«Письмо»

Варвара Карбовская Письмо

Комната № 38 в первом корпусе студенческого общежития считается образцовой по чистоте и порядку. Особенно заметно это перед праздником: книги аккуратно стоят на полках; посреди стола, накрытого скатертью, астры в стеклянной банке из-под маринованных огурцов; кровати застелены безукоризненно. Если бы еще у Коли Матушкина на тумбочке не было «постоянно действующей обжорки», как говорит Женя Суботеев, то есть колбасы, сыра, печенья и конфет, а Володя Брабантов не валялся бы на постели, закинув ноги на ее железную спинку и примостив гитару у себя на животе, Женя был бы вполне удовлетворен.

Впрочем, он не теряет надежды, что за пять лет совместной жизни сумеет привить товарищам некоторые правила, которых придерживается сам. Кое-что в этом направлении ему уже удалось. Например, когда он по утрам двадцать раз подряд приседает и выпрямляется, тонкий, стройный, широкоплечий, или прыгает на одном месте, или, улегшись на коврике, выбрасывает вверх свои длинные ноги, толстый Коля Матушкин начинает дрыгать ногами под одеялом, вздыхает и говорит:

– Честное слово, и я буду! У тебя, Женька, ловко получается! Вот я назначу себе число, скажем сразу после праздников, десятое, и тоже буду.

С Володей Брабантовым произошел небольшой конфликт. Володя повесил у себя над кроватью изображение чьих-то ножек, по-видимому рекламу чулок-паутинок.

– Это снять! – решительно потребовал Женя.

– Женька, ты попираешь мои эстетические запросы! – возмутился Володя. – Даже Пушкин сказал, что ножка Терпсихоры…

– Если тебе хочется эстетики, повесь портрет Улановой, – сказал Женя и сам достал ему фотографию Улановой-Джульетты. На этом примирились.

Сейчас Володя, мечтательно глядя на портрет Улановой, берет аккорды на гитаре и произносит томным речитативом:

– Отчего это так бывает, ребята, как вы думаете? То все ничего-ничего, а то вдруг захочется запеть во весь голос или прыгнуть с вышки в холодную воду, или подойти к дверному косяку, прижаться к нему лбом и прошептать что-нибудь такое… хорошее.

– Например?… – спрашивает Женя, не отрываясь от книги.

– Например: ми-ла-я, лю-би-мая…

– Несмотря на то, что косяк мужского рода?

– Это не имеет значения, а ты, Женька, просто сухарь! Отчего это так бывает, ребята?

– Это от любви, – с обычной определенностью говорит Женя и добавляет презрительно: – Студент первого курса влюблен, как школьник.

Дверь открывается, и в комнату входит комендант. Он небольшого роста, плотный, одет в защитную гимнастерку, украшенную орденской колодкой. Голова у него круглая, лысая и светится, как фарфоровый абажур, в который вставлена тысячесвечовая лампочка. Он держит кадку с пальмой, затем ставит ее на стол и говорит, отдуваясь:

– Вот! Хамеропс низкий. Роскошная пальма, товарищи. Это вам в виде премии к празднику за образцовую комнату.

– Это как же понимать: переходящий хамеропс? – спрашивает Женя. – Когда у других будет лучше, пальму передавать им?

– Надеюсь, что не придется передавать, – говорит комендант.

– Ну, спасибо вам, дядя Миша, за хамеропса.

За два месяца студенческого житья первокурсники успели полюбить коменданта и зовут его дядей Мишей. Он вносит в общежитие какой-то домашний уют и тепло, от которого мальчики еще не отвыкли.

Знакомясь с первокурсниками, комендант сказал:

– Конечно, товарищи, мы с вами не на Ленинских горах. Там лучше. Но и у нас будет неплохо. Все зависит от вас. А что зависит от меня, я сделаю. Только вы не подводите, ладно? Договорились?

Они договорились и дядю Мишу не подводят. Во всем корпусе чистота, цветы поливаются; если курят, то в форточку. Не мусорят. И даже не слишком шумят. Может быть, это потому, что комендант живет в первом корпусе не один, а со своим семейством: с женой Клавдией Ивановной, которая работает институтским библиотекарем, и с дочерью Зиной.

Зина учится в другом институте, в литературном, и ее почти никогда не видно. Но, когда она пробегает по коридору, так приятно встретиться с ней и сказать:

– Добрый вечер, Зиночка!

На первом курсе девушек мало. Все они хорошие и милые девушки, но, не в обиду им будет сказано, нет ни одной такой, как Зина.

Между прочим Женя Суботеев, который вечно иронизирует, сказал:

– Наверное, какой-нибудь начинающий поэтик в литературном институте говорит ей, что ее ресницы похожи на темнокрылых бабочек, порхающих над голубыми цветами. К счастью, я не поэт и глупых сравнений не делаю.

Пока еще никому не известно, какой у Зины характер. Но если она удалась в родителей, то характер у нее должен быть чудесный. Ведь каким же милым человеком нужно быть, чтобы вникать во все мелочи студенческой жизни, как это делает комендант дядя Миша! Вот хотя бы сегодня, с этим хамеропсом.

– А я, – с хитрецой говорит дядя Миша, входя в комнату, – уловил обрывок разговора. – Кто-то влюблен? Разлюбезное дело в восемнадцать лет. В особенности, если предмет на дальнем расстоянии. Тут и испытание чувств и ученью не помеха. Но вот я к чему веду разговор: вы, случайно, не позабыли послать к празднику своим любимым девушкам, а также папе и маме – это главное – поздравительное письмо или телеграмму?

Студенты переглядываются и смущенно улыбаются. Коля Матушкин произносит с полным ртом:

– Телеграммы дороговато, дядя Миша.

– Эх, молодежь! – укоризненно говорит комендант. – Секрет вежливости вами утрачен. А вы себе представляете, что такое телеграмма для родителей? Они ж ее на праздничный стол положат и будут всем показывать! «Поздравляю целую люблю» – три с полтиной, самое большее, а вы: дороговато! И еще хотите, чтоб вас любили. Конечно, родители все равно будут любить: и вежливых и грубиянов. Иная мамаша скажет: «Мой Женечка такой…»

– Почему именно Женечка? – сдержанно спрашивает Суботеев. Он как раз послал родителям телеграмму, но не считает нужным сообщать об этом.

– Ну, все равно, не Женечка, так Алик или Валерик. Мамаша скажет: «Мой Валерик такой грубый!», а у самой при этом на Лице сияет полный материнский восторг.

– Дядя Миша, – томным речитативом произносит Володя, аккомпанируя себе на гитаре, – а вы любимым девушкам посылали поздравительные телеграммы?

– Откровенно говоря, нет, – признается комендант. – Но время было совсем другое, вы учтите. Тридцать семь лет тому назад в Москве на каждом углу не торговали цветами. Хлеба и того не всегда ели досыта.

– И все-таки вы были влюблены?! – искренне удивляется Коля Матушкин. Он дожевал последний ломтик колбасы и теперь хрустит печеньем.

– Обязательно!

– И в кого, если можно?

– Можно. В нее, в Клавдию Ивановну.

– И на всю жизнь?! – Володя берет звенящий аккорд.

– Обязательно и принципиально!

– Дядя Миша, присаживайтесь, что же вы стоите! расскажите, это же интересно!

– Извольте, расскажу, но вкратце, потому что некогда. Мне было восемнадцать, а ей семнадцать лет. Я был пильщиком, она прачкой… Я уходил на фронт и сказал ей… Гм… Только предупреждаю, товарищи, что лексикон у меня в ту пору был небогатый. – Он говорит это с достоинством, давая понять, что теперь его лексикон обогатился несравненно против прежнего. – Я сказал ей: «Клава, мы еще долго будем с тобой тянуть эту волынку?»

– А она что?

– Она спросила: «Что это еще за волынка?» Я говорю: «Ну, все равно, канитель. Потому что я еду на фронт». А она мне ответила: «И я с тобой». Я, конечно, предупредил: «А если убьют?» – «Все равно, говорит, пускай с тобой вместе. Только я знаю, что нас не убьют…» Вот и все. Вы, может быть, скажете, мало убедительных слов? Да, слов было мало, но было много чувства. Так-то, дорогие мои.

– Возьмите печеньица, дядя Миша, – растроганно говорит Коля и протягивает коменданту коробку. – Сдобный набор.

Володя минорно тренькает на гитаре. Женя молчит.

– Вот видите, у вас и без писем обошлось прекрасно, – говорит Володя. – А вы советуете непременно писать!

– Теперь бы написал непременно, будь я на вашем месте, – убежденно говорит комендант. – Время же совсем другое: красота жизни, простор для развития высоких чувств, законченное среднее образование. Но У вас, у молодежи, секрет утерян, в этом и беда. Вот и Зина моя говорит…

Коля поперхнулся печеньем и закашлялся. Володя начал наигрывать: «Кто может сравниться с Матильдой моей…», а Женя сделал холодное лицо и отвернулся. Дядя Миша продолжает:

– Вот и Зина. Она в литературном учится. Говорит авторитетно: про любовь нынче не умеют выразительно писать. Кто умеет? Симонов, Щипачев… Раз, два – и обчелся. Зина считает, что, например, Пушкин…

Неожиданно для всех Женя Суботеев говорит глухо и порывисто:

– «Я вас любил: любовь еще, быть может, в моей душе угасла не совсем; но пусть она вас больше не тревожит…»

– Именно! – восклицает дядя Миша. – Не тревожит! Ведь как заботливо сказано! В настоящей любви должна наличествовать вот именно эта самая трогательная бережность. Зиночка у меня тоже часто к этим стихам прибегает: «Я не хочу печалить вас. ничем…» Так ведь, кажется?

– Так!

– А у иных бывает не так, – говорит комендант. – Сначала: не хочу тебя ничем печалить, а потом: ты стара, ты дурна, ты мне больше не нужна. Не поощряю такого отношения! Ну, я заболтался с вами. Работайте.

Володя срывается с места и выбегает из комнаты вслед за комендантом.

– Дядя Миша, о чем я хочу вас просить…

– Слушаю.

– Вы бы могли написать такое письмо?

– Какое? Поздравительное?

– В общем, поздравительное. Но так, чтоб было понятно…

– Про любовь?

– Угу!

– Мне, милый друг, без надобности.

– Для меня.

– А сам что же?

– Анатомия замучила, боюсь тройку схватить. И потом, откровенно говоря, я не сумею. У меня же совсем не было практики, дядя Миша! Видите, даже ваша Зина в литературном учится и говорит, что о любви не умеют писать. А у вас так здорово получается! Напишите, дядя Миша! Но чтоб никто, чтоб ни одна душа не знала, ладно?

– Оказия! Ну, раз тебя анатомия задушила, пойду тебе навстречу, но не ручаюсь. А она какая, девушка-то?

– Она… исключительная!

– Вот это правильно. Если любишь – значит все другие исключаются, иначе и быть не может. А поспеет письмо к празднику-то? Нынче пятое.

– П… поспеет. Авиапочтой. Только чтоб ни одна душа не знала! Дайте слово.

– Ну-ну. Не было коменданту заботы.

…Вечером комендант сидит за чаем и сосредоточенно трет блестящую лысину.

– Зинушка, матушка, выручай. Не хочется перед ребятами авторитет терять.

– Нашему отцу мало хозяйственной деятельности, – говорит Клавдия Ивановна, разливая чай. – Он морально-этическими вопросами занялся.

– Правильно, Клава. Считаю, что одно от другого неотделимо.

– Поздравительное письмо любимой девушке? – задумчиво говорит Зина. – Тебе, папа, нужно было узнать: кто она, какая. Колхозница, работница иши тоже студентка?

– Одно знаю: замечательная. Да и малый уж больно хорош. В глазах такая доверчивость. Сам сознался: практики не было в этом деле. И так ласково на меня смотрел, будто я и есть та самая его любимая девушка.

– Это какой же? – Зина щурится на свое отражение в электрическом чайнике. – Высокий, тот, что на институтском соревновании взял третье место по бегу?

– Э, нет, тот Суботеев Женя! Тот советоваться не станет, да, пожалуй, и писать не будет. Суховат. Но я его уважаю. Это он у себя в комнате навел образцовый порядок. А я говорю о Володе Брабантове. Нежный такой парнишка, с завитушечкой на лбу. Встречала?

– А-а… – неопределенно произносит Зина. – Попробую, напишу. Напишу так, как мне хотелось бы, чтобы написали мне самой, но, может быть, не получится…

Рано утром дядя Миша с таинственным видом передает Володе письмо, переписанное своей рукой.

– Может, что не так, тогда добавишь. Но впредь будешь сам писать, а то мне, милый, не по возрасту, да и некогда. Договорились?

Он уходит. Коля Матушкин говорит умоляюще:

– Прочти, Володька! Мне тоже пригодится, честное слово!

Женя отходит к окну и делает вид, что это его не касается. Володя предупреждает:

– Прочту, но чтоб об этом не болтать. Слушай: «Москва в огнях, в знаменах, в цветах… На улицах веселая праздничная суета. Столько оживленных лиц кругом! Тут и старики, тридцать семь лет тому назад сражавшиеся на этих улицах за наше счастье, и люди средних лет, ровесники Октября – они успели и повоевать за родину и сделать много хорошего за свою жизнь, – и молодые люди, такие как мы с тобой…»

– А где же тут любовь? – спрашивает Коля.

– «Любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь», – иронизирует Женя.

– Женька, не мешай! В тебе лирики ни на копейку!.. «Вот промелькнула в толпе легкая девичья фигурка, и мне показалось, что это ты, моя любимая, далекая…» Многоточие.

– Какая многоточия?

– Коля Матушкин, пока не поздно, уходи из института и возвращайся в родимую школу, в третий класс, – серьезно говорит Женя.

– На месте многоточия нужно поставить имя, как в анкете. Понятно? Читай, Володька!

– «Я невольно пошел за ней. Твоя летящая походка, твои золотистые локоны…» – Володя берет карандаш и что-то зачеркивает.

– Ты что там исправляешь?

– У моей нет золотистых локонов… «Лицо тоже красивое, но не твое. И поэтому мне нет дела до этой девушки. Но ты не думай – многоточие, – что ты далеко. Ты рядом со мной. Я грею твои тонкие пальчики в своей руке и рассказываю тебе обо всем, что мы видим. Вон там, высоко в небе, сияет величественный контур самого прекрасного в мире института…» – Володя снова исправляет карандашом.

– К институту поправки вносишь?

– Нет, просто география Москвы мне не подходит. Она получше меня знает.

– Как? Разве ты не в Красноярск посылаешь письмо?

Володя краснеет.

– А ну вас совсем! Только путаете! Конечно, в Красноярск, а то куда же?

– Володя, – канючит Коля Матушкин, – дай переписать! Я тебе в подарок к празднику куплю носовой платок в клеточку. Дай! Моя живет в совершенно другом месте, и никогда она с твоей не встретится.

– Эх вы, котята-мальчики! – презрительно говорит Женя. – Я не спорю, старик написал довольно прилично, с хорошим патриотическим звучанием и даже с лирической ноткой. Я не ожидал. Но о любви все-таки нужно писать своими словами. Пусть хуже, но своими. И, может быть, даже не писать, а говорить. А еще лучше… молчать.

– Ну и молчи на здоровье! Самое лучшее, что можешь придумать.

Володя и Коля, отгородившись друг от друга книгами, переписывают письмо. Володя диктует и предупреждает:

– Ты, Колька, переделывай соответственно твоим координатам. Если у твоей волосы черные, пиши как-нибудь: «…твои смоляные локоны…»

– Ну ясно! Только у нее не смоляные. Вроде каштановых.

– Так и пиши.

…Рано утром седьмого ноября Зина спешит по коридору, прыгает по лестнице, мимоходом глядится в зеркало: голубая пуховая косынка, новое серое пальто с поясом, – кажется, все хорошо. Внизу, у входной двери, стоит высокий, плечистый юноша. Стоит, видимо, уже давно и колупает пальцем стенку. Пол вокруг него в известке.

– Здравствуйте, Зина, вы на демонстрацию?

– Да, в институт. Поздравляю с праздником… Женя!

– Конечно… и я вас поздравляю с праздником. Извините, вы на автобус? Можно, я пойду с вами?

– Но ведь вам не на автобус?

– Это не имеет значения.

Они выходят на улицу. Зина смеется.

– Я сегодня получила два поздравительных письма. От двух разных людей. Но они похожи, как две капли воды.

– Кто, люди?

– Нет, письма. Но, кажется, и люди тоже. Начинаются оба так: «Москва в огнях, в знаменах, в цветах…»

– Тем лучше.

Женя удивленно поднимает брови:

– Вы даже выучили наизусть?

– Я? Нет, но дело в том, что я сама… впрочем, не скажу. Вы, может быть, знаете, кто писал?

– Откуда ж мне знать? Не представляю!

– Тем лучше.

Женя отлично знает, кто писал, но, во-первых, для него это неожиданное открытие, а, во-вторых, он не собирается выдавать товарищей. Поэтому он только пожимает плечами и произносит с холодком:

– Очевидно, писали люди, которым вы очень нравитесь. Но почему по шпаргалке?

– А откуда вы знаете, что по шпаргалке? – Зина заглядывает ему в лицо.

Женя отворачивается и закусывает губу. Кажется, проговорился.

– Просто предполагаю, раз письма одинаковые. А вот и ваш автобус! Побежали?

– А вы куда же?

– Проеду с вами две остановки. Разве нельзя?

В автобусе тесно. Их плотно прижимают друг к другу. У них сразу становятся строго официальные лица, и они начинают говорить о погоде:

– Чудесная погода сегодня!

Пассажиры смотрят на них и улыбаются. На улице серо, дождливо, холодно.

– Ну, я пошел. До свидания, Зина!

Женя выскакивает из автобуса и пускается с места в карьер. Зина смотрит ему вслед, прижавшись к старушке в шляпке с потрепанными петушиными перьями. Старушка встряхивает перьями и говорит ворчливо:

– Господи, как конь, не разбирая дороги, скачет по лужам! Нет, все-таки в наше время молодые люди так не бегали.

– Что верно, то верно, мамаша, – соглашается один из пассажиров. – В наше время русские молодые люди и мировых рекордов столько не ставили.

А Женя Суботеев бежит. Он засек время: до института нужно добежать в три минуты двадцать секунд. За это время он успевает мысленно продекламировать любимое стихотворение и даже несколько переделать – бессовестно по отношению к Пушкину, но зато соответственно своему восторженному настроению: