Архимандрит Савва (Мажуко) Апельсиновые святые Записки православного оптимиста
© Мажуко Д. И., текст, 2016
© Издание, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2016
* * *
От издательства
Архимандрит Саввы (Мажуко), насельник Свято-Никольского монастыря в городе Гомеле, – замечательный белорусский писатель. Он одинаково свободно говорит о религии, политике и культуре, о нашей жизни, не навязывая, но аргументируя свое мнение. Он не дает готовых ответов, но приглашает к размышлению, напоминает читателю о главном: Спаситель любит нас, любит всех людей и лично – тебя! Творчество отца Саввы ведет читателя к осознанию важнейшего в миропонимании: Бог – есть жизнь, жизнь – величайший дар Бога нам, жизнь – всегда прекрасна.
Глубокая, ясная, очень оптимистичная и сердечная проза архимандрита Саввы – редкость для современной православной литературы. «Будучи опытным оратором, он знает, когда рассказать житейскую историю, а когда – процитировать Священное Писание и сказать важные слова. У начитанного и мудрого (с чувством юмора и меры) отца Саввы хочется учиться правильно относиться к жизни» («Литературная Россия»).
Часть 1 Непридуманные рассказы
«Книгу читай поутру с четверть часа до работы, а потом целый день думай, что читал».
Преподобный Амвросий ОптинскийПлач по умершему
Старые люди не боялись боли. Они ее не искали, но уж если надо было что-то испытать, вынести, пережить, шли спокойно, с достоинством. Не прятались. И перед смертью не робели. Говорили о ней без страха.
– Вы меня глубоко не закапывайте. Как Господь позовет, чтоб я с могилы встала, отряхнулась и на Суд пошла.
Так одна старушка говорила. Из глухой белорусской деревни. А моя бабушка повторяла гомельское присловье:
– Помирать – день терять.
А чего смерти бояться? Все умрем. Столько хороших людей уже умерло, что и нам не грех в могилу лечь.
Комфорт и безопасность изменили нас. Порог боли и чувствительности современного человека сильно отличает нас от наших даже ближайших предков, и в этом нет ничего плохого, я и сам каждое утро восхищаюсь чудом горячей воды и благодарю Бога за свет и тепло. Но мы другие. Защитив себя и обезопасив жизни свои, кое в чем мы сделались более уязвимыми, а порой и беззащитными. Факт смертности – нашей и наших близких – мы теперь переносим куда тяжелее и болезненней, нежели наши прадеды.
В старину человека с детства приучали к мысли, что ему придется похоронить родителей. И молодые люди знали, что доведется не просто переживать утрату родителей, но именно – похоронить и сделать это красиво и правильно. А еще было чудесное слово «досмотреть», и достоинство детей оценивалось по тому, как они утешают своих умирающих близких, как успокаивают их угасающую старость. Подумайте: с детства к этому готовили. Не боялись детей испугать или шокировать. Как готовили? Говорили о смерти спокойно, как о чем-то естественном, не смягчая ее трагичности, не врали себе и детям, не прятались от нее. Старики собирали себе на смерть, готовили рубахи и платки – в чем в гроб положат, не боялись часто причащаться, не пугались писать завещаний и – плакали, конечно же, плакали – как же без этого? Кому же охота помирать? Столько дел! Столько работы! Но плач этот был правильным, он разрешался в особый ритуал, обряд – горе избывалось, обряжаясь в погребальные обычаи и традиции.
Приготовление Иисуса к погребению. 1894. Худ. Николай Кошелев
И не только к смерти родителей готовили от юности. Муж и жена – скорее всего кто-то пойдет к Богу раньше, и уже во время венчания люди учились разлуке. Не ведая того, наши предки приучали своих детей к одному из самых изящных духовных упражнений. Покойный Сенека, наставник умирания, советовал своим ученикам: «Нам надо постоянно думать о том, что смертны и мы и любимые нами» (Письма, 63,15). Думать – постоянно. Пребывать в памяти смертной. Не давать суете и малодушию спрятать от нас трагичности мира. Но Сенека говорит не просто о памяти смертной вообще, об отстраненном созерцании космического закона. Это созерцание конкретно. Философ призывал к перемене самого фокуса «смертельного созерцания». Верующих часто, иногда – справедливо, укоряют в эгоизме. В созерцании своей финальности действительно есть нечто эгоцентричное. Но в том, что умру я – нет еще большой трагедии. Порой смерти ждешь, как избавления, отрады. Но – умрут любимые мною люди. Вот это по-настоящему ужасно. Мир полон боли, несчастий, болезней, но быть живым – это так хорошо. Когда Софокл устами одного из своих персонажей говорит «высший дар – нерожденным быть» (Эдип в Колоне, 1225), слушателя и читателя пронизывает космический холод, мурашки бегут по коже, одолевает и парализует благородная метафизическая тоска – до чего эпично, глубоко, красиво! И лишь истрезвившись от этой античной стужи, начинаешь понимать ложь этих слов. Да, ко мне, непомерно эстетствующему эгоисту, эта фраза подойдет, но разве я бы хотел, чтобы никогда на свет не появился мой ясноглазый племянник или веселые братики, моя мама, мои добрые и терпеливые друзья, разве было бы хорошо, если бы они никогда не родились? Да, мир полон боли, горя, потерь, но эти люди – украшение человечества, вместе с ними даже в этот больной мир вошли и смысл и радость, и сквозь горе мы все же радуемся, что кто-то славный побыл на этом свете пусть даже совсем чуть-чуть. Но как же больно от мысли, что однажды им всем придется умереть.
«Человек начинается с плача по умершему». Так говорил покойный Мераб Мамардашвили. Не с плача по себе умершему или умирающему начинается человек, а с принятия и избытия смерти своих любимых. Этому плачу в хороших семьях приобщали с детства – чтобы человек в ребенке проснулся как можно раньше, чтобы через мужественное принятие смертности своей и своих любимых с первых дней своей жизни научиться принимать, благословлять этот мир и – сопротивляться ему. Все наши близкие и друзья, любимые и хорошие – это люди, которых мы однажды потеряем. А еще – это люди, которые потеряют нас.
Однако «плач по умершему» это не просто красивый образ или стерильное духовное упражнение. У нас есть религия. Она учит нас правильному плачу по умершему, целительному плачу. Когда я только начинал служить священником, меня всегда смущали наши белорусские похороны: «профессиональные» плакальщицы, сложнейшие и разнообразнейшие ритуалы, особый панихидный распев и завывательная манера исполнять песнопения и потребность на грани одержимости «адправить пакойника» (помолиться за покойного) «як след» (как положено). Потом я понял, как же важен этот вой, эти эпические слезы, «лишние» обряды. Это – Белоруссия. Здесь было так много горя. В войну белорусы потеряли каждого четвертого, и, может быть, перенести нам все эти беды и помогла способность хоронить «как положено». Не надо льстить себе: мы всего лишь люди – сколько бы вы ни знали языков, какую бы изысканную литературу ни читали, горе и боль, слезы и утраты у нас у всех – человеческие. И эту боль надо уметь выплакать, провыть, прокричать. Смерть – всегда не вовремя. Смерть застает нас врасплох. И нам нужно не только умом, но и самой кожей избыть это горе. Даже распоследние материалисты это если не понимали, то чувствовали, изобретая гражданские панихиды и пресные минуты молчания. А в церкви – дым кадила, чтение бесконечных поминальных записок, столы с приношениями и запечатанная земля, и как запоют «Со святыми упокой», подхватит вся церковь этот скорбно-торжественный мотив, а потом разрешится в мужественный и трагичный мажор икоса восьмого гласа – «Сам Един еси Бессмертный, сотворивый и со-здавый человека». Выкричаться нам надо, пропеть, простонать сквозь слезы и благодарную грусть. И интеллигентнейшая из русских женщин в минуту боли и утраты могла написать:
«Буду я, как стрелецкие жёнки,
Под кремлевскими башнями выть»
(А. А. Ахматова).Современного человека, и прежде всего ребенка, подростка, со всех сторон ограждают от смерти, от самого факта и упоминания. Но ведь однажды ему предстоит проводить своих родителей в последний путь, и сделать он это должен «как следует». Религия есть некая культурная оформленность предельного человеческого опыта. Она дает не просто некий эмоциональный антидот, противоядие от чрезмерного потрясения, сознания необратимости, но само исполнение ритуала избывает скорбь, потому что кричим мы, плачемся Богу-Человеколюбцу, Утешителю сирот и смертников. И Он не дает нам ответов, как и пытливого Иова Он не уговорил, а только утешил – как? – не знаем ни мы, ни Иов. Дети, выросшие в семьях без подлинной религиозной традиции, более уязвимы, они беззащитны перед смертью, их не приучают с детства правильно переживать и осмыслять смерть и близких, и свою собственную.
Иов узнает о своих несчастьях. XIX в. Худ. Густав Доре
Наши панихиды, родительские субботы, грозные обряды, кутья, записочки и сорокоусты могут показаться ненужным усложнением, недостойным благородной евангельской истины. Но стоит ли от этого отказываться перед лицом всех наших утрат бывших и – непременно – будущих? А потому, смертнички мои, положу я в кадило побольше ладану и затяну длинную и громкую белорусскую панихиду, чтобы и живые и мертвые услышали и утешились скорой грядущей встречей.
Пастырь детей и деревьев
Какое это, должно быть, счастье – знать деревья по именам. Священный мир растений поименован, назван, озвучен, и прозвища деревьев, имена цветов звучат благородно и чарующе. Когда из томика Вергилия вдруг «прорастают» низкорослые тамариски, волшебные цветы колокассий с акинфом веселым, а рядом вьется аммом ассирийский, кажется, что пьешь свежайший ароматный напиток, так звучат эти имена. А для меня это еще и невиданные цветы, – я только слышал их чудесные голоса и полюбил их заочно. Гомер был слепцом, но и он трепетал и преклонялся перед всем прекрасным, благоговейно поминая луг асфоделий или волшебное растение моли, спасшее Одиссея от магии капризной нимфы. Имена деревьев и цветов не были просто красивым звуком, они будили аромат, воскрешали шелест листьев, ложились в руку неповторимым рисунком коры, легким полетом семян. Эти благородные люди знали, о чем пишут: благозвучные цветы и сладкогласные деревья росли рядом, отбрасывая тень на рукопись неоконченной поэмы.
Некоторые страницы чудесных книг Виктора Астафьева напоминают реестры сакральных имен, гностические толедоты, целые родословия растений. Если бы я был охотником, рыболовом или таким лесным человеком, каким был Виктор Астафьев, я бы рассказал много историй из жизни леса, но я, видно навсегда, сын города, слабо посвященный в тайны цветов и соцветий, и нет у меня в запасе волшебных историй, хотя к одному эпизоду своей биографии возвращаюсь снова и снова.
Светлым пасхальным утром я стоял на монастырском дворе. Было раннее утро, и в природе всё будто игриво затаилось и только и ждет, чтобы вдруг выбежать из укрытия и разлиться звонким смехом на всё утро. Мягкий утренний свет, необычная для города тишина и в этом безмолвии вдруг свежая нота – аромат новой свежести, неповторимый запах лопнувших почек. Деревья проснулись! Ведь они такие молчуны – деревья, цветы, низенькие кустики – они разговаривают ароматами, здесь они главные, тут им понятно всё, но нам, шумным и слишком главным, не интересны их язык и тихая неторопливая жизнь, которая открывается нам через прикосновение и запах.
«О, запах цветов, доходящий до крика!»
(М. Волошин).С детства мне нравилось обнимать деревья. Не знаю почему, но когда я вижу дерево, мне хочется прижаться к нему щекой, обнять его, погладить. Никогда не любил рвать цветы, и хотя я до сих пор не знаю, как же с ними быть, мне ближе всего и понятнее то легкое прикосновение к цветку или травинке, которое так изящно у кошек – пройти мимо цветка, слегка прикоснувшись мордочкой. Деревья и цветы – прекрасные и мудрые создания, лишенные зрения и слуха. Их глаза и уши – у нас, пастырей деревьев, пастухов цветов и растений. Мы – их дриады и наяды, это наше древнее и благородное служение, которое дает о себе знать, неожиданно просыпаясь в детях и просто хороших людях, искренне и бескорыстно восхищающихся чудом живого, многообразием и многоликостью этого прекрасного мира, сочиненного как раз нам под руку, впору нашим рукам и лицам.
Иногда мне кажется, что кошка сотворена такой «удобной» именно для человеческой руки, но и рука наша предназначена для ласки и заботы не только о людях, но и о кошках, о деревьях, о нашем славном мире, самом чудесном из сотворенных миров. Человеческие руки сделаны под деревья и кошек, деревья и кошки приходятся впору нашим рукам. И знаете что? Они ждут нашего прикосновения, нашего восхищенного взгляда, восторга и восклицания. Как дети, танцуя на утреннике, читая стихи, выступая на концерте, ждут ободряющего родительского взгляда, деревья, цветы и звери ожидают благоговейного и благословляющего касания взглядом и рукой.
«Почти все вещи ждут прикосновенья. За каждым поворотом нас маня, Когда-то неприметное мгновение Вдруг властно вскрикнет: вспомни про меня» (Р. М. Рильке).Утро Воскресения Христова, утро первой христианской Пасхи было пронизано светом. Последние главы Евангелий, сохранившие для нас эти утешительные свидетельства, так отрадно читать и перечитывать. Каждое евангельское событие имеет свои краски, свой особый фон и запоминающееся освещение. Христос, победитель смерти, гуляющий по утреннему саду. Веселый и уютный костер на песчаном берегу и хлеб с медом и печеная рыба для детей-учеников, и сами дети-апостолы – Петр бросается в воду, чтобы скорее увидеть Учителя, Фома трогает ранки, совсем как ребенок, зачарованный ранением или ссадиной. Горница, где таились ученики, путешественники в Эммаус и вечерняя трапеза с Воскресшим Богом – всё охвачено тихой радостью и мягким утренним светом, даже поздний ужин учеников, даже ночная ловля рыб.
Весна и Пасха – какое дивное и естественное сочетание! Оно будит в нас пастырей и заботливых старших братьев и хлопотливых сестренок, которых зовет земля, ждущая внимательных и чутких рук, любящих глаз, радетельного присмотра. Поля скучают о людях, деревья ждут детвору, а речной песок тоскует по детским ножкам, ведь он помнит наши следы, все розовые пяточки, которые когда-либо ступали по этому мягкому и родному животику, потому что он создан для детских ножек, потому и вода так хороша, и весело купаться – она «лепилась» под наше тело, у нее тоже есть заботливые руки, ждущие и нашей ответной заботы, и нашего братского благоговения. И ветер так хорошо дует в лицо, и солнце такое ласковое, и так хорошо кусается яблоко и растекается соком по детским мордочкам, по этим чудесным вечно липким пальчикам, и всё это – в откровении весны и пробудившейся жизни, оправданной, примиренной и освященной Пасхой, откровением Вечного Пастыря, явившегося не в царственном величии, а в облике смиренного пастушка, чуткого и заботливого, Пастыря людей и деревьев, вернувшего отцов детям, братьям сестер, деревья детям.
Воскресение Христово. 1896. Худ. Николай Кошелев
Зачем мы крестим детей?
Каждый батюшка знает, как сложно священнику выйти из храма после воскресной литургии. Множество лиц, встреч, вопросов, а с ними – слез, улыбок, объятий и благословений. Приходится идти «сквозь строй», но это – обычный и очень важный труд пастыря. Однажды, пройдя «сквозь строй», вырвавшись на улицу, я пережил настоящее потрясение от встречи с одним маленьким человеком. Из-за яблони мне навстречу выбежал пятилетний Алеша, сын нашего водителя, добрый и нежный мальчик. Он увидел меня и побежал, крича во все горло: «Отец!» Дети не стесняются восклицать и восхищаться. У них еще слишком много сил жить и нерастраченная способность удивляться, особенно если они живут в любви и безопасности. Конечно же, я – отец. Меня так все зовут – «отец Савва». Но когда я услышал это имя от малыша, бросившегося обниматься, у меня оборвалось сердце. Ведь я просто монах, и у меня не может быть детей, и только иноки знают, что это самая большая жертва, которую мы приносим. Но на какой-то миг я, кажется, пережил то сложное чувство ужаса и благоговения, которое испытывают настоящие родители, ведь появление ребенка – это величайшее чудо, и быть родителем того, кого еще никогда на свете не было, и быть к этому причастным – как не возликовать перед лицом Божиим, не возблагодарить Его за этот дар!
Это чувство благоговения перед новой жизнью доступно каждому человеку и верующему, и неверующему. Но человек – существо религиозное, а это значит, что в любом из нас лежит неустранимая потребность каждый по-настоящему глубокий человеческий опыт религиозно или ритуально оформить. Поэтому в любой культуре вы обязательно найдете обряды, связанные с рождением ребенка, бракосочетанием, инициацией, погребением. Там, где человеческий опыт «выплескивается» за границы этого мира, человек погружается в стихию символа и обряда. Мой дедушка родился в 1924 году в глухой сибирской деревне. Там даже до революции не было церкви, а в советское время тем более ребенка невозможно было покрестить. Вместо этого моего дедушку «октябрили»: новорожденного носили по деревне с красными флагами под пение пролетарских гимнов. Родился ребенок – это надо было как-то пережить, принять, избыть, отметить, означить. Люди не могут без религии, без культовой оформленности своего подлинно человеческого опыта. Конечно, это не тезис в защиту крещения маленьких детей. Но заставляет задуматься. Да, большая часть тех, кто приносит нам крестить малышей, люди нецерковные. Они крестят по привычке, по обычаю, потому что «так надо». Мы – люди церковные – знаем, зачем крестим. Вернее – думаем, что знаем. Мы прочли в «Законе Божием», в «Катехизисе» или «Догматическом богословии», в самом лучшем случае, – в Писании. Это очень хорошо. Читаем, изучаем, штудируем. Без такого богословского усилия нам, христианам, никак нельзя. Это род духовного упражнения. Но я на своем священническом веку довольно часто встречал людей, которые «кожей чувствовали», что им нужно, очень нужно покреститься. Как я могу отказать этим людям? То, что они чувствовали и переживали, было больше того, что они знали и постигали рационально.
Крещение Иисуса Христа. XIX в. Худ. Юлиус Шнорр фон Карольсфельд
Есть чудесный итальянский фильм «Маленький мир Дона Камилло». Главный герой – простой итальянский батюшка. Он всеми силами старается бороться с местным мэром-коммунистом, но когда тот приходит крестить своего малыша, Дон Камилло не отказывает ему. Жизнь сложнее, чем написано в книгах, и очень часто люди неверующие, даже настроенные антицерковно, все же где-то в глубине догадываются, что они дети Божии, и о своем настоящем Отце они могут вспомнить, только встретив утешающий и ободряющей взгляд священника.
Итак, почему же мы крестим детей? На самом начальном уровне нашего естественно-религиозного мироощущения нам необходима ритуально-символическая оформленность чуда рождения ребенка. На этом примитивном уровне человеку не важно, какой религии или идеологии он принадлежит. Однако я призываю даже к этому примитивному подходу отнестись с уважением и пониманием. Позволю себе напомнить, что христианину всегда следует исходить из презумпции доброты и усилия понимания. Даже в таком взгляде на религию нам следует учиться усматривать зерна добра, семена веры, которые могут неожиданно прорасти в большое цветущее дерево христианской веры.
Следующий уровень – страх – во-первых, за здоровье ребенка, во-вторых, и это уже почти церковный опыт – за его спасение. Мой дедушка-атеист категорически запрещал крестить мою маму, которая девочкой несколько раз переболела воспалением легких. Прабабушка, бессильно глядя на все это безобразие, похитила мою маленькую и больную маму, тайно отнесла ее в церковь и окрестила, «как положено». Мама исцелилась в этот же день. Совпадение? А разве в совпадениях отсутствует смысл? Прабабушка была простой женщиной. Она думала, что девочка болеет из-за того, что не крещена. Вообще, нам бывает очень сложно понять, что же на самом деле думают простые люди, какие у них мотивы, но уж что точно мы можем себе позволить, так это обуздание собственного богословского снобизма. Снова аскетическое усилие – попытаться и здесь усмотреть зерна добра, постараться понять, при этом ясно себе представляя, что на самом деле есть церковная норма.
Другой вид страха – а вдруг дитя помрет некрещеным, и – и все! – поминать нельзя, значит – ад! Но разве мы добрее Бога? Если во мне живет жалость даже к зверюшкам, доброта и любовь ко всему живому – это всё заёмные вещи. Я добр и жалостлив только добротой, жалостью и любовью Божией, и если доброта во мне волнуется и возмущается – это Сам Бог возвышает Свой голос в моей доброте, и неужели Творец детей отправляет некрещеных в ад? Глупости всё это. Но в этой мотивации крещения мы уже слышим отголосок церковного опыта и евангельского учения.
Крещение детей появляется тогда, когда жизнь христианской общины входит в спокойное русло. Перед нами уже третье или четвертое поколение христиан, живущих единой семьей – евхаристической общиной, и для такой общины совершенно естественно приобщать к мистической жизни в Теле Христовом своих детей. Противники крещения детей требуют подождать времени, когда дети начнут что-то понимать. Но ведь понимание – это чудо, мы не знаем, как мы понимаем, что в нас происходит, ясно только, что понять за другого – нельзя. Тайна понимания это еще и тайна личной встречи со Христом, и ребенок с Ним непременно встретится, но не тогда, когда мы это запланируем. Почему необходимо подождать, чтобы дети хоть что-то понимали? Разве не родителям решать, что лучше для ребенка? Свт. Григорий Богослов считает, что крестить лучше в три года, но ведь это самый вредный детский возраст, и детей у святителя своих не было, поэтому, может, и не мог наблюдать эти «маленькие чудовища». Святитель пишет, что в этом возрасте они что-то уже понимают. А понимают ли? И какая-то ложь есть во всем этом: если я, христианин, точно знаю и верю, что истина во Христе, чего мне ждать, пока ребенок что-то там начнет соображать, искать. Это вещи естественные – сомневаться и идти своим путем веры, но почему мне не следует сразу ставить его на этот путь? Ребенок должен сам выбрать? Но – кто научит его выбирать, если не родители? Следует уважать свободу ребенка? А кто научит его быть свободным? Если родители – христиане, они, конечно же, будут учить его делать выбор по-христиански, руководствуясь Евангелием, и это, на самом деле, – насилие над ребенком. Такое же насилие, как навязывать ему наш родной язык, такое же принуждение, как давать ему образование, прививать правила поведения, нормы приличия, уважения к старшим, ответственность за родителей и Родину.
Откуда вообще появилась эта проблема – крестить или не крестить детей? Говорят, у нее протестантские корни. Может быть. Могу только предположить, что протестантские корни у самого процесса эмансипации детей от родителей, который мы сейчас наблюдаем. Незаметно произошел некий культурный переворот: мы начали мыслить детей отдельно от родителей. Этого взгляда не знала традиционная культура. Посмотрите на икону Божией Матери. Нас, православных, часто укоряют, что иконы Христа в наших домах найти нельзя – вокруг только образы Богоматери. Но для наших предков икона Божией Матери это и есть икона Христа. Древние христиане – абсолютно нормальные люди – не могли мыслить ребенка в отрыве от его родителей. Если мы изображаем Младенца Христа, мы не можем обойтись без фигуры Его Матери.
Ребенка невозможно мыслить без его родителя, ребенок без мамы и отца – абстракция. Как только мы помыслили ребенка, на мысленном горизонте должен проявиться отец или мать, иначе перед нами не ребенок. Дети непременно должны отбрасывать «родительскую тень». Как учит нас Голливуд, только вампиры не отбрасывают тени, и если вы мыслите ребенка без «родительской тени», – у вас проблемы со зрением. Писатели так любят героев-сирот именно потому, что с ними легче работать: они не тянут за собой шлейф родителей. Оливер Твист очень удобный персонаж, и чтобы как следует ребенка раскрыть и рассмотреть, следует убрать родителей.
Донская икона Пресвятой Богородицы. 1382–1395. Худ. Феофан Грек
Но в таком случае и ребенок исчезает, остается симпатичный и очень несчастный человечек, вызывающий у всех нормальных людей сочувствие именно своей органической неполнотой. Мне даже кажется, что такое распространение, простите, педофилии как-то связано с этой культурной трансформацией естественно-родового сознания – за ребенком не видят его родителей, он один.
«Нехорошо человеку быть одному» – это очень глубокая истина, относительно же детей она требует большего усиления: ребенок вообще не может быть один, он долго рождается, долго появляется на свет, минимум двенадцать лет он «выходит из утробы». Связь между мамочкой и ребенком более органическая, чем между мужем и женой, и мужчины не напрасно чувствуют себя оставленными и брошенными после рождения малыша. Дитя не просто продолжение родителей и носитель родовых свойств. До определенного возраста он их органическая часть. Было бы глупо говорить о моей левой части, совершенно игнорируя правую. А потому – крестить или не крестить – это решать родителям. Если я родил ребенка, содержу его и воспитываю, я хочу очень простых и корыстных вещей: ребенок должен вырасти человеком, как я это понимаю, и это важно для меня, потому что с каждым годом я – старше и слабее, а он – сильнее, ему досматривать мою старость, ему закрывать мои глаза, а мне не все равно, кому доверить свою ослабевшую жизнь. Это очень понятные мысли, и я намеренно не хочу пускаться в обстоятельный богословский разговор – очень много на эту тему написано, – но для христианина крещение ребенка это жест благодарности Богу за доверие принять и воспитать этого нового человека. И пусть перед священником стоит совершенно нецерковный человек, неверующий родитель, мы все равно не должны отказывать этим Божиим детям пусть так неуклюже, неумело, но отблагодарить Детоподателя.
Бегство от Спасителя
Принято считать, что верующий человек находится в более выгодном положении, чем неверующий: вера помогает ему выстоять, дает надежду и силы в тяжелых жизненных обстоятельствах, верующему проще и комфортнее – он знает все ответы, его не мучают сомнения, он принимает решения без колебаний. Вера – бодрит. Замолаживает. Если вы смотрите на верующих под таким углом зрения, вам должна быть близка точка зрения покойного Владимира Ильича, видевшего в религии род духовной сивухи, в которой рабы капитала топят свою нищету и бесправие. И в этом есть своя правда: всегда был некоторый процент людей, сбегающих в религию от проблем, удирающих от мира. Но таковых единицы. Говорю, как человек, наблюдающий изнутри. Спасаться от мира – в этом есть своя корысть, свой интерес. Но легче ли и проще ли – быть верующим?
Если подходить к вере с меркой пользы и корыстью, то будем честны, – верующий гораздо больше потеряет, чем приобретет. Большинство способов устроиться в этой жизни нам, верующим, недоступны. Нам просто совестно этим пользоваться. И не только потому, что Писание или Церковь запрещают. Просто – не можем по-другому. Не в состоянии переступить через себя, даже если очень надо. И проходят мимо нас многие удовольствия этого мира, отрадные наслаждения, карьерные решения, доступные ходы. Верующим быть невыгодно. Но пытливый совопросник возразит: но ведь есть выгода духовная, мы лишаем себя здесь каких-то временных радостей, избегаем страстей и неправды, но там, в Царстве Небесном, нам воздастся сторицею – а что это, если не выгодное вложение своей жизни? Однако напомним себе: библейские обетования изложены языком образов, метафор. Категории выгоды и пользы в описании Царства Небесного не работают, да и надо быть честным: верующие мы не потому что хотим выгодно себя вложить в какой-то предельно долгосрочный проект. У нас просто нет выбора.
Господь назвал Себя Истиной (Ин. 14:6), и верующий человек отличается от неверующего как раз тем, что Истина настигла его, и он живет в присутствии Истины, ходит перед Богом, и это так, даже если я тщательно избегаю праведной жизни, бегу от Евангелия, спасаюсь от Спасителя. Призвание не есть вопрос выбора. Потому что Истина – это то, что есть на самом деле. То, что ЕСТЬ. В опыте Истины есть неуловимый момент принуждения. Пребывать в Истине значит выйти из сферы свободы выбора. Можно выбрать религию, но не веру. Пребывая в Истине, ты знаешь, как ЕСТЬ на самом деле. Может быть, поэтому один из русских философов указывал на неожиданную этимологию слова «истина» от «естина», – то есть то, что есть на самом деле, что подлинно, что есть настоящее, что предельно реально, что настолько ЕСТЬ, что с этим никак не поспоришь. Поэтому быть христианином – это очень больно. Это трагично. Ты знаешь не просто то, что Бог есть, ты знаешь, Кто Он, как смотрит на тебя, чего ждет от тебя, что делает для тебя. Нет – не знаешь, а переживаешь Его Подлинно Живым и Сущим: Он Есть. И в этой простой фразе – весь опыт веры.
Явление Христа народу. Фрагмент. 1837–1857. Худ. Александр Иванов
Но еще ты знаешь – опытно, практически, всей кожей твоей, всем сердцем, – как болен мир и человек, сколько «тьмы беспросветной в груди человека» – у тебя в груди – и как тяжко дается добро, какого труда это все стоит и как трудно быть человеком. Как трудно и больно быть. Быть – больно. И самое тяжелое: от этого никуда не скроешься. От Бога никуда не скроешься. И не подумайте, что это мысли какого-то религиозного инвалида. Этот опыт был близок даже царю Давиду. Даже ему приходило на сердце желание сбежать от Бога, надежда спастись от Творца, скрыться от Вседержителя, и он остро переживал конфликт истины и свободы: «Куда пойду от Духа Твоего и от лица Твоего куда убегу? Взойду на небо – Ты там; сойду ли в преисподнюю – и там Ты. Возьму ли крылья зари и переселюсь на край моря: и там рука Твоя поведет меня, и удержит меня десница твоя. Скажу ли: “Может быть, тьма скроет меня, и свет вокруг меня сделается ночью”. Но и тьма не затмит от Тебя, и ночь светла, как день; как тьма, так и свет» (Пс. 138:7–12).
Хочешь бежать от Бога? Он Сам соберет тебя в дорогу, ты будешь выбираться из ограды церковной на Его плечах, и по каким бы ущельям ни скитался, в каких бы пропастях ни прятался – Он все равно будет рядом, и руки Его, заботливые и любящие, всегда поддержат тебя и согреют, даже если ты будешь бороться с этим теплом и оттолкнешь эту руку. Невозможно перестать быть верующим. Это никак «не выключается». Бог есть и с Ним – правда, с Ним всё правильное, естественное, настоящее и значительное. Быть с Ним – «естественное место» человека, и мы стремимся к Нему, жаждем любить Его, но тьма внутри всегда сопротивляется живому, не хочет жизни, боится сложного, прячется от Бога, пусть даже и в преисподней или «на краю моря».
Христос Вседержитель. Эскиз. 1885–1896. Худ. Виктор Васнецов
Было бы легче, если бы Бога не было. Но Он есть. Слишком есть. И ничего с этим поделать нельзя. Его нельзя попросить не быть, это единственное, что Ему не по силам. А еще тяжелее то, что есть Христос. Его жизнь, Его учение, самое главное – Он Сам. Слишком близко Он подошел к каждому из нас, и мы никуда не можем спрятаться от Него, его жизнь не просто пронизывает нашу, но наша жизнь и есть Он. Мы потому и живы, что дышим Им, живем Его жизнью, любим Его любовью, радуемся Его радостью. Потому так странно звучит вопрос: чего Церковь хочет от нас? Мы – Тело Христово. Мы и есть Церковь. Чего я как часть Христова Тела хочу от себя? Просто быть. Быть по-настоящему. Быть таким и таким образом, как меня задумал и создал Бог. А это очень непросто. Это трудно, как всё подлинно прекрасное. Проще быть без Бога. То есть вовсе не быть. Очарованные томительной и мнимой простотой небытия, мы хотим скрыться от Бога, запретить Ему быть или хотя бы не знать о Нем ничего: есть Он, нету Его – ничего не хочу об этом знать, и не напоминайте мне – ни словами, ни иконами, ни крестами, ни священниками. Верующие – пугают. Тревожат. Это беспокойный и беспокоящий народ. Без них проще. Без веры проще, проще – без верующих. И куда проще без их Бога. И мы, верующие, временами завидуем неверующим или просто людям религиозным. Им проще. Понятнее. Они не встретили Его – Лишающего покоя, отдыха и сна. Подлинного Утешителя. Настоящего Отца. Бескорыстного Наставника, который искал «не нашего, а нас» (2 Кор. 12:14), и нашел, и, как пугливую овцу-потеряшку, положил на плечи Свои, «посадил Себе на шею», спас от себя самих.
Апельсиновые святые
Печальная дама в сиреневом выплыла из ноябрьского тумана:
– Батюшка, скажите что-нибудь хорошее. Такая тоска…
– А-пель-син.
– Издеваетесь? Да?
– Отчего же? Когда мне грустно, знаете, что я делаю? Просто кладу на стол апельсин – у каждого должно быть под рукой маленькое солнце. Где-то хожу и что-то делаю – и бывает, что нет ни сил, ни радости, ни жизни – вязкий бесцветный сон, – а дома на столе лежит круглая улыбка из летнего золота – разве это не утешительное слово – а-пель-син, – разве вы можете удержать радость, глядя на этот бескорыстный вызов тоске, на это торжество жизни?
…И все слоны, киты, и жирафы, и отважные тигрята согласно и одобрительно закивали:
– Ну конечно – апельсин! Разве может быть иначе!
– Я бы их ел и ел, – мечтательно протянул маленький совёныш, дожевывая шоколадку.
Скажите, пожалуйста! Как тут оказались совята, откуда взялись слоны с флегматичными жирафами? Совершенно неуместные реплики и неавторитетные персонажи! А кто авторитет? Святые люди, конечно. Старцы. Постники. Собор угодников Божиих. Уж никак не совята. Да и мало ли что придет сове на ум, мало ли что угнездится в ее глазастой голове. Что есть сова в своей последней сути? Пернатый вариант кошки. Стог перьев с вечно удивленными глазами. Озадаченный стог. Мы, христиане, привыкли «жительствовать по совету», а не по совятам, и совет этот просить у святых и старцев, а не у стога с душой кота. Совят – убрать! Вычеркнуть! Обезвредить! Но, друзья мои, даже святые отсылают нас к апельсинам. Указуют на них с определенностью, не терпящей возражений. Не верите. Не доверяете. Посмотрим? Именно – посмотрим.
Вот. Передо мной прекрасное издание «Роскошного часослова герцога Беррийского». Дивное творение живописцев XV века братьев Лимбург. Какое чувство цвета, какие славные и наивные сюжеты, мирные пейзажи с золотыми драконами, герцог в меховой шапке, крестьяне у очага. Пятисотлетний леопард лижет лапу с сосредоточенным наслажденьем. Дамы в высоких уборах, «в шумных платьях муаровых». Псовая охота. Веселые крокодилы кусают устало страдающих грешников. А вот и собор всех святых – моя любимая картина! Братья-изографы, видно, долго ломали голову над композицией. Ведь как же – Христос и Богородица должны быть в центре, не так ли? – Правильно. Они глядят на нас, окруженные сонмом святых, преподобных и мучеников? – Безусловно. В таком случае святые, а их много, не могут стоять спиной к Господу? – Логично. Значит, они будут изображены спиной к зрителю? – Несомненно. А вы видали когда-нибудь святого со спины? Заходили к нему сзади, шли в обход, заглядывали сбоку? Святые всегда к нам лицом, и – нимб над головой, круглый и сияющий. И вовсе не трудно их изобразить лицом не к нам, но что делать с нимбами? Это священное сияние целиком должно скрыть голову. И что же сделали братья Лимбург? О, эти гениальные художники знали свое дело. Получилась картина, которую я называю «Апельсиновые святые». Круглые золотые нимбы полностью скрывают головы святых, предстоящих Господу, и Христос с Пречистой Девой кротко восседают на престоле, окруженном настоящими золотыми апельсинами. Каждый святой – как маленькое золотое солнышко, священный и утешительный апельсин в разрезе. Конечно, в этом есть свое юродство, но еще в моей «недалекой» монашеской юности мне врезались в память и сердце слова одного многострадального старца: «Будь ближнему солнышком». В этом простом наставлении – мудрость человека с большим сердцем и печальными глазами. Это не от прихотливой романтики, не от книжных добродетелей, от великой любви к людям, снисходительности и сострадания родились эти слова. Такое мог сказать только человек, научившийся воистину со-болезновать людям, через себя и свое живое и участливое сердце пропускать чужую боль – нет, не бывает для подлинных учеников Христа чужой боли и чужой радости! «Утешайте, утешайте народ мой»! Это пророк Исаия так учил. А если я принадлежу народу, то сам себя я должен уметь утешить. Поэтому – купите апельсин!
Великолепный часослов герцога Беррийского. XV в. Худ. братья Лимбург
Счастливые постов не наблюдают
Если Церковь сравнить с университетом, то Великий пост – это время сессии. А сессия – пора тревог, неимоверного напряжения и беспокойства, которых не чужды и самые лучшие ученики. Поскольку лень – это признак здоровья, по-настоящему здоровый студент не станет надрываться в учебное время, и там, где можно сбежать, прогулять, скрыться, он непременно воспользуется такой возможностью. Как говорил один мой успешный приятель: «Не откладывай на сегодня то, что можно сделать завтра». Но сессия – это святое. Тут нужно собраться, выложиться, показать результат. Однако здоровый студент не всегда хороший студент. Талант и призвание обнаруживает постоянство. Для усердного и трудолюбивого студента сессии не существует. Для внимательного христианина Великим постом не бывает потрясений. Вот это открытие! Всем плохо, но есть такие, кто продолжает жизни радоваться? Счастливые постов не наблюдают? Соблюдают, но не наблюдают! Если в период учебного времени ты равномерно и без надрыва трудился, то и сессия тебе покажется чем-то рядовым и естественным.
Викентий Викентьевич Вересаев, к сожалению, мало известен современному читателю. Но и читатели постарше помнят, главным образом, его «Записки врача», работы о Пушкине и Гоголе. А еще у него есть замечательные «Записи для себя». В этой книге есть свидетельство наблюдения за своим духовно-телесным состоянием. В 1921 году Вересаев переехал из Крыма в Москву. Время было голодное. Питались впроголодь. Мяса почти совсем не было. Временами добывали хлеб, крупы, изредка удавалось найти молоко. Но эта вынужденная диета подействовала на писателя неожиданным образом: «Никогда мне не писалось так легко, как в это время. Сядешь к столу – и мысль свободно и легко изливается на бумагу. За этот год я написал столько, сколько в обычном состоянии мог бы написать в года три-четыре»[1]. Когда же Вересаев стал получать усиленный паек и у него на столе завелось мясо, работоспособность резко упала, настроение испортилось. Но к середине месяца мясной паек полностью уничтожался, и к писателю снова возвращалось хорошее настроение и вдохновение труда. «Мясное» настроение приносило тяжесть в теле и голове, растительная пища освежала мысль, делала легким тело. Как говорил известный персонаж: «В теле такая приятная гибкость образовалась…»
Вересаев был дипломированным врачом, и привычка к наблюдательности естественна для людей его профессии. Однако знаю немало народу, который впадает в тоску и суицидальные порывы, едва услышав упоминание о растительной пище. Эти люди никак не могут обходиться без мяса. И голова, и тело отказываются работать, подчиняться, реагировать, если отнять у них привычную мясную пищу. Их дурное настроение можно назвать скорее «травяным», нежели «мясным», а я вовсе не проповедник вегетарианства, хотя имею к этому склонность – и к проповеди, и к растительной пище. Дело в другом. Есть некий универсальный уровень поста, необходимый не только для верующего, но и для всякого здравомыслящего человека.
Один покойный римский император настаивал на том, что к тридцати годам каждый взрослый человек просто обязан «познакомиться» со своим телом, изучить его свойства и повадки, понять, что для него яд, а что приносит пользу. Порой мне кажется, что постный подвиг так сложен для современного христианина еще и потому, что мы не учитываем этот самоочевидный и даже общечеловеческий уровень постного усилия, которое распространяется не только на пищу, но касается, например, режима дня, манеры отдыхать, общаться, получать информацию, трудиться, спать, брать на себя физическую нагрузку. Мы должны и даже обязаны знать, что полезно, а что вредно для нашего тела и для души, и, испытав разные стили жизни, найти свой – единственный и неповторимый. Ведь то, что полезно для одного человека, может быть опасно для другого, и эту работу «знакомства с собой» за нас никто не сделает. Я, например, знаю слишком хорошо, как на меня действует жирная пища или ненавистные болгарские перцы, от которых мне плохо, у меня всегда болит голова даже от рюмочки коньяку. Не ем. Не пью. Не употребляю. Мне слишком хорошо известно, что такое бессонница и что в моем случае она возникает от несоблюдения режима дня и труда. Вывод: хочешь нормально отдыхать, не засиживайся допоздна, делай свою работу вовремя, не смотри на ночь «волнительные» передачи, не читай тревожных новостей. Мы должны за собой постоянно наблюдать: сколько времени я трачу на пустую болтовню, какое количество сна идет мне на пользу, что я могу кушать, сколько и какого качества, и что вредит моему самочувствию и мешает работе. Это и есть самоочевидный и универсальный уровень поста, который должен соблюдать каждый и всегда, всю жизнь. Именно поэтому для здравомыслящего человека пост никогда не начинается. Он просто никогда не заканчивается.
Однако мне возразят: пост универсален и навсегда, а как же предписания церковные, регламентирующие употребление пищи в разное время года? Всё верно. Мы – дети церковные и должны соблюдать правила и каноны. Однако они не абсолютны. То, что мы читаем в календаре в период Великого поста – рекомендации и ориентиры, маяки, настраивающие нас на правильное отношение к тому или иному дню церковного года. Но сами эти предписания – «пища без масла», «сухоядение» – исторически являются правилами монастырской трапезы, именно монастырской. Важно заметить, что эти правила не являются абсолютными, даже для монашества, поскольку в наш календарь попали рекомендации устава одного из тысяч византийских монастырей, каждый из которых имел свой особый устав. А потому «календарные» правила нуждаются в разъяснении на общецерковном уровне, и кое-что для этого уже делается.
Троица Ветхозаветная. XVII в. Икона, Минск
Как бы там ни было, на каком бы уровне ни находилась наша духовная жизнь, постное здравомыслие есть основа, без которой не только невозможно, но и вредно поститься. Описанный у Вересаева уровень универсального поста является светской транскрипцией того, что святые отцы называли «золотой добродетелью» или рассуждением. О своих духовных упражнениях следует размышлять, за поведением своего тела и души следует внимательнейшим образом наблюдать, исправляться, делать выводы, спрашивать советов, а порой и спорить, но красиво и правильно, как это делают все рассудительные и трезвенные христиане.
Подушка для святого
Святой Григорий Чудотворец смотрит с иконы пронзительно-умными глазами. У него седая голова, по-восточному смуглое лицо и изящная осанка. Он не просто на иконе, он и сам – икона, идеал и образец служения епископа. Когда святой Григорий прибыл в свой город, там было всего лишь 17 христиан, а в день кончины святителя, отходившего ко Господу после многолетних просветительских трудов, в его городе осталось только 17 язычников. Святитель был кротким и милосердным пастырем с добрым, отзывчивым сердцем. Он был святым, а истинно святые встречаются нечасто.
Как-то раз Григорий направлялся в Неокесарию, и ночь застала его на пути. Он зашел в храм Аполлона, известного в округе своей прорицающей статуей, и, помолясь, уснул. Пробудившись вместе с солнцем, святой оправился в путь. Ничего примечательного. Какой-то бытовой эпизод. Даже не приключение. Но это еще не всё. Утром в храм пришел жрец, служивший при пророчествующей статуе. Принялся вопрошать бога, задавая вопросы просителей и паломников. А бог не отвечает. Онемело изваяние. Пробовал служитель менять диалекты, приносить разные жертвы, творить особые ритуалы. Молчит. Не внемлет. Замерло в мраморной немоте. Вышел служитель во двор, растерянно оглянулся и тут, наконец, услыхал такой знакомый за годы службы голос:
Святой Григорий Чудотворец, епископ Неокесарийский. XIV в. Фреска в монастыре Дечаны
– Ночью здесь отдыхал Григорий-христианин. Он выгнал меня из моего храма.
Жрец сразу бросился за Григорием в погоню. Догнал. Объяснился: люди ждут, все переживают, статуя молчит, такого никогда не было, народ расстроен, надо помочь людям и всё наладить обратно. Григорий проникся, взял кусок пергамента и написал: «Григорий – бесу: можешь вернуться». Жрец обрадовался, благодарит, бежит обратно, а у самого мысль: что же это за бог такой, что какой-то христианский священник его из собственного храма выгнал, да еще и не намеренно? Говорят, этот жрец потом принял христианство и не отлучался от святого епископа.
Святой Григорий освятил языческий храм своим присутствием, изгнал из него нечистого духа. Чем изгнал? Молитвой? Но ведь он молился не о том, чтобы прогнать злобного духа, и не просил Бога освятить это место. Мне кажется, что чудотворец освятил этот храм не столько молитвой, сколько самим своим присутствием. Он отдыхал в этом месте, молился, может быть, поужинал скудной трапезой путешественника, а потом размышлял, засыпая на своем скромном одре. И все эти простые человеческие действия освящали, очищали и благословляли это нехристианское святилище. Если хотите, святой очистил этот храм своим сном и трапезой. Ведь святые и в самой своей святости остаются людьми и, как люди, нуждаются в отдыхе, пище и других утешениях. У святых есть подушки. Они умываются, а значит, трудятся, потеют, а оттого, как апостол Павел, вяжут на голову платки, они мерзнут, и носят одежду, и отдают ее в починку, святые вкушают пищу и, наверное, у них есть любимые блюда, порой они хворают, и многие из них терпеливо переносили жестокие недуги. Тягостной и гнетущей была болезнь преподобного Симеона Нового Богослова, многие годы хворал преподобный Амвросий Оптинский. И в своей болезни святые подвижники нуждаются в помощи и поддержке простых людей, верных сотрудников, молчаливых и кротких мироносиц. Святые нуждаются в нашей помощи и заботе. Спасителю служили смиренные труженицы, от которых остались только имена. Святой Иосиф Аримафейский и праведный Никодим, люди состоятельные, помогали Христу и Его ученикам при жизни и не оставили Своего Учителя и по смерти. Теща Петра прислуживала Господу, навещавшему дом рыбака. Самым значительным днем в жизни Закхея-мытаря был день, когда он принимал в своем доме Христа, и Закхей мог «успокоить» странствующего Учителя, своими руками омыть Его стопы, утешить Его трапезой и самым лучшим вином. Эти люди с чуткими сердцами не могли не служить святыне. И Господь, и святые Его благословляют таких тружеников.
И вот со временем появился обряд освящения жилища. Первоначально батюшек просто приглашали обходить дома своих прихожан в праздничные дни, и этот обычай до сих пор сохранился, например, в Западной Белоруссии. И сегодня священников зовут благословить дом или квартиру. Но следует помнить, что само освящение есть не просто обряд или узаконенный ритуал. По самой своей сути освящение дома есть таинство гостеприимства. Дом освящается не просто правильно прочитанными священными текстами, но и радушием хозяев, принимающих священных гостей. Мы приглашаем к себе рабов Божиих, служителей Христа, и Господь благословляет наш дом за это усердие. Да, скажут, что священник не апостол, не святой, не чудотворец. А с чего же вы взяли, что батюшка не святой? Он – раб Божий, который стоит у Престола, его руки и уста служат великому таинству Евхаристии, и каким бы духовно обгорелым ни был священник, печать его благородного служения всегда на нем. Это большая честь – принимать в своем доме священника. Это Божие благословение, простирающееся на дом и на его обитателей. Не просто святая вода или чтение молитв освящают жилище, но и само присутствие служителя алтаря. Поэтому так важны в этом таинстве не только ритуальные моменты – свечи, масло, святая вода, – но и наш маленький труд «утешения» – предложенная трапеза, даже чаепитие и скромные пирожки – это необходимое и, если угодно, тайносовершительное действие обряда освящения. У каждого человека есть от Бога данный дар благословлять этот мир – людей, дома, деревья, животных, но служение священника – служение благословения по преимуществу. И люди ждут этого благословения, очищения и освящения, потому что мир безблагодатный и порочный задыхается от растления и зла. Зло утомительно. Зло старит людей и вещи. Дома ветшают от греха, дети глядят стариками, цветы и звери устало увядают от «парения похоти», от дыхания порока.
Тайная вечеря. 1654. Худ. Филипп де Шампань
У Рея Брэдбери есть рассказ, в котором дом, уставший от греховной скверны его обитателей, просто выгоняет своих владельцев. Так с нами поступают и наши дома, в которых не хватает воздуха и света, где всё пропитано распрей, проклятиями и сквернословием. Против нас восстает наша земля, у которой нет никаких сил носить порочное человечество, и она так часто бунтует, пытаясь защититься от тех, кто призван ее возделывать и хранить, от которых она вынуждена спасаться, стараясь избавиться от безумной власти царя-самоубийцы. Вот почему христиане должны освящать всё вокруг себя, и, действительно, мы так и поступаем и освящаем наш мир не только и не столько обрядами, но и живя свято, принимая святых людей под свой кров, благословляя всё подлинно человеческое, утешая своих пастырей в таинстве гостеприимства, спасая свой род и семью стаканом воды, поданным жаждущему, обедом, купленным нищему, добрым словом, и улыбкой, и молитвенным вздохом, евангельским глаголом и благословением, с честью неся подвиг благодарности и благословения. И когда вы пригласите в дом батюшку, не забудьте об очень простых, важных и священных вещах: пирогах, варенье, а может, и «свято-рыбице», и в каждом доме где-то всегда должна храниться про запас подушка для святого.
Женщина и власть
Ялюблю Вергилия. И как его не любить? Конечно, это не Гомер с его буйной свежестью первобытных героев. Вергилий изящен, порой подражателен, умерен до искусственности, но – прекрасен, и герои его – захватывают и пленяют. Среди пестрого сонма богатырей «Энеиды» особняком стоит принцесса Камилла, предводительница вольсков, дева-воин. Конечно, есть у Вергилия и другие дамы, одна Дидона чего стоит, но Камилла – особенная.
«Бранный был ведом ей труд и с ветрами бег вперегонки, В поле летела она по верхушкам злаков высоких, Не приминая ногой стеблей и ломких колосьев, Мчалась и по морю, путь по волнам пролагая проворно, Не успевая стопы омочить в соленой пучине. Смотрит ей вслед молодежь, поля и кровли усеяв, Издали матери ей дивятся в немом изумленье; Глаз не в силах толпа отвести от нее, лишь завидит Пурпур почетный, что ей окутал стройные плечи, Золото пряжки в кудрях, ликийский колчан за спиною, Острый пастушеский дрот, из прочного сделанный мирта» (Энеида, VII, 807–817).Образ Камиллы завораживает. В младенческом возрасте она была посвящена богине Диане и хранила девство, занимаясь только ратным делом, а это значит, что Камилла была профессиональным убийцей.
«В землях тирренских она могла бы невесткой желанной Многим стать матерям, но, одной предавшись Диане, Знает Камилла любовь лишь к оружью и к девственной жизни, Свято блюдя чистоту» (Энеида, XI, 581–584).Хранение девства во многих древних культурах было особым знаком. Его связывали с магией силы, прежде всего. И нам конечно же вспоминается другая дева-воительница – Брунгильда – героиня скандинавского эпоса. Она обладала нечеловеческой силой, которая сразу исчезла, как только принцесса вышла замуж и утратила девство. Магическая сила иссякла. Но только ли магия силы может быть усмотрена в образе девы-воительницы? Нет ли здесь и другой, очень нам понятной интуиции священного благоговения перед святостью материнства, почтения к особому сакральному служению женщины как матери и супруги, чья святость выявляется только в созидании, но никак не в разрушении, чей образ никогда не может быть причастен злу. А потому и воительницей не может быть мать или жена. Только девство – сознательное самоубийство себя как женщины – может примириться с работой убийцы. Здесь следует сделать оговорку относительно хранения девства монахинями. Их путь – путь созидания, а не разрушения, путь приумножения любви и доброты в девственном служении Богу. Но девство Камиллы было иным. Она была девой-воином, то есть убийцей, и в сознании людей древности эти вещи несовместны – убийство и рождение, зло и созидание рода и семьи, поэтому, если женщина – воин, значит она ни в коем случае – не мать и не жена.
Вот описание рядового эпизода военных занятий Камиллы, один из моментов ее «трудовых будней»:
«Мужа, что гнался за ней, догнала и, мольбам не внимая, Дважды удар нанесла секирой тяжкой по шлему, Медь и кость разрубив, так что мозг полился из раны» (Энеида, XI, 696–698).Прекрасная дева-воительница топором раскроила череп молодому воину, забрызгав землю его кровью и мозгом. Убит чей-то сын, брат, муж, отец. Пресёкся род. Умерщвлена целая цепь поколений. Война – это зло. Даже священная война – зло. Вы можете сражаться за родную землю, защищая свои дома, жен и детей, заступаясь за родные могилы и святыни народные. Но служа этим высоким целям, вы обязаны убивать. Без этого никак нельзя. Без этого не бывает войны. И если война священная, освободительная, отечественная, обязанность каждого мужчины взять в руки оружие и сражаться. Но от этого зло не становится добром, а война – это зло, потому что на войне убивают, и это убийство может быть меньшим злом, но от этого злом оно быть не перестанет. Мужчины берут в руки оружие, чтобы это оружие не брали в руки женщины. Женщина и убийство – сочетание невозможное и дикое. У женщины свое особое служение в этом мире. Женщина священна, потому что у нее от Бога есть дар созидания. Первую женщину звали Ева, что значит «жизнь». Женщина несет миру жизнь, лечит его раны, заражает добротой и любовью. Поэтому нужно делать всё, чтобы ее никогда не касалось зло, чтобы она была спрятана от ужаса убийств и насилия.
Женщина-рыцарь. 1909. Худ. Вардгес Суренянц
У гениального Толкина во «Властелине колец» нарисована настоящая икона женщины, ее идеальный образ. Я говорю об онтицах, супругах пастухов деревьев, хранителей леса. В отличие от своих мужей-онтов, онтицы посвятили себя разведению садов, они украшали землю, стараясь превратить ее в один большой и цветущий сад торжества жизни. Но пришла война. Сады запылали огнем. Онтицы ушли. А онты уже много столетий кличут своих подруг, поют свои грустные песни, и мне кажется, что тихая и печальная песня онтов и онтиц, сочиненная Толкиным, это один из самых красивых и целомудренных опытов любовной лирики в европейской литературе.
Мужчины должны оберегать женщин от зла. Власть – это всегда зло. Руководитель никогда не может быть чистым и добрым. Чаще всего ему приходится делать выбор не между добром и злом, а между меньшим злом и большим. Меньшее зло все равно зло, даже если речь идет о вынужденном увольнении сотрудника, сокращении зарплат, выговоре и прочее. То, что на протяжении долгих веков женщин не допускали к власти, было не проявлением шовинизма, а неосознанной, интуитивной защитой женщин от зла. Служение женщины – в созидании, рождении нового, украшении и утешении этого мира. Власть – дело мужское, потому что «грязное».
Но времена изменились. Женщины возглавляют институты, заседают в парламенте, руководят государством. Хорошо это или плохо? Мне кажется это противоестественным, ненормальным. Такая ситуация стала возможна в мире, где мужчины отказались защищать своих жен, сестер и матерей.
Великая Маргарет Тэтчер. «Железная леди». В 1982 году как руководитель государства она приняла решение о силовом, то есть военном решении конфликта на Фолклендских островах. Эта маленькая война, в конце концов, пошла Британии на пользу. Но решение убивать приняла женщина. Мать. Супруга. Война с Аргентиной унесла жизни почти тысячи человек: погибло 258 англичан и 649 аргентинцев. В смерти всех этих людей повинна мать двоих очаровательных детей, верная супруга, почтительная дочь – Маргарет Тэтчер, баронесса. Подчеркну: дело вовсе не в политике, не в том, кто прав, кто виноват, чьи интересы важнее. Власть невозможна без причинения зла, разрушения, обиды, а порой и пролития крови. Женщина убивает в себе женщину, если каким-либо образом причаствует злу, предает вверенное ей Богом служение созидания. Знаменитая королева Елизавета, правившая Британией в XVI веке, тоже была причастна войнам, казням и убийствам. Но, по крайней мере, она была последовательной и, подобно Камилле, так и не вступила в брак. Невозможно созидать одной рукой и разрушать другой. Нельзя, погрузившись по ноздри во власть, остаться чистым. Никто не вправе запрещать женщинам идти во власть, но пусть им подскажет правильный выбор тот залог доброты и силы созидания, что вверен им Самим Богом.
Епископы и левиафаны
В «Луге духовном» есть любопытная повесть об одном несчастном иноке, который прожил жизнь в беспечности и нерадении. Сколько ни умолял его старец исправиться, настроиться на правильный иноческий лад, никак не мог убедить брата. И вот это злосчастный инок скончался, и старец, всем сердцем любивший брата, стал молить Господа показать ему, где обретается душа его ученика. И увидел старец огромную огненную реку, а в ней – множество осужденных на муку грешников, и душа усопшего брата стоит в огне по шею. Старец обратился к брату со словами сочувствия, а усопший ему ответил: «Благодарю Бога, отец мой, что хотя моя голова свободна от мучений. По молитвам твоим я стою над головою епископа».
Такова повесть из 44-й главы «Луга духовного», и это вовсе не антиклерикальный памфлет или злобная сатира. «Луг духовный» – книга, освященная самым высоким авторитетом. Отрывки из «Луга» зачитывались на Седьмом вселенском соборе. С большим уважением к этому собранию свидетельств о жизни святых относился прп. Иоанн Дамаскин. Святые отцы не усмотрели в повести о захлебнувшемся в адском огне епископе антицерковную пропаганду. Они прекрасно понимали, что, при всей высоте и достоинстве епископского служения, человек остается человеком, существом свободным, а значит, и способным и к святости, и к порабощению страстями. Церковная история сохранила множество сообщений не только о сребролюбивых епископах, но и епископах-колдунах, тайных язычниках, предателях веры, изменниках Родины. И ничего в этом нет чрезвычайного или вызывающего, и если христианская древность знала епископов-идолопоклонников, ничего удивительного, если мы их вдруг обнаружим рядом с нами, наших современников, наших пастырей, которые где-то не устояли, как-то поскользнулись. Люди есть люди, и каждый достоин жалости и снисхождения. Даже епископ.
Эти очевидные вещи вдруг вспомнились в связи с фильмом Андрея Звягинцева «Левиафан». Один из персонажей картины – митрополит, который благословляет местного мэра-бармалея на всяческие безобразия, по поводу и без повода повторяя, что всякая власть от Бога. Всё это происходит на фоне трагедии одной несчастной семьи, трагедии скорее внутренней, потому что семья разрушается изнутри, но этот внутренний надлом еще больнее переживается на фоне противостояния главного героя со злодейским мэром, который хочет отобрать дом и землю у этого горемыки. В этом конфликте, как выясняется, владыка играет весьма активную роль, поскольку земля отбирается не из простой злобности, а под строительство храма. Выходит, перед нами не просто лицемерный митрополит, а самый настоящий епископ-злодей. Отдельные товарищи после таких откровений Звягинцева как-то напряглись, осерчали и принялись клеймить, неразумно расточая накопленные постом силы. И совершенно напрасно, потому что, во-первых, злодейские епископы не новость не только для кинематографа, но, как было помянуто, и для подлинно церковной литературы. А во-вторых, при всех своих достоинствах и недостатках, «Левиафан» хорош уже тем, что дал повод для душеполезных разговоров и плодотворных споров. Спасибо Звягинцеву Андрею Петровичу.
Убийство Левиафана. 1865. Худ. Гюстав Доре
Вспоминается сразу злодейский епископ в гениальной картине покойного Ингмара Бергмана «Фанни и Александр». Епископ там, правда, лютеранский, но ведь тоже живой человек. Он вступает в брак с овдовевшей актрисой, принимает ее в свой дом с двумя детьми, их-то именами фильм и назван – мальчик Александр и девочка Фанни. И начинается противостояние своенравного и невоспитанного Александра со строгим епископом-отчимом. Александру, выросшему в семье потомственных актеров, привычному к богемным нравам, не по вкусу строгость епископского дома. Он – выдумщик и даже немного мистик, а мистики в фильме достаточно. Повсюду разгуливают привидения, которые иногда не прочь и поговорить на разные глубокие темы. Есть в картине и свой «левиафан», пострашнее звягинцевского, поскольку, хотел ли того Бергман или нет, ему удалось вылепить жуткий портрет «князя власти воздушной». Только именуется этот «князь» в фильме не левиафаном, а ослом. Дело в том, что из лап коварного епископа детей спасает друг семьи, еврей Исаак. Он оставляет их на ночь в своем жутком доме, строго-настрого запрещая им входить в одну из комнат, где находится закрытый со всеми предосторожностями некий Измаил. Но Александр, конечно, попадает в эту комнату и встречается с бесполым существом, которое знает все его злые мысли, всю его ненависть к епископу и своей силой, как бы питаясь злой волей мальчика, наводит на епископа жуткую смерть в огне. Измаил цитирует книгу Бытия, слова ангела, сказанные Агари: «и наречешь имя ему Измаил… Он будет между людьми, как дикий осел; руки его на всех, и руки всех на него» (Быт. 16:11, 12). У меня нет необходимых свидетельств, но мне кажется, что именно этот бергмановский персонаж оказал влияние на Мэла Гибсона, изваявшего в «Страстях Христовых» такой же бесполый портрет врага рода человеческого, чей муже-женский образ намекает на ангельскую природу падшего духа. У Бергмана епископ погиб в огне в страшных мучениях, но фильм заканчивается явлением сгоревшего епископа Александру с фразой «теперь мы никогда не расстанемся». Жуткий фильм, но гениальный. Герои Бергмана трагичны, потому что ему удалось создать портреты живых людей, раздираемых противоречиями. И епископ там не такой уж злодей, и мальчик не ангел. Выражаясь словами одной из героинь «Формулы любви», «статуя тоже женщина несчастная, она графа любит». Все несчастны. Все хотят добра, только видят его по-разному, в этом-то и трагедия нашей жизни, а тот самый «осел» из своего подвала только подогревает ненависть и злобу людскую. Оттого фильм Бергмана оставляет в памяти благородную грусть и немного надежды.
Картина Звягинцева ни грусти, ни надежды не оставляет. К сожалению. И не потому что режиссер замахнулся на якобы безгрешных владык. Епископы тут ни при чем. Как, впрочем, и левиафаны. Маленький человек противостоит огромному государству-левиафану? А где тут государство? И где, спрошу я вас, противостояние? А где маленький герой, которому сочувствуешь? И эта кричащая неправдоподобность персонажей, их непрописанность, отсутствие лиц, характеров и биографий. Ну не бывает таких епископов. То есть творить они могут вещи и пострашнее, чем персонаж «Левиафана», но так это в жизни не делают, так не говорят, так не ведут себя с мэрами, так не проповедуют в церкви, и зачем вдруг епископу, а тем более мэру понадобилась именно эта земля, да еще и под храм, когда рядом мирно стоят себе остатки старинного храма с росписями, не могу понять. Мой личный церковный опыт протестует против всей этой фальши. «Царь не настоящий!» Это даже напоминает кукольный театр с навсегда прикипевшей к кукле известной миной и предсказуемой пластикой. Злодейский епископ у Бергмана кажется живым и трагичным персонажем, он колеблется, сомневается, а митрополит Звягинцева больше похож на куклу – статичный и по-кукольному неряшливый персонаж, иногда даже кажется – краской пахнет. За героями Бергмана чувствуется биография, они живые и развивающиеся личности со своими страстями, недостатками, юмором. Герои Звягинцева – прямые, как проволока, они раздражающе примитивны, что еще усугубляется матом и водкой – непременными спутниками жизни пустой и элементарной. Да, у Бергмана тоже есть свой матерщинник – мальчик Александр постоянно ругается грязными словами, но в этом фильме такой штрих по-своему уместен, потому что несет определенную смысловую нагрузку. Одним словом, мне очень понятно, за что Бергман получил целый чемодан «Оскаров», если же «Оскара» получит Звягинцев, я не смогу себе этого объяснить.
Но есть еще один важный и принципиальный для меня момент. Дело в том, что искусство не только отражает действительность, но и творит ее. То, что натворил художник, отразится в реальной жизни, вызовет подражание, даже бессознательное. Такова чарующая сила искусства. Мне кажется, для современной России такие эксперименты, как фильм Звягинцева, – непозволительная роскошь. Русский художник всегда стремился показать правду. Зачем ему это нужно-то было? Потому что правду скрывали, ее прятали, закрывали ей уста, умалчивали. Какую такую умолченную правду озвучил Звягинцев? Ничего нового он не сказал. Может быть, призвал к сопротивлению злу насилием или на мирный протест? Нет. Вот у Бергмана мальчик сопротивляется епископу, и это так талантливо показано, что хочется просто наброситься на негодяя и отомстить, только ведь Бергман показывает очень красноречиво, что никакая злоба не может быть священной, потому она – зло. Я всё ждал, когда же герои Звягинцева начнут сопротивляться, ведь терять нечего, могла бы и жена-изменница не в пучину бросаться, где мелькала спина Левиафана, а пойти, например, мэра прибить, – всё равно ведь уже.
Бегемот и Левиафан. Около 1805–1810. Худ. Уильям Блейк
Мне недавно показали небольшой ролик о том, как на русских дорогах красиво и предупредительно ведут себя русские водители, полицейские и простые прохожие. Вы знаете, захотелось жить. И я уверен, что этот краткий фильм вызовет волну подражаний. Потому что людям нужно помогать в том, чтобы быть добрыми, и самое массовое из искусств здесь в ответе перед своим народом. Закричат: да ведь это же пропаганда! Конечно. А как же без пропаганды? В каждом деле бывают крайности, но злоупотребление не отменяет употребления. Вещи, описанные в картине Звягинцева, хорошо известны, и даже набили оскомину. А еще есть усталость, страшная жуткая усталость ото всей этой грязи, которую мы видим вокруг и которая так привычно обжилась в кинофильмах. Иногда просто больно, физически больно смотреть картину талантливого художника оттого, что грязь, пошлость, разврат оккупировали эту картину, она дала им право на жизнь. Поэтому так утомительно больно еще и в «Левиафане» слышать тот же мат, видеть то же пьянство, только в еще более сгущенном виде. Ну сколько можно? Ну что же мы всё в грязь лицом тычемся? Людям нужно помогать, и мы все ждем этой помощи от искусства, ждем, что оно научит нас хорошему, покажет, как правильно, как по-настоящему. Мне приходилось сталкиваться, и довольно часто, с ситуацией, когда молодой человек грубил, был невнимателен, не потому что злой или неразвитый. Он просто не знал, как это можно по-другому, его никто не научил. Людям нужно помогать становиться добрее, а не коснеть в озлобленности, в нравственной грязи. И художник имеет к этому самое прямое отношение. Есть ответственность художника перед своим народом. Конечно, не только художника, но и политика, ученого и, безусловно, епископа. Мы все – в ответе за нашу землю. Если Господь позволил тебе родиться на этой земле, стать гражданином этой страны, быть потомком своих предков, ты в ответе за эту землю, за своих близких, с тебя спросится и за память предков, и на суде потомков, не только на Божьем суде, каждому из нас придется отвечать. А потому каждый должен трудиться, с тем чтобы землю, за которую несем ответственность, сделать лучше, передать ее своим потомкам с тем хорошим, что после нас останется. А у настоящего художника слишком много средств для того, чтобы и людям, и земле стало легче дышать.
Без права на злословие
Жаль, что нас никто не предупреждает перед вхождением в Церковь, чем это для нас обернется. В Америке полицейский обязан зачитывать задержанным права, это мы знаем из фильмов, а кое-кто и на собственном опыте. Вступающему в Церковь никто не зачитывает прав, его не предупреждают, что некоторых из них он лишится раз и навсегда. Сначала приходит вера, понимание – потом. Встреча со Христом меняет нас, пробуждает в нас веру, но понимание того, чем это нам грозит, какими дарами и потерями, – это откроется позже, не сразу, по мере зрелости, «в меру возраста Христова».
Христиане ущербны, они поражены в правах, потому что у них нет совершенно естественного права, доступного каждому, – права на ненависть, на законную злость. Более того, не только ненавидеть и питать злость нам запрещено, Господь требует от нас большего. Не сдержанности в злобе Он хочет не элементарных норм приличия, не простого подавления вражды. Он заповедовал нам – и это именно заповедь, то есть предписание – благословлять наших врагов, и это вменено нам в обязанность. В Нагорной проповеди Спаситель учит: если мы хотим быть настоящими детьми своего Небесного Отца, мы должны исполнить заповедь – «любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас» (Мф. 5:44). Это очень важно: не – терпеть, выдерживать, мириться, пытаться понять, простить, то есть мужественно претерпевать, занимая позицию страдательную и мученическую, а активно желать злодеям добра, подтверждая свою благожелательность действием. При этом любить, благословлять, благотворить и молиться я должен искренно, от всего сердца, нелицемерно. Если бы речь шла об отношениях с близкими, друзьями, единоверцами, это еще можно было вынести, но всю эту горячую любовь я должен изливать на кого? – врагов, проклинателей, ненавистников и гонителей, которые бойко и неудержимо желают и делают зло именно мне. Как это возможно? Почему у нас нет законного права на ненависть?
Вот пророк Исаия сокрушается: «Беда мне, беда мне! увы мне! злодеи злодействуют, и злодействуют злодеи злодейски» (Ис. 24:16). Изящно сказано. Сильно. Картина, известная каждому. Если у вас есть брат или сестра, то хотя бы раз в жизни вы собирались с ними расправиться. У меня три брата, и были времена, когда я всерьез подумывал их прибить. Это было в детстве. Чем взрослее мы становимся, тем изощреннее злодействуют злодеи. Нас предают, над нами издеваются, нас унижают, и это можно еще было стерпеть, но, когда на твоих глазах глумятся над твоими близкими, хамят твоим родителям, мучают, убивают детей – пусть и не твоих, но живых людей терзают, как это вынести, как, скажите? Как благословить злодея? Строчка из Андрея Дементьева: «Перед грозной памятью людской разливалась ненависть рекой». Это о людях, переживших ужасы войны, и нам всегда говорили, что их право на ненависть священно: они видели смерть близких, пытки, расстрелы, казни, они сами перенесли голод и знают цену хлеба. Что мы, благополучные горожане, скажем этим людям, как до них донесем заповедь о любви к врагам? Я не знаю. Мне кажется, что о любви к врагам нельзя говорить, ее нужно хотя бы один раз увидеть. Христианская древность благовествовала не столько словом, сколько поступком. Люди видели лица и глаза тех, кто горел любовью к человеку, в ком не было даже тени ненависти к врагам и гонителям.
Пророк Исаия. XII в. Мозаика собора Св. Марка
Наш гениальный современник, Сергей Сергеевич Аверинцев, переводчик, богослов и просто добрый христианин, рассказывал своему другу и духовнику о личном опыте благословения. В какой-то обычный день он стоял у окна своей квартиры и смотрел на мирно спешащих москвичей – студентов, старушек, торговца пирожками, таксистов, милиционеров, девушку в берете, грустного малыша с портфелем, – и неожиданно Сергей Сергеевич почувствовал неудержимое желание благословлять всех, кого он увидел, каждого человека – от радости, что они есть, живут, движутся и существуют. Замечу, что у академика Аверинцева, полиглота и эрудита, были все основания презирать этих копошащихся человечков – так и поступили бы известные персонажи Гессе или Сартра, у которых пошлые, необразованные людишки, этот вульгарный народец, погрязший в болоте популярной культуры, будил лишь тошноту. А вот нашему академику хотелось благословлять. Обязательно найдутся товарищи, которые укажут, что на самом деле у Аверинцева взыграло высокомерие, но особого рода – религиозная надменность: я, знающий и понимающий богослов, – «Тимея» читали? – я переводил! – имею полное право благословить эту невежественную толпу, снизойти до их серой жизни своим превыспренним благословением. Тот, кто хоть раз видел или читал Аверинцева, никогда так не скажет. Он был добрый христианин. Он был – настоящий. Однако заметим тот важный момент, который может быть и не совсем осознанно, но выделяется нами в осмыслении опыта благословения – момент права и иерархичности.
В акте благословения присутствует скрытый элемент иерархичности. Читаем в Писании: «Без всякого же прекословия меньший благословляется большим» (Евр. 7:7). У старшего есть право благословлять младшего по иерархии. То, что мы воспринимаем благословение большей частью в правовом контексте, подтверждает и наша церковная речь, мы говорим: «батюшка не благословил», то есть не позволил, не разрешил; «кормить нищих – нет благословения», то есть не разрешается. Наши родители, как старшие в иерархии, выражают свое согласие на брак или уход в монастырь, благословляя своих чад. Их благословение как бы легитимирует выбор детей. Право благословлять подчеркивает особую власть благословляющего. Но это еще не объясняет нам, что же значит благословение само по себе. То, что у меня есть право писать роман, еще не объясняет, что есть творчество по своей сути. Современная церковная речь свидетельствует, что в нашем сознании возобладало правовое понимание благословения. Но есть и иное. Назовем его харизматическим. За пояснениями вернемся к Аверинцеву В его случае желание благословлять было не симптомом осознанной власти, собственного величия, с высоты которого он снисходит к плебсу, толпе, его потребность благословлять не от высшего права, а от преизбытка доброты, активной доброжелательности к людям.
Даже дети способны различить в слове «благословение» очевидную двусоставность: «благо», то есть добро, и «слово». Наше родное «благословить» соответствует греческому ευλογειν, состоящему из ευ – «благо», «добро» и λόγος – «слово». Так устроено и латинское benedicere: bene — «хорошо» и dictum – «слово», «выражение». Русское слово «благо» сейчас считается устаревшим и малопонятным, его можно заменить на более понятное «добро», – и получится не «благословение», а «добро-словие». И что же это значит? Благословлять – значит произносить хорошие слова, нежные выражения, учтивые фразы? Очевидно, что комплиментами благословение не исчерпывается, хотя и простая учтивость и доброе обхождение это уже немало, и каждый из нас, даже самый сильный человек, временами нуждается в ободрении добрым словом. Но благословение, как его понимают христиане, обязано идти от сердца, от его переполненности добром – «от избытка сердца глаголют уста» (Мф. 12:34). То есть еще до добро-словия, человек должен быть преисполнен добро-желательности ко всем, доброго расположения, которое не дробится избирательностью, но вспыхивает неудержимым ликованием, удивлением и благодарностью, глядя на все живое. Именно так Господь смотрит на нас, и к рождению такого взгляда нас призывает Спаситель: «да будете сынами Отца вашего Небесного, ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных» (Мф. 5:45).
Добро-словие вменено нам в обязанность. А еще ободряет то, что мы и Бога должны благословлять, то есть Ему удивляться и радоваться и, если так можно выразиться, Его ободрять к жизни. Как часто в церкви звучат эти дерзновенные слова: «Благослови, душе моя, Господа»! И что же всё это значит? Почему это важно? Как это работает? Как работает, мы уж точно не знаем, но работает, это уж точно. Благословение – это своего рода высказывание-действие, высказывание-волеизъявление. Есть какая-то сила в этом добро-словии. Мне кажется, что подлинное благословение есть порыв жизни. Благословляя, мы как будто делимся своей жизнью, отнюдь не теряя силы жить, а, наоборот, в этой самоотдаче и жертве добра уподобляясь Творцу, самих себя приобщаем божественной жизни. В порыве благословения совершается круговорот любви в природе, который и есть круговращение жизни, а для христианского мироощущения любовь и жизнь тождественны, они просто совпадают. Как это удачно выразил А. К. Толстой:
«И вещим сердцем понял я, Что все рожденное от Слова, Лучи любви кругом лия, К нему вернуться жаждет снова».Благословляя – друзей, врагов, кошек, жирафов, – мы вступаем в это священный круговорот любви и жизни, мы священнодействуем, то есть осуществляем свое прямое служение в этом мире – служение детей Божиих, Его наследников, царей и священников. У апостола Павла есть самое понятное определение любви: «любовь не делает ближнему зла» (Рим. 13:10). Но просто «не делать» – это мало. Благословение есть активное желание добра всему миру, оно само по себе есть акт, действие. И право и обязанность благословлять принадлежит каждому человеку, а не только священникам. Благословлять – это не просто правильным образом складывать руки и произносить сакральные формулы. Весь мир живет благословением, добро-словием, добро-деланием, добро-желательством. Благословение – естественная реакция человека на то, что есть, существует, бытийствует, это благодарное восхищение живым. Благословлять – значит заключать в свои объятья всех детей Божиих, и Бога, и самих себя добро-словить и «перецеловать все вещи в мироздании», иногда с благодарностью, иногда со скорбью и слезами, потому что наш мир поражен болезнью и, стало быть, еще больше нуждается в нашем благословении.
Благословение. 1901. Худ. Фирс Журавлев
Благословляющий взгляд и сердце следует воспитывать. Это своего рода духовное упражнение, когда каждое утро я начинаю с благословения и славословия, обнимаю и целую Бога и мир через молитву и благодарение. В этом нет ничего уникального. Ведь мы – дети Божии, и, вставая и ложась спать, так естественно детям обнять своих родителей, братьев и сестер, и все наши обиды и огорчения – внутри одной семьи, и мы как-нибудь разберемся, Папка всех помирит.
Весь мир ждет от нас благословения как ободрения к жизни. Это не просто наша миссия, но и дар, но, как всякий дар, он может быть извращен. Многие люди страшатся проклятия, и не напрасно. Проклятие есть благословение наоборот. Если благословение дарит жизнь, то проклятие способно эту жизнь отнимать. В проклятии не добро-словие, а зло-словие. Как близки эти два разных действия хорошо показывает латынь: benedictum – благословение (добро-словие) и maledictum – проклятие (зло-словие). В благословении – ободрение к жизни, в проклятии – отрицание жизни, активное желание и пожелание небытийности. В этом смысле осязаемо-грубое и угрожающе-осуществимое «получишь в бубен» менее опасно, чем интеллигентно-брезгливое «чтоб ты сдох». Классический пример проклятия мы найдем в книге Иова. Сокрушенный бедами, гибелью детей, внезапной нищетой, одиночеством и болезнями, Иов «отверз уста и проклял день свой и сказал:
Дa сгинет день, в который рожден я,
и ночь, что скaзaлa: “Зaчaт муж!”
День тот – дa будет он тьмa,
Бог с высот дa не взыщет его,
дa не сияет ему свет!
Смертнaя тень дa емлет его,
дa обложит его мглa,
зaтмение дa ужaснет!
Ночь тa – дa облaдaет ею мрaк,
Дa не причтется онa к дням годовым,
в месячный круг дa не войдет!
Ночь тa – дa будет неплоднa онa,
дa не звучит в ней веселья клик!
Дa проклянут ее клянущие день,
те, что хрaбры Левиaфaнa ярить!»
(Иов. 3:3–8).Обратите внимание: Иов проклинает свой день рождения! Как бы жутко от этого ни было, это очень современное занятие, многим понятное и близкое, порождающее порой даже ненависть к родителям за то, что пустили на свет: «Дa сгинет день, в который рожден я». Этого дня не должно быть. Иов будто зачеркивает свое собственное бытие, проклиная себя, отказываясь быть, отрицая бытие всех своих возрастов, состояний и событий. Как и благословение, проклятие тоже как-то работает, хоть мы и не знаем как. Проклиная, мы пробиваем брешь в жизни – своей ли или ближнего, – «дырявим» само полотно жизни. Но проклинать иногда очень хочется. Бывают дни, когда мы позволяем себе это опасное зло-словие, проклиная свою страну, детей, близких, врагов, свой город. Это активное пожелание зла, способное вызывать это самое зло к жизни. Об этом даже думать страшно, но давать место злу, вызывать его к жизни – это что-то совершенно жуткое и уж совсем недостойное звания человека. И было бы очень страшно жить на земле, если бы Сам Господь не полагал пределы проклятию. Ведь не только мы можем проклинать, но и нас, а это отрезвляет, пугает и настораживает. Но очень утешает фраза из книги Притч: «Как воробей вспорхнет, как ласточка улетит, так незаслуженное проклятие не сбудется» (Притч. 26:2).
Да, у нас очень много поводов для проклятий, но и мир, и Бог ждут от нас не только сдержанности от зложелательства, но и активного добро-словия. Подлинные христиане подобны деревьям: как деревья дают нам дышать, выделяя кислород, так и ученики Христа должны разливать вокруг себя благословение, излучать доброту и доброжелательность. Как естественно людям дышать, так для христианина должно быть естественно благословение, а навык к добру так должен укорениться в нас, чтобы мы просто разучились не только желать зла, но даже думать о нем. Великий Януш Корчак писал в своем дневнике: «Я никогда никому не желал зла, я не знаю, как это делается». Читаешь и – не веришь! Неужели есть такие люди, которые даже не знают, как это – желать людям зла? Выходит, что есть, и доктор Корчак как раз из тех свидетелей, что дали себе перерезать горло. Трудно сказать, по силам ли нам приучить себя к благословляющему взгляду, к постоянству в добре. Вполне возможно, что это благодатный дар, который нельзя взять силой, о нем можно только просить. Но отучить себя от злословия и зложелательства – это нам по силам, с этим мы справимся.
Молчание Лазаря
Не удивляйтесь, но есть еще изъяны в нашем богословии и недоработки, это естественно, и не нужно так волноваться. Правда, один пункт смущает больше всех и тревожит, потому что задевает лично, цепляет за живое. Нигде у святых отцов вы не найдете обещания или хотя бы намеков, что в Царстве Небесном можно будет выспаться. Судя по всему, это будет время и место вечного бдения. Много света и веселья! Ликование и благодарение – это хорошо и утешительно, но как же насчет поспать? – Молчание. Временами грозный пронзительный взгляд и, глядя в лицо, с вызовом и подозрением:
– Вы на что намекаете, на какую ересь хотите натолкнуть?
– Нет, что вы, какая ересь? Мне бы поспать.
Замечательный писатель Короленко. Владимир Галактионович. У него рассказ – «Сон Макара». Трогает до глубины не столько даже загробными приключениями, сколько реакцией героя на смерть. Макар умер. Помер. Преставился. Умер и умер, дальше что? Вот тут интересно. Вместо того чтобы воспарить, удивиться, возликовать, взмолиться в восторге, ужаснуться в трепете, душа героя – затаилась. Необычно. Но почему-то трогает и вызывает сочувствие. Кажется, со мной было бы так же. Что-то родное и близкое в этом человеке отозвалось. Видите ли, он всю жизнь, с самого детства крепко и тяжко трудился, жил в нищете и все работал и работал, а тут раз – и умер, и душа из тела совсем не хотела выходить, но не из вредности – просто он наслаждался тем, что можно, наконец, тихонечко полежать, – боялся спугнуть. Я, конечно, совсем не труженик, но затаиться вот так в неприкосновенности и смирно полеживать – это очень привлекательно. Только не дали полежать бедному Макару. На этом свете не дают спать дети, на том – ангелы. Послан был ангел в виде давно умершего доброго попа Ивана, а поскольку душа Макара предпочла отлеживаться, ангелу пришлось толкать ее ногой, да многократно и многообразно, пока она не соизволила, наконец, «отделиться» и идти, куда следует.
Почему сочувствуешь таким рассказам? Очень всё по-семейному, по-человечески происходит между людьми и ангелами. Не воздевая десниц, не опаляя глаголом, не прожигая огненным взором, подымает ангел Макара. Просто толкнул ногой: вставай давай, нечего тут валяться. Мы ведь не случайно называем Бога Отцом, а Христа Братом, и к Матери Божией у нас чувства сыновние и дочерние пробуждаются гораздо раньше, чем мы усвоим какие-нибудь догматические истины. Мы – семья, как бы это дерзновенно ни звучало, а потому и опыт умирания и смерти мы проходим как горе и радость, трагедию и праздник нашей семьи.
Меня всегда удивляло, почему о таком чрезвычайном чуде, как воскрешение Лазаря, упоминает лишь евангелист Иоанн? Теперь я, кажется, понял. Несмотря на всю значительность и известность, это был эпизод семейной истории. Марфа, Мария, Лазарь – это были свои, и, похоже, к этому семейному кругу если не по крови, то по духу принадлежал и святой Иоанн, любимый ученик Спасителя. И этот ученик свидетельствует, что Христос тоже был своим в этой семье: «Любил Иисус Марфу и сестру ее и Лазаря» (Ин. 11:5), и об этом знали все. Вот Лазарь разболелся, и сестры посылают к Иисусу: «Господи, вот тот, кого Ты любишь, болен» (Ин. 11:3). Христос любил Лазаря и тем не менее дал ему умереть, и мы знаем, что для Господа это тоже был подвиг: когда Он узнал о кончине своего друга, Он прослезился (Ин. 11:35).
Воскрешение Лазаря. Эскиз. 1899–1900. Худ. Михаил Нестеров
Плачущий Христос. Это очень дорогие слезы, потому что Бог оплакивает не Иерусалим, не гибнущий Израиль, не самого Себя и Своё предстоящее страдание – Он плачет о каком-то Лазаре. Незначительный, ничем иным себя не проявивший человек, известный лишь тем, что дважды умер и дружил с Богом. Один из несчетных миллиардов живших, живущих и намеревающихся жить, а потом и умереть – маленьких, безымянных, обычных людишек; не гениев, не императоров, не философов, а просто чьих-то братьев, сыновей, друзей. Страшную тайну открывает нам евангелист Иоанн о Христе: Он любит своего друга, знает, что он умрет, позволяет ему умереть и оплакивает его смерть.
Мы привыкли повторять: Бог есть Любовь. Бог любит меня, и этих малышей, и старушек, и ужасного толстого тенора, что вечно не добирает. Любит. А знает эта Любовь, что я умру, именно я, его любимый брат и сын и друг? Знает. И плачет. И страшится вместе со мной. И позволяет мне пройти этим грустным «путем всей земли» (3 Цар. 2:2), который прошел Сам и знает, что это такое на Своем опыте. Почему же я должен умереть? Почему это должно произойти именно со мной? Может ли кто-нибудь ответить на этот вопрос? Мудрые предпочитают молчание. Даже Лазарь молчит. Вот это острый и мучительный вопрос: почему молчит Лазарь? Почему все, кто умирал по-настоящему, хранят молчание, не пускаются в красочные описания мук или обителей утешения? И Господь тоже не дает ответа. Он просто предлагает довериться Ему, пройти Его путем. И не только мою жизнь и мою смерть доверить Ему, но и жизни и смерти тех, кто мне дорог, и я знаю, что если кому и можно доверять, то это Он – Бог, Который может плакать. Он болеет и умирает с каждым, любя каждого сильнее всех остальных.
Лазарь не просто умер. Он начал разлагаться. Есть на свете процессы необратимые. В мертвое, распавшееся тело не может вернуться жизнь. Но жизнь вернулась, и тление обратилось вспять. Бог окликнул своего друга по имени: «Лазаре, гряди вон!» Как это, наверное, страшно и радостно – услышать Бога, зовущего тебя по имени. Мой Автор и Создатель, выдумавший меня, полюбивший меня, сочинивший мне имя, – кличет, зовет меня, и может ли кто-то не отозваться? Как здорово однажды услышать свое имя из уст Бога! Не надо никаких иных средств, чтобы пробудить от самого смертельного сна, от могильной дремы, – пусть Бог назовет тебя, потому что жить – это откликаться на голос Бога. От этого голоса всё становится на свои места, исчезает любой обман и морок. Голос Бога не спутаешь ни с чем. Как бедная Мария, заплаканная и одинокая, узнала Воскресшего Христа, только когда Он назвал ее по имени. Она-то думала: вот садовник ходит по этому грустному саду – нищий и бесприютный, как я, – он поймет меня, подскажет, где искать мертвого Бога.
– Мария!
«Она, обратившись, говорит Ему: Раввуни! – что значит: Учитель!» (Ин. 20:16).
Мы все слишком знаем, когда было Воскрешение Лазаря, какое значение оно имеет в евангельской истории, известно, что это «вызывающее» чудо окончательно укрепило решение иудеев предать Христа на смерть. А еще это была маленькая репетиция восстания от смертельной дремы каждого из нас – божьих детей, друзей и братьев. В детстве мама будила меня словами: «вставай, соня, Царство Небесное проспишь». Это ее так бабушка научила. И, укладываясь спать, погружаясь в свой последний сон, я буду думать: не проспать бы Царства Небесного; разбуди меня, Господи, вовремя, растолкай как следует, не стесняйся. И однажды после долгого сна я услышу этот ни с чем не сравнимый голос:
– Савва, проснись!
– Просыпаюсь, Господи, и если ногой толкнешь, не обижусь.
– Аннушка, очнись!
– Проснись, Глебушка!
– Катя, вста-а-вай!
– Просыпайся, Сашенька!
– Петя! Воскресай!
– Подымайся, Оленька!
– Хватит спать, Васенька!
– Очнись, Тёмушка!
– Просыпайтесь, дети, вот – утро Нового Дня!
Выбор Ионы
Пророка Иону проглотил кит. Огромная рыба. Кругом была буря, и море волновалось, бросая маленький кораблик из стороны в сторону, и только большой и спокойной рыбе было уютно и привычно в родной стихии, где люди были гостями, незваными и лишними. Сначала они бросали с корабля всякий груз и съестные припасы, потом и пророка выбросили, маленького растерянного дедушку. Он их сам попросил. Так написано в книге пророка Ионы. Хотя – какой же он пророк? Совсем не похож на тех эпических героев, столпов духа, которые выжигали слово Божие, пугающее и грозное, на людских сердцах. И книги у них какие! Сразу и не осилишь – целые полотна, многофигурные, трагичные, пропитанные кровью и слезами. А здесь – четыре маленьких главы, что само по себе, конечно, вызывает благодарные чувства у читателей, но пророк какой-то уж совсем несолидный и незадачливый – ни величия, ни пафоса. Киты да тыквы.
Есть множество толкований этого текста, глубоких и прозорливых, но у каждого из читателей все равно родится свое интимное, личное отношение к книге. Как ни странно, Иона мне ближе всех пророков, роднее и понятнее, хотя люблю изысканного Исаию и трагичного Иеремию – каждый дорог по-своему, но вот этот удирающий провидец! Такой живой, такой настоящий и совсем непутевый – вот так бы и расцеловал! Он кажется маленьким, худеньким дедушкой, все больше молчит и ресницами хлопает. Забавный и смешной. И отчество у него смешное – Амафиевич. И пришло же такое в голову – сбежать от Бога!
Как просто и страшно начинается книга: «И было слово Господне к Ионе, сыну Амафиину». Иона слышит голос Божий, повеление Господне. Написано как-то буднично, рутинно даже, но как это величественно, если не сказать жутко в своей простоте – слышать волю Божию. Господь повелевает Ионе выполнить определенную миссию: сходить в Ниневию, город враждебный и многолюдный, утопающий в пороках, и призвать народ к покаянию. И что же сделал пророк? Спорить не стал. Собрался и… удрал. Купил срочно билет, сел на корабль – и всё. Ничего не знаю. Куда-то плыву, что-то делаю. Может, обойдется. А тут – на море – буря, стихия бушует. Внезапная, долгая, лютая. Матросы в панике. Бегают, суетятся, кто-то бросает в море пшеницу мешками, где-то прячут паруса, молятся, взывают к богам своим многочисленным. А пророк? Вниз спустился и спит «спяше храпляше» – так звучит славянский текст. Вот ведь человек! Ничего его не берет! Трагедия, штормы, ветры. Спит. Наверху вспомнили, стали искать. Лежит-полеживает. Потерянный и сонный. Только ресницами хлопает. Сознался сам – отказался нести свое служение, за это и шторм и всем беспокойство, и пшеница погибла: «возьмите меня и бросьте меня в море, и море утихнет для вас, ибо я знаю, что ради меня постигла вас эта великая буря» (Иона. 1:12). Бросили. Со скорбью бросили. Никто не хотел. Но раз уж так надо. Так его кит и подобрал.
Пророк Иона и кит. 1621. Худ. Питер Ластман
Пересидеть дома. Заспать себя в корабле. Переждать в рыбе. А вдруг пройдет, минует и уляжется? Времена и люди не меняются, и каждый – чуть-чуть Иона. Он в нас живет, обитает, квартируется и не просто живет, а требует себе отдельного кита, чтобы схорониться в рыбу, спрятаться в трюм, укрыться в пучине морской. Человека пугает дело. Не чужое. Свое. То самое, что мы называем своим служением или миссией в этом мире. И решимости больше – спрятаться и избежать своей миссии, чем исполнить свое служение как следует, как того требует долг. Проще переждать и даже – утопиться. Ведь – мешают, смеются, завидуют. С людьми не дружи – оцарапаешься, не открывайся – предадут, не люби – изменят, не работай – посадят. Доверять никому нельзя, работать не с кем, никому ничего не надо. Вывод: скрыться, сбежать, потеряться. Мир несправедлив. Тратиться на него нечего. Страна жуткая, и ждать лучшего не приходится, наука гибнет, церковь разлагается. Не будем мешать. Уединимся в отрешенности и печали, хлопая ресницами растерянно и пугливо.
Нельзя сбежать от своего служения. Если Господь доверяет мне понести какой-нибудь малый труд, скромную работу, надо браться, просто и мужественно, без оглядки на враждебность и ненастные лица. Если дан тебе талант: мыслить, учить, зарабатывать деньги, управлять страной, делать прекрасные вещи – не прячься, не дай забродить в тебе этому дару, который, не найдя своего рождения, начнет разъедать тебя изнутри. Голос Божий в нас – это и есть интуиция нашего служения, ясное и отчетливое сознание того места, где ты нужен, и никуда, ни в какую рыбу от своего призвания не спрятаться. Даже киты таких не переваривают. Иона просидел в чреве рыбы три дня, а потом кит его просто выплюнул – иди, брат, и служи, делай, к чему призван, к чему у тебя есть способности.
Мне кажется, что именно теперь, в наше время, нам, христианам, следует хорошенько усвоить это урок. Мы можем и должны воздействовать на этот мир, сошедший с ума. Мы можем и должны открыто и мужественно нести свое служение там, где Господь поставил каждого из нас. Служишь ты в банке, в больнице, школе, водишь такси, управляешь министерством – неси свое служение как христианин, чтобы Добро, Истина и Справедливость не оставались бездомными в этом мире, чтобы отзывчивость, милосердие, учтивость и забота вновь стали единственной нормой нашей жизни. Христиане, не бросайте этот мир! Не сдавайте его злодеям без боя! Не давайте святыни псам! Господь сотворил этот мир святым и прекрасным, а значит, святость и доброта есть норма нашего мира, его естественный лик, его природная черта. Если мы опустим руки, убежим от своего служения, разве Господь не спросит у нас однажды: а что сделал ты, чтобы не было голодных и брошенных детей, чтобы невинных не бросали в тюрьмы, чтобы люди чувствовали себя в безопасности дома и на улице и русский учитель, врач, крестьянин не стыдились своей Родины, омытой кровью мучеников, купленной дорогой ценой? Разве Бог виноват в том, что мы не хотим навести порядок у себя дома? Разве он не дал нам знания, волю, силы бороться со злом? Он доверил нам этот мир, а вместе с ним и беззащитных детей, и слабых женщин, и усталых стариков, и всё то богатство – рыб, зверей, птиц, что с надеждой смотрят на нас?
Рассказывают про Стива Джобса, известного предпринимателя и миллиардера. У него были верующие родители. Каждое воскресенье он был в церкви, молился, читал Писание. Но однажды он пришел к священнику и показал ему фото бедных африканских детей с вздутыми от голода животами.
– Знает ли Бог, что эти дети голодают? Ведь знает. В такого Бога я верить не хочу.
И Стив перестал ходить в церковь.
Священник не смог ответить на вопрос Стива. Да и кто сможет? Ведь это самый трагичный вопрос из всех. Первым его задал Иов. И это не вопрос к человеку, здесь в состязание, в распрю призывается Сам Творец этого мира.
Ответил ли Бог Стиву? Конечно, ответил. Господь дал ему большой талант, дал способность заработать миллиарды долларов, власть и способность реально изменить что-то в этом мире. Он смог бы сделать так, чтобы многие дети перестали голодать, забыли нищету и болезни. Воспользовался ли Стив Джобс этим даром или «бросился в рыбу», судить не нам. Но именно так Бог отвечает людям. Подумайте об этом хорошенько те, кому уже ответил Бог. Молча и с надеждой, потому что Он верит в нас.
Великий Инквизитор Ивана Карамазова многоречивым монологом убеждал Христа в правоте своей бесчеловечной веры. А Христос молчал. Не произнес ни единого слова. И только в конце, когда усталый и раздраженный Инквизитор умолк, Он с любовью поцеловал его в бесцветные старческие уста, и Инквизитор отпустил Его, но с тех пор «поцелуй горит на его сердце».
Жил человек маленький
Греческие боги прославились своей привередливостью. Олимпийские эстеты-рецидивисты любопытствовали только к значительному. Внизу копошились шумные и плохо одетые люди – безликая и безымянная масса. Развитие сюжета должно быть изысканно драматичным, чтобы привлечь внимание бессмертного. Нужды маленького человека, как и он сам, мало интересовали небожителей. На божественное внимание, слабое и полусонное, могли рассчитывать лишь цари и герои, остальные жили слишком однообразно и угрюмо, да к тому же еще и с неприличной стремительностью – слишком быстро рождались и чрезмерно скоро умирали, в промежутке занимаясь всякими глупостями и редко заботясь о славе и подвигах. Именно так эллины думали о своих богах и приносили жертвы, не рассчитывая на взаимность. Да и на что уповать маленькому человеку? Что в твоей жизни такого, чтобы боги обратили на тебя свой взор? Миллионы людей живут во всем мире, просыпаясь ежедневно, отправляясь куда-то в поисках хлеба, пропитания для семьи, защищаясь от опасности, простужаясь по дороге, ругаясь с попутчиком, обижаясь на жену, радуясь другу, отогреваясь чаем и теплой беседой, – миллионы живущих, миллиарды умерших так жили и будут жить после нас. Ничего примечательного. Остановят на улице и спросят, пытливо заглядывая в глаза: «Что вы о себе скажете значительного?» – «Да вот сынишку забираю из школы искусств…»
Нам действительно нечего о себе сказать. Жизнь полна забот, суеты и волнений, а сядешь писать биографию – два абзаца и то с трудом и через силу. Сделано не много, и всё такое наивное, даже смешное, одним словом, незначительное. Нигде особенно и не бывал, ничего существенного и не сделал. Жил себе и жил, как трава растет, и сказать как-то нечего. Вот разве что кошек любил, и однажды видел закат на озере, пироги уважал и апельсины, а однажды свалился с дерева – почти со второго этажа; видел горы и море, держал в руках лаванду и пил воду из чудесного источника. Но, как говорит моя мама, что это по сравнению с мировой революцией?
Так вот по поводу революции. Настоящий переворот в самосознании человека совершило Евангелие. Вдруг открылось, и открылось Самим Богом, что Ему есть до нас дело. Он вовсе не решает за наш счет какие-то метакосмические вопросы или выравнивает баланс между ангелами и бесами; всё гораздо проще и скандальнее – для иудеев соблазн, для эллинов безумие – Ему интересно с нами, у Бога совершенно искренний и бескорыстный интерес к человеку. Нет, даже не к человеку – нет человека вообще – лично ко мне, лично к моему другу, к вам, к вашей доченьке, к вашему папе, маме, соседу, начальнику, президенту.
Мы – маленькие люди – важны и значительны, и не столько в своих маленьких подвигах, сколько в крохотных радостях, достижениях, успехах, но и скорбях – незначительных, крошечных, не имеющих не только планетарного, но и районного масштаба.
Богач-коротышка, маленький сборщик податей – наверняка над ним подшучивали – Закхей, евангельский мытарь, при всей своей мелкости и мелочности жаждавший встретить Бога – подлинного и настоящего, – карабкался на дерево в своих длинных восточных одеждах уважаемого и обеспеченного человека. Не только увидеть Христа, но и спрятаться от Него за листьями деревьев – кто я такой, чтобы Он знал о моем существовании, о том, как душит совесть меня по ночам, а я все равно знаю, что я – хороший человек и это всё не мое, но остановиться так сложно. Кому это интересно? У каждого свои беды и радости, меня подымут на смех, если узнают, что у меня тоже болит душа, – как может болеть то, чего нет? – у таких, как я, не может быть ни души, ни сердца, ни боли.
От Бога не спрячешься за листьями – как в это трудно поверить! Так прятался Адам, разрываясь между двумя желаниями – поглубже схорониться и выбежать в слезах навстречу Отцу, а нам так естественно подражать прадедушке. Мы – маленькие люди, людишки, мелкие, коротенькие, незначительные, но и Он Сам называет нас «малыми», как старший брат кличет чумазого карапуза – «малой», «мелкий» – с грубоватой любовью и стыдливой нежностью: «истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне» (Мф. 25:40). Мы это прежде чувствуем, чем понимаем, может быть поэтому, впервые зайдя в храм Божий, люди начинают рыдать – сильные, успешные, решающие вопросы, – не могут остановиться, ревут, как «малые». В присутствии Отца так сложно удержаться, так хочется снова забраться на руки, снова стать самим собой. Живет в нас, маленьких людях, большое желание взобраться к Папке на колени, обнять Его, и чтобы Он больше никуда нас не отпускал. Ведь так и зовем мы Его в молитвах – «Отче наш», с дерзновением и неосужденно, потому что имеем на это право – Он наш настоящий Отец, строгий, но любящий.
Иисус Христос благословляет детей. XIX в. Худ. Юлиус Шнорр фон Карольсфельд
И апостол Павел говорит, что Дух Святой открывает нам это чудесное имя – Авва Отче, а ведь это арамейское слово «авва» взято из детской лексики – «папа», «папка», «батя», «батюшка».
Есть у Александра Галича чудесные строчки:
«Окликнет эхо давним прозвищем, И ляжет снег покровом пряничным, Когда я снова стану маленьким, А мир опять большим и праздничным, Когда я снова стану облаком, Когда я снова стану зябликом, Когда я снова стану маленьким, И снег опять запахнет яблоком, Меня снесут с крылечка, сонного, И я проснусь от скрипа санного, Когда я снова стану маленьким И мир чудес открою заново».Как хорошо быть с Отцом. Как хорошо быть маленьким и благодарным и знать, что всё Ему во мне интересно по-настоящему, не натужно, не из приличия. И если вам нравится собирать грибы, клеить кораблики, возрождать экономику страны, вязать шапочки у телевизора – вместе с вами радуется вашим маленьким радостям, плачет над вашим не избывным горем, просто гордится вами – внимательный и нежный Отец, который любит нас по-настоящему и бескорыстно, у которого так тепло и безопасно на руках.
Любовь к гробам
Лучше пасхальной ночи может быть только пасхальное утро. Живая тишина обновленного времени и свободно вздохнувшей земли. Почему-то я люблю именно утро Пасхи, когда на улице тихо и едва начинает светать, и свет льется в окно с утренней свежестью. По этому поводу надо всегда менять шторы: вместо торжественных безликих полотнищ вешаются простые, но веселые, «со смешными котами» – сквозь них свет пасхального утра еще веселей и тише. Вот оно! Вот, что трогает и пленяет больше всего – тишина спокойной радости, «тишина неизглаголанная».
Никого не надо убеждать, что пасхальное богослужение – самое веселое в году. Кто же этого не знает? Разве что совсем нелюбопытный человек, который поленился хоть раз зайти на Пасху в церковь. И всем весело, особенно детям. Поют колокольни, шумные батюшки «летают» по церкви, а пономари не поспевают подать кадило, зажечь трисвечник, охрипший дьякон, запыхавшись после каждения, кричит «паки и паки». Поют задорно и весело, громко и дружно. О чем поют? Мы редко задумываемся над пасхальными текстами: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав». Смерть. Гроб. Мертвые. Покойники. Всё про мертвецов! Маленький тропарь, который звучит часто-часто, и в начале службы и в конце, и до самого Вознесения, то есть сорок дней будет в церкви петься, и в нем про гробы, про покойников и смерть. И это поют дети, взрослые и старики. Весь храм. Поют, улыбаясь во весь рот, едва сдерживая совершенно неудержимый смех. Возмутительно!
Пасхальная заутреня в Малороссии. 1891. Худ. Николай Пимоненко
Когда-то много столетий назад в Киево-Печерской лавре один батюшка захотел поделиться избытком пасхальной радости с почившими старцами. Он взял кадило, положил туда ладан и спустился в пещеры, громко приветствуя покойников: «Христос воскресе!» И случилось то, чего никто не ожидал. Старцы откликнулись. Отозвались. Другие бы покойники смолчали, но только не святые. «Воистину воскресе!» – неслось со всех уголков пещеры. Не знаю, что было бы со мной, если бы мне ответили мертвецы, хотя бы и святые. Но, может быть, этот пасхальный опыт единения земной и небесной церкви и повлиял на то, что у нас на Руси появилась традиция поздравлять на Радоницу с Пасхой наших усопших? Традиция, держащаяся вопреки всему: даже в церковном уставе нашем она до сих пор не отражена и не принята. С нею боролась и Церковь и государство. Но куда мы без наших покойников? Грустный и мудрый о. Сергий Булгаков в чужом и голодном Париже вспоминал Родину воистину русской фразой: «Хорошо в Ливнах хоронили»[2], и еще: «Только там родина, где есть смерть. И потому последнее слово о родине – о смерти. Ливны запечатлены и освящены могилами отца и матери. Об этом нужно сказать сердцу»[3]. И в этом особенность нашей русской православной культуры. Мы не ждем от мертвых ничего плохого. Для нас кладбище – святая земля, а могилки устраиваются уютно, по-домашнему, с оградкой и скамеечкой, с цветочками и рушниками на крестах. Тепло. Безопасно. Весело.
У Джером К. Джерома был один уморительный персонаж, который зазывал путешественников посмотреть гробики, склепики, саркофагики и даже коллекцию черепов, собранную собственноручно. Гениальный Пушкин, поднося Дельвигу в подарок череп (удачный выбор!), сопроводил его одним из своих озорных стихотворений: «Прими сей череп, Дельвиг, он принадлежит тебе по праву», и, описывая торжественное убранство «благородного» склепа, посмеивался: «в тщеславном тлении кругом почиют непробудным сном высокородные бароны» (тщеславно тлеть, высокомерно разлагаться, надменно загнивать…). Над смертью смеялись всегда, всегда шутили. Вот одна из древнейших эпитафий, которая вдохновляла даже И. Бродского:
«Родом критянин, Бротах из Гортины, в земле здесь лежу я, Прибыв сюда не за тем, а по торговым делам» (Симонид, эпитаф. 78)[4].Смеялись и страшились. Христиане не боятся гробов, они с удивлением узнают, что саркофаг переводится с греческого как «пожиратель плоти». В нашей культуре гроб скорее колыбель. Один белорусский батюшка рассказывал. Направили в бедный сельский приход. Пришлось чем-то подрабатывать. Научился делать гробы. Делает на совесть. Проверяет на себе. В гроб заберется и лежит – как оно покойнику будет? Его все спрашивают: а не страшно вам? Нет, отвечает, там спокойно, как в колыбельке.
Есть старинная монашеская традиция: как постригли – готовь гроб. У старца Павла (Груздева) в сенях стоял такой гроб. Он его сам раскрасил. Зверями, цветами, солнышками. Веселый гроб получился. Улыбчивый. Мои знакомые монахини свои гробы держали под кроватями – ставить некуда, много места занимает. Держали там закатки и соления. Запихивали грибы. Монахи вообще консервативны и многих пугают своими «погребальными» привычками. Даже хоронят монахов по-старому: кутают покойного в «пеленочки», только не белые, а вырезанные из монашеской мантии.
Хоронили мою знакомую старушку. Она из старообрядцев. По древнему обычаю завернули ее в саван. Не бойтесь, это не жуткая рубашка для привидений. Нет. Детские пеленочки и шапочка, как у малышей. Все повторяется. Рождается человек – его встречают люди, омывают, заворачивают в тугие пеленки, кладут в кроватку. Умираешь – и снова проходишь тот же путь «всея земли», и снова нуждаешься в человеческих руках, в человеческих слезах и участии.
Родные могилки, милые покойники – это все так по-семейному, по-народному, по-свойски. Есть ли здесь место Христу и Церкви? Не предаем ли мы Евангелие, не погружаемся ли в стихию язычества со всем этим гробопоклонством? Нельзя так упрощать. Во Христе мы все – родненькие, все – родственники и родичи, свои. Христос – русский! Он часть нашей семьи, нашего народа, не метафорически, не как идея, а вполне реально. Он всю нашу землю «исходил, благословляя». Так же как Он свой в Японии, Франции, Аргентине, так же как Он самый настоящий китаец и самый чистокровный египтянин, и каждую страну Он любит больше всех других, и к каждому народу, каждой стране причастен сильнее и крепче других, и каждая страна – Его настоящая Родина, и каждая могилка на земле – могилка Его родственника, близкого и любимого, политая Его слезами, Его памятью, но и освященная Его Воскресением. А потому в каждом погребении – отзвук Пасхи. Мы просто разучились это замечать. Цвет погребального облачения у нас – белый, как на пасхальной заутрене, а последний возглас отпевания, возглас, который обычно забывают произнести, – «Слава Богу сице устроившему». Звучит по-евангельски вызывающе. Для нас, христиан, разучившихся доверять Богу своих близких и себя самих, это почти кощунство и оскорбление. Нам кажется, что Пасха – только для живых. Так оно и есть, потому что у Бога все живы, и православной церкви неизвестен черный цвет – ни на иконах, ни в облачении. А как же цвет траура, краска скорби? Чужое это все, не наше. Только в начале XIX века в русской церкви появились чуждые и странные черные ризы. Черный цвет неуместен в церкви. Смерть уже побеждена. Малыш из Вифлеема камнем пробил сквозную брешь в грозном и всеядном Голиафе. Он теперь не в состоянии кого-то удержать, и сам едва держится на ногах. Ему осталось только умереть и навсегда исчезнуть, и он умрет смертью последнего человека. И уж если вы приветствуете своих усопших пасхальным «Христос воскресе», будьте готовы услышать ответ.
Кладбище зимой. 1898. Худ. Мария Якунчикова-Вебер
Радость и грусть Нового года
Новый год для человека, с детства привыкшего размышлять, – праздник и радости, и грусти. Те из нас, кто чуток к искусству, согласятся, что трогает в настоящем произведении искусства именно это – какая-то неразложимая смесь трагического и комического, смеха и слез. В новогодний праздник мы шумим и радуемся, но в глубине сердца своего мы еще и грустим. Жизнь приносит нам не только приобретения, но и утраты. Время слишком быстро летит, уж очень оно несется неудержимо. Совсем недавно человечество с благодарной торжественностью и восторгом встречало миллениум – двухтысячелетие Рождества Христова, и вот столько лет прошло – стремительно и незаметно, мы и не успели уследить – как все быстро пронеслось, как много хороших и интересных людей, друзей, близких мы потеряли. А сколько появилось новых! Дети, родившиеся в двухтысячном году, уже подростки, определяющие свой путь в жизни. И как грустно нам прощаться с друзьями! И ничего не вернешь назад! Да и надо ли? И вместе с тем Новый год – праздник надежды. Где-то в своей последней глубине мы знаем, чувствуем, верим, что все, в конце концов, будет хорошо. Такая детская надежда сверх всякой надежды. Ведь мы – дети Божии. А потому так неожиданно и обнадеживающе звучат слова Евангелия на новогоднем молебне: «Пустите детей приходить ко Мне, ибо таковых есть Царство Божие». И ведь это о нас с вами. Мы – дети Божии, и что бы с нами ни случилось, Господь не отступит от нас ни на шаг. Он так глубоко и надежно вошел в этот мир в своем Воплощении, весь мир, все биографии и трагедии срослись с Ним! Вся боль мира и вся радость его – это боль и радость Бога.
Русские женщины XVII столетия в церкви. 1899. Худ. Андрей Рябушкин
Подумаем в этот день и помолимся о тех, кому сегодня совсем не весело. Помолимся о бедных, брошенных детях, которых никто не поздравит и не обнимет в этот день, о тех, кто сегодня, как и в другие дни, просто воет от одиночества. Боже! Сколько боли, слез и страдания в этом несчастном мире! И что же нам у Тебя просить, Господи? Ведь Ты и так стоишь рядом со всеми обездоленными, больными и одинокими. Но мы будем просить Тебя размягчить людские сердца, окаменевшие, испуганные, скованные, изъеденные недоверием и подозрительностью. Ведь мы – добрые, на самом деле это правда, это так, мы – добрые и хорошие люди. Мы – добрые, но жизнь, наша сложная жизнь и малодушие сковали наши сердца, и мы не умеем делиться добротой и теплом, мы разучились доверять, мы стесняемся быть нежными и отзывчивыми. Господи, исправь наши сердца!
И все же, сколько ни грустен этот праздник, не только всю боль мира Господь вбирает в Себя, не только страдания отзываются в Нем, но и наша радость. Он сказал: «Пустите детей приходить ко Мне». Мы – Его дети. У нас мало что получается, и мы часто не оправдываем Его надежд, но и таких Он нас зовет, ждет и принимает. Наши радости радуются в Нем. Поэтому, если есть у вас в кармане хлопушка – взорвите ее, если лежит под подушкой карамелька – слопайте ее, потому что каждое наше детское утешение, каждая наша добрая улыбка радуют Бога, становятся Его улыбкой и радостью.
Служение примирения
Если у вас проблемы со зрением, вам следует смотреть на зеленое. Зеленый цвет – лекарство для глаз. Так полагали древние эллины, и вы легко в этом убедитесь, если заглянете в «Шестоднев» свт. Василия Великого или «Размышления» Марка Аврелия. Зеленый – врачевство для очей. Есть в церковном календаре праздники «насквозь» зеленые, когда священнику полагается служить в зеленом облачении, храм «одевать» в зеленые одежды, а на Троицу вся церковь в травах, букетах и березовых ветках – праздник зелени, торжество Подателя Жизни! Для нас эта зелень – милая сердцу традиция и «сладость церковная», но можем ли мы предположить, что в те далекие времена, когда собиралась символическая палитра богослужения, мудрые отцы выбрали цветом праздника зеленый, чтобы не просто порадовать, утешить, но и – предостеречь, напомнить о срочной необходимости врачевания для нашего духовного зрения? Вот и в Апокалипсисе ангелу Лаодикийской церкви, который стал ни холоден, ни горяч и сердце которого сразила теплохладность, дается таинственная заповедь: «глазной мазью помажь глаза твои, чтобы видеть» (Откр. 3:18).
Значит, чего-то важного не видел? Стал слепнуть? Если нашим глазам нужно лекарство, чем же они больны? И как эта символика цвета связана со смыслом церковных праздников? Зеленое облачение у нас бывает не часто: Вербное воскресенье, Троица, праздники преподобных – только три случая, и сложнейший из них – праздник Троицы, пожалуй, самый загадочный из наших праздников. Подумайте: у этого праздника три названия – Троица, Пятидесятница, Сошествие Святого Духа на апостолов. Две иконы праздника: икона Троицы и образ сошествия Святого Духа. Если мы празднуем память конкретного исторического события, описанного во второй главе книги Деяний, почему мы называем этот праздник «Троицей»? Почему этот день считается днем рождения Церкви, и раз уж это так – при чем здесь Троица? Почему кондак праздника связывает сошествие Святого Духа с древнейшим библейским сказанием о Вавилонском столпотворении? И, в конце концов, – как это касается нас, ведь лечить намереваются наши глаза, и именно в этот день, «смыслами» этого праздника?
Лестница для Бога
Башню до небес хотели построить люди на едва обсохшей после потопа земле. Единый порыв единого народа, связанного одним языком, культурой, правителем. Эта башня для них была лестницей – не для людей, для Бога. Между землей и небом – так далеко, такая пропасть разорвала мир людей и мир небесный, они хотели сделать лестницу для Бога, чтобы Он сошел к ним и с ними остался. Это был исключительный религиозный порыв, объединение людей вокруг общей религиозной цели. Чего искали эти люди, и почему Бог разрушил их единство? Скупым и предельно сдержанным слогом автор книги Бытия описывает первое тоталитарное государство. Здесь нет непохожих. Здесь все на одно лицо и, самое главное, речь – одна. Язык, именно язык в первую очередь «прибирают к рукам» диктаторы, кто контролирует язык – у того власть. А тут – общество силы, союз «славных звероловов», которые хотят перед лицом неминуемого рассеяния «сделать себе имя», поставить общий памятник единой безликой человеческой массе, человеческой силе, чтобы вокруг этого памятника «строить» будущие безликие и безъязыкие народы, от него простирать свою власть на всю землю. Одного еще не хватало этим сильным и гордым людям. Им нужен был «свой» Бог. Его следовало переманить на свою сторону. Люди искали не Бога, не Его бескорыстной любви и свободной дружбы, они хотели «приручить» Бога, сделать его элементом этого безликого человеческого единства, которое на самом деле и было их настоящим богом. Люди очень хотели, чтобы Бог сошел к ним по этой лестнице, признал их силу. И Он сошел. И рассеял их. Разрушил этот крепкий человеческий союз. Нам непросто понять и принять тот факт, что именно Бог положил конец человеческому единству, ведь мы привыкли считать, что союз людей – это хорошо. Люди пытались добраться до небес, «сделать себе имя». Их объединило одно богоборческое дело, единый порыв, своеобразное примитивное богоискательство. История запечатлела уникальный опыт всечеловеческого единства, но с отрицательным знаком, и Господь Сам положил ему предел. Люди перестали понимать друг друга. По явились разные языки, говоры, диалект, и единство – распалось. Его погубил Бог. Он устроил языковую путаницу, культурную неразбериху, лингвистический ералаш. Именно Он расколол это уникальное сообщество, положив тем самым начало культурному и языковому многообразию человеческой семьи. Зачем Он это сделал? Разве Бог не хочет, чтобы люди были едины? Христос перед Распятием молился именно об этом: «да будут все едино: как Ты, Отче во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в нас едино» (Ин. 17:21). Бог хочет единства людей, но Он говорил здесь о совсем другом типе единства – во образ Святой Троицы – «как Ты, Отче во Мне, и Я в Тебе». Нам открыто, что Бог это Троица – Отец, Сын, Дух Святой – три Ипостаси, три Личности, три самостоятельных, несводимых друг к другу, уникальных субъекта действия, но являющихся одним Богом, единым и единственным Богом-Человеколюбцем и Творцом этого мира. Ипостаси – различны, но – едины. И это единство не мешает уникальности и неповторимости каждой ипостаси. Ипостаси в Божественной Троице не противостоят друг другу – они действуют в одной природе и в одной воле. Когда мы говорим о человеческом сообществе, выстроенном по образу Святой Троицы, этот принцип жизни мы называем одним словом – Церковь. И речь идет не только о неком социальном принципе, но о живом организме, о Теле Христовом, о единстве христиан, в котором каждый из членов этого единства не обезличивается, а наоборот, обретает свое подлинное лицо и голос, преображается по мере врастания в Тело, в меру стяжания Святого Духа. Ипостаси Святой Троицы – разные, но Они – Едины, и Церковь устроена во образ Троицы, это «сообщество непохожих», и, очень часто, не совсем единых, но имеющих волю к единству, единящихся. Сообщество строителей башни было антицерковью: разнообразие приносилось в жертву священному единообразию, личность уничтожалась. Есть и другой вариант антицеркви, когда человеческое сообщество погружается в распрю, войну непохожих, самоутверждающихся, противопоставляющих себя другим. Оба этих варианта – человекоубийственны.
Троица Ветхозаветная. Эскиз. 1897. Худ. Михаил Нестеров
Господь пришел создать другое единство – по образу Святой Троицы. Он пришел создать Церковь. И Она родилась в день Пятидесятницы.
Слава народов
Книга Деяний апостолов – это книга Святого Духа. Христиане, как известно, сначала веруют, потом понимают. До многих из нас годами доходила истина о том, что Дух Святой – не сила, благодать, божественная энергия, а – Бог, Одна из Трех Ипостасей Святой Троицы. Бывает, что человек и верует, и исповедует, но, только когда старается вчитаться в книгу Деяний, начинает понимать, что главный персонаж этой книги не апостолы Петр и Павел, а Дух Святой. Он повелевает, избирает, посылает на служение. Он – не сила, а активный субъект действия, протагонист человеческой истории, и Он сходит на землю, чтобы создать Церковь – подлинное и естественное единство людей во Христе. «Егда же огненные языки раздаяше, в соединение вся призва».
Когда Дух Святой сошел на апостолов, они заговорили на разных языках. Не на одном общем, унифицированном, ангельском эсперанто, а на языках конкретных, хорошо известных народов – славили Бога. В день рождения Церкви, то есть в день создания уникального всечеловеческого сообщества, которое являет собой, в отличие от вавилонского варианта, не тоталитарно-отрицательное, а положительное, да к тому же органическое единство, объединение людей в богоискательстве, Господь оправдал культуру, многообразие лиц, почерков, биографий и языков. Событие сошествия Святого Духа – икона Церкви, Ее идеальный образ – все говорят по-разному, но об одном Боге и в одном Духе. Это единство многих и уникальных, но которые не знают вражды и противостояния друг другу. Люди, собранные Богом и ради Бога, и это единство не требует истребления культурного, языкового или личного своеобразия. Вспомните последние – утешительные главы книги Откровения. Там говорится, что в Царство Агнца народы, цари и просто каждый человек – принесут «славу и честь свою» (Откр. 21:24). То есть в Царстве Небесном, которое есть исполнение, чаемая зрелость Церкви, – не требуется личной и культурной аннигиляции. То есть немец в Царстве Небесном останется немцем, итальянец – итальянцем, а еврей – евреем, и это радостно и утешительно! Уникальные и неповторимые черты каждого человека, народа, языка, культуры не просто сохранятся, а раскроются в превосходной степени, преобразятся, явят свою неповторимую красоту и ценность. Это и есть исполнение замысла Божия о человеке, когда единство не требует уничтожения личного и неповторимого, когда человеческое сообщество живет силою Духа Святого по образу Святой Троицы. Потому что быть разными – это хорошо, и причина противоречий, распри, вражды лежит вовсе не в том, что люди и общества – разные. «Ненавистная рознь мира сего» есть следствие болезни греха и самости, противопоставления себя другим, желания «быть, как боги».
Сошествие Святого Духа. XVI в. Фреска монастыря Дионисиат
Взгляд чужого
Отец Павел Флоренский говорил, что учение о Троице есть крест для человеческого разума. Мне кажется, что именно разум быстрее всего справится с этой антиномией. Догмат о Троице так тяжко усваивается совсем по другой причине. Наш личный опыт властно и убедительно доказывает нам, что – так не бывает! Не живут так люди! Может быть, раньше и были какие-то мирные времена и какие-то народы были способны выстроить общество во образ Святой Троицы, но мы таких ни в истории, ни в нашей жизни не наблюдаем. Но ясно и отчетливо нам дано наблюдать другое – закон распри, розни, вражды и недоверия.
Когда-то давным-давно на земле не было диких животных, а между людьми царило согласие, и все молились одному Богу на одном языке. Но потом что-то страшное случилось, и в мир вошел раздор. Так написано в одном необычайно древнем и длинном шумерском эпосе. Эту грусть о давно ушедшем царстве любви и согласия так красиво передал Мэтью Арнольд:
«Доверья океан Когда-то полон был и, брег земли обвив, Как пояс радужный, в спокойствии лежал. Но нынче слышу я Лишь долгий грустный стон да ропщущий отлив, Гонимый сквозь туман Порывом бурь, разбитый о края Житейских голых скал. Дозволь нам, о любовь, Друг другу верным быть. Ведь этот мир, что рос Пред нами, как страна исполнившихся грез, — Так многолик, прекрасен он и нов, — Не знает, в сущности, ни света, ни страстей, Ни мира, ни тепла, ни чувств, ни состраданья, И в нем мы бродим, как по полю брани, Хранящему следы смятенья, бегств, смертей, Где полчища слепцов сошлись в борьбе своей».«Полчища слепцов», битва незрячих – как еще назвать наш мир вражды и недоверия? Мир распри, раскола, противостояния. Эта распря живет в нас со времен утраченного рая. Там мы первый раз попробовали горький плод раздора, и между Богом и человеком пролегла глубокая пропасть. В тот момент, когда человек впервые почувствовал свою наготу, не стыд испугал его, не позор, а взгляд чужого, брошенный на мое тело, – впервые пережитое как мое, – принес и новый опыт раскола между близкими людьми. Взгляд чужого – это взгляд слепца, не способного в ближнем разглядеть брата. Адам и Ева! Первые влюбленные! Самые близкие люди на земле! Но они же познали и первый холод чужого взгляда, их глаза обнаружили ту пропасть, что теперь навсегда пролегает между людьми, между человеком и миром, человеком и обществом, государством и родиной, между странами и народами, языками и культурами, отцами и детьми, демократами и коммунистами, поляками и русскими, физиками и лириками, верующими и атеистами, свекровью и невестками. Холодно стало в этом мире. Холодно и одиноко. Вместо океана доверия – море подозрительности, и, кажется, никаких человеческих сил не достаточно, чтобы преодолеть этот холод разобщения и вражды.
Вестники Примирителя
Но однажды люди узнали, что этот неодолимый закон вражды может быть отменен, а прп. Сергий говорил просто и весомо: «Воззрением на Святую Троицу побеждается ненавистная рознь мира сего». Побеждается! Значит, все-таки – побеждается. Эту рознь мы можем одолеть, если жизнь свою будем строить во образ Святой Троицы. Но человеку такое не под силу, только силой Духа Святого это возможно. Вот почему прп. Серафим и сводил всю духовную жизнь христианина к стяжанию Духа Святого. Мы его стяжеваем не для личного совершенствования и прославления. Эта сила – сила любить, сила примирения, жертвы, благодать Пасхи и радости о каждом человеке и «о всякой твари». Господь первым начал собирать людей и показал нам, что это собирание не есть обезличивание, что Богу важно и по-настоящему интересно всё то, что мы любим, что есть часть моей биографии, черта моего лица. Мудрый апостол Павел писал о Боге, Который Христом примирил нас с Собою. Но дело примирения на этом еще не закончилось. Почему должна была случиться Пятидесятница? Что доверил христианам нести в мир Дух Святой, какой силой и даром наградил их? Апостол Павел говорил, что Бог доверил нам нести «служение примирения» (2 Кор. 5:18). Христиане должны взять на себя подвиг по преодолению «ненавистной розни мира сего». А почему это подвиг? Потому что приходится преодолевать эту распрю сперва и постоянно – внутри себя. Не разнообразие причина распри, а живущий в нас грех, и эту болезнь надо лечить. И начинать надо с простых вещей: например, стараться быть учтивым и внимательным, учиться любить людей, слышать их, понимать и изучать их «языки», учиться доносить до них аккуратно и терпеливо свои мысли, стараясь, очень стараясь о том, чтобы они тебя правильно поняли. В даре Пятидесятницы, который каждый из нас получает в таинстве миропомазания, нам дается сила деятельного добра, и силу эту мы можем приумножать, самих себя делая добрее. Мы – скромные, простые люди. Не чудотворцы. Среди нас немного апостолов, очень мало пророков, но мы можем нести служение, которое под силу каждому христианину – служение добра и умиротворения, доброделания и человеколюбия. А любить людей так непросто и еще тяжелее – верить в них. Служение примирения – это крест, это ежедневный подвиг, крест доброты и снисходительности. А иначе как бы вы еще назвали науку любить врагов, благословлять проклинающих и, самое главное, истреблять из этого мира, начиная с самих себя, самый намек на ненависть и злобу, проклятие и злословие? И этот лекарственный зеленый цвет, который отовсюду льется на нас в праздник Святой Троицы, – это напоминание и призыв взять на себя труд любви и доброты, труд миротворца, служение примирения.
Троица Новозаветная с предстоящими Богородицей и Иоанном Предтечей. XIX в. Икона, Тула
Молчаливый собеседник
Кажется, был слепящий летний полдень. Слишком много света и прохладный ветерок, такой свежий, будто он и не с солнцем, а сам по себе. На старом гомельском кладбище мы стояли у могилы старого гомельского батюшки. Взрослые – в панихиде, а малыши, устроившись между могил, с сосредоточенной серьезностью возводили домики из песка, строили башенки и дорожки. Мне тогда подумалось: сколько людей легло в эту усталую белорусскую землю, скольких она еще примет, и стать песком, которым играют дети, не такая уж и скорбная участь. Из меня слепят пирамидку, засыплют формочку, сделают «пирожок», и я просыплюсь сквозь тонкие детские пальчики. Что ж, охотно доверюсь нежным ладошкам старательных малышей – отрадно приносить пользу и после смерти. Угрюмый датский принц что-то такое прозрел о легендарном воителе: Александр умер и обратился в прах, прах – земля, из земли добывают глину, а глина идет на замазку для пивных бочек. Значит, время от времени бочки замазывают усопшими полководцами.
«Пред кем весь мир лежал в пыли, Торчит затычкою в щели» (У. Шекспир).Пытливый читатель скажет: позвольте, да ведь тут нарушение закона тождества: Александр – не глина, то есть распавшийся прах – это, конечно, его, но не он сам, а значит, замазка для бочки – это не тот, пред кем трепетали народы. Человека нельзя свести к его телесности, и, главное, тот самый субъект действия, носитель имени и биографии, не истлевает, не рассыпается в прах, он где-то и как-то есть, и такой взгляд на посмертную участь далеко не христианское изобретение. Умный и веселый Гораций в знаменитом обращении к Мельпомене изрек: non omnis moriar multaque pars mei vitabit Libitinam – и не пугайтесь меднозвенящей латыни, ведь эту фразу мы знаем с детства благодаря пушкинскому переложению:
«Нет, весь я не умру – душа в заветной лире Мой прах переживет и тленья убежит…» (А. С. Пушкин).Умру – это, конечно, и без вариантов, но – не весь. Граф Альгаротти, далекий земляк Горация, велел процитировать поэта в надгробной надписи: Algarotti non omnis – то есть «Альгаротти – не весь». Здесь – его, но не он сам. Остроумный был граф. Я тоже долго думал, что бы написать на своей могиле, и пришел к простой и ёмкой фразе: «Жду». Кратко. Просто. Дешево. Главное – душеспасительно. А что же, придете навестить скромную юдоль, прочтете и подумаете: а ведь он это серьезно – возможно, я – следующий, и долго ждать меня не придется.
Черный монашеский юмор? Нет, не просто юмор, а след большой духовной традиции, к которой мы все – христиане – причастны. Когда-то ее окрестили наукой умирания, но христиане здесь не были первыми. Это очень древний опыт духовных упражнений по поводу человеческой финальности, такой древний, что бесспорные наставники в этой науке – Сократ и Платон – смотрятся юными эклектиками. Почему все великие философы с благоговением и серьезностью предавались этим упражнениям? Потому что подлинная философия только там, где свобода, а страх – самое жуткое рабство, даже если это самый главный страх – страх смерти. «Кто научился смерти, тот разучился быть рабом», – наставлял друга мудрый Сенека (Письма. 26, 10). Смерти следовало учиться. Предел жизни был предметом размышлений и духовных упражнений. Многолетние упражнения убивали страх смерти, учили мужеству и благородству, а еще – смиряли, показывая человеку его предел.
На средневековых картинах и книжных миниатюрах можно найти изображение монашеской кельи. Ее непременный атрибут – череп на столе. Сидит инок за столом – что-то пишет, или читает, или просто устремил куда-то взор, а перед ним – спокойный и бесстрастный череп – всегда один и тот же – без слез, улыбок, дурного настроения, с несокрушимым спокойствием и безмолвный. Вы скажете: это, конечно, нормально, что череп безмолвствует, страшно себе представить говорящий или хохочущий череп, это уж совсем никакой жизни не будет, но и тащить в келью черепа – та еще причуда! Да, современные монахи обходятся без черепов, к тому же – где вы сейчас достанете приличный череп? Но и в древности он не был простым чудачеством. Это был собеседник. Молчаливый свидетель смерти. Моей смерти. Александр Сергеевич Пушкин однажды сделал подарок своему другу Дельвигу – череп некоего однофамильного барона, украденный неизвестным студентом из рижского склепа. Пушкин – шутник и философ (хотя это одно и то же) – предложил Дельвигу или превратить череп в «увеселительную чашу», или, по примеру средневековых монахов, созерцать, предаваясь думам о смерти:
Святой Иероним в келье. 1514. Худ. Альбрехт Дюрер
«О жизни мертвый проповедник, Вином ли полный иль пустой, Для мудреца, как собеседник, Он стоит головы живой» (А. С. Пушкин).– Что же нам теперь – черепа друг другу дарить? Устанавливать на столах для размышлений? Продавать в церковных лавках?
– К чему такие крайности? Мы обойдемся и без этих «нужных» предметов. Но память смертную, как духовное упражнение, современным христианам следует возродить, и принуждает нас к этому наша уязвимость. Дело не в том, что нас теперь легче убить или мы как-то активнее умираем. Здесь-то как раз мы более защищены, чем наши предки: медицина шагнула вперед, эпидемии, голод и войны если и случаются, то не имеют прежней несокрушимости. Нравы стали мягче, жизнь комфортнее, науки развиваются, дети умыты, мужчины причесаны, инвалиды защищены, пенсии и пособия выплачиваются, и умереть от голода уже не так просто, как в старые добрые времена. Но у комфорта есть и обратная сторона: удобства жизни вытесняют куда-то на обочину сознания мысли о смерти, о хрупкости человеческой жизни, все это – неприличное чудачество. Вы не замечали, что у нас в обществе появился негласный запрет на некоторые слова? Нельзя говорить безнадежному больному, что он умирает, нельзя произносить слово «рак», скажи лучше «нехорошая болезнь». Люди смертны, но смерть стараются не замечать, делают вид, что ее нет. Смерть лишили голоса. Умирание стало безгласным и безвидным.
А в Средние века на столе монаха лежал череп. Его держали, как зеркало. В него всматривались внимательно, пытаясь разглядеть тот путь, что надлежит пройти каждому – и мне, и моим близким. Наш мир трагичен, и в нем много боли, и от этой боли не надо прятаться, ее следует избыть. Принять, не боясь, принять мужественно и сразу, еще до того, как потеряешь любимого человека, потому что со своей смертью легче смириться, чем со смертью близкого и родного. В мир проникло зло и распад, грех и распря, и люди умирают, и глаза нам даны не только для зрения, но и для слез. Всё, что видимо, – уязвимо; бессмертно и непреходяще лишь невидимое. Это трагичность нашего мира. Он таков, и другого у нас нет. Это мир смерти. Но только христианам открыта тайна – это мир побежденной смерти. Она еще здесь, но ее власть уже не абсолютна.
Таинство христосования
Они всегда путешествовали вдвоем – девочка и арфа, неразлучные друзья. Девчонка ходила в бесконечном свитере лесных дремуче-зеленых тонов, как в поношенной кольчуге. Круглые веселые очки сверкали озорным светом. Востроносая и быстрая, с тонкими живыми пальцами – невозможно представить ее в обнимку с арфой. «Свитер» суетливо носилась по вокзалу, томно-безмолвная арфа обидчиво мерзла в сером чехле. Люди, тележки, чемоданы мешались с окурками и кислым кофе, горьким вокзальным воздухом, нагонявшим тоску и мучившим вопросами: что я тут делаю? как я сюда попал? о чем я думал? откуда у людей столько «сундуков»? Лесной «Свитер» порхал вокруг багажа, ослепляя очками. Куда можно ехать с арфой? Да еще и в автобусе! Водитель встречал «Свитер» взглядом, полным палестинской тоски: уже два раза перекладывали все чемоданы – арфа никак не впихивалась. Ее переполняло благородное негодование и античный протест – помилуйте, можно ли дочери Аполлона делить места с буржуазными сумками и мещанскими чемоданами. Всем было плохо: водителю, «Свитеру», арфе. Мне было плохо, но я был на стороне арфы. Праздные поляки сочувственно советовали, пытались помочь – здесь поднять, тут подоткнуть. Забота была свирепой, и силы были неравны. Арфа сдалась, как и протестовала, – без ропота и с аттическим достоинством.
Беспокойна и чудовищна ночь в автобусе. Будто ты в гоголевском рассказе, но не со стороны Днепра, а в зарослях кладбищенского берега: «Душно мне, душно!» Две бескрайние тетки угрюмо, по-воровски хрустели чипсами в час ночи. Даже закрыв глаза, чудились испуганно-голодные, широко распахнутые глаза несытых дам. В темноте, среди ночного хруста, притаился неугомонный «Свитер». Двухметровый парень справа пытался уснуть – хоть кому-то хуже, чем мне. Но сердце утешалось, потому что где-то внизу в недрах автобуса молчала арфа-смиренница. И когда я это осознал, мне сразу полегчало. Если так страдает арфа, что же мне жаловаться? Потерпим ужо, выдюжим. И совсем не страшно, и совсем не больно. Если даже арфа терпит… А ведь арфа – друг человека. И выплыли из памяти, закружились в благородном танце виденные в детстве величественные дамы в легких длинных платьях. Они нежно обнимали волшебный инструмент, их руки порхали по струнам, едва касаясь серебряных струй. И лился звук – волшебный, нездешний, чарующий.
«И перекличка ворона и арфы Мне чудится в зловещей тишине; И ветром развеваемые шарфы Дружинников мелькают при луне!» (О. Э. Мандельштам).Девушка с арфой. 1873. Худ. Данте Габриэль Россетти
Музыка рождается в объятиях, ее будят поцелуи. Чтобы запел кларнет, музыканту нужно смешать свое дыхание с дыханием благородного орудия. Скрипач обнимает скрипку, она, как дева, доверчиво кладет голову на плечо друга; виолончель поет в объятиях мастера, в объятиях внимательных и сильных рук оживает гитара, ласково прильнув к груди, заливается аккордеон, флейта молчит без поцелуев, любящих губ чает тромбон. Туба не ждет объятий, заключает в объятия сама, и самый распоследний злодей не устоит перед этим инструментом – любимой «певицей» сеньора Карабаса – сыграет простую, бедную партию тубы, отдышится сквозь улыбку и с радостными слезами: «Это просто праздник какой-то!»
Через эти объятия, вздохи, поцелуи музыкант слышит жизнь инструмента. Так важны объятия, так необходимы поцелуи. Страдая в полночный час в душном автобусе, летящем из Варшавы в Макон, я вдруг понял, осознал и пережил важность и богословскую значительность пасхальных объятий и поцелуев. Мы слишком деликатны и тонки – жители городов. Мы брезгливы и суетливо-осторожны. Как тяжело бывает просто подойти к причастию, просто потому что до тебя с этой ложечки принимали таинство столько некрасивых губ и беззубых ртов. Как же – у каждого «своя флора», а возможно, и фауна. А дети подходят спокойно и весело, радостно открывая свои чудесные ротики, дивным образом совмещающие улыбку с вкушением. Но ведь это дети – их не портит ни лысина, ни беззубость. Но им так радостно жить, радостно обниматься, целоваться, возиться и толкаться, переживая святой восторг жеребячьей радости. Надо взяться за ручки, поцеловать братика, уткнуться в маму, повиснуть на папке, с любовью вдыхая его запах – сигарет, пота, кожаной куртки и бензина, обжигаясь его щетинистой щекой. Очень важны объятия, потому что это самый простой способ почувствовать, что рядом с тобой живой человек, прикоснуться к его жизни, пережить ток крови, биение пульса, глубину дыхания, тайную жизнь души, до неразличимости сплетенной с жизнью тела.
Долгое время я не принимал нашей православной манеры целоваться и обниматься, непонятен был смысл христосования. Но ведь это так просто. Если от Бога нам дано задание научиться любить ближнего, как самого себя, а значит, открыть для себя другого человека, пережив его настолько же живым, как и я сам, прикоснувшись к его жизни, не абстрактной и стерильной, а подлинно живой – с кровью, дыханием, слезами, братские объятия и лобзания так естественны среди христиан. Вот и апостол Павел наставляет: «Будьте братолюбивы друг к другу с нежностью» (Рим. 12:10), напоминайте себе и братьям своим во Христе, заключая их в объятья, что мы – «одно Тело во Христе, а порознь один для другого члены» (Рим. 12:5), естественно стремящиеся друг к другу. И доброе буйство пасхальной службы, это настолько нужное здоровое неистовство православного богослужения с беготней, восклицаниями, звоном кадил и мерцанием свечей, – это не только от радости, что Христос воскрес, но и от ободрения к жизни, которая не только в моем сердце качает кровь и оживляет мускулы, но и расцветает в каждом, кто стоит рядом, и радостно, что он – рядом, что он жив, что я могу эту жизнь обнять, расцеловать – брата моего, сестру, бессмертных и вечных и слишком живых и неистребимо любимых Богом. Ведь христиане – как дети – всё тянут в рот. Им надо непременно приложиться, коснуться иконы или мощей, напиться святой воды и наесться просфорок, опробовать надежность бороды благодатным огнем, помазаться маслом, обсыпаться святой землей. Это естественно и нормально, потому что мы воцерковляемся и кожей тоже, не только интеллектом, и часто он приходит на этот праздник жизни позже всех, что совсем не портит предшествующей радости.
Пасхальный обряд. Христосование. 1916. Худ. Борис Кустодиев
Христианин должен брать пример с бабушки Карлсона – стать чемпионом мира по обниманию, потому что жить – это здорово, это весело, просто быть – это само по себе слишком много, и эта жизнь с избытком, которую даровал нам Господь, так живо переживается в объятиях и прикосновении рук и взглядов, ободряющих к жизни. Мне нравится жить. Мне очень нравится жить. И я хочу, чтобы это христианское чувство стало неотвратимо заразным и передавалось через поцелуи и объятия.
Угроза святости
Три евангелиста – и у каждого свой неповторимый голос. Лука обстоятелен, его заботит точность факта, тщательность изложения и правдивость фраз. Матфей внимателен к людям, окружавшим Христа, ведь это были евреи, его соплеменники, он их понимал, чувствовал атмосферу городов и селений, прозревал мотивы поступков и вопрошаний. Марк – краток и стремителен, для него важно не просто передать учение Спасителя или дать портреты его собеседников, но уловить то, что было между ними, как случилась встреча, как загорелись глаза, как стучало сердце.
Четыре евангелиста (Матфей, Марк, Лука и Иоанн). 1560–1565. Худ. Питер Артсен
Вот благовестники взялись описывать беседу Господа с богатым юношей, и только Матфей точно указывает на возраст собеседника Иисуса, дважды именуя его юношей (Мф. 19:20, 22), для Луки и Марка это или «некто из начальствующих» (Лк. 18:18), или совсем скромно и безымянно – «некто» (Мк. 10:17). Матфей говорит, что юноша подошел, и мы видим степенно ступающего богатого молодого человека, хорошо одетого, прилично воспитанного. Для Луки не важны мелкие детали – если общались, то как-то уж встретились – кто подошел первым, как сошлись, где столкнулись – значительна лишь беседа. А вот описание Марка обдает ветром – будто беседа началась в вихре, будто давно уже бежали друг к другу: Христос выходит в путь, некто подбегает, падает Ему прямо в ноги, бросается на колени – в пыль, в дорожную колею, и – вопрос – неожиданный и дерзновенный: «Учитель благий! Что мне делать, чтобы наследовать жизнь вечную?» (Мк. 10:17). Много ли вы знаете юношей, озадаченных таким вопросом? Молодость пресыщена мечтой, избалована возможностями – куда ей пристроить этот стариковский вопрос, зачем ей вечная жизнь, когда земная еще не прожита и так прекрасна и приветлива? Если ты здоров и полон сил, зачем тебе думать о загробном будущем, дела-то сколько здесь, радостей, счастья, открытий? А этот думал, и, видно, крепко думал, если искал Учителя и, найдя, в почтении пал на колени, благоговея перед мудростью, доказанной не только словом, но и делом. Но Христос не говорит ему ничего нового: просто соблюдай заповеди – не прелюбодействуй, не убивай, не кради, не лжесвидетельствуй, почитай отца твоего и матерь твою. И к этому у Матфея добавлено: «люби ближнего твоего, как самого себя» (Мф. 19:19), а Марк передал одну из самых редких заповедей – «не обижай» (Мк. 10:19). Убийц и сегодня немного, прелюбодеев – достаточно, тем более что слово это вбирает в себя все проявления нечистоты, и это грех – юношеский по преимуществу, грех молодости, игривой крови. Воруют все, или почти все, особенно в детстве, лжесвидетельствуем, клевещем, оскорбляем родителей – это случается, и нередко, а вот в «редкой» заповеди «не обижать» сознается каждый, вспомнив что-то, пряча глаза. И здесь юноша нас тоже сразил – не повинен! «Всё это сохранил я от юности моей; чего еще недостает мне?» (Мф. 19:20). Разве так бывает, чтобы юноша и к тому же – святой? Юность и святость – вещи несовместные. В этом нас убеждает жизненный опыт. Молодость – время «буйства глаз и половодья чувств», не многие способны себя сохранить и обуздать. Может, сказал молодой человек неправду, представил себя в лучшем свете? Христос не терпел лжи. Он ни в чем не обличил юношу. Наоборот, как пишет порывистый Марк, «взглянув на него, полюбил его» (Мк. 10:21).
Значит, на самом деле перед Господом стоял на коленях чистый и честный юноша, которому – не в чем было каяться! И будто видишь иконное изображение: перед Богом, как на Страшном суде, стоит молодой человек, не преступивший ни одной заповеди, но сердце не радуется нерастраченной праведности, оно ищет большего, а чего – понять не может. Ведь праведность должна успокаивать, разве не так? А он – волнуется, ищет, томится чем-то. И Бог, только Он и знает, чего же ищет душа, отчего тревожно сердце.
«Одного тебе недостает, – отвечает юноше Бог, глядя на него любящим взором, – пойди, всё, что имеешь, продай и раздай нищим, и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи, последуй за Мною, взяв крест» (Мк. 10:21). И юноша – праведный, приличный, богатый – смутился, опечалился и – отошел. Не стал он апостолом Христовым, учеником Бога не сделался. Ничем закончилась такая красивая и яркая встреча. И нам грустно, как грустно всякий раз, когда хороший человек никак не может распознать Бога в Том, Кто говорит с ним через Писание и Церковь. Никак не встретятся. Мытари и грешники бросают всё и идут за Богом. Блудницы и бесноватые за честь почитают служить Ему, только в Нем видя всю жизнь свою, и любовь, и смысл. Безглазые слепцы безошибочно опознают голос Создателя вселенной, малые дети и звери пустыни слушаются Его, рыбы глотают монеты, бросаются в сети по Его просьбе, деревья засыхают из послушания, мертвецы, не знающие покоя, выходят из гробов, чтобы говорит о Нем. А праведники отходят в печали. Вдруг оказалось, что им с Богом не по пути. Господь утешал скорбящих, исцелял израненные души, а вот праведный юноша ушел в смущении, утешения не получил, отошел в печали. Обидно. Ведь кому же еще идти за Христом, как не праведным юношам? Вся его жизнь, тщательное исполнение заповедей послушание родителям как будто специально готовили его к этому часу – следованию за Христом И не пошел. Упустил момент. А вместо него за Господом пошли совсем другие, публика малопочтенная – осиротевшие блудницы, кающиеся мытари, нищие рыбаки, пропахшие морем. Когда Матфей-мытарь, богатый и независимый, но справедливо ненавидимый за свою предательскую работу, услышал от Спасителя краткое «иди за Мной», – встал и пошел, бросив на дорогу все свои деньги без разговоров и богословских прений о заповедях, без обетования Царства и уточнения условий. Просто – встал и пошел за Христом, взяв свой крест скорбей апостольских, даже деньги не стал пристраивать, раздавать, делить. Без слов. Без вопросов. А юноша удалился в печали. Вернулся к своему богатству. И к своей пресной праведности.
Христос и богатый юноша. 1866. Худ. Федор Чумаков
А ведь это история о трусости, о страхе, который не дает сделать и шага. Мы пропитаны страхами, нас съедают опасения. Мы боимся. Некоторые люди даже в Бога не верят, потому что боятся Его, и всю свою силу убеждения бросают в бой, чтобы уверить себя, что нет Его, а значит, и бояться некого. А что же – легко расстаться с богатством? Если ты богат, у тебя есть имя, власть, влияние, тебя слушают, с тобой считаются, тебе прощают, ты можешь себе позволить любой каприз, даже стать праведным. И как от этого отказаться? Тот, кто никогда не пробовал богатства, легче переносит нищету и унижение, ему проще отвергнуться себя, ведь и отрекаться-то особенно не от чего.
Но мы боимся не столько утраты, сколько приобретения. В нас живет страх добра, лютый и неукротимый, нас угнетает угроза святости. Бывает, что и раскаявшийся грешник возвращается к греху не потому, что тянет и обольщает, – нет, уже и забылось всё, отцвело, опало, но – страшно быть святым, праведность пугает, собственная непривычная доброта. Порок – обратная сторона страха. Лень, уныние, депрессия живут за счет боязни. Мы ленимся или унываем, потому что боимся дела, к которому готовы, которое можем понести, но – страшно, боязно, пугает риск. Равнодушие, одиночество и тоска растут на корне страха. Пройти мимо, не заметить чужую боль – не от жестокого сердца, а от страха не суметь быть добрым, от испуга перед собственной добротой и сердечностью. Утонуть в глухом одиночестве – не от засилья подлецов или собственной черствости, а от боязни стать другом, полюбить или – еще страшнее – быть любимым, из опасения «оцарапаться», пораниться, без чего нельзя обойтись живому. Отдаться тоске и обессиливающему отчаянию, потому что страшно делать, даже попытаться приступить к делу, служению, миссии, к которым зовет душа, но голос страха громче и убедительнее.
Преподобный Антоний Великий в своих «Наставлениях» (1:7) говорит об этом сложном чувстве угрозы святости: «Не устрашайтесь, слыша о добродетели, и не чудитесь о имени сем. Ибо не далеко от нас, и не вне нас, а в нас самих есть дело сие; и оно удобно, если только захотим». Не об этом ли речь и у преподобного Серафима? Его спросили как-то, почему нынче нет тех подвижников, что были в древности? «Нет решимости», – отвечал старец. Комфорт нас избаловал, изнежил, расслабил. Жизнь наша предсказуема и удобна – спим в тепле, умываемся горячей водой, кушаем по расписанию и круглый год – фрукты. Но вокруг нас снуют поджигатели – именно так переводится имя старца Серафима – «поджигатель». Встретишь такого – сердце воспламенится тоской по Богу, по святости и чистоте и – прощай уют и мирные радости. Господь воспламенял сердца людские и словом, и взглядом. Хочется обезопасить себя от такого Бога – слишком опасен, слишком свят, «ищет не нашего, а нас». И все святые старцы – серафимы-поджигатели – утешат, очаруют, в душу заглянут – и пропал человек для общества и мирного строительства. Но ведь таковые за Господом шли по пыльным дорогам Палестины, такие горячие сердцем и несытой любовью к Богу проповедовали в столицах, с улыбкой шли на казнь, выходили бороться со львами. Неуютные, неугомонные, с горящими глазами и пылким сердцем – приличные люди боятся таких, и миланские дамы прятали своих непорочных дочерей не только от развратных юношей, но и от проповедей святого Амвросия. Знали наверняка, были случаи: услышит, сердцем взволнуется – в монастырь уйдет. Люди святые не были порядочными людьми, никто бы не назвал их и приличными. Беспокойный народ, тревожный, непредсказуемый. Просто не были они трусами. Страха не было в них, потому что «совершенная любовь изгоняет страх» (1 Ин. 4:18).
Человек в лодке
Какое оно, море, утром? Оно похоже на проснувшегося ребенка, ласкового, спокойного, с лучистыми глазами – в них отражается солнце. Утро на море – как утро первого дня земли: впереди много радости, много света, и волны целуют песок сестринским поцелуем.
Это случилось у моря солнечным утром. Народ теснился к Наставнику, чтобы услышать слово Божие. Христос увидел две лодки у берега. Рядом – рыболовы, хозяева лодок, вымывают сети. Господь попросил одного из рыбаков, Симона, пустить Его в лодку, чтобы, немного отплыв от берега, учить народ. Симон покорился, и мы знаем, чего стоила ему эта покорность: этот рыбак ловил рыбу всю ночь, он очень устал, а на берегу его ждала недоделанная работа – надо готовить сети – обычное дело, но весь этот труд был бесполезен и бесплоден – ничего ведь не поймано, нечего нести домой, нечем кормить семью. И в лодку к этому жутко уставшему и расстроенному человеку входит странствующий Учитель.
Христос выбрал Симона. Почему его лодку – неудачника, бедняка, – мы не знаем. Но ведь как откажешь Праведнику, и Симон с каменным терпением и простодушной почтительностью пригласил Наставника в свой безрыбный челн. И терпеливо ждал, как может ждать хороший воспитанный человек, проведший ночь без сна и улова. До его слуха долетали красивые и утешительные слова Проповедника – о правде, любви, доброте. И на минуту показалось, что Он говорит для него, для Симона. Эта речь согревала, как солнце, но, подобно солнцу, слишком ослепляла внимание и ум слишком уставшего и измотанного человека. И может быть, когда Христос закончил Свое наставление, у Симона вырвался вздох облегчения – наконец-то можно пойти отдохнуть, скрыться от этого южного слепящего солнца, от жаркой толпы, от этих бесчисленных лиц и глаз. Но Христос и не собирался его отпускать. Он попросил его отплыть на глубину и закинуть сети для лова. Петр пытался объяснить: ловили всю ночь, ничего не поймали, а в это время и вовсе ничего не будет – мне ли не знать? Но разве Ему можно что-то втолковать? И разве Ему откажешь? «По слову Твоему закину сеть».
Они были вдвоем в лодке – Проповедник и рыбак. Рыбак трудился, бросал сеть, боясь как-нибудь потревожить молодого Учителя, стараясь быть учтивым и вежливым, насколько это можно в небольшой лодке очень уставшему человеку, измученному трудом и солнцем… и странствующими учителями. И вдруг сон прошел: огромное число рыб просто бросалось в их сети. Симон растерялся – никогда такого не было, – сеть рвется! Хорошо, что тут рядом на берегу Иаков и его младший брат Иоанн. Они скоро приплыли на помощь. Столько рыбы! Двум лодкам не поднять. Рыбы столько! Лодки притопило!
Чудесный улов. 1515–1516. Худ. Рафаэль Санти
И тут он вспомнил о Том, Кто молчаливо сидел на корме. Все это время Он был в его лодке, рядом, неслышно, будто тень или намек, будто невесомый солнечный зайчик.
И Симон бросился к Его ногам:
– Выйди от меня, Господи, потому что я человек грешный.
– Не бойся, отныне будешь ловить человеков.
Вот так он и стал Его учеником. Апостол-рыбак, пустивший в свою лодку странствующего Учителя, исцелившего его усталость, испугавшего Своей святостью. Ему повинуются воды и рыбы, птицы слушают Его голос, деревья служат Его проповеди, и каждый, кто любит святость и чистоту, даже прячась от них, стыдясь себя, сокрушаясь и оплакивая жизнь свою, но благоговея перед подлинной правдой и милосердием, идет за Ним, нищим и бездомным, презренным и осмеянным, другом грешниц и мытарей, целителем душ, даром дающим утешение и отраду. Он зовет нас на безуспешные дела, толкает выйти в море, пустить свою лодку по диким и недружелюбным водам, туда, где нечего искать, где пусто и неуютно. И совестно, что рядом со мной, таким никчемным и унылым рыбаком, – Он.
Христос в моей лодке, в одной лодке со мной. И радостно, что не бросает Он меня и никогда не слушает мою глупую просьбу: выйди от меня, Господи, я человек грешный. Не выходи, Господи, пожалуйста, не слушай меня. Кто еще поплывет со мной, кто будет рядом, если не Ты, Господи. Не слушай моей усталости, не обижайся на мой ропот, прости мое уныние, я ведь просто человек, слишком уставший от солнечного света. Я прячусь от Тебя, потому что Ты приходишь не один. Всегда с Тобой народ. Христос всегда приходит с людьми, и созывает людей, и зовет к людям. Их так много. Как хорошо было бы нам остаться в лодке вдвоем – Христос и я. И Он бы говорил только для меня, был Богом для меня. Но Он зовет других и ждет, чтобы и я шел к людям. Они такие разные, такие беспокойные, но я учусь видеть их Твоими глазами. Дай моим рукам Твою нежность! Моему слову Твою доброту! Научи меня видеть. Просто – будь со мной рядом, Человек в лодке.
Ангел с мечом
Люди несчастны. Они куда несчастнее, чем кажутся. Смерть похищает все наше, а удача на самом деле не подарок судьбы, а наживка фортуны. Так в старину писал Сенека, утешая друга и ученика. Со своим горем и своими потерями ты всегда остаешься один. Даже самый близкий человек тут не помощник. Чашу скорби пьют в одиночестве. Но бывают времена, когда эту чашу предстоит выпить вместе с тобой всему народу. Тучи сгущаются над человечеством, земля пылает огнем, сам воздух пронизан гнетущим беспокойством – ангел-губитель спускается к нам с тем самым огненным мечом, который неоднократно видели в его руках еще со времен потерянного рая.
Летописцы Израиля свидетельствуют, что такое жуткое видение ангела-меченосца было открыто царю Давиду. Это для христиан ангелы стали мерилом кротости, нежности, даже уязвимости, христианство «приручило» ангелов. Но для граждан Ветхого Завета встреча с ангелом была явлением силы, могущества и ужаса. Ангелов боялись. Они вселяли страх. Пугали до жути. Последний такой испуг – явление ангелов пастухам в день рождения Бога. Помните? Что первое сказал ангел этим простецам? «Не бойтесь!» (Лк. 2:10). Они были страшно напуганы, ведь ангелы приходили только для наказания и обличения или как вестники беды и строгой, пламенеющей воли Божией.
И вот царь Давид увидел ангела. Возле гумна Орны он открылся царю. Своими собственными глазами Давид видел, как ангел прекратил истребление людей. Моровая язва поражала израильтян. Погибло 70 тысяч. За что? Почему Господь попустил такое бедствие? Слишком много было несправедливости, распрей, кровопролития, мести и насилия, в которых был повинен, конечно, и царь Давид, – и ему об этом сказали, – так что сами стихии этого мира обратились против человека. Мы до конца не знаем, почему с нами случается то или иное бедствие, но нам открыто, что каждый наш грех, каждая несправедливость отражаются на теле всего космоса, дрожью проносится по лицу вселенной, вызывая возмущения и катастрофы в самых отдаленных уголках Земли. Вот тогда и приходит этот ангел-истребитель (1 Пар. 21:15), и меч его разит без пощады.
Как тяжело начался год две тысяча четырнадцатый от Рождества Христова. Народные волнения, кровопролитие, аномалии природы, распри в Церкви и в обществе и множество смертей и болезней. Мой дорогой друг, о. Феодорит, зябко кутаясь в «древнюю» кофту, глубокомысленно изрёк: «Какое выдалось время: кто не умер – болеет, кто не болеет – ругается». Замерзает Америка и Канада, льется кровь в Сирии, убивают ни в чем не повинных людей в Египте, Ираке, Пакистане. Крещеная Украина, родина преподобных, старцев, святителей, захлебывается от злобы людской. Ангел-губитель снова сошел на землю, и каждый чувствует скрытую тревогу и волнение. Страшно от того, что люди, однажды вкусившие насилия, уже потом никак не могут остановиться. Медведь – зверь красивый и благородный, но, говорят, если он хоть раз отведает человеческой крови, с ним случится нечто жуткое – с этого момента он будет охотиться только за людьми. Что ж такого в нашей крови? Почему насилие, произвол, безнаказанность так пьянят, сводят с ума даже очень хороших людей?
Ангел-хранитель. XVIII в. Икона, Москва
В это тревожное время мы вчитываемся в сообщения, ловим каждую весточку о шумных и волнующих событиях, наше сердце не может успокоиться, и это хорошо – значит, сердца наши отзывчивы. Но для христиан этого мало. В такие тяжелые дни, когда ангел-губитель сходит на землю, всё творение Божие ждет, чтобы христиане совершили свою службу, отдали свой долг. Нет, не просто помолились в церкви, торжественно, до утомления, но каждую мысль, каждое известие о горе людском мы должны уметь превращать в молитву. Если вы смотрите новости – в Интернете, по телевизору, – пусть каждое известие разродится в молитву за тех, кто пострадал, кто нуждается в помощи, за обиженных и обидчиков, за брошенных детей и бессердечных родителей, за калек и сирот, за непутевых политиков, за мошенников, спортсменов, распущенных актрис, заигравшихся диссидентов, за неправедно осужденных, за тех, кто их осудил, за обманутых стариков, за безумных нацистов. Все они – дети Божии, и все несчастны и нуждаются в милости и сострадании.
Пусть каждая мысль, сообщение обратятся в молитву, потому что в каждой молитве – сочувствие другому, боль за него и благословение ему. Мне приходилось объяснять маленьким прислужникам в алтаре, как читать записки – о здравии и о упокоении. Детям сложно объяснить, что такое молитва, но мне удавалось это сделать, когда я просто советовал детям, читая имена, желать каждому из этих незнакомых людей добра. Просто желать добра. Искренне и от всего сердца. Не можем мы, христиане, желать кому-нибудь зла. Потому что люди несчастны. Все несчастны. Несчастнее, чем кажутся. И если в этот раз злодей вырвался на свободу, избежал суда, обманул невинных, разве он победил, обрел ли счастье? Что может быть хуже, чем быть Гитлером? Какое наказание можно пожелать Сталину? Он – Сталин, что может быть хуже этого? Быть преступником и кровопийцей – проклятие само по себе. А значит, даже самому последнему злодею мы не можем желать зла, и если каждый христианин приучит себя молиться всем сердцем, всей душой всякий раз, когда слышит о беде, если приучится он благословлять, то есть благим словом и пожеланием добра напутствовать каждого человека, о котором услышит, которого встретит, доброго или злого, отступит ангел, опустит свой меч.
Потому зло и ярится, наступает, наглеет – христиане совсем забыли о доброте и милосердии, захотели крови, опьянели от ненависти, ищут человеческих жертв, сладострастно ищут мести. Надо остановиться, пока не поздно. Кротости и доброты ждут от нас люди, звери и птицы. И ангелы, которые созданы не для истребления людей, а для радости, утешения и елочных игрушек. Единственный раз, когда им дали быть самими собой – в иудейской пустыне, ночью, как бы стыдясь своего кроткого лика, ангельский хор пел в честь Бога-Малыша. Зачем музыканту хвататься за меч? Людская злоба даже ангела способна сделать губителем. Это неправильно. Перестаньте мучить ангелов!
Борьба с постом: есть ли выход?
Поститься – трудно. Но это не только оттого, что мы все повально – чревоугодники. Все прекрасное – трудно, а если речь идет об аскетическом усилии, настоящий эстет способен разглядеть его непреходящую красоту и застыть в благодарном удивлении. Но мы-то с вами знаем, что постом бывает не до красоты, гораздо ближе – до депрессии.
Пост – это духовное упражнение? Никто не спорит. Пост полезен для духовной жизни? Никто не возразит. Православная церковь предписывает своим чадам определенный ритм поста? Никто не усомнится. В чем проблема? Проблема в том трагическом несоответствии церковных предписаний с действительностью, в которой мы живем. Это разрыв не между законом и благодатью, как часто полагают, а между церковным законодательством и реальностью. Подавляющее большинство православных если и постится, то вовсе не так, как это предписывается Типиконом, то есть церковным уставом. Но совесть-то у всех у нас жива и чувствительна. Мы люди верующие и очень тяжело переживаем сам факт нарушения канонов. Да, духовник может посоветовать, врач предписать, родители пожалеть, но – чувство вины остается, а это значит, что каждый пост для современного мирянина – это время не духовных упражнений, а, прежде всего, жуткого нравственного стресса – я не делаю, как положено, я нарушаю, я поступаю неправильно. С этим бременем вины нам никак мириться нельзя, уже хотя бы потому, что православный человек и так во всем виноват. С чувством вины мы всегда как-то слишком усердствуем. Хотите в толпе безошибочно обнаружить верующую? Это легко. У обычной православной женщины такое выражение лица, будто это ее сын развязал Вторую мировую войну.
Молитва. 1874. Худ. Василий Суриков
Если пост установлен церковью, он не может быть всего лишь моим частным делом. Постится вся церковь, и вместе со всей церковью несу этот подвиг и я. Мы, конечно, можем сказать, и скажем – следует каждому самостоятельно выбрать свою меру поста, и это будет верно, но ведь церковные посты – они для всех, и, постясь, ты себя должен ощущать причастным к одному большому общему церковному делу. Таков замысел. Такова центральная идея. Общецерковный пост – это литургия вне литургии, это действительно дело всей нашей большой церковной семьи, и надо сказать, что ресурс общецерковного поста мы практически никогда по-настоящему не используем, мы даже еще не пытались его обнаружить.
Если бы все верующие люди осознавали церковные посты как общее дело, это бы серьезно влияло даже на положение дел в стране, и пусть вы здесь снисходительно улыбнетесь, но согласитесь: пост – это очень доступная и довольно сильная форма молитвы. Следует вернуть посту его достоинство. Пост – не личное дело, а участие в едином подвиге всей церкви. Поститься – это высокая честь. Сообразуясь с обстоятельствами, церковь могла бы принимать решение о посте (четко сформулировав при этом, что имеется в виду) в связи с различными трагическими или сложными событиями в обществе, стране, в мире. У всецерковного поста есть ресурс единения, и более того, православные в дни тяжелых испытаний и трагических событий могли бы объединяться в постном подвиге с инославными и даже иноверцами. Не вижу здесь никаких канонических препятствий. Но думаю, что это бы способствовало взаимному пониманию и примирению между людьми. Это сложная тема, она требует подробного обсуждения, но о том, в чем назрела жгучая нужда и необходимость, нам следует говорить честно.
Современный устав церковных постов не работает. Скажу совсем крамольную вещь. Такового устава попросту нет. Он не существует. То, что мы читаем в Типиконе или в календаре, редакция одного из многочисленных монашеских уставов, я подчеркиваю два слова – «монашеских» (!), «многочисленных» (!). В древней Церкви было много различных видов и уставов поста, но только монахи догадались записать свои традиции, а поскольку более развитая культура всегда подчиняет менее развитую, со временем на православном Востоке случилась настоящая культурная экспансия монашеских уставов: и современное богослужение, и практики поста и молитвы, и сам стиль жизни православного мирянина по своему происхождению и внутренней логике – монашеские. Это плохо? Не знаю. Просто так сложилась наша история, из чего вовсе не следует, что история уже завершена и развитие остановилось. На определенном этапе церковной истории активную и очень деятельную роль взяли на себя монастыри, и они с честью выполнили свою миссию. Мне кажется, что настало время мирянам отдать свой долг, заимствовав всё важное и ценное у предшественников и учителей, взять на себя активную роль в церковной жизни, созидать и трудиться, смело и дерзновенно продолжать дело своих наставников.
Почитайте наш Типикон. Это книга для монастыря, там даже главы есть о поведении в трапезе, о братской одежде и прочее. Но мы не можем жить по правилам, написанным в Средние века, тем более не для мирян, а для монахов, и не просто для монахов, а для иноков конкретного палестинского монастыря. Не правда ли, жизнь женатого питерского программиста сильно отличается от бытия средневекового палестинского монаха? Если бы мы сейчас продолжали учить детей по школьным программам, составленным Квинтиллианом, Боэцием или Алкуином, биологию изучали по Аристотелю, а в больницах лечили, сообразуясь с текстами Гиппократа? Это уважаемые авторы, они много сделали для человечества, но жизнь продолжается, и мы теперь немного больше знаем об устройстве человеческого организма, причинах болезней, о физических законах. Но при этом мы восхищаемся Аристотелем, читаем Боэция и завидуем Алкуину, и никому не придет на ум называть нас обновленцами. Мы живем в другом мире, с новыми вызовами, запросами, искушениями. Мир изменился. Ритм жизни иной. Пища другая. Мы – другие. Мы дольше живем, больше читаем, чаще моемся, редко убиваем и нечасто ходим на казнь.
У нас есть микроволновки, пылесосы и совсем нет крепостных. Мир поменялся, но он по-прежнему нуждается в евангельской истине и опыте церкви, а значит, каждое поколение христиан обязано трудиться над тем, чтобы этот опыт был доступен нашим современникам, обнаружен, осмыслен и переведен на их язык.
Надо ли делать вывод, что все это для мирян не обязательно, а потому можно со спокойной совестью всеми этими немирянскими уставами пренебречь? Ни в коем случае. Церковь и анархия вещи несовместимые. То, что у нас нет мирянского устава поста вовсе не основание для дисциплинарного произвола. Наоборот, это импульс к церковному творчеству. Нам никак нельзя обойтись без всецерковного устава поста. С другой стороны, мы понимаем, что нынешняя организация поста не работает. Вывод простой: следует взять на себя труд канонического творчества. Кто возьмет на себя этот труд? Некий церковный орган, специально учрежденный иерархами. В него войдут не только профессиональные богословы и историки, но и люди, опытные в духовной жизни. Итогом работы этого органа должно стать некое Положение о посте, в котором подробно и взвешенно будет описана приемлемая для современного человека практика мирянского поста – важен сам этот термин, он должен органично и законно войти в канонические документы Церкви. И в этом Положении должны быть описаны общеобязательные, но разумные и обоснованные требования, предъявляемые Церковью к православному человеку, а также все случаи ослабления поста, например, для больных, детей, беременных, путешествующих, описаны нормы поста перед причастием, чтобы совесть этих людей была спокойна, чтобы не рвалась она от чувства вины и специфически православной постной депрессии.
Каждую главу в Положении следует сопроводить исторической справкой, чтобы люди понимали, что не обновленчеством и модернизмом вызван этот документ, а законными потребностями церковной жизни. Ведь церковная древность не знала таких строгих постов, как сейчас, особенно же для мирян. Нам всем известно, что Петров пост – это духовное упражнение для людей, которым не удалось понести Великий пост. Зачем же мне, великопостнику, держать еще и Петров пост? Рождественский пост и Успенский в древности соблюдали только монахи, и то некоторых монастырей, потому что у каждого монастыря был свой собственный и постный и богослужебный устав, и это абсолютно нормально. В Рождественский пост миряне постились лишь пять последних дней, а в остальные дни воздерживались лишь от мяса, вкушая молочные продукты. Было время, когда мирянам в Рождественский, Петров и Успенские посты разрешалось вкушать молочную пищу. Почему бы не вернуться к этой практике? Ведь пища стала другой, не правда ли? Вкушать рыбу, кальмаров, мидий и модные грибы – сегодня это роскошь, и не надо себя обманывать – это ведь жуткое уродство, тратить на еду во время поста больше, чем в непостное время. А все эти новейшие изобретения православного благочестия – «постные майонезы», «постные сметаны»? Разве это не безобразие? Или пост – или майонез! Зачем врать?
Молебен на Пасху. 1887–1888. Худ. Владимир Маковский
Отдельный и весьма деликатный вопрос, требующий прояснения, вопрос, который мне, монаху, не следует и затрагивать, но мне, духовнику, никак не миновать – близость супругов во время поста. Я знаю множество эпизодов громких разводов, измен, скандалов и просто регулярно повторяющегося ужаса для православных семей. Поверьте, это проблема и для вполне воцерковлённых пар, и обычно в ее решении полагаются на суд духовника, а его совет или решение могут быть весьма неожиданными. Если у батюшки «приступ благочестия», то лучше сразу разводиться и идти в монастырь. Люди хотят все делать правильно, «как положено», это естественное свойство хороших людей. Поэтому, мне кажется, необходимо найти правильный подход в решении этой проблемы, ясно понимая, что ее разрешения мы не найдем в канонических текстах, составленных, главным образом, монахами и безбрачным епископатом, а значит, потребуется творческое усилие современной канонической мысли, и этого не следует страшиться, потому что это усилие надо бы уже давно пробудить и взяться за решение накопившихся за тысячелетия церковных проблем. А если честно – просто тяжело смотреть, как мучаются люди, тем более, что есть простые и вполне доступные механизмы решения этого вопроса. Друзья мои, в нашей жизни и так много боли, страданий и сложностей, зачем мы еще и в церкви сами себе создаем искусственные трудности?
Решит ли такой канонический текст все проблемы? Нет, конечно, и питать иллюзий по этому поводу не следует. Люди остаются людьми, и никакой самый тщательно разработанный закон не покроет всех нюансов человеческой жизни. Но, в конце концов, все наши проблемы можно и нужно активно обсуждать, и подобные обсуждения, каким бы ни был их результат, полезны для церковной жизни сами по себе. Общение христиан по поводу серьезных вопросов – это тоже духовное упражнение, которое приучает слушать, понимать, изучать язык и мысль оппонента, спорить без озлобления, находить слова и формулировки, понятные нашим совопросникам. Могут возразить, что подобное творчество противоречит послушанию Церкви. А разве мы не часть этой семьи, мы что же – приемыши, неродные дети, нашего мнения никто не спрашивает? Вот составят наши богословы Положение, примет его народ Божий, утвердят архиереи, – и будем мы его слушаться все вместе, благодаря Бога в посте и молитве.
Великий пост: путь духовных упражнений
Когда умер Корней Чуковский, кто-то сказал, что ушел последний человек, которого стеснялись. А ведь это большое счастье, если рядом есть человек, которого стесняешься. Люди-зеркала. Как будто идешь, задумавшись, и вдруг в зеркальной витрине неожиданно увидишь себя – растерянного, торопливо бегущего куда-то. Внезапная встреча с самим собой весьма полезна. Она отрезвляет. Есть люди-зеркала, души настолько чистые, что в них отражаются ближние. Эти люди никогда не подавляют, не стесняют, но их стесняются, порой боятся, даже избегают, но всегда ценят. У меня перед глазами есть такие «зеркала» – настоящие молитвенники, вдумчивые и трезвенные монахи, рядом с которыми я стыжусь себя, но они и ободряют меня, сами того не зная. Это красивые люди, и порой я украдкой любуюсь ими – как прекрасен человек молящийся, какие чудесные лица у людей, предстоящих Богу, какие живые глаза!
Правила поста, тексты молитв, богослужебные уставы сочиняли именно такие люди – молитвенники и боголюбцы. Нам сложно понять их замыслы, которые порой скрываются под толстым покровом исторических наслоений, недоразумений, неправильных истолкований, просто нашего невежества и нечуткости. Великий пост «придумали» монахи. Я имею в виду само богослужение, тексты, правила, и, чтобы поститься по-настоящему, следует понять мысли и намерения этих Божиих людей. Для них Великий пост был одним из духовных упражнений, в котором сочетались и молитва, и поучение, и размышление, и, конечно, телесный подвиг. Мы хорошо ощущаем последний, а порой к нему всё и сводим: ограничиваем себя в пище, делаем поклоны, выстаиваем длинные постовые службы. А как же быть со всем остальным, пожалуй, более значительным наследством духовных упражнений, которые, собственно, и создают правильную атмосферу великопостного упражнения? Древние подвижники оставили нам тексты, запечатлевшие характер этих духовных упражнений. Откройте Триодь постную, книгу, по которой совершается богослужение Великого поста. Это сборник молитвенных текстов, написанных разными подвижниками из различных византийских монастырей. Хотя называем мы эти тексты молитвенными с некоторой долей условности. Это скорее записи духовных размышлений, которые очень хорошо раскрывают динамику поста как духовного упражнения, посвящают нас в настоящие великопостные замыслы монахов.
Даже если у вас нет под рукой Триоди, вы наверняка слышали на первой неделе поста чтение Великого покаянного канона прп. Андрея Критского. «Душе моя, восстани, что спиши». Весь текст – разговор с душой. Не с Богом, – а именно так мы и определяем молитву – как разговор с Богом, – не с Богом говорит преподобный, а со своей душой. Весь текст канона – сохраненное в записи монашеское размышление над страницами Священного Писания. Это и есть одно из иноческих духовных упражнений. Святитель Игнатий Брянчанинов называл его «зрением греха своего». Но для монахов это не есть упражнение исключительно великопостное. Они предаются ему всегда. Это обычная практика. Очевидно, Великим постом это упражнение приобретает какой-то особый смысл. Во-первых, внесенное в ритм общецерковной жизни, оно позволяет каждому христианину, даже очень далекому от монашеской жизни, почувствовать себя монахом, потрудиться над своей душой, как монах, как подвижник и аскет. Во-вторых, это монашеское духовное упражнение, которому приобщаются всей Церковью незадолго до Пасхи, имеет характер очистительной подготовки к Пасхе. Но вот вопрос: а зачем перед Пасхой, именно перед Пасхой, надо очищаться? Разве не следует всегда быть чистым и достойным человеком? Разве мы не причащаемся в другие дни церковного года, не исповедуемся регулярно?
И здесь снова ответ можно найти только у монахов, которые это всё и придумали. Обратите внимание, как меняется характер духовных упражнений с течением поста. Мы начинаем разговором с душой и покаянными молитвами. Мы заняты собой. Просим прощения у Бога, пытаемся побороть нашу суетливость, страстность, «бурю помышлений сумнительных». Для этого, кстати, и ограничения в пище. Для древних монахов, замышлявших Великий пост как духовное упражнение, пост телесный, смирение себя в еде воспринимался как средство, но никогда – как цель. Молитва и пост всегда только средство, но не цель великопостного упражнения. Эти средства помогают нам обуздать себя, приучают к кротости, снисходительности, терпению. А если наоборот, если постом я начинаю злиться, бросаться на людей – значит, эти средства я употребляю неправильно, что-то идет не так, возможно, я даже перепутал средства и цели. Пост мой ненастоящий, ошибочный, неподлинный. А какой – настоящий?
Лисичка. 1914. Худ. Михаил Нестеров
Вот как описывает признаки подлинного поста монашеская Триодь: «истинный пост есть злых отчуждение, воздержание языка, ярости отложение, похотей отлучение, оглаголания, лжи и клятвопреступления. Сих оскудение пост истинный есть и благоприятный» (стихира на вечерни понедельника первой седмицы Великого поста). Заметьте, ни слова о пище. Потому что пищевые ограничения должны лишь способствовать оскудению в нас зла, а потому эти ограничения не абсолютны, то есть я сам, наблюдая за собой от поста к посту, должен вывести формулу полезного именно для меня поста телесного. Для чего это нужно? Оскудение зла и суеты во мне не есть итог поста, но всего лишь подготовительная ступень, потому что все эти аскетические усилия подготавливают нас к более сложному духовному упражнению – бескорыстному созерцанию Страстей Христовых и Воскресения. Без очистительной подготовки, без периода «зрения греха своего» к этому духовному деланию подойти невозможно.
В текстах Триоди мы снова находим свидетельства этого созерцания. Чем ближе к Страстной седмице, тем ощутимей меняется характер великопостных молитв. Если в начале поста мы беседовали со своей душой и слезно просили у Господа прощения за свои проступки, то на Страстной седмице практически отсутствуют покаянные молитвы. Они уступают место бескорыстному созерцанию Страстей. Молитва становится бескорыстной и незаинтересованной. В этом созерцании мы полностью забываем себя – наши грехи и наши добродетели. Нас нет. Есть только Он – Бог Воплощенный, совершающий Свое служение «с воплем великим». Когда читаешь тексты Страстной седмицы, эта бескорыстность молитв поражает и режет зрение и слух. Порой молитва превращается просто в описание событий, это поразительный опыт созерцания, почти свидетельства, но это созерцание абсолютно незаинтересованное, бескорыстное, с подлинным забвением самого себя перед лицом величайшей Тайны искупления, совершающейся прямо на наших глазах. Хорошо всем известный текст – тропарь утрени Великого Пятка – лучший пример такого созерцания:
«Днесь висит на древе, Иже на водах землю повесивый; венцем от терния облагается, Иже Ангелов Царь; в ложную багряницу облачается, одеваяй небо облаки; заушение прият, Иже во Иордане свободивый Адама; гвоздьми пригвоздися Жених Церковный; копием прободеся Сын Девы. Покланяемся Страстем Твоим, Христе. Покланяемся Страстем Твоим, Христе. Покланяемся Страстем Твоим, Христе. Покажи нам и славное Твое Воскресение».
Автор созерцает Страсти Господни, но сам он настолько растворен в этом созерцании, что кажется, будто он лично отсутствует, достигнув предела самоумаления, забвения себя, весь превратившись в зрение, поглощенный таинственным созерцанием, опытом свидетеля.
В этом и заключен смысл великопостного подвига: очистив себя «зрением греха своего», подготовиться к созерцанию Таинства Креста и Воскресения, Пасхи Крестной и Пасхи Воскресения. Некоторым образом нас подготавливает к этому и совершенно новое для нашего устава богослужение Пассии, чтение акафиста Страстям Господним. Но этот текст все же не бескорыстен, он не передает атмосферы и опыта духовного упражнения древних подвижников. В нем очень много личного интереса: глядя на Крест, я вспоминаю свои скорби, свои грехи, свои страдания. Древние отцы, вдохновители постного подвига, мыслили иначе. Они звали от покаяния к бескорыстному созерцанию Страстей.
Очень важно понять и осознать настоящий замысел Великого поста как духовного упражнения. Без осознания этих очевидных истин пост превращается в постылую обязанность, а порой и в банальное издевательство над собой и ближними. Не к этому звали нас святые старцы, не мук и серых лиц желали они нам. Замышляя пост, делясь своим опытом с мирянами, они искали поделиться своей радостью и духовными утешениями, а потому нам следует искать подлинного смысла поста, и этим смыслом взвешивать свои духовные усилия, с ним сверять свои упражнения. Но даже если и это нам не под силу, есть совсем простой «камертон» постного подвига – Евангелие, которое говорит, что правильно постящийся, – бодр, и весел, и рад людям. Вот самый понятный и легко достижимый минимум, самый доступный критерий истинного поста: подлинный пост делает постящегося добрым и братолюбивым. И этого простого ориентира достаточно для успеха в постном подвиге.
Дети в доме Отца
Праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы – это праздник церковного детства. Маленькая трехлетняя девочка поднимается по ступенькам величественного храма, седого и древнего. Идет сама, никем не ведомая, ступает по истертым ступеням, как по знакомым половицам родного дома. И этот храм ее не пугает, не тревожит, не страшит. Ей там уютно и безопасно. Девочка, идущая по ступенькам храма, – это эмблема и символ этого праздника. Ребенку естественно быть в храме. Святость и святыня – его натуральная среда, природное поле обитания. И каждый ребенок стремится к святыне. Они друг другу не чужие. Он свой в мире святых и ангелов. Ему здесь все понятно. Здесь он в доме своего Отца, он окружен Его заботой и вниманием.
В древности люди полагали, что каждый ребенок наделен даром пророчества и молитвы. Он все еще вхож в райские обители. Херувим с мечом не трогает малышей. Может быть, поэтому первые монахи носили одежду детей, ведь иноческий куколь – это детская шапочка. Седовласые дети, бородатые отроки старались подражать детям в незлобии и кротости, чистоте и смирении. Детям обещал Свое Царство Господь. Даже не обещал, а просто помянул, что оно и так принадлежит детям. А потому богомыслие в красках – иконные образы – из глубины веков изображает преподобных с детскими лицами. Когда смотришь на святые лики старцев-подвижников, святых постников и чудотворцев, всегда ловишь себя на мысли: лица святых – лица детей, а потому и бороды смотрятся так забавно, точно малыш приготовился к рождественскому представлению и надел бороду, собираясь ко Христу на елку. Дети и иноки – одна семья, а монастырь – детский сад. Дети – иноки, потому что иные, чужие в этом мире, непривычные к его суете и злу. Иноков называют земными ангелами, а дети – ангелочки, «чуды в перьях». Ангелы являются исполненными очей, а дети, это и вовсе глаза на ножках, и большая голова, как у ангелов, которых так и изображают – глазастая голова и крылья вокруг. Дети примиряют нас с жизнью. На них отрадно смотреть, их глаза полны света, и малыши никогда не бывают по-настоящему грязными. Улыбка ребенка подымает с того света, смех детей исцеляет и животворит. Иногда даже плач дитяти способен вылечить. Занятия малышей, такие серьезные и важные, ничем не уступают взрослым, их неразборчивое бормотание, этот милый ангельский язык, понятно Богу, который устроил хвалу «из уст младенцев и грудных детей» (Пс. 8:3).
Пресвятая Дева Сама была храмом, Она стала Церковью, Священным жилищем для Богомладенца Христа. Свое детство и юность Она провела в храме. И когда исполнилось время Ее служения и Она родила Божественного Младенца, Она снова пришла в храм со Своим чудесным Малышом, Богом, которому уютно быть Ребенком. И однажды двенадцатилетним отроком Ее дивный Сын остался в храме среди старцев, как у Себя дома, потому что нет ничего странного в том, что стремишься быть в обители Своего Отца. Господь и Матерь Божия – мера и норма человечности в человеке. Если мы хотим понять, что значит быть человеком, как себя ведет нормальный человек, мы должны обращаться ко Христу и Божией Матери. Они не бежали храма. Церковь была для них домом.
Введение во храм. Конец XV в. Икона
Детям естественно быть в церкви, приобщаться к ее таинственной и молитвенной жизни, окружать себя святыней и прислуживать на богослужении. Это ведь так понятно: ангелы служат Богу на небе, дети прислуживают в алтаре, поют на клиросе, молятся в храме, звонят в колокола. Господь строго нам наказал: «Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне» (Мф. 19:14). И так грозно звучит это «не препятствуйте». Как много детей не знают храма, и это делает их по-настоящему бездомными и беспризорными. Как и храм без детей – пустой дом, остывший очаг. Они должны найти друг друга. Не препятствуйте детям приходить к Богу! Пусть они найдут свой настоящий дом, нехорошо ребенку без Бога, без церкви, без молитвы. Это лишает его настоящего детства. Не надо ждать, пока он подрастет, осознает, примет решение. Истина во Христе. Святыня в храме. Пусть у детей будет настоящее детство, пусть они сразу познакомятся со своим Отцом, сведут знакомство с ангелами и святыми. Наш мир небезопасен. В нем трудно остаться ребенком, и однажды бывшего малыша херувим с мечом уже не пустит в тот отрадный мир радостных снов и спокойного счастья. Но ведь мы однажды непременно вернемся туда, не так ли? И все будет хорошо. «Тогда волк будет жить вместе с ягненком, и барс будет лежать вместе с козлёнком; и теленок, и молодой лев, и вол будут вместе, и малое дитя будет водить их. И корова будет пастись с медведицею, и детеныши их будут лежать вместе; и лев, как вол, будет есть солому. И младенец будет играть над норою аспида, и дитя протянет руку свою на гнездо змеи» (Ис. 11:6–8). Как хорошо! Как красиво! Как радостно быть в доме Отца! Даже если придется есть солому.
Дорожка из крошек
Кто не знает притчу о богаче и Лазаре? Все знают. Знают и любят. Богатый содержанием текст, да к тому же единственное евангельское описание потустороннего мира, насыщенное подлинно библейским драматизмом. Но есть в этой притче одна деталь, которую обычно обходят вниманием. Автор сообщает важную подробность: у несчастного Лазаря была мечта. Этот больной, нищий, одинокий человек не потерял способность мечтать, он предавался грезам, у него оставались желания. Какие? Вот простой вопрос. Он «желал напитаться крошками, падающими со стола богача» (Лк. 16:21). Лазарь грезил о крошках. Скажут: а о чем еще думать, если несколько дней не ел, если постоянно, всю свою жизнь ты – нищий, бедняк, убогий, тут уж не до фантазий. С этим трудно спорить. Но ведь и нищему позволено мечтать в полную силу, да и кто может это запретить? Мечты – самое доступное и самое дешевое из развлечений. Кто возбранял Лазарю увидеть себя богачом или жениться на прекрасной царевне, обнаружить клад на чердаке, спасти от пиратов сенатора, чтобы тот усыновил его в благодарность, уехать в далекие страны и там – разбогатеть, стать учеником мага и войти в сообщество людей сильных и уважаемых, найти своих настоящих родителей, которые богаты, мудры и красивы, но потеряли в детстве единственного сына и горюют всю жизнь, а он – их отрада и утешение – вот он, нашелся – слезы, объятия, опознали по родинке и – как он похож на дедушку! Жаль, не дождался… Но Лазарь желал только крошек. Не каких-то даже особенных крошек, крошек вообще или идеальных, обогащенных минералами, свежих, разноцветных, он грезил именно об этих – падающих с трапезы вот этого богача.
Богач и Лазарь. 1891. Худ. Густав Доре
Желание – почти молитва. Через мечту можно обозреть наши пределы, наш настоящий онтологический диапазон, бытийный размах, на который мы способны. Здесь же кроется и наша уязвимость – мечта выдает нас с головой, она способна рассказать всем, кто мы есть на самом деле в своем нераскрытом величии или сокровенной низости. Мечты могут быть опасны и разрушительны, но сама способность мечтать есть благословение и дар. Иногда мне кажется, что Господь, сотворив человека, принес его в райский сад, поставил на ноги и, слегка толкнув вперед, шепнул на ухо: «Желай!»
Хорошо мечтается в детстве, когда есть еще силы сопротивляться цепким условностям, жестким обязанностям и ожидаемым ролям. По мере взросления, как ни странно, наша способность к размаху не развивается, а гаснет. Мы принимаемся мечтать о всяких глупостях, мельчаем и грезим о карьере, деньгах, поездках, влиянии, связях, одним словом, о крошках, о хлебных корках, и это кажется нам естественным, ведь – жизнь побила, научила сдерживаться, таиться, не мечтать о большом и прекрасном. Может, так и должно быть, но все это – неправильно. В мечте должна быть дерзость, лучше – дерзновение, почти молитвенное, но – с размахом. Ведь мечта – род молитвы, просьба, обращенная к Отцу, Который рядом – Большой и Сильный, – но я не прошу прямо – и так много всего намолил, – а в мечте я как бы намекаю, как это часто делают дети – в надежде, что Папка все поймет и так и Сам предложит. Без этого дерзновения в мечте мы быстро увядаем и забываем самих себя, стареем не по возрасту. Так случается не только с пенсионерами, но и довольно молодыми людьми, которые детей уже вырастили, рожать больше не в силах, а заняться как-то и нечем, потому вот эта мне предписанная роль уже исчерпана, а просто вязать шапочки длинными холодными вечерами мне скучно. И начинаются – болезни, депрессии, жалобы на долю. Это признак того, что мы задушены «крошками» и мечтать разучились, но только мечта способна вернуть, пробудить наш подлинный размах и волю к жизни.
Для взрослого мечта не только дерзновение, но и риск. Но сколько таких примеров, когда человек внезапно открывает в себе нетронутые таланты, нераскрытые глубины, да еще и в таком возрасте, когда приличнее бы смиряться или подводить итоги. Иммануил Кант написал свою «Критику чистого разума» в пятьдесят семь лет. Три года до пенсии! Что он делал все эти пять десятков лет, чем занимался, чего достиг? Ни семьи, ни состояния, ни карьеры. Подрабатывал, читая русским офицерам курс фортификации и пиротехники, и этим всё могло бы и кончиться – сколько забытых профессорских могил на старом кладбище Кенигсберга! Он мог бы просто не успеть – и так прожил для своего времени неприлично долго. Но – совершить переворот в метафизике? – почему бы и нет? – легко!
А вот из наших современников – Энн Флеминг, английская домохозяйка. Растила детей да на досуге читала Байрона, помешивая кашу на маленьком огне, да так увлеклась, что как-то неожиданно сама написала его биографию, ставшую сенсацией, а потом принялась писать детективные романы. Похвально. И когда начала писать? После шестидесяти! У нас народ начинает грустить раньше и с трудом осиливает кризис среднего возраста. Друзья мои, приободритесь, есть герои и для вас. Замечательный Мишель Турнье свой первый роман написал в сорок три года. Марк Леви, блестящий романист, был неприметным дизайнером и вдруг написал чудесную книгу, а потом уж никак не мог остановиться и пишет до сих пор. В тридцать семь он взялся за перо. В этом же возрасте угрюмый и молчаливый немецкий профессор, некто Гегель, человек с тремя именами, сочинил дремучую, но необычайно знаменитую книгу «Феноменология духа». Британский актер Дэвид Суше, так гениально сыгравший Эркюля Пуаро, в сорок лет увлекся кларнетом и теперь известен еще и как отличный кларнетист, а если мы вспомним, что Сократ начал учиться музыке в семьдесят, то, что же еще должно разбудить наше естественное дерзание в мечте вопреки всем «приличиям»?
Кто-то снисходительно покачает головой и скажет из глубины прожитого: вы с кем нас равняете – Сократ, Кант, даже Суше, что они знают о нашей серой жизни, плохом питании, хамстве, нищете, лакействе? Хорошо мечтать человеку талантливому и обеспеченному, но как бы им мечталось на развалинах собственной жизни? Да и кому интересны наши мечты? Евангельский Лазарь в собеседниках держал лишь болезни да уличных псов, но был Кто-то, Кому по-настоящему был интересен этот никому не нужный, совершенно лишний человек, Кто-то, для кого важны все наши даже самые смешные мечты и желания. Лазарь мечтал о крошках, Бог дал ему весь рай. Сложно возражать горю, нельзя спорить со страданием, но не из них только жизнь состоит, не ради скорбей мы на свет рождаемся. Мы – дети Божии – родные и законные. Не бастарды, не подкидыши, а настоящие принцы и принцессы, маленькие короли и королевы, которым обещаны не крошки, не тревожное и уязвимое счастье, но огромное и вечное Царство, с обретением которого всё приложится нам (Мф. 6:33).
Сын вдовы
Речь священника должна быть возвышенной. Он говорит о высоком, касается вечных истин, глубоких смыслов, величественных трагедий. Но когда мы, священники, говорим о смерти, а об этом приходится говорить часто, то слов порой не хватает, потому что каждая смерть зорко хранит свое целомудрие, и каждая трагедия имеет свое лицо и неповторимый облик. Нет смерти вообще. Каждая смерть – лична, каждое горе – конкретно. Все слова утешения бессильны и бесцветны там, где уместно одно лишь молчание. Что такое смерть? Кто может осмелиться говорить о ней? У кого есть такое право? Оттуда никто не возвращался. А те, кто вернулся, – что могут сказать они, не испившие этой чаши до дна? Однако есть люди, пережившие смерть и живущие с этой смертью, знающие слишком хорошо, что это такое. У моего друга умер сын – красивый талантливый мальчик. Умер у него на глазах. Неожиданно. Внезапно. Нелепо. Я не знаю, что испытывает человек, у которого появляется дитя. Мне это недоступно. Но когда я думаю об этом, у меня кружится голова от восхищения и благоговения перед этим чудом Божиим. Однажды пережить таинство нового, которого могло и не быть, – никогда не быть! – но есть – ясноглазый малыш с теплым дыханием, ребенок, подобного которому никогда не было и не будет, и ты к этому причастен, он – мой, ветвь нового рода, неведомой семьи, плодоносная отрасль моего дерева. Когда просто думаешь об этом, холод восторга и священного трепета накрывает с головой, ведь ты теперь – у основания нового дерева, нового рода, отец, патриарх. Какое это чудо и честь – быть отцом! Как это свято и величественно – быть матерью! Но жадная, завистливая, ненасытная смерть дышит холодом где-то рядом. У нее нет благоговения, ей претит священный трепет живого, она хватает свое, не извиняясь.
Тяжело хоронить родителей. Бесконечно трудно пережить супруга. Невыносима утрата любимого друга. Но ребенок. Это что-то совсем другое. Этого даже понять нельзя, невозможно себе представить, вообразить, помыслить, если сам такого не пережил. Потому что испытать смерть ребенка то же, что умереть самому. Но это еще не всё. Ты не просто умрешь, это было бы слишком легко, – ты будешь жить с этой смертью, с этой болью, глубокой, пронизывающей, ноющей. Она заберется в самую глубину. Смоет все краски. Отравит смех. Боль – единственная роскошь, оставленная мертвецу. Боль, которую ни с кем не разделишь. Мне так совестно подымать глаза на моего друга. У меня нет слов утешения. Даже смотреть на эту постоянную боль невыносимо, – целомудренно и неумело скрываемую муку, которая с ним навсегда. Как он живет? Живет ли он? Не знаю. Иногда мне кажется, что его просто нет. Его заменила тень. И это не душевные страдания, не лихорадка эмоций. Боль эта – чистая физическая боль. Так болит тело на своей самой последней незримой глубине. Когда умирает друг, с ним гибнет часть души. Но твой ребенок – воистину часть тебя, продолжение твоего тела. И смерть убила его. А умерли вы вместе.
Траурная симфония. 1903. Худ. Микалоюс Чюрлёнис
Евангелист Лука рассказывает о подобной трагедии, только Лука, и больше никто из евангелистов и историков. Женщина похоронила мужа. Рядовое житейское обстоятельство. Обычно супруги знают, чувствуют, что, скорее всего, кто-то из них умрет первым. Взрослым быть больно. Такова жизнь, и мудрые люди готовятся это пережить уже со дня свадьбы. Но это были не последние похороны в доме наинской вдовы. Умер ее сын – молоденький юноша. Единственный сын. Это случилось две тысячи лет назад в далекой и непонятной стране. Мы не знаем имя этой женщины, что было дальше, чем закончилась ее история. Ведь все эти тысячелетия вдовцы и вдовицы, отцы и матери хоронили своих детей, и такие истории не новость, этим трудно кого-то удивить. Но каждая такая трагедия – единственная в своем роде. Мать хоронит не просто ребенка, но своего сына, умирает вместе с ним, несет его смерть в себе. Когда умирает ребенок, отец знает, что есть кто-то, кому тяжелее, чем ему, – матери больнее. Всегда есть кто-то, кому больнее. Окружающие сострадают ее горю, но они видят не всё. Умер кормилец, прервался род, мать осталась одна и без наследника. Только никто не заметил или не посмел заметить ее смерти. Только Один увидел ее смерть. И Христос воскресил сына наинской вдовицы. Совершил чудо. Одно из многих. И мы не знаем, кем потом стал этот мальчик, где он жил, были ли у него дети, вспоминал ли он о своем чудесном воскресении. Несомненно одно: в конце концов он все-таки умер, как и его родители.
Невозможно написать пособие «Как пережить смерть своего ребенка», то есть написать можно всё, но написанное будет, скорее всего, враньем и наглостью. Потому что трагедия всегда конкретна: если умер ребенок – это конкретный ребенок конкретных родителей. Их можно утешать, но нельзя утешить, ведь вместе с сыном умерла его мать, чьей смерти не заметили. Может ли утешить такого человека евангельская история о воскрешении сына вдовы? Нет. Эта история совсем о другом. Воскрешение сына вдовы – знамение власти Христа над смертью. Он воскресил сына этой женщины, но ведь все остальные дети остались в гробах. Каждый из них ждет своего часа пробуждения, и этот час, мы знаем, однажды наступит. Каждый умерший – чей-то сын, чья-то дочь. Каждое кладбище – кладбище детей. Они все умерли и продолжают умирать, потому что смерть еще царствует в этом мире, хотя ее всевластие уже поколеблено. И будут умирать дети. А вместе с ними познают смерть оставшиеся жить родители. И всем надлежит пройти этим скорбным путем. Но у каждого из нас – своя неповторимая и несравнимая боль, вкус которой известен только нам, – ее нельзя ни с кем разделить, – и очень много нужно мужества и надежды человеку, чтобы вынести эту боль.
Чего же я хочу? Не наглость ли с моей стороны что-то говорить о смерти детей, мне, монаху, человеку, защищенному от этой невыразимой боли, неуязвимому от такого опыта умирания? Пусть я не познал вкус этой горечи, но мои глаза видят, а сердце способно сострадать, и единственное, чего бы я хотел, это плакать с моим другом, как плакал один пятилетний малыш, который приходил грустить к своему соседу – несчастному старику, похоронившему любимую жену. Малыш забирался на коленки к дедушке и молча плакал вместе с ним. Позвольте друзьям делить с вами вашу грусть. Не прячьтесь, они все равно всё поймут и всё заметят без всяких слов. Мы не слепы. Мы умеем сострадать, пусть даже глубина этой боли нам непостижима, а трагедия требует целомудренного молчания. Я просто хочу сказать нехитрые и понятные слова: вашу боль видят, ее не нужно скрывать, разделите свои слезы пополам с друзьями, раздайте по капле грусть, смерть нужно учиться изживать вместе. Каждое горе – это урок от Бога. Близкие учатся состраданию и отзывчивости, но и сам скорбящий должен научиться принимать участие своих друзей. Сострадать – значит учиться делить с близкими не только чужую боль, но и своей болью делиться, а милосердие – это не только готовность помочь другому, но еще и способность принимать жалость и сочувствие от других.
Монахи и епископы: как выжить вместе?
Знатокам монашеской литературы хорошо известно наставление из чудесной книги прп. Иоанна Кассиана Римлянина: «Бегай женщин и епископов». Это совет старца молодому иноку, классическое монашеское наставление, и, хотя мы прекрасно понимаем, почему же подвижнику следует избегать женщин, с епископами как-то не все ясно. Почему епископы опасны для монахов? Ведь епископ тоже монах, чем же он может навредить своему несановитому собрату? Когда прп. Кассиан записывал это наставление, монашество только зарождалось, и число монахов в епископском сане было ничтожно малым, служение архиерейское в те далекие времена никак не было связано с монашеской жизнью. И все же иноки старались не попадаться на глаза архиереям. Почему? Ответ прост: избегали рукоположения. Многоопытный, мудрый подвижник был самой подходящей кандидатурой для священнического и епископского служения, но для самого инока такое рукоположение часто предполагало выпадение из жизни своей монашеской общины. Ведь православный монастырь – это не просто общество квалифицированных специалистов в области аскезы, это, прежде всего, единая евхаристическая община, семья, а любые вторжения извне в жизнь семьи, как известно, всегда трагичны.
В современных русских мужских монастырях утвердилась практика, весьма недавняя, можно сказать, модернистская, тотального рукоположения всех монахов в священный сан. Почему эта стратегия прижилась и воспринимается нынче как единственно верная? Потому что наши монастыри воспринимаются церковной властью и верующими не как отдельные семьи или общины подвижников, а просто как крупные приходские центры с тем лишь отличием от обычных приходов, что служение пастырское несут в нем священники, давшие обеты. За очень редким исключением, каждый русский монастырь является либо приходом, либо охраняет и «обслуживает» какую-нибудь святыню, либо обеспечивает работу епархиального управления или архиерейского дома. Кстати, в этом нет ничего плохого. Монашество может быть разным. Но все эти вариации не есть норма жизни православного монастыря.
Смысл существования монашеской общины вовсе не сводится к обереганию святынь или сохранению уставного богослужения. Цель жизни монастыря – созидание монашеской евхаристической общины. Цель монастыря в нем самом. Это можно сравнить с проблематикой семьи. В чем цель семейной жизни? Рождение и воспитание детей? Нет. Это лишь одна из задач, причем не перед каждой семьей стоящая. Есть ведь семьи и бездетные. Цель семьи в ней самой, поскольку, как сказал Автор этого мира: «нехорошо быть человеку одному». Вот и монахи тоже не одиночки. Даже древние отшельники принадлежали к определенным монашеским семьям, потому что для христианина принципиально важно быть братом и сестрой, а значит, находиться в тесном родстве со своей христианской общиной, не просто с церковью вообще, а с конкретной общиной, которая собирается и растет вокруг Чаши Евхаристии.
Тихая обитель. 1890. Худ. Исаак Левитан
Допустим, вы поняли меня правильно и согласились с этими, как мне кажется, совершенно очевидными положениями. Но вы вправе вопросить: а что же тут такого важного, в чем проблема? Монастыри возрождаются? Безусловно. Жизнь меняется к лучшему? Несомненно. Так что же вам, монахам, мешает спасаться? Монастырей для вас понастроили, мощей навезли, иконы вернули – возрождайте жизнь монашескую, созидайте твердыни духа и крепости веры. Что сегодня мешает созидать монашескую жизнь? Вот вопрос, на котором очень удобно спекулировать и строить псевдоблагочестивую риторику. Действительно: смиряйся, отсекай помыслы, регулярно исповедуйся, причащайся, пей святую воду и спасешься. Если речь идет о личном благочестии, о личном спасении, всё это верно, и любые скорби и стеснения нам тут лучшие учителя и помощники. Но если мы всерьез примем идею монастыря как евхаристической общины, именно общины, семьи, а не собрания одиночек-атомов, то тут встают серьезные вопросы и проступают многолетние проблемы.
Скажу о вещах совсем простых. Умное делание, беспрекословное послушание и иные аскетические практики – это очень высоко. Это плод уже зрелой монашеской культуры, и вырастает он лишь там, где несколько поколений монахов приготовили для него почву. О чем я тут говорю? Монастырь – это очень хрупкий организм, самый уязвимый из церковных организмов. Чтобы жизнь, – а я имею в виду именно общинную жизнь, – так вот, чтобы эта жизнь в обителях наладилась, требуются самые простые, даже естественно-материальные условия. Не удивляйтесь, монахи тоже люди, и хотя им нужно чуть меньше, чем мирянам, но, как и мирские братья, они нуждаются в одежде, питании, медицинской помощи и, самое главное, в стабильности. От кого зависит жизнь обители в наше время? От правящего архиерея той епархии, в которой находится монастырь. Большинство наших монастырей управляются не игуменами и игуменьями, а епархиальными архиереями. У настоятелей и наместников, безусловно, есть власть, но «контрольный пакет акций» у епископа. А что же тут плохого? Ничего, если вы имеете дело с монахолюбивым владыкой или просто хорошо воспитанным и деликатным человеком. Но мы с вами живем в эпоху жутчайшего кадрового кризиса: никто не учит молодых людей быть руководителями, не ставится вопрос воспитания элиты, а руководители нужны, и не секрет, что в епископы иногда попадают люди, плохо образованные и дурно воспитанные. Нет, нет, не подумайте, что я бунтую или сею антиархиерейские настроения. Очевидный факт: епископы тоже люди, и каких мы себе начальников вырастили и воспитали, таких и получаем. Они ведь не с другой планеты приходят, а хиротония, как известно, от невежества и самодурства не спасает. Кроме того, человека даже очень хорошего способна развратить неограниченная власть и абсолютная безнаказанность. Современная каноническая ситуация нашей Церкви такова, и здесь меня поддержат многие, что именно эти вышеназванные соблазны сводят с ума неутвержденные души.
Большинство архиереев – это люди, никогда не жившие в монастырях. В этом тоже нет ничего страшного. Монашество только-только начало возрождаться, а епископы нужны прямо сейчас. Но проблема в том, что именно эти епископы определяют жизнь подчиненных им обителей. Кроме того, появилась странная, на мой взгляд, практика поставлять епархиальных архиереев священноархимандритами монастырей. Если человек никогда не был послушником, лишь понаслышке знает о том, как живет монашеская община, и, несмотря на это, берется управлять жизнью монастыря, ни к чему хорошему это не приведет. Какова власть епископа в монастыре? Он может поменять настоятеля монастыря, не объясняя причины. Просто не понравился или захотелось сделать подарок своему приятелю – поставить его главой доходной обители. Епископ может поставить своего казначея или бухгалтера, и все средства будут проходить через людей, посторонних братству, и братия ничего не смогут сделать: ведь канонически настоятель у них – вот этот епископ, и они все полностью в его власти. Архиерей может при желании поменять устав монастыря по своему вкусу, и братия ничего не сможет возразить, поскольку любое возражение епископу есть бунт. Он может в любой момент отправить кого-то из братии или на приходское служение, или на послушание в архиерейский дом, другими словами, вырвать человека из братства. А монахи и, особенно, монахини очень удобны – это бесплатная рабочая сила, которая всегда под рукой, в полной зависимости, и эта зависимость еще и идеологически обоснована обетом послушания. Целый монастырь может быть превращен в обслуживающий персонал епархиального управления, и такие факты есть.
Несколько примеров. В одной епархии умирает уважаемый протоиерей. Вдова с горя решается принять постриг, но она не может быть простой монахиней, это ей не к лицу, и владыка, друживший с покойным, назначает ее игуменьей местной обители. Можете себе представить, какой стала жизнь сестер, когда ими стала управлять дама, ни дня не жившая в монастыре, и управлять со вкусом, ломая все уставы и традиции? Многие сестры вынуждены были просто сбежать из обители, не вынося унижений, побоев, оскорблений и прочих аскетических опытов и экспериментов. Жаловаться ведь некому – владыка давний друг матушки, и, кроме того, она постоянно снабжает его пухлыми «конвертиками», а для многих это решающий аргумент.
В другом монастыре епископ, недовольный размерами гонораров за архиерейские службы, поставил свою казначею, а потом и вовсе светского человека, разрешив ему, мирянину, не спрашивая мнения игуменьи и сестер, построить для себя шикарный дом прямо на территории обители, а настоятельницу, пытавшуюся протестовать (очень цивилизованными средствами, надо сказать), просто выбросил на улицу. Подобных примеров масса, и, к сожалению, такие истории заканчиваются иногда разорением монастыря и рассеянием общины.
Епископу принадлежит все имущество монастыря. Он может взять что хочет из ризницы, библиотеки, музея, и вы ничего не можете сделать, потому что у монастыря нет абсолютно никакого канонического иммунитета от власти епархиального архиерея.
И как, скажите, тут созидать, выстраивать преемственность, крепить братскую жизнь, когда все благополучие монастыря держится только на личной порядочности конкретного владыки, а она или есть, или ее нет, и, памятуя, что архиереи смертны и их часто переводят, вы знаете, что каждая такая перемена подобна русской рулетке – повезет или не повезет? Сейчас у вас хороший епископ, добрый и понимающий, но сколько продлится его служение, не может знать никто, и кто придет ему на смену – самодур или молитвенник – еще неизвестно, что хуже. Единственное канонически приемлемое средство для братии в ситуациях конфликта с властью – «умолять владыку», но по своему опыту знаю, насколько это малоэффективно.
Архиепископ (Антоний Волынский). 1917. Худ. Михаил Нестеров
Дело все в том, что наша Церковь давно уже пребывает в состоянии правового кризиса, канонического коллапса. Юридический паралич наблюдается во многих сферах нашей церковной жизни. Применительно же к нашему случаю надо сказать, что на данный момент нет такого закона, которому бы подчинялись сами архиереи, перед которым бы держали ответ. Ссылка на то, что есть Синод, церковный суд, «Книга правил», в конце концов, не работает, и это хорошо известно людям, имеющим отношение к работе церковных структур и епархиального управления прежде всего. Мне самому приходилось по поручению епископа «сканировать» «Книгу правил», чтобы найти подходящий канон для обоснования прещения священнослужителю. Эти тексты очень важные ориентиры церковной жизни, памятники старины, но мы уже не можем жить по закону, сформулированному в раннем Средневековье. Язык не тот, проблематика не та, жизнь другая. Сегодня произвол архиереев сдерживает только страх перед патриархом, а самодурство настоятелей – страх перед архиереем. Всё держится на страхе! Подумайте только! Но ведь мы же живем в XXI веке, неужели мы не можем научиться разрешать эти проблемы в правовом поле, неужели нет воли к каноническому творчеству, к воспитанию вкуса к правовой культуре? Нет. Действительно нет. Тут заколдованный круг: инициаторами такой канонической работы могут выступить лишь епископы, а им это, видимо, не очень нужно. Нам бы следовало учредить отдельный научно-исследовательский институт канонического права, чтобы Синод или синодальная комиссия ставили перед ним задачи по разработке современных канонических проблем, формированию свода современного канонического права. Но пока этого института нет, что можно сделать для монашества? По моему глубокому убеждению, нашим монастырям необходим правовой иммунитет от власти епархиального епископа. Пусть бы у монахов был свой епископ, лучше группа епископов, свой монашеский синод, который бы представлял интересы монашества перед патриархом и Синодом. Одним словом, все монастыри постепенно должны получить ставропигию. Может быть, это приведет к созданию своеобразных «монашеских епархий», то есть группы монастырей, объединенных вокруг одной благоустроенной обители со своим уставом, что, вероятно, впоследствии могло бы развиться в некое подобие орденской системы. Здесь есть свои риски и соблазны, но делать в этом направлении что-то надо уже сейчас, потому что, если быть предельно честным, современное русское монашество – в руинах, и требуется кропотливая работа нескольких поколений, чтобы из этих руин воздвигнуть что-то достойное памяти наших предшественников.
Письма Диотимы
Как известно, Герцена разбудили декабристы. Безвременно разбуженный пытливо осмотрелся и принялся будить разночинцев, которых было много, и никто не брался предсказать, какое количество спящего народу растолкает неистово-сознательная молодежь. У нас, православной молодежи девяностых, были свои будильники и вдохновители, герцены и декабристы. В церкви мы были дикарями, но наши глаза еще не растеряли своего огня, а сердце умело пылко и взволнованно биться от неожиданных встреч и таинственных известий. Россия тогда была перед Вторым пришествием, а молитва в церковных руинах вдохновляла больше кафедрального великолепия. Потом появился Кураев, лекции Осипова, из громокипящего кубка Москвы доходили неясные слухи то об открывшемся богословском институте, то о необычайно содержательном журнале или посмертных вещаниях старцев. Из столицы к нам в провинцию спешили пыльные курьеры или, как их тогда называли, «книжники» – вестники церковных издательств, и мы жадно набрасывались на обрывки столичного великолепия, на разрозненные номера журналов, на отдельные тома книг. Москву я чувствовал руками – они просто обрывались от бесчисленных сумок, чреватых книгами, и так после каждой поездки. И я, и мои новые церковные товарищи, большинство из них, из тех, кто сейчас преподает, пишет книги, возглавляет архиерейские кафедры и монастыри, прошли один путь, отправной точкой которого было иподиаконство – послушание прислуживать епископу во время богослужения. Среди нас были школьники, студенты, иногда молодые ученые. Просто – прибившаяся к церкви молодежь. Ничего серьезного и отрадного. Я встретил только одного человека, который на эту молодежь смотрел с вдохновляющей надеждой, взглядом, ободряющим к жизни и творчеству. Марина Андреевна Журинская. Человек, умевший правильно будить. Вы спросите, и вполне справедливо: как же она «будила», многие тогда и имени ее не знали? Имени не знали, это верно. Но ее легендарный журнал «Альфа и Омега» читался всеми моими приятелями, читался порой жестоко и безжалостно, его зачитывали, копировали, забывали вернуть. Как-то Марина Андреевна призналась, что издает этот журнал для иподиаконов, которые потом станут епископами, священниками и богословами, и то, что они вычитывали в ее журнале, прорастет, хотят они того или нет. Так далеко она смотрела, разглядев в нас, в мальчишках, будущий лик и голос Церкви. Тогда я не обратил внимания на эти слова (как много слов, на которые я не обращал тогда внимания!) и лишь теперь понимаю, как мало людей, способных так смотреть и так видеть.
Однажды я спросил у Марины Андреевны:
– Можно мне называть вас Диотимой? Вы не обидитесь?
– Ах, отче, не вы первый называете меня так. У Сократа была Диотима. Об этой удивительной женщине рассказывает платоновский «Пир». Сократу повезло – он встретил человека, который научил его не просто смотреть, но видеть. Случается, что одаренный быть Сократом так и не встретит свою Диотиму. А бывает, наоборот, Диотиме не везет с Сократами. У Марины Андреевны случались Сократы, но я боюсь, что не принадлежу к их числу. Но я видел настоящую Диотиму. Она учила видеть и обладала удивительным даром отрезвляющей мысли.
Сократ с учеником и Диотимой. Около 1810. Худ. Франц Кавчич
Чудом было то, что мы вообще встретились. Какие были шансы на эту встречу? Марина Андреевна – блестящий ученый, автор научных трудов, редактор серьезного журнала, кроме того, живет в Москве и старше меня значительно. А в белорусском городе Гомеле неприлично молодой монах в только что открытом монастыре случайно добыл несколько номеров «Альфы и Омеги», оставленных очередными заезжими «книжниками» на дне пустых коробок. Открыл журнал и – возблагоговел! Аверинцев, Флоровский, Мейендорф, Лосский – и ничего лишнего и пустого. Это было событие! Такой литературы мне еще не встречалось, и я решил узнать больше об этом удивительном издании. Обнаружил номер телефона. Дозвонился. И со мной стали разговаривать! На другом конце провода в далекой Москве весело и доброжелательно, долго и вдумчиво со мной говорила самая мудрая женщина на свете. Это было в 1995 году. И мы стали беседовать регулярно, и я узнал, что не такие уж мы и чужие: легендарный журнал – ровесник нашего монастыря, а мама Марины Андреевны происходит из Гомеля. Очень волнительно было мне встретиться лично. У нашего настоятеля, архимандрита Антония (Кузнецова), хранились письма владыки Варфоломея (Ремова), и мы предложили их опубликовать в родном для нас журнале. Мне выпала честь отвезти их в Москву. Я, как это водится, ошибся квартирой, но, в конце концов, добрался по адресу. Две пожилые, но очень внимательные и добрые женщины, какой-то старинный компьютер, шкафы с книгами.
Мне бы хотелось подробно описать эту первую встречу, но я тогда был слишком молод и страшно волновался. Это была старая квартира Марины Андреевны, и я бывал там еще раз, и чудесный, теперь уже ставший легендарным кот Мишка позволил себя погладить.
А потом как-то неожиданно у нас завязалась переписка, длившаяся почти десять лет. О чем мы там переписывались, перешептывались на письме? Сейчас это важно только для меня. У нее были какое– то врожденное здравомыслие и дар трезвости, которым она делилась щедро, одной фразой, взглядом, жестом внося ясность в, казалось, безнадежно запутанный вопрос. Марина Андреевна через письма хорошо знала нашу жизнь и добрую (и даже худую) половину братии, ни разу не видев никого из них. И еще она имела дар убеждения. Довольно долго она уговаривала меня что-нибудь написать для журнала, и я поддался уговорам. С тех пор не могу остановиться.
Только не подумайте, что мы отсылали друг другу философские трактаты. Всё было просто, человечно, сердечно. У Марины Андреевны было уникальное чувство юмора, и она умела даже свои проблемы со здоровьем обратить в изящную шутку. Вот она пишет:
«Молитвенник из меня никакой, но мне ли не знать, что такое ноги! При чтении беллетристики (грешна!) я обращаю внимание на то, что герои ходят, идут куда-то пешком, прогуливаются, – и какое же это блаженство. Одно утешение: даже при желании я никак не могу идти на совет нечестивых».
Люди, близко знавшие Марину Андреевну, ее проблемы со здоровьем, знают цену этой улыбки, как тяжело ей давался этот чудесный юмор, это очаровательное озорство.
Много лет Марина Андреевна хотела написать текст о христианском прочтении «Левконои». Это знаменитое стихотворение Горация, которое мало кто читал целиком, но многие помнят знаменитое carpe diem – «лови момент», «хватай мгновение». У нее был дар радоваться жизни, ее простым дарам, ее детским тайнам и утешениям. Она любила людей, кошек, цветы, музыку, просто жить – ей очень нравилось, и так надеешься, что на Пасху снова получишь от нее «букет восторгов»:
«А как растут у меня кактусы! А сколько их и какие есть неожиданные! А какие фиалки расцветают небывалые! А как пышно растет мое кошачье собрание на пианино! К Вашему дракончику присоединился такой же стеклянный крокодильчик, и как же им хорошо!
А какую пасху я сделала!»
А в конце непременно будет какая-нибудь святая и дурашливая подпись:
«Остаюсь, добрейший и проникновеннейший отче,
От души любящая Ваше Высокопреподобие,
Ныне дающая волю своему неугасимому стремлению к непрестанной радости и дерзающая считать себя близкой Вам по умонастроению и душевному устроению раба Божия Анна».
Однажды она написала:
«Вот уж и праздник наступил. Поздравляю, поздравляю, поздравляю, и радуйтесь без конца и края, потому что с нами Бог и Его Пречистая Матерь. И этого у нас не отнять».
Моя дорогая Диотима сейчас на руках у Бога. Она любила жить, и сейчас более жива, чем мы, и этого у нее уже никому не отнять. А отчего же так грустно? От разлуки, конечно. Но это все пройдет. Как говаривала Марина Андреевна, «ужо там наобщаемся».
Остывшая земля
Всеволод Гаршин умер совсем молодым человеком. В тридцать три года его жизнь трагически оборвалась. Он был русский писатель украинского корня. Слишком чуткое сердце, слишком впечатлительная душа, убивавшаяся, в буквальном смысле, над каждым горем, болевшая каждым страданием. Есть люди, которые органически не выносят зла этого мира, им не хватает воздуха, им слишком больно жить. Вчитываясь в их биографии, понимаешь, почему страдают и болеют невинные люди – просто они, пусть и бессознательно, разделяют боль всей земли, страдают и стенают со всем тварным миром от скверны зла, которым люди отравили землю. В отличие от невинных детей, Гаршин понимал причину своей боли, он знал, что его мучает. Когда повесили народовольца Ипполита Млодецкого, Всеволод Гаршин пережил страшное потрясение, положившее начало его психическому заболеванию. Он не разделял взглядов казненного народовольца, он просто не хотел, чтобы убивали людей. Нельзя убивать. Никого. Никогда. Но по-другому человечество жить не научилось. Мы уже не можем обходиться без убийств, и в этом самая страшная трагедия рода человеческого.
Гаршин вошел в литературу с рассказом «Четыре дня». Это исповедь молодого солдата, участника Русско-турецкой войны 1877 года. Солдат ранен в первом же бою, у него перебиты обе ноги. Он приходит в себя уже после схватки. Ему трудно двигаться. Мучает страшная боль, но страшнее боли сознание того, что он брошен, о нем забыли, он умрет здесь, на чужой земле, от жажды, голода и боли. Но настоящее страдание ему доставляет даже не эти безрадостные предчувствия. В четырех шагах от него лежит труп убитого им неприятеля. Он быстро разлагается под действием южного солнца. Раненого солдата душит запах мертвого тела, но он все равно ползет к нему, потому что на поясе у турка висит фляга с водой, и эта вражеская фляга спасет жизнь покалеченному солдату. Гаршин знал, о чем пишет: он сам воевал в этой кампании и был ранен. Его глаза, не глаза другого, видели весь абсурд войны, ее настоящее лицо. Раненый солдат перенес самую страшную пытку: четыре дня он был приговорен провести рядом с убитым им человеком. Кем был убитый враг? Безвестным египетским крестьянином, которого насильно привезли в чужую страну – убивать людей, ничем перед ним не повинных. Ждет ли его кто-то на родине – мама, невеста, брат? «Я бы даже поменялся с ним, – говорит русский солдат. – Как он счастлив: он не слышит ничего, не чувствует ни боли от ран, ни смертельной тоски, ни жажды… Штык вошел ему прямо в сердце… Вот на мундире большая черная дыра; вокруг нее кровь. Это сделал я. Я не хотел этого. Я не хотел зла никому, когда шел драться. Мысль о том, что и мне придется убивать людей, как-то уходила от меня. Я представлял себе только, как я буду подставлять свою грудь под пули. И я пошел и подставил».
Война – страшное зло. Даже если это священная война, война освободительная, от этого она все равно не перестает быть злом и язвит еще больнее, потому что освободитель, защитник не может по-другому выполнить свою миссию, как убийством и насилием над врагом. Христиане всегда уважительно относились к солдатам и офицерам, к военным, может быть потому, что только эти люди в самой предельной точности выполняют завет Христов: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин. 15:13). Они полагают души свои бессмертные, приносят в жертву за ближних. Да, настоящий солдат «не щадит живота своего», не бережет жизнь свою, готов умереть. Но предельная трагичность его жертвы даже не в этом. В чем же эта жертва, жертва души? В сознательном совершении греха. Нельзя убивать людей, какими бы они ни были, – нельзя. Пусть злодей заслужил смерти, пусть убил и покалечит тысячи невинных жизней, – оттого, что вы убьете его, этот поступок никогда не станет добрым делом. Никто не заслуживает смерти. Убийство – грех и зло. Но здесь же и корень человеческой трагедии: убивать нельзя, но нельзя не убивать. Это только в книгах так бывает – выбирай между добром и злом. В реальной жизни мы вынуждены выбирать между большим злом и меньшим. Убийство в сражении – меньшее зло. Казнь преступника – меньшее зло. Но оттого, что оно меньшее или большее, зло никогда не перестает быть злом, и каждое такое реализованное зло накапливается в теле земли, во всечеловеческом теле.
Битва архангела Михаила с драконом. 1497. Худ. Альбрехт Дюрер
Эту трагичность войны с поразительной проницательностью сумел передать Максимилиан Волошин, который сто лет назад в разгар Первой мировой войны написал такой текст:
«В эти дни великих шумов ратных И побед, пылающих вдали, Я пленен в пространствах безвозвратных Оголтелой, стынущей земли. В эти дни не спазмой трудных родов Схвачен дух: внутри разодран он Яростью сгрудившихся народов, Ужасом разъявшихся времен. В эти дни нет ни врага, ни брата: Все во мне, и я во всех; одной И одна – тоскою плоть объята И горит сама к себе враждой. В эти дни безвольно мысль томится, А молитва стелется, как дым. В эти дни душа больна одним Искушением – развоплотиться».Каждое убийство – это убийство брата. Всякая война, пусть и между неродственными народами, – братоубийственная война. И человек, живо чувствующий боль мира, его трагический разлад, болит страданием и врага, и брата, молит о мире, о примирении, даже если нет сил молиться. Христианин не может желать войны. Ученик Христов не может радоваться убийству. Всеми силами нужно стараться, чтобы не лилась кровь, чтобы прекратились убийства, сделать все для того, чтобы не было войны.
«А я стою один меж них В ревущем пламени и дыме И всеми силами своими Молюсь за тех и за других» (М. Волошин).Земля стынет от человеческой злобы. Мы виноваты перед ней, потому что вместо священнослужения, к которому призван каждый человек, вместо нежной заботы и сердечного благословения, так естественных для детей Божиих, мы мучаем Божию тварь, мы стали осквернителями земли, ее обидчиками. Земля остыла, вымерзла, отравившись человеческой кровью, мы насильно напоили ее убийством, местью, злобой и высокомерием. И вместе с землей вымерзли и наши души, потеряли чуткость, отвыкли от доброты. Нас уже не пугают новости об убитых, раненых, калеках. Мы теряем чувствительность к человеческому страданию. Люди превращаются в цифры, безропотно дающие себя складывать, вычитать, извлекать проценты. В одном из своих рассказов Гаршин пишет: «Я не могу ничего делать и не могу ни о чем думать. Я прочитал о третьем плевненском бое. Выбыло из строя двенадцать тысяч одних русских и румын, не считая турок… Двенадцать тысяч… Эта цифра то носится передо мною в виде знаков, то растягивается бесконечной лентой лежащих рядом трупов. Если их положить плечо с плечом, то составится дорога в восемь верст». Сколько еще дорог нужно выстелить человеческими телами, чтобы люди отвыкли от войн? Но ведь не отвыкнут. До конца времен будут выстилаться новые и новые дороги. Мы это слишком хорошо знаем. Таков наш искалеченный, обезумевший мир. Люди никогда не остановятся в убийстве, и каждое поколение будет воспитывать своих мальчиков в готовности принести себя в жертву, души свои положить, быть готовыми на самый тяжкий грех ради своих близких. Но никогда не бросят христиане умолять, просить, уговаривать, делать все возможное, чтобы не лилась кровь, не страдали люди, чтобы души отогреть от ненависти. И потому так жадно теснимся мы к церковному теплу, так дорожим этим согревающим и освещающим огнем Христовым. И зовет Церковь всех нагих и озябших: «Темже иже от Адама нагие, придите к Нему да согреемся».
Апофеоз войны. 1871. Худ. Василий Верещагин
Часть 2 Отец Сергий Булгаков
«Не томи сердце свое чрезмерной заботой о будущем; ты не знаешь, будет ли и как будет для тебя это будущее. Ты омрачаешь сердце печалью, которая всегда греховна, и не радуешься данной тебе ныне радостью. Возложи печаль свою на Господа… Успокой неспокойное сердце».
Протоиерей Сергий БулгаковПамяти богослова и праведника
Святые люди подобны цветам. Здесь, в этом земном и земляном мире, мы можем наблюдать лишь зерно и корень, основание и начаток их жизни; в мир иной, в Царство Небесное, их святость прорывается, как цветок, стремящийся от земли к солнечному свету, и только в лучах Солнца Правды раскрывающийся во всей своей красоте. Поэтому дни кончины святых вспоминаются Церковью как праздник и торжество, как важное событие в жизни нашей семьи – день рождения в жизнь вечную – праздник всей Церкви, благодарность церковной памяти.
Тринадцатого июля 2014 года исполнилось 70 лет со дня кончины великого человека, богослова и подвижника – протоиерея Сергия Булгакова. Он ушел в лучшую жизнь так давно, но его тексты звучат так современно и своевременно. Даже его биография, этот трудный путь от светлого и чистого церковного детства, через подростковый атеизм, марксистскую юность и философское взросление к служению священника и богослова – это так близко многим нашим современникам, пришедшим к Богу через терние всевозможных увлечений, соблазнов и побед.
Первое впечатление от его текстов: о. Сергий Булгаков – апологет, но апологет особого рода. Обычно мы называем этим именем защитников Церкви. Отец Сергий то же был защитником Церкви, но его апология простиралась дальше – для него весь мир был Церковью, и именно как Церковь он нуждался в за щите и оправдании. Отец Сергий – апологет мира и человека. Наши творческие усилия – в искусстве, в хозяйстве, в политике и даже в кулинарии – это священнодействие, к которому призван каждый из нас как дитя Божие, которому Творец доверил этот мир. С этой идеи начинал свою философию Сергей Николаевич Булгаков, к ней непрестанно возвращался священник-богослов Сергий Булгаков. Первым среди русских богословов он сформулировал идею «литургии вне храма», «литургии после литургии» – христианин призван весь мир привести ко Христу, всю свою жизнь превратить в «служение примирения». Политик, актер, художник, торговец, спортсмен, педагог, родитель, супруг – делай дело свое, совершай свое служение как священнодействие перед очами Божиими. Каждый христианин в определенном смысле – священник, а значит, мы призваны освящать этот мир, благословляя его, приучая свое зрение различать добро даже там, где его, кажется, и быть не может. За этот мир следует бороться, не отдавать его на произвол зла, но творчески преображать, сам труд по преображению мира переживая как служение и призвание. Этот призыв и ободрение к творчеству вы найдете в любом тексте отца Сергия, и поэтому все его произведения дышат неудержимой радостью и оптимизмом, доверием к Богу и верой в человека. Но эта радость дается трудом, аскетическим усилием, воспитанием зрения и чувств, понуждением к служению, и не случайно одна из проповедей отца Сергия называется «Подвиг радости».
Сергей Николаевич Булгаков (1871–1944)
Для отца Сергия была очень важна идея труда как служения. Он и сам служил, и не только как священник, но и как богослов, и это был настоящий подвиг аскета, труд подвижника. Современников поражала его вдохновенная трудоспособность, которая стоила ему огромных усилий. Но он не мыслил себя без служения Церкви. Свое церковное служение он начал в 1917 году как активный деятель Поместного собора, а в 1918 году Сергей Николаевич принял священный сан, зная, чем ему это грозит, понимая, что он теряет и какому риску подвергает себя и свою семью. Потом была тревожная и голодная жизнь в Крыму, тюремное заключение, изгнание. В то смутное время отец Сергий в своем Дневнике писал о себе как о человеке, жизнь которого закончилась: ждать больше нечего – нет ни сил, ни времени, ни Родины; Русская церковь уничтожена, ее чада или убиты, или рассеяны. Отцу Сергию было уже за пятьдесят, когда он с семьей оказался за границей, но оказалось, что именно там, на чужбине, начался самый плодотворный период его творчества.
Отец Сергий оставил огромное литературное наследие: он издал 28 томов оригинальных исследований, более 180 статей и несчетное количество проповедей, писем, дневников, рецензий. Большая часть его текстов – богословские труды, и некоторые из них не изданы до сих пор и еще ждут своего читателя и исследователя. Чтение его текстов – и труд, и радость. Отец Сергий был одним из образованнейших людей своего времени, и читатель, оставаясь один на один с его эрудицией, бывает ввержен в благоговейную немоту, первоначально не находя в себе сил и возможностей даже пересказать прочитанное. Но дело не только в безграничной образованности отца Сергия. Он был настоящим богословом, а это само по себе огромная редкость. Себя он называл «непатентованным богословом», то есть у него не было формального богословского образования, диплома теолога. Ведь в богословии – как в литературе: там есть поэты и гениальные писатели, а есть литературные критики, исследователи литературы, знатоки текстов. Иногда писатели сами берутся за литературоведческую работу, и в литературной критике бывают свои гении и настоящие прозрения. Современное употребление слова «богослов» подразумевает как раз такую богословскую критику, богослововедение. Современный богослов – «патрологоанатом». Его работа – труд ученого-гуманитария. Он имеет дело с текстами – библейскими и святоотеческими, – которые подвергаются анализу, интерпретации, сопоставлению, вскрытию источников, аллюзий, взаимных влияний. Эти исследования очень нужны церкви, и если удается вырастить и воспитать таких специалистов, а лучше – целую школу с преемственностью и способностью к воспроизводству и накоплению, – это не только церковная роскошь и просто большое счастье, но требование, если угодно, «церковной безопасности». Богословы стоят на страже церковной идентичности. Отца Сергия по его необозримой эрудиции и методам работы тоже можно было бы причислить к числу богословов-критиков, но любой вдумчивый читатель его текстов согласится, что в богословии отец Сергий Булгаков был, прежде всего, богословом-поэтом, богословом-пророком, мистиком и тайновидцем, которые рождаются крайне редко, может быть раз в тысячелетие. Неожиданностью своего гения, непохожестью на богословов-критиков он испугал многих своих современников. Православная церковь еще не знала мыслителей такого масштаба. Ни один православный богослов до отца Сергия не создавал такой всеохватной системы. Практически нет ни одной богословской темы, которой бы не коснулся отец Сергий – да, что я говорю! – он не касался, а разрабатывал каждый богословский вопрос до такой глубины, где уже исчерпывались все словесные и интеллектуальные средства исследователя. Этот размах и дерзновенное вопрошание пугали современников. Испуг этот жив до сих пор, но – только благодаря недоразумению и «трудностям перевода». Настоящему мыслителю всегда приходится преодолевать инерцию слов, чтобы передать читателю или слушателю свои прозрения, а значит, невольно он создает свой оригинальный язык, и если хочешь понять мысль гения – выучи его язык, а это всегда непросто. Над текстами отца Сергия приходится трудиться, постигая язык его богословия, стиль мысли, но это благодарный труд, итог которого не просто интеллектуальная сытость и восхищение, но и – встреча с подлинной святостью. Отец Сергий Булгаков – святой человек, настоящий праведник и молитвенник. Это ощущали даже его непримиримые критики. Особенно эта святость чувствовалась во время литургии. Сохранилось множество свидетельств того, как служил и молился отец Сергий, и все они говорят о том потрясении, которое испытывали даже люди нецерковные, присутствовавшие на этих литургиях. Сам отец Сергий Булгаков постоянно подчеркивал, что источником его богословского вдохновения является именно Божественная литургия, и нет на земле служения более высокого и благородного, чем служение священника. «Богословие следует пить со дна Евхаристической Чаши» – так говорил батюшка своим ученикам.
По меркам XX века отец Сергий прожил сравнительно благополучную жизнь: он практически не пострадал от репрессий, у него никогда не было сложностей с публикацией текстов, его уважали и почитали даже оппоненты, а обвинения в ереси, прозвучавшие в 30-е годы, уже тогда большинством богословов и иерархов считались следствием досадного недоразумения. Прошло семь десятилетий. Россия перестала быть Советской. Мы вспомнили имена наших великих мыслителей и писателей. Начали издавать книги отца Сергия, главным образом – философские трактаты. Писались диссертации, проводились конференции и круглые столы, посвященные его творчеству – философскому творчеству. Россия вспомнила своего великого философа. Русская церковь все еще боится вспоминать своего великого богослова. Репрессии настигли отца Сергия после смерти. Отец Сергий Булгаков – реабилитированный философ и репрессированный богослов. Его богословские тексты найти очень сложно. Большинство из них если и переиздавались, то очень небольшими тиражами и без должного научного сопровождения, тогда как должна бы стоять задача добротного издания его полного собрания сочинений. В нашей огромной стране нет ни одного общества по изучению богословского наследия отца Сергия. У нас есть замечательные исследователи его философского творчества, но исследований его богословия у нас, к сожалению, нет, и это тем более прискорбно, что ежегодно в Европе, Америке и даже Австралии пишутся научные исследования именно по богословию отца Сергия Булгакова. Его произведения активно переводятся на европейские языки, в Америке и Европе есть научные центры по изучению его творчества, а его родная Церковь до сих пор не инициировала ни одного научного исследования его богословия – беспристрастного исследования, – ни одной по-настоящему церковной конференции так и не было проведено, и на великом русском богослове так и остается клеймо «еретика». Но отец Сергий был оптимистом, очень любил свою Родину, всю жизнь свою отдал Церкви, а значит, зерна, однажды брошенные в землю, непременно прорастут.
По старинному преданию в Православной Церкви только три богослова – апостол Иоанн Богослов, святитель Григорий Богослов и преподобный Симеон Новый Богослов. Если когда-нибудь благодарные потомки решатся канонизировать отца Сергия Булгакова, а я надеюсь дожить до этого времени, он будет прославлен как святой Сергий Богослов. И сие – да будет!
Евхаристия в жизни и богословии о. Сергия Булгакова
Вторая половина XX века в истории христианства озарена светом евхаристического возрождения. Надо заметить, что это отрадное явление коснулось не просто какой-то отдельной конфессии, но благодаря сложившемуся научно-богословскому интернационалу распространилось на три большие ветви христианского дерева – православие, католицизм и частично протестантизм. Почему воля к евхаристическому обновлению церковной жизни проявила себя именно в эту сложную и противоречивую эпоху? Об этом еще предстоит подумать историкам и богословам и современным, и, в большей степени, будущим. Позволю себе такую версию: во многом это было связано с освобождением Церкви от несвойственных ей функций обслуживания каких бы то ни было идеологий и политических систем. Империи умерли, церкви обнищали и уже перестали восприниматься как серьезные конкуренты и сильные игроки на политической арене. Настало благодатное время заняться своей собственной жизнью без оглядки на королей, императоров и свой бережно хранимый феодальный статус. Конечно, я сильно упрощаю, и, опять же, такие глобальные изменения хорошо видны только на изрядном расстоянии, а потому и разбираться в них – задача не моего поколения. Однако следует помнить, что у истоков этого обновления стояли наши православные мыслители и богословы, труды которых оказали огромное влияние на католическую и протестантскую теологию. Я назову здесь имена самых ярких представителей православного евхаристического возрождения – о. Сергий Булгаков, о. Николай Афанасьев, о. Георгий Флоровский, о. Александр Шмеман, митрополит Иоанн (Зизиулас). Конечно, исследователям еще предстоит решать, а в большей степени и спорить, чьи взгляды и на кого оказали влияние, хотя, при желании, можно отследить генеалогию богословских идей от Рудольфа Зома к о. Сергию Булгакову и через него к о. Николаю Афанасьеву и о. Александру Шмеману и далее – от о. Сергия Булгакова к фон Бальтазару и от о. Николая Афанасьева к Иву Конгару, а от этих ярких католических мыслителей к II Ватиканскому собору и нашему тревожному времени. Благородная переимчивость, чуткость к мысли, к идее, высказанной пусть и не тобой и не в твоей традиции, скорее достоинство, чем недостаток, и то, что богословы различных конфессий научились слушать и понимать друг друга – это реальное достижение нашего времени. И не только понимать и воспринимать, но и дорожить. Богословское наследие о. Сергия Булгакова высоко ценится и благодарно осваивается в католическом мире[5]. Однако для своих родных по крови и вере читателей великий русский богослов протоиерей Сергий Булгаков – не открыт и не прочитан.
Философы (С. Н. Булгаков и П. А. Флоренский). 1917. Худ. Михаил Нестеров
Отец Сергий Булгаков – реабилитированный философ и репрессированный богослов. В начале 90-х в России произошло переоткрытие о. Сергия как философа, и именно русские философы, историки мысли и просто честные читатели оценили всё величие философского гения о. Сергия. Огромными тиражами издавались его религиозно-философские труды, издавались и переиздавались, защищались диссертации, проводились многочисленные конференции. Однако его главные богословские тексты публиковались крайне редко, и кроме популярной книжечки «Православие», которую, кстати, о. Сергий писал скорее для «внешних», то есть для людей, не принадлежавших православной культуре, другие богословские работы великого мыслителя найти не так просто, и дело не только в сложности написанного. Для многих о. Сергий – подозрительный модернист и опасный «еретик», и еще в 30-х годах XX столетия развернулась кампания агрессивной травли и анафематствования его трудов[6], и, к сожалению, инерция этого упорного и бездумного противления не просто ощутима, но и довольно сильна. Как богослов о. Сергий Булгаков все еще в ссылке. Он по-прежнему на чужбине. «Чужой среди своих, свой среди чужих»[7] – так он себя ощущал еще при жизни и очень тосковал от того, что так и не смог стать своим среди русского духовенства. Ему очень хотелось, но не хватало и внимания епископов, и одобрения и ободрения со стороны собратьев-священников. Об этом он с горечью писал в своих дневниках. С другой стороны, во многом именно благодаря вниманию одного из архиереев деятельность о. Сергия как богослова и педагога и состоялась. Я имею в виду митрополита Евлогия (Георгиевского), который не только высоко ценил о. Сергия[8], но и создал уникальные условия для развития русской богословской мысли во французской эмиграции. К этим уникальным условиям относилась беспрецедентная для русского богословия свобода богословских исследований. Владыка Евлогий просто по-отечески доверял своим парижским богословам, и надо сказать, они это доверие оправдали с лихвой. В речи на 10-летие парижского Богословского института о. Сергий с благодарностью говорит об этом доверии в свободе, в атмосфере которой и работал институт, и замечает: «Есть одно условие, при котором лишь возможно богословское творчество, это – свобода искания, без которой утрачивается искренность и воодушевление. При всех своих достоинствах и достижениях прежняя духовная школа не имела этого блага в такой мере, как мы, которые почтены этим даром от нашего иерархического главы. Да, мы были свободны в своем богословствовании, нам было оказано доверие, и, смею сказать, мы его оправдали и оправдываем»[9].
В этой же речи о. Сергий отмечает еще одну, может быть, самую важную черту парижского богословия: «оно рождается из молитвы; больше того – из вдохновения Божественной Евхаристии, у алтаря. Не внешне только, но и внутренне наша школа соединена с храмом, а наши убогие рабочие храмины находятся непосредственно под храмом. Это знаменует собой естественную иерархию ценностей и в наших сердца. Lex orandi est lex credendi[10] – говорит богословская формула»[11]. В другом тексте о. Сергия, мы можем найти похожую формулу, которая стала не просто девизом, но и ключом к пониманию творчества батюшки: primum vivere deinde theologizari[12]. К радости оппонентов о. Сергия, это тоже латынь, но перевод такой: «сначала жить, а потом богословствовать».
Здесь, как это ни покажется кому-то странным, о. Сергий следует святоотеческой православной традиции, которую всегда отличала первичность опыта по отношению к богословской рефлексии. И настоящими родоначальниками евхаристического возрождения в русской церкви были не богословы, служение которых состоит в осознании церковного опыта, а святые. Путь евхаристического обновления шел от прп. Серафима Саровского и св. Иоанна Кронштадтского к о. Сергию Булгакову и о. Николаю Афанасьеву – от мистического опыта к богословскому осмыслению. Но для о. Сергия опыт Евхаристии был, прежде всего, если так можно выразиться, лично-соборным опытом, который отражался в богословском творчестве мыслителя[13].
Проницательный о. Эндрю Лаут писал, что о. Сергий «писал не столько о Евхаристии, сколько из Евхаристии. Это значит, что мы найдем рассмотрение Евхаристии в его богословии не только в сравнительно немногих работах, посвященных конкретно этой теме, но, действительно, во всем его богословии»[14]. Профессор и декан Булгаков был, прежде всего, пастырем, совершителем великого таинства Евхаристии, преподавателем этой святыни верным, и причастие Святых Таин для него было не просто неким мистическим стержнем жизни, но и основанием богословского творчества. В беседах с учениками и духовными детьми он неоднократно говорил, что «богословие надо пить со дна Евхаристической Чаши»[15].
Литургия как центр церковной жизни
В свое время меня потрясло откровение духовной дочери о. Сергия, монахини Елены, о том, что батюшка принял духовный сан «исключительно ради служения, то есть по преимуществу совершения литургии»[16]. Не проповедь покаяния, не спасение России, не участие в общественно-церковной жизни или благотворительности, а именно – литургия. В 47 лет он стал священником, пройдя трудный путь от марксизма к идеализму и православию, много написал, активно участвовал в общественной и политической жизни, но главным своим делом почитал служение литургии, преподавание верным Святых Таин[17]. Даже свое возвращение в православие о. Сергий описывал как евхаристический зов, жажду ли тургии: «Я возвратился на родину из-за границы потерявшим почву и уже с надломленной верой в свои идеалы. В душе зрела “воля к вере”, решимость совершить наконец безумный для мудрости мира прыжок на другой берег, “от марксизма” и всяких следовавших за ним измов к… православию. Однако шли годы, а я все еще томился за оградой и не находил в себе сил сделать решительный шаг – приступить к таинству покаяния и причащения, которого все больше жаждала душа. Помню, как однажды, в Чистый Четверг, зайдя в храм, увидел я (тогда “депутат”) причащающихся под волнующиеся звуки “Вечери твоея тайныя…”. Я в слезах бросился вон из храма и плача шел по московской улице, изнемогая от своего бессилия и недостоинства. И так продолжалось до тех пор, пока меня не исторгла крепкая рука…»[18].
Другой момент, меня поразивший: отношение духовных чад батюшки к Евхаристии. В дневниковой записи за 1924 год он сообщает о кончине своей духовной дочери, которую он регулярно причащал в ее болезни. И вот перед смертью эта женщина просит положить с ее телом во гроб самое дорогое воспоминание – плат, которым батюшка вытирал ей губы после причастия[19]. Видимо, о. Сергий в воспитании духовных чад уделял огромное внимание евхаристической жизни верных. Он учил, что сознание своего недостоинства – чувство, которое следует воспитывать в себе каждому причастнику, – «является неполным и недостаточным восприятием того, что совершается в таинстве преложения Св. Даров, поскольку здесь утрачено или, по крайней мере, ослаблено эсхатологическое чувство совершающейся, хотя и таинственно, парусии. Между тем в церковном учении, как оно выражается в литургических текстах, в полноту этого таинства входит и это. Здесь сохраняется особая трепетная радость встречи[20], всегда новой, хотя и повторяющейся, Евхаристической парусии»[21].
Евхаристия. 1911. Худ. Виктор Васнецов
«Антиномия трепета и радости»[22] – так описывает о. Сергий настроение, с которым следует подходить к причастию. Батюшка подчеркивал важность участия в Евхаристии: «Разумеется, необходимо и таинство покаяния, разрешение грехов, смытие от них, но необходимее Святое Причащение, потому что оно уже само учит покаянию»[23]. Отец Сергий убеждал причащаться как можно чаще и возвращение к практике частого причащения считал одним из спасительных достижений нашего времени[24]: «Соединение со Христом во святейшем Таинстве Евхаристии есть для христианина источник жизни и сил и радостей радость. Евхаристический голод и жажда, стремление к принятию Святых Таин должны быть естественным состоянием для христианина и в известном смысле являются мерой его духовного возраста»[25].
Однако опыт Евхаристии не есть личный опыт, но – соборный, социальный. Отец Сергий настаивал на совместном причащении во время проведения различных церковных конференций и съездов, и в дни этих собраний непременно сам ежедневно совершал литургию. Так было, например, во время проведения знаменитого Пшеровского съезда осенью 1923 года, когда опыт совместного причащения, что, скажем, было весьма необычно для русского благочестия того времени, ощутимо сблизил, вдохновил и примирил православных русских эмигрантов нескольких поколений. После очередного съезда в 1924 году, довольно сложного и тяжело давшегося, о. Сергий сделал такую запись: «Но, как и всегда, – я теперь это уже принял как внутренний закон, как необходимость этих съездов, именно удающихся после общего причастия, в благодати его всё растаяло, и вдруг стало ясно, что милость Божия и благодать Божия над нами и что всё это было искушение и испытание, дабы сила Божия в немощах совершалась»[26].
Как последовательный мыслитель, о. Сергий сделал, конечно, определенные выводы из этого опыта. Он полагал, что вся жизнь христианина должна выливаться в литургию, а это значит, что мы несем ответственность перед Богом за творческое преображение этого мира, его оцерковление, поэтому христианин не может оставаться равнодушным к социальной, культурной, политической жизни, он должен активно вносить в эти сферы жизни свидетельство не идей только библейских, но самой жизни Христовой, подаваемой нам в Святых Дарах. «Соборная жизнь человечества укрепляется, вдохновляется и осуществляется силой Боговоплощения, которое являет себя нам в Божественной Евхаристии. Эта жизнь должна обратиться в литургию, совершаемую вне храма, но которая служится вокруг храмовой литургии»[27]. Похожие слова произнес о. Сергий на одном из съездов РСХД: «Евхаристические вдохновения должны сопровождать нас во всем творчестве жизни, и литургия, общее дело, должна становиться внехрамовой литургией[28], общим делом не только в храме, но и вне храма»[29].
Таким образом, для о. Сергия Булгакова Божественная Евхаристия не была одним из семи церковных таинств и не просто великолепным и архаичным богослужением, но литургия – сама актуализация Церкви как Тела Христова, явление Христа в мире. «При этом всегда нужно иметь в виду, – пишет батюшка в «Невесте Агнца», – что Евхаристия, хотя она есть по теперешнему счету одно из “семи” таинств, но по значению своему она больше, чем только это, она есть таинство таинств, центральное таинство Церкви <…> Божественная Евхаристия есть пребывание Христа в мире, Его связь с ним, несмотря на вознесение»[30]. Это очень своевременные и современные мысли. Это живо и осязаемо связано с опытом каждого христианина. Но о. Сергий был богословом, а служение богослова состоит в осмыслении церковного опыта, и здесь нам следует остановиться на конкретных разработках о. Сергия, в которых он касался отдельных аспектов богословия Евхаристии.
Пресуществление или преложение?
Как известно, сущность Евхаристии состоит в том, что верующие причащаются Тела и Крови Христовой. Важно отметить: это не какой-то образ или красивый ритуал. Христиане верят: через причастие от Чаши Евхаристии мы реально и действительно приобщаемся подлинного Тела Христова и самой настоящей Крови Христа. Во время литургии хлеб и вино, принесенные верующими в храм, прелагаются в Святые Тайны, то есть Тело и Кровь Христовы. Вопрос – как происходит это преложение, что это такое, как его следует мыслить – является темой небольшой работы о. Сергия Булгакова «Евхаристический догмат», опубликованной в 1930 г.
Не-богослову очень трудно войти в эту дискуссию. В чем тут проблема и как ее можно доступно изложить? Начнем, как ни странно, с Канта. В своем трактате «Антропология с прагматической точки зрения»[31], в главе, посвященной обману чувств, кёнигсбергский старец неожиданно приводит этимологию немецкого слова Hokuspokus, хорошо известного нам в его русской версии – фокус-покус, то есть трюк, основанный на обмане зрения. Кант утверждает, что это милое выражение пришло в нашу речь из области католического народного благочестия. На католической мессе в момент освящения гостии, то есть когда простой хлеб «превращается» в Тело Христово, читается молитва, начинающаяся словами hoc est corpus. Простые верующие, по-своему расслышав эту фразу, превратили ее в hocuspocus. Потом этот термин перешел в другой культурный контекст, необычайно далекий от церковного опыта, но значение слова сохранилось прежнее: так называют трюк с обманом чувств. О каком обмане чувств идет речь, если мы говорим о литургии? Христианин, присутствующий при Таинстве Евхаристии, якобы должен был верить, что после прочтения определенных молитв над гостией хлеб уже перестает быть хлебом, а становится самой настоящей плотью, человеческим телом, мясом, а вино – человеческой кровью, но, чтобы мы не смущались, причащаясь реальной человеческой плоти, наше зрение и другие чувства под воздействием благодати продолжают видеть просто хлеб и просто вино. Происходит тот самый обман чувств, только вполне благочестивый. Это мнение было усвоено и православным богословием в период его безвольной за висимости от западной школьной теологии.
В своей блестящей статье «Евхаристический догмат» о. Сергий не просто критикует это католическое учение, но и дает ему альтернативу, набрасывая контур православного учения о преложении хлеба и вина, основанном на знаменитом Халкидонском догмате. Католическое учение о пресуществлении исходило, как ни странно, не из христианской традиции, а из философии Аристотеля, элементом которой является различение субстанции и акциденции. Субстанция есть сама основа вещи, а акциденции – ее несущественные свойства. По учению Фомы Аквинского, утвержденному для обязательного исповедания Тридентским собором, в момент освящения Даров субстанция хлеба и вина пресуществляется в субстанцию Тела и Крови, сохраняя при этом свои акциденции – хлебность и винность. Отец Сергий отвергает сам термин пресуществление[32] и убедительно доказывает, что все эти «многоэтажные» построения – ненужное усложнение, потому что «чудо преложения Святых Даров есть не физическое, но метафизическое. Оно не выражается в замене одного вещества другим в области физического мира»[33]. Хлеб и вино, не переставая быть хлебом и вином, становятся подлинно Телом и Кровью Христовыми. И вовсе нет никакой необходимости в каких бы то ни было фокусах, обмане чувств, потому что в Чаше Причастия не мясо человеческое и кровь – даже на Тайной Вечери Христос не кормил своих учеников человеческой плотью, – а хлеб и вино, ставшие реальными Телом и Кровью Воскресшего Христа.
Тайная Вечеря. Фрагмент. XVI в. Фреска монастыря Дионисиат
Отмечая значение этой статьи о. Сергия, его друг и духовный сын, известный искусствовед Владимир Вейдле писал: «Вовсе еще не дошло как будто до всеобщего сознания, что в статье о “Евхаристическом догмате”, напечатанной в двух номерах журнала “Путь” (и к которой существует еще не изданное дополнение), изложено впервые то учение о преложении даров, которое православие может противопоставить всему огромному богатству мыслей на эту тему, выраженных в западном богословии Средних веков, Реформации и Нового времени, и что одной этой работы было бы достаточно, чтобы поставить о. Сергия едва ли не на первое место среди всех современных богословов любого вероисповедания»[34].
Евхаристическая жертва
В своем богословии о. Сергий всегда отталкивался от текстов Священного Писания, и случай его статьи «Евхаристическая жертва» – не исключение. В этом тексте о. Сергий дает подробное толкование евхаристическому учению 6-й главы Евангелия от Иоанна и 5–7-й главам Послания к Евреям. «Жертва, – пишет о. Сергий, – вообще есть основной и изначальный феномен религиозной жизни… жертвоприношение есть образ соединения человека с Богом»[35]. Отец Сергий отмечает три главных аспекта жертвы: 1) принесение Богу дара, 2) освобождение от вины и 3) обожение, или соединение с Богом через вкушение жертвы. Эти универсальные элементы жертвы были присущи и языческому религиозному опыту, и о. Сергий называет это «всеобщим инстинктом жертвоприношения» и видит в нем «общее предчувствие спасения и искупления, как и его потребность»[36]. Но предчувствия эти осуществились лишь во Христе, лишь в Его Жертве, и Жертва эта мыслится о. Сергием не только как Крест и страдания Спасителя, но и вся Его жизнь есть Жертва, «вся Его крестная жизнь, которая вся – от начала в Вифлеемской пещере и от гонения Иродова – есть путь к Голгофе»[37]. Отец Сергий настаивает даже на том, что само бытие Сына как Второй Ипостаси Святой Троицы уже есть жертвоприношение, «ибо Христос есть Первосвященник вовек, а не во времени только, именно известного срока. И жертва в небесах приносится в вечности, надвременно, хотя связана и с событием, происшедшим во времени. Евхаристия, на земле совершаемая, в вечности происходит в небесах, и понять природу ее как связь Евхаристии земной и небесной есть первая задача евхаристического богословия»[38].
Здесь о. Сергием формулируется очень важная и одновременно сложная тема богословия времени, конечно, не в «чистом виде», но в связи с Таинством Евхаристии. Евхаристию принято называть Таинством Воспоминания, но есть ли это просто память о событии, которое случилось однажды, оставив нам только память? Нет, говорит о. Сергий, но Евхаристия есть снятие граней пространства и времени, и каждый из нас, приобщаясь Божественных Таин, не просто вспоминает некое событие, но участвует в самой Тайной вечери, однажды происшедшей в легендарной Сионской горнице, а потому всякая литургия есть Тайная вечеря[39]. Опять же, это не есть повторение Тайной вечери, но живое участие, личное присутствие на этом таинстве, которое, в свою очередь, соотносится с Небесным Жертвоприношением, Вечной Евхаристией, которая есть однократное, вечнодлящееся действие.
Отец Сергий подчеркивает, «что причащение учеников уже состоялось на Тайной вечери до крестной смерти Христовой, следовательно, со снятием граней времени, в сверхвременном единстве этого события, как установление Таинства на все времена»[40].
Образ Святого Грааля
По словам одного из самых авторитетных исследователей русской философии С. С. Хоружего, «основной мотив философской мысли Булгакова есть оправдание мира – убежденное, нередко эмоциональное, утверждение ценности и осмысленности здешнего бытия и материального космоса»[41]. Однако – что в мире следует оправдывать и перед кем, почему мир должен быть оправдан и какой именно мир и, в конце концов, почему именно это стало ведущим мотивом творчества Булгакова? Это вопросы, которые ставит перед собой современный читатель текстов о. Сергия. Не вдаваясь в длинные рассуждения, подтверждаемые ссылками на источники, мы должны просто продекларировать факты, хорошо известные исследователям: о. Сергий Булгаков – христианский мыслитель и не просто некий кабинетный или келейный теоретик, а самый настоящий практик, хотя бы и в силу своего священного сана, а потому и его оригинальный подход к философской проблематике, как заметил уже упомянутый Хоружий, был не абстрактно-теоретическим, а «литургическим», ибо, по существу, не чуждым софийности у Булгакова признается все то, «за что можно молиться», что благословляет и освящает церковь в своем богослужении»[42]. Энергии Божества пронизывают весь мир, и не только стерильно-ноэтический, изысканно-интеллектуальный, но всю материю, мир, видимый и осязаемый, материальный, грубый в своей вещественности и даже прозаичности, он каким-то таинственным образом «дышит Богом», и эту связь следует выявить, оправдывая не только деятельность философа, одной ногой стоящего в «занебесной области», но и всякого труженика, семьянина, политика, простого человека, культуру, которую он создает и саму природу, которую он по библейской заповеди призван хранить и возделывать. Но в этой интуиции «религиозного материализма» присутствует еще и подлинно христианский элемент, связанный с догматом о Боговоплощении – Бог не только в слове и заповедях, но и Сам вошел в человеческую историю, в саму ткань тварного мира, соединился с ним «по-халкидонски» – неслитно, неизменно, нераздельно и неразлучно – и это единство мы опытно постигаем в таинстве Евхаристии.
Снятие с Креста. 1897. Худ. Николай Кошелев
В 1932 году в журнале «Путь» о. Сергий публикует необычный текст, в котором идея оправдания мира ставится автором в контекст евхаристического богословия. Статья называлась «Святой Грааль. (Опыт догматической экзегезы: Ин. 19, 34)». Как следует из названия, основу работы составляет толкование хорошо известного стиха 19-й главы Евангелия от Иоанна: «один из воинов копьем пронзил Ему ребра, и тотчас истекла кровь и вода». Этот стих является не только частью евангельского повествования о смерти Христа на Кресте, но и имеет прямое применение в литургической практике: он произносится священником во время проскомидии, первой части Божественной литургии. Отец Сергий, размышляя над этим стихом, говорит, что на Кресте произошло разделение телесности Иисуса: перед снятием тела Спасителя со Креста от этого тела отделилась Его одушевленная телесность – как кровь и вода, а единство крови (соединения душевного и вещественного) и воды (метафизической первоосновы мира) есть выражение полноты человечности, «воодушевленной телесности, так что кровь есть душа, а вода – тело»[43]. Кровь и воду Своего Тела Христос отдает миру, а значит, остается в этом мире своей подлинной человечностью навсегда. Поэтому о. Сергий и вспоминает в связи с этим древнюю легенду о Чаше Грааля: сказание о Чаше, высеченной из камня райского сада, в которую Иосиф Аримафейский собрал кровь и воду, истекшие из раны Христа. Эта кровь не имеет евхаристического предназначения, ею не причащают, но она излилась для освящения и преображения мира. «Образ св. Грааля, хранящего св. Кровь Христову, – пишет о. Сергий, – выражает именно ту идею, что хотя Господь вознесся в честной плоти Своей на небо, однако в крови и воде, излиявшихся из ребра Его, мир приял Его святую реликвию, и Чаша Грааля есть ее киворий и рака. И весь мир есть эта Чаша св. Грааля. Он недоступен поклонению, по святости своей он сокрыт в мире от мира. Однако он существует в нем, как невидимая сила, и он становится видимым, является чистым сердцам, того достойным. Это и есть божественное видение, воплощенное в легенде о Граале»[44]. Однако о. Сергий предупреждает от отождествления этой «излиянной крови» с евхаристическим приобщением: через Евхаристию верные духовно соединяются со Христом, но Евхаристия не пребывает в мире, поскольку по достижении своей цели – приобщения верующих – она прекращается, говоря церковным языком, «дары потребляются». «Напротив, св. Грааль (так мы будем условно называть излившуюся из ребра Христова кровь и воду) не подается для причащения, но пребывает в мире, как его таинственная святыня, как сила жизни, как тот огонь, в котором мир преобразится в новое небо и новую землю. Ибо Церковь, тело Христово, есть не только “общество верующих”, но и вся вселенная в Боге»[45]. И далее о. Сергий произносит по-пророчески дерзновенные слова: «Церковь, Тело Христово, есть не только “общество верующих”, но и вся вселенная в Боге. Как человек есть микрокосм, а мир есть антропокосмос, так и область Церкви и сила ее простираются на всё мироздание. Вся природа жаждет Тела и Крови Христовых и приобщается их – в Крови и воде, излиявшихся на Кресте. Природа также принадлежит к человеческому естеству, Телу Христову»[46]. Христос не оставил мира в Своем Вознесении, Его человечность продолжает незримо пребывать в мире, преображая его изнутри, изнутри подготавливая его «к новому небу и новой земле».
Любопытно отметить, что о. Сергий, как подлинный философ, не довольствуется здесь стройной умозрительной конструкцией, но идет дальше, выводя из онтологии этические последствия. «Человечество Христа, – настаивает о. Сергий, – как нового Адама, есть всечеловечество, то есть человечество каждого из нас и нас всех в совокупности. Известную поговорку – homo sum et nihil humani a me alienum esse puto – надо понимать не только в смысле принадлежности к ветхому Адаму – homo, но и к новому Адаму – Христу, – не только к натуральному, но и к Христову человечеству»[47]. Именно в этом ключе о. Сергий предлагает понимать этический закон Христа, то мерило нравственности, которым каждому предстоит быть испытанным в день Страшного суда. В Евангелии от Матфея Христос – будущий судия вселенной – Сам дает описание этого события: люди испытываются законом любви: «так как вы не сделали (сделали) этого одному из сих меньших, то не сделали (сделали) Мне» (Mф. 25:45). Я должен делать добро своему ближнему не просто потому, что того требует нравственный или религиозный закон, малопонятный или слабо обоснованный. В каждом человеке невидимо присутствует Сам Христос, в силу причастности Его всему человечеству, всему тварному космосу, а потому всякое мое добро или зло относятся теперь непосредственно ко Христу – Ему я делаю добро или Его оскорбляю.
Идеи, высказанные о. Сергием в «Святом Граале», имели продолжение и в других текстах и, в частности, в еще недоопубликованной работе «Христос в мире»[48]. О ее содержании мы можем судить по воспоминаниям сестры Иоанны (Рейтлингер), которая сообщает, что в этой статье о. Сергий ведет дальше свою мысль о всечеловечестве Христа в русле осмысления проблемы страдания невинных, теодицеи: Христос, пребывающий в мире Своей плотью и кровью, причастен страданиям всех невинных, с каждым разделяя его боль[49].
Проблема интеркоммуниона
Прот. Сергий Булгаков известен не только как пастырь, философ и богослов, но и как активный деятель, стоявший у истоков экуменического движения. Лозаннская конференция 1927 года была первым экуменическим форумом, в котором о. Сергий принимал самое деятельное участие. На этой конференции обнаружилась особая близость взглядов православной и англиканской делегаций, что в дальнейшем привело к созданию православно-англиканского содружества св. Албания и преп. Сергия Радонежского, энергичным сотрудником которого о. Сергий оставался до самой своей кончины. Зандер Л. А. в своей книге «Бог и мир», рассказывающей о жизни и трудах о. Сергия, приводит список 36 текстов батюшки, посвященных экуменической тематике[50]. Надо заметить, что о. Сергий мыслил целью экуменической деятельности не просто политическое или каноническое сближение, но, прежде всего, единство мистически-церковное, которое может осуществиться только через Чашу Евхаристии. Это связано с тем, что, как писал о. Александр Шмеман, «богословие о. Сергия, на последней своей глубине, именно и прежде всего “литургическое” – раскрытие опыта, данного в богослужении, передача той таинственной “славы”, что пронизывает его, того “таинства”, в котором оно укоренено и “эпифанией” которого оно является. Явление Бога, но потому и мира в его Божественной первозданности, Божественных корней творения, предназначенного к тому, чтобы Бог наполнил его и стал “всяческим во всех”»[51].
Одним из ключевых текстов экуменического богословия о. Сергия является статья «У кладезя Иаковля (Ин. 4:23). О реальном единстве разделенной Церкви в вере, молитве и таинствах», опубликованная в 1933 г. В этой работе о. Сергий ставит вопрос: в какой зависимости мистическая действительность таинств находится от канонической? Влияют ли на действительность таинств догматическая и каноническая разобщенность? О. Сергий верил, что совершившееся разделение на различные конфессии не доходит до дна, и разделившиеся части единой Церкви находятся в таинственном общении между собой, общении, которое никогда до конца не прерывалось. Мы привыкли считать, что путь к христианскому единству пролегает через согласие в догматических формулировках и разрешении канонических недоразумений, но почему не наоборот – искать единства через единство в таинствах, с соучастия в таинствах начинать путь навстречу друг к другу, преодолевать не ересь учений, а ересь жизни? «Разделение Церкви, – пишет о. Сергий, – не доходит до глубины. В своей таинственной жизни Церковь остается едина, по крайней мере, это можно утверждать в отношениях между православием и католичеством»[52]. И это таинственное единство Церкви нужно не создавать через подписание соглашений или проведение богословских турниров, а обнаружить: «Строго говоря, соединение церквей здесь даже и не требуется, хотя, к сожалению, это единство обычно и мало сознается»[53].
Церковный Собор 1654 года (Патриарх Никон представляет новые богослужебные тексты). 1880. Худ. Алексей Кившенко
Практическим выводом из этих размышлений было предложение о. Сергия о введении «частичного интеркоммуниона», то есть совместного причащения православных и англикан в рамках содружества св. Албания и прп. Сергия. Однако эта инициатива после подробного обсуждения не была принята[54]. Надо заметить, что о. Сергий предлагал введение этой практики только относительно этого конкретного братства и только в период общих собраний, то есть это была идея, по мнению о. Сергия, требовавшая большой канонической проработки и богословской осмотрительности. Такое предложение вовсе не было плодом экзальтации или наивной сентиментальности. В более позднем тексте 1938 года с красивым названием «Una Sancta (основания экуменизма)»[55] о. Сергий говорит, что «инославные остаются отделены от нас в своей сакраментальной жизни (и стремление преждевременно и поверхностно преодолевать эти границы в чересчур широко и легко применяемом «Intercommunion» не только не достигает цели, но даже от нее скорее удаляет)»[56]. Не думаю, что о. Сергий как-то «истрезвился» или «пришел в себя» относительно идеи интеркоммуниона. Он и раньше высказывался против подобных экспериментов[57]. Но как настоящий ученик Христов, он горел идеей единства христиан и полагал, что стремление к этому единству совершенно естественно и нормально для каждого христианина. «Но, как бы история ни разрешила вопрос о путях к единению церквей, само единение в таинствах уже существует и не должно быть нами забываемо и умаляемо и теперь, при разделении. Существующее единство церквей есть и положительное основание к их единению, без первого невозможно было бы и второе. Сознание своего единства как данности и разъединения как факта живою антиномией присутствует в душе христианина. Эта антиномия не может оставлять человека в покое равнодушия, но должна искать своего разрешения. И “экуменическое” движение наших дней выражает для нас это искание»[58].
Тем не менее, несмотря на спорность некоторых суждений о. Сергия и даже практическую неудачу в реализации «частичного интеркоммуниона», мы должны признать, что богословские идеи, высказанные о. Сергием Булгаковым во многом способствовали не только развитию экуменического движения, но и уточнению и прояснению многих проблем православного богословия.
Мы отметили основные грани евхаристического богословия о. Сергия Булгакова. Очевидно, что эта тема требует дальнейшего изучения и вдумчивого исследования. Духовная дочь о. Сергия, монахиня Мария (Скобцова), однажды в беседе с Мочульским сказала: «Отец Сергий – мой духовный отец, я ему всем обязана. Через сто лет его будут почитать, как отца Церкви»[59]. Со дня смерти о. Сергия уже прошло семьдесят лет, и, если мать Мария была права, грядущее тридцатилетие должно стать временем освоения духовного наследия о. Сергия Булгакова.
Свидетель Софии. Судьба отца Сергия Булгакова
И перецеловал все вещи мирозданья.
И лишь тогда отбыл в несказанный глагол.
В. РабиновичЕсли бы мне пришлось одним словом выразить впечатление от личности отца Сергия Булгакова, я без колебаний выбрал бы эпитет «невместимый». Так уж устроен человек: нам комфортно и уютно, когда все удобно классифицировано, разложено по полочкам, распределено по ролям, подведено под ближайший род и соответствующий вид. Спиноза – пантеист, Монтень – скептик, а Фихте с Гегелем – идеалисты: один трансцендентальный, другой абсолютный. И всем хорошо. И всем спокойно. Птенцов разложили по гнездам. Но всегда находятся неудобные люди, некомфортные идеи, неуютные мысли, которые отказываются распределяться, не хотят занимать своих мест, потому что эти насиженные гнезда не вмещают их, никогда не приходятся впору, своей величиной или узостью лишь подчеркивая неуместность и невместимость человека или учения. Таков отец Сергий Булгаков. Невместимый мыслитель, неуместный богослов. Он и сам чувствовал свою бесприютность и безместность. В своих «Автобиографических заметках» он неоднократно сетует на то, что всю жизнь был «чужой среди своих, свой среди чужих, а в сущности нигде не свой… Один в поле не воин, но всегда и везде один»[60].
Непременно возразят: во-первых, любой философ может претендовать на оригинальность и невместимость, во-вторых, что же с Булгаковым не понятно? Талантливый экономист и социолог, совершивший путь от марксизма к идеализму, а затем от идеализма к православию, в конце концов принявший сан и посвятивший последние десятилетия своей жизни написанию громоздких богословских опусов. Потому и биография его обычно распределяется на три неравных периода: экономический, философский и богословский. В чем же тут загадка? Он и сам не сопротивляется классификации.
Конечно, любой мыслитель, если он настоящий, честный и бесстрашный философ, как еще в древности рисовал портрет подлинного философа Платон, просто обязан быть «невместимым», и все наши классификации носят весьма условный характер и необходимы, в большей мере, для учебных целей. Но отец Сергий действительно никогда не был своим ни среди философов, ни среди богословов. Попытки «приручения» отца Сергия продолжаются и будут продолжаться. Тот или иной лагерь пытается записать его в ряды друзей или врагов. Его хотят сделать поборником демократии, но отец Сергий был убежденным монархистом или, как он сам себя называл, «царелюбцем»[61], мистически благоговейно переживавшим софийную правду самодержавия. Но и в лагере монархистов он был одиночкой, поскольку видел трагедию русского царя и с болью признавал и переживал все ошибки и пороки русского самодержавия. Он был настоящим русским интеллигентом с тем самым «комплексом русского интеллигента», который остался с ним на всю жизнь: и гимназистом, и студентом, и профессором, и священником он всегда чувствовал вину за свое благополучие, вину перед теми, кто сейчас голодает и страдает, кто не смог получить хорошего образования, ответственность за всякого угнетенного и униженного. Но и среди интеллигентов он не был своим, потому что видел и мужественно обличал ложь интеллигентщины. Был ли он своим среди философов? Безусловно, его уважали, и в круг его друзей и соратников входили лучшие умы России того времени. Но и среди них он был скорее юродивым. Большинство из них видели в Сергее Николаевиче Булгакове хорошо образованного человека, труженика, верного друга, но для них он был скорее «Сальери от философии», «пигмей с Зубовского бульвара», не гений, но талант, всего достигший кропотливым трудом, снискавший себе славу чудака из-за чрезмерного увлечения православием.
Вера Мордвинова, муза и собеседница Василия Васильевича Розанова, в 1915 году после встречи с Булгаковым писала своему «духовному наставнику», что Булгаков, конечно, хороший человек, но у него нет своего «я», нет будущего, а его сын Федя гораздо талантливее отца и в свое время затмит своего ученого предка[62]. Но большинству рафинированных друзей отца Сергия была непонятна его любовь к церковному христианству со всеми его обрядами и правилами. И однажды Сергей Николаевич Булгаков стал отцом Сергием, настоящим православным священником, подлинным русским батюшкой. И это факт, который следует принять со всей серьезностью. Есть соблазн видеть в отце Сергии такого либерального священника, салонного аббата-интеллектуала, критика церковной косности, просвещенного клирика-интеллигента. Отец Сергий был самым настоящим батюшкой. Он преклонял колени перед Престолом в алтаре, прикладывался к иконам, ему целовали руки. Он совсем не был реформатором, скорее уж бросалась в глаза его пламенная преданность традиции: он строго держал все посты, вычитывал бесконечные молитвенные правила, предписанные Церковью, строго следил за исполнением устава богослужения, не позволял никаких упущений в своей службе. Он молился. Не медитировал, а именно молился, как до него молился и после него молится православный народ. Его богословские тексты – это плод, в том числе и молитвенного усилия.
Порой отца Сергия называют то русским Аквинатом, то русским Оригеном. Оба варианта весьма произвольны. Он не был ни системоздателем, как Аквинат, ни еретиком, как Ориген. По молитвенной пылкости и трогательной исповедальности своих текстов он мог бы носить имя русского Августина. Но он вовсе не нуждается в таких почетных именах. Имя «отец Сергий Булгаков» славно своей славой и прекрасно своим достоинством. Отец Сергий Булгаков не был просто кабинетным ученым, точнее не только ученым. Это был богослов-мистик, богослов-молитвенник и подлинно церковный мыслитель.
Думаю, что отец Сергий открыл новый жанр богословских произведений, по крайней мере тексты «Малой трилогии» – это памятник духовных упражнений, богомыслия и молитвенного богословия. Каждая книга начинается и заканчивается молитвой, иногда настолько пронзительной, что кажется, будто автор написал это своими слезами. «Купина Неопалимая» – это, если так можно выразиться, первый богословский акафист Божией Матери. Однако эта очевидная, а порой и режущая глаза церковность не сделала отца Сергия своим в среде православного духовенства. Это одиночество среди своих отец Сергий переживал особенно тяжело. Его подозревали в неблагонадежности еще в России, когда он был просто Сергеем Николаевичем, но в эмиграции эта подозрительность постепенно переросла в травлю, которая не закончилась до сих пор. Он жил православием, но пламенно обличал православизм. Он был послушным клириком, но был непримиримым врагом церковного лакейства и архиереепоклонства. Он был верен традиции, но бесстрашно выступал против удушения церковного творчества и свободы богословской мысли. И, однако, эта преданность свободе не делала его диссидентом, каким его нам хотелось бы представить. В этом человеке было слишком много от благородного рыцаря, который всего себя посвятил служению Истине. Для своего века он был слишком юродивым. Бесконечная эрудиция и высокая квалификация ученого ставили его в один ряд с респектабельными богословами того времени. И однако же отец Сергий ни в коем случае не был респектабельным богословом. Он пугал своим пламенным благочестием своих приличных коллег. На Лозаннской конференции 1927 года отец Сергий неожиданно выступил в защиту почитания Божией Матери. Это было так естественно для его горячего рыцарственного сердца, но так неуместно, что даже православные участники конференции буквально стеснялись парижского профессора. Такое рыцарство смотрелось чудачеством и было совсем неуместно в XX веке. Проще было бы сказать, что отец Сергий родился не в свое время. Но сам батюшка категорически не принимал эту романтическую фразу. «Есть некая предустановленная гармония между тем, кто рождается и где и как рождается», – писал он в «Друге Жениха»[63]. А в более позднем труде, в «Невесте Агнца», он развивал мысль о том, что человек является своим собственным со-творцом, сотрудником Бога в своем собственном сотворении, самотворении. В некотором смысле Бог предвечно испрашивает у человека согласия на бытие, и если мы есть, мы сами выбрали не только быть, но и как, кем и где быть. Совсем как у Тарковского:
«Я век себе по росту подбирал».
Отец Сергий выбрал свой век и свою Родину, и хотя он казался некоторым современникам неуместным, это все же было его время, его место и его красивая и благодарная жизнь.
Улыбка Софии
Годы жизни протоиерея Сергия Булгакова: 1871–1944. Родился в Ливнах, умер в Париже. Между Парижем и Ливнами – три тысячи километров. Между 1871 и 1944 – семьдесят три года жизни. Но цифра «не пользует нимало». Какие бы временные и пространственные координаты мы ни занимали в своей жизни, ее живую ткань составляют простые, но неожиданно значительные моменты. Она вся соткана из звуков и запахов, милых или пугающих образов, из ликования сердца и памяти кожи.
Город Ливны Орловской губернии. Семья бедного кладбищенского священника. Семеро детей, двое родителей и старый дедушка. Десять человек в пятикомнатном домике. Отец Сергий очень любил это место и этих людей, любил свою Родину. Его детство звучало мягким тенором отца, басом певчего Степановича, слушать которого с волнением приходили прихожане, колокольным звоном любимой церкви маленького Сережи – Сергиевской церкви – белого софийного храма, образ которого пропитан запахом резеды и бархатцев, чудесными ночными службами и игрой лампад, а еще – скромная речушка, на которой рыбачили ливенские дети, небольшой лесок, вечерняя степь и сказки няни на ночь – страшные, софийные сказки. Свое детство отец Сергий вспоминал с благодарностью, несмотря на то, что природа его Родины была бедной и скудной, город его детства – нищим и пыльным, его отец, потомственный священник, строгий и ответственный человек, порой запивал и устраивал дома скандалы, мама была натурой нервной и тревожной, много курила, была мнительной и склонной к депрессиям, и для дедушки Сергей не был любимым внуком. Но для отца Сергия это бедное ливенское детство было временем первого откровения Софии, под знаком которого прошла вся его жизнь, были написаны все его произведения. И не нужно бояться этих слов – «София», «софиология». Для многих это ненужное усложнение православного богословия, досадное излишество или теологический каприз. Софиология отца Сергия Булгакова берет начало в его детстве. София, прежде всего, это не четвертая ипостась, не усия, не философский концепт или элемент теологической конструкции. София – это событие. И именно здесь корень булгаковского богословия. Софию надо было сначала пережить, чтобы потом, осмысляя опыт Софии, построить изящную онтологическую модель, обосновывающую этот опыт. Детство отца Сергия было откровением Софии. То, что пережил отец Сергий в своем детстве, а потом встречал всю свою жизнь, он назвал Софией. Опыт откровения красоты этого мира, его человечности, опыт откровения божественности человека и человечности Бога – вот что такое София, и биографию отца Сергия следовало бы назвать экзистенциальной софиологией. Осмыслению этого опыта, его богословской рационализации и была посвящена жизнь отца Сергия. И первый опыт Софии – это опыт ливенского детства, которое было детством по-настоящему церковным.
Но однажды этот праздник Софии прервался. В возрасте четырнадцати лет Сергей потерял веру. В то время такие повороты биографии не были редкостью. Нам хорошо известны судьбы Чернышевского и Добролюбова и многих других бескорыстных правдоискателей, потерявших веру в подростковом возрасте, опротестовавших принудительное благочестие и верноподданническое христианство бурсы. Сын ливенского священника прошел тот же путь. Но причину своего безбожия он видел не только во лжи семинарского православия, но и в собственной испорченности. Пожилым священником он признавался в своем подростковом эгоизме и высокомерии, обжигающем его родных и друзей. Много позже Сартр в своей автобиографии напишет, что причиной утраты веры для него была детская гордыня. Здесь же видел источник своего духовного обморока и отец Сергий. С четырнадцати до тридцати лет – целое шестнадцатилетие отец Сергий жил без Бога и церкви, но не без Софии. Он признавался, что даже в самые черные годы бурсацкой прозы его душу все же трогали строки Евангелия или жития Марии Египетской. Он искал веры, и хотя его верой и стало безбожие и нигилизм, он чаял подлинного, настоящего, без которого он буквально задыхался, несколько раз в отчаянии пытаясь наложить на себя руки.
Духовное училище имени о. Булгакова (г. Ливны). XIX в. Открытка из коллекции В. Артомонова
Один умный человек сказал: «Если у народа нет Бога, у него, по крайней мере, должен быть Пушкин». И Сергей Булгаков, способный семинарист, а потом выпускник Елецкой гимназии и Московского университета, в своем безбожии спасался любовью к литературе и искусству. Красота спасала его и оправдывала мир. И этот опыт красоты тоже был софийным опытом. Несколько мистических откровений пережил будущий богослов в этот период своей жизни. В возрасте 24 лет по дороге в Крым к родственникам жены в созерцании природы ему вдруг открылся софийный лик мира:
«Вечерело. Ехали южной степью, овеянные благоуханием медовых трав и сена, озолоченные багрянцем благостного заката. Вдали синели уже ближние Кавказские горы. Впервые видел я их. И вперяя жадные взоры в открывавшиеся горы, впивая в себя свет и воздух, внимал я откровению природы. Душа давно привыкла с тупой, молчаливой болью в природе видеть лишь мертвую пустыню под покрывалом красоты, как под обманчивой маской; помимо собственного сознания, она не мирилась с природой без Бога. И вдруг в тот час заволновалась, зарадовалась, задрожала душа: а если есть… если не пустыня, не ложь, не маска, не смерть, но Он, благой и любящий Отец, Его риза, Его любовь… Сердце колотилось под звуки стучавшего поезда, и мы неслись к этому догоравшему золоту и к этим сизым горам»[64].
Это была первая встреча с Софией, или, лучше сказать, первое событие Софии, когда Сергею Николаевичу через десять лет безбожной жизни вдруг приоткрылся подлинный лик этого мира, в котором отразился лик Божий, отблеск очей Бога-Человеколюбца. Но возвращения в Отчий дом не произошло. Жизнь была занята другим. Сергей Булгаков погрузился в ученые занятия. После окончания университета он был оставлен при кафедре политической экономии и статистики для подготовки к профессорскому званию, в 1895 году начал преподавать, а в 1896 году состоялся его дебют в печати. Опубликовав в 1897 году свою первую книгу «О рынках при капиталистическом производстве», Булгаков на два года отправился в заграничную командировку. Берлин, Париж, Лондон, Женева, Цюрих, Венеция. Он работал в библиотеках, встречался с немецкими социал-демократами. Но там же, за границей, случилось с ним новое откровение Софии. Осенним туманным утром ученый-марксист Сергей Булгаков посетил знаменитую Дрезденскую галерею, никак не ожидая, что выйдет из музея совсем другим человеком. Тогда он впервые увидел Сикстинскую Мадонну с Предвечным Младенцем на руках.
«В них была безмерная сила чистоты и прозорливой жертвенности – знание страдания и готовность на вольное страдание и та же вещая жертвенность виделась в недетски мудрых очах Младенца. Они знают, что ждет Их, на что они обречены, и вольно грядут Себя отдать, совершить волю Пославшего: Она „принять орудие в сердце“, Он Голгофу… Я не помнил себя, голова у меня кружилась, из глаз текли радостные и вместе горькие слезы, а с ними на сердце таял лед, и разрешался какой-то жизненный узел. Это не было эстетическое волнение, нет, то была встреча, новое знание, чудо… Я (тогда марксист!) невольно называл это созерцание молитвой и всякое утро, стремясь попасть в Zwinger, пока никого еще там не было, бежал туда, пред лицо Мадонны, „молиться“ и плакать, и немного найдется в жизни мгновений, которые были бы блаженнее этих слез»[65].
Так в душе Сергея Булгакова начала зреть «воля к вере». Спустя почти четверть века, будучи священником и богословом, отец Сергий снова побывал в Дрездене, с волнением посетил галерею, но чудо встречи не случилось. Почему? Потому что София – это событие, и, как всякое значительное событие, оно уникально и неповторимо. София – это то, что происходит между Богом и человеком, чудо встречи, очень личное и интимное событие, которое нельзя запрограммировать, заслужить или как-либо принудить одну из сторон к откровению. Как бы то ни было, в 1900 году Сергей Булгаков возвратился на Родину. Но вернулся он уже другим человеком.
Мировое «и»
Двадцать первое ноября 1901 года. Киев. Экстраординарный профессор Киевского политехнического института Сергей Николаевич Булгаков читает публичную лекцию «Иван Карамазов как философский тип». Публика встречает выступление овацией. Студенты несут профессора на руках. Таким был первый триумф Булгакова-лектора. У него был талант оратора. Он говорил горячо и с чувством. Говорил сердцем. В этот киевский период – с 1901 по 1906 год – Сергей Николаевич прославился на всю Россию. Он преподает, активно публикуется, участвует в различных журналах, знакомится с известными философами, учеными и литераторами. В 1902 году следующая публичная лекция, принесшая ему славу – «Что дает современному сознанию философия Владимира Соловьева?» Лекция опубликована. Автора приглашают с выступлениями в разные города России. Так начался «идеалистический» период в жизни Булгакова. Это время ознаменовано многими отрадными свершениями в жизни мыслителя: в 1903 году был опубликован сборник «От марксизма к идеализму», в 1904 году вместе с Н. А. Бердяевым Булгаков работает над журналом «Новый Путь», но самое отрадное произошло в 1905 году – Сергей Николаевич после долгого перерыва идет на исповедь и причащается. Так скромно и кротко тихим осенним днем в маленькой монастырской церкви состоялось возвращение к Богу, примирение с детством.
Осенью 1906 года Булгаков переезжает в Москву, где он прожил до 1918 года. Это один из самых насыщенных периодов булгаковского творчества – двенадцать лет активной писательской, преподавательской и общественно-политической работы. Он перебирается в Москву ради участия во Второй Государственной думе, куда он вошел в начале 1907 года как «христианский социалист», так и не примкнув ни к одной из партий. Девять раз поднимался депутат Булгаков на трибуну, всякий раз ввергая в недоумение слушателей, потому что от него доставалось и царскому правительству, и реформаторам, и революционерам. Ни для одной из партий он не сделался своим, и четыре месяца активной думской работы вылились в глубокое разочарование в политике. «Я не знавал в мире места с более нездоровой атмосферой, – вспоминал отец Сергий, – нежели общий зал и кулуары Государственной думы, где потом достойно воцарились бесовские игрища советских депутатов»[66]. Но московское двенадцатилетие это не только Дума. Здесь Булгаков знакомится с отцом Павлом Флоренским, Е. Н. Трубецким, П. И. Новосёловым, В. Ф. Эрном и многими другими яркими мыслителями и публицистами. В 1909 году в сборнике «Вехи» выходит знаменитая булгаковская работа «Героизм и подвижничество», вызвавшая множество споров в 1911 году – сборник статей «Два града», в 1912 году – «Философия хозяйства». Однако венцом московского периода стала книга «Свет Невечерний» (1917) и сборник «Тихие думы» (1918).
Карикатура на депутата Государственной Думы С. Н. Булгакова. 1907
Булгаков уже не идеалист, а религиозный философ, «искатель религиозного единства жизни, взыскуемого, но не обретённого»[67]. В «Философии хозяйства» впервые звучит тема Софии, которая дается Булгакову непросто. Он находится под сильным влиянием Владимира Соловьева и отца Павла Флоренского. Их софиологические опыты носят яркую гностическую окраску. У Сергея Николаевича Булгакова была здоровая церковная интуиция, привитая еще в детстве, а потому он сопротивлялся этому влиянию, пытался его преодолеть и, будучи уже священником, во многом исправил ошибки своего раннего учения, а в некоторых опытах даже раскаялся. Но общая тональность «московских» текстов подлинно софийная. Василий Васильевич Розанов, размышляя над страницами «Братьев Карамазовых», говорил о двух типах отношения к жизни: «миролобызающем» и «мироплюющем». Тексты Булгакова читать радостно и утешительно. Это мыслитель «миролобызающего» взгляда. О чем бы он ни писал – о Марксе ли, Фейербахе, Карлейле или Пикассо, творчестве Голубкиной или Чехова, он везде находит свою правду, прежде чем осудить или отвергнуть, он всеми силами старается оправдать. Оправдание мира – таков основной пафос его «московских» текстов. И именно поэтому они софийные. Много позже своему верному ученику Льву Зандеру отец Сергий говорил, «что в слове “и” сокрыта вся тайна мирозданья, что понять и раскрыть смысл этого слова – значит достигнуть предела знания». Ибо «и» есть принцип единства и цельности, смысла и разума, красоты и гармонии; понять мир в свете «и» – значит охватить его единым всепроникающим взглядом; а увидеть эту связь, которая соединяет мир с Богом, значит понять его как Божие «царство и силу и славу», существующие «всегда, ныне и присно и во веки веков»[68]. В философии и богословии Булгакова это мировое «и» и есть София, принцип всеобъемлющего единства. Но прежде чем войти в философский дискурс, стать проблемой или концепцией, София есть событие и откровение, живой опыт единства мира, человека и Бога, и этот опыт Булгаков переживал не только в явлении красоты, проблесках истины и правды, которые он замечал в произведениях персонажей своих статей, но и в личном, часто весьма трагическом опыте.
Двадцать седьмого августа 1909 года умер любимый сын Сергея Николаевича Ивашек, «белый мальчик», как называл его отец. Страницы «Света Невечернего», где Булгаков описывает эту трагедию, может быть, самое пронзительное и трогательное в его творчестве. Мальчику было чуть больше трех лет, но он был отрадой для своих родителей. «Неси меня, папа, кверху, – пойдем с тобою кверху!» – последние слова малыша, которые невозможно читать без волнения. Однако этот страшный опыт умирания вместе со своим «белым мальчиком» Булгаков пережил как софийное откровение. Здесь начинается софиология смерти, и для меня это самое сильное свидетельство присутствия в булгаковской философии его экзистенциального измерения, без которого невозможно понять софийную онтологию отца Сергия. И эта софиология смерти тоже родом из детских откровений Булгакова. Из семерых детей отца Николая в живых остались лишь двое. В памяти отца Сергия особенно отпечаталась смерть младшего брата, пятилетнего Коли, «общего любимца, с печатью херувима, предшественника нашего Ивашечки»[69]. Но отец Сергий умел видеть софийность и в смерти, и в похоронах, а потому и говорил, что в Ливнах «софийно хоронят»[70].
Один из самых софийных опытов умирания Булгаков также пережил в Москве. В июне 1918 года он принимает священный сан. Для философа Булгакова это было подвигом смерти и воскресения. Булгаков был потомственным «левитом», в его жилах текла кровь священников пяти поколений, «левитская кровь». Это по линии отца. Предки матери тоже были священниками, и одним из них был знаменитый святитель Феофан Затворник. Священный сан и богословское служение были естественным итогом мировоззренческой эволюции Булгакова. Читая его труды 1910-х годов, мы видим, как постепенно оцерковляется мысль Булгакова, как он настойчиво начинает любопытствовать к вопросам богословским, а в книгах появляются бесчисленные цитаты из отцов Церкви и добротные экскурсы в святоотеческое богословие. В церковную проблематику Булгаков входил и как публицист, и как общественный деятель. Он живо интересовался ходом имяславческого спора, а в 1917 году стал членом Поместного собора и близким другом патриарха Тихона, которому Святейший доверял написание своих посланий. События, связанные с рукоположением, отец Сергий подробно описал в своих заметках. В этих записях поражает удивительная атмосфера кроткой умиротворённости, «тишины неизглаголанной». И это тоже София, опыт жертвенного отдания себя на служение Богу и людям, жреческого посвящения на служение, освящающего и оздоровляющего этот мир, созидающего Церковное Тело через таинства, через преображение мира.
Через две недели после иерейской хиротонии отец Сергий навсегда покинул Москву. Он отправился в Крым, переживая за семью, надеясь снова вернуться обратно. Но Крым взял в плен надолго. С 1918 по 1922 год – четыре года крымского сидения – период испытаний, искушений и ужасов Гражданской войны. В Крыму были написаны и дописаны главные философские работы Булгакова – «Философия имени» (1918) и «Трагедия философии» (1921), а также диалог «У стен Херсонисса» (1922), в котором отразилась мучительная борьба отца Сергия с соблазном католичества. Было такое искушение в биографии Булгакова. Когда он оказался в Крыму, отрезанным от мира, а оттуда, из большевистской России, доходили известия одно ужаснее другого, и казалось, что православная церковь уже пала, уничтожена физически, отец Сергий обратил свою мысль на Запад, там ища ответов и возрождения церковного. Однако от католичества Булгаков исцелился сразу, как только оказался на чужбине и столкнулся с живыми, а не умозрительными католиками. В конце 1922 года протоиерей Сергий Булгаков с супругой и двумя детьми был выслан из России. Ему шел пятьдесят второй год, и жизнь, казалось, оборвалась и остановилась. В Крыму отец Сергий начал вести дневник. Это самое горькое и грустное из того, что он написал в своей жизни. И самое антисофийное. И действительно, в крымский период тема Софии, как и сам термин, вовсе исчезает из булгаковских текстов. Но когда вернулась радость, вернулась и София. Весной 1923 года отец Сергий с семьей был радушно принят в Праге и занял кафедру церковного права. В пятьдесят два года жизнь не просто продолжилась, а открыла самый плодотворный и интересный период в творчестве отца Сергия.
Долг свободы и служения
София есть событие откровения единства Бога и мира. Высшая степень этого откровения – Евхаристия как продолжающееся Боговоплощение, таинство обожения и оправдания сотворённого мира. Поэтому неудивительно, что Сергей Николаевич Булгаков однажды стал отцом Сергием – православным священником, главным делом которого стало совершение литургии. Он был искателем Софии, теперь стал ее свидетелем и служителем. Очень важно найти верный ответ на вопрос: почему Булгаков принял священный сан? Ведь это не было редкостью среди друзей отца Сергия. Сан принял Флоренский, священником стал Дурылин. Но для отца Павла все-таки на первом месте стояло не служение священника, а наука во всех ее проявлениях, а Дурылин в конце концов оставил иерейское служение. Очень важно признание самого отца Сергия: «Я шел в священство исключительно ради того, чтобы служить, то есть по преимуществу совершать литургию»[71]. Обратите внимание, как расставлены акценты: он священник не ради пастырства, миссионерства, богословия или общественной деятельности, нет, главное – Евхаристия, сердцевиной которой является не просто священная магия предложения хлеба и вина в Тело и Кровь Господа, но причащение верных этим Святым Дарам, осуществленное единение с Богом в таинстве причащения. Поэтому отец Сергий любил не только совершать литургию, но и просто причащать больных на дому, и для него это было самым значительным моментом жизни.
Осмысляя на исходе дней свой жизненный путь, отец Сергий признавал, что принятие священного сана было самым важным событием его жизни, а потому и биографию свою он делил не на экономический, философский и богословский периоды, а на две части: до принятия сана и после. И, как бы странно это ни прозвучало, так расставленные приоритеты – сначала литургия, потом богословие – оказались весьма плодотворными для его творчества. В последнее двадцатилетие своей жизни отец Сергий написал больше, чем в молодости. Свое богословское творчество он воспринимал как продолжение литургии вне стен храма. Собственно, так было и всегда в его жизни – сначала событие Софии, потом философское или богословское осмысление пережитого опыта.
О. Сергий Булгаков, буд. митр. Владимир (Тихоницкий), митр. Евлогий, буд. митр. Вениамин (Федченков), А. В. Карташев. Вторая половина 1920-х
Когда мы размышляем над жизнью отца Сергия Булгакова, исследуем источники его биографии, обычно выпускается из виду одно важное свидетельство его жизни – фотографии. Их осталось немало. Но вот что удивительно: на своих священнических фото отец Сергий выглядит моложе, чем на карточках, где он еще светский философ в сюртуке. Он даже стеснялся того, что слишком мало, неприлично мало у него седых волос для пятидесятилетнего «дедушки». Но священнические фото поражают не только молодостью, которая как бы обновилась с принятием сана, но подлинно пророческим выражением лица, завораживающей пылкостью взгляда. Глядя на эти фотографии, вспоминаешь одну и ту же фразу из пророка Исаии: «Вот я, пошли меня». Величайший праведник и пророк ветхозаветной эпохи Исаия, увидев славу Божию, воскликнул: «горе мне! погиб я! ибо я человек с нечистыми устами, и живу среди народа также с нечистыми устами, – и глаза мои видели Царя, Господа Саваофа» (Ис. 6:5). Однако, когда Господь воззвал: «Кого Мне послать?» – смиренный пророк, так трепетно ощущавший свое недостоинство, сам предложил себя в жертву: «Вот я, пошли меня» (Ис. 6:8). Весь облик отца Сергия кричит этим древним жертвенным возгласом. И это не только воздействие старых фотокарточек. Сохранилось множество свидетельств этого пламенного служения отца Сергия. Он был настоящий подвижник, и если когда-нибудь будут составлять его житие, биограф не будет иметь недостатка в свидетельствах. Это был человек, всецело посвятивший себя служению Церкви. Во-первых, он был настоящим аскетом науки, который подчинил себя строгой дисциплине мыслителя и писателя. Каждое утро до полудня он посвящал писательству. Вставал в одно и то же время, несмотря на мучившую его всю жизнь бессонницу, служил литургию, писал или шел на лекцию, а после обеда всегда читал. А еще находил время для приема посетителей, исповеди духовных чад, участия в многочисленных конференциях и изнурительных симпозиумах. Находясь среди самого изысканного общества, он всегда оставался священником. Однажды сменив сюртук на рясу, он уже никогда ее не снимал, был верен не только священническому облику, но и ритму церковной жизни, которая вся вырастала из литургии. Из опыта Евхаристии произрастало и его богословие. «Мое богословствование, – говорил отец Сергий своим студентам, – всегда вдохновлялось предстоянием алтарю»[72].
Свои главные богословские произведения отец Сергий написал в Париже, куда переехал с семьей в июле 1925 года. Там была закончена «Малая трилогия», написаны бесчисленные богословские статьи, создана монументальная «Большая трилогия», написано толкование на Апокалипсис. В Париже он стал профессором догматического богословия в новооткрывшемся богословском институте прп. Сергия Радонежского и собрал вокруг себя целое созвездие выдающихся русских мыслителей. Именно отец Сергий Булгаков убедил Георгия Флоровского заняться патристическими исследованиями, вдохновил отца Киприана Керна на изучение творения св. Григория Паламы, оказал сильнейшее влияние на идеи отца Николая Афанасьева и работы отца Кассиана Безобразова. Он первым из русских богословов обратил внимание на богослужение, богослужебные тексты и иконопись как на важный и достоверный источник богословской мысли. Он первым начал активно цитировать в своих произведениях богослужебные тексты не ради украшения, но именно как источник богословия. В своей сравнительно небольшой работе «Друг Жениха» он использовал более ста семидесяти цитат из церковных служб Предтече. Собственно, именно отец Сергий Булгаков, задолго до отца Александра Шмемана, стал у истоков литургического богословия.
Много времени и внимания отец Сергий уделял молодежи. Еще в Чехии он принял деятельнейшее участие в создании Русского студенческого христианского движения. Именно отец Сергий Булгаков понудил участников движения строить свою работу вокруг Евхаристии, и эта простая церковная идея стала настоящим откровением для многих, переживших, например, студенческий съезд в Пшерове в 1923 году как настоящую Пятидесятницу, потому что, по настоянию отца Сергия, все собрания сопровождались опытом совместной молитвы и причащения. 8 октября 1923 года, в последний день Пшеровского съезда, отец Сергий призвал участников к осознанию новой евхаристической эпохи[73]. Евхаристия должна вдохновлять нас не только в храме, это вдохновение мы должны нести в мир, стремясь к оцерковлению всей жизни, превращению ее в литургический гимн, внехрамовую литургию. Для самого отца Сергия это значило превращение его богословского творчества в богослужебный гимн, литургическую песнь. Свое богословствование он воспринимал как служение, как свой долг перед Церковью. Насколько он был богослов, можно судить по небольшой цитате из «Невесты Агнца»:
«Истины, которые содержатся в откровении о Богочеловечестве, в частности же в эсхатологическом его раскрытии, столь незыблемы и универсальны, что перед ними бледнеют, как бы изничтожаются в своем онтологическом значении, даже самые потрясающие события мировой истории, которых свидетелями мы ныне являемся, поскольку мы их постигаем в свете Грядущего»[74].
Эту фразу отец Сергий записал 24 июня 1942 года. Вокруг бушевала самая страшная в истории человечества война, гибли люди, горели города, и отец Сергий слишком хорошо был осведомлен о всех ужасах войны, однако взгляд его простирался дальше, он видел больше, чем видят обычные люди, у него были глаза пророка.
Однако, как и все пророки, он был побиваем камнями. Ему не доверяли. Епископ Феофан (Быстров) в 1923 году возмущался решением дозволить преподавать церковное право бывшему марксисту. А в 1924 году появилась статья митрополита Антония (Храповицкого), обвинявшая отца Сергия в учетверении Троицы. Одна за другой печатались брошюры и книги, «научно» изобличавшие заблуждения протоиерея Булгакова. Пик этой травли пришелся на 1935 год. Тогда отца Сергия напрямую обвинили в ереси. Это было жестоко и несправедливо. В 1936 году была создана специальная богословская комиссия, в которую вошли виднейшие представители русского богословия. Почти два года богословы пытливо вчитывались в тексты отца Сергия, но ереси они так и не нашли. Булгаковские тексты очень требовательны к читателю. Если вы хотите понять автора, вам следует предпринять такое же аскетическое усилие, позволить себе такое же напряжение мысли, в каком работал сам отец Сергий. В противном случае, при поверхностном знакомстве с этими богословскими сочинениями, могут возникнуть недоумения и созреть неверные выводы и подозрения. Булгаков был дисциплинированным и воспитанным мыслителем и писателем. Он ждет той же дисциплины и от своего читателя.
Закатная радость
Начинать знакомство с творчеством отца Сергия Булгакова следует, пожалуй, не с его объемных трилогий, а с небольшой работы 1939 года – «Софиология смерти». Это предельно автобиографическая работа, исповедание опыта умирания и попытка софийного осмысления его. У отца Сергия всё так: сначала жизнь, потом философия, сперва литургия, затем богословствование. А потому автобиографические работы – настоящий ключ к булгаковскому творчеству. «Софиология смерти» была написана отцом Сергием по поводу тяжелой болезни, настигшей батюшку. В 1939 году у него диагностировали рак горла. Отцу Сергию пришлось пережить несколько жутких операций, и когда читаешь его воспоминания, кажется, что сам начинаешь задыхаться и впадать в беспамятство. Для человека, который всю жизнь читал лекции и проповеди, трепетно любил богослужение, потеря способности говорить была чудовищным испытанием. Но батюшка каким-то чудом научился разговаривать без голосовых связок. До конца дней своих он читал лекции и проводил службы, хотя никто никогда не узнает, чего ему это стоило. Есть люди, видящие в этой болезни кару Божию за еретические взгляды. Не разбирая этичность таких высказываний и саму возможность узнать волю Божию о каждом из нас, все же выскажу свою точку зрения. Отец Сергий считал своим долгом богослова сказать всё, что можно сказать. Он хотел исчерпать все возможности богословской речи, и руководила им в этом дерзании не гордыня, а долг свободы и служения, он видел в этом свою обязанность. Есть такие строки у Максимилиана Волошина:
«Но грудь узка для этого дыханья, Для этих слов тесна моя гортань».Отец Сергий в своем богословском творчестве дошел до предела речи, и мне кажется, что знамением этого предела, а значит, и знаком исполнения его миссии как богослова, и послужила эта страшная болезнь, которая была не к смерти, но к славе Божией. И знамением этой славы служит видение фаворского света, свидетелями которого стали духовные дети отца Сергия. Безусловно, отец Сергий Булгаков был святым человеком. Он не творил чудес. Как однажды батюшка сказал о Предтече, личность которого он считал нормой человеческой жизни: «он был настолько велик, что не творил “знамений”»[75]. Отец Сергий не творил знамений, не совершал чудес. Господь Сам прославил Своего служителя. Отец Сергий очень чтил день своего рукоположения. Это был Духов день. В 1944 году он пришелся на 5 июня. Батюшка собрал всех своих духовных детей. Исповедовал их. Причастил. А потом они пили чай и утешались беседой. В ночь на 6 июня случился удар, и почти месяц отец Сергий провел без сознания. На пятый день агонии сестры, ухаживавшие за батюшкой, стали свидетелями явления Света Невечернего, которому отец Сергий служил всю жизнь. Его лицо озарилось неземным сиянием, заиграло радостью неземных видений. Это явление длилось около двух часов, и ненадолго батюшке вернулось сознание, и он утешил своих близких.
Преполовение Пятидесятницы. XVI в. Икона, Псков
Отец Сергий Булгаков умер 13 июля 1944 года. Его похоронили на русской части кладбища в Сен Женевьев де Буа, положив в могилу две горсти земли: с Гефсимании и с могилы любимого сына Ивашечки. Французская земля смешалась с землей Палестины и Крыма. Шла великая война. В день смерти батюшки наши войска освободили Вильнюс, а на следующий день – Пинск. Союзники, высадившиеся 6 июня в Нормандии, успешно освобождали Францию. А отец Сергий стоял у престола Божия, где он стоит и сейчас, совершая небесную литургию.
Какая прекрасная и насыщенная жизнь! Он пережил убийство императора Александра Освободителя, его няня была из крепостных, и маленький Сережа с упоением слушал ее рассказы о крепостном театре и былых днях. В октябре 1905 года он шел с толпой студентов на демонстрацию с красным бантом в петлице. Он был участником Второй Думы. Активным деятелем Поместного собора 1917 года и даже автором речей патриарха. Обе революции 1917 года он встретил в Москве. Гражданская война прошла для него через Киев и Крым. Он пережил голод, нищету, тюремное заключение, изгнание, разлуку с близкими. Вторую мировую войну он встретил в Париже, не бросая церкви и института, не переставая служить, писать и преподавать. Его друзьями и знакомыми были протагонисты не только русской культуры, науки и политики начала XX века, но и именитые иностранцы. География его поездок впечатляет – в детстве: Ливны, Орел, Елец; в юности: Москва, Крым, Берлин, Париж, Лондон, Женева, Дрезден, Цюрих, Венеция; в зрелые годы: Киев, Полтава, Кишинев и лекции в других городах России; позже: Крым, Стамбул, Прага, Париж, а оттуда отец Сергий путешествовал по церковным делам в Сербию, Грецию, Германию, Швецию, Англию, США. Ему удалось издать при жизни двадцать восемь томов своих оригинальных сочинений.
Однажды он признался совсем незнакомому человеку: «Ничего в жизни я так не любил, как устраивать детям елку»[76]. Из всех высказываний отца Сергия, из всех многочисленных и гениальных его произведений для меня это самое дорогое. Знаю и верю, что Господь исполнил желание своего верного служителя и пророка. И одним чудесным утром мы все встретимся там, в Царстве Софии, у Христа на елке.
Евхаристия и иночество
Осенью 1923 года в Пшерове (Чехия) состоялся съезд русской православной молодежи. Событие скромное, но, в известном смысле, значительное. Восьмого октября, в последний день съезда, отец Сергий Булгаков в своем вдохновенном слове призвал участников съезда к осознанию новой евхаристической эпохи[77]. Что должно было случиться в Пшерове, чтобы вдруг было озвучено такое громкое заявление? По настоянию отца Сергия Булгакова впервые съезд верующей молодежи был выстроен не вокруг богословских или политических споров, и даже не по поводу совместного изучения Библии или церковных вопросов. Евхаристия была сознательно поставлена в центр этого собрания, и именно опыт совместной литургии помог большинству участников осознать себя членами Церкви[78]. Не беседы, лекции, дискуссии, а совместное причащение Христовых Таин находилось в сердцевине Пшеровского съезда. И в этом опыте неожиданно для всех было обнаружено незыблемое основание единства христиан разных возрастов, профессий, взглядов, открывшееся у Чаши Причастия. Это откровение было настолько сильным и ярким, что участники съезда единодушно нарекли его «Пшеровской пятидесятницей» и заговорили о наступлении новой евхаристической эпохи. Особенностью этой эпохи является такой взгляд на церковную жизнь, когда Евхаристия переживается не в ее функциональном, инструментальном или придаточном значении, но мыслится как самый центр церковной жизни, как церквеобразующее и церквеявляющее таинство, осмысляется в своем подлинном онтологическом значении. И в этом – новизна современной евхаристической эпохи.
«При этом всегда нужно иметь в виду, – писал позже отец Сергий Булгаков, – что Евхаристия, хотя она есть по теперешнему счету одно из “семи” таинств, но по значению своему она больше, чем только это, она есть таинство таинств, центральное таинство Церкви»[79]. Богословие новой евхаристической эпохи переместило Евхаристию с периферии церковной мысли в самый ее центр, отвело ей заслуженное место. Это вовсе не значит, что до 1923 года Евхаристия не была центром церковной жизни. Религиозный опыт всегда предшествует богословской рефлексии, поэтому богословие обычно несколько «запаздывает» со своей работой, точнее, проблематизирует тот или иной религиозный опыт не нарочито и планово, а в силу исторической необходимости и острой церковной нужды. Богословствование начинается там, где тот или иной религиозный вопрос приобретает насущность, и поэтому каждая эпоха церковной истории имеет свои богословские задачи. В догматическом фокусе нашей эпохи оказалось таинство Евхаристии, которым Церковь жила всегда, но осмысление его значения для жизни Церкви стало заданием нашего времени.
Евхаристия. Фрагмент. XIV в. Роспись монастыря Грачаница
Одной из примет новой евхаристической эпохи, или евхаристического возрождения, является осознание Церкви как общины и братства. В контексте евхаристического богословия община понимается не как один из вариантов внешнего объединения – политического, мировоззренческого или чисто географического, – а единства онтологического, которое являет себя у Чаши Причастия. Братьями и сестрами называют себя члены одной общины не метафорически и образно, но сообразуясь с буквальным значением этих слов: причащаясь от одной Чаши Тела и Крови Христовых, мы воистину становимся единокровными и единотелесными. Кровь нашего Бога подлинно течет в наших жилах, делая нас братьями и сестрами по крови, а не только по духу и единству исповедуемой веры. Таков магический реализм Православия. Каждый причастник Евхаристии – нам воистину брат или сестра, и не только по причине общего происхождения от прародителей, но и в силу приобщения к жизни Церкви, а Церковь являет себя, свидетельствует о своей реальности не только в церковно-административной жизни, структуре иерархии, уставных документах, социальном служении или богословской позиции, но, прежде всего, в тот самый мистически важный момент литургии, когда все причащаются от единой Чаши, становясь братьями и сестрами по Крови. И поскольку Христос Един и Один в каждой Чаше, и Кровь Его Пречистая в каждой Чаше одна и та же, а, значит, в таинстве Причастия не просто созидается Церковь как подлинная семья и община, но в Евхаристии, творящей общину, парадоксальным образом преодолевается общинная ограниченность, отделяющая, а порой и противопоставляющая различные общины друг другу.
В истории русского православия так сложилось, что монашество часто противопоставлялось верующему мирянству. Свидетельств этому явлению множество. Иногда это противопоставление доходило до предельной крайности, понуждая мыслить монашество чем-то более высоким, чем даже само христианство. Но христианское монашество есть всего лишь один из видов монашеской жизни, известных истории и культурологии. Монашество само по себе, как явление универсальное, есть особый стиль жизни, особенностью которого является обособление от мира ради служения Богу в духовном самосовершенствовании и аскетических упражнениях. В этом смысле монашество есть своего рода культурная универсалия, образ жизни, который находит себе приверженцев практически в любой развитой культуре. И в силу своей универсальности монашество не обязательно бывает религиозным, истории известны, например, формы философского или научного монашества, в частности, древний орден пифагорейцев. Однако главным образом, говоря о монашестве, мы имеем в виду одну из форм религиозного служения.
Христианское монашество, появившееся на свет, как полагают, в конце III века, началось с подвигов пустынников и аскетов, покинувших мир для духовных упражнений и ревностного служения Богу в трудном деле самоочищения и обожения. Но особенностью христианского монашества всегда оставалась его церковность, которая свидетельствует себя не просто только в признании церковной иерархии или верности обрядовому благочестию, но, прежде всего, в евхаристическом единстве со всей Церковью, с единокровными монахам братьями и сестрами. Монашество – это одна из многочисленных форм церковного служения, и в силу этого простого факта оно не может претендовать на какой-то особый статус внутри Церкви или сверх нее. Начавшись с отшельничества и пустынничества, христианское иночество всегда ориентировалось на общинный тип жизни, и подвиги пустынников всегда приводили к организации братства, которое, как и подобает христианской общине, собиралось вокруг Евхаристической Чаши.
Однако нельзя забывать, что монастырь есть община аскетов, поэтому не надо удивляться тому, что в текстах монашеских писателей Евхаристия (в подавляющем большинстве наставлений) мыслится не в своем онтологическом, а скорее в инструментальном значении – как необходимый элемент аскетического делания, не как цель, а как средство борьбы с грехом, бесовскими прилогами. Вот один из примеров таких рассуждений, заимствованный из знаменитого «Древнего патерика»:
«Сказал авва Пимен: написано: “якоже желает елень на источники водные, сице желает душа моя к Тебе, Боже” (Пс. 41:2). Олени в пустыне проглатывают много змей, и когда жжет их, на гору желают идти и на воду и, напившись, освежаются от яда змеиного. Так и монахи, в пустыне обитающие, воспламеняются от яда лукавых демонов и потому желают в субботний и воскресный день прийти к источникам вод, то есть к Телу и Крови Господа нашего Иисуса Христа, чтобы очиститься от всякой горечи лукавого»[80].
То, что для аскета Евхаристия была не целью, а средством, «инструментом обожения», нас не должно смущать. Есть у Евхаристии и такое измерение, и это вовсе не унижает высочайшее из таинств. Однако современные авве Пимену пустынники собирались каждую субботу и воскресенье в церковь, не только чтобы залечить нанесенные им в течение недели духовные раны. Христианский монах, в отличие от своих, например, тибетских собратьев, никогда окончательно не может быть одним. Поэтому и само слово «монах» от греческого «монос» – «один» – не очень подходит христианскому монашеству, и наши предки с безошибочной интуицией заменяли его на более точное «инок», то есть иной, непохожий. Христианский монах – такой же христианин, как и его братья и сестры во Христе, он – человек Церкви, человек церковный, а эта церковность осуществляет себя только в жизни Церкви-семьи, Церкви-общины, в жизни литургической. Литургию же следует понимать в самом широком смысле этого слова как общее дело, простирающееся на все сферы жизни и человеческих отношений.
Но центр этого литургического единства всегда и во всем – Чаша Причастия, у которой Церковь-семья и являет себя и созидает. Поэтому и само вступление в монашеское братство согласно древним уставам должно происходить во время Божественной Литургии. Традиционный устав монашеского пострига предполагает пострижение не просто в церкви, а перед пением «Трисвятого» на литургии при соборе всего братства. И постриг завершается совместным причащением всего братства вместе с новым собратом, воистину единокровным и единотелесным. Евхаристия – таинство, творящее общину, единящее в единой Крови Спасителя людей разных национальностей, возраста и образования. Христианское братство может мыслиться как внешнее единство, когда община являет единомыслие и братскую сплоченность, но в Евхаристии проявляется подлинное внутреннее единство братской жизни, единство онтологическое, если не сказать органическое. Мой брат – брат мне не только по убеждениям, что очень важно, но и по Крови.
У монашеской общины, как и у всякой другой христианской общины, есть измерение онтологическое, являющее себя в Таинстве таинств, что вовсе не оттеняет значения аскетического измерения общинной жизни, в котором Евхаристия занимает служебное положение. В Божественной литургии является икона общины, ее вечный лик, но за братство нужно бороться, его следует непрестанно созидать, братство требует ежедневного подтверждения, и здесь совместное причащение помогает братству преодолевать «ненавистную рознь века сего», а потому издревле Евхаристия занимает почетное место в ряду других аскетических средств воспитания общины, ее строительства.
Под Благовест. 1895. Худ. Михаил Нестеров
Евхаристия есть вселенское таинство, и если мы со всем мужеством примем ее онтологическое значение, мы должны говорить о Евхаристии не только как таинстве, созидающем общину, но таинстве преодоления общинной обособленности. Евхаристия есть перспектива, раздвигающая горизонт общины. В некотором смысле Евхаристия есть преодоление общины. Монашество есть одно из евангельских служений, но церковных служений может быть необозримое множество, что предполагает и бытие многочисленных общин, разделенных не только на монашеские и мирянские, но и научно-богословские сообщества, благотворительные и даже политические, если они при этом остаются церковными. Весь этот «цветник» церковных практик может и должен украшать тело Церкви, но это возможно только при опытном осознании единящей роли Евхаристии и аскетической работе каждой общины не только по созиданию и строительству своего братства, но и подлинно братской расположенности и смиренной отзывчивости к практикам других церковных общин братьев и сестер, единокровных нам и единотелесных. Монахи единокровны во Христе своим братьям-мирянам. Миряне единотелесны во Христе свои братьям инокам. И вся Церковь – единое Тело Христово, единая семья, единая община подлинных братьев и сестер, настоящих детей Божиих.
Примечания
1
Вересаев В. В. Записи для себя. СПб., 2012. С. 125.
(обратно)2
Булгаков С., прот. Автобиографические заметки. Париж: YMKA-PRESS, 1991. С. 18.
(обратно)3
Там же. С. 23.
(обратно)4
Греческая эпиграмма. СПб.: Наука, 1993. С. 30.
(обратно)5
Об этом основательно и аргументированно пишет Жак Любомир, приводя список самых «свежих» диссертаций, написанных в католических учебных центрах и посвященных богословию о. Сергия – Любомир Жак. Актуальность богословия С. Булгакова в диалоге с Западом // Православное богословие и Запад в XX веке. История встречи (Материалы международной конференции Синодальной Богословской комиссии Русской Православной Церкви и итальянского Фонда «Христианская Россия» (Италия, 2004)), Христианская Россия, 2006. С. 119–146.
(обратно)6
О. Александр Шмеман, как известно, сам критически относившийся к богословию о. Сергия Булгакова, тем не менее с горечью писал об этом гонении в статье, посвященной памяти о. Сергия: «Неужели даже теперь, имея за спиной более чем полувековой опыт духогасительства, обскурантизма и фанатизма, мы все еще не понимаем, что хотя бы одной из причин этой страшной русской трагедии было то, что всегда у нас осуждений было больше, чем обсуждений, разрывов и отрицаний больше, чем стремления понять, “принципиальной” узости больше, чем духовной щедрости и доверия?» – Шмеман А., прот. Три образа // Собрание статей 1947–1983. М.: Русский путь, 2009. С. 849.
(обратно)7
Булгаков С., прот. Автобиографические заметки. Париж: YMKA-PRESS, 1991. С. 33.
(обратно)8
Владыка Евлогий с большой теплотой отзывается об о. Сергии на страницах своей книги воспоминаний «Путь моей жизни». См., например, с. 409–414, 523–551 в издании Митрополит Евлогий (Георгиевский). Путь моей жизни. М., 1994. С. 621.
(обратно)9
Булгаков С., прот. При реке Ховаре // Путь парижского богословия. М.: МГУ, 2007. С. 431.
(обратно)10
Закон молитвы – это закон веры (лат.).
(обратно)11
Булгаков С., прот. При реке Ховаре // Путь парижского богословия. М.: МГУ, 2007. С. 431.
(обратно)12
Булгаков С., прот. Догмат и догматика // Живое предание. Православие и современность. М., 1997. С. 24.
(обратно)13
Зандер Л. А., пожалуй, самый пламенный ученик о. Сергия, писал: «Перейдя к исследованию чисто богословских проблем (в период своего священства), о. Сергий всегда стремился строить свою систему на твердом основании церковной реальности. Но так как вся жизнь Церкви есть, главным образом, ее молитва, то и богословие о. Сергия получило характер литургического и иконографического богомыслия. Священные слова церковной песни, мудрость молитв, „умозрение в красках“ икон – все это обрело в его творчестве живой богословский и философский язык; это литургическое богатство никогда не служило для него иллюстрацией его построений; как раз наоборот – для его философии оно есть канон церковной жизни, норма духовной реальности, факт, от которого необходимо исходить в построении православной системы богословия; ибо православие – не теория, а жизнь… Эта установка не только связывает, но прямо сливает воедино умозрение и молитву, науку и богословие, философию и веру. Отвечая однажды (в день своего ангела) студентам Богословского института, отметившим этот жизненный характер его мышления и преподавания, о. Сергий сказал: “одно я могу засвидетельствовать со всей искренностью, что мое богословствование всегда вдохновлялось предстоянием алтарю”» – Зандер Л. А. Бог и мир (миросозерцание отца Сергия Булгакова). Париж: YMCA-PRESS, 1948. Том 1. С. 14.
(обратно)14
Louth A. The eucharist in the theology of Fr Sergii Bulgakov // Sobornost 27:2, Oxford, 2005. Р. 38.
(обратно)15
Монахиня Елена. Профессор протоиерей Сергий Булгаков // Богословские труды. № 27. М., 1986. С. 151.
(обратно)16
Монахиня Елена. Профессор протоиерей Сергий Булгаков // Богословские труды. № 27. М., 1986. С. 109.
(обратно)17
В 1925 году о. Сергий записывает в дневнике: «Благодарю Господа, что Он во всей моей лености и греховности дал мне достигнуть служения алтарю, ибо нет блаженнее судьбы на земле» – Булгаков С., прот. Дела и дни. М., 2008. С. 468.
(обратно)18
Булгаков С., прот. Автобиографические заметки. С. 65.
(обратно)19
Булгаков С., прот. Дела и дни. М., 2008. С. 413.
(обратно)20
Зандер Л. А. в списке трудов о. Сергия поминает предпасхальную проповедь 1942 года с характерным названием «О подвиге радости» – Зандер, цит. соч. Том 2. С. 364.
(обратно)21
Булгаков С., прот. Апокалипсис Иоанна. М., 1991. С. 290.
(обратно)22
Булгаков С., прот. Апокалипсис Иоанна. М., 1991. С. 297.
(обратно)23
Булгаков С., прот. Письма к Юлии Николаевне Рейтлингер (1922–1943) // Вестник РХД. № 182, I—2001. С. 74.
(обратно)24
Булгаков С., прот. К вопросу о дисциплине покаяния и причащения (по поводу тезисов проф. прот. О. Т. Налимова. «Путь». № 18) // Путь парижского богословия. М.: МГУ, 2007. С. 221.
(обратно)25
Там же.
(обратно)26
Булгаков С., прот. Пражская записная книжка. 1924–1925 гг. // Ю. Н. Рейтлингер (сестра Иоанна) и о. Сергий Булгаков. Диалог художника и богослова. Дневники. Записные книжки. Письма. М.: Никея, 2011. С. 112.
(обратно)27
Boulgakov S. Fr. The Eucharist and the social problems of modern society // The Journal of the Fellowship of St. Alban and St. Sergius. № 21, September, 1933. Р. 21.
(обратно)28
Это одна из ключевых идей о. Сергия, к которой он часто обращался во время своих лекций и выступлений. Для о. Сергия в идее внехрамовой литургии первичным был мотив церковного единства. Например, на совещании Братства св. Софии в марте 1924 он говорил: «Ведь можно, будучи в храме единомысленными, в жизни быть греховно чуждыми друг другу, до ужаса быть разобщенными. Душа наша болезненно переживает это и ищет того, что знало раннее христианство, ищет такого устроения жизни, при котором она была бы сочетанием храмовой и внехрамовой литургии» – Братство святой Софии. Материалы и документы. 1923–1939. М., Париж, 2000. С. 21.
(обратно)29
Цит. по Емельянова Т. Руководитель, друг, отец: мать Мария (Скобцова) и прот. Сергий Булгаков // Вестник РХД, 182, I—2011. С. 52.
(обратно)30
Булгаков С., прот. Невеста Агнца. М., 2005. С. 307.
(обратно)31
Кант И. Антропология с прагматической точки зрения // Сочинения в шести томах. М.: Мысль, 1966. Том 6. С. 384.
(обратно)32
Надо заметить, что термин «пресуществление» подвергался критике уже в XIX веке со стороны славянофилов. Не позволяя себе пускаться «в столкновение гигантов», замечу, как простой священник, что каждый раз, совершая Божественную литургию, завершая молитву эпиклесиса с призыванием Святого Духа на Дары, я произношу древнюю формулу, прописанную в Служебнике: «преложив Духом Твоим Святым». Не пресуществив, а преложив. Я понимаю, что это совсем не аргумент, но для меня – достаточно.
(обратно)33
Булгаков С., прот. Евхаристический догмат // Евхаристия. М., Париж, 2005. С. 138.
(обратно)34
Вейдле В. Памяти о. Сергия Булгакова // Православная мысль. № 8. Париж, 1951. С. 13.
(обратно)35
Булгаков С., прот. Евхаристическая жертва // Евхаристия. М., Париж, 2005. С. 13.
(обратно)36
Там же. С. 20.
(обратно)37
Там же. С. 25.
(обратно)38
Там же. С. 28.
(обратно)39
Булгаков С., прот. Евхаристическая жертва // Евхаристия. М., Париж, 2005. С. 64.
(обратно)40
Там же. С. 62–63.
(обратно)41
Хоружий С. С. После перерыва: Пути русской философии. СПб., 1994. С. 84.
(обратно)42
Там же. С. 85.
(обратно)43
Булгаков С., прот. Святой Грааль (Опыт догматической экзегезы: Ин. 19, 34) // Путь парижского богословия. М., 2007. С. 368–369.
(обратно)44
Там же. С. 372.
(обратно)45
Булгаков С., прот. Святой Грааль (Опыт догматической экзегезы: Ин. 19, 34) // Путь парижского богословия. М., 2007. С. 372.
(обратно)46
Там же. С. 372–373.
(обратно)47
Булгаков С., прот. Святой Грааль (Опыт догматической экзегезы: Ин. 19, 34) // Путь парижского богословия. М., 2007. С. 386.
(обратно)48
Первая часть этой статьи была опубликована в «Вестнике РХД», № 182, I—2001. С. 6–18, с обнадеживающим примечанием: «В скором времени эта работа о. С. Булгакова 1940 года выйдет в издательстве “Русский путь”».
(обратно)49
Сестра Иоанна (Рейтлингер). Отрывки воспоминаний об о. Сергии // Вестник РХД, № 159. Париж, 1990, (II). С. 65–66.
(обратно)50
Зандер Л. А. Бог и мир (миросозерцание отца Сергия Булгакова). Париж, 1948. Том 1. С. 160–163.
(обратно)51
Шмеман А., прот. Три образа // Собрание статей 1947–1983. М.: Русский путь, 2009. С. 856.
(обратно)52
Булгаков С., прот. У кладезя Иаковля (Ин. 4, 23). О реальном единстве разделенной церкви в вере, молитве и таинствах // Православие и экуменизм: документы и материалы 1902–1998. М., 1999. С. 106.
(обратно)53
Там же.
(обратно)54
Активным противником этой инициативы выступил друг и ученик о. Сергия – о. Георгий Флоровский. Однако – вот ведь замечательный пример христианской любви! – это не помешало ни о. Сергию любить о. Георгия, ни о. Георгию почитать своего духовника и учителя.
(обратно)55
Интересно сравнить этот доклад с текстом «У кладезя Иаковля»: они подходят друг к другу, как шестеренки в механизме – та же структура, цитация и проблематика.
(обратно)56
Булгаков С., прот. Una Sancta (основания экуменизма) // Путь парижского богословия. М.: МГУ. С. 555.
(обратно)57
В дневниковых записях 1923 года читаем: «Узнал по дороге, что К-льский патриарх признал англиканскую иерархию и фактически установил Interkommunion – столь же произвольно, сколь еретично и неканонично, и это, кажется, подтвердили “восточные патриархи”, эти вечные статисты… Нет, каково: что бы завопили, если бы установился Interkommunion? С католиками, а здесь все безмолвствуют, и “народ”, хранитель православия» – Булгаков С., прот. Из дневника // Вестник РХД, № 130, IV–1979. Париж, 1979. С. 267. Подобную оценку бездумному и «политическому» интеркоммуниону он дает и в записных книжках 1924 года: «Но уже зашло дальше, чем допустимо, в уступках англиканству: епископы их благословляют у нас, взаимно присутствуют в облачениях в алтаре, вообще устраивают какой-то предварительный интеркоммунион». – Булгаков С., прот. Пражская записная книжка. 1924–1925 гг. // Ю.Н. Рейтлингер (сестра Иоанна) и о. Сергий Булгаков. Диалог художника и богослова. Дневники. Записные книжки. Письма. М.: Никея, 2011. С. 120.
(обратно)58
Булгаков С., прот. У кладезя Иаковля. С. 107.
(обратно)59
Емельянова Т. Руководитель, друг, отец: мать Мария (Скобцова) и прот. Сергий (Булгаков) // Вестник РХД, № 182, I–2001. Париж, 2001. С. 48.
(обратно)60
Булгаков С., прот. Автобиографические заметки. Париж, 1991. С. 33.
(обратно)61
Булгаков С., прот. Автобиографические заметки. Париж, 1991. С. 82.
(обратно)62
Письма С. Н. Булгакова В. В. Розанову // Вестник РХД, № 130. 1979. С. 175–176.
(обратно)63
Булгаков С., прот. Друг Жениха // Малая трилогия. М.: Общедоступный православный университет, основанный протоиереем Александром Менем, 2008. С. 208.
(обратно)64
Булгаков С., прот. Свет Невечерний. М.: Республика, 1994. С. 13.
(обратно)65
Булгаков С., прот. Свет Невечерний. М.: Республика, 1994. С. 14.
(обратно)66
Автобиографические записки. С. 80.
(обратно)67
Булгаков С., прот. Свет Невечерний. М.: Республика, 1994. С. 3.
(обратно)68
Зандер Л. А. Бог и мир (миросозерцание отца Сергия Булгакова). Париж, 1948. Том 1. С. 181.
(обратно)69
Булгаков С., прот. Автобиографические заметки. Париж, 1991. С. 21.
(обратно)70
Там же. С. 18.
(обратно)71
Булгаков С., прот. Автобиографические заметки. Париж: YMCA – PRESS. С. 53.
(обратно)72
Зандер Л. А. Бог и мир (миросозерцание отца Сергия Булгакова). Париж, 1948. Том 1. С. 14.
(обратно)73
Булгаков С., прот. Из памяти сердца. Прага [1923–1924] // Исследования по истории русской мысли [2]. Ежегодник за 1998 год. М., 1998. С. 163.
(обратно)74
Булгаков С., прот. Невеста Агнца. М.: Общедоступный православный университет, основанный протоиереем Александром Менем, 2005. С. 5.
(обратно)75
Булгаков С., прот. Друг Жениха. М., 2008. С. 272.
(обратно)76
Наследие Ариадны Владимировны Тырковой: Дневники. Письма / Сост. Н. И. Канищева. М.: РОСПЭН, 2012. С. 251.
(обратно)77
Булгаков С., прот. Из памяти сердца. Прага [1923–1924] // Исследования по истории русской мысли [2]. Ежегодник за 1998 год. М., 1998. С. 163.
(обратно)78
Зеньковский В., прот. Русское религиозное возрождение XX века. Париж: YMCA-PRESS, 1991. С. 238.
(обратно)79
Булгаков С., прот. Невеста Агнца. М.: Общедоступный православный университет, основанный протоиереем Александром Менем, 2005. С. 307.
(обратно)80
Древний патерик. М., 1991. С. 349.
(обратно)
Комментарии к книге «Апельсиновые святые. Записки православного оптимиста», Архимандрит Савва
Всего 0 комментариев