«Сборник статей Иоанна Шаховского»

2332

Описание

Сборник различных статей Владыки.



Настроики
A

Фон текста:

  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Аа

    Roboto

  • Аа

    Garamond

  • Аа

    Fira Sans

  • Аа

    Times

Иоанн Шаховской Сборник статей Иоанна Шаховского

Психология поста

Пост это установление новых ценностей человеческой личности. Впрочем, сказать новых мало; надо сказать: наисовершеннейших. Все низкое пред Богом становится низким и для человека. Все высокое пред Богом делается высоким и для человека.

Не трудно видеть, что человек настраивается, входит в тон, в разум, в дух некой высшей жизни, которую он еще не совершенно постигает. И входя в тон, в разум, в философию высшей жизни, постигает он ее все лучше и лучше. Нельзя познать океана божественной жизни, не войдя в него. В этом существенно отличается мудрость истинно-религиозная от философии отвлеченной. Не надо менять сердца и внутренних устремлений духа при тщательном и честном изучении Гегеля, Фихте, Канта, Шопенгауера. Вы можете прекрасно изучить и запомнить все философские системы мира, оставаясь в вашей прежней жизни. На периферии вашего сознания и интеллекта будут запечатлеваться эти системы и рассуждения самых противоречащих друг другу философов, не трогая глубины жизни вашего сердца, вашей совести. Эти системы и рассуждения будут скользить по интеллекту, идти в памяти и соскальзывать в ту же абстрактную область, из которой они пришли. Человек останется самим собой, какую бы систему, одежду мысли человеческой он на себя ни надевал. Одежда не изменит его сущности. И эта одежда, то есть всякая отвлеченно-философская мысль не будет от человека требовать большего, чем то, из чего состоит ее собственная сущность. Но совсем другое область религиозного познания. Здесь всякая отвлеченность лишь малая часть полноты познания, и познается лишь как слабо его отражающая периферия его.

Сущность же познания новая жизнь, новый путь воли, новый мир бытия, новый человек. Все это новое божественно. Оно укоренено в бессмертии. Оно стоит того, чтобы его поискать, его найти, поработать над ним, им задышать всею жизнью своей. Здесь начинается тайна второго и последнего рождения человека.

В безрелигиозной жизни мы все время ищем новой жизни. Призрак нового и некое томление по нему сопровождает нас всюду в этом мире. Все толкает нас на что-то новое, кричит о необходимости нового и все принуждает нас к чему-то новому, хотим ли мы его, или не хотим. Новый год, новый день, новый час, новое мгновение, новый восход, новая луна, новая весна, новая листва. Все новые и новые одежды, все новые вести (новости), за коими гонится человечество, новинки, привлекающие внимание и интересы во всех областях и литературы, и техники, и мод. Мы живем и весь мир наш живет в каком-то коловращении нового.

Излишне говорить, что это новое, все время искомое и все время находимое нами, нас никак не насыщает, не удовлетворяет. Мы глотаем его, как воздух, как пар, это новое во всех областях жизни и культуры; но сердце наше, но дух наш остается голодным, ненасытимым, даже все более раздраженным и взвинченным постоянной неудачей и неудовлетворением, в искании нового.

Искатели нового и новинок не понимают, что чувство, владеющее ими, есть, в сущности, религиозное чувство. Его нельзя удовлетворить новой газетой, новым романом, новой политической теорией, новой сотней или тысячей марок (долларов). Это чувство глубокое. Оно исходит из последних глубин человека и удовлетворяется лишь чрез эти глубины.

Только родившийся новым рождением духа в мир истинных и вечных ценностей человек, находит истинное успокоение. Покой сердца, мир духа, истинную жизнь. Это новое рождение уже не эрзац нового, но его сущность и его правда. Это подлинно новое, навек оставляющее человека в ощущении и переживании этой новизны, как постоянной полноты бытия. Истинная новизна есть постоянное неисчерпаемое благо от прикосновений к истинному Бытию.

Ложная новизна есть душевная чесотка. Человек раздражает все время уже раздраженную периферию своего сознания, своей психики. Материальные ценности, коими душа желает насытить себя, лишь раздражают и опустошают душу. Зуд неудовлетворенности душевной и телесной мучает человека во всех областях жизни, во всех ее углах и подпольях. Куда бы ни кидался человек в свой старый мир для удовлетворения своей души и своего тела, в какие бы сферы материальные, даже псевдо-идеалистические сферы старого мира он ни заходил, отовсюду его сердце, его дух (а значит и он сам) отходит в неудовлетворении, часто в смятении, в унынии, в отчаянии.

Истина жизни не находится ни в чем новом. Все новое старый – хлам души, ей знакомый давно. Новое – все тот же лабиринт нескончаемых старых, по старому обновляемых переживаний.

Выход есть лишь один из этого заколдованного круга старых переживаний, новизны, видений, старой логики, старых евклидовых истин: Христос. Вот где открытие нового мира. Совершенно нового, ни на что старое не похожего. Нового не на час, не на год, а на все года; насыщающего человеческое сердце до конца.

Здесь мы подошли вплотную к уразумению поста, смысла пощения, как воздержания, удержания себя от не-истинных или не-вечных ценностей; от не-истинных или не-вечных отношений.

Не-истинная ценность, это ценность призрачная, созданная лишь болезнью души или ненасытной потребностью тела. Не-вечная ценность, это ценность лишь для земли на мгновение (земная пища, сон и т. д.). Ценность эта, безгрешная сама по себе, делается не-истинной, ложной, когда обращается людьми в вечную, в последнюю ценность человека, то есть, заменяет человеку цель жизни.

Пост, в своей идее и в своем истинном духе, отрясает с человека все неверное, призрачное и все лишнее что превратилось уже в нечто самодовлеющее для человека и завалило камнями для него вход в истинное.

Чистое земное не противустает небесному, но гармонически согласуется с ним. Нечистота же для христианского сознания является не в материальном естестве как таковом, а в нарушении истинного соотношения меж небесным и земным, духовным и материальным, во внутренней, сердечной жизни человека. Нечистота есть всегда выход, выпадение из воли Божией, устанавливающей истинную гармонию жизни мира. Нечистота есть нарушение заповеди, непослушание сопротивление Богу, Его замыслу о мире и о человеке.

Чистому все чисто (Тит 1,15), ибо чистый, то есть укорененный в Божьей воле и правде человек и ни в чем ее не нарушающий, поступает всегда по-чистому, по-закономерному, по-богооткровенному, и для него, действительно, все в мире духовном и материальном бывает чисто и бессоблазнительно.

Нечистый же, то есть самовольный, эгоцентрический человек (или дух), скитающийся своей волей (как евангельский блудный сын) вне гармонической жизни Отца, нарушающий Его волю, пребывает в своей нечистоте, в своей блудности, в своем нарушении истинных отношений жизни. И все тогда для него делается греховным, ибо центр его бытия и его человечности вне Бога.

Пост есть нахождение мудрости, закономерности и чистоты отношений ко всему, чрез возвращение к чистому источнику жизни Богу и послушание Его слову. Пост есть воздержание; осмысленное и последовательное воздержание от всего не-истинного и не-вечного. Но Пост не есть лишь одно отрицательное воздержание; он есть и положительный приход к истине, вкушение истинной жизни.

Воздержание не есть центр Поста. Центр Поста есть именно вкушение истин воли Божьей, богоустановленной жизненной гармонии вещей. Пост есть всецелое послушание Богу. Целомудрие мира. Вкушение постной пищи и невкушение скоромной не есть только отказ от одного рода физической пищи и вкушение другого ее рода. Не-вкушение и вкушение проходит чрез всю глубину жизни человека, касается основ его.

Пост есть отказ от вкушения человеческим сердцем и разумом всего призрачного не-истинного и не-вечного. Всецелое устремление ко вкушению вечного и истинного.

По-детски, наивно иногда люди думают, что в Посту им надо вкушать лишь то, что они не любят (все невкусное) и отказываться от всего любимого (вкусного). Это, конечно, детская концепция поста. В ней есть доля истины, но она не дает подлинного воздержания.

Упражнять свою волю во вкушении всего невкусного и в невкушении всего вкусного не плохо. Но это лишь внешне поставленная задача, лишь отвлеченная тренировка воли.

И вкусное можно постнически вкушать. Даже Василий Великий говорит, что постники особенно остро воспринимают вкус и вкусность даже самой простой пищи. Так что тут дело в чем-то более глубоком.

Постническим вкушением пищи, например, всегда будет вкушение благодарственное. То, пред коим и после коего и во время коего, человек в сердце своем искренно благодарит Бога за дар пищи. Постна всякая пища, делающаяся некиим трамплином сердца к небу и Богу. И, наоборот, скоромна всякая пища, даже сухая, снедаемая без этого чувства сердечной благодарности Богу, подателю всяческого блага. Благословен брак, где супруги поставляют центром своей совместной человеческой и брачной жизни Бога и исполнение Его воли. Благословенно и причастно также Святому Посту всякое человеческое земное дело, открывающее и благовествующее Бога. Всякое слово, говорящее правду, всякое дело, являющее смирение, кротость, доброжелательство сердца человеческого.

Пост есть явление глубоко положительное, светло-активное. Оттого Господь повелевает постящимся не помрачать лице своего, но помазать главу и умыть лице свое. Пост есть веселие, радость духа, торжество вечности над временностью, победа правды над ложью, любви над ненавистью, света над тьмою. Пост есть цвет жизни, лучшая песнь человека в мире: песнь, переходящая в пасхальное песнопение.

Вполне естественно после этого сказать, что скоромное отношение к жизни есть отношение плоское, узкое, материалистическое, человеконенавистническое, или животное отношение.

Непонимание поста и воздержания есть непонимание своего безобразия, без-образия Божия в себе. Непонимание постного, узкого пути сердца в Царство Божие есть непонимание и своей глубины и широты в Боге.

Атлет знает, что если он за десять минут до состязания съел обед из пяти блюд, дело его проиграно. Это же знают артисты-певцы пред своим концертом. Но это очень мало кто знает из молящихся Богу. Они думают часто, что молитвенное дыхание их сердец не зависит от качества и количества их пищи. Они думают, что лучшие их переживания и религиозные их возвышения не стоят в тесной зависимости от насыщенности их желудков и степени удовлетворенности их покоелюбивой и сластолюбивой плоти.

Но опытные в духовном деле люди знают очень хорошо, что существует прямая зависимость сеяния в дух от сеяния в плоть (Гал. 6, 8).

Сеющие в плоть не после, а уже сейчас пожинают в каком-то смысле тление; сеющие же в дух пожинают не потом, а тотчас же жизнь вечную, в виде утончения духовного слуха и зрения, обострения восприятия духовных истин, лучшего слышания Божьих заповедей, наитончайшего разумения своей души и душ других людей, облегчения сердечной молитвы, прикосновения к смиренности небесной, и миру Христову, столь вожделенному для всякого сердца.

Пост не есть только усилие души, чтобы есть все не-вкусное. Пост, это есть сеяние в Дух, причащение Духа Божия, и потому Пост всегда заканчивается и исполняется в Св. Причастии Тела и Крови Христовых, что делает явным Пост не как отрицательное действие, но положительное, устремление к Причастию Христа, жизни наиболее полной в Нем. Все остальное подготовка. Путь не должен делаться самодовлеющим и закрывать самую цель пути.

Но, как живет человек часто в мире ради самой этой своей жизни, жить, как живется, а если можно, то и получше жить (не понимая, что жизнь эта его не есть цель, но лишь путь к цели), так и пост обычно переживается человеком вне его цели, а лишь как нечто в себе самом имеющее смысл, как исполнение известного обряда. Оттого встречались и теперь часто встречаются среди христиан такие постящиеся, которые сочтут великим грехом для себя вкусить в посту даже молочное (не говоря уже о мясе), но остаются в своем бесчеловечном и жестокосердном окаменении сердца в отношении к своему ближнему. Толкают в самом храме без зазрения совести своих соседей, обижаются на некланяющихся им и зеленеют, узнавая о благополучии и счастии других; говоря в обществе, выставляют себя, свои достоинства, свои знакомства. Невозможно понять постящегося и остающегося среди своих мелких интересов, злословий и острословий. Это какое-то уродство духа. Невозможно понять механического пощения, как и механической молитвы. Люди, механически, по обычаю лишь не сознательно постящиеся и молящиеся, обманывают не только самих себя, но и Господа. Пост не обряд и не иогическое действие. Пост есть целостное миросозерцание евангельское.

Прекрасно и чудно оно: Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененные. Это начало поста. А его действие: и Я успокою вас. Философия поста: возьмите бремя Мое на себя; а его психология: и научитесь от Меня. Исполнение Поста: и найдете покой душам вашим. Характеристика же общая Поста: ибо иго Мое благо и бремя Мое легко.

Больным, немощным, рождающим не заповедан физический пост. Он им уже дан в болезнях и муках, и ослаблении физического их состава. Ради духа и цели своей жизни, им надо укреплять свою плоть земной пищей. Пост для них только в кротком и терпеливом приятии и перенесении всей жизни и ее мук, в покаянном устремлении к Творцу и Спасителю, в благодарении Его за все. Пост для них лишь в одном духе, в сердце, где его начало и где его конец для всякого человека. Это же может относиться и к живущим в воюющих странах, где вводятся пищевые ограничения. Пост в этом случае покорное и кроткое принятие всех этих ограничений.

Для здоровых, сильных, у коих избыток их физической силы препятствует молитве, целомудрию, смирению, физический пост великое благо. Он даже физически очень полезен для них. Медицине хорошо известно, что болезни разных внутренних органов (особенно во второй половине жизни) развиваются несравненно легче от переедания, чем от недоедания.

Пресыщенный человек всегда находится в каком-то обольщении относительно себя. Он чувствует себя всегда лучшим, чем он есть, и доброта его, как доброта пьяницы, исходит не от глубины сердца, а от глубины желудка. Известно, что пьяница, с умиленными слезами желающий целоваться со всеми, совсем не добр по существу своему. Это пьяное умиление у него может сейчас же перейти в озверение. Так же и разнеженный от сытой и праздной жизни сластолюбивый человек часто бывает склонен к благодушным порывам и мыслям. Но все это у него не основательно. Это доброта лишь пена над глубиною моря эгоизма. Его добро – дом, построенный на песке (Мф. 7, 26). Подуют ветры, разольются реки, и будет падение дома того великое. Иначе сказать, придет смерть, и уже последние минуты земной жизни этого человека развеют мякину его добрых настроений и чувств; и душа его встретит страшную для себя вечность, в которой не найдет ничего сродного или близкого себе.

Но лишь стоит такому человеку (да и вообще всякому) немного попоститься, утеснить плоть, сузить свое пространство жизненное на земле каким-либо самоограничением, как этот человек увидит все свое бунтующее эгоистическое естество. Оттого-то многие постящиеся бывают злы и раздражительны, а стоит им только вкусьненько поесть, как они становятся кроткими и добрыми. Но что стоит эта их кротость, являющаяся следствием услаждения или поблажки чувственности.

В семьях таким постникам обычно говорят: да поешь ты лучше, но не злись и не будь мрачным и для нас невыносимым. Так же и курильщики делаются рабами своего табака; и если не воскуряют пред идолом своей гортани, делаются раздражительными и невыносимыми для окружающих. Это плоть бунтует и злится, как пес голодный. Но лишь бросишь ей подачку, она умиротворяется, и из пса делается ласковым ягненком. Но, спрашивается, какая нравственная цена подобному превращению? Чем возвышенным и истинным обусловлено оно? Ничем. Вот это и есть душевный человек в своей стихии природной, не разумеющий того, что от духа Божия, а что от духа плоти; он способен спутать, смешать два различных умиротворения своей души.

Но надо пройти человеку чрез всю боль обнаружения своего грешного подполья. Надо ущемить, расшевелить плоть свою, душу свою; надо лишить себя каких-то своих ценностей, каких-то своих пристрастий и посмотреть: каково внутреннее нашего естества? Надо поднять половицу и посмотреть, нет ли гадких насекомых в доме нашего сердца. Надо нам пред Богом и пред собою, снять нас украшающую и скрывающую наши недостатки одежду, одежду, опрысканную духами цивилизационного самообольщения, и посмотреть на гной своей больной может быть смертельно души.

Этому учит нас Пост. И этого он достигает, будучи истинной и самой совершенной гигиеной человека.

Ущемим немного себя, свою самость, душевно-плотскую. Начнем с пищи. Бунтует или не бунтует душа? Посмотрим, зарегистрируем ее состояние. Ущемим ее покой эгоистический. Опять, посмотрим. Ущемим ее душевные привязанности, введя их в русло меры, попробуем быть свободны от всего, чтобы самую последнюю глубину духа своего отдать Господу Иисусу Христу, Его духу, Его чистоте, Его правде. Опять понаблюдать над собой. Не все попытки будут удачны. Но срывы не докажут нам неправоты наших лучших исканий; они лишь докажут нам всю нашу немощь, нищету духовную. И поставят нас пред правдою смиренных наших чувств и самооценок.

Пост обнаруживает всю несостоятельность, всю душевную нищету нашу человеческую. Это драгоценное обнаружение. И он же обнаруживает силу Божию, действующую в этой нищете, в слабости человеческой. Это уже громадное достижение Поста в деле человеческого самопознания и познания Бога.

Далее Пост открывает человеку двойственность его, наличие в нем двух жизней: душевно-плотской и духовной. Далее Пост открывает тройственность сил, действующих в человеке: 1) собственную человеческую энергию духа, 2) силу Божию, извне приходящую, сродную духу и блаженную для него, и 3) силу темную, реально могущую воздействовать каждое мгновение на человеческий дух, силу, тоже извне приходящую. Опытное познание тройственности сил, внутри человека действующих, можно получить только в посте и чрез пост. Не говорим уже о том, что освободиться от силы темной можно только молитвой и постом (Мф. 17, 21), как сказал Сам Основатель жизни человека.

Молитва без поста, то есть без свободы сердца от всего в мире, от всяких ценностей, зависимостей и привязанностей душевных и плотских, не есть молитва, но то, что Спаситель называет многоглаголанием. Не уподобляйтесь, говорит Он, язычникам, которые думают, что во многоглаголании своем будут услышаны (Мф. 6, 7). Знает Отец, что нужно нам. Ему нужно не столько само наше прошение как таковое, но нужно Ему соединение нашего духа с Ним, с Его Духом. Чрез прошение ли, чрез покаяние ли, чрез благодарение или славословие наш дух соединяется, сродняется с Духом Божьим и оживает, воскресает, находит в Нем свое блаженнейшее бессмертие.

Оттого молитва, как произношение определенных слов еще не есть молитва. Но молитва обусловлена освобождением сердца от греха, от пристрастия к тленному; хотя бы на единое мгновение! Она связана с жизнью сердца.

Пост, во внешнем выражении своем, есть, конечно, и упражнение, в смысле приобретения опыта. Тренировка своего тела и своей души, закалка чувств, очистка ума, оснастка своего жизненного корабля для встречи вечности, а пред нею последнего шторма, последнего всежизненного наводнения: смерти.

Смерть предлежит всем. И тем, кто о ней думает и к ней мудро готовится, и всем прочим, прячущим голову своей души от смерти в песок мелких чувств и переживаний. Как страус не спасается от смерти подобным маневром, так и люди не избегают своей кончины оттого, что они о ней стараются не думать.

Но только думать о смерти мало. Надо думать чисто, мудро, целесообразно, религиозно. Пост этому учит. Он удаляет не только забвение о смерти, но и легкомысленную о ней память. Эх! в жизни живем мы только раз! – несутся восклицания хохочущих и опьяненных людей. Конечно, это не есть память о смерти. И не все воины, глядящие бесстрашно в лицо смерти, имеют благословенную о ней память.

Религиозная память о смерти есть память о конце всей старой номенклатуры ценностей и переживаний этой жизни; и благоговейная память о новой, о бессмертной жизни в мире вечной божественной правды и гармонии.

Христианская память о смерти есть память не о смерти, а о Жизни, память обетованного. Как у древних евреев была память о земле обетованной, так и у христиан есть память о будущем торжестве Жизни за узким входом в смерть. Оттого христианская память смертная всегда светла. Она ободряет и укрепляет человека в этой земной жизни, ибо чрез нее он созерцает уже здесь семя будущего. Во всех временных явлениях находит бессмертный смысл, видит отсветы непреложной и светлой вечности.

Пост обостряет видение всей временности этого мира и реальности мира будущего. Пост углубляет чувство ответственности за земную жизнь, за всякое ее дело и слово; за всякое мгновение. Приводя нас к познанию нашей слабости, Пост нам облегчает смягченное и просветленное отношение к недостаткам окружающих нас людей. Прокаженный, обнаруживающий свою болезнь, ближе и легче пойдет к другому прокаженному, чем человек, хотя и прокаженный, но не знающий еще о своей болезни и воображающий, что он здоров. И все святые прикасались к познанию своей греховности и слепоты своей природы, чрез это постническое познание, и чрез это восходили к все большей жажде совершенной жизни Христовой. И обнимали сострадающей, сочувствующей любовью все грешное стенающее творение, себя почитая самым несовершенным его выражением.

Новый человек творится Господом из покаяния, как ветхий человек из праха земного. Свой дух Жизни (Быт. 1) Господь вдыхает в человеческое покаяние, как в земной прах, и сотворяет человека по образу Своему и по подобию. Мы, люди, стершиеся монетки, потерявшие на себе царский лик. Мы кусочки меди бряцающей. Пост, покаяние чудесно обновляют печать Божию на нашем лице; в глазах, в словах, в мыслях и самых затаенных думах отражается Божье Царство и отсвечивает через нас в мире.

Старое – стершееся, обессмыслившееся, обессолившееся – делается новым, Христов дух – печать Духа Истины – ложится на человека и на всю жизнь, на весь век его. Он становится истинным человеком, чрез Богочеловека-Христа, соединившего Бога с человеком.

Пост Светлый есть близкое достижение мира божественного. Невидимые ангельские крылья вырастают у владеющего воздержанием и светло влекут его в новую и новую жизнь. Телесное и душевное, через пост, преображается в духовное.

Смысл жизни найден; и человек, имеющий веру и волю освобождаться от самого себя, от всей своей самости и гордыни, получает дар становиться рабом Божьим. Истинный раб Божий, это то же, что друг Божий, что сын Божий. Это человек, свободный от зла, от неправды, от томления в своей грешной ограниченности.

Почему люди не веруют в Бога?

Почему так случается, что человек, созданный Богом, не верит в Него?… Не по одной и той же причине люди закрывают себя от Бога.

Наш русский философ Владимир Соловьев справедливо говорил, что есть «честное» неверие, и есть «нечестное».

Нечестное не хочет, чтобы Бог был, оно убегает от всякой мысли о Боге, прячется от нравственных законов святого мира. Злые и эгоистичные люди заинтересованы в том, чтобы «Бога не было». Божие бытие, которое, в сущности, есть их спасение, представляется им Страшным Судом, судящим их нечистую и бессмысленную жизнь. Среди таких неверующих есть не только отрицающие Бога, но и охваченные ненавистью к Творцу, чем, конечно, они только подтверждают бытие Того, Кого отрицают. Невидимый, но ощущаемый сердцем образ величайшей святыни Творца – связывает эгоистическую и греховную волю человека.

Есть другие неверующие, которые болеют проблемами зла, добра, истины, нравственной жизни. В них нет самоудовлетворенности. В человеческом своем отношении к миру и людям, они хотят блага всем, но надеются достичь гармонии и счастья мира только человеческими и внешними средствами. В этом они, конечно, неправы и слишком оптимистичны. Человеческие средства и силы ограничены. Без помощи Высшего Божественного мира человек не может найти настоящей жизни.

Есть в мире еще бездумное, животное неверие. Жует человек свою жвачку материальной жизни и ничего ему больше не надо. Лень даже подумать о Боге, о своей душе и вечности, ее ожидающей.

Евангелие уподобляет таких людей гостям, которые будучи приглашены к великому и доброму Царю на пир, «словно сговорившись» (аргументы этого неверия не сложны) отказываются от приглашения. Один говорит: «Я купил волов и иду в поле их испытывать, прости меня, не могу прийти»; другой делает женитьбу свою предлогом для отказа от Божиего приглашения; третий находит еще какой-то предлог не прийти к Источнику жизни. Люди отказываются от самой главной ценности в жизни, от близости к Творцу. Погруженные в свои житейские дела, заботы, радости и печали, они не желают поднять свою жизнь выше их, к вечной истине.

Отвергающие правду Божию (или ее еще не познавшие) люди попадают в клеточки разных партийных, классовых, расовых, национальных и всяких иных личных и коллективных, эгоистических, друг другу в мире противоречащих «правд». Они не видят за своими правдами и над ними единой Божией правды.

Так живут многие, не понимая того, что вся история человеческая с ее войнами, смутами, кровопролитиями и насилием одних людей над другими, – есть только практический и логический результат человеческой жизни, не пришедшей к своему высшему, духовному завершению и просветлению через подчинение Божией правде.

Всякий человек стоит пред Богом всю свою жизнь, – хочет ли он или не хочет этого. Солнце не спрашивает об отношении к нему. Оно озаряет и согревает мир. Но – не напоенные водою сады сожигаются солнцем, и спрятавшиеся в темный подвал своего неверия люди остаются во тьме.

Есть «неверующие» как бы по недоразумению: это – духовно честные люди, но они себя считают «неверующими» потому, что им внушили или они сами усвоили себе неверное понятие о Боге, о мире и о человеке. Такие люди в глубине своего существа не против Бога, они только против неверных, узких понятий о Боге. И в своем искании правды они легко способны познать духовный мир.

Всякий, знакомый с антирелигиозными журналами Советского Союза знает, что их содержание почти исчерпывается тремя идеями: 1) неискренностью будто бы всех служителей Церкви, 2) «классовой» сущностью будто бы всякой религии, и, наконец, идеей, что «наука несовместима с религией». О безосновательности – и религиозной и научной – этого последнего утверждения я уже говорил, и буду говорить еще. По поводу классовой сущности всякой религии аргументы неверия также неосновательны. Жизнь вечная нужна всем людям, независимо от их социального положения…

Но в аргументе нравственной слабости верующих и служителей Церкви есть основание. Скажем открыто: мы, верующие и священники, не всегда бываем на высоте своего великого служения Богу. Только антирелигиозники, укоряющие нас в этом, не замечают, что этот аргумент, как раз не антирелигиозный, а чисто религиозный. Это нравственный аргумент, совсем не связанный с материализмом… Во все века бывало, и сейчас есть немало, по наружности только «верующих в Бога» и «христиан» только по имени. Но разве нравственная слабость тех или иных людей и пастырей может опорочить жизненную силу, мудрость и свет Божественного евангельского учения?

Евангелие само нам говорит, что даже среди двенадцати самых близких учеников Христовых оказался один предатель. Это не опровергает истины Христовой, наоборот, еще более подчеркивает ее. Худы ли мы, христиане, или хороши, это имеет отношение лишь к нашему спасению, но не к бытию Божиему.

Лжецы и преступники искривляют только свою личность, но не правду Божию… Никакое человеческое лицемерие не в силах потушить свет Божественной мировой правды. «Правда Господня пребывает вовек». И немало есть, и всегда бывало, людей, которые любят Христову правду больше своей жизни.

Честным неверием было неверие апостола Фомы. Хотя он проявил напрасно свою недоверчивость к словам людей, которым можно было верить, к апостолам, но, пожелав увидеть Христа воскресшего для уверования своего, он как бы от радости страшился верить…

Если Христос воскрес, тогда ведь и его, Фомы, жизнь должна в корне измениться, пойти совсем иначе… Все тогда в нем должно быть озарено этим светом… И когда увидел Фома истинно воскресшего Христа и коснулся своими руками Его гвоздиных ран, – он воскликнул радостно: «Господь мой и Бог мой!» И Христос ему сказал: «Ты поверил потому, что увидел Меня; блаженны невидевшие и уверовавшие» (Ин. 20,29)".

Немало есть таких людей в мире среди всех народов. Не имея возможности увидеть Христа своими физическими глазами, они с несомненностью видят Его глазами своего духа, видят близость Божию любовию и верой.

Честное сомнение найдет истину, потому что ищет ее без лукавства. Жаждущие последней правды уже нашли Бога, потому что эта жажда и есть жизнь самой Божественной правды в людях.

СВОБОДА И ВЛАСТЬ

Религиозная свобода и государственная власть – сколько было в истории недоумений, недоразумений, трудностей в выяснении взаимоотношений… И не всем легко понять, что свобода людей, граждан не только «этого» мира, состоит в том, что, как подчиняясь тем или иным земным властям, так и не подчиняясь им в том или другом, они могут исполнять волю Божию.

Восставая в чем-либо против каких-либо властей этого мира, христианин восстает не на природу этих от Бога данных властей, а лишь на неправедное их содержание. В этом сущность христианского личного мудрого, зрячего отношения к власти, в отличие от анархического, самостного или абстрактного. Человечество привыкло либо тупо подчиняться всякому принуждению, либо эгоцентрически восставать против всякого принуждения и даже против самой природы власти. Лишь к слепому и самостному противлению властям относятся слова апостола: «Противящийся власти противится Божию установлению».

Восставая против неправедного духа той или другой власти, борясь за восстановление попираемых в мире Божиих законов, человек, в сущности, защищает самый лик власти как Божиего установления, данного Богом на добро, а не на зло.

Власть дается на Богослужение и на служение человеку, его истинной свободе, – не на боговосстание и не на господство над человеком. Первой земной властью является власть родительская. И ребенок призван не только ей повиноваться, но и почитать ее: «Чти отца твоего и матерь твою». Однако даже это первое свое повиновение человек в некоторых случаях может, и даже обязан, нарушить, ибо «должно повиноваться больше Богу, нежели человекам» (Деян. 5, 29). Если в отношении законной и природной родительской власти заповедуется Евангелием страшное в чистом своем значении слово «ненависть» (т. е. высшее выражение отвержения), то тем более человек имеет право свято «ненавидеть», т. е. отвергать ту власть мира, которая удерживает его или других людей от послушания последней власти и правде Божией. Таков диапазон данной свыше человеку свободы духа! Но эта свобода рождается не из эгоизма человеческого, а из любви человека к Богу. Самость надо связывать ограничением (и «государственным» тоже); даже злым господам апостол советует подчиняться по совести (а не из низменного чувства выгоды или страха наказания) – этим воспитывается внутренняя свобода служения прежде всего Богу в разных условиях. Инок в монастыре призван слушаться даже недостойного игумена («если только он не еретик»). Так связываемая самость, эгоцентричность человека открывает наилучший путь к свободе человеческого духа. Оттого истинная христианская кротость, не оправдывая рабства и не поощряя насильников, является высшим утверждением человеческой свободы и силы духа.

Если же свобода взыскуется не подлинная, а эгоистическая и Божия воля пренебрегается, то зло умножается. Это мы видим в истории. Лишь исполнение воли Божией и умаление эгоистической воли, являясь осуществлением любви и послушанием Богу, есть явление истинной свободы.

Некогда христианский епископ приветствовал Аттилу, входящего в Европу: «Да будет благословен приход твой, бич Бога, Которому я служу, и не мне останавливать тебя!» Было бы неверно отсюда выводить мысль, что всех аттил надо всегда приветствовать такими словами. Аэций и Теодорих хорошо поняли, чем им надо было встретить Аттилу… И чрез таких понимающих людей земля уже сколько раз очищалась от «бичей», переставших быть Божиими.

Приветствие христианского епископа (глубокое по духовному содержанию своему) не делало, конечно, ни Аттилу, ни его варваров теми силами, сопротивление которым воспрещается. Но Аттила в самой разрушительности своей был призван сделать нечто положительное: вразумить развращенную Европу и сжечь догнивающие остатки древней цивилизации… После этого «ассенизаторского», можно сказать, в историческом аспекте дела Аттила с его варварами как беззаконная и нечестивая власть был изгнан чрез людей той же самой силой Божией, которая его «допустила».

Жанна д’Арк, борясь против поработителей своего народа, пытавшихся установить в ее стране свою «законную» (и даже «христианскую») власть, следовала древним библейским примерам и своим непосредственным откровениям Духа, подтвержденным впоследствии тою же Церковью, слепые представители которой ее умертвили.

Но не всякое время истории бывает временем Жанны д’Арк. Это надо учесть. Не всякое время бывает и временем Дмитрия Донского и преподобного Сергия. Далеко не всегда и не всякий борец против какого-нибудь общественного зла непременно несет в себе благодать истинной борьбы. И не всякий человек, имеющий благодать личной борьбы со злом, имеет уже и благодать общественной борьбы со злом. Есть и было немало в мире таких борцов, которые, пренебрегая благодатью борьбы со своим злом, пытались, однако, нести борьбу со злом общественным, и даже в мировом масштабе. От этого зло только умножалось. И хотя всегда были люди, несшие в истории благодать общественной борьбы за правду Божию, но в истории было больше безблагодатных и лицемерных человеческих борений со злом и только «воздух биющих» слов. Это относится и к нашему времени, и не только к светской, но и к церковной области.

Зовя к повиновению государственной власти, апостолы зовут к повиновению власти как таковой, данной на созидание и на охрану доброго созидания. Апостолы зовут к послушанию тому, что является «от Бога» (в истории были мечтатели, гнушавшиеся всякой властью в мире, готовые видеть во всякой государственной власти «печать диавола» и «силу антихриста»).

Апостол Павел во всех изгибах своей удивительной мысли выводит человека из «двухмерных», материалистических отношений к жизни и поднимает в ту область, где есть и третья сторона жизни (глубина) и где весь мир уже видится как озаренный Божиим светом. И только в этой глубине понимания мира как творения Божиего, хотя и лежащего «во зле», но прежде всего лежащего в Боге («везде Сый и вся Исполняяй»), история человечества перестает быть только «скверной», подчиненной лишь одной грешной человеческой или демонической воле… Над всякой силой мира встает всегда сила и воля Творца… И эта высшая сила допускает или благословляет те или иные события мира, выявляя человеческую свободу, открывая цель истории.

Наблюдая человеческую власть, задавшуюся целью отвергнуть власть Божию в мире, мы спрашиваем себя: какая воля движет такой властью? Конечно, воля человеческая и демоническая, т. е. тварная. Но какая воля допускает ее на земле? Злую волю терпит, конечно, не благословляющая, а допускающая воля Божия, без которой ничего в мире не может произойти. Ради наиболее яркого выявления отвратительности зла пред потемненным сознанием, ради научения нечуткого человека ценностям высшим, вечным, ради спасения мира от зла воля Божия допускает в мире эту «экстериоризацию» обезображенного грехом человеческого сознания и злой воли, следствием которых являются и разрушительные стихийные явления природы – бури, болезни, эпидемии, землетрясения, наводнения, катастрофы… Не благословляет Творец это божественное искажение Им созданной гармонии жизни, но допускает его с целью промыслительной для человека, с целью исцелить искажение духовное в людях. И только поняв всю беззащитность, слабость и смертность свою без Бога, человек может найти свое великое спасение в Боге… Увидеть это можно только в свете вечности.

Много недоумений в душах вызывают столь горькие для человечества временные победы зла в личности, общественной и мировой жизни людей. Эти «победы» зла, в сущности, являются лишь следствиями. Они допускаются Богом ради обнаружения зла и чтобы оторвать сердце человеческое от пристрастия к быстро преходящим ценностям мира. «Богатство течет, не прилагай к нему сердца», – говорит Писание. И весь мир со своей славой «течет». Все превратно на этой земле, но трудности ее допускаются, чтобы выявить, разжечь в человеке любовь к Жизни Вечной и к Тому, в руках Которого вся Жизнь. В мире все должно смирять человеческий титанизм, все призвано разрушить утопическую, ложную веру людей в возможность земного рая без Бога, среди зла и смерти.

Экстериоризацией смерти, зла, живущего в сердцах человеческих, должна быть выявлена и укреплена человеческая свобода преодоления зла и смерти. От этого – все трудности мира и все его болезни! Но они не к смерти, а к славе Божией (Ин. 11,4). Плуг вспахивает землю под зерна вечности. Цепы молотят хлеб Жизни, отделяя зерно от мякины.

Создав человеческую свободу (положив именно в ней Свой «образ»), Творец допускает наше самоволие, рождаемое нами из драгоценной нашей свободы… Выбор между добром и злом только допускается Богом, а выбор человеком Божией правды благословляется.

И в этой именно борьбе внутри самой свободы выявляется сущность человека.

Обнаружение внутреннего зла, допущение внешней власти антирелигиозников, материалистов, замышляющих превратить тот или иной народ или коллектив людей в трамплин для прыжка воинствующего материализма в мир, – вызов всем людям, не только данной страны, но и всего мира. Это призыв всего человечества к Богу.

Допуская демонов вселяться в свиней (образ вселения зла в какой-либо коллектив или государство), Творец обнаруживает перед глазами людей реальность того духовного, невидимого зла, в которое многие еще не верят. Этим указывается каждому человеку необходимость восстать против демонов тьмы, облечь свое сердце в Божий Свет.

Личное, коллективное, общественное и государственное беззаконие доводится в истории до его логических и метафизических последствий, чтобы добро сделалось еще более горячим. «Теплохладное» же добро все время извергается из Божиих уст», лишается в истории самого имени добра, и на смену этому неистинному, лицемерному добру приходит откровенное зло – да воспрянет сердце человеческое! «Знаю твои дела; ты не холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден, или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих… Кого я люблю, тех обличаю и наказываю. Итак будь ревностен и покайся» (Откр. 3, 15,19).

Понимание того, что та или иная физическая или социальная болезнь допущена свыше, не может, конечно, помешать самой активной борьбе против этой болезни. Как физические, так и социальные свои болезни человек призван лечить всеми доступными ему средствами, предочистив себя покаянием и преданностью в волю Божию. Не лекарства, не доктора сами по себе, не хирургические ножи вылечивают человека, общество или народ, но сила жизни, от Бога исходящая. Она исцеляет, живит, воскрешает непосредственно и через лекарства, докторов, хирургические ножи… Таково теоцентрическое сознание, столь нужное всем; от него все отпадают люди, но к нему призваны возвращаться.

Божия власть в отличие от человеческой не убивает и не связывает свободы человека, но освобождает, воспитывает свободу и совершенствует ее, лечит Любовью и Истиной. Логосом Божиим освобожденный человек высоко поднимается над преходящими властями и явлениями этого мира. И можно слышать, как Истина, окрыляя последнюю свободу человека, гремит в грозных событиях земли и тихо склоняется над верной душой, напояя ее ведением тех тайн, которые нельзя «поведать врагам» – даже тем, кто хочет быть другом, но еще не стал им.

Статья напечатана в журнале «Русский дом» № 6 за 1999 год.

Христианское отношение к богатству и бедности

***

Наше время предлагает христианину ответственное и тяжелое испытание – испытание богатством и бедностью. Помня о том, как «трудно богатому войти в Царствие Небесное», мы зачастую с готовностью решаем, кто именно – богатый или бедный – ближе ко Христу. Решаем, судим, забывая о том, что материальный достаток и социальное положение вовсе не являются свидетельством того, какова душа человека.

Архиепископ Иоанн Сан-Францисский (Шаховской), переживший и времена безбедные, «достаточные», как говорили прежде, и годы настоящей бедности, лишений, размышляет о том, как во всех испытаниях сохранить существо христианского духа, истинную – во Христе – духовную свободу.

Работа архиепископа Иоанна дополнена благодарственными молитвами и покаянным каноном, так как именно благодарение и покаяние помогают сохранить мир, радость и покой в душе, какие бы испытания ни посылал нам Господь.

Бедность и Богатство

Бедные могут обогащать богатых… Богатые – обеднять бедных… Как различно произносит мир эти слова! Неверующие за ними подразумевают эксплуатацию бедных богатыми. Верующие во Христа, живущие во Христе люди видят в этом утверждении совсем другой, гораздо более широкий и богатый план: бедный материально может высотой и чистотой своего духа возвышать, духовно обогащать более материально богатого человека. И наоборот: неблагополучный, в нравственном смысле, богач, конечно, «обедняет», духовно опустошает соприкасающегося с ним бедного человека. Ибо каждый не только «за всех виноват», но каждый на всех влияет, независимо от своего социального положения. В мире же постоянно, невидимо для глаз поверхностного сознания, ходят, перекатываются друг через друга волны нравственных и духовных энергий отдельных людей, бывающих не только для себя, но и для всего мира фабриками добра или зла, проводниками света Христова или тьмы дьявольской.

Не само по себе материальное богатство вредно (оно нравственно нейтрально), и не сама по себе бедность полезна для возвышения души (бедность тоже нравственно нейтральна). Но похотение, обожествление богатства есть личный и социальный яд: когда богатству приносятся человеческие жертвы (а неразумный богач приносит в жертву себя самого и всех окружающих); когда забывается бессмертное и великое достоинство человеческое и цель жизни человека на земле. Похоть же богатства проявляется не только у богатых или богатеющих, но столь же часто у бедняков, завидующих лучшему материальному состоянию. Существо христианского духа есть свобода от всякого пристрастия к тленному богатству, и во Христе освобожденным, свободным духовно как от скупости эгоистической, так и от зависти эгоистической, может быть всякий человек, независимо от своего социального положения.

Бедность, которая живет завистью и дышит убийством, не есть благословенная евангельская бедность. Это есть ужасная бедность. Также и смиренный обладатель богатства, считающий себя лишь «управляющим» (см. Лк. 16) этого богатства, принадлежащего Творцу, и справедливо владеющий им, приобретающий милостивое отношение к миру через пего, конечно, не может быть причислен к тем богатым, о которых Спаситель сказал, что горе им. Нет, таким богатым – не горе, а радость, и – радость вечная.

Никакая материальность и никакое отсутствие материальности не есть само по себе ни добро, ни зло. Это только марксизм, вслед за буддизмом (как это ни покажется странным), возводит материальную сторону бытия в категорию нравственного добра и нравственного зла (тем выявляя религиозный по существу, хотя и отрицательный характер своих утверждений). Для христиан зло и добро – не во внешнем, но все в мире делается добром или злом в зависимости от внутренних побуждений и намерений человека, ибо как добро, так и зло суть чисто внутренние, духовные движения, создающие либо ад, либо рай внутри человека. Внешний же мир есть лишь периферия проявления человека, и, конечно, если светел человек, то и периферия его жизни будет светить.

Злом Спаситель назвал не само по себе богатство материальное, но «надежду на богатство», т. е. устройство своей жизни вокруг идеи материального благополучия. В Евангелии всячески подчеркивается непрочность, ненадежность такого богатства и такой надежды. Это и «дом, построенный на песке», и «богач, светло празднующий» свои дни и не понимающий, что его подстерегает внезапная смерть. Апокалипсис про такое богатство говорит очень определенно: Ты говоришь: я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды, а не знаешь, что ты несчастен и жалок, и нищ, и слеп, и наг… (Апок. 3, 17). В обратном значении этого выражения можно было бы сказать про какого-нибудь материально бедного человека, богатого добрыми и светлыми чувствами и самоотверженными поступками, но видящего лишь свою бедность, свое ничтожество земное: «Ты говоришь, что ты беден, худ, и нищ, и во всем имеешь нужду, а не знаешь, что ты богат во Христе, богат в вечности, и этого богатства, доставляющего тебе вечное блаженство, никто не может от тебя отнять»… Да, если бы все люди прониклись до конца этим истинным созерцанием реальности, как иначе пошла бы жизнь их; как разлетелись бы и исчезли все ужасные человеконенавистнические теории, одна другую сменяющие в мире, и воцарилось бы одно правильное, настоящее отношение к ценностям земли. Эти земные ценности, перестав быть высшими, сделались бы настоящими.

Богатство может быть благословенным даром Бога. И бедность тоже. Богатство может быть проклятьем для человека. И бедность тоже. Бедность делается проклятой, когда она пролетаризируется. Богатство бывает проклятым, когда оно пролетаризирует бедного человека. Пролетаризация бедности есть отнятие благословения у души, пребывающей в бедности, отнятие у нее путей духовных для стяжания и удержания у себя этого благословения. Пролетаризация бедности есть также отъединение, выключение бедного, в силу его бедности. Пролетаризация эта есть внедрение антихристова духа в бедных людей и началась она, конечно, не с Карла Маркса и не с вождей раннего социализма. Ее появление есть проявление вообще греха в мире: как в мире богатых, так и в мире бедных. Не только бедный человек своим неправильным отношением к бедности пролетаризирует бедность, но и богатый – своим неправильным отношением к своему богатству и к бедности других – также пролетаризирует бедность и собирает камни на свою голову.

Путь современного христианского сознания должен быть определенным идеологическим и – более того – пневматологическим, духоносным действием против пролетаризации бедности, как со стороны самих бедных, так и со стороны богатых. Это действие должно быть священной борьбой за величайшую ценность мира – душу человеческую, и вестись только через живую человеческую личность, чрез единение таких живых во Христе личностей человеческих и утверждение на собственном примере исповедуемых основ жизни.

В мире не два лагеря – капиталистов и пролетариев, – как то хочет представить внешнее сознание. В мире три лагеря: 1) безбожные бедняки, 2) безбожные богачи и 3) бедные и богатые (материально) христиане. Такова этическая карта мира. Христиане не делятся на «бедных» и «богатых», ибо бедные осознают преимущества своей бедности, богатые – стеснительность своего богатства и, во всяком случае, его непрочность и оттого – незначительность. И все остаются на своем пути, несут свое служение… Для этих третьих только и может быть, в собственном смысле, «социальная проблема». Для первых она не существует и не может существовать, ибо там действует принцип борьбы и решительной непримиримости, т. е. либо войны, либо чисто дипломатического, не имеющего никакой реальной силы, мира. Третья группа, конечно, наименьшая в мире, ибо небесно-почетная принадлежность к ней есть выражение не словесной и даже – считаем нужным подчеркнуть – не идеологической, но духовно-реальной, конкретной христианской веры. Только из этой подлинной реальности духа может вырастать идеология общественной христианской жизни.

Христианин есть трудящийся, независимо от своего богатства или бедности. Во всяком своем социальном и имущественном положении христианин есть труженик в деле жизни. В поте лица добывает свой хлеб физический и – хлеб духовный: вечную жизнь во Христе. Кто не хочет трудиться, тот и не ешь, – говорит апостол Павел (2 Фес. 3, 10), и его заповедь есть Божия заповедь для всех христиан. Кто имеет для себя хлеб физический без усилий (например, имеющий ренту), без борьбы с терниями земли, тот, если он христианин, не бездействует, но добывает хлеб для других людей, и тем самым приобретает хлеб духовный для себя и для других. Христианин, владеющий имуществом, никогда не празден, он всегда – «трудящийся»… Если же он не трудящийся, то он и не христианин.

Оттого христиане все – в одном лагере: богатые и бедные, знатные и незначительные по своему земному положению, и иначе и быть не может. Христиане лишены как зависти, так и пренебрежения. Высший и низший находят себя равными в плане вечности, и оттого невозможна зависть к высшему и пренебрежение к низшему. По мере своего труда и воли Божией (без коей ничто ни на небе, ни на земле не совершается) христианин достигает того или иного имущественного положения, наиболее для него полезного и спасительного.

Пусть вокруг бушуют страсти потерявших облик Божий людей, пусть пытаются завлечь христианина в свой тот или другой человеческий лагерь, где вместо любви спайкой является солидарность, основанная на преследовании низших и часто преступных интересов… Христианин не продает своей духовной свободы, возвышающейся над миром, за чечевичную похлебку скоропреходящего мира. И не строит свое счастье на страдании других.

Для Церкви Христовой «нет ни богатых, ни бедных»… Правильнее сказать, они есть, но лишь – в другом плане. Качества иные богатства и бедности в Церкви. «Богатые» – это нищие духом, «бедные» – богатящиеся своими земными ценностями. В отношении богатых у Церкви такой обычай: они Ей служат. В отношении бедных: Она им служит. Бедные почитаются таким образом достойными помощи, богатые – достойными служения. Церковная психология прямо противоположна психологии, обычно наблюдаемой в миру, где бедные прислуживают, а богатые принимают их услуги как нечто должное. Примечательно, что и вне пределов земли осуществляется этот закон Церкви: святые, отошедшие с земли, молятся за грешных людей, живущих на земле, и тем служат их спасению. Живущие же на земле верующие люди, как более богатые, чем усопшие грешники, потерявшие земное время для творения добра, могут помогать молитвою этим последним, служить их спасению.

Как в этом духовном смысле служение есть по преимуществу дело «богатых», так и в чисто земном смысле богатство, власть, положение всегда для христианского сознания связаны с принципом служения, а никак не вящего наслаждения земной жизнью (что есть принцип не только язычества, но язычества низшего, ибо высшее возвышалось над этим принципом эпикурейства).

Церковь на земле и на небе есть, по преимуществу, служительница всему «малому», беспомощному, угнетенному, недостаточному (все равно в каком – земном или духовном смысле). Сильные должны носить немощи бессильных, а не себе угождать… (заповедь Апостола) (Рим. 15, 1). Оттого Церковь одинаково склоняется над уврачеванием богатого, как и бедного: богатого, «надеющегося на свое богатство», и бедного, унывающего от своей бедности и заболевшего завистью к богатому.

Оттого истинные служители Церкви никогда не заискивают перед богатыми, даже если они жертвуют Церкви и строят ей храмы. Служители Церкви остаются свято-беспристрастными к богатству и бедности, не впадая и в другую крайность – обличение богатства как такового. Церковь знает, что не по внешнему своему положению будет судим человек, но по степени чистоты своего сердца и степени любви к Богу и к человеку: любви, выразившейся в делах.

Безбожные богачи не считаются и никогда не считались с бедным человеком. Они уступают лишь материальному давлению бедных. Своим жестокосердием и своим сидением на сгнившем (Иак. 5, 2) богатстве они разнуздывают низшие инстинкты бедных, и в своем эгоизме являются проповедниками атеизма… Неверные духу Церкви ее представители нередко развращали богатых своим заискиванием перед ними, потаканием их лицемерию, молчанием при их беззакониях… В этом были, конечно, виноваты и мы, представители Великой Русской Церкви. Мы не смогли завоевать себе духовного доверия со стороны масс русского народа, который в большей своей части ушел от нас. Мы не показали беспристрастия духовного и достаточной заботы о душах как бедных русских людей, так и богатых. Невозможно никакое восстановление, воскресение нашей православной русской культуры, если мы не пройдем сквозь огонь покаянного очищения и осознания своих грехов и ошибок. Священнослужители должны являть пример не только служения, но и покаяния.

На своем собственном историческом пути мы должны убедиться в праведности Божьего Суда над нами, и горе тем из нас, которые сочтут этот суд незаслуженным.

Ей, Господи Боже Вседержитель, истинны и праведны суды Твои (Апок. 16, 7).

Философия собственности

1. Человеку может принадлежать лишь то, что принадлежит Богу. Мир есть Божие творение, как и человек. Никуда человеку нельзя уйти от владения Божия. В какие бы бездны ни опускался человек, на какие бы высоты ни поднимался, всюду – владение Божие, бесконечное, необозримое, непостигаемое… Пилат опустился в бездну предательства: готов отдать на распятие Невинного Страдальца. И – что слышит от Премудрости Божией? – Ты не имел бы… никакой власти, если бы не было дано тебе свыше (Ин. 19, 11). Соединяя в Себе и во всех словах Своих полноту земного и небесного, Спаситель указал Пилату, во-первых, на тех кесарей, от которых им власть получена, а также – на Источник всякой власти, всякого владения.

2. Можно закрыться от Бога, от лицезрения Владыки. Так, например, Адам закрылся от Бога, спрятавшись в кусты. – Наивная психология всякого грешника. «Адам, где ты?» – «Я скрылся»… Сколько прошло с тех пор лет, а сыны Адама по-прежнему думают, что могут от Бога скрыться. И «скрываются» кто, где и как может – в глубине кустов своих идеологических, ветвистых, запутанных кустов культуры века сего: «частная собственность», «общественная собственность», «государственная собственность», «коммунизм», «капитализм», «социализм», «свобода», «рабство», «богатство», «бедность», «имение», «экономические законы» и т. д., и т. д.

3. В основе всякой сложности должна быть простота. Если нет этой первичной простоты, сложность будет хаосом. Если основная простота есть – сложность будет уже гармонией. Представить собою гармонию оркестра, где нет лишних инструментов, или хотя бы целое машины, где нет лишних винтиков, сложная культура века сего может лишь в свете познания первичных законов жизни, вложенных в мир Творцом.

Только пользуясь этим знанием абсолютных законов, можно взвесить все понятия человеческие, определить их настоящий смысл.

4. Мир принадлежал, принадлежит и будет принадлежать лишь Богу, какие бы силы ни хозяйничали временно в мире.

Неужели это значит, что у человека нет никакой собственности и быть не может? Наоборот. Собственность человеческая имеет свое непреложное основание в том, что есть собственность вообще, и есть Хозяин всего вообще. Значит, собственность может быть дана, если есть ее истинный Хозяин… Какой простор, какое глубокое основание всякого истинного владения! В свете этого обоснования делается понятным, почему нельзя ничего красть, присваивать и – ничем нельзя «богатиться», ни через что нельзя возвышать себя.

Вся собственность принадлежит Богу, так же как Ему принадлежит жизнь. И собственность так же раздается Богом, как жизнь.

5. Человеку дается «талант» – круг физической жизни, душевных способностей, духовных возможностей. Дается не для закапывания, но разрабатывания. Весь круг жизни человеческой может быть уподоблен «полоске земли». Не лежать на ней должен человек, но разрабатывать ее, эту Божью землю – жизнь, данную ему в управление, как залог лучшей жизни, лучшей земли. Верный в малом и во многом верен будет (Лк. 16. 10). И вот человеку дается лишь «малое». Как бы ни было велико для земных глаз его «малое», каким бы великим ни величали его люди – оно остается очень малым по сравнению с тем, образом чего оно является. Но и это малое должно быть пущено в оборот на пользу всего мира. Оттого богатые люди, творчески употребляющие свое богатство и сами скромно живущие, являются истинными христианами, несмотря на свое «большое имение».

«Мое только то, что я отдал», – говорит св. Максим Исповедник. Отдал… кому? – Богу, людям… Есть люди, не пользующиеся своим богатством. Среди них есть «спрятавшие его для себя», зарывшие богатство в землю, и есть люди, отдавшие его Богу, начавшие себя считать лишь призванными как можно справедливее его распределить в мире. Различно выражается это благодатное управление богатством. Иные раздают его сразу или постепенно. Другие сохраняют всю видимость владения, но в душе своей искренно отдают его Богу, и задачей их является уже только правильное его распределение. Оно может быть и обычным экономическим хозяйствованием, построением хорошего земного фабричного или сельскохозяйственного предприятия. По виду оно будет как «все дела мира сего», но по внутреннему содержанию своему оно уже будет малым осуществлением Царствия Божия… Так, А. С. Хомяков имел землю и даже прикрепленных к себе крестьян, но по существу являлся не хозяином земель своих и людей, а заботливым отцом и даже слугой их. Таково миросозерцание всех имеющих состояние христиан: хозяев, промышленников, фабрикантов… Таково было и владение истинно православных царей.

Говоря миру: Больший да будет всем слуга, Господь Иисус Христос под «большим» разумел богатого, все равно чем: деньгами, положением, талантом… «Больший» должен служить, а не властвовать чрез те дары (материальные или духовные), которые даны ему лишь на время.

6. Всякая собственность этой земли кратковременна и пресыщена печалями (Иов. 14, 1), ибо, приходя и привязывая к себе человека, сейчас же уходит, оставляя в человеке недоумение, боль, скорбь, смерть. Оставляет пустоту вместо себя и прах вместо человека. Но, пока не осталась пустота вместо собственности, имение может приносить «плод мног»; даже малое имение бедного человека, ибо лепта вдовицы явилась большею ценностью, большей энергией добра, чем сокровища фарисеев.

7. Собственности у человека меньше, чем он думает. Лишь «в мыслях» своих миллионер обладает своими миллионами. На самом же деле они обладают миллионером, который, в большинстве случаев, бывает ими связан, принужден к определенному образу жизни, прикреплен к определенному кругу людей, вынужден иметь вокруг себя искательство, ложь, лесть, зависть, подобострастие, неискренность, покушения на свою жизнь – физическую и душевную… Разве это все не рабство, не каторга, увеличивающаяся по мере увеличения состояния? Велико ли то, что можно купить за деньги? Находится ли в числе покупок мир души – высшее счастье?

8. Если же посмотреть с другой стороны, собственности у человека гораздо больше, чем он думает… Каждый глоток воздуха, попавший в его легкие, есть его собственность, и притом гораздо большая, чем монета, лежащая в его кармане, ибо делается непосредственным поддержанием его жизни. Каждый луч солнца, согревший человека, есть его тепло, соединившееся всецело с ним… И так во всем, во всех мельчайших проявлениях жизни, человек окружен собственностью, дарами Божьими, изливающимися на человека, превращающимися в самую жизнь человеческую. Велик и славен этот закон, делающий из всякого человека богача.

9. Чтобы войти в гармонию расстроившегося, но ныне настраивающегося мира, человек должен по совести (а не умом лишь) признать над собою власть Бога, сам сделаться собственностью Божьей, так как весь мир этою собственностью уже является. Бесчисленные мириады миров, звезд, солнц, неисчислимые септиллионы жизней вращаются в пределах, положенных Творцом. Камни, вода, воздух, земля, огонь – подчиняются непреложным законам, в которые человек может заглянуть, которые ему дано «открывать»… Для чего? Для научения себя правильной жизни по этим законам. Подчинение физическим законам есть лишь образ подчинения духовным законам Бога. Как физическая природа открывается в естествознании, физике, химии, механике, космографии и других науках, так духовная природа открывается в Евангелии. Глядя на подчинение Богу физической природы, человек должен научиться подчинению Богу своего духа.

10. Трезвому, непредубежденному человеку естественно думать и видеть, что его земная «собственность» – более чем относительное явление… Как исчезают века, так исчезает всякая собственность человеческая на земле. Словно пар в воздухе, растворяются все «права» на землю, на имущество, на самую жизнь, – права отдельных людей, городов и народов.

Неразрушима во всей Вселенной только сила Божия, творящая миры. Все остальное хрупко и разрушимо. И именно для того разрушимо, чтобы разрушимое не считали люди неразрушимым. В веке будущем, когда «будет собрана пшеница», т. е. собраны ото всех веков люди, творившие правду и любившие Бога, не будет более опасности кому-либо возлюбить тварь более Творца, и тогда вновь, как в Раю, разрушимое станет неразрушимым. Но никто этого вечного неразрушимого естества не будет обоготворять. Все будут зреть лишь славу Божию и в свете Ее неизреченном видеть всю жизнь и находить вечное обновление своей неумирающей жизни…

11. Это состояние на земле невозможно для нас, ибо мы все время возлюбляем что-нибудь или кого-нибудь более Бога. Сердце наше «прелюбодейно» в самом глубоком (религиозном) смысле. Оттого «род» человеческий назван Спасителем (никогда напраслины не говорившим) родом прелюбодейным и грешным (Мк. 8, 38). Падшее человечество привязано к преходящим ценностям, прилипло к сластям сего мира, к его призрачному богатству, к его столь же призрачной славе… Не будь червей, ржавчины, моли, саранчи, смрада, тления, страданий, смерти – мир был бы живым адом. Некоторым людям кажется как раз наоборот: не будь на этой земле болезней и печалей, был бы «рай». Но – то был бы ад. Греховность плоти земной покрывается печалями земли. Благословенная соль страданий предохраняет дух человеческий от разложения и смерти вечной. Предохраняет в тех людях, которые понимают и принимают узкий путь Христов.

Оттого так благословенны, оправданны и вожделенны вкупе (как говорит псалом), для праведника все пути Господни. Оттого блажен Крест жизни каждого живущего на преходящей земле человека.

12. Наивысшее выражение человеческой жизни есть наиполная преданность ее Богу. Человек, освобождаясь от гордыни житейской, от похоти очей и от похоти плоти (1 Ин. 2, 16) (от всего «материализма»), делается все более и более «прозрачным» для Бога, доступным для вселения чистейшего Духа Божия. И когда сделается человек совершенно прозрачным, свободным от всякой гордыни, от всякого темного пристрастия к себе и к миру – собственность Божия, т. е. весь мир, сделается его собственностью, и он, «ничего не имеющий» и даже сам себе не принадлежащий, по слову апостола, будет всем обладать (2 Кор. 6, 10). Бог будет почивать в человеке и сделает его жизнь покоем и богатством. Эта прозрачная гармония жизни есть Царствие Божие.

13. Порядок жизни временной человеку дан, как лестница, или трамплин для перехода в вечную жизнь. Лишь верный в малом (во временном) будет верен во многом (в вечном). Уже здесь, на земле, надо обучиться вечной жизни.

Ничто, отделенное от Бога, в себе жизни вечной не имеет. Кто не привьется к Лозе Божьей (Ин. 15, 5), тот не будет жить. По лестнице земной жизни, по трамплину земных ценностей (отталкиваясь от них) мы переходим в Царствие Божие. Но если в неверном направлении оттолкнулся человек от ценностей мира (например, отчаявшийся человек, самоубийца), он падает в пропасть.

14. Материальный мир есть «посох» для больной души, ее точка опоры, точка приложения первичных сил духа, – посох, который помогает идти к Богу, при умении им пользоваться. Все в мире сотворено и все попускается для пользы человеку, и из всех, даже самых тяжелых и болезненных проявлений земной жизни (а иногда более всего именно из них), человек может сотворить себе путь к достижению райской земли.

15. Материальный мир есть бесконечно удобная возможность спасения в Боге, достижения Бога. Но эта возможность бывает открыта лишь бескорыстию человеческому. Для корыстности же мир есть одна сплошная сеть, приманка и погибель.

16. Благословенна собственность, основанная на любви к Богу и на свободе сердца. Даруемая собственность приносит благословение. Похищаемая – низводит проклятье.

Есть собственность корыстная и есть – некорыстная. Корыстная – это эгоистическая; некорыстная – евхаристическая собственность. Подлинное обладание человеческое сокрыто лишь в этой евхаристической собственности, идущей от Бога и к Богу чрез человека. Лишь эта духовно-легкая, не обременяющая дух, не пригвождающая к временной жизни, не влекущая ко греху собственность может быть названа «благословенной». Она поистине благословенна, в чем бы ни выражалась, – обладание талантом, способностью, вещью, землею, человеком. Все это благословенно, когда – в Боге. И все это проклято, когда заслоняет Бога и мир делает богом.

17. Евхаристическая собственность есть все, за что люди могут благодарить Бога и – человека, через которого Бог дает что-либо. В этой благодарности не только вера в Бога, но и признание Его Хозяином жизни. Чрез это благодарение за жизнь и за все, благодарение, достигающее своего свершения и предела в Евхаристии, человек востекает к новой жизни, к Царствию Божьему. Бесконечно малые ценности земли сей, осоленные благодарением Богу, делаются евхаристической собственностью человека и остаются навеки «за ним», как нечто новое, большое, перенесенное за врата вечности.

18. Собственность есть проводник любви Божьей и человеческой. Но люди часто делают ее проводником ненависти к Богу и к человеку. Не собственность виною здесь, не факт обладания, но – злое обладание или злое пожелание обладаний.

19. Человек призван к обладанию (Быт. 1, 28) землею, человек должен наследовать (Мф. 5, 5) землю.

Путь к Богу

Человек стоит перед Богом всю свою жизнь. Хочет он этого или не хочет. Солнце не спрашивает о нашем отношении к нему – оно светит и сияет, целит и животворит. И человек открывается все время – и откроется до конца – Богу во всех своих делах, чувствах и мыслях, и получит от Бога в вечном мире то духовное место, которое будет правдиво соответствовать внутреннему нравственному состоянию его духа… Каждый пойдет «в место свое».

И даже здесь, на этой шумливой, суетливой земле, от голоса чистого, правдивого, в совести звучащего, нелегко человеку скрыться. Надо много сотворить безумств, чтобы заглушить в себе все нравственно-чуткое, что живет в каждом человеке, и сжечь до конца свою совесть, не чувствовать уже ее томлений от совершаемого зла.

Ведь иногда «неверующими» считают себя люди совсем ложно. Им внушили, или они сами усвоили себе неверное, узкое понятие о Боге. Неверующие иногда не против Бога, в сущности, настроены (они Бога не знают), а против своего же собственного – узкого, неверного о Боге представления. И эти люди подчас совершенно искренне и почти религиозно восстают против неумного понятия своего о Боге. Эти души способны быстро обрести веру, найти то, чего всегда в сущности жаждала их душа.

Всякий ли человек способен уверовать в Бога, прийти душою к Богу? Да, всякий, безусловно. Все позваны на пир Отца. «Много званных»… Много… Все званы, кто родился в мире. И Дух Божий уже действует в человеке, когда человек ищет в мире не партийную, не классовую, не расовую и не какую-нибудь иную временную и ограниченную правду, но ищет правду абсолютную, общечеловеческую, вечную.

«Неверие» как отказ от легкомысленной, несерьезной веры может быть – я уже говорил об этом – естественным этапом истинной веры в душе человека.

Но неверие как результат скверной, эгоистической жизни или как желание дать себе оправдание такой нехорошей жизни есть уже неверие «заинтересованное», «нечестное». В таком неверии душа просто скрывается от Бога, убегает от высшего, нравственного Суда над собой. Но куда бежать от этого суда? Он так же не минует человека, как не минуют роды роженицу…

Бывает бездумное, «животное» неверие в человека. Некогда просто человеку задуматься над собой, прислушаться к пульсированию жизни в своем духовном существе и приглядеться к высшим ценностям бытия. Жует человек равнодушно свою житейскую жвачку и не желает размышлять ни о добре, ни о зле, ни о жизни своей, ни о ее конце… Евангелие таких людей уподобляет гостям, которые, будучи приглашены к великому и доброму Хозяину, стали, «словно сговорившись», отказываться от приглашения. Один говорит: «Я купил волов и иду в поле их испытывать, прости меня, не могу прийти»; другой сказал: «Я женился, прости меня, не могу прийти»; третий нашел еще какой-то предлог не пойти к своему Творцу. Люди отказываются… Они, может быть, и не делают большого зла, но им некогда. Они заняты своими маленькими заботами, радостями и печалями и не хотят отойти от них. Жизнь многих людей такова. Царствие Божие, Христово «не вмещается» в них. Грозный это симптом для человечества.

Отвергнув Божию правду и свое подчинение ей, люди попадают в рабство личным или коллективным эгоистическим полуправдам и интересам.

В человечестве есть жизнь религиозная, есть жизнь нерелигиозная и есть псевдорелигиозная. В истории люди часто прикрывались своими санами и высокими словами о Боге, не служа ему в истине, но оскорбляя Божию Святыню своими делами. Такое лицемерие Господь осуждает больше, чем неверие. Неверующий, пока он живет в этом мире, может еще покаяться и стать верующим, И много грешников мы знаем в человечестве, которые за тысячелетия его истории обратились к Богу и к святой жизни. Но религиозная фальшь и лицемерие закрывают дорогу к Богу.

С некоторым основанием иногда говорят антирелигиозники о недостоинстве верующих людей. Только они не замечают, что этот их аргумент не против религии, и сам он – чисто религиозный. Да, в мире было и есть много христиан и пастырей «лишь по имени». И безбожники, говоря много неправды о Господе Боге, о вере и о верующих, иногда высказывают частичную правду; она в том, что не все верующие живут по своей вере. Но эту правду всякий, и без безбожников, всегда видел и видит, но верующий относится к ней иначе, иное заключение делает из этого, понимая, что никакая греховность человеческая не может умалить Святыню Божию и никакая человеческая ложь не в силах опорочить Божью Правду. Само Евангелие говорит, что и среди 12-ти высших учеников Истины оказался один предатель. Но разве это опровергает истинную веру и святость других 11-ти апостолов? Ничуть. Предательство ложного ученика лишь подчеркивает правду подлинного ученика. Наука не грешит плохими учеными, музыка слабыми музыкантами; Истина не ответственна за неверных ей людей.

Душа неверующая, но не самоудовлетворенная, тоскующая по абсолютной Истине, придет к Богу. Справедливо говорит философ и учитель Церкви Августин: «Тоскует наше сердце без Тебя, Боже, и не может успокоиться, пока не найдет тебя». Путь правдивого человеческого сердца – радостно жить в Боге или в скорби искать Его. Сердце человеческое находит мир только тогда, когда найдет своего Отца. Бессмертную глубину человеческой души может заполнить только Он, Небесный наш Отец, Который есть вся Любовь и вся Правда Бытия.

Белое иночество

Диалог первый

Миряние. Я задумывался, но мне трудно до конца понять иночество. Есть в этом явлении церковном что-то таинственное… Это какая-то книга, если не за семью, то во всяком случае за несколькими печатями… Я рад поговорить на эту тему именно с вами, иноком, прошедшим грань отделения от мира и даже, собственно, от общества христианского. Не правда ли, вы же себя отделили и от общества христианского?

Священноинок. Что вы считаете христианским обществом?

Миряние. Всех верующих в Богочеловечество Господа Иисуса Христа.

Священноинок. Но ведь таких же очень мало!

Миряние. Не думаю, что «очень» мало… Все же десятки и даже сотни тысяч церквей стоят во всех концах мира и наполняются народом, признающим Иисуса Христа – Богочеловеком. Миллионы людей поклоняются Ему, читают Евангелие, творят добро по заповедям, освящаются Таинствами… Сколько книг, журналов, ученых трудов посвящается во всех концах мира и на всех языках Царству Божию, Царству Творца над человечеством!…

Священноинок. А я думаю, что все же христиан мало. Меньше, чем мы даже можем думать.

Миряние. Вы хотите сказать, что вообще никто не христианин, что все мы предаем Господа в сердце своем и что вы сами не знаете, можете ли называться христианином…

Священноинок. Нет, я имею в виду нечто другое. Конечно, и это правильно, что все мы недостойны называться христианами и не можем сказать определенно, кто окажется христианином на Последнем Суде, но я думаю сейчас о другом. Поверьте, что христиан мало. Давайте кратко разберемся, что означает это определение: «христианин». Означает ли оно, как вы сказали то, что человек «признает» Иисуса Христа – Богочеловеком, или нечто большее? Разницы между «признающими» – вообще – и не признающими может и не быть, ибо, страшно сказать, и бесы не могут уклониться теперь от «признания» Сына Божия. «Веруют и трепещут», как говорит о них апостол Иаков. Прочтите в Евангелии «2-й стих 3-й главы от Марка, как нечистые духи исповедали Господа Иисуса Христа сыном Божиим, а в Деяниях рассказано, как злые духи исповедали имя апостолов Христовых, набросившись на сыновей первосвященника Скевы… А что сатана знает Священное Писание, это мы видим на примере искушения им Господа, да и люди, распявшие Господа, знали очень хорошо Священное Писание… Есть множество верующих, которые веруют такой же верой, лишенной любви к Богу, и не трепещут ни ангельским святым трепетом радости, ни даже демонским трепетом мучения. О, это страшное и грозное явление в человечестве! Исчезла трепетность христианства. Если хотите знать, что такое монашество, то я его определяю новым для меня самого сейчас термином; трепет. Трепет по Богу. Трепет перед Богом. Ангельский, святой трепет сердца, духа.

Миряние. Но это всякий христианин может иметь – «трепет!".

Священноинок. Конечно всякий может быть монахом – в своем сердце. Это мы видим совершенно ясно в житиях святых, в церковной истории и вокруг себя в мире. Пророк и царь Давид не одну жену имел, а был монахом: имел трепет, да еще такой, что стал самым излюбленным учителем пустынников, великим старцем всего монашества. «Готово сердце мое, Боже, готово сердце мое!» – вот монашество. «Не умолкну ради Сиона и ради Иерусалима не успокоюсь» – вот оно иночество Небесного Единого Монастыря – Иерусалима, только образом которого являются все земные монастыри. Апостол Петр имел жену, а был иноком: «Господи, Ты все знаешь. Ты знаешь, что я люблю Тебя!» Апостол Павел – столп иночества, давший завет иночеству, читаемый всегда на постриге, слова из главы 6-й Послания к Ефесянам, как клич борьбы за святую трепетность отданного Богу сердца. Какое чудное это дело – иночество! Какое прекрасное, светлое: ответ, пред лицом всего видимого и невидимого мира, на зов Бога: «Будьте совершенны, как Отец ваш небесный совершен есть». Ответ, да еще – на всю жизнь… Какой это вызов миру, и прежде всего так называемому «христианскому», но в жизни твердящему, что заповеди Евангелия «нежизненны», «слишком высоки» или «неприложимы» «вполне» к жизни. Какой стыд христианам, так говорящим и так думающим! Они этим зачеркивают все Евангелие и кощунственно делают «нежизненным» Того, Кто есть сама Воплощенная Жизнь и источник всякой жизни. Такие христиане, именно, не имеют в себе трепета. Они не трепещут, когда раскрывают Евангелие или лобызают Св. Крест Господень, или Икону Носителя жизни Иерусалима Небесного. Они не трепещут на молитве, не трепещут, видя около себя соблазн и возможность загрязниться навеки. Загрязняясь, грязнясь, они не трепещут в зрении оком сердца, окрест себя, великой святости Святого Святых, коему открыт каждый изворот нашей мысли, каждое движение нашего сердца. Трепетность перед Богом – красная нить Духа Святого, проходящая по морям, пустыням, городам, селам и лесам, связывающая сердца Подлинной Христовой Православной Церкви на земле в один невидимый, но согласный хор любви к Творцу. В этом хоре меж голосом истинного «инока» и истинного «христианина» лишь то различие, что инок пред всею земною Церковью свидетельствует свое послушание Евангелию, а христианин лишь в тайном покаянии своем. Внешне же, в делах своих, оба должны свидетельствовать одинаково. Да и понятно это, конечно: разве у нас два Евангелия, два христианства? Подлинное христианство – Святая Православная Церковь – Едина. Много имеет форм, уставов и одежд для людей своих, но слово ЕЕ – к единому сердцу человеческому. Обителей много у Церкви, но Одно Царство. Все души разнятся друг от друга лицами (ибо лицо – неповторимый образ души!), но все изошли от Бога они и к Нему на Суд идут… Один Закон, одна Любовь, одно Царство, Един Царь… И один трепет в сердце: трепет веры видящей, надежды кроткой, разума, ясности, ведения и силы… Один Закон, одна Любовь.

Миряние. Но как определить, кто имеет «трепет» и кто не имеет его?

Священноинок. Этого определить нельзя. Это определит Суд Божий. Суд будет идти точно по Евангелию. По ясным словам Евангелия мы вперед можем увидеть, за что мы можем быть осуждены и как можем быть помилованы любовью милующей.

Миряние. Но как же – помилованы?…

Священноинок. Думаю, что помилование наше, наша жизнь вечная – в этом трепете благоговеинства пред Творцом. Страх согрешить, оскорбить высочайшую Любовь. Даже самый малый трепет – зернышко духа, если не плод, то зернышко второго рождения, о котором Спаситель говорил с Никодимом и без которого никто не войдет в Царство Божие. Трепет любви к Божьему свету есть признак одежды брачной, без которой никто не войдет в Царство.

Миряние. Мне что-то все же странно, что вы говорите… Ведь монашество есть нечто «выделенное» из христианства.

Священноинок. Простите, не согласен. Не выделенное, но подчеркнутое. Монашество есть, собственно, «православное христианство». Почему мы именуемся «православными» христианами? Да потому же, почему монахи именуются монахами. Христианство расплылось по миру, явилась потребность, необходимость его выявить, как бы вновь проблаговествовать, уже не язычникам, но уснувшим христианам. Если бы все православили Бога, не надо бы нам называться православными; если бы все христиане благоговеинствовали пред Богом, не нужно было бы выходить из их среды и подчеркивать этот уход. Что такое, действительно, «православие»? Это – точное соответствие устроения жизни и веры новому Завету человека с Творцом – Евангельскому Откровению. Общение с Церковью святых, молитва за Церковь не очистившихся на земле людей – это все откровение, точно и явно соответствующее нашему общему родству душ человеческой семьи, нашей органической связанности единством творения. Эту связанность мы должны предельно ощутить и узнать. Она открыта нам в Евангелии и задана как урок временной жизни. Обеты монашества есть общий знаменатель всех христиан. Выделяя себя из «христианства», монахи связывают это «христианство» с Небесной Церковью.

Миряние. Действительно, можно понять монашество как ощущение этого единства Церкви… но все же немного смущает это подчеркивание «особого» пути, «иного» – «иноческого».

Священноинок. Вы сейчас высказали очень глубокую мысль, что монашество есть как бы «иной путь» и, вместе с тем, истинное ощущение единства Церкви. Вот это и есть широта узкого евангельского пути. Конечно, иночество есть ощущение единства во Христе, и, конечно, оно есть особый путь. Но особый, конечно, не от христианства, но от обмирщенного, обессолившегося, так называемого «христианства». С первых же веков земной истории Церкви истинные христиане, не мирящиеся с неправдой и лицемерием, стали уклоняться от средней церковной среды верующих: одни в настоящее иночество, другие в ложное иночество, в ложное ревнование о правде, в раскол, в сектантство. Так и продолжается доселе. Конечно, сейчас обстановка еще более усложнилась: в само иночество проник тот самый «мир сей», от которого оно бежало. Монашество в истории не избегло участи христианства. Оно по стопам «христианства» стало обладать миром и даже служить ему гораздо более утонченно, дружа с богатством мира, с его «сильными» и знатными, ходя в звездах и орденах, при пустоте молитвы и отсутствии любви и милосердия. Широкие рукава рясы сделались фарисейским воскрыльем. И чистые души стали с таким же омерзением отшатываться от такого монашества, как отшатываться от мира сего, стремясь к евангельской чистоте и простоте.

Миряние. Это очень справедливо, что вы говорите. Сам я, окаянный Миряние, но не мог без горечи и негодования смотреть на прейскурант (иначе не могу сказать) молитв одной современной нам иноческой обители, которая упростила обращение к жертвователям, дав денежную расценку разным срокам молитв, которые, конечно, в силу одного этого, не только ничего не стоили, но являлись мерзостью в очах Божьих. Простите, что я говорю так прямо.

Священноинок. Вы говорите соответственно Духу Евангелия, и потому эти слова ваши гораздо более иноческие, чем молитвы тех иноков. Надо всем ревновать о правде Христовой. не защищая ее в мире, мы не защитим ее в себе. Истинно, таксировать молитву – это хулить Духа Божия. А этот грех не прощается… И это параллельно упадку монашеской жизни начало восстанавливаться «белое монашество» (вот из таких порывов, каким вы в душе своей обличили монахов-сребролюбцев!) – белое, первовековое, мученическое в мире христианство, подлинное ученичество Христово. Перед всяким горящим сердцем, тоскующим по жизни небесной, теперь открываются три пути: путь черного иночества, облечения себя в одежду внешнего отделения от мира сего; путь белого иночества – облечения своего лишь сердца в одежду этого отделения, при формах жизни всех людей, и, наконец, третий путь – откол, отделение от единства церкви под тем или иным предлогом, – путь меньшей духовной любви к братьям, а значит, и к Богу. Это я говорю о «сектантах». И для чего отделяться? Хочешь гореть любовью к Богу, выбирай любой путь: белого или черного иночества… Сам Господь, Владыка наш, в Собственном Образе Своем Святейшем, оставил верным Своим эти пути. Он Сам совместил их в Себе, будучи Назореем-Странником в мире сем, принимавшим вино и евшим все, что едят все, – все дела рук своих. Апостолы уже были чистые белые иноки: и апостол Петр с женой, и апостол Павел – без жены.

Миряние. Я понимаю теперь вашу мысль! Она очень близка мне, и, в сущности, она проста. Только, думаю, согласиться с нею нам, светским христианам, будет очень трудно, ибо – надо же сказать то, что есть, – мы действительно привыкли смотреть на свое светское христианство, как на позволение жить по своим собственным заповедям, выбирая из Евангелия себе наиболее «общие» правила благоповедения; и если каждый из нас составил бы табличку, что он искренно считает для себя обязательным, то в этой табличке не было бы записано как раз то, что составляет существенную особенность истинной Христовой веры. И, конечно, там не была бы записана основа Евангелия: любовь к Богу от всего сердца, не была бы записана любовь к Богу от всего разума, от всей воли, от всего существа и пристрастия… И оказались бы эти таблички просто правилами честного языческого поведения… Удивительно, как Господь, провидя все, прямо указывает христианам: «Если вы будите любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ль делают и мытари? И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? Не так же ли поступают и язычники?» (Матф. 5, 46-47).

Священноинок. Все это верно. В веках истории Церкви Христовой «черное иночество» было лишь внешним свидетельством любви к Богу, и только внешним свидетельством отрицания мира (не природы его, конечно, но греха, заразившего природу). Об этом ясно говорит Евангелие Пострига, в то время как апостол Пострига разъясняет дело этой любви и этого отрицания зла… Самое удивительное и умилительное то, что это внешнее свидетельство должно было изъявляться веками истории в далеких пустынях и «ущельях земли», куда уходили люди, которых «не был достоин весь мир» (Евр. 11, 38). Дано же Евангелие Христово людям, чтобы всех уверовавших сделать иноками – «иными», чем те, которые могут называться «своими» в этом мире.

Диалог второй

Миряние. Хочу с вами поделиться мыслями по поводу нашей вчерашней беседы. Я осознал вашу точку зрения.

Священноинок. Она – не моя. Она церковная… Я лишь выразил ее своими словами, своим языком.

Миряние. Как бы то ни было, но вопрос монашества теперь очень углубился для меня. Я не могу не чувствовать совпадения ваших слов со словами евангельскими о служении Богу в Духе и Истине. Действительно, все формы – лишь свидетельство духа. Отлетает дух – форма делается пустой оболочкой… Не знаете ли кого-нибудь из современных учителей Церкви, который бы на понятном для нас, мирян, языке и в наших понятиях говорил об этом же самом? Свв. Отцы первых веков немного… тяжелы для усвоения. Еще я их прочту, а вот моя жена и моя дочь их не прочтут… говорю откровенно вам.

Священноинок. Очень ценна ваша правдивость, но уверяю вас: в том, что вы сказали, нет никакой ереси. Учительство в Церкви никогда не прекратится, и во все века Церковь будет давать миру своих учителей, которые во все века будут иметь одного Духа Святого и говорить одну и ту же истину Слова Божьего, но в разных психологических формах, каждый раз в форме, наиболее понятной данной эпохе, данному обществу и народу. В церкви идет вечное, непрекращающееся благовествование Откровения, живое горение вечной Истины Евангелия. Золотые уста у Свв. Отцов, у Каппадокийцев, например, но, действительно, «тяжеловат» язык их для нашего времени; вы совершенно правильно это заметили. Литературные формы 4-го века мало способствуют усвоению святоотеческих мыслей в нашем веке. Нужны новые учителя Церкви. Они ничего не говорят нового, но обо всем они говорят по-новому. В наше время святоотеческая истина Православия удивительно ярко раскрылась в слове и творениях отца Иоанна Кронштадтского. Его дневник «Моя Жизнь во Христе» – «Белое Добротолюбие». Как 35 авторов «черного» пятитомного Добротолюбия составляют «иноческую библию», так тома Кронштадтского Дневника составляют подлинное руководство к жизни во Христе в миру. Всякий христианин, построивший свою жизнь сообразно Дневнику этому, достигает тех же результатов духа, каких достигает всякий монах, исполнивший учение Добротолюбия. И тот и другой окажутся точными исполнителями Заповедей Евангелия, и войдут в тот же «покой Господень» различными внешними путями своих жизней.

Миряние. Я только читал отрывки их этого духовного Дневника о. Иоанна Кронштадтского. И как-то, признаться, не обратил на них особого внимания.

Священноинок. То же было и у меня при начале чтения. Но когда Господь открыл мне глаза и я увидел, что мысли о. Иоанна не простые мысли, истекающие из ума, но мысли Духа – откровение Божие, я приник всем сердцем к блаженному Дневнику о. Иоанна, приведшему его самого на вершину святости и являющемуся для нашей эпохи необходимейшим духовным руководством христианина. Отец Иоанн отвечает на все вопросы современного томления духа и дает – изрекает Духом – ясные указания искусства любви и самонаблюдения. Он – словно живой смотрит со страниц своего Дневника и отвечает на все ваши тайные мысли и чувства.

Миряние. Мне приходилось встречать немало семейств, в которых произошло какое-нибудь чудо, какое-нибудь исцеление, какое-нибудь возрождение духовное, по молитве о. Иоанна.

Священноинок. Больше вам скажу, немало монахов, им введенных в монастыри. И белое и черное духовенство России, и даже архипастырство, находилось под его прямым воздействием. Он был не только великий старец – духовник России, но он был и харизматик-пророк, посланный России для призывов ее к покаянию. Пред грозой он был послан, чтобы осталось его слово пред всеми, руководило бы потрясенный и рассеянный русский народ к единому спасению духа: к «жизни во Христе». Его апологетика Православия ценнее всех апологетических трактатов. Ибо он – весь во Христе, и, как ап. Павел, мог бы сказать о себе: «Не я уже живу, но живет во мне Христос».

Миряние. Скажите, это верно, что он был девственником в браке?

Священноинок. Да, это верно. И в этом вопросе он являет собою полноту того образа христианина-монаха, о котором мы говорили с вами. Он «белый инок»… И призывает христиан к этому белому иночеству. Ведь подумайте, Сам Господь, Творец, явившийся нам и одевший наши земные одежды, был – да дерзнем так сказать – «Белым Иноком». Он был «Назорей»… тогдашнее монашество, и – весь в миру… И, подумайте, когда Господь молился в Своей Великой Молитве за мир, за его спасение, Он поминал пред Отцом Своим Небесным лишь белых иноков – брачных или небрачных, но лишь Его подлинных христиан. «… Я о них молю, не о всем мире молю, но о тех, которых Ты дал Мне, потому что они Твои… Я передал им слово Твое, и мир возненавидел их, потому что они не от мира, как и я не от мира. Не молю, чтобы Ты взял их из мира, но чтобы сохранил от зла. Они не от мира, как и Я не от мира…» (Иоан. 17). – Это молитва о белом иночестве, о подлинной Церкви Христовой, единым духом живущей на земле, как на небе. Разница только в том, что здесь воинствование за истину, а там – торжество об Истине… Впрочем, и там есть воинствование, и здесь есть торжество.

Миряние. Интересно было бы знать, как отнеслись бы к таким вашим мыслям иноки на Афоне… Ведь вы были, кажется, там, в этом монашеском государстве?

Священноинок. Я там даже принял свой первый постриг… приехал туда «черным христианином» (согласно нашей новой терминологии) – кающимся о своей блудной, самолюбивой жизни, а уехал оттуда «белым иноком» – на работу, в мир… Впрочем, можно сказать свободно и наоборот.

Миряние. А говорили ли вы с кем-нибудь на эту тему на Афоне?

Священноинок. Я ни с кем там не заговаривал на эту тему, но со мной об этом заговорил известный на Афоне старец-подвижник, живущий одиноко в скалах, ежедневно совершающий Св. Литургию в своей совсем малой церковке. Этот подвижник – человек высшего духовного образования (и даже педагог); впрочем, ни во что вменивший диалектическую культуру мира сего и пошедший учиться внутреннему во Христе деланию сердца на Афон. И там уже около 40 лет живший. Вот этот схимник, представьте, меня молодого, стремящегося к иночеству и уже стоящего перед постригом, весьма удивил своим замечанием, что «монашество», собственно, состояние… ненормальное» (из уст-то схимника, в горах Афонских, услышать такую фразу!) Но сейчас же пояснил свою мысль, что, собственно, все христиане должны жить иноческим устремлением к Богу и что, если бы мир Церкви был действительно выделен из мира сего (а это было бы нормально, достаточно для этого послушать слова Господни в 17-й главе от Иоанна), иночество утратило бы свое современное значение, растворившись в этой истинной Церкви. И как, например, старец мне указал на жизнь некоторых городов и селений Северной Африки, живших (в первых веках христианства) по монастырскому духу – даже во внешнем своем устроении, – со всеми женами и детьми… Да я бы сам от себя мог вспомнить образ преподобного Макария, шествующего, по влечению Духа, из пустыни в Александрию, чтобы посмотреть на тех, кто должен быть выше его, и входящего в дом к двум семейным женщинам.

Миряние. Это очень интересно, что вы говорите. Как, действительно, удалились мы от духа подлинного Православия Христианской Жизни! Какие усилия сейчас должны быть в Церкви, чтобы очиститься нам.

Священноинок. Да, почиститься нам нужно. И осолить себя Духом. И поревновать чистою ревностью любви о великой святыне Откровения, данной нам… Пусть не покажется вам странным то, что я скажу: я бы хотел возвращения тех первохристианских времен, когда в храм Божий не пускали, и дабы отдалились от нас наши времена, когда мы зазываем в храм, призываем к участию в Святейшей Евхаристии даже посторонних наблюдателей, часто просто тщеславясь своим концертным пением и особо художественной иконописью… не осквернение ли это святыни? Благословенны времена, когда иподиаконы проверяли веру и дух тех, кто оставлялся на литургию верных.

Миряние. А теперь даже Святым Дарам не поклонятся стоящие в Храме, участвовавшие в Таинстве люди… Право, так обидно смотреть на этот мир, стоящий (даже иногда без самого малого поклона!) перед выносимым Царскими вратами телом Христовым.

Священноинок. Трудно бороться за святую Церковь в мире. Тернист путь тех, кто призывается на это дело. А ведь призываются все черные христиане, белые иноки, черные иноки, белые христиане. Святое дело это. Борьба за правду Христову, безмолвную, кроткую, почти не защищающуюся в мире правду. Конечно, можно впасть из крайности нерадения в другую крайность – чрезмерного ревнования о святости. На этом пути также были ошибки в истории Церкви, и души, восчувствовавшие себя «чистыми» и «святыми», в смысле более радикальном, чем это возможно согласно апостольским посланиям, начинали проявлять неумеренную ревность, уже не по домостроительному очищению людей, но по отвержению их от Церкви. Дух нерадения о Церкви даже иногда сочетается с этим духом ложной ревности о Православии, нелюбовного отвержения душ человеческих от в себе и собой представляемой истины… Но, идя за Свв. Отцами, исполнителями евангельского духа, обретем царский путь ревнования о Церкви. Образ о. Иоанна Кронштадтского много дает нам для понимания этого настоящего пути. Опасность есть и справа, но оттого, что она есть и там, нельзя нам лежать в яме по левую сторону дороги.

Миряние. Слышно, в России сейчас много тайных иноков и инокинь. Это – новое явление в общей церковной жизни.

Священноинок. Это явление – знак царского очищения людей. Он – более значительный для Церкви знак, чем осияние куполов и обновление икон… Надо прислушаться нам к Духу Церкви, к ее кроткой, молитвенной, но стойкой – с кровью – борьбе в мире, за Святое Святых мира.

Диалог третий

Миряние. Я прочел послание апостольское, читаемое на Постриге (Ефес. 6. стихи 11-17), и мне опять захотелось побеседовать с вами. Мысль о «белом иночестве», как об общехристианском состоянии в наше время распада мирской христианской культуры, меня трепетно утешает своей простотой, своими такими светлыми возможностями внутреннего отхода от всего, что есть в мире тленного, при внешней как бы соединенности с миром, с формами его жизни. В этом движении веры и воли воплощается моя давнишняя заветная мысль о строительстве подлинной Православной Культуры. Ибо начать надо с пламенного очищения своего «внутреннего человека», с целостного (о, никак не половинчатого!) освобождения себя от всех давлений атмосферы «мира сего». Человек должен родиться в иную культуру, задышать иными легкими, особым воздухом. И это все прекрасно можно осуществить у того же рабочего станка, у той же иглы, у того же магазинного прилавка, где рождается и вся похоть материальных революций мира. И какое великое утешение это! Разбираясь в постригальном апостольском послании, я удивлялся, что оно было взято Церковью из послания, обращенного решительно ко всем христианским душам, ко всякому их званию и положению.

Священноинок. Да, это послание состоит из назидания всем – и отцам и детям, и слугам и господам, и женам и мужьям; каждому апостол дает свое наставление, а в конце подводит итог («наконец, братья мои…» ст.10) и дает… иноческое постригальное чтение – основу иноческого делания! Какое убедительнейшее доказательство в пользу того «белого иночества», которое носили в себе и к которому стремились во все века все христиане, духа апостольской Церкви.

Миряние. У иерусалимских христиан и имущества не было своего, это даже уже не монастырский идиоритм [1], а настоящая киновия! [2]

Священноинок. Белое христианское иночество в мире, в общем, конечно, мыслится как огромный Идиоритм всей церкви, и, право, во всех монастырских идиоритмах, с их собственными келейными хозяйствами у монахов, духовный уровень был уровнем средней благочестивой жизни в мире. Епископы – игумены для белых иноков; священники, настоятели приходов – старцы… Как бы повысилась ответственность всего духовенства! Епископы не оканчивались бы в администраторстве, священники – в исправлении благолепных служб… Высшее достижение – принесение Церкви всей своей собственности, киновия общины… Но эту последнюю форму не так существенно исполнить буквально. Можно и тайно отрешиться от всех «своих» ценностей. Господь смотрит на сердце. Совместное стремление верующих к всецелости служения Богу покажет все те подсобные формы во всех случаях жизни верующих, пасомых и организуемых своим епископом. Не организация существенна, и не ее планы, а понимание духа евангельского, принятие полноты и чистоты крещальной, обещанной всеми смерти во Христе – для ценностей мира и воскресения для новых ценностей. Существен переход психологии христиан с душевной почвы на духовную. В этом и состоит задача церковной культуры.

Миряние. Какое существеннейшее отличие этого глубокого, трезвого, укорененного в глубинах Закона вечной Жизни, делания Церкви от разных бескровно-мертвых, захватывающих лишь изменчивую и ненадежную оболочку человека, теорий фурьеризма, сен-симонизма, и от кроваво-«живых» теорий наших дней… Если первые теории суть идолы, требующие заклания души человеческой, то вторые требуют и заклания тел… «Князь мира сего», стремящийся подражать Царю Миров, также требует всецелостности служения ему, и если человек отвергнет истинную всецелостность белого христианства, его душа неминуемо пойдет дорогой всецелостности служения духу мертвому и темному. Этот дух – о, как я это познал на своем маленьком жизненном опыте – требует галерного, египетского служения себе, и не успокаивается на меньшем. А человечество этого не видит. Оно действительно пресно, в своей культуре. Осоляет историю земли, истинно, только малое стадо Белой Церкви Христовой. О, как далека она от грызущихся христиан! Как нужно всем беречь память об этом Стаде, охранять даже память о Белой Церкви – от растления. Ведь она, эта белизна духа, есть сердце мира! Мир ею – космически – дышит… совсем не подозревая этого. Я еще до встречи с вами думал об «Истории Церкви» и пришел к мысли, что «история» эта есть, в сущности, только – проповедь Истины Христовой в мире – разнесение огня Жизни – и – организация соединения и защиты этих зажженных душ от духа тьмы, похоти и злобы… А учебники нашей современной «церковной истории» не этому нас учили и не это в нас воспитывали. В этих учебниках я никогда ничего не находил, кроме интриг и внешних факторов. И не удивительно, что общество церковное просто не знает своей Церкви и не знает, что делать ему в мире «христианского». Одни христиане кидаются в благотворительность, другие в искусство, третьи в религиозное поклонение национализму, четвертые в социальные реформы, пятые в старообрядчество, шестые в «научное» богословие, седьмые еще на чем-нибудь хотят успокоить свою совесть, тронутую духом Евангелия, но не растворившуюся в нем. И вот это христианство – источник всех зол, бед и невероятных страданий Христовой Церкви. Река исторического бессилия христиан вытекает из этого источника.

Священноинок. Радуюсь и удивляюсь, дорогой, вашему трепетному видению истины церковной. То, что вы говорите, – горькая правда. Впрочем, сладко в ней то, что она открыта теперь нам, и уже не обманет нас. Раз мы ее познали, значит, она нас не одолеет… Мы научаемся бороться; как дети, «начинаем ходить» в этом. Апостол Пострига говорит только и исключительно о сущности нашей борьбы за вечную жизнь в ученичестве Христовом. Вы совершенно верно говорите, что надо бороться сейчас даже за память Света Христова (не только за самый Свет!). Это апокалиптическое переживание. Апостол говорит, что враг у нас лишь один, и он – бесплотен, невидим глазами, потому особенно опасен, и борьба против него требует исключительных мероприятий, о которых совсем не думают нынешние верующие, и потому обокрадены в самом великом – в трепете Духа Христова, лишены соли своей веры. Бесплотный враг – диавол, и слуги его- злые духи – суть наиреальнейшее явление в мире, действующее в смятенной, суетной или озлобленной душе. Бесы – такая же реальность, как светлые силы мира невидимого – ангелы, действующие в глубинах духа человеческого и его мира совести. Истинных христиан от ложных отличает также эта живая опытная вера в бесплотный мир, проницающий наш мир плоти. Христиане мира сего над этим способны даже шутить, сами, конечно, не понимая, что смеются и шутят над Евангелием. Верный же Господу, белый инок-христианин, знает, с чем соприкасаются корни его жизни. И апостол как раз открывает непреложную Божью истину – ту, что вся внутренняя борьба людей должна вестись не против людей же, себе во всем подобных по греховности, но против сознательно воинственной бесплотной силы зла, поработившей душу человека и человечества, душу всех интересов мира, ставших совершенно плотскими, земными, не имеющими горнего духа вечности. «Князь мира сего» – так назвал падшего ангела Сам Бог. Значит, он княжествует, владеет миром в каком-то глубоком – явном и таинственном смысле. Он не творец и вседержитель мира, но он князь, и первое условие для принимающих крещение христианское – это троекратное отвержение сатаны от себя, и себя от сатаны, при чтении заклинательных молитв, после чего только уже следует сочетание души со Христом. И это крещальное отвержение от злого духа христиане, будучи крещенными в младенчестве, не помнят, ибо ни родители, ни восприемники не учат этому, считая таинство обновления – простым обрядом, обычаем. А это отвержение должно все время стоять перед глазами христианскими и постоянно вооружать его против внутреннего зла в своей душе и нудить его на непрестанное призывание к своей душе светлых сил и Благодати Самого Царя Славы, Господа нашего Иисуса Христа, сочетающейся с его – Иисусовой – молитвой.

Чистоплотность духа призывает к непрестанному молитвенному очищению («Господи, помилуй») и укреплению («Господи, укрепи») на текущую вперед жизнь. Эта практика освежает душу, питает, преображает, истончивает ее, отвеивает от нее скопление злых, темных, ядовитых испарений духа, коими она обычно дышит в мирской обстановке, не замечая, конечно, этого, будучи погружена вниманием и интересом во все внешнее. «Князья этой области воздушной», мироправители «тьмы века сего», «духи злобы поднебесной» – как их называет апостол – вот истинные враги человечества и человека, вот истинные виновники тысячекратных падений человеческой свободной воли и корни всех болезней и страданий мира. Люди не осознают этого, ибо они слепы, и вожди их тоже слепы. И вот слепые водят слепых, и мир несется в яму. Не мы друг другу враги, но демоны – нам всем. А мы братья, больные, конечно, немощные – каждый болен своею болезнью зла. Мы друг друга должны прощать и любить, и должны понять, что грешим по принуждению, по рабскому состоянию, и виновны лишь (и безмерно!) в том, что не взыскиваем помощи, укрепления, исцеления и прощения за волю свою злую, за волю, не устремленную к всецелой любви Христовой. Мы все больные во зле. Церковь – больница для излечимо больных, ибо в Церкви все излечимы, кто истинно в Церкви. А ядовитый микроб болезни нашей и страданий наших, враг наш, злой дух, наводняющий атмосферу нашей земной жизни своими миазмами, входящий не только в людей, но и в животных, он проникает во все поры наши, и только единой Благодатию Божией обезвреживается. Люди часто бывают сами себе демонами, но еще чаще – во всех положениях мира – они бывают одержимы. Степени одержимости, конечно, разные, и есть много форм. Св. Дмитрий Ростовский обращался в храме к народу: «Простите меня братья, если я всякого грешника, не думающего о своих грехах, назову бесноватым «.

Люди потому так бедствуют невероятно и морально и физически, что, имея возможность «трезвенствовать» (т. е. послушаться слов Спасителя: «бодрствуйте и молитесь»), поступают как раз наоборот тому, как надо поступать: прижимают к сердцу змею и отстраняют хранителя-духа. Зло ближе падшей и невосстановленной во Христе природе, грех «сладок» ей. Для восстановленной же природы человека грех мерзок, отвратителен, мучителен, а правда и любовь – сладки, а охранитель-ангел – друг жизни. Для огромного же числа людей обычно среднее состояние, когда грех то сладок, то мучителен, а святость то радует и привлекает, то пугает, мучает и стесняет… Важно, чтобы эти процессы происходили сознательно, чтобы наблюдал человек за этими процессами в своей душе и вмешивался в них определением своей свободной воли, тем высочайше-драгоценным определением, от которого будет зависеть все… Господь «целует и намерения», как говорит Пасхальное Слово. Но лишь бы они были направлены в сторону света.

Отдача себя в белоиноческое послушание Господу Иисусу Христу – это чистое, полноценное «приобретение себя». Начало ощущения своей действительной ценности – в углубляющемся сознании своей нищеты. Умирает ветхое зерно плотского мира, плотских помышлений, – рождается новый колос многих зерен духа. Христос Господь это делает – Единая Надежда мира. От нас лишь – искра любви. Конечно, мы все себялюбивы ежечасно, но истоки наши, дорогой друг, но корни жизни нашей да будут на водах Пресвятой Троицы – Отца Небесного, Сына – Усыновителя человека и Духа, Утешающего его, в ожидании этой минуты усыновления!

О СМЕХЕ

Есть два смеха: светлый и темный. Их сейчас же можно различить по улыбке, по глазам смеющегося. В себе его различить можно по сопровождающему духу: если нет легкой радости, тонкого, мягчащего сердце веяния, то смех несветлый. Если же в груди жестко и сухо, и улыбка кривится, то смех – грязный. Он бывает всегда после анекдота, после какой-нибудь насмешки над гармонией мира. Искривляемая гармония мира искривляет душу человека, и это выражается в кривлянии черт лица.

Горе вам, так смеющимся ныне, ибо восплачете. (Лк. 6: 25). Заплачете! Потому, что увидите, что приложили радость не к тому, к чему можно приложить, но к тому, что достойно муки.

«Благостная улыбка», есть зеркало найденной гармонии. Святые улыбаются не смеясь. Смех, как полнота чистой радости, есть состояние будущего века. Блаженны плачущие ныне, ибо вы воссмеетесь. Аскетический опыт осветления и преображения человека советует даже улыбаться, не открывая зубов (лучше немного меньше радости, чем хотя бы самая мимолетная нечистота в ней!)

«Анекдотический смех», которым смеются в кинематографах, театрах, на пирушках и вечеринках, которым легко осмеивают ближнего, смеются над слабостями и над достоинством человеческим, над совестью его и над грехами, для увеселения и для забвения печали, без смысла, и тщеславно смеша других, все это – болезнь духа. Можно сказать даже точнее – симптом болезни духа.

В мире духов живут нечистые духи; они видны бывают на лицах «закатывающихся» смехом… Ангельская радость озаряет лицо улыбкой.

Добрым смехом бесшумно развеять можно скопившиеся тучи злобной спорливости, ненависти, даже – убийства… Хорошим смехом восстанавливается дружба, семейный очаг.

«Едкий» смех – не от Бога. Язвительная улыбка, сарказм остроты, – это пародия на евангельскую соль мудрости. Пародия, искривляющаяся в улыбке.

«Острота» слова всегда взрезывает душу. Но острота, – будучи одинаковой даже у двух ножей – хирургического и разбойничьего – производит совсем разное действие. Одна, взрезывая, пропускает свет небесный и теплоту Духа, или вырезает гноение, обрезает мертвость; другая – безблагодатная острота – режет, кромсает душу и часто убивает.

Остры только святые, и только святое остро. Грязные же духи пародируют остроту, и много людей в мире изощряется в «высказывании себя» чрез эти остроты.

Предел духовной нечистоты смеха: «гомерический хохот» – гоготанье… Такой смех настигает людей недалеко от обильных трапез.

Блюдущий себя, благоговеинствующий пред тайной своей жизни, будет блюсти как всю свою жизнь, так и свой смех. Даже свою улыбку он соблюдет пред Богом. Все будет у него – помощью невидимых хранителей его – чисто и ясно.

Святые светили миру и плачем своим, и улыбкой. Как дети. Ибо только у детей – и у подлинно верующих во Христа людей – есть чистота жизни, видимая телесными глазами, даже в чертах лица.

Просто и чисто все у детей, еще не коснувшихся тленного духа. Смерть еще не выявилась в усмешке их смертной природы, им дана весна жизни, как начаток и как воспоминание рая; и вот, они чисто смотрят, чисто смеются, нелукаво говорят, легко плачут, легко забывают свой плач…

«Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царствие Небесное…» Ясно – почему.

Высшая похвала человеку, сказать: «У него детский смех»… смех непорочный, близкий к райской гармонии.

О НАЗНАЧЕНИИ ЧЕЛОВЕКА И О ПУТЯХ ФИЛОСОФА

(Отсканировано из журнала "Вышенский паломник" № 3, 1997г.) (Впервые напечатано в журнале "Путь" №31, 1931г. стр.53-69)

«И знаю о таком человеке

(только не знаю – в теле или без тела: Бог знает),

что он был восхищен в рай и слышал неизреченные слова,

которых человеку нельзя пересказать.

Таким человеком могу хвалиться; собою же не похвалюсь,

разве только немощами моими» (2 Кор. 12; 3-5).

«Прометей был, в сущности своей, смиренным.

Он хотел только похитить огонь с неба;

он понимал, что ему нельзя этот огонь творить».

(Из одного парадоксального разговора)

Если бы в этой книге* было меньше парадоксов, ее можно было бы не называть «опытом парадоксальной этики». Правда, «парадоксальная» этика – звучит более солено в наш культурно-пресный, любящий остроту век, но на этом пути лежит печать некоей временности, почти публицистичности. Может быть оттого, что парадокс сам по себе не духовен (эсхатологически не этичен). Он есть лишь философская акциденция рационализма, бьющегося в своем кругу. Включающая в себя формально эсхатологический отдел и внутренне движущаяся этим отделом книга, в общем, составляет впечатление скорее философско-публицистической, чем философско-мистической… И, как ни странно, наиболее публицистическими местами, подчас, кажутся места ее наиболее «мистические» и наиболее мистическими – страницы, приближающиеся к парадоксальной этике… В этом может быть сказывается не только формальная парадоксальность книги.

Как философское явление, книгу «О назначении человека» надо глубоко приветствовать. Не лишенная, к сожалению, часто обычного для автора полемического, не всегда оправданного пафоса, книга построена на так же обычном для автора алкании правды: он казнит весь этический мир человека во имя алкания подлинных этических ценностей. И жалко становится, что эта праведная казнь… сама, в конце концов, должна стать на эшафот своего же этического закона, направленного против недоброго или недостаточно доброго добра.

Человек – творец в силу непреложности образа и подобия Творца. Вот реально-этическая основа миросозерцания Бердяева. И этот «человек-творец» становится и должен стать идеалом современной эпохи, в коей, по мнению автора, потускнели идеалы прошлых исторических эпох: святости, эллинского канона красоты, героичности, рыцарства… Нераскрытое в человечестве Богочеловечество требует раскрытия образа Божия – образа Творца – в этике и жизни человека. И автор берет на себя эту задачу: выискать, определить и оправдать образТворца в человеке. Задача эта трудная, и именно для Н. А. Бердяева, который умел столь творчески правдиво разоблачить не только человеческую жизнь, но и человеческую этику, да еще в свете беспощадного закона парадоксальности.

Н. А. Бердяев – апологет свободы, и потому мы будем свободно говорить о его книге.

Тот эпиграф Гоголя, который он поместил во главе своей этики: «грусть оттого, что не видишь добра в добре», мы считаем ценным эпиграфом для отзыва и о его во многом ценной книге о добре.

Гоголь глубоко постиг качество грусти христианина в мире сем. Конечно от этого он сжег результаты своего человечески понимаемого творчества. Бердяев проходит мимо этой трагедии творчества в «мире сем», а обнаружение ее помогло бы уяснить многое в основной проблеме его парадоксальной книги.

Желая философски разъяснить гоголевскую грусть, Бердяев подчеркивает ее, открывая во всей ее наготе трагичность этического бытия мира. Как бы до конца снимается маска лица мира прелюбодейного и грешного. В этом большая заслуга Бердяева, пошедшего крестным путем Начальника Жизни, обличавшего ложное добро (фарисеев и книжников) более видимого зла (мытарей и блудниц). Разоблачение лицемерия, огненное устремление к последней правдивости – сияние этической чистоты. Но, конечно, нельзя забыть, что огонь устремления можно взять лишь рукою метафизического (змеино-мудрого) смирения… Здесь опять трагическая парадоксальность книги, запечатлевшаяся в нескольких ее срывах. На пути правдивости философская этика должна дойти до пределов книги «О назначении человека» и несомненно перешагнуть их, неся в Божью бесконечность свой крест «безумия и юродства» перед «миром» – крест последней мудрости пред Богом Творцом.

Основной вопрос этической системы «назначения человека» – о творчестве остается, по существу, не решенным у Бердяева, хотя и намеченным, хотелось бы сказать, верно. Тупик вопроса этого в том, что в категориях христианского разума «творец» не может быть иным идеалом, чем «святой». Образ и подобие Божий должны открыться Духом в ответ на творческую самоопределительную свободу человека. Господь призывает творить добро и признает великим лишь сотворившего и потом уже научившего (Мф. 5; 19). Это и есть святость, ни предела коей, ни каких-либо единых форм нет. Форм столько, сколько лиц человеческих, и даже более.

Поставив проблему творчества, как человеческого назначения, Н. А. Бердяеву надо было бы (соответственно-значительно) выявить ложную онтологию творчества. Это проблема как раз его этики, но она далеко не достаточно раскрыта в книге, и читатель может быть близок к впечатлению, что в понимании творчества человека автор лишь косвенно отражает апостольский опыт – опыт двухтысячелетнего христианства, творившего в духе и истине. Наиболее значительная часть книги – о фантазмах, кроме остроты философского прогноза, еще и тема значительна, что является как раз анализом ложной онтологии творчества. К сожалению, автор не захватывает наиболее широкой области фантасмагории: фантасмагорию философского творчества, фантасмагорию лже-мудрости и лже-искусства человеческого, обоготворяющего хаос падшего космоса, являющегося соблазном ложной культуры, царствующей (вернее, княжествующей) в мире.

Не нужная и не отражающая действительности полемическая струйка, льющаяся в книге против некоторых свв. отцов**, может дать неверное направление мысли читателя, хотя возможно, что «тактически» является и благоприятным симптомом для круга некоторых лиц, приветствующих не только «свободу в Церкви», но и «свободу от Церкви». Весь опыт Церкви стоит на молитвенном творчестве («творить» молитву) и само «личное спасение», против которого так считает нужным вооружаться автор, есть по существу (в его подлинной, святоотеческой сути) нечто бесконечно отличное от узкоэгоистического замыкания души в свою самость. «Спасение мое» целиком (помимо всех творчеств!) вне меня-во Христе, а Христос-Спасение всех, Он Альфа и Омега жизни. В нем надо «погубить душу свою», «свое» творчество… Погубить можно только то, что имеешь… Невольно вспоминаются слова старца Нектария Оптинского: «Бог творит только из ничего… надо себя сотворить ничем, и Бог будет из тебя творить. Пресвятая Богородица более других сотворила Себя «ничем», и более всех вознесена Богом».

Младенческая простота и мудрость этих слов могут ли быть эпиграфом какой-нибудь философской книги о творческом назначении человека? Вопрос существенный для пути философии. Старец Нектарий, как и говоривший об этом же митрополит Филарет, тоже ведают меоническую свободу человека, но как «младенцы о Христе» протягивают ее Отцу для творчества второго творения – второго рождения.

Примечательно, что своей идеей «творчества», полемически противопоставленного «личному спасению», Бердяев (невидимо для себя) столкнулся с фактом творчества Иисусовой молитвы: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного». Эта духоносная (обильная неисчислимыми плодами) молитва, весь смысл свой полагающая не в личности творящего ее, а в Господе Иисусе Христе, представляет наглядный пример «неэгоистического эгоизма» христианского, как любви «всем сердцем», как распятие во Христе человеческой личности. Бердяев сам не может не утверждать этого: «Нужно любить ближнего, как самого себя: значит нужно и самого себя любить, почитать в себе образ Божий. Эта любовь противоположна эгоизму и эгоцентризму, т.е. помешательству, ставящему себя в центре вселенной». И потому фантастическими кажутся его слова о том, что «творить невозможно при одном непрестанном чувстве греховности и при одном смирении». Чувство греховности всегда «непрестанно» и должно, как воздух, проникать во все поры человеческого творчества, составить атмосферу земной человеческой жизни под Благодатию. (Это глубочайшим образом выражено Церковью в покаянной молитве пятидесятого псалма, читаемого священником при каждении алтаря во время Херувимской песни, образующей ангельское состояние молящихся). Далее, смирение подлинное – разве может оставаться «одно»? Не является ли смирением всякий труд, всякое дело, всякое истинное служение христианина?… «Внутри христианского мира, – говорит далее Бердяев, – противоборствуют две моральные направленности: смирение и творчество, мораль личного спасения и страха гибели и творческая мораль ценностей, мораль отдания себя преобразованию и преображению мира». Искусственность этой схемы, таким образом выраженной, несомненна. Без соли духовного истинного смирения невозможно никакое христианское творчество. Христианское творчество, не осоленое смирением, это – contradictio in adjecto.

Преображение же мира – по Слову Божию – есть деяние Славы Божией, а отнюдь не падшего, изгнанного из рая человека, не могущего без Славы Божией ни преобразить, ни преобразовать даже самого себя. И, конечно, – ни единой песчинки в мире! «Без Меня не можете творить ничего», – заранее сделанная божественная поправка ко всем имеющим произнестись в истории человеческим словам о творчестве.

Если Бердяев восстает против лжесмирения, лжепонимания глубин греховности, то это необходимо выразить гораздо яснее. Ибо лишь в этом последнем случае его новая моральная концепция творчества будет – для христиан – соответствовать извечной евангельской истине и войдет в сокровищницу познания Церкви.

Вопрос о назначении человека еще глубже, чем его ставит Н. А. Бердяев. И не скрываются ли в его альтруистическом борении, против своего «личного спасения», элементы не творческого упрощения проблемы личности человеческой, высоко возвышающейся над эгоизмом человеческим во всех проявлениях своего духа. Бердяев здесь явно не учитывает преображение «личного сознания» – этого центрального момента христианской аскезы Благодати. Мы знаем три ступени в приближении к Богу: рабская, наемническая и сыновняя. Но на сыновней ступени (моментами, известными жизни каждого христианина) теряется всякое ощущение между рабством Богу, наемнической службой Ему и преданностью сыновней. Ибо по отношению к Пресвятой Троице все живые, молитвенные чувства человека бесконечно святы и высокий не поддаются никаким меркам человеческих отношений. По отношению к Святейшему Святых – Слову Божию все три чувства человеческих ступеней сливаются, преображенные в одно Царство Божие, приходящее в «силе» (Мк.9;1) и заливающее внутреннего человека. Смерть благоразумного разбойника тому пример.

Не можем не утверждать, что человеку надо всецело потерять, распять, испепелить свое мнимое, свое интеллектуальное бескорыстие, когда начинает казаться человеку, будто он выше «корыстных» евангельских понятий о наградах и наказаниях. Не можем не утверждать, что человек никогда не перерастает на земле понятий, данных в Евангелии. По мере приятия Духа понятия эти преображаются, но никогда не перерастает их человек. И потому соблазняться евангельскими образами расчетливости или считать их принадлежащими низшему, экзотическому кругу, – это не понимать глубин Евангелия. Можно безошибочно сказать, что в словах духовной корысти (о «покупке» Благодати), проповеданных прп. Серафимом Мотовилову, гораздо больше сыновнего бескорыстия, чем во многих отвлеченных трактатах, говорящих о высоких чувствах бескорыстной любви к Богу. Категория земных «высот» и благородство не применимы к красоте и благородству евангельскому. Надо этическо-эсхатологически распять свой мир душевной гносеологии, провести и в философии принцип: «Дай кровь и приими Дух».

Словно боится Бердяев быть «безумным» в очах чистой философии мира сего и слишком трудно преодолевать дурную бесконечность опустошенно-лирического гносеологизма. Найденный выход «парадоксальности» (удвоенный эсхатологичностью) конечно, дает автору некий мандат на благовестие Истины Христовой в пределах новонайденной почвы, но и заключает автора в этих пределах. Парадоксальность же, как гносеологическое орудие, имеет, несомненно, два конца: остроту эсхатологичности и тупик рационализма.

Трагизм этики Н. А. Бердяева исходит из слишком «все же» большой близости (не свободно-арбитральной, подчиненно-кровной) к ложнотворческим проявлениям и достижениям мировой философской мысли, подлежащей более определенному суду Евангельской истины. «Как не интересно все, что говорит Ницше, истина заключается в прямопротивоположном» – вот образец ложно-великодушной, «двойственной философии», притупляющей (апокалиптически-охлаждающей) свою истину.

Мы совсем не хотели бы ставить перед автором задач формально-философского самоубийства. Закваске не надо выходить из теста. Но было бы утешительно увидеть в творчестве Н. А. Бердяева еще более независимую линию. Более независимую от философии, чем от Церкви. Линию меньшей зависимости от дурно-бесконечной, ложно-культурной оригинальности, столь смешиваемой в культуре мира с идеей творчества.

Если бы Н. А. Бердяев не боялся зависимости от «теологии»***, не боялся бы быть даже слугою ее в самом чистом значении этого слова, т.е. пресек бы традицию псевдо-свободной философии: быть в фейербаховской оппозиции к теологии, – он мог бы назвать свою книгу: «опытом духовной этики», ибо его книга преодолевает «душевную» сферу философии и идет по духовной сфере профетических утверждений, укорененных в вере Христовой, спасающей Духом и философию, и этику от серости самодовольной добродетели. Центр и значение книги в философском свидетельстве (понимаем это слово первохристиански) о Христе, о Слове-Смысле, сотворившем мир – Альфе и Омеге бытия.

Совсем напрасно автор нападает на «ортодоксальную теологию», чтобы удержаться в своей философской свободе. Ортодоксальная теология в лице хотя бы трех ее столпов, названных Церковью ее представителями в этой области, т.е. свв. Иоанна Богослова, Григория Богослова и Симеона Нового Богослова, – не очень уж противоречит всем творческим утверждениям его… А в чем противоречит, там она нам кажется более правой, чем Н. А. Бердяев.

Бердяев говорит: «Философия приходит к результатам познания из самого познавательного процесса, она не терпит навязывания извне результатов познания, которое терпит теология». Где и как терпит теология «навязывание извне»(?) результатов познания? И, если счесть навязыванием восприятие откровенных истин (как это имело место у перечисленных выше столпов церковной теологии), то неужели философия не терпит этого процесса приобщения к добытому познанию? Конечно терпит – и вся история философии тому свидетельство – но различие существенное лежит между двумя дисциплинами: подлинное теологическое познание связуется детскою простотою веры и любви ко Спасителю-Логосу, философское же мнимо-свободное познание всегда находится в положении змеи, пожирающей свой хвост, т.е. вращается в атмосфере неочищенного благодатию ума и не освобожденного от дебелости плотских туманов сердца. Прп. Исаак Сирии, пошедший путем веры и благодатных откровений, очень выразительно говорит об этом состоянии «внешних философов****, деля тем самым философию на «внешнюю» (по отношению к Церкви Христовой, конечно, по смыслу (1 Кор. 5; 13) и на другую «внутреннюю» философию, воспринятую им самим, как служение Духу.

Но, в сущности, всегда правильнее говорить не о том, что «философия приходит» или «теология терпит» какое-либо построение, но что человек приходит, человек терпит, ибо фактически в земном порядке обеих дисциплин, одинаково могут быть и благодатно познающие истину вечного Откровения и мудрствующие в границах плотского (иногда очень тонкого) ума.

Самыми блестящими страницами книги следует признать первые главы отдела «Конкретные вопросы этики». Думается, что удача Бердяева в этом отношении будет от него в дальнейшем требовать творчества в направлении эсхатологическо-практической этики (или «этики практического творчества»). Книга его, в общем, малодоступна среднему читателю мыслительных книг, а вопросы творческой этики-вопросы именно читателя, а не академии. Этическая философия должна перерасти академичность своей мудрости. В этом было бы наиболее реальное ее культурное завоевание и оправдание. (Конечно это также путь не мирской, не «философской» теологии).

Разочаровывает эсхатологический отдел. Самое введение его в этику – мудрое творчество автора, но трактовка вопроса реально не сдвигает его со своего эсхатологического места. «Оправдать» ад Бердяеву совершенно не удалось… даже в отрицаниях его. И, да простит нам автор, здесь с удивительной ясностью раскрылось Слово Божие о «посрамлении мудрости мудрецов» и отвержении «разума разумных». Разум, даже оплодотворенный Логосом, даже профетическо-христианский, уперся в тупик и бьется, как раненая в сердце птица. Вернее, как Икар, упадает разум, растопив свои крылья у огня Премудрости Божией, через положенную черту которой ему не дано переступать. И – не скроем – радостно созерцать, как бьется мудрость мудреца в тенетах детской простоты Откровения, не в силах лететь выше… туда, куда уже влечет Сам Дух тех, кто распял в себе не только ветхую этику, но и всю парадоксальность этики новой. «Основной признак философии духа тот, что в ней нет объекта познания», говорит автор, соединяя этим философию и жизнь. Остается вопрос о способах осуществления этого соединения, как творческого акта действительного познания. Подлинная трудность осуществления этой связи ощущается в объективировании Живого Бога в самой книге о назначении человека. Это объективирование не может остаться во всякой, так называемой «философии духа», которая будет одновременно упираться и на острие эсхатологичности, и в тупик парадоксального ratio.

Подлинная философия духа – и в этом ее основное отличие от недуховной философии – должна содержать в себе молитву, как атмосферу своего познания. Большая ошибка считать Дух выражаемым отвлеченно. Нельзя духовно говорить «о Духе», можно лишь говорить «Духом». Дух не поддается объективизации, и в этом подлинное постижение философское – дойти до этого сознания. Но это сознание должно быть перейдено. Нет иного способа осуществления гносеологического познания Духа, как лишь через молитву. Молитва, как всякое подлинное дело жизни, овитое духом молитвы, носит в себе иной мир – тот мир, которого не знает «культурная философия» или о котором она только знает. Подлинное томление разума именно в том, что он, доходя до познания своей недостаточности, приемля знание «о Боге», остается незнающим Бога, не преображенным в Духе, хотя и принявшим (отвлеченно) «примат Духа».

Философия, преступившая этот предел, становится «молитвой разума», теряет метод холодной объективизации Господа (присущей, несомненно, немецкой мистике, как отчасти и Н.А.Бердяеву), соединяется с сердцем-духом, выходит на сыновний, крестный путь «отвержения», делается менее «широко терпима» к восстаниям против воли Отца – не по нелюбви к восставшим, но по любви к Истине Кроткого Божиего Беззащитного здесь от нападений людских Духа. «Философия духа» может быть только такой.

Ибо самый серьезный вопрос этой философии – вопрос: какого духа? – благодатного, соединившегося со Святым Духом или – просто от Благодати, оккультного холодного духа, так же могущего быть освобожденным от матери, но оставленным, оставшимся без соединения с Живым Богом.

Бердяевская философия не болеет этим – истинно творческим для всякого духовного познания вопросом. Дух человека, не оплодотворенный Святым Духом, представляет собой большую познавательную опасность, чем плоть. Весь соблазн теософских и антропософских систем состоит в этом. Следы этого же видны и в творчестве Бердяева. Понимая, конечно, всю ложь оккультной антропософии и теософии, Бердяев еще недостаточно отдал свое творчество Живому Богу-Отцу, недостаточно усыновил его Единому Учителю Иисусу Христу. И потому холодный огонек «автономного» человеческого духа еще пробегает по страницам его творчества -творчества, идеологически нашедшего верный путь, но не имеющего еще веры следовать им до конца.

Под «творчеством молитвы» мы не разумеем одной элевации… Паскаль, столь же сколь и Франциск Ассизский, был на Западе творцом «молитвенного творчества». (Из западных современников – Эрнест Элло, Леон Блуа… Берем имена для беглого примера). Религиозная мысль Востока, преимущественно, этого типа.

Молитва православия – мученического евангельского православия – может идти, конечно, обоими путями в мире: путем молчания и путем творчества. Н.А.Бердяев будет принадлежать второму пути Церковной культуры, если он не отгородится мнимой свободой мнимого творчества от всячески страждущего в мире Тела Христовой Церкви, воинствующей с духом мира и торжествующей познанием Бога.

Учение книги «о назначении человека» о том, что человеческая свобода исходит только «наполовину» от Бога, а другой половиной исходит из меонического «ничто» (из которого сотворен человек), не есть ли попытка отгородиться своим творчеством – своей свободой – от Творца, лишь в Коем Едином обретает, истинно, человек свою свободу? Разве «образ и подобие» человека восходят одновременно к Творцу и к «меоническому ничто»? Не есть ли это учение о двух образах и подобиях в человеке, одновременно даровавших человеку свободу? Если подлинно один образ и одно подобие в человеке, то не может быть двойственности источника свободы. Не следует ли, наоборот, утверждать то меоническое ничто, к которому тянется иногда человек, отходящий от Бога, как источник не-свободы? Драгоценнейшее и неповторимейшее слово «свобода» – может ли уйти для человека из объятий Отчих?… Нам кажется, что ища второй «рукав» своей свободы, вне лона Отчего, Бердяев теряет ощущение Богосыновства, – того, что он сам так трепетно ищет в человеке. Немыслимо уйти человеку из лона Отчего, не найдя здесь полноту своей – именно не отвлеченной, именно не диалектической, но – сыновней свободы.

Сыновне погубить в лоне Творца все признаки своей автономно-меонической свободы, чтобы обрести ее во вселенной творения, здесь вся евангельская истина об Отце Небесном, о любви к Нему неисповедимой и о нахождении своей жизни через погубление ее в Нем. Полуотдача себя Богу, полуоставление себя в пустоте ничто, – уничтожающая человека философия, которую разрушил в мире Сын Божий. Это философия любви к Богу только от половины разума своего, от половины крепости и от половины сердца. Господь-Творец погубил всю неописуемость Божества Своего и Творчества на Кресте смертном перед глазами человеческими, а человек не может погубить (без всяких остатков!) свободу своего меонического ничтожества перед Богом?!… Что могло быть позволено немецкому мистику, вышедшему из протестантского апофатизма, то горько в устах православно-апостольской философии духа.

Неверными и недостойными благодатного духа кажутся в книге мысли Бердяева о «библейском понимании Бога». Вот что говорит он – с несомненным чувством справедливости в своих намерениях, но вполне не по существу: «Можно ли сказать, что Богу не присуща никакая душевная жизнь, никакие аффективные и эмоциональные состояния? Статическое понимание Бога, как чистого акта, не имеющего в себе потенций, самодовольного, ни в чем не нуждающегося есть философско-аристотелевское, а не библейское понимание Бога. Бог Библии, Бог Откровения совсем не есть чистый акт, в нем раскрывается аффективная и эмоциональная жизнь, драматизм всякой жизни, внутреннее движение, но раскрывается экзотерически. И поразительна ограниченность человеческой точки зрения на Бога. Богу боятся приписать внутренний трагизм, свойственный всякой жизни, тоску по своему другому, по рождению человека, но нисколько не боятся приписать гнев, ревность, месть и пр. эффектные состояния, которые считаются предосудительными для человека. Существует глубокая пропасть между пониманием человеческого совершенства и Божиего совершенства. Самодовольство, самодостаточность, каменная бездвижность, гордость, требование беспрерывного себе подчинения – все свойства, которые христианская вера считает порочными, но Богу их спокойно приписывает». Цитируя эти мысли Н. А. Бердяева, мы изумлены их легкомысленностью, столь несвойственной автору. Когда и где, и какая «христианская вера» могла говорить подобные вещи? Мириться с греховностью Божества, с человеческой эмоциональностью Его – это дело сумеречного политеизма, который, конечно, может своеобразно возродиться в том или ином псевдо-верующем христианине, но за который немыслимо делать ответственной «христианскую веру». Церковь понимает аффекты Божиих действий в мире (о коих повествует Библия) отнюдь не эмоционально, не сообразно человеку, но сублимационно. Действие сублимации производит благодатный «страх Божий» – высочайшее благоговение – пред Творцом, пронизывающее человеческие (необходимые для человека) понятия о Нем. Язык эффектных понятий – младенческий язык земли, который преодолевается лишь «страхом» («ужасом», по Бердяеву), сублимирующим содержание каждого человеческого понятия, обращенного к Богу.

В Церкви не может даже и возникнуть вопроса о понимании Бога, «как чистого акта» или как «статики». Если своего земного отца нельзя рассматривать, как «чистый акт» или как «статику» (это было бы выражением, как бы философской любви, но не человеческой), так тем более о Небесном Отце Живом нельзя говорить в категориях мертвого объективизма.

Бесконечны духовные постижения близости Господа, но все они – вне категорий, вне «философии» даже. Конечно, и те, которые закреплялись в богословских апофатических и катафатических выражениях. Символ св. Григория Чудотворца – лучший ответ Н. А. Бердяеву, как «христианская вера» понимает Живого Бога, Которого гораздо больше любит, чем понимает, гораздо больше исповедует, чем определяет. И у подвижников веры церковной, как и у подвижников церковной мысли выражено Богопознание, как молчание чувств и действие Духа.

Не во всей существенности Бердяев воспринимает сам и смысл священства Церкви. Священство-апостольство не только символический знак, но и сила реальная, независимо от того, пользуется или не пользуется этой силой кто-либо (или даже сам священник). Священство – посредничество любви, посредничество тайн, талан особой власти, вручаемой грешному человеку. Он есть талант подлинного и высокого творчества, по вере церкви, и именно Н. А. Бердяеву, в связи с его системой эсхатологической этики, легче всего было бы воспринять священство, не как символику, даже «реальную», но как реальность. Однако, он видит два мира: мир символики и мир реальности, и священство относит к первому миру, противополагая ему святость, как чиновничеству государства – государственный героизм. Но власть не символ, а реальность. Реальность власти может обесцветиться до символизма (может быть этим процессом соблазняется Бердяев), но тогда это будет восстание против реальности. Как Причастие может быть принято без веры, но оно от этого не обратится снова в хлеб, но останется Телом, и вкушающий без веры вкусит суд. «Святого» и «священника» нельзя смешивать, но уже никогда нельзя противополагать. Нельзя противополагать «небо» и «день», но сочетаться эти понятия могут. Здесь нет элементов противоположения. Священство, при греховности священника, но при вере его в дар свой, или по вере другого, может быть большей реальностью святости, большим освящением земли, чем неукорененная в порядке мира, т.е. не имеющая дара освящения земли, святость. До Суда, до «видения», в земной лишь атмосфере веры, в коей мы все живем, невозможно проводить окончательной границы между символической и реальной святостью. Священство же, имея в себе реальную символику, конечно в сознании православной веры является более твердой и гносеологически ясной реальностью, чем святость.

Дух некоторого неразличения явственен и в полемике Бердяева против «страха» вообще, как этического материала. Здесь автор является глазам читателя как бы захваченным фантасмагорической стихией, которую он сам, столь творчески обличил в своей книге. Категория страха целиком делается применима к нему же самому, ибо он высказывает страх пред страхом (…такой же, как и перед «личным спасением»).

В том и тайна духовной этики, что не всякий страх противоречит любви. Благоговение любви – страх, но ангельский, Божий. И потому он – «начало Премудрости» – по слову Премудрого. Не плотский, бесовский, безблагодатный, но сыновний, духовный, который есть творческая атмосфера Благодати, по свидетельству всех тех, кои имели совершенную любовь. «В каком страхе и трепете пребывают христиане?» – спрашивает прп.Макарий Египетский и отвечает: «Чтобы не поползнуться в чем-нибудь, но пребывать в согласии с Благодатью» (Беседа 27).

Тот, который хотел быть отлучен от Христа за братьев, которого никакие ангелы не могли отлучить от любви Христовой, он до конца дней страшился самого себя, сознавал, что течет изменчиво-творческим поприщем жизни и силу бесстрашия полагал лишь в живущем в нем Христе.

Противоположение «рабьего страха» – «мистическому ужасу» несколько искусственно. Оно ценно может быть для дидактических рассуждений. Но лучше не менять духовной терминологии, сложившейся тысячелетиями, в Слове Божием укорененной, и все равно понятной лишь тому, кто сам идет к духу.

Отрыв от своего эсхатологического восприятия реальности у Н. А. Бердяева и в понимании «закона», как нормы. Бердяев титанически борется с законом, как нормой. Но эта борьба аналогична борьбе с Богом тех атеистов, которые не с Живым Богом борются (ибо они Его не знают), но со своей фикцией о Боге. И Н. А. Бердяев борется со своей фикцией о законе. Но «закон» – понятие гораздо более духовное и эсхатологическое, чем то кажется чистому или практическому разуму. Закон – Тайна Бытия, а совсем не «норма». Норма – это отражение, всегда слабое, закона. Законничество есть неповиновение закону, худшее, чем беззаконие. Законничество – это лишение Закона Духа. И в это законничество, только «с другой стороны», впадает всякий борющийся с законничеством через умаление духа и тайны Закона.

Закон евангельского духа, закон небесной жизни, конечно, целиком вложен был в Ветхий Завет, только не раскрыт. Не рушить закон пришел Господь… И нам нельзя нарушать его, отождествляя с нормой. Царство Божие – Небесный Иерусалим – есть новое раскрытие того же Единого Творческого Закона, который не имеет иной нормы, кроме: «будьте совершенны, как Отец ваш Небесный совершен есть». Закон – бесконечная святость бытия в Боге, от Которого ни йота не может отпасть.

Этот Божественный закон, трудно постигаемый мудростью, но лишь доверием любви к Законодателю, соблазнительный для иудеев-законников и являющийся безумием для эллинов-мудрецов, – этот Закон открыл миру – как откровение Истины – тайну двух путей человеческой свободы: широкого и узкого. Чрез все Евангелие проходит эта недомыслимая тайна, постижимая лишь через всесожигающую любовь к Богу. Это Божие пророчество об Истине Жизни и Смерти, о пшенице и плевелах – есть такой же Крест, как все Евангелие, и, помимо возвещения реальности, служит мерою веры-доверия человека к Богу и погубления своего ветхого добра, – того самого недоброго добра, той самой мало-справедливой справедливости, на которые праведно восстал Н. А. Бердяев, не дошедший только до конца своей эсхатологической этики, обернувшийся назад, – взглянуть на свое горящее старое философское отечество, и… остановившийся в созерцании оставленного.

Ветхий разум («кичащий», как мудро говорили свв. отцы) не приемлет тайны, одной из самых великих: тайны сыновнего свободного послушания «угонзания в Сигор» (см. Великий Канон св. Андрея Критского), из горящих городов. Он не имеет сил (евангельской любви) возненавидеть «отца и мать» – свои ветхоэтические категории: расстаться с философией своей «доброты», с культурой своей «справедливости».

Признать ничтожество своих этических оценок или хотя бы понять их относительность для надмир-ного Бытия, современному законническо-культурно-му сознанию человека столь же трудно, сколько законническому сознанию иудеев было принять своим Богом Страдающего на Кресте Человека, лишенного общественно-принятой этической нормы. То был соблазн, и это есть соблазн ложной культуры – не сыновней, не знающей Отца.

«Соблазн адом» есть соблазн ветхой этики, той «доброй» этики, которую творчески образумил Н.А.Бердяев, но из которой он сам до конца не вышел*****. Как на рубеже ветхой и новой эры человечества, две тысячи лет тому назад, человек-законник хотел ограничить Бога нормой высоты и отдаленности от земли, так и теперь человек, соблазненный законом ложной культуры, хочет ограничить Бога нормой этики своего меонически-нравственного масштаба.

Невозможно принять того, что ад есть «проблема». Это данность, если и испытуемая, то только как данность. Данность эта аналогична данности бессеменного зачатия.

Ад есть действительность, действительность антропо-демонологическая – безусловно восходящая поту сторону антропологической этики… Реальность «детей диавола» (Ин. 8; 44), творящих похоти «отца своего» и «ничего» (!) (Ин. 14; 30) не имеющих во Христе, изображена в Евангелии образом плевел, всеваемых врагом в пшеницу, невидимых в период роста всходов (история культуры), и только после какого-то времени замечаемых… Все это безмерно углубляет (и упрощает!) вопрос, делая его во всяком случае непосильным для той методологии, которой придерживается философия Бердяева, в этом пункте особенно теряющая соль своей эсхатологичности.

Христианин-философ, призывающий общество к последней правдивости, должен сам выдержать испытание эсхатологического мужества и правдивости, своей любви к Богу, как своего безграничного благоговейного доверия к данному Слову, Его всецело потусторонней справедливости, столь же возвышающейся над нашей этической атмосферой, сколь небо над нашими крышами.

Иначе, без «погубления души своей», своего метущегося разума в небе Евангелия (радостном, светлом, конечно, погублении сыновнем!) трудно, почти невозможно выходить на проповедь в мире подлинно новых, подлинно правдивых слов христианской этики.

Христианство обессолилось не только потому, что много лицемеров числится в нем, но главным образом потому, что обличающие лицемерие сами не до конца доводят ни свое бегство из ветхого, уничтожаемого Богом мира чувств и помышлений, ни свою огненную любовь к Живому Отцу, ту любовь, которую свел на землю Сын Человеческий, и – как томился, пока она возгорится (Лк. 12; 49). Священники, учителя, философы христианства, суд над которыми во много раз острее – не до конца доводят свою возможную в мире преданность Богу: распинают мир себе, но не распинают себя в миру.

Н. А. Бердяев несомненно оказывает услугу философии, что в ущерб своей чистоте устремления к духу, гносеологически почти не отрывается от нехристианской философской культуры, в которой благовествует христианский эсхатологизм этики. Эту его заслугу, это культурное дерзновение, конечно, хотелось бы видеть вне всех пробелов, всех несвершений его «методологии духа».

Невозможно не испытать этического удовлетворения от философского умерщвления неэсхатологической этики Канта, к сожалению умерщвленной не до конца.

Безотносительное «творчество» уже оправдывает книгу тем, что она написана… Творчество же Духа Истины ее оправдывает тем, что она предполагает свое развитие (и, если надо, свое уничтожение).

Самое ценное в книге Бердяева – этическая печаль о несовершенстве добра и добрых. Это ощущение безмерных совершенств Отца Небесного и подчинение Его заповеди о приятии этих совершенств, как «норме» этического закона.

Нехристианские философы «ищут». Христианские – «доискиваются». Философия Бердяева есть эта ценная христианская доискивающаяся философия… Могущая доискаться до самоотрицания во имя высоты своих исканий.

«Человек есть существо недовольное самим собою, способное себя перерастать», – говорит Бердяев.

Если до этого последнего, действительно, может доискаться свобода ветхого человека, то это – признак ее веры в правдивость слов: «собою не похвалюсь, разве только немощами моими»… слов первого философа свободного духа – более святого, чем творца.

1931 г.

О вере христианской

«Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом» (Евр. 11, 1). Так определяет сущность веры ап. Павел. Итак, вера есть, во-первых, та духовная сила в христианине, которая может обеспечить ему достижение желаемого, и, во-вторых, – уверенность в том, что не дано ему познавать непосредственно, через его внешние органы чувств.

По словам о. Валентина Свенцицкого, «вера есть высшая форма познания, особое восприятие, таинственное и непостижимое в нас, превышающее все остальные формы познания и включающая их в себя».

А К. Д. Ушинский пишет, что «вера есть небесное сокровище, которое вручено человеку Творцом, как рай Адаму, чтобы его «хранить и возделывать».

Известный врач Н. И. Пирогов говорит: «Веру я считаю такою психологическою способностью человека, которая более других отличает его от животного».

Хорошей аналогией для понимания значения веры является проводник электричества. Для того, чтобы человек мог использовать электрическую энергию, нужен проводник. Так и для идущей к сердцу человеческому благодати, очищающей сердце и исполняющей его Св. Духом, нужен также проводник. И таким проводником является вера человека.

Вспомним, как Господь «не мог» совершать чудес в Назарете, так как не нашел веры в сердцах Своих соотечественников (Мк. 6, 5)

Бог не принуждает к вере. Она есть свободный подвиг любящей души. Вместе с тем, она является великим сокровищем и единственным путем к совершенству. Об этом так говорил старец Захария из Троице-Сергиевской Лавры:

«Помните, что Бог дал нам свободу и насильно Он не берет к Себе никого. Надо проявлять усилие в воле своей, чтобы получить в сердце своем благодать Св. Духа.

Если бы Бог не дал нам свободы, Он бы уничтожил путь веры и привел бы к Себе всех путем принудительного знания. Не говорите, как некоторые невежды говорят: «Докажите нам существование Бога, и тогда мы поверим…» Тогда не будет веры, если доказать, а будет принудительное знание, и не будет тогда дороги к спасению».

Поэтому не следует спорить с неверующими и пытаться доказывать истинность христианской веры. Однако следует привлекать к ней внимание и раскрывать всю ее ценность и красоту и указывать на нее как на единственный путь для разрешения всех недоумений для разума человеческого.

Но когда в свободном сердце совершится акт веры, тогда Бог дает такие доказательства истинности веры, которые несравненно выше всех научных доказательств.

Поэтому ап. Иоанн пишет: «Верующий в Сына Божия имеет свидетельство в себе самом» (1 Ин. 5, 10).

К сожалению, помимо спасительной христианской веры, может быть и гибельная вера.

Так «верующими» кроме христиан называют магометан, буддистов, идолопоклонников и т. д. А среди атеистов есть такие, которые «верят в человеческий гений», «верят в науку» и т. п.

Спасительная же вера, по определению ап. Павла, состоит в том, чтобы человек верил, что «Бог (христианский) есть, и ищущим Его воздает» (Евр. 11, 6).

Вера же гибельная для человека (но точно так же не знание, а вера) состоит в том, что Бога нет или нет возможности общения с Ним.

Итак, по отношению к Богу неправильно делить людей на «верующих» и «неверующих». И те и другие только верят, а не знают; но среди них одни верят в бытие Бога, а другие в Его небытие.

То же и по отношению к личности Иисуса Христа. Одни верят, что Он жил на земле и был Сыном Божиим; другие верят, что Он был обыкновенным человеком; третьи верят, что Его вообще не было. Но все только верят, но не знают достоверно. «Блаженны не видевшие и уверовавшие»,- говорил Господь апостолу Фоме (Ин. 20, 29).

Следует упомянуть, однако, что помимо «верующих» и «неверующих» есть еще небольшая группа философски образованных людей, которые не причисляют себя ни к тем, ни к другим, называя себя «агностиками». Сущность агностицизма в том, что это учение утверждает, что мы ничего не можем знать о действительной сущности вещей. Поэтому на вопрос – «существует ли Бог», агностики отвечают – «мы не знаем». Это, по крайней мере, много честнее, чем, вопреки логике и здравому смыслу, категорически отрицать существование Бога, ложно базируясь при этом будто бы на «доказательствах науки».

По существу, много труднее верить в то, что Бога нет, чем в то, что Он есть: здоровая логика не может мириться с бессмыслицей, что все сотворенное – материя, энергия, весь сложный до беспредельности мир, человек и управляющие мирозданием бесчисленные законы – все это могло произойти как-то случайно, из ничего, без Премудрого Творца.

И прав пророк Давид, называющий безумцами тех, кто утверждает, что «нет Бога» (Пс. 13, 1).

Причину наличия в человеке той или иной веры не следует искать в его своеобразных построениях ума, в его разумности, в его развитии, образовании и т. п. Верой движет сердце, и оно диктует уму, во что надо ему верить.

Сердце доброе, любящее, тянущееся к духовному свету, к красоте, правде, истине, хочет, чтобы Бог был, и ему даруется спасительная вера.

Как пишет св. прав. Иоанн Кронштадтский, «вера есть ключ к сокровищнице Божией. Она обитает в простом, добром, любящем сердце».

И наоборот, как говорит блаж. Августин, «ничто не отрицает Бога, как только тот, кто заинтересован в том, чтобы Его не было».

А проф. П. Лепорский пишет: «Истинный мотив отрицания Бога – вражда грешника на Бога. Представление о карающем суде Божием мешает жить грешнику как ему хочется. Чтобы грешить свободно, ему для своего успокоения необходимо сказать «в сердце своем: нет Бога» (Пс. 13, 1). Что именно таково происхождение атеизма – в этом не может быть и сомнения».

Как пишет В. С. Соловьев: «Обыкновенно истины веры отвергаются заранее не по грубости ума, а по лукавству воли. Нет сердечного влечения к таким предметам, как Бог, спасение души, воскресение плоти, нет желания, чтобы эти истины действительно существовали, без них легче и проще, лучше о них не думать…

Такое неверие… озлоблено против тех предметов, существование которых оно отрицает… такое неверие недобросовестно…

Но есть другого рода неверие, совершенно добросовестное, основанное… на особенности психического темперамента… Это неверие апостола Фомы…

Если бы неверие Фомы происходило от грубого материализма, сводящего всю истину к чувственной очевидности, то, убедившись осязательно в факте воскресения, он придумал бы для него какое-нибудь материалистическое объяснение, а не воскликнул бы: «Господь мой и Бог мой!»…

Это неверие Фомы имеет все права на нравственное наше признание».

Абсурдно утверждение атеистов, что «наука не допускает веры в Бога». Опровержением этого является то, что множество из великих ученых верили в Бога. (Из последних наших ученых – Павлов, Филатов, Пирогов, Менделеев, Мичурин и др.).

Как говорил английский философ и ученый Бекон, «много знания приводит к Богу, а мало – удаляет от Него».

Как величайший из даров человеку христианская вера может быть дана лишь при наличии в человеке глубокого смирения и подвига покаяния – сознания своих грехов при горячем стремлении к очищению своего сердца от страстей и пристрастий. Про это так пишет старец Силуан.

«Горделивый человек своим умом и наукой хочет познать все, но ему не дается познать Бога, потому что Господь открывается только смиренным душам.

Чтобы познать Господа, не надо иметь учёности, но надо быть послушливым и воздержанным, иметь смиренный дух и любить ближнего, и Господь возлюбит такую душу и явит Себя душе, и будет учить ее любви и смирению, и все полезное даст ей, чтобы обрела покой в Боге.

Если какой-либо неверующий спросил бы нас: «Как мне обрести веру?» – то надо ответить так: «Скажи, Господи, если Ты есть, то просвети меня, и я послужу Тебе всем сердцем и душою».

Наличие живой веры в человеке проявляется, по словам игумена Иоанна, в нижеследующем:

«Вера, спасающая человека, не есть лишь вера в существование на небе и в отвлеченности – Бога… Нет, вера есть реальная покорность Живому Богу на земле, безоговорочное доверие во всей полноте Его откровению, устремление и следование Им указанным путям и истолкование решительно всего во славу Божию».

Для верующего, как пишет о. Александр Ельчанинов, «нет ничего случайного на свете. Тот, кто верит в случай – не верит в Бога».

По учению преп. Исаака Сирина, по наличию или отсутствию живой веры в Бога можно различать два типа людей. Для каждого из них будет характерным и миросозерцание, и душевное состояние, и взаимоотношение с миром.

У людей, живущих без живой веры, по словам преподобного, бывает «голове ведение, которое ценит только богатство, тщеславие, убранство, телесный покой, мирскую мудрость, годную к управлению дел в мире» и способную к светской науке, искусству, изобретениям и т. д.

Это ведение приписывает все случающееся не Промыслу Божию, а заботе и способности самого человека. Вместе с тем, «оно не может пробыть без непрестанного попечения и без страха за тело, а потому овладевает им малодушие, печаль, отчаяние, боязнь за людей, страх от грабителей, страх от смерти, заботливость в болезни, тревога при скудости в недостатке потребного, страх страданий и все прочее.

Оно уподобляется морю, в котором ежечасно день и ночь мятутся и устремляются на пловцов волны, так как это ведение не умеет попечение о себе возвергать на Бога в уповании веры в Него.

А потому во всем, что касается до него самого, оно ухищряется в изыскании разных средств.

Когда же ухищрения его в одном каком-либо случае окажутся недействительными,- таинственного же в сем Промысла оно не усмотрит,- тогда препирается с людьми, которые препятствуют и противятся ему.

Но если бы однажды вверил ты себя Господу,- говорит преп. Исаак про людей с христианской верой, – вседовлеющему для охранения твоего и смотрения о тебе, и если пойдешь во след Его, то не заботься опять о чем-либо таковом, но тогда скажи душе своей: «На всякое дело довлеет для меня Тот, Кому единожды я предал душу свою. Меня здесь нет. Господь это знает».

Тогда на деле увидишь чудеса Божии, увидишь, как во всякое время Бог близок, чтобы избавлять боящихся Его, и как Его Промысл окружает их. И хотя невидим телесными очами Хранитель тот (Промысел), пребывающий с тобою, не должен ты сомневаться относительно Его, будто бы Его нет, ибо нередко открывается Он телесным очам, чтобы тебе иметь дерзновение».

Как и всякая другая добродетель, вера есть нежный цветок, если душу сравнивать с садом. Этот цветок надо взращивать, лелеять и, вместе с тем, тщательно оберегать от многих опасностей.

Пo существу, всякий грех есть уже рана на теле души и вредит и вере в той или иной степени. Грех лишает благодати Божией, а без нее вера гаснет и может даже умереть. Смертный грех убивает веру. Присмотритесь к жизни, и вы найдете женщин, которые теряли веру после первого аборта.

Как известно из Св. Писания, при конце существования человечества наступит «отступление», т. е. угасание веры во Христа (2 Фес. гл. 2-3). Эта угасающая вера в последние времена идет по двум направлениям: там, где еще имеется свобода проповеди христианства, там под влиянием цивилизации, т. е. внешнего прогресса человечества – богатства, роскоши, комфорта, избалованности, праздности, общедоступности всевозможных развлечений (спорта, кино, радио, телевизоров) – там вера ослабляется, делается мертвой, не сопровождается любовью и делами любви. В этом теперь опасность особенно для западных христианских стран.

Там же, где прекращается проповедь о Христе, вера постепенно угасает. Однако, если при этом народ не развращается от легкой комфортабельной жизни, если Господь не оставляет его Своими заботами, посылая ему, как целительное средство, народные бедствия, там сохраняется условие для возрождения веры. И бывают случаи, когда веры нет в уме, но она горит в сердце, как это было с Альбином из стихотворения Надсона «Христианка»:

И смерть Марии изрекая,

Дворца и Рима гордый сын,

Он, сам того не сознавая,

Уж был в душе христианин.

По свидетельству одного военного, принимавшего радиосообщения от находившихся в бою летчиков (во II-ю мировую войну), он часто слышал от них в моменты их гибели слова: «Господи! Приими мою душу!»

А это были военные, в обычное время ни в чем не проявлявшие своей веры в Бога.

Так, пройдя путь глубоких страданий, народная душа может вновь возродиться и загореться пламенем веры и благочестия.

Вера христианская – величайший из даров человеку от Господа. Как пишет Н.: «Жить и умирать в самых страшных условиях с Богом в душе – веселее и легче, чем пребывать в покое и холе без надежды и веры в Бога. Воин с оторванными взрывом ногами, истекающий кровью, обратившийся к Богу, непременно получает столько помощи и радости и света, что ему должен позавидовать благополучно жуирующий материалист.

Ведь даже не веря в Бога, невозможно не согласиться с верностью того факта, что человек переживает успокоение и полную радость, с верою обращаясь ко Христу. Ведь это опыт миллионов людей в любых условиях, этим опытом живет Церковь».

Жить без веры человек вообще не может, как бы он ни уверял себя в своем безверии. Вот как пишет об этом архиепископ Иоанн:

«Путь высокой веры есть направление, данное всем людям… Даже неверующие в Бога, сами того не понимая и не желая признавать, живут верой в своей жизни. Они верят свидетельству других; доверяют другим, и в исторической, и в личной своей жизни.

Так мы, люди, не сомневаемся, что наша мать есть именно наша мать, хотя уверенность наша не покоится на опыте собственных знаний, а держится на вере, на доверии к близким людям…

Вера есть то, что живет Богом, а не собою. Вера есть некий новый воздух, через который предметы мира видны по-новому и все по-новому видится. Вера достовернее всякой реальности этого мира; она есть не только убеждение, но и состояние; и не только состояние, но и восхождение «от славы в славу» (2 Кор. 3, 18). Вера есть добрая действительность, а неверие – дурной сон… Неверием жить нельзя, как нельзя жить только настоящим на этой земле. И потому неверия, в сущности, нет. Есть только вера, и есть лжеверие.

«Человек ходит подобно призраку» (Пс. 38, 7). Прошедшего уже нет, будущего еще нет, а настоящего – где оно? Реальна только вера в истинную жизнь. «Я с вами во все дни до скончания века. Аминь». (Мф. 28, 20).

[1] Идиоритмом называется монастырь, где каждый монах имеет свое келейное хозяйство, свою трапезу (иногда свой участок с домом при монастыре), где кельи покупаются.

(обратно)

[2] Киновия – общежительный монастырь, с общей трапезой, где ничего у монаха нет собственного. (И тот и другой монастырский устав существуют по сей день на Св. Афонской горе).

(обратно)

Оглавление

  • Психология поста
  • Почему люди не веруют в Бога?
  • СВОБОДА И ВЛАСТЬ
  • Христианское отношение к богатству и бедности
  •   ***
  •   Бедность и Богатство
  •   Философия собственности
  • Путь к Богу
  • Белое иночество
  •   Диалог первый
  •   Диалог второй
  •   Диалог третий
  • О СМЕХЕ
  • О НАЗНАЧЕНИИ ЧЕЛОВЕКА И О ПУТЯХ ФИЛОСОФА
  • О вере христианской
  • Реклама на сайте

    Комментарии к книге «Сборник статей Иоанна Шаховского», Иоанн, архиепископ (Шаховской)

    Всего 0 комментариев

    Комментариев к этой книге пока нет, будьте первым!

    РЕКОМЕНДУЕМ К ПРОЧТЕНИЮ

    Популярные и начинающие авторы, крупнейшие и нишевые издательства