«Сор из избы»

Сор из избы (fb2) - Сор из избы 2938K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Борис Сергеевич Кудрявцев

Сор из избы

* * *

Школу можно взять измором, высидеть, вынудить, вымучить, из нее можно вытряхнуться, выскочить, вылететь… Аркаша Галкин, по прозвищу Баня, шалый выпускник в истертых джинсах и кроссовках, из школы выпал. Когда Аркаша пришел в первый класс, волосы у него были потные от волнения. «Что с тобой, мальчик? — удивилась учительница. — Ты откуда?» — «Из бани!» — соврал Галкин. Так Аркаша стал «Баней» на все десять лет. «Иди ты в баню!» — говаривал и сам Аркаша, если ему досаждали, и не обижался, если в «баню» посылали его самого. Чистоплотность была его фамильной чертой, и если бы прилежание определялось чистотой рук и свежестью воротничка, Галкин был бы первым учеником. Но… в десятом классе Баня пускал на перемене голубков, сложенных из листков дневника с двойками, гримасничал, показывая, как ему надоела школа и как будет хорошо жить без нее…

Снег успел сойти, разлились лужи, на улице было людно, население словно бы вышло поглядеть на Аркашино рукоделие в небе. Нескладных голубков, не желавших лететь вниз, Баня спихивал ногой с высокого карниза, повиснув на руках между рам. Добром это не кончилось…

При виде сорвавшегося мальчишки ахнула женская половина общества, застыла мужская, тревожно заорал разбуженный младенец в коляске. Галкин спружинил на осветительном кабеле, перевернулся лицом вниз. Увидел, как из натянутого зеркала лужи, летит ему навстречу человек, разбросав руки, лицом в лицо. Человек испугался и орал, разинув рот. Своего крика Баня не слышал…

Чьи-то сильные руки попытались подхватить Баню, смягчив удар, он встал было на ноги, но неведомая сила согнула его в поясе, прижала к земле, ткнув носом в лужу. Он поднял гудевшую голову и огляделся.

В десяти шагах лежал еще кто-то, видимо, тот, что летел навстречу, люди склонились над ним, приводя в чувство. «Мудрых, кузнец с завода!» — сквозь звон в ушах разобрал Галкин. Кузнеца он знал, не раз видел в школе. Кто ж в классе не знает Мудрых? Но почему он не встает…

Приехала «скорая», хлопнули дверцы. Врач оглянулся на Галкина оценивающе, поглядел наверх, в распахнутое окно четвертого этажа и покачал головой, дескать, угораздило… Склонился над кузнецом. После десяток рук бережно подхватили носилки, передали в машину. Та взвыла и ринулась к перекрестку, раздвигая поток транспорта властным гудком.

Галкин всхлипнул от досады и боли, размазывая слезы, розовые от крови. С уроков не ушел, к восторгу приятелей, назло учителям, от врача отказался, упрямо сидел, борясь с тошнотой и головокружением, словно ожидая еще чего-то, и дождался. Его вызвали к директору.

Был месяц май. Цвела волчья ягода, высаженная Баней под видом облепихи, и надо было ее корчевать. Школу взбудоражило случившееся, малолетки толпой заглядывали в класс, радуясь тому, что у них на глазах одним героем стало больше. Героем считался Галкин, впрочем, кузнецу Мудрых тоже отдавали должное. Ставить их в один ряд, по мнению учителей, было кощунственно, глупо. Мудрых спас жизнь человека, рискуя своей, а Галкин лишь ставил под удар школу, репутацию педколлектива, который на хорошем счету. Предстоял педсовет, а после разбор в районе.

Борьба за умы обострилась, отличники, радовавшие примерным послушанием, отошли в тень, хотя их авторитет поддерживался титаническими усилиями учителей. Галкин в поддержке не нуждался, о его подвиге рассказывалось восторженным шепотом.

«Ерш, — думал директор, имея в виду характер и манеру поведения Бани, — колючка!» Школа старалась сгладить иголки, но не удалось, если честно, они прятались и проступали вновь в самый неподходящий момент.

Учителя дружно невзлюбили Галкина, понять их можно. Но директор все чаще ловил себя на мысли, что жизнь требует от школы чего-то другого, и хотя до индивидуальных программ обучения было пока далеко, надо уже сейчас, по возможности…

Нет плохих учеников, есть плохие учителя! — словно бы доказывал своим поведением Галкин. Учителя ему в пику старались доказать обратное. Преуспел, надо признать, Галкин.

«Победа ему нелегко далась, — не без злорадства подумал директор, — чуть не стоила жизни…»

Из школы он уходит, а жизнь — строгий учитель. Воздаст должное. Колючки, надо думать, у Галкина осыплются, а что за ними? Одно дело «герой» в школе, другое — в жизни. Так считали учителя.

Как всегда бывало в таких случаях, ответственность страшила и ее хотелось разделить с родителями Бани.

Директор слышал, что отец Галкина не из простых: учился в аспирантуре, подавал надежды, пока не спился, надорвавшись на диссертации. Бывает. Вел себя Галкин-старший тихо, от общественной жизни не отлынивал — читал по линии жэка лекции на антиалкогольную тему. На кафедре его терпели, хотя ходу не давали. Студенты его принимали неплохо, с сочувствием, на лекции Галкин-старший приходил робко, бочком, прикрывая полу пиджака, облитую пивом, но потом смелел, увлекался. Слушали его внимательно, хотя и не очень верили…

Мать Галкина тоже не отличалась стойкостью к жизненным трудностям, хотя и не спилась, но впала в апатию, ипохондрию, жаловалась на здоровье, судьбу. Скорей всего, она была занята собой, чем сыном. Семейка! Каждый сам по себе. Чисто формальные узы.

Галкин явился и встал у двери, опустив голову. Директор глядел молча, невольно отыскивая фамильные черты отца-алкоголика. Ему не хотелось говорить: все давно сказано и не единожды. Молчание затянулось. И вдруг Галкин «раскололся», к удивлению директора, заговорил первым. Похоже на исповедь. Бубнил отрешенно, потерянно, так что директору приходилось напрягать слух. Парень обещал заменить самого Федора Мудрых, не меньше! Героя и почетного горожанина. Отец посылает Галкина слесарем по холодильникам на спиртозавод или в колбасный цех, там у них служит дядя, неплохо зарабатывает и доволен, во всяком случае без копченой колбасы и даровых костей не сидит. И родню наделяет.

Теперь план изменился: Галкин идет в кузницу, где работал Мудрых, и накует там машин, какие не снились… Мудрых спас ему жизнь. А сам кузнец умер и потому… потому… Парень стал всхлипывать и грызть кулаки.

Директор притих. Отговаривать ученика от трудовых подвигов у горна в пользу спиртозавода или коптильного цеха было бы непедагогично. Тем более выказывать сомнение. Все, что слышал директор, было так не похоже на бессердечного Галкина. Хотелось послушать еще…

— Значит, ты раскаиваешься? Сожалеешь о случившемся?

Галкин кивнул и поднял лицо, мокрое от слез. Откуда они взялись, даже представить трудно. Федор Мудрых не был педагогом, он не искал особых приемов и системы воспитания, на свой страх и риск брался за трудных подростков, на которых махнули рукой, и воспитал двенадцать мастеров свободной ковки, артистов в своем деле. Тринадцатый претендент чуть не стоил ему жизни.

— Успокойся, — сказал директор, волнуясь все больше, — во-первых, с чего ты взял, что Мудрых умер?

— Он живой, живой? — Галкин запрыгал, поверив сразу. — Его спасут? Он у врача!

— Скорей всего — спасут! — старался упредить чрезмерную радость Галкина директор. Ему, как педагогу, не нравились резкие скачки в настроении парня. Под прессом ответственности за жизнь кузнеца паренек вел себя тише и выбрал как будто верное направление в жизни. — Мудрых — большой человек! Если бы он умер… по твоей вине…

Директор сделал паузу. Мальчишка сразу присмирел.

— …Во всяком случае это урок тебе на будущее, Аркадий! Урок всем нам. Ты ему обязан жизнью, постарайся не забывать. Мы впишем Мудрых в летопись школы. А ты никогда не отказывайся от этих слез, очистивших душу. Ну иди, дружок, к маме. Я думаю, она одобрит насчет завода и порадуется…

Галкин выскочил за дверь.

— Только не сразу выкладывай! — крикнул вслед директор, зная по себе, что иные школьные новости лучше принимать по чайной ложке, как сильнодействующее средство, а не лошадиной дозой.

За дверью прозвенел звонок, и из классных комнат вылетели дети. По лестнице скакали вниз через ступени, рискуя поломать ноги, и мало чем отличаясь от Галкина, сократившего путь до перпендикуляра… Суть одна. Видимо, на уроках скука. Надо что-то менять. Срочно.

Директор напряг память, возвращаясь в годы своего ученичества. В последнее время он чаще обычного вспоминал прошлое, сравнивал, и часто сравнение было не в пользу нынешней школы. В десятом классе он лично не замечал звонка на перемену, когда слушал учителя литературы. Класс сидел завороженный, вставали лишь тогда, когда учитель прощался.

Он не заигрывал с детьми, не запугивал. Полкласса, помнится, на его уроках решили стать писателями. Голос до сих пор стоит в ушах, если прислушаться, но попробуй повтори… Хотелось старику, чтобы открылись таланты в его классе.

А после был — «вал», поголовная успеваемость и дутые отчеты наверх. В интересах престижа школа брала обязательство покончить с второгодничеством и покончила. Тащили неучей из класса в класс, не думая о последствиях… И дожили!

Звенел звонок на уроки. Директора ждали в классе, а он сидел, задумавшись, не решаясь, словно практикант, потерявший шпаргалки. Скрипнула дверь и чья-то мордашка глянула на него с любопытством…

— Иду! — поднялся директор. — Сейчас начнем…

Что бы там ни было, а жизнь продолжалась. «Еще не вечер, — подумалось директору, — еще не вечер…»

* * *

Мать встретила Аркашу с немым вопросом, не обратив внимания на слегка помятый вид. Она изнемогала в предчувствиях.

— Все! — торжественно сказал Галкин и помахал дневником перед носом мамаши.

— Дай погляжу, радость моя, на твои пятерочки! — возликовала та, надевая очки, сделавшие ее глаза большими и беспомощными.

— Какие пятерочки?! — обиженно отступил Галкин. Говорить о пятерках в их доме было бестактно. Их он сам видел лишь в чужих дневниках, приучив себя радоваться меньшему. Но мать все мечтала и на что-то надеялась…

К первому классу Аркаша Галкин, среди немногих, умел бегло читать и писать, хлопот учителю не доставлял и сразу выделился. Троек он не знал, осыпан был пятерками, которые в конце концов стал считать в порядке вещей и променял бы их на живого жука или стеклянную трубочку, сквозь которую на школьном обеде смачно сосал компот некий Мишка.

На школьных собраниях родителям толковали о престиже школы и показателях, которые должны быть никак не ниже уровня, спущенного району, иначе он будет плохо выглядеть в отчете и потянет город вниз. Промышленность сработала неплохо, поэтому и школам надо подтянуть показатели…

Аркаше сиять бы и гордиться за показатели и престиж, но… Спущенный району уровень успеваемости был уже не для него. «Хорошистами» стали другие, пополнив процент до требуемой цифры… Отец запил, в доме было неспокойно. Мать, еще не так давно сидевшую королевой на собраниях, с «престола» свергли. Она корпела с сыном за домашними заданиями и чувствовала, что не в силах вернуть былое. Словно что-то держало Аркашу на месте, замедляя развитие. Муж смеялся, когда она пыталась рассказать ему о своих тревогах. Ей приходило на ум, что сын умственно неполноценный и его переведут во вспомогательную школу. «Нет! — внутренне кричала она. — Нет! Я не переживу». И вспоминала, вспоминала, пытаясь в прошлом найти свою вину, нечто такое, что могло бы опровергнуть или подтвердить…

С какой-то мстительной усмешкой она вспоминала подружек по выпускному классу, «дурочек», бредивших вечной любовью и большой семьей — мал мала меньше…

Она выскочила замуж первой, и уже ждала ребенка. Сначала стала ждать ребенка, а после вышла. Так делали многие, ничего удивительного. Время! Беременность была обычной, в меру трудной, в меру болезненной. Она поправилась и окрепла. Страшилась лишь ожиданием. Ее День близился. О нем рассказывали по-разному: с усмешкой, со страхом или безразличием, но все признавались, что этот день — не рядовой для любой женщины, недаром его отмечают всю жизнь. Веха! И надо стараться.

— Уж я постараюсь! — обещала она мужу и себе.

Тот День начался на неделю раньше определенного врачом. Рассвет был серенький, дождливый, муж побежал вызывать «скорую». Дозвонился не сразу. Трубки с автоматов были срезаны.

Ждать было трудно и больно. «Скорая» не спешила. Муж позвонил опять, его обругали. Оказывается, то не только ее День. Ничего удивительного, но она заревела от обиды.

В родильном отделении минута казалась вечностью. Она была здесь первый раз, не умела, не знала и не могла спросить, да и спросить было не у кого. Казалось, о ней забыли.

— Старайся! — требовала акушерка, подойдя на минуту. — Не ори!

Для врачей ее День был обычным, рабочим. Заведующая болела, ее подменяла сварливая старушенция с красными солдатскими руками, она не признавала родооблегчающих лекарств, входивших в моду, снимающих боль, считала молодых рожениц неженками, командовала, словно солдатами на плацу. «Родилка» была тесная, старая, перегруженная, нянечек не хватало, принимали случайных людей. Они приторговывали постельным бельем и пьяно улыбались, не очень заботясь о чистоте и порядке.

— Старайся! — сердилась акушерка, видя, что Галкина не укладывается в норму и ребенок может задохнуться. — Кричи! — разрешила она, опасаясь, как бы роженица не лишилась сознания. И ушла. Кричать Галкина не могла, стараться тоже. Больно было даже вздохнуть. Она кусала губы и прощалась с жизнью…

Но все обошлось. Родился мальчик, крупный, здоровый. И роды были обычными, без отклонений, как записал в истории болезни врач. Но отклонения были, о них могла знать только мать…

Она знала, что никогда не родит второго, не захочет.

— Забудется! — смеялись женщины в палате. — Еще встретимся!

Галкина знала: не встретится. Преграда тому была осязаемой, можно потрогать руками, будто стена — из боли, окриков, унижения. Она боялась старуху-врача, мявшую живот на утренних обходах, плакала по ночам от того, что порядка нет и ее кровинушку, Аркашу, могут ненароком подменить. Персонал ненадежный. Быть может, то были враки, но они передавались от роженицы к роженице, по эстафете, сердя персонал. Шла невидимая война нервов и амбиций. Галкину стошнило, когда в столовой на стене она увидела таракана. Нянечки божились, что таракана занесли со стороны, с передачей, но больные говорили, что это не так. Требовали навести наконец порядок в отделении.

— Подумаешь, чистюля! — возмущались санитарки. — Небось, дома в кастрюлях паутина…

Галкина глотала слезы обиды: она и вправду была чистюлей, не выносила грязи и намывала все дома до блеска, не жалея рук.

В столовую Галкина перестала ходить, обходилась передачей и чувствовала себя виноватой от мысли, что молоко станет хуже и Аркашенька будет мучиться животиком.

«Вот переедем в новый корпус, — говорили врачи, — должны ведь его построить!»

Корпус строили пятнадцать лет, передавая от одного нерадивого стройуправления другому.

Галкина вылежала положенный срок, собралась и пошла, взяв ребенка из рук сестры. На улице ждал, сияя, муж. Он ни о чем не догадывался, как все мужья, и загадывал вперед. Ему ничто не мешало иметь еще ребенка… Перед ней была преграда. Видимо, она была трусиха и неженка, старуха права.

Шло время, преграда оставалась. Ее не взяли в институт с грудным ребенком, мягко объяснив, что будет трудно и лучше подождать. Она смирилась, ждала. Аркаша рос здоровым, мать отдавала ему всю себя, жила его дыханием. Но в роковом четвертом он споткнулся: тройка, двойка, тройка, двойка… Стена!

— Трудный ребенок у вас, — объяснили в школе, — истерические реакции на замечания. Один в семье, а один ребенок — еще не ребенок.

Для них было все объяснимо. И лишь для нее — стена.

Сын был чистюля, это отмечали учителя. Советовали внушить ему, что двойка в дневнике — тоже грязь, похуже прочей. Аркаша слушал, не возражал, приходил из школы — ни пылинки, а в дневнике — «грязь»!

Жизнь словно мстила ей за страх в тот День. Она бросила мечтать об институте и искала работу на неполный день, чтобы не оставлять сына. Собственно, выбирать было не из чего: мыть полы, сторожить или распространять билеты. Выбрала последнее. Давали под расписку, по номерам. Обратно не принимали без ругани. Ругаться она так и не научилась. Времени свободного было немного, еще меньше удавалось продать билетов на симфонические концерты. Стена! Билеты снились по ночам, лежали камнем на душе, стучали в окна листьями и падали с неба снежинками, неоплаченные.

Замдиректора филармонии пробил брешь в стене, спасение, оказалось, было так близко и реально. Она звонила на завод от его имени, просила помочь филармонии организовать лекторий, культпоход, общественный университет искусств и т. п. для рабочих, которые живут не хлебом единым, а должны поглощать нечто возвышенное, для души. От этого они станут лучше работать. В профкоме смеялись, но шли навстречу. У них была статья в бюджете на культработу. Билеты принимались скопом, оплачивались безналично. Филармонию это устраивало. Артистов не очень. Зал был пуст — в кассе аншлаг. В отчете ажур. По результатам года премии, почет.

Так было десять лет. Счастливый сон. После — суд. Замдиректора отбыл под стражей. Галкину оправдали, из зала суда она вышла свободной. Но стена была! И Галкина больше не могла работать, нигде, убедив себя, что везде одно и то же, людей не переделать: хамы, зануды, ловчилы, готовые за твоей спиной мухлевать, мошенничать. А после унижение, боль? С нее хватит.

— Надо бороться, — советовали подруги, — добиваться справедливости! Чего бояться?

Они не боялись никого. Рожали, второго, третьего, воюя в родилке с запойными нянечками, тараканами и грубыми акушерками. Открыли новый корпус, с ковровыми дорожками и телевизорами в палатах. Но не для Галкиной, ей рожать было поздно. Не она, другие закончили институты, ютясь с детьми в общаге или частном секторе, и теперь шиковали в трех и четырех комнатах, имея оклады, заслуги…

Если бы ее Аркаша был «хорошист», она была бы счастлива, довольствуясь малым. Но он заканчивал школу неуспевающим. Опять стена, уже перед сыном. Мать боялась загадывать вперед, думала лишь об одном: чтобы сын вышел в люди и не маялся всю жизнь, поступил в медучилище, благо конкурса теперь нет и принимают всех желающих, и стал зубным техником-протезистом. Уж он не полезет в чужой рот с немытыми руками и инфекции не допустит. Зараза всегда отскакивала от него, Аркаша был живым воплощением врачебного правила: чистота — залог здоровья! Можно нанять репетитора, подать документы и не трусить…

Сын медлил и что-то скрывал.

— Что случилось, сынок?

— Ничего. Дай закурить, мама, — вдруг попросил он, чтобы она поняла, срок пришел, сын не ребенок, может сам за себя постоять и вообще отвечает за поступки каковы бы они ни были. Хочет, на крышу залезет и разведет голубей, не надо ему мешать. Захочет и… с крыши свалится. Его право. Галкин достал из кармана початую пачку сигарет и задымил, усевшись в кресло нога на ногу.

— Какая же ты свинья, сынок! — горько изумилась мать. Она не знала, что сын курит. — Кто бы мог подумать!

— Чего тут думать? Курят даже девчонки у нас в классе, — подготовив мать к главному, сказал Галкин. — В кузницу иду, подручным! Вопрос решенный. Слово дал директору…

Мать разинула рот и уперлась в стол руками, согнувшись знаком вопроса. Она не ожидала такого коварства от учителей. Затыкать ее сыном прорехи производства?! Ей стало худо. Хотелось бежать в школу ругаться, но не было сил. «Единственный сын, господи… Будто других нет!»

— Достукался?! — спросил Галкин-старший, входя с газетой. Он все слышал. — Интеллигентная семья, отец лекции читает, известный человек, а сын…

…Алкоголиком он себя не считал и с полным правом мог сказать сыну: делай как я — не ошибешься. Прожитые годы он считал прелюдией, а главное было впереди. Диссертация, ученое звание, степень, кафедра в университете и прочее. Когда утром его мучила «похмелка», грозный признак развивающегося алкоголизма, Галкин-старший считал это в порядке вещей. Он мог в любой момент остановиться, сказать себе «нет», и лишь откладывал из высших соображений, испытывая себя. В его характере было дойти до точки и вернуться назад, к полной, осознанной трезвости. Пастер привил себе бациллу в интересах науки. «Бациллу» алкоголизма, который неизмеримо страшней и уносит тысячи жизней, калечит судьбы миллионам, отнимает здоровье, никто пока не догадался себе «привить» сугубо в целях науки.

Лектор, наблюдая за собой аналитическим умом, заметил, что с первой же рюмкой мысль становится живей, чувства обостряются. После второй — легче войти в контакт с людьми, даже незнакомыми, что очень важно для экспериментатора, и завязать откровенную беседу. После третьей являлись обобщения, выводы, которые на трезвую голову пришлось бы ждать годами. Галкин тут же за столом доставал пачку бумаг и набрасывал тезисы. Придет срок — пригодятся. Он засядет за диссертацию и удивит мир. Сомнений не было…

В конце Галкин-старший вставал и произносил монолог, заставляя всех умолкнуть. Было ясно, что он не тот человек, каким его считают, что скоро лучшие университеты сочтут за честь принять его в профессоры. И дело за малым, то есть дело во времени. Срок близится…

«Вирус» одолевал «ученого», монолог сходил на невнятное бормотание и Галкин-старший «подвигался» со стула под стол. Монолог и намеки на ученые круги имели обычно действие, поэтому с Галкиным обращались культурно и в медвытрезвитель не спроваживали, как некоторых попроще. Он и без того страдал, пил как-то совестливо, а страдание уважают в народе. «Эх, жизнь-жестянка! — говорил кто-нибудь вслед отключившемуся «академику». — Такая голова пропадает!» — И махал потерянно рукой.

Верх был пока что за зловредной «бациллой», но лектор не терял надежды и, протрезвев, справившись с недомоганием, готовился к новым схваткам…

— Достукался? — спросил он у сына. — Ты знаешь, что такое жизнь? На заводе тебя подомнут, снивелируют, приставят к конвейеру и будешь всю жизнь крутить гайки. Разве для того мы тебя растили, сынок? А творчество?! Вспомни, как ты рисовал! Пел… Мне хвалила тебя учительница литературы!

Аркаша напрягся и не вспомнил. Это раздражало отца. Он сбегал на кухню и приложился к бокалу. Мысли его прояснились, чувства взыграли. Он никогда бы не советовал сыну пить, делал это тайно, в полной уверенности в том, что мать и сын не догадываются, зачем он наведывается в кухню, какие у него там дела. Дела, впрочем, были, с вечера он замочил в уксусе куски баранины, теперь нанизал их на вертел и коптил в духовке. Дело не в закуске, шашлык любили все в семье, он был фирменным блюдом ученого мира. «Нет, — думал Галкин, осматривая дымящиеся вертела, — у меня не может быть заурядного чада, а коли так, нельзя его стричь под общую гребенку и ставить к станку…»

— Не пущу! — очнулась от столбняка мать. Она уже имела неосторожность обещать родственникам и соседям, что ее Аркаша закончит курсы зубных техников и наставит всем без очереди, на льготных основаниях коронки и челюсти целиком. Что о нем теперь подумают люди?

— А что я могу? — с досадой объяснил Аркаша. — Если так получилось. Я из школы выпал, с четвертого этажа!

Про голубей, сложенных из листочков дневника, он умолчал.

— Летел классно. Как в кино «Каскадеры»! Помните? — пояснил он, опасаясь, что ему не поверят. С фантазией у предков не очень. — Головой в асфальт! Такого больше не увидите… А кузнец Мудрых с завода пришел и меня подхватил на руки!

Галкин встал, как кузнец, грузно и широко, раскинув руки, заранее наслаждаясь эффектом, какой произведет на мать и отца невероятная картина спасения…

Видимо, он не рассчитал. Мать «отключилась», уронив голову на стол, отец побежал звонить по автомату.

Приехала «скорая», уже знакомая Галкину. Он выглядывал из соседней комнаты, порядком напуганный. Доктор склонился над матерью, приводя ее в чувство. Размотал трубку фонендоскопа.

— Твоя работа, акселерат? — сердито спросил кудесник из реанимации, не давший помереть Федору Мудрых. — Чем ты ее на этот раз: утюгом или газом травил?

— Зачем газом?! — возразил Аркаша, опуская глаза. — Состоянием кузнечного производства, на фоне кадрового голода!

Врач выслушал и глянул на Аркашу помягче. Видимо, не ожидал.

— Значит, голод на кадры?

Подумал, заглядывая матери в зрачки.

— Ну это поправимо. Бывает хуже. Хотя и не по моей части!

Умственный разговор сына с врачом подействовал на мать живительно. То была беседа если не профессионалов, то очень культурных людей, озабоченных состоянием производства. Выходило, что не все потеряно, и Аркаша не так уж плох, как это может показаться со стороны. Он не собирался ее бить утюгом и травить газом. Доктор в курсе последних семейных секретов, ему можно верить. К тому же кузница, намучившись от безлюдья, не станет портить сыну жизнь, а найдет работу почище. Там тоже, наверное, есть люди образованные, культурные, и они сразу выделят Аркашеньку, помогут, выдвинут, прикрепят. Ведь не даром же они его уже подхватили… Спасибо и на том! Может быть, он им нужен, как никто другой.

— Ничего, вытянет! — доктор прощупывал пульс у матери.

— Кто? — живо откликнулся Баня.

— Производство, разумеется! — понимающе усмехнулся врач.

— Просто задыхается! — Аркаша имел в виду кузницу. — Мудрых в больнице, а без него некому ковать. Сплошной убыток…

— Положеньице, — кивнул врач. — Учти, Мудрых мы не скоро выпишем, вся надежда на тебя!

— Я помогу, — обещал Галкин, — честное слово!

— Ну, тогда порядок! — доктор уложил чемоданчик. Больная дышала ровно, успокоившись. Страшное позади. Стоило ли так пугаться? Доктор поглядел на отца и ему показалось, что в семействе установился лад. Самое подходящее для юнца — кузница, вот пусть там и воспитывают, коли «изголодались». Подпилит трос или замкнет провода. Инфаркта не будет, народ там крепкий, потрясут сынка, как грушу, глядишь, плоды…

Врач махнул рукой и убежал, бригаду «скорой» вызвали по рации спасать чью-то бабульку, доверившую внукам свою пенсию и жилплощадь.

Мать не вставала неделю, приходя в себя, отмалчивалась, если Галкин заводил возбужденно разговор о силаче Мудрых, укрепившем здоровье, работая с молотом, и своих новых перспективах. Для него все было ясно и понятно, для матери наоборот, тревожно и неопределенно. Галкин-старший потешался над супругой, замиравшей от испуга за сына, ее мнительность с годами ничуть не уменьшилась. Жилось ей, быть может, не сладко, что и говорить, лекции кормили плохо. Но ведь будет лучше, он бросит пить, сядет за диссертацию…

Чтобы набраться злости для атаки на научные крепости, Галкин-старший отправился в кабак с игривой вывеской: «Ресторан «Солнечный». За слепыми окнами «Солнечного», задрапированными тяжелыми, плотными шторами, угадывался прокуренный зал и шаткие тени за столиками. Открывался ресторан в сумерках, и солнца в нем было не больше, чем в погребе, зато водки — залейся. Подавали по первому требованию, невзирая на лица, хотя на стенах висели плакаты с антиалкогольной пропагандой, как веление времени. Редактировал их и обновлял, случалось, Галкин-старший. За это ему отпускали грамм двести, в зависимости от творческих удач. В «Солнечном» Галкина понимали лучше, чем в семье, и верили в его звезду…

* * *

Так и не дождавшись одобрения родителей, Баня на свой страх и риск пошел в комиссию по делам несовершеннолетних получать направление.

Дама лет тридцати, казавшаяся старше, замордованная непосильной ответственностью за трудных детей, побывавших под судом или имевших шансы переступить закон, встретила Галкина настороженно. На учете в инспекции Баня стоял за уклонение от учебы. Так было зафиксировано в карточке. Теперь предстояло вписать нечто другое. Он просил официальное направление на завод сельхозмашин. Не халтурить привратником в автосервисе или грузчиком на продуктовой базе. А в кузницу! Дама сидела, задумавшись.

Пришел он один, без родителей, спросить было не у кого. Сам вряд ли объяснит. Говоруны из таких плохие.

Вот если бы на заводе работала мать или отец, тогда инспектор с легкой душой направила бы его туда же, под присмотр родителей. Но, судя по карточке, семья была неблагополучной и к заводу не имела отношения.

Копия направления подшивается к делу и проверяется прокурором. У подростков семь пятниц на неделе, сегодня им хочется в кузнецы, завтра в летчики и космонавты. Выйдет за порог и передумает. Она сама мать и знает…

Вздохнув, чувствуя себя втянутой в безнадежное дело, инспектор взяла справочник и стала искать номера телефонов завода сельхозмашин. Ей хотелось все уточнить, попробовать договориться, чтобы передать Галкина из рук в руки. Иначе Галкину могли дать от ворот поворот. Так получалось чаще всего. Заводчане под разными предлогами уходили в сторону: то лимита рабочих мест для подростков у них нет, то времени, и лучше отправить мальчишку в ПТУ…

— Подожди за дверью, — сказала она Галкину, не желая посвящать его в тонкости взрослой жизни. Вырастет, сам узнает. К тому же предстояло ознакомить отдел кадров с личным делом Галкина и своим мнением на его счет, лучше будет, если мальчишка останется в неведении. Ничего хорошего о нем она пока не могла рассказать, а врать не имела права. Для его же блага…

Галкин курил за дверью, пряча сигарету в ладошке, и даже не пытался подслушать. Сегодня он почему-то был уверен, что его дело правое. Инспектор не знала про кузнеца Мудрых в реанимации и потому сомневалась. Но она узнает, женщина дотошная…

По длинному коридору исполкома с низким потолком и матовым светом стучали каблучками женщины, молодые и в возрасте, громко переговаривались. Они ходили из кабинета в кабинет, словно им не сиделось на месте.

Галкин, боялся, что к инспекторше, занятой его делом, тоже кто-нибудь заглянет для беседы, тогда ему придется торчать за дверью неизвестно сколько. Уже надоело. Он закрывал дверь спиной и встречал подходивших «зверским» взглядом.

«Бандит, — шептались женщины, сочувствуя инспектору. — Ну и работенка у Нины Ивановны! Никаких денег не надо… А платят-то ей всего ничего!»

Дверь Галкин отстоял. Инспекторша встретила его настороженно. Видимо, ее предупредили по телефону, что ее подкарауливает хулиган, быть может, с ножом, неизвестно, что у него на уме, и лучше вызвать милицию…

— Скажи-ка, Галкин, что у тебя случилось в школе? С кузнецом Мудрых…

Ей уже все рассказали. Галкин пережидал, когда страсти улягутся. «Когда ты повзрослеешь, наконец, и будешь спускаться по лестнице, как все люди, а не по водосточной трубе? Зачем ты туда полез?»

Он молчал, лишь глядел на руки инспекторши, которые занимались делом и были сейчас красноречивей слов. Инспекторша ругала для вида, а сама достала из стола бланк направления и заполняла его почти автоматически, не глядя. Она была профессионал, тысячи бумаг прошли через ее руки, которые решали судьбу подростков и служили им подорожной — в спецшколу или колонию на перевоспитание, в ПТУ или на завод…

— Учти, Галкин, поблажки не будет, если сбежишь! — напутствовала инспекторша, и у Галкина замирало в груди. — Ты был когда-нибудь на заводе? Я так и думала. Надо бы тебя сводить! Быть может, не рвался бы… Но коли пришел, не хнычь и не жалуйся… Договорились, Галкин? Будь мужчиной и не подведи комиссию!

Она встала и подала ему направление не без торжества. Видимо, момент был не рядовой даже для нее и ей хотелось, чтобы Галкин это почувствовал.

— Детство кончилось, Аркадий, теперь ты рабочий человек и спрос с тебя полной мерой!

Галкин взял направление дрогнувшей рукой, не сразу, словно бы подумав. И это понравилось инспекторше. Уходил он тихо, бочком, на пороге оглянулся: хотелось поблагодарить, сказать, что она не ошиблась в нем и может не волноваться… Но в дверь ломился следующий, и Галкин отбыл, так ничего и не сказав.

Остаток дня Баня прослонялся. Чувствовал он себя взрослым, и всякие пустяки не шли на ум.

Началась новая жизнь.

Ночь тянулась долго и нудно, через каждые полчаса Галкин открывал глаза и старался разглядеть сквозь темень циферблат часов на стене. Встать пришлось рано, но спать и не хотелось. На воздух вышел с облегчением.

Несмотря на ранний час, в городе было полно народу. Трамваи брали на абордаж, хозяйски покрикивали на вожатую, чтобы подождала. Те, кто был в вагоне, наоборот, шумели, чтобы закрывала двери и трогала.

Опаздывают! Вожатая, не отвечая ни тем, ни другим, блюла свой интерес. Ей требовалась выручка. Не спеша читала нотации в микрофон о том, что никуда не поедет, пока все не обилетятся, что надо иметь совесть и не красть у государства копейку. Через это трамвайное управление несет убытки, вагоны пришли в негодность и нет денег, чтобы заняться их ремонтом. Виноваты безбилетники! На конечной остановке контроль, и они получат сегодня свое…

Галкин слушал, но «обилетиться» не спешил, чтобы не выделяться. Зайцами ехали почти все, не считая слабонервных ветеранов. «Туфта, — беззаботно думал он про контроль, боясь показаться слабаком и трусом, — пугает!»

Но на конечной остановке две женщины-контролеры стали хватать за руки выходящих, требуя предъявить…

«Ну, публика! — думал Галкин вылезая. — Тут не зевай, затрут!»

Если кто-то ускорял шаг, тотчас находился другой, который не желал остаться в дураках и рвался вперед. Вступал третий, он в принципе не мог быть за спинами других… Цепная реакция борьбы самолюбий и характеров могла испугать слабых, но только не Галкина. Он лишь сделал вывод, что на заводе придется попотеть, робкие тут не в чести.

В отделе кадров столы сотрудников стояли плотно, как парты в классе, железные шкафы были забиты личными карточками и биографиями.

— Необученных не берем! — сказали Галкину. — Топай в ПТУ. «А как же кадровый голод?» — не понимал Баня, чувствуя себя обманутым. Голода не было. Завод провел аттестацию рабочих мест и сократил их на три тысячи.

— В ПТУ не пойду! — упрямился Баня. — Хочу в кузнечный.

Публика в отделе подобралась тертая, и если у них имелись вакансии, то для своих. Они звонили по телефону, а не торчали над душой, как Галкин.

— Заполни почтовую карточку, — сказал инспектор, толстощекий и гладкий, поцеловавший ручку у изящной дамы, наплывшей из внутренней двери с бумагой, — и жди. Освободится место в кузнечном — вызовем. Топай!

— Ура! — чему-то радовались в отделе, забыв о Галкине. — Дать жениху тесты? Погадаем на судьбе?

Галкину не надо было гадать.

— Освободилось место! — сказал он толстощекому, снявшему очки, чтобы поцеловать очередную ручку. Очень вежливый работник.

— Не может быть! — отмахнулся инспектор, нетерпеливо и досадливо. Галкин ему надоел.

— Может! Я сам… освободил. Из класса выпал и… место свободно! В кузнице.

— Выпал, освободил?! Болтаешь, — инспектор придвинул телефон. — Сейчас узнаем! А ты постой за дверью…

Галкин вышел. Ждал, прижавшись ухом к замочной скважине.

— Будет главным инженером или директором, если не сопьется! — намечали кому-то путь женщины в кадрах и хлопали железной дверцей сейфа.

— Сопьется, знамо дело! — глушил газировку из графина плешивый старичок. — Не пьет верблюд…

«Иди ты в баню! — мысленно выругался Галкин. — Не буду пить!» К чему это приводит, он знал на примере отца и свою жизнь видел другой, наливаясь творческой дрожью и испытывая стресс, непосильный для алкоголика. Ему хотелось погадать: вышел бы из него главный специалист или директор? Выйдет, конечно, если на работу примут. Только бы не прогнали. Открытку он заполнять не спешил.

— Эй! — позвал толстощекий, переговорив с кузницей и со своим начальством. — Давай документы! Направление есть? Справка от врача?

— …престиж растет, — вели свой разговор женщины, — кадры окрепли. А если добиться стабильности и изжить текучку, это скажется и на семье. За отцом на завод придет сын, внук, за матерью — дочь… Завод пойдет навстречу, обеспечит жильем.

— Сопьется, знамо дело! — гнул свое плешивый, выглядывая из-за графина с газировкой. Нос у него был красный. — Алкаши! Никуда от них не денешься. Так было и будет…

Толстощекий, наверное, был влюбчив и вскакивал навстречу каждой женщине, бросив заполнять на Галкина листок учета. Хотя заполнять было нечего: родился, учился, свалился на голову… Теперь принимай, учи заново, потому как должник перед коллективом кузницы. Добро бы из ПТУ выпал, с квалификацией…

Инспектор задумался. Проблемы перестройки школы волновали всех и были злобой дня. Кузнецов, токарей, фрезеровщиков школа не готовила, она вообще неизвестно кого готовила. Потому так трогательны бывали встречи старых выпускников и полны неожиданностей:

— Ты как, где, кем? В торговле, на заводе?

— А ты? Подавал надежды…

Странные вещи вытворяла жизнь с выпускниками. Отличница, с которой инспектор учился, скучала теперь за компостером в железнодорожной кассе. А разгильдяй и троечник вымахал вдруг в заместители министра того же ведомства. Серенькая скромница в окулярах, долговязая и нескладная, уже сменила пятого мужа, а чернобровый красавец, объяснявшийся в любви всем соклассницам, оказался рыцарем сердца: пятнадцать лет выхаживал без всякой надежды на выздоровление парализованную после несчастного случая супругу…

Инспектор старался убедить себя, что и Галкин, возможно, когда-нибудь… что-нибудь… Он повел паренька в кабинет по технике безопасности, ознакомил и взял расписку насчет осторожности и дисциплины. Потом в музей трудовой славы завода…

— Общественным воспитателем прикрепим тебе кузнеца Федора Мудрых, когда выйдет из больницы. А пока один побудешь, не подведи, старайся! Ладно?

— Не подведу! — обещал Галкин. — Не маленький!

В школе к нему тоже прикрепляли — учительницу ботаники Наталью Андреевну. «Овсюг» — тотчас прозвал ее подшефный. «Кликуха» оказалась прилипчивой. Наталья Андреевна возненавидела Галкина и искала повод, чтобы отомстить. Воспитания не получилось.

— Тут будешь работать! — кадровик проводил Галкина до ворот кузницы. Она была поменьше других цехов, зато основательней и крепче. За стенами угадывалась жизнь нешуточная, с металлом и огнем.

— Не трусь…

Завод представлял собой целый городок, обнесенный глухим забором, спланированный и увязанный секциями труб, электрических кабелей, воздушных переходов и подземных тоннелей. Проезды были словно игрушечные, узкие, зато корпуса цехов раскинулись широко и под их крышу можно было уместить несколько жилых пятиэтажек. Таких вместительных зданий Галкин не видел.

Инспектор пошагал к себе в отдел. Все, что положено, он сделал. История завода понравилась Бане, техника безопасности показалась несложной и необязательной. У него было на уме другое. «Дать ему тесты… престиж растет… завод пойдет навстречу и обеспечит жильем… будет главным инженером или директором…» — застряло в ушах. Так говорили женщины в кадрах, судачили между собой, не для чужих ушей. Галкин подслушал и потому поверил. Он выбрал подходящий завод и момент: коллектив на подъеме. Чтобы знать правду, надо подслушать. В глаза люди говорят не то, что думают. Галкин на этот счет имел опыт.

Лет через пять-шесть он заявится в школу, как кузнец Мудрых, со славой и почетом. «Стихийный мальчик, неуправляемый, плывет по течению…»

По радио сообщали, как нынче выбирают в начальники. Всякий мог выставить свою кандидатуру. Бригадира-штукатура избрали начальником стройтреста, и в первый раз за пятнадцать лет дома сдали в срок с хорошим качеством.

Люди рассказывали, что на вакансию директора одного из заводов подали заявки три тысячи человек: домохозяйки, рабочие, пенсионеры, слесарь из жэка… Голосование тайное. Выбрали, говорят, достойного, из начальников цехов, но вовсе не того, кого обычно выбирали: человек простой, работящий, без связей и блата, говорит прямо, не оглядываясь на вышестоящих. Таких уважают.

Галкин с минуту постоял, докуривая. Плюнул на окурок, чтобы не было пожара, как остерегал его кадровик, и потянул тяжелую дверь кузницы: «Была не была! У них, наверно, сауна есть, с горячим паром…»

Если бы в школе ученики выбирали себе учителей, подумалось ему на пороге новой жизни, он пришел бы в кузницу побогаче, не налегке, как сейчас, а с учебным багажом, знал, что сказать и как ответить. Уважал он учителя физики, однорукого отставника из военных моряков. По физике у Галкина была пятерка, на зависть отличникам. Им так легко законы не давались. А все дело в том, что инвалид сказал как-то кого из класса он взял бы к себе на корабль без опаски. К всеобщему изумлению среди счастливчиков был безнадежный двоечник и задира Галкин. С тех пор ниже пятерки на уроках физики Галкин не имел. Спрашивал инвалид строго, даже сурово, как и положено во флоте, скидок не делал никому…

Он и теперь понял бы Галкина, сознавать это было приятно. Если бы можно выбирать учителей… Кузнечный цех, конечно, не школа, и Галкин твердо решил, что не позволит помыкать собой всяким занудам.

* * *

В кузнечном горевали по поводу несчастья с кузнецом Мудрых и на новичка поглядывали с осуждением. Галкин прилежно глотал горячий воздух разинутым от любопытства ртом и запивал холодной струей от вентиляторов. В глазах мелькали раскаленные заготовки, земля лихо шла вприсядку, и ноги танцевали сами собой.

— Палкин, иди сюда! — окликнул его мастер Здоровилло, покрывая треск горизонтально-ковочных машин. Казалось, что фамилию он придумал себе сам, об остальном позаботилась природа, проставив печать несокрушимого здоровья на все: от монументальной фигуры, словно шагнувшей с пьедестала в городском парке, до голоса, которым можно плющить железо и выполнять план, не прилагая рук…

— Галкин, — робко втолковывал ему Аркаша, — Галкин…

Мастер поморщился. Ему было не до таких пустяков. Здоровилло торопился так, будто боялся отстать от скорого поезда. Жизнь прибавляла обороты не по его воле. Внедряли подряд, спустили план роботизации и автоматизации. Последнюю мастер усвоил, заев беляшами из цеховой столовки, а первой чуть не подавился. Сели к столу составить документ. Здоровилло налил кефир в отливку…

— Что можешь, Галкин? — фамилия у новичка была несерьезная для кузнеца. Нашли кого прислать?! О чем они там думают… К примеру, что такое робот? Три года назад его пытались приставить к молоту, да хватило всего на неделю. Не выдержал тряски. Требовался наладчик. А где его взять? Поэтому робота задвинули под лестницу. Готовились списать, да теперь не дадут. Спросят, пожалуй. Как и почему? В кузнице привыкли доверять не роботу, а живому кузнецу Медведеву, который гнул пятаки, словно в цирке, а для наладки ему хватало одной бутылки «Столичной».

Чтобы рассеять предубеждение мастера, Галкин горячо заверил:

— Не волнуйтесь, я все могу! На любом месте…

Мастер молча придвинул ему кефир, дескать, пей, набирайся силы. Галкин заглянул в бездонную посудину, но пить не стал.

— Спасибо, я сыт! — кусок не лез в горло, пока не определится и не начнет работу.

Мастер не спешил отвести его к молоту.

— Видишь, деталь на полу? Матрица. Главное оружие труда кузнеца. Давай, пробуй. Поставь ее на стол! Сможешь? А я погляжу и решу, где тебе работать…

Галкин нагнулся и разглядел в тени стола что-то серое, бесформенное, со стальными клыками. Примерился, не зная за что взяться, елозил ногами, пыхтел, но матрицу, похоже, придумали не для него. Тяжко! К тому же железо было пыльное и липкое от застарелой смазки.

— Помыть бы рухлядь, прежде чем человеку подсовывать! — выговорил он Здоровилле, становясь агрессивным от унижения и неудачи.

— Штамп помыть? — такого мастер не слышал. И на рационализацию это не походило.

— Потереть шампунем! — развивал шальную мысль Галкин. На его взгляд, мастера тоже не мешало бы помыть.

— Хватит, — остановил его тот, — шутишь, Галкин? Не пришлось бы плакать.

Он поддел матрицу ногой, та покатилась под стол, словно щенок. Вышли в цех, думая каждый о другом с неприязнью и потому наступая друг дружке на ноги. Прошли молота, пресса, полуавтоматы…

— Подумать надо, пожалуй, — Здоровилло постоял, оглядывая цех и не находя ничего подходящего, завернул в туалет. Галкин оскорбленно стоял под дверью и ждал. Мастер не спешил. Наконец, вышел, вытирая руки. По всему было видно, что думалось ему неплохо, и Галкин повеселел.

— Родителя у тебя по какой части? — спросил Здоровилло. — Интеллигенты, небось?

— Угу, — с гордостью промычал Галкин, стараясь не унизить мастера: наверное, без образования, практик. — Отец в институте лекции читает, а мама в филармонии…

— Да ну? — изумился Здоровилло и добавил не без ехидства. — А директор наш тебе кем приходится?

Он пустился мимо основного производства куда-то на задворки, в тупичок с бочкотарой и тюками обтирочных концов. Полез на ящики, чихая от пыли, что-то шарил. «Он хочет меня порадовать, — размягченно думал Галкин, — сюрприз какой-то, например, ручной молот для чеканки полтинников или электрокар для развозки личных приказов директора…»

Наконец, мастер спустился с ящиков и вручил оторопевшему Галкину новенькую метлу и совок, с фартуком.

— На молот ты не годишься, — объяснил Здоровилло, — у нас кузнецы вроде меня, даже покрепче. А ты наводи чистоту, как хотел, с шампунем! В добрый час. Я не против. Апч-хи! Пылища, елки-моталки. Признаю недоработку с моей стороны! Действуй…

Мастер ушел подышать свежим воздухом. Галкин швырнул ему вслед метлу, сел на бочку из-под олифы и закурил. Путь в главные специалисты осложнился. «Набить бы ему морду! — подумал о толстощеком кадровике. — Дырку мной заткнул и радуется! Небось, другому местечко теплое подыщет, не пыльное…» Галкин чуть не взвыл от ревности. Не видать ему карьеры, в директорское кресло сядет кто-то другой и женится на кинозвезде, а Галкину всю жизнь придется обниматься с метлой.

Впечатления дня утомили Галкина, и он задремал, улегшись на тюки с обтирочными концами. Спать на производстве Галкину не приходилось, поэтому ему с непривычки снились всякие неприятности, вроде балки, упавшей с крыши. Он вскрикивал и просыпался в испуге.

Спешить было некуда. Перед ним была целая жизнь, длинная и непростая. Лишь неисправимым передовикам кажется, что лодыри устраивают себе легкую жизнь. Нет ничего трудней жизни праздной, если она не вызвана производственной необходимостью или упущениями в организации труда. Лодырей высмеивают, позорят, презирают, создают комиссии, устраивают товарищеские суды.

Бездельничать можно, не чувствуя угрызений совести, всем коллективом: в начале года, если не подвезли заготовки или станок на ремонте, если изделие не идет, не имеет сбыта и им забиты под крышу все склады и двор.

Была середина года, завод работал более или менее ритмично, помаленьку наращивая темп, и Галкину ссылаться было не на что. Фронт работы у него был, орудие труда тоже, и лодырничал он из каприза. Нельзя сказать, что с его приходом в цех дисциплина пошла вниз. Цифру прогулов и посещений медвытрезвителя он пока что не увеличил, и это главное. Прочие нарушения рассматривались в рабочем порядке и не влияли на показатели. На всяком заводе имеются штатные единицы, где лодырю не надо даже маскироваться.

— Ты где ночуешь? — обычно спрашивают их.

— В сторожах! А ты где кормишься?

— Цех подметаю…

Галкин «ночевал и кормился» с первого дня трудовой биографии, уловив конъюнктуру и требования к людям своей профессии. Спроса с него не будет, он это чувствовал. День прошел и ладно. Нельзя было лишь проспать обед, потому что в столовой пенки снимали первые, а последним выбирать было не из чего, меню к концу обеда было обглоданным, урезанным, ужатым до щей с компотом. Последними приходили обедать увлеченные работой, желудочный сок у них выделялся с запозданием и голодный инстинкт легко подавлялся жаждой творчества. У Галкина инстинкты были на месте и подавить их было нечем. Метла не в счет…

Галкин ворочался, унюхав запах жареных беляшей и пирожков с капустой, и комсоргу цеха Леше Санникову, делавшему обход цеха с рейдовой бригадой «Комсомольского прожектора», почти не пришлось его будить. Новичок сам открыл глаза и поднялся, к разочарованию прожектористов. Они целились в него фотокамерой, для сатирического листка. Факт сам по себе вопиющий: спать на производстве!

Вчера на цеховом собрании молодых было решено покончить с раскачкой, благодушием и разгильдяйством и взяться за воспитание. «Откуда у ребят такая инертность? — спрашивали на собрании девчата. — Заплатили взносы и ладно?» Для затравки девчонки предложили основать молодежный кооператив, собрать средства и своими руками выстроить жилой корпус вместе с культурным комплексом, спортивным залом и бассейном.

Голоса их тотчас потонули в возмущенных криках парней. Выходило так, будто одни девчата напичканы идеями. Про жилищно-культурный комплекс парни уже слышали. Его попробовали выстроить студенты, работали все лето. Из комплекса вышло общежитие, на прочее не хватило кирпича. Ребятам нечем заняться, запираются в комнатах и обмывают зачеты, курсовые и дипломные… Ректорат перепугался и, чтобы помочь студентам получше организовать досуг, выделил комнату на первом этаже под опорный пункт милиции, там дежурят теперь дружинники.

Леша слушал и вносил в протокол. Девчата оказались и впрямь восприимчивей, наговорили много и готовы были хоть сейчас начать жить по-новому, честно и красиво, особенно в вопросах любви, культуры и быта. Парни о любви не говорили, а налегали на производство — им больше, чем девчатам, доставалось у молотов и прессов. Молота с прессами давно отслужили свое, пора на покой. Но менять их на такие же начальник цеха не хотел и ждал, когда появятся классом выше, с автоматикой и электроникой. Но парни не желали ждать. Даешь культуру!

А ведь еще недавно молчали, слова на собрании не вытянешь. Боялись, наверное, попасть в разряд выскочек и карьеристов или наивных чудаков, которым «больше всех надо» и которые через это «хлебнут в жизни»…

Все жаждали дела и скорых перемен. Одни — по линии производства, другие — по жилью и культуре быта. Новичок не походил ни на тех, ни на других. Он вообще ни на что не походил, заспанный и голодный. Глядел на мир уныло и как-то без надежды.

— Комсомолец? — не поверил Леша. — Нам нужно пополнение, но учти — легкой жизни теперь не будет, время такое…

Пока Галкин спал, комсомольцы не дремали и сработали стенд.

— Поддерживаю почин, — зевнув, сказал Галкин. — Надоело подметать! Хочу туда…

Он ткнул пальцем в сторону машин.

— Причины ищешь, отговорки? — сурово спросил Леша-комсорг. По опыту он знал, что новички мечтают с первого дня браться за трудное, ставить рекорды и побеждать. На меньшее не согласны. Чем это кончается, он тоже знал.

— Чудак, зачем спешить, начни там, где поставили. Им видней. А после от тебя зависит: дорога у нас открыта, никому не заказана, до самого верха!

Чтобы закрепить росток сознательности, Леша вручил новичку свежий типографский буклет: «Памятку комсомольцу кузнечного цеха!», с планами на новую пятилетку и обязательствами, а также со стихами рабочих поэтов под общим заголовком: «Куем мы счастия ключи!»

— Ключ — символ, Галкин! — пояснил Леша-комсорг, не доверяя отвлеченному мышлению новичка с метлой. — Ты где учился, в школе? Десятилетку закончил? Ну-у, тогда поймешь! С квартирами у нас пока туго, хотя лучшим ордер обеспечен… Года через два-три! Ты где устроился, в общаге? Учти, счастье в твоих руках…

Леша бодрился, хотя по опыту знал, что работы непочатый край — в плане перестройки сознания. Для некоторых ребят, особенно из школы, работа на совесть почему-то стала непрестижна, признаком старомодности, недалекого ума или откровенного карьеризма. «Умные» имеют все, не очень утруждаясь. Примеров тому всякий готов был привести сколько угодно: дельцы-продавцы, слесари автосервиса, завбазами, леваки, халтурщики, сезонники, шабашники, гребущие деньгу лопатой…

«Работа дураков любит, — слышал Леша и морщился, — пусть работает трактор, он железный»… Сделают от сих, до сих — и баста, с нас, дескать, хватит. Переработать стыдятся.

А ведь должно быть наоборот, всегда было наоборот, если вдуматься и послушать старших. Стыдно должно быть не переработать, а плохо работать. Только так и не иначе. В этом надо убедить всех!

Похоже, новичок из тех, которые боятся переработать. Хотя получил, что заслужил. Право работать на молоте надо заслужить. Но, видно, на уме у него пока что не работать, а заработать!

Леша вдруг засучил рукав и согнул руку в локте, устав от слов и убеждений. Дал Галкину пощупать стальной бицепс.

— Первый разряд по штанге, золотой значок ГТО, а у тебя?

Галкин стушевался, значка у него не было. Под ноги ему выпало из Лешиного кармашка фото. Галкин успел разглядеть: Леша с красавицей-женой и двумя малютками-детьми. Близнецы! Они стояли на палубе круизного теплохода у африканских пальм и олицетворяли само счастье…

Галкин потрусил за комсоргом, как преданная собачонка, туда, где метались раскаленные заготовки и ухали тяжелые молота. Они были уже рядом, но Леша, дав направление Галкину, сам свернул к выходу из цеха, к голубым «Жигулям», поджидавшим его во дворе. Он начинал кузнецом, но в последний год не работал у молота, занявшись оргвопросами. Галкин не знал этого, торчал в воротах знаком вопроса и ждал чего-то.

— На шмотки не смотри, — пришлось объяснить Леше. — Поработаешь тут — все заимеешь! Но не ставь целью и не поддавайся вещизму, засосет! Смотри в суть…

Он распахнул душу — она была прекрасна и чиста: зачетка вечернего отделения политеха с пятерками, удостоверение дружинника, донора, дипломанта смотра художественной самодеятельности…

Напоследок Леша пнул небрежно колесо «Жигулей»:

— Не роскошь, Галкин, а средство передвижения! Будь выше…

Машина рванула с места и скрылась в клубах сивой пыли. Леша перевел дух. Беседа с новичком далась нелегко.

Рядом с Лешей в машине сидел лучший футболист цеха Коля Кривенко, отвечавший за спортивный сектор. Он числился штамповщиком с горячим стажем, но в цехе не работал, а забивал голы в турнире. Но если требовалось, он мог постоять за честь кузнечного цеха в чем угодно: в толкании, метании, прыжках, беге, велосипеде. Коля обновил все цеховые рекорды и даже покушался на заводские, честно отрабатывая свой хлеб, аванс и расчет, поясные и премиальные.

Предстояла заводская спартакиада, и надо было срочно скомплектовать команды по возрастным группам, обеспечив стопроцентный охват. Коля записал кузнеца Медведева в гиревики. На первой же тренировке в зале тот поднял рекордный вес, заставив ахнуть даже мастеров спорта. Поднять-то поднял, а после случилась осечка. Медведев бродил со штангой на вытянутых руках и не понимал, куда опустить рекордный вес.

— Клади на место! — кричали ему. — Положи, где взял!

Медведев воспринял это как насмешку. Зачем было тужиться, поднимать, рвать мослы ради двух центнеров, если нет под рукой вагона или грузовика, куда бы можно сложить стальные блины. Медведев не привык трудиться впустую.

В марафоне сразу выделился экспедитор отдела сбыта Фофанов, худой и длинный, как жердь. Со старта он ушел далеко вперед и около часа бежал один, а после ему надоело одиночество, он остановился и подождал остальных, чтобы поговорить по ходу дела на всякие темы. Фофанов был очень общительный в силу своей профессии и большой семьи из жены и шести девочек.

«Ну публика, — сердился Коля-физорг, — дремучий лес!» Какие таланты пропадали! Коля обещал Медведеву обеспечить вагонетку, куда бы он складывал свои рекорды, хотя бы на тренировке, а Фофанову выдал за казенный счет мини-транзистор, чтобы тот не скучал на дистанции и слушал последние известия или концерты по заявкам для тех, кто в пути.

Коля обещал всем, кто запишется в сборную команду кузнечного цеха, выдать талоны на бесплатное питание и инвентарь, а также спортивные майки и трусики. Желающих на талоны, инвентарь и майки было много, но когда дело доходило до тренировок…

«Не надо нам спорта, — говорили женщины, — мы у плиты наломаемся да настираемся, по магазинам набегаемся. Чем не рекорд?»

Молодежь как будто соглашалась выступить на стадионе и поддержать честь коллектива, если не будет жарко или сыро, а по «телеку» не погонят какой-нибудь двенадцатифильмовый детективный сериал.

Судьба Коли была в руках случая, он поглядывал с тоской на небо в тучах и записывал прогнозы метеобюро. Погоду обещали сухую и не жаркую, как раз ту, что требовалась.

Скорей всего придется опять полагаться на самого себя: бегать, прыгать, метать, плавать.

«Не я первый, не я последний!» — утешал себя Коля. В школе, помнится, он выступал за взрослых, и в судейских протоколах значилась вымышленная фамилия. Рекордов он не ставил, да на него и не очень рассчитывали — кому охота стараться за чужого дядю. Главное, обеспечить массовость и укомплектовать команду. Закончив учиться, он еще года два выступал за школу, под видом ученика, чтобы не обидеть тренера.

Приходилось выкладываться, но на судьбу Коля не жаловался. Спорт он любил и прощал ему некоторые издержки.

— Что за тип гнался за тобой? — спросил он Лешу, опасливо оглянувшись на Галкина. — Морда зверская. Ты ему ничего не обещал?

— Спит, понимаешь, на работе и мечтает, чтобы все готовеньким ему в руки плыло!

— Артист! — присвистнул Коля. — У нас в команде был такой: мужики на поле с мячом работают, кости трещат, а он по краю козликом скачет, выжидает…

— Здоровилло из него сделает мужчину, — кивнул Леша, расслабляясь, — а я со своей стороны подготовил почву…

— Ну, до тебя ему, как до звезд! — сказал восхищенно Коля. — Я думаю, на поле ты был бы страшен! Как таран…

— Само собой! Завтра устроим вечер для новеньких. Нацелим, просветим! Сейчас заскочим на базу за материальным подкреплением…

— Дефицит? Одобряю! Он убеждает быстрее всяких речей и пожеланий! Я готов. Как ты думаешь, Лешенька, там японским «магом» разжиться можно?

— В принципе! — подумав, сказал комсорг. — Чего не бывает! Но учти, не в ущерб принципам и не поддаваясь вещизму! Ты меня знаешь.

— «Маг» не роскошь, Лешенька, а средство духовного роста! — обиделся Коля-футболист. Про то, что это будет уже третий японский маг в его руках, он промолчал. Первые два он сбыл через комиссионку, по двойной цене.

Леша спешил. До конца рабочего дня ему еще надо было выбить оркестр и зал для комсомольской свадьбы, а также место под гараж, путевку, траурный венок, лук со стрелами, байдарку с мотором, два аккумулятора для актива кузнечного… Он достал список, чтобы никого не забыть. И все это сделать не в ущерб идеалам, не поддаваясь вещизму.

— Тяжко! — признался он Коле. — Но куда денешься? Не могу отказать, в том моя слабость…

— Не слабость, Лешенька, — горячо заверил Коля-футболист, — сила! Мне бы твои возможности!

* * *

Между тем, оставшись один, Галкин с ростками сознательности решил не сидеть балластом на шее коллектива, а двигать туда, где решается судьба пятилетки. Он вклинился в гущу тяжелых молотов, ища точку отсчета своей биографии. У чугунной станины молота стоял человек в замасленной робе и что-то включал, ворочая щипцами раскаленную заготовку. На красный податливый металл падал сверху тяжелый боек молота. Жизнь крутилась, выполняя план производства и социального развития завода, начислялись премиальные, рос горячий стаж и добавлялись прочие хорошие вещи, вроде морального поощрения. Галкин подскочил под горячую руку к машинисту, дескать, дай попробовать!

Кузнец оглянулся и погрозил Галкину кулаком, остерегая. Потом указал пальцем на листок, пришпиленный к стене, на уровне глаз: «не подходить, не трогать… не брать… не совать… опасно для жизни… штраф… уголовная ответственность…»

— Нашли дурака, — не поверил Галкин, — что тут особенного? Пара пустяков!

К кузнецу он больше не совался, решив утвердиться собственными силами. Для начала нашел свободный пресс, почему-то простаивавший, отыскал управление, увенчанное рубильником и картинкой с черепом и стрелами. Галкин дернул рубильник, обеспечив питание пресса. Рука стала мокрой от волнения, но ток не пропустила. Череп с костями напрасно скалил на Галкина зубы. Заработала машина, пресс качнул кривошипом и открыл стальные челюсти. Галкин сунул ему в пасть обломок рельса, желая сделать из него, если не трактор, то хотя бы плуг. Подождал результата, но челюсти не смыкались, не желая трудиться.

«Ах ты корова! — разозлился Галкин. — Работать не хочешь?!»

Нужен был ремонт. Галкин огляделся и заметил лючок над головой. Открыл дверцу и сунул в отсек черенок метлы, пошуровал в целях ремонта и настройки механизма. Но ремонта не получилось: из лючка выпала брезентовая рукавица, полная болтов и гаек, а следом за ней тяжеленные пассатижи. То был тайник с инструментом. Пассатижи стукнули Галкина по темечку, в глазах сверкнули искры и до него сразу дошло, что лезть в чужой тайник нехорошо и правила поведения написаны не зря. Ослепленный Галкин схватил пассатижи и швырнул их куда-то. В той стороне раздались крики, что-то хрястнуло, дернулся и встал ковочный агрегат. Новичок вышиб из него дух или вывел из строя машиниста. Взвыл аварийный гудок. Гудел он нехорошо, травмируя слух и не суля хорошего.

Баня метнулся в сторону от передовой линии производства, в свой тихий тупичок с бочкотарой и обтирочными концами. Отдышавшись и несколько успокоившись, решил ни в чем не признаваться. Пусть докажут. Свидетелей нету.

Взял метлу и замахал, заметая следы, с рвением, достойным главного инженера или директора…

* * *

Безделие дорого обходится себе и государству, в этом Галкин убедился. Зато работа успокаивает нервы лучше всяких лекарств и дает шанс на исправление. Метла металась по углам, как крыса, потерявшая нору. Мести было легче туда, куда ветер дует. Простую заповедь начальника метлы Галкин усвоил, наглотавшись пыли до скрипа на зубах и першения в горле. О том, что ветер дует не туда, куда надо, он не знал. Ветер по дурной привычке норовит лезть в горлышко, в узкое место. Узким местом в кузнице, как и во всяком цехе, была вспомогательная служба. Галкин смело шел в пасть судьбе, рискуя застрять в ней рыбьей костью.

На участке ремонта, ни о чем не подозревая, трудились в поте лица слесари:

— Рыба! — хлопнул по столу бригадир Перевязьев. Стол подскочил. — Считай ваши кости, козлики!

— Это нечестно! — возмутился слесарь Хахин, застигнутый врасплох, с двумя горстями шестерок. — Пятая рыба за смену!

— Хахин прав, твоя рыба — не решение вопроса! — поддержал сверхурочный слесарь, привлеченный на прорыв, он не болел ни за качество труда, ни за дисциплину и деньги получал в другом месте. Ему хотелось честной игры.

Гудок гудел. Столб пыли, поднятый испуганным Галкиным, становился выше и двигался по цеху подобно стихийному бедствию, заставляя жарко биться рационализаторскую мысль.

Мрак неизвестности покрыл участок ремонта.

— Гудит! — услышал Перевязьев за стуком костяшек. — Никак кривошип заклинило?

— Нет! — прислушался к гудку Хахин. — Помельче, кажись. Штамп полетел!

— Точно, — кивнул сверхурочный, — у него штифты сношены и пружина ни черту!

Слесари пришли к общему мнению и оживились. Настало самое интересное: «Сейчас прибегут кузнецы-сдельщики, «пузырь» поднесут крепленого, ха!»

Они были на повременной оплате, потому не спешили. Работали в кузнице давно и успели поставить дело ремонта крепко: аванс и расчет получали в кассе, а со сдельщиков взимали отдельно. Такса твердая и всем известная. За пробивной штамп — «рупь», за вытяжной — два, за совмещенный — три. За срочность — надбавка. Хлеб за брюхом не ходит, поэтому штамп снимай сам и приноси. Не хочешь — чини сам. Не умеешь — приходи, расскажут. За хороший совет — «пузырь», а если к совету запчасть — два «пузыря» крепленого. Штифты, болты, крепеж — рупь штука. Рупь для штамповщиков не деньги, «начеканят»…

Пыль, потревоженная Галкиным, как показал экспресс-анализ, несла в себе фракции, вредные для производства. Трогать ее, не трогали, лучше оставить, как есть. К тому же из рвения Галкин замел листки учета показателей, сложенные под дверь мастеру ночной смены.

Мрак и вихрь не смущал слесарей. Гудок поревел и умолк. Значит, «пузырь» был в пути.

— Дует ветер в спину, — сказал Перевязьев, — к нам бегут из магазину.

Но вместо сдельщиков явился Галкин с метлой, без стеснения совался в святая святых, под стол к слесарям, крушил посуду.

— Замри, салага! — крикнул Перевязьев, отвечавший за дисциплину и порядок на участке ремонта. — Куда лезешь? Не видишь, люди работают!

— Вижу, как работают! — неучтиво ответил Галкин, сгребая посуду в кучу, на всеобщее обозрение.

Сверхурочный смачно сплюнул, у него стало сыро во рту: подорвал нервы, работая на трех ставках и не высыпаясь. Зато он получал на равных с директором и потому имел право на уважение со стороны необученного новичка. С Перевязьевым боялась связываться даже администрация цеха. Он засудил соседа по лестничной за пуделя, контролера в трамвае за хамство, хотя сам ехал без билета, и собирал улики на участкового инспектора, проверявшего паспортный режим. Перевязьев был прописан в двух местах. Чтобы не потерять жилплощадь тещи, он выправил второй паспорт…

Что было дальше, рассказывать скучно. А кончилось тем, чем всегда заканчивались производственные конфликты на участке ремонта: синяком под глазом у Бани. К тому же Галкин обещал завтра выставить бутылку крепленого в качестве компенсации слесарям за ущерб в моральном плане.

«За что тебе деньги платят? — не понимал Перевязьев. — Развели дармоедов на нашу голову!» Галкин, слыша это, порывался встать из-за стола и идти подметать. Но сверхурочный с высоты окладов изобразил недоумение, он удивлялся Галкину. Много ли заработаешь метлой? Хахин тоже сказал, что на заводе платят за конечный продукт, тут не Дом культуры и не театр оперы с балетом. От грязи еще никто не помер…

Конечный продукт в виде тракторов, плугов и сеялок, а также запасных частей к ним, Галкин видел на складе готовой продукции. Продукт хороший, Хахин прав, за него не жалко заплатить! Государство, наверное, не в обиде. Козловые краны поднимали трактора и грузили на платформы, а после люди в разных концах страны любовались праздничными составами с голубыми сеялками и оранжевыми тракторами.

В проходе между станками шли люди. Впереди высокий и худой мужчина в галстуке, за ним, чуть приотстав, трое помельче, но тоже причесанные и опрятные. «Дармоеды!» — подумалось Галкину. Тунеядцы в галстуках совались к прессам, что-то выспрашивали и, по всей видимости, тоже собирались примазаться к конечному продукту, получать свое, не испачкав рук…

Галкин дернул за рукав бригадира и указал пальцем.

— Атас! — вдруг сорвался с места тот. — Начальник со свитой. Кончай перекур…

Слесаря встали к верстаку с раскиданными частями кузнечных машин и механизмов, сделали вид, что давно и упорно трудятся. И лишь Галкин торчал у стола и ждал чего-то, не понимая. Если бы он тут же бросил метлу и взял в руки молоток с зубилом, чтобы помочь цеху с планом и выручить номенклатуру, руководство его поняло бы и оценило. Но новичок ничего не делал, лишь вызывающе торчал на пути, как будто намекая начальнику на захламленность в цехе и низкую культуру производства. В конце концов не его вина, что метлой и совком он не может участвовать в выпуске конечного продукта напрямую, приладить что-нибудь или завинтить, как слесари-сборщики на главном конвейере или кузнецы-штамповщики.

Слесаря тоже дивились суете и скоплению руководства, видимо, это не входило в их творческие планы. На столе были рассыпаны костяшки домино, под столом валялась пустая бутылка…

— Чем сегодня занимались, что сделали? — начал опрос начальник цеха, сверяя журнал ремонта с графиком.

— Мы работали! — отрапортовал Перевязьев. — Спины не разгибая…

— Что еще?

Перевязьев вспомнил аварийный гудок, стараясь угадать, что за ним? Заклинило кривошип, сломало кулису?

Начальник ждал, и вид у него был оскорбленный. Слесарям он не верил. Отговорки, их он наслушался за день… Удивительно, но ни один человек в цехе, а опросил он почти всех, не сказал правду: дескать, работал средне, могу лучше, если постараться, без перекуров и раскачки. Начальник хотел бы услышать упреки, претензии к себе и начальникам служб, мастерам, как сделать лучше, как организовать, чтобы без сучка и задоринки… Но говорили одно: все нормально, как работали, так и будем. Но это не устраивало начальника, никого не устраивало, если честно.

Ведь вчера на цеховом собрании профессор, приглашенный из института экономики и планирования, рассказал, что экономика страны развивалась в последние годы недостаточно быстро и правильно говорится о неблагоприятных тенденциях развития хозяйства, наметившихся с 70-х годов.

— Но тот же период, — заметил профессор, опять же приведя на память цифры и факты статистики, — для многих людей в стране был периодом процветания! В 1970 году, например, сумма вкладов населения в сберегательные кассы была 46,9 миллиарда рублей, а к 1984 году она выросла до 202,1 миллиарда! То есть увеличилась более чем в четыре раза…

— У нас появились, — начальник цеха записал в блокнотик, он был цеховой пропагандист и цифры могли пригодиться, — свои доморощенные «миллионеры», и число их росло. Причем известны случаи, когда крупные вклады появлялись у людей со скромной зарплатой. Надо также помнить, что не всякий, приобретший деньги незаконным путем, станет хранить их в сберегательной кассе, так что фактически в руках населения скопились средства несравненно большие.

Выход один, это было ясно и без профессора, каждый должен получать столько, сколько заработал, ни больше ни меньше. Вклада в сберкассе начальник цеха не имел, как-то не получалось, и он с чистой душой мог сказать: хочешь иметь больше, работай лучше.

Начальник вынул из кармана какую-то вещицу и спрятал за спину, не показывая. Штифт, гайка?

— Взяв обязательство и встречный план, встав на трудовую вахту, сберегая каждую минуту, — заученно включился сверхурочный, выигрывая время и пытаясь заглянуть за спину начальнику. Но тот, не дослушав, вынул из-за спины смятые пассатижи, потом не без усилия поднял рукавицу с болтами:

— Ваше имущество?

Рядом с ним встал кузнец Прокужин, с забинтованной головой и заплывшим глазом, на лице у него было страдание и жажда мести. Он переводил взгляд с Перевязьева на Хахина, потом на сверхурочного и сжимал кулаки.

— Признавайтесь, — начальник совал под нос слесарям пассатижи, памятные Галкину. — Вы слышали гудок? Почему не явились на вызов?

— Не слышал, — потупился Хахин, — уши заложило. А пассатижи с болтами не мои, скажу честно. Небось, подкинуты, со стороны. Куда попали-то? По кумполу Прокужину? Какая, извините, жалость!.. Пора навести порядок!

— Караул! — наконец, подумав, опознал свои пассатижи Перевязьев. Он картинно хлопал по карманам, где должен был лежать инструмент. Кроме пыли ничего не было. — Вытащил шпана!

Он ткнул пальцем в сторону Галкина. Слесари глядели на паренька с метлой осуждающе, давая понять начальству, что виноват во всем новичок, больше некому.

Начальник отвернулся с досадой. Ему хотелось уличить слесарей, а не новичка. Нужен был веский повод, чтобы поставить точку в застарелой склоке с бригадой ремонта. Их делами он был не доволен, но схватить за руку нахалюг не удавалось. Умели слесаря шкодить и лодырничать, прикрываясь дутыми нарядами, пустыми обещаниями. Слесари валили все на новичка, дескать, он показал себя, наделав переполох и парализовав работу. Сверхурочный собрался бежать на вторую работу, подкручивать, опуская и поднимая по росту, поворотные кресла в заводоуправлении и столы с колесиками под пишмашины.

— Не наш человек, — осуждающе сказал он, кивнув на Галкина.

Сверхурочный был вхож в большие кабинеты и к его мнению приходилось прислушиваться.

— В следствие передать, — сказал Перевязьев, — там разберутся!

Сверхурочный ушел, посмеиваясь. А Галкин вспомнил комиссию в райисполкоме, строгих инспекторов из милиции и затосковал. За голову Прокужина, пробитую пассатижами, штрафом не отделаешься. Передадут в суд, приговор… Хорошо, если с отсрочкой или условно. Он чувствовал, будто летит опять с четвертого этажа и некому его поймать. Мудрых? Да и тот в больнице…

Начальник подошел к столу, брезгливо оглядел домино, захватанный стакан с бутылкой, заглянул под стол и выпрямился, покраснев лицом. Подозвал мастера и гневно продиктовал:

— Пиши приказ: «Уволить… число после поставим… за нарушения трудовой дисциплины и пьянку на рабочем месте… статья КЗОТ… хватит, терпели, прощали, сколько можно? Уволить слесарей Перевязьева, Хахина…»

Он оглянулся на Галкина, подумал, но поставил точку.

— Пока все! Пойдем! — сказал он Галкину. — Разбираться.

Сухим из воды вышел лишь сверхурочный, он был из другой организации, командирован в кузнечный цех на прорыв.

Начальник уходил сердитый, не оглядываясь. За ним, отстав на шаг, с почтением следовал Здоровилло, держа Галкина за руку, как преступника, пойманного с поличным.

Начальник вспоминал Мудрых и пытался представить, что разглядел кузнец в Галкине? Мудрых был в реанимации, у него не спросишь, и не хотелось обидеть старика. Его самого когда-то Мудрых привел за ручку в цех, поставил к молоту.

— Ха-ха, — меж тем не думал унывать Перевязьев, — еще поглядим, кто кого уволит! — он был знаком с законодательством и делал вид, что держит про запас какие-то козыри.

— Никуда я не уйду! — уверял Хахин, приободрившись. — У меня жена тут… Куда я от нее?

Прокужина послали в поликлинику для врачебного заключения, инженер по технике безопасности составлял акт о несчастном случае на рабочем месте. Если травма серьезная, думал начальник, то надо ждать комиссии. Она проверяет все сразу, оптом: ограждение, обеспечение, условия труда… Будь на голове у Прокужина защитная каска, как того требуется, а у Галкина — занятые работой руки, то все было бы иначе. Загруженность должна быть полной, людей, механизмов, инструмента. Что делал в цехе Галкин? Ничего. Баловался.

Начальник сердито поглядел на парня. Тот на праздношатающегося не походил. И дорожки в цехе стали много чище. Но ничем другим начальник не мог объяснить его поведение: сначала чуть ни пришиб Прокужина, а после испугался и «языком вылизал» пол. Знакомая история. Не надо было шкодить. Теперь судьба Галкина зависела от Прокужина: подаст кузнец в суд и закрутится канитель!

Пришли в кабинет и сели. Начальник ослабил ворот у рубашки.

— Что будем делать? — спросил у Здоровиллы. Тот пожал плечами, дескать, начальству видней. Он чувствовал свою вину, но предложить ничего не мог. Голова болела от этого Галкина.

— Безотцовщина? — старался понять начальник.

— Да вроде нет, полный комплект: мать с папаней.

Начальник озадаченно молчал.

— Тебя как звать, парень?

— Аркадий.

— Гляди-ка, тезка! Я — Аркадий Витальевич, для сведения.

Насчет «Витальевича» начальник не мог бы поручиться, отца не помнил, а мать ничего не рассказывала. Может, имя придумала ради формы…

— Отправим в милицию, пускай разбираются, — предложил Здоровилло. — Факт хулиганства… с увечием.

— В милицию, — раздумчиво повторил Аркадий Витальевич. Решить судьбу парня можно было по-разному, и это путало карты. Проще, если нет выбора.

— В милиции таких знаешь сколько?

Галкин слушал пикировку начальства насчет себя и скучал. Так всегда было, сколько он помнил: в школе, на комиссии… Обсуждали рьяно, спорили, решали судьбу, не спрашивая его мнения, будто он манекен и не слышит, не может понять. А он понимал. Все! И теперь ясно видел, что толстомордому мастеру не хочется его учить, хочет спихнуть с рук. Так оно и будет… Забавно, что начальник хочет доказать обратное.

В отличие от Здоровиллы Аркадий Витальевич высок и тонок, через меру морщинист лицом, хотя молод, такие лица бывают у выпивох, но начальник не пил, ему доставалось на работе, это Галкин определил без труда. Но не сочувствовал начальнику, как не сочувствовал никому из решавших его судьбу. Он не верил им и считал, что они дорожат карьерой и ради нее вряд ли станут всерьез кому-то помогать утверждаться. Плодить конкурентов? Зачем… Себя Галкин не считал глупей, просто невезучий.

— У меня план, и я обязан его обеспечить рабочей силой! — доказывал начальник, досадливо морщась и через это становясь почти стариком. — Мне люди нужны! Даже такие… В конце концов мы коллектив, сила.

Здоровилло тоже завелся, но ему это было на пользу, а не во вред, учитывая сложение и характер.

— Вы с бумажками в кабинете воюете, а я с людьми! Знаете, они какие? Палец в рот не клади… Галкин человек не кузнечный, кишка тонка…

Начальник принялся куда-то названивать, советовался. Позвал в помощь парторга, высокого мужчину с залысинами. Парторг в комнату не вошел, стоял на пороге, прислонившись спиной к косяку, и скрестив руки на груди, глядел на Галкина в упор, красивыми темными глазами, и слушал перебранку начальника с расходившимся мастером. А после, словно очнувшись или вернувшись мыслями издалека, спокойно заметил, как о давно решенном и не требующем доказательства:

— Парня нам доверили и никуда он не уйдет. Аркадий Витальевич прав. Надо дать ему дело, учить, спрашивать. Мудрых вернется, будет легче. Подключим… Я так думаю. А вы?

Здоровилло молчал. Он думал иначе, но больше не спорил.

— А вы как думаете? — парторг обратился к Галкину. Спросил тем же тоном, что и мастера, не делая различий и не рисуясь, Галкин бы это сразу заметил.

— Мы? — переспросил глупо, не понимая, в чем тут подвох. — Чего нам думать! — сошел на грубость, чтобы обрести уверенность. — Нам думать не надо, за нас придумают!

Здоровилло усмехнулся, дескать, видали?

Но взгляд у парторга не изменился, он или не слышал или не хотел замечать грубости и добивался другого. Чего именно, Галкин должен был догадаться сам.

Галкин боялся, что парторг раздумает, возьмет слова обратно, и все переиначится. Он хотел сказать, что понял, что не прав. Кто ж знал, что пассатижи попадут в голову кузнецу?

Парторгу, видимо, наскучило слушать, и он вышел, кивнув на прощание начальнику цеха и давая понять, что своего мнения насчет Галкина он не изменит, и дело тут в принципе, а не в личных обидах.

* * *

Между тем люди в цехе заметили клуб пыли, выгоняемый решительной рукой новичка, это навело их на мысли о переменах, а с этими мыслями они уже не хотели расставаться. Начались разговоры. Кто-то видел по телевизору цех чистый, как аптека, с цветами в глиняных горшках, фонтаном и канарейками в клетках.

Штамповщик Максимкин, рабкор заводской печати, обещал обобщить мысли и опыт в статье и рассказать про выгоды культурного производства, во-первых, если поискать получше, то в мусоре и отходах, скопившихся по углам, кроме сигаретных бычков и рыбьих скелетов можно найти скелеты робота и манипулятора к молотам, купленных десять лет назад за валюту согласно плану технического прогресса и забытых, а во-вторых, — десятки тонн металла, загнанного в брак.

Из поликлиники вернулся Прокужин. Повязку с него не сняли, но сказали, что кость цела. Содран кожный покров, потому и кровоточит. Если голова не кружится и в глазах не темнеет, то можно работать. А если поведет вдруг в сторону и помутнеет сознание, лучше пойти домой и лечь.

Вело Прокужина от молота в одну сторону — к Галкину. По этой причине он не хотел лежать, прежде чем не выяснит отношения. Баня прятался по углам, не показываясь на глаза Прокужину, а тот шумел и доказывал кузнецам, что парень нарочно запустил в него пассатижами и рукавицей с болтами. За минуту до того Галкин, помнится, подходил к нему и просил допустить к молоту, научить…

— Ну, так научил бы, — смеялись кузнецы, — зачем прогнал мальца? Он тебе и удружил пассатижами…

— Нужон он мне?! — Прокужин сплюнул и потрогал голову. — Бандит! У меня план…

— Не нужон, так в каске ходи! Без дела парень мается, оттого и балует. Что с него взять? На крышу залезет, кирпич сронит. Ходи теперь и оглядывайся…

— К делу его надо пристроить, к делу! А там поглядим…

Галкина нашли и поставили к молоту. Дали щипцы, подвешенные к балке цепями, чтоб легче было держать двухпудовую заготовку. Командовал кузнец Савенко, мужчина молодой, тихий, в очках, похожий на интеллигента, если бы не ручищи и покатые плечи, твердевшие под рубахой при малейшем усилии. Савенко улыбался всегда, серьезным, говорят, его видели только у стоматолога.

Галкин по его команде совал щипцы в печь и сжимал, что есть силы, оранжевую болванку. Концы клещей краснели, воздух струился, раскаляясь. Болванка «играла», переваливалась и дергалась в руках Галкина, пока он переправлял ее на наковальню. «Держи, крепче держи!» — улыбался Савенко. Галкин сжимал клещи так, что пальцы деревенели. Пот разъедал глаза. Сбросив болванку на наковальню и едва отдышавшись, замечал, что Савенко тычет пальцем в сторону печи, дескать, давай обратно: болванка остыла, ковать нельзя, надо подогреть… Остывала заготовка поразительно быстро, после нескольких ударов молота, и Галкин не сразу понял, что все дело в скорости работы. Он слишком долго держал металл в клещах. Краснота казалась кузнецу холодной, и он требовал вернуть болванку в печь. А когда Галкин попробовал разогреть металл добела, до огненного свечения, подобно солнцу, Савенко покрутил носом и отправил заготовку в брак. «Пережог!»…

У свежего листка «Народного контролера» толпились любопытные. В нем сообщалось о «пожаре» в подвале:

«В прошлом году мы ставили вопрос о негодном пенообразователе и водной магистрали, которые «шиты ниткой», с недоделками и браком. В случае пожара на них надежды нет. Об этом все знают, но почему-то молчат. Надеются, что обойдется и загорит не у нас. И лишь новичок Галкин не побоялся сказать правду начальнику цеха и механику и потребовать достойного обеспечения от пожара. Так должен поступать каждый. Мы ждем ответа от администрации…»

На Галкина поглядывали с уважением, кроме, конечно, слесарей. Перевязьев обещал ему голову свернуть, а Хахин хныкал и жаловался дружкам, набиваясь на сочувствие, что молодежь нынче не уважает старших и надо ее как-то приструнить.

В конце смены Галкина вызвали в красный уголок, поставили на сцене, как артиста, и стали чествовать. Вместе с ним стояли, стесняясь, десять таких же новичков, в том числе два правонарушителя, направленных комиссией на воспитание. Галкина разморило после печи, стоял он с трудом, вытирая мокрый лоб.

— Кто вы были вчера? — спрашивал профорганизатор и ветеран цеха, завотделом труда и зарплаты Бочаров. — Никто! То есть ни рыба, ни мясо. Нахлебники. А сегодня — рабочий класс! Сила и опора общества! Чувствуете?

Молодым вручили букеты тюльпанов и книжицы стихов в подарочном издании. Леша вырвал с базы, использовав связи, не в ущерб принципам и не поддавшись вещизму.

Молодой смене повезло: Пете Чернышеву, условнику, в первый день доверили главный кривошип (отнести в металлолом), Колю допустили к машине (поглядеть), Зоя Кадочникова вошла в доверие — ей вручили деньги, собранные женщинами рессорного участка и поставили в очередь за детскими колготками в «Детском мире», по соседству с заводом…

— Молодцы! — с воодушевлением говорил старший мастер. — Так вы скоро овладеете профессией и замените нас на производстве!

Он прослезился. Грянул туш.

* * *

Домой Галкин вернулся спокойный, забыв душевные травмы, полученные от слесарей. Хотелось помнить только хорошее. Галкин-старший не мешал его внутренней работе и осмыслению впечатлений первого трудового дня, но и не способствовал, потому что отдыхал.

Он получил гонорар за цикл лекций и спал с видом человека, имеющего вес и популярность.

Мать Галкина болела от переживаний и стресса, поскольку до конца месяца у ней остался один полтинник на хлеб, молоко и все остальное.

— Много заработал, кузнечик? — с надеждой спросила она сына. — Дай мамочке в долг на лекарство…

Это было знаком высшего доверия, Галкин понял, что вошел во взрослую жизнь со всеми ее материальными сложностями, правами и обязанностями. Но думать об этом не хотелось, тем более одолжать. Все равно отец пропьет.

— Знаю я ваше лекарство! — буркнул он.

— Ему ни копейки! — обещала мать, имея в виду отца. — Будем жить отдельно, радость моя! Квартиру на тебя перепишем…

Галкину не хотелось ни пить, ни есть, ни переписывать квартиру, ему вообще ничего не хотелось. Лицо горело, прокаленное жаром печи, губы потрескались. Только бы выдержать, устоять, не хныкать.

Ноги не слушались, подкашивались, руки висели плетями и не было сил их поднять. Саднили мозоли на ладонях, сорванные в пылу борьбы с железом.

— Позволь я на них подую, — разглядев, засуетилась мать и даже всплакнула, — за что они тебя так?

Ей показалось, что сын останется без рук. Мать подула на ладони с такой силой и любовью, что вогнала его в забытье. Галкин клюнул носом в подушку и засопел.

— Спи, кузнечик мой! Бедненький… Что они с тобой сделали?!

— Чепуха! — ворохнулся Аркаша. — Я сам… Ко мне со всей душой, цветы дарили, а после ход дадут, в кузнецы!

Мать гладила его по горячему лбу и не верила людям.

Чтобы хоть чем-то помочь сыну и облегчить его судьбу, она направилась в кухню. Муж спал, уронив голову на стол. Он не реагировал, ко всему привыкнув. Галкина вывернула карманы развенчанного главы семейства: карманы были пусты, ни копейки. Лишь записки, целая пачка, пронумерованные, а также без начала и конца. Муж называл их по-научному: тезисы. В них, дескать, его сила и жизнь, будущее…

Мать больше не верила в будущее мужа, диссертация все отодвигалась, похоже — не дожить. Тезисы она изъяла и переложила в карман сыну. Быть может, он найдет им применение.

Лектор беззаботно всхрапывал, проспав свой последний шанс. Он не вписывался в лучезарное будущее, открывшееся перед сыном, мог дурно повлиять и сбить с пути Аркашу. Лучше, если он уйдет.

Переоценка ценностей нелегко далась мамаше. Она вспомнила свою жизнь и зашлась кашлем раскаяния. Не в силах перевести дух, уцепилась рукой за горло, готовая задушить себя, но не мешать сыну спать, отдыхая и набираясь сил. Муж в таких случаях колотил ее по спине и раздраженно выговаривал: «Закудахтала, ворона!..»

Пробило двенадцать. Мать украдкой вытащила из-под подушки колоду карт и загадала:

— Что было, что будет?

Карты обещали ей жизнь новую, интересную и богатую, как у людей.

* * *

«Месяц-два — и меня переведут в кузнецы! Полегче будет!» — успокаивал себя Галкин, распечатывая второй день своей трудовой биографии. Руки ныли, не слушались, страшась заранее.

Мастер тоже времени не терял. Во-первых, ему было ясно, что Галкин теперь протеже начальника цеха, родня по духу, один крестный у них, Федор Мудрых, а крестники старого кузнеца живут дружно и в обиду друг друга не дают. Во-вторых, Здоровилло не сбрасывал со счетов Хахина с Перевязьевым и не верил в их скорое увольнение. У Хахина супруга заведовала директорским буфетом и имела через это влияние, поди, уже шепчет кому-то на ушко, придвинув бифштексы и кофе, насчет самоуправства начальника кузнечного цеха. Что касается Перевязьева, то его уже увольняли, был случай. А суд вернул…

Свернут слесаря шею Галкину, не уследишь. И Савенко он не в помощь. Савенко — золото человек, из него веревки вьют. А Галкин пользуется. Втерся в доверие. Ему, конечно, хорошо, а делу… Норму вчера Савенко не дал, выход брака увеличил.

По всему выходило, что в цехе Галкину не место. Хлопотно. Для пользы дела податься ему надо на сторону. К примеру, на базу. Паренек в том возрасте, когда его можно послать даже за спиртом. Взрослого не пошлешь. Соблазн велик. Здоровилло уже обжегся: послал однажды хорошего штамповщика и тот вернулся через три дня через вытрезвитель. Теперь репутацией никто рисковать не хотел.

— Пошлем тебя по линии снабжения! — Здоровилло перехватил новичка на пути к молоту Савенко.

— Руководящая работа? — понял Галкин.

— Само собой… Сам ли станешь бегать или вокруг тебя забегают, от тебя зависит! — объяснил мастер. — У снабженца власть в товаре. Дефицит! Для начала разведаешь насчет реагента к пожаротушению и робота на участок ремонта, чтобы Хахина с Перевязьевым заменить… С год как обещают, а концов не видать. Надо протолкнуть. Знаешь, какое у нас обеспечение? Центральное! Бумажки выдадут, пообещают и забудут. Дескать, отоваривайтесь сами… Реагент, между прочим, не пустяк, наверное, с градусом! Глаз не спускай! Очень может быть, что его алкают, закусивши. Бывают мастаки! А ты не суйся, не откупоривай, пломбы не срывай и другим не давай. Грузчики, говорят, там охочи… Держись крепко!

В руках у Галкина оказалась пачка бланков строгой отчетности с лиловыми записями и печатью, заставившей екнуть сердце не избалованного доверием новичка.

Галкин рванул на третьей передаче, срезая углы и сшибая пустую тару. Он запрыгнул на ленту быстрого конвейера, меж стальных заготовок и выехал к аллигаторным ножницам, не подозревая плохого. «Аллигатор» изготовился разрезать его пополам, согласно технологической карте, чтобы из Галкина получились два обода к стогометателю или сеялке. Но Поля Перетягина, работавшая на ножницах, в последний момент заметила Галкина среди железа и рванула тормоза. Ножницы встали, разинув пасть. Паренек выкатился на землю, не выпуская из рук бланки строгой отчетности.

— Кто ты так-кой? — с испугу заикалась Поля. Галкин молчал, испугавшись задним числом. У Поли Перетягиной было пять детей от двух мужей и ни копейки алиментов. Ничьей крови она не желала и готова была воспитать всех пятерых сама. Она устала от выходок мужской половины общества и лишь устало спрашивала, когда же они, то есть мужики, поумнеют и бросят глупые шутки с женщинами, занятыми работой!

Успокоившись, она подумала, что надо побыстрей женить Галкина, пока он не попал в аллигатор или под пресс и не лишился чего-нибудь жизненно важного. На эту тему она повела горячую беседу с тавровщицей Надей Потеряевой, работавшей по соседству, на плугах и ободах, и скоро к устройству личной жизни Галкина подключились все женщины участка. Наденька оказалась ровесницей Галкина, но была гораздо спокойней и умудренней жизнью. На нее всякий заглядывался, да не всякому она верила. Женщины решили познакомить Галкина с ней, может, чего и получится? А если женщины задумали и пришли, к мнению, то сколько бы Галкин ни прыгал, ему это не поможет…

А Галкин тем временем, не зная сердечных забот, залез скорехонько под состав с готовой продукцией, когда тот собрался тронуться в путь, и напрягал все свои три тысячи лошадиных сил. Машинист, сверившись с выходным светофором, дал гудок и покатил… Составитель в последнюю минуту заметил Галкина, нырнувшего под вагон в середине состава и дал отмашку, требуя экстренного торможения. Машинист лишь с тоской подумал о семье, которая может остаться без кормильца по воле суда…

Галкин вылез из-под вагонов целенький и счастливый, как полтинник, общаться с локомотивными бригадами ему было не в новинку, он в свое время вылезал живехоньким из-под мчавшегося курьерского… На вопрос диспетчера машинист признался, что работать сегодня не может, руки дрожат: потому как чуть не разрезал паренька сегодня возле кузнечного… А может, и разрезал, кто знает, надо поискать у эстакады.

Останки несостоявшегося жениха прибежали искать, в помощь машинисту, Наденька Потеряева и Поля. У эстакады никого не нашли, кроме смазчика, веселого от природы.

— Когда по живому цельный состав с тракторами пройдет, — сказал он Поле, — спрессует в кирпич, хоронить нечего!

И указал на силикатный кирпич, помазанный красным, лежавший на шпалах.

— Сам ты кирпич, мордастый! — не приняла шуток Поля. А Наденька теребила ее и спрашивала: какой Галкин собой, высокий или низкий, блондин или брюнет?

— Красавец! — сказала Поля, грустно вздохнув. — Помнишь моего второго мужа, Кольку? Вылитый! Во внешности, конечно…

О прочих качествах она промолчала, вспомнив, что второй ее муж отбывал срок за рукоприкладство.

— Бедненький, — причитала тихонько невеста, — несчастный!

Ей даже показалось, что она видела где-то Галкина, на дискотеке или в очереди в салоне «Молодежная мода» за фирменным комбинезоном с карманами-сумками у колен. Он тоже, наверное, ее помнил…

Галкин ничего не помнил и в «Молодежную моду» не попал, хотя и занимал очередь с рассветом. Надо было с вечера. Теперь он вышагивал за воротами завода, насвистывая и наслаждаясь жизнью. Солнце лезло в зенит, задавшись целью ужалить Галкина в самое темечко, и, как бывает в эту пору, в бурьяне у заводской ограды лежала «шабашка» из гулящего люда, собираясь с силами на халтуру.

Однако он сразу сошел с пути истины, когда разглядел под цветущим кустом черемухи длинноногую особу, не успевшую загореть, в купальнике и дымчатых очках. Очки были в пол-лица, по моде. Галкин под их защитой встал на четвереньки и полез поближе. Подумал и лег бок о бок с блондинкой, солидно пошуршав бланками строгой отчетности и не зная, куда их положить, под голову или в ноги.

Был он еще в том возрасте, когда мечтают о принцессах. Смешно думать, что явится она в золоченой карете и хрустальных башмачках, когда часы пробьют двенадцать. Галкин давно догадывался, что истинная принцесса скрывается в образе Золушки, то есть обыкновенной голенастой и веснушчатой девчонки. Надо лишь быть внимательным и готовым. И Галкин не зевал. Совался к каждой, пялил глаза даже на чужих невест в свадебном наряде. Невесты ему нравились. Было в них и в самом деле что-то от принцесс из сказки: красавицы стройные, нежные, ласковые… Женихи Галкину не нравились, сказкой тут, по его мнению, даже не пахло. Был расчет. Он им не прощал суетливости, поспешной цепкости, с которой они торопились в загс, уводя невест с глаз долой и не давая полюбоваться. Ясно было, что женишки ревнуют, хотя и не прочь похвастать.

Галкину всякий раз казалось, что принцесс ждет разочарование, и он лично готов был их утешить, если потребуется. Главное, чтобы муж был в командировке. Но утешителей тоже хватало. Галкин слышал, как парни хвастали интригами с замужними дамами, но лично ему похвастать было нечем.

Девчонки почему-то всерьез его не принимали, и если он лез обниматься, ужасно обижались и обзывали хулиганом. Они ждали принцев, не иначе. Галкин на сказку меньше всего походил, он это и сам сознавал. К тому же ходили слухи, что он пьет, как папаша, рано или поздно отличится.

Золушка, которую ждал Галкин, должна была бы запастись не столько красотой и нежностью, сколько терпением, чтобы сносить его выходки. Но он готов был поклясться, что никогда не полезет под состав и не упадет из окна, если его полюбят.

Можно было бы примерить башмачок блондинке в купальнике, тем более, что она не противилась соседству Галкина и даже как будто ждала его. Блондинка вдруг обвила Галкина руками, ногами, прижалась с силой и стала целовать в губы жестко, умело, покусывая. Губы у Галкина припухли, но он сжимал их, боясь показать зубы. Это было бы некультурно с его стороны. Блондинка вертела его голову, справа налево, как кочан.

— Наконец-то мы одни, — шептала она жарко, жмурясь в истоме, — наконец-то! Я так ждала, милый мой начальник! Я объявлю вам выговор в приказе: целуйте же, целуйте!

Галкин старался, тыкаясь губами в зубы и язык блондинки, уставившись в собственное отражение в темных очках незнакомки.

Целовался Галкин всего один раз в жизни, в пионерском лагере и тоже по ошибке. На прощальном костре ему сунули в руки записку, он не успел заметить, кто и как. Развернул бумажку, разлинованную в клеточку и вырванную скорей всего из тетради, и разобрал: «Приходи к эстраде, там тебя ждут!» Эстраду он знал, старую, покинутую по причине ветхости и заросшую крапивой. Только большое чувство могло толкнуть кого-то на свидание там или хитрая уловка. Галкин грешил на дружков, поэтому шел на «свидание» с оглядкой, крадучись, с еловой дубинкой. Было темно, сыро и страшно. Чьи-то руки закрыли ему глаза: «Угадай!». Он стал гадать и упустил время. Позвали на ужин, и незнакомка исчезла, чмокнув его в щеку. Наверное, она не могла пропустить ужин, иначе бы о свидании догадался весь лагерь. А Галкин сидел на эстраде, как освистанный актер, и чего-то ждал чуть не до утра, голодный. Его искали, говорят, только не здесь. И наказали бы, если б не отъезд. Быть может, то была принцесса?

— Целуй же меня, целуй! — торопилась блондинка, у ней, видимо, кончался обед и надо было спешить на работу. И Галкин решился. Вытянув губы, как теленок, ткнулся блондинке в щеку, потом в губы. Очки полезли на лоб, и блондинка вскочила, толкнув Галкина.

— Ты кто такой? — растерянно спросила она, краснея.

— Будто не знаешь! — ухмыльнулся Галкин, собирая листки отчетности. — С завода. По снабжению…

— По снабжению? — не понимала девица.

— Дефицит, — загадочно пояснил Галкин, — с базы…

Он намекал на свои возможности, но блондинка и не думала восторгаться.

— Хам, быдло! — запищала она ядовито, запихиваясь в халатик и досадуя на свою оплошность. — Шпана! — она старалась отплатить нахалу за растерянность и унижение.

— Умная, да? — глупо вопрошал Галкин, отойдя подальше и показав язык. Он был задет за живое. Обидно, что ждали не его, целовались тоже, выходит, не с ним. А чем он хуже? Надо еще поглядеть… Но блондинка не стала ждать, ушла не оглядываясь, и можно было лишь гадать, по ком она тосковала и почему Галкин для нее не пара.

«Лысый, поди, и с брюшком! — злорадно думал Галкин. — Начальничек…» Воображение рисовало что-то нелепое, в трусах и майке, с портфелем в руке, и Галкин потихоньку развеселился, забыв обиды. Все продается и покупается, не раз он слышал от бывалых людей, тем более поцелуи. Похоже, что блондинка котировалась высоко, цену себе знала, не продешевит. «Начальника подавай…» А коли так, то Галкин словно бы походя взял с прилавка на базаре яблоко послаще, надкусил и обратно положил, запретный плод. Платить он не собирался, да никто и не требовал платы. Блондинка придет в себя и платочком, смочив в воде, протрет губы, щеки, брезгливо морщась и гоня воспоминания о Галкине. А он все помнит, получил, что хотел, даром, и холодок на губах от ее щек будет при нем. А все же жаль, что ждала она не его. Галкин уже не раз убеждался, что не поспевает в чем-то за жизнью. Когда-нибудь и он станет начальником. Но вот будет ли такая блондинка на его пути…

Заводская ограда словно городская черта, делила мир надвое. С полей тянуло свежестью. Пели жаворонки. А за оградой встали дымы. То было перемирие. С какой стороны дунет. Дым и гарь набирались силой, тяжелели, клубились, готовые покатиться в поля и перелески. Но горизонт был так далек, а ширь без края, что Галкин не мог бы поручиться, на чьей-то стороне сила. Оттого так беззаботен жаворонок над головой и не боится ни труб, ни заборов.

Как всякому истому горожанину березняк на конце поля казался полон тайн, чудес. Грибные пласты, заросли вишняка и малины, разнотравье, ковровая пестрота цветов. Из травы Галкин твердо различал полынь, в остальном путался, цветы выделяя те, которые пышней, и обожал нехоженые уголки. Со страстью первооткрывателя продирался сквозь кустарник, скакал по кочкам высохших болотцев…

Поле за глухим заводским забором вдали от жилых кварталов и трамвайных маршрутов казалось забытым и диким. Березняк и вовсе первозданным. Надо поглядеть. Галкин вооружился стальным прутком от подзаборной арматуры и двинул наискосок к лесу.

Он вляпался в коровий блин и долго тряс ногой, стараясь освободиться, шаркал подошвой и боковиной о траву, общипанную коровами. Выпас его не устраивал. Зато лес…

Гладкоствольные осины, березы по три штуки от одного корня. Галкин ткнулся под сень листов и запутался в бунте колючей проволоки, дернулся, рискуя разорвать штанину. То было пострашней паучьих тенет. Кучи мусора завершали каждую колею или тропинку. Черные кострища, бутылки, банки, окурки. Стволы у берез ободраны, наверное берестой разжигали. Где-то выстроили дом, сюда свезли битый кирпич, обломки досок, шифера, стеклобой. Лес курчавился и зеленел лишь издали. Галкин обманулся второй раз на дню. Он опаздывал, опаздывал все безнадежней. Казалось, кто-то расторопный и наглый, имевший случай родиться раньше, ломает, крушит впереди, гадит и на долю Галкина не осталось ничего чистого. Продажные невесты, жуткий лес…

Занятый мыслями о своей невезучести, глупой доверчивости, о бланках строгой отчетности, которые на самом деле, скорей всего, туфта, иначе Здоровилло сам прискакал бы за реагентом с градусами, Галкин вышел из леса и уткнулся в какую-то стену. Поднял голову и замер. Полнеба заслонила гора. Она торчала посреди степи, без всякого перехода, сыпучие склоны круты, почти отвесны, а гребень наверху венчался острыми зубцами, проткнувшими вечные снега и льды. Удушливый газ стелился по склону, гора казалась горячей и походила на вулкан, заряженный лавой…

«Что это?» — спросить было не у кого. Галкину не приходилось бывать в горах, и масштаб нагромождения его поразил. Рискуя сломать ноги, полез наверх. О горячих гейзерах он был наслышан в школе, но не думал, что совсем рядом есть нечто подобное. Можно потрогать руками горячие камни. Жаль, что рядом никого нет, с кем можно поделиться восторгом…

На половине склона он разглядел, что на вершине вовсе не снег, глупо думать о вечных ледниках в степи. Белый песок, схожий с известкой. Гребень тоже эрзац, ловко сработанный из шпал, рельсов, бетонных свай и плит.

«Кино!» — Галкин провел ладошкой по волосам, шершавым от песка, на зубах скрипело. Брюки выгорели на глазах, на сорочку легли разводы коричневого цвета. Можно было спускаться. Он обманулся. «Лопух! Дуся!» — ругал себя Галкин. Но спускаться не спешил. Ему было в общем-то неплохо. Отвал, словно сказочный дракон, перешагнул заводскую ограду и навис, расставив костистые лапы, над крышами ближних домишек, покинутых жителями. Чудовище проломило кровли, высадило окна. Телеграфные столбы казались рядом с ним былинками, обреченно клонились, готовые лечь вместе с проводами, отвал подползал к ним своими горячими откосами, а главный удар направлял на автомобильные гаражи. Строения тоже были пусты, и как-то странно, дико было думать, что они оставлены на произвол судьбы. Отвал завтра учинит погром, обрушит крыши, сорвет с петель ворота, сомнет стальные баки из-под солярки, остовы грузовиков, быть может, памятные кому-то…

Отвал разбойничал на картофельном поле, крушил березняк, осталось метров двести-триста до реки и рано или поздно поселок тоже будет обречен, если отвал не остановят или не развернут в сторону.

Прыгая с камня на камень, Галкин разглядывал зеркальные их изломы, черно-смолистого цвета. Наверное, они были искусственные, испеченные в гигантских печах с неимоверной температурой огня. Наваждение богатырской высоты и мощи завораживало, казалось, еще шаг, два — и откроется что-то таинственное, мрачное.

Галкин скакал по плитам и камням наверху, заглядывал вниз, и сам того не сознавая, искал приметы обратной работы, экскаватор, грузовички, работяг, разбиравших завал. Добро еще могло послужить…

Но нет, желающих не видать, никто не рисковал встать на пути отвала. Лишь по колее из литейки прикатил маневровый тепловозик с вагонетками и опрокинул ковши: раскаленные языки шлака протянулись к ногам, пахнуло жаром с новой силой, серой, клуб черного дыма поплыл в воздухе…

* * *

Товарную базу Галкин нашел по частоколу громоотводов и осветительных мачт. Прошелся вдоль забора из бетонных панелей — конца ему не было. У ворот скучал охранник, седой, но крепкий, с огнестрельным оружием, в петлицах и форменной фуражке. Над ним трепыхался плакат: «Снабжению — ритм и надежность!»

— Тебе чего, парень?

Галкин вытащил наряды-заказы, немного красуясь, дескать, не за олифой пришел или за шифером с кирпичом:

— Мне робота в слесарку! Пропусти, некогда…

— Всем некогда, — остановил охранник, — сначала иди в контору и выправь пропуск. У нас теперь строго. Чуть что, директору по шапке! Пятый за два года… Во как! Однако ты припоздал, паря, на сегодня пропуска все выданы, отоваривают людей на складе. Завтра приходи в контору, да пораньше…

Галкин напирал, не отвечая, будто его робот ждет и тоскует и до завтра не доживет. Охранник осердился и тоже нажал, выпер чумазого нахала к обочине, в крапиву. Встал в воротах так, что сдвинуть его мог только тепловоз двойной тяги.

Если бы у робота были ноги, он слез бы со стеллажа, спрыгнул с вагона, выбрался из кучи и сам пришел бы к потребителю в лице Галкина, согласно наряду-заказу и выделенному фонду. Галкину мечталось, что так оно когда-нибудь и будет. Но это мало что изменило бы в вяло текущем и ненадежном потоке снабжения.

Зная это, любой снабженец, толкач поопытней Галкина легко прошел бы на базу в любое время суток, сказав, что пришел за неликвидом, разбирать завал. Охранник был бы рад, на это ему даны были указания от дирекции: за неликвидом пропускать всякого и с пустыми руками не выпускать. База затоварилась. На языке снабженцев это называлось — невыборкой товара. Если бы у неликвида был язык, он поведал бы, сколько труда и денег омертвлено в нем и каким тяжелым камнем висит он на шее экономики. Но неликвид молчал, и Галкин о нем даже не догадывался. Он требовал робота, из которых пока что завала не образовалось, он числился в дефиците и пользовался повышенным спросом.

— Говорю, нельзя!

Видимо, начальник охраны вовсе не хотел, чтобы из-за Галкина пятому директору дали по шапке.

Смирившись, Галкин отошел в сторону и, после минутного раздумья, вдруг полез на забор, желая окунуться в снабженческую жизнь. Наверху он зажмурился и, положившись на судьбу, прыгнул в тень забора. Ему повезло: цистерну с азотной кислотой успели откатить в сторону. Галкин не обуглился и даже не покалечился, его правая нога срессорила на мешках с ядохимикатами для вредителей полей, запрещенными к использованию в связи с новыми выводами науки; левую угораздило застрять между двух контейнеров с другим неликвидом: то были медикаменты, срок годности которых давно истек, от них отказались все аптеки, в том числе завод-поставщик. Срок истек не по его вине. Галкин пинал проклятый неликвид свободной ногой, толкал руками, стараясь вырваться.

Никогда, пожалуй, Галкин не принимал столь близко к сердцу перекосы в хозяйственной жизни. Завал на складе ничем не отличался от отвала — так же поражал размерами и хаосом. «Вполне возможно, — думал Галкин, — что один перельется в другой, состыкуются».

— Позор! — Галкин тыкал пальцем в тюки со швейными изделиями, испорченными дождем и солнцем, они уже начали гнить. Из почерневших ящиков высыпалась в грязь мебельная фурнитура, морально устаревшая и вышедшая из моды.

Товароведы и грузчики смотрели на Галкина, засевшего на неликвиде, с интересом и готовы были помочь, если он укажет адрес получателя. Ничего подобного.

— Грузам — зеленую улицу! Разбирай завал… Снабжению четкий ритм.

Насчет ритма и надежности он попал в точку. На эту тему шли совещания, заслушивались мнения, намечалась перестройка централизованного снабжения, перевод его к более гибкой и быстрой оптовой торговле. Она могла покончить с завалами и развязать руки сбытовикам. На базе скопился нереализованный остаток миллионов на тридцать-сорок, точно никто не мог сказать. Планы выполнялись, перекрывались, начислялись премии, завалы росли. И Галкин стал в числе многих жертвой экономического перекоса и неувязок. Если бы он это сознавал, то вел себя тише и ждал своей очереди в порядке решения проблемы. Но он орал, не желая ничего знать. Тем и сгубил свою карьеру по линии снабжения…

— Совесть у тебя есть, стервец? — на вопли явился начальник охраны. — Чтоб тебя…

Суля всякие беды на голову сорванца, он тем не менее вошел в положение: приналег на неликвид, раскачал контейнер и помог Галкину высвободиться. Но от себя больше не отпускал ни на шаг, вел к выходу и объяснял, что зря малец лезет на рожон, рискует здоровьем. Из его рассказа Галкин понял, что завал из неликвида не самое трудное. Бюрократический завал в конторе пострашней: товар просто так он не получит. Тут не гастроном: выбрал и купил. Фонды, лимит! Предстояло выстоять у двери в отдел электромашприборов, товароведам некуда спешить, у них товара нет, одни бумажки, бумажки могут полежать, не испортятся. И вообще, зачем выдавать, если можно подождать. Одному выдашь, другой прибежит, после третий нащупает слабину. Людишек в узде надо держать, чтобы силу чувствовали, лимит!

В финансовом отделе Галкин должен доказать свою платежеспособность, выставить аккредитив, заверить у главного бухгалтера, которого с утра нет на месте (вызвали в арбитраж). Потом выписать товарно-транспортные накладные. Транспорта у Галкина нет, значит, и накладных не будет. Можно занять очередь у склада, но ворота на замке, потому что кладовщица бюллетенит после очередной ревизии, издергана и ранима пересортицей, излишками одного и недостачей другого, у ней подотчета на миллион, доверить она никому не может, только амбарному замку…

Получить товар в один заход никому не удавалось, надо побегать в семь потов, хотя толкачи — народ пробивной по части достать. Галкин не получил бы товар и за неделю. Здоровилло не подумал, кого и куда посылает.

Начальник охраны вывел «снабженца» за ворота и поддал в спину.

* * *

В кузницу Галкин вернулся налегке, но с богатым опытом по части снабжения.

— Где робот? — спросил мастер, начиная паниковать. — А ну, дыхни! Реагента тоже нет? В вытрезвитель не попал, купец?

Можно было не спрашивать. Галкин чувствовал себя опозоренным. А ведь кто бы мог подумать? Дело осложнялось тем, что начальнику цеха надоела волокита по части снабжения и он приказал сегодня же приступить к установке робота на участке ремонта.

Цех нажимал на показатели и качество, стараясь угодить госприемке, борясь с разболтанностью, вошедшей в привычку. Перевязьев восстановился в прежней должности с помощью суда. Законы он знал, адвокатов тоже. Но выиграв процесс, поиздержался и чувствовал по утрам непонятное сердцебиение до дурноты. Сказалось на здоровье. Годы не те. «Судиться — себе дороже, — прикидывал Перевязьев, перетрусив. — Здоровья не хватит». Инструмент он больше не терял, где попало. Вел себя тихо. Все бы ничего, но работы привалило. Сказывалось ускорение. После ремонта слетел шкив с динамомашины и, не снижая оборотов, взвился над головами. Перевязьев бегал за шкивом, мучаясь нехорошими предчувствиями. Его травили кошмары по поводу зазоров в других шкивах и моторах — сорвется, людей покалечит…

Он подрастерял квалификацию выпивая, и надо было вернуть былые навыки в работе с железом. В конце смены по цеху ходили дружинники, как у себя дома, открывали шкафы, насчет спиртного.

Нагрянул милицейский «луноход» из вытрезвителя прямо в цех и «застукал» Тараканова, не вязавшего лыка… Постановили: усилить воспитательную работу, увлечь людей культурным досугом в противовес…

Вожак молодежи Леша привез рулон марлевки с базы и обещал в конце смены продать ее на блузки тем девчатам, которые за здоровый быт и культурный досуг, то есть вместе с дружками запишутся в художественную самодеятельность, за которую Леша отвечал теперь персонально, и все выходные в заводском Доме культуры помогал общению тем, кому до и за тридцать. Леша не роптал на новые нагрузки и лишь осунулся лицом.

Хахин, обсуждая нововведения, был недоволен. По его мнению, лучшего досуга, чем в ресторане, не бывает, и в Дом культуры на вечера трезвости никто не пойдет. А если и придут, то скучные, то есть трезвые. Девчонки в марлевках словно голые, конечно, приманка для мужиков, но водка все же милей. И вообще девушки в его годы были другие. Пели в хоре задарма, без стимула. Хор пел так, аж люстра тряслась и лошади шарахались. Хахин сам пел, а его законная супруга стояла впереди…

Размышления Хахина прервал аварийный гудок. Авария случилась с мостовым краном. Первым туда побежал Перевязьев: нервы сдали. Хахин не спешил. Начальник зря пугает. Хахина не уволишь. Руки коротки. Кто-то из буфета уже звонил в цех и предупредил, что в лице Хахиных завод лишится династии, скорей уволят начальника цеха…

На кране вышел из строя механизм подъема, надо было вскрывать редуктор, а там кто знает…

— Сурьезный ремонт! — набивал цену Хахин и крутил головой. — Не управиться. Нужен сверхурочный. Парень — оторви, проверенный, можно сказать, наш. Вызывать с конторы или как? Начальник…

— Как хочешь! — отмахнулся Здоровилло. Спорить он устал, а уволить и принять других не смог даже начальник цеха.

— Где робот? — выспрашивал он у Галкина. — Без ножа режешь…

Галкин разделял нетерпение мастера насчет замены слесарей автоматом, у которого нет жены-буфетчицы и который не пойдет в суд качать права. Робот дело знает, память у него электронная, она не позабудет зубило в редукторе, а пассатижи в пульте управления, гайки на шкивах автомат закрепит на совесть…

— Эх ты, тетеря! — нудил Здоровилло. — Поездил! Бери метлу…

Галкин на этот раз не роптал и был согласен: снабжение, по его мнению, было делом суматошным и путаным, зависело от случая, ловкости и связей, каковых у него не имелось вовсе, если не считать начальника охраны.

Галкину снилось совсем другое: гора с белой гривой, нашпигованная кладами и ждущая своего открывателя. Люди словно ослепли и не видели богатств, навороченных до неба. Он не заметил особой разницы между неликвидом, наваленным на территории склада, огороженным глухим забором с неусыпной охраной, и добром, брошенным на свалке. Жизнь представлялась ему теперь чем-то вроде горы товаров, бери — не хочу, где среди пустяков попадался вполне приличный неликвид, которому можно найти применение, если как следует подумать.

Он нагляделся на склады, забитые выше крыши товарами, не нужными никому, и ему казалось, что напрасно старается кузнечный цех, быть может, и его конечный продукт никому не нужен, план спустили равнодушные чиновники, а спроса нет. Такая перспектива и неосведомленность отбивала интерес, и прежде чем включиться в дело, штамповать, ковать, хотелось разобраться с отвалом, неликвидом и прочим безобразием. Работать впустую и получать премии ни за что он не желал и других мечтал отговорить.

…Явился сверхурочный и тоже полез наверх, видать, с поворотными креслами заводской администрации ему наскучило, поэтому он с радостью подрядился на ремонт крана. Слесаря, собравшись с мыслями и выработав план ремонта, спустились вниз. В ремонтной бендежке присели у стола.

— Сдавать? — достал колоду карт сверхурочный. — Не во вред производству!

— Ну если не во вред, то можно, — согласился Хахин. — В девятку.

— Я пас, — отказался Перевязьев, вспомнив недавний суд, увольнение и связанное с ним болезненное сердцебиение. — У тебя тузы крапленые…

— Врешь! — обиделся сверхурочный. В прошлый раз именно в девятку он выиграл у слесарей червонец. — Сейчас посмотрим…

Тузы и десятки летели, как листки трудового календаря во время аврала.

— Темнишь, бригадир! — неодобрительно говорил Хахин. — Откалываешься от коллектива. Сейчас отдохнем — и за дело!

— Нагоним и перегоним! — обещал сверхурочный. — К вечеру запустим кран на полную мощность…

Про робота для участка ремонта, способного заменить целую бригаду, они ничего не знали. Пока супруга Хахина заведует бутербродами с красной и черной икрой, им ничего не страшно. А чего бояться? Наше общество гуманное, в обиду не даст. И лишь Перевязьев вздрагивал и оглядывался на всякого проходящего, хотя пассатижи ему простили и ущерб списали за казенный счет.

Игра не составлялась.

* * *

Аллигаторные ножницы тем временем резво перекусывали плановые заготовки с тем, чтобы к концу смены успеть переключиться на сверхплановые, для задела. Поля Перетягина таскала их и укладывала на стеллаж, не жалуясь на тяжесть — запас кармана не тянет. Она была убеждена, что без труда нельзя жить, и что нечестно, если ей сегодня будет легко, а завтра другому через это — трудно. А кроме того, покоя она не хотела, чтобы отвлечься и накопить нервы для домашнего отдыха с детьми. Увидав Галкина здоровым и невредимым, Поля, не верившая в чудеса, выронила на пол заготовку. Она остановила на всякий случай механизм ножниц.

— Живой? — Поля бесцеремонно вертела Галкина, оглядывая со всех сторон, он был не намного старше ее детей. — По тебе же вагон проехал?

— Подумаешь! — небрежно усмехнулся Галкин, он уже подзабыл про инцидент. — Вагон…

Поля взяла за руку неуязвимого Галкина:

— Рассказывай, где был и что видел! Я ужасно любопытная!

Поля не отлучалась от станка, но видела она и знала больше Галкина: кому повысили разряд, а кому передвинули очередь на квартиру, в какой семье разлад и по чьей вине, а у кого медовый месяц… Галкин рассказывать не умел и бегал с места на место напрасно. По мнению Поли, он был в том возрасте, когда без оглядки делают глупости, она это по себе знала. Ах, если бы начать жизнь сначала…

— Жениться хочешь, Галкин? Не ври, все хотят. А невесту присмотрел? Я помогу…

Поля не терпела притворства и говорила напрямик. Это мужчины, по ее мнению, только врут и правды от них не дождешься. Правду за них знают женщины, и они должны действовать. Она взяла Галкина под руку и повела по цеху.

— Сватать буду жениха! — улыбаясь, поясняла встречным и сияла, как на празднике. — Хватит, набегался в одиночку, пусть теперь вдвоем…

На участке готовой продукции она повернула Галкина вокруг оси и легонько толкнула в спину.

— Не думай, знакомить я тебя не стану. Сам подойди познакомиться! По случаю. Так верней и на всю жизнь! Иди…

Галкин был не против.

— Налево?

— Туда, куда сердце указывает! — сказала Поля. И предупредила: — Гляди, не ошибись, после не поправишь, всю жизнь будешь мучиться.

Поля испытывала судьбу. И Галкин пошел, куда глаза глядят. Сердце ему, если и подсказывало что-то, то очень робко и неопределенно. Приходилось самому гадать насчет имени суженой, места ее работы, зарплаты и жилищных условий для совместного проживания… Впав в расчеты и задумчивость, Галкин по чистой случайности не провалился в люк, открытый по случаю ревизии тепломагистрали.

Так же чисто случайно Наденьку Потеряеву не заслали на районный смотр самодеятельности или слет передовиков, и она не ушла на участок рессор ругаться насчет низкого качества изделий. Наоборот, словно предчувствуя судьбу, как привязанная долбила клеймовочным керном, разогнав штатных вздыхателей, которые обычно дежурили возле нее, заманивая в кино или на дискотеку. Судьба распорядилась так, что лучшего момента для знакомства не придумаешь: Наденька была увлечена работой и думала о людях только хорошее.

Галкин прошел мимо нее, мечтая о неповторимой, но стук Наденькиного тяжелого молотка глушил его фантазию. Поэтому Галкин повернулся к ней и раздраженно крикнул:

— Потише, дятел, ты не в лесу!

— Сейчас долбану по башке, дармоед. Люди работают, а он бродит! — сказала Наденька и в отместку принялась долбить еще сильней, оглушив. Судьба в этом случае оказалась на редкость глупа и слепа. Поле Перетягиной, наблюдавшей издалека за воркованием суженых, пришлось бежать и мирить их.

— Наденька! — жарко зашептала она — Ты не поняла. Это же тот самый Галкин! Помнишь? Он по тебе сохнет! Копия моего второго мужа…

Наденька вспыхнула, заволновалась и в результате ударила молотком себе по пальчику.

— Ой, мамочка! — она сунула пальчик, розовый как карамелька, в рот. Брызнули натуральные слезы. Галкин схватил злополучный молоток и размахнулся. Но вспомнил пассатижи и рукавицу с болтами, пробившие голову кузнецу, и передумал.

Поля Перетягина тем временем старалась унять конфликт, сберегая живой росток любви. Наконец, Наденька оттаяла, улыбнулась сквозь слезы, сменив гнев на милость, и согласилась не прогонять Галкина, и даже разрешила проводить ее, травмированную, после смены домой…

Судьба в лице Поли Перетягиной была удовлетворена таким исходом и ликовала, положившись на благоразумие и инициативу юных сердец…

* * *

За проходной все складывалось хорошо и нескучно. Цвела жимолость, роились пчелы, пела и стрекотала всякая живность. Наденька смеялась оттого, что сразу не поняла намерений Галкина и чуть не долбанула его молотком, оставив неизгладимое клеймо. Ее удар славился в цехе, и след от него оставался навечно.

— Когда я работаю, мне лучше не мешать! — пояснила она, проходя галереей портретов лучших рабочих завода. Наденька рассчитывала вскоре оказаться в их ряду. Она была настойчива и умела терпеливо следовать цели. Ей хотелось, чтобы ее будущий муж был такой же и не бегал от трудной работы. Наденька вспомнила недобрую соседку, которая всякий раз сулила ей, будто она выйдет замуж за инженера и станет жить на его сто двадцать. Наденька, вспомнив, засмеялась: на интеллигента Галкин вовсе не походил. Соседка просчиталась.

— Ты кузнецом будешь, да? — спрашивала Наденька у Галкина. — На молоте? Никуда не ходи, засмеют, ты не старик!

Кузнецы свободной ковки на молотах были в особом почете, жили в достатке, как никто другой, не считая разве что буфетчиц. Но их шальные деньги Наденьку не могли прельстить.

— Мне бы надо того… на отвал… попробовать, — туманно намекал он, — работы там непочатый край…

— На отвал? — изумилась Наденька, она всего ожидала, только не такого. — Там мусор и больше ничего! Старьевщики тряпки собирают и сдают…

— Какие тряпки?! — возразил Галкин. — Железа там на миллион!

— В миллионеры метишь! — Наденька рассмеялась. — И тебе не совестно? Врать…

Она уже не смеялась и, кажется, икала от обиды на глупого Галкина. Это же надо: мечтает об отвале! У Галкина кошки скребли на душе. Знакомство расстроилось, и надо было что-то делать. Он считал себя виноватым. По правде сказать, ему не хотелось в кузнецы. Наденька ждала, покрываясь алыми пятнами унижения: гулять со старьевщиком она не хотела. «Что подумают девчонки?» Ничего хорошего они не могли подумать. Тем более, что нашли порядочных женихов. Одна вышла за пожарного, который между пожарами успевает распространять билеты спринтлото и скоро обещал выиграть «Жигули». Вторая расписалась с таксистом, взяв с него слово, что тот будет приносить домой не только положенную зарплату, но и чаевые.

Между тем Галкин с Наденькой вышли на набережную. Вода внизу сладко пахла камышом и купавками, но ближе к середине струилась какая-то желтая суспензия, расцвеченная фиолетовыми пятнами машинного масла. Чайка грелась на солнышке, сложив мокрые крылья на бетонный парапет и ожидая пока подсохнут на перьях хлопья стиральной пасты, слитой в реку вместе с водой из машин банно-прачечного треста «Свежесть».

— Окунемся? — предложил ошалевший от неудавшегося знакомства Галкин. Вода, по словам заводских шутников, в разгар лета была в реке не хуже аккумуляторной кислоты и хорошо освежала всякого купальщика, растворив на нем синтетические плавки. Выходить на берег после купания приходилось ниже по течению, там, где людей нет…

— Не хочется, — отказалась Наденька, зябко повела плечиком и повернула домой. Ей стало скучно с Галкиным. Они пошли городским сквером. Аллея молодых липок с клейкими цветочками почти перебила запах горелой опоки, но в воздухе витала белая пыль. Галкин, завидя ее, принялся за свое:

— Кому-то ведь надо и на отвале… Всякий хочет, чтобы воздух был чистым, а река светлой, — он положил руку на Наденькино плечо.

— Ну так что? — спросила Наденька, отстраняясь. — Надо прежде о себе подумать, а после можно о других…

Галкин чего-то недопонимал или красовался, выставляя себя героем.

— Я начну с отвала и дойду до реки! — обещал он.

— С метлой?! — тихо спросила Наденька. Она была лучшим контролером в цехе, а их учили никому не верить и придерживаться стандарта и норм. Галкин все больше походил на бракодела, который старается втереть очки.

Отвал, видимо, отвесил очередную порцию белой пыли, потому что потускнела даль и солнце светило сквозь мелкую сетку.

— Не веришь? Мне не веришь?! — колотил себя в грудь Галкин. В заводской иерархии были директор, главный инженер, главный бухгалтер, наконец, главный механик… Главного дворника не было по штату. Но судя по жару, которым пылал Галкин, он туда и метил, в главные дворники!

— Ой, мамочка! — кольнула догадка Наденьку. — С тобой не заскучаешь! Иди-ка домой, герой! Тебе налево, мне направо…

Галкин, оставшись один, сел на скамейку, закурил и долго глядел Наденьке вслед, на что-то надеясь. Но Наденька была девушкой современной, без комплексов и излишних сомнений, уходила, не оглядываясь, потому что хотела наверстать упущенное и потанцевать на дискотеке. Перед этим надо было нагладить блузку и вшить в «бананы» застежку. Девчонки упадут, когда увидят ее «бананы». Фирма! Мама сшила. На дискотеке бывают люди, которые понимают жизнь и не растрачивают время на глупости, как Галкин.

Муки ревности оказались тяжелей, чем зубная боль. Галкин швырнул сигарету наземь, не докурив. Надо разбогатеть, думал он, чтобы не хуже, чем у других. Наденька знает, что говорит. Без чистого воздуха люди проживут, а без денег… Разбогатеть его семье не удалось.

Галкин до ночи бродил по улицам, пугая поздних прохожих. Житейские драмы разбивают сердца, а склеивают их всякие пустяки: браслетка, подарочный набор… Тем более толстенный, будто беременный, кошелек. Он, помнится, лежал в проходе между прессами. Было обеденное время и, видно, кто-то слишком спешил в столовку, если забыл про карманы. Что было дальше, Галкину вспомнить неловко. Мимо чужого кошелька порядочный человек пройдет или сдаст в бюро находок, оставшись с чистой совестью. Выходит, совесть не у всех чиста… Галкин тогда про бюро находок не вспомнил. Нагнулся, завязывая покрепче шнуровку, и потянулся к кошельку. Подумалось о всяких приятных вещах вроде цветомузыки и люстры с хрусталем. Но кошель вдруг ожил и по-лягушечьи скакнул в сторону. За прессом скалился газосварщик по прозвищу Каблук с дружками. Кошелек прыгнул ему в ладонь.

— Попался? — презрительно спросил Каблук. Галкин досадливо морщился и тяжело дышал. — На чужое заришься? Денежку любишь?

Галкин нашелся, спросил в упор:

— Если ты такой богатый, дай «кусок» взаймы! На обед не хватает…

— «Кусок»?! — То есть тысячу? Ничего себе, аппетит! — он хлопал глазами, ничего не понимая. «Что за птица, этот Галкин?» Дружки тоже молчали.

Галкин ушел, посмеиваясь. «Получили, жлобы? Не все продается…»

Во дворах и на улице стояли машины, с потушенными огнями. Галкин подошел к одной, прижался носом к стеклу, разглядывая салон. Машина пижонская, грязная по уши снаружи, а внутри — лохматые шкуры на креслах, японский «маг» с колонками и портативный цветной телевизор. Забыли выключить, светится голубым и зеленым. «Живут же люди!» Каблук на завод приезжал на «Волжанке», ставил на прикол и шел в проходную. Галкин завистливо вздохнул и тотчас отскочил: на заднем сидении пижонской машины скалил зубы черный, как ночь, дог.

До совершеннолетия Галкину оставалось два месяца, можно жениться, но у него даже собственного велосипеда не было… Он прыгнул в автобус, пустой и тряский в этот час, и поехал домой.

* * *

Сон не шел. «Где я только не промышлял? — хвастал Каблук. — Врать не буду… Ты на мою жинку взгляни, и слов не надо. Коронки — платина, колечки на всей пятерне. Она денег стоит. Твоя, небось, тоже не огрызок, Галкин? Ну так старайся, она в долгу не останется, когда ночь придет, ха-ха, рассчитается!»

Галкин ворочался на ставшей вдруг горячей и жесткой постели. Спокойно спать он, похоже, разучился. Каблук приторговывал воротами для гаражей, баками для садов. Ворота, как броня, с нутряными задвижками и потайными запорами. Железо он брал на свалке, даровое, валялась там даже нержавейка…

Можно войти в долю, Каблук не откажется, дело у него налажено, помощники нужны. Затем и кошелек подбросил, заманивая…

Галкин ворочался и мычал: «Нет, нет… не хочу!»

…Каблук разжег сигаретой газовую горелку. «Убью, подлюка! — Зачем на отвал лазил, продать хочешь?!» Ворота Каблука Галкин видел в отвале, присыпанные шлаком. Штук пять или шесть. Ждали покупателей. Было там еще кое-что: трубы с запорной арматурой, плетеная из проволоки сетка, печь с трубой из нержавейки…

Знали об этом только дружки Каблука да Галкин. Они следили за ним, выжидая: «заложит» новичок или нет? Купить его не удалось, значит…

«Проклятый отвал, — думал с горечью Галкин, — зачем я туда набрел?!» Похоже, там были караванные пути для леваков, доходное место, к нему вела железнодорожная колея с завода, катились день и ночь вагоны с хламом. В нем можно было вывезти попутно что угодно, охрана даже не догадывалась, что за отходы сплавляют в вагонах со шлаком леваки…

Галкин понял, он ставит крест на личной жизни, Наденька за него не пойдет, найдет поудачливей. Галкин опять застонал и сел на кровати, глядя куда-то в темноту.

— Что с тобой, сынок? Ты не болеешь? — к нему пришла мать, тронула лоб ладонью. Она рада была пообщаться. Соскучилась. По вечерам сын молча валился с порога на кровать. Разве так можно?

Мать обиделась и пошла к соседям по лестничной клетке, отвести душу. Чудилось ей, что сынок не зря вздыхает и вертится среди сна. «Зазноба, не иначе!» На ум шла какая-то вертихвостка, в пышной юбке, с крашеным лицом, из тех, которые пьют и не морщатся. «Девочки что надо, от любви не прячут взгляда!» — так про них теперь говорят. Раньше бы сказали по-другому. А суть одна… Понимает ли ее сын? Неужели, он тонет в этом омуте: вино и бабы. Господи! Проклятый завод…

Мать тронула дверь к соседям, звонить не пришлось, не заперто, всякому рады. Соседи богатые, удачливые, вторые сутки справляли свадьбу. Гостей много, никто не считал. Да и к чему? Галкину угостили наливкой, потеснившись и усадив на диван под занавешенным окном. Хрусталь с сервизом на сорок персон стоял в серванте, а пили из стаканов, закусывали с копеечных тарелок. Побьют — не жалко. К счастью.

Невеста плясала, скинув туфли и потеряв фату в кругу гостей, жениха было не видать, притомился. Матери шепнули по секрету, что характером он тихоня, не в пример невесте, и потому сидит с дитем в другой комнате, укачивает. Дите у невесты от другого брака…

Мать загрустила и перешла от такой свадьбы на этаж ниже. Там тоже дверь нараспашку, гуляли по случаю поминок. Повод был хороший, серьезный, чтобы поговорить по душам, а также выпить за упокой души, благо, что рюмки полны, в отличие от ее дома, где давно шаром покати и стыдно пригласить соседей. Даром что сын работает. А мать так на него рассчитывала…

— Денег не приносит, — жаловалась она, — двадцать рубликов, разве это деньги? Как жить-то?

— Подай в суд на алименты, — подсказывали Галкиной старушки, повязанные черными платочками. — Обяжут! Куда деньги прячет, антихрист? Небось, доход немалый, чай, на заводе робит… Там рупь длинный!

* * *

Отец тоже нуждался и рассчитывал на сына. Водка подорожала, сократилось ее производство, винные отделы закрывались, а возле оставшихся толкались часами страждущие. Раньше от сына была хоть какая помощь: папаша, проспавшись, нагружал его порожними бутылками и отправлял в приемный ларек стеклотары. Теперь лектор сам вынужден был сдавать пустую посуду, выстояв очередь, а после идти за вином. То была пытка. Голова раскалывалась, душу выворачивало. Лектор был в темных очках и закрывался газеткой. Вином начинали торговать после полудня и к тому времени в толпе страсти накалялись. Приезжал наряд милиции, чтобы поддержать порядок. «Тихо, граждане! Не толкайтесь, заходите по очереди!» — но милиционеров не слушали, задние напирали так, что вылетали стекла у двери, работали локтями, сбившись в кучу и стремясь пробиться к прилавку раньше других. Многие были уже навеселе, с бордовыми лицами и блуждающим взглядом, уговаривать таких бесполезно. Галкин-старший складывал газету в карман и тоже налегал плечом. Спереди давили те, кто хотел без очереди, сзади налегали, стараясь упредить, сердитые очередники. Галкина, как вагон в составе поезда, то сдавали назад, то толкали вперед, и он шел по чьим-то ногам, подставляя свои. Моральный урон был ощутим и заставлял отца ожесточиться. «Мне на поминки! — кричал он. — Пропустите!» Но фокус был известный, в ответ лишь смеялись, грубо и нахально. «А может, на свадьбу, дед, ты не ошибся?»

Чаще всего водки не хватало на всех и Галкин-старший выходил, прижав к груди трясущимися руками две бутылки сухого вина. Пил он его с отвращением, испытывая изжогу. Искать другой магазин и начинать все сначала у него не было сил. Домой Галкин-старший приходил не сразу, искал понимания и родственную душу. Звонил в подвал, к слесарю Паше, цыганистому и шустрому пареньку. Тот рад гостям в любое время суток, среди бела дня и в ночь-полночь.

На столе в этот раз кавардак: селедочные кишки размазаны по газетке, общипанная полбуханка хлеба зачерствела, стаканы захватаны и пусты, головки репчатого лука раскатились по углам. Увидев гостя, Пашка встал, шатаясь и тряся кудлатой головой:

— Я не пьян, Андреич, могу еще… Ты думаешь, пьян? Нет, ей-богу! Сперва докажи… Бутылки принес? Молоток! Хочешь, по ниточке пройду?

Слесарь зашелся в кашле, утробном, пугающем, удушливые спазмы заставили его на мгновение протрезветь, он утих и опустился на стул:

— Да, я пьян… Уходи… Спать буду. Никогда еще так не напивался.

Галкин-старший смотрел на него с отвращением, собравшись уходить. Но Паша вдруг вскочил:

— Не уходи, Андреич! Не сейчас, потом… Сейчас я хочу выпить! Давай выпьем, налей себе и мне…

Домой Галкину идти не хотелось, нет ничего хуже, чем пить в одиночестве. В конце концов он не настолько опустился: Паша это понял, хохочет в предчувствии выпивки. Курит жадно, затыкая рот сигаретой и не успевая сомкнуть губы, поэтому дым валит изо рта обратно, но Пашка этого не замечает, лишь переводит сигарету. В груди у него опять копится удушливый ком, подступает к горлу, захватывает дыхание. Пашка терпит, крепится, вытирая слезы кулаком, ему не хочется выдавать свои болячки перед гостем. Галкин-старший впивается взглядом в его страдающее лицо и говорит со злостью:

— Умрешь ты скоро, Паша. В другое время не стал бы говорить, пощадил, но теперь скажу. Ты много пьешь, так нельзя, видать, уже никогда не протрезвеешь… До гробовой доски!

Пашка с испугом слушает, глядя в сторону, в одну точку на стене. И словно в подтверждение словам Галкина-старшего, кашель вырывается со стоном, влажный, грудной. Пашка валится поперек кровати, свесив ноги плетьми, его спина становится мокрой от пота:

— Не буду пить, Андреич! Ты правду говоришь, иначе крышка… А почему ты рад? Почему?! — причитания прорываются сквозь приступы кашля.

«Получается форменное убийство! — подумал Галкин-старший. — Надо вызвать врача!» — Ничего подобного он не видел, даже не знал, что можно так упиться, так страдать.

Приступы кашля у Пашки повторялись, заставляя Галкина страдать почти физически.

— Ну хватит, хватит! Ты чего добиваешься, Паша, чтобы я вызвал врача?

Врач вряд ли придет, пришлет милицию. Пашка немного оправился и встал. Пошел к столу, на ходу выворачивая карманы брюк: в воздухе заколыхались использованные автобусные билетики, покатилась медная монетка.

— Я пуст, Андреич! Налей в долг… Просадил все деньги: свои, жены…

Он не мог отвести взгляда от непочатой бутылки, стоявшей на столе, и не понимал, почему медлит Галкин. Схватил вдруг бутыль из-под носа хозяина и прижал к груди. Галкин вскочил, побледнев. Пашка бегал по комнате, увертываясь, скакал по кровати, столу, не отдавая бутыли. Выскочил из комнаты во двор.

— Куда?! — заорал Галкин-старший. — Убью, Пашка!

И были страшные ругательства. На улицу он выйти не рискнул, тем более гоняться с Пашкой. Далеко не убежит, до первого постового… Теперь с такими разговор короткий. Их высмеивали в газетах, по радио. Печатались статьи, сталкивались мнения. Приводились доводы. Чья-то мать через газету просила спасти ее сына и семью: он забросил все, кроме бутылки. Не о Пашке ли речь? Жены сетовали на мужей, мужья на хмельных жен, родители на детей, дети на родителей, и все вместе — на проклятое зелье.

Галкин-старший распил бутылку лишь поздно вечером, не устояв от соблазна. Хватит с него Пашки. Надо работать. Кафедра планирования и экономики в техническом вузе никогда профилирующей не была, экономику и управление производством студенты изучали между делом, в нагрузку.

Экономика социализма, самая прогрессивная и передовая, гарантировала обществу спокойную жизнь в веках. Достаточно было знать ее общие законы, не внедряясь в частности. Капитализм себя изжил, загнивает, будущее за социализмом. Надо лишь немного подождать этого будущего изобилия и справедливости, оно придет само собой согласно законам общественного развития. Сидеть сложа руки, конечно, не надо, работать в меру сил, целиком положившись на передовую экономику и плановое ведение хозяйства. Примерно так уяснял себе курс экономики студент-пятикурсник, выходя с зачета с сознанием полной ясности и безоблачности. Не принято было заострять его внимание на некоторых тревожных тенденциях в развитии экономики в последние годы. Студенты наблюдали бурю мнений, споров, столкновений в печати и прочих средствах массовой информации, на лекциях пока что была тишь и гладь. Лишь бы не схлопотать «неуд». Преподаватели за рамки инструкций и методических пособий высшей школы обязаны были не выходить, пока не утихнет шквал и не выработается общая линия. Придут новые инструкции насчет курса экономики и планирования, методические разработки и списки рекомендуемой литературы, а с ними полная ясность и штиль. Так думали старые профессора и доценты кафедры. Галкин разделял их мнение.

Молодежь, похоже, не желала штиля и ясности, бросилась в поиски, без инструкций и методпособий. Каждый мог теперь, не оглядываясь на вышестоящего, попытать счастья в поиске спасительного экономического рычага…

Молодым терять нечего, можно рискнуть. Остепененные лектора выжидали. Пока суть да дело завкафедрой сменил личную «Волгу» на новую модель, дальновидно полагая, что внедряемый хозрасчет может привести к упорядоченности распределения благ по труду, а не по прошлым заслугам в виде докторской диссертации, положения и выводы которой ныне разом обесценились и стали поразительной архаикой, вылезать с ними на люди было бы смешно. К даче на лесном озере он распорядился провести водопровод, огородил ее высоким забором, на случай ухода в отставку. На двадцати сотках земли, отхваченной от совхозных угодий, можно было заняться индивидуальной деятельностью, которая, согласно неофициальному мнению и подсчетам экономических умов, могла стать гораздо доходней профессорского оклада с почасовыми добавками. Профессор считать умел.

Доцент, несколько помоложе шефа, но из шустрых, умудрился подключиться к профессорскому водопроводу на озере и сделать нелегальный отвод для собственного сада с огородом, дачей и баней. Профессор лично отвинтил тройник нарушителя и вбил в его трубу еловую заглушку. Доцент, говорят, в чем мама родила выскочил из бани, схватил колун с сосновой плахи и бросился на многоуважаемого профессора.

Что было дальше, не стоит продолжать, к экономике и научному планированию это не относится, тем более, что областная газета в лице спецкорреспондента побывала на месте и опросила свидетелей и милицейский наряд, выезжавший утихомиривать научные страсти возле водонапорной трубы. Статья в газете называлась удивительно метко и едко: «Двойка по поведению», с чем и поздравили читатели корреспондента, а также доцента с профессором. Доцент оказался существом слабым и на лекциях больше не показывался. Профессор, крепкий орешек, служил как ни в чем не бывало, даже попросил себе больше часов, за счет заробевшего коллеги с синяком под глазом.

Галкин тихонько переместился было на вакантное место доцента и взял его тему, спасительный рецепт для страдающей экономики: доцент считал корнем зла и причиной всех бед в производстве — излишние рабочие места. В этом духе занимался упорными подсчетами. Выходило, что необузданное строительство новых и новых предприятий, без учета ресурсов рабочей силы и демографии, вело к разорению бюджета. Пустые рабочие места хотя и пустовали, но требовали ежедневных денежных вливаний, как впрочем и все омертвленные фонды в виде станков и помещений. Стоило, по мнению доцента и теперь уже Галкина, избавиться от этих дармоедских пустых мест, и экономика вздохнет с облегчением. За примерами далеко ходить не надо: в Японии, США — наших главных конкурентах, безработица, то есть дефицит рабочих мест, и успехи налицо в сфере производства. Чего скрывать…

У профессора была своя идея выправления общественного производства, но он держал ее пока что в тайне. Молодежь говорила, что он ретроград и мечтает вернуть прежние времена — уравниловки, ориентации на постепенную отмену зарплаты и обеспечение трудящихся за счет общественных фондов, когда все бесплатно: квартиры, дома, обслуживание… Кто работать захочет? — спрашивали молодые и смеялись. Выходило, что они не захотят. «Такова молодежь, для нее ничего святого», — сетовал в кругу старичков профессор и сердито хмурился. Надеждой его сделался Галкин, потому как дачи не имел, «Волги» тоже, и жил, по сути, неизвестно чем, на общественных фондах: образование, медицина бесплатные, за квартиру гроши, питание самое дешевое в мире. Запросы Галкина были невелики, просто идеальны, по мнению профессора, одно — нехорошо: пьет. Горько.

Ветер перемен веял все заметней. Фигура лектора в облитом пивом пиджаке становилась одиозной. И приходилось на лекции вместо рассказа о преимуществах старого планирования сверху, конечно, с некоторой местной инициативой (в рамках дозволенного инструкцией), оправдываться и излагать свой собственный путь, который почему-то не оправдал надежд и планов, уклонился в сторону, и жизнь лектора стала неуправляемой:

— Я был молод, талантлив и подавал надежды, — говорил Галкин-старший с кафедры, оглядываясь на дверь — нет ли профессора, — мои рефераты, как образец, вывешивались на кафедре, и даже публиковались в вестнике института…

По нынешним понятиям в те годы у студентов процветала зубрежка и начетничество, когда всякое печатное слово воспринималось, как закон и само совершенство, не положено было сомневаться. Галкин слышал, что о годах культа в толстых журналах что-то пишут интересное, просто захватывающее, студенты зачитывают до дыр, но перестроиться не мог. Нужно было время и силы. Ни того, ни другого у него не осталось. Впрочем, как и у профессора с доцентом. Те хоть обзавелись дачами, машинами, хозяйством и чувствовали себя спокойно. Галкин был гол, как сокол, и перестройка отнимала у него последнюю радость.

Облитый пивом пиджак зачеркивал лекцию, в зале хихикали:

— Алкоголь губит талант, губит жизнь, — резюмировал кто-то с ехидцей, — как вы считаете, товарищ лектор?

Галкин молчал. Что сказать?

Как всякий алкоголик, Галкин готов был искать причины своих неудач в злом умысле сослуживцев. И в самом деле, что это за ученые, если доцент с топором кидается на своего профессора. И из-за чего?! Смешно сказать.

И все же аналитический ум держал Галкина-старшего в узде, он способен был взглянуть на себя критически. И тогда ему хотелось бежать с кафедры, из института, бежать от самого себя…

У Галкина тряслись и мокли от волнения руки, походка была нетвердой и такой он, действительно, никому был не нужен. В первую очередь студентам. Хотя кто-то, быть может из подверженных тайно страсти к алкоголю, советовал с улыбкой опохмелиться…

Легко сказать. На деле это значит — занять очередь в середине дня на виду у всей улицы, два часа торчать на солнцепеке…

К тому же кончились деньги и продать было нечего. Лектор сел на мель и мог рассчитывать только на сына.

* * *

Расчет новичкам выдавали не в кассе, как всем, а в красном уголке, под цветы и музыку, чтобы запомнили на всю жизнь. Материальное плюс моральное, а также музыкальное. Шик! Заводу это ничего не стоило, музыканты свои, цеховые. В расчет новичкам выдавали пустяки, о которых говорить не хочется: тридцать семь рублей с копейками…

— Несовершеннолетним больше нельзя, — объяснил озабоченный главбух, — такое у нас правило. Чтобы не приучать к деньгам. Дай больше — пропал человек…

Из одиннадцати новичков осталось пять: остальные подались на сторону за длинным рублем. Петя Чернышев клепал коньки и сумочки в бытремонте и через эти пустячки имел сказочный навар — тридцатку в смену! Коля Туманов слесарил в автосервисе и с ходу обзавелся побитыми «Жигулями». Оставалось восстановить и покрасить. Зойка летала в аэрофлоте в Грузию, рассказывала: чаевые там — сказка… И мужчины ничего себе.

— Что и говорить, — прервал мысли Галкина Леша-комсорг, — судьба сбежавших из рабочего коллектива будет печальной…

Сувениры Леша поделил между оставшимися. Галкин ему не внушал опасений, хотя исхудал и обносился. По всему видать, не собирался сбежать за легкой жизнью в автосервис.

Вернувшись в цех после чествования, Галкин вместо благодарности закрутил пыль столбом и погнал ее в атаку на кабинеты администрации, подозревая неуважение с ее стороны к своему труду. Направление оказалось верным: пыль проникла в кабинеты и улеглась на руководящие головы. В тот же час стала предметом горячего обсуждения и полемики, хотя в цехе лежала годами и возражений не вызывала у администрации.

— Откуда дым? Где-то горит, товарищи?! Вы чувствуете? — втянул пыль, зачихав, специалист по кузнечным машинам Максютин. Он зажмурился и бросил на время дышать, чтобы не получить отравления, поскольку слышал, что новейшие отделочные материалы из пластмассы выделяют газы…

— Глупости! — сказал термист Крюков, занимавшийся печами, нагревом, закалкой и отжигом. — У нас гореть нечему!

— Галкин хулиганит! — определил практик без образования, отвечавший за организацию труда, он сунулся за дверь и вгляделся в сердцевину пылевого столба, двигавшегося на администрацию. — Подозрительный тип — этот Галкин: говорят, замел чей-то кошелек с деньгами и теперь шарит метлой по углам, как укушенный, ищет еще чего-нибудь…

— Везет дуракам?! — удивился Максютин. — Я в цехе уже пятнадцать лет и ни шиша не нашел! Хотя бы трешницу кто подбросил…

— Нам нужны люди с инициативой, — в раздумье заметил специалист по новой технологии обработки металлов давлением Андреев, — а в Галкине что-то есть. Он нетрадиционно мыслит.

— Суть не в том, вы ошиблись, — сказал специалист по машинам, — я тоже за инициативу и нестандартное мышление, но кто такой Галкин и чего он добивается? Заметает следы. На его совести, говорят, пропавший реагент…

Термист, знакомый с печами и шлаками, сгреб ваткой пыль со стола и рассматривал на свет.

— Шлак не наш, товарищи, так я и думал! Со стороны… Белый, из электропечей плавильного завода!

Все посмотрели в окно, на решетку невысоких квадратных труб над закопченной крышей плавильного завода. То было другое ведомство, со своими задачами, планами и продукцией.

— Наглость, однако! Я давно догадывался, что шлак они везут в наш отвал! Теперь доказано… — термист сложил тампон с крупицами шлака в спичечный коробок и запер в стол, надеясь передать его на экспертизу. Специалисты зашумели. Плавильный завод ходил в передовых, славясь четкостью и культурой производства. Его ставили в пример, на зависть соседям. Теперь понятно, за чей счет плавильщики наводили чистоту и культуру.

— Какой состав у шлака, он не опасен? — промычал специалист по машинам, опасаясь аллергии и прижав платок к носу.

— Точно сказать не могу, — пожал плечами термист, — реакция у него, должно быть, щелочная, пригоден для известкования почвы…

— Нас известковать нечего! — заметил практик без образования. — Мы и без того плодородны! У меня пятеро детей, три девочки и два… Предлагаю заявить официально! Отвал наш и нечего его известковать. Он и так белый! По их милости… У них сорок пять плавильных печей, да строится пятьдесят! Представляете, что с нами будет и какие мы будем плодородные?!

Кудряшки дыма над трубами плавильного завода взлохматились и расползлись серым пятном по крыше.

— Отвал наш, а пользуются им все, кому не лень! Строители, коммунальщики, жители планового поселка, из частных домов, — сказал термист, знакомый с отвалом по долгу службы. — Ночами там ходить страшно: воют собаки, грызутся, целые своры! Шлак теплый, псы в стужу греют бока. Черти! А летом наверху полно чаек… Обыкновенных, речных. Рыбу в реке извели, так они на отвале жируют, на пищевых отходах. Представляете? Феномен природы! Отвальная чайка. Новый вид и порождение цивилизации. Я глазам не поверил… Пока ближе не подошел.

Специалиста по машинам затошнило.

— И весь этот феномен Галкин решил выложить нам на столы?

Вел себя Галкин не по правилам, даже вызывающе, рискуя нарваться на скандал. Следовало бы обратиться по инстанции, сначала к мастеру, потом к начальнику участка, как положено. Администрация взяла бы предложение на контроль, добилась ассигнований, направила представление в санитарную службу на плавильщиков с коммунальщиками, обратилась бы в райисполком для принятия законодательных мер…

— В какой райисполком? Свалка по границе двух районов! И оба исполкома от нее отказываются, — сообщил председатель цехового комитета профсоюза Старцев, включившись в спор специалистов со знанием дела, — земля ничейная. В этом трудность.

Он тоже в душе считал, что нечего Галкину гонять чужой песок из угла в угол по кузнице. Надо смотреть в корень и взять быка за рога. Срыть отвал к чертовой бабушке! Тогда плавильщики попрыгают…

Инженеры достали логарифмические линейки, включили электронные калькуляторы, начертили графики. Выходило, что с отвалом можно управиться за месяц-два, при условии работы десяти экскаваторов в круглосуточном режиме. Шлак возить в старые выработки и карьер. Лом выбирать, сортировать и сдавать заготовителям, в качестве частичной компенсации расходов…

— Начать бы с субботника, — задумчиво сказал председатель цехкома, — а после само пойдет, найдутся люди и средства. Дать толчок, поломать инерцию, заставить поверить в исход, в реальность…

Специалист по кузнечным машинам сложил расчеты в стол и обесточил электронный вычислитель. Он чувствовал подтекст в словах профсоюзного лидера и хотел ясности:

— Вам лавры, вы зачинатель, а нам лопаты в руки, я понял так?

Инженеры не знали земляных работ и как будто были напуганы. От интеллектуалов на отвале толку мало, достаточно того, что они сделают расчет, составят смету на общественных началах и даже составят штаб субботника, для разрешения оперативных вопросов.

— Хорошо, подумаем! — кивнул представитель профсоюза, поняв, что агитировать нужно не здесь. — Попробую организовать, — сказал он неуверенно. От самодеятельности в таких делах он отвык, всю жизнь действовал по разнарядке и свято верил в непогрешимость спущенного указания, а через это и в свою непогрешимость. Приказ надо выполнять. — Закупим бочку с квасом или абонементы на хоккей, а?

Специалисты были согласны на то и другое. Идея увлекла, и весь оставшийся день решали судьбу отвала, не в силах заняться другим, что было верным признаком творческого горения.

— Кто, если не мы, и когда, если не сейчас? — кипятился специалист по отжигу и закалке. Два-три года назад ему и в голову бы не пришло брать на себя такое! Общественность всколыхнулась.

— Попытка не пытка, попробовать можно, — техник в своей жизни брался за многое, помимо разведения рыбок, и ни разу не пожалел. — Глаза боятся, руки делают.

Можно рискнуть под флагом перестройки. В конце концов каждый хочет быть инженером, а не слепым исполнителем. И ведомства нынче ведут себя потише, прислушиваются к местной инициативе, не рубят ее на корню.

Утром пришли на работу с новыми мыслями: сделать субботник на свалке общегородским! Заводу, тем более цеху, не осилить. Силенок мало. Поковыряться, конечно, можно, но чтобы до нуля… Город должен помочь. Свалка у него на виду, секрета из нее теперь не сделаешь, во-первых, гласность, во-вторых, габарит. Пока о ней молчали, свалка набрала силы и готова заговорить сама, агитирует о том, какие тут хозяева. Хорошо агитирует, дымом до облаков. По радио передавали, что горит там мазутное озеро! Погасить нельзя. Не подступиться. Сливали годами отработку: масло, мазут. И полыхнуло! Жарит вторую неделю. Греем атмосферу. А она, между прочим, на всех одна, международная, и кислорода в ней убывает. Долой свалку!

Специалисты составили штаб и стали звонить на областное радио. По поводу столба черного дыма над свалкой звонили на радио многие, что горит и где, почему пожарные не тушат?

Из отдела писем и общественного мнения как могли объясняли, дескать, орлы-пожарные и огня не боятся, но лезть в мазут нет смысла. Товарная ценность его мала, с баланса списана. А что касается дыма, придется потерпеть еще недельку. Годами терпим хвосты из труб. Что остается?.. Голосок у редакторши приятный и удивительно знакомый.

— Все они там знакомые, особенно на телевидении, каждый вечер беседуем, здоровкаемся и прощаемся, — сказал практик. Редакторша назвалась Мариной Синицыной и очень удивилась, когда инженеры с кузницы не только возмутились насчет загрязнения среды, но выступили с инициативой, можно сказать, фантастической: убрать свалку, завтра же! Субботник умилил Марину, она попросила назвать фамилии зачинателей и обещала передать в новостях. Но обращение через эфир к добровольцам, по ее словам, было не в ее компетенции. Если руководство признает субботник общегородским, своевременным и назревшим, тогда можно использовать радио, хорошо поставленным голосом диктора объявить, призвать…

На это нужна неделя-две, а может, больше, гораздо больше. Дело новое. Люди отвыкли даром работать, годы социальной пассивности и благодушия дают о себе знать. Не скоро, ох, не скоро общественность обретет былую силу и голос. Преград к тому уже нет, но инерция — великая вещь…

Марина обещала передать в субботу концерт по заявкам для комсомольцев кузнечного цеха, частушки и полонез Огинского, обожаемый главным редактором. Насчет рок-музыки мнения в редакции разделились.

— Спустит субботник на тормозах красотка, — уверенно заметил практик, — заволокитит медуза!

Для верности позвонили в промышленный отдел редакции и попали в точку. В отличие от тихой и осторожной Марины нарвались на заводного, как динамомашина, старшего редактора Андрея Суворова. На свалках он бывал и раньше, передачи делал, разносные. Допустил когда-то перехлест, по тем временам, назвал того, кого не следовало называть. Передача вернулась к Андрею бумерангом. Был инфаркт. Свалился Суворов злонамеренно на крыльце парадного подъезда комитета по радиовещанию и телевидению. Впрочем, что ожидать от человека, уличенного в очернительстве, натурализме и подрыве авторитета властей.

От начальника Суворов, говорят, вышел здоровехонький, с приличным гемоглобином, хотя и сердцебиением. А кто выходил иначе? Начальник отрабатывал свой хлеб… Когда опальный репортер закрыл за собой дверь и вдохнул морозного воздуха полной грудью, губы у него посинели, очки полетели в сугроб. «Я встану, сейчас встану…», — на что-то еще надеялся Суворов. Он плохо знал начальство: приказом по комитету выход Суворову в эфир отныне запрещался, навсегда.

Из больницы Суворов вышел как раз в тот момент, когда о приказе старались не вспоминать. Гласность! Можно было схлестнуться с начальником, вышибить из него пыль, а заодно и душу, но Суворов зла не помнил, хватит того, что есть. Он и мечтать не мог о таких переменах.

Написанное с оглядкой и угодливостью — «Чего изволите?» — объявлялось серостью. Редакторский карандаш заробел, поистерся, не гулял по его рукописям, круша и вымарывая абзацы и целые листы. Суворов шел «живьем», с голоса, заикаясь с непривычки и сглатывая слюнки. Речь у Суворова хриплая, «не наша», как сказали бы раньше, врывалась сквозь гладкое дикторское щебетание. В запале Суворов, случалось, коверкал слова, как интурист, путал ударения, но то, о чем говорил, нельзя было не слушать, раскрыв рот, не донеся ложку с кашей… Порой Суворов переступал грань, клеймил в открытую, как представитель обвинения. Прокурорский тон делу не помогал, наоборот, давал повод. Были жалобы, разборы и объяснения, но все это после. Откуда было знать изголодавшемуся по правде слушателю, что в каждой передаче Суворов ставил под вопрос свою карьеру и вообще пребывание в редакции областного радио. Ему было уже под пятьдесят, поступать в ПТУ, переучиваться поздно, и всякий на его месте подумал бы о семье. И Суворов думал, даже давал себе слово остепениться, не ввязываться и не возникать, пока не дадут квартиру. Семья ютилась вчетвером в полуторке и с испугом слушала его фельетоны по радио.

Второй инфаркт пугал Суворова и был, по словам бывалых, почти неизбежностью, если он не утихомирит страсти. Андрей сосал валидол, утихомиривался, как абитуриент перед приемной комиссией, но до той поры, пока не нарывался на бюрократа, зажимщика, хама, «выводиловку», уравниловку, блат и кумовство, то есть основу жизни и процветания. Тут он как бык на корриде, готовый к закланию, терял контроль и шел грудью на шпагу. Очередь на квартиру подвигалась гораздо медленней его фельетонов, и вовсе встала, когда Суворов схлестнулся с ярым бюрократом, пройдохой и ловчилой директором завода стройматериалов Ткачуком. Фанера и сосновая шпунтовка всякому нужна, не говоря уже о ДВП или ДСП. Ткачук отделывал под дуб начальственные приемные, кабинеты и тайные чайные комнаты с персональными клозетами и через это ходил в князьях «теневой» экономики с железным принципом: ты — мне, я — тебе.

Суворов застукал Ткачука на корректировке планов и безбедной жизни за этот счет в течение трех пятилеток. Ткачук ходил в передовиках, зачинателях и продолжателях, сидел в президиумах, и лишь областное радио попыталось разобраться в оценках.

Репортер глаз с завода не спускал, не ленился делать крюк, «Стройматериалы» были на городской черте, почти недоступные по причине отсутствия транспорта. Но Суворов, кряхтя и ойкая от сердечных толчков, наведывался в конце месяца, в аврал и сверхурочные. Совал нос на склад и списывал номера с персональных «Волжанок». Ткачук распорядился не допускать к заводу корреспондентов без его на то личного распоряжения. Поэтому когда в «Стройматериалах» затеяли аттестацию рабочих мест и хозрасчет, Суворов по-собачьи пролез в дыру в заборе, вырвав клок в штанах, единственных в его парадном гардеробе.

Его поразили гирлянды изоляционной стекловаты и хлопьев, свисавшие с потолка в цехе, пыль склеила очки, набилась в ноздри. Люди ходили тенями, на ощупь. «Для пожара хватит одной спички!» — пророчески сказал Суворов в передаче. И накаркал.

Пожар полыхнул уже ночью. Сгорел цех изоляционных плит. В огне погибла лучшая крановщица, мать троих детей… Говорят, она еще до Суворова требовала от директора навести порядок в цехе, а не выжимать «план любой ценой»…

Суворов открытым текстом обратился к коллективу погоревшего цеха и завода в целом — переизбрать директора. Накалились страсти, шли собрания. Дырку в заборе Ткачук заколотил железом и подпер шпалой, Суворову оставалось лишь ждать и строить догадки. Вначале Ткачуку дружно отказали в доверии и выдвинули двух кандидатов на его место. Суворов ликовал. И напрасно. На втором собрании кандидаты тихо поблагодарили за доверие и отказались…

Ткачук сел в кресло за неимением конкурентов, посетовал, дескать, тяжел хомут, да ему не привыкать. Суворов, прознав, слег в кардиологию со вторым инфарктом, который был теперь для него вроде насморка, и в промежутках переливаний и вливаний, строчил разгромный материал на Ткачука, предсказывая новые беды и загорания на заводе, подозревая зажим критики, фальсификацию и дутую демократию при выборах директора.

Ткачук тоже писал: жалобы в центр, партийные органы и даже в суд. Возможности у него были не в пример Суворову: жалобы множились на ротапринте и отсылались для скорости с нарочным за госсчет.

Война затянулась. Суворову она давалась тяжелей. Битва складывалась не в пользу репортера, несмотря на его знаменитую фамилию. Но Суворов надеялся. На радио шли письма, мешками, активность на предмет гласности подскочила, лишив гонорара штатных «писателей». Квартиры не было, гонорара тоже. Суворов ждал писем со «Стройматериалов», рылся в корреспонденции, чтобы не пропустить. Но пока что молчал коллектив, выжидал…

Известие о том, что по соседству с памятным заводом затевается стихийный субботник на свалке, взбодрил Суворова.

— Субботник «самозванный»? Местная инициатива? Хорошо! А может, все же кто-то подсказал сверху, разнарядка была? Нет?! Слушайте, а вы не боитесь последствий, по головке за такое не погладят, по себе знаю… Нет?! Откуда вы такие взялись? Включаю магнитофон, говорите о себе… Без оглядки. У меня только так…

Разговор получался скорострельный. Оттолкнувшись от субботника, Суворов хотел воззвать к сознанию инертных стройматериаловцев, но после раздумал, поняв, что свалка сама по себе — тема грандиозная, с тенденцией и корнями, и если не удалось пробиться в вотчину Ткачука, то свалку забором не отгородишь, можно обложить ее со всех сторон, кислород перекрыть кое-кому из бюрократов и зажимщиков…

Общественность пробуждалась не так быстро, как Суворов, зато основательней и самым неожиданным образом. В столице добровольцы восстанавливали памятники старины, отвоевав их у чиновников, скорых на расправу с ветхой застройкой во имя кубов и премий. Работали даром, в свободное время. «Ненормальные, с жиру бесятся!» — толковали про них, пока доброхотов были единицы. Когда счет пошел на сотни и тысячи, «ненормальность» стала нормой и никто уже не крутил пальцем у виска и не смеялся, когда по требованию активистов был заглублен радиус метро, чтобы не тревожить старой застройки, и ревизован памятник на Поклонной горе, лихо расправлявшийся с прилегавшей территорией. С некоторых пор общественность ревизовала также планы министерства мелиорации и осаживала чиновников, невзирая на ранги.

«Значит, можем? — спрашивал себя Суворов. — А мы чем хуже?» Горы под рукой не было, памятника в городе под небеса тоже, чтобы его подкосить, со старинной застройкой в городе успели разделаться загодя, словно предвидя грядущие осложнения с гласностью и демократией. Зато была вода в реке, какая москвичам не снилась…

Годами стучались в глухие кабинеты насчет реки. Она никому не мешала, тихая и покорная, как старая жена, хвастать которой срок прошел, и место ее на кухне. А в кухне, понятное дело, антураж, запах и помойное ведро. Речка вспоила молодец-город, но инфантильный крепыш сосал и сосал мамашу, не соображая, и грозил свести на нет, стоптать крепкими ножками, искривить и загнать в землю. А чуть что — подымал басовитый рев, дескать, речка — дело второе, а первое — план, рост, товарный вал, реализация, контрольные показатели. Против них не попрешь, в законе вписаны…

По правде сказать, даже упрямец Суворов махнул рукой и тему реанимации реки считал безнадежной. Оставалось лишь поставить крест за упокой страдалицы. Вечная па-а-амять… В журналистской практике уже встречались факты обращения светлых вод в сточные канавы. Суворов рисковал и шел первым, но нашелся в местной газете «сдвинутый», который предложил желающим выйти утречком к реке и под музыку в темпе аэробики попытаться вытащить из воды, кто что может: ржавую посуду, битое стекло, черную покрышку от трактора, тряпье… Река вздохнет, и на том спасибо, граждане!

Люди заметили набранное робко, несмело, мелким шрифтом обращение, кто не прочитал, тому передали. В редакции гадали не без душевной дрожи: придут? К речке? Если бы… С сотни по одному — десять тысяч. Сила! Из тысячи по одному — тысяча! Даже один из десяти тысяч устроил бы газету. Реально? Вполне. Разучилась газета чувствовать конъюнктуру и понимать людей, и это понятно, не за тем ее раньше издавали, чтобы самовольничать с ржавыми ведрами и прочими пустяками. Откликнулось двадцать человек. Редакция взгрустнула и подвела итог. Дескать, спасибочки, ожидали большего, людского наплыва на берега, наводнения. «Это полумеры, — изложил особое мнение кто-то из читателей, — много ли сделаешь голыми руками?» В отряд записалось 0,0017 процента населения, хотя воду пили все сто процентов, парились тоже, щи хлебали и чаек заваривали…

«Цифры настраивают на вывод: река в городе такая, какой мы с вами достойны», — подытожила с обидой газета. Было предложение создать не отряд, а клуб добровольцев «Река».

Суворов воспламенился «Рекой», хотя и ревновал к газете. Теперь его черед: клуб «Отвал»! Объявит по радио. Жизнь дала импульс, толчок, побуждение. Лишь глухой его не слышал. В кузнечном цехе уже составился штаб.

До конца недели звенели телефоны на радио, никто в защиту отвала не рискнул поднять голос. Уговаривать людей не пришлось, речи были коротки: «Отвал смердит, глядеть тошно! Безобразие… Убрать!»

* * *

К субботе успели сделать все, что планировали, но как всегда бывает — пугала необязательность явки. Могли прийти, а могли передумать. Добровольцев обычно назначали приказом по заводу, явка на субботник негласно объявлялась обязательной, с прогулявших требовали справку. Теперь не так. Хочешь — иди, не хочешь — лежи. Как говорит восточная мудрость, лучше сидеть, чем стоять, лучше лежать, чем сидеть, лучше… Пора выдалась грибная, повылазили грузди в лесах.

Отвал — не земляничная поляна, тут даже мухоморы не живут. Кто соблазнится? Представлялся кто-то расплывчатый, надуманный, доброхот из кино, с приклеенным лицом и характером, которому все равно, где субботу коротать.

Штаб договорился собраться пораньше, показать пример, а первого человека, прибывшего на отвал, кто бы он ни был, увековечить в приказе по заводу и прославить через заводскую многотиражку. Энтузиастов пора знать в лицо, хватит им прятаться. В конце концов они из будущего, а никто другой. Теорией доказано. Но до этого, конечно, надо расти…

С утра пораньше Галкин шагал к отвалу, не дожидаясь трамваев, пошатываясь и зевая. Легкое облачко в зените приковало его внимание. С детства заметил, что дождь или мокрый снег собираются к празднику и все портят. Турист в ветровке волок рюкзак с закопченным котелком и норовил пристроиться к Галкину, чтобы вместе по азимуту. Но азимут у Галкина был странный, туда, куда никто не ходит. Старик-садовод ждал автобус, чтобы ехать стричь усы у клубники. Его измучила бессонница. «Сколько времени, дед?» — спросил Галкин, зевнув. Старик пожал плечами, ему было все равно.

У отвала было пусто. Квас не подвезли, лектор из общества охраны природы набирался сил под одеялом. Но от этого энтузиазм Галкина не страдал. Он обошелся бы без лекций с квасом. Не дожидаясь штаба, самовольно полез наверх. В любую минуту ему на голову могли опрокинуть ковш расплавленного шлака из печи плавильного завода, огненные языки которого протянулись, остывая, от вершины до основания горы.

Запыхавшись и чувствуя сердцебиение, Галкин одолел гребень и огляделся. Плоды многолетней нерациональной деятельности человека отсюда лучше просматривались: отвал смахивал на диковинный лунный пейзаж с кратерами от падения бракованных отливок, списанных станков и прочей техники. Упали они с вагонов. Явственно ощущалась собственная невесомость рядом с бетонными кубами от фундаментов, блоками и плитами.

Угрюмый марсианин в кирзовых сапогах с подвернутыми голенищами, джинсах и телогрейке грелся у костерка, разведенного из дощечек возвратной тары, которая числилась на балансе и списанию не подлежала. Видимо, он ждал попутный звездолет, решив не задерживаться ка земле, запылившись и наглотавшись дыма. Откупоривал зубами бутылку «Жигулевского» на дорожку. Так думалось Галкину, зачарованному космическим масштабом предстоящей работы. Марсианин откупорил бутылку, настроившись на лирический лад, но увидел Галкина и встал с открытым ртом…

То был известный (в ОБХСС) самовольный заготовитель металлолома Лева Чанмазян, застать которого за работой никому пока не удавалось. Лева промышлял глубокой ночью без свидетелей, сплавлял даровой металлолом черной и цветной масти. В ловких руках чародея отливки, станины, рельсы и колеса от вагонов сходили за мелкие бытовые отходы, свинцовые аккумуляторы и медные радиаторы от тракторов оплачивались как мятые чайники и самовары. Правда, в местную контору утильсырья Лева не обращался, происхождение его заготовок сразу бы открылось. Поэтому он арендовал «КамАЗ» и вывозил металл с отвала в соседний районный городок, не знакомый с масштабами технического прогресса. Приемщика сырья Лева взял в пай, делясь с ним гонораром и помогая перевыполнять план по заготовкам. Контора процветала. Водитель грузовика тоже не жаловался на судьбу. Левины доходы были под стать годовому обороту среднего заготовительного предприятия. Он купил себе подержанный «кадиллак» на черном рынке в приморском городе и поставил золотые коронки. Цифры кредита-дебита держал в голове, не доверяя бумаге, тем более, что отчета с него вышестоящие организации не требовали. Они вообще не подозревали о конкурирующей фирме с ночным циклом работы…

Поработав ночь, Лева поджидал грузовик. Но компаньоны запаздывали. Может быть, «КамАЗ» накололся в пути с липовым путевым листом? Крах фирмы… Лева нервничал, и тут вместо компаньона-помощника на него вылезло чучело с лопатой.

В Галкине Лева поначалу разглядел конкурента. Нахалов Чанмазян спихивал с отвала и следом пускал зубчатое колесо от экскаватора или вагонетку с застывшим шлаком.

— Ты чего, шпана? — процедил он хмуро, подступая к Галкину, и вытащил из-за голенища финку. Нож Лева отыскал на отвале: чудо уголовной техники, из блестящей нержавейки с наборной ручкой из оргстекла. Такие вещи делаются годами, когда некуда торопиться и срок отпущен на полную катушку. На отвал ножик попал как улика, с архивом из райсуда, подлежавшим списанию по истечении срока давности. Бумаги в папках сгорели, ножик остался. Никто не смог предвидеть, что проклятый отвал и тут сыграет злую шутку: вернет преступное оружие в другие руки.

— Ты чего, жлобина? — Галкин поневоле отступал к пропасти, не сводя глаз с ножа. На краю колючая проволока вдруг стреножила ему ноги. Галкин взмахнул руками и рухнул в шлак. Чанмазян подступил, спасения не было…

Но ура! снизу на отвал карабкались комсомольцы кузнечного во главе с Лешей-комсоргом. Как крепостная мортира разворачивалась пузатая цистерна с квасом. Натиск общественности решил дело. Чанмазян спрятал ножик и с рычанием ретировался, спускаясь тропкой, известной одному ему. Вдогонку можно было пустить колесо или бочку с застывшим цементным раствором, но Галкин не успел…

Над головами комсомольцев кружили белые птицы, стремительные и крикливые, полет их был неровный, волнами. «Похоже, чайки! — дивился Леша-комсорг. — Почему здесь?»

— Друзья! — торжественно сказал Леша-комсорг под крики вспугнутых птиц. — Мы начинаем великое дело!..

Он не винил тех, кто много лет вез и сваливал сюда отходы. Наверное, они не могли иначе, другое было время и силы, короче говоря, недоставало ни времени, ни сил. Суть проблемы Леша не успел изучить и потому глядел просто.

— Ходят слухи, что наш завод считают самым грязным и некультурным в городе, не считая графитовой фабрики, та черным-черна, графит наложил отпечаток. Но мы выпускаем не графит?! Откуда такие слухи, в чем причина?..

Леша притопнул ногой:

— Вот она — таблица Менделеева, под ногами! Здесь все: цветные, черные, драгоценные, если покопать…

Вернем утерянное поколениями добро! Само оно, между прочим, не вернется и останется в дерьме… Простит нам такое история? Нет, не простит.

Леша со знанием дела выбрал ломик, в истории он хотел остаться человеком дела, а не слова, красиво говорить у нас умеют, вдохновляя других. Он забыл, что в машине лежит мешок с сувенирами, абонементы на хоккей и билеты в филармонию на заезжих знаменитостей. Поработав ломиком и набив мозоли на руководящих ладонях, Леша вдруг подумал, что абонементы, даже на хоккей, — пустяки; своевременная идея, двинутая в массы, сильнее всяких стимулов, вплоть до импортных портков с наклейками.

Леша плюнул на мозоли и по примеру Галкина стал выворачивать из шлака трубу, уходившую корнем, казалось, в самое сердце отвала.

Галкина можно было записать в комсомольский актив, в нем чувствовалась личность, собственное мнение, позиция. Таких людей Леша уважал. Позиция могла быть ошибочкой, спорной и даже роковой, из тех, что ломают жизнь молодому упрямцу, но Галкину в данном случае повезло: он в коллективе и делает то, что нужно. Именно так старался жить сам Леша и другим советовал. Он приучил себя к анализу, стараясь подвести итог прожитому дню. И то, что его устраивало вчера, назавтра казалось мелко и мало. То был признак роста. Для верности он спрашивал у товарищей, знакомых — так ли он живет и сколько сделал… Леша хотел быть впереди по праву, не по должности, и взял это за правило еще в школе. Потому, наверное, его кандидатура в секретари школьной комсомольской организации никогда не вызывала возражений, утверждали единогласно, вплоть до последнего звонка. Теперь Леше хотелось бы знать, что думает о нем Галкин. Он закончил школу на три года поздней Леши и должен был знать, кому обязана школа поисковой работой, музеем, диспутами.

Но Галкин ни вспоминать, ни разговаривать не хотел, а может, делал вид, что ему наплевать на все и хочется работать. Перекуров он не делал, по сторонам не глазел. Леше стало скучно, и он перешел в другой конец отвала, раздумав брать нелюдимого Галкина в актив. В другом конце было шумно и весело и работа походила на спортивное состязание: кто больше поднимет и дальше бросит.

Охотились за цветными и драгоценными, зарываясь в шлак по уши, а черный оставляли Галкину. Он не роптал и не отказывался, видимо, знал себе цену и не желал казаться лучше, чем есть. «Пожалуй, на наго можно положиться», — подумал Леша-комсорг на исходе второго часа: спина у него одеревенела и требовала передышки, но расслабиться раньше Галкина комсорг не хотел и ждал, когда тот скиснет. Галкин не скисал, работал играючи, увлекаясь и сам того не замечая, прибавлял в скорости, словно боясь, что не успеет, отвал велик, а день короток.

«Он игнорирует маленькие радости ради большого», — определился Леша. То было вовсе не признаком дремучести Галкина.

К обеду на отвал поднялся коренастый корреспондент областного радио Андрей Суворов. Маленький, худощавый он казался не старше Леши, походил на практиканта, хотя работал на радио уже двадцать лет, и давно разменял четвертый десяток. Держался Суворов просто, но пристально глядел в глаза. Фальшь он не выносил, обман, приписки, общие слова и пустые обещания приводили его в бешенство. Насмотрелся и наслушался за двадцать лет. Теперь порой срывался на грубость, подводили нервы, и его давно бы уволили с работы, если бы не возраст.

Он обежал отвал, оглядев каждого, близоруко заглядывая в самое лицо, стараясь что-то угадать.

— Как настроение? Как работается? С желанием?

— С желанием! — кивнул Леша-комсорг на груды металла, выдернутого из шлака.

Крышка репортерского магнитофона была откинута, на кассете отпечатался звон металла, разговоры и смех работающих. Суворов жаждал необычного и не ошибся, необычным здесь было все. Хозяйственная нерадивость, с которой всю жизнь боролся Суворов без особого успеха, материализовалась в масштабах горного массива. Горстка людей пыталась ей противостоять. Объявление по радио они слышали и пришли семьями и в одиночку. Тридцать человек. Может, еще придут? Суворов ожидал большего и терялся в догадках. В чем дело? Утешало то, что на призыв газеты очистить реку в черте города откликнулись двадцать добровольцев. Суворов всегда считал, что радио коммуникабельней печати, быстрей доходит до людей, и все же как и сотрудники газеты, склонялся к тому, что горожане заслужили такую реку, какую имеют, отвал тоже был в духе их благодушия и «активности». Суворов сам составил текст призыва на субботник. Впрочем, в газете тоже не лопухи, знают, что написать. В итоге: у них двадцать, у Суворова — тридцать. Заводских комсомольцев Суворов не брал в расчет, они пришли бы и без его призыва и обошлись бы без помощи тридцати городских. Дюжие ребята от кузнечных молотов с усмешкой поглядывали на пеструю публику из добровольцев, детей и седовласых интеллигентов в спортивных костюмах и кедах.

— Помощь областного радио не требуется? — старался набить цену добровольцам Суворов, пройдясь вдоль отвала и ознакомившись с фронтом работ. Кое-что озадачило. Он знал по опыту, что заранее все предвидеть не могут даже опытные строители, накладки будут. Отвал — дело их рук, и надо ждать подвоха. Репортер оглядывал окрестности, выискивая опасность.

— Где транспорт? — осенило его. — На чем вывозить металл? Я уже не говорю о шлаке! Без землеройной техники его не возьмешь!

Суворов взял горсть шлака и пропустил сквозь пальцы. Леша-комсорг словно очнулся. Обещанных грузовиков не было. Машины стояли где-то на приколе.

— Надо что-то предпринять, — торопил репортер, — пока не поздно!

Момент был решающий, быть отвалу или не быть.

— Меня они не послушают, — размышлял Леша.

В этом субботнике на отвале что-то было не так. Никто не считал участников, охват союзной и несоюзной молодежи, процент выхода не требовали из райкома комсомола, отчитываться тоже не придется. Хоть сейчас домой иди. Леша не привык так работать, тем более на субботнике. Безвозмездный труд требует контроля, отражения и поощрения. Праздник труда… Праздника не получилось, как ни суди-ряди. Лешу смущал безрукий, болезненный паренек, явившийся на отвал с добровольцами. Инвалид от рождения был навеселе, смешил работавших, помощи от него никакой. Зачем пришел? Скоморох… Возможно, и у инвалида без рук бывают благие порывы, ему хочется что-то сделать полезное обществу. Если это так, то безрукий может послужить укором кое-кому с руками и ногами. Субботник был причиной неприятной истории с Лешиным ближайшим другом и помощником — футболистом Колей Кривенко. Коля оказался подлецом. Об этом в цехе уже узнали и судачили. Коля попросил вывести его из бюро. Дескать, на субботник он пойдет, если обещают «Жигули» восьмой модели. Два года он ждет очереди, а машину отдали другому. Шкурные разговоры на бюро для Леши были невыносимы, но Коля Кривенко ссылался на него: дескать, наш комсорг имеет все, а прочим красиво зубы заговаривает о вещизме и мещанстве.

— Брат, тебе помочь? — предлагал каждому безрукий. — Брат…

У него все были братья. Чем он мог помочь? Парни ему давали закурить, совали сигарету в горячечные губы — инвалиду, кажется, нездоровилось, подносили огонька. А он шел дальше с тем же:

— Брат, ты не устал, помочь?

Походило на шутку. Смеялись. Пока не заметили, что работается лучше. С веселым инвалидом — и горе не беда. Суворов бывал на всяких субботниках, делал отчеты по радио, интервью с ударниками. С безрукими активистами не приходилось. Этот факт вдруг вырос в его сознании, заслонил все. Хотелось узнать подробней. Он ходил тенью за безруким, ненароком выспрашивал, включив магнитофон. Инвалид весь на виду, всякому готов рассказать свою невеселую и простую историю. Зовут — Миша, семнадцать лет от роду. Матери не помнит, она бросила его в роддоме, отца не знает. Родился недоношенным, последствия алкогольной интоксикации…

— Брат, тебе помочь? — спрашивал безрукий у парней, и Суворов все больше убеждался, что это не рисовка, не уловка побирушки, для безнадежно больного, с чахоточной грудью и тонкой шеей Миши каждый встречный — брат, за семнадцать лет жизни люди сделали для него столько добра, что он не может и не умеет их воспринимать чужими. В роддоме дежурные сестры передавали его из рук в руки, обреченного. Дни его были сочтены, Миша терял вес и глядел на свет из-под стеклянного колпака бокса для недоношенных печальным взглядом. Редко кто мог выдержать тот взгляд. Сестры, всякое повидавшие, вытирали слезы.

На операцию решился сам завкафедрой, резал и зашивал. Нагнаивалось, расползались швы. Мишу отправляли в реанимацию, а после снова на операционный стол. Выжил чудом, на чужой крови. Доноры были тут же: ординаторы. Готовы все отдать.

Говорят, у запойной матери Миши был еще ребенок — девочка четырех лет. Нормальный ребенок, с руками и ногами, но матери она мешала, не давала вольно жить. Под Новый год, по совету хмельного сожителя, мамаша обещала девочке показать елку, свела в стужу на кладбище и оставила там. Три дня еще можно было спасти замерзавшее дитя, на четвертый оказалось поздно… Мать судили.

Елки Миша тоже любил, видимо, то было наследственное. Тянулся их наряжать, тыкался культями в игрушки, но ему спешили на помощь, всякий, кто был рядом: в больнице, интернате…

— Брат, — говорил Миша, — спасибо. Извини, когда у меня вырастут руки…

Но руки не росли. Со временем Миша понял и заплакал. Чья-то рука протянула стакан с вином, страдалец…

— Спасибо, брат…

Вином Миша не злоупотреблял. Его не понимали, дескать, на твоем бы месте другой не просыхал! Какая радость в жизни… У Миши радость была: люди. Он их любил и был благодарен.

— Тебе помочь, брат?

Субботник ему нравился, пришел он сюда по объявлению, как приходил на любые праздники, сборища, торжества. На субботнике он впервые, если не считать школьных, интернатовских, и заводские парни ему пришлись по душе.

Суворов знал теперь, что жизнь удивительным образом поворачивалась к Мише хорошей стороной. Жил он в инвалидском интернате, неблагополучном, с дурной славой: помещение за городом, плохо отапливаемое, с руководством чехарда, столовские воруют, учет не налажен, дети сбегают, где-то кочуют на поездах, никому дела нет. Похоже, что Миша тоже в интернат только наведывался. Ему там пришлось бы не сладко.

— Ты где живешь, Миша?

— У людей, брат…

Миша был нарасхват, в бездетных семьях и с детьми. Он нужен был всем. Почему? Вряд ли кто над этим задумывался. Нужен — и точка, словно бы общество, не сговариваясь, решило оградить его от всех бед и невзгод, вопреки злой судьбе и законом проклятой матери.

— Тебе помочь, брат? — с готовностью поднимал культи Миша, улыбаясь.

Леше-комсоргу легче прожить: охвата от него не требовали. На отвал при параде никто не пришел, справок не предъявляли. И все же с Леши завтра могло спроситься, райком комсомола захочет не остаться в стороне, задним числом оформит это мероприятие и внесет в свой актив. С трудовыми массовыми акциями у него не густо. А значит, запросят цифры, чтобы поголовный энтузиазм был гарантирован и ничто не омрачало праздника безвозмездного труда. И если узнают про безрукого, так сказать эксплуатацию инвалида, то могут взгреть… Корреспондент готовил материал, и инвалид у него был гвоздем номера. В райкоме услышат по радио. В горкоме комсомола тоже не глухие. И пойдут звонки: «Альтернативный субботник — с безрукими! Извращение, подрыв самой идеи безвозмездного труда…» Странно, что корреспондент не сознает назначение прессы и к освещению субботника подходит как-то легковесно и односторонне. Леша мог, если бы его спросили, наговорить на пленку, обобщить, поднять, нацелить… Событие само по себе не рядовое: «Комсомольский десант, акция, декада…», — Леша искал подходящее, звонкое, хлесткое. Зачем прибедняться, другой бы на его месте ударил в колокола на всю область. Леша, помнится, и раньше имел дело с прессой, сообщал по первому требованию: сколько людей на рабочих местах и сколько на благоустройстве, кто отличился и какая сумма будет перечислена в фонд пятилетки. Сходилось в копеечку, никаких ЧП, как по нотам.

Цифр у Леши не было, да они и не нужны были корреспонденту. Ему нужен был безрукий. Суворов, кажется, считал инвалида знамением дня, фактором перестройки. Леша-комсорг ему не мешал, но и не желал участвовать в «самодеятельности». Миша его тоже обходил, как избегал когда-то заведующую детской больницей или директоршу интерната: он им снижал показатели — по койко-месту, проценту излечиваемости и возвращению к труду. Такие, как он, статистику не красили и не могли осчастливить ни одного начальника, отвечающего за коллектив и дебит-кредит. В Леше инвалид угадал руководителя с перспективой. В Суворове меньше всего было начальственного и они подружились.

— Зачем ты сюда пришел? — пытал корреспондент.

— Работать! — сказал Миша, удивляясь вопросу: зачем же еще ходят на субботник. «Но ведь ты работать не сможешь!» — хотел было продолжить Суворов, но прикусил язык. Бездельником Мишу никто бы не назвал и не из чувства сострадания. Инвалид не знал покоя, не присел, все время на ногах, внутренний жар, сродни лихорадке, заставлял соваться всюду, спрашивать, обсуждать, подсказывать. Энергия сжигала его, не находя выхода, желание что-то сделать руками упиралось в неодолимый природный барьер, но не отступало, отнимая силы, здоровье. Глядеть на все это было невыносимо, хотелось помочь. И сделать то, что не удавалось инвалиду, за него, за себя. В последние годы материальный стимул хочешь-не хочешь стал главной движущей силой. Даром никто не хотел. Считалось в порядке вещей заинтересовать общественников: дружинникам удлинялся отпуск на трое суток, участникам самодеятельности выписывали премию, иначе песни будут не те и танцы… Уговаривали по-всякому: квартирой, путевкой, талоном на «Жигули». Кто свое получил, от поручений отходил, уговорить его было трудно.

Суворов не винил в том людей и видел причину в другом. Ненавистный ему прагматизм был чисто внешним для большинства людей и не убил главного: совести, отзывчивости, сострадания. Никто не заставлял хирургов сражаться за безнадежного генетически ущербного малыша, отдавать ему кровь, силы, время, которого и без того не хватает. Какой «материальный» стимул у людей, которые приютили, кормят и одевают сироту, не доверяя обюрокраченному и равнодушному персоналу интерната. Не было стимула у тридцати добровольцев, откликнувшихся на обращение по радио, с ними Суворов уже переговорил насчет городского клуба «Отвал», идею они поддержали.

Какой стимул не сработал у шоферов, сказать трудно, что им обещали? Возможно, ничего. Поэтому желанием они не горят.

— Надо кого-то послать на автобазу, — предложил Суворов Леше-комсоргу.

Леше показалось, что корреспондент намекает…

— У меня другие задачи, — заметил поспешно, — я в ответе за людей…

Легче всего жилось Галкину, не облеченному доверием. Задач перед ним особых не стояло, он отвечал только за себя. Поэтому Леша подумал и направился прямо к нему. Поняв суть вопроса, Галкин, не возражая, поджал колени и безответственно заскользил вниз, оставляя за собой шлейф пыли и шорох горного обвала…

— Активист? — с интересом спросил Суворов, делая пометку в блокноте. — Как его фамилия…

— Не будем спешить, — заметил осторожно Леша, — подождем, с чем вернется.

И репортер внутренне с ним согласился. Автобаза далеко, за рекой. Найти ее непросто. На базе, конечно, пусто, вахтер да служебная собака. Собака на месте, несет службу, а вахтер, пожалуй, рыбалит с лодки и на ворота базы поглядывает издали, со скукой, оторвав взгляд от поплавка. Гостей он не ждет, тем более таких, как Галкин. Фигура случайная, обличие неначальственное. Вахтер отсидится в лодке, удочки сматывать не захочет, себя не обнаружит. Зачем ему лишние свидетели? Тем более энтузиасты…

Парень тем временем шагал через реку, заглядывая с любопытством сквозь стальные перила моста вниз. Бетонные опоры вспарывали мутный поток, словно бы плыли куда-то вместе с рельсовой колеей, шпалами, меж которыми серебрилась все та же вода. Под ложечкой холодело. Узкая пешеходная дорожка из дощечек пружинила под ногами, поигрывала и казалась ненадежной. Галкин выскочил на насыпь за мостом и оглянулся. Река словно съежилась, тихая и покорная…

Цеха, склады с пыльными слепыми окнами. Спросить бы, но у кого? Ни души. Выходной. Галкин как ищейка шел по запахам. Тянуло смоляным духом — то лесопилка с мебельным цехом. После жарко пахнуло ванилью. Кондитерская фабрика. Заморенный солнцем и скукой Галкин отыскал ворота, провонявшие соляром, с ничего не значащими надписями: «Посторонним вход воспрещен», «Курить запрещается!» Охраны не видать, заглянул в калитку, а во дворе дым коромыслом, полно людей с сигаретами в зубах… Перекур. Галкин деликатно топтался в воротах, выжидая. Шофера сидели с неприкаянностью людей, не привыкших скучать без дела, но по домам не расходились. Потирали руки с въевшейся чернотой, переговаривались.

— Мужики, — осмелел, освоившись, Галкин, — земляки, — повторил громче и настойчивей, — я с отвала.

Вытащил из кармана заводское удостоверение с фотокарточкой, им Галкин гордился, как наградным листом.

— Значит, ты и будешь Галкин? — с усмешкой спросил один из шоферов, ознакомившись с «мандатом». Грузный, с короткой шеей и двойным подбородком, похожий на кабинетного зава, если бы не руки, перевитые жгутами вен. — По нашу, значит, душу с отвала? Гляди-ко, на своих двоих прискакал, без мотора! Приспичило…

Он улыбнулся, глядя на туфли Галкина, потерявшие цвет и форму, брюки, белесые от шлака.

Вернул удостоверение, дескать, забери «корочки», видали мы всяких.

— Граждане! — негодовал Галкин. — Ребята ждут, а вы…

Самосвалы выстроились в линейку, с железными высокими кузовами, с прицепами, в которые, казалось, можно запихнуть пол-отвала. Галкин не понимал шоферов, чего, спрашивается, сидят?

— Помочь? Да мы хоть сейчас по коням и на пятой передаче! — с досадой начал кто-то из молодых, но старший его остановил.

— Не заводись! Перегреешься. Тридцать лет, — медленно и со значением начал он, — почитай, всю жизнь вожу я на отвал хлам со строек. По рукам дать горе-работничкам, Галкин! Вы там хорошо задумали, одобряем! Ведь что получается, Галкин, пока дом под крышу возведут, мать честная, кирпича истолкут, покрошат вагон, стекло побьют, доски поломают! Разве кто считает? После нас зовут, как дом сдавать комиссии, дескать, выручайте, братцы, везите отходы в отвал, чтобы концы в воду…

Видно было, что и вправду чувствует он себя неважно, считает, что жизнь прожил не так. И ему хотелось теперь поддержать комсомолят с кузнечного и увезти с отвала кое-что обратно…

То был Константин Завгороднев, старший из трех братьев-шоферов. Семья видная. Говорили, что братья обходятся иногда без домкрата, двое держат машину на весу, третий колесо меняет, в случае прокола. Еще говорили, что после них касса закрывается на учет, выгребают до дна, зарабатывают баснословно, но честно. А когда сядут в столовой к столу, поглядеть на них сбегаются язвенники, диетники. От вида обедающих братьев пропадают хвори и разгорается аппетит, в общем жить хочется.

Жили братья в разных домах, семьями, но привычек не меняли. Спали — окна нараспашку, зимой и летом. Бывало, просыпались словно в сугробе, волосы примерзали к подушке, и ничего, воздуху им требовалось много.

Но в последнее время мало кто в поселке открывал окна. Хозяйки бегали по магазинам, скупали метрами сетку, помельче, чтобы воздух фильтровала. Пыль лезла в щели, серые дорожки легли между рам, на подоконники, как бы их ни конопатили. Тогда пошла мода на пылесосы. С полок хозторга исчезли мощные «Вихри», «Чайки», «Уральцы» и мигом перешли в разряд дефицита. Производство не угонялось за спросом. «В чем дело?» — ломали голову экономисты и ссылались на стихийность и неуправляемость моды и людских капризов.

Братья Завгородневы тоже позабивали окна голубенькой сеткой, под цвет неба, но спали плохо, задыхались. Им не хватало простора, ветра, воздуха.

— Отвал пылит, проклятый! — посовещавшись, решили они.

— Понимаешь, чего хочу? — сказал старший из братьев Галкину, почувствовав родную душу. Завгородневы подняли шоферов на дело, уговорили, зажгли, но уперся механик.

— Ну так что, дорогу к отвалу забыли? Показать? — не понимал Галкин.

— Ее позабудешь! — потерев бок, сказал Завгороднев. — Ухаб на ухабе. Как стиральная доска у злой тещи! Ну да ничего, мы привыкшие. Не гоже дорогу к отвалу гладью мостить, пусть туда вовсе дороги не будет!.. На приколе мы, Галкин. Горючки нет. Газовать нечем…

— Да чего вхолостую молотить… Пускай у механика спросит! — загалдели шофера, сгрудившись возле Галкина.

Механика на месте не было, лишь телефон на вахте. Запертые наглухо кабинеты руководства автобазы настроили Галкина воинственно.

Механик, наверное, был из тертых и держался подальше, когда становилось горячо.

Галкин оседлал стол и придвинул поближе аппарат.

Захватанный диск едва крутился, приходилось подгонять его пальцем. Дважды подключился телефон клуба собаководов, на Галкина рыкнули, потом облаяли. Клуб был где-то по соседству, телефон давал сбои, и Галкин подумал, что если он ошибется в третий раз, его могут покусать. Диск он больше не торопил пальцем, дав ему волю крутиться в привычном темпе. Аппарат сам нашел того, кого надо, встав на притертый контакт.

— Аркадия Борисыча можно? — вкрадчиво попросил Галкин, изображая приятеля.

— А зачем? — пискнул детский голосок. — Вы кто? Дядя Вася? С кондитерской фабрики?

— Секрет, — игриво сказал Галкин, — сюрприз! Пусть угадает…

Сюрпризов там не любили, угадывать не собирались, почувствовав подвох, трубку тотчас взяла мама и посоветовала жестяным голосом звонить в понедельник на работу, с восьми утра. По ней выходило, что Аркадий Борисович на даче за городом, связи с ним нет.

Шофера, обступившие стол с телефоном и понявшие, о чем разговор, возмущенно заговорили, не веря, и Галкин в открытую потребовал механика, ссылаясь на штаб субботника.

— Так бы сразу и сказали! — не желая больше разговаривать, супруга передала трубку мужу. Аркадий Борисович часто и шумно дышал в трубку, изображая человека, прибежавшего с дачи.

— Извините, — любезно сказал Галкин, пропуская объяснения механика и торопясь перейти к делу. — Видите ли, сегодня на отвале субботник!

— Да, да, — откликнулся механик, польщенный вниманием штаба.

— Приехал корреспондент радио, а люди работают без транспорта!

— Да, да, так, так, — механик знал, что с общественностью не спорят, тем более с прессой. Он лично выписывал пять изданий газет, центральных и местных, и в курсе текущих вопросов. Под механиком предательски скрипнул диван, пришлось встать. — Вы откуда звоните, из редакции?

— Из гаража, — сказал Галкин. — Ждем вас!

Механик заволновался, не понимая. Гараж он лично опечатал и сдал охране. Похоже было, что вахтер заробел и уступил телефон, стоит в сторонке и ждет распоряжений.

— Вы там один? — спросил механик осторожно, чтобы не выдать беспокойства по поводу охраны.

— Какой один? — ликуя сообщил Галкин и оглядел повеселевших шоферов. Они веселились тому, что механик просчитался. — Вся колонна в сборе, кроме вас!

Механик притих. Про субботник он знал, телефонограмма поступила. С исходящим номером и подписью. Текст умело составленный, в выражениях неопределенных. Желательно выделить транспорт, исходя из наличия и возможности, словно бы тот, кто отдавал приказ, сам не очень верил в назревшую надобность субботника и надеялся — отпадет надобность, перенесут мероприятие до лучших времен. До отвала ли сейчас?

— А что говорят шофера? — спросил механик, не доверяя своим людям. — Небось, жалуются? Вы их не слушайте…

— Пока молчат, — успокоил Галкин, — они ждут горючее!

Насчет горючего механик не желал говорить, не выяснив другого.

— Не знаю, как у других, а у меня даром пальцем не пошевелят. Что вы им пообещали? Ничего? Значит, отгулы потребуют, за субботник…

— Они пришли на субботник! — с раздражением сказал Галкин. — Надо верить…

— А документ у вас при себе? — ворчал механик. — У корреспондента как фамилия?

Механик, кажется, натягивал брюки, согнувшись и прижимая плечом к уху трубку.

— Как же так, — недоумевал Галкин, обращаясь к шоферам, — вы знаете про субботник, а он вроде нет…

— Почему нет? — включился механик. — Склерозом не страдаю! Все вышли? До одного? Ай, молодцы! Вы это отметьте через печать, чтобы все знали!

Он имел в виду руководство автообъединения.

— Отметим! — обещал Галкин, ему и в самом деле хотелось бы прочитать в газете про шоферов, и особенно про старика, его «непутевой» жизни и последнем желании: развернуть грузопоток от отвала… — А как быть с горючим?

— Сожгли, лимит, — вздохнул механик.

Выйти он выйдет, обязан по долгу службы и по совести. А дальше — не его дело, пусть думает корреспондент вместе со штабом, коли такие прыткие.

— Горючего у меня нет, — механику хотелось столкнуть настырного штабиста. — Но… можно одолжиться у людей. Услуга за услуга. К примеру, отсыпать дорогу вашим шлаком колхозу…

— Чего захотел?! — крикнул Галкин.

Колхоз в его понятии был у черта на куличках, дорог он никогда не отсыпал, даже не представлял, как это делается. Ясно было одно, механик жлоб и ищет выгоду. Не раз и не два, наверное, в гараже случались перепалки на эту тему. Чью сторону займет штаб? Отвал разрастался и подступил к улицам поселка. Механику нелегко было удерживать шоферов в наезженной колее. За сколько он подрядился колхозу? Платить будут натурой или как?

— Топливо надо найти! — сказал Галкин твердо. — И спорить глупо! Иначе я все расскажу корреспонденту…

Шофера загалдели с новой силой, радуясь тому, что штаб на их стороне, что Галкин не клюнул на предложение механика.

Повидали они всяких: с кондитерской фабрики, лесопилки и мебельного цеха. У этих связи с механиком были налажены. За «птичье молочко» или мебельный гарнитур для кухни механик выделял бензин и солярку вкупе с грузовиком…

— Хорошо, подчиняюсь, — сказал Аркадий Борисович и пообещал не без затаенной угрозы, — сейчас приеду! Будьте на месте с удостоверением…

* * *

Колонна грузовиков шла к отвалу, парализуя на время движение частного транспорта на перекрестках, провожаемая недоуменными взглядами дежурных инспекторов ГАИ. Проверять путевые листы не было необходимости, в головной машине сидел механик, знакомый инспекции по делам службы. Дизель ревел на предельных оборотах, из-под сиденья тянуло жаром, как от печки.

— Из металлолома можно изготовить сто таких машин! — кричал Галкин, перекрывая шум и грохот. Механик не спорил. Изготовить можно и двести, только мы их не увидим. Стараться для чужого дяди… Глупо! Прислали хотя б шкворни или тормозные накладки, шины, чтобы машины обуть. Механик существом своим слышал, как напрягаются и скрипят, перетираясь, детали ходовой части, на которую Галкину плевать, а ему, механику, выкручиваться.

— Субботник сплотит коллектив…

Механик пожал плечами, давая понять, что коллектив у него и без того, как монолит. Упрется — не свернешь домкратом.

— Надо подняться над жлобством и рвачеством, — звал Галкин, готовый лететь. Механик отрываться от земли не хотел, работал он пока что не в аэрофлоте. Случалось, и у него летали. В кювет…

— А ведь это разовое дело, — строго напомнил механик, — собрали лом, сдали. А дальше? Без отвала нельзя. Всякий уважаемый завод первым делом строит что — заводоуправление и отвал! Заметьте…

— Поломаем! — закрутил головой Галкин, рискуя свернуть позвонки. Машина и без того скакала на ухабах. — Отходов не будет: шлак не отход — сырье! Мука из него заменит цемент, инженеры сказали…

Механик вежливо улыбался, глядя на вспотевшего от мечты Галкина. У него насчет шлака имелись другие наблюдения.

— Давно насчет отходов интересуетесь? — спросил он у Галкина. — Добровольно или по приказу?

В вопросе был подвох. Дескать, уважающий себя человек найдет предмет почище. Копаться в мусоре мог только злопыхатель или неудачник, не к лицу молодому здоровому человеку заходить сзади, с темной стороны, и не видеть светлого…

— Никто мне приказывал! — молодняк попался упрямый. — Я сам…

— Не зажимают? Ходу дают, скажи честно…

Он был прав, словно зная настроения в заводоуправлении и в некоторых цехах, не считая, конечно, кузнечного. Про свалку кое-кто не желал и слышать, откладывал на потом, считая, что еще не пришел срок и есть дела поважней. Вопрос сложный. Нужна кампания в комплексе: чистота среды, культура производства и быта, утилизация всех отходов… Дело нешуточное. Потянешь за кончик, а сможешь ли вытащить?

— Дураков нету! — смеялся механик над притихшим Галкиным. Ничего другого он не ожидал: — Навалить барахлишко желающих много, а чтобы убрать?! О таких я не слышал… Дураков нету!

— Как раз наоборот, — глянул на него в упор Галкин, — дураков хватает. В том и беда…

Механик стушевался, отвернулся к боковому окну, протяжно зевнул.

— Ну да, — сказал равнодушно, теряя интерес к такой беседе, — поговорить можно обо всем, а в жизни как ни крути — одно выйдет! Попробуй-ка, сунься к начальнику с этой свалкой! Инициатива наказуема. Хочешь жить спокойно — не высовывайся! Теперь, гляжу, взяли за моду показывать в телевизоре начинания: один колхозник из мотоциклетки сенокосилку сварганил для неугодий, другой ананас в дому вырастил, в Норильске, третий… Инжир ему во сколько обойдется в Сибири? Не считал? То же — свалка… Мороки с ней много, а проку!

— Но ведь нашлись люди? — не унимался Галкин. — Сейчас познакомлю. Вовсе не набекрень. Увидите…

Механик усмехнулся. Ему интересно было поглядеть на субчиков, которые готовы по стенке ходить, лишь бы не как у людей, вместо морковки жевать ананас, а своему законному выходному предпочесть отбросы на свалке…

* * *

Солнце между тем поднималось к зениту, подрезая тени и грозя скатиться к горизонту: Люди устали и вторую половину дня видели себя уже дома. Леша-комсорг боялся и звонил в штаб. Нужна техника, а техники не было.

Звоном лопат И ломиков пением Надо поднять у людей Настроение!

Больше поднять нечем. Леша давно раздал сувениры и абонементы на хоккей. Развел костер меж двух валунов и поставил чайник. Он был теперь такой же чумазый, как подпольный заготовитель Лева Чанмазян, только без финки и преступно нажитого капитала. Комсомольцы сели кружком у костерка, совещались: как быть? Ждать Галкина или расходиться? Леша колебался.

За Галкина проголосовал взметнувшимся вверх кубовым ковшом экскаватор на колесном ходу. Машинист прибыл вовремя. Спрыгнул на землю, приглушив мотор, прошелся, разминая ноги, вокруг машины, оглядывая рабочие узлы. Они сочились жирной смазкой и были готовы в бой, зубья ковша отточенно сверкали. Экскаватор прибыл в помощь комсомольцам. Один из десяти обещанных.

— Копай! — махал машинисту двумя руками Леша-комсорг. — Время не ждет!

— Пжалста! — пожал плечами тот. — А куда грузить, машины где? а?

Он явно веселился: экскаватор без машин все разно что петух без несушек.

— Будут машины! — обещал Леша, оглядывая из-под ладони горизонт.

— Тогда и начнем, — машинист достал пачку сигарет и присел на камень, он привык к превратностям строительной жизни. «Ребятня, — думал без обиды, — зелень!» В том, что он едет в помощь ребятне, машинист понял еще в пятницу. Только новичок в земстрое мог требовать сразу десять экскаваторов. Заказали бы два и получили два. А десять — сказка! Экскаваторы трудятся в разных концах города, попробуй, собери в кулак. Лично он готов хоть на край света, потому как на субботнике его дочь, контролер из кузницы Наденька Потеряева, перед ней надо держать марку, не осрамиться. Машинист вглядывался в молодые лица на гребне, отвала и пытался разглядеть дочь…

— Где Надя? Должны знать! С кудряшками…

Побежали звать и не нашли никого с кудряшками.

— Дома кудряшки!

— Враки! — не поверил машинист. — Вместе собрались и вышли поутру! Как же так получилось… Обманула отца?

Машинист полез в кабину. Стыдно перед людьми. Леша молчал. Ему тоже было интересно, куда подевалась контролер Потеряева, комсомольский активист и член бюро, если она вышла из дома под видом субботника? Занятый интересной беседой насчет дочери, машинист не сразу заметил, что бежать в город поздно, он взят в кольцо десятком порожних самосвалов.

— Грузи! — требовали шофера, не желая ничего слушать, нетерпеливо газуя и посигналивая. — Полдня потеряли! Куда возить, начальник, маршрут давай! — спрашивали у Галкина. Рутина и проволочки им надоели в гараже. Отвал смердил под солнцем и курился пылью, и совесть у шоферов взыграла с новой силой. Не таким они хотели бы видеть дело рук своих.

— Сроем к едреной матери! — орал старый Завгороднев, то было его законное желание, неразделенное пугливым механиком, привыкшим не высовываться и ждать указаний. Он и теперь искал на отвале корреспондента, чтобы заручиться, если что, и не отвечать. Механик ходил за Лешей-комсоргом следом, почувствовав руководство, и толковал о лимите на топливо, пережоге, нормо-часах и самоуправстве Галкина. Леша обещал разобраться. Механик выклянчил у него сувенир жене и сезонный абонемент на хоккей. Больше у Леши ничего не осталось, и без резерва он чувствовал себя неуверенно.

Корреспондент не отходил от Галкина, формальный лидер Леша-комсорг его теперь не устраивал. Галкина люди слушались больше и охотней, вокруг него дело вершилось как-то смелей и решительней. «Можно не гадать теперь, — с досадой думал Леша-комсорг, — чья фотография появится в газете!»

— Везите шлак и мусор в карьер за город! — кричал сквозь грохот дизелей Галкин. — После землей засыпем, дерн положим, выпас будет для коровок…

Примерно так ему сказали специалисты в штабе, и Галкин свято верил в их познания в сельской агрономии. Шофера посмеивались, глядя на него, но повиновались с готовностью. Грузились, уезжали и возвращались без лишних перекуров и левых рейсов.

— Будет дождик, будет гром, Галкин, нам не нужен агроном! — смеялись они. — Даешь молоко и мясо!

И в самом деле была у них уверенность, что работают они не зря и ни один горожанин не попрекнет… Они очищали город, его легкие, воздух, душу.

Корреспондент наблюдал, что-то помечая в блокноте. Паренек без осанки и руководящего голоса помаленьку брал в свои руки людей и технику и выглядел свежей других. Напротив, Леша был утомлен и сердился на что-то, не было у него прежнего интереса и страсти к исходу работы на отвале…

Солнце, утомившись, легло на горизонт отдышаться, и в помощь светилу заалели десятки автомобильных фар, работа не прекращалась. Комсомольцы трудились, желая удивить город. Экскаватор вертелся волчком, пробивая брешь в брюхе отвала, прокладывая путь к лесу, в поле, к первой землянике и маслятам. Они будто были скрыты в чреве отвала, томились и ждали своего часа, и теперь готовы были вернуться к людям в благодарность за труд и терпение…

Приказы Галкина уже не вызывали улыбок, к ним привыкли, то были приказы бывалого работяги, а не новичка. Моральное право управлять на отвале было явно за ним…

— Одержимый! — говорил машинист экскаватора.

— Держись, Галка! — подбадривали шофера. — Куда мы без тебя?! Одна надежда…

Заменить Галкина было некем, Леша и штаб, кажется, не догадывались, что задумал Галкин сотворить с отвалом за один субботний день. Заводской диспетчер, глядя на вечерние сполохи огней в стороне отвала и не понимая, что там происходит в такое время, на всякий случай подстраховался, направив к свалке маневровый локомотив с порожними вагонами под металл, и попал в самую точку, сам того не подозревая. Ура! — порожним вагонам комсомольцы обрадовались, а грузчиков, прибывших с ними, стали качать… Началась бешеная погрузка. Бригада грузчиков показала чудеса. Машинист, высунувшись из кабины тепловоза, только удивлялся. Вагоны были загружены в три раза быстрей нормы, установленной для подвижного состава МПС. Тепловоз дал гудок и укатил.

— Отец работает, а дочка гуляет? — ворчал машинист экскаватора, уже не надеясь найти ее здесь. — Как это у них называется: работа дураков любит? Слышь, Галкин?!

— Ага, — отозвался Галкин, он лазил по отвалу на четвереньках, ощупывая землю и отмечая оставшийся металлолом. — Умный в гору не идет…

Отцовских чувств он не ведал, и машинист его спросил за неимением другого, постарше. Но Галкин не прочь был поговорить о Наденькином поведении с ее отцом.

— С хахалем-то лучше, чем тут пыль глотать!

— Что? Повтори! — машинист бросил рычаги управления и полез к Галкину, уточнить.

Наденька была на выданье, в той поре, когда решалась судьба, и от неверного шага плохо стало бы не только ей самой, но и ее родителям. Машинист жизнь прожил и наперед знал, чего стоит девичье легкомыслие.

— Я пошутил! — сказал Галкин.

Ему не хотелось, чтобы простаивал экскаватор из-за сердечных дел.

— Хитришь, парень! — недовольно бурчал машинист, устраиваясь за рычагами. Видимо, дочку он держал строго. — Ты, небось, тоже глаз положил? Интересуешься? Гляди…

— На кой она мне? — махнул рукой Галкин. Похоже, что Наденька характером в отца. Пойми этих Потеряевых. — Получше найду! Только свистни. Сбегутся…

— Ну и дурак! — машинист поднял ковш и ударил в отвал, осердясь. — Наденька у меня вовсе не такая…

— Хо-хо! — прокричал Галкин с отвала. — Плохо вы знаете, дядя!

Машинист не отвечал, перестав обращать внимание на Галкина. Были Потеряевы, видно, вспыльчивы, но отходчивы и пустозвонить о серьезном не любили. Через полчаса, выбрав свободную минуту, машинист позвал Галкина к себе в кабину:

— Иди сюда! Потолкуем… Негоже кричать. В помощники хочешь? Выучу… Все отвалы сковырнешь! Ковшом сподручней! Гляди-ко: слабинку выбрал, ковшик по уши забурился, теперь подняли, понесли, — рассуждал машинист, разворачивая кабину в сторону подъехавшего самосвала, — парень ты, вижу, самостоятельный, не свистулька, хошь и наговариваешь на себя. Я-то тоже не балованный…

— Не могу, — сказал Галкин. В кабине было тепло и угарно, земля плыла и качалась внизу, хотелось спать. — Я слово дал. Пока один человек в больнице, я должен вместо него в кузнице…

Машинист вздохнул, сожалея. В Галкине он не ошибся и отговаривать не хотел. Чужое слово он уважал, как свое собственное.

— Ну будь по-твоему, коли слову верен!

Выходило, что слово не держит его родная дочь. Не ожидал машинист от Наденьки такого…

— В гости приходи! — крикнул он Галкину на прощание.

Галкин кивнул. Потеряевы ему нравились.

* * *

Беспокоился папаша не зря. Наденька была единственным ребенком в семье, впечатлительным и нервным. Худенькую девушку на отвал с металлоломом и горячим шлаком остерегались брать, и чтобы не пропускать субботник, она предложила вымыть окна и освежить двери в кабинетах администрации. Техничкам было недосуг, за восемьдесят рублей в месяц они являлись на ночь глядя «помазать» шваброй полы. Окна в кабинетах были с тенетами и сообщали памятному дню серые краски, обкрадывая солнце. Не замечать этого могли только мужчины, коих было подавляющее большинство в кузнечном производстве.

Ведра с водой Наденьке галантно подносил сам начальник цеха, он же помог снять с подоконника горшок с вечнозеленой вишней. Оранжевые ягоды висели с зимы, дразня аппетит. Начальник сорвал горсть, намереваясь угостить девушку и не ведая, чем это может кончиться. Пришлось Наденьке его отговаривать. То был паслен перечный, непригодный в пищу. Переубеждала она между делом, начальник слушал, тоже не поднимая головы от бумаг. Его посылали в столицу с докладом, и до отлета остались один день и ночь, которые надо было использовать очень плотно, Наденьке показалось, что к здоровью своему начальник относится иронически и когда-нибудь, задумавшись, съест паслен. Наденька задвинула вишню подальше в угол и прикрыла занавеской.

Модерновые окна, во всю стену, придумали по курортному проекту. На море с такими хорошо, а здесь не очень.

«Одно окно осилит, — беспокоился, поглядывая на девушку, начальник, — и на больничный? Слабая очень…» Он хотел бы помочь ей, но не знал как. Не полезешь ведь на окно в виду всего завода? Отродясь не мыл стекол, разве что в собственном «Москвиче». Но почему-то стыдился сидеть за столом с бумагами, словно Наденька, лазившая по подоконнику, была ему живым укором. Не мог он от нее принять услуги, как принимал от других. Возможно, слишком хрупкой она казалась в сравнении с другими, а может, было в ней что-то такое, ради чего любой на его месте весь мир умыл бы, не то что окна.

«Жених, небось, есть, — с невольной завистью думал начальник. — Конечно, есть! Парней в кузнице много. Долго невеститься девчатам не дают! Тут не кондитерская фабрика…»

Он старался теперь не глядеть на девушку и лишь кивнул, когда она управилась с окном, раскрасневшись, и распрощалась с ним.

В соседней комнате был штаб субботника. Наденька и здесь произвела впечатление.

— Печеночница! — шепотом сказал специалист по кузнечным машинам, страдавший диабетом. — Вы обратили внимание на цвет ее кожи? Оттенок желтый… Билирубин не в норме. У меня бабка вот так же мучилась, — он скорбно замолчал. — Нашли кого прислать в штаб? Покрепче нету? Что если потребуется резерв… Кого пошлем в отвал?

Наденька взяла ведра, собираясь за водой, и выжидательно поглядела на специалистов. Разговоры разом стихли, все углубились в срочные дела, краем глаза оценивая билирубин, который с бабулей. Интересно, найдено ли против него противоядие, что пишут об этом в литературе? Неординарное мышление и нетрадиционные методы… На них ссылались теперь все медики мира. Но носить воду в ведрах — старо как мир. Для старших инженеров было бы унизительно в присутствии младших, а младшим — было дело принципа не уступать и не быть на побегушках. Специалист по термообработке с утра набегался трусцой по скверу и не восстановил еще силы. Субботник грозил выбить его из недельного цикла.

Наденька, переломившись пополам, притащила два ведра, и стала ворочать кадку с лимоном.

— Вам помочь? — деликатно вызвался старший технолог.

— Спасибо, я сама! — робко отозвалась Наденька. Среди инженеров она была впервые и очень стеснялась, что впрочем никак не отражалось на резвости ее маленьких рук. Она расхаживала по высокому карнизу за окном так, словно имела в запасе крылышки. Время шло. С отвала сообщили: нет обещанных грузовиков и землеройной техники, просили срочно помочь. Штаб разделил усилия: одни занялись землеройной техникой, другие — транспортом. Телефоны «Земстроя» упрямо отмалчивались. Зато в автоколонне откликнулись сразу. Положение было неясное. Шофера на месте, механика нет, уехал на дачу, по словам жены. Бензина для заправки тоже не имелось.

— Гиблое дело, — сказал специалист по кузнечному оборудованию. — Болото.

Инженеры вышли покурить, возмущенно переговариваясь. Досадно было, что штаб ничем помочь не может комсомольцам на отвале. Без машин и землеройной техники усилия их будут напрасны. Решили, пока суть да дело и телефоны в «Земстрое» молчат, сходить в буфет, заправиться.

Вернулись оживленные. Смутило обстоятельство: окон было три, а Наденька управилась лишь с одним. Субботник мог затянуться.

— Без обеда обходится, — удивился практик без образования, съевший от скуки две порции щей и три компота. — Деньги копит на приданое!

— Я же говорил: больная! — шепнул специалист по кузнечным машинам, по случаю диеты дожевывая бутерброд с яйцом. — В обморок брякнется, а мы — отвечай!

— Скорей бы, — вздохнул практик без специального образования, согласный на все. Ему надо было домой, кормить рыбу в трех аквариумах, живородящую, тропическую. Завтра он планировал нести ее на рынок, сорок копеек за штуку.

Все дружно перевели взгляд на настенные часы, а специалист по кузнечным машинам стал демонстративно натягивать плащ.

Наденька намека не поняла, и плащ пришлось снять, шляпу тоже. Наконец несносная девчонка сползла на животе с подоконника и выскочила за дверь, подхватив ведро.

— Все! — сказал практик громко. — Теперь не придет. Я воду перекрыл, а вентиль в столе запер, ха… До понедельника. Ох уж эти девицы!..

Гурьбой двинули к выходу, исполнив долг и поработав безвозмездно, но вдруг дверь открылась и вошла красная от напряжения Наденька. Она одолжилась водицей в соседнем цехе, желая порадовать инженеров.

Пораженные специалисты разоблачились и сели за столы. Углубились в дела. Стали опять звонить в «Земстрой» и автобазу. К их радости, телефоны ожили. В «Земстрое» сообщили, что техника вышла по назначению.

— Сколько экскаваторов? — спросил термист, красный от радостного волнения.

— Сколько надо, столько и вышло, — ответил дежурный. Видимо, точней он не мог сказать, не видел. «Десять! — решили в штабе. — Не меньше…»

В автоколонне тоже наметился сдвиг. Механик нашелся, машины заправили топливом из резерва, теперь они в пути к отвалу.

Наденька намыла окна и принялась протирать все подряд. Увлекшись, она перестала смущаться мужчин и даже взяла стул со специалистом по кузнечным машинам и переставила в сторону, чтобы освежить стену.

— Чертова баба! — шипел специалист.

— А ты говорил — печеночница, в обморок брякнется! — давился смехом технолог.

— Ничего удивительного! — шептал специалист по термической обработке. — Если прикладывать медные пятаки к больному месту, можно вылечить билирубин! У меня статья перепечатана, насчет пятаков. Сейчас поищу!

Наденька вытащила во двор дорожку и принялась выколачивать из нее душу. Но едва специалисты собрались уходить, вернулась.

— Ну дела! — удивлялся практик без образования. — Кто бы мог подумать? Кожа да кости. Я даже хотел выхлопотать ей путевку в санаторий! Лично я верю, что энтузиазм творит чудеса! Но ведь она ставит нас в неловкое положение?!

Специалист по кузнечным машинам сморкался в платочек, от сквозняков у него заложило нос.

— Не надо было вылезать с субботником! — говорил он. — У меня диабет, и я подвержен простудным заболеваниям. Завтра пойду к врачу. В понедельник не ждите, во вторник тоже. Если начальник спросит, скажите, что воспаление легких!

— Вам легче прожить! — завистливо сказал практик. — Чуть что — больничный лист! Вы на учете… А у меня пока градусник под мышкой не раскалится, не верят. От вас, дескать, вирус дохнет. А я ведь трезвый, не потребляю. От меня травой пахнет и рыбой, опять же канареек люблю, попугайчики…

Администрация слушала про живородящих гуппи и меченосцев, про голубых дельфинчиков и драчливых барбусов. Своим умом дошел. Были у него азиатские золотые рыбки с глазами-телескопами и рыба кардинал, на свой страх и риск разводил практик южно-американских светлячков. На рынке они шли по рублю за штуку.

Маялись до шести вечера, а в шесть пришел начальник цеха и предложил не в службу, а в дружбу: все как один братской семьей двинуть в отвал на помощь молодежи. Она творит там чудеса! Специалисты не противились. А с ними, весело щебеча, спешила Наденька. Похоже, что она прикладывала к больной печени медные пятаки и потому не ведала усталости.

Инженеры понравились Наденьке серьезностью, были в годах и не приставали к ней с ухаживаниями, как парни в цехе. Шептались между собой насчет технических проблем. Наденька не прислушивалась, стараясь им угодить и создать условия. От этого их мысль пойдет дальше. Жаль только, что среди них не было Галкина. Когда же дурень наберется ума и охладеет к мусору?

— Твой жених там, Наденька? — предположил начальник цеха, улыбаясь. Девушка смешалась, краснея.

— Там мой папа с экскаватором!

— Жених плюс папа! — упрямо подытожил специалист по вентиляции. — Если они похожи на тебя, тогда отвалу конец! Ручаюсь…

Грохот, похожий на канонаду, и столбы пыли над отвалом говорили о том же…

Отвал в тот день все же устоял. Комсомольцы убрали, быть может, его сотую часть, нанесли рану. Но рана была смертельной: отвалу отрубили голову, лишив сообщения с заводской территорией, убрав железнодорожные пути, перекопав дорогу и тропки, чтобы не было подпитки…

* * *

Ночь была обычной. Закрывались кафе и рестораны, публика, расходясь по домам, хмельно галдела и пела в разноголосицу. Пели и девчата с парнями, возвращаясь с отвала. Шли они «гостевым» маршрутом, выбирая самые красивые и ухоженные улицы, потому что после свалки хотелось только чистоты и уюта. Тугие струи поливальных машин стегали разогретый асфальт, оставляя за собой зеркальную полосу, по ней хотелось шагать босиком, скинув с уставших, затекших ног обувь.

— Хорошо-то как! — заметил мечтательно кто-то, словно не узнавая улицы.

Постовой милиционер проводил взглядом необычную компанию парней и девчат, они не походили на праздных гуляк или искателей приключений, хотя были возбуждены и веселы, радовались всякому пустяку: огням иллюминации, фонтану и цветам на клумбах. «Приезжие, — решил он, — из села…» И на всякий случай справился по рации, что нового в городе и не было ли ЧП?

События на свалке остались незамеченными. Вряд ли кто в ту ночь мог предположить, что город проснется не таким, каким был, и исчезающий отвал породит вздох облегчения не только у жителей окраины, но и на «гостевых», туристских маршрутах города. Черная его грива еще вчера была видна отовсюду…

Домой Галкин вернулся к полуночи. Запер дверь, прислушался. Мать не спала, ждала его, сидя у телевизора. Сын подсел к ней, обнял за плечи.

— Мам, что показывают?

— Не разберу, сынок, стара, знать, стала. Лопочут больно скоро, молодые да красивые, — она кивнула на экран и вытерла покрасневшие глаза.

Передача была занятная, из новых, невиданных раньше. Десяток телефонисток не поспевали записывать вопросы телезрителей, на которые тут же должны были ответить три-четыре министра с помощниками.

— Зачем глаза портишь?

— Ничего, Аркашенька, нынче все в него глядят. Куда же мне еще глядеть?

Мать зевнула, прикрыв ладонью рот. Вроде бы и спать можно, чего еще?

Поглядеть на министров было занятно, не каждый день увидишь — за семью дверями. Хотелось убедиться, что власть человеку дана не даром, по уму и заслугам.

Мать ревниво оглядывала министров, все подмечая: который старше и добрей лицом, а который строже и официальней, на вопросы отвечает не сразу, с оглядкой. Люди не стеснялись, спрашивали. Сколько мать помнит, жилье всегда было злым вопросом. До каких пор, спрашивается? А мясо когда будет, масло, чтобы всем, а не по блату? Выходило, что министры в курсе, и надо ждать скорых перемен. Квартиры будут для каждой семьи, товары тоже. Куда денешься, коли министры перед обществом держат ответ. Виданное ли дело? Мать сама могла бы спросить, будь под рукой телефон. Говорилось о застое в последние десять-пятнадцать лет, и мать вздыхала не без грусти: почитай, жизнь прошла — пятнадцать годков! Хотелось бы знать, как быть тем, кто от застоя больше пострадал? Упущенное не вернешь, не наверстаешь, молодость ушла, силы не те…

— Где был, сынок, что поздно?

— Сейчас расскажу. Всего повидал…

Мать тихонько посмеивалась, накрывая на стол. «Что ж, давай…» Ей любопытно послушать. Угадывала, что неспроста сын припозднился. Аркадий медлил, не зная с чего начать. Рассказывать про отвал не хотелось, мать не поймет. Надо видеть. Не понимала до поры даже Наденька, высмеивала: «Старьевщик!» А после поутихла. Возвращались вместе, и она глядела на него другими глазами. Про ее глаза, пожалуй, можно рассказать…

— Ты поэтов видела, мама, живьем, не в книжках?

— Молодые, поди, горячие, вроде тебя?

— Не-а! Старые, вроде тебя…

Сын засмеялся. Мать недоверчиво улыбнулась: «Смешно сказал сынок!»

Встала, держась за бок. «Им бы на печке лежать…»

— Баловство — стихи!

Мать порывалась уйти, но сын усаживал, не пускал. Тем более хотелось рассказать. Косматый, седой поэт попался им на улице, в самом центре. Сам подошел, без опаски. «Хотите, я прочту вам стихи?» Девчата даже в ладоши захлопали. «Как интересно? Если можно, о любви!» В ушах еще был звон и скрежет свалки, завывание самосвалов.

— Что ж он пишет, бесстыжий?

— О любви. Разве нельзя, мама? Он ведь тоже любил…

Старик молодел лицом, читая, а может, вовсе не старый, лишь поседевший до времени.

— Всему свое время, сынок! — упрямилась мать, и вдруг поняла, что это самое время пришло для ее сына. Дело вовсе не в поэте, а в ком-то совсем другом. Сын был не один, провожал кого-то, потому и готов запеть стихами. И не следует возражать. Мать помолчала, опустив голову, и совсем другим тоном, мягко и тихо призналась:

— Я ведь тоже сочиняла, сынок. Сейчас вот толкусь между людей — ничего сказать не могу путного. Пустяки одни на языке, хоть режь… А если вспомнить!.. Да ты слушать, чай, не станешь?

Аркаша кивнул, дескать, давай, говори. Не отмахнулся, не прогнал. Мать села, выпрямившись, закинув руку за голову. Такой ее сын еще не видел.

Во горенке, во новой,                                  во новой, Стоял столик дубовой,                                    дубовой…

Вывела негромко мать и неуверенно поглядела на сына. Тот ободряюще кивнул: «Где наша не пропадала, мать! Жарь…» Было и в самом деле занятно слушать. Голос у матери грудной, полный сдержанной силы, бархатистый, как у оперной певицы. Откуда статься?

На столике стоял чайник золотой,                                                     золотой, Полный чаем налитой,                                    налитой! Степан-сударь господин,                                       господин, Он к столику подходил,                                     подходил. Чаю гору наливал,                              наливал, И Машутке подносил,                                  подносил, Сергеевне говорил,                               говорил: — Выпей чаю для себя,                                     для себя, Роди сына-сокола,                             сокола, Белым лицом во себя,                                  во себя. Умом-разумом в меня ли                                       молодца!

Мать рассказывала о прожитом с печалью, не без усмешки. Жаловаться не хотелось, было и в ее жизни хорошее. Не все мечты сбылись по молодости, сын это и сам знал, не мог не знать. Жаль было матери себя, молодость свою и силы. Выходит, не одна она о безвозвратном печалится нынче, застой придержал многих. Она и сама видела, что в те годы почитались таланты особенные: ловкость, услужливость да связи. Насчет своего голоса она не очень обольщалась — профессиональной певицей ей не стать, но в самодеятельности она бы блистала, это точно. На профессионалов она насмотрелась в филармонии. Чего вытворяют?! Вспомнишь, вздрогнешь… Застой-то кое-кому на руку был, бумажкой прикрывались, отчетом с липой. Мать отводила душу, представляя, как теперь не сладко придется брехунам от искусства. Через них она молчала, а теперь хочется петь…

Больней всего было ей глядеть на афиши со знакомыми именами. «Дуэт пианистов…» Муж и жена, хотя фамилии разные. Жена на сцену редко выходила, управлялся за двоих муженек. В две руки наигрывал то, что в афише значилось для четырех рук. Сходило. Путевку предъявлял к оплате за двоих и время концерта удваивал. На него, бывало, жаловались, не зрители, их на концертах почти не было, на аркане не затянешь, нюх на халтуру у них чуткий, жаловались собратья-актеры… Застой. Хотя слово это было не в ходу, наоборот, наслышаны были о небывалых успехах искусства.

Успехи и вправду были «потрясные», концертные бригады укладывались в двадцать минут, вместо сорока положенных, благо на «бис» их не вызывали. Зрители разбегались, не дождавшись конца, а в отчетах писали тысячи приобщенных к высокому искусству, плюс десять процентов от достигнутого. Уши уполномоченной по распространению билетов краснели, когда она из года в год слушала одну и ту же арию Чио-Чио-Сан в женском исполнении и Риголетто в мужском. Все остальное было забыто за ненадобностью…

Мать тряхнула головой, отметая грустное, и закончила отчаянной скороговоркой:

Вспомни, милый, как ты клялся, Как ты первый раз ласкал. Вспомни, милый, как божился, Меня девицу смущал!

В самодеятельности она пела по молодости и всякий раз на «бис», одного не могла пересилить — страха перед жюри. Постные лица жрецов от культуры вгоняли ее в пот, лишали голоса. Всякий раз получалось так, что награды на смотрах получали, по сути, не певцы, а их руководители — у кого авторитет повыше, должность престижней. Отчеты со смотров были пышные, чувствовалось, что и тут стараются кому-то угодить, угождать стало модным.

И лишь позднее мать поняла, чем ее так пугало жюри. В филармонии она не раз помогала проводить смотры и всего нагляделась, до конца жизни хватит. Оказалось, смотры — кормушка. Выделяют на них жирную сумму, и начинается дележ. Кому сколько… Режиссеру, жюри, сценаристу, звукооператору, за аренду сцены, микрофонов с усилителями, осветителю, шоферу автобуса за доставку жюри и артистов, хотя автобуса нет и не будет, режиссер и осветитель в одном лице, в списке членов жюри половина подставных лиц, и заседают они не по восемь часов в день, как указано в отчете, а от силы четыре. Мать сама получала за кого-то деньги и отдавала до копейки председателю жюри. Чужих денег ей не надо. Но петь на смотрах она перестала, навсегда… Теперь это называли застоем и требовали перестройки. В добрый час! Петь захотелось…

— Мама, ты сама сочинила? — удивился сын.

— Кто же еще? Писателей в деревне нет. Ты отцу не говори, ругаться станет.

— Почему? Ему-то что?

— Брехать — не пахать, скажет, — мать с тревогой оглянулась на дверь. Она уже выведала окольным путем, через знакомых, что муженек уволился из института, пристроился слесарем к запойному Пашке. Спелись, говорят, одному в подвале не управиться, вдвоем надо.

Жаль, что муж не чувствует перемен, а если чувствует, то как-то не так, цепляется за старое. Застой прошелся по ее семье, никого не пощадил, полюбила она мужа не за пьянку, за прямой и честный характер. Чем-то они были схожи: муж и жена — одна сатана, всякое умели, ко всякому готовились. Кто ж мог знать, что ничего не потребуется: ни таланта, ни доброты, ни честности. Льстить и угождать не умели, блатом не запаслись. Теперь вот у разбитого корыта…

Какая я была весела, Да какая разгульчива, А теперь из-за милого Хожу задумчива!

Сын глядел на нее и улыбался, не знал, что мать у него такая славная певунья. Чего, спрашивается, молчала?

— Пой, мама, пой! — просил Аркаша, сложив уставшие руки ей на колени. Они были тяжелые и теплые, потому что совсем недавно победили непобедимый отвал. И пусть об этом никто не знает, даже мать, но она все поняла и оттого такая славная сегодня, поет!.. Наденька тоже пела… Все они, женщины, чем-то похожи…

* * *

А назавтра солнце встало над горизонтом чуть раньше обычного; выглянуло не из-за свалки, а через гребенку березовых лесов, свежее и чистое. Крыши домов вспыхнули золотом, пробудив в людях доброе чувство: что-то переменилось…

На заводе первой по причине пропажи отвала заблудилась повар Клава Шиш. Всю ночь она бдила у электропечи, варила свеклу с квашеной капустой для утреннего борща, а после этого согласно графику сдала ключи сменщице и пошла домой. Столовские приходили на смену налегке, а возвращались отягощенные двумя сумками. Груженная телячьей вырезкой и куриным фаршем, не считая прочей мелочи, Клава Шиш двинула знакомой тропою к отвалу, минуя проходные. Цвела запоздалая мать-и-мачеха, трясли седыми головками одуванчики, похожие на стареньких родителей, скакали чистенькие трясогузочки во фраках, солнце морочило голову. Тропа, скрытая травой от лишних глаз, изогнулась, обходя черную глыбу брошенного фундамента, и Клава сделала передышку перед решающим броском за кордон. Предстояло взобраться по круче на отвал, а после спуститься в город, на территорию, не подведомственную заводской охране. Клава прижала фарш к груди, подхватила вырезку и потрусила в меру сил. Что-то под ногами было не так. Не хватало горы. Клава благоразумно замедлилась и уперлась разгоряченным лбом в забор, наспех сколоченный из неструганных досок. Клава сердито взирала на него, занозив лоб и набив шишку, не понимая, потом составила сумки на землю и стала думать. Нести добро обратно, значит, выдать себя с головой, заведующая уже пришла на службу и строго бдит. Лучше перекинуть вырезку с фаршем через верх, а проходную пройти налегке, как конторская крыса, которой вынести нечего, кроме карандаша или дырокола.

Клава подняла пакет, размахнулась… Но вовремя передумала. Кто-то вожделенно глядел на нее с той стороны забора в щель между досками и ждал…

— Шиш тебе! — невежливо сказала Клава, не желая делиться, и сложила мясо в сумку. — Ты кто такая?

— Я техничка, — пропищали стеснительно оттуда, — не знаю как пройти!

— Ха-ха, — злорадно посмеялась Клава, значит, то был не сон: отвал и в самом деле сперли за какой-то надобностью, не побрезговали.

— Попалась, курица! — крикнула Клава опоздавшей техничке. Та не отвечала, топталась за забором и чего-то ждала, надеясь, что все само собой образуется, начальство распорядится, примет меры и отвал вернется на место.

— Нечего ждать, темная! — зычно скомандовала Клава Шиш. — Марш на вахту!

В проходной опоздавших записывали для принятия оргвыводов и материального ущемления. Морально ущемленных с каждой минутой становилось больше, почти все они оказались без пропусков, отвал отучил их от порядка и дисциплины.

Клава тащила сумки обратно в столовую, что оказалось гораздо тяжелей и сказывалось на здоровье. Сердце обрывалось в пятки от страха и дурных предчувствий.

— Чего тащишь, тетка? — бодро спросил ее Каблук, не ведая о плохом. — Ты не заблудилась?

Клава не ответила. Каблук, увлеченный делом, глядел ей вслед, смутно подозревая какой-то оргподвох в масштабе завода, если столовским крохоборам приходится возвращать «суппродукты» добровольно. Что бы это могло быть? Каблуку надо было спровадить на свалку кое-что подороже фарша и вырезки. В вагоне со шлаком был спрятан заводской трансформатор из понизительной раздатки. Прошлой ночью Каблук с дружками взломали дверь подстанции, благо она не охранялась, и сорвали тяжеленный агрегат с фундамента. Он был новый, только что поставленный, обесточенный. Каблук давно подыскивал такой, сговорившись с шабашкой, бригада сезонников из южной республики клепала на скорую руку телятник и два жилых дома в глубинном колхозе, под рукой было все — кирпич, доски, шиферные листы для кровли… Недоставало трансформатора. Каблук пообещал за десять «кусков».

Он проделал роковой маршрут по горячим следам Клавы, политым потом вперемешку со слезами раскаяния, и уперся в глухой забор, как раз в том самом месте, где застопорилась Клава Шиш.

— В чем дело?! — заорал Каблук сердито, он тяжело дышал и мутно озирался, как тяжеловес-боксер, попавший в нокдаун и пережидавший судейский счет, чтобы собраться с силами. — Не имеешь права, козел! — крикнул ворону, сидевшему на заборе и оставшемуся по той же причине без обеда. — Я буду жаловаться!

Ворон каркнул в ответ и, опасаясь ответственности, улетел в другие края.

Железнодорожная колея ныряла под забор и как будто была в сохранности. Во всяком случае вагон с трансформатором в шлаке можно вытолкать с территории, а там будет проще… Каблук навалился на доски и стал раскачивать. Забор заскрипел и накренился. Каблук, зверея, подхватил обрезок трубы и использовал его как рычаг, умножив усилие. Дощатый щит готов был повалиться на землю… Тут и застукал его патруль.

— Бери его, ребята! — скомандовал старший. «Ребятам» было лет по семьдесят. Видимо, они бежали, чтобы взять Каблука на месте, с поличным, и теперь не могли отдышаться. Каблук ждал с трубой в руках, дескать, подходи, кому жить надоело. Старички поправляли пояса с пустыми кобурами. Но у начальника караула был револьвер. Он и решил дело. Каблук швырнул в бурьян трубу и кинул руки за спину.

Особенных улик против него не было, забор стоит, как стоял, трансформатор надо еще отыскать, да и кто знает, как он очутился в вагоне под шлаком… В дружках Каблук уверен, как в самом себе, не расколются.

Всякий выходящий с завода с пустыми руками казался Каблуку подозрительным, из тех, кто берет всего один раз, но на всю жизнь. Честных показывают в кино, полтинник за билет. Тревога охватила Каблука, когда он подумал о Галкине. «Не он ли сковырнул отвал, щенок?!» Но вспомнилось, как Галкин ползал за кошельком, чуть не на брюхе, и Каблук успокоился. Парень тоже ждет «кусок» и ради него на все готов…

Нарушителя тем временем вели по винтовой лестнице на второй этаж к начальнику охраны. Железные ступеньки пружинили под ногами, гудели на разные голоса, словно хор на спевке. Каблук поднимался медленно и неохотно, и в такт ему звуки получались неторопливые и скорбные. Начальник охраны, отставной майор, дремавший за столом в ожидании смены, поднял голову и ждал, глядя на дверь. Лестница ему все поведала. Вели нарушителя.

Майор вздохнул и надел очки, чтобы быть во всеоружии, пригладил виски, подкрашенные зеленью. Нарушителем могла быть женщина. Майор был в зрелых годах, не старый, но после беспокойного дежурства выглядел не лучше своих подчиненных.

Указ об усилении ответственности за мелкие хищения на производстве заставил по-новому взглянуть на несуна, с охраны усилили спрос.

При виде Каблука майор сморщился. Он стал болезненней, чем раньше, воспринимать всякие ЧП на вверенной ему территории завода, а в последние дни они отзывались в нем болями в пояснице, возвращался застарелый радикулит.

В прошлое дежурство, три дня назад, в отвале сгорела деревянная тара на пять тысяч рублей. Ящики лежали лет десять, всеми забытые, почернели от дождей и погнили. А когда сгорели, подняли документы, и оказалось: тара на балансе, списанию не подлежит. Возместить ее стоимость грозили за счет охраны.

— Покажи карманы! — потребовал начальник охраны, разглядывая Каблука. — Поджигатель? Где спички?

— Какие спички? — удивился Каблук. — Мне работать надо, отпусти, начальник!

Каблук шагнул к двери. Его принимали за какую-то шпану.

— Стоять! — приказал начальник, массируя поясницу. Тара могла загореться от шлака, но лучше было бы найти поджигателя и взыскать ее стоимость через суд.

— Ограду ломал, — пояснил вахтер, — на отвале. Чуть в щепу не разнес, хулиган!

— Рассказывай, герой, — приказал майор Каблуку и взял листок бумаги, чтобы составить протокол, — кто такой и откуда?

Рассказывать Каблуку было нечего, разве что про трансформатор.

— Пиши, начальник, — сказал Каблук, отводя глаза, — фамилия Галкин, Аркадий, разнорабочий из кузницы…

Майор строчил, поверя и не требуя документов, требовать удостоверения было бесполезно, начальник охраны знал по опыту, нарушители удостоверений при себе не держали, выходя на дело.

— Зачем забор ломал? Вынести хотел? Что именно…

Каблук в ответ пожал плечами: «Ничего!» Майор молчал. Он привык, что «несуны», схваченные с поличным, жалуются на нужду, дескать живут бедно, материально нуждаются, нет рубля, чтобы купить в магазине известки, белил, олифы, гвоздей. Приходится ловчить… Как без гвоздей-то? Жена на порог не пустит… А поглядишь, во дворе у «бедняка» «Жигули» стоят, дом в два этажа, теплицы с паровым отоплением… Каблук на нужду не напирал. Что-то тут было другое и надо угадать.

— Ославился ты, Галкин, через этот забор на весь завод! — начал майор, глядя на нарушителя и стараясь приметить его реакцию.

— Ославился? — Каблук вздрогнул от неожиданности и оглянулся на дверь, собираясь бежать. Слава ему ни к чему.

«Ишь, ты! Гордый!» — определил бывалый охранник. — «Это неплохо… Воспитаем!»

— Есть у нас для таких, как ты, черная доска! Не видел? Фотокарточку твою повесим, чтобы люди знали. Сейчас фотографа позову.

Каблук сделался пунцовым, глаза забегали. «Эк его разобрало! — определил майор и порадовался. — Небось, зазноба! Гусар…»

— На черта мне ваш фотограф! — обозлился Каблук. — Жаловаться буду! Ничего я не выносил и забор целый… Привязались к человеку! Люди воруют, и ничего. Чистые! А меня из-за доски — на доску!

Разговор становился принципиальным. У Каблука были одни примеры, у майора — другие. Побогаче. Он знал, к примеру, что парни отвинтили цветные стекла со светофоров на заводских путях и получилось крушение поезда, завод понес убытки. Или взять грузила для сетей: смешно сказать, но их и сейчас рыбаки отвинчивают на рельсах, как чеховский злоумышленник, и свято верят, что поезд устоит, не сковырнется…

— Отвал проклятый виноват! — жаловался майор. — Через него не то что грузила, станок можно вывезти, — он был недалек от истины, — погрузить в вагон с отходами, подцепить тепловозом… В каждый вагон с шлаком не заглянешь. Да и что в нем разглядишь?

Вахтеров не хватало даже для проходных, старики часто болели и пропускали дежурства, а грузопоток рос, люди шли лавиной, и на вооружении охраны не было даже подвесных зеркал, чтобы заглянуть в вагон или кузов грузовика. Вертушка на входе — вот и вся механизация…

— Отвала-то нет, — хмуро заметил Каблук. — Позаботились…

— Да-да, — оживился начальник охраны, — спасибо ребятам! Давно пора, давно… Руки не доходили!

Начальник подобрел и даже подмигнул Каблуку, намекая на что-то, известное только им двоим. Что он мог знать? Ничего. Но, кажется, готов был простить Каблука.

— Я вижу, ты раскаялся, Галкин, это хорошо… Пока что иди работай, но помни: второй раз попадешься, не отпустим! Под суд пойдешь…

За неимением улик Каблука пришлось отпустить. Но это мало радовало его. Трансформатор сплавить не удалось, скоро его найдут, поди, спохватились, рыщут электрики. А коли так, надо уходить… Каблук напряг воображение и содрогнулся: кому мешал отвал и что случилось с заводом?

Клава Шиш заявление об уходе не подала, как Каблук, она верила в свою везучесть. Вернулась в столовую, прошла к заведующей и добровольно вывалила фарш и вырезку ей на письменный стол. Сказала в сердцах:

— Нате, подавитесь! Костей вам жалко, да?!

И заревела в голос, оглушив. Костей директору было не жаль. Она дала воды в стакане и стала убеждать, что фарш — не кости, а вырезка идет первым сортом в ростбифы и бефстроганов, учет их ведется поштучно… Трофеи взвесили и написали протокол, но Клава, не дожидаясь следствия, пошвыряла вещественные доказательства в котел, а изголодавшаяся смена кузнецов их съела. Клава понесла невосполнимые моральные потери, жила скучно, возвращаясь домой налегке через центральную проходную, как интеллигент.

* * *

Отвал считался важной частью заводского организма: в этом была убеждена не только Клава Шиш или Каблук, лично они в то утро будто остались без рук. Что-то вроде ампутации испытали литейщики. В тот самый момент, когда Клава пыталась вынести левое филе, из литейки в отвал катилась железнодорожная вертушка из пяти платформ со шлаком и формовочной землей, нашпигованной, как повелось, металлической крошкой. Клава поступила мудро, вернув вырезку в общественный котел и не требуя компенсации. Но от шлака с горелой землей, даже фаршированной металлом, отказались все. «Вертушка» увязла на стрелках, без всяких перспектив на разгрузку. Разыгрался ведомственный конфликт. Затор на путях, разрастаясь со временем, как раковая опухоль, мог задушить производство. Платформы с битым огнеупором, древесиной и металлической стружкой, деревянной и металлической тарой, макулатурой и просто мусором заполнят тупики и порушат графики оборота вагонов. В предчувствии надвигающегося, звенели телефоны в высоких инстанциях. Производство начало трясти. Сначала потихоньку, потом все ощутимей…

А снаружи, на месте бывшей свалки, давно ставшей общегородской, хотя и незаконной, потерянно кружили грузовики с хламом, не решаясь опорожнить кузова. На табличках, натыканных по всем углам, значилось: «Свалка мусора запрещена! Штраф 5000 руб.». Последние два ноля кто-то подрисовал озоруя, но и без них цифра внушала…

Звонили директору завода, прорываясь сквозь другие разговоры и мешая работать:

— Дмитрий Павлович, разрешите вывалить пять тонн жестяных банок из-под ядохимикатов? Вторчермет их не берет, хранить у себя на складе мы не можем, по санитарным нормам! — это из городского аптечного управления.

Директор тоже звонил, вынужденный оставить все дела:

— Райисполком? Мне председателя! Петр Ильич, здравствуй, дорогой! Тут такое дело: комсомолята мои расстарались и высвободили агромадную территорию из-под свалки… Отвал видели? Ну так приезжайте, поглядите. Вступайте во владение: можно нарезать участки под сады или огороды, посадить деревья… На ваше усмотрение! Земля отличная. Сковырнули отвал! Да-да, трудно, конечно, поверить, но…

В райисполкоме просили время, чтобы подумать. Думали недолго. Оказалось, все давно решено. Свалка была на землях другого района, туда и следует обращаться.

Директор дрогнувшей рукой набрал номер соседнего райисполкома:

— Иван Данилыч? Выручи. Тут такое дело: комсомолята высвободили, расчистили… вступай во владение, нарезай… высаживай… пользуйся… Иначе беда: снова мусором зарастем!

Просили время подумать. И отказывались от земли. Дескать, принадлежит не нам, а соседям. Негоже их обижать. Чья земля?! Директор тер виски. Заводу она не принадлежала, и он просто не имел права тратить рабочее время и силы на вопросы, связанные с ней. К тому же скопился шлак и прочие отходы. Куда их спровадить?

— Кто этот сумасброд? — спросил директор. — Который с лопатой… на отвале…

— Из кузницы, — подсказали знающие люди, — Галкин!

Фамилия директору ничего не говорила. Насчет отвала спорили давно. Значит, подтолкнули паренька, натравили люди постарше, кто именно — не признаются. Выжидать будут. А Галкина подставили, он «стрелочник», мишень. Галкин, поди, в герои рвется, теленок, инфантильный какой-нибудь.

Директор вздохнул. Молодежь инфантильна, а запросы у ней — ого-о! Не угонишься. А дела… Судить он мог не понаслышке, потому как был дед и нагляделся, наслушался из первых уст, от детей и внуков. Квартира у директора большая, углов много, вполне комфортабельная, с отдельным входом. Дети еще куда ни шло, боятся, уважают, а внуки… Никого не боятся, и готовы постоять за себя. Если дед отстаивает свое, отечественное, то внуки — импортное. Дескать, свое похуже, надо, дед, уметь правде в глаза смотреть: за чем толпа в магазине стоит часами, за импортом! Оттуда и туфли получше, и костюмы. Насчет этого дед возразить не мог, потому что сам с некоторых пор в импорт залез. Туфли чешские, пиджак югославский, плащ польский. После хотел сменить на отечественные, да жена отговорила, дескать, кто узнает? За обшлаг не заглянут.

— Ха-ха, — смеется Машка, старшая из внуков, она в медицинский ходит с головы до ног в «фирме», и все нашлепки и наклейки на виду, чтобы видели. Иначе, говорит, нельзя, засмеют на лекции.

Обидно ей, видите ли, что отечественный швейпром занимается эпигонством, подстраивается под чужое, а своего придумать лень, чтобы лучше. Нету у него заинтересованности.

А у молодежи есть, и интерес, и жажда, и предприимчивость: в плане — найти, достать, вырвать. У Маши «маг» японский, записи итальянские, французский детектив меняет на английский и обратно.

Но оказывается, она тоже устарела. Итальянцы примитив, архаика. Внук Миша на пять лет младше Маши, ест и спит в наушниках, на улице гуляет. В наушниках — рок. И не какой-нибудь, а самый последний, под названием «металл». Мишка от металла балдеет, млеет, дергается. Дед однажды послушал. Песенка под названием «Пустим кровь миру». Грохот вонзился в уши, поволок, затряс, как в экспрессе с пьяным машинистом. Стекла дребезжат, мотор волком воет, тормоза огнем горят, публика визжит и кусается. Экспресс влетел в тоннель и бац! — о встречный. Стекла вдрызг, дождем сыплются, агония, конец света. В общем, «пустили кровь».

Если бы директору сказали, что его внуки росли, не зная горя, он не стал бы возражать. Но они не знали ничего: ни забот, ни труда. И в этом уже был перебор. Общественность била тревогу. Не по адресу Миши или Маши, они не одни, были похуже. Мишка еще мог рассуждать трезво, сняв наушники, дескать, дед сам виноват, не приучил работать. С его-то возможностями. Свел бы на завод, пристроил…

— Скажешь тоже, — возмущалась бабушка, — эксплуатировать детский труд? Да за такое знаешь…

Мишке было тринадцать лет и он считал себя взрослым.

— А что ты можешь? — спрашивал дед. — Научись сначала помогать матери: подмети пол, сходи за хлебом, вымой посуду…

— Скучно, дед! — Мишка напяливал наушники и «отключался».

Если честно, дед его понимал. Но взамен предложить ничего не мог. Вот если бы в деревне… Там проще. Внуки не умели и десятой доли того, что умел он в их годы. В четыре от роду выезжал в поле, на покосе ворошил валки, чтобы сохли, босой по стерне, вспомнишь, до сих пор слезу вышибает от боли. В двенадцать лет был чуть ли не главным работником, а уж в четырнадцать жил самостоятельно, учился и зарабатывал на хлеб. Все так, не он один.

Записи Мишка доставал неизвестно где, через десятые руки, у перекупщиков, за умопомрачительные деньги. Директор ворчал, но раскошеливался, ибо слышал, что подростки из-за денег, случается, идут на воровство. Пусть покупает и слушает дома. Иначе его не увидишь, соберутся где-нибудь и «пустят кровь», ополоумев от рока.

Может, взять Мишку на завод? А прочих Куда… Выделять внука директору не хотелось. Вот если бы на другое предприятие. Но он знал, что ни один директор малолетку не возьмет. Случись чего, никакой суд не оправдает и родители не успокоятся, пока под статью не подведут. Лучше бы им чего попроще: продавать мороженое, газеты.. Ведь продают же, черт возьми, за рубежом их сверстники, и обувь чистят. Можно полы мыть в школе, в подъездах лестницы. За деньги, разумеется…

Интересно, Галкин любит рок? Директор надавил клавишу внутренней связи и приказал секретарю:

— Найдите Галкина в кузнечном цехе и срочно пригласите ко мне.

«Галкин, — морщила лобик секретарша и не могла вспомнить, — Галкин?! Кажется, из комсомола…»

В понедельник в кузнице Галкина не оказалось. На работе не появлялся. Но администрация не видела за ним никакой вины, стояла за него горой, ссылаясь на субботник. И в пику поднявшим панику литейщикам кузнечный цех обязался обходиться впредь без отвала, найдя применение отходам, более достойное и полезное. Комсорг Леша Санников вместе с председателем профкома в один голос заявили, что в этом нужном и важном деле Галкин признанный лидер и достоин уважения, а не увольнения по статье…

— Лидер? — с угрозой переспросил директор и приказал: — Пусть идет сюда и расхлебывает кашу! Мне и без того забот… Короче, разыскать лидера и доставить! Поглядим, чего он стоит.

— Как его доставишь? На руках не понесешь, — сказал Здоровилло. — Спит, поди. Если не помер.

Галкин и в самом деле спал, сутки. Директорская «Волга», пофыркивая отлаженным мотором и качаясь на хорошо смазанных рессорах, въехала во двор. Старушки, сидевшие у подъезда, ревниво примолкли, ожидая: «Кому такая честь?»

Шофер директора, мужчина в годах, но шустрый по-молодому, заранее веселясь чему-то, вбежал на третий этаж, сверился с запиской и позвонил к Галкиным.

— Откройте! С завода…

Мать подглядывала в глазок и не признавала. Незнакомец убедил вежливостью, не закрывал глазок пальцем и не прятался за косяк, давая себя получше разглядеть. А поглядеть было на что: кожаный пиджак, купленный у актера, голубая сорочка и галстук в мелкий горошек, как у члена Союза композиторов, на голове ученая плешь. «Лектор», — определила мать Галкина.

Она впустила «лектора», но тот не признал в Галкине-старшем светилы и лишь небрежно кивнул, «здрасте вам» и нацелился на спящего младшего, без признаков высокой интеллектуальности, даже храпевшего со свистом, в отличие от отца, занятого мыслями.

Шофер присел на кровать и профессионально стал будить Аркашу, похлопывая по щекам и щекоча под мышками, видно, что в его характере являться к людям среди ночи, будить и увозить куда-нибудь в аэропорт, к лайнеру, в командировку. Он был олицетворением дисциплины и долга. Галкин дрыгнул ногой, стараясь спихнуть шофера на пол, и приоткрыл один глаз. Гость улыбнулся, радуясь пробуждению Аркаши.

— Как здоровьице, как спалось, что привиделось? — интересовался он искренне, не деланно, словно толкователь снов. Он помог «начальнику» встать, отвел в ванную и сунул головой под кран, попутно рассказывая, что ждет Галкина лично директор, минуя всякие инстанции, и что надо ловить журавля в небе… Если Галкин удостоился, значит, он — молоток, а не ржавая монтировка.

Галкин стряхнул сонливость. Но выйдя на улицу и ткнувшись в «Волгу» с бархатными сиденьями, он заробел и попытался улизнуть. Шоферу пришлось его ловить и впихивать в машину, как неодушевленный предмет.

— Не поеду! — уперся Галкин и хотел вылезать через окно.

Личный престиж прежде всего. Поэтому Галкин ехал в директорской «Волге» и показывал язык ротозеям, чтобы всякий встречный удостоверился: едет не напыщенный бюрократ, а простой трудяга…

— Сиди культурно! — ворчал шофер. — Смотреть тошно!

На выезде со двора дворник вытянулся в струнку и отдал честь, приняв Галкина за генерала. За машиной бежали школяры, узнавшие Галкина, и что-то восторженно вопили, указывая на него пальцами. Люди в поселке уже знали про отвал…

Галкин закурил сигарету, освоившись, и пустил дым в окно, кому-то в трамвае помахал рукой. Отличная штука — директорский автомобиль. Будь Галкин на месте директора, он вместо работы объехал бы всех знакомых.

— Домой тоже поедем? — спросил он у шофера.

Тот неопределенно пожал плечами, дескать, как начальство скажет. Обгоняя «Волгу», бежала молва, приехал из столицы замминистра, и чтобы его встретить получше, приказано было комсомольцам срыть отвал. Будто в министерство поступили жалобы о загрязнении среды и что теперь с директора снимут стружку…

Меж тем Галкин пришел в приемную директора и сел среди ожидающих, несмело оглядываясь и прислушиваясь. Звенели разом два или три телефона и секретарша жонглировала трубками, успевая к тому ж черкнуть пару раз в блокноте или в календаре, поглядывая на электрочайник, пускавший пары на подоконнике. На расписном подносе стояли намытые хрустальные стаканы с серебряными ложечками. Секретарша в просвечивающей блузке, лет тридцати-пятидесяти, улыбаясь осторожно, чтобы не нагнать морщинок, принялась шептаться с шофером, поглядывая на Галкина. Тот рассказывал что-то забавное. Все же Галкин выглядел тут белой вороной. Особенно его руки, выдававшие с головой. Посетители с дипломатами поглядывали на Галкина с недоумением и усмехались. Тем не менее, именно он был злобой дня, потому что директор затребовал его первым. Секретарша округлила глаза и попридержала остальных, давая ход Галкину.

Директор сидел меж двух окон. Подперев тяжелую голову ладонями и расставив локти на столе, он выглядел грозным. Пирамиды бумаг с двух сторон поднялись на полуметр и, видать, не шли на ум. Директорский пиджак с депутатским флажком висел на стуле в стороне, а голубая сорочка казалась влажной от пота.

— Значит, ты — Галкин! — сказал директор, глядя из-под тяжелых век, не мигая и не отводя взгляда с минуту или две. — Ты вот что, — остановил он Галкина, собравшегося выложить анкету и поведать про отца-лектора и мать, распространителя билетов на симфонические концерты, — поговорим по душам, ладно? О деле после… Как у тебя с записями, рок любишь? «Пустим кровь», слухал? Обалденно, а?

Галкин сидел, проглотив кол. Видимо, готовился к другому. Но скоро встрепенулся и откинулся в кресле, кинув ногу на ногу. Потащил из кармашка пачку сигарет. Директор оказался «чувак» что надо, с запросами и на высоте. Клевый мужик!

— Рок пустяки. Для малолеток. Секс-музыку я бы списал, если не дорого. С башлями не густо.

— Что так? Мало платят? — удивился директор. Ему казалось, что в кузнице грех жаловаться на зарплату. — Расписали мне тебя как атамана, говорят, горами ворочаешь…

Галкин поглядел на стертые ладони и кивнул, дескать, «бывает». Он очень походил в этот момент на директорского внука Мишку и можно было с ним говорить откровенно. Иначе нельзя. Директор знал по опыту. Стоило с Мишкой взять не тот тон, сфальшивить, засюсюкать, как тот начинал отвечать тем же или грубить, а после напяливал наушники и уходил в рок, «пускать кому-то кровь». Слава богу, что не деду.

— Секс-музыки у меня нет, Галкин, и никогда не будет. Но если раздобудешь, — Галкин навострил ушки («Неужто, директор меломан?»), — если раздобудешь, брось ее в унитаз и воду спусти, мой тебе совет. Понял?

Галкин кивнул, и видно было, что не терпится ему кончить о пустяках и поговорить с директором о деле.

— Сколько тебе лет, Галкин? Где учился?

Поразительно, что он оказался старше Мишки лишь на четыре года. И годы, пожалуй, не в счет. Проскочат, не заметишь. Галкин казался много старше своих лет, и старила его забота. Директор это видел, чувствовал. Точно так же выглядел, наверное, он сам, когда ушел из отчего дома в город и нанялся на кожевенный завод таскать ведра с водой. Эти ведра снились ему иногда и заставляли ночью открывать глаза, соображая в беспокойстве, выполнил ли он свой урок и не пуст ли чан… За это били. Музыка, рок, секс и прочая контрабанда вылетела из головы Галкина, едва он взялся за — дело! Стоящее, нелегкое, даже опасное… Понимает ли парень? И директор открыл карты:

— Отвал ты сковырнул. Хорошо, Галкин, поздравляю.

— Отвал им подавай?! — тотчас всколыхнулся парень, наболевшее говорило за него. — Бить надо за такие дела! Валят всякую дрянь, вонь, заразу разводят…

— Полегче, — придержал его директор, поднимая бровь и улыбаясь уголком рта, Галкин ему нравился.

— Можно по-хорошему, — опять завелся Галкин, — везут, значит, сваливают, спасибочки! Везите еще…

— А ты как думал, архаровец? Отвал сковырнул — полдела. Без отвала жить нельзя. Не привыкли. Публика будет напирать, за горло брать. Исподтишка навалят! Выше головы…

— Да я им, — Галкин вскочил, — да я их!

— Ох-ох, напугал?! Сядь… Хотел я, — в раздумье сказал директор, — назначить на это дело кого-нибудь постарше, из отдела, а может, и заму поручить. Но, — директор замялся, — буду с тобой откровенно: не хочется людей подставлять! Честное слово. Добровольно они не возьмутся. Свалка! Чувствуешь? В общем, чести мало. Воспримут как наказание, не иначе. Обиды будут, склоки и выяснение отношений. Время уйдет, Галкин, уйма времени!

Галкин понял: «Подставить хочет начальник! Других бережет, мной прикрывает…»

— Ты, я вижу, не из робких, Галкин, — директор словно бы винился, оправдывался, не решаясь на какой-то шаг. А решиться и в самом деле было нелегко. Замы у директора были пенсионного возраста, заведующие отделами — немногим моложе. Выдвигались в заводоуправлении трудно, годами ожидая повышений. И это было закономерно до поры, вошло в привычку. Но теперь… А что теперь? — спрашивал себя директор и не мог найти однозначного ответа. Что-то менялось.. Ему не раз уже ставили в вину возраст работников, намекали, что слишком осторожничает, страхуется и волей-неволей зажимает молодые кадры. Имелись в виду, конечно, специалисты. Галкин — дело другое. А в чем собственно? Выучится, дай срок.

Директор сложил года своих замов и приплюсовал к ним возраст Галкина. В среднем что получается? Смех смехом, но с Галкиным ему было много проще, чем с любым из замов. То ли он похож на Мишку с Машкой, такой же колючий, как ежик, и неуступчивый, или еще что… «Рискну! — сказал сам себе директор. — Тьфу, тьфу, не сглазить!»

— Ну ладно, Аркадий, — директор откинулся в кресле и с облегчением поглядел на папки с бумагами и почтой. — Беру тебя в помощники, на испытание. Пока что от тебя потребуется немного: сядешь к телефону и будешь говорить всем, кто ни позвонит насчет свалки: дескать, отвала нет и не будет! В случае чего, приходи, спрашивай. Без доклада, как доверенное лицо. Понял?

Он кивнул на дверь, давая понять, что разговор окончен, и Галкин вышел, недоумевая, куда идти и как выполнять приказанное. Хотелось спросить у директора, но в кабинет к нему уже входили какие-то люди, с порога заговаривали с директором, возбужденно и нервно, и он отвечал так же громко и резко:

— Будем учиться работать без отвала! Да, да… А вы? Собственно, дело-то не в отвале: не будет отходов, не нужен отвал! Так ведь, товарищи спецы? Истина азбучная. Отсюда и надо плясать, от печки. Я лично — за безотходное производство! И для начала будем пускать, сепарацию шлака. Срочно, архисрочно!..

Дверь закрылась. В приемной Галкина ухватила за рукав секретарша и повела куда-то. Дело у них, выходит, было заранее продумано. Прошли коридором, свернули за угол и остановились у двери с полировкой, не хуже директорской. «Зам. по коммерции», — прочитал Галкин и сомлел. Дрогнули колени. Так высоко вспрыгнуть он не мечтал.

Секретарь долго возилась с замком, отпирая. Заперто было так крепко, будто коммерческий директор скопил сокровища и боялся грабителей. Он словно предчувствовал, что найдется соперник в лице Галкина и займет его место. Почему нет на месте коммерческого директора и когда он вернется, Галкин боялся спрашивать, и так было ясно, что скоро. За этот срок, какой бы он ни был короткий, надо было показать себя во всем блеске ума и сноровки, доказать, что директор не ошибся. Уступать жилплощадь в заводоуправлении Галкин не собирался без боя, как впрочем и коммерческий директор.

— Будешь пока сидеть здесь, — сказала секретарь, — хозяин в отпуске. Ничего не двигай, в ящики не лезь, полировку не царапай. Он не любит. Гарнитур импортный. Вот твой телефон, позвонят — я подключусь первой, потом соединю тебя. Понял? Отвечай, как приказано! Больше ни слова. Учти, я все слышу по параллельному проводу… Из графина можешь пить, но осторожно, он хрустальный. В холодильнике газировка, если хочешь. Надумаешь куда пойти, туалет в конце коридора, я скажу, что у тебя совещание, пусть подождут. Долго не задерживайся, звонят по отвалу много, надоели мне и директору!

Она ушла, оглядев кабинет и полив цветы на окне. Галкин сел за стол и стал вживаться. Походило все же на сон. Что если и впрямь позвонят? Помереть от страха можно. Он оглядел роскошные телефоны трех цветов: красный, белый, зеленый… Который в город? Звонить ему случалось, по захватанным и еле живым уличным автоматам. Дело это, он знал, нелегкое и часто безнадежное. Заглотив двушник, автомат бывало молчал или выдавал что-то бессвязно — треск, шум, писк… Провод в железной оплетке и трубка тяжелая, как молоток, прикладывать ее к уху было неприятно и зябко. Здесь было совсем иное, хотелось опробовать изящные аппараты и поговорить вежливо и культурно. Галкин настраивал себя на разговор и все же подпрыгнул в кресле от испуга, когда раздался звонок, замигала красная лампочка. Он сорвал трубку, крикнул звонко и радостно:

— Слушаю! Галкин на трубе!

— Бросьте ваши шуточки, — пристыдила секретарь, — проверка! Надо отвечать по-человечески!

Чего ей надо, Галкин не сразу понял. В кузнице, он заметил, все так отвечали по внутренней связи: «Мастер Здоровилло на трубе! Чего надо?»

А тут, выходит, по-другому. Он стал ждать.

— Алло?! — опять подключилась секретарша. И Галкин вежливо чирикнул:

— Слушаю, дорогуша…

— Перестаньте! — взорвалась секретарша. — Что за фамильярности?!

Галкин молчал. «Чего ей надо, ни так, ни эдак, с ума сойти!»

Секретарь помыкала им, как каким-нибудь курьером, не давая утвердиться и почувствовать власть. Кто же он теперь есть? Лично для нее — пустое место. Галкин не мог знать, что секретарь по другому аппарату обзвонила всех замов, сообщив сногсшибательную новость. И всякий раз замы отделывались шутками, не желая принимать Галкина всерьез. Не хотела бы она быть на его месте. Выходит, то был калиф на час, держался на высоте минутной прихотью директора. Скоро директор опомнится, и Галкину будет плохо. В конце концов подло пользоваться минутной слабостью старика и делать карьеру. Если бы Галкин был женщиной, секретарь приписала бы директору нежданное увлечение, всплеск эмоций… Но Галкин ничего кроме досады и раздражения не вызывал своим видом и наглостью.

— Отвечайте, вас спрашивают! — в раздражении крикнула она и включила междугородку. Галкин не мог разобрать, кто говорит и что нужно. Не разобрав, от-бубнил, как автомат, неживым голосом: «Свалки нет и не будет! Штраф пятьдесят рублей! Можете жаловаться, закон на нашей стороне!»

— Какая свалка, о чем вы? — доносилось сквозь шорохи и треск. — Какой штраф? Штраф будете платить вы за недопоставку, мы обратимся в арбитраж, прокуратуру, народный контроль… — перечисляли в трубке, распаляясь.

Галкин положил трубку. Не мог отдышаться, покрывшись потом. «Что-то теперь будет? Неужто, не угодил?» Он ждал, что скажет секретарша, но та не звонила, злорадствуя. Речь шла не о свалке, а о недопоставке муфт с подшипниками для комбайнов. И это перед уборочной страдой!

Галкин слишком поздно понял. Даром ему такое не пройдет. Где взять муфты для комбайнов? Галкин даже не представлял. Зачем его соединила секретарша? Нарочно? Его явно испытывали на прочность… Руководить было трудней, чем казалось со стороны. Галкин снял трубку и слушал, как из райкома требовали у кого-то из заводчан дать срочно сводку простоев вагонов и контейнеров МПС, а из подшефного совхоза сообщали, сорняки после дождей пошли в рост и задушили капусту с луком, нужно спасать, высылайте рабочих. Из роддома передавали, что у мастера Юсупова родилась тройня, нужна жилплощадь для пятерых, а Юсупов прописан пока что в общежитии…

— Галкин, говорите! — приказывала сердито секретарша, кажется, она делала все, чтобы провалить Галкина на высоком посту. Но он не сдавался.

— Дмитрий Павлович, доброго вам здоровья! — звонили из горздравотдела и прикидывались знакомыми, а может быть, в самом деле были друзьями с директором и Галкину лучше молчать, не выдавая подмену.

Он и молчал минуты две. На другом конце провода дули в трубку, взывали к телефонной станции, просили срочно наладить связь. Подключилась телефонистка и ехидно заметила, что нечего валить все на станцию, связь в порядке, а абонент отмалчивается по неизвестной причине, у него и спрашивайте…

— Дмитрий Павлович? — с обидой заговорил здравотдел. — Вы слышите? Доброе утро, то есть вечер…

Галкин и сам не мог понять, вспотев от волнения, утро или вечер.

— Добрый, — буркнул он, — я не Дмитрий Павлович!

— Кто же вы? — замялись на том конце, не понимая. — Мне сказали, что Дмитрий Пав…

— Вы насчет близнецов? — сочувственно спросил Галкин.

— Какие близнецы? Простите… У нас отходы, тара металлическая, из-под ядохимикатов…

— Оставьте себе. Свалки не будет! Штраф… Закон на нашей стороне…

— Но позвольте, мы возили к вам в отвал десять лет, а теперь куда? Нельзя одним махом…

— Травитесь сами, — предложил Галкин неучтиво.

Он вспомнил банки из-под какой-то вонючей дряни, душу воротило и к горлу подкатывало, пока выковыривали из шлака, чувствовал, что даром не пройдет…

— Товарищ, — строго сказал он, — не ищите дураков, а занимайтесь делом: кипятите тару и сдавайте в утильсырье…

Странно, что простая мысль не доходит до людей.

— Кипятить? У нас нет условий.

— Помочь кипяточком? — насмешливо предложил Галкин. — Присылайте грузовик за чайником.

На том конце помолчали. От помощи отказались.

— Не беспокойтесь, у нас есть специалисты.

На том беседа и закончилась.

«У него все под рукой, — думал Галкин, — аж специалисты по кипятку! Спрашивается, чего звонит?»

Загадку поведения кое-кого из начальства он не мог разгадать. Была хитрая закавыка, не поняв которой, в их шкуру не влезешь. Надо, наверное, все вызнать наперед, закончить институт, а после без конца советоваться, совещаться, телефоны обрывать. В том и премудрость.

Совещаться Галкину не с кем. Плохой он пока руководитель. А поднабраться знаний можно. На полках в шкафах у коммерческого директора понапихано книжек, целая библиотека.

Галкин выбрал тома поувесистей и разложил на столе. Вначале разглядывал фото по застарелой школьной привычке. Насчет отходов не попадалось, умные люди обходили эту проблему, предпочитая писать о производстве. И лишь на третьем заходе к книжным полкам Галкину в руки случайно попался красочный буклет с выставки в Сокольниках. «Фирмовые» этикетки на машинах внушали уважение, и Галкин сразу смекнул, что отходы не знают границ, занимаются ими люди везде, а раз так, значит, дело нешуточное и надо копать глубже. В буклете было совсем мало слов, дело говорило само за себя. Это понравилось Галкину, не любившему премудрости книжников. Фирмы предлагали ему свою продукцию и в полномочном кресле коммерческого директора можно было помечтать.

В короткой вступиловке кто-то тактично и ненавязчиво предупреждал, что нынче цена проблемы вторичных ресурсов очень высока. Из того, что добывается из земли, лишь десять процентов идет в дело, остальное попадает в отвалы. Галкин почесал в затылке. У иных хозяйственников, читал он дальше, только на транспортные расходы и хранение вторичных ресурсов идет столько же средств, сколько на основную производственную деятельность.

Отвал уравновешивал на заводе все остальное производство. Знает ли об этом директор? Галкину захотелось позвонить и спросить. Небось, удивится. Думает, спихнул отвал на новичка и занимается серьезными вопросами… Приятно было чувствовать себя на равных с директором. Отходы перетягивали по величине и стоимости конечный продукт и были отданы в руки Галкина. Если верить буклету, был он богач, каких мало, а ему все везли и везли…

Директор обувной фабрики жаловался на то, что охрана завода сняла номер с грузовика, вывалившего пять тонн хромовой обрези. «Почем кило?» — хотел было спросить Галкин, но понял, что так коммерсанты не поступают.

— Обрезь гнилая? — нехотя цедил Галкин.

— Что вы?! Высший сорт! — уверял директор. — За качество боремся, взяли встречные обязательства, вводим госприемку, начали месячник, декаду!

— Высший сорт не берем! — отказался Галкин. — Кто ж, извините, бросается высшим сортом?

— Простите… вы не поняли, то есть я не так выразился, — директор не привык к базарным прихватам, речь все-таки шла не о хромовой обуви, — сорт, конечно, не высший, даже наоборот, какой может быть сорт у отходов? Дрянь…

— Дряни и у нас хватает! — сказал Галкин самокритично. — Можем подбросить вам, в санитарную зону! Давайте меняться: вы нам обрезь, а мы шлак из литейки… Хороший шлак, с железками!

Владелец хрома отключился, не дав Галкину договорить. Приказ директора Галкин выполнял неукоснительно: свалки нет и не будет, но теперь это давалось ему не так легко, как прежде. Жалко было хромовую обрезь. Зачем отказываться, если дают? Даром! Богатство Галкина нарастало само собой, без малейших усилий с его стороны. Это было бы чудесно, имей он под рукой машину из Австрии для переработки старой обуви…

Галкин все больше склонялся к мысли, что с отвалом они поспешили. Фрикционная прядильная машина для утилизации текстильных отходов из ФРГ превращала тряпье в деньги. В ее составе — разрезно-щипальная машина с двумя кипными прессами, комплекс оборудования для подготовки и смешивания волокон, чесальная машина и прядильная установка для производства девяти видов пряжи. Фирма выставила материалы и готовые изделия из отходов: платьевые, пальтовые и обивочные ткани, ковры и ковровые дорожки, мебельный бархат, одеяла и пледы, скатерти, основу для текстильных обоев, упаковочные веревки, различные виды доронита и т. д.

Коммерческий директор завода поправлял здоровье на курорте и, видимо, не подозревал, как к его богатствам нашел ход Галкин. Он готов уже был хоть сейчас закупить у французов установку для переработки бывших в употреблении неоновых и телевизионных трубок, цоколей ламп, консервных банок, тюбиков из-под кремов и паст, охлаждающих радиаторов, электропровода и кабеля, телефонной и электронной аппаратуры. Производительность — пять тонн в час. Отходы, которые не подлежат вторичному использованию, сжигаются в специальных печах, оборудованных фильтрами и системой пульверизации жидкости, что обеспечивает надежную защиту окружающей среды от золы и газов… Десять таких установок уже работают в странах Европы, две из них у нас в Риге и Кривом Роге. Третью Галкин поставит себе. У него появилась навязчивая мысль переговорить с директором насчет валюты. Он даже готов был ближайшим рейсом вылететь в Париж.

Впрочем, для начала можно и поближе. Чехословацкие друзья предлагали установку для сортировки бытовых отходов. Лента транспортера шириной два метра летит со скоростью четыре метра в секунду, в различные емкости попадают бумага, текстиль, пластмасса, стекло и керамика, металлы. Все остальное может быть использовано для получения биотоплива или удобрений. В условиях даже небольшого города такая установка быстро себя окупает, позволяет получить прибыль…

У Галкина голова шла кругом. Он сердился на коммерческого директора: чего, спрашивается, медлит? Похоже было, что бюрократ просиживал здесь кресло…

В конце буклета значилось, что было организовано коллективное посещение выставки, на ней, дескать, побывали руководители заводов, инженерно-технические работники отраслей, представители институтов, министерств и ведомств. Хочется надеяться, заканчивали авторы — организаторы выставки, что знакомство с перерабатывающей техникой не пройдет для них бесследно, побудит к усилению творческого поиска в работе. Ведь на сегодняшний день мы не можем сказать, что миллионы тонн вторичного сырья используем по-хозяйски…

Как в воду глядели! Не зря опасались… По всему видать, что бюрократ с завода сельхозмашин на выставке побывал, командировочные проездил, суточные прожрал, приехал и молча сунул буклет подальше, в книги. Думал, никто не найдет и шито-крыто! Галкин негодовал… Сидел как на иголках… Хотелось дела. Пока он тут сидит, привязанный к надоевшему телефону, кто-то более расторопный выкупает по дешевке машины австрийской фирмы «Ферер» для производства бумагоделательных полотен, войлока и прочих технических тканей из бросового тряпья, на которое он нагляделся на свалке. Одна из последних моделей могла изготовить полотно шириной свыше пятнадцати метров. Эта же фирма ждала покупателя транспортеров, прессов, станков с автоматизированной системой управления…

Дверь в кабинет будто сама собой приоткрылась и между створок мелькнуло чье-то лицо. Галкина пока что изучали на расстоянии. Предстояло плотное знакомство и выяснение отношений. То, что паренек занял место зама по коммерции, в заводоуправлении посчитали интригой. Омолаживать коллектив надо, но только за счет внутренних резервов, согласно очередности. Завотделом сбыта передвинул свой отпуск на поздний срок, благоразумно решив не искушать судьбу, а завснабжением сдал путевку на курорт, чтобы быть поближе и в курсе…

Галкин, не подозревая, «набирался», зарывшись в книжки. Пробелы образования давали о себе знать, и он не раз вспоминал учителей, без злобы вспоминал, по-хорошему. Авторский коллектив в одном из журналов за прошлый месяц доказывал, что объем отходов у нас в стране и за рубежом будет расти быстрей, чем увеличивается население, и скоро некуда будет ступить ногой…

Галкин почувствовал наконец под собой глубоко научный фундамент. Однако тут же вспомнил школьную математичку, извлекавшую корень любой глубины, а в хлебном магазине выглядевшую дурочкой. Нахальная продавщица обсчитывала ее каждый раз на две-три копейки, да еще стыдила, нагло усмехаясь. Галкин свою сдачу брал сполна, его не удавалось обсчитать ни на копейку.

Хорошо бы, подумалось ему, в авторский коллектив к профессорам с доцентами подключить кого-нибудь попроще, с лопатой поухватистей… Тогда бы дело пошло не только на бумаге…

Порог перешагнул, заставив Галкина вздрогнуть, лохматый мужик с красным мясистым лицом, в пиджаке с отвислыми от бумаг карманами. Он прошел к столу и, ни слова не сказав, стал выдвигать ящики, ворошить бумаги, чего-то разыскивая. По словам секретарши, такое разрешалось только хозяину кабинета.

— Сидишь? — рассеянно спросил лохматый у Галкина, толкая его локтем в бок.

— Сижу! — с вызовом ответил Галкин, не уступая и миллиметра. — Вам чего?

— Курить есть? — спросил, зевнув, мужчина.

— Нету! — сказал Галкин и намекнул: — Не до перекуров!

— Ишь ты? — удивился лохматый. — Правду говоришь! — и убежал. То был начальник цеха благоустройства Мочалов. С утра он торчал над сметой в главк: надо было обосновать ассигнования в два миллиона рублей на ликвидацию отвала со свалкой. О том, что свалки уже нет, Мочалов по странной прихоти судьбы не знал, иначе бы Галкину не поздоровилось. Мочалов рассчитал все: во-первых, обнести свалку забором на время работ, по технике безопасности, и поставить шлагбаум на въезде с будкой охранника, во-вторых, просверлить отвал и взять пробы грунта для определения количества захороненного металла. Затем на ЭВМ вычислительного центра просчитать количество землеройной техники, транспорта, маршруты вывоза, обговорить заранее с организациями — переработчиками утильсырья, чтобы были в курсе и поставили дополнительные машины по переработке древесных отходов, тряпья, макулатуры, шлака, стружки металлической…

Мочалов скурил дневную норму «Шипки» и потерял темп. Кто даст закурить? Галкина он видел впервые и не хотел признавать, присоединившись к той части сотрудников, которые решили бойкотировать выскочку. А пока Мочалову надо было выхлопотать у директора ставку для сторожа на отвал, средства на шлагбаум и мачты освещения, двадцать единиц грузчиков-сортировщиков металлолома и утиля, а также под шумок личную секретаря-машинистку (приток бумаг будет большой, входящих и исходящих) и автомобиль для выездов на свалку и во все заинтересованные организации, работу которых надо будет координировать и кооперировать.

Следом за Мочаловым в кабинет к заму по коммерции влетел возбужденный щеголь, ловя галстук рукой и водворяя его из-за спины на грудь. Он то охал, то смеялся, хватаясь за щеку: флюс! Сразу перешел на ты: зовут Пал Палыч, заведует цехом сепарации и очистными сооружениями — хуже не придумаешь! Избирался, участвовал, не привлекался, женат дважды, платит алименты, чего и тебе желаю! Зато жена моложе на двадцать лет. Блеск! Если бы не флюс…

Пал Палыч утешался цветной открыткой, показывал Галкину. Японочка в купальнике на фоне океана, подмигивала глазом всякому, без выбора. Щеголь был охоч по женской части и искал в Галкине единомышленника.

Рассказывал, оправдываясь, что два года назад летал в главк, пробился к начальству. Выбил, наконец, фонды на цех сепарации шлака и три газоочистки, без которых в городе скоро дышать нечем будет, но… Фонды, как водится, съел прожорливый моторный цех, стоимость которого оказалась в два раза выше проектной! Так что с сепарацией… Десять лет без недели Пал Палыч ходит в начальниках несуществующего цеха. Строительные бригады с газоочистки и сепарации работают на стройке моторного, который, конечно, не чета вспомогательным. От обиды и извечного чувства второсортности у Пал Палыча болели зубы, сдавали нервы, и он не ручался за себя.

— Свалки нет и не будет, — предупредил Галкин.

— А что я могу? — взвился Пал Палыч, хватаясь за щеку. — С кашей съесть ваш шлак?! У меня все отняли. Ничего нет!

Он уставился в открытку, шевеля губами и ожидая, когда японка обратит на него внимание и подмигнет.

— Ты изверг, Галкин! Что ты наделал? Зачем убрал отвал?! Кто тебя просил? У меня сердце слабое. Разве так дела делают? Партизан! Мочалов бы ковырялся в отвале десять лет, докладывал, ставил в известность, встречался с большими людьми, ездил в командировки за передовым опытом, получал суточные, проездные, проводил научно-практические конференции, брал обязательства… Понял, как умные люди себя ведут? Ему хорошо, и другим не в обиду. К тому времени мы что-нибудь бы придумали с цехом сепарации и утилизация отходов, пустили бы его в дело, клянусь! А теперь что делать?

Пал Палыч решил выйти на бюллетень, пока не поздно.

Жизнь пока не баловала Пал Палыча, он мало что имел, но что имел, не хотел отдавать. Что если за его спиной кто-то ждет и скакнет в кресло начальника мнимой сепарации? За примером не надо ходить, он перед глазами…

Пал Палыч позвонил секретарше и убедил ее отпустить Галкина на полчаса, для ознакомления, чтобы был в курсе. Заодно пообедают.

— На полчаса! — разрешила секретарь. — Не больше. Отвечаете головой.

— Поглядим сепарацию? — спросил Галкин, одолев технический термин и обогатив свой лексикон. Он вдруг увидел отдушину в застопорившемся деле очистки.

Телефонные разговоры с нарушителями санитарии ни к чему не вели.

— За полчаса! — причитал Пал Палыч, охая и поднимая глаза к потолку. — С ума сойти! Да вы хотя бы представляете…

— Представлять нечего! — бодрым тоном невежды сказал Галкин, направляясь к двери. — Надо работать… Шлак не ждет!

* * *

Комплекс строительства моторного цеха занимал второй этаж бытовок, отгородившись от заводских чисто условно: на скорую руку оформленным щитом из фанеры. Всякий мог пройти к строителям и узреть панораму будущего гиганта моторов. Кабинеты у строителей в отличие от заводской администрации не так ухожены, и открыты всем — сюда захаживали в сапогах, уляпанных глиной. Брезентовые спецовки мешались с швейпромовскими костюмами кураторов и разработчиков проектной документации. Последним вовсе необязательно было месить грязь на стройке, у них трудилось воображение. У начальника стройки Глыбовского его дополняла селекторная связь, что позволяло в отличие от проектантов, не отрываться от земли и двигать строительными массами и техникой в нужном направлении.

В зале заседаний в ожидании очередной оперативки был вывешен график хода работ. Судя по флажкам на графике, вперед вырвалась бригада бетонщиков Куделенского из генподрядного треста. Глыбовский в начищенных, отутюженных брюках и голубой сорочке прохаживался вдоль графика с листками своего выступления, сверялся с цифрами и сроками. Выходило, что палки в колеса ставят мелкие организации, привлеченные со стороны в помощь стройке. Их выделяют моторному по принципу: «На тебе, боже, что нам негоже». Плелась в конце и бригада Махини из цеха сепарации шлака. По этой причине Глыбовский даже не поздоровался с Пал Палычем, не желая заранее растрачивать эмоции и приберегая их для крупного разговора на оперативке.

Бетонщики Куделенского вышли на проектные отметки и строго блюли график, согласованный в трех министерствах, строительных и монтажных. График имел теперь силу закона и руководство стройки отвечало за него персонально. И если бы подопечные Пал Палыча и прочая привлеченная мелкота подтянулись до уровня Куделенского… Если нет, тогда министерствам придется в пятый раз согласовывать и утверждать новые графики.

Смешно учить и наставлять Глыбовского, напоминать о пустяках вроде того, что всякий новый перенос срока удорожает строительство наполовину, замораживает сотни миллионов, в том числе валюты, затраченной на закупку оборудования и станков. Глыбовский был вхож в любые кабинеты и никто лучше него не мог оголять стройки жилья и соцкультбыта, забирая людей авральным порядком на моторный. Бригады работали у него, а зарплату получали в своих конторах, выправляя липовые счета по монтажу железобетона и кирпичной кладке якобы в жилых микрорайонах. Не всех это устраивало…

— Лодыри! — шумел на совещаниях Глыбовский, подняв с мест всегда одних и тех же и заставляя краснеть. Сохраняли цвет лица представители генподрядного треста. Не все знали, что Глыбовский сидит на двух стульях, в генподрядном тресте он — зам. управляющего, там его законный кабинет, пустует до конца строительства моторного. А управляющий — его прямой начальник, хотя и сидит на оперативках по правую руку Глыбовского тихо, мирно, не одергивает и не поправляет. Ждет. После совещания идет в кабинет Глыбовского, тут все и решается. Посторонних нет, элита.

Пал Палыч в элиту не попал, но знал приблизительно, о чем там говорится, догадывался. Поэтому давно перестал шуметь на оперативке, как другие, горячиться и стучать по столу.

— Ха-ха, — шептал он с усмешкой таким же как он, — зарплату-то Глыбовский где получает?

Моторный цех раскинулся на ста гектарах и строили его пятьдесят организаций. Упряжка! Глыбовский рад бы на всех надеть узду и держать вожжи крепко. Но только не Пал Палыча. Приказы Глыбовского он принимал к сведению. Не больше. И не мог себя заставить поверить до конца, что на моторном свет клином сошелся. Старается Глыбовский для победного рапорта. Кураторы тоже занимали очередь у кассы в генподрядном тресте и получали премии. Для этого от них не так уж много требовалось, обеспечить успех бригаде Куделенского — выделить фронт поболе, обеспечить с лихвой, за счет других, материалами, обрекая пришлые бригады на вечное отставание. Премии кураторам набегали не за конечный результат, а за рекорды элиты — бетонщиков, каменщиков, отделочников треста.

Знали о том многие и время от времени пытались покуситься на пирог Глыбовского. Обращались к заказчикам — руководству завода. Но заводчане сердились, не желая вникать:

— Причем тут Глыбовский, премии и ваши склоки! Цех пускайте… После разберемся.

После никто разбираться не станет. Пал Палыч это знал. Его люди были обречены и поневоле выглядели заморышами в сравнении с бетонщиками Куделенского, робко жались, не помышляя о рекордах, а мечтая о том, что придет час, люди опомнятся и поймут, что цех сепарации и газоочистки — не хвост стройки, а голова!

Пал Палыч подталкивал Галкина в спину, навстречу Глыбовскому, подсказывая шепотом: «Отдайте наших людей! Нам нужен цех сепарации! Свалки больше нет, некуда девать отходы…»

Галкин ни в чем не успел провиниться перед Глыбовским, и хотя дело шло к тому, не пугался.

— Отдайте наших людей, товарищ начальник! — твердо сказал он, не вдаваясь в подробности, заставив кураторов вздрогнуть. Глыбовский славился умением наводить дисциплину и осаживать непокорных. — Они будут работать на цехе сепарации!

Цеха переработки шлаков в титульном списке не значилось. То был не пусковой объект, и требовать на его строительство людей мог только человек несведущий. Дилетантов Глыбовский не переносил.

— Кто этот парень, откуда? — Глыбовский сдвинул богатые брови, ожидая отчета от Пал Палыча, Галкина он игнорировал. Пал Палычу пришлось выступить вперед. Вышел он неохотно, зябко поеживаясь. Кураторы тоже слушали, вытянув шеи.

Глыбовский неприязненно глянул на Галкина. Вид у него стал такой, будто Галкин от имени завода предложил ему свернуть стройку.

— Вы отдаете себе отчет? Каждая пара рук сейчас — на вес золота!

Выражения были крепкие, способные хоть кого убедить. Глыбовский был вне себя от раздражения. Его словно бы публично заподозрили в неумении руководить:

— Значит, вы считаете, Пал Палыч, что ваши люди сидят без дела?

Он поглядел на кураторов, приглашая их в свидетели. Те достали планы, графики, наряды на производство работ. Искали, чем заняты на данный момент люди Пал Палыча. Получалось, что доверена им главная работа — бетонирование фундаментов под машины, то есть там, где трудится комплексная бригада Куделенского, а ей второстепенную работу никогда не дают, только на острие атаки, на злобе дня.

Глыбовский улыбнулся и поглядел на Галкина. Дескать, нелепо думать, что кто-то из строителей согласится уйти от живого дела черт знает куда, к копеечному. Нет, не захотят люди идти от начальника Глыбовского к «манной каше» в лице Пал Палыча. Нет у него за душой ничего и не будет: ни материалов, ни техники, ни средств.

— Сепарацию замыслил? — спросил он с усмешкой. Походило на анекдот. Кампании в защиту окружающей среды время от времени заставляли строителей возвращаться к забытым очистным сооружениям на том или ином заводе. Глыбовский и сам не прочь выступить в газете на эту тему. Он был членом райсовета общества охраны природы и безотказно платил взносы. Впрочем, членами общества охраны природы были все директора, включая директора металлического завода. А металлический завод… Да что там говорить, разговоров и без того много. Еще больше шлаков, газа, пыли. И с каждым годом прибывает. Что может изменить Пал Палыч с десятком своих людей, если только на металлическом заводе вывозится в отвалы почти семьсот тысяч тонн отходов в год! Да на литейном чуть меньше. Короче, если не изменяет память, шлаковые отвалы увеличиваются в городе на 1,85 миллиона тонн в год. Память у Глыбовского была цепкая, она позволяла ему быть в курсе главного и не ударяться в авантюры, на манер Пал Палыча.

— Главное — моторный! Не пустим в срок — голову снимут! — сказал он Пал Палычу.

— Что я осел, по-вашему, и не понимаю? — Пал Палыч потирал щеку, болезненно морщась. — Но поймите и вы нас: завод остался без отвала! — он сделал паузу, давая Глыбовскому осмыслить до конца необычную ситуацию. — Положение критическое. Завод, можно сказать, на грани остановки… Да, да, не верите, позвоните в литейку — они свой шлак с кашей готовы съесть!

Галкин слушал и только теперь начинал понимать, сколь неосторожно обошелся он с отвалом и чем это может обернуться для завода.

— Нет отвала? — недоумевал Глыбовский. — Ну так за чем дело стало: заведите новый! Места много.

— Да не позволяют! — почти выкрикнул Пал Палыч. — Не велят!..

Глыбовский, кажется, начал догадываться, откуда ветер дует и насколько непрост этот парень, вкатившийся в кабинет без приглашения. На общественность, значит, рассчитывает… Глыбовский глядел на Галкина с интересом. С общественностью не принято спорить, она всегда права.

— Смело, товарищи, я бы сказал — дерзко! В духе перестройки, — примиряюще сказал Глыбовский. — Во всяком случае, ничего подобного я не встречал… Может, вы слышали и читали? — он обернулся к кураторам, заранее зная их ответ. Они не посмеют перечить начальнику, а мнение общественности для них дело десятое. Кураторы промолчали, дескать, написать можно всякое, и дело не в отвале, а в принципе. Они бы лично никогда не взяли на себя ответственность, а если Галкин такой смелый, заварил кашу, то пусть и расхлебывает. Серьезные люди так не делают. Надо было сначала заручиться поддержкой, составить план, собрать подписи в главке или министерстве, не говоря уже о местных органах. Сложить ответственность на больших людей и развязать себе руки. А Галкин, видно, настолько глуп, что сковырнул отвал, не взяв даже обязательства и не приурочив к дате. Будто не знает, что в будущем году городу исполнится 300 лет, коллективы разрабатывают мероприятия по благоустройству, и убрать свалку с отвалом — лучший подарок юбиляру! О нем бы говорили на торжественных заседаниях, отмечали в печати… Нет, Галкин не стратег и не годился даже в кураторы.

— Дайте нам людей! — упрямо требовал парень, не желая слушать советов. Глыбовский усмехнулся:

— А если вы поторопились, молодой человек, с отвалом, просчитались, и он окажется сильней вас, отвоюет себе место под солнцем, что тогда?

— Не отвоюет! — сказал Галкин, и в голосе его кураторы не услышали ни тени сомнения. — Запустим сепарацию!

— Когда? — покачал головой Глыбовский. — Через год? Фантастика.

Кураторы смеялись. Цирк! Сегодня сепарации нет, пусто, а завтра будет! Такого в строительстве не бывает, нечего мечтать. За всяким пустяком надо побегать по инстанциям, привязать, утрясти, пробить, согласовать.

— Ну а если серьезно? — не без труда унял смех Глыбовский.

— Серьезно не могу, — признался Пал Палыч, — серьезно надо было вчера, когда отвал был цел!

Кураторы опять захихикали и Глыбовский понял, что у оперативки будет не тот настрой, если он не выпроводит Галкина с Пал Палычем. Поспешно назначенный новый помощник директора завода был из тех людей, что превращают в фарс любое дело, даже стройку. Что и говорить, забавно: отвал срыли, а шлак девать некуда! Галкин разворошил осиное гнездо, и теперь больно будут жалить: каждый килограмм отходов, расточительство, безалаберность, бесхозяйственность… На отвал не спишешь тару, брак и прочее. Отвал отдушина. Нужны годы, чтобы перестроиться. Галкин, конечно, не знал, да и теперь не догадывается…

Глыбовский хотел было отложить вопрос до оперативки и пригласить на нее Галкина с Пал Палычем. Оперативные совещания — его гордость, вся стройка тут на виду, пусть поучится новичок стратегии руководителя. Но кураторы без смеха на Галкина не могли глядеть, очень он их забавлял, и Глыбовский понял, что Галкин может и на оперативке ничего толком не понять, а гнуть свое: дескать, очистка главное, моторный цех — второе. Чего доброго убедит кое-кого, перетянет на свою сторону. Впрочем, уговаривать некоторых долго не надо, они готовы хоть сейчас увести свои бригады с моторного на жилье и соцкультбыт и ждут толчка…

Глыбовский ходил, сунув руки в карманы, думал. Строил он давно, всего не упомнишь, но начинал крупно: на первом объекте освоил пятнадцать миллионов рублей. По тем временам — стройка что надо. После взялся за кузнечный цех — полсотни миллионов. Дальше — больше: литейка — сто миллионов, доменная печь на металлическом — двести, прокатный цех — триста, по тем временам самый крупный куш. А теперь — шестьсот миллионов! Столько стоил в пересчете моторный комплекс-гигант. До миллиарда — рукой подать… Никто в городе еще не осваивал такой суммы, и только Глыбовскому она была по плечу.

Миллиард снился Глыбовскому по ночам, он пытался представить, что это будет — завод-автомат, промузел или переброска стока сибирской реки на юг, к городу, испытывавшему затруднения с водой… Последнее было непривычно и потому заманчиво.

Но жизнь давала сбои, все чаще слышал он о порочности экстенсивного пути хозяйствования, и астрономические цифры освоенных средств никого не радовали, наоборот. Бесполезно было морочить голову Галкину с Пал Палычем масштабом моторного комплекса и цифрой отчислений госбюджета. Отвал на заводе убрали голыми руками, без рубля ассигнований. А эффект?

Глыбовский подошел к окну. Перед ним торчала стена цеха, затруднявшая обзор. Добротная, из железобетонных плит со стальной окантовкой. Его работа, Глыбовского! Сквозь нее ничего не различишь, но Глыбовский и без того знал, что может происходить за этой благополучной с виду стеной, переполох и беготня. Галкин пришел и дернул за ручку стоп-крана, поезд встал, на лету…

На руку это только Галкину с Пал Палычем. Первый уже получил чего добивался: известность и место под боком у директора, второй — мог вернуться к своей давней мечте, к сепарации и очистке.

— Хорошо, — попытался подсказать Пал Палыч, угадав сомнения осторожного и самолюбивого начальника стройки, — пишите так: командировать комплексную бригаду Махини на ревизию и ремонт лотка для промстоков завода! О сепарации молчок…

Глыбовский отошел от окна и сел к столу. Взял листок бумаги, ручку. Надо решать, до совещания оставались минуты. В дверь заглядывали приглашенные начальники управлений и участков, представители поставщиков, снабжения… В коридоре голоса, грубые, прокуренные, мужские голоса и тяжелые шаги людей, уверенных в себе, привыкших командовать.

«Значит, о сепарации молчок! Как всегда, в старые добрые времена…» Пал Палыч — хитрая лиса, знал, что предложить, Глыбовский и впрямь помнил старый лоток. Был он длиной в километр и ужасно старый, щелястый, ненадежный. Половина стоков, наверное, не доходила до отстойника и орошала выпас. Давно пора заменить бетонными желобами…

Глыбовский поморщился: такими пустяками он никогда не занимался, неужели теперь придется… Моторному цеху лоток не потребуется, архаика. Для него запланированы очистные по науке, миллионов на пять. Но до них дело пока не дошло и неизвестно… Всякое могло быть. Кое-чем пожертвовать, ради главного, случись перерасход ассигнований, ужаться. А жертвовали, насколько Глыбовский знает, всегда одним и тем же — подсобками, благоустройством, жильем, складами, дорогами, очистными сооружениями… Тогда и пригодится лоток Пал Палыча, добротный, обновленный. Подключиться к нему — дело минуты. Временно, конечно. Постоянно не позволят. Но нет ничего надежней и долговечней временного.

— Хорошо! — сказал Глыбовский, вставая из-за стола. — Приказ по стройке я подготовил. Лоток приму лично, учтите, — пообещал напоследок, заставив Пал Палыча остановиться на пороге.

— Обойдется! — толкал его сзади Галкин. — Лоток захотел! Фигу ему в приказе, пускай утрется…

Назад пути не было, вышли из кабинета и закрыли за собой дверь. Напоследок Галкин погрозил кому-то кулаком. Шагали молча, осваиваясь в шатком положении подпольных строителей. Пал Палыч имел печальную славу самовольного застройщика: на его совести был жилой корпус на семьдесят пять квартир для завода и сауна в литейном цехе. За сауну и жилье первоочередникам, выстроенным самстроем, он схлопотал выговор по заводу, хотя потом парились в той сауне не столько литейщики, сколько работники заводоуправления и высокие командированные гости. Был на его совести и спальный корпус для рыбаков на загородном Карповом пруду. Карпы тоже обходили его крючки стороной.

Пал Палыч хотел поделиться с Галкиным своими опасениями: выговор за баню до сих пор висел на нем. Но Галкин будто мотылек-однодневка без будущего и прошлого радовался пустяку при дороге, озирался с жадным интересом и печали не ведал.

— Это моторный? — спрашивал, увидев сбоку от дороги одинокий склад для сырья с козловым краном и поросший бурьяном кирпичный цоколь, брошенный при царе Горохе.

Пал Палыч махнул рукой, дескать, шагай, там видно будет. Завод выпускал продукцию и расширялся, осваивались пустыри, забивались колышки. Не так торжественно, как раньше, без музыки и речей. Пал Палыч помнил другие времена, масштаб, кубы, объемы, вал, когда каждый новый цех ступенькой уходил ввысь, как кривая роста индустрии.

— Сапоги бы надо захватить, горе луковое! — спохватился Пал Палыч, очнувшись от воспоминаний в ста метрах от Галкина — легок на ногу был новый помощник директора.

— Зачем? — беззаботно откликнулся тот. Галкин сел и стал снимать полуботинки, намереваясь по лужам шагать босиком.

Пал Палыч топтался рядом. Босым шагать по стройке ему не приходилось.

Галкин сознавал, что попал «из грязи в князи» и не может тягаться с Глыбовским или Пал Палычем: они были образованней его. Это злило и заставляло выделывать всякие глупости…

На взгорке среди чахлых берез чумазый бульдозер толкал ищу глины. Галкин сошел с бетона и ступил голой ногой в грязь. Пал Палыч культурно скакал с кочки на кочку, размахивая портфелем и оглядываясь назад, в надежде на попутную машину. Его раздражало бездорожье.

— Гладко на бумаге, — язвительно сказал Галкин, а здесь овраги…

Ни на что другое он и не рассчитывал. Глыбовский дороги заводу строить не станет, не в его методе. А много ли ума надо, чтобы грести под себя? Моторный, конечно, нужен заводу, а еще нужней он Глыбовскому, потому что со своей первоочередной стройкой Глыбовский и сам первый в очереди, за славой и почетом.

Галкин нагнал грузовик с бетоном, севший на брюхо. Из распахнутой настежь дверцы кабины вывалился водитель, присел, заглядывая под кузов. Елозили на глине еще пять или шесть самосвалов. Бетона — пропасть! Пал Палыч завистливо вздыхал, забравшись на кочку. «Нам бы так, на сепарацию!»

Глыбовскому, конечно, нелегко, думал Галкин, обходя грузовик, стрелявший дымом и комками глины из-под колес. Жалуется он на нехватку людей недаром. А у кого они в достатке, люди-то, у Пал Палыча на сепарации? Строителей не хватает везде, и Глыбовский спекулирует первоочередностью, отнимая последнее. Его исключительность выходила боком всем в округе. Брать не числом, а умением Глыбовский не хотел, да и не умел, наверное, не старался. Рисковать ему ни к чему, шел наверняка: ставил два человека там, где один справится, если постарается. Материалы тоже не жалел, брал за горло поставщиков своей первоочередностью и исключительностью…

— Галкин, — кричал сзади Пал Палыч, — министр тебе кем приходится?

— Тем же, кем и вам! — огрызался Галкин.

— Все переиначишь? — спрашивал Пал Палыч, запыхавшись.

— Все!

Угадав скрытые пружины поведения Глыбовского, Галкин, как всякий новичок, полный сил и желаний, мечтал раскрыть людям глаза на художества карьериста и перестраховщика, а после все само переменится. Глыбовскому дадут по шапке или заставят работать.

Пал Палыч руками замахал: на месте Глыбовского всякий культурный человек действовал бы точно так же, то есть греб под себя. Иначе голову снимут. Моторный цех позарез нужен.

Галкин чертыхался и жалел, что ввязался в эту стройканитель. Но заметил вдруг, что Пал Палыч глядит на него с благодарностью, хотя и украдкой, стараясь скрыть свои чувства.

— Не понравился, значит, Глыбовский?

— Нет! С какой стати?! — возмутился Галкин. Он заранее переживал за сепарацию и очистку.

Пал Палыч сиял. Глыбовский ему тоже не нравился. Старик сел на кочку и стал расшнуровывать ботинки, из солидарности с Галкиным. Дальше они шли босиком, бок о бок. Впервые в жизни Пал Палыча сравнивали с Глыбовским, и сравнение оказалось не в пользу знаменитости в строительном мире. В глазах Галкина все перевесила преданность идее очистки, через нее Пал Палыч страдал и ничего не нажил, кроме флюсов и двух выговоров в приказе, оставшись на всю жизнь, по сути, рядовым… А ведь какие надежды подавал, какие планы строил!

К моторному они пришли, порядком вымотавшись. Встали, задрав головы, перед парадным строем выставленных по отвесу железобетонных опор под кровлю цеха. Пал Палыч насчитал двенадцать пролетов и сбился со счета. Монтажники в брезентовых робах с широкими страховочными поясами копошились внизу.

К строительным вагончикам бригады бетонщиков Куделенского насыпана дорожка, прямая и аккуратная, как в городском саду. Вагончики тоже как в парке: свежекрашеные, веселенькие, тесаные крылечки, трубы над крышей.

— Хозяева! — пояснил босой Пал Палыч. — Все имеют! Не то что мы…

Галкина тянет взглянуть поближе, в глубокий котлован, где копошатся люди. Причудливый лабиринт ходов, тоннелей, башен, сплетенных из арматурных прутков. Девчата с парнями вяжут арматуру споро и весело, как кружева плетут. Бригадир со складным метром расхаживает между ними. Хороший бригадир, в годах, вежливый и культурный, как инженер.

— Бетон не видели, везут? — спросил у Галкина, угостив сигаретой.

— Везут, — кивнул Галкин, затянувшись ароматным дымом. Классные сигареты у бригадира. — К вечеру приедут. Грязюка…

Он кивнул на свои ноги, черные по щиколотку.

Бригадир смял сигарету и швырнул в грязь. Широким шагом пошел к вагончикам, названивать начальству и ругаться. Авторитет его был под стать Глыбовскому.

Бригада, довязав арматуру, села передохнуть. Поглядывала на Галкина без одобрения.

— Бетон давай! Чего стоишь? — крикнула чернявая крановщица, слезая с башни крана.

— Сейчас дам! — пообещал Галкин, улыбаясь. — Возьму лопату…

— Нам много надо — восемьдесят кубов для начала! — не унималась чернявая. «Сгребут по сусекам, у соседей карманы вывернут, сепарацию уж точно оставят ни с чем!» — с тревогой думал Галкин. Почерк Глыбовского здесь чувствовался как нигде, и Куделенский был его ударной силой.

— Пойдем, — Пал Палыч старался увести Галкина подальше от девчат. Поманят — пропадет. И некому будет отвечать за сепарацию.

У Куделенского бетона не допросишься, тоже гребет под себя, на манер Глыбовского, и упрекать его Пал Палыч не собирается.

Галкин уходил за Пал Палычем и чувствовал, что побывал на передовой, объемы его заворожили на какой-то момент, не забыть до гроба волшебной вязи гигантской арматуры, выпиравшей из глубины земли кружевами, и вежливого бригадира не забыть, угостившего душистой сигаретой и похожего на учителя, девчат, знающих себе цену, и парней, по-взрослому степенных. «Сколько они «гребут»? Рублей по четыреста, не меньше…», — завистливо прикидывал Галкин.

Бригада Куделенского шла на рекорд, собираясь удивить строительный мир. Ждали кинохронику. Конечно, если не подведут грузовики и не встанет от перегрузок бетонный узел.

— Восемьсот кубов?! — изумленно бормотал Пал Палыч. — В один фундамент! Сто машин за вечер?

И Галкин понимал, что это фантастика.

Зато во втором пролете — другая картина. В котловане пусто, арматуры нет, лишь глубоко на дне едва различимо щетинился рядок поставленных прутков.

— Наши, — угадал Пал Палыч и грустно вздохнул. Позвал, заглядывая в котлован: — Махиня-а! Есть тут кто-нибудь? Эй… Ушли, черти…

Далеко в стороне виднелся вагончик. Ржавый короб на колесах, испустивших дух, нет ни крылечка, ни дорожки к нему. Сплошные лужи.

Внутри не лучше: темно и душно, накурено. У входа на лавке кто-то «давил ухо», укрывшись с головой брезентовым плащом. За столом резались «в козла». Пал Палычу рабочие не удивились, не чувствуя за собой вины, лишь сдвинули костяшки в сторону, готовые слушать. Арматуру и бетон забрала себе бригада Куделенского. Для рекорда и кинохроники.

Пал Палыч растолкал спящего, тот сел, и ни слова не говоря, стал натягивать сапоги, согнувшись и пряча заспанные глаза.

— Махиня? — удивился Пал Палыч. — Спишь на работе?

— Задумался, — с досадой отвечал бригадир. — С утра сидим, ждем арматуру. Соседи все забрали, подчистую! Бетон привезут — тоже им. Вот и вся работа!

— Свет им подключили, а нас обошли! Сбоку-припеку живем…

— Воды нету, рожу сполоснуть, — жаловался рабочий, — домой прихожу чертом… Жена пугается.

— У Куделенского, хвастали, душ теплый в вагончиках, да сушильные шкафы для сапог и одежды. А мы в волглых круглый день, много ли наработаешь?

Бригадир, наконец, натянул сапоги. Был он худощав и костист, неопределенного возраста, седая челка с прилипшей сосновой стружкой сбилась на лоб.

— Я понимаю, Пал Палыч, что сунули нас сюда для галочки, а всурьез не доверяют: как бы чего не вышло! Дескать, фундамент в перекос пойдет, дело-то миллионное, после не срубишь! Обижаться нечего, до Куделенского нам как синице до журавля высоко в небе! Запутаемся в ихней арматуре, не знаем, куда что приложить, с какого бока зайти. Нам очистные сподручней… Почему не переведут? Ждем-пождем, а годы идут…

Насчет очистных он спросил грустно, не веря в скорые перемены. Однако рабочие выжидающе глядели на Пал Палыча, словно бы чувствуя, что неспроста он пришел сюда да еще в помощь привел кого-то…

И Пал Палыч не стал хитрить, успокаивать, обещать, как раньше, упрашивать остаться.

— Собирай манатки, бригадир, — приказал он, — переходим на сепарацию. Пришел наш час! — и оглянулся на Галкина. — Не меня, его благодарите! Все переиначил…

Бригада глядела во все глаза на Галкина, оценивая, нисколько не заботясь о том, приятно это Галкину или не очень. Люди были простые, без церемоний.

— Откуда соколик? Чай, из столицы? А Глыбовский как же? У него руки загребущие…

Слышно было, как ветер ударяет в стену вагончика, гудит и сердится, проткнутый острыми углами кровельных листов. Вагончик все более раскачивался, словно собираясь уплыть вместе с людьми, не дожидаясь пока бригада соберется и решится.

— Сегодня же идти?

— Сейчас, — сказал Пал Палыч, — времени мало. Надо спешить. За пару недель наладить сепарацию и пустить в дело!

Люди молчали, озадаченные.

— Случилось что-нибудь? — тревожно спросил Махиня.

— Беда, Иван, — сказал Пал Палыч, — шлак некуда девать, хоть останавливай литейку…

— Это уж точно… Подперло… За горло берут, — кивнул Махиня, и видно было, что для него лично вовсе не беда, что он ждал нечто подобное и даже рад, что дождался.

Бригада загалдела, осуждая кого-то за былую раскачку, равнодушие, за нынешнюю спешку, и можно было понять, что две недели — не срок, скоро ничего не делается там, где десяти лет не хватило…

Тот, кто отдает приказы, поди, свихнулся, а коли такой умный, так пускай сам попробует. С малой силой и из ничего. Бетон с арматурой везут Куделенскому, у них люди помоложе, да посвежей. Начальство за них горой. На руках носят. В газетах пишут, кино снимают. Небось, материал в последнюю очередь, за каждым гвоздем набегаешься… Не пойдем. Тут останемся… Хоть крохи, а перепадают от Куделенского, он мужик справедливый, если рассудить, не для себя старается.

Пал Палыч выжидающе глядел на бригадира, за ним последнее слово. То были преданные делу очистки люди, и Пал Палыч надеялся. Но бригаду, видимо, смущала молодость Галкина. «На чужом горбу в рай хочет парень?» Неудивительно, если новичок сразу возмечтал о рекордах. Подай-выложь ему сепарацию к завтрему?

Махиня поглядывал на Галкина так, словно бы собирался отослать его к соседям, да не имел такой власти, чтобы распоряжаться в присутствии Пал Палыча. Ясно было, что случилось нечто непредвиденное…

— А матерьялы будут? Или за каждой доской кланяться в ножки придется? — спросил бригадир. — Там много чего потребуется! Цемент, трубы, доски…

Ответ он знал наперед, глядел с усмешкой. Дескать, приняли вы хвост стройки за голову, надеетесь отличиться, а заработаете синяки да шишки.

— Все будет, — буднично сказал Пал Палыч, как о решенном, — сегодня же…

— А эмаль, двери, рамы? — подначивала бригада.

Пал Палыч не успевал кивать. «Все, все, я же сказал!» Его бодрячество и обещания все же казались наигранными.

— А люди? — пытливо спросил о главном Махиня. Бригада умолкла, ждала настороженно и ревниво. — Людей дадите в помощь? Матерьялы сами по себе на место не лягут, руки требуются, много рук…

— Сколько? — с готовностью спросил Пал Палыч и достал блокнотик, сверяясь с записями.

— Не знаю, — честно признался Махиня, — трудно сразу… Вы инженер, вам видней! Нас десять, добавить бы с половину…

— Видней, — кивнул Пал Палыч, — сегодня — сто человек, завтра обещали двести. Рабочие с цехов, все могут: заварить, клепать, прикрутить, собрать. Технари почище нас с вами. Устраивает?

Собрались мигом. Увязали харч, подхватили топоры и пилы, присели на дорогу и вышли, не оглядываясь и не сожалея. Опостылела неустроенность, шаткое положение на третьих ролях. Сегодня их день, и завтра, надо их прожить достойно. Держись, Куделенский! Поглядим еще, за кем верх.

Они шли тесной толпой, окружив Пал Палыча и опекая Галкина. Чем дальше уходили от моторного, тем более убеждались, что Галкин свой человек, все понимает верно. Видать, креслом не дорожит, а дорожит делом, кресло ему, по словам Пал Палыча, легко досталось. Их поразило, что именно свалке Галкин обязан своим возвышением, можно сказать, на метле он объехал многих конторских, которые обзавелись связями и всегда при начальстве. И кто знает, быть может, ему и дальше надо держаться этой линии…

Настроение поднялось, они ускоряли шаг, сами того не замечая, и заставляя Пал Палыча перейти на трусцу. Пример с Галкиным льстил их неизбалованному самолюбию и сулил крутые перемены в деле очистки среды и культуры производства, в которых они были спецами, быть может, такими же одержимыми, как Куделенский в суперфундаментах.

— Далеко еще? — спрашивал, запыхавшись, Галкин. — В паровозы я не гожусь…

— Близко! — радостно подсказали строители. — Гляди, эвон, в седловине…

* * *

Цех сепарации и переработки шлаков напоминал больного, раздевшегося для осмотра. Он проглядывался насквозь, можно было пересчитать ребра и позвонки, кое-где искривившиеся, пощупать печенку, а в ясный солнечный день проступала вся паутина склеротичных трубопроводов и электрокабелей, которые связывали части цеха в целое, хотя и не несли ему жизнь. Цеху не доставало костюма. Больного вроде бы осмотрели, а он стоял голый, под дождем и ветром.

— Стены?! — догадался Галкин. — Куда подевались стены?

Он был новичок и цех без окон и дверей, с кишками наружу показался ему поначалу новым словом в технике. Пал Палыча обуревали другие мысли, он оглядывал заброшенный цех с чувством вины. Здесь началась его работа, сюда и вернулся на старости лет, подвести итоги. Каждая балка и изгиб трубы помнили, наверно, другого Пал Палыча, резвее и моложе, его восторженная физиономия не раз отразилась в шлифованных боках бункеров. Блеск сошел, осталась ржавчина, она прогрызла бункера, изъязвила барабаны транспортеров. То была отличная мысль — за недостатком дефицитных стеновых панелей смонтировать каркас цеха и ставить оборудование с колес, ввозя его сквозь стены и не заботясь о габарите. Грузовики просовывались со всех сторон, стрелы подъемных кранов торчали над стропилами крыши: кровельного железа тоже не дали. Пал Палыч, помнится, развил невиданный темп монтажа. Но… не долго музыка играла…

Панелей не дали. Их еще тепленькими увезли на стройку первой очереди. Шлак подождет. Отвал процветал, а Галкин… Черт знает где был Галкин. Не о том речь. Пал Палыч мог и один повоевать, стукнуть кулаком…

— Молодец — одобрил бы тогдашний директор. — Добивайся!

Но Пал Палыч по столу не стучал, отступил, смирился. По этой причине ему не дали труб для отопления, урезали наполовину арматуру, отказали в электромоторах, трансформаторах, дальше — больше: даже лестничные пролеты передали другим цехам, будто у сепараторщиков имеются крылышки и лестницы им ни к чему.

— Ну как эксперимент? — смеялись его дружки по институту. Они еще при распределении благоразумно открестились от цеха сепарации и прочих подсобок и взяли быка за рога: трудились над литейкой и кузнечным. Цеха поднимали стены, а с ними поднимались заслуги и карьера. Через год один возглавил стройучасток, другой примеривал кресло начальника управления механизации. Прораб Паша остался на мели, сепарация его не вознесла, наоборот, повисла камнем и потянула вниз…

Пашу посчитали неперспективным, и поручали ему строить всяческие архитектурные излишества, навроде пешеходных переходов над железнодорожными прогонами, по которым никто не ходил, душевые для администрации и сауну, теплицы для шампиньонов и ограды… Научился Паша строить из ничего, из воздуха, не жалуясь и не обижаясь. Когда он закладывал склад-времянку под бумпродукцию заводоуправления или гаражи под легковушки, всякий раз оказывалось, что где-то рядом возводится нечто огромное и звучное, о чем говорило радио и писали газеты. Часть Пашиных материалов и рабочих рук изымали и передавали туда, а Паше советовали обходиться остатками рубероида на сооружении складов для готовой продукции и колотыми листами шифера, вместо стен он прилаживал даже сетку Рабица с дырками в палец. Ветер мог поднять и опрокинуть ящики с товаром, снег их залеплял, дождь мочил. Товароведы писали жалобы в инстанции, кляли Пал Палыча. А чем он виноват? Хотя товароведов тоже понять можно. Товар ржавел и пропадал на фоне борьбы за высокое качество в цехах, построенных хорошо и основательно коллегами Пал Палыча. Работалось в них хорошо, и качество изделий повышалось, пока они не выходили за ворота цеха и попадали на склад. Пал Палыч с умилением читал в газетах об успехах в качестве родного завода, но когда возвращался к своим складам и подсобкам, ему становилось плохо, раздувался флюс на видном месте, который не брался вылечить ни один стоматолог, подозревая что-то нервное, свойственное только организму Пал Палыча, промерзшему до позвонков в фанерных времянках.

Как можно поднять культуру производства с качеством, коли нет приличного склада? А в душевой грузчики стоят в валенках, чтоб к полу не примерзнуть… Потому и вагоны стоят. Администрация тряслась над миллионным подотчетом на складах, но не дала Пал Палычу ни рубля, чтобы заделать дырку в заборе. Ее затыкали на ночь автопогрузчиком…

Заткнуть стену цеха сепарации было нечем. Пал Палыч сел на радиатор, выломанный из стены мародерами, но оставшийся в цехе, вспомнил, каких трудов ему стоило добыть радиатор. Гости выкрали стремянки, малярные козлы, шкафы, фаянс, трубы, ободрали плитку, повыворачивали полы. Мародер попался маломерный, он не осилил бункера́, чтобы приспособить их хранить картошку, а за неимением лестничных пролетов не очень шарил по этажам, рассудив, что жизнь дороже.

Задрав голову и осматривая верх, Пал Палыч проводил инвентаризацию. Выходило, что не все потеряно и можно начинать.

Рабочие деловито разбрелись по цеху, собирая в кучу трубы, вентили, все то, что забраковали мародеры. Могло пригодиться на первых порах. Галкин о старье не помышлял, блуждая мысленным взором по базе Богдановой. Он вспомнил ящики, защемившие ногу под забором, и чуть не застонал от запоздалого вожделения: там были ящики с машинами для сепарации. Разве что опять лезть на забор?

— Подножный материал отставить! — сказал Пал Палыч раздраженно. Он не собирался клеить стены из кусочков шифера.

— Вчерась на базу кирпич завезли, вагона три! — мечтательно подсказал Махиня, поглядывая на Пал Палыча с надеждой. Тот не откликался.

Бригада засмеялась:

— А ты пойди попроси, Махиня!

— И попрошу! — с вызовом сказал бригадир.

— Попроси!

Но Махиня не решался.

— Кирпич наш, — сказал Пал Палыч, глядя ясно и не замечая робости бригадира в вопросе снабжения. Галкин кивнул, считая, что люди спешат на помощь тому, кто попал в беду. А уж если в беде завод, то сомневаться нечего…

— Поживем — увидим! — настроились на ожидание строители, усаживаясь в кружок и закуривая.

От заводских корпусов отделилась и запылила в сторону сепарации машинка. То был грузовичок с брезентовым верхом. Грузовичок гнал ходко, прибавляя в размерах. Солидно тормознул и накатил, отключив мотор. Из кузова прыгнули два длинноногих паренька, с мотками кабеля и гирляндой телефонных трубок.

— Вы Галкин? Вас ищут. Сейчас подключим…

Они поставили к ногам Галкина аппарат и мигом размотали кабель. Галкин взял трубку.

— Кирпич проси! — видя его растерянность, подсказал бригадир. — Со стен начнем…

— Товарищ Галкин! — заверещало в трубке осуждающе. — Куда вас занесло? Обещали полчаса…

— Слушаюсь! — ответил Галкин виновато. — Слушаюсь! Вероника Андреевна…

То была секретарша директора.

— От телефона ни на шаг! — приказала она. — Соединяю с городом!

И началось привычное.

— Дмитрий Павлыч? Вы слышите? Дмитрий Палыч, вопрос об отвале назрел, мы его выносим на исполком! И в самом деле, сколько можно медлить?! Много жалоб, с одной стороны — от заинтересованных организаций, вы меня слышите? с другой — от граждан! Видимо, нужен компромисс. Пришлите представителя. Вы не надумали уступить?

— Отступать не будем! — сказал Галкин. — Только вперед! Представителя вышлем…

Бригада слушала, раскрыв рты. Впервые узнавала, как делается высокая политика. Ай да Галкин!

Дали отбой. Но телефон трезвонил, наверстывая потерянное время.

— Сепарация? Алло! Не слышу. Станция? Девушка, милая, дай сепарацию.

— Что за сепарация? Цех, что ли? Не знаю такого! — сердилась станция.

— Как не знаешь? Отыщи! На то и поставлена. Станция? Черт знает, что такое. Говорит центральная база. Ба-за! Директор Богданова…

Галкин сунул трубку Пал Палычу и сел подальше.

— Слушаю, товарищ Богданова! Очень рад, очень, — с чувством сказал Пал Палыч, сейчас судьба его и цеха сепарации была в руках снабженцев. Дадут материалы — будет сепарация, не дадут… Пал Палыч ждал.

— Пишите телефонограмму, — приказала Богданова, — ваш адрес поступил кирпич, лист стальной кровельный, профнастил, уголок, доска обрезная, нержавеющий лист, эмаль импортная, заказы 350230, 360566…, — Богданова диктовала быстро, Пал Палыч едва успевал помечать в блокнотике, страшно волнуясь отчего-то. Привалило?! Надо ехать.

— Я не поеду, — испугался Галкин, — знаю эту базу?

— Я поеду! — сказал Махиня, понимающе усмехнувшись. — Зубами вырву, если что!

Никогда еще его не приглашали взять с базы профнастил или нержавейку, да еще лично директор. Со стороны Галкина глупо было упираться и ждать второго приглашения. Богданова могла обидеться и сплавить материалы в моторный цех. Там-то уж не откажутся! Махиня забыл в спешке про накладные с печатями, про документ и личное удостоверение. В его кармане вряд ли что имелось, кроме расчески и сигарет. Но день был какой-то волшебный…

* * *

Ехал Махиня на попутном самосвале и выглядел женихом. «Меня заждались, — рассказывал угрюмому шоферу, — директорша звонила, дескать, все отдам, что имею…»

— Отдаст! — глядя на дорогу, пробурчал шофер, после оглянулся и добавил; — Догонит и еще… поддаст!

Он лучше знал Богданову, зимой снега не выпросишь. Нашли кого назначить?! Будто мужиков нету. На базу шофер делал третий заход на дню, не ночевать же там? Дважды возвращался порожняком, несолоно хлебавши. Приписан грузовик к загородному свинокомплексу, там ждали блоки с электронной памятью. Вещь, по мнению шофера, пустяшная. Свинья она и есть свинья. С ней надо просто. Но без памяти на этот раз ему велено не возвращаться, потому как дирекция на себя не надеялась в смысле привесов, кормов, убытков и прибыли. Шофер в отличие от восторженного Махини, был уверен, что директорша «темнит», в конторе ее не дозовешься, «слиняла», хотя рабочий инструмент на месте: расческа, пудра, лак для «когтей»… Шофер опять усмехнулся и почти лег на руль, спина устала, глаза слезились от напряжения. Баба она и есть баба! Дело для нее второе, а главное — лоск навести. Считай, нету там директора. А коли нет головы, скоро не будет никого. Грузчики начнут «керосинить» и раскиснут…

В ворота базы они въехали без задержки: успел примелькаться грузовичок со свинокомплекса. У конторы шофер откинулся на спинку, собираясь вздремнуть и доверяя все дальнейшее чумному от ожиданий бригадиру строителей.

— Иди, коли звали! Чай что, дай мне знать, встану под погрузку!

— Будь спок! — Махиня бодренько сиганул на землю, минуя подножку. — Я мигом!

В конторе он прошагал первый этаж, не задерживаясь, по опыту зная, что начинать надо с головы. Его интриговал тот факт, что предстоит беседа с женщиной, при исполнении и в отдельном кабинете, а не с каким-нибудь бюрократом. Бригада ждала материалы и верила в бригадира, вернуться с пустыми руками он не мог, лучше вообще тогда не возвращаться.

В приемной первое, что бросилось в глаза Махине, была расческа, а также пудра и лак для «когтей». Шофер не соврал. Девица в кофте с широкими рукавами «зыркала» в зеркальце и учесывала пышную шевелюру. Махиню она разглядела, не оборачиваясь:

— Вам кого, гражданин?

— Вас, — сказал Махиня, думая обрадовать. Девица отложила зеркальце и глянула на него в упор, с такой усталостью и раздражением, будто он был сто первый за последние полчаса и говорил то же самое, что другие. С мужчиной-директором, видимо, ей жилось спокойней.

— Директора нет, уехал! — про Богданову она говорила в мужском лице, намекая, что от других ждет того же, то есть без пошлости.

— Как нет? — удивился Махиня, чувствуя какой-то бабий подвох: назначила свидание и сбежала! — Только что звонила… то есть звонил директор!

Девица отвернулась к зеркалу и подняла расческу, осторожно будто нож, примериваясь к локонам.

— Ждите! — предложила неприязненно, лично ей Махиня был неприятен.

— Где ждать-то? — он нацелился взглядом на стул рядом с девицей.

— Здесь сейф, не видите?! — девица, как видно, имела подотчет в ценных бумагах или купюрах, в отличие от Махини, и никому не доверяла через это. «Бумажная душа!» — сердился Махиня, вышагивая по коридору и прислушиваясь к собственным шагам, больше слушать было нечего. За голову снабжения ухватить не удалось, можно было попробовать… Отделы один другого заманчивей: «бумпродукции», «красок и эмалей», «строительных и отделочных материалов», «метизов», «санфаянса», «цемента»… Махиня заглянул в «санфаянс», скрипнул дверью: вместо раковин, ванн и голубых унитазов увидел плотно сдвинутые столы, шкафы, набитые бумагами. Бумаги были на столах, в них просто тонули три товароведа. На Махиню они не взглянули, выводя цифирь. В «цементе» было то же самое: подшивали наряд-заказы, копии накладных, сверялись с журналом сводного баланса, чтоб не обмишуриться. «На слово не поверят!» — Махиня нехотя спускался вниз. Показываться на глаза шоферу было стыдно. «Что им до сепарации?» Праздник на душе у Махини тускнел, и хотя он верил, что времена переменились и цех сепарации встал костью в горле у заводского начальства, благодаря заботам Галкина, база к заводу не относилась, тут было свое начальство, которому и без сепарации хорошо. Тут даже не знают, за что воюют Галкин с Пал Палычем, а должны бы знать, промежду прочим!

И все же он не решился. «Не поймут, чертяки, выставят за дверь! Для них бумажка — все! А свежий воздух — дело последнее».

Махиня вышел покурить во двор. В холодке сидели толкачи, хвастали высокими полномочиями:

— У меня резолюция замминистра! Выдать и отпустить… Для моторного цеха!

— Без арматуры и светильников велено не возвращаться! Драмтеатр пускаем…

— Братцы, метлахскую плитку и линолеум не видели? Горю…

Наметанным взглядом Махиня отметил мешки с портландцементом, кровельные листы, профнастил, связки гладкой шпунтовки… На путях стояли вагоны, штук двадцать, под пломбой. Богданова была невестой зажиточной, не зря женихи набежали. В вагонах, небось, все, что нужно: линолеум, светильники, плитка, электронная память… Шофер в машине стягивал сапоги, устраиваясь на ночевку. Ему легче прожить.

Грузчики собрались компанией в сторонке и что-то обсуждали, поглядывая на ворота. «Сейчас в магазин наладят, — понял Махиня, — за горючкой…»

Неувязка вышла с локомотивом, узнал от толкачей Махиня, дизель чихнет как будто, провернется, а на рабочие обороты не выходит. Что-то оборвалось внутри или заклинило, захлебывается соляркой… Вагоны надо к эстакадам подогнать, для выгрузки, да нечем. Руками их не возьмешь. Богданова укатила в спешном порядке на станцию. У них там летучка с дежурными мотористами, должны помочь. Хотя, конечно, ведомство другое, не обязаны. Ну, да Богданова откупится, эвон сколько у ней товара!

Грузчики были кряжисты и сильны. Лихо катали по эстакаде вдоль склада трехтонный автопогрузчик, пробуя завести его мотор с хода. По очереди вращали заводную ручку. Таких мокрых людей Махиня отродясь не видел. Вот где силушка даром пропадает. От разгоряченных тел валил натуральный пар. Ребятки даром хлеб не ели.

— Искра есть? — зычно командовал бригадир.

— Сверкает! — кричал водитель, сунув голову под капот и дрыгая ногами.

— Бензин подкачай!

— За-ажигай!

Выхлопная труба, стрельнув дымом, замолкала. Вертели по очереди рукоятку, остервенясь.

— Шабаш! — бригадир скинул рукавицы. Автопогрузчик, как и тепловоз, отслужил свое и подлежал списанию еще пять лет назад.

И Махиня понял, что у грузчиков есть повод и причина, чтобы «загудеть». Во-первых, тепловоз, во-вторых, погрузчик… А как же сепарация?

— Эй, парень, чего ждешь? — скучая, спросил бригадир грузчиков Махиню. — Бутылку поставишь, отоварим! А нет, так просидишь до ночи, пока не выметут…

Из полномочных толкачей он выделил почему-то Махиню, у которого не было бумаги с резолюцией замминистра, драмтеатра за душой или моторного цеха. Вел себя Махиня скромно и через это быстрее дозревал, то есть осознал, что дело его проиграно.

— Чем расплатишься, парень? Вермут не пьем, — как о решенном заговорил бригадир грузчиков, — не проймет. «Зверя» покрепче…

Бригада оставила погрузчик. Вместо раздражения и безнадежности проклюнулось оживление, в плане взаимной предупредительности: ты — мне, я — тебе. Толкачи с интересом слушали, но раскошеливаться не собирались. Они знали аппетиты грузчиков, а кроме того были при бумагах и резолюциях.

— Скипидар выставлю! — пообещал Махиня, испытывая настрой бригады.

— Не проймет! — будто бы сомневались грузчики.

Махиня им пришелся по душе.

— Надо попробовать, товарищи, чтобы не вышло худа! — испугался толкач с резолюцией замминистра. Он был первый в очереди на отоваривание и боялся не за здоровье грузчиков, а за их дееспособность.

— Вы что, политуру пили? — нагонял страху бригадир. — Цветочный одеколон? Лосьон с огурцами? Денатурат?

— Хо-хо! — веселилась бригада. — За милую душу!

Мужики были споенные. Испитой старичок молча хлопал глазами и делал какие-то знаки бригадиру, словно глухонемой: можно было понять, что трусить нечего, все пили, что льется, и ничего, живы.

Махиня сунул руку в карман и нащупал двадцатипятирублевку, оставшуюся с аванса. На «шкипидар» хватит, а там поглядим…

— Выписывай накладные, парень! — бригадир, словно рентген, видел Махиню насквозь, признав в нем своего в доску, в лоск. Впрочем для Махини он тоже загадкой не был, просвечивался до донышка. И лишь толкач с моторного цеха суетился и протестовал, чувствуя, что его обходят, сговорившись за спиной, на непонятном «шкипидаре»…

— Мне вне очереди! Выдать и отпустить… Я буду жаловаться!

— Если приказано — выдадим! — говорил бригадир, подмигивая. — Уважим!

По совету бригадира Махиня сделал второй заход в контору. Вел он себя намного уверенней. Заводить с девчатами в отделе стройматериалов разговор про «шкипидар» было глупо, и Махиня начал с главного, с того, что у него сегодня праздник на душе, в кои-то века на сепарацию бросили силы строителей и внимание. Даже их начальник Богданова лично позвонила, пригласив за материалами. Надо думать, догадалась она не сама, кто-то свыше указал…

— Давайте товарные сертификаты и доверенность, — пропустив все мимо ушей, сказали товароведы.

Махиня молчал. На исключительность он не претендовал, но нельзя же не верить живому человеку, если у него праздник на душе и он готов поделиться этим праздником со всеми.

— Без документов нельзя!

В практике отдела то был первый случай, чтобы со стройки пришел человек без полномочий и брал за горло.

— Не дадите, значит? — Махиня спросил так, будто прощался с жизнью. — Бумажка вам дороже человека? Бюрократы! А там люди ждут, надеются! Им надо строить цех. Не для себя, для вас-с! После спасибо скажете…

Он налил из графина воды, отпил и сморщился, сплюнул в горшок с кактусом, дескать, дрянь-вода, потому как нет очистки на заводе, промсток, а не речка… Речка должна быть светлой, как слеза.

Уходя и на этот раз с пустыми руками, Махиня ничего страшного не ощутил, лишь почувствовал в голове легкий шум от обиды на человеческую глупость и веру в бумажку, а после к нему пришло вдруг жгучее желание осчастливить грузчиков, не бросивших его в западне бюрократии. Все складывалось не так уж плохо. Он откроет заглушку…

Испитой старичок смотался в магазин и вернулся с потрясающей расторопностью. Взял вне очереди, у знакомой продавщицы.

Махиня сидел на бочке из-под олифы, покачиваясь, на правах распорядителя работ и давал указания. Первым делом вытащили из вагона электронную память для свинокомплекса и загрузили в кузов грузовика. Память была словно игрушка и все оставшееся место шофер на радостях позволил использовать Махине под стройматериалы для сепарации.

— Видал, начальник? — спросил грузчик, взвалив на плечи мешок шпатлёвки.

— Сто грамм ему! — распорядился, Махиня, одобряя.

— А такое видал? — второй грузчик, покрепче, тащил два мешка с известкой.

— Ему тоже налить, — сказал Махиня.

Грузили шпунтовку, санфаянс, трубы, метлахскую плитку и линолеум, все, что сказала по телефону Богданова. Память у Махини на этот счет была цепкая. Ошибки быть не могло. А после сговорятся Пал Палыч с базой, еще спасибо скажут…

— Готовь угощение, начальник, елки-моталки, обмыть надо твою сепарацию, чтобы не заржавела!

Бригадир грузчиков старался услужить техническому прогрессу, не отступая от вчерашних правил и привычек.

— Золотой ты человек, Махиня! Понимаешь рабочую душу…

Шофер прогревал мотор, готовясь в путь:

— Приезжайте в гости, свининкой угощу!

С электронной памятью он чувствовал себя уверенно и солидно.

Махиня сел в кабину грузовика, груженного под завязку, хозяйски оглядел склады и отбыл… Он ничего не боялся и смело глядел вперед. Как там сепарация? Глаза, наверно, проглядели на дорогу, его ожидаючи с товаром… Теперь дело пойдет! Шофер оглядывался, не веря в удачу, словно бы за ним кто гнался, грозя отнять память. Но опасность была впереди.

На выезде с базы они попались на глаза Богдановой, вернувшейся со станции с ремонтной летучкой. Мысли ее были устремлены к приболевшему локомотиву, а также к своим высоким обязанностям. Их она исполняла с рвением, прямо от ворот, наводя порядок и дисциплину. Махиня с грузовичком ей сразу не понравился.

Едва грузовичок притормозил у ворот, Богданова вскочила на ступеньку и решительно ухватила Махиню за ворот, на предмет знакомства. Хлопали ее роскошные ресницы, как у восточной шахини из сказки. «Интересно, развелась она с мужем или нет?» — почему-то подумал Махиня. Ему захотелось, чтобы Богданова была свободной.

Но она, видимо, имела личную жизнь и была довольна, потому что, вытащив Махиню из кабины, не захотела заводить с ним шашни, а тотчас передала в руки охранника, наказав: «Держи субчика крепче, чтоб не утек, я товар погляжу!»

После полезла в кузов, скинув туфельки, и принялась обследовать поклажу. Нос ее профессионально различал запах трехсот подотчетных жидкостей, а от суррогатов алкоголя у ней приключалась аллергия, знакомая многим женщинам. Но спирта к ее удивлению в кузове не было. Зато сплошь строительный дефицит. «На дачу везет, не иначе!»

— Тебе кто позволил линолеум взять, да еще импортный? Где накладные, показывай?

— Какие накладные? — обиделся Махиня. Он понял, что перед ним директорша, и не мог понять ее гнева по отношению к сепарации. — Сами пригласили, наобещали, дескать, бери…

— Обманщик! — негодовала Богданова. — Под суд пойдешь!

Туфель просвистел над головой Махини, словно снаряд, и вышиб искры из бетонной панели забора. Второй, наверное, расшиб бы Махиню вдрызг, поэтому тот сдался на милость победителя.

— Чего кидаешься! — пристыдил он. — А еще начальник! Разве можно? Я, между прочим, с сепарации, от Пал Палыча с Галкиным… Передают привет и все прочее. Бумаги привезу поздней, когда напишут. Одичали вы тут…

Он хлопнул себя по карману, дескать, пусто, с тем и примите.

— С сепарации? — тень проскользнула по лицу Богдановой. Она спрыгнула с грузовика на землю. Первый раз в ее практике мошенник оборачивался законным грузополучателем. Что-то тут было не так. Стало видно, что личная жизнь для нее вовсе не главное, как утверждал шофер с толкачами, наоборот, муж для нее эпизод, а главное в жизни — избавиться от всяких типов в снабжении и навести порядок. Если бы Махиня поменьше слушал толкачей с полномочиями, он давно бы разглядел ее фотографию на стенде лучших народных контролеров и отличников производства. В роли директора базы она пребывала всего неделю, на этот пост ее перевели из лучших товароведов, и она дала обещание навести порядок в снабжении, чего бы это ни стоило. Пока что это стоило ей модельного туфля: каблук треснул и надломился, не рассчитанный на перегрузки складской жизни.

— Ты тут свои порядки не заводи! — сказала она Махине, уяснив суть и смирившись, что товар придется отпустить за ворота без сопроводительных документов. — Прыткий больно. Легкую жизнь ищешь?

Она постучала по лбу, намекая, что у Махини или у того, кто его прислал с голыми руками на базу, не все дома, короче не доросли руководители сепарации до полной материальной ответственности и понимают дело снабжения слишком просто: будто гастроном в поселке — пришел, выбрал и понес.

— Легкая жизнь не у меня, — упрямствовал Махиня, — я не с бумажками, а цельный день с кирпичом да раствором. Ты у себя пошукай, директор, в отделах. Чем не житуха?

— Что ж, приходи, стол найдется! Медаль заработаешь с бумажками…

— Медали у меня есть, — сказал Махиня буднично и спокойно, — цех сепарации построю — еще одну дадут!

Махиня не имел дела со снабжением и потому попал в больную точку. Насчет медалей тут даже не мечтали. Пока что выговоры да начеты. Богданова новичок в высокой должности и потому не привыкла еще быть хладнокровной, Махиня показался ей спесивым. «Сгружай добро, — хотелось крикнуть ей, — поглядим, дождешься ты медали или нет… Чужими-то руками всякий рад жар загребать!» Но Махиня вез не для себя и насчет бумажек прошелся справедливо. Видать, он в них не очень понимал, да и не хотел знать. Сам того не сознавая, он требовал снабжения завтрашнего дня: навроде магазина — пришел, выбрал и купил. Чтобы все перед глазами и в ассортименте, без фондов, лимита, заборных картотек, наряд-заказов, накладных и прочей бумажной круговерти, с печатями, подписями. На бумажках у ней в конторе сидело сто двадцать человек. С образованием… А в грузчиках и обработчиках товаров всего-то двадцать три.

— Езжай! — сказала она устало. — И передай начальству, чтобы оформили как нужно. Без документов ничего не выдам, даже не суйся… Откуда вы такие прыткие на мою голову?

Быть может, она сама дала им повод, позвонив по телефону, а не отправив письмом запрос насчет фондов и сроков. Видимо, поспешила. Обошлась без бумажки. И вот результат. Похоже на грабеж среди бела дня. Что если этот лихой строитель погонит грузовик с дефицитом мимо сепарации? Богдановой стало страшно на миг. Хотелось бежать следом, остановить, вернуть… Но нетерпеливо сигналила станционная летучка с бригадой мотористов. Они не могли понять, за чем остановка и где аварийный тепловоз… Надо было спешить. Вагоны прибывали, образуя затор, который не разведешь и за неделю. «Странное дело, — в сердцах думала Богданова, — имею в штате сто двадцать экономистов и ни одного моториста по дизелям. Шлют мне калькуляторы, пишмашинки, ручки, папки, но ни разу не прислали автопогрузчик. Чтобы отчетность была в ажуре, а в остальном как получится. Выбрали товар — хорошо, не выбрали — база не виновата: бумажки на месте, подшиты — телеграммы к поставщику, получателю, сигналы, запросы, ответы. Сто двадцать конторщиков свое дело знают. А сепарация — гори синим пламенем, к базе она не относится. Разбередил душу этот каменщик!» — Богданова старалась мимоходом разрешить задачу, над которой билась снабженческая наука, и злилась на свою беспомощность. Самое удивительное было в том, что ей хотелось еще потолковать с сепарацией на предмет снабжения без писем и запросов, под честное слово, чтобы разобрать затор на ветке и избежать завала у складов. Если, конечно, грузовичок с дефицитом на месте, а не исчез в неизвестном направлении. Тогда ей несдобровать…

Она прошла к себе в кабинет, села за стол и придвинула к себе телефон. «Быть может, они грузчиков пришлют! И подъемный кран или автопогрузчик!»

В зоне ее снабжения находилось немало других предприятий и строек, престижней и богаче, чем цех сепарации. Гремел на всю область моторный комплекс, но звонить Глыбовскому рука не поднималась. Пожалуй, отошлет к заму, тот еще пониже. Бумаги от них приходили похожие на приказ, а если что не так, грозили прокурором, им вынь и положь, что требуют, тащи из вагона чем хочешь, хоть зубами…

* * *

На сепарацию катили шикарные «Икарусы» с подмогой из цехов, с десантами студентов и учащихся профтехучилища. Галкину с Пал Палычем надо было всех наделить работой, показать и рассказать, желательно на всех трех ярусах сепарации, включая кровлю.

— Лестница?! — спохватился Пал Палыч. — Кабы не попадали…

Он опасался не зря, бывали случаи. Лестницы заказаны на заводе бетонных изделий, согласно проекту, а пока что надо было выходить из положения. В ремонтно-строительном управлении нашли гидроподъемник, подвывая сиреной примчалась автомашина пожарной охраны завода, встала на винтовые опоры и выдвинула крутой и шаткий трап до крыши. Опробовал ее Галкин. Лестница под ним качалась и скрипела, но работать было можно. «Начали!» — поднял руку, встав на стропила крыши, Галкин. И добрая сотня людей взяла этажи на абордаж. Тащили с собой раствор, доски, трубы, инструмент…

— Обедать будем в кафе «Уральские пельмени», в резерве двести посадочных мест, на сегодня и завтра. Достаточно, как вы думаете, или подключить профилакторий за городом? На автобусах «Икарус» на дорогу уйдет минут двадцать, да двадцать — обед. Устроит? — докладывал Галкину профорганизатор, командированный месткомом на сепарацию.

В зеркальных окнах «Икарусов» виднелись высокие спинки спальных кресел.

— Устроит! — кивнул Галкин. — Пельмени не повредят!

Включился компрессор с отбойными молотками и разговоры начались на повышенных тонах, но это никого не раздражало. Рычал бульдозер, готовя траншею под коммуникации, чадил котел с закипавшим гудроном. Гремели молотками кровельщики, выправляя листы, метала искры сварка — монтажники усиливали крепление бункеров, латали дырки, ставя заплатки из нержавейки, монтажники и пусконаладчики крутили приржавевшие валы динамомашин и редукторов на транспортерах. Женщины примеряли транспортерные ленты. Электрики ворочали шкафы с тиристорной начинкой, прозванивали жилы электрокабелей…

Приехал Махиня, с шалыми глазами, привез на грузовике материалы.

— Где накладные, спецификации? — с тревогой спрашивал Пал Палыч, не разрешая выгружать товар. — Вези обратно, пусть пересчитают! Отчитываться как будем, если недостача…

Тревожился он не зря. Мог заявиться ревизор или кто-нибудь из БХСС и потребовать сопроводительные документы.

— Нету ничего! — развел руками Махиня, удивляясь такой встрече в родном коллективе: — На слово дали, честное…

— Они там что, спятили? — не понимал Пал Палыч. Под честное слово можно было дать десятку до аванса, взаймы, а не машину с грузом.

— Рассудите, Пал Палыч, — обиделся Махиня, — где бы я был сейчас, бумажки выправляя? Стоял бы под дверями в очереди и бегал как собачка. К завтрему бы не вырвался. А сепарация, выходит, обождет?

— Он слово дал! — прятал смущение за деланной строгостью Пал Палыч. — А мне отвечать!

Махиня не мог успокоиться, ходил по цеху и разговаривал сам с собой, его обидело то, что на базе ему поверили, а свои готовы взять за горло и считать каждый кирпич, поштучно.

Галкин взял его под руку и затолкнул в «Икарус», наказав слетать к Богдановой, коли она такая добрая, за люстрами. Работать собирались всю ночь, в три смены, нужно было заранее наладить освещение. Махиня уехал, пообещал назло Пал Палычу и на этот раз обойтись без бумажек.

— Найдет! — смеялись строители. — Чего-чего, а слов у нас накопилось! Когда кирпич не дают или досок для пола…

— Без мата, Махиня-а, по-хорошему! — крикнул вслед автобусу Галкин, испугавшись, что Махиня сорвется и надерзит Богдановой.

В отличие от Пал Палыча снабжение под честное слово устраивало Галкина. К чему лишняя канитель? Если телефон под рукой. Пал Палыч поскучнел лицом, ожидая неприятностей, и сел в конторке монтажников писать докладную директору, с копиями, для отправки также в органы снабжения. Просил разобраться и не ставить ему в вину как начальнику стройки.

«Икарус» с Махиней пылил ходко, качаясь и приседая на ухабах, и сердитой докладной Пал Палыча за ним уже было не угнаться.

Галкин ждал звонка и не ошибся. Звонила Богданова. Галкин видел переживания Пал Палыча и уступил трубку ему.

— Говорите! Чего писать-то… Бумагу изводить на пустяки.

— На пустяки?! — Пал Палыч вспыхнул, не найдясь, и трубку взял нехотя. Слушал молча. Докладная была похожа на жалобу, не хотелось, чтобы Богданова знала о ней до поры. Разговор лишь утвердил его намерения: Богданова просила рабочих и подъемный механизм, будто база относится к стройке, на балансе завода. Чушь! Отсебятина, волюнтаризм, — крутились на языке Пал Палыча крепкие выражения, и он их приберегал напоследок, чтобы пригвоздить. Богданова впала в детство или его считает юнцом.

Галкин стоял рядом и ждал, когда дойдет до него очередь, пытаясь с нарастающей тревогой понять, о чем говорится. Пал Палыч злорадным шепотом, прикрыв ладошкой трубку, сказал ему, дескать, набивается директорша в дружки, просит помощи — рабочей силой и техникой. Понятны теперь ее отношения с Махиней. Купила с потрохами, а тот уши развесил. Галкин не спеша и властно взял трубку из его рук, представился и от имени дирекции завода сказал, что помощь базе окажут без промедления: кран высылают, а с ним бригаду рабочих! Какие могут быть разговоры… Одно дело делаем. Про ведомственные барьеры, слава богу, он уже понаслышался и будет шагать через них, чего бы это ни стоило. Лично его не испугаешь.

Пал Палыча хватил бы удар, если Галкин тут же не положил бы трубку и не сказал, что ответственность берет на себя. Целиком. Пал Палыча он не видел, можно сказать, что он вообще далеко и с Богдановой не говорил. Старика это устраивало, тем более что прибежал бригадир монтажников и доложил первым на стройке:

— Пал Палыч, магнитный фильтр грубой очистки готов, разрешите опробовать и сдать под наладку!

И тут же следом, соревнуясь и не желая отставать:

— Пал Палыч, дробилка готова, разрешите…

— Подать напряжение!

— Включить рубильник!

Дело шло даже быстрей, чем ожидалось. В горячий момент приехала «Волга» директора. В кабине один шофер. Где «сам»? Галкин метался по цеху, чтобы ухватить след. Куда он мог пойти?

— Напужались? — посмеивался понимающе шофер. — Раньше срока. Он завтра приедет…

— А «карета» зачем? — у Галкина заныло под ложечкой.

— Сегодня я ваш, в полном распоряжении! — признался наконец шофер. — Приказано содействовать…

Пал Палыч опасливо косился на «Волжанку» и ездил на чем попадет, вплоть до трактора-попутки. Галкин тоже совестился. И «Волгой» завладели малярши из отделстроя, молоденькие и смазливые, цену они себе знали. Гоняли с шиком в стройучасток и бригадные домики, оставшиеся далеко. Шофер имел слабость, девчатам не отказывал и рулил лихо, помолодев лицом. Когда еще придется?

Светильники Махиня привез. И сразу поехал за белилами, стальным уголком, электродвижками, стеклом…

— Накладные возьми! — чуть не плача, молил Пал Палыч. — Я так не привык…

Но и сам Махиня был на последнем взводе, блуждал взором и походил на ненормального. Ему все отпускали с базы, на слово, испытывая судьбу, согласно какому-то высокому распоряжению. Одно дело распорядиться, другое — воплотить в жизнь. Махине это давалось нелегко, он был впечатлительный и доверие Богдановой целиком принимал за свой, счет. Внедрял новые отношения в забюрокраченныи снабсбыт.

— Торопишься в рай, Махиня, да грехи не пускают! — пытался втолковать Пал Палыч. — В будущем, конечно, люди порвут накладные, используют их на… ты меня понимаешь, — деликатно намекал он.

— На подтирку? — не собирался деликатничать с бюрократами Махиня. — В нужнике!

— Но пока что, — повышал голос Пал Палыч, — на слово верить всем нельзя! А у тебя сплошь дефицит! Не надо искушать, прошу… Таких, как ты, немного…

— Много, если поглядеть! — возразил Махиня и уехал в будущее, получать под честное слово спирт-ректификат для промывки гидравлики и точных измерителей. То было самое тяжкое испытание. Галкин вспомнил бочку с реагентом и затосковал, в предчувствии нехорошего.

Но Махиня вернулся с флягой спирта, трезвый и спокойный. Спустил флягу на землю и пошел, не глядя. Он доверял людям, как доверяли на базе ему. Будто во фляге была вода из-под крана, а не спирт.

— Будущее надо начинать сегодня, Пал Палыч! А не ждать понедельника, — с укоризной сказал Махиня, руки у него больше не дрожали от волнения, испытание он выдержал и мог спокойно взяться за кирпичи. Стены цеха в его отсутствие по снабженческим делам успели вырасти до второго этажа.

Стройка была тоже какая-то несегодняшняя, из будущего. Пухла как на дрожжах, все было под рукой и всякий каприз затихал сам собой, в предчувствии обеда в шикарном кафе «Уральские пельмени». Строители обычно обходились беляшами и кефиром. В заводских столовых на них поглядывали как на непрошеных гостей и попрекали куском. А тут на автобусах катают. Аппетит, конечно, хороший…

* * *

Вечером, в определенный час, заводоуправление сорвалось с мест, смешавшись в однородную толпу, и покатилось вниз по лестнице к выходу. Конец рабочего дня прозевала лишь секретарь директора, она осталась сидеть за машинкой, прислушиваясь и досадуя на громкий говор и смех убегавших от забот служащих и ИТР…

И как назло, пропустив толпу, на лестницу внизу ступил какой-то старичок с признаками сердечно-сосудистой недостаточности. В приемную он приковылял, держась за стенку, пробыл там недолго и вышел гораздо бодрей, чуть не трусцой поспешил к кабинету зама по коммерции. Можно было предположить, что старичок одержим идеей сбыта и удвоения прибыли. Но дверь была заперта, старичок поскребся, подергал ручку и вернулся в приемную с немым укором.

— Я же вам сказала: его нет! Сейчас попробую вызвать! — без видимого желания сказала секретарь. Недоверчивый старичок сам себе усложнял жизнь и не давал жить другим. Секретарь изящно и ловко раскрутила диск телефона кончиком карандаша.

— Цех сепарации? Пригласите товарища Галкина!

— Галкина? Ага, понял, счас! — торопясь пообещал кто-то. В трубке начало трещать и взрываться, будто ею заколачивали в стену гвозди.

— Вам кого, деушка? — спросил другой голос, уточняя.

— Все того же, — строго напомнила секретарь, не желая менять намерения. — Галкина! Я жду…

Забили еще гвоздь.

— Галкина тут нету! Есть Ильин! — сказали убежденно. — От него вчера жена ушла, хотите познакомиться?

— Как нет? Что вы плетете? — растерялась секретарь. Она не любила иметь дело со стройками и неустоявшимся контингентом. Хотелось доложить директору о балагане, в который превратили цех сепарации Пал Палыч с Галкиным. Но тотчас же включился Галкин. Дышал он шумно, видимо, вбежал.

— Из приемной директора, — сухо сказала секретарь. — Приезжайте немедленно. Вас ждут!

— Что случилось? — не мог взять в толк Галкин. — Кто ждет?

— Увидите! Прошу не задерживать товарища и меня, — сказала секретарь и сделала паузу.

— Хорошо, — наконец понял, чего от него ждут, Галкин. — Еду!

Но трубку первым не положил, надеясь на что-то. Держит его цех сепарации, ох держит. Почему бы? Не могла понять секретарь и хмурилась. Она любила ясность. А в голову лезла чушь, навроде неудачника Ильина, от которого вчера ушла жена. И поделом! Наверное, этот Ильин пустой человек и трепло. Лично она на работе привыкла работать.

Секретарь пересела к пишущей машинке и заложила двенадцать листов с копиркой, для приказа по заводу о конкурсе на лучшее рацпредложение по утилизации отходов. Первую премию она присудила бы себе самой: уже пятый год сдает макулатуру в обмен на книги. Сберегла целую рощу. Если бы каждый так старался на своем рабочем месте, природа не знала бы забот. Других отходов в приемной, к сожалению, не было, иначе бы она нашла им применение почище Галкина.

Галкин не заставил ждать, вбежал и уставился на старичка, не признавая. Тот тоже глядел с недоверием, достал платок и высморкался вместо приветствия.

— Бывай здоров, дед! — вежливо сказал Галкин. Старость он считал чем-то вроде личной трагедии индивидуума, как аварию на транспорте, и надеялся ее избежать.

— Я не дед, а профессор Иван Дмитриевич Масленников, доктор исторических наук, зав. кафедрой, писатель-краевед, председатель городского совета по охране памятников истории и культуры, — перечислял старичок. Выходило, что старость для него вовсе не трагедия, дай бог всякому… Пресс учености давил на Галкина, заставляя слушаться и повиноваться. Прошли в кабинет зама по коммерции, чтобы заняться вплотную проблемой утилизации отходов исторической науки. Старик начал издалека:

— Наш город, как известно, от Колчака освободила Пятая армия во главе с Тухачевским, — говорил профессор, подразумевая за Галкиным как минимум аспирантуру, — диспозиция решающего сражения такова: противник получил сильные подкрепления со стороны казачьих станиц, перешел в наступление и потеснил красных в район… — профессору недоставало карты, — Тухачевский, блестящий полководец, быстро перегруппировал силы и решительно атаковал белых в направлении… Бой происходил, как вы думаете, где?

Старик встал и огляделся.

— Где? — удивился Галкин, тоже оглядываясь.

— Здесь! — профессор постучал ногой в пол. — На месте завода!

Он, кажется, досадовал, что строительство не перенесли в другое место.

— Иду я сегодня поутру с внучкой Аленой, — старик, оставив специальную лексику, превращался на глазах в заядлого деда-грибника, — по грибы, и вижу на месте бывшей свалки…

Профессор сделал большие глаза.

— На месте свалки мы видим с внучкой — блиндаж!

Голос его дрогнул. Не каждый день такое видишь.

— Знаю, — вспомнил Галкин, оживляясь, — видел, землянка с оконцем…

— Амбразура, юноша, для стрельбы из станкового пулемета «максим», — с досадой поправил старик. — Вот, извольте…

Он положил на стол стреляную гильзу, изумрудно зацветшую от времени.

— А пулемет? — с надеждой спросил Галкин, ему хотелось поглядеть.

— Вы многого хотите, — улыбнулся профессор, — кто ж бросит пулемет?! Хотя кто знает, можно поискать в земле…

— Надо поискать! — горячился Галкин. — Там такое находили, такое… В прошлом году, рассказывали, на свалке газорезчик нашел вагон с велосипедами. Брак! Называется… В заводской смазке. Полсмены домой поехали на велосипедах. Цирк?!

История с велосипедами не понравилась профессору.

— Причем тут велосипеды?! Не понимаю. Мы говорим о серьезных вещах!

Он безнадежно вышел из велосипедного возраста.

— По следу я вышел к реке и обнаружил переправу красных полков! Верней, остатки от нее… Это надо видеть, чтобы понять… Пойдемте немедленно, пока светло!

— Можно, — сказал Галкин, вставая из-за стола. Его тревожила не надвигавшаяся ночь и вид переправы, а кучи отходов, которые грозили во второй раз захоронить места боев, столь дорогие сердцу профессора.

— Нельзя допустить, чтобы… Это кощунственно! Надо обратиться к общественности. Свалке здесь не место! — профессор словно угадал тревогу Галкина и принялся ворчать.

— Я ее насыпал, да? — оправдывался Галкин. Всегда получалось так, что ему попадало за чужие грехи. Колька Безруков расколотил горшок с голубой примулой на ботанике, а двойку вкатили Галкину, да еще вызвали мать. Кто-то спер череп у скелета в кабинете биологии, а показали на Галкина, да еще смеялись, дескать, ему своих мозгов не хватает, решил подзанять у предка…

В поле Галкин шел следом за Масленниковым, на манер внучки, сшибал мухоморы с бледными поганками, успевшими освоить земли, высвобожденные из-под свалки.

— Святое место! — сказал профессор, подойдя к блиндажу с траншеей и оттаскивая в сторону кусок медного кабеля в промасленной обмотке, отпинывая хромовую обрезь высшего сорта. Галкин понял, что если не встать заслоном, завтра здесь будут завалы из банок от ядохимикатов, автопокрышки, автобусные остовы.

— Вы видите? Все видите? — показывал профессор на обрезь.

— Не слепой, — кивнул Галкин.

— Разве мусору здесь место?

— Ему нигде не место!

Профессор не возражал. Они влезли, согнувшись, в блиндаж, глядели с видом заговорщиков в оконце. Позиция хорошая, обзор отличный. Дома деревеньки вдали, оттуда и выкатилась конница белых. Красному пулеметчику мешал, наверное, гранитный валун метрах в ста, пули рикошетили от его гладких боков и летели в стороны.

— Я был у того камня, — тихо сказал профессор. — Очень интересно. Хотите посмотреть? У вас кто преподавал историю в школе? — спросил, вылезая из блиндажа.

— Мария Никитишна, — нехотя вспомнил Галкин. — Я учил, все знал, только забыл.

Оправдывался заученно и нудно.

— Учил-забыл! — передразнил профессор. — Историю не учат, ее чувствуют сердцем. Чувствуют!

«Начинается, — подумал Галкин, — не могут без нотаций!»

— Как чувствовать-то?

— Не ее, разумеется, а себя чувствовать в ней! — с досадой объяснял профессор. — Азбука! Стыдитесь… Вы, молодой человек, и есть история: ее продолжение, связь прошлого с будущим. Ты можешь историю сберечь или уничтожить разом, спалить в огне, зарыть в землю, опошлить корыстью и сиюминутным интересом…

Они подошли к камню. Склонились, оглядывая щербинки на его боках, полустертые буквы. Профессор погладил теплый валун ладонью и сказал тихо:

— Отвоевали!

Галкин понял. Отвоевали у свалки, как когда-то красный пулеметчик отвоевал у беляков. Было чему удивиться. Связь времен, история продолжалась. Умел профессор чувствовать за себя и других, в прошлом.

На камне крест, буквы старорусской вязью, твердый знак на конце.

— Не твердый, — поправил профессор, — не так…

Он силился прочесть, склонившись и нацепив очки.

— «Се мое, а то мое же!» Ишь ты: все его тут и там, ограбастал! Монастырские угодья, божья земля. Послушники тут коров пасли, овечек.

У камня родник, иссушенный свалкой. Песчаное донце без влаги. — «Конецъ пути не ведоми. Коня напоиша…», — читал профессор. — Увы, не «напоиша»… Сухо.

— Родник оживет? — пытается угадать Галкин. — Теперь оживет?

— Если простит! — говорит с укором и жалостью профессор, приложив ладонь к земле. — Настрадалась мать-земля под свалкой, обиделась…

Галкин молчит. Березка, видать, простила, выбросила клейкий листочек. Осталась одна из всей рощи, чудом выстояла, чем только не швыряли в нее сверху, из вагонов и шлаковозов. Кора побита, ветки в изломах. Едва заметная тропа ведет к камню с родником. Кто по ней ходил, куда? Галкин хочет представить.

— «Фрося плюс Коля, 1932 год. КИМ», — с другой стороны камня. «КИМ», — поясняет профессор, — означает: коммунистический интернационал молодежи…

Любили Фрося и Коля, комсомолята, свидания здесь назначали, планы строили… А жаворонки! Они пели, сменив чаек, и солнце — одно на все времена…

— Вверх по реке в тридцатые годы строили первую в городе ТЭЦ — по знаменитому плану ГОЭЛРО. О нем ты должен знать!

И Галкин вспомнил: Марию Никитишну и план ГОЭЛРО. Кто же знал, что Фрося и Коля — те самые строители великого плана, который наметил Ленин!

— Строили они станцию, а после бежали по этой тропинке в деревню — девчата и парни. На камне садились в кружок отдохнуть, водицы испить, поглядеть на звезды. И пели, наверное, как хорошо тогда пели: «Наш паровоз, вперед лети, в коммуне остановка…»

Профессор словно помолодел, вспоминая.

— А вы строили ГОЭЛРО? — спросил Галкин.

— Я строил тракторный…

Профессору о жизни сожалеть не приходилось, в ней было много интересного. После случались открытия. Они потрясали все его существо и часто круто меняли судьбу, поднимали выше, и теперь трудно было бы изменить что-либо в его жизни. Для себя он не хотел больше ничего, и находка новых реликвий истории волновала его в том смысле, что богаче станет город. Как истый ученый, привыкший соизмерять жизненные события аналогиями историческими, Масленников считал великими и богатыми города и селения, чья славная революционная история доказана и подтверждена. Будь то восстание крестьян под руководством Емельяна Пугачева, следы которого профессор надеялся-таки отыскать в окрестностях города, или события октября семнадцатого года… Внешний вид и благополучие проспектов и площадей должны были опираться на события незабываемые, дела героические, имена славные, которые еще не все открыты и ждут…

На старости лет ему повезло, и следовало потрудиться, чтобы находку отстоять, не дать захоронить вторично. Отстоять не в ученых кругах, что было бы привычней и легче для профессора, а в сфере производства, мало посвященного в проблемы краеведения…

* * *

Проплутав с грузовиком центровывоза по районам и городам, робот прибыл в кузнечный цех. Электронная память его была полна впечатлений: грузы — сыпучие и твердые, в мешках, рулонах и ящиках из тарной дощечки испытывали робота на смятие, изгиб и удар. На обратном пути в кузове стало пусто, но тряско, шофер гнал, соскучившись по дому, и робот едва не вылетел в кювет на лихих виражах. Поэтому при пробном включении его рабочие органы дрожали, будто в испуге, а в утробе что-то по-бабьи охало, что впрочем почти не отражалось на качестве работы. То был робот третьего поколения, добротно сработанный и рассчитанный на всякие ремонтные программы: отвернуть, снять, заварить, расточить, просверлить, наплавить, поставить и завернуть, посчитав в конце трудозатраты и расход электроэнергии. Систему он имел гибкую и мог налаживаться, если кузнечная техника сделает рывок вперед.

Не был он рассчитан на пустяки — халатность и слабую дисциплину. Если над ним пошутить, включив разом все кнопки и рычажки, или стукнуть его по памяти разводным ключом, испытывая на прочность, то робот обижался и терял память. В этом кое-кому из кузнецов виделась недоработка конструкции, ибо народ в цехе разный и за каждого поручиться нельзя. Охрану к роботу тоже не выставишь, колючей проволокой не обнесешь.

Робот должен был высвободить десять-двенадцать слесарей, но ему пока что предстояло заменить трех. Перевязьев, узнав об этом, сразу сел писать жалобу в суд насчет ущемления прав. А Хахин побежал в управленческий буфет советоваться с женой. Она должна была оградить своего супруга от нашествия роботехники и выдать документ через технический отдел о том, что заменить Хахина никем нельзя — он хотел навечно остаться в списках ремонтной бригады.

Робот заменил пока что сверхурочного, который сам сбежал, сея нехорошие слухи насчет технического прогресса, с которым не заработаешь на хлеб с маслом.

Управлял роботом оператор (паренек из ПТУ) в очках, похожий на студента, он готовился в институт и был задумчивый до беспамятства. Часами глядел в схемы и программы, а не в телевизор и на девчат, как большинство его сверстников, на вопросы любопытных не отвечал и сердился.

— Перевоспитается! — уверял Перевязьев. — И будет как все! Вмазать хочешь, малый? — спрашивал он оператора. — Помогает в учении…

Робот мигал индикаторами и перегревался, будто оператору предлагали не водку, а скипидар.

— Для чего тогда жить, если не веселиться? — недоумевал Перевязьев.

— Закурить хочешь? — совался с пачкой сигарет Хахин, набиваясь в дружки.

В ход вступил манипулятор, без лишних слов смял железной клешней «Приму» и бросил в урну. «Курить — здоровью вредить, своему и потомству!» — скрипел металлический голос в животе у робота. То была лекция блестящего оппонента курения, профессора медицины, размноженная магнитной записью. Была и такая попутная программа в мозгах машины.

Робот приводил кошмарные факты смертности курильщиков от рака легких. Рак — не насморк. Чтобы не помереть, впечатлительный Хахин бросил сигареты и сидел скучный, как на приеме к онкологу.

С роботом надо было кончать. У машин первого поколения имелись на этот случай плавкие предохранители, которые можно пережечь на худой конец. Но третье поколение от предохранителей избавилось и слабых мест не имело. Перевязьев тяпнул для храбрости стаканчик, глядя как оператор засовывает программу в агрегат, а манипулятор на резиновом ходу накатывает к прессу, обесточенному для капитального ремонта.

Улучив момент, Перевязьев подкрался к раздатке и включил рубильник. Железные клешни манипулятора заискрились, притянутые к обмотке соленоидов.

— Попался, профессор?! — злорадствовал Хахин. Беспомощного робота можно было сплющить в блин и сдать в утиль как неспособного к трудностям реальной жизни. Гладко было на бумаге, да забыли про овраги. Но оператор, поиграв кнопками, изменил магнитную полярность на противоположную и манипулятор отскочил от пресса, словно мячик. После этого, осердившись, согласно ручному управлению оператора взял Перевязьева за ворот, как котенка, и затолкнул в бендежку с запчастями, для протрезвления, Хахина он сунул туда же.

Хахин не возражал, лег на скамью и запел про счастливые денечки: «Когда имел зла-атые го-оры и реки по-олные ви-ина, и-эх!» Было что вспомнить. Он знал, что руководящая его супруга, хватившись мужа, прибежит в кузню и сделает из манипулятора окрошку с луком.

Перевязьев, разом протрезвев, подглядывал в щелочку за оператором, собирая улики. Заводить судебное дело за оскорбление при исполнении ему не приходилось, но он верил в правосудие. Там разберутся! Таскать за шиворот нельзя, тем более живого человека.

Робот шевелил мозгами, выбирая варианты ремонта пресса, стоявшего без движения уже третий год. Запчастей не было. Инструмента тоже. Растащили, разукомплектовав машину. На это дело тут мастеров хватало. Получалась задачка с пятью неизвестными, и робот пыхтел, решая. Вариант за номером шестьдесят четыре оператор одобрил: согласно ему, можно было бы попытаться обойтись без запасных частей и украденного — наплавить, наварить, выточить, восстановить изношенное… Возродить пресс предстояло за тридцать пять часов сорок шесть минут рабочего времени. Сверили часы…

Робот на третьей скорости отворачивал приржавевшие крепежные гайки и болты, хруст стоял и стон. Оператор подключился к дисплею заводского диспетчера и погнал информацию для отдела снабжения: «Прошу доставить на участок ремонта в кузнечный цех заготовку стальную и чугунную, инструмент, бухту медного кабеля…»

Диспетчер, подивившись резвости ремонтников, связался с отделом снабжения и попросил обеспечить, исходя из наличия. Гидропресс с усилием в две тысячи тонн, введенный в строй, мог разом разрешить целый клубок проблем.

Хахин, напевшись, храпел в бендежке, как сточенное сверло, не подозревая, что времена переменились и дремать нельзя. В кабинете у предпрофкома тоже поставили дисплей единой системы автоматизации управления и зеленый луч с ходу выписал на экране информацию о том, что в кузнечном цехе на участке ремонта отмечен случай потребления алкоголя слесарями, требуется вмешательство общественности и оргвыводы, согласно Указу Президиума Верховного Совета СССР от 16 мая 1985 года…

Насчет вмешательства и оргвыводов предпрофкома не возражал, но пережидал, пока все утрясется само собой. Он боялся скандала, Перевязьев мог затаскать по судам, завязать склоку с оглаской. Что подумают люди? Дескать, в кузнице бардак и руководство профсоюза «мышей ловит»… До пенсии председателю профкома оставалось два с небольшим месяца, которые он хотел доработать спокойно. Дело в конце концов само собой решится: против робота с манипулятором Перевязьеву с Хахиным не устоять. Сбегут. Председатель был на стороне робота, но это было его личное дело.

* * *

Утром, опохмелившись, Перевязьев пожевал мускатный орех, освежил рот валерьянкой и побежал в суд с жалобой на ущемление прав и рукоприкладство. Заседания еще не начались, в приемной сидели истцы с ответчиками по бракоразводу и мелкие хулиганы.

Перевязьев сделал постное лицо, поджидая судью на лестнице. Встретил первым и проводил до кабинета, о здоровье справился и пожелал всего наилучшего, В последний момент сунул судье листок с жалобой, составленной умело и кратко, без исправлений и подтирок. После сел под дверью ждать, как преданная собачка, уверенный в исходе дела. Остались кое-какие формальности.

— Гражданин Перевязкин! — позвала секретарь судьи, выглянув из кабинета. — По какому адресу проживает ответчик? Куда вызов направлять?

Перевязьев молчал, соображая. Где проживает оператор, он не знал, поторопился. Признаться в непростительной оплошности не хотелось.

— Место жительства установить не удалось, — таинственно зашептал Перевязьев секретарю, намекая на отягчающие обстоятельства.

Судья скорбно вздохнул, доставая из шкафа чистую папку. Дело №… Бродяжничество он не одобрял, хотя и не считал себя специалистом в этом виде правонарушений.

— Возраст ответчика?

Вопрос опять загнал Перевязьева в тупик. «Пить надо меньше!» — сказал бы Хахин. Сколько лет очкарику? Новый, кажись, с ПТУ…

— Семнадцать исполнилось! — уверенно сказал Перевязьев, довершая ошибку, а с ней и дело.

— Несовершеннолетний?! — изумился судья. Впервые в его практике великовозрастный истец прибежал в суд искать защиту от мальчишки. — Вы не ошиблись насчет оскорбления? Ответчик взял вас за ворот и вытолкал из цеха? Трудно поверить, извините…

Перевязьев мялся, не решаясь добавить оператору годов до дееспособности. И слепому ясно, что парень хиловат, хотя и вооружен по последнему слову техники.

— Обратитесь, гражданин, в комиссию по делам несовершеннолетних при райисполкоме! — посоветовал судья, вернув жалобу. Глаза у Перевязьева были красные, нос припух. «Неужели нетрезвый?» — судья почувствовал себя человеком, которого хотели вовлечь в нехорошее дело.

Комиссию пришлось поискать. Она располагалась в цокольном этаже жилого дома, в скучном тихом переулке, вдали от соблазнов. Тут не было даже хлебного магазина, не говоря уже о винном отделе или пивном ларьке, до ближайшего ресторана надо было ехать на автобусе, с пересадкой, что под силу не каждому юнцу. Во дворах скрипели качели, малышня копошилась в песочке, ребята постарше чинно прогуливались в сквере и слушали музыку. Близость строгой комиссии, видимо, действовала на них положительно. Чтобы не быть дурным примером, Перевязьев забыл на время о пиве и съел мимоходом сливочное мороженое. Но оно ему было не на пользу, потому что стоило почти столько же, сколько кружка «Жигулевского», бочкового, и лежало в животе льдинкой, нагоняя сонливость. Наверное, его надо лизать помаленьку языком, а не глотать разом, как рюмку водки…

В комиссии Перевязьев торчал два часа в очереди с малолетками, собранными из разных школ и ЖЭКов. Половина из них, как оказалось, не хотела учиться в школе и просилась на работу. Другая половина, поработав неделю-две, пришла к выводу, что самое подходящее для них — все же учиться. На предмет воспитания Перевязьев отнял у рыжего пацана сигарету и закурил. Посоветовал соплякам, отбившимся от рук:

— Главное, ребятки, слушать маму — она плохого не посоветует!

— Гы-ы, — недоверчиво смеялся рыжий с наколкой на руке, — моя мамка сбежала от меня с хахалем! К морю… Я один в полуторке. Балдеж! В картишки играешь, дядя?

Несовершеннолетние глядели на Перевязьева снисходительно, наперед зная, что играть он не станет, а будет читать нотации или побежит ябедничать в инспекцию. Но Перевязьев отговаривать не стал, играть тоже, ему было не до того.

— Вы поиграйте, а я пойду, лады? Работа ждет! Мне некогда…

Он открыл дверь комиссии и по праву старшинства шагнул за порог.

В комиссии кроме прочих заседал помощник прокурора. Такого представительства Перевязьев не ожидал, рассчитывая на пенсионеров-общественников, на которых можно при случае надавить авторитетом производства. Комиссия выглядела гораздо солидней суда, охотно выслушала Перевязьева, но решительно встала на сторону молодого оператора, пригрозив оштрафовать Перевязьева:

— Как вам не стыдно? Взрослый человек конфликтуете с юной сменой! Вместо того, чтобы помочь… создать условия… позаботиться. Мы требуем от вас почасового расписания занятости ребенка на производстве и на отдыхе…

— Поглядели бы вы, граждане, на этого ребеночка! — взвыл Перевязьев, отступая к порогу.

— И поглядим! — пригрозили в комиссии. — Придем с обследованием…

Обратно в цех Перевязьев крался черным ходом, между вагонами со стальной катанкой и листами. Не хотел встречаться с оператором. Тот был занят делом — снимал с помощью манипулятора кулису пресса и на Перевязьева внимания не обратил. Зла он не держал. Робот тоже. Вчерашнее отложилось в ячейках его памяти, но не отразилось на работе. Мстить и злорадствовать робот не умел, ничего такого в него не заложили конструкторы. А когда Перевязьев взял молоток и подкрался к роботу сзади, размахнулся, робот повернулся к нему, безгрешно мигая индикаторами и не думая плохого. Перевязьев швырнул молоток себе под ноги и чуть не заплакал, вспомнив безнадзорных малолеток в комиссии.

— Не бойся, не убью, — сказал он, — сирота, небось?

Малец непонимающе моргал.

— Мамка с хахалем сбежала, к морю? Где проживаешь, судья спрашивает?

Робот тоже слушал и искал в своей богатой памяти новые термины, не производственного назначения: ответчик… истец… И не нашел. Поэтому выдал программное:

— Я — робот, универсальный, блок защиты, стабилитрон… тиратрон, резисторы…

Перевязьев почувствовал жажду и отпил из горлышка «Жигулевского».

— Заткнись! Горе луковое… Не об тебе речь!

Чтобы не свихнуть мозги от тиратронной премудрости, Перевязьев перешел на понятное каждому живому человеку:

— У меня семья, дурья твоя голова, дети! Как они теперь проживут? Без куска… Нет, меня нельзя уволить! Надо воспитывать. Сопьюсь, что тогда? Какая польза государству?

Оператор пожал плечами. У него была программа на будущее, у Перевязьева программы не было, не было за душой ничего, кроме долгов: задолжал на качестве, недодал на количестве, перебрал по прогулам и нарушениям дисциплины. Робот вернулся к прессу и по команде оператора, поднатужившись, снял кулису, удивив Перевязьева силой. Тот тоже был силен…

— А ну дай поборемся! — предложил он роботу, засучивая рукава. — Кто сильней? Решим честно… Слабый пусть уходит! Без обиды…

Выяснить не удалось.

— Я попрошу! — закричал оператор, жуя котлетку. Он не ходил в столовку, боясь оставить робота одного и не доверяя слесарям. — Я попрошу не мешать! Уйдите от машины!

Оператор толкал Перевязьева в грудь цыплячьей рукой. Перевязьев оставил робота и взялся за снятую кулису. Поднял ее на грудь, крякнув и побагровев лицом. Сердце подскочило к горлу и застряло, мешая дышать. В глазах смеркалось.

— Помоги, — сказал он оператору, — сейчас уроню! Будь человеком…

В кулисе было несколько пудов, опустить ее на землю у Перевязьева не было сил. Робот оказался сильней.

— У меня грыжа, — признался оператор, — не могу! Держите… Сейчас составлю программу и робот поможет!

Ждать Перевязьев не мог.

— Развели тут недочеловеков! — хрипел он, прицеливаясь кулисой в бесчувственную машину. — Уйди от греха! Работать не даешь, жизнь отымаешь! Жили без тебя и проживем…

От кулисы Перевязьева освободил Хахин. Вдвоем они поставили деталь на верстак, отряхнули прах с рук, закурили, унимая сердцебиение. Хахин был голодный и неустроенный, хотя и возвратился от супруги. В буфете его накормили новостями, вместо супа с галушками и пельменей. У жены намечалась ревизия и снятие остатков. Администрация дружбу с ней не водила, загоревшись идеей внедрить автоматическую раздачу в столовой, кассу-автомат и моечную машину для посуды. Буфета в проекте не было, а Хахину собирались перевести в заводской архив, где она и начинала после окончания библиотечного училища.

— Ухожу! Все, я больше не помощник! — сказал Хахин. — И жене не позволю… Чего в том архиве взять? Какой навар?

Красной икры и копченого балыка на балансе архива не числилось.

— А если постараться? — не унимался Перевязьев, согласный на все, лишь бы остаться в кузнице. Для этого ему надо было перегнать в ремонтном деле машину. Оператора с грыжей он в счет не брал. — Если поднажать?!

Попробовать было можно. Перевязьев схватил накидной ключ и полез к прессу, чтобы снять главный цилиндр с гидросистемой. Вращал гайки, не хуже стального соперника. «Чтобы малолеток тыкал мне под нос показатели? Я не идиот, между прочим, и понимаю…» Хахин наблюдал со стороны.

Перевязьев снял цилиндр с подводящими штуцерами, опередив робота на минуту с четвертью. Оператор удивился и подправил программу, чтобы избежать промежуточных ходов и уплотнить время. Ему легче жилось, он ничем не рисковал и творил смело и раскованно. Перевязьеву ошибаться было нельзя, потому как требовалось реабилитировать себя в глазах коллектива.

— Я пойду! — сказал Хахин, собрав пожитки и не одобряя упрямства Перевязьева. — Решай…

Перевязьев подумал и протянул на прощание руку:

— Еще погляжу, кто кого! Слыхал, у него грыжа?! А робот без программы никуда! Ха! Дубина… Опять же комиссия придет проверять, наказывала, чтобы я им создал условия, чтобы расписано было по часам…

— Какая комиссия с грыжей?! — не понял Хахин, досадливо морщась. — Пить надо меньше, Федя!

Бригада рассыпалась, и не было возможности угадать завтрашний день. Хахин сказал, что сверхурочный не прогадал, даже выиграл, если не морально, то материально: заколачивает по семьсот рублей в месяц на шабашке в тепличном совхозе — тянет освещение к новым теплицам и водопровод с канализацией! На селе, говорит, спокойней живут, про роботов там пока не слышно…

— А если постараться? — твердил свое Перевязьев. — Неужто не одолею? Или робот сильней меня? Не верю…

— Кино?! — усмехнулся Хахин и пошел к выходу. — Чумной ты, Федя! Против техники не устоишь, зря стараешься…

* * *

Профессор Масленников осваивал новую для себя тему борьбы с отходами. Историческую аналогию он легко нашел и проследил корни:

«Везде — кучи золы, падаль, битые горшки, сношенное тряпье, — все выкидывалось на улицу».

(роман «Петр Первый».)

Оказалось, что «сношенное, битое» можно швырять и из окон высотных красавцев. Добавились пластинки, радиодетальки, части фотоаппаратов, заводные игрушки, цветной пластик, консервные банки, обрывки газет и журналов… Концентрация мусорных выбросов имела закономерность, и после некоторых размышлений профессор пришел к выводу, что: а) следует отдать должное абстрактному мышлению современного жителя, который, в отличие от предка, старается не просто вывалить мусор, а «прислонить» его к чему-то умозрительному, имеющему расплывчатые черты, например, околица поселка, микрорайона. Давно уже околица — не означает частокол. Для одних она — далеко, для других ближе, для третьих — под окнами. Суть в том, что эта условная околица почти повсюду обросла вполне реальными кучами мусора, сношенного, битого, читанного…; б) воткни в землю кол — завтра он обрастет мусором. За современность и реальность такой ситуации профессор мог поручиться. Дело в стойком стереотипе поведения человека с ведром. Выйдя на улицу, он ищет повод, сигнал к действию. Сигналом может послужить всякий пустяк. Профессор видел ровную дорожку мусора вдоль рва, вырытого под газовые трубы, кто-то прислонил мусор даже к гусеницам отдыхавшего бульдозера, в надежде что утром он оживет и зароет. В другом случае, размечали геодезисты новую трассу и забили колышки. Беленькие, аккуратные, безобидные. Через неделю колышки обросли кучками мусора. С дорогой случилась задержка, строители не появлялись. Но люди надежды не теряли — это было видно по нарастающим день ото дня кучам сношенного и битого.

Профессор составил полное представление о том, что едят, пьют, во что одеваются современники, что читают и предпочитают. Жизнь шагнула! Не поспешили те, кто отвечал за переработку утиля.

В редакции городской газеты, куда Масленников обратился за помощью, его выслушали с пониманием. Оказалось, что «культурный слой», подмеченный профессором, хотя и ведет родословную от веков, не самое страшное. Захоронили памятные места и находки исторической науки отходы производства. С ним посложней. Предкам даже не снилось… Короче, газета в курсе, тема не новая, давно воюет с захламлением. Адреса загрязнителей известны, подсчитаны тонны и гектолитры, наложены миллионы штрафов, рассмотрены персональные дела, но среда чище не стала. И если опять поставить вопрос и накалить страсти, нужен импульс, повод и положительный пример, чтобы от него «танцевать».

— Повод есть! — профессор открыл «дипломат» и подсел ближе к редактору. — И положительный пример!

Редактор знал о городе все, и немножко больше, поэтому слушал Масленникова с ревнивым интересом, стараясь угадать, по чьей вине произошла «утечка информации на сторону» и почему газета узнает о новостях из вторых рук.

— Ты слышал о бое с белоказаками под деревней Пеншино? — профессор перешел на «ты». С редактором они были более или менее знакомы, заседали на всякого рода семинарах, не упуская случая козырнуть эрудицией и подловить друг дружку.

— Знаю! — сказал редактор, обрадовавшись, что не попал впросак. — Архивные материалы…

— Что архив? — отмахнулся старикан. — Я нашел… я был на месте боя!

— Следы?

— Да! Блиндаж, окопы, переправа…

На стол легли пулеметные гильзы.

Редактор скомкал гранки какой-то корреспонденции и бросил в корзину. Он уже не представлял свежего номера газеты без материала, о котором поведал Масленников. Приходилось признаться в собственной близорукости, нерасторопности. Редактор ругал себя, хотя знал, что виноваты в том репортеры в отделе информации, а не он, привязанный к столу правкой и вычиткой…

— Где нашел, за городом? — пытался оправдаться редактор. Газета была городская, в черте города, и не должна была подменять областную печать.

— Чуть не в центре! — «успокоил» его Масленников, добавил с сарказмом. — На месте свалки!

— Бывшей свалки! — живо уточнил редактор, давая понять, что он в курсе, хотя и подзадержал материал об этом, для детальной проверки и изучения. Факт не рядовой, выламывающийся из ряда…

Профессор развел руками, дескать, не мне вас учить.

— Наделали шуму со свалкой, — в раздумье сказал редактор, вытащив папку с листами, — материал готов, его даже ставили в номер, но я придержал, скажу честно. Закавыка в том, что никто не может толком объяснить, кто этот Галкин, что у него за душой, чем объяснить его фантастический взлет из подсобных рабочих в помощники директора, чуть не в замы! Согласитесь, что… Всякое можно думать. Двадцать лет не знали, как к отвалу со свалкой подъехать, с какого боку и кому приступать. А он, сорванец, сковырнул за неделю…

— Глупости! — закрутил головой профессор, не желая отвлекаться. — Не в этом суть. Сковырнул — и ладно. Игра стоит свеч. И, заметьте, победителей не судят! Я его видел, имел дело, парню можно верить. Поглядел бы ты на его руки?! Вот текущие мозоли! Ты видел у кого-нибудь из молодых мозоли? В моде джинсовые портки. Мозоли не в моде. И напрасно! По ночам от них руки ноют, разумеется, но Галкин одержим и не чувствует: у него на уме одно — убрать свалку, покончить с равнодушием, очистить город! Твой, между прочим, город и мой… Работает за голый интерес. Но ведь интерес-то какой? А?

— Хорошо, — тихо сказал редактор, потирая виски, — я вам верю. Надо ему помочь. Как?

Редактор знал, что после вмешательства газеты у Галкина появятся не только друзья. Недруги получат в его лице точный адрес и мишень. И хотя идея обратить отходы в доходы не вызывала возражений ни у кого, конкретное ее воплощение встречалось в штыки. Ведь знали металлурги, что в десять раз дешевле плавить алюминий из вторичного сырья, но плавили по старинке, переплачивая за сырье, перевозки и электричество. Окатыши для домен везут из Курска, эшелонами, а металлошихту сеют в округе без счету… Экономия, черт возьми, бережливость!

— Что мы можем?

— Писать, разумеется! — нетерпеливо напомнил профессор. — Для начала о Галкине. Хуже не будет, уверяю. Известность он переживет, неизвестность тоже. На четвертую полосу поместите, туда, где спортивные новости. Иначе не заметит. Передовые, скорей всего, он не читает.

Профессор улыбнулся извиняюще. Он многое бы простил Галкину.

— А я напишу о реликвиях. И беспамятстве, — голос его дрогнул, стал гневным, — неких чинов… Позвольте назвать их имена и вклад в «культурный слой», захоронивший все святое.

Редактор дал «добро» и Масленников ушел, не прощаясь, намеренный вернуться к вечеру со статьей. Она скопилась в нем по строчке, выросла и оформилась, вроде заряда. Часы пущены, запал вставлен. В репортеры он не годился: надо было добежать до стола, изложить на бумаге и успеть вернуться к верстке, не взорвавшись от собственной сенсации, радости и гневных слов…

На оперативке, собравшейся в редакторском кабинете в тот же день, повод и положительный пример, от которого можно «танцевать», стал достоянием редколлегии. Редактор надеялся на единодушие и вроде бы не ошибся.

— Выступить надо! — твердо сказала зав. отделом науки редакции, едва услышав фамилию профессора Масленникова. Ученый был известный, а то, что он обратился в их газету, поднимало ее престиж. Обычно приходилось побегать, чтобы упросить того или иного «кита» науки расщедриться статьей. — Тема, конечно, не моя, отходы тоже. Но я готова подключиться, чтобы найти алмазное зерно…

Тяжелая брошь на ее груди поднималась и опускалась, выдавая волнение хозяйки. Сквозь стекла роговых очков лучился прометеев огонь, зав. наукой зажглась идеей и искала сочувствия. Не всякий выдерживал ее взгляд.

— Подключиться и я могу! — уходя от лидерства, заметил зав. отделом промышленности. Он был болезненно самолюбив и ревниво относился к покушениям на свою тематику со стороны дилетантов-гуманитариев. Производством надо заниматься всю жизнь или не заниматься вовсе. — Отходы наши, но профессор — ваш! Вам и карты в руки!

Смешно думать, что промотдел не знает об отвалах, не отразил в планах на год. Всему свой срок. В отделе три корреспондента, у каждого семья, без гонорара нельзя. Отдел ведущий, и они вправе рассчитывать на львиную долю, а что имеют на текущий момент? В секретариате затор, пушкой не прошибить — очерковые, проблемные, репортажные материалы. «Горят», обрастают «бородой», теряют актуальность и интерес. Теперь добавятся отходы профессора Масленникова. Вне всяких планов, стихийно…

— Ну ладно, ладно, — заметил редактор, — как-нибудь договоримся. Без гонорара не останетесь. Боюсь другого. Профессор многое не учел, собравшись ударить в колокола, и не его вина, конечно, что он опустил главное в вопросе об отвалах…

Зав. секретариатом был энциклопедист и педант по долгу службы, имел шкафы, а в них подшивки газеты за две пятилетки. Он их читал как романы, вспоминая пережитое. Чтение это было занимательным и полезным. Потому что, во-первых, на ошибках учатся, во-вторых, секретарь уберег газету от повторов, плагиата и разночтений. С отходами, видимо, тоже был подвох, в руках у секретаря алела папка с вырезками.

— Я коротенько, — сказал он, заметив беспокойство на «галерке», где мостились плотно не привыкшие заседать, скорые на ногу представители отделов спорта, объявлений и иллюстраций. — Цитирую: «Социалистические обязательства области по экономии 300 тысяч тонн металла в год». Прошу пометить: 300 тысяч! Звучит? Безусловно! Мы были первыми в стране, почин заметили и одобрили. О нем писали в центральной прессе. Вот, вырезки…

Газетные лоскутки пошли по рукам. От них отмахнулся зав. производством, давая понять, что он помнит и склерозом не страдает.

— Из чего исходили, назвав эту цифру, какие обоснования? Скажу сразу: цифра реальная и вполне выполнимая. Цитирую: «К 1985 году перейти на безотходную технологию в металлургии, извлечь из отвалов и городских свалок весь металл». В свалках на тот момент было законсервировано свыше миллиона тонн металла. Подсчеты специалистов. Чтобы извлечь миллион и с лихвой выполнить обязательства, планировалось построить за три года сортировочный, дробильный комплексы на металлическом заводе мощностью в 600 тысяч тонн в год. Обязательства были приняты десять лет назад, комплекса нет до сих пор и неизвестно, когда будет. Почин спустили на тормозах. Итоги: за пятилетку сэкономлено в области 600 тысяч тонн металла, вместо 1,5 миллиона, шлаковые отвалы не уменьшились, а увеличивались ежегодно на 1,85 миллиона тонн! О безотходной технологии пока можно лишь мечтать. Все. О почине больше не писали, но если возвращаться к отвалам и захоронениям металла, то прошлое не обойти. Так или иначе история с почином всплывет и наделает шум, ударив по нам самим. Придется солоно. Законный вопрос, почему молчали восемь лет, чего ждали? Профессора Масленникова или этого, как его… Малкина-Палкина?

— Галкина! — подсказали с «галерки», под смешок.

— Товарищи, прошу серьезней! — постучал в стол редактор, но улыбки погасить не удавалось.

— Действительно смешно! — вскочила зав. наукой. Она поняла теперь, почему озабочен профессор и чем вызван его неожиданный приход в редакцию. — Нашумели с почином и забыли!

— А что мы можем, что? — к ней перегнулся через стол, раскрасневшись, зав. отделом промышленности. За металлургию в газете отвечал лично он, исходивший в свое время доменный и мартеновский цеха, и весь прокатный передел, от блюмингов до мелкосортных станов, включая листовые. Однажды он отморозил ноги, не рассчитав силы и добираясь в сорокаградусный мороз до новостройки — конвертерного цеха. Был слух, что его пустят с минуты на минуту и нужен был репортаж в номер. Но пуск отложили, пережидая морозы. Репортер попал в больницу и долго лечился, а после по совету врача остерегался переохлаждений и на заводах не появлялся. Ноги побаливали даже летом. — Что мы можем? — искренне не понимал он. — Перелопатить шлаки?

— Никто от вас этого не требует! — поджала губы зав. наукой, она была по профессии педагог, работала долгое время в школе и умела отстаивать принципы. — Нужно было вникнуть в проблему, сравнить с другими областями, ознакомить читателей с положением дел на заводах отрасли в целом, нужно искать, стучать в двери, добиваться…

Разговор пришлось отложить. Отпустив людей, редактор сидел, задумавшись. О почине он, признаться, не знал, как человек новый в редакции. Знал он другое: если почин сорван, придется об этом сказать в газете. Партия настраивает на прямой и честный разговор без угодничества, парадности и показухи. Шумели, били в барабаны с почином, а подсчитать, видимо, духу не хватает. Кому-то придется ответить. Хотя в общем-то тех уже нет, кому ответить бы… На металлическом заводе сменился третий директор, с планом плоховато, лихорадит. Им не до отвала. И в руководстве города, области новые, свежие силы. Имеет смысл вскрывать старые болячки? Не посоветовавшись…

А отвалы растут! Теперь в них не миллион, а два или три… Ждать нельзя. Собрать материалы, разузнать и действовать, действовать…

Профессор Масленников не обманулся с поводом и и не подвел газету. В горкоме, куда обратился редактор за советом и консультацией, ему прямо сказали, что обязательств по экономии 300 тысяч тонн металла в год никто не отменял, надо выполнять. И на другой день с утра во все заинтересованные организации и ведомства были засланы штатные и нештатные корреспонденты с заданием: разыскать побеседовать, узнать, выяснить, написать…

Лето устоялось, каникулярное, отпускное. На кафедрах в учебных заведениях и научных лабораториях жизнь теплилась в ожидании сентябрьского аврала. И зав. отделом науки редакции пришлось побегать по этажам, чтобы собрать научные силы. На тему об отходах откликались не все, кое-кто воспринимал ее как безнадежную на уровне возможностей городской газеты. Зав. отделом же воспринимала это как личное оскорбление и пускала в ход имя профессора Масленникова, который пришел именно к ним, хотя имеет связи с изданиями столичными. Усилия корреспондентки, орудовавшей именем Масленникова, как отмычкой, в конце концов оправдались…

Отдел науки открыл серию программных статей, не претендуя на конкретность, имена и привязку к месту. Лидером должен был стать отдел промышленности, но он отмалчивался. Зав. отделом выдвинул условие: сначала пусть пройдут «горящие» материалы, накопленные в секретариате, они денег стоят. Но материалы тлели, дымились и погорели дотла, вымотав душу алчным промышленникам. Зав. отделом ушел бюллетенить. На полосу потоком шли статьи резвых на строку ученых. Газету поднимало в небеса проблем и прогнозов. И тогда лидерство взял отдел информации, приземлив материалы и сославшись на факты сегодняшнего дня. Разговор стал живым…

То было время, когда тиражи газет раскупались с удвоенной скоростью. Авторы детективов теряли читателя, жизнь оказалась богаче и интересней хитроумных сюжетных ходов. Газеты приводили факты, похожие на фантазию, открывали характеры, способные наяву а не в книгах, тормозить ход истории, превратить общество в послушный механизм, людей — в винтики. Время шло. Послушание осталось на словах, «винтики» крутились лишь для видимости: дутые отчеты, псевдопроценты, помпезные заседания — работа кипела а дело стояло. И когда вошло в привычку говорить одно, а думать другое, оказалось — тупик, надо перестраиваться. И общество повернулось к истине, какой бы горькой она ни была…

Чем мы дышим, что видим? Закипели страсти вокруг экологии. Вот что добавило две-три тысячи подписчиков городской газете: «Отвал или кладбище металла?», «Ярмарка отходов», «Снова об отвале…», «Еще раз об отвале», «Меры приняты — проблемы остаются». «Разработано в городе — прижилось у соседей», «Богатства на свалке», — сообщения были небольшие. Репортеры, воспитанные на коротенькой заметке и сообщении в пятнадцать строк, вошли во вкус и стали обобщать, рассуждать, делать выводы, добираясь до корня проблемы. Но все же главным в их сообщениях был — факт и они не жалели подметок, обегав все свалки в округе, срываясь в дорогу по первому звонку, сигналу…

Горы металлолома обнаружились на свалке машиностроительного объединения. «Временно, — сказал директор, — мы отмечаем полвека нашего предприятия, ждем гостей из министерства, почистили территорию…» «Гостей на свалку не повезете! — спросил наивный репортер. — Посмотреть!»

«У тракторостроителей трудится на отвале экскаватор, — сообщила газета, — с его помощью выбирается крупногабаритный скрап. Делается это так: заводит рабочий трос с крюком на конце и тянут-потянут. Крупный кусок еще вытянут, а мелочь…

Электрометаллурги консервируют в земле железнодорожные рельсы. Сотни покореженных балок стальной колеи валяются на территории. Каждый метр рельса (а это качественная сталь!) весит десятки килограммов. Сколько километров пути покоится в земле?

Читатели не поверят, но это точно — в шлаковых отвалах металлического комбината покоится более миллиона тонн металла.

Что же получается? По заданию металлического завода Гипромез переработал технико-экономическое обоснование по переводу его на безотходный способ работы. Согласно этому обоснованию, предусматривалось строительство дробильно-сортировочного комплекса для переработки скардовин доменного шлака. Этот комплекс внесен в титул 11-й пятилетки с окончанием сооружения в 1985 году. А он? — к строительству еще и не приступили.

А отвалы растут! Предоставим разрабатывать их потомкам в XXI веке!»

* * *

Обязанности дежурного слесаря были необременительны. С вечера Галкин-старший спускался в подвал, к бойлеру, и сидел, готовый к неожиданностям. В трубах, стояках и задвижках шумела вода, басовито рокотала канализация. Бывало, что система выходила из повиновения, давлением разрывало старые трубы или выбивало прокладку, и подвал превращался в озеро с кипятком. Слесари бродили по нему в клубах пара, в резиновых сапогах, устраняя аварию. Случалось, проваливаясь по грудь. Но то было зимой или осенью — летом теплоцентраль снижала давление, залечивая раны и готовясь к новому сезону.

Заглядывать вперед Галкин-старший не хотел. Кто знает, что будет до зимы: его место не здесь, в институте одумаются, спохватятся и придут на поклон… Паша ничего не ждал, мотался по квартирам со смесителями, бачками и унитазами, левачил. Заказы сами шли в руки, стоило ему выйти во двор и сесть на скамейку. Слесарил он давно, примелькался. Его зазывали в квартиры на предмет утечки воды в кране или бачке, засорения канализации. Паша не отказывался. Угощали по-разному, как в старые времена или на новый манер: ставили самовар с вареньем.

— Что же с людьми деется? — не понимал Паша, нахлебавшись чая, как первоклассник. — Вот ты ученый человек, объясни, как дальше жить? Раньше без бутылки никто не обходился, приглашая слесаря, неписаный закон. А теперь ополчились на водку, как на врага. За что, Галкин, кому она, бедная, мешала? — Паша хотел знать правду, газет он не читал и не мог знать, что делается за пределами его двора. Может, все дело в том, что люди где-то упивались до зеленого цвета, то есть меру не знали. Бывает, конечно. Но у них в ЖЭКе пили не очень, по мнению Паши, и меру знали. Из мужиков потеряли здоровье и померли человек пять-шесть. Паша звал в свидетели Галкина-старшего и начинал вспоминать, загибая для счета пальцы, в математике он был не силен и надеялся на ученого дружка.

Первым помер инженер из сто пятнадцатой квартиры с лоджией, с седьмого этажа. Жил зажиточно, с женой и дочкой, держал под окнами «Жигули» и потому запомнился всему двору. Никто не знал, что он «закладывает», супруга скрытничала, гордая была, чуть что — под ключ мужика, дескать, пей, но на люди не показывайся, не позорь. Повесился инженер по пьяному делу, в одиночестве…

У Паши во рту стало терпко и мятно после чая, будто травы нажевался на лугу вместе с телятами. В смерти инженера он винил его скрытную супругу и не мог простить, проходил не здороваясь, и заказы от нее задвигал в самый дальний ящик.

Вторым отдал концы веселый старикан с первого этажа, этого на ключ не закроешь, неугомонный был. Хватанет стакан и скок за дверь, к людям, в кальсонах, по-домашнему. По двору шастает, девок пугает. Разговоров после! Смеху… На неделю. Весело жили. По крайности, есть что вспомнить. Помер старикан от мороза, выскочил по обыкновению, а на дворе за тридцать с ветродуем. Горячку подцепил, сгорел… Не изменив привычке. Поздно ему было переменяться, привык старичок, чтобы водку продавали на каждом углу, на разлив и вынос, у дома и завода.

У третьего мужика была привычка отдыхать на лестнице, поперек ступенек. Разляжется, будто на диване. Жильцы через него привыкли перешагивать, шагали целое воскресение или субботу и коляски детские катили. А после кто-то споткнулся, глядит: неживой вроде сосед-то, дышать перестал… Упившись был очень, сказали врачи, по случаю праздника и тринадцатой зарплаты с премией…

Четвертый… Паша больше не хотел считать, многовато получалось. От такой арифметики лучше держаться подальше. Иначе спросится: кто следующий? И все же хоть и умирали от сивухи, заключал Паша, зато жили весело. Теперь уж такого не увидишь, чтобы кто-то бегал по двору в чем мать родила или валялся бревном на ступеньках. Скучно глядеть на серьезные, трезвые лица людей, особенно вдов, которые сердиты на то, почему не вводят сухой закон, тогда бы их мужья были живы и невредимы…

Сухого закона время от времени ждали в городе, Пашу прямо трясло от страха, но Галкин-старший, обозрев печать и послушав радио, успокаивал: про сухой закон не пишут, дескать, государство понесет невосполнимые убытки, разорится без водочной прибыли. Короче, нечем станет платить людям и пострадает оборона. А куда девать картошку, свеклу, кабачки? Свозить их с полей из года в год не поспевали, и половина урожая уходила под снег. И эта половина-то как раз, по ученым выводам Галкина-старшего, приносила самый верный доход: ее отправляли в мороженом виде на спиртозавод и перегоняли в водку… А теперь куда?

И словно в подтверждение прогнозам Галкина-старшего город завалили овощами и фруктами, закрыв спиртозавод. В цехах, где перегоняли спирт, теперь разливали фруктовые напитки, пекли пряники с ванилью и выпускали «птичье молоко» в шоколаде…

На тротуарах громоздились горы ящиков с виноградом, желтые, синие, зеленые кисти свисали с чаш весов на прилавках магазинов. Продавать не успевали, с непривычки, не хватало рук, подпорченный сбывали за бесценок, по пятнадцать копеек за кило, для этих краев, считай, даром. Хозяйки брали сетками, копались, выбирая, привередничали. И сходились во мнении:

— Наконец-то, дожили! Дождались… А ведь раньше это добро изводили на проклятое вино — забулдыгам!

Они и представить не могли, какие запасы фруктов пропадали зря, превращаясь в мутную водицу, крепленую спиртом. Кому это выгодно? Торговле, наверно, забот с вином меньше. Приструнили наконец торговцев, заставили работать, поворачиваться… По воскресеньям на площадях и улицах города разворачивались ярмарки: фрукты и овощи продавали прямо с грузовиков и рефрижераторов, запасайтесь, варите, солите… И люди запасались. Хранилищ у города не хватало для такого потока с полей и садов. Спохватились, строили.

Паша, проторчав в очереди за водкой и вернувшись ни с чем, купил с горя два ящика винограда и приволок в подвал. Дошли слухи, что мужички давят даровой фрукт и закладывают в бутыли, на брожение. Бутылей в бойлерной не было, и Галкин-старший должен был пораскинуть мозгами. Формулу винного спирта он выудил из учебника органической химии для вузов, остальное было делом техники. На логарифмической линейке, не вылезая из подвала, произвел расчет, время окисления и момент осветления, когда осадок опускается на дно и можно пробовать. Пашка смотался за сахаром. Согнул из нержавейки бак литров в шестьдесят, приделал пробку, вывел трубку и заготовил укромный уголок на случай ревизии; за бойлером в тепле процесс забулькал с удвоенной силой, внеся оживление в трудовой процесс слесарей. Левачить Паша больше не ходил, не нуждался в случайных «трешках» и рублях. Виноград был почти даровой, не в пример водке, а голова у Галкина-старшего ученая, с ней не пропадешь…

* * *

Проснулся Аркаша Галкин знаменитым. Известность, конечно, ума не добавляет, но облегчает жизнь. Это Аркаша почувствовал сразу. В заводоуправлении ходила по рукам газета с подчеркнутыми в нужном месте строчками, пометками на полях и восклицаниями. Газету читали в одиночку и скопом, чтобы составить общее мнение.

Женской половине администрации нравилось, что Галкин молод и у него нет жизненного опыта. А опыт без женщин мужчине не приобрести, даже если у него семь пядей во лбу. В кругу прекрасного пола сглаживаются углы характера и даже кактус зацветает. Галкин и был тем кактусом с колючками. Ходили слухи, что своим упрямством он доводит порядочных людей до шока, требуя собирать консервные банки в контейнеры, бумагу в ящики, обещая за это изобилие…

— Чепуха! — иронически посмеивались мужчины. — Пуп надорвет. Слыхали, имеем опыт.

Но опыт женщин не интересовал, их интриговала неопытность.

— Девочки, он идет сю-да! — неслось по коридору. «Девочки» всех возрастов поднимали головы от бумаг и замирали, прислушиваясь. Молодые подправляли локоны, освежали губы морковным цветом или, тряхнув стрижкой, приводили ее в сумбур. Легкое сердцебиение улеглось, а Галкин все не появлялся. Оказывается, он не понимал настроение женского коллектива и направлялся с утра пораньше в буфет за пирожком. Он играл с огнем. Женщины могут простить все, кроме равнодушия. Эмоция великая вещь, и без настроения женщина не работник. Ею движет слово. Если хочешь, чтобы вагон с плугами или ободами и рессорами для грузовиков двинулся в срок, мало иметь договор на поставку, надо уметь улыбаться. Вежливость и умение общаться — самые дешевые вещи, они ничего не стоят, но их отсутствие порой блокирует производство, перерезает жизненные связи потребителей с поставщиками. Дарите женщинам цветы, если цветов нет, дарите улыбки, когда они при исполнении. Галкин этого не знал, ступив на тяжкую тропу познания…

— Вы Галкин? — с упреком спросила его в буфете Люда Важенина, экономист из отдела снабжения.

— Я, — признался Галкин, забыв про пирожок и соображая, чем он обидел девушку. Люда округлила глаза и улыбнулась так ослепительно, что Галкин понял свою оплошность: пирожки подождут, надо ознакомиться с кадрами снабжения. Но Люда выпорхнула за дверь и скрылась в плановом отделе, путая следы. Прижалась ухом к двери, слушая.

Галкин блуждал где-то в дальнем конце коридора, и его могли перехватить бухгалтерши.

— В газете пишут, что у него нет опыта? — нудил за Людиной спиной зав. плановым Глеб Николаевич, единственный мужчина в отделе. Женщины понимающе переглядывались. Они бы поменяли не раздумывая свой опыт на Людину молодость и тоже бы скакали по коридору с горящими щечками, прятались за дверь и умирали в ожидании, будто за ними гонится не пом. директора Галкин, а волкодав.

Галкин сбился с пути и вместо очаровательной Люды вышел на хмурого и замотанного начальника цеха благоустройства Мочалова. Мочалов курил на лестнице, навалившись грудью на перила и глядя вниз, и за него было страшно. Галкин помешал ему увеличить штат на десять человек, получить секретаршу и персональную надбавку к окладу, в связи с разработкой отвала. Мочалов страдал углубленно и сосредоточенно, не зная, как жить дальше. Он будто бы схоронил жену.

Впрочем, жену он схоронил давно, и успел обзавестись другой. На личном фронте был порядок. Супруге было девятнадцать лет, и чтобы разница в годах не бросалась в глаза, жену он держал дома, взаперти, никуда не выпуская, а если кто заглядывал к ним в гости, Мочалов выводил «племянницу», дескать, гостившую у любимого дядюшки. Целовал, не стесняясь, и поглаживал по головке. «Племянница» загостилась, набрала вдруг женской стати. Ухажеров Мочалов отшил, да они и сами «слиняли», все поняв, когда у «племянницы» округлился живот… Мочалов закрасил седину, набрасывая три волоска на глубокую плешину, и умывался на работе ланолиновым молочком, как модница.

Все бы ничего, но его глодала и старила на глазах промашка с отвалом. О его смете и ассигнованиях под несуществующий отвал узнали все на заводе и гоготали, указывая пальцами. Оставалось уйти от позора. Мочалов носил в кармане заявление «по собственному…», но прежде надо было посчитаться с Галкиным. Мстить Мочалов умел. Ревизора, сунувшегося в прошлом году с проверкой в финансы и штаты цеха благоустройства, Мочалов, говорят, довел до истерики: звонил вечерами на ревизорскую хату и, изменив голос до неузнаваемости, нес похабщину про его жену, называл любовников, место свиданий, а если трубку брала супруга — похабщина была про ревизора, на ту же тему. Чета возмущалась, грозила милицией, аноним смеялся. Звонил он по телефону-автомату. Ревизор потерял сон, мучаясь догадками, подозревая… Ревизия сошла гладко. Звонки прекратились. У жены ревизора перекосило рот, от нервного потрясения, в жизни не слыхала столько похабщины в свой адрес, доверительная матерщина, из самых лучших побуждений, о ее муже поколебала само представление о порядочности, честности и рамках дозволенного. После тех звонков ревизорша ожидала всего самого страшного: пожара, наводнения, конца света. Но жизнь продолжалась, приоткрыв окно в бездну и снова захлопнув. «Какая подлость! — думала ревизорша. — Где же ее граница?!» И рот ее невольно скашивался. Ревизор чувствовал себя виноватым, с опаской глядел на телефон и чего-то ждал, ждал. Ревизии не получались, и его грозили перевести в балансовые экономисты… Тайна звонков осталась неразгаданной. Молва ходила, но то молва.

Галкин, потеряв из виду Люду Важенину, вернулся в буфет за пирожками и теперь шел к себе в кабинет, не имея в виду разговаривать с Мочаловым на скользкие темы очистки среды, без увеличения штатов и персональных надбавок к окладам. Но Мочалов придержал его за руку, через силу улыбаясь и обнажив ровные и острые для его возраста резцы. Губы лишь были синюшные и отечные, будто помороженные, вывернутые, как у лабуха — трубача похоронной бригады. Мочалов словно бы хотел подудеть в трубу. И он зад удел: не похоронно — бравурно и радужно.

— Товарищ Галкин, покоритель отвалов! Легок на помине. Мне-то вас и надо…

Галкин усиленно дожевывал пирожок, чтобы высвободить для продуктивной работы мозги.

— С печенкой? — сочувственно спросил Мочалов. — Кушайте, я подожду.

Галкин предложил ему полпирожка, чтобы жевать вместе, но тот понюхал начинку и сморщился:

— Я еще поживу… Пойдем-ка, снежный барс, к директору в кабинет. Там тебя ждут. Очень интересно! Натуральное кино…

Он тащил Галкина к директорской приемной. Приглядевшись, Галкин и сам заметил нечто необычное: дверь в приемную была открыта настежь, словно бы готовились вытаскивать мебель, из коридора по полу змеились в кабинет два толстых кабеля в черной резиновой оболочке. Слышались голоса, движение, форменный переполох.

— Не бойся, Галкин, счас телевидение за тебя уцепится и сделает кино насчет твоих подвигов! — пояснил Мочалов не без зависти. Он что-то не договаривал и поглядывал на Галкина со значением, дескать, если робеешь, меня позови, выручу. Пускай двоих снимают.

Директор сидел как обычно за столом, а кабинет был полон людей, которые хозяйничали, как хотели. Тащили прожектора на треногах, сдвигали в сторону стулья, перекладывали папки с деловой корреспонденцией, совали в руку директору трубку селекторной связи и просили кому-то звонить понарошке. Понарошке директор не умел, набирал номер и, увлекшись, распекал кого-то в фасонно-литейном цехе за перерасход шихты и осколки металла в отходах.

Режиссер в замшевой безрукавке и кепочке с жестким козырьком махнул рукой, дали свет и съемка началась.

— Снимают по-черному, для репетиции, — шепнул Мочалов, — а после начисто. Давай послушаем!

Накатывали камеру, тащили кабель. По знаку режиссера из боковушки вышли главный инженер с парторгом и подсели к директорскому столу, поглядывая в камеру и волнуясь.

— Десять лет назад мы взяли обязательство, — с чувством вины признался директор и поглядел на парторга, словно приглашая в свидетели, — экономить в год до двух тысяч тонн металла!

Парторг кивнул с тем же чувством вины и неловкости.

— Ишь ты, — просипел ехидно Мочалов, сунувшись к уху Галкина, — правду-матку…

— Обязательство мы не выполнили, к стыду своему. И винить в том, казалось, было некого. Нельзя сказать, что коллектив сидел все эти годы сложа руки и не прилагал усилий к экономии металла. Был создан совет перспективного планирования и внедрения безотходной технологии, он пересмотрел нормы расхода в сторону уменьшения, старались заинтересовать самих рабочих и ИТР морально и материально, поощрить поиск, новаторство, творчество…

Но эффект был скромный, вопреки ожиданиям. Впрочем, это проблема не только нашего завода…

— Других не касайтесь, — зашипел режиссер и панически замахал руками. На других заводах он не бывал и боялся огульной критики.

— Дело в том, что конструкторы и технологи на стадии проектирования мало думали о том, насколько их агрегат или узел будет экономичен по металлоемкости и все ли сделано, чтобы этот показатель был снижен, — подключился главный инженер.

— В то же время рабочий у станка, — живо откликнулся парторг, — вел себя подчас безучастно, перегоняя в стружку тонны металла. Например, на расточке в инструментальном цехе из заготовки весом в восемь килограммов у нас получали деталь в один килограмм. Это же абсурд! Но все молчали… Почему? Откуда взялось равнодушие, аморфность души…

— К слову сказать, не всякий конструктор все может предусмотреть заранее! Рабочему виднее, и по каждому случаю конструкторской недоработки он вправе бить тревогу, обратиться к руководству, выступить на собрании…

— Жди-и, — протянул с усмешкой Мочалов, — дураков нету…

— И выступали! — сказал парторг, листая протоколы собраний, — Вот… пожалуйста… Вопросы ставились неоднократно, конструкторов приглашали в цех, чтобы на месте… Но что-то гостей не видать.

— Ну это, можно сказать, дело прошлое, — с явным облегчением подытожил директор, видно было, что вспоминать ему нелегко и хочется поскорей перекинуть мостик в день сегодняшний и будущий. Он увидел в дверях за телевизионщиками Галкина и улыбнулся, словно бы приглашая к себе поближе. Но режиссер предостерегающе поднял клешню растопыркой и в плечо Галкина вцепилась пальчиками ассистентка, понимавшая своего босса без слов:

— Стойте тут! Четверым будет тесно… Теперь поздно менять. Съемка началась!

— Черновая? — спросил Галкин.

— Набело! Где вы раньше были? Все этажи обегала, вас искала — с упреком сказала ассистентка, ворочая кабель. — Помогите!

— Я в буфете стоял, за пирожками, — шепнул ей Галкин, надеясь дождаться перерыва и подключиться к парторгу. Ему хотелось вставить пару слов про отвал, о том, как нелегко было к нему подступиться и ходить в дурачках, потому что все считают, что мусор — дело несерьезное. Речь не получалась. Сказать надо много, толково и на техническом уровне, как главный инженер или парторг, но они специалисты и давно женаты, а Галкин ничего такого не успел, и невеста шарахалась от него, как от чумы или от банки из-под ядохимикатов, которыми он провонял, растаскивая свалку.

— Положение круто изменилось к лучшему, когда комсомольцы во главе с Аркадием Галкиным, рабочим из кузнечного цеха, проявили инициативу и убрали отвал! — сказал директор, торопясь и не желая останавливаться на этом моменте, и Галкин понял, что опоздал со своей речью. Свалка для директора — в прошлом, неприятный эпизод, и для него гораздо приятней работать без нее. Самое интересное только начиналось.

— Прямо скажу, к такому экспромту мы были не готовы, в какой-то момент были озадачены. Как работать дальше, без отвала? Куда девать шлак, отходов у всякого завода, как вы понимаете, достаточно, с головой! Галкин человек молодой, на заводе новый, но вряд ли он думал о последствиях…

— У ИТР переполох, — признался главный инженер, — приходится перешерстить всю технологию, учитывая, что отходы некуда девать, разве что сваливать под стол!

— Но ведь дело, видимо, не только в кучах шлака и мусора, которые Галкин с комсомольцами выпроводили за черту города, в заброшенный карьер! Не надо упрощать. Если так просто, — включился ведущий, чего-то добиваясь подспудного, — то давайте сроем все отвалы и…

— Давайте! — с явным облегчением сказал директор: его поняли правильно. Еще месяц-два назад в этом кабинете без конца заседали на темы безотходной технологии и выполнения постановления правительства. А корень зла — отвал! Само сознание того, что бракованную деталь можно отправить за ворота с кучей шлака, и «концы в воду», сводило на нет все усилия и планы. Отвал как высшая инстанция, как палочка-выручалочка, спишет все: брак, халтуру, бесхозяйственность.

— Я советую всем директорам начать с отвала! Расстаться с ним сегодня же, поставить коллектив перед фактом: свалки нет, выход один — внедряй на каждом рабочем месте безотходную технологию и строжайшую дисциплину в расходовании материалов или… останавливай производство.

— В отвалы города, — редактор заглянул в записную книжицу, — вывозится около двух миллионов тонн промотходов! А если прибавить бытовые отходы, то можно предположить, что цифра удвоится и нас с вами ожидает перспектива — утонуть в собственном мусоре! Самый крупный отвал, кстати, был не у вас, а у металлистов…

— Безусловно, пальма первенства у них, — печально кивнул директор, — там счет ведут на десятки миллионов тонн. Рукотворные горы. С ними надо что-то делать уже сейчас, иначе будет поздно. Я думаю, что руководители металлического завода понимают и примут меры…

Мочалов со значением подмигнул Галкину, дескать, пошли перекурим. Съемка продолжалась, и было ясно, что Галкин останется за кадром. Ему хотелось бы рассказать про уголовничка Чанмазяна с финкой, о белых чайках, жировавших на отбросах, перекочевавших с речного безрыбья на отвалы, и стаях диких псов, страшнее волчьих. Но к отвалу руководство больше не возвращалось, считая вопрос решенным, перешли на технические тонкости сепарации, грануляции, утилизации отходов. Мнения разделились. Директор предлагал поставить печи для сжигания, парторг с главным инженером ратовали за импортные машины по переработке макулатуры в исходное сырье, взамен целлюлозе, за тесную кооперацию с утильсырьем на договорной основе и вторчерметом, предлагали пригородным совхозам шлаковую муку для известкования почвы, шлаковый щебень. Сошлись на том, что нужна постоянно действующая городская ярмарка отходов, магазины «Сделай сам» и мастерские при них со станочным оборудованием для умелых рук, новоселов и садоводов-любителей.

Голова у Галкина начала пухнуть, как у абитуриента, волею судьбы скакнувшего через пять курсов института на госэкзамены. В какой-то момент ему показалось, что с отвалом ему бы легче жилось, чем теперь, Мочалов прав, поспешили сковырнуть. И в самом деле, пойди разберись с этими грануляциями, утилизациями, специализациями…

Галкин вышел в коридор вслед за Мочаловым, стирая пот со лба, в непривычном томлении субфебрильной температуры, которая случалась у него теперь каждый день, от волнения и нервных перегрузок. Хотелось сбежать домой и лечь под одеяло, выбросив из головы все. Но его поджидал Мочалов, боявшийся следствия по поводу подставных лиц на отвале: то были лица уважаемые, честные и трудовые. Единственным их недостатком было то, что на отвале они не работали, а были со стороны, и получали деньги в кассе цеха благоустройства ни за что. Половину добровольно оставляли в ящике у Мочалова, он не настаивал и даже уходил в такой момент покурить. Напрасно директор шумит и грозит судом, тем более с экрана. Было время, когда многие так жили. Если начнут следствие, Мочалов укажет имена: в железнодорожном цехе, литейке, в отделе энергетика и главного механика…

— Ну как, слышал про металлистов? — Мочалов схватил горячечную руку Галкина своей ледышкой. — Горные хребты, а?! Миллион железа! Масштаб, фантастика! Не считая прочего… Они на тебя намекают, Галкин, и дают понять, дескать, сколько тебе по силам! Берись… С ума сойти! Двадцать рублей за тонну… Столько добра повыбрасывали?! Дуроломы! Хозяин нужен, Галкин, хозяин вроде тебя и меня! Запиши. Я хоть сейчас… Ах, какая удача, удача какая!

Он словно бы заранее знал и радовался, что Галкин не откажет и все получится лучшим образом. Чего ждать следствия и прочей чепухи? Надо работать.

Но Галкин медлил, поглядывая на кабинет директора, он восхищался человеческой мыслью и возможностями и сожалел, что не может выпечь из шлака кирпич, даже представить не может, как это делается, не говоря о прочем. Он был неуч. Субфебрильная температура, почувствовав слабину и растерянность, начала подниматься, куда-то к горлу горячим клубком, затрудняя дыхание и вызвав утробный кашель.

— Сепарация, грануляция не для тебя, Галкин, ты не поймешь без института! — Мочалов состроил рожу недоверчивую и язвительную, какая обычно бывает у футбольных болельщиков накануне сезона, когда они слушают по телевидению обещания футбольных тренеров выиграть кубок или первенство, перекроив турнирную таблицу на свой лад и невзирая на авторитеты. — Обещать-то они горазды! А отвал сковырнул — ты! В семье не без урода, один ты можешь, невзирая на лица, не думая о себе, впрячься и поволочь свалку…

Галкин представил в сизой дымке испарений рукотворную гору, нехоженые тропы, приключения, опасности и прочее, и понял, что не устоит от соблазна. Неведомый отвал увлек его. Утилизация, грануляция не для него, Мочалов прав. Его место — белые пятна земли. Отвалы — загадка. Люди интеллекта обходят их стороной. Их можно понять: протянут ноги в желтом дыму раскаленного шлака, сойдут с ума, увидев чаек на столовских отходах. Легче спуститься в жерло вулкана… Лично для Галкина отвал не в тягость и больше чем сырье для производства строительной муки и щебенки. Он не мог объяснить, почему так и что именно его влечет на отвал. Галкин был романтик, хотя и не сознавал этого, а если бы осознал, так устыдился бы. Романтики были не в чести, чем-то вроде инфантильных. Отвал стал стихией, вышедшей из-под власти человека и грозящей поглотить луга и пашни, отравить воды, воздух, отучить белых птиц от их исконной речной стихии, переродить в нечто убогое и грязное. И надо встать над стихией… В защиту чаек. Наделать кирпичей и цементной муки, удобрений и целлюлозы.

— Хорошо, — сказал Галкин, чувствуя, как отступает ангина, высвобождая дыхание. Ей не место на отвале, в горячке и бешеном труде. Она наваливается температурой в тиши кабинета, в бумажной скуке.

Мочалов ждал ответа, надеясь на Галкина. Начальник цеха благоустройства романтиком не был, но готов был идти следом за Галкиным на отвальные кучи и по возможности разделить кое-какую опасность. Он переделал смету под масштабы отвала металлического завода и захороненный миллион тонн железа, ассигнования удвоил, накинул штаты. В обиде никто не будет: обнесет свалку забором, чтобы миллион не ушел налево, к самозваным заготовителям, поставит шлагбаум для транспорта с будкой и посадит туда тещу, «племянницу» пристроит при правлении свалки экономистом с правами ревизора и отправит в декрет. Галкин, как идейный вдохновитель, должен был обходиться малым и поднимать общественность на субботники и безвозмездный труд, а также вместе с профессором Масленниковым организовать областную научно-практическую конференцию по утилизации отходов производства. Тетка Мочалова могла за скромное вознаграждение заваривать кофе для участников, а своему брату Мочалов поручил бы микрофоны и громкоговорители зала заседаний. Брата выгнали из телеателье за незаконные поборы с клиентов и мухлеж с кинескопами, и он слонялся без работы…

— А что скажет коллектив? — забеспокоился Галкин. Он имел в виду кузнеца Мудрых, Наденьку Потеряеву… Наденька долбила молотком обода колес и рессоры, не подозревая, что Галкин уходит навсегда. Металлический завод на краю света, не всякий там бывал.

— Коллектив рад! — уверенно сказал Мочалов, думая о теще, «племяннице», тетке и запойном брате. Предстояло следствие по поводу подставных лиц на заводе сельхозмашин и директор с радостью избавится от Мочалова…

— Не может быть!! — обиделся Галкин, вспомнив, с каким почетом ему выдавали первую зарплату, сколько было хороших слов и музыки. — Я пойду спрошу! — решил он. — Как люди скажут, так и будет…

— Иди, — сказал Мочалов. — А я сматываюсь. Если что, ищи на металлическом. Никому ни слова до поры. Миллион один, а жлобов много. Не будь простофилей и приходи быстрей…

Вернувшись к себе, Мочалов открыл сейф и вынул отчетность за последние два года, сунул в портфель. Следствие, которым грозил ему директор, придет и первым делом опечатает сейф. Все правильно. Сейф не пустой: подшивка журнала «За рулем» и пачка вырезок из газет — статьи про НЛО и прочие загадки века. Интересы начальника цеха благоустройства были широки, но в рамках закона. В этом и должно было убедиться следствие.

У Галкина сейфа не было, наверняка, поэтому его волновали не НЛО и загадки века, а всякие пустяки — удачи и неудачи кузнецов и штамповщиков, поставляющих рессоры и обода автомобильных колес отделу контроля. За контроль Галкин переживал так, словно сам был рессорой и готовился к испытанию. Под Наденькин стандарт он когда-то не подошел. Но с той поры многое изменилось, можно было делать второй заход. «Брак! — стучало у него в голове. — Законный брак!» И ОТК должно было на этот раз согласиться.

* * *

В кузнечном цехе все так же падала куда-то из-под ног земля, молота стучали, плюща заготовки. Галкин вглядывался в лица кузнецов и невольно отмечал, что они вовсе не суровы, как ему показалось в первый раз. Он хотел напомнить о себе чем-нибудь хорошим. Но напоминать не пришлось. Прошагав участок выгрузки металла из вагонов, Галкин наткнулся на самодельный плакат, наклеенный на стену: «Лучше плевать в урну, чем на родной цех!» И подпись: «А. Галкин».

Урны стояли через десять шагов, в виде проголодавшихся пингвинов с раскрытыми клювами. Они были наштампованы тут же в цехе из некондиции и отходов листа и выкрашены печным лаком. Плевать в них не хотелось. Чистая работа…

«Чисто не там, где метут, а там, где не сорят! А. Галкин». — было выведено суриком на бетонном полу в проходе. Галкин остановился и прочитал дважды, прежде чем смысл слов дошел до него. Искал обидное, но ничего такого не было. «Смеются?» Он шел по цеху и вздрагивал. Что еще придумают?

«Фонд Галкина!» — значилось на железном ларе под бумагу. «Кубометр макулатуры сбережет от вырубки дерево! Лес — легкие планеты. Хочешь дышать — береги бумагу!»

На ящике под стеклобой и стеклотару: «Хрупкость — не порок, порок — расточительство! А. Галкин».

В адрес Галкина, казалось, слали тряпье и обтирочные концы, битый кирпич и плитку, стружку и доски… Галкин был всюду, куда ни погляди, как бесплатное приложение поступал в цех вместе с сырьем, призывая, советуя, напоминая беречь, экономить, обращать в доходы. Кто-то тиражировал его высказывания суриком, белилами и черным печным лаком с чудовищной быстротой и беззастенчивостью. Самодельные картинки на листках ватмана изображали Галкина театральным чистюлей в начищенных штиблетах, при галстуке: он творил чудеса с отходами, помешивая их в чане с азотной кислотой и извлекая всякие полезные вещи, вроде вискозы и автомобильных шин.

Живой Галкин не сделал бы и сотой части того, что успевал его двойник. Наверное, лучше было уйти, чтобы ему не мешать и не разочаровывать людей.

Участок контроля был где-то рядом, слышался стук клеймовочного молотка, отзываясь в сердце Галкина музыкой. Наденька была в ударе, она ждет и любит… Галкина нельзя забыть. У нее над головой тоже, наверное, написано: «Всему можно вернуть вторую жизнь, кроме потерянному даром рабочему времени! А. Галкин».

Галкин замечтался и, потеряв ориентир, вышел не туда. Стучала не Наденька, а монтажник в желтом шлеме и брезентовой робе. Он сидел на полу и прилаживал к фундаменту какой-то станок. То был не молот и не пресс, знакомый Галкину по ряду других. Он остановился поодаль и глядел. Возле станка собрались любопытные.

— Машина импульсного брикетирования отходов железа, — объяснял седой человек, высокий, сутуловатый, но крепкий, с хваткими, сильными руками, удивительно знакомый Галкину. «Мудрых?» — ладони у Галкина взмокли и он потер их о брюки. — Заправляем в бункер железную мелочь, стружку, обрезь… Прессуем и выдаем брикетом, для электропечи или вагранки. Экономия — 110 тысяч рублей в год!

— Галкин прислал? — спросил с пониманием кто-то из кузнецов.

— Он, — кивнул Мудрых, — кто ж еще?

— Дело-то новое? — сомневались кузнецы, не имевшие дела со стружкой и отходами.

— Справимся! — убежденно сказал Мудрых. — Глаза боятся, а руки делают…

— А ведь жили без этих импульсов, — вздохнул кто-то.

Мудрых присел в уголке, приглашая к беседе. Вытащил из кармана газетный листок, аккуратно сложенный. Расправил на коленях. И стал читать, медленно, с чувством, давая время подумать:

«Раньше на нашем заводе металлолом грузили в вагоны и отправляли на «Вторчермет» по 33 рубля за тонну. А после этого тот же лом покупали у них в виде брикетов и везли обратно уже по 58 рублей 80 копеек за тонну! Теряли на каждой тонне почти 26 рублей, а в целом по заводу — 129 тысяч в год!

Теперь мы сами будем перерабатывать свой лом и отправлять в вагранку. Выгода двойная, если учесть перевозки, погрузку, выгрузку…»

Галкин тоже слушал. Он теперь понял, кто вдохновитель и организатор этих плакатов, листовок, надписей суриком и печным лаком.

— Голова! — одобрили кузнецы. — Хорошо придумал!

Все, что связано с отходами и их переработкой, молва связывала с Галкиным. С этим приходилось мириться, хотя станок для брикетирования был для него такой же новостью, как для других, и у него на языке вертелись те же вопросы, что у кузнецов:

— А экономия куда? Ты, между прочим, сто тысяч с лишком называл…

— Деньги на жилье и профилакторий!

Мудрых заметил Галкина и как будто признал, потер лоб ладошкой, вспоминая. И Галкин пошел прочь, не оглядываясь, не желая вызывать неприятные для кузнеца воспоминания.

Кузнечный цех трудно было узнать. Он перестраивался. Добавлялся участок утилизации. В пристрое из шлакоблоков и гофрированных листов на свежезалитых фундаментах монтажники ставили бумагорезку с транспортером и пакет-прессом, ждала своей очереди установленная на дощечках машина для переработки стружки и древесных отходов в дефицитные древесно-стружечные плиты. Уже подбирался штат, и бригада женщин была командирована на фабрику нетканых материалов, работавшую на тряпичном утильсырье, для учебы. Фабрика изготовляла холстопрошивное и иглопробивное полотно — дорнит — для технических нужд и продавала его предприятиям, в том числе заводу сельхозмашин. Экономисты подсчитали, что рентабельней будет обойтись без встречных перевозок и перерабатывать свой утиль на месте, поставив немудреное оборудование. Избыток полотна и обтирочной ветоши можно будет продавать соседям по оптовой цене. Замасленное тряпье предполагалось сжигать в термопечи с теплообменником и получением технического пара…

Кузнечный цех с готовностью взял под свою крышу новый участок и занял прочно место лидера в заводском соревновании по безотходному производству и утилизации, показывая пример культурного коллектива. Цех посветлел, словно умытый. У молотов стояли тут и там веники и совки, ведерки с пенной водой или раствором, словно шло нешуточное соревнование за чистоту на рабочем месте. Галкин подумал, что без Леши-комсорга дело не обошлось, он, наверное, вручит победителю палатку с набором походной мебели или комплект шин для «Жигулей»…

На ремонтном участке орудовал робот с манипулятором, конкуренцию с ним никто не выдерживал, кроме Перевязьева. Робот владел десятью специальностями, Перевязьев подналег на учебники и освоил одиннадцать. Квалификационная комиссия присвоила ему высший разряд и рекомендовала перейти в операторы на роботехнику, но Перевязьев сказал, что роботу до него далеко в ремонтном деле. Пошел на принцип.

Галкина Перевязьев узнал сразу. Сморкался в батистовый платочек, чтобы произвести на помощника директора культурное впечатление, и ставил хомутик на шланг гидросистемы пресса.

— Видал? — крикнул он Галкину, указывая пальцем на шланг, пульсировавший от рабочего давления. — «Ванька» так не может! Ха…

«Ванькой» он прозвал робота, своего конкурента на ниве ремонта. Хомутики на гидрошланги ставить не полагалось, только в случае крайней нужды и отсутствия на складе исправных трубок высокого давления. Поэтому робот такой программы не имел. Он не чувствовал слабую точку и мог сунуть заплату не туда. Чувствовать роботу пока что было не дано.

Перевязьев, закончив дело раньше норматива, открыл шкаф у стены и, загадочно усмехаясь, вытащил из него метлу. «Твоя! Узнаешь?» Галкин молчал, не признавая. К метле он возвращаться не хотел.

— Не пугайся, — понял его чувства Перевязьев, — храню для истории. Мудрых музей хочет сделать: как было и как стало! Чтобы молодежь училась и не забывала…

Перевязьев запер шкаф и побежал к роботу, соревноваться.

— Приходи как-нибудь, потолкуем…

Галкин обещал. За аллигаторными ножницами с транспортером стояла Поля Перетягина. Галкину она не удивилась, словно только его и ждала.

— Явился, не запылился, женишок!

Она носила под сердцем шестого ребенка, побывав на свидании у мужа, бывшего на исправлении по приговору суда за рукоприкладство. Свидание было недельным, муж заработал его примерным трудом и поведением. Начальник исправительного учреждения сказал Поле, что ее супруг остепенился, и можно было строить планы на будущее. Поля в ожидании перемен в личной жизни расцвела, смеялась и трясла Галкина за плечи так, будто взяла обязательство вытрясти из него душу.

— По Наденьке скучаешь? Признавайся! Небось, простит. Эко вымахал в начальники! Молодой, да ранний. Теперь тебя всякая полюбит, берегись! Бабы хитрые, не всякой верь. А Наденька слово держит… Ты ей не перечь…

Поле по-прежнему не терпелось устроить личную жизнь Галкина с Наденькой, поэтому, наговорившись, она опять повела его сватать, знакомой дорожкой, не делая секрета. Тихо она не умела.

— Это Галкин! Тот самый… Небось, читали? Сватать веду в ОТК! Дело решенное, второй заход делаем. Добьемся своего, ха-ха! Сокол-то какой? Почти директор. Высоко-о летит! Ну, да мы тоже не кутята… Всяких повидали.

Она верила в успех, хотя время было не очень подходящее. Рессорный участок авралил, нагоняя квартальный план, и через это допускал сбои в качестве, Наденька выводила мелом на стальных полосах цвета побежалости: «Брак», отбрасывала рессору в сторону, и губы у нее дрожали. Она воспринимала халатность рессорщиков как личную обиду и не могла понять, за что они к ней так…

Душевные переживания не портили цвет ее лица. Наденька была в том возрасте, когда и горе молодит. Но всякому хотелось успокоить ее, сказать хорошее. Дескать, тебе больше всех надо? Плюнь и забудь! Пусть у начальства голова болит, наше дело маленькое, приказано принимать — принимай…

Но Наденька брак не пропускала. К советам бывалых и наученных жизнью не прислушивалась. Ей были нужны другие слова и речи, которых здесь никто не знал. Галкин подошел, встал рядом и начал надоевшее: «Че ревешь? Больше всех надо? Твое дело маленькое, против начальства идти, все равно что плевать против ветра…» Но куча бракованного металла заставила его побледнеть. Мысли изменили привычное направление. Он ничего не имел бы против низкого качества рессор, понимая, что у рессорщиков до всего руки не доходят, сроки поджимают, надо выдать план. Лишь бы не было отходов. Но они были. Целая гора в цехе, среди белого дня.

Наденька, узнав Галкина, чувств не выдала. Ему тоже вроде стало не до нее. Поля смотрела на них издалека, не желая мешать, пусть молодые сами договорятся, но чувствовала, что молодые ничему-то не научились и придется их опять мирить. Как бы дело не дошло до драки…

— Работаешь? — спросил Галкин у Наденьки с таким видом, будто она виновата в браке.

— Как видишь! — с вызовом сказала Наденька и вывела крупней чем обычно, раскрошив мелок на брюки помощнику директора: «Брак!!»

Швырнула рессору в кучу, испытывая терпение Галкина.

— Ну-ну, я погляжу, — сказал он, усаживаясь на стеллаж и давая понять, что никуда не уйдет, что взял на контроль испорченный металл и того, кто за это безобразие в ответе. В ответе, видимо, была упрямый контролер Наденька Потеряева. Слишком придирается. Умней всех хочет быть. На селе будут рады и таким рессорам, спасибо скажут…

На Наденьку присутствие помощника директора по отходам повлияло не в лучшую сторону: если раньше она отправляла в брак каждую третью рессору, то теперь — через одну. А после и вовсе все подряд.

— Как живешь? — спросил Галкин с дрожью в голосе, провожая взглядом пролетавшие мимо него испорченные рессоры. До безотходной технологии, о которой он мечтал, было далеко.

— Лучше всех! — ответила Наденька.

— С кем живешь? — намекал на что-то обидное Галкин.

— Со всеми! — беззаботно сказала Наденька, давая понять, что она без условностей, за словом в карман не полезет, выдаст согласно спросу. Какой вопрос, такой ответ. — Что еще? Спрашивайте…

— Что вы мелете, сопляки! — ужаснулась Поля, подойдя поближе и прислушавшись. В ее годы влюбленные объяснялись иначе. Галкина она могла бы понять — ревнует! Мужчины, видно, мало изменились, быстро теряют голову. Но девчата?! Наденька наговаривала на себя напраслину, хотела казаться хуже, с таким видом, будто в этом ее козыри.

Галкин встал со стеллажа и предложил другим тоном, помягче, не в силах смотреть на дело Наденькиных рук:

— Погуляем!

— Вот это по-нашенски! — одобрила Поля и попробовала отнять у Наденьки молоток. — Отдохни, Надька, хватит дуться! Ведь приглашают…

Но Наденька не пошла. Работала. Галкин выхватил из кучи две забракованные рессоры, положил их на плечи, как сабли, и пошагал к рессорщикам. Поля поняла, что все потеряно, Галкин придет с подмогой, с начальником рессорного участка или мастером, и Наденьке будет худо.

— Брось чудить, Надька! — сказала Поля. — Я же вижу… Любишь ты его, ой любишь! Что же делать-то?

Наденька молчала, не признаваясь. Если Галкин вернется с подмогой и будет требовать принять брак, думала Поля, их ничто не помирит, до гроба. Она знала характер Наденьки…

Тянулись минуты. По опыту Поля знала, что ждать хорошего нельзя, надо добиваться, действовать, бежать за Галкиным, уговаривать, вернуть и все решать по-доброму, без скандала. Она собиралась с духом, поглаживая живот и не решаясь. Силы были уже не те, что раньше, с первенцем. Шестой, с ним не разбежишься…

Вместо Галкина с подмогой приехал грузчик на электрокаре, ни слова не говоря, пошвырял весь брак в короб и увез на переделку. То был добрый знак. Поля верила и не верила. Выходило, что Галкин зла на Наденьку не держал и властью распорядился правильно. Ай да Галкин!

— Ну я пошла! — улыбнувшись, сказала Поля. — Не буду мешать, вы тут как-нибудь без меня…

Она верила, что Галкин вернется. Пристыдит рессорщиков и прибежит.

— Вы мне не мешаете, тетя Поля! — словно бы испугавшись, откликнулась Наденька. Она разглядывала очередную рессору, не решаясь отправить ее в брак. По краям были заусеницы, но они не сердили Наденьку как прежде, она даже улыбнулась, поглядывая в сторону рессорного участка и ожидая перемен к лучшему.

— Нет, я пойду! — сказала Поля. — «Крокодил» простаивает. Работать надо. Скоро отдохну, Наденька, ох и отдохну… Немного осталось ждать.

Поля вернулась к аллигаторным ножницам и запустила механизм. Но мысли еще не скоро вернулись к привычному. Она знала, что Наденька на перепутье: за ней ухаживал подручный кузнеца, черноглазый и статный Гриша Дегтярев. Он вернулся из армии, был на хорошем счету у начальства, а когда танцевал на вечерах в Доме культуры, всякому становилось ясно, что он не способен на гадости и любая девушка за ним, как за каменной стеной. Но любая ему не нужна, он поглядывал на Наденьку…

Поля бросила на время аллигатор и поспешила к Наденьке.

— Тебя сегодня пригласили танцевать? — спросила она у Наденьки, запыхавшись. Кто пригласил, она не называла.

— Пригласили, — призналась Наденька, краснея.

Поля погрозила пальцем: «Не вздумай! Играть с огнем». И ушла к своему «крокодилу». Она не имела ничего против Гриши Дегтярева, но Галкин был ее протеже и «горько!» она хотела бы кричать ему, а не другому. От одной мысли о близкой Наденькиной свадьбе у Поли становилось сладко на сердце, а сердцу своему Поля верила сильней, чем рассудку. Наденьку она считала умной, но то было тоже кстати: умный человек из двух хороших сумеет выбрать лучшего. Директор свое слово сказал, выбрав в помощники Галкина. И Наденька тоже должна выбрать. Помощника. Не хуже директорского. На заводе он пусть помогает директору, а дома для него директор — жена… Разве плохо?

* * *

Галкин вернулся с рессорного участка и долго молчал. Наденька не удивилась, после грызни с бракоделами в конце месяца она тоже теряла голос и даже брала больничный. В этом они с Галкиным были похожи. Не умели владеть собой. Гриша Дегтярев был спокойней и говорил Наденьке, что с бракоделами надо по-хорошему, если подвернется случай. Он ждал случая, но случай подвернулся Галкину, и Наденька теперь досадовала, что поверила Грише и тоже ждала у моря погоды.

Галкин был белобрыс и невзрачен, по сравнению с Гришей, красавцем не назовешь, и в глазах его иногда вспыхивал какой-то огонек, бесшабашный и решительный, и становилось не по себе, даже страшно за него, будто он сейчас сделает глупость, о чем после будет горько сожалеть. С Гришей на этот счет было спокойней, спокойно так, что хотелось зевать. С Галкиным не зазеваешься. Но глупости он, наверное, уже не делает, если его сам директор взял в помощники. Странно было, что выбрал он Галкина, а не Гришу Дегтярева, с Гришей ему было бы спокойней. Гриша говорил, что надо уважать людей и не создавать себе и им трудности. Все образуется само собой, надо только потерпеть и переждать. А Галкин только и занимался тем, что трудности и неудобства создавал. Кто его просил высовываться с отвалом? Теперь мусор не знают куда девать в поселке…

— Твой старик, — сказал он Наденьке, успокоившись, — пригласил меня в гости. Думаю наведаться сегодня. Можно, как ты считаешь?

Он выспрашивал Наденьку и оглядывался по сторонам, подозревая соперника. Знает ли он про Гришу или нет?

— Старик дома будет?

— Он дома, а я нет! — сказала Наденька.

Галкин притих, не понимая. Похоже было на отказ, хотя, конечно, он не учел, что у девушки могли быть на вечер другие планы. Надо было раньше предупредить. Выходит, он будет скучать со стариком, а она с кем и где? Хотелось бы знать. Но выдавать свой интерес было не по правилам взрослой игры. Галкин утомленно отвернулся и раскрыл рот в нарочитом зевке. Рессора загремела в короб, заставив его вздрогнуть.

— Шумная у тебя работенка! — сказал он Наденьке. — Оглохнуть за смену можно!

— Не оглохнешь! — сказала Наденька. Работу свою она любила и не считала шумней других. В кабинете, конечно, тише, мухи дохнут.

— Никуда ты сегодня не собиралась, — с усмешкой заметил Галкин, — придумала… Скажи?

— А вот и не придумала, — пристукнула молотком Наденька, — не приду-ма-ла!

Она стала похожа на ударника ансамбля.

— В клуб иду, на диско!

Гриша должен был принести приглашения на дискотеку под названием «25 плюс-минус 5», но запаздывал. Наденька подозревала, что он выжидает, не решаясь сунуться к ней при помощнике директора. Ссориться он не станет, подождет подходящего случая, чтобы тихо, благородно. Но Наденьке хотелось, чтобы Гриша не вытерпел и подошел с билетами при Галкине.

— Сочувствую! — Галкин заметил ее беспокойство. — Диско изжил себя, для старичков под тридцать!

— Вовсе нет! — ревниво откликнулась, опасаясь, что ее примут за старуху «25 плюс пять». Она была пока что с минусом, и в сочувствии не нуждалась.

— Может, передумаешь? — не отступал Галкин. — Старик у тебя замечательный… Ретро!

— Может, и передумаю, — вдруг согласилась Наденька, ей было приятно, что Галкин хвалит ее отца. К тому же она увидела Гришин хохолок за стеллажами с готовой продукцией, он пережидал, верный своей привычке, пока уйдет начальство. Наденька показала ему язык и больше не смотрела в его сторону.

— Папа у меня — блеск, приходи, не пожалеешь, если пригласил!

Вышло так, что Галкин напросился, и теперь приглашает Наденьку в ее собственный дом.

— Когда мне подойти? — спрашивала Наденька. — Раньше или поздней?

Она хотела потанцевать.

— Чего тянуть? — сказал Галкин. — После работы и пойдем.

— Смотри, как бы жалеть не пришлось!

Она упрямо считала себя не хозяйкой, а приглашенной, с которой взятки гладки, пусть Галкин ее развлекает и веселит. Скучно будет, сам виноват. Напросился.

Галкин был согласен на все условия. Чего бы там ни было, а Наденька изменила ради него планы. Он ушел успокоенный. А следом за ним подлетел Гриша с билетами, сделав вид, что спешил и ничего не ведает про Галкина. Но Наденька врать не могла, сказала, что в клуб не пойдет. Вечер она проведет в кругу семьи. Будут гости.

— А мне нельзя? — спросил Гриша.

— Нельзя! — сказала Наденька, наперед зная, что Гриша не успокоится, будет ждать во дворе до ночи и глядеть на окна. Пусть ждет, ревнует. Сам виноват. Почему он не воевал с рессорщиками, зачем прятался за стеллаж? Или он не мужчина? Наденька была сердита и со злорадством представляла, как Грише будет скучно одному во дворе под дождем… Наденька к нему не выйдет и не пригласит, даже в окно не выглянет.

Гриша стоял, понурившись, переживая, не в силах уйти. Все же он верный друг, подумала Наденька, смягчившись. Странно было, что Гриша не спрашивает ее о Галкине, ждет, когда она сама расскажет. Рассказывать она не умеет и не будет, а пожалуй, вечером подойдет вместе с Галкиным к окну, увидит Гришу и позовет в гости, как бы случайно. Она сумеет разыграть, а Гриша подыграет. Тогда и познакомится с Галкиным.

Гриша вздыхал, поглядывая на Наденьку и как будто чувствуя перемену в ее настроении.

— Да уходи же ты?! — сердилась Наденька. — Мне работать надо! Тебе, между прочим, тоже…

Работа не шла на ум Грише, он виновато пожал плечами, дескать, не уйду пока не простишь. Наденька забеспокоилась за него и решила, что пригласит его вместе с Галкиным, пусть оба приходят. В конце концов, с Гришей проще, он всегда под рукой, а Галкин — залетная птица, человек настроения. Найдет на него полоса — заявится, а после отыщет отвал и пропал на месяц. Какие у него планы? Никто не знает. С Гришей гадать не надо: сегодня подручный, после кузнец. Люди его уважают…

Она взяла коренную рессору с завитками на концах и насторожилась. Брак! Полоса была скручена пропеллером, такую на машину не поставишь. Наденька сунула рессору Грише под нос, дескать, видишь? Что делать? Надо идти ругаться!

У ней уже не было сил. А Гриша взглянул на часы и развел руками. Все! Опоздали. Смена кончается… Кричи не кричи, переделывать не станут. Домой собираются рессорщики. Плевать они хотели. На помощника директора в том числе. А Гриша, кажется этому был рад.

— Знаешь, за что я тебя не люблю? Знаешь? — в сердцах сказала Наденька.

— За что? — побледнев, спросил Гриша.

— Вот за это самое! — не нашла слов Наденька, бросила рессору и ушла в душевую, переодеваться.

Видеть она Гришу больше не могла.

* * *

Жили Потеряевы на площади, где сходятся маршруты и стоит вечная толкотня. Дом, выложенный розовыми плитками, в пять рядовых этажей, с плоской, будто подрубленной крышей, фасадом выходил на площадь и казался усеченным в сравнении с девяти- и четырнадцатиэтажными секциями поздней застройки, вставшими на окраинах. Слухи про их улучшенную планировку, лоджии и прочие удобства наводили Потеряевых на мысли об обмене. Соседи долго не думали: разъезжались, кто куда, расширяясь в метраже, комбинируя и компенсируя, по закону или на свой страх и риск. Потеряевы тоже сунулись было в обменный пункт, но поняли, что желающих меняться на их смежную площадь с совмещенным санузлом не найти.

— Пусть им будет хуже! — обиделся Потеряев. — Ужо поглядим… Проситься станут, да мы не захотим?

Смежные комнаты и совмещенный санузел не находка. Но руки у Сергея Потеряева были под стать новой планировке. Он вышел на площадь и сел в трамвай, потом в другой, благо они под рукой, бегать не надо. Вернулся поздно, но не с пустыми руками. Кое-какие материалы сунул под кровать, не захламляя кладовку — насчет ее у хозяина были другие планы. За одну осень две смежные комнаты стали раздельными, а одна полусмежной. Через полгода санузел раздвоился тем же способом, в компенсацию кладовки Потеряев навесил антресоли, соорудил по углам встроенные шкафы, на балконе выставил утепленный ларь под картошку и квашеную капусту, навесил ящички для рассады. Канделябры, светильники, аквариумы, клетка с попугайчиками, живые уголки с ползучей традесканцией, скрытые радиоточки и музыка неизвестно откуда. Отрываться от жизни Потеряев не любил и слушал передачи даже в ванной, отпаривая кости после смены на студеном ветру и морозе.

Про переезд на новые места с улучшенной планировкой жена теперь и слышать не хотела, жаль было расставаться с райским местом. Тем более, что Потеряев инструмент в долгий ящик не складывал и собирался переделать большую комнату в два уровня, приподняв пол в одной половине на полметра и соорудив ступени и резные перильца, а также камин по старым чертежам, с электроподогревом. Поделочный камень Потеряев собирал на свалке — плитки мрамора, полированного гранита, яшмы, отходы с ювелирной фабрики. Камней было много, цветных, с природными узорами, названий минералов Потеряев не знал, и собирался на досуге поискать в книгах профсоюзной библиотеки. А пока что складывал камень на балконе, набираясь сил и решимости для непривычной работы…

В семь вечера, как было обещано, Галкин поднялся по лестнице на пятый этаж и встал у двери Потеряевых. Ошибки быть не могло, дверь была приметная, крытая березовой рейкой, блестевшая лаком, с рядами бронзовых шляпок обойных гвоздей. Вколочены они были вензелем, в виде большой буквы П…

Звонок исполнил трель, но дверь оказалась незаперта.

— Заходи, кто там? — позвал хозяин, не выходя из комнаты. По голосу чувствовалось, что он в хорошем настроении и ждет. Значит, Наденька его предупредила.

— Можно? — Галкин вежливо топтался в коридоре, выдерживая определенный срок, чтобы не показаться навязчивым. Где Наденька? Если ее нет, лучше сбежать, будто дверью ошибся. Но сбежать не дал Потеряев.

— Ну, молоток! Уважил старика! — он обхватил Галкина и прижал к груди так, что перехватило дыхание. Сила у машиниста была под стать экскаватору. — Проходи, не стесняйся. Чужих нет, все свои. Сейчас познакомлю…

Он был при полном параде, на лацкане пиджака позванивали медали, надевал он их не часто и смущался.

— Это Галкин! — торопливо и громко доложил он жене, давая понять, что главный тут гость, у которого все награды впереди, и если бы все так начинали жизнь, как Галкин, наград бы не хватило, чтобы отличить. Двумя медалями не обойтись, это точно.

Наденьки не было, Галкин оглядывался по сторонам, пытаясь найти приметы, связанные с ней, они его волновали больше, чем вся мебель и развлечения в виде аквариума с рыбками и попугайчиков на окне. Брошенное шитье на диване заставило его покраснеть. Наденька могла быть здесь минуту назад. Но может быть, рукодельничала не она…

Мать Наденьки, невысокая, полная и плавная в движениях, глядела на Галкина во все глаза, стараясь что-то разгадать, и некуда было скрыться от ее взгляда. Потеряев повел Галкина в свои владения, тыкал пальцем в обои, которые можно протирать, не нарушив узора, скакал на полу, приглашая Галкина послушать, скрипит или нет под ногами? Паркет был крепок и блестящ, как лед на пруду в декабрьский ядреный мороз, хоть коньки надевай…

Наденька пришла из кухни в последний момент, как бы между прочим, привлеченная шумом и разговорами. В руках держала книгу, заглядывала в нее — там было интересней.

— Надежда моя! — сказал Потеряев. — Пирог испекла, с рыбой, ты прямо кстати, Аркаша, нюх собачий… Ха-ха! Не обижайся.

Смеялся он от души, не замечая смущения дочери. Роли смешались. Наденька бросила книгу и принялась налаживать скатерку на стол, тарелки с ложками. Галкин представил, как она заметалась, услышав его звонок в прихожей, скинула фартук, измазанный рыбьей чешуей, и схватила с полки первую попавшуюся книгу. Они прочитают ее когда-нибудь потом, вместе… За стол Галкин сел охотно, повеселев. Хозяин шарил по шкафам для этикету, хотя в доме у них напитков крепче чая давно не водилось. Слово было за гостем, как он скажет, так и будет. Придется в худом случае ловить такси. Но Галкин рюмку отставил, разрешив затруднения…

— Ты знаешь, кто это? Знаешь, мать?! — ликовал Потеряев, подкладывая Галкину куски пирога, густо сдобренные перцем и лавровым листом.

— Папа, сядь и помолчи! — говорила Наденька, улыбаясь, хотя ей хотелось послушать. Пирог блестел гладкими боками, намазанный сливочным маслом, и был на уровне мировых стандартов. Недоставало Наденькиного тавра.

— Ну как? — спрашивал Потеряев. — Угодила хозяюшка?

— Угу, — мычал Галкин с полным ртом, — угудила…

— Удила? Удила не она, — хохотал Потеряев, — удил я… Вот такой судак! — развел руками, увлекшись, чуть не в ширь стола. — Да тебя, поди, не удивишь после директорских разносолов! А? Аркаша, что вам на обед, к примеру, подают, с директором-то?

«Беляши», — хотел было признаться Галкин. В управленческий буфет он не поспевал, мотаясь по закраинам заводской территории и подсобкам, и теперь ему было стыдно врать.

— Папа, дай человеку поесть! — возмутилась Наденька.

— Ты ешь, Аркаша, жуй! Раньше ведь как работника нанимали: поставят на стол горшок щей да кашу, сколько человек умнет, такой и работник. Говорили, ешь до поры, пока не взопреешь, а работай, покуда не замерзнешь! Примета верная, на себе проверил! — не унимался Потеряев. — А я ведь тебя, Аркашенька, в помощники хотел взять! Да не успел уговорить, директор опередил… Ну да я тоже директор машины…

Мать и дочь смеялись. Никто не вспоминал, в каких вопросах Галкин помогает директору. Может, не в курсе? Было бы лучше, если это осталось секретом производства.

После пирога Потеряев достал семейный альбом с фотографиями. Наденька ушла на кухню хозяйничать, и Галкин в ее отсутствие знакомился с родословной семьи, задерживая взгляд на фотографии девочки, потом девушки. Она снималась одна и группой, с подругами и парнями. Улыбки парней казались вызывающими, манеры и позы развязными, он тайно ревновал. Родословная Потеряевых была не рядовой. Мать Наденьки, оказалось, тоже была «директором бульдозера» и работала на нефтепромыслах, не отставая от мужчин. Выработала стаж и перешла вязальщицей в трикотажную мастерскую. Таких вязальщиц на фабрике было всего две: они поднимали нитки и реставрировали любой рисунок на старинных и импортных изделиях, заказы — на два года вперед…

Галкин таким искусством в своем деле похвалиться не мог, родословной тоже, поэтому он слушал и ждал момента, чтобы улизнуть на кухню. Наденька навела блеск и вышла в коридор с ведерком, в нем мусор и рыбьи потроха. Оставлять их на ночь в тепле кухни она не хотела. «На мусор мне везет!» — подумал Галкин и выскочил следом, извинившись. — «Мусор — счастливый знак!» К его радости, мусоропровода в доме не имелось, он догнал Наденьку на третьем этаже, скача вниз, подобно камнепаду.

— Разреши! Я помогу, — ведерко он взял в свою руку. Теперь они спускались вместе, и были похожи на дружную семейную пару, готовую поделить заботы и сберечь силы и время на нежность и возвышенные чувства. Галкин пока что не находил слов, Наденька конечно нашла бы, но не хотела начинать первой. И без слов было хорошо.

Просторный двор был пуст, ветер трепал и гнул кроны тополей и кленов. Под навесом громоздились пустые ящики, в них по-мышиному трепыхались и скреблись клочки оберточной бумаги, раздуваемые ветром. Где-то рядом был продуктовый магазин, и следы его хозяйственной деятельности не украшали двор. Галкин поискал скамейку и нашел сразу две или три, сдвинутые вместе для компании. Но воздух над ними был сизый от дыма. Кто-то поджег мусор в середине двора и выкурил со скамейки всех, сам того не зная. Мусор был лежалый и чадил, медленно и нудно. Галкин сунулся с ведром к ящикам с пищевыми отходами и отступил, задержав дыхание. Похоже было, что отходы лежат давно и вывозить их не торопятся. Зимой бы ничего, терпимо, но летом…

Контейнеры повыше, те, что требовались, были выставлены рядком на подсыпанной щебнем площадке в другом конце двора. Галкин поднял ведро повыше, собираясь опорожнить и бежать к Наденьке, дожидавшейся его возле подъезда, но увидел записку, приклеенную к ящику. Вглядевшись, разобрал:

«Товарищи жильцы! Убедительно просим сортировать отходы и мусор по трем категориям переработки: макулатура, черный и цветной металл, утильсырье, стеклобой! Это ценное сырье промышленности, использование его для производства товаров народного потребления позволяет экономить силы и средства, электроэнергию, а также беречь природные ресурсы, которые не вечны и ничем не возместимы!

А. Галкин».

Задумано было неплохо. Галкин опустил ведро на землю и заглянул в контейнер под макулатуру, потом под металл, утильсырье и стеклобой. Разницы не увидел. Вываливали по старинке, не желая сортировать. Галкин выругался, благо Наденька была далеко и не могла услышать. Объявление казалось ему теперь слишком мягко написанным, захотелось добавить пару слов, покрепче. Дескать, скотина бывает понятливей и не гадит туда, куда не положено.

— Скоро? — кричала Наденька с крыльца. — Аркаша?! Мне холодно…

— Сейчас! — откликнулся неуверенно Галкин. Он не знал, что делать с ведром. Не понесешь ведь обратно! Наденька сортировать не захочет и ему не позволит, гадать не приходилось. Не тот момент. Гости. — Сейчас! — крикнул Галкин, схватил ведро и побежал к ближайшей девятиэтажке. Как он раньше не догадался? В девятиэтажке мусоропровод и никаких проблем с мусором. На входе он столкнулся с какой-то женщиной и не извинился второпях. Та глядела ему вслед с осуждением. Заметив ведро, иронически улыбнулась. Видно было, что Галкин не первый из «догадливых», и можно наперед сказать, чем кончится его суета.

— Эй, паренек! — предостерегающе окликнула женщина, стоя в дверях. — Вернись!!

Но было поздно. Вернуться Галкин мог только с пустым ведром. Он понимал, что вторгся в чужие владения, мусоропровод не резиновый и рассчитан на один подъезд. Жильцы им дорожат и «отшивают» нахалов со стороны. Галкин поднялся на восьмой или девятый этаж, где было потише и можно спокойно заняться «черным» делом. Дернул люк мусоропровода, крышка не поддавалась. Дернул двумя руками, мигом вспотев от волнения. В чем дело? Люк был заварен швом газосварки. Шов свежий, матово-серый, не успевший порыжеть. Галкин спустился ниже, потом еще… Мусоропровод был блокирован до второго этажа. В пояснении, размноженном под копирку и прилепленном возле люка, значилось:

«Ввиду частого засорения мусоропровода со стороны жильцов верхних этажей разрешается пользоваться только люком второго этажа.

А. Галкин».

На второй этаж сбегались люди сверху, не всем это нравилось, но терпеть было можно, если бы люк не захлебнулся мусором. На такие дозы он был не рассчитан. А может быть, в него старались вколотить мусор жильцы других домов, не желая сортировать согласно правилам утилизации. За старое держатся крепко. Из люка торчал сапог, набитый тряпьем, осколки стекла, черепки горшка с землей из-под какого-то комнатного цветка…

Галкин постоял в раздумье, и ничего не придумав, вышел во двор. Наденьки уже не было, она вернулась домой, устав ждать. Галкину хотелось бежать следом за ней, объяснить, но не побежишь ведь домой с рыбьими потрохами. Он вывалил мусор на землю возле контейнеров и стал торопливо сортировать. Смеркалось. Со стороны его можно было принять за человека, который что-то выронил и шарит рукой по земле, стараясь найти. Иногда Галкин поднимался и независимо прохаживался, делая круг, под видом праздношатающегося. Сортировать мусор лично он не считал унизительным, и в другом месте мог поспорить бы. Но одно дело спорить, другое — сортировать. Тем более втемную, почти на ощупь. Дело подвигалось и Галкин повеселел…

— Эй, вам помочь? Что вы ищете? — услышал он со стороны пешеходной дорожки. Засмеялись. Голоса молодые и дерзкие.

— Алкаш, бутылки выбирает!

Галкин становился достопримечательностью. Открылось окно напротив и какая-то раздраженная дама пригрозила милицией. Рассказала громко, всем, кто во дворе или проходит мимо, о том, что у ней муж после тяжелой операции, через каждый час она вынуждена вызывать «скорую помощь», чтобы сделать ему болеутоляющий укол, а алкоголик в лице Галкина не дает ему покоя и укорачивает жизнь возней с бутылками. И если к тому же он посмеет поджечь бумагу, она упечет его на пятнадцать суток…

Галкин почти управился, не подавая голоса и не открывая себя, когда за спиной услыхал торопливые шаги. Шли двое и молча, но глядели на него, он это почувствовал. Пропустив парочку, Галкин поглядел вслед и обомлел, оставив мусор. Что-то знакомое чудилось в фигурке женщины. Парень забегал вперед, торопя и опасливо оглядываясь, но женщина шла размеренно, словно бы не решаясь, и готовая в любую минуту повернуть назад.

— Надя! — тихо позвал Галкин. — Подожди…

Его не слышали. Момент был потерян, и чтобы вернуть Наденьку, ему пришлось бы орать во весь голос или бежать следом. Ни того, ни другого Галкину не хотелось. Хватит с него унижения…

— Как она может, — с обидой спрашивал он себя, — сбежала, не дождалась…

Он пошел к подъезду, перебирая цепочку действий, которые привели его к плачевному концу, и не видел своей ошибки, В другой раз он сделал бы то же. Бездушное ЖЭУ-10 расправилось с мусоропроводом, а равнодушные и ленивые жильцы не желают взглянуть на отходы под другим углом. И ничего, живут, влюбляются, надеются на лучшее даже после тяжелой операции. За что страдает он, Галкин?

В дверях на пятом этаже его поджидал Потеряев, на лице его было недоумение, он не понимал, что произошло и куда запропастился Галкин. Галкин поставил ведро с облегчением, так, будто весило оно пуда два и поработать с ним пришлось до пота.

— В чем дело? — спросил Потеряев. — Где Надька?

Галкина он не винил и готов был простить тут же за все сразу.

— Пошла в клуб на диско, — сказал Галкин, — ничего страшного. С подружкой…

— А ты? Беги следом! Далось тебе это ведро!

Он пнул ведро ногой так, что оно загремело по лестнице вниз. Ясно было, что коварной дочке несдобровать, отец никогда не простит ей этой выходки с мусором.

Из-за плеча Потеряева выглядывала печально мать Наденьки, она жалела Галкина, догадываясь, наверное, с какой «подружкой» сбежала на танцы ее дочь.

— Заходи, Аркашенька! — тянул Галкина за руку Потеряев. — Мы ее дождемся… И все обговорим! Ей-бо… Негоже так уходить!

Галкин упирался, через силу улыбаясь и давая понять, что не держит обиды. Отпустили его Потеряевы только тогда, когда он пообещал пойти в клуб, найти Наденьку и вернуться вместе с ней. Поначалу и Галкин был убежден, что спустится вниз и пойдет в клуб. Хотелось поглядеть на удачливого соперника. Наверное, прыщастый, наглый, завивает волосы и румянит щеки. Такой не пощадит и, между прочим, спросит Наденьку, правда ли, что помощник директора в свободное от работы время сортирует мусор и сколько за это платит жилищный отдел? А может, жильцы сбрасываются по рублевке? Лично он ни за какие деньги не согласился бы, чтобы не провонять… И Наденька будет хихикать, давая понять, что юмор она понимает, хотя и работает в отделе контроля. Без юмора только Галкин, в этом его беда. Он все принимает на веру. Даже глупые объявления ЖЭУ-10 насчет сортировки отходов, которые всерьез никто не принимает.

Директор таких любит, скажет прыщастый, умных ему не надо, дураков ищет. В клубе шумно и весело. Стереомаг с киловаттными колонками раскручивает импортные кассеты, волшебный шар под потолком гоняет по стенам, по лицам танцующих световые «зайчики», и всякому ясно, что здесь собрались умные люди, цвет молодежи и надежда общества. А все прочие, вроде Галкина, убогие от рождения, на задворках культуры пробавляются отходами, о которых порядочным людям и упоминать неприлично…

Галкин раздумал идти в клуб и повернул домой. Надо было успокоиться и поразмыслить.

* * *

Выходило, что посоветоваться ему не с кем, вряд ли кто поймет и воспримет всерьез его проблемы выеденного яйца и рыбьих потрохов, кроме кузнеца или директора завода. В них была заинтересованность под стать Галкину и опыт. К Мудрых Галкин стеснялся идти, считая, что еще не рассчитался с прежним должком, чтобы опять обращаться с просьбой. Директор был пока что ближе…

В приемной толпился народ. Начальники отделов очередность не блюли, входили в зависимости от важности вопроса. В первую голову по поводу производства, все остальные — во вторую. К производству Галкин не относился, поэтому его затерли в уголок, развлекая разговорами, что, дескать, директору не до мусора и отходов, завтра он улетает в столицу на министерскую коллегию и надо быть во всеоружии. Министр дотошный и будет выспрашивать… А кроме того, через полчаса директору надо быть в обкоме, у начальника промотдела на совещании по вопросу подготовки к зиме, топливных ресурсов.

Зима, на взгляд Галкина, была далеко, но это не меняло дела, пропустят его к директору не раньше. По всему выходило…

Звенели звонки пяти телефонов, секретарь не успевала отвечать, сортируя абонентов по каким-то ей известным признакам на уважительных и не очень. Разговаривала соответственно, вежливо, мягко или коротко и непреклонно, как с Галкиным. Она не уследила за какой-то бумагой, и директор вышел вдруг к ней сам, положил на стол и отчеркнул что-то ногтем, дескать, я просил вот здесь исправить!

Секретарь крутанулась на поворотном кресле в сторону к пишмашинке и запустила мотор, пулеметно простучала, попав в точку, как снайпер. Заняло это не более, десяти секунд, но директор оглядел всех, здороваясь с каждым и со всеми вместе энергичными кивками головы, так что спутались волосы и прядь упала на глаза.

— Галкин! — сказал он вдруг через головы обступивших его старичков управленческого дела, ловивших момент, чтобы завладеть вниманием директора. — Заходи!

То был спасательный круг утопающему. Остальные выплывут сами. Приходилось лишний раз подивиться зоркости директора и его умению мгновенно оценить обстановку, придя на помощь слабому звену.

Галкин шагнул в кабинет и притворил дверь, взглядом дав понять оставшимся людям, что он постарается не задерживаться и решить все быстро. Кажется, ему поверили.

Но директор не спешил. Перечитывал листок сверху донизу, сверяя цифры. Видимо, для доклада министру.

— Ну что? Как дела? — спросил, не поднимая головы. — Проблемы есть?

— Есть! — сказал Галкин. Их никто не слушал и можно было отвести душу, рассказывая о ведре с рыбьими потрохами и его сортировке ночью так, будто то был детектив со стрельбой и погоней или жизненно важный вопрос внедрения в производство нового зерноуборочного комбайна. Любой другой на месте директора смачно зевнул бы и отправил Галкина этажом ниже, в какой-нибудь отдел, там еще ниже и ниже, к метле и совку…

Но директор слушал, подняв бровь, что было верным признаком его интереса. Когда Галкин, размахивая руками, стал показывать, как заваривали люки мусоропровода, а жители забивали в единственное отверстие горшок с землей, а также сапог и бутылки, директор въехал пятерней в шевелюру, растрепав ее окончательно, и откинулся в кресле, забыв про доклад на коллегии…

— Что делают, ах, что делают! Головотяпство, Галкин, ты прав! Нет «живых» людей, ты чувствуешь? Вот взять тебя: ты живой, переживаешь, болеешь, страдаешь! Тебя я понимаю… Других нет! Не пойму, Галкин, хоть убей! Душа у них есть? А? Болит она или разучилась чувствовать? Забили мусоропровод горшком и пошли! Лежат, газетку читают или телевизор смотрят… Им что, трудно выбрать из ведра бумагу, тряпье, металл или полимерную пленку, игрушки и бросить в контейнер, согласно надписи? Трудно? Вот ты скажи, ты вывалил ведро и рассортировал как надо, ты очень утомился?

— Нет, — сказал Галкин, — плевое дело. Если бы не смеялись…

— Они смеются? — изумился директор. — Ну знаешь, я не знаю, что сказать…

Директор снял пиджак и швырнул его на стул к стене.

— Ты хорошо сделал, что пришел, вопрос надо решать незамедлительно. Видимо, сортировать они не будут. Печально, но факт.

Галкин вспомнил Наденьку, ее мать, и не смог представить, как они сядут вечером у ведра в кухне и станут выбирать из него ценное сырье для переработки.

— Хлопотно, — сказал он, — и скучно. Не захотят.

— Хорошо, — кивнул директор, — есть другие пути. Попробуем вот что…

Он взял карандаш и стал быстро что-то рисовать.

— Начинал я конструктором, Аркадий…

Смял листок и выбросил в корзину. Схватил другой.

— Неплохо получалось! Мы сделаем с тобой автомат для сортировки отходов… Ничего особенного, если постараться! Ты в чертежах понимаешь? А в электронике я тоже ни в зуб ногой, это между нами, Аркадий…

Директор посмотрел на дверь и перешел на полушепот:

— Учиться с тобой пойдем, вечером, в заводской филиал института. Там курсы открываются по электронике и системам управления. Я на курсы, ты на первый курс! Хорошо? Готовься… Да не робей! Поможем! У нас на заводе знаешь какие спецы? Академики, профессора! Даром что без ученых степеней… А умом не уступят.

Директор оглядел чертеж, подумал и придвинул его Галкину.

— Пойдешь к главному конструктору и все расскажешь, что и как, чтобы он загорелся…

Галкин медлил. Рассказывать главному конструктору про свои злоключения с ведром ему не хотелось.

— Он живой, поймет, — видя сомнения Галкина, заверил директор, — загорится… Рассказывать ты умеешь, между прочим, лекторская жилка! Чувствуется. Ну так это к добру. Говорить тебе много придется, попомни, прежде чем всех разбудишь! Я из Москвы вернусь, сразу подключусь. Ты приходи, не жди… Дело твое такое, без всяких отсрочек. Иначе не то что мусоропровод забьют, в подъезд не сунешься, захламят. И мы же с тобой виноваты будем… Кто ж еще, если не мы!

Про Наденьку Галкин не рассказывал, но в последние мгновения директор поглядел на него внимательней, догадываясь о чем-то и не решаясь спрашивать. Может быть, до него дошли слухи о том, что Мочалов уходит на металлический завод и хочет увести за собой Галкина, а может, он понимал с высоты своего жизненного опыта, сколь нелегко приходится Галкину начинать с ничего и как нелегок бывает комплекс неполноценности, которым награждает молва всякого, кто по своей воле берется за дело невыгодное, проигрышное в смысле материального поощрения. А ведь парню еще жить да жить, семью заводить…

— Ты посиди, не уходи, — сказал директор, — сейчас приму людей, а после еще потолкуем, основательней…

Галкин остался. Сидел и слушал. Такой чести не удостаивался никто на заводе, казалось, что директор хочет показать всем, что Галкин и его проблемы — не седьмая вода на киселе, и относиться к нему надо серьезно. Карьера его ждет необычная, коли ею занимается лично директор, и через все это надо ожидать перемен: открытия нового отдела в заводоуправлении по отходам, их паспортизации и переработки или службы, подобной службе главного энергетика.

Галкин жалел лишь об одном: день был не приемный по личным вопросам и в кабинет не пришла Наденька. Она запомнила Галкина с мусором во дворе, а теперь должна была убедиться в том, кто прав, и как далеко может завести человека обыкновенное ведро с отходами, если им с умом распорядиться…

* * *

В городе митинговали неформалы насчет жилой среды и загрязнений. И хотя Галкин был на твердом окладе и при высокой должности, которая неформалам не снилась, они считали его своим, звонили, слали приглашения на дешевых открытках с доплатой. Митинги устраивались на рыночной площади в доме культуры глухих, где можно говорить обо всем не стесняясь. Галкин был не глухой, но разговоры не воспринимал по школьной привычке, где можно неплохо жить только в позе истукана. Учителя знали, что делали, закаляя детей занудными и бесконечными нотациями, объяснениями, поучениями, наставлениями. Иммунитет вырабатывался стойкий и сразу сказывался во взрослой жизни, синдром истукана помогал скоротать время на собраниях, лекциях и политзанятиях, слушать штатных лекторов и зануд-ораторов, кивать, похлопывать и думать о своем.

Неформалы говорили не по бумажке, на трибуну вскакивали как на последний трамвай, кричали в микрофон, словно их режут, будто приспичило и невтерпеж. Слушать их было занятно.

К неформалам Галкин полюбил ходить, благо митинги и диспуты они устраивали после работы и в выходные дни. Выступать робел, хотя и сидел в президиуме, ждал, когда спросят, опять же по въевшейся школьной привычке, заранее томясь и пугаясь, потому как больше двойки не поставят. Впрочем, учителей среди неформалов не было, только бывшие ученики-троечники, неприкаянные и неустроенные, они и в школе бузотерили, втихую. Демократия и гласность дала свободу. Возможно, были тут и отличники, обеспеченные, устроенные, с отдельной жилплощадью в престижном районе, но они только слушали, зачем бузить, тем более раскрывать плакаты. На них было понаписано всякое: травили деятеля торговли и его покровителей, требовали закрыть чадящие цеха в центре города и упразднить столовку для чинов. Мочалов нападал с трибуны на коррупцию и махинации с распределением квартир среди начальства. Среди неформалов он был смелей и заметней, чем в бытность свою на заводе, отвалами больше не занимался, открыв доходный кооператив по пошиву меховой одежды из даровых бродячих собак и кошек. Галкина он не замечал, не мог простить проделку с отвалом. Отвал на металлическом заводе, самый крупный и богатый в Европе, остался беспризорным, и по выступлениям руководителей завода стало ясно, что хозрасчет и самоокупаемость всему на пользу, кроме очистки среды. Отвал в расчет не хотели брать, чтобы не разориться.

Галкин предложил городской субботник. Неформалы включили его в план, готовы были поработать с лопатами и вступить в клуб-артель «Отвал», но прежде хотели выговориться и определиться в главном: как жить дальше? Людям мешало многое — хвори и равнодушие врачей, теснота, бескормица, дефициты, ползучие цены, «стервис», надувающий клиентов, обирающий на пустяке, драки подростков и рост преступности, диктат чинодралов, холодная вода там, где ждешь горячую…

Поговорить было о чем, даже в стихах. Поэтов и писателей у неформалов тьма, больше непризнанных и сердитых. На отвал они хоть сейчас, наслышаны.

— Кормиться там можно, — рассказывал бородатый сочинитель повестей Паша, приезжавший на митинги на гоночном велосипеде. На нем же он съездил на Камчатку, Памир и в Ялту, набрался свежих впечатлений. Отвал его взбодрил. Бичи набрасываются на грузовики с мусором, ищут золотишко. Можно подобрать и сдать бумагу, посуду, тряпье, аппаратуру. Бичи сложили шалаши из тарных ящиков и живут на свалке без прописки и прочих условностей, которыми повязали себя люди. Бородатый велосипедист Паша похоже тоже разделался с условностями, ходил в дырявых кроссовках круглый год, мятой брезентухе монтажника-верхолаза и выцветших джинсах, хотя имел прописку, дом в три комнаты с участком, доставшимся по наследству от отца, а также коровенку.

Насчет условностей Галкин был согласен с неформалами: бюрократы штамповали инструкции на все случаи и добивались их соблюдения во вред делу. Когда из отходов стального листа он предложил штамповать детские совочки в кузнице завода, ему пришлось обежать двадцать инстанций, собрать подписи. Один товарный знак на совочек стоил ему крови и двух месяцев согласований. Совок ему снился по ночам кошмаром. Жаль, что тогда ему не встретился неформал Паша с велосипедом. Махнули бы на Памир развеяться, свободные как птицы…

Хотя характер у сочинителя был не сахар, испортился в издательствах. Печатали не его, других, удобных, и через это читать книжки бородатый не мог без стенаний и зубовного скрипа.

— Без-здарь, маляр, лакировщик, холоп…

Книжки велосипедист покупал, полистав, рвал в клочья и швырял под кровать. Возможно, он превзошел всех, Галкин не мог судить, но насчет мусора они столковались. Бородатый вошел в инициативную группу клуба-кооператива «Отвал» и обещал вовлечь в него весь поселок индивидуальной застройки или улицу Акмолинскую, устроив субботник с митингом.

Слово свое он сдержал. Всю ночь сочинял и множил под копирку обращение к соседям-землякам насчет чистоты и порядка. На заре пришпиливал кнопками листочки к телеграфным столбам и калитками, петляя на велосипеде ухабистой колеей, среди куч свежей золы из печек и мусора, предвкушая успех и полное единодушие хозяев. Хватит жить в грязи и вони. Наплывали всякие сюжеты, о том, как всколыхнутся люди, забудут дурную привычку сыпать золу с рыбьими потрохами и картофельными очистками себе под окна, разобьют газоны, цветники, скинутся на гравий и бетон под проезд, чтоб не раскисал по весне и осени…

Лично он готов был отдать все, что осталось. Нажить не сумел, в отличие от графоманов с тиражами и привилегиями. Время его еще не пришло, но сдвинулось, теперь недолго ждать.

Перед митингом неформал не спал, ворочался, словно сдал рукопись злому рецензенту и ждал разноса, поливал руки цветочным одеколоном, они потели и были противно липкими. Была, говорят, привычка у заокеанских президентов встать на людной стрит или авеню и пожимать руку каждому встречному в знак демократии и равенства. После приходилось лечиться. Возможно, назавтра и ему протянет руки весь поселок, а мужики тут дюжие, работящие…

На митинг с субботником пришел он один, с велосипедом. Ждал дотемна, не понимая и обижаясь, а после рассвирепел и занялся делом. Грузил тачку мусором и возвращал хозяевам. Поскольку ворота были на клюшке, а во дворах рвались с цепей откормленные волкодавы, тачку Паша опорожнял под калиткой, не объехать, не обойти. Факт налицо, для размышлений. Улица не стала чище после его титанических усилий, сора не убавилось, но из ничейного он стал «чейный», привязанный к калитке с адресом. Неформал был наблюдательный, людей знал хорошо и напраслину не нес, всяк получил свое, что выбросил на улицу: тому бумагу и заморское тряпье, другому битую посуду с наклейками и банки из-под маринованной кильки от закуски, третьему потрохи и кости от холодца или лысые шины и ржавый глушитель от «Жигулей»…

Работал неформал скорбно, тихо, следов не оставлял, но когда утром народ оглядел экспозицию и ткнулся носом в отбросы, своего производства, толпа недолго искала злоумышленника, а сразу пошла громить усадьбу сочинителя. Он был начитан и знал, что можно ждать дальше, поэтому залез в погреб и грыз сушеные опята, пережидая осаду. Толпа стоптала его велосипед, попавший под ноги в прихожей, выставила дверь и по цветочному запаху одеколона взяла верный след. У неформала потели уже не только руки, он поливал из флакона шею и лицо, предчувствуя рукоприкладство. Бить его не стали. Слегка потрепав, сдали дюжим санитарам из психлечебницы, наказав лечить и до общества не допускать, пока не одумается.

Болезнь была запущена, по общему мнению, бородатый сосед свихнулся еще когда занялся сочинительством, будто граф Толстой, и намылился с велосипедом на Памир. С вечных снегов он спустился обросший и черный, как снежный человек, которого не хочет признавать наука, и поделом.

Сочинителя обследовали, выдержали положенный срок на успокоительных порошках и поставили на всякий случай на диспансерный учет, кто знает, что еще выкинет. Лечение пошло не на пользу, велосипедист укатил в Заполярье, а когда вернулся в оленьей шапке и с помороженными ступнями, первым делом позвонил Галкину и сказал, что от своего не отступится. Его, конечно, соседи побьют и запрут опять в психичку, но это не поможет, пусть клуб «Отвал», «Река» и Галкин лично на него рассчитывают.

На очередном митинге появились фанерки с требованием свободы бородатому борцу за чистоту среды. Кто-то призвал громить соседей-горилл, а заодно и вправить мозги докторам-психиатрам, которые в застойные времена имели случаи совать неординарно мыслящих на принудительное лечение. Теперь другие времена.

— Хорошо хоть семьи нет, — печалились женщины, — иначе, что бы жена подумала?

Неформалы были одиноки, включая Галкина, и он даже мысленно не мог представить подругу велосипедиста, такой не родилось, пожалуй. Жена не позволила бы ему транжирить одеколон на пустяки, стучать на машинке сутками ни за грош или исчезать во льды.

Хотя Галкин не изводил себя повестями и педалями и имел твердый оклад с премиями и поясными, в семейной жизни он далеко не ушел от Паши с велосипедом и буренкой. Наденька не хотела и слушать про мусор. Если психиатры подозревали у Паши и прочих неформалов болезненные отклонения, заставлявшие конфликтовать с общепринятым и привычным, значит, Галкин тоже не в себе. Галкин невольно приглядывался к себе с беспокойством и опаской. Ему не хватало Наденьки, он тосковал и в то же время прогонял мысли о ней. Раздвоение, а что дальше… Надрыв и испорченный характер? Переломить себя он не мог и конфликтовал с общепринятым насчет мусора по-прежнему. На месте бородатого Паши он тоже бы возвращал мусор хозяевам.

И хотя директор шел во всем навстречу Галкину и строил какие-то планы, неполноценность все сильней давила душу, разъедала, словно скипидар, с ней он засыпал и просыпался, будто хроник, с ней воевал, не надеясь дожить до победы.

На митинге люди двинули его кандидатуру в председатели комитета защиты природы. Были еще двое: от науки экономики и санитарии. Доцент-экономист включил природную среду в сферу грамотной оптимальной экономики и призывал в конечном продукте учитывать не только стоимость сырья, машин и людского труда, но и затраченный или отравленный воздух, воду, землю. Тогда ясно станет, стоит ли тратиться. Идет к тому, что останется один главный дефицит: чистый воздух и вода…

Медик в свою очередь намекал, что родятся мутанты в загрязненной, отравленной среде, агрессивные и глупые, они сотрут друг друга в порошок, и конец человечеству. Катастрофа. Природа мстит за поругание.

Из трех кандидатов общественность должна была выбрать достойного. В прямом эфире выигрышней смотрелся доцент с кафедры, костюм у него был дороже, с блесткой, привез с симпозиума из Нидерландов, насчет идей по экологии он тоже разжился и был похож на богатого дядюшку, готового одарить земляков-несмышленышей картинками прогресса и слияния с природой, достигнутых мировой наукой. Он сам по себе был венец природы, баловень, гладкощекий, упитанный и сияющий, глядя на него и слушая гладкую, как песнопение, речь, верилось в хорошее и забывалось все прочее. Экология была наукой молодой и нуждалась в рекламе.

Медик был высокий и худой, словно жертва назревающей экологической катастрофы — парникового эффекта или озонной дыры в атмосфере, от него пахло лекарством даже через прямой эфир. Дело, за которое он хотел взяться и посвятить ему оставшиеся годы, заранее казалось обреченным. Общаться с аскетами по телевизору утомительно, невольно думается о собственных излишествах, благодушии, тайных и явных привычках, противных естеству и первоприроде — курении или алкоголе и прочем. Аскеты люди волевые и своего конечно добьются, покончат с тем и другим, добьются чистоты во всем, но какой ценой… Путем кипячения тоже можно очистить природу, только станет ли она от этого лучше. Медик рвался вскрыть нарыв и прижигать язвы, словно мир поразила чума, он сгущал краски и был антитезой краснощекого, веселого доцента. Между ними разгорелся спор…

Галкин был в тени, в углу кадра. Игра света стушевала его черты, сгладила решимость. Казалось, он в сомнениях, не определился, без ясной программы. Хотя доцент и занимался с рвением классической наукой, но с окружающей среды глаз не спускал, она его волновала, он дал понять, что задыхаться от пыли и газа и чихать стал раньше прочих на целую пятилетку. Доказательством тому были печатные статьи и брошюра еще застойного времени, когда вопросы загрязнения не поощрялись, а насаждалось полное одобрение линии сверху донизу.

Телезрители задавали вопросы, слали записки, и к Галкину обращались мало, явно предпочитая дальновидного доцента с брошюрой, тем более что он обещал поднажать на теорию и сдать в типографию очередную книжку по вопросам очистки сточных вод и газов, и даже замахнуться на докторскую диссертацию с монографией. Станет ли от этого газов меньше, Галкин не знал, но его мнением зрители интересовались все меньше, а колоритный профиль и анфас с двойным подбородком остепененного доцента увеличился в размере и вытеснил Галкина с медиком-аскетом за рамку. Тем передача и кончилась. Последнее слово осталось за без пяти минут профессором или член-корром. Доцента поздравляли коллеги и ученики. Галкин был не в обиде. Какие его годы? Еще не вечер, даже не полдень, сумерки рассвета.

А на другой день газеты огорошили, сообщив в официальной хронике, что исполком назначил председателем комитета защиты природы товарища Бугаева, бывшего зампреда райисполкома. Общественность может не беспокоиться за природу, она в надежных руках. Бугаев толковый, опытный администратор, с налаженными связями. Он заведовал клубами, банями, соревнованиями, занимался торговлей и транспортом, по восходящей, как и полагается растущему, знающему… С банями у него получалось лучше, был пар, с торговлей пар вышел, вскрылись прорехи, злоупотребления в скупке-продаже. Транспорт хотя и возил, но пробуксовывая и в угаре, то есть перевозки были в норме, возрос пережог горючего и подскочил процент угарного газа на улицах и магистралях. Бугаев ошибки осознал и обещал исправить в смысле угара на новой должности, которая ему соответствует как никому другому.

В газету посыпались письма насчет скромности Бугаева, его образования, местожительства, интересов и программы. Все было в ажуре: четыре комнаты на троих в престижной зоне у соснового бора, сын комсомолец в финансово-экономическом, по стопам отца, можно сказать, пятки обступает; интересы широкие, готов к любому заданию в любой сфере — как номенклатурный работник. Образование выше не бывает: восьмилетка, диплом актера, играет на баяне, заочно учился на высших курсах профдвижения, местном филиале и там же очно совместительствует два раза в году, как член приемной и выпускной комиссий…

О прежних кандидатах на пост, обласканных общественностью через прямой эфир, вопросы и ответы, назначенный председатель отозвался нехорошо, дескать, самозванцы и выскочки, леваки. С ними еще персонально разберутся.

Доценту после этого прижали очередную брошюру и вообще сменили оппонентов. Он публично дал самоотвод и призвал признать Бугаева, как личность заметную, незаурядную, от которой всего можно ожидать… Аскета-медика услали в институт специализации врачей переучиваться из санитарных в хирурги, которым заниматься природой не с руки, дай бог управиться с плановыми и экстренными операциями. Самоотвод был принят.

К Галкину наезжал инспектор из исполкома, уговаривал подождать с природой, дескать, свет клином не сошелся, есть вакансии престижней. Созрел до пенсии главинж кирпичного завода. А что такое кирпич нынче, рассказывать не надо. Особенно обожженный для камина. Через него можно выйти на что угодно — автосервис или книготорг. Кстати, в сервисе зам. директора проворовался, его трясут в БХСС и, наверно, вытряхнут. Кресло свободно. Включай третью передачу и дави на газ… На мясокомбинате тоже ждут специалиста. Пойдет не всякий. Специфика. Но Галкин может рассчитывать, если надеется на себя. Долгов у комбината на миллион, цеха развалились, ржа съела машины, отходы льются без очистки, хоть останавливай производство. Но нельзя. Как без колбасы-то?

Переговоры закончились ничем, хотя Галкин был согласен, что без колбасы нельзя. В остальном они не поняли друг друга. Самоотвода не было. Галкин остался в кандидатах при живом председателе. Даром ему не сошло. Вначале он не ощущал ничего, потом заметил, будто слегка полегчал, от него отхлынули, старались пройти мимо и не заговорить. Вакуум раздражал, мешал работать. Ему шепнули, дескать, есть мнение наверху, что Галкин себя изжил и вообще не тот, за кого себя выдает, от него всего можно ждать. Что это означает, Галкин не мог понять, пока к нему не подключился зав. лекторской группой общества «Знание». Он пояснил, что Галкин по своей дремучести и природным инстинктам, которые надо подавлять в себе, встречаясь с культурными людьми, зашел в тупик, или лучше сказать, пытается бежать впереди тепловоза. Массы еще не осознали науку экологию, себя в ней не видят, а значит, момент не настал и отдельными акциями ничего не добьешься. Конечно, Галкин сковырнул отвал и наладил очистку на заводе. Бородатый велосипедист-уникум готов побить каждого встречного из-за ведерка с мусором. Возможно, такими методами он отстоит свою улицу, если ему не свернут шею соседи. Но что изменится в природе? На каждой улице велосипедиста с Камчатки не поселишь, да и где их взять, одержимых? Не стоит усложнять. Надо просвещать массы, готовить глобальные перемены на всех уровнях — в экономике, производстве, быту, культуре. Галкину всего не охватить, образования маловато. Тем более велосипедисту. Похвально, конечно, что он разбирает завалы, а не множит их, как другие жильцы и хозяева усадеб. Но он тоже дремуч, не учился в высшей школе и даже не подозревает, что можно включить экономические рычаги и станет невыгодно выбрасывать мусор, наоборот, будут цепляться за каждую щепочку, железку или осколок стекла. «Учись, Галкин, мы тебе поможем. Какой хочешь институт? Можно вне конкурса». Галкин понял, что лучше всего ему будет на приемных экзаменах, где в совместителях Бугаев. Если он даст самоотвод. Выходило, что Галкин — уникум, впереди тепловоза забежал и оторвался. А Бугаев в упряжке, везет воз экологии как ломовая лошадь. Лектор намекнул, что перегиб есть и в нынешних условиях зазорно избирать председателя комитета защиты природы за дверью, в кулуарах, пока общественность испытывает на излом трех кандидатов. Наверху учли и готовы извиниться. Но Галкину надо иметь совесть, в конце концов кто он такой? Червяк, извиняюсь, дождевой на пути прогресса, как бы не попал под колесо истории…

Бугаев, освоившись и оглядевшись, набирал штаты и устраивал контору. Делал это с размахом и вкусом. Выбирал особняк с парадной лестницей и колоннами, лепниной и высокими потолками.

— Вопрос престижа считаю принципиальным, мелочиться нельзя, — объяснился он в интервью корреспонденту радио, — надо сделать по высшему разряду, чтобы не хуже, чем у других, и посетители видели, что дело защиты природы не второстепенное, как принято считать раньше, в застой и при культе. С остаточным принципом пора покончить. Природа отдала человеку все, что имела, пришло время платить ей по векселям. Раскошеливайтесь… Мы разместимся в особняке известного купца и лесопромышленника Акимкина, был такой когда-то. Дом под охраной государства как памятник архитектуры, на главной площади города, в последние годы там был упраздненный птицепром с плодоовощем. Штаты передали нам, переучим, озадачим, с бройлеров и огородной зелени нетрудно перейти на лесных пернатых, флору, фауну. Оклады и ставки повысим, обеспечим множительной и вычислительной техникой, комнату психологической разгрузки и сауну устроим в подвале, где сейчас архив. К нам придут достойные. Случайные люди не решат задач…

Он намекал на конкурентов — Галкина, медика и доцента. Про велосипедиста-сочинителя Бугаев тоже был наслышан и держал его на кончике карандаша, как муракуша, изучая. Пусть живет или придавить? Сам себя угробит, такому и врага не надо… Бугаев всяких повидал.

В усадьбе уникума-борца за справедливость и чистоту нравов сдохла последняя коровенка, питавшая его молочком и сметаной. Магазинным он брезговал как всякий короводержатель. Говорят, буренку отравили соседи. Велосипедист осунулся и почернел, будто вернулся с вечных снегов и ледников Памира, грыз сухари, имел пять приводов в милицию и два в психлечебницу. У него не сходили фонари под глазами и кровоточил разбитый нос, но он каждый вечер выводил, постанывая и болезненно кряхтя, потяжелевшую и нехорошо пропахшую тачку из ворот. Кучи мусора, словно почтовые посылки с доплатой, утром лежали свеженькие у калиток нарушителей санитарии и порядка. О престиже велосипедист не мечтал, психологической нагрузки ему негде было снять, и она гнула его в дугу, лишая сна и аппетита, сауна была одна на весь район и надо было записываться в очередь месяцем вперед.

Единственным его желанием стало уцелеть до золотого юбилея. Дату рождения соседи знали и что-то готовили. Точили вилы и косы. Сочинитель на всякий случай смазал велосипед и держал его наготове у ворот. Смываться придется на Сахалин или в дебри Уссурийского края, не меньше…

И вдруг соседи смирились… Велосипедист долго тер глаза, не веря. Тачка стояла порожняя. Мусор исчез с улицы на всю ее длину, от кирпичного завода до реки. Впечатлительный сочинитель, в душе поэт, сначала сообразил, что пришел конец света и все повымерли за грехи согласно библейской легенде, но после понял, что библия тут ни при чем, просто люди оказались лучше, чем он о них думал. Велосипедист загнал тачку в сарай и, вернувшись к позабытой было пишмашинке и рукописям, долго натирал руки цветочным одеколоном. Литературу подобает делать чистыми руками.

Лектор был прав, город не стал чище, злоключений и победа уникума с велосипедом остались незамеченными. Бугаев и комитет защиты природы на такие мелочи не обращал внимания, готовясь двигать массой, садить леса, гасить дымы и убирать отвалы…

Условия для титанической работы почти составились, недоставало лишь опорного пункта в самой природе — в лесопарке на берегу живописного Карпового озера, с пудовыми сазанами и щуками. Опорный пункт с охотничьим домиком для высоких гостей, озабоченных состоянием природы, буфет и спальный корпус с бильярдной и сауной возводили шабашкой-кооперативом из вековой сосны и лиственницы, сваленных в лесопарке под видом санитарной рубки. Так принято, Бугаев не первый и не последний.

Но возмутилась общественность в лице ветеранов-грибников и пионерского зеленого патруля, ожидавших от защитников природы чего-то другого. Радетели края угробили целую рощицу, а председатель Бугаев часть пиломатериалов спровадил к себе на дачу. Для перестройки. Перестраивался он быстро, так записано было в его анкете…

Включился народный контроль и… вакансия опять открылась. Кандидатов оказалось двое на этот раз: Галкин и Королев, сочинитель-велосипедист, оказалось, имел заурядную фамилию. Его кандидатуру предложил уличный комитет Акмолинской, на которую теперь нагрянуло телевидение и делегации со всего города. Жители вошли в раж, расписали дома и ограды жар-птицами, разорились на бетон и асфальт, да еще выложили крылечки и тропинки к калиткам глазурованной плиткой, на которую не то что сор, окурок бросить совестно.

Теледебаты, прямой эфир, вопросы и ответы… Для Галкина это уже было привычным, но велосипедист робел и провонял одеколоном. Пристрастия поделились, все должно решить голосование. Его назначили на ближайшую субботу во дворце культуры глухонемых, приурочив к очередному митингу. Вход, между прочим, свободный, приглашаю желающих…

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg