«Держись и пиши»

Держись и пиши (fb2) - Держись и пиши [Бесстрашная книга о создании текстов] [litres] 2268K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Екатерина Владимировна Оаро

Екатерина Оаро Держись и пиши. Бесстрашная книга о создании текстов

Научить писать нельзя. Но можно помочь. Пишут по наитию. Но важно знать, как строятся произведения прозы… Книга Екатерины Оаро не совсем учебник – это исповедь писателя. И из нее можно извлечь немало пользы. И начинающим литераторам, и опытным, и тем, кого называют обычным читателем. По сути, это художественное произведение о том, как писать художественные произведения.

Роман Сенчин, писатель.

Ни один учебник по теории литературы не сравнится с откровенным опытом Homo scriptor, рассказанным от первого лица.

В этой книге Екатерина Оаро не просто разоблачает мифы о писательском мастерстве, не просто срывает сидящие в нас, пишущих, барьеры, комплексы и зажимы. Она дает рецепты, иллюстрации, подсказки – как передать эмоцию словесно, как ярче закончить рассказ, как избавиться от творческого кризиса и так далее – не абстрактные, а самолично пережитые и опробованные, а потому особенно эффективные.

Прочитайте и попробуйте повторить сами.

Алиса Ганиева, писатель.

© Оаро Е., текст

© ООО “Издательство АСТ”

Благодарности

Эту книгу я писала не одна. И я хочу поблагодарить всех, кто помогал мне:

Дэви Оаро за терпеливое слушание моих озарений и за то, что, пока я летала в облаках, он часто делал земное: убирал дом, мыл посуду и приносил еду.

Елену Мезрину за ценные дополнения к содержанию книги,

Коуча Александру Соловей за неизменную готовность созвониться, если мне это нужно,

Дмитрия Рудакова,

а также моих бета-ридеров: Виталину Скворцову-Охрицкую, Катерину Медведеву, Ирину Мещерякову, Айгуль Шарипову, Ирину Колесинску, Ксению Собченко, Мариту Захарову, Татьяну Коршунову, Макса и Наташу Ярчаков, Татьяну фон Беелен, Валентину Матвееву, Татьяну Лебедеву, Катерину Хайнрих, Элину Коханую, Наталию Агееву, Павла Волчика, Наталию Юдину, Светлану Гетту, Алексея Байдина, Наталию Юрченко, Евгению Гаврилову, Юлию Бурилину и Анастасию Хрущинскую.

И, конечно, моих издателей: Марию Андрюкову, Илью Данишевского.

I. Перед рождением книги

Глава 1 Миф о том, что кто‐то знает, писатель ли вы Или: есть ли у меня потенциал?

Должен ли я писать? Должна ли я писать?

С тех пор как я преподаю писательское мастерство, на мою почту приземляются письма с этим вопросом. Авторы присылают мне на рецензию свои тексты, чтобы наконец успокоиться. Они ожидают от меня оценки: «Вот вы – пишите. А вы – нет».

За спиной у них обычно маячит Толстой с его «если уж писать, то только тогда, когда не можешь не писать». И они ищут подтверждения своего права на творчество у авторитетов, готовые поверить чужой оценке.

В самом начале я пробовала убедить таких авторов, что писать им, конечно, нужно. Это насыщало их на час, но после они снова начинали сомневаться. Потому что извне этот колодец не заполнишь, сколько одобрения в него не клади.

Я тоже была таким автором. Мечтала, чтобы авторитетный писатель взглянул на мой черновик и определил, есть ли у меня потенциал. Но все оценки я быстро ставила под сомнение. «Он говорит недостаточно эмоционально, он неискренен», – думала я. Или: «Он говорит из вежливости и чтобы меня не ранить». Или: «Эта писательница недостаточноавторитетна, она сравнивает меня с новичками, а не с классиками».

Поиск разрешения вовне напоминал жизнь без дома, неприкаянность. Жалкая позиция, вам не кажется? Я думаю, мы становимся в нее лишь тогда, когда теряем себя. Но если в себя вернуться, то находишь внутри мечту о книге, интерес к писательству, новый замысел, образ, жажду эксперимента.

Разве недостаточно этого для того, чтобы писать? Я верю, что если желание писать не покидает вас, то вам нужно писать. Это желание и есть ваш потенциал.

Возможно, вам кажется, что все мечтают написать книгу. Мне тоже так иногда кажется, ведь я выбираю себе творческих друзей. Но если посмотреть шире, то вы увидите, что о книге мечтают немногие. Вы правда думаете, что большинство людей приходят в восторг, когда слышат, что авторы встают в шесть утра, чтобы до начала рабочего дня уделить время тексту? Да ну. Большинство людей выберет мягкую подушку. Формулировать, редактировать, сомневаться, искать точные слова – разве все этого хотят? О нет. Только те, кто уже носит книгу в себе.

Говорить себе «Я не писатель» значит преуменьшать себя. Об этом пишет Ван Гог в своем письме, которое я часто цитирую. Он пишет о художниках, но слово «художник» легко заменяется на «писатель»:

«…Когда что‐то в тебе говорит: “Ты не художник”, тотчас же начинай писать, мой мальчик, – только таким путем ты принудишь к молчанию этот внутренний голос. Тот же, кто, услышав его, бежит к друзьям и жалуется на свое несчастье, теряет часть своего мужества, часть того лучшего, что в нем есть. Друзьями твоими должны быть лишь те, кто сами ведут такую же борьбу и своим примером пробуждают в тебе жажду деятельности.

…‟Я не художник”, – как можно так жестоко отзываться о самом себе? Разве нельзя стать терпеливым, разве нельзя научиться терпению у природы, видя, как медленно созревает пшеница, видя, как все растет? Разве можно считать себя настолько мертвым, чтобы допустить, что ты уже никогда не будешь больше расти? Разве можно умышленно препятствовать собственному развитию? Говорю все это для того, чтобы объяснить, почему разговоры о том, одарен ты или нет, кажутся мне такимиглупыми.

…Мне хочется, чтобы живопись стала твоей навязчивой идеей и вопрос: “Художник я или не художник?” – отошел в область абстракции, а на первый план выступили бы более интересные практические задачи, скажем, как скомпоновать фигуру или пейзаж».

Как же красивы авторы, когда они просто работают, не сомневаясь в себе! Когда они не заглядывают другим в глаза, ища одобрения и оценки, а смотрят внутрь себя.

Сам вопрос «Писатель ли я?», направленный вовне, лишает вас сфокусированности, устойчивости, концентрации сил, а порой и самоуважения. Никто вам на него не ответит, а если и ответит, то этот ответ будет мало весить.

Я знаю это на собственном опыте. Помню, как, когда я поступала в Литинститут, я сдала все экзамены хорошо и на последний – творческое собеседование – шла уверенно. Потом я долго ждала передаудиторией, когда подойдет моя очередь. Было душно, и уже через час все устали: и комиссия, состоящая из седых мастеров и ректора, и мы, абитуриенты.

Вот как это происходило: когда очередной поступающий выходил из кабинета с дубовым овальным столом, нужно было подождать и только после – войти. Во время этой паузы мастерам зачитывались рецензии на вступительные творческие работы следующего кандидата. Предполагалось, что абитуриент не слышит рецензию на свои тексты и не знает, как их оценили.

Но я не рассчитала время и вошла слишком рано. Из-за общей усталости никто не обратил на это внимания. И я услышала рецензию на подборку своих рассказов:

– Автор пишет об Алтае и Тибете, Крыме и Гималаях, но только не о родной Беларуси. У автора есть стиль, однако нет интереса к социальным темам. На фоне других работ, поданных на конкурс в этом году, эта подборка не кажется достойной. Не берем.

Это была рецензия признанного семидесятилетнего писателя. Когда ее читали, он уверенно мотал головой и делал такой жест рукой, по которому было ясно: не будем тратить на это много времени. Звучит как ответ на вопрос «Должна ли я писать?», правда?

В Литинститут меня все‐таки взяли, потому что даже низкая оценка за собеседование не слишком опустила мой общий балл. И следующие несколько лет я училась с ощущением, что мне дали огромный кредит и я занимаю чужое место.

Правда, через пять лет на защите диплома мой мастер – все тот же седой писатель Александр Евсеевич Рекемчук – стоял за мою повесть горой. Действие повести происходило в Беларуси. Еще два оппонента написали на нее хвалебные рецензии, рекомендуя повесть к публикации.

Кажется, только я помнила приговор, услышанный пять лет назад на творческом собеседовании. В дипломной речи я хотела упомянуть о нем, но мой мастер сморщил лицо, как от музыкальной фальши. Я заметила это и быстро сменила тему.

Мне выдали красный диплом, а мастер, налив чаю на кафедре, сказал, что я не имею права останавливаться, потому что то, что я пишу – настоящее.

Я рассказываю эту историю для того, чтобы показать, что и седоволосые авторитетные писатели могут ошибаться, оценивая ваши рукописи. Что они могут запросто изменить свое мнение, когда вы напишете новую вещь. Что другим бывает не видно, станете ли вы писателем.

Но если желание писать не тает в вас, то оно и есть ваши карта и компас. Его могут не видеть те, кто снаружи: литераторы с сигаретками, учителя в пиджаках, тревожные родители. Его может быть недостаточно, чтобы усмирить внутреннего критика, потому что это зерно еще сокрыто в земле и не принесло плода. Пока только вы знаете об этом зерне. И если оно там, возможно, ваш долг – полить его.

Резюме главы

1. Никто не знает ответа на вопрос, должны ли вы писать.

2. И известные авторы тоже могут ошибаться и менять мнение на ваш счет.

3. Поиск внешнего одобрения дестабилизирует вас.

4. Далеко не все мечтают о книге! Если вы мечтаете, значит вы носите ее в себе.

5. Если желание писать не покидает вас, вам нужно писать.

Упражнение

Напишите эссе на тему «Как я вижу свое писательское будущее?». Позвольте себе помечтать. Чего вы на самом деле хотите?

Может быть, вы мечтаете, чтобы писательство стало новой рутиной, ежедневным делом, как чистка зубов? Или, может быть, вы хотите получить «Большую книгу»? Опубликовать свой рассказ в «Нью-Йоркере»? Увидеть, как его читает Тони Моррисон?..

Напишите, чего бы вы хотели. И сохраните этот текст.

P. S. Когда я даю это задание авторам, с которыми работаю, то получаю очень разные эссе. Приведу вам одно из них. Мне кажется интересным заглянуть в будущее коллеги. Это текст Наталии Юдиной:

«Мне кажется, что написать собственную книгу – значит сказать “я есть”, присвоить себе жизненный опыт. Наверное, кто‐то с такими же мыслями решается завести ребенка, чтобы продлиться в новом человеке. Потому что книга, в моих фантазиях, это продолжение меня. И как ребенок может бегать где‐то и разговаривать с другими людьми, так и книга может вести диалог от моего имени. Читатели смогут познакомиться со мной через мою историю или истории моих героев. Мне бы хотелось, чтобы, закрывая книгу, они делали это с сожалением. Так захлопывают дверь за другом, который уходит после душевного разговора за чаем или бокалом вина. Или так выбрасывают обертку от подарка в новогоднюю ночь, потому что загадка свертка разгадана и предвкушение любопытства было удовлетворено. Я хочу, чтобы люди советовали мою книгу со словами “я завидую тебе, что ты ее еще не читал”.

Мне представляется, что я стою в книжном магазине, где хозяйка – смесь запахов бумаги и типографской краски. Читаю отрывок из своей книги пришедшим людям. Им нравится, они всматриваются в меня и кивают. Так зрители иногда поддакивают актерам на сцене театра. Им близко то, о чем я пишу.

Что будет самым большим признанием? Увидеть обложку своей книги в аэропорту. В залах ожидания люди читают либо то, что давно хотели, и вот, наконец, вынужденная пауза подарила возможность сменить работу и семью на книгу. Либо то, о чем не имели понятия, но бросили клич в соцсети “какая самая-самая?” и получили рекомендации. По какой‐то случайности они выбрали именно мою книгу и теперь растянулись на жестких сиденьях с ней в руках.

Я бы подошла и спросила:

– Что читаете? Интересно?

В ответ получила бы:

– Очень».

Глава 2 Миф о писательском отпуске Или: у меня нет времени писать!

«У меня нет времени писать», – говорят некоторые. Они ждут окончания сложного проекта на работе, или когда подрастут их дети, или пенсии, или пассивного дохода, или отпуска. Или того дня, когда они поставят галочки напротив каждого пункта списка дел на эту неделю. Им кажется, что, чтобы писать, нужно обязательно поставить жизнь даже не на паузу, а прямо сразу на «стоп».

Я не буду говорить вам, что правильное время никогда не наступит. Тем более, что вы это уже читали в других книгах. Конечно, оно может наступить. Со мной однажды случилось такое.

В 2013 году мы только переехали из России во Францию. Если вы бывали на севере Франции в июле, то, наверное, видели, как города впадают в спячку до сентября. Рассасываются все пробки, запись к доктору только на октябрь, на двери булочной трепещет объявление «Улетела на море, хороших каникул!». Все, кто работает, уезжают в отпуск одновременно.

В этом опустевшем городе мне пришлось долго ждать: документов, начала моей аспирантуры, дня, когда приедут наши вещи. Местных друзей у меня еще не было. На всех театрах висели замки. Я сидела в полупустой квартире в новой стране, где никого не знала. Словом, ничто не отвлекало меня.

– Пиши эти месяцы и ни о чем не волнуйся, – сказал мне муж. – Ты ведь мечтала о писательской резиденции? Чтобы никаких встреч, почти никаких дел – целые часы на писательство и при этом чужой город, который будет тебя вдохновлять.

Я распланировала свой день идеально: чтение в одно время, писательство – в другое, редактура – в третье. Составила подробное оглавление будущей книги. И предвкушала зашкаливающую продуктивность. Представьте: мне даже на мытье посуды не нужно было отвлекаться – пока не приехали застрявшие на таможне вещи, у нас было всего три тарелки и две кружки. Каждое утро я садилась за стол, открывала ноутбук…

И писала ровно, страница в страницу, столько, сколько и в Москве, когда мне приходилось втискивать писательство в переезды в метро и обеденные перерывы. Только в той жизни я была уверена, что кусочничаю, выкручиваюсь и ничего не успеваю. И что будь у меня больше времени, я бы о-го-го…

Но теперь оказалось, что я успевала писать столько, сколько могла. И как я ни приклеивала себя к французскому стулу, моя норма страниц не выросла в пять раз от моего желания и идеальных обстоятельств. Я пробовала выжать из себя больше, но это оборачивалось усталостью и молчанием через день-другой.

Так во времени ли дело? Или все‐таки в способности выносить интенсивность писательского процесса?

Писательство часто сравнивают со спортом, и это сравнение вполне точно. Пробежать марафон сразу только потому, что у вас появилось время на него, невозможно. А вот тренироваться регулярно, постепенно увеличивая нагрузку – хорошо работающая стратегия.

Так и с писательством: если у вас вдруг появится много времени, вы вряд ли с ходу создадите объемную вещь. Лучше тренироваться постоянно и по чуть‐чуть, в любых обстоятельствах, постепенно увеличивая количество знаков, которое вы пишете в день. Так вы научитесь выдерживать большой объем текста и зашкаливающую интенсивность творческого процесса. Просто тренируйтесь где угодно, используя даже короткие паузы.

Откуда вообще взялась эта мысль, что автору нужно много совершенно свободных месяцев, чтобы писать? По-моему, это картинки из тех времен, когда у писателей были слуги, поместья, приносящие доход, и жена, исполнявшая обязанности секретаря, корректора и PR-менеджера.

Но это истории из антикварного салона. Мы давно уже живем в мире, где нет рабов, а обслуживающему персоналу нужно платить зарплату. И тем не менее хорошие книги постоянно создаются – людьми, работающими на полный рабочий день.

Итак, ваше писательское вино становится лучше, если вы пишете регулярно. А если не пишете, то писательский отпуск рискует разочаровать вас.

Мои знакомые организовали писательскую резиденцию в Вильнюсе. Любой автор может подать заявку и получить в творческое распоряжение комнату в литовской столице, чтобы писать, ни на что не отвлекаясь.

Звучит здорово, правда?

Одно из условий этого проекта – написать отчет о творческой деятельности в резиденции, то есть рассказать, что планировал сделать молодой писатель, что удалось, а что нет. Эти отчеты публикуются в Фейсбуке регулярно. И раз за разом я читаю, как авторы переоценивают обстоятельства. Как они замахиваются, например, написать повесть в этих идеальных условиях – а создают рассказ-миниатюру. Как бродят они по вильнюсским улицам, когда их дневная норма страниц уже написана и хочется убежать из‐за стола.

Поэтому я больше не верю в писательский отпуск. Я верю в заметки на салфетках, в ранние подъемы или творческие ночные часы, в то, что стоит не ждать подходящего времени, а надо самостоятельно его себе создавать.

Я верю Агате Кристи, которая писала за умывальным столиком в короткие перерывы между работой по дому. У нее не было даже обычного письменного стола. Но как много она написала!

Верю Марине Цветаевой, которая пишет Рильке: «Пишу тебе в дюнах, в тонкой траве дюн. Мой сын <…> сел на меня верхом (почти на голову!) и отнимает у меня карандаш (пишу прямо в тетради)…». В этом письме классик вдруг перестает быть бронзовым памятником – и становится живой мамой, умудряющейся писать письмо, которое живет уже больше века, с сыном на голове.

Скотту Фитцджеральду, написавшему свой первый роман на клочках бумаги в свободное от службы время.

Дэвиду Гаффни, современному британскому автору, который смог стать писателем, имея только 50 свободных минут в поезде Манчестер – Ливерпуль каждый день. Правда, иногда, когда поезд ломался или останавливался из‐за драки, у него появлялось дополнительное время. Тогда его короткие истории становились чуть длиннее. Сейчас у этого автора семь книг, страница в Википедии и совсем другая работа.

Не ждут писательского отпуска и авторы, с которыми я работаю.

Три часа назад мама двоих маленьких детей, чей будильник каждое утро звонит в 5:30, прислала мне несколько вариантов концовки своего рассказа. За полгода до этого она говорила в сердцах: «Я никогда не закончу его! У меня нет этой роскоши: уединиться в домике на море на все лето… У меня есть всего 30 утренних минут – и только я успеваю разогнаться, как нужно заканчивать. Мой график мне не позволит».

А другой автор, тоже отец двух детей, да еще к тому же и владелец нескольких бизнесов, пишет на светофорах. Вот загорается красный свет, Сергей давит на педаль тормоза, достает телефон – и набирает новый кусочек текста. Светофоров в его жизни много – и к концу недели нам есть что обсудить.

Писать за рулем – небезопасно, и я не призываю вас делать это. Но я хочу показать вам, как люди находят время для своих текстов, даже когда его нет.

Девушка-психолог переехала в новую квартиру и поставила письменный стол в центре комнаты, а не у стены. Она хочет сделать писательство центром этого года, чтобы подарить себе книгу на тридцатилетие.

Механик станции техобслуживания пишет лаконичную захватывающую прозу. «Как автослесарь Серега предпочел опере драму» называется один из его рассказов. Когда мы встречаемся на консультацию, в его городе девять вечера: он пришел со СТО и открыл текстовый редактор.

Через веб-камеру я вижу, как у моей собеседницы за спиной бегает робот с мечом. «Мама, мама, смотри, что у меня на голове!» – заливается он. На моих глазах мама приручает этого робота, не отвлекаясь от своей истории. И текст ее потихоньку пишется.

Если относиться к писательству слишком серьезно, если чувствовать ответственность перед великой русской литературой, если ставить планку, до которой можно дотянуться только лет через двадцать – хочешь не хочешь, а начнешь искать идеальных условий. Но ведь творчество, как и чтение – это еще и удовольствие, и игра. А что, если расслабиться? Забыть про миссию, сложносочиненную композицию, чужие ожидания и самих себя? Про стол, кабинет и отпуск? Что, если писать и редактировать в телефоне, и в лифте, и когда ребенок смотрит мультики?

Если у вас есть тридцать минут и телефон – этого достаточно. Я бы даже сказала, что это роскошь. Начинайте писать. Отправьтесь на свидание со своей писательской частью. Ведь если вы не пишете, когда у вас нет времени писать – вы не будете писать, когда время появится.

Резюме главы

1. Заметки на салфетках, мысли, наговоренные диктофону в телефоне, ранние подъемы, писательство в метро – это обычная писательская жизнь. Так и создаются книги, особенно первые.

2. Тридцать минут и письменный стол – это целое состояние!

3. Заряд вашей писательской батарейки увеличивается постепенно, сам собой, если вы работаете регулярно.

4. В идеальных условиях вы будете писать столько же, сколько в неидеальных – свою норму страниц.

5. Если вы не пишете, когда у вас нет времени писать – вы вряд ли начнете писать, когда время появится.

Упражнение

Я хочу поделиться с вами одной техникой, которая может вам помочь быстро прийти в писательское настроение и не попасть в ловушки прокрастинации.

Техника эта называется DRAW, и каждая буква в этом слове соответствует одному вашему действию. Все, что вам нужно, это 30 или 40 минут, ваш компьютер или блокнот и таймер.

1. D означает declutter, то есть:

приберитесь. Поставьте таймер на 5 минут и посвятите это время наведению порядка. Всегда легче писать за чистым столом. Возьметесь ли вы за место, где вы сидите, или за рабочий стол на вашем компьютере, мытье посуды или складывание одежды – посвятите этому 5 минут. Таймер поможет вам не делать это слишком долго, чтобы, во‐первых, не устать, а во‐вторых, не забыть о том, ради чего вы затеяли уборку. Просто делайте ее 5 минут, а когда таймер зазвенит, остановитесь.

2. R означает read, то есть: читайте.

Поставьте таймер еще на 5 минут и посвятите их чтению. Читайте книгу, которую любите, или стихи, которые вдохновляют вас, или просто то, что сейчас читаете. Вы обнаружите, что 5 минут – это много. И что чтение помогает вам сосредоточиться.

3. A – assess, то есть: оценивайте.

Эти 5 минут перечитывайте то, что вы написали раньше. Возможно, это даст вам новые идеи, а может быть, поможет разблокировать свою энергию и преодолеть ступор. Вы почувствуете, что начинаете не с нуля. Вы уже писали тексты и сейчас просто продолжаете делать это.

4. W – write, то есть: пишите.

Наконец‐то! Теперь поставьте таймер на 20 или 30 минут, то есть на все оставшееся время. И пишите. Вы не заметите, как вошли в текст, белый лист перестанет пугать вас, в голове порядок и новые идеи. О времени можно не тревожиться – это работа таймера. Я ставлю его на телефоне и выбираю победную музыку.

Но если вам захочется проигнорировать ее, когда она заиграет через полчаса – у вас есть на это право.

Глава 3 Миф о том, с чего начинается книга Или: а если нет сюжета? а если нет героя?

Когда мне было шестнадцать, я просто садилась за стол и раскрывала тетрадь, не загадывая, куда приведет меня текст. Так много удовольствия, так мало рассудка!

Писать я перестала, когда начала изучать теорию писательского мастерства. Я прочитала, что такое конфликт, каким должен быть герой и что сюжет должен быть похож на синусоиду. И замерла. Знания эти еще не превратились в навыки, но писать по‐старому я уже не могла. Я осознала, что все, что я записываю – это какие‐то маленькие бессюжетные картинки, а то и вовсе… чувства. Они годились для личного дневника, но не перерастали в произведения. И я решила не растрачивать себя почем зря и сразу примеряться к большой прозе.

Так я вообразила себе, что, садясь за текст, нужно иметь все: продуманных очаровательных персонажей с их «арками», мощную кульминацию, необычную композицию и свой стиль. И, конечно, идею – то самое школьное «что хотел сказать автор». То есть что текст должен начинаться… со всего сразу.

Но приходит ли школьнику в голову, что автор мог быть настолько дерзким, чтобы писать, не зная, что же он хочет сказать? Или не зная, чем все закончится? Мне не приходило. Я считала, что, чтобы создать рассказ или роман, нужно сначала собрать все его элементы.

Как много времени я потеряла из‐за этой идеи! Образы продолжали возникать передо мной каждый день, но теперь я не переносила их на бумагу: ведь у меня не было для них рамки. К чему эти вспышки, если они не складываются во что‐то большее?

Я просто перестала писать и стала ждать, когда все сойдется. Так и наступила первая в моей жизни писательская блокировка.

Я потеряла несколько лет, ожидая, когда текст родится у меня в голове. Ожидание мучило меня, подтачивало самооценку. Но однажды я прочла свидетельство Уильяма Фолкнера о том, с чего он – лауреат Нобелевской премии! – начал писать роман «Шум и ярость»:

«Все началось с образа, который возник у меня в голове, – спокойно рассказывал Фолкнер. – В то время я не понимал, насколько он был символичен. Это была девочка в замаранных сзади штанишках, которая сидела на грушевом дереве и смотрела через окно в дом, где хоронили ее бабушку, и сообщала братьям, стоящим внизу, что происходит».

Давно я не чувствовала столько злости! Ведь у меня таких девочек на деревьях было полблокнота и полголовы! Но что взять с них? Законченного произведения и не намечалось.

«Когда я объяснил себе, кто они такие, что делают и почему у нее грязные штанишки, я понял, что уложить все это в рассказ не получится, это должна быть большая книга», – продолжал Нобелевский лауреат.

Что он себе позволяет? И неужели так все‐таки можно? Одна часть меня кричала: «Да!», а другая не понимала, как из этой картинки, почти фотокарточки, можно создать целый роман.

«Сначала я попробовал изложить историю в том виде, как она представлялась одному из братьев, написал первую часть, чувствую – чего‐то не хватает. Тогда я дал высказаться второму брату – опять не то. Я взял третьего брата, потому что Кэдди по‐прежнему казалась мне такой трогательной и прекрасной, что не хотелось заставлять ее всего лишь пересказывать события, я считал, если другие будут говорить о ней, книга наполнится живым чувством. И снова неудача. Тогда, уже в четвертой части, я решил рассказать о случившемся от себя, и – снова ничего не вышло…»

И я, наконец, стала понимать. Первое: Фолкнер доверял странной картинке с девочкой в замаранных штанишках в своей голове. И второе: он не ждал, когда образ превратится в роман сам. Он начал писать, как будто метать дротики в дартс: раз за разом промахиваясь. Но говорит об этом так, что понимаешь: промахи нормальны, не нормально – останавливать игру.

Мне пришлось сделать то, что, мне кажется, любой человек должен однажды сделать. А именно: изменить свое мнение. И начать метать дротики снова.

Как это обычно бывает, на меня тут же посыпались свидетельства других авторов. К примеру, Клайва Стейплза Льюиса, автора «Хроник Нарнии»:

«…Кажется, некоторые считают, что вначале я спросил себя, как рассказать детям что‐нибудь о христианстве, потом как средство выбрал сказку, собрал сведения о детской психологии и определился, для какого возраста буду писать, набросал список христианских истин и придумал к ним аллегории. Это – полная ерунда. Так я бы не написал ничего. Все началось с образов: фавн под зонтиком, королева в санях, величавый лев. Сперва там не было ничего от христианства, это пришло само собой, позже, когда я уже кипел.

Настал черед Формы. Образы соединялись друг с другом, возникала история. В ней не было ни сложных характеров, ни любовных линий. Жанр, в котором все это отсутствует, – сказка. И как только я понял это, я полюбил саму Форму: ее краткость, строгую сдержанность описаний, ее гибкие традиции, ее непримиримость ко всякому анализу, к отступлениям, рассуждениям и прочей болтовне. Я влюбился в сказку, мне нравился даже ее ограниченный словарь, как скульптору нравится твердый камень, а поэту – сложный сонет».

Сначала вымазанные штаны на дереве, теперь фавн под зонтиком… Доверять тому, что почему‐то тронуло меня, оказалось сложно. Но мне пришлось снова начать это делать, ведь мои образы – единственное, что у меня есть. Может быть, чьи‐то повести начинаются с чего‐то более внятного, но мои – и, возможно, ваши – с такой вот мелочи, неожиданной вспышки интереса или случайной фразы.

Текст может вырасти из смутного непрожитого чувства или вертящегося в голове вопроса, из необходимости суммировать свой опыт и разобраться, о чем он, из потребности решить социальный вопрос – да из чего угодно.

«Когда я сажусь писать книгу, я не говорю себе: “Хочу создать произведение искусства”. Я пишу ее потому, что есть какая‐то ложь, которую я должен разоблачить, какой‐то факт, к которому надо привлечь внимание, и главная моя забота – постараться, чтобы меня услышали», – пишет Джордж Оруэлл.

Когда я решила доверять тому, что у меня есть, мой писательский блок тут же прошел. В блокнот снова потекли описания башенки на здании, голоса уличного музыканта, подсмотренные у людей странные привычки…

Мне бы хотелось, чтобы процесс создания произведения был похож на сбор спелых яблок. Но в реальности он напоминает скорее созревание жемчуга. Вы знаете, как это происходит? В раковину моллюска попадает крошечная личинка мелкого насекомого, песчинка или паразит. Стенка этой раковины внутри покрыта мантией, в которой множество мелких нервных окончаний. Как в вашей душе, – хочется добавить мне. Они реагируют на то, что попало внутрь, и выделяют вещество, которое люди называют перламутром. Так рождается сначала крошечное жемчужное зернышко, а через несколько лет – жемчужина.

Несколько лет – это, конечно, долго для нашего времени. Но все зависит от возраста жемчужницы, места, где она живет, состояния экологии… И практики, – добавлю я.

Доверие песчинкам превращает человека в автора: начинаешь ходить повсюду с ручкой и даже в путешествие берешь не камеру, а блокнот. Собираешь эти песчинки, раскладываешь их по своим раковинам – и потихоньку добавляешь перламутра.

Авторы умеют ждать и делать заготовки. «Без заготовок, – признавался Маяковский, – хорошей вещи к сроку не сделаешь». Читая его статью «Как делать стихи?», я понимаю, что этот автор умел доверять своим фавнам и выносить неопределенность. Вот он рассказывает, как целых два года образ лежал у него в раковине, а потом – раз! – и стал названием поэмы:

«Году в тринадцатом, возвращаясь из Саратова в Москву, я, в целях доказательства какой‐то вагонной спутнице своей полной лояльности, сказал ей, что я не “мужчина, а облако в штанах”. Сказав, я сейчас же сообразил, что это может пригодиться для стиха, а вдруг это разойдется изустно и будет разбазарено зря? Страшно обеспокоенный, я полчаса допрашивал девушку наводящими вопросами и успокоился, только убедившись, что мои слова уже вылетели у нее из следующего уха. Через два года “облако в штанах” понадобилось мне для названия целой поэмы».

И это работает не только для поэтов. Помню, как на одной конференции я записала за создателем популярнейшего подкаста «Эта американская жизнь» Брайаном Ридом то же самое. Копирую из своего блокнота:

– Я хранил эту деталь у себя в кармане два года, а потом однажды использовал в истории.

Я думаю, что, если достаточно долго писать и редактировать текст, зародившийся, как вспышка, – можно увидеть, как он получает Нобелевскую премию.

Резюме главы:

1. Произведение производится, а не приходит готовым.

2. Доверие своим фавнам и умение выносить неопределенность – важные качества автора.

3. Делайте заготовки.

4. Если достаточно долго писать и редактировать текст, зародившийся, как вспышка, – можно увидеть, как он получает Нобелевскую премию.

Упражнение:

Исаак Бабель сказал однажды, что может написать историю о женщине, если ему покажут, что в ее сумке.

Возьмите сумку кого‐то из своих друзей или родных – того, кто позволит вам в ней покопаться. В крайнем случае, возьмите собственную. Напишите о том, что вы нашли в ней. Можете углубляться в историю некоторых предметов (никто не запрещает вам выдумать ее), а можете оставлять пространство читательским интерпретациям.

Если вы найдете что‐то контрастное (например, четки и отмычку для замков) – тем лучше для вашей истории.

А теперь, когда вы набросали характер вашего героя или героини через описание личных вещей, подбросьте эту сумку куда‐нибудь (конечно, в тексте, а не в реальности!). Ее могут найти на вокзале, проверить в аэропорту или забыть в метро. Кто ее нашел? Знает ли этот человек владельца сумки? Какие между ними отношения? Есть ли в этой сумке что‐то жизненно важное, что нельзя терять (например, последние деньги студента или инсулин диабетика)? Повысьте ставки.

Ваша история начала обрастать перламутром? Значит, она может стать жемчужиной.

Глава 4 Миф о большой идее Или: что за мелкотемье!

Помню, как я услышала на семинаре в Литинституте мнение одной из студенток:

– Когда пишешь рассказ, нужно ощущать ответственность перед великой русской литературой, – говорила она.

Звучало это красиво, а к тому, что красиво звучит, хочется присоединиться. Но как же часто потом я видела, как начинающим авторам мешает ее превосходительство русская литература. «Я пишу и вижу, как далека я от Достоевского», – грустила не одна моя клиентка.

Обычно, когда ко мне обращается новый автор, я отправляю ему анкету, чтобы узнать получше о его писательских вкусах, целях и проблемах. И я постоянно читаю в ней такое:

«У меня часто бывает так, что жду идеи. Кажется, что в любом тексте должен быть смысл. А иначе как это: я рассчитываю на то, что люди будут читать, а в чем мой к ним посыл? У меня несколько постов лежит в черновиках, потому что я все думаю, что не хватает четкой, оформленной, логичной “морали”. А если это просто мои впечатления, так и оставь их при себе, думаю я. Зачем выставлять напоказ? Кому это интересно?»

Или вот еще:

«У меня лежит прекрасно написанный кусок текста. И ждет, когда я придумаю сверхидею, чтобы его дописать. Но я перебираю их мысленно одну за другой – и каждая кажется мне недостаточно глубокой, чтобы ее вложить. Ждет он уже с 4 года».

Мы привыкли, что русская литература замешана на великих идеях – и сверяем свои замыслы с идеями классиков. Но такая калибровка работает против начинающего писателя.

Мне это знакомо. Много историй, живших во мне, не воплотились по той же причине: ну что за мелкотемье? Где великая идея?

Первым, что освободило меня, была история создания «Зеленой Мили» Стивена Кинга. Помню, как я рыдала, смотря этот фильм, и удивлялась, что в нем есть даже христианские аллюзии. «Как все продумано! – восклицала я. – Наверняка Кинга волновал мотив невинной жертвы – и он, отталкиваясь от этой великой идеи, создал сюжет».

Но когда я прочла его «Мемуары о ремесле», все оказалось наоборот. Вот как это было:

«Начав “Зеленую милю”, я вскоре понял, что мой главный герой – из тех невинных, которых казнят за чужие преступления, и тогда решил дать ему инициалы Дж. К. – в честь самого знаменитого невинного человека всех времен [J. C. – как Jeasus Christ, то есть Иисус Христос. – Е. О.]. Я это видел у Фолкнера в романе “Свет в августе”, где жертвенный агнец носит имя Джо Кристмас. И потому обитатель камеры смертников Джон Боуэс получил имя Джон Коффи.

…Обычно я подобное вижу уже, когда вещь сделана. После этого я могу ее перечитать и поискать скрытые образы. Если я их вижу (а как правило, вижу), я их могу включить во второй, более осознанный черновик вещи».

С этого пассажа началась моя внутренняя революция. Оказалось, что можно просто идти за историей, доверяя ей и не распиная ее вопросом: достаточно ли ты великая? Отдаться своему интересу и шаг за шагом развертывать сюжет. И только потом, когда она вся лежит перед тобой, воплощенная в словах, задать себе вопрос: о чем это для меня? На что это похоже? И найти и символы, и библейский подтекст, и красивое обобщение, которое пронзит читателей.

Кинг говорит и о символике:

«Символика не обязательно должна быть трудной и безжалостно заумной. И она не обязана быть сплетена сознательно, как турецкий ковер, на котором расставляется мебель сюжета….Просто еще одна косточка (или целый их набор) в ваших раскопках. Это если она там есть. А если ее нет, то что с того? Сама вещь ведь все равно существует?

Если она есть и вы ее заметили, я считаю, что ее надо достать со всей возможной аккуратностью, оттереть от земли, пока она засверкает, а потом огранить, как гранит ювелир драгоценный камень».

Почти век назад Лев Кулешов, основатель русской школы кино, провел эксперимент. Он снял крупным планом лицо актера Ивана Мозжухина со сложным, неоднозначным выражением. И еще три плана: тарелку горячего супа, ребенка в гробу и молодую девушку на диване. После этого он нарезал пленку, проще говоря – сделал монтаж – и получил три микрофильма. В каждом из них было по два кадра: портрет Мозжухина шел вначале, а после него – суп, ребенок, девушка.

Эти микрофильмы продемонстрировали зрителям, и в их мнениях об эмоциях актера не возникло разногласия. Все ответили, что в первом случае человек голоден и думает о супе, во втором – скорбит, а в третьем – очарован лежащей девушкой.

Но Кулешов‐то знал, что лицо актера не менялось. Это был один и тот же кадр, к тому же снятый заранее.

Эксперимент этот родом из кино и известен во всем мире как «Эффект Кулешова», но работает и в литературе. О чем он? О том, что если поставить рядом два кадра – между ними возникает совершенно новый смысл. О том, что содержание последующего кадра меняет содержание предыдущего.

То же происходит и в прозе. Пока вы пишете, сцена за сценой, свой рассказ или роман, к нему все время добавляются новые смыслы. И заметить их часто можно только на этапе монтажа. Вот вы поставили рядом два образа – и между ними возникла связь. Но вот вы поменяли их местами, добавили третий – и эта связь изменилась.

Конечно, когда у вас нарабатывается писательский опыт, вы начинаете видеть все больше и больше сразу. И порой большая идея является сразу. Но совершенно точно писать можно и без нее: пусть приходит, когда ей вздумается – а вам есть чем заняться в ее ожидании.

Шкловский писал, что каждое литературное произведение – это новый монтаж мира, новая неожиданность, новое появление.

Можно ли требовать от этой неожиданности стать нам полностью понятной сразу? Я думаю, что лучше (и эффективнее) доверять истории: если она трогает вас, она найдет отклик и у других. И, пока вы пишете, у вас достаточно времени, чтобы понять, о чем ваша история в самом широком смысле – и проявить этот смысл в тексте. Просто начинайте свои раскопки – с любого места – и вы в конце концов откопаете прекрасный город.

Принято говорить, что книга – это история трансформации героя. Но я думаю, что в хорошей истории меняется не только герой. Меняется и автор. Вы узнаете себя лучше, проходя путь вместе с персонажем. И начинаете видеть совсем другие – куда более масштабные – идеи.

Пока история не написана, мы зачастую еще не знаем, а лишь предчувствуем ее идею. Помните мультфильм «Корпорация монстров», сделанный студией Pixar? Несмотря на то, что Pixar – самая коммерчески успешная анимационная студия в мире за всю историю кинематографа, что над каждым ее мультфильмом работает команда профессионалов, создание некоторых историй занимает у них годы. И начинается работа порой не с большой идеи, а, скажем, с забавного персонажа.

О том, как рождался мультфильм, рассказывал его создатель Пит Доктер в одном из интервью:

– Когда я начал работать над «Корпорацией монстров», я рассказывал о ней так: это история о монстре, который зарабатывает на жизнь тем, что пугает детей. Это его работа! Он приходит, уходит, ест пончики, говорит о профсоюзных взносах. Мы думали, это классная и веселая идея. И, когда я рассказывал ее людям, они улыбались. Но, когда мы стали переводить эту историю в фильм, зрители скучали, вертелись и говорили: «Я не понимаю, о чем это кино».

В конце концов я понял, что это история не о монстре, который зарабатывает на жизнь тем, что пугает людей. Это история о том, как мужчина становится отцом. Я сам в то время становился отцом…

Идея укрупнилась, не правда ли? Создателям мультфильма понадобилось несколько лет, чтобы понять, о чем же эта история на самом деле. «Правда в том, что наши истории не всегда получаются идеальными с первого раза. И со второго, и с третьего, и с четвертого, вплоть до тридцатого раза» (перевод с английского мой. – Е. О.).

Так часто бывает с автобиографическими историями. Человек начинает писать их, к примеру, фокусируясь на своих переживаниях. Но при работе над текстом ему приходится рассматривать и понимать правду каждого персонажа. Так постепенно он встает над ситуацией – и ему открывается, о чем все это в широком смысле.

Все эти размышления уложила в одну фразу Энн Ламотт, автор книги «Птица за птицей»: «Слушайте свою брокколи! И она научит вас, как ее есть».

Резюме главы:

1. Большая идея может проявиться, когда текст уже написан.

2. Вы можете просто идти за историей, писать ее, не зная, о чем она.

3. Даже у Стивена Кинга символы и отсылки к Библии появляются не сразу, а когда черновик закончен.

4. Если поставить рядом два кадра, образа, события – между ними возникает совершенно новый смысл.

5. Слушайте свою историю – и она расскажет вам, как писать ее.

Упражнение:

Вспомните и опишите одно из застолий, в котором вы участвовали. Это может быть семейный новогодний ужин, поход на свидание в ресторан, пикник в парке, привал в горном походе – что угодно. Опишите его максимально подробно: готовили ли вы блюда или, может быть, долго изучали меню? Какой именно была еда, как она пахла и выглядела, в какой манере ел каждый из участвовавших? Набрасывались ли вы на еду, или смаковали ее, или скрывали, что не едите мяса, чтобы никого не обидеть, или пытались понять, нравятся ли ваши блинчики любимому человеку? Может быть, вы кормили больного с ложечки? О чем вы разговаривали? Какие отношения были между собравшимися? Просто опишите все, что было.

А теперь посмотрите на написанное с точки зрения вечных сюжетов. Что делают люди, когда они едят вместе? Что это за мотив? Совместная трапеза отсылает нас к теме причастия. В большинстве религий вы найдете обряд или церемонию, в которой единоверцы едят вместе. Это символ объединения, мира, причастности к чему‐то большему, соединенности, доверия.

В том, как люди едят, видно и их самих, и их отношения. Предательство во время трапезы выглядит хуже, чем просто предательство. Именно поэтому в литературе совместная еда так часто выступает фоном: если отравить кого‐то, то за едой – то есть в момент кажущегося единения; если устроить скандал, то за обедом, когда все должно бы идти мирно; если отречься и предать – так за Тайной вечерей.

Чувствуете, как ваша сцена обретает символизм? Посмотрите внимательно на отношения ваших героев. О чем они? Заострите эту тему, используя метафоры или сравнения (например, если вы описываете ужин влюбленных, вы можете изобразить еду, используя чувственные и эротичные образы, а если в вашей сцене происходит борьба коллег за власть – использовать военные метафоры). Отредактируйте текст, держа в голове мотив причащения. И посмотрите, что получится.

Глава 5 Миф о мериле ценности Или: это не считается!

Когда я была подростком, я писала стихи. Одни из них, как джинн из лампы, выскакивали, стоило мне потереть ручку. Другие рождались долго и переписывались не раз. Какие я ценила больше?

Если быть честной, те, что дались мне легко, я считала безделушками. А те, над которыми приходилось думать – серьезными работами. Моего мнения не меняло то, что газеты брали в печать в основном «легкие» стихи. Или что моя подруга переложила стихотворение, написанное за полчаса, на музыку – и наша компания любила петь его под гитару. Ровно наоборот: мне было стыдно, что именно эти стихи стали популярны (наверное, из‐за музыки и манеры исполнения!) – и я взяла с подруги слово, что она не выдаст, кто автор.

Когда меня просили прочесть что‐то, я не задумываясь выбирала то, что далось мне с трудом.

«Здесь мерилом работы считают усталость», – пели тогда Наутилус Помпилиус. И это было про меня.

Прошло много лет, я взяла не одну консультацию у психолога, прежде чем смогла увидеть, как обесцениваю свою работу. Слагаемые в этом уравнении легко меняются местами: можно точно так же обесценивать тексты, которые вы много раз редактировали, говоря себе, что они искусственны. Можно вообще не ценить своих стихов, а ценить лишь прозу. Или наоборот.

Но правда в том, что дух дышит, где хочет. Что то, как родился текст, не определяет его качества. Что тексты рождаются каждый по‐своему, и лучше быть открытыми и восприимчивыми к любым сюрпризам.

Это же касается и пиявочного вопроса «Писатель ли я?». Пиявочного потому, что он обесточивает вас. Этот вопрос – отличная среда для обесценивания. Вы можете думать, например, что, если ваша основная работа не связана с текстами, вы не писатель. Или если вы пишете нерегулярно, то вы не писатель.

Если без оценки не обойтись, я предлагаю другой критерий. Каждый раз, когда вы садитесь за компьютер и пишете или редактируете, вы – писатель. И дело не в том, кем вы работаете и сколько времени у вас остается на творчество. Дело в вашей приверженности.

Если идут годы и вы не оставляете затею писать, вы – писатель. Если, заботясь о детях и стареющих родителях, вы выбираете не уснуть или посмотреть сериал вечером, а открыть файл со своим текстом, чтобы поработать над ним хоть полчаса, вы – писатель. Если, думая о книге, вы заботитесь не о том или не только о том, как ее продать, но о том, чтобы она получилась очень хорошей, вы – писатель. Если вы видите истории в каждом дне, вы – писатель. Если иногда вы отказываетесь от чего‐то, чтобы сберечь время для своего текста, вы – писатель.

Пусть ваш внутренний голос не будет похож на голос судьи Дзержинского суда Савельевой Е. А., которая вела дело Бродского в 1964 году. Вы читали эту стенограмму, записанную Фридой Вигдоровой?

Судья: Ваш трудовой стаж? Бродский: Примерно…

Судья: Нас не интересует «примерно»!

Бродский: Пять лет.

Судья: Где вы работали?

Бродский: На заводе. В геологических партиях…

Судья: Сколько вы работали на заводе?

Бродский: Год.

Судья: Кем?

Бродский: Фрезеровщиком.

Судья: А вообще какая ваша специальность?

Бродский: Поэт, поэт-переводчик.

Судья: А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?

Бродский: Никто. (Без вызова.) А кто причислил меня к роду человеческому?

Судья: А вы учились этому?

Бродский: Чему?

Судья: Чтобы быть поэтом? Не пытались кончить вуз, где готовят… где учат…

Бродский: Я не думал… я не думал, что это дается образованием.

Судья: А чем же?

Бродский: Я думаю, это… (растерянно) от Бога…

Судья: У вас есть ходатайства к суду?

Бродский: Я хотел бы знать: за что меня арестовали?

Судья: Это вопрос, а не ходатайство.

Бродский: Тогда у меня нет ходатайства.

Честно говоря, раньше такая судья Савельева Е. А. сидела у меня внутри и обвиняла. Но на самом деле мне куда ближе ответы Бродского, чем ее вопросы. И пока я не осознала это, я не смогла уволить судью и взять на ее место поэта.

В 1972 году Бродскому пришлось уехать из страны и потерять советское гражданство. Позже он рассказывал, как, сидя в своем кабинете в США, однажды потянулся за словарем – и понял, что точно так же он тянулся бы за словарем и в Петербурге, и в Норинской. Этот жест он будет делать, где бы он ни жил, при любом политическом строе.

Я думаю, что этот жест – точка опоры. Зона комфорта. Даже для того, кого выдворили из страны, лишив возможности видеть своих родителей, свою любимую и только что родившегося ребенка.

У вас тоже есть такая точка опоры. Не прячьте ее, говоря: «Где Бродский, а где я?» Вы рядом.

«Если вы одаренный человек, это не значит, что вы что‐то получили. Это значит, что вы можете что‐то отдать», – писал Карл Густав Юнг. Отдавайте все – и будь что будет.

P. S. Я пишу эту главу второго мая. Инстаграм подсовывает фотографии сочных шашлыков моих друзей. За окном свежо и красиво, и хочется гулять. Но я сижу – уже и спина затекла, и в голове начинает куриться туман – и пишу. Я отказываюсь от шашлыков и беззаботных выходных в пользу своей книги. Одни главы рождаются легко и быстро, другие я перекраиваю по десять раз и откладываю на потом. Но я выбираю писать. И просто делаю все, что могу, веря, что это не зря.

Резюме главы

1. Не судите текст по тому, как он был написан.

2. Судите, писатель ли вы, не по своему стилю жизни или количеству публикаций, а по степени своей приверженности этому делу.

3. У вас внутри может сидеть самоед, а может – поэт.

Вы имеете власть назначать и снимать с должности.

4. Отказываться от чего‐то, чтобы поработать над книгой – прекрасно.

5. Если вы одаренный человек, это не значит, что вы что‐то получили. Это значит, что вы можете что‐то отдать.

Упражнение

Это – записка Чарльза Диккенса своему другу. В ней он отказывается от встречи, выбирая писательство:

«Мне все пишут:

“Это только полчаса!”, “Это займет всего лишь один вечер” и т. д. Но они не понимают, что я не могу скомандовать себе отвлечься на пять минут и потом сразу вернуться к работе, да и простая встреча может взволновать меня так, что я не смогу написать ни строчки целый день.

Тот, кто занимается настоящим творчеством, должен заниматься им постоянно, находить в этом свое призвание. Мне жалко, что ты подозреваешь меня в том, что я не хочу тебя видеть, но я не могу тут ничем помочь; у меня свой путь, и я буду по нему идти вне зависимости от желаний других людей.

“Нет” делает нас невежливыми, скучными, эгоистичными, антисоциальными, одинокими и т. д. Но “нет” это то, что заставляет нас продолжать творить».

Вам нравится?

Посмотрите на свое расписание на ближайшую неделю. От чего в нем можно отказаться в пользу писательства? Это может быть встреча с кем‐то либо, какое‐то задание, которое можно перепоручить другому человеку. А может быть работа, если вы работаете на себя. В таком случае вы-писатель можете купить у себя-предпринимателя рабочий час (или несколько). Это станет инвестицией в ваше писательское будущее.

Напишите творческую записку, как у Диккенса, тому, от чего вы отказываетесь. Отправьте ее адресату либо повесьте у себя над столом – пусть она напоминает вам о вашей приверженности тому, что для вас значимо.

II. В творческом процессе письма

Глава 6 Миф о том, что я никогда не смогу писать как… Или: они недосягаемы!

Я читала присланную мне для разбора рукопись и вспомнила автора, за которым следила еще во времена живого журнала. Та женщина писала пронзительные и теплые истории о своем сыне. Я вспомнила ее ник, отыскала старый ЖЖ и сохранила ссылку в закладки. Чтобы на консультации сказать Лере:

– Мне кажется, тебе понравится. Вы с этим автором будто литературные родственники.

Но Лера вздохнула:

– Катя, я знаю это имя. Десять лет назад я читала эти посты. Читала и каждый раз плакала. Мне так нравилось! Но меня съедала страшная черная зависть, что вот эта женщина пишет, и пишет так – а я нет. Мне невмоготу было это читать и так завидовать! И я отписалась.

Это была бы грустная история о черной зависти, если бы у нее не было продолжения. Прошло десять лет. Лера преодолела диктат внутри себя: «Чем ты вообще занимаешься? кому это нужно? что за темы?..» – и все‐таки начала писать. Она вбежала в писательство, как вбегает в море соскучившийся по нему человек. И писала много, самозабвенно, с удовольствием.

И вот теперь я говорю ей:

– Вот твой литературный родственник. После твоих текстов так же, как после ее, остается изумление хрупкости мира и прочности настоящей любви, тонкой связиребенка и мамы, тому, сколько слоев есть в каждом человеке.

И Лера кивает. Она завидовала именно этому читательскому изумлению, когда отписывалась от автора живого журнала. Но сейчас она сама – автор, а я работаю ее зеркалом, возвращая ей эффект, который производят ее рассказы.

Для меня эта история о том, что то, что нам так отчаянно нравится, всегда есть в нас самих. И отравлять нас оно начинает, только когда мы не даем ему сбыться.

От каких текстов у вас мурлычет внутри? Что приводит вас в восторг? Читая кого, вы вздыхаете, что хотели бы так же?

Сформулируйте для себя это. Ведь на одном очаровании далеко не уедешь. Если вы смотрите на чужой текст как на прекрасную, но недосягаемую вершину, вы не сможете подступиться к нему. Наша задача – не застрять в немом восхищении, а сделать восхищение топливом для вашего собственного писательства.

Не бойтесь, что при разборе «великого» автора вы потеряете удовольствие от текста. Все наоборот: ваше удовольствие станет и больше, и тоньше.

Чтобы дать вам какой‐то пример, я напишу о себе. Я люблю «Фауста» Гете, «Письма Баламута» Льюиса, «Розу и крест» Честертона и стихи Федерико Гарсиа Лорки за то, что жизнь в этих текстах настолько живая и пульсирующая, что, читая их, и я становлюсь живей. Мне нравится, что в маленьком и бытовом там сияет космическое. Что эти авторы – в контакте с чем‐то большим. Что они верят в человека и любят его душу, его чувственность, его творческое начало.

Запишите, что вы любите (или чему завидуете) в текстах других авторов. Чтобы, когда вы будете получать обратную связь на ваши, вы могли сравнить.

Юнг писал о принципе зеркала. Он утверждал, что то, что раздражает нас в других, может привести к пониманию нас самих. Но я думаю, что это верно не только для раздражения, а и для восхищения тоже. Поэтому я часто прошу авторов присылать мне отрывки из произведений, вызывающие у них восторг. Если рассмотреть эти тексты под микроскопом, иначе говоря – ответить на вопрос «Как это сделано?», то можно очень быстро продвинуться в своем писательстве. Обычно я показываю авторам инструменты, которыми создается тот или иной эффект. Руки автора начинают гореть: ведь это и его инструмент, просто он к нему еще не приноровился. Каждый раз я вижу, что найденный так инструмент – продолжая метафору – ложится в ладонь автора как родной.

Если, читая это, вы волнуетесь о плагиате, то напомню вам, что писательские инструменты не подпадают под закон об авторском праве, как не подпадают под него молотки и стамески. Ими вправе пользоваться все. Другое дело – что нужно дать себе труд освоить инструмент, чтобы после чувствовать, когда использовать его.

Все равно у вас получится нечто иное, чем у автора, чей инструмент вы с восхищением позаимствовали. И при этом велика вероятность, что читатель будет ценить ваш текст за ту же «живую жизнь», «космическое в бытовом» и тому подобное – подставьте свое.

Самое худшее, что может сделать тот, кто мечтает писать – не писать. Тогда вместо повышения мастерства вы повышаете уровень своей тревожности, самоедства, сомнений и зависти. Но какой смысл завидовать хорошему писателю? Это как завидовать возрасту. Этот автор наверняка просидел большее количество часов в текстовом редакторе, сделал большее количество редактур и выбросил больше черновиков, чем вы. Вы тоже сможете писать так, если будете практиковаться. Годы вашей жизни пройдут в любом случае. Но если вы хотите, чтобы они прошли красиво, делайте свою работу сейчас. Как говорил Пабло Пикассо – откладывайте на завтра лишь то, что вы не хотите завершить до самой смерти.

Резюме главы

1. То, что нам так отчаянно нравится у других, всегда есть в нас самих.

2. Отравлять нас оно начинает, только когда мы не даем ему сбыться.

3. Делайте вашу очарованность топливом для писательства.

4. Писательский инструментарий принадлежит всем. Берите те инструменты, которые вам приглянулись.

5. Читайте как писатель, то есть отвечайте для себя на вопрос: «Как это сделано?»

Упражнение

Возьмите ваш любимый текст или, если он большой, отрывок из него. Прочтите его столько раз, сколько посчитаете нужным, чтобы запомнить детали.

Теперь отложите этот текст. Возьмите лист бумаги или откройте текстовый редактор и запишите прочитанное по памяти, максимально близко к оригиналу. Когда закончите, сравните эти варианты. Скорее всего, там, где они различаются, прячется знание об искусстве создания прозы.

Этим упражнением поделился мой литинститутский преподаватель Сергей Романович Федякин. Он рассказал, что однажды проделал его с началом «Мастера и Маргариты». Выучив текст почти наизусть, он закрыл книгу и написал:

«Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два человека».

Все совпало, кроме последнего слова: у Булгакова в романе написано «гражданина», а не «человека». Чувствуете разницу? Вместо нейтрального и обычного «человека» автор выбирает слово, в котором есть, во‐первых, маркер эпохи, а во‐вторых, ирония. И получается:

«Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два гражданина».

Последнее слово предложения всегда находится в сильной позиции. Но молодой автор Федякин еще не чувствовал этого. Его научил Булгаков.

Мне интересно, чему научат вас ваши любимые авторы. И я уверена, что, сделав и проанализировав это упражнение, вы поймете кое‐что об искусстве создания прозы, которая вам нравится.

Глава 7 Миф о вдохновении на много страниц Или: я жду подходящего состояния…

Я смотрю на его высокий почерк: мягкие знаки петельками вверх, размашистое большое «я», подчеркивания, зарисованные фразы. В строчках по три-пять слов, как будто текст отформатирован для чтения со смартфона:

«Я невольно, нечаянно, сам не зная зачем и что будет, задумал лица и события, стал продолжать, потом, разумеется, изменил, и вдруг завязалось так красиво и круто, что вышел роман, который я нынче кончил начерно, роман очень живой, горячий и законченный, которым я очень доволен и который будет готов, если бог даст здоровья, через две недели…»

Это пишет Лев Николаевич 25 марта 1873 года об «Анне Карениной». Судя по количеству лишних слов (одни «очень» чего стоят) и по захлебывающемуся синтаксису, Толстой пишет это в эйфории. За нее и извиняется в самом конце:

«Не взыщите за бестолково написанное письмо – я нынче много радостно работал утром, кончил, и теперь, вечером, в голове похмелье».

Он извиняется – и так и не отправляет письмо.

Так многим и представляется написание романа или другого длинного текста: вспышка, удар молнии – все завязалось красиво и круто – и вот уже написан черновик, а через две недели из принтера вылетают сотни пламенеющих листов, за которые будут бороться издательства.

Если отсчитать две недели от 25 марта, когда Толстой пишет Страхову – редактору, литературному критику и другу Толстого, – получится, что он планирует окончить, то есть отполировать и покрыть лаком новый роман к 8 апреля.

Как вам такая скорость? «Гений…» – вздыхаю в этом месте я, вспоминая, что моей рукописи вот уже год, а края работы пока не видно. Повесть, которую я пишу, сначала казалась мне необычной, важной, интересной. А теперь мне скучен и мой сюжет, и мои герои. «Не то что у Толстого», – сетую я.

Но, к счастью, это письмо Страхову – не единственное. Закончится не только март, но и апрель, и май – и в последний день весны Лев Николаевич напишет:

«Роман мой тоже лежит, и я уж теряю надежду кончить его к осени».

Если читать письма писателя одно за другим, обращая внимание на даты, становится понятно, что и у классика не было постоянного, многостраничного и многомесячного вдохновения.

Да и как оно может быть? Сильная эмоция всегда лаконична.

К концу августа у Толстого вместе с романом вырастают и сомнения в нем.

«В писательском же деле наживаешь не опыт, а неуверенность», – напишет век спустя Бродский.

Толстому в этом письме уже 44, «Война и мир» издана, писатель – признан. Но его письмо Страхову наполнено стыдом:

24 августа 1873 года:

«…а я, к стыду, должен признаться, что переправляю и отделываю теперь тот роман, про который писал вам, и в самом легком, нестрогом стиле. Я хотел пошалить этим романом и теперь не могу не окончить его и боюсь, что он выйдет нехорош, т. е. вам не понравится. Буду ждать вашего суда, когда кончу; но хоть бы вы были тут или я в Петербурге, я не прочел бы вам».

Через месяц после отправки этого письма Толстой еще раз отсрочит окончание романа. Думает ли он здесь о вдохновении, опьянен ли он счастливой работой, как в самом начале?

Скорее, он собирает по сусекам ресурсы:

«Я в своей работе очень продвинулся, но едва ли кончу раньше зимы – декабря или около того. Как живописцу нужно много света для окончательной отделки, так и мне нужно внутреннего света, которого всегда чувствую недостаток осенью».

Толстой думал, что закончит книгу за две недели. Но проходит год, и 6 марта 1874 г. он делится с А. А. Толстой:

«…Я пишу и начал печатать роман, который мне нравится, но едва ли понравится другим, потому что слишком прост».

Хотя начать печатать – не значит перестать редактировать. Я перепрыгиваю в конец июня 1874 года. Толстой все мучается:

27 июня 1874 года

«Но то, что напечатано и набрано, мне так не понравилось, что я окончательно решил уничтожить напечатанные листы и переделать все начало, относящееся до Левина и Вронского. И они будут те же, но будут лучше. Надеюсь с осени взяться за эту работу и кончить».

Верите ли вы еще во вдохновение на много страниц и в то, что можно написать целый роман, а не наметить его черновик, за месяц? В то, что можно работать над большой вещью без сомнений и страха, вдохновенно?

Еще в 1862 году И. М. Сеченов открыл процесс торможения. Торможение – это активный нервный процесс, который прекращает или ослабляет возбуждение (в нашем случае – вдохновение). За подъемом обязательно следует спад, и этот спад имеет огромное значение, ведь он охраняет нервные клетки коры головного мозга, защищая нервную систему от перевозбуждения. Иными словами, невозможно оставаться в состоянии вдохновения много месяцев.

О вдохновении и мотивации писал и основатель гештальт-терапии Фредерик Перлз. Он говорил о повышенной энергетической мобилизации, которая возникает при сильной заинтересованности и глубоком контакте: эротическом, агрессивном, творческом или любом другом. Но нас интересует, конечно, творческий. Согласно Перлзу, возбуждение не может длиться бесконечно. Как только что‐то новое превращается в не-новое, энергия спадает.

Может ли большой роман, который нужно писать, проводя с ним много часов, оставаться для автора новым? Сохранится ли новизна, когда перечитываешь и правишь написанное, когда в десятый раз продумываешь варианты действия персонажей? Вряд ли.

«На днях у меня был Страхов, пристрастил меня было к моему роману, но я взял и бросил. Ужасно противно и гадко», – пишет Толстой 29 июля 1874 года Голохвастову. Ему же 15 августа 1874 года он отправит текст с такими словами: «Корректуры мои, как они мне ни постылы, теперь к вашим услугам».

Если вас удивляет это, то подумайте о том, что такое роман. Это сложная конструкция, в которой много уровней. Есть уровень сюжетных линий, каждую из которых нужно прописать, не потеряв напряжения между поворотами. Есть персонажи, которых мало только обрисовать – нужно показать их трансформацию и путь. Есть символы и образы, интонация и стиль.

Самые авторитетные исследования вдохновения провели Todd M. Thrash and Andrew J. Elliot из университета Рочестера. В их исследовании 2010 года «Научное исследование вдохновения в творческом процессе: проблемы и возможности» («The scientific study of inspiration in the creative process: challenges and opportunities») говорится:

«В то время как писательское вдохновение предопределяет творческий потенциал произведения, писательское усилие предопределяет его технические достоинства. Таким образом, вдохновение и усилия – это факторы, определяющие разные аспекты качества произведения. <…> Подытоживая, вдохновение и волевые усилия не являются взаимоисключающими, они вносят качественно разные вклады в творческий процесс и продукт».

А Стивен Кинг сравнил написание длинного прозаического произведения с пересечением Атлантического океана на ванне. «В этой трудной, одинокой работе, – сказал он, – огромное количество возможностей для сомнений в себе».

Вот уже год Толстой плывет по Атлантике – и теперь пишет вот что:

25 августа 1875 года

Н. Н. Страхову

«Я не брал в руки пера два месяца и очень доволен своим летом. Берусь теперь за скучную, пошлую “Анну Каренину” и молю бога только о том, чтобы он мне дал силы спихнуть ее как можно скорее с рук, чтобы опростать место – досуг очень мне нужный».

Я пишу эту главу и привожу вам цитату за цитатой, чтобы показать, что роман на одном только порыве, на одном только вдохновении не создать. Что романы рождаются не только от искры, но с помощью дисциплины, самоограничений и упорства. Что сложности – это часть процесса, к которой лучше быть готовыми. Пересекая на маленькой ванне большой Атлантический океан, вы попадете в шторм, но и видами налюбуетесь вдоволь. Мне кажется, самое здравое, что может сделать автор – помнить о том, что сложности, сомнения, потеря интереса – просто один из этапов работы над большой вещью.

И что даже Лев наш Николаевич иногда прокрастинировал:

7 сентября 1875 года

«…С своим романом вожусь по утрам, но не берет, и ухожу на охоту».

9 ноября 1875 года

«…Боже мой, если бы кто‐нибудь за меня кончил “А. Каренину”! Невыносимо противно».

12 марта 1876 года

А. А. Толстой

«Моя Анна надоела мне, как горькая редька. Я с нею вожусь, как с воспитанницей, которая оказалась дурного характера, но не говорите мне про нее дурного или если хотите, то бережно, щадя; она все‐таки усыновлена».

15 марта 1876 года

А. А. Фету

«Я все мечтаю окончить роман до лета, но начинаю сомневаться».

Конечно, это пройдет – и жена Толстого Софья Андреевна напишет 9 декабря 1876 года:

«Анну Каренину мы пишем наконец‐то по‐настоящему, т. е. не прерываясь. Левочка, оживленный и сосредоточенный, всякий день прибавляет по новой главе…»

А потом снова:

Январь 1877 года

С. А. Толстая – Т. А. Кузминской

«…Левочка что‐то запнулся и говорит: “Ты на меня не ворчи, что я не пишу, у меня голова тяжела”, – и ушел зайцев стрелять».

Но Лев Николаевич вернется с охоты – и снова сядет за письменный стол. Роман «Анна Каренина» будет окончен. Правда, не за две недели, а за четыре года. Редактор Николай Николаевич Страхов напишет Толстому: «Роман ваш занимает всех и читается невообразимо. Успех действительно невероятный, сумасшедший. Так читали Пушкина и Гоголя, набрасываясь на каждую их страницу и пренебрегая всем, что писано другими». Достоевский назовет Толстого «богом искусства». Известнейшие актрисы будут играть Анну в экранизациях. Книгу переведут на все главные языки мира и включат в списки произведений, которые нужно прочесть каждому.

Так можно ли писать иногда без вдохновения и получать прекрасные тексты? Конечно.

Писать – это наша работа, а вдохновение – наша зарплата.

А если бы вдохновения было достаточно, чтобы написать роман, то роман был бы у каждого, у кого есть такая амбиция. Ведь состояние вдохновения бывает у всех. Но романы создают только труженики.

К тому же вдохновение не гарантирует, что получится текст, который понравится не только маме автора, но и читателю. Об этом не раз говорил Хемингуэй. Например, в его дружеском письме Сэлинджеру:

«Посмотри, что получается на первых порах: творческий порыв, приятное возбуждение – писателю, а читателю ничего не передается. Позже творческий порыв иссякает, и нет того приятного возбуждения, но ты овладел мастерством и написанное в зрелом возрасте лучше, чем ранние вещи… Просто нужно не отступать, даже когда совсем скверно и не ладится. Единственное, что остается, если взялся за роман – это во что бы то ни стало довести его, проклятого, до конца».

Каждый раз, когда я преодолеваю собственное сопротивление и все‐таки пишу, я вспоминаю слова Стивена Кинга: «Любители сидят и ждут вдохновения. Остальные из нас просто встают и идут работать», – и чувствую себя не размазней, а профессионалом.

Резюме главы:

1. Вдохновение исчезает, когда нечто перестает быть новым для нас.

2. Сложности, сомнения и избегание – один из этапов работы над большой вещью. Лучше иметь его в виду.

3. Если бы на одном вдохновении можно было создать роман, то недописанных романов не существовало бы.

4. Роману нужны и полет фантазии, и хорошая структура. Вдохновение отвечает за первое, волевое усилие – за второе.

5. Писать – это наша работа, а вдохновение – наша зарплата.

Упражнение

Сядьте сегодня за один из своих старых замыслов. Наверняка у вас есть такой – даже если это просто идея, которую вы несколько лет крутили в голове. Возьмите этот черновик или набросайте его и положите неподалеку.

А теперь вспомните что‐то из увиденного или услышанного на этой неделе, что вызвало в вас отклик. Это может быть что угодно: новость, фраза из случайного поста в социальной сети, реплика подруги или вашего босса, образ из песни, белка из парка, где вы гуляли… что угодно, к чему вы возвращались мыслями.

Запишите это. А после запишите ответ на вопрос: «О чем это для меня?»

После того, как вы поймете и запишете, о чем для вас эта история (о красоте спонтанности, о том, что над отношениями нужно работать, о равенстве людей перед смертью, о… чем?), вспомните о своем старом замысле. И свяжите обе темы. Найдите, как они пересекаются.

Это освежит ваш старый текст и даст вдохновение работать над ним дальше.

Глава 8 Миф о чистовике Или: ему муза диктует!

Как часто бывает так: новая идея блеснула в воображении – вы торопитесь, преисполненные энтузиазма, записать ее. Мысль свежа, как берег Ла-Манша, и все в ней красиво и гармонично. Вы пишете увлеченно, забыв и о времени, и об обеде, и о затекшей ноге. А после перечитываете написанное – и вянете: вам не удалось перенести то, что было в вашей голове, на бумагу, не растеряв волшебства по дороге. Получилось скучно, плоско, вторично.

У тех, кто в этот момент расстраивается или останавливается, писательство из радостного процесса творчества превращается в муку.

А между тем, сложно представить себе художника, расстроившегося, что его первый эскиз не похож на то, что висит в Третьяковской галерее. Каждый художник знает, что произведение начинается с наброска, но от наброска до холста, покрытого лаком, – много этапов работы.

Модельер знает, что выкройка платья не равна платью, которое он задумал. Платье еще нужно сшить.

Дизайнер интерьера понимает, что его работа не попадет в глянцевый журнал сразу: сначала нужно выровнять и покрасить стены, перестелить пол. Продумать освещение и заказать мебель. Сверить все размеры и оттенки. Развесить постеры и картины, расставить цветочные горшки и свечки. И только потом можно устроить фотосессию.

Бывали ли у вас такие самоедские мысли: что текст должен сразу получиться хорошим, и раз у вас так не выходит, то с вами что‐то не так? Что если он не журчит, как реченька, то и таланта у вас нет никакого? А если еще и вспомнить великих, которые создавали оригинальные произведения одним росчерком…

Не знаю, как вы, а я люблю листать собрания сочинений. В самых последних томах страницы плотно прилегают друг к другу: их редко открывали. Но именно там хранятся писательские черновики: отсканированные и расшифрованные.

На этих черновиках всегда много правок. В среднем – по десять слоев. Это значит, что писатель десять раз подходил к тексту.

Я всегда читаю сохранившиеся черновики. И замечаю, что автора законченного произведения часто можно узнать по стилю, открыв книгу наугад и прочтя несколько абзацев. А автора черновика – нет. Чаще всего черновики банальны, в них есть штампы, потерянные мысли и несостыковки. Как и у нас с вами.

Иногда мне кажется, что разница между писателем, который дорос до собрания сочинений, и писателем-новичком – только в том, что первый не бросил своего дела, увидев страшный, посредственный черновик.

Если вы решите разобрать правки, прочесть редакцию за редакцией, то увидите, как текст становится лучше, объемнее, интереснее. Он начнет удивлять вас.

В конце этой главы я приведу вам пример.

Цель первого черновика – зафиксировать идею, выгрузить из головы материал – в любой форме.

Черновик Марселя Пруста

Черновик Гюстава Флобера

Черновик Ф. М. Достоевского

Черновик Бальзака

Черновик А. С. Пушкина

Черновик Джеймса Джойса

И я верю, что мастерство писателя проявляется не в этом первом наброске, а в редактуре.

Но почему‐то, когда мы видим прекрасный текст, напечатанный в книге, мы верим, что он вышел из головы писателя таким сразу.

Вот что пишет Гоголь в одном из писем о своем творческом методе:

«Сначала нужно набросать все как придется, хотя бы плохо, водянисто, но решительно все, и забыть об этой тетради. Потом – через месяц, через два, иногда более (это скажется само собою) – достать написанное и перечитать: вы увидите, что многое не так, много лишнего, а кое‐чего и недостает. Сделайте поправки и заметки на полях – и снова забросьте тетрадь. При новом пересмотре ее новые заметки на полях, и, где не хватит места, взять отдельный клочок и приклеить сбоку.

Когда все будет таким образом исписано, возьмите и перепишите тетрадь собственноручно. Тут сами собой явятся новые озарения, урезы, добавки, очищения слога. Между прежних вскочат слова, которые необходимо там должны быть, но которые почему‐то никак не являются сразу. И опять положите тетрадку. Путешествуйте, развлекайтесь, не делайте ничего или хоть пишите другое. Придет час – вспомнится заброшенная тетрадь: возьмите, перечитайте, поправьте тем же способом и, когда снова она будет измарана, перепишите ее собственноручно. Вы заметите при этом, что вместе с крепчанием слога, с отделкой, очисткой фраз – как бы крепчает и ваша рука; буквы становятся тверже и решительнее.

Так надо делать, по‐моему, восемь раз. Для иного, может быть, нужно меньше, а для иного и еще больше. Я делаю восемь раз. Только после восьмой переписки, непременно собственною рукою, труд является вполне художнически законченным, достигает перла создания».

Как вам такая технология? По-моему, если над любым текстом поработать по ней – он расцветет.

Когда я впервые прочла это свидетельство Гоголя, то нашла свой забытый черновик (какой‐то набросок, который я сделала на лекции по экономике, чтобы скоротать время) и отредактировала его. Потом я поставила себе напоминание в телефоне – и через две недели вернулась к тексту. Я перепечатала его в файл на компьютере, попутно исправляя. Один громоздкий тяжеловесный абзац никак мне не поддавался – поэтому я удалила его и написала заново. Это оказалось даже приятно: мне не нужно было думать о содержании, ведь я уже знала его и теперь могла сконцентрироваться на стиле.

После пяти подходов к тексту от его былой неказистости ничего не осталось. В нем появилась дополнительная тема и два новых красивых символа. Описание из центральной части миниатюры переместилось на ее фон, героиня совершила действие – и ожила. Как будто лишний балласт был сброшен с воздушного шара – и тот взлетел.

Но если ваш внутренний суфлер несколько абзацев назад усомнился, что на Гоголя можно равняться, то вот вам пример другого автора – Жюля Верна:

«Каждое утро я встаю незадолго до пяти (зимой, может быть, чуть попозже), а в пять уже сажусь за стол и работаю до одиннадцати. Пишу я очень медленно, неимоверно тщательно, постоянно переписываю, пока каждая фраза не примет окончательную форму. <…> Однако постоянные переделки отнимают много времени. Я никогда не удовлетворяюсь написанным, прежде чем не сделаю семь-восемь правок, всегда что‐то правлю и правлю, можно сказать, что в чистовом варианте почти ничего не остается от первоначального. Это ведет к большой потере времени и денег, но я всегда стараюсь добиться лучшего как по форме, так и по стилю…»

Мне кажется, ключевая для нас фраза здесь эта: в чистовике почти ничего не остается от первого наброска. Редактируя, автор находит более подходящие способы, чтобы выразить мысль, образ или идею, которую записал сначала начерно. Вот она – наша работа и ее этапы. По этой технологии и создаются красивые тексты.

Помню, как два года назад я приехала в Париж на День русской книги, чтобы взять интервью у Дины Рубиной. «Сколько раз вы редактируете свои рукописи?» – спросила я ее. Дина Ильинична ответила:

«Как там у классиков написано: “торг тут я считаю неуместным”. Много. Долго. Пока книга не уходит в типографию».

Что еще мне кажется важным – так это самоуважение. Сейчас о нем много говорят. И, на мой взгляд, наше авторское самоуважение проявляется еще и в том, чтобы научиться выдерживать свои посредственные черновики, а не сжигать себя за них на костре. Ведь чтобы стать писателем, нужно стать сначала плохим писателем. Об этом же говорила автор научной фантастики Октавия Батлер:

«Вы не начинаете писать хорошо сразу. Вы начинаете с того, чтобы писать ерунду и думать, что это хорошо, а затем постепенно становитесь лучше. Вот почему я говорю, что одна из самых ценных черт – это настойчивость».

О том же пишет и Энн Ламотт – автор бестселлера «Птица за птицей», преподаватель писательского мастерства. Целую главу своей книги она посвятила «Рабочему мусору»:

«Читая книгу Стивена Кинга, Чарльза Буковски или Сэлинджера, вы думаете, что такие истории получаются у них с первого раза. Но это не так. У всех хороших писателей бывают первые отвратительные наброски. А потом вторые, третьи, четвертые. Затем приходит очередь сносного черновика, и лишь после него получается что‐то толковое. Почти всем, даже великим писателям, творчество дается нелегко. И единственный способ начать писать – это набросать слабый, отвратительный черновик».

Иными словами – черновик должен быть плохим. Эта фраза и сейчас висит на пробковой доске над моим письменным столом. За этим же столом я все переписываю и переписываю черновики этой книги, чтобы вам было интересно ее читать.

На мой взгляд, если в вашем первом наброске нашлась одна удачная строчка или один живой образ, который можно перенести в чистовик – это победа. Вы потрудились не зря. И если осознание этого не останавливает, а мотивирует вас – все у вас получится.

Хотите посмотреть, что писал Эрнест Хемингуэй своему другу Скотту Фицджеральду, автору «Великого Гэтсби»?

«Бога ради, пиши и не думай о том, что скажут, или о том, будет ли твоя вещь шедевром. У меня на девяносто одну страницу дерьма получается одна страница шедевра. Я стараюсь выбрасывать дерьмо в корзину для мусора».

Еще говорят так: не бывает хорошо написанных текстов, бывают хорошо отредактированные тексты. Исключения из этого правила немногочисленны. И если вы, как и я, иногда грустите, что раньше (например, будучи подростком) писали легко и быстро, не правя, а теперь зависаете над каждой страницей, то мое мнение таково: мы выросли как авторы – и наша планка стала выше. В нашей творческой технологии прибавилось этапов. По-моему, это стоит отпраздновать.

Важно делать паузы между писательством и редактурой. Давать себе забыть текст, переключаться на другие дела. Время даст вам возможность увидеть не то, что, вы думали, вы написали – а то, что вы написали на самом деле.

Если верить ученым, то за создание художественного текста и за его редактуру отвечают разные отделы нашего мозга. Вы входите в состояние потока, когда пишете. И нет ничего лучше, чем отдаться ему и «писать пьяно». Выкладывайте на бумагу все, что появляется в голове. А если самоед в ней начинает цепляться к формулировкам, ответьте ему:

– Спасибо, милый, но пока я пишу обычный черновик. Скоро буду редактировать – и приглашу тебя.

Внутренний самоед и правда станет вашим лучшим другом при редактуре. Ведь редактура – это сознательный процесс, в котором много анализа. Ему нужны холодная голова, цепкий взгляд, острые ножницы.

Эти процессы можно развести не только во времени, но и в пространстве. Что касается меня, то я обычно пишу в комнате, где работаю, а редактирую в гостиной, сидя в кресле с закинутыми на журнальный столик ногами. Я также меняю размер и стиль шрифта, чтобы освежить восприятие. И иногда, с той же целью, копирую написанное в Google-переводчик и читаю на другом языке.

И не забывайте, что у каждого писателя кроме внутреннего редактора есть редактор внешний. Прочтите раздел благодарностей в книгах – и вы увидите, как часто имя редактора стоит рядом с именем супруга или супруги. И если вы думаете, что редактор – это только про исправление грамматических ошибок, то я рекомендую вам фильм «Гений» Майкла Грандаджа. Он основан на реальной истории, и работа редактора в нем показана замечательно.

Резюме главы

1. Писательство – многоэтапный процесс. Никто не пишет сразу чистовики.

2. Черновики великих тоже посредственны и полны штампов.

3. Черновик должен быть плохим. Ваша искусность проявится в редактуре.

4. Самоуважение, а не самоедство. Научитесь выдерживать свои куцые черновики.

5. За редактуру отвечает другой отдел мозга. Не смешивайте ее и писательство, иначе будете топтаться на месте.

Упражнение

Возьмите свой самый неудачный черновик. Или напишите свежий, чтобы мы могли заняться редактурой. Я предлагаю посмотреть сейчас на то, изображаете ли вы происходящее или только называете.

На глаголы.

Почему глаголы? Они образуют скелет текста. Только в них есть указание на время действия, на то, завершено оно или длится, параллельно ли оно другому действию. В глаголах много характера.

Подчеркните все глаголы и глагольные формы. Что у вас получилось? Можно ли понять, о чем ваш текст, если прочесть только их?

Рассмотрите каждый. Возникают ли за ними образы? Если нет, отлично! Сейчас поработаем над этим.

К примеру, вы написали:

Старенький паровоз с гружеными вагонами ехал со стороны [какого‐то городка]. Он появился из‐за поворота, точно ехал невесть на какой скорости. Заросли высокой травы все еще были золотыми в ранних сумерках…

Обычный черновик, да? Ничего особенного.

Начнем с паровоза. Представляется какой‐то очень абстрактный паровоз, правда? Один из тысяч похожих друг на друга паровозов. Как можно добавить сюда конкретики? Например, назвав его имя. Пусть будет «состав номер четыре».

Глагол «ехал» – очень нейтральный. За ним не возникает образа. Стоит поискать другой глагол – тем более, что глаголами движения русский язык богат.

Вы заметили, что в черновике еще нет человека, а есть только обстановка? Можно наметить персонажа, написав «приближался». Приближался – это всегда к кому‐то. Тогда получится:

Старенький паровоз с гружеными вагонами – состав номер четыре – приближался со стороны [какого‐то городка].

В картинке прибавилось движения и конкретики. Но приближение поезда обычно сопровождают звуки. Что, если добавить их?

Старенький паровоз с гружеными вагонами – состав номер четыре – приближался со стороны [какого‐то городка], дергаясь и лязгая железом.

Мне нравится. А вам? Предлагаю добавить звуков и в следующее предложение:

Он появился из‐за поворота, угрожающе свистя, точно ехал невесть на какой скорости.

Что‐то не работает в этой фразе. Если вчитаться, то мы поймем, что медленную скорость автору показать пока не удалось. И тогда возникает вопрос: как лучше всего изобразить скорость? Один из вариантов: в сравнении с другой скоростью. Представим, что автор любит описания природы. Что если привести в текст какое‐нибудь животное?

Старенький паровоз с гружеными вагонами – состав номер четыре – приближался со стороны [какого‐то городка], дергаясь и лязгая железом. Он появился из‐за поворота, угрожающе свистя, точно ехал невесть на какой скорости, но его без труда обогнал жеребенок, в испуге выскочивший из зарослей высокой травы. Они все еще были золотыми в ранних сумерках.

Неплохо! Идем дальше. Меня смущает сложная конструкция «были золотыми». Она такая… пассивная. Значит, я хочу сделать картинку живее, активнее. За живность и активность отвечает глагол. Например… «золотились». А еще два последних предложения можно соединить. Тогда получится:

Он появился из‐за поворота, угрожающе свистя, точно шел невесть на какой скорости, но его без труда обогнал жеребенок, в испуге выскочивший из зарослей высокой травы, которые все еще слегка золотились в ранних сумерках промозглого дня.

Текст преобразился, не правда ли? Все в нем задвигалось. Появилась одновременность и параллельность разных действий – а значит объем. Природа ожила. И даже паровоз обрел характер.

Возможно, первый вариант этого текста казался вам безнадежным. Но вот последний его вариант – это начало известного рассказа Дэвида Герберта Лоуренса «Запах хризантем». В простеньком черновике его было не узнать. Однако после правок почерк автора отчетлив. Вот начало русского перевода этого рассказа:

Старенький паровоз с гружеными вагонами – состав номер четыре – приближался со стороны Селстона, дергаясь и лязгая железом. Он появился из‐за поворота, угрожающе свистя, точно шел невесть на какой скорости, но его без труда обогнал жеребенок, в испуге выскочивший из зарослей высокой травы, которые все еще слегка золотились в ранних сумерках промозглого дня.

Сделайте то же самое с вашим черновиком. Обратите внимание на изображение происходящего и увеличьте яркость глаголов. Думаю, вам понравится результат.

Глава 9 Миф о том, что нужно продумать композицию сразу Или: я не могу писать без структуры!

Будь я человеком, озвучивающим GPS-навигатор для писателей, он бы приветствовал вас так:

Не вводите название пункта назначения, чтобы у вас не возникло соблазна ехать по предложенной системой дороге. Мы способны обозначить для вас только те пути, которые уже испробованы. Но есть и другие.

А то наслушаются писатели интервью других писателей – и давай подгонять себя под чужой стандарт. «Я не понимаю структуру будущего произведения, поэтому не могу начать писать», – говорят они. И действительно не пишут – думают о композиции. Если рассуждать так, то есть риск навсегда остаться писателем-теоретиком.

Правда в том, что разные тексты рождаются по‐разному. Одни авторы, действительно, сразу продумывают конструкцию своего произведения, потому что могут. Им это легко дается, это – их сильная сторона, вот они и опираются на нее. Так же работают сценаристы.

А другие писатели обладают иным способом мышления – и их тексты не нанизываются на какой‐то заранее задуманный каркас, а скорее складываются из накопленного материала.

Когда я начинала учиться в аспирантуре и должна была писать диссертацию, я сильно нервничала, что уже собираю материал, но как его расположу – не знаю. Мой научный руководитель Александр Иванович Горшков советовал мне делать выписки и карточки, но я, волнуясь, донимала его:

– А давайте поговорим о композиции! Мне же нужно понимать, какую выписку для чего я делаю. Куда она пойдет потом. А то есть риск наделать лишнего.

Александр Иванович сдерживал смех:

– Катя, – говорил он, – композиция – это самое сложное в работе. Если бы она у тебя была сразу, то можно было бы ничего больше и не делать. Конечно, ты сделаешь много лишних выписок. А как иначе? Твое дело в том и заключается, что ты будешь много, много всего изучать, много думать и писать. А после, когда материала наберется достаточно, ты увидишь, как его расположить наилучшим образом. Он соберется в узор.

Когда я рассказываю эту историю авторам, у которых есть опыт написания научных работ, они удивляются. Ведь они знают об этом и никогда не волнуются, если структура их будущей статьи не видна им сразу. Но почему‐то даже они, приступая к художественному тексту, забывают о своем опыте и попадают под влияние стереотипа.

Посмотрите на художника, выстраивающего натюрморт. Сначала он собирает нужные предметы. По-разному их располагает, добавляя и убирая что‐то. Пробует так и эдак. Ловит свет. И даже когда картина почти готова, может внести какие‐то правки. Это – важная часть работы. Не просто рисовать, что видишь, но выстраивать гармоничную картинку.

Если вы из тех, кому структуры даются легко – вам повезло, и эта глава вряд ли принесет вам озарение. Но если вы, как и я, замечаете десятки деталей, улавливаете нюансы, любите образы и мучаетесь, когда все это нужно собрать в единое и законченное произведение, эта глава может быть вам полезна.

Когда материала наберется достаточно, композиция проступит сквозь него. Ваша задача – не подгонять жизнь, не требовать от себя, чтобы это случилось сразу. Собирайте в одном месте все свои заметки, зарисовки, идеи, записанные на обратной стороне магазинных чеков, посты в соцсетях по вашей теме и все, что у вас есть. Поместите это в один файл, или разложите на столе, или пропишите в проекте в Скривенере.

Скривенер – это программа, разработанная специально для пишущих людей. Она многим подходит – в том числе мне, – потому что помогает держать разрозненный материал (и не только тексты, но и фотографии, аудиодорожки, ссылки) в одном месте. Помню, когда я впервые загрузила в нее все, что у меня было написано там и сям для моей повести, я удивилась, как много уже мною сделано. До тех пор это не было наглядным, и я думала, что почти и не приступала еще к созданию произведения. Но оказалось, что я просто работала вразнобой, не от первой сцены к последней. Собрав свои записи в одном месте, я смогла сориентироваться, что у меня уже есть – и писать вокруг этого. А после – бесконечно перемещать карточки, менять местами эпизоды, добавлять голоса новых рассказчиков в текст – до тех пор, пока он не сложился. Если вам интересно, как я пользуюсь этой программой, вы можете найти на моем сайте видео с закулисьем моей работы.

Археологи хорошо знают, что начинать раскапывать город можно с любого места. На что бы вы ни наткнулись сразу: на крепостную стену, амфитеатр, кладбище, храм или общественные бани – вы раскопаете в итоге все и сможете составить его схему. Но первой вашей находкой может оказаться черепок кувшина, древняя булавка фибула или монетка.

Можете ли вы представить себе археолога, который в этот момент отложил бы лопату и щеточку и стал думать о карте города? «Пока не нарисую его схему в голове, не буду копать», – решил бы он. И потерял бы много времени.

Почему тогда мы, вместо того чтобы радоваться найденному перстню и продолжать слой за слоем снимать землю, жалуемся, что пока не видим общей картины? Пишите – и вы увидите свою общую картину. И с каждой книгой будете видеть ее все быстрее.

Психология давно изучает творческое мышление. По одной из классификаций мышление делят на конвергентное и дивергентное. Дивергентное – оно же творческое – генерирует как можно большее количество вариантов. А конвергентное сводит все к одному, единственно верному. Два этих процесса не могут происходить одновременно. В писательском деле мы используем все виды мышления, ведь в какой‐то момент мы можем продумывать стратегию, а в другой – отпустить контроль и отдаться творческому потоку.

Конечно, нам куда удобнее сначала увидеть картину целиком, а потом рассматривать детали. Но в жизни нам зачастую приходится идти вслепую, наугад, пробовать, не зная, к чему это все приведет. И только оглядываясь назад, мы выстраиваем события в понятную, логичную цепочку. Когда пишешь книгу, тоже приходится действовать наугад: ведь ты создаешь то, чего раньше не существовало. Поэтому, мне кажется, важно давать волю этим всплескам креативности – не все из них войдут в книгу, но, может, потом лягут в основу следующих.

Спонтанность умирает, когда вы пытаетесь продумать действие на много шагов вперед. А ослабление контроля способствует всплескам креативности. Если композиция пока дается вам сложно, не заставляйте себя ее продумать всю сразу. Делайте по шагу за раз. Иначе ваш творческий поток иссякнет – и вы забросите рукопись.

«Писатель – это человек, которому писать сложнее, чем остальным», – сказал Томас Манн. Но ведь, когда мы не пишем, нам еще сложнее. Ощущение нереализованности тяготит нас и заставляет смотреть сериалы, есть печенье или спать по десять часов кряду. Но что, если приглядеться к этому?

Мы не решаемся писать не потому, что это трудно. Куда труднее не писать и страдать по этому поводу. Все наоборот: нам трудно, потому что мы не решаемся писать.

Мой писательский GPS подбадривал бы авторов словами Эдгара Лоуренса Доктороу:

«Писательство – как езда с одной фарой по туману. Видно только на 50 метров вперед, но так можно доехать до цели».

Резюме главы

1. Одни авторы продумывают композицию сразу, другие ждут, когда она проступит, как узор, через уже написанный материал.

2. И тот и другой путь – нормальный и рабочий.

3. Спонтанность умирает, когда вы пытаетесь продумать действие на много шагов вперед.

4. Если вы будете писать, композиция найдется.

5. Держите все свои записи в одном месте, это поможет вам найти структуру своего произведения.

Упражнение

Сегодня или завтра включите писательский режим и смотрите на все, во‐первых, как в первый раз, а во‐вторых, как на материал для произведения. Носите с собой блокнот или телефон и записывайте все, что привлечет ваш взгляд или мысли. Любую мелочь, любой диалог, ощущение. Документируйте свой день, ничего не обесценивая.

Вы не знаете, останется ли через двадцать лет эта станция метро, или эта мода на рваные джинсы, или мобильные телефоны, или это сленговое словечко – поэтому фиксируйте и описывайте их.

Вы можете представить себя иностранцем, если хотите. Или человеком, вернувшимся в город детства после многолетнего отъезда. Или вышедшим из больницы пациентом. Или просто писателем.

Вечером спросите себя: о чем для меня был этот день? Обязательно запишите ответ, потому что, пока вы будете записывать его, вы сформулируете это точнее.

А теперь напишите рассказ-миниатюру об этом дне, используя ваши заметки. Нанизывайте их на ваше «о чем». Видите, как появилась у этого текста форма?

Глава 10 Миф о необходимости крепкого сюжета Или: теряю нить, что со мной не так?

Каждый октябрь я езжу на международную конференцию по сторителлингу в Бухарест, на которую приглашают спикеров со всего мира. Несколько лет назад организаторы решили провести эксперимент и предложили расширенную программу: можно было приехать не на два дня, а на целую неделю, чтобы участвовать, кроме большой конференции, еще и в маленьких камерных мероприятиях. Так я попала на завтрак с лауреатом Пулитцеровской премии Джеки Банажински.

Нас было не больше двенадцати человек: журналисты, фотографы, писатели – все, кто так или иначе работает с сюжетами. Мы пили кофе за большим столом. Каждый мог рассказать о своем замысле и получить от Джеки вдумчивую обратную связь. И я до сих пор помню слова одной молодой женщины, аспирантки университета, писавшей роман, основанный на истории ее семьи:

– Я смотрю на свое произведение, – сказала она с улыбкой, – как на игровую площадку.

«Игровая площадка? – отразилось у меня в мыслях. – А разве так можно?» До этих слов я представляла семейную сагу не иначе как хорошо выстроенный, продуманный серьезный текст. Традиционный и крепко сделанный. А тут – игровая площадка?

Но в момент, когда это было произнесено, за столом ощутимо прибавилось энергии.

С тех пор я думаю о том, как по‐разному можно смотреть на свой текст. И как он меняется от этого. Сколько свободы можно вложить даже в самую традиционную историю. И как по‐разному можно выстраивать сюжет: не только крепко, будто намертво связывать его части, но и расслабленно, весело, свободно набрасывать их. Не только вести читателя за руку, но и приглашать его поиграть.

Вообще‐то это не новый подход. Взять, например, «Записки от скуки» японца Ёсиды Кэнко, написанные в XIV веке, которые до сих пор переиздаются. Читать их – удовольствие, несмотря на то что жанр дзуйхицу, в котором они написаны, мало озабочен сюжетосложением. Автору, пишущему в этом жанре, позволительно рассказывать о чем угодно, не беспокоясь о «литературности» своего текста. Если бы в Японии периода Камакура существовали личные блоги, эти записки могли бы появляться там. Оторваться от них сложно, и я каждый раз, решая прочесть всего несколько, читаю все.

Более современный пример – популярный сейчас жанр microfiction или flash fiction – очень короткой прозы. В коротких текстах длиной до ста слов есть сюжет, но все же это не крепкий сюжет классического романа с его многочисленными линиями и поворотами. Признаться, когда я думаю о flash fiction, я думаю о Рембрандте.

Однажды в Лондоне я стояла напротив его картины. На ней были изображены апостолы в лодке в тот момент, когда они после неудачной ночи вытягивали, благодаря Христу, сети, полные рыбы. Пока я смотрела на это полотно, к нему подошел экскурсовод с группой и сказал:

– Рембрандт гениален тем, что он умеет в одной картине рассказать большую историю. Он выбирает такой момент, что мы понимаем, что было до и что будет сразу после. Его история больше нарисованного.

Я запомнила это. В короткой прозе та же цель: умело выбрать такой момент или деталь, чтобы читатель думал о том, что было до и что будет после. Деталь – это история в миниатюре.

Да, это дерзкое сравнение, но и Рембрандт был дерзким: подписывался просто именем, как великие Леонардо или Микеланджело, когда был еще молодым, никому не известным новатором. На моих консультациях подобные сближения возникают часто. Скажем, я привожу пример из рассказа Шукшина, а автор, с которым я работаю, вспоминает рассказ школьника, напечатанный в газете «Переходный возраст». И если подобие есть, мы не отбрасываем этот рассказ как «мелкий», а опираемся на него. Ведь когда‐то он впечатлил автора – а значит, может нам помочь.

Или чат-книги. Исследования показывают, что вовлеченность читателей чат-книг в разы выше вовлеченности тех, кто читает традиционные книжные форматы. Чат-книги – это истории в формате диалога, где каждая реплика появляется после того, как вы кликаете на экран. Реплики эти часто кардинально меняют ход сюжета – и читатель поглощает текст запоем. Значит ли это, что чат-книга не может быть серьезным чтением, не может содержать в себе глубокого смысла? Конечно, нет. Но этот формат предполагает, что автор владеет мастерством создания отличного диалога.

Глубина содержания по‐прежнему определяется тем, кто пишет. А вот форма может быть разной, в том числе игровой. И если у вас пока не складывается с серьезным классическим сюжетом, то значит ли это, что вам не стоит писать? Конечно, нет! Возможно, вам стоит попробовать какой‐то из жанров, о которых я рассказываю в этой главе. Или стать автором новой формы.

Вы наверняка смотрели фильм «Париж, я люблю тебя» (или похожие на него фильмы). Это фильм-коллаж, составленный из историй, снятых разными режиссерами: по одной истории на округ. Складываются ли эти истории в единый сюжет? В строгом смысле – нет. А в широком – да. Они соединяются в сюжет о городе, где одновременно живут очень разные люди и происходят совершенно разные вещи.

Если бы я писала историю о городе, где сейчас живу, это мог бы быть коллаж историй промокших людей. Дождь у нас идет так часто, что на вокзале стоят автоматы, в любое время суток выдающие вам зонт за пятнадцать евро. Но ветер ломает их спицы. Что стало с девушкой, выбросившей свой зонт в розовую крапинку прямо здесь, на автобусной остановке? С мужчиной, чей черный зонт-трость воткнут в мусорный ящик, как флаг? Со студентом, купившим хлипкий зонт из автомата по пути на собеседование? С молодой женщиной, которую пригласил под свой зонт незнакомец?

А если бы вы писали историю о городе, где живете, как бы вы ее построили?

Многие тексты сейчас строятся похоже: не как единая история с прописанными причинно-следственными связями, а как коллаж или мозаика. Такой текст состоит как бы из множества текстов, и связаны они зачастую чем‐то неожиданным: мостом, по которому ходят герои, музыкой или, например, синим цветом.

Мне вспоминается книга «Когда женщины были птицами: пятьдесят четыре варианта голоса» Терри Уильямс. На русский она пока не переведена, и, если вы решите найти ее на английском, вот оригинальное название: When Women Were Birds: Fifty-four Variations on Voice, автор – Terry Tempest Williams.

Это мемуар, воспоминание о матери автора. Он мог бы быть написан обычно, в дэвидкопперфильдовской манере: мать моя родилась тогда‐то, детство мое протекало так‐то… Но вместо этого книгу открывает совсем другая сцена. Умирающая мать рассказывает дочери о своих дневниках, спрятанных за книгами, и разрешает ей прочесть их после ее смерти. Когда мать умирает, дочь снимает книги с полки и действительно находит три ряда тетрадей в тканевом переплете, стоящих за ними. Она с волнением открывает первую, переворачивает пустую страницу. За ней следует еще одна пустая страница. Дочь листает дальше и недоумевает – все страницы дневника оказываются пустыми. Лишь надпись на тетради свидетельствует о том, что это действительно дневник ее матери.

Тогда дочь берет следующую тетрадь и раскрывает ее. Ситуация повторяется. Третья тетрадь тоже оказывается пустой. Полка за полкой, тетрадь за тетрадью – ни одного слова.

Что имела в виду мать Терри Уильямс? Этот вопрос определяет сюжет. В 54 главах, которые раскрываются как серия поз йоги, каждая со своей логикой и красотой, Уильямс медитирует над тайной дневников своей матери. Как написал кто‐то из критиков, эта книга – калейдоскоп, в котором постоянно крутится вопрос: «Что значит иметь голос?»

История матери писательницы, а вместе с ней и ее времени, и ее веры (она была из большого клана мормонов) рассказывается в этой книге не хронологически, а калейдоскопически: через поиск ответов на вопрос о голосе и ненаписанных дневниках.

Мне кажется, что мы живем в эпоху, когда можно экспериментировать больше, чем когда‐либо раньше. Читатель уже многое повидал и усвоил, он открыт к игре, иронии, нарушению канона.

И если классическое сюжетостроение, о котором говорят на курсах писательства и пишут в учебниках, у вас пока не выходит, а то и вгоняет в скуку – с вами все равно все в порядке. Попробуйте другие формы. Может быть, вы просто очень современный автор? Эти формы не хуже старых, ведь в них тоже может поместиться глубокое содержание. А писать их может оказаться даже веселее.

Как обычно, новые формы многие встречают в штыки. «Это не искусство!» – думала и я когда‐то. Пока не заметила, что, путешествуя и заходя в книжные, беру в руки книгу, написанную на магазинных чеках, например. Или историю, в которой основной сюжет перебивается спорами автора и его иллюстратора. А еще я уже несколько недель думаю над этой короткой историей из шести слов в жанре flash-fiction:

«Группа крови ребенка? Человеческая, в основном».

Популярный сейчас писатель Фредерик Бакман говорит, что для него книга – «это удлинитель, который протягивается от автора к читателю. И мне остается лишь надеяться, что на противоположном конце загорится свет». Продолжая эту метафору, можно сказать, что вы можете использовать классический удлинитель с одной розеткой, а можете – розовый с пятью, похожий на осьминожку. Главное – чтобы свет загорелся.

Резюме главы

1. Даже традиционные истории можно вложить в новую форму.

2. Если вам пока не даются крепкие классические сюжеты, попробуйте современные игровые.

3. По статистике, читательская вовлеченность выше у новых жанров.

4. Тексты-коллажи, тексты-мозаики, microfiction, чат-книги – у вас бесконечное количество возможностей! Используйте и создавайте новые формы.

5. Главное, чтобы на том конце загорелся свет.

Упражнение

Поставьте таймер на 5–7 минут и запишите любое воспоминание из своей жизни. Просто набросайте его как придется. Когда оно будет записано, придумайте для него название.

Пять минут читайте любой чужой текст. Это может быть научная статья, ваша лента в соцсети – что угодно. Ваша задача – отвлечься.

Снова поставьте таймер на 5–7 минут и запишите любое другое воспоминание. Оно не должно быть как‐то связано с предыдущим. Любой момент из вашей жизни, который вспомнится вам, подойдет. Когда закончите, придумайте для него название.

(Кстати, это отличный способ научиться давать названия: называйте все, что пишете. Заметки в дневнике, записки, посты в Фейсбуке – словом, все. Вы заметите, как через какое‐то время будете придумывать названия быстрее, и они станут оригинальнее, чем раньше.)

Теперь посмотрите на оба своих текста. Есть ли что‐то, что повторяется в них? Это может быть что угодно: место действия, пора года, какая‐то деталь или образ, чувство, цвет…

У одного из авторов, с которыми я работала, в обоих воспоминаниях фигурировала земля. В одном она играла с ней, будучи ребенком, в другом – лежала на ней уже взрослой. Оказалось, что мотив земли чрезвычайно важен для этой армянской девушки – и она решила написать цикл воспоминаний, в которых есть земля.

У другого автора связующим элементом оказался стыд. Стыд – как якорь для памяти. Так как автор этот работает психологом, она придумала целую интерактивную книгу про это чувство.

Если в ваших текстах повторяется красный цвет – то что это значит для вас? Если вы вспомнили две своих ванных комнаты, может быть, ванная – особое место для вас, и вы напишете о нем, как никто другой?

Найдите, что повторяется в ваших историях – и напишите список других воспоминаний, в которых есть этот элемент. Этот список может стать структурой вашей будущей книги.

Глава 11 Миф об удовольствии Или: а что, писателям писать неприятно?

Вы знаете анекдот про девочку, которой пришедший навестить ее больного брата доктор сказал:

– А ты, красавица, почему без тапочек стоишь на холодном полу? Простудишься, заболеешь и будешь как твой брат.

Попрощавшись и закрыв за доктором дверь, родители увидели, что их дочь так и не обулась.

– Ты что, разве не слышала, что доктор тебе сказал? – спросили они.

Девочка улыбнулась:

– Доктор сказал, что я красавица.

Иногда мне кажется, что мы читаем свидетельства писателей об их работе так же, как эта девочка слушает доктора. Будто составляем «Избранное» из того, что нам нравится и звучит захватывающе, игнорируя остальное.

Поэтому начинающие авторы представляют себе писательскую работу так: сесть у огромного окна в Старбаксе, заказать капучино, смотреть на проспект под дождем и стучать по клавишам. Исписать десяток страниц. Не заметить, как наступил вечер. Получать радость от каждой тысячи знаков…

От писательства принято ожидать удовольствия. И когда начинающие авторы сталкиваются с винегретом неожиданных и часто неприятных чувств, они принимаются сомневаться в себе и буксовать. Как будто удовольствие – критерий верного пути.

«Наверное, я не должна писать, – часто слышу я. – Ведь для меня это пытка, не то что для других».

На это я обычно цитирую Томаса Манна: «Писатель – это человек, которому писать труднее, чем другим».

Нередко слова эти озадачивают и сбивают с толку. А после приносят облегчение. В конце концов, у писателя с языком многолетние отношения. И похожи они на любые другие отношения: их нужно строить, в них нужно вкладываться, иногда – ошибаться и разочаровываться в себе, делать усилия. Все это приносит радость и удовольствие, конечно. Но не простое и быстрое, как от сладкого чая. Это скорее похоже на удовольствие от марафона. Когда сначала много тренируешься, преодолевая собственную инертность, понемногу наращиваешь мастерство, учишься регулярности, контролируешь питание, а после бежишь. Даже если хочется остановиться. Удовольствие, наступающее за этим, сложнее, долговечнее, интереснее и полезнее, чем то простое, которого хочется вначале.

Зрелый человек терпелив и умеет ценить сложное удовольствие. Спросите себя: не слишком ли быстро у меня опускаются руки, когда возникают препятствия? Может быть, я хочу легких эндорфинов?

Психиатр Виктор Франкл, выживший в концентрационном лагере, много писал о том, что удовольствие не цель человеческого стремления. Удовольствие – это результат, а еще точнее – побочный эффект достижения цели. Иными словами, удовольствие возникает как вознаграждение за то, что вы поработали: например, написав новый текст. Оно совершенно не должно даваться вам в кредит. Это было бы даже вредно: зачем заканчивать работу, если награда уже получена?

Вот что пишет о зрелом авторе Ван Гог в письме брату:

«Мне всегда страшно нравились слова Доре: “У меня терпенье вола”.

Я вижу в них что‐то хорошее, определенную убежденность и честность; короче говоря, в этих словах заложен глубокий смысл, они – изречение подлинного художника. Когда думаешь о людях, из чьего сердца выливаются подобные слова, вся болтовня о “природной одаренности”, которую так часто слышишь от торговцев картинами, кажется мне мерзким карканьем. “У меня терпенье” – как сдержанно и достойно это звучит!»

Когда только начинаешь писать, когда обладаешь всего парой найденных инструментов и кажется, что этого достаточно, когда не думаешь о читателе – в этой простой химической реакции радости действительно выделяется много.

Но более сложная химическая реакция начинается, когда добавляешь новые и новые реактивы. Когда увеличиваешь количество страниц. Когда задумываешься о том, кто будет читать текст. Когда ставишь планку выше. Когда хочешь выразить сложную и красивую мысль. Когда хочешь написать убедительного и симпатичного персонажа. Когда, когда…

Отчаяние, желание бросить, страх, тревога, сомнение в себе, лишение, избегание работы – все эти чувства знакомы писателям профессионалам. В 8‐ой главе, посвященной мифу о вдохновении, на протяжении многих страниц я показывала, какая большая амплитуда чувств была у Толстого, пока он писал «Анну Каренину». В этой главе мне хочется показать, что чувства, которые принято называть негативными – нормальная часть нашей работы. Они – не срыв процесса письма. Они – часть этого процесса.

Я думаю, что принять эту часть значит сделать шаг в сторону профессионализма.

«Я счастлив, что не пошел по стопам моих русских собратов, которые, страдая недоверием к себе и отсутствием выдержки, при малейшем затруднении предпочитают отдыхать и откладывать. От этого, несмотря на сильные дарования, они пишут так мало и так по‐дилетантски», – пишет Чайковский в 1878 году.

Если прочесть это свидетельство не избирательно, как девочка слушала слова доктора, а целиком, то становится видно: Чайковский испытывал затруднения, воспитывал в себе выдержку и выбирал доверять себе.

«Нет никакого сомнения, что даже и величайшие музыкальные гении работали иногда не согретые вдохновением, – пишет он в том же письме. – Это такой гость, который не всегда является на первый зов. Между тем, работать нужно всегда, и настоящий честный артист не может сидеть сложа руки, под предлогом, что он не расположен. Если ждать расположения и не пытаться идти навстречу к нему, то легко впасть в лень и апатию. Нужно терпеть и верить, и вдохновение неминуемо явится тому, кто сумел победить свое нерасположение.

Со мной это случилось не далее как сегодня…»

Чехов в 1887 году пишет издателю «Осколков» – журнала, где он печатался – Лейкину:

«Опять я не шлю рассказа… Что сей сон значит, я и сам не знаю… Моя голова совсем отбилась от рук и отказывается сочинительствовать… Все праздники я жилился, напрягал мозги, пыхтел, сопел, раз сто садился писать, но все время из‐под моего “бойкого” пера выливались или длинноты, или кислоты, или тошноты, которые не годятся для “Осколков” и так плохи, что я не решался посылать их Вам, дабы не конфузить своей фамилии.

В “Новое время” я не послал ни одного рассказа, в “Газету” кое‐как смерекал 2 рассказа, и на какие шиши я буду жить в феврале, бог весть… Вы вообще скептик и не верите в немощи человеческие, но уверяю Вас честнейшим словом, вчера от утра до ночи, весь день я промаялся над рассказом для “Осколков”, потерял время и лег спать, не написав странички… О лености или нежелании не может быть и речи… Если Вы будете негодовать и браниться, то будете не правы. Виновен, но заслуживает снисхождения!»

Значит ли это, что Чехов перестанет писать? Или что сочтет себя плохим писателем? Мы знаем, что нет. Чехов не будет ориентироваться только лишь на удовольствие от текста, он будет продолжать работать и расти как автор. В какой‐то момент он распишется так, что будет создавать по рассказу в день.

Какого автора ни открой – найдешь свидетельства не только радости от создания произведения, но и огромного количества трудностей, которые приходится преодолевать. Трудности эти могут приходить под видом страха, скуки, неуверенности в себе и в тексте, сонливости, желания вымыть окна и изучить биографию Тутанхамона, сомнений в том, что ты на верном пути.

О последнем, кстати, здорово написал Нил Гейман:

«Момент, когда вы чувствуете, будто идете по улице голым, слишком открывая свое сердце, и разум, и все, что внутри, обнажаясь слишком много… Это момент, в который у вас, возможно, начало получаться».

Пока я писала эту книгу, я испытывала и радость, и скуку, и желание бросить, и то, что я скучаю по тексту, и вдохновение, и азарт, и отвращение, и чувство неловкости, и стыд, и страх.

Я думаю, что ориентироваться только на удовольствие – опасная практика для того, кто хочет писать тексты. Но на чем же тогда концентрироваться, что брать за ориентир?

Мой ответ – стоит концентрироваться на росте самоуважения. На том, что, преодолевая лень, страх и скуку, вы овладеваете писательским ремеслом. Иными словами – становитесь писателем.

Резюме главы

1. Писатель – это человек, которому писать труднее, чем другим.

2. Ваши отношения с языком, с текстами – это именно отношения. Со всеми присущими им сложностями.

3. Удовольствие – это вознаграждение за проделанную работу, а не аванс за нее.

4. Отчаяние, желание бросить, страх, тревога, сомнение в себе, лишение, избегание работы – все эти чувства знакомы писателям-профессионалам.

5. Они не срыв процесса письма, а часть этого процесса.

6. Преодолевая лень, страх и скуку, вы становитесь писателем.

Упражнение

Положите лист бумаги рядом со своим компьютером. Или откройте файлик заметок на телефоне.

Каждый раз, когда вы садитесь писать и вас охватывает паника (страх, желание заняться чем‐то другим), выписывайте в этот документ список ваших страхов. Буквально: самое ужасное, что может случиться, если вы продолжите писать? Выписывайте их всех: большие и маленькие, серьезные и глупые. Не оценивайте, просто пишите.

Вот вам один из моих списков:

1. Мой текст разочарует Мишу.

2. Он окажется неадекватным. Я окажусь неадекватной.

3. Мою книгу никто не заметит и не купит.

4. На нее напишет негативную рецензию Галина Юзефович.

5. Авторы, с которыми я работала, во мне разочаруются.

6. Текст окажется слишком простым и детским.

Обычно к пятому-шестому пункту меня «отпускает». Я вижу, что простой текст смогу отредактировать. Что разочарование Миши смогу вынести. И что негативная рецензия уважаемого мной критика на самом деле будет подарком для меня, ведь она покажет мне, куда расти.

Сделайте это упражнение не в мыслях, а выписав все – и вы почувствуете, что вам станет легче двигаться дальше.

Глава 12 Миф о кабинете Или: где мне писать?

У писателя Бориса Акунина три дома в трех разных странах. И три кабинета. В каждой стране он пишет разное: в Испании – беллетристику, во Франции – серьезную прозу, а в Англии – «Историю государства российского». В каждом из его домов на столе уже разложена работа, и все, что ему нужно сделать – поставить ноутбук на подготовленную подставку.

«Мне тоже так надо!» – думает молодой писатель. Но что, если кабинета нет и не предвидится в ближайший год? Или если в кабинете не пишется? Такое случается.

Помню, как я неделю билась над одной сценой. Моя героиня должна была войти в церковь, увидеть старый пыльный барельеф, подойти к нему и начать его чистить. Казалось бы, все придумано: перфекционизм моей Полины будет не назван мной, а показан в действии, как будет показано и то, что у нее с собой всегда – набор кистей и губок, ведь она реставратор. Ясно также, что она человек мира, готовый позаботиться о случайном барельефе в церкви. Задумка мне нравилась, героиню я видела, но вот на барельефе я застряла. Я гуглила их десятками. Но символизм одних был слишком явным, другие висели слишком высоко под сводами храма – Полина не дотянулась бы.

Словом, ничего не подходило. И пока я сидела в комнате, выделенной для писательства, за идеально чистым столом, на который мягко падал свет, моя повесть никуда не двигалась.

Повествование стало поддаваться мне лишь тогда, когда я вытолкала себя на улицу и отправилась в ближайший храм. «Храм этот не подходит: другая страна, другая архитектура. Готика!» – говорил мой внутренний самоед.

И действительно, в храме не нашлось ни одного барельефа, но меня привлекла высокая деревянная скульптура. Она была, как водится, в пыли – Полина бы заметила это. Я встала напротив нее, раскрыла свой блокнот и стала записывать ее «с натуры», как делают художники. Чем больше я описывала статую, тем больше интересного замечала в ней.

У раскрытой двери колыхались ленты от двух букетов на подставках. Они были похожи на ножки медуз – тентакли – так бы подумала моя Полина. Я записала в блокнот и эту деталь, и ветер.

Пока я делала заметки, в церковь заходили люди. Я не сразу поняла, что скоро начнется венчание. Но вошла во вкус и стала фиксировать все, что происходит. Где кладет свои вещи фотограф. Как органист поднимается по лестнице.

Тут в церковь зашла маленькая девочка в синем платье. На ее правой руке белел огромный гипс.

Вы видите эту обстановку? Видите контраст белого гипса и темных сводов храма? А контраст гипса и платья? Все эти детали позже вошли в мою повесть. И я никогда не выдумала бы их, сидя в кабинете. И если бы пробовала вспомнить, то либо упустила бы их, либо, вспоминая, надорвалась.

Художники называют это работой на пленэре, то есть на открытом воздухе, в не в студии. Пленэр и для писателей – прекрасный ресурс. Что толку сидеть дома и выдумывать, как шумят торговцы на рынке, если можно поехать на рынок и сделать заметки с натуры? И если вам нужно изобразить вокзал, то не лучше ли усесться в центре зала и дать себе задание в течение двадцати минут записывать все, что вы замечаете и находите интересным? Так вы добьетесь эффекта присутствия для читателя, даже если пока не владеете хитрыми писательскими техниками.

В вашем тексте начнут появляться неожиданные детали, делающие его, во‐первых, объемным, а во‐вторых, достоверным. В-третьих – гипнотизирующим. Ведь именно так работает гипноз: через описание мельчайших деталей человек уплывает из настоящего момента в фантазию. Искусство уже несколько веков ценит не абстрактный идеал, а живую конкретику.

Об этом же говорила Дина Рубина, когда я брала у нее интервью: «Живыми истории делает наличие исключительно деталей, исключительно подлинных примет, наблюдений, незаемных и невычитанных, непридуманных мелочей».

Помню, как один сценарист документальных фильмов рассказывал, что самое лучшее в съемках – это когда собака случайно входит в кадр. Тогда кадр перестает быть постановочным и начинает жить.

Уличный нищий может стать центром вашей сцены. Муха, усевшаяся на белый пиджак девушки – рассказчиком. Фраза из диалога прохожих – названием главы.

Кроме того, когда вы пишете с натуры, копируете реальность, вы создаете новые нейронные связи – а значит, совершенствуете свое мастерство. Об этом говорят психологи, и именно на этом построено нейролингвистическое программирование. То, что вы подметите во время такого пристального наблюдения, останется с вами и поможет вам в будущем при работе над новыми текстами.

Если после пленэра вам нужно обработать весь собранный материал в тишине, но кабинета по‐прежнему нет и вас донимают дети или обязательства перед другими, то посмотрите, как писал свой роман «451 градус по Фаренгейту» Рэй Брэдбери.

Писать дома было решительно невозможно – и Брэдбери пытался писать в гараже. Но его дети отвлекали его и там. Они приходили и пели, и залезали ему на колени. «Мне приходилось выбирать между окончанием романа и игрой с детьми. Я, конечно, выбирал игру. Что угрожало семейному бюджету», – пишет Брэдбери в своих воспоминаниях (здесь и далее перевод мой. – Е. О.). Необходимо было найти кабинет, но у семьи не было на него денег.

Тогда Брэдбери арендовал печатную машинку в библиотеке Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе. Аренда стоила дорого: 10 центов за 30 минут. Это сейчас 10 центов – самая маленькая монета США. А в начале ХХ века столько стоила книга, бульварный роман. Он так и назывался: dime novel. «Часы сумасшедше тикают, и ты печатаешь с дикой скоростью, чтобы успеть закончить прежде, чем закончатся полчаса. <…> Время было – на самом деле – деньги».

Почему‐то когда читаешь об этом, то вместо сочувствия испытываешь восторг. Ведь уплаченные деньги были, во‐первых, вложением в его писательство, а во‐вторых, стимулировали его писать быстрее.

В таких условиях за 9 дней появился первый черновик романа с рабочим названием «Пожарный», который мы знаем как «451 градус по Фаренгейту». В той библиотеке Брэдбери написал 25 тысяч слов, то есть половину своего романа, если сравнить с окончательной версией.

Подумать только: когда‐нибудь у него появится свой кабинет, его имя станет известным миру, он получит Пулитцеровскую премию. Но весной 1950 года у него нет даже гаража. И он платит за пользование печатной машинкой.

Писать книги можно в библиотеках, ботанических садах, парках, музеях и музейных кафе, в коворкинге, в метро. Можно даже поменяться на несколько часов квартирами с другом, чтобы сменить обстановку. Я знаю писательницу, которая любит суету аэропортов: она садится в машину – иногда даже ночью – и едет в аэропорт. А там раскрывает ноутбук и начинает писать.

Прямо сейчас я пишу эту главу в кафе, где сижу уже третий час. Напротив меня, у окна, рисует карандашом парень в черной майке.

«То, что тебе мешает, тебе помогает», – услышала я однажды на театральной репетиции. Режиссер говорил это актрисе, которой мешал какой‐то предмет. В итоге она обыграла его – и это стало изюминкой сцены, ее пасхалкой. «То, что тебе мешает, тебе помогает», – говорю я себе, когда сталкиваюсь с ограничением.

И вспоминаю, что французская литература создана в кофейнях, потому что в дешевых парижских мансардах у авторов пальцы леденели от холода. Что Джоан Роулинг писала «Гарри Поттера», лежа с уснувшим ребенком на кровати в своей однокомнатной квартире. Что Стивен Кинг садился между стиральной и сушильной машинами в подвале, где устраивал у себя на коленях детскую парту. Хорошая компания, правда? Вступление в этот вип-клуб бесплатное. Просто пишите свою книгу. Где угодно.

Резюме главы

1. Если у вас нет кабинета, отправляйтесь в места, которые дадут материал истории, которую вы пишете.

2. Пленэр – замечательный ресурс для писательства.

3. То, что вам мешает, вам помогает.

4. Огромное количество признанных авторов начинали писать в подвалах, ванных комнатах, на ступеньках, в публичных библиотеках, поездах, укачивая малыша – где угодно.

Упражнение

Отправьтесь в оживленное место, где на вас не будут обращать внимания. Это может быть вокзал, кафе, площадь, аэропорт, парк, пляж или что угодно другое. Даже лес или пустыня. Возьмите с собой блокнот или телефон, если вы пишете на нем. Но сделайте две вещи: поставьте таймер на 15 минут и переведите телефон в авиарежим, чтобы вас никто не беспокоил.

А теперь слушайте и фиксируйте все, что слышите. Ваша задача – составить каталог звуков этого места. Не интерпретируйте ничего, а просто записывайте, как есть. Если вы слышите иностранную речь или песню – записывайте так, как слышите. Если где‐то вдалеке лопнул шарик – запишите и это. Если вы сами чихнули – это тоже считается.

Не отдавайте приоритет никаким из звуков, не выбирайте ничего специально. Просто составляйте список всего, что слышите. Если звуки повторяются – отлично.

Вы заметите, как расширяется поле вашего восприятия. Как вы начинаете улавливать все более тонкие и далекие звуки. Как вдруг слышите свое дыхание. Замечательно. Вы тренируете свое писательское ухо. Продолжайте делать это.

Когда закончите (неважно, сразу или чуть позже), попробуйте написать сцену, происходящую в этом месте. Все, что касается обстановки, у вас уже есть. Вплетайте то, что вы услышали, в ваше действие. Можете выбирать самое яркое и неожиданное, подчеркивать повторяющееся и так далее.

Вы заметите, какой объем получает текст. Здорово? Я мысленно праздную это с вами.

* * *

Моя 13‐летняя ученица Женя написала этюд про братьев Люмьер. Действие происходило на вокзале, но вокзала в тексте не было ни видно, ни слышно. Вот отрывок из этого этюда:

– Плохая это затея! – фыркнул старший, вдыхая табачный дым. – Не получится у нас ничего.

Но Луи ничего не ответил. Огюст стал раздражаться ещё больше. И тут же получил звонкую пощечину.

Я дала Жене задание сходить на вокзал и записать звуки, а после вставить самые характерные и интересные в текст. Вернувшись с вокзала, Женя переписала этюд. Вот как стал выглядеть этот отрывок:

Старый буфетчик, перевернув в сковороде отбитые куски мяса, стал внимательней наблюдать за происходящим.

– Плохая это затея! – фыркнул старший, вдыхая табачный дым. – Не получится у нас ничего.

Но Луи ничего не ответил.

«А зачем же?» – подумал буфетчик, со скрипом крутя ручку от кофемолки.

Где‐то в магазине лопнул воздушный шарик, и Огюст стал раздражаться еще больше. Мимо них, громко стуча, пробежали красные каблуки. Вывернув шею, он стал смотреть им вслед – и тут же получил звонкую пощечину.

III. Взгляд на свою рукопись

Глава 13 Миф о сильной первой строке Или: мне не удаются начала!

Все говорят: начинайте сильно. Начинайте с парадокса, с места в карьер, с интриги, с сенсации, с провокации. Начинайте так, чтобы читатель съел крючок и не отцепился до конца текста. Добавьте движения. Пишите короткими предложениями. Избегайте описания погоды.

И вот молодой автор корпит над началом. А ничего не выходит. Интонация еще не создана (читай – не поймана), и каждый из десяти напечатанных вариантов – мимо. «Бросил оттого, что не придумал яркого начала» – написано на могильной плите, под которой покоятся многие нерожденныетексты.

Сильное, яркое начало – действительно хорошая вещь. Это не миф. Миф – то, что это начало нужно придумать сразу.

Конечно, писать, имея отличную первую фразу, легче. Как легче, если вы живете недалеко от моря, доехать до него на машине. Но если вы пока на велосипеде, вы тоже можете доехать до моря.

И если вы написали что‐то вроде «Стоял февраль» или «Ни для кого не секрет, что Москва не сразу строилась», просто продолжайте крутить педали. Это не значит, что у вашей книги будет плохое начало.

Многие советы, адресованные молодым писателям, следует вспоминать не тогда, когда вы пишете первую версию своего текста, а тогда, когда вы редактируете ее. Потому что советы эти – не кроссовки, в которых удобно бежать, а, скорее, компас для сверки направления. И когда вы читаете что‐то вроде этой фразы Стивена Кинга: «Первая строчка должна пригласить читателя начать читать рассказ. Она должна сказать: послушай. Подойди. Ты хочешь узнать об этом», – не думайте, что она о вашем черновике. Она о чистовике.

Мою любимую писательскую заповедь о первых и последних строчках произведения оставил Чехов. «Написал рассказ – оторви начало и конец», – сказал он. Точнее, сказал он пространнее, а мы сократили. Но смысл сводится к тому, что даже Чехов искал начало в уже существующем произведении, а не изобретал его с нуля.

Конечно, это не единственный способ создать хорошее начало для вашего текста. Но, по‐моему, этим инструментом мало пользуются – а он может быть очень удобным. Кроме того, подходит он не только для художественных текстов.

Я покажу вам в этой главе примеры из текстов разных жанров. Вот так, например, начинался один из вариантов страницы «О себе» на моем сайте:

«Когда мне было 7 лет, мы переехали из Крыма в Беларусь. Я скучала. В Крыму остались горы, белые барашки на море и дом Чехова, в саду которого я сиживала часами. Я взяла тетрадь в крупную клетку с полями и написала на обложке: “Том I”».

Скучноватое начало, правда? Можно ли что‐то с этим сделать? У вас есть идеи?

Когда я редактировала его, я решила поискать, где в тексте появляется действие, где начинает течь энергия. Где возникает активный глагол? И если, найдя, переставить это предложение в начало, то получится:

«Я взяла тетрадь в крупную клетку с полями и написала на обложке: “Том I”. Мне было 7 лет. Наша семья только что переехала из Крыма в Беларусь. В Крыму остались горы, белые барашки на море и дом Чехова, в саду которого я сиживала часами».

Лучше ли второй вариант начала? Лучше. Но я вряд ли могла его придумать сразу. Куда легче отыскать его в уже написанном тексте.

Часто этот простой ход помогает оживить начала – а следовательно, и текст целиком – авторам, с которыми я работаю. Некоторые из этих авторов смелые – и Елена согласилась, чтобы я показала вам черновик и чистовик ее статьи. Черновик великоват и скучен, так что наберитесь терпения (а заодно попробуйте отыскать начало самостоятельно):

Входи – я жду тебя

Этот текст посвящается мамам и их детям. Особенно мамочкам из категории «старородящих». Также женщинам с дилеммой рожать или нет. Возможно, найдется изюмина для каждого, кто прочитал, осилил до конца такое количество букв.

Около двух лет внутри вызревали эти мысли. Вперемешку с сомнениями, стоит ли откровенничать на столь интимную и щекотливую тему. Поняла, что стоит, после моего поста в закрытой группе с огромным количеством откликов. Увидела, что вопрос рожать ли после сорока волнует многих женщин. Со слов специалистов-гинекологов, к сожалению, чаще выбирают прерывать беременность. Несмотря на сомнения, решилась рассказать о сокровенном и таинственном, пережитом мной.

Текст откровенный, оголенный, я в нем как будто без кожи. Хотелось передать весь объем любви и нежности, которые несла в себе в тот момент. Вдруг для кого‐то текст окажется соломинкой или поддерживающей рукой. Для меня это было бы честью. Итак… Держу в руках тест на беременность с двумя полосками. Положительный. Мне 42 года, и я беременна…

Видите, как долго автор «расписывала ручку»? Как долго входила она в текст, искала интонацию для него? Как много реверансов она сделала, объясняя, зачем и почему она пишет. Все это важно для автора и может быть необходимым – для внутреннего пользования. Но нужно ли это читателю? Конечно, нет. И все же без этих строчек и абзацев текст бы так и остался нерожденным. Их важно написать. Чтобы потом – удалить.

На мой взгляд, в этом примере оторвать можно почти все. И тогда мы прочтем:

Держу в руках тест на беременность с двумя полосками. Положительный. Мне 42 года, и я беременна…

Вот оно – то стремительное начало, которое ищут авторы. Сразу – в текст, сразу – к делу. Сразу – кадр и картинка, и в нашем воображении проявляются две контрастные полоски на тесте. Никаких абстрактных рассуждений. Наоборот, читатель попадает в ситуацию напряжения моментально – и напряжение это только возрастает в следующей фразе.

Если бы эта начинающая автор старалась выдумать хорошее первое предложение сразу, у нее ничего бы не вышло. Скорее всего, она забросила бы этот текст, объяснив это, к примеру, тем, что она еще слишком эмоционально вовлечена в описываемые события и ей нужна временная дистанция, чтобы описать их.

Но она дала себе разрешение писать как пишется – со странными отступлениями, оправданиями, пояснениями, с затянутыми абзацами и попытками угадать читательские мысли. И это было верным решением. В результате него сильное начало нашлось легко – пусть и не сразу, а при втором взгляде на текст.

Не бойтесь удалять что‐то из вашего текста. Это как помыть окно, к которому прилипла липовая пыльца, и раздавленная мошка, и старая паутина. Вид станет лучше, и разглядеть можно будет куда больше. И вам, и читателю.

Резюме главы

1. Сильное начало – это важно, но вам не обязательно с него начинать.

2. Если требовать от себя придумать идеальную первую строчку, можно так и не написать вторую.

3. Если яркое начало не изобретается, попробуйте поискать его в уже написанном тексте.

4. Для этого посмотрите, где в тексте пошла энергия (например, найдите активный глагол), и переставьте это место в начало.

5. Не бойтесь писать скучно. Это же черновик! Потом оторвете начало и конец.

Упражнение

Найдите черновик своего текста или напишите его – только легко, помня, что черновик должен быть плохим. Когда закончите и выпьете воды, а черновик немного отлежится, вернитесь к нему и начните читать сначала. Найдите, где текст ускоряется, где в нем появляется энергия, движение, динамика, глаголы.

Теперь уберите все, что было написано до этой фразы. Вы можете удалить это совсем или перенести ниже.

Сделайте энергичную фразу первой, не боясь окунуть читателя в ситуацию, не рассказав ему контекст.

Как теперь читается ваш текст? Держит ли его эта фраза?

Если понадобится, отредактируйте ее, укоротите или удлините, употребите повтор – в общем, сделайте с ней то, что поможет вам заострить ее еще больше (если это необходимо). Не забывайте, что текст можно редактировать. По одному слову за раз.

Приложение

Если вы хотите расширить диапазон своих писательских возможностей, сохраняйте начала произведений, которые вам нравятся. Можете даже переписывать их вручную, чтобы, замедлившись, рассмотреть, как они созданы.

Сформулируйте ответ на вопрос «Что именно так нравится вам?», чтобы попробовать сделать нечто похожее.

Например:

Во-вторых: потому что в нем разыгралась бешеная тоска по России. – Владимир Набоков, «Круг»

Мне нравится неожиданность этого начала, вот это «во‐вторых». Я хочу узнать, что было «во‐первых» – но узнаю об этом лишь в конце рассказа. Ну, и сильные чувства: «разыгралась», «бешеная»– текст как будто раскален.

Я не собираюсь объяснять, как в мои руки попала та переписка, которую я теперь предлагаю вниманию общества. – К. С. Льюис, «Письма Баламута»

Мне по душе уверенный голос рассказчика и интрига с перепиской, тем более что это переписка нечистых сил.

Лолита, свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя. Ло-ли-та: кончик языка совершает путь в три шажка вниз по небу, чтобы на третьем толкнуться о зубы. Ло. Ли. Та. – Владимир Набоков, «Лолита»

Здесь столько поэтических приемов, что текст действует прямо на тело. И звукопись, и повторы, и инверсия (обратный порядок слов), и стилизация под старину, и замедление, смакование каждого слога сладкого имени. Стилистическая виртуозность.

Дом Толстого в Ясной Поляне стоит как‐то косо. – Виктор Шкловский, «Энергия заблуждения»

Меня приводит в восторг то, что так начинается книга о сюжете, написанная литературоведом. Свобода и юмор этого начала обещают мне, что теория будет нескучной и читать ее я буду с упоением.

А потом погода испортилась. – Эрнест Хемингуэй, «Праздник, который всегда с тобой»

Здесь тот же прием, что и в «Круге» Набокова. Перейти сразу ко второму, к следующему – так, чтобы читателю пришлось догонять.

В юношеские годы, когда человек особенно восприимчив, я как‐то получил от отца совет, надолго запавший мне в память.

– Если тебе вдруг захочется осудить кого‐то, – сказал он, – вспомни, что не все люди на свете обладают теми преимуществами, которыми обладал ты. – Фрэнсис Скотт Фицджеральд, «Великий Гэтсби»

Это начало нравится мне тем, что оно сразу показывает главного героя: молодого человека из богатой семьи, имеющего огромное количество возможностей и привилегий. Здесь слышен его голос и видна его скромность. И, конечно, это интересный персонаж.

В уездном городе N было так много парикмахерских заведений и бюро похоронных процессий, что, казалось, жители города рождаются лишь затем, чтобы побриться, остричься, освежить голову вежеталем и сразу же умереть. – Ильф и Петров, «12 стульев»

Текст начинается как роман девятнадцатого века, но тут же опрокидывает это впечатление, заставляя меня как читателя улыбнуться. Я не знаю, что такое «вежеталь», но мне нравится, что это слово названо. Я представляю какую‐то бутылочку с маслом – то есть у меня в воображении возникает картинка. Едва успевает она возникнуть – как все снова переворачивается вверх дном на слове «умереть». Произведение обещает быть неожиданным и дерзким.

В земле была нора, а в норе жил хоббит. – Джон Толкин, «Хоббит»

Мне нравится простота и компактность этого начала. Если я читаю этот текст впервые, то еще не знаю, кто такой хоббит, но уже знаю, что он живет в норе в земле. Работает и то, что предложение построено симметрично: обе части начинаются с обстоятельства, продолжаются глаголом и заканчиваются существительным. Это простая и понятная игра, не перестающая быть любимой.

Послушайте.

Когда я был моложе – две жены тому назад, 250 тысяч сигарет тому назад, три тысячи литров спиртного тому назад…

Словом, когда я был гораздо моложе, я начал собирать материалы для книги под названием День, когда настал конец света. – Курт Воннегут, «Колыбель для кошки»

Когда к тебе обращаются, трудно не ответить. Хоть на секунду, но прислушаешься. За это время успеваешь рассмотреть рассказчика – а он, оказывается, интересный тип!

В ОВИРе эта сука мне и говорит:

– Каждому отъезжающему полагается три чемодана. Такова установленная норма. Есть специальное распоряжение министерства.

Возражать не имело смысла. Но я, конечно, возразил:

– Всего три чемодана?! Как же быть с вещами? – Сергей Довлатов, «Чемодан»

Смелый голос, как такой проигнорируешь? Задиристый характер, точные и быстрые реакции. Конечно, хочется читать дальше. ОВИР, норма, министерство – я быстро понимаю, в какой я стране и эпохе. Довлатов не описывает это отдельно, он дает детали по ходу действия. Мне нравится этот рассказчик.

«Так, но с чего же начать, какими словами? Все равно, начни словами: там, на пристанционном пруду». – Саша Соколов, «Школа для дураков»

С кем говорит герой? Я не знаю. Но мне нравится, что я слышу этот диалог и что он происходит у меня на глазах: прямо во время написания автором текста. Конечно, это иллюзия, но ведь я и хочу, чтобы меня околдовали. И снова поэтические приемы, которые мне так по душе.

Когда в октябре 1940 года Мишу Гвирцмана исключили из института, у него появилось много свободного времени. – Дмитрий Быков, «Июль».

Здесь нет тропов и фигур, нет нарочитой музыкальности, но сразу втягиваешься в сюжет. Поворотное событие уже произошло – Мишу исключили из института. Читая, мы отмечаем его еврейскую фамилию. А еще – то, что год предвоенный, а значит за первым драматичным событием могут последовать и другие. Ясное, без украшений, крепко сделанное начало.

Прокомментируете эти начала сами?

Много лет спустя, перед самым расстрелом, полковник Аурелиано Буэндия припомнит тот далекий день, когда отец повел его поглядеть на лед. – Габриэль Гарсиа Маркес, «Сто лет одиночества»

В 1985 году Лидочке исполнилось пять лет, и жизнь ее пошла псу под хвост. Больше они так ни разу и не встретились – Лидочка и ее жизнь, – и именно поэтому обе накрепко, до гула, запомнили все гладкие, солоноватые, влажные подробности своего последнего счастливого лета. – Марина Степнова, «Женщины Лазаря»

Зовите меня Измаил. Несколько лет тому назад – когда именно, неважно – я обнаружил, что в кошельке у меня почти не осталось денег, а на земле не осталось ничего, что могло бы еще занимать меня, и тогда я решил сесть на корабль и поплавать немного, чтоб поглядеть на мир и с его водной стороны. – Герман Мелвилл, «Моби Дик, или Белый Кит»

Если вам на самом деле хочется услышать эту историю, вы, наверно, прежде всего захотите узнать, где я родился, как провел свое дурацкое детство, что делали мои родители до моего рождения, – словом, всю эту давид-копперфилдовскую муть. – Джером Сэлинджер, «Над пропастью во ржи»

Интересующиеся помнят, как несколько лет назад некий пастух, плавая по заливу Акаба в Красном море, наткнулся на пещеру. Внутри он обнаружил несколько глиняных кувшинов и два билета на фигурное катание. – Вуди Аллен, «Шутки Господа»

Я пишу эту книгу после своей смерти. Большинство людей ничего не пишут после того, как умрут, но я ведь не отношусь к большинству. – Яир Лапид, «Мои посмертные воспоминания»

C тех пор как я стала старухой, месть богов более не страшит меня. – К. С. Льюис, «Пока мы лиц не обрели»

Глава 14 Миф о слишком легком стиле Или: мой текст простоват!

Прямо сейчас, когда я пишу свою книгу, я сваливаюсь в эту старую ловушку: если мой текст читается легко, значит ли это, что он – поверхностный? И все во мне съеживается. Я забываю, что специально пишу ясно и легко, и превращаюсь в сгусток страха.

Почти половина авторов, которых я консультирую, боится того же и все время стремится что‐нибудь усложнить.

«Вот у Бродского… – говорят они, – так все глубоко», – и вкручивают в свой текст одну за другой тяжеловесные конструкции. Чаще всего эти конструкции являются штампами, иными словами – закоченевшими от многократных повторений, потерявшими свежесть клише. Текст они не улучшают, но здорово маскируют автора.

Эти словесные баррикады возводят не только писатели. Общественные деятели, чиновники, политики – кто только ни усложняет свою речь. Иногда чтобы показаться умнее, иногда – чтобы увильнуть от ответа или подтасовать факты. Этим удобно укрываться – тогда обвинение, что вы написали пустышку, не коснется вас.

Когда я спрашиваю автора, почему он пишет «бросил взгляд» вместо «взглянул» и «реализовал» вместо «воплотил», он сначала теряется, а после показывает свой черновик. «У меня так было, но я исправил, а то простовато», – признается он.

Простота и ясность, которые много веков считались достоинствами произведения, в наши дни слиплись с оценочными суждениями: «наивно», «поверхностно», «легкомысленно». И в этой главе я хотела бы их разлепить.

Что скрывать? У каждого автора есть внутри наивный ребенок. Как и множество других персонажей. Но мы слышим двойное послание: с одной стороны, сохранять его в себе и давать ему порезвиться в тексте, а с другой – быть рупором эпохи, писать уверенно и бог знает что еще.

Но разве «уверенно» – это сложно? Конечно, нет. И если вы вспомнили сейчас про Бродского, то я приведу вам цитату из его интервью:

«Однажды, много лет тому назад, один из моих друзей в России, с похвалой отзываясь о моих стихах, сказал: “И все же, Иосиф, у тебя нет той легкости, которую достигает Моцарт. Твоя поэзия несколько тяжеловесна”. И я пытался бессознательно, а порой даже и сознательно тщательно отделывать стихотворение, добиваясь этой легкости, почти невесомости…»

Меня как будто пчела ужалила, когда я прочитала это впервые. Бродский, стиль которого так красиво сложен, отделывает фразы, чтобы достичь легкости. А тот, у кого есть дар писать легко, стремится усложнять. Какой нонсенс.

– Если не можешь объяснить простыми словами, значит не до конца разбираешься в вопросе, – говорила мне мама еще в школе.

И, по‐моему, она была права. Вот я открываю лучший учебник по писательскому мастерству – «Поэтику» Аристотеля. Я готовлюсь продираться через текст, ведь он написан более двух тысяч лет назад – но встречаю ясность и лаконичность. Или я открываю самого заслуженного в русской литературе автора – Пушкина – и получаю легкое, как дыхание, повествование. Открываю Чехова – и ни за одним словом не лезу в словарь.

Хемингуэй тоже одобряет эту мысль, утверждая: «Ценность и привлекательность хорошей книги состоит в совершенной простоте, откровенности и как бы нечаянном обнажении характеров и мотивов действий. Это простота языка и мысли. Она безыскусна и свободна от сознательного литературного усилия. Но писать с прямодушной простотой труднее, чем с нарочитой сложностью.

Стиль писателя должен быть непосредственным и личным, его образы богатыми и полнокровными, слова простыми и энергичными. Великие писатели обладают даром блестящей краткости, это упорные труженики, кропотливые ученые и искусные стилисты».

«Никому писательский стиль ничего не должен!» – хочется возразить мне. Но речь о другом. О том, что, если вы пишете легко и ясно – это достоинство, а не недостаток. Сильная сторона, на которую можно опереться. И даже если кто‐то попытается упрекнуть вас этим: «Как‐то просто…» – вы вправе спокойно ответить: «Спасибо».

Слово «простота» – тоже слипшееся. Есть столько видов простоты! Простота телеграфного стиля Хемингуэя, под которым – айсберг. Простота незамысловатой лубочной картинки. Глубокая простота пушкинского стиля. Трагическая простота колымских рассказов Шаламова. Пронзительная простота сказа Шмелева. Простота китча. Аристотелевская простота. Простота книг Дарьи Донцовой. Эпическая простота Толстого. А какая простота у вас? Возможно, если рассмотреть ее и присвоить, вы перестанете называть свой стиль слишком легким.

В статье «О прозе» Пушкин писал: «Но что сказать об наших писателях, которые, почитая за низость изъяснить просто вещи самые обыкновенные, думают оживить детскую прозу дополнениями и вялыми метафорами? Эти люди никогда не скажут дружба, не прибавя: сие священное чувство, коего благородный пламень и пр. Должно бы сказать: рано поутру – а они пишут: Едва первые лучи восходящего солнца озарили восточные края лазурного неба – ах как это все ново и свежо, разве оно лучше потому только, что длиннее».

Моя подруга-психотерапевт рассказывает, что и ее клиенты говорят громоздкими конструктами. Эта психологическая защита называется интеллектуализацией. То есть усложнения и штампы показывают, что человек защищается. Как часто нам хочется спрятать себя (как нам кажется) глупых, наивных, злых или недостаточно хороших.

Но хороший художественный текст без того, чтобы проявить себя, не напишешь. Конечно, можно поразить читателя интеллектуальными построениями, но на них вы получите лишь интеллектуальный отклик. Если же вы хотите, чтобы читатель прожил вашу историю, чтобы его чувства откликнулись – придется быть собой. И делиться тем, что в вас есть, а не конструктом.

Ведь если мы прячемся, когда пишем, – это уже не совсем мы и не совсем наш текст.

Есть известное упражнение, которое дают журналистам. Оно называется «Дорогая бабушка…». Начинающих журналистов, которые хотят прибавить себе солидности или спрятать некомпетентность и потому пишут сложно, просят написать ту же информацию в виде письма своей бабушке.

Редкая бабушка сможет деконструировать фразу «В целях реализации потенциала команды единомышленников были введены в эксплуатацию приборы навигации», поэтому журналист пишет: «Дорогая бабушка, у нас появился компас». Позже редактор убирает обращение к бабушке – и часто получает живой и понятный текст. Текст, который вызовет у читателя чувства.

Я думаю, если бы все авторы писали сложно и длинно, тиражи книг упали бы. Читать – ведь значит еще и получать удовольствие, а не только трудиться и фокусироваться.

Это касается не только художественных книг, но даже научных. Как читатель я испытываю благодарность авторам, которые умеют объяснить сложное просто. Мне кажется, в том, чтобы писать ясно, есть много уважения к читателю и заботы о нем. Благодаря «легкому» стилю автора мы можем сосредоточиться на смысле написанного, не спотыкаясь на колдобинах формы.

Смотрите, как начинает один из известнейших литературных критиков Америки Джеймс Вуд свою статью:

«В прошлом году я пошел на панихиду по человеку, которого никогда не встречал».

Или как начинает Марк Шагал свою автобиографию:

«Корыто – первое, что увидели мои глаза.

Обыкновенное корыто: глубокое, с закругленными краями. Какие продаются на базаре. Я весь в нем умещался».

Все авторы, пишущие не для себя, а для других, хотят быть интересными читателям, вызывать любопытство. Правда в том, что любопытство возникает не тогда, когда текст сложен и непонятен, а наоборот – когда он ясен и хочется развития.

Иногда мне кажется, что создавать текст – значит быть переводчиком. Переводчиком с внутреннего языка метафор, слипшихся образов, междометий и странного синтаксиса на язык общеупотребительный. Задача писателя – не запутывать, а все больше и больше, сколько возможно, прояснять: чувства, мысли, идеи, взаимосвязи. Вместить все это в возможности языка, который носишь. Построить известные всем слова в таком порядке, чтобы их захотелось повторить.

Резюме главы

1. Простота – не значит наивность или глупость. Есть много видов простоты.

2. Простота и ясность – достоинства, а не недостатки произведения.

3. Писать максимально просто – значит заботиться о читателе.

4. Если вы прячетесь за штампами и канцеляритом – то текст уже, увы, не ваш.

5. Читатель испытывает любопытство не тогда, когда текст сложен и непонятен, а наоборот: когда он ясен.

6. Даже очень серьезные научные книги можно писать просто.

Упражнение

3 сентября 1899 Чехов писал Горькому из Ялты:

«…читая корректуру, вычеркивайте, где можно, определения [что такое определение – смотрите ниже. – Е. О.] существительных и глаголов. У Вас так много определений, что вниманию читателя трудно разобраться и оно утомляется. Понятно, когда я пишу: “человек сел на траву”; это понятно, потому что ясно и не задерживает внимания. Наоборот, неудобопонятно и тяжеловато для мозгов, если я пишу: “высокий, узкогрудый, среднего роста человек с рыжей бородкой сел на зеленую, уже измятую пешеходами траву, сел бесшумно, робко и пугливо оглядываясь”. Это не сразу укладывается в мозгу, а беллетристика должна укладываться сразу, в секунду».

Вот вам абзац из Чехова. Я удалила из него все определения, то есть все слова, отвечающие на вопросы: какой? какая? какое? какие? что делающий? – и подобные. Не гугля этот текст, вставьте в него столько определений, сколько посчитаете нужным, и туда, куда нужно. Как если бы это написали вы:

После венчания не было даже закуски; молодые выпили по бокалу, переоделись и поехали на вокзал. Вместо бала и ужина, вместо музыки и танцев – поездка на богомолье за двести верст. <…> Он улыбался своими глазками. И она тоже улыбалась, волнуясь от мысли, что этот человек может каждую минуту поцеловать ее своими губами и что она уже не имеет права отказать ему в этом. Движения его тела пугали ее, ей было и страшно, и гадко.

Готово? Если да, то читайте дальше. Сейчас я покажу вам чеховский текст – и вы можете проанализировать, как работал с определениями Антон Павлович и как вы. Возможно, вы можете позаимствовать какие‐то принципы у классика. Или остаться при своих. Итак:

После венчания не было даже легкой закуски; молодые выпили по бокалу, переоделись и поехали на вокзал. Вместо веселого свадебного бала и ужина, вместо музыки и танцев – поездка на богомолье за двести верст. <…> Он улыбался своими маленькими глазками. И она тоже улыбалась, волнуясь от мысли, что этот человек может каждую минуту поцеловать ее своими полными, влажными губами и что она уже не имеет права отказать ему в этом. Мягкие движения его пухлого тела пугали ее, ей было и страшно, и гадко.

Предлагаю всмотреться в каждое чеховское определение. Слово «легкой» – усилитель впечатления. Только представьте: герои простояли сначала длинную литургию, потом – венчание. И после этого никому не предложили еды. Даже закуски. Даже легкой. Добавило ли это определение смысла в текст? Добавило.

Слова «веселого» и «свадебного» интересны. Мне кажется, они принадлежат не только автору, но и героине – восемнадцатилетней девушке, которая выходит замуж за 52‐летнего чиновника. Ей бы хотелось бала и ужина – непременно веселого и непременно свадебного. Поэтому употребление этих слов тоже оправдано.

Определение «маленькими», на первый взгляд, избыточное: в слове «глазками» уже есть уменьшительно-ласкательный суффикс. Я думаю, что Чехов добавил это определение, чтобы усилить неприятное впечатление от чиновника и – как и в предыдущем пункте – передать отношение и взгляд героини.

Прилагательные «полными, влажными», как и последующие «мягкие» и «пухлого» тоже работают на создание портрета. Согласитесь, без них мы куда видим новоиспеченного мужа не так отчетливо и куда меньше присоединяемся к чувствам страха и гадливости, которые испытывает героиня.

Все прилагательные, которые использовал Чехов, добавляют что‐то к уже написанному. Пустых и утяжеляющих текст слов здесь нет. Поэтому прилагательные его прозу улучшают, а не разбавляют.

Глава 15 Миф о бедном языке Или: моя речь далека от литературной!

В тринадцатой главе я уже писала: то, что вам мешает, вам помогает. Хорошие истории постоянно показывают нам это: сначала мы влюбляемся в персонажа, у которого обязательно чего‐то нет. Может быть, у него нет дома, может быть – терпения, может быть – свободы, а может быть – денег. Без недостатка персонаж получился бы недостоверным, плоским, слишком далеким от нас. Поэтому даже у прекрасного и храбрейшего Ахиллеса есть его пята – двигатель истории.

Недостаток этот закручивает сюжет, делает его интересным, сложным, жизненным. И нередко именно этот недостаток или особенность в конечном счете становятся сильной стороной героя.

Например, человек, у которого нет высшего образования, может много лет упоенно учиться сам и в итоге обойти всех «насытившихся и остановившихся» обладателей дипломов.

Или прекрасная отличница может полюбить нашего героя именно за то, что он нетерпелив и не идет на компромиссы.

Или, как в истории одной моей клиентки, лиса, переехавшая в город, может полсюжета стесняться своего хвоста, ведь он выдает в ней иммигрантку.

Но в итоге, когда лиса адаптируется и станет частью общества, хвост ее будет красоваться на городском флаге и превратиться в символ этого города.

Если всю жизнь вы хотели писать, но не писали, а занимались чем‐то другим, а теперь обнаружили, что ждать дальше невыносимо, вы можете столкнуться с тем, что пишете вы пока простовато, по‐школьному. Это абсолютно нормально, если вы со школьных времен не занимались литературным творчеством. Признав это, вы должны выбрать: загрустить и опустить руки или попробовать сделать из этого недостатка фишку. Конечно, параллельно наращивая мастерство.

Моя подруга Алена Глухова, переехав во Францию, захотела писать по‐французски. Создавать книгу на неродном языке – рискованная затея. Словарь ее был ограничен, и писать у нее получалось только простым, минималистичным языком, без стилистической эквилибристики.

– Зато на чужом языке я могу рассказать то, что не осмеливаюсь рассказать на родном, – сказала она на презентации своей дебютной книги. – Язык дает мне целительную дистанцию. В родной речи фонят эмоции и ассоциации. Когда я пишу по‐французски, мне приходится писать предельно ясно и просто. Это помогает мне распутать клубок чувств.

После таких слов сразу хочется прочесть ее книгу, правда? Тем более что книга эта автобиографична.

Но я хотела рассказать вам еще об одном способе сделать простой или неказистый язык приемом. Способ этот называется сказ.

Сказ – это жанр, повествование в котором ведет яркий рассказчик, речь которого часто далека от литературной нормы. Рассказчик этот не похож на вас, автора – он сам по себе персонаж. Возможно, вы вспомните «Малахитовую шкатулку» Бажова, «Левшу» Лескова, «Человека из ресторана» Шмелева или сказы Шергина.

В каждом из этих произведений повествование напоминает устный рассказ очень простого человека – с оговорками, ошибками, перескакиванием с мысли на мысль и всем тем, что свойственно устной непричесанной речи. Рассказчик в «Левше» не знает иностранных языков и коверкает слова, говоря «Твердиземное море» или «мелкоскоп».

Сказу к лицу любые отклонения от нормы, будь то жаргон, диалект, молодежный сленг или профессиональные термины. Сказу даже штампы к лицу, если вы пишете, к примеру, повествование от лица юриста. Смотрите, как смело начинается «Человек из ресторана» Шмелева:

«Человек мирный и выдержанный при моем темпераменте – тридцать восемь лет, можно так сказать, в соку кипел, – но после таких слов прямо как ожгло меня. С глазу на глаз я бы и пропустил от такого человека… Захотел от собаки кулебяки! А тут при Колюшке – и такие слова!..

– Не имеете права елозить по чужой квартире! Я вам доверял и комнату не запирал, а вы с посторонними лицами шарите!.. Привыкли в ресторанах по карманам гулять, так думаете, допущу в отношении моего очага!..

И пошел… И даже не пьяный. Чисто золото у него там… А это он мстил нам, что с квартиры его просили, чтобы комнату очистил. Натерпелись от него всего. В участке писарем служил, но очень гордый и подозрительный. И я его честью просил, что нам невозможно в одной квартире при таком гордом характере и постоянно нетрезвом виде, и вывесил к воротам записку. Так ему досадно стало, что я комнату его показал, – и накинулся. “За человека не считаете” и то и се!..»

Это монолог официанта Якова Скороходова. Он говорит как попало, как говорил бы в жизни: сразу к делу, без контекста, с лишними конструкциями («можно так сказать»), просторечными выражениями («захотел от собаки кулебяки»), обрыванием фраз («И пошел… И даже не пьяный»), упоминанием не известного нам пока Колюшки… тем и удивляет, и очаровывает.

Но самое интересное, на мой взгляд, здесь то, что даже чужую прямую речь герой перевирает. В классическом рассказе вам пришлось бы позаботиться о том, чтобы все персонажи говорили по‐разному, чтобы в их речи видны были их характеры и состояния. И только в сказе вы можете позволить себе писать все диалоги в одном стиле – ведь их пересказывает ваш рассказчик, не заботясь о достоверности. Он накладывает на них свои интонации и интерпретации – и это то смешно, то удивительно, но точно не скучно.

Чем экзотичнее ваш рассказчик, чем живее и спонтаннее его речь и чем больше она похожа на устную – тем ярче ваш сказ. Здесь можно позволить себе перевоплотиться в кого‐то. Виноградов писал, что «образ рассказчика в сказе – это форма литературного артистизма автора. Образ автора усматривается в нем как образ актера в творимом им сценическом образе».

Вы можете написать все произведение от лица этого яркого рассказчика, а можете, как Василий Шукшин в рассказе «Раскас», дать сначала немного авторской речи (в случае Шукшина – рассказать, что от Ивана Петина ушла жена), а после перевоплотиться и передать слово герою. Причем не обязательно слово устное: у Шукшина герой пишет рассказ в газету, но рассказ этот все равно имитирует его устную речь:

«Значит было так: я приезжаю – на столе записка. Я ее не буду пирисказывать: она там обзываться начала. Главно я же знаю, почему она сделала такой финт ушами. Ей все говорили, что она похожая на какую‐то артистку. Я забыл на какую. Но она дурочка не понимает: ну и что? Мало ли на кого я похожий, я и давай теперь скакать как блоха на зеркале. А ей когда говорили, что она похожая она прямо щастливая становилась. Она и в культ прасветшколу из‐за этого пошла, она сама говорила. А еслив сказать кому што он на Гитлера похожий, то што ему тада остается делать: хватать ружье и стрелять всех подряд? <…> Иван остановил раскаленное перо, встал, походил по избе. Ему нравилось, как он пишет, только насчет государства, кажется, зря. Он подсел к столу, зачеркнул “гусударство”. И продолжал…»

Если вы введете слово «сказ» в Гугле или Яндексе, вы прочтете, что рассказчик в сказе – это чаще всего простой человек, выходец из народа. Но мне кажется, что в ХХI веке мы можем позволить себе писать и других рассказчиков, например современных профессионалов. Программисты, скажем, общаются на удивительном языке – и, если вы знаете его, вы можете написать замечательный сказ, сделав сложность и непонятность речи приемом.

«Страшная история про недоизоляцию: одна девочка зашла в контейнер и сделала ребут!» – так может начинаться сказ программиста.

А так – дирижера:

«Смотрите одним глазом в партию, а двумя на меня!»

А так – кота:

«Ктойтоо?!

Это ктоэто?! Тятятыы? Пришёл? А я! Я с тобой. Куда ты? Я с тобой. Я вот тут, я с тобой. Сейчас меня возьми, меня с собой. Я с тобой побуду. А ты где? А я с тобой. Не уходи, а? А де ты был? А я вот лишался. Тебя не было, а я лишался. Чуть не съелся, так грустил. Очень хотел. А ты всё идёшь и не идёшь. Я уж и домой обратно, а ты всё не идёшь. Я с тобой побуду. Побуду я. Вот тут посижу, с тобой, нет, есть тоже хочу, но побуду. И воды хочу. А ты тогда постой, нет, я с тобой. Давай с тобой. А то ушёл куда‐то, и так не было долго, а я тут один, и горе едой заливал. Ел я. С тобой буду. Возьмёшь меня? А погладь тоже, я мне просто чтобы вот рядом, и любили, ну и гладили чуть-чуть, а то я лишался, и все куда‐то уходили, а я один ведь, и грустил. Не буду теперь. Тятя пришёл, и я не буду. Мне теперь хорошо. Ты даже те дрова в руки играй, я не люблю, но послушаю, ты только не бросай меня, а то я сразу грустный и никто не любит. Вот, побуду тут».

Может быть, вы напишете сказ от лица иностранца с ограниченным словарным запасом. Или от лица деревенской бабушки, продолжив русскую литературную традицию. Или от лица подростка, как у Сэлинджера в «Над пропастью во ржи».

В одной из статей Эдгар По писал: «Моей первой целью, как обычно, была оригинальность. Дело в том, что оригинальность, если не говорить об умах, наделенных весьма необычайным могуществом, отнюдь не является, как предполагают некоторые, плодом порыва или интуиции. Вообще говоря, для того, чтобы ее найти, ее надобно искать».

Я предлагаю вам поискать свою оригинальность в том, что вас пока ограничивает. Вряд ли кому‐то другому придет в голову делать это.

Резюме главы

1. Не бойтесь писать, даже если думаете, что ваш язык бедноват.

2. Яркий рассказчик, не фильтрующий свою речь, может помочь вам избежать трудных задач, например, написания диалогов.

3. Сказ – вид повествования с ориентировкой на чужую устную экспрессивную речь.

4. Сказ – это форма литературного артистизма автора.

5. Оригинальность можно вырастить и из того, что вам пока не удается.

Упражнение

Напишите одну страницу текста от лица героя с особенностями речи. Позвольте ему запинаться, путаться в языках, говорить на профессиональном жаргоне или диалекте, быть пьяным или что угодно подобное. Это может быть даже не человек, а инопланетянин, худо-бедно выучивший русский, или говорящая панда. Главное – чтобы речь рассказчика была экспрессивной, показывала его происхождение, социальный статус, характер и тому подобное.

Разрешите вашему рассказчику или рассказчице пересказывать слова других людей по‐своему. Ошибаться. Увиливать от темы. Повторяться. Путать и распутывать читателя. Не заканчивать свои фразы или строить их неправильно.

Пусть этот персонаж предстанет перед нами в момент уязвимости. Может быть, его только что поймали на проступке или лжи, или он потерял близкого человека, или очутился в незнакомой среде, или влюбился по уши, или замерз, или волнуется, или голоден, или с похмелья, или в отчаянии, или его облапошила цыганка. Он пытается скрывать свои эмоции – но у него не очень получается.

Если, когда вы напишете страницу, вам не захочется останавливаться – пишите дальше. Возможно, вы создадите рассказ в жанре сказа.

Глава 16 Миф о лишних словах Или: но это же нужно сократить?

Однажды я написала в своем блоге пост, ссылка на который разлетелась по Фейсбуку. А мое следующее утро началось с чтения комментариев. И среди них были разные.

«Позволю себе пройтись по тексту с редакторской кисточкой», – написал незнакомый мне человек. «Интересно», – подумала я, готовясь узнать что‐то новое о редактуре.

Но комментарий состоял из первых абзацев моего же поста. Только в них были добавлены цифры в скобках. Вот так:

«Я (1) решила поступать в Литературный институт после того, как два года ничего не писала. Я (2) работала репортером на радио, и по вечерам уши мои гудели от наушников, а в голове носились мысли, которые я (3) не могла остановить.

“Не пишешь – значит можешь не писать”, – гнусавил мой внутренний критик.

С виноватым взглядом я (4) втайне от него собрала свои старые тексты. Они казались мне ужасными. Я (5) еще не умела их редактировать, а новые написать не получалось. Тогда я (6) примотала руки внутреннего критика к стулу и заткнула ему рот кляпом.

За пять минут, пока он распутывался, я (7) нажала кнопку “Отправить”. Дальше от меня ничего не зависело: тексты полетели на конкурс в Литературный институт».

Редакторская кисточка выделила в моем тексте повторяющееся местоимение «я». Видимо, опираясь на школьное правило о тавтологии, о том, что повторяющиеся слова – табу для автора. Подразумевалось, что для каждого из них нужно придумать замену. Ведь они портят текст.

Фейсбук, конечно, не очень подходящее для обучения пространство. Нужно было ответить кратко, и я скопировала в поле комментария начало «Записок из подполья» Достоевского. И попросила редакторскую кисточку прокомментировать его:

«Я (1) человек больной… Я (2) злой человек. Непривлекательный я (3) человек. Я (4) думаю, что у меня болит печень. Впрочем, я (5) ни шиша не смыслю в моей болезни и не знаю наверно, что у меня болит. Я (6) не лечусь и никогда не лечился, хотя медицину и докторов уважаю. К тому же я (7) еще и суеверен до крайности; ну, хоть настолько, чтоб уважать медицину. (Я (8) достаточно образован, чтоб не быть суеверным, но я (9) суеверен). Нет‐с, я (10) не хочу лечиться со злости. Вот этого, наверно, не изволите понимать. Ну‐с, а я (11) понимаю. Я (12), разумеется, не сумею вам объяснить, кому именно я (13) насолю в этом случае моей злостью; я (14) отлично хорошо знаю, что и докторам я (15) никак не смогу “нагадить” тем, что у них не лечусь; я (16) лучше всякого знаю, что всем этим я (17) единственно только себе поврежу и никому больше. Но все‐таки, если я (18) не лечусь, так это со злости. Печенка болит, так вот пускай же ее еще крепче болит!»

Редакторская кисточка замолчала, увидев восемнадцать «я» в одном абзаце. Ведь вряд ли Федор Михайлович совсем не умел редактировать. Тогда выходит, что повтор в тексте не всегда – тавтология. И что мы нашли еще один миф.

Почему же герой Достоевского так много и беззастенчиво якает? Я думаю, что ответ – в смысле произведения: мы ведь читаем, по сути, разговор человека с самим собой. Записки, исповедь – все эти жанры предполагают монолог с использованием «я». Термин «поток сознания» появится позже, но многие исследователи согласятся, что здесь у Достоевского – именно поток сознания.

И этот поток сознания посвящен себе же. Подпольный человек утверждает нечто – и мы ему верим. А через страницу он уже сам себя опровергает, признаваясь, что соврал. И мы следим за ходом его мысли, за его психологическими защитами, за поиском слов. Как здесь без многочисленных, выскакивающих на читателя «я»? На мой взгляд, никак, то есть оно – оправданно.

Я уж не говорю о том, что повтор этого звонкого и короткого слова создает ритм.

20 марта 1864 года Достоевский пишет брату об этой повести: «По тону своему она слишком странная, и тон резок и дик: может не понравиться; следовательно, надобно, чтоб поэзия всё смягчила и вынесла». И чуть позже: «Ты понимаешь, что такое переход в музыке. Точно так и тут. В 1‐й главе, по‐видимому, болтовня, но вдруг эта болтовня в последних 2‐х главах разрешается неожиданной катастрофой».

Итак: зацикленность на себе, разговор с собой, исповедь, характер, ритм – все это связано с повтором «я» в тексте. Так действует ли здесь правило «вычеркивайте повторяющиеся слова»? Конечно нет. Здесь действует куда, более широкий и важный принцип: «Можно делать все, что угодно, если это работает на текст».

Как это часто бывает в литературе, ошибка и прием выглядят похоже, но у приема есть цель, у ошибки – нет даже мысли о цели.

Я написала это и встала со стула, подошла к книжной полке. Взяла книгу наугад – это оказался «Доктор Живаго» Пастернака. Смотрите, как он начинается:

«Шли и шли и пели “Вечную память”, и, когда останавливались, казалось, что ее позалаженному продолжают петь ноги, лошади, дуновения ветра.

Прохожие пропускали шествие, считали венки, крестились».

Пастернак нарочно повторяет слово «шли» дважды – и этот повтор, как и любой повтор, рождает ритм. Однокоренные «пели» и «петь» не смущают его: скорее, наоборот: они тоже звучат как повтор и создают впечатление, что и шествие, и песня длятся без начала и конца. Форма здесь отражает содержание, и, если «пройтись редакторской кисточкой» по тексту, впечатление от него сотрется.

Рядом с «Доктором Живаго» стоят мои литинститутские конспекты – толстые тетради на кольцах, в твердых обложках. На полях записаны разные фразы преподавателей, не относящиеся к предмету лекции. Например, фраза преподавателя зарубежной литературы Карабутенко:

– Если кому‐нибудь очень холодно, ну наденьте манто! Наденьте беличий шарфик. Наденьте бобровую шапку!

Две вещи: ритм (повтор) и неожиданность (образное изобилие) заставили меня много лет назад записать эту реплику. Они действуют на меня до сих пор так сильно, что хочется поделиться ими с вами. Повтор обладает магнетизмом, если использовать его со знанием дела.

Древние греки знали толк в повторах и дали названия разным их типам. И я думаю, что писателю важно знать эти названия, пусть и на древнегреческом. Ведь, когда называешь нечто, оно очерчивается и начинает существовать в сознании.

Повторы как прием используются в самых разных текстах: от литературных произведений до политических речей.

Когда Мартин Лютер Кинг строит свою знаменитую речь «У меня есть мечта», он знает о силе повтора:

«…У меня есть мечта, что на красных холмах Джорджии настанет день, когда сыновья бывших рабов и сыновья бывших рабовладельцев смогут усесться вместе за столом братства.

У меня есть мечта, что настанет день, когда даже штат Миссисипи, пустынный штат, изнемогающий от накала несправедливости и угнетения, будет превращен в оазис свободы и справедливости.

У меня есть мечта, что настанет день, когда четверо моих детей будут жить в стране, где о них будут судить не по цвету их кожи, а по тому, что они собой представляют.

У меня есть мечта сегодня.

У меня есть мечта, что настанет день, когда в штате Алабама, губернатор которого ныне заявляет о вмешательстве во внутренние дела штата и непризнании действия принятых конгрессом законов, будет создана ситуация, в которой маленькие черные мальчики и девочки смогут взяться за руки с маленькими белыми мальчиками и девочками и идти вместе, подобно братьям и сестрам…»

Вы чувствуете, как поднимается интонация в начале каждого абзаца? Как с каждым повтором все значимее и торжественнее звучит фраза «у меня есть мечта»? Как хочется присоединиться к этой мечте? Этот тип повтора называется анафорой, что означает «восхождение». По-русски его иногда еще называют единоначалием.

Когда Беккет в своем «Безымянном» пишет:

«Где сейчас? Кто сейчас? Когда сейчас? Вопросов не задавать. Я, предположим, я. Ничего не предполагать. Вопросы, гипотезы, назовем их так. Только не останавливаться, двигаться дальше, назовем это движением, назовем это движением дальше…»,

в первых трех предложениях он использует эпифору, то есть одинаковую концовку. С греческого слово «эпифора» переводится как «прибавление» или «добавка». Если подходить к тексту расчетливо, как это необходимо, например, в журналистике, в инфостиле – повторы эти легко можно выбросить. Но в художественном тексте они – как специи: подчеркивают вкус, дарят разнообразие.

Когда Давид говорит в псалме: «Возвожу очи мои к горам, откуда придет помощь моя. Помощь моя от Господа…», он знает, что делает. Этот прием называется стык, или подхват, или анадиплосис. Здесь последние слова одного речевого отрезка повторяются в начале последующего. Два одинаковых словосочетания подряд не могут не обратить на себя внимание читателя или слушателя. Они акцентируют важный смысл, добавляют эмоциональности повествованию. А еще могут добавить стиля: например, возвышенного или архаичного.

Конечно, этот сложно названный прием сам по себе не архаичен – им пользуются и сейчас.

«Страх – это путь на темную сторону. Страхом порождается гнев. Гнев создаёт ненависть. Ненависть приводит к страданию», – говорит Мастер Йода.

Когда Роберт Фрост пишет: «Любовь – это непреодолимое желание быть непреодолимо желанным», он тоже знает, что делает. Повторы, особенно такие – похожие, но как будто противоположные – всегда вызывают эффект. Такие фразы хочется выписать себе в блокнот, запомнить или процитировать. Крылатые фразы часто строятся на этом приеме, который по‐гречески называется полиптотон (то есть: многопадежие). В нем происходит двойная игра, ведь перед нами слова – похожие, а значения – контрастирующие. Этот прием не надоедает авторам веками, и я могу привести вам пример из «Библии», могу – из «Бойцовского клуба», а могу – из поста в моей фейсбучной ленте.

Вот все три:

«Когда же тленное сие облечется в нетление и смертное сие облечется в бессмертие, тогда сбудется слово написанное: поглощена смерть победою». – Первое послание к Коринфянам святого апостола Павла, 15:54.

«То, чем вы владеете, в конечном итоге владеет вами». – Чак Паланик, «Бойцовский клуб».

«Я уже давно не думаю, что состоятельным легче, а вот состоявшимся – однозначно», – пост журналиста Анны Трубачевой в Фейсбуке, опубликованный, пока я писала эту главу.

Вы и сами можете придумать полиптотон, взяв однокоренные или похожие слова и обыграв их. Например: «Быть женщиной еще не значит быть женственной», или «Он предан мне и предан мной же», или… ваш пример?

Это не все виды повторов, и при желании вы нагуглите еще. Но я думаю, что для того, чтобы разбить миф о вреде повторяющихся слов, этих примеров достаточно.

Резюме главы

1. Не все то тавтология, что повторяется.

2. Повторы – прекрасный способ работы с ритмом в прозе.

3. Если что‐то повторяется, значит это важно. Читатель «просыпается», видя повтор, и обращает на него внимание.

4. Повторы делают текст эмоциональнее.

5. Анафора, эпифора, стык, полиптотон и другие стилистические и риторические фигуры могут заострить вашу фразу и заставить читателя потянуться за карандашом.

Упражнение:

Выберите любой из приемов, описанных в главе, и набросайте 10 предложений, в которых вы используете его.

Теперь выберите самое интересное предложение. Возможно, оно похоже на афоризм.

Кому могут принадлежать эти слова? Какому человеку? С каким характером? С какой историей?

Когда вы придумали его, сделайте его рассказчиком. Начните свой текст с фразы с повтором. И продолжите монолог этого героя.

Вы можете написать миниатюру, а можете – большое произведение. Решать вам.

Что бы вы ни выбрали, у вас есть камертон – яркое начало.

Глава 17 Миф о клише Или: а если я говорю штампами?

Когда начинающий автор рассказывает мне, что не может найти свой писательский голос, я обычно знаю, что делать. Нужно взять страницу его текста и выделить желтым маркером все штампы, канцеляризмы и клише. Потом рассказать ему, что штамп – это выражение, которое мы слышали столько раз, что оно стерлось. Что в штампе нет стиля и даже больше: он унифицирует стиль, как унифицирует дизайн крафтовая бумага.

Все эти «поднял вопрос», «прижалась лбом к холодному стеклу», «уютный клетчатый плед», «бросил взгляд и сверкнул глазами», «обхватила колени тонкими руками» и «обратить внимание» просачиваются в рукопись, когда мы пишем, потому что они у всех на языке. И если писатель не дал себе времени найти точное и свежее слово, то и читатель не даст себе времени вчитаться в текст.

Автор быстро прикидывает масштаб предстоящей работы, когда я показываю ему страницу текста, желтого в которой оказывается больше, чем белого. Он ужасается, находит «Слово живое и мертвое» Норы Галь, скачивает словарь синонимов и бродит повсюду с блокнотом, чтобы успеть записать живое выражение, если оно мелькнет в чьей‐то речи.

Однако сказать, что штампы – зло, значит украсть у писателя ящик инструментов. И поддержать миф. Поэтому лучше я расскажу, как сделать штамп своим другом, фишкой, чертой стиля и способом влюбить в себя читателя.

Штампы в авторской речи и штампы в речи персонажа – это разная история. Вашим героям позволено ошибаться, путаться, быть косноязычными, строить гору из канцеляризмов или вообще не осознавать, что они говорят. Профессиональная деформация делает их не скучнее, а ярче. И если ваш герой в магазине пробубнит своему ребенку: «Сделай выбор в пользу мяча», читатель многое поймет об этом человеке и запомнит его. Абсолютно понятно, что такой штамп употреблен не потому, что вы слишком быстро писали текст и не умеете редактировать. Он употреблен с целью раскрыть характер: например, показать, что герой ваш умеет говорить со взрослыми в кабинетах, но беспомощен перед ребенком.

Как ни крути, чтобы употреблять штамп к месту, нужно осознавать, что это штамп. Только когда вы научились видеть клише, вы можете взять его в оборот.

Оно – как скульптурка сатира в нише на углу улицы, которая стоит на этом месте вот уже три века. Местные жители перестали замечать ее и проходят мимо, не всматриваясь. Пока не придет уличный художник и не выкрасит ей рожки или нос красной краской. Или не наденет на нее шарф. Тогда внимание снова начинает течь к ней: ее смысл ожил, а может быть, даже изменился.

Вы – этот художник. Может быть, вам ближе академическая живопись из галерей – и тогда вам нужно видеть штампы, чтобы огибать их. Но если вы позволяете себе юмор, разрыв шаблона и хулиганство, штамп – ваш приятель.

Вы можете взять клише и сделать вид, что вы только что прибыли с Марса и слышите его впервые. И употребить его так, как употребил бы иностранец или ребенок. По-научному это называется «разрушить его образное значение». Но я бы сказала наоборот: вернуть ему его образное значение. Ведь из‐за слишком частого употребления люди перестали замечать метафору. Она стерлась и запылилась. Употребляя устойчивое выражение в новом контексте, вы оживляете его.

Сколько раз вы слышали фразу «работать с огоньком»? Реагируете ли вы на нее? Вряд ли. В ней нет свежести. Пока фельетонист Эмиль Короткий не напишет:

«Пожарный всегда работает с огоньком».

Звучит свежо, правда? Эмиль Короткий умер больше полувека назад, а его шутку до сих пор цитируют и смеются. Вот сколько энергии выделяется, когда взрываешь омертвевшее выражение.

А сколько раз вы слышали выражение «всеми фибрами души»? Конечно, много. Оно уже всем надоело. Если читатель раскроет ваш текст на случайной странице, не зная автора, и прочтет: «Он всеми фибрами души стремился за границу» – он не воскликнет: «Я знаю, кто написал это!» Это мог написать кто угодно.

Поэтому Ильф и Петров не пользуются голым штампом. Они добавляют в него неожиданный элемент – и получается:

«Всеми фибрами своего чемодана он стремился за границу».

Это другой способ заставить клише заиграть: заменить слово внутри него.

Третий способ: взять известное всем выражение и ошибиться. Раньше, когда кто‐то допускал ошибку в речи, мне это резало слух. Но после я поняла, что язык – живой, а речевые нормы меняются. И то, что для одного является ошибкой, для писателя является находкой. Поэтому теперь, когда я слышу, как кто‐то ошибается, используя клише, я не фыркаю, а достаю блокнотик. С ошибки может начать расти персонаж. Например, комический, если он говорит:

– Все смешалось в доме Болконских!

Или милый, как мой однокурсник, который, защищая диплом, очень хотел выглядеть образованным. Поэтому он использовал цитату из Евангелия, не проверив:

– Литинститут ценен тем, – торжественно говорил он с кафедры, – что в нем старое вино наливают в новые мехи.

Он имел в виду, что ценными классическими знаниями здесь щедро делятся с молодыми людьми. Но в Евангелии от Луки говорится: «И никто не вливает молодого вина в мехи ветхие; а иначе молодое вино прорвет мехи, и само вытечет, и мехи пропадут; но молодое вино должно вливать в мехи новые; тогда сбережется и то и другое».

Преподаватели, конечно, заметили ошибку. Но никто и виду не подал. Хорошая сцена, правда? В ней видны характеры. И работает все это благодаря клише, использованному неверно, как это часто бывает.

В пространстве эксперимента вы можете сделать сразу все: и заменить слово в штампе, и расширить его смысл, и смешать несколько клише в одном предложении. Так любит делать моя подруга Оля. И это не обязательно юмористические тексты. Могут быть и серьезные. Вот, например:

«Очень чувствуется, для кого ты статичный образ, счастливый и сильный, а кто – готов принимать тебя и в горе и радости, и в остатке и в сладости, и в невыносимой легкости и в невыразимой радости бытия».

Первая часть фразы скучна, как люди, о которых в ней говорится. Штамп «статичный образ» подчеркивает это и нагоняет сон. Но текст оживает, когда автор пишет о тех, кто близок ей. И начинается словесная эквилибристика: новые элементы в привычных клише, добавленные смыслы и даже рифма.

Я писала выше, что штампами может изъясняться ваш персонаж. Но если и рассказчик в вашем тексте – тот еще персонаж, его речь вы тоже можете раскрасить.

«Пора и честь на работу везти, а то в неровный час, еще пробки все соберу по дороге, – пишет один из авторов, с которым я работала. – Темно, хоть глаз на голове теши. Зато тихо, никто совещаний не устраивает, и можно сполна отхлебнуть от непочатого края прилетевших вчера задач».

С таким рассказчиком не соскучишься. Кроме приемов, о которых мы уже поговорили, он использует здесь еще один: соединение нескольких клише, или фразеологизмов. И текст становится похож на американские горки: читаешь – и не знаешь, куда он сейчас повернет.

К слову, этот текст автор написал на втором занятии. Как только он понял, что со штампами можно играть, он стал нащупывать свой стиль.

Я привожу здесь небольшие отрывки, чтобы можно было мгновенно уловить принцип обыгрывания клише. Но то же самое вы можете делать и на больших объемах текста, играя, например, с названием: главы, поста в блоге или целой книги. Тогда о ваших названиях будут говорить, что они раскрываются по‐новому после прочтения.

Резюме главы

1. Штампы могут убить ваш стиль, а могут сделать его неповторимым.

2. В любом случае, писателю нужно уметь видеть их.

3. Что не позволено автору, позволено персонажу.

4. Если взорвать омертвевшее выражение, выделяется много энергии.

5. Если не можете избавиться от клише, обыграйте его одним из способов, предложенных в этой главе.

Упражнение

Напишите игровой текст, используя все приемы, о которых шла речь в главе. Если вам пока сложно определить, что является штампом или клише, а что нет, вы можете взять примеры, которые я приведу после этого упражнения.

Напомню приемы, о которых шла речь в главе:

1. Расширение состава клише, развитие темы через добавление уточняющих слов. Например: Не отказывай себе. Пусть тебе откажут другие.

2. Замена слов внутри фразеологизма. Например: Никто не вудиаллен.

3. Соединение нескольких клише. Например: Он жил своей жизнью за чужой счет.

4. Разрушение образного значения. Например: Слывет за то он человеком долга, что никому еще не отдал долга.

5. Ошибки в употреблении. Например: Мой муж иностранец вышел из душа и сказал: «Я чистый. Как пруды».

А потом дайте прочесть этот текст кому‐то из своих друзей. И останьтесь рядом, пока он читает, чтобы насладиться его мимикой.

Примеры штампов и клише

Из художественных произведений: «Усмехнуться в усы», «хитрый прищур», «усталые, но довольные», «бросить взгляд», «смущенно покраснеть», «распахнуть глаза», «первые крупные капли дождя», «гулко раздавались шаги», «воцарилась тишина», «непокорные кудри», «ветер шумит в ушах», «туман стелется», «печаль/грусть/тоска в глазах», «колдовское снадобье», «лицо затуманилось/засветилось от счастья», «грани разумного», «праведное негодование», «оскорбленная невинность», «в бесплодных попытках», «доблестные стражи порядка», «волосы/кудри разметались во сне», «грудь высоко/бурно вздымалась», «весь затрясся от негодования», «лицо исказилось от ненависти», «наброситься с поздравлениями», «внутри все похолодело/оборвалось», «жаркие объятия», «орлиный взгляд», «ледяной/холодный взгляд», «волевой подбородок», «непокорные вихры», «бездонные глаза», «тоненькая как тростинка», «непроглядная/кромешная тьма», «досадливо отмахнуться», «весело щебетать», «как‐то по‐особенному взглянуть», «оставить после себя смутное ощущение чего‐то радостного», «в воздухе пахло весной», «волосы рассыпались по ее плечам» и тому подобное.

Из нехудожественных текстов: «Встреча на высшем уровне», «богатый практический опыт», «на данном этапе», «прибыль увеличится», «взаимовыгодное сотрудничество», «приятно удивлены», «широкий ассортимент», «выгодные условия (цены)», «высокий профессиональный уровень», «высококачественное обслуживание», «работать на результат», «гарантированный результат», «динамично развивающийся», «индивидуальный подход», «команда профессионалов», «комплексный подход», «кратчайшие сроки», «максимальный эффект» и так далее.

Глава 18 Миф о прилагательных Или: но как иначе описывать?

Я никогда не училась в художественной школе, и разница между холодным и теплым цветом для меня не была очевидной. Поэтому, объясняя мне азы теории цвета, моя знакомая сказала то же, что говорят начинающим художникам: просто запомни, что все синие цвета – холодные, а красные и желтые – теплые. На такое правило удобно опираться, начиная разбираться в теме.

Вы, наверное, догадываетесь, что, едва я усвоила его, выяснилось, что все куда сложнее. Что важен не тон, а подтон – и ему ничего не стоит сделать синий цвет теплым и желтый – холодным.

На писательских курсах или в книгах начинающим авторам тоже нередко выдают такие рецепты. Например, правило о том, что прилагательные и наречия нужно вычищать из текста. И это такое же обобщение, как и то, что синий цвет всегда холодный.

С одной стороны, эти части речи действительно могут размыть, размазать смысл текста. Как здесь:

Эта потрясающая и незабываемая постановка может украсить вашу единственную жизнь в период очень всеми любимых майских праздников.

Лучше бы сказать по делу, без бантиков:

В мае на сцене театра Табакова будет идти «Двенадцатая ночь», получившая три «Золотые маски».

Вместо «потрясающая» и «незабываемая» – доказательство: награды. Вместо предположения, что майские праздники любят все – просто факт. Во втором варианте больше фактуры и уважения к читателю. Прилагательные и наречия задымляли текст, кривлялись, навязывали нам чьи‐то оценки. В такой ситуации действительно рано говорить о подтонах, разобраться бы с теплыми и холодными цветами.

Но посмотрите на другой текст и то, как работают прилагательные в нем:

«Кроме крахмальной белой полоски вокруг шеи, Кэнон Грув был совершенно бесцветен: его старые оксфордские туфли были черными, его толстые очки были черными, трубка, которую он курил, была черной. Казалось, что он обуглился столетия назад, стал пеплом, и, когда он разжигал свою трубку, казалось, он разжигал и себя».

Концентрация прилагательных в этом отрывке из книги Джеймса Вуда выше, чем в предыдущем. Некоторые даже повторяются. Но можно ли выбросить хоть одно? Чтобы это понять, надо проанализировать каждое.

Слова белой и черными создают контраст – самый яркий из тех, которые бывают. Выбросив их, обесцветишь картинку.

Прилагательное крахмальной делает воротник-полоску, который носит священник Кэнон Грув, вдвое ярче. К тому же крахмальный – это и цвет, и фактура.

А иногда и запах. Портрет меркнет, когда я удаляю это слово. Разыгрывать читательское воображение, вызывать в нем образы – задача писателя, и это прилагательное служит ей.

Совершенно бесцветен. Обычно я советую авторам не предупреждать читателя о том, что они будут сейчас изображать. «Просто нарисуйте картинку, то есть показывайте, а не рассказывайте и не оценивайте ее», – говорю я. Но в случае с этим отрывком очевидно, что обобщение «совершенно бесцветен» убирать нельзя. Ведь если читать эту прозу, представляя все, что написано, то видно, как после этой фразы в воображении проступают, как в сумраке, сначала черные туфли, потом черные очки, потом – трубка. По этой же причине все эти «черными», «черными», «черной» не удалить – они и усиливают впечатление, и задают ритм.

Так портрет Кэнона Грува возникает в читательском воображении. И даже начинает двигаться, ведь из трубки героя идет дым.

Принято говорить, что за сюжет в тексте отвечают глаголы. Но разве все может быть так просто? Прилагательные вполне способны влиять на сюжет. Чтобы посмотреть, как они делают это, нам понадобится конкретная ситуация. Допустим, нашему герою нужно сбежать из заключения, преодолев трудности. Возьмем такое предложение:

Стояла ночь. Впереди был туннель, а за ним – выход.

Спокойное предложение, можно сказать деловое. А теперь добавим в него прилагательных:

Стояла тихая ночь. Впереди был узкий смердящий туннель, а за ним – возможный выход.

Вы заметили, что герою стало сложнее достичь цели? Тихой ночью совершать побег опаснее, ведь риск быть услышанным и пойманным выше. В узком туннеле можно застрять или потерять время – и снова‐таки быть обнаруженным. Смердящий подключает наши органы чувств – и нам очень хочется, чтобы герой выбрался поскорее. Но и выход теперь стал возможным, неоднозначным – а значит новый поворот сюжета может ждать нас за ним.

Поэтому совет Марка Твена «Что касается прилагательного: если есть сомнения, вычеркните его» стоит понимать так: пригласите прилагательные на кастинг, чтобы обосновать для себя употребление каждого. Уберите слово из текста – и посмотрите, проиграл ли он. Если нет или ничего не изменилось – не возвращайте лишнее. Но если картина в воображении стала бледнеть или потеряла что‐то, то с вашим прилагательным все в порядке.

Многие неопытные писатели добавляют в свой текст прилагательные только для того, чтобы сделать его красивее или драматичнее. Но красота и драматизм достигаются другими способами. А неточные или лишние прилагательные способны превратить ловкую фразу с ярким акцентом в длинную скучную массу текста.

В примере о театре, который я приводила, оценочные прилагательные вели себя в тексте как выскочки. Но это не значит, что все оценочные прилагательные плохи. На таких широких обобщениях и возникают мифы.

Попробуйте передать право оценивать вашему герою (или рассказчику), используйте не свои, а его оценочные слова – и текст может стать многомерным и психологичным.

Вот пример одномерного предложения:

Он шел по Тверской и смахивал слезы.

Если представлять, что вы снимаете кино, то камера здесь просто идет рядом с вашим героем. Мы видим его как бы одним планом, без монтажа. Но посмотрите, как одно прилагательное может все изменить:

Он шел по Тверской и смахивал дурацкие слезы.

Чья это оценка – «дурацкие»? Уж конечно не авторская. Это оценка героя, и, читая такое предложение, мы видим этого человека сразу в двух планах: не только сбоку, но и как бы изнутри. Прием этот называется субъективацией авторского повествования. Этим хитрым трюком пользуются писатели, чтобы сократить дистанцию, когда пишут от третьего лица.

Чехов делает это в «Каштанке»:

День начался с того, что ее хозяин, столяр Лука Александрыч, надел шапку, взял под мышку какую‐то деревянную штуку, завернутую в красный платок, и крикнул:

– Каштанка, пойдем!

Знает ли автор, что за предмет взял столяр? Конечно, знает и мог бы написать «День начался с того, что ее хозяин, столяр Лука Александрыч, надел шапку, взял под мышку лобзик…». Но Чехов невидимо передает здесь рассказ Каштанке. Читатель и не замечает, как это сделано, а только не может оторваться от хорошо написанного текста.

Дмитрий Быков в своем романе «Июнь» делает это иначе. Он начинает с ясных простых предложений, а потом обрушивает на читателя сразу три прилагательных подряд:

Когда в октябре 1940 года Мишу Гвирцмана исключили из института, у него появилось много свободного времени.

Как им распорядиться, Миша не знал. Оставаться дома было немыслимо, вздохи матери доводили его до белой, буйной, несправедливой ярости.

Кто здесь описывает ярость: всезнающий автор или – изнутри – Миша? В том и красота, что хочется гадать. Возможно, «белой» и «буйной» – авторский взгляд, а «несправедливой» – Мишина оценка? Или все слова здесь – Мишины?

И если попробовать выбросить этот пучок прилагательных из текста – его захочется вернуть.

Вам выбирать, как вы будете работать с прилагательными. Может быть, экономно, как Чехов. А может быть, как написал однажды Набоков, внося «оранжерейное прилагательное, мятно-сливочный эпитет на серебряном подносе». Думайте не о количестве этих слов, а об их роли в тексте.

Резюме главы

1. Прилагательные могут размывать смысл фразы.

2. Но выбрасывать прилагательные – совет для новичков.

3. Если вы можете обосновать, что дает прилагательное тексту, значит, оно к месту.

4. В вопросах оценки важно, чья она.

5. Думайте не о количестве этих слов, а об их роли в тексте.

Упражнение

Выберите, что вы будете описывать. Это может быть город, чья‐то квартира, парк – что угодно. Напишите небольшой текст (полстраницы или страницу), не используя прилагательных вообще. Если хотите задание со звездочкой, то откажитесь также и от наречий (слов, отвечающих на вопрос «как?»: горячо, дерзко, беспечно и тому подобное). Диалоги также запрещены.

Когда текст будет готов, спросите себя, сложно ли вам было обойтись без этих слов и нравится ли вам результат? Вы хотели бы добавить немножко прилагательных там и сям или вам нравится строгость и сдержанность вашего описания? Нашли ли вы способы описать предметы иначе, например, через действие или метафору? Возможно, ваш текст стал даже оригинальнее?

Это упражнение обычно дарит тем, кто выполнил его, много открытий.

Глава 19 Миф об эмоциональном тексте Или: как заставить читателя переживать?

«Не говорите: “Женщина закричала”. Доведите ее, и пусть она сама закричит», – советовал Марк Твен.

Молодому автору часто кажется, что, чтобы сделать текст эмоциональным, нужно… описать эмоции. Как минимум, сказать, что женщина закричала. А еще лучше – подобрать характеристику для ее крика: закричала истошно, пронзительно, в сердцах… Я постоянно читаю описания чувств в рукописях: грусть чаще всего глубокая, засасывающая, всепоглощающая, а восторг сравнивается с вулканом, фонтаном или американскими горками.

Но испытываете ли вы эмоции, читая такие описания? Разве что совсем малость. А скорее всего – вовсе нет.

Это как если бы я сказала вам:

– Я так разволновалась, так сильно разволновалась, получив ответ от издательства!

Передалось ли вам мое волнение? Вряд ли. Даже если мы знакомы и вам интересна моя жизнь. А если я – просто персонаж в тексте, то тем более нет.

Но я могу рассказать вам про этот момент иначе. Например, так:

– Я проснулась и, не вставая с постели, сразу открыла почту на телефоне. Среди писем, рассылок и оповещений в ней светилось письмо от издателя. «Мы берем вашу книгу. Успеете дописать ее к началу июля?» Я сделала скриншот этого письма, потом встала. Потом я обула кроссовки и обежала свой дом три раза. Никогда я не разгонялась так быстро…

Передалось ли вам мое возбуждение теперь? Почувствовали ли вы себя в моих кроссовках? Нарисовало ли вам воображение ваш дом, вокруг которого вы бежите три раза?

А ведь слова «разволновалась» во втором варианте текста не было. Я заменила его действиями, физическими проявлениями волнения.

Текст, в котором чувства не просто называются напрямую, а показываются через их телесные выражения, воздействует на читателя сильнее.

Я люблю показывать, а не рассказывать, поэтому позволю себе поэкспериментировать с чужимитекстами.

Посмотрите, насколько проиграл бы рассказ «Когда же пойдет снег», если бы Дина Рубина написала о состоянии ее героини: «Я была смущена и казалась себе некрасивой в больничном халате». Но вместо этого она пишет: «Мы шли по обе стороны забора, и я мучительно, всем телом чувствовала на себе ужасный халат. В нем у меня не было ни груди, ни талии, а все только подразумевалось».

Или если бы Чарльз Диккенс написал в «Дэвиде Копперфильде»: «Меня переполняло чувство любви к моей няне Пеготти» вместо «Мы оба горячо поцеловали замочную скважину с обеих сторон – помню даже, я погладил ее рукой, как будто это было милое лицо Пеготти, и потом мы расстались».

Или если бы Марк Шагал в своей автобиографии «Моя жизнь» написал: «На собственной свадьбе я провалился в застенчивость» вместо «Истукан истуканом сидел я возле своей суженой. Вряд ли даже в гробу у меня будет такая застывшая и вытянутая физиономия».

Читательские чувства включаются не тогда, когда мы говорим им, что чувствовать, а когда мы описываем, что происходит. Как если бы вы снимали кино и строили кадр. Вы не можете сказать в кадре: радость! горе! вдохновение! – а можете лишь показать, что делает человек, испытывающий все это.

Вы можете показать крупные действия (побежал, схватил, бросил), а можете – микроскопические (как изменилось дыхание персонажа, как вздрогнула какая‐то часть его тела, как он спрятал нос в шарф).

Мне вспоминается один фильм, в котором героиня разговаривает со своей матерью перед сном. Они в номере отеля и уже устали друг от друга. Мать героини стоит в ванной у зеркала, а сама героиня сидит у зеркала в комнате. Мы – зрители – видим все это пространство, потому что смотрим как бы издалека и сзади. А героини не видят друг друга. Они немножко язвят, обмениваются подколками, ведь обе остры на язык. И в момент, когда сказанное задевает слишком больно, обе замолкают и начинают с силой, яростно втирать крем в лицо.

И мы мгновенно понимаем: каждая разозлилась. И чувствует отчаяние, что не может наладить контакт с близким человеком. И раздражена. В этот момент они ненавидят друг друга, но мы – зрители – видим больше: мы видим, как они похожи, как даже крем они втирают в лицо одинаковыми движениями.

В черновиках у всех у нас встречаются простые названия чувств. Порой, когда делаешь набросок, некогда «разворачивать» чувство, проще зафиксировать его абстрактным словом: тоска, скука, надежда и тому подобное. Но при втором и третьем взгляде на текст, когда мы редактируем, мы можем заменить это сухое указание живым действием.

Казалось бы: эмоция – это состояние, то есть – существительное и прилагательное. Но я рискну сказать, что эмоция – это глагол.

Беру пример из Дарьи Алавидзе, героиня которой сидит в ресторане и скучает оттого, что к ней долго не подходит официант:

Все вернулись к своим делам, я выпила всю воду, начала грызть кусочек льда. Потом другой. Подавилась, закашлялась, уставилась в окно.

Согласитесь, что описание через глаголы куда лучше, чем если бы в тексте появилось что‐то вроде «Мне стало скучно» или «Полуденная скука охватила меня». Мы видим, что происходит, как бы со стороны, не залезая человеку в голову или сердце. Но при этом все понимаем и чувствуем.

А кроме того, описывая, как человек проявляет какую‐то эмоцию, вы неизбежно показываете читателю его характер. Ведь один герой в ситуации скуки мог бы возмутиться и уйти из ресторана, написав жалобу, другой – залезть в Инстаграм своей бывшей, третий – достать блокнот и карандаш. Показывая проявления чувств и реакции, вы помогаете читателю узнать персонажа и испытать собственные эмоции по отношению к нему.

Конечно, описание физического проявления эмоций – не единственный способ показать, что чувствует персонаж. Вы можете, к примеру, вставить в текст его внутренний монолог или рефлексию. Показать, на что он обращает внимание. Так Чехов в своей «Каштанке» сравнивает дом с опрокинутым супником – и мы чувствуем, как голодна Каштанка. Ей всюду мерещится еда.

Или автор, с которым я работала, показывает, как ее героиня отправилась на пробежку и прямо на бегу закурила. Что лучше может сказать, что этой пробежкой она пытается остановить свои мысли, снизить интенсивность реакции на событие, но у нее не получается?

Посмотрите, как это делает Набоков:

«Утро поднялось пасмурное, но теплое, парное, с внутренним солнцем, и было совсем приятно трястись в трамвае на далекий вокзал, где был сборный пункт:

в экскурсии, увы, участвовало несколько персон. Кто они будут, эти сонные – как все еще нам незнакомые – спутники? У кассы номер шесть, в семь утра, как было указано в примечании к билету, он и увидел их (его уже ждали: минуты на три он все‐таки опоздал). Сразу выделился долговязый блондин в тирольском костюме, загорелый до цвета петушиного гребня, с огромными, золотисто-оранжевыми, волосатыми коленями и лакированным носом. Это был снаряженный обществом вожак, и как только новоприбывший присоединился к группе (состоявшей из четырех женщин и стольких же мужчин), он ее повел к запрятанному за поездами поезду, с устрашающей легкостью неся на спине свой чудовищный рюкзак и крепко цокая подкованными башмаками».

Я выделила в тексте фразы, которые показывают нам, что чувствует герой рассказа «Облако. Озеро. Башня» Василий Иванович. Сначала это интерес, волнение, предвкушение, но очень быстро – неприязнь, тревога, страх и даже отвращение. Эти эмоции Набоков не называет, но показывает через внутреннюю речь своего героя и его восприятие реальности, точнее – людей, с которыми ему придется провести время в поездке. И нам этого достаточно. Мы чувствуем куда больше, чем если бы прочли список чувств.

Если ваша героиня, к примеру, имеет низкую самооценку и чувствует себя неуверенно, то первое, что придет ей в голову, когда ее любовник не пожелает ей доброго утра в сообщении, будет: он встретил другую. Он встретил другую, и уже поцеловал ее, и теперь гуляет с ней по Палермо.

Видите? Вы не назвали ни одной эмоции – а читатель ощутил всю их гремучую смесь. И проникся симпатией, презрением или состраданием к тому, кого вы описываете. Не чудо ли? Нет, не чудо: мастерство.

Резюме главы

1. Если просто перечислять чувства, читатель ими не заразится.

2. В черновиках у всех у нас встречаются простые названия чувств. Но при редактуре вы можете усилить эти места в тексте.

3. Телесные проявления эмоций воздействуют на читателя сильнее.

4. Описывайте, что происходит снаружи, а не внутри – как если бы вы снимали кино.

5. Эмоция – это часто глагол.

6. Описание человеческих реакций помогает вам раскрыть характер, то есть сблизить читателя и героя.

Упражнение:

У вашего героя или героини – последний рабочий день. В этот день ему или ей нужно только забрать свои вещи, зайти в бухгалтерию и решить несколько административных вопросов.

Напишите два текста, каждый примерно на страницу. В обоих текстах не называйте эмоции напрямую, а показывайте их через действия персонажа и его взгляд на вещи. Опирайтесь на глаголы и существительные и не используйте внутренний монолог.

Контекст для первого текста: герой уходит с работы по собственному желанию, потому что получил более выгодное предложение или решил поменять свою жизнь.

Контекст для второго текста: героя уволили за проступок (совершал ли он его – решать вам). Без компенсации, на глазах у всего коллектива.

Каким по характеру будет ваш персонаж, решать вам. Лучше определить это для себя заранее. Вы также можете взять персонажа, над которым уже работаете, чтобы узнать его получше.

Какие эмоции испытывает этот человек? Не упоминайте их, но дайте читателю побыть на его месте, используя инструменты этой главы.

Глава 20 Миф о суждениях и оценках Или: но как иначе выразить свое мнение?

Когда я подбирала название для этой книги, я написала семьдесят два варианта. Потом зачеркнула все странные, длинные и неподходящие и оставила три. Эти три варианта я отправила своим друзьям, попросив у них обратной связи. Сейчас, когда я пишу эти строки, я все еще не знаю, какой из вариантов выберет издатель. Может быть, мне придется придумать еще семьдесят два. Но речь не о названиях. Речь – об обратной связи.

Обратная связь – важная часть писательского процесса. Мы отправляем друг другу рукописи для чтения и критики, отзываемся на книги, которые покупаем, и фильмы, которые смотрим. Уметь облекать в слова свои впечатления от текста и аргументировать свое мнение важно. Если вы пишете, скорее всего, в какой‐то момент вам предложат написать рецензию на чей‐то текст, или предисловие к чьей‐то книге, или отзыв на нее для сайта, где она продается. Или вам самим захочется поделиться мнением о прочитанном в соцсети.

«Я написала в посте о фильме, который меня потряс, а текст никого не зацепил», – такие слова я слышу часто. И в большинстве случаев причина того, что текст никого не зацепил, одна и та же. Это – частный случай того, о чем мы говорили в предыдущей главе.

Давайте я сразу покажу вам текст, автор которого разрешила мне сделать это – на примере всегда легче разобраться. Это – пост в Фейсбуке, написанный на волне эмоций.

Выходит, что текста много, а пользы для читателя в нем – мало. Мы понимаем лишь то, что автору этой записи фильм понравился. Но понравится ли он нам? Текст не помогает ответить на этот вопрос.

Совет из предыдущей главы о том, чтобы показать физические проявления эмоций, сюда подойдет только в том случае, если это эмоции не только автора.

Скажем, если бы автор написала, что после окончания фильма все 200 зрителей встали и захлопали, будто они в театре – это подействовало бы на читателя. Если так много людей испытали одинаковые эмоции, то велик шанс, что их испытаю и я.

Словосочетание «Потрясающие постановки» – пустой звук, но мы можем наполнить его смыслом. Например, рассказав, чьи это постановки (упомянув имя или название театра) и сколько призов они выиграли на театральных конкурсах. В этом случае оценка перестанет быть личной, прибавит в весе. Вы как бы скажете: «А к своим словам я прилагаю труп убитого медведя».

«Трогали очень глубоко» – тоже личная оценка. Хочется спросить автора: что это значит? Как проявляется в жизни? Есть ли за этим личная история? Может быть, муж автора, до этого считавший занятия балетом блажью, после фильма разрешил дочери записаться в студию? Если так, и если потрудиться описать это, читатель сам сделает вывод: фильм тронул его глубоко. То есть читатель включится в текст и станет немного его соавтором. Вступит в диалог. Откроется. И, возможно, сходит на фильм. И вернется благодарным.

Так передается эмоция и высказывается мнение. Не через декларацию, а через описание опыта.

Смотрите, как коротко и ярко пишет о книге критик Галина Юзефович в своем Фейсбуке:

«Дорогое издательство “Розовый жираф”, хочу от всей души поблагодарить вас за то, что издали книгу Роберта Макклоски “Приключения Гомера Прайса”. Я пока не прочла, но Тимофей у себя в комнате хихикал и только что не похрюкивал часа полтора, а потом вышел и трагически произнес: “Плохие новости, мама. На самолет не хватит”».

Чувствуете, как мы сразу погрузились в чье‐то удовольствие? И поверили, что книга затягивает. И смешит.

Я часто вижу, как люди дают обратную связь и как реагируют на нее. Например, когда моей подруге, издавшей книгу для детей, пишут: «Потрясающая книга!», она вежливо и на автомате отвечает: «Спасибо!» Но когда ей шлют снятые на телефон короткие видеоролики, на которых дети несут ее книгу своим мамам с требованием: «Читай!» – она улыбается улыбкой счастливого человека. «Я знаю вашу книгу наизусть, – говорят ей, – мы читали ее уже раз двадцать, но дочь каждый вечер выбирает ее снова». После такого отзыва мне хочется подарить ее книгу детям всех моих друзей. Потому что он не оценивает чью‐то работу сверху, а рассказывает об опыте взаимодействия с ней. И мне тоже хочется получить такой опыт.

В начале ХХ века в разных петербургских квартирах заседал «Цех поэтов», из которого позже выделился кружок акмеистов. Акмеисты много обсуждали работы друг друга и прекрасно умели давать обратную связь. Одним из их принципов был такой: «Говорите придаточными предложениями». Это значит, что, когда вы произносите «Это хороший роман» или «Этот роман мне не понравился», вам следует обязательно добавить «потому что…». После этого «потому что» вам придется обосновать ваше мнение, позаботиться об аргументации. Если следовать этому правилу, трудно написать плохую рецензию.

Есть такой миф: говорите (пишите) уверенно, как будто вы – самый известный критик. И эта уверенность сообщиться читателю, он поверит вам и пойдет туда, куда вы его поведете. Но читатель не так глуп. У него такое же сердце, как и у вас: оно все чувствует. Оно не любит, когда ему навязывают чужие оценки и ждут, что им будут верить на слово. И если автор рецензии не потрудился найти более весомые аргументы – читатель не потрудится дочитать текст до конца.

Зато если вы выбрали яркие факты и изложили их с уважением к читающему, зажгли его интерес – текст ваш, скорее всего, попадет в «Избранное», а напротив вашего имени поставят звездочку «Приоритет в показе».

Резюме главы

1. Уметь давать обратную связь – важный писательский навык.

2. Если ваш отзыв никого не зацепил, возможно, вы думали о своих эмоциях больше, чем о читательских.

3. Оценка от человека, не являющегося авторитетом, воспринимается чаще всего негативно.

4. Куда лучше дать читателю возможность самому сделать выводы, предоставив ему факты и описание своего опыта.

5. Давая обратную связь, говорите придаточными предложениями.

Упражнение

Сначала разминка. Представьте, что вы пишете в соцсети (или рассказываете другу) о фильме, который недавно посмотрели. Добавьте придаточные предложения к этим фразам:

«Актриса – огонь!» Потому что…

«Это просто сердцедробительный сюжет!» Потому что…

«Тебе надо обязательно посмотреть этот фильм!» Потому что…

«Шикарные костюмы…» Потому что…

Готово? Теперь напишите отзыв или рецензию. Он может быть о фильме, а может – о спектакле, книге, рукописи друга, фестивале, который вы посетили, или о чем угодно еще.

Следите за тем, даете ли вы читателю достаточно конкретики. И, конечно, не забудьте упомянуть название того, на что пишете отзыв, его автора или авторов, возможно – жанр. Если это книга, процитируйте ее, чтобы дать читателю «тестер» авторского стиля или проиллюстрировать свою мысль. Вы можете процитировать и фильм, если, к примеру, пишете о том, что в нем хорошие диалоги.

Где бы вы могли опубликовать этот текст? Возможно, не только у себя на страничке, но и на сайте типа LiveLib? Или на озоне? На Кинопоиске? На сайте театра? В собственном блоге? Выпускайте свои тексты, это поможет вам посмотреть на них новыми глазами.

Глава 21 Миф об универсальной истории Или: пусть каждый увидит в тексте себя…

Свою первую повесть я писала и переписывала четыре года. Сначала она была не повестью даже, а циклом рассказов. Я старалась сделать их бойкими и взрослыми и вычеркивала из них всю лирику. Метафоры, эпитеты, описания – все красивости просеивались сквозь сито моей драконовской саморедактуры. Тогда же я убрала из текста название города, в котором происходили события, и его приметы. Для чего? Чтобы читатель мог без труда представить вместо него свой город, ведь события книги могли случиться где угодно. Так рассуждала я, пока писала.

Но, как известно, ни одна книга не способна нас сколькому научить, как книга, написанная нами самими. И когда я представила цикл рассказов с рабочим названием «Постановка голоса» на обсуждение в Литинституте, я весь семинар – два часа – слушала разгромные рецензии на свой текст. Я исписала четыре листа А4, стараясь зафиксировать все замечания. И самым частым из них было такое:

– Мы догадываемся, что место, где все происходит – это Минск. Зачем ты прячешь его черты?.. Какие птицы там летают? По какой улице бежит героиня на работу? Каким воздухом дышат там люди?

Я помню, какими незначительными казались мне тогда эти замечания. Я попыталась возразить, что смысл моего произведения как раз в том и состоит, что эта история может произойти – и происходит – в любом городе. Но мое возражение ни на кого не подействовало. Мастер семинара в своей заключительной речи восклицал:

– Покажи нам мясо этой истории!

Так как я поступила в Литинститут, чтобы учиться новому, глупо было настаивать на своем. И я решила переписать эти рассказы целиком, показав Минск в деталях. Тем более, что я люблю прописывать обстановку и убрала ее из текста только потому, что так, мне казалось, он станет солиднее.

Я перепрыгну сейчас через несколько лет новых и новых редактур – они не относятся к теме. Скажу только, что тогда я решила принять совет мастера, совсем не понимая его. Но я запомнила этот совет и все искала объяснение: почему это так работает?

Когда мою повесть опубликовали, к ней написал вступительное слово Роман Сенчин. Мы не обсуждали, что будет в его заметке, и я прочла ее впервые, зайдя на сайт литературного журнала. Сенчин писал, что моя история – родом из Беларуси, но произойти она может в любом российском городе.

Оказалось, что и мастер, и другие студенты семинара были правы: изображение города не помешало, а помогло сделать историю универсальной.

Пять лет я носила в себе вопрос: как это работает? Пока не приехала на конференцию по сторителлингу в Бухарест и не услышала два выступления. В первом рассказывали о событиях, произошедших где‐то в Африке – на континенте, где я не была. Какой‐то город и какой‐то проспект – я бы забыла все это, если бы выступающий не сказал:

– Я ехал на своем форде по бульвару Нельсона Манделы… – я не отследила, что представляю Тверской бульвар в Москве.

Скажи спикер «Я ехал по одной из улиц», я бы ничего не представила. Это выступление вытеснилось бы из моей головы следующим. Но оратор был намеренно конкретен (мы обсуждали это после) – и слушатель включался.

За ним выступала Джеки Банажински, рассказывая историю, за которую когда‐то получила Пулитцеровскую премию. Я перескажу вам ее выступление.

В начале 80‐х годов о СПИДе только начинали говорить. Он только-только приходил в Америку, информации было мало, и она вызывала панику. Тогда Джеки поручили написать о гей-паре, оба партнера в которой были диагностированы как ВИЧ-положительные. Работа была долгой, без определенного во времени конца: Джеки жила дома у героев публикации вплоть до их смерти. Она описывала их быт, их привычки, то, какие хлопья они едят по утрам – словом, собирала детали, делающие историю живой и уникальной. «Рассказывала, каким воздухом там дышат», – сказал бы об этом мой литинститутский мастер.

Когда очерк Джеки опубликовали и он получил премию, ее родители – истые католики из крохотной деревушки – захотели прочесть его.

– Мои родители – люди очень, очень старой закалки, – рассказывала со сцены Джеки. – И я никогда не показывала им, что за истории я пишу. Но потом – бум! – Пулитцеровская премия. И, конечно, они жаждут прочесть то, за что мне ее дали. Хорошо, говорю я им, я пришлю вам, но вам не понравится эта история. Конечно, как этим строгим католикам может понравиться текст о двух мужчинах, которые много занимаются сексом, а потом они умирают?

Мама Джеки читала текст долго, а когда наконец закончила, Джеки спросила ее:

– Что ты об этом думаешь?

– Я не одобряю их действия, – ответила мама, – но они очень похожи на меня и твоего папу. Правда же?

Помню, как потряс меня этот вывод, когда я сидела в зале на конференции. Как могла эта строгая мама сказать такое?

– Она поняла, что это была история об очень трудных отношениях, об отношениях, когда все против вас, но отношениях, основанных на данном раз и навсегда обещании преданности, – объяснила Джеки. – Хотя я и не писала этих слов в тексте, но вся история была о безусловной преданности. У моих родителей был очень сложный брак. Но они дали однажды обещание быть вместе, что бы ни случилось, и следовали ему всю жизнь. Как и герои моего очерка.

Удивительно, как честно и хорошо рассказанные истории соединяют людей. Но как это работает? Что помогло этой женщине из совершенно другой среды почувствовать, что написанное – и о ней тоже?

– Не что иное, как обилие конкретных деталей, – ответила на это Джеки.

Именно так работают истории: вот вы описываете одну очень конкретную жизнь – и люди, сделанные из совсем из другого теста, отзываются, проецируя на нее свой опыт.

Этот закон мы иногда называем «физикой сторителлинга». Это определение придумал друг Джеки, но, так как она поделилась им со всеми, я теперь тоже его использую. Звучит этот закон так: чем более детальной, конкретной, интимной является история, тем более она универсальна.

Каждый раз, когда ко мне приходит автор, вычистивший из текста все имена, или названия улиц, или детали интерьера, я рассказываю ему о Джеки, о кейптаунском проспекте и о своем первом разгромном обсуждении в Литинституте.

И сейчас, пока я пишу эту книгу, я насыщаю ее деталями, чтобы она стала не только моей, но и вашей тоже.

Резюме главы

1. Если вы напишете «Иркутск», это не помешает, а поможет жителю Оболенска представить город.

2. Детали, названия, описания в художественном тексте – это мясо истории.

3. Хорошо рассказанные истории объединяют людей.

4. Текст становится всеобщим, когда он предельно личный.

5. Чем более детальной, конкретной, интимной является история, тем более она универсальна.

Упражнение

Вспомните одно из любимейших мест своего детства. Может быть, это был балкон вашей квартиры, может быть – пространство под праздничным столом, а может быть – поляна в лесу. Не ищите чего‐то экзотичного – просто опишите то место, которое было значимым для вас, когда вы были маленьким или маленькой. Но опишите его в деталях. Заземлите историю.

Какого цвета была бахрома на скатерти, чем пахло одеяло, как назывались деревья, по какой улице нужно было идти?.. Опишите все, что вспомните. Не используйте общих слов, таких как «одежда» или «цветок». В мире не существует одежды, существуют лишь майки, шорты, свитера и еще сотня вещей. В мире не существует цветов, но существуют розы и колокольчики, вьюнки и герберы. Будьте конкретны, используйте точные существительные.

Не пишите: На веревках висело белье.

Пишите, например, как в «Буваре и Пекюше»: «На туго натянутых веревках строгими, вертикальными рядами висели скатерти, простыни, салфетки, схваченные деревянными прищепками».

Опишите, что вы делали в этом месте. Как вели себя? Используйте точные глаголы.

Когда закончите, покажите этот текст друзьям и проследите, стали ли они вспоминать собственное детство и рассказывать вам о нем.

IV. Мифы о тех, кто назвался писателем

Глава 22 Миф о том, что писателями рождаются Или: зачем тебе учиться?

«Пушкин не учился в Литинституте, он писал как дышал», – говорила мне мама, видя, как я собираю подборку своих рассказов на конкурс в Литинститут. «А Чехов и Булгаков были врачами…» – поддерживал ее папа, пока я оформляла титульный лист.

В том, чтобы учиться писательскому мастерству, многим видится признак ненастоящего таланта. Считается, что талант найдет себе дорогу сам и что настоящие творцы – самородки. Да и что можно изучать в такой приблизительной науке, как написание текста, если критерий читательской оценки один: понравилось или нет?

«Так вот, Чехов и Булгаков были врачами, и ничего: писали отлично», – закончил папа.

«Да-да, и Ромен Гари – дипломатом», – ответила я и нажала «отправить».

Так начался мой путь из темных времен в эпоху Просвещения. Тогда мне и возразить‐то нечего было: я лишь чувствовала, что Пушкин Пушкиным, а мне учиться нужно. «Возможно, мой талант ненастоящий, – рассуждала я, – но я все же попробую».

В Литинститут меня взяли. И начали мы даже не с Пушкина, а еще древнее: с греков. Например, с одного грека, написавшего первый и самый лучший учебник по писательскому мастерству. И я заподозрила: для кого Аристотель создавал свою «Поэтику», если писателями рождаются?

За ним следовали софисты и риторы, за плату обучавшие всех желающих красноречию. Мы до сих пор пользуемся приемами, разработанными ими еще до нашей эры. А если по гамбургскому счету, то мы пользуемся ничтожным числом из этих приемов. Куда в большей степени владеют этим инструментарием политики и священники – то есть те, кто произносит речи.

Писательству учились в древнегреческих школах, где родились риторика и поэтика. В средневековых монастырях, где развилась герменевтика. В творческих объединениях всех времен. И только после революции риторику исключили из образовательных программ (оставив искусство убеждать – вождям).

А значит, Пушкин…

К Пушкину мы подобрались уже через семестр. Выяснилось, что царскосельский лицей – не совсем такой, каким он представлялся мне на уроках литературы. Что это элитное учебное заведение, в котором преподавали ведущие специалисты империи. Что‐то вроде МВА. И зря мы, учась в школе, обращали внимание на слово «сельский»… То, что Пушкин изучал писательское мастерство (только назывались эти дисциплины «изящная словесность», «риторика» и тому подобное) стало очевидно. Более того, он читал по‐французски, по‐английски, по‐древнегречески и по‐итальянски, вел переписку с авторами и регулярно получал профессиональную обратную связь на свои произведения. Он перечитал всю библиотеку Святогорского монастыря, а в переписке рассуждает о композиции, теории стилей и путях литературы. Так учился ли он писательскому мастерству?

Если бы Пушкин «писал как дышал», то в музеях не хранились бы сейчас его черновики, на которых – по пятнадцать слоев правок. Эти черновики опубликованы и в полном собрании сочинений писателя. Загляните в последние тома, где опубликованы письма, записки и черновики – и вы увидите, как много Александр Сергеевич исправлял из того, что надиктовала ему муза.

С тех пор, посещая писательские музеи, я ищу стенды с черновиками и письмами.

«Я переписываю каждую страницу по пятнадцать раз», – спокойно сообщает Бальзак в любовном письме Ганской. «Я работаю как дьявол и встаю в полчетвертого утра», – пишет Флобер своей сестре.

А знаменитый разбор Достоевским окончания «Петербургских шарманщиков» Григоровича? «Не так надо писать», – сказал Григоровичу Достоевский и исправил фразу «Пятак упал к ногам шарманщика» на «Один пятак упал, звеня и прыгая, на мостовую, за ним другой, потом третий». Что это, как не урок писательского мастерства, который мы изучаем до сих пор?

Более близкий пример – литературные объединения начала ХХ века. Акмеисты, собиравшиеся вместе, чтобы оттачивать мастерство критики и учиться друг у друга. И их знаменитый принцип «говорите придаточными предложениями». За год в такой группе писатель развивался более, чем за пять лет варки в собственном соку. Так нужно ли изучать писательское мастерство?

Никто не считает, например, что музыке – самому неконкретному из искусств – не стоит учиться. Даже обладая совершенным и «цветным» слухом, вы все равно решите освоить нотную грамоту, услышать шедевры, созданные до вас, развить вкус и овладеть приемами игры на разных инструментах.

Никто не считает, что человек, желающий рисовать, не должен осваивать технику и приемы великих мастеров. Что одну и ту же лошадь, которая его вдохновит, он нарисует одинаково на первом, третьем и пятом годах обучения.

Даже танцоры тренируются, тянут мышцы, доводят до мастерства свои па и коленца. И, овладев в совершенстве своим инструментом – телом, – могут импровизировать.

Люди думают, что с языком дело обстоит иначе только потому, что они пользуются им каждый день. Им кажется, что этот инструмент работает в их руках только одним способом. На самом же деле он может «работать» по‐разному в любых руках, и можно научиться применять разные его функции в разных ситуациях.

И, конечно, любое искусство – это техника, «техне», как говорили древние греки, не делавшие разделения между умением строить дома и писать трагедии. Техникой овладевают, ее законы познают и ставят служить своему творчеству. Это – то, чему можно научить.

Как художник создает десятки эскизов, чтобы поставить руку и передать свет и тень и выстроить перспективу, как музыкант учит пальцы слушаться и ударять одновременно по нужным ему клавишам, как оба они изучают работы мастеров разных эпох и, наконец, понимают, почему некоторые из них называются шедеврами, – так и писатель учится писать портрет с намеком на характер и диалог на разные голоса, оттачивает мастерство бойкой фразы и добивается того, чтобы его герои оживали.

Способности даются нам не в расцвете, а в зачатке. Развивать их – выбор, и как именно развивать – тоже. Но писательство само по себе – путь, а значит – учеба.

Но что делать с теми голосами, которые повторяют, что если учишься, – ты не писатель? Что писателями рождаются? И что у хорошего автора все должно получаться с детского сада?

Я обычно вспоминаю Рэя Брэдбери и цитирую его про себя:

«Это не их дело – знать, что вы должны были учиться писать. Пусть думают, что вы родились таким сразу».

Резюме главы

1. Писательскому мастерству учились и в Древней Греции, и в дореволюционной России. Причем учились в группах, чтобы дело шло быстрее.

2. Никто не думает, что музыкально одаренному человеку не стоит изучать историю музыки или законы гармонии. Как никто не думает, что человеку с художественным вкусом не нужны знания о перспективе или работе маслом, пастелью, углем. Люди считают, что с языком дело обстоит иначе только потому, что они пользуются им каждый день.

3. Способности даются нам в зачатке, а не в расцвете.

4. Развивать их – выбор и ответственность человека.

5. Писатели любят создавать мифы. И миф о том, что они родились гениями – сказка, которую приятно рассказывать.

Упражнение:

Напишите список вещей в писательстве, которым вы хотели бы научиться. Например, такой:

Писать стремительные диалоги, где каждая следующая реплика непредсказуема;

Создавать неожиданные яркие метафоры, как у Брэдбери;

Создавать динамические портреты людей двумя-тремя фразами;

Писать сценарии, как у Эми Шерман-Палладино;

Составлять заявки в издательство…

Вы можете написать этот список в несколько подходов, добавляя то важное, что вспомните.

Когда список будет готов, напишите напротив каждого пункта идеи, где бы вы могли этому научиться. Общедоступные лекции на ютубе? Курсы? Книги? Не думайте пока о цене этой учебы и о том, есть ли у вас время.

Когда все будет готово, посмотрите, с чего вы могли бы начать уже сейчас. Возможно, от виртуозных диалогов вас отделяет всего несколько кликов и книгу по этой теме вы можете заказать онлайн? Может быть, если вы выделите по 15 минут в день на просмотр видеолекций, через месяц вы здорово продвинетесь в создании образов? А онлайн курс, на который вы давно засматривались, можно добавить в вишлист ко дню рождения?

Глава 23 Миф о том, что учиться писательству опасно Или: боюсь потерять свой стиль!

Помню, как мой сосед по литинститутскому общежитию Сережа предупреждал меня:

– Будь осторожна: наш мастер учит нас писать, как он.

Это значило, по его мнению, что, если не быть начеку, начнешь писать как Рекемчук. Потерять свой стиль, начать писать по чужому шаблону, стать слишком социальным и вытравить приемами всю жизнь из своей прозы – всего этого Сережа очень боялся.

При этом он все‐таки доучился до пятого курса и даже чуть не получил красный диплом. На выпускном я спросила его:

– Ну что, ты потерял свой стиль?

И он только рассмеялся.

Подобный страх есть у многих авторов. Поговорим о нем в первую очередь.

Я думаю, что он связан с идеей о том, что образование убивает творчество. Выступление Кена Робинсона на ТЕД, которое так и называется: «Образование убивает творчество», только на официальном сайте посмотрели более 57 миллионов раз. Это самое популярное выступление в истории конференции. И Сэр Кен Робинсон – авторитетная фигура: автор книг, международный советник по вопросам развития творческого мышления, систем образования и инноваций в государственных и общественных организациях, профессор, посвященный в 2013 году в рыцари за заслуги в образовании.

В своем выступлении Кен Робинсон обращает внимание на то, что учителя всеми силами пытаются научить детей не совершать ошибок. Они забирают у них само право на ошибку:

«Дети умеют рисковать; если они не уверены в чем‐то, они все равно пробуют, не боятся ошибиться. Я, разумеется, не утверждаю, что творить и ошибаться – одно и то же, однако нам известно, что тот, кто не готов ошибаться, не способен творить. Нужно уметь ошибаться; но, когда дети вырастают, большинство теряет эту способность, им становится страшно совершать ошибки».

Когда боишься совершить ошибку, творческий поток блокируется. Поэтому Кен Робинсон и предлагает создать образовательную систему, которая бы развивала, а не подавляла творческие способности.

Но когда мы говорим об обучении писательскому мастерству, разве не говорим мы именно о такой системе? Обучение писательству призвано не убить, а развить ваш творческий потенциал. Вряд ли вам попадется педагог, который будет говорить: «Изображайте персонажа так и никак иначе» или «Предложение не должно быть длиннее девяти слов». Я могу представить себе такое разве что в качестве упражнения, ограничения в котором помогают вам отработать какой‐то прием или показывают потенциал инструмента.

В обучении писательству право на ошибку у вас есть по умолчанию. Это даже и ошибкой не назовешь – скорее, экспериментом или вариацией.

Справедливости ради, нужно сказать, что я видела писательские программы, обратная связь в которых дается не очень экологично. У них обычно нет предписаний о том, как нужно разбирать чужое произведение. Такая критика может ранить глубоко и бывает ядовита. В этом случае происходит то, что происходит в школах: творческий поток блокируется и человек озабочен только тем, что может совершить ошибку.

Если вы попали в такую среду, просто поищите другие писательские сообщества или курсы. Ваши наставники – те, кто понимает, как устроен творческий процесс, и будет не ломать, а поддерживать вас.

Думая об этом, я часто представляю химиков. Сложно представить страх совершить ошибку в их лаборатории. Всем понятно, что, чтобы изобрести вакцину, нужно провести сотни экспериментов, которые провалятся. И каждый из них приближает ученого к тому, что он ищет. Проводить провальные эксперименты – просто часть исследовательской профессии. Вряд ли ученый плачет и корит себя, когда химический эксперимент не подтверждает гипотезу.

Кстати, множество изобретений появились в результате ошибки. К примеру, маленькие бумажки для заметок с клеевым краем Post-it изобрел химик Спенсер Сильвер. Он пытался изобрести суперпрочный клей для строительства самолетов. Но что‐то пошло не так – и получился суперслабый клей. Зато этот клей не оставлял следов на бумаге и других поверхностях. Сейчас эти листочки используются в каждом офисе, учебных заведениях, рекламе и даже искусстве.

Когда я думаю о втором страхе – страхе потерять свой стиль, попав под чужое влияние, – мне хочется спросить: вы действительно верите, что, если у вас есть свой стиль, его можно потерять? Что нечто извне может разрушить то, что выстроено изнутри? Что это так просто?

Я думаю, что все наоборот: мы учимся, чтобы найти свой стиль. Иногда – всю жизнь.

Новые знания либо обогатят вас, сделав ваш стиль еще интереснее, либо просто пройдут мимо. А если стиля у вас пока нет или он лишь намечен, то учиться – лучший способ отправиться на его поиски.

Что касается готовых рецептов и шаблонов, по которым мы боимся начать писать, то их ни у кого нет. Но даже если были бы, что с того? Мы все учимся писать по одинаковым прописям, но почерк у всех разный. Мы иногда готовим по одинаковым рецептам, но получаем разные по вкусу блюда. Свой стиль, который ищет каждый автор, будет зависеть не только от упражнений, которые он делает, но и от того, что у этого автора внутри.

Помню, как, когда я училась в Литинституте, я просила разных преподавателей посоветовать мне книгу, как писать. С каждым отказом я думала: «Просто этот профессор не в курсе, спрошу другого». Сейчас мне смешно писать об этом, но когда‐то я задавала этот вопрос всерьез.

– Никто не расскажет вам, как писать, – говорили они мне. И я злилась.

А теперь понимаю, что это был лучший ответ. Что процесс обучения был выстроен иначе: нам давали множество примеров того, как бывает, учили вдумчиво читать книги (не как читателей, а как авторов), показывали возможности языка и разные инструменты, преподавали историю стилей и идей. Мы много читали, а потом рассматривали книги под микроскопом, чтобы понять, как устроены тексты разных авторов.

Хорошая школа дает не рецепт, а множество инструментов. И никто не знает ответа на вопрос «Как мне писать?». Это должна быть самостоятельная внутренняя работа, поиск. С правом на ошибки. Точнее – эксперименты.

Третий страх, с которым я сталкиваюсь, работая с авторами – страх лишиться спонтанности. «Меня накрывает какая‐то волна – и я пишу, – говорят они. – А потом, когда текст вылился, ничего не меняю. Я боюсь, что эта легкость исчезнет».

В этом они правы. Ведь легко петь песни и разговаривать, когда сидишь на пассажирском сиденье в машине. Но когда начинаешь учиться водить, тебе не до песен. Какая спонтанность? Не забыть бы, какую педаль нажать, что значит желтый ромб на белом фоне и где здесь съезд с шоссе.

Этот стресс продолжается какое‐то время. Но потом навык нарабатывается – и можно уже и машину вести, и подпевать Борису Гребенщикову, и с пассажирами разговаривать.

Ездить всю жизнь на пассажирском сиденье в писательстве – значит ждать внешнего потока, когда писать «легко». Ждать, а не управлять им. А начать учиться – значит пересесть в водительское кресло. На какое‐то время вы лишитесь спонтанности. Но она вернется, как только вы освоитесь – и вы сможете ехать куда и когда захотите.

Резюме главы

1. Если у вас действительно есть свой стиль, его сложно потерять (но вряд ли он есть у начинающего автора).

2. Учеба помогает не потерять, а найти свой голос.

3. Право ошибаться – фундамент креативности. Ищите педагогов, которые не отнимают его у вас.

4. Ошибка может оказаться изобретением.

5. В какой‐то момент вы можете потерять спонтанность, но очень быстро вы обретете ее вновь, умея уже намного больше.

Упражнение

Возьмите страницу текста, который вы любите. Лучше всего распечатать ее или отсканировать из книги, чтобы вы могли делать на ней пометки. Подготовьте карандаш, ручку, маркеры – то, что вам привычнее.

Перечитайте этот отрывок не как читатель, а как писатель. Чем медленнее, тем лучше.

Замечайте, что происходит внутри вас: на какие именно слова реагируют ваши чувства, ваше воображение, ваше тело. Отметьте их в тексте. А после постарайтесь проанализировать. Что именно здесь работает? Как это сделано? Может быть, это какой‐то прием? Контраст? Неожиданное сближение? Обман ожидания? Яркая метафора? Повтор, создающий ритм?.. Напишите на полях все, что вы заметите.

Если вы взяли классический текст, поищите статьи литературоведов и критиков, объясняющие, почему это произведение – шедевр. Понимание этого и умение обосновать свое отношение к тексту важно для писателя.

Глава 24 Миф о том, что писательство – одинокое дело Или: я все сам!

Каждую новую главу этой книги я добавляю в гугл-документ, к которому есть доступ у двадцати пяти человек. Эти люди – бета-ридеры моей рукописи. Они живут в разных местах: в Казани, во Франкфурте, в Москве, в Петербурге, в Лондоне… Большинство из них тоже авторы текстов, но некоторые – нет. Что их объединяет, так это то, что они любят читать и верят в мою книгу.

Одни, уложив детей спать, читают ее с телефона и шепотом записывают мне аудиодорожки с обратной связью. Другие раскрывают ноутбук и пишут обстоятельные комментарии на полях гугл-документа.

В ответ на некоторые главы я получаю тревожные реакции, что у меня изменился стиль повествования и это нужно исправить. В ответ на другие: «Глава отличная, мне нечего добавить».

После первых комментариев я иду и перекраиваю написанное. После вторых – радуюсь, выдыхаю и приступаю к новой главе. Но какие комментарии важнее? Невозможно ответить. Самое важное для меня – то, что эти комментарии есть. Они изгоняют страх, дают поддержку и помогают увидеть собственный текст новыми глазами.

Я думаю, что писать целые книги в одиночку совсем не обязательно. Это похоже на еще один миф, веря в который, перекрываешь себе доступ к ресурсу.

Конечно, немалая часть писательской работы случается наедине с ноутбуком. Но и это наедине может быть разным. Есть авторы, которым, чтобы писать, необходима тишина и знакомое место. А есть такие, как я, которым работается лучше среди людей, которые тоже пишут. Поэтому я часто договариваюсь с кем‐то из друзей встретиться в кафе, где мы берем кофе, садимся за соседние столики и начинаем писать – каждый свое. Иногда я делаю это онлайн, созваниваясь с кем‐то по видеосвязи или списываясь в чате. «25 минут?» – «Да». – «Поехали!» А в ноябре, пока идет международный писательский марафон НаНоРайМо (NaNoWriMo), я пишу с другими весь месяц.

Для меня, как и для многих моих знакомых, это работает. Помогает сконцентрироваться, не терять время и чувствовать себя в потоке. И очень здорово освобождает от сомнений и страхов.

И хотя разные тексты пишутся по‐разному: одни в тишине библиотек, другие – в транспорте, я думаю, что важно попробовать разное и узнать, что работает для меня. Например, одно дело – глубоко погрузиться в текст, как это бывает в середине книги, которую пишешь. И совсем другое – начинать писать после перерыва. Для вторых случаев у меня есть writing buddy – партнер по ответственности. В некоторые месяцы мы договариваемся созваниваться по воскресеньям на тридцать минут, чтобы обсудить, что сделано за неделю, и поставить цели на следующую.

Я знаю, что творческое общение стимулирует меня. Поэтому иногда дарю себе онлайн-курсы с дедлайнами или индивидуальные консультации по текстам. Или прошу подругу выбрать время для звонка, в котором она расспросит меня о моем замысле, обсудит его со мной.

Так делали и классики. Достаточно заглянуть в тома с их переписками, и мы увидим, как часто обсуждают они идеи своих произведений с коллегами и какую подробную обратную связь дают друг другу еще до того, как произведение опубликовано.

Вот несколько примеров. Я предлагаю вам, читая, представить, что эти письма получили вы, то есть что они – о ваших текстах.

11 апреля 1889, г. Москва, Чехов пишет брату:

Новый Виктор Крылов!

…Ты написал пьесу? Если хочешь знать о ней мнение, имеющее ценность, то дай ее прочесть Суворину. Сегодня я напишу ему о твоей пьесе, а ты не ломайся и снеси. Не отдавай в цензуру, прежде чем не сделаешь поправок, какие сделаешь непременно, если поговоришь с опытными людьми. Одного Суворина совершенно достаточно.

Мой совет: в пьесе старайся быть оригинальным и по возможности умным, но не бойся показаться глупым; нужно вольнодумство, а только тот вольнодумец, кто не боится писать глупостей.

Не зализывай, не шлифуй, а будь неуклюж и дерзок. Краткость – сестра таланта.

Памятуй кстати, что любовные объяснения, измены жен и мужей, вдовьи, сиротские и всякие другие слезы давно уже описаны. Сюжет должен быть нов, а фабула может отсутствовать…

13 сентября 1929 года, Андей, Франция.

Эрнест Хемингуэй – Скотту Фицджеральду

Дорогой Скотт,

отвратительное состояние депрессии, когда терзаешься, хорошо ли, плохо ли ты написал – это и есть то, что называется «награда художнику».

Бьюсь об заклад, все получилось дьявольски хорошо. И когда ты собираешь вокруг себя этих слезливых пьянчуг и начинаешь плакаться, что у тебя нет друзей, ради бога, внеси поправку. Если ты скажешь, что у тебя нет друзей, кроме Эрнеста – паршивого короля романов с продолжением, – то и этого будет достаточно, чтобы их разжалобить.

Ты не выдохся и знаешь еще предостаточно, и, если тебе кажется, что запас твоих жизненных познаний иссякает, рассчитывай на старину Хема.

Я расскажу тебе все, что знаю: кто с кем спал и кто раньше или позже женился – все, что тебе потребуется…

Летом неохотно работается. Нет ощущения приближающейся смерти, как это бывает осенью – вот когда мы беремся за перо.

Пора расцвета проходит у всех – но мы же не персики, и это не значит, что мы гнием. Обстрелянное ружье делается только лучше, равно как и потертое седло, а уж люди тем более. Утрачивается свежесть и легкость, и кажется, что ты никогда не мог писать. Зато становишься профессионалом и знаешь больше, и когда начинают бродить прежние соки, то в результате пишется еще лучше.

Посмотри, что получается на первых порах: творческий порыв, приятное возбуждение – писателю, а читателю ничего не передается. Позже творческий порыв иссякает, и нет того приятного возбуждения, но ты овладел мастерством и написанное в зрелом возрасте лучше, чем ранние вещи…

Просто нужно не отступать, даже когда совсем скверно и не ладится.

Единственное, что остается, если взялся за роман – это во что бы то ни стало довести его, проклятого, до конца.

Мне бы хотелось, чтобы ты в материальном отношении зависел от этого или других романов, а не от треклятых рассказов, потому что они опустошают тебя и в то же время служат отдушиной и оправданием – треклятые рассказы…

Черт возьми! У тебя больше материала, чем у кого‐либо, и тебе это больше по душе, и, бога ради, не бросай, закончи роман и, пожалуйста, пока не закончишь, не берись ни за что другое…

Писать рассказы – вовсе не значит продаваться, просто это неразумно. Ты мог и по‐прежнему можешь достаточно зарабатывать одними романами. Чертов ты дурак. Продолжай, пиши роман…

…Если письмо получилось занудным, то только потому, что меня ужасно расстроило твое подавленное настроение, и я чертовски люблю тебя, а когда начинаешь рассуждать о работе или «жизни», то это всегда ужасно банально…

Полин шлет поцелуй тебе, Зельде и Скотти.

Всегда твой

Эрнест

Фицджеральд – Хемингуэю:

Дорогой Эрнест!

Роман очень хороший. Ты пишешь лучше, чем кто бы то ни был из теперешних писателей. Спасибо, что

вспомнил обо мне и за надпись на книге.

Я читал ее с напряженным интересом, стараясь сам решать технические вопросы по мере того, как они возникали, часто так и не догадываясь, каким образом ты добиваешься того или иного твоего эффекта, и всякий раз убеждаясь, что и с этой трудностью ты справился.

Великолепен эпизод, когда гибнет отряд, а также бой на холме и та сцена, где Джордан производит взрыв. Из боковых ответвлений мне особенно понравился Карков, а еще Пилар и ее соната смерти… Сцена прощания отца с сыном сделана могучей рукой. Собираюсь прочитать книгу еще раз.

Я так и не собрался написать тебе насчет «Иметь и не иметь»; эта книга мне тоже понравилась.

В ней есть наблюдательность и умение писать, за которое ты еще поплатишься, когда тебе начнут подражать мальчишки; в ней есть места и целые страницы, по своей неутихающей напряженности достойные Достоевского.

Поздравляю тебя с большим успехом твоей новой книги. Чертовски тебе завидую и говорю это вполне серьезно. Достоевского с его огромным, обращенным ко всем сердцем я всегда любил больше других европейцев. А успеху завидую потому, что он даст тебе время заниматься тем, чем ты хочешь.

Любящий тебя, как прежде,

Скотт

Гюстав Флобер – Эмилю Золя:

Париж, пятница, вечером.

Только что я прочел вашу жестокую и прекрасную книгу! Я и сейчас еще под впечатлением ее. Сильно! Очень сильно!

Не одобряю только предисловия. По-моему, оно портит ваше произведение, такое беспристрастное и возвышенное. Вы открываете в нем свою тайну, это слишком наивно; и высказываете свое мнение, вещь, которую, с точки зрения моей (лично моей) поэтики, романист не имеет права делать.

Вот и все мои возражения.

Но у вас замечательный талант, и вы молодец!

Напишите, когда можно вас навестить, чтобы подольше побеседовать о вашей книжке.

Сердечно жму руку, весь ваш.

Гюстав Флобер

Хотели бы вы получать такие вдумчивые и поддерживающие письма о ваших текстах? Помогли бы они вам продвигаться в вашем деле? Если да, то заведите себе литературных друзей. Или превратите уже существующих друзей в литературных. Это кажется сложным, но на самом деле многие люди мечтают о глубоких разговорах, а некоторые даже дерзают и устраивают иногда у себя дома литературный салон. Почему бы и нет? Можно попробовать.

Что касается бета-ридеров, то это люди, которые читают ваш текст задолго до его публикации, чтобы помочь вам улучшить его. Они рассказывают о том, что им по душе и что им не нравится. Каждый писатель работает с ними по‐своему: одни авторы создают рассылку и отправляют бета-ридерам каждую новую главу, другие – показывают произведение, когда его черновик полностью готов.

Вы можете попросить этих читателей поделиться любыми впечатлениями о тексте, а можете задать им конкретные вопросы. Например, такие: «Что вы чувствуете по отношению к моей главной героине?», «Как вы думаете, кто убийца?», «Есть ли места в тексте, которые вам было скучно читать? Может быть, вы пролистали их?» и подобные. Это поможет вам решить творческие задачи, которые вы ставили перед собой, не отвлекаясь на чужие представления о вашем тексте.

Я думаю, что ставить вопросы – это самое лучшее. Иначе иногда вместо того, чтобы говорить о смысле текста, его первые читатели начинают исправлять запятые и тавтологию. Вряд ли это то, что вам нужно на этапе черновика. Ваше дело – дать бета-ридерам ориентиры, направить их взгляд на то, что важно для вас. Не стесняйтесь сделать это. И следите за техникой безопасности: комментарии должны помогать вам, а не стыдить вас. Правила устанавливаете вы, и среди них может быть и такое: делая критическое замечание, бета-ридер должен назвать два других момента в книге, которые ему понравились.

Когда мои бета-ридеры прочли эту главу, они попросили меня рассказать не только о моем, но и об их опыте.

– Я благодаря бета-ридерству увидела, насколько может обогащать такой процесс, – написала мне одна читательница, Ира. – Раньше я боялась показывать свои тексты и просить обратную связь. Мне казалось, это разрушит творческий процесс. А теперь я стала присылать папе тексты на обсуждение. Он помогает мне увидеть слабые места. Я могу обсудить, что я хотела сказать, что получилось и какими лучше словами и способами можно достичь желаемого эффекта.

– Как это здорово, – написала другая Ира, – говорить открыто о своем впечатлении, читать другие мнения и снова возвращаться к своему, чтобы проверить: а права ли я?

Действительно, некоторые моменты в книге вызывали противоположные реакции у моих бета-ридеров. В нашем общем чате в Фейсбуке бушевали дискуссии.

Я знаю, что некоторым авторам сложно переносить такое, поэтому, если вы из них, вам лучше обозначить правила комментирования вашей рукописи сразу.

Что до меня, то мне, наоборот, интересны такие обсуждения. Они не выбивают меня из колеи, а подстегивают писать лучше. Возможно, вы помните сравнение flash fiction и Рембрандта в 11-й главе? Первые читатели этой книги разделились на две группы: одним оно пришлось очень по душе, другие оказались категорически против «смешивания божьего дара с яичницей». Я выслушала всех – и выбрала оставить это смелое сближение. Но именно благодаря дискуссии бета-ридеров я добавила в главу пояснение, почему позволяю себе такую дерзость.

Как еще можно питать свое писательство, если вы из тех, кто черпает силы в общении? Вы можете найти или создать писательскую группу или чат в одной из соцсетей. Например, у меня есть такая закрытая группа: в нее входят только те авторы, с которыми я работала. Как она поддерживает их?

Все участники этой группы находятся «в одной лодке», то есть все что‐то пишут. В ней нет критиков, сидящих в зрительном зале. Каждый знает, что создавать тексты непросто. Поэтому, когда просишь в группе обратной связи на свой текст, можно не волноваться: ты получишь вдумчивую и бережную реакцию. В этом пространстве удобно делиться полезными статьями или ссылками на вебинары по писательскому мастерству, объявлениями о литературных конкурсах.

Один из участников заключил контракт с издательством именно благодаря группе: я повесила в ней объявление с сайта издательства о том, какие книги оно ищет – и жанр, нужный издательству, совпал с жанром, в котором пишет этот автор. И когда следующий автор отправлял заявку издательству, этот автор консультировал его.

И это не говоря о том, что в такой группе всегда есть люди разных профессий (ведь не всех кормят тексты). А это значит, что в ней можно найти консультантов. Ваш герой врач? Вы можете попросить пишущего врача из сообщества ответить на ваши вопросы и помочь вам лучше прописать этого персонажа.

Еще один способ получить поддержку и стать видимым – завести блог и публиковать в нем главы будущего произведения (или короткие истории). Лучше делать это регулярно, дав читателям возможность получать оповещения о ваших новых записях. Такие блоги иногда становятся популярными и приносят авторам предложения от издательств. Например, книга Дмитрия Глуховского «Метро 2033» сначала публиковалась по главам на сайте писателя. Одна глава – одна неделя. Так автор собрал сообщество. После этого издатель пришел к нему сам.

Как видите, писателю не обязательно быть одиноким. Мне кажется, что обеспечить себе среду, которая будет питать творчество – наша задача. Это я сейчас смягчила. На самом деле мне хочется написать: долг.

Резюме главы

1. Писательство не обязательно должно быть одиноким делом.

2. Обсуждать свои замыслы или уже написанные тексты, получать обратную связь на них – нормально и полезно.

3. Классики делали это в литературных объединениях, на встречах друг с другом и в переписке. Они давали друг другу творческие советы и прислушивались к ним.

4. Бета-ридеры могут поддержать вас в процессе написания книги и дать много ценных замечаний по ее содержанию, структуре, стилю.

5. Творческая онлайн-группа, блог – все это может помочь вам в писательском деле.

6. Организовать себе творческую поддержку – ваше дело. Никто его за вас не сделает. Подарите это себе сами.

Упражнение

Откройте свой блокнот или документ на компьютере и напишите список людей, которые поддерживают вас в вашем писательстве уже сейчас.

Вы можете обнаружить, что таких людей нет или что они считают это детской несерьезной затеей. Если так, то напишите список людей, которые могли бы стать вашей группой поддержки. Может быть, это ваша школьная подруга, которая всегда любила литературу, но с которой вы потеряли связь? Или ваш крестный? Или кто‐то из коллег? Или, может быть, вам пора обновить свой список знакомств, записавшись, к примеру, в читательский клуб или литературное объединение? Поступив на литературный курс? Неважно, будет ли это в вашем городе или онлайн.

Если в вашем списке есть те, кто готов поддерживать и питать вашу творческую часть, замечательно. Если нет, то ваше задание – найти их.

Когда список будет готов, ответьте себе на вопрос, над чем бы вы хотели сейчас поработать. Возможно, вы и так в процессе написания своего произведения. А может быть, вам только предстоит взяться за него.

Свяжитесь с людьми из своего списка. Поблагодарите их за поддержку, расскажите им о своем проекте и попросите их поучаствовать. Вам решать, какую роль вы им предложите – может быть, роль вашего партнера по ответственности, может быть, бета-ридера или другого помощника. Скорее всего, эти люди будут польщены и согласятся.

Поздравляю! Вы начали создавать для себя творческую среду. И вы можете со временем расширить ее.

Если кому‐то из ваших друзей или коллег нужна помощь такого рода, предложите ее. Это поможет вам научиться давать конструктивную обратную связь и обогатит вас многими и многими идеями. Не говоря уже о том, что фокус вашего внимания окажется все более направленным на то, что для вас важно.

Глава 25 Миф о том, что у известных писателей все идеально Или: разве можно критиковать Толстого?

Из всех библиотек, в которых я бывала, литинститутская – моя любимая. На ее потолке нет итальянских фресок, и окна ее не уходят в пол. Она ютится в тесном подвале. Там даже между стеллажами нельзя походить: слишком узко. Насколько далеко вглубь простираются полки, знают только библиотекари. Студенты же толкутся на маленьком пятачке паркета у выдачи книг. Но в ней есть кое‐что другое. Ты можешь унести домой книгу – и вдруг оказаться приглашенной в диалог. Те, кто читали ее до тебя, дискутировали на полях. Сначала первый читатель (может быть, пятнадцать лет назад) ответил автору. Затем следующий, другим почерком и карандашом – стал спорить с ним прямо там же. Ему ответит еще один. К моменту, когда книга попадет в мои руки, то, что происходит на полях, бывает, учит меня не меньшему, чем напечатанное внутри них. И каждая реплика как будто адресована сразу и в прошлое – автору, и в будущее – новому читателю.

Я до сих пор помню одну заметку на полях. Какой‐то студент взял и зачеркнул последнюю фразу «Трех товарищей» Ремарка. Он отредактировал ее.

«Какая наглость! – сначала подумала я. – Как можно себе такое позволить?»

Вчитавшись в правку, я поняла, что концовка романа стала лучше.

«…Я не мог ничего делать. Только сидеть вот так опустошенно и глядеть на нее. Потом наступило утро, и ее уже не было», – было написано у Ремарка.

Неизвестный студент с силой зачеркнул «и ее уже не было», исправив на «но это была уже не она».

При этом он даже сделал орфографическую ошибку, написав «ни она». Дерзко, вам не кажется?

Думаю, что очень дерзко. Однажды я опубликовала фотографию этой страницы в своем Фейсбуке – и получила десяток комментариев, сводившихся к тому, что нужно сначала выучить элементарные правила русского языка, а после уже позволять себе исправлять классика и портить книги. Все заметили орфографическую ошибку, но на то, что правка была хорошей, обратили внимание немногие.

Я думаю, что это важная правка, ведь концовка – самая сильная позиция в тексте. Последние слова книги остаются с читателем, как остается со слушателем последний аккорд песни. Слабое последнее предложение может смазать впечатление от произведения.

Если забыть, что Ремарка нельзя критиковать (кстати, кто вам сказал это?), то можно признаться себе, что концовка «И ее уже не было» какая‐то невнятная. Никакого образа не возникает в воображении. Смысловое ударение падает на словосочетание «не было» – банальное и затертое (самый распространенный, базовый глагол «быть», да еще и с отрицанием). Изменив концовку, студент подчеркнул слово «она», поставив на самую сильную позицию в тексте упоминание героини.

Через несколько лет мне наконец пришло в голову открыть Гугл и найти оригинальный текст Ремарка: «Dann kam der Morgen, und sie war es nicht mehr».

Хотите дословный его перевод? Вот он:

«Потом пришло утро, и это была уже не она».

Выходит, студент исправил переводчика, а не Ремарка. Но знал ли он об этом? Не думаю. Если бы он владел немецким, он читал бы «Трех товарищей» в оригинале.

Я думаю, что молодым авторам не стоит замирать в безоценочном поклоне перед твердыми обложками классических книг. Можно позволить себе смелость дискутировать, не соглашаться, писать пародии, ставить под сомнение. Тем более что и в текстах классиков не все идеально. Мы любим авторов за их взлеты. Но как насчет шероховатостей?

Взять, к примеру, Толстого – фигуру настолько мощную, что к ней бывает страшно подступиться. Нас восхищает, как объемно изображает он человеческий характер; как смотрит на жизнь и на смерть; как течет время в его романах. Как изображает он завитки темных волос на шее Анны Карениной и описывает Наташины и Сонины по‐бальному вымытые уши.

За это мы прощаем ему стилистические шероховатости, как прощаем незакрытый тюбик зубной пасты тому, кого любим. Но мне кажется важным замечать и тюбик тоже, чтобы не превращать писателя в икону.

Я открываю книгу Толстого, которую очень люблю, и читаю:

– Что ж, разве ты не слышишь? – довольно долго подождав ответа, опять спросил Ростов.

Редактор во мне замечает, что слово «довольно» в этом предложении совершенно лишнее. Я пробую вычеркнуть его – и текст выигрывает. И я уверена, что, если бы вы прочли этот пассаж без слова «довольно», вы не заметили бы потери.

У Толстого много лишних слов. Его тексты можно редактировать, то есть – они не идеальные. Но это неважно для нас, ведь мы любим его за другое.

Или возьмем Чехова. Посмотрите, что говорит о нем Набоков в своих «Лекциях по русской литературе»:

«Русские критики писали, что ни стиль Чехова, ни выбор слов, ни все прочее не свидетельствует о той особой писательской тщательности, которой были одержимы Гоголь, Флобер или Генри Джеймс. Словарь его беден, сочетания слов почти банальны; сочный глагол, оранжерейное прилагательное, мятно-сливочный эпитет, внесенные на серебряном подносе, – все это ему чуждо. Он не был словесным виртуозом, как Гоголь; его Муза всегда одета в будничное платье. Поэтому Чехова хорошо приводить в пример того, что можно быть безупречным художником и без исключительного блеска словесной техники, без исключительной заботы об изящных изгибах предложений. Когда Тургенев принимается говорить о пейзаже, видно, как он озабочен отглаженностью брючных складок своей фразы; закинув ногу на ногу, он украдкой поглядывает на цвет носков. Чехову это безразлично – не потому, что детали эти не имеют значения, для писателей определенного склада они естественны и очень важны, – но Чехову все равно оттого, что по своему складу он был чужд всякой словесной изобретательности. Даже легкая грамматическая неправильность или газетный штамп совершенно его не беспокоили. Волшебство его искусства в том, что, несмотря на терпимость к промахам, которых легко избежал бы блестящий новичок, несмотря на готовность довольствоваться первым встречным словом, Чехов умел передать ощущение красоты, совершенно недоступное многим писателям…»

Набоков пишет о достоинствах прозы Чехова, не стесняясь перечислить и то, чем Чехов пренебрегает. Это взгляд не снизу, а на равных, как на блестящего коллегу.

Чтобы не приводить в пример только писателей прошлого века, возьму свежую сенсацию – Элену Ферранте. Ее «Неополитанский квартет» издан миллионными тиражами в более, чем 40 странах. О «феррантовской лихорадке» рассказывают все, кто выпал из жизни на недели, поглощенный историей неаполитанских подруг Лену и Лилы. Несмотря на то, что Ферранте не дает интервью и остается анонимным автором, это имя гремит. В 2016 году еженедельник Time включил его в список 100 самых влиятельных людей мира.

Не знаю, как вы, а я ценю в «Неаполитанском квартете» рассказчицу: ее эмпатию, доходящую до телепатии, скромность, честность. Я прощаю ей то, что она не старается меня заинтриговать и выбалтывает концовку, едва начав историю. Что она пересказывает, а не изображает события. Что в ее книгах нет игры слов и видимых стилистических трюков. Я прощаю ей даже бедные, скудные диалоги. Их можно было бы улучшить – и читатель получил бы больше удовольствия от того, как раскрылись через речь характеры, как двинулся вперед сюжет. Но у Ферранте они таковы:

– Неправда!

– А Марчелло говорит, правда.

– Он врет.

– Да ну! И брату тоже врет?

– Тебе это Микеле сказал?

– Да.

Несмотря на такие диалоги, от книги трудно оторваться. Потому что ее ценность – не в диалогах.

Я знакома с переводчицей Ферранте на русский Ольгой Ткаченко, и однажды спросила ее, почему, на ее взгляд, эта проза так захватывает. Ведь она несовершенна. Вот часть ее ответа:

– На мой взгляд, ценна она своим реализмом до зубного скрипа, в рамках которого умудряется не только идти и смотреть по сторонам, но и, так сказать, пританцовывать на ходу. Ценна внутренним чувством свободы, кое‐где доведенным до наглости: ничего не боится, тем и прекрасна. Ну и чисто стилистически этот рассказ – местами полушедевральный, местами «лавочного» типа: как бабушки у подъезда – мне нравится. Я люблю такие вещи, обнаженно-честные, прямые, живые. Если все это как‐то резюмировать, это очень простая и очень родная история, по‐русски родная, как ни странно.

Это хорошее объяснение, правда?

Книги многое дают нам, но это не значит, что они – идеальны. И что мы не можем сказать: «Я люблю Достоевского за то, как он показывает разные правды разных людей. Но не люблю то, как он строит фразу». Или: «Диалоги Ферранте могли бы быть лучше. Но я выпала из жизни на неделю, потому что меня захватил ее роман».

Если смотреть на литературу так, то собственные тексты можно увидеть объемно: не обесценивая достоинства, не падая в обморок от недостатков.

Резюме главы

1. Учиться у классиков значит не только восхищаться ими, но и замечать шероховатости.

2. Идеальных текстов не существует. Но это не проблема.

3. Вы тоже можете писать неидеально.

4. Писателей ценят за то, в чем они сильны, а не за то, в чем нет.

5. Если вы дали читателю что‐то ценное, он простит вам недоработки в остальном.

Упражнение

Кто ваши любимые авторы? Назовите двух. Постарайтесь выбрать очень разных. Может быть, они жили в разные эпохи в разных странах, может быть, у них противоположная эстетическая позиция.

Вы можете взять Гомера и Маяковского, или Сартра и Бажова, или Хлебникова и Тютчева. Чем контрастнее, тем лучше.

Выбрали? Назначьте одного из них критиком. И напишите отзыв от лица этого критика на произведение второго автора. Пусть этот отзыв (эссе, рецензия, письмо – что угодно) будет написан как бы из одной вселенной о другой. Позвольте критику писать со своей колокольни, опираясь на собственные художественные принципы.

Написав такой текст, вы увидите, как относительны бывают оценки и как полезно видеть сразу несколько эстетических позиций. После этого вам вряд ли захочется ставить кого‐то из авторов в иконостас. И писать станет легче.

V. Когда книга уже написана

Глава 26 Миф об идеальном тексте Или: до каких пор переписывать?

Когда текст закончен?

– Когда идея, заложенная в него, проявлена. И поставленная перед собой творческая задача решена, – так отвечает моя подруга.

– Когда удивляешься, что в нем уже больше, чем задумывалось, и он дышит, – так отвечаю я.

– Когда из него ничего невозможно убрать, не нарушив замысла.

– Когда он начинает жить своей жизнью…

На этом легко поскользнуться. Легко начать требовать от своего текста невозможного. Бесконечно шлифовать его до идеала. В конце концов, Булгаков писал «Мастера и Маргариту» двенадцать лет. Как я могу работать меньше?

Да, произведение можно создавать годами и даже десятилетиями. Но это не единственный опыт, существующий у писателей.

И если на одном полюсе стоит Булгаков с его двенадцатью годами редактуры, то на другом, например, нобелевский лауреат Кадзуо Исигуро. Свой роман «Остаток дня» Исигуро написал за четыре недели. Он рассказывает об этом неимоверно интенсивном месяце в интервью The Guardian:

«Мы с Лорной, моей женой, договорились, что это время я ничего не буду делать, кроме как писать с 9 утра до 10:30 вечера с понедельника по субботу. У меня был один час на обед и два на ужин. Я не проверял почту и, тем более, не отвечал на письма и не подходил к телефону. Никто не приходил к нам домой. Лорна, несмотря на свой напряженный график, в этот период брала на себя мою часть обязанностей по готовке и уборке. Мы надеялись, что таким образом я успею не только написать больше, но и достичь психического состояния, в котором мой вымышленный мир был для меня более реальным, чем настоящий» (перевод мой. – Е. О.).

Если вы пишете свою первую книгу, вряд ли вы сделаете ее идеальной. Ведь вы и пишете, и учитесь писать одновременно. Шлифовать ее до блеска в течение двадцати лет может оказаться не самой лучшей затеей.

Между усердием и попыткой сделать идеально – большая разница. Усердие вырастает на любви к своему делу и к своему тексту. Автору хочется проявить свою идею как можно более ясно и без искажений. Попытка же сделать идеально, шлифовка до блеска и перфекционизм вырастают из страха. И это – совершенно другие семена.

Страх провалиться, страх быть раскритикованными и отвергнутыми, страх осуждения и разоблачения мешают цели, а если точнее – подменяют ее. Автор уже не думает о том, что он хочет создать нечто и поделиться с другими, он думает о том, как бы гарантированно понравиться.

Если вы только начали писать, возможно, вы захотите поставить совершенно другую цель. А именно: закончить текст. Помочь чему‐то родиться. Но, чтобы это сделать, вам придется излечиться от перфекционизма.

Иногда книгу стоит выпустить раньше, признав ее просто достаточно хорошей. Кое-чему важному вы научитесь, только увидев ее напечатанной и получив отзывы. А еще, издав ее, вы обретете новый статус. А он, в свою очередь, даст вам ускорение продолжать. Мы растем и через отпускание тоже.

Я не знаю, был ли кто‐то из великих на 100 % доволен своим текстом, отдавая его в печать. Посмотрите, например, на это письмо Пушкина Н. И. Гнедичу. Оно написано 29 апреля 1822 г. о поэме «Кавказский пленник»:

«В самом деле, недостатки этой повести, поэмы или чего вам угодно так явны, что я долго не мог решиться ее напечатать.

Простота плана близко подходит к бедности изобретения; описание нравов черкесских, самое сносное место во всей поэме, не связано ни с каким происшествием и есть не что иное, как географическая статья или отчет путешественника.

Характер главного лица (а действующих лиц – всего‐то их двое) приличен более роману, нежели поэме, – да и что за характер? Кого займет изображение молодого человека, потерявшего чувствительность сердца в несчастиях, неизвестных читателю; его бездействие, его равнодушие к дикой жестокости горцев и к юным прелестям кавказской девы могут быть очень естественны – но что тут трогательного – легко было бы оживить рассказ происшествиями, которые сами собою истекали бы из предметов.

Черкес, пленивший моего русского, мог быть любовником молодой избавительницы моего героя – вот вам и сцены ревности и отчаянья прерванных свиданий и проч. Мать, отец и брат могли бы иметь каждый свою роль, свой характер – всем этим я пренебрег, во‐первых, от лени, во‐вторых, что разумные эти размышления пришли мне на ум тогда, как обе части моего Пленника были уже кончены – а сызнова начать не имел я духа.

…Местные краски верны, но понравятся ли читателям, избалованным поэтическими панорамами Байрона и Вальтера Скотта – я боюсь и напомнить об них своими бледными рисунками – сравнение мне будет убийственно.

…Вы видите, что отеческая нежность не ослепляет меня насчет “Кавказского пленника”, но, признаюсь, люблю его сам, не зная за что; в нем есть стихи моего сердца. Черкешенка моя мне мила, любовь ее трогает душу…»

Принято считать, что Пушкин всегда был доволен своими текстами. Но по этому письму видно, что и великий поэт понимал свои промахи, но не всегда совершенствовал текст до бесконечности. Далее в этом письме он будет просить Гнедича написать пару рекламных строк о «Кавказском пленнике» и издать его.

Как показала история, это было верное решение. И хотя Пушкин не был доволен поэмой, она оставалась самым популярным его произведением при жизни.

Или вот Флобер. Роман «Госпожа Бовари» принес ему всемирную славу. Писатель работал над ним «как дьявол». В рукописи романа, которая хранится в муниципальной библиотеке Руана, 1788 исправленных и переписанных страниц (а в окончательном варианте – 487 страниц). И все же, закончив работу, Флобер не считает ее идеальной и пишет Луи Буйе:

«При виде отпечатанного произведения своего я совсем отупел. Оно показалось мне самым заурядным. Я вижу в нем буквально одно лишь мрачное. В этом большой недочет, и необходим предварительный успех, чтобы заглушить голос моей совести, который твердит мне: “Сорвалось!”

…Нет, черт возьми! Говорю не для того, чтобы услышать от тебя комплименты, но я недоволен “Бовари”, она кажется мне мелкой и “написанной для размышлений в тиши кабинета”. Ничего увлекательного и блистающего издали…»

Выходит, что Флобер в какой‐то момент решил, что роман окончен, и опубликовал его.

«Но что же Булгаков? – спросите вы. – Посвятил роману 12 лет и достиг совершенства?»

Посмотрите, что пишет в предисловии к книге К. М. Симонов. «Отдельные страницы, – утверждает он, – представляют собой вершину булгаковской сатиры, и булгаковской фантастики, и булгаковской строго реалистической прозы». Но, если бы не ранний уход автора, итоговый вариант мог бы выглядеть иначе: «Может быть, в романе были бы исправлены некоторые несовершенства, может быть, было бы додумано что‐то, еще не до конца додуманное, или вычеркнуто что‐то из того, что несет на себе сейчас печать неумеренной, избыточной щедрости фантазии». Так идеален ли роман или… достаточно прекрасен?

Я думаю, что идеальных романов не бывает. Опасно рассчитывать, что первая же книга будет выдающейся. Куда лучше позволить ей быть несовершенной, но живой и вашей – и двигаться дальше. Читатель многое прощает тексту, в котором есть искренность, честность и глубокая эмоция.

Актеры и режиссеры хорошо знают, что, пока они новички, лучше выпускать спектакль немножечко сырым. Лучше оставлять в нем несовершенства и воздух, чтобы пьеса не приелась, а повторение одной и той же роли не выжало из актера все соки. Это потом они учатся выдерживать многократное повторение материала, а сначала могут жертвовать глянцевостью во имя живости.

Мы живем во времена, когда спикеры TED вещают на весь мир, стоя на сцене в футболках и джинсах, а президенты иногда являются перед камерами небритыми – чтобы быть ближе к народу. Когда в некоторых текстах специально оставляют ошибки, чтобы люди видели, что их писали не роботы. Когда книги и фильмы с пометкой «основано на реальной истории» продаются лучше историй выдуманных. Когда востребованы «непричесанные» жанры: автобиографии, документы, свидетельства, дневники.

Кажется, читатель устал от далекого идеала и ищет в тексте приметы человеческого. Он хочет чувствовать, что до автора можно дотянуться рукой. Что тот не бронзовый памятник из парка, а, может быть, сосед по району.

На вопрос, какой стиль тебе нравится, автор, с которым я работаю, отвечает, что любит повара Джейми Оливера. «Но это же не тексты», – возражаю я. Но она продолжает: «Ну и что, что не тексты. Я хочу так же, но в текстах».

Ей нравится, что на обложке книги, напечатанной на дорогой бумаге, повар сидит прямо на асфальте. Ей по душе, что Джейми – профессионал с королевскими наградами, записывает неидеальные видео, на которых, пока он готовит, его чумазый ребенок жует ботву фенхеля. В общем, ей нравится, что Джейми кажется простым и доступным, свойским, иначе говоря – живым.

«Смелость невозможна без уязвимости», – говорит профессор-исследователь Колледжа социальной работы Хьюстонского университета Брене Браун. Она предлагает каждому в огромном зале, перед которым читает лекцию, вспомнить хоть один свой смелый поступок, который не требовал бы уязвимости. Зал думает – и молчит. Я думаю – и молчу. Действительно, одно невозможно без другого. И когда вы оставляете в тексте свою уязвимость, вы проявляете смелость – а значит даете шанс читателю встретиться с вами.

Я не хочу сказать, что тексты должны быть небрежны. Я лишь хочу, чтобы надуманная идеальность не останавливала вас в вашем деле. И если чье‐то произведение похоже на фотомодель с идеальной укладкой, то это не значит, что ваш текст не может походить на только что проснувшегося растрепанного любимого человека. И то, и другое красиво. И глубокую связь мы чувствуем не с фотомоделями, а с людьми с прыщиком на щеке, с неидеальным прикусом, в нелепом шарфе. Вы – автор и свободны в том, чтобы не начищать свой текст до блеска, но оставить в нем отпечаток своей личности.

Резюме главы:

1. Можно шлифовать свое произведение и двадцать лет, а можно в какой‐то момент остановиться и опубликовать достаточно хороший текст. И даже получить за него Нобелевскую премию, как Исигуро.

2. Авторы не были на 100 % довольны книгами, которые мы любим.

3. Неидеальная первая (и не только) книга – это нормально.

4. Наше время любит искренность, которая допускает неидеальность и уязвимость. Тексту тоже можно позволить быть таким.

5. Смелость невозможна без уязвимости.

Упражнение

Задумайте заранее, что вы будете писать. Поставьте таймер на своем телефоне так, чтобы он звонил каждые 7 минут. И пишите.

Как только заиграет музыка на вашем телефоне, переведите фокус внимания с вашего текста на ваши ощущения и мысли, пока вы его пишете. Поймали? Запишите их. То есть – добавьте в текст.

Такую вольность позволяют себе даже классики. Я приведу вам пример из классика белорусской литературы Владимира Короткевича. Это отрывок из перевода на русский его романа «Колосья под серпом твоим». Стык двух глав:

«– Чем бы ты помог?

– Деньгами. Я привез бы в собрание всю мелкую шляхту, которая имеет право голоса, но не имеет крестьян, даже денег не имеет, чтоб поехать в губернию, где, в конце концов, им, обиженным, нечего делать. А они б голосовали, как ты, как я. Я привез бы только еще сто человек, и Кроер полетел бы рылом в навоз.

– Зачем тебе это?

Вежа улыбнулся:

– Так просто. Клейне приятно сидеть рядом с Зoхаром, мне столкнуть эту сволочь, заставить их драться. Наконец, мне просто забавно было б посмотреть, что из этого будет. И я не люблю Кроера.

* * *

Я пишу эти строки на бумаге, соленой от морского ветра. Море, темно-синее, в редких белых кружевах, разбивается о большой камень, на котором я лежу, всплескивает пеной у моих ног, а иногда, когда повезет, только одними брызгами падает мне на спину.

Холодные, как ожог, поцелуи соленой морской воды.

А земля вокруг сухая, потрескавшаяся, как ладонь обезьяны, пепельно-серая или голубая. И среди этой суши огромный, аж до Турции, и глубокий, насквозь синий, до самого дна, прозрачный кристалл – чистейшей воды. Море пахнет йодом и водорослями, земля – пылью, сухой колючкой, нагретым мрамором, корицей и перцем, сухим овечьим пометом.

Илиадой!

Я прикрываю бумагу своим телом…»

Далее автор скажет, что это то самое море, в которое впадает его Днепр. И вернется в Беларусь, к своему повествованию.

Красиво? По-моему, да. Дерзко? О да. Неидеально? Живо. Вы заметили, что Короткевич, лежащий на пляже в Крыму, стал вам ближе? Это потому, что он выглянул из текста. Выгляните и вы.

Глава 27 Миф о том, что у всех писателей одна задача Или: как понять, что у меня получилось?

Мои друзья-программисты всегда удивляются, что писателям так сложно заканчивать свои произведения. «Нам тоже сложно, – говорят они, – и хочется улучшить код, сделать его красивее. Но мы знаем, что нужно просто свериться с техническим заданием – и, если все работает, успокоиться».

Долгое время я отвечала, что работа писателя – это не работа программиста, не сравнивайте. Но чем больше я пишу, тем больше понимаю, что свериться с ТЗ, чтобы завершить дело – здоровая идея. Только в нашем случае ТЗ – это не техническое задание, а творческая задача.

Сейчас, когда я пишу эту книгу, мне 32 года. Когда она выйдет, мне будет 33. Я не классик с многотомным собранием сочинений и не могу писать об окончании текстов, опираясь на это собрание. Но, возможно, я чуть ближе к вам, чем этот классик. Поэтому я расскажу, как сейчас заканчиваю тексты я. И, если это однажды изменится, я напишу еще одну книгу. И если у вас иначе, это нормально.

Я затеваю произведение или книгу от переполненности – и чаще всего в начале дела энергии на него у меня очень много. В этот момент я пишу заметки о том, какой бы я хотела видеть будущую вещь. Эта мечта и есть моя творческая задача. В момент начала она кажется мне дерзкой, и я совсем не уверена, что справлюсь.

Когда же произведение, которое я пишу, начинает оформляться и завершаться, мне обычно кажется, что я должна писать его еще лет пять. Я уже предчувствую новые творческие задачи, к которым пока не могу подступиться, но очень хочу.

Тогда я открываю свои заметки и вспоминаю – чаще всего, с удивлением – чего я хотела от своего текста. То есть делаю то, что делают программисты – сверяюсь с первоначальной творческой задачей.

Задача эта может быть разной. Про свою я расскажу чуть ниже. А пока начну с безопасного: с известных писателей. Вот, к примеру, творческая задача «Колымских рассказов» Варлама Шаламова. Я нашла ее в его статье «О моей прозе»:

«Я ставил себе задачей создать документальное свидетельство времени, обладающее всей убедительностью эмоциональности».

Вот – задача нобелевского лауреата Светланы Алексиевич. Из интервью:

«Я складываю образ своей страны из людей, живущих в мое время. Я хотела бы, чтобы мои книги стали летописью, энциклопедией поколений, которые я застала и вместе с которыми иду. Как они жили? Во что верили? Как их убивали и они убивали? Как хотели и не умели быть счастливыми, почему у них это не получалось».

Художественная задача не обязательно должна быть такой масштабной. Вы можете желать передать в тексте какое‐то состояние, показать начало чувства, создать атмосферу или исследовать волнующий вас вопрос.

Я поделюсь с вами тремя своими заметками, сделанными в начале работы над этой книгой:

1. «Когда я читаю “Фауста” Гете, или “Шар и Крест” Честертона, или “Энергию заблуждения” Шкловского, или “Мою жизнь” Марка Шагала, я каждый раз чувствую одно и то же. Я чувствую, что автор жив и даже – что он живее меня. Мне сообщается энергия жизни, которую французы называют peps. И я мечтаю, чтобы моя книга была такой же: полной жизни. Чтобы она читалась легко и оставляла ощущение живого интересного разговора. И при этом еще давала в руки волшебные палочки и прогоняла страх».

2. «Мне ужасно хочется, чтобы в моей книге была энергия эксперимента, свободы, творчества. Чтобы она никого не щелкала по носу ни за рассказ длиной в шесть слов, ни за легкость стиля, ни за нерегулярное писательство. Чтобы ее было невозможно прочесть целиком за один присест, потому что после каждой главы пальцам хотелось бы к клавиатуре – писать свое. И чтобы читатель ее мог опереться не только на Пушкина с Толстым, но и на малоизвестного автора, который ему нравился в школе, и на свои подростковые рассказы».

3. «Когда я вижу, что в ком‐то есть творческое начало, но оно не реализуется из‐за страхов, у меня внутри все воспламеняется. “Антоним жизни – не смерть, антоним жизни – страх”, – сказал Фрейд. И я ношу эту цитату под сердцем. Я люблю, когда не страшно. Бесстрашие – вот здоровое состояние человека в момент творчества. Я думаю, что творчество, как и любовь, изгоняет страх. Я села и записала все мифы и страхи о писательстве, которые знаю! Все эти ограничивающие убеждения, из‐за которых столько классных текстов так и не прозвучали. Страхи, из‐за которых проще пойти сварить кофе и включить сериал, уехать в другую страну, начать новый бизнес – все это проще, чем открыть текстовый редактор и написать абзац.

У меня есть такая амбиция, чтобы внутри читателей этой книги что‐то воспламенилось – и они побежали писать истории, которые давно уже где‐то там внутри бьют клювом скорлупу, желая увидеть мир».

К моменту, когда я сверяюсь со своей творческой задачей, я обычно получаю и первую обратную связь на книгу. Чаще всего по ней видно, удалось ли мне эту задачу решить.

Самое важное здесь – не сказать себе: «Ну, это было легко!», не обесценить свой результат. Вспоминать, что в начале пути легко не было, наоборот: задача казалась недостижимой. А сейчас она кажется простой, потому что автор многому учится, пока пишет книгу.

Разве не удивительно это: еще полгода назад, да и всю жизнь до этого, я не умела писать так. А сейчас передо мной лежит текст, в котором – для меня – свершилось чудо.

После того, как я сверилась с тем, каким хотела видеть свой текст, затевая его, я проверяю, не перемудрила ли я с инструментами. Не «надела ли я все лучшее сразу» в своем тексте? Не переборщила ли с деталями в моментах напряжения? Или, наоборот, не пересушила ли повествование?

Я не хочу быть художником, который взялся писать сцену сражения акварелью только потому, что ему нравится акварель. Или скульптором, который взял пластилин вместо гипса, а теперь расстраивается, что мелкие детали «плывут».

Я думаю, что именно творческая задача определяет, какие инструменты вы будете использовать, а какие – нет. Вы можете быть прекрасным портретистом, умеющим писать глаза и взгляды, но какая‐то творческая задача может потребовать от вас отказаться от этого. Как, например, у упомянутого уже Шаламова:

«Разве для любого героя “Колымских рассказов” – если они там есть – существует цвет глаз? На Колыме не было людей, у которых был бы цвет глаз, и это не аберрация моей памяти, а существо жизни тогдашней».

Я не сомневаюсь, что Шаламов сумел бы описать цвет глаз виртуозно. Но он отказывается от этого, следуя реальности и своей задаче.

Когда я писала эту книгу, я не использовала период, хотя люблю этот прием. Период – это большое, сложное, законченное предложение, разделенное отчетливой паузой на две части, которые произносятся с повышением и понижением голоса. Вот пример из Аксакова: «Как ни хотелось моему отцу исполнить обещание, данное матери, горячо им любимой, как ни хотелось ему в Багрово, в свой дом, в свое хозяйство, в свой деревенский образ жизни, к деревенским своим занятиям и удовольствиям, но мысль ослушаться Прасковьи Ивановны не входила ему в голову». В периоде есть красивая торжественность. Но моей книге она ни к чему, как ни к чему она дружескому разговору за полночь на кухне.

Зато ориентация на разговорную речь, личные истории, парцелляция (это когда вместо «Редактируйте по слову за раз» я пишу «Редактируйте. По слову за раз») – лучшие друзья этого текста. Они помогают мне решить творческую задачу.

Я думаю, что, и рассуждая о чужих текстах, нам стоит иметь в виду творческие задачи, которые ставил перед собой автор. И отталкиваться от них: решены ли они? И как решены?

Попробуйте читать чужие тексты, задавая себе вопрос: о чем это? Какую мозаику складывает автор? Что он исследует? На какую идею, как на веретено, наматывает образы? Чем больше вы будете практиковаться в этом, тем полнее будут раскрываться для вас тексты, которые вы читаете. И тем больше удовольствия от них вы будете получать.

Судить произведение стоит по тем законам, которые создал автор внутри него.

Я не спорю с тем, что бывает интересно приложить постмодернистскую линейку к романтическому тексту или посмотреть на средневековый текст через призму психологического романа. Но в этих случаях мы понимаем, для чего это делаем: ради эксперимента или, например, чтобы проиллюстрировать какие‐то свои идеи.

Когда мы даем обратную связь автору, то понять идею произведения, его задачу – важно. И когда мы даем ее себе – тоже.

Резюме главы

1. Формулируйте творческую задачу или задачи, которые вы решаете в каждом тексте.

2. Сверяйтесь с этими задачами, когда теряете ориентиры.

3. Не все возможные задачи нужно решать в одном тексте.

4. Выбор инструментов тоже зависит от задачи.

5. Судить произведение стоит по тем законам, которые создал автор внутри него.

Упражнение

Выберите спокойный тихий момент, возьмите блокнот или откройте текстовый редактор и спросите себя: какие тексты я люблю больше всего? Ищите ответа на глубине. Вам не обязательно выбирать из классических произведений. Если книга, к которой вы часто возвращаетесь в мыслях, написана автором «второго эшелона» или вашим другом – все в порядке. Перечислите те книги, без которых вы не можете представить своей жизни.

А теперь сформулируйте, за что вы их любите. Что вдохновляет вас, от чего все внутри воспламеняется или мурлычет? Обязательно запишите это, ведь мы формулируем точнее, когда пишем.

Я полагаю, что вы бы хотели написать книгу, производящую на читателя тот же эффект, который производят на вас книги из вашего списка. Если так, то, возможно, это и есть ваша творческая задача? Не откладывайте ее на вырост, не думайте, что вы еще не готовы. Никто не готов, когда начинает путь. И мы все учимся у книг, которые пишем.

Дайте этому чуду случиться и с вами: вот перед вами творческая задача, которая кажется малодостижимой. А один текст спустя – красиво решенная творческая задача.

Глава 28 Миф о бесконечной редактуре Или: когда заканчивать текст?

Итак, текст написан, и творческая задача решена. Пришло время отвлечься от мелких деталей и посмотреть на свое произведение как на целое. Помните пример из 4‐й главы про то, как Стивен Кинг понял, что ему нужно переименовать главного героя «Зеленой мили»? Такие вещи становятся видны на расстоянии.

Как художник делает шаг от мольберта, чтобы взглянуть на картину целиком, так и писатель в какой‐то момент делает шаг, чтобы увеличить расстояние между собой и своим текстом.

Как именно делать этот шаг – решать вам. Думаю, что, прочтя эту книгу, вы увидели, что универсальных рецептов нет. Я напишу о том, как это у меня.

Для меня важно отдохнуть, выспаться, поплавать и почувствовать бодрость в теле, чтобы появились силы охватить взглядом все написанное. В этом бодром и сфокусированном состоянии я сажусь за стол, читаю текст и прислушиваюсь к своим ощущениям.

Где мне интересно, а в каких местах я будто теряю набранную высоту? Где невозможно оторваться от чтения, а где хочется перелистнуть пару страниц? Я читаю и фиксирую уровень напряжения. И иногда рисую что‐то вроде кардиограммы текста, обозначая на ней спады напряжения.

Она может выглядеть, например, так (цифры – это главы):

Я анализирую композицию: нет ли в ней элементов, которые выпадают? Чего‐то необязательного? Или яркого, но выбивающегося из текста?

Приведу пример. Я была счастлива, когда придумала концовку одной из своих повестей. Это была концовка-символ. В ней возник образ ракушки Камино де Сантьяго – паломнического пути, который – метафорически – проходит героиня. Эта ракушка – казалось мне – переводит сюжет на новый – духовный – уровень. Я прописала последнюю сцену и была очень ей довольна.

Но при взгляде на повесть целиком стало видно, что яркий образ, появившийся на последней странице, выглядит странным. Ни разу за всю повесть в ней не возникал ни мотив паломничества, ни образ ракушки. Читатель готов к новой теме в начале и в середине текста, но вряд ли – на последней странице.

Увидеть это я смогла, только отойдя на некоторую дистанцию от написанного. Так передо мной возник вопрос: изменить концовку или дать в повести намеки на нее?

Это и правда похоже на картину: одно красное пятно будет выбиваться из композиции, но если поддержать его здесь и там розовым всполохом или рубиновым отблеском, то все сложится гармонично.

Поэтому я добавила в середину повести сцену с обычной ракушкой, найденной на пляже. И эти символы вступили в отношения, поддержали друг друга.

Но если вы видите, что элемент текста лучше убрать, делайте это смело. Текст выиграет, станет плотнее и яснее. И если над этим ненужным элементом вы долго трудились, и, если сам по себе он хорош – скопируйте его в свой блокнот или в отдельную папку в Скривенере. Вы можете вставить его в новый текст. Или даже написать текст вокруг этого элемента.

Что еще я делаю? Сверяюсь с теорией. Со всеми этими чек-листами о том, каким должен быть интересный персонаж, какой – первая строка, с путем героя или другой структурой. Может быть, что‐то выпало из поля моего зрения?

Нередко, как я уже писала, я копирую текст в гугл-переводчик, чтобы прочесть на английском и отвлечься от слов, сконцентрировавшись на мысли и форме. Это лучше проделывать с небольшими по объему текстами.

И, конечно, я обсуждаю текст с теми, кто разбирается в нашем деле. Иногда это моя подруга, иногда – кто‐то из моих преподавателей. Иногда – профессиональный рецензент, чья обратная связь стоит денег.

Если я чувствую, что дыхание мое не закончилось, что сил на этот текст у меня еще много, я могу поставить новую творческую задачу – и выйти на новый круг письма и редактуры. Но если мой ресурс исчерпан, иногда я выбираю отпустить этот текст, опубликовать его. А новую творческую задачу решать в следующем произведении.

Я несколько раз слышала, как люди говорят: «Если я читаю не очень хороший текст, мне жаль деревья, которые пошли на создание бумаги, на которой он напечатан». У меня противоположное мнение. Я считаю, что нам стоит тратить всю эту бумагу, чтобы становиться лучше. Оконченный текст обязательно будет продолжать учить вас писательскому мастерству и после публикации.

Резюме главы

1. Давайте тексту отлежаться, а себе – отдохнуть.

2. При работе с деталями и с композицией смотрите на текст с разных расстояний.

3. Следите за изменением напряжения в вашем сюжете.

4. Проверяйте, нет ли в вашем произведении незаконченных тем или выпадающих из общей палитры образов.

5. Обсуждайте свое произведение со знающими в этом толк людьми.

6. Отпускайте тексты, публикуйте их. Текст продолжает учить вас и после публикации.

Упражнение

Есть авторы, которые пишут поэпизодный план своего произведения. Есть те, кто изображает сюжетные линии как графики или векторы. Есть и другие, которым проще соотносить тексты с музыкой. «Вот это – фуга, – говорят они, – а это – джазовая импровизация». Кто‐то двигает предметы на столе, чтобы лучше прочувствовать композицию собственного текста. А кто‐то пишет краткое содержание его частей на карточках и вешает их на пробковую доску, чтобы потом менять их местами, сколько захочется.

На что похоже строение вашего текста? Как бы вы могли изобразить его? Отличается ли то, что получилось, от вашего изначального замысла? Может быть, в ваш текст добавились новые главы или персонажи, новые сюжетные линии?

Выберите тот способ, который будет удобен вам, чтобы проследить динамику вашего повествования и проверить, как меняется в нем напряжение.

Проверьте, нет ли в тексте «провисающих» мест? Если есть, то как вы можете их усилить?

Нет ли образов (линий, героев и так далее), которые не нужны? Если есть, потеряет ли что‐то текст, если вы уберете их?

Ищите свой способ взглянуть на текст как на целое. И не забудьте в конце сказать: «Достаточно».

Глава 29 Миф о писателе-меланхолике Или: что стоит сделать, когда все готово?

Я не знаю, почему писателей обычно представляют грустными и нелюдимыми. Когда я смотрю на памятник Достоевскому на фоне монументальной Ленинской библиотеки, я и сама верю, что Федор Михайлович был суровым человеком.

Но потом я читаю письмо Достоевского жене, в котором он делится счастьем от того, что его речь понравилась публике:

«…‟Вы гений, вы более чем гений!” – говорили они мне оба. Аксаков вбежал на эстраду и объявил публике, что речь моя – есть не просто речь, а историческое событие! Туча облегала горизонт, и вот слово Достоевского, как появившееся солнце, все рассеяло, всео светило. С этой поры наступает братство и не будет недоумений.

“Да, да!” – закричали все и вновь обнимались, вновь слезы. Заседание закрылось.

Я бросился спастись за кулисы, но туда вломились из залы все, а главное, женщины. Целовали мне руки, мучили меня. Прибежали студенты. Один из них, в слезах, упал передо мной в истерике на пол и лишился чувств. Полная, полнейшая победа!..»

Все это письмо написано на подъеме, с ощущением праздника. О праздновании я и хочу поговорить.

Я постоянно вижу авторов, которые ставят себе недостижимо высокие планки и стыдят себя за то, что не соответствуют им. Когда у них получается что‐то, они решают, что это неважно или случайно. А когда не получается – концентрируются на этом и грустят. Они замечают каждый маленький промах, но совсем не замечают свои маленькие победы. Вы можете возразить мне, что это естественно, ведь промахи могут стоить нам дороже и вредить больше. И все же такое поведение – прямой путь в писательский блок.

Наверняка вам, как и мне, попадались статьи о том, что соцсети (видеоигры, казино и так далее) тренируют нас, как собачек: приятное чувство, награда, выделение дофамина – и вот мы уже привыкли, и нам хочется повторить этот опыт прямо сейчас.

Раз уж наш мозг любит дофаминовые циклы, почему бы не направить этот ветер на свою мельницу? Почему бы не начать праздновать небольшие достижения, связанные с вашим писательским процессом?

Празднование – необходимый привал в творческом пути. Оно помогает увидеть, сколько сделано, зафиксировать успехи, а еще – расслабиться и отдохнуть, подзарядить свой аккумулятор. Я говорю «привал», потому что имею в виду не только празднование окончания книги. Я думаю, что важно отмечать этапы этого пути: например, написание части, или то, что вы встали пораньше и подарили себе творческий час, или даже просто то, что вы пишете регулярно. Празднуя, вы фокусируетесь на своем деле. И получаете импульс продолжать его.

Не бойтесь, что вы слишком увлечетесь празднованием и не сможете вернуться к работе. Не бойтесь всех этих «рано радуешься», «не радуйся, потом плакать будешь», «радуется, как дурак» и «праздник – от слова праздность». Это в русском языке праздник связан с праздностью (хотя, если заглянуть в этимологический словарь, окажется, что праздный – это просто «пустой, ничем не занятый»), а уже по соседству, по‐белорусски «праздник» – это «свята». Как и по‐английски: «holiday» («святой день»).

Не бойтесь, что, если вы скажете кому‐то, что пишете книгу, вас сглазят. Или что вы не допишете ее и вам станет стыдно. Останьтесь пока в настоящем, где вы только что что‐то сделали.

Вы творческий человек и подойти к этому вопросу можете творчески.

Чего вам хочется, когда один из важных для вас этапов работы над текстом завершен? Сходить в музей? Подарить себе билет на конференцию, которая месяц назад казалась не по карману? Арендовать лодку? Выделить себе время и приготовить, наконец, овощное рагу по рецепту Джейми Оливера? Съездить потанцевать? Купить новый блокнот? Станьте автором не только своей книги, но и своего празднования.

Мне однажды очень хотелось пригласить друзей на ужин, только друзья мои все были в другой стране. Тогда я пригласила на ужин свою новую знакомую, симпатичную мне, но ничего не понимавшую в писательстве.

В середине ужина она посмотрела на свечи и уточнила у меня, что мы празднуем.

– Окончание работы над черновиком моей книги.

– Люди еще читают книги? – переспросила она.

Я рассказала ей про тиражи, про аудиокниги и про то, что в нашей культуре литература все еще играет важную роль. Мы провели прекрасный вечер, к концу которого она заинтересовалась писательским процессом. «Что будет твоим следующим этапом? – спрашивала она. – А после него?..»

Так в моей зарубежной группе поддержки появился первый участник. Моя знакомая стала интересоваться при каждой встрече: «Как продвигается редактура? Ответили ли тебе издательства?» Радость праздника оказалась в самом лучшем смысле заразительной.

В следующий раз ужином угощала меня она. Празднование сблизило нас. Это одно из его свойств: улучшать отношения. Не только с другими, но и с собой.

А еще такие действия потихоньку меняют что‐то в культуре. Вместо опыта зажатости, страха и зависти у нас появляется новый опыт: празднования успехов – и своих, и чужих. Радости за себя. Радости друг за друга. Празднования: себя, творчества, жизни.

Заканчивается наш разговор, заканчивается книга. Пойдемте писать и праздновать.

Резюме главы:

1. Писателю не обязательно быть мрачным.

2. Если концентрироваться только на том, что не получилось, заблокируешь творческий поток.

3. Празднование – это ресурс. Оно помогает сфокусироваться и продолжать.

4. Найдите ваши способы праздновать свои успехи.

5. Празднование улучшает отношения. С собой в первую очередь.

Упражнение:

Какое празднование стало бы для вас радостью и ресурсом? Напишите список вещей, делать которые для вас – праздник. Не скупитесь.

А теперь напишите второй список: что я могу отпраздновать в своем писательстве? Что для меня – champagne moments, шампанские моменты? Может быть, это каждые n написанных страниц? Каждая глава или часть? Каждый раз, когда вы встали пораньше и подарили своему писательству время? Дайте волю своему воображению.

Это была лишь подготовка к заданию. А теперь – само задание:

Празднуйте!

Подарки

Всем читателям этой книги Екатерина Оаро дарит дополнительные полезные материалы:

• Список писательских конференций, марафонов и конкурсов, в которых вы можете поучаствовать

• Ссылки на избранные книги по писательскому мастерству.

• Видео, в котором Екатерина показывает, как она работает с программой Scrivener, помогающей структурировать текст.

Просто наберите этот адрес в строке поиска – и вы получите доступ ко всем материалам прямо сейчас:

-writing.com/podarki

Вы также можете связаться с автором через этот сайт.

Напишите отзыв о книге или разместите фотографию с ней у себя в соцсетях, используя хэштег:

#держисьипиши

По этому же хэштегу вы можете найти интересные посты о создании книги и отзывы других читателей.

Оглавление

Благодарности

I. Перед рождением книги

  Глава 1 Миф о том, что кто‐то знает, писатель ли вы Или: есть ли у меня потенциал?

  Глава 2 Миф о писательском отпуске Или: у меня нет времени писать!

  Глава 3 Миф о том, с чего начинается книга Или: а если нет сюжета? а если нет героя?

  Глава 4 Миф о большой идее Или: что за мелкотемье!

  Глава 5 Миф о мериле ценности Или: это не считается!

II. В творческом процессе письма

  Глава 6 Миф о том, что я никогда не смогу писать как… Или: они недосягаемы!

  Глава 7 Миф о вдохновении на много страниц Или: я жду подходящего состояния…

  Глава 8 Миф о чистовике Или: ему муза диктует!

  Глава 9 Миф о том, что нужно продумать композицию сразу Или: я не могу писать без структуры!

  Глава 10 Миф о необходимости крепкого сюжета Или: теряю нить, что со мной не так?

  Глава 11 Миф об удовольствии Или: а что, писателям писать неприятно?

  Глава 12 Миф о кабинете Или: где мне писать?

III. Взгляд на свою рукопись

  Глава 13 Миф о сильной первой строке Или: мне не удаются начала!

  Глава 14 Миф о слишком легком стиле Или: мой текст простоват!

  Глава 15 Миф о бедном языке Или: моя речь далека от литературной!

  Глава 16 Миф о лишних словах Или: но это же нужно сократить?

  Глава 17 Миф о клише Или: а если я говорю штампами?

  Глава 18 Миф о прилагательных Или: но как иначе описывать?

  Глава 19 Миф об эмоциональном тексте Или: как заставить читателя переживать?

  Глава 20 Миф о суждениях и оценках Или: но как иначе выразить свое мнение?

  Глава 21 Миф об универсальной истории Или: пусть каждый увидит в тексте себя…

IV. Мифы о тех, кто назвался писателем

  Глава 22 Миф о том, что писателями рождаются Или: зачем тебе учиться?

  Глава 23 Миф о том, что учиться писательству опасно Или: боюсь потерять свой стиль!

  Глава 24 Миф о том, что писательство – одинокое дело Или: я все сам!

  Глава 25 Миф о том, что у известных писателей все идеально Или: разве можно критиковать Толстого?

V. Когда книга уже написана

  Глава 26 Миф об идеальном тексте Или: до каких пор переписывать?

  Глава 27 Миф о том, что у всех писателей одна задача Или: как понять, что у меня получилось?

  Глава 28 Миф о бесконечной редактуре Или: когда заканчивать текст?

  Глава 29 Миф о писателе-меланхолике Или: что стоит сделать, когда все готово?

Празднуйте!

  Подарки Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg