«Странствующий»

Странствующий (fb2) - Странствующий 1088K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Петрович Петров

Тихон с детства мечтал пройти дорогами странствий. Только образ жизни не позволял ему вырваться из цепких оков бизнеса, что привело его к духовному кризису и теплохладности. И вот Господь дарует ему такую возможность: он теряет работу, жену, деньги, машину. Тихон поднимается, выходит из дому и ступает на путь странничества — духовного путешествия не только по земным дорогам, но и путями прошлого, будущего и даже с погружением во ад и восхождением в рай…

Александр Петров СТРАНСТВУЮЩИЙ роман

Ой, блаженный этот путь —

Куда страннички идут.

В Русалим они идут,

А их Ангелы ведут.

Старинный кант

Панорама

Итак, фирма обанкротилась, и меня отпустили в бессрочный отпуск, что равноценно увольнению. Дома на столе обнаруживаю записку, из которой следует, что Принцесса покинула этот трехкомнатный кооперативный дворец и когда вернется, да и вернется ли вообще, — неизвестно. Пропали также «Нива» из гаража, компьютер со стола и все наличные семейные сбережения.

Если оглянуться назад, можно вспомнить, что меня заботливо готовили к этому перелому. Например, работаешь себе, работаешь, и вроде бы всё ничего — только начинает вдруг томить абсурдность прожитого дня. Ради чего работаю? Ради зарплаты — и только? И моя белая сорочка кажется черной и вовсе не благоуханной… И компьютеры на столах предстают вампирами, сосущими здоровье и время. Ненароком долетит до ушей болтовня сотрудников, — а там пирушки, развлекушки, девчушки… Потом приходишь домой. Что-то жуешь, делаешь домашние дела, говоришь по телефону с чуждыми, но «нужными» людьми. Возьмешь книгу. Почитаешь на диване про подвижника, который когда-то давно возносился в молитвах над землей, ходил по воде, как по суху; воскрешал мертвых, спал по часу в день урывками… — и думаешь: какое отношение это имеет ко мне? И зачем читать, если не на пользу?

…И вдруг — мысль, как удар: в это самое время где-то рядом живые монахи распинаются за гибнущий мир, умирая «на каждый день»; вчерашние столичные профессора и художники в комариной глуши возрождают храмы, а по дорогам Руси Святой шагают странники… И вскочишь с дивана, взлохматишь прическу, просипишь, бия себя в грудь: «Доколе! Почему это мимо?» — да и обратно сядешь…

И вот свершилось… Сам же хотел, чтобы эти «тараканьи бега» кончились. Чтобы серое существование сменилось чем-то живым и новым. Что ж это я так переполошился? Ведь именно сегодня я стал свободным. Лопнули разом все путы, державшие меня на привязи. Мне бы радоваться, прыгать до потолка — но этого нет. Свобода привела с собой неразлучную спутницу — ответственность. Вчера я мог сказать: хочу, но не могу, потому что у меня есть обязанности. Пусть условные, но обязанности — это, как ни крути, уважительно. Сегодня — свобода. И отныне делать надо то, что надо. Никуда не денешься.

Издавна видел я себя странником. Идти по дороге, куда глаза глядят, откуда веет свежий упругий ветер надежд — вот чего желает моя душа! Хочется встреч с разными людьми. Отчего-то нужно мне обойти дальние страны, побывать на всех материках, на всех широтах. «Земную жизнь пройдя до половины», не увидеть тундру и тайгу, саванны и прерии, фиорды и каньоны, пустыни и солончаки — это неправильно. Если существует где-нибудь все это, а я — здесь, то мы просто обязаны сойтись в одной точке.

И это еще не все! Меня связывают оковы времени. Не устраивает ограниченное текущее мгновение. Не меньше настоящего интересны прошлое и будущее. И если время — это условность, то надо попробовать ее преодолеть.

Однажды в детстве во время осмотра Бородинской панорамы меня озарило нечто великое. Настолько огромное, что обозреть и вместить это в свое малое сознание оказалось невозможным. Так же, как это огромное полотно вокруг, и все события, на нем изображенные. Если обычный живой человек, художник, сумел охватить такое количество людей, событий, дальних и ближних планов, то, значит, возможно выйти за границы пространства и времени. Допустимо это — с помощью каких-то сил, дополняющих слабые возможности человека.

Помню, стоял в оцепенении среди бредущих по кругу людей и видел вокруг себя не рисованные маслом картинки, не пыльные макеты и куклы, не холст, изображающий небо — не эту условность, нет. Передо мной явилось бесконечное поле реальных событий, которые происходили с древности до необозримого будущего.

Открылось это на краткий миг. Блеснуло — и прошло. Озарило, потрясло — и… занавес упал. Почти ничего в памяти не осталось. Только неописуемый восторг от созерцания грандиозной высоты и неохватной глубины в золотистом сиянии восхода. Зачем? Где это было? И где это есть? Какое отношение имеет ко мне?

Хочу туда! Отныне тесно мне земное время. И это плоское, как раскрашенный холст, пространство теснит и давит. Тот, кто приоткрыл занавес, пусти меня туда!

Как все хорошее, завершилось откровение грубым толчком в спину и ворчливым — «встал, как пень». Потом довольно быстро действительность втянула меня в свою муравьиную суету. Я не противился. А чуть позже сознательно связал себя узами множества ненужных «надо» и капризных «желаю». Прошло немало времени с тех пор. Лишь изредка блеснет из детства луч панорамной свободы, позовет, обнадежит — и обратно в темницу.

И только сейчас мое давнее желание свободы начинает сбываться. Для чего? Не для странствий ли? Посмотрим.

Начало пути

С утра пораньше с легким рюкзаком выхожу из опустевшего дома. Передо мной лежит асфальтовый тротуар, рассеченный трещинами, в озерах мутных лужиц. А я вижу, как вдаль несется и зовет путь странствий.

Это у меня впервые — вот так сжечь мосты и пойти куда глаза глядят. То страх, то радость закипают в жилах. То уныние накатывает черной волной, то отлив и — надежда на лучшее крепнет в груди.

Кто я сейчас как не пылинка в бурном океане? Где привычный порядок моей жизни? Что у меня осталось, кроме веры? На что надеяться, как не на Промысел Божий? Откуда ждать защиты, как не от Покрова Пресвятой Богородицы? Кто мой друг и кто попутчик, как не Ангел-хранитель?

Вокруг меня постылый город обступает сонных пленников безликими бетонными коробками. А я, наконец, проснулся бодрым и свежим. И бессмысленность рухнула. И жизнь во мне обновляется.

Ничего наперед не знаю. Планов — никаких. Полностью полагаюсь на волю Провидения. Шагаю с легким сердцем. Таинственная Панорама из детства словно оживает. Где-то в ее начале происходит сотворение вселенной. И это вполне созвучно началу пути. И сотворению моей новой вселенной. Что такое моя личная вселенная? Всего-то полсотни человек, с которыми общаюсь, да несколько мест, в которых случается бывать. Надеюсь, отныне моя вселенная вырастет. Как растет она сейчас в моей незримой глубине. Как расширяется она в космическом масштабе, что не устают напоминать астрономы, размахивая снимками заумных «красных смещений». Ну, да ладно…

Мало-помалу вихрь мистических ощущений стихает. Оглядываюсь и обнаруживаю себя под землей, внутри грохочущего вагона метро. Народ жмется друг к дружке в отдалении, я же стою на просторе — хоть вальс танцуй. И тут в ноздри ударяет едкий кислый запах, и тошнота подкатывает к горлу. Оглядываюсь: вокруг меня — спереди и сзади — на лавках лежат вразвалку бомжи. И спят. Наблюдаю в себе острое желание зажать нос и отодвинуться подальше.

С трудом заставляю себя остаться на месте и разгладить лицо, которое, должно быть, скривила брезгливая гримаса. И тут вспоминаю, что и сам я отныне бездомен, и отвращение сменяется сочувствием. Выходит, что и я в любой день могу стать таким же. И от меня станут отворачиваться домашние мальчики и девочки, едущие с гувернанткой в парк на итальянские аттракционы, зажимая носики надушенными батистовыми платочками.

Господи, не дай мне вознестись над этими несчастными! Ты, сотворивший вселенную, Сам не гнушался возлегать с проклятыми мытарями и прокаженными, не брезговал бесноватыми и увечными. Не отвергал ни грязных, ни покрытых струпьями рук. Ты возлегал на трапезе с людьми и удивлялся: Бог посылал Иоанна, который ни ел, ни пил — его не приняли. И вот Ты пьешь и ешь с изгоями и богачами — снова людям не так. Ты на Себе узнал, что есть презрение и бездомность. Эти несчастные забыты всеми, но только не Тобой. Спаси их, Господи! А мне — не дай иметь к ним отвращение.

Нечистый запах уносит ветерок, пахнувший из окна. Один из бомжей в искусственной дубленке — это летом! — открывает заплывшие глаза и сонно протягивает мне красную ладонь в черных разводах. Кладу монету, невольно касаясь руки, но брезгливости нет. Рука бездомного с монетой ложится в карман, глаза закрываются. Помоги вам Господь. Двери открываются, и я схожу на своей станции.

Остается позади шум и тряска, толкучка и разговоры. Перехожу шоссе и по асфальтовой дорожке направляюсь вглубь фруктового сада. На смену суете приходит мерный ритм ходьбы. Поэтому, успокоившись, вполне справедливо задаю себе вопрос: а не обман ли это? Нечто похожее случалось со мной весной и оказывалось западней.

Весна — это всегда гормонально-пьяный обман. Весной и в начале лета кажется, что жизнь впереди, и небо такое безоблачное и голубое, и ты весь такой вытянутый вперед-вверх… И в мозгу, воспаленном солнечной радиацией, взрываются одна за другой вспышки миражей. И сердце отзывается на истошное верещанье воробьев и прочей пернатой мелочи.

Будущее кажется искряще-сияющим и ароматно-ванильным. И горизонты распахнуты и широки, как пути, ведущие… в большое земное счастье. И проблемы стремительно умаляются. Только все это обман, который проясняется с наступлением холодов. Тогда трезвеешь, и вновь приходит печаль о совершенстве, которое на земле недостижимо. Отсюда вывод: влюбляться лучше поздней осенью, а умирать — весной, на Светлую седмицу.

Восторженность — учит вековая мудрость — прямой путь к отчаянию. Так что когда впадаешь в весеннее опьянение — сеешь будущее уныние и разочарование. Итак: трезвое спокойствие.

Когда оглядываюсь на прожитое, то оказывается, что покатился я в пропасть именно в весенние года и в весеннюю пору. Чудом, великим Промыслом Божиим, остановился… Это ведь, чтобы удержать на краю, показали мне во сне то место ада, куда я так упорно катился в безумно-пьяные годы! А как увидел шквал ревущего огня и злющие красно-зеленые глаза, услышал вопли соседей по огненному озеру, вдохнул серные миазмы, всем существом ощутил беспощадное зло, безнадежность, ужас… — так и в церковный ковчег вошел. Нет, вбежал, запыхавшись, оглядываясь в страхе через левое плечо за спину… Выходит, живу как бы вторую жизнь, дарованную мне чудесным образом. И обмануться сейчас, когда желанная свобода сбросила с меня оковы суеты, было бы непростительно.

В то же время, знаю точно и верю словам афонского старца Софрония: «не попустит Господь заблудиться человеку, который воистину не лукавствует пред Ним».

Вестники

Итак, размышления по дороге приводят меня сюда. Кто-то скажет, ничего в месте этом странного нет, и будет прав. Среди бетонных коробок шестирядным шоссе к высокому берегу реки прижато царское село. Внутри крепостных стен стоит тишина. От тишины поначалу звенит в ушах, потом привыкаю.

Бреду по траве среди вековых лип и тополей. Обхожу сидящих и лежащих на упругой траве людей, греющихся на солнышке. Меня обступают огромные дубы, которым более шестисот лет. Их корявые ветви в опушении нежно-зеленой листвы басовито поскрипывают высоко в синем небе. Задираю голову до головокружения, ноги подгибаются и укладывают меня на сочную траву, присыпанную прошлогодними жестяными листьями. Невдалеке белеют царские палаты, трапезная с маленькими оконцами в стенах метровой толщины. По другую сторону рубленая изба, из толстых сизых бревен. Стоит трехсотлетним крепышом, как немой укор поклонникам технического прогресса. Прикрыв глаза, впитываю старину. Вдыхаю парной аромат скошенной травы. Слышу мягкий шелест юной листвы, далекое поцвиркиванье птичек и приглушенный детский смех.

— И как вы только здесь живете, — раздается необычный голос. Он не звучит, но слышен. Будто «тихо сам с собою, я веду беседу».

— Да вот так и живем. Каждый по-своему, — отвечаю незримому собеседнику. — А ты сам откуда?

— Отсюда, только на несколько веков раньше.

— Тогда что же тебя удивляет? Здесь почти ничего не изменилось.

— Воздух у вас тяжелый. Все вокруг отравлено каким-то ядом.

— Это точно, — соглашаюсь. — Сам удивляюсь, как выживаем. Послушай, а ты сейчас где: там или здесь?

— Точно не знаю. Скорей всего, и там и здесь. А может быть, ни там, ни здесь, а где-то посередине. Да ты сам подумай, разве я смог бы дышать вашим воздухом? Лежать на вашей траве? Пить вашу воду?

— Ты еще добавь: «облучаться вашей радиацией».

— Это вообще для меня смертельно.

— Не забудь и наше телевидение, прессу, рекламу.

— Этот Содом и вспоминать не хочу. Огнем бы все пожечь!.. Ох, прости.

— Ничего. Это желание ежедневно у всех нормальных людей возникает. А я смогу жить в твоем времени? Как ты думаешь?

— Скорей всего нет. У нас много кислорода. Ты бы им отравился. Помнишь, как у тебя болела голова, когда ты приезжал в деревню впервые после зимы? Только у дымного костра и отходил.

— А как же мы с тобой говорим сейчас? У нас и язык должен быть разный. Тебе положено говорить: сице, непщевати, углебати, усыренный, обаче…

— Примерно так я и говорю. Но между нами переводчик. Наверное, это Ангел. Эй, а ты хоть знаешь, кто такие ангелы? А то, может, вы уже и в ангелов не верите?

— Некоторые верят. Я тоже.

— Значит, ты не совсем пропащий. Тогда спасайся. Время не идет — оно летит. Спасайся, брат. И помни: «Путь человека — есть путь из бездны».

— А если я в эту бездну все-таки упаду?

— Значит, встанешь, отряхнешься и снова — вверх. Помни, что сказано в «Пастыре» Ерма: «Не бойся, Бог или сокрушит сердце твое, или кости твои». Ты в руках Божиих — не бойся.

Открываю глаза. Рядом никого. Жаль. Мне еще столько нужно сказать собеседнику из прошлого, да и расспросить о многом. Впрочем, что это я? Не слишком ли доверчив? И тут вспомнилось кое-что.

В годы своего неофитства, начитавшись святителя Игнатия Брянчанинова, любил я, помнится, навешивать ярлык — «прелестник». Чуть кто думает не по-моему, слишком возвышенно, что не вмещало мое суетливое сознание — на нос ярлык! Но однажды, Господь послал мне вестника для вразумления.

Случилось это на старой квартире. Заходит ко мне в гости соседский мальчик. Никогда раньше его не замечал: мало ли детей бегает по двору. Этот Лёня к тому же какой-то невзрачный, болезненный. Ну, одолжил я ему дрель и повел провожать к двери. И тут он иконы мои увидел и разговорился. Оказывается, он тоже верующий, а имя его настоящее Пантелеимон.

— Что же, — спрашиваю, — ты у своего небесного заступника здоровья не выпросишь?

— Что ты, дядь Тихон, — вздрогнул он даже, — моя болезнь — это все что у меня есть. Это дар Божий. Когда я терплю боль и унижения, то чувствую, что спасаюсь. А если их не будет, что тогда останется?

Слова мальчика, признаться, меня удивили. Может, потому, что сам был здоров. А, может, потому, что вера моя жила больше в голове, чем в сердце. В тот вечер мы долго с ним беседовали под чай с печеньями. Узнал я, что мальчик по причине болезни и своей православной «инакости» одинок. Более того, терпит насмешки и унижения от сверстников.

— Хочешь, я по-мужски поговорю с мальчишками? — спрашиваю, указывая подбородком в сторону боксерского мешка с перчатками.

— Что ты, дядь Тихон, — снова вздрагивает он, — не надо.

И снова я посрамлен мальчиком. И здесь он оказался опытней меня. Смотрел я на него, а в душе моей боролись два противных чувства: жалость к его фиолетовым нитяным жилкам, проступающим сквозь тонкую кожу, и уважение к его твердой вере. Болезненная истонченность давала ему прозрачность для проникновения силы Божией. Вспомнились слова из Послания Коринфянам апостола Павла, которые до сих пор не понимал: «…Дано мне жало в плоть, ангел сатаны, удручать меня, чтобы я не превозносился. Трижды молил я Господа о том, чтобы удалил его от меня. Но Господь сказал мне: «Довольно для тебя благодати Моей, ибо сила Моя совершается в немощи».

— Да ты за меня не волнуйся, дядь Тихон, — прочел он мои мысли, — у меня есть друг. Настоящий, верный! И охраняет он меня лучше, чем президента «вся президентская рать».

Тогда по телевизору показывали фильм с таким названием, в котором клеймили и разоблачали «порочные нравы загнивающего запада». Мы в унисон хмыкнули.

— Это что же за супермен такой?

— Ангел-хранитель.

— А-а-а, ну это ты в прелести, — вешаю привычный ярлык.

— Щас! — мальчуган сорвался с дрелью подмышкой и убежал. Вернулся с книжкой «Размышления христианина, посвященные Ангелу-хранителю» и прочел: — «Хотя мы не можем видеть Ангела телесными очами, но можем видеть очами веры. Ужель мы столько порабощены чувствами, что не хотим верить ничему, кроме того только, что нам является под грубым видом вещества! Или сердце ваше столько занято суетами мира, что ничего не любит, кроме богатства и удовольствий?»

— Ну, хорошо. Только разве можно дружить с невидимым духом? Ведь с друзьями принято общаться, советоваться, делиться радостью и бедой.

— Можно, — уверенно кивает мальчик. — Надо только научиться говорить с ним. Вот: «Ты скажешь: как можно беседовать с Ангелом, когда невозможно слышать его голос? Эта таинственная беседа заключается не в вещественных звуках человеческой речи, но во внутреннем голосе сердца, проникнутого верою в невидимое присутствие Ангела-хранителя, в его благость и мудрость. Эта беседа требует чистоты сердца, обращенного к нему со смирением и молитвою… Когда голос Ангела проникнет в твое сердце, ты услышишь беседу: он будет говорить тебе о правоте, о чистоте душевной, о целомудрии, о благотворительности, о милосердии, о любви к ближнему, о благочестии; сердце твое исполнится умиления и насладится душевным миром.»

— Но ведь ты знаешь, Лёнь, существуют и ангелы падшие. С ними тоже ненароком можно вступить в контакт. И тогда… это… прелесть, — с трудом выдавил я любимое словцо.

— А здесь и об этом написано: «Злобный враг рода человеческого станет, напротив, возмущать твое спокойствие, станет прельщать ум твой богатством, роскошью, почестями; не внимай обольщениям его…» И потом, дядь Тихон, — улыбается он, — вы причащаетесь?

— А как же! Какой же я без этого православный!

— Видите! Значит, и канон Ангелу-хранителю читаете. А там в молитве вы говорите: «Вем воистинну и усты исповедую, яко никтоже таков друг и предстатель, защититель и поборник, якоже ты, святый Ангеле…»

— Да уж, Пантелеюшка, сдаюсь на милость победителя, — поднимаю руки, а про себя думаю: «Трепещите, враги Православия! Экое племя растет, «младое да незнакомое»! Это вам не наше поколение пьяниц гитарно-кухонных».

После того разговора я, действительно, пытался общаться с Ангелом, и даже что-то получалось… Во всяком случае, несколько советов я не только сумел получить, но даже реализовать. Только эта суета… эти вечные проблемы очень скоро свели на нет мои усилия. Увы, катиться с горы всегда проще, чем подниматься.

Но сейчас у меня все по-другому! Я в таком положении, в таком состоянии, — что мне никак без могучего «друга, предстателя и защитителя» не обойтись. Поэтому сбивчиво и «неканонично», но искренне, как могу, прошу Ангела помочь мне.

— Ангел-хранитель мой святой, я сейчас, как щепка в море. Как не утонуть? Как успокоиться? Что делать?

И замолкаю. В наступившей мысленной тишине, через двенадцать гулких ударов сердца во мне звучит:

— Чтобы не утонуть в море, войди в корабль. Храм — твой корабль. Зайди в него, помолись и возьми благословение.

Нет, это был не голос, воспринятый слухом! Я будто сам мысленно произнес эти слова. Но я узнал! Узнал голос моего давнего друга и наставника, защитника и молитвенника. Неужели, действительно, началось мое возрождение? Вспоминается самое лучшее, что было, и самое полезное.

— Божий вестник, как мне избавиться от страха перед будущим странствием? Как научиться не оглядываться назад? Как перестать жалеть оставленный комфорт и порядок жизни?

— Тогда взгляни на будущее. Оно уже происходит. Взгляни духовными очами. Ты готов?

— Да.

И вдруг отодвигается невидимый занавес. Панорама открывает крохотный мазок на огромном полотне. Или это с моих глаз спадает мутная пелена? И я вижу то, что… есть.

На месте бетонных домов — безглазые руины с горами щебня. Столетние деревья горят, объятые огнем. Тысячи автомобилей — там и тут — валяются обугленными скелетами. В прежнем русле Москвы реки течет огненный поток. Земля содрогается и покрывается трещинами, из которых выплескивается гудящее жадное пламя. Безумные люди и животные мечутся с дикими воплями, падая в огненные трещины. Птицы черным угольным градом сыплются с небес. А сами небеса объяты багровыми клубами огня и жирного черного дыма.

— А кто же спасается? — спрашиваю.

— Смотри.

И тут мне открывается, как над всеобщим безумием огненного шторма — белыми кораблями плывут дивной красоты церкви. Они несравненно красивее и совершеннее тех каменных строений, которые мы посещаем. Я, кажется, понимаю: это храмы Небесного Иерусалима, земными проекциями которых являются наши. Внутри белых кораблей стоят люди и с радостью возносят молитвы Господу. Это дети Царствия Небесного. Они члены Церкви Христовой, которую «не одолеют врата ада», сжигающего неверных огнем. Сейчас мне предельно ясно: только православные имеют истинную радость — великую радость спасения во Христе.

После таких откровений не нужно меня тащить в храм. Я вхожу в него, как в небесный корабль, где даже пыль под ногами свята. Перед литургией прихожане пишут записки и ставят свечи. Как все это с виду буднично… Тихо и спокойно… Обхожу старинные иконы. После поклона и приближения каждая икона тысячами молитв говорит со мной. Существует слово «намытый» — это что-то свежее, сияющее, у мамы на руках, с румянцем во всю щеку. Здешние же храмовые иконы «намолены» — это когда впитавшие в себя тысячи молитв, поклонов, целований святые образы делятся с тобой теплым незримым светом, от них исходящим.

Путешествие к центру сердца

Под монотонное чтение часов становлюсь в очередь исповедников. Вспоминаю слова одной проповеди: церковь — это лечебница, в которую идут для исцеления. В больнице делают прививку и мы переносим в легкой форме смертельную болезнь, чтобы не погибнуть. Исповедь — как бы «прививка», легкое, щадящее подобие Страшного Суда. Кому-то это дано ощущать больше, кому-то — меньше. Мне сегодня везет: соседи по очереди сосредоточены на покаянной молитве. А батюшка у аналоя весьма строг.

«Глубоко сердце человека, и кто познает его», «Царствие Небесное внутрь вас есть» — эти таинственные слова остаются для меня загадкой и не дают покоя. Прошу Ангела объяснить мне это. Добрый наставник кротко соглашается.

Путешествие внутрь сердца начинается с очищения. «Нельзя нечистому войти в Царствие Небесное, — говорит Ангел. — Сердце человека — суть его. Если внешнее сердце подвластно врагу, то центр его неприступен для греха. Там, в центре сердца человека, располагается огонь Света, в котором сгорает все нечистое. Очистись добрым огнем покаяния. А чтобы пламя стало поярче, я помогу тебе памятью смерти».

Итак, я на коленях. Мою голову покрывает епитрахиль и ладонь священника. Обычное начало, с некоторых пор ставшее пугающе дежурным, меняется. Я стою на крохотном пятачке твердой земли. Подо мной зияет огромная бездонная пропасть. Пространство вокруг превращается в чуткий Слух. Каждое слово взрывается и гремит, перекрывая ритмичную канонаду сердца. «Исповедаю… Господу… Богу… моему…»

Перечисление грехов сопровождается созерцанием тех адских адресов, куда с их помощью попадает грешник. Память выбрасывает наружу новые и новые грехи, забытые и неведомые. Они выходят из души и собираются в черное зловонное облако вокруг меня. Сначала бесформенное, оно постепенно обретает очертания страшного существа. Никогда не доводилось видеть, но я узнаю его — это вечная смерть. Не будь на голове епитрахили, это чудовище, верно, поглотило бы меня. После моих «раскаиваюсь, прошу простить и разрешить» священник произносит разрешительную молитву. В это время смерть вспыхивает и сгорает бесследно: ни дыма, ни пепла.

Облегченно встаю с колен, горячим и мягким. Прикладываюсь к прохладным Кресту и Евангелию. Беру благословение на странничество. И получаю его на удивление просто.

— Порадовал ты сегодня Господа, — говорит суровый священник с неожиданно доброй улыбкой.

Благодарю, отхожу от аналоя. Стою и смотрю на Престол в алтаре, как первый раз. Удивительное таинство — покаяние! Только минуту назад я был переполнен грязью и не мог представить себе, как можно жить без грехов, которые срослись со мной. И вот я стою чистый, будто заново родившийся, и мне непонятно другое: как мог я жить так грязно и носить в душе тяжкий груз нечистот. На душе — опьяняющая чистота и легкость. Это дар, непостижимый и богатый, потому что не за что получен, лишь за один малый шажок к Богу. Как легко быть чистым, и как легко благодарить за это Подателя чистоты.

Приближаюсь к распахнутым Царским вратам. Чувство величественного и страшного Присутствия нарастает. Слова Иисусовой молитвы сначала заполняют сознание, потом все существо, затем овладевают всей моей вселенной. Никогда еще молитва не струилась так легко — это Ангел помогает: сильный луч направляется в сердце. По нему льется, упруго течет молитва.

Мое старание вознаграждается вливанием свежих сил, укрепляющих меня в изнеможении. От Престола, окутанного ароматной кадильной дымкой, льются волны невыразимой доброты. Словно любящий сильный отец принимает из материнских рук меня, умытого младенца, не ведающего собственного греха, и обнимает мощными бережными руками.

Смолкают громкие звуки, утихают сильные чувства, замирают резкие движения — мир сходит в сердце. Время встает и разливается полем до горизонта. Здесь живут цветы и травы, радуга на струях летнего дождя и синее небо, детский смех и жужжание пчел. Здесь искрятся глаза влюбленных и улыбки матерей, звучат стихотворные рифмы, оживают дивные картины художников и ласкает слух нежная мелодия.

Блаженный отдых на поле душевном внезапно нарушается нарастающим грозовым шквалом. Битва продолжается.

Молитвенный круг обороняет меня от злобных атак оживших страстей. Они, будто ночные грабители, выползли из темных укрытий. По мере углубления в сердце страх нарастает. О, ужас! Неужели этот зверинец мой? Эти гнусные существа, которые воют и рычат, рыдают и пищат… Извиваются, тянут ко мне когтистые лапы и целятся клыками… И вся эта мразь — население моей души! Нет, Господи, сам я тут абсолютно бессилен. Только Вседержитель, имеющий безграничную власть и силу, по любви к немощному Своему созданию способен справиться с этим рассадником зла. Вот уж поистине «Путь человека — есть путь из бездны». Сколько же мне предстоит с этим сражаться!..

Иисусова молитва надежно ограждает меня невидимой броней. Восемь слов, наполненных мольбой о помиловании — вращаются мощным сверлом, вгрызаясь в корни страстей. Никогда не думал, что моя молитва может так разогреться. Сейчас она — спасение, последняя надежда, жизнь, в конце концов! Она пробивает узкий тесный путь. Дороги назад нет, поэтому с упорством каторжника, ползущего по тесному подкопу на волю, продираюсь вперед, к спасению. «Узкий путь ведет в Царствие Небесное». Мои плечи ободраны в кровь, кожа клочками повисает на острых выступах узкой каменной норы. «Отдай кровь — прими дух», — укрепляюще доносит прохладный ветерок. И я лезу, продираюсь, протискиваюсь вперед.

«Дорогу осилит идущий». «Молитва дается молящемуся». Много раз эти слова тешили мой слух и мозг, не проникая в сердце. Сейчас я их проживаю. Бедное мое сердце! Сколько сорняков насадил я в твою плодородную землю. Сколько диких зверей напустил в эти колючие чащобы. А сам при этом остаюсь бессильным, мягким и глупым. Господи Сил, помоги моей немощи! Наконец, пытка подходит к концу. Как славно, что при жизни все плохое кончается!

Всплывает из памяти мой давний вопрос: что значат слова из утренних молитв «стань благоговейно, представляя себя пред Всевидящим Богом»? Ответ пришел быстро, в тот же день. Открыл книгу о молитве и прочел совет Василия Великого о том, как «предстать пред Богом». Словно мощные крылья, подхватывают меня слова святого и я отправляюсь ему вслед.

Оказываюсь над землей, над воздухом — в звездном густом фиолете. Здесь молитва несет меня легко, мощными взмахами крыльев. Разноцветные звезды, огромные облака созвездий, немыслимо великие галактики — плавно обтекают мой полет. Эту бескрайнюю вселенную сотворил мой Отец, мой Господь для меня и таких же, как я, людей. Это мы должны ее населить, всюду разбить сады, построить дворцы… О, если бы знать хоть малую часть того, что задумал Господь для детей Своих, распявших Его на обрубке дерева!..

Звездное окружение уносится назад. Но чернота ночи освещается рассветом. Крылья молитвы несут меня навстречу множеству сверкающих слоистых кругов. Это уже не звездные скопления — они живые. По мере сближения узнаю ангелов. Их такое множество, что ни сосчитать, ни охватить взглядом. Проношусь сквозь чины светлых ангелов, пресветлых архангелов, сияющих таинственных начал, властей, сил, престолов… Но что это? Даже огненные херувимы и серафимы остаются позади! Чувствую их удивленные взоры, полные священного трепета. И слышу возгласы ангельских восхищений: «О, как велик человек пред Богом! Сколь дерзновенная молитва дарована ему Господом!»

Стремительный полет продолжается. Я трепещу от страха, сгораю от любви и глохну от нарастающей тишины. Наверное, все мое существо изменяется до неузнаваемости. Меня окружает облако огня, который не жжет и не ослепляет. Сейчас скорость моего вознесения растет. Впрочем, ощущаю это не телом — его будто и не стало — а нарастанием чувства священного страха. При этом вокруг ничего, кроме абсолютного мрака. Сейчас я один. Со мной лишь молитва и страх. Мрак сгущается и разрастается до бесконечности. Я при этом умаляюсь до микроскопических размеров. Наконец, все замирает.

Упразднены слова и знания. Здесь встала неприступная стена мрака между тварью и Творцом. Я перестаю быть тем, кто я есть и кем был. Мое умаление достигает почти абсолюта, грозит превратить меня в ничто. В этот миг я постигаю бесконечное величие Творца, Его милость к человеку и совершенную любовь Отца к сыну.

А в это время там, впереди, в бесконечной дали, в неприступной Обители Света происходит Предвечный Совет. В абсолютной тишине, не нарушая ее, оживают слова.

— Любовь Наша требует умножения. Сотворим вселенную.

— Да будет так.

— Сотворим человека и соделаем его царем вселенной.

— Да будет так.

— Сын Мой Единородный, человек будет свободным и не сумеет понести этого дара. Он предаст Нас, отпадет от славы, забудет свое призвание и увлечется смертным. Бог по призванию, человек станет хуже скота, растения и даже земли, из которой сотворен. Сын Мой возлюбленный, Тебе надлежит воплотиться в поврежденное тело человека и стать одним из них. Человек Тебя возненавидит, будет над Тобой издеваться, бить и плевать в лицо, он предаст Тебя позорной смерти на кресте. Сын Мой, Сын возлюбленный, грех человека надлежит искупить страшной жертвой. И этой жертвой станешь Ты, Сын Мой Единственный! Хочешь ли Ты этого?

— Да будет так, Отче. Я уже люблю человека до смерти крестной. Да воссияет славой Крест любви Нашей.

— Да будет по глаголу Твоему, Сыне.

…Замолкает последнее Слово. Никого и никогда я не любил так, как Это кроткое Слово любви. Сейчас я сам готов умереть за такого Бога. За такого Отца, усыновившего меня. Молитва рождается, вспыхивает огнем и потрясает:

— Слава Тебе, Господи! — гремит вокруг и во мне.

— Свят, Свят, Свят! — отзывается ангельский мир.

Все умолкает и ждет.

— Да будет Свет, — гремит Слово из вечной тишины.

И стал свет зримый, и воцарился. И вижу я в сердцевине его — Вседержителя на престоле славы. И Крест искупительных мучений Его, сияющий, как тысяча солнц. И тает сердце и поет славу Отцу моему и Господу. И нечистые уста мои неустанно произносят сладчайшее слово во вселенной: Иисус…

И там, вокруг ослепительного Престола, вижу я святых Божиих, при жизни угодивших Ему чистотой, подвигами и смирением. И узнаю их, хоть и не видел никогда, лишь некоторых на иконах. И прошу едва слышно: «Вси святые, молите Бога о нас». И встают они радостно, и обращаются ко Господу Сил и милостей, и воздевают руки к Его невыразимой светлости, и воссылают Ему свои пламенные молитвы.

И вижу я там множество молящихся православных, живущих на земле, но духом вознесенных в эти высоты сердца. И вижу множество людей, о которых они молятся. И вижу, как Господь милостиво благословляет каждого, чье имя звучит. И дивлюсь я увиденному, а уста немолчно несут сладчайшее Имя, произносимое на земле: Иисус…

— Слава Тебе, Показавшему нам Свет! — благодарит и ликует тварный мир.

— Спаси, Боже, люди Твоя и благослови достояние Твое, — звучит под сводами храма баритон священника.

— Видехом Свет истинный, прияхом Духа Небесного, обретохом веру истинную, Нераздельней Троице поклоняемся: Та бо нас спасла есть, — поет хор.

Странник

Невидимый занавес приоткрылся на миг и снова закрыл от меня панораму вечности. Сейчас это где-то живет и кажется возможным, но таким неприступно далеким. Литургия закончилась. Выхожу из храма. Сознание, как с высокой горы, сходит в низины земли.

— Это страшно — стоять у Престола Божиего!

— А Престол в алтаре храма — это не то же самое? Перед земным Престолом тебе не страшно? Бог восседает и на Небесах, и в каждом земном православном храме.

— Зачем нам открывают это?

— Для укрепления веры.

— Из чего все это? Откуда оно?

— Это живет в центре сердца. Господь человеку от рождения вместе с душой вкладывает семя Царства Небесного. И каждый может при желании пройти этот путь.

— А почему всё так знакомо? Будто происходило раньше.

— Ты читал об этом в Евангелии и у Святых отцов. Бог Слово познается через слово откровения, данное Святым. Вот почему Церковь обязывает непрестанно читать Евангелие и Предания. Тогда свет Истины просвещает всего человека: дух, душу и тело. То, что ты прочел и принял сердцем, остается с тобой навечно.

— Благодарю тебя. Что же мне делать дальше?

— Странствовать. Ты же для этого вышел из дома.

— Мне бы сначала к настоящему страннику примкнуть.

— Да вот он — только оглянись.

Оглядываюсь и действительно вижу присевшего на траве худощавого мужчину лет пятидесяти с выгоревшим рюкзачком за спиной, с иконой на груди. Да и сам он напоминает мне кого-то иконного. Только кого, сейчас не вспомнить. Радость от пережитого и от этой нежданной встречи наполняет меня.

— Экий ты колоритный, брат, — открываю рот от восторга. — Дай-ка я тебя рассмотрю… Силён, силён!

— А теперь поругай, — просит собеседник, робко поглядывая на меня прозрачными глазами мудреца.

— Зачем?

— А чтобы не потщеславиться.

— Это пожалуйста, — с готовностью соглашаюсь. — Ходят тут, понимаешь! Привыкли там у себя! А здесь вам, между прочим, не там. Совсем уже всякую наглость потеряли. Ну как, хватит или еще добавить?

— Хорошо, хорошо, — слегка улыбается странник, — спасибо.

— Всегда готов. А ты кто?

— Не видишь? Странник. Вот сума, вот посох, а вот икона. Странник… Хожу из монастыря в монастырь. По благословению.

— И сколько в день проходишь?

— Обычно семь Богородичных правил.

— Это сколько ж, если в километрах?

— По-разному, брат. Иногда птичкой летишь, а иногда ползешь черепахой. Как нагрешишь…

— А сейчас откуда и куда?

— От преподобного Сергия к благоверному Даниилу.

— Можно мне с тобою рядом? Если уж не странником, то хотя бы странствующим?

— Странствующим, говоришь?.. Можно, если тихо и с молитвой.

— Тебя как величать, странник? — спрашиваю по-родственному.

— Валерий. А тебя?

— Тихон. Послушай, а ты голоса слышишь?

— Святые отцы учат нас, что в сердце и в уме человека постоянно звучат голоса. Их несколько: свой собственный, голос ближнего, молва или голос толпы, ангельские вразумления, которые называются голосом совести; ну, и… этого самого, двойника-мучителя. Чтобы знать, какому голосу верить, а какой отвергать, нужно иметь различение духов. Голос, в котором слышишь любовь и уважение к твоей свободе воли — совесть. Если голос предлагает прощать ближнего, любить Бога, смиряться, молиться и каяться — это тоже совесть. Ну, а если голос предлагает что-то страстное, тревожное, гордое или, скажем, отложить спасение назавтра — это голос того самого двойника. Отвергай его.

— Значит, бояться голосов не надо?

— А православным бояться вообще ничего не следует. Кроме греха. Помнишь в Псалтири, «тамо устрашишася страха, идеже не бе страх»? Так это относится к тем, кто «рече безумен в сердце своем: несть Бог, растлеша и омерзишася, несть творяй благое».

Говорит складно, думаю, видно, подкован странник.

И мы пошли. Вот так просто и обыденно: поднимаемся, отрясаем прах с одежд, осеняем себя крестом и трогаемся в путь. Идем, молитовки пошептываем. Прохожие на нас оглядываются. Поначалу хочется каждому сказать что-нибудь, но потом привыкаю и перестаю обращать внимание.

…Вспоминаю, как приятель позвал меня в гости — «обмыть» новую машину, на этот раз спортивный двухдверный «Мерседес». После восхищенного ощупывания автомобильного чуда сидим за обильным столом загородной виллы. На поставках французского вина Леша заработал солидные комиссионные. Его аж распирает от новостей, а поделиться кроме как со мной не с кем. Бизнес, как известно, врагов-завистников умножает, зато друзей-приятелей сильно отсеивает. Наши отношения сохранились благодаря тому, что мне от него абсолютно ничегошеньки не нужно.

Так, после бокала «Шато-д-икем» он покровительственно обнимает меня за плечи и, снисходительно заглядывая в лицо, предлагает мне чем-нибудь помочь. Зная этого парня, ничего путного от него не жду. Несколько раз пробовал с ним сотрудничать, но это оказалось невыносимым: чуть что — истерики, угрозы на ровном месте. А уж если бы случилось что неровное… Вы думаете, многотысячные состояния можно заработать без насилия? Я давно уже так не думаю.

После моего вялого отказа Леша вскакивает и развивает любимую тему: деньги как средство обретения свободы. Слушаю, слушаю, и так мне все это опротивело!.. И я задаю ему вопрос:

— Ты можешь обойтись без вкусной еды, чистого питья, сладкого вина, доступной женщины, современного комфорта, удобной одежды, унитаза, душа, автомобиля, гаража, дома, денег? И страха, конечно?

Он смотрит на меня исподлобья, набычился, подозревая провокацию. И отвечает «нет».

— Да ты повязан с ног до головы, парень! Как буйный псих цепями! О какой свободе ты говоришь!.. Что ты способен дать, чем поделиться — кроме рабских цепей?

Кажется, поколебал тогда вавилонскую башню его жизненной философии. Но эта встреча на три года отсекла его от меня. Впрочем, потом он «нашелся» и звонит теперь раз-два в год «по вопросу обретения свободы»…

…Топаю, топаю, однообразно и нудно. Молитва то затухает, то вновь загорается. Это рассеяние. Оказывается лучше, если под ноги смотреть. После сто пятидесятой молитвы ищу, где бы присесть. Ступни ног горят, хочется пить. Только мой странный спутник шагает рядом и мне расслабляться не дает.

Свобода

Жажда нарастает. Солнце печёт, прожигая плотное сукно одежды. Под ногами скрипит влажный желтый песок. Иногда наступаю на сухую палку, она с треском ломается. Молитву шепчу с трудом. От жажды дерет глотку, шершавый язык едва шевелится. Поднимаю взгляд на спутника — ему хоть бы что. Идет бодрым шагом, хлопая развевающейся юбкой выцветшего подрясника. Посох, отлакированный ветром и выбеленный солнцем, так и летает в его руке. Сколько же может он ни пить, ни есть? И чего ради увязался я за ним? Что мне дома не сиделось? Тоже, любитель странствий нашелся! Мучайся теперь, мечтатель. Поделом тебе.

Ему-то что. Он странствует всю жизнь, привык уже. Что голод, что жажда, что солнцепек — его будто и не касается. Он оглядывается, кротко улыбается сухими губами, подбадривает внимательным взглядом.

Справа за песчаной полосой высятся серые базальтовые скалы. Ни единой травинки, ни махонького деревца… Слева перекатываются голубоватые пенистые волны. Иногда ветер срывает с них пушистую пену, рассыпает в мелкие брызги и швыряет в лицо. Только вместо желанной прохлады до губ долетает мелкая соль и оседает на лице, волосах, одежде. Кристаллики соли скрипят на зубах, жгут носоглотку, слепят глаза. От непрестанной ходьбы горят ступни, наливаются свинцом ноги, от жажды пылает все нутро. Больше не могу…

— Отче, жажду, — сиплю иссохшей глоткой.

— Что же мешает тебе напиться, чадо? — улыбается он краешком рта. — Вода рядом. Только руку протяни.

— Она же соленая, отче.

— Разве Господь не знает этого? Разве не напоит Отец жаждущего сына?

— Она соленая!..

— Ладно, остановимся.

Он вонзает посох в песок и воздевает жилистые руки к горячему небу. Его губы тихо шепчут. Борода подрагивает от едва заметных движений подбородка и набегов ветерка. Вот правая рука осеняет крестным знамением воду и опускается.

— Пей сколько хочешь.

Вхожу по колени в пенистую волну и набираю пригоршню прозрачной воды. Пробую языком. Пресная!.. Пью взахлеб, брызжу на лицо, взметаю ввысь водяные фонтаны и смеюсь от радости. Вода прохладная, сладкая, живая — впитывается в каждую клеточку моей высохшей утробы, смывает въевшуюся в кожу соль, плещется и рассыпается налету радужными звонкими каплями. Кто не жаждал до огня в груди, тот не знает, какая это драгоценность — вода!

Выбегаю на берег и развязываю котомку. Достаю пустую фляжку…

— Зачем тебе это? — спрашивает мой спутник. Он так и стоит на берегу, опираясь на посох. Хоть бы пригубил воды…

— Как же… Хочу набрать воды впрок. Она такая вкусная!

— Скажи, чадо, а разве там, куда мы идем, Бога нет? Разве не напоит Он тебя в любом месте?

— Истинно так, отче Виссарионе.

Он кивает и продолжает путь. Я иду вслед. Усталость прошла, ноги шагают легко, будто встал после отдыха. Голова ясная. Тотчас вспомнился мой вопрос авве: «что есть свобода?» Старец только кивнул головой: «Даст Бог, узнаешь». Кажется, кое-что узнал. Одна у него забота — молитва. Это его жизнь, его дыхание, его пища и питие. Остальное дает ему Господь. В любое время, в любом месте. Он кроткий раб Божий. Он совершенно свободен.

Пустынник

— Урок весьма поучительный. Благодарю, Ангел. Только я вот все думаю… Никак из головы не выходит. Преподобный Виссарион из монастыря в монастырь ходил. Там, в монастырях, есть и кров, и еда. А как выживали пустынники? Там же, помнится, голые скалы, песок, зной. Ни кустика, ни лужицы — никакой жизни. Я понимаю: вера, призвание, подвиги… Но и подвижнику иногда пить-есть нужно.

…Мы с попутчиком выходим из города рано утром. Сначала идти легко. Держим путь в сторону огромной серой горы на горизонте. Авва сказал, что за ней мы найдем еще одну гору — нам туда. Полдень застает нас в зеленом тростниковом оазисе на берегу небольшого озерца. Здесь прохладно, птички порхают, тучи москитов, множество звериных следов на раскисшей серой глине.

Окунаем в мутноватую воду горящие ноги, смывая свинцовую усталость. О, какое блаженство! Набираем во фляжки солоноватой воды и с новыми силами отправляемся дальше. По широкому каньону среди высоких пепельных скал ступаем по белому плотному песку. Зной давит и наливает все существо тяжестью. Сознание иногда плывет знойным маревом, становится мутным, неверным.

Иногда кажется, что идем по облакам, которые пронзают скалистые вершины гор. Молитва вяло, через понуждение поскрипывает на зубах и языке. Иногда кажется, что вот сейчас, в этот миг рухнешь в полном изнеможении. Но в последний момент издаешь отчаянный предсмертный молитвенный вопль — и силы вливаются в изможденное тело и очищают голову от вязкой горячности зноя. Так и бредем: от смерти к жизни, сквозь тернии саможаления.

Ночь застает нас среди голых камней. Ложимся, преломляем хлеб, жуем финики, запивая капельными глотками драгоценной воды. После благодарственной молитвы приникаем к теплым камням и засыпаем. Только в пустыне ночь не слишком спокойное время. Кажется, едва голова коснулась предплечья, как резкий всплеск звуков вонзается в мозг — и ты вмиг превращаешься в замершее от страха существо, похожее более на испуганного зверя, чем на человека Божиего.

Ночная пустыня полна суровой охотничьей жизни. Где-то рядом шипят и ползают змеи, шуршат ящерицы, кругами ходят голодные леопарды и львы. Звенят над ухом и жалят москиты, оставляя на коже жгучие нарывы. Вокруг то что-то ухает и воет, плачет и скрипит. Сердце замирает от каждого звука, разливая по телу холодный липкий животный страх. Луна еще рассыпает мертвенный давящий свет. И все это будет продолжаться до самого рассвета. Но авва предупреждал нас об этих искушениях. Он обещал молиться за нас. И все, что нам остается, — это слиться воедино с его молитвой, горячей и светоносной. Как его любовь к Господу. Как его любовь к нам, чадам своим.

С потугой выдираем себя из этого мира страха и «уходим под кожу». Целиком полагаемся на Божий промысел о нас, на Его несокрушимую защиту и всем сознанием уползаем, как улитки, в уютный домик ночной молитвы. Восемь священных слов, среди которых сладчайшее Имя, — утешают, отгоняют всё внешнее и вводят в дивный мир внутреннего покоя.

Следующим днем идти легко. Ночь укрепила нас, освежила и убедила в огромной силе Божиего заступничества, покрывающего наше послушание. Полдневный зной переносится легче вчерашнего. Воду мы уже не пьем, а только изредка смачиваем ею сухие губы. Да и сама вода изменила вкус на сладкий. Это все авва: он незримо следует и сопровождает.

За серыми сыпучими песками, за скалами, громоздящимися там и здесь, за миражами и слоистыми потоками горячего воздуха — встает перед нами прекрасным дворцом рыжая Плоская гора. Неожиданно легко по крутому склону взбираемся мы на ровную каменную террасу и идем дальше. Под ногами каменная плита. Каждый звук наших шагов многократно отражается и эхом разносится вдаль. Звук нашего дыхания становится громче.

Перед нами вырастает еще один уступ. Еще один подъем. Оглядываемся. До самого горизонта тянутся каменные террасы разной высоты. А нам нужна самая высокая и темная — туда и направляем стопы. Здесь небо прозрачней, чем внизу. Его синева углубилась и выгнулась ввысь. Воздух очистился от пыли, хотя по-прежнему горяч. С трепетом подходим к фиолетовой горе, похожей на пень огромного дерева. Огибаем с восточной стороны почти отвесную стену — и видим чудо:

Будто море в каменной горе за многие века проточило глубокую бухту, и она покрылась …изумрудным ковром. Среди виноградников и ровных гряд с овощами высятся банановые пальмы, богатые смоквы, персиковые и гранатовые деревья. Они обильно осыпаны плодами, шелестят сочными листьями. Огромные цветы стелются по земле, пышные кусты разливают сладкое благоухание. Конечно, предупреждал нас авва, что увидим необычное, но такого райского изобилия мы никак не ожидали.

От огромной пещеры отделяется и мелкими шажками приближается к нам Старец. Его сопровождают огромный ленивый лев, вальяжный гепард и трепетная глазастая серна, они льнут к его ласковым рукам. Над белым хитоном развеваются волосы до колен. Серебристая борода ниспадает на грудь и достигает середины голени. От глаз и едва заметной улыбки исходит сияние. Когда мы падаем к его ногам, легкий сладчайший аромат окутывает нас прохладным облаком. И мы понимаем, что попали в земной рай.

Все, что происходит с нами дальше, разум вместить не может. Опустившись на цветочный ковер, вкушаем плоды райских садов. «Бысть сердце мое яко воск, таяй посреде чрева моего». Мы пьем напитки, от которых усохшая утроба расцветает весной. Мы слушаем пречудные глаголы, от которых трепещут Ангелы, незримо служащие нам за пиршественным столом. Нам хочется только одного: чтобы это не растаяло, не унеслось порывом ветра, никогда не кончилось!

По нашей просьбе дивный Старец поведал, как поселился он в этом месте. Как пришел в пустыню, горя желанием умереть для мира, умереть за грехи свои, умереть за Христа Спасителя. Четыре дня и ночи шел он сюда. А как взобрался на гору — так изнемог. Остаток сил решил положить на покаянную молитву. И молитва его была, как огонь. И вот Ангел Господень явился ему и коснулся чела рукой. И силы влились в изнемогшую плоть.

Еще четыре дня и четыре ночи пустынник молился, чтобы Господь принял его дух в руки Свои. Но снова явился ему Ангел и сказал: «Нет готовности тебе умереть, живи здесь и молись, пока Господь не взвесит и не решит, что молитвы перевесили прегрешения твои». И снова коснулся его пламенной рукой — и снова силы вернулись. Еще четыре дня и четыре ночи прошли в молитвах и бдении. И третий раз пустынник изнемог и пал на лицо свое. Тогда пришел к нему лев и принес корзину с водой, хлебами и финиками. И так жил он год и молился. А лев привел гепарда, и стали они носить корзинами землю из долины и укладывать на голые камни. Иногда над горой среди ясного неба повисало облако и проливалось дождем. И тогда из земли появлялись зеленые ростки и тянулись к небу. Пустынник только молился и дивился происходящему вокруг.

Так прошли многие годы. Пустынник давно потерял счет времени. И снова явился ему Ангел и сказал: «Господь взвесил молитвы твои и грехи твои. Отныне ты прощен и можешь оставить землю. Но если хочешь, молись о роде своем, ибо не все спасены и многие томятся в плену преисподней. Хочешь ли ты помочь роду своему?» — «Хочу, Господи!» — ответил пустынник.

Прошло еще время, и снова явился Ангел Божий и сказал: «Отныне и род твой спасен. Хочешь ли ты молиться за мир?» — «Хочу, Господи», — ответил пустынник. И так он жил здесь и молился сто лет и три года.

Знал пустынник о том, что происходило в мире. Господь показывал ему войны и скорби людей. Видел он и то, как молитвы монахов удерживают мир от гнева Божиего. И распинался он в молитвах за мир, от которого бежал в пустыню.

Так готовность к смерти рождает жизнь. Так жизнь торжествует. Чего же стоит нам услышать слово, которое звучит беспощадно там, где сливаются торжествующее небо и смиренная земля, где рай утверждает реальность блаженной вечности! Но слово прозвучало. И пронзило, ибо слово это — смерть.

Всю ночь служим последнюю земную Литургию Старца. Своды пещеры озаряются неземным светом, оглашаются хором ангельских голосов, дым кадил услаждает обоняние тончайшими ароматами… Но слезы, струятся по нашим щекам. А скорбь от скорого прощания со святым Старцем и собственное ничтожество пред ним — привносят в торжество Жизни горечь неизбывной смерти.

На рассвете Старец отдает нам свое последнее святое о Бозе целование. Благословляет, начертав над нашими склоненными главами на воздухе огненный крест. Возносит последнюю молитву и возлегает на цветочный одр. Верными стражами окружают звери отходящего в вечность. Они скулят, лижут его руки и стопы. Мы читаем отходные молитвы и псалмы. Склоняемся к светлому лицу Старца — он уже отошел, мирно и тихо. Улыбка блаженства застыла на его устах.

Переносим почти невесомое тело Старца в яму, выкопанную когтями льва и леопарда. Над нами кружат белые голуби. Все вместе — люди и животные — засыпаем тело пуховым прахом и обкладываем камнями. У подножия водружаем кипарисовый крест. Звери ложатся вокруг холмика и замирают бдительными стражниками.

Стоим и полушепотом рассуждаем, не остаться ли нам здесь. И в ту минуту, как склоняемся к этому решению, вокруг начинает что-то происходить. Мы оглядываемся и замираем. Райский сад тает на глазах. Через мгновение остаются только могильный холмик с крестом, да камни и небо окружают нас Мы пребываем в оцепенении. Тогда лев с леопардом поднимаются со своих мест и медленно с угрожающим рычанием приближаются к нам. Мы со вздохом покидаем это место, тайную обитель земных подвигов Старца.

— Объясни, мой наставник, как же это происходит? У меня такое чувство, будто я сам участвую в событиях.

— Вспомни, как ты жадно читал жития Святых, каким ты был «алчущим правды». Потом время укрепляющей благодати ушло. И ты, как большинство новообращенных, вместо усиления подвига охладел, вернулся к суетной мирской жизни. Но все сделанное тобою для Царствия Небесного, для спасения души осталось в сердце. Как семена в земле. Да, да, оттуда, из сердца, все исходит сейчас по твоему произволению. Мне лишь остается немного тебе помогать.

— Но тебе зачем это нужно-то?

— Просто я тебя люблю.

— Признаться, очень приятно узнать, что тебя кто-то любит.

— Поверь, гораздо приятней любить самому.

В гостях у первой любви

Наконец, мы с Валерием присаживаемся на склоне холма. Перед нами течет река, переливается золотистыми блестками. В этот час то ли с небес, то ли изнутри тебя самого — сходит покой. Он укутывает реку, берега, стекающие к воде зелеными волнами, все вокруг. Тихий безмятежный покой примиряет прохладу низины и теплую высоту, струится вокруг, проникает внутрь. Покой, покой… Мой странный сосед перебирает шерстяные четки и улыбается уголками губ.

На меня же накатывают воспоминания…

Сейчас я молод и полон светлых надежд. Закончен учебный год, сдана напряженная сессия. Мне пришлось упорно взбираться на крутую гору. Замер, присел и погрузился в отдых. Впереди ждет что-то невообразимо радостное. Сейчас мне все по плечу, на душе легко, как бывает только в наивной юности. Я переживаю миг счастья глубоко и полно.

В этот час вечерней тишины и теплого покоя — все хорошо. Каждый цветок произрастает будто из моего сердца. Густой воздух прозрачен. Звуки мелодичны и плавны, они отзываются в каждой клетке моего естества. На скамейках сидят уютные бабушки, ласковые мамаши. Уставшие дети играют в траве. Сидевшая в одиночестве девчушка принимает из рук подбежавшего мальчика букет цветов. Наверное, первый в жизни. И сначала ее курносая мордашка, а потом и взволнованное лицо мальчика — вспыхивают неподдельным румянцем внезапного счастья! Впрочем, оставим их… Парочки и одиночки — молча сидят на траве, на скамейках дивного холма. Никому не приходит в голову шуметь и нарушать эту хрупкую гармонию.

Луч небесного света из блаженных обителей Божиих сошел на суетную землю. Нет, это не земное. Такой блаженный покой земле не свойствен. В этот миг, когда люди устали, когда они тихи и смиренны, когда готовы помолчать, соединяется с землей Небесная мирность.

Пусть это кратко и фантастично, и большинство сидящих здесь людей скоро все забудет. Но хочется надеяться, что человек, сумевший помолчать в этом дивном отсвете будущего вечного молчания, уже кое-чему научился. Когда придет время великого жизненного выбора, он вспомнит это.

Из дома за высокими липами доносится музыка. Видимо, нужно очень сильно чувствовать, чтобы земными звуками так глубоко передать сладостную муку первой любви. В теплых переливах мелодии живут и радость глубокого сочувствия — открытие взаимного магнетизма; и трепет мучительного ожидания, и легкая тревога от возможности утраты, и гимн огромному чувству. О, если бы человек смог удерживать эту высоту всю жизнь! Если бы не вторгалось в хрустальную чистоту первой любви подлое самолюбие. Если б умели мы дарить эту солнечную радость любви, не требуя взамен ничего…

Ах, эта тихая хрупкая скрипка!.. Куда ты так пронзительно зовешь, кого жалеешь? О чем так сладко плачешь? Глупая маленькая девочка, оставь… Право же, все это — уплывающий дым. Этого нет. Слышишь?.. Успокойся, наивная милая девочка.

…Только не слушает она. И томится, и расточает трогательные звуки из расплавленного горячей любовью сердца. И правильно не слушает… И не боится потери. Она все равно случится, увы. И боль еще предстоит пережить. Это неизбежно.

Но пусть сейчас чья-то любовь живет и проливает свет на всех. Когда человек любит, он принадлежит вечности. Любящее сердце, как свеча в темноте, освещает и согревает все вокруг, раздаривая ближним надежду. Почти всегда первая любовь проходит. Эту небесную высоту удержать в себе долго невозможно. Слишком слабы и неустойчивы светлые силы нашей души. Но, пусть, пусть она будет…

Только на небесах возможна любовь вечная. Только там, где нет темных сил, разрушающих этот детский чистый восторг. Хотя бы временно, хоть сколько, но пусть живут в сердцах людей взаимная любовь, детская доверчивость, наивная романтика, светлая радость… Это не забудется. Это никогда не бывает напрасно.

Потому что любовь есть! Настоящая, вечная, истинная!

И если человек на земле воспримет свет той блаженной любви, то он сумеет жить ею и в вечности. Так что пусть сладко поет ночная скрипка, пусть тают сердца, пусть дети и взрослые, нищие и богатые, злые и добрые, все, кто способен, — прикоснутся к вечности. Такое не забудется.

Свет чистоты, мерцающий в душе

Однако наступает ночь. Странник приводит меня в какое-то помещение, где можно заночевать. Здесь имеются стол, кровати и Красный угол с бумажными иконами. Мы слегка перекусываем и становимся на молитву. После чего странник быстро засыпает. Мне же не спится.

Так случается иногда: кажется, наступает предел, и сейчас упадешь. Но если соберешь волю в кулак и потерпишь минуту-другую, то свыше дается импульс, и в тебя вливаются силы. Усталость прошедшего дня уступает чувству духовного голода. И этот голод требует немедленного насыщения. Сейчас я осознаю, что сам этого жаждал. Слишком долго ждал я освобождения, чтобы сразу насытиться. Сижу перед бумажными иконами, бездумно смотрю на язычок пламени лампады и жду…

Ночная тишина — великий дар, духовное золото. Сейчас кажусь себе сказочным богачом. Только вместо бездушных блестящих побрякушек в моих кладовых — ночная тишина, обиталище молитвенных озарений.

…Рассвет застает меня поверженным ниц. Я пытаюсь догнать улетающий сон, но быстро забываю, о чем он; остается лишь радостное ощущение от касания чего-то необычайно светлого. Поворачиваю голову и медленно поднимаю веки.

По стене пробегает рыжий таракан, глаз натыкается на облупленный остов кровати, по полу — истоптанные ботинки. Спертый воздух сотрясает раскатистый храп. В нос шибает тяжелый запах несвежих носков. Поднимаюсь, сажусь на кровати и с интересом разглядываю человека напротив. Вернее, его заспанное лицо со спутанной бородой и приоткрытым ртом, да еще руку, выпростанную из-под шерстяного свалявшегося одеяла.

Впрочем, что способны мы увидеть своим поверхностным зрением? Даже не верхнюю часть айсберга, а лишь наружный молекулярный слой. Это всего лишь тень той огромной вселенной, которая заключена в явлении под названием человек. Там — под одеялом, простыней, кожей, мышцами, костями, сухожилиями — бьется сердце, плоть, мышечный мешок. Конечно, сердце связано с душой. Иначе, отчего оно так бьется, когда душа в смятении? И почему пребывает в мерном покое, когда душа покойна?

Спит мой сосед по комнате. А там, в центре его сердца, живет вселенная, царствует Создатель ее и ждет человека в дом Свой. Ждет званым гостем, ждет возлюбленным сыном, искупленным величайшей жертвой — страданиями и смертью Бога-Слова, Сына Человеческого, кроткого Иисуса из городка Назарет на задворках великой Римской империи.

И впервые осознаю, как он огромен, как велик и прекрасен человек, мой сосед, брат, с которым свел нас Господь в одной точке огромного мира.

В нашу скромную комнатку входит священник.

— Доброе утро, страннички. Давайте, поднимайтесь, на трапезу пора. Матушка зовет.

Пока идем от странноприимного дома, расположенного в обшарпанном купеческом особнячке, к многоэтажной башне, где живет священник, он рассказывает, каково содержать такое заведение.

Много сейчас бомжей, бывших заключенных. Выучат пару молитв и под странников Божиих рядятся. Ему-то, священнику, что… Ну, в крайнем случае, обворуют, да поколотят малость, а матушка переживает. Очень у нее высокие приложения к нашему падшему миру восьмого века. Ну, да что поделаешь, что поделаешь, родные, коль такое послушание свыше дано, тут терпеть и еще раз терпеть надобно. С креста не сходят — с креста снимают.

Матушка его из женщин властных и суровых. Из тех, кто считает, что она шея, которая вертит господской головой, как вздумается. Батюшка же удивительно спокойно сносит эти Евины прародительские амбиции, за что имеет нечто очень сильное, коренящееся внутри сердца…

…Чтобы понять женщину, нужно увидеть в ней девочку. Ту самую, которой она была в раннем детстве. Оттуда произрастают ее нынешние радости и неприятности. И если взрослые ее проблемы стали трудно переносимы, то когда докопаешься до истоков, станет легче их прощать и быть снисходительным.

Как-то давно в гостях у друзей забралась ко мне на колени крохотная девчушка. И затеплилась во мне сладкая волна отеческой нежности. Когда видишь такую куколку, то и в голову не взбредет спрашивать, мальчик это или девочка. Тот милейший ребенок, был несомненно девочкой, к тому же очаровательной: нежной, застенчивой, доверчивой. Эдакой крохотной принцессой на горошине с круглыми глазками-вишенками, пухлым ротиком и темно-каштановыми кудряшками. Конечно, родители ее баловали, ласкали, задаривали подарками.

Изредка встречаю эту девочку и сейчас. Разумеется, она уже взрослая девушка. С хорошо оплачиваемой работой и непрерывной чередой романов. Стройная, энергичная, она лихо водит серебристый «Опель», сбросив босоножки, босыми пятками тыча в педали и привычно огрызаясь на издевательские гудки и жесты водителей мужского пола. Как бы раздражала она мои несвежие нервы, если бы внутри этой эмансипированной особы я постоянно не видел ту маленькую девочку, которая уютно сидела на моих коленях и потешно лакомилась куском торта.

Как-то встретил ее в обществе молодого мужчины. Громко окликнул ее, а парень, пока она шла ко мне, шарил по ее фигуре плотоядным взглядом. Мы с ней поздоровались, обменялись парой фраз, и у меня возникла идея. Пригласил я их в ближайшее кафе на чашку кофе. Сперва юноша насторожился, но она сказала, что я старый друг ее родителей, сделав ударение на слове «старый». Да еще, представляя, к моему имени подвесила «дядя», как в детстве. Тем самым напрочь успокоила приятеля, походя отправив меня в дом престарелых.

Мы сидели за столиком, слушали бархатную мелодию Поля Мориа. Я вступил: «однажды, прекрасным осенним вечером… — и полились воспоминания. — Одна маленькая девочка при моем появлении у друзей сначала забралась от страха под стол. Потом издалека корчила смешные рожицы. Затем осмелела и вскарабкалась ко мне на колени». Взрослая леди рядом красиво улыбалась, опустив глаза. Я рассказал, какой она была очаровательной малышкой. Как родители оберегали ее, водили в детсад, потом в школу. Мы все переживали буквально за каждый ее шаг в новой самостоятельной жизни. Вспомнил, каким она стала угловатым подростком, как стеснялась длинных ног и рук, нескладной походки и порывистых жестов взрослеющего тела. Как жалела девочка малышей и животных. Она не могла убить даже муху, мотылька или паука, а полотенцем бережно ловила и выпускала в окно.

Слушая этот рассказ, ее приятель медленно превращался из плейбоя в задумчивого парня. Потом я обрисовал ее родителей, честных трудяг, всю жизнь посвятивших детям. Они отказывали себе во всем. Детям же находили возможность подкупать обновки, оплачивать курсы иностранного языка и занятия спортом.

Потом рассказал о ее маме, какой красавицей была она в юности. С длинной косой, царственной походкой и плавными движениями гибких рук. На нее оборачивались мужчины на улице — она же оставалась скромницей. И все ждала своего «принца под алыми парусами». И дождалась. Сумела создать с ним крепкую дружную семью; стать верной женой и ласковой матерью. Поэтому и дочки у них такие хорошие выросли.

Мне показалось тогда… Нет, у меня возникла уверенность, что парень сумел увидеть в своей подруге бесценную душу. Многогранную личность, которую заботливо и кропотливо выращивали, воспитывали, оберегали, как дивный цветок в оранжерее. Во всяком случае, уходили они от меня чуть другими. А позже парень познакомился с ее родителями и полюбил этих добрых людей. Ну, а потом у них состоялась свадьба. И я там был, вино с боржоми пил… Жених, помнится, очень тепло пожал мою руку… очень трогательно, право же, да…

…За столом прислуживает и затем подсаживается к нам старшая дочка священника. Красавица, светлая, как июльский рассвет. Вот уж батюшке отрада и тихая нечаянная радость. Глядя на таких ангелоподобных девушек, глаз отдыхает, а душа тишайшим елеем наполняется.

Помню, однажды на заре своей юности, одна такая девушка произвела в моей душе переворот отношений к противоположному полу. Надо признаться, что в ту пору любая девушка была для меня объектом чисто телесного интереса. Как-то приехали мы с родителями на дачу к знакомым отца, а там — домашняя красавица. Поначалу, конечно, во мне проснулась буря страстей, даже испугался. Но, видимо, девушка наблюдала это природное явление не впервой, поэтому встала с кресла, взяла меня за руку и вывела во двор.

Лена, так звали ее, сразу открылась мне как другу. Или как брату. Стена между нами мигом рухнула. И мне стало с ней так хорошо! У Лены напрочь отсутствовали кокетство, насмешки, лукавство. Она была естественна и чиста, как малое дитя. Но при этом умна и наблюдательна, как взрослая женщина. Два дня мы с ней говорили, бродили по лесу, купались в озере, сидели вместе со всеми за столом на веранде — я не уставал удивляться этой девушке.

Как это можно — сохранить такую ясность в душе, когда вокруг гаденькие смешки, двусмысленные намеки, а то и наглая мерзость. Она сумела так себя поставить, что осталась вне грязи.

Вспоминаю, до чего с ней было легко и весело! Мы как бы вернулись в ушедшее детство. Я любовался ею, как цветком, как бабочкой. Доставляли радость ее музыкальный голос, ее движения, да просто быть рядом… Я принимал те два дня с Леной как незаслуженный подарок, как высочайший образец отношений, как эталон сказочного будущего. Которое обязано наступить, просто обязано сбыться — иначе все зря.

Много позже, когда я читал у Святых отцов про целомудрие, мне вспоминалась Лена, к ней относил я дивные слова: благоухание, свет чистоты, ясность очей, радость сердца. Не удалось мне больше свидеться с Леной, но там, в памяти сердца живут те два дня, проведенные с ней. Мне нравится туда заглядывать.

В пропасть за овечкой

…Прощаемся с батюшкой, с его семейством и, благословясь, трогаемся в путь. Странник впереди, ну а странствующий, то есть я, сзади. Нам предстоит покинуть этот город. Нет, вырваться из его цепких объятий. Не знаю почему, но кажется, это будет непросто.

Идти по городу — особенно по такому — дело нелегкое: то слух режет сквернословие и похабщина. Глаза невзначай скользят по рекламным щитам с вульгарными картинками, нарядам нестрогих дам. Тебя толкают и задевают сотни грубых рук, жестких локтей. Молитва сбивается, комкается и рассыпается, как упавшая на каменный пол хрустальная ваза.

Случается, хожу среди толпы в окружении суетливого самодовольства. То и дело напарываюсь на холодную сталь чужих глаз. Нынче на виду нечто нагловатое, орущее, капризное. Только это не греет. Наоборот… Поэтому шарю глазами в толпе, ищу простую трудовую доброту. Она неброская. Она в тени, в тиши, в покое усталости. Но как приятно узнать, что это живет и действует, кормит, нянчит, растит… Как сразу окатывает теплом встреча с такими людьми.

Наконец, вижу наивные глаза на грубоватом лице, подхожу осторожно, чтобы не спугнуть, и говорю:

— Ну, что ты, брат, не горюй. Поверь, все будет хорошо.

— Ты и вправду так думаешь? — спрашивает он, подняв грустные глаза.

— Конечно! Иначе и быть не может. Если остались еще на свете люди с грустными усталыми глазами.

— А что в этом такого? — удивляется он.

— Ну, как же, неужели ты не понимаешь, что это настоящее. Здесь нет лжи. Нет лукавства. Но есть страждущее сердце, которое отторгает разрушение и грязь. Оно страдает в тесноте, оно плачет и требует ясности созидания. И находит. Со временем.

— Как ты хорошо сказал, — он с волнением теребит ворот рубашки грубыми пальцами. — Я тоже так думал, но словами сказать не получалось. Так говоришь, все будет хорошо?

— Да. Непременно, брат! Обязательно!

— Ты знаешь, я тебе верю, — вздыхает он и кротко улыбается. — Спасибо.

Мы прощаемся и расходимся. И каждому становится чуть лучше. А у меня возникает желание в Иисусову молитву вплести новое имя, если удается узнать, или «этого доброго человека». Хоть так…

…Однако, Вестник не оставляет меня без своего попечения. И среди людской толчеи то ли я сам, то ли сознание мое перемещается туда, где со времени деяний до наших дней живут дорогие нам и близкие Святые.

…Дверь гостиницы открывается, и на порог ступает воин. Его кожаные латы запылены, шляпа с широкими полями наполовину скрывает мужественное лицо, прочерченное глубокими морщинами. Хозяин, прикорнувший от скуки за столом, открывает заплывшие глазки и с недоверием разглядывает посетителя. Воины — народ особенный. Кто-то вином упивается, чтобы пригасить кровавые картинки прошлого, и дрыхнет потом сутками напролет. А кто-то и дебош не прочь устроить. Человек, привыкший проливать кровь, не очень-то высоко ценит и свою жизнь, и чужую. Нет, этот кажется спокойным. Да и седина вон из-под шляпы выбивается. Хотя с этим отродьем все равно поосторожней нужно.

— Слышал я, хозяин, что живет у тебя красавица по имени Мария. Как бы мне ее увидеть.

— Есть такая, — кивает тот лоснящейся лысиной, растянув толстые мокрые губы в гаденькой улыбочке. — А не староват ли ты для молодой девицы, жадной до ласки?

На заляпанную поверхность стола ложится монета. Наметанный глаз хозяина распознает золото. Его широкая ладонь с короткими пальцами прихлопывает монету.

— Пригласи-ка ее, приятель, и устрой нам хорошую пирушку, — хрипло басит старый солдат, присаживаясь за стол в самый темный угол под лестницей. — Издалека я приехал ради нее.

— Сию минуту, господин, — суетится толстяк, резво взбираясь по крутым ступеням на второй этаж, где размещаются гостиничные комнаты.

И вот по грубо оструганным перилам скользит изящная рука в кольцах и браслетах. Таинственно шуршат кружева пышной юбки, позвякивают цепочки, переливаются бусы. Дивная красавица с распущенными по открытым плечам кудрями походкой пантеры приближается к воину и садится на соседний стул.

Пока вояка заигрывает с девицей, расторопный хозяин ставит перед ними медный кувшин с лучшим красным вином, толстенный окорок с чесноком, соленые маслины, румяные лепешки.

Воин с девицей пьют вино, с аппетитом закусывают. Из полумрака, где они веселятся, хозяину слышны лишь солдафонские шуточки, да заливистый смех Марии. Никогда она так не смеется в хозяйских объятиях. А на его просьбу выйти замуж только усмехается, да сверкает черными глазами. Как-то раз он попробовал ей пригрозить, так не успел закончить фразу, как к его горлу прижалось лезвие ножа для разделки окороков. Но, как хороша эта Мария! Ладно, пусть себе развлекаются. Только бы золотые ему приносила. А уж на золото он себе женушку не хуже подыщет. Так. Кажется, наелись. Осталось половина окорока и полкувшина вина. Будет чем унять тоску. Мария обвивает гибкой рукой вояку за широкий пояс с медными бляхами и ведет в комнату наверх. Старый развратник размахивает руками и отпускает дурацкие шуточки.

В комнате Мария усаживает воина на кровать и прижимается губами к его шее. Но что это! От этой продубелой морщинистой кожи исходит тонкий аромат. В памяти всплывает ее убогая келья, увешанная иконами и лампадами, и маленькое окошко, через которое она общается со старцем Авраамием. Это из его окошка лился такой же дивный аромат. Слезы встают в ее черных очах.

— О горе мне, горе! — вырывается из ее груди.

— Что с тобой, Мария? — звучит над ее ухом хриплый бас.

— Лучше бы мне умереть раньше, — со вздохом произносит красавица, низко опустив голову.

— Ну-ка подойди и разуй меня, — ворчливо хрипит воин.

Мария понуро склоняется к его пыльным сапогам. Вдруг в ее плечи впиваются сильные пальцы. «Ну и хватка у этого старика», — мелькает у нее в голове. Она поднимает голову и силится разглядеть лицо посетителя. Военная шляпа с широкими полями затеняет его. Одна рука старика оставляет ее плечо и срывает шляпу. Свет от масляной лампы освещает лицо… старца Авраамия. Он плачет, как ребенок, и прерывисто говорит:

— Дитя мое, Мария, ты узнаешь своего старого воспитателя? Двадцать лет, с самого сиротского младенчества, охранял я твою ангельскую чистоту. Где твой слезный плач? На что ты променяла сладостные подвиги поста и бдения? Словно с высоких небес ты упала в грязную яму. Почему не сказала мне, когда согрешила, чтобы я взял на себя подвиг покаяния за твой грех? Каждый человек немощен, любой может пасть и согрешить. Только один Бог без греха. Ты слышишь, дитятко мое маленькое?

Но Мария не отвечает. Бледное лицо в пятнах стыда и ледяные руки безвольно упали. Будто кукла содрогается она в крепких руках старца.

— Мне ли ты не отвечаешь, жизнь моя! Ведь это ради тебя вышел я из затвора, ехал на лошади в эту даль, вкушал презренное мясо и упивался вином, выдавая себя за старого блудника.

Только на исходе ночи приходит в себя Мария и, успокоившись, говорит сквозь слезы:

— Стыдно и горько мне, учитель. Как я могу молиться Богу оскверненными устами?

— Дитя мое, да будет грех твой на мне. Я буду отвечать за тебя на суде Божием. Тебя же я умоляю, дитятко мое возлюбленное, вернись в свою келью, да затворись в ее спасительном покрове. Пощади мою старость!

— Если ты уверен, что Господь простит меня, то я готова все оставшиеся дни провести в покаянии. Я счастлива буду умывать своими слезами твои ноги, которые привели тебя сюда для моего спасения.

— Встань же! Пойдем отсюда.

— У меня здесь в тайнике много золота. Что мне с ним делать?

— Это нечестное богатство, деточка. Оставь его, и уйдем.

Бесшумной тенью проскальзывают беглецы мимо хозяина, храпящего за столом в обнимку с пустым кувшином и обглоданной костью. Авраамий подсаживает Марию на широкое седло из воловьей шкуры, садится сам. Сперва сильно гонит старец лошадь, отдохнувшую за ночь. Затем, когда город остается далеко за холмами, он спешивается и ведет ее под уздцы, радостно оглядываясь на притихшую Марию, как пастырь на заблудшую овечку.

И не страшно, что во время этой поездки пришлось оскоромиться. Господь не в желудок смотрит, а в сердце. И если там живет жертвенная любовь к падшему созданию Божию, то и Небеса сорадуются спасительному обращению. И не страшно, что от долгой тряски в седле напомнили о себе старые переломы, отбитые почки, которые теперь ноют и горят.

…Три года на берегу солнечного Геллеспонта он ради послушания епископу обращал в христианскую веру язычников. Три года избивали его несчастные язычники кольями и камнями до полусмерти. Но однажды собрались вместе и вспомнили, что ни разу от старца никто слова плохого не услышал, но только ласку и кроткие вразумления. И пошли они к Авраамию, и просили его пасти их стадо заблудшее.

Но ни пятьдесят лет земляного затвора, ни обращение язычников, ни победа в схватке с самим сатаной — ничего так не радовало старца, как возвращение этой заблудшей овечки.

Вернувшись в свою келью, Мария дни и ночи напролет слезно молит Бога о помиловании. Ее рыдания прерываются лишь на миг, возгораясь снова и снова. Длится это год за годом — несколько лет. Но Мария утратила чувство времени. Для нее открылись врата вечности. Огнем покаяния она воссоединяется с огнезрачными жителями небес. Старец Авраамий иногда приникает к окошку, соединяющему их кельи. И обоняет тонкий аромат, текущий оттуда. В знак прощения милостивый Господь дарует Марии благодать исцеления. И множество приехавших издалека хромых и расслабленных уходят отсюда на своих ногах.

…Не сразу, как от сна в явь, возвращаюсь в обычное состояние. Ноги идут, руки двигаются в такт, а душа творит свое дело.

В дивный миг, когда мое сознание освобождается от множества нитей, раздирающих внимание в разные стороны…

В дивный миг, когда время останавливается…

…А пространство плавит углы и высоты, обращаясь в поток, который бесшумно подхватывает и бережно несет меня в океан сверкающего покоя…

В редчайший по красоте миг попытки моего смирения…

…Чья-то грубая рука хватает меня за плечо и разворачивает от мирного покоя к мятежному уродству: передо мной красные глаза пьяницы. С трудом узнаю в опухшей физиономии знакомые черты своего приятеля.

— Слышь, Тихон, ты это… там Маня с какой-то японкой гуляет вторую неделю, — тычет он трясущимся пальцем в сторону пивбара. — Ты это… я больше не могу. Здоровья нет. И на работу пора. Ты это… вытащи ее оттуда. Она тебя послушает. Все. Аут… — он понуро уходит. Его качает ветром. Его сейчас, как плащ, можно через плечо перебросить.

Оглядываюсь на Валерия. Тот невозмутимо кивает и шепотом произносит: «во ад сойду — Ты там еси». По дороге ему поясняю. Маша — моя школьная подруга. Она постоянно влипает в какие-то неприятности, из которых приходится ее вызволять. Вообще-то она добрая, готовая каждому помочь. Но все делает как-то глупо. Может быть, поэтому у нее все через пень-колоду. Она чистосердечно влюблялась в мужчин и серьезно выходила замуж три раза. Только мужья на второй месяц начинали гулять от нее. Она узнавала об этом через подруг и приступала к спасению брака. Мужей находила она среди богемы. Им было невдомек, как можно жить с одной женщиной. Так она влюбляется до сих пор и все так же упорно попадает в скверные истории.

Итак, мы спускаемся в подземелье с красно-черными стенами, чем-то похожее на местность, на которую намекал Валерий. У входа в зал дорогу нам преграждает охранник. Объясняю, что пришел к Маше, называю полное ее имя. В это время из зала раздается крик:

— Тихон! Входи. Пропустите его.

Мы с Валерием входим в полупустой зал, где накрыты несколько сдвинутых столов. Здесь сидят четыре человека. Среди них две резвые женщины и двое мужчин, способных лишь кивать и многозначительно улыбаться. Метрдотель провожает нас и уважительно сажает напротив. Видимо, девочки не скупятся…

— Тишенька, счастье ты наше! Что же ты так долго ехал? — вопит Маша. — Я приказывала тебя доставить много раз.

«Счастье» — это перевод моего имени на русский язык… Разглядываю свою школьную подругу. Если бы не яркий румянец на впалых щеках и с гнусавинкой прононс, понять, что эта дама пьяна, было бы невозможно. У Маши все длинное: пальцы, шея, ноги, нос, глаза и губы — это следствие, по ее мнению, смешения в ее артериях разнородных кровей. Впрочем, судя по ее бесшабашности, русская все остальные придавила. Перед ней за частоколом бутылок и бокалов высится гора красных панцирей и окурков. Рядом лежат сотовый телефон, пудреница и телефонная книжка. Она одновременно ест, пьет, курит, давит пальцем на кнопки телефона, делает пометки в блокноте и говорит:

— Ты видишь эту узбечку? Вообще-то она не узбечка, а японка. У нее папа русский дипломат, а мама японская японка. Зовут ее Катька. Вообще-то она не Катька, а какая-то Катаяма, что ли? Я так до сих пор и не выучила. Не важно! Катька как приезжает в Россию, в ней русский генотип дыбом встает, и она зовет меня водку пить. И самое страшное: у нее денег и здоровья ужас сколько. Мы уже две недели гудим, здесь перебывало пол-Москвы. Здоровые мужики падают, их выносят, а Катька только сегодня икать начала. А это значит, что запаса прочности у нее еще дня на три-четыре. Нет, ну ты скажи, Тишенька, это у нее от Стеньки Разина или от самураев?

— Это, Манечка, смотря на какую тему вы пьете, — рассуждаю вслух.

— Она пьет, потому что ей в России грустно делается.

— А почему грустно, Катюш? — заглядываю в щелочку узких глаз.

— Смысла… ик… не могу… ик… найти… ой! — задумчиво поясняет русская японка.

— А почему, Катюша, ты столь тонкий предмет в подвале ищешь? Вы что там, на своих островах, Достоевского не читали, или Бунина, Акиру Куросаву не смотрели?

— Там это не нужно, а здесь некогда, — отвечает за подругу Маша. — Дело в том, что мы пытаемся найти смысл через людей, поэтому их сюда и зазываем. А они как накушаются, сразу нить теряют. Поэтому за две недели мы его и не нашли. И так каждый Катькин приезд.

— У вас машина есть? — спрашиваю наобум.

— Как не быть! Целый лимузин с «Мосфильма». Длинный, как батон сервелата. Думаешь, как мы народ туда-сюда возим.

Я встаю и решительно заявляю:

— Слушай мою команду! Всем на выход, погружаемся в транспортное средство.

Первой вскакивает японка, готовая на все, вплоть до харакири. Следом — Маша. За ними вяло встают мужчины из богемной сферы.

Ехать в лимузине еще терпимо, но забираться внутрь и рассаживаться по местам — это мучение. Полубезумные люди, согнувшись в три погибели, тычутся друг в друга, с охами и стонами расползаются по сидениям. Я сажаю Валерия рядом с водителем и объясняю маршрут. Валера кивает: дорогу он знает, был там не раз.

Маша, разумеется, усаживает меня в кресле рядом с собой. Поначалу она продолжает кричать, но чем сильнее она сотрясает мою барабанную перепонку, тем тише я отвечаю. Так и она затихает и говорит спокойно:

— Знаешь, Тишенька, я так устала.

— Еще бы — столько яда усвоить.

— Это, конечно, есть, но не главное. Понимаешь, надоело расшибать нос о стену. Уж столько раз жизнь меня учила, а все зря. Ты тоже чего-то вечно ищешь. Скажи честно, Тиша, ты нашел, чего искал?

— Нашел, Машенька.

— Правда? — подпрыгивает она и приближает ухо к моим губам. — Расскажи в двух словах…

— В двух не получится. Ты помнишь, Мань, когда коммунисты чуждые массам фильмы и концерты целую ночь по телевизору крутили?

— Конечно, — на Пасху.

— А ты помнишь, как мы с тобой из чувства протеста однажды в собор в пасхальную ночь сбежали?

— Ага! Прикинь! То пасхальное яичко, которое ты мне подарил, до сих пор у меня в серванте лежит. И не протухло!

— Как видишь, самое главное лежит на поверхности. Нужно только этому открыть сердце.

— Понял-а-а-а… — протягивает она, глядя на меня, как на полоумного. — Только это ску-у-учно.

— А вот сейчас ты увидишь, где скучно, а где наоборот.

В салоне повисает тишина. Трое напротив нас мирно почивают, склонив головы друг другу на плечи. Вдруг Маша придвигается и громко шепчет:

— Ты знаешь, Тишенька, чего я сейчас больше всего боюсь? Похмелья. В последнее время это какое-то черное безумие. Меня всю трясет… Желчью рвет по три дня. В зеркало на себя противно смотреть — старухой выгляжу. Вот сейчас еду и думаю, как мне опять остановиться. И одно мешает — страх перед похмельем.

— И эта проблема сейчас решится.

— Ой, миленький ты мой…

Машина плавно тормозит. Мы открываем двери и выходим в другой мир. Здесь в тишине переливаются трели жаворонков. По одну сторону дороги широкое пшеничное поле, по другую — златоглавая церковь с двором наподобие монастырского. На стоянке теснятся блестящие иномарки вперемежку с «жигулями» и «москвичами». Внутри, вдоль гравийной дорожки, стоят фонари, всюду цветы и садовые деревья. Строения слегка напоминают греческие, с висячими балконами и внешними галереями.

— Здорово! Красотища! — восторгаются попутчики. — Это что, монастырь?

— Вроде того, — киваю.

— Кажется, я сейчас найду смысл, — говорит японка, перестав икать. — А нас пустят?

— Здесь служба длится почти до вечера, так что даже мы не опоздали. Думаю, то, что вы увидите, запомнится надолго.

В это время Валерий, застенчиво улыбаясь, подносит женщинам платки: большие и поменьше. Большие они обвязывают вокруг талии, импровизируя юбки, а поменьше — повязывают на головы.

— А чего делать-то?

— Стоять и смотреть. Обратите внимание, когда будет наступать пиковая фаза «концерта». Перед входом в храм надлежит трижды перекреститься. Вот так, — показываю на себе. — Если станет… волнительно, то произносите «Господи, помилуй».

В этот час в храме перерыв. Стайкой подходим к застекленному свечному ящику и берем восковые свечи. Ставим перед иконами и прикладываемся. Мы с Валерием впереди, следом старательно повторяют наши действия остальные. Японку больше всего поразили белые детские косточки под стеклом — мощи младенцев, убитых Иродом. Наконец, подходим ближе к иконостасу, где толпятся в ожидании люди.

Маша протягивает свечу юной девушке и просит поставить на праздничный подсвечник. Девушка такая благообразная: в платочке, в длинной юбочке, с кротким лицом. Рядом с Машей стоит интеллигентный мужчина в светлом костюме. И вообще, народ здесь весьма приглядный.

Наконец, распахиваются Царские врата, и выходит молодой священник. Кадит иконостас, спускается по ступеням вниз и обходит храм. Толпа уступает ему дорогу, выстроившись в линейку. Вдруг священник останавливается перед дамой в шикарном бирюзовом платье и прямо ей в лицо направляет облака ароматного голубого дымка.

Дамочка всхрапывает, грохается на пол и кричит басом:

— Проклятый поп, не тронь Наташку, она моя! Я ее целый год совращал.

— Выходи! — батюшка легко побивает женщину по голове кадилом.

— Ой, больно! Что ты делаешь, поп проклятый! Дай мне пожить в ней хотя бы год, а то князь меня бить будет.

— Уходи в бездну!

— Ой, больно мне! Дай пожить хоть недельку в этой дуре! Хоть один денек!

— Не дам, выходи сейчас!

— Ой, не бей по спине своим проклятым кадилом, это последнее место, где я могу жить.

— Как ты вошел в нее? Отвечай!

— Она к колдуну ходила, там в Наташку я и вошел. Она сама просила!

— Много ты людей совратил?

— Ой, не заставляй меня отвечать, а то князь меня накажет, бить сильно будет. Ты что думаешь все, кто здесь стоит, спасутся? Да многие на тебя, поп проклятый, только поглазеть приехали. А выйдут, сразу и забудут про церковь. Мы их тут цапнем и к себе в ад заберем, дураков.

— Именем Иисуса Христа выходи!

Женщину сильно трясет, она орет басом, хрипит и затихает. Обессиленное тело поднимают сыновья и уносят на скамью. Через несколько минут она очнётся, ничего не вспомнит.

Посматриваю на Машу и остальных — стоят спокойно, только побледнели и рты поразевали. Мы с Валерой молимся за всех нас. Удивительно сильно и чисто пульсирует молитва. Есть от чего… После каждения батюшка выносит Евангелие. И произносит небольшую проповедь. Из нее следует, что бесноватость — результат добровольного обращения к силам зла: экстрасенсам, колдунам, гадателям, бабкам, астрологам.

…А дальше начинается чтение Евангелия. И куда только девается благочестие окружающих? Девушка, которая передавала свечу, визжит, как свинья; мужчина в светлом костюме лает, как цепной пес; там и тут раздаются крики:

— Прекрати, проклятый поп! Что жжешь меня огнем раньше времени! Заткни-и-ись!

Парни из богемы забились в дальний угол и оттуда глядят исподлобья. Маша и японка жмутся ко мне с обеих сторон. Я сам было испугался, но молитва успокаивает и ограждает, поэтому делюсь покоем, пожимая их ледяные руки. Во время кропления святой водой начинается новый всплеск воплей и животных звуков. Здесь батюшке помогают мальчишки-алтарники лет десяти. Визжащим и гавкающим льют из ковшика прямо на головы. После обильного окропления напряжение спадает. У многих на лицах появляются улыбки. Лица наших друзей розовеют. Воздух в храме становится чистым и прохладным, как в лесу. Во время приложения ко Кресту некоторые снова кричат. Троих ведут под руки, они упираются. Но батюшка опускает крест на вжатые в плечи головы, и несчастные обмякают, повисают на руках помощников.

После водосвятного молебна мы уходим. Пока наш лимузин по разбитой бетонной дороге доставляет нас к святому источнику, я отвечаю на вопросы. При этом напоминаю, что всплески криков и воплей бесноватых приходились на чтение Евангелия, каждение, окропление святой водой и приложение ко Кресту. Так что мы наблюдали, какую огромную силу в борьбе с реальным злом имеют православные святыни. Напоминаю, что изгнание нечистых духов осталось только в Православной церкви — потому, что только она и является истинной Церковью, единой и неделимой, которую не одолеет зло.

Итак, по глинистой тропке гуськом спускаемся к святому источнику. Здесь, как ни странно, никого. Я поясняю, как нужно окунаться. Удивительно — никто не отказывается от купания. Первыми входим в купальню мы, мужчины. Сначала Валерий, потом я, за мной окунаются другие мужчины. Они басовито вскрикивают, но из воды выходят бодрыми. Один из них, Олег, изъявляет желание окунуться еще раз. Когда мы выходим из купальни, от нас исходит пар, что особенно заметно в косых лучах заката.

— Ну как, не страшно? — спрашивает Маша у Олега.

— Что ты, это какой-то полет, — расцветает тот блаженной улыбкой.

— Кстати, насчет полетов. Если небеса — это место, где нет бесов, то выходит, что погружение в эту святую воду — все равно, как на небесах побывать. Давайте, сестрички, вперед! С нами Бог!

Женщины с опаской заходят в полутемное помещение купальни, оборачиваются, машут руками и закрывают дверь. После недолгого шуршания и шепота мы слышим восторженные восклицания, сначала Маши, а потом Кати. Спустя пять минут они в клубах пара весело вываливаются из купальни.

— Ну, конечно, я предполагала, — размахивает длинными руками Маша. От волос ее рассыпаются брызги. — Но чтобы так хорошо и бесплатно — это что-то!

— А ты похмелья боялась… — напоминаю ей.

— Какой там!.. Ни-ка-ких последствий. Я как заново родилась!

— А я нашла смысл, — вдруг заявляет японская Катя, у которой даже глаза округлились. — Я теперь хочу быть русской.

— Вот и славно, — подытоживаю я.

— Да мы сюда будем ездить каждый день! — заявляет Маша, подпрыгивая от восторга. — Я здесь дом куплю и поселюсь навечно.

— А меня к себе возьмешь? — спрашивает японка.

— Ты же слышала, Тихон сказал, что мы сестрички.

Пересечение границы

После небесных купаний наши попутчики в благодарность поселяют нас в гостинице. Притом, не в обычном номере, а в коттедже на берегу реки, расположенном хотя и в черте города, но в относительной тишине. Одно тяготит — не дают нам покоя. По очереди они забрасывают нас множеством вопросов. Ни днем ни ночью не оставляют нас наедине. Появляются новые люди, приглашенные хозяевами. Иногда их в гостиную набивается столько, что они галдят и спорят, забывая о нас.

Тогда мы с Валерием выходим наружу и с Богородичной молитвой обходим коттедж вокруг. Обычно, возвратившись, мы застаем внутри усталую задумчивую тишину. Но все земное когда-нибудь кончается, как сказал царь Соломон. Кончилось и это. Наконец, удается уговорить Машу отпустить нас с Валерием восвояси. Дороги странствий зовут нас! Впрочем, мы уже вовсю по ним идем, правда, пока еще по асфальту огромного города.

Итак, мы с Валерием приближаемся к мистическому рубежу. В зримой области ощущений это всего-то кольцевая автодорога. Но сколько раз, пересекая ее, на въезде в город со мной и спутниками моими назойливо происходили неприятности. Например, если мы возвращались из паломничества, то портилось настроение, начинались ссоры, наваливалась беспричинная тоска.

Если кто-то ездил в монастырь бросать пить или курить, то после пересечения этой границы с них как бы срывался покров Божий. Желание снова выпить и закурить достигало такого горения, что терпеть не было сил. И тогда неделю не пивший и не куривший, уверенный, что покончил с пагубной привычкой навсегда, вдруг хватался за любую возможность побыстрей угасить вспыхнувшее пламя страсти и уже к ночи, снова пьяный и обкурившийся, ругал себя последними словами, обзывая себя иудой поганым. И все соглашались: это некая граница утонченного зла.

И тут должно быть, чтобы импульс моего исхода достиг пика, чтобы и мысли вернуться не приходило, выходит из джипа и замирает в трех метрах от меня давний недруг.

Он прожигает меня взглядом, в котором читается испепеляющая ненависть, желание медленно смачно уничтожить, порвать на мелкие части, растоптать, соскоблить и сжечь, а пепел закопать. Пока я пытаюсь вспомнить его имя, молитва по частоте и силе уподобляется канонаде залпового огня, как при великом сражении. Одна половина моя съеживается от животного страха, другая — отчаянно тащит первую прочь от опасности.

Наш поединок выходит на финишную прямую, в конце которой меня ожидает далеко не триумф… На память приходят кадры из фильма о животных, в которых змея гипнотизирует лягушку. Змея замерла и глядит на лягушку. А та извивается, трясется, верещит, но… ползет. Медленно и неотвратимо ползет, выпучив красные безумные глаза, прямиком в открытую змеиную пасть. В тот миг, когда я уже готов, подобно лягушке идти на плаху, происходит невероятное.

Как бы разом потеряв ко мне всякий интерес, палач «забывает» обо мне, опускает глаза, рассеянно хлопает себя по карманам, достает ключи и запирает машину. Затем вразвалочку, едва не двинув меня плечом, направляется в сторону торгового центра, что мигает неоновой вывеской.

— Он что, испугался или передумал? — спрашиваю облегченно.

— Просто я отогнал нечистого духа, который искушал этого человека сделать тебе зло, — поясняет Хранитель.

— Как отогнал?

— Взмахнул мечом и запретил именем Спасителя.

Вспоминаю икону Ангела-хранителя: на ней изображен златокудрый юноша с крестом в одной и — действительно — огненным мечом в другой руке.

— И часто ты это делаешь?

— Всегда, если ты просишь.

Сейчас нам предстоит пересечь границу города, пройдя сквозь трубу. Воспоминаю людей, побывавших в состоянии клинической смерти, из сочинений Раймонда Моуди. Они рассказывали, как душа, отделившись от тела, влетает в таинственный туннель, трубу, как хотите, несется, пока не попадает туда, где… все другое. Пусть эти картинки останутся на совести ученого, написавшего эту книгу. Но, конечно, есть какой-то переход от нашей усеченной вселенной к тому миру, где нет границ пространства и времени, где все невообразимо богаче и величественней.

Нет, с нами не происходит ничего необычного. Идем сквозь застекленный переход над автодорогой, вдыхая застоявшиеся запахи. Должно быть, ночью в этой безлюдной трубе жутковато, встречаются грабители, насильники, просто пьяные хулиганы. Как водится, до милиции в таких безлюдных местах не докричишься. И, наверное, злоумышленникам здесь просторно и безнаказанно. Однако сейчас светло, на остановке автобуса стоят люди, поэтому без приключений переходим сквозь трубу на противоположную сторону автодороги. И все-таки здесь уже другая картина.

Проходим быстрым шагом с километр, преодолевая грязный перелесок с больными деревьями. С каждым шагом становится легче.

Шагаем по полю. Наша тропинка пересекает его, разделяя на две огромные части. Ветерок волнами катится по изумрудным травам. Из-под ног взлетают птички и порхают вокруг, стрекозы срываются с качающихся травинок и повисают в воздухе, кузнечики скачут и стрекочут. Воздух напитан свежими ароматами. Небо сопровождает нас перистыми облаками, вытянутыми к незримому центру лазурного свода. Солнце тихо ласкает косыми лучами.

Я неустанно глазею вокруг и впитываю эту чарующую хрупкую красоту. Мой спутник не поднимает взора от тропинки с полегшей притоптанной травкой, прижатой к черной земле. Будто и нет ему дела до окружающего великолепия, но от него исходит дивное спокойствие. Вероятно, ему доступно созерцание красот более прозрачных и устойчивых. Они глубоко внутри него. Там, откуда исходит потребность молиться, и куда его молитва, осветившая страждущий мир, возвращается, чтобы излиться Божественной милостью на любимых, ожидающих чудес от Неведомого, которого узнают лишь сердцевиной души.

Пересекаем жиденькую лесополосу. Здесь по невысокой насыпи летят блестящие рельсы. Куда ведут эти пути? Зачем вы здесь, стремительные линии судьбы на ладони земли? Переходим пути, а на этой стороне болотце, вытянутое вдоль чугунки длинной зеленой линзой. С полкилометра идем по шпалам, вдыхая тяжелый запах нефтяной пропитки. А рельсы — из дали в даль — зовут к горизонту, за горизонт и дальше…

Но вот там, где рельсы сходятся в точку, появляется поезд, вырастает из крошечной букашки в гудящую громаду и, набирая скорость, едет прямо на нас. Мы сходим с насыпи и запрыгиваем на кочку, выпирающую из болотца. Мимо нас, тяжело грохочут пыльные вагоны. Оказывается, это воинский эшелон. Из окон вагонов и с платформ, груженных зачехленной бронетехникой, на нас сверху вниз взирают молодые солдатики. Кто-то из них кричит нам и свистит. Наконец, последний вагон уносится вдаль, превращаясь в пульсирующую точку. Валерий иконой крестообразно осеняет тающий поезд.

Хочется скорее углубиться в лес. Подальше от насыпи, от едкого нефтяного облака.

Сокровенное, истинное

Лес принимает нас под сень деревьев. Прохлада приятно освежает ноздри, гортань и кожу. Но здесь возникают и неприятности. То комары впиваются в лицо и руки. То паутина липнет к щеке. То сухая ветка метит в глаз острым сучком. Валерий не обращает внимания ни на что, идет себе и идет. Меня же тянет сорвать красную ягодку, подобрать тугой крепенький грибок, попастись в густом малиннике. Глаза то и дело бегают от травяной кочки к мшаному комлю, от белоснежной бересты к янтарной коре сосны. Но мой спутник собственным примером учит уходить от рассеяния. «Если привлечет твое внимание красота природная, то, не задерживаясь на ней вниманием, возноси скорей благодарность к Создателю ее». Так, кажется, учат святые отцы. Что-то у меня это не очень получается.

За густыми зарослями крапивы начинается спуск в глубокий овраг. Мы цепляемся за кривые деревца и змеевидные корни, выбирая выступы для ног. На одной из террас останавливаемся, чтобы перевести дух. Оглядываюсь. Внизу под нами в просветах деревьев поблескивает речушка. Неужели эта малышка так сильно подточила один из своих берегов, что он почти отвесно висит над ее узкими изгибами. Слева и справа к склону оврага лепятся жиденькие кусты и корявые деревца.

А сзади нас… зияет пещера глубиной метра в два. Мы заглядываем внутрь. И здесь ожидает нас нечто необычное для жаркого лета: снежный сугроб. Трогаю его ногой. Снег под подошвой скрипит и проседает. Под грязноватым верхним слоем из глубины поблескивает морозная белизна. Я беру в ладонь горсть снега, разминаю пальцами. Он быстро тает. Что за тайна? Почему здесь живет, скрываясь от жаркого лета, зима?

Спускаемся вниз, по шатким бревнам переходим речушку и снова вступаем в густой смешанный лес. Да еще попадаем в бурелом. Приходится то перелезать, то проползать под рухнувшими стволами деревьев, покрытыми густым мхом. Наконец, выходим на равнину.

Мои глаза не могут насытиться созерцанием удивительного уголка нетронутой природы.

Здесь нет мусора и черных кострищ, оставляемых беглецами от цивилизации. Нет окурков и стреляных гильз. Сюда не проехать на машинах, нелегко дойти пешком. В это царство чистой природы, наверное, допускаются только те, кто способен любить красоту и относиться к ней, как к великой ценности.

Этот дивный оазис нетронутой заповедной природы охраняется Творцом. Чтобы кто-то изредка появлялся здесь и полюбовался целомудренной сокровенной красотой.

Сколько здесь первородного простора! Все наполнено свободным ветром и солнечным светом. Старые сосны тянутся в небо органными трубами. Молодые сосенки схожи с натянутыми струнами арфы. Ветер наполняет дыханием орган, легкими девичьими пальцами едва касается струн — и вот поет, звучит пространство леса, а под ним — отзывается упругий ковер, сотканный из хвойных золотистых нитей; а над ним — лазурный небесный свод, выгнутый в бездонную прозрачную высь. Весь этот лесной концертный зал наполнен гимном Творцу. Все тут дышит и поет единой музыкой солнечной радости.

За краем леса открывается луг, покрытый высокой сочной травой. Над цветами резвятся бабочки, гудят шмели и звенят пчелы, заливаются жаворонки, бесшумно носятся стремительные стрижи. Гладкобокие коровы, лоснящиеся гривастые лошади, кудрявые овечки мирно соседствуют, расположившись по кругу. Они с аппетитом хрумкают сочную пряную траву. Осмелевшие их детеныши отбегают от занятых обедом родителей в центр круга, и предаются детским забавам. Малыши прыгают, кувыркаются на упругой траве, тычутся любопытными носами в мягкие бока веселых приятелей, глупыми губами ловят смешных бабочек. Дети — они все хорошие. Человеческие или коровьи, лошадиные или овечьи, кроличьи или кошачьи, они ласковые и шаловливые. Им непонятно, зачем родители зорко охраняют их. Ведь жизнь так хороша! А вокруг все так красиво, интересно, любопытно.

…Ты говоришь, все плохо и нет ничего впереди. Ты говоришь, все кончилось и хорошее осталось в прошлом. Или ты слеп, или не хочешь видеть того, что есть и будет. Да, мир оплетен сетями зла. С этим трудно не согласиться. Да, многие люди довели себя до скотства и потеряли человеческий облик. Но!..

Всегда и во все времена остаются люди, которых Господь сохраняет для Себя. Которые «не подклонили выю Ваалу», не продали душу за кусок золота или жестяную корону мирской славы. И по сей день «не стоит село без праведника». И если еще жизнь продолжается, то потому, что существует «соль земли» и остов, на который всё опирается.

Не суди по толпе. Во все времена после грехопадения зло в большинстве, поэтому Исаия и воскликнул, будучи в духе: «Не следуй за большинством на зло». Не суди по тому, что назойливо лезет в глаза, предлагает себя, навязывает. Зло агрессивно и нахально.

Добро же всегда сокровенно. Истинное не будет вопить о себе, как вор, орущий: «держите вора!» Зачем? Соль земли растворена в толще земли. Остов сокрыт в середине тела. Дух животворящий не пощупать и не увидеть — это сокровенно. Истинная любовь тоже не будет кричать о себе, капризно топая ногами. Она застенчива, робка. Она опасается потери и предупреждает целомудренным сокрытием возможные насмешки. Ведь всегда найдутся завистники, да и просто пошляки, готовые растоптать, испоганить, освистать то, что сами в себе уничтожили — чистоту любви.

Но, слава Богу! — было и остается: восход солнца и «доброе утро», дети и старики, мамы и бабушки, праведники и монахи, подвижники и блаженные, цветы и радуга, небо и облака. И вот такие — сокрытые уголки природы, как этот лес и луг — просторные и полные ветра и солнца, где все живое радостно тянется к небу.

Как все это осталось нетронутым? — Тайна. Промыслительно заповедный островок этот сохранен, как напоминание об утраченном рае, о великом совершенстве Божиего царства, в котором человек предназначен быть царем. Не вороватым холопом, с трусливой завистливой оглядкой гадящим в ненавистном дворце — но хозяином, который рачительно охраняет и содержит в порядке родовое свое наследство…

Обходим луг по краю леса и снова углубляемся в лесной простор. Появляются березы, осины, орешник, малинники. На полянке присаживаемся перевести дух. Прислоняюсь к теплой березе и прикрываю глаза, вслушиваюсь в тишину.

Там, под разлапистой корявой сосной, стоит махонькая избушка. На крыльце сидит усталый от трудов монах. В спутанной бороде его застряли веточки, хвоинки и обрывки паутины. На впалых загорелых щеках сидят пузатые комары. Он позволяет им терзать себя. В его огрубелой руке, покрытой ссадинами, перетекает по пальцам шнурок с узелками. Это четки.

Вот он встает и поднимает руки к небу. В этот миг все вокруг меняется. Даже легкий ветерок упругой волной прокатывается по листве и травам. «Боже мой, Боже милостивый!» — произносит он громко и замирает с воздетыми к небу руками.

В это время к монаху слетается мелкая зудящая мошкара и собирается в густое роящееся облако. Это черное облако повисает перед ним. В его нарастающем звенящем гуле явственно проявляются звуки хорового пения. Монах только слегка, едва заметно, вздымает руки в такт дыханию, слившемуся с молитвой. Но даже на эти почти незаметные движения рой мошкары откликается пульсацией, источающей звуки, похожие то на «Аллилуию», то на «Иже херувим», то на «Кирие елеисон».

А вот и птичий хор вступает множеством разных голосов. Сюда вплетают свои шелестящие звуки травы и цветы, листья и ветви деревьев. Здесь же виолончелью, скрипками, флейтами заходятся шмели, пчелки, мухи, кузнечики, цикады… Солнце прыгает по небу и рассыпает радужные лучи. Облака водят плавный хоровод невест в белых нарядах.

Все поет и хвалит Господа.

Все вопиет о великой вечной любви, соединяющей тварь со Творцом.

А монах тянет руки к Отцу и плачет…

Один из нас, но другой

Переступаем через железнодорожные пути. Приближаемся к небольшой станции, утопающей в цветах и кудрявых деревьях. Нагоняет нас коренастый лысоватый мужчина лет пятидесяти с двумя большими сумками. Волосы его коротко острижены, темно-русая борода всклокочена, взгляд цепкий, суетливый.

— Мир вам, братья, — приветствует он нас. — Куда путь держите?

Мы здороваемся и знакомимся. Зовут его Василий. Едет не с рынка с обновами, но от городских друзей в нищий приход везет книжки и одежду. Настойчиво приглашает пройти с ним к знакомым, у которых он обычно останавливается.

Длинной улицей проходим через поселок, представляющий из себя то ли маленький городок, то ли разросшееся село. Здесь трехэтажные дома чередуются с избами и бараками, а бетонные здания советских времен соседствуют с хвастливыми новостройками под ядовито-красной черепицей западного образца. Наш провожатый рассказывает о своих злоключениях:

— Эта милиция совершенно озверела! — почти кричит он, выпучивая глаза. — Как еду в электричке, так обязательно пристанут. Начинают с проверки документов, потом тащат в отделение, а уж там обязательно в «обезьянник» затолкают и все деньги выгребут до копейки. А еще могут вещи отобрать, если, конечно, ценные. Они как увидят бороду, так она им, как красная тряпка для быка. Ох и ненавидят они нашего брата православного!

— А ты молитвой Иисусовой пробовал ограждаться? — ровным голосом спрашивает Валерий.

— Да ты что! Они же все бесноватые! Это же зомби! Их от Иисусовой молитвы аж трясет! Они готовы тебя растерзать!

— А ты не пробовал относиться к ним как к обыкновенным людям, исполняющим свои служебные обязанности? По-доброму… Ведь Господь их тоже любит, тоже спасает, только у них путь спасения другой.

— Что? — зыркает Василий. — Да это же враги! Ты понимаешь — враги!

— А не ты ли сам делаешь их врагами своей ненавистью?

Василий замолкает и, насупившись, идет молча. Должно быть, он жалеет уже, что с нами связался, а может и раздумывает, что бы напоследок с нас поиметь… В это время наш путь пролегает мимо торгового центра с огромными витринами. Несколько иномарок с тонированными стеклами сотрясаются от громкой музыки внутри салонов. Их владельцы вразвалку восседают под яркими синими зонтами уличного кафе, презрительно наблюдая за прохожими. Василий с восхищением рассматривает это сборище свежеиспеченных «хозяев жизни».

И вдруг он приходит в неистовый восторг и, открыв рот, останавливает нас перед резиновой фигурой, изображающей милиционера в форме. В области живота находится огромная кнопка, вокруг которой яркая надпись: «бить сюда!» Цена аттракциона — десять рублей.

— Братки, дайте червонец, умоляю! Я сейчас ему вдарю. Я все ему скажу, что о них думаю.

— Успокойся, Василий, — просим его по очереди.

— Ну дайте, ради Бога!

— Только Бога сейчас поминать не стоит!

— Это почему?

— Потому что ты сейчас в обнимку с Его антиподом. Видишь, как он тебя науськивает? И, кажется, ты вполне готов ему подчиняться.

— Ладно, я еще сюда вернусь. У вас что, денег нет? Так давайте насобираем! Вон и церковь рядом. Я там уже стоял. Подают неплохо. Здесь люди богатые имеются.

Оглядываю коренастую фигуру, полную сил и здоровья, и удивляюсь. Впрочем, что это я? Сегодня я такой же нищий, как он. Нет, положительно надо и мне попробовать. Ради опыта. Ради смирения.

На церковной паперти сидит парочка в черных драповых пальто с опухшими лицами. Мы присаживаемся рядом, кладем перед собой головные уборы. Из церкви выходят люди. Не замечая опухших, кладут в наши кепки мелочь. Зато одна старушка подает целый червонец. Да еще взглядом ласковым материнским согревает и к себе в гости приглашает. На домик показывает — вот, мол, мои «хоромы». Нас это радует, но тех двоих почему-то раздражает, и опухшая женщина хрипло командует подельнику:

— Ну-ка, Митька, сгоняй за «крышей».

Он послушно поднимается и, прихрамывая, заворачивает за угол. В это время из церкви выходит молодая женщина весьма приятной наружности в дорогом светлом костюме и подходит почему-то ко мне. Задумчиво останавливается, спокойными умными глазами вопросительно смотрит на меня, потом на Валерия.

— Пода-а-айте, сестра, Христа ради, убогим стра-а-анникам, — произношу чужим голосом.

— Да мне не жалко, ребята, только у вас все равно деньги отнимут.

— А мы не позволим! — сообщаю с готовностью, бросая суровый взгляд в сторону представительницы местной мафии.

— Ну, еще не хватало драку у церкви устроить. Лучше, пойдемте ко мне. Я вас и накормлю, и помыться у меня можно, если желание имеется.

Нет, не получилось у нас понищенствовать да поюродствовать. Что ж, значит, нет на то высшей воли. Со вздохом встаю, остальные тоже. Не сговариваясь, высыпаем с Валерием мелочь в полиэтиленовый мешок, подаем опухшей женщине и сходим со ступеней. Василий что-то ворчит под нос.

В это время из-за угла выходит хроменький Митя. За его хилой фигурой следует бритоголовый качок лет семнадцати. В упор гляжу в его злющие глазки на детском округлом лице. Он нерешительно замирает. Мы же удаляемся. Видимо, представителю криминальной «крыши» надо как-то оправдать свою нерешительность, и он замогильным голосом констатирует: «Уходят… Испугались, лохи городские…»

Идем гуськом по узкой улице, сворачиваем в уютный проулок и доходим почти до края поселка. Потом сидим на просторной кухне частного дома. По всему видно, здесь недавно закончили ремонт: все вокруг сияет новизной и чистотой. Наша благодетельница Ирина, облачившись в передник с веселыми ромашками, ловко собирает на стол. С интересом выслушивает эмоциональный рассказ Василия о его сложных отношениях со стражами порядка. Только почему-то смотрит она все время не на Васю, а на нас с Валерием, молча перебирающих четки под столешницей.

— Ну, а вас, ребята, в милицию часто забирают? — спрашивает Ирина, когда рассказчик истощился и с аппетитом набросился на салат и горячий борщ.

— Ни разу не трогали. Наговаривать не стану, — сообщает Валерий, так как я молчу: сказать мне пока нечего.

— Вот видите, Васенька, вам есть у кого поучиться, — мягко советует хозяйка нашему агрессивному коллеге.

— Делать нечего!.. — огрызается тот, накладывая себе в тарелку пяток румяных котлет с горой жареной картошки.

— Как же, ведь мы христиане, и во всем должны мирные решения искать. Разве не так?

— Как говорил святой Филарет, врагов веры нужно уничтожать. Зря, что ли, у нас половина святых — воины?

— Ну, ладно, кушайте на здоровье, — вздыхает Ирина, смиренно отступая.

Пока Василий молчит, в доме стоит тишина. Здесь уютно и спокойно. Огонек оранжевой лампадки в Красном углу, будто капля янтаря под солнцем. Сама же хозяйка излучает дивную тихую доброту и ненавязчивое гостеприимство. Она почти не ест, только салат слегка вилкой трогает. Несколькими фразами описывает свое житье-бытье.

Живут они со старенькой мамой вдвоем. Ирина вместе с подругой открыли свою юридическую фирму, где консультируют малообразованных сельчан. Используя прежний опыт работы в исполкоме, они помогают в оформлении и прохождении официальных бумаг. Случались ли попытки вымогательства с криминальной стороны? Ну, что вы! Они же сами и прибегают к услугам фирмы. Так что они с подругой со всеми живут в согласии. «Каменных палат» не нажили, но на жизнь достойную хватает.

В это время на кухню входит заспанная старушка на костыле. Увидев нас, оживает:

— А, мамынька, экие гости! Да в бородах… Не старообрядцы, нет? — бдительно интересуется.

— Православные.

— Это хорошо, а то у нас тут расплодились енти… эгоисты, да проститанты, — сетует она.

— Иеговисты и протестанты, — «переводит» с улыбкой Ирина.

— А как в точку-то! — восхищаюсь. — Э нет, русского человека этими западными штучками не надуешь — он сразу в корень смотрит и — в-в-ж-ж-жик — косой по сорнякам.

— Это за нами не заржавеет, — решительно заверяет старушка. А сама пристально всматривается в наши лица. И радостно сообщает: — Да я вас знаю! Ты, — указывает на Василия, — у Нины Самохиной останавливаешься. У нее еще после тебя иконки бумажные появляются, а деньги пенсионные пропадают. Ты, — палец упирается в Валерия, — Крестным ходом с нами ходил в прошлый год. А тебя, — доходит очередь и до моей особы, — я, кажись, по телеку видела. Ну, ровно ты, только без бороды и в красном пинжаке с лампасами на груди.

— Мамуль, может, ты салатику свеженького с нами поешь?

— Так ты, поди, «манифестом» его унавозила!..

— Мамуль, не «манифестом», а майонезом.

— Не стану с «манифестом». Ты мне чистый подай, чтоб витамин живой в ём резвился.

— Ладно, сейчас порежу.

— Порежь. Поди не переломишься. Вона как жить стали, — подмигивает старушка всем сразу. — Сама рыбка золотая мне на посылках служит!

— Ну что ты, мамулечка, какая рыбка?.. Все шутишь? Запивать-то чем будешь?

— А ты в «стервос» мятки запарь. Она кусачая, когда в «стервосе»!

— Тебя как зовут? — спрашивает меня бойкая старушка. И, получив ответ: — Ты это, Тишка, хватит ходить-гулять-то! Хошь, тебя Иринке сосватаю?

— Мамуля! — прыскает в ладошку Ирина. — Ну что ты такое говоришь?

— А чё, плохая девка?

— Очень даже наоборот, — соглашаюсь. А в это время услужливое воображение рисует мое возможное будущее проживание в этом тихом доме с замечательной православной женщиной.

…Перед уходом с кухни, убеждаюсь, что меня никто не видит. И протягиваю левую ладонь над горящей газовой конфоркой. Когда боль от руки разливается по всему телу, а кровь готова закипеть — отнимаю от огня ладонь с огромным волдырем по центру. И, зажав боль в кулак, выхожу в прихожую прощаться.

— Ты тоже этот прием знаешь? — спрашивает Валерий, пользуясь суетой.

— Так. Уходим.

— Да уж… А то рук не напасешься, — едва заметно улыбается странник.

Ирина протягивает сотенную купюру Василию. Тот хватает ее, рассматривает на свет и с вожделением произносит: «де-е-енюжки!» Мы с Валерием от протянутых денег вежливо, но настойчиво отказываемся:

— Спаси вас Господи, Иринушка, за доброту, но у нас деньги еще есть.

— А что же вы на паперти делали?

— Опыт наживали.

— Выходит, я вам помешала?

— Ничего страшного. Зато с вами Господь познакомил.

— Вы теперь, как в наших краях будете, заходите. Без стеснения. Простите нас, если что…

На улице Василий спешно прощается с нами: то ли мы ему надоели, то ли резинового милиционера бить собрался… А мы со странником сворачиваем в сторону «хором» давешней доброй старушки, которая нас пригласила, где и ночуем в молитве да спокойствии.

Три богатыря

С рассвета до полудня идем бодро. Признаться, я уже «расходился». Шаг мой приобрел легкую упругость. Сознание все легче выходит из рассеяния и углубляется в область молитвы. Сегодня солнце припекает особенно крепко. Но вот и деревня. Крайний дом и следующие за ним два — безжизненны. А вот и живой человек. Навстречу идет бородатый мужчина с загорелым лицом в свитере, протертом до прозрачности. Взгляд его спокойный и уверенный, но смирный. Кажется, наш.

— Мир вам, братья, — кивает он, поравнявшись с нами. — Странники?

— Да. Здравствуй, брат. Водицей не напоишь?

— Нет ничего проще. Пойдемте.

Заходим в избу. За сенями на летней веранде утоптанное сено вперемешку с козьим пометом. В горнице беспорядок. Видимо, хозяин готовится к рыбалке: кругом развешаны сети, разложены снасти. Кроме того, на веревках сушатся грибы и травы. На столах горками лежат огурцы, кабачки и бурые помидоры. Перед Красным углом — грубоватый аналой с потертыми молитвословами, псалтирью и Библией. Иконки, в основном, бумажные, но есть одна маленькая Казанская старинного письма. И так же две большие, видимо храмовые, но с трещинами и отслоением краски.

Хозяина зовут Николай. Вода у него сладкая. Он предлагает нам пообедать вместе. Бесшумно входят еще двое бородачей. Один великан, с длинными волосами, перехваченными на лбу черной лентой с молитвой «Живый в помощи» в черной джинсовой рубашке, сильно выгоревшей. Другой едва достает макушкой ему до плеча, с короткой стрижкой, в кожаном жилете в молниях и карманах, небрежно надетом на голое тело. Они принесли ведро свежей рыбы, кажется, карасей. Знакомимся. Молчаливый великан — Егор, малорослый — Дмитрий.

Сидим вокруг ведра и чистим мелких карасей. Две упитанные кошки ластятся к ногам. Но суровые хозяева не спешат кормить их с рук. Когда разделка рыбы закончена, я ставлю миску с кошачьим кормом на пол. Сам споласкиваю руки. Оборачиваюсь — миска пуста, а кошки сыто облизываются. Ну ладно мягкие ткани, но головы с хвостами вот так разом проглотить — это, конечно, надо иметь практику. Часть рыбы хозяева жарят на сковороде, а из второй половины варят густую уху с грибами и пшенкой.

За столом разговорчивый Дима рассказывает про житье-бытье. Оказывается, у каждого из трех богатырей, как я их про себя назвал, имеется дом в этой деревне. Причем, основатель их братства — Николай, поселился здесь первым. Он офицер в отставке по ранению. Следом здесь появился Егор, а последним в прошлом году — сам рассказчик.

Дима занимался бизнесом. Была у него своя лесопилка, магазинчик, пара машин и просторный дом. Но как деньги появились, начал страдать запоями, все пропил, спустил. Последнее, что осталось от прежних богатств — дом в этой деревне, который он как-то давно купил под дачу: уж больно места здесь грибные и рыбные. Сейчас у него на спиртное «вечная епитимия».

Прежде чем рассказать о Егоре, взял у него разрешение. Кстати, оба наши молчуна — Валерий и Егор — сознательно или бессознательно держатся вместе. Правду говорят, что подобное притягивается подобным. Получив от Егора молчаливый кивок, Дима заговорщицки улыбается:

— А это наш раскаявшийся разбойник. Работал он в области у небезызвестного Вано бригадиром, то есть по-ихнему, быком. Да вот проблема — подсел на кокаин. Однажды перебрал наш Егорка с дозой. Перед самой разборкой нюхнул для храбрости и «улетел» так высоко, что приземлился аж в соседнем селе, что в трехстах километрах от областного центра. Там у нас храм во имя Георгия Победоносца, его небесного покровителя. Видать, он Егорку сюда к себе и привел, пока он летал на кокаиновом дирижабле. Отмок наш летчик в святом источнике, а батюшка его благословил причащаться каждое воскресенье. Ну, парень он упертый. Сами знаете, разбойничий бизнес приобщает к дисциплине труда. Приказали ему — умрет, но сделает. Так он с кокаина-то и слез с помощью своего победоносного покровителя. Да вот незадача: как прозрел, так замолчал. Слова от него не добьешься. А Николай про себя сам расскажет. Он, в отличие от Егорки, говорить еще не разучился.

— А что мне рассказывать? — почесал затылок Николай. — Воевал на двух войнах. Насмотрелся ужасов, крови, предательства. Вернулся домой, а там еще хуже. Друзья пьют и деньги делают. Пробовал устроиться на работу, но… Не умею перед начальством стелиться, особенно когда оно хамит и ворует. Я так: что думаю, то и говорю. Пока работал, кое-как скопил на дом. Купил и переехал сюда жить. Пока еще совхоз живым был, я на тракторе работал. Здесь моя военная профессия пригодилась: я служил в танковых войсках. А потом все развалилось. Теперь мы тут сами выживаем, как можем. Земля, лес да река нас кормят. Зимой срубы собираем, потом продаем. Покупатели пока есть. Стадо козочек завели. Молоко, сыр и мясо — свои. Что рассказывать? Не знаю.

— А что за иконы у тебя?

— Маленькая Казанская — это келейный монашеский образ. А большие принесли для реставрации. Видать, они из разрушенного храма. Кто-то из деревенских сохранил, а потом они по рукам ходили, пока к нам не пришли, — Николай улыбается. — С ними тут чудо произошло. Есть у нас в деревне ребята лихие. Все знают, что они дома обчищают, но ничего поделать с ними не могут. Однажды мы в храм на праздник ушли. Когда вернулись, смотрю: нет икон. Мы к воришкам, а они в скит подались. Есть у них в лесу своя охотничья заимка. Идти туда мы остереглись. Там они хозяева, в случае чего и застрелить могут. Что с пьяных-то взять? Стали за них молиться втроем, поклоны класть. Ведь это тебе не вязанку дров украсть — святые иконы! А через два дня воришки сами пришли. Поставили бутылку самогона, сами пьют и плачут. Говорят, что покоя лишились, по ночам страх нападает жуткий. Да еще вот эта маленькая Казанская… Они ее, когда по лесу несли, в траве потеряли. Пошли искать — а она на пеньке стоймя стоит! Представляете? Короче, принесли они иконы и умоляли обратно взять, а то им жить страшно стало.

— А какие у вас отношения со священником?

— Прекрасные, — кивает Николай. — Сначала-то у нас приезжий был. Он сразу на три прихода разрывался. А как здесь появился молодой отец Алексий, то дела наши сразу в гору пошли. Он храм взялся реставрировать. Избенка его разваливается, но сначала он за храм взялся. Матушка его тоже, хоть молодая, но вся аж горит — такая у нее вера пламенная. И на требы батюшка ходит, никому отказу нет. Он как-то по сердцу всем пришелся. Ну, мы ему тоже помогаем, как можем.

— А что же совхоз? Неужели совсем помер?

— Ты понимаешь, работает он, но за урожай ничего не платят. Вся прибыль уходит на погашение долга за горючее и энергию. Мы сейчас его оформляем в свою собственность. Одна юристка нам помогает. Сказала, что есть возможность долги списать как-то. Волокита страшная, но дело того стоит. Мы тут подсчитали, что если разумно подойти к делу, то все будет: и прибыль, и зарплата, и все. Так что с Божьей помощью поднимем хозяйство. Земля здесь хорошая.

— Однако закат, — глуховато произносит молчаливый Егор. — Пора на крестный ход.

— Нас отец Алексий благословил каждый день обходить деревню крестным ходом, — пояснил Николай. — Вы с нами?

Обходим кругом деревню в полном молчании. Наверное, со стороны наше хождение выглядит как дружеская прогулка. Каждый молится втихомолку. После обхода в пространстве водворяется дивная тишина. После чая встаем на молитву. Вот тут наши молчуны — Егор и Валерий — словно проснулись. Как буксиры на рейде, разгоняют они волны рассеяния и тянут тяжелый корабль нашей молитвы в обширные океанские просторы вечного покоя.

Глубокой ночью выходим во двор. Влажный воздух напитан запахами сена, травы и навоза. Моя спина побаливает от множества поклонов, но это только радует. На черном бархате неба сверкают россыпью бриллиантов тысячи звезд. Изящное колье Млечного пути, отделанное алмазной пылью, украшает роскошные плечи капризной летней ночи. Крохотный пульсирующий огонек летит по небу, как светлячок. Это спутник.

Великая тишина стоит в поднебесной. Это не отсутствие звуков. Это неумолкающий молитвенный шепот твари — чуткому слуху Творца. Молитва благодарности.

Тот, кто ждал меня

За плотной стеной орешника, за густой сизой тенью колючего ельника блеснуло позолоченным бобриком ржаное поле. Едва привыкнув к яркому свету, останавливаем взгляд на серебристой луковке церкви-часовни, стоящей на пригорке. По мере приближения, перед нами разворачивается картина старого кладбища. Не смотря на густые заросли травы и берез, кладбище не производит впечатление заброшенного. Всюду ощущается касание заботливой руки: нет покосившихся крестов и разрушенных надгробий, трава между могилками не везде, но во многих местах подкошена. Да и сама часовенка недавно подновлялась. Сине-белая окраска выглядит сочно и весело.

Валерий собирается идти дальше, в село, выглядывающее крайними избами из-за липовой рощицы. Я же остаюсь здесь. Что-то удерживает меня в этом незнакомом месте, что-то подсказывает мою причастность к этому погосту.

— Подойди к деревянному кресту под березкой, — слышу дружеский голос.

Обхожу несколько заросших травой могилок и приближаюсь к деревянному кресту, покрашенному синей масляной краской. На центральной перекладине — металлическая табличка, на которой выгравировано незнакомое имя и годы жизни.

— Это твой дядя Андрей. Он умер в юности. За него некому помолиться. Он просил меня привести тебя сюда.

— Что я могу для него сделать?

— Полюби его. Он прожил недолго, но был добрым мальчиком. Правда, очень одиноким и болезненным. Кстати, вы похожи: лицо, фигура, темперамент…

— Расскажи, Ангел, расскажи мне о нем побольше.

Передо мной проходит земная жизнь маминого брата. Он оказывается наивным, чистым парнишкой. Я ловлю на себе его задумчивый ясный взгляд и чувствую, как он мне близок и дорог. Если бы мы жили в одно время, должно быть, дружили бы. Но вот и последние кадры из его жизни. Он умирает от непонятной болезни. Его взгляд устремлен на шкаф. Мне видно, что за толстой дверцей, за стопкой белья стоят спрятанные иконы. Душа юноши требует покаяния, но его окружают одни неверующие. Душа хочет примирения с Богом, но ему не дают такой возможности, его не понимают. Он умирает со слезами на глазах, безмолвно, тихо, печально…

Я стою в глубокой траве на коленях и Иисусовой молитвой прошу его упокоения. Сначала в сердце ощущаю необычное тепло. Потом вижу благодарные поклоны березы, радостные движения гибких склоненных ко мне ветвей в полупрозрачных нежных листочках. Словно белая красавица по-матерински гладит меня по голове легкими ладонями. Затем мягкий ветерок перекатывает от нас во все стороны волны по травам, листве, облакам, небу. Воробьи со скворцами в траве и на ветвях, а также ласточки с жаворонками в теплой синеве — цвиркают и щебечут.

Мне это всё непонятно. Это ошеломляет. Как же мало нужно, чтобы молитва была услышана. Чтоб была так ответна и сладостна!.. Этот миг растянулся на десятилетия. Мальчик, косточки которого покоятся под этим зеленым холмом, осененным крестом, видимо терпеливо ждал, умолял Ангела и снова годами ждал этой минуты. Как жаль, что не раньше это случилось. И как хорошо, что все-таки случилось.

Мы с ним сейчас рядом, и Ангел радуется вместе с нами. Мы сейчас братья, и нет никого в этот миг дороже и роднее этого юноши, взирающего на меня из неведомого мира вечности. Мне хорошо с тобой, Андрей. Мы с тобой обязательно увидимся, слышишь! И да будет эта встреча полна братской радости.

Я стою на коленях рядом с холмиком, покрытым густой травой. Мне необходимо материальное осязание его земного следа. Мои руки сами собой гладят шелковистую траву, покатый теплый холм. Пальцы касаются гладкого, отполированного дождем и ветром креста. Губы продолжают шептать простую молитву. Береза и трава, птицы и кузнечики подхватывают и разносят душистые медовые слова. Хорошо нам вместе: живущим пока «здесь» и уже «там».

Валерий склоняется ко мне и молча застывает в полупоклоне. Ему ничего не надо объяснять. Он включается в молитву. Я встаю. Внезапно к нам присоединяется баритон священника. Позванивают колокольцы кадила, смолистый аромат ладана вплетается в луговые травные ароматы. Панихида поет и плачет, молит и славит. «Упокой, Господи, души усо-о-опших ра-а-аб Твои-и-их».

«Город мертвых» оживает и наполняется благоуханием от присутствия душ множества живущих по ту сторону этого конечного пункта земного пребывания. Большинство невидимых пришельцев светится райским сиянием упокоения. Остальные во время панихиды просветляются благодатью прощения, изливаемой на всех Творцом прощения.

— Ангел, — произношу я мысленно, — где ты? Что молчишь? Расскажи мне, слепому, что там у вас происходит? Я что-то чувствую, но не понимаю.

— Подожди, подожди! Сейчас…

— Не молчи, умоляю!

— Наберись терпения. Подожди еще немного… — просит Ангел. — Вот это да! Радуйся, твой дядя прощен. Вот это торжество. Если бы ты это видел! Сейчас все небесные силы, все святые радуются вместе с нами.

— Как?

— Это праздник прощения и любви.

— Какой он?

— Это как огненный гимн. Как всеобщий тысячегласный вопль «Аллилуиа!» Это как встреча возлюбленного огромной семьей.

— А Андрей-то как?

— Он светится, как солнце. Его одежда в один миг стала белой, как снег. А вы, земные, жалеете время на молитву. Видишь, что она может!

…Из чего? Из какой тончайшей материи соткана основа нашего поминовения? Структура эта очень тонка. Настолько, что лишь чуткие любящие души воспринимают ее нежные, но требовательные колебания. Но и прочна — если способна годами связывать людей, словно цепью. Материя эта, к тому же, прозрачна для обоих миров: видимого и невидимого. Она без препятствий пронизывает время и пространство, связывая людей на земле, в аду и на небе.

…Когда-то давно мы гуляли по аллеям парка. Под ноги падала желтая терпкая листва. Откуда-то лилась песня про подмосковные вечера. На душе стояла тонкая печаль об ушедшем лете. А пожилая женщина в шуршащем плаще, газовой шали и серых перчатках неторопливо рассказывала о своей жизни. Потом ее муж с рыбалки принес домой ведро с рыбой. Мы вместе чистили ее, а женщина, весело что-то рассказывая, жарила рыбу на большой сковороде. Это происходило на летней кухне у большой каменной печи, которую топили дровами. Нам было хорошо вместе. Ничего особенного, просто уютно и дружно. Больше я их живыми не видел.

Потом село на краю леса. Рыбалка на пруду, заросшем густой осокой. Деревянные мостки, комары, клев, прыгающая по настилу огромная рыбина. Густая чаща леса с грибами и земляникой. Вечерние посиделки у костра на гумне. Печеная картошка. Малиновый закат. Острый запах сена и навоза. Молодые женщины, мужчина, старушка и трое детей. С тех пор ни одной встречи. Все, кроме детей, умерли.

А этого человека я вообще живым не знал. Только серо-желтые фотокарточки с неровными краями. Множество рассказов, похожих на старинные былины. И три его любимые песни, которые и я пел вместе со старшими «на помин его души». И гранитный памятник на древнем погосте с белой табличкой над ровной грядкой стелющихся по сырой земле цветов.

Или вот этот старик-поэт со стальными крупными зубами, в мешковатом парусиновом костюме. Его не встретили с поезда. Пока ехал на трамвае через весь город, написал целую поэму. Когда он ее декламировал, все смущенно смеялись. До глубокой ночи он рассказывал о детях-сиротах, арбузной бахче, лиманах с бычками. Только дважды обратился он ко мне, блеснув железными зубами. Только раз ощутил я на своем плече тепло его загорелой руки.

А еще этот смешной толстяк, задыхающийся, свистящий при каждом вздохе. То страшно деловой, то наивный и беспечный. То самоуверенный и крикливый, то вдруг растерянный и жалкий. После его отъезда остались два сломанных стула и продавленный диван. И огромное количество детских игрушек. С каким восторгом он их выбирал в «Детском мире», чтобы всем детишкам — непременно всем — достались мишки, куклы, мячи, скакалки. И еще, конечно, конфеты и шоколадки, пастила и мармелад. «Что ты хочешь, — бубнил он, оправдываясь, — у меня-то были ржавые железные игрушки и хронический авитаминоз, так пусть наши дети не бедствуют».

Ну и, конечно, эта «горластая», как она сама себя называла в шутку. Иногда казалось, что вот сейчас эта огромная старуха, выпучив глаза и потрясая кулачищами, топая ножищами и горланя во всю луженую глотку… Вот сейчас, в эту самую секунду, она налетит на меня, маленького, сомнет и задавит. Но так она выражала радость. Она действительно умела налететь, как шторм, но для того, чтобы обнять, поднять и подбросить, снова обнять, закружить, зацеловать до слез, моих и своих. В такие минуты казалось, что повсюду вокруг ее сухие целующие губы, мягкие, ласковые, обнимающие руки.

А Сашины родители? Ну, отца-то я видел только пару раз. Я даже смутно помню его лицо, разве только глубокие морщины и черные брови над грустными умными глазами. Он всегда на работе да в командировках. Но оттуда он привозил замечательные вещи и книги. Кое-что даже для меня. А Сашина мама? Стоило мне появиться на пороге их дома, как она, весело поздоровавшись, устремлялась на кухню. Пока мы с Сашей строили картонные самолеты и корабли, дивные ароматы из кухни щекотали нам ноздри. Потом сидели мы за столом и за обе щеки уплетали фаршированную рыбу, томленную в молоке сладкую морковь, торты с цукатами, пирожки с маком и печеные яблоки с вареньем внутри. А Сашина мама сидела напротив, вся такая молочно-белая, полная, и улыбалась. У нее был крупный нос, полные губы, светло-карие глаза и ямочки на круглых щеках. Иногда она всхлипывала и отворачивалась к окну. «Что с твоей мамой?» — «Не понимаешь, добрая она у нас!» Сначала умерла Сашина мама, от рака. Через полгода и отец, от инфаркта. Сашка с сестренкой остались с бабушкой, которая тыкала им пальцем в затылок и скрипела: «Главное в жизни, дети, это жесткая целевая установка!» Сейчас и «железной бабушки» нет…

Когда я встаю на молитву, зажигаю свечу и читаю их имена — один за другим они проходят передо мной. Из того мира, где они сейчас продолжают свое незримое существование, сюда, к этой уютно горящей свече, в самое сердце мое сходятся невидимые, но такие теплые лучи света. Это благодарение. От них — мне. От меня — им. За что? За краткие мгновения доброты. За ту непостижимую любовь, которой так скупо делимся мы в этой земной жизни. Которую пытаемся восполнить после смерти.

О детях больших и малых

Батюшка ведет нас к себе домой. По дороге рассказывает, как Господь привел его в это село, на это кладбище. Однажды, еще семинаристом, он впал в страшное уныние. Чтобы никого не видеть, убежал подальше от людей и очутился здесь. На этом кладбище, тогда заброшенном, он и провел несколько дней в слезах и молитве. Ночевал в часовне, согреваясь собственным дыханием и молитвой. Это его успокоило и поддержало. Душа во время молитвы постоянно ощущала, как усопшие поддерживают его. Отводят отчаяние, страх. С тех пор и обращается к ним батюшка, как к живым. И всегда получает помощь.

Приехала в те дни сюда одна дамочка и попросила его помочь отыскать могилку матери. Трава здесь с человеческий рост стояла, большинство крестов и надгробий повалены, таблички заржавели. Он сбегал в село, выпросил косу и покосил траву. Кое-как нашли могилу ее матери: чудом крест с табличкой сохранились. Священника тогда здесь не было. Женщина, узнав что он семинарист, упросила отслужить панихиду. Как сумели, вместе помолились. И так стало хорошо им! Дамочке оттого, что навестила наконец-то могилу матери, попросила у нее прощения, сняла камень с души. А ему — что он сумел помочь чужому горю. Сейчас он здесь служит и живет. А дамочка оказывает благотворительную помощь. Это на ее деньги часовенка и церковь в селе восстановлены да порядок на кладбище поддерживается.

Батюшка молодой, худенький, с реденькой бородкой на загорелом энергичном лице. Со стремительным профилем контрастирует тихий низкий голос и рассудительные интонации. Дом его самый маленький. Зато в доме обилие старинных икон, уютный покой… И такая удивительная матушка в окружении двух белокурых малышей.

У матушки Машеньки огромный живот под воздушным сиреневым платьем и открытая улыбка на полудетском личике с распахнутыми синими глазищами. Говорит она полушепотом, обращается к батюшке «отец Игорек». Батюшка говорит с этим взрослым ребенком с нежной заботой в голосе. Пока матушка накрывает на стол, девочка двух лет жмется к маме, обнимая ее колени крохотными пухлыми ручками. При этом с любопытством поглядывает на незнакомцев.

Посреди горницы стоит мальчик трех лет, которого батюшка называет Ваней. Он замер и нерешительно смотрит на нас. Мне хочется ему помочь, присаживаюсь на корточки перед Ванечкой и улыбаюсь:

— Ну, здравствуй, маленький братик во Христе.

Лицо мальчугана озаряется широкой улыбкой, похожей на улыбку его мамы. Огромные синие глаза его искрятся. Он порывисто вздыхает и бросается мне на шею. И обнимает ручонками, заключая в доверчивые объятия, пахнущие топленым молоком. Следом, уже без стеснения, подбегает Ксюшенька. И с ней мы обнимаемся. И это маленькое чудо обдает меня ангельским теплом.

Во время трапезы обсуждаем с батюшкой писания святителя Игнатия Брянчанинова. Наизусть цитирует он любимого автора, рассуждая о подвижничестве последних времен. Затем касаемся таких подвигов, как молчание и странничество, имея в виду нашего Валерия, улыбающегося иногда невпопад, едва пригубившего борща. Конечно, и такому явлению, как прелесть, уделяем внимание. И по всем этим проблемам находим точки касания и полного согласия.

Матушка по-матерински интересуется способами нашего пропитания: откуда и на что еду покупаем.

— Наше нищенство, — объясняю, — имеет больше познавательное значение. Во всяком случает, мне никак не удается профессионально посидеть с шапкой на паперти. Только сядешь и начнешь подвывать: «извините, что отрываем вас от дела, мы сами не местные, подайте убогим на пропитание…»

— Что, правда просили? — розовеет матушка от интереса.

— Ну, а как же! Тради-и-иция…— киваю солидно. — Так вот, сядем на паперти, с минуту повоем — подходят! Такой народ жалостливый, ну не дают в образ войти. Так и растаскивают по домам, так и норовят накормить голодных до отвала.

— Да вы кушайте, кушайте, — матушка с горкой наполняет наши тарелки.

— Вот так, примерно, все… Не дают в полной мере насладиться нищетой.

— Да у вас на лицах высшее образование крупными буквами прописано, — улыбается батюшка.

— Надеюсь, этот уродливая печать со временем сотрется, — предполагаю со вздохом.

— Да и живой разум в глазах никуда не денешь, — продолжает отец Игорь.

— Ну, это спорно… Очки что ли шпионские надеть? А если серьезно, то люди расспрашивают, интересуются — как, мол, почему? Уже ли блага цивилизации оскомину набили?

— Смею предположить, — отзывается батюшка, — что это наше исконное тяготение к странноприимству в народе возрождается. Странники раньше разносили духовные новости по домам, учили людей отрываться от обыденности, являли собой необычный образ духовного подвижничества. Это тяготение осталось в народе. Даже если оно и сокрыто в глубине души, но осталось. А сейчас потихоньку возрождается.

Только завершили благодарственную молитву — к батюшке приходят посетители. Во время разговора с печальной семейной парой батюшка сдвигает брови, суровеет. Вдруг прерывает беседу и с мягкой улыбкой оглядывается на матушку:

— Машенька, так ведь завтра пост начинается. Ты купи мороженого всем, а то завтра нельзя будет.

Матушка вскакивает и с радостной детской улыбкой собирается.

Мы тоже выходим прогуляться по селу. Идем по тропинке до асфальта гуськом. Матушка в развевающемся платье с огромным животом и лучезарной улыбкой впереди, по бокам вприпрыжку белыми пушистыми одуванчиками — Ваня с Ксюшей. А мы с обвешанным иконами странником замыкаем шествие.

И тут рядом с магазином выясняется, что от села остались только несколько крестьянских домов. Остальные скуплены под дачи горожанами. В летние дни много их тут, с машинами и собаками. От дачных жилищ исходит некоторое напряжение. Валерий предлагает обойти село крестным ходом с «Богородице, Дево, радуйся». Мы провожаем матушку до дома, берем благословение у батюшки, сидящего на скамейке под липой с посетителями, и собираемся было идти воевать.

Но тут матушка по-девчоночьи тоненько вскрикивает, и мы все бежим вслед за ней в сад. Оказывается, птенчик скворца выпал из гнезда и истошно кричит в траве. Мы его все вместе ловим, а он от нас улетает. Только его кто-то пытается в ладони взять, а он — пырх! Наконец матушка, несмотря на объемный живот, ловит растрепанного птенчика, гладит и успокаивает.

— Отец Игорек, благослови, пожалуйста, — умоляет матушка священника со слезами на синих очах.

Ну что поделаешь с этой девочкой-матушкой, говорит его извиняющийся взгляд. Он благословляет птичку со словами:

— Блажен и животину жалеющий.

Лезть по тяжеленной приставной лестнице на липу приходится мне. Нет-нет, конечно, матушка собралась было лезть сама, но тут отец Игорь ее сурово остановил. И тогда полез я. Сначала по лестнице, потом по толстой ветви до самого гнезда. А здесь, в этом незамысловатом сооружении из веток, соломы и пуха, пищат такие же маленькие скворушки. Сажаю их братика, а они открыв рты клюют меня в руку. Голодные. И где только носит их мамулю залетную? Шарю по карманам и наскребаю хлебные крошки. Кормлю птенчиков под их истошное верещание и восторги детей, прыгающих на земле. А вот и мама-скворчиха прибывает. И нет чтобы поблагодарить, — кружится надо мной и пытается клюнуть в макушку. Слезаю с дерева и получаю поцелуи от детей, должно быть, видящих во мне, убогом, сказочного богатыря.

Ну, что ж, теперь можно и Крестным ходом идти.

Делаем три круга вокруг села. Во время первого хода нам встречается компания молодежи. Они под орущую из автомобильных динамиков музыку с криками и руганью обсуждают: идти к магазину за вином или в клуб на танцы — «потрястись и помахаться». Признаться, держать молитву рядом с такой галдящей ватагой дело нелегкое. Но, как выясняется, благодарное. Во время прохождения второго круга обнаруживаем, что ребята передумали и занялись другими делами, более мирными: собираются на рыбалку. На третьем круге замечаем необычную тишину, воцарившуюся в селе: Пресвятая Заступница покрыла нас омофором Своей невидимой защиты.

Предварительные итоги

Видимо, здорово мы тряхнули здешнюю тьму, если снова волею Божией оказался я, грешный, на границе стояния между жизнью и смертью. Снова нагрешил, видимо, превознесся, переступив какую-то незримую черту, за которой грешнику предстоит познать еще раз свою немощь и полную зависимость от воли Творца и Вседержителя всея и вся. Что ж, да будет так.

Интересно быть таким: слабым, бессильным, тихим. Никуда не тянет, никуда не хочется, но и лежать, глядя в потолок и за окно на серенький нудный дождик, совесть не дает. Вот и решил взять блокнот и на всякий случай попрощаться, что ли…

Сегодня весь день думаю, а готов ли я на Суд? Что за мной, кроме сонмища грехов, гордости, обид, соблазнений, трясины маловерия, малодушия, праздности и многого другого нечистого? На что мне, убогому, надеяться, стоя перед Лицем Судии нелицеприятного и строгого? Не на что, если только не на Его безграничную милость и непостижимую безответную любовь ко мне, блудному сыну Своему. Нечего мне предъявить в оправдание, кроме веры в Его Отчую милость к падшему созданию Его. Кроме сверхсознательной надежды на Его ко мне снисхождение. Надежды, которая и удерживала меня все эти годы на последней грани полного отчаяния.

Вот, наверное, почему все мои православные годы (месяцы, дни, минуты?) я с отчаянием утопающего цеплялся за соломинку — любое подтверждение Господней любви к людям, а также готовности прощать и прощать нас, недостойных. Потому что у Него всегда любви для нас больше, чем мы себе можем представить! Уж не знаю, точно ли это, не прелесть ли ума лукавого, только в некоторые минуты и мне казалось, что я удостоен любви Бога Любви. В такие минуты я совершенно забывал свои дела и всю жизнь свою. Они казались мне ничтожными перед Этим непонятным, таинственным и радостным ощущением полного прощения моего убожества Тем, Которого я искал всю свою жизнь — от первого крика до этого вздоха.

Искал, убегая от Него сломя голову. Искал, размахивая дикарской дубиной атеизма. Искал в добрых людях, высматривая в них то, чего нет во мне, но так сладко узнаешь — любовь бескорыстную. Искал во множестве книг и встреч. Когда сто первый твой «лучший друг» предает тебя, когда тридцатая «самая лучшая в мире возлюбленная» уходит к другому. Кем чувствует тогда себя человек, если не кучкой мусора? Кому он такой нужен, если не нужен самому себе? Каково чувствовать себя в каменной пустыне среди множества чужих людей?

И если в такие минуты нет в твоей душе веры в Бога, то что там?..

Поистине счастливы мы, христиане, своим упованием на такого Бога, который есть сама Любовь. Чего нам бояться, о чем роптать, когда во время попущенных искушений сам Попуститель их и наш Воспитатель внимательно и с отеческой любовью взирает на нас, изливая в тяжелые минуты океаны благодатной любви за одно лишь «Господи, помилуй!». Вот когда нет их, столь нелюбимых нами искушений, вот тогда бы нам и плакать, и сокрушаться, что «забыл нас Отец» и «перестал любить» той безраздельной любовью, которая «до ревности». К кому нам идти, если нас презирает безумный мир? К кому обращаться, если вокруг одни лишь протянутые к нам руки еще более слабых: «помоги! дай! успокой!». К кому нам-то тянуть собственные немощные руки, если не к Тому, Кто действительно может силой и славой Своей ради любви прийти на помощь и отереть с лиц наших всякую слезу.

Как-то лет десять назад на Новодевичьем кладбище я замер перед надгробной плитой из черного базальта. Сто лет назад на этом лакированном камне высечены слова: «Когда я родился, вы все смеялись, а я плакал. Когда я умирал, вы все плакали, а я смеялся». Какой-то дикой шуткой показалась тогда мне эта эпитафия! Но до времени запали в душу слова эти, и только сейчас начинаю понимать их смысл.

И что странно и показательно: пока думал и писал, так и умирать перестал. А из стадии умирания плавно перешел к выздоровлению. Даже погода прояснилась.

Рыбная ловля с нежданной встречей

С первым лучом солнца к нам, на летнюю веранду, вбегает другой лучик — маленький Ванечка в обнимку с удочками: «ыпку авить». Берем с собой батюшкину плащ-палатку, хлеб и идем на рыбалку. Речушка здесь неширокая, но, по всему видно, рыбная. Всё здесь имеется для рыбы: и прибрежный камыш, и глубина, и затончики со стоячей водой. Устраиваемся с мальчонкой под старой ветлой на деревянном мостике, насаживаем хлебный мякиш на крючки и закидываем удочки: Ваня покороче, я подлинней. Мальчик аж ротик открыл, так увлекся. Смотрит, как завороженный, на гусиный красный поплавок, не шелохнется.

В природе стоит тишина. Рыба после дождя вроде бы просто обязана проголодаться от переживаний. Ну, и конечно, должна же природа мальчику подарить что-нибудь от щедрот своих. Вспоминаю вслух евангельскую историю о ловле апостолами рыбы на Галилейском море. Ваня отрывается от поплавка и во все глазенки смотрит на меня. Взгляд у него необычный: кроме того, что синий, еще и прямой, как бы испытующий. Да, малыш, достанется, тебе от женского пола: когда вырастешь, поди красивым парнем станешь. Но, пока ты маленький и не знаешь, что тебя ожидает; пока ты способен слушать с открытыми ртом и глазами евангельские слова, то слушай.

После распятия Спасителя ученики Его возвращаются к своему обычному занятию — рыбной ловле. Однажды ловят они рыбу на Галилейском море ночью. Вот уже наступает рассвет, небо над покатыми холмами светлеет, а они ничего не поймали. Только что поднятая из воды сеть ничего не принесла. На рассвете лодка их стоит недалеко от берега. Над зеркальной поверхностью моря парит тишина. Сами они молча под парусом разбирают и укладывают сеть, выбирая из нее водоросли.

Вдруг, слышат они заботливые отеческие слова: «Дети, есть ли что у вас кушать?» Нет, ничего у них нет, лодка пуста. Незнакомец тогда говорит: «Закиньте сеть справа от лодки, тогда поймаете». Апостолы забрасывают, и вдруг: о чудо! Сети оказываются полными рыбы. Петр оглядывается на Незнакомца, и горячее сердце его вздрагивает: «Это Господь!». Он порывисто набрасывает на себя одежду и вплавь бросается к берегу.

Здесь у костра, на плоском камне, сидит Иисус. Он выглядит как обычный рыбак, завернувшись в плащ от утренней прохлады, и печет на углях хлеб и рыбу. Вслед за Петром на берег выходят и остальные. Они с трудом тащат за собой сеть, переполненную рыбой. Ее столько, что сеть едва выдерживает такой вес: целых сто пятьдесят три больших карпа. И сейчас еще рыбу эту в Израиле называют «рыбой святого Петра». «Подходите и ешьте», — говорит Учитель.

Господь воскрес, как и обещал. Он снова среди земных людей, со Своими учениками. Они являются свидетелями великого чуда. И это переполняет рыбаков, мокрых, голодных, усталых страхом и благоговением. Господь живой, внешне Он такой, как был: те же дорогие черты лица, спокойный голос, даже одежда на Нем все та же: красный хитон, сотканный Матерью Богородицей, синий плащ, сандалии… Только сердцем чувствуют притихшие ученики близость непостижимой тайны.

Им, простым рыбакам, пока еще на дано понять все величие происшедшего с Господом за последние дни. Как им вместить простым человеческим рассудком сошествие Бога во ад, высвобождение множества душ из мрака и тесноты в ликующее Царство Небесное? Они, конечно, слышали о тех воскресших праведниках, что вышли из разрушенных землетрясением пещер. Многие из оживших тогда пришли в Иерусалим к родственникам. Но все они куда-то потом пропали… Может, это были только слухи? Во время этих событий ученики в страхе скрывались кто где. Им тогда было не до слухов.

Ученики молча ели рыбу, пресные хлебные лепешки, запивая водой, и во все глаза смотрели на молчащего Учителя. Один лишь не мог смотреть на любимое лицо Господа, боясь встретиться с Его кротким, но всевидящим взором. Самый горячий из учеников, который трижды отрекся от Него в ту ужасную ночь пленения. И вот к нему, у которого во рту пересохло от страха и стыда, так что кусок в горле застревает, обращается Христос:

— Симон Ионин! Любишь ли ты Меня больше, нежели они?

Однажды уже Петр со свойственной ему восторженной горячностью сказал слова «если и все соблазнятся о Тебе, я никогда не соблазнюсь!». С тех пор каждое утро, когда кричат петухи, вскакивает он с постели и обливается слезами. Поэтому сейчас Петр уже смиренно кивает и коротко произносит:

— Так, Господи.

— Паси агнцев Моих.

Как трижды отрекся Петр в ту позорную для него ночь, так трижды Господь принимает у него покаянное заверение в любви и верности. И трижды объявляет его апостолом, восстанавливая утраченное им звание. А после Господь пророчествует о его мученической смерти словами «прострешь руки твои», предсказывая ему распятие, которое и Сам претерпел.

…Я замолкаю, с трудом возвращаясь с берега Галилейского моря на берег маленькой речушки. Ванюша, приоткрыв рот, в упор глядит на меня блестящими синими глазами. Вообще-то надо отдать ему должное, мальчик не отличается болтливостью. Говорят, каждый православный обязан пройти в своей жизни через затвор и молчание. Наверное, Ваня проходит этот подвиг в младенчестве.

Батюшка рассказывал, что малыш может шалить, даже капризничать, но стоит отцу встать на молитву, как он замолкает и во все глазенки смотрит на отца-священника. Причем, не на лицо или руки, а вокруг. «Почему вокруг?». — «Ангелов дитя зрит». — «А-а-а!.. Да?..». Итак, я удачно возвращаюсь в современную Россию, сижу напротив мальчугана, который сверлит меня своими победитовыми зрачками, и слышу от него: «исё». Подумываю, что бы еще рассказать юному богослову, но в это время мой взгляд пытается разыскать наши поплавки — их нет…

— Ваня, тащи! — кричу малышу страшным сипящим шепотом.

Мы с ним одновременно дергаем удочки. Ваня вытаскивает из воды симпатичного ерша, а у меня на крючке вяло брыкается та самая Галилейская «рыба святого Петра», в просторечье — карп. Дальше следуют весьма противное снимание с крючка и шумные, продолжительные овации.

Утром рано вставать, а мне всю ночь не спится. Передо мной в совершенной темноте горят синие мальчишеские глазенки. Взгляд детских глаз несет в себе огромную силу. И, не дай Бог, если совесть нечиста — они прожигают душу до самого дна, до самого страшного омута, в котором кровоточивой язвой таится и всю жизнь мучает смертный грех юности.

…Ты должен был родиться! Ты просто обязан был родиться, потому что я в тебе нуждался.

Тогда я не знал Бога. В то время искал я истину в дешевом вине, любовь — у доступных женщин, а духовность — в дебрях философии и миражах искусства. Сейчас я не хочу вернуться в прежнее состояние и на секунду. Это страшно, когда под ногами все качается, а будущее кажется темной дорогой в никуда. Иногда мрак сгущался до предела отчаяния. В такие минуты, когда я чувствовал собственную обреченность, меня удерживала на краю надежда на тебя. В такие минуты мне нужно было взять тебя на руки и почувствовать в теплом комочке человеческого детеныша возможность своего продолжения в вечности. Иначе все бессмысленно.

Но так выстроились обстоятельства, что в помрачении я сказал «нет» твоему рождению — и тебя не стало. Позже помрачение прошло. Но было поздно. И вот много лет я расплачиваюсь за свое решение и ношу в груди эту неисцелимую боль.

Но однажды ты сумел достучаться. Тебе как-то удалось пробиться сквозь невозможное — мою тупость, мой грубый цинизм. Маленький сын мой… не родившийся! Не носил я тебя на руках, не кормил из бутылочки с соской, не покупал тебе игрушки, не рассказывал сказки перед сном, не носил на загривке, не провожал в школу, с тревогой наблюдая, чтобы тебя никто их старших не обидел — не было этого!..

Но ты дал мне возможность встретиться с тобой. Когда ты заговорил со мной из своего таинственного мира, я сразу же узнал тебя — как не узнать мне собственного сына! В тот миг я боялся только одного — что не сумею объяснить тебе мою подлость, не умолю тебя простить своего отца-убийцу. Я стал что-то сбивчиво говорить тебе, но слова путались, мысли вязли, как пьяные ноги в раскисшей глине. Снова я все испортил, только увеличив свою вину перед тобой. И вот когда мутный поток моего бессильного отчаянного бреда захлебнулся, когда лишь на миг остановился — ты сказал эти слова:

— Папа, не мучай себя. Все равно я тебя люблю.

— Сынок! Ты отвечаешь на мое предательство — любовью?

— Да, папа. Я тебя прощаю.

— Мою подлость ты сумел простить?

— А как же иначе — ты мой папа. У меня здесь много друзей, братиков и сестричек. У нас добрые воспитатели. О нас заботятся. Но ты у меня один, потому что ты — мой папа.

— Прошу, не говори так! Я сойду с ума от боли!

— Это раньше ты сходил с ума. А сейчас ты выздоравливаешь. И мне становится лучше, глядя на тебя. Мне тоже раньше было плохо. Но ты исповедал свой грех и понес наказание. И со дня твоей исповеди я стал расти. Когда мы встретимся, я смогу тебя обнять. А раньше я был меньше карлика.

— Что мне сделать, сынок, чтобы хоть немного оправдаться перед тобой? Как загладить свою вину?

— Ты уже это делаешь — ты встал на путь покаяния. Только прошу, не сходи с него.

Обретение мощей

По лесу идти приятно, особенно по такому, как этот: светлому, березовому с редким орешником. Под ногами кое-где попадается свежий звериный помет. В зарослях папоротника вспархивают давно не пуганные птицы. Огромные муравейники высятся шевелящимися пирамидами. Заяц в летней спецовке цвета хаки лениво упрыгивает за кусты, неуклюже выбрасывая длинные задние лапы. Ежик деловито тащит извивающуюся на колючей спине блестящую змейку. То наткнешься на обветшавший шалаш с кострищем, то ступаешь на поляну с таким обилием грибов, что и складывать куда не знаешь.

Но однажды случается находка, которая приносит некоторое волнение. Потому что смерть, даже человека незнакомого, всегда выводит тебя из покоя в область таинственную, непредсказуемую, где непосредственно сталкиваешься с хрупкостью и конечностью человеческой жизни.

Так происходит и на этот раз. После дивной солнечной полянки с веселыми ромашками, синеокими васильками и золотистыми зонтиками пижмы; после густого малинника, увешанного рубиновыми пахучими ягодами; после спуска в низинку пологим склоном холма, чуть не наступаем на россыпь человеческих костей. Стоим в повисшей тишине, а по ушам долбит барабанная дробь дятла, эхом разносимая по лесу.

— Нужно бы предать останки земле, — шепчет Валерий.

Дело, конечно, необходимое, только вот чем? Порывшись в рюкзаках, находим нож и ложку. Еще поодаль разыскиваем кол с острым концом. Хорошо еще, что почва мягкая, рассыпчатая. Начинаем копать. Когда углубление достигает сантиметров десяти, под нашим инструментом каменеет спекшаяся глина, и мы прерываемся на отдых. Валерий, озадаченный отсутствием черепа, обходит окрестности. Метрах в пятнадцати поднимает из травы череп с остатком длинных волос на затылке.

— Посмотри, — говорит он, — какой хороший цвет у костной ткани черепа. Янтарный, ровный, без пятен. Видно, человек был высокой жизни. Может быть, даже мученик.

Передо мной раскрывается пространство, и вижу я одинокого монаха с лопатой на плече. Не первый год ходит он в этих краях. Знает, в каких местах нужно искать умерших. Рядом с почтовыми трактами, недалеко от селений или в густых чащобах — там чаще всего замерзают странники, нападают на людей разбойники или звери лесные. Иногда идет монах по наитию, сам не ведая куда. И как бы случайно в густых кустах или под горкой сухой листвы встречает драгоценную находку.

Просит Даниил прощения у умершего, что нарушил сон его останков, молится о упокоении раба Божия, собирает кости в мешок и несет на спине в сторону погоста. Поначалу запах тления очень досадовал, мутил, голову кружил, но потом Даниил притерпелся. Даже лучше ему стало. Дело в том, что с юности носит он для обуздания плоти веревки пеньковые на теле. Они как нож врезаются в кожу и сильно эти раны болят от движений. Однако, с покойником на спине боль от веревок проходит, будто их и нет.

Дивное дело случается иной раз. Вот прошлой весной находит он оттаявшее тело покойника. И такой он оказался белый, ровный такой… как мраморный ангел, который помещик на кладбище установил. Почистил Даниил его, положил аккуратно в мешок, взвалил на спину и двинул на восток. Пока нес, молился потихоньку и словно воочию видел кончину паренька. Умер странничек, как заснул: тихо так, мирно, с улыбкой.

Или, к примеру — осенняя монахиня. Ту волки загрызли в чащобе. Ну, спрашивается, зачем так далеко забираться этой хрупкой девочке в эдакую глухомань? Но, тут уж чего… У каждого свое расставание с этим миром. Волки ее несильно потрепали, лица не тронули вовсе. Хорошее лицо у нее было, спокойное, только синее. А как Даниил ее в могилку опустил, да панихиду стал читать — глядь, а монашенка лицом розоветь стала. И ручки такие мягкие сделались, не то что раньше, никак положить крестообразно не мог. А тут легли, как живые. А перед тем, как страдалицу эту земелькой присыпать, он почуял, что от нее дух такой ароматный пошел, словно от иконы мироточивой.

Да, множество дивных покойников довелось Даниилу похоронить. Однажды приснилась ему красивая обитель, как бы светом наполненная. Монахи там были все в белых мантиях. Поначалу-то Даниил робел черной, старой своей ряски. Ему казалось, что запах тления впитался в его одежду навсегда. Стоял только, как пень, да головой в стороны вертел. Подходит к нему Игуменья в царской порфире, за руку берет и ласковым голосом знакомит с ангелоподобными монахами. И тут открылось Даниилу, что он всех знает. Это их тела предавал он земле.

После того сна задумал Даниил Переяславский построить храм почившим в неизвестности святым людям. А название ему дал такое: «Во имя Всех святых».

— Так, говоришь, преподобный Даниил на себе носил покойников на погост? — вопрошает Валерий. — А давай и мы так поступим.

Собираем косточки в три полиэтиленовых пакета, взваливаем на спины и несем. Нам-то еще повезло: найденные останки тленных запахов не имеют. И все-таки тяжело. Приходится останавливаться на привал, но очень короткий, потому что день вслед за солнцем катится к ночи. Идем, идем, а признаков жилья не наблюдается. В душе зарождается чувство оставленности и одиночества человека в этом обреченном мире, где от смерти никому никуда не деться. Где боль и страдания таскаются постоянными спутниками за каждым человеком. Возможно, это чувство усиливает тяжесть от костей и сопутствующая ей физическая ощутимость близости смерти.

— Скажи, Валерий, ты страдаешь от одиночества?

— Раньше да, теперь уже нет.

— Привык?

— Нет. Смирился с этим. Да и вера со временем укрепляется. Сейчас я начинаю понимать, почему христианин не может быть одиноким. Потому что он постоянно чувствует любовь Господа, Пресвятой Богородицы, Святых, Ангела-хранителя. А раньше я все больше искал любовь среди людей, но получал только скорби. Может быть, мне не повезло найти родственную душу. А может, и не нашел по Промыслу Божиему, чтобы научиться мне Творца своего любить и верить Ему. А что, тебя тяготит одиночество?

— Иногда. Значит, в такие минуты во мне любовь охладевает?

— Да, наверное. Если имеешь любовь к Богу хотя бы с десятину горчичного зернышка, то это наполняет тебя всего без остатка. Из души вытесняется все темное. Ты весь переполняешься любовью и изливаешь ее на ближних. И самое лучшее в такие минуты — аскетическое сокрытие радости и потайная молитва за людей.

— Благодарю. Ты меня убедил в собственных подозрениях.

Неотвратимо наступает ночь, на землю опускаются зыбкие прохладные сумерки, а мы еще в пути. И вот, как мираж в пустыне, «аки тать в нощи» — перед нами из-за лысого пригорка вырастает хутор в три дома. Трясу головой на всякий случай, крещусь — нет, не растаял.

В одной избе, самой крайней, в окне свет горит. Стучимся. За дверью слышится какое-то невнятное бормотание, шевеление, шаркающие шаги. В несколько секунд в моей голове проносятся сцены из гоголевского «Вия» и рассказы о колдунах. И если бы не спокойствие моего попутчика, страх мой вряд ли имел бы границы. Наконец, дверь со скрипом открывается, из сумрака сеней на полусумрак порога ступает согнутая старушонка, опираясь на палочку. Валерий приближается к ней, она в упор разглядывает иконы на его груди и молча впускает нас в дом.

Кости в пакетах оставляем в сенях у двери. Минуем темные сени и входим в горницу, освещенную лишь свечой на столе и лампадкой у Красного угла. Крестимся, кланяемся иконам. Старушка внимательно нас разглядывает, выгнув по-черепашьи шею.

— Садитесь за стол, — произносит она хрипловато. — Я сейчас.

Скрывается за кухонной занавеской и гремит посудой. Мы садимся за стол у окна. Наконец, старушка выносит чашку с огурцами и чугунок с холодной картошкой в мундире. Ставит на стол:

— На здоровьице.

Мы встаем и молимся. Она медленно крестится и тоже присаживается за стол. До чего же вкусна холодная картошка, когда голоден. А уж огурцы — деликатес, да и только. Проглотив несколько картофелин, притупляю голод животный. Но не голод познаний.

— Бабушка, ты одна живешь? — спрашиваю как можно мягче.

— Почему одна? — показывает на иконы. — Видишь: с Богом.

— А в соседних домах кто есть?

— Кто и был, — в город подались или умерли. Одна я здесь. С Богом.

— Так мы тебе молитву прервали?

— Какая у меня молитва, когда я почти слепая — одни поклоны остались.

— А в церковь ходишь?

— Хожу по праздникам. Вон, через лес напрямую четыре километра всего. Батюшка там добрый. Свечки и маслице за так мне дает.

— Поди, зимой-то страшно? Темно ведь.

— Когда-то страшно было. Волки матерые окрест бегают. Следы от них большущие, как коровьи. И глазищами зелеными горят. Как не страшно? — старушка ерзает, наконец, полушепотом говорит: — Так меня как научили-то разумные люди? Привесь, говорят, икону Николы Чудотворца на грудь — вот как у друга твоего — и ничего не бойся. А когда подступают эти… матерые с зелеными глазищами, шепчу: «Никола Чудотворец, подсоби до церкви живой дойти!», — и дохожу.

— Бабушка, а кто тебе по хозяйству помогает? Дрова, там, поколоть, воду принести?

— Никто. Воду еще сама ношу. Много ли мне надо? На неделю несколько ведер. А вот с дровами уже все — откололась. Без дров живу.

— А как же щи варишь?

— На щи да картошку хворосту в лесу наберу маленько — хватает.

— А зимой дом как обогреваешь?

— Никак. Оденусь потеплей и дышу.

— А если мороз сильный?

— Ничего, привыкла. Потеплей повяжусь, одеялками обложусь — и на боковую. Знаешь, как в мороз спится сладко! Как мишке в берлоге.

Лежу на печи и удивляюсь, до чего же человеку на самом деле мало надо. Мне и за собой приходилось замечать, как иногда быстро переключаюсь от капризов избалованного горожанина до аскезы подвижника. Случается это, когда попадаю в новые условия, где быт отодвигается на задний план, а первое место занимает потребность спасения души. Или, скажем, необходимость просто выжить. Впрочем, это одно и то же.

Солдат в окопе, который отстреливается от лезущих со всех сторон врагов, — он-то вряд ли размышляет о новинках моды или меню ближайшего ресторана. Ему лишь бы отстреляться и выжить, хоть грязным, хоть вшивым, хоть раненым. Но чем в своей земной жизни отличается любой человек от воина? У солдата война видимая, убивающая всего-то тело. А у каждого земного человека — битва духовная, поражение в которой убивает душу, и навечно.

Ночью сознание нерешительно колеблется на грани между явью и сном. Когда в немой тишине шелестят последние мысли, ревет шторм дыхания и раскатами грохочет пульс — снится мне, будто иду я в лохмотьях с холщовой сумой по некошеному полю по грудь в хлебном золоте. Босые ноги ступают по теплой мягкой земле. По груди бьют тяжелые колосья. Надо мной в синем небе пронзительно свистят птицы. Ладони растирают пшеничные зерна, пропуская мякину сквозь пальцы. Жую мучнистые зерна, запивая родниковой водой. Налетевший дождь пережидаю в огромной копне, зарывшись с головой в душистое шелестящее сено. И за все пою радостную благодарность Господу моему.

Утром после молитвы вспоминаем о костях. Спрашиваем бабушку, где ближайший погост. Она говорит, что за околицей у леса есть старое кладбище с часовней, а если настоящее, большое, — то у батюшки за четыре километра. Правда, батюшку нам сегодня все одно не застать. Берем лопаты и идем на местный погост. Бабушка увязывается за нами. Ойкает, шаркает, кряхтит, но от нас не отстает. Пока копаем могилку, она рассказывает, кто упокоился под здешними крестами. Ее послушать, так что ни человек, то праведник или мученик.

— Как бы нам войти в часовенку? — спрашиваю, когда могила готова.

— Очень даже запросто, — поясняет бабуля. — Отпирай дверку и входи.

Поднимаем мешки с косточками и вносим в часовню. Бабушка зажигает свечу, из-за бумажной «Казанской» в деревянной рамке достает старенький требник и кладет на аналой с заплатанной парчой. Валерий приступает к чтению литии, совершаемой мирянином. После завершающих «Вечная память» и «Душа его во благих водворится…» мы наклоняемся к костям и ощущаем мягкое благоухание. Постилаем на дно могилы холстину, раскладываем кости. Валерий просит прощения у останков, как у живого человека, и аккуратно вынимает из черепа зуб: мощи святого.

Сооружаем могильный холмик с импровизированным крестом из реек штакетника. Идем в лес за хворостом. Втроем набираем большие вязанки и тащим к бабушке домой. Пока она готовит обед, мы повторяем рейс еще трижды. Бабушка не верит своему счастью:

— Теперь топлива на два года хватит.

В избе попахивает печным дымком и распаренной картошкой в мундире. Но бабушка водит носом, и чутье приводит ее к нагрудному карману Валерия, который изымает оттуда зуб. Благоухание от зуба усиливается и разливается волнами по всей избе.

— Видно ты, брат, действительно святой.

«Я за тебя молиться стану…»

Удивительно хорош этот городок. Улицы напоминают парковые аллеи. Густая листва деревьев и заросли кустов скрывают от глаз путника дома. Вездесущие цветы в торжество изумрудных переливов добавляют яркие ароматные вкрапления. В этот полуденный час улицы пустынны. Иногда глаз различает в буйных зарослях кошку или собаку, возлегающих на боку в ленивой истоме южан, пережидающих полуденный зной за сиестой.

Центральная площадь также немноголюдна. Только вдоль стихийного лотошного ряда бродят потенциальные покупатели. На них без особого интереса косят сощуренными глазами краснощекие торговки, видимо, не ожидая от них ничего, кроме праздных вопросов.

Вдруг навстречу, из-за угла павильона выходит и приближается ко мне … моя бывшая невеста. Она все так же молода и свежа, будто и не минуло двух десятков лет со дня нашего последнего рокового свидания. Должно быть, моя физиономия лучится безыскусным счастьем безумца. Будто со стороны, слышу свой сдавленный голос:

— Здравствуй, прекрасная фея из сказки! Ты, кажется, сумела вырваться из лап времени. Нет, не зря мое сердце принадлежало тебе лучшие годы юности. Ты по-прежнему красива и загадочна.

И вот в моих ладонях подрагивают ее длинные пальцы, а огромные серо-голубые глаза струятся детским восторженным интересом, как в наше первое свидание у старинного фонтана. Она лишь немного изменила прическу, слегка укоротив светло-русые волосы.

— Ну, здравствуй, Дашенька!

Ее пальцы в моих ладонях каменеют, глаза сужаются.

— Я не Даша, — растерянно произносит она онемевшими губами.

В эту секунду черного провала, когда земля растекается под ногами и все вокруг куда-то рушится… В этот сокрушительный миг неизвестно откуда между нами вырастает растрепанная женщина и визгливо кричит:

— Эт-та что ты себе позволяешь! А ну отстань по-быстрому!

— Мама, он назвал твое имя. Кажется, нас с тобой… перепутали.

Девушка смеется, прикрыв рот ладошкой, и не без интереса наблюдает немую сцену взаимного опознания старых знакомых.

(«Как больно, милая, как странно,

Сроднясь в земле, сплетясь корнями…»)

…Оправившись от шока, разглядываю просторную комнату, обставленную в лучших традициях начала восьмидесятых. Мы с Валерием сидим за большим столом, застеленным хрустящей пластмассовой скатертью, а мама с дочерью весело сервируют стол. Мама Даша сильно располнела. Старенькое платье обтягивает ее желеобразные округлости. На голове короткие обесцвеченные перекисью волосенки, торчащие в разные стороны. Помнится, этот волосяной хаос остряки нашей юности называли «взрывом на макаронной фабрике». Над округлыми дрябловатыми щеками из-под нависших век поблескивают заплывшие глазки. Я с надеждой пытаюсь разглядеть в этой чужой женщине хоть что-то, напоминающее прежнюю Дашу, но… увы.

(«…Как больно, милая, как странно

Раздваиваться под пилой»)

— Ленок, пузырек достань!..

— Может, не надо, мам?..

— Ты чего! Видишь, Тихон в гостях. Старый друг. Это нужно обмыть.

Так обозначается еще одна беда, живущая в этом доме. Алкогольная. Вообще-то в той или иной мере алкоголь каленым железом прошелся по всему нашему «потерянному поколению», чья молодость пришлась на семидесятые-восьмидесятые годы мертвецкого застоя. Мы с Дашей тоже частенько выпивали. Только в юности, когда организм крепкий, это почти не имело последствий.

После первой рюмки Даша рассказывает свою историю. На пятом курсе она вышла замуж за парня из карьеристов. Сначала он распределился на завод, поработал заместителем начальника цеха. Потом его стали повышать по партийной линии. Довольно быстро он вырос до секретаря парткома завода, затем «продвинули» секретарем в райком, а затем и в обком. Оттуда его с семьей направили с повышением в этот городок, первым секретарем горкома. Здесь они получили большую квартиру, дачу, купили машину. В общем, «как сыр в масле катались». Ну, а потом «шарахнула» перестройка. Муж попробовал заняться бизнесом, но прогорел, запил. Они обнищали. Познакомились с голодом. Даша водила Леночку по гостям, где кормили. Потом муж ушел к другой женщине с деньгами. А они с дочкой остались одни.

(«Ты понесешь с собой повсюду —

не забывай меня, любимый…»)

Раньше Даша работала на заводе начальником планового отдела. Потом пошли сокращения. Ее выгнали. Так вот и живут они с дочкой на доходы от торговли с рук. Денег здесь у народа мало, торговля вялая. К тому же они заняли под товар, и никак долг вернуть не могут. Кредиторы уже вороньем кружатся, требуют или долг вернуть, или квартиру им продать.

— И сколько же вы должны? — спрашиваю.

— Ужас сколько! — округляет глаза Даша. — Триста баксов!

— А сколько квартира стоит?

— Всего-то полторы тысячи, — Даша опускает глаза.

— Ну, мама, что ты гостям голову морочишь? Какое кому дело до наших проблем? — Потом Лена оборачивается ко мне, и в ее прекрасных «Дашиных» глазах я вижу слезы.

(«…Не зарастет на сердце рана —

Прольемся чистыми слезами…»)

— Ну-ну, девочка, не надо так, — киваю понуро. А сам думаю, чем же им помочь.

— А-а-а, ладно, не горюй, Ленок! Прорвемся! — взмахивает рукой Дарья. — Тихон, давай выпьем, как в молодости, чтоб врагам жарко стало!

(«…Не зарастет на сердце рана —

Прольемся пламенной смолой…»)

Продолжается застолье, говорим о какой-то ерунде. А передо мной все мелькают картинки из нашей прежней жизни.

Мы с Дашей едем через весь город к ее друзьям на новоселье. Наши пальцы переплелись в замок. Ее светлая головка уютно лежит на моем плече. Из памяти улетучились слова, которые мы произносили. Остался запах ее духов и сладостное чувство полного доверия и единения в нечто огромное и цельное. Дашины друзья — парашютисты. Получили они квартиру по протекции космонавта, председателя комитета парашютного спорта. Вместо мебели у них ящики, вместо кроватей — гамаки из парашютов. Праздновали мы на полу, застеленном парашютным шелком. Засиделись, заболтались допоздна. Хозяева оставляли нас у себя, но утром у нас ожидался зачет, а ехать с двумя пересадками в час пик — рискованно. Долго стояли на остановке трамвая, замерзли. У нее хоть мамина цигейковая шуба, а на мне куртка болоньевая, колом застывшая на морозе. Вдруг Даша выбежала на дорогу и чуть не бросилась под колеса такси с зеленым глазком. В машине мы отогрелись. Со страхом думал я, как же мы будем расплачиваться — у меня в кармане мелочь. Но Даша вытащила кошелек и протянула шоферу трешку, деньги по тем временам для студента огромные. Откуда, спрашиваю, такое богатство? Даша, розовая от мороза, улыбалась, обжигая меня бирюзовыми блестящими очами, и шептала: «Ты мое богатство, ты мое сокровище!»…

От духоты, от жареной картошки с «приправой», от воспоминаний — я взопрел. Поднимаюсь, иду в ванную ополоснуться. Раздеваюсь до пояса и окатываюсь холодной струей. Вытираясь полотенцем, смотрю в зеркало. Оттуда на меня глядит загорелый моложавый бородатый мужчина с крестом на шелковом шнурке и толстой золотой цепью на жилистой шее. «Златую цепь на дубе том» подарил мне на день рождения друг, первым подавшийся в бизнес. Помнится, я заартачился, что это мол, за криминальный аксессуар. На что друг ответил, что придет время, вспомнишь мою доброту. Вот и вспомнил…

Даша опьянела, клюет носом. Дочка отводит ее в соседнюю комнату и укладывает спать. Мы с Валерием встаем. Одно из наших правил запрещает ночевать в доме с молодыми женщинами. Лена предлагает нас проводить.

Валерий — ледоколом спереди, мы в фарватере трогаемся в путь. Я рассказываю Лене, как мы с ее мамой однажды разучили «Балладу о прокуренном вагоне» Александра Кочеткова. Эта баллада на листочках, в окопах, перед боем переписывалась солдатами Отечественной войны. Для кого-то она стала молитвой, для кого-то последней надеждой, но для всех — откровением любви. Читали мы с Дашей это стихотворение в стройотряде и «на картошке» со сцены по ролям. Например, я произносил:

«А если я безвестно кану? —

Короткий свет луча земного.

А если я безвестно кану

За млечный пояс, в звездный дым?»

Даша отвечала:

«Я за тебя молиться стану,

Чтоб не забыл пути земного.

Я за тебя молиться стану,

Чтоб ты вернулся невредим…»

И горло ее перехватывали рвущиеся наружу рыдания. Она умолкала, борясь с собой не всегда успешно… Тишина повисала в зале. Публика замирала в напряженном ожидании. Люди чувствуют искренность… И были аплодисменты. Бурные и продолжительные.

Вспоминаю, как на студенческой пирушке сидим на третий день «праздника». Мы отравлены алкоголем, оглушены рок-музыкой, опустошены до предела. Но мы считаем себя приобщенными к чему-то великому, элитарному, выше обыденной серой жизни. На наших опухших физиономиях, в наших небрежных жестах — жуткая многозначительность. Но в душе-то вакуум, высосанность… Нас обокрали, из нашего дома вынесли все родовые ценности — а мы, пьяные бедолаги, этого не заметили.

Но, слава Богу, Русь Святая восполняла ущерб. О, она, родимая, умеет возрождать из дымящихся руин, из полной разрухи! Вдруг вспоминает русский человек, как слепенькой своей бабушке читал Евангелие… Как в церковь забредал, якобы полюбоваться иконами, а на самом деле, подсознательно искал Правду, Опору, вечную жизнь. Вспоминались вдруг огромные русские просторы… Простота и жертвенность русских людей, не толпу, но свой народ… Даже книги наших безбожных писателей наполнены поиском смысла жизни, ожиданием Откровения… И в смертельной опасности русский вопит: «Господи, помилуй!», «Господи, за что?», «Прости, Господи!». Этот извечный поиск смысла жизни, порой изматывающий, запутанный, смертельно опасный! Но без этих исканий ты вроде и не русский, и не человек…

— Вот что, Леночка, — я останавливаю девушку и гляжу в черноту ее зрачков. — Мы с Валерием не в отпуске, как думает мама. Мы странничаем. Это такой образ жизни, когда человек полностью предается на волю Божию. Господь нас ведет, кормит, дает кров, сводит с разными людьми. И вы с мамой не случайно появились на нашем пути. Так, значит, нужно.

Я замолкаю, мысленно произношу молитву. Девушка доверчиво смотрит на меня «Дашиными» глазами из моей юности.

— Мы с твоей мамой любили друг друга. Это была чистая любовь-дружба. Сейчас, наверное, вашему поколению и представить трудно, что можно было годами ухаживать за девушкой и не трогать ее. Кстати, именно так мы и распознавали тогда настоящую любовь, настоящих девчонок. Сейчас не важно, почему мы расстались. Важно другое. Она очень многое мне дала — сердце свое. Пусть на время, но это было прекрасно, и я благословляю каждую минуту, проведенную с ней. Мы были молоды, счастливы, искренни, бедны материально, но невообразимо богаты душевно. И ничего, кроме любви, у нас не было. Это потом пришли размолвки и прочее. Несколько раз она меня спасала от отчаяния, от тоски, от холода — в конечном счете, от смерти.

(«…С любимыми не расставайтесь!

Всей кровью прорастайте в них…»)

Я все эти годы чувствовал, что должен ей. Знаешь, это тяжелое чувство, когда нужно отдать долг и нечем. Так вот сегодня мне представился случай это сделать. Пусть чисто символически. Вот, возьми, — протягиваю девушке золотую цепь. — Мне она не нужна. Я ушел из мира, где это имеет ценность. А вам поможет.

Девушка автоматически берет цепочку и рассматривает ее.

— Но ведь она стоит огромных деньжищ, — громким шепотом произносит она.

— Хватит на покрытие долга, может, еще и останется. Неважно. Спрячь и послушай меня. Я обязан тебе кое-что рассказать.

Лена всхлипывает и по-детски трет глаза кулачками. Я глажу ее волосы ладонью. Мы садимся на скамью под огромной плакучей ивой. Девушка несколько раз глубоко вздыхает и успокаивается.

— А я помню вас, дядя Тихон, по фотографиям. Только сразу не узнала. Там у вас волосы длинные и бороды нет. Мама иногда мне показывает альбом. Она вас тоже до сих пор помнит и, кажется, любит. Вы простите ее, что она… выпила лишнего.

— Ничего страшного, Леночка. Не нам с тобой ее судить. Все мы через это прошли. Ты только послушай меня, пожалуйста. Это серьезно. Ты готова?

Девушка кивает. Я собираюсь с мыслями, бездумно разглядывая заросший высокой травой и кустарником грязный сквер, и молюсь. Валерий невдалеке тоже сосредоточенно перебирает свои четки. Каким-то образом явственно ощущаю молитвенный покров. Время суетное упраздняется. Наступает время истины.

— Когда-то и я жил так, как вы с мамой. Мне казалось, что жизнь беспробудно тосклива и бессмысленна. Единственно, что имело смысл — это деньги. Но наступило время, и у меня стали водиться большие деньги. Сначала я наслаждался, пил-ел, одевался, ездил на иномарках… Но и деньги со временем надоели. Потому что они не давали ответа на главный вопрос в жизни человека — зачем я живу и что будет со мной после смерти. Дело в том, что зарабатывая большие деньги, почти всегда имеешь дело с бандитами и понимаешь, как мало стоит жизнь человека в этой среде. И в таких ситуациях, когда тебе грозит опасность, начинаешь задумываться о смерти. В те времена мне приходилось часто бывать на похоронах. Кого убивали, кто умирал от нервного напряжения: инфаркты, инсульты, пьянство… Заходил я в церковь, ставил свечки.

— Дядя Тихон, мы с мамой тоже иногда заходим в церковь и тоже свечки ставим, — жалобно произносит девушка. Я киваю и продолжаю:

— Но однажды довелось мне попасть на литургию. Помню, стоял я тогда, потеряв ощущение времени, совершенно увлеченный службой, ее красотой и величием. Потом стал приходить в церковь чаще. И всегда находил там успокоение. А однажды меня потянуло на исповедь. Как-то вот так, неосознанно. Я встал в очередь, оглянулся, увидел, как сосредоточенны люди, как серьезно они к этому относятся. Некоторые даже плачут рядом со священником. Короче, в тот день я впервые исповедался. Неумело, скомканно, без подготовки, волнуясь, как школьник на экзамене — но исповедался. Помню, вышел я из церкви, а на улице птицы поют, небо голубое, солнце светит! Но самое главное, что в душе я впервые ощутил легкость, свет, какое-то необыкновенное освобождение. Поверишь ли, весь месяц после этого был одним большим днем счастья. Жизнь наконец-то обрела смысл. Там, за горизонтом, вспыхнул вечный свет! Как голодный — на роскошный богатый стол, заставленный яствами, набросился я на церковные книжки. Читал запоем, везде, где можно, жалея время на сон. Передо мной открывался новый мир, новая жизнь, совершенно другие, незнакомые ценности…

Замолкаю, собираясь с мыслями. Окружающее пространство замирает. Природа отвечает на происходящее тишиной. Передо мной выплывают из памяти, оживают забытые картины событий. Сознание расширяется, охватывая прошлое и настоящее, соединяя время в единый поток событий. Девушка сначала искоса, застенчиво, потом открыто и с интересом, смотрит мне в лицо, подавшись ко мне всем корпусом. Забытую цепочку теребят ее длинные пальцы. Чувствую, как растет ее доверие к моим словам.

— Именно потому, что я жил, как вы с мамой, мне известна ваша жизнь: прошлая, и настоящая. Именно поэтому я имею право тебе это сказать. Я свидетельствую: есть жизнь другая, и она прекрасна — светлая, радостная, наполненная смыслом и надеждой. Потому что впереди не безбожное «мясо в грязь» — а вечное блаженство. Вечное восхождение к идеалу совершенства — Богу любви и света. Представь себе. Вот зима идет к концу. Уже появляются проталины, раскрываются почки на ветвях деревьев, звенит капель. Еще случаются морозы, и мокрый снег иногда хлещет в лицо, но ты знаешь, что бы ни случилось — впереди весна, а потом лето. И будут солнце, речка с купанием и рыбалкой, лес с грибами, цветы, порхание бабочек и трели птиц. А теперь представь себе, что это лето навсегда. Причем с каждым днем становится лучше. Там нет зла, черной ночи, холода, заботы о хлебе, нет зависти, болезней, смерти. Да что там! Нет даже печали, плохого настроения, тени — ничего плохого или неприятного. Того, что портит нашу земную жизнь. Но есть беспрепятственное восхождение по лестнице совершенства к идеалу совершенства — Господу Иисусу Христу. Теперь ты понимаешь, что надежда на это дает христианам силы переносить трудности короткой земной жизни как что-то временное. Но еще и с радостью, потому что в течение жизни ты постоянно ощущаешь Божию помощь и знаешь, что за страдания ты имеешь награду на небесах.

Девушка слушает с неподдельным вниманием. В ее глазах временами вспыхивает огонек живого интереса, который часто наблюдал в глазах ее матери. Как они похожи!

(«…И каждый раз навек прощайтесь,

Когда уходите на миг!»)

— Твоя мама умеет любить по-настоящему: жертвенно, беззаветно, забывая о себе. Ты удивительно похожа на нее в молодости. Очень хочется надеяться, что она передала тебе по наследству и любящее сердце. Поэтому я уверен, что ты придешь к Богу. Полюбишь церковь и там обретешь самую большую любовь, на которую способен человек — любовь к Богу. А через нее и ко всем ближним.

— Дядя Тихон, спасибо вам. Вы простите нас…

— Не надо, девочка, все хорошо. Поверь, твоя мама очень хороший человек. Но, так уж вышло, что наше поколение свою безысходность и бессмысленность жизни привыкло топить в вине. Не каждый смог прийти в церковь. Ты не представляешь, какие потоки атеистической лжи сливали в наши головы. Это сейчас любой может встать и пойти в церковь. В наше время это было опасно. Я верю, девочка, ты сумеешь. Смело с открытым сердцем иди в церковь, открывай для себя новый мир вечной любви. И за маму свою молись. Быть может, и она со временем к тебе присоединится. Хотя, поверь, наше поколение очень изуродовано… Вся надежда на вас.

Дачники и неудачники

— Ой, дядя Тихон, куда же вы теперь, на ночь глядя? — спрашивает девушка.

— Не волнуйся, Леночка, какой-нибудь ночлег да случится.

— Да у нас ведь тут дачка недалеко. Правда, она сейчас запущена: некогда заниматься. Там все само растет. Только сажаем и убираем. Мы ее используем больше как овощехранилище и склад. Пойдемте, я вас туда провожу.

Спускаемся к реке, переходим ее по мосту и попадаем в странное место. Ни деревня, ни дачный поселок, а что-то среднее. Красивая пойма, некогда богатая сочным травостоем и заливными лугами, сейчас плотно застроена — «советский Шанхай». Здесь роскошные двухэтажные каменные «виллы» нуворишей и деревенские избы, щитовые домики и наскоро сколоченные из фанеры, горбыля и «железа» сараи-«бомжатники».

Лена приводит нас к приличному каменному домику с деревянной мансардой. Из банки под крыльцом извлекаются ключи.

— Вот наши владения, — смущенно улыбается девушка.— Остатки прежней роскоши. Это сарай, туалет, душ, водопровод, четыре сотки земли. Печь дровяная, плита электрическая, в погребе есть картошка, капуста, огурцы. В тумбочке — сахар, чай, сухарики. Так что живите, сколько нужно. Когда надоест, выключите все, закройте дверь, ключи — в банку. Все.

— Ну, Леночка, ну, удружила! — восхищаюсь, оглядывая недвижимость. — Да это же дворец халифа в оазисе знойной пустыни, мечта изможденного путника.

— Ну, вот, значит, и от нас может быть польза.

— Ладно тебе прибедняться. Мы еще поживем, да повоюем. Опиши только в двух словах соседское окружение.

Девушка показывает на домики, называет имена хозяев, дает им краткие характеристики. Мне же становится ясно, что вряд ли кто-то нами заинтересуется. Потом она тащит меня за руку к соседям-друзьям. Без стука, по-свойски, входит в ближайший щитовой домик.

— Марго! Познакомься с моим дядей. Они с другом у нас поживут несколько дней.

В полутемной комнате откуда-то из глубины бесшумно появляется молодая женщина в шикарном вечернем платье, дорогих туфлях, увешанная бусами, серьгами и кольцами.

— Дядь Тихон, вы не обращайте внимания на ее наряд, с Марго это бывает. Привезла из Америки целый контейнер вещей, а надевать некуда. Вот, чтобы зря не пропадало, носит где ни попадя.

Потом оборачивается к подруге:

— Ты, Маргоша, с дядей Тихоном поуважительней. Они у нас человек не типовой. И товарищ их человек большой.

Маргарита приближается походкой топ-модели на подиуме и протягивает руку. Ладонью вниз. Э, нет, мадам, лобызать дамские ручки — это уже не для меня. И я ограничиваюсь вежливым пожатием ладошки.

— Заглядывайте на огонек по-соседски. Не стесняйтесь, Тихон, — вкрадчиво произносит она с гримасой миллиардерши, внезапно попавшей в индюшатник. Пронзительные черные глаза ее живут собственной жизнью на анемичном застывшем лице, исчерченном ранними морщинами.

— Благодарю за любезное приглашение. Но в ближайшие часы мы с другом будем устраиваться на ночлег.

Выходим на узкую улочку «Шанхая». Глинистая тропка вмещает как раз двоих путников. Густая сочная сныть вплотную приступает к пешеходам и льнет к ногам. От влажной земли поднимаются густые сизые испарения. Горизонт на западе готовится принять в подушки облаков усталое зардевшееся солнце. Лена глубоко вздыхает и полушепотом сообщает:

— Марго в начале перестройки эмигрировала в Штаты. Вышла там замуж за аборигена. Потом развелась. Сюда вернулась, но до сих пор найти себя не может. Вообще-то она не вредная. И подруга хорошая. Только… неудачница, что ли? И подруги ее такие же, включая меня. Ну, ладно, отдыхайте.

— Спасибо тебе, Леночка, за этот нечаянный приют. Не забывай нашего разговора. Хорошо?

— Что вы, дядь Тихон, как можно! У меня теперь «свет в конце туннеля» зажегся. Чувствую, впереди хорошие перемены.

— Вот и ладно. Думается, мы еще встретимся. Если не встретимся, то не поминай лихом, но поминай в молитвах. Спасибо вам с мамой за все.

Девушка уходит. До чего же она похожа на мать… Лиловые сумерки опускаются на поселок и обнимают его невесомым теплым пледом. На всю улочку здесь два фонаря, да и те не торопятся включать. Возвращаюсь в наш домик. Валерий уже подмел полы, вытряхнул коврики, застелил постели, окропил дом святой водой.

— Давай, брат Тихон, помолимся, пока тихо, — предлагает он, устанавливая иконы в восточном углу на тумбочке.

— С чего начнем? — спрашиваю, зажигая свечу на походном фарфоровом подсвечнике.

— С Покаянного канона, пожалуй.

Не всегда удается помолиться в тишине и покое. Иногда приходится вычитывать правило на ходу. При этом держишь качающийся в такт шагам молитвослов в руках. Когда, например, шагаем по ровной асфальтовой дороге. Чаще же всего «тянем четки», чередуя Иисусову молитву с Богородичной. Иногда Валерий вслух вычитывает по памяти каноны и акафисты. Но при этом я не задействован, только слушаю, механически перебирая узелки четок.

Сегодня же у нас просто молитвенный пир! Нам удается не торопясь вычитать Покаянный канон, акафист Пресвятой Богородице, кафизму, да еще часы. Завершаем совместное моление Иисусовой молитвой по четкам на веранде, созерцая затухающий закат в полнеба. На соседском участке задумчивый юноша жжет сухую ботву. Струя дыма поднимается вверх и скапливается плоским клубящимся облаком в неподвижном воздухе. Все это смутно напоминает гриб атомного взрыва, что привносит в молитву оттенок апокалиптичности. Однако тихо… И на душе после молитвы — полный штиль. Право же, ради одного такого вечера стоило начинать жить!

Помню, читал где-то, как один человек никак не хотел родиться. Он знал, как тяжело жить на земле. Но Ангел-хранитель обещал ему: «Не бойся, я всю твою жизнь буду помогать тебе». …Проживает человек обычную жизнь со всеми ее атрибутами: скорби, разочарования, болезни, взлеты и падения, радости и слезы, любовь и предательства. Ну и, наконец, умирает. Покинув земное тело, встречается с Ангелом-хранителем и ворчит на него: «Где же ты был, когда я обливался слезами и выл от боли и одиночества?». — «Оглянись на свой путь», — отвечает Ангел. Человек оглядывается и видит цепочку прерывистых следов. «Почему во многих местах нет моих следов?» — спрашивает он. Ангел отвечает ему: «В те дни я нес тебя на своих руках».

На мой взгляд, диковатый парень достался тому Ангелу. Конечно, много в земной жизни неприятностей. Кто ж спорит? Но временами Господь дарует такие дивные счастливые моменты, ради которых стоит — ох, как стоит! — пройти положенный тебе путь. Ну, а если иметь в душе крепкую веру в милость Божию и обязательное спасение души, то и каждый миг жизни превращается в миг счастья.

Ведь, если разобраться, что такое счастье? Это значит, иметь часть от любви Божией. Быть причастным к ковчегу спасения — Церкви Христовой. Прибегать к Причастию Святых Даров Божиих: Тела и Крови Христовых. Осознавать себя частью единого организма — человечества, Адама. Участвовать в соборной молитве Церкви во спасение душ наших. Это, в конечном итоге, стать частью светоносного сообщества небожителей, населяющих неописуемые обители Царства Отца Небесного, Который с любовью ждет нашего возвращения домой.

Ночью… Сырой и черной ночью… просыпаюсь от страха.

Это не обычный страх, когда приснится какая-нибудь пакость. Лежу в полном параличе. Страх тысячами невидимых цепей приковал меня к жесткому ложу. Кто-то ужасно черный, могучий и жестокий неотвратимо приближается ко мне сзади. Он мучительно долго стоит надо мной. Потом неслышно садится на край кровати и наваливается на меня мягкой тяжелой тушей. Пытаюсь защититься, убежать, хотя бы отодвинуться — но даже пальцем пошевелить не могу. Тело словно парализовано. Пытаюсь закричать, позвать на помощь, но даже промычать ничего не могу. Мучительное бездействие мое продолжается, кажется, вечность. Гнетущий, давящий, парализующий страх нарастает. Еще мгновение, и я пропаду навечно, сгину! Пытаюсь выдавить из себя хоть слово молитвы — не могу!.. На лице, на губах — мягкие, свинцовые подушки. Наконец, из последних сил сосредоточиваюсь на языке и на последнем предсмертном выдохе едва ощутимым движением кончика языка шепчу: «Иисус…» И мгновенно страх уносит — словно мощным порывом ветра!

Рывком поднимаюсь и сажусь на край кровати, где только что сидел кто-то страшный. Сердце колотится. По спине бегут мурашки. «Слава Тебе, Господи!»

— Что с тобой? — раздается невозмутимый голос странника.

— Нападение… — отвечаю чужим голосом.

— Господи, помилуй, спаси и защити! …Значит, не зря ходишь. Значит, польза есть.

— Думаешь?

— Да.

…Утро начинается под истошные вопли петухов и мотоциклетные звуки, доносящиеся с ближайшего участка. Наверное, Маргарита собирается на моторизованную прогулку. Мы же, ополоснувшись ледяной водицей, бодро встаем на молитву.

Лишь только завершаем «Достойно есть», как раздается стук в дверь.

— Это, скорей всего, Марго. Как ты думаешь, Валера, это искушение или промысел?

— А если даже искушение, то все равно промысел.

Открываю — точно, Марго. Сегодня она облачена в оранжевый комбинезон. На голове мальчишеская малиновая кепка козырьком назад. Она мягко, по-кошачьи проскальзывает в щель между мной и краем двери. С любопытством оглядывается, задерживая взгляд на догорающей восковой свече. И с вежливой улыбкой говорит:

— Я подумала, что у вас будут проблемы с завтраком. Поэтому решила пригласить на свежие пирожки. Вы не против?

— Спасибо. Сейчас будем.

На участке Марго при ярком утреннем свете обнаруживается газон. Лишь по краям посажены несколько чахлых кустиков малины. А, ну да, вон еще грядка с клубникой. Все остальное — газон. А вот и газонокосилка на мотоходу. Это она нарушала утренний покой своим надрывным кряхтением. Свежесрезанная трава издает пьяный аромат.

Стол накрыт на застекленной летней веранде. Кроме нас здесь сидит загорелая дачница, подозрительно хорошо одетая. Белый сарафан с кисейной шляпкой, согласитесь, не очень-то практичны для полевых работ в суровых условиях нечерноземья.

— Знакомьтесь, господа, это моя подруга Лариса. Лариса, это — Тихон и …

— … Валерий, — завершаю церемонию.

Лариса не протягивает руки ладонью вниз. Она слегка покачивает широкими краями шляпы. Если ее подруга хрупкая брюнетка, то она полная блондинка с серо-голубыми водянистыми глазами и яркими веснушками. При этом загорелая, как все дачницы, что особо подчеркивается белой одеждой.

— Маргарита, откуда такая роскошь? — указываю на две горки румяных пирожков.

— Из микропекарни, вестимо. Десять минут — десять пирожков. Угощайтесь, пожалуйста. Эти — с клубникой, эти — с котятками.

— С кем?

— Ну, с ливером и печенкой, — подсказывает Лариса.

Пока я волоку на своих плечах каменную плиту легкой светской беседы, странник читает молитвы перед вкушением пищи. Молча. И тщательно осеняет крестом «яства и питие». Глазами.

— Значит, путешествуете? — завершает увертюру хозяйка, разливая бордовый чай по стеклянным прозрачным чашкам.

— Да, ходим.

— Интересно?

— А как же? Столько людей, красивых мест…

— Я тоже как-то летом по Америке автостопом путешествовала. Но это совсем другое. Там все больше из окна автомобиля на мир смотришь. А ночуешь в комфортабельных мотелях с горячим душем и баром.

— Ну, а с людьми пообщаться удалось?

— Вы знаете, Тихон, люди там другие. С ними не очень-то пообщаешься. Вы думаете, почему я там жить не смогла?

— Почему?

— Они говорят только о бизнесе. А как что-нибудь серьезное… Например, о душе, о смысле жизни — стоп. Они этого не понимают. Не люди, а роботы. Встречаются там, конечно, и русские. Но эти скоро превращаются в автоматы по продаже жвачки. Или спиваются. Или бегут оттуда, как я.

— Скажите, Маргарита, а с работой у вас как обстояло?

— Прекрасно! Программисты наши там в цене. И с мужем отношения были хорошими. Разумеется, по американским меркам. Мы с мужем даже в костел католический по воскресеньям ходили. Кстати, там это нормально: средний класс — все как один — в церковь. Негры под джаз в своих храмах «аллилуию» поют. Баптисты, методисты, мормоны — каждый у себя. У нас об этой стороне их жизни молчок. А там посещение церкви — это свидетельство благонадежности и солидности. Но что с душой делать? Она голодная! Как с духовной жизнью? С рефлексиями, с «проклятыми вопросами»? Мы же в России привыкли о вечном говорить. Кто во что горазд, у каждого свое мнение, но — говорить. На работе, на кухне, в бараке, на даче, в загородном особняке, в кремлевских кабинетах — говорить! Вы меня понимаете?

— Конечно.

— Вот вы с другом не цветочки же нюхать пошли. Вам же, поди, тоже душу накормить нужно?

— Да. Накормить. Нужно. А как же.

— Получается?

— Не всегда, но в общем и целом…

— Вы случаем, не из Америки?

— Нет, мы сами местные.

— Ты чего на людей набросилась, Маргоша? — вмешивается Лариса. — Не даешь позавтракать спокойно.

— Хорошо,— киваю. — Можно и об высоком, ежели, в случае чего, потребность к тому такая выдалась. Только хотелось бы знать, что вы, Маргарита, понимаете под духовной жизнью? Чем душу питаете? На какой, так сказать, платформе изволите стоять?

— Платформе? Да я сегодня в теннисных туфлях. Как свяжешься с мужиками! Что под духовной жизнью понимаю? Это Высоцкий, Галич, «Пинк Флойд», «Битлз» — слышали о таких?

— Приходилось. В старших классах средней школы. Но с тех пор пришлось как-то подрасти.

— Это куда же? — сверкает она черными глазами.

— Вглубь… Вы думаете, почему вас обратно в Россию потянуло? А не во Францию, скажем, или в Германию? Или в Сингапур?

— Я, кстати, рассматривала и эти варианты.

— Не сомневаюсь. Но важен итог — вы здесь, в России. Так почему — в России? Чем, по-вашему, наша страна отличается от всех остальных? Барды, философия, вино и сплетни на кухне — все это есть и в вышеупомянутых странах. Но там нет чего-то, что есть здесь. Это «что-то» и есть главное. И это «что-то» вас сюда вернуло. Так что же Это?

— Стойте, я, кажется, поняла! — хлопает в ладоши Лариса. — Наша замечательная русская природа. Березы, сосны, грибы, реки. Да?

— Ваша подруга не даст мне соврать. Но в Америке есть множество мест с подобной природой. Северо-восточные штаты Америки, Канада, например.

— А, постойте, поняла! — почти кричит Марго. — Это иконы, церкви, монахи?.. Не зря же я видела у вас иконы и свечи.

— Иконы и свечи можно найти всюду, где интересуются стариной, антиквариатом, романтикой древности. Монахи тоже есть где угодно. Церкви, как вы говорили, тоже, — произношу с дивным спокойствием, наблюдая боковым зрением, как бледный Валерий под столом «тянет четки». Сейчас что-то будет.

— Так! Я, кажется, начинаю понимать. Видите? — Маргарита бережно достает из-под футболки нательный крестик и показывает нам. — Никакой не золотой, ни серебряный — простенький алюминиевый. На обычной суровой нитке. А подарила мне этот крестик одна бабулечка, — лицо ее теплеет, просветляется, жесткие морщины разглаживаются, взгляд уходит внутрь. — Это случилось много лет назад в женском монастыре. У меня был какой-то очередной кризис. Бродила я по городу. И набрела на монастырь. Вошла, стала в храме у иконы Богородицы и стою. Наверное, долго стояла. Помню, забыла все на свете. И мои беды куда-то улетели. Спокойно так стало, хорошо. Тут бабушка ко мне и подошла. Я сначала испугалась: думаю, что-то не так сделала, ругать будет. А она спрашивает, есть ли у меня крестик? Нет, говорю. Бабушка мне вот этот алюминиевый и вручила. Наверное, сама на свои пенсионные там же и купила. Сама же и на шею мне повесила. Мы с ней поговорили еще минуты две. Сейчас и вспомнить не могу, о чем. Но в ней было такое… Настоящее!

— Вот! Жемчужинка вы наша! (Ваше имя с греческого так переводится.) Вот оно самое и есть. И как бы ни смеялись, ни гримасничали наши враги, но загадка русской души есть, и она там, куда сейчас углубился ваш взгляд, мой друг. Потому что во время этих воспоминаний ваш взгляд ушел в глубину вашего сердца. Там, внутри мышечного мешка, сердце мистическое, духовное. В самом центре его — дух человеческий. Там — Господь Бог, там — рай, там — самое чистое и сокровенное, что было в вашей жизни. Там же — бабушка, которая только телом пребывала на земле — а душа ее жила небом. Оттуда исходили призывы вернуться в Россию. Потому что Россия — это последний оплот сил света. Наш народ, сколько бы его ни спаивали, ни грабили, ни позорили — с десятого века был и до скончания жизни будет оставаться последним народом-богоносцем. За простоту, за доверчивость, за терпение — любит и сохраняет нас Господь. За это мы и страдаем. Потому что Господь сказал: «кого люблю, того и наказываю». Ведь раньше с какими словами русский человек на смерть шел? «За Бога, Царя и Отечество!» Царя убили. Отечество разграбили. Но остался Тот, Кого у русского человека никто насильно не отнимет. Если сам не предаст… Это Бог.

— А еще вспомнила! — распахивает Марго черные глаза. — Это было в Америке. Тоже был кризис, тоже одиноко мне. Взяла напрокат спортивную машину и еду, куда глаза глядят. А мне друг из России прислал кассету «Любэ». Там песня была про Родину. Вообще-то Расторгуев поет что-то хулиганское. А тут… что-то такое пронзительное, щемящее, такое… настоящее. Гоню машину под двести и слушаю:

Позови меня тихо по имени,

ключевой водой напои меня,

отзовется ли сердце безбрежное,

несказанное, глупое, нежное.

Еду, в глазах слезы стоят, все плывет передо мной, ничего не вижу. А там, дальше:

Снова сумерки входят бессонные,

Снова застят мне стекла оконные,

Там кивает сирень и смородина,

Позови меня, тихая Родина.

Понимаете — тихая. Она не кричит, не требует! Она тихо, по-матерински зовет, шепотом. Но от этого умоляющего шепота никуда не денешься!

А дальше:

Знаю, сбудется наше свидание,

Затянулось с тобой расставание…

Гоню машину, а у меня в голове стучит: сбудется! сбудется! Потом слышу:

Напылили с тобой, накопытили,

Даже толком дороги не видели.

И так мне стало себя жалко! Это я «напылила, накопытила», как дура. Но потом в конце песни:

Знаю, сбудется наше свидание,

Я вернусь, я сдержу обещание.

— Как вернулась я домой, не помню. Что называется, на автопилоте. Как не разбилась — до сих пор не пойму. Наверное, меня Бог сохранил. Но с тех пор стала я домой собираться. На Родину.

— Ах ты наша страдалица!.. — хлюпает по-бабьи Лариса. Оглядывается и смущенно затихает.

— Если будет позволительно сказать, я тоже кое-что вспомнил, — нарушает вдруг безмолвие Валерий.

— Конечно, — отвечает Лариса, — а то вы все молчите.

— Прошлым летом ходил я по Тверской области. И довелось мне примкнуть к Крестному ходу. Шло человек триста: священники, мужчины, женщины, дети малые. Там среди нас был американец. Не эмигрант, а настоящий, из Нью-Йорка. Он тоже за разгадкой тайны русской души приехал. Молодец, парень: шел с нами под дождем, по грязи, комары его ели, ноги до крови натирал — но шел. Среди нас была старушка лет восьмидесяти. Сухонькая, маленькая такая… Он как-то предложил ей мешок ее понести. А бабушка ему: «Спаси тебя Господи, сынок. Но у каждого своя ноша и свой крест». Американец всю дорогу рядом с ней шел и все руки под мешок норовил подставить. Словом, под конец Крестного хода он решил остаться в России навсегда. Вот так Господь призывает.

— Объясните, почему же в американской церкви я не чувствовала Бога? Почему мне было там холодно и одиноко?

— Один иеромонах мне это так объяснил, — отвечаю. — Со времени распятия Христа духовно все люди выстраиваются по отношению к этому центральному вселенскому событию. Православные стоят на Голгофе у Креста и переживают это великое событие как собственное. Иудеи по-прежнему вопят: «Распни Его, распни!» Язычники распинают по их приказу. Католики и протестанты сидят в ресторанах и под шампанское с устрицами поглядывают из окна на Распятие, как на занимательное зрелище.

— А остальные: буддисты, индусы?..

— Их на Голгофе вообще нет.

— Но ведь во времена Распятия там и русских не было.

— Главное, как всегда, итог, — обобщаю. — Рим и Византия пали. Русь Святая приняла на себя Крест Христов. Русский народ Господь сохранил для решающих событий в конце мира. По пророчествам Святых отцов, именно Русь будет собирать со всех стран последних честных людей, способных принять сердцем Христа. В вашем случае, дорогая Жемчужинка, это уже случилось.

Научный диспут с аплодисментами

Тропинка петляет по ровному полю. На нас сеет мелкие капли нудный дождик. Серое небо и сырость прижимают мысли к мокрой осклизлой земле. Острая жалость к себе пронизывает и зажигает в груди раздражение. Такие мгновения разливаются в серое море, бушующее внутри. Солнце скрывается. Каждое движение ко благу дается с трудом. За шагом вперед — два назад. И ты ощущаешь тяжкую оставленность. Одиночество и слабость. Этот еще тут шлепает себе, как ни в чем не бывало…

— Валерий, — говорю сурово, — ты мне надоел.

— Бывает, — слышу в ответ.

— Ты действуешь мне на нервы.

— Случается, — ровно откликается он.

— Иногда мне хочется тебя треснуть.

— Тресни, если нужно.

— Слушай, а ты кто?

— Странник. Видишь: вот посох, вот сума…

— Это я уже слышал. Нет, ты кто, как говорят нынешние, «по жизни»?

— Сейчас странник, а кем раньше был — какая разница.

— Если спрашиваю, значит разница есть. Ты лучше ответь, не доводи до крайностей.

— Да ладно тебе, — отмахивается тот, как от назойливой мухи. А меня так и распирает, так и несет по бурному внутреннему морю на всех парусах.

— Реки, смерд!

— Вот пристал-то. Ну, ладно, в НИИ завлабом был, эсэнэсом, катээном.

— Переведи.

— Заведующим лабораторией в научно-исследовательском институте, старшим научным сотрудником, кандидатом технических наук, — нудно поясняет он.

— Ого. А ну-ка произнеси что-нибудь из той жизни. Из сокровищ великой науки.

— Вот искушеньице, ох-ох-онюшки…

— Хватит ныть. Давай.

— Ну ладно. Науку можно представить себе в виде обширного поля, заросшего как пшеницей, так и сорняками. Помнишь притчу из Евангелия о пшенице и плевелах? Апостолы спрашивают Христа, почему Бог не выкорчует плевелы, а Христос отвечает, что так будет до конца времен, чтобы вместе с плевелами не повредить и пшеницу. Наука помогает человеку с помощью техники экономить силы и время на добывание куска хлеба, на поездки по миру. Сейчас легче проповедовать Евангелие вселенной. Есть на то мощная полиграфия, Интернет, радио с телевидением. Но эти средства часто несут вред человеку. Ухудшается экология, растет поток ненужной информации, несущей стрессы и уносящей здоровье. Растет сфера потребления с огромным количеством ненужных и вредных товаров, услуг.

— Это понятно. Ты лучше скажи о познании мира.

— В этом вопросе то же самое: пшеница с плевелами. Вот, например, читал недавно бестселлер нобелевских лауреатов Стенгерса и Пригожина «Порядок из хаоса». Ты знаешь, они расписываются там в полной несостоятельности науки, отвергающей Творца. Они пишут: «Знаменитый закон возрастания энтропии описывает мир как непрестанно эволюционирующий от порядка к хаосу. Вместе с тем, как показывает биологическая и социальная эволюция, сложное возникает из простого. Как такое может быть? Каким образом из хаоса может возникнуть структура? В ответе на этот вопрос ныне удалось продвинуться довольно далеко. Теперь нам известно, что неравновесность — поток вещества или энергии — может быть источником порядка».

— Чего? Поток энергии — источником порядка? — удивляюсь заумной тарабарщине.

— Без комментариев, как говорится. Слушай дальше, раз напросился. «Но существует и другой, еще более фундаментальный вопрос. Налицо явное противоречие между статической картиной динамики и эволюционной парадигмой термодинамики. Мы знаем теперь, что существует более тонкая форма реальности, объемлющая и время, и вечность».

— И как же они определяют эту «тонкую реальность»?

— А никак! «Наука ищет возможность рационального объяснения мира. Временами казалось, что фундаментальный уровень открыт. И с его помощью можно описать остальные формы материи. Были два таких примера. Один — формулировка модели атома Бора, позволившая свести все многообразие атомов к простым планетарным системам из электронов и протонов. Другой период напряженного ожидания наступил, когда у Эйнштейна появилась надежда на включение всех законов в рамки так называемой теории поля. Но столь желанный фундаментальный уровень по-прежнему ускользает от исследователей. Всюду, куда ни посмотри, обнаруживается эволюция, разнообразие форм и неустойчивости».

— Однако ничего у них не клеится, — жалею несчастных.

— Попрошу уважаемую публику не прерывать докладчика. Я же по памяти цитирую. «Чарльз Пирс писал, что под воздействием собственных законов энергия мира иссякает, мир движется к своей смерти, когда повсюду перестанут действовать силы, а тепло и температура распределятся равномерно… Но хотя ни одна сила не может противостоять этой тенденции, случайность может и будет препятствовать ей. Сила в конечном итоге стремится к рассеиванию, случайность — к концентрации. Неизбежно наступит такой момент, когда две тенденции уравновесят друг друга. Именно в таком состоянии, несомненно, находится ныне мир».

— То есть, имеется шаткое равновесие. А Кто его удерживает, ученые знают?

— Я промолчу. «Современная наука породила то, что Ленобль назвал «беспокойством современных людей», ощущением отчуждения, какое мы встречаем и у таких современных ученых, как Жак Моно: «Человек должен, наконец, пробудиться от тысячелетнего сна, и, пробудившись он оказывается в полном одиночестве, в полной изоляции. Лишь тогда он наконец осознает, что, подобно цыгану, живет на краю чуждого ему мира. Мира, глухого к его музыке, безразличного к его чаяниям, равно как и к страданиям или преступлениям».

Парадокс! Блестящий успех молекулярной биологии — расшифровка генетического кода, в которой Моно принимал самое деятельное участие, — завершается на трагической ноте. Именно это блестящее достижение человеческого разума, говорит Моно, превращает нас в безродных бродяг, кочующих по окраинам вселенной».

— Как говорится, приплыли! — подытоживаю я. — И смешно, и грустно. Похоже на то, как два муравья ползают по слону, упрямо доказывая друг другу, что слона нет и быть не может. Скажите, коллега, а как по-вашему, способна ли наука пойти навстречу к Богу?

— Конечно… Только не эта безбожная отрасль, которая выращивает плевелы. Это не входит в ее планы. Вот что они сами о себе свидетельствуют. В книге «Недостающие звенья» Джон Пилби пишет, что ученые не всегда основывают свои заключения на фактах. Это происходит потому, что они «тоже люди, и потому, что многое поставлено на карту: их манят блестящие призы в виде славы и известности».

— Тут, коллега, мне на ум приходит пример американца Евгения Роуза. Ему прочили блестящую научную карьеру. Перед ним снимали шляпы мировые величины в его научной области. Но вот «несчастье» — парень оказался кристально честным! И в результате он разочаровался в официальной науке. А затем пришел к удивительному выводу: если человек хочет познать истину и будет на этом пути честным, то он обязательно придет к Православию. Так наука потеряла честного ученого, а Америка получила святого — отца Серафима Роуза. А вообще, в принципе возможно сотрудничество науки и религии?

— Ездят же священники на машинах и общаются по телефону…

— Я не об этом! В вопросах познания жизни.

— Конечно. Вот пример. Одним из атеистических аргументов в религиозных диспутах была невозможность наличия света без светила. Согласно Книге Бытия, свет Бог создал в первый день творения, а Солнце, луну и звезды только в четвертый. Но вот данные современной науки подтверждают откровения Моисея. Согласно модели Фридмана, подтвержденной астрономом Хэбблом, вселенная расширяется из некоторого центра. Сначала материя в этом центре имела колоссальную плотность. Одним из свойств материи в таком состоянии является сосуществование частиц и античастиц. Они представляли собой бесформенную плазму. Моисей увидел, что «земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездной». За счет распада тяжелых андронов образуются лептоны и фотоны. За счет фотонов появилось излучение, то есть свет.

— То есть, в этом случае наука «встретилась» с религией?

— Встретилась… Но только в работах православных ученых. Итак, плотность излучения превосходила плотность вещества, но по мере расширения вселенной ее температура падает и вещество отделяется от излучения. Происходит то, что Моисей описал словами «Отделил Бог свет от тьмы». Дальше в действие вступают силы тяготения, которые формируют звезды, планеты и галактики. В этот период образовались Солнечная система и Земля. Причем, Земля раньше Солнца. В 40-х годах двадцатого века Пирейским и Шмидтом опровергли теорию Лапласа, согласно которой планеты отделились от Солнца в процессе охлаждения. Дело в том, измерение масс и скорости Солнца и планет показали, что планеты никак не могли произойти от Солнца. Скорей всего, это планеты захватили светило. Важно, что теория Лапласа, отвергавшая Библию, сама рухнула. Так научные открытия конца двадцатого века шаг за шагом подтверждают Библию. Но официальная наука во всех своих публикациях трубит обратное, не желая сближаться с религией. Я тебе цитировал.

— Печально это помрачение научных умов. А что сейчас на поле брани происхождения человека? Наука по-прежнему утверждает, что мы произошли от обезьян?

— Видишь ли, практически подобное утверждали и святитель Феофан Затворник, и преподобный Серафим Саровский.

— Ты ничего не путаешь?

— Нет, сам посуди. Святитель Феофан Затворник: «Было животное в образе человека, с душою животною, а потом Бог вдунул в него дух Свой…», он утверждал, что человек содержит в себе все иные уровни жизни: «Творения Божии так расположены, что всякий высший класс совмещает в себе силы низших классов, — и кроме их имеет свои силы, его характеризующие». Или Серафим Саровский: «Человек, созданный из праха земли был действующим животным существом, подобно другим живущим на земле, хотя и превосходствовал над всеми зверями, скотами и птицами».

— Но здесь про обезьян ничего не сказано, — теряюсь я. — Хотя…

— Видишь ли, Чарльз Дарвин был человеком верующим, церковным старостой. Выдвигая гипотезу эволюции, он писал, что «жизнь изначально вложена Творцом в незначительное число форм или только в одну». Но его последователи отвергли участие Бога и выдвинули гипотезу самозарождения жизни. Все их попытки доказать это рухнули. На самом деле теория Дарвина не так уж и плоха. В православии существует такое понятие, как синергия. Это взаимодействие человека с Богом. Так что противостояния креационистов и эволюционистов надуманно. Истина, как всегда, по середине: от создания до последнего дня человек совершенствуется, но только вместе с Богом. Без Бога — регресс, энтропия, смерть.

Знаешь, что я думаю? Господь специально тайну происхождения вселенной и человека открыл нам в Библии и позволяет открывать науке лишь частично. Думаю, что процессы, которые при этом происходили, нашему нынешнему рассудку в полном объеме непостижимы. Мы ведь мыслим категориями падшего мира и поверженного грехом рассудка. Например, опираемся на такие понятия, как пространство и время. Но они изменяемы! Например, радиоизотопный метод определения возраста образцов предполагает, что излучение изотопов было всегда таким, как сейчас. Откуда такая уверенность? Вот и получается, что возраст живой улитки по этому методу больше тысячи лет. Или, например, при изучении животного мира считается, что среда их обитания и органика почти неизменны. А ведь нам известно из Библии, что после грехопадения человек был одет в кожаные ризы и изгнан из рая. Изменились и животные. Например, в раю они были растительноядные, а теперь большинство их плотоядны. Понимаешь, природа и все животные изменились кардинально! Кто учитывает это? И кто способен учесть? Это все равно что ставить себе задачу, не имея даже малой части входных данных для ее решения. Как сказал владыка Трифон в своем Акафисте «Слава Богу за все»: «Слава Тебе за все открытое нам по благости Твоей; Слава Тебе за то, что ты сокрыл по мудрости Твоей».

— Одно успокаивает, что согласно Откровению Иоанна Богослова, знания упразднятся. Так зачем их и копить? Любая крестьянка, читающая Библию, разумнее этих псевдонаучных безумцев…

Однако диспут неожиданно прерывается.

Наш путь преграждает толпа не вполне трезвых парней. И откуда только они выпрыгнули? Из кустов, что ли?

Ни с того, ни с сего, без объявления войны, с криками и воплями ― они бросаются на нас. И с великим увлечением, самозабвенно и со знанием дела — бьют. Сначала кулаками — наши изумленные лица, потом ногами — все остальное.

Так вот, бьют меня, бьют, а я углубленно думаю, почему же это боли почти не чувствую? Словно удары приходятся не по моему телу, а по кукле, похожей на меня. А сам я в отдалении наблюдаю за этим безобразием. И почему это я, вполне способный дать отпор, не делаю этого?

Куда это вдруг подевались жажда мести и агрессивность? И мой главный странник также мирно охает и с почти блаженным лицом принимает серию ударов ногами в живот и по спине. Не выхожу я из задумчивости и после вопля «атас», когда ребятки сыпанули в разные стороны. Почему, собственно? Кто это крикнул и по какой причине?

— Брат мой битый, почему эти добрые люди не довели дело до конца? Чем это мы им не угодили? Где их профессионализм? — вопрошаю, отряхиваясь и ощупывая физиономию.

— Важно другое, брат мой недобитый, что сие нападение было лишь следствием, — рассудительно сообщает Валерий, комфортно сидящий в луже теплой грязи. — А причина в уклонении от молитвы. И увлечение суетным. Идентичный случай был с вашим покорным слугой на заре его страннической карьеры. Иду я как-то через некое селение в день мирского праздника. Нет, чтобы благоразумно обойти скопление нетрезвого народа — через него пошел. Да еще со страху молитву потерял. Ну, и…

— Сильно? — вопрошаю, поднимая раненого из уютной грязевой ванны.

— Да нет, терпимо. Но с тех пор молитву стараюсь не прерывать.

Разыскиваем лужу поглубже и почище. Приступаем к водным процедурам.

— Я это во всем виноват, Валера, прости меня, — сокрушаюсь со стыдом. — На меня что-то нашло.

— Это было заметно, — кивает Валерий, протягивая комок серой глины, — приложи к губе.

— Что же ты меня не остановил?

— Если уж человеку нужно быть избитым, как тому помешаешь? Значит, так надо. Нам с тобой урок на будущее. А Богу — слава за все!

Обретение друзей богатством неправедным

«С Богом невозможно расплатиться». Ах, великий Златоустый Иоанн, как ты прав. Только отдашь карманную мелочь нищему, как нечто странное происходит с ним. С карманом. Каким-то необычным образом он наполняется снова. Да не мелочью, да не медною… Только побьют тебя легонько, и ты сумеешь чувство «справедливой мести» в душе вовремя заменить покаянием и благодарением, как следует утешение, да какое!

На большую дорогу некоторые невоспитанные люди выходят с топорами. Но практический опыт чаще уверяет нас в обратном.

…Этого человека не смущает наша внешность: ни грязные брюки, ни хлюпающие ботинки, ни даже ссадины и гематомы на лицах. Он настолько углублен в разрешение каких-то важных задач, что не замечает, как мы своей грязной одеждой пачкаем светло-серые кожаные сиденья новенькой «БМВ» седьмой модели. Мы в свою очередь вежливо молчим, не отрывая его от внутренних борений нашими низменными вопросами, вроде куда и зачем он везет нас. Пользуясь случаем, мы с Валерием восстанавливаем свое душевное равновесие молитвой.

Наконец, машина тормозит у мотеля, сверкающего зеркальными стеклами и огнями неоновой вывески. У стойки администратора наш солидный извозчик берет ключ от апартаментов. На немой вопрос портье насчет грязных оборванцев рядом, он бурчит: «со мной». Потом оглядывает нас и добавляет:

— Пришлите горничную, пусть почистит нам одежду. Да. Скажите, чтобы принесли в номер обед на троих. Меню на ваше усмотрение.

В номере он распределяет нас по ванным комнатам — их оказывается здесь две. Спустя минут пятнадцать мы с Валерием появляемся в гостиной, облаченные в белоснежные махровые халаты с маркой мотеля на спинах. Хозяин привстает с кресла и с полупоклоном вполне серьезно представляется:

— Михаил.

Знакомимся и садимся за накрытый стол. Потом извиняемся, вскакиваем и читаем молитву перед вкушением трапезы.

— Значит, я не ошибся, — кивает хозяин. — Кушайте, братцы, не стесняйтесь. А я пока объясню, в чем дело.

Михаил нервно ходит по диагонали комнаты, размахивая сигарой. Он высок, крепок, белокурые длинные волосы собраны сзади в пучок. Одежда дорогая, но слишком броская. Значит, деньги у него появились недавно. Лицо с глубокими морщинами, которые появляются обычно от многих печалей. Мужчина с такой внешностью может оказаться разведчиком, банкиром или, скажем, модным поэтом. Впрочем, слышал я о случаях, когда эти профессии соединяются в одном лице.

— Вы только не пугайтесь, пожалуйста, но я не буду перед вами юлить. Короче, я бизнесмен. Постоянно живу в Германии. Приехал на разборку. Мои люди сообщили, что я приговорен: хотят повесить на меня долги и обрубить концы. Так получилось, что одна верующая женщина подсказала, как мне нужно поступить. Честно сказать, она меня как-то огорошила, что ли… И с тех пор успокоиться не могу. Может вы, поможете мне.

— И что же она сказала тебе, Михаил?

— Что если я раздам деньги нищим, то стану как бы невидимым для врагов.

— Что ж, все правильно. Тем, кто благотворит, Господь дает покров. В Писании сказано: «Блажен разумеваяй на нища и убога, в день лют избавит его Господь. Господь да сохранит его, и живит его, и да ублажит его на земли, и не предаст его в руки врагов его». Удивительно, но именно сегодня я читал эти слова в Псалтири, потом еще размышлял над ними. Так что же тебя смущает?

— Я объездил уже несколько церквей. Сколько, спрашиваю, денег нужно? Отвечают, сколько дашь, всему рады будем. Я протягиваю пачку в десять тысяч долларов, а они чуть в обморок не падают.

— Тоже мне проблема, — бурчу и достаю из рюкзака новенький справочник монастырей. — Возьми. С помощью этой книжки ты за пару часов расправишься со своими запасами.

— А вы… не поможете мне? — поднимает, наконец, на нас водянисто-голубые глаза, в которых смятение и страх.

— Поможем. Ты прости, Миша, можно тебе задать прямой мужской вопрос?

— Конечно.

— Ты, судя по всему, парень бывалый. Наверняка не раз смотрел смерти в глаза. Откуда сегодня в тебе этот страх?

— Не знаю, Тихон, — выдыхает он, пожимая плечами. — Сам удивляюсь. Эта женщина… она сказала, что после отпевания таких, как я, бесы в ад забирают. Я-то думал, что здесь, в этой жизни отмучился — ну, что может быть страшней, чем жить в обществе, где человеческая жизнь ничего не стоит? А оказывается, еще и там, после смерти, в аду гореть. Вечно.

— Теперь понятно. И горел бы ты уже в аду, Миша, как миленький. Горел бы… Но видишь, как Господь все для тебя устроил. «В нужном месте, в нужное время» ты оказываешься рядом с верующей женщиной. Да не просто с какой-нибудь тихоней, которая от косого взгляда бежит, сломя голову. Но именно с такой, что не хлопнулась в обморок от твоих «авторитетных» подвигов, а прямо в глаза сказала то, что нужно. Что нужно для твоего спасения. Так что не унывай! Считай, тебе крупно повезло.

— Правда?

— А ты что, не видишь очевидного? Сколько дней ты с распахнутым кошельком по родным просторам колесишь?

— Три недели.

— Насколько мне известно, за этот срок твои хозяева тебя должны были раз семь найти и убрать. Одна машина твоя — такой маяк прекрасный, как волосок на лысине.

— Значит, это защита от Бога уже работает?

— Еще как! — киваю. — А чтобы на душе полегчало, нужно исповедаться в церкви.

— Да мне предлагали. Только если они от десяти кусков в обморок чуть не падают, то что будет с ними, когда я про свой криминал расскажу. На мне ведь и кровь есть.

— Кто бы сомневался… Только это, Михаил, уже не твоя забота. Сегодня гораздо больше можно удивить милосердием, чем убийством.

— Это точно. Как ты это сказал о той женщине? «В обморок не хлопнулась»? Это точно. До чего женщин своих довели — убийц бояться перестали.

— Еще один вопрос, Михаил. Не для праздного любопытства, а чтобы понять. Скажи, что испытывает человек, когда убивает другого человека?

— Руководило мной чувство справедливости. Ни гнев, ни ярость, ни страх… Понимаешь, есть законы. Один из нас преступил закон. Обворовал своих, скрысятничал. Что может быть гнусней? Я за него поручился. Выходит, что и отвечать мне. Деньги свои по его счетам внес. И убирать его мне пришлось. Ты спросил, что я испытывал? Перед выстрелом я был совершенно спокойным, даже бесчувственным. Нажал на спусковой крючок, прозвучал грохот, заложило уши. А когда увидел, как бывший друг упал на пол… В моей голове пронесся шторм. Потом охватил холодный озноб. А потом я стал снова абсолютно спокоен. Через несколько минут я выпил немного водки. И понял, что теперь мне всё можно. Понимаешь — всё! И только сейчас приходит понимание, что это был обман. Что вся моя жизнь была сплошным обманом. …Когда «всё можно» — это значит, для тебя открыты двери ада! И ты туда падаешь…

В течение двух дней мы отправляем крупные суммы по монастырям, развозим по нищим сельским храмам, раздаем нищим. Заезжаем к нашей бабульке, что при погосте. Не забываем батюшку Игоря. Наведываемся к Даше с Леной. Действительно, всюду приводим наших полунищих людей в некоторое подобие шока.

Но самое главное происходит в сельском храме, где Михаил исповедуется. Плачущий разбойник, даже если он в роскошном наряде — это зрелище незабываемое. Но какое лицо у него после исповеди! Красный нос и веки, но теплое лицо оживающего человека.

Последним пунктом нашего с Михаилом вояжа становится монастырь. Вратарником здесь, как и прежде, служит отец Леонтий. Высокий, крепкий, с прямой спиной, светло-русой длинной бородой, такими же пушистыми волосами, упрямо выбивающимися из-под скуфеи, и гладкими розовыми щеками — и это несмотря на седьмой десяток. Пока ждем настоятеля, отец Леонтий поит нас чаем в своей уютной келье с толстенными стенами.

Рассказывает, как рассорился с экономом и подался было в скит, что в самом лесу километрах в тридцати отсюда. Но нет воли Божией ему там спасаться: каждую ночь эта святая обитель снилась. Апостол Иоанн звал его назад. Что делать… Приплелся назад, как побитая собака. Встал на колени перед вратами и два часа так простоял, со слезами умоляя простить окаянного. Вышел настоятель, обнял беглого монаха. И слезы вместе с ним пролил. «Так что прощен. Теперь мне отсюда никуда!» — завершает свою повесть отец Леонтий, улыбаясь одними серо-голубыми глазами.

Михаилу здесь очень нравится. Действительно, тишина внутри крепостных стен такая, что страшно нарушать ее даже своими шагами. За собором от дороги сразу крутой спуск к реке. Отсюда открывается раздольный вид на пойменные луга, летящие до самого леса на горизонте. Неохватные глазом воздушные просторы отрывают сердце от земли и возносят в пронзительно-синие высоты. Даже если молча смотреть на это величие, то душа наполняется чувством присутствия Творца.

Обходим собор, подходим к колокольне. Но вот у стены я замечаю свежую могилу. На деревянной табличке дубового креста вырезано кириллицей знакомое имя…

…Ушел человек от нас. Ну, казалось бы, что странного в уходе больного старика? Почему же сердцу так тесно в груди?

Мне удалось соприкоснуться с ним однажды, да и то лишь едва-едва. Многие недели, месяцы после нашей встречи до меня доходили вести: он продолжает болеть, у него сильная астения. Он с утра задавал себе ритм и упорно делал свои последние дела, из последних сил. Превозмогая тупую ноющую боль, разливающуюся по всему телу тяжким бессилием.

Как возгорелась в нем эта жажда сделать как можно больше для Того, Кто вызвал его из суетной толпы и призвал к Себе? У него имелось большое дело на земле: лечить наркоманов. Ну что бы ему не успокоиться на этом? Нет, его призвание Свыше оказалось сильней, чище, богаче. Он делал много для Иоанно-Богословского монастыря. Впрочем, бывает ли много от человека Богу? Не в вечном ли неоплатном долгу мы перед Спасителем, растерзанном за нас на позорном славном Кресте? Но по Своей неоценимой милости Он принимает от нас столько, сколько нам посильно — то есть почти ничего. Да и кто способен оценить наши жертвы Богу? Только Он, прозревающий самую глубину нашего сердца. Только Тот, Кто при жизни на земле в медной лепте вдовы узрел великое богатство.

Несколько последних лет он отдавал все заработанные деньги в монастырь. Увешанный сумками, носился по Москве, выпрашивая у знакомых все полезное: деньги, книги, иконы, утварь, еду… Все больше пешком, экономя каждую копейку даже на транспорте. И увозил в далекий нищий монастырь.

Мы встретились с ним в переходе метро. Он обнял меня, шепотом назвал братом, извинившись присел на корточки, обхватив руками живот. Оттуда, из резаного-перерезаного желудка, пульсирующая боль хлестала по всему телу. Он глубоко дышал, пережидая приступ, и сквозь огонь боли — бледный, седой — синими губами улыбался мне… застенчиво улыбался!

После той встречи я искал его, чтобы съездить в монастырь именно с ним. Чтобы услышать, что это для него. Чтобы наговориться всласть, досыта. Меня все интересовало в нем: детство, работа, болезнь, что он читает, о чем думает, что кушает. Но самое главное — это его любовь к апостолу Любви и его обители. Но, видимо, нет на то воли Божией. Или я того не стою… Досадно мало знаю об этом человеке. Но достаточно, чтобы полюбить его как старшего брата и после его смерти всю ночь слезно горевать о его уходе.

О чем плачем мы, когда узнаем о смерти такого человека? О тайном ли монахе, который жил в миру, но миру не принадлежал? О православном ли, всего себя положившего жертвой к стопам Призвавшего? О преставлении такого человека надлежит радоваться. Такая кончина — это переселение от земной скорби к небесному блаженству. Нет, о себе мы плачем! О своей загубленной, растоптанной жизни. Что в свои сорок пять успел я сделать? Если что и пытался, то все испохабил тщеславием, измарал грязью страстей, черным хвастовством. Где мои дети-молитвенники? Где верующие друзья? Кто по смерти моей будет читать об упокоении псалмы и на каждой «Славе» молить о прощении «вся вольная его согрешения и невольная, избави его вечныя муки и огня геенского»?

Умер человек для нас. Нет его среди живущих на земле. Но сколько любви сумел оставить он после себя!

Когда ходил он среди нас по Москве, собирая помощь монастырю, — везде и все над ним посмеивались: «И чего ему все неймется? И что он все носится? Зачем занятых людей от дел отрывает? Уж не сумасшедший ли он?» Нет, дорогие! Как раз он-то и был самым нормальным из нас всех… для Царствия Небесного, которое «не от мира сего».

Оставляем Михаила в монастыре. Прощаемся как братья. И нет в его глазах прежнего страха, но спокойствие воцаряется в душе. Да еще уносим в сумках несколько пачек зеленоватой бумаги, от которых неискушенные люди в обморок падают. «Возьмите себе и раздайте при случае кому нужно. Уверен, что у вас это получится лучше, чем у меня», — смущенно улыбается он на прощанье.

«С Богом невозможно расплатиться!» Как ты прав, святой Иоанн Златоуст.

За тех, кто нас ненавидит

К вечеру входим в маленький зеленый городок, вытянутый вдоль высокого берега реки. На противоположном возвышенном его крыле поблескивает золоченой луковкой храм. Местное население понуро идет с работы нам навстречу. В это время воздух взрывается веселым колокольным перезвоном: «И-ди-те сю-да! Иди-те сю-да! Здесь жизнь и свет! жизнь и свет!» Вступает большой басовитый колокол: «Ждё-о-о-м-м-м-м! Ждё-о-ом-м-м-м!».

Кажется, небо поднимается и раздается вширь, едва вмещая под голубым сводом этот густой обильный перезвон. С деревьев срываются стаи скворцов, голубей, малых пичужек — и носятся, верещат на все голоса. Все живое, цветущее, зеленеющее, порхающее, прыгающее — устремляется к источнику звона, где золотой крест сильным побегом вырастает из луковки над синим церковным шатром.

И только люди понуро плетутся не поднимая голов.

В центре городка на площади стоит бетонный общественный туалет. Конечно, вещь необходимая и полезная, ничего не скажешь. Метрах в пяти, напротив дверей, через которые снуют нуждающиеся поселяне, лежит поваленный бурей тополь с подсохшей листвой. На его стволе и толстых ветвях устроились молодые люди с гитарой и пивом в руках. Воздух, напитанный тяжелым духом и хлорными парами, сотрясается от пулеметной очереди сквернословия. В мои уши, пробивая броню молитвы, лезут фразы о бравых похождениях местных донжуанов. Тоненькие девушки, нежные, как цветы, то и дело взрываются одобрительным хохотом.

Хочется быстрей пройти это место, скорей забыть слышанное и виденное. Но так лежит дорога, что компанию эту никак не обойти. Когда мы равняемся с ней, на нас устремляются десятки глаз. В них блестят сначала любопытство, затем недоумение, а в итоге — презрение. А чтобы у нас не осталось ни малейшей надежды на что-то хорошее в них, вслед нам несутся грязные ругательства. И самое приличное слово в них «быдло». Я испытываю сильнейшее желание вернуться и пройтись яростным кулаком по губам, с которых срывается мерзость. И мучительно борюсь с волной накатившей агрессивной немощи.

Но вот передо мной вспыхивает яркая картина, развернутая духовным зрением: на вялых, полумертвых уродцах сидят огромные черные существа и дергают их за веревочки, словно кукловоды марионеток. И открывая им рты, их языками извергают гадости. А в глубине их полупрозрачных телес, как у только что вылупившихся птенцов, под липкой морщинистой кожицей бьется сердце. Оно съёжено, опутано паутиной черных веревок, впившихся в едва пульсирующую хилость. Из глубины же чуть живого сердечного комочка на нас умоляюще взирают истинные глаза этих гибнущих человечков.

Мгновенно передо мной проносятся тысячи, миллионы таких же взоров. Они исклевывают меня, как голодные птенцы кукушки махонькую пичужку-мать, обессиленную добычей корма. Уже опускаются ее усталые крылышки, и она готова подчиниться требованиям обезумевшей природы и самое себя отдать на растерзание. Потому что есть предел терпения у всякого живого существа.

Вижу помрачение человеческое, вижу пустоту их душ, вижу злобу и зависть — и нет мне покоя. Мне бы в такой миг раствориться в небытии болевого шока, впасть в ступор отупения, ибо нет сейчас такой силы в моей душе, чтобы унять эту горящую боль.

Стою в храме, где пытаюсь укрыться от смятения, унять вопль души. В тихой гавани, где царит вечный несокрушимый покой. Горю, корчусь от боли и жду.

— Что скорбишь, брат возлюбленный? — слышу в душе голос, полный сострадания.

— Нет покоя мне, Ангел. Нет во мне такой любви, чтобы оставаться спокойным от созерцания помрачения в людях Божиих.

— Чего же ты хочешь?

— Чтобы все до единого познали Господа, какой Он милостивый. Они, как умирающие от нищеты, сидят на огромной горе золота и не видят богатств под рукой. Они, как жаждущие слепцы, в шаге от источника. Они, как падающие в пропасть птицы забыли, что у них есть мощные крылья. Почему эти люди не могут отыскать Господа? Почему Он обделяет их сладостным даром веры? Почему не дает им познать любовь Свою?

— Всех любит Спаситель и всех до единого зовет к Себе. И нет ни у кого преимуществ перед другим. Все равны перед Богом. И каждый способен прийти к Нему.

— Почему же моя душа ненасытно тянется к Господу, а они не способны с Его стола получить хоть крошки от Божиих щедрот?

— Если бы ты не имел свободы воли, то не любил бы Господа. И не страдала бы душа твоя за этих несчастных. И они также имеют свободу. Только похоть гордости для них слаще любви Божией. Это их выбор. И до исполнения времен не имеет Господь право отнимать от них свободу отвергать Его.

— Но, Ангел, я погибну от жгучей боли за падших людей! Нет сил терпеть ее. Она сожжет меня, если Господь не отнимет ее от меня.

— У тебя есть дар молитвы. Это от Бога. Молись за тех, кто сам не способен сейчас прийти к Нему. Остальное возложи на милость Божию. Тогда скорбь твоя обратится в радость. Дерзай, брат, молись!

— Прямо сейчас?

— Да.

Едва тлеющий огонек молитвы потихоньку разгорается. «Молитва в храме дороже тысячи келейных молитв». В этот миг Царские врата открыты. Мой взгляд находит крепкую опору на возвышении Престола. «Господу Богу помолимся!» — возглашает диакон. Молитва моя сливается с соборной и светлым пламенем взмывает к небесам.

Вместе с молитвой «взлетаю» ввысь и я. …Или моя душа? Точно не знаю. Во всяком случае, сознанием я нахожусь вверху, «горе». Я здесь. Весь или частично, но здесь. И вижу нечто удивительное. Огромная наша страна покрыта маяками светящихся храмов. Они соединены между собой и с разными городами, поселками, с каждым человеком сетью серебристых линий. Одна из них кажется мне знакомой. А! вот почему… Это по ней мы идем с Валерием. Множество каких-то черных линий при сближении с нашей «трассой» поворачивают назад или в сторону.

— Это я расчищаю вам путь от злых людей, — поясняет Хранитель.

Но что это? От ярко светящейся линии нашего пути расходятся в разные стороны лучистые ручьи.

— Что это? — мельком проносится во мне.

— Вы за них молились, и люди понесли свет дальше, — приходит ответ.

— Так это от нас? — закипаю пьяным весельем.

— От Бога — через вас! — следует отрезвляющий ответ Ангела.

Привал с видом на Русь великую

Асфальтовая дорога тянется по краю светлого просторного березняка. По другую сторону шоссе, до самого далекого горизонта летят обширные поля с перелесками, вьется речушка, рассыпаны селения с церковками. А над раздольем по синему небу плывут неприкаянные наши спутники — розоватые клубящиеся облака. Великий простор наполнен солнечным ветром, высокими надеждами и восторженным благодарением.

Велика Русь! Огромны ее просторы. Неисчерпаемы богатства подземных кладовых, дремучих лесов, безбрежных морей и великих рек. Почему же люди русские за ничтожным исключением так материально бедны? И с каким народом можно сравнить нас по богатству и размаху души? Разве с американским. Но он вопиюще богат. В чем разница? Да в приложении энергии души.

Те строят земной рай на несколько ничтожных годиков. Нам же это не интересно. Нашим подавай необозримую вечность! Там, в Царствии Небесном строят они себе дворцы и города, где «ржа не ест и воры не подкопают». Очевидно, что Господь русских зрит последним народом-богоносцем. «Кого люблю, того наказываю». По великой Своей любви к нам Спаситель держит богатейший народ в аскезе нищеты, в посте голода, в смирении войн, революций, разрухи и позоре воровства — все для спасения души, все для обращения наших устремлений от пыльной земли в горние миры Божиих чертогов. От великодержавной гордыни через смирение нищетой — в Царство Божие!

В какой еще стране так легко можно разбогатеть и так стремительно обнищать? Американцы прибыль в десять процентов считают очень приличной. А у нас ради такой прибыли с кресла никто не привстанет. Нашим предпринимателям подавай тысячу процентов — тогда конечно, тогда интересно.

А как деньги появятся, так зачудит и загуляет наш богатей, да так увлечется, что и просадит все с воплями «а не мешай чудить солидолу расейскому! а как левая ноздря моя пожелает!» А на распоследний день кутежа взглянет он ночью черною в огнедышащую пропасть, Ангелом Божиим явленную пред заплывшие глазоньки, наорется до хрипоты от жуткого адского страха, да и поползет поутру в церковь, причитая: «Господи, Господи, прости, помилуй».

Сколько по церквам да по монастырям с такими бывшими богатеями говаривать приходилось. Что-то очень скоро охладевает русский человек к деньгам. Не дают они ответа на вопросы его «проклятые». Голод духовный томит его. Да так, что готов он землю обойти, в горы взойти, в пропасть скатиться — только дай ему про смысл жизни всласть наговориться, надуматься, порасспрашивать… А лет через пять встречаешь такого бывшего богатея, или тусовщика, или художника — а он в залатанном подряснике строит храм где-нибудь в лесной комариной глуши. Через руки его проходят огромные деньги, невесть откуда в той глуши взятые. И не прилипают к рукам: зачем? А в поведении его спокойная уверенность в исходе. В глазах же… мудрость неотмирная.

Вот что на ум приходит, когда вижу наши просторы.

Присаживаемся на пригорке. Малейшая возможность отдохнуть в тени и прохладе, скинув с ног растоптанные ботинки, превращается в блаженство. Особенно, если с видом на простор, в погожий денек. Особенно, если это сочетается с напитанием. Помоляшися, вкушаем вареную картошку с зеленым луком, запивая пенистым тепловатым квасом. Все, бережно положенное в рот, мгновенно растворяется и растекается по языку, создавая ощущение сладости, даже горький лук.

Со стыдом вспоминаю, как раньше капризничал: то не хочу, это не буду. Прислушивался к своим утробным желаниям: ага, сегодня отведаю-ка я вот эдакого деликатесика или вон той вкуснятинки… Ерунда все это. Когда трапезничаешь от щедрот Дающего, любая крошка обращается в лакомство. Мои друзья, в молодости увлекавшиеся альпинизмом, рассказывали, что когда сутками висишь на вертикальной скальной стене и закусываешь консервами, чувствуешь, как еда буквально «всасывается прямо в кровь без остатка».

Вот и сейчас со мной происходит нечто похожее, только висеть приходится не над пропастью в горах, а над пропастью собственной немощи. И не веревки держат меня, а только милость Вседержителя. Раньше мне казалось, что ощущать свою мизерность, слабость — это страшно. Наверное потому, что ничего серьезного в помощь люди предложить сами не способны. Люди, даже если это и друзья-товарищи, все-таки существа весьма ненадежные. С возрастом это понимаешь на опыте собственном и окружающих. Не встречал человека, который бы не съехал с пути прямого на обочину самолюбия.

«Всяк человек ложь», как восклицал «во исступлении» царь Давид — это печально, но имеет быть. Да что там! Кто может утверждать, что сам не предавал, не отрекался, не сползал в яму эгоизма? Разве только лжец… Конечно, когда отказывают силы, нападает вялая немощь, а вокруг тебя такие же, как ты, слабачки — это быстро выводит из самоуверенности. Тянешь руку за помощью, а там зияющая пустота. Особенно это впечатляет, когда надвигается нечто неотвратимое и весьма недоброе. В таких случаях и крепкие ребята, бывает, пузыри пускают.

Но вот сейчас, впадая в слабость, неожиданно замечаю внутри себя уверенность в надежной поддержке мощной невидимой Десницы. Это как в темноте идти по незнакомой комнате, когда тебя направляют, ведут заботливые добрые руки. Ты их не видишь, но рука на предплечье и направляющее ее усилие не оставляют сомнений, что тебя ведут. Никаких таких грубых ощущений у меня, конечно, нет, но твердая уверенность имеется. Хотя бы после внимательного обзора пройденного пути…

После трапезы спускаемся к ручью, петляющему между пригорков, заросших высокой травой и густым кустарником. Но не тут-то было. Берега ручья сильно заболочены. Чтобы не набрать в ботинки жидкой грязи, приходится набросать под ноги ветвей кустарника и уже по этой неверной переправе добираться до воды. Однако наши труды не напрасны: вода в ручье прохладная и чистая. По примеру старшего опытного товарища после пития обязательно умываю ноги и стираю шерстяные носки.

Итак, сытые и свежие, вступаем на путь странствий. В нашем случае, на асфальт двухрядного шоссе. За спиной на палках сушатся носки, над нами струится синее небо, а вперед изогнутой стрелой летит блестящее от полдневного зноя шоссе. Валерий запазушным крестом осеняет четыре стороны горизонта, достает из кармана четки и продолжает обычную работу. Я еще верчу головой, наслаждаясь природными красотами, а странник уже «ушел на глубину» умного делания. Включаюсь постепенно в работу и я. Иногда мне кажется, что Валерий как бы прокладывает дорогу моей слабой молитвенной пульсации, то и дело растекающейся по опасному древу познания падшего мира. За ним следом легко идти. С ним легко «собирать мед духовный».

Окружающее пространство тает, как мираж. Оно продолжает жить в переливах света и тени, цветных пятнах… Внешнее сознание привычно наблюдает дорогу под ногами и ближайшие препятствия. Ритм ходьбы и сердечных ударов сливаются с ритмом молитвы. Автоматическое чередование слов обрастает смыслом. Каждое слово вспыхивает собственным огоньком, сливаясь в единое пламя.

Какое-то время молитва скользит по льду стылого сознания, потом огненные слова растапливают лед и углубляются в сердце. Произнесение вырастает до робкой просьбы, затем — прошения. Огонь разгорается, и вот уже молитва полыхает, пламенеет. Наконец, живая мольба из горящего покаянием сердца взлетает в небеса к Престолу славы. Иногда из недр души всплывает черная туча забытого греха, заслонит на миг свет, но тут же попадает в костер и мгновенно сгорает.

Молитва живет сама, собственной жизнью. Будто в костер добавляется горючее извне, не от меня. Замирают суетные движения. Все прекращается и упраздняется. Есть только молитва в сердце и Тот, к Кому оно тянется изо всех сил. Мольба гибнущего создания к Спасителю — и ответное орошение росой благодати. Великий мир изливается в душу, затопляя все тихим светом. Куда подевались смятение и тоска? Страх и малодушие? Тянущая боль и неприятие всеобщей дисгармонии? Сейчас все приемлю спокойно. Потому что из сердца изливается неисчерпаемый поток огромной любви.

Сейчас, когда растаяли мои претензии к человечеству, его огромность просит молитв. И чистая молитва вновь льется и одаривает нас сладостью прощения. Она живет в моей глубине, и мне радостно, что сейчас обычное внутреннее сопротивление ей отсутствует. Видимо, это и есть счастье: полностью и безраздельно отдать себя истинной воле Творца, питающей нас Своею беспредельной любовью.

И это бесконечно радостно — ни к кому не испытывать неприязни. Передо мной длинной чередой проходят люди, с которыми доводилось встречаться. И — о, чудо! — все они сейчас милые и добрые, какими, должно быть, все мы и будем в небесном царстве вечной любви. И нет в них того, что так раздражало, отвращало.

Такое случается в нашей земной жизни только после взаимного прощения. Носишь, носишь в сердце обиду на человека. Тяжело при этом и грязно на душе. Но вот преодолеешь в себе барьер гордости, сделаешь шаг навстречу… и покаянно, глядя в глаза, скажешь «прости, брат!» А он, оказывается, тоже переживал эту боль отчуждения, и тоже страдал. И вот он прощает, мы обнимаемся, и нет у нас в душе ничего плохого: сожжено, стерто. Остались взаимная любовь, наше братство, наше обоюдное желание умереть «за други своя».

Мне сейчас непонятно, как это случается. Как мои враги, мои соблазнители, воры и растлители, лжецы и обвинители — все до единого в этот миг вечности превращаются в друзей. И это неважно. Тайна Божиего спасения и преображения душ человеческих — это все-таки тайна.

Какая-то сокровенная область души подсказывает, что и мне, и всем нам еще предстоит изумиться разгадке этой тайны. Там, за невидимой чертой, куда нам вход пока запрещен, где на царском Престоле восседает Судия, нас ожидает величайшее открытие, перед которым все поблекнет и превратится в ничто.

Предвкушаю и верю: откроется нам такая бездна милостивой любви Иисусовой, что все лица человеческие зальют потоки слез — от радости и восторга. И это будут последние слезы человечества.

Та, которая «в обморок не хлопнется»

— Эй, братишки-ребятишки! Ну-ка, давайте я вас подвезу, — весело кричит женщина из «фольксвагена».

Женщина за рулем при близком рассмотрении оказывается облаченной в черную длинную юбку и такую же кофту. Открытая улыбка и энергичные жесты — таких православных женщин немало сегодня в столице. За спиной таких дамочек-сестричек бурное комсомольское прошлое, неизжитые привычки которого они применяют и в церковной жизни. Она небрежно дергает рычаг передач и до упора давит ногой в «адидасовкой» кроссовке на педаль акселератора: «Оп-п-а-а!». Машина срывается с места, вжимает нас в мягкие кожаные сидения и в несколько секунд набирает скорость в сто двадцать километров в час. Господи, помилуй!

— А можно поинтересоваться, куда мы так спешим? — спрашиваю на всякий случай.

— В скит, братки! Вам понравится. У меня там старец знакомый. И еще друг и подруга. Так что всё организованно, никакой отсебятины. Меня зовут Глафира. А вас как величать?

Мы называем свои имена. А я напряженно пытаюсь вспомнить, где же все это уже было? Почему эта ситуация кажется знакомой?

— …Подруга приходит ко мне домой и рассказывает, что у них новый батюшка появился, отец Георгий. Приезжаем с ней сюда, а я узнаю в нем своего бывшего приятеля Юрку. Я с ним в райкоме работала…

И тут я вспоминаю! Эта самая Глафира была секретарем райкома комсомола и называла себя Галиной. Мне же как-то доводилось ездить с ней на окашивание кольцевой автодороги. В восьмидесятые годы каждая комсомольская организация выделяла своих людей с косами. Мы становились на вверенном участке и срезали тупыми косами буйную травушку вместе с кочками и мусором. За нами следом ставили сушилки, наподобие крестов. Разумеется, сено это было пропитано ядом автомобильной гари и не могло иметь практического применения. Но ходили слухи, что некоторые подмосковные воинские части все-таки давали эту отраву в пищу скоту, мясом которого потом кормили солдатов.

Нас пытается обогнать «жигуленок». Глафира хмыкает, давит на газ и машет рукой машине, удаляющейся в зеркале заднего вида.

— Ты, Глаша, замужем? — интересуюсь.

— А ты что, можешь представить себе мужчину, способного быть со мной в паре?

— Вообще-то могу. Это должен быть или совершенный тихоня, или эдакий терминатор с тяжелой челюстью.

— Первые не нравятся мне, а вторым — я. На их век «кисок пушистых» хватит.

…Тогда на кольцевой мы целый день ездили с «райкомовскими» в трех микроавтобусах «Рафик» с новенькими косами. Нас, прикомандированных косарей, было человек семь, райкомовских — четверо. Галина одна из них, но самая «боевая». Она бегала с блокнотом по откосам, размахивала руками, громко ругала организации, которые оставили после себя острова нескошенной травы. Обещала всех «разгильдяев несознательных вызвать на бюро и пропесочить». Мы, косари, на каждой стоянке открывали заднюю дверь автобуса, порываясь взять косы в руки. Но нас останавливал толстенький солидный второй секретарь в очках: «подождите, мы сейчас немного определимся».

Вот так целый день мы ездили и «определялись». А к вечеру в лесу устроили пикник с возлияниями, на котором пели «Не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодым» и, разумеется, «Наш адрес не дом, и не улица — наш адрес Советский Союз». Я, помнится, все жаждал между тостами «помахать литовкой», но меня осаживали «старшие товарищи»: «Мы еще не вполне… совсем еще… не до самого конца… определились». А Галина, подпрыгивая от каждого звука, всем этим процессом громко командовала, мудро направляя в нужное русло.

Вот и сейчас, также подпрыгивая и ёрзая на каждом слове, она увлеченно рассказывает:

— Сижу недавно на остановке и жду трамвая. Подсаживается ко мне крутой мэн с хвостом и в костюме от Валентино. Ботинки крокодиловые, часы швейцарские… И рассказывает, что из Германии приехал в Москву на разборку. Приговорили, меня, говорит. Жить пару дней осталось. Я ему: слушай, крутой, да я знаешь, сколько таких в последний путь проводила. Привезут такого в дубовом ящике, мы с сестрами ему «со святыми упокой» пропоем, а потом друзья-разбойнички с подружками водку поедут кушать, а тебя бесы потащат в качестве полена в адскую печь. И никто тебе не поможет, потому что некому будет за тебя молиться, потому как никому ты добра в жизни не сделал. Мужик загрустил и говорит: что делать? меня все равно уберут, слишком много на меня повесили, я обречен. Я ему говорю: пойди в самую нищую деревенскую церковь, незаметно брось в ящик для пожертвований деньги, какие есть. А дальше иди, куда глаза глядят — Бог приведет, куда нужно. А для своих подельников ты перестанешь существовать. Из памяти сотрешься. А ежели мимо проходить будут — ты для них в дерево превратишься. Вот так, говорю. А он мне: если в зону попадешь, то авторитетом станешь. Иди, говорю, братан, спеши добро делать, пока жив!

— А «братана» того случайно не Михаилом зовут?

— Точно! А что, вы с ним встретились?

— Да. Сподобились.

Последние слова произносятся в сельском дворе, когда машина замирает у гаража. Глафира забывает о Михаиле, о нашей с ним встрече. Видно, для нее это обычный рядовой случай. Каких множество в ее жизни, богатой на события. Она выходит из машины.

— Значит так. Тут половина села наша. Это храм, — показывает она пальцем. — Вот это дом старца, вам туда. Там — братья-монахи. Вон там — сестры. А в конце — братва на нарах парится. Сейчас идите к старцу, благословитесь. Всё! Определяйтесь.

Восхождение к идеалу жены

Старец принимает нас, как родных. Даже обрадовался. Приказывает откушать в трапезной и отдыхать с дороги. Устраиваемся в доме для приезжих.

Вечером после службы сидим в трапезной. К старцу не подойти: со всех сторон облеплен народом. Глафира с сестрами что-то оживленно обсуждает. Видимо, из Святых отцов, потому что оттуда доносится: «Пелагея Рязанская».., «Игнатий Брянчанинов».., «Серафим Саровский».., «Нил Мироточивый».

Мое внимание привлекает иеромонах с окладистой бородой и длинными волосами. Вроде бы не первый год в скиту, но прямой взгляд чуть насмешливых пронзительно умных глаз выдает в нем немалый остаток мирского. Вместе с тем, в его облике, в поведении, манере общения сквозит то мужественное великодушие, которое свойственно людям, познавшим глубокие страдания. Такие люди обычно ценят проявление доброты в окружающих выше всего прочего. Быть может, потому, что многие годы испытывали острый недостаток этой благодатной энергии.

— Что, и вас наша Глафира успела изумить? — спрашивает он с улыбкой. — Уникальная женщина! Ни малейшего лукавства, никаких утаек — как распахнутая книга. Что на уме, то и на языке. Нам всем у нее поучиться надо этой детской прямоте.

— Случайно не вы вместе с ней в райкоме работали? А зовут вас отец Георгий, — догадываюсь.

— Да, я, — снова улыбается он. — Работали… Потом, правда, в бизнес ушел. Связи помогли. Наоткрывал обменников, магазинов, складов — целую торгово-финансовую империю сколотил. Миллионы потекли в карманы. Но, видишь ли, заработать деньги было легко, во всяком случае для меня. Проблема появилась, казалось, на ровном месте. Люди стали от денег портиться. А друг мой самый близкий нанял шайку и стал угрожать, как самый дикий беспредельщик. Мне бы в ответ свои профсоюзы выставить, да тут такой кровью запахло, что я остановился. И вовремя. В результате друг мой в земле сырой лежит, а я здесь оказался. Помните житие преподобного Антона Римлянина? Его перенесение на камне из Италии в Великий Новгород? А меня Господь на джипе «Чероки» сюда перенес. Как ехал и куда — ничего не помню. Опомнился, когда старец исповедь мою принял и оставил здесь спасаться. Вот так, братья… А вы, значит, странники? Тогда вам нужно познакомиться с одной уникальной книгой. Она у старца. Обязательно упросите ее вам показать.

… И тут мимо нас проходит монахиня. Немой полутенью отделяется из угла, где в окружении чад сидит старец. И мимо нас, мимо меня, мимо всех, — никому не принадлежа, даже эфир не возмутив, но взгляды все к себе невольно привлекая, — бесшумно двигается к выходу.

Сейчас намного реже, а раньше бывало такое. Входишь в дом, где нет женщины, и там все не так: грязь на столе, беспорядок, кушать нечего. Но вот появляется женщина — мать, хозяйка — и все меняется. За каких-то полчаса и стол ломится от вкусной еды, и чистота, уют. Да еще между делами и слово ласковое скажет, на которое способна только мать. Глядь — а мужик давеча бывший зело неприкаянным, ладится на глазах. И будто встает на место недостающая часть некоего механизма, и он начинает работать споро и бесперебойно.

От женщины такой никогда не услышишь ни упреков мужу, ни единой подвижки качания прав. Женщина-устроительница тиха и работяща, миролюбива и легка на любую радость. В ее доме ангелы живут и сообщают ему мир и тот мистический уют, в котором царствует твердыня процветающей доброты. Она двигается подобно легкому облаку, касаясь руками мужа, детей, животинки, предметов — и сияет вокруг нее тихий покой.

И где же довелось мне вернуть утраченное с детства чувство материнского животворного присутствия? В женском монастыре. Оказывается, монахиня несет в себе и питает среду раздраженных людей именно тем мирным материнством, которое так покоило и освещало мое детство. Вот она проходит мимо — усталая от трудов, прозрачная от недосыпаний и поста, собранная, во всеоружии смирения, вся в черном, с материнской улыбкой на лице — а все вокруг будто солнышком освещается, будто радугами полыхает, цветами благоухает.

Растерянно думаешь, что же произошло? Да ничего необычного. Просто мимо прошла монахиня. А ты уже весь изменился, а в тебе самом появилось сокровенное тяготение к чистоте, мирности, гармонии жизни. И думаешь, а человек ли это? Не сам ли Ангел Божий коснулся тебя своим огненным крылом? Не в этом ли его ласковом пламени сгорели разом вся твоя нечистота и та изматывающая боль, которую рождает неприятие хаоса?

И думаешь ты, как возможно это в наше время, когда зачастую от женщин исходят самые дикие раздоры? Когда вопиющее, несовместимое, убийственное сочетание «мужественная женщина» становится нормой. А оказывается, жива среди людей эта женственность, и будет жить, пока мир существует. Просто, это сокровенно, оно не лезет в глаза, не визжит рекламой, не вопит скандалами. Это — тихо и застенчиво. Потому что настоящее.

— Вы просто не можете себе представить, какая она, эта матушка Рахиль — громко шепчет Глафира, присевшая за наш стол. — Представьте, художница, из русских эмигрантов первой волны. Вернулась из Франции добровольно! Жила там в старинном замке. Спортивные машины, там, гольф, яхты, богема — все бросила. Вы видели ее пальцы? Во-о-от такой длины.

Глафира вдруг замечает, что привлекает всеобщее внимание своим громким голосом. Оглядывается, смущенно улыбается и, приникнув к столешнице, заговорщицки полушепотом продолжает:

— А тут что было-то, слушайте. У нас в храме отец Георгий расценки на требы вывесил недавно. Мать Рахиль с полчаса стояла перед списком. Наверное, рубли на франки по привычке переводила. Я к ней подхожу и спрашиваю, мать Рахиль, в чем проблема? Может помочь? А она показывает пальцем на стоимость неусыпаемой псалтири на год в пятьсот рублей за имя и молчит. Только дышит. Или не дышала даже, не помню…

А через пару дней приезжает в скит один местный бизнесмен в подпитии. Видно, никто его тонкую душу в округе не понял — ну, он к нам и подался самовыражаться. Сидим в трапезной вон за тем столом и кашу пшенную едим. Он вваливается в трапезную и — бух на стол две пачки пятисотрублевок: нате, мол, берите, для Бога ничего не жалко. И тишина!..

Отец Георгий басом говорит: «Слава Тебе, Господи, теперь иконостас в храме позолотим».

Сашка-чалый сипит: «Давайте пятьдесят ящиков водки купим и устроим пир!»

А мать Рахиль бизнесмену полушепотом: «Братик, ты закажи на эти деньги неусыпаемую псалтирь. За эту жертву двести человек из ада вымолить можно!»

Представляете, кто о чем, а она все о Царствии Небесном!

— А забыла, как мать Рахиль потом к этому парню подсела и заставила его поминальные записки писать? — вклинивается не без труда отец Георгий. — Тот сидит, как король, и вслух соображает: этого запишу — он мне стакан наливал, того не буду — он червонец десять лет не отдает, этот дровами помог — пишу, тот на жену засматривался — не пишем. Мать Рахиль с ним два часа сидела и умоляла каждого простить и записать на неусыпаемую псалтирь.

— А вы знаете, как она работает на огороде? Да за ней три колхозницы-стахановки не угонятся. Сама худенькая, как былинка, а во-о-от такие мешки с картошкой на себе таскает. Она старца умоляет дать ей самую грязную, самую тяжелую работу. Да с ней так хорошо, что и не объяснить. Как с ангелом. Одна проблема — молчит, как воды в рот набрала…

— Да, по этому вопросу мать Рахиль тебе, Глашенька, не подруга, — улыбается отец Георгий.

— А я согласна! — энергично кивает Глафира. — Пусть! Да я часами смотреть на эту святую могу, рот открыв. Рядом с ней просто находиться… счастье.

Сердце мое сжимается. Застарелая боль, как заноза, колет и ноет. Господи! Ты знаешь, я способен любить, быть верным и терпеливым. Столько женщин встретил я на своем пути. Почему Ты не позволил встретиться с той, которая единственная и на всю жизнь. Ты, знаешь, Господи, я люблю детей и мог бы поднять их столько, сколько бы Ты ни дал. Но я один. Я всю жизнь один, Господи! И никого у меня нет, кроме Тебя. Но эта тоска по своей единственной возлюбленной — это мучительно больно. Милостивый! Дай мне увидеть мой идеал.

…«Да будет свет» — гремит повеление Творца. — «И бысть свет». От первого дня Бытия мира через все первые дни седмиц в будущее летит светоносная стрела утверждения жизни. В такой же первый день седмицы Рождеством Христа воссиял Свет миру. В тот же день светлый голубь Духа Святого благословляет Иоанново Крещение Иисуса на Иордане. И, наконец, отверзаются двери Царствия Небесного, закрывшиеся перед Адамом, — Христос Воскрес! И малой Пасхой все последующие воскресенья связывает светоносная стрела первого дня Бытия.

Ослепление проходит. Я обнаруживаю себя за скалой у дороги. Меня окружает каменистая пустыня, над головой синее безоблачное небо. По дороге бородатый старик ведет на веревке ослика, на котором верхом едут мать с ребенком. Следом идет с мешком на палке через плечо молодой безбородый парень. Мое сердце замирает. Мне раньше доводилось видеть это. Только стоял я тогда не прячась за выступ скалы, а в храме перед иконой палехского письма «Бегство Святого семейства в Египет».

Моя щека впечатывается в скальный базальт. Сердце то замирает, то колотится, то невесомо летает в груди. Я превращаюсь в один большой глаз, впитывающий каждое движение этого замечательного шествия.

Юная Дева прижимает к груди Младенца необычайной красоты. Белой накидкой прикрывает от жаркого солнца нежное тельце в льняных пеленах. Руки с длинными пальцами, алые губы, проницательные карие глаза под черными дугами бровей, златовидные светло-русые волосы, все Ее материнское существо — обнимает, укрывает, ласкает крошечное Дитя. Но почему дивное кроткое лицо Ее так печально? Матерь Господа моего, кто посмел омрачить величайшее счастье Твоего материнства? Кто из матерей вселенной может владеть этим: Совершенный Богомладенец в объятьях Совершенной Матери?

В этот миг открывается нечто страшное: семь мечей пронзают сердце Девы.

Передо мной вырастает стена, которая раскрывается, позволяя увидеть, что за ней. Симеон, один из семидесяти переводчиков Ветхого Завета с арамейского на греческий, замирает в задумчивости над словами пророка Исаии «Се Дева во чреве приимет и родит» и уже хочет исправить «Дева» на «Жена». Но является Архангел Гавриил и останавливает руку его. И обещает Симеону, что не умрет он, пока не исполнится пророчество, и не возьмет он на руки Спасителя мира. Триста лет прожил в ожидании Симеон. И лишь на триста шестидесятом году его жизни в храм, где он служит, Мария приносит долгожданного Младенца, в Котором он Духом Святым прозревает Христа.

К радости великой встречи — Сретению — примешивается боль пророчества. Как к нежному вкусу пасхального ягненка примешивается горечь полынных трав. Симеон произносит: «Тебе оружие пройдет душу» — и семь острых клинков вонзаются в сердце Матери.

В пещере, когда Иосиф ушел за повивальной бабкой, Мария осталась одна. Только волы и ослик своим дыханием и теплыми боками согревали ее. Она готова была к любой боли. Но совершилось чудо: Ребенок безболезненно и беспрепятственно, ярким огненным светом появился в мир. Мария в миг рождения ощутила себя неопалимой купиной, горевшей и не тронутой Божиим огнем. Когда яркость света, озарившего пещеру, ослабла, глаза Марии увидели Младенца, руки впервые обняли Его ароматное тельце, а губы поцеловали розовые ланиты. Затем Она спеленала Младенца и приложила Его к груди. В этот миг в пещеру вошли Иосиф с Соломией. Старушка не поверила словам Марии, что роды прошли безболезненно, не нарушив девственной неприкосновенности пречистого тела. Соломия протянула руки, чтобы помочь роженице своими обычными повивальными средствами, но рука ее, будто кем-то остановленная, застыла в воздухе и засохла. Мария сжалилась над старушкой и приложила ее безжизненную руку к Младенцу — и сразу прошла болезнь и ожила рука.

Затем в пещеру пришли пастухи из высокой башни Эдер, что стояла невдалеке. Они со страхом поклонились Младенцу и рассказали, как явился им Архангел Гавриил в великой сияющей славе и приказал идти сюда, чтобы увидеть «Младенца повитого пеленами и лежащего в яслях». При этом множество ангелов на раскрывшихся небесах пели: «Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение». Поклонившись Богомладенцу, они радостные ушли возвестить всем о Рождении Спасителя.

Следом на верблюдах приехали мудрецы-волхвы, ведомые светом яркой звезды, остановившейся над пещерой. Они сняли свои сандалии и со страхом вошли в убогий вертеп. Халдейский царь седобородый Мельхиор с поклоном положил к ногам Марии с Иисусом на руках ливан, или ладан, как благовония Богу. Перс Валтасар, молодой и румяный, — золото, как Царю царей. А смуглолицый царь Эфиопии Каспар — смирну, погребальные благовония — как смертному человеку. Так они дарами исповедали единство Божие и человеческое в Царе над всеми царями мира.

… И вдруг, после этих великих знамений — «оружие пройдет душу»!

Но это еще не все. До Святого семейства через странников и торговцев дошел страшный слух: звероподобный Ирод перерезал четырнадцать тысяч младенцев до двухлетнего возраста. Люди рассказывали, что весь Вифлеем с окрестностями залит детской кровью и материнскими слезами.

Вот почему юная Дева так печальна. Любая другая мать, наверное, повредилась бы рассудком от этого навалившегося огромного черного горя. Но к груди юной Марии льнет Младенец, Которого псалмопевец Давид назвал «Мудрее старцев». Как только сердце Матери переполняет горе, а на лице появляется тень печали, так ручки Богомладенца гладят Материнские щеки — и мирное утешение гасит волну отчаяния.

На миг распахиваются небеса, и становится видимым множество ангелов Божиих, взирающих на лицо Марии. Малейшее движение Богородицы волнами пробегает по всем ангельским чинам. Светозарные ангелы трепещут от легкой печали, отражающейся на прекрасном лице от горя, и веселятся радостному умилению, когда Она целует Дитя.

Прекрасная и пречистая, обрадованная и пораженная горем, такая близкая и непостижимая в величайшей радости материнства и бесконечной печали вселенской скорби. Ты богоподобным молчанием покрыла царственные тайны Своего земного пути. Молчаливая Страдалица наша! Матерь Господа моего, Мать всех матерей и моя Мати! Подними свои дивные глаза, полные слез, взгляни на меня, недостойного. Ты видишь, Пречистая, я готов умереть за Тебя, я готов дорогой лечь под копытца Твоего ослика, готов стать платком, впитывающим слезы Твои бесценные…

В эту секунду из скальных укрытий со свистом и гиканьем, с воплями и дикими гримасами выскакивают на дорогу и окружают Святое семейство разбойники. Я порываюсь выбежать из своего укрытия и броситься спасать, защищать, драться; а если нужно, то и телом своим заслонить — но твердая рука Ангела удерживает меня, снова прижимая к теплому базальту. Я здесь только созерцатель. Лишь прозрачная тень испуга проносится по лицу Марии, и руки ее прижимают Дитя к груди, но ручка Младенца легонько касается материнской щеки — и кроткий покой сходит на лик Пречистой. Младенец поворачивается личиком к разбойникам и взгляд Его безмятежно устремляется на одного из них, самого сурового, сильного и спокойного.

Что я вижу! Как вместить человеку это? Детские округлые глазенки — и такая Божественная мудрость властного взгляда Царя на Неприступном троне Материнских объятий. Младенец молчит, лишь крохотные розовые пальчики едва заметно перебирают тонкое бежевое сукно на предплечьях Матери. Солнечные лучи освещают личико Младенца, а кажется, что оно само ярче солнца освещает все вокруг.

Суровый разбойник от взгляда Младенца, от небесной сияющей красоты Его, от нечеловеческой кротости Девы — сначала каменеет, потом бросается на подельников и сильными руками отбрасывает от Семейства за свою широкую спину. Зная, что атаман за ослушание может свернуть голову, они затихают, во все глаза наблюдая за событиями. А разбойник качает огромной дремучей головой, белозубо улыбается и грубые уста его изрекают необычные слова:

— О, если бы даже Сам Бог сошел на землю, то и Он не был бы прекраснее этого Младенца.

Лицо Марии озаряется тишайшей радостью и Она произносит:

— Придет время, и это Дитя щедро возблагодарит тебя, добрый человек.

Что за голос! Такого мелодичного, кроткого, ласкового голоса никто не слышал на земле. Итак, происходит великое преображение разбойника. Он так же груб и страшен, но в будущем уже совершается его покаяние на Кресте Голгофы, где ему обещано нынешним Младенцем восхождение в Царство Небесное.

Дитя переводит взгляд на окаменевшего Иосифа, тот приходит в себя и дергает поводья. Под зачарованное молчание Святое семейство продолжает путь. И скрывается за серой каменной горой.

— Ангел, — спрашиваю, потрясенный, — почему я видел Пречистую Богородицу?

— Ты хотел увидеть идеал возлюбленной.

— Я просил увидеть мой идеал.

— Пресвятая Богородица и есть твой Идеал. Другого идеала жены в твоей жизни не будет. Пречистая Царица для тебя — всё!

Старец

— Страннички, — слышу голосок старца, — пойдемте, поговорим.

В келье старца угол увешан иконами. Мирно теплятся три лампадки красного стекла, отбрасывая теплые блики на стены. На полках, столе, в шкафу — множество книг. Старец садится за стол в кресло, мы с Валерием рассаживаемся напротив.

— Значит, странничаем. Так. Готовьтесь к Причастию.

Он замолкает, поглаживая седую бороду. Затем кладет руки на подлокотники и замирает, опустив голову в черной бархатной скуфее. Кажется, он спит. Мы ждем.

— Возьмите у отца Георгия подрясники, — произносит он, наконец. — Благословляю на службы надевать. Алтарничали? Вот и поможете. Путь ваш в монашество. Так что привыкайте. Да и собирает это человека, дисциплинирует.

— Да какой из меня монах, батюшка! — подпрыгиваю на стуле.

— Знаю, знаю, — успокаивает он, — все так говорят. Но со временем принимают постриг. Да и не сегодня же это будет. Господь все устроит так, что сам умолять еще будешь. Художница французская тоже, поди, ни думала, ни гадала, что приедет в Россию и в скиту поселится. А видишь, как все устроилось. Она такой подвиг готова нести, что я, убогий, даже на Афоне с таким не сталкивался.

Старец поднимается, делает знак встать на молитву. Келья наполняется его неожиданно мелодичным голосом. Воздух уплотняется, как перед грозой. Грудь сжимается, как от стягивания жгутом. Страх и отчаяние накатывают, несколько минут держат у края пропасти и отходят. Отступает враг под ангельским натиском. Голову проясняет необычная свежесть. Затем покой сходит в сердце…

… В жаркий полдень работаем на винограднике. Носим воду из источника, что на нижней террасе. С соседней пасеки залетают к нам пчелы и жужжат над головами. Истошно стрекочут вездесущие цикады. Старец секатором обрезает усы и побеги, пожелтевшие листья. Когда рядом работает согбенный от многих трудов пожилой монах, мне, молодому послушнику, роптать на тяжелую работу стыдно. Изредка поглядываю в его сторону. Старческие губы непрестанно что-то шепчут. Видимо, это не умное делание — насколько мне известно, старец имеет благодатную непрерывную молитву. Значит, это что-то сверх того, например, молитва об урожае, о нас, чадах его.

С месяц назад ранним утром возвращался я из Лавры, где покупал лампадное масло и вино для Причастия. А также оформлял документы на жительство. Весь день пробегал в суете, измотался. Заночевал в архондарике у знакомого отца Аникиты, добрейшего монаха. В миру он был очень богат. Здесь на свои деньги построил гостиницу, куда поселяет странников. С кого-то деньги берет, но с нищих и таких, как я — никогда. Причем обмануть его невозможно: он лукавство человека насквозь видит. Разбудил меня отец Аникита в ту ночь перед самым рассветом, благословил образком «Достойно есть» и лукума еще в утешенье дал. Вот такой он человек Божий — отец Аникита.

Дошел я до нашей каливы в то утро быстро. Как из каливы в Лавру идти, так ноги свинцом наливаются. А обратно — лечу, как на крыльях. Подхожу к келье старца, чтобы покупки ему отдать, и замираю на пороге. Первое, о чем я подумал, — к нему большой хор из Лавры приехал. Уж такое дивное пение оттуда раздавалось — я такого не слышал никогда. А из щелей старенькой, почерневшей от времени двери лился яркий свет и аромат ладана, наверное, очень дорогого — у нас таких ароматов ладан не дает. Стоял я у двери старца и вдруг — хлоп на колени, будто ноги от слабости подкосились, и замер я. Так и простоял до конца литургии, замирая от страха и счастья, наслаждаясь дивным хоровым пением и чудным ароматом.

После отпуста вышел на порог старец и с улыбкой склонился ко мне. Благословлял, а от рук его и бороды приятно так пахло, и словно свет исходил. На лицо его и глаза я уж и смотреть боялся.

— Что за хор служил вам, отче? — спросил. — И куда они подевались?

— Что ты, чадо мое милое, нет никакого хора. Разве ты не видишь — я здесь один?

— А кто же так красиво пел?

— Ангелы Божии, дитя мое. Когда мы чего-то не можем сами, ангелы нам всегда помогают в служении.

… Однако на звоннице дают бой к молитве: время становиться на часы. Все как один, оставляем работу и направляемся в каливу. Вычитываем часы по четкам. Делаем по глотку святой воды. И я собираюсь выходить на работу. Но старец останавливает меня за рукав, извиняющимся тоном просит помочь ему. Каково мне, молодому послушнику, слышать эти смиренные слова человека, путь которого похож на жития святых? Какое счастье помочь тому, к которому съезжаются со всего света жаждущие истины и его святых молитв.

Он приводит меня в свою келью, и я со страхом впервые вхожу под святые своды. В углу на полках и на столе десятка два обычных икон. Здесь грубая кладка из необтесанного камня. Маленькие окошки. По углам, там и тут, паутина. На полу замечаю каменную плиту с двумя ямками, протертыми коленями. Это место постоянной молитвы старца. В задней стене маленькая дверка — это, наверное, вход в его подземную церковь. Сказывают, старец сам ее выкопал в скале много лет назад, когда один здесь спасался.

Он также смиренно, как равного, просит меня помочь снять подрясник и протереть ему спину. Под ветхой ряской, выцветшей на солнце до серого цвета, исподняя рубашка, мокрая, в красных пятнах от клопов. Осторожно помогаю снять эту ветхую тряпицу, готовую порваться у меня в руках, кладу на лавку. Беру тряпку, смачиваю в тазике с водой и подхожу к обнаженной спине. Сквозь кожу проступают все позвонки и ребра. Но что это? Кожа на спине изрыта огромными оспинами, размером с блюдце. Спрашиваю, что за болезнь оставляет такие рубцы.

— Это мирская грязь из меня выходила, чадо. Когда я молодым пришел в монастырь, то узнал, что монахам не должно мыть тела. Вот мыться и перестал. Работа была тяжелая: мы строили тогда эту каливу. Камни, глину, бревна на себе носили от самого моря. Недели через две пошли у меня по всему телу волдыри. Внимания на них не обращал. Работаю и работаю. Потом волдыри стали расти и лопаться. От гноя рубашка вся мокрая была. А я внимания не обращаю. Мне не до этого: послушание, работа. Ночью сменю рубашку и снова работаю. Так за месяц из меня вся грязь мирская из тела и вышла. А раны затянулись и зажили. С тех пор в теле мир поселился. Но это так, малое дело.

Старец медленно надевает сухую рубашку. Садится на стул и после недолгого молчания говорит:

— Что тело? С душой проблем у нас побольше. Вот когда на пятом году монашества мне Господь брань блудную попустил — вот это, дитя мое, страшно было. До прихода на Святую гору, веришь ли, женского тела обнаженного не видывал, в девстве пребывал. А тут перед моими глазами, как живые… Страшно вспомнить, что видел я, какие мерзости мне враг показывал. И палками я себя до крови избивал, и по земле катался, и ревел, как медведь раненый; даже на кусты терновника бросался, в самые колючки — ничего не помогало. Одно знал, что Господь рядом, значит нужно терпеть и бороться. Так без сна, почти без еды и питья, в мучениях семь лет прошли. А потом мне эта образина на глаза явилась, я бросился на него, что есть сил ударил — он и убежал. Целый месяц рука потом смердела. Но брань прекратилась. И покой сошел в душу.

— Отче, я такого не выдержу, — вздыхаю сокрушенно.

— Не волнуйся, Господь не даст тебе искушений сверх сил. У тебя, дитятко, другая брань будет, помягче, но тоже несладкая: уныние. Так ты уж знай, чем его бороть: акафистами, послушанием, терпением. Словом, смиренной радостью. А как полюбишь Господа всем сердцем, как научишься всему, что Он дает тебе, радоваться и благодарить Его за милость — так и отступит враг. И никогда ничего не бойся — Господь всегда рядом, Он тебя врагу не отдаст. Я молил Пантократора и Панагию о тебе. Все будет хорошо.

Правнуки Моисея Мурина

Утром получаем от батюшки послушание.

— В «пещеру братьев-разбойничков» поселились новенькие. Они еще не привыкли к скитским порядкам. Их нужно немного присмирить. Дозволительно даже по обстановке применить «мануальную терапию», — улыбается он, разглядывая мои избитые костяшки кулаков бывшего боксера.

— Благословите, — вздыхаю.

Идем по улице. Навстречу Глафира. Вопрошает:

— Камо грядеши, братья?

— В «пещеру».

— Вы что, с ума сошли? Не ходите — побьют.

— Значит, побьют…

— А что толку?

— Не наше дело. Если старец послал, значит толк будет.

Только Глафира отходит, как перед нами вырастает объемная фигура отца Георгия.

— Вы же интеллигентные люди. Как можно с этим «на-дне-горького» дело иметь?

— Они люди.

— Какие люди! У них ручонки по самые локти… Опомнитесь! Это же сброд.

— А я еще хуже, — ставлю себе диагноз.

— Я тоже, — отзывается Валерий.

— Ну, идите, коли так. И не таких они били. Смиряйтесь…

Третьей к нам приступает мать Рахиль. Она как призрак отделяется от тени дома, бесшумно вспархивает на дорогу, с трудом поднимает от земли оленьи глаза, полные слез.

— Это дети, — шепчет она умоляюще. — Изуродованные, больные, всеми брошенные — но дети Божьи. Будьте с ними поласковей, пожалуйста. Прошу вас.

— Мы постараемся, мать Рахиль. Благословите.

Входим в одну из келий скита — а попадаем будто в камеру Бутырки. Двухъярусные нары с развешанным между ними грязным тряпьем, длинный стол, за которым по-свойски играют в карты; сквернословие, блатной жаргон, табачный дым, черный чифирь в стеклянной банке. На обнаженных плечах и пальцах синие наколки с русалками и могильными крестами. Надо же! И на воле, и в скиту рядом со святынями, а все как в зоне устроили. По привычке.

— Мир вашему дому, — приветствую население.

— Это еще что кто? — традиционным хрипом откликается самый толстый.

— Братья ваши во Христе, — отвечаю миролюбиво.

— Шли бы вы отсюда пока живы, гы-гы-гы.

Судя по тому, что смеются все до одного, без кулаков не обойтись. А не хочется. Ох, как не хочется.

— Мне поручено объяснить вам, как нужно вести себя в этом святом месте. И очень прошу внимательно выслушать.

— Это что, меня тут разная мелочь поучать будет? Ах, ты…

Уворачиваюсь от протянутой к моему носу руки толстяка и автоматически легонько тычу кулаком в солнечное сплетение и под открытый подбородок в кадык. Толстяк сдавленно сипит и садится на пол.

— Потерял ты форму, брат. Тебе курить бы бросить.

Заботливо подхватываю его подмышки и сажаю на ближайшие нары. Боковым зрением наблюдаю за реакцией остальных. В этот момент происходит неожиданное. Один из зеков вскакивает, растопыривает синие пальцы и, приседая на каждое слово, истерично возглашает:

— К вам человек по-братски обращается! Как к людям. Они православные. Поняли? Прости Господи! Это из колючки зоновской можно удрать, а здесь никто не держит, но от Бога никуда не удерешь! Господи, помилуй! — он размашисто крестится и глубоко со стоном вздыхает.

Видимо, эта искренняя проповедь на доступном языке производит на контингент необходимое впечатление, потому что следует рассудительное предложение:

— А чё, — вскакивает другой, — Санька прав. Давай, братишка, — обращается он ко мне, — говори по делу.

— Если позволите, возлюбленные братья, я сначала кое-что расскажу, — произношу как можно серьезней, с трудом сдерживая улыбку.

— Да вы, садитесь, братки, — сипит оживший толстяк и кивает нам с Валерием на лавку. Потом указывает пальцем на Валерия с иконой на груди: — А друг твой чё молчит?

— Он не молчит. Он вопит, только внутренне.

— А-а-а!..

Дальше следует рассказ из Евангелия о раскаявшемся разбойнике, который во время бегства в Египет спас святое Семейство.

— И чё, реально этот, со 162 статьей, первым в рай попал? — открывает рот толстяк.

— Точно, — киваю авторитетно. — Только не «этот со статьей», а раскаявшийся грешник, всенародно исповедавший Иисуса Господом и моливший о поминовении в Царстве Небесном. Его молитва на каждой церковной службе сейчас читается.

— Ты дальше, дальше давай, браток, — сипит толстяк. — Это хорошо пошло.

— Еще одна история. Долгое время весь Египет держал в страхе атаман Моисей Мурин со своей бандой. Родом он был из египтян, лицом смуглый, поэтому носил прозвище «Мурин».

— Кличка?

— Прозвище… Но вот однажды Господь призвал его к покаянию, и он пришел в пустынный монастырь. Знаете, когда Господь видит готовность человека принять Его сердцем, призывает к Себе, и тогда человек все бросает. Все! Много лет провел он в молитвах, слезах раскаяния и послушании. И стал хорошим монахом. Потом захотел он еще больших подвигов, ушел в пещеру и стал отшельником. Однажды на него напали четверо разбойников из его бывшей банды. Он их связал и на себе, как снопы, принес в монастырь.

— Неужто порвал?

— Нет, конечно. Он уже не мог обижать людей. Спросил, что с ними делать. Старцы приказали ему развязать их и отпустить. Подельники узнали бывшего атамана и удивились его перемене. Это так их поразило, что они раскаялись и тоже стали монахами. Их примеру последовали многие другие разбойники.

— И чё, все завязали?

— Ну да. Славным иноком стал Моисей! Выстоял он в сильной брани с сатаной, сражаясь постом, молитвой и бдением. Ночью, чтобы не спать, он за несколько километров носил воду старцам-пустынникам. Однажды, когда у колодца он набирал воду, сатана ударил его по голове, да так сильно, что целый год пролежал он при смерти. Авва Исидор объяснил Моисею, что брань ему попущена, чтобы он не возгордился от своих великих трудов. По молитвам аввы получил он исцеление, и брань прекратилась. Так приобрел Моисей мир душевный и власть над бесами. Но не закончились на том испытания. Монахи до последнего дыхания ведут непрестанную войну с тщеславием. Когда правитель той страны решил познакомиться с подвижником, Моисей убежал от него. Он скрывался от славы, но простых людей принимал с гостеприимством и сам их кормил, отвечал на вопросы. Искушали его и монахи, пытаясь уличить в грехах. Они упрекали его, обзывали и даже оскорбляли.

— Зачем?

— Испытывали. Это такой способ воспитания. Но Дух Святой, живший в Моисее, учил его смирением и кротостью достойно побеждать искушения. Так рукоположили его во священники. С ним вместе подвизались семьдесят пять человек — целый монастырь. А погиб он мученически. Во время нашествия варваров он отказался бежать от них, сказав, что давно ожидает именно такой смерти, чтобы исполнились на нем слова Господа: «Взявший меч, мечом погибнет». С ним остались шестеро монахов и тоже были зарезаны варварами. Один из бежавших монахов видел из своего укрытия, как небо открылось и семь ангелов с венцами в руках сходили к убитым. Так Господь прощает страшные злодеяния и за искреннее покаяние прославляет даже раскаявшихся разбойников.

— А как это — раскаяться?

— Это значит вспомнить все свои грехи за всю жизнь, возненавидеть их, потом на исповеди все до одного вслух назвать и просить о прощении Господа. Если нужно, то понести наказание — епитимью. А потом всю жизнь о них плакать и сокрушаться.

— А мы уже за свои статьи ответили. Вышли на волю, как говорится, с чистой совестью.

— Если вы грехи не сожжете в таинстве исповеди, они на вас останутся навечно. И вы их унесете с собой на тот свет. А там за грехи бесы в ад утащат. Потому что это бесы соблазняют во грех людей. А после смерти заявляют на грешников свои права.

— Это вроде шантажистов?

— Да, похоже. Так что без исповеди никак не спасешься. Нам церковные таинства Сам Господь оставил, чтобы через них мы спасались.

— А что там, в аду, плохо что ли?

— Самые страшные мучения на земле покажутся по сравнению с адом пятизвездочным санаторием.

— А ты откуда знаешь?

— Я там побывал…

— Ну и как там?

— Заклятому врагу не пожелаю в ад хоть на секунду попасть. Самое страшное — это полная безнадега. На земле человек знает, что всему плохому приходит конец. После ночи — утро, после зимы — весна, от сильной боли — обморок и так далее. А там в аду нет времени, поэтому даже секунда покажется вечностью. На земле всегда есть добрые люди, которые могут тебе помочь, посочувствовать. С людьми можно договориться, как-то их смягчить. А бесы беспощадны. У них одна цель — как можно больше мучений из тебя выжать. Они этим питаются, как вы картошкой. И еще там человек остается совершенно один. Представьте себе: тебя жжет страшный огонь, червь тебя жрет, смрад стоит, бесы над тобой издеваются — и никто тебе не поможет. Каждый грешник в аду занят только своими мучениями.

— А какие у нас грехи? Ну, кроме тех, за которые срок получили?

— Ну вот, пожалуйста, то, что на поверхности лежит. Сквернословие — это хула на Бога и Пресвятую Богородицу, молитва сатане. Курение — это каждение бесам, ритуал черной магии. Карты — издевательство над христианскими святынями: крестом, копием, губкой и сердцем. Христиане свято почитают эти образы, которые символизируют распятие Господа, взявшего все грехи мира на Себя; а колдуны и игроки в карты их уничижают.

— Вот это да…

— Мало? Вот еще: презрение к Церкви, к Божиим таинствам и молитве, не соблюдение постов, церковных праздников, нарушение обетов крещения, ложь, драки, лукавство, воровство, обман, блуд, зависть, праздность, самолюбие, тщеславие, гордость, немилосердие, и так далее. Я назвал только самые страшные, за которые вечная погибель. На самом деле их гораздо больше. Какие-то на первой же исповеди человек оставляет, а с некоторыми приходится бороться много лет. Работы хватит на всю оставшуюся жизнь. Так что, братья разбойники, хватит каждый день на ступеньку в ад спускаться. Раз Господь призвал вас сюда, значит вы избраны для спасения. Не многим оказывается такая честь — быть избранником Божиим. Так что начните спасаться. Прямо сейчас, в эту минуту. Давайте приготовимся к исповеди. Поверьте, братцы, это будет самое лучшее, что вы когда-нибудь делали. Вы испытаете счастье. День первой исповеди — это самый светлый день в жизни.

— Давай, браток. Чё делать? Говори.

Только поздней ночью заканчивается изнурительная исповедь. После горячих молитв, рыданий, причитаний и слез радости, мы расходимся по кельям. Потрясенные и притихшие, раскаявшиеся разбойники молча уходят к себе. А перед моими глазами так и стоит картина: кающийся разбойник называет грехи, слезы неудержимо льются из глаз, его голова все ниже склоняется на аналой, а рука старца гладит, гладит эту склоненную голову. Так отец успокаивает повинившегося любимого сына. И в этом отеческом касании так много: и прощение, и снисхождение, и мудрость, и успокоение. Старец очень устал, но шутит:

— Они наивны, как дети. Значит, говоришь, проповедь на блатном жаргоне? Ну, насмешил! А ты что за руку держишься?

— Мне пришлось ударить этой рукой. А теперь она немеет, будто сохнет. Пальцы не слушаются, как чужие.

— Значит, пострадал за благое дело. Радуйся: твоя жертва принята Небесами. Давай, маслицем от святых мощей помажу, — он достает пузырек и крестообразно помазывает руку. — Вот так. Скоро пройдет. Ну ладно, поработали, пора и на покой. Ангела-хранителя вам. Покойной ночи.

Когда начинают молиться

Но так получается, что эту «покойную ночь» доводится мне провести в тюрьме.

…Если в других камерах заключенные шутят, смеются, развлекаются, убивая время, то здесь все не так. Камера смертников выглядит вполне обычно: двухъярусные нары, стол в тесном проходе, окно с толстой решеткой, в углу традиционная параша. Необычен здесь сам дух. Попадая сюда, заключенный становится обреченным. Все пути назад, на волю отрезаны. Впереди — только смерть. Поэтому здесь все больше молчат.

Оживление наступает лишь с приходом охраны. Дверь еще и скрипнуть не успела, слышен лишь скрежет ключа в замке, а все сжимаются в комок, пытаясь стать невидимыми, в который раз надеясь обмануть судьбу, суд Божий, или фортуну, как это здесь называется. Вчера увели Сынка, молодого парнишку, который задушил собственную мать. На вопрос «зачем?» ответить парень не мог: был невменяем, себя не помнил. Как затравленный зверек, трясся всем телом и по-звериному выл, когда ему надевали наручники серые бездушные охранники. Последний его взгляд так и впечатался в память. Казалось, его выпученные глаза горели детским вопросом: «почему я?».

К полудню в камере сгущается духота. Молчун со второго яруса спускается на пол. Меня к нему притягивает с того дня, как сюда перевели. Он спокоен. Только отчего? Что там в его бритой голове: паралич обреченности или бесшабашная храбрость? Подсаживаюсь к нему. Молчун не против, но головой в мою сторону даже не повел. Полузакрытые морщинистыми веками глаза опущены. Крепкие руки обнимают колени. Свежие ссадины на впалой щетинистой щеке и потрескавшихся губах будто покрыты ржавчиной.

— Молчун, ты смерти боишься?

— Конечно. Я же человек. Даже коровы, которых гонят на бойню, чувствуют приближение смерти и кричат от ужаса.

— Почему же ты спокоен?

— С чего ты взял? — ухмыляется он, впервые проявляя эмоции.

— Ты даже не вздрагиваешь, когда вертухаи входят.

— А просто надоело.

— Мне страшно, брат, научи меня спокойствию, — шепчу я пересохшей глоткой.

— Я тоже, брат, поначалу затосковал. Трепыхался все чего-то, роптал на судьбу. А потом вдруг подумал, чему быть, того не миновать. Значит, так нужно. Значит, я это заслужил. Да будет на все воля Божья. Как такая мысль ко мне пришла, так я и успокоился. И сейчас только молюсь. Никогда раньше не молился, а тут вдруг слова сами приходят. И такие красивые, просто удивляюсь.

— Ты скажи мне, какие слова? Я, может быть, тоже начну молиться.

— Ну, ладно, хм… вот, например: «Господи, спаси, сохрани и помилуй меня самого худшего», «Пречистая Богородица, очисти меня от всего, что Тебе во мне противно», «Святой Никола-Чудотворец, сделай чудо спасения моего», «Ангел мой хранитель, не оставь меня и будь со мной до конца».

— Действительно здорово! А ты, правда, раньше не умел молиться?

— Правда, правда… — ворчит Молчун. — Я так думаю, что это Бог меня научил. А то кто же? А еще тебе скажу вот что, — он склоняется к моему уху. — У меня мысль такая появилась неожиданно. Может быть, я здесь и сижу, в этой камере смертников, чтобы научиться молиться. Когда смерть рядом ходит, это самое главное дело. Ты послушай, что я еще надумал-то. Православные тоже друг друга «братом» называют. Только зеки и православные — понимаешь? Это не случайно.

— Да, брат, здорово ты меня научил. Спасибо.

— Чего там…

Хирург прилипает к двери ухом и громко шепчет:

— Идут!

Все затаились и окаменели. Я же вместо обычного страха размышляю про себя, как этот недоросток по кличке Хирург мог убивать ножом и расчленять тела здоровенных мужиков. Кажется, на него дунешь — он переломится. Наверное, зло добавляло ему сил в «мокрых» делах. Несчастный, заблудший парень! «Господи, прости его». Ключ оглушительно гремит в замке, и на пороге вырастают двое из трех охранников. «Господи, спаси, сохрани, помилуй меня, самого худшего!»

Сержант в полной тишине подносит к глазам мятую бумажку. Хрипло называет фамилии. Это фамилии моя и Молчуна. Значит, сегодня пришел наш смертный час… «Ну, что ж, да будет на все воля Божия», — спокойно произношу про себя. Мы встаем и протягиваем руки под наручники. И вдруг сержант произносит:

— Верховный суд пересмотрел ваши дела после кассации. Высшая мера вам заменяется заключением в колонии обычного режима. Руки за спину. На выход, марш!

Выходим в коридор. Здесь сержант спрашивает:

— Чем это вы так нашему генералу угодили, что он за вас самолично хлопотал?

«Слава Богу за все!» — только и способен я произнести. Мысленно.

Утром после службы ко мне подходит Саша-Кумпол, который поддержал меня в разговоре с зеками. Приглашает зайти в «пещеру братьев разбойничков». В горнице кроме нас никого. Население в полном составе ушло в лес по грибы.

— Как братья неофиты чувствуют себя после исповеди? — интересуюсь из вежливости.

— Присмирели, родимые. Только надолго ли? Может, кто и останется, конечно, а другие-остальные все одно в бега подадутся. Оклемаются, откормятся, пересидят зиму, и, снова-здорово, на волю. Но только по себе знаю, не будет им покоя в шалой жизни, пока обратно к церкви не прилепятся.

Внешность он имеет колоритную: плечистый, коренастый, длинноволосый, через всю левую щеку глубокий шрам, один глаз закрыт, другой смотрит исподлобья прямо тебе в переносицу. Руки обычно висят вдоль тела. Когда говорит, корявые пальцы привычно растопыриваются. Голос хриплый. Половины передних зубов нет. Когда волнуется, физиономия становится страшной, даже дикой. При этом — добрейший парень, тонко чувствующий собеседника. Разум его неожиданно глубок. По привычке скрывает многое из того, что ему пришлось увидеть и пережить.

Поэтому с интересом выслушиваю его историю появления в скиту.

— А я ведь тоже странничал, брат. Давай присядем.

Он включает кипятильник, наливает мне крепкого чая из литровой банки, придвигает кусковой сахар и ванильных сухарей из сельпо.

— Да-а-а… Все правду искал, брат Тихон. Людей разных расспрашивал. Хотел узнать, как мне жить дальше. Я ведь трижды сидел за разбой. А в последний раз чуть было не подсел на полную катушку. Там на деле один из наших человека порешил. Я и узнал-то об этом только от следователя. Светило мне пятнадцать лет строгача. Я бы оттуда живым не вышел: года-то уж немолодые.

Он вздыхает, прихлебывая чай. Вскидывает на меня глаз, убеждаясь в моем интересе. И, почесав затылок, продолжает:

— Помню, сижу в камере и всю свою жизнь с детства перебираю, год за годом. И тут вспомнил свою бабку. Как она меня, салажонка, молитве «Отче наш» учила. Да еще говорила, что придет время, и молитва эта спасет меня от несчастья. С тех пор я ее забыл, конечно. Спросил сокамерников, кто помнит. Один мне ее продиктовал, а я записал. Потом из сала и тряпки свечку слепил. Потом икону Иисуса Христа на картонке карандашом нарисовал. И стал каждый день по сто раз читать молитву. Братва смеялась надо мной! А я молился и молился. Упрямый был, да и надеяться больше не на что.

Он встает, вынимает из-под подушки потертый молитвослов, извлекает из него клочок потрепанной бумаги, разворачивает. Там изображен Спаситель. Грубовато, расплывчато — но узнать можно. Бережно возвращает иконку в молитвослов и садится на свое место.

— После каждой молитвы просил я у Бога одного. Чтобы мне не пятнадцать, а три года дали. И лучше бы «химии». И вот на суде объявляют приговор. Всем остальным от пятнадцати до восьми, а мне три года «химии». Вот так Господь меня и спас. После отсидки стал ходить по стране и правду искать. Криминалом больше заниматься не могу и не хочу. А с другой стороны, ничего больше ведь не умею. Ну, конечно, пилить-строгать, как всякий мужик могу. Но, в общем, пришлось учиться жить по-новой. Ходил, халтурил, на пропитанье зарабатывал, да в церкви при случае заходил. Там этот молитвослов мне и подарили. Я с ним с тех пор не расстаюсь. А икону эту самодельную как зеницу ока берегу.

— Так как же сюда попал?

— А вот как. В соседнем райцентре взяли меня в ка-пэ-зэ, документы проверить. Сидел там с нами лысый такой парень в кожанке. Ну, голову бреют они еще.

— Скинхед, что ли?

— Ну да, вроде того. И давай среди нас агитацию разводить. Давайте, мол, черных из России гнать, вроде все наши беды от них. А я вижу, что парень подсадной. И глаз у него черный, как у беса. Выходим мы с ним на волю вместе. А он меня продолжает в свою лысую банду тащить. Да так громко заливается, что понял я: точно стукач. Тогда я ему и говорю: «знаешь, браток…»

Тихон привстает с места. Автоматически растопыривает персты. Лицо его приобретает свирепый вид: шрам корежит щеку, рот напряженно открывается, обнажая редкие кривые зубы; единственный глаз мечет молнии, длинные волосы торчат во все стороны — в общем, чистый разбойник с большой дороги при исполнении служебных обязанностей.

— …Ласково так говор-р-рю: «Да бла-го-сло-вит те-е-ебя Господь!» Лысый как деранул от меня — только пятки засверкали.

— Здорово!

— Я ж говорю, глаз у него черный был. Такие благословения всегда боятся… Потом сюда пришел. А батюшка принял меня по-доброму. Накормил. Одежонку подбросил. Пожить разрешил. А про этих лысых…

— Скинхедов?

— Ну да. Вот что он сказал. Этот, цивилизованный мир, значит, вырастил себе врагов среди мусульман и негров, а сам с ними справиться не может. Вот нас на них через этих лысых… скин-хен-дов… и натравливают. А нам, православным, нельзя ненавидеть никого. Нам Господь завещал любить всех, даже врагов. Правильно, брат?

— Точно, Александр. Но, здорово ты его!.. — качаю головой. А сам понимаю, что уже полюбил этого человека, что мне очень уютно здесь, и расставаться с ним не хочу.

Собеседник смущенно улыбается. И с видимым удовольствием тихо повторяет:

— Да благословит тебя Господь!

Фолиант

— Батюшка, отец Георгий сказал, что у вас есть какая-то книга уникальная.

— Самая уникальная книга, детки, это Библия. А все остальное по сравнению с ней — это так… Есть книга, есть. Вот она.

Старец встает, открывает шкаф и достает толстую книгу в коленкоровом переплете. Осторожно кладет ее перед собой на стол.

— Вы, наверное, слышали легенду о Вечном жиде? История эта имеет отголоски в культуре многих народов, как европейских, так и арабских, и даже тюркских. Имен у этого несчастного тоже много: Агасфер, Бутадеус, Эспера-Диос, Картафил, Малх, Кустандэ. Сначала история эта передавалась устно, как Палестинское предание, основанное на Страстях Господних. Затем кругами разошлась по всему миру в разных литературных обработках. Впервые в записанном виде она появилась в тринадцатом веке в виде рассказа английского монаха, вошедшего в «Большую хронику» Матвея Парижского. Там пересказывались слова архиепископа армянского о личной встрече в 1228 году в Палестине с современником и оскорбителем Христа — Иосифе Картафиле. Когда Господь остановился рядом с ним, отдыхая под бременем креста, тот грубо ударил Спасителя и сказал: «ступай мимо, иди на смерть». На что Иисус, ответил: «Я пойду, но ты не умрешь до Моего возвращения». С тех пор этот несчастный скитается по земле в ожидании Второго пришествия Христа. Доживает до ста лет, потом тяжело заболевает, но каждый раз после болезни с одра встает тридцатилетним, каким и был во время своей трагической встречи с Господом.

— И что же, эта история произошла на самом деле?

— Слово, как известно, имеет материальную силу. Даже ложь опирается на реальные факты, только подаются они в извращенном виде. Думаю, что это правдивая история. Во всяком случае, эта книга, — старец положил руку на фолиант, — излагает историю о православном монахе, который был оскорбителем Христа, но раскаялся и крестился. Повествование здесь ведется от первого лица. Называет он себя «я», прибавляя уничижительные определения.

— И насколько можно ей доверять?

— Насколько сердце подскажет. Даже если это литературный вариант легенды, в этой книге множество замечательных мест, в том числе пророчеств. Интересно другое. Она существует в одном экземпляре. И сколько ни пытались ее размножить, копии исчезают. Или сгорают, или тонут, или бесследно пропадают.

— А вам, батюшка, как она досталась?

— Ко мне эта книга перешла от духовника. Ему — от его духовника. Так и передается: из рук в руки, из рода в род.

— А какой период она охватывает?

— От Страстей Господних до наших дней. Будущее здесь подается в пророчествах.

— Как же до наших дней, если ей уже не один десяток лет?

— В том-то и загадка! — улыбается старец. — С каждой передачей в следующие руки каким-то образом дописываются новые главы. Как бы из пророчеств события переходят в современность.

— Мистика…

— Да. Еще одна особенность. В каждом поколении ее пытаются размножить, но все экземпляры теряются, кроме одного. И в этом экземпляре каждый раз появляются новые страницы с новыми событиями. И происходит это после появления странника. Вот так же, как вы, приходит человек, останавливается пожить. Следом появляются люди, желающие размножить книгу, а затем — новый дописанный экземпляр. А странник, люди и копии — исчезают.

— Батюшка, не томите! Прочтите нам что-нибудь.

— Откуда пожелаете: из прошлого, настоящего или из будущего?

— Если можно, то сначала из настоящего.

— Ну, ладно, — старец раскрывает книгу на закладке. — Так. «Со времени моего последнего посещения монастырь этот обветшал еще более. Внешне его стены выглядят обновленными и подкрашенными. Но я чудным образом всюду вижу трещины и руины. На всенощной вместе со мной стояли полсотни монахов и паломников. Но мало среди них мне удалось разглядеть настоящих монахов. Но был мне Голос: «И этих Я спасу, если будут терпеть свою немощь». Я в благодарении поднял голову к фреске на куполе, изображающей Творца. От Его державной десницы по четырем сторонам расходились трещины в руку толщиной. Собор от таких трещин давно бы обрушился, но видел я четырех Ангелов Божиих, которые удерживали от падения четыре части купола. Видел я также священников, мысли которых витали далеко от Престола Божия. Только двое служили по-настоящему. Но Ангелы Божии восполняли служение и читали записки и помянники, поданные в алтарь, молебны и панихиды. Видел я монаха, который нес послушание старца. Многое советовал он от своего ума, будучи образован. И люди шли к нему и спрашивали, как им жить. Старец говорил с приходящими, будто это монахи-отшельники первых веков, и советовал невозможное. Но люди пришли к нему не для исполнения его слова, а ради досужего интереса или с бытовыми вопросами. И это их спасало от ошибок. Видел я истинного старца с чистым сердцем. Но он по ветхости никого не принимал. И прозревал он пришедших в монастырь и молился Господу и Пречистой Матери обо всех. И открылось мне, что Церковь Христова со дня основания и поныне не теряла полноты неизбывной. И Господь сохраняет для Себя полное количество верующих, монахов, священников и старцев. Когда развращение людей возрастает, полнота скрывается от глаз людских. Но молитвы затворников не умолкают. И так изливается благодать на людей. И они спасаются».

Старец затихает. По его щеке медленно стекает слеза. Мы взволнованно молчим.

— Видите, детки, как мы ослабли. Суета мира совершенно помрачила нас. Какие за нами труды? Какие подвиги? Нет ничего. Только милость Божия и слезы Пречистой Богородицы удерживают нас на пути спасения. Вот так, детки. Но молиться мы должны, сколько хватит сил. Сказано, что и намерения наши Господь целует.

— Теперь мне понятно, батюшка, почему эта книга только в одном экземпляре. Слова ее слишком жестоки своей правдой. От таких слов люди могут соблазниться и впасть в уныние. Ну, а что-нибудь о будущем можно прочесть? Насколько я помню, у нас впереди время подъема и расцвета.

— Да, конечно, — кивает старец и бережно листает машинописные листы вперед. — Вот. «Перед приходом к власти государя Россия так ослабеет перед всем миром, что приходи и бери ее. Развал России произойдет очень быстро. Сначала разделятся славянские народы, затем отпадут республики: Прибалтийские, Среднеазиатские, Кавказские и Молдавия. После чего центральная власть будет еще более ослабевать. Так что начнут отделяться автономные республики и области. Дальше пойдет еще больший развал. Власть центра перестанут признавать, провинции попытаются жить самостоятельно и уже не будут обращать внимание на указы из Москвы.

Захват Сибири Китаем произойдет не военным путем. Вследствие ослабления власти и открытой границы китайцы станут массами переселяться в Сибирь, скупать недвижимость, предприятия, квартиры. Путем подкупа, запугивания, договоров они постепенно подчинят себе экономическую жизнь городов. Все произойдет так, что однажды русские проснутся и поймут, что они уже не в России, а в Китае. Китайцы жестоко расправятся со всеми попытками сопротивления. Запад же будет способствовать этому ползучему завоеванию, помогать Китаю вооружением и экономически.

Но потом Америка и Европа, увидев опасность для себя, когда Китай уже военной силой попытается завоевать Урал и пойти дальше, будут всеми способами препятствовать, даже попытаются помочь России. Она должна выстоять в этой битве. При страданиях и полном обнищании она найдет в себе силы воспрянуть.

Китайцы не перейдут Урал, потому что Екатеринбургская Голгофа не пустит их. Китайцы дойдут только до Урала. Господь защищает нас в лице нашего Царя Николая. Это будет наша защита, наш кордон от китайцев. Вот почему так важно почитать Царя и молиться ему о защите России.

Господь избрал Россию для того, чтобы проповедовать Евангелие всему миру, нести спасительную веру всем народам. И последний народ такой на земле, который никогда не знал никакой религии — это Китай. Потому что буддизм и конфуцианство не имеют учения о Боге. И Господь приведет их на нашу землю, чтобы мы им дали свою веру. И действительно произойдет чудо. Им явится в небе Архангел Михаил, они ужаснутся и превратятся из Савлов в Павлы, и пойдут через Урал глубоко верующими людьми. Америка и Европа страшно испугаются всего этого. Когда Китай примет православие как государственную религию, православный мир сразу приобретет большой численный перевес.

Россию начнут делить в прямом смысле. «В то время Господь оставит для России те земли, которые стали колыбелью русского народа и были основой русского государства. Это территория великого Московского княжества 16 века с выходами к Черному, Балтийскому и Северным морям. Россия не будет богатой, но сама себя прокормит и потом заставит всех считаться с собой». На вопрос об Украине и Белоруссии старец Серафим отвечал так: «У славянских народов по милости Божией единая судьба. И еще скажут свое веское слово преподобные отцы Киево-Печерские. Они вместе с новомучениками российскими вымолят новый союз трех братских народов. А те, кто в этих народах против союза с Россией, даже если они считают себя верующими, становятся служителями диавола».

И, как говорится в одном из пророчеств, воскресший Серафим ударит кулаком по столу и скажет: «Россия неделима!» И с этого момента начнется последний светлый период в истории России. В третьей мировой войне Россия останется в стороне от конфликта. Основная схватка, произойдет между США, Европой и Китаем, которые взаимно обескровят друг друга, ликвидировав управление, развалив оборону и разорив хозяйство. И обернутся к России, потому что 80% всех мировых ресурсов в России. И будет драка за обладание природными богатствами России. Но Господь ее никому не отдаст. После мировой войны только в России останется державный потенциал. Вся инфраструктура сохранится только в России.

«Смотрите, когда немцы возьмутся за оружие». К третьей мировой войне они возьмутся за ядерное оружие. Как говорится в Апокалипсисе, один рог породил другой, он его и сломает, то есть объединенная Европа породила Америку, она ее и уничтожит. Идя навстречу всеобщему прошению народов, взяв в руки царский жезл удерживающего мировое зло, Россия провозгласит образование Священной русской империи. Конечно, это на малое время, чтобы дать покаяние всему миру».

Из письма, написанного собственноручно преп. Серафимом Саровским Николаю Мотовилову: «Славяне же любимы Богом за то, что до конца сохранили истинную веру в Господа Иисуса Христа. Во времена антихриста они совершенно отвергнут и не признают его мессией. И за то удостоятся великого благодеяния Божия. Будет всемогущественный язык (народ) на земле и другого царства более могущественного русско-славянского не будет на земле».

В Россию к моменту возвращения нам обещанного Богом государя соберутся все православные народы, вернее, часть тех народов, которые исповедуют православие. Потому что будут по всему миру гонения на православие и под защиту нашего государя многие народы будут вынуждены вернуться. Много русских, покинувших Россию, кто сможет убежать от гонений и преследований, возвратятся в исконные русские земли. Будут наполнять заброшенные деревни, возделывать запущенные поля, разработают оставшиеся неразработанные недра. Господь пошлет помощь и несмотря на то, что Россия потеряет главные месторождения сырья, найдут на коренных землях все, без чего невозможно будет существовать. Чудо Божие явится в то трудное время, когда уже антихрист в мир придет там, а государя здесь еще не будет. Но в сакральном пространстве России антихриста не будет».

Преп. Авель в 17 веке предсказывал о будущем последнего государя следующее: «И восстанет в изгнании из рода Романовых князь великий, стоящий за сынов народа своего… и будет избранник Божий и на голове его благословение. Он будет един и всем понятен. Его учует самое сердце русское. Облик его будет державен и светел. И никтоже речет: царь здесь или там, но все — это он. Воля народная покорится воле Божией. Он сам подтвердит свое призвание». «Крест Христов засияет над всеми мирами, и возвеличится наша Родина и будет как маяк во тьме для всех».

Старец откладывает фолиант.

— Вот чем полезны пророчества! — улыбается Старец. — Через них понимаешь, что всеми событиями управляет Господь. Казалось бы, это страшно, когда миллионы чужаков вторгаются в нашу страну. А получается, что и здесь воля Божия: они православными станут. Вот как хорошо-то! А мы ропщем. Всё никак под волю Божию не смиримся. А потом удивляемся, почему беды с нами случаются. Тут проезжал через наши края один священник с Дальнего Востока, заехал к нам, значит… Сказывал, что у него больше половины прихожан в храме-то — китайцы. Сначала он в панику, как водится. А потом смотрит: да они получше наших-то будут. Они ведь народ трудовой, послушный — так и прихожанами становятся хорошими. Назначает батюшка им епитимию — так они тютелька-в-тютельку все исполнят — не изволь сомневаться! Вот так, детки. Пока наши-то русские мужички водочкой балуются, да за долларами гоняются — эти к Христу Спасителю оборачиваются. И себе на пользу, и нам для смирения. Вот оно как по Богу-то всё хорошо получается.

Наконец, мы поднимаемся. Старец протягивает мне тетрадку в полиэтиленовой упаковке:

— Вот, Тихон, почитайте. Только не сейчас, а когда отсюда выйдете. Это в развитие темы о будущем. Не сейчас… Потом.

Путь радости

Старец, кажется, по случаю использует наш странный дуэт по полной программе.

— Смотрю на вас с Валерием и вижу, — улыбается он сквозь седые усы, — что не утратили вы способности радоваться. И это хорошо. Вы уж помогите мне убогому еще разок. Есть у нас послушник один, Михаил. Ну, всем хорош паренек, только вот еще не постригся, а такое уныние принял, что жалко его. Меня он что-то побаивается, а у вас, может быть, по-братски, по-свойски получится лучше. Его нужно утешить как-то, примирить. Вы поговорите с ним, а я уж за вас помолюсь.

Знакомимся с Мишей. Парень насупленным видом производит удручающее впечатление. Но появление наше его не раздражает, и то хорошо. «Ни с того, ни с сего» рассказываю историю.

«Стояли как-то мы с другом на перекрестке, вкруг нас шуршали шинами автосредства, неслись человеки, рекламные щиты предлагали купить и употребить — но небо сияло синевой, а воздух, хоть и был напоен бензиновыми выхлопами, стоял теплый; и все это располагало к размышлениям о вечности, промыслительности и нашем в том смирении. Стояли мы с братом и говорили. И тут Алексий, пришед в умиление, схватил меня за локоть, выпучил очи и сказал:

— Сии глаголы положил тебе на ум Ангел-благовеститель; коль ты принял оные к сердцу своему и внял им благосклонно, так осияй же в подробности и меня!

— Да будет по глаголу твоему, брат, — исторгся ответ из моего недра.

Не скрою, что и мне доводилось пребывать в удрученном состоянии. И мое настроение в некоторые времена тоже несли мутные воды нечистых сосложений. Например, имелись у меня мысли о любви Бога Любви, но ветхозаветный гнев Божий, поражение Иова, требование в жертву сына от Авраама, сожжение Содома, многокровие и даже жестокость событий, описанных в древних писаниях, — помрачали во мне образ Божий как Бога Любви.

Но Святые преподобные отцы Нового Завета своими писаниями сумели привить мне образ Божий тот, который искала моя душа-христианка: любовь, милость, кротость, смирение — любящий ласковый Отец из притчи о блудном сыне, не только могущий, но и жаждущий простить любого и каждого, одарив его океаном Своей любви.

Дорогой печальный мой брат, твои скорби понятны мне, потому что и я проходил сквозь их хладный огнь. Да и по сей день возвращаются они на меня. Но поверь, сейчас у меня есть огромный камень, на который карабкаюсь я средь волн суетных, обсыхаю, поднимаю очи горе, где сверкает и переливается незаходимым светом образ Бога Любви, в Котором нет зла.

Что так заинтересовало в нашем диалоге брата моего Алексия? А толкование и разъяснение двух путей. Если кратко, то богословие показывает два пути к Богу: апофатический и катафатический. Первый — через отрицание зла, второй — утверждение добра.

Всю жизнь был я сильно занятым делами, по этой причине всегда искал самые простые пути. Самые прямые. Поэтому и в духовной жизни тоже нашел такой. Дело в том, что путь апофатический предполагает борьбу со злом, требует много сил и почти всегда человек несет большие скорби. Но так человек познает свою немощь, смиряется и начинает искать помощи у Бога. Второй путь — катафатический — это любовь к Богу, поиск всевозможных фактов милости и любви Божией к нам, Его могущества, величия, совершенства, и через это сравнительное осознание своей греховности, слабости, поврежденности и — смирение перед Господом Сил и совершенства. Этот второй путь — сладкий, потому что познаешь хорошее, светлое и радуешься растущему единению с Богом. На этом пути Господь дает много радости, и на вопрос: «почему я работаю больше тебя, а благодати имею меньше?», как Антоний Великий отвечаешь: «Потому что я Бога люблю больше!»

Я говорю Алексию, давай, мол, начнем диалог. Чует мое сердце, мы найдем понимание. Начинай, говорю. И он мне сказал:

— Мир во зле лежит.

Я ему:

— Всем правит Господь. Волос с головы без Его повеления не упадет.

Он:

— Люди грешны и злы.

Я ему:

— Всем Господь хочет спасения и всех любит одинаково, в каждом имеется образ Божий.

Он:

— Люди гибнут и сходит в ад.

Я ему:

— Множество людей спасаются в Церкви.

Он мне:

— Спастись трудно, почти невозможно.

Я ему:

— Любой человек может спастись, если будет уповать на милость Божию, а не на свои «подвиги».

Он:

— Нас все грабят, унижают, убивают.

Я ему:

— Господь защищает любого, кто об этом Его просит с верою.

Он:

— Россия залита морем крови.

Я ему:

— Несчастья, скорби и болезни спасают от вечной погибели в аду. Лучше краткие скорби здесь, чем вечный огонь гееннский.

Он:

— Нами правят воры и безбожники.

Я ему:

— Всякая власть от Бога. Имеем ту власть, которую заслужили.

Он:

— Все в ружье! Бей врагов, спасай Россию!

Я ему:

— Любая агрессия есть нарушение воли Божией. «Взявший меч мечом и погибнет». Зло побеждается добром. Спасти Россию можно только всеобщим покаянием, взаимным прощением и соборной молитвой.

Он:

— Надо свергнуть власть и «выбрать» Царя.

Я ему:

— Спаси себя, свою гибнущую душу; потом спаси семью, потом село, город, область, а уж, если все первое получится, можешь замахиваться на Российский уровень.

Он:

— Кругом враги!

Я ему:

— Нет врагов. Есть люди, знающие Бога и не знающие Его. И всех любит Господь и каждому дает благодать любить, терпеть и молиться за других — если ты сам этого хочешь.

Он:

— Как можно жить, если всюду зло!

Я ему:

— Зло касается только гордых. Смирись — и зло тебя не коснется. А по твоим молитвам Господь защитит любого.

Он:

— Кругом измена, Родину отняли, зло торжествует.

Я ему:

— Бог везде присутствует любовью и духом Святым. Храни мир в душе, молись, исповедуйся и причащайся раз в месяц, делай добро — и ты здесь на земле познаешь рай Божий.

Он:

— Сатана имеет огромную силу.

Я ему:

— Сатана повержен и не имеет силы, если Господь не попустит искушений для нашего вразумления. Миром правит Бог. Людей спасает Бог.

Он мне:

— Кругом ложь, все в прелести.

Я ему:

— Не даст Господь помрачения тем, кто не лукавит перед Ним.

Он:

— Жизнь ужасна, мы несчастны.

Я ему:

— Мы, православные, счастливы, что у нас такой Бог — любящий, милующий, спасающий, всемогущий, распявшийся за наши грехи.»

Михаил в конце моего монолога улыбается. Слава Богу.

Согревание

Сейчас чувствую себя изгнанником из рая. Еще не остыло тепло на спине от прощальных объятий старца. Еще живо благословение. Но этим утром все вчерашнее блаженство стремительно улетает в прошлое.

Только вчера ласковое тепло и тишина нежили душу. Только вчера природа и все животинки дружили со мной. Только вчера Господь дарил благодатные касания. И все радовало и услаждало. Казалось, это никогда не закончится, останется «во веки веков».

Увы. «Райский сад» сейчас за спиной. И грозный архангел стоит у наглухо закрытых ворот. Животные отказываются подчиняться. Собаки лают мне вслед. Птицы скрылись из виду. Сама земля не желает носить меня: ноги расползаются в жидкой грязи. Воздух сотрясается грозовыми раскатами, сверкают молнии. Порывы хлесткого ветра расстреливают нас безжалостной шрапнелью ледяного дождя со снегом. От холода нет спасения: он проникает в каждую клеточку тела. И скрыться от бури негде. Мы идем по огромному полю, ровному от горизонта до горизонта.

И что же это людям на одном месте не сидится! Что ведет их из дома в дом, из селения в селение? Казалось бы, уединись, углубись и спасайся. Нет, обязательно приходит время, и человек лишается способности устоять перед сильным позывом к перемене мест. Конечно, все мы странники на этой обреченной земле. Наша родина там, на небесах, где Господь, где вечность.

И все бы нормально, если бы не приходили такие дни, как этот. Если бы чувство одиночества, неприкаянности не давили на странников такой тяжестью. Если бы вдруг сразу вся прошедшая жизнь не стала казаться заблуждением. Конечно, там, где-то в глубине, еще живет тлеющим угольком надежда, что не все прошло зря. Не все встречи и события бессмысленны. Но сейчас. Сей час… Мое небо закрыла серая туча. Душу заполняет невыносимая тяжесть. И мое христианство тает, как этот мокрый снег на моем лице.

Сердце будто вырвано с корнем. В груди, где оно стучало, откуда разлеталась по телу горячая кровь, а в небеса — молитва… Там пусто…

Одними губами шевелю мольбу. Скрюченными холодом пальцами начертываю святой животворящий крест на поникшем к земле «образе Божием».

Холодная тьма цепляется за каждое мое движение, виснет гирями на плечах, руках, ногах, губах. Ноги расползаются в грязи. В ботинках хлюпает.

Но вдруг на мое плечо ложится рука Валерия. Я поднимаю на него глаза и посреди сосулек в мокрой бороде разглядываю теплую дружескую улыбку. Мой старший брат со мной!

Как часто я напрочь забываю о его присутствии. Он больше молчит, ничего не требует, ни на чем не настаивает. Кажется, ему ни до чего нет дела. Идет себе и идет. Или сидит. Или стоит. И все молча. Тихо. Мирно.

— Ты что, не мерзнешь? — с трудом выдавливаю.

— Снаружи только, — отвечает бесстрастно Валерий. — Внутри тепло. Ты не выпускай внимания наружу. Все молитвы и размышления о милости Божией направляй в сердце. Тогда рассеяние сменится накоплением.

— Всего-то? Как просто.

…И в этот миг в памяти всплывают слова старинного товарища, которыми тот успокаивал меня в минуты отчаяния: «Подумаешь, земные скорби! Вот в аду скорби — это да». Из раскаленного ядра моей земли выносит порыв огненного жара, и озноб сразу проходит. Рациональная часть сознания отмечает, что тело продолжает движение сквозь бурю. Серое небо низвергает на раскисшую землю тонны воды со снегом. Душа же моя настойчиво продирается вглубь.

На пути вырастают дебри жалости к себе. Продираюсь сквозь терновые колючки осуждения. Обрушиваюсь в черную пропасть уныния. По зыбкой веревочной лестнице молитвы, карабкаюсь вверх. Снова стою на твердой почве. Качусь по гладкому шоссе мечты. Мимо цветочных зарослей тщеславия, опьяняющего ядовитой сладостью. Обгораю чуть не дочерна под знойными лучами гордости. Забираюсь в космические высоты самоцена. И привычно срываюсь вниз, обращаясь лепешку позора.

Как хорошо отсюда, со дна ямы, восстанавливать покаяние! Как грязному в бане париться. И легчает тело души, возвращает себе детскую гибкость. И взлетает ввысь, жадно дыша раскаленным паром. Чтобы уж каждая клеточка душевного естества размякла, раскрылась, испотелась до полной чистоты.

В прохладном предбаннике попиваю чай на целебных травах. В дивном букете вкуса распознаю сладость прощения, хмель благодарности, горечь жалости, терпкость томления о несовершенстве, прохладу трезвения и упругость надежды.

…И льются, высвечивают из небесного отечества таинственные слова божественной свободы: «люби, молись — и делай что хочешь».

Однако рассудок истолковал эти слова по-своему. Потому что в настоящее время мы сушим одежду и согреваемся в простеньком номере привокзальной гостиницы. А за окнами гудит, грохочет и пыхтит железная дорога. Итак, наши возможности и скрытые желания пересекаются с высшей волей в этой географической точке. Впереди — дальняя дорога.

Практикум смирения

Купе мягко покачивает под перестук колес. За окном продолжает свирепствовать буря, нам же тепло и сухо. На нижней полке напротив уютно полулежит, скромно подобрав под себя ноги, обернутые длинной юбкой, женщина средних лет. Лицо ее не лишено благородства. Внешность хранит следы напряженной борьбы со старостью, в которой, увы, человек всегда терпит поражение. Руки ее знали как негу дорогих кремов, так и тяжелую грязную работу. Стан по-прежнему гибок и позволяет принимать любые положения. Движения осторожны и женственны.

На сетчатой полке над ее головой, как само собой разумеющееся, лежит далеко не новый молитвослов. Наконец, она поднимает глаза — а там!..

Лишь на секунду встречаются наши взгляды, но в кофейной гуще зрачков оживает архив ее жизни. Избалованная девчушка со вздернутым носиком уступает место хорошенькой девушке, знающей себе цену. Затем следуют одна за другой: счастливая невеста, брошенная жена, одинокая дама, бредущая по осенней аллее под шорох палой листвы, до головокружения пахнущей тленом увядания. Там же и смертельное дыхание отчаяния, и боль в груди, и бегущие по лицу тени бессильной ярости — но и выстраданная любовь на излете молодости. Но и озарения вечного сияния из будущего, пронизанного надеждой…

Раскладываю на столике съестные запасы, второпях купленные в привокзальных ларьках. Как всегда, с опозданием ругаю себя за расточительство. Правда, сейчас меньше: деликатесы сгодятся для устройства скромного пира в обществе дамы. Предлагаю ей прийти на помощь. Она соглашается и умело сооружает из горы продуктов походный натюрморт.

Наконец, приготовления окончены. Произносится имя — Ольга Викторовна, следом — наши имена. Читается молитва перед трапезой. Поднимаем рюмки легкого вина, закусываем сыром и одобряющей улыбкой. Обмениваемся дежурными фразами. Когда же дама начнет свою историю? Нужно ее к этому подвести.

— По всему видно, в девичестве от кавалеров у вас отбою не было?

— Вы правы, — кивает Ольга, возвращаясь к вязанию. — И весьма достойные кавалеры случались. Но девушка я была, воспитанная на романах Грина, Тургенева и Достоевского, поэтому ждала благородного героя. И дождалась, — она тихонько вздыхает. — Сначала все было хорошо: ухаживания, помолвка, свадьба в шикарном ресторане. И еще где-то с полгода мы старательно изображали из себя счастливую пару. А потом началось испытание буднями. Здесь-то наш семейный корабль и затрещал по швам. Муж начал попивать, а я пыталась его воспитывать. Тогда стал он пропадать в компаниях друзей. Я тоже иногда удирала к маме «под крылышко», чтобы выплакаться. Мама у меня женщина волевая. Не то что я, размазня. Вот она меня и научила, как мужа правильно дрессировать. Поделилась, так сказать, опытом поколений.

— В основе которого диктат жены?

— Да, конечно, — кивает она. — Мне бы, глупышке, присмотреться попристальней к тем семьям, где это культивируется. Но никто не надоумил. Я тогда еще ничего о православных традициях не знала. «Домострой», как учили, считала дикостью. А в народе активно насаждался образ волевой, агрессивной женщины, которая ради общего дела готова пройти по костям. Помните фильм «Почему казаки плачут»?

— Да уж, насколько я знаю казаков, ложь абсолютная.

— Но ведь женщины им упивались. Никто не заметил там опасности эмансипации.

— А вы, Ольга Викторовна, как относитесь к этому явлению?

— Раньше, признаться, очень даже сочувственно. Но потом на собственном опыте убедилась, что женщина рождена подчиняться мужчине. И только это нормально. Но все по порядку. Когда мой Алеша стал попивать, мне бы отнестись к нему с любовью, сочувствием, — ан нет. Я требовала, угрожала, давила. А он все глубже уползал в свою пещеру. Да и от рождения ребенка мы отказались, чтобы «пожить для себя». А тут и мама подключилась к нашей домашней войне. Муж мой и на работе, и дома жил, как под обстрелом. Так за пару лет мы его превратили в какую-то амёбу. Он со страху даже пить стал меньше. Мне показалось, что у нас в семье наладился порядок.

Ольга Викторовна замолкает, привстает, поправляет подушку, вязанье. Задумчиво выбирает кусочек колбасы, кладет на него сыр, веточку укропа, зажимает с обеих сторон хлебом и протягивает Валерию. Затем повторяет процедуру, заботясь о том, чтобы разговор не мешал трапезе. Наконец, продолжает.

— Алеша стал тихим, покладистым, целыми вечерами лежал на диване и смотрел телевизор. Я же вошла во вкус волевых поступков. На душе, помнится, была скучища и пустота. И мне понадобились энергичные действия. Сначала я занялась ремонтом квартиры. В те времена отделочные материалы были в дефиците, все нужно было где-то искать. Это вызывало охотничий азарт. Потом мебель меняла почти каждый год. Кота завела породистого. Все по выставкам его таскала. Родители наши «сбросились» на машину. С полгода я училась водить. Потом дачу строили. Муж тоже участвовал в этом, но как-то нехотя, из-под палки.

— Кажется, назревает конфликт, — догадываюсь, оглядываясь на Валерия, который с полузакрытыми глазами привычно «тянет четки».

— Да, вы правы. Он ушел от меня. Познакомился с приезжей студенткой и стал ее покровителем. Как-то раз мне довелось увидеть их издалека. Ну, в общем, я выследила их и… подглядывала. Помнится, мне было ужасно стыдно. Что меня поразило: мой амёбообразный супруг, лентяй и бесхребетник — с той девушкой стал другим. Я его не узнала. Понимаете, Леша вернул себе мужество, волю, даже властность. И все потому, что девушка ему естественно подчинялась. На время я даже забыла, что это мой муж и его «левая» подружка.

— И что же, даже ревности не испытали?

— Смешно сказать, но я ими даже любовалась. Вы понимаете, оказывается, очень красиво, когда мужчина властвует, а женщина подчиняется. Это нормально, гармонично. Я много раз ставила себя на место той девушки. И со стыдом поняла, что не умею подчиняться мужчине так, как она. Она была просто женщиной, нормальной, здоровой, с адекватными психическими реакциями. Я же с ее помощью увидела себя: самовлюбленную, мужеподобную психопатку. Это, я вам скажу, стало откровением. С того дня, с той бессонной ночи я твердо решила вернуть себе женственность. Попросту говоря, возродиться.

— Представляю, как это было непросто, — вздыхаю сочувственно.

— Да, Тихон. Вы правы. Оказывается, возвращаться в нормальное, здоровое состояние — титанический труд. Мне пришлось всю себя разобрать по косточкам, по жилочкам, а потом снова собрать. И, наверное, ничего бы у меня не получилось, если бы не встреча с одним моим одноклассником. Нет, у нас не было романа! Слава Богу, хватило ума не опуститься до пошлого адюльтера. Все для меня обернулось гораздо лучше. Он привел меня в храм. Помог воцерковиться. До сих пор он мой лучший друг и брат во Христе.

— Скажите, Ольга Викторовна, а возможно было бы ваше возрождение без воцерковления?

— Трудно сказать… Наверное, нет. Одно скажу: я открыла для себя, что смирение — это ключ к пониманию христианства, к Богу, к преображению человека. И это очень мне помогло. Я сама захотела научиться подчиняться, стать кроткой и смиренной. На каждую исповедь в листочек я писала одно то же. А так как исповедывалась у одного и того же батюшки, то он меня запомнил. Сначала обходился внушениями, разъяснял мне вред моих грехов, приводил цитаты из Писания. Ну, а потом, видя мою беспросветную тупость, наложил на меня епитимью. Признаться, выполнять ее было очень непросто. Но зато я стала следить за собой как бы со стороны, одергивать, даже мысли свои исправляла, молча прося прощения у Господа. Так потихоньку, с Божией помощью, стала меняться в лучшую сторону.

— А на практике как-нибудь вы себя испытывали?

— Ну а как же. Конечно. В магазине, когда меня обвешивали, я молчала. В транспорте на ноги наступали — благодарила. На работе самым аккуратным образом выполняла все указания начальства. Откликалась на все просьбы, с какими ко мне обращались. И вот что странно! Я чего больше всего боялась? Того, что об меня все, кому не лень, как о тряпку, ноги станут вытирать. Но результат был прямо противоположный! Это меня так удивило, обрадовало. Представляете, меня стали уважать и любить. Даже прежние недоброжелатели. Мужчины готовы были на руках носить. Во всяком случае, чуть что, горой вставали за меня. Начальник, должно быть, с испугу повысил в должности, персональный оклад мне пробил. Обычно такие события сопровождаются завистью, подсиживанием, склоками. Нет! Все, как сговорились. Я на работе, у подруг, среди родственников — стала эдакой няней. Идут ко мне со всех сторон с жалобами, со слезами, а уходят спокойными и довольными.

— И что вы им такое говорите?

— А ничего особенного. Просто слушаю, киваю, сочувствую. Если спрашивают совета, призываю к доброму решению конфликтов и терпению. Иногда рассказываю про Церковь, цитирую Святых отцов — но это, правда, не для всех. Тут мне совесть подсказывает: кому можно, а кто еще не готов. Но самое главное — это просто со вниманием относиться к людям. И еще по мере сил молиться за них. Хотя бы раз-два, но вспомнить с любовью на молитве. В этом тоже Церковь помогла. Как бы человек ни был мне неприятен, но я научилась видеть в нем свободную личность, которую уважает и любит Господь. Да и самомнение у меня поубавилось. Особенно после того, как поняла, что не способна сама справиться с грехами. Если я такая грешная, то и причин для высокомерия не больно-то много. Да что я вам говорю. Будто вы сами не знаете, — улыбается она.

— У каждого свой опыт выстраданный, а потому бесценный. Да вы продолжайте, Ольга Викторовна, прошу вас. Сдается мне, что история с мужем имеет продолжение, не так ли?

— Какие проницательные попутчики мне попались, — улыбается она, сооружая бутерброды, на этот раз с паштетом и помидорами. — Разумеется, продолжение было. Как не быть… Муж сначала позвонил по телефону. Мы довольно долго говорили. Самое главное — Алексей понял, что я не испытываю к нему ненависти. Не собираюсь ругаться, закатывать истерику, бить посуду. Тогда он решился прийти к нам домой, ведь там оставалось много его вещей.

Женщина тихонько всхлипывает, переживая прошлое. Промокает глаза платочком, обмахивается, как веером. Наливаю минералку и протягиваю. Она благодарно кивает и отпивает глоток. Ловлю себя на том, что каждое ее слово, интонация голоса, жесты, движения — завораживают. Женственная женщина — это нормально и естественно, но, увы, так редко в наше времени. От разума к сердцу проходит запрос: а не блудные ли это помыслы у меня к ней? — обратно следует искренний ответ: нет, это сестра, притом старшая, честная, добрая. И, безусловно, страдающая, как всякий человек, познавший истинную любовь в этом мире.

— Пока он ехал ко мне, я кое-как успела собрать на стол. Когда он вошел в дом, у меня сначала ноги подкашивались от волнения. А потом вдруг что-то на меня как бы сверху сошло — такое, знаете, спокойствие… Да, тихое спокойствие. Мы с Алешей сели за стол. И первое, что я сказала ему — это «прости меня». И рассказала ему, что со мной происходило с тех пор, как он ушел. И про слежку, и про позорное подглядывание за ними — всё. Потом он говорил… Словом, он вернулся.

— Слава Богу! Предлагаю за это по глоточку! — торжественно произношу, раздавая пассажирам купе стаканы с вином.

— Но это еще не все, — продолжает она. — Дальше началось самое интересное. Я продолжала посещать службы. Аккуратно вычитывала молитвенное правило. Но его молиться не заставляла: батюшка не велел. И вот в один прекрасный день, а день на самом деле выдался солнечным и спокойным, муж сам напросился со мной на службу. Помню, шла я рядом с ним и волновалась больше, чем он. Увидел он очередь на исповедь и вдруг сам туда встал. Видимо, эти полчаса стояния ему дались не просто. Он оглядывался, искал меня. Я подошла поближе и пожала ему руку. Наш батюшка долго с ним говорил, потом накрыл епитрахилью и разрешил его от первых исповеданных грехов. В тот день он, как по воздуху летал, с детской, счастливой улыбкой. А я им любовалась и на цыпочках вокруг ходила, боясь спугнуть. Ведь это тихое счастье — оно очень хрупко. Через неделю я его поздравила с первым Причастием. А еще через пару месяцев мы обвенчались. У него после венчания сердце болеть перестало.

— Вот так обрадовал вас Господь!

— Но и это не все! Я на старости лет — в сорок два — родила мальчика, да. Как узнала, что «в положении», испугалась. Побежала к батюшке. А он мне: рожай, не сомневайся, все будет хорошо, благословляю. И вот родился здоровый мальчик. Как раз на Николу зимнего. И если мы с мужем смуглые и темноволосые, то наш Николенька светленький, кудрявый и белокожий — прямо кровь с молоком. Ну хоть ангелочков с него пиши. Кстати, сейчас я к ним в дом отдыха еду. Догоняю моих беглецов… Вот так меня Господь одарил только за одно стремление к смирению. Потому что, дорогие мои, настоящее смирение у меня только впереди…

Наша попутчица сходит где-то в районе Пятигорска. Оставшуюся часть пути едем одни. Вспоминаю про тетрадь, переданную мне Старцем. Вскрываю обертку и погружаюсь в чтение.

Воспоминания из предреченного будущего

«По всем каналам связи опубликовано Обращения Государя к правительствам и народам всего мира. Принявший на себя царский венец из рук воскресшего Серафима Саровского, Государь призвал всех людей Земли содействовать Монархии.

В Обращении предлагается возвратить духовные и культурные ценности в Россию. Многие честные люди сразу откликнулись на предложение. Стали возвращаться церковные святыни: Святые Писания, иконы, кресты, панагии, церковная утварь, картины… Приходится только удивляться и ужасаться масштабу ущерба, нанесенного Церкви.

Из разных уголков Земли корреспонденты шлют сообщения о той реакции, которую вызвало Обращение и его последствия.

Владельцы церковных ценностей, не желавшие расставаться с ними, стали болеть, терпеть ощутимые убытки. Но как только ценности отправлялись на Родину, неприятности бывших владельцев сменялись на успех и оздоровление.

Из Аргентины передает наш собкорр. Т.Ушакова: «Внук бывшего нациста, ныне уважаемый бизнесмен господин Д., в частной коллекции имел кроме всего прочего русскую икону северного письма четырнадцатого века. Ее страховая стоимость составляла 2 миллиона долларов. После выхода в свет Обращения, через неделю г.Д. сначала почувствовал сильную тоску, потом боли в сердце, которые усиливались от приближения к иконе. Он перенес икону из гостиной особняка в подвал. Тогда в подвале случился пожар, уничтоживший все, кроме иконы. Господин Д., не желая расстаться с жемчужиной своей коллекции, сдал ее на хранение в депозитарий банка. При этом два солидных банка отказали ему в хранении. Лишь в банке, принадлежавшем наркомафии, ему удалось запереть икону в сейф. На следующий день банк разорился на рискованной финансовой афере, а в самом здании банка произошло возгорание электропроводки, что привело к сильному пожару в хранилищах. В огне сгорели все ценности, кроме иконы. Только после этого господин Д. отправился на почту и бандеролью отправил ее в Россию. По выходе из почтового отделения господин Д. по дороге домой наблюдал две поразительные картины: взрыв автомобиля со стрелком в салоне (по данным полиции ― неудавшаяся месть наркомафии за крушение банка) и кривляния местного сумасшедшего, который сунул г.Д мятую бумажку, оказавшуюся чеком на 2 миллиона долларов».

О множестве подобных случаев сообщают нам корреспонденты из других стран».

«Финансовые круги Запада обсуждают полученные правительствами ошеломляющие цифры долгов России, предложенные к возврату Царем. Общая сумма долга составляет более двенадцати триллионов долларов США.

«Если эту сумму изъять из оборота и направить в Россию, то рухнет вся финансовая система мира!» — заявил видный финансист Всемирного Банка.

Губернатор Морти в присущей ему безаппеляционной манере заявил на заседании Конгресса: «Пусть эта… Россия и не надеется получить от нашей страны ни единого цента!» В тот же день торнадо невиданной силы обрушился на штат и буквально стер с лица земли особняк Морти, а также здания организаций и дома частных лиц, финансирующих конгрессмена. Заседание Конгресса решено перенести для более детального изучения «русского вопроса».

Ввиду прокатившихся по планете волнений и бедствий Монарх обратился со Вторым своим Обращением, в котором еще раз убедительно просил не пытаться идти против воли Божией отказом в помощи России или противодействием Монархии. Государь указал, что возврат долгов будет приниматься в разнообразных взаимоприемлемых формах, как в виде прямых перечислений, так инвестиций, поставок техники или других товаров и технологий».

«Среди множества церковных новостей можно выделить продолжение заседаний Православного Собора. На нем отмечено, что завершается болезненный период обновления священства. Было отмечено, что рост авторитета Церкви требует энергичных мер по катехизации народа. Для этих целей Правительством по указанию Государя направлены большие средства на книгоиздание, кинематограф и телевидение. Государь на одном из заседаний потребовал более эффективной и оперативной деятельности Цензурного комитета. Рассмотрены вопросы по строительству, реконструкции и устройству временных и передвижных храмов. Определены районы первоочередного строительства храмов.

Собор на своем первом заседании принял обращение к православным гражданам России. Наибольший интерес, как в стране, так и за рубежом, вызвали следующие слова: «Православные составят кадровую основу Монархии. Воспитанные в них Церковью кротость, смирение и нежелание лидерства должны преобразоваться в подвижничество не ради славы и наживы, но на благо Престола под святым Покровом Пресвятой Богородицы. Каждый трудовой коллектив отныне будет цементироваться и управляться православным руководителем».

«Указом Государя в России национализированы 86% банков и финансовых структур. Их деятельность в результате проверки Службой безопасности признана вредной для имперских интересов. По той же причине приостановлена деятельность ряда предприятий, работникам которых предложено обратиться в центры переобучения. Многие так и поступают, но кто-то предпочитает эмиграцию, выражая свое нежелание сотрудничества с Монархией. Наш корреспондент слышал такие, например, объяснения: «Всю жизнь воровал, а уж на старости лет становиться честным поздно!»

«Начальник Службы безопасности в одном из своих ежедневных докладов Государю доложил о самороспуске крупных преступных группировок. Их лидеры предложили свою помощь силовым структурам Монархии. Также указано на необходимость срочного завершения разработки и принятия Закона об амнистии и нового Уголовного кодекса.

Как нам сообщили в министерстве юстиции, в Уголовный кодекс введено ужесточение за такие преступления, как торговля и изготовление водки и наркотических средств, аборты, проституция, колдовство, богоборчество, хранение и использование огнестрельного оружия и взрывчатых веществ. Вошли статьи о наказании детей за непослушание родителям и ответственность родителей за неправильное воспитание детей.

Правительством рассматриваются вопросы по гарантированному социальному обеспечению старости, детства и всеобщему бесплатному медицинскому обслуживанию».

«Высокие показатели выздоровления в нескольких экспериментальных спецлечебницах, построенных в разных областях Империи, доказали необходимость широкого распространения этого опыта.

Напоминаем нашим читателям, что спецлечебницы, предназначены для излечения на добровольной основе людей, которые не пожелали выезжать за пределы Монархии, но и не приняли православную веру. Такие люди очень страдали от приступов агрессии, воровства, пьянства и прочих болезней, которые обострились в связи с восстановлением Монаршего Престола.

Лечение в этих клиниках скорее напоминает курсы катехизации с посещением церковных служб. Такие спецлечебницы построены в благодатных местах с прекрасными природными ландшафтами. Одно лишь прибытие сюда успокаивает больных и настраивает на мысли о спасении души.

«Конечно, не все больные прибывают своими ногами, — печально уточняет главный врач отец Лука. — Иногда нам приходится принимать людей после попыток самоубийства, а также бесноватых. В таких случаях их доставляют ближайшие родственники или друзья. Этих острых больных мы сначала приводим с состояние душевного равновесия и только после этого выясняем, имеют ли они желание лечится или же они хотят покинуть страну. Дело в том, что все работники клиники при поступлении на работу дают подписку об ответственности за насилие над свободой воли, дарованной человеку Господом».

«В связи с имевшими место случаями мести, самосудов или даже погромов представителей «малых народов» Монарх обратился к населению с просьбой прекратить беззакония, еще раз указывая на необходимость «учиться любить даже врагов своих». Государь напомнил, что границы открыты, и каждый свободен в своем выборе: за или против Монархии. Наш корреспондент побывал в аэропорту и сообщил, что спешно покидающие Россию эмигранты не пытаются скрыть свой страх и ненависть к стране, которая столь долгое время кормила и предоставляла им кров. Многие напоследок выкрикивают ругательства и угрозы. Правда, агрессия проявляется только после перехода ими условной границы».

«После отделения от России мусульманских республик, не пожелавших остаться в составе Империи, на границе вместо пограничных столбов на расстоянии прямого видения установлены дубовые восьмиконечные православные Кресты. Пограничники отмечают, что первоначальные попытки осквернения Крестов или нарушения границы в настоящее время прекратились. Случаи взрыва направленных на Кресты артиллерийских орудий и стрелкового оружия с человеческими жертвами со стороны нарушителей границы убедили их опасаться таковых действий. Начальник N-ской заставы показал нашему корреспонденту несколько видеозаписей с характерными примерами неудачных провокаций. Не беремся описывать неприятные сцены, сопровождающиеся смертями и ранениями… Наиболее запомнился случай с мальчиком лет десяти. Он пытался бросить камень в пограничный Крест. Рука его при этом как бы парализовалась. Тогда мальчик в страхе стал на колени и поклонился Кресту, и только после этого рука снова ожила. Пограничники вынуждены были постоянно обращаться к приграничному населению с просьбами прекратить попытки посягательства на православную святыню. Сообщали также о случаях крещения мусульман и их обращениях в консульства о восстановлении Российского гражданства».

«На состоявшемся во вторник заседании Правительства приоритетными направлениями развития промышленности признаны комплексное усадебное домостроение, транспорт, связь и машиностроение.

Министерство финансов представило на рассмотрение Государю проект нового бюджета. Впервые в нем отсутствует такой вид поступлений, как налоги.

Монархия теперь будет не только совладельцем всех предприятий, работающих в стратегических направлениях экономики, но и основным инвестором.

Министерство труда представило свой проект переподготовки кадров с учетом потоков, как эмигрантов, так и мигрантов. Программу курсов переподготовки в новых условиях разрабатывали на конкурсной основе лучшие ученые и педагоги совместно с Церковью. Главные ее достоинства — это эффективность, общедоступность и «ничего лишнего». Высокие ставки заработной платы педагогов уже сейчас привлекают многих заграничных специалистов и лишь обязательное условие — исповедание православной веры — несколько сдерживает огромный поток специалистов со всего мира».

«Сегодня утром в храм на Пятницкой ворвался солидный господин из чиновников и на коленях в сильном волнении умолял священника принять его покаяние в грехе мздоимства (вымогательства взятки). Несчастный признался, что после автоматически произнесенной в разговоре с посетителем фразы «а что мне за это будет?» он почувствовал панический ужас и сильнейшую боль в области грудины. Настоятель, видя плачевное состояние несчастного, посоветовал исповедаться. Он сказал нашему корреспонденту, что подобные случаи стали довольно частыми. Среди таких же «срочных исповедников», как их сочувственно называет батюшка, бывшие бандиты, воры, аферисты. Особое сочувствие вызывают некрещеные, которые сознаются, что жить им в «нашей России» стало просто невозможно. На это батюшка всегда смиренно отвечает: «Не мысли зла Дому Богородицы — тогда и жить спокойно сможешь!». Кстати, батюшка просил напомнить нашим читателям, что теперь Таинства крещения и исповеди совершаются во всех храмах круглосуточно».

«Резкое повышение цен на импортные товары после пересмотра таможенных пошлин, а также нежелание терять перспективный рынок привели к увеличению инвестиций Запада, а также множеству предложений по строительству в России заводов. Российские специалисты считают возможным сотрудничество только с теми западными партнерами, которые способны учитывать духовную специфику Русского возрождения.

В настоящее время более полусотни западных фирм подали заявки на участие в конкурсе в связи с объявленной Государем программой реконструкции и строительства автомобильных дорог России».

«Метеорологи сообщают, что погодные условия на территории Российской империи как никогда способствуют высоким урожаям и успешному ведению сельхозработ. Даже в областях, ранее считавшихся «регионами рискованного земледелия», сельхозкультуры дозревают до нормальной спелости и убираются с полей с наименьшими потерями. Так, например, в северных областях России урожаи зерновых, бобовых и огородных культур достигают лучших показателей черноземья прежних времен.

Высокие урожаи на всей территории России способствуют росту экспорта продовольствия в те страны мира, где в последнее время в результате антирусских акций наблюдается резкое ухудшение погодных условий. В таких странах многомесячные проливные дожди, штормовые ветры или, наоборот, засуха и жара буквально довели население до грани голодного вымирания. Совместно с продовольственной и медицинской, наши чрезвычайные миссии оказывают населению этих стран помощь духовную: священники объясняют причины постигших несчастий, проповедуют слово Истины и принимают в лоно Церкви пожелавших обратиться в православную веру».

«Правительство выпустило в обращение золотой червонец и серебряные рубли с изображением Царя. Первая партия раскуплена держателями валюты по курсу 34 доллара за рубль. В течение недели «обменный бум» стих, и банки уже без очередей круглосуточно производят обмен валюты и старых рублевых купюр на новые империалы. Во всем мире русская валюта пользуется ажиотажным спросом. Многие государства изъявили желание свои валютные резервы иметь в новых рублях. Правительство США в срочном порядке решает, каким образом обеспечивать предъявляемую ему долларовую массу ценностными эквивалентами. Президент настойчиво добивается аудиенции Императора. В связи с высокой занятостью Государь дал распоряжение Правительству создать Антикризисный комитет, который бы занялся рассмотрением такого рода вопросами. «России не нужен всемирный кризис. Добрая воля ко всем странам и совместная взаимовыгодная богоугодная деятельность должны преобразовать разрушающую энергию кризиса в созидающую взаимопомощь», — из указа Государя по созданию Антикризисного комитета».

«Правительство создало специальную комиссию по рассмотрению ранее секретных сведений, представленных вышедшим из подполья Собором Патриотических Сил России.

Среди большого количества засекреченных ранее данных имеются новейшие технологии и разработки русских ученых, не желавших «за чечевичную похлебку» передавать их заграницу. Большинство технологий настолько уникальны и смелы, что даже виднейшие русские ученые и специалисты, вернувшиеся на Родину, утверждают, что подобные им западные разработки отстали от наших на десятки лет. Примером тому — технология изготовления солнечных батарей из …песка, или скажем, двигатель внутреннего сгорания на воде с КПД выше бензинового! Или опробованная разработка компактного вертолета, который дешевле автомобиля-малолитражки. А вот создание универсального комбайна, работающего на грунтах любой влажности и тяжести с боем картофеля менее одного процента! Но этот комбайн «умеет» бережно собирать так же морковь, капусту, помидоры, огурцы и даже клубнику!

Среди рассматриваемых правительством сведений большое внимание ученых привлекли разведанные русскими геологами полезные ископаемые, обнаруженные на территории России и некоторых других стран. Имеющиеся залежи золота, серебра, алмазов, титана, кобальта, нефти, редкоземельных металлов — позволит России сотни лет существовать независимо от поставок из-за границы и диктовать мировые цены на основные стратегические сырьевые ресурсы. Правительство уже предприняло ряд мер по привлечению ряда зарубежных фирм для совместной разработки полезных ископаемых, разумеется, на конкурсной основе».

«В некоторых областях поставщики сельхозтехники столкнулись с неожиданной проблемой. Все большее количество импортных тракторов не востребованы фермерами. Движение «сохарей», которое поначалу многие воспринимали как преходящую моду, ширится и увлекает все большее количество новых фермеров. Как известно, «сохари» отказываются от применения техники в своих хозяйствах, восстанавливая старинные методы земледелия и животноводства. Продукция «сохарей» несколько дороже на внутреннем рынке и на порядок дороже на рынке зарубежном. «Это и понятно, — объясняют нам специалисты-экологи, — кроме экологической чистоты эти продукты и товары имеют также целебные свойства. Так, многие страны продают их у себя в виде дорогостоящих лекарств, излечивающих заболевания цивилизации».

«Невиданными темпами ведутся крупномасштабные работы по созданию соевого пояса России. Именно здесь комплексное усадебное домостроение прошло первую серьезную «обкатку». Наш корреспондент побывал на заселении одной из сданных в эксплуатацию усадеб «новыми фермерами», как их с добрым юмором называют в этих краях, вероятно по аналогии с печально знаменитыми «новыми русскими». Приезжего с непривычки просто ошеломляет вид этого сельского комплекса. С шестирядной новенькой трассы вы сворачиваете на прекрасную четырехполосную «проселочную» дорогу, оснащенную согласно самым высоким международным требованиям. Пока мы почти беззвучно неслись на нашем новеньком редакционном «Добрыне» и во все стороны вертели головой, по обочинам мелькали гостиные дворы, заправочные станции, придорожные магазины, телефонные будки, утепленные автобусные остановки, яркие дорожные указатели.

Сама усадьба с дороги сразу и не видна: она утопает в зеленых насаждениях, создавая некий оазис буйной садовой зелени. Нет, это не чопорный английский садик или вычурный японский «сад камней» — это дом в самых лучших традициях русской усадьбы. Колонны и флигельки, беседки и фонтаны, пруды и фруктовый сад — все это будто сошло со старинных литографий. Однако собран такой комплекс из рядовых заводских конструкций всего за неделю. Новые хозяева этого дворца — обычная городская семья с двумя детьми, только что окончившая курсы переподготовки. Какое-то время они еще поработают под руководством опытных наставников. Кроме жилых помещений, здесь имеются спортзал, бассейн, баня, мастерская и домашняя церковь. А также мехдвор, гараж, силосные башни, в другой стороне коровник. Автономная энергетическая установка, использующая солнечные батареи, ветряк и аварийный дизель-генератор, позволяет усадьбе не зависеть от внешнего мира. Вода берется из артезианской скважины и реки. Управление механизмами — автоматическое. «Непотопляемый корабль нашей экономики» — назвал такую усадьбу Государь».

«Новости культуры. Прокат фильма «Шоу-бизнес на службе тьмы» произвел эффект разорвавшейся бомбы. Снятые скрытой камерой натуралистические сцены доводили некоторых зрителей до обмороков и рвоты. Многие кинотеатры отказываются предоставлять свои залы для просмотра этого фильма. Но Цензурный комитет настаивает на широком его показе в воспитательских целях. Наша молодежь должна узнать горькую правду о делах тьмы и уметь защищаться. Как сообщает наш корреспондент из Министерства культуры после отъезда за рубеж большинства музыкантов, рок-музыка отмирает сама собой».

«Наш армейский корреспондент сообщает из Николаевской гвардейской дивизии. Завершено переустройство в армейских частях Византийского округа, базирующихся под освобожденным Константинополем. Некогда позорная «дедовщина» навсегда исчезла из Русской армии. Доблесть, честь, верность Престолу прочно и органично укоренились в армейской среде. Новые офицерские кадры своей высокой культурой, многогранной подготовкой, гвардейской выправкой подняли престиж русского офицера на должную высоту. Не зря так строг отбор в высшие военные училища: только лучшие из лучших могут пройти комиссию. Кроме безупречного здоровья и крепких знаний, необходимы вера, культура и преемственность. Современный «слуга Царю, отец солдатам» — это воин Христов, всегда готовый к подвигу и защите Отечества от агрессии любого врага Православия. Всем еще очень памятны облетевшие все уголки мира исторические кадры Присяги Царю и Отечеству первого выпуска императорских гвардейцев на Красной площади: слезы счастья и сдержанные улыбки на молодых красивых лицах защитников Православия. «Погибнем, но не отступим! Если с нами Бог, то кто против нас!», — эти слова из клятвы русского офицера передавалась из уст в уста: со страхом врагами, с восторгом — друзьями России. Единодушие было в одном — такие парни будут защищать Православие до последнего удара своих чистых и мужественных сердец!»

«На празднование очередной годовщины Российской империи в нашу страну изъявили желание прибыть десятки миллионов гостей из всех стран мира.

Комитет по празднованию обратился к гражданам Империи с просьбой подавать заявки на размещение приезжих в семьях, объясняя это многочисленными просьбами иностранных гостей ближе познакомиться с образом жизни православных.

В праздничную программу, кроме традиционных Крестных ходов, церковных служб, военных парадов и народных гуляний вошло в нынешнем году большое количество паломнических и ознакомительных поездок по духовным и историческим святыням Империи. Множество заявок поступает на посещение Дивеева. Там в настоящее время завершаются отделочные работы на самом большом соборе в мире, алтарем которого стал Казанский собор с четырьмя мощами. К приезду паломников готовится достаточное количество гостиниц и трапезных.

Иностранные гости согласились принять участие в трехдневном всероссийском строгом посте и молитве, традиционно предваряющие праздничные торжества.

К приему гостей готовятся морские порты Империи. Так только один порт Санкт-Петербурга готов принять до 1600 судов. В полной готовности находятся порты Севастополя, Одессы, Сочи, Новороссийска и Батуми. Сообщается, что к приему гостей на борт готов легендарный суперкрейсер "Варяг" — гроза и страж Черноморского флота. До сих пор ни один радиолокационый прибор иностранных флотов не смог обнаружить его во время учебных рейдов».

Сижу я сейчас в своем лесном убежище и перелистываю газетные вырезки. Месяц назад Государь в Иерусалиме на Голгофе снял корону со своего чела и возложил на верх Креста. Тем самым он предал царскую власть Господу. Под изумленные крики правителей Западного мира, под слезы Православных Старцев — Крест с короной вознесся на небеса. Расступился Купол храма Воскресения Христова, и небеса приняли Крест. Всё! Божия власть на земле кончилась.

Антихрист, объявил себя полновластным царем мира. Сейчас на Русь Святую со всех сторон ползут вражеские полчища. Я решил быть среди тех, кто примет на себя первый огонь. Завтра еду на границу добровольцем. Мне не страшно. Все, что делается, все во спасение.

А сейчас листаю старые газетные вырезки и удивляюсь, как все красиво начиналось. Сколько нам Господом было явлено чудес и великих знамений. Дети малые носили на своих плечиках камни для восстановления храмов. Молилась вся Русь Святая. Пламенные проповеди воскресшего Серафима слушал весь мир. Священники с ног валились от усталости, принимая всенародное покаяние. Казалось, сам воздух светился в те великие дни. Богатую жатву спасенных душ собрало Царство Небесное. Слава Богу за все!

Завтра мне в путь, в последний земной путь. Завершается мое странствие по земле. Благословляю каждый миг жизни, каждое дыхание, которое славило Бога. Если завтра смерть, ну, что ж… Значит, послезавтра я увижу Того, Кого любил всем сердцем. Ей, гряди Господи Иисусе! И гряди скоро!»

Закрываю тетрадь и задаю вопрос:

— Что это?

— Одна из версий того, о чем говорят сейчас многие православные. Знаешь, какими тиражами расходятся сборники пророчеств?

— Могу себе представить. Как ты думаешь, Валера, почему же все-таки на смену подъему придет в Русскую империю антихрист?

— Таков человек: долго удерживать благодать не может. Сколько раз Господь помогал верующим в Него? Сколько примеров в Библии и истории Церкви — и все заканчивается крушением и вражеским нашествием. Видимо, жители будущей Русской империи чрезмерно увлекутся земными ценностями, а о вечном снова забудут.

— И все-таки последняя монархия привлечет множество людей, которые спасутся.

— Да, это будет «последний призыв».

— А потом — Второе пришествие Спасителя.

— И великий Суд над человечеством.

— И новая земля, и новое небо. Без греха, боли, смерти. Вечное блаженство…

— Ради чего и живем.

— Точно.

Крестовоздвижение в райских руинах

Итак, приморье огорчило несколько более обычного: шумно, суетно, дорого, нахально, безбожно. Откуда-то в громадном количестве появились комары, которых выгнать из комнаты невозможно, поэтому остается лишь терпеть и чесаться от вероломных укусов. А на окраинном пляже, где раньше царили тишина и безлюдье, появилось стадо голых бесстыдных людей обоего пола, на всеобщее обозрение навязчиво выставляющих места, которые порядочные люди благочестиво скрывают под одеждой.

Правда, мы прогуливаемся каждое утро по малолюдной набережной, жадно вдыхая ароматы можжевельника и кипариса, поглядывая на бурные потоки горной реки. Окунаем затем разгоряченные тела в прохладе морских вод, с кипенным шипением их принимающих.

Правда, по вечерам, благодаря усвоенной привычке, мы совершаем Крестные ходы с Богородичной молитвой, кругами обходя окрестности, дивясь жизнестойкости изуродованного грехом мира. И часы эти спокойны и приятны сердцу и телесам.

Правда, мы почти каждый день посещаем дивной красоты белоснежный храм, похожий одновременно и на корабль, и на старинную христианскую базилику — и там находим приют покоя и святости. В этой обители света мы с братом встречаем праздники и даже сподобляемся причаститься Святых Христовых Тайн. Быть может, именно поэтому погода при нас стоит тихая, теплая и солнечная. В то время, как до и после нашего присутствия льют обложные дожди, шумят мутные штормы, хлещут бранные ветры.

В праздник Крестовоздвижения стоим в наполненном храме. Меня оттесняют к Распятию. Его благоухание превосходит аромат подвядших цветов у подножия. И здесь сходит на меня успокоение. Казалось бы, что может быть мучительнее, чем видеть перед собою свидетельство страшного преступления: убийство Бога. Но лишь душа восходит на гору покаяния, как покой орошает ее, оживляя добрые мысли.

Иисус Христос сошел на землю, чтобы примирить Бога с человеком. Чтобы примирить человека с Богом. Для этого Сам смирился даже до смерти. Руки Иисуса, распростертые на Кресте, обнимают всех людей, все человечество. Он как бы говорит: идите все ко Мне — белые и черные, злые и добрые, женщины и мужчины, ленивые и энергичные, дети и взрослые. Я люблю вас всех и каждого. И всех до единого хочу собрать и вернуть к Себе, в мир Божий, где нет и не будет зла. Встаньте и сделайте ко Мне лишь один шаг — и Я вам помогу идти дальше. Я дам Свою любовь, чтобы и вы любили Отца, а также своих братьев и сестер.

Станем же одной семьей. И, как в семье, дети пусть помогают друг другу: сильный слабому, умный глупому, старший младшему, брат сестре. В Моей семье Я буду наблюдать за вами, чтобы каждого понять и всем помочь. Если ты сегодня сумел преодолеть в себе превосходство над слабым и помог ему, взвалив на свои плечи часть его ноши, Я помогу вам обоим. Только старайтесь, стремитесь, делайте попытки. Я всегда смотрю в глубину вашего сердца — что там: любовь или гордость? И если любовь, то помогу ей вырасти, чтобы она стала такой большой, чтобы все покрыть. Как любовь матери к детям. Как свет, освещающий все темные уголки души. Я — свет миру. И Я изолью свет на каждого, кто Мне позволит, кто откроет дверь и впустит Меня в сумрак своего сердца.

Ты видишь злого, пытаешься его умирить и не можешь обнять его любовью. Что ж, отойди и займись другим, кто тебе по силам. Но если имеешь в сердце большую любовь, то поделись ею с ближним, пусть даже ценой собственной жизни. Ведь за это получишь ты награду на Небе во сто крат большую.

Все люди умирают. Так умри ради Бога, во имя ближнего — и ты вместо пропасти мрака войдешь в Свет небесный.

Обязательно навещаем дивной красоты парк, где несколько часов пребываем в райской красоте тропической растительности средь пальм, араукарий, агав, акаций, длиннохвойных сосен, лиан, амброзий, пробкового дерева, самшита. В японском саду камней поминаем добрым словом Машину подругу Катаяму. На английских мелкотравчатых газонах вспоминаем подкупающую искренность владыки Сурожского Антония и его православную общину из бывших хиппи. А также совет англичанина о том, как вырастить хороший газон: нужно посадить траву и каждый день стричь ее — триста лет подряд. Отдыхаем в тенистой прохладе под густой акацией на старинной лавочке с витыми чугунными опорами в виде львиных лап. И вовсе не удивляемся вопросу проходящей мимо женщины:

— А как вы думаете, рай еще возможен на земле?

— На этой нет. Она обречена по причине неуклонного роста зла. А на той земле, что будет после Второго пришествия Христа, очищенной от греха, обновленной — там будет сплошной рай.

— Ну, а как же тысяча лет царства Божия?

— Это что-то из ереси хилиазма?.. В какой, с позволения спросить, конфессии вы изволите пребывать? Уж не «эгоистов» ли?

— Да. И уж мы-то знаем, что Бог живет не в рукотворных храмах.

— Бог живет всюду, где хочет. И особенно там, где Его любят, выполняют заветы и призывают в чистоте сердца, то есть в православных храмах. Так что, зная вашу конфессиональную настырность, желаю вам, сударыня, на прощанье спасаться в лоне Православной церкви с единственным именем, которым надлежит спасаться — именем Господа Иисуса Христа. Это из Библии, которую вы уважаете. Ибо нет другого имени на свете, которым можно спастись. Аминь.

Далее следует осенение заблудшей широким решительным крестом. Лицо дамочки искривляется, и она исчезает в высоком кустарнике, усыпанном розовыми цветами.

Мы же спускаемся в нижнюю часть парка, где плутаем средь густых зарослей бамбука. Любуемся перетекающими озерами водных запруд с белыми лебедями и пеликанами. Хаживаем по алее магнолий, огибая огромные кактусы. Балансируем на стелящихся по земле стволах пречудных дерев. Качаемся на лианах, превращаясь в беззаботных детей. Пьянеем от ароматов роз и олеандров. Сквозь стекла океанариума, сквозь густую лазурь водной толщи, размахивая руками, гоняем мелких акул, жутковатых электрических скатов, блестящие стайки ставридок, будим сонных омаров и замерших на песчаном дне ядовитых морских ежей.

Но не за этими детскими впечатлениями прибыли мы сюда. Хотя и не вопреки… Во что бы то ни стало нам нужно прорваться в монастырь Нового Афона. Туда стремимся, имея мистическую потребность посещения. Дело в том, что как-то знойным полуднем на московском рынке Ново-Афонский монах пригласил меня посетить свой монастырь, обещая лично провезти по всем святым местам и даже к отшельнику, живущему в пещере. Несколько раз поездки туда срывались из-за событий на границе с Грузией. На этот раз для гарантии нашей безопасности нам посоветовали купить обычные туристические путевки.

Иверия

Утром садимся в автобус, в котором, кроме нас, находятся человек двадцать отдыхающих. Сопровождает группу старший офицер 9-го управления КГБ Абхазии — это охрана президента. Громила с каменным лицом с великим трудом изображает подобие улыбки. Не разжимая зубов, на чистом русском сообщает, что мы гости президента республики, поэтому он лично отвечает за наше благополучие. А в случае нашего похищения местными рабовладельцами выкуп будет выплачен из президентской казны, что нас необычайно успокаивает. Затем он оглядывает пронизывающим взором мужскую половину пассажиров и, выбрав самых подозрительных, подсаживается к нам, чтобы всю дорогу подслушивать наши переговоры.

В районе реки Псоу переходим границу, предъявляя паспорта. Очутившись в дружественной, но заграничной Абхазии, ждем автобуса, наблюдая приграничные страсти с резвыми пограничниками, измученными стариками и женщинами, нагруженными мешками, сумками и переполненными тележками. И если на русской территории все это происходит шумно, с размахом и многолюдно, то на абхазской — испуганно и суетливо. Да и строения по эту сторону границы все какие-то ветхие, запущенные, разве что кроме нескольких жилых домов, принадлежащих, видимо, пограничным бизнесменам.

Садимся в подъехавший автобус. Очаровательная девушка Инга берет в тонкие ручки микрофон и вступает в роль гида. Ее вызывающая женственность, горский темперамент, прорывающийся в порывистых движениях и баритональном контральто, а также и огромные черные глазищи, которыми она буквально решетит нас, надолго запоминаются. И с этим впоследствии приходится бороться, изгоняя прочь из души навязчивые образы. Она же в качестве компенсации за множественные ранения мужских сердец сообщает нам о решении немедленно покреститься и стать человеком, то есть челом, устремленным в вечность. Происходит это после нашего отказа взять в руки игральные карты с поруганными христианскими символами. Карты используются ею в качестве контрамарок для прохода в пещеры. Специально для нас двоих она выдирает листочки из записной книжки, пишет двузначные номера и витиевато расписывается.

За окнами автобуса проплывает послевоенная Абхазия. Роскошный некогда край сейчас в руинах. Престижные в прошлом санатории, дома отдыха, дворцы — все заросло сорняками, ползучими лианами и прожорливым плющом. Рассказывая о местных диковинах, Инга произносит страшные слова: «мы проезжаем мимо визитной карточки города — ресторана «Морской дракон». Как известно, темные силы не способны к созиданию. Здесь произошло заурядное: попытка построить рай на земле для избранных, где вместо Бога царствует дракон. Однако Иверия — первый удел Пресвятой Богородицы — не оставлена Промыслом, поэтому благодать Божия разрушила источники зла, расчистив место для созидания.

Наконец, автобус сворачивает с приморского шоссе на Новый Афон. Сходим с автобуса и сразу погружаемся в окутывающий влажный тропический зной. На уютной террасе, окруженной зелеными холмами, строения утопают в буйной зелени деревьев, кустов и множества цветов. Обходим вокруг белокаменный храм апостола Симона Кананита. Увы, он заперт. По преданию, этот древнейший христианский храм построен в шестом веке, и именно в нем покоятся мощи апостола Симона. Того самого, у которого на свадьбе в Кане Галилейской не хватило вина, и все присутствующие стали свидетелями первого чуда, совершенного Спасителем: претворением воды в вино. Жених настолько был поражен чудом, что по взаимному согласию оставил невесту и пошел за Спасителем в числе учеников. Симон — апостол из двенадцати, который вместе с Андреем Первозванным просвещал языческую Иверию светом христианства.

Умываемся и набираем прохладной голубоватой воды из святого источника. Поднимаемся по ступеням к водопаду, который в 1888 году посещали Государь Император Александр Третий Освободитель с семьей и Цесаревичем Николаем Вторым, будущим Царем-мучеником. Об этом сообщает мемориальная плита, укрепленная на растрескавшейся каменной стене, заросшей мхом.

У белых струй водопада джигит сажает на понурого вороного коня визжащих дамочек для запечатления на фотокарточках. Вяловатый конкурент лихого абрека молча сидит под пальмой возле нервного павлина. Птица визгливо с хрипотцой каркает на прохожих, вытягивая синюю длинную шею, дергая помелом выщипанного двухметрового хвоста. Там и тут продают вино, инжир, хачапури, сувениры. По мокрым каменным ступеням, пригибаясь под колючками терновника, поднимаемся наверх. Здесь в окружении кудрявых зеленых холмов над изумрудным озером словно парит белая ротонда с тонкими колоннами и крышей, похожей на взлетающего лебедя. Рядом — станция железной дороги, судя по литым чугунным украшениям, построенная к приезду августейшей семьи.

В пещеру, где скрывался от гонений апостол Симон, нас не ведут, сказав, что она «не работает» по причине ремонта. А мои друзья лет десять назад привозили отсюда камни, пропитанные кровью апостола, убитого Иверским царем Адеркием.

Позже, в трех вагонах подземного метро мы с грохотом въезжаем в Ново-Афонские пещеры. Бродим на глубине 185-ти метров по шести пещерам, огромным, как спортзал, где холодно, сыро, мрачно и неинтересно. В глубине души я надеюсь, что нам покажут места подвигов монахов, которые здесь некогда скрывались, следы их проживания: пещерки, высеченные в камнях кресты… Но нет, ни слова об этом. Что-то там течет, капает, виснет сосульками, выпирает ноздристыми надолбами, подошвы ботинок скользят по мокрым ржавым ступеням, а жертвы спелеологии зевают, кутаясь от холода и сырости в шерстяное.

С нетерпением возвращаемся в тепло и солнце. Мы с Валерием на радостях даже по два кофе выпиваем в ближайшем кафе, любуясь малахитовым гористым видом, синим глубоким небом и голубым сверкающим раздольным морем. Потом едва уносим ноги с рынка, подвергаясь усиленному интересу абхазских женщин. Здесь на 17 женщин приходится один мужчина, и официально разрешено многоженство!.. Причем, женщины везде — на полях, в садах, во дворах. Мужчины же в шашлычных и пивных.

Дальше автобусом добираемся до Ново-Афонского монастыря, нижней его части, куда прибывали, обычно с моря, паломники. От древнего белокаменного храма Покрова Богородицы, от руин братского корпуса — по «дорожке грешников» пешком поднимаемся к монастырю. Нас окружают стройные высоченные кипарисы. В наших руках — камни, символизирующие бремя грехов человеческих. Раньше благочестивые паломники по этой дорожке, выложенной плоскими камнями, ползли на коленях. Мы же, немощные дети последнего века, идем пешком. Но даже при таком восхождении обливаемся соленым потом настолько обильно, что вся одежда становится мокрой. Разумеется, над нами смеются, подтрунивают попутчики и встречные, намекая на вопиющую нашу греховность. В таком деле это нормально и даже желательно, потому как, во-первых, они абсолютно правы, а во-вторых, «горе вам, если все о вас говорят хорошее».

Перед входом в святую обитель оставляем «камень грехов» средь кучи подобных. И ощутив дивное облегчение, «веселыми ногами» входим под сень крепостных стен. Здесь на бетонном камне, в тени огромного ореха сидит русский старичок в потрепанном пиджаке с орденом на лацкане. Он задумчиво разглядывает махонького сокола, привязанного веревкой к ветке каштана. Руки старика — крепкие, работящие — сжимают высокий посох.

— Как вам здесь живется, отец? — спрашиваю, присаживаясь рядом.

— Слава Богу, хорошо, — с улыбкой из-под седых усов негромко произносит он. — Тепло, много фруктов, есть кукуруза. А на хлеб вот здесь собираю.

— И давно вы при этом монастыре?

— А как плохо стало, так сюда волной и прибило, — грустно улыбается старик. — Мы ведь какие верующие-то? Идем к Богу, когда жареный петух клюнет. А пока сыты-здоровы, нужды в Боге не имеем. Получается, что сами беду на свои головы накликали.

— Неужто при орденах, да с такими натруженными руками вы еще и беду заслужили?

— А то как же! Когда воевал, вокруг столько людей хороших погибало. Молился же я тогда. И в церковь ходил. А как мир наступил, так о Боге и забыл. Знаешь, как мы тут жили? Ого! Я в год на своем участке в пятнадцать соток, бывало, по пятьдесят тысяч рублей за год на книжку откладывал. А где они сейчас? Пшик — и нету. А что меня, тульского мужика, сюда привело? Да жадность, сынок, и больше ничего. Хотелось пожить, как в раю. Чтобы все было. Вот и пожил… На старости лет все потерял. Зато снова к Богу вернулся.

— Отец, скажите, пожалуйста, что вы сейчас о войне думаете? Вы ведь теперь две прошли?

— Три, сынок. Я еще на финской кровушки хлебнул, — вздыхает старик и машет рукой. — Когда вокруг тебя кровь и смерть, что тут хорошего? Нет на войне победителей, сынок. Война — это всегда горе. Одно горе. Я вот когда сюда пришел, — он показывает на монастырь, — исповедался в первый раз. Монах говорит, все отец, грехи твои прощены. Вот тогда я и понял, что потерял, а что нашел. Вышел из храма, как раз сюда, присел на этот самый камень. Веришь ли, вся моя жизнь показалась одной большой бедой, — снова машет он рукой, качает головой. Вдруг улыбается: — …Зато теперь к Богу прибился. И знаешь, сынок, нищета, разруха, а на душе спокойно стало. Как будто новая жизнь началась. Так и живу: каждый день Благодарю Бога: за солнышко, за тепло, за кусок хлеба… Слава Богу за все!

За его сутулой спиной высятся монастырские строения, выкрашенные в бежевые тона, карнизы и арки отделаны терракотой. Архитектура монастыря византийская, что подчеркивают пальмы под знойным синим небом. Храмы, колокольня, трехэтажные братские и хозяйственные корпуса составляют замкнутый прямоугольник — как бы крепость внутри крепости.

С неожиданным волнением входим под арочные своды надвратного храма. Оставляем поминальные записки на свечном ящике. В огромном Свято-Пантелеимоновом соборе зажигаем свечи у чудотворных икон, три из которых недавно мироточили. Задрав головы, любуемся величием царствующих объемов, парящими в высоте сводами, хорами, дивными монументальными фресками, расписанными боговодимой кистью Виктора Васнецова.

Потом на площади перед собором стоим у натянутой цепи ограждения и ждем появления хотя бы одного монаха. Вот — идет! Подходит иеромонах в черной шелковой мантии. Спрашиваем про монаха Романа, который меня приглашал сюда. Батюшка говорит, что его здесь нет. Обмениваемся несколькими фразами, иеромонах делает легкий полупоклон, прощается и уходит. И все… Обходим монастырь вокруг — и все.

Но странно! Мы абсолютно счастливы. В сердце в эти минуты ни малейшей тени, но все — один свет. Растаяли раздражение, гордость, неприятие земных несовершенств. Весенние воды омывают сердце, обнажая светоносные кристаллы любви и всепрощения.

Благо же, благо же нам! И, подобно обезумевшему, впавшему в исступление Петру, бывшему свидетелем Преображения Господа на Фаворе, мы немо вопиём: «А не заселить ли нам на сей горе две кущи, чтобы жить в свете, и рыдать о грехах своих, и славить Подателя Света и Любви!» В ответ молчание. Значит, нам идти дальше.

…Ну, а потом наша группа возвращается обратно. Заезжаем на полчасика на пустынный пляж Гагры. Но и здесь, средь апокалиптических руин некогда роскошных курортов, нас не оставляет светлое чувство, затеплившееся в груди. Но возможно ли передать это? Или объяснить? Просто это живет, радует, светит, согревает… И довольно.

Вернувшись домой, мы со странником до глубокой ночи неприкаянно, до тяготы в ногах, бродим меж ароматных дерев и южных домов, вдоль шелестящих морских волн под задумчиво сверкающими звездами. И носим в себе радость. Лишь изредка, тихо и осторожно, говорим. Кажется, что окружающая природа притихла и сочувственно предается вместе с нами тишине и покою.

Ночью же… фиолетовой ароматной ночью возносим благодарственную молитву в убогой келье частной гостиницы перед медовой восковой свечой, мерцающей в углу. И от ночного сияния оживают вопрошающие иконные лики. И молитва наша убогая, и молитва наша тайная — в ту дивную безбрежную ночь льётся радостно, прозрачно и свежо…

В следующие дни не все время мы гуляем, готовим еду, молимся и читаем. Но еще одна работа возлагается на нас — миссионерская. Нашими соседями по гостинице случаются директор завода Леонид с его терпеливейшим «Санчо-Пансой» Володей. Правда, мы более склонны называть его Горкиным в воспоминание добрейшего воспитателя Ивана Шмелева из «Лета Господня». Люди эти у себя дома построили храм, за что несут тяготы. Мы-то поначалу думали, что они хоть сколько-нибудь просвещены, но оказывается, их сердца далеки от Истины.

Разумеется, бой у нас занялся уже на второй день знакомства и принял характер затяжной и весьма неровный. То Леонид, будучи лидером дуэта, слушает нас во все уши, с интересом задавая пытливые вопросы, то, упившись вином и поиграв в карты, обрушивает на нас с грубые издевки и непотребство. Но мы посильно молимся за них и сеем, а уж что взойдет — дело совести и свободы воли каждого.

А одним теплым вечером сидим на веранде и ужинаем. Володя-Санчо-Пансо-Горкин читает книгу о Великой Отечественной войне и периодически зачитывает нам интересные места. Когда речь заходит о войне в воздухе, мой Валерий рассказывает ему одну историю.

Враг возлюбленный

Солнечное майское утро 1965 года. Поезд «Берлин — Москва» точно по расписанию бесшумно подкатывает к перрону Белорусского вокзала. Из сверкающего лаком вагона-люкс выходит элегантный мужчина в светлом дорожном костюме. В кармане его пиджака лежат паспорт на имя Рихарда Старка и членский билет ответственного секретаря Общества дружбы «ФРГ — СССР».

Расписание дня весьма напряженное, поэтому герр Старк стремительной походкой направляется к площади, где его ожидает посольский «Опель-Адмирал». Следом за ним едва поспевают носильщик с чемоданами и двое крепышей в штатском с военной выправкой.

Без трех минут десять Рихард Старк занимает место на гостевой трибуне Красной площади. Во время напыщенных пустых речей коммунистических лидеров немец в цейсовский бинокль рассматривает приглашенных. Он ищет человека, ради которого приехал в эту чужую непонятную страну. Его глаз за многие годы привык из тысяч объектов отбирать лишь необходимое. Нет, его здесь нет: Рихард бы непременно увидел.

Начинается военный парад, первый после 1945 года. Трибуны оживают, все до одного прилипают к биноклям. Не мудрено: большая часть иностранных гостей в той или иной мере связана с разведками стран потенциальных противников СССР. Только Рихард Старк техникой не интересуется. Он как действующий профессиональный военный и без того осведомлен о ней предостаточно. Жадно рассматривает он живые лица русских военных.

Какие вы сегодня, дети вчерашних врагов? Лица ваших фанатичных отцов в большинстве своем были грубы и неотесанны. Сегодняшние лица солдат удивляют приятностью. Многие даже по-арийски красивы. В глазах читаются разум, мужество, спокойствие уверенных в себе мужчин. Будто прошли они сквозь очистительный огонь, и отцовская грубость отслоилась окалиной. А под ней оказались нормальные человеческие лица. Да, красивое поколение вырастает. И если их неотесанных папаш, «выродков коммунизма» победить не удалось — этих парней тем более не сломить.

Что ж, значит, он был прав, когда еще десять лет назад утверждал в докладе Бундесверу: рассматривать русских в качестве противников крайне нежелательно; в отношении с ними нужно искать мир. В кулуарах он услышал тогда за спиной: «Это тебя сибирские морозы испугали?» Никто не решился бы сказать ему это в глаза. Его везде и все уважали. Авторитет его был несокрушим. Слава неслась впереди него по всем странам, где он воевал. Наградной лист походил на список орденов, медалей и всех знаков отличия Германии. Бойскауты дрались за честь помыть пол в кабинете Рихарда Старка, почистить его сапоги.

Действительно, моложавый немец, стоящий на Красной площади, — никто иной, как человек-легенда, супер-ас фашистского «Люфтваффе», сбивший во время войны более трехсот советских самолетов. Прибыл же он в Советскую Россию с одной лишь целью: встретиться со своим другом-врагом, коллегой, которому удалось сбить его самого — Иваном Кукановым.

Тот роковой для себя бой Рихард вспоминает до сих пор со смешанным чувством восторженного трагизма. Ни до, ни после не удалось ему встретить достойного соперника в небе. Словно невидимая могучая сила помогала Ивану в том бою. Изощренная беспроигрышная тактика, отточенные приемы боя, гениальное чутье потомственного охотника Старка в том бою оказались бесполезны. Не он, увенчанный славой на лучшем истребителе «Мессершмитт Bf-109», а русский соперник на фанерном ЯК-3 стал «охотником за дичью». Единственный раз за всю блестящую карьеру Рихард Старк почувствовал себя беспомощной перепелкой, с которой играет свирепый ястреб, прежде нанесения смертельного удара железным клювом в мягкую беззащитную холку.

По всем законам воздушного боя машину Рихарда после изящного удара должно было разнести в клочья. Много раз он сам проделывал этот трюк: пикируешь с высоты сзади на жертву, прикрываясь солнцем, сближаешься до 50-70 метров, держишь центр машины в перекрестии прицела, — и ба-бах! — корпус самолета противника разлетается в мелкие осколки.

И этот русский Иван с лицом конюха повторяет его коронный удар. По кому! По легендарному Рихарду Старку. Всего секунду проходит Рихард сквозь кучевое облако. Всего на миг теряет Ивана из виду, а тот уже сверху-сзади несется на него, выплескивая экономную порцию свинца. Немного позже Рихард понял, что спасло ему жизнь. Этот русский медведь ударом одной лапы убил двух зайцев. Во-первых, он разнес хвост, изрисованный черными ромбами, по числу сбитых русских самолетов. Во-вторых, оставил Старка живым для последующей встречи. И эта встреча состоялась.

Рихард сумел выпрыгнуть из обрубка машины и успешно приземлился на территории врага. Разумеется, его взяли в плен. А позже сбили Ивана над оккупированной немцами Польшей. Лесами добирался он «до своих» и попал в «гостеприимные» руки «особистов». Свиделись же два соперника в камере Бутырской тюрьмы. Иван встретил его как долгожданного гостя. Рихард еще во время войны неплохо изучил русский язык, а уж во время допросов освоил его, со всеми «тонкостями» тюремного «диалекта».

Сначала в Бутырке, потом в Магаданском лагере в течение десяти лет они держались вместе. В сознании Рихарда до встречи с Иваном сложился такой портрет единственного достойного соперника в небе: человек-машина с каменным лицом и беспощадными глазами. На поверку Иван оказался улыбчивым добродушным парнем, скорее флегматичным, нежели боевым. Рихарда более всего интересовало, где и как он выучился такой виртуозной тактике воздушного боя.

— Нас обучали летать всего два часа, — огорошил его Иван. — Чему за это время можно научиться? Разве только рычагами двигать.

— Как два? — не поверил Рихард.

— Так…

— Да у нас до полетов триста часов учебного летного времени! А потом ведомым, под прикрытие аса, пока самостоятельным не станешь.

— А у нас два часа — и сразу в бой.

— Да это же все равно, что ребенка — прямиком в мясорубку!

— Как видишь, в небе я тебя побил, — Иван хмыкнул. — И на свой кукан подвесил.

— Какой еще кукан?

— Охотничий… на которых подбитых птичек и зверьков нанизывают.

Рихард, открыв рот, глядел на Ивана и думал, что тот — или большой ребенок, или талантливый актер. Но дальше тот рассказал вообще немыслимое.

По количеству ромбов на хвосте «Мессера» Иван узнал, кто перед ним, и доложил командованию. Ему напомнили, что за голову Старка назначена огромная награда в десять тысяч рублей и звание Дважды героя. Так что ты, Ваня, постарайся! А уж Родина тебя в лице командования не забудет! А когда Иван после поражения фашистского аса напомнил командирам о награде, те про обещанное «забыли». Ивану же заниматься доказательствами было недосуг: он воевал.

В советском лагере Рихард выжил благодаря стальной воле и непреклонному духу потомственного воина. Иван же во всех конфликтах одерживал верх добродушием и спокойным терпением. Например, после драки с каким-нибудь звероподобным уркой Иван нес поверженного до нар на собственных руках. И ухаживал за ним, как мать за ребенком, пока тот не поправится.

Смерти они оба не боялись. У Рихарда это в крови, родовое, воинственное. Его храбрость и роковое отчаяние сплетены с генами, подобно кожаным лентам бича. Для мужчины его рода самое главное — в час смерти знать, что он не сдался, не струсил, но сделал все возможное для уничтожения врага. Дальше: смерть, провал в ничто. Иван как-то удивил Рихарда в который раз:

— Знаешь, смерти вообще нет, — сказал он как всегда спокойно, с доброй улыбкой.— Там, после смертного часа, начнется новая жизнь, только гораздо лучше: в светлом, красивом, богатом саду.

— Ерунда все это! — взорвался Рихард. — Сказки для глупых детей.

— А я в это верю, — невозмутимо произнес Иван. — Мне бабушка в детстве об этом рассказывала. А потом на сороковой день после ее смерти, я сам видел бабушку в том саду. Она стояла на пороге большого красивого дома и мне улыбалась. Она меня там ждет.

— Да галлюцинации это, понимаешь? Мираж!

— Что это ты так волнуешься? — пожал Иван плечами. — Не хочешь, не верь. Я тебя не заставляю. Только жизнь без этой веры ничего не стоит.

…И вот генерал Старк в «Опель-Адмирале» едет в сторону бывшего предместья Москвы — Елохова. Шофер останавливает лимузин напротив двухэтажного особняка с лепными белыми кариатидами и балкончиками на аккуратном бирюзовом фасаде. Конечно, это не старинный родовой замок Старка на берегу горного озера… Но, во всяком случае, кажется, величайшего летчика полковника Куканова хоть сейчас признали и отметили его заслуги перед отечеством.

Слышал Старк, что после смены советского руководства отношение власти к ветеранам и к истории войны изменилось. Вот и первый парад состоялся после двадцати лет полного забвения, фильмы о войне стали снимать, историю войны преподавать начинают. А то ведь молчали о своей победе, как о чем-то позорном… Таинственная страна, непонятная…

Рихард Старк с шофером подходят к парадному подъезду, шофер пытается открыть дверь — она заколочена. Они обходят дом и оказываются во дворе. С этой стороны особняк обшарпан, в потеках. Во дворе всюду грязь, в воздухе висит кисло-горький смрад. Вверх по лестнице, пропахшей керосином, с закопченными стенами и потолком, поднимаются они на второй этаж. Дверь квартиры номер два облеплена десятком разномастных звонков с табличками. Генерал с трудом разглядывает фамилию друга и брезгливо давит кнопку звонка. Дверь открывается почти сразу, и на пороге замирает мальчик лет десяти. По длинному коридору, завешанному тазами и одеждой он ведет гостей на кухню. Здесь за одним из десяти фанерных столов худющий мужчина в шароварах и синей майке разжигает примус.

— Дядя Ваня, к тебе пришли! — звонко кричит мальчуган и остается стоять в дверях.

— Нет у меня денег, мужики, — бурчит Иван, не оглядываясь. — Пустой я сегодня.

— А я в гости со своим харчем, Иван, — звучит за его спиной голос с легким немецким акцентом. Потом по-немецки: — Курт, поставьте корзину на стол и можете идти.

… Спустя несколько часов, Рихард встает из-за стола и прощается. Он обнимает костлявую спину Ивана и незаметно сует в карман сатиновых шаровар тугую пачку советских сотенных купюр: десять тысяч рублей — огромные деньги! Как раз неполученная премия за сбитого немецкого аса. Затем резко отворачивается и быстро выходит.

— Дикая страна! — шепчет взбешенный Рихард, спускаясь по лестнице. — Несчастный народ. Бедный, бедный Иван. Так опуститься!.. И самое страшное — ему ничего не надо. Унтерменшен… Прочь отсюда, прочь!

Спустя некоторое время из дому выходит Иван в сильно поношенном, но аккуратно выглаженном костюме и чистой белой рубашке. К нему под ноги подкатывает человек. Задумавшись, Иван чуть не сбивает человека, точнее, половину человека: над тележкой возвышается верхняя часть туловища. Инвалид, брызжа слюной, хрипит:

— Что, гад, в День Победы ветерана войны задавить хочешь?

— Прости, брат, — Иван в засаленную шапку кладет сотенную купюру.

— Зажирел, крыса тыловая, — не унимается человеческий обрубок, — какие деньжищи на нашей кровушке заработал!

— С праздником Победы, солдат, — дружелюбно улыбается Иван и идет дальше.

— Крыса тыловая!.. Во, карманы набил! — слышится за спиной.

Иван стоит в Богоявленском Соборе. Такой маленький человек — в огромном кафедральном соборе. Его толкают прихожане. Перед вечерней службой все спешат приложиться к знаменитой иконе Казанской Богородицы. Вот она: маленькая, неброская по сравнению с огромным величественным иконостасом. Но именно к ней идут и едут со всей Москвы, со всей России. Это Она спасла Россию от врагов, в который раз.

Маленький человек в темном неприглядном костюмчике стоит перед маленькой темненькой иконкой.

— Ну вот, Матушка моя, снова в гости к Тебе пришел. А к кому мне еще? Был у меня сегодня дома враг мой… друг мой… Очень хороший и добрый человек. Только жалко мне его, ох, как жалко! Все чего-то колготит, да суетится… Слава, почести, деньги все какие-то — смешно прям. А впереди у него — пустота. Не верят они там у себя в Царство Небесное, Ты представляешь?.. Да как это?.. Как жить без этого? Для чего тогда? Ты мне помоги, Матушка Владычица. Я не знаю как. Правда не знаю. Но Ты Сама сделай, как лучше. Только молю, спаси его, неразумного. Он хороший, только родился не там. Но ведь не зря же он сюда приехал — в такую даль. Что в России еще делать, как не душу спасать? Вот и спаси его. Матушка Богородица, спаси его, а?..

Иван рассеянно шарит по карманам, достает пачку денег и неловко сует в ящик для пожертвований.

— Вот он тут оставил… Прими, Матушка, во спасение души его. Прости меня, ежели что…

Неизвестная война

Владимир долго молчит. Потом вздыхает и медленно произносит:

— Все вы с Тихоном переводите на свое. Везде вам Бог мерещится. Да откуда ты знаешь, что так было? Об этих летчиках написаны книги, они вошли во всемирную историю.

— Откуда знаю, говоришь? Ладно, признаюсь. Мальчик тот, который впустил немцев к Ивану, — это я. Мы с Иваном дружили, и он много, очень много рассказывал мне о войне такого, о чем в наших книжках не пишут.

— Тогда дело другое. Тогда тебя можно послушать.

— Видишь ли, Владимир, невозможно понять войну и ее результаты, если не знать о духовных причинах событий. Тебе известны расположение воинских частей, численность живой силы и техники, но знаешь ли ты, каким образом выиграны самые главные сражения? Ведь по всем законам тактики и стратегии Красная Армия должна была потерпеть сокрушительное поражение в этой войне. Возьми хотя бы события начала войны. Официальная история только тем и занимается, что сочиняет одну ложь за другой.

— А чего ж там непонятного? СССР был не готов к войне, Сталину требовалось время, и он заключил с Германией «Пакт о ненападении», Гитлер вероломно напал…

— Вот и ты, Володя, стал жертвой лжи. И ты попался. Если хочешь, я тебе кое-что расскажу.

Володя сидит в замешательстве и сокрушенно качает головой. Надо же, столько лет он изучал историю войны, столько книг прочел… Чувствовать себя обманутым никому неприятно. Он кивает:

— Слушаю. Говори.

— Итак, наша тема: неготовность Сталина к войне. До настоящего времени сведения официальной статистики по этому вопросу противоречивы и покрыты тайной. Возьмем такой источник, как воспоминания маршала Жукова. На странице 205 читаем: с января 1939 года по 22 июня 1941 года Красная армия получила более семи тысяч танков. На странице 209: самолетов за тот же период получено 17 745. На странице 411 написано, что Германия имеет 3712 танков и 4950 самолетов. Ну, и где же превосходство войск врага в 5-6 и более раз? Как это: 3712 больше 7000 в 5 раз? Как это: 4950 больше 17745 в 5 раз? И это не считая поступлений вооружения с 1932 по 1939 год, когда вся экономика уже работала на войну.

— Не может быть.

— К сожалению тех, кто скрывает правду, она всегда всплывает на поверхность. Опять же не все любители военной статистики абсолютно разучились читать и считать. Гласность открыла нам информацию не только официальную. Сейчас каждый имеет возможность проверить цифры по источникам зарубежным и нашим, правдивым. Мне было не лень копаться в книжках. И вот что получается. Превосходство в танках у нас было семикратное по количеству.

— Но танки наши были старыми, горючими и имели только 40-120 часов моторесурса.

— Ложь. На самом деле качество наших танков было гораздо выше немецких. У нас было 1363 Т-34 и 677 КВ — тяжелых танков с такими характеристиками нигде в мире вообще не было. Моторесурс новых танков был 800-500 часов. У нас танки имели дизельные двигатели мощностью 400-500 лошадиных сил. У немцев 100-200-сильные, к тому же бензиновые, которые, как известно, горят гораздо лучше. Тысячи легких танков у нас были плавающими, чего у немцев вообще не было. Вооружение наших танков в основном — пушки калибра 76 мм и выше, у немцев — 37мм. И так далее. Когда Гитлеру после нападения доложили, какие танки ему противостоят с нашей стороны, он признался Гиммлеру, что если бы знал, то не решился бы на наступление. Впечатляет?

— Если это правда, то конечно.

— Я тебе дам список литературы. Это открытые, доступные источники. Убедишься сам. Теперь о самолетах. У нас их было 23106, а у немцев 2510 на восточном фронте, то есть в 9 раз больше. И опять же, по качеству такие самолеты, как Миг-3, Ер-2, Як-2, Як-4, Ил-2, Ил-4,Су-2, Пе-8 были несравненно лучше немецких Так что миф о нашей неготовности к войне — это абсолютная ложь.

Красная Армия своей военной мощью просто задавила бы всю Европу, а потом и Америку. Теперь вспомним, почему наши войска в первые недели войны потерпели поражение. Все наше вооружение было сосредоточено на границах, в основном, в эшелонах. Почему у нас были демонтированы линии обороны имени Сталина и Молотова — сплошная цепь минных полей, ДОТов, колючки, рвов от Черного моря до Белого? Да потому что Сталин готовился не к обороне, а к захватнической войне на территории Европы.

Все газеты тех времен, все съезды и песни трубили о мировой революции. У обоих диктаторов цель была одна ― мировое господство. Гитлер просто атаковал первым. За первые недели Германия уничтожила всю нашу кадровую армию: 4 миллиона солдат, 90% техники, боеприпасов и снаряжения. Потому что все это было сосредоточено на границах и очень скученно, в основном в эшелонах на колесах. А теперь вспомним еще кое-что.

Это мистика дат: Пасха 20 апреля 1941 года — день рождения Фюрера. 22 июня — Неделя всех святых, в земле Российской просиявших. 6 мая 1945года — Пасха, праздник великомученика Георгия Победоносца, небесного покровителя Русского воинства. В день Святой Троицы — 24 июня — Парад Победы на Красной площади.

Началась война в «пятилетку безбожия», в конце которой, в 1943 году, обещали «закрыть последний храм и уничтожить последнего священника».

Так вот, Русские святые не позволили русским парням на штыках пронести безбожную власть по всему миру. Господь по молитвам Святых решил наказать Россию, но спасти ее. Моисей сорок лет водил развращенный народ по пустыне, чтобы на Землю обетованную пришло новое поколение, не знающее рабства. Так и наше поколение безбожников должно было погибнуть физически в священной войне Отечественной, чтобы не погубить свою душу в мировой безбожной революции.

Посмотри, сколько сразу благих целей Господь реализовал:

— остановка мировой революции,

— разрушение планов безбожной пятилетки,

— прекращение строительства вавилонской башни Дворца Советов,

— поколение безбожников превращается в сонмище мучеников,

— война захватническая, начинающая мировую революцию, претворяется в священную Отечественную,

— открываются и возобновляют службы православные храмы,

— восстанавливается «малое стадо» — христиане,

— уничтожается сталинский ставленник и ученик — сатанист Гитлер.

Володя вздрагивает:

— Как это — Сталинский ставленник?

— Во время выборов 1934 года Сталин через Коминтерн дал команду Тельману отдать свои 5 миллионов голосов Гитлеру. Так фюрер получил большинство и пришел к власти.

— А почему Гитлер сатанист?

— На это есть множество указаний. Взять хотя бы книгу собеседника Гитлера в альпийской резиденции Германа фон Раушнинга «Беседы с Гитлером» В главе «Черная и белая магия» написано, что по признанию Гитлера, он из недр земли, Валгаллы, то есть из ада, получал высшую силу, которая ему позволяла управлять миром. Опять же, товарищ Геринг в своих всенародных выступлениях кричал, что нацизм есть новая религия, которая сплотила немецкий народ.

— Почему товарищ?

— Гитлер вполне серьезно считал себя учеником Сталина и строил пропаганду по типу советской. Обращение в нацистской партии тоже было «товарищ».

Когда Германия напала на Россию, Митрополит Гор Ливанских Илия в подземной пещере молился три дня и ночи без сна и пищи. Владыка знал о роли России в судьбе всего мира. Ему явилась Пресвятая Богородица в огненном столпе и объявила определение Божие для передачи в Россию:

«Должны быть открыты все храмы, семинарии и духовные академии. Все священники должны быть возвращены из тюрем и с фронтов и должны начать служить. Ленинград сдавать нельзя, это избранный город. Пусть вынесут икону Казанской Божией Матери и обнесут ее крестным ходом вокруг города. В Москве перед Казанской иконой должен быть совершен молебен, затем она должна быть в Сталинграде, который сдавать нельзя. Казанская икона должна идти с войсками до границ России. Когда война кончится, митрополит Илия должен приехать в Россию и рассказать, как она была спасена»…

Также Богородица открыла владыке Илии имена тех, по молитвам которых была помилована Россия. Среди них был Серафим Вырицкий, стоявший тысячу дней на камне перед Иконой «Аз с вами и никтоже на вы» Леушинского письма.

Владыка Илия отправил письма и телеграммы советскому правительству и Русской Церкви. Сталин вызвал к себе митрополитов и обещал исполнить все, что передал ему Митрополит Илия. Из Владимирского собора была вынесена Казанская икона и обнесена крестным ходом вокруг Ленинграда. Город был спасен.

Тихвинская икона облетела самолетом Москву. Разгром немцев под Москвой — чудо, явленное по заступничеству Божией Матери. Немцы в панике бежали, гонимые ужасом, по дороге валялась брошенная техника и никто из немецких и наших генералов не мог понять, почему это произошло. Волоколамское шоссе было свободно, ничто не мешало немцам войти в Москву. 6 декабря 1941года, в день благоверного Князя Александра Невского началось наше наступление. Началась наша победа. 9 декабря освобожден город Тихвин.

Затем Казанскую икону перевезли в Сталинград. Там перед ней шла непрестанная служба. Знаменитая Сталинградская битва началась с молебна Казанской иконе. Икону возили на самые трудные участки фронта, священство служило молебны, солдат кропили святой водой. Икона стояла среди наших войск на правом берегу Волги, и немцы, как ни пытались, не могли перейти реку. Был момент, когда защитники города остались на маленьком пятачке у Волги — так называемая «Малая земля», но немцы не смогли столкнуть наших воинов с плацдарма, потому что там стояла Казанская икона.

Среди руин Сталинграда уцелели только два здания: храм во имя Казанской иконы Божией Матери и знаменитый «дом Павлова». Старший сержант Павлов возглавлял штурмовую группу, выбившую немцев из дома. В течение нескольких месяцев они удерживали эту крепость до самой ликвидации «Сталинградского котла». Иван Павлов попал в плен, чудом освободился. Всю войну до победы прошел с Евангелием, найденным среди руин Сталинграда. После войны окончил семинарию и Духовную академию и с тех пор подвизается в Свято-Троицкой Лавре духовником.

В 1944-м году во время штурма Кенигсберга наши войска уже выдохлись и несли огромные потери, а немцы были еще очень сильны. В это время приехал командующий фронтом со священством, которые отслужили молебен перед иконой Богородицы. И во весь рост пошли на врага, прямо в огонь. И вдруг стрельба со стороны немцев разом прекратилась. Тогда был дан сигнал, и начался общий штурм с суши и с моря. Немцы тысячами гибли и сдавались в плен. Как потом пленные в один голос рассказывали, перед самым наступлением русских «в небе появилась Мадонна», Которая была видна всей немецкой армии, затем у всех отказало оружие — они не могли сделать ни одного выстрела.

Киев был освобожден 4 ноября, в день Казанской иконы.

На Курской дуге явилась Богородица на небе и указала движение в сторону немцев. Вся рота упала на колени и все уверовали. Один офицер связи рассказывал, что пилоты горящих самолетов кричали: «Господи, прими с миром дух мой!» Вот как русский человек возвращает свою веру.

20 тысяч храмов было открыто во время войны. Возобновили деятельность духовные семинарии и академии, открылись Троице-Сергиева Лавра, Киево-Печерская Лавра, множество монастырей. Вся Россия молилась тогда.

Сталин призвал к себе в Кремль духовенство для молебна о даровании победы перед иконой Божией Матери Тихвинской. Как бывший семинарист, он не мог не понимать силы покаянной молитвы. По свидетельствам духовных чад Оптинского старца Нектария, будущий маршал Жуков приезжал к нему за духовными наставлениями. Маршал Шапошников, бывший царский генерал, не скрывавший своих религиозных убеждений, носил на груди финифтевый образок святителя Николая Чудотворца и каждый день молился о спасении России. Часами беседовал со Сталиным, и все его советы (в том числе одеть войска в старую форму царской армии с погонами) были со временем приняты. С началом и в ходе всей войны среди военнослужащих Красной Армии и даже в самых верхах, наметился подъем религиозных настроений.

Будущий маршал Василевский, сын священника из Кинешмы, по рекомендации Шапошникова был назначен ему на замену начальником Генштаба. Верующим был маршал Толбухин, у которого в Ленинграде всю блокаду служил его родной брат протоиерей. Публично проявлял свои религиозные чувства и маршал Говоров, впоследствии командующий Ленинградским фронтом. Со слов протоиерея Димитрия Смирнова известно, что верующим был будущий маршал Конев. Атеистическая пропаганда не смогла вытравить из людей веру в Бога. Согласно переписи 1937 года, 63% населения признали себя православными. С началом войны и сам народ, будто бы очнувшись от страшного сна, повалил в храмы. Представители разных слоев населения искали и находили в Церкви моральную опору и утешение, своеобразную психологическую нишу. Так, торжественный молебен в Богоявленском соборе Москвы о даровании победы прошел при исключительно большом стечении народа как внутри, так и вокруг храма.

Все, что происходит во время войны и после, вплоть до наших дней — это уничтожение богоборчества и приведение России к восстановлению монархии. Такова мистика нашей истории.

Разговор о войне с Володей в присутствии его начальника Леонида очень сильно на них действует. До этого они смотрели на нас, как на тихо помешанных. После этой беседы в их отношении к нам появляется уважение. Это заметно не только по их поведению, но и по вопросам к нам. А также по тому, как они слушают наши ответы.

Признаться, Валерий и меня весьма удивил своими знаниями и профессиональной памятью. Во всяком случае, мне постепенно открывается причина его молчания и глубокой молитвы. Он пожертвовал привычной демонстрацией мощного разума и получил взамен гораздо большее — непрестанную благодатную молитву.

Прощание с Леонидом и Володей проливается покаянными словами и поклонами, опущенными глазами и теплыми рукопожатиями. Все же расстаемся мы друзьями. Оглядываюсь и запоминаю их такими: смущенные улыбки и задумчивые глаза. Да поможет вам Господь.

Афон Закубанский

Далее путь наш лежит на Северный Кавказ, где служит знакомый священник. У него как-то с большой пользой гостил Валерий. Гостеприимный хозяин нашего постоялого двора среди своих друзей разыскивал шофера и тот согласился недорого «закинуть» нас за перевал Шаумяна. В дороге мы, разумеется, Ашота просвещаем, помня, что наше дело сеять… Парень он из простых, строительный рабочий, питается от трудов рук своих. К тому же родственники привозят ему мандарины, и он продает их оптовым закупщикам. Ашота любят, потому что он дорого за свои услуги не берет, и еще «сверху всегда от себя мандарин добавляет».

Сей армянский муж весьма благосклонно принимает наши слова и даже не стесняется взять у батюшки благословение с целованием благоуханной старческой руки. Признается, что иногда заходит в «русскую церковь» — свечку поставить за детей. А уж помощница батюшки со старушечьими слезами даже целует его в загорелую дочерна щеку, когда он с готовностью соглашается передать ее детям посылочку. На прощанье его задаривают скромными подарками и подношениями. На вопрос «за что?», ему отвечают: «ты же даешь от себя мандарин сверху». Растроганный и смущенный, Ашот обещает приехать к батюшке всей семьей. Я обнимаю его, трижды: «Брат, брат мой!» Вот уж поистине, Господь открывает смиренным простецам то, что сокрыл от премудрых!

К батюшке приезжает освящать новый автобус «Соболь» чадо его Андрей — благодушный крепыш с огромным казацким чубом в пропотелом камуфляже. Мы с ним разговариваем, пока батюшка занят с приезжими. Андрий — именно так, по-кубански он представляется — тих, скромен, немногословен. В семье верующий он один. За помощь батюшке, за ежедневные молитвы, за воскресные утренние отлучки в храм — от своей семьи несет «вполне заслуженные» скорби. Но ни слова ропота, ни даже малейшего раздражения на «домашних тиранов» у него не проскальзывает. Он всем доволен.

Андрий несет на себе бремя напряженной работы, большую семью с больными стариками, четверых детей, ремонт дома, помощь по восстановлению храма — и покорно, тихо благодарит Бога за все, за всех. Лишь по печальной улыбке, опущенным в смущении глазам и сдержанному тону можно понять, что перед нами мученик последних времен. Святитель Игнатий описывал это мученичество как изощренное, схожее с Лотовым томлением в Содоме. Когда ты один на один с окружающим растлением и помрачением. И ничего сделать не можешь, но только терпишь, молишься и сам удаляешься от всеобщего губительного беззакония.

Он уходит к батюшке, унося с собой грустную застенчивую улыбку мученика. А мне вспоминается, где видел я такую улыбку: на фотографии хранителя чудотворной Иверской Монреальской иконы — Иосифа, замученного и зверски убитого в Греции молодыми албанцами. Валерий шепотом произносит: «Андрий — один из тех, кого весь мир не стоит». А я молчу. Потому что говорить не могу. И лишь благодарю Господа за то, что призвал меня к Себе, что сводит Он меня, грешника, с такими людьми, что не дает Господь остыть сердцу и милостиво осыпает мою глупую голову дивными Своими дарами.

После освящения «колесницы» принимается решение всем ехать в горы во вновь открытый Афонский Кубанский монастырь, что мы и делаем назавтра с утра. Заезжаем по дороге на рынок: «в монастырь принято везти много хлеба».

Более всего поражают здесь рыбные ряды. Они велики, богаты и наполнены недорогой живой рыбой: судаки, толстолобики, карпы, форель, голубой амур, сомы и пр. Хлеба тоже имеется великое разнообразие, вплоть до «бородинского» в вакуумной упаковке, и лавашей четырех видов.

Далее по горам и долам новенький автобус везет нас в монастырь. Проезжая по долине, наблюдаем, как над линией горизонта появляются и скрываются из виду боевые вертолеты и штурмовики. Отсюда им полчаса лету до жуткого места, где незаживающей язвой кровоточит мятежная Чечня.

В дороге читаем каноны и кафизмы. Затем, когда урчание в наших пустых желудках становится более чем требовательным, батюшка предлагает скушать по бутерброду. Женщины оживляются и приступают к привычному занятию кормления. А наша соседка по заднему сиденью Ирина, которая и подарила любимому племяннику машину, рассказывает свою замечательную историю.

Жила она в богатом Ростове с возлюбленным супругом многие счастливые годы. Детей Бог им не дал. Трудолюбивый и хозяйственный муж полностью обеспечивал семью и работать ей не позволял. Словом, жила Ирина, как сыр в масле каталась. Только случилось со временем ее супругу умереть. Затосковала она после похорон. Тут еще и деньги все кончились, стала она потихоньку распродавать ценности, вещи. Да так ей тяжело стало, что мысли о самоубийстве стали одолевать ее.

И вот однажды, ранней осенью, сидит она на балконе пятого этажа, смотрит вниз и думает: «если прыгну вниз — разобьюсь или только изуродуюсь?» И в минуту тяжкого отчаянья раздается в прихожей звонок. Открывает Ирина, впускает юношу. Лицом он красив, одет в светлый спортивный костюм с белой футболкой, обут в белые кроссовки, вежлив и приятен голосом. Юноша приглашает ее пойти прогуляться в лес, грибы пособирать. Ирина берет с собой сумку с пакетами и вослед юноше выходит из дому. А сама думает, как же это она идет с незнакомым мужчиной? Что если он ей дурно сделает? И куда это он ее ведет?

А приводит загадочный юноша ее в лес, где она много раз бывала. Мы сейчас, говорит он, будем маслята собирать. А она себе думает, какие же тут маслята, когда их здесь сроду не водилось. И все больше у нее сомнений по поводу незнакомца. Но вот и маслята пошли, да в таком количестве, что она сразу про все забыла. Наполнила Ирина отборными маслятами сумку, несколько пакетов, да еще и куртку-ветровку.

Вернулись они домой с добычей, веселые и румяные. Юноша вежливо откланялся и ушел. Ирина же принялась мариновать грибы. Получилось у нее двенадцать литровых банок. Назавтра пошла на рынок и продала две банки. На следующий день «отдала» еще три. А потом приходит прежняя покупательница и просит продать все банки, так ей грибочки понравились. Оставила Ирина себе одну банку, а остальные продала.

Потом вдруг потянуло ее ходить в церковь — раньше-то это ей было «без надобности».

И пригласила как-то к себе в гости женщин, угостила маслятами из последней банки. Сестры во Христе попробовали и удивились, какие они вкусные и необычные! Выслушали историю Ирины и решили, что это Ангел к ней приходил спасти ее от самоубийства, а грибочки эти — Ангельский дар. Позже познакомилась она в храме с мужчиной, тихим, пожилым, с больной ногой. Спустя несколько месяцев решили они обвенчаться и жить у него в частном доме, в зеленом кубанском городке. После венчания входят в приусадебный двор — а там!.. Вдоль дорожки от калитки до дома множество белых лилий — роскошным ковром, а над цветами бабочки порхают и птички заливаются.

«Это Царица Небесная тебя, Ирина, с венчанием поздравила!» — с улыбкой подытоживает батюшка. И сам рассказывает поучительную историю:

— Приходила недавно ко мне женщина. Очень беспокоилась о младшей доченьке. Уж такая красивая она да послушная. Только болеет постоянно без видимых причин, и нет ей никакого счастья в жизни: ни женихов, ни работы хорошей. Что такое, думаю? Давай мамашу подробно расспрашивать. Наверное, часа три с ней говорил, пока она наконец, открыла свою тайну. Оказывается, много лет назад мамаша прокляла свою нелюбимую старшую дочь. Та была полной противоположностью маминой любимицы: ленивая, злая, с детства гуляла и пила. Но несмотря на это вышла замуж за богатого, живет в свое удовольствие! Ну, мать как-то в гневе во время ссоры и произнесла проклятье. А материнское проклятье, я вам скажу, очень страшная вещь. Господь попускает ему сбываться. И что там у них получилось! Проклинает мать нелюбимую дочь, а проклятие обернулось на любимую. И вся жизнь у хорошей девочки на перекос пошла.

Батюшка оглядывает нашу «галерку» и улыбается. Чувствую, что конец у истории будет хорошим.

— Исповедала мамаша грех проклятия. Через неделю привела больную дочь к нам в храм. Исповедал и причастил обеих. Выздоровела младшая почти сразу, повеселела. Зато старшая заболела: старое материнское проклятье ожило. Мать взяла на себя еженедельный пост по понедельникам за детей. А еще через пару месяцев и старшая дочь пришла с ними на исповедь. Так у них помаленьку все и наладилось. Господь дал им всем и работу денежную, и здоровьице, и примиренье. Все хорошо, слава Богу. Так что обязательно покайтесь, если даже в шутку кого проклинали.

И тут автобус тормозит. Входит молодой солдатик в камуфляже. Сначала, разглядев священника, несколько теряется, но батюшка с мягкой улыбкой спрашивает:

— Куда направляешься, сынок?

— К маме на трое суток. В краткосрочный отпуск. За успехи в боевой и политической.

— К маме, говоришь? Значит, любишь маму, если так спешишь?

— А как же? Она у меня одна. Батя-то помер.

— Пил?

— Да…

— В Бога веришь?

— На войне, отец, неверующих нет. Мне мама пояс с молитвой «Живый в помощи…» подарила. Так меня даже не зацепило ни разу. А сколько вокруг погибло!.. — опускает он голову.

Смотрим, а солдатик-то совсем еще мальчишка безусый. А руки почти черные от въевшейся грязи и копоти. А в опаленном лице мальчика — одна горечь.

— Что, сынок, горячо там? — батюшка кивает в сторону гор, над которыми кружат истребители.

— Горячо, отец. Как вы думаете, когда эта война кончится? Ей конца и краю не видно.

— Вот послушай. Есть два слова, которых очень боится сатана. Это «Иисус» и «прости». Когда наши начальники с Иисусом в сердце пригласят чеченских старцев на встречу… И когда избранники народов скажут друг другу «прости» — тогда все вековые распри и кончатся. Что сейчас движет войной? А? Месть. А это, как раковая опухоль: только растет и убивает. А вот когда народы скажут друг другу «прости», так сатана и отступит.

— Точно, батюшка, вы правы! У нас уже было такое. Мы прошлой весной вместе с чеченцами разминировали поля. Расчищали под посевную. Так, не поверите! Пока работали с крестьянами, мы все помирились. Сначала-то косились, не доверяли… А потом вместе сидели за столом и кушали. И мы просили прощения. Был у нас один старшина, он все раненых чеченцев добивал. А потом с ума сходить стал. На своих бросался. По ночам орал. Он и стал просить у всех прощения. И чеченцы тоже… У них свой такой же был. Он нашим парням головы отрезал. У него вся семья вымерла от болезней, а сам он стал бредить. День и ночь за ним безголовые русские солдаты толпой ходили. Эти двое обнимались и ревели, как девчонки. А теперь в то село можно хоть ночью идти — никто наших пальцем не тронет. Но что это — только одно село… А вообще-то мне кажется, что все устали от войны. Все хотят мира.

— Вот так и передай слово священника. Искреннее прощение — и нет войне.

— Так это генералам и политикам надо начать.

— Начни с себя. Потом — отделение, потом — рота, полк. А там, глядишь, уже половина Чечни — и все в мире живут.

— Спасибо вам!

— Спаси тебя Господи, сынок. Как твое святое имя?

— Юрка.

— Георгий, значит. Мы помолимся за тебя, сынок.

— Спаси…Господи…

— Ну, вот так. И ты прости нас.

— И вы простите меня…

Солдатик выходит в зеленой красивой станице с белыми мазанками и кирпичными крепкими домами в пирамидальных тополях и густых ветлах. И чуть не бегом спешит к маме.

— Совсем ребёнок еще, — мотает головой Ирина.

— Знаешь, как таких «ребёнков» называют в Чечне? — оглядывается Андрий. — «страшный сон боевика». Ты, тетушка, видела его руки? Не сомневайся, он этими руками уже не одного бандита в землю закопал. Они в бою — орлы. «Ребёнок»!..

В монастыре нас встречают очень тепло два монаха: остальные разъехались по делам. Проходим в храм, где служится молебен, прикладываемся по очереди к благоуханной частице Креста, на котором был распят Господь; к мощам множества святых, к старинным иконам Архангела Михаила и святителя Иоанна Златоуста. Монахи, пользуясь случаем, исповедуются нашему батюшке. Потом поднимаемся на колокольню, которая восстановлена по указанию… президента Горбачева. Отсюда любуемся просторными горными видами, звоним в колокола. Отец Павел рассказывает, как иной раз туман заливает низины, и создается впечатление, что монастырь на облаках поднимается в небеса.

Также он поведал кое-что из истории монастыря. Оказывается, здесь до революции был целый монастырский город со множеством церквей, корпусов, мастерских. Каждый день в монастыре варили триста ведер борща для питания трех тысяч монахов, трудников и паломников. Товарищи коммунисты все это великолепие злобно разгромили. Какое-то время здесь были турбазы, где мужчины пили вино, а искательницы приключений развлекали весьма охочих до них горячих горцев. В оставшихся целыми храмах разместили ресторан и бар.

Потом нас приглашают на трапезу. Помолясь, вкушаем борщ, тушеные овощи, чай, творог и мед. А юный послушник читает нам с аналоя житие мученика Евстафия Плакиды.

Передо мной проходят чередой необычные события из жизни выдающегося Римского военачальника, добрейшего благодетеля и новозаветного Иова Многострадального.

Даже от одного имени его трепетали враги Рима. Не было ему равного полководца в империи. В любом сражении появление Плакиды на поле боя предвещало противнику поражение. Еще будучи язычником, он много добра сеял вокруг себя.

Не пожелал Спаситель оставить его благодеяния без награды, ибо все добрые дела напрасны, если они творятся не во славу Божию. Как Савлу на пути в Дамаск, явился Господь ему на охоте и призвал к Себе. При этом Спаситель обещал ему и семье венцы мученичества в Царстве Небесном. За это ему надлежало принять множество скорбей в земной жизни. В ту же ночь Плакида вместе с женой и двумя малыми сыновьями крестились. Плакида принял имя Евстафий.

Вскоре все семейство поразила болезнь, прислуга и скот умерли, имение его разворовали. Евстафий с семейством ночью покидают дом и удаляются в Египет. Хозяин корабля, на котором они плыли, пораженный красотой Евстафии, силой отбирает ее, угрожая мечом. Евстафий, горько плача, с детьми перебираются через реку. Он переносит на себе одного сына, оставив другого на берегу. Возвращается за вторым и на середине моста видит, как одного сына хватает лев, другого волк и дети на его глазах уносятся зверьми прочь. Так Евстафий потерял все, что имел. Сам он то благодарил Господа за скорби, то впадал в человеческую немощь и горько плакал:

— Горе мне, горе! Я был богат, а теперь нищ. Имел славу, а теперь в бесчестии. Имел семью, слуг, дом и скот — теперь один в пустыне. Не остави меня, Господи, до конца! Ты говорил, что я буду иметь скорби, как Иов. Но у него оставались друзья и жена, я же потерял больше его. Не прогневайся на меня, Господи! От горя так говорю. Колеблюсь, как трость в пустыне. Одна вера и упование на Тебя остались. Ими утешаюсь в горечи моих бед.

Устроился он в одном бедном селении сторожем на поле и пятнадцать лет в трудах и бедности молился. Дети же его были спасены: один охотниками, другой пастухами. Да так в одном селении в разных семьях и воспитывались, не зная друг друга. В то время нападают на Рим враги. Император, теряя людей и земли, вспоминает о победоносном Плакиде. Посылает воинов искать его. Однажды на своем поле Евстафий встречает знакомых воинов и приглашает в свою лачугу, упросив хозяина принять их с почестями. А сам при этом благодарит Бога, что Он решил вернуть ему прежние заслуги. Воины по шраму на шее узнают своего военачальника, бросаются ему в ноги и умоляют вернуться в Рим, чтобы принял он на себя командование войсками. Евстафий возвращается в Рим и собирает войско.

Попадают к нему на службу и оба его сына, Агапий и Феопист, которых он, не ведая кто они, приближает по одному сердечному расположению к ним. После блестящей победы Евстафий останавливается в селении, где в бедности и в трудах проживает его жена. Господь сохранил ее от посягательств хозяина корабля, поразив его болезнью. Она сначала узнает из подслушанного разговора сыновей, кто они. Потом идет к мужу и рассказывает свою историю. Так они снова соединяются в одну семью, чтоб вместе вернуться в Рим.

Император Адриан встречает Евстафия Плакиду с триумфом. Но когда он отказывается принести жертву языческим богам, император в бешенстве отдает его с семейством на растерзание львам, но звери их не трогают. Тогда их предают сожжению в раскаленном медном воле. Идя на казнь Евстафий молился Богу о даровании им охлаждения в огне, как отрокам вавилонским, и совместном погребении. Через три дня после казни Адриан приказал вола открыть. Их тела нашли нетронутыми огнем и блистающими чудной красотой. Тогда народ восславил Бога христианского, а императора заклеймил позором.

…Я механически ем, не чувствуя вкуса, а у меня перед глазами — правая рука мученика Евстафия, которая возлежит в мощевике Иерусалимского подворья, что на Арбате. Высохшая, но такая огромная…

А после трапезы сквозь туман, нежданно опустившийся на горные холмы, отправляемся мы на святой Пантелеимонов источник. Пройдя с километр по сырому густому лесу крутыми горными тропами, бережно поддерживая под немощные руки старца, мы восходим на террасу, на которой проистекает источник. Здесь сквозь густой молочный туман едва просматривается большой деревянный крест, из-под которого струей льется холодная хрустальная вода.

Ирина ходит в отдалении и тихонько причитает, как Евстафий в приступе человеческой немощи:

— Боже, что я натворила! Квартиру продала. Все деньги на автобус потратила. Осталась с больным мужем без средств к существованию. Впереди старость, болезни. Что делать? Как жить?

Валерий также в полголоса ее успокаивает:

— Ну что же ты, сестра, в Божией милости сомневаешься. Вот я тебе историю расскажу. У меня один знакомый свое пальто последнее нищему отдал. Видит, что человек мерзнет — снял с плеча пальто и отдал. А назавтра встречает того нищего — а он пьяный и без пальто. Тогда загрустил он, вот как ты сейчас. А ночью приснился ему Сам Господь. Представляешь? Улыбается Спаситель ему и говорит: «Не жалей своей милостыни. Ты ведь не пьяницу, ты Меня одел. Видишь?» И точно: Спаситель одет в его драповое пальто. А через несколько дней к нему подошел мужчина приезжий и сунул в карман пачку денег. Сунул, запрыгнул в машину и уехал прочь. Так что он и пальто, и дом себе купил, и даже корову с козой. И ты не сомневайся. Господь не оставит благодетелей без попечения.

— Правда? — улыбается Ирина. — Спаси тебя Господи, Валера! Вот утешил, так утешил. Много ли мне, глупой, нужно? Слово ласковое вовремя — и вот я уже спокойная.

— Вот, и ладно, сестра, — кивает Валерий. — Слава Богу.

Мы умываемся, смачиваем головы и набираем воду в бутылки. А монах на террасе пониже показывает нам строящуюся купальню. Обратной дорогой, приметив в монахе немалый остаток мирского, пытаюсь вызнать историю его здесь появления. И вот что он нам поведал.

Жил он, «как все», и даже лучше, более пятидесяти лет: защитил диссертацию, преподавал в мединституте, не оставляя клинической практики. Но вот однажды, сидя в своем частном домике, он увидел, как расступилась стена и вышла к нему мать.

Дело в том, что в детстве мама водила мальчика Колю в церковь. И помнил он, как хорошо там было, особенно во время Херувимской песни, когда его чистая детская душа буквально взлетала от первых слов, благоговейно напеваемых церковным хором: «Иже Херувимы, тайно образующе и Животворящей Троице Трисвятую песнь припевающе, всякое ныне житейское отложим попечение».

Матушка сурово сказала ему, чтобы он все отложил и спасал свою душу в церкви. Николай пробовал ее расспросить о чем-то, но она снова сурово повторила, чтобы спасал душу, потому что время его жизни проходит зря.

После этого явления Николай пошел в ближайший храм. Он все забыл, чему его в детстве мама учила в церкви. Пришлось учиться заново: свечи ставить, записки писать, службы выстаивать, исповедываться, причащаться… А однажды по совету соседа зашел он в новый храм. А там в это время собралась «двадцатка» (инициативная группа), и женщина спросила, а кто, мол, будет у нас старостой? В это время в храм Николай и вошел. Показывает священник на Николая и говорит: «А вот вам и староста!» Так он стал старостой храма.

Только явилась ему мать второй раз. Это второе посещение было уже не наяву, а в тонком сне, когда чувства еще остры, а помраченный гордыней разум уже дремлет. Мать явилась ему, одетая в белое, в окружении родственников и повела сына по дивному саду. Там все цвело и благоухало, пели птицы и порхали бабочки. Николай запомнил, что на одном из деревьев одновременно расцветали прекрасные цветы и золотились сочные наливные плоды, похожие на яблоки.

Тогда спросил Николай: «Мама, а где же отец?» — «Ты действительно хочешь увидеть его?» — спросила мать. И вот он оказался в мрачном месте. В кино он как-то видел немецкий концлагерь с бараками, охранниками, каторжным трудом. В таком-то месте и оказался Николай. Вместо неба — закопченный каменный свод, охранники — черные звероподобные бесы, всюду мрак, вонь и стоны. Отец его вместе с такими же унылыми, сгорбленными оборванцами укладывал камни на прокладке дороги. Коля присел рядом с отцом на корточки и стал ему помогать. Камни были холодные, скользкие и походили на черные человеческие черепа. Отец угрюмо сказал Николаю, что ему не нужна помощь здесь, но пусть сын поможет «там, у себя».

Вернувшись в обычное состояние, Николай понял, что от него требуется еще большие труды по спасению отца из ада. И стал он искать возможность принять монашество. Поехал к верующей сестре в Екатеринбург, но она сказала, что в монастырях у них конкурс по десять человек на место, принимают только молодых и крепких, потому что там нужно много работать и стоять по многу часов на службах — это и молодым не всем посильно.

Вернулся Николай домой и стал каждый день молиться, чтобы ему Господь помог принять равноангельский образ. И вот как-то заехал к нему в гости знакомый священник и предложил завтра вместе пойти к владыке. На той встрече владыка и указал Николаю на Афонский Кубанский монастырь, который только открылся. Здесь он и пострижен в монахи с именем Пантелеимон, как у знаменитого целителя и великомученика.

Идем обратно по влажной дорожке меж лужиц, и — то один, то другой — находим сверкающие белые мраморные камешки — обломки взорванного храма. Отец Павел говорит, что место взрыва отсюда в семи километрах. Это ж какую неистовую злобу нужно иметь к храму, в котором проповедуется Любовь!

Однако вечереет, и мы спешим в обратный путь. Уже на подходе к монастырю, отец Павел указывает в сторону леса: «Там в километре от дороги, есть подземный храм. Когда вы приедете в следующий раз, мы возьмем фонари, веревки и обязательно спустимся помолиться. Там такая тишина! Такая молитва!»

Но вот южные дни подходят к концу. На ближайшей станции садимся в поезд. Наши места оказываются заняты семьей. Моя первая реакция: затеять скандал, вызвать проводника, справедливо потребовать… но внутренний голос говорит: смирись, не барахтайся, но дай воде самой нести тебя по течению. Проводник услужливо тащит наши вещи в соседний вагон. И точно! в служебном купе работников ресторана оказывается девушка лет семнадцати с добродушным открытым лицом и широко распахнутыми на мир ясными глазами.

Света подрабатывает официанткой в вагоне-ресторане: маме помогает «свести концы с концами». Это ее первый рейс. В ресторане к ней относятся хорошо, оберегают, во всем помогают. Эта наивная девочка так открыто обо всем рассказывает, так прямо, безыскусно смотрит в глаза, что ни малейшего сомнения в ее словах не возникает. И тут мы узнаём, что она на распутье: папа у нее православный, но с ними не живет; а мама плутает то по гадалкам, то по баптистам, то по дебрям атеизма. Ну, мы и заговорили о Православии: что это, почему, как это понять и принять. Но как девушка слушает нас! Она будто впитывает каждое слово. И понимаем, что не случайно — ох не случайно! — оказались мы в одном месте с этой душой, созревшей ко спасению.

«Кто верит в случайности, тот не верит в Бога».

Комплекс пай-мальчика, или Как становятся убийцей

Когда у нас кончились съестные припасы, Света приглашает нас пообедать в вагон-ресторан.

— Пойдемте, я вас накормлю. Не бойтесь, мы выберем самое дешевое и вкусное. А я прослежу, чтобы вы остались довольными. Пойдемте, у нас сейчас народа почти не бывает, там тихо.

Как тут откажешь? Вслед за Светой входим в пустой ресторан на колесах и садимся за столик. Скоро покончив с «жидким», в ожидании жареной кефали смотрим в окно. За двойным стеклом ранняя осень неотвратимо сменяется поздней. Проплывают сонные мокрые поселки, безлюдные поля, лысеющие рощи и леса. Должно быть, зачем-то нужно, чтобы менялись времена года, чтобы старели деревья и осыпалась их пышная листва, чтобы природа умирала под белым саваном сугробов.

Может, для того, чтобы люди, наблюдая за природой, с детства готовились к естественному старению и не забывали о смерти с обязательным подведением итогов на самом главном экзамене жизни — Суде Божием. Во всяком случае, именно эти мысли приходят на ум, когда в скором поезде стремительно пересекаешь климатические пояса. А за окном быстро сменяются стоящие друг другу в затылок: лето, ранняя осень, поздняя осень, предзимье, зима.

— Что загрустили, земляки? — нагловатый голос отрывает меня от мыслей.

За наш столик присаживается молодой мужчина лет до тридцати, в дорогом синем костюме и черных очках с диоптриями. Явно москвич из приличной семьи: самоуверен, воспитан, нагл, ироничен, с обязательным комплексом пай-мальчика. Лицо узкое, нос тонкий, подбородок безвольный, красные губы — как свежий надрез скальпелем. «И родовое вырожденье — печатью на челе его». С некоторых пор я уже не удивляюсь калейдоскопу лиц, меняющихся в поле зрения. Вот и этого человека не просто так Ангел привел сюда и посадил за наш столик. Что ж, значит, так надо.

— А почему кушаем на сухую? — удивляется он. — Где традиционный ресторанный графинчик с разбавленной водкой?

— Мы не пьем.

— Больные, что ли?

— Вроде того. Приходят, знаете ли, годы, когда начинаешь беречь здоровье.

— Надеюсь, я до этого не доживу, — заявляет он и заказывает Свете водку и отбивную с кровью. Потом запоздало интересуется: — Ничего, что я к вам подсел? — И, не дожидаясь ответа: — Сергей.

Пожимаем руки, называя свои имена. Узкая ладонь его — неожиданно мозолистая и сильная. С трудом отрываюсь от летящих за окном пейзажей. Что-то он сказал не то… А, ну да: «не доживу». С чего бы это?

— Я профессиональный военный, — поясняет он с готовностью.

— Что-то не очень похож, — сомневаюсь.

— Я военный новой генерации, — произносит он, наливая водку в фужер. — Наемник. Служба по контракту. «Солдат удачи», так сказать.

— Это как? — уточняю, наблюдая боковым зрением, как Валерий левой рукой под столом начинает «тянуть четки».

— Служил в спецназе, — поясняет Сергей, наливая второй фужер водки. — Потом надоело. Пытался на гражданке бизнесом заняться. Стало противно. Сделал первую ходку по контракту. И деньги заработал, и пострелял всласть, и команду свою собрал. Ребята мои — милейшие симпатяги, головорезы, как на подбор.

— И ты у них, значит, дядька Черномор?

— Нет. Командор. Так меня братишки называют. Там ведь ужас форменный. Свои своих бьют. Внутренние войска — десантников, авиация — пехоту. И всех оптом — штабные крысы чеченам за баксы сдают. А я моим орлам обеспечиваю четкость и автономность. Берем на себя конкретную задачу и скрываемся от всех. Потому что там, — он размашисто указывает на юг, — все враги. И свои — в первую очередь.

Сергей заметно пьянеет. Речь становится замедленной, а жесты — резкими. Мы, утратив аппетит, ковыряем вилками рыбу с картошкой. Кого же он мне напоминает?

— Там воруют и продают все, понимаешь? Нефть — это любому, но чтобы деньги не в казну, а себе в карман. Оружие, обмундирование, пайки, — чтобы чеченам загнать. Там не война, Тихон, там бандитский грязный бизнес.

— Ты же сказал, что бизнес тебе на гражданке надоел.

— Ну, да! А разве на гражданке я могу свободно стрелять в своего врага? Вот так просто: взвести курок и нажать спусковой крючок, чтобы гаденыш мозгами пораскинул. Э, нет! Там это криминал. А на войне — норма. Выходят на меня, к примеру, через моих кураторов родственники, у которых сын в плену. Платят по таксе. Половина моя. Проводим разведку, покупаем сведения у посредников, идем с ребятами в указанный район. Находим пленника, отбиваем молниеносной операцией. Все! И дело доброе сделали, и заработали, и никто не подставил. Ну, и этих… «злых чеченов» в капусту покромсали. Всем хорошо, и все довольны.

Он подзывает Свету и просит принести еще графин. Когда девушка удаляется к стойке, Сергей цокает языком и готовится сказать что-то нехорошее.

— И не думай, — предупреждаю. — Девушка с нами в одном купе.

— Ладно, ладно, — улыбается он еще шире. — Там такие же девчонки работают. Хохлушки. Снайпера по найму у чеченов. Сколько они нашего брата на тот свет отправили! Мы тут одну девчоночку поймали. Откуда, спрашиваю. Молчит. Я же вижу, из какого-нибудь Кривого Рога или Гуляй Поля. Что молчишь, спрашиваю, ты понимаешь, что ты труп? Если я тебя сейчас живой оставлю, то мои орлы тебя по кругу месяц гонять будут. И все равно на полосы порежут. А я гуманизм проявлю. Я тебя самолично пристрелю. Не бойся, больно не будет. Ты, говорю, дурашка, скажи адрес. Я твоим родным сообщу, чтобы не ждали. Молчит, глупая, только глазами хлопает. А девчонка красивая! И что бы ей замуж не выйти, борщ варить и детей рожать, нет на подвиги потянуло. Так ничего и не сказала. Я ей в сердце выстрелил. Она не мучилась. Как и обещал.

— И долго ты, Сергей, собираешься за деньги людей губить?

— Людей? Где они, эти люди… — он опорожняет фужер. — Я вот что тебе скажу. Приезжаю в Москву, схожу с поезда и с полчаса на вокзальной площади на людей смотрю. Сутенеры открыто девочками торгуют, дилеры — наркотиками, милиция все это прилежно прикрывает. Потом по гостям хожу с неделю. Знаешь, когда в кармане галерея портретов президента, то люди тебя любят… Смотрю на школьных друзей, на бывших подельников по бизнесу, на прошлых невест, на всех, — а ну вас, знаешь куда! Вы на гражданке сами себя не передушите, а мы уж на войне открытым текстом. Чечен — боевик, не боевик, без разницы — выстрел! Свой иуда в погонах — очередь в живот. Хохлушка-снайпер — голову отдельно на бруствер, чтоб на вид поставить, остальное — шакалам на обед. Кто моих миляг-головорезов сдаст — тот дня не проживет. У меня там агентура, как у второго секретаря американского посольства в Москве.

Он выливает в распахнутый рот полбокала водки, следом бросает кусок окровавленного мяса. По его лоснящемуся лицу гуляет самодовольная улыбка.

…Где же я все это видел? И когда?..

— Да у нас все по высшему классу. Оружие — новейшей конструкции. Персональная вэ-дэ-вэшная броня, джип мерседесовский, тоже бронированный. Обмундирование со складов ГРУ — лучшее в мире. Бронежилеты — кевларовые, легкие, как пух, прочнее стали. Спецпайки — от космонавтики. Долларов — как грязи.

В затемненном углу вагона за столиком сидит мужчина. Видимо, громкая болтовня Сергея хорошо слышна ему, потому что иногда он реагирует на сказанное. И весьма эмоционально. Но пока молчит.

…Все-таки я должен вспомнить. Он сам подскажет мне, обязательно. Это все уже было. Ну, давай, Сергей, напомни!

— Тут на нас парни из эн-би-си вышли. Хотели про нас фильм снять. Я им предложил: вас в дело взять не могу, поэтому давайте я сам кино сниму и вам кассеты продам. Пусть на западе узнают, на что способен русский «спецназ удачи». Так они обрадовались, контракт на пятидесяти страницах подписали. Давай, мол, снимай.

Так, так, теплее: что-то начинает проясняться! Сейчас Сережа мне подскажет. Вот сейчас!..

— Так что теперь на операции с двумя видеокамерами ходим. Снимаем по очереди, с разных ракурсов. Занимательно! Поймаем боевика, к примеру. Возьмем за бороду и рассуждаем, как его лучше заснять. Я говорю, надо его на солнышко поставить, так чтобы лицо крупным планом взять, когда голову от тела отделять будем. Чтобы выражение глаз его видно было. «Злой чечен» от страха загрустил, штаны обмочил. Они ведь только в стае храбрые. А как за бороденку схватишь, сразу про газават забывают и за свою паршивую шкуренку готовы всех подряд заложить.

…Вспомнил! Он сам подсказал. Вот как это было.

Прихожу однажды в гости к старшему брату. Лет тридцать назад. Спрашиваю, что новенького почитать предложишь? Брат умеет достать книжный дефицит. А он мне альбом немецкий протягивает. Там на цветной глянцевой обложке аристократ в смокинге с бабочкой, со стаканом виски в руке, с ироничной мудрой улыбкой — смотрит вдаль. Над ним в синем небе реют пальмовые глянцевые листья. За его спиной — просторная веранда белоснежной виллы под тростниковой крышей. Красота! Чем не райская жизнь? Мечта советского человека об экзотических странах и неизведанных тропических красотах!

Читаю название альбома, с трудом разбирая готическую вязь: «Конго-Мюллер. Солдат удачи».

Переворачиваю страницу — там нижняя часть фотографии: отглаженные брюки и начищенные ботинки, в дюйме от которых отрезанная голова негра. Взяв себя в руки, я мужественно листаю альбом до конца. Брат не отрывает от меня насмешливых глаз. А передо мной мелькают улыбающиеся лица наемников, черные изуродованные тела, автоматы, армейские широкие ножи, огонь и кровь…

На дворе вяло текут семидесятые годы. «Железный занавес» заботливо оберегает нас от жестокости западного мира. И мне стоит большого труда сдержать тошноту, подкатившую к горлу. Не помню, как я оттуда ушел… Несколько следующих ночей мне снились горящие джунгли и черные трупы. И белозубые парни в смокингах, с армейскими ножами в руках.

А чуть позже попадаю на закрытый показ документального фильма. Два немецких журналиста берут интервью у Конго-Мюллера. Сначала он сдержан, подчеркнуто вежлив и изыскан. Он действительно аристократ с лицом голливудского киногероя. Немцы с черными полосами на лицах предлагают ему выпить абсента. За кадром голос: «абсент — алкогольный напиток, модный в богемной среде, настойка полыни с галюциногенным эффектом, используется некоторыми разведками во время допросов для снятия страха, потери контроля над собой и развязывания языка».

Минут через десять наемника сильно развезло. Он развалился в кресле, задрал ногу на ногу. В жестикулирующей руке высокий стакан с мутной жидкостью и сигара. Пьяная самодовольная улыбка гуляет по расплывшемуся лицу. Говорит медленно, растягивая слова:

— Я говорю: Билл, поставь ниггера под пальму. Нет, под ту, где цветы — там эстетичней! И так, чтобы на него светило солнце. Я должен видеть его лицо. Пусть этот снимок будет красивым. Значит так: я выпускаю очередь ему в лицо, а ты в это время делаешь серию фотоснимков. Во время съемки ты постепенно увеличивай лицо, уменьшая дальность. Но смотри, Билл, не выпускай его из видоискателя.

Во время пьяной болтовни на экране мелькают цветные фотографии. Иногда краткие сцены, заснятые на кинопленку. И там всё то же: пальмы, джипы, виллы, горящие тростниковые хижины, улыбающиеся «солдаты удачи», казни и избиения негров, дым, огонь, кровь…

Несколько человек во время показа фильма выбегают из зала, прижав к губам носовые платки. Оставшиеся в зале ёрзают, хватаются за горло, нервно кашляют, но жадно смотрят…

— …Я говорю Дэну: сними отсюда, с этого ракурса, — это уже снова Сергей продолжает пьяную болтовню. — Не давай ему закрыть глаза. Пусть цивилизованный мир увидит, какие они трусливые шакалы. Пусть все узнают, что они только в стае храбрые. Как воробьи.

Расстроенная бледная Света приносит три большие чашки крепчайшего кофе. Я киваю девочке: все в порядке, не волнуйся. Думаю, наш разговор с интересом слушает весь трудовой коллектив пищеблока. И не уверен, что все с отвращением. Ну, что ж, теперь моя очередь. Благослови, Господи!

— Ты посмотри за окно, Сергей. Видишь: мы едем из лета в зиму. Вчера, когда мы садились в поезд, стояло лето. Буйство жизни, веселье, смех… Сегодня мы проезжаем сквозь осень. С каждым километром увядает природа. А завтра, когда мы сойдем с поезда, будет уже зима. А это смерть. Мы едем на современном скором поезде, поэтому переход от буйства жизни к умиранию у нас такой быстрый. Так и у человека. Пока ты молод и здоров, смерть кажется далекой, почти нереальной. А если умирает кто-то рядом, это вроде бы тебя не касается. Но рано или поздно смерть приходит персонально к тебе.

— Ой, да прекрати ты эти сказки! — звучит вялый всплеск.

— Нет уж послушай, сынок, — говорю, добавив стали в голос. — Хотя бы потому, что я внимательно выслушал твой пьяный бред. И потому, что я вдвое старше тебя по возрасту и воинскому званию. Послушай, пожалуйста… После смерти человек идет на Суд Божий. И там придется отвечать за каждый грех. Например, у тебя спросят, почему ты нарушал заповедь «не убий». Что ты ответишь? Ради сребролюбия? Но это тоже смертный грех. И за это — вечная смерть. А если исследовать всю твою жизнь, день за днем? Сколько за всю жизнь грехов наберется? Тысячи? Сотни тысяч? Скажи, на что ты надеешься? Неужели ты, неглупый русский парень, думаешь Бога обмануть? Или твое вечное существование после смерти телесной оболочки тебя не интересует? Здесь — мгновение, там — вечность. Послушай! Сегодня ты умрешь!

— Это почему? — дергается он.

— А кто знает час смерти? Какая разница: сегодня, завтра? Итак, ты умер. И тебя ведут на Суд. Ну, скажи, Серега, на что ты надеешься? Должна же быть у тебя хоть какая-то теория на этот случай. Что будет дальше? Ведь не безумец же ты. Не сумасшедший. Так что ты думаешь?

— Я солдат. Меня святой Георгий Победоносец охраняет.

— Стоп. Ты же сказал, что ты участвуешь не в священной войне, а в грязном бандитском бизнесе. Только с правом свободно убивать конкурентов.

В этот миг от столика в затемненном углу отделяется сухопарая фигура мужчины. Когда он подходит и нависает над нами, удается разглядеть его лицо со шрамом. Лет ему за сорок. Выправка офицерская.

— Это ты-то солдат? — говорит он хрипло, едва сдерживая ярость. — А чем ты отличаешься от бандитов? Мои ребята гибнут!.. пацаны безусые… под присягой!.. по команде… А такие, как ты, на их крови доллары заколачивают… Ух, попался бы ты мне на передовой… Никакая твоя фирменная броня с гэрэушным кевларом не спасли бы…

И уходит. Сергей не сразу приходит в себя. С трудом выдавливает:

— Это он от зависти.

— А ты послушай, что о тебе народ честный думает, — советую по-дружески. И продолжаю: — Так что, Сережа, по всему выходит, что великомученик Христов Георгий за тебя на Суде не заступится. Он заступник христиан, которые не нарушают заповеди Божии. Кстати, заповедь «не убий» отменяется только для тех, кто, не жалея своей жизни, по приказу, защищает Отечество и Православную Церковь. Получается, что ты на службе у сатаны. Который является «человекоубийцей искони». И после смерти он заявит на тебя свои права и утащит в огненное озеро. И там ты сразу потеряешь свою крутость. Там ты превратишься в орущего поросенка резаного. И никто тебе уже не поможет. Всё. Это навечно.

— Откуда это известно? Кто оттуда возвращался?

— Известно из слов Самого Судьи, написанных в Евангелии. А еще тысячи людей оттуда возвращались. И они рассказывали. И их свидетельства записаны. И это тоже во многих книгах написано. У меня их дома десятка два. Вот ты говоришь, что в Москве люди только душат друг друга. Но есть в Москве десятки тысяч христиан. Они честные труженики, верные супруги, добрые родители, аккуратные прихожане храмов Божиих. Они — соль земли. Ради них Господь терпит остальных грешников. И ты, русский парень, эту жизнь проглядел? Россия — это последняя крепость сил света. Русский народ — любимый Богом. Как говорил старец Варсонофий Оптинский, мы — последний народ богоносец! Москва — третий Рим. Это ж каким надо быть слепцом, чтобы жить в Москве и не видеть сотни храмов и монастырей. Не видеть, как туда на праздники сходятся десятки тысяч лучших, честных людей. Как можно не вопить на Пасху «Христос Воскрес»! Даже пьяная молодежь в Пасхальную ночь осаждает церкви! Как мимо этого можно пройти?

Сергей ошеломленно пожимает плечами. Кажется, в его душе происходит великое потрясение. От пьяного самодовольства не осталось и следа. Придвигаю к нему вторую чашку кофе. Он послушно отпивает глоток, потом еще. Продолжаю, пока Господь дает возможность. Если Сергей оказался рядом с нами, значит, эта душа созрела, чтобы обратиться ко Христу. Валерий сосредоточенно молится за нас. А мое дело говорить, что Ангел подскажет.

— А хочешь, я расскажу, как это происходит? Как это обычно случается? Послушай. …В благополучной семье растет мальчик. Он по натуре добрый, жалостливый, мягкий. По-английски это звучит «джентльмен». Там, в Британском королевстве, это уважается. Как, впрочем, и на Руси Святой.

Сергей вскидывает голову, пронзительно смотрит мне в глаза. Но молчит. Мне же молчать никак нельзя.

— А вокруг мальчугана кипит столичная жизнь. В школе он встречается с детьми генералов и дипломатов, больших чиновников и торгашей. Видит он, что они одеваются в заграничное и денег у них много. Приходится ему бывать в гостях, видеть их огромные квартиры и то, что внутри. Став чуть старше, они ездят на машинах, ходят на закрытые просмотры голливудских фильмов, читают запрещенные книги и заграничные журналы. Мальчугану бы смотреть на всю эту дребедень спокойно. Ему бы помнить, что Господь его-то одарил бесценным богатством — добрым сердцем. И это ему должны завидовать злые. У мальчика сильный разум. И это дар Божий. Ему бы и это ценить.

Делаю паузу, чтобы до собеседника дошел смысл сказанного. Это его актив. Это должно дать ему надежду. Сергей же окаменело молчит и прихлебывает кофе.

— Но мальчик не хочет замечать собственного богатства. Ведь эти качества не ценятся самодовольными номенклатурными детишками. А мальчик пытается хоть чем-то походить на «сильных мира сего». Но ему это не дано. Родители, честные трудяги, не могут обеспечить его «фирменной» мишурой — интеллигенция мало зарабатывает. Они не из тех, кто продает душу за тряпицу заграничную или банку икры. А мальчик все сильнее разжигает в себе похоть. Наконец, в его душе прочно поселяется зависть. Следом входит ее подружка — злоба. До поры до времени внешняя маска воспитанного человека скрывает эти качества.

Вот и сейчас Сергей из всех сил пытается скрыть свое состояние. Может быть, у него это и получилось бы… Но Господь его свел с людьми православными. И если он до сих пор слушает, значит, с Божией помощью, будет и на его улице праздник …покаяния.

— Итак, мальчуган вырастает. И начинает понимать, что времена изменились. И сейчас больше всего уважается сила. Он готовится к армии. Это его шанс. Занимается спортом, получает разряды. В военкомате получает направление в элитный спецназ. Идет туда как на праздник, якобы для того, чтобы Родину защищать. На самом деле, чтобы реализовать зависть и злобу. Вот так из доброго мальчика вырастает убийца, который ради денег проливает кровь людей. За которых Господь принял распятие, а великомученик Георгий Победоносец терпел мучения. Конечно, видел он много раз, как в храмы идет народ. И сам туда заходил. Но, увы, зависть и злоба не позволяли ему принять Православие всем сердцем. В обнимку с этими подружками к Богу не приходят. А тут еще начинают поступать сведения о том, что его вчерашние кумиры один за другим сходят с ума, становятся наркоманами, спиваются, кончают жизнь самоубийством. Как поётся в одной песенке Бориса Гребенщикова, «дети генералов сходят с ума, потому что им больше нечего хотеть». И в душе этого парня наступает полный раздрай. К Богу ходу нет, а сатана уже считает его своим и зовет на вечную смерть. Так становится он камикадзе. Это такой тип медленных самоубийц.

— Откуда вы всё это знаете? — оторопело вопрошает Сергей. Он совершенно трезв.

В это время со мной самим происходит что-то непонятное. Мое сознание покидает собственное «я» и отдаляется в сторону. Оттуда, со стороны я гляжу на нас с Сергеем и удивляюсь: неужели это все настоящее, реальное? Неужели это я говорю с человеком, сидящим напротив? Неужели я имею право говорить с ним? Кто я такой? И кто он? И зачем мы сидим за одним столом — чужие и разные? Неужели эти руки, эти ноги, это сердце, бьющееся в груди — мои? Неужели я живу? Да и моя ли эта жизнь? А что, если я сейчас только рождаюсь? Вдруг через мгновение прорвется скорлупа, окружающая меня, и я вылуплюсь на свет другим? Взираю со стороны на себя, чужого, и деревенею от необъяснимого ступора.

Чувствую касание руки, звук голоса, разрывающий обнявшую меня тишину, — и я снова «приземляюсь» на прежнее место в самом себе. Что здесь происходит? А, меня спрашивают… О чем?

— Откуда вы всё это знаете? — повторяет вопрос Сергей.

— Я, Сережа, сам прошел через это.

— Это… послушайте, Тихон… простите, как вас по отчеству?

— Давай на «ты» и по имени, хорошо?

— Да. Хорошо. Ты это… надо поговорить, слышишь. Ты не уходи. Мы должны еще много чего обговорить.

— Да не волнуйся ты, Сергей. Сколько нужно, столько и будем говорить.

А «нужно» для этого, оказывается, вечер, половина ночи и утро. И на прощанье обмен адресами. На всякий случай.

Тихое пристанище

На узловой станции сходим с поезда. Однако здесь, на российских северах, уже прохладно. Недавно прошли снегопады. И даже выглянувшее сегодня теплое, еще осеннее солнце не успевает полностью растопить кое-где притаившийся снег. На полупустом автобусе сквозь лесные чащи доезжаем до села. Пассажиры не без интереса рассматривают наши загорелые лица. Они-то сами уже замотаны в пуховые платки и меховые шапки. Мы же пока в летних кепках и легких куртках.

И только увидев его, понял, почему сюда уезжает мой странник зимовать. В окружении дивной красоты леса стоит просторное село. А в центре, на высотке царствует белый красавец — Троицкий собор.

Заносим вещи в дом к давнему странноприимнику Валерия. Здороваемся, знакомимся с хозяином и спешим на вечернюю службу. Поспеваем к Шестопсалмию. Затушенные свечи и монотонное чтение псалмов приводят нас в мирное расположение.

Глаза понемногу привыкают к сумраку, и я оглядываюсь. Внутри храма царит нищета и едва прикрытая разруха. Ощущение тленности земного бытия возрастает.

Душа, влекомая Светом незримым, как сквозь острые камни и колючки с великим трудом продирается ввысь. Руки пишут обычные записки. Глаз цепляет корявость букв и пористая желтизна бумаги. Ноги несут меня к свечному ящику, где простуженная усталая женщина ворчливо берет клочки бумаги и обязательно высказывает недовольство. Уши слышат шорохи и случайные разговоры, а сердце ловит и жадно впитывает вдохновенные слова Давида.

Застываю перед алтарным торжеством лампадных огней и божественных глаз. Душа отталкивается от береговой ряби рассеяния и отплывает в глубокие воды покоя. А вот и сердце открывается и устремляется к своему Творцу, как одинокий потерявшийся ребенок бежит навстречу появившемуся вдалеке Отцу.

Я еще только восхожу к мольбе. Еще не знаю, о чем она и когда возгорится. Мое бессвязное бормотанье, которое я по своему помрачению называю молитвой, похоже на робкие шаги залежавшегося в постели больного. И лишь первые капли огненной росы сходят в душу… А я останавливаюсь на границе и каким-то потайным зрением оглядываю себя до этого момента. И удивляюсь, как долго, как запутанно, никчемно все, кроме этого времени, когда соединяется в молитве дитя души с родным своим Отцом.

Что за обман, затяжной обморок — отказывать себе в этой родниковой живительной радости! Где я был? Чем занимался? Что может сравниться с восхождением в свет Истины?

Я только на пути к Нему. Но уже само предчувствие встречи дарит надежду. Моя тьма исчезает. От самолюбия не остается даже горстки пепла. На досадно малый миг во мне поселяется светлый покой. Даже привычное «помилуй мя» звучит сейчас восторженным «слава Тебе!»

Заботливые руки поднимают меня и ставят на высокую гору. Отсюда видны просторные дали. Отсюда прозрачные облака молитв плавно и торжественно поднимаются вверх, в светлые высоты. Вовек бы стоять на этом сияющем Сионе. И пытаться снова и снова лепетать: «Отче, я хочу…, мне надо…, сделай…, помоги…, пожалуйста…» Чтобы снова из тишины вечного покоя услышать мудрое и ласковое: «Я знаю твои скорби и немощи. Ты пришел и открыл свое сердце. Я взял на Себя твою немощь и грехи. Устранись, упразднись и прими покой. Учись пребывать в блаженной вечности Моего дома, где Я жду тебя, сын Мой!»

В этой тишине нет грубой звуковой вибрации. Слова передаются таинственным потоком, струящимся в самое сердце, которое ловит и жадно повторяет тихие слова Бога-Слова.

Здесь я в свете и радости Отца, прощением вернувшего мне безгрешное детство. И мне мало этим жить! Хочу делиться дарованным огнем любви с теми, кто сейчас вне его. С людьми, которых обнимает через мою немощь всемогущество Спасителя.

Называю имя, и тотчас восстает образ человека: лицо, глаза, руки. Имен много. Откуда столько? Они всплывают из глубин памяти одно за другим. Словно свиток разворачивается перед глазами. Свет Божий освещает затемненные уголки памяти. В этом свете вижу людей. Их тяготы и тьма, их милость и желания добра — все погружается в свет Вечности, который принимает нас в свои объятья.

…Загорается свет паникадил, зажигаются свечи и я обнаруживаю, что стою прямо перед большой иконой Святой Троицы. Преподобный Андрей Рублев не зря выстрадал эту таинственную красоту. Сколько будущих шедевров вдохновил он своей знаменитой иконой. Сейчас я стою перед одним из таковых. Знаток иконописи, вероятно, скажет, что этот образ неканоничен. Как, впрочем, неканоничны чудотворные «Умиление», «Достойно есть» и «Аз с вами…» Мне, убогому, проще. По ощущениям сердца христианского дерзаю судить об иконе. Она прекрасна!

Ангелы величественно спокойны, совершенно красивы, но каждый по-своему. Они непохожи и подобны одновременно. Каждый — личность, каждый имеет собственное неповторимое достоинство, но это понятно — они равны тем непостижимым равенством совершенства, которое мы, земные грешные люди способны прочувствовать только сердцем, принять только верой. Легкий наклон ангельских голов, положение тел, рук, даже складки просторных, простых, но вместе с тем царственных одежд — все сообщает о единстве и согласии. Аскетическая простота единственного блюда трапезы и праздничная чистота белой скатерти стола указывают на то, что еда здесь не самоцель — скорей, символ снисхождения небесного к человеческой вещественности. Доброе отеческое принятие жертвы, как готовности сына служить и отдавать Подателю часть благ, от Него же полученных.

Как-то мы с друзьями-иконописцами пытались рассуждать, Кто на иконе есть Кто. Помнится, Роман пояснял:

— В центре Отец, потому что из Него все происходит и растет, как могучее дерево, за Его спиной. Одесную восседает Сын, за Ним город, Небесный Иерусалим, который Он строит для любящих Бога. Третий Ангел — Дух Святой, на Котором все держится и Им укрепляется, на что указывает каменная скала, символ несокрушимой крепости. Все это подтверждает Зыряновская Троица, где над средним Ангелом имеется надпись «Отец».

— Отнюдь, брат! — восклицал Олег. — Все с точностью до наоборот. Последовательность здесь соответствует Символу Веры, то есть слева направо: Отец, Сын, Дух Святой. Этому же соответствует одежда среднего Ангела, которая носит цвета и символику воплощенного Слова. К этому относится и четкий клав на гиматии — символ посланничества. Своей символикой икона иллюстрирует тезис: Церковь есть откровение Отца в Сыне и Духе Святом. Здание палат Авраамовых — образ Церкви над Ангелом первой Ипостаси. Мамврийский дуб — древо жизни, оно же — древо крестное, над Ангелом второй Ипостаси, как указание на икономию Сына Божия. Гора, символ духовного восхождения, над Ангелом третьей Ипостаси. Смысл иконы сосредоточен вокруг Евхаристической Чаши, божественной Трапезы. В изображении же Тайной Вечери с первых веков христианства главное лицо, как правило, всегда помещалось не посредине, а справа, то есть по отношению к зрителю с левой стороны. И если ты посмотришь на изображение Троицы в Сергиевой Лавре, то увидишь тому подтверждение.

Вроде бы разумно говорили братья… Только душа моя не желала раскрывать тайну непостижимую. Это подобно восхождению на гору святую, на которой обувь положено «иззуть», то есть очиститься от страстей, чувственных образов, ограничивающих неохватного и непостижимого Бога узкими рамками поврежденного грехом ума. Святые отцы считают откровение о Святой Троице — высшим из данных человеку Господом. В этой тайне все так высоко и совершенно, что даже касаться ее нашим слабым рассудком страшно и бесполезно. Никак не способен человеческий разум соединить три в одно и уравнять троицу с единицей…

Да молчит сейчас поврежденный гордыней разум. Но глаза пусть плавно переходят по кругу от лика к лику… Но сердце, соединенное с умом молитвенным кругом, пусть расскажет, почему так сладко сейчас. Что за мирная, покойная тишина исходит от этого неземного чуда!

О, брат мой, блаженный иконописец, ты слушал эту тишину вечности, ты дышал ею, ты изливал ее из сердца своего — иначе как бы ты смог это передать мне, убогому и суетному. Ты жил этим вечным покоем, брат.

Где мои страсти, капризы, ропот, сомнения, похоти? Все утонуло, как песчинки в океане божественного покоя. Глубокое пространство вокруг Троицы, всё живое и неживое, сам воздух и время — наполнены весенним золотистым сиянием. Как просто принимает сердце этот покой. Как доверчиво льнет душа к этой тихой радости. Как все существо мое, вызванное Им некогда из небытия, узнает Создателя своего и усыновляется поклонением Отцу. Все замолкает, все упраздняется — лишь золотистая благоуханная тишина вечности живет в бездонной вселенной в этот миг. И вечно.

«На пороге двойного бытия»

Мы выходим из храма, устало шагаем домой. Внезапно порыв шквального ветра стреляет в нас очередью крупного дождя со снежной крупой. Холодные струи секут лицо и одежду. Укрыться негде. За минуту промокаем насквозь. Дверь нашего дома закрыта. Под канонадой дождя ищем хозяина, стучим по очереди в окна и двери соседних домов, но бесполезно. Наконец, когда холод проникает до самого спинного мозга, сталкиваемся с хозяином. Он сложен пополам, бредет по улице нам навстречу.

Входим в дом, меняем одежду и забираемся на печь. Хозяин второпях растапливает ее, наполняя дом едким дымом. Пока печь нехотя нагревается, мы лежим, укутавшись в одеяла и тулупы. Валерий быстро согревается. Для меня же все эти древние приемы выживания, как мертвому припарка. Озноб не унимается. Холод проникает все глубже, наполняя тело ледяной кашей. Голову со всех сторон стискивает стальной шлем, с каждым ударом сердца сильнее, жестче…

Сознание то проваливается в темную пропасть, то снова возвращает меня на печь в задымленной горнице. Мне в рот пытаются влить какую-то горячую жидкость, но стиснутые губы не разжимаются. Снова провал. На этот раз не очень глубоко, потому что кожей и ноздрями чувствую горячий воздух, спина упирается в раскаленные камни. Кажется, сейчас я покроюсь волдырями от ожогов. Но внутрь тепло не проходит. В глубине тела трещит арктический мороз. Снова провал. Из дальнего темного туннеля выезжает длинная череда слов и проникает в мозг. Это почти забытые стихи:

Сними с меня усталость, матерь Смерть.

Я не прошу награды за работу,

Но ниспошли остуду и дремоту

На мое тело, длинное, как жердь.

Я так устал. Мне стало все равно.

Ко мне всего на три часа из суток

Приходит сон, томителен и чуток,

И в сон желанье смерти вселено.

Мне книгу зла читать невмоготу,

А книга блага вся перелисталась.

О матерь Смерть, сними с меня усталость,

Покрой рядном худую наготу.

На лоб и грудь дохни своим ледком,

Дай отдохнуть светло и беспробудно.

Я так устал. Мне сроду было трудно,

Что всем другим привычно и легко.

Я верил в дух, безумен и упрям,

Я Бога звал — и видел ад воочию,

И рвется тело в судорогах ночью,

И кровь из носу хлещет по утрам.

Одним стихам вовек не потускнеть,

Да сколько их останется, однако.

Я так устал! Как раб или собака.

Сними с меня усталость, матерь Смерть.

Это еще зачем? Неужели мои дела так плохи? Однако неспроста эти слова. Все мое существо отвергает само звучание этого страшного слова. Я только что — всего несколько минут назад — плескался в огромных волнах жизни. Подумаешь, простуда!

…Это стихотворение на пожелтевшем листочке, набранное с опечатками неуверенной машинописью, много лет лежит в старом дневнике. Кто-то однажды оставил его на моем столе. Может быть, по рассеянности. А может, намеренно, как немое предложение к прочтению. Иногда я на него натыкаюсь, перечитываю. Оно обжигает, как прикосновение к остывшему трупу. И снова запихиваю в общую тетрадь. Иной раз показываю друзьям, из тех, кто читает, кто не брезгует рифмами, но одни сразу возвращают, не дочитав до середины, другие пожимают плечами в недоумении. Кто автор? Никто не знает.

Но вот через несколько лет открывается имя автора: Борис Чичибабин. Я проговариваю эту смачную фамилию, пытаюсь представить себе человека, у которого тело, как жердь, а из носу хлещет кровь. Тело вижу. Лицо же размыто, как свежая акварель под струей воды. Несколько лет наш односторонний диалог с автором то оживает, то снова смолкает. Но смерть не та тема, которую любит здоровый человек, полный жизнью. И лишь когда редкая по молодости болезнь укладывает меня в постель, выдергиваю пожелтевший листок и мучительно вчитываюсь в усталые строки, молящие о пощаде. И ничего не понимаю. А потом выздоравливаю…

Меня выбрасывает из мутного омута липкой боли наружу. Здесь все раскалено до свистящего пара. Окружающее накаляется докрасна, и я сам вскипаю тысячью пузырей. Провал. Погружаюсь на глубину, но и здесь все горит.

О, сказавший, что сердце из камня,

Знал наверно: оно из огня.

Ну, вот, теперь отец Борис философским дневником терзает. Ладно, хватит! Сколько можно меня испытывать? Я что — железяка? В ответ молчание. Вокруг — только эхо от моих стонов, мычания и шум огня. Ну, ладно. Я все понял. Ладно, я плохой. Ну, что еще от меня нужно? Жар и холод сменяются. Мое тело, кажется, от напряжения пошло трещинами. Во всяком случае, губы точно трещат по швам, по всей поверхности до самого горячего дымящегося мяса. Моего. Родного.

Ну, хватит! Сколько можно! Всему есть предел. Слышите, ничего мне сейчас не надо. Отдайте мне меня, наконец! В ответ — отраженное от каменных рваных стен эхо, искажающее голос. Мой одинокий во вселенной голос. Единственный — в этой тесной пустой вселенной, похожей на каменный темный лабиринт. Мой голос. Хриплый и надсадный, как последний вопль повешенного.

О, вещая душа моя!

О, сердце, полное тревоги,

О, как ты бьешься на пороге

Как бы двойного бытия!

Жар и холод не оставляют своих изматывающих приливов. Боль стягивает, давит — затем растягивает тело, как резину. Растет усталость, доходит до исступления. Мое сопротивление становится вялым, как трепыхание засыхающего листа на дереве. Вот и голос мой затихает. И эхо уносится в длинные убегающие лабиринты забвения. А истязания продолжаются с прежней силой.

Время со скрипом тормозит, память разлетается, пространство трещит и сыплется камнепадом. Боль горит во мне. Одиночество давит и раздирает душу тоской.

Все, я исчерпан! Закончился… Что толку меня здесь держать? У меня отнято все, что я имел: семья, дом, работа, радость, молитва, здоровье — так возьмите и ветхие остатки жизни. Зачем она теперь, эта истерзанная болью оболочка? Вдоволь я познал пустоту и обман земной жизни. Я сделал все, что мог. Теперь иссяк до дна…

Издалека доносится однообразный голос чьей-то молитвы. Обращаюсь туда, откуда струится живой звук:

— Ты видишь, у меня осталось только больное тело. Кому оно такое нужно? Пусть кончится оно и сойдет во прах земли.

— Ну, что ж, если ты сам этого хочешь…

— …Хочу!

…И я умер.

Да, умер.

Я выхожу из тела, как из пальто. Старого, гнилого, изорванного пальто. Я выхожу из тела и взлетаю. Мне легко, как опьяневшему от первой рюмки. Как штангисту, сбросившему центнеры металла на помост. Как бабочке, расправившей крылья и вылетевшей из кокона на солнечную поляну, полную ветра. Словно дверь тесной комнаты открывается настежь. Пространство распахивается в огромную бесконечность.

Будто во хмелю ношусь между городами, улицами, домами, людьми. Только направляю взор — мгновенно оказываюсь в центре интереса. Бесстыдно и отстраненно слушаю разговоры и мысли. Вижу черно-красные всполохи зависти и злобы ненавистников — и открытые сердца искренних, сияющие золотом. Обнаруживаю незримую преграду между людьми и мною. Но это не пугает: все принимаю спокойно, как дитя: непонятно, таинственно, но взрослым виднее. Значит так надо.

Меня подхватывает прозрачный поток. В его русле одновременно существуют струи встречных течений. Одно несет меня вверх, другое — вниз. Одно — вглубь, другое — вдаль. Одно — в блаженство, другое — в томление.

Сквозь вихрь и хрустальную прозрачность, минуя слоистые сгустки пространства и маятниковые качания времени — оказываюсь на поляне. Слева меня обступает лес, справа — стекают в долину луга, поля и взмывают вверх горы. Дальше — белые серебристые облака, выше — пронзительно синее небо.

Трогаю траву: она упруга и шелковиста, прохладна и ароматна. Воздух свеж и чист. Кожу ласкают легкие движения приятного ветерка, несущего мягкие звуки детской песенки. На мне прежняя одежда, она чистая и легкая, почти неощутимая. Вроде одет, а ветерок чувствую всей кожей, будто обнажен. Узнаю свои руки и ноги, ощупываю лицо — все вроде бы прежнее, но другое, лучше, что ли…

На пригорке вдали разглядываю человека. Только думаю подойти к нему, — как уже стою рядом. Человек сидит на бугорке, покрытом травой, глядит в сторону гор и перебирает четки. Это Валерий.

— Ты тоже умер? — спрашиваю голосом, похожим на мой, только чище, мелодичней.

— И я умер. И ты жив.

Мой загадочный странник, как всегда, рассудителен и спокоен. Но даже он изменился. Попрозрачнел, что ли…

— Что это за страна? — спрашиваю.

— Мне кажется, место временного покоя. Видишь: здесь никто не живет, но отсюда расходится множество дорог. Похоже на ложе Авраамово, где по смерти возлегали ветхозаветные пророки и праведники.

Место это похоже на огромную тюрьму. Вместо неба здесь темный каменный свод. Под ногами вытоптанная пожухлая трава. Деревья, горы, русла рек — сухи и безжизненны. Вместо солнца полумрак, он сгущается временами до черной ночи. По степени затемнения люди, похожие на тени, смутно догадываются о том, что творится на земле. Ибо тьмой торжествует ад. А слабый неверный отсвет дальних закатов среди вечной ночи — доносит до них воспоминания о днях торжества праведности в земных жителях.

Они пребывают как бы в сонном забытьи. Там и тут, от края и до края — возлегают они на каменистых ложах, зябко укутавшись в ветхие одежды, устало дремлют, как после тяжелого трудового дня. Они не ведут счет времени, не знают, что происходит на земле. Иногда тьма рассеивается, и эти люди видят других, живущих за глубокой непроходимой пропастью. Тем несчастным гораздо тяжелей. Оттуда доносятся крики и стоны, а вместе с ними порывы горячего смрадного ветра. А еще завистливые восклицания обреченных, которым даже это печальное место недоступно.

Иногда им видно, как с тяжелым скрипом открываются невидимые затворы и сходят сюда новые поселенцы. Они все поначалу недоуменно оглядываются, а потом их или оставляют здесь, или уводят туда, за пропасть, откуда слышится всплеск воплей. Однажды из-за пропасти донеслись крики: «И ты, царь, сюда пришел! Где же твои войска? Где твои власть и богатство? И ты обесславлен, как последний из нас!» Но скоро там стихло, видимо, несчастные предались каждый своим мучениям. И снова здесь установился сонный субботствующий сумеречный покой.

Но однажды… содрогается ад! И во мрак сходит золотистый луч, подобный солнечному. Возлегающие на тесных ложах восстают, и давно забытая радость озаряет их лики.

Праотец Адам вместе с патриархами и пророками рода человеческого обретают глас трубный, и под сводами раздаются дивные слова:

— Этот свет, предреченный нами, от Бога, Который нашими устами обещал спасение!

Пророк Исаия восклицает:

— «Народ, сидящий во тьме, увидит свет великий, и над сидящими в сени смертной воссияет свет», — такие слова говорили уста мои народу. И вот Он пришел и озаряет нас, пребывающих в смерти.

Праведный Симеон воздевает руки к свету:

— Прославьте Господа Иисуса, Которого триста лет ожидал я, чтобы взять в руки свои и сказать: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, ибо видели очи мои Спасение для людей всего мира!»

Иоанн Предтеча громовым гласом восклицает:

— Встаньте и приветствуйте Того, Которого крестил я в Иордане. И видел я Духа Святого, сошедшего на Него в виде голубя. И слышал я Страшный Голос с неба: «Се сын Мой возлюбленный, в Нем же все Мое Благоволение — Его слушайте!» И ныне я сошел объявить вам, что Сам Сын Божий снисходит с высоты к нам, пребывающим во тьме и сени смертной.

Все святые патриархи и пророки, слыша слова эти, трепещут великой радостью и с надеждой взирают на луч света. И сотрясаются своды темницы, и гремят слова грозные:

— Откройте врата вечные! Грядет Царь славы!

Князь преисподних, сотрясаясь в страхе, спрашивает:

— Кто сей Царь славы?

— Господь сил Иисус Христос — сей Царь славы! — победно восклицает пророк Давид. — Эти слова пел я со слезами на псалтири под наитием Духа Святого.

И с треском распадаются ржавые тяжелые засовы. И под вой ужаса и скрежет злобы князя тьмы раскрываются огромные черные врата адские.

И сходит Господь Иисус в сиянии великой славы! Руки, ребра и ноги Его хранят святые раны от искупительного распятия. Одежды же Его сияют белее снега и ярче молнии среди ночи.

И сникает, обессиливает князь тьмы, и лишается власти своей над человеком. И с позором удаляется с жалкими служителями своими за пропасть глубокую, в расщелины темные, в бездны земные.

Господь же привлекает к Себе Адама и всех пророков и праведников и благословляет их Крестом. Воссияли они славой от славы Божией, великой и вечной.

С треском обрушивается каменный свод над их головами. И небеса синевой освещают некогда мрачное место. И трава зеленеет, и водами наполняются русла рек, и горы серебрятся и простираются сквозь множество белых облаков до самых небес.

Передает Господь праведников под десницу Архангела Михаила и восходят они в гору, в самые райские высоты. Здесь встречают они двух старцев и вопрошают их:

— Кто вы, не бывшие с нами в преисподних, но пребывающие телесно в раю?

— Енох и Илия Фесвитянин, — отвечают они. — Не вкусили мы смерти, но сохраняемся здесь ко дню пришествия антихриста, чтобы сражаться с ним словом Божиим и знамениями светоносными. Надлежит нам принять мученическую смерть во Иерусалиме и через три с половиной дня вознестись на небо.

Пока звучат слова эти, появляется третий человек. Вид его, как у разбойника. А на плечах, руках и ногах раны от креста.

— Я был разбойником и распяли меня вместе с Царем иудейским Иисусом. Видел я муки Невинного и страшные знамения и уверовал, что Он есть Бог. И молился Ему: «Помяни меня, Господи, в царстве Твоем». Услышал Он мольбу мою и сказал: «Ныне же будешь со Мною в раю». И дал знамения Креста на теле и отправил меня в рай. Я показал стражу рая знамения и сказал, что Иисус Христос, Сын Божий, распятый, послал меня. И пропустил меня ангел во врата райские и сказал, чтобы ждал я Адама с сынами его.

Услышав слова раскаявшегося разбойника, озирая райские красоты, благословляли святые Христовы Господа и воссылали Ему вечную славу.

А в это время Архангел Михаил, вернувшийся на землю, посылает многих воскресших праведников в Иерусалим. Приказывает он им не говорить ни с кем, быть словно немыми. Дозволяет им три дня праздновать Пасху с родными своими во свидетельство Воскресения Христова. Крестятся они в Иордане и получают белые одежды. А после трех дней отводят воскресших за Иордан и возносятся они ангелами на небо.

— Что дальше?

— Как всегда — странничество. Пойдем?

Встаем и начинаем шествие по одной из дорог. Не мысленными скачками, а по старинке, то есть ногами. По травянистому склону сходим в долину. По узкой тропинке среди высокой травы спускаемся еще ниже. По шаткому мосту переходим пропасть, бездонной щелью рассекшую землю. Вцепившись в каменный парапет, бросаем мимолетный взгляд вниз — там нет дна, там темная бездна. Переходим на другой берег. Нас обступает пепельно-сизый каньон. Каменные стены слева и справа быстро вырастают до фиолетовых небес, слегка подсвеченных лунными серебристыми лезвиями облаков.

Куда приводят благие намерения

Путь преграждает скала с пещерами. Эту преграду никак не обойти. Пока мы нерешительно топчемся, мне на память приходит первый стих из «Божественной комедии» гениального Данте, из той самой части, что имеет название «Ад»:

Земную жизнь пройдя до половины,

Я очутился в сумрачном лесу,

Утратив правый путь во тьме долины.

Не с этого ли зачина началось мое путешествие? Только желал, помнится, заморских диковин и ярких впечатлений. А получил… то, что получил.

Итак, входим в одну из пещер и по единственной дорожке ступаем вглубь. Никто нас не ведет. Но мы точно знаем, что идем правильно. Куда надо. Своды пещеры сужаются, превращаясь в туннель. Начинаются бесчисленные повороты, как в лабиринте. Сумрак сгущается, воздух уплотняется, становится затхлым. Спереди доносится протяжный рокот, похожий на дальние грозовые раскаты. По мостам переходим реки с темной водой. На середине одного из каменных арочных мостов останавливаемся и глядим вниз.

Ни отражения, ни блеска, ни переливов — поверхность воды не имеет. Зато перед нашим взором один за другим раскрываются глубинные слои. И если сверху они густы и фиолетовы, то по мере углубления светлеют до прозрачной голубизны, открывая песчаное дно с мелкими камешками. Некоторые камни похожи на открытые глаза. Нет, не похожи — так и есть, это глаза, взирающие снизу вверх, из светлой глубины в густеющую синеву. Возможно, для них этот лабиринт — небо.

За одним из поворотов открывается огромная пещера с темными, как бы закопченными сводами. Немного напоминает Ново-Афонскую пещеру. Наша гравийная дорожка приподнимается над дном. Шагаем, как по узкой эстакаде. Вокруг теснятся сооружения, похожие на серо-зеленые бараки. Между ними, по грязным улицам бродят сгорбленные существа, отдаленно напоминающие людей. Над их понурыми головами носятся огромные черные летучие мыши с горящими красными глазками, которые пикируют им на головы и клюют несчастных. От удара жесткого клюва голова жертвы вздрагивает и опускается еще ниже. Люди таскают на спинах, на носилках, ведрами — тяжелые камни и сваливают в кучи. Там сидят на корточках другие работники и укладывают булыжники в сооружения. Они, наверное, строят бараки для вновь прибывающих.

На серых робах заметны нашивки: «неверие», «уныние», «нерадение», «рассеяние», «суетность», «праздность», «лень», «черствость», «страх», «немилосердие», «скупость», «ропот».

Протяжный рокот здесь усиливается, перекрывая вопли черных летучих существ и стоны людей. Каждый раскат далекого грома волной прокатывается по всему пространству пещеры, добавляя силы мучителям и усиливая стоны жертв. Нас с Валерием происходящее не касается: мы будто защищены невидимой стеклянной оградой, непроницаемой для окружающих. Но тяжелый запах доносится и до наших ноздрей, вызывая отвращение. Черные крылатые истребители пикируют и на нас. И хоть не долетают, но красные глаза обжигают такой злобой, что становится не по себе.

Прохожу над одним из бараков, серо-черным, грязным и тошнотворным. Наблюдаю за усталыми движениями сгорбленных фигур. И вдруг ощущаю в себе сильное желание спуститься и встать в цепочку уныло плетущихся рабов. Вот нога моя ищет ступень вниз. И ступень, откуда ни возьмись, появляется. Следом выстраиваются одна за другой в целую лестницу, ведущую вниз. Безумно, по наитию, влекомый подсознательным тупым желанием, пытаюсь спуститься… Но твердая рука удерживает меня. Оглядываюсь — Валерий шепчет молитву и взглядом, полным сострадательной любви, успокаивает вспыхнувшую было во мне забытую страсть.

И только сейчас я понимаю, что потерял молитву. Закрываю глаза. Сосредоточиваюсь на сердце и усилием воли восстанавливаю спасительную молитвенную пульсацию. Рука Валерия, лежащая на моем плече, помогает. По ней, как ток по проводу, стекает в сердце тепло. Я открываю глаза и благодарно киваю брату. Вооруженный молитвой, как мечом, защищенный ею, как щитом, продолжаю путь. Бросаю взгляд вниз, на тот же вожделенный барак — и ничего. Никаких движений страстей, все спокойно. Вот, значит, куда я мог бы попасть… Значит, и во мне живет это тупое скотское рабство греху, как у этих несчастных. Господи, помилуй! Грехов юности и забвения не помяни.

В это время раздаются хлесткие звуки. Понуро тащится колонна унылых грязных людей. В руках первых и последних транспаранты с красными пятиконечными звездами и коммунистическими лозунгами. На красных звездах, на каждом луче, сидят черные уродцы и ударами бичей подгоняют демонстрантов. Хриплыми голосами они, перебивая друг друга, вразнобой подвывают: «До основанья, а затем…», «Мы наш, мы новый мир построим!», «И как один умрем в борьбе за это!» Черные погонщики с улюлюканьем истерически визжат: «Сами хотели Божий мир разрушить! Сами хотели умереть!»

Вот толпа проходит под нами. Понурые лица поднимаются, к нам тянутся сотни рук, они шепчут: «Это православные! Они молятся. Братья, помолитесь о нас. Мы не умеем. У нас даже имен человеческих нет. Мы Электрины, Сталины, Вилены».

Доходим до края пещеры. Туннель ведет нас дальше. Каменистая дорожка спускается все ниже. Новая пещера открывается внезапно. Мы идем по краю котлована.

Нам видно, как по дну в навозной жиже ползают люди. Некоторые из них лишь изредка выныривают, чтобы хлебнуть воздуха и погрузиться обратно. Кто-то неподвижно стоит по грудь, тщетно пытаясь уклониться от волн, накатывающих на лица. Кто-то пытается вылезти по склонам наружу, но соскальзывает и падает вниз. Тела и лица людей облеплены шевелящимися червями.

Среди людей, как судьи в водном поло, плавают свиноподобные существа с огромными жадными ртами и малюсенькими сверкающими глазками. Они ржут и гогочут, смеются и хихикают. Этот безумный смех, заглушая стоны и крики людей, многократно отражается сводами пещеры. Вспоминаю слова Святого: «если кто-то смеется, значит рядом блудный бес». Эти свинушки зорко следят за тем, чтобы все как один вдоволь нахлебались навозной жижи.

Грозовой рокот доносится издалека и сюда. Этот жутковатый звук поднимает волны на поверхности моря нечистот. Прибавляет активности мучителям и страданий жертвам.

На лбах людей выжжены клейма. Читаем: «блуд», «прелюбодеяние», «рукоблудие», «содомия», «скотоложество», «лесбиянство», «порнография», «растление», «соблазнение».

Смрад здесь такой едкий и удушливый, что нам приходится зажимать ладонью нос и рот. В этом месте несколько раз я снова испытываю смутное желание спуститься вниз, но молитва останавливает меня. Наконец, доходим до края выгребной ямы. И быстрым шагом вбегаем в туннель. Впрочем, от ускоренных шагов скорость нашего движения не увеличивается.

Третья пещера напоминает огромный костер. Здесь в огне стоят друг на друге обгоревшие люди. Нам видны только три ряда этой жуткой пирамиды. Но их, наверное, больше, потому что иногда в разрывах пламени видны головы и плечи, на которых стоят самые нижние. Стоящие на самом верху — кто по грудь, кто по горло — объяты пламенем, но эти хотя бы могут дышать воздухом. Во всяком случае, их лица скорчены гораздо меньше, чем у стоящих ниже, и ожогов поменьше.

Сверху носятся огромные черные летающие ящеры. Они клюют верхних, вгрызаются в нижние ряды, протяжно рыча, как цепные псы. Рев пламени, вопли жертв и рычание ящеров сотрясают своды пещеры, с которых сваливаются покрытые копотью раскаленные камни.

И только грозный рокот близкой грозы иногда заглушает жуткую какофонию. Мы проходим по узкому каменистому мосту. На лбах несчастных выжжены клейма: «богохульство», «ересь», «гнев», «злоба», «колдовство», «убийство», «аборты», «алчность», «проклятие», «наркомания», «пьянство»…

На середине моста, в эпицентре жара, воплей и серного зловония я внезапно замираю. Мигом пропадает молитва, мост под ногами, странник, защитный непроницаемый покров… С упоительным пьяным восторгом я ору страшные слова, сотрясаю во гневе кулаками, скрежещу зубами от злости. Приглушенные прежде страсти взрываются и выплескиваются из сердца наружу огненным гейзером, сжирающим меня до серого пепла. Черные ящеры с рычанием пикируют на меня, прожигая насквозь лазерными взорами.

От парализующего ужаса и жгучей боли, от незатихающего взрыва огня и едкого смрада, от абсолютного отчаяния и предощущения вечного мрака — ко мне возвращается память. С величайшим трудом выдавливаю из себя — «Иисус», и в тот же миг возвращаюсь на мост, под покров, в молитвенный круг и соседство со странником. Вот, значит, какое место мне предназначалось, если бы я не вошел в церковь. Вот куда несколько лет назад меня погружали на краткий миг, чтобы я очнулся от помрачения!

Следующее место, куда приводит нас дорога, — что-то абсолютно черное и плоское, сплющенное со всех сторон и необозримо огромное. Мы замираем на одной точке, мизерной как атом. Место нашего стояния как бы раздвигает здешнее пространство для нашего пребывания. Здесь точка наивысшего предела давления. Сюда, в этот центр, отовсюду сходятся вся агрессия, злоба, гнет.

В самом центре скован и сдавлен первый враг Божий, некогда прекрасный могучий архангел Денница. Здесь взрывается гроза ненависти, и отсюда громовыми раскатами выносится во все пространства ада, земли и поднебесья. Для наших глаз он невидим. Он в полнейшей черноте абсолютного мрака. Даже свита его, состоящая из великих богоборцев и богоубийц, видна лишь как тень самого страшного предчувствия.

У меня возникает мысль, что уж это место никак меня лично не коснется. Из глубины сердца звучит фраза. Не сразу удается понять ее смысл. «Свобода человека так божественно велика и ответственна, что любому дает возможность сойти и сюда, в тартар».

Вдруг смысл доходит до сознания, и на долю секунды мрак полностью ослепляет меня, рев оглушает, абсолютный холод обжигает до сквозного обморожения. Лишь кратчайший миг длится это. Но достаточно, чтобы понять, как нужно превозносить себя, как ненавидеть Бога, с какой злобой сжечь в себе любовь, — чтобы оказаться в эпицентре вселенского давления. И это возможно!.. Для каждого и любого человека, который в младенчестве улыбался маме розовыми беззубыми деснами, пуская радужные пузыри. Для каждого, кто обожал себя и превозносился все выше и выше. И не пожелал остановиться.

В этот миг откровения происходит нечто очень радостное!

Абсолютно черный мрак пронзает тонкий луч света. Никто ничего не объясняет. Но этого и не требуется. Мы точно знаем, что это луч Пасхального Света, пронзивший две тысячи лет назад весь ад до самой бездны.

Как разом вспыхивает в нас!..

…Как всецело объемлет!..

…Эта великая радость!..

…Эти таинственные слова,

…которые понятны малым и великим,

…которые ни одного человека во вселенной не оставляют равнодушным:

«Христос Воскресе!»

Оглушающий громовой рёв бессильной ярости вырывается из бездны. А, пусть себе ворчит…

Что может он, величайший гордец, после Воскресения Христова? На что он способен, связанный, сдавленный, навечно заточенный в этот черный вонючий погреб?

«Христос Воскресе!» — ликуют наши сердца.

«Христос Воскресе!» — гремят наши голоса.

«Христос Воскресе!» — подхватывает нас великая радость на крылья.

И отсюда, из этой черной мерзости — как пузырьки на поверхность воды, выносимся мы наружу. Луч Пасхальной радости, луч великого торжества вечной жизни — пронзает все мрачные пещеры. И мы по нему с ликованием несемся наверх, к свету, к Источнику света, к Свету света! Как хорошо, что не надо возвращаться прежним путем. Слава Богу!

Литургия в Церкви Торжествующей

И снова мы оказываемся на поляне Места временного упокоения. На этот раз дорога странствий ведет нас в сторону высокой горы. По широкой долине, по дорожке, рассекающей поля золотой высокой ржи, подходим к пойме неширокой реки.

Моста через водный поток нет. Обходим плакучие ивы, купающие гибкие ветви в воде, пытаемся разыскать брод. А вот и песчаный пляж со следами босых ступней. Снимаем обувь и сходим в голубовато-изумрудную теплую воду реки. Идти сквозь водный поток легко: струи лишь чуть плотнее воздуха. Погружаемся по пояс, потом по грудь — и вот уж вода полностью покрывает наши головы. Продолжая дышать, идем сквозь прозрачную голубоватую толщу воды. На берегу до меня доходит, что мы очистились, омылись от скверны. Даже одежды наши просветлели и стали ярче.

Дорожка серпантином поднимает нас на гору. Проходим оливковые рощи и забираемся выше пушистых облаков. Молитва пульсирует свободно и придает нам сил. Воздух свежеет, небо над головами с каждым витком серпантина углубляется синевой. Наконец, пересекаем еще один слой облаков… А здесь!

Перед нами открывается необозримая долина, залитая солнечным светом. Подходим к огромным золотым воротам. Здесь стоят двое суровых воинов в блистающих серебром одеждах. «Ничто нечистое сюда войти не может», — объявляют нам. Накатывает страх, смятение: неужели зря пришли? Конечно, куда мне такому?.. В этот миг раздается властный голос: «Пропустите! с ними Божия милость». И мы, осенив себя крестным знамением, не без страха входим внутрь. При этом пересекаем невидимую границу. Я ощущаю, как светлая волна накатывает и невидимым огнем проходит сквозь все мое существо. Сладостное мирное спокойствие устанавливается в сердце. Еще чище и ярче становятся наши одежды. Глаза обретают возможность видеть дальше. Молитва становится радостной, естественной, как дыхание.

Нас окружают прекрасные сады, облитые ярким золотистым рассеянным светом. На ветвях деревьев между сочных трепетных листьев колышутся наливные плоды. Птицы невиданной красоты поют и щебечут так мягко и мелодично, как даже земные соловьи не умеют. Цветы, растущие всюду, покачивают соцветиями дивной красоты и изящества. Ароматы тончайших оттенков разносятся ласковым ветерком. На берегу реки мы замираем, чтобы полюбоваться игрой золотистых бликов на спокойной водной глади. Набираю в ладони прохладной, эфирной, голубоватой воды. Пробую на вкус: сладко! Влага, едва коснувшись языка, разливается по всему телу.

Как только подумал о них, — появляются люди. Они красивы и молоды, в переливающихся разноцветных одеждах. На лицах, обращенных к нам, мягко теплятся добрые улыбки, лучатся по-детски распахнутые глаза. Наше появление всех искренно радует. Что-то вспоминается мне из земного прошлого… Ну, конечно! Ведь это любовь. Только земная любовь редка, мимолетна и неверна, как луч северного солнца, нечаянно пробивший сплошную пелену облаков.

Здешняя любовь естественна и спокойна. Да-да, мирная, живая любовь. Так же прочна, как сама жизнь вне смерти, как чистота без примеси грязи, как красота без уродства. Если бы ни омовение в иорданских струях, ни подготовительный молитвенный подъем вверх, ни прохождение сквозь благодатный огонь, — я сейчас, верно, вопил бы от счастья, всех подряд обнимал и прыгал выше деревьев. Но здесь, в мире Божием, любовь тиха и естественна…

На холме сверкает дворец, возведенный будто из огромных драгоценных камней. Нас влечет к нему предощущение праздника. Вместе с блаженными небожителями направляемся туда. Так приятно идти среди людей. Они сейчас, как верные друзья, как старшие любящие братья и сестры. Внутри дворца наше внимание устремляется к центру, где возвышается огромный храм. Троекратно осенив себя крестным знамением и поклонившись, входим под светоносные своды, уходящие в необозримую высь. Вместо иконостаса здесь занавес, словно из мягкого рубина. Из алтаря сквозь занавес, заполняя все пространство, льется сильный золотистый свет. Волна торжественного страха во мне сменяется приливом блаженной любви.

Здесь непрерывно звучат песнопения, похожие на гимны. Мы со странником по велению сердца включаемся в славословия. И снова воспоминания восходят на ум. В далекой земной молодости пели мы праздничные песни, в которых воспевали любовь и дружбу, солнце, небо, леса и море… Но та праздничная радость, как жемчужина на дне штормящего моря, поблескивала редко и мимолетно, поглощаясь набегающей волной страстей. Видимо, потребность человека славить Творца, хотя бы через восхищение Его творениями, хотя бы как-то, — естественна, хотя в земных людях затерта и приземлена.

Стою перед Престолом небесным. Пою славу Отцу вместе с небожителями. Рядом со мной странник в унисон произносит наше соборное:

«Благослови, душа, моя Господа и не забывай всех воздаяний Его».

Но как все здорово получается! Не только голосом пою, не только глазами взираю, не только руками раскачиваю в такт невесть откуда взявшимся белым цветам — все мое существо до последней клеточки отдается этой невыразимой радости. Сейчас утрачено чувство времени, все то необозримое множество людей, находящихся в храме, соединено и направлено потоком сыновней любви к Источнику самой любви, Который милостиво позволяет сотворенным именовать Себя Отцом. А от Него, Вседержителя, на нас изливаются такие живоносные светлые потоки Отеческой любви, что забывается все земное.

Соборное славословие продолжает свое непрерывное течение. Но вот диаконы возглашают молитвы за живущих на земле и томящихся в преисподнем плену. В руках диаконов и прихожан храма появляются длинные свитки с именами. И вот молитвы за каждого названного возносятся к Престолу Вседержителя. Чудным образом имена, читаемые огромным количеством людей, звучат раздельно, громко, внятно. Сам Господь о каждом человеке оглашает Свою Волю, понятную всем молящимся.

Читаю свиток и я. Среди имен, которые я писал в своих земных записках, вижу незнакомые. Один за другим, встают за именами люди: забытые друзья, знакомые и родственники до первого крещеного колена. И я вспоминаю их! Они все до одного в моей родовой памяти. Многих из них я прозреваю здесь, других — где-то высоко в Небесных обителях, но некоторых вижу в томлении подземелья. Последние с надеждой взирают на меня, заставляя мою молитву возгораться мощным огнем сострадательной любви.

Из алтаря выносят Чашу. Все по очереди подходят и отпивают из нее. Я на минуту останавливаюсь в замешательстве: достоин ли? Но чьи-то теплые руки направляют меня к Чаше, и я иду вслед за странником. Отпиваю глоток из Чаши — и словно волна света прокатывается по мне от языка до кончиков пальцев.

Поднимаю глаза и наблюдаю, как пространство открывается еще выше и глубже. Теперь я вижу сверкающие белизной высшие слои небес: один, другой, третий… Вижу ослепительный свет, из которого едва проглядывают тысячи тысяч людей в пылающих молниями венцах на головах, слышу дивные звуки, льющиеся оттуда, и не могу насытиться этой красотой.

Поистине, нет пределов совершенства и святости в Божием Царстве! Невыразима благодарность Творцу за Его благодеяния любящим Его. Слова закончились, упразднились. «Страх Господень чист, пребываяй в век века: судьбы Господни истинны, оправданны вкупе, вожделенны паче злата и камене честна многа и слаждша паче меда и сота». И только сердце мое поет славу любви и благодарности Такому Богу!..

Слава Тебе!..

— Ну вот, кажется больной брат к нам возвращается.

Это голос Валерия. Мое сознание, как сквозь облачную пелену, продирается наружу. Надо мной нависают два бородатых лица. Они улыбаются. Один из них священник, он произносит:

— Поздравляю с причастием Святых Христовых тайн.

Вот, значит, что за Чаша, из которой я пил божественную сладость. Меня причастили как умирающего «страха смертного ради». Я находился в чертогах вечной жизни, а меня в это время числили среди мертвых. Так есть ли она, эта смерть? Я-то обрадовался: думал, поселился в обителях Божиих. Хотя, что же это я не догадался, ведь мытарств я не проходил, значит, и не умирал. Выходит, меня для прозрения водили по вечным обителям. А Валерий? Он как там оказался, когда он живой и здоровый?

— Странник, сколько меня не было? Сколько я… болел?

— Три дня, брат.

— Скажи, почему ты подумал, что та поляна, где мы встретились — место временного покоя? Ты еще сказал, что это ложе Авраамово.

— Пока ты лежал, я много чего вслух прочитал. Наверное, до тебя что-то доходило.

— Ты мне прямо скажи: ты был со мной или нет?

— Молитвенно, конечно, был. Мы же с тобой странники, мы вместе, не так ли?

— Так. Только я все равно ничего не понимаю.

— А нужно ли?

— Одно мне ясно, странник: я уже не боюсь Господа Иисуса, но люблю Его. И если Ему будет угодно, я пойду с Ним куда нужно, вплоть до ада. Ты слышишь, странник?

Он молчит, потом шепотом произносит очень знакомое:

— «Благослови, душа, моя Господа и не забывай всех воздаяний Его».

В это время батюшка приступает к чтению благодарственного акафиста. И необычные светлые слова заполняют дом, нас и всё вокруг:

«Слабым беспомощным ребенком родился я в мир, но Твой Ангел простер светлые крылья, охраняя мою колыбель. С тех пор любовь Твоя сияет на всех путях моих, чудно руководя меня к свету вечности. Славно щедрые дары Твоего промысла явлены с первого дня и доныне. Благодарю и взываю со всеми, познавшими Тя:

Слава Тебе, призвавшему меня к жизни,

Слава Тебе, явившему мне красоту вселенной,

Слава Тебе, раскрывшему предо мною небо и землю как вечную книгу мудрости,

Слава Твоей вечности среди мира временного,

Слава Тебе за тайные и явные милости Твои,

Слава Тебе за каждый вздох грусти моей,

Слава Тебе за каждый шаг жизни, за каждое мгновение радости,

Слава Тебе, Боже, во веки.»

2003 г.

Оглавление

Александр Петров СТРАНСТВУЮЩИЙ роман

  Панорама

  Начало пути

  Вестники

  Путешествие к центру сердца

  Странник

  Свобода

  Пустынник

  В гостях у первой любви

  Свет чистоты, мерцающий в душе

  В пропасть за овечкой

  Пересечение границы

  Сокровенное, истинное

  Один из нас, но другой

  Три богатыря

  Тот, кто ждал меня

  О детях больших и малых

  Предварительные итоги

  Рыбная ловля с нежданной встречей

  Обретение мощей

  «Я за тебя молиться стану…»

  Дачники и неудачники

  Научный диспут с аплодисментами

  Обретение друзей богатством неправедным

  За тех, кто нас ненавидит

  Привал с видом на Русь великую

  Та, которая «в обморок не хлопнется»

  Восхождение к идеалу жены

  Старец

  Правнуки Моисея Мурина

  Когда начинают молиться

  Фолиант

  Путь радости

  Согревание

  Практикум смирения

  Воспоминания из предреченного будущего

  Крестовоздвижение в райских руинах

  Иверия

  Враг возлюбленный

  Неизвестная война

  Афон Закубанский

  Комплекс пай-мальчика, или Как становятся убийцей

  Тихое пристанище

  «На пороге двойного бытия»

  Куда приводят благие намерения

  Литургия в Церкви Торжествующей

  Слава Тебе!.. Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg