«Портрет»

Варвара Карбовская Портрет

Александр Иванович работал над большой картиной. Условно она называлась «Утро», но он знал: если картина удастся так, как он ее задумал, название будет другое.

…Зима. Москва. Красная площадь. Инеем подернуты стены Кремля, розовеют чуть тронутые солнцем башни, блестят стрелки курантов. Много высокого, чистого неба, много воздуха. То, что художники называют «пленер» – французское слово, которое понимают не все люди других профессий и которое так славно переводится на русский язык – вольный воздух!

И вот, окруженная этим московским воздухом, в левом углу картины, на переднем плане, стоит женская фигура, то есть она должна стоять, но ее пока еще нет. Есть какой-то неопределенный силуэт без лица, и это мучает и терзает Александра Ивановича.

Он так ясно видит, какой она должна быть. Он даже помнит ее! Безусловно, он когда-то зарисовывал это лицо, совсем юное, свежее и чистое, как яблоневый цвет, эти глаза, ясные, карие, по-детски широко раскрытые, любопытные…

Но кто эта девушка? Где он ее видел, когда рисовал? И где рисунок?…

Александр Иванович, его жена Марья Трофимовна и Федя Ситников, ученик и самый преданный друг, роются в папках, альбомах и тетрадях. Александр Иванович говорит нетерпеливо:

– Машенька, зачем ты хватаешь альбом с надписью «Казахстан, верблюды»? Там же не может быть этой девушки!

Марья Трофимовна упрямо и молча перелистывает альбом.

– А это что? – сдержанно-торжествующе спрашивает она.

Художник немного сконфужен.

– Твой портрет?… Гм… да… Не представляю, чем я руководствовался, когда сунул тебя к верблюдам…

Но теперь всем ясно, что нужно искать во всех папках, не считаясь с надписями «Урал», «Алтай», «Владивосток».

– Да, правда, писали, не гуляли, – говорит Федя, перебирая наброски и этюды.

Вот девушка в высоких резиновых сапогах, а кругом горы выловленной рыбы. Прекрасная девушка, но не та… Другая, в меховой шапке-ушанке, с ружьем за плечами; у ее ног, обутых в расшитые унты, мягкий ворох добытых за день белок. Стройная, смелая девушка, но тоже не она. Еще одна выглядывает из окна паровоза и смеется. Это машинист. Очень простое, привычное слово «машинист», но только подумать, что эта совсем молодая девушка с ямочками на круглых щеках ежедневно несет ответственность за тысячи жизней!..

– Знаете, Александр Иваныч, – неодобрительно говорит Федя Ситников, – уж очень вы разборчивы, честное слово. Любая из этих девушек придется к месту. Чего вы ищете, я не понимаю.

– Яблоневый цвет, – рассеянно отвечает художник. – Эти девушки прекрасны, но они уже строительницы, хозяйки жизни, а та, Федя, голубчик, та еще дитя, милое, веселое, удивленное дитя. Если она придет ко мне в картину, встанет на фоне заснеженной площади в оранжевом дубленом полушубке с кудрявой опушкой, в черных чесанках, в пуховом платке на голове, встанет и своими детски-счастливыми глазами поглядит на Кремль… Да ты знаешь, как я тогда назову свою картину?

– Ну? – Федя Ситников поддается волнению Александра Ивановича.

Художник произносит что-то тихо про себя, потом отмахивается.

– Нет, сам еще не знаю, не скажу! Но, по-моему, должно получиться хорошо.

– Да, – задумчиво говорит Марья Трофимовна, – это в самом деле может получиться неплохо.

– Еще бы! – восклицает Александр Иванович. – Она смотрит на Кремль, и в глазах у нее мечта: вот, мол, лет через пять, может быть, я стану знатным человеком, и я побываю там, в Кремле…

– Но ведь об этом может мечтать любая девушка, и писать можно любую, – убежденно говорит Федя Ситников. – Например, Соню…

Александр Иванович в отчаянии схватывает себя за голову.

– Соню! Отчего ж одну только Соню? Тогда уж весь Большой театр со всеми сопранами, хором и кордебалетом!

Марья Трофимовна говорит примиряюще:

– Федя, ваша Соня – прелестная, талантливая балерина, но она совершенно не тот тип.

– Вот когда она дебютировала в Джульетте, вы бы посмотрели, какой она тип, тот или не тот, – обиженно говорит Федя.

– Колхоз «Счастливый век», здесь искать? – спрашивает Марья Трофимовна, развязывая тесемки серой папки.

На первом листке голова старика: под. высоким покатым лбом зоркие глаза, толстый губчатый нос, а под ним воздушная, облачной чистоты и легкости белая борода. За портретом старика следует набросок – группа мальчиков на реке возле гидроэлектростанции. Подпись: «Выстроена в 1950 году». Еще листок – пожилая женщина, повязанная косынкой в горошек, с очень довольным лицом. Рядом большая пестрая голова коровы с задумчивым взглядом и длинными ресницами. Подписано: «Тетя Глаша и Кармен-рекордистка».

И наконец…

– Она! – вскрикивает Александр Иванович и выхватывает папку из рук жены.

Все трое склоняются над листком ватмана. На них простодушно смотрит милое девичье лицо. Рот слегка приоткрыт в улыбке, кажется, что он вот-вот проговорит: «Что это вы на меня уставились?»

Под рисунком нет ничего, кроме даты: «Июнь, 50 г.».

– Маша! – нетерпеливо обращается художник к жене. – Маша, где мы были в июне пятидесятого года? Ну, скорей?!

Марья Трофимовна морщит брови, припоминая.

– Четвертого июня ты удил рыбу на Тахре… и простудился. И из-за тебя мы вместо Рижского взморья, где было дождливо, поехали в…

– Вспомнил! Все вспомнил! – обрадовался Александр Иванович. – Мы поехали в Медовое, а в Медовом познакомились с дедом Иваном Архиповичем, который у меня вот тут вот! – Он вытаскивает портрет старика с облачной бородой. – И он сманил нас к себе в «Счастливый век» ловить окуней. Едем!

– Куда это? – удивляется Марья Трофимовна. – За окунями?

– Едем, Александр Иваныч! – поддерживает Федя Ситников, который всегда понимает учителя с полуслова.

Пока Марья Трофимовна готовила подорожники и укладывала белье в чемодан, а Федя Ситников звонил на вокзал и упаковывал в ящик краски, кисти и карандаши, Александр Иванович ходил по квартире и пел: «Сборы были недолги, от Кубаани и Волги…»

В поезде Александр Иванович, с аппетитом поедая домашние пирожки и жареную курицу, купленную на станции, говорил Феде Ситникову:

– Ты только представь себе, Федор, она так удивленно, так очарованно смотрит перед собой, как будто в первый раз видит мир здесь, на Красной площади, посреди Москвы, и думает…

– Там, на месте, видно будет, о чем она думает, – отвечал Федя Ситников. – Может быть, она такой несусветный лодырь, что колхозная общественность воспротивится вашему намерению увековечить ее. И предложит вам написать портрет тети Глаши или деда Ивана Архиповича, потому что они всеми уважаемые граждане…

Станция, на которой они вышли, была маленькая, белая, опрятная, с елками в палисаднике. Над боковой дверью, видное издали, висело кумачовое полотнище с надписью «Агитпункт».

– Вот и хорошо, – сказал Федя Ситников, – вы посидите в агитпункте, а я пойду насчет транспорта.

Он внес чемодан и ящик с красками, усадил Александра Ивановича на деревянный диван, а сам вышел на улицу.

За станцией, у коновязи, стояла крупная гнедая лошадь, запряженная в розвальни, и не спеша жевала сено.

– А твой хозяин где? – дружелюбно обратился к лошади Федя Ситников.

– Хозяин вот он! – послышался густой голос, и к Феде подошел колхозник в тулупе нараспашку.

– О! Иван Архипович! – радостно приветствовал его Федя. Он никогда не видел старика, но узнал его сразу по воздушной бороде. Что же касается носа, то он был Александром Ивановичем значительно и напрасно преувеличен.

– Он самый и есть, – подтвердил старик, – только вас я что-то не признаю.

– Идемте! – сказал Федя Ситников. – Сейчас вы встретитесь с вашим приятелем-рыболовом!

Действительно, при встрече оба они очень обрадовались – колхозник и художник – и долго трясли друг другу руки.

– Не ждал вас зимой, Александр Иваныч! – сказал старик. – Нешто подледным ловом займемся? Лунки продолбим, да на мотыля!

– Это бы хорошо! – с удовольствием произнес Александр Иванович. – Это бы очень хорошо, но это не главное. А главное – вот что…

Он подробно рассказал о цели своего приезда и добавил озабоченно:

– Архипыч, мне в этом деле надо помочь. Ведь я ни имени ее не знаю, ни кто она такая. Увидел как-то: сидят девчата на меже, отдыхают, а кругом сорняки накиданы: свеклу пололи. И я попросил: «Посидите, я вас зарисую!» Они еще посмеялись: «Ай больно хороши?» – «Хороши, говорю, лучше всех!» А где теперь ее искать? – Зарисовочка с вами? – спросил Иван Архипович.

Федя Ситников раскрыл чемодан, достал папку и вынул листок с наброском.

Дед далеко отставил листок, поглядел, улыбнулся с довольным видом:

– Она.

– Узнал? – обрадовались оба художника.

– А как же! – значительно сказал Иван Архипович. – Как же не узнать? Человек очень даже всем известный. Да вот…

Он указал пальцем на стену. Федя подбежал первый и стал читать вслух краткую биографию под портретом кандидата в депутаты:

– «…Елена Васильевна… тысяча девятьсот двадцать девятого года рождения… Герой Социалистического Труда… окончила школу-десятилетку… агрономические курсы…»

Дальше он уже не мог читать. Он обернулся к Александру Ивановичу, чтоб полюбоваться эффектом, и, удерживаясь от смеха, проговорил:

– Девочка, которая в первый раз видит мир! Девочка, которая мечтает через двадцать пять лет стать знатным человеком!..

– Я говорил через пять, а не через двадцать пять, – растерянно сказал Александр Иванович. – Да! Но что же теперь делать? Ведь это не то, понимаешь? Не та девушка! Посмотри на фотографию, какой взгляд, смелый, зоркий! Та была удивленное дитя, а эта… будущий государственный деятель. Что же делать?

Федя Ситников рассердился:

– Ну и ищите себе удивленное дитя! Кстати, она как раз в то самое лето пятидесятого года стала Героем Труда, вот тут написано. Вы, Александр Иваныч, красоту жизни не чувствуете!

– Это я-то не чувствую красоту жизни?!

– Ну так как же? Едем? – спросил дед.

– Конечно, едем! – торопливо сказал Александр Иванович.

Сидя рядом в розвальнях на соломе, вытянув ноги, они глядели по сторонам и дышали воздухом, холодным и чистым, как ключевая вода, которую хочется пить и пить не отрываясь. Белое поле блестело на солнце. Въехали в сосновый лес, по-зимнему тихий и торжественный, где под деревьями лежали нетоптанные круглые сугробы.

Федя Ситников засмеялся.

– Итак, учитель, кого же мы с вами тут будем рисовать?

– Ты – не знакю, – пожал плечом Александр Иванович, – а я – портрет будущего депутата. Это именно то, что я искал для своей картины. По-моему, совершенно ясно.