«Происшествие в Утиноозерске»

Происшествие в Утиноозерске (fb2) - Происшествие в Утиноозерске 433K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Леонид Яковлевич Треер

Леонид Треер Происшествие в Утиноозерске (Хроника одного поиска)

Борьба с лишним весом

Двадцать четвертого июня, в седьмом часу вечера, Спартак Заборов, младший научный сотрудник Института Прикладных Проблем, стоял на берегу Утиного озера с удочкой в руке. Отрешенное лицо его и взгляд, совершенно не следящий за поплавком, свидетельствовали о полном безразличии к рыбалке. Вокруг не было ни души. Здесь, в тихом месте, вдали от людей, Спартак вел поединок с самим собой.

Все началось несколько дней назад, когда среди ночи Заборову вдруг приснился нелепейший и тревожный сон. Некто, прибывший из столицы, пожелал якобы взглянуть на мэнээса Заборова. Спартака долго вели по каким-то коридорам, пока он не оказался в гостиничном номере, где его уже ждал Некто. Наружности его Спартак не запомнил, но ощущение собственной малости было чрезвычайно сильным. Некто кивнул Заборову, произнес: «Сейчас поглядим!» и протянул ему рюмку с коньяком. Взволнованный Спартак бережно понес рюмку ко рту и тут вдруг обнаружил, что голова его отсутствует и, следовательно, влить коньяк некуда… В ужасе стоял Заборов, держа в полусогнутой руке рюмку и дергая шеей, точно обезглавленный петух. Некто внимательно следил за его действиями, как бы испытывая Спартака на сообразительность. И не столько отсутствие головы потрясло Заборова, сколько тот факт, что он так и не справился с поставленной задачей, загубив тем самым свое будущее…

Проснувшись, Заборов некоторое время лежал без движений, потом дотронулся до лба, словно желая убедиться в наличии головы, и стал думать, с чего бы это приснилась такая гадость. В конце концов он объяснил дрянной сон обильным и поздним ужином. Найденная причина отчасти его успокоила, но сам по себе симптом был крайне неприятный. Сегодня исчезла во сне голова, завтра — еще что-нибудь, и пошла психика, как говорится, вразнос. «Едим много, — с тоской подумал Заборов, — двигаемся мало…» Он оттянул пальцами слой жира на животе и вздохнул.

Справедливости ради заметим, что Спартак несколько преувеличил роль ужина и своего аппетита. В тридцать пять лет он выглядел очень даже неплохо: выше среднего роста, широкие плечи скрадывали лишний вес. Открытое и гладкое лицо его вызывало доверие и приятные мысли: «Вот человек спокойный и благоразумный, на него можно положиться!» Фотокорреспонденты обожают снимать такие лица на фоне карусельного станка, пульта ЭВМ или доски, густо исписанной формулами.

Что же касается аппетита, то поесть Спартак действительно любил, и до последнего времени мысль ограничить себя в еде не приходила ему в голову. Но теперь, находясь под впечатлением безобразного сна, он вспомнил со стыдом, что никогда не вставал из-за стола полуголодным, и явственно ощутил, как давят на сердце двенадцать лишних килограммов. Одним словом, в эту ночь Заборов твердо решил заняться голоданием.

В его решении нет ничего странного: среди утиноозерцев, занятых умственным трудом, голодание было весьма популярно. По рукам ходили брошюры, доказывающие необходимость временного отказа от пищи. Наиболее рьяные сторонники этого метода выдвинули лозунг: «Если хочешь быть счастливым — не ешь!» Главная трудность, подстерегавшая голодающих кустарей-одиночек, была связана с привычкой есть много и часто. Большинство энтузиастов кое-как выдерживали сутки, а затем уступали требовательным крикам желудка. Натуры более сильные терпели несколько дней, но однажды, глянув в зеркало, пугались увиденного и, презирая себя, хватались за пищу. Лишь самые мужественные выдерживали положенный срок, после чего безутешные родственники выносили на воздух их прозрачные тела, и они, словно гости из потустороннего мира, слабо шептали: «Небо… солнце… трава…»

Утром двадцать третьего июня, позавтракав последний раз, он приступил к испытанию воли и духа. В полдень, когда все коллеги заторопились в институтскую столовую, Спартак по привычке едва не отправился с ними, но вовремя спохватился. Обеденный перерыв он провел в тихом скверике, где сидели пенсионеры и молодые мамаши с детьми. Глотая слюну, он следил за мальчиком с эскимо. Мальчик почти целиком засовывал в рот холодный и сладкий цилиндрик, затем медленно извлекал его, снимая губами тонкий слой, и лицо его выражало сосредоточенное блаженство…

В три часа дня в лаборатории началось традиционное чаепитие с пряниками. На это время Заборов укрылся в читальном зале. Он листал научный журнал, а перед глазами маячила сковородка с картошкой и куском мяса. Желудок его, не понимая, что происходит, обиженно напоминал о себе. Но главное испытание ждало Спартака в его доме: жена, словно желая искусить его, затеяла стряпать пироги с капустой. Дивные запахи заполнили квартиру. Из кухни доносилось шипение и скворчание масла. Сын бегал по комнате с горячим пирожком, за которым Спартак следил напряженно, делая вид, что читает газету.

Не выдержав, Заборов ушел из дому и допоздна бродил по городу. Как назло, взгляд его на каждом шагу наталкивался то на столовую, то на витрину булочной, то на киоск, где продавали беляши. Промаявшись до ночи, он вернулся домой и лег спать, огорчив супругу своим отказом ужинать.

На следующий день наступило некоторое облегчение. Организм его, смирившись, вероятно, с тем, что извне продукт не поступит, принялся перемалывать собственные запасы углеводов и жиров. В обед Спартдк довольствовался стаканом сырой воды. «Пищевые» галлюцинации донимали его гораздо реже. На коллег он поглядывал снисходительно и, в то же время, с жалостью. Мысли его постепенно приобретали возвышенный характер, и был даже момент, когда Спартаку захотелось всплакнуть, чего прежде за ним не наблюдалось.

Вечер он решил провести подальше от искушений. Сразу же после работы Заборов сел на велосипед и, прихватив удочку, укатил на берег озера. Рыбачил он редко и удочку взял лишь для того, чтобы придать мероприятию естественный характер.

Тихий вечер был полон левитановской грусти. В темных глубинах озера шла таинственная и невидимая борьба за выживание. Лишь иногда, спасаясь от преследования, какая-нибудь рыбешка выпрыгивала из воды, и вновь наступала тишина. Где-то близко заговорила кукушка. Словно спохватившись, что упустила семейное счастье, она куковала про разбазаренную молодость.

Спартак сидел на берегу, неподвижный и задумчивый, размышляя о том, что благодаря голоданию он теперь может так остро воспринимать окружающий мир. В сознании его вдруг возникло блюдо с блинами, он легко изгнал это видение и попытался представить себе бесконечность Вселенной. Но тут мысли его перескочили на разные житейские мелочи и гармония нарушилась…

Примерно в половине седьмого поплавок задергался, и Спартак без азарта извлек из воды ошалевшего ершика. Сняв рыбешку с крючка, он вернул ее в озеро и неожиданно почувствовал на себе чей-то взгляд. Он обратил лицо к лесу, но, никого не обнаружив, вновь повернулся к озеру и — замер.

Метрах в семидесяти от берега виднелась длинная изогнутая шея с змееподобной головой на конце. Ближе к основанию шея расширялась и переходила, по-видимому, в туловище, которое было скрыто под водой. Решив, что это — мираж, вызванный голоданием, Заборов зажмурился на секунду, но, открыв глаза, снова увидел ту же картину. Неизвестное существо медленно удалялось от берега. У Спартака мелькнула мысль броситься в воду и поплыть следом, но внутренний голос подсказал ему, что делать этого не следует. Спартак закричал и замахал руками, как бы желая привлечь внимание животного. Но оно продолжало удаляться. С досады Заборов схватил гладкий камень и швырнул его что было сил. Древний инстинкт охотника проснулся в научном сотруднике. Всплеск упавшего камня, вероятно, испугал животное, оно полностью скрылось под водой и больше не появилось.

Ах, как жалел Спартак, что не захватил с собой фотоаппарат! Странное существо живо напомнило ему о Несси — загадочном обитателе шотландского озера, потомке древних ящеров, о котором до сих пор не затихают споры. Заборов до того разволновался, что тут же вскочил на велосипед и помчался в город, забыв про удочку. Он гнал во весь дух, остервенело нажимая на педали, словно боялся, что кто-то опередит его. Но постепенно возбуждение его уступало место привычной осторожности. Никаких доказательств того, что он видел неизвестное животное, у Заборова не было. Он представил себе, как будет рассказывать в Институте об увиденном и как коллеги будут вежливо прятать улыбки, понимающе переглядываться и острить за его спиной, а потом каждое утро встречать его неизменной фразой: «Что слышно про ящера?» Нет, стать посмешищем Спартак не желал и потому решил действовать осмотрительно: не поднимать шум, не привлекать внимание, но начальству доложить. На всякий случай…

Вернувшись домой, Спартак ничего жене не рассказал. И все же впечатление от встречи на озере было столь сильным, что он совершенно забыл о голодании. Обнаружив на плите еще теплую сковородку с жареной картошкой, он опустошил ее без колебаний, после чего отяжелел и лег спать.

Главный свидетель

Двадцать четвертого июня часовой мастер Жгульев работал до трех часов дня. Мастерская его находилась в самом центре Утиноозерска, занимая узкую щель между двумя магазинами, и считалась своего рода достопримечательностью города. Известность мастерской приносил оригинальный часовой механизм, выставленный в витрине. За письменным столом изображен был мужчина в расцвете лет, при галстуке, с белозубой улыбкой. Рядом с ним стояла румяная девушка с папкой для бумаг, видимо, его секретарша. Их лица, обращенные друг к другу, и многозначительные покачивания зрачков заинтриговывали прохожих настолько, что многие останавливались в ожидании развязки. Флирт продолжался ровно час, затем раздавались мелодичные удары, как бы напоминая начальнику и секретарше, что время потехи истекло. Глаза их останавливались, лицо мужчины приобретало озабоченное выражение, он судорожно подписывал очередной приказ, а секретарша кивала согласно числу ударов. Сделав дело, они, к удивлению публики, опять начинали строить друг другу глазки.

За этим славным механизмом, украшавшим витрину, можно было разглядеть часовщика с лупой в глазу, чем-то смахивающего на пирата. Это и был мастер Жгульев — человек на пятом десятке, с тщательно уложенными остатками волос, с несколько великоватыми ушами, придававшими его мелкому личику схожесть с летучей мышью — словом, мужчина в расцвете лет.

Закончив работу, Евгений Иванович сел в свой «Москвич» и двинулся по сложному маршруту. Сначала он заехал во двор скромного продуктового магазина, нырнул в служебный вход и вскоре вынырнул с пакетом, из которого торчали птичьи ноги и палка копченой колбасы. Затем он добрался до фотоателье, где получил два билета на концерт Бубы Кикабидзе, с которыми отправился в магазин «Зрение». Просочившись сквозь толпу близоруких и дальнозорких, Евгений Иванович встретился в закутке с молодым человеком в белом халате. Молодой человек принял от Жгульева билеты на Бубу и флакон облепихового масла, а взамен выдал оправу «Сенатор». Оправу Жгульев отвез в цирк, откуда вышел без «Сенатора», но с подпиской на Тургенева.

К пяти часам вечера Евгений Иванович добрался до дома. Он сунул продукты в холодильник, переодел рубашку, оставил супруге записку: «Зойча! Еду к нужному человеку. Вернусь к восьми. Лобзаю. Твой Евгеша» — и вновь сел за руль.

В тихом переулке он остановил машину и стал ждать нужного человека. Прошло минут двадцать, Жгульев уже начал нервничать, когда наконец из-за угла показалась молодая яркая женщина, радующая глаз здоровой полнотой. Даже издали было видно, что телу ее тесно в тонкой блузке и джинсах «Рэнглер», и это было хорошо. Евгений Иванович заерзал, включил музыку, приоткрыл дверцу машины. Женщина приближалась не спеша, звонко постукивая по асфальту копытцами каблучков.

— Опаздываешь, Альбина, — пожурил ее часовой мастер.

— Обобьесся, — отвечала Альбина, устраиваясь на заднем сиденье с кошачьей неторопливостью.

«Москвич» помчался за город привычно, как лошадь, хорошо знающая дорогу. На берегу Утиного озера несколько лет назад облюбовал Жгульев укромный уголок, где воровал у жизни счастливые и грешные минуты…

Пока он возился с машиной, Альбина спустилась к воде и, оставшись в пестром купальнике, запрокинула лицо и руки навстречу солнцу. Ее можно было бы сравнить с жрицей, просящей у богов милосердия, если бы на лице ее не было написано все то же равнодушное «Обобьетесь!»

Евгений Иванович курил, сидя на травке, и задумчиво щурился на крепкое тело Альбины. Так мастер, прежде чем приступить к серьезной работе, выкуривает сигарету, вызывая в душе творческий настрой. Наконец Жгульев поднялся, открыл футляр фотоаппарата и деловито спросил: «Начнем, что ли?»

— Давай, — ответила Альбина, не открывая глаз.

Она обожала фотографироваться, это было какой-то болезненной страстью. Все стены в квартире Альбины были увешаны фотопортретами хозяйки. Собственно говоря, Жгульев покорил ее именно удачными снимками, при виде которых нельзя было не воскликнуть: «Если так хороша копия, то каков же должен быть оригинал!»

Поднеся к глазам «Киев», Евгений Иванович с удовольствием смотрел на подругу. То отходя, то приближаясь, то приседая, искал он наилучший ракурс. Вид был чудесный. Позади царственной Альбины лежала зеркальная гладь, а по небу легкой ладьей плыло облачко. Тишина стояла такая, что было слышно, как потрескивает электричеством синтетический купальник Альбины.

Жгульев уже собирался нажать «спуск», как вдруг его глазу, прильнувшему к окошку видоискателя, открылась картина непонятная и совершенно странная. Позади Альбины, метрах в тридцати или около того, всплыло громадное бревно с длинной шеей, имевшей форму вопросительного знака. К шее крепилась змеевидная морда, более всего поразившая Евгения Ивановича.

— Ну! — нетерпеливо сказала Альбина, не догадываясь, какая драматическая картина разворачивается за ее спиной. — Ты меня уже заколебал!

Часовой мастер механически нажал кнопку и лишь тогда издал вопль, свидетельствующий о сильном душевном потрясении. Нечеловеческий крик его, видимо, вспугнул чудовище, и оно поспешно скрылось в озере. Все это произошло столь быстро, что когда удивленная Альбина открыла глаза и опустила руки, то кроме бледного друга своего ничего и никого не увидела.

— Ты чего, офонарел? — добродушно спросила она, решив по наивности, что крик его был вызван страстью. Но вид Жгульева ее встревожил. Он молча тыкал фотоаппаратом в направлении озера и не двигался с места.

Не обнаружив в воде ничего подозрительного, Альбина заволновалась. Тем временем Евгений Иванович, вероятно от нервного перенапряжения, разрыдался самым жалким образом. Альбина подбежала к нему и, приткнув его мокрое лицо к своей обширной груди, стала успокаивать:

— Ну, будет тебе, Жека, будет… Поплакали — и хватит!

Голос ее и теплый бюст постепенно успокоили бедного мастера, он рассказал подруге все, что видел. Со свойственным женщинам здравым смыслом Альбина решила, что спутник ее «маленько того», но виду не подала, а лишь сочувственно закивала, точно нянечка, слушающая больного. Понятно, что после таких волнений оставаться на берегу было бессмысленно, и они, сев в «Москвич», покатили в город малой скоростью.

Вернувшись домой, Жгульев закрылся в чулане, служившем ему фотолабораторией, и начал поспешно проявлять пленку. Его одинаково волновали оба возможных результата: если змей померещился, надо идти к врачу; если же все подтвердится, то… Что делать в этом случае, мастер пока не знал.

Наконец мокрая лента повисла сушиться. Жгульев осторожно разглядывал ее, ища нужный кадр. Вот оно! У Евгения Ивановича от напряжения даже заболела шея. Сомнений не было: позади Альбины торчала из воды какая-то тварь. Кто именно — разобрать пока было трудно.

Когда пленка подсохла, Жгульев приступил к печатанию. На фотобумаге, опущенной в проявитель, проступили пятна, которые быстро превращались в знакомые формы Альбины, застывшей в позе жрицы. Слева от нее вдруг возникла длинная шея со змеиной головой, а справа — темный холмик, торчащий из воды. Из-за большого расстояния очертания неизвестного существа получились слегка размытыми. Но самым обидным было то, что туловище животного было практически перекрыто Альбиной, занявшей почти весь кадр. Казалось, древний змей-искуситель вынырнул из озера, чтобы вручить Альбине запретное яблочко, но приблизиться не решался.

Напечатав с полдюжины фотографий, Жгульев стал соображать, что с ними делать дальше. Хотелось посоветоваться с мудрой супругой, но присутствие на снимке молодой дамы в купальнике исключало такой шаг. Чем больше Евгений Иванович думал, тем тоскливее ему становилось. Появись эта фотография в печати — в семейной жизни его начались бы неприятности. Дело в том, что Жгульев свято верил, что, покуда он не попался, совесть его перед женой чиста. Он глубоко уважал и даже побаивался супруги своей Зои Мироновны, женщины властной и в смысле морали беспощадной. Во-первых, она была старше мужа на четыре года, следовательно, — и умней. Во-вторых, Зоя Мироновна работала директором краеведческого музея, и Жгульев, хотя и зарабатывал больше ее, видел в жене прежде всего руководящего работника. Что же касается моральных устоев Зои Мироновны, высота их и крепость постоянно напоминали Жгульеву, как далеко ему до супруги. Взять хотя бы случай с неандертальцем.

Несколько лет назад в музее Зои Мироновны появилась скульптура неандертальца. Первобытный человек был вырублен в натуральную величину из мрамора и выглядел настолько естественно, что у некоторых посетителей возникло подозрение: уж не живой ли человек изображает далекого предка?

Зое Мироновне с первого взгляда не понравилась бандитская физиономия угрюмого неандертальца. Но главная причина неприязни была в другом — первобытный человек стоял совершенно нагой, даже не пытаясь прикрыться орудием охоты. Зоя Мироновна терпела сколько могла, затем начала принимать меры. По ее приказу неандертальца поставили лицом к стене, повернув спиной к посетителям. С точки зрения нравственности, эта поза была, бесспорно, удачной, но эффект произвела совершенно неожиданный. Публика, прежде равнодушно скользящая мимо скульптуры, теперь стремилась узнать, чем занимается неандерталец и не прячет ли он чего-нибудь такого-этакого от посторонних глаз. Любопытство было столь велико, что вокруг первобытного человека возник нездоровый ажиотаж и его в срочном порядке пришлось развернуть лицом к посетителям.

Но Зоя Мироновна не собиралась сдаваться и в скором времени нашла выход. Аккуратная табличка с анкетными данными неандертальца прикрыла стыд и срам. Предок с дубиной в руке и визитной карточкой, висевшей на шее на длинном шнуре, выглядел жутковато, но благопристойно. Казалось, в таком виде он и бродил в эпоху раннего палеолита, пугая коллег таинственными знаками на болтающейся дощечке… Подчиненные посмеивались над этой находкой Зои Мироновны, но протестовать не решались…

Понятно, такая жена измены не потерпела бы, и Жгульев не знал, как поступить с фотографией. Инстинкт самосохранения требовал уничтожить ее как опасную улику, но честолюбие и любопытство удерживали его от этого шага. Измученный борьбой, он окончательно запутался и за ужином громко смеялся, чтобы скрыть душевное смятение.

Ночью Евгений Иванович проснулся от сердцебиения. Кося глазом на строгий профиль супруги, он злобно подумал: «Фараон!» и заботливо прикрыл одеялом плечо Зои Мироновны. Полежав несколько минут, он осторожно прокрался в свой чулан, включил лампу и вновь стал разглядывать фотографию. «Мясная порода! — ругал он Альбину. — Такой кадр испортила…»

Неожиданно откуда-то сзади протянулась белая рука и быстро выхватила фотографию из его пальцев. Он обернулся и вскрикнул, словно за ним пришла смерть. За спиной опешившего мастера стояла супруга…

Если бы она без промедления учинила допрос, растерявшийся Евгений Иванович выложил бы все. Но Зоя Мироновна молча изучала снимок, Жгульев успел прийти в себя.

— Кто это? — сухо спросила жена.

— Откуда мне знать, — вполне искренне удивился Жгульев.

— Может, еще скажешь, что видишь эту даму впервые? — съязвила супруга.

— Да! — твердо ответил Евгений Иванович. — Я вижу эту даму впервые.

Зоя Мироновна посмотрела на мужа тем проницательным взглядом, от которого начинали дрожать чучела хищников в краеведческом музее, но он выдержал и это испытание.

— Тогда зачем ты ее фотографировал?

— Видишь, Зоя, как легко можно ранить подозрением… — с укором произнес Жгульев. — Всмотрись внимательно, и все поймешь.

Склонившись к лампе, Зоя Мироновна с минуту разглядывала снимок, затем спросила:

— Что за животное на втором плане?

— Наконец-то! — Жгульев обиженно хмыкнул. — Его-то я и снимал. А эта чертова баба все испортила… Мне кажется, это какой-то доисторический змей.

Будучи женщиной образованной, Зоя Мироновна тотчас вспомнила про загадку озера Лох-Несс и задумалась. Она готова была поверить мужу, и все же пышная особа на переднем плане вызывала подозрения.

— Как ты очутился на озере?

— Очень просто, — ответил супруг, испытывая тот прилив вдохновения, когда ложь льется легко и естественно и когда сам рассказчик начинает верить, что именно так все и происходило. Подробно повторять историю, им изложенную, нет смысла, да и невозможно передать движения губ, бровей, игру глаз — всю мимику Жгульева, которая, собственно, и вызывала доверие к его рассказу. По словам его, дело обстояло так.

Проезжая мимо вокзала, часовой мастер заметил «голосующую» семью с ребенком и чемоданом. Он остановился; оказалось, семье нужно было в Щегловку, до которой почти пятьдесят километров, вдобавок, по плохой дороге. Он, разумеется, отказывался, те умоляли, поскольку автобус уже ушел, а у них на руках годовалый малыш. Сжалившись, Евгений Иванович согласился ехать за пятнадцать рублей. На обратном пути из Щегловки решил смыть с машины грязь. Подъехав к озеру, стал драить «Москвич», и тут неожиданно вынырнула «эта динозавра». По словам Жгульева, он совершенно растерялся, но после вспомнил, что в машине лежит фотоаппарат. Едва он успел направить объектив на змея, как вдруг из травы возникла «эта красотка» и перегородила пейзаж. Второй раз щелкнуть он уже не успел…

Все это было изложено столь достоверно и обстоятельно, что Зоя Мироновна была вынуждена снять подозрения, хотя осадок в душе остался. Теперь, когда алиби супруга было установлено, мысли ее полностью переключились на загадочное животное. Научная ценность фотографии была очевидна.

— Евгений, — торжественно произнесла Зоя Мироновна, — понимаешь ли ты, какая ответственность ложится на твои плечи?

Жгульев не понимал, но кивнул, вздрогнув при слове «ответственность».

— Ты станешь известным! — продолжала жена. — Тебе придется давать интервью. Помни, Евгений, всему хорошему в себе ты обязан семье!

Она приблизилась к побледневшему супругу и прикоснулась губами к его влажному лбу, словно благословляя на решающую битву. Евгений Иванович начал мелко дрожать, как мерзнущая собака, но глаз с жены не сводил.

— Отнесешь фотографию в журнал «Наука и мы», — подумав, сказала Зоя Мироновна, — отдашь под расписку главному редактору или заместителю. Про пятнадцать рублей за поездку в Щегловку не говори: твой облик от этого проигрывает…

Самолюбие ее частенько страдало, что муж у нее — всего лишь часовой мастер. Теперь же Евгений был близок к тому, чтобы стать знаменитым. Зоя Мироновна смотрела на него другими глазами.

— Тебе нужен новый костюм! — сказала она.

— Обойдусь, — застеснялся Жгульев.

— Не спорь!

Они вернулись в постель. Каждый из них был счастлив по-своему.

Бандуилов получает задание

Душным июньским утром в одной из квартир Утиноозерска лежал в ванне долговязый мужчина с гладко выбритой головой. Он лежал на спине, упираясь торчащими из воды ногами в кафельную стенку. Сливовые глаза его смотрели из глубины обреченно и задумчиво. Когда запас воздуха иссяк, человек дернулся и с шумом, как крупная рыба, выпрыгнул из воды. Он обтер тело полотенцем, прошлепал, оставляя мокрые следы, на кухню и залпом осушил банку холодного молока.

Часы пробили десять. На соседнем балконе два хриплых мужских голоса заревели: «Стара печаль моя, стара!» Бритоголовый поморщился, оделся и, прихватив портфель с гравировкой «Алексею Бандуилову от любящих коллег», отправился на работу.

Через четверть часа он выскочил из троллейбуса у Дворца бракосочетаний, украшенного ярким панно «Обещал жениться — женись!», свернул за угол и вошел в двенадцатиэтажную коробку из стекла и бетона. Среди множества контор, населявших эту Вавилонскую башню, располагалась на седьмом этаже редакция научно-популярного журнала «Наука и мы», где служил Бандуилов. Добравшись до своей комнаты, он поздоровался с Томиловым, плюхнулся в кресло и, включив вентилятор, подставил под струю воздуха волосатую грудь.

— Ну и пекло! — сказал Бандуилов.

— Тридцать два в тени, — сообщил Рудольф Семенович Томилов. Он вел в журнале литературный отдел и любил точность. Не прошло и минуты, как Томилов задремал. Он частенько засыпал над пухлыми рукописями. Нос его, блестевший точно начищенный сапог, опускался все ниже, пока не касался страницы, и тогда Томилов вскидывался, с тревогой поглядывая на соседа по кабинету. За свою долгую редакторскую жизнь он приучился опасаться всех подряд: начальства, коллег, но пуще всего — присылаемых в редакцию рукописей. Он мечтал дослужить до пенсии и целиком отдаться любимому занятию — разведению цветов на своем огороде. И чем ближе было до пенсии, тем подозрительней становился Рудольф Семенович. Все авторы, за исключением признанных, казались ему дерзкими графоманами, которые всеми правдами и неправдами стремятся к публикациям. Вместо того, чтобы отыскивать в потоке рукописей редкое, но обещающее зерно, он механически гонялся за явными просчетами и испытывал неприятное чувство, если таковых не обнаруживал. Случалось, увлекшись чтением, он на какое-то время терял бдительность, но затем одергивал себя, не сомневаясь, что позволил себе минутную слабость…

Что же касается признанных мастеров, то к их произведениям Томилов относился с уважением, хотя и писал на полях рукописи едва заметные замечания тонко заточенным карандашом. Если в рассказе, к примеру, присутствовала фамилия Алябьев, он ставил вопрос: «Уж не тот ли это Алябьев, который писал музыку?» Встретив в рукописи фамилию Чубарич, он бросал на полях реплику: «У нас в эскадроне служил некий Чубарич. Уж не он ли это?»

К Алексею, который был моложе его на двадцать лет, Томилов относился уважительно и часто с ним советовался, хотя Бандуилов занимался в журнале вопросами науки и техники.

Алексей придвинул пачку писем и погладил гладкий свой череп. Голову он начал брить с прошлого года, когда вдруг обнаружил, что начал стремительно лысеть. Супруга Рита, увидев впервые его гладкую, как бильярдный шар, голову, оторопела, затем закатилась в приступе смеха, всхлипывая: «Фантомасик ты мой!»

«Дорогая редакция! — читал Алексей первое письмо. — О себе скажу кратко. Пол — мужской. Профессия — сутки работаю, сутки отдыхаю. Теперь о деле. Посылаю вам проект ракетоплана на три столика и пять стюардесс, с шестью грузовыми отсеками и двумя фотонными движками…»

Вздохнув, Бандуилов взял в руки следующее письмо:

«Давно читаю ваш журнал — прекрасный учебник жизни и смерти. Не понимаю, почему ваш журнал до сих пор не заинтересовался тем, что происходит в химчистках. А там происходят очень странные вещи. Кстати, можете заодно и свои вещи прислать к нам в химчистку. Возвратим такими, что не узнаете!

Приемщик Пантелеев».

Третье письмо было от Варвары Михайловны Лосевой.

«Дорогая редакция! Я простая домохозяйка. На днях случайно купила альбом для вязания, а в нагрузку дали ваш журнал. Сначала хотела выбросить, но потом заглянула и не смогла оторваться. Всю ночь читала запоем. Плакала, смеялась, думала о своей жизни. Особенно понравились мне статьи про пересадку органов и про пчелиные семьи. Все это чистая правда. Так оно и было. От мужиков нынче никакого толку. Спасибо вам!»

Стук в дверь прервал чтение. В комнату решительно вошел представительный мужчина с «дипломатом» в руке.

— Я по вопросу изобретения, — сказал он, обращаясь к Томилову.

— Это не ко мне, — поспешно произнес Рудольф Семенович, кивнув на Бандуилова. — Вам к Алексею Николаевичу…

Мужчина приблизился к столу Бандуилова и, понизив голос, сказал:

— Вопрос государственной важности! — оглянувшись на Томилова, он спросил полушепотом: — При нем можно?

— Это свой, — успокоил его Алексей, определив уже посетителя и ища способ, как побыстрей от него избавиться. За годы своей работы в журнале он насмотрелся на таких прохиндеев. В то время, как честные и талантливые изобретатели стеснялись лишний раз напомнить о себе, эти жуки колотили во все двери, требуя внимания к своим прожектам.

— Мною разработана методика беспарашютных прыжков! — сообщил гость и, наклоняясь, добавил: — Причем с любой высоты…

— Рад за вас, — сказал Бандуилов. — Чем могу быть полезен?

— Меня зажимают! — мужчина положил на стол «дипломат», собираясь его открыть. — Нужна ударная статья! Мы должны преодолеть психологический барьер. Начать массовое внедрение!

— Можно, — согласился Алексей. — Но при условии, что вы сейчас продемонстрируете свой способ. — Он кивнул на окно. — Если вы выпрыгнете, а затем вновь зайдете к нам, я берусь вам помочь.

— Понял! — мужчина выпрямился, холодно глянул на Бандуилова. — Бюрократизм 983 пробы. — Он направился к двери, но прежде чем выйти, обернулся: — До встречи в другом месте!

Посетитель исчез.

В этот момент затрещал телефон на столе Рудольфа Семеновича. Томилов отпрянул от аппарата, но все же пересилил себя, взял трубку и сказал: «Слушаю!».

Встревоженный взгляд его замер на Бандуилове.

— Здесь, — сказал Томилов. — Уже идет!

Рудольф Семенович положил трубку и скорбно сообщил:

— Тебя ждет главный…

Алексей пошел «на ковер», не ожидая от этого вызова ничего хорошего.

Главный редактор Устюгин был из тех руководителей, которых принято называть автократами. Возражать или убеждать его было делом бесполезным. Он не кричал, не топал ногами, но все, что он произносил, было солидно, как абсолютная истина. Даже банальные мысли он изрекал столь внушительно, что они приобретали чрезвычайную глубину, и слушатели чувствовали себя заблудшими овцами, стоящими у подножия горы, с которой вещает мудрый Моисей.

Самым неприятным для его подчиненных было то, что они никогда не могли предугадать заранее мнение Устюгина. Его решения не поддавались прогнозам. Случалось, ему показывали совершенно безнадежный материал, и он вдруг находил в нем массу достоинств. Иногда же Устюгин снимал статьи, которые ни у кого не вызывали сомнений. Причем под каждое свое решение он подводил мощную теоретическую базу. Сотрудники, естественно, нервничали, пытались вычислить ход его мыслей, но Устюгин неизменно опровергал их расчеты. У Алексея на этот счет была своя «теория»: он полагал, что у шефа, в отличие от других людей, которые сначала рассуждают, а затем делают выводы, мозг работает иначе — прежде делается вывод, а затем под решение подводится нужная «концепция».

Алексей вошел в кабинет главного и, сделав несколько шагов, остановился. Устюгин неподвижно сидел за столом, похожий на бюст.

— Вызывали, Андрей Михалыч? — спросил Алексей.

Устюгин протянул ему фотографию.

— Полюбуйся!

Алексей уставился на пышную молодуху, пытаясь сообразить, кто она такая и какое он имеет к ней отношение.

— Вглубь гляди, вглубь! — подсказал шеф.

Тут только Бандуилов обратил внимание на странный предмет на заднем плане: не то лебедь, не то змей.

— Есть мнение, что в Утином озере обитает доисторический ящер, — озабоченно произнес главный. — Животное видели в один и тот же день два человека, вот их данные, — он протянул Бандуилову листок с фамилиями, адресами, телефонами. — Я беседовал с этим… как его там… Жгульевым. Занятная вырисовывается картина! И не хочется верить, и не верить нет оснований. Что скажешь?

— Довольно неожиданно… — Алексей пожал плечами. — Хотя, с другой стороны, фотография — аргумент серьезный. Если, конечно, не розыгрыш…

— Экспертиза показала, что это не фотомонтаж. Более того, животным заинтересовались в Институте Прикладных Проблем, они собираются начать поиски в озере. Что из этого выйдет, пока не ясно. Но оставаться в стороне мы не можем. Так что бросай все и займись ящером! — Устюгин поднял палец. — Задание, сам понимаешь, архиответственное! Материал должен вызывать у читателя чувство гордости за нашу богатейшую природу, за наше Утиное озеро, которое не уступает пресловутому Лох-Несс!

— Понял, Андрей Михалыч! — деловито ответил Алексей, демонстрируя готовность немедленно приступить к заданию.

— Но смотри, Бандуилов! — строго произнес шеф. — Чтоб никакого идеализма и субъективизма. Чтоб без бульварной дешевки, за которую тебя уже били. Иначе мы с тобой расстанемся!

— Понял, Андрей Михалыч, — кивал Алексей.

— Ты парень способный, — подобрел главный. — Иди работай!

Бандуилов покинул кабинет и энергично зашагал в свою комнату. Он был возбужден, в голове теснились приятные мысли. Задание сулило великую журналистскую удачу. Правда, праздник омрачало напоминание шефа о выговоре…

Схлопотал его Алексей на супругах Старобыкиных из райцентра Салавайска. До редакции дошли слухи об удивительных способностях этой четы: муж якобы передвигал взглядом предметы, а жена читала с завязанными глазами. Алексей был командирован в Салавайск, чтобы проверить факты. Слухи, как обычно, оказались преувеличенными, но и того, что семейство продемонстрировало Бандуилову, вполне хватило для сенсационного материала. Петр Порфирьевич Старобыкин успешно двигал взглядом стул местной фабрики, а Марья Ивановна Старобыкина читать не умела даже с открытыми глазами, зато деньги различала действительно на ощупь.

Статья Бандуилова о феноменах вызвала много шума. В Салавайск прибыла комиссия из видных ученых, возглавляемая академиком. Проверка закончилась конфузом супругов. Во время эксперимента стул местной фабрики вместо того, чтобы перемещаться, жалобно заскрипел и развалился на месте, что случалось иногда с салавайской мебелью. Двигать же иногородние стулья Петр Порфирьевич наотрез отказался. Что касается Марьи Ивановны, то она, вероятно, от волнения, полностью запуталась в денежных знаках. В центральной прессе появился фельетон, — едко высмеивающий любителей дешевой сенсации из журнала «Наука и мы». Главный редактор устроил разнос, грозился уволить Бандуилова, но ограничился выговором.

Да и не мог Устюгин уволить Алексея, ибо второго такого пера в редакции не было. Никто из сотрудников не умел так лихо заинтриговать читателя, так доступно и просто изложить сложные научные идеи. И то, что писать о ящере поручено было именно Алексею, еще раз подчеркивало его роль в журнале. От этих приятных мыслей он шагал уверенно и чуть заметно улыбался…

Встреча с очевидцем

Алексей начал с того, что составил план ближайших действий. Согласно этому плану, он должен был встретиться с очевидцами, познакомиться с литературой о ящерах, прочитать все, что известно об обитателе озера Лох-Несс, посетить Институт Прикладных Проблем, который будет вести поиски, и установить тесные контакты с учеными.

Прежде всего необходимо было побеседовать с часовщиком.

Алексей пришел к нему в мастерскую после обеденного перерыва. В узкой, как пенал, комнатке было пусто. За деревянным барьером одиноко сидел мастер, хмуро ковыряясь в будильнике. Он мельком глянул на посетителя и продолжил свое занятие.

— Извините, — сказал Бандуилов, — не вы ли Евгений Иванович Жгульев?

Часовщик настороженно уставился на бритоголового, подумал и ответил: «Ну, допустим, я…»

— Очень приятно, — сказал Алексей. — Я из журнала «Наука и мы». — Он протянул руку. — Будем знакомы! Бандуилов Алексей Николаевич!

Жгульев поспешно пожал его руку, обрадовался, засуетился, выбежал из-за перегородки, закрыл на ключ входную дверь, повесил табличку «Учет» и, улыбаясь, подвинул гостю стул.

— Я в вашем распоряжении, — сказал он, усаживаясь напротив.

— Видите ли, Евгений Иванович, — произнес Бандуилов, — ваша фотография — пока что единственное убедительное доказательство того, что в Утином озере живет загадочное существо. Поскольку я готовлю о нем статью, мне важно услышать ваш подробный рассказ. Так что, Евгений Иванович, постарайтесь вспомнить все по порядку: как, что, когда?

Жгульев задумался, как бы напрягая память. Он «держал» паузу очень профессионально: за последние дни он так часто описывал знакомым свою встречу с чудовищем, что у него сложилось устное произведение, с которым он вполне мог выступать со сцены. Причем каждый раз Евгений Иванович дополнял историю красочными деталями, но чувства меры не терял.

— Попробую с самого начала, — сказал мастер, — чтоб ничего не упустить… Хотите верьте — хотите нет, у меня в тот день какое-то предчувствие было. Вот что-то такое беспокоило, сверлило, как говорится, места себе не мог найти… — Далее Евгений Иванович подробно изложил уже знакомую читателю легенду о поездке в Щегловку, исключив по совету супруги упоминание о пятнадцати рублях, и наконец добрался до остановки на берегу озера. — Мою я, значит, машину, как вдруг чувствую на себе чей-то взгляд. Оборачиваюсь — глазам своим не верю! В жизни ничего подобного не видел. Метрах в двадцати возвышается над водой огромное животное темно-зеленого цвета. Шея длинная, голова как у змея, но гораздо крупней, примерно во! — Он показал руками размер головы. — Но главное, конечно, не это. Что меня больше всего поразило, так это — глаза! Карие, размером с куриное яйцо, и взгляд вроде бы понимающий, я бы даже сказал, усталый взгляд. Да… — Жгульев помолчал, словно вспоминая волнующую картину. — Смотрели мы друг на дружку с минуту, я, конечно, шелохнуться боюсь. А потом он вдруг как будто мне кивнул. Понятно, мне это могло померещиться, если бы он раз кивнул. Но ведь три раза подряд! Я в ответ тоже слегка головой мотнул. Стоим так, киваем, а что дальше делать — не знаю… Тут он вдруг звук издал, странный такой звук, вроде простуженного шипения. Кто его знает, может, он о чем-то просил. Мне бы, наверно, тоже надо было что-то проквакать, а я начал пятиться к машине, за фотоаппаратом. Осторожно так пятюсь и киваю, мол, погоди, не исчезай… Схватил аппарат, а он уже на погружение пошел. Может, не хотел, чтобы я его снимал. Но все-таки щелкнуть я успел. — Жгульев вздохнул: — Не выскочи эта баба, кадр получился бы что надо!

Жгульев расстроенно махнул рукой. Алексей достал из портфеля фотографию.

— Впечатление такое, что она позирует, — заметил он.

— Кто ее знает, может, и позирует, — согласился Жгульев, — увидела у меня в руках фотоаппарат и захотела попасть в кадр. Это ведь женщина!

— А вы с ней не познакомились? — поинтересовался Алексей. — Может, она тоже видела животное?

— Какой там видела! — Евгений Иванович даже скривился. — По лицу же видно, что даже не догадывается….. А знакомиться с ней после этого, по правде говоря, и не хотелось.

— Ну, а как спина выглядит? — спросил Бандуилов.

— Чья спина? — не понял мастер.

— Ящера, — уточнил Алексей.

— Детали я, конечно, не разглядел, так что за подлинность не ручаюсь; кожа вроде грубая, шершавая, а по самому верху зубчики торчат или бугорки. Знаете, я такую тварь видел, кажется, у дочки в учебнике, там на картинке всякая доисторическая живность…

К дверям мастерской время от времени подходили люди, вероятно, заказчики, читали табличку «Учет» и, подергав ручку, удалялись.

Бандуилову стало неловко.

— Извините, Евгений Иванович, — сказал он, поглядев на часы, — отрываю вас от работы, а у вас клиенты…

Жгульев засмеялся.

— Дорогой вы мой, — ласково произнес он, — наш клиент — самый терпеливый клиент. Так что не беспокойтесь и не торопитесь! — Мастер достал ключи. — Давайте прямо сейчас смотаемся на озеро, и я покажу вам место, где все произошло. Согласны?

— Ну конечно же, — обрадовался Алексей, — я и сам хотел попросить вас об этом, а вы будто мои мысли прочитали!

Они покинули мастерскую. Жгульев закрыл дверь и провел журналиста к машине.

Прежде, чем отправиться на озеро, они заехали домой к Бандуилову, поскольку Алексей захотел захватить с собой фотоаппарат. Ему показалось неудобным оставить Евгения Ивановича у подъезда, и они поднялись в его квартиру вместе. Пока Алексей перезаряжал пленку, часовой мастер чинно сидел на стуле, разглядывая обшарпанную мебель, потом прошел на кухню и, осмотрев ее, вернулся на место с затаенной улыбочкой.

Когда «Москвич» уже мчался к озеру, Жгульев вдруг спросил:

— Вам случайно мебельный гарнитур не нужен?

Вопрос прозвучал неожиданно, и Бандуилов даже растерялся.

— Какой гарнитур? — переспросил он.

— Разумеется, импортный! Да вы не стесняйтесь. — Евгений Иванович ободряюще заулыбался. — Дело нехитрое. Обстановка у вас, как говорится, ждет «сноса», а я могу помочь… Холодильник «ЗИЛ» тоже в наших силах. И переплачивать не надо!

— Нет-нет, — поспешно отказался Бандуилов, — нас вполне устраивает…

— А то смотрите! — доброжелательно искушал Жгульев. — Хорошему человеку и помочь приятно…

Добравшись до нужного места на берегу озера, они вылезли из машины и подошли к самой воде. Евгений Иванович вновь начал рассказывать, как было дело, но теперь уже изображал попеременно то себя, то животное, причем трудно было сказать, какая роль удавалась ему лучше. Потом Алексей долго фотографировал берег и мастера на фоне озера. Для него это была очень полезная поездка: воображение его получило здесь нужную пищу и сразу же включилось в работу…

В город они вернулись только через два часа. Евгений Иванович подвез Бандуилова до самого дома и, расставаясь, сказал:

— А насчет гарнитура советую подумать. Если что — звякните. Всегда буду рад вам помочь.

«Москвич» укатил, а Бандуилов нырнул в свой подъезд. Какой-то неприятный осадок остался у него от этой встречи, хотя рассказ Жгульева выглядел вполне убедительно. Даже если половину он сочинил, все равно картина вырисовывалась богатейшая. Но что-то скользкое угадывалось в часовщике, и Алексей подумал, что с ним надо быть поосторожней.

За ужином он описал жене поездку на озеро. Потом, чтобы позабавить супругу, рассказал о предложении Жгульева насчет мебели. Он ждал, что Рита засмеется, но, к его удивлению, она ничего смешного не видела.

— Ты, конечно же, от его услуг отказался? — спросила она.

— Разумется, — Алексей забеспокоился. — Ты считаешь, я был не прав?

— Прав, прав! Только мы еще лет десять будем любоваться на эту рухлядь, — Рита ткнула пальцем в сторону дивана-доходяги.

— Я готов, — согласился Алексей. — В конце концов, это не главное…

— Жить среди добротных, современных вещей — это так пошло, мелко… — с иронией подхватила супруга. — Главное — иметь богатый внутренний мир…

— Ну зачем ты так? — оскорбился Бандуилов. — Я совсем не против добротных вещей. Но что делать, если мне противно все это?

— Что именно? — спросила Рита.

— Вся эта механика взаимных услуг…

— А разве я тебя призываю заводить связи? — Рита пожала плечами. — Речь идет всего лишь о предложении этого Жгульева, которому ты, кстати, ничем не обязан.

Бандуилов тяжело вздохнул.

— В конце концов, — сказала Рита, — если тебе это так противно, я могу позвонить ему сама. У тебя ведь есть его телефон?

Некоторое время Алексей молчал, затем достал записную книжку, нашел номер жгульевского телефона и продиктовал его жене.

Ночью он долго не мог заснуть. На душе было довольно муторно и скверно. Не выдержав, Бандуилов проглотил таблетку «седуксена».

Мысли его постепенно замедляли свой ход. Алексей успел подумать о предстоящем визите в Институт Прикладных Проблем, затем перед ним возник ящер с печальными глазами. «Вымрем», — грустно прошептал ящер и медленно погрузился в озеро…

Из истории Института Прикладных Проблем

Все научно-исследовательские учреждения можно разделить на счастливые и несчастливые. В счастливом НИИ с момента его создания все складывается как нельзя лучше. Вокруг директора, ученого с мировым именем, образуется ядро его талантливых единомышленников. В товарищеских беседах за чашечкой кофе сотрудники обмениваются смелыми идеями, не боясь плагиата. В жарких спорах у доски они отделяют Истину от шелухи, не щадя даже директора. Сплоченный коллектив не потрясают междоусобицы и дрязги. Здесь что ни год — важное открытие. Сюда стремятся попасть самые одаренные выпускники вузов. Зарубежные ученые пристально следят за трудами счастливого института. Ни один симпозиум не обходится без участия его представителей.

В несчастливом институте картина иная. Как правило, ему не везет с директором. В таком НИИ пишут много статей и диссертаций, но вся эта продукция, кроме авторов, редко кого интересует. Здесь много суеты, обид и болезненного самолюбия, и хотя все говорят друг другу комплименты, никто друг другу не доверяет. В этом институте к Науке относятся как к дойной корове, у которой не хватает сосков на всех желающих. И потому успех здесь во многом зависит от умения плести интриги.

Добавим, что работы одного счастливого института окупают все затраты на несчастливые институты. Разумеется, деление на счастливые и несчастливые довольно условно. Между этими полюсами располагается множество более или менее благополучных НИИ.

Что же касается утиноозерского Института Прикладных Проблем (сокращенно ИПП), то это научное заведение относилось, увы, к разряду несчастливых. Каждые четыре года в этом Институте менялся директор. Поскольку каждый новый директор по доброму обычаю высаживал перед зданием молодой дубок, можно было ожидать, что когда-нибудь тут будет шуметь листвой аллея могучих красавцев.

Первым был Леонид Николаевич Федуницин, приветливый, доброжелательный старичок, который искренне удивился своему назначению. Наукой он давно уже не занимался, поэтому на все вопросы подчиненных добродушно отвечал: «А вот сами и подумайте, коль зарплату получаете!» Питая слабость к воспоминаниям, он частенько приглашал к себе завлабов и рассказывал им одну и ту же волнующую историю, как в юности его послали ловить раков для знаменитого немецкого ученого Розенкранца, который приехал из Германии читать лекции. Пиво и раки настолько понравились Розенкранцу, что он пожал руку Федуницину и сказал: «Карашо!» Доходя до этого места, Леонид Николаевич подносил к глазам платок… Добавим также, что при Федуницине в Институте процветали искусства. Будучи любителем хорового пения, он создал хор научных сотрудников, который был известен далеко за пределами Утиноозерска. Именно при Леониде Николаевиче был заведен порядок, чтобы в обеденный перерыв в конференц-зале выступали лекторы или играл духовой оркестр. Если же он случайно попадал на научный семинар, то больше пяти минут не выдерживал и засыпал, хотя звуков никаких не издавал. Период Федуницина вошел в историю ИПП под названием «золотой век». По истечении положенных четырех лет его торжественно проводили на заслуженный отдых. Расставаясь с ним, многие в Институте плакали.

Вторым был Дмитрий Андреевич Полукаров, человек спортивной наружности. Он свободно разговаривал на пяти иностранных языках и большую часть времени находился за рубежом, участвуя в различных симпозиумах и конференциях. При Полукарове в Институте процветали интриги, которые он умело использовал. Изредка, проездом, попадая в свой ИПП, Дмитрий Андреевич успевал создать несколько новых лабораторий и разогнать несколько старых. В его отсутствие завлабы делились на враждующие группы и вели беспощадные войны, так что времени на работу практически не оставалось. Возвращаясь из дальних странствий, Полукаров начинал наводить порядок. Он устраивал тайное «голосование»: каждый завлаб писал на бумажке, какие лаборатории, на его взгляд, следует упразднить. Затем директор собирал эти бумаги, не оглашая результатов. Все начинали подозревать друг друга в измене, и группировки распадались. Но стоило Полукарову уехать, как грызня вспыхивала с еще большим ожесточением.

В конце концов, устав от междоусобицы, завлабы обвинили во всем Дмитрия Андреевича и, сплотившись, стали просить о замене директора. Полукаров был в это время не то на Гваделупе, не то на Тринидаде, о бунте ничего не знал и потому не успел принять контрмеры. Дело кончилось тем, что его перебросили в какое-то ведомство по охране среды. Впрочем, он узнал об этом назначении лишь через месяц, случайно встретив знакомого на одной из улиц Токио.

Лавр Григорьевич Горячин, третий директор, в два счета навел порядок. Не было, пожалуй, в Институте человека, который выдержал бы его взгляд. Когда из его кабинета понесся крик: «Уволить!», стало ясно, что с либерализмом в ИПП покончено. И хотя Лавр Григорьевич за все годы никого не уволил, всем было страшно. Распри мигом прекратились. Завлабы жили в постоянном напряжении, и когда Горячин вызывал их к себе, они шли, как на плаху.

Лавр Григорьевич любил, чтобы в его приемной всегда толкались подчиненные. Распахнув дверь, он тыкал пальцем в первого попавшегося и приказывал: «Веди ко мне Петрова!». Исполнитель в панике соображал, кого привести, поскольку Петровых в ИПП было восемь. Чтобы не ошибиться, он пригонял сразу всех, но после выяснялось, что нужен был Петряков.

Частенько Горячин вылетал из своего кабинета и, скомандовав: «За мной!», уносился по коридору. Свита, толкая друг друга, бросалась следом. Впереди всех мчались герольды, предупреждая институтское население о «королевской охоте». Сотрудники, точно тараканы, разбегались по комнатам. Они едва успевали занять рабочее место, как врывался Лавр Григорьевич. Пригрозив всех уволить и сбросив с доски шахматные фигуры, он уносился дальше. Совершив рейд по всем этажам, Горячин успокаивался и возвращался в кабинет в хорошем настроении.

Любимым его занятием было устраивать переезды. Каждые полгода лаборатории покидали насиженные места и со всем своим скарбом тащились в другие комнаты. Переезды готовились тщательно. Штаб, возглавляемый Горячиным, составлял карту движения колонн по зданию. План дислокаций держался в тайне. Лишь накануне переселения Горячин лично вручал завлабам пакеты с указанием маршрута. В назначенный час все приходило в движение. По коридорам и лестницам брели караваны сотрудников, груженные книгами, приборами, мебелью. Регулировщики следили за соблюдением маршрутов и временем прохождения контрольных пунктов. Картина напоминала военные маневры. Клубилась пыль, стоял гул, и казалось, все безнадежно спуталось. Но в том-то и заключался талант Лавра Григорьевича, что во всем этом бедламе присутствовал внутренний порядок. Операция заканчивалась точно в срок, чтобы повториться через полгода. Разумеется, никто не решался спросить у Горячина, в чем смысл этих регулярных переселений. По-видимому, все объяснялось его жаждой деятельности. Недаром он любил повторять подчиненным: «Жизнь есть движение!»

Среди множества достоинств Лавра Григорьевича важно отметить его умение заинтересовывать и, как говорится, пускать пыль в глаза. Он мог разрекламировать еще не сделанную работу, заключить договор на любую тему и пообещать заказчику что угодно. Он блестяще пользовался такими выражениями, как «миллионы рублей чистого дохода», «впервые в мировой практике», «резкое повышение эффективности» и другими убедительными оборотами. Все эти слова, произносимые с непоколебимой уверенностью, позволяли Лавру Григорьевичу получать все, что требовалось. Именно при нем Институт вырос на двести человек, обзавелся новым зданием и кораблем водоизмещением пять тысяч тонн, который бороздил просторы Утиного озера.

Зная Горячина, можно было не сомневаться, что известие о загадочном существе пришлось ему по душе. Во-первых, поиски животного привлекли бы внимание к Институту. Во-вторых, из этой шумихи упорный Лавр Григорьевич мог выжать массу полезного и приятного. Вот почему, отложив все дела, он безотлагательно занялся подготовкой к прочесыванию озера.

Визит в НИИ

В Институте Прикладных Проблем Бандуилов был, можно сказать, своим человеком. Многие ученые были авторами журнала «Наука и мы». Одни приносили статьи по собственной инициативе, из других материал приходилось вытягивать. Алексей регулярно посещал Институт и был в курсе всего, что там происходило. Вдобавок он вел обширную картотеку, где содержалось немало полезных сведений о ведущих работниках ИПП. Он знал, кто с кем враждует, знал, кому покровительствует директор и кто считает себя обиженным. Вся эта информация позволяла Бандуилову лучше ориентироваться в сложной институтской жизни и поддерживать дружеские контакты с учеными.

Что касается младшего научного сотрудника Заборова, к числу ведущих работников он не принадлежал, и все же Алексей внес его в свою картотеку как весьма примечательную фигуру. Дело в том, что научная судьба Спартака Заборова начиналась довольно трудно. Приехав после окончания университета в ИПП, он попал в лабораторию, где на девять сотрудниц приходилось всего трое мужчин, из которых один к тому же был завлабом. Такой дисбаланс имел для Заборова самые печальные последствия. Не успел он появиться в Институте, как от лаборатории потребовали человека на строительство нового корпуса. Ясно, что посылать на стройку женщин, тем более матерей, было бы неприлично. Отправлять туда завлабов было не принято. Из двух остальных мужчин один отпадал по возрасту, другой — по причине люмбаго. Таким образом, на фоне коллег молодость и здоровье Спартака выглядели просто вызывающе, и он безропотно отправился рыть котлован.

С земляных работ он вернулся через месяц, горя желанием заняться Наукой. Но тут подоспела хлебная страда.

Заборову выдали спецодежду и увезли в подшефный колхоз.

С сельхозработ он приехал еще более окрепшим физически, хотя часть университетских знаний была унесена степными ветрами. Почти сразу же после возвращения Спартака направили рыть траншею для связи с новейшей ЭВМ. Заборов пытался сопротивляться. «Спартак, — с укором сказал завлаб. — Кто, если не ты?» Девять женщин-матерей грустно смотрели на Заборова. Тот, который пожилой, и тот, что с люмбаго, ему сочувствовали…

Только теперь он осознал до конца, какой тяжкий крест придется ему нести в этой лаборатории. Впервые ему в голову пришла мысль о пользе болезней, но он тут же ее отогнал. Заборов пытался переметнуться в другую лабораторию, где физическим трудом занимались несколько сотрудников, но бегство его было пресечено «в связи с производственной необходимостью»…

За несколько лет он овладел почти десятком специальностей. Спартак благоустраивал родной город, заготавливал силосные массы, строил институтскую базу отдыха, перебирал овощи в хранилищах, посещал курсы механизаторов, возводил жилые дома — словом, занимался всем, кроме того, чему его шесть лет обучали. В Институт Спартак попадал редко и больше месяца не засиживался. С лопатой в руках он чувствовал себя гораздо уверенней, чем с шариковой ручкой.

Возможно, он так и осел бы навсегда где-нибудь на сельской ниве, если бы однажды в лаборатории не появились сразу два новичка. Молодые, холостые, с вузовскими дипломами в кармане, закаленные в студенческих отрядах, они полностью освободили Заборова от его привычной миссии. В судьбе Спартака начался новый период.

Шеф предложил ему тему: борьба с комарами, от которых в здешних местах не было житья. Не будем описывать трудности, с которыми пришлось столкнуться Спартаку при разработке эффективного метода. Через пять лет кропотливых поисков он добился цели. Изготовленный Заборовым порошок лишал комаров возможности продолжать род. Руководители хозяйств, где распылялся чудо-порошок, прислали в Институт восторженные отзывы, сообщив, что удалось полностью избавиться от комаров. Спартак с блеском защитил диссертацию.

Через год после защиты из сел стали поступать тревожные вести. Выяснилось, что порошок действует не только на комаров, но и на домашнюю птицу. По деревням бродили печальные гусаки и растерянные петухи, презираемые курами. Для ликвидации последствий пришлось срочно завозить самцов из других районов. Среди женщин пострадавших хозяйств поползли слухи, что проклятый порошок действует и на мужчин. Но слухи, к счастью, не подтвердились и даже способствовали увеличению деторождаемости, поскольку уязвленные мужчины боролись за свою честь.

Бандуилов познакомился с ним еще в тот период, когда изобретению Заборова предсказывали большое будущее. Алексей тогда готовил материал о замечательном порошке, но по известным причинам опубликовать статью не успел.

Придя в институт, Алексей заглянул в лабораторию, где работал Заборов, и увидел трех смеющихся женщин, которые варили на электроплитке суп.

— Вкусно пахнет! — сказал Бандуилов. — Мне бы товарища Заборова…

— В столовой он, — ответила одна из дам.

— Наверстывает после голодания, — добавила другая, и все трое закатились, радуясь шутке.

«Веселые дамочки, — думал Алексей, шагая в столовую. — Сейчас умнут супец, достанут вязанье и славно поработают до без пятнадцати шесть…»

Заборов сидел в углу столовой, лицом к стене, и ритмично двигал челюстями.

— Привет ученым! — сказал Алексей, усаживаясь рядом с ним.

— Привет писателям, — промычал Спартак, пытаясь перекусить многожильный мясной кабель. Он придвинул гостю стакан компота. — Пей!

— Спасибо, — кивнул Бандуилов, — сыт по горло.

Он оглядел уютное общепитовское заведение. Особенно впечатляли стены, разрисованные самодеятельными художниками. Молодые березки, пруд, два лебедя — вся эта идиллия как бы напоминала посетителям, что не хлебом единым жив человек. Уставшая от духоты кассирша непрерывно пила яблочный сок.

— По поводу чудища пожаловал? — спросил Спартак. Алексей улыбнулся.

— Из-за него, родимого…

— У директора уже был?

— Был, — соврал Бандуилов. — Он направил к тебе!

Спартак радости не проявил, скорей, даже огорчился. В лице его появилась напряженность, точно он не знал, как себя вести. Когда с обедом было покончено, они вышли на улицу и присели на тихую скамеечку, где им никто не мешал. Алексей терпеливо ждал, понимая, что торопить очевидца нельзя.

— Должен тебя огорчить, — произнес вдруг Спартак. — Нужной тебе информацией не располагаю…

— Приятно иметь дело со скромным человеком, — пошутил Бандуилов, но Спартак смотрел на него настороженно.

— Вам, журналистам, подавай чудеса, загадки природы, — неодобрительно сказал он, — а я все-таки экспериментатор. Я принимаю лишь то, что можно зарегистрировать прибором. Теперь представь мое состояние: я случайно столкнулся с фактом, который не могу проверить. Следовательно, не могу его и принять всерьез…

— Почему же? — удивился Алексей.

— Да потому, что разум мой протестует! Мне легче глазам своим не поверить!

— Постой, — сказал Алексей, доставая фотографию, — а как быть с этим снимком?

— Мне его уже показывали, — кивнул Заборов. — Это еще не доказательство.

— Да я ведь не спорю, — согласился Бандуилов, — может, никого в озере нет. Но я ведь пришел к тебе только для того, чтобы узнать, что ты видел вечером двадцать четвертого июня…

— А я ничего не видел, — Спартак усмехнулся.

— То есть? — оторопело спросил Алексей.

— Не видел! — повторил насмешливо Спартак. — Мне лишь показалось…

— Тогда расскажи о том, что показалось, — попросил Бандуилов, с трудом сдерживая раздражение.

— Ты не обижайся, — миролюбиво заговорил Заборов, — и постарайся меня понять. Честно говоря, я опасаюсь влипнуть в историю, которая мне очень не нравится. Вся эта сенсация может лопнуть, как мыльный пузырь, и я окажусь в дурацком положении. В первую минуту, чего скрывать, ликовал до небес, но после, когда стал соображать, решил не встревать…

— Да объясни, в конце концов, что тебя пугает?!

— Неясность ситуации! — твердо произнес Спартак. — Ящер, давно исчезнувший и вдруг вынырнувший в Утином озере, противоречит всем законам и теориям.

Наступила тишина. Алексей растерялся и как-то сник. Такой трактовки он еще не слышал.

— И вообще, — осторожно добавил Заборов. — Советую тебе не торопиться с этим материалом…

— Спасибо за совет, — сказал Алексей, разглядывая Заборова. — Только одного не могу понять: если ты хочешь держаться подальше, какого же черта ты доложил Горячину о встрече с неизвестным животным?

— Я всего лишь сигнализировал. Не более!

— Ну хорошо, а если вдруг этого ящера действительно обнаружат? — спросил Бандуилов. — Не будешь кусать локти, что упустил такой шанс?

— Видишь ли, — снисходительно ответил Заборов, — я предпочитаю золотую середину. Мне как-то спокойней без всемирной славы…

— Бог с тобой, старче, — с грустью произнес Алексей. — Но мне-то ты мог бы рассказать, что там было. По-дружески, не для печати…

— Не для печати — это можно, — Спартак вдруг расплылся в улыбке. — Только чтоб между нами!

Далее он изложил историю, приключившуюся с ним на берегу Утиного озера. Пересказывать ее мы не будем. Во-первых, она, как было сказано, не для печати. Во-вторых, читатель уже успел познакомиться с ней в начале нашего повествования.

Генератор идей

Весь следующий день Алексей безуспешно пытался пробиться к Лавру Григорьевичу Горячину. Директор Института был занят по горло: совещание, Ученый Совет, выступление по радио, встреча с бельгийским издателем, лекция, распределение спирта между лабораториями — всего не перечесть. Лишь через день Бандуилову было выделено шесть минут на разговор с Лавром Григорьевичем.

Алексей пришел в Институт пораньше, боясь упустить Горячина. Директор совершал очередной рейс по этажам. Алексей устроился в приемной, где находилось человек девять, ждущих начальство. Они сидели молча, с встревоженными лицами, и были похожи на пассажиров самолета, у которого не выпускались шасси. В коридоре раздался топот, и в приемную ворвался Горячин. Свита, тяжело дыша, застряла в дверях, точно многоглавый дракон. Посетители дружно поднялись со своих мест. Остался сидеть лишь Бандуилов. Взгляд Горячина уперся в него.

— Кто это? — быстро спросил Лавр Григорьевич.

— Пресса! — ответила секретарша. — Из журнала «Наука и мы».

— Заходите! — сказал Горячин Алексею, распахивая дверь в кабинет. — Остальным сидеть!

Кабинет Горячина напоминал зал музея. В прозрачных стеклянных шкафах хранились подарки, полученные Лавром Григорьевичем по случаю пятидесятилетия: бухарский халат с тюбетейкой, кавказский кинжал, действующая модель шагающего экскаватора, небольшая юрта в масштабе 1:5, корова из малахита и прочие сувениры. На стенах висели портреты великих ученых. Между Вавиловым и Мечниковым располагался портрет хозяина кабинета.

Бандуилов достал из кармана блокнот, где были выписаны все вопросы, которые он собирался задать. Он специально готовился к этой встрече, полдня просидел в библиотеке, знакомясь с литературой о древних обитателях Земли. Но использовать эти знания в беседе с Горячиным ему не пришлось. Да и беседы, собственно говоря, не было. Алексей успел лишь объяснить цель своего визита, а уж дальше, почти без остановок, говорил Лавр Григорьевич. Он сыпал фразами типа: «Предстоит большой объем работ!», «Научный поиск в таких масштабах еще никем не проводился!», «Мы постараемся оправдать оказанное нам доверие!», «Значение этих исследований трудно переоценить!», «Уникальное явление, которое перевернет наши представления!». Бандуилов слушал очень внимательно, держа наготове ручку. Он все ждал, что Горячин вот-вот закончит вступление и перейдет к сути, но ровно через шесть минут Лавр Григорьевич умолк и посмотрел на часы:

— К сожалению, уделить вам больше времени не могу, — сказал он, вставая и протягивая руку Бандуилову.

— Большое спасибо! — поблагодарил Алексей, с чувством пожимая его руку. — Последний вопрос: кто конкретно будет заниматься поисками животного?

— Две самые крупные наши лаборатории. Притальева и Гужевого. Будет мало — подключим других!

Лавр Григорьевич поднял телефонную трубку, а Бандуилов покинул кабинет, несколько озадаченный услышанными фамилиями. Во-первых, вклад лабораторий Притальева и Гужевого в сокровищницу институтской науки был настолько скромен, что практически отсутствовал. Во-вторых, оба завлаба терпеть не могли друг друга и враждовали между собой уже давно. Об их вражде знал весь Институт. Почему же вдруг именно им доверено такое важное дело, где, вероятно, потребуются совместные усилия и тесные контакты? Впрочем, у Горячина могли быть другие соображения. Строить догадки пока что не имело смысла. Необходимо было встретиться с обоими завлабами. Алексей решил начать с Притальева.

Юрию Валентиновичу Притальеву было под пятьдесят. Он был полон идей, ждущих своего часа.

Алексей познакомился с ним в тот год, когда Юрий Валентинович увлекся проблемой кашалотов-самоубийц, выбрасывающихся на сушу. Согласно гипотезе Притальева, в океане имеются источники неизвестных сигналов, заставляющих кашалотов выпрыгивать на берег. По его мнению, к любой рыбе можно подобрать аналогичный сигнал. По просьбе Бандуилова Юрий Валентинович написал для журнала статью «Рыба пойдет к человеку».

«Думаю, — писал в ней Притальев, — что в ближайшие годы мы сможем простым нажатием кнопки гнать к берегу косяки рыб!»

После долгих поисков и экспериментов в его лаборатории была создана уникальная установка «Посейдон», которой предстояло заменить рыболовный флот. Первые же испытания дали поразительные результаты. Сигналы, посылаемые «Посейдоном» у мыса Тюленьего, заставили выброситься на берег практически всех оказавшихся поблизости обитателей морских глубин. К сожалению, рыба выбрасывалась на протяжении десятков километров и портилась раньше, чем ее успевали собрать.

Тут же восстали экологи, следящие за равновесием в природе. Вслед за ними на машину Притальева ополчились работники рыбного хозяйства. Дело кончилось тем, что опыты были запрещены.

Кому-то из читателей идея Юрия Валентиновича, возможно, покажется несерьезной и даже вредной. Мы не можем согласиться с таким мнением. Да, он допустил ошибку! Но нельзя не отдать должное его научной и технической дерзости, без которой немыслим прогресс. Любые вопросы он понимал с полуслова, и пока собеседник заканчивал предложение, у Юрия Валентиновича уже готов был ответ. Ощущение было такое, что скорость восприятия окружающего мира была у него гораздо выше, чем у коллег. Это давало ему значительное преимущество в спорах: покуда противник соображал, ища нужные контрдоводы, Притальев обрушивал на него поток фактов, цифр, цитат, замечаний, не давая бедняге опомниться. Разумеется, в своих ошеломительных атаках он далеко не всегда был прав, но поймать его на ошибке в споре редко кому удавалось. Лишь позже, оставшись в одиночестве после схватки, посрамленный противник находил победный ход, но, как говорится, после драки кулаками не машут…

Постучавшись, Алексей приоткрыл дверь притальевского кабинета и, просунув голову, спросил: «Можно?»

— Смелей! — быстро ответил Юрий Валентинович, и Алексей вошел. Притальев стоял у доски, исписанной длинными уравнениями, держа в руке кусочек мела. Роста он был ниже среднего, весил мало и, тем не менее, выглядел весьма значительно. Первое, что бросалось в глаза, была крупная голова с великолепным лбом мыслителя. Темные очки, которые Притальев носил постоянно, придавали его лицу нечто зловещее и в то же время насмешливое. Впечатление это усиливала темная эспаньолка, словно приклеенная к его подбородку.

Одевался Юрий Валентинович изысканно: на нем была индийская куртка из замши, английские брюки из натуральной шерсти и ереванские туфли на высоких каблуках.

Алексей не был уверен, что Притальев его помнит, и на всякий случай представился.

— Как же! Отлично помню! — Юрий Валентинович изобразил губами тонкую улыбку. — «Рыба пойдет к человеку»… Кажется, так мы назвали статью? — Бандуилов кивнул. — Ну, а что волнует журнал в этот раз?

— Видите ли, — начал Алексей, но ученый уже все понял.

— Загадка Утиного озера. Не так ли?

— Угадали, — Алексей покачал головой. — Мне бы хотелось услышать…

— Ваше мнение! — закончил его мысль Притальев. — Пожалуйста! Садитесь! Вы такой высокий, что я вынужден задирать голову. — Бандуилов присел, а Юрий Валентинович остался стоять у доски. — Мое мнение таково: все это чепуха! Вот мои аргументы. Если это, допустим, самец, то должна быть самка! Если же это самка, то должен быть рядом самец. Это известно априори! — он усмехнулся. — Вы успеваете за мной?

— Пока успеваю, — сказал Алексей.

— Идем дальше! Если есть папа и мама, то, как показывает опыт, где-то должны ползать дети. — Притальев быстро нарисовал на доске два больших круга, а рядом — два маленьких. — У детей, естественно, появляются свои дети. И так далее! Спрашивается: где скрывается вся эта семейка? Утиное озеро велико, но не настолько, чтобы только сейчас ящеры себя обнаружили!

Резкими взмахами Притальев перечеркнул все окружности и торжествующе уставился на журналиста.

— Ну а все же, — сопротивлялся Алексей, — допустим, он в озере один…

— Где же остальные? — с иронией спросил Юрий Валентинович.

— Предположим, вымерли!

— То есть?

— Оказались менее приспособленными…

— Понятно! — Притальев вдруг стал издавать странные звуки, словно двигатель легковой машины, который не хочет заводиться. Бандуилов не сразу сообразил, что он смеется. — Все вымерли, а один приспособился! Крепкий, должно быть, парнишка! — Юрий Валентинович от удовольствия щелкнул пальцами и стал серьезным. — Один — не жилец! Поверьте мне, один погоду не делает!

— Но ведь очевидцы… — начал было Алексей.

— Оптический эффект! — перебил его Притальев.

— А фотография?

— Розыгрыш! Скажем, полузатопленное дерево!

Юрий Валентинович с хищным интересом смотрел на гостя, готовый парировать любой аргумент.

— Тогда зачем же вам его искать? — с обидой спросил Алексей.

— Чтобы найти! — мгновенно ответил Притальев, шаркнув ножкой. За темными стеклами его очков блеснул бесовский взгляд. — Если мы захлопнем дверь перед заблуждением, то как войдет Истина?! — Юрий Валентинович шевельнулся и с тонкой улыбкой добавил: — Ни в чем нельзя быть уверенным до конца… Как говорят французы, кто будет жить, тот увидит!

— Если не секрет, — сказал Бандуилов, — собираетесь ли вы использовать в поисках свой «Посейдон»?

— Хотелось бы! — Притальев развел руками. — Картина сразу бы прояснилась. Но не забывайте, что при этом мы можем погубить всех обитателей Утиного озера.

Бандуилов хотел задать следующий вопрос, но в этот момент в дверь просунулся молодой человек с озабоченным лицом.

— Юрий Валентинович, — сказал молодой человек, — две точки получили. Можно строить кривую…

— Иду! — кивнул Притальев. — Без меня не начинайте!

Он протянул руку Алексею и сказал:

— Звоните! Заходите! Не стесняйтесь! Но читателя пока не будоражьте!

Юрий Валентинович энергично сжал пальцы Бандуилова и танцующей походкой понесся строить кривую по двум точкам.

Гужевой Василий Степанович

Утром следующего дня Алексей отправился в Институт, чтобы встретиться с завлабом Гужевым. В отличие от Притальева Василий Степанович Гужевой представлял собой совершенно другой тип ученого. В науку пришел довольно поздно, успев поработать в коммунальном хозяйстве, на заводе железобетонных изделий, в строительном тресте. Приобретя достаточный жизненный опыт, Василий Степанович круто повернул руль и перешел в новорожденный НИИ Прикладных Проблем.

Он занялся совершенно новым направлением, в основе которого лежала гипотеза о том, что растения чувствуют отношение к ним человека. Не обращая внимания на шуточки институтских остряков, Василий Степанович день за днем, месяц за месяцем ставил свои замечательные опыты. С одними растениями он разговаривал нежно и ласково, на другие — прикрикивал и хамил. Это привело к тому, что «обласканные» растения по всем статьям обогнали в развитии «обруганных» сородичей. Даже мексиканский кактус, на вид грубый и колючий, отзывался на приветливое слово, а когда Гужевой гладил его, кактус даже втягивал иглы, как кошка, прячущая когти, чтобы не поцарапать хозяина. Еще более удивительным оказался тот факт, что растения каким-то образом запоминали обидчика. Стоило появиться лаборанту Покусаеву, который, будучи в нетрезвом состоянии, оскорбил хризантему, как обиженный цветок начинал увядать буквально на глазах. Словом, полученные Гужевым результаты вызвали немало разговоров. Благополучно защитив кандидатскую диссертацию, он продолжил свои исследования.

По просьбе Бандуилова Василий Степанович написал для журнала статью «Доброе слово и крапиве приятно». В ней Гужевой требовал и призывал активно использовать ласку в сельском хозяйстве. Он доказывал, что нежное обращение с семенами в момент высевания позволит в несколько раз увеличить урожай зерновых.

«Мы с ними по-человечески — они к нам по-человечески!» — заканчивал свою статью Василий Степанович.

Плоды четырехлетних трудов были собраны в рукопись, объем которой превышал восемьсот страниц. В эту рукопись вошли, кроме всего прочего, и две тысячи слов и выражений, особо любимых растениями. Гужевой практически был готов к защите докторской диссертации, но в этот момент Полукаров уступил место Горячину, и начались перемены. Тут-то Василий Степанович и допустил ошибку.

Вместо того, чтобы переждать неясное время, заручиться поддержкой нового директора, он решил ускорить события и вылез со своей диссертацией. Он, вероятно, настолько был уверен в успехе, что действовал прямолинейно, не подобрав союзников, за что и поплатился. Собственно говоря, именно тогда и началась его вражда с Притальевым. Юрий Валентинович разгромил на институтском семинаре работу Гужевого, найдя в ней множество грубых ошибок и бездоказательных выводов. Василий Степанович отбивался по принципу «От такого же слышу!», напомнив Притальеву его рыбную эпопею, кое-что еще, но схватку все равно проиграл. Вопрос о защите был отложен на неопределенный срок. С тех пор не проходило и месяца без того, чтобы эти уважаемые завлабы не скрестили шпаги…

Кабинет Гужевого был закрыт, но его сотрудники подсказали Бандуилову, где можно найти их шефа. Василий Степанович выступал в конференц-зале на встрече с молодыми специалистами. Встречи такие проводились регулярно, на них ведущие ученые Института делились с молодежью своим опытом. Алексей отправился в конференц-зал. Он знал, что Гужевой питал слабость к публичным выступлениям. Следует заметить, что в этой тяге было нечто странное, поскольку выражался Василий Степанович крайне путано и умудрялся так строить предложения, что порой его невозможно было понять. Объяснялось это, по-видимому, тем, что мысли его двигались беспорядочно, то обгоняя друг друга, то отставая, то сталкиваясь, а иногда и вовсе исчезали, и случалось, хотя и редко, что он сам переставал понимать себя. Несмотря на это свойство, Гужевой выступать любил. Держался он уверенно, и хихиканье публики его не смущало. Многие его высказывания становились крылатыми выражениями и летали по Институту.

В зал Алексей проник через запасной выход, которым пользовались опоздавшие. В креслах сидело примерно полсотни молодых специалистов, тихо читающих журнальчики. На сцене возвышался Гужевой. У него были широкие плечи и мощная шея атлета: в молодости Василий Степанович успешно занимался классической борьбой и даже имел первый разряд. Голова его напоминала крупную, тщательно вымытую картофелину с коротким отростком, где положено быть носу. Гужевой стоял, словно боцман на палубе, и громко вещал:

— Воспитанию научного молодняка лично я уделяю большое внимание! Нет таких трудовых процессов, которые не смог бы совершить человек. И эту мысль я хочу вбить в сидящих тут. Как правило, вузовец поступает ко мне ни разу не просвещенный. Он ждет, что я накидаю ему ценностей и взглядов, но я говорю сразу: не надо садиться на очень большое! Начинать нужно с малого, а уже тогда, опираясь на крупицы мыслей, идите от простого к сложному. Семь пядей во лбу совсем не обязательно! Пусть будет хоть одна пядь, но работящая! У каждого есть слабые места. Их надо знать, чтобы они не сели тебе на голову. Вот вам первое задание: вам нужно перевоспитать себя! Надо так воспитать в себе совесть, чтобы потом ее бояться. — Василий Степанович обвел глазами аудиторию, как бы убеждаясь, до всех ли дошла его мысль, и продолжил: — Никогда не стесняйтесь выглядеть темными! Тебе, к примеру, что-то непонятно. Стучись ко мне — я объясню. Бывает, конечно, что я занят и до меня не доходит. Это бывает. Тогда дойди сам и растолкуй мне, а тогда я уже подскажу, что тебе делать. Ну и конечно же, нельзя распускать нюни при неудачах. Тебе дали задачу, ты ее завалил — значит, ты ее и вытаскивай. И последнее. Учитесь признавать свои ошибки. Ошибаются все. Я тоже. Но я никогда не стыжусь сказать об этом вслух. Допустим, я не прав. Я даю сотруднику поручение убедить меня окончательно. Пожалуйста, убеди меня, если я не прав, и я откажусь от своей гипотезы и начну эксплуатировать твою! Вопросы есть? — Молодые специалисты молчали. — У меня все!

Гужевой покинул трибуну. Встреча на этом закончилась, все потянулись к выходу.

Бандуилов догнал Василия Степановича в коридоре и, забежав несколько вперед, поздоровался, как старый знакомый. Гужевой секунду разглядывал его, потом расплылся в улыбке и сказал: «Кого я вижу!» Но по глазам его было видно, что Алексея он не узнал и теперь пытается вспомнить, с кем имеет дело. Они стояли в коридоре, приветливо глядя друг на друга.

— Ну, как ты там?.. — пустил пробный шар Василий Степанович.

— Да все так же, — скромно ответил Алексей.

— На каком сейчас поприще? — поинтересовался Гужевой.

— Да все там же… — улыбнулся Бандуилов.

— Слушай, когда мы с тобой последний раз виделись? — чувствовалось, что стандартный набор Гужевого иссякает, и Алексей решил ему помочь.

— Когда статью готовили для журнала, — напомнил он. — «Доброе слово и крапиве приятно»…

— Точно! — Василий Степанович с облегчением засмеялся и, взяв Алексея за бока, легонько затряс. — Эх, Петрович, Петрович, как время-то летит!

Алексей тактично закивал, и хотя отчество его было Николаевич, поправлять Гужевого не стал.

— А я, знаешь ли, читаю все, что ты пишешь. Ты молодчина! — Василий Степанович взял гостя под руку и повел по коридору. — Читаю и завидую! До чего, думаю, красиво излагает… Мне бы так!

Они зашли в его кабинет. На столе лежал большой заграничный конверт лимонного цвета, на котором было напечатано по-английски: «Профессору Гужевому…»

И хотя профессором Василий Степанович не был, такое обращение ему очень нравилось, и он постоянно держал конверт на видном месте, чтобы каждый, кто входил в кабинет, мог оценить его известность за рубежом…

— Слышал, какая тварь в нашем озере объявилась? — спросил Василий Степанович.

— Так я, собственно, ради нее к вам и пожаловал, — сообщил Бандуилов. — Главный поручил готовить статью…

— Теперь начнется, — Гужевой подмигнул Алексею. — Всех на ноги поднимут! Шутка сказать — переворот в науке! Я тоже намерен потеть в связи с этой темой. Мне Горячин прямо сказал: «Берись, Василий Степанович! Больше некому!»

— Говорят, Притальева еще подключили… — осторожно заметил Алексей.

— Этот сам напросился! — Гужевой усмехнулся. — Он гусь такой… своего не упустит. Ты с Притальевым не связывайся, он тебе наговорит три короба с яйцами, а после будешь краснеть. Ты меня держись!

— Василий Степанович, — сказал Бандуилов, — а вы сами верите в существование ящера? Только честно!

— Ну какое это имеет значение — верю я или не верю, — удивился Гужевой. — В науке, брат, рассуждают иначе: потрогал, пощупал, измерил — и вся вера! А на словах можно такую дуру спороть, что уши завянут. Я тебе одно могу сказать: если в озере кто-то есть, он от нас не уйдет!

— А каким способом собираетесь искать? — спросил Алексей.

— Есть у меня кой-какие идейки на этот счет, но не будем их теребить раньше времени. — Василий Степанович вздохнул: — Я человек суеверный… Вот приступим к делу, откроюсь тебе, как на исповеди. Договорились?

— Договорились, — кивнул Бандуилов, поднимаясь со стула. — Уж держите меня, пожалуйста, в курсе. Телефон мой знаете?

— Кто же твой телефон не знает! — Василий Степанович улыбнулся так широко, как позволяли мышцы. Алексей тоже осклабился.

«А ведь не знает он мой телефон!» — с раздражением подумал Бандуилов и, достав визитную карточку, протянул ее Гужевому.

— На всякий случай, — сказал Алексей.

— Для надежности, — согласился Гужевой.

— Ну, ни пуха вам… — пожелал Алексей.

— К чертям собачьим! — откликнулся Гужевой.

Они сердечно пожали руки и расстались, сохраняя на лицах выражение душевного тепла и полного взаимопонимания.

Ажиотаж

Утиноозерцы всегда проявляли повышенный интерес к тайнам и чудесам. Тем более что природа регулярно подбрасывала им странные факты, давая пищу воображению. К примеру, в начале лета на город обрушился небывалый ливень, хлеставший семь суток подряд и причинивший немалый ущерб. В частности, смыло склад мебельной фабрики, и притихшие утиноозерцы видели из окон, как, покачиваясь, проплыли по улицам новенькие шифоньеры, на которых сидели хмурые птицы.

Дожди сменились изнуряющей жарой, весьма озадачившей горожан. Вдобавок, в один из вечеров на экранах всех телевизоров с треском исчезло изображение, и сквозь крапчатую пелену проступило огромное пятно, напоминавшее глаз. Через несколько секунд пятно исчезло, и вновь продолжилась прерванная передача.

Специалисты искали ответы в повышенной солнечной активности. Но ссылки на солнечные вспышки не удовлетворили утиноозерцев. Умы их были взбудоражены до такой степени, что даже люди с высшим образованием готовы были поверить в чертовщину. Стаи летающих тарелок закружили над городом. Прошел слух, что ночью в районе озера видели неопознанный летающий объект, имевший форму бублика. Аппарат, вроде бы, посылал в воду тонкий луч света, словно что-то искал на дне. Утром многие рыбаки жаловались на головную боль.

Понятно, что после всех этих событий утиноозерцы уже ждали чего-то необычного, и весть о появлении ящера была встречена с удовлетворением. Не прошло и трех дней, как весь город возбужденно обсуждал загадку озера. В конторах и автобусах, в парикмахерских и магазинах, в поликлиниках и кинотеатрах — повсюду высказывались мнения о чудовище. Причем факт его существования практически не вызывал сомнений. Гораздо больше интересовал население вопрос: доброе это существо или злое? Одни уверяли, что животное это миролюбивое. Другие прямо указывали на агрессивный характер ящера, который буквально на днях якобы пытался утащить девушку — назывались ее имя, фамилия, адрес, — но солдат, случайно сидевший в кустах, услышал крики и вырвал девушку из лап гада.

Заметим, что число очевидцев и свидетелей увеличивалось в геометрической прогрессии. Их сообщения, вернее сообщения об их сообщениях, выглядели весьма впечатляюще. Так, например, некий гражданин, купаясь в обеденный перерыв в озере, вдруг заметил под водой гигантскую тень, быстро приближающуюся к нему. Он поплыл к берегу, охваченный страхом, но через несколько секунд почувствовал, как кто-то провел по его животу чем-то теплым (это подчеркивалось особо) и шершавым. Гражданин все же успел выскочить на берег в обморочном состоянии. Осмотрев свой живот, он обнаружил красноту, которая, впрочем, быстро улетучилась…

Сообщалось также об известном в городе браконьере, который играючи уходил на двух моторах от преследующего его рыбинспектора. Браконьер, разумеется, скрылся бы безнаказанным, но совершенно неожиданно лодка его подпрыгнула от мощного удара в днище и перевернулась, так что инспектору оставалось лишь извлечь из воды нарушителя.

Каждый раз, услышав очередную историю о встрече с животным, Бандуилов пытался найти непосредственного очевидца, но добраться до первоисточника, кроме, разумеется, Заборова и Жгульева, ему не удавалось. Нашелся, правда, в городе долгожитель Афонин Трофим Семенович, утверждавший, что видел в детстве чудище. Вот с ним-то Алексею удалось побеседовать.

Несмотря на жаркий день, долгожитель Афонин сидел в валенках и смотрел по телевизору «Клуб кинопутешествий». На экране африканское племя исполняло ритуальный танец.

— Трофим Семенович, — сказал журналист, — а я к вам по делу…

— Ты гляди, чо творят! — Старик покачал головой, но глаз от экрана не отрывал.

— Трофим Семенович, — сказал Бандуилов, — говорят, вы когда-то видели в озере неизвестное животное. Если не трудно, расскажите…

— Ето можно, — старик кивнул. — Было ето в одна тыща осемьсот… — он задумался, — не, точно не скажу… Помню только, што при царьском режиму. Ох, драли нас тогда. Щас все по-другому. Щас еропланы летают, везде електричество…

— Трофим Семенович, вернемся к тому случаю.

— Да… Сижу я, значить, молоденькой мальчонка, в прошлом веке, рано утречком, на бережку, удю себе подлещиков, комаров отгоняю. Ох, комары тогда были! Как волки. Воткнет шприц — аж дырка в коже остается. Щас рази комар? Вот тогда был комар!

— Трофим Семенович, ну а дальше-то?

— Да… сижу я, значить, вечерком, удю…

— Вы же говорили, рано утречком…

— Может, и утречком. Стоко лет прошло, рази упомнишь… Сижу, значить. Вдруг, веришь, вода как забурлит, как закипит — и на обе стороны разошлась. А оттеда поднимается скотина навроде коровы, только морда как у дракона. Я от страха чуть не сконфузился. Ну, руки в ноги — и домой. Отцу рассказал, он ремень взял, на лавку меня уложил да и прошелся по ягодным местам. Штоб, говорит, не молол языком чо попало. Ох, драли нас тогда. Щас рази дерут? Щас жизть другая…

— И сколько же лет вам тогда было?

— Точно не скажу. Может, семь. А может, и все восемь…

— А сейчас сколько?

— Сто шишнадцатый пошел. Ето по пачпорту. А скоко на самом деле, один бог знает…

— Трофим Семенович, — допытывался Алексей. — А может, это и впрямь была корова?

— Может, и корова, — долгожитель вздохнул. — Рази щас упомнишь… — он почесал затылок. — Нет, не корова. У коровы морда спокойная, мирная, а у той твари глаза огнем горели…

От Афонина Бандуилов ушел несколько разочарованным, хотя рассказ старика с некоторой натяжкой заполнял белое пятно в историческом прошлом ящера.

Тем временем возбуждение в городе нарастало. Широкие слои населения заражались оптимизмом. Утиноозерцы чувствовали себя именинниками, словно была и их заслуга в появлении таинственного животного. Даже неудачи местной футбольной команды отошли на второй план и никого, включая футболистов, всерьез не огорчали. Да и как было не гордиться, если на всей планете насчитывалось лишь два таких существа! Тем более, насчет шотландской Несси были большие сомнения. Некоторые граждане, правда, высказывали тревогу, опасаясь, как бы ящер чего не натворил, а кое-кто предлагал его, пока не поздно, уничтожить. И все же подавляющее большинство утиноозерцев относились к древнему животному с искренней симпатией и частенько приходили на берег, надеясь увидеть ящера. С чьей-то легкой руки он получил кличку Утенок, которая всем очень понравилась и широко использовалась в разговорах.

Одной из любимых тем в городе стала линия «Утенок — Несси». Люди спорили, кто из них старше, крупней, сообразительней, и отдавали предпочтение Утенку. Само собой сложилось мнение, что наш ящер мужского пола, а заграничная Несси — женского.

— Хорошо бы свести нашего с шотландкой, — мечтали некоторые граждане.

Но тут же возникал вопрос, кому будет принадлежать потомство? Особенно, если родится один ящеренок! Словом, было о чем поговорить и над чем поломать голову. Находились, правда, и скептики.

«Почему же ящер вынырнул только теперь?» — с неприятной ухмылочкой спрашивали они.

Им резонно отвечали, что раньше вода в озере была чище, поэтому Утенок мог спокойно отсиживаться на дне. Теперь же, в связи с изменившейся окружающей средой, ему стало не хватать кислорода, и он вынужден время от времени выныривать, чтобы подышать. А самая главная причина — появление на берегу озера химкомбината. Тут скептики прикусывали языки, ибо довод был убедительный.

Необходимо сказать несколько слов об этом самом крупном в городе предприятии.

Гигант большой химии был и гордостью Утиноозерска и его бедой. Гордостью — поскольку давал стране необходимый полилактан. Бедой — ибо пачкал небо и окрестности. Не так чтоб уж очень, можно даже сказать, чуть-чуть, но все же пачкал. Десять лет назад, когда решался вопрос, где строить комбинат, многие в Утиноозерске забили тревогу. Авторитетные лица доказывали, что комбинат погубит запасы целебного ила, лежащего на дне озера. Тем более, что имелось решение о строительстве на берегу санатория.

Споры продолжались года три, пока на берегу Утиного озера не развернулась стройка. Страсти вокруг комбината поутихли. Решено было сделать все возможное, чтобы большая химия не обидела природу. Во-первых, денег на очистные сооружения не жалели. Во-вторых, комбинат отнесли на десять километров от города и возводили его с учетом розы ветров. В-третьих, к великой радости горожан, Утиное озеро и его берега были объявлены заповедной зоной.

Через пять лет первая очередь комбината начала давать долгожданный полилактан. Розу ветров учли, в основном, верно: цветные дымы плыли в безлюдные районы. Но иногда все же дул восточный ветер, и тогда утиноозерцы зажимали носы, а птицы, собаки и кошки приобретали индустриальную окраску. Впрочем, случалось это редко, и постепенно город привык к соседству комбината.

Но теперь, с появлением в озере древнего животного, ситуация изменилась. Высказывались серьезные опасения, что химия пагубно влияет на ящера. Раздавались голоса, требующие остановить работу комбината, пока обстановка не прояснится. Разумеется, призывы эти выглядели несерьезно: потребности в полилактане росли с каждым днем. Чтобы оценить возможные последствия, Бандуилов отправился на комбинат.

Радушный прием

На комбинате журналиста принял замдиректора Кравчук.

— Хвалить нас собрались? — пошутил он, пожимая гостю руку. — Или клеветон готовите?

— Ни то и ни другое, Павел Андреевич. Интересуюсь вопросами экологии…

— Ясно! — Кравчук, не дослушав, вызвал секретаршу. — Позвонкова срочно ко мне!

Он достал из холодильника два одинаковых графина с прозрачной жидкостью и сказал:

— В одном вода из крана. В другом очищенные стоки. Разница есть?

Присмотревшись, Алексей указал на один из сосудов.

— По-моему, в этом чуть желтей…

— Угадали, — замдиректора довольно потер руки, словно собирался показать фокус. В кабинет тихо вошел низенький человек с печальными глазами.

— Звали, Павел Андреевич? — спросил он, бросив взгляд на графины.

— Ну-ка, Георгий, продемонстрируй товарищу корреспонденту наши успехи!

Позвонков налил в стакан очищенные стоки, в три глотка осушил его и приложил к носу рукав пиджака. Эту процедуру он проделал трижды.

— Свободен, Георгий! — сказал Кравчук, и дегустатор бочком покинул кабинет.

— Надеюсь, мы убедили вас? — спросил замдиректора, пряча графины в холодильник.

— Не совсем, — отозвался журналист. — Вы, наверное, уже слышали про загадочного зверя, замеченного в озере?

— А, ящер… — Кравчук улыбнулся. — Хороша сказка, но мы же с вами взрослые люди…

— На сказку это не похоже, — Бандуилов положил на стол фотографию ящера. — Полюбуйтесь!

Кравчук недоверчиво разглядывал снимок.

— Ну прямо Змей Горыныч, — пробурчал он. — А другие аргументы есть?

— Пока только рассказы очевидцев. Но Институт Прикладных Проблем в ближайшее время приступает к поискам. — Алексей выдержал паузу. — Возникает вопрос: насколько вредны стоки комбината для уникального животного?

Кравчук несколько секунд молчал, затем невозмутимо ответил:

— У нас на этот счет есть другое мнение. Животное, о котором вы говорите, родилось благодаря работе химкомбината.

Бандуилов изумленно уставился на него.

— Я вас не понимаю…

— Могу разъяснить, — замдиректора усмехнулся. — За годы существования комбината в Утином озере произошли положительные перемены. Возникли благоприятные условия для появления новых неизвестных видов животных и растений.

— По-вашему, не будь сброса стоков в озеро, не было бы ящера? — не выдержал Алексей.

— Вот именно! — Павел Андреевич вздохнул. — Как говорится, не было счастья, да несчастье помогло… Я вам больше скажу! Если бы, к примеру, комбинат прекратил бы работать, животное вполне могло бы погибнуть.

— Ну знаете… — Бандуилов покачал головой. — Более оригинальной гипотезы я еще не слышал.

— Это не гипотеза, — уверенно произнес Кравчук. — Это союз природы и химии. — Он взял в руки снимок. — Вы нам эту фотографию не подарите?

— Пожалуйста, — Алексей кивнул. — У меня к вам, Павел Андреевич, тоже просьба. Хочу поглядеть на очистные сооружения.

— Да что там смотреть? — удивился Кравчук. — Мы вам лучше экскурсию по цехам организуем.

— В цехах я бывал, а вот очистку еще не видел.

— Желание гостя — святое дело! — Кравчук улыбнулся и вызвал секретаршу. — Позвонкова ко мне!

В кабинет опять вошел человек с печальными глазами.

— Георгий! — сказал замдиректора. — Повезешь товарища на очистные сооружения. Да смотри, чтоб он там куда-нибудь не свалился!

Кравчук проводил Алексея до двери, пожал ему руку. Позвонков пропустил гостя и, оставшись наедине с замдиректора, тихо спросил:

— Сауну делать?

— Обязательно, — кивнул Кравчук. — И покрепче!

Алексей и Позвонков вышли из «газика» и двинулись пешком мимо отстойников, насосных станций, мимо фильтров, аварийных резервуаров.

— Общая площадь сооружений — полмиллиона квадратных метров, — сообщал Позвонков. — Затраты на них составили двадцать процентов общей стоимости комбината.

Они остановились у громадного пруда-аэратора. Пруд был покрыт серой пеной. Пена шевелилась, вздыхала, чавкала, точно мерзкое чудище, которое пыталось выбраться из пруда.

— В прошлом году у нас один нетрезвый туда кувыркнулся, — сказал гид, кивая на пену. — Успели быстро вытащить, но уже без одежды, в чем мама родила…

Он неожиданно засмеялся странным визгливым смехом.

Они пошли прочь.

— Ну и запашок, — Алексей поморщился. — С неделю, наверно, будем пахнуть…

— Зачем же, — гид улыбнулся. — Сейчас мы всю эту дрянь из себя выпарим! Дальше у нас по плану банька.

— К сожалению, на баньку у меня уже не осталось времени…

— Ну что вы! Кто не видел нашу сауну, тот не видел ничего! У нас такая традиция: гость приходит в сауну, парится, а после оставляет запись в книге почетных посетителей.

— Благодарю, но придется отложить…

— Вы хотите, чтобы у меня были неприятности? — грустно спросил Позвонков. — Если Кравчук узнает, что вы не помылись, меня уволят… Я вас очень прошу… Вы не пожалеете! Через час вы выйдете из сауны помолодевшим на двадцать лет и свежим, как огурчик!

— Ну хорошо, — сдался Бандуилов. — Только не больше часа!

Поздно ночью у подъезда дома остановилась «Волга». Позвонков с водителем извлекли из машины Бандуилова и потащили к лифту.

Дверь открыла супруга Бандуилова. Увидев запрокинутое лицо мужа, Рита вскрикнула.

— Что с ним?

— Не волнуйтесь, — успокаивал ее Позвонков. — Обычное дело: заседали, устали, расслабились…

— Вносите! — скомандовала Рита.

Третий свидетель

Утром двадцать восьмого июня Алексею в редакцию позвонили из железнодорожного отдела милиции. Лейтенант Колышкин сообщил, что двадцать четвертого июня потерпевший Шацкий упоминал в своих показаниях о каком-то чудовище, вынырнувшем из озера. В тот день лейтенант не обратил внимания на этот факт, но теперь, в связи с разными слухами, вспомнил о нем и решил позвонить в журнал «Наука и мы». Бандуилов без промедления прибыл в отдел милиции.

Колышкин оказался молодым круглолицым человеком с девичьим румянцем на щеках. Он усадил журналиста за стол и вручил ему скоросшиватель с двумя листочками, исписанными корявым почерком. Потерпевший Шацкий Федор Иванович, житель деревни Ключи, описывал, как стал жертвой жулика, ободравшего его на четыреста рублей. В конце своих показаний потерпевший сообщал, что, очнувшись на берегу Утиного озера, он наблюдал необычное животное, которое поразило его своим видом и размерами.

— Дата и время наблюдения совпадали с данными, полученными от Жгульева и Заборова. Необходимо было встретиться с Шацким, чтобы выслушать его подробный рассказ.

В тот же день Алексей выехал в Ключи.

Сначала надо было отмахать семьдесят километров на электричке до станции Тасино, а после добираться на машине до Ключей. Электричка была переполнена, хотя день был будний. Алексей, сидя у окна, поглядывал на пассажиров с любопытством. В вагоне было душно и шумно. Плакали младенцы, требуя грудь. Детишки постарше мусолили печенье и крутили родительские носы. У дверей бренчала гитара. Старушки жадно разглядывали публику и удивлялись, многого не понимая. Девушки шептались, хихикали и чесали колени, искусанные комарами. В проходе стояли дачники с зачехленными лопатами. Двое мужчин, сидящих напротив Алексея, вели негромкую беседу:

— Вызвал меня Морозов к себе, так, мол, и так, хотим, говорит, поставить тебя на место Башкина. Зарплата на сорок рублей больше и вообще — рост…

— А ты?

— Конечно, отказался! Сам посуди. Сейчас я имею сто семьдесят, ни за что не отвечаю и делать-то особенно нечего. А на той должности надо вертеться сутра до вечера. Выходит, я буду вкалывать за сорок рублей? Зачем мне такое повышение!

— Верно…

За окном проносились березы, горсти овец на пригорках, далекие колки в степи. В прудах плескались ребятишки с пупками, похожими на пельмени. На телеграфных проводах балансировали сороки, живущие при железной дороге…

Бандуилов задремал.

Через полтора часа он вышел на станции Тасино, где пересел на автобус. Минут за сорок видавший виды «ПАЗ» доставил Алексея в Ключи. Деревня казалась безлюдной. Откуда-то доносился визг электропилы. Репродуктор на столбе бодро пел: «Ведь мы ребята! Да-да! Ведь мы ребята! Да-да! Семидесятой широты!» Чтобы не блуждать в поисках Федора Ивановича Шацкого, Алексей сразу же направился к двухэтажному кирпичному дому — правлению колхоза «Гигант».

В приемной, за столом, скучала девушка с книжкой в руках.

— Здравствуйте, — сказал Бандуилов. — «Три мушкетера»?

— «Двадцать лет спустя», — секретарша отложила книгу. — А вам кого?

Алексей представился, сообщил, что приехал встретиться с Шацким Федором Ивановичем по важному делу.

— Который скотник, что ли? — удивилась девушка. — Писать о нем будете?

— Видите ли, — начал объяснять Алексей, — он был свидетелем очень важного события. Если вам не трудно, подскажите, где я его могу найти…

Секретарша недоверчиво взглянула на гостя и сказала:

— Вы дождитесь Артема Кондратьевича, председателя нашего!

— Зачем же терять время? — улыбнулся Алексей. — Да и Артема Кондратьевича ни к чему отрывать от дел по таким пустякам…

— У нас такой порядок! — твердо произнесла девушка. — Сначала корреспондентов принимает председатель. — Она успокоила гостя. — Он вот-вот вернется.

Бандуилов уселся напротив секретарши, как бы напоминая, что он продолжает терять время. Девушка напряженно смотрела в книгу, делая вид, что читает.

В коридоре раздались шаги, и в приемной появился хозяин — кряжистый дядька с загорелым лицом и роскошными запорожскими усами. Секретарша, кивнув на Алексея, доложила:

— Артем Кондратьевич, тут вас корреспондент дожидается!

— Бандуилов Алексей Николаевич, — представился Алексей. — Из журнала «Наука и мы»!

— А что ж вы заранее не сообщили? — пожурил Артем Кондратьевич, пожимая руку гостя. — Мы бы вас на станции встретили…

— Еще вчера и сам не знал, что поеду в Ключи.

— Милости просим! — председатель распахнул дверь в свой кабинет.

Они уселились друг против друга. Артем Кондратьевич смотрел на Алексея ласково, хотя в глазах его мелькало смутное беспокойство, вызванное, вероятно, бритой головой гостя. Не выдержав, председатель попросил показать удостоверение и внимательно изучил документ.

— Какая же, извиняюсь, у нас в колхозе наука, — посмеиваясь спросил он, — что такой журнал нами заинтересовался?

Бандуилов в двух словах изложил цель своего визита.

— И ради Феди Шацкого вы в такую даль мотались? — удивился председатель. — Да мы его мигом вам доставили бы! Только позвонили бы — и он уже в редакции.

— Решили не беспокоить, — улыбнулся Бандуилов. — Да и мне полезно подышать чистым воздухом.

— Это точно, — согласился Артем Кондратьевич, — наш воздух хоть на ВДНХ вези…

Он задумался. Бритоголовый доверия не внушал.

Опыт подсказывал председателю, что ухо надо держать востро: корреспондентов по пустякам не посылают. Тут могла быть тайная цель…

— Хорошо, что пожаловали к нам! — сказал Артем Кондратьевич. — Скучать не дадим. Во-первых, свозим вас на пруды, где разводим карпа. Другой такой рыбалки у вас в жизни не будет!

— Спасибо, Артем Кондратьевич, — благодарил Алексей, — но, к сожалению, рыбалку придется отложить до лучших времен. Сегодня тороплюсь, к ночи должен вернуться в город. Мне бы только с Шацким встретиться — и домой.

— Жаль, — вздохнул председатель, — жаль. Ну да вам видней! А Федю мы сейчас вам доставим.

— Нет, нет! — возразил Алексей. — Лучше я к нему схожу. Обстановка в кабинете слишком официальная для разговора…

Артем Кондратьевич насторожился.

— Ладно, — сказал он, — сейчас пошлем шофера узнать, где находится Шацкий, у скотников-то работа сменная.

Он вышел в приемную, но о чем говорил с секретаршей, Бандуилов не слышал.

Минут через двадцать председательский шофер, долговязый рыжий парень, доложил, что Шацкий отдыхает после смены.

— Отвезешь, Саня, товарища домой к Феде! — приказал Артем Кондратьевич. — А вечером доставишь его к электричке. Ясно?

— Доставим в целости, — кивнул Саня. — Как себя!

— Жаль, что торопитесь, — сказал председатель, прощаясь с Бандуиловым. — Такую рыбалку упускаете…

Алексей только развел руками, показывая всем своим видом, что он и рад бы, да обстоятельства не позволяют.

Садясь в машину, он бросил взгляд на второй этаж. У окна маячил Артем Кондратьевич. Покручивая ус, он следил за отъездом гостя. На лице его было выражение человека, который чувствует, что его надули, но не знает — в чем именно и насколько…

Машина долго петляла по деревне, потом, вроде бы, забарахлил мотор, и водитель Саня стал в нем ковыряться. Алексей догадался, что Саня умышленно «тянет время». Наконец «газик» остановился у высокого, в человеческий рост, забора, за которым внушительно лаяла собака.

— Прибыли! — сообщил шофер, ухмыльнулся и, высадив пассажира, умчался. Алексей постучал в калитку, она открылась, и Бандуилов увидел щуплого на вид мужичка с морщинистым лицом. На нем были надеты темно-синие выглаженные брюки и белая праздничная рубаха. Смущенно улыбаясь и стесняясь своего наряда, человек молча смотрел на Бандуилова.

— Федор Иванович? — спросил Алексей.

— Он самый, — кивнул Шацкий. — Заходите…

Алексей вошел, представился, объяснил, зачем пожаловал. Шацкий совершенно не удивился, и Бандуилов понял, что белая рубаха на нем не случайно: председатель, видно, присылал гонца, чтобы Федор Иванович готовился к встрече. Из летней кухни, вытирая руки полотенцем, вышла распаренная женщина. Она была выше Шацкого на полголовы.

— Супруга моя Любовь Тимофеевна, — Федор Иванович почему-то хихикнул и повернулся к жене. — Вот, Люба, знакомься — товарищ корреспондент…

— Алексей Николаевич, — назвал себя Бандуилов.

Наступила неловкая пауза. Все трое, напряженно улыбаясь, смотрели друг на друга и не знали, о чем говорить.

— Федя, что ж ты гостя в дом не пускаешь?! — спохватилась Любовь Тимофеевна. — У меня тут уже все дожаривается!

Они поднялись по ступенькам в избу. Дом был просторный, из четырех комнат. В самой большой комнате уже был накрыт стол. Бандуилов, который не ел с самого утра, при виде аппетитных закусок сглотнул слюну, но для приличия поломался, впрочем, недолго. А Любовь Тимофеевна все несла и несла к обеду замечательные блюда. Была тут и домашняя колбаса, и жареная птица, и холодец, и редька, и блины с маслом, и соленые помидорчики, полные холодного сока, — словом, было чем порадовать глаз горожанина.

— А где-то у нас, кажись, стояла бутылочка… — многозначительно произнес Федор Иванович.

— Лучше бы без нее, — сказал Алексей, — у нас ведь впереди разговор…

— А чтоб разговор-то получился, как раз и надо принять! — пояснил Шацкий. — Я в трезвом виде рассказчик никудышный, так что для пользы дела придется выпить.

На столе появилась бутылка водки, и обед начался. Ели много и с удовольствием. Пили за знакомство, за гостя, за хозяев, отдельно выпили за Любовь Тимофеевну. Говорили на разные темы, но главного вопроса пока не касались. От водки Федор Иванович оживился, перестал стесняться гостя, и обед, можно сказать, проходил в дружеской и непринужденной обстановке.

Отяжелев от пищи, они вышли на свежий воздух, уселись на скамеечку, закурили.

— С чего начать-то? — спросил Шацкий.

— С самого начала, — Бандуилов улыбнулся. — С того момента, как вы прибыли в город.

Некоторое время Федор Иванович молчал, собираясь с мыслями, затем приступил к рассказу.

Рассказ Шацкого

Закололи мы с Любой кабана, хороший такой кабан, и повез я, значит, больше ста кило в город. Летом, понятно, скотину не забивают, но зато и на базаре она идет подороже. То же самое — свинина. Ну, прибыл я в город, стал торговать. Расхватали за два часа, я даже пожалел, что мало привез. Припрятал свой доход — и на вокзал. А до электрички еще полтора часа. Взял я, значит, в гастрономе пару бутылок «Жигулевского», устроился в садике, недалеко от вокзала, сижу себе, попиваю. Да… Тут приземляется рядышком на скамейку гражданин с портфелем, одет культурно, при галстуке, волосы с сединой. Когда садился, спросил, мол, не занято ли место. Словом, мужик образованный и с воспитанием. Достал из портфеля бутылку пива и газету, пьет, значит, и читает. Я его не трогаю, он меня не трогает, обоим хорошо. Да… — Федор Иванович не спеша достал коричневыми пальцами папиросу, покрутил ее и так же не спеша закурил. — Прочитал этот товарищ газету, поворачивается ко мне и говорит: «Мафия в Италии просто обнаглела!» Я ему киваю, мол, согласен, распоясались… Ну, слово за слово — познакомились. Назвался он Анатолием Борисовичем, профессором по космическим телам. Я тоже представился. Стал он меня расспрашивать про сельское хозяйство, с толком так расспрашивал, мне даже понравилось, как он вникает. Потом, значит, перешли на редких животных. Тут профессор оказался посильней меня. То про кенгуру факт сообщит, то про пауков. Короче, заливал по высшему классу. Но я ведь, между прочим, «В мире животных» смотрю регулярно, так что тоже могу в тупик загнать. Поспорили мы с ним насчет дельфинов. А после на космос перекинулись.

Тут он меня и спрашивает: «Уж не думаете ли вы, Федор Иванович, что во всей Вселенной мы самые разумные существа?» — «Ну, за всю Вселенную, — говорю, — ручаться не могу, это пока что дело темное, хотя, появись кто посмышленей человека, он бы с нами давно связался бы…» А профессор смеется: «Зачем им с нами, дескать, связываться, если они и так делают с землянами что захотят!» Я сначала решил, что он шутит, даже маленько обиделся. «Не надо так шутить, — говорю, — мы же серьезные люди.» А профессор свое гнет. «Бог с вами, — говорит, — какие уж тут шутки, когда это натуральный факт, открытый наукой.» У меня, понятно, глаза на лоб.

Федор Иванович вздохнул, огорченный воспоминаниями, и продолжил рассказ:

— Разобрало меня любопытство, и давай я этого Анатолия Борисовича уламывать. По-всякому упрашивал, и клялся, и божился — словом, уговорил. «Только одно условие, — говорит. — Ни жене, ни друзьям ни слова, иначе вы меня подведете…»

И рассказал он мне вот что.

Оказывается, год назад ученые, значит, засекли где-то в космосе неизвестную циви… как там ее… цивизацию. И вот эти самые существа действуют на людей особыми сигналами, как вроде приказы посылают. А люди-то об этом и не догадываются, потому как думают, что исполняют свои желания. А на самом деле все эти желания вызываются оттуда, из космоса! Хитро-то как придумано! И сколько лет они нами играют — неизвестно. Может, тысячу, а может — и миллион…

Бандуилов, не выдержав, улыбнулся, но тут же вернул лицу серьезное выражение. Впрочем, Шацкий его улыбку заметил.

— Вам, конечно, теперь смешно, — сказал он, — а я как представил себе, что всю свою жизнь пляшу под ихнюю дудку, аж в груди заныло. Ох, как обидно стало за себя, за весь род человеческий! Да… Ну, профессор видит мое расстройство и хлопает меня по плечу. «Есть, — говорит, — Федор Иванович, одно средство, как от них ускользнуть, и я вам его открою под вашу честность. На себе, — говорит, — проверял. Вся штука в том, что они управляют нашими желаниями, а наша задача спутать им все карты! Получаете вы, к примеру, сигнал: «Сходи в баню», а вместо бани садитесь и смотрите телевизор. Или, скажем, прислали тебе желание купить корову, а ты хлесть их — и купил мотоцикл. Вот так! И ежели, говорит, вы, Федор Иванович, будете постоянно соблюдать это правило, они вас оставят в покое…»

Шацкий усмехнулся, покачал головой.

— Славная получилась брехня… Услышал я про это средство, и будто от души отлегло. Даже не знал, как профессора отблагодарить, хотя он такой же профессор, как я английская королева… Правда, меня сразу удивило, почему такое открытие держат в тайне. Но Анатолий Борисович объяснил, что иначе может начаться паника и никакое средство не спасет! Словом, убедил он меня на все сто, и решил я, значит, действовать по-новому. Надо было мне топать на электричку, а я им — шиш! «Идемте, — говорю, — профессор, в кафе «Садко» путать карты этим сигнальщикам из космоса». У Анатолия Борисовича желания не было, но он тоже пошел согласно своей теории. Поломался для виду, но пошел.

Шацкий вздохнул, помолчал.

— Ну а дальше известное дело… Надрался я в кафе капитально. Помню, угощал каких-то мужиков, с кем-то спорил. А что дальше было — не помню, хоть убей… Очухался я под вечер. Голова раскалывается, по лицу муравьи ползают, и лежу я на берегу Утиного озера, один как перст. Ни часов на руке, ни копейки в кармане — все выгребли.

Сижу я, значит, на бережку и что делать — ума не приложу. Как представлю, что вернусь домой без свинины и без денег, так хоть топись в озере. Решил все же сначала добраться до милиции — вдруг им жулик попадется… Только я собрался встать с земли, как вдруг вижу, метрах в пятидесяти от берега вода забурлила и что-то начало подниматься, как вроде подводная лодка. Ну, думаю, крепко же я выпил, коль в озере подводная лодка появилась… А оно все прет наверх! Вижу, значит, змеиную голову на длинной шее, дальше туловище показалось, но не все, только спину видать — три таких горбика. Я себя давай щипать, мол, что за чертовщина! А змей не исчезает, торчит на том же месте и смотрит на меня своими черными глазищами. Честно скажу, меня от страха будто паралич хватил. Сижу, не шелохнусь, а сердце стучит на всю округу. Хоть бы, думаю, зверь этот принял меня за камень. Тут чудище вздохнуло, а может, мне и померещилось, и начало уходить под воду. Я еще минут десять камнем притворялся на случай, если змей за мной следил. Ну, а после как чесанул от озера — тока треск стоял. Добрался кое-как до милиции, ну а дальше обычные дела, вам они, как я понимаю, не понадобятся…

Закончив свой рассказ, Шацкий полез за очередной папиросой.

— Извините меня, Федор Иванович, за один неделикатный вопрос, — сказал Алексей. — Может, это была все-таки галлюцинация на почве сильного опьянения? Кого только не видят в горячке! И чертей, и ведьм, и разных драконов… Верно?

— Верно, — согласился Шацкий, — но только у меня никакой белой горячки сроду не было. Бывает, конечно, что с похмелья голова трещит, так это совсем другое дело. Да вы и сами посудите: если бы я напился до чертиков, разве смог бы своим ходом добраться до милиции?

Аргумент Федора Ивановича выглядел убедительно.

— Нет, видеть-то его я видел, это точно… — Шацкий вздохнул: — А что вы сомневаетесь, так это и ежу понятно. Я и сам сомневаюсь… Ну откуда вдруг в озере такое чудо-юдо? — Он придвинулся к Алексею и тихо сказал: — Я грешным делом вот что подумал: может, это ученые какую-нибудь тварь вывели и пустили в Утиное озеро… А?

— Ученые тут ни при чем, — ответил Бандуилов, — они сейчас сами голову ломают…

За воротами заурчал мотор подъехавшей машины, потом раздались частые гудки. Шацкий пошел к калитке и, вернувшись, сообщил, что Саня уже ждет, чтобы везти гостя на станцию.

— Большое вам спасибо, Федор Иванович, за рассказ и за радушие, — сказал Алексей, — может, придется снова к вам обратиться…

— Всегда рад, — Шацкий проводил Бандуилова до ворот и, прежде, чем расстаться с журналистом, сказал, смущаясь: — У меня к вам такая просьба. Ежели будете писать про эту историю, уж вы, пожалуйста, насчет сигналов из космоса не пишите…

Вскоре председательский «газик» запрыгал по проселку, спеша доставить Алексея к последней электричке.

Уйти на «вольные хлеба»

Бывает так: в пустом вагоне электрички, бегущей по ночной равнине, вдруг остро почувствует человек одиночество и усталость. Тогда подступает к человеку грусть и становится жаль промелькнувших лет, и все, что удалось совершить, кажется ему мелким и пустяковым по сравнению с тем, что можно и нужно было сделать…

Если бы кто-нибудь из близких друзей Бандуилова спросил бы его, доволен ли он своей жизнью, он, пожалуй, не знал бы, что ответить. На первый взгляд, причин для недовольства у Алексея не было. Ему нравилась его работа, и он справедливо считался талантливым журналистом, пишущим на научно-популярные темы. Сам Алексей не сомневался в том, что входит в десятку лучших, работающих в этом жанре. Вслух он об этом, разумеется, не говорил, но если кто-то такое произносил при нем, Бандуилов не опровергал.

Семейная жизнь Алексея также сложилась удачно и хорошо. Была Рита на семь лет моложе его, была настолько умна, что могла дать дельный совет и в то же время не лишать мужа ощущения превосходства. Внешность у Риты была броская. Мужчины всегда обращали внимание на супругу Алексея, но женой она была верной и глупостей себе не позволяла. Главное же ее достоинство, которое особенно ценил Бандуилов, была доброта. Она умела утешать, успокаивать, и ее подруги по работе вечно изливали Рите душу, что частенько раздражало Алексея. Единственное, что ему не нравилось в жене, это ее привычка курить. Бандуилов безуспешно пытался отучить Риту от сигарет, но, в конце концов, вынужден был смириться.

Десять лет назад у них родился сын. Они назвали его Костей. Мальчик был очень похож на мать, так что судьба его, согласно примете, должна была быть счастливой. С пяти лет Костя занимался английским, с шести лет посещал музыкальную школу, с семи — плавал в бассейне два раза в неделю.

После работы Алексей с удовольствием возвращался домой, целовал жену, ребенка и падал в кресло с газетой в руках. Это был его удобный мир, его уютная нора, где можно было отдышаться и успокоиться. Семья поддерживала в нем душевное равновесие, давала ощущение устойчивости, была его крепким тылом. Интересная работа, благополучная семья — чего еще желать человеку! И все же была у Бандуилова причина быть недовольным собой и своей жизнью…

Дело в том, что уже несколько лет он мечтал засесть за роман. Не за рассказ, не за повесть, а именно за крупное «полотно». Рассказы Алексей писал и раньше, некоторые из них были опубликованы. Но это сооружения малоформатные, как ему казалось, легкие, напоминающие летние дачки. И даже самая прекрасная дачка все равно остается жильем временным, недолговечным. Другое дело — роман. Это уже капитальное здание! Пусть даже не очень ладное и уютное, пусть с недостатками, но зато простоит такой домище не один десяток лег. И автор романа просто не может не вызвать уважения, ибо труд его выглядит гораздо солидней худосочных брошюрок, шевелящихся от дыхания читателя.

Разумеется, Бандуилов мечтал написать не просто роман, а вещь, которая станет событием и позволит ему ворваться в литературу. Он чувствовал, что это ему под силу. Однажды, когда Алексей весенним вечером мчался в такси по широкому проспекту, он вдруг почувствовал себя воронкой, в которую вливается окружающий мир. И багровый шар солнца, в который упирался проспект, и неподвижные лица, прижатые к заднему окну автобуса, и женщина с ребенком под красным глазом светофора, и старик, гуляющий с карликовой собачкой на тонких, как веточки, ножках, и троллейбус, преследуемый легковыми машинами, словно олень стаей волков, и бегущие по своим делам прохожие, и огромная цирковая реклама с тигром, брезгливо принимающим в пасть набриолиненную голову дрессировщика — все это стремительно врывалось в Алексея, оставляя в нем раз и навсегда четкие отпечатки. В эти минуты ему казалось, что взгляд его просвечивает предметы и людей, подобно рентгеновским лучам, так что он способен увидеть и понять самое главное, самое сокровенное…

Он хотел писать о том, что знал лучше всего — о жизни ученых в небольшом городе. У него было достаточно материала и наблюдений, имел он в запасе и несколько интересных конфликтов, которые можно было бы связать сюжетом. Словом, оставалось лишь сесть и начать. Несколько раз Бандуилов уже готов был приступить, но так получалось, что всегда находилось срочное дело, и он все откладывал, откладывал, откладывал… От этого в нем временами возникала тоска, и он с горечью жаловался супруге, что годы идут, а он так и не заявил о себе «во весь голос». Рита неизменно успокаивала его, повторяла, что верит в него и не сомневается, что он все равно осуществит свою цель.

«Ты должен создать великую вещь! — твердо говорила жена. — Чтоб люди плакали и смеялись и спрашивали друг друга, кто такой этот Бандуилов? Я мечтаю об этом больше всего на свете!»

Она искренне верила, что Алексей создаст шедевр, и он был благодарен ей за это. Он понимал, что для осуществления замысла необходимо отбросить все второстепенное и полностью переключиться на роман. Но так не получалось. Будучи любящим мужем, он считал своим долгом зарабатывать столько, сколько требовалось Рите, чтобы она не чувствовала себя ущемленной. Запросы у Риты были не так уж и велики, но она была женщиной, причем женщиной красивой, и как всякая женщина нуждалась в гарнире из побрякушек и барахла. Да и сам Бандуилов с удовольствием надевал добротные, хорошо сшитые вещи. Чтобы заработать, он писал сценарии документальных фильмов, какие-то необязательные брошюрки, рекламные буклеты. Он успокаивал себя тем, что вот еще немного покрутится, почистит «авгиевы конюшни», чтоб ничего над душой не висело, и уж затем, с чистой совестью, засядет за настоящую работу… Но время шло, суета продолжалась, и Алексей чувствовал, что постепенно теряет остроту зрения и растрачивает впустую ту жизненную силу, без которой не создать ничего серьезного…

Однажды он твердо решил бросить журнал, уйти, как говорится, на «вольные хлеба», чтоб взяться наконец за роман. Рита, не задумываясь, поддержала эту идею. «Бросай! — искренне согласилась она. — Как-нибудь проживем на мою зарплату. Зато будешь писать настоящее!» Алексей готов был расцеловать жену за такие слова. Он долго колебался, но из журнала так и не ушел. Страшно было бросить насиженное место и нырнуть в неизвестность…

На глаза ему попался принцип Питера, суть которого в том, что каждый человек стремится достичь уровня своей некомпетентности, и если он вовремя не остановится, его ждет поражение… Мудрость этих слов пришлась по душе Бандуилову, он даже занес принцип Питера в свою записную книжку.

«Ты прилично пишешь о науке, — убеждал себя Алексей. — В этом деле ты профессионал. Так зачем же лезть туда, где ты некомпетентен?»

И все же что-то кололо его, не позволяло успокоиться. Он чувствовал себя моряком, который не решается уйти в кругосветное плавание и служит на прогулочном катере, загоняя подальше тоску по океану. Да и с принципом Питера, если разобраться, тоже не все так просто. Не потому ли истинный художник испытывает страх перед новой работой, что каждый раз сомневается в своей компетентности? Собственно говоря, творчество — это постоянный риск поражения, и неудачи кружат над художником, точно грифы над одиноким путником.

Однажды, будучи в Москве, он попал на книжную ярмарку. Зрелище бесконечных стеллажей, уставленных десятками тысяч книг, ошеломило Бандуилова. Он растерянно бродил среди яркого карнавала издательских фирм и думал, стоит ли тратить годы, выжимать из себя соки, чтобы написать книгу, которая затеряется в океане себе подобных, как сельдь среди сельдей?

«Ну а если даже и напишу, — рассуждал Алексей, — это ведь только половина дела. Потом надо будет пристраивать куда-то, обивать пороги редакции, получать вежливые письма со стандартной фразой: «К сожалению, должны Вас огорчить…»

Одним словом, к роману он так и не приступил и вспоминал о нем все реже и реже.

Но сейчас, когда завертелась вся эта история с ящером, Бандуилов вновь почувствовал потребность взяться за «полотно». Не надо было ничего придумывать: в руках у него оказался готовый сюжет, закрученный на поисках загадочного животного. Слухи, впечатления, нравы Утиноозерска, люди, с которыми ему приходилось встречаться, — все это ожило в голове Алексея, пришло в движение…

Теперь он не сомневался, что у него получится. А напечатают или не напечатают — это его сейчас совершенно не волновало. То, что накопилось в нем, требовало выхода, просилось на бумагу — это было главным! И вопрос об уходе на «вольные хлеба» казался теперь ясным и понятным. Разумеется, он расстанется с журналом, как только будет обнаружено животное. А может, и раньше! Он бросит службу и займется лишь одним — будет писать роман. Год, два — сколько потребуется, столько и просидит! Рита с Костиком как-нибудь перебьются. Надо только верить в себя, в свои силы…

С вокзала Бандуилов летел домой как на крыльях. Он спешил объявить Рите о своем окончательном решении бросить службу и засесть за роман.

Жена встретила его в коридоре с необыкновенно восторженным лицом.

— Закрой глаза! — приказала она, не дав вымолвить ему ни слова. Алексей, снисходительно улыбаясь, зажмурился, и Рита, взяв мужа за руку, ввела его в комнату.

— Ап! — воскликнула она, и Бандуилов, открыв глаза, застыл на месте, не узнавая своего жилища.

Вместо старой затрюханной мебели он увидел роскошный гарнитур из двадцати четырех предметов благородного темного дерева.

— Вот это да… — с уважением произнес он. — Откуда дровишки?

— Дурачок, — Рита засмеялась, потащила Алексея в маленькую комнату, где стоял новый письменный стол, и усадила его во вращающееся кресло. — Ну, что скажешь?

— Даже не верится, — Алексей провел ладонью по гладкой поверхности стола и сразу вспомнил о часовщике. — Звонила Жгульеву?

— Звонила! — с вызовом ответила Рита. — Утром позвонила, а после обеда гарнитур уже стоял у нас. Как в сказке! Видишь, как все просто…

— Сколько? — спросил Бандуилов.

— Три c половиной.

Алексей изумленно уставился на супругу.

— Ну что ты удивляешься?! — обиделась Рита. — Это же импортная мебель!

— Погоди, — озабоченно произнес Алексей, — у нас ведь на книжке было только две…

— Правильно, — подтвердила Рита, — остальные пришлось занять. Тысячу дали Перфильевы, а пятьсот заняла у Алки. За год как-нибудь отдадим. Верно?

— Пожалуй… — Бандуилов огорченно вздохнул, настроение у него испортилось.

— Я вижу, ты не рад, что у, нас наконец-то появилась нормальная мебель, — сказала жена.

— Почему же, — он усмехнулся, — я очень доволен. Просто все это получилось как-то неожиданно…

Алексей привлек к себе жену, она уткнулась носом ему в шею, и несколько минут они стояли так, словно памятник счастливому супружеству… Разумеется, теперь не могло быть и речи об уходе с работы. Прежде нужно было покончить с долгами.

«Что ж, — сказал себе Бандуилов, — придется писать после службы!»

В тот же вечер он придумал первую фразу, которой должен был начаться роман:

«В полночь Гломов проснулся от неясных предчувствий».

Кто такой Гломов и что за предчувствия разбудили его — этого Алексей пока еще не знал…

Непробиваемый Рыбин

Третьего июля Алексею позвонил завлаб Притальев. Он сообщил, что через неделю на институтском корабле «Интеграл» состоится трехдневный семинар по проблеме утиноозерского ящера. Он также добавил, что список участников уже утвержден, но для корреспондента, возможно, найдут лишнее место.

Бандуилов, не мешкая, ринулся в Институт с письмом, подписанным главным редактором. Собственно говоря, новость о предстоящем мероприятии Алексея не удивила. Ученый мир давно уже использовал пароходы для научных конференций, школ, симпозиумов, коллоквиумов и всякого рода дискуссий. Тот, кто первый предложил собираться на водном транспорте, был, бесспорно, человеком дальновидным. Разве можно сравнить семинар в душном загазованном городе с семинаром на воде! Морской или речной воздух, живописные берега, солнечные блики, чайки за кормой — какой ученый не бросит ради этого все дела и не поспешит на корабль, даже если тематика докладов ему не интересна. Разумеется, для полного успеха коллоквиума необходимо участие в нем нескольких корифеев, которые, подобно свадебному генералу, придадут мероприятию солидность и вес. Кроме того, мудрые организаторы всегда позаботятся о присутствии на судне двух-трех милых дам, но не для глупостей, а в качестве возбуждающего средства, как, скажем, черный кофе. Глядя на них, спорящие стороны будут биться за Истину с утроенной силой, словно участники средневековых рыцарских турниров.

У корабля есть еще одно преимущество перед сушей: на нем нет универмагов, музеев, театров — всего того, что может отвлечь от серьезного дела. Вдобавок, он окружен со всех сторон водой, так что сбежать с него довольно трудно. Поэтому участнику научного круиза не остается ничего иного, как слушать выступления коллег…

Подготовка к такому плаванию начинается чуть ли не за год, но утиноозерская загадка требовала действий решительных и быстрых, и Лавр Григорьевич Горячин бросил все силы на организацию семинара. Задача его облегчалась тем, что Институт имел свое научно-исследовательское судно, которое, наконец-то, пригодилось для серьезного дела. Лавр Григорьевич сам составил список участников. Двадцать пять человек он пригласил из разных городов, остальные сорок пять мест распределил между сотрудниками своего Института, хотя желающих было гораздо больше.

Алексей даже не подозревал, что попасть на корабль будет так сложно. Секретарша Горячина, равнодушно прочитав официальную бумагу из журнала, сообщила Бандуилову, что список уже утвержден, а сам Лавр Григорьевич срочно вылетел в Москву и вернется лишь через четыре дня. Она посоветовала Алексею обратиться к Рыбину, заместителю директора по хозчасти, который ведает сейчас подготовкой к семинару. Огорченный журналист отправился к Рыбину. Алексею никогда прежде не доводилось иметь с ним дела, хотя кое-что он о нем слышал.

Роман Петрович Рыбин был высок, как говорится, в теле, но не толст. Недавно ему стукнуло пятьдесят, но выглядел он моложе, хотя в пышной шевелюре было немало благородной седины. Для полноты портрета упомянем крутой лоб, квадратный подбородок, который принято называть волевым, и темные маленькие, как вишневые косточки, зрачки, пристально смотревшие на человека до тех пор, пока тот не начинал чувствовать за собой какую-то вину. При такой внешности Роман Петрович свободно мог украсить палату английских лордов, и не случайно посторонние люди принимали его за директора Института. Природа обделила его умом, но в качестве компенсации наградила Рыбина неиссякаемой энергией. В прошлом он возглавлял обувную фабрику, но — неудачно. Затем он два года руководил техникумом, где успешно развалил работу, с треском вылетел и приземлился в кресло директора Дома культуры. Разогнав любительский театр и оскорбив диск-жокея, Роман Петрович стал жертвой жалобщиков и был переброшен в спортобщество, где стал тренировать тренеров. Внеся вклад в физкультурное движение, он был вынужден уйти в Институт Прикладных Проблем.

Первое, что поразило Рыбина, когда он пришел в ИПП, была свободная посещаемость. Сотрудники приходили на работу когда вздумается, засиживались допоздна и вообще жили вольготно. Роман Петрович повел решительную борьбу с такой разболтанностью. Он был твердо уверен, что все научные сотрудники — шалопаи, которым платят слишком много, и считал главной своей задачей приучить их к дисциплине. С этой целью он ввел утренние проверки. В первый же день попалось человек сорок, опоздавших к началу работы. Рыбин собственноручно переписал проштрафившихся, он ни о чем их не спрашивал, не читал нотаций — лишь молча регистрировал факты, и это давящее спокойствие вызывало у сотрудников тревогу. Находились, правда, умники, доказывавшие Роману Петровичу, что творческую деятельность нельзя регламентировать.

— Мы совы! — заявляли они. — Нам думается хорошо лишь в поздние часы!

— Хоть совы, хоть филины! — бесстрастно отвечал Рыбин. — Думать вы должны от звонка до звонка в специально отведенных местах!

От утренних проверок он перешел к послеобеденным и вечерним. В результате порядок восторжествовал, а производительность снизилась.

В знойные летние месяцы Роман Петрович устраивал регулярные облавы в районе пляжа. Операции он проводил весьма искусно. Так, например, в рабочее время пляжный диктор объявлял, что сотрудника ИПП — фамилия не называлась — просят срочно явиться в радиоузел. Нарушители трудовой дисциплины сбегались на зов прямо в плавках, попадая в руки Рыбина. Иногда он подплывал к берегу, ползком выбирался из воды и медленно, точно крокодил, двигался на животе по песку, фиксируя прогульщиков. Этот способ, конечно, требовал хорошей физической подготовки, но недаром Роман Петрович служил когда-то по спортивной части…

Впрочем, деятельность его не ограничивалась проверками посещаемости. Неистощимая фантазия администратора позволяла ему постоянно вводить какие-нибудь новшества. Так, например, он решил, что сотрудники, уходя с работы, должны оставлять свои удостоверения в Институте. С этой целью он заказал в мастерских многоэтажную вращающуюся башенку с множеством ячеек, которую установил в вестибюле, рядом с вахтером. Поскольку палец в ячейки пролезть не мог, удостоверения приходилось извлекать специальными щипчиками, висящими на леске. По утрам у башни начиналась давка, всё пытались вращать ее одновременно, ища свою ячейку и ругаясь. Роман Петрович стоял в сторонке, невозмутимо наблюдая за вавилонским столпотворением. Если же какой-нибудь несдержанный товарищ подбегал к нему и выражал протест, Рыбин молча смотрел на него, затем твердо и громко произносил:

— Стадо, в которое вы себя превращаете, есть результат вашей собственной неорганизованности! Мы будем пресекать подобные безобразия!

Твердость тона и это загадочное «мы» вызывали у недовольного замешательство, и он возвращался к башне, чтобы искать свою ячейку.

Все, что делал Роман Петрович, — доставал ли из кармана платок, разговаривал ли по телефону, надевал ли очки — любое его движение было преисполнено значительностью и вызывало у людей слабых чувство собственной неполноценности. Недовольные Рыбиным пытались на него жаловаться, но без успеха, ибо он пользовался покровительством Горячина. Более того, отправляясь на важные переговоры, директор брал с собой в качестве адъютанта Романа Петровича, используя его представительную внешность, но запрещая при этом открывать рот.

Излюбленным занятием Рыбина было стоять в центре институтского вестибюля. Часами возвышался он здесь, напротив стеклянных дверей, и, полный таинственных дум, оцепенело смотрел вдаль, на дорогу, словно ждал гонца с важной вестью.

На этом посту и нашел его Бандуилов. Не решаясь отвлечь его от созерцания, Алексей остановился в двух шагах от Рыбина.

— Я вас слушаю! — вдруг произнес Роман Петрович, по-прежнему глядя на дорогу. Алексей даже оглянулся, желая убедиться, что слова относятся к нему. Назвавшись, он протянул Рыбину официальное письмо от журнала. Роман Петрович принял его королевским движением, но читать в вестибюле не стал, а повел гостя в свой кабинет. Там, нацепив очки, он долго изучал текст, затем столь же долго смотрел на Бандуилова, но тот не только не смутился, но даже наоборот — слегка улыбнулся, что, вероятно, совсем не понравилось Роману Петровичу.

— Опоздали! — кратко произнес он.

— Как же так… — заволновался Алексей.

Рыбин невозмутимо взял в руки карандаш и чистый лист.

— Давайте подсчитаем вместе, — сказал он, — чтобы получить ясную и объективную картину! На корабле тридцать пять кают для пассажиров. В каждой каюте по два места. — Он перемножил. — Итого — семьдесят вакансий. Если взять еще вас, получится один лишний…

— Согласен быть семьдесят первым, — сказал Бандуилов.

— Где же вы будете спать? — сухо спросил Рыбин.

— На палубе, — просто ответил Алексей, — в салоне, трюме, где угодно — какая разница…

— Очень плохо, что вы не чувствуете разницу! — взгляд Романа Петровича уперся в бритую голову Бандуилова. В ее бесстыдном блеске чудилось Рыбину нечто неприличное и аморальное. — Вы представьте себе на минуту, что корабль потерпит крушение. Спасательные средства рассчитаны только на семьдесят человек. Этих мы спасем. Что же касается семьдесят первого… — печальную концовку он не договорил.

Алексей понял, что дальнейшие уговоры бесполезны, и если он еще пытался уломать Рыбина, то делал это, скорей, от досады.

— Роман Петрович, проблема ящера — дело общегосударственное. Я готовлю материал, который будет читать вся страна! Я просто обязан присутствовать на семинаре…

— Уж не хотите ли вы сказать, — холодно спросил Рыбин, — что я должен уступить вам свое место на корабле?

— Ну что вы! — смутился Бандуилов. — Я прошу войти в мое положение…

Роман Петрович сидел в кресле загадочный, как сфинкс.

— Свободных мест нет! — решительно повторил он, давая понять, что разговор закончен.

К счастью для Алексея, вопрос уладился быстро, как только вернулся из Москвы Горячин. Лавр Григорьевич, вызвав к себе Рыбина, указал на сидящего в кабинете корреспондента и сказал:

— Это товарищ из журнала. Организуй ему место на корабле. Он должен плыть с нами!

Ни один мускул не дрогнул на лице Романа Петровича, словно и не было у него разговора с Алексеем.

— Обеспечим, — деловито ответил Рыбин. — Могу идти?

— Иди, иди! — кивнул ему директор, и Роман Петрович, величественно пятясь, покинул кабинет.

Соседи по каюте

Десятого июля, ближе к полудню, «Интеграл», отвалив от пристани, отправился в трехдневное плавание по Утиному озеру. Провожающих практически не было. Лишь чья-то жена печально размахивала пакетом с пирожками и вареными яйцами, а ученый муж строго кричал ей с корабля: «Домой! Кому сказано — домой!» Зеваки, толкущиеся на пристани, высказывали различные догадки относительно целей экспедиции, но все сходились на том, что эта затея как-то связана с ящером… Лавр Григорьевич возвышался на капитанском мостике с огромным биноклем и был похож на адмирала, ведущего эскадру к мысу Горн. Рядом с ним капитан «Интеграла», тихий пожилой человек с ватой в ушах, был совершенно незаметен. Участники семинара, навалившись на борт, шутили, смеялись, но в глазах их пряталась тревога, так что веселились они, скорей, для собственного успокоения.

Судно резво бежало по зеркальной глади. Бандуилов, затерявшись среди ученых, бродил по палубе, прислушивался, приглядывался, набирался впечатлений, которые могли бы ему пригодиться. Пассажиры беседовали о разном, но научных тем не касались, о ящере же не вспоминали, приберегая силы для научных споров…

На корме Алексей встретил Гужевого. Перегнувшись через борт, он что-то высматривал в воде.

— Отдыхаем, Василий Степанович? — спросил Бандуилов.

— Пассивность есть высшее проявление активности! — не оборачиваясь, ответил Гужевой и добавил: — Он где-то рядом…

— Кто? — не понял Бандуилов.

— Ящер, — пояснил Гужевой. — Я это чувствую, хотя объяснить не могу… У меня так часто бывает. Например, математику я не знаю, но нутром ее чувствую!

— Семинар обещает быть интересным, — заметил Алексей.

— Да, рубка будет, — кивнул Василий Степанович, оглядываясь. — Придется попотеть.

Он вдруг сорвался с места и побежал за толстеньким человеком в очках. Как позже узнал Бандуилов, это был один из «свадебных генералов», приглашенных Горячиным…

Спустившись в каюту, Алексей застал там двух своих соседей: низенького бородатого Матвея Каретника и худого блондина Валерия Вулитина. Оба были в Институте людьми известными, хотя каждый в своем роде. И тот, и другой заслуживают читательского внимания, тем более, что они имеют отношение к описываемым событиям.

Начнем с Каретника. Лицом он походил на ассирийского воина, изображение которого встречается в учебнике истории древнего мира. Главной особенностью его внешности было обилие растительности: лицо его, казалось, выглядывает из густой, темной чащи, готовой вот-вот сомкнуться. До сорока лет Матвей был преуспевающим старшим научным сотрудником. Начальство ценило его как специалиста высокого класса. Сослуживцы уважали за острый ум и эрудицию. Друзья любили за веселый нрав и щедрость души. Семейная жизнь Каретника, насколько можно судить со стороны, выглядела вполне благополучно: супруга была хорошей хозяйкой и верным другом; иногда она, правда, говорила глупости, но, в целом, мужа понимала. Добавим, что имел он прилежного сына с математическим уклоном, приличную квартиру и замечательную библиотеку, доставшуюся ему от родителей. Впрочем, судить о семейной жизни интеллигентных людей, у которых все тайны надежно укрыты от посторонних взглядов, — дело совершенно бесполезное.

Несмотря на достигнутое благополучие, два года назад с Матвеем вдруг начали происходить странные вещи. Он становился неразговорчивым, стал избегать дружеских «междусобойчиков», во взгляде его все чаще появлялась тоска. Друзья и коллеги не могли понять, что с ним творится, и решили, что это — возрастная хандра. Но вскоре выяснилось, что причина не в возрасте. Каретник заявил, что решил отказаться от благ цивилизации.

— Нужно вернуться к заре человечества! — твердил он. — Иначе жернова технического прогресса сотрут нас в порошок!

Напрасно друзья напоминали ему про колесо истории, которое ни повернуть, ни оставить.

— Кто хочет начать другую жизнь? — спросил Матвей.

Желающих не нашлось.

— Мне жаль вас, — сказал он и подал заявление об уходе из Института. Директор вызвал его к себе.

— Что это значит? — спросил Лавр Григорьевич, постучав пальцем по заявлению.

— Ухожу, — ответил Каретник.

— Куда?

— Пока не знаю…

— Хватит дурить! — рявкнул Горячин и разорвал заявление. Матвей молча положил на стол новый экземпляр.

— Может, тебя кто обидел? — миролюбиво заговорил директор, не желая терять ценного сотрудника. — Может, жалобы есть?

— Жалоб нет, — кратко отвечал Каретник.

— Ладно! — рявкнул Горячин и подмахнул заявление. — Но учти, Каретник, мосты сожжены!

Уволился Матвей в апреле а уже в мае он улетел в Восточную Сибирь. Перед отъездом он предложил жене развестись, чтобы она была свободной, но супруга торопиться не стала. Вертолетчики забросили Каретника в глухомань, на берег стремительной Пеляди. До ближайшего населенного пункта было больше двухсот километров.

Матвей поселился в заброшенной охотничьей избушке. Первое время ему пришлось тяжко. По ночам ему снились коммунальные удобства, ветчина с пивом и кинозвезды. Постепенно сны очистились от мирских желаний и жизнь Каретника стала простой и спокойной. Он ловил рыбу на большой палец правой ноги, собирал ягоду, учился понимать язык зверей и птиц. Сохатые выходили к реке и пили воду, не боясь Каретника. Осмелевшие белки брали пищу из его рук. Матвей привык к одиночеству и перестал вздрагивать от треска сучьев. По вечерам он проверял себя на вшивость и смотрел в окошко, как в телевизор. Каретник обрел покой, и если бы не проклятый гнус, он был бы всем доволен…

Почти два месяца никто не нарушал его уединения. Но однажды рядом с избушкой опустился вертолет. Из него вылез хмурый человек в синем засаленном халате. Он сложил в ящик выловленную отшельником рыбу, оставил хлеб, соль, спички, молча выписал квитанцию и улетел. Все это произошло так неожиданно и действовал пришелец столь уверенно, что опешивший Каретник даже не пытался ему помешать.

Через неделю на реке заплясали резиновые плоты, и на берег высадились спортсмены-водники в оранжевых жилетах. Они только что прошли жуткий Шаман-каньон и хотели отметить это событие. Парни дали ужин в честь аборигена Каретника, где было выпито немало спирта. Матвей пить не хотел, но водники с обидой укоряли его: «Ты, может, последний, кто нас видит!», и отказать им он не смог…

Утром он проснулся с тяжелой головой. Гости уже уплыли, лишь пустые банки из-под тушенки напоминали об их визите. Вдруг Матвей услышал в лесу странные звуки. Обернувшись, он увидел милиционера верхом на белой лошади.

«Галлюцинация», — подумал Каретник. Но видение не только не исчезло, а даже подъехало ближе и козырнуло. Милиционер долго допытывался у Матвея, кто он такой и почему скрывается в тайге. Отшельник честно объяснил, что сбежал от цивилизации к матери-природе, но милиционер не поверил.

— Я отвечаю за порядок на территории, равной Голландии, — обиженно сказал он. — А ты мне тут заливаешь…

Тогда Каретник протянул ему квитанцию, полученную за рыбу.

— Другое дело, — просветлел участковый. — Так бы сразу и сказал, что из артельщиков!

Он степенно удалился на своей белоснежной кобыле, пожелав Матвею богатых уловов.

Некоторое время Каретник жил спокойно, но в конце июля до него добрался молодой якут, участвовавший в переписи населения. Он собрал нужные данные, рассказал, что творится в мире, и, передохнув, отправился дальше… Каретник начал нервничать. Он словно предчувствовал, что одиночеству приходит конец. По ночам ему снилось, будто колонна родственников и коллег мерной поступью приближается к его скиту…

Опасения Матвея сбылись. В середине августа на берег высадились изыскатели. Они разбили лагерь недалеко от избушки Каретника и занялись делом. От них он узнал, что в этих местах пройдет железная дорога, что через Пелядь будет переброшен мост, а на берегу вырастет поселок. По вечерам в лагере изыскателей было шумно, а широкоплечая девушка кричала Матвею: «Эй, Робинзон! Возьми меня Пятницей!»

Отшельник, собрав узелок, двинулся к Северу в ветхом челне. Достигнув Полярного круга, он совершенно одичал.

Среди пастухов-оленеводов пошел слух, что в тундре живет злой дух, притворяющийся человеком. Люди пограмотней заговорили про таинственное существо «йети». Нашлись энтузиасты, которые отправились по следам «снежного человека»… Матвея поймали, когда он подкрадывался к куропатке. «Йети» кусался, рычал, но вырваться из объятий энтузиастов не смог. Его усадили в вездеход и привезли в город для изучения. Увидев ванну, Каретник заплакал и попросил доставить его в Утиноозерск. На этом его робинзонада закончилась…

Жена приняла его без упреков. В Институте дело обстояло хуже.

— Я тебя предупреждал? — спросил Горячин, желая унизить блудного сына.

— Предупреждали…

— А ты ушел!

— Ушел, — согласился Каретник.

Лавр Григорьевич еще немного покуражился, но затем сменил гнев на милость. Тому была причина: понадобился толковый сотрудник. Как раз в это время, в связи с подготовкой к пуску новой линии, гиганту большой химии срочно потребовалась помощь науки. Лавр Григорьевич пообещал доказать, что Утиное озеро не только не пострадает от дополнительных стоков комбината, но даже — окрепнет. Разумеется, при условии щедрого финансирования исследований…

Был заключен хоздоговор, и новую тему «повесили» на Каретника. Через полгода он представил Лавру Григорьевичу первые результаты. Кривая загрязнения озера ползла вверх.

— Новый цех пускать нельзя, — тихо сказал Матвей, — система очистки не справится…

Такого непонимания поставленной задачи Горячин просто не ожидал. Он напомнил сотруднику о хоздоговоре с комбинатом на сто тысяч рублей и приказал «не валять дурака».

— Ищи ошибку! — приказал он.

— Ошибки нет, — твердил Каретник.

— А я говорю: есть! — рявкнул Лавр Григорьевич, швыряя график в корзину. — Даю тебе месяц на доработку!

Через месяц Матвей опять огорчил шефа, подтвердив правильность прежнего результата. Директор выгнал его из кабинета.

Работу доверили более гибкому товарищу.

Но Каретник не сдавался. Он направил свой отчет в разные ведомства, предупреждая о последствиях пуска нового цеха. А вскоре по Институту прошел слух, что Матвей проводит над собой необычный эксперимент: уже несколько месяцев использует для питья воду, сбрасываемую в озеро комбинатом. Разговоры эти вначале вызывали лишь улыбки и шутки. Когда же слух подтвердился, Лавр Григорьевич решил, что пора избавляться от беспокойного сотрудника. Вероятно, Каретник попал бы под сокращение штатов, если бы не появление в озере ящера. Ситуация изменилась круто и быстро.

— Мы не позволим комбинату губить древнее животное! — заявил Горячин и лично поблагодарил Матвея за полученные результаты. В план Института срочно ввели новую тему: «Охрана окружающей среды», а Каретника назначили ответственным исполнителем.

Работал Матвей добросовестно. Шеф был им доволен. Друзья Каретника постепенно отошли от него: он вызывал у них непонятное беспокойство. Да и сам Матвей не стремился к общению.

Со временем разговоры об этом странном человеке затихли. Разве что на дружеских пирушках, в отсутствие Каретника, сослуживцы вдруг с сожалением начинали вспоминать прежнего Матвея, острослова и заводилу, и пытались угадать, что с ним стряслось…

Здесь мы вынуждены прервать рассказ о соседях Алексея, поскольку корабельные динамики пригласили участников семинара на первое пленарное заседание.

Точки зрения

Открыл семинар Лавр Григорьевич. От имени оргкомитета он приветствовал собравшихся и выразил надежду, что деловое обсуждение приблизит разгадку Утиного озера, где впервые в мировой практике… Далее он привычно выдал набор звонких фраз, с которыми мы уже знакомили читателя раньше.

Затем начались выступления участников. Многие товарищи выходили на трибуну не потому, что им было что сказать, а для того, чтобы оказаться в центре внимания хотя бы на несколько минут. Дело в том, что если напоминать о себе почаще на различных научных мероприятиях, то со временем можно приобрести некоторую известность и войти в «обойму»: сначала запомнят лицо, постепенно привыкнут к фамилии, а уж после, глядишь, начнут уважать…

Заметим также, что от выступающего, особенно в прениях, требуются немалые навыки и гибкость. Если, к примеру, уважаемый мэтр заявил, что дважды два будет пять, то лишь неопытный новичок бросится атаковать его, желая осадить мэтра на глазах у публики. Во-первых, это просто неприлично. А во-вторых, никто не позволит нахалу гвоздить авторитетного специалиста, и кроме как неприятностей атака ничего не принесет. Человек более искушенный и мудрый горячиться не станет, а подберет гладкие, обтекаемые формулировки, которые никого не обидят. Он, допустим, может сказать, что результат «дважды два равно пяти» представляется ему хотя и весьма спорным, но чрезвычайно интересным и заслуживает дальнейших экспериментальных и теоретических проверок.

Другое дело, если выступает безвестный сотрудник, за которым не маячит мощное прикрытие. С таким можно не церемониться. Пусть он стоит у доски, слегка гордясь полученными результатами, играючи отбивается от вопросов. Есть множество способов посадить его в лужу. Поднявшись со своего места, вы с недоумением восклицаете: «Но позвольте! Если память мне не изменяет, лет семь назад все это уже было сделано шведом Лундквистом и опубликовано в трудах Стокгольмского университета…»

Ваше сообщение грянет как гром среди ясного неба, и бедный докладчик будет повержен. Он начнет оправдываться, что ничего не слышал о работах шведа — тем хуже для него! В крайнем случае, ему просто посочувствуют. Потом, разумеется, он потратит полгода на поиски статьи Лундквиста, попутно изучая шведский язык. В конце концов, не обнаружив даже такой фамилии, он пришлет вам гневное письмо. Ну что ему ответить? Можно сослаться на важную оговорку «Если память мне не изменяет». Да, память, к сожалению, подвела…

Впрочем, мы увлеклись. Пора вернуться на «Интеграл». Обсуждение проходило весьма живо. Выступавшие один за другим поднимались на трибуну, чтобы изложить свое мнение. За спиной у них висела огромная, чуть ли не в два метра высотой, фотография ящера, полученная благодаря мастеру Жгульеву. Красавица Альбина была заклеена широкой темной лентой, но правая нога ее все же была видна, вызывая у собравшихся шаловливые мысли.

Бандуилову пришлось нелегко: суть некоторых докладов он просто не понял. Во-первых, ему не хватало специальных знаний. А во-вторых, и это главное, — каждая серьезная наука стремится отгородиться от непосвященных мощной стеной терминов. Чужак, пытающийся проникнуть в нее без должной подготовки, быстро почувствует себя ребенком в дремучем лесу. То захохочет на ветке нечто «прекогнитивное», то зашипит под ногой холодное и скользкое «дезоксирибонуклеиновое», а то вдруг свалится на голову мохнатое и шевелящееся «бихевиористическое». И помчится прочь жалкий дилетант, сохранив на всю жизнь трепетное почтение к Науке.

Да и как иначе! Смешно даже представить, что каждый любопытствующий смог бы взять в руки современную научную статью и понять, что в ней доказывается. И как ни хотелось бы нам, чтобы ученые излагали свои мысли простыми словами, ждать этого бесполезно. Собственно говоря, трудность работы Алексея заключалась именно в том, чтобы перевести речи ученых на всем доступный язык. Насколько удалось ему понять, доклады делились на три группы.

Часть выступавших утверждала, что никаких ящеров в озере быть не может, поскольку все эти гиганты вымерли примерно восемьдесят миллионов лет назад. Причины их исчезновения могли быть различными, но сами причины носили глобальный характер и охватывали всю Землю без исключений. Что же касается свидетельств очевидцев и фотографии, заявляли скептики, то наблюдаемый предмет вполне мог быть бревном или водорослями.

«Позвольте, — возражали сторонники другой точки зрения, — если это бревно, то почему же оно то всплывает, то погружается?» Но главный их аргумент сводился к особенностям Утиного озера. Во-первых, это озеро никогда не замерзало, что выглядело довольно странным для холодных и суровых зим. Во-вторых, запасы биомассы в этом водоеме были настолько велики, что их хватило бы для прокорма большого количества древних плезиозавров. Таким образом, благодаря специфике Утиного озера, говорили защитники ящера, именно здесь могли уцелеть исчезнувшие животные. Один из докладчиков привел сравнительный анализ Утиного озера и шотландского Лох-Несс. Оказалось, что по форме, размерам и многим другим параметрам они очень схожи между собой.

Наконец, третья точка зрения сводилась к тому, что в Утином озере имеется неопознанный живой объект, не относящийся ни к плезиозаврам, ни к каким-либо известным видам животных. Сторонники этой точки зрения считали, что под влиянием сильного воздействия человека на окружающую среду в природе вполне могут зародиться новые виды живых организмов… На этой точке зрения настаивал представитель химкомбината.

Как бы там ни было, но все участники сходились на том, что желательно как можно быстрей начать поисковые работы в Утином озере, ибо любой результат будет полезен науке. Особенно горячие споры закипели после перерыва, когда обсуждался вопрос «Как искать?» Основная трудность заключалась в том, что, с одной стороны, хотелось найти ящера быстро, а с другой стороны, нужно было искать его так, чтобы не причинить ему вреда. Идей было много, но большинство из них тут же отвергалось как нереальные или дорогостоящие. Так, например, кто-то предложил прорыть канал и по нему отвести воду из озера в ближайшие котловины. Эту мысль дружно осудили. Гораздо предпочтительней выглядел вариант с батискафом, который мог бы самостоятельно передвигаться на больших глубинах. Но подобным аппаратом Институт Прикладных Проблем не располагал, а договариваться насчет содружества с каким-нибудь другим институтом было поздно: лето было в разгаре, и батискафы находились в работе. С интересом был выслушан доклад Притальева о возможностях использования установки «Посейдон» для обнаружения ящера. Помня печальный опыт с камчатским экспериментом, Юрий Валентинович предложил начать с очень слабых сигналов и усиливать их крайне осторожно, чтобы не нанести ущерб фауне Утиного озера. Вся сложность, как он выразился, состоит в том, чтобы аккуратно подвести животное к берегу… Разумеется, тут же нашлись противники применения «Посейдона». «Где гарантия, — резонно спрашивали они, — что первый же сигнал не причинит вреда неизвестному животному?»

Особенно резко высказывался Василий Степанович Гужевой.

— Я присоединяюсь ко всем, кто сегодня выступал, — заявил он, — и к тем, кто говорил «за», и кто возражал! Но меня морозит от антигуманных штук товарища Притальева. Своими чудовищными сигналами он готов довести бедную тварь до психического состояния или бесплодия!

— Позвольте! — выкрикнул с места Притальев. — На каком основании вы приписываете мне подобные эффекты?

— На основании чутья, которое меня еще не подводило! — не растерялся Гужевой.

— Тогда другое дело, — язвительно отозвался Притальев.

В зале раздался смех.

— Не шейте мне пятую ногу! — рявкнул Василий Степанович, наливаясь кровью. — Вас надо…

Договорить он не успел. Корпус корабля содрогнулся от тяжелого удара, словно кто-то таранил его. Судно резко потеряло скорость. Несколько секунд стояла тишина. Вероятно, одинаковая мысль поразила в эти мгновения всех участников семинара. Когда оцепенение прошло, они вскочили со своих мест и, толкая друг друга, молча ринулись на палубу.

Один из ведущих ученых…

Паника, охватившая ученых мужей, улеглась быстро. Выяснилось, что «Интеграл» налетел на полузатопленное бревно. К счастью, обошлось без пробоин, хотя небольшую вмятину корабль все-таки получил. Горячин прокричал капитану традиционное «Уволю!» и успокоился. Продолжать научную дискуссию не стали, поскольку пришло время ужинать. Перебрасываясь шутками по поводу столкновения с бревном, участники семинара отправились в столовую…

Мы же тем временем попытаемся рассказать о втором соседе Алексея.

Валерий Анатольевич Вулитин был ярким представителем небольшого, но процветающего отряда псевдоученых, чей вклад в отечественную науку был равен, мягко говоря, нулю. В сорок пять лет, не выполнив ни одной работы, не выдвинув ни одной научной идеи, не предложив ни один метод, он был доктором наук и заведующим лабораторией. «Полноте! — воскликнет читатель. — Разве такое возможно?» Увы, дорогой читатель, — возможно! Путь, пройденный Вулитиным от выпускника школы до кресла завлаба, достоин внимания.

Самым трудным в восхождении Валерия Анатольевича был старт. Две его попытки поступить на физический факультет закончились неудачей. Он заваливал экзамен по физике убедительно и безнадежно. «Молодой человек, — сказал ему сконфуженный экзаменатор, — попробуйте себя на другом поприще…» Но Вулитин не желал отступать. В то время физики были в почете. Он пошел на штурм престижного вуза в третий раз. Отсутствие способностей компенсировалось упорством. Экзаменатор уже собрался поставить неуд, но в последнюю секунду заколебался, дрогнул и, пожалев настырного абитуриента, вывел троечку. Этого было достаточно, чтобы Вулитин проскочил конкурсный барьер. С тех пор мягкотелость и нерешительность окружающих еще не раз выручали Валерия Анатольевича.

В студенческие годы он необычайно развил в себе способность приспосабливаться к среде обитания. Он прекрасно ладил с однокурсниками и с преподавателями. Понимая, что рассчитывать на природную сообразительность ему не дано, он уповал на маленькие хитрости. На лекциях Вулитин садился в первом ряду, добросовестно записывал услышанное и смотрел на лектора так преданно и внимательно, что тот невольно запоминал «юношу с пытливым взглядом». Когда наступала сессия, экзаменаторы не в силах были забыть заслуги добросовестного студента и, кряхтя от разочарования, шли на сделку с совестью.

Еще на первом курсе Вулитин научился произносить речи, проводить собрания, составлять план мероприятий. Активность его преследовала лишь одну цель — быть заметным. К четвертому курсу декан здоровался с Вулитиным за руку. На последнем курсе он входил в профком института и принимал посетителей два раза в неделю. Когда пришла пора распределения, Вулитин, несмотря на скромный балл, получил право выбора в числе лучших выпускников.

Трезво оценив свои возможности, он предпочел начинать на «голом» месте и уехал в Утиноозерск, где недавно был создан Институт Прикладных Проблем. Первое время он держался в тени, изучал, кто есть кто и к какому берегу лучше прибиться. Вокруг было много молодых, талантливых — на их фоне Вулитин проигрывал. Чтобы выиграть, он с головой окунулся в спасительную общественную работу. Он вошел в редколлегию институтской газеты, стал народным контролером, и, одновременно, членом Совета молодых ученых. Затем он возглавил сектор культурно-массовой работы, откуда перебрался в жилищную комиссию. Заниматься наукой было некогда, да и не хотелось. Он постоянно куда-то торопился с озабоченным лицом, кому-то звонил, что-то выяснял, о чем-то договаривался. Через три года Вулитин превратился в матерого деятеля, без которого не обходилось ни одно мероприятие в Институте.

Директор НИИ Федуницин обратил на него внимание и приблизил к себе. Вулитин стал как бы личным референтом Леонида Николаевича. Поскольку шеф обожал пение, у Валерия прорезался приятный голос, и он частенько услаждал слух Федуницина. В знак особого расположения директор решил сделать его кандидатом наук. Вулитин извлек из стола дипломную работу, добавил, расширил, уточнил и понес шефу. Федуницин ее одобрил и даже согласился быть научным руководителем. Он быстренько организовал нужные публикации, и через полгода, пробубнив на институтском Ученом Совете заученный текст, Валерий защитил диссертацию. На товарищеском ужине по случаю успешной защиты Вулитин так пронзительно спел старинный романс «Мне сладко и грустно», что шеф не удержался от слез. Вскоре появилась вакансия Ученого секретаря, и директор назначил Вулитина на эту должность.

Когда Федуницина проводили на пенсию, Валерий Анатольевич горячо приветствовал приход нового директора. Первым среди коллег он нанес визит Полукарову, едва тот появился в Институте. Неизвестно, о чем именно он беседовал с новым директором, но отношения у них сложились весьма доверительные. Оценив преданность Вулитина, Полукаров создал специально для него новую лабораторию, и Валерий Анатольевич стал завлабом. Он подобрал себе команду молодых стажеров, готовых работать с утра до ночи. Ребята были толковые, а главное — на авторитет шефа не покушались.

Жилось Валерию Анатольевичу славно. Когда директор возвращался после долгих поездок, он прежде всего вызывал к себе Вулитина, и тот описывал ему обстановку в Институте. Впрочем, эта дружба не помешала Валерию Анатольевичу проявить в нужный момент принципиальность: под коллективным письмом завлабов, просивших убрать Полукарова, стояла и подпись Вулитина…

С Лавром Григорьевичем Горячиным у него проблем не было. Несмотря на грозный вид и производимый шум, Горячин был прост. Достаточно было выглядеть глашатаем и проводником всех тех сумбурных идей, которые возникали у него крайне легко и к которым он быстро охладевал. Стоило Горячину бросить клич: «Главное — эксперимент, а не теория!», и Вулитин первым переквалифицировался в экспериментатора, хотя никогда не был теоретиком. Когда Лавр Григорьевич приобрел электронно-вычислительную машину и стал искать для нее помещение, все завлабы пытались доказать, что им не хватает площадей. Лишь Вулитин пришел к директору и заявил, что готов отдать комнату ради общих интересов…

Такая преданность не могла остаться незамеченной. Лавр Григорьевич намекнул Вулитину, что пора защищать докторскую. К этому моменту у Валерия Анатольевича накопилось полсотни публикаций и вышла монография. Все это было собрано в пухлую рукопись, и через год Вулитин защитил докторскую диссертацию. Самым печальным в его успехе было то, что никто и нигде не задал простой вопрос о происхождении научных трудов Вулитина. С того момента, когда он стал заведующим лабораторией, ему выпала приятная участь быть соавтором всех статей, которые писали его подчиненные. Валерий Анатольевич зорко следил, чтобы сотрудники не забывали ставить его фамилию на титульном листе. Разумеется, не всем подчиненным это нравилось, но протестовать никто не пытался, опасаясь осложнить себе жизнь. В тех редких случаях, когда сотрудник приносил Вулитину готовую статью на подпись и Валерий Анатольевич не обнаруживал своей фамилии в числе авторов, он возвращал ее на «доработку» до тех пор, пока подчиненный не исправлял свою оплошность.

За все годы был лишь один неприятный случай, о котором Вулитин предпочитал не вспоминать. Молодой специалист Горчаков отказался взять шефа в соавторы, поскольку тот никакого отношения к работе не имел. Вулитин, естественно, эту статью не подписал. Через месяц Горчаков извинился и попросил Валерия Анатольевича стать соавтором. Вулитин великодушно простил кающегося подчиненного и просьбу его удовлетворил. Когда рукопись уже была готова к отправке в журнал, Горчаков неожиданно засомневался в правильности полученных результатов. Вулитин пытался убедить соавтора в том, что работа хороша и ее нужно публиковать. Но Горчаков не соглашался, и Вулитин был вынужден вычеркнуть его фамилию, оставшись единственным автором. Статья была напечатана. Реакция на эту публикацию ошеломила Валерия Анатольевича. Группа известных ученых напечатала возмущенное письмо, указав, что статья Вулитина есть почти дословное повторение работы профессора Голубицкого, вышедшей еще в 1927 году. Коварство подчиненного настолько потрясло Валерия Анатольевича, что он слег на две недели. Разумеется, Горчаков был наказан, но и Вулитину пришлось пережить немало горьких минут. С тех пор он стал брать в соавторы лишь людей честных и порядочных…

Понятно, что такой ученый не мог стоять в стороне от загадки Утиного озера. Как только директор Института заинтересовался ящером, Вулитин заявил о своей готовности заняться этой проблемой. Горячин одобрил его порыв и предложил поработать на перспективу. Лаборатории Валерия Анатольевича досталась тема: «Ящероводство как сырьевая база легкой промышленности». Вулитин мобилизовал подчиненных, и вскоре под его руководством был создан эффектный плакат-схема. В центре схемы был изображен ящер, от которого тянулись стрелки к сапогам, дубленкам и прочей продукции, связанной с новым сырьем. Кроме того, Вулитин составил список водоемов, пригодных для разведения ящеров. Этого было вполне достаточно, чтобы застолбить за собой участок и спокойно ждать, чем кончатся поиски животного…

Банкет

Не станем описывать два других дня семинара, наполненных докладами и горячими спорами. Как уже было сказано, для этого нам пришлось бы использовать множество научных терминов, рискуя утомить читателя. Мы переходим сразу к финальной части семинара, его венцу — к банкету. Подобно тому, как без какой-нибудь башенки теряется вся прелесть архитектурного ансамбля, так без банкета сводится на нет любое научное мероприятие. Возможность общаться в условиях дружеского застолья — об этом только мечтали великие ученые прошлых веков.

Одним словом, не будь банкетов, их надо было бы придумать.

Но вернемся в столовую «Интеграла», где пир набирал силу. Столы были выстроены буквой «Т». Причем шляпка у этой буквы была короткая, всего на три персоны. Эти почетные места занимали Лавр Григорьевич и двое «свадебных генералов», сидевших слева и справа от Горячина. Далее располагались доктора наук, за ними шли крепкие кандидаты, а уж на Камчатке резвился молодняк. Четыре дамы, присутствующие за столом, украшали банкет, еды и выпивки хватало, так что атмосфера была замечательная. Нашлись неутомимые весельчаки, состязавшиеся в остроумии, поэтому смех почти не затихал. Бандуилов сидел между Каретником и Вулитиным и чувствовал себя прекрасно…

Встал Лавр Григорьевич с бокалом в руке.

Общество, хотя и было изрядно возбуждено, быстро приумолкло и приготовилось слушать председателя оргкомитета. У некоторых товарищей лица стали строго озабоченными, словно им предстояло слушать не тост, а чрезвычайное сообщение.

— Представьте себе, — начал Горячин, — мы сейчас плывем по озеру, а в глубине, под нами, возможно, движется тот, ради которого мы, собственно говоря, собрались в этом зале. Плывет он за «Интегралом» и, наверное, наблюдает. Он еще не знает, что на этом корабле решалась его судьба. Но, скорей всего, он догадывается. Ведь если он уцелел из всех своих собратьев, значит, это мудрейший динозавр. Так давайте же выпьем за то, чтоб не переводились на Земле мудрые динозавры!

Тост был встречен криками «ура!». Все почему-то поднялись, повернулись лицом к Горячину и выпили стоя. После этого банкет разгулялся вовсю. Из присутствующих лишь Роман Петрович Рыбин сохранял невозмутимость и трезвость. Он находился при исполнении обязанностей, отвечая за благополучие и порядок. Заметив не в меру возбужденного товарища, Рыбин неслышно приближался к нему и тихо, но внушительно произносил на ухо: «Вам уже достаточно!». Обернувшись, товарищ видел два темных неумолимых глаза и отшатывался, точно от наваждения. Ко всему прочему, Роман Петрович руководил официантами, давая им указания взглядом и движением бровей. По его молчаливой команде в одних местах появлялся коньяк, в других — вино, а в третьих, наоборот, спиртные напитки удалялись. Рыбин был незаметен, как серый кардинал, держа в руках все нити…

Тем временем объявили конкурс на лучший тост. Желающих блеснуть было много. Поднялся гвалт, кричали, не слушая друг друга. Влияние кавказской школы было очевидным. Лучшим был признан тост краткий и актуальный: «Что бы делал динозавр, если б не Горячин Лавр!». Его почтительная ирония как бы лишний раз подчеркивала роль Горячина, так что он остался доволен и лично вручил победителю приз — бутылку шампанского.

— Правильней было бы вот так, — прошептал Матвей Алексею: — Что бы делал бедный Лавр, если бы не динозавр!

Оба засмеялись.

— А вот этого говорить не следует! — произнес чей-то строгий голос. Обернувшись, они наткнулись на осуждающий взгляд Рыбина, неизвестно когда возникшего за их спинами. — И пить вам больше не советую!

Сделав предупреждение, Роман Петрович удалился. Каретник огорчился, некоторое время отказывался пить, но когда подняли бокалы за процветание Института, ему пришлось присоединиться к обществу…

В двенадцатом часу ночи всем захотелось петь. Возникло несколько хоровых групп, старавшихся перекричать друг друга. Одни орали: «На дальней станции сойду!», другие требовали от баргузина пошевеливать вал, третьи ухали «Дубинушкой», четвертые остервенело голосили про «голубой вагон». От совместного рева начали мигать лампочки, а кое-где в озере всплыли глушеные рыбешки. В конце концов, поющим надоело соперничать, и все дружно исполнили «Если друг оказался вдруг…» Под действием этой песни присутствующие размякли, пришли в умиление, и когда кто-то шепотом предложил помирить давних противников, Притальева и Гужевого, мысль мгновенно была подхвачена и одобрена. Нашлись, правда, осторожные одиночки, вспомнившие про печальную попытку помирить гоголевских Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича, но их пессимизм растворился в атмосфере всеобщего энтузиазма. К тому же речь шла о двух современных интеллигентах, а не о каких-то миргородских помещиках, живших в прошлом веке. Но главное обстоятельство, обещавшее успех, заключалось в том, что за дело взялся сам Лавр Григорьевич.

Никто не подталкивал противников друг к другу, не уговаривал их забыть прошлые распри. Директор гаркнул: «Притальев! Гужевой! Ко мне!», и они, смущенные всеобщим вниманием, покорно побрели к Горячину. Он вручил каждому по рюмке водки и приказал пить на брудершафт. Завлабы, не встречаясь взглядами, неловко переплели руки и торопливо выдули крепкий напиток. Причем Василий Степанович опорожнил свою рюмку чуть раньше Юрия Валентиновича и стоял, не шевелясь. Дальше полагалось целоваться, но они не решались исполнить этот обряд, и Горячину пришлось рявкнуть: «Ну!». Под бурные аплодисменты и крики «ура!» поцелуй все-таки состоялся.

— И чтоб больше никаких конфликтов! — подвел черту Лавр Григорьевич. — Друзья до гроба!

Присутствующие поднялись и, стоя, выпили за здоровье бывших противников. Всем было приятно, что примирение состоялось именно здесь, на корабле. Событие это достойно венчало семинар и воспринималось как доброе предзнаменование.

Про Гужевого и Притальева тотчас забыли, а они все еще стояли рядышком, поскольку разойтись, не сказав ни слова, было бы невежливо.

— Если не секрет, Василий Степанович, — начал беседу Притальев, — как собираетесь искать ящера?

— Какие могут быть секреты! — Гужевой улыбнулся. — Хочу, Юрий Валентинович, запустить в озеро дрессированных дельфинов с кинокамерами…

— Где же вы возьмете дрессированных дельфинов? — Притальев улыбнулся несколько снисходительно, что не очень понравилось Гужевому.

— А вот это я вам не скажу, — гораздо суше ответил он.

— Позвольте, Василий Степанович, — заметил Притальев. — Но в озере вода пресная. Как будут себя в ней чувствовать дельфины?

— А вот мы и поглядим, как будут чувствовать! — с легким раздражением пробурчал Гужевой.

— Кроме того, — продолжал Притальев, — они никогда раньше не сталкивались с ящером…

— Вот мы и поглядим, как они столкнутся — отвечал Гужевой, начиная багроветь.

— Но самое главное! Не начнут ли дельфины атаковать ящера, загубив тем самым все дело?

Терпение Василия Степановича лопнуло.

— Что вы ко мне привязались?! — грубо ответил он. — Вы ищите себе, а я ищу себе! И не учите меня. Я вам не пешка!

— Ну что ж, — Юрий Валентинович усмехнулся. — Если вам мало позора с вашей диссертацией, продолжайте свои экзерсисы…

Упоминание Притальевым диссертации, им же и загубленной, плюс непонятное, но обидное слово «экзерсис» — все это оскорбило Василия Степановича до глубины души.

— Ты! — с тихой яростью произнес он. — Авантюра! Пенкосниматель! Я ж тебя физически раздавлю!

— Физически! — с издевкой повторил Юрий Валентинович. — Ну, разумеется, других способов вам не дано, поскольку голова ваша опровергает закон: «Природа не терпит пустоты!»…

Гужевой напрягся, несколько секунд вдумывался в услышанное, пока не почувствовал страшную обиду. Издав хыкающий звук, он быстро снял с ноги туфлю и прежде, чем Притальев успел отклониться, щелкнул его по щеке подошвой…

Вся эта сцена разыгралась столь стремительно, что никто не успел ей помешать. Увидели только мелькнувшую в воздухе туфлю, красную щеку Притальева, багровое лицо Гужевого, и лишь тогда бросились их разнимать. Юрий Валентинович, рванувшийся к обидчику, был вовремя схвачен Рыбиным. Противников растащили, начали успокаивать, потом увели в каюты…

Скандал, так нелепо разыгравшийся под занавес, омрачил банкет. Предпринимались попытки вернуть былое веселье, но из этого ничего не вышло. Участники начали расходиться, и к полуночи столы опустели.

Самое неприятное выяснилось на следующий день: ночью с корабля исчез Матвей Каретник.

Несчастный случай!

С банкета Каретник ушел в двенадцатом часу. Алексей с Вулитиным досидели до самого конца, уйдя лишь после скандальной схватки Притальева с Гужевым. Вернувшись в каюту, они застали соседа уже спящим и тоже легли спать.

Когда они проснулись утром, постель Матвея была не застелена, а сам он отсутствовал. Вначале они не придали этому значения, но позже, обратив внимание на одежду Каретника, забеспокоились. Брюки, пиджак, рубашка, галстук, туфли — все было на месте. Тапочки его стояли под кроватью, трико валялось на стуле. Не мог же он прогуливаться по кораблю в трусах!

Алексей и Вулитин пробежали по палубе, заглянули в спасательные шлюпки, спустились даже в трюм — Каретника они не обнаружили. Горячин, которому доложили о пропавшем сотруднике, срочно вызвал Рыбина и приказал без шума обыскать судно. Роман Петрович обшарил «Интеграл» на совесть, обошел все каюты, обратив особое внимание на те, где проживал прекрасный пол, но никаких следов пребывания Каретника не нашел. Стало ясно, что Матвея на корабле нет…

Ни рулевой, ни помощник капитана, несший ночную вахту, не слышали ночью криков о помощи или подозрительных звуков. Они утверждали, что к часу ночи пассажиры угомонились и палуба опустела. Роман Петрович, совершивший контрольный, как он выразился, обход корабля между двумя и тремя часами ночи, слышал вроде бы какой-то всплеск, но решил, что это играет крупная рыба.

Стали вычислять, насколько Матвей был пьян, уходя с банкета. Получалось, что в сумме он выпил почти четыреста граммов крепкоградусных напитков. Алексей вспомнил такую деталь: Каретник взял в руки пустой бокал, подержал его над полом и явно сознательно разжал пальцы, после чего усмехнулся и прошептал: «На счастье…» Подобный поступок он мог совершить лишь в нетрезвом состоянии. С другой стороны, разделся Матвей после банкета очень аккуратно, ничего не скомкав, не швырнув одежду как попало. Напрашивался вывод, что он себя все-таки контролировал. Впрочем, известны случаи, когда люди даже в крайнем опьянении автоматически выполняли привычные действия.

Спустившись в свою каюту, Бандуилов присел на диванчик и вдруг увидел под стулом, на котором висели брюки Матвея, зеленую записную книжку. Подняв ее, он прочитал на первой странице: «Каретник М. Ю. Дневник эксперимента». Далее шли записи, состоявшие из дат и кратких наблюдений. Вот некоторые из них:

«16 сентября. Пью второй месяц. Внешне очищенные стоки почти не отличаются от обычной воды, но запах есть. По-моему, цвет глаз начал меняться…»

«12 октября. Довел потребление стоков до двух литров в день. Ногти растут гораздо быстрей. Утром, когда проходил мимо распределительного щита, почему-то посыпались искры…»

«19 ноября. Продолжаю эксперимент. Голос стал более высоким. В районе лба наблюдается облысение. Преследует сонливость. Комары и мухи облетают меня стороной…»

«21 декабря. Похоже, меняется характер. Продавщица в кулинарии вела себя безобразно, а мне хоть бы что: смотрел на нее и улыбался. В автобусе все переругались, а я спокоен…»

«16 апреля. Увеличил ежедневную дозу до трех литров. Видел во сне периодическую таблицу Менделеева. Мочки ушей заметно уменьшились…»

«4 мая. Был у стоматолога. Он не поверил глазам: у меня растет зуб, вырванный восемь лет назад. Жена говорит, что ночью я светился. По-видимому, накопился фосфор…»

«10 июня. Сегодня, когда я ехал в троллейбусе, пожилой человек почему-то уступил мне место. Пришлось сесть. Что бы это значило?..»

«17 июля. Провел контрольный замер. Ширина плеч уменьшилась, объем таза увеличился. Самое удивительное, что пью сбросовую воду с удовольствием, обычная вода из крана меня уже не удовлетворяет. Эксперимент зашел слишком далеко…»

Бандуилов спрятал записную книжку в карман и задумался. Дневник настолько озадачил его, что исчезновение Матвея отошло на второй план. Взгляд журналиста упал на термос, стоявший на тумбочке, рядом с кроватью Каретника. Алексей отвинтил крышку, принюхался. Запах показался ему неприятным. Он подошел к иллюминатору, чтобы вдохнуть свежего воздуха, и отшатнулся… На желтом металле отчетливо виднелась капля запекшейся крови.

Не касаясь иллюминатора, Бандуилов высунул голову — волны разбегались совсем близко. Здесь Алексея ждало еще одно открытие: на борту, прямо под иллюминатором, была видна царапина, словно по нему прошлись чем-то острым… Алексей побежал за Горячиным.

Лавр Григорьевич тотчас прибыл в каюту, осмотрел иллюминатор и, плотно прикрыв дверь, строго спросил журналиста:

— Кто-нибудь уже знает?

— Только мы с вами, — Бандуилов протянул ему записную книжку. — Нашел на полу, в каюте…

Горячин быстро пробежал глазами по страницам.

— Поразительно! — воскликнул он. — Вот пример истинного ученого! На таких наука держится! — Лавр Григорьевич вздохнул. — Эх, Матвей, Матвей, золотой ты мой человечище…

— А вдруг это работа ящера? — тихо спросил Бандуилов.

— Не исключено! — коротко ответил Горячин. — Во избежание паники — никому ни слова!

К полудню «Интеграл» вернулся в Утиноозерск.

Каретник был объявлен пропавшим без вести. Впрочем, никто в Институте на сей счет не заблуждался: в роковую ночь корабль находился слишком далеко от берега, чтобы Матвей до него мог доплыть.

Ошибка часового мастера

Почти никто в Утиноозерске теперь не сомневался в существовании ящера. Живо обсуждалась волнующая история о том, как чудовище вытащило из каюты зазевавшегося ученого (речь шла, по-видимому, о Каретнике) и уволокло его на дно. Молва приписывала животному все, что случалось в озере или на его берегах. На него пытались свалить даже хищение продуктов из столовой пансионата и кражу цветного телевизора из спортивного лагеря.

По просьбе читателей в городской газете появилась новая рубрика «Дай лапу, ящер!», в которой специалисты отвечали на вопросы утиноозерцев. Общее негодование вызвал вопрос пенсионера Лузгина: какое будет вознаграждение за поимку динозавра?

Самой модной одеждой в это лето стали «фирмовые» джинсы и белая майка с изображением ящера. С джинсами проблем не было, их можно было свободно приобрести у деловых молодых людей за двести пятьдесят рублей. Хуже обстояло дело с майками. Местная трикотажная фабрика, правда, выпускала белые майки, но без рисунка. Под нажимом общественности директор пообещал пробить и наладить новую технологическую линию для нанесения картинок. Но потребитель ждать не желал. На помощь ему пришел частник, чуткий на спрос. Частник приобретал в магазинах майки местной фабрики, лихо выводил волшебное слово «адидас», а пониже ставил роскошное клеймо, напоминавшее безногого верблюда. Продукция шла нарасхват, по десять рублей за штуку. Отметим, что через два года местная фабрика начала выпускать майки с картинками, но, к сожалению, в моду опять вошли майки без рисунков.

Нельзя не сказать о том влиянии, какое оказал ящер на культурную жизнь Утиноозерска. Деятели искусства, вдохновленные таинственным животным, умудрились в кратчайшие сроки создать оригинальные произведения. Так, художник Холимчиков откликнулся эпическим полотном «Мытье тракторов на закате». Три могучих железных коня стояли в реке, и загорелые смеющиеся трактористы драили их с удовольствием. А из воды торчала голова ящера, с интересом наблюдавшего за людьми. Критика отмечала, что особенно удался Холимчикову глаз животного, в котором отражался один из трактористов.

Местный драмодел Горобец буквально за ночь сочинил пьесу «Лицом к динозавру», где было всего три действующих лица. Сюжет был прост: пожилые супруги, сидя на берегу озера, на протяжении двух часов обвиняют друг друга, и из воды регулярно выныривает ящер, символизирующий вечность, и произносит крылатые выражения. Ящера с блеском сыграл актер Мерцайлов, всю жизнь мечтавший о такой роли.

Вокально-инструментальный ансамбль «Децибелы» быстро включил в свой репертуар новую песню «Плывет ящер», исполняя ее на «бис» под фонограмму. И уж, конечно, нельзя не упомянуть поэму «Мы не вымрем», написанную известным в городе поэтом Никитой Рагозиным. Читал ее Никита великолепно. Он то пришептывал, заставляя слушателей приподниматься, чтобы разобрать слова, то яростно взвывал, отбрасывая зрителей к спинкам кресел. Особенно удались ему строчки: «Мы оба с тобой чудовища! Наши души никем не познаны. Ты родился слишком рано — я родился слишком поздно!»

Кроме перечисленных творческих удач, достойна внимания задумка монументалиста Дядина, решившего высечь из гранита древнего гиганта в натуральную величину. Эта работа должна была продолжаться несколько лет, после чего собирались установить скульптуру при въезде в Утиноозерск.

Большую популярность приобрели в городе лекции доцента Крутицкого, который доказывал неземное происхождение утиноозерского ящера. Согласно его гипотезе, когда-то Землю посетили пришельцы. С помощью направленного взрыва они создали озеро и вывели в нем плезиозавров. Утиноозерцам была приятна сама идея о десанте инопланетян не куда-нибудь, а именно в тот район, где позже вырос славный город. Кое-кому, чего скрывать, иногда приходила в голову дерзкая мысль, что и они, жители Утиноозерска, возможно, тоже неземного происхождения. Поверить в это было нелегко, но как знать, как знать…

В такой обстановке интерес к очевидцу Жгульеву нарастал с каждым днем. Со всех сторон сыпались приглашения и просьбы рассказать о встрече с ящером. Очередное выступление Евгения Ивановича состоялось в клубе кондитерской фабрики. Зал был полон. В первом ряду сидела Зоя Мироновна, просматривая записки, адресованные мужу. На доске висела огромная фотография ящера. Фигура Альбины была заклеена одиноким деревом. Был еще плакат с изображением древнего животного и автомобиля «Москвич» — для сравнения.

Очевидец водил указкой по плакату и уверенно сообщал размеры: «Приблизительная длина, включая хвост, двенадцать метров. Ширина в районе брюха — порядка семи метров. Высота от лап до холки — пять с половиной метров. Окраска болотная типа «хаки».

Жгульев подошел к столику, куда супруга складывала записки.

— Не заметили ли вы попытки ящера установить с вами контакт? — прочитал он первый вопрос и задумался. В зале стояла тишина. — Попытка, товарищи, действительно наблюдалась…

Публика взволнованно загудела.

— Животное кивнуло мне несколько раз и что-то прошипело. — Очевидец развел руками. — Я пытался ответить но, к сожалению, оно меня не поняло…

Жгульев огласил следующий вопрос: «Расскажите о себе. Готовили ли вы себя ко встрече с ящером или все получилось случайно?»

Он взглянул на супругу, откашлялся.

— Ну что сказать о себе? Происхождение, как говорится, рядовое и безупречное. Папаша всю жизнь строил зубные мосты. Мать растила детей. Я был четвертым ребенком в этой бедной, но дружной семье. Естественно, нелегкое босоногое детство, школа, первая любовь, первая зарплата — все, как обычно… Конечно же, на ящера меня никто не натаскивал. Но случайной эту встречу назвать нельзя. Случайность, как вы знаете, есть проявление закономерности!

«Какие качества в человеке вы цените больше всего?» — прочитал вслух Евгений Иванович и, не задумываясь, отчеканил: — Честность! И порядочность!

Аудитория зааплодировала. Он взял в руки очередную записку: «Женечка, встречаемся в семь вечера, в «Чуде-юде». Целую. Твоя лисичка».

Очевидец вздрогнул, обвел глазами зал и наткнулся на Альбину. Она подмигнула ему из девятого ряда, Жгульев поспешно уставился на жену. Бесстрастное лицо Зои Мироновны грозило высшей мерой.

— На глупости не отвечаю! — громко объявил Евгений Иванович, демонстративно разрывая записку…

Под занавес кондитеры вручили очевидцу шоколадного ящера с ликером внутри. Гремели аплодисменты, а он стоял на сцене, держа над головой ящера, и преданно смотрел на супругу.

— Кто такая лисичка? — сурово спросила Зоя Мироновна, когда они покинули клуб.

— Если бы я знал! — с жаром воскликнул Жгульев. — Морду надо бить за такие шуточки! Просто в душу наплевали!

— Аморальное животное, — тихо клеймила его жена. — Почему тебе пишут гадости?

— Откуда я знаю! — с обидой и горечью ответил Жгульев. — Думаешь, раньше не было таких записок? Мало ли на свете пакостников!

Сказано это было столь убедительно, что не поверить было трудно. Зоя Мироновна, подумав, взяла мужа под руку…

И все же идти на свидание с Альбиной Евгению Ивановичу не следовало. Он это понимал, боролся с собой, но страсть была сильней.

Ресторан «Чудо-юдо» привлекал посетителей не столько блюдами, сколько интерьером в стиле «подводного царства». Официантки были наряжены в тугие чешуйчатые платья и волочили за собой небольшие русалочьи хвосты. В стенах были устроены аквариумы, в которых плавали диковинные рыбы. Светильники имели форму осьминогов. Кресла напоминали створки раковин. Оркестр наяривал на спине загадочного существа, похожего на двугорбую черепаху. И хотя посетители чувствовали себя здесь в некотором смысле утопленниками, попасть вечером в это заведение было сложно. Впрочем, для Жгульева двери ресторана были всегда открыты.

Очевидец сидел за столиком с Альбиной, много пил, много говорил, и жизнь казалась ему праздником. Ощущение это усилилось, когда джаз-бандит объявил: «Для нашего дорогого Евгения Ивановича Жгульева исполняется его любимая песня «Плывет ящер»!

Жгульев с достоинством и трудом поднялся, хотел произнести речь, но грянула музыка. Публика, на ходу дожевывая пищу, бросилась плясать. Певица, облизнув губы, закричала в микрофон:

Солнце встанет над моей рекой. Я к любимой прикоснусь рукой. Ящер приплывет. Ящер приплывет! И большое счастье принесет.

Жгульев и Альбина тоже вышли «в круг». Танцевали они экономно, практически не шевелясь. Альбина прижимала к груди размякшего кавалера и чуть улыбалась.

— Требуется кристальная чистота… — пьяненько бормотал Евгений Иванович. — И хрустальная репутация… Иначе в историю не впишут…

— Дурачок, — шептала Альбина, покусывая его ухо, — дурачок…

Праздник жизни, как обычно, оборвался внезапно. В дверях ресторана карающей богиней возникла Зоя Мироновна. Решительно отодвинув швейцара, она вошла в колыхавшуюся толпу, как нож в масло, и настигла мужа на месте преступления. Зоя Мироновна с отвращением сбросила с его плеч руки соперницы и приказала: «За мной!»

Жгульев покорно побрел за женой, трезвея с каждой секундой.

Человек, пожелавший войти в историю

В первых числах августа в редакцию журнала «Наука и мы» пришло письмо, которое тут же передали Бандуилову.

«Уважаемые товарищи, — читал Алексей. — Сообщаем, что 27 июля сего года, примерно в половине третьего (по-местному времени), мы, то есть: прораб Харченко Ю. А., автослесарь Силков И. Н. и завмаг Сафьянов В. Д., то есть я, проводя уик-энд на берегу Утиного озера, наблюдали трех доисторических ящеров. Первым заметил упомянутое животное автослесарь Силков И. Н. Примерно через пятнадцать минут завмаг Сафьянов В. Д., то есть я, объявил, что тоже видит ящера, но другого калибра. Прораб Харченко Ю. А. вначале отрицал и смеялся, но позже вынужден был признать, что наблюдает третье неизвестное чудовище. Чтобы исключить оптический обман, мы втроем вошли в воду, рискуя жизнями. В ответ на это ящеры отплыли подальше, как бы не доверяя человеку. Мы двинулись за ними.

Сначала нам было по колено. Затем рельеф дна резко изменился, некоторое время нам пришлось идти под водой. Как позже выяснилось, мы сбились с маршрута и вновь оказались на берегу, но уже без Силкова И. Н. Поиски товарища были безуспешными, хотя и активными. Потеряв практически надежду, мы вдруг увидели тело автослесаря Силкова И. Н., которое двигалось по воде без признаков жизни, подталкиваемое кем-то снизу…

Подвергнув его искусственному дыханию, мы вернули ему восприятие жизни, но он ничего не помнил. Невольно встает вопрос: кто же спас автослесаря Силкова И. Н.? Поскольку дельфины в Утином озере не водятся, есть лишь одно материалистическое объяснение — ящеры! Это они протянули лапу помощи утопающему и доставили его на берег.

Если этот случай Вас заинтересует, готовы встретиться и поделиться впечатлениями.»

Дальше шли три подписи и телефон Сафьянова В. Д.

Из любопытства Бандуилов набрал указанный номер. К его удивлению, трубку действительно взял Сафьянов Владимир Дмитриевич. Они договорились о встрече в редакции.

Гость пришел минута в минуту. У завмага было мужественное лицо горнолыжника и манеры жизнерадостного итальянца. Меньше всего он походил на деятеля прилавка. О ящерах Сафьянов рассказывал слишком красочно и подробно. «Врет», — с тоской подумал журналист и стал задавать вопросы «на засыпку».

Сафьянов начал путаться и противоречить тому, что рассказал раньше. В одном случае он указывал на длинный хвост, в другом — утверждал, что хвоста у ящера не было. Окончательно запутавшись, Владимир Дмитриевич весело признался, что на озере не был и никаких ящеров не видел… После этого он напрямик изложил цель своей странной затеи.

— Надо учесть мое особое положение, — рассуждал Сафьянов. — Магазин у меня рыбный, фирменный. Возможности, сами понимаете, богатейшие. Любой дефицит, какой пожелаю. Как говорится, город мною схвачен крепко. Имею связи от и до! — он вздохнул. — Вроде все есть, и в то же время чего-то не хватает. Раньше, скажем, купец мог купить дворянский титул или бароном стать. Только не подумайте, что меня в бароны потянуло. А вот связать свое имя с каким-нибудь историческим событием — этого захотелось. Врать не буду! Сегодня, понятно, Сафьянова в городе знают, а умри я завтра — ни одна собака не вспомнит. Правильно?

Бандуилов промолчал.

— Обидно… — продолжал Владимир Дмитриевич. — Хочется фигурировать в истории и после некролога. Вот я прикинул: ящер шуму наделает на века, и всех очевидцев зарегистрируют для грядущих поколений, — завмаг вдруг тихо засмеялся. — Вы ведь, наверное, писать будете о ящере?

— Собираюсь…

— Уделите мне пару строк, для вас это пара пустяков. Не пожалеете, честное слово. Благодарить я умею! Дачу построить, лучшего хирурга достать, в институт устроить, путевку любую, место на кладбище, среди академиков лежать будете — все, что пожелаете! Кстати, мебельный гарнитурчик для вас организовал я, а не Жгульев…

— Вон! — прервал его Бандуилов.

— То есть? — не понял Сафьянов.

— Вон отсюда! — крикнул журналист, багровея.

— Не надо нервничать, — гость улыбался, показывая, что ему плевать на гнев Бандуилова. — Я прошу меньше, чем даю. Подумайте на досуге. Вот мои телефоны…

Он положил на угол стола визитную карточку и удалился, уверенный в себе, как Ален Делон.

Бандуилов швырнул визитную карточку в корзину и мрачно уставился в чистый лист бумаги. В голову лезли гнетущие мысли о проклятом гарнитуре, о прохвосте Жгульеве и о прочих неприятностях. Но главная причина его раздражения заключалась в другом: роман не получался…

По вечерам Алексей оставался в редакции и пытался писать. Он придумал сюжет, составил подробный план по главам. Он даже знал, чем закончился будущий роман: в финале, когда отчаявшиеся ученые так и не смогут найти животное, ящер вдруг сам выйдет на берег, и все, кто окажется вблизи, побегут прочь. Лишь пятилетний мальчик останется на месте, не испытывая страха. Он протянет ящеру свое яблоко, и древний гигант будет есть его прямо из рук ребенка…

Если с сюжетом особых проблем не было, то с «художественным воплощением» дело обстояло гораздо хуже. Алексея преследовали расхожие штампы и лоснящиеся от частого употребления слова. Он считал, что язык задуманной вещи должен быть ярким и необычным, ибо в самом появлении ящера было нечто фантастическое. Но сравнения у него выходили громоздкими, неестественными. Кроме того, он постоянно сбивался на привычный стиль, которым писал свои журнальные очерки, а это его никак не устраивало.

— Послушай, — говорил он жене, — как тебе такое предложение: «Шайтанов проснулся тогда, когда первая птица бросила в форточку мажорную трель»?

— Ничего, — как-то неопределенно отзывалась Рита. — А почему бы не сказать проще: «Шайтанов проснулся очень рано»?

Бандуилов снисходительно объяснял супруге, что такая примитивная фраза — первое, что приходит в голову, и потому она не годится.

Хуже всего обстояло дело с главным героем. Бандуилов крутил его, как кубик Рубика, пытаясь сконструировать сложный противоречивый характер, но вместо живого человека получалась холодная конструкция.

Фамилию герою Алексей придумал тяжелую и угловатую — Гломов. Затем он начал подбирать ему внешность, последовательно втискивая своего героя в различные телесные оболочки. Был Гломов и коренастым, и толстым, и лысым, и кучерявым, и рыжим, и брюнетом, и близоруким, и даже одноглазым. В конце концов Бандуилов остановился на худом, слегка сутулом человеке сорока пяти лет. У него были длинные руки, крупный подбородок, впалые щеки, высокий лоб, темные горящие глаза и вздыбленные, с проседью, волосы. Ходил Гломов постоянно в свитере, дешевых брюках и в туристских ботинках. Алексей наградил его упрямством, бескомпромиссностью, требовательностью к себе и к окружающим. Гломов, разумеется, был чертовски талантлив. Он давно уже мог защитить диссертацию, но не хотел терять времени. Он был одержим работой и сидел в лаборатории даже по ночам. Из-за этого от него ушла жена. Другие женщины были от Гломова без ума, но он сторонился их, опасаясь, что они отвлекут его от научных поисков. Гломов говорил только то, что думал, резал правду-матку в глаза, невзирая на чины и звания. У него было много недругов, но это его не беспокоило. Единственное, что мучило Гломова, — боязнь, что он не успеет осуществить при жизни задуманное: он спешил создать принципиально новый аппарат для подводных исследований. Понятно, что этот аппарат должен был сыграть решающую роль в поисках ящера…

Постепенно Алексей привык к Гломову и даже полюбил его, как мать любит самое трудное дитя. Но иногда, засиживаясь за столом допоздна, до тех пор, пока не начинало плыть перед глазами, видел вдруг Бандуилов в углу живого Гломова, который смотрел на него с укором.

«Что ты со мной делаешь? — жалобно спрашивал Гломов. — Зачем ты развел меня с женой? Зачем держишь меня по ночам в лаборатории, заставляешь грубить людям и наживать ежедневно врагов? Я хочу жить нормально. Слышишь, отпусти меня…»

Тогда Бандуилов вздыхал, как бы давая понять, что он сочувствует своему герою, но изменить его судьбу не может, прекращал работу и отправлялся домой…

Поиски ящера

Обычно в августе жизнь в Институте замирала, но на сей раз в связи с поисками ящера Лавр Григорьевич объявил чрезвычайное положение и отменил все отпуска.

«Отдыхать будем потом, — заявил он, — когда разберемся с животным!» И хотя непосредственно на озере работали лишь две лаборатории, всем остальным было приказано находиться в постоянной готовности.

Бандуилов мотался между лагерями Притальева и Гужевого, боясь прозевать самое главное — момент обнаружения ящера. Дружина Притальева обосновалась на южном берегу озера. Гужевой со своей командой действовал на северном. О сотрудничестве «южан» и «северян» не могло быть и речи: вражда завлабов была глубокой и окончательной.

Поскольку Притальеву не разрешили использовать аппарат «Посейдон», он вел поиск с помощью ультразвуковых эхолотов. Что касается Василия Степановича, то он, так и не дождавшись дельфинов, применил старинный метод «подсадной утки». По его эскизу было построено чучело ящера, которое таскали по дну озера, Гужевой был уверен, что рано или поздно искомое животное проявит интерес к своему «собрату» и подплывет к нему. Камеры, установленные на чучеле, должны были снять на пленку эту волнующую встречу…

Тем временем продолжались поиски Каретника. По телевизору показали фотографию Матвея и обратились к населению с просьбой помочь в розысках научного сотрудника. Тут же в милицию позвонила старушка, пожелавшая остаться неизвестной, и сообщила, что у Штучкиной Лизы, улица Гаражная, 8, кв. 41, скрывается такой же бородатый, «вроде цыгана». Сигнал подтвердился наполовину: по указанному адресу действительно нашли бородатого мужчину, который при виде милиционера попытался выпрыгнуть в окно, но к Каретнику он никакого отношения не имел.

Были и другие звонки. Матвея, якобы, видели в бане, в библиотеке, в гастрономе и других общественных местах. Один из звонивших заявил, что если с фотографии убрать бороду, то выйдет вылитый таксист, который постоянно не дает сдачу пассажирам. Все эти сообщения, разумеется, ничем не могли помочь делу. Лишь один факт заслуживал внимания. Домохозяйка Тягина, разделывая судака, выловленного в озере супругом, обнаружила внутри рыбины часы «Полет» с дарственной надписью: «Матвею Каретнику в день успешной защиты диссертации». Эта находка подтверждала самые печальные предположения о судьбе Матвея…

Четырнадцатого августа датчики Притальева зарегистрировали в озере крупный предмет. Предмет находился на дне, метрах в ста от берега, и был неподвижен, что выглядело сомнительным признаком для живого существа. Но, с другой стороны, можно было предположить, что вспугнутый поисками ящер просто затаился, залег, почуяв опасность…

Горячин немедленно прибыл в лагерь «южан», чтобы лично руководить операцией. Примчалась машина кинохроники. Женщина-режиссер, покрикивая на помощников в джинсовых костюмах, готовилась к съемкам. Хмурые дядьки, похожие на бурлаков, тянули куда-то толстый, как удав, кабель. На случай самовозгорания приехали пожарники и побежали с рукавами в разные направления. Низко над озером коршуном кружил вертолет. Вызванные на помощь рыбаки срочно расставляли сети, перекрывая ящеру путь к отступлению.

Бандуилов, не отставая ни на шаг от Горячина, умудрился проскочить за ним на водолазный катер, который направился в район поиска. Лавр Григорьевич, пожав водолазу руку, сказал: «Не подходи к нему близко!», и через несколько минут началось погружение. Все следили за пузырьками, выскакивающими на поверхность. Говорили почему-то шепотом. Вертолет на секунду завис над катером, но на него замахали руками, и он ушел к берегу, где собралась изрядная толпа.

Напряжение нарастало. Даже Горячин стоял молча, изменив своей привычке подгонять и покрикивать. Казалось, вот-вот забурлит вода, и явится взору исполинское животное…

Наконец водолаз поднялся на борт. Он был бледен и заговорил не сразу. Вместо ящера он обнаружил на дне с полсотни гипсовых спортсменок, сваленных в живописную груду. Могучие красавицы, вооружившись веслами, ядрами и копьями, зеленели от времени и обиды, пугая обитателей подводного царства. Одна из них упала, придавив грудью шланг водолаза, и он едва не погиб от удушья.

Находка эта заинтересовала лишь археологов, предположивших, что обнаружены произведения древних мастеров. Впрочем, гипотеза не подтвердилась. Удалось установить, что лет тридцать назад девушки-спортсменки украшали парки Утиноозерска. Каким образом они оказались на дне озера — до сих пор остается загадкой…

Неудача Притальева вдохновила его противника на творческий порыв. Устав ждать, пока ящер подплывет к «подсадному собрату», Гужевой нашел остроумное решение, простое, как все гениальные мысли.

«Предположим, что ящер питается рыбешкой, — рассуждал Василий Степанович. — Тогда он пойдет туда, куда пойдет рыбешка. А рыбешке хорошо там, где хорошо кормят. А хорошо кормить ее будем мы!»

И «северяне» приступили к делу. Они закупали крупы мешками, согласно списку, составленному Гужевым, и везли их в свой лагерь. Там, на берегу священнодействовал над котлами сам Василий Степанович. Он не просто варил каши — он творил! У Бандуилова, наблюдавшего за его одухотворенным лицом, возникло даже подозрение, что в Гужевом гибнет великий кулинар. В специальных бутылочках и баночках он хранил всевозможные приправы и специи: от пахучей мексиканской травки «куагильос» до таинственных пепельных зерен «гвонго-гвонго», похожих на маленькие сердечки. Все это смешивалось лишь ему одному известным способом. От котлов шел такой дух, что к стану «северян» со всех сторон потянулись туристы и бродячие собаки.

Готовый продукт на лодках и катерах доставлялся в заданный район. Это было грандиозное зрелище! Прикорм разбрасывался на площади в четыре квадратных километра. Пир для обитателей озера удался на славу. Подводные кинокамеры бесстрастно снимали пространство, кишевшее рыбой, и если бы кадры эти могли видеть браконьеры, из груди их, наверняка, вырвался бы тяжкий стон. Тем не менее, замысел Гужевого оправдался лишь частично: он сумел собрать, пожалуй, всю рыбу в зоне прикорма, но осторожный ящер за ней не последовал…

Лавр Григорьевич, недовольный деятельностью Притальева и Гужевого, устроил им разнос, предупредив, что дает им на поиски еще месяц, после чего, если животное не будет обнаружено, отстранит их от задания и отберет лаборатории. Хотя отобрать лаборатории до перевыборов на Ученом Совете он не мог, Юрий Валентинович и Василий Степанович заволновались и попытались вступить в переговоры с целью объединить усилия. Они встретились в «нейтральных» водах, подплыв друг к другу на лодках, и в течение получаса беседовали с глазу на глаз. Содержание их разговора осталось неизвестным, но, судя по их лицам и плохому настроению при возвращении, договориться им так и не удалось.

Многие утиноозерцы считали, что ученые бьют на озере баклуши вместо того, чтобы работать как следует. Не случайно, когда городская газета объявила конкурс на лучший проект поиска ящера, в редакцию пришли сотни писем. У нас нет возможности пересказывать все идеи, поэтому ограничимся лишь проектом, получившим первую премию. Служащий Крохальский предложил опустить в озеро мощный сепаратор, который бы заставил вращаться всю массу воды. Тогда, по законам физики, самые крупные предметы, в том числе и ящер, двигались бы рядом с берегом. Мысль, безусловно, была интересная, но к сожалению, технически неосуществимая…

Притальев, обеспокоенный своей судьбой, обратился к Горячину с просьбой: дать разрешение на использование аппарата «Посейдон». Лавр Григорьевич, поколебавшись, просьбу удовлетворил. Злополучную машину доставили на берег озера и эксперимент начался.

Никто не знал, какие именно сигналы заставят ящера выйти из воды. Первый же пуск дал неожиданный эффект. Через минуту после того, как установка заработала в режиме излучения, к «Посейдону», отчаянно мяукая, сбежались со стороны города легионы котов с наглыми прохиндейскими физиономиями. Они орали до тех пор, пока инженеры не выключили установку. От дальнейших попыток использовать «Посейдон» отказались.

В это напряженное время в Институт пришла телеграмма. Знаменитый Жан-Жак Дебре, исследователь морей и океанов, единственный в мире человек, побывавший на дне Марианской впадины, изъявил желание участвовать в поисках ящера. Он готов был прибыть в Утиноозерск без промедления вместе с десятью помощниками и своим замечательным батискафом.

Нельзя сказать, что эта телеграмма обрадовала Лавра Григорьевича: делить славу ему не совсем хотелось. Но, с другой стороны, он надавал столько обещаний и обязательств обнаружить ящера до наступления зимы, что отказываться от услуг многоопытного Дебре было бы просто неразумно. Именно поэтому Жан-Жаку ответили согласием.

Но приехать Жан-Жак не успел…

Авторское отступление, первое и последнее

Ах, как хотелось бы нам описать торжественный момент прибытия Жан-Жака в Утиноозерск, первое погружение его батискафа, длительные поиски, полные риска, и, наконец, долгожданную встречу с неуловимым динозавром. В нашем воображении столько раз возникала эта волнующая картина, что перо само тянется к бумаге, опережая события…

Почти у самого дна медленно ползет батискаф, похожий на блюдце, накрытое блюдцем. Внутри — двое мужественных акванавтов. Луч прожектора выхватывает из безмолвного мрака мигом захлопнувшиеся створки раковины, узкую рыбешку, блеснувшую, точно лезвие, бревноподобного сома, потерявшего счет прожитым годам и впавшего в детство, торчащее из ила горлышко бутылки, в которой кто-то успел поселиться. Прижавшись лицом к иллюминатору, так что нос его слегка сплюснут, вторые сутки подряд вглядывается Жан-Жак в подводный мир Утиного озера. И вдруг вдали возникают очертания какого-то холма. В предчувствии необыкновенного пульс исследователя подскакивает до ста двадцати ударов в минуту. Интуиция подсказывает ему, что ЭТО свершится сейчас. Холм все ближе и ближе, и вот уже ясно, что это никакой не холм, а именно он — древний гигант! Ящер, по-видимому, отдыхает, небрежно развалясь на подводном пастбище. Возможно, он спит и потому подпускает к себе батискаф так близко. Пятьдесят… сорок… тридцать… двадцать метров разделяют акванавтов и животное. Луч прожектора и стрекот кинокамер, вероятно, будят ящера. Глаза его медленно приоткрываются и удивленно смотрят на батискаф. Взгляды Жан-Жака и динозавра встречаются. Крупным планом — большие и печальные глаза животного. Крупным планом — умные, не мигающие глаза человека. И вот уже первая ниточка взаимопонимания протягивается между ними… Здесь мы вынуждены решительно себя одернуть, ибо ничего этого не произошло, хотя и могло произойти.

Увы, читатель, нелепая случайность вмешалась в описываемые события, оборвав наше повествование, как обрывает жизнь грузовик, внезапно вылетевший на тротуар…

«Понятно, — поморщится читатель, чувствуя себя обманутым. — Сначала насочиняют с три короба, а после не знают, как связать концы с концами. Вот и зовут на помощь «нелепую случайность!»

Постой, читатель, не торопись с поспешными суждениями. Разве не почувствовал ты, что мы ничего не сочиняли, а лишь следовали за реальными событиями? Разве не понял ты, что нам гораздо приятней и легче было бы довести эту историю до логической развязки и точно ответить на вопрос о ящере, чем ограничивать себя неожиданным финалом? И все же мы предпочитаем куцый, раздражающий глаз финал, ибо считаем, что автор не должен жертвовать истиной ради своего или читательского интереса.

Да и само понятие «нелепая случайность», если копнуть поглубже, не очень-то верное. Если вернуться, скажем, к примеру с грузовиком, вылетевшим на тротуар, то надо учесть, что за рулем его сидел крепко выпивший водитель. Следовательно, эпизод этот отражает конкретное зло, называемое пьянством, и потому считать его случайным было бы неверно.

Вот почему, решительно наступив на горло собственной песне, мы приступаем к самой последней и самой короткой главе.

Стихия есть стихия

Ночь с девятнадцатого на двадцатое августа выдалась ясная и безветренная. Свежая прохлада, вползая в открытые окна, способствовала безмятежным снам. Набегавшиеся за день, усталые от жары и колготни утиноозерцы замерли в своих постелях, тихо плывя сквозь сюрреалистические миры.

Город спал. Спал Алексей Бандуилов, измученный конструированием главного героя. Ритмично похрапывал на вдохе его шеф Устюгин. Кротко улыбался Рудольф Семенович Томилов, увидевший себя в военной форме на Сумской улице в городе Харькове. Вздрагивал во сне часовой мастер Жгульев, почтительно прислонившись к супруге. Плотно сжав губы, чтобы не сболтнуть лишнего, спал осторожный Спартак Заборов. В деревне Ключи, перехитрив в очередной раз инопланетян, скрипел во сне зубами Федор Иванович Шацкий. Набирался сил перед решительным штурмом озера Лавр Григорьевич Горячин. На двух высоких подушках, почти сидя, спал Роман Петрович Рыбин, и ни одна муха не осмеливалась спуститься на его лицо. Спали на противоположных берегах озера Притальев и Гужевой, повернувшись спинами друг к другу. Словом, спали все, кому было положено…

В шестом часу утра во всех сервантах Утиноозерска вдруг коротко задребезжала посуда. Легкие предметы, лежавшие на краях столов, упали на пол. Тонко звякнули люстры. Колебание, пробежавшее по городу, было столь слабым, что практически никто не проснулся. Но уже в следующий момент раздался странный гул, словно где-то за городом бежала горная река. Гул продолжался почти четверть часа, затем стал стихать, но тишина прежняя не наступила. Минут через десять возник долгий, протяжный звук, напоминающий стон бессловесных существ. Ощущение было такое, что стон зарождался глубоко под землей, и, исторгнутый самой природой, медленно накатывался на город. Внезапно звук оборвался. Установилась мертвая тишь.

Понятно, что разбуженные утиноозерцы уже не могли заснуть вновь. Часть из них продолжала оставаться в постелях, гадая, что стряслось. Другие же, наиболее решительные, оделись и, покинув квартиры, устремились к озеру. Вскоре на берегу собралось несколько тысяч человек. Прямо на их глазах поверхность озера покрывалась рыбами, всплывавшими брюхом кверху. Их становилось все больше и больше. Сама же вода приобрела желтовато-коричневый цвет. Ясное утро, поднимающееся солнце, зеленые берега — вся эта идиллия лишь усиливала тягостное зрелище. Никто из собравшихся не произносил вслух слово «ящер», но многие, вероятно, думали в эти минуты о его печальной судьбе. Утиноозерцы ждали, что вот-вот всплывет его мертвая туша, но ничего похожего из воды не появилось. Впрочем, он мог всплыть в противоположном конце озера или так и остаться на дне…

Надежда, что ящер уцелел, растаяла, как только стала известна причина гибели рыбы. На химкомбинате случилось ЧП: по неизвестной причине на площадях, занятых очистными сооружениями, вдруг образовались глубокие трещины, по которым сточные воды хлынули прямо в озеро.

Посыпались комиссии, началось расследование. Удалось установить, что комбинат в аварии не виноват. Дело в том, что в ночь с девятнадцатого на двадцатое августа в отрогах далекого Джерсан-Джунгара произошло землетрясение. Слабая сейсмическая волна, докатившаяся до Утиноозерска, никакого ущерба городу не причинила, но вызвала осадочные явления в районе химкомбината, именно там, где располагались очистные сооружения…

Вывод авторитетных экспертов в какой-то мере утешил утиноозерцев. «Стихия есть стихия, — вздыхали горожане, — вулканы, цунами, тайфуны… Еще хорошо, что так кончилось!» Правда, задним числом нашлось немало пророков, утверждавших, что они все это предвидели. Но на самом деле, разумеется, никто ничего не предвидел, иначе беду можно было бы предотвратить.

Что же касается ящера, то продолжать поиски теперь было бессмысленно, и работы на озере были прекращены. Все, кто связывал будущее города с редким животным, испытывали на первых порах разочарование. Впрочем, утиноозерцев всегда выручало их умение находить положительное даже в неприятностях. Постепенно они пришли к мысли, что, может, даже и лучше, что так получилось, ибо неизвестно еще, сколько хлопот доставил бы этот ящер. Началось бы паломничество туристов, город стал бы бурно расти, а хорошо ли это — вопрос сложный. Как говорится, маленький город — маленькие проблемы, большой город — большие проблемы. Более того, многие граждане, прозрев, критично восклицали: «А был ли ящер?!» И чем чаще они задавали этот вопрос, тем сомнительней выглядела история с доисторическим животным. Очевидцы уже не вызывали доверия, поскольку один из них был после опьянения, а другой предварительно подвергался голоданию, что, безусловно, искажало нормальное восприятие. Оставался один аргумент — фотография дамы, заслонившей собой какой-то предмет в воде. Этого было явно недостаточно, чтобы делать выводы о существовании загадочного динозавра. Утиноозерцев даже удивила собственная доверчивость и легкость, с которой они поверили в обитателя озера.

Будучи людьми чистосердечными, они шарахнулись в другую крайность и теперь поднимали на смех каждого, кто осмеливался всерьез говорить о ящере. Предметом всеобщих насмешек стал Институт Прикладных Проблем, потративший время и средства на поиски животного. Сотрудников Института повсюду встречали неизменной шуткой: «Ну что? Поймали большое и зеленое?». Впрочем, посмеивались над учеными снисходительно, помня, что и сами дали маху…

Больше всего, конечно, утиноозерцев волновала судьба озера. Страшно было подумать, что оно погибло навсегда. Но специалисты, изучив всесторонне эту проблему, заверили население в том, что природа все равно залечит эту рану и что через три-четыре года флора и фауна озера будут восстановлены. Тем более, что было решено срочно начать очистку водоема биологическими, химическими и механическими способами.

Словом, утиноозерцы успокоились. Постепенно эта история перестала их интересовать. Об ящере они вспоминали все реже и реже, к зиме забыли окончательно, и жизнь в городе благополучно потекла дальше.

Вместо эпилога

Требовательный читатель, как известно, любит, чтобы в конце концов были расставлены точки над «i». Поэтому мы сочли необходимым добавить несколько слов о героях нашего повествования.

Начнем с Алексея Бандуилова. Дальнейшая его судьба сложилась вполне благополучно. Шеф публично поблагодарил Алексея за то, что в сомнительной истории с ящером он проявил выдержку и осторожность, чем спас журнал от поспешной публикации и глупейшего положения. Что же касается романа, то он так и не был написан. Первое время Бандуилов был слишком расстроен неожиданной аварией на комбинате, затем на него навалились новые задания, командировки, что-то в нем перегорело, и постепенно желание возиться с романом исчезло. Иногда, по вечерам, ему становилось тоскливо, словно он сам погасил в себе божью искру, и тогда он спрашивал у супруги:

— Думаешь, я не смог бы написать вещь?

— Конечно, смог бы! — без колебаний отвечала Рита. Бандуилов успокаивался и даже шутил, что отказался от романа, чтобы не губить гектары леса, который потребуется для издания его произведения…

В Институте Прикладных Проблем произошла очередная смена директоров. Лавр Григорьевич, как говорится, погорел на ящере. Нового директора пока что найти не могут. Дело в том, что Институт приобрел славу гиблого места, где начальство больше четырех лет не держится, и эта недобрая традиция отпугивала претендентов. Но можно не сомневаться, что рано или поздно объявится смельчак, который возглавит несчастный Институт.

Притальев и Гужевой по-прежнему не терпят друг друга. Юрий Валентинович увлекся новой идеей. Он выдвинул гипотезу, согласно которой каждый человек является источником так называемой физиологической энергии. Если мы научимся преобразовывать ее в электрическую, заявил Притальев, то проблема энергетического голода будет решена раз и навсегда.

Василий Степанович Гужевой вновь извлек из стола отвергнутую когда-то докторскую диссертацию, чтобы в очередной раз попытать счастье. Многое будет зависеть от его контактов с новым директором.

Спартак Заборов продолжает бороться с лишним весом, посещая парилку два раза в неделю. После каждого похода в баню он теряет до четырех килограммов, но за ужином набирает до четырех с половиной.

Валерий Анатольевич Вулитин выступает на разных симпозиумах с одним и тем же докладом. Лицо его возникло однажды на экранах телевизоров, когда транслировался матч из Канады между ЦСКА и «Монреаль Канадиенс». Вулитин держал в руках шайбу, улетевшую на трибуну, и улыбался.

Роман Петрович Рыбин, как и прежде, неутомим в своих изобретениях. Последнее его новшество — огромное световое табло, на котором вспыхивают фамилии сотрудников, отсутствующих на рабочих местах.

Самым неожиданным образом закончилась история с Каретником, который считался утопленником. Спустя месяц после того, как были прекращены поиски ящера, инспектор рыбнадзора, случайно причалив к острову Ракина, обнаружил там бородатого человека в рваной майке и трусах. Человек жевал коренья, сидя на корточках, и смотрел на инспектора равнодушными глазами. На вопросы он не отвечал, в моторку садиться не желал и вообще вел себя крайне подозрительно. Инспектор сообщил о нем в милицию, и в тот же день островитянин был доставлен в Утиноозерск. Личность его установили без особого труда — это был Матвей Каретник. Врачам удалось вывести его из ступора за три недели. Придя в нормальное состояние, он рассказал про свои приключения.

Оказалось, в ночь после злополучного банкета Каретник по ошибке выпил стакан чистой воды, от которой почувствовал себя скверно и, чтобы освежиться, высунулся в иллюминатор. Поскольку был он нетрезв, он высунулся слишком далеко и в результате свалился в воду. Спасло Каретника оказавшееся рядом бревно, за которое он и уцепился. Топляки в Утином озере не редкость, так что эта часть рассказа его выглядела весьма убедительно. Но дальше… Вот главный вопрос: каким образом Матвей очутился на острове Ракина, держась за бревно?

В ночь, когда он выпал из иллюминатора, корабль находился в противоположном конце озера, до острова было не меньше пятидесяти километров. К тому же, в Утином озере нет течений. Напрашивался вывод, что бревно, за которое держался Матвей, кем-то подталкивалось…

Допустить, что человека спас ящер, — это было бы уже слишком!

Сам Каретник на сей счет никаких разумных объяснений не имел и ни на чем не настаивал. В конце концов решили, что в этом деле слишком много тумана и лучше не ломать голову зря. Одним словом, до сих пор остается загадкой, кто доставил Матвея на остров…

Оглавление

Борьба с лишним весом

Главный свидетель

Бандуилов получает задание

Встреча с очевидцем

Из истории Института Прикладных Проблем

Визит в НИИ

Генератор идей

Гужевой Василий Степанович

Ажиотаж

Радушный прием

Третий свидетель

Рассказ Шацкого

Уйти на «вольные хлеба»

Непробиваемый Рыбин

Соседи по каюте

Точки зрения

Один из ведущих ученых…

Банкет

Несчастный случай!

Ошибка часового мастера

Человек, пожелавший войти в историю

Поиски ящера

Авторское отступление, первое и последнее

Стихия есть стихия

Вместо эпилога Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg