«Тысяча и одна ночь. Том XIII»

Тысяча и одна ночь. Том XIII (fb2) - Тысяча и одна ночь. Том XIII (пер. Михаил Александрович Салье) (Тысяча и одна ночь (ФТМ) - 13) 1031K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Автор Неизвестен -- Древневосточная литература - Автор Неизвестен -- Мифы. Легенды. Эпос. Сказания

Тысяча и одна ночь. Том XIII

Сказка о рыбаке Халифе (ночи 831–845)

Рассказывают также, – начала новую сказку Шахразада, – что был в древние времена и минувшие века и годы в городе Багдаде человек-рыбак, по имени Халифа, и был это человек бедный по состоянию, который никогда ещё в жизни не женился. И случилось в один день из дней, что он взял сеть и отправился с нею, по обычаю, к реке, чтобы половить раньше рыбаков. И, придя к реке, он подпоясался, подоткнул платье и подошёл к реке и, развернув свою сеть, закинул её первый раз и второй раз, но в ней ничего не поднялось. И он закидывал её до тех пор, пока не закинул десять раз, и не поднялось в ней совсем ничего. И стеснилась грудь рыбака, и смутились мысли его, и он воскликнул: «Прошу прощения у Аллаха великого, кроме которого нет бога, живого, самосущего, и возвращаюсь к нему! Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха, высокого, великого! Чего хочет Аллах, то бывает, а чего не хочет он, то не бывает! Надел – от Аллаха, – велик он и славен! И когда даёт Аллах рабу, не отказывает ему никто, а когда отказывает Аллах рабу, не даёт ему никто!» И потом, от охватившего его великого огорчения, он произнёс такие два стиха:

«Когда поражает рок своею превратностью, Терпение ты готовь и грудь для него расправь, Поистине, ведь господь миров, в своей щедрости И милости, после горя даст облегчение».

И он посидел немного, размышляя о своём деле, и склонил голову к земле, а потом произнёс такие стихи:

«Терпи и сладость дней, терпи и гореть их, И знай – Аллах всегда достигнет дел своих, Ведь похожа ночь огорчения на нарыв порой, И вожусь я с ним, пока удастся проткнуть его. Проходят часто превратности над юношей И кончаются, и ему на ум не приходят вновь».

И потом он сказал про себя: «Брошу ещё этот раз и положусь на Аллаха. Может быть, он не обманет моей надежды». И он подошёл и бросил сеть в реку, размахнувшись на длину руки, и свернул верёвки и подождал некоторое время, а потом он потянул сеть и нашёл её тяжёлой…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот тридцать вторая ночь

Когда же настала восемьсот тридцать вторая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда Халифа-рыбак закинул сеть в реку несколько раз и в ней ничего не поднялось, он стал размышлять о своём деле и произнёс предыдущие стихи, а потом сказал про себя: «Брошу ещё раз и положусь на Аллаха. Может быть, он не обманет моей надежды». И он поднялся и закинул сеть и подождал некоторое время, а затем он потянул сеть и нашёл её тяжёлой. И, почувствовав, что сеть тяжёлая, рыбак стал действовать с нею осторожно и тянул её до тех пор, пока она не вышла на сушу. И вдруг в ней оказалась обезьяна, одноглазая и хромая! И, увидав её, Халифа воскликнул: «Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха! Поистине, мы принадлежим Аллаху и к нему возвращаемся! Что это за скверное счастье и зловещее предзнаменование! Что случилось со мной в этот благословенный день! Но все это – по предопределению великого Аллаха!»

И потом он взял обезьяну и привязал её на верёвку и, подойдя к дереву, высившемуся на берегу реки, привязал к нему обезьяну. А с рыбаком был бич, и он взял его в руку и поднял в воздухе и хотел опустить его на обезьяну, но Аллах заставил эту обезьяну говорить ясным языком, и она сказала: «О Халифа, удержи твою руку и не бей меня. Оставь меня привязанной к этому дереву, ступай к реке и закинь твою сеть, полагаясь на Аллаха, – он принесёт тебе твой надел».

И, услышав слова обезьяны. Халифа взял сеть, подошёл к реке и закинул её, отпустив верёвки, а потом он потянул сеть и нашёл, что она тяжелей, чем в первый раз. И он до тех пор бился над сетью, пока она не вышла на берег, и вдруг в ней оказалась другая обезьяна с расставленными зубами, насурмленными глазами и накрашенными руками, и эта обезьяна смеялась, а вокруг пояса у неё была рваная тряпка. И Халифа воскликнул: «Хвала Аллаху, который заменил рыб в реке обезьянами!» А затем он подошёл к той обезьяне, что была привязана к дереву, и сказал ей: «Посмотри, о злосчастная, как скверно то, что ты мне посоветовала! Никто не натолкнул меня на вторую обезьяну, кроме тебя, и когда ты пожелала мне доброго утра, с твоей хромотой и одноглазостью, я стал побеждён и утомлён и не владел ни дирхемом, ни динаром!»

И он взял в руки дубинку и, покрутив ею в воздухе три раза, хотел опустить её на обезьяну, и та воззвала к Аллаху о помощи и сказала рыбаку: «Прошу тебя, ради Аллаха, прости меня ради этого моего товарища и проси у него то, что тебе нужно: он приведёт тебя к тому, что ты желаешь». И Халифа бросил дубинку и простил обезьяну, а потом он подошёл ко второй обезьяне и остановился подле неё, и обезьяна сказала: «О Халифа, тебе не будет от этих слов никакого проку, если ты не выслушаешь того, что я тебе скажу, а если ты меня выслушаешь и послушаешься меня и не станешь мне перечить, я буду причиной твоего богатства». – «Что ты мне скажешь, чтобы мне тебя послушаться?» – спросил Халифа. И обезьяна сказала: «Оставь меня здесь привязанной, пойди к реке и закинь твою сеть, а я тебе скажу, что тебе после этого делать».

И Халифа взял сеть и пошёл к реке и закинул сеть и подождал над нею немножко, а потом он потянул сеть и нашёл её тяжёлой. И он бился над сетью, пока не поднял её на сушу, и вдруг в ней оказалась ещё одна обезьяна, но только эта обезьяна была красная, и вокруг пояса у неё была синяя тряпка, и у псе были накрашены руки и ноги и насурмлены глаза. И, увидав её. Халифа воскликнул: «Слава Аллаху великому, слава властителю власти! Поистине, сегодняшний день благословен с начала до конца, ибо звезда его принесла счастье в лице первой обезьяны, а содержание страницы видно по заглавию. Сегодняшний день – день обезьян, и не осталось в реке ни одной рыбы, и мы вышли сегодня лишь для того, чтобы ловить обезьян. Хвала Аллаху, который заменил рыб обезьянами!»

И потом он обратился к третьей обезьяне и спросил её: «А ты что ещё такое, о злосчастная?» И обезьяна сказала ему: «Разве ты не знаешь меня, о Халифа?» – «Нет», – отвечал Халифа. И обезьяна сказала: «Я обезьяна Абу-с-Саадата, еврея-менялы». – «А что ты делаешь?» – спросил Халифа. И обезьяна ответила: «Я желаю ему доброго утра в начале дня, и он наживает пять динаров, и желаю ему доброго вечера в конце дня, и он наживает пять динаров». И Халифа обратился к первой обезьяне и сказал ей: «Посмотри, о злосчастная, какие у людей хорошие обезьяны! А ты? Ты желаешь мне доброго утра своей хромотой и одноглазостью и зловещим видом, и я стану бедным, разорённым и голодным».

И он взял дубинку и покрутил ею в воздухе три раза и хотел опустить её на обезьяну, но обезьяна Абу-с-Саадата сказала ему: «Оставь её, о Халифа, убери твою руку и подойди ко мне, а я тебе скажу, что тебе делать». И Халифа кинул из руки дубинку и, подойдя к обезьяне, спросил её: «Что ты мне скажешь, о госпожа всех обезьян?» И обезьяна сказала: «Возьми сеть и закинь её с реку и оставь меня с этими обезьянами сидеть с тобой, и что бы для тебя в ней ни поднялось, подай это и подойди ко мне, и я расскажу тебе что-то, что тебя обрадует…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот тридцать третья ночь

Когда же настала восемьсот тридцать третья ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда обезьяна Абу-с-Саадата сказала Халифе: «Возьми твою сеть и закинь её в реку, и все, что поднимется в ней для тебя, подай и подойди ко мне, а я расскажу тебе что-то, что тебя обрадует», – Халифа ответил: «Слушаю и повинуюсь!»

А потом он взял сеть, свернул её и положил на плечо и произнёс такие стихи:

«Сжимается когда грудь, взываю к создателю – Ведь властен он облегчить все трудное людям. Ещё не вернулся взор, а милостью господа Разбитое цело вновь, и пленник свободен. Вручи же Аллаху ты дела свои полностью, Ведь милости господа всяк видящий знает».

И ещё он произнёс такие два стиха:

«Ты тот, кто люден всех вверг в великие тяготы, Сотри же заботы ты и бедствий причины, Мне жадности не внушай к тому, чего не добыть, Сколь многих желающих желанья не сбылись!»

А окончив свои стихи, Халифа подошёл к реке и закинул в неё сеть и подождал над нею немного, а затем он потянул её, и вдруг оказалось, что в ней рыба-окунь, большеголовая и с хвостом, точно поварёшка, а глаза у неё были как два динара. И, увидев эту рыбу, Халифа обрадовался, так как он ни разу в жизни не поймал ей подобной, и взял её, дивясь на неё, и принёс её к обезьяне Абу-с-Саадата еврея, и был таков, как будто он овладел целым светом. И обезьяна еврея спросила его: «Что ты будешь с ней делать, о Халифа, и как ты поступишь с твоей обезьяной?» И Халифа молвил: «Я расскажу тебе, о госпожа всех обезьян, что я сделаю. Знай, что прежде всего я придумаю, как погубить эту проклятую, мою обезьяну, и возьму тебя вместо неё и буду тебя каждый день кормить чем пожелаешь». – «Раз ты избрал меня, – сказала обезьяна, – я скажу тебе, как сделать, и будет в этом благо твоего состояния, если захочет великий Аллах. Пойми же то, что я тебе скажу. Приготовь и для меня тоже верёвку и привяжи меня к дереву и оставь меня, а сам же выйди на середину отмели и закинь твою сеть в реку Тигр. А когда закинешь её, подожди немного и вытяни её: ты найдёшь в ней рыбу, прекраснее которой ты не видал за всю твою жизнь. Принеси её и подойди ко мне, а я скажу тебе, что делать потом».

И Халифа поднялся в тот же час и минуту и закинул сеть в реку Тигр и вытянул её и увидел в ней рыбу белугу величиной с барашка, подобной которой он не видал за всю жизнь, и она была больше первой рыбы. И Халифа взял её и пошёл к обезьяне, и обезьяна сказала ему: «Принеси немного зеленой травы и положи половину её в корзину, и положи рыбу на траву и прикрой её другой половиной. Оставь нас привязанными, поставь корзину на плечо и пойди с нею в город Багдад и никому, кто с тобой заговорит или тебя спросит, не давай ответа, пока не придашь на рынок менял. Ты найдёшь в глубине рынка лавку моего хозяина, Абу-с-Саадата еврея, шейха менял, и увидишь, что он сидит на кресле, с подушкой за спиной, и перед ним стоят два сундука, один для золота, другой для серебра, и возле него потом невольники, рабы и слуги. Подойди к нему и поставь перед ним корзинку и скажи ему: «О Абу-с-Саадат, я сегодня вышел на ловлю и закинул сечь на твоё имя, и послал Аллах великий эту рыбу». И он тебе скажет: «Показывал ли ты её другому?» А ты скажи: «Нет, клянусь Аллахом!» И он возьмёт у тебя рыбу и даст тебе динар, а ты верни его ему, и он даст тебе два динара, и всякий раз, как он тебе что-нибудь даст, возвращай это, и даже если бы он дал тебе вес рыбы Золотом, не бери у него ничего. И он скажет тебе: «Скажи мне, что ты хочешь?» И ты скажи: «Клянусь Аллахом, я продам её только за два слова». И когда он тебя спросит: «А что это за два слова?» скажи ему: «Встань на ноги и скажи: «Засвидетельствуйте, о те, кто есть на рынке, что я променял обезьяну Халифы-рыбака на мою обезьяну и обменял его долю на мою долю и его счастье на моё счастье». И вот плата за рыбу, и не нужно мне золота». И когда он это сделает, я стану каждый день желать тебе доброго утра и доброго вечера, и ты будешь каждый день наживать десять динаров золотом. А Абус-Саадату еврею будет желать доброго утра его обезьяна, эта кривая, хромая, и Аллах каждый день будет испытывать его штрафом, который он станет платить. И это будет так, пока он не обеднеет и не окажется совсем без ничего. Послушайся же того, что я тебе говорю: будешь счастлив и пойдёшь прямым путём!»

И когда Халифа-рыбак услышал слова обезьяны, он сказал: «Я принимаю то, что ты мне посоветовала, о царь всех обезьян, а что касается этого злосчастного, – да не благословит его Аллах! – я не знаю, что мне с ним делать». – «Отпусти его в воду и отпусти меня тоже», – сказала обезьяна. И Халифа отвечал: «Слушаю и повинуюсь!» И он подошёл к обезьянам и развязал их и оставил, и они спустились в море, а Халифа подошёл к рыбе, взял её и вымыл и положил под неё в корзину зеленой травы и прикрыл её тоже травою, и понёс её на плече, напевая такую песенку:

«Вручи дела господину небес и спасёшься ты, И доброе совершай всю жизнь, не горюя, ты Людей обвинённых избегай – обидит тебя», Язык придержи и не бранись – побранят тебя…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот тридцать четвёртая ночь

Когда же настала восемьсот тридцать четвёртая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда Халифа-рыбак кончил петь, он понёс корзину на плече и пошёл и шёл до тех пор, пока не вошёл в город Багдад.

И когда он вошёл, люди узнали его и стали ему кричать, говоря: «Что с тобой, о Халифа?» Но Халифа не обращал ни на кого внимания, пока не пришёл на рынок менял. И он прошёл мимо лавок, как наказывала ему обезьяна, и заметил того еврея и увидел, что он сидит в лавке, а слуги прислуживают ему, и он – точно царь из царей Хорасана. И, увидав еврея, Халифа узнал его и подошёл и остановился перед ним, и еврей поднял к нему голову и узнал его и сказал: «Привет тебе, о Халифа, какое у тебя дело и чего ты хочешь? Если кто-нибудь с тобой заговорил или поспорил, скажи мне. Я пойду с тобой к вали, и он возьмёт для тебя с него должное!» – «Нет, клянусь жизнью твоей головы, о начальник евреев, – ответил Халифа. – Со мной никто но заговаривал, но я вышел сегодня из дому, на твоё счастье, и пошёл к реке и закинул сеть в Тигр, я поймалась вот эта рыба».

И он открыл корзину и бросил рыбу перед евреем, и когда еврей увидал её, он нашёл её прекрасной и воскликнул: «Клянусь торой и десятью заповедями, я вчера спал и видел во сне, что я стою перед Девой и она говорит мне: «Знай, о Абу-с-Саадат, что я послала тебе хороший подарок». Наверное, подарок – эта рыба, без сомнения!» И затем он обернулся к Халифе и спросил его: «Заклинаю тебя твоей верой: видел ли её кто-нибудь, кроме меня?» И Халифа ответил: «Нет, клянусь Аллахом! Клянусь Абу-Бекром Правдивым, о начальник евреев, её не видел никто, кроме тебя». И еврей обернулся к одному из своих слуг и сказал ему: «Пойди сюда, возьми эту рыбу и ступай с нею домой, и пусть Суада её приготовит, сжарит и поджарит к тому времени, как я кончу работу и приду». И Халифа тоже сказал ему: «Ступай, мальчик, и пусть жена хозяина изжарит часть рыбы и поджарит часть её». И слуга отвечал: «Слушаю и повинуюсь, о господин!» И затем он взял рыбу и пошёл с ней домой.

А что касается еврея, то он протянул руку с динаром и дал его Халифа-рыбаку, говоря: «Возьми это себе, о Халифа, и трать на твою семью». И когда Халифа увидал динар у себя в руке, он воскликнул: «Слава властителю власти!», точно он никогда в жизни не видал ни кусочка Золота, и взял динар и прошёл немного. Но потом он вспомнил наставление обезьяны и вернулся и бросил еврею динар и воскликнул: «Возьми твоё золото и отдай людям их рыбу! Разве люди для тебя посмешище?» И еврей, услышав его слова, подумал, что он с ним шутит, и дал ему два динара сверх первого динара, но Халиф сказал: «Подавай рыбу, без шуток! Разве ты не Знаешь, что я продаю рыбу за такую пену?» И еврей протянул руку ещё к двум и сказал Халифе: «Возьми эти пять динаров в уплату за рыбу и брось жадничать!» И Халифа взял деньги в руку и ушёл с ними, радуясь, и он смотрел на золото, дивясь на него и говоря: «Слава Аллаху! Нет у халифа Багдада того, что есть у меня в сегодняшний день!»

И он шёл до тех пор, пока не пришёл к началу рынка, и тогда он вспомнил слова обезьяны и наставление, которое она ему дала, и вернулся к еврею и бросил ему золото. «Что с тобой, о Халифа, что тебе нужно? Ты хочешь взять свои динары дирхемами?» – спросил его еврей. И Халифа сказал: «Я не хочу ни дирхемов, ни динаров, я хочу только, чтобы ты отдал мне чужую рыбу». И еврей рассердился и закричал на Халифу и сказал: «О рыбак, ты приносишь мне рыбу, но стоящую и динара, а я тебе даю за неё пять динаров, а ты недоволен! Бесноватый ты, что ли? Скажи мне, за сколько ты её продаёшь?» – «Я не продам её ни за серебро, ни за золото, я продам её только за два слова, которые ты мне скажешь», – ответил Халифа. И когда еврей услышал эти слова, глаза его поднялись к темени, у него захватило дыхание, и он заскрежетал зубами и крикнул: «О обрезок мусульман, разве ты хочешь, чтобы я расстался с моей верой ради твоей рыбы и желаешь испортить мою религию и исповедание, в котором я нашёл, прежде меня, моих отцов?»

И он кликнул своих слуг, и когда те появились перед ним, сказал им: «Горе вам, вот перед вами этот злосчастный – разбейте ему затылок затрещинами и умножьте его муки побоями!» И слуги набросились на Халифу с побоями и били его до тех пор, пока он не упал возле лавки. И тогда еврей сказал им: «Отпустите его, чтобы он встал». И Халифа вскочил на ноги, словно с ним ничего не было, и еврей сказал ему: «Говори, что ты хочешь в уплату за эту рыбу, и я тебе дам. Но ты не получил от нас сейчас ничего хорошего». – «Не бойся за меня, из-за побоев, хозяин, я съедаю столько ударов, как десять ослов», – сказал Халифа. И еврей рассмеялся его словам и воскликнул: «Заклинаю тебя Аллахом, скажи мне, что ты хочешь, и клянусь моей верой – я дам это тебе». – «Не удовлетворит меня, как плата от тебя за эту рыбу, ничто, кроме двух слов», – ответил Халифа. И еврей сказал: «Я полагаю, ты хочешь, чтобы я принял ислам?» – «Клянусь Аллахом, о еврей, – ответил Халифа, – если ты станешь мусульманином, твой ислам не поможет мусульманам и не повредит евреям, а если ты останешься нечестивым, твоё нечестие не повредит мусульманам и не поможет евреям. Но вот чего я от тебя требую: встань на ноги и скажи: «Засвидетельствуйте, о люди на рынке, что я променял обезьяну Халифы-рыбака на мою обезьяну и мою долю в жизни на его долю и моё счастье на его счастье». – «Если это и есть твоё желание, то оно для меня легко», – сказал еврей…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот тридцать пятая ночь

Когда же настала восемьсот тридцать пятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что еврей сказал Халифе-рыбаку: «Если это есть твоё желание, то оно для меня легко». И еврей поднялся в тот же час и минуту и встал на ноги и сказал так, как сказал Халифа-рыбак, а потом он обернулся к нему и спросил: «Осталось ли тебе с меня ещё что-нибудь?» – «Нет», – отвечал Халиф. И еврей сказал: «С миром!»

И Халифа в тот же час и минуту поднялся, взял свою корзину и сеть и пошёл к реке Тигру. И он закинул сеть и потянул её и нашёл её тяжёлой и вытянул её только после стараний. И, вытянув сеть, он увидел, что она наполнена рыбой всех сортов. И подошла к нему женщина с блюдом и дала ему динар, а Халифа дал ей на него рыбы, и подошёл к нему другой слуга и взял у него на динар, и так продолжалось, пока он не продал рыбы на десять динаров, и каждый день он продавал на десять динаров, до конца десяти дней, так что набрал сто динаров золотом.

А у этого рыбака был дом, внутри прохода купцов. И в одну ночь из ночей рыбак лежал у себя в доме и сказал себе: «О Халифа, все люди знают, что ты бедный человек, рыбак, а теперь у тебя оказалось сто золотых динаров. Непременно услышит твою историю повелитель правоверных Харун ар-Рашид от кого-нибудь из людей, и, может быть, ему понадобятся деньги, и он пошлёт за тобой и скажет: «Мне нужно некоторое количество денег. И дошло до меня, что у тебя есть сто динаров, одолжи их мне». И я скажу ему: «О повелитель правоверных, я человек бедный, и тот, кто тебе рассказал, что у меня есть сто динаров, налгал на меня. Ни со мной, ни у меня ничего такого нет». И халиф передаст меня вали и скажет ему: «Обнажи его от одежды, и мучай его побоями, и заставь его сознаться: может быть, он признается, что у него есть золото в сундуке». Бот правильное решение, которое освободит меня из этой ловушки: я сейчас встану и буду пытать себя бичом, чтобы закалиться против побоев». И гашиш, которого рыбак наелся, сказал ему: «Встань, обнажись от одежды». И он тотчас же и в ту же минуту встал, обнажился от одежды и взял в руку бывший у него бич. А у него была кожаная подушка, и он стал бить раз по этой подушке и раз по своей коже, и начал кричать: «Ах, ах, клянусь Аллахом, это пустые слова, о господин мой, и они лгут на меня. Я бедный человек, рыбак, и нет у меня ничего из благ мира!»

И люди услышали, как Халифа-рыбак сам себя пытает и ударяет бичом по подушке (а от звука ударов по его телу и по подушке ночью стоял гул). И в числе тех, кто его слышал, были купцы, и они сказали: «Посмотри-ка! Чего этот бедняга кричит, и мы слышим, как на него опускаются удары. Похоже, что на него напали воры, и это они его пытают». И они все пошли на звук ударов и криков и вышли из своих жилищ и пришли к дому Халифы и увидели, что он заперт, и сказали друг другу: «Может быть, воры напали на него, зайдя за комнату; нам следует поэтому войти через крышу».

И они поднялись на крышу и спустились через отверстие в ней и увидели, что Халифа голый и пытает самого себя. И они сказали ему: «Что с тобой, о Халифа, в чем твоё дело?» И Халифа ответил: «Знайте, о люди, что у меня оказалось несколько динаров, и я боюсь, что о моем деле донесут повелителю правоверных Харуну ар-Рашиду, и он призовёт меня к себе и потребует от меня эти динары, и я начну отрицать. И если я буду отрицать, я боюсь, что он станет меня мучить. И вот я сам себя мучаю и делаю это, чтобы закалиться против того, что будет». И купцы стали над ним смеяться и сказали: «Брось такие дела, да не благословит Аллах тебя и динары, которые пришли к тебе. Ты встревожил нас сегодня ночью и устрашил наши сердца».

И Халифа перестал бить себя и проспал до утра, а поднявшись от сна, он хотел идти на работу и подумал о сотне динаров, которая оказалась у него, и сказал про себя: «Если я оставлю их дома, их украдут воры, а если я положу их в карман на поясе, их, может быть, кто-нибудь увидит и выследит меня, когда я буду один в месте, где нет людей, и убьёт меня и возьмёт их. Но я сделаю некую хитрость, прекрасную и очень полезную». И он в тот же час и минуту поднялся и пришил себе карман к воротнику халата и, завязав сотню динаров в мешочек, положил его в карман, который он сделал. А затем он поднялся и взял свою сеть, корзину и палку и шёл, пока не дошёл до реки Тигр…»

И Шахразаду застигло утро, и сна прекратила дозволенные речи.

Восемьсот тридцать шестая ночь

Когда же настала восемьсот тридцать шестая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Халифа-рыбак положил сотню динаров в карман, взял корзину, палку и сеть и пошёл к реке Тигру.

Он закинул в неё сеть и потянул её, но для него ничего не поднялось, и тогда он перешёл с этого места на другое место и закинул там сеть, но для него ничего не поднялось. И он переходил с места на место, пока не отдалился от города на расстояние половины дня пути, и тебе закидывал сеть, но ничего для него не поднималось. И тогда он сказал в душе: «Клянусь Аллахом, я брошу сеть в воду ещё только этот раз. Либо будет, либо пет!» И он бросил сеть с великой решимостью от сильного гнева, и мешок, в котором была сотня динаров, вылетел из его воротника, упал посреди реки и исчез, увлекаемый силой течения. И Халифа бросил из рук сеть, обнажился от одежды и, оставив её на берегу, пырнул за мешком, и он нырял и выплывал около сотни раз, пока его силы не ослабели, и он одурел и не нашёл этого мешка.

И когда Халифа отчаялся наши его, он вышел на берег и увидел только палку, сеть и корзину. И он начал искать свою одежду, но не нашёл и следа её. И тогда он сказал себе: «Правильно говорится в поговорке: «Паломничество не завершено без сношения с верблюдом». И он развернул сеть и завернулся в неё и, взяв в руки палку, поставил корзину на плечо, и пошёл, и понёсся, как распалённый верблюд, и, бегая направо и налево, взад и вперёд, взлохмаченный, покрытый пылью, точно взбунтовавшийся ифрит, когда он вырвется из Сулеймановой тюрьмы.

Вот что было с Халифов рыбаком.

Что же касается халифа Харуна Рашида, то у него был приятель ювелир, которого звали Ибн аль-Кирнас, и все люди, купцы, посредники и маклера знали, что Ибаль-Кирнас – купец халифа, и все, что продавали в городе Багдаде и других местах из драгоценных вещей, не продавали раньше, чем покажут ему, и в том числе невольников и невольниц. И когда этот купец, то есть Ибаль-Кирнас, сидел в один день из дней в своей лавке, вдруг подошёл к нему староста посредников, и с ним была невольница, подобной которой не видели видящие. И была она до пределов красива, прекрасна, стройна и соразмерна, и в числе её достоинств было то, что она была осведомлена во всех науках и искусствах, нанизывала стихи и играла на всех музыкальных инструментах. И купил её Ибн аль-Кирнас, ювелир, за пять тысяч динаров золотом и одел её на тысячу динаров и привёл её к повелителю правоверных. И эта невольница провела подле него ночь, и халиф испытывал её во всех науках и во всех искусствах и увидел, что она сведуща во всех науках и ремёслах, и нет ей, в её век, равной. А было ей имя Кут-аль-Кулуб, и была она такова, как сказал поэт:

Я взгляд возвращаю к ней, откроет когда лицо, Она ж уклоняется от взора повторно. Газель назад наклонит шеей, коль обернётся к нам. Газели, как сказано, назад смотрят часто.

Но где этому до слов другого:

На помощь от смертного, чью гибкость покажут нам Высокие, стройные самхарские копья, Печальны его глаза, пушок его шелковист, И в сердце больною от любви его место.

А когда наступило утро, халиф Харун ар-Рашид послал за Ибн аль-Кирнасом, ювелиром, и когда тот явился, назначил ему десять тысяч динаров в уплату за эту невольницу. И сердце халифа стало занято этой невольницей, названной Кут-аль-Кулуб, и он оставил Ситт-Зубейду, дочь аль-Касима (а она была дочерью его дяди) и оставил всех любимиц и просидел целый месяц, выходя от этой невольницы только на пятничную молитву, а затем он тотчас же возвращался к ней.

И это стало тревожным для вельмож правления, и они пожаловались на это дело везирю Джафару Барманиду. И везирь выждал, пока не наступил день пятницы, и вошёл в соборную мечеть, и встретился с повелителем правоверных, и стал ему рассказывать все, какие ему встречались диковинные истории, связанные с любовью, чтобы выведать, что с ним такое. И халиф сказал ему: «О Джафар, клянусь Аллахом, это дело случилось со мной не по доброй моей воле, но моё сердце завязло в сети любви, и я не знаю, что делать». – «Знай, о повелитель правоверных, – ответил Джафар, – что эта твоя любимица, Кут-аль-Кулуб, стала тебе подвластна и сделалась одной из твоих служанок, а чем владеет рука, того не хочет душа. Я скажу тебе ещё и другую вещь: самое лучшее, чем похваляются цари и царевичи, это охота и облава и уменье пользоваться случаем и веселиться. И если ты так сделаешь, ты, может быть, отвлечёшься от неё, а может быть, ты её забудешь». – «Прекрасно то, что ты сказал, о Джафар, – воскликнул халиф. – Поедем сейчас же, сию же минуту на охоту».

И когда кончилась пятничная молитва, они вышли из мечети и в тот же час и минуту сели и поехали на охоту и ловлю…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот тридцать седьмая ночь

Когда же настала восемьсот тридцать седьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что халиф Харун ар-Рашид отправился с Джафаром на охоту и ловлю, и они поехали и достигли пустыни. И повелитель правоверных и везирь Джафар ехали верхом на мулах, и они занялись беседой, и войско опередило их.

А их палил зной, и ар-Рашид сказал: «О Джафар, мной овладела сильная жажда». А потом ар-Рашид напряг зрение и увидел какую-то фигуру на высокой куче и спросил везиря: «Видишь ли ты то, что я вижу?» – «Да, о повелитель правоверных, – ответил везирь, – я вижу какую-то фигуру на высокой куче, и это либо сторож сада, либо сторож огорода, и при всех обстоятельствах в той стороне не может не быть воды. Я поеду к нему и принесу тебе от него воды», – сказал потом везирь. Но ар-Рашид молвил: «Мой мул быстрее твоего мула. Постой здесь, из-за войска, а я поеду сам, напьюсь у этого человека и вернусь».

И ар-Рашид погнал своего мула, и мул помчался, как ветер в полёте или вода в потоке, и нёсся до тех пор, пока не достиг этой фигуры во мгновение ока. И оказалось, что фигура – не кто иной, как Халифа-рыбак.

И ар-Рашид увидел, что он голый и завернулся в сеть и глаза его так покраснели, что стали, как огненные факелы, и облик его был ужасен, и стан изгибался, и он был взлохмаченный, запылённый, точно ифрит или лев.

И ар-Рашид пожелал ему мира, и Халифа возвратил ему пожелание, разъярённый, и его дыхание пылало огнём.

И ар-Рашид спросил его: «О человек, есть у тебя немного воды?» – «Эй, ты, – отвечал Халифа, – слепой ты, что ли, или бесноватый? Вот тебе река Тигр – она за этой кучей».

И ар-Рашид зашёл за кучу и спустился к реке Тигру, и напился и напоил мула, а затем он тотчас же и в ту же минуту поднялся и, вернувшись к Халифе-рыбаку, спросил его: «Чего это ты, о человек, стоишь здесь, и каково твоё ремесло?» – «Этот вопрос удивительней и диковинней, чем твой вопрос про воду, – ответил Халифа. – Разве ты не видишь принадлежности моего ремесла у меня на плече?» – «Ты как будто рыбак», – сказал ар-Рашид. «Да», – молвил Халифа. И ар-Рашид спросил:

«А где же твой халат, где твоя повязка, где твой пояс и где твоя одежда?» А вещи, что пропали у Халифы, были подобны тем, которые назвал ему халиф, одна к одной.

И, услышав от халифа эти слова, Халифа подумал, что это он взял его вещи на берегу реки, и в тот же час и минуту спустился с кучи, быстрее разящей молнии и, схватив мула халифа за узду, сказал ему: «О человек, подай мне мои вещи и брось играть и шутить!» И халиф воскликнул: «Клянусь Аллахом, я не видал твоих вещей и не знаю их!» А у ар-Рашида были большие щеки и маленький рот, и Халифа сказал ему: «Может быть, ты по ремеслу певец или флейтист? Но подай мне мою одежду по-хорошему, а не то я буду бить тебя этой палкой, пока ты не обольёшься и не замараешь себе одежду».

И халиф, увидав палку Халифа-рыбака и его превосходство над ним, сказал себе: «Клянусь Аллахом, я не вынесу от этого безумного нищего и пол-удара такой палкой!» А на ар-Рашид с был атласный кафтан, и он снял его и сказал Халифе: «О человек, возьми этот кафтан вместо твоей одежды». И Халифа взял его и повертел в руках и сказал: «Моя одежда стоит десяти таких, как этот пёстрый халат». – «Надень его пока, а я принесу тебе твою одежду», – сказал ар-Рашид. И Халифа взял кафтан и надел его и увидел, что он ему длинен. А у Халифы был нож, привязанный к ушку корзины, и он взял его и обрезал полы кафтана примерно на треть, так что он стал доходить ему ниже колен, и обернулся к ар-Рашиду и сказал ему: «Ради достоинства Аллаха, о флейтист, расскажи мне, сколько тебе полагается каждый месяц жалованья от твоего господина за искусство играть на флейте?» – «Моё жалованье каждый месяц – десять динаров золотом», – сказал халиф. И Халифа воскликнул: «Клянусь Аллахом, о бедняга, ты обременил меня твоей заботой! Клянусь Аллахом, эти десять динаров я зарабатываю каждый день! Хочешь быть со мной, у меня в услужении? Я научу тебя искусству ловить и стану делиться с тобой заработком, так что ты каждый день будешь работать на пять динаров и сделаешься моим слугой, и я буду защищать тебя от твоего господина этой палкой». – «Я согласен на это», – молвил ар-Рашид. И Халифа сказал: «Сойди теперь со спины ослицы и привяжи её, чтоб она помогала нам возить рыбу, и пойди сюда – я научу тебя ловить сейчас же».

И ар-Рашид сошёл со своего мула и, привязав его, заткнул полы платья вокруг пояса, и Халифа сказал ему:

«О флейтист, возьми сеть вот так, положи её на руку вот так и закинь её в реку Тигр вот так». И ар-Рашид укрепил своё сердце и сделал так, как показал ему Халифа, и закинул сеть в реку Тигр и потянул её, но не мог вытянуть. И Халифа подошёл к нему и стал её тянуть, но оба не смогли её вытянуть. «О злосчастный флейтист, – сказал тогда Халифа, – если я в первый раз взял твой кафтан вместо моей одежды, то на этот раз я возьму у тебя ослицу за мою сеть, если увижу, что она разорвалась, и буду бить тебя палкой, пока ты не обольёшься и не обделаешься». – «Потянем с тобой вместе», – сказал ар-Рашид. И оба потянули и смогли вытянуть эту сеть только с трудом, и, вытянув её, они посмотрели и вдруг видят: она полна рыбы всех сортов и всевозможных цветов…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот тридцать восьмая ночь

Когда же настала восемьсот тридцать восьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда Халифа-рыбак вытянул сеть вместе с халифом, они увидели, что она полна рыбы всех сортов, и Халифа сказал: «Клянусь Аллахом, о флейтист, ты скверный, но если ты будешь усердно заниматься рыбной ловлей, то станешь великим рыбаком. Правильно будет, чтобы ты сел на твою ослицу, поехал на рынок и привёз пару корзин; а я посторожу рыбу, пока ты не приедешь, и мы с тобой нагрузив её на спину твоей ослицы. У меня есть весы и гири и все, что нам нужно, и мы возьмём все это с собой, и ты должен будешь только держать весы и получать деньги. У нас рыбы на двадцать динаров. Поторопись же привести корзины и не мешкай». И халиф отвечал: «Слушаю и повинуюсь!» – и оставил рыбака и оставил рыбу и погнал своего мула в крайней радости. И он до тех пор смеялся из-за того, что случилось у него с рыбаком, пока не приехал к Джафару.

И, увидав его, Джафар сказал: «О повелитель правоверных, наверное, когда ты поехал пить, ты нашёл хороший сад и вошёл туда и погулял там один?» И, услышав слова Джафара, ар-Рашид засмеялся. И все Бармакиды поднялись и поцеловали землю меж его рук и сказали: «О повелитель правоверных, да увековечит Аллах над тобой радости и да уничтожит над тобой огорчения! Какова причина того, что ты задержался, когда поехал пить, и что с тобой случилось?» – «Со мной случилась диковинная история и весёлое, удивительное дело», – ответил халиф. И затем он рассказал им историю с Халифой-рыбаком и рассказал о том, что у него с ним случилось, как Халифа ему сказал: «Ты украл мою одежду», и как он отдал ему свой кафтан и рыбак обрезал кафтан, увидав, что он длинный.

«Клянусь Аллахом, о повелитель правоверных, – сказал Джафар, – у меня было на уме попросить у тебя этот кафтан! Но я сейчас поеду к этому рыбаку и куплю у него кафтан!» – «Клянусь Аллахом, он отрезал треть кафтана со стороны подола и погубил его! – воскликнул халиф. – Но я устал, о Джафар, от ловли в реке, так как я наловил много рыбы и она на берегу реки, у моего хозяина Халифы, который стоит там и ждёт, пока я вернусь, захватив для него две корзины и с ними резак. А потом я пойду с ним на рынок, и мы продадим рыбу и поделим плату за неё». – «О повелитель правоверных, – сказал Джафар, – а я приведу вам того, кто будет у вас покупать». – «О Джафар, – воскликнул халиф, – клянусь моими пречистыми отцами, всякому, кто принесёт мне рыбину из рыбы, что лежат перед Халифой, который научил меня ловить, я дам за неё золотой динар!»

И глашатай кликнул клич среди свиты: «Идите покупать рыбу повелителя правоверных!» И невольники пошли и направились к берегу реки. И когда Халифа ждал, что повелитель правоверных принесёт ему корзины, невольники вдруг ринулись на него, точно орлы, и схватили рыбу и стали класть её в платки, шитые золотом, и начали из-за неё драться. И Халифа воскликнул: «Нет сомнения, что эта рыба – райская рыба!» – и взял две рыбины в правую руку и две рыбины в левую руку и вошёл в воду по горло и стал кричат: «Аллах! Ради этой рыбы пусть твой раб-флейтист, мой товарищ, сейчас же придёт!»

И вдруг подошёл к нему один негр. А этот негр был начальником всех негров, что были у халифа, и он отстал от невольников, потому что его конь остановился на дороге помочиться. И когда этот негр подъехал к Халифе, он увидел, что рыбы не осталось нисколько – ни мало, си много. Он посмотрел направо и налево и увидал, что Халифа-рыбак стоит в воде с рыбой и сказал: «Эй, рыбак, пойди сюда». – «Уходи без лишних слов», – ответил рыбак. И евнух подошёл к нему и сказал: «Подай сюда эту рыбу, а я дам тебе деньги». – «Разве у тебя мало ума? – сказал Халифа-рыбак евнуху. – Я её не продаю». И евнух вытащил дубинку, и Халифа закричал: «Не бей, несчастный! Награда лучше дубинки!» А потом он бросил ему рыбу, и евнух взял её и положил в платок и сунул руку в карман, но не нашёл там ни одного дирхема. «О рыбак, – сказал тогда негр, – твоя доля злосчастная: клянусь Аллахом, со мной нет нисколько денег. Но завтра приходи в халифский дворец и скажи: «Проведите меня к евнуху Сандалю», и слуги приведут тебя ко мне, и когда ты придёшь ко мне туда, тебе достанется то, в чем будет тебе счастье, и ты возьмёшь это и уйдёшь своей дорогой!» И Халифа воскликнул: «Сегодня благословенный день, и благодать его была видна с самого начала». А потом он положил сеть на плечо и шёл, пока не вошёл в Багдад, и прошёл по рынкам, и люди увидели на нем одежду халифа и стали смотреть на него.

И Халифа вошёл в свою улицу, а лавка портного повелителя правоверных была у ворот этой улицы, и портной увидал Халифу-рыбака в халате, который стоил тысячу динаров и принадлежал к одеждам халифа, и сказал: «О Халифа, откуда у тебя эта фарджия?»[1] – «А ты чего болтаешь? – ответил Халифа. – Я взял её у того, кого я научил ловить рыбу, и он стал моим слугой, и я простил его и не отрубил ему руки, так как он украл у меня одежду и дал мне этот кафтан вместо неё». И портной понял, что халиф проходил мимо рыбака, когда тот ловил рыбу, и пошутил с ним и дал ему эту фарджию…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот тридцать девятая ночь

Когда же настала восемьсот тридцать девятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что портной понял, что ха лиф проходил мимо Халифы-рыбака, когда тот ловил рыбу, и пошутил с ним и дал ему эту фарджию, и рыбак отправился домой, и вот то, что с ним было.

Что же касается халифа Харуна ар-Рашида, то он по ехал на охоту и ловлю, только чтобы отвлечься от невольницы Кут-аль-Кулуб. А когда Зубейда услышала об этой невольнице и о том, что халиф ею увлёкся, её охватила ревность, которая охватывает женщин, и она отказалась от пищи и питья и рассталась со сладостью сна и стала выжидать отсутствия халифа или его отъезда, чтобы расставить Кут-аль-Кулуб сети козней. И, узнав, что халиф выехал на охоту и ловлю, она приказала невольницам устлать дворец коврами и умножила украшения и роскошь и поставила кушанья и сладости и приготовила в число всего этого фарфоровое блюдо с самой лучшей, какая бывает, халвой и положила в неё банджа, примешав его к ней. И потом она приказала кому-то из евнухов сходить за невольницей Кут-аль-Кулуб и позвать её к трапезе Ситт-Зубейды, дочери аль-Касима, жены повелителя правоверных, и сказать: «Жена повелителя правоверных пила сегодня лекарство, а она слышала, что ты хорошо поешь, и хочет видеть что-нибудь из твоего искусства». И невольница отвечала: «Слушаю и повинуюсь Аллаху и Ситт-Зубейде!» И в тот же час и минуту она поднялась, не зная, что скрыто для неё в неведомом, и, взяв нужные ей инструменты, пошла с евнухом и шла до тех пор, пока не вошла к СиттЗубейде.

И, войдя к ней, она поцеловала землю меж её руками множество раз и поднялась на ноги и сказала: «Привет высокой завесе и неприступному величию, отпрыску Аббасидов и члену семьи пророка – да приведёт тебя Аллах к преуспеянию и миру на дни и на годы!» – и стала между других невольниц и евнухов. И тогда СиттЗубейда подняла к ней голову и взглянула на её красоту И прелесть, и она увидала девушку с овальными щеками и грудями, подобными гранатам, с лицом, как месяц, с блестящим лбом и чёрным оком, и веки её покоились в истоме, а лицо её блистало светом, и словно бы солнце всходило от её лба, и мрак ночи нисходил от её кудрей, и мускусом веяло от её дыханья. И цветы сверкали в её красоте, и луну являло её чело, и ветвью стан её изгибался, и была она подобна полной луне, что засияла во мраке ночи. И глаза её ласкали любовью, а брови изгибались, как лук, и уста её были выточены из коралла, и она ошеломляла красотой смотрящего и очаровывала взором видящего, – возвышен тот, кто её сотворил, придал ей совершенство и её соразмерил! – и была такова, как сказал поэт о сходной с нею:

Разгневается, и видишь: все убиты, Простит, и снова души к ним вернутся. Глазами мечет взоры колдовские, Шлёт смерть и жизнь тому, кому желает, Зрачками в плен берет она народы, Как будто стали люди ей рабами.

И сказала Ситт-Зубейда девушке: «Приют, уют и простор тебе, о Кут-аль-Кулуб! Садись и покажи нам твою работу и прекрасное твоё искусство!» И Кут-аль-Кулуб отвечала: «Хорошо!» – и, протянув руку, взяла бубён, о котором сказал кто-то такие стихи:

О дар, взлетает сердце от желанья И громко кричит, коль бьют по тебе рукою. Пленил ведь ты израненное сердце, И ударять тебя мужам приятно. Скажи же слово ты, легко иль тяжко – Звучи как хочешь, – ты увеселяешь. Будь радостен и стыд отбрось, влюблённый, Пляши, склонись, диви и удивляйся.

И затем она ударила многими ударами и запела так, что остановила птиц, и все вокруг взволновалось, а потом она положила бубён и взяла свирель, о которой сказан такой стих:

Глаза у неё, и их зрачки людям пальцами Указывают напев лишь верный, сомненья нет. И также сказал поэт ещё такой стих: Когда дойдёт она до цели песен, Приятно время радостью сближенья.

А потом она положила свирель, после того как пришли из-за неё в восторг все присутствующие, и взяла лютню, о которой поэт сказал:

О свежая ветвь, что стала лютней певицы той, Влечёт благородных и достойных к себе она, И щиплет певица струны, чтоб испытать её, И пальцы её – как цепь, прекрасно сплетённая.

И Кут-аль-Кулуб натянула струны лютни, подвинтила колки и положила её на колени и наклонилась над ней, как мать наклоняется над своим ребёнком, и казалось, что о ней и о её лютне сказал поэт такие стихи:

Персидскою глаголет струной она. И все поймут, кто прежде понять не мог. «Любовь – убийца», – нам говорит она. И разум губит всех мусульман она. О девушка! Создатель рукой её Заставил расписное заговорить. И лютнею сдержала любви поток, Как ловкий врач сдержать бы мог крови ток.

И она ударила на четырнадцать ладов и спела под лютню полный круг, так что ошеломила смотрящих и привела в восторг слушающих, и потом произнесла такие два стиха:

«Мой приход к тебе благодатен был, В нем радость вечно новая, Успехи в нем сменяются И счастье не кончается…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Ночь, дополняющая до восьмисот сорока

Когда же настала ночь, дополняющая до восьмисот сорока, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что девушка Кут-аль-Кулуб пропела стихи и ударила по струнам перед Ситт-Зубейдой, а потом она встала и начала показывать фокусы и проворство рук и всякие прекрасные штуки, так что Ситт-Зубейда чуть не влюбилась в неё и подумала: «Нельзя упрекать ар-Рашида, сына моего дяди, за любовь к ней». А потом девушка поцеловала перед Зубейдой землю и села, и ей подали кушанье и затем подали халву и блюдо, в котором был бандяс. И Кут-аль-Кулуб поела с него, и не утвердилась ещё халва у неё во внутренностях, как её голова запрокинулась, и она упала на землю, спящая. И Ситт-Зубейда сказала невольницам: «Унесите её в одну из комнат, пока я её не потребую». И они сказали ей: «Слушаем и повинуемся!» А затем она сказала одному из евнухов: «Сделай нам сундук и принеси его мне». И она приказала сделать изображение могилы и распространить весть, что невольница подавилась и умерла, и предупредила своих приближённых, что всякому, кто скажет, что Кут-аль-Кулубжина, она отрубит голову.

И вдруг халиф в этот час приехал с охоты и ловли и, как только начал спрашивать, спросил о девушке. И к нему подошёл один из его слуг (а Ситт-Зубейда научила его, чтобы, когда халиф спросит про Кут-аль-Кулуб, он сказал, что она умерла) и поцеловал перед ним землю и сказал ему: «О господин, да живёт твоя голова! Узнай, что Кут-аль-Кулуб подавилась кушаньем и умерла». И халиф воскликнул: «Да не обрадует тебя Аллах вестью о благе, о злой раб!» И он вошёл во дворец и услышал о смерти девушки от всех, кто был во дворце, и спросил: «Где её могила?» И его привели к гробнице и показали ему могилу, которая была сделана для обмана, и сказали: «Вот её могила!» И, увидев её, халиф закричал и обнял могилу и заплакал и произнёс такие два стиха:

«Могила – творцом молю! Исчезла ль краса её? Ужель изменилась эта внешность прекрасная? Могила, не свод ведь ты небес и не сад ведь ты. Так как же слились в тебе и месяц и ветвь в одно?»

И потом халиф заплакал над нею сильным плачем и провёл в том месте долгое время, а затем он ушёл от могилы, будучи в крайней печали. И Ситт-Зубейда узнала, что её хитрость удалась, и сказала евнуху: «Подай сундук!» И евнух принёс его к ней, и она велела принести невольницу и положила её в сундук, а потом сказала евнуху: «Постарайся продать сундук и поставь тому, кто его купит, условие, чтобы он купил его запертым, а потом раздай плату за него как милостыню». И евнух взял сундук и вышел от неё и исполнил её приказание, и вот то, что было с этими.

Что же касается до Халифа-рыбака, то, когда наступило утро и засияло светом и заблистало, он сказал себе:

«Нет у меня сегодня лучшего дела, чем пойти к тому евнуху, что купил у меня рыбу, – он со мной условился, чтобы я пришёл к нему в халифский дворец». И Халифа вышел из своего дома и направился во дворец халифата, и, придя туда, он увидел там невольников, рабов и слуг, которые стояли и сидели. И он всмотрелся в них и вдруг видит: тот евнух, что взял у него рыбу, сидит, и невольники прислуживают ему. И один слуга из невольников Закричал на него, и евнух обернулся, чтобы посмотреть, что такое, и вдруг видит – это рыбак! И когда Халифа понял, что он увидал его и узнал, кто он такой, он крикнул ему: «Ты не оплошал, о Рыженький! Таковы бывают люди верные!» И, услышав его слова, евнух засмеялся и сказал: «Клянусь Аллахом, ты прав, о рыбак!»

И потом евнух Сандаль хотел дать ему что-нибудь и сунул руку в карман. И вдруг раздались великие крики, и евнух поднял голову, чтобы посмотреть в чем дело, и видит: везирь Джафар Бармакид выходит от халифа. И, увидав его, евнух поднялся на ноги и пошёл к нему навстречу, и они стали разговаривать и ходили, и время продлилось, и Халифа простоял немного, но евнух не обращал на него внимания. А когда рыбак простоял долго, он встал против евнуха, будучи в отдалении, и сделал ему знак рукой и крикнул: «О господин мой Рыжий, дай мне уйти!» И евнух услышал его, но постыдился ему ответить в присутствии везиря Джафара и стал разговаривать с везирем, притворяясь, что ему не до рыбака. И тогда Халифа воскликнул: «О затягивающий плату, да обезобразит Аллах всех неприветливых и всех тех, кто берет у людей их вещи и потом неприветлив с ними! Я вхожу под твою защиту, о господин мой Отрубяное Брюхо, дай мне то, что мне следует, чтобы я мог уйти!»

И евнух услышал его, и ему стало стыдно перед Джафаром. И Джафар тоже увидел, что Халифа делает руками знаки и разговаривает с евнухом, но только не знал, что он говорит. И везирь сказал евнуху, не одобряя его: «О евнух, чего просит у тебя этот бедный нищий?» И Сандаль-евнух сказал ему: «Разве ты не знаешь этого человека, о владыка везирь?» – «Клянусь Аллахом, я его не знаю, и откуда мне его знать, когда я его только сейчас увидел?» – ответил везирь Джафар. И евнух сказал ему: «О владыка, это тот рыбак, у которого мы расхватали рыбу на берегу Тигра. А я уже ничего не застал, и мне было стыдно вернуться к повелителю правоверных ни с чем, когда все невольники что-нибудь захватили, и я подъехал к рыбаку и увидел, что он стоит посреди реки и призывает Аллаха и у него четыре рыбы, и сказал ему: «Давай то, что у тебя есть, и возьми то, что это стоит». И когда он отдал мне рыбу, я сунул руку в карман и хотел дать ему что-нибудь, но ничего не нашёл и сказал рыбаку: «Приходи ко мне во дворец, и я дам тебе что-нибудь, чем ты поможешь себе в бедности». И он пришёл ко мне сегодня, и я протянул руку и хотел что-нибудь ему дать, но пришёл ты, и я поднялся, чтобы служить тебе, и отвлёкся с тобою от него. И дело показалось ему долгим, и вот его история и причина того, что он стоит…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот сорок первая ночь

Когда же настала восемьсот сорок первая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Сандаль-евнух рассказал Джафару Бармакиду рассказ о Халиферыбаке и потом сказал: «И вот его история и причина того, что он стоит». И, услышав слова евнуха, везирь улыбнулся и сказал: «О евнух, этот рыбак пришёл в минуту нужды, и ты её не исполняешь? Разве ты не знаешь его, о начальник евнухов?» – «Нет», – отвечал евнух. И везирь сказал: «Это учитель повелителя правоверных и его товарищ. А сегодня у нашего владыки-халифа стеснена грудь, и опечалено сердце, и ум его занят, и ничто не расправит ему груди, кроме этого рыбака. Не давай же ему уйти, пока я не поговорю о нем с халифом и не приведу его к нему. Может быть, Аллах облегчит его состояние и заставит его забыть об утрате Кут-аль-Кулуб по причине прихода этого рыбака, и халиф даст ему что-нибудь, чем он себе поможет, и ты будешь причиной этого». – «О владыка, делай что хочешь, Аллах великий да оставит тебя столпом правления повелителя правоверных! – продли Аллах его тень и сохрани его ветвь и корень»! – сказал евнух.

И везирь Джафар пошёл, направляясь к халифу, а евнух велел невольникам не оставлять рыбака. И тогда Халифа-рыбак воскликнул: «Как прекрасна твоя милость, о Рыженький, – с требующего стали требовать. Я при шёл требовать мои деньги, и меня задержали за недоимки». А Джафар, войдя к халифу, увидел, что он сидит, склонив голову к земле, со стеснённой грудью, в глубоком раздумье, и напевает стихи поэта:

«Хулители принуждают милую позабыть, Но с сердцем что делать мне – не слушается оно. И как я забыть могу любовь этой девочки – В разлуке нет пользы от забвенья любви её. Того не забуду я, как кубок ходил меж пас И хмель от вина очей её преклонял меня».

И Джафар, оказавшись меж рук халифа, сказал ему: «Мир над тобой, о повелитель правоверных и защитник святыни веры, сын дяди господина посланных, да благословит Аллах и да приветствует его и весь его род!» И халиф поднял голову и сказал: «И над тобой мир и милость Аллаха и благословение его!» И тогда Джафар молвил: «С позволения повелителя правоверных заговорит его слуга, и не будет в этом прегрешения». – «А когда было прегрешение в том, что ты заговаривал, когда ты – господин везирей? Говори что хочешь», – сказал халиф. И везирь Джафар молвил: «Я вышел от тебя, о владыка, направляясь домой, и увидел, что твой наставник, учитель и товарищ, Халифа-рыбак стоит у ворот и сердится на тебя и жалуется и говорит: «Клянусь Аллахом, я научил его ловить рыбу, и он ушёл, чтобы принести мне корзины, и не вернулся ко мне. Так не делают в товариществе и так не поступают с учителями!» И если у тебя, о владыка, есть желание быть с ним в товариществе, тогда – не беда, а если нет, – осведоми его, чтобы он взял в товарищи другого».

И когда халиф услышал слова Джафара, он улыбнулся, и прошло стесненье его груди, и он сказал Джафару: «Заклинаю тебя жизнью – правду ли ты говоришь» что рыбак стоит у ворот?» – «Клянусь твоей жизнью, повелитель правоверных, он стоит у ворот», – сказал Джафар. И тогда халиф воскликнул: «О Джафар, клянусь Аллахом, я постараюсь сделать ему должное, и если желает ему Аллах через мои руки несчастья, он получит его, а если он желает ему через мои руки счастья, он получит его!» И потом халиф взял бумажку и разорвал её на куски и сказал: «О Джафар, напиши твоей рукой двадцать количеств – от динара до тысячи динаров, и столько же степеней власти и везирства – от ничтожнейшего наместничества до халифата, и двадцать способов всяких пыток – от ничтожнейшего наказания до убиения». И Джафар отвечал: «Слушаю и повинуюсь, о повелитель правоверных!» И он написал на бумажках своей рукой то, что приказал ему халиф. И халиф молвил: «О Джафар, клянусь моими пречистыми отцами и моим родством с Хамзой и Акилем[2]. Я хочу, чтобы привели Халифу-рыбака, и прикажу ему взять бумажку из этих бумажек, надпись на которых известна только мне и тебе, и что там окажется, то я и дам ему, и если бы оказался это халифат, я бы сложил его с себя и отдал бы его Халифе, и не пожалел бы, а если окажется там повешение, или рассечение, или гибель, я сделаю это с ним. Ступай же и приведи его ко мне!»

И Джафар, услышав эти слова, воскликнул про себя: «Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха, высокого, великого! Может быть, выйдет этому бедняге что-нибудь, несущее гибель, и я буду причиной этого! Но халиф поклялся, и рыбаку остаётся только войти, и будет лишь то, чего желает Аллах». И он отправился к Халифе-рыбаку и схватил его за руку, чтобы увести его, и разум Халифы улетел у него из головы, и он подумал: «Что я за дурень, что пришёл к этому скверному рабу. Рыженькому, и он свёл меня с Отрубяным Брюхом!» А Джафар все вёл его, и невольники шли сзади и спереди, и Халифа говорил: «Недостаточно того, что меня задержали, то ещё идут сзади и спереди и не дают мне убежать». И Джафар шёл с ним, пока не прошёл через семь проходов, и потом он сказал Халифе: «Горе тебе, о рыбак! Ты будешь стоять меж руками повелителя правоверных и защитника святыни веры».

И он поднял самую большую завесу, и взор Халифырыбака упал на халифа, который сидел на своём престоле, а вельможи правления стояли, прислуживая ему. И, узнав халифа, рыбак подошёл к нему и сказал: «Приют и уют, о флейтист! Нехорошо, что ты стал рыбаком, а потом оставил меня сидеть с сторожить рыбу, а сам ушёл и не пришёл. А я не успел опомниться как подъехали невольники на разноцветных животных и похватали мою рыбу, когда я стоял одни, в все это из-за твоей головы. А если бы ты быстро принёс корзины, мы бы продали рыбы на сто динаров. Но я пришёл требовать то, что мне следует, и меня задержали. А ты? Кто задержал тебя в этом месте?»

И халиф улыбнулся и, приподняв край занавески, высунул из-за неё голову и сказал: «Подойди и возьми бумажку из этих бумажек». И Халифа-рыбак сказал повелителю правоверных: «Ты был рыбаком, а теперь ты, я вижу, стал звездочётом. Но у кого много ремёсел, у того велика бедность». – «Бери скорей бумажку, без разговоров, и исполняй то, что тебе приказал повелитель правоверных», – сказал Джафар.

И Халифа-рыбак подошёл и протянул руку, говоря: «Не бывать, чтобы этот флейтист снова стал моим слугой и ловил со мной рыбу!» И затем он взял бумажку и протянул её халифу и сказал: «О флейтист, что мне в ней вышло? Не скрывай ничего!..»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот сорок вторая ночь

Когда же настала восемьсот сорок вторая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда Халифа-рыбак взял одну из бумажек, он подал её халифу и сказал: «О флейтист, что мне в ней вышло? Не скрывай ничего». И халиф взял бумажку в руку, подал её везирю Джафару и сказал: «Читай, что в ней написано!» И Джафар посмотрел на бумажку и воскликнул: «Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха, высокого, великого!» – «Добрые вести, о Джафар? Что ты в ней увидел?» – спросил халиф. И Джафар ответил: «О повелитель правоверных, в бумажке оказалось: «Побить рыбака сотней палок!» И халиф приказал побить его сотней палок.

И его приказание исполнили и побили Халифу сотнею палок, и потом он поднялся, говоря: «Прокляни, Аллах, эту игру, о Отрубяное Брюхо! Разве заточение и побои тоже часть игры?» И Джафар сказал: «О повелитель правоверных, этот бедняга пришёл к реке, и как ему вернуться жаждущим? Мы просим от милости повелителя правоверных, чтобы этот рыбак взял ещё одну бумажку. Может быть, в ней что-нибудь для него выйдет и он уйдёт с этим обратно и будет помощь ему против бедности». – «Клянусь Аллахом, о Джафар, – сказал халиф, – если он возьмёт бумажку и выйдет ему в ней убиение, я непременно убью его, и ты будешь этому причиной». – «Если он умрёт, то отдохнёт», – сказал Джафар. И Халифарыбак воскликнул: «Да не обрадует тебя Аллах вестью о благе! Тесно вам стало, что ли, из-за меня в Багдаде, что вы хотите меня убить?» – «Возьми бумажку и проси решения у великого Аллаха», – сказал ему Джафар.

И рыбак протянул руку и, взяв бумажку, подал её Джафару, и Джафар взял её и, прочитав, молчал. «Что же ты молчишь, о сын Яхьи?» – спросил халиф. И Джафар ответил: «О повелитель правоверных, в бумажке вышло: «Не давать рыбаку ничего». – «Нет ему у нас надела, – сказал халиф, – скажи ему, чтобы он уходил от моего лица». – «Заклинаю тебя твоими пречистыми отцами, – сказал Джафар, – дай ему взять третью: может быть, выйдет ему в ней достаток». – «Пусть возьмёт ещё одну бумажку – и больше ничего», – сказал халиф. И рыбак протянул руку и взял третью бумажку, и вдруг в ней оказалось: «Дать рыбаку динар!» И Джафар сказал Халифе-рыбаку: «Я искал для тебя счастья, но не захотел для тебя Аллах ничего, кроме этого динара». И Халифа воскликнул: «Каждая сотня палок за динар – великое благо, да не сделает Аллах здоровым твоего тела!» И халиф засмеялся, а Джафар взял Халифу за руку и вышел.

И когда рыбак подошёл к воротам, его увидел евнух Сандаль и сказал ему: «Пойди сюда, о рыбак, пожалуй нам что-нибудь из того, что дал тебе повелитель правоверных, когда он шутил с тобой». – «Клянусь Аллахом, твоя правда, о Рыженький, – отвечал Халифа. – Разве ты хочешь, чтобы я с тобой поделился, о чернокожий? Я съел сотню палок и взял один динар, и ты свободен от ответственности за него!» И он бросил евнуху динар и вышел, и слезы текли по поверхности его щёк. И, увидав его в таком состоянии, евнух понял, что он говорит правду, и вернулся к нему и крикнул слугам, чтобы они привели его обратно. И когда рыбака привели обратно, евнух сунул руку в карман и, вынув оттуда красный кошель, развязал его и вытряхнул, и вдруг в нем оказалось сто золотых динаров. «О рыбак, возьми это золото за твою рыбу и ступай своей дорогой», – сказал евнух. И тут Халифа-рыбак обрадовался и, взяв сотню динаров и динар халифа, вышел, уже забыв о побоях.

И так как Аллах великий желал осуществления того, что было им решено, Халифа-рыбак проходил по рынку невольниц и увидел большой кружок, в котором стояло много народа, и сказал про себя: «Что это за люди?» И он подошёл и прошёл среди людей – купцов и других. А купцы сказали: «Дайте место капитану Зудейту!»[3] И ему дали место, и Халифа посмотрел и видит: стоит старик и перед ним – сундук, и на сундуке сидит евнух, а старик кричит и говорит: «О купцы, о владельцы денег, кто отважится и поспешит что-нибудь дать за этот неведомый сундук из дома Ситт-Зубейды, дочери аль-Касима, жены повелителя правоверных ар-Рашида? По сколько с вас, благослови вас Аллах?»

И один из купцов сказал: «Клянусь Аллахом, это дело опасное! Я скажу слово, и нет на мне за него упрёка: Сундук за мной за двадцать динаров!» И другой сказал: «За пятьдесят динаров!» И купцы набавляли, пока цена не дошла до ста динаров, и зазыватель сказал: «Будет ли от вас добавка, о купцы?» И Халифа-рыбак крикнул: «За мной, за сто динаров и динар!» И когда купцы услышали слова Халифы, они подумали, что он шутит, и засмеялись и сказали: «О евнух, продай Халифе за сто динаров и динар!» – «Клянусь Аллахом, я продам его только ему! – воскликнул евнух. – Бери, о рыбак, да благословит тебя в нем Аллах, и давай золото!» И Халифа вынул золото и отдал его евнуху, и сделка состоялась, а потом евнух роздал это золото, стоя на месте, и вернулся во дворец и осведомил Ситт-Зубейду о том, что он сделал, и она обрадовалась.

А Халифа-рыбак понёс сундук на плече, но не мог его нести из-за его великого веса, и тогда он понёс его на голове. И он пришёл в свою улицу и снял сундук с головы (а он устал) и сел, размышляя о том, что с ним случилось, и стал говорить в душе: «О, если бы знать, что такое в этом сундуке!» И он открыл дверь своего дома и возился с сундуком, пока не внёс его в дом, а потом постарался его открыть, но не смог. И тогда он сказал про себя: «Что случилось с моим умом, что я купил этот сундук? Его непременно надо взломать, и я посмотрю, что есть в нем». И он стал возиться с замком, но не мог его сломать и сказал про себя: «Оставлю его до завтра». И он хотел лечь спать, но не нашёл места, где бы лечь, так как сундук пришёлся как раз по мерке комнаты. И Халифа влез на сундук и лёг на нем и пролежал некоторое время и вдруг слышит: что-то шевелится. И Халифа испугался, и сон убежал от него, и ум его улетел…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот сорок третья ночь

Когда же настала восемьсот сорок третья ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Халифа-рыбак лёг на сундук и пролежал некоторое время и вдруг слышит: что-то шевелится. И Халифа испугался, и его ум улетел, и он встал после сна и сказал: «Похоже, что в нем джинны! Хвала Аллаху, который не дал мне его открыть. Если бы я его открыл, они напали бы на меня в темноте и погубили бы меня, и мне не досталось бы от них добра».

И потом он вернулся и лёг и вдруг почувствовал, что сундук зашевелился второй раз сильнее, чем первый! И Халифа поднялся на ноги и сказал: «Вот и второй раз, но только это страшно!» И он побежал за светильником, но не нашёл его, а ему не на что было купить светильник, и тогда он вышел из дома и закричал: «О жители улицы!» А большинство жителей улицы спало, и они проснулись от его крика и спросили: «Что с тобой, о Халифа?» И Халифа сказал: «Приходите ко мне со светильником: на меня напали джинны». И над ним посмеялись и дали ему светильник, и он взял его и вошёл в свой дом и, ударив камнем по замку сундука, сломал его и открыл сундук, и вдруг оказалось, что в нем девушка, подобная гурии, и она лежит в сундуке. А её одурманили банджем, и она в эту минуту извергла бандж и очнулась и открыла глаза и, почувствовав, что ей тесно, пошевелилась.

И, увидав её. Халифа подошёл к ней и сказал: «Ради Аллаха, о госпожа, откуда ты?» И девушка открыла глаза и сказала: «Подай мне Ясмин и Нарджис!» – «Здесь есть только тамар-хенна»[4], – ответил рыбак. И девушка пришла в себя и увидела Халифу и спросила: «Что ты такое?» – «А где я?» – спросила она потом. И Халифа ответил: «Ты у меня в доме». – «А разве я не во дворце халифа Харуна ар-Рашида?» – спросила девушка. И рыбак воскликнул: «Какой там ар-Рашид, о бесноватая! Ты всего лишь моя невольница, и сегодня я купил тебя за сто динаров и динар и принёс тебя ко мне домой, и ты лежала в этом сундуке». И, услышав его слова, девушка спросила: «Как твоё имя?» И Халифа ответил: «Моё имя Халифа. С чего это моя звезда стала счастливой, когда я знаю, что моя звезда не такова?» И девушка засмеялась и сказала: «Оставь эти разговоры! Найдётся у тебя что-нибудь поесть?» – «Нет, клянусь Аллахом, и пить тоже нечего! – ответил Халифа. – Клянусь Аллахом, я уже два дня ничего не ел и теперь нуждаюсь в куске». – «Разве у тебя нет денег?» – спросила девушка. И Халифа ответил: «Аллах, сохрани этот сундук, который сделал меня бедным! Я выложил за него все, что имел, и разорился». И девушка засмеялась и сказала: «Пойди попроси для меня у соседей что-нибудь поесть – я голодна».

И Халифа вышел из дому и закричал: «О жители улицы!» А они спали и проснулись и спросили: «Что с тобой, о Халифа». – «О соседи, – ответил Халифа, – я голоден, и мне нечего есть!» И один сосед принёс ему лепёшку, другой – ломоть, третий – кусок сыру, четвёртый – огурец, и пола его платья наполнилась. И он вошёл в дом и положил все это перед девушкой и сказал: «Ешь!» И она засмеялась и сказала: «А как я буду это есть, когда у меня нет кувшина воды, чтобы напиться. Я боюсь подавиться куском и умереть». – «Я наполню для тебя этот кувшин», – сказал Халифа и взял кувшин и вышел на середину улицы и закричал: «Эй, жители улицы!» И его спросили: «Что у тебя за беда сегодня ночью, о Халифа?» И он сказал: «Вы дали мне кушанья, и я поел, но мне захотелось пить – напоите же меня».

И один сосед принёс ему кружку, другой – кувшин, а третий – бутылку, и Халифа наполнил свой кувшин и вошёл в дом и сказал девушке: «О госпожа, не осталось у тебя никаких желаний». – «Правильно, у меня не осталось сейчас никаких желаний», – ответила девушка. И Халифа сказал: «Поговори со мной и расскажи мне твою историю». – «Горе тебе, – воскликнула девушка, – если ты меня не знаешь, то я осведомлю тебя о себе. Я – Кут-аль-Кулуб, невольница халифа Харуна ар-Рашида, и Ситт-Зубейда приревновала ко мне и одурманила меня банджем и положила в этот сундук. Хвала Аллаху, – сказала потом девушка, – что случилось это лёгкое дело и не было другого! Но это произошло со мной только из-за твоего счастья, и ты непременно должен взять у халифа ар-Рашида много денег, которые будут причиной твоего богатства». – «А это не тот ар-Рашид, во дворце которого меня задержали?» – спросил Халифа. И девушка ответила: «Да». И тогда Халифа воскликнул: «Клянусь Аллахом, я не видел никого скупее! Вот флейтист с малым благом и умом. Он побил меня вчера сотнею палок и дал мне один динар, хотя я научил его ловить рыбу и вступил с ним в товарищество, но он обманул меня». – «Брось эти скверные речи и открой глаза, – сказала девушка. – Держи себя пристойно, когда увидишь его следующий раз, и ты достигнешь желаемого».

И когда Халифа услышал её слова, он как будто пробудился, а был спящим, и Аллах снял завесу с его зоркости, ради его счастья. И он ответил девушке: «На голове и на глазах! – и потом сказал: – Во имя Аллаха, ложись спать!» И она поднялась и легла, и Халифа проспал вдали от неё до утра. А утром Кут-аль-Кулуб потребовала у него чернильницу и листок бумаги, и Халифа принёс их. И она написала тому купцу, что был приятелем халифа, и рассказала ему о своих обстоятельствах и обо всем случившемся с нею, а также о том, что она у Халифы-рыбака, который её купил. А потом она отдала бумажку Халифе и сказала: «Возьми эту бумажку и пойди на рынок драгоценных камней. Спроси, где лавка Ибн аль-Кирнаса, ювелира, и отдай ему эту бумажку и ничего не говори». И Халифа сказал: «Слушаю и повинуюсь!»

И он взял бумажку у неё из рук и пошёл на рынок драгоценностей и спросил, где лавка Ибн аль-Кирнаса, и его провели к ней. И Халифа подошёл и приветствовал купца, и тот ответил на его приветствие, но рыбак был презренным в его глазах. «Что тебе нужно?» – спросил он. И Халифа протянул ему бумажку, и купец взял её и не стад читать, так как он думал, что Халифа – нищий и просит милостыню, и сказал одному из своих слуг: «Дай ему полдирхема». – «Мне не нужно милостыни, но прочитай бумажку», – сказал тогда Халифа. И Ибн аль-Кирнас взял бумажку и прочитал её и понял, что на ней написано, и, узнав, что написано на бумажке, он поцеловал её и положил себе на голову…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот сорок четвёртая ночь

Когда же настала восемьсот сорок четвёртая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда Ибн аль-Кирнас прочитал бумажку и понял, что в ней написано, он поцеловал её и положил себе на голову и, поднявшись на ноги, сказал: «О брат мой, где твой дом?» – «А на что тебе мой дом? Разве ты хочешь пойти туда и украсть мою невольницу?» – спросил Халифа. «Нет, напротив, я куплю тебе с ней чего-нибудь поесть», – ответил Ибн аль-Кирнас. И Халифа сказал: «Мой дом в такой-то улице». – «Прекрасно, пусть не даст тебе Аллах здоровья, о несчастный!» – сказал Ибн аль-Кирнас. И потом он кликнул двух рабов из своих рабов и сказал им: «Пойдите с этим человеком в лавку Мухсина, менялы, и скажите ему: «О Мухсин, дай этому тысячу золотых динаров!» А потом возвращайтесь с ним ко мне поскорее».

И рабы пошли с Халифой в лавку менялы и сказали ему: «О Мухсин, дай этому человеку тысячу золотых динаров!» И Мухсин дал их ему, и Халифа взял деньги и вернулся с рабами к лавке их господина. И они нашли сто сидящим на пегом муле, ценою в тысячу динаров, и невольники и слуги окружали его, а рядом с его мулом был такой же мул, осёдланный и взнузданный. И Ибн аль-Кирнас сказал Халифе: «Во имя Аллаха! Садись на этого мула!» И Халифа воскликнул: «Я не сяду! Клянусь Аллахом, я боюсь, что он меня сбросит!» – «Клянусь Аллахом, ты непременно должен сесть на него», – сказал ему купец Ибн аль-Кирнас. И Халифа подошёл, чтобы сесть на мула, и сел на него задом наперёд и схватил мула за хвост и закричал, и мул сбросил его на землю. И над Халифой стали смеяться, и он поднялся и сказал: «Не говорил ли я тебе: «Я не сяду на этого большого осла!»

И тогда Ибн аль-Кирнас оставил Халифу на рынке и отправился к повелителю правоверных и осведомил его о невольнице, а потом он вернулся и перевёз её в свой дом. А Халифа пошёл домой, чтобы посмотреть на невольницу, и увидел, что жители его улицы собрались и говорят: «Сегодня Халифа совсем перепуган. Посмотреть бы, откуда у него эта невольница». И кто-то сказал: «Это сумасшедший сводник! Может быть, он нашёл её на дороге, пьяную, и понёс её и принёс в свой дом, и он скрылся только потому, что знает свой грех».

И когда они разговаривали, вдруг подошёл к ним Халифа, и ему сказали: «Каково тебе, о бедняга? Разве ты не знаешь, что с тобой случилось?» – «Нет, клянусь Аллахом», – ответил Халифа. И ему сказали: «Сейчас пришли невольники и взяли твою невольницу, которую ты украл, и они искали тебя, но не нашли». – «Как – взяли мою невольницу?» – спросил Халифа. И кто-то сказал:

«Если бы ты попался, тебя бы убили». Но Халифа не обратил на этих людей внимания, а вернулся бегом в лавку Ибн аль-Кирнаса и увидел, что он выезжает, и воскликнул: «Клянусь Аллахом, это нехорошо! Ты отвлёк меня и послал твоих невольников, и они взяли мою невольницу». – «О бесноватый, пойди сюда и молчи!» – ответил Ибн аль-Кирнас. И потом он взял его с собой и привёл к красиво построенному дому и вошёл с ним туда, и Халифа увидал, что девушка сидит там на золотом ложе и вокруг неё десять невольниц, подобных лунам. И когда Ибн аль-Кирнас увидел эту девушку, он поцеловал землю между её руками, и Кут-аль-Кулуб спросила его: «Что ты сделал с моим новым господином, который купил меня за все, что имел?» И Ибн аль-Кирнас ответил: «О госпожа, я дал ему тысячу золотых динаров». И он рассказал ей историю Халифы с начала до конца, и девушка засмеялась и сказала: «Не взыскивай с него – он человек простой, – и потом она сказала: – Вот ещё тысяча динаров в подарок ему от меня. И если захочет Аллах великий, он возьмёт от халифа то, что его обогатит».

И когда они разговаривали, вдруг пришёл евнух от халифа, требуя Кут-аль-Кулуб, так как халиф узнал, что она в доме Ибн аль-Кирнаса, и, узнав это, не мог ждать её и приказал её привести. И когда Кут-аль-Кулуб пошла к нему, она взяла с собой Халифу и шла до тех пор, пока не пришла к халифу, а придя к нему, девушка поцеловала землю меж его руками. И халиф поднялся для неё и пожелал ей мира и приветствовал её и спросил, каковы были её обстоятельства с тем, кто её купил, и девушка сказала: «Это человек, которого зовут Халифа-рыбак, и вон он стоит у двери. Он мне рассказывал, что у него есть с владыкой нашим, повелителем правоверных, счёты из-за товарищества по рыбной ловли, в которое они вступили». – «Он стоит здесь?» – спросил халиф. И девушка отвечала: «Да!»

И тогда халиф приказал привести его, и рыбак явился и поцеловал землю меж рук халифа и пожелал ему вечной славы и благоденствия. И халиф удивился рыбаку и посмеялся над ним и сказал: «О рыбак, разве ты правда был вчера моим товарищем?» И Халифа понял слова повелителя правоверных и ободрил своё сердце и укрепил душу и сказал: «Клянусь тем, кто пожаловал тебе халифат после сына твоего дяди, я не знаю, в чем состояло это товарищество. Мне пришлось только смотреть и говорить». И затем он повторил ему все, что с ним случилось, от начала до конца, и халиф начал смеяться, а потом Халифа рассказал ему историю с евнухом и то, что у него с ним случилось: как евнух дал ему сто динаров, сверх динара, который он получил от халифа, и рассказал ему также, как он пошёл на рынок и купил сундук за сто динаров и динар, не зная, что в нем находится, и рассказал ему всю историю с начала до конца. И халиф посмеялся над рыбаком, и расправилась у него грудь, и он воскликнул: «Мы сделаем так, как ты хочешь, о приводящий достояние к его обладателю!»

И Халифа умолк, а после этого халиф велел выдать ему пятьдесят тысяч динаров золотом и роскошную одежду, из одеяний великих халифов, и мула и подарил ему рабов из числа чёрных, которые прислуживали ему. И стал Халифа как бы одним из царей, существовавших в это время.

Что же касается халифа, то он обрадовался прибытию своей невольницы и понял, что все это – дела Ситт-Зубейды, дочери его дяди…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот сорок пятая ночь

Когда же настала восемьсот сорок пятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что халиф обрадовался возвращению Кут-аль-Кулуб и понял, что все это – дела Ситт-Зубейды, дочери его дяди, и велик стал его гнев на неё, и он оставил её на некоторое время и не входил к ней и не имел к ней склонности.

И когда Ситт-Зубейда убедилась в этом, её охватила из-за гнева халифа большая забота, и цвет её лица пожелтел после румянца, и когда ей стало невмоготу терпеть, она послала к сыну своего дяди, повелителю правоверных, извиняясь перед ним и признавая свою вину, и произнесла в письме такие стихи:

«Я склонна к тому, чтобы, как прежде, простили вы, Чтоб горести и печаль во мне погасить мою. Владыки, о, сжальтесь же над крайнею страстью вы, – Того, что уж вынесла от вас я, достаточно. Терпение кончилось, как нет вас, любимые, Смутили вы в жизни то, что было безоблачно. Мне жизнь, если верны вы обетам останетесь, Мне смерть, если верности мне дать не согласны вы. Допустим, что я в грехе виновна – простите же, Аллахом клянусь, сколь мил любимый, когда простит!

И когда дошло послание Ситт-Зубейды до повелителя правоверных, тот прочитал его и понял, что Ситт-Зубейда призналась в своей вине и прислала письмо и извинялась перед ним в том, что сделала, и сказал про себя: «Поистине, Аллах прощает грехи полностью, он есть всепрощающий, милосердый». И он послал ей ответ на её послание, содержавший прощение и извинение и отпущение того, что прошло, и охватила Зубейду из-за этого великая радость. А потом халиф назначил Халифе-рыбаку на каждый месяц пятьдесят динаров жалованья, и оказался он у халифа на великом положении и высоком месте, в уважении и почёте.

И Халифа поцеловал землю меж рук повелителя правоверных, собираясь выходить, и вышел, горделиво выступая. И когда он подошёл к воротам, его увидел евнух, который дал ему сто динаров, и узнал его и спросил: «О рыбак, откуда у тебя все это?» И Халифа рассказал ему, что с ним случилось, с начала до конца, и евнух обрадовался, так как это он был причиной его обогащения, и сказал: «Не дашь ли ты мне награды из тех денег, что оказались у тебя?» И Халифа положил руку в карман и, вынув из него кошель с тысячью золотых динаров, протянул его евнуху. И евнух сказал ему: «Возьми твои деньги, да благословит тебя в них Аллах!» И он очень удивился великодушию Халифы и щедрости его души, несмотря на его бедность. И Халифа ушёл от евнуха и поехал на муле, за круп которого держались его слуги, и ехал до тех пор, пока не приехал в хан, а народ смотрел на него и дивился доставшемуся Халифе величию. И люди подошли к нему, когда он сошёл с мула, и спросили его о причине такого счастья, и Халифа рассказал им о том, что с ним случилось, с начала до конца. И он купил дом с красивыми колоннами и потратил на него много денег, так что он стал совершенен по качествам, и зажил в этом доме, произнося такие два стиха:

«Взгляни на дом, – похож на дом счастья он, Он гонит грусть, и хворого лечит он. Построен был для высших лишь этот дом, И благо в нем присутствует всякий час».

И когда Халифа расположился в своём доме, он посватался к девушке из дочерей знатных жителей города – одной из прекрасных девушек. И он вошёл к ней, и досталось ему крайнее наслаждение и великое счастье и удовольствие, и жил он в великом благоденствии и полном счастии. И когда он увидал себя в таком благоденствии, он возблагодарил Аллаха – слава ему и величие! – за дарованное ему изобильное благо и сменяющие друг друга благодеяния. И стал он восхвалять своего владыку хвалой благодарного, напевая слова поэта:

«Хвала тебе, о господь, чья милость сменяется Другою и щедрость чья на всех разливается, Хвала от меня тебе – прими от меня хвалу, Я помню твои щедроты, блага и милости. Ты был ко мне щедр, и добр, и кроток, и милостив, И благо ты сделал мне, и вот вспоминаю я. Все люди, мы знаем, льют из моря щедрот твоих, И ты помогаешь им в минуту несчастия. Господь наш, ты даровал нам вечное счастье И милостью залил нас, о грех мне прощающий, Во славу пришедшего к нам, людям, по милости Пророка преславного, правдивого, чистого, Его да благословит Аллах, да хранит его, С помощниками, с семьёй, паломник пока идёт, А также сподвижников преславных, достойнейших, Разумных, пока поют на дереве птицы все».

И потом Халифа стал посещать халифа Харуна ар-Рашида и находил у него приязнь, и ар-Рашид осыпал его своими милостями и щедротами. И Халифа жил в полнейшем счастии, радости, величии и наслаждении, пользуясь великим благоденствием и возраставшим возвышением, хорошей, приятной жизнью и чистым наслаждением, угодным Аллаху, пока не пришла Разрушительница наслаждений и Разлучительница собраний. Да будет же слава тому, кому присуще величие и вечность, кто всегда жив и никогда не умирает!

Рассказ о Масруре и Зейн-аль-Мавасиф (ночи 845–863)

Рассказывают также, что был в древние времена и минувшие века и годы один человек, купец, по имени Масрур, и был этот человек из прекраснейших людей своего времени, с большими деньгами и живший в холе, но только любил он гулять в цветниках и садах и развлекаться любовью к прекрасным женщинам.

И случилось так, что он спал в одну ночь из ночей и увидел во сне, будто он в саду из прекраснейших садов, и в нем четыре птицы, и в числе их – голубка, белая, как начищенное серебро. И купцу понравилась эта голубка, и возникло из-за неё в его сердце великое волнение, а потом он увидел, что к нему спустилась большая птица и вырвала голубку у него из рук, и показалось это ему тяжким. А затем, после этого, он пробудился от сна и не увидел голубки и боролся со своими желаньями до утра.

И он сказал себе: «Непременно пойду сегодня к кому-нибудь, кто растолкует мне этот сон…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот сорок шестая ночь

Когда же настала восемьсот сорок шестая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Масрур-купец, пробудившись от сна, боролся со своими желаньями до утра, а когда настало утро, он сказал себе: «Непременно пойду сегодня к кому-нибудь, кто растолкует мне этот сон!» И он поднялся и ходил направо и налево, пока не удалился от своего жилища, но не нашёл никого, кто бы ему растолковал этот сон, а затем, после этого, он захотел вернуться к своему жилищу. И когда он шёл по дороге, вдруг пришло ему на ум свернуть к одному дому из домов купцов. А этот дом принадлежал кому-то из богатых, и когда Масрур подошёл к нему, он вдруг услышал звуки стенаний, исходивших из печального сердца, и голос, произносивший такие стихи:

«Подул благовонный ветер с места, где след её, – Вдыхая его, больной найдёт исцеление. Стоял у развалин я истёртых и спрашивал, Давали ответ слезам лишь кости истлевшие. Я молвил: «О ветерок, Аллахом молю, скажи, Вернутся ли к этому жилищу дни счастия И буду ли счастлив я с газелью, склонившей стан – Ко мне, – с сонных век недуг изнурил меня».

И, услышав этот голос, Масрур заглянул за ворота и увидел сад из прекраснейших садов, в глубине которого была занавеска из красной парчи, окаймлённая жемчугом и драгоценными каменьями, а за занавеской были четыре невольницы, и между ними – девушка ниже пяти пядей за выше четырех пядей, подобная светящей луне и округлому месяцу, с парой насурьмлённых глаз и сходящихся бровей и ртом, подобным печати Сулеймана, а губы и зубы её были точно жемчуг и коралл. И она похищала разум своей красотой, прелестью, стройностью и соразмерностью. И когда Масрур увидел эту девушку, он вошёл в дом и прошёл дальше, пока не дошёл до занавески, и тут девушка подняла голову и посмотрела на него. И Масрур приветствовал её, и она возвратила ему приветствие нежной речью, и когда Масрур взглянул на девушку и всмотрелся в неё, его ум улетел и сердце его пропало. И он посмотрел в сад, а сад был полон жасмина, левкоев, фиалок, роз, апельсинов и всяких, какие бывают с саду, цветов, и все деревья опоясались плодами, и вода лилась вниз из четырех портиков, которые стояли один напротив другого. И Масрур всмотрелся в первый портик и увидел, что вокруг него написаны красным суриком такие два стиха:

О дом, да не войдут в тебя печали, И время пусть владельца не обманет! Прекрасен дом, приют дающий гостю, Когда для гостя станет место тесным!

А потом он всмотрелся во второй портик и увидел, что вокруг него написаны червонным золотом такие стихи:

Блистают пусть на тебе одежды довольства, Покуда чирикают на дереве птицы. Пребудут пускай в тебе всегда благовония, Желания любящих в тебе да свершатся. И пусть обитатели твои будут радостны, Покуда блистает рой звёзд быстрых в высотах.

А затем он всмотрелся в третий портик и увидел, что вокруг него написаны синей лазурью такие два стиха:

Пребудь в благоденствии, о дом, и довольстве, Покуда темнеет ночь и блещут светила. В воротах твоих входящим счастье даёт приют, И благо пришедшему твоё изобильно.

А затем он всмотрелся в четвёртый портик и увидел, что вокруг него написан жёлтой тушью такой стих:

Сад прекрасный, а вот и пруд полноводный – Место дивно, и наш господь всепрощающ.

А в этом саду были птицы: горлинки, голуби, соловьи и вяхири, и всякая птица пела на свой напев, а девушка покачивалась, красивая, прелестная, стройная и соразмерная, и пленялся ею всяк, кто её видел. «О человек, – сказала она потом, – что дало тебе смелость войти в дом, тебе не принадлежащий, и к девушкам, не принадлежащим тебе, без разрешения их обладателей?» И Масрур ответил: «О госпожа, я увидел этот сад, и мне понравилась красота его зелени, благоухание его цветов и пение его птиц, и я вошёл в него, чтобы в нем погулять с часок времени, а потом я уйду своей дорогой». – «С любовью и охотой!» – молвила девушка.

И когда Масрур-купец услышал её слова и увидел заигрыванье её глаз и стройность её стана, он смутился из-за красоты и прелести девушки и приятности сада и птиц, и его разум улетел. И он растерялся, не зная, что делать, и произнёс такие стихи:

«Появился месяц, красою дивной украшенный, Среди холмов, цветов и дуновений; Фиалок, мирт и розы благовония Дышали ароматом под ветвями. О сад – он совершенен в дивных качествах, И все сорта цветов в себе собрал он. Луна сияет сквозь тень густую ветвей его, И птицы лучшие поют напевы, И горлинки, и соловей, и голуби, А также дрозд тоску мою волнует. И страсть стоит в душе моей, смущённая Её прелестью, как смущён хмельной бывает».

И когда Зейн-аль-Мавасиф услышала стихи Масрура, она посмотрела на него взором, оставившим в нем тысячу вздохов, и похитила его разум и сердце. И она ответила на его стихи такими стихами:

«Надежду брось на близость с той, в кого влюблён! Пресеки желанья, которые питаешь ты! Брось думать ты, что не в мочь тебе оставить ту, В кого, среди красавиц, ты влюблён теперь. Взор глаз моих влюблённым всем беду несёт, И не тяжко мне. Вот слова мои – сказала я».

И когда Масрур услышал её слова, он решил быть твёрдым и стойким и затаил своё дело в душе и, подумав, сказал про себя: «Нет против беды ничего, кроме терпения». И они проводили так время, пока не налетела ночь, и тогда девушка велела принести столик, и он появился перед ними, уставленный всевозможными кушаньями – перепёлками, птенцами голубей и мясом баранов. И они ели, пока не насытились, и Зейн-аль-Мавасиф велела убрать столы, и их убрали и принесли прибор для омовенья, и они вымыли руки, и затем девушка велела поставить подсвечники, и их поставили, и вставили в них камфарные свечи.

А после этого Зан-аль-Мавасиф сказала: «Клянусь Аллахом, моя грудь стеснилась сегодня вечером, так как у меня жар!» И Масрур воскликнул: «Да расправит Аллах твою грудь и да рассеет твою заботу!» – «О Масрур, – сказала девушка, – я привыкла играть в шахматы. Смыслишь ли ты в них что-нибудь?» – «Да, я в них сведущ», – ответил Масрур. И Зейн-аль-Мавасиф поставила перед ним шахматы, и вдруг оказалось, что доска из чёрного дерева и украшена слоновой костью и у неё поле, меченное ярким золотом, а фигуры из жемчуга и яхонта…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот сорок седьмая ночь

Когда же настала восемьсот сорок седьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что девушка велела принести шахматы, и их принесли, и когда Масрур увидел шахматы, его мысли смутились. И Зейн-аль-Мавасиф обернулась к нему и сказала: «Ты хочешь красные или белые?» И Масрур ответил: «О владычица красавиц и украшенье утра, возьми ты красные, так как они красивы и подходят для подобной тебе лучше, и оставь мне белые фигуры». – «Я согласна», – сказала Зейн-аль-Мавасиф и, взяв красные, расставила их напротив белых и протянула руку к фигурам, передвигаемым в начале поля. И Масрур посмотрел на её пальцы и увидел, что они как будто из теста. И он смутился из-за красоты её пальцев и приятности её черт, и девушка сказала: «О Масрур, не смущайся, терпи и держись стойко». И Масрур молвил: «О владычица красоты, позорящей луны, когда посмотрит на тебя влюблённый, как будет он терпелив?»

И все это было так, и вдруг она говорит: «Шах умер!» И тут она обыграла его, и поняла Зейн-аль-Мавасиф, что от любви к ней он одержимый. «О Масрур, – сказала она, – я буду играть с тобой только на определённый заклад и известное количество». – «Слушаю и повинуюсь», – ответил Масрур. И девушка молвила: «Поклянись мне, и я поклянусь тебе, что каждый из нас не будет обманывать другого». И когда оба вместе поклялись в этом, она сказала: «О Масрур, если я тебя одолею, я возьму у тебя десять динаров, а если ты меня одолеешь, я не дам тебе ничего». И Масрур подумал, что он её одолеет, и сказал ей: «О госпожа, не нарушай своей клятвы, я вижу, ты сильнее меня в игре». – «Я согласна на это», – ответила девушка.

И они стали играть и обгоняли друг друга пешками, и девушка настигала их ферзями и выстраивала их и связывала с ладьями, и душа её согласилась выставить вперёд коней. А на голове у Зейн-аль-Мавасиф была синяя парчовая перевязь, и она сняла её с головы и обнажила запястье, подобное столбу света, и, пройдясь рукой по красным фигурам, сказала Масруру: «Будь осторожен!» И Масрур оторопел, и улетел его разум, и его сердце пропало, и он посмотрел на стройность девушки и нежность её свойств и смутился, и его охватила растерянность, и он протянул руку к белым, но она потянулась к красным. «О Масрур, где твой разум? Красные – мои, а белые – твои», – сказала девушка. И Масрур воскликнул: «Поистине, тот, кто на тебя смотрит, не владеет своим умом!» И когда Зейн-аль-Мавасиф увидела, в каком Масрур состоянии, она взяла у него белые и дала ему красные, и он сыграл с нею, и она его обыграла.

И Масрур продолжал играть с нею, и она его обыгрывала, и каждый раз он давал ей десять динаров, и Зейналь-Мавасиф поняла, что его отвлекает любовь к ней, и сказала: «О Масрур, ты получишь то, что хочешь, только когда обыграешь меня, как ты условился, и я буду с тобой играть только на сто динаров за каждый раз». – «С любовью и охотой», – сказал Масрур. И девушка стала с ним играть и обыгрывала его и повторяла это, и он всякий раз давал ей сотню динаров, и это продолжалось до утра, и Масрур не обыграл её ни разу. И он поднялся и встал на ноги, и Зейн-аль-Мавасиф спросила: «Что ты хочешь, о Масрур?» – «Я пойду домой и принесу денег. Может быть, я достигну осуществления надежд», – ответил Масрур. И девушка молвила: «Делай что хочешь из того, что тебе вздумалось».

И Масрур пошёл в своё жилище и принёс девушке все деньги, и, придя к ней, он произнёс такие два стиха:

«Привиделась в виденье сна птица мне В саду приятном, где цветы радостны, Я птицу ту, явилась лишь, изловил. Верна мне будь – вот сна того явный смысл».

И когда Масрур пришёл к девушке со всеми своими деньгами, он стал с ней играть, и она обыгрывала его, и он не смог уже выиграть ни одной игры. И так продолжалось три дня, пока она не взяла у него всех его денег, и когда его деньги вышли, она спросила его: «О Масрур, что ты хочешь?» – «Я сыграю с тобой на москательную лавку», – сказал Масрур. «А сколько стоит эта лавка?» – спросила девушка. «Пятьсот динаров», – ответил Масрур. И он сыграл с нею пять раз, и она его обыграла, а потом он стал с ней играть на невольниц, поместья, сады и постройки, и она забрала у него все это, и все, чем он обладал.

А после этого она обратилась к нему и спросила: «Осталось ли у тебя сколько-нибудь денег, чтобы на них играть?» И Масрур ответил: «Клянусь тем, кто ввергнул нас с тобою в сети любви, моя рука не владеет больше ничем из денег или другого – ни малым, ни многим». – «О Масрур, все, что началось с согласия, не должно кончаться раскаянием, – сказала девушка.

Если ты раскаиваешься, возьми твои деньги и уходи от нас своей дорогой, и я сочту тебя свободным передо мною». – «Клянусь тем, кто предопределил нам все эти дела, если бы ты захотела взять мою душу, её было бы мало за твою милость! – воскликнул Масрур. – Я не полюблю никого, кроме тебя». – «О Масрур, – сказала Зейн-аль-Мавасиф, – тогда пойди и приведи судью и свидетелей и запиши на меня все твои владенья и поместья». И Масрур отвечал: «С любовью и охотой!»

И в тот же час и минуту он поднялся и, приведя судью и свидетелей, ввёл их к девушке, и когда судья увидел её, его ум улетел и сердце его продало и его разум взволновался из-за красоты её пальцев. «О госпожа, – воскликнул он, – я напишу свидетельство только с условием, что ты купишь эти поместья, и невольниц, и владенья, и они все окажутся в твоём распоряжении и обладании». – «Мы согласились в этом, напиши мне свидетельство, что собственность Масрура, его невольницы и то, чем владеет его рука, переходят в собственность Зейн-аль-Мавасиф за плату размером в столько-то и столько-то», – сказала Зейн-аль-Мавасиф. И судья написал, и свидетели приложили к этому подписи, и Зейн-аль-Мавасиф взяла свидетельство…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот сорок восьмая ночь

Когда же настала восемьсот сорок восьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда Зейн-аль-Мавасиф взяла у судьи свидетельство, в котором содержалось, что все, что было собственностью Масрура, стало её собственностью, она сказала: «О Масрур, уходи своей дорогой».

И тогда к нему обратилась её невольница Хубуб и сказала ему: «Скажи нам какое-нибудь стихотворение» И он сказал об игре в шахматы такие стихи:

«Пожалуюсь на судьбу, на все, что случилось, я, На шахматы, проигрыш и время я сетую, На любовь к нежной девушке с прекрасной шеею – Ведь равной ей в людях нет средь жён и среди мужчин. Стрелу наложила глаз на лук свой прекрасная И двинула ряды войск, людей побеждающих, И белых, и красных, и коней поражающих, И против меня пошла и молвила: «Берегись!» Презрела она меня, персты свои вытянув В ночной темноте, такой же, как её волосы. Чтоб белых моих спасти, не мог я подвинуть их, И страсть моих слез струю излиться заставила И пешки, и ферзь её, и башни тяжёлые Напали, и вспять бежит рать белых разбитая, Метнула в меня стрелу глаз томных красавица, И сердце разбито той стрелою моё теперь. Дала она выбрать мне одно из обоих войск, И выбрал я белых рать в расчёте на счастие И молвил: «Вот белых войско – мне подойдёт оно, Его для себя хочу, а ты возьми красные». Играли мы на заклад, и так согласился я, Её же согласия достигнуть я не сумел. О горесть сердечная, о грусть, о тоска моя! О близости с девушкой, на месяц похожею! Душа не горит моя, о нет, не печалится О землях, и только взгляда жаждет её она! И стал я растерянным, смущённым, взволнованным, И рок упрекал за то, что сталось со мною, я. Спросила она: «Чем ты смущён?» И ответил я: «О, могут ли пьющие, напившись, стать трезвыми» О женщина! Ум она похитила стройностью, Смягчится ль её душа, на камень похожая? Я молвил, позарившись: «Сегодня возьму её За проигрыш». Не боялся, не опасался я И сердцем все время жаждал с нею сближения, Покуда и так и так не стал разорённым я. Влюблённый откажется ль от страсти терзающей, Хотя бы в море тоски совсем погрузился он? И денег не стало у раба, чтобы тратить их, Он, пленник любви своей, желанного не достиг».

И Зейн-аль-Мавасиф, услышав эта стихи, подивилась красноречию его языка и сказала: «О Масрур, оставь это безумие, вернись к разуму и уходи своей дорогой. Ты загубил свои деньги и поместья игрой в шахматы и не получил того, что хочешь, и тебе ни с какой стороны не подойти к этому». И Масрур обернулся к Зейн-аль-Мавасиф и сказал ей: «О госпожа, требуй чего хочешь, – тебе будет все, что ты потребуешь. Я принесу тебе это и положу меж твоих рук». – «О Масрур, у тебя не осталось денег», – сказала девушка. И Масрур молвил: «О предел надежд, если у меня нет денег, мне помогут люди». – «Разве станет дарящий просящим дара?» – сказала Зейналь-Мавасиф. И Масрур ответил: «У меня есть близкие и друзья, и чего бы я ни потребовал, они мне дадут». – «Я хочу от тебя, – сказала тогда Зейн-аль-Мавасиф, – четыре мешочка благовонного мускуса, четыре чашки галии, четыре ритля амбры, четыре тысячи динаров и четыреста одежд из вышитой царской парчи. И если ты принесёшь мне, о Масрур, эти вещи, я разрешу тебе сближенье». – «Это для меня легко, о смущающая луны», – ответил Масрур. И затем Масрур вышел от неё, чтобы принести ей то, что она потребовала, а Зейн-аль-Мавасиф послала за ним следом невольницу Хубуб, чтобы та посмотрела, какова ему пена у людей, о которых он ей говорил.

И когда Масрур шёл по улицам города, он вдруг бросил взгляд и увидел вдали Хубуб. Он постоял, пока она не нагнала его, и спросил: «О Хубуб, куда идёшь?» И девушка ответила: «Моя госпожа послала меня за тобой следом для того-то и того-то». И она рассказала ему обо всем, что говорила ей Зейн-аль-Мавасиф, с начала до конца. И тогда Масрур воскликнул: «Клянусь Аллахом, о Хубуб, моя рука не владеет теперь ничем». – «Зачем же ты ей обещал?» – спросила Хубуб. И Масрур ответил: «Сколько обещаний не исполняет давший их, и затягивание дела в любви неизбежно». И, услышав от него это, Хубуб воскликнула: «О Масрур, успокой свою душу и прохлади глаза! Клянусь Аллахом, я буду причиной твоего сближения с ней!»

И затем она оставила его и пошла и шла до тех пор, пока не пришла к своей госпоже. И тогда она заплакала сильным плачем и сказала: «О госпожа моя, клянусь Аллахом, это человек большого сана, уважаемый людьми». И её госпожа молвила: «Нет хитрости против приговора Аллаха великого! Этот человек не нашёл у нас милостивого сердца, так как ты взяли его деньги, и не нашёл у нас любви и жалости в сближении. А если я склонюсь к тому, что он хочет, я боюсь, что дело станет известно». – «О госпожа, – сказала Хубуб, – нам не легко видеть его состояние. Но ведь подле тебя только я и твоя невольница Сукуб. Кто же из нас может заговорить о тебе, раз мы твои невольницы?»

И тут Зейн-аль-Мавасиф склонила на некоторое время голову к земле, и невольницы сказали ей: «О госпожа, наше мнение, что ты должна послать за ним и оказать ему милость. Не позволяй ему просить ни у кого из дурных. О, как горьки просьбы!» И Зейн-аль-Мавасиф вняла словам невольниц и, потребовав чернильницу и бумагу, написала Масруру такие стихи: «Сближенье пришло, Масрур, возрадуйся же тотчас, Когда почернеет ночь, для дела ты приходи, И низких ты не проси дать денег, о юноша:

Была я тогда пьяна, теперь возвратился ум. Все деньги твои тебе вновь будут возвращены, И, сверх того, о Масрур, я близость со мною дам. Ты истинно терпелив, и нежностью встретил ты Суровость возлюбленной, жестокой неправедно. «Спеши же насытиться любовью и радуйся, Небрежен не будь – не то узнает семья о нас. Пожалуй же к нам скорей, не мешкая приходи, Вкуси от плода сближенья, мужа покуда нет».

А потом она свернула письмо и отдала его своей невольнице Хубуб, а та взяла его и пошла с ним к Масруру и увидела, что Масрур плачет и произносит такие стихи поэта:

«Пахнуло на сердце мне любви дуновением, И сердце истерзано чрезмерной заботою. Сильнее тоска моя с уходом возлюбленных, Глаза мои залиты потоком бегущих слез. Мои подозренья таковы, что, открой я их Камням или скалам твёрдым, быстро смягчились бы. О, если бы знать, увижу ль то, что мне радостно, Достанется ль счастье мне достигнуть желанного? Совьются ль разлуки ночи после возлюбленной, Избавлюсь ли от того, что сердце пронзило мне?..»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот сорок девятая ночь

Когда же настала восемьсот сорок девятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Масрур, когда усилилось в нем любовное безумие, стал произносить стихи, охваченный сильной страстью. И когда он напевал эти стихи и повторял их, вдруг услышала его Хубуб. И она постучала в ворота, и Масрур поднялся и открыл ей, и она вошла и подала ему письмо. И Масрур взял его и прочитал и спросил: «О Хубуб, какие за тобой вести о твоей госпоже?» И невольница ответила: «В этом письме заключается то, что избавляет от ответа, так как ты из людей разумных». И Масрур обрадовался великой радостью и произнёс такие два стиха:

«Вот пришло письмо, и обрадован содержаньем я. И хотелось бы в глубине души сохранить его. Лишь сильней любил я, целуя строки письма её, И казалось мне, что жемчужина скрыта страсти в нем».

И потом он написал письмо, ей в ответ, и отдал его Хубуб, и та взяла его и отнесла Зейн-аль-Мавасиф. И, придя к ней, Хубуб начала ей описывать достоинства Масрура и рассказывать ей об его качествах и великодушии и стала ему помощницей в сближении с Зейн-аль-Мавасиф. И Зейн-аль-Мавасиф сказала ей: «О Хубуб, он мешкает с приходом к нам». – «Поистине, он скоро придёт», – ответила Хубуб. И не закончила она ещё своих слов, как вдруг Масрур пришёл и постучался в ворота. И Хубуб открыла ему и взяла его и привела к своей госпоже Зейн-аль-Мавасиф, и та пожелала ему мира и приветствовала его и посадила с собой рядом.

А затем она сказала своей невольнице Хубуб: «Подай ему одежду из лучших, какие бывают». И Хубуб пошла и принесла одежду, шитую золотом, и Зейн-аль-Мавасиф взяла её и облачила в неё Масрура. И сама она тоже облачилась в платье из роскошнейших одежд и надела на голову сетку из свежего жемчуга, а поверх сетки она повязала парчовую повязку, обшитую жемчугом, драгоценными камнями и яхонтами. И она выпустила из-под повязки два локона, и к каждому локону привязала красный яхонт с меткой яркого золота, и распустила волосы, подобные тёмной ночи, и окурилась алоэ и надушилась мускусом и амброй. И её невольница Хубуб сказала ей: «Да сохранит тебя Аллах от сглаза!» И Зейн-аль-Мавасиф стала ходить, горделиво покачиваясь при каждом шаге, и невольница произнесла такие стихи из дивных своих стихотворений:

«И смутилась ивы ветвь гибкая от шагов её, И напала взором на любящих, посмотрев, она. Луна явилась во мраке ночи волос её, Точно солнце, вдруг осиявшее тень кудрей её. О, как счастлив тот, с кем почует рядом краса её, Кто умрёт, клянясь её жизнью, за неё умрёт!»

И Зейн-аль-Мавасиф поблагодарила её, а потом она подошла к Масруру, подобная незакрытой луне. И, увидав её, Масрур поднялся на ноги и воскликнул: «Если моё предположение говорит правду, она не человек, а одна из невест рая». И потом Зейн-аль-Мавасиф велела подать стол, и он появился, и вдруг оказалось, что на краю стола написаны такие стихи:

Сверни с твоей ложкою ты к табору мисок И всякими насладись жаркими и дичью. На них перепёлки будут – я их всегда люблю – И нежные курочки с цыплятами вместе. Аллахом нам дан кебаб, румянцем гордящийся, И зелень макаем мы в разбавленный уксус. Прекрасен молочный рис, куда погружаются Запястья до самого предела браслетов. О, горесть души моей о двух рыбных кушаньях На свежих лепёшечках из плотного теста!

И потом они стали есть и пить, наслаждаться и веселиться. И убрали скатерть кушаний, и подали скатерть вина, и заходили между ними кубки и чаши, и приятно стало им дыханье, и наполнил чашу Масрур и воскликнул: «О та, чей я раб, и кто моя госпожа!» И затем он стал напевать, произнося такие стихи:

«Глазам я дивлюсь моим – наполнить сумеют ли Себя красотою той, что блещет красой своей? И ей в её времени не встретишь подобных ты, По тонкости её свойств и качеств приятности. Завидует ивы ветвь всегда её гибкости В одежде, когда идёт она, соразмерная. Лик светлый её луну смущает во тьме ночной, И яркий её пробор, как месяц, сияет нам. Когда по земле пройдёт, летит аромат её, Как ветер, что средь долин и гор овевает нас».

А когда Масрур окончил свои стихи, Зейн-аль-Мавасиф воскликнула: «О Масрур, всякому, кто крепко держится своей веры и поел нашего хлеба и соли, мы обязаны воздать должное! Брось же думать об этих делах, и я верну тебе все твои владения и все, что мы у тебя взяли». – «О госпожа, – ответил Масрур, – ты свободна от ответа за то, о чем ты говоришь, хотя ты была вероломна в клятве, которая между нами. А я пойду и сделаюсь мусульманином»[5]. И невольница Зейн-аль-Мавасиф, Хубуб, сказала ей: «О госпожа моя, ты молода годами и много знаешь, и я ходатайствую перед тобой именем великого Аллаха. Если ты не послушаешь моего ходатайства и не залечишь моего сердца, я не просплю этой ночи у тебя в доме». – «О Хубуб, – ответила девушка, – будет лишь то, чего ты хочешь. Пойди убери нам заново другую комнату».

И невольница Хубуб поднялась и заново убрала другую комнату, и украсила её, и надушила лучшими благовониями, как хотела и желала, и приготовила кушанья, и принесла вино, и заходили между ними кубки и чаши, и приятно стало им дыхание…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Ночь, дополняющая до восьмисот пятидесяти

Когда же настала ночь, дополняющая до восьмисот пятидесяти, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что, когда Зейналь-Мавасиф приказала своей невольнице Хубуб заново убрать комнату развлечения, Хубуб поднялась и обновила кушанье и вино, и заходили между ними кубки и чаши, и приятно стало им дыхание. И Зейналь-Мавасиф сказала: «О Масрур, пришло время встречи и сближения, и если ты заботишься о нашей любви, скажи нам стихи с диковинным смыслом». И Масрур произнёс такую касыду:

Я связан (а в сердце пламя ярким огнём горит) Верёвкой сближения, в разлуке разорванной, И страстью к девушке, что сердце разбила мне И ум мой похитила щекой своей нежною. Изогнута бровь у ней, и черны глаза её, Уста её молнию напомнят улыбкою. Всего прожила она четыре и десять лет, А слезы мои о ней напомнят дракона кровь. Увидел её в саду у быстрых потоков я, С лицом лучше месяца, что в выси плывёт небес, И встал я, пленённому подобный, почтительно, И молвил: «Привет Аллаха, о недоступная!» И мне на привет она охотно ответила Словами прекрасными, как жемчуг нанизанный. И речи мои услышав, в миг поняла она Желанья мои, и сердце стало глухим её. И молвила дева: «Речи эти не глупость ли?» И молвил я: «Перестань бранить ты влюблённого! И если меня ты примешь – дело не трудно мне. Возлюбленные – как ты, а любящие – как я». – Увидев, чего хочу, она улыбнулась мне И молвила: «Я творцом небес и земли клянусь, Еврейка я, а еврейство – вера суровая, А ты к христианам, без сомнения, относишься, Как, хочешь ты близости – ты веры иной, чем я? Коль хочешь ты это сделать, – будешь жалеть потом. Играешь ты верою – дозволено ль то в любви! И будет упрёками изранен подобный мне. И вера его носить начнёт во все стороны, И будешь преступен ты перед верой обоих нас. И если нас любишь, стань евреем ты по любви И сделай сближение с другой недозволенным. И дай на Евангелие ты клятву правдивую, Что будешь хранить в любви ты тайну, скрывать её. И я поклянусь на Торе верными клятвами, Что выполню я обет, который дала тебе». Поклялся я верою, законом и толком ей, И сам её клятву дать заставил великую. И молвил я: «Как зовут тебя, о предел надежд?» И молвила: «Я краса всех свойств – недоступная». И вскрикнул я: «О краса всех свойств, я, поистине, Любовью к тебе охвачен, в страсти безумен я». Увидел под покрывалом я красоту её, И сердцем печален стал, и сделался я влюблён. И долго пред занавеской я умолял её, И сердцем великая моим овладела страсть. Увидевши, что со мной и как велика любовь, Она показала мне сияющий смехом лик. И ветром сближенья пахнуло от нас тогда, И веяло мускусом от тела и рук её. И запах рассеялся повсюду её духов, И я вино уст узнал, лобзая прекрасный рот. Нагнулась, как ивы ветвь, в одеждах своих она, И близость запретная мне стала дозволенной, И спали мы в близости, и сблизились с нею мы Объятьем, лобзаньем и влаги смешеньем уст. Ничто ведь не красит землю, кроме возлюбленной, С которой ты близок стал, и ею ты властвуешь. Когда ж засияло утро, встала любимая Проститься со мной, и лик её затмевал луну. Прощаясь, она стихи сказала, и по щекам Нанизаны были капли слез и рассыпаны. Обет не забуду я Аллаху, покуда жив, Прекрасную ночь и клятвы ей не забуду я».

И Зейн-аль-Мавасиф пришла в восторг и воскликнула: «О Масрур, как прекрасны твои качества! Пусть не живёт тот, кто с тобой враждует!» И она вошла в комнату и позвала Масрура, и тот вошёл к ней и прижал её к груди, и обнял, и поцеловал, и достиг с ней того, что считал невозможным, и радовался он, получив прекрасную близость. И Зейн-аль-Мавасиф сказала ему: «О Масрур, твои деньги для нас запретны и для тебя дозволены, так как мы стали любящими!» И затем она возвратила ему богатства, которые у него взяла, и спросила: «О Масрур, есть ли у тебя сад, куда мы бы могли прийти погулять?» – «Да, госпожа, – ответил Масрур, – у меня есть сад, которому нет равных».

И Масрур пошёл в своё жилище и приказал невольницам сделать роскошные кушанья и приготовить красивую комнату и великий пир, а потом он позвал Зейн-аль-Мавасиф в своё жилище, и она пришла со своими невольницами. И они начали есть, пить, наслаждаться и веселиться, и заходила между ними чаша, и приятно стало им дыхание, и уединился всяк любящий с любящими, и Зейналь-Мавасиф сказала: «О Масрур, пришло мне на ум тонкое стихотворение, и я хочу сказать его под лютню». – «Скажи его», – молвил Масрур. И девушка взяла в руки лютню и настроила её и, пошевелив струны, запела на прекрасный напев и произнесла такие стихи:

«Склонил меня восторг от звуков нежных, И сладок был напиток наш с зарёю. Любовь безумных душу открывает, И страсть, явившись, рвёт стыда завесы. И чистых вин тогда прекрасны свойства, Как солнце, что в руке луны открылось, В ту ночь, что наслажденье нам приносит. И радостью стирает пятна горя».

А окончив свои стихи, она сказала: «О Масрур, скажи нам что-нибудь из твоих стихотворений и дай нам насладиться плодами твоих произведений». И Масрур произнёс такое двустишие:

«Мы радовались луне, вино разносившей нам, И лютни напевам, и в садах находились мы, Где горлинки пели и качалась ветвь гибкая Под утро, и в тех садах – желаний моих предел».

А когда он окончил свои стихи, Зейн-аль-Мавасиф сказала ему: «Скажи нам стихотворение о том, что с нами случилось, если ты занят любовью к нам…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот пятьдесят первая ночь

Когда же настала восемьсот пятьдесят первая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Зейн-аль-Мавасиф сказала Масруру: «Если ты занят любовью к нам, скажи нам стихотворение о том, что с нами случилось». – «С любовью и охотой», – ответил Масрур и произнёс такую касыду:

«Постой, послушай, что в страсти К газели сталось со мною: Я лани стрелой повержен И взоров выдержал натиск. Пленён я страстью, клянусь вам, В любви стеснились уловки, В кокетливую влюблён я, Что скрыта стрелами взоров. Её в саду я увидел, И стан её был так строен! «Мир вам!» – я сказал, она так Ответила: «Мир!» Услышав, Спросил я: «Как имя?» Слышу В ответ: «Я – красот корона. Мне имя – Краса всех качеств». И молвил я: «Сжалься, сжалься! Горит во мне страсть, клянусь я. И любящих нет мне равных!» Она мне: «Когда ты любишь И хочешь со мной сближенья, Я много желаю денег, Превыше подарков всяких. Одежд от тебя хочу я Из шелка, ценой высоких, И мускуса за ночь страсти Хочу я четверть кинтара. Коралл мне нужен и жемчуг, И редкий и драгоценный. Хочу серебра и злата В уборах, ценой высоких». Явил я благую стойкость, Хоть сильно горел я страстью, И близость она дала мне В ночь месяца молодого. Хулить меня если станут Другие мужи, скажу я: «Прекрасны той девы кудри, А цвет их – цвет тёмной ночи. И розы в её ланитах Горят, как огонь, пылая. В глазах её меч таится, А взоры разят стрелою, Вино в её рту таится, А взор её – ключ студёный, И жемчуг в устах блистает, Как дивное ожерелье. Прекрасной своей шеей Газель она нам напомнит, Бела её грудь, как мрамор, Соски её – гор вершины. Живот у неё – весь в складках, И галией он пропитан. А ниже одна вещь скрыта, В которой предел надежды. Жирна она и мясиста И так толста, о владыки! Подобна царей престолу – К нему я с просьбой явился. А меж столбов ты увидишь Возвышенных ряд скамеек. У этой вещи есть свойства, Что ум людей изумляют: Она две губы имеет, Как мул, она боязлива. Порою её глаз красен, А губы – как у верблюда. И если придёшь к той вещи Готовым к делу, найдёшь ты На ощупь её горячей И силу ты в ней получишь. Она храбреца прогонит, Придёт коль на бой он слабым, А часто на ней увидишь Изрядную ты бородку. Не скажет о ней красавец, Который красив так дивно, Подобный Красе всех качеств, Что так во всем совершенна». Пришёл я к ней как-то ночью И дивную вкусил сладость, И ночь, что с нею провёл я, Затмит все другие ночи. Пришла заря, и поднялась Красавица с лунным ликом, И стан свой она склонила, Подобно копью прямому, И, расставаясь, спросила: «Когда вернутся те ночи?» И молвил я: «О свет глаза, Являйся когда захочешь».

И Зейн-аль-Мавасиф пришла от этой касыды в великий восторг, и охватило её крайнее веселье. «О Масрур, – сказала она потом, – приблизилось утро, и остаётся только уходить, из опасения позора». – «С любовью и охотой!» – сказал Масрур и, поднявшись на ноги, пошёл с нею и привёл её к её жилищу, а потом он пошёл к себе домой и провёл ночь, думая о красоте девушки. Когда же наступило утро и засияло светом и заблистало, Масрур приготовил роскошный подарок и принёс его девушке и сел подле неё. И они провели так несколько дней, пребывая в счастливейшей жизни.

А потом, в какой-то день пришло к Зейн-аль-Мавасиф от её мужа письмо, в котором говорилось, что он скоро к ней приедет, и Зейн-аль-Мавасиф сказала про себя: «Да не сохранит его Аллах и да не продлит его жизнь! Когда он к нам приедет, наша жизнь замутится. О, если бы я лишилась надежды его видеть».

И когда пришёл к ней Масрур и начал с ней разговаривать, как обычно, она сказала ему: «О Масрур, пришло к нам письмо от моего мужа, и говорится в нем, что он скоро вернётся из путешествия. Что же нам делать, когда ни один из нас не может жить без другого?» – «Я не знаю, что будет, – ответил Масрур, – и ты осведомленнее и лучше знаешь нрав твоего мужа, тем более что ты одна из самых умных женщин и знаешь хитрости, и ухитришься так, как не могут ухитриться мужчины». – «Это человек тяжёлый, – сказала Зейн-аль-Мавасиф, – и он ревнует женщин своего дома. Но когда он приедет после путешествия и ты услышишь о его приезде, приходи к нему, поздоровайся с ним, сядь с ним рядом и скажи ему: «О брат мой, я москательщик», – и купи у него каких-нибудь москательных товаров. Приди к нему несколько раз и затягивай с ним разговоры, и что бы он тебе ни приказал – не перечь ему, и, может быть, то, что я придумаю, будет подходящим». И Масрур отвечал: «Слушаю и повинуюсь!» И потом он вышел от неё, и запылал в его сердце огонь любви.

А когда муж Зейн-аль-Мавасиф приехал домой, она обрадовалась его приезду и сказала ему: «Добро пожаловать!» – и приветствовала его. И её муж посмотрел ей в лицо и увидел на нем желтизну. (А Зейн-аль-Мавасиф вымыла лицо шафраном и проделала над ним какие-то женские хитрости.) И он спросил её, что с ней, и Зейналь-Мавасиф ответила, что она с невольницами больна со времени его отъезда, и сказала: «Наши сердца были заняты мыслью о тебе из-за твоего долгого отсутствия». И она стала ему жаловаться на тяжесть разлуки и плакать проливными слезами и говорила: «Если бы с тобой был товарищ, моё сердце не несло бы всей этой заботы. Заклинаю тебя Аллахом, о господин мой, не езди больше без товарища и не прерывай о себе сведений, чтобы я была за тебя спокойна сердцем и душой…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот пятьдесят вторая ночь

Когда же настала восемьсот пятьдесят вторая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда Зейн-аль-Мавасиф сказала своему мужу: «Не езди больше без товарища и не прерывай сведений о себе, чтобы я была спокойна за тебя и сердцем и душой», – он ответил ей: «С любовью и охотой! Поистине, твоё приказание правильно, и твоё мнение верно. Твоя жизнь дорога моему сердцу, и будет лишь то, что ты хочешь».

И затем он пошёл к себе в лавку, и отпер её, и сел продавать на рынке. И когда он был у себя в лавке, вдруг подошёл Масрур и пожелал ему мира и, сев с ним рядом, начал ему говорить: «Да продлит Аллах твою жизнь!» И он посидел, беседуя с ним, некоторое время, а затем вытащил мешок, развязал его и, вынув оттуда золота, дал его мужу Зейн-аль-Мавасиф и сказал: «Дай мне на эти динары разных москательных товаров, чтобы я продал их в своей лавке». И муж её отвечал: «Слушаю и повинуюсь!» – и дал ему то, что он потребовал. И Масрур заходил к нему так несколько дней подряд, и муж Зейн-аль-Мавасиф обратился к нему и сказал: «Мне нужен человек, чтобы вступить с ним в компанию для торговли». И Масрур ответил: «И мне тоже нужен человек, чтобы вступить с ним в компанию для торговли, так как мой отец был купцом в стране Йеменской и оставил мне большие богатства, и я боюсь, что они пропадут».

И тогда муж Зейн-аль-Мавасиф обратился к нему и сказал: «Не желаешь ли ты стать моим товарищем, и я тоже стану твоим товарищем и приятелем, и другом в путешествии и на месте, и буду учить тебя продавать и покупать, и брать, и отдавать». И Масрур отвечал: «С любовью и охотой!» И еврей взял его и привёл в своё жилище и посадил в проходе, а сам вошёл к своей жене Зейн-аль-Мавасиф и сказал ей: «Я взял одного человека в товарищи и позвал его на угощенье. Приготовь же нам хорошее угощенье». И Зейн-аль-Мавасиф обрадовалась и поняла, что это Масрур, и приготовила роскошный пир и сделала прекрасные кушанья от радости, что пришёл Масрур и что её хитрый замысел удался.

И когда Масрур вошёл в дом мужа Зейн-аль-Мавасиф, тот сказал своей жене: «Выйди со мной к нему, и приветствуй его, и скажи ему: «Ты нас обрадовал!» Но Зейналь-Мавасиф рассердилась и воскликнула: «Ты ведёшь меня к чужому, постороннему человеку! Прибегаю к Аллаху! Хотя бы ты разрезал меня на кусочки, я не появлюсь перед ним». – «Почему ты стыдишься? – спросил её муж. – Он христианин, а мы – евреи, и мы будем товарищами». – «Я не желаю идти к постороннему человеку, которого никогда не видел мой глаз, и я его не знаю», – ответила Зейн-аль-Мавасиф. И её муж подумал, что она правдива в своих словах.

И он до тех пор обхаживал её, пока она не поднялась. И тогда она завернулась в покрывало, взяла кушанье и вышла к Масруру и приветствовала его. И он склонил голову к земле, словно стесняясь, и купец увидел, что он понурился, и подумал: «Это несомненно постник». И они поели досыта, а потом кушанья убрали и принесли вино, и Зейн-аль-Мавасиф села напротив Масрура и стала смотреть на него, и он смотрел на неё, пока день не прошёл. И Масрур ушёл домой, и в сердце его пылал огонь, а что касается мужа Зейн-аль-Мавасиф, то он все думал о тонком поведении своего товарища и об его красоте.

Когда же наступил вечер, его жена подала ему кушанье, чтобы он поужинал, как обычно. А у него в доме была птица соловей, и, когда он садился есть, эта птица подлетала к нему, и ела вместе с ним, и порхала у него над головой, и эта птица привыкла к Масруру, и порхала над ним всякий раз, как он садился за еду, и когда Масрур ушёл и пришёл её хозяин, птица не узнала его и не приблизилась к нему. И купец стал думать об этой птице и её отдалении от него. Что же касается Зейн-аль-Мавасиф, то она не засыпала, и её сердце было занято Масруром, и продолжалось это на второй вечер и на третий вечер. И еврей понял, в чем дело с его женой, и стал наблюдать за ней, когда её ум был занят, и заподозрил её, а на четвёртую ночь он пробудился в полночь от сна, и услышал, что его жена бормочет во сне и говорит о Масруре, хотя спит в объятиях мужа, и это показалось купцу подозрительным, но он скрыл своё дело.

А когда наступило утро, он пошёл к себе в лавку и сел в ней, и, когда он сидел, вдруг подошёл Масрур и приветствовал его. И купец возвратил ему приветствие и молвил. «Добро пожаловать, брат мой! – И потом сказал: «Я стосковался по тебе». И он просидел, беседуя с Масруром, некоторое время и затем сказал ему: «Пойдём, о брат мой, в моё жилище и заключим договор о братстве». И Масрур отвечал: «С любовью и охотой!»

И когда они пошли к дому, еврей пошёл вперёд и рассказал своей жене о приходе Масрура и о том, что он хочет с ним торговать и побрататься, и сказал: «Приготовь нам хорошую комнату и обязательно приходи к нам и посмотри на братанье». – «Заклинаю тебя Аллахом, – сказала ему жена, – не приводи меня к этому постороннему человеку! Нет у меня желания приходить к нему». И её муж промолчал и велел невольницам подавать кушанья и напитки, и затем он позвал птицу соловья, и птица опустилась на колени к Масруру и не узнала своего хозяина. И тогда купец спросил: «О господин, как твоё имя?» И Масрур ответил: «Моё имя Масрур». А дело в том, что жена купца всю ночь произносила во сне это имя. И купец поднял голову и увидел, что его жена смотрит на Масрура и делает ему знаки и указания бровью, и понял он тогда, что хитрость против него удалась. «О господин,

сказал он, – дай мне отсрочку – я приведу сыновей моего брата, чтобы они присутствовали на братанье». – «Делай что тебе вздумается», – ответил Масрур. И муж Зейн-аль-Мавасиф поднялся и вышел из дома и подошёл к той комнате сзади…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот пятьдесят третья ночь

Когда же настала восемьсот пятьдесят третья ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что муж Зейн-аль-Мавасиф сказал Масруру: «Дай мне отсрочку, я приведу сыновей моего брата, чтобы они присутствовали при договоре о братанье между мной и тобой». И потом он пошёл и подошёл к той комнате сзади и остановился. А в том месте было окно, возвышавшееся над обоими влюблёнными, и купец подошёл к нему и стал на них смотреть, а они его не видели.

И вдруг Зейн-аль-Мавасиф спросила свою невольницу Сукуб: «Куда ушёл твой господин?» И когда девушка ответила: «Он вышел из дома», Зейн-аль-Мавасиф сказала ей: «Запри ворота и заложи их железом. Не отпирай их, пока он не постучится, и сначала уведоми меня». И невольница ответила: «Так и будет». А муж Зейн-аль-Мавасиф, при всем этом, видел их обстоятельства. А потом Зейн-аль-Мавасиф взяла чашу и налила её розовой водой и положила туда тёртого мускуса и подошла к Масруру. И тот поднялся, и пошёл ей навстречу, и воскликнул: «Клянусь Аллахом, твоя слюна слаще этого напитка!» И Зейн-аль-Мавасиф стала его поить, и он поил её, а потом она обрызгала его розовой водой, от темени до ступни, и благоуханье распространилось по всей комнате. И при всем этом, её муж смотрел на них и дивился силе их любви, и его сердце наполнилось гневом из-за того, что он увидел, и его взяла ярость, и он взревновал великою ревностью.

И он подошёл к воротам и увидел, что они заперты, и постучал в них сильным стуком от великого гнева, и невольница сказала: «О госпожа, мой господин пришёл». – «Отопри ему ворота, пусть бы не воротил его Аллах благополучно!» – молвила Зейн-аль-Мавасиф. И Сукуб подошла к воротам и отперла их. «Чего ты запираешь ворота?» – спросил её господин. И она сказала: «В твоё отсутствие они так и были заперты и не отпирались ни ночью, ни днём». – «Ты хорошо сделала, это мне нравится», – молвил её хозяин и вошёл к Масруру, смеясь, и скрыл своё дело и сказал: «О Масрур, уволь нас от братанья на сегодняшний день – мы побратаемся в другой день, не сегодня». – «Слушаю и повинуюсь, делай что тебе вздумается», – ответил Масрур.

И потом он ушёл в своё жилище, а муж Зейн-аль-Мавасиф стал раздумывать о своём деле, не зная, как ему поступить, и его ум был до крайности смутен, и он говорил про себя: «Даже соловей и тот меня не узнал, а невольницы заперли передо мной ворота и склонились к другому». И от великого огорчения он принялся повторять такие стихи:

«Срок долгий провёл Масрур, живя в наслаждении, И сладость узнал он дней и жизни, что кончилась. Противится мне судьба и та, кого я люблю, А сердце моё огнём сильней и сильней горит. Безоблачна была жизнь с прекрасной и кончилась, Но все же по-прежнему ты в прелесть её влюблён. Глаза мои видели всю прелесть красот её, И сердце моё теперь охвачено страстью к ней. И долго она меня поила с охотою Из нежных прекрасных уст вином, когда жаждал я. Зачем же, о соловей, меня покидаешь ты И ныне приветствуешь другого влюблённого? Увидел глазами я дела весьма дивные, Проснулись мои глаза, а раньше смыкал их сон. Я видел, что милая сгубила мою любовь И птица моя теперь летает не надо мной, Я богом миров клянусь! Захочет когда свой суд Над тварями он свершить, – немедля вершит его. Я сделаю то, чего достоин обидчик мой, – По глупости он моей сближенья достиг с женой».

И когда Зейн-аль-Мавасиф услышала эти стихи, у неё затряслись поджилки, и жёлтым стал цвет её лица, и она спросила свою невольницу: «Слыхала ли ты это стихотворение?» – «Я никогда в жизни не слыхала, чтобы он говорил такие стихи, но пусть себе говорит то, что говорит», – отвечала невольница.

И когда муж Зейн-аль-Мавасиф убедился, что это дело истинное, он начал продавать все, чем владела его рука, и сказал в душе: «Если я не удалю их от родины, они никогда не отступятся от того, что делают». И он продал все свои владения и написал поддельное письмо, а потом он прочитал его своей жене и сказал, что оно пришло от сыновей его дяди и содержит просьбу, чтобы они с женой их посетили». – «А сколько времени мы у них пробудем?» – спросила Зейн-аль-Мавасиф. И её муж сказал: «Двенадцать дней». И она согласилась поехать и спросила: «Брать ли мне с собой кого-нибудь из невольниц?» – «Возьми Хубуб и Сукуб и оставь здесь Хутуб», – ответил её муж. А потом он приготовил для женщин красивые носилки и собрался уезжать. И Зейн-аль-Мавасиф послала сказать Масруру: «Если пройдёт срок, о котором мы условились, и мы не вернёмся, знай, что муж сделал с нами хитрость, и придумал для нас ловушку, и отдалил нас друг от друга. Не забывай же уверений и клятв, которые между нами, – я боюсь его хитрости и коварства».

И её муж приготовился для путешествия, а Зейн-аль-Мавасиф стала плакать и рыдать, и не было ей покоя ни ночью, ни днём. И когда её муж увидел это, он не стал её порицать. И, увидев, что её муж обязательно поедет, Зейн-аль-Мавасиф собрала свои материи и вещи, и сложила все это у своей сестры, и рассказала ей обо всем, что случилось, а потом она попрощалась с нею и вышла от неё плача. И она вернулась к себе домой и увидела, что её муж привёл верблюдов и начал накладывать на них тюки, и он приготовил для Зейн-аль-Мавасиф самого лучшего верблюда. И когда Зейн-аль-Мавасиф увидела, что разлука с Масруром неизбежна, она не знала, как поступить. И случилось, что её муж вышел по какому-то делу, и тогда она подошла к первой двери и написала на ней такие стихи…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот пятьдесят четвёртая ночь

Когда же настала восемьсот пятьдесят четвёртая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда Зейн-аль-Мавасиф увидела, что её муж привёл верблюдов, и поняла, что он уезжает, она не знала, как поступить. И случилось, что её муж вышел по какому-то делу, и тогда она подошла к первой двери и написала на ней такие стихи:

О голубь домашний мой, от нас передай привет Ты любящего любимым в час расставания. Скажи ему, что всегда останусь печальной я И буду жалеть о прежней жизни, столь милой нам. Любимый мой также ведь все время безумствует, И также по радости минувшей тоскует он. Мы в радости провели и счастье не малый срок, И близостью наслаждались и днём мы с ним. Но только очнулись мы, раздался над нами крик Разлучника-ворона: вещал о разлуке он. Уехали мы, оставив дом наш пустынею. О, если бы мы жилищ своих не оставили!

И потом она подошла ко второй двери и написала на ней такие стихи:

Аллахом молю, к дверям пришедший, взгляни теперь На прелесть любимого во тьме и скажи другим, Что плачу я, вспомнив близость с ним, и скорблю о ней, И нету конца слезам, во плаче струящимся. И если не стерпишь ты того, чем убита я, Покрой эти строки пылью, прахом засыпь их ты. Питом поезжай в края востока и запада И будь терпелив – Аллах такие судил дела.

И потом она подошла к третьей двери и написала на ней такие стихи:

Потише, Масрур! Когда ты дом посетишь её, Ты к двери пройди и строки ты прочитай на ней. Обет не забудь любви, правдивым ты если был – Ведь сколько вкусило женщин горечь и сладость дней. Аллахом молю, Масрур, ты близость к ней не забудь – Оставила для тебя ведь радости все она. О, плачь о днях близости и дивной усладе их, С приходом твоим завесы были отброшены. Так странствуй же ты за нами в дальних краях, Масрур, В моря погружайся их и земли их исходи. Далеко ушли теперь сближения вечера, Глубокая тьма разлуки свет погасила их. Аллах, сохрани былые дни – дивна радость их В прекрасном саду надежд, где рвали мы их цветы! Зачем не продлились эти дни, как хотела я! Аллах пожелал, чтоб дни, придя, уходили вновь. Вернутся ли снова дни, и будем ли вместе мы? Я буду верна, и дни исполнят тогда обет. И знай, что дела мирские держит в деснице тот, Кто чертит в предвечном сроки их на скрижали лба[6].

А потом она заплакала сильным плачем и вернулась в дом, плача и рыдая, и стала она вспоминать то, что прошло, и воскликнула: «Слава Аллаху, который судил нам это!» И затем усилилось её горе из-за разлуки с любимым и оставления родных мест, и она произнесла такие стихи:

«Привет над тобой Аллаха, о опустевший дом! Окончили дни в тебе теперь свои радости. О голубь домашний мой, ты плача не прекращай О той, кто луну свою и месяц покинул вновь. Потише, Масрур, рыдай, утративши нас теперь; Лишившись тебя, лишились света глаза мои. О, если бы видели глаза твои наш отъезд И пламя в душе моей, все ярче пылавшее! То время ты не забудь под тенью густой садов, Что вместе нас видели и скрыли завесою».

И потом Зейн-аль-Мавасиф пошла к своему мужу, и тот поднял её на носилки, которые сделал для неё, и когда Зейн-аль-Мавасиф оказалась на спине верблюда, она произнесла такие стихи:

«Привет над тобою Аллаха, о опустевший дом! Как долго сносить в тебе пришлось нам несчастия! О, если б средь стен твоих порвались дни времени И в пылкой любви моей была бы убита я! Скорблю я вдали и изнываю по родине, Любимый, не знаю я, что ныне случилось, О, если бы знать мне, будет ли возвращение Такое же ясное, как было нам ясно встарь?»

И её муж сказал ей: «О Зейн-аль-Мавасиф, не печалься о разлуке с твоим жилищем – ты вернёшься в него в скором времени». И он принялся успокаивать её сердце и уговаривать её, и потом они двинулись, и выехали за город, и поехали по дороге, и поняла Зейн-аль-Мавасиф, что разлука действительно совершилась, и показалось ей это тяжким.

А Масрур при всем этом сидел у себя в доме и размышлял о своей любви и своей возлюбленной. И почуяло его сердце разлуку, и он поднялся на ноги в тот же час и минуту и шёл, пока не пришёл к её жилищу, и увидел он, что двери закрыты, и заметил стихи, которые написала Зейн-аль-Мавасиф. И он начал читать надпись на первой двери и, прочитав её, упал на землю без чувств, а очнувшись от обморока, он открыл первую дверь и подошёл ко второй двери и увидел, что написала Зейн-аль-Мавасиф, и на третьей двери также.

И когда он прочитал все эти надписи, его страсть, тоска и любовь успокоились, и он пошёл по её следам, ускоряя шаги, и нагнал караван. И он увидел Зейн-аль-Мавасиф в конце каравана, – а её муж был в начале каравана из-за своих вещей. И, увидев её, Масрур уцепился за носилки, плача и горюя от мучений разлуки, и произнёс такие стихи:

«Если б знать, за какой нас грех поразили Стрелы дали и долголетней разлуки! Счастье сердца, пришёл однажды я к дому – А от страсти сильна была моя горесть – И увидел, что дом твой пуст и разрушен, И в любви горевал своей и стонал я. И спросил о желанной я стены дома: «Куда скрылась, залогом взяв моё сердце?» И сказали: «Оставила она дом свой, И в душе она страсть свою затаила». Написала ряд строк она на воротах – Поступают так верные среди тварей».

И когда Зейн-аль-Мавасиф услышала эти стихи, она поняла, что Это Масрур…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот пятьдесят пятая ночь

Когда же настала восемьсот пятьдесят пятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Зейн-аль-Мавасиф, услышав стихи, поняла, что это Масрур, и заплакала вместе со своими невольницами, а потом она сказала: «О Масрур, прошу тебя, ради Аллаха, возвратись назад, чтобы не увидел тебя вместе со мной мой муж». И, услышав это, Масрур лишился чувств. А когда он очнулся, они простились друг с другом, и Масрур произнёс такие стихи:

«Кричит об отъезде на заре их погонщик Пред утром, и ветерок несёт его голос. И вот, оседлав животных, быстро снялись они. Вперёд караван спешит под пенье вожатых. И землю благоуханьем со всех сторон обдав, Они ускоряют ход по ровной долине. Душой овладев моей в любви, они двинулись, Следами обманут их я был в это утро. Соседи! Хотел бы я совсем их не покидать, И землю я омочил текущей слезою. О сердце! Что сделала, когда далеко они, Разлуки рука с душой – того не желал я!»

И Масрур продолжал оставаться вблизи каравана, плача и рыдая, и Зейн-аль-Мавасиф уговаривала его вернуться раньше утра из опасения позора. И Масрур подошёл к носилкам и попрощался с ней ещё раз взглядом, и его покрыло беспамятство на долгое время, а очнувшись, он увидел, что путники уходят. И он обернулся в их сторону и произнёс нараспев такие стихи:

«Коль ветер близости её подует, Влюблённый сетует на муки страсти. Вот веет на него дыханием утра, И он очнулся будто бы на небе. Лежит больной на ложе он недуга И плачет кровью слез своих обильных. Соседи двинулись, и сердце с ними, Меж путников, погонщиком ведомых. Клянусь Аллахом, ветер лишь подует, Как на глазах к нему я устремляюсь».

И потом Масрур вернулся к дому в крайней тоске и увидел, что он покинут любимыми. И Масрур так заплакал, что замочил свою одежду, и его покрыло беспамятство, и душа его чуть не вышла из тела, а очнувшись, он произнёс такие два стиха:

«О сжалься, стан, – унижен я, в позоре, Худеет тело, и слезы льют струёю. Подуй на нас их ветра благовонием, Чтобы душа больная исцелилась».

И когда Масрур вернулся домой, он смутился духом из-за всего этого, и глаза его заплакали, и он пробыл в таком состоянии десять дней.

Вот что было с Масруром. Что же касается Зейн-аль-Мавасиф, то она поняла, что удалась против неё хитрость, и её муж ехал с ней в течение десяти дней, а потом он поселил её в одном из городов. И Зейн-аль-Мавасиф написала Масруру письмо и отдала его своей невольнице Хубуб и сказала ей: «Отошли это письмо Масруру, чтобы он узнал, как удалась против нас хитрость и как еврей нас обманул». И невольница взяла у неё письмо и послала его Масруру. И когда письмо пришло к нему, дело показалось ему тяжким. И он так плакал, что замочил землю, и написал письмо, и послал его Зейн-аль-Мавасиф, заключив его такими двумя стихами:

Если путь мне найти, скажи, к вратам утешенья, Утешиться как тому, кто в огненном жаре? Прекрасны как времена, теперь миновавшие! О, если б из них могли вернуться мгновенья!»

И когда это письмо дошло до Зейн-аль-Мавасиф, она взяла его и прочитала и, отдав его своей невольнице Хубуб, сказала ей: «Скрывай это дело». И муж её понял, что они обмениваются посланиями, и взял Зейн-аль-Мавасиф и её невольницу и проехал с ними расстояние в двадцать дней пути, а потом он поселился с ними в одном из городов.

Вот что было с Зейн-аль-Мавасиф. Что же касается Масрура, то ему перестал быть приятен сон, и не поселялся в нем покой, и не было у него терпения, и когда он был в таком состоянии, в какую-то ночь его глаза задремали, и он увидел во сне, что Зейн-аль-Мавасиф подошла к нему в саду и начала его обнимать. И он пробудился от сна и не увидел её, и его ум улетел, и смутилось его сердце, и глаза его наполнились слезами, и сердце его охватило крайнее волненье, и он произнёс такие стихи:

«Привет той, чей призрак ночью нас посетил во сне, Тоску взволновав мою и страсть лишь усилив. И вот пробудился я от сна, весь взволнованный Видением призрака, пришедшего в грёзах. Но будет ли правдой сон о той, кого я люблю, И вылечится ль болезнь любви и недуги? То руку она мне даст, то крепко прижмёт к груди, То речью приятною подаст утешенье. Когда же окончились во сне порицания И слезы мои глаза навеки покрыли, Напился я влагой уст её, и казалась мне Прекрасным вином она, как мускус пахучим. Дивлюсь я тому, что было в грёзах пронёсшихся, – Достиг от неё тогда желанной я цели. Но вот пробудился я от сна, и увидел я, Что призрака нет, а есть лишь страсть и волненье. И стал как безумный я, когда увидал её, И пьяным я сделался, вина не вкусивши. О ветра дыхание. Аллаха молю, доставь Привет от тоски моей и мира желанье! И им ты скажи, тому, кого вы все знаете: «Превратность судьбы дала испить чашу смерти».

И потом он отправился к её жилищу и не переставал плакать, пока не дошёл до него, и он посмотрел на это место и нашёл его опустевшим, и увидел он перед собой её блистающий призрак, и показалось ему, что её образ стоит перед ним. И загорелись в нем огни и усилились его печали, и он упал, покрытый беспамятством…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот пятьдесят шестая ночь

Когда же настала восемьсот пятьдесят шестая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда Масрур увидал во сне Зейн-аль-Мавасиф, которая его обнимала, он обрадовался до крайней степени, а потом он пробудился от сна и пошёл к её дому и увидел, что дом опустел. И усилились его печали, и он упал, покрытый беспамятством, а очнувшись, он произнёс такие стихи:

«Почуял я бани запах и благовонья их И с сердцем, взволнованным тоскою, направился, Со страстью своей борясь, безумный и горестный, Ко стану, где прелести любимых уж больше нет: Он хворь мне послал разлуки, страсти и горестей, И прежнюю дружбу мне напомнил с любимыми».

А окончив свои стихи, он услышал ворона, который каркал возле дома, и заплакал и воскликнул: «Слава Аллаху! Каркает ворон лишь над жилищем покинутым!»

И затем он начал горевать и вздыхать и произнёс такие стихи:

«Над домом любви зачем рыдает так ворон, А жар мою внутренность клеймит и сжигает? Грустя о том времени, что быстро прошло в любви, Пропало напрасно сердце в страсти пучинах. Я гибну в тоске, и пламя страсти в душе моей, И письма пишу, но их никто не доставит. О горе! Как изнурён я телом, а милая Уехала! Если б знать, вернутся ль те ночи! О ветер, когда её под утро ты посетишь, Приветствуй её и встань у дома с приветом».

А у Зейн-аль-Мавасиф была сестра, по имени Насим, и она смотрела на Масрура с высокого места. И, увидев, что он в таком состоянии, она заплакала и опечалилась и произнесла такие стихи:

«Доколь приходить ты будешь в стан, чтобы плакать, А дом уже с горестью о строившем плачет? Ведь были в нем радости, пока не уехали Жильцы, и сияли в нем блестящие солнца. Где луны, которые тогда восходили в нем? Превратности свойства их прекрасные стёрли. Забудь о красавицах, которых любил ты встарь, – Смотри, не вернутся ль дни опять с ними вместе? Не будь тебя, из дому жильцы б не уехали, И ворона ты над ним тогда бы не видел».

И Масрур заплакал сильным плачем, услышав эти слова и поняв нанизанные стихи. А сестра Зейн-аль-Мавасиф знала, какова их любовь, страсть, тоска и безумие, и она сказала Масруру: «Заклинаю тебя Аллахом, о Масрур, держись вдали от этого жилища, чтобы не узнал о тебе кто-нибудь и не подумал, что ты приходишь ради меня. Ты заставил уехать мою сестру и хочешь, чтобы я тоже уехала! Ты ведь знаешь, что, не будь тебя, дом бы не лишился обитателей; утешься же и оставь его. То, что прошло – прошло». И Масрур, услышав это от её сестры, заплакал сильным плачем и сказал ей: «О Насим, если бы мог летать, я бы, право, полетел с тоски по ней. Как же мне утешиться?» – «Нет для тебя хитрости, кроме терпения», – ответила Насим. И Масрур сказал: «Прошу тебя, ради Аллаха, напиши ей от себя и принеси нам ответ, чтобы моё сердце успокоилось и потух бы огонь, который внутри меня». – «С любовью и удовольствием», – ответила Насим.

И потом она взяла чернильницу и бумагу, и Масрур начал ей описывать, как сильна его тоска и как он борется с муками разлуки, и он говорил: «Это письмо со слов безумного, огорчённого, бедного, разлучённого, к кому не приходит покой ни ночью, ни в час дневной, а напротив, он плачет обильной слезой. Веки от слез у него разболелись, и горести в сердце его разгорелись, печаль его продлилась, и волненье его участилось, как у птицы, что дружка лишилась, и быстро гибель к нему устремилась. О, как в разлуке с тобой я страдаю, о, как о дружбе твоей я вздыхаю! Измучило тело моё похуданье, и ливнем лью слезы я от страданья. И в горах и в равнинах теперь мне тесно, и скажу я от крайней тоски по прелестной:

«Тоска моя по их домам осталась, И страсть к их обитателям все больше. И послал я вам повесть долгую о любви моей, И чашу страсти дал мне выпить кравчий, По отъезде вашем, когда вдали живёте вы, Проливают веки потоки слез обильных. Вожак верблюдов, к становищу ты сверни – Ведь все сильней пылает моё сердце. Привет ты мой передай любимой и ей скажи: «Одни уста твои его излечат». Погубил его, разлучив с любимой, жестокий рок, И в сердце он метнул стрелу разлуки. Передай ты им, что сильна любовь и тоска моя И разлука с ней, и нет мне утешенья. И клянусь я вам, моей страстью поклянусь я вам, Что верен буду клятвам и обетам. Ни к кому не склонён, и страсти к вам не забыл ведь я. И как утешится влюблённый страстно? От меня привет и желанье мира я шлю теперь, И с мускусом он смешан на бумаге».

И удивилась сестра её Насим красноречью языка Масрура, его прекрасным свойствам и нежности его стихов и сжалилась над ним. Она запечатала письмо благоуханным мускусом, окурила его неддом и амброй и доставила его одному из купцов и сказала ему: «Не отдавай этого никому, кроме моей сестры или её невольницы Хубуб». И купец сказал: «С любовью и охотой!»

И когда письмо дошло до Зейн-аль-Мавасиф, она поняла, что оно продиктовано Масруром, и узнала в нем его душу по тонкости его свойств. И она поцеловала письмо и приложила его к глазам и пролила из-под век слезы и плакала до тех пор, пока её не покрыло беспамятство, а очнувшись, она потребовала чернильницу и бумагу и написала Масруру ответ на письмо, и, описав свою тоску, страсть и волненье и то, как её влечёт к любимым, она пожаловалась ему на своё состояние и на поразившую её любовь к нему…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот пятьдесят седьмая ночь

Когда же настала восемьсот пятьдесят седьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Зейн-аль-Мавасиф написала Масруру ответ на письмо и говорила в нем: «Это письмо – моему господину и владыке моего рабства, и моему повелителю, тайн моих и признаний властителю. – А затем: – Взволновало меня бденье, и усилилось размышленье; вдали от тебя для стойкости места нет, о ты, чья краса затмит солнца и луны свет! Тоска меня истомила, и страсть меня погубила, да и как мне не быть такою, когда я в числе погибающих. О краса здешнего мира и украшение жизни, могут ли тому, чьи прервались дыхания, быть приятны возлияния? Ведь не с живыми он «не с мёртвыми». И затем она произнесла такие стихи:

«Письмо твоё, о Масрур, желанья усилило. Аллахом клянусь, забыть, утешиться не могу. Лишь почерк твой увидала, – члены в тоске мои, И влагой обильных слез я жажду лишь утолю. Будь птицей я, я б взлетела тотчас во тьме ночной, Ни манна, ни перепел теперь не приятны мне. Запретна мне жизнь теперь, когда удалились вы, И пламя разлуки я не в силах переносить».

И затем она посыпала письмо тёртым мускусом и амброй и запечатала его, и отослала с одним из купцов, и сказала ему: «Не отдавай его никому, кроме моей сестры Насим». И когда письмо дошло до её сестры Насим, она доставила его Масруру, и Масрур поцеловал письмо и приложил его к глазам и так заплакал, что его покрыло беспамятство.

Вот что было с ними. Что же касается до мужа Зейналь-Мавасиф, то, когда он догадался об их переписке, он стал ездить со своей женой и её невольницей с места на место, и Зейн-аль-Мавасиф сказала ему: «Слава Аллаху! Куда ты с нами едешь и удаляешь нас от родины?» – «Я не остановлюсь, пока не проеду с вами год пути, чтобы не достигали вас послания от Масрура, – ответил её муж. – Я посмотрю, как вы будете брать мои деньги и отдавать их Масруру, и все, что у меня пропало, я возьму от вас, и я посмотрю, поможет ли вам Масрур и сможет ли он освободить вас из моих рук!»

И потом он пошёл к кузнецу и сделал для женщин три железные цепи. Он принёс цепи к ним и снял с них их шёлковые одежды и одел их в одежды из волоса и стал окуривать их серой, а потом он привёл к женщинам кузнеца и сказал ему: «Наложи цепи на ноги этих невольниц». И первою он подвёл Зейн-аль-Мавасиф, и когда кузнец увидел её, его рассудительность исчезла, и он укусил себе пальцы, и ум улетел у него из головы, и усилилась его страсть. «Каков грех этих невольниц?» – спросил он еврея. И тот сказал: «Это мои рабыни, они украли у меня деньги и убежали от меня». – «Да обманет Аллах твоё предположение! – воскликнул кузнец. – Клянусь Аллахом, если бы эта девушка была у кадия кадиев и совершала бы каждый день тысячу проступков, он бы не взыскивал с неё! Да к тому же на ней не видно признаков воровства, и ты не можешь надеть ей на ноги железо».

И он стал просить еврея не надевать на неё цепей и принялся его упрашивать, чтобы он её не заковывал, и когда Зейн-аль-Мавасиф увидела кузнеца, который просил за неё еврея, она сказала: «Прошу тебя, ради Аллаха, не выводи меня к этому чужому мужчине». – «А как же ты выходила к Масруру?» – спросил её еврей. И она не дала ему ответа. И еврей принял ходатайство кузнеца и наложил ей на ноги маленькую цепь, а невольниц заковал в тяжёлые цепи. А тело Зейн-аль-Мавасиф было мягкое и не выносило жёсткого, и она со своими невольницами была все время одета во власяницу, ночью и днём, так что у них похудело тело и изменился цвет лица.

Что же касается кузнеца, то в его сердце запала великая любовь к Зейн-аль-Мавасиф, и он отправился в своё жилище в величайшей горести и начал говорить такие стихи:

«Отсохни твоя рука, кузнец! Заковала ведь И жилы она и ноги цепью тяжёлою. Сковал ты цепями ноги нежной владычицы, Что в людях сотворена, как чудо чудесное. Коль был бы ты справедлив, браслетов бы не было Железных на ней – ведь прежде были из золота. Когда б увидал её красу кадий кадиев, Он сжалился бы и место дал бы на кресле ей».

А кадий кадиев проходил мимо дома кузнеца, когда тот говорил нараспев эти стихи, и он послал за ним, и когда кузнец явился, спросил его: «О кузнец, кто та, чьё имя ты произносишь и к кому твоё сердце охвачено любовью?» И кузнец встал и поднялся на ноги перед кади поцеловал ему руки и воскликнул: «Да продлит Аллах дни нашего владыки кади и да расширит его жизнь! Это девушка, и её качества – такие-то и такие-то». И он принялся описывать кади девушку и её красоту, прелесть, стройность и соразмерность, изящество и совершенства: её прекрасное лицо, тонкий стан и тяжёлый зад. А потом он рассказал ему, что она в унижении и в заключении – закована в цепи и получает мало пищи.

И тогда кади сказал: «О кузнец, укажи ей к нам дорогу и приведи её к нам, чтобы мы взяли за неё должное.

Эта невольница привязана к твоей шее, и если ты не укажешь ей путь к нам, Аллах воздаст тебе в день воскресенья». И кузнец сказал: «Слушаю и повинуюсь!» И он в тот же час и минуту направился к дому Зейн-аль-Мавасиф и нашёл ворота запертыми и услышал нежную речь, исходившую из печального сердца: это Зейн-аль-Мавасиф говорила в ту пору такие стихи:

«Была я на родине и вместе с любимыми, И милый мне наполнял любовию кубки. Ходили они меж нами с радостью, милой нам, – В тот миг не смущали нас ни утро, ни вечер. Тогда проводили дни, что нас оживляли, мы – И чаша, и лютня, и канун веселили. Но рок и превратности судьбы разлучили нас – Любимый ушёл, и время дружбы исчезло, О, если бы ворона разлуки прогнать от нас, О, если б заря любви, сближения блеснула!»

И когда кузнец услышал эти нанизанные стихи, он заплакал слезами, подобными слезам облаков, и постучал в ворота: «Кто у ворот?» – спросили женщины. И он ответил: «Я, кузнец». И он рассказал им о том, что говорил кади, и передал, что он хочет, чтобы они явились к нему и подняли перед ним дело и желает получить для них должное…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот пятьдесят восьмая ночь

Когда же настала восемьсот пятьдесят восьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что кузнец передал Зейналь-Мавасиф слова кади и рассказал, что он хочет, чтобы они явились к нему и подняли перед ни»: дело, и он отомстит за них их обидчику и возьмёт для них должное. И Зейн-аль-Мавасиф сказала кузнецу: «Как же мы пойдём к нему, когда ворота заперты и у нас на ногах цепи, а ключи у еврея». – «Я сделаю к замкам ключи и отомкну ими ворота и цепи», – ответил кузнец. И Зейн-аль-Мавасиф сказала: «А кто покажет нам дом кади?» – «Я опишу его вам», – сказал кузнец. «А как же мы пойдём к кади, когда мы одеты в одежды из волоса, обкуренные серой?» – сказала Зейн-аль-Мавасиф. И кузнец ответил: «Кади не осудит вас за то, что вы в таком виде».

И потом кузнец, в тот же час и минуту, пошёл и сделал ключи для замков, а затем он отомкнул ворота и отомкнул цепи и, сняв их с ног женщин, вывел их и показал им дорогу к дому кади. А потом невольница Хубуб сняла со своей госпожи бывшие на ней волосяные одежды, пошла с нею в баню и вымыла её и одела в шёлковые одежды. И вернулся к ней прежний цвет лица, и, в довершение счастья, её муж был на пиру у кого-то из купцов. И Зейн-аль-Мавасиф украсилась лучшими украшениями и пошла к дому кади, и, когда кади увидел её, он поднялся на ноги, и девушка приветствовала его нежной речью и сладостными словами, пуская в него стрелы взоров. «Да продлит Аллах жизнь владыки и его кади и да укрепит им тяжущегося!» – сказала она.

А потом она рассказала кади о делах кузнеца, который совершил с ней поступки благородных, и о том, какие еврей причинил ей мучения, ошеломляющие ум. И она рассказала кади, что усилилась над ними опасность гибели и не находят они себе освобождения. И кади спросил: «О девушка, как твоё имя?» – «Моё имя – Зейн-аль-Мавасиф, а имя этой моей невольницы – Хубуб», – ответила девушка. И кади воскликнул: «Твоё имя подходит к именуемому, и его звук соответствует его смыслу!» И Зейн-аль-Мавасиф улыбнулась и закутала лицо, и кади сказал ей: «О Зейн-аль-Мавасиф, есть у тебя муж или нет?» – «Нет у меня мужа», – ответила девушка. И кади спросил: «А какой ты веры?» – «Моя вера – вера ислама и религия лучшего из людей», – ответила девушка. «Поклянись божественным законом, содержащим знаменья и назидания, что ты исповедуешь веру лучшего из людей», – сказал кади. И девушка поклялась ему и произнесла исповедание.

И тогда кади спросил: «Как прошла твоя юность с этим евреем?» – «Знай, о кади, – да продлит Аллах твои дни в удовлетворении, да приведёт тебя к желанному и да завершит твои дела благими деяниями! – сказала Зейн-аль-Мавасиф, – что мой отец оставил мне после своей кончины пятнадцать тысяч динаров и вложил их в руки этого еврея, чтобы он на них торговал, и прибыль должна была делиться между ним и нами, а капитал – быть неприкосновенным по установлению божественного закона. И когда мой отец умер, еврей пожелал меня и потребовал меня у моей матери, чтобы на мне жениться, но моя мать сказала ему: «Как я её выведу из её веры и сделаю её еврейкой! Клянусь Аллахом, я сообщу о тебе власти!» И еврей испугался её слов и взял деньги и убежал в город Аден, и, когда мы услышали, что он в городе Адене, мы приехали туда его искать. И когда мы встретились с ним в этом городе, он сказал нам, что торгует разными товарами и покупает товар за товаром, и мы поверили. И он до тех пор нас обманывал, пока не заточил нас и не заковал в цепи, и он нас пытал сильнейшими пытками, а мы – чужестранки и нет нам помощника, кроме великого Аллаха и владыки нашего, кадя».

И когда кади услышал эту историю, он спрятал невольницу Хубуб: «Это твоя госпожа, и вы чужестранки, и у неё нет мужа?» Хубуб ответила: «Да». И тогда кади воскликнул: «Жени меня на ней, и для меня обязательно освобождение раба, пост, паломничество и подаяние, если я не получу для вас должного от этого пса после того, как воздам ему за то, что он сделал!» И Хубуб ответила: – «Внимание тебе и повиновение!» И кади сказал: «Иди успокой своё сердце и сердце твоей госпожи, а завтра, если захочет великий Аллах, я пошлю за этим нечестивцем и возьму с него для вас должное, и ты увидишь чудеса при его пытке».

И девушка пожелала ему блага и ушла от него, оставив его в горе, безумии, тоске и страсти. И когда Хубуб со своей госпожой ушли от него, они спросили, где дом второго кади, и им показали его. И, придя ко второму кади, они сообщили ему то же самое, и третьему, и четвёртому тоже, так что Зейн-аль-Мавасиф доложила о своём деле всем четырём судьям. И каждый из них просил её выйти за него замуж, и она говорила: «Хорошо!» И ни один из них не знал про другого. И каждый кади желал её, а еврей не знал ни о чем из этого, так как он был в доме, где шёл пир.

А когда наступило утро, невольница Зейн-аль-Мавасиф поднялась и одела её в платье из прекраснейших одежд и вошла с нею к четырём кадиям в помещение суда, и, увидев, что судьи находятся там, Зейн-аль-Мавасиф обнажила лицо, подняла покрывало и приветствовала их, и судьи возвратили ей приветствие, и каждый из них узнал её. А кто-то из судей писал, и калам выпал у него из руки, и кто-то разговаривал, и язык его стал заплетаться, а кто-то из них считал, и ошибся в счёте. И судьи сказали девушке: «О прекрасная качествами и редкая по красоте, пусть будет твоё сердце вполне спокойно! Мы непременно получим для тебя должное и приведём тебя к тому, что ты хочешь». И она пожелала им блага, а потом попрощалась с ними и ушла…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот пятьдесят девятая ночь

Когда же настала восемьсот пятьдесят девятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что судьи сказали Зейналь-Мавасиф: «О прекрасная качествами и редкая по красоте, пусть будет твоё сердце вполне спокойным об исполнении твоей нужды и достижении желаемого». И она пожелала им блага, а потом попрощалась с ними и ушла. А еврей при всем этом был у своих друзей на пиру и ничего не Знал. И Зейн-аль-Мавасиф стала взывать к вершителям законов и обладателям перьев о защите против этого подозрительного нечестивца и освобождения от болезненных пыток и заплакала и произнесла такие стихи:

«О глаз мой, слезы, как потоп, пролей ты – От слез, быть может, печаль моя погаснет. Я носила раньше прекрасный шёлк, весь вышитый, Теперь ношу одежду я монахов, Благовоньем серы окурены мои платья все – Оно несходно с неддом и рейханом, И если бы, Масрур, узнал, что с нами, ты, То срам наш и позор не допустил бы. Хубуб в цепях железных ныне пленница Того, что в бога-судию не верит. А я отвергла и жизнь евреев и веру их, И ныне верю высшею я верой. Мусульманкою пред прощающим я простёрлась ниц И следую Мухаммеда закону Масрур, любовь ты нашу не забудь вовек, Храни ты клятвы верно и обеты, Я сменила веру, любя тебя, и, поистине, От крайней страсти любовь мою скрываю. Спеши же к нам, коль дружбу к нам ты сохранил, Как благородный, и в пути не медли!»

И затем она написала письмо, в котором заключалось все то, что сделал с нею еврей, от начала до конца, и начертала в письме эти стихи, а потом она свернула письмо и подала его своей невольнице Хубуб и сказала: «Храни это письмо у себя за пазухой, пока мы не отошлём его Масруру».

И когда это было так, вдруг вошёл к ним еврей и увидал, что они радуются. «Что это вы, я вижу, радуетесь? Разве пришло к вам письмо от вашего друга Масрура?» – спросил он. И Зейн-аль-Мавасиф сказала ему: «У нас нет помощника против тебя, кроме Аллаха, великого, славного, и это он избавит нас от твоего притесненья. Если ты не воротишь нас в наши страны и на родину, мы завтра будем судиться с тобой у правителя этого города и его судьи». – «А кто снял цепи с ваших ног? – спросил еврей. – Я обязательно сделаю для каждой из вас цепь в десять ритлей и обойду с вами вокруг города». – «Ты сам попадёшь во все, что ты для нас задумал, если захочет Аллах великий, – сказала Хубуб, – а также пострадаешь и за то, что ты удалил нас от родины. Завтра мы с тобой будем стоять перед правителем этого города».

И так продолжалось до утра, а потом еврей поднялся и пошёл к кузнецу, чтобы сделать для женщин цепи, и тогда Зейн-аль-Мавасиф поднялась её своими невольницами и пошла к дому суда и вошла в него. Она увидела кадиев и приветствовала их, и все кадии возвратили ей приветствие, и потом кадий кадиев сказал тем, что были вокруг него: «Это женщина блестяще прекрасная, и всякий, кто её видит, в неё влюбляется и смиряется перед её красотой и прелестью». И потом кади послал с нею четырех посланцев и сказал им: «Приведите её обидчика в наихудшем состоянии».

Вот что было с нею. Что же касается еврея, то он сделал для женщин цепи и отправился в своё жилище, но не нашёл их там и растерялся. И когда это было так, посланные вдруг вцепились в него и начали его бить жестоким боем и тащили его, волоча на лице, пока не пришли с ним к кади. И, увидав его, кади закричал ему в лицо и сказал: «Горе тебе, о враг Аллаха! Разве дошло твоё дело до того, что ты сделал то, что сделал, и удалил этих женщин от их родины и украл их деньги и хочешь сделать их еврейками. Как это ты хочешь превратить мусульман в неверных?» – «О владыка, это моя жена», – сказал еврей. И когда кадии услышали от него эти слова, они все закричали и сказали: «Киньте этого пса на землю и колотите его по лицу сандалиями! Бейте его болезненным боем, ибо его грех не прощается».

И с еврея сняли его шёлковую одежду и надели на него волосяную одежду Зейн-аль-Мавасиф, и его кинули на землю, выщипали ему бороду и больно побили его по лицу сандалиями, а потом его посадили на осла, лицом к заду, и вложили хвост осла ему в руки, и его возили вокруг города, пока не обошли с ним весь город. А потом с ним вернулись к кади, и он был в великом унижении, и четверо кадиев присудили его к отсечению рук и ног и распятию. И проклятый оторопел от таких слов, и его разум исчез, и он воскликнул: «О господа судьи, чего вы от меня хотите?» И судьи отвечали: «Скажи: «Эта женщина – не моя жена, и деньги – её деньги, и я совершил над ней преступленье и разлучил её с родиной». И еврей признал это, и об его признанье написали свидетельство, и, отобрав от него деньги, отдали их Зейн-аль-Мавасиф и дали ей свидетельство, и она ушла домой, и всякий, кто видел её красоту и прелесть, смущался умом, и каждый из кадиев думал, что её дело приведёт её к нему.

И когда Зейн-аль-Мавасиф пришла к своему жилищу, она собрала для себя все, что ей было нужно, и подождала, пока пришла ночь, и тогда она взяла то, что легко нести и дорого ценою, и пошла со своими невольницами во мраке ночи. И она шла не переставая в течение трех дней пути с их ночами, и вот то, что было с Зейн-аль-Мавасиф.

Что же касается кадиев, то после ухода Зейн-аль-Мавасиф они приказали заточить её мужа, еврея…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Ночь, дополняющая до восьмисот шестидесяти

Когда же настала ночь, дополняющая до восьмисот шестидесяти, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что кадии приказали заточить еврея, мужа Зейн-аль-Мавасиф, а когда наступило утро, кадии и свидетели стали ждать, что Зейн-аль-Мавасиф к ним придёт, но она не пришла ни к одному из них.

И тогда кади, к которому она пришла сначала, сказал: «Я хочу сегодня прогуляться за городом – у меня есть там дело». И он сел на своего мула, взял с собой слугу и начал объезжать переулки города, вдоль и поперёк, и искать Зейн-аль-Мавасиф, но не напал на слух о ней. И когда он так ездил, он вдруг увидел, что и остальные кадии разъезжают по городу, и каждый из них думал, что Зейн-аль-Мавасиф ни с кем, кроме него, не условилась. И первый кади спросил, почему они выехали и разъезжают по переулкам города, и они рассказали ему о своём деле, и увидел он, что их состояние подобно его состоянию и их вопросы подобны его вопросам. И они все стали искать Зейн-аль-Мавасиф, но не напали на слух о ней, и каждый из них уехал домой больной, и они легли на ложе изнеможения.

А потом кадий кадиев вспомнил о кузнеце и послал за ним, и когда кузнец предстал меж его руками, спросил его: «О кузнец, знаешь ли ты что-нибудь о делах девушки, которой ты указал на нас? Клянусь Аллахом, если ты не осведомишь меня о ней, я побью тебя бичами!» И кузнец, услышав слова кади, произнёс такие стихи:

«Поистине, та, что мной владеет теперь в любви, Красой овладела всей, другим не оставив! Глядит, как газель, и пахнет амброй, и солнце нам Являет; течёт, как пруд, и гнётся, как ветка».

А потом кузнец воскликнул: «Клянусь Аллахом, о владыка мой, с тех пор как она удалилась от благородного присутствия, мой глаз ни разу её не видел. А она овладела моим сердцем и разумом, и о ней мой разговор и моя забота, и я пошёл в её жилище, и не нашёл её, и не увидел никого, кто бы мне рассказал о ней, как будто она погрузилась в пучину вод или её унесло на небо».

И когда кади услышал его слова, он вскрикнул криком, от которого чуть не вышла его душа, и воскликнул: «Клянусь Аллахом, не было нам надобности видеть её!» И кузнец ушёл, а кади свалился на постель и впал из-за девушки в изнеможение, и свидетели, и остальные кадии тоже. И стали ходить к ним врачи, но не было у них болезни, для которой нужен лекарь. А потом именитые люди пришли к первому кади и приветствовали его и стали его расспрашивать, что с ним, и кади вздохнул и открыл то, что было у него на душе, и произнёс такие стихи:

«Довольно упрёков, хватит боли с меня моей: Просите за кадия, людьми управлявшего! Кто раньше меня корил за страсть, пусть простит меня И пусть не бранит, – убитым страстью упрёка нет. Был кадием я, и рок мне счастье приносил На всех должностях, и подпись ставил каламом я. Но вот я сражён стрелой – и нет для неё врача – Из глаз дивной девушки, пришедшей, чтобы кровь пролить. Ей равной средь мусульманок нет, что приходят к нам С обидой, в устах её сверкает жемчужин ряд. Взглянул я в лицо прекрасной, и показала мне Она круг луны, взошедшей средь темноты ночной, И лик светлый свой, и уст улыбку чудесную Покрыла краса её от ног до темени. Аллахом клянусь, мой глаз не видел подобной ей Средь всех, что арабом создан и неарабом был. Прекрасное обещала мне эта девушка И молвила: «Обещав, исполню, о кади, я!» Вот сан мой, и вот чем был испытан, узнайте, я. Не спрашивайте ж, в чем горе, люди разумные!»

А произнося эти стихи, кади заплакал сильным плачем, и потом он издал единый вопль, и дух его расстался с телом. И когда пришедшие увидели это, они вымыли его, завернули в саван, помолились над ним и похоронили его, и написали на его могиле такие стихи:

Собрались свойства влюблённых всех в душе того, Кто в могилу слёг, умерщвлённый злобой любимого. Был прежде он судьёю среди тварей всех, Перо его тюрьмою было мечу в ножнах. И свершила суд свой над ним любовь – мы не видели, Чтоб владыка прежде унизился пред рабом своим. И потом они сказали: «Да помилует его Аллах!»

И они ушли ко второму кади вместе с врачом, но не нашли у него повреждения или боли, для которой был бы нужен врач. И они спросили, что с ним и чем занят его ум, и кади осведомил их о своём деле, и они стали бранить и порицать его за такое состояние, и он ответил им, произнеся нараспев такие стихи:

«Беда моя в ней: хулить меня не надо – Из рук стрелка я поражён стрелою. Ко мне невольница Хубуб явилась, Что дни судьбы считает год за годом, И с нею девочка, черты которой Прекраснее луны во мраке ночи. Красу свою нам, жалуясь, явила Она, и слезы глаз лились струёю. Слова её услышал и взглянул я И заболел от уст её улыбки. Ушла с душой моей она – куда же? А я остался, как любви заложник. Вот моя повесть – сжальтесь надо мною И моего слугу судьёй назначьте».

И потом он издал вопль, и душа его рассталась с телом, и его обрядили и похоронили и сказали: «Да помилует его Аллах!» – и отправились к третьему кади и увидели, что он болен и с ним случилось то же, что случилось со вторым. И с четвёртым было то же самое, и они увидели, что все судьи больны от любви к Зейн-аль-Мавасиф, и свидетелей они тоже нашли больными от любви к ней, ибо всякий, кто её видел, умирал от любви, а если не умирал, то жил, борясь с волненьями страсти…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот шестьдесят первая ночь

Когда же настала восемьсот шестьдесят первая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что именитые жители города нашли всех судей и свидетелей больными от любви к Зейн-аль-Мавасиф, ибо всякий, кто её видел, умирал от увлеченья ею, а если не умирал, то жил борясь с волненьем страсти из-за сильной любви к ней, да помилует их всех Аллах!

Вот что было с ними. Что же касается Зейн-аль-Мавасиф, то она ехала, ускоряя ход, в течение нескольких дней, пока не проехала далёкого расстояния. И случилось, что она выехала со своими невольницами и проезжала по дороге монастыря, а в этом монастыре был великий монах по имени Данис, у которого было сорок патрициев. И, увидев красоту Зейн-аль-Мавасиф, он вышел к ней и пригласил её и сказал: «Отдохните у нас десять дней, а потом поезжайте». И девушка остановилась со своими невольницами в этом монастыре.

И когда она там остановилась и Данис увидел её красоту и прелесть, его вера испортилась, и он пленился ею и стал посылать к ней с просьбами патрициев, одного за другим, чтобы подружиться с нею, и каждый, кого он посылал, впадал в любовь к ней и соблазнял её, а она извинялась и отказывалась. И Данис все посылал к ней одного за другим, пока не послал к ней сорок патрициев, и каждый из них, увидав её, привязывался к ней любовью и усиленно её уговаривал и соблазнял, не называя ей имени Даниса, а она отказывалась и отвечала им самыми грубыми словами.

И когда истощилось терпение Даниса и усилилась его страсть, он сказал про себя: «Говорит сказавший поговорку: «Почешет мне тело только мой ноготь, и не побегут для дел моих ничьи, кроме моих, ноги». А затем он поднялся на ноги и приготовил роскошное кушанье и понёс его и поставил перед Зейн-аль-Мавасиф (а было это в девятый день из тех десяти, которые Зейн-аль-Мавасиф уговорилась провести у Даниса для отдыха). И, поставив перед ней кушанье, монах сказал: «Пожалуй во имя бога – лучшая пища – та, что нам досталась». И девушка протянула руку со словами: «Во имя Аллаха, милостивого, милосердного!» – и стала есть со своими невольницами. А когда она кончила есть, монах сказал ей; «О госпожа, я хочу сказать тебе стихи». – «Говори», – молвила девушка. И Данис произнёс такие стихи:

Пленила ты сердце мне ланитой и взором, О страсти к тебе гласит и стих мои в проза. Ты бросишь ли страстью к тебе изнурённого? С любовью борюсь своей и в сонных я грёзах. Меня ты не оставляй безумным, поверженным, Забыл я и монастырь и жизни услады. О нежная ветвь! В любви дозволила кровь пролить Мою! Пожалей меня и жалобам внемли».

И, услышав эти стихи, Зейн-аль-Мавасиф ответила на его стихотворение таким двустишием:

«О жаждущий близости, не льстись ты надеждою, Вопросы, о человек, ко мне прекрати свои! И душу не распаляй на то, чем владеть вовек Не будешь, – ведь к жадности близки опасения».

И Данис, услышав её стихи, вернулся в свою келью, задумчивый, не зная, как поступить в деле этой девушки, и он провёл эту ночь в наихудшем состоянии. А когда опустилась ночь, Зейн-аль-Мавасиф встала и сказала своим невольницам: «Пойдёмте! Нам не справиться с сорока человеками из монахов, когда каждый из них соблазняет меня». И невольницы ответили: «С любовью и охотой!» И затем они сели на своих коней и выехали из ворот монастыря…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот шестьдесят вторая ночь

Когда же настала восемьсот шестьдесят вторая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Зейн-аль-Мавасиф со своими невольницами выехала из монастыря ночью, и они ехали не переставая и вдруг увидели шедший караван.

И они вмешались в караван, и вдруг оказалось, что это караван из города Адена, где была Зейн-аль-Мавасиф, и она услышала, что люди в караване разговаривают о происшествии с Зейн-аль-Мавасиф и говорят, что кадии и свидетели умерли от любви к ней и жители города назначили других кадиев и свидетелей и выпустили мужа Зейн-аль-Мавасиф из тюрьмы. И Зейн-аль-Мавасиф, услышав эти речи, обратилась к своим невольницам и спросила свою рабыню Хубуб: «Разве ты не слышишь эти речи?» И Хубуб ответила: «Если монахи, которые веруют, что опасаться женщин – благочестиво, пленились любовью к тебе, то каково же положение кадиев, которые веруют, что нет монашества в исламе! Но будем идти на родину, пока наше дело остаётся скрытым». И они пошли, силясь идти скорее, и вот то, что было с Зейн-аль-Мавасиф и её невольницами.

Что же касается монахов, то, когда наступило утро, они пришли к Зейн-аль-Мавасиф для приветствия, но увидели, что её место пусто, и схватила их болезнь во внутренностях их. И первый монах разодрал свою одежду и начал говорить такие стихи:

«О Други, ко мне скорей придите! Поистине, Расстаться я с вами должен скоро, покинуть вас! Душа моя вся полна страданьями от любви, А в сердце таятся вздохи страсти смертельные По девушке, что пришла и наш посетила край, – С ней месяц, на небеса входящий, сравняется. Ушла она и меня убитым оставила, Стрелою поверженным, что смерть принесла, разя».

А потом второй монах произнёс такие стихи:

«Ушедшие с душой моей, смягчитесь же Над бедным вы и, сжалившись, вернитесь вновь. Ушли они, и ушёл мой отдых с уходом их. Далеко они, но речей их сладость в ушах моих. Вдали они, и вдали их стан. О, если бы Они сжалились и во сне хотя бы вернулись к нам! Они сердце взяли, уйдя, моё и всего меня В слезах, потоком льющихся, оставили».

А потом третий монах произнёс такие стихи:

«Рисует ваш образ и глаза, и душа, и слух, И сердце моё – приют для вас, как и все во мне. И слово о вас приятней мёда в устах моих – Течёт оно, как течёт мой дух в глубине груди. И тонким, как зубочистка, вы меня сделали От мук, и в пучине слез от страсти потоплен я. О, дайте увидеть вас во сне! Ведь, быть может, вы Ланитам моим дадите отдых от боли слез».

А потом четвёртый монах произнёс такие два стиха:

«Онемел язык – о тебе скажу немного: Любовь – причина хвори и страданий. О полная луна, чьё место в небе, Сильна к тебе любовь моя, безумна!»

А потом пятый монах произнёс такие стихи:

«Люблю я луну, что нежна и стройна и стан её тонок – в беде он скорбит, Слюна её схожа со влагой вина, и зад её тяжкий людей веселит. Любовью душа моя к ней сожжена, влюблённый средь мрака ночного убит. Слеза на щеке точно яхонт, красна, и льётся она точно дождь вдоль ланит».

А потом шестой монах произнёс такие стихи:

«Губящая в любви к себе разлукою, О бана ветвь, светило счастья взошло твоё! На грусть мою и страсть тебе я жалуюсь, О жгущая огнями роз щеки своей! В тебя влюблённый набожность обманет ли И забудет ли поясной поклон и паденья ниц?»

А потом седьмой монах произнёс такие стихи:

«Заточил он душу, а слезы глаз он выпустил, Обновил он страсть, а терпение разорвал моё. О чертами сладкий! Как горько мне расстаться с ним. При встрече он разит стрелою душу мне. Хулитель, прекрати, забудь минувшее – В делах любви тебе, ты знаешь, веры нет».

И остальные патриции и монахи тоже все плакали и произносили стихи, а что касается их старшего – Джвиса, то усилился его плач и завыванья, но не находил он пути к сближению с нею. А потом он произнёс нараспев такие стихи:

«Терпенья лишился я, ушли когда милые, Покинула меня ты, надежда, мечта моя, Погонщик верблюдов, будь помягче с их серыми – Быть может, пожалуют они возвращение. Суров к моим векам сон в разлуки день сделался, И горе я обновил, а радость покинул я. Аллаху я жалуюсь на то, что в любви терплю, – Она изнурила тело, силу похитила».

И когда монахи потеряли надежду увидеть Зейн-аль-Мавасиф, их мнение сошлось на том, чтобы изобразить у себя её образ, и они согласились в этом и жили, пока не пришла к ним Разрушительница наслаждений.

Вот что было с этими монахами, обитателями монастыря. Что же касается Зейн-аль-Мавасиф, то она ехала, направляясь к своему возлюбленному, Масруру, и продолжала ехать, пока не достигла своего жилища. И она отперла ворота и вошла в дом, а затем она послала к своей сестре Насим, и когда её сестра услышала о её прибытии, она обрадовалась сильной радостью и принесла ей ковры и дорогие материи. И потом она убрала ей дом, и одела её, и опустила занавески на дверях, и разожгла алоэ, недд, амбру и благовонный мускус, так что дом пропитался их запахами и стал великолепнее всего, что бывает. А затем Зейн-аль-Мавасиф надела свои роскошнейшие материи и украсилась лучшими украшениями. И все это происходило, и Масрур не знал о её приезде, а напротив, был в сильной заботе и печали, больше которой нет…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот шестьдесят третья ночь

Когда же настала восемьсот шестьдесят третья ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда Зейн-аль-Мавасиф вошла в свой дом, её сестра принесла ей ковры и материи и постлала для неё и одела её в роскошнейшие одежды, и все это происходило, и Масрур не Знал о её прибытии, а напротив, был в сильной заботе и печали, больше которой нет. И Зейн-аль-Мавасиф села и начала разговаривать с невольницами, которые остались и не поехали с ней, и рассказала им обо всем, что с ней случилось, от начала до конца, а потом она обратилась к Хубуб и, дав ей денег, приказала ей сходить и принести чего-нибудь поесть ей и её невольницам. И Хубуб пошла и принесла то, что Зейн-аль-Мавасиф потребовала из еды и питья, и когда они кончили есть и пить, Зейн-аль-Мавасиф приказала Хубуб пойти к Масруру и посмотреть, где он, и взглянуть, каковы его обстоятельства.

А Масрур – он не успокаивался в покое, и не была для него возможна стойкость, и когда увеличилось над ним волненье, и страсть, и любовь, и увлеченье, он стал утешать себя произнесением стихов и ходил к её дому и целовал стену. И случилось, что он пошёл на место прощанья и произнёс такое дивное стихотворение:

«Хоть таил я то, что пришлось снести мне, но явно все, И сменило око усладу сна на бессонницу. И когда пленили мне сердце мысли, воскликнул я; «О судьба моя, ты не милуешь, не щадишь меня!» И душа моя меж мучением и опасностью! Если б был владыка любви моей справедлив ко мне, Сон не был бы от глаз моих так прогнан им. Господа мои, пожалейте же изнурённого, Благородного пожалейте вы, что унизился На путях любви, и богатого, обедневшего! Приставал хулитель, браня за вас, но не слушал я, И заткнул я все, чем я слышать мог, и смутил его И обет хранил нерушимо я, что любимым дан. Они молвили: «Ты ушедших любишь!» Ответил я: «Падёт когда приговор судьбы, тогда слепнет взор».

И затем он вернулся в своё жилище и сидел, плача, и одолел его сон, и увидел он в сновидении, будто Зейналь-Мавасиф приехала домой. И он пробудился от сна, плача, и направился к жилищу Зейн-аль-Мавасиф, произнося такие стихи:

«Могу ли забыть я ту, что мной овладела всем, И сердце моё в огне, угля горячей, горит? Влюбился я в ту, чья даль – причина мольбы моей К Аллаху, и смена дней и рока изменчивость. Когда же мы встретимся, о цель и мечта души, И близость когда вкусить смогу я, о лик луны?»

И, произнося конец стихотворения, он шёл в переулке Зейн-аль-Мавасиф. И он почувствовал там благовонные запахи, и разум его взволновался, и сердце его покинуло грудь, и загорелась в нем страсть, и усилилось его безумие. И вдруг он видит: идёт Хубуб, чтобы исполнить какое-то дело. И Масрур заметил её, когда она подходила из глубины переулка, и, увидав её, обрадовался сильной радостью. И, увидев Масрура, Хубуб подошла к нему и приветствовала его и обрадовала вестью о прибытии своей госпожи Зейн-аль-Мавасиф и сказала: «Она послала меня, чтобы потребовать тебя к ней».

И Масрур обрадовался сильной радостью, больше которой нет. И Хубуб взяла его и вернулась с ним к Зейналь-Мавасиф. И когда Зейн-аль-Мавасиф увидала Масрура, она сошла с ложа и поцеловала его, и он поцеловал её, и девушка обняла его, и он обнял её, и они не переставали целовать друг друга и обниматься, пока их не покрыло беспамятство на долгое время из-за сильной любви и разлуки. А когда они очнулись от беспамятства, Зейн-аль-Мавасиф велела своей невольнице Хубуб принести кувшин, наполненный сахарным питьём, и кувшин, наполненный лимонным питьём, и невольница принесла ей все, что она потребовала, и они стали есть и пить.

И так продолжалось, пока не пришла ночь, и тогда они начали вспоминать о том, что с ними случилось, от начала до конца, а Зейн-аль-Мавасиф рассказала Масруру, что она стала мусульманкой, и он обрадовался и тоже принял ислам, и её невольницы также, и все они возвратились к великому Аллаху. А когда наступило утро, Зейн-аль-Мавасиф велела привести судью и свидетелей и осведомила их о том, что она незамужняя, и выждала полностью срок очищения, и хочет выйти замуж за Масрура. И её запись с ним записали, и они зажили самой сладостной жизнью.

Вот что было с Зейн-аль-Мавасиф. Что же касается её мужа, еврея, то, когда жители города выпустили его С из тюрьмы, он уехал и направился в свою страху и ехал до тех пор, пока между ним и тем городом, где была Зейн-аль-Мавасиф, не осталось три дня пути. И Зейн-аль-Мавасиф осведомили об этом, и она призвала свою невольницу Хубуб и сказала ей: «Пойди на кладбище евреев, вырой могилу, положи на неё цветы и попрыскай вокруг них водой, и если еврей приедет и спросит тебя обо мне, и скажи ему: «Моя госпожа умерла от обиды на тебя, и с её смерти прошло двадцать дней». И если он тебе скажет: «Покажи мне её могилу», – приведи его к той могиле и ухитрись зарыть его в ней живым». И Хубуб ответила: «Слушаю и повинуюсь!»

И затем они убрали ковры и отнесли их в чулан, и Зейн-аль-Мавасиф пошла в дом Масрура, и они с ним сели за еду и питьё. И так продолжалось, пока не прошло три дня, и вот то, что было с ними. Что же касается до её мужа, то, приехав после путешествия, он постучал в ворота, и Хубуб спросила: «Кто у ворот?» – «Твой господин», – ответил еврей. И она отперла ему ворота, и еврей увидел, что слезы льются по её щекам. «О чем ты плачешь, и где твоя госпожа?» – спросил он. И Хубуб сказала: «Моя госпожа умерла от обиды на тебя». И когда еврей услышал от неё эти слова, он растерялся и заплакал сильным плачем, а потом он спросил: «О Хубуб, где её могила?» И Хубуб взяла его и пошла с ним на кладбище и показала ему могилу, которую она выкопала, и тогда еврей заплакал сильным плачем и произнёс такие два стиха:

«Две вещи есть – если б плакали глаза о них Кровью алою и грозила бы им гибель, И десятой доли не сделали б они должного: То цвет юности и с любимыми разлука!»

И потом он заплакал сильным плачем и произнёс такие стихи:

«Увы, о печаль моя, обманут я стойкостью! В разлуке с любимою умру от печали я. Какою бедой сражён с уходом любимых я, Как тем, что рука свершила, сердце терзается! О, если бы сохранил я тайну в те времена, И страсть не открыл свою, в душе бушевавшую! Ведь жизнью я жил угодной богу и радостной, А после неё живу в позоре и тяготах. Хубуб, взволновала ты тоску в моем сердце вновь, Сказав мне о смерти той, кто был мне опорою. О Зейн-аль-Мавасиф, пусть разлуки бы не было И не было бы того, с чем тело оставил дух! Раскаивался я в том, что клятвы нарушил я, И горько себя корил за крайности в гневе я».

А окончив свои стихи, он начал плакать, стонать и сетовать и упал, покрытый беспамятством, и когда он потерял сознание, Хубуб поспешно потащила его и положила в могилу, а он был ещё жив, но оглушён. И затем она засыпала могилу и, вернувшись к своей госпоже, осведомила её об этом деле, и Зейн-аль-Мавасиф сильно обрадовалась и произнесла такие два стиха:

«Поклялся рок, что вечно будет мой дух смущать, Не сдержало клятву, о время, ты, искупи её! Мой хулитель мёртв, а возлюбленный вблизи меня, Так вставай же ты на зов радости, подбери подол».

И они жили вместе за едой, питьём, забавами, играми и увеселениями, пока не пришла к ним Разрушительница наслаждений и Разлучительница собраний, Губительница сынов и дочерей.

Сказка о Нур-ад-дине и Мариам-кушачнице (ночи 863–894)

Рассказывают также, – начала новую сказку Шахразада, – что был в древние времена и минувшие века и годы один человек – купец, в земле египетской, по имени Тадж-ад-дин, и был он из числа великих купцов и людей верных и благородных, но только он увлекался путешествиями во все страны и любил ездить по степям, пустыням, равнинам и кручам, и морским островам, ища дирхема и динара. И были у него рабы, невольники, слуги и рабыни, и долго подвергал он себя опасностям, и терпел он в путешествиях то, от чего седыми станут малые дети, и был он среди купцов того времени богаче всех деньгами и прекраснее всех речами. Он обладал конями, и мулами, и верблюдами, двугорбыми и одногорбыми, и были у него кули, мешки и товары, и деньги, и материи бесподобные – свёртки тканей из Химса, баальбекские одежды, куски шёлкового полотна, одеяния из Мерва, отрезы индийской материи, багдадские воротники, магрибинские бурнусы, турецкие невольники, абиссинские слуги, румские рабыни и египетские прислужники, и были мешки для его поклажи – шёлковые, так как у него было много денег. И был он редкостно красив, с гибкими движениями и, изгибаясь, вызывал желание, как сказал о нем кто-то из описывающих его:

О, вот купец! Я видел – влюблённые Сражались все из-за него в битве. И молвил он: «Чего народ тут шумит?» И молвил я: «Из-за тебя, купчик!»

А другой сказал, описывая его, и отличился, и выразил о нем желаемое:

О, вот купец! Для близости он пришёл, И взорами смутил он мне сердце. И молвил он: «Чего ты смущаешься?» И молвил я: «Из-за тебя, купчик!»

И был у этого купца ребёнок мужского пола по имени Али Нур-ад-дин, и был он подобен луне, когда она становится полной в четырнадцатую ночь месяца, редкостно красивый и прекрасный, изящный в стройности и соразмерности. И в один из дней этот мальчик сел, по обычаю, в лавке своего отца, чтобы продавать и покупать, брать и отдавать, и окружили его сыновья купцов, и стал он между ними подобен луне средь звёзд, с блистающим лбом, румяными щеками, молодым пушком и телом, точно мрамор, как сказал о нем поэт:

«Опиши нас!» – изрёк красавец. Молвил я: «Ты лучше всех!» И сказал я слово кратко: «Все прекрасно, знай, в тебе!»

А также сказал о нем один из описывающих его:

Вот родинка на поле его ланиты, Как точка амбры на мраморной тарелке. А взоров его меч тому вещает: «Аллах велик!» – кто страсти не послушен.

И сыновья купцов пригласили его и сказали: «О Сиди Нур-ад-дин, мы хотим сегодня погулять с тобой в такомто саду». И юноша ответил: «Я только спрошусь у отца: я могу пойти лишь с его позволения». И когда они разговаривали, вдруг пришёл его отец, Тадж-ад-дин, и его сын посмотрел на него и сказал: «О батюшка, дети купцов приглашают меня погулять с ними в таком-то саду. Позволишь ли ты мне это?» – «Да, о дитя моё», – ответил Тадж-ад-дин. И затем он дал сыну немного денег и сказал: «Отправляйся с ними».

И дети купцов сели на ослов и мулов, и Нур-ад-дин тоже сел на мула и отправился с ними в сад, где было все, что желательно душе и услаждает очи. Там были высокие колонны и строения, уходящие ввысь, и были у сада сводчатые ворота, подобные портику во дворце, и лазоревые ворота, подобные вратам райских садов, привратника которых звали Ридван, а над ними было сто палок с виноградными лозами всевозможных цветов: красных, подобных кораллам, чёрных, точно носы негров, и белых, как голубиные яйца. И были там сливы, гранаты и груши, абрикосы и яблоки – все это разных родов и разнообразных цветов, купами и отдельно…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот шестьдесят четвёртая ночь

Когда же настала восемьсот шестьдесят четвёртая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что дети купцов, войдя в сад, увидели в нем полностью все, чего желают уста и язык, и нашли там и разноцветный виноград, кучами и отдельно, как сказал о нем поэт:

Виноград вот, а вкус его – вкус напитка, Цветом мрачен и ворону он подобен. Средь листвы своей вырос он, и ты видишь – Пальцам женщин подобен он в тёмной краске.

И сказал о нем также другой поэт:

Вот лозы – с палочек своих свисая, Они меня напомнят худобою. Напомнят они мёд и воду в кружке И, бывши суслом, обратятся в вина.

И потом юноши пришли к беседке в саду и увидели Ридвана, привратника сада, который сидел в этой беседке, точно он, Ридван, – страж райских садов. И они увидели, что на этой беседке написаны такие стихи:

Аллах, напои тот сад, где кисти свисают вниз, И ветки, упившись сильно, с ними склоняются. Когда ж заплясать заставит ветки рука ветров» Украсит их дождь с небес жемчужными точками.

А внутри беседки они увидели такие написанные стихи:

Войдём с тобой, приятель, в прекрасный сад – Заботы ржу снять сможет он с сердца нам. Там ветерок, идя, запинается, И все цветы в руках улыбаются.

И были в этом саду плоды разнообразные и птицы всех родов и цветов: вяхири, соловьи, певчие куропатки, горлинки и голуби, что воркуют на ветвях, а в каналах его была вода текучая, и блистали эти потоки цветами и плодами услаждающими, подобно тому, как сказал поэт:

Ветерок в ветвях пролетел его, и сходство есть В них с красавицей, что в одежде пышной качается. А ручьи его нам мечи напомнят, коль вынут их Руки витязей из теснины ножен, хранящих их.

И также сказал о нем поэт:

Под ветвями струй протянулся ток, и вечно он Отражает образ прекрасный их в глубине своей. Но, смекнувши, ветер из ревности полетел к ветвям, И сейчас же их от сближения отклонил он с ним.

А на деревьях в этом саду было каждого плода по паре, и были в нем гранаты, похожие на кайраванские шарики, как сказал поэт и отличился:

Вот гранаты с тончайшей кожей; сходны С грудями девы, выступят коль округло. Когда очистишь их, они покажут Нам яхонты, смущающие рассудок.

А также сказал о них поэт:

О круглая! Всякому, кто к ней в глубину проник, Покажет она рубины в складках из Абкара. Гранат! Я его сравнил, когда увидал его С грудями невинных дев иль с мраморным куполом. Больного в нем исцеленье, здравие для него, О нем изречение пророка пречистого. О нем говорит Аллах – высоко возвышен он! – Слова столь глубокие в писанье начертанном.

И были в этом саду яблоки – сахарные, мускусные и даманийские, ошеломляющие взор, как сказал о них поэт:

Вот яблоко двух цветов – напомнит смотрящему Любимого с любящим ланиты, что встретились. На ветке они блестят, в чудесном несходные. Один из них тёмен, а другой – в нем сияние.

Обнялись они, и вдруг доносчик их испугал:

Один покраснел, смутясь, другой побледнел в тоске.

И были в этом саду абрикосы, миндальные и камфарные, из Гиляна и Айн-Таба, и сказал о них поэт:

Вот абрикос миндальный – как влюблённый он, Когда пришёл любимый и смутил его. А влюблённого в нем довольно качеств, поистине: Лицом он жёлт, и разбито сердце всегда его.

И сказал о них другой и отличился:

Взгляни на абрикос ты: цветы его – Сады, чей блеск глаза людей радует. Как яркие светила, блестят они, Гордятся ветки блеском их средь листвы.

И были в этом саду сливы, вишни и виноград, исцеляющий больного от недугов и отводящий от головы жёлчь и головокружение, а смоквы на ветвях – красные и зеленые – смущали разум и взоры, как сказал о них поэт:

И мнится, что смоквы, когда видно в них белое И вместе зеленое среди листвы дерева, – То румов сыны на вышках грозных дворцов стоят, Когда опустилась ночь, и настороже они.

А другой сказал и отличился:

Привет наш смоквам, что пришли На блюде в ровных кучках к нам, Подобны скатерти они, Что свёрнута, хоть нет колец.

А другой сказал и отличился:

Насладись же смоквой, прекрасной вкусом, одетою Дивной прелестью и сближающей внешность с сущностью. Вкушая их, когда ты их попробуешь, Ты ромашки запах, вкус сахара почувствуешь Когда же на подносы высыпают их, Ты шарам из шелка зеленого уподобишь их.

А как прекрасны стихи кого-то из поэтов:

Сказали они (а любит сердце моё вкушать Другие плоды, не те, что им так приятны): «Скажи, почему ты любишь смокву?» И молвил я: «Один любит смоквы, а другой – сикоморы».

Но ещё лучше слова другого:

Мне нравится смоква лучше всяких других плодов, Доспеет когда, листвой обвившись блестящей. Она – как молящийся, а тучи над ним дождят, И льют своих слез струи, страшатся Аллаха. И были в этом саду груши – тирские, алеппские и румские, разнообразных цветов, росшие купами и отдельно…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот шестьдесят пятая ночь

Когда же настала восемьсот шестьдесят пятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что сыновья купцов, когда пришли в сад, увидали там плоды, которые мы упомянули, и нашли груши тирские, алеппские и румские, разнообразных цветов, росшие купами и отдельно, жёлтые и зеленые, ошеломляющие взор. И поэт сказал о них:

Порадуйся же груше ты! Цвет её Подобен цвету любящих – бледен он. Сочтёшь её за деву в плаще её, Лицо своё завесой закрывшую.

И были в этом саду султанийские персики разнообразных цветов, жёлтые и красные, как сказал о них поэт:

И кажется, что персики в их саду, Когда румянцем ярким покроются, Подобны ядрам золота жёлтого, Которых кровью алой покрасили.

И был в этом саду зелёный миндаль, очень сладкий, похожий на сердцевину пальмы, а косточка его – под тремя одеждами, творением владыки одаряющего, как сказал поэт:

Одежды есть три на теле нежном и сладостном, Различен их вид – они владыкой так созданы. Грозят они смертью телу ночью и каждый день, Хотя заключённый в них и не совершил греха.

А другой сказал и отличился:

Миндаль ты не видишь разве, коли средь ветвей Покажет его рука закутавшейся? Очистив его, мы видим сердце его – С жемчужиной оно схоже в раковине.

Но ещё лучше сказал другой:

Зелёный как красив миндаль! Ведь самый меньший руку нам Наполнит! Волоски на нем – Как безбородого пушок. А сердце миндаля найдёшь И парным и единым ты. И как жемчужина оно, Что в изумруд заключена.

А другой сказал и отличился:

Подобного глаза мои не видели Миндалю красой, как распустятся цветы на нем. Голова его сединой сверкает блестящею, Когда вырос он, а пушок его ещё зелен все.

И был в этом саду боярышник разнообразной окраски, купами и отдельно, и сказал о нем кто-то из описывавших такие стихи:

Взгляни на боярышник, на ветках нанизанный, Чванливо, как абрикос, гордится он на сучках. И кажется желтизна его смотрящим подобною Бубенчикам, вылитым из яркого золота.

А другой сказал и отличился:

Вот сидра дерево блещет Красой иной каждодневно, И ягоды между листьев, Когда предстанут пред взором, – Бубенчики золотые, Повешенные на ветках.

И были в этом саду померанцы, подобные калгану, и сказал о них поэт, от любви обезумевший:

Он красен, в ладонь размером, горд в красоте своей, Снаружи его огонь, а внутренность – чистый снег, Но дивным сочту я снег, не тающий близ огня, И дивным сочту огонь, в котором нет пламени.

А кто-то сказал и отличился:

Вот дерево померанца. Мнится, плоды его, Предстанут когда они глазам проницательных, – Ланиты прекрасных жён, убравшихся для красы В дни праздника и одетых в платья парчовые.

А другой сказал и отличился:

Скажу – померанцев рощи, веет коль ветерок И ветви под тяжестью плодов изогнулись, Подобны щекам, красой блестящим, когда в часы Привета приблизились к ним щеки другие.

А другой сказал и отличился:

Оленя попросили мы: «Опиши Ты этот сад и в нем померанцы нам». И молвил он: «Ваш сад – мой лик, а сорвал Кто померанец, тот сорвал жар огня».

И были в этом саду лимоны, цветом подобные золоту, и спустились они с высочайшего места и свешиваются на ветвях, подобные слиткам золота, и сказал о них порт, безумно влюблённый:

Не видишь ли рощи ты лимонной, что вся в плодах? Склонились когда, страшна им гибель грозящая. И кажется нам, когда пронёсся в них ветерок, Что ветви нагружены тростями из золота.

«И были в этом саду лимоны с толстой кожей, спускавшиеся с ветвей своих, точно груди девушек, подобных газелям, и был в них предел желания, как сказал о них и отличился поэт:

Прекрасный я увидал лимон средь садов сейчас. На ветках зелёных, – с девы станом сравню я их. Когда наклоняет ветер плод, он склоняется, Как мячик из золота на палке смарагдовой.

И были в этом саду сладкие лимоны с прекрасным запахом, подобные куриным яйцам; и желтизна их – украшение плодов, а запах их несётся к срывающему, как сказал кто-то из описывающих:

Не видишь ли лимон – когда явится, Влечёт к себе все очи сияньем И кажется куриным яйцом он нам, Испачканным рукою в шафране.

И были в этом саду всякие плоды, цветы и зелень и благовонные растения – жасмин, бирючина, перец, лаванда и роза, во всевозможных видах своих, и баранья трава, и мирта, и все цветы полностью, всяких сортов. И это был сад несравненный, и казался он смотрящему уголком райских садов: когда входил в него больной, он выходил оттуда, как ярый лев. И не в силах описать его язык, таковы его чудеса и диковинки, которые найдутся только в райских садах; да и как же нет, если имя его привратника – Ридван! Но все же между этими двумя садами – различие.

И когда дети купцов погуляли по саду, они сели, погуляв и походив, под одним из портиков в саду и посадили Нур-ад-дина посредине портика…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот шестьдесят шестая ночь

Когда же настала восемьсот шестьдесят шестая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что сыновья купцов, когда сели под портиком, посадили Нур-ад-дина посредине портика на ковре из вышитой кожи, и он облокотился на подушку, набитую перьями страусов, верх которой был из беличьего меха, и ему подали веер из перьев страуса, на котором были написаны такие стихи:

Вот веер навевает ароматы, Подобные духам, в минуту счастья. Всегда ведёт тот благовонный запах К лицу того, кто славен, благороден.

А потом юноши сняли бывшие на них тюрбаны и одежды и сели, и начали разговаривать и беседовать, соединяя друг с другом концы слов, и каждый из них вглядывался в Нур-ад-дина и смотрел на красоту его облика. И когда они спокойно просидели некоторое время, приблизился к ним чёрный раб, на голове которого была кожаная скатерть для кушанья, уставленная сосудами из хрусталя, так как один из сыновей купцов наказал перед уходом в сад своим домашним, чтобы они прислали её. И было на этой скатерти то, что бегает, и летает, и плавает в морях, – ката, перепёлки, птенцы голубей и ягнята и наилучшая рыба. И когда эту скатерть положили перед юношами, они подошли к ней и поели вдоволь, и, окончив есть, они поднялись от трапезы и вымыли руки чистой водой и мылом, надушённым мускусом, а потом обсушили руки платками, шитыми шёлком и золотыми нитками. И они подали Нур-ад-дину платок, обшитый каймой червонного золота, и он вытер руки, а потом принесли кофе, и юноши выпили сколько кому требовалось и сели за беседу.

И вдруг садовник того сада ушёл и вернулся с корзинкой, полной роз, и спросил: «Что вы скажете, господа наши, о цветах?» И кто-то из сыновей купцов сказал: «В них нет дурного, особенно в розах, от них не отказываются». – «Да, – ответил садовник, – но у нас в обычае давать розы только за стихи под вино, и тот, кто хочет их взять, пусть скажет какие-нибудь стихи, подходящие к месту». А сыновей купцов было десять человек, и один из них сказал: «Хорошо! Дай мне, и я скажу тебе стихи, подходящие к месту». И садовник дал ему пучок роз, и юноша взял его и произнёс такие стихи:

«Для роз у меня есть место, Они не наскучат вечно. Все прочие цветы – войско, Они же – эмир преславный. Как нет его, так гордятся, Но явится – и смирятся».

Потом садовник подал пучок роз второму, и тот взял его и произнёс такое двустишие:

«Вот тебе роза, о мой господин, Мускус напомнит дыханье её. То дева – влюблённый её увидал, И быстро закрылась она рукавом».

И потом садовник подал пучок роз третьему, и тот взял его и произнёс такое двустишие:

«Прекрасные розы! Сердце счастливо, видя их, А запах напомнит нам о недде хорошем. И обняли ветки их с восторгом своей листвой, И словно целуют их уста неразлучно».

Потом садовник подал пучок роз четвёртому, и тот взял его и произнёс такое двустишие:

«Не видишь ли роз куста, в котором явились нам Столь дивные чудеса, на ветках висящие? Они – как бы яхонты, везде окружённые Кольцом изумрудов, с ярким золотом смешанных».

Потом садовник подал пучок роз пятому, и тот взял его и произнёс такое двустишие:

«Изумруда ветви плоды несут, и видимы Плоды на них, как слитки золотые. И как будто капли, что падают с листвы ветвей, – То слезы томных глаз, когда заплачут».

Потом садовник подал пучок роз шестому, и тот взял его и произнёс такое двустишие:

«О роза-все дивные красоты в ней собраны, И в ней заключил Аллах тончайшие тайны. Подобна она щекам возлюбленного, когда Отметил их любящий при встрече динаром».

Потом садовник подал пучок роз седьмому, и тот взял его и произнёс такое двустишие:

«Вопрошал я: «Чего ты колешься, роза? Кто коснётся шипов твоих, тут же ранен». Отвечала: «Цветов ряды – моё войско, Я султан их и бьюсь шипом, как оружьем».

Потом садовник подал пучок роз восьмому, и тот взял его и произнёс такое двустишие:

«Аллах, храни розу, что стала желта, Прекрасна, цветиста и злато напомнит, И ветви храни, что родили её И нам принесли её жёлтые солнца».

Потом садовник подал пучок роз девятому, и тот взял его и произнёс такое двустишие:

«Жёлтых роз кусты – влечёт всегда прелесть их К сердцу любящих ликованье и радости. Диво дивное этот малый кустик – напоён он Серебром текучим, и золото принёс он нам».

Потом садовник подал пучок роз десятому, и тот взял его и произнёс такое двустишие:

«Ты видишь ли, как войско роз гордится И жёлтыми и красными цветами? Для розы и шипов найду сравненье: То щит златой, и в нем смарагда стрелы».

И когда розы оказались в руках юношей, садовник принёс скатерть для вина и поставил между ними фарфоровую миску, расписанную ярким золотом, и произнёс такие два стиха:

«Возвещает заря нам свет, напои же Вином старым, что делает неразумным, Я не знаю – прозрачна так эта влага, – В чаше ль вижу её, иль чашу в ней вижу».

Потом садовник этого сада наполнил и выпил, и черёд сменялся, пока не дошёл до Нур-ад-дина, сына купца Тадж-ад-дина. И садовник наполнил чашу и подал её Нур-ад-дину, и тот сказал: «Ты знаешь, что это вещь, которой я не знаю, и я никогда не пил этого, так как в нем великое прегрешенье и запретил его в своей книге всевластный владыка». – «О господин мой Нур-ад-дин, – сказал садовник сада, – если ты не стал пить вино только из-за прегрешения, то ведь Аллах (слава ему и величие!) великодушен, кроток, всепрощающ и милостив и прощает великий грех. Его милость вмещает все, и да помилует Аллах кого-то из поэтов, который сказал:

Каким хочешь будь – Аллах поистине милостив, И коль согрешишь, с тобой не будет дурного. Лишь два есть греха, и к ним вовек ты не подходи; Приданье товарищей[7] и к людям жестокость».

А потом один из сыновей купцов сказал: «Заклинаю тебя жизнью, о господин мой Нур-ад-дин, выпей этот кубок!» И подошёл другой юноша и стал заклинать его разводом, и другой встал перед ним на ноги, и Нур-ад-дин застыдился и взял у садовника кубок и отпил из него глоток, но выплюнул его и воскликнул: «Оно горькое!» И садовник сказал ему: «О господин мой Нур-ад-дин, не будь оно горьким, в нем не было бы этих полезных свойств. Разве ты не знаешь, что все сладкое, что едят для лечения, кажется вкушающему горьким, а в этом вине – многие полезные свойства и в числе их то, что оно переваривает пищу, прогоняет огорчение и заботу, прекращает ветры, просветляет кровь, очищает цвет лица и оживляет тело. Оно делает труса храбрым и усиливает решимость человека к совокуплению, и если бы мы упомянули все его полезные свойства, изложение, право, бы Затянулось. А кто-то из поэтов сказал:

Я пил и прощением Аллаха был окружён, Недуги свои лечил я, чашу держа у губ. Смутили меня – я знал греховность вина давно – Аллаха слова, что в нем полезное для людей».

Потом садовник, в тот же час и минуту, поднялся на ноги и, открыв одну из кладовых под этим портиком, вынул оттуда голову очищенного сахару и, отломив от неё большой кусок, положил его в кубок Нур-ад-дина и сказал: «О господин мой, если ты боишься пить вино из-за горечи, выпей его сейчас, – оно стало сладким». И Нур-ад-дин взял кубок и выпил его, а потом чашу наполнил один из детей купцов и сказал: «О господин мой Нур-ад-дин, я твой раб!» И другой тоже сказал: «Я один из твоих слуг». И поднялся третий и сказал: «Ради моего сердца!» И поднялся ещё один и сказал: «Ради Аллаха, о господин мой Нур-ад-дин, залечи моё сердце». И все десять сыновей купцов не отставали от Нур-ад-дина, пока не заставили его выпить десять кубков – каждый по кубку.

А нутро у Нур-ад-дина было девственное – он никогда не пил вина раньше этого часа – и вино закружилось у него в мозгу, и опьяненье его усилилось. И он поднялся на ноги (а язык его отяжелел, и речь его стала непонятной) и воскликнул: «О люди, клянусь Аллахом, вы прекрасны и ваши слова прекрасны, и это место прекрасно, но только в нем недостаёт хорошей музыки. Ведь сказал об этом поэт такие два стиха:

Пусти его вкруг в большой и малой чаше, Бери его из рук луны лучистой. Не пей же ты без музыки – я видел, Что даже конь не может пить без свиста».

И тогда поднялся юноша, хозяин сада, и, сев на мула из мулов детей купцов, скрылся куда-то и вернулся. И с ним была каирская девушка, подобная свежему курдюку, или чистому серебру, или динару в фарфоровой миске, или газели в пустыне, и лицо её смущало сияющее солнце: с чарующими глазами, бровями, как изогнутый лук, розовыми щеками, жемчужными зубами, сахарными устами и томными очами; с грудью, как слоновая кость, втянутым животом со свитыми складками, ягодицами, как набитые подушки, и бёдрами, как сирийские таблицы, а между ними была вещь, подобная кошельку, завёрнутому в кусок полотна. И поэт сказал о ней такие стихи:

И если б она явилась вдруг многобожникам, Сочли бы её лицо владыкой, не идолом. А если монаху на востоке явилась бы, Оставил бы он восток, пошёл бы на запад он. А если бы в море вдруг солёное плюнула, То стала б вода морская от слюны сладкою.

А другой сказал такие стихи:

Прекраснее месяца, глаза насурьмив, она, Как лань, что поймала львят, расставивши сети, Её осенила ночь в прекрасных кудрях её Палаткою из волос, без кольев стоящей. На розах щеки её огонь разжигается Душою расплавленной влюблённых и сердцем, Когда бы красавицы времён её видели, То встали б и крикнули: «Пришедшая лучше!»

А как прекрасны слова кого-то из поэтов:

Три вещи мешают посетить нас красавице – Страшны соглядатаи и злые завистники: Сияние лба её, её украшений звон И амбры прекрасной залах в складках одежд её. Допустим, что лоб закрыть она б рукавом могла И снять украшения, но как же ей с потом быть?

И эта девушка была подобна луне, когда она становится полной в четырнадцатую ночь, и было на ней синее платье и зеленое покрывало над блистающим лбом, и ошеломляла она умы и смущала обладателей разума…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот шестьдесят седьмая ночь

Когда же настала восемьсот шестьдесят седьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что садовник того сада привёл юношам девушку, о которой мы говорили, что она до предела красива, прелестна, стройна станом и соразмерна, и как будто о ней хотел сказать поэт:

Вот явилась в плаще она голубом к нам, Он лазурным, как неба цвет, мне казался. И, всмотревшись, увидел я в той же одежде Месяц летний, сияющий зимней ночью.

А как прекрасны и превосходны слова другого:

Плащом закрывшись, пришла она. Я сказал: «Открой Нам лицо твоё, светоносный месяц, блестящее». Она молвила: «Я боюсь позора!» Сказал я: «Брось! Переменами дней изменчивых не смущайся ты!» Красоты покров подняла она с ланит своих, И хрусталь закапал на яхонты горящие. И решил коснуться устами я щеки её, Чтоб тягаться с ней в день собрания мне не выпало И чтоб первыми среди любящих оказались мы, Кто на суд пришёл в воскресенья день к богу вышнему. И тогда скажу я: «Продли расчёт и заставь стоять Ты подольше нас, чтоб продлился взгляд на любимую!»

И юноша-садовник сказал девушке: «Знай, о владычица красавиц и всех блистающих звёзд, что мы пожевали твоего прихода в это место только для того, чтобы ты развлекала этого юношу, прекрасного чертами, господина моего Нур-ад-дина. И он не приходил к нам в это место раньше сегодняшнего дня». – «О, если бы ты мне сказал об этом раньше, чтобы я принесла то, что у меня есть!» – воскликнула девушка. «О госпожа, я схожу и принесу тебе это», – сказал садовник. И девушка молвила: «Делай как тебе вздумалось!» – «Дай мне что-нибудь, как знак», – сказал садовник. И девушка дала ему платок.

И тогда садовник быстро ушёл и отсутствовал некоторое время, а потом вернулся, неся зелёный мешок из гладкого шелка, с двумя золотыми подвесками. И девушка взяла мешок у садовника и развязала его и вытряхнула, и из него выпало тридцать два кусочка дерева, и девушка стала вкладывать кусочки один в другой, мужские в женские и женские в мужские, и, обнажив кисти рук, поставила дерево прямо, и превратилось оно в лютню, полированную, натёртую, изделие индийцев. И девушка склонилась над ней, как мать склоняется над ребёнком, и пощекотала её пальцами руки, и лютня застонала, и зазвенела, и затосковала по прежним местам, и вспомнила она виды, что напоили её, и землю, на которой она выросла и воспиталась. И вспомнила она плотников, которые её вырубили, и лакировщиков, что покрыли её лаком, и купцов, которые её доставили, и корабли, что везли её, и возвысила голос, и закричала, и стала рыдать, и запричитала, и казалось, что девушка спросила её об этом, и она ответила языком обстоятельств, произнося такие стихи:

«Была прежде деревом, пристанищем соловьёв, И ветви я с ними наклоняла свои в тоске. Они на мне плакали, я плач их переняла, И тайну мою тот плач теперь сделал явною. Безвинно меня свалил на землю рубящий лес, И сделал меня он лютней стройной, как видите. Но только удар о струны пальцев вещает всем, Что страстию я убита, ею пытаема. И знай, из-за этого все гости застольные, Услышав мой плач, пьянеют, в страсти безумствуют. И вышний владыка их сердца умягчил ко мне, И стали на высшие места возвышать меня, Мой стан обнимает та, кто выше других красой, Газель черноглазая с истомными взорами. И пусть Аллах бдительный нас с нею не разлучит, И пусть не живёт влюблённый, милых бросающий».

И потом девушка немного помолчала, и положила лютню на колени, и склонилась над ней, как мать склоняется над ребёнком. И потом она ударила по струнам на много ладов, и вернулась к первому ладу, и произнесла такие стихи:

«О, если б влюблённого, свернув, посетили, То тяжесть с него любви они бы сложили. И вот соловей в кустах с ним перекликается, Как будто влюблённый он, а милый далеко. Проснись же и встань – ведь ночь сближения лунная, И мнится, в миг близости сияют нам зори, Сегодня завистники небрежны, забыв о нас, И струны к усладам нас с тобой призывают. Не видишь ты, для любви здесь четверо собраны: То роза и мирты цвет, гвоздика и ландыш. Сегодня для радости собрались здесь четверо: Влюблённый, прекрасный друг, динар и напиток. Бери же ты счастье в жизни-радости ведь её Исчезнут; останутся лишь слухи и вести».

И Нур-ад-дин, услышав от девушки эти стихи, посмотрел на неё оком любви и едва мог владеть своей душой от великой к ней склонности, и она тоже, так как она посмотрела на всех собравшихся сыновей купцов и на Нурад-дина и увидела, что он среди них – как луна среди звёзд, ибо он был мягок в словах, и изнежен, и совершенен по стройности, соразмерности, блеску и красоте – нежнее ветерка и мягче Таснима, и о нем сказаны такие стихи:

Поклянусь щекою и уст улыбкой прекрасных я, И стрелами глаз, колдовством его оперёнными, Нежной гибкостью и стрелою взоров клянусь его, Белизной чела, чернотой волос поклянуся я, И бровями, что прогоняют сон от очей моих, И со мной жестоки в запретах и в повелениях; Скорпионами, что с виска ползут, поклянусь его, И спешат убить они любящих, разлучая с ним; Розой щёк его и пушка я миртой клянуся вам, И кораллом уст и жемчугом зубов его, Стройной ветвью стана, плоды принёсшей прекрасные. То гранат, взрастивший плоды свои на груди его. Поклянусь я задом, дрожащим так, коль он движется, Иль покоен он, и тонкостью боков его; И одежды шёлком, и лёгким нравом клянусь его, И всей красой, которой обладает он. Веет мускусом от его дыханья прекраснейшим, Благовонье ветра напоено ароматом тем, И также солнце светящее не сравнится с ним, И луна обрезком ногтей его нам кажется…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот шестьдесят восьмая ночь

Когда же настала восемьсот шестьдесят восьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда Нур-ад-дин услышал слова этой девушки и её стихи, ему понравилась их стройность (а он уже склонился от опьянения), и он начал восхвалять её, говоря:

«Лютнистка наклонилась к нам Охмелела вдруг от вина она, – И струны молвили её: «Нам речь внушил Аллах, и он…»

И когда Нур-ад-дин проговорил эти слова и сказал свои нанизанные стихи, девушка посмотрела на него оком любви, и увеличилась её любовь и страсть к нему. Она удивилась его красоте, прелести, тонкости его стана и соразмерности и, не владея собой, ещё раз обняла лютню и произнесла такие стихи:

«Бранит он меня, когда на него смотрю я, Бежит от меня, а дух мой в руках он «держит. Он гонит меня, но что со мной-он знает, Как будто Аллах поведал ему об этом. Я лик его в ладони начертала И взору: «Утешайся им!» – сказала: Мой глаз ему замены не увидит, И сердце мне не даст пред ним терпенья. О сердце, из груди тебя я вырву! Ведь ты завидуешь, как и другие! И как скажу я сердцу: «О, утешься!» К нему лишь одному стремится сердце».

А когда девушка произнесла эти стихи, Нур-ад-дин удивился красоте её стихотворения, красноречию её слов, нежности её выговора и ясности её языка, и ум его улетел от сильной страсти, тоски и любовного безумия. Он не мог терпеть без неё ни минуты и, наклонившись к ней, прижал её к груди, и она тоже бросилась к нему и вся оказалась близ него. Она поцеловала его между глаз, а он поцеловал её в уста, сжав сначала её стан, и начал играть с нею, целуясь, как клюются голубки. И девушка повернулась к нему и стала делать с ним то же, что он делал с нею, и присутствующие обезумели и поднялись на ноги, и Нур-ад-дин застыдился и снял с неё руку. А потом девушка взяла лютню и, ударив по струнам на много ладов, вернулась к первому ладу и произнесла такие стихи:

«Вот луна, что меч обнажает век, когда сердится, А смотря, она над газелями издевается. Вот владыка мой, чьи прелести – войска его, И в сражении нам копьё напомнит стан его. Коль была бы нежность боков его в душе его, Не обидел бы он влюблённого, не греюил бы он. О жестокость сердца и бока нежность! Не можете ль Поменяться местом-туда оттуда сдвинуться? О хулитель мой, за любовь к нему будь прощающим! Ведь тебе остаться с красой его, и погибнуть-мне!»

И Пур-ад-дин, услышав слова девушки и её дивно нанизанные стихи, наклонился к ней в восторге, и он не владел умом от сильного удивления. А потом он произнёс такие стихи:

«За солнце её я счёл-она мне привиделась, Пожар её пламени пылает в душе моей. Что стоит ей знак подать нам иль нас приветствовать Концами прекрасных пальцев и головой кивнуть? Увидел он лик её блестящий, и молвил он, Смущённый красой её, что выше красы самой: «Не это ли та, в кого влюблён так безумно ты? Поистине, ты прощён!» И молвил я: «Это та, Что бросила стрелы глаз в меня и не сжалилась Над тем, как унижен я, и сломлен, и одинок». И сделался я души лишённым, и я влюблён, Рыдаю и плачу я весь день и всю ночь теперь».

И когда Нур-ад-дин окончил свои стихи, девушка удивилась его красноречию и тонкости и, взяв лютню, ударила по ней самыми лучшими движениями и снова перебрала все напевы, а потом она произнесла такие стихи:

«Твоего лица поклянусь я жизнью, о жизнь души, – Я тебя не брошу, лишусь надежды или не лишусь! Коль суров ты будешь, то призрак твой со мной сблизится, А уйдёшь когда, развлечёт меня о тебе мечта. О очей моих избегающий! Ведь знаешь ты, Что не кто иной, лишь любовь к тебе, теперь мне друг, Твои щеки – розы, слюна твоя – вина струя, Не захочешь ли подарить мне их здесь в собрании?»

Нур-ад-дин пришёл от декламации девушки в величайший восторг и удивился ей величайшим удивлением, а потом он ответил на её стихи такими стихами:

«Едва показала лик мне солнца она в ночи, Как скрылся сейчас же полный месяц на небесах, Едва лишь явила утра оку чело своё, Сейчас же заря стала быстро бледнеть. Заимствуй у токов слез моих непрерывность их, Предание о любви ближайшим путём веди. Нередко говаривал я той, что разит стрелой: «Потише со стрелами – ведь в страхе душа моя». И если потоки слез моих я произведу От Нила, то страсть твоя исходит из Малака Сказала: «Все деньги дай!» Ответил я ей: «Бери!» Сказала: «И сон твой также!» Я ей: «Возьми из глаз!»

И когда девушка услышала слова Нур-ад-дина и его прекрасное изъяснение, её сердце улетело, и ум её был ошеломлён, и юноша завладел всем её сердцем. И она прижала его к груди и начала целовать его поцелуями, подобными клеванью голубков, и юноша тоже отвечал ей непрерывными поцелуями, но преимущество принадлежит начавшему прежде. А кончив целовать Нур-ад-дина» девушка взяла лютню и произнесла такие стихи:

«Горе, горе мне от упрёков вечных хулителя! На него ль другим, иль ему на горе мне сетовать? О покинувший! Я не думала, что придётся мне Унижения выносить в любви, коль ты стал моим. Ты жестоким был с одержимым страстью в любви его, И открыла я всем хулителям, как унизилась. Ведь вчера ещё порицала я за любовь к тебе, А сегодня всех, кто испытан страстью, прощаю я. И постигнет если беда меня от тебя вдали, То, зовя Аллаха, тебя я кликну, о Али!»

А окончив своё стихотворение, девушка произнесла ещё такие два стиха:

«Влюблённые сказали: «Коль не даст он нам Своей слюны напиться влагой сладостной, Мы миров владыке помолимся», – ответит он» И все о нем мы скажем вместе: «О Али!»

И Нур-ад-дин, услышав от этой девушки такие слова и нанизанные стихи, удивился красноречию её языка и поблагодарил её за изящество и разнообразие её речей, а девушка, когда услышала похвалы Нур-ад-дина, поднялась в тот же час и минуту на ноги и сняла с себя бывшие на ней одежды и украшения и, обнажившись от всего этого, села Нур-ад-дину на колени и стала целовать его между глаз и целовать родинки на его щеках. Она подарила ему все, что было на ней…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот шестьдесят девятая ночь

Когда же настала восемьсот шестьдесят девятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что девушка подарила Нур-ад-дину все, что на ней было, и сказала: «Знай, о возлюбленный моего сердца, что подарок – по сану дарящего». И Нур-ад-дин принял от неё это и затем возвратил ей подарок обратно и стал её целовать в рот, щеки и в глаза, а когда это окончилось (вечен только живой, самосущий, наделяющий и павлина и сову!), Нур-ад-дин поднялся от своего места и встал на ноги, и девушка спросила его: «Куда, о мой господин?» – «В дом моего отца», – ответил Нур-ад-дин. И сыновья купцов стали заклинать его, чтобы он спал у них, но Нур-ад-дин отказался и, сев на своего мула, поехал и ехал до тех пор, пока не достиг дома своего отца.

И его мать поднялась для него и сказала: «О дитя моё, какова причина твоего отсутствия до этого времени? Клянусь Аллахом, ты расстроил меня и твоего отца своим отсутствием, и наше сердце было занято тобою!» И затем его мать подошла к нему, чтобы поцеловать его в рот, и почувствовала запах вина и воскликнула: «О дитя моё, как это, после молитвы и набожности, ты стал пить вино и ослушался того, в чьих руках творение и повеленье!» «И когда они разговаривали, вдруг пришёл его отец, и Нур-ад-дин бросился на постель и лёг. «Что это такое с Нур-ад-дином?» – спросил его отец. И мать его сказала: «У него как будто заболела голова от воздуха в саду». И тогда отец Нур-ад-дина подошёл к нему, чтобы спросить, что у него болит и поздороваться с ним, и почувствовал от него запах вина. А этот купец, по имени Таджад-дин, не любил тех, кто пьёт вино, и он сказал своему сыну: «Горе тебе, о дитя моё, разве твоя глупость дошла до того, что ты пьёшь вино!» И, услышав слова своего отца, Нур-ад-дин поднял руку, будучи пьян, и ударил его, и, по предопределённому велению, удар пришёлся в правый глаз его отца, и он вытек ему на щеку, и отец Нурад-дина упал на землю, покрытый беспамятством, и пролежал без чувств некоторое время. И на него побрызгали розовой водой, и он очнулся от обморока и хотел побить Нур-ад-дина, но его мать удержала его. И Тадж-ад-дин поклялся разводом с его матерью, что, когда настанет утро, Нур-ад-дину обязательно отрубят правую руку.

И когда мать Пур-ад-дина услышала слова его отца, её грудь стеснилась, и она испугалась за сына. Она до тех пор уговаривала его отца и успокаивала его сердце, пока Тадж-ад-дина не одолел сон, и, подождав, пока взошла луна, она подошла к своему сыну (а его опьянение уже прошло) и сказала ему: «О Нур-ад-дин, что это за скверное дело ты сделал с твоим отцом?» – «А что я сделал с моим отцом?» – спросил Нур-ад-дин. И его мать сказала: «Ты ударил его рукой по правому глазу, и он вытек ему на щеку, и твой отец поклялся разводом, что, когда настанет утро, он обязательно отрубит тебе правую руку». И Нур-ад-дин стал раскаиваться в том, что из-за него произошло, когда не было ему от раскаянья пользы, и его мать сказала: «О дитя моё, это раскаянье тебе не поможет, и тебе следует сейчас же встать и бежать, ища спасения твоей души. Скрывайся, когда будешь выходить, пока не дойдёшь до кого-нибудь из твоих друзей, а там подожди и посмотри, что сделает Аллах. Он ведь изменяет одни обстоятельства за другими».

И потом мать Нур-ад-дина отперла сундук с деньгами и, вынув оттуда мешок, в котором было сто динаров, сказала сыну: «О дитя моё, возьми эти динары и помогай себе ими в том, что для тебя полезно, а когда они у тебя выйдут, о дитя моё, пришли письмо и уведоми меня, чтобы я прислала тебе другие. И когда будешь присылать мне письма, присылай сведения о себе тайно: может быть, Аллах определит тебе облегчение, и ты вернёшься в свой дом». И потом она простилась с Нур-ад-дином и заплакала сильным плачем, больше которого нет, а Нур-ад-дин взял у матери мешок с динарами и хотел уходить. И он увидел большой мешок, который его мать забыла возле сундука (а в нем была тысяча динаров), и взял его, и, привязав оба мешка к поясу, вышел из своего переулка. И он направился в сторону Булака, раньше чем взошла заря.

И когда наступило утро и люди поднялись, объявляя единым Аллаха, владыку открывающего, и все вышли туда, куда направлялись, чтобы раздобыть то, что уделил им Аллах, Нур-ад-дин уже достиг Булака. И он стал ходить по берегу реки и увидел корабль, с которого были спущены мостки, и люди спускались и поднимались по ним, а якорей у корабля было четыре, и они были вбиты в землю. И Нур-ад-дин увидел стоявших матросов и спросил их: «Куда вы едете?» – «В город Искандарию», – ответили матросы. «Возьмите меня с собой», – сказал Нур-ад-дин. И матросы ответили: «Приют, уют и простор тебе, о юноша, о красавец!» И тогда Нур-ад-дин в тот же час и минуту поднялся и пошёл на рынок и купил то, что ему было нужно из припасов, ковров и покрывал, и вернулся на корабль, а корабль был уже снаряжён к отплытию.

И когда Нур-ад-дин взошёл на корабль, корабль простоял с ним лишь недолго и в тот же час и минуту поплыл, и этот корабль плыл до тех пор, пока не достиг города Рушейда. И когда туда прибыли, Нур-ад-дин увидел маленькую лодку, которая шла в Искандарию, и сел в неё и, пересекши пролив, ехал до тех пор, пока не достиг моста, называемого мост Джами. И Нур-ад-дин вышел из лодки и вошёл через ворота, называемые Ворота Лотоса, и Аллах оказал ему покровительство, и не увидел его никто из стоявших у ворот. И Нур-ад-дин шёл до тех пор, пока не вошёл в город Искандарию…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Ночь, дополняющая до восьмисот семидесяти

Когда же настала ночь, дополняющая до восьмисот семидесяти, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Нур-ад-дин вошёл в город Искандарию и увидел, что это город с крепкими стенами и прекрасными местами для прогулок. И он услаждает обитателей и внушает желание в нем поселиться, и ушло от него время зимы с её холодом, и пришло время весны с её розами; цветы в городе расцвели, деревья покрылись листьями, плоды в нем дозрели и каналы стали полноводны. И это город, прекрасно построенный и расположенный, и жители его – солдаты из лучших людей. Когда запираются его ворота, обитатели его в безопасности, и о нем сказаны такие стихи:

Сказал однажды я другу, Чьи речи красноречивы: «Искандарию опишешь?» Он молвил: «Дивная крепость!» Спросил я: «Прожить в ней можно ль?» Он молвил: «Коль дует ветер», И сказал кто-то из поэтов: Искандария – вот крепость, Где воды так нежны вкусом.

Прекрасна в ней близость милых, Коль вороны не напали, И Нур-ад-дин пошёл по этому городу и шёл до тех пор, пока не пришёл на рынок столяров, а потом пошёл на рынок менял, потом – на рынок торговцев сухими плодами, потом – на рынок фруктовщиков, потом – на рынок москательщиков, и он все дивился этому городу, ибо качества его соответствовали его имени.

И когда он шёл по рынку москательщиков, вдруг один человек, старый годами, вышел из своей лавки и, пожелав Нур-ад-дину мира, взял его за руку и пошёл с ним в своё жилище. И Нур-ад-дин увидал красивый переулок, подметённый и политый, и веял в нем ветер, и был приятен, и осеняли его листья деревьев. В этом переулке было три дома, и в начале его стоял дом, устои которого утвердились в воде, а стены возвысились до облаков небесных, и подмели двор перед этим домом, и полили его, и вдыхали запах цветов те, кто подходил к нему, и встречал их ветерок, точно из садов блаженства, и начало этого переулка было выметено и полито, а конец – выложен мрамором.

И старец вошёл с Нур-ад-дином в этот дом и предложил ему кое-чего съестного, и они стали есть, и когда Нур-ад-дин покончил с едой, старец спросил его: «Когда было прибытие из города Каира в этот город?» – «О батюшка, сегодня ночью», – ответил Нур-ад-дин. «Как твоё имя?» – спросил старец. И Нур-ад-дин ответил: «Али Нурад-дин». И тогда старец воскликнул: «О дитя моё, о Нурад-дин, тройной развод для меня обязателен! Пока ты Оудешь находиться в этом городе, не расставайся со мной, и я отведу тебе помещение, в котором ты будешь жить». – «О господин мой шейх, увеличь моё знакомство с тобой», – сказал Нур-ад-дин. И старец молвил: «О дитя моё, знай, что я в каком-то году пришёл в Каир с товарами и продал их там и купил других товаров. И мне понадобилась тысяча динаров и их отвесил за меня твой отец Тадж-ад-дин, не зная меня, и он не написал о них свидетельства, и ждал этих денег, пока я не вернулся в этот город и не отослал их ему с одним из моих слуг, и с ними подарок. Я видел тебя, когда ты был маленький, и если захочет великий Аллах, я отчасти воздам тебе за то, что твой отец для меня сделал».

И когда Нур-ад-дин услышал эти слова, он проявил радость и улыбнулся и, вынув мешок, в котором была тысяча динаров, подал его старику и сказал: «Возьми их к себе на хранение, пока я не куплю на них каких-нибудь товаров, чтобы торговать ими».

И потом Нур-ад-дин провёл в городе Искандарии несколько дней, и он каждый день гулял по какой-нибудь улице, ел, пил, наслаждался и веселился, пока не вышла сотня динаров, которую он имел при себе на расходы. И он пошёл к старику москательщику, чтобы взять у него сколько-нибудь из тысячи динаров и истратить их, и не нашёл его в лавке, и тогда он сел в лавке, ожидая, пока старик вернётся. И он начал смотреть на купцов и поглядывал направо и налево.

И когда он так сидел, вдруг приехал на рынок персиянин, который сидел верхом на муле, а сзади него сидела девушка, похожая на чистое серебро, или на палтус в водоёме, или на газель в пустыне. Её лицо смущало сияющее солнце, и глаза её чаровали, а грудь походила на слоновую кость; у неё были жемчужяые зубы, втянутый живот и ноги, как концы курдюка, и была она совершенна по красоте, прелести, тонкости стана и соразмерности, как сказал о ней кто-то:

И будто сотворена она, как желал бы ты, – В сиянье красы-не длинной и не короткою. Краснеет в смущенье роза из-за щеки её, И ветви смущает стан с плодами расцветшими. Как месяц, лицо её, как мускус, дыхание, Как ветвь, её стан, и нет ей равной среди людей. И кажется, вымыта жемчужной водой она, И в каждом из её членов блещет луна красы.

И персиянин сошёл с мула и свёл на землю девушку, а потом он кликнул посредника и, когда тот предстал перед ним, сказал ему: «Возьми эту девушку и покричи о ней на рынке». И посредник взял девушку и вывел её на середину рынка. Он скрылся на некоторое время и вернулся, неся скамеечку из чёрного дерева, украшенную белой слоновой костью, и поставил скамеечку на землю, и посадил на неё девушку, а потом он поднял покрывало с её лица, и явилось из-под него лицо, подобное дейлемскому щиту или яркой звезде, и была эта девушка подобна луне, когда она становится полной в четырнадцатую ночь, и обладала пределом блестящей красоты, как сказал о ней поэт:

Соперничал с ней красою месяц по глупости Пристыженный он ушёл, от гнева расколотый. А дерево бана, коль со станом сравнять её, Пусть руки погибнут той, кто будет дрова носить!

А как хороши слова поэта:

Скажи прекрасной в покрывале с золотом: «Что ты сделала с мужем праведным и набожным?» Покрывала блеск и лица сиянье, им скрытого, Обратили в бегство войска ночей своей яркостью. И пришёл когда мой неслышно взор, чтобы взгляд украсть, Метнули стражи ланит её звездой в него.

И посредник спросил купцов: «Сколько вы дадите за жемчужину водолаза и за газель, ускользнувшую ог ловца?» И один из купцов сказал: «Она моя за сто динаров!» А другой сказал: «За двести динаров». А третий сказал: «За триста динаров». И купцы до тех пор пабавляли цену за эту девушку, пока не довели её до девятисот и пятидесяти, и продажа задерживалась только из-за предложения и согласия…»[8]

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот семьдесят первая ночь

Когда же настала восемьсот семьдесят первая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что купцы набавляли за девушку, пока её цена не дошла до девятисот пятидесяти динаров.

И тогда посредник подошёл к персиянину, её господину, и сказал ему: «Цена за твою невольницу дошла до девятисот пятидесяти динаров. Продашь ли ты её, а мы получим для тебя деньги?» – «А девушка согласна на это? – спросил персиянин. – Мне хочется её уважить, так как я заболел во время этого путешествия, и девушка прислуживала мне наилучшим образом. Я поклялся, что продам её лишь тому, кому она захочет и пожелает, и оставлю её продажу в её руках. Спроси же её, и если она скажет: «Согласна», продай её кому она пожелает, а если скажет: «Нет», не продавай.

И посредник подошёл к девушке и сказал: «О влады» чица красавиц, знай, что твой господин оставил дело продажи в твоих руках, а цена за тебя дошла до девятисот пятидесяти динаров; позволишь ли ты мне тебя продать?» – «Покажи мне того, кто хочет меня купить, прежде чем заключать сделку», – сказала девушка посреднику. И тот подвёл её к одному из купцов, и был это старик, престарелый и дряхлый.

И девушка смотрела на него некоторое время, а потом обернулась к посреднику и сказала: «О посредник, что ты – бесноватый или твой разум поражён?» – «Почему, о владычица красавиц, ты говоришь мне такие слова?» – спросил посредник. И девушка воскликнула: «Разве дозволяет тебе Аллах продать меня этому дряхлому старику, о жене которого сказаны такие стихи:

Она говорит, сердясь в изнеженности своей (А раньше звала меня к тому, что не вышло): «Не можешь когда сойтись со мною, как муж с женой, Тогда не брани меня, коль станешь рогатым. И кажется мне твой айр по мягкости восковым, И как я ни тру его рукою, он гнётся».

И сказано ещё об его айре:

Спит мой айр (как презрен он и несчастен!) Всякий раз как сойтись хочу я с любимым. А когда я один сижу в моем доме, Ищет айр мой сражения, ищет боя.

И сказано ещё об этом айре:

Мой айр – нехороший, он очень жесток, И мирно встречает он чтящих его. Как сплю, он встаёт, а как встану, он спит. Аллах, не помилуй того, кто с ним добр!»

И когда старшина купцов услышал от девушки эту безобразную насмешку, он разгневался великим гневом, больше которого нет, и сказал посреднику: «О сквернейший из посредников, ты привёл к нам на рынок злосчастную невольницу, которая дерзит мне и высмеивает меня среди купцов!» И тогда посредник взял девушку, и ушёл от него, и сказал девушке: «О госпожа, не будь невежливой: старик, которого ты высмеяла, – старшина рынка и надсмотрщик за ценами[9], и купцы советуются с ним». И девушка засмеялась и произнесла такие стихи:

«Всем судьям в век наш следует истинно – И это судьям всем обязательно – Повесить вали на воротах его И плёткою надсмотрщика выпороть».

И потом девушка сказала посреднику: «Клянусь Аллахом, я не буду продана этому старику, продавай меня другому! Может быть, ему сделается передо мной стыдно, и он продаст меня ещё кому-нибудь, и я стану работницей, а мне не подобает мучить себя работой, раз я узнала, что решать с моей продажей предоставлено мне». И посредник ответил ей: «Слушаю и повинуюсь!» И он пошёл с нею к одному человеку из больших купцов и, дойдя до этого человека, сказал ей: «О госпожа, продать мне тебя этому моему господину, Шериф-ад-дину, за девятьсот пятьдесят динаров?»

И девушка посмотрела на него и увидела, что это старик, но борода у него крашеная, и сказала посреднику: «Бесноватый ты, что ли, или твой разум повреждён, что ты продаёшь меня этому умирающему старику? Что я – очёсок пакли или обрывок лохмотьев, что ты водишь меня от одного старика к другому, и оба они подобны стене, грозящей свалиться, или ифриту, сражённому падающей звездой. Что касается первого, то язык обстоятельств говорит словами того, кто сказал:

Хотел я поцеловать в уста, но промолвила: «О нет, я клянусь творцом всех тварей из ничего, Охоты у меня нет до белых твоих седин». Ужели при жизни мне набьют уже хлопком рот?

А как прекрасны слова поэта:

Сказали: «Белизна волос – блестящий свет, Величием и блеском лик покроет», Но вот покрыла седина мне голову, И я хотел бы не лишиться мрака. И когда б была борода седого страницею Грехов его, все ж он белой бы не выбрал.

Но ещё лучше слова другого:

Вот гость к голове моей явился – бесстыдный гость, И лучше меча поступки, если он явится. Уйди, с белизной твоей, в которой нет белизны, Ты чёрен в глазах моих от многих твоих обид!

А что до другого, то он человек порочный и сомнительный и чернит лик седины. Покрасив седину, он совершил сквернейшее преступление, и сказал о нем язык его обстоятельств такие стихи:

Сказала: «Ты седину покрасил!» Ответил я: «Её от тебя хотел я скрыть, о мой слух и взор!» Она засмеялась и сказала: «Вот диво то! Подделка умножилась, проникла и в волосы».

А как хороши слова поэта:

О ты, что красишь чёрным седину свою, Чтобы молодость тебе вновь досталась на долгий срок, Покрась ты их лишь раз моею участью – Ручаюсь я, что краска не сойдёт, тебе».

И когда старик, выкрасивший себе бороду, услышал от девушки такие слова, он разгневался великим гневом, больше которого нет, и сказал посреднику: «О сквернейший из посредников, ты привёл сегодня к нам на рынок глупую невольницу, которая объявляет дураками всех, кто есть на рынке, одного за другим, и осмеивает их стихами и пустыми словами!» И потом этот купец вышел из своей лавки и ударил посредника по лицу. И посредник взял девушку и пошёл с нею обратно, рассерженный, и воскликнул: «Клянусь Аллахом, я в жизни не видел невольницы более бесстыдной, чем ты! Ты сегодня обрезала мой достаток и свой достаток, и возненавидели меня из-за тебя все купцы!»

И их увидел на дороге один купец и прибавил за девушку десять динаров (а звали этого купца Шихаб-ад-дин), и посредник попросил у девушки разрешения продать её, и она сказала: «Покажи мне его, я на него посмотрю и спрошу его про одну вещь. Если эта вещь есть у него в доме, – я продамся ему, а если нет, то – нет». И посредник оставил её и, подойдя к купцу, сказал ему: «О господин мой Шихаб-ад-дин, знай, что эта невольница сказала мне, что она тебя спросит об одной вещи, и если эта вещь у тебя есть, девушка будет тебе продана. Ты слышал, что она говорила купцам, твоим товарищам…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот семьдесят вторая ночь

Когда же настала восемьсот семьдесят вторая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что посредник сказал купцу: «Ты слышал, что говорила эта девушка твоим товарищам купцам.

Клянусь Аллахом, я боюсь, что, когда я приведу её к тебе, она сделает с тобою то же, что она сделала с твоими соседями, и я буду перед тобой опозорен. Если ты мне позволишь подвести к тебе девушку, я её к тебе подведу». – «Подведи её ко мне», – сказал купец. И посредник ответил: «Слушаю и повинуюсь!» – и пошёл и подвёл девушку к купцу. И девушка взглянула на него и сказала: «О господин мой Шихабад-дин, есть у тебя в доме подушки, набитые кусочками беличьего меха?» – «Да, о владычица красавиц, у меня в доме десять подушек, набитых кусочками беличьего меха, – ответил купец. – Заклинаю тебя Аллахом, что ты будешь делать с этими подушками?» – «Я подожду, пока ты заснёшь, и положу их тебе на рот и на нос, чтобы ты умер», – ответила девушка.

А потом она обернулась к посреднику и сказала ему: «О гнуснейший из посредников, похоже, что ты бесноватый! Ты только что предлагал меня двум старикам, у каждого из которых по два порока, а после этого предлагаешь меня моему господину Шихаб-ад-дину, у которого три порока: во-первых, он коротенький, во-вторых, у него большой нос, а в-третьих, у него длинная борода. И кто-то из поэтов сказал о ней:

Не видали, не слышали о подобном Человеке средь тварей всех мы ни разу. Борода его длинная – длиной в локоть, Нос – тот в четверть, а ростом он будет с палец.

А кто-то из поэтов сказал также:

Лицо его – торчит на нем минарет, По тонкости – мизинец он под кольцом. А если бы вошли к нему люди в нос, Весь мир остался бы тогда без людей».

И когда купец Шихаб-ад-дин услышал от девушки такие речи, он вышел из своей лавки и, схватив посредника За ворот, воскликнул: «О злосчастнейший из посредников, как это ты приводишь к нам невольницу, которая нас поносит и высмеивает, одного за другим, стихами и вздорными речами!» И посредник взял девушку и ушёл от купца, говоря: «Клянусь Аллахом, я всю жизнь занимаюсь этим ремеслом, но не видел невольницы менее вежливой, чем ты, и звезды для меня несчастнее, чем твоя звезда. Ты прервала мой надел на сегодняшний день, и я ничего не нажил через тебя, кроме ударов по затылку и хватанья за ворот!»

И потом посредник опять остановился с девушкой около одного купца, обладателя рабов и невольников, и спросил: «Продавать ли тебя этому купцу, Сиди-Ала-ад-дину?» И девушка посмотрела на него и увидела, что он горбатый. «Это горбун! – сказала она, – и поэт сказал о нем:

Его плечи малы, зато длинны позвонки его: Он похож на черта, когда звезду вдруг видит он, Или первую получил он плётку и чувствует, Что вторая тут, и как будто бы удивляется.

И сказал о нем также кто-то из поэтов:

На мула влез один из вас; стал он В глазах людей образчиком сразу. От смеха весь он согнут; не диво, Что мул под ним шарахнулся в страхе.

Или, как сказал о нем кто-то из поэтов:

Горбуны ведь есть, что ещё дурней с горбом своим, И очи всех плюют на них с презрением, Точно ветвь они, что высохла, скривилась вся, И гнёт её от долгих дней лимонов вес».

И тут посредник поспешил к девушке, и взял её, и подвёл к другому купцу, и спросил: «Продать ли тебя этому?» И девушка посмотрела на купца и увидела, что у него гноятся глаза, и воскликнула: «Он с гнойливыми глазами! Как ты продаёшь меня ему, когда сказал кто-то из поэтов:

Трахома в нем! Болезнь его Убьёт до смерти силы в нем. О люди, посмотрите же На эту грязь в глазу его!»

И тогда посредник взял девушку, и подошёл с ней к другому купцу, и спросил её: «Продать ли тебя этому?» И девушка посмотрела на него и увидела, что у него большая борода. «Горе тебе! – сказала она посреднику, – этот человек – баран, но хвост вырос у него на горле! Как же ты продаёшь меня ему, о элосчастнейший из посредников! Разве ты не слышал, что все длиннобородые малоумны, и насколько длинна борода, настолько недостаёт ума. Это дело известное среди разумных, как сказал один из поэтов:

Коль бороду имеет муж длинную, Сильней тогда к нему уважение. Но только вот-убавился ум его Настолько же, насколько длинна она.

А также сказал о нем ещё один из поэтов:

Есть друг у нас, Аллах его бороду Без пользы нам в длину и в ширь вытянул: И зимнюю напомнит нам ночь она, Холодная, претемная, длинная!»

И тогда посредник взял девушку и пошёл обратно, и она спросила его: «Куда ты со мной направляешься?» – «К твоему господину – персиянину, – ответил посредник. – Достаточно с нас того, что с нами сегодня из-за тебя случилось. Ты была причиной отсутствия дохода для меня и для него своей малой вежливостью».

И невольница посмотрела на рынок и взглянула направо, налево, и назад, и вперёд, и её взгляд, по предопределённому велению, упал на Нур-ад-дина Али каирского. И увидела она, что это красивый юноша с чистыми щеками и стройным станом, сын четырнадцати лет, редкостно красивый, прекрасный, изящный и изнеженный, подобный луне, когда она становится полной в ночь четырнадцатую, – с блестящим лбом, румяными щеками, шеей, точно мрамор, и зубами, как жемчуга, а слюна его была слаще сахара, как сказал о нем кто-то:

Пришли, чтоб напомнить нам красу его дивную Газели и луны, и я молвил: «Постойте же! Потише, газели, тише, не подражайте вы Ему! Погоди, луна, напрасно ты не трудись!»

А как хороши слова кого-то из поэтов:

О, как строен он! От волос его и чела его И свет и мрак на всех людей нисходит. Не хулите же точку родинки на шеке его – Анемоны все точку чёрную имеют.

И когда девушка посмотрела на Нур-ад-дина, преграда встала меж нею и её умом, и юноша поразил в её душе великое место. Любовь к нему привязалась к её сердцу…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот семьдесят третья ночь

Когда же настала восемьсот семьдесят третья ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда девушка увидела Али Нур-ад-дина, любовь к нему привязалась к её сердцу. И она обернулась к посреднику и спросила его: «Разве этот юноша – купец, что сидит среди купцов и одет в фарджию из полосатого сукна, не прибавил к цене за меня ничего?» И посредник ответил: «О владычица красавиц, этот юноша – чужеземец, каирец. Его отец – один из больших каирских купцов, и у него преимущество перед всеми тамошними купцами и вельможами, а юноша находится в нашем городе малый срок, и он живёт у одного из друзей своего отца. Он не говорил насчёт тебя ни о прибавке, ни об убавке».

И когда невольница услышала слова посредника, она сняла со своего пальца дорогой перстень с яхонтом и сказала посреднику: «Подведи меня к этому прекрасному юноше – если он меня купит, этот перстень будет тебе За твоё утомление в сегодняшний день». И посредник обрадовался и пошёл с нею к Нур-ад-дину, и когда невольница оказалась подле юноши, она всмотрелась в него и увидела, что он подобен полной луне, так как он был изящен в красоте, строен станом и соразмерен, как сказал о нем кто-то:

Чиста вода красы на его лике, Из глаз его летят, разя нас, стрелы. И давится влюблённый, даст коль выпить Разлуки горечь он, – сладка ведь близость. Моя любовь, и лоб, и стан красавца – Прекрасное в прекрасном и в прекрасном. Поистине, одежд его и платья На шее месяца сошлись застёжки. Его глаза, и родинки, и слезы Мои-то ночи в яочи, среди ночи. А бровь его, и лкк его, и тело Моё – то месяц с месяцем и месяц. Его глаза обходят с кубком винным Влюблённых, – коль пройдёт, он мне дозволен. Даёт он мне напиться влаги хладной Улыбкой уст, в день радостный сближенья. Убить меня и кровь пролить он может Знойно, и законно, и законно.

Потом девушка посмотрела на Нур-ад-дина и сказала ему: «О господин мой, заклинаю тебя Аллахом, разве я не красива?» И Нур-ад-дин ответил: «О владычица красавиц, а разве есть в дольнем мире кто-нибудь лучше тебя?» – «Почему же ты видел, что все купцы набавляют за меня цену, а сам молчал и ничего не сказал и не прибавил за меня ни одного динара, как будто я тебе не понравилась, о господин?» – сказала девушка. И Нур-ад-дин молвил: «О госпожа, если бы я был в моем городе, я бы купил тебя за все деньги, которыми владеют мои руки». – «О господин, – сказала девушка, – я не говорила тебе: «Купи меня против твоего желания». Но если бы ты прибавил за меня что-нибудь, ты бы залечил моё сердце, даже если бы и не купил меня, потому что купцы бы сказали: «Не будь эта девушка красивой, этот каирский купец не прибавил бы за неё, так как жители Каира сведущи в невольницах».

И Нур-ад-дину стало стыдно из-за слов, которые сказала девушка, и его лицо покраснело. «До чего дошла цена за эту девушку?» – спросил он посредника. И тот ответил: «Цена за неё дошла до девятисот пятидесяти динаров, кроме платы за посредничество, а что касается доли султана[10], то она с продающего». – «Пусть невольница будет моя за цену в тысячу динаров, вместе с платой за посредничество», – сказал посреднику Нур-ад-дин. И девушка поспешно отошла от посредника и сказала: «Я продала себя этому красивому юноше за тысячу динаров!» И Нур-ад-дин промолчал, и кто-то сказал: «Мы ему её продали». И другой сказал: «Он достоин!» И кто-то воскликнул: «Проклятый! Сын проклятого тот, кто набавляет цену и не покупает!» А ещё один сказал: «Клянусь Аллахом, они подходят друг к другу!»

И не успел Нур-ад-дин опомниться, как посредник привёл судей и свидетелей и написали на бумажке условие о купле и продаже, и посредник подал его Нур-ад-дину и сказал: «Получай свою невольницу! Да сделает её Аллах для тебя благословенной! Она подходит только для тебя, а ты подходишь только для неё». И посредник произнёс такие два стиха:

«Пришла сама радость послушно к нему, Подол волоча в унижении своём. Подходит она для него одного, И он для неё лишь подходит одной».

И Нур-ад-дину стало стыдно перед купцами, и он в тот же час и минуту поднялся и отвесил тысячу динаров, которую он положил на хранение у москательщика, друга его отца, а потом он взял невольницу и привёл её в дом, куда поселил его старик москательщик. И когда девушка вошла в дом, она увидела там дырявый ковёр и старый кожаный коврик и воскликнула: «О господин мой, разве я не имею у тебя сана и не заслуживаю, чтобы ты привёл меня в свой главный дом, где стоят твои вещи? Почему ты не отвёл меня к твоему отцу?» – «Клянусь Аллахом, о владычица красавиц, – ответил Нур-ад-дин, – это мой дом, в котором я живу, но он принадлежит старику москательщику, из жителей этого города, и москательщик освободил его для меня и поселил меня в нем. Я же сказал тебе, что я чужеземец и что я из сыновей города Каира». – «О господин мой, – отвечала невольница, – самого маленького дома будет достаточно до тех пор, пока ты не вернёшься в свой город. Но заклинаю тебя Аллахом, о господин мой, поднимись и принеси нам немного жареного мяса, вина и плодов, сухих и» свежих». – «Клянусь Аллахом, о владычица красавиц, – ответил Нур-ад-дин, – у меня не было других денег, кроме той тысячи динаров, которую я отвесил в уплату за тебя, и я не владею ничем, кроме этих динаров. Было у меня ещё несколько дирхемов, но я истратил их вчера». – «Нет ли у тебя в этом городе друга, у которого ты бы занял пятьдесят дирхемов? Принеси их мне, а я тебе скажу, что с ними делать», – молвила девушка. «Нет у меня друга, кроме москательщика», – ответил Нур-ад-дин.

И затем он тотчас же пошёл, и отправился к москательщику, и сказал ему: «Мир с тобою, о дядюшка!» И москательщик ответил на его приветствие и спросил: «О дитя моё, что ты сегодня купил на твою тысячу динаров?» – «Я купил на неё невольницу», – ответил Нурад-дин. «О дитя моё, – воскликнул москательщик, – разве ты бесноватый, что покупаешь одну невольницу за тысячу динаров? О, если бы мне знать, какой породы эта невольница!» – «О дядюшка, – это невольница из дочерей франков», – ответил Нур-ад-дин…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот семьдесят четвёртая ночь

Когда же настала восемьсот семьдесят четвёртая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Нур-ад-дин сказал старику москательщику: «Это невольница из дочерей франков». И старец молвил: «Знай, о дитя моё, что лучшей из дочерей франков цена у нас, в нашем городе, сто динаров. Но клянусь Аллахом, о дитя моё, над тобой устроили хитрость с этой невольницей. Если ты её полюбил. проспи подле неё сегодняшнюю ночь и удовлетвори с нею своё желание, а утром отведи её на рынок и продай, хотя бы тебе пришлось потерять на этом двести динаров. Считай, что ты потерпел кораблекрушение в море или что на тебя напали воры в дороге». – «Твои слова правильны, – ответил Нур-ад-дин. – Но ты знаешь, о дядюшка, что со мной ничего не было, кроме тысячи динаров, на которые я купил эту невольницу, и у меня ничего не осталось на расходы, ни одного дирхема. Я хочу от тебя милости и благодеяния, – одолжи мне пятьдесят дирхемов. Я буду расходовать их до завтра, а завтра я продам невольницу и верну их тебе из платы за неё». – «Я дам их тебе, о дитя моё, на голове!» – ответил старик.

И потом он отвесил Нур-ад-дину пятьдесят дирхемов и сказал: «О дитя моё, ты – юноша молодой годами, а эта невольница – красивая, и, может быть, твоё сердце привязалось к ней и тебе нелегко её продать. У тебя ничего нет на расходы, и эти пятьдесят дирхемов кончатся, и ты придёшь ко мне, и я дам тебе взаймы в первый раз, и во второй раз, и в третий раз, до десяти раз, а если ты придёшь ко мне после этого, я не отвечу тебе на законное приветствие, и пропадёт наша дружба с твоим отцом». И затем старик дал ему пятьдесят дирхемов, и Нурад-дин взял их и принёс невольнице, и та сказала: «О господин мой, пойди сейчас же на рынок и принеси нам на двадцать дирхемов цветного шёлку пяти цветов, а на остальные тридцать дирхемов принеси нам мяса, плодов, вина и цветов».

И Нур-ад-дин отправился на рынок, и купил все, что потребовала невольница, и принёс это к ней, и девушка в тот же час и минуту поднялась, и, засучив рукава, состряпала кушанье и приготовила его самым лучшим образом, а потом она подала кушанье Нур-ад-дину, и он стал есть, и она ела с ним, пока оба не насытились. Потом она подала вино и начала пить с ним, и она до тех пор поила и развлекала Нур-ад-дина, пока тот не опьянел и не заснул. И тогда девушка в тот же час и минуту поднялась, и, вынув из своего узла мешок из таифской кожи, развязала его, и вынула из него два гвоздя, и потом она села, и принялась за работу и работала, пока не кончила, и шёлк превратился в красивый зуннар[11]. И девушка заверпула зуннар в тряпицу, сначала почистив его и придав ему блеск, и положила его под подушку.

А потом она поднялась, оголилась и легла рядом с Нур-ад-дином. Она начала его растирать, и он пробудился от сна и увидел подле себя девушку, подобную чистому серебру, мягче шелка и свежее курдюка. Она была Заметнее, чем знамя, и лучше красных верблюдов – в пять пядей ростом, с высокой грудью, бровями точно луки для стрел и глазами, как глаза газелей. Щеки её были точно анемоны, живот у неё был втянутый и со складками, пупок её вмещал унцию орехового масла, и бедра походили на подушки, набитые перьями страусов, а между ними была вещь, которую бессилен описать язык, и при упоминании её изливаются слезы. И как будто имел в виду поэт, говоря такие стихи:

И ночь – из её волос, заря – из её чела, И роза – с её щеки, вино – из её слюны. Сближение с ней – приют, разлука же с ней – огонь. В устах её – жемчуга, на лике её – луна.

А как прекрасны слова кого-то из поэтов:

Являет луну и гнётся она, как ива, И пахнет амброй и глядит газелью. И мнится, грусть влюбилась в моё сердце И в час разлуки с ней вкушает близость. Её лицо Плеяды затмевает, И лба сиянье затмевает месяц.

А кто-то из поэтов сказал также:

Открылись они луной, явились нам месяцем, Как ветви качаются, как лани глядят на нас. И есть насурьмлённые средь них, столь прекрасные, Что прахом под ними быть Плеяды хотели бы.

И Нур-ад-дин в тот же час и минуту повернулся к девушке, и прижал её к своей груди, и стал сосать её верхнюю губу, пососав сначала нижнюю, а затем он метнул язык между её губ и поднялся к ней, и нашёл он, что эта девушка – жемчужина несверленая и верблюдица, другим не объезженная. И он уничтожил её девственность и достиг единения с нею, и завязалась меж ними любовь неразрывная и бесконечная. И осыпал он щеки её поцелуями, точно камешками, что падают в воду, и пронзал её словно разя копьём при набеге врассыпную, ибо Нурад-дин любил обнимать черноглазых, сосать уста, распускать волосы, сжимать в объятиях стан, кусать щеки и сидеть на груди, с движениями каирскими, заигрываниями йеменскими, вскрикиваниями абиссинскими, истомой индийской и похотью нубийской, жалобами деревенскими, стонами дамиеттскими, жаром саидийскпм и томностью александрийской. А девушка соединяла в себе все Эти качества вместе с избыточной красотой и изнеженностью, и сказал о ней поэт:

Вот та, кого целый век забыть я стремился, Но все ж не склонялся к тем, кто не был к ней близок, Подобна она луне во всем своём облике, Прославлен её творец, прославлен создатель! И если свершил я грех великий, любя её, То нет на раскаянье мне больше надежды. Бессонным из-за неё, печальным, больным я стал, И сердце смущённое о ней размышляет. Сказала она мне стих (а знает его лишь тот, Кто рифмы передаёт и доблестен в этом): «Известна ведь страсть лишь тем, кто сам испытал её, И знает любовь лишь тот, кто сам с ней боролся». И Нур-ад-дин с девушкой провели ночь до утра в наслаждении и радости…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот семьдесят пятая ночь

Когда же настала восемьсот семьдесят пятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Нур-ад-дин с девушкой провели ночь до утра в наслаждении и радости, одетые в одежды объятий с крепкими застёжками, в безопасности от бедствий ночи и дня, и спали они в наилучшем состоянии, не боясь при сближении долгих толков и разговоров, как сказал о них поэт превосходный:

Посещай любимых, и пусть бранят завистники – Ведь против страсти помочь не может завистливый. И Аллах не создал прекраснее в мире зрелища, Чем влюблённые, что в одной постели лежат вдвоём. Обнялись они, и покров согласья объемлет их, А подушку им заменяют плечи и кисти рук. И когда сердца заключат с любовью союз навек, По холодному люди бьют железу, узнай, тогда. О хулящие за любовь влюблённых, возможно ли Поправленье тех, у кого душа испорчена? И когда дружит хоть один с тобой – он прекрасный друг. Проводи же жизнь ты с подобным другом и счастлив будь!

А когда наступило утро и засияло светом и заблистало, Нур-ад-дин пробудился от сна и увидел, что девушка уже принесла воду. И они с девушкой умылись, и Нур-ад-дин совершил надлежащие молитвы своему господу, и затем девушка принесла ему то, что было под рукой из съестного и напитков, и Нур-ад-дин поел и попил. А после этого невольница сунула руку под подушку и вытащила зуннар, который она сделала ночью, и подала его Нур-ад-дину, и сказала: «О господин, возьми этот зуннар». – «Откуда этот зуннар? – спросил Нур-ад-дин. И девушка сказала: «О господин, это тот шёлк, который ты купил вчера за двадцать дирхемов. Поднимайся, иди на рынок персиян и отдай его посреднику, чтобы он покричал о нем, и не продавай его меньше, чем за двадцать динаров чистыми деньгами на руки». – «О владычица красавиц, – сказал Нур-ад-дин, – разве вещь в двадцать дирхемов, которая продаётся за двадцать динаров, делают в одну ночь?» – «О господин, – ответила девушка, – ты не знаешь цены этого эуннара. Но пойди на рынок и отдай его посреднику, и, когда посредник покричит о нем, его цена станет тебе ясной».

И тогда Нур-ад-дин взял у невольницы зуннар и пошёл с ним на рынок персиян. Он отдал зуннар посреднику и велел ему кричать о нем, а сам присел на скамью перед одной из лавок, и посредник скрылся на некоторое время, а потом пришёл к нему и сказал: «О господин, вставай, получи цену твоего зуннара. Она достигла двадцати динаров чистыми деньгами на руки». И Нур-ад-дин, услышав слова посредника, до крайности удивился, и затрясся от восторга, и поднялся, чтобы получить свои двадцать динаров, а сам и верил и не верил. Получив их, он тотчас же пошёл и купил на все деньги разноцветного шёлку, чтобы невольница сделала из него всего зуннары.

И затем он вернулся домой, и отдал девушке шёлк, и сказал ей: «Сделай из него всего зуннары и научи меня также, чтобы я работал вместе с тобой. Я никогда в жизни не видел ни одного ремесла лучше и больше по заработку, чем это ремесло. Клянусь Аллахом, оно лучше торговли в тысячу раз!» И девушка засмеялась его словам и сказала: «О господин мой Нур-ад-дин, пойди к твоему приятелю москательщику и займи у него тридцать дирхемов, а завтра отдай их из платы за зуннар вместе с пятьюдесятью дирхемами, которые ты занял у него раньше».

И Нур-ад-дин поднялся, и пришёл к своему приятелю москательщику, и сказал ему: «О дядюшка, одолжи мне тридцать дирхемов, а завтра, если захочет Аллах, я принесу тебе все восемьдесят дирхемов разом». И старик москательщик отвесил ему тридцать дирхемов, и Нур-ад-дин взял их, и пошёл на рынок, и купил на них мяса, хлеба, сухих и свежих плодов и цветов, как сделал накануне, и принёс все это девушке; а имя её было Мариам-кушачница. И, взяв мясо, она в тот же час и минуту поднялась и приготовила роскошное кушанье и поставила его перед своим господином Нур-ад-дином, и потом она приготовила скатерть с вином и начала пить вместе с юношей. И она стала наливать и поить его, и Нур-ад-дин наливал и поил её. И когда вино заиграло в их уме, девушке понравилась прекрасная тонкость Нур-ад-дина и нежность его свойств, и она произнесла такое двустишие:

«Спросила стройного, как поднял чашу, Что пахнет мускусом его дыханья: «Из щёк ли выжали твоих ту влагу?» Ответил: «Нет, вино из розы жмут ли?»

И девушка беседовала с Нур-ад-дином, и он беседовал с нею, и Мариам подавала ему кубок и чашу и требовала, чтобы он ей налил и напоил её тем, от чего приятно дыханье, а когда он касался её рукой, она не давалась из кокетства. И опьянение увеличило её красоту и прелесть, и Нур-ад-дин произнёс такие два стиха:

«Вот стройная – любит пить и милому говорит В покоях веселья – он страшится наскучить ей. «Не пустишь коль чашу вкруг и не напоишь меня, Один будешь ночью спать». И в страхе он налил ей».

И они продолжали пить, пока Нур-ад-дина не одолело опьянение и он не заснул, и тогда Мариам в тот же час и минуту поднялась и начала работать над зуннаром, следуя своему обычаю, а окончив, она почистила зуннар и завернула его в бумагу и, сняв с себя одежду, проспала подле Нурад-дина до утра…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот семьдесят шестая ночь

Когда же настала восемьсот семьдесят шестая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Мариам-кушачница, окончив делать зуннар, почистила его и завернула в бумагу и, сняв с себя одежду, проспала подле Нур-ад-дина до утра, и было между ними из близости то, что было. А потом Нурад-дин поднялся и исполнил свои дела, и Мариам подала ему зуннар и сказала: «Снеси его на рынок и продай за двадцать динаров, как ты продал такой же вчера». И Нурад-дин взял зуннар, и отнёс его на рынок, и продал за двадцать динаров, а потом он пошёл к москательщику и отдал ему восемьдесят дирхемов, и поблагодарил его за милость, и пожелал ему блага. «О дитя моё, продал ты невольницу?» – спросил москательщик. И Нур-ад-дин воскликнул: «Ты призываешь на меня зло! Как могу я предать дух из моего тела?»

И он рассказал ему всю историю, с начала до конца, и сообщил ему обо всем, что с ним случилось, и старик москательщик обрадовался сильной радостью, больше которой нет, и воскликнул: «Клянусь Аллахом, о дитя моё, ты меня обрадовал, и если захочет Аллах, тебе всегда будет благо! Я хотел бы для тебя блага из любви к твоему отцу, и чтобы наша дружба с ним сохранилась!»

И затем Нур-ад-дин расстался со старым москательщиком, и в тот же час и минуту пошёл на рынок и, купив, как обычно, мясо, плоды и все необходимое, принёс это девушке.

И Нур-ад-дин с девушкой ели, пили, играли, веселились, и дружили, и развлекались за трапезой целый год. И каждую ночь девушка делала зуннар, а утром Нур-ад-дин продавал его за двадцать динаров и расходовал часть их на то, что ему было нужно, а остальное отдавал девушке, и та прятала деньги у себя до времени нужды.

А через год девушка сказала: «О господин мой Нурад-дин, когда ты завтра продашь зуннар, возьми мне на часть денег цветного шёлку шести цветов; мне пришло на ум сделать тебе платок, который ты положишь себе на плечо. Не радовались ещё такому платку ни сыновья купцов, ни сыновья царей». И тогда Нур-ад-дин пошёл на рынок, и продал зуннар, и купил цветного шёлку, как говорила ему невольница, и принёс его ей, и Мариамкушачница сидела и работала, вышивая платок, целую неделю (а каждую ночь, окончив зуннар, она работала немного над платком), и наконец окончила его. И она подала платок Нур-ад-дину, и тот положил его на плечо и стал ходить по рынку, и купцы, люди и вельможи города останавливались возле него рядами и смотрели на его красоту и на этот платок, так хорошо сделанный.

И случилось, что Нур-ад-дин спал в одну ночь из ночей и пробудился от сна и увидел, что его невольница плачет сильным плачем и произносит такие стихи:

«Близка уж разлука с милым, близко она! Увы мне, придёт разлука скоро, увы! Растерзано моё сердце, горестно мне Прошедшие вспомнить ночи, радости их! Завистники непременно взглянут на пас Злым оком, и все достигнут цели своей. Вреднее всего нам будет зависть других, Доносчиков скверных очи, сплетников всех».

И Нур-ад-дин спросил её: «О госпожа моя Мариам, что ты плачешь?» И девушка сказала: «Я плачу от страданий разлуки – моё сердце почуяло её».

«О владычица красавиц, а кто разлучит нас, когда я теперь тебе милей всех людей и сильнее всех в тебя влюблён?» – спросил Нур-ад-дин. И девушка ответила: «У меня любви во много раз больше, чем у тебя, но доверие к ночам ввергает людей в печаль, и отличился поэт, сказавший:

Доволен ты днями был, пока хорошо жилось, И зла не боялся ты, судьбой приносимого. Ты в мире с ночами был и дал обмануть себя, Но в ясную ночь порой случается смутное. Узнай – в небесах светил так много, что счесть нельзя, Но солнце и месяц лишь из них затмеваются. А сколько растений есть зелёных и высохших, Но камни кидаем мы лишь в те, что плоды несут. Но видишь ли – в море труп плывёт на поверхности, А в дальних глубинах дна таятся жемчужины?»

«О господин мой Нур-ад-дин, – сказала она потом, – если ты желаешь, чтобы не было разлуки, остерегайся человека из франков, кривого на правый глаз и хромого на левую ногу (это старик с пепельным лицом и густой бородой). Он-то и будет причиной нашей разлуки. Я видела, что он пришёл в наш город, и думаю, он явился только ища меня». – «О владычица красавиц, – сказал Нур-ад-дин, – если мой взгляд упадёт на него, я его убью и изувечу!» И Мариам воскликнула: «О господин мой, не убивай его, не говори с ним, не продавай ему и не покупай у него. Не вступай с ним в сделку, не сиди с ним, не ходи с ним, не беседуй с ним и не давай ему никогда ответа законного. Молю Аллаха, чтобы он избавил нас от его зла и коварства!»

И когда наступило утро. Нур-ад-дин взял зуннар и пошёл с ним на рынок. Он присел на скамью перед одной из лавок и начал разговаривать с сыновьями купцов, и взяла его сонная дремота, и он заснул на скамье перед лавкой. И когда он спал, вдруг прошёл по рынку в это самое время тот франк, и с ним ещё семь франков, и увидел Нур-ад-дина, который спал на скамье перед лавкой, закутав лицо платком и держа его конец в руке. И франк сел подле Нур-ад-дина и, взяв конец платка, стал его вертеть в руке, и вертел его некоторое время. И Нур-ад-дин почувствовал это, и пробудился от сна, и увидел, что тот самый франк, которого описала ему девушка, сидит подле него. И Нур-ад-дин закричал на франка громким криком, который испугал его, и франк спросил: «Почему ты на нас кричишь? Разве мы у тебя что-нибудь взяли?» – «Клянусь Аллахом, о проклятый, – ответил Нур-ад-дин, – если бы ты у меня что-нибудь взял, я бы, наверное, отвёл тебя к вали!» И тогда франк сказал ему: «О мусульманин, заклинаю тебя твоей верой и тем, что ты исповедуешь, расскажи мне, откуда у тебя этот платок». – «Это работа моей матушки», – ответил Нур-ад-дин…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот семьдесят седьмая ночь

Когда же настала восемьсот семьдесят седьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда франк спросил Нур-ад-дина о том, кто сделал платок, Нур-ад-дин ответил: «Этот платок – работа моей матушки, она сделала его для меня своей рукой». – «Продашь ли ты мне его и возьмёшь ли от меня его цену?» – спросил франк. И Нур-ад-дин воскликнул: «Клянусь Аллахом, о проклятый, я не продам его ни тебе, ни кому-нибудь другому! Моя мать сделала его только на моё имя и не станет делать другого». – «Продай его мне, и я дам тебе его цену сейчас же – пятьсот динаров, и пусть та, кто его сделала, сделает тебе другой, ещё лучше этого», – сказал франк. «Я никогда не продам его, потому что ему нет подобного в этом городе», – ответил Нур-ад-дин, а франк молвил: «О господин мой, а ты не продашь его за шестьсот динаров чистым золотом?» И он до тех пор прибавлял сотню за сотней, пока не довёл цену до девятисот динаров, но Нур-ад-дин сказал ему: «Аллах поможет мне и без продажи платка! Я никогда не продам его ни за две тысячи динаров, ни за больше!»

И франк продолжал соблазнять Нур-ад-дина деньгами за платок, пока не довёл его цену до тысячи динаров, и тогда некоторые из присутствующих купцов сказали ему: «Мы продали тебе этот платок, давай за него деньги!» И Нур-ад-дин воскликнул: «Я не продам его, клянусь Аллахом!» И один из купцов сказал: «Знай, о дитя моё, что этому платку цена – сто динаров, даже если она станет большой и найдётся на него охотник, а этот франк дал за него тысячу динаров сразу, так что твоя прибыль – девятьсот динаров. Какой же ты хочешь прибыли больше, чем эта? Моё мнение, что тебе следует продать платок и взять тысячу динаров. Скажи той, кто тебе его сделал, чтобы сделала тебе другой или ещё лучше, а сам наживи тысячу динаров с этого проклятого франка, врага веры». И Нур-ад-дину стало стыдно купцов, и он продал франку платок за тысячу динаров, и франк тут же отдал ему деньги. И Нур-ад-дин хотел уйти, чтобы пойти к своей невольнице Мариам и обрадовать её вестью о том, какое было у него дело с франком, но франк сказал: «О собрание купцов, задержите Нур-ад-дина, – вы с ним мои гости сегодня вечером. У меня есть бочонок румийского вина, из выдержанных вин, и жирный барашек, и плоды, свежие и сухие, и цветы, и вы возвеселите нас в сегодняшний вечер. Пусть же ни один из вас не остаётся сзади». – «О Сиди Нур-ад-дин, – сказали купцы, – мы желаем, чтобы ты был с нами в вечер, подобный сегодняшнему, и мы могли бы с тобой побеседовать. Окажи милость и благодеяние и побудь с нами; мы с тобой – гости этого франка, так как он человек благородный».

И потом они стали заклинать Нур-ад-дина разводом, и силой не дали ему уйти домой, и в тот же час и минуту поднялись, и заперли свои лавки, и, взяв Нур-ад-дина, пошли с франком, и пришли в надушённую просторную комнату с двумя портиками. И франк посадил их в ней, и положил перед ними скатерть, диковинно сработанную и дивно сделанную, на которой было изображение сокрушающего и сокрушённого, любящего и любимого, спрашивающего и спрошенного, и затем поставил на эту скатерть дорогие сосуды из фарфора и хрусталя, и все они были наполнены прекрасными плодами, сухими и свежими, и цветами. А потом франк подал купцам бочонок, полный выдержанного румийского вина, и приказал зарезать жирного барашка и, разведя огонь, начал жарить мясо и кормить купцов и поить их вином, и он подмигивал им, чтобы они приставали к Нур-ад-дину с питьём. И купцы до тех пор поили Нур-ад-дина, пока тот не опьянел и не исчез из мира.

И когда франк увидел, что Нур-ад-дин погружён в опьянение, он сказал: «Ты возвеселил нас, о Сиди Нурад-дин, в сегодняшний вечер – простор тебе и ещё раз простор!» И франк принялся развлекать Нур-ад-дина словами, и затем приблизился к нему, и сел с ним рядом, и некоторое время украдкой смотрел на него, разговаривая, а потом он спросил: «О Сиди Нур-ад-дин, не продашь ли ты мне твою невольницу? Год назад ты купил её в присутствии этих купцов за тысячу динаров, а я теперь дам тебе в уплату за неё пять тысяч динаров, больше на четыре тысячи». И Нур-ад-дин отказался, а франк продолжал его угощать и поить и соблазнял его деньгами, пока не довёл цены за девушку до десяти тысяч динаров, и Нур-ад-дин в своём опьянении сказал перед купцами: «Я продал её тебе, давай десять тысяч динаров!» И франк сильно обрадовался этим словам и призвал купцов в свидетели.

И они провели за едой, питьём и весельем всю ночь до утра, а затем франк крикнул своим слугам: «Принесите деньги!» И ему принесли деньги, и он отсчитал Нур-ад-дину десять тысяч динаров наличными и сказал ему:

«О Сиди Нур-ад-дин, получи деньги в уплату за твою невольницу, которую ты продал мне вчера вечером в присутствии этих купцов мусульман». – «О проклятый, – воскликнул Нур-ад-дин, – я ничего тебе не продавал, и ты лжёшь на меня, и у меня нет невольниц!» Но франк сказал: «Ты продал мне твою невольницу, и эта купцы свидетельствуют о продаже».

И все купцы тогда сказали: «Да, Нур-ад-дин, ты продал ему свою невольницу перед нами, и мы свидетельствуем, что ты её продал за десять тысяч динаров. Поднимайся, получи деньги и отдай ему твою невольницу. Аллах даст тебе взамен лучшую. Разве не приятно тебе, Нур-ад-дин, что ты купил невольницу за тысячу динаров и вот уже полтора года наслаждаешься её красотой и прелестью и всякий день и ночь услаждаешь себя беседой с нею и её близостью, и после этого ты нажил на этой девушке девять тысяч динаров сверх её первоначальной цены? А она ведь каждый день делала тебе зуннар, который ты продавал за двадцать динаров. И после всего этого ты отрицаешь продажу и считаешь прибыль малой. Какая прибыль больше этой прибыли и какая нажива больше этой наживы? А если ты любишь девушку, то ведь ты насытился ею за этот срок. Получи же деньги и купи другую невольницу, лучше её, или мы женим тебя на одной из наших девушек, за приданое меньше половины этих денег, и девушка будет красивей её, и остальные деньги окажутся у тебя в руках капиталом». И купцы до тех пор говорили с Нур-ад-дином, уговаривая и обнимая его, пока он не взял эти десять тысяч динаров в уплату За невольницу. И тогда франк в тот же час и минуту привёл судей и свидетелей, и они написали ему свидетельство о покупке у Нур-ад-дина девушки, которую зовут Мариам-кушачница.

Вот что было с Нур-ад-дином. Что же касается Мариам-кушачницы, то она просидела, ожидая своего господина, весь день до заката и от заката до полуночи, но её господин к ней не вернулся, и она опечалилась и стала горько плакать. И старик москательщик услышал, что она плачет, и послал к ней свою жену, и та вошла к ней, и увидела её плачущей, и спросила: «О госпожа, почему ты плачешь?» И девушка ответила: «О матушка, я сижу и жду прихода моего господина, Нур-ад-дина, а он до сих пор не пришёл, и я боюсь, что кто-нибудь сделал с ним из-за меня хитрость, чтобы он продал меня, и хитрость вошла к нему, и он продал меня…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот семьдесят восьмая мочь

Когда же настала восемьсот семьдесят восьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Мариам-кушачница сказала жене москательщика: «Боюсь, что кто-нибудь сделал с моим господином из-за меня хитрость, чтобы он продал меня, и хитрость вошла к нему, и он продал меня». И жена москательщика сказала: «О госпожа моя Мариам, если бы твоему господину дали за тебя всю эту комнату, полную золота, он бы тебя не продал! Я ведь знаю его любовь к тебе. Но может быть, о госпожа моя Мариам, пришли люди из города Каира от его родителей, и он устроил им пир, в том помещении, где они стоят, и постыдился привести их в эту комнату, так как она не вместит их, или потому, что их степень мала для того, чтобы приводить их в дом. Или же он захотел скрыть от них твоё дело и остался у них на ночь до утра, а завтра, если захочет великий Аллах, он придёт к тебе в благополучии. Не обременяй же свою душу ни заботой, ни горем, о госпожа. Вот в чем причина его отсутствия сегодня ночью. Я останусь у тебя на сегодняшнюю ночь и буду тебя развлекать, пока не придёт к тебе твой господин».

И жена москательщика забавляла и развлекала Мариам разговором, пока не прошла вся ночь, а когда наступило утро, Мариам увидела, что её господин Нур-ад-дин входит с переулка, и тот франк идёт сзади него, окружённый толпой купцов. И когда Мариам увидела их, у неё затряслись поджилки, и пожелтел цвет её лица, и она начала дрожать, точно корабль посреди моря при сильном ветре. И, увидав это, жена москательщика спросила: «О госпожа моя Мариам, почему это, я вижу, ты изменилась, и пожелтело твоё лицо, и стало оно ещё худее?» И девушка ответила: «О госпожа, клянусь Аллахом, моё сердце почуяло разлуку и отдалённость встречи». И затем она начала охать, испуская глубокие вздохи, и произнесла такие стихи:

«Не доверяйся разлуке ты – Горька ведь, право, на вкус она. Лик солнца в час заката, знай, Желтеет от разлуки мук. И также в час восхода, знай, Белеет он, встрече радуясь».

И потом Мариам-кушачница заплакала сильным плачем, больше которого нет, и уверилась в разлуке, и сказала жене москательщика: «О госпожа, не говорила ли я тебе, что с моим господином Нур-ад-дином устроили хитрость, чтобы меня продать! Я не сомневаюсь, что он продал меня сегодня ночью этому франку, хотя я его от него предостерегала. Но не поможет осторожность против судьбы, и ясна тебе стала правдивость моих слов».

И когда они с женой москательщика разговаривали, вдруг вошёл к ней в ту самую минуту её господин Нурад-дин, и девушка посмотрела на него и увидела, что цвет его лица изменился, и у него дрожат поджилки, и видны на его лице следы печали и раскаяния. И она сказала ему: «О господин мой Нур-ад-дин, ты, кажется, продал меня?» И Нур-ад-дин заплакал сильным плачем, и заохал, и, глубоко вздохнув, произнёс такие стихи:

«Таков уж рок, и пользы нет беречься нам, И если я ошибся – не ошибся рок, Когда Аллах захочет сделать что-нибудь С разумным мужем, видящим и слышащим, Он ослепит его и уши оглушит Ему, и ум его, как волос, вырвет он. Когда ж исполнит он над ним свой приговор, Он ум ему вернёт, чтоб поучался он. Не спрашивай о том, что было «почему?» – Все так бывает, как судьба и рок велит».

И потом Нур-ад-дин стал просить у девушки прощения и сказал ей: «Клянусь Аллахом, о госпожа моя Мариам, пробежал калам с тем, что судил Аллах, и люди сделали со мной хитрость, чтобы я тебя продал, и хитрость вошла ко мне, и я продал тебя и пренебрёг тобой с величайшим небрежением. Но, может быть, тот, кто сулил разлуку, пошлёт нам встречу». – «Я предостерегала тебя от этого, и было у меня такое предчувствие», – сказала девушка. И потом она прижала его к груди, и поцеловала между глаз, и произнесла такие стихи:

«Клянусь моей страстью, не забуду я дружбы к вам, Хотя бы погиб мой дух от страсти и от тоски. Рыдаю и плачу я и день и ночь каждую, Как горлинка плачет в кустах средь песков степей. Испортилась жизнь моя, как нет вас, любимые, Когда вы исчезли, мне встречать больше некого».

И когда они были в таком состоянии, вдруг вошёл к ним тот франк и подошёл, чтобы поцеловать руки Ситт Мариам, и она ударила его рукою по щеке и воскликнула: «Удались, о проклятый! Ты неотступно ходил за мной, пока не обманул моего господина! Но только, о проклятый, если захочет великий Аллах, будет одно лишь благо!» И франк засмеялся словам невольницы, и удивился её поступку, и попросил у неё прощения, и сказал: «О госпожа моя Мариам, а мой-то в чем грех? это твой господин Нур-ад-дин продал тебя с своего согласия и со спокойным сердцем, и, клянусь Мессией, если бы он тебя любил, он бы не пренебрёг тобою. Когда бы его желание обладать тобой не истощилось, Нурад-дин тебя не продал бы, и сказал кто-то из поэтов:

Кто наскучил мне, тот уходит пусть решительно! Коль о нем я вспомню, не буду я рассудительным. И тесен мир ещё ведь мне не сделался, Чтобы видел ты, что желаю я нехотящего».

А эта невольница была дочерью царя Афранджи[12] (это город, распространённый во все стороны, где много ремесл, диковин и растений, и он похож на город аль-Кустантынию), и причиною её ухода из города её отца была дивная история и удивительное дело, рассказ о котором мы поведём по порядку, чтобы возрадовался слышащий и возвеселился…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот семьдесят девятая ночь

Когда же настала восемьсот семьдесят девятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что причиной ухода Мариам-кушачницы от её отца и матери было удивительное обстоятельство и диковинное дело. Вот оно.

Воспитывалась Мариам у отца и матери в великой изнеженности и научилась красноречию, письму и счёту, наездничеству и доблести и изучила все ремесла, как, например, вышиванье, шитьё, тканьё, выделывание зуннаров, обшивание галуном, золочение серебра и серебрение золота. И она изучила все ремесла мужчин и женщин, так что стала единственной в своё время и бесподобной в свой век и столетие. И Аллах (велик он и славен!) даровал ей такую красоту и прелесть, изящество и совершенство, что она превзошла всех людей своего века. И к ней сватались у её отца властители островов, и за всякого, кто к ней сватался, он отказывался выдать её замуж, так как он любил свою дочь великой любовью и не мог с ней расстаться ни на один час. И не было у него дочери, кроме неё, а детей мужеского пола у него было множество, но он был охвачен к ней большей любовью, чем к ним.

И случилось, что царевна заболела в каком-то году сильной болезнью, так что приблизилась к гибели, и тогда она дала обет, если выздоровеет от этой болезни, посетить такой-то монастырь, находящийся на таком-то острове. А этот монастырь считался у них великим, и они приносили ему, по обету, дары и получали в нем благодать. И когда Мариам выздоровела от болезни, она захотела исполнить обет, который дала, и её отец, царь Афранджи, послал её в этот монастырь на маленьком корабле и послал вместе с ней нескольких дочерей вельмож города, а также патрициев, чтобы прислуживать ей.

И когда Мариам приблизилась к монастырю, вышел корабль из кораблей мусульман, сражающихся на пути Аллаха, и они захватили всех, кто был на корабле из патрициев и девушек, и деньги, и редкости и продали свою добычу в городе Кайраване. И Мариам попала в руки одного человека – персиянина, купца среди купцов, а этот персиянин был бессильный и не сходился с женщинами, и не обнажалась над женщиною его срамота, и он назначил Мариам для услуг. И заболел этот персиянин сильной болезнью, так что приблизился к гибели, и продлилась над ним болезнь несколько месяцев, и Мариам прислуживала ему и старалась, прислуживая, пока Аллах не исцелил персиянина от его болезни. И персиянин вспомнил ласку Мариам и её участие, заботы и услуги, и захотел вознаградить её за добро, которое она ему сделала, и сказал ей: «Попроси у меня чего-нибудь, о Мариам!» И Мариам сказала: «О господин, я прошу тебя, чтобы ты продал меня лишь тому, кому я захочу и пожелаю». – «Хорошо, это тебе от меня будет, – ответил персиянин. – Клянусь Аллахом, о Мариам, я продам тебя только тому, кому ты захочешь, и я вложил продажу в твои руки».

И Мариам обрадовалась сильной радостью. А персиянин предложил ей ислам, и она стала мусульманкой, и он стал учить её правилам благочестия, и Мариам научилась у персиянина за этот срок делам веры и тому, что для неё обязательно, и он заставил её выучить Коран и то, что легко даётся из наук законоведения и преданий о пророке. И когда персиянин вступил с ней в город Искандарию, он продал её, кому она пожелала, и оставил дело продажи в её руках, как мы упоминали. И её взял Али Нур-ад-дин, как мы рассказали, и вот то, что было причиной ухода Мариам из её страны.

Что же касается её отца, царя Афранджи, то когда до него дошло известие о захвате его дочери и тех, кто был с нею, поднялся перед ним день воскресенья, и царь послал за дочерью корабли с патрициями, витязями, мужами и богатырями, но они не напали на весть о ней, после розысков на островах мусульман, и возвратились к её отцу, крича о горе и гибели и делах великих. И отец Мариам опечалился сильной печалью и послал за ней того кривого на правый глаз и хромого на левую ногу, так как он был величайшим из его везирей, и был это непокорный притеснитель, обладатель хитростей и обмана. И царь велел ему искать Мариам во всех землях мусульман и купить её хотя бы за полный корабль золота, и этот проклятый искал девушку на морских островах и во всех городах, но не напал на весть о ней, пока не достиг города Искандарии. И он спросил про неё и напал на весть о том, что она у Нур-ад-дина Али каирского. И случилось у него с Нур-ад-дином то, что случилось, и он устроил с ним хитрость и купил у него девушку, как мы упоминали, после того как ему указал на неё платок, которого не умел делать никто, кроме неё.

А этот франк научил купцов и сговорился с ними, что добудет девушку хитростью.

И Мариам, оказавшись у франка, проводила все время в плаче и стенаниях, и франк сказал ей: «О госпожа моя Мариам, оставь эту печаль и плач и поедем со мной в город твоего отца и место твоего царства, где обитель твоей славы и родина, чтобы была ты среди твоих слуг и прислужников. Оставь это унижение и пребывание на чужбине, довольно того, что пришлось мне из-за тебя утомляться, путешествовать и тратить деньги, а я ведь путешествую, утомляюсь и трачу деньги почти полтора года. А твой отец велел мне тебя купить хотя бы за полный корабль золота». И потом везирь царя Афранджи начал целовать девушке ноги и унижаться перед нею и все время возвращался к целованию её рук и ног, и гнев Мариам все увеличивался, когда он делал это с нею из вежества, и она говорила: «О проклятый, да не приведёт тебя великий Аллах к тому, в чем твоё желанье!»

А затем слуги тотчас подвели мула с расшитым седлом и посадили на него Мариам и подняли над её головой шёлковый намёт на золотых и серебряных столбах, и франки пошли, окружая девушку, и вышли с нею из Морских Ворот. И они посадили её в маленькую лодку и начали грести, и подплыли к большому кораблю, и поместили на нем девушку, и тогда кривой везирь встал и крикнул матросам корабля: «Поднимите мачту!» И в тот же час и минуту мачту подняли, и распустили паруса и флаги, и растянули ткани из хлопка и льна, и заработали вёслами, и корабль поплыл. А Мариам, при всем этом, смотрела в сторону Искандарии, пока город не скрылся из глаз, и горько плакала потихоньку…»

И Шахразаду застигло утро, я она прекратила дозволенные речи.

Ночь, дополняющая до восьмисот восьмидесяти

Когда же настала ночь, дополняющая до восьмисот восьмидесяти, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда поплыл корабль везиря даря Афранджи, на котором была Мариам-кушачница, девушка смотрела в сторону Искандарии, пока город не скрылся из глаз, и тогда Мариам заплакала, и зарыдала, и пролила слезы, и произнесла такие стихи:

«О милых жилище, возвратишься ли снова к нам? Неведомо мне совсем, что ныне Аллах свершит. Увозят нас корабли разлуки, спешат они, И глаз мой изранен – его стёрли потоки слез В разлуке с любимым, что пределом желаний был И мой исцелял недуг и горести прогонял. Господь мой, преемником моим для него ты будь – Порученное тебе вовеки не пропадёт».

И Мариам всякий раз, как вспоминала Нур-ад-дина, все время рыдала и плакала, и подошли к ней патриции и стали её уговаривать, но она не принимала их слов, и отвлекал её призыв любви и страсти. И она заплакала, застонала и зажаловалась и произнесла такие стихи:

«Язык моей страсти, знай, в душе говорит с тобой – Вещает он обо мне, что страстно тебя люблю. И печень моя углями страсти расплавлена, А сердце трепещет и разлукой изранено. Доколе скрывать мне страсть, которой расплавлен я? Болят мои веки, и струятся потоки слез».

И Мариам все время была в таком состоянии, и не утверждался в ней покой, и не слушалась её стойкость в течение всего путешествия, и вот то, что было у неё с кривым и хромым везирем.

Что же касается Али Нур-ад-дина каирского, сына купца Тадж-ад-дина, то, после того как Мариам села на корабль и уехала, земля стала для него тесна, и не утверждался в нем покой, и не слушалась его стойкость. И он пошёл в комнату, в которой жил с Мариам, и увидел её, перед лицом своим, чёрной и мрачной, и увидел он станок, на котором Мариам ткала зуннары, и одежды, что были у неё на теле, и прижал их к груди, и заплакал, и полились из-под его век слезы, и он произнёс такие стихи:

«Узнать ли, вернётся ль близость после разлуки вновь И после печали и оглядок в их сторону? Далеко минувшее, оно не вернётся вновь! Узнать бы, достанется ль мне близость с любимою. Узнать бы, соединит ли снова нас с ней Аллах, И вспомнят ли милые любовь мою прежнюю. Любовь, сохрани ты ту, кого неразумно так Сгубил я, и мой обет и дружбу ты сохрани! Поистине, я мертвец, когда далеко они. Но разве любимые согласны, чтоб я погиб? О горе, когда печаль полезна моя другим! Растаял я от тоски и горя великого. Пропало то время, когда близок я с нею был. Узнать бы, исполнит ли желанье моё судьба? О сердце, горюй сильней, о глаз мой, пролей поток Ты слез, и не оставляй слезы ты в глазах моих. Далеко любимые, и стойкость утрачена, И мало помощников, беда велика моя! И господа я миров прошу, чтоб послал он мне Опять возвращенье милой с близостью прежнею».

И Нур-ад-дин заплакал сильным плачем, больше которого нет, и посмотрел он на уголки комнаты и произнёс такие стихи:

«Я таю с тоски, увидя следы любимых На родине их, потоками лью я слезы, Прошу я того, кто с ними судил расстаться, Чтоб мне даровал когда-нибудь он свиданье».

И потом Нур-ад-дин в тот же час и минуту поднялся, запер ворота дома и бегом побежал к морю и стал смотреть, где находится корабль, который увёз Мариам. И он начал плакать и испускать вздохи и произнёс такие стихи:

«Привет вам! Без вас теперь не в силах я обойтись, И где бы ни были – вблизи или далеко, Влечёт меня к вам, друзья, всегда, каждый час и миг, И так же я к вам стремлюсь, как жаждущие к воде. Всегда подле вас мой слух и сердце моё и взор, И мысль о вас сладостнее мёда мне кажется. О горе, когда ушёл от стана ваш караван, И с вами ушёл корабль от мест, куда я стремлюсь!»

И Нур-ад-дин зарыдал, заплакал, застонал, взволновался и засетовал и вскрикнул: «О Мариам, о Мариам, довелось ли тебе увидеть меня во сне или в сплетениях грёз?» А когда усилилась его печаль, он произнёс такие стихи:

«Увидит ли после дали этой опять вас глаз, Услышу ли из жилища близкого голос ваш? Сведёт ли нас вновь тот дом, который привык уж к нам, Желанное получу ль, получите ль вы его? Возьмите, куда б ни шли, носилки костям моим, И где остановитесь, заройте их подле вас. Имей я два сердца, я бы жил лишь с одним из них, А сердце, что любит вас так страстно, оставил бы. И если б спросили: «От Аллаха чего б желал?» Сказал бы: «Прощенья ар-Рахмана и вашего».

И когда Нур-ад-дин был в таком состоянии, и плакал, и говорил: «О Мариам, о Мариам!», – вдруг какой-то старик вышел из лодки, и подошёл к нему, и увидел, что он плачет, и произнёс такое двустишие:

«О Марьям красавица, вернись – ведь глаза мои, Как облако дождевое, влагу струят свою. Спроси ты хулителей моих прежде всех людей, Увидишь, что тонут веки глаза в воде белков».

И старик сказал ему: «О дитя моё, ты, кажется, плачешь о невольнице, которая уехала вчера с франком?» И когда Нур-ад-дин услышал старика, он упал без сознания и пролежал час времени, а потом он очнулся и заплакал сильным плачем, больше которого нет, и произнёс такие стихи:

«Надеяться ль после дали вновь на сближенье с ней, И дружбы услада возвратится ли полностью? Поистине, в моем сердце страсть и волненье, И толки доносчиков тревожат и речи их. Весь день пребываю я смущённым, растерянным, А ночью надеюсь я, что призрак её придёт. Аллахом клянусь, ко мне любви не забуду я! И как же, когда душе наскучили сплетники? Нежна она членами и впалы бока её, И глаз её в моё сердце стрелы метнул свои. Напомнит нам ивы ветвь в саду её тонкий стан, А прелесть красы её свет солнца смутит совсем. Когда б не боязнь Аллаха (слава славна его!), Сказал бы я столь прекрасной: «Слава славна её!»

И когда старик посмотрел на Нур-ад-дина и увидал его красоту, и стройность, и соразмерность, и ясность его языка, и тонкость его, и разнообразие, его сердце опечалилось о юноше, и он сжалился, увидя его состояние. А этот старик был капитаном корабля, шедшего в город той невольницы, и было на его корабле сто купцов из придворных мусульман. И он сказал Нур-ад-дину: «Терпи и будет одно лишь благо, и если захочет Аллах – величие ему и слава! – я доставлю тебя к ней…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот восемьдесят первая ночь

Когда же настала восемьсот восемьдесят первая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что старик капитан сказал Нур-ад-дину: «Я доставлю тебя к ней, если захочет Аллах великий». – «Когда отъезд?» – спросил Нур-ад-дин. И капитан ответил: «Нам осталось ещё три дня, и мы поедем во благе и безопасности». И Нур-ад-дин, услышав слова капитана, обрадовался сильной радостью и поблагодарил его за его милость и благодеяние, а потом он вспомнил дни близости и единения со своей невольницей, не имеющей подобия, и заплакал сильным плачем и произнёс такие стихи:

«О, сблизит ли милосердый с вами меня опять, Достигну ль своей я цели, о господа, иль нет? Подарит ли мне судьба от вас посещение, Чтоб веки над вами я закрыть мог из скупости? Когда б продавалась близость к вам, я б купил её За дух свой, но вижу я, что близость дороже к вам».

И потом Нур-ад-дин в тот же час и минуту вышел, и пошёл на рынок, и взял там все, что ему было, нужно из пищи и припасов для путешествия, и пришёл к тому капитану, и, увидев его, капитан спросил: «О дитя моё, что это у тебя такое?» – «Мои припасы и то, что мне нужно в пути», – ответил Нур-ад-дин. И капитан засмеялся его словам и сказал: «О дитя моё, разве ты идёшь полюбоваться на Колонну Мачт?[13] Между тобой и твоей целью – два месяца пути, если ветер хорош и время безоблачно». И потом старик взял у Нур-ад-дина немного денег, и пошёл на рынок, и купил ему все, что ему было нужно для путешествия, в достаточном количестве, и наполнил ему бочонок пресной водой. И Нур-ад-дин оставался на корабле три дня, пока купцы собрались и сделали свои дела, и затем они сошли на корабль, и капитан распустил паруса, и путники ехали пятьдесят один день.

А случилось потом, что напали на них корсары, преграждающие дорогу, и ограбили корабль, и взяли в плен всех, кто был на нем, и привели их в город Афранджу, и показали своему царю (а Нур-ад-дин был в числе их), и царь велел заключить их в тюрьму. И когда они шли от царя в тюрьму, прибыло то судно, на котором была царевна Мариам-кушачница и кривой везирь. И когда судно приплыло к городу, везирь поднялся к царю и обрадовал его вестью о благополучном прибытии его дочери, Мариам-кушачницы, и стали бить в литавры и украсили город наилучшими украшениями. И царь выехал со всем своим войском и вельможами правления, и они отправились к морю, навстречу царевне.

И когда корабль подошёл, дочь царя, Мариам, вышла, и царь обнял её и поздоровался с нею, и она поздоровалась с ним, и царь подвёл ей коня, и она села. А когда она достигла дворца, её мать встретила её, и обняла, и поздоровалась с нею, и спросила, как она поживает и девушка ли она, какою была у них раньше, или стала женщиной, познавшей мужчину. И Мариам сказала: «О матушка, когда человека продают в странах мусульман от купца к купцу и он становится подвластным другому, как можно остаться невинной девушкой? Купец, который купил меня, грозил мне побоями и принудил меня, и уничтожил мою девственность, и продал меня другому, а тот продал меня третьему». И когда мать Мариам услышала от неё эти слова, свет стал перед лицом её мраком, а потом девушка повторила эти слова отцу, и ему стало тяжело, и дело показалось ему великим. И он изложил эти обстоятельства вельможам правления и патрициям, и они сказали ему; «О царь, она стала нечистой у мусульман, и очистит её только отсечение ста мусульманских голов».

И тогда царь велел привести пленных мусульман, которые были в тюрьме, и их всех привели к царю, и в числе их Нур-ад-дина, и царь велел отрубить им головы. И первый, кому отрубили голову, был капитан корабля, а потом отрубили головы купцам, одному за другим, и остался только Нур-ад-дин. И оторвали кусок от его полы, и завязали ему глаза, и поставили его на коврик крови, и хотели отрубить ему голову. И вдруг, в эту минуту, подошла к царю старая женщина и сказала: «О владыка, ты дал обет отдать каждой церкви пять пленных мусульман, если бог возвратит твою дочь Мариам, чтобы они помогли прислуживать в ней. Теперь твоя дочь, СиттМариам, к тебе прибыла, исполни же обет, который ты дал». – «О матушка, – ответил царь, – клянусь Мессией и истинной верой, не осталось у меня из пленных никого, кроме этого пленника, которого собираются убить. Возьми его – он будет помогать тебе прислуживать в церкви, пока не доставят нам ещё пленных мусульман, и тогда я пришлю тебе остальных четырех. А если бы ты пришла раньше, прежде чем отрубили головы этим пленным, мы бы дали тебе все, что ты хочешь».

И старуха поблагодарила царя за его милость и пожелала ему вечной славы и долгого века, и счастья, а затем она в тот же час и минуту подошла к Нур-ад-дину и свела его с коврика крови, и посмотрела на него, и увидела, что это нежный, изящный юноша, с тонкой кожей, и лицо его, подобно луне, когда она становится полной в четырнадцатую ночь месяца. И старуха взяла его и пошла с ним в церковь и сказала: «О дитя моё, сними одежду, которая на тебе: она годится только для службы султану». И потом она принесла Нур-ад-дину чёрный шерстяной кафтан, чёрный шерстяной платок и широкий ремень и одела его в этот кафтан, а платок повязала ему, как тюрбан, и подпоясала его ремнём, и затем она велела ему прислуживать в церкви. И Нур-ад-дин прислуживал там семь дней.

И когда это было так, старуха вдруг пришла к нему и сказала: «О мусульманин, возьми твою шёлковую одежду, надень её, возьми эти десять дирхемов и сейчас же уходи. Гуляй сегодня и не оставайся здесь ни одной минуты, чтобы не пропала твоя душа». – «О матушка, что случилось?» – спросил её Нур-ад-дин. И старуха сказала: «Знай, о дитя моё, что царская дочь, Ситт-Мариамкушачница, хочет сейчас прийти в церковь, чтобы посетить её и получить благодать и принять причастие ради сладости благополучия, так как она вырвалась из мусульманских стран, и исполнить обеты, которые она дала, на случай, если спасёт её Мессия. И с нею четыреста девушек, каждая из которых не иначе как совершенна по прелести и красоте, и в числе их – дочь везиря и дочери эмиров и вельмож правления. Сейчас они явятся, и, может быть, их взгляд упадёт на тебя в этой церкви, и тогда они изрубят тебя мечами». И Нур-ад-дин взял у старухи десять дирхемов, надев сначала свою одежду, и вышел на рынок, и стал гулять по городу, и узнал все его стороны и ворота…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот восемьдесят вторая ночь

Когда же настала восемьсот восемьдесят вторая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Нур-ад-дин, надев свою одежду, взял у старухи десять дирхемов и вышел на рынок и отсутствовал некоторое время, пока не узнал все стороны города, а потом он увидел, что Мариам-кушачница, дочь царя Афранджи, подошла к церкви и с нею четыреста девушек – высокогрудых дев, подобных лунам, и в числе их была дочь кривого везиря и дочери эмиров и вельмож правления.

И Мариам шла среди них точно луна среди звёзд, и, когда упал на неё взор Нур-ад-дина, он не мог совладать со своей душой и закричал из глубины сердца: «Мариам, о Мариам!» И когда девушки услышали вопль Нур-ад-дина, который кричал: «О Мариам!», они бросились на него и, обнажив белые мечи, подобные громовым стрелам, хотели тотчас же убить его. И Мариам обернулась, и всмотрелась в Нур-ад-дина, и узнала его самым лучшим образом. И тогда она сказала девушкам: «Оставьте этого юношу: он, несомненно, бесноватый, так как признаки бесноватости видны на его лице». И Нур-ад-дин, услышав от Ситт-Мариам эти слова, обнажил голову, выпучил глаза, замахал руками, скривил ноги и начал пускать пену из уголков рта. И Ситт-Мариам сказала девушкам: «Не говорила ли я вам, что это бесноватый? Подведите его ко мне и отойдите от него, а я послушаю, что он скажет. Я знаю речь арабов и посмотрю, в каком он состоянии, и принимает ли болезнь его бесноватости лечение, или нет».

И тогда девушки подняли Нур-ад-дина и принесли его к царевне, а потом отошли от него, и Мариам спросила: «Ты приехал сюда из-за меня и подверг свою душу опасности и притворился бесноватым?» – «О госпожа, – ответил Нур-ад-дин, – разве не слышала ты слов поэта:

Сказали: «Безумно ты влюблён». И ответил я: «Поистине, жизнь сладка одним лишь безумным!» Подайте безумье мне и ту, что свела с ума. И если безумье – объяснит, – не корите».

«Клянусь Аллахом, о Нур-ад-дин, – сказала Мариам, – поистине, ты сам навлекаешь на себя беду! Я предостерегала тебя от этого, прежде чем оно случилось, но ты не принимал моих слов и последовал своей страсти, а я говорила тебе об этом не по откровению, чтению по лицам или сновидению, – это относится к явной очевидности. Я увидала кривого везиря и поняла, что он пришёл в тот город только ища меня». – «О госпожа моя Мариам, – воскликнул Нур-ад-дин, – у Аллаха прошу защиты от ошибки разумного!» И потом состояние Нур-ад-дина ухудшилось, и он произнёс такие стихи:

«Проступок мне подари того, кто споткнулся, ты – Раба покрывают ведь щедроты его владык, С злодея достаточно вины от греха его, Мученье раскаянья уже бесполезно ведь. Вес сделал, к чему зовёт пристойность, сознавшись, я, Где то, чего требует прощенье великих душ?»

И Нур-ад-дин с госпожой Мариам-кушачницей все время обменивались упрёками, излагать которые долго, и каждый из них рассказывал другому, что с ним случилось, и они говорили стихи, и слезы лились у них по щекам, как моря. И они сетовали друг другу на силу любви и муки страсти и волнения, пока ни у одного из них не осталось силы говорить, а день повернул на закат и приблизился мрак. И на Ситт-Мариам было зеленое платье, вышитое червонным золотом и украшенное жемчугом и драгоценными камнями, и увеличилась её красота, и прелесть, и изящество её свойств, и отличился тот, кто сказал о ней:

Явилась в зеленом платье полной луной она, Застёжки расстёгнуты и кудри распущены. «Как имя?» – я молвил, и в ответ мне она: «Я та, Что сердце прижгла влюблённых углём пылающим. Я – белое серебро, я – золото; выручить Пленённого можно им из плена жестокого». Сказал я: «Поистине, в разлуке растаял я!» Она: «Мне ли сетуешь, коль сердце моё – скала?» Сказал я ей: «Если сердце камень твоё, то знай: Заставил потечь Аллах из камня воды струю».

И когда наступила ночь, Ситт-Мариам обратилась к девушкам и спросила их: «Заперли ли вы ворота?» – «Мы их заперли», – ответили они. И тогда Ситт-Мариам взяла девушек и привела их в одно место, которое называлось место госпожи Мариам, девы, матери света, так как христиане утверждают, что её дух и её тайна пребывают в этом месте. И девушки стали искать там благодати и ходить вокруг всей церкви. И когда они закончили посещение, Ситт-Мариам обратилась к ним и сказала: «Я хочу войти в эту церковь одна и получить там благодать – меня охватила тоска по ней из-за долгого пребывания в мусульманских странах. А вы, раз вы окончили посещение, ложитесь спать, где хотите». – «С любовью и уважением, а ты делай что желаешь», – сказали девушки.

И затем они разошлись по церкви в разные стороны и легли. И Мариам обманула их бдительность, и, поднявшись, стала искать Нур-ад-дина, и увидела, что он в сторонке и сидит точно на сковородках с углём, ожидая её. И когда Мариам подошла к нему, Нур-ад-дин поднялся для неё на ноги и поцеловал ей руки, и она села и посадила его подле себя, а потом она сняла бывшие на ней драгоценности, платья и дорогие материи и прижала Нурад-дина к груди и посадила его к себе на колени. И они не переставая целовались, обнимались и издавали звуки: бак, бак, восклицая: «Как коротка ночь встречи и как длинен день разлуки!» И говорили такие слова поэта:

«О первенец любви, о ночь сближенья, Не лучшая ты из ночей прекрасных – Приводишь ты вдруг утро в час вечерний. Иль ты была сурьмой в глазах рассвета? Иль сном была для глаз ты воспалённых? Разлуки ночь! Как долго она тянется! Конец её с началом вновь сближается! Как у кольца литого, нет конца у ней, День сбора будет прежде, чем пройдёт она. Влюблённый, и воскреснув, мёртв в разлуке!»

И когда они испытали это великое наслаждение и полную радость, вдруг один слуга из слуг пресвятой ударил в било на крыше церкви, поднимая тех, кто почитает обряды…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот восемьдесят третья ночь

Когда же настала восемьсот восемьдесят третья ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Мариам-кушачница с Нур-ад-дином пребывали в наслаждении и радости, пока не поднялся на крышу церкви слуга, приставленный к билу, и не ударил в било. И Мариам в тот же час и минуту встала и надела свои одежды и драгоценности, и это показалось тяжким Нур-ад-дину, и время для него замутилось. И он заплакал, и пролил слезы, и произнёс такие стихи:

«Розу свежих щёк лобызал я непрерывно И кусал её, все сильней её кусая. А когда приятною жизнь нам стала, когда заснул Доносчик и глаза его смежились, Застучали в било стучащие, в подражание Муэдзинам, зовущим на молитву, И поспешно встала красавица, чтоб одеться, тут, Боясь звезды доносчика летящей, И промолвила: «О мечта моя, о желание, Пришло уж утро с ликом своим белым». Клянусь, что если б получил я на день власть И сделался б султаном с сильной дланью, Разрушил бы все церкви я на их столбах И всех священников убил бы в мире!»

И потом Ситт-Мариам прижала Нур-ад-дина к груди, и поцеловала его в щеку, и спросила: «О Нур-ад-дин, сколько дней ты в этом городе?» – «Семь дней», – ответил Нур-ад-дин. И девушка спросила: «Ходил ли ты по городу и узнал ли ты его дороги и выходы и ворота со стороны суши и моря?» – «Да», – ответил Нур-ад-дин. «А знаешь ли ты дорогу к сундуку с обетными приношениями, который стоит в церкви?» – спросила Мариам. И Нур-ад-дин ответил: «Да». И тогда она сказала: «Раз ты все это знаешь, когда наступит следующая ночь и пройдёт первая треть её, сейчас же пойди к сундуку с приношениями и возьми оттуда что захочешь и пожелаешь, а потом открой ворота церкви – те, что в проходе, который ведёт к морю, – и увидишь маленький корабль и на нем десять человек матросов. И когда капитан увидит тебя, он протянет тебе руку, и ты подай ему свою, и он втащит тебя на корабль. Сиди у него, пока я не приду к тебе, и берегись и ещё раз берегись, чтобы не охватил тебя в ту ночь сон: ты будешь раскаиваться, когда раскаянье тебе не поможет». И затем Ситт-Мариам простилась с Нур-ад-дином и сейчас же вышла от него. Она разбудила своих невольниц и других девушек и увела их и, подойдя к воротам церкви, постучалась, и старуха открыла ей ворота, и когда Мариам вошла, она увидела стоящих слуг и патрициев. Они подвели ей пегого мула, и Мариам села на него, и над нею раскинули шёлковый намёт, и патриции повели мула за узду, а девушки шли сзади. И Мариам окружили стражники с обнажёнными мечами в руках, и они шли с нею, пока не довели её до дворца её отца.

Вот что было с Мариам-кушачницей. Что же касается Нур-ад-дина каирского, то он скрывался за занавеской, за которой они прятались с Мариам, пока не взошёл день, и открылись ворота церкви, и стало в ней много людей, и Нур-ад-дин вмешался в толпу и пришёл к той старухе, надсмотрщице над церковью. «Где ты спал сегодня ночью?» – спросила старуха. И Нур-ад-дин ответил: «В одном месте в городе, как ты мне велела». – «О дитя моё, ты поступил правильно, – сказала старуха. – Если бы ты провёл эту ночь в церкви, царевна убила бы тебя наихудшим убиением». – «Хвала Аллаху, который спас меня от зла этой ночи!» – сказал Нур-ад-дин.

И Нур-ад-дин до тех пор исполнял свою работу в церкви, пока не прошёл день и не подошла ночь с мрачной тьмой, и тогда Нур-ад-дин поднялся, и отпер сундук с приношениями, и взял оттуда то, что легко уносилось и дорого ценилось из драгоценностей, а потом он выждал, пока прошла первая треть ночи, и поднялся и пошёл к воротам у прохода, который вёл к морю, и он просил у Аллаха покровительства. И Нур-ад-дин шёл до тех пор, пока не дошёл до ворот, и он открыл их, и прошёл через проход, и пошёл к морю, и увидел, что корабль стоит на якоре у берега моря, недалеко от ворот. И оказалось, что капитан этого корабля – престарелый красивый старец с длинной бородой, и он стоял посреди корабля на ногах, и его десять человек стояли перед ним. И Нур-ад-дин подал ему руку, как велела Мариам, и капитан взял его руку и потянул с берега, и Нур-ад-дин оказался посреди корабля.

И тогда старый капитан закричал матросам: «Вырвите якорь корабля из земли и поплывём, пока не взошёл день!» И один из десяти матросов сказал: «О господин мой капитан, как же мы поплывём, когда царь говорил нам, что он завтра поедет на корабле по этому морю, чтобы посмотреть, что там делается, так как он боится за свою дочь Мариам из-за мусульманских воров?» И капитан закричал на матросов и сказал им: «Горе вам, о проклятые, разве дело дошло до того, что вы мне перечите и не принимаете моих слов?» И потом старый капитан вытащил меч из ножен и ударил говорившего по шее, и меч вышел, блистая, из его затылка, и кто-то сказал: «А какой сделал наш товарищ проступок, что ты рубишь ему голову?» И капитан протянул руку к мечу и отрубил говорившему голову, и этот капитан до тех пор рубил матросам головы, одному за одним, пока не убил всех десяти.

И тогда капитан выбросил их на берег, и, обернувшись к Нур-ад-дину, закричал на него великим криком, который испугал его, и сказал: «Выйди, вырви, причальный кол! И Нур-ад-дин побоялся удара меча, и, поднявшись, прыгнул на берег, и вырвал кол, а потом он вбежал на корабль, быстрее разящей молнии. И капитан начал говорить ему: «Сделай то-то и то-то, поверни так-то и так-то и смотри на звезды!» И Нур-ад-дин делал все, что приказывал ему капитан, и сердце его боялось и страшилось. И потом капитан поднял паруса корабля, и корабль поплыл по полноводному морю, где бьются волны…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот восемьдесят четвёртая ночь

Когда же настала восемьсот восемьдесят четвёртая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что старик капитан поднял паруса корабля, и они с Нурад-дином поплыли на корабле по полноводному морю, и ветер был хорош. И при всем этом Нур-ад-дин крепко держал в руках тали, а сам утопал в море размышлений, и он все время был погружён в думы и не знал, что скрыто для него в неведомом, и каждый раз, как он взглядывал на капитана, его сердце пугалось, и не знал он, в какую сторону капитан направляется. И он был занят мыслями и тревогами, пока не наступил рассвет дня.

И тогда Нур-ад-дин посмотрел на капитана и увидел, что тот взялся рукой за свою длинную бороду и потянул её, и борода сошла с места и осталась у него в руке. И Нур-ад-дин всмотрелся в неё и увидел, что это была борода приклеенная, поддельная. И тогда он вгляделся в лицо капитана, и как следует посмотрел на него, и увидел, что это Ситт-Мариам – его любимая и возлюбленная его сердца. А она устроила эту хитрость и убила капитана и содрала кожу с его лица, вместе с бородой, и взяла его кожу, и наложила её себе на лицо. И Нур-ад-дин удивился её поступку, и смелости и твёрдости её сердца, и ум его улетел от радости, и грудь его расширилась и расправилась. «Простор тебе, о моё желание и мечта, о предел того, к чему я стремлюсь!» – воскликнул он. И Нур-ад-дина потрясла страсть и восторг, и он убедился в осуществлении желания и надежды. И он повторил голосом приятнейшие напевы и произнёс такие стихи:

«Тем скажи ты, кто не знает, что люблю Я любимого, который не для них: «Моих близких о любви спросите вы, Сладок стих мой и нежны любви слова К тем, кто в сердце поселился у меня». Речь о них прогонит тотчас мой недуг Из души и все мученья удалит, И сильнее увлеченье и любовь, Когда сердце моё любит и скорбит, И уж стало оно притчей средь людей. Я за них упрёка слышать не хочу, Нет! И не стремлюсь забыть их вовсе я, Но любовь в меня метнула горесть ту, Что зажгла у меня в сердце уголёк, – От него пылает жаром все во мне. Я дивлюсь, что всем открыли мой недуг И бессонницу средь долгой тьмы ночей. Как хотели грубостью сгубить меня И в любви сочли законным кровь пролить? – В притесненье справедливы ведь они. Посмотреть бы, кто же это вам внушил Быть суровыми с юнцом, что любит вас! Клянусь жизнью я и тем, кто создал вас, – Коль о вас хулитель слово передал, Он солгал, клянусь Аллахом, передав. Пусть Аллах мои недуги не смягчит, Жажду сердца моего не утолит, В день, когда на страсть пеняю я в тоске, Не хочу я взять другого вам взамен. Мучьте сердце, а хотите – сблизьтесь вы. Моё сердце не уйдёт от страсти к вам, Хоть печаль в разлуке с вами узнает. Это – гнев, а то – прощенье – все от вас, – Ведь для вас не пожалеет он души».

Когда же Нур-ад-дин окончил свои стихи, Ситт-Мариам до крайности удивилась и поблагодарила его за его слова и сказала: «Тому, кто в таком состоянии, надлежит идти путём мужей и не совершать поступков людей низких, презренных». А Ситт-Мариам была сильна сердцем и сведуща в том, как ходят корабли по солёному морю, и знала все ветры и их перемены и знала все пути по морю. И Нур-ад-дин сказал ей: «О госпожа, если бы ты продлила со мною это дело, я бы, право, умер от сильного страха и испуга, в особенности при пыланье огня тоски и страсти и мучительных пытках разлуки». И Мариам засмеялась его словам, и поднялась в тот же час и минуту, и вынула кое-какую еду и питьё, и они стали есть, пить, наслаждаться и веселиться.

А потом девушка вынула яхонты, дорогие камни, разные металлы и драгоценные сокровища и всякого рода золото и серебро, из того, что было легко на вес и дорого ценилось и принадлежало к сокровищам, взятым и принесённым ею из дворца и казны её отца, и показала их Нур-ад-дину, и юноша обрадовался крайней радостью. И при всем этом ветер был ровный, и корабль плыл, и они до тех пор плыли, пока не приблизились к городу Искандарии. И они увидели её вехи, старые и новые, и увидели Колонну Мачт. И когда они вошли в гавань, Нур-ад-дин в тот же час и минуту сошёл с корабля и привязал его к камню из Камней Сукновалов. И он взял немного сокровищ из тех, которые принесла с собою девушка, и сказал Ситт-Мариам: «Посиди, о госпожа, на корабле, пока я не войду с тобой в Искандарию так, как люблю и желаю». И девушка молвила: «Следует, чтобы это было скорее, так как медлительность в делах оставляет после себя раскаяние».

«Нет у меня медлительности», – ответил Нур-ад-дин. И Мариам осталась сидеть на корабле, а Нур-ад-дин отправился в дом москательщика, друга его отца, чтобы взять на время у его жены для Мариам покрывало, одежду, башмаки и изар, какие обычны для женщин Искандарии. И не знал он о том, чего не предусмотрел из превратностей рока, отца дивного дива.

Вот что было с Нур-ад-дином и Мариам-кушачницей. Что же касается её отца, царя Афранджи, то, когда наступило утро, он хватился своей дочери Мариам, но не нашёл её. Он спросил про неё невольниц и евнухов, и те сказали; «О владыка наш, она вышла ночью и пошла в церковь, и после этого мы не знаем о ней вестей». И когда царь разговаривал в это время с невольницами и евнухами, вдруг раздались под дворцом два великих крика, от которых вся местность загудела. И царь спросил: «Что случилось?» И ему ответили: «О царь, нашли десять человек убитых на берегу моря, а корабль царя пропал. И мы увидели, что ворота у прохода, которые около церкви, со стороны моря открыты, и пленник, который был в церкви и присутствовал в ней, пропал». – «Если мой корабль, что был в море, пропал, то моя дочь Мариам – на нем, без сомнения и наверное!» – воскликнул царь…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот восемьдесят пятая ночь

Когда же настала восемьсот восемьдесят пятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что царь Афранджи, когда пропала его дочь Мариам, воскликнул: «Если мой корабль пропал, то моя дочь Мариам – на нем, без сомнения и наверное!» И потом царь в тот же час и минуту позвал начальника гавани и сказал ему:

«Клянусь Мессией и истинной верой, если ты сейчас же не настигнешь с войсками мой корабль и не приведёшь его и тех, кто на нем есть, я убью тебя самым ужасным убийством и изувечу тебя!» И царь закричал на начальника гавани, и тот вышел от него, дрожа, и призвал ту старуху из церкви и спросил её: «Что ты слышала от пленника, который был у тебя, о его стране и из какой он страны?» – «Он говорил: «Я из города Искандарии», – ответила старуха. И когда начальник услышал её слова, он в тот же час и минуту вернулся в гавань и закричал матросам: «Собирайтесь и распускайте паруса!»

И они сделали так, как приказал им начальник, и поехали, и ехали непрестанно ночью и днём, пока не приблизились к городу Искандарии в ту минуту, когда Нурад-дин сошёл с корабля и оставил там Ситт-Мариам. А среди франков был тот везирь, кривой и хромой, который купил Мариам у Нур-ад-дина. И когда франки увидели привязанный корабль, они узнали его и, привязав свой корабль вдали от него, подъехали к нему на маленькой лодке из своих лодок, которая плавала по воде глубиной в два локтя. И в этой лодке была сотня бойцов, и в числе их хромой и кривой везирь (а это был непокорный притеснитель и непослушный сатана, хитрый вор, против хитрости которого никто не мог устоять), и он был похож на Абу-Мухаммеда аль-Батталя. И франки гребли и плыли до тех пор, пока не подъехали к кораблю Мариам, и они бросились на корабль и напали на него единым нападением, но не нашли на нем никого, кроме Ситт-Мариам, и тогда они захватили девушку и корабль, на котором она находилась, после того как вышли на берег и провели там долгое время. А потом они в тот же час и минуту вернулись на свои корабли, захватив то, что они хотели, без боя и не обнажая оружия, и повернули назад, направляясь в страны румов. И они поехали, и ветер был хорош, и они спокойно ехали до тех пор, пока не достигли города Афранджи.

И они привели Ситт-Мариам к её отцу, который сидел на престоле своей власти, и когда её отец увидел её, он воскликнул: «Горе тебе, о обманщица! Как ты оставила веру отцов и дедов и крепость Мессии, на которую следует опираться, и последовала вере бродяг (он разумел веру ислама), что поднялись с мечом наперекор кресту и идолам?» – «Нет за мной вины, – ответила Мариам. – Я вышла ночью в церковь, чтобы посетить госпожу Мариам и сподобиться от неё благодати, и когда я чем-то отвлеклась, мусульманские воры вдруг напали на меня и заткнули мне рот и крепко меня связали, и они положили меня на корабль и поехали со мной в свою сторону. И я обманула их и говорила с ними об их вере, пока они не развязали моих уз, и мне не верилось, что твои люди догнали меня и освободили. Клянусь Мессией и истинной верой, клянусь крестом и тем, кто был на нем распят, я радовалась тому, что вырвалась из их рук, до крайней степени, и моя грудь расширилась и расправилась, когда я освободилась из мусульманского плена». – «Ты лжёшь, о распутница, о развратница! – воскликнул её отец. – Клянусь тем, что стоит в ясном Евангелии из ниспосланных запрещений и разрешений, я неизбежно убью тебя наихудшим убийством и изувечу тебя ужаснейшим образом. Разве не довольно тебе того, что ты сделала сначала, когда вошли к нам твои козни, и теперь ты возвращаешься к нам с твоими обманами!»

И царь приказал убить Мариам и распять её на воротах дворца, но в это время вошёл к нему кривой везирь (он давно был охвачен любовью к Мариам) и сказал ему: «О царь, не убивай её и жени меня на ней. Я желаю её сильнейшим желанием, но не войду к ней раньше, чем построю ей дворец из крепкого камня, самый высокий, какой только строят, так что никакой вор не сможет взобраться на его крышу. А когда я кончу его строить, я зарежу у ворот его тридцать мусульман и сделаю их жертвою Мессии от меня и от неё». И царь пожаловал ему разрешение на брак с Мариам и позволил священникам, монахам и патрициям выдать её за него замуж, и девушку выдали за кривого везиря, и царь позволил начать постройку высокого дворца, подходящего для неё, и рабочие принялись работать.

Вот что было с царевной Мариам, её отцом и кривым везирем. Что же касается Нур-ад-дина и старика москательщика, то Нур-ад-дин отправился к москательщику, другу своего отца, и взял у его жены на время изар, покрывало, башмаки и одежду – такую, как одежда женщин Искандарии, и вернулся к морю, и направился к кораблю, где была Ситт-Мариам, но увидел, что место пустынно и цель посещения далека…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот восемьдесят шестая ночь

Когда же настала восемьсот восемьдесят шестая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда Нур-ад-дин увидел, что место пустынно и цель посещения далека, его сердце стало печальным, и он заплакал слезами, друг за другом бегущими, и произнёс слова поэта:

«Летит ко мне призрак Суд, пугает меня, стучась, С зарёю, когда друзья спят крепко в пустыне. Когда же проснулись мы и призрак унёсся вдаль, Увидел я – пусто все и цель отдалённа».

И Нур-ад-дин пошёл по берегу моря, оборачиваясь направо и налево, и увидал людей, собравшихся на берегу, и они говорили: «О мусульмане, нет больше у города Искандарии чести, раз франки вступают в него и похищают тех, кто в нем есть, и они мирно возвращаются в свою страну, и не выходит за ними никто из мусульман или из воинов нападающих!» – «В чем дело?» – спросил их Нур-ад-дин. И они сказали: «О сынок, пришёл корабль из кораблей франков, и в нем были войска, и они сейчас напали на нашу гавань и захватили корабль, стоявший там на якоре, вместе с теми, кто был на нем, и спокойно уехали в свою страну». И Нур-ад-дин, услышав их слова, упал, покрытый беспамятством, а когда он очнулся, его спросили о его деле, и он рассказал им свою историю, от начала до конца. И когда люди поняли, в чем с ним дело, всякий начал его бранить и ругать и говорить ему: «Почему ты хотел увести её с корабля только в изаре и покрывале?» И все люди говорили ему слова мучительные, а некоторые говорили: «Оставьте его, достаточно с него того, что с ним случилось». И каждый огорчал Нурад-дина словами и метал в него стрелами упрёков, так что он упал, покрытый беспамятством.

И когда люди и Нур-ад-дин были в таком положении, вдруг подошёл старик москательщик, и он увидел собравшихся людей и направился к ним, чтобы узнать в чем дело, и увидел Нур-ад-дина, который лежал между ними, покрытый беспамятством. И москательщик сел подле него и привёл его в чувство, и когда Нур-ад-дин очнулся, спросил его: «О дитя моё, что означает состояние, в котором ты находишься?» – «О дядюшка, – ответил Нур-ад-дин, – невольницу, которая у меня пропала, я привёз из города её отца на корабле и вытерпел то, что вытерпел, везя её, а когда я достиг этого города, я привязал корабль к берегу и оставил невольницу на корабле, а сам пошёл в твоё жилище и взял у твоей жены вещи для невольницы, чтобы привести её в них в город. И пришли франки, и захватили корабль, и на нем невольницу, и спокойно уехали, и достигли своих кораблей».

И когда старик москательщик услышал от Нур-ад-дина эти слова, свет сделался перед лицом его мраком, и он опечалился о Нур-ад-дине великой печалью. «О дитя моё, – воскликнул он, – отчего ты не увёз её с корабля в город без изара? Но теперь не помогут уже слова! Вставай, о дитя моё, и пойдём со мной в город – может быть, Аллах наделит тебя невольницей более прекрасной, чем та, и ты забудешь с нею о первой девушке. Слава Аллаху, который не причинил тебе в ней никакого убытка, а наоборот, тебе досталась через неё прибыль! И знай, о дитя моё, что соединение и разъединение – в руках владыки возвышающегося». – «Клянусь Аллахом, о дядюшка, – воскликнул Нур-ад-дин, – я никак не могу забыть о ней и не перестану её искать, хотя бы мне пришлось выпить из-за неё чашу смерти».

«О дитя моё, что ты задумал в душе и хочешь сделать?» – спросил москательщик. И Нур-ад-дин сказал: «Я имею намерение вернуться в страну румов и вступить в город Афранджу и подвергнуть свою душу опасностям, и дело либо удастся, либо не удастся». – «О дитя моё, – молвил москательщик, – в ходячих поговорках сказано: «Не всякий раз останется цел кувшин». И если они в первый раз с тобой ничего не сделали, то, может быть, они убьют тебя в этот раз» особенно потому, что они тебя хорошо узнали». – «О дядюшка, – сказал Нур-ад-дин, – позволь мне поехать и быть убитым быстро из-за любви к ней, разве лучше не быть убитым, оставив её в пытке и смущении».

А по соответствию судьбы, в гавани стоял один корабль, снаряжаемый для путешествия, и те, кто ехал на нем, исполнили все свои дела, и в эту минуту они выдёргивали причальные колья. И Нур-ад-дин поднялся на корабль, и корабль плыл несколько дней, и время и ветер были для путников хороши. И когда они ехали, вдруг появились корабли из кораблей франков, кружившие по полноводному морю. А увидев корабль, они всегда брали его в плен, боясь за царевну из-за воров мусульман, и когда они захватывали корабль, то доставляли всех, кто был на нем, к царю Афранджи, и тот убивал их, исполняя обет, который он дал из-за своей дочери Мариам. И они увидели корабль, в котором был Нур-ад-дин, и захватили его, и взяли всех, кто там был, и привели к царю, отцу Мариам, и, когда пленников поставили перед царём, он увидел, что их сто человек мусульман, и велел их зарезать в тот же час и минуту, и в числе их Нурад-дина, а палач оставил его напоследок, пожалев его из-за его малых лет и стройности его стана.

И когда царь увидел его, он его узнал как нельзя лучше и спросил его: «Нур-ад-дин ли ты, который был у нас в первый раз, прежде этого раза?» И Нур-ад-дин ответил: «Я не был у вас, и моё имя не Нур-ад-дин, моё имя – Ибрахим». – «Ты лжёшь! – воскликнул царь. – Нет, ты Нур-ад-дин, которого я подарил старухе, надсмотрщице за церковью, чтобы ты помогал ей прислуживать в церкви». – «О владыка, – сказал Нур-ад-дин, – моё имя Ибрахим». И царь молвил: «Когда старуха, надсмотрщица за церковью, придёт и посмотрит на тебя, она узнает, Нур-ад-дин ли ты, или кто другой».

И когда они говорили, вдруг кривой везирь, который женился на царской дочери, вошёл в ту самую минуту и поцеловал перед царём землю и сказал: «О царь, знай, что постройка дворца окончена, а тебе известно, что я дал обет, когда кончу постройку, зарезать у дворца тридцать мусульман, и вот я пришёл к тебе, чтобы взять у тебя тридцать мусульман и зарезать их и исполнить обет Мессии. Я возьму их под мою ответственность, в виде займа, а когда прибудут ко мне пленные, я дам тебе других, им взамен». – «Клянусь Мессией и истинной верой, – сказал царь, – у меня не осталось никого, кроме этого пленника». И он показал на Нур-ад-дина и сказал везирю: «Возьми его и зарежь сейчас же, а я пришлю тебе остальных, когда прибудут ко мне пленные мусульмане». И кривой везирь встал, и взял Нур-ад-дина, и привёл его ко дворцу, чтобы зарезать его на пороге его дверей. И маляры сказали ему: «О владыка, нам осталось работать и красить два дня. Потерпи и подожди убивать этого пленника, пока мы не кончим красить. Может быть, к тебе придут недостающие до тридцати, и ты зарежешь их всех разом и исполнишь свой обет в один день». И тогда везирь приказал заточить Нур-ад-дина…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот восемьдесят седьмая ночь

Когда же настала восемьсот восемьдесят седьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда везирь приказал заточить Нур-ад-дина, его отвели, закованного, в конюшню, и он был голоден, и хотел пить, и печалился о себе, и увидел он смерть своими глазами. А по определённой судьбе и твёрдо установленному предопределению было у царя два коня, единоутробные братья, одного из которых звали Сабик, а другого Ляхик[14], и о том, чтобы заполучить одного из них, вздыхали царя Хосрои. И один из его коней был серый, без пятнышка, а другой – вороной, словно тёмная ночь, и все цари островов говорили: «Всякому, кто украдёт одного из этих коней, мы дадим все, что он потребует из красного золота, жемчугов и драгоценностей», – но никто не мог украсть ни которого из этих коней.

И случилась с одним из них болезнь – пожелтенье белка в глазах, и царь призвал всех коновалов, чтобы вылечить коня, и они все не смогли этого. И вошёл к царю кривой везирь, который женился на его дочери, и увидел, что царь озабочен из-за этого коня, и захотел прогнать его заботу. «О царь, – сказал он, – отдай мне этого коня, я его вылечу». И царь отдал ему коня, и везирь перевёл его в конюшню, в которой был заперт Нур-ад-дин. И когда этот конь покинул своего брата, он закричал великим криком и заржал, и люди встревожились из-за его крика, и понял везирь, что конь испустил этот крик только из-за разлуки со своим братом. И он пошёл и осведомил об этом царя, и когда царь как следует понял его слова, он сказал: «Если он – животное и не стерпел разлуки со своим братом, то каково же обладателям разума?» И потом он приказал слугам перевести второго коня к его брату, в дом везиря, мужа Мариам, и сказал им: «Скажите везирю: «Царь говорит тебе: «Оба коня пожалованы тебе от него, в угожденье его дочери Мариам».

И когда Нур-ад-дин лежал в конюшне, скованный и в путах, он вдруг увидел обоих коней и заметил на глазах одного из них бельма. А у него были некоторые знания о делах с конями и применении к ним лечения, и он сказал про себя: «Вот, клянусь Аллахом, время воспользоваться случаем! Я встану, и солгу везирю, и скажу ему: «Я вылечу этого коня!» И я сделаю что-нибудь, от чего его глаза погибнут, и тогда везирь убьёт меня, и я избавлюсь от этой гнусной жизни». И потом Нур-ад-дин дождался, пока везирь пришёл в конюшню, чтобы взглянуть на коней, и когда он вошёл, Нур-ад-дин сказал ему: «О владыка, что мне с тебя будет, если я вылечу этого коня и сделаю ему что-то, от чего его глаза станут хорошими?» – «Клянусь жизнью моей головы, – ответил везирь, – если ты его вылечишь, я освобожу тебя от убиения и позволю тебе пожелать от меня». – «О владыка, – сказал Нур-ад-дин, – прикажи расковать мне руки». И везирь приказал его освободить, и тогда Нур-ад-дин поднялся, взял свежевыдутого стекла, истолок его в порошок, взял негашёной извести и смешал с луковой водой, и затем он приложил все это к глазам коня и завязал их, думая: «Теперь его глаза провалятся, и меня убьют, и я избавлюсь от этой гнусной жизни». И Нур-ад-дин проспал эту ночь с сердцем, свободным от нашёптывании заботы, и взмолился великому Аллаху, говоря: «О господи, мудрость твоя такова, что избавляет от просьб».

А когда наступило утро и засияло солнце над холмами и долинами, везирь пришёл в конюшню и снял повязку с глаз коня, и посмотрел на них, и увидел, что это прекраснейшие из красивых глаз по могуществу владыки открывающего. И тогда везирь сказал Нур-ад-дину: «О мусульманин, я не видел в мире подобного тебе по прекрасному умению! Клянусь Мессией и истинной верой, ты удовлетворил меня крайним удовлетворением – ведь бессильны были излечить этого коня все коновалы в нашей стране». И потом он Подошёл к Нур-ад-дину и освободил его от цепей своей рукой, а затем одел его в роскошную одежду и назначил его надзирателем над своими конями, и установил ему довольствие и жалованье, и поселил его в комнате над конюшней.

А в новом дворце, который везирь выстроил для СиттМариам, было окно, выходившее на дом везиря и на комнату, в которой поселился Нур-ад-дин. И Нур-ад-дин просидел несколько дней за едой и питьём, и он наслаждался, и веселился, и приказывал, и запрещал слугам, ходившим за конями, и всякого из них, кто пропадал и не задавал корму коням, привязанным в том стойле, где он прислуживал, Нур-ад-дин валил и бил сильным боем и накладывал ему на ноги железные цепи. И везирь радовался на Нур-ад-дина до крайности, и грудь его расширилась и расправилась, и не знал он, к чему приведёт его дело, а Нур-ад-дин каждый день спускался к коням и вытирал их своей рукой, ибо знал, как они дороги везирю и как тот их любит.

А у кривого везиря была дочь, невинная, до крайности прекрасная, подобная убежавшей газели или гибкой ветке. И случилось, что она в какой-то день сидела у окна, выходившего на дом везиря и на помещение, где был Нур-ад-дин, и вдруг она услышала, что Нур-ад-дин поёт и сам себя утешает в беде, произнося такие стихи: «Хулитель мой, что стал в своей сущности Изнеженным и весь цветёт в радостях, – Когда терзал бы рок тебя бедами, Сказал бы ты, вкусив его горечи:

«Ах, прочь любовь и все её горести – Спалила сердце мне она пламенем!» Но вот теперь спасён от обмана я, От крайностей и бед её спасся я, Так не кори в смущение впавшего, Что восклицает, страстью охваченный: «Ах, прочь любовь и все её горести – Спалила сердце мне она пламенем!» Прощающим влюблённых в их бедах будь, Помощником хулителей их не будь, И берегись стянуть ты верёвку их И страсти пить не принуждай горечь их. Ах, прочь любовь и все её горести – Спалила сердце мне она пламенем! Ведь был и я среди рабов прежде вас, Подобен тем, кто ночью спит без забот. Не знал любви и бдения вкуса я, Пока меня не позвала страсть к себе. Ах, прочь любовь и все её горести – Спалила сердце мне она пламенем! Любовь познал и все унижения Лишь тот, кто долго страстью мучим был, Кто погубил рассудок свой, полюбив, И горечь пил в любви одну долго он. Ах, прочь любовь и все её горести – Спалила сердце мне она пламенем! Как много глаз не спит в ночи любящих, Как много век лишилось сна сладкого! И сколько глаз, что слезы льют реками, Текущими от мук любви вдоль ланит! Ах, прочь любовь и все её горести – Спалила сердце мне она пламенем! Как много есть безумных в любви своей, Что ночь не спят в волненье, вдали от сна; Одели их болезни одеждою, И грёзы сна от ложа их изгнаны. Ах, прочь любовь и все её горести – Спалила сердце мне она пламенем! Истлели кости, мало терпения, Течёт слеза, как будто дракона кровь. Как строен он! Все горьким мне кажется, Что сладостным находит он, пробуя. Ах, прочь любовь и все её горести – Спалила сердце мне она пламенем! Несчастен тот, кто мне подобен по любви И пребывает ночью тёмною без сна. Коль в море грубости плывёт и тонет он, На страсть свою, вздыхая, он сетует. Ах, прочь любовь и все её горести – Спалила сердце мне она пламенем! Кто тот, кто страстью не был испытан век И козней кто избег её» тонких столь? И кто живёт, свободный от мук её, Где тот, кому досталось спокойствие? Ах, прочь любовь и все её горести – Спалила сердце мне она пламенем! Господь, направь испытанных страстью И сохрани, благой из хранящих, их! И надели их стойкостью явною И кроток будь во всех испытаньях к ним. Ах, прочь любовь и все её горести – Спалила сердце мне она пламенем!»

И когда Нур-ад-дин завершил свои последние слова и окончил свои нанизанные стихи, дочь везиря сказала про себя: «Клянусь Мессией и истинной верой, этот мусульманин – красивый юноша, по только он, без сомнения, покинутый влюблённый. Посмотреть бы, возлюбленный этого юноши красив ли, как он, и испытывает ли он то же, что этот юноша, или нет? Если его возлюбленный красив, как и он, то этот юноша имеет право лить слезы и сетовать на любовь, а если его возлюбленный не красавец, то погубил он свою жизнь в печалях и лишён вкуса наслаждения…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот восемьдесят восьмая ночь

Когда же настала восемьсот восемьдесят восьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что дочь везиря говорила про себя: «Если его возлюбленный красив, этот юноша имеет право лить слезы, а если его возлюбленный не красив, он загубил свою жизнь в печалях». А Мариам-кушачницу, жену везиря, перевели во дворец накануне этого дня, и дочь везиря увидела по ней, что у неё стеснилась грудь, и решила пойти к ней и рассказать о деле этого юноши и о том, какие она слышала от него стихи, и не успела она до конца подумать об этих словах, как Ситт-Мариам, жена её отца, прислала за ней, чтобы она развлекла её разговором. И девушка пошла к ней и увидела, что грудь Мариам стеснилась, и слезы текут у неё по щекам, и она плачет сильным плачем, больше которого нет, сдерживая слезы и произнося такие стихи:

«Прошёл мой век, а век любви все длится, И грудь тесна моя от сильной страсти, А сердце плавится от мук разлуки, Надеется, что встречи дни вернутся И будет близость стройной, соразмерной. Не укоряй утратившего сердце, Худого телом от тоски и горя, И не мечи в любовь стрелой упрёков – Ведь в мире нет несчастнее влюблённых, Но горечь страсти кажется нам сладкой».

И дочь везиря сказала Ситт-Мариам: «Отчего, о царевна, у тебя стеснена грудь и рассеяны мысли?» И Ситт-Мариам, услышав слова дочери везиря, вспомнила минувшие великие наслаждения и произнесла такие два стиха:

«Терплю по привычке я разлуку с возлюбленным, И слез жемчуга струю я россыпь за россыпью. Быть может, пришлёт Аллах мне помощь – поистине, Все лёгкое он ведь свил под крыльями трудного».

«О царевна, – сказала ей дочь везиря, – не будь со стеснённой грудью и пойдём сейчас к окну дворца – у нас в конюшне есть красивый юноша со стройным станом и сладкою речью, и, кажется, он покинутый влюблённый». – «По какому признаку ты узнала, что он покинутый влюблённый?» – спросила Ситт-Мариам. И дочь везиря сказала: «О царевна, я узнала это потому, что он говорит касыды и стихи в часы ночи и части дня». И СиттМариам подумала про себя: «Если слова дочери везиря истинны, то это примета огорчённого, несчастного Али Нур-ад-дина. Узнать бы, он ли тот юноша, про которого говорит дочь везиря!» И тут усилилась любовь СиттМариам, её безумие, волнение и страсть, и она поднялась в тот же час и минуту, и, подойдя с дочерью везиря к окну, посмотрела в него и увидела, что тот юноша – её возлюбленный и господин Нур-ад-дин. И она пристально всмотрелась в него и узнала его как следует, но только он был больной от великой любви к ней и влюблённости в неё и от огня страсти, мук разлуки и безумия любви и тоски, и увеличилась его худоба, и он начал говорить и сказал:

«В неволе сердце, но свободно глаз течёт, С ним не сравниться облаку текучему. Я плачу, по ночам не сплю, тоскую я. Рыдаю я, горюю о возлюбленных. О пламя, б печаль моя, о страсть моя – Теперь числом их восемь набралось всего, За ними следом пять и пять ещё идёт. Постойте же, послушайте слова мои! То память, мысль, и вздох, и изнурение, Страданье, и изгнанье, и любовь моя, И горе, и веселие, как видишь ты. Терпения и стойкости уж нет в любви, Ушло терпенье, и конец приходит мне. Велики в сердце муки от любви моем, О вопрошающий, каков огонь в душе! Зачем пылает так в душе слеза моя? То пламя в сердце пышет непрестанное. В потоке слез я утопаю льющихся, Но жаром страсти в пропасть ввергнут адскую».

И, увидев своего господина Нур-ад-дина и услышав его проникающие стихи и дивную прозу, Ситт-Мариам убедилась, что это он, но скрыла своё дело от дочери везиря и сказала ей: «Клянусь Мессией и истинной верой, я не думала, что тебе ведомо о стеснении моей груди!»

А затем она в тот же час и минуту поднялась и отошла от окна и вернулась на своё место, и дочь везиря ушла к своему делу. И Ситт-Мариам выждала некоторое время, и вернулась к окну, и, сев у окна, стала смотреть на своего господина Нур-ад-дина и вглядываться в его тонкость и нежность его свойств, и увидела она, что он подобен луне, когда она становится полной в четырнадцатую ночь, но только он вечно печален и струит слезы, так как вспоминает о том, что минуло. И он произносит такие стихи:

«Я питал надежду на близость с милой, и нет её, Но близость к жизни горечью досталась мне. Моих слез потоки напомнит море течением, Но когда я вижу хулителей, я скрываю их. Ах, сгинул бы призвавший день разлуки к нам, Разорвал бы я язык его, попадись он мне! Упрёка нет на днях за то, что сделали, – Напиток мой они смешали с горечью. К кому пойду, когда не к вам направлюсь я? Ведь сердце в ваших я садах оставил вам. Кто защитник мой от обидчика самовластного? Все злее он, когда я власть даю ему. Ему я дух мой отдал, чтоб хранил он дар, Но меня сгубил он и то сгубил, что я дал ему. Я истратил жизнь, чтоб любить его. О, если бы Мне близость дали взамен того, что истратил я! О газеленок, в сердце пребывающий, Достаточно разлуки я испробовал! Ты тот, чей лик красоты все собрал в себе, Но все терпенье на него растратил я. Поселил я в сердце его моем – поселилось там Испытание, но доволен я поселившимся, Течёт слеза, как море полноводное, Если б знал дорогу, поистине, я бы шёл по ней. И боялся я, и страшился я, что умру в тоске И все уйдёт, на что имел надежду я».

И когда Мариам услышала от Нур-ад-дина, влюблённого, покинутого, это стихотворение, пришло к ней из-за его слов сострадание, и она пролила из глаз слезы и произнесла такое двустишие:

«Стремилась к любимым я, но лишь увидала их, Смутилась я, потеряв над сердцем и взором власть. Упрёки готовила я целыми свитками, Когда же мы встретились, ни звука я не нашла».

И Нур-ад-дин, услышав слова Ситт-Мариам, узнал её, и заплакал сильным плачем и воскликнул: «Клянусь Аллахом, это звук голоса Ситт-Мариам-кушачницы – без сомнения и колебания и метания камней в неведомое…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот восемьдесят девятая ночь

Когда же настала восемьсот восемьдесят девятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Нур-ад-дин, услышав, что Мариам произносит стихи, воскликнул про себя: «Поистине, это звук голоса Ситт-Мариам, без сомнения и колебания и метания камней в неизвестное! Посмотреть бы, правильно ли моё предположение, действительно ли это она или кто-нибудь другой!» И потом усилилась печаль Нур-ад-дина, и он заохал и произнёс такие стихи:

«Увидел раз хуливший за страсть меня, Что встретил на просторе я милую И не сказал ни слова упрёка ей: Упрёки ведь – леченье тоскующих. И молвил он: «Молчишь почему, скажи, И верного не можешь ответа дать?» И молвил я; «О ты, что не ведаешь Чувств любящих и в них сомневаешься! Влюблённых признак, страсти примета их – Молчание при встрече с любимыми».

А когда он окончил свои стихи, Ситт-Мариам принесла чернильницу и бумагу и написала в ней после священных слов: «А затем – привет на тебе Аллаха и милость его и благословенье! Сообщаю тебе, что невольница Мариам тебя приветствует и что велика по тебе её тоска, и вот её послание к тебе. В минуту, когда эта бумажка попадёт к тебе в руки, тотчас же и немедленно поднимайся и займись тем, чего Мариам от тебя хочет, с крайней заботой, и берегись ослушаться её или заснуть. Когда пройдёт первая треть ночи (а этот час – самое счастливое время), у тебя не будет иного дела, кроме как оседлать обоих коней и выйти с ними за город, и всякому, кто спросит: «Куда ты идёшь?», отвечай: «Я иду их поводить». Если ты так скажешь, тебя не задержит никто: жители этого города уверены, что ворота заперты».

И потом Ситт-Мариам завернула бумажку в шёлковый платок и бросила её Нур-ад-дину из окна, и Нур-ад-дин взял её, и прочитал, и понял, что в ней содержится, и узнал почерк Ситт-Мариам. И он поцеловал записку, и приложил её ко лбу между глаз, и вспомнил былую приятную близость, и, пролив слезы из глаз, произнёс такое двустишие:

«Пришло к нам послание от вас в ночном сумраке, Тоску взволновав по вас во мне, изнурив меня. И жизнь мне напомнила, прошедшую в близости, Хвала же владыке, мне разлуку пославшему!»

А потом Нур-ад-дин, когда опустилась над ним ночь, занялся уборкой коней и выждал, пока прошла первая треть ночи, и тогда в тот же час и минуту подошёл к коням и положил на них два седла из лучших сёдел, а затем вывел их из ворот конюшни и запер ворота и, дойдя с конями до городских ворот сел, ожидая Ситт-Мариам.

Вот то, что было с Нур-ад-дином. Что же касается царевны Мариам, то она в тот же час и минуту направилась в помещение, приготовленное для неё во дворце, и увидела, что кривой везирь сидит в этом помещении, опершись на подушку, набитую перьями страуса (а он совестился протянуть к Ситт-Мариам руку или заговорить с нею). И, увидав его, Ситт-Мариам обратилась в сердце к своему господину и сказала: «О боже, не дай ему достигнуть со мною желаемого и не суди мне стать нечистой после чистоты!» А потом она подошла к везирю и выказала к нему дружбу, и села подле него, и приласкала его, и сказала: «О господин мой, что это ты от нас отворачиваешься? Высокомерие ли это с твоей стороны и надменность ли к нам? Но говорит сказавший ходячую поговорку: «Когда приветствие не имеет сбыта, приветствуют сидящие стоящих». И если ты, о господин мой, не подходишь ко мне и не заговариваешь со мною, тогда я подойду к тебе и заговорю с тобой». – «Милость и благодеяние – от тебя, о владеющая землёю и вдоль и поперёк, и разве я не один из твоих слуг и ничтожнейших твоих прислужников?» – ответил везирь. – Мне только совестно посягнуть на возвышенную беседу с тобой, о жемчужина бесподобная, и лицо моё перед тобой глядит в землю». – «Оставь эти слова и принеси нам еду и напитки», – сказала царевна.

И тогда везирь кликнул своих невольниц и евнухов и велел им принести скатерть, на которой было то, что ходит и летает и плавает в морях: ката, перепёлки, птенцы голубей, молочные ягнята и жирные гуси, и были там подрумяненные куры и кушанья всех форм и видов. И СиттМариам протянула руку к скатерти, и стала есть, и начала класть везирю в рот куски пальцами и целовать его в губы, и они ели до тех пор, пока не насытились едою, а потом они вымыли руки, и евнухи убрали скатерть с кушаньем и принесли скатерть с вином. И Мариам стала наливать и пить – и поить везиря, и она служила ему, как подобает, и сердце везиря едва не улетело от радости, и его грудь расширилась и расправилась. И когда разум везиря исчез для истины и вино овладело им, царевна положила руку за пазуху и вынула кусок крепкого маграбинского банджа – такого, что если бы почуял малейший его запах слон, он бы проспал от года до года (Мариам приготовила его для подобного часа), и затем она отвлекла внимание везиря, и растёрла бандж в кубке, и, наполнив кубок, подала его везирю. И ум везиря улетел от радости, и не верилось ему, что царевна предлагает ему кубок, и он взял кубок и выпил его, и едва утвердилось вино у него в желудке, как он тотчас же упал на землю, поверженный.

И тогда Ситт-Мариам поднялась на ноги и, направившись к двум большим мешкам, наполнила их тем, что легко весом и дорого стоит из драгоценных камней, яхонтов и всевозможных дорогих металлов, а потом она взяла с собой немного съестного и напитков и надела доспехи войны и сечи, снарядившись и вооружившись. И она взяла с собой для Нур-ад-дина, чтобы порадовать его, роскошные царственные одежды и набор покоряющего оружия, а затем подняла мешки на плечи и вышла из дворца (а она обладала силой и отвагой) и отправилась к Нур-ад-дину.

Вот то, что было с Мариам. Что же касается Нур-ад-дина…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Ночь, дополняющая до восьмисот девяноста

Когда же настала ночь, дополняющая до восьмисот девяноста, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Мариам, выйдя из дворца, отправилась к Нур-ад-дину (а она обладала силой и отвагой).

Вот то, что было с Мариам. Что же касается Нур-ад-дина, влюблённого, несчастного, то он сидел у ворот города, ожидая Мариам, и поводья коней были у него в руке, и Аллах (велик он и славен!) наслал на него сон, и он заснул – слава тому, кто не спит! А цари островов в то время не жалели денег на подкуп за кражу тех двух коней или одного из них, и в те дни существовал один чёрный раб, воспитавшийся на островах, который умел красть коней, и цари франков подкупали его большими деньгами, чтобы он украл одного коня, и обещали, если он украдёт обоих, подарить ему целый остров и наградить его роскошной одеждой. И этот раб долгое время кружил по городу Афрандже, прячась, но не мог взять коней, пока они были у царя, а когда царь подарил коней кривому везирю и тот перевёл их к себе в конюшню, раб обрадовался сильной радостью и стал надеяться их взять. И он воскликнул: «Клянусь Мессией и истинной верой, я их украду»!

И он вышел, в ту самую ночь, и направился к конюшне, чтобы украсть коней, и когда он шёл по дороге, он вдруг бросил взгляд и увидел Нур-ад-дина, который спал, держа поводья коней в руке. И раб снял поводья с головы коней и хотел сесть на одного из них и погнать перед собой другого, и вдруг подошла Ситт-Мариам, неся мешки на плече. И она подумала, что раб – это Нур-ад-дин, и подала ему один мешок, и раб положил его на коня, а потом Мариам подала ему второй мешок, и он положил его на другого коня, а сам молчал, и Мариам думала, что это Нур-ад-дин. И они выехали за ворота города, а раб все молчал, и Мариам сказала ему: «О господин мой Нурад-дин, отчего ты молчишь?» И раб обернулся, сердитый, и сказал: «Что ты говоришь, девушка?» И Мариам, услышав бормотанье раба, узнала, что это не речь Нур-ад-дина, и тогда она подняла голову, и посмотрела на раба, и увидела, что у него ноздри как кувшины. И когда Мариам посмотрела на раба, свет стал перед лицом её мраком, и она спросила его: «Кто ты будешь, о шейх сыновей Хама, и как твоё имя среди людей?» – «О дочь скверных, – сказал раб, – моё имя – Масуд, что крадёт коней, когда люди спят». И Мариам не ответила ему ни одним словом, но тотчас же обнажила меч и ударила его по плечу, и меч вышел, сверкая, через его связки. И раб упал на землю, поверженный, и стал биться в крови, и поспешил Аллах послать его душу в огонь (а скверное это обиталище!).

И тогда Ситт-Мариам взяла коней и села на одного из них, а другого схватила рукой и повернула вспять, чтобы найти Нур-ад-дина. И она нашла его лежащим в том месте, где она условилась с ним встретиться, и поводья были у него в руке, и он спал, и храпел во сне, и не отличал у себя рук от ног. И Мариам сошла со спины коня и толкнула Нур-ад-дина рукой, и тот пробудился от сна, испуганный, и воскликнул: «О госпожа, слава Аллаху, что ты пришла благополучно!» – «Вставай, садись на этого коня и молчи!» – сказала ему Мариам. И Нур-ад-дин поднялся и сел на коня, а Ситт-Мариам села на другого коня, и они выехали из города и проехали некоторое время, и потом Мариам обернулась к Нур-ад-дину и сказала: «Разве не говорила я тебе: «Не спи!» Ведь не преуспевает тот, кто спит». – «О госпожа, – воскликнул Нур-ад-дин, – я заснул только потому, что прохладилась моя душа, ожидая свиданья с тобой! А что случилось, о госпожа?» И Мариам рассказала ему историю с рабом от начала до конца, и Нур-ад-дин воскликнул: «Слава Аллаху за благополучие!»

И затем они старались ускорить ход, вручив своё дело милостивому, всеведущему, и ехали, беседуя, пока не доехали до раба, которого убила Ситт-Мариам. И Нур-ад-дин увидел его, валявшегося в пыли, подобного ифриту, и Мариам сказала Нур-ад-дину: «Сойди на землю, обнажи его от одежд и возьми его оружие». – «О госпожа, – сказал Нур-ад-дин, – клянусь Аллахом, я не могу сойти со спины коня, встать около этого раба и приблизиться к нему!» И он подивился обличию раба и поблагодарил Ситт-Мариам за её поступок, изумляясь её смелости и силе её сердца. И они поехали и ехали жестоким ходом остаток ночи, а когда наступило утро и засияло светом и заблистало и распространилось солнце над холмами, они достигли обширного луга, где паслись газели, и края его зеленели, и плоды на нем всюду поспели. И цветы там были как брюхо змеи, и укрывались на лугу птицы, и ручьи текли на нем, разнообразные видом, как сказал и отличился поэт, вполне выразив желаемое:

Долина нас от зноя защитила, Сама защищена деревьев гущей. Мы сели под кустами, и склонились Над нами они, как мать над своим младенцем. И дал поток нам, жаждущим, напиться Водой, что слаще вин для пьющих вместе. Деревья гонят солнце, как ни взглянет, Вход запретив ему, позволив ветру. Пугают камни жемчугом убранных, И щупают они края жемчужин.

Или, как сказал другой:

И когда щебечет поток его и хор птиц его, К нему влечёт влюблённого с зарёю, И раю он подобен – под крылом его Плоды и тень и струи вод текучих.

И Ситт-Мариам с Нур-ад-дином остановились, чтобы отдохнуть в этой долине…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот девяносто первая ночь

Когда же настала восемьсот девяносто первая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда Ситт-Мариам с Нур-ад-дином остановились в этой долине, они поели её плодов и напились из её ручьёв и пустили коней поесть на пастбище, и кони поели и попили в этой долине. И Нур-ад-дин с Мариам сели и начали беседовать и вспоминать своё дело и то, что с ними случилось, и всякий из них сетовал другому на то, какие он испытал мучения в разлуке и что он перенёс в тоске и отдалении. И когда они так сидели, вдруг поднялась пыль, застилая края неба, и они услышали ржание коней и бряцание оружия.

А причиною этого было вот что. Когда царь выдал свою дочь замуж за везиря, и тот вошёл к ней в ту же ночь, и настало утро, царь захотел пожелать им доброго утра, как бывает обычно у царей с их дочерьми. И он поднялся, и взял шёлковые материи, и стал разбрасывать золото и серебро, чтобы его подхватывали евнухи и прислужницы, и царь до тех пор шёл с несколькими слугами, пока не достиг нового дворца, и он увидел, что везирь брошен на постель и не отличает головы от ног. И царь огляделся во дворце направо и налево и не увидел своей дочери, и замутилось его состояние, и заняло это его мысли, и исчез его рассудок. И он велел принести горячей воды, крепкого уксуса и ладана, и когда ему принесли их, смешал все это вместе и впустил везирю в все. И затем он потряс его, и бандж выпал у него из нутра, точно кусок сыру, и тогда царь впустил смесь везирю в нос второй раз, и тот проснулся. И царь спросил его, что с ним и что с его дочерью Мариам, и везирь сказал ему: «О царь величайший, я ничего о ней не знаю, кроме того, что она своей рукой дала мне выпить кубок вина, и после того я пришёл в сознание только сейчас и не знаю, какое с ней было дело».

И когда царь услышал слова везиря, свет стал мраком перед лицом его, и он вытащил меч и ударил им везиря по голове, и меч показался, блистая, между его зубов.

А потом царь в тот же час и минуту послал за слугами и конюхами, и когда они явились, потребовал тех двух коней, и слуги сказали: «О царь, кони пропали сегодня ночью, и наш старший тоже пропал вместе с ними. Утром мы нашли все двери отпертыми». – «Клянусь моей религией и тем, что исповедует моя вера, – воскликнул царь, – коней взял не кто иной, как моя дочь, – она и тот пленный, что прислуживал в церкви! Он похитил мою дочь в первый раз, и я узнал его истинным образом, и освободил его из моих рук только этот кривой везирь, и ему уже воздано за его поступок!»

И потом царь тотчас же позвал своих трех сыновей – а это были доблестные богатыри, каждый из которых стоил тысячи всадников в пылу битвы и на месте боя и сражения, – и закричал на них, и велел им садиться на коней. И они сели, и царь сел на коня в числе их вместе с избранными своими патрициями, вельможами правления и знатными людьми, и они поехали по следам беглецов и настигли их в той долине.

Когда Мариам увидела их, она поднялась, села на своего коня, подвязала меч и надела доспехи и оружие, а потом она спросила Нур-ад-дина: «В каком ты состоянии и каково твоё сердце в бою, сражении и стычке?» – «Я устойчив в стычке, как устойчив кол в отрубях», – ответил Нур-ад-дин, и затем он начал говорить и сказал:

«О Марьям, брось корить меня так больно, И смерти не ищи мне с долгой пыткой. Откуда мне, скажи, воякой сделаться, Когда пугаюсь я карканья вороны? А когда увижу внезапно мышь, так пугаюсь я, Что лью со страху я себе в одежду. Люблю бои я только в одиночестве, И знает кусе весь пыл и ярость зебба. Вот это – правильное мненье! Всякое Другое мненье правильным не будет».

И когда Мариам услышала от Нур-ад-дина эти слова и нанизанные стихи, она явила ему смех и улыбку и сказала: «О господин мой Нур-ад-дин, оставайся на месте, и я избавлю тебя от их зла, хотя бы их было числом столько, сколько песчинок». И она в тот же час и минуту приготовилась, и, сев на спину коня, выпустила из рук конец поводьев, и повернула копьё остриём вперёд, и конь понёсся под нею, точно дующий ветер или вода, когда она изливается из узкой трубы. А Мариам была из храбрейших людей своего времени, бесподобная в её век и столетие, ибо отец научил её, ещё малолеткой, ездить на спине коней и погружаться в море боя тёмной ночью. И она сказала Нур-ад-дину: «Садись на коня и будь за моей спиной, а если мы побежим, старайся не упасть, ибо твоего коня не настигнет настигающий».

И когда царь увидел свою дочь Мариам, он узнал её как нельзя лучше и» обернувшись к своему старшему сыну, сказал ему: «О Бартут, о прозванный Рас-аль-Каллут! Это твоя сестра Мариам, наверное и без сомнения. Она понеслась на нас и хочет биться с нами и сражаться; выйди же к ней и понесись на неё. Во имя Мессии и истинной веры, если ты её одолеешь, не убивай её, не предложив ей христианскую веру, и если она вернётся к своей древней вере, приведи её пленницей, а если она не вернётся к ней, убей её самым скверным убиением и изувечь её наихудшим способом, а также и того проклятого, который с нею, изувечь самым скверным способом». И Бартут ответил: «Внимание и повиновение!»

И затем он в тот же час и минуту выехал к своей сестре Мариам и понёсся на неё, и она встретила его, и поднялась на него, и приблизилась к нему, и подъехала близко. И тогда Бартут сказал ей: «О Мариам, разве недостаточно того, что из-за тебя случилось, когда ты оставила веру отцов и дедов и последовала вере бродящих по землям? (Он подразумевал веру ислама.) Клянусь Мессией и истинной верой, – воскликнул он потом, – если ты не вернёшься к вере царей, твоих отцов и дедов, и не пойдёшь к ней наилучшим путём, я убью тебя злейшим убийством и изувечу тебя наихудшим образом!» И Мариям засмеялась словам своего брата и воскликнула: «Не бывать, не бывать, чтобы вернулось минувшее или ожил бы умерший! Нет, я заставлю тебя проглотить сильнейшую печаль! Клянусь Аллахом, я не отступлю от веры Мухаммеда, сына Абд-Аллаха, чьё наставление всеобъемлюще, ибо это есть истинная вера, и не оставлю правого пути, хотя бы пришлось мне испить чашу смерти…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот девяносто вторая ночь

Когда же настала восемьсот девяносто вторая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Мариам сказала своему брату: «Не бывать, чтоб я отступилась от веры Мухаммеда, сына Абд-Аллаха, чьё наставление всеобъемлюще, ибо это вера правого пути, хотя бы пришлось мне испить чашу смерти!»

И когда услыхал проклятый Бартут от своей сестры эти слова, свет сделался пред лицом его мраком, и показалось ему это дело значительным и великим. И запылал между ними бой, и жестокой стала борьба и схватка, и погрузились они оба в долины, широкие и длинные, и терпели страдания, и устремились на них взоры, и поразила их оторопь. И они гарцевали продолжительное время и долго сражались. И всякий раз как открывал Бартут против своей сестры Мариам какой-нибудь способ боя, она уничтожала его и отражала своим прекрасным искусством, силой своего превосходства, уменьем и доблестью. И они сражались таким образом, пока не сомкнулась над их головами пыль и витязи не скрылись от взоров, и Мариам до тех пор обманывала Бартута и преграждала ему дорогу, пока он не утомился, и пропала тогда его решимость и разрушилась его твёрдость, и ослабела его сила. И Мариам ударила его мечом по плечу, и меч вышел, сверкая, через его связки, и поспешил Аллах послать его душу в огонь (а скверное это обиталище!).

И затем Мариам проскакала по полю, на месте боя и сражения, и стала требовать поединка и просить единоборства, и крикнула: «Есть ли боец, есть ли противник? Пусть же не выходит ко мне в сей день ленивый или слабый! Пусть выходят ко мне только богатыри врагов веры, чтобы напоила я их из чаши позорной пытки! О поклонники идолов, обладатели нечестия и непокорства, сегодня день, когда побелеют лица людей веры и почернеют лица тех, кто не верит во всемилостивого». И когда царь увидел, что его старший сын убит, он стал бить себя по лицу и разорвал на себе одежду и, кликнув своего среднего сына, сказал ему: «О Бартус, о прозванный Хар-ас-Сус, выезжай, о дитя моё, скорее на бой с твоей сестрой Мариам! Отомсти ей за твоего брата Бартута и приведи её ко мне пленницей, посрамлённой, униженной». И Бартус отвечал: «О батюшка, слушаю и повинуюсь!»

И он выступил против своей сестры Марнам и понёсся на неё, и Мариам встретила его и понеслась на него, и они начали сражаться сильным боем, сильнее, чем первый бой. И её второй брат увидел, что он слаб для боя с нею, и захотел убежать и удрать, но не мог из-за её сильной ярости, ибо всякий раз, как он хотел положиться на бегство, Мариам приближалась к нему и подъезжала вплотную и теснила его. И потом она ударила Бартуса мечом по шее, и меч вышел, сверкая, у него из глотки, и послала его вслед его брату, и проскакала по боевому полю, на месте боя и сражения, и крикнула: «Где витязи и храбрецы, где кривой и хромой витязь, обладатель искривлённой веры? И тогда царь, отец её, закричал, с израненным сердцем и оком, слезами разъеденным: «Она убила моего среднего сына, клянусь Мессией и истинной верой!» И потом он кликнул своего меньшего сына и сказал ему: «О Фасьян, о прозванный Седьхас-Сыбьян, выходи, о дитя моё, на бой с твоей сестрой и отомсти за твоих братьев! Сшибись с нею, и счастье либо тебе, либо против тебя. И если ты её одолеешь, убей её наихудшим убиением».

И тут выступил против Мариам её меньшой брат и понёсся на неё, и Мариам пошла на него с превосходным искусством, и понеслась на него с прекрасным уменьем, смелостью, знанием боя и доблестью, и крикнула: «О проклятый, о враг Аллаха и враг мусульман, я отправлю тебя вслед твоим братьям, а плох приют нечестивых!» И затем она вытащила меч из ножен и ударила своего брата, перерубив ему шею и руки, и отправила его вслед братьям, и поспешил Аллах послать его душу в огонь (а скверное это обиталище!) И когда патриции и витязи, которые поехали с отцом царевны, увидели, что три его сына убиты (а они были самые храбрые люди своего времени), в их сердце запал страх перед Ситт-Мариам, и ошеломила их боязнь, и они свесили головы к земле и убедились в своей смерти, уничтожении, унижении и гибели. И сгорели их сердца от гнева в пламени огня, и они повернули спину и положились на бегство. И когда увидел царь, что его сыновья убиты и войска побежали, взяло его недоумение и оторопь, и сгорело его сердце в пламени огня, и он сказал себе: «Поистине, Ситт-Мариам нас уничтожила, и если я подвергну себя опасности и выступлю к ней один, она, может быть, меня одолеет и покорит, и убьёт меня гнуснейшим убийством, и изувечит самым скверным образом, как она убила своих братьев, ибо не осталось у неё на нас надежды, и нечего нам желать её возвращения. И, помоему, надлежит мне сберечь мою честь и вернуться в мой город».

И потом царь отпустил поводья коня и вернулся в свой город» и когда он оказался у себя во дворце, в его сердце вспыхнул огонь из-за убиения его трех сыновей, бегства его войска и позора его чести. И, не просидев получаса, он потребовал к себе вельмож правления и больших людей царства и пожаловался им на то, что сделала с ним его дочь Мариам, которая убила своих братьев, и на горе и печаль, им перенесённую, и спросил у вельмож совета. И они все посоветовали ему написать письмо преемнику Аллаха на земле его, повелителю правоверных Харуну арРашиду, и осведомить его об этом деле. И царь написал ар-Рашиду письмо такого содержания: «После привета повелителю правоверных: у нас есть дочь по имени Мариам-кушачница, и испортил её против нас пленник из пленных мусульман по имени Нур-ад-дин Али, сын купца Тадж-ад-дина, каирца, и похитил её ночью, и вышел с нею в сторону своей земли. И я прошу милости владыки нашего, повелителя правоверных, чтобы он написал во все мусульманские земли приказ отыскать её и прислать к нам с верным посланцем…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот девяносто третья ночь

Когда же настала восемьсот девяносто третья ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что царь Афранджи написал халифу, повелителю правоверных Харуну ар-Рашиду письмо, в котором умолял его, прося о своей дочери Мариам, и ходатайствовал о милости написать во все мусульманские страны приказ, чтобы Мариам разыскали и отослали с верным посланием из слуг его величества, повелителя правоверных. И между прочим в письме заключалось: «А за помощь нам в этом деле мы назначим вам половину города Румы великой, чтобы вы строили там мечети для мусульман, и будет вам доставляться его подать».

И после того как царь написал это письмо, по совету знатных людей своего царства и вельмож правления, он свернул его и позвал везиря, который был назначен везирем вместо кривого везиря, и приказал ему запечатать письмо царской печатью, и вельможи правления тоже припечатали его, поставив на нем сначала подпись своей руки. А потом царь сказал своему везирю: «Если ты приведёшь её, тебе будет от меня надел двух эмиров, и я награжу тебя одеждой с двумя нашивками». И он отдал везирю письмо и приказал ему отправиться в город Багдад, Обитель Мира, и вручить письмо повелителю правоверных из рук в руки.

И везирь выехал с посланием и ехал, пересекая долины я степи, пока не достиг города Багдада. И, вступив в город, везирь провёл там три дня, устраиваясь и отдыхая, а потом он спросил, где дворец повелителя правоверных Харуна ар-Рашида, и ему указали его. И, достигнув дворца, везирь попросил у повелителя правоверных разрешения войти, и халиф разрешил ему. И везирь вошёл к ар-Рашиду и, поцеловав перед ним землю, подал ему письмо от царя Афранджи и с ним диковинные подарки и редкости, подходящие для повелителя правоверных. И когда халиф развернул письмо и прочитал его и понял его содержание, он тотчас же велел своим везирям написать письма во все мусульманские страны, и они это сделали, и изъяснили в письмах облик Мариам и облик Нур-ад-дина, и обозначили его имя и её имя, и упомянули, что они беглецы, так что всякий, кто их обнаружит, пусть схватит их и отошлёт к повелителю правоверных. И они предостерегли наместников, чтобы те не оказали в этом промедления, беспечности или небрежения. И затем письма запечатали и разослали с гонцами к наместникам, и те поспешили с исполнением приказа и принялись искать во всех городах тех, у кого был указанный облик.

Вот что было с этими правителями и их подчинёнными. Что же касается Нур-ад-дина каирского и Мариам-кушачницы, дочери царя Афранджи, то после бегства царя и его войска они в тот же час и минуту сели на коней и направились в страны Сирии, и покрыл их покрывающий, и они достигли города Дамаска. А объявления о розыске, которые разослал халиф, опередили их в Дамаске на один день, и эмир Дамаска узнал, что ему приказано схватить обоих беглецов, когда он их найдёт, и доставить их к халифу.

И когда был день их прибытия в Дамаск, подошли к ним соглядатаи и спросили их, как их имена, и беглецы сказали правду и рассказали свою историю и все, что с ними случилось, и их узнали, и схватили, и взяли, и привели их к эмиру Дамаска, и тот отправил их к халифу в город Багдад, Обитель Мира.

И по прибытии туда, попросили разрешения войти к повелителю правоверных Харуну ар-Рашиду, и тот позволил, и прибывшие вошли, и поцеловали землю меж его руками, и сказали: «О повелитель правоверных, эта девушка

Мариам-кушачница, дочь царя Афранджи, а это – Нур-ад-дин, сын купца Тадж-ад-дина каирского, пленник, который испортил её против воли её отца и украл её из его страны и царства и уехал с нею в Дамаск. Мы нашли их, когда они вступили в Дамаск, и спросили их, как их зовут, и они ответили нам правду, и тогда мы привели и доставили их к тебе».

И повелитель правоверных взглянул на Мариам и увидел, что она стройна ростом и станом, говорит ясной речью, красавица среди людей своего времени, единственная в свой век и столетие, и обладает сладостным языком, твёрдым духом и сильным сердцем. И когда Мариам подошла к халифу, она поцеловала землю меж его руками и пожелала ему вечной славы и счастья и прекращения бед и напастей. И халифу понравилась красота её стана, нежность её речи и быстрота её ответов, и он спросил её: «Ты ли – Мариам-кушачница, дочь царя Афранджи?» И Мариам ответила: «Да, о повелитель правоверных и имам единобожников, охранитель в боях веры и сын дяди господина посланных». И тогда халиф обернулся и увидел, что Али Нур-ад-дин – красивый юноша, прекрасно сложенный, подобный светящейся луне в ночь её полноты, и спросил его: «Ты – Нур-ад-дин, пленник, сын купца Тадж-ад-дина каирского?» И Нур-ад-дин ответил: «Да, о повелитель правоверных и опора всех к нему направляющихся». – «Как ты похитил эту женщину из царства её отца и убежал с нею?» – спросил халиф. И Нур-ад-дин принялся рассказывать ему обо всем, что с ним случилось, с начала до конца, и, когда он кончил свой рассказ, халиф удивился всему этому до крайней степени, и его охватил от удивления великий восторг, и он воскликнул:

«Сколь много приходится терпеть мужам!..»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот девяносто четвёртая ночь

Когда же настала восемьсот девяносто четвёртая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда халиф Харун ар-Рашид просил Нур-ад-дина о его истории и тот рассказал ему все, что с ним случилось, от начала до конца, халиф до крайности удивился этому и воскликнул: «Сколь много приходится терпеть мужам! – а потом обратился к СиттМариам и сказал ей: – О Мариам, знай, что твой отец, царь Афранджи, написал нам о тебе. Что ты скажешь?» – «О преемник Аллаха на земле его, поддерживающий установления его пророка и предписания его! – ответила Мариам. – Да увековечит Аллах над тобою счастье и да защитит тебя от бед и напастей! Ты – преемник Аллаха на земле его! Я вступила в вашу веру, ибо она есть вера твёрдо стоящая, истинная, и оставила религию нечестивых, которые говорят ложь о Мессии, и стала верующей в Аллаха великодушного, и считаю правдой то, с чем пришёл его милосердый посланник. Я поклоняюсь Аллаху (слава и величие ему!), объявляю его единым богом, падаю перед ним ниц, в смирении, и прославляю его, и я говорю, стоя меж руками халифа: «Свидетельствую, что нет бога, кроме Аллаха, и свидетельствую, что Мухаммед – посол Аллаха; послал он его с наставлением на правый путь и верою истинной, чтобы поставил он её превыше всякой веры, хотя бы было это отвратительно многобожникам. И разве дозволено тебе, о повелитель правоверных, внять письму царя еретиков и отослать меня в страну нечестивых, которые предают товарищей владыке всезнающему и возвеличивают крест, и поклоняются идолам, и веруют в божественность Исы, хотя он сотворён? И если ты сделаешь со мной это, о преемник Аллаха, я уцеплюсь за твою полу в день смотра перед Аллахом и пожалуюсь на тебя сыну твоего дяди, посланнику Аллаха (да благословит его Аллах и да приветствует!), в тот день, когда не поможет ни имущество, ни сыновья, никому, кроме тех, кто пришёл к Аллаху с сердцем здравым».

И повелитель правоверных воскликнул: «О Мариам, сохрани Аллах, чтобы я когда-нибудь это сделал! Как возвращу я женщину-мусульманку, объявляющую единым Аллаха и посланника его, к тому, что запретил Аллах и его посланник?» И Мариам воскликнула: «Свидетельствую, что нет бога, кроме Аллаха, и свидетельствую, что Мухаммед – посол Аллаха!» И повелитель правоверных молвил: «О Мариам, да благословит тебя Аллах и да умножит руководство тобой на пути к исламу! Раз ты стала мусульманкой, объявляющей Аллаха единым, – у нас появился перед тобой обязательный долг, и заключается он в том, что я не допущу с тобою никогда крайности, хотя бы мне дали за тебя полную землю драгоценностей и золота. Успокойся же душою и прохлади глаза, и пусть твоя грудь расправится и твоё сердце будет спокойно. Согласна ли ты, чтобы этот юноша, Али-каирец, был тебе мужем, а ты ему женой?» – «О повелитель правоверных, – сказала Мариам, – как мне не согласиться, чтобы он был мне мужем, когда он купил меня своими деньгами и был милостив ко мне крайней милостью? И в довершение милости ко мне, он из-за меня подвергал свою душу опасности много раз».

И выдал тогда Мариам замуж за Нур-ад-дина владыка наш, повелитель правоверных, и сделал ей приданое, и призвал кади, и свидетелей, и вельмож правления к присутствию в день замужества и при писании записи, и был это день многолюдный.

А затем после этого повелитель правоверных в тот же час и минуту обратился к везирю царя румов, который в это время был тут, и спросил его: «Слышал ли ты её слова? Как я отошлю её к её нечестивому отцу, когда она – мусульманка, единобожница? Ведь, может быть, он причинит ей зло и будет груб с нею, тем более что она убила его сыновей, и я понесу её грех в день воскресения. А сказал ведь Аллах великий: «И не установил Аллах нечестивым против мусульман пути». Возвращайся же к твоему царю и скажи ему: «Отступись от этого дела».

А этот везирь был глупый, и он сказал халифу: «О повелитель правоверных, клянусь Мессией и истинной верой, мне невозможно возвратиться без Мариам, хотя бы и была она мусульманкой, так как если я вернусь к её отцу без неё, он убьёт меня». И халиф воскликнул: «Возьмите этого проклятого и убейте его!» И он произнёс такой стих:

«Награда вот перечащим, Тем, кто выше их, непокорным мне!»

И потом он велел отрубить проклятому везирю голову и сжечь его, и Ситт-Мариам сказала: «О повелитель правоверных, не марай твоего меча кровью этого проклятого!» И она обнажила меч и, ударив им везиря, отмахнула ему голову от тела, и пошёл он в обитель гибели, и приют ему – геенна. (А скверное это обиталище!) И халиф удивился твёрдости руки Мариам и силе её духа, и он наградил Нур-ад-дина роскошной одеждой, и отвёл Мариам с Нур-ад-дином помещение во дворце, и назначил им выдачи, и жалованье, и кормовые, и велел отнести к ним все, что было нужно из одежд, ковров и дорогой посуды.

И они провели в Багдаде некоторое время, живя сладостной и приятнейшей жизнью, а потом Нур-ад-дин затосковал по отцу и матери и рассказал об этом халифу и попросил у него позволения отправиться в свою страну и посетить близких. И он позвал Мариам и привёл её пред лицо халифа, и тот разрешил ему поехать и наделил его дарами и дорогими редкостями. И он поручил Мариам и Нур-ад-дина друг другу и велел написать эмирам Каира Охраняемого и тамошним учёным и вельможам, чтобы они заботились о Нур-ад-дине, его родителях и невольнице и оказывали им крайнее уважение.

И когда дошли вести об этом до Каира, купец Таджад-дин обрадовался возвращению своего сына Нур-ад-дина, и его мать тоже обрадовалась этому до крайности. И вышли ему навстречу знатные люди, эмиры и вельможи правления, вследствие наказа халифа, и они встретили Нур-ад-дина. И был это день многолюдный, прекрасный и дивный, когда встретился любящий с любимым и соединился ищущий с искомым, и начались пиршества – каждый день у одного из эмиров. И все обрадовались их прибытию великой радостью и оказывали им уважение, все возвышающееся, и когда встретился Нур-ад-дин со своим отцом и матерью, они обрадовались друг другу до крайней степени, и прошли их заботы и огорчения.

И так же обрадовались они Ситт-Мариам и оказали ей крайнее уважение, и стали прибывать к ним подарки и редкости от всех эмиров и больших купцов, и испытывали они каждый день новое наслаждение и радость большую, чем радость в праздник.

И они прожили в постоянной радости, наслаждении и обильном и веселящем благоденствии за едой, питьём, развлечениями и увеселениями некоторое время, пока не пришла к ним Разрушительница наслаждений и Разлучительница собраний, опустошающая дома и дворцы и населяющая утробы могил. И были они перенесены из дольней жизни к смерти и оказались в числе умерших. Да будет же слава живому, который не умирает и в чьей руке ключи видимого и невидимого царства!».

Примечания

1

Фарджия – верхняя одежда вроде халата с длинными и широкими рукавами.

(обратно)

2

Хаиза – дядя пророка Мухаммеда, был братом, а Акиль – племянником аль-Аббаса, от которого вели свой род халифы Аббасиды.

(обратно)

3

Зудейт – ироническая кличка – уменьшительное от «зульт» – голый.

(обратно)

4

Зудейт – ироническая кличка – уменьшительное от «зульт» – голый.

(обратно)

5

Из бреславльского издания текста настоящей сказки, где он гораздо подробнее, видно, что Масрур был христианин. В дальнейшем мы узнаем, что Зейн-аль-Мавасиф – мусульманка, выданная за еврея, но не отступившая от ислама.

(обратно)

6

По мусульманскому поверью, судьба каждого человека начертана на швах его черепа, но никто не может её прочесть.

(обратно)

7

То есть «придание товарищей» богу – многобожие.

(обратно)

8

По мусульманскому закону торговая сделка считается совершившейся лишь в том случае, если продавец и покупатель в присутствии свидетелей словесно выразили намерение – первый продать товар, а второй – купить его. Сговорившись с покупателем о цене, продавец говорит: «Я продал тебе», после чего он уже не может отказаться от продажи и обязан уступить вещь за предложенную цену.

(обратно)

9

Надсмотрщик за ценами (по-арабски – «мухтасиб») должен был следить за соблюдением законов ислама в торговой и общественной жизни.

(обратно)

10

Долей султана называется налог на торговые сделки, поступавший в непосредственное распоряжение султана.

(обратно)

11

Зуннар – род пояса, непременная принадлежность одежды христианских монахов. В разговорном арабском языке этим словом обозначается всякий пояс вообще.

(обратно)

12

Афранджей названа здесь Франция. Город царя Афранджи-по-видимому, один из южнофранцузских портов, вероятнее всего Марсель.

(обратно)

13

Колонна Мачт – гигантская колонна, воздвигнутая в Александрии римским префектом Помпеи (322 год н. э.) в честь императора Диоклетиана.

(обратно)

14

Эти имена означают – «опережающий» и «настигающий». Так обычно называли у средневековых арабов коней, занявших первое и второе место на конских состязаниях.

(обратно)

Оглавление

Сказка о рыбаке Халифе (ночи 831–845)

  Восемьсот тридцать вторая ночь

    Восемьсот тридцать третья ночь

  Восемьсот тридцать четвёртая ночь

  Восемьсот тридцать пятая ночь

  Восемьсот тридцать шестая ночь

  Восемьсот тридцать седьмая ночь

  Восемьсот тридцать восьмая ночь

  Восемьсот тридцать девятая ночь

  Ночь, дополняющая до восьмисот сорока

  Восемьсот сорок первая ночь

  Восемьсот сорок вторая ночь

  Восемьсот сорок третья ночь

  Восемьсот сорок четвёртая ночь

  Восемьсот сорок пятая ночь

Рассказ о Масруре и Зейн-аль-Мавасиф (ночи 845–863)

  Восемьсот сорок шестая ночь

  Восемьсот сорок седьмая ночь

  Восемьсот сорок восьмая ночь

  Восемьсот сорок девятая ночь

  Ночь, дополняющая до восьмисот пятидесяти

  Восемьсот пятьдесят первая ночь

  Восемьсот пятьдесят вторая ночь

  Восемьсот пятьдесят третья ночь

  Восемьсот пятьдесят четвёртая ночь

  Восемьсот пятьдесят пятая ночь

  Восемьсот пятьдесят шестая ночь

  Восемьсот пятьдесят седьмая ночь

  Восемьсот пятьдесят восьмая ночь

  Восемьсот пятьдесят девятая ночь

  Ночь, дополняющая до восьмисот шестидесяти

  Восемьсот шестьдесят первая ночь

  Восемьсот шестьдесят вторая ночь

  Восемьсот шестьдесят третья ночь

Сказка о Нур-ад-дине и Мариам-кушачнице (ночи 863–894)

  Восемьсот шестьдесят четвёртая ночь

  Восемьсот шестьдесят пятая ночь

  Восемьсот шестьдесят шестая ночь

  Восемьсот шестьдесят седьмая ночь

  Восемьсот шестьдесят восьмая ночь

  Восемьсот шестьдесят девятая ночь

    Ночь, дополняющая до восьмисот семидесяти

  Восемьсот семьдесят первая ночь

  Восемьсот семьдесят вторая ночь

  Восемьсот семьдесят третья ночь

  Восемьсот семьдесят четвёртая ночь

  Восемьсот семьдесят пятая ночь

  Восемьсот семьдесят шестая ночь

  Восемьсот семьдесят седьмая ночь

  Восемьсот семьдесят восьмая мочь

  Восемьсот семьдесят девятая ночь

    Ночь, дополняющая до восьмисот восьмидесяти

  Восемьсот восемьдесят первая ночь

  Восемьсот восемьдесят вторая ночь

  Восемьсот восемьдесят третья ночь

  Восемьсот восемьдесят четвёртая ночь

  Восемьсот восемьдесят пятая ночь

  Восемьсот восемьдесят шестая ночь

  Восемьсот восемьдесят седьмая ночь

  Восемьсот восемьдесят восьмая ночь

  Восемьсот восемьдесят девятая ночь

    Ночь, дополняющая до восьмисот девяноста

  Восемьсот девяносто первая ночь

  Восемьсот девяносто вторая ночь

  Восемьсот девяносто третья ночь

  Восемьсот девяносто четвёртая ночь Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg