«Беседы Эжена Берсье. Том I»

Беседы Эжена Берсье. Том I (fb2) - Беседы Эжена Берсье. Том I 280K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Эжен Берсье

Покаявшийся разбойник

Один из повешенных злодеев злословил о Нем и говорил: "Если Ты Христос, спаси Себя и нас". Другой же, напротив, унимал его, и говорил: "Или ты не боишься Бога, когда и сам осужден на то же? И мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли; а Он ничего худого не сделал". И сказал Иисусу: "Помяни меня, Господи, когда придешь в царствие Твое". И сказал ему Иисус: "Истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю" (Луки ХХIII, 39-43).

Снова, братья мои, наступает тот Великий день, когда вселенская церковь, рассеянная повсюду на земле, сходится поклониться распятому Сыну Божию. Тот крест, который должен был уничтожить учение Иисуса Христа, покрыв распятого кровавым позором, который от времени св. апостола Павла и доныне казался только соблазном и безумием, который был потрясаем грехами христиан, увы! гораздо более, чем всеми нападениями их врагов, - тот крест и ныне еще высится, и каждый год его водружают в новых странах, покоряемых Иисусу Христу. Он высится, чтобы напомнить миру о любви и святости Божьей и возвестить грешникам о милосердии и прощении; он высится, чтобы все его видели и знали, что он всегда готов склоняться к душам кающимся.

С какими же чувствами мы взираем на него?- Вспоминаем ли, что жертва требует жертвы и что наша порочная природа должна быть распята подобно Христу? Но, увы! сколько, может быть, людей будут отыскивать сегодня в кресте только зрелище, способное поразить их воображение, не трогая сердца. Впечатление, производимое страданиями Иисуса Христа, скрывает в себе какую-то тайну кротости, которая привлекает и трогает. И на таких людей она оказывает также свое влияние; но волнение их происходит не от раскаяния, и не чувство смирения заставляет их проливать слезы. Души, наиболее суетные, вместе с тем  наиболее и доступны этим волнениям. Вы их видите на минуту растроганными, но в глубине души они остаются такими же легкомысленными. Эти глаза наполняются скоропреходящими слезами, воспламеняются не менее при виде того, что льстит их вожделениям, эти уста, говорящие ныне о любви Искупителя, допускают речи и более свободные, и эти сердца не менее бывают доступны тщеславию и другим порокам.

И кто знает, о Боже, может быть в этом месте и в этот час, когда мы готовимся размышлять о страданиях Христа Спасителя, суетность в них уже захватила главное место. Кто знает, может быть, сюда собрались послушать Твой голос с той только целью, чтобы несколько рассеять свои мысли? Напомни же нам, что можно играть самыми святыми волнениями, но в этой игре можно потерять душу. Напомни нам, что в нас должна сегодня действовать совесть, и что наилучший способ отвечать на Твою любовь, принесшую себя в жертву ради нас, - это посвятить Тебе навсегда наши сердца и нашу жизнь.

На Голгофе трое распятых лиц: один из них дает спасение, другой его получает, третий презирает. В середине - Царь милости; с одной стороны- преступник, который ею пользуется; с другой - преступник, который её отвергает. Я предлагаю сегодня поразмыслить об этом замечательном моменте и в особенности заняться примером первого грешника, которого вид креста Христова побудил раскаяться.

Вместе с Ним были распяты два разбойника. Святые евангелисты Матфей и Марк говорят, что ,,сначала они оба также присоединялись к толпе, злословившей о Нем (Мф. ХХVII, 44; Мф. ХV, 32). Оскорбления отовсюду! Когда дело шло о ненависти к Иисусу Христу, наиболее жестокие враги примирялись: Ирод с Пилатом, саддукеи с фарисеями, вельможи с народом, римляне с евреями и даже жертвы с их палачами. Задавались ли вы  когда-нибудь вопросом, откуда этот всеобщий заговор, и по какому быстрому и стремительному инстинкту соединяются все, чтобы поносить Иисуса Христа? Это происходит оттого, братья, что Христос Спаситель являет Собой очевидную святость, выставляющую нашу природу в настоящем свете, пробуждающую в ней всю силу греховности, которая обыкновенно дремлет в глубине человеческой души. Я говорю "человеческой" души, а не какого-нибудь класса людей, потому что все составляют здесь одно... Один красноречивый иудей недавно возмущался тем, что только над его расой тяготеет преступление в смерти Иисуса Христа. Он был до известной степени прав; в этом ответственны все мы; страсти, воздвигнувшие крест, были и суть страсти всех времен и мест. Каждый раз, когда святость вступает в мир, она поднимает против себя неизбежный гнев, и, представьте ее себе какой угодно: тихой, кроткой, - она не может избежать ненависти. Это легко понять; что может быть чище и благодетельнее света? Какую радость приносит он тому, кто его видит являющимся после мрака, полного ужасов продолжительной ночи! Как восхищает он взгляд пленника, давно лишенного его сладостного блеска! Но пусть хоть один луч этого света упадет на глаз больной: он болезненно раздражает его и производит в нем весьма чувствительное страдание; лучше избежать света и вернуться в потемки. То же самое происходит в мире нравственном: глаз нашей души болен, и вид святости нас ослепляет; чем более блестяща она, тем большее производит раздражение. Теперь представьте, что эта святость, прежде являвшаяся в мир только в виде кое-где мерцающих точек, теперь воплощается в Существе, являющем ее во всем ее блеске; представьте, что это Существо нисходит в среду такого мира, как наш; как, вы думаете, примут Его? Я не колеблюсь отвечать, что тайная, но горячая и все увеличивающаяся ненависть скоро возбудится во всех душах, раздраженных Его светом, и ныне, как восемнадцать веков тому назад, добровольные слепцы воскликнули бы вместе с евреями на преторском дворе: "Возьми Его, возьми из нашей среды!"

Мы довольствуемся тем, что бросаем камнем в иудеев, объясняя позорную картину Голгофы их фанатизмом, но мы в этом ошибаемся: страсти, возбудившие иудейский народ, свойственны каждому человеческому сердцу. Вы удивляетесь тому, что Христос мог быть тогда так ненавидим; но думаете ли вы, гоняющиеся за человеческой славой, что вы могли бы слушать без содрогания то, как разоблачаются те страсти, которые делают нас недостойными славы Божьей? Что испытали бы вы, обладая только наружной религиозностью, которой доселе прикрывали вашу пустую преступную жизнь, если бы нас призвали к смерти, примиряющей всех? Разве вы, люди дела, думающие только об увеличении вашего состояния, хладнокровно приняли бы упреки в вашем пристрастии? Разве вы, мысленно любующиеся вашим великодушием, могли бы перенести, когда величественная рука, раздвигая все завесы, открыла бы вам вашу внутреннюю ничтожность, тайные желания, интересующие вас расчеты и все низости, скрывающиеся в человеческой душе? И когда Он повелел бы вам следовать за Ним и нести ваш крест, отрекшись от всего, - думаете ли вы, что ваше высокомерие не возмутилось бы против такого повеления? Ах, мне кажется, что я слышу весь протест наших чувственных сердец, раздраженных тягостным для них словом, и вижу все те страсти, которые осудили Христа, и, вступив в злобный союз, старались в одном общем созвучии заглушить свое собственное смятение. Да, как в высших слоях общества, так и в низших, дурные инстинкты сплотились в одно, чтобы удалить такого обличителя. Новейшее фарисейство, где религия и благопристойность вполне довольствуются обычаями, подало бы руку саддукейству, т. е. легкомысленному скептицизму и насмехающемуся материализму; самолюбивое богатство и завистливая, возмущающаяся бедность, наука со своим пренебрежением ко всему и невежество с его фанатизмом, жестокое корыстолюбие, постыдные развлечения, низкие страсти, - одним словом, все могущество тьмы соединилось бы, чтобы воскликнуть: ,,Распни Его!" И истина, ненавидимая одними и трусливо не признаваемая другими, имела бы, как в Иерусалиме, своих притеснителей и палачей. Она нашла бы и здесь тех криводушных судей, которые умыли бы руки, осуждая ее. Все приняли бы участие в этой зловещей свите: Ирод и Пилат соединились бы, чтобы погубить ее, и иудействующие христиане снова предали бы ее.

Всему этому, братья, быть теперь не суждено, и Христос не должен более умирать; но не довольно ли для нас знать, что это могло бы еще быть? Нет, враги Иисуса Христа не только на Голгофе: они повсюду, где есть сердца, которых истина ранит, а святость раздражает, и которые охотно предаются греху, потому что эти сердца в присутствии Христа и осужденные Им, ненавидят Его, подобно иудеям. Если есть среди нас хоть один человек, который несмотря на проповедь Евангелия, живет в грехе и предпочитает мрак свету, пусть он знает, что он соучастник в распятии Спасителя, потому что, на сколько Он пребывает в нём, как говорит Апостол, на столько он снова распинает Сына Божия и предает Его поношению.

Итак, все Его поносили; но в этом созвучии оскорблений, наиболее удивившие меня голоса, были голоса двух разбойников. Как! и они также присоединяются к толпе? Чего же они ждут от нее? Ведь для нее они также только предметы презрения, и, однако же, они соединяются с нею против Иисуса Христа. Какое же зло Он им сделал? Что означает это жестокое позорное удальство и как его объяснить? Объяснить это нетрудно, братья. Страдание имеет свои искушения: чем заслуженнее оно, тем скорее оно ведет к ропоту, а от ропота к богохульству - часто один только шаг. Эти люди, предчувствуя свой конец, от земли уже не ждут ничего. Перед ними одни только мучения ужасной агонии, и вот их отчаяние превращается в ярость. Они злословят Христа, потому что Христос, называя Себя Спасителем, не хотел сойти с креста и не спасал ни Себя, ни их. Безумцы не знали, что, оставаясь там, Он спасал их души. Как же не подумать теперь без сжимания сердца о тех, которых страдание ожесточает; оно, которое должно было бы быть вестником, указывающим нам путь к Богу; так как в несчастии мы познаем мир и самих себя. Разрушая наши силы, страдание заставляет нас чувствовать нашу полнейшую зависимость и, охлаждая наши ложные радости, заставляет нас испытать всю горечь греха. Подобно этому и Евангелие обращает свои наилучшие обещания преимущественно скорбящим. И, однако же, разве многие его так понимают и сколько раз оно, напротив, производило только возмущение? Вы, может быть, думаете, что наиболее нуждающиеся в утешении вместе с тем наиболее преданы Иисусу Христу, что усерднее всех призывают Освободителя те, которые сильнее всех чувствуют гнет нужды, что те желают горячее истинного убежища, которые не могли найти его здесь, под луной, и что те имеют нужду в вечной любви, у которых сердца были истерзаны на земле? Вам кажется, что между отпавшими от Христа душами, по крайней мере, удрученные, должны были остаться Ему верны, потому как кто, кроме Него, имел для них наилучшие изъявления участия; кто умел лучше обращать к ним слова вечной жизни; кто, как не Он, болел их скорбями? И однако же вы часто видите, как горе богохульствует и возмущается; вы видите сердца, насмехающиеся над Евангелием и обетованиями его, отзывающиеся на все увещевания церкви какою-то мрачной, горькой иронией и отвергающие с насмешкой нежнейшие слова Божественной любви. Несчастные! куда же пойдут они, оттолкнувши Христа Спасителя, и кто их утешит, если они презирают слова Божественного Утешителя? Поистине несчастные безумцы, потому что, если появляется какой-нибудь проповедник всеобщего отрицания, говорящий, что небо необитаемо, что молитвы - напрасный звук, остающийся без ответа, что в мире играют роль случайности и что для человека все кончается в тлении могилы, то вы видите, с какими криками радости они прибывают к нему, называя его своим другом и освободителем, и какую горестную утеху найдут они в печальной перспективе беспробудной ночи. Отсюда становится понятным, что и распятые со Христом оскорбляли Его.

Но кто может измерить всю глубину милосердия? Как дерзнет человеческая душа отчаяться навсегда? В то время, как гул оскорблений раздавался на Голгофе, один из разбойников молча созерцал Иисуса Христа. Он видит это лицо, по которому струится кровь, и открывает в нем изумляющее его величие; в Его взгляде он замечает никогда дотоле им невиданную кротость и среди народных криков слышит эти слова: ,,Отче! прости им; ибо не ведают бо, что творят". Тогда в мрачной глубине души этого человека начинается страшная борьба. Божественный свет озаряет и осеняет его; он в первый раз видит святость и любовь. Проникнутый незнакомым волнением, он вглядывается еще и еще, и божественное величие Распятого представляется все яснее и яснее его душе. Но он не может таить только в себе самом осветившую его истину. Иисус не сделал никакого зла, и он хочет высказать это. Что из того, что он преступник; он хочет говорить и говорить. Иисус поучал в продолжение трех лет, и Его приветствовали всегда народные массы; но на Голгофе, кроме разбойника, никто не нашелся возвестить о Его доброте. Помните об этом, малодушные христиане, вера которых колеблется при виде покинувшей Иисуса толпы; чтобы верить, вам необходимо сочувствие большинства. Итак, знайте, что в этот торжественный час, когда распятая истина отдавалась на народную потеху, она имела за себя только одного свидетеля, и этот свидетель был распятый разбойник.

В то время как он созерцает Иисуса Христа, его собственная ничтожность открывается перед ним. До тех пор он заглушал (в себе!) голос совести, с намерением ожесточая себя, но теперь он начинает различать все преступления своего ничтожного существования, и свет свыше делает ему видимым его собственный мрак. Перед этой всепрощающей любовью его эгоизм смущается, и беззакония выступают во всей их неприглядности. Прислушайтесь к его признанию: "Мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли". Вот, братья, язык растроганной души; ни оправданий, ни пустых отговорок! Он увидел и познал себя; этого для него было довольно, чтобы из его уст, которые несколько минут тому назад богохульствовали, раздался возглас раскаяния. И этого довольно также для того, чтобы он служил для нас вечным примером раскаяния, научая  признаваться без всяких уверток в нашей греховности и прибегать, подобно ему, к милосердию Спасителя.

"Как! В такое непродолжительное время!?" - воскликнет скептик, встречая это событие с улыбкой недоверия. Свет, братья, не верит подобным внезапным изменениям; и как ему поверить, в особенности теперь, когда все пытаются объяснить простым действием природы или, лучше сказать, неизменными свойствами темперамента. Нам трактуют теперь о медленных, бессознательных перерождениях, зародыш которых заключался в предшествовавших свойствах индивидума, т. е. этим отвергают всякое божественное влияние на историю людей так же, как и на историю мира. Но противопоставляя приговорам науке нашу веру в Бога Творца, мы противопоставляем приговорам ходячей морали нашу веру в Бога как Преобразователя. Без сомнения, в обыкновенных путях Бог руководствуется законами, Им же Самим постановленными. Но Бог милосердия есть в то же время Бог повелений и, не будучи внезапным но, вместе с тем, следуя за развитием, которое мы называем естественным, мы признаем это обращение глубоким и существенным. Иногда Бог предпочитает непосредственно действовать Своею властью и тогда время Ему повинуется. Вы, неверующие во внезапные обращения и в то, что мы зовем действием благодати, какое же определение времени назначите для Бога? Время? Но что оно для души, спрашиваю я? Разве не бывает часов, тяготеющих над человеческим существованием целыми годами, и разве не бывает тех решительных минут, когда сосредотачивается напряженность жизни и действий, которых нельзя подчинить измерению? Одним словом, нуждается ли Бог во времени, чтобы исполнить Свою волю? Разве нет более Всемогущего, который сказал: "Да будет свет" - и свет явился? Я в это верю по Евангелию, которое мне указывает в стольких случаях победоносную благодать; мне доказывают это также апостолы, покидающие все и идущие за Иисусом Христом - Левий, ставший Матфеем, Савл, ставший св. Павлом, Симон, ставший Кифой, разбойник, раскаявшийся и изменившийся. Это же доказываете мне, если захотите, и вы, раб характера, искушений и привычек, которые вы считаете присущими вашей природе: вы, призываемый сделаться свободным через действие веры; вы, слабый и вялый и ставший энергичным и сильным; вы, гордый и сделавшийся смиренным. ,,Если    кто-нибудь содержит в себе Христа", говорит апостол, "то это новое творение, каждое же новое творение приходит от Бога". Верьте же в Бога, Который перерождает, противопоставляйте всем  злым силам могущество Его и, когда дело идет о будущем вашей души, не отчаивайтесь. Помощь Божья бесконечна: из насмешника она может сделать верующего, из богохульника пример истинного раскаяния и обращения. Но если мы так поражаемся раскаянием разбойника, то как же нас должна поразить его вера? В распятом Иисусе он познал своего Царя; он увидел над Его головою насмешливую надпись, выставленную по приказу Пилата: Сей есть Царь Иудейский! Он знает, что Иисус называл Себя Царем, он видит это Царство и приветствует его в то время, когда все другие отвергают этого Царя и это Царство. Под терновым венцом он видит сияющую славу, в слабости видит Его могущество, в унижении - торжество. Этот крест, считавшийся последним между орудиями казни, в его глазах сделался таким, каким он есть теперь и будет всегда, покоривши весь мир. Иисус один, отвергнутый первосвященниками и мудрецами и проклинаемый народом. Пусть! Но для него Он, тем не менее, Царь Израильский. Иисус несвободен: Его руки пригвождены к дереву; уста осушены лихорадочной агонией; но в его глазах Он тем не менее Владыка, и когда Его учение кажется всем на веки ниспроверженным, он видит и тотчас возродившимся. Вот, братья, что такое вера во всей ее простоте и вместе с тем величии; вот она, без видимых доказательств, без единственной поддержки на земле, и однако вся устремленная в бесконечное, обхватывающая будущее своим пророческим взором, опережающим века. Все было против нее: толпа, мнение знати и мудрецов, оставление Иисуса учениками, близкая и страшная действительность смерти; но, несмотря на это, разбойник верил. Ошибался ли он? Но если такова была вера разбойника, созерцавшего Иисуса Христа не более двух часов, то не заслуживаем ли мы после сего - крайнего осуждения, - если позволяем себе еще сомневаться? Разбойник видел Иисуса только в Его унижении; Мы видели и видим Его во славе; он видел только поношения, которыми покрывали Его люди, - мы видели и продолжаем видеть Его торжество.

Мы видели этот презираемый крест, ставший орудием Божиим для спасения людей; мы его видели водруженным в недрах древнего мира; там, в глубине неисправимой испорченности, он заставил возродиться новому человечеству, призвав народы к вере и надежде. Мы видели миллионы грешников, вырванных через его содействие из омута и навсегда преданных Иисусу Христу: мы видели его явившимся еще более блестящим и прочным после бурь, готовых, казалось, навсегда уничтожить его с корнем. Мы видим ныне его водружаемым по всем краям света и приносящим душам удрученным - утешение, покаяние и освящение. Мы его видим в борьбе с наиболее жестокими горестями, которым на земле нет утешений и победившим их. Мы видим его дающим успокоение сердцам в их  последний час, отчаяние которых, казалось было бесконечно. Сколько раз, наконец, мы сами чувствовали на себе его победоносную силу: нам случалось останавливаться перед крестом, и тогда любовь Божия пробуждалась в нас во всем ее величии; мы ей подчинялись и покорялись и, несмотря на это, быть может, некоторые из нас все же взирают на будущее с каким то непонятным, боязливым сомнением; в то время, как разбойник утверждает Царство Распятого, мы просим, колеблясь и смущаясь, чтобы это Царство пришло, и едва верим его победе, после восемнадцати веков борьбы и успеха.

Господи, помяни меня, когда придешь во Царствие Твое! Это-молитва веры, той веры, которая просит милости, и царство, которого она ожидает, есть царство благодати. ,,Помяни меня! Он предвидит вечный суд, так как через несколько мгновений все кончится для него на земле. Вспомни обо мне, когда я предстану пред престолом праведного Судии, один и без опоры; вспомни обо мне в этот страшный час! Какое сильное чувство в этой молитве, и какая перемена в этом человеке! Несколько минут тому назад он не верил и возмущался, теперь был полон упования и покорности в его душу, удрученную боязнью и угрызениями совести, проникла вера с ее непоколебимым упованием, так живо выразившимся в этой простой молитве: "Вспомни обо мне". Вот, братья, действие милосердия; вот те преобразования, которые может творить только Бог. Знаете ли вы лучшие преобразования?

Вы видели возрождающееся создание под дыханием весны; видели, что там, где зима разостлала свой погребальный саван, где царили неподвижность, молчание и мрак, являлось движение, жизнь и радость; вы видели под сияющим небом местность, всю покрытую морем зелени, среди которого цветы, волнуемые легким ветерком, сверкали бесконечными оттенками своих красок, наполняя воздух своим благоуханием; вы видели, как выходило из этой земли, казавшейся мертвой и оледенелой, все богатство растительности; вы приветствовали эту дивную власть жизни, победившей смерть. Но что значат все эти чудеса в сравнении с преобразованием души, переходящей от смерти к жизни, которая, обуреваемая недавно только низкими страстями, раскрывается теперь для новой возвышенной жизни и, которая, зная прежде одни эгоистические привязанности, чувствует себя теперь проникнутой любовью к Богу? Новый свет ее освещает, и надежда на вечность радует ее; огонь милосердия очищает ее действия; бури страстей успокаиваются; мир Божий наполняет ее, и она узнает, наконец, жизнь, жизнь истинную, не прерываемую смертью, потому что начало - в Боге. Что же нужно, чтобы это чудо совершилось? Взор веры, чувство глубокого раскаяния и смиренного упования; взор грешника, чувствующего себя осужденным и отдающего себя в руки бесконечного милосердия. ,,Господи, помяни мя!" И Христос сказал ему: "Истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мной в раю" Сегодня!.. какая поспешность; со Мною!.. какое общество; в раю... какое блаженство! Но эти слова обращаются к разбойнику; после омута преступного существования, перед ним открывается рай в общении с Богом и святыми. Всемогущий и милосердный небесный Отец восхотел, чтобы верная душа, спасенная крестом Его Сына, была душа злодея для напоминания нам, что спасение есть милость, которую нужно получать духовным коленопреклонением. Разбойник! о, утешительная мысль! дайте нам вникнуть в это.     "Перед божественным правосудием, - спрашивает св. Павел, - какая разница между тобой и другим? Бог нас осудил всех, чтобы всем дать помилование; преступные или добродетельные грешники, работники первого или одиннадцатого часа, все мы имеем одно убежище - божественное милосердие. Пусть возмущается гордость фарисея! Где разница между этим злодеем и нами? Рассмотрим обстоятельства: вы не знаете его жизни, но еще менее знаете вашу. Подумайте обо всех искушениях, от которых вы устояли; много ли их? о наставлениях, светом которых вы были окружены с детства и которыми пренебрегли, о тех воззваниях к предостережению, которых вы не хотели слушать. Подумайте, что сталось бы с вами в тот день и час, когда Бог предоставил бы нас самим себе, подумайте о тех природных влечениях, которым не доставало только случайного толчка, чтобы произошло постыдное падение: о тех порывах ненависти и зависти, которых в нас никто не подозревал, но которые, тем не менее, внутренне порочили вашу душу. Добродетельный грешник, проследи твою жизнь пред лицом святого Бога, взвесь твои действия и мысли и дерзни сказать преступнику, которому Бог оказал милость: ,,Я лучше этого человека". Для нашего спасения мы призываем Спасителя, обратившего разбойника; мы нуждаемся в Его оправдании, в Его полном, безусловном прощении, и в этом наше упование и ваш мир. Ныне же будешь со Мною в раю! Но Иисус, открывая разбойнику рай, братья, все же оставляет его страдать и умереть на кресте. Он не смягчает его настоящих мучений и не облегчает ничего в его агонии. Заметьте это последнее обстоятельство все те, которых Бог призывает к страданию. Часто несчастия смущали вашу душу и скрывали от нас помощь Божию. Как поверить, что Он нас любит, когда Он предоставляет вас вашей судьбе; когда никакое внешнее облегчение не обнаруживает Его посредничества; когда, подобно другим, вы должны пить до конца горькую чашу Его испытания. Но злодей спасся, и однако он страдает; рай был ему открыт, но он все-таки остается пригвожденным ко кресту. Он был уверен в вечности, но его казнь продолжается. Да, он страдает, потому что Бог обещал ему блаженство не на земле и освобождение не от телесных страданий; он страдает, как будто бы Бог его не любил. Но, подумайте об этом, он страдает со своим Спасителем. О! Это блаженные страдания и захотел ли он отказаться от них! Он страдает, но его страдание преобразилось потому что его умирающий взгляд зрит Того, Кто приносится в жертву ради его спасения. Он идет разделить с Ним Его Царство, и разве тяжело при этом пострадать с Ним? разве тяжело принимать участие в Его душевной тяготе, соединяясь с Ним в общем бесславии и унижении? Вот, братья, страдание христианина, вот чем объясняются возгласы радости и благодатные действия молитвы, встречаемые в самой скорбной жизни и среди самых жестоких страданий. Сегодня, со Мною на кресте, в ожидании, что ты будешь сегодня со Мною же во славе, но на кресте, как и во славе, братья, с Ним, всегда с Ним! Аминь!

Одиночество христианина

Вы Меня оставите одного; но Я не один, потому что Отец со Мною (Iоан. ХVI, 31).

Есть, братья, два рода уединения: уединение видимое и невидимое. Когда нас никто не видит, не трогает и не слышит, мы говорим, что мы одни; однако же, не всегда только в этом заключается истинное одиночество. Рыболов не чувствует себя одиноким, проводя ночи среди огромного водного пространства и не слыша другого шума, кроме однообразного плеска волн и воя ветра, не нарушаемых никаким человеческим голосом; он думает о своей семье, мирно покоящейся дома, о своих не тревожимых заботой детях, для которых он работает; любовь к ним наполняет его сердце, и он не одинок. Не чувствует себя одиноким и караульный солдат, с оружием в руках, стоящий среди всеобщего безмолвия, на далеком аванпосте, потому что он сознает, что охраняет честь знамени и покой своих товарищей по оружию. Не одинока также труженица, которая в своей каморке при свете маленькой лампы с лихорадочной поспешностью работает своей иголкой, зная, что, окончив работу до зари, она доставит тем, кого любит, пропитание на завтрашний день. Нет, тот, кто любит, не бывает одиноким. Это одиночество только видимое. Напротив, можно быть окруженным шумной, деловой толпою и несмотря на это чувствовать себя более одиноким, чем в пустыне.

      Есть существа, соприкосновение с которыми не затрагивает в вашей душе ни одной симпатичной струны; их рука сжимает вашу, но это равнодушное объятие ничего не производит в вашем сердце; вы встречаете их взгляд, который, может быть, вызовет в нас только вежливую улыбку, нисколько не согретую искренней и глубокой привязанностью. Это внутреннее одиночество среди толпы каждый из нас когда-либо чувствовал. Так, при возвращении с кладбища, где вы зарыли часть вашего сердца и вашей жизни, всякий шум и движение толпы казались вам пустыми, излишними и неприятными. Каждому, несомненно, известно, как сжимается сердце, когда оно чувствует себя одиноким. Так бывает даже с душами наиболее мирскими, увлекающимися и преданными суете, и если бы мы могли проникнуть в одно из таких существ, по-видимому, всецело поглощенных тем, что происходит кругом, мы часто открыли бы там сухость сердца и ужасающее нас   нравственное одиночество.

      Нужно ли говорить, которое из двух одиночеств, внешнее или внутреннее переносить тяжелее? Одиночество сердца, бесспорно, есть самое ужасное из всех; чувствовать себя затерянным среди обширной вселенной зная, что вы никому не дороги и никто не интересуется вашей судьбой, - разве есть состояние горестнее этого? И однако, мы знаем, что существует класс людей, охотно принимающих эту участь: быть одиноким не составляет несчастий для некоторых эгоистов. Напротив, величие одиночества имеет для них что-то обаятельное: не иметь ничего общего с людьми, забраться на вершину, недоступную людям и гордо восседать там - для них есть нечто весьма привлекательное. Такой человек, я уверен, вскоре проложит себе дорогу в свет и никакая привязанность не остановит его хода; он будет решительно преследовать свою цель, будь это слава или богатство, попирая ногами соперников и друзей, отодвигая всё, стесняющее его, всё, что хотя сколько-нибудь угрожает остановить его на минуту. Подобно хирургу, режущему без содрогания живой трепещущий организм, он сделает свое дело во что бы то ни стало, преследуя всеми возможными средствами намеченную им здесь цель, и, если он будет иметь успех, про него скажут: "Это великий человек". Таково величие эгоизма, таково величие ада.

      В Иисусе Христе Евангелие представляет нам, братья, величие особого рода, Божественное, а не земное, которое возвещает любовь и требует любви. И так как Христос был весь воплощенная любовь, то слова, составляющие предмет моей настоящей беседы, имеют особый, глубокий смысл: Вы Меня оставите одного. Рассмотрим же, братья, что были за причины одиночества Иисуса, и посмотрим, какие утешения Он нашел и выразил в дальнейших словах: Я не один, Отец со Мною!

      Когда человек обрекает себя на служение здесь, на земле истине или правде, он рано или поздно становится одиноким. Он, может быть, и найдет симпатию, но не в то время, когда он сильно борется и имеет наибольшую нужду в ней. Каждая истина в начале не признается и становится предметом поношений и страданий для её первых проповедников. Подтверждаясь мировой опытностью, это положение особенно оправдалось по отношению к религиозной истине. Истина религиозная, в силу её святости, затрагивает наши греховные стремления, указывает на наше ничтожество, открывает все наиболее гнусное и преступное в сердце; она унижает и разрушает нашу гордость, и потому мы всегда можем быть уверены, что против неё составится рано или поздно союз из всех человеческих страстей, и так будет до самого конца мира. Бывают минуты, когда думается, что истина побеждает, но так как сердце человеческое всегда одно и то же, то среди явных последователей, окружающих ее, скоро замечаются те же самые враждебные наклонности, те же самые пороки и та же самая ненависть против её авторитета. Прослеживая историю всех тех, которые были здесь на земле свидетелями вечной истины и правды, я вижу их всех наичаще одинокими, непонятыми и непризнанными. Был одинок Моисей, в продолжение сорока лет страдавший в Египте со своим порабощенным народом, и был одинок вновь, ведя его, вопреки его желаниям, по пустыне, чтобы исполнить его славное назначение. Был одинок Илия во времена Ахава и Иезавели, взывая в печали: все сыны Израилевы оставили завет Твой, разрушили Твой жертвенник, пророков Твоих убили мечем; остался я один, но и моей души ищут, чтобы отнять ее. (З Царств. ХIХ, 10). Был одинок Исаия, говоря в горести: кто поверит нашей проповеди? Был одинок Иоанн Креститель в Махеронтской темнице, когда страж отсек ему голову для увенчания царской гордости. Был одинок св. апостол Павел, когда в Римской темнице начертывал на последней странице, доставшейся нам, такие грустные слова: все меня покинули. После, нет сомнения, эти великие проповедники истины восприняли славу и честь; и все оставленное ими сделалось достоянием св. веры, но в дни испытания они были одни.

      Представьте же теперь себе, братья, не тех великих людей, какими были Моисей, Илья или Павел, но Всесвятаго и Всеправеднаго, могущего прямо назваться Истиной, и вы наперед угадаете, как Он, как человек пребывая на земле, был одинок между людьми. Он был одинок, когда искал славы Божьей среди забывших Его людей, когда проповедовал Свое Божественное учение обрядолюбивому народу; когда осуждал беззаконие и лицемерие среди толпы, подчиненной фарисеям, - был одинок, увы! Даже среди Своих учеников, потому что ученики не могли сразу понять Его высшего назначения, не могли вникнуть в Его наставления, нередко мечтали лишь о Его земной славе и только, вследствие всецело человеческой преданности, желали отвратить Его от скорбного и кровавого пути, ведущего к той жертве, ради которой Он снизошел на землю. Он был одинок, и в тот великий час, когда его плоть содрогалась и сердце обливалось кровью, Он не слышал от учеников ободряющих Его слов, и Его последние взгляды встретили их лишь убегающих в общую толпу, где вплоть до самого креста раздавались страшные крики насмешек и поруганий. Таково одиночество Иисуса Христа! То, что случилось с вождем, должно было случиться и со всеми Его учениками и с каждым истинным Его последователем: Он - глава, мы - тело; если мы предались Ему действительно, следуем по Его святым заповедям, живем Его жизнью и ищем, подобно Ему, славы Божьей, с нами будет поступлено так же, как и с ним. Христиане, ждите же этого печального доказательства; ждите, пока не почувствуете себя покинутыми на земле.

      Здесь, однако, я должен указать на опасность, обозначив ложную Дорогу, где заблуждается столько душ. Есть, братья, одиночество, происходящее от нас самих. Можно заключить себя в свой собственный узкий духовный горизонт и усвоить исключительное направление; можно вооружиться упорством независимости и самолюбия, поставить между другими и собою разделяющую преграду и потом тосковать в своем уединении. Отчаяние, дошедшее до крайности, впадает в подобное же искушение. Под предлогом таких страданий, которых никто не может понять, люди укрываются завесой самолюбия и живут только своим горем, забывая, что у них есть ближние. Таково ли то уединение, к которому призывает нас Иисус Христос? Без сомнения, в нем нет ни одной самой малой доли одиночества Христова. Последнее происходило оттого, что Христос искал славы Божьей, а одиночество, осуждаемое нами, происходит, напротив, оттого, что ищут славы своей; а между тем и другим какая бездна! Будем же опасаться смешивать их; будем, в особенности, опасаться одиночества, которое происходит вследствие нашей гордости.

      Но это распространенное заблуждение остается тем не менее истинным, когда любящий, кроткий и милосердый христианин, желая подражать своему Учителю, приготовляется разделить Его одиночество. В тот день, когда он решился последовать за Учителем, он восстановил между миром и собою преграду из понятий и привязанностей, делающую его одиноким. И как, ища славы Божьей, не чувствовать себя одиноким в мире, где эта слава не признается? Как, живя для вечности, не чувствовать себя одиноким в том мире, где все занятия сводятся к видимому, земному и плотскому? Как, любя все святое, не чувствовать себя одиноким среди такого множества сердец, которых увлекает и удовлетворяет только греховное? Как, трудясь для царства Божия, не чувствовать себя одиноким среди стольких людей, ищущих лишь славы, карьеры, успеха и богатства? Увы! Истинный христианин, страдающий до конца жизни за Христа, часто напрасно обращается к своим заснувшим собратьям и, не найдя никого, кто бы понял его, бывает принужден повторять слова Его: не могли вы и одного часа пободрствовать со Мною? Братья! Это неизбежное уединение влечет иногда за собою также соблазны, к которым я вас прошу быть внимательными. Рассмотрим эти соблазны. Одному верить в истину и одному ее возвещать, без руководства св. церкви, какое для нас страшное испытание! Таков соблазн ума. К нему может прибавиться еще соблазн сухости сердца. Сердце видит сочувствие, и ничто ему так не мило, как привязанности, разделяемые другими. Могущество любви, и вся жизнь человека усиливается сочувствием. Но одному любить Бога и призывать к любви, которая недостаточно крепка у самого, какой это повод к отчаянию, братья? Сердце углубляется тогда в самого себя и изнывает в припадках грусти. Таким образом, не оказывает ли это двойное искушение ума и сердца плачевного влияния на жизнь? Чтобы действовать, братья, надо быть понятым. Мысль, что есть зрители или свидетели, удваивает нашу природную энергию. Самые невозможные работы исполнялись соединенными силами людей. Это чудное могущество симпатии мы чувствуем всюду, где есть души детские - чистые и неиспорченные. Могущество симпатии пробуждало часто или гения или способности, которые пропали бы в одиночестве. Ничто не способно настолько ослабить наши силы, как чувство одиночества, проявляющееся тогда, когда мы преследуем цель, никем с нами не разделяемую.

      Вот, братья, тот вид одиночества, к которому должен приготовиться христианин, ставший одиноким, среди людей века сего, вследствие следования за своим Учителем и желания искать славы и царства Божия. Но что будет, если к этому общему испытанию прибавятся еще испытания частные, когда болезнь и смерть нередко все опустошают вокруг нас и делают наше одиночество еще более полным? Что будет, если прибавится еще мучительное несходство характера и жестокие разногласия в привязанности, одерживающие часто победу? - Мы все, братья, более или менее нуждаемся в утешении, и я спешу перейти ко второй части взятого мною текста: но Я не один, потому что Отец со Мною. Это утешение Христа Спасителя должно быть утешением и нашим.

Я не один, потому что Отец со Мною. Вот что составляет силу Христа. Что значат все оставления на земле, когда Его Отец с Ним? Он может быть ненавидим людьми, но Он слышит вечно раздающиеся дивные слова: Ты Сын Мой возлюбленный! В Тебе Мое благоволение! (Мрк. III, 22). Отец с Ним. Братья! И Он всегда с Отцом, как Единородный Сын Его, нераздельный с Ним по существу Божественному. Но можем ли мы забыть, что и Он на кресте, отвергнутый людьми, почувствовал, что небо закрылось для Него? Можем ли мы забыть, что оставленный всеми, кого Он любил здесь, на земле, должен был обратить взгляд горя и произнести слова: Боже Мой, Боже Мой! зачем Ты оставил Меня? Забыть это! Но это значило бы забыть, какою ценою мы были искуплены; это значило бы проходить с закрытыми глазами эту бесконечную бездну милосердия, перед которым склоняются даже ангелы, стараясь постичь её глубину. Но Иисус Христос познал это оставление, чтобы мы, братья, не узнали его никогда. Когда св. вера соединяет нас с Ним, и мы усвояем Его искупительную жертву, мы имеем право обратиться к Богу и называть Его нашим Отцом; мы можем в свою очередь повторять эти слова: Я не один, Отец Мой со Мною. Вот что составляет силу и утешение христианина! Тогда все искушения одиночества исчезнут в одном этом утешении.

      Вы одиноки и сомневаетесь, может быть, так как я сказал, есть грозное испытание для вашей слабости в том, что вы одни должны свидетельствовать об истине, непризнаваемой другими. И кто вы такой, чтобы, противопоставляя вашу мысль мыслям толпы, верить в то, что другие отрицают? Но в этом горестном сомнении я не знаю другого утешения, как эта мысль: Отец Мой со Мною. Да, имейте в себе общение с Богом, просите Его благодатной помощи, и вы будете крепки, братья, и будете говорить, не делая уступок. Когда за нас Бог, ничто не должно заставить нас молчать, ничто не должно остановить нас. И не видите ли вы, что в этом самом состояла сила пророков Божиих всех веков, потому что Бог имеет Своих пророков для каждого времени. Восставая против господствующего беззакония, что сделали бы они, если бы не имели этого прибежища и помощи свыше? Думаете ли вы, что они достаточно нашли бы в себе силы отказаться от целого мира и быть одинокими в своих проповедях? Они говорили, чувствуя, что с ними Бог. Ни Моисей, ни Илия, ни св. Павел не почерпнули бы в собственном характере той сверхчеловеческой силы, которая сделала из них мужей великих и столь твердых в вере и благочестии. Они нам сами говорят, что Бог призывает их и посылает, говоря: Я буду говорить твоими устами. И эти уста не смолкнут более и, на все насмешки и проклятия людей, ответят:

"С нами Бог". И посмотрите: в то время, когда эта мысль предохраняла их от горечи, как они умели терпливо ожидать, пока Бог приведет в исполнение Свою волю. Мы слышим, как прославляют ныне вновь изобретенное достоинство, то, что называют презрением, в котором, говорят нам, мудрец должен отыскивать свое убежище, когда истина, защищаемая им, не признается на земле. Те, братья, которые познали Бога, не пожелают этого убежища. Если их оттолкнет мир, то не в этом презрении, а в бесконечной любви Божьей они станут искать своего убежища, и, вместо того, чтобы служить истине со всею мелочностью критического ума, они будут стараться возлюбить и просветить тех, которые их отталкивают и не признают. Будем же благословлять Бога за то, что Тот, Кто Сам был Истиной, нашел утешение среди Своих страданий в общении с Отцом, и за то, что Он произносил на кресте, даже за проклинавших Его, эту великую молитву:

"Отче, прости им". Подобно Ему, будем находить убежище только в общении с Богом, и, если нас оттолкнет свет, найдем достаточно силы, чтобы до конца служить истине без слабости и малодушия.

      Мы говорили об искушениях ума; но бывают также искушения сердца, проявляющиеся в сухости и томительном бессилии, производимыми одиночеством. Но и тогда, братья, истинно верующий может находить утешение в любви Божьей. Если ему не достает привязанности людей, то вы думаете, что любви Божьей будет недостаточно, чтобы наполнить его сердце? Не есть ли Бог - источник любви, или думаете ли вы, что в источнике не достанет воды? Не думаете ли вы, что Бог оставит пустым, бесплодным и высохшим сердце, покинутое миром? Не писал ли Он, что покинувшему все ради любви к Нему воздается во сто раз более еще в ожидании вечности? Не думаете ли вы, что наиболее надломленные жизни, в которых замечается благодатное присутствие Божие, беднее любовью, чем те, которых свет окружает своим искусственным блеском? Разве привязанности света, такие расточительные в шумных и часто пустых излияниях, стоят бесконечной любви, которою Бог наполняет сердце, отдающееся Ему всецело? Разве значит быть одиноким, имея в душе Бога и сознавая, что эта душа, обладавшая прежде только преступными страстями и недостойным коварством, стала святилищем Того, Кто Сам есть любовь? Я видел, братья, эти жизни, вознагражденные небом всем тем, что было отнято у них на земле, и чем более их покидал мир, тем более изливалась на них эта любовь в их одиночестве, и они, казалось, говорили всем земным мечтам, всем радостям и надеждам, исчезающим вдали: "Вы Меня оставите одного, но Я не один, потому что Отец со Мною". Наконец, против отчаяния, этого высшего соблазна одиночества, ничего нет могущественнее мысли, что Бог с нами. Но этого ужасного чувства отрицания, подрывающего наши усилия, когда мы действуем в одиночестве, христианин не испытывает, потому что всегда имеет Невидимого Свидетеля своей жизни. Его положение иногда маленькое, невидное и незаметное здесь, всегда велико пред Богом и близко Ему. Какое сильное мужество возбуждает подобная мысль!     Сознание, что в жизни все имеет свое назначение и цену, и что, имея или не имея успеха у людей, тем не менее он служит истинному Богу, не объясняет ли нам несокрушимую настойчивость тех, которые шли этой дорогой? - "Бог со Мною": следовательно, то, что я делаю с Ним, не есть одно из тех человеческих дел, зависящих от тысячи случаев, с которыми связывается их успех. Несмотря на одиночество, мое дело не погибнет со мною, потому что я приношу камень к тому вечному зданию, которое созидается веками; все, что я делаю, не бесполезно, и ничто не потеряно, потому что оно есть дело Божие. И когда я буду призван, подобно Предтече, окончить мои дни в темнице, в которой последние мысли и слова, казалось, схоронятся навсегда; когда смерть настигнет меня, не дозволив даже проститься с людьми, я скажу: я не один, Бог со мною. Или, когда я принужден буду томиться в продолжение долгих лет на одре страдания, не имея ничего живого, кроме сердца, и не имея силы действовать ничем, кроме молитвы, когда забывшая меня дружба не откроет моей двери и никто не будет свидетелем моей агонии. Я могу сказать опять: "Нет! Ни мои молитвы, ни мои страдания не потеряны; я не один, Бог со мною". Вот, братья, утешение христианина! Я не строю себе гипотез и картин воображения, а говорю о том, что видят повсюду, где христианская вера, действительно, властвует сердцами. Если среди нас находится кто-нибудь, не знающий этого утешения христианина и не желающий его знать, я обращаюсь к нему: "Вы страшитесь быть истинным христианином", - говорю я, - потому что, ставши им, вы чувствуете, что будете одиноки среди мира, с которым связаны столькими нитями, но вы думаете, что отказавшись идти туда, куда нас призывает Бог, вы будете менее одиноки? Что такое жизнь, как неувеличивающееся с каждой минутой разочарование? Сколько горя в прошлом и сколько еще лишений в будущем! Где находятся те, на которых ваше сердце опиралось еще вчера, и где будут завтра те, на которых ваше сердце опирается сегодня?

      Смерть приходит, скашивая без устали всех, и только те, которые никогда никого не любили, не чувствуют своего одиночества, возрастающего с годами. К тому же, исключив даже смерть, не встречали ли вы иногда среди светских безумств того ужасающего одиночества, которое происходит от самолюбия и равнодушия, которое еще страшнее того, что производит смерть? Рано или поздно, братья, вы будете одиноки в жизни; будете влачить существование, ставшее вам в тягость потому, что окружающие не будут более нуждаться в вас. Придет день и, может быть, уже пришел, когда вы будете одиноки в жизни. Но это не все: вы будете также одиноки, умирая. Чем вам послужат в этот великий час наиболее искренняя похвала, одобрение и даже привязанности людей? Пришедши к этому узкому проходу, вы должны его переступить одни. Размыслили ли вы об этом, приготовились ли к этому? И если б дело шло только о смерти! Но смерть есть дорога, ведущая к Праведному Судье; и ваша совесть, и божественное Писание подтверждают это. Вы будете одни, представ пред престолом Всемогущего, и все иллюзии людей, их лесть, все их ложные советы исчезнут, как легкий дым. Один! без всякого защитника; один со своим прошлым, со своею необузданностью, неблагодарностью, внутренним ничтожеством и скрытыми преступлениями, которые явятся пред ясным светом вечного дня. Один! Но почему? Бог предлагал вам Свое прощение, Свою любовь, но вы презрели их и не воспользовались ими. Но если вам дорога душа, то, во имя вашего вечного будущего, во имя вашего спасения, примите ныне любовь, предлагаемую вам Богом, потому что страшно попасть в руки Бога живого. Понимаете ли вы теперь, что значит иметь Бога в себе и обладать той любовью, с которой ничто, даже самая смерть, нас не может разлучить? Такова участь христианина, а следовательно и наша, если мы захотим. На пороге таинственной вечности мы можем сказать: я не один, Бог со мною. Мы можем это сказать, всеми оставленные в горе, в самом ужасном положении; мы можем это сказать Царю небес и самим себе в часы наших испытаний.

      Мое слабое, братья, слово раздавалось бы не напрасно, если, войдя сюда с сердцем пустым и одиноким, вы унесли бы с собой отсюда это дивное обещание:

"Я буду вам Отцом, вы же будете Моими сынами и дщерями", - говорит Господь Вседержитель (2 Коринф. VI, 18). Аминь.

О повиновении

Как послушные дети (1 Петра 14).

В этом тексте св. Апостол признает основным началом христианской жизни повиновение и определяет его просто и ясно, называя это повиновение повиновением детей. Мы обратимся здесь к двум вопросам: рассмотрим прежде причины, а потом сущность христианского повиновения и, наконец, покажем его влияние на жизнь.

На основании чего мы обязаны повиноваться? Я вам мог бы ответить: прежде всего потому, что повиновение есть закон повсюдный, установленный Богом, закон, из которого не исключается ни одно из Его творений. Мой разум говорит мне, что существо, созданное и зависящее, должно служить своему Творцу, и опыт мне доказывает, действительно, что нет на земле существа, не предназначенного к повиновению. Отыщите в мире хотя бы одно творение, которое бы не повиновалось. В мире вещественном вы не найдете ни одного атома, который не был бы управляем в каждую секунду своего существования тем или другим мировым законом в противном случае мир представлял бы собою хаос. То же самое и в обществе людей: если оно еще существует, то только благодаря дивному согласию отдельных частных повиновений которые все приводятся ко всеобщей гармонии. Все разнообразные понятия, каковы: сила, необходимость, инстинкт, польза, гражданский закон, честь, самолюбие, нравственный закон и т. п. - суть те двигающие силы (почему не сказать - те повелители?), которым повинуется каждый. Повинуются у подножия общественной лестницы; нужно ли мне указывать на них? Повинуются и на верху её, и чем более поднимаются по ней, тем более принимают на себя ответственность, а какое существо было бы ответственным, если бы оно в то же время не было существом повинующимся! Этот закон повиновения настолько обязателен, что никто не может быть изъят из него. Представим человека, пытающегося избавиться от него: долг его тяготит; мысль быть обязанным кому бы то ни было несносна ему; пленяемый независимостью, он хочет сойти с избитого пути, хочет быть самому себе хозяином и творить свою волю. Он считает себя свободным, не зная, что он, может быть, сделался уже рабом того мнения, которое он презирает, и что только из желания порисоваться он стремится унижать его. Предположим, однако, что он избегнул этого ига, и проследим за этим человеком, объявившим себя свободным от обязанностей и столь громко провозгласившим свою независимость. Увы! Едва он прошел некоторое время по своему пути, как явилась страсть, говорящая ему: "следуй за мной", и он следует за ней: "смирись" - и он смиряется; "унижайся", и он унижается, и когда она, заставляя его идти туда, куда он не хотел, разбила его энергию и ослабила его волю, тогда этот человек открывает, что он не более как невольник, обменявший добровольное повиновение долгу на самое рабское унижение пред той или другой страстью.

Таким образом, божественные законы не уничтожаются и рано или поздно наказывают за себя тех, которые забывают их! И Бог, создавая человека, повелел всем нам повиноваться. К Нему непосредственно должно восходить всякое повиновение, и тогда гармония воцарится повсюду. Человек, согрешив, нарушил эту гармонию; но, отрекшись от своего Бога, он не избавился через это от необходимости повиноваться; он переменил только своего повелителя. Одни люди, как бы уподобляясь животным, повинуются, побуждаемые голодом или необходимостью; голод или холод говорят им: "работайте", и они работают; сила говорит им "подчиняйтесь порядку", и они ему подчиняются. Другие, более развитые, повинуются чужим мнениям, делая то или другое дело вследствие приговора людей, по которому оно должно быть сделано. Такой взгляд, содержащий в обычной форме все самое заурядное в свете, может подняться до блестящего мотива чести. Кроме них, мы находим еще рабов долга. Но долг непостижим без Бога, запоздавшего к нам и обязавшего исполнять его; иначе он был бы великолепным медным идолом, покоящимся на глиняных ногах. Наконец, на наиболее возвышенном уровне нравственного мира мы находим души, движимые к повиновению милосердием. Но что такое милосердие, если оно не исходит от всеблагого Бога?! Христианин один только повинуется непосредственно Тому, Кто есть истина, добро и сама любовь. Вот, братья, ваше преимущество: вы не слyжите страстям, идолам или бездушной отвлеченности; вы слyжите непосредственно Богу; вы, как разумные создания, достигаете истинной цели вашего существования, потому что вы отвечаете намерению, которое имел Создатель, давая вам место на земле, Бог желал увенчать Свое вещественное творение; уже достаточное число существ повиновалось Ему по неизбежному закону; Ему нужно было существо, которое свободно отвечало бы на Его любовь и свободно исполняло бы Его волю. И величие христианина составляет то, что он отвечает этому намерению Творца. Вот почему христианская душа больше всех миров;- тех миров, которые Бог расеевает, как мелкую пыль, в бесконечности небес; они невольно повинуются неизбежным законам; душа же христианская свободно повинуется Богу, Которого любит. Говоря вам, что вы созданы для повиновения, я вам напомню о вашей склонности ко всему величественному и славному. О, как я хотел бы вложить эту мысль в душу самого смиренного христианина нашего собрания; как я хотел бы заставить его понять, что, исполняя свое назначение, такое маленькое, каким оно ему кажется, но исполняя его ради Бога, он постигает жизнь в ее наиболее идеальном и высоком смысле. О, брат мой! в этом целом обширном создании, где, как во дворце Предвечного, твое место темно и мало среди других, тебе случается, может быть, иногда сказать себе: знает ли меня Предвечный? Да, братья, Он нас знает лучше, чем всех великих мира сего, наполняющих этот мир шумом своей известности, но которые работают из тщеславия, потому что Бог не служит целью их стремлений. Он знает вас и любит; Он одобряет и воодушевляет вас в вашей борьбе, в ваших усилиях, в ваших жертвах. Вы счастливы, потому что, кроме мира, кроме земных властителей вы повинуетесь Единому Владыке всех властителей!

Но не в этом только заключается единственная причина вашего повиновения. Вы христианин, но что такое христианин, искупленный Иисусом Христом? Возьмите это слово "искупление" в его самом простом важном значении. Бог нас искупил; вы были преступны, осуждены и удалены от Бога; но вы веруете, что для избавления от этой ужасной участи свершилось ради нас восемнадцать веков тому назад дело неизмеримой любви и человеколюбия. Вы веруете, что ради нас Сын Божий воплотился, ради нас понес все искушения, все страдания человечества до страха осуждения и крестной смерти. Вы веруете, что вы были предметом этой любви и этой жертвы, и что кровь Христова пролилась ради вашего оправдания. Искупленные Иисусом Христом, вы не принадлежите более себе: вы стали собственностью Бога. Пусть проходят у подножия креста те эгоистически расчетливые, которые желают прочесть на этом кресте только слова прощения, не читая в то же время слов повиновения. Всякий, приближающийся ко кресту с растроганною совестью, откроет там закон святой, духовный и самый возвышенный - это закон повиновения. Всё в Евангелии говорит христианину о повиновении: "Повинуйся!", - говорит ему совесть. "Повинуйся!", - твердит ему виды Сына Божия, явившегося во плоти, страдающего и учащего повиновению Своими страданиями. "Повинуйся!", - говорит ему святая жертва, принесенная за него на крест.  "Повинуйся!", - говорит ему, в свою очередь, продолжительное и безмерное милосердие Божие, которым он пользовался до сих пор. Братья! Если не повиновению вы научаетесь у подножия креста, то что же приходится вам делать? Что же такое и вера, если она является только на словах? О грозная мысль! В Евангелие сказано: "Веруй и спасешься"; но можно веровать и погубить себя. Итак, мы должны повиноваться!

Каким же образом должны мы повиноваться? Такова будет вторая мысль, которой мы займемся. Братья! Есть три рода повиновения: из интереса или пользы, из страха и из любви; другими словами, есть повиновение корыстолюбца, раба и дитяти. Вы знаете уже, какого повиновения Апостол ожидает от нас; однако я должен поговорить и о двух других родах повиновения, потому что корыстолюбцы и рабы находятся повсюду, и кто мне поручится, что их нет в настоящем собрании!? Часто смешивали христианское повиновение с повиновением человека корыстолюбивого, исполняющего свой долг только ради получения награды; и однако, какое противоречие заключается между воззрением на повиновение человека корыстолюбивого и учением Евангельским. Человек корыстолюбивый рассуждает так: я исполню то или другое дело, те или другие обязанности, чтобы заслужить награду на небе и быть счастливым вечно. Но я спрашиваю вас: готов ли этот человек для царства небесного? Нет, братья, блаженство на небе не приобретается ни деньгами, ни одними внешними жертвами. Небо есть удел сердец любящих. Что значит даже состояние, отданное бедным, если в груди нет сердца, бьющегося любовью к ближнему, а в лице его, и к Богу! Какое печальное зрелище представляет нам душа, истощенная суетностью и неспособная любить Бога, но способная лишь трепетать пред Ним! Душа, старающаяся загладить поздними искуплениями сорока - или - пятидесятилетнее неповиновение лишь увеличивает свои проступки, мешает самые мелочные дела с самой суеверной набожностью и, поступая таким образом перед Богом, Которого она не может любить, старается достигнуть неба, неся свое осуждение в себе самой. Нет, царство небесное не для корыстолюбивцев; Бог не хочет такого повиновения, главная и тайная цель которого заключается в личной выгоде.

Вы, братья, считаете себя далекими от подобного искушения. Искупленные Иисусом Христом, вы полагаете свое спасение в Его милосердии, и вы были бы в высшей степени удивлены, если бы вам сказали, что и в вашем сердце есть остаток корыстолюбия. Увы, я видел многих, которые отрекались от корыстолюбивой мысли, пока внезапное горе не вторгалось в их жизнь, и беспрерывные удары испытания не обрушивались на их головы! Что мы видим тогда в этих сердцах, которые были близки к Богу? Что слышим мы тогда из уст, которые прежде только восхваляли Его? Если это не были возгласы открытого возмущения, то это был ропот, или, по меньшей мере, горькое сознание отчаяния, утомления и бессилия.

Не происходит ли это роптание из обманутого расчета? Они охотно бы желали служить Богу, но при условии быть счастливыми, подобно евреям, следовавшими за Христом ради насыщения. Когда же счастье исчезает, они раздражаются и возмущаются. Как же назвать это, как не духом корыстолюбия? За что признать эту надежду, имеющую значение только для слуги, который в исполнении своей обязанности ищет прежде всего вознаграждения? Такой взгляд подобно змее вползает в самые тайники сердца. Пусть же каждый исследует себя и спросит, не отогревал ли он ее на своей груди?

Но если христианин повинуется не из желания быть награждаемым, мы все же должны верить, что с христианским повиновением связана награда. Евангелие говорит об этом слишком ясно и очевидно, чтобы мы могли в этом сколько-нибудь сомневаться. Иисус Христос никогда не призывал нас к жертве, не указывая в то же время на вознаграждение за нее, и все Его учение об этом предмете сводится к тем словам, которыми открылась и Его нагорная проповедь: "Блаженнии плачущие". Плачущие несут жертву: счастье для них - награда. Да, имея истинного Бога, мы имеем вознаграждение во всех горестях еще в ожидании дня великого возмездия: и здесь на земле есть радости незримые, но глубокие, как и сама любовь Божия. Если вы их не знаете, вы не довольно повиновались. Спросите у имеющих их, не у тех, чья счастливая жизнь не проходила никогда через горнило испытаний, но у тех, чье разбитое существование, казалось, тысячу раз бывало игрушкой безжалостной судьбы. Те сумеют вам сказать, что повиновение несет с собою свою награду, и, что, следуя словам св. Апостола Павла можно находить радость во всяком бедствии и горе. Но если Богу не угодно служение корыстолюбивое, то Он не желает также, чтобы Ему служили и рабы. Повиновение, внушенное страхом, без сознания и любви, не имеет цены в Его глазах. Рабское повиновение! Как легко было бы достигнуть его, если бы только Бог восхотел отверзть небеса, огласить вселенную ударами грома и тем уничтожить непокорных, объявши их ужасом. Кто мог бы Ему противиться тогда? Какое творение было бы настолько безрассудно, чтобы войти в открытую борьбу с Всемогущим, одно слово Которого могло бы погрузить его в вечное несчастье? Бог силен подчинить Своей власти все возмутившиеся воли; но Он этого не сделал, потому что не восхотел. Чем были бы тогда все откровения, если бы в них Бог не призывал к свободному повиновению Своих созданий?

Один древний поэт представил в грандиозной картине, что бури, потрясающие глубины океана, не имеют другой цели, кроме образования драгоценной жемчужины, открывающейся в пучине вод. Подобно этому можно утверждать, что все предначертания Провидения, какими они являются нам в Писании, все угрозы, все возмездия, все испытания не имеют другой цели кроме образования вполне совершенного создания, этого торжества божественной любви, другими словами-души, свободно посвящающей себя на служение Богу. Что такое в сущности Евангелие, как не самый торжественный и трогательный призыв, обращенный к вашей свободе? Не читаем ли мы на кресте таких слов: "Вот что Я сделал для тебя, человек, что же ты сделал для Меня?" Скажем, не колеблясь: в присутствии креста рабское повиновение есть поношение.

И однако, кто не знает, что идеал повиновения нередко считали в том состоянии пассивности, где человека заставляли действовать подобно машине, которой управляют? Нам восхваляют действия такого слепого повиновения, указывая на чудеса, производимые им. Мы этого не отвергаем; слепое повиновение есть значительное орудие успеха. Посмотрите, что производит оно на войне, направляя в одно мгновение в данное место, по знаку одного человека, твердый натиск сотен тысяч солдат. Все властители чувствовали свое могущество и свое честолюбие в этой силе. Однако я говорю с глубоким убеждением: я содрогаюсь при виде человека, признающего и обладающего хотя бы для наилучшей цели, этим могуществом, потому что Евангельское учение не требует рабского или пассивного подчинения. Вы мне указываете на огромное могущество слепого повиновения, употребляемого для исполнения доброго деяния, но вы никогда не думали, что с такой же силой можно направить его и на зло, и даже без малейшего упрека совести, потому что вся ответственность слагается повинующимся на того, кто им повелевает. Если мы видим ныне повиновение, производящее деяния, заслуживающее полное наше уважение, то это потому, что под влиянием просвещения, самоотвержения и милосердия оно преобразует новые силы души в повиновение добровольное; но во все времена и во всех странах, где оно не производило такого влияния, оно становилось роковой силой и производило только тишину пустыни и мир могилы; Таким образом, братья, с той же силой, с которой мы осудили корыстолюбивое повиновение, мы не оправдываем и то повиновение, которое является под властью страха или мертвой невменяемости.

"Богу угодно, мы сказали, чтобы Ему служили не корыстолюбивцы и не рабы". Кто же должен служить Ему? Апостол отвечает: дети. Это простое слово имеет удивительную глубину, заключая в себе все то, что нас занимает: полнейшую зависимость от Бога, святое благоговение и искреннюю любовь. Оно нам напоминает то, что обязывает нас повиноваться, и удаляет все то, что могло бы примешаться рабского или своекорыстного к нашему повиновению. Дети Божии! Это славное и благородное звание мы потеряли, и если обладаем им снова, то только по неизреченному милосердию Божию. Оно напоминает нам все, что есть самого возвышенного и трогательного в Евангелии, и я тороплюсь сказать вам: "О вы, называющие Господа вашим Отцом! Вы, далеко откинувшие, как мне хотелось бы верить, все расчеты корыстолюбца и боязнь раба: вы, дети Божии - умеете ли вы повиноваться?"

Повиноваться! Но прежде чем идти далее, я спрашиваю себя, понимаем ли мы все то, что означает это слово? Под ним мы почти всегда подразумеваем действие, но действие есть только одна часть повиновения, страдание же есть другая его часть, самая большая у людей и самая труднейшая для всех. Мы думаем, что, только действуя, мы служим Богу; ходить, говорить, работать - все заключает в себе средство для повиновения. Но ожидать, оставаясь бездеятельным, и страдать, это нам кажется губить жизнь. Грубое заблуждение нашего плотского ума, придающего значение только тому, что он видит и что тяготит над ним! Как будто внутренняя работа, производящаяся в наших душах, не более имеет ценности, чем сумма вещества, которое обработали наши руки, чем расстояние, пройденное нашими ногами, чем число слов, произнесенных нашими устами! Братья, страдая, люди повинуются Богу столько же, сколько и действуя.

Жизнь христианская часто сравнивается со священной войной: В генеральном сражении не все части войска исполняют одно и то же назначение; если одни, кидаясь на неприятеля, могут открыто выказать в сильной стычке свое блестящее мужество, зато целые полки должны оставаться, предоставленные в продолжение долгих часов смертоносным выстрелам артиллерии. Недвижимые, с оружием в руках, они видят неприятельские ядра, оставляющие в их рядах свои кровавые следы, и вечером, удрученные жестоким огнем, на который они не были в состоянии даже отвечать, после выигранной битвы, они не унесут с собою славных трофеев, и их имена не раздадутся среди имен, чествуемых толпой. Кто же, однако, осмелится сказать, что их назначение легко! Оно кажется незначительным потому, что только наиболее способные к дисциплине и твердые избираются на эти посты, не дающие славы. Можно ожидать от молодых людей жара энтузиазма и непобедимого стремления, необходимого для атаки неприятеля, но только одни ветераны имеют ту спокойную и твердую неустрашимость, которая умеет холодно презирать безызвестную смерть.- В жизненной борьбе случается то же самое. Если одних Бог ставит на близкие посты, призывая их к битве, шум которой раздается; зато другим Он повелевает ждать и страдать в молчании и кажущемся бездействии; но все они вместе способствуют победе, равно служа предначертаниям Божиим. Итак вы, братья, вы, которые, наверно, призываетесь Богом к тому или иному назначению, умеете ли вы повиноваться?

Я выскажу здесь мою мысль откровенно. Повиновение есть та добродетель, которой недостает нам ныне более всего. Я мало люблю эти неясные обобщения, к которым сводятся все слабости и пороки нашего времени; но я не думаю, что впаду в них, говоря, что наиболее ослабевшее в нас чувство - есть чувство долга, обязанности. Повиновения рабского находится достаточно и оно изобилует настолько, что иногда возмущает нас, но свободного повиновения долгу, повиновения божественной воле,- вот чего нам недостает. И как же быть ему в такую эпоху, когда умы, признающиеся наиболее серьезными, дерзают утверждать, что мысль о Боге была до сих пор сильнейшим препятствием к свободному развитию человечества! Таково веяние времени. Если же к этому присоединить еще тех, для которых возмущение имеет какую-то таинственную и обольстительную приманку, посудите, каково будет искушение. "Братья, есть ужасные часы, в которые гордая самостоятельность пробуждается в нас с необыкновенной силой!" Всё смешивается тогда в нашей душе, чтобы противостоять Богу. Воображение блуждает в области различных мечтаний, преследуя свои дерзостные мечты, страсть возбуждается, как пробудившееся животное, требующее своего корма, ум хочет повелевать неограниченно, и воля признает только себя. Часы грозной борьбы, кто из нас не знавал их!? Тогда из тайника нашей гордости подымается к Богу ропот, которому уста не могут дать имени.

Редко случается, братья, что люди вступают в открытое возмущение. Очень небольшое количество из них осмеливается оскорблять Бога напрямую. В большинстве случаев мы поступаем другим образом: мы принимаем возлагаемое на нас бремя обязанностей лишь по наружности, избирая самые легкие способы служения Богу. Много есть христиан, желающих служить Богу (но служить по своему произволу) и приносящих в жертву наиболее насущные обязанности обязанностям воображаемым, много есть христиан, живущих по своему измышлению, прикрывая оное божественною волею; они часто преследуют план, совершенно установившийся в их уме, с тихим, но неизменным упорством, и оправдывают свое поведение ссылками на волю Божию. Воля Божия! - удобные слова, настолько часто призываемые для оправдания капризов, что наводит улыбку на уста многих.

Братья! Будем же бояться употреблять такие выражения; будем по отношению к ним более умеренны в наших разговорах; остережемся принимать за божественные внушения советы нашего воображения и наущения нашего лукавого сердца, потому что тогда, обольщая самих себя, мы предоставляем святыню насмешкам. Какое позорное зрелище являет христианин, носящий личину повиновения и в глубине пренебрегающий обязанностями наиболее важными, очевидными и естественными. Чаще всего, чтобы заглушить совесть, он удваивает наружное усердие; его пылкость выражается в шумных уверениях, и имя Бога Предвечного тем чаще приходит на его уста, чем воля Божия отсутствует в его душе. У меня сжимается сердце, когда я вижу, как часто это делается. Но таково ли, братья, действие любви? Любящее сердце станет ли обманывать Бога кажущеюся верностью? Братья, ваша совесть - есть голос Божий, и я не могу думать, чтобы он молчал: надо слушать его. Без этого не говорите о повиновении и берегитесь уподобиться тому сыну в Евангельской притче, который, сказав отцу: "Я пойду в твой виноградник", не пошел и не был найден там отцом. Берегитесь, чтобы мытари и грешники не опередили вас в царствии небесном!

Есть еще последний соблазн, который я должен вам отметить, братья! Я считаю его тем опаснее, что он происходит не от нашей гордости или природного лукавства, а относится преимущественно к людям наиболее прямым и искренним. Говоря о рабском подчинении, мы имели основание сказать, что повиновение должно быть прежде всего внутреннее и добровольное; что всякое действие, происходящее не от свободного движения любви, не имеет цены перед Богом. Но вот следствие, возникающее отсюда: когда Бог призывает нас к повиновению, мы ожидаем, что внутреннее движение нас к нему толкнет, и если оно не является, мы отказываемся повиноваться. Возьмем примеры и обратимся к действительной жизни. Бог нам завещал молиться. Наше сердце холодно, и мы говорим: моя молитва бесполезна, и мы не молимся. Бог требует от нас добрых дел как доказательства нашей веры; наше сердце не чувствует божественной силы, и мы не творим их и остаемся с одной только верой, по слову Апостола, "мертвой". Вот, братья, в чем наша опасность, камень преткновения для нас, знающих хорошо, что повиновение рабское не имеет цены в глазах Божиих. Я дерзаю утверждать, что множество христианских жизней, казавшихся полными силы и усердия, разбились об этот камень. Без сомнения, наше сердце должно было бы всегда быть в состоянии исполнять с любовью и радостью божественную волю. Но вы знаете хорошо, что это не бывает так.

Что же делать в такие минуты? Оставаться бездеятельным? Боже сохрани от этого! Братья, надо повиноваться; повиноваться со смирением и с полной покорностью воле Божией! Надо повиноваться во всякое время: в день испытания, как и в день благословения; со слезами, если вы не можете сделать этого с радостью; с ослабевшим сердцем, если вам не хватает усердия и стремления. И кто нам скажет, впрочем, что это повиновение, сначала пассивное и без радости, не преобразуется скоро при помощи Божией в радостное исполнение Его воли? Если любовь есть источник повиновения, нельзя ли сказать также, что и повиновение есть источник любви, и что мы приближаемся к Богу вследствие приносимых Ему жертв? Опыт вам это подтверждает.       Сколько раз вы мучительно и с тайным сожалением приносили жертву, оканчивая ее слезами благодарности? Сколько раз вы становились на молитву, повторяя слова, которым не соответствовало настроение вашего сердца, которое было жестче скалы и однако, как из нее под ударами пророческого жезла брызнула волна, так и вы почувствовали себя успокоившимися. Сколько раз вы направлялись медленным шагом и с стесненным сердцем к жилищу бедного или больного, готовые, может быть, вернуться с вашей дороги при первом препятствии, и находили однако в себе довольно силы, чтобы поднять его убитое мужество и заставить его почувствовать симпатию, столь необходимую ему. Сколько раз, застигнутые внезапным соблазном, который находил ваше сердце не только безоружным для борьбы, но заранее согласным с неприятелем, вы убегали с поникшей головой, унося стыд и угрызения совести за преступление, исполнение которого зависело только от одной минуты колебания и слабости, и однако, отойдя на некоторое расстояние и чувствуя, что ваши ноги утвердились на твердой почве, вы могли смотреть с отвращением на грех, казавшийся вам полным прелести. Вот плоды повиновения, вот что производит оно под благословением Божиим!

Еще последнее слово... и это слово я обращаю к тем в этом собрании, которые не обладают истиной, а только ищут ее. Если они меня спросят, какое лучше средство приобрести живую и деятельную веру или утвердиться в ней, обладая ею, я, не колеблясь, отвечу им: "Повинуйтесь!" Повинуйтесь голосу долга, и этот голос, сначала холодный и суровый, будет иметь для нас все более нежное и убедительное значение; он скажет живым, и вы узнаете в нем голос Божий. Кто хочет творить волю Его, тот узнает о сем учении, от Бога ли оно (Иоан. 7. 17). - Вы, колеблющиеся и сомневающиеся, повинуйтесь Божественному учению, которое преподал вам Господь наш Иисус Христос, и которое раскрыли в своих писаниях св. апостолы, и вы будете иметь веру.

Повинуйтесь матери вашей св. Церкви и ее божественным постановлениям, и вы утвердитесь в вере, и вера ваша будет живая и деятельная. До тех же пор вы будете исследовать, не переставая, искать постоянно и не находить ничего, заставляя колебаться по произволу ваших скоропреходящих впечатлений, стрелку весов, куда нас тянут самые противоположные мотивы, не зная, что эти весы склонятся в сторону положительной веры только в тот День, когда вы туда бросите гирю вашего повиновения. Живите таким образом, чтобы вам всегда была присуща вера в то, что правосудие, святость и любовь Божия есть факт, действительность, и вы этому будете верить постоянно. Чем более принесете вы жертв истине, тем более истина будет вам дорога; откажитесь ради нее от искусственного блеска обманчивой суетности, и ваши прозревшие глаза увидят ее, сияющую чистым и ясным светом, который будет все более и более восхищать их; ради нее откажитесь от грубых удовольствий плоти, от ничтожных восхищений гордости, от усладительных мечтаний самолюбия, и вы найдете в ней сочувствие, которого не подозреваете.

О божественная истина, ты скрываешься от тех, которые ищут в тебе только пищу своему любопытству, оставаясь всегда непроницаемой тайной; но для тех, которые хотят слушать единственно только твой голос, хотят следовать ему, которые призывают тебя, чтобы повиноваться тебе,- ты открываешься все величественнее, прекраснее и достойнее обожания, и все жертвы, которые ты у них требуешь, не значат ничего в сравнении с той чистой, глубокой, бесконечной радостью, которой ты наполняешь их сердца. Аминь.

Ответ Каина

и сказал Господь (Бог) Каину:

где Авель, брат твой? Он сказал:

не знаю; разве я сторож брату

моему? (Бытия IV; 9).

Братья, вы слышите ныне слова первого братоубийцы. Какая разница между печальным зрелищем убийства и рассказом о творении мира, которое ему почти только что предшествовало! В творении мира, по начертанию Божию, всё тишина, гармония, свет. Казалось, что род человеческий будет расти и развиваться в неизменном согласии и неизменной любви. Но увы! я переворачиваю эту светлую страницу, и какие слова я читаю "Разве я сторож брату моему?" И эти слова произнесены около обагренного кровью тела Авеля.

С того времени эти слова Каина стали повторяться во все времена и по всей вселенной. Можно сказать, что там, где Евангелие не было проповедано, они были как бы знаменем всего человечества. Попробуйте отыскать в древних обществах узы, которые соединяли бы людей между собою! Каждая народность составляет отдельное владение, отдельную религию. Даже самое божество каждого народа не переходит границы их владений; чужеземцев они считают за варваров; надежда соединиться под одной религией и составить одно общество, одну душу так далека от воззрений древности, что во втором веке по Р. Х. (по нашему летоисчислению) философ Цельс, этот известный враг христианства, писал следующее: "Только совершенно безумный поверит, что греки и варвары, Азия и Европа, Ливия и другие народности когда-нибудь смогут соединиться узами одной и той же религии". И то, что говорил Цельс с такой уверенностью, разделяли все: и римляне, и греки, и даже евреи. Никто не возвышался над этим эгоизмом, более или менее утонченным. Каждая народность как бы говорила: "Разве я сторож брату моему?". И Рим, завоевывая мир, сближает людей только единством рабства и унижения.

Между различными классами одного и того же народа та же холодность, то же отчуждение. Кто, например, в древности заботился о бедняке, о рабе и каждом нуждающемся?

Бедняк! Хотите знать, что в древности думают о нем? Платон, этот возвышенный гений, которого часто называли предвестником Христа, в своей книге "Республика" задается таким вопросом: "Нужно ли помогать бедняку, когда он болен или страдает?" Он прямо отрицает помощь бедному на том простом основании, что помогать бедняку не стоит - раб! Ни один языческий философ никогда не задумывался о его судьбе. А сирые, убогие и неимущие всей вселенной! В древности, как еще и до сих пор в Китае, в Японии, в Индии, везде, где крест не был водружен, нет ни одной больницы, ни одного убежища для сирот, для старых и для бедных. И разве я сказал слишком много, утверждая, что до распространения христианства и вне его влияния, человек взял знаменем своим слова братоубийцы, и что на все стоны рабов и бедных он всегда отвечал устами своих философов, законодателей и жрецов: "Разве я сторож брату моему"?

Так и кончился бы мир, углубляясь все более и более в эгоизм, если бы не пришел Мессия Христос. Вы, братья, знаете, что сказал Сын Божий, вступая на тяжелый путь Своего уничижения, в конце которого возвышалось Лобное место. Вы слышали Его проповедующим в Вифлееме, Назарете, в Гефсимании и даже на Голгофе. Вы знаете Его, Царя царей, принявшего на Себя, вместе с нашим телом, все уничижение бедности; вы видели Его обремененным нашими скорбями и печалями; вы видели Его до такой степени соединившимся с виновным человечеством, что Он принял на Себя всю тяжесть его греха, весь ужас его осуждения. Когда Спаситель был на кресте, вы слышали эти удивительные слова: "Боже Мой, Боже Мой, для чего Ты Меня оставил?" (Матф. ХХV, II, 46). Да, Он, Святой и Праведный, пострадал за наши неправды. Вот при виде креста сердце грешника затрепетало; на этом кресте виновный человек узнал своего Избавителя. Кровь Распятого пролилась не за кого другого, а за нас, почему и св. апостол Павел пишет: "Вы приступили к Ходатаю Нового Завета‚ Иисусу и к крови кропления, говорящей лучше, нежели Авелева" (Евр. ХII, 24). Кровь Авеля напоминает нам слова братоубийцы: "Разве я сторож брату моему?" Кровь же Иисуса Христа - это кровь нашего Пастыреначальника, умершего не только за своих братьев, но и за своих врагов.

Мы называем себя христианами, братья! Это значит, что мы должны подражать Христу, следовать Его учению и жизни. У подножия креста мы учимся ненавидеть эгоизм и узнаем, что не должны жить только для себя. Будучи членами одной обширной христианской семьи, мы должны, по мере сил наших заботиться о наших братьях, быть их стражами. Но где же наши братья? Спросите у Христа. "Когда Я буду вознесен от земли, всех привлеку к Себе" (Иоан. ХII. 32), говорил Спаситель... да, всех людей!

Руками, распростертыми на кресте, Он хочет обнять все человечество, не только детей Авраама, но и всех детей Адама. Найдите хоть одну душу, которую бы Христос отталкивал, хоть одну такую, за которую бы Его кровь не пролилась. Итак, ваши братья -  везде. Ваши братья не только те, которые нас любят, но и те, которые вас ненавидят; не только те, которые близки с вами, но также и те, которые не имеют общения с вами. Вы, которым Господь послал богатство, должны видеть брата в бедняке, живущем возле нас, а для вас, неимущих, братом будет богач, к которому вы питаете порой скорее зависть, нежели любовь. Вы, одаренные образованным умом, должны видеть своего брата в каждом простолюдине, с которым вы не имеете почти ничего общего, язык которого вы едва понимаете для нас, людей счастливых, братом будет тот несчастный, падший человек, который принужден влачить по улицам печальное бремя нищеты, падения и унижения.

Наши братья-это мытари, это те, которых общество отвергает и изгоняет от себя. Наконец, за пределами просвещения и христианских церквей нашими братьями будут порабощенные пленники и невольники, которым человеческая жадность все еще отказывает в правах и звании человека. Наши братья - это язычники, идолопоклонники, обычаи которых способны нас оттолкнуть своею жестокостью; это дикие, живущие в Австралии и других странах, по поводу которых некоторые скептики с улыбкой вопрошают себя: "Стоило ли какого-нибудь папуаса снабжать бессмертной душой". Наши братья - везде. Когда мы идем, проповедуя по всему свету божественное милосердие, призывая в обитель Отца заблудших грешников, то мы говорим им всем, как посланные рабы в притче: "Придите, потому что еще есть место" (Лук. XIV 22). Везде зовем на пир любви Божией бедных и богатых, образованных и невежественных, добродетельных и порочных, до того дня, когда из самых отдаленных стран мрака последний из людей займет в свое время место на этой трапезе.

Такова, братья, идея человеколюбия, которую внушает нам христианство. В наше время мыслители и сами неверующие усвоили эту мысль и хвалятся ею. У нас есть философия, которая носит название философии гуманизма, как будто она была первая, которая стала заботиться о человечестве. Мы не поддадимся этому заблуждению, потому что мы хорошо знаем, что идея гуманности есть идея христианства, идея, возникшая впервые у подножия Креста. Человечество только с того дня поняло, что оно составляет одну семью, когда наш Пастырь умер на кресте для того, чтобы собрать воедино рассеявшихся овец. Итак, мы - стражи наших братьев; их интересы - суть наши интересы. Вот общая истина, которую я напоминаю вам, братья! Но эта обязанность, которая лежит на каждом из нас, - обязанность быть стражами наших братьев, представляется нам под двумя видами, которыми мы и займемся. Человек состоит из двух начал: из тела и души; он страдает телесно и душевно. Из этого исходит для нас двойная миссия: мы призваны утешать временные бедствия человеческие, и в то же время спасать души. Перед этой двойной миссией мы все, может быть, не раз говорили: "Разве я сторож брату моему?"

Иисус Христос встречал страдания того и другого рода, о которых я только что сказал. Посмотрим, как Он относился к ним. Прежде всего, Спаситель встречал два вида телесных страданий, наиболее распространенных между людьми: это болезни и бедность. Евангелие повествует нам, что делал Христос для облегчения этих страданий. Мы всегда видим Его, окруженным бедными и больными. Это, если так можно выразиться, было общество, к которому Спаситель особенно был близок; для них он творил чудеса. И посмотрите, как эти несчастные стремятся к Нему! Если вам надо знать, где находится Христос, стоит только посмотреть, куда идут бедняки, потому что, прежде чем Он появится, их крики уже призывают Его. Их-то именно восклицания "Осанна Сыну Давидову, Осанна!" и возбудили Иерусалим к торжественной встрече, которая Ему была оказана. Я знаю, что и в этих восклицаниях толпы звучал голос своекорыстия, искавший во Христе руку помощи, руку, которая кормила их и утешала. После эти же бедняки будут избегать Его и даже, может быть, будут поносить. Но именно поэтому-то Его любовь и представляется еще более удивительной, возвышенной и божественной. С каким нежным попечением Христос заботится о них! Из их среды Он выбирает своих учеников. Он не обращает внимания на земной блеск, на величие Тиберия и славу Цезаря, но Он увековечивает имена какого-то Лазаря и какой-то Марии Магдалины, показывая этим самым, что Он сделал из бедных, ничтожных и обиженных. Спаситель родился среди бедняков. Он живет с ними и умирает с ними, так что на какой бы странице вы ни открыли Евангелие, вы везде найдете имя Христа, связанным с именем бедняка. И вот черта еще более изумительная, о которой я вспоминаю всегда с особенным умилением, это именно то, что Спаситель перенес Свою заботу о бедных и больных, с которыми был неразлучен в продолжение Своей земной жизни, в самую вечность. Христос хочет быть навсегда соединенным с бедным и больным. Оставляя землю, Он избрал их Своими представителями и имеет быть с ними во веки веков на небе.

Какую величественную картину описывает нам Св. Евангелист Матфей, изображая Страшный Суд: "Когда же приидет Сын человеческий во славе Своей и все святые и ангелы с Ним, тогда сядет на престол славы Своей, И соберутся перед Ним все народы; и отделит одних от других, как пастырь отделяет овец от козлов (Мф. ХХV 31-32)". С какими же словами обратится Спаситель в этот торжественный час к тем, которых Он признает за благословенных в доме Отца Своего и которых введет в Свою славу? Он мог бы им сказать: "Я был царем, и вы возвестили Мое царствование"; "Я был вашим Богом, и вы поклонялись Мне". А между тем, Он не станет тогда говорить им ни о Своем царстве, ни о славе, ни даже о Своем Божественном достоинстве. Он только скажет им: Я был беден... Я был болен..., Я был наг... в темнице и т. д. - вот главное звание Сына Божия, Царя царей! "Я был беден, Я был болен, и вы навестили Меня, накормили и одели меня". Братья, понимаете ли вы, что заключается в этих словах? По моему, если бы, допустим, я владел только этим отрывком из Евангелия, я бы познал Бога, имя которого-любовь, я бы сказал: "Да, это Господь мой и Бог мой?" Итак, посмотрите, что следует из этого высокого поучения. Святая Церковь всегда признавала в бедном представителя Христа. Отсюда с первых же дней мы видим это чудесное зрелище в Иерусалимской Церкви, где стараются уничтожить суетные сословные различия, где не оставляют в нужде ни одного христианина. Такая же любовь к бедняку обнаруживается и в апостольских посланиях. Когда Св. Апостол Павел пред своим отъездом на проповедь спрашивает у Апостолов их братского совета и напутствия, они советуют ему только помнить о бедных. И, действительно, бедные озабочивают его все время среди его путешествий, опасностей и геройских трудов.

Везде, где только Евангелие проповедано, возбуждается подобная же забота. В Эфесе, где св. Апостол Иоанн написал эти превосходные слова: "Бог есть любовь (Иоан. IV. 8)," была основана первая больница. Спустя немного времени за больницей последовало открытие первого убежища для сирот. Рабы впервые получают название братьев. Наконец, несмотря на темный покров, который набрасывают на христианство и под которым стараются заглушить его могущественный голос, оно везде напоминает человеку, что страдания его братьев все равно, что его собственные, и что никто не имеет права ограничиваться эгоистической заботой о себе при виде страданий ближнего.

Вы, конечно, слышали о тех речах, в которых наиболее красноречивый общественный римский оратор Цицерон заставлял дрожать своих слушателей, при рассказе, например, об оскорблении какого-либо их соотечественника. Оратор указывал на телесное наказание, которому осмелился подвергнуть одного их соотечественника какой-то судья, несмотря на протест жертвы: Civis romanus sum,   т. е. "Я римский гражданин! ". Одних этих слов, повторенных Цицероном на Римской площади, было достаточно, чтобы его дело было выиграно, потому что слова "Я римский гражданин" имели везде необыкновенное действие. Они снабжали того, кто их произносил, правом неприкосновенности личности, напоминая каждому о величии вечного города, бравшего под свою защиту своих граждан и оказывавшего им свое полное покровительство, с которым ничто не могло равняться. Конечно, в этом чувстве гражданской солидарности было что-то высокое и трогательное, но если мы подумаем об этом чувстве, то увидим, что оно основывалось лишь только на гордости владычествовавшего народа, объявлявшего войну по самым незначительным поводам и внушавшего страх всем подвластным народам. Граждане Рима не отнеслись бы сочувственно к словам Цицерона, если бы он говорил им о наказании какого-либо грека, варвара или раба, а не римлянина.

Теперь спрашивается, можем ли мы, христиане, заключить наше сердце в эти узкие, национальные рамки? Когда нам случается быть свидетелями какой-нибудь несправедливости, что прежде всего хватает нас за душу? Страдания ли гражданина или страдания человека? Итак, откуда же, как не от христианства, происходит та мировая любовь, которую ничто не может остановить? Почему видите вы и в наши дни среди христианских народов это оживленное и постоянно возобновляющееся участие к страждущим? Почему обязанности, которые связываются с этим участием, возлагаются на нас так, что мы не можем устранить их? Почему, в этом отношении современные мировоззрения и чувствования столь отличны от древних? Почему слова братоубийцы: "Разве я сторож брату моему?" теперь не признаются нормальными, как в общественных и политических вопросах, так и, в особенности, в семейных отношениях? Почему в наши дни чувство солидарности развивается все больше и больше и заставляет нас сознавать, что ничто, касающееся человечества, не должно быть чуждо нам? Потому, что распространилось Евангелие, потому, что оно - соль земли.

Я знаю, вы мне скажете, что оно не всегда бывает солью земли; вы мне укажете на различного рода несправедливости, совершающиеся под покровом христианства, на язычников, угнетаемых христианами, на рабов, закованных в рабство и в общинах христианских. Но не говорит ли в  пользу христианства само впечатление, производимое этими фактами! Откуда же происходит то невольное негодование, которое охватывает при этих фактах, даже самих скептиков? Вознегодовали ли бы они так же, если бы подобные преступления совершались под покровом другой религии? Конечно, нет, так как их возмущает более то, что их совершают христиане. Они чувствуют, что Евангелие - против этих преступлений и что они клевещут и злословят на Евангелие, ложно оправдывая эти преступления его именем. Итак, само негодование, которое служит моим ответом, свидетельствует, что Евангелие неповинно в том зле, которое нередко совершается под его покровом, что оно - лучшее убежище для всех страждущих и что, наконец, человечество всегда шло на зов Того, Который сказал: Прейдите ко Мне все нуждающиеся и обремененные, и Я успокою вас. (Матф. ХI 28).

Братья, когда неверующий видит несправедливости, которые совершаются в странах, где проповедано Евангелие, то он торжествует и говорит: "Чему же тогда служит ваша религия?" А я скажу, что, в присутствии этих фактов, надо, наоборот, говорить слова одного великого мыслителя (Франклина): "Если люди так дурны, исповедуя христианскую религию, каковыми же они были бы без нее?" Да, что было бы с ними без этого Евангелия, которое они обвиняют? Каков был мир до Христа Спасителя, и что с ним стало бы без Него, этого солнца, просвещающего и согревающего каждое самое малое творение? По той ужасной темноте, которая покрыла бы без него землю, вы узнали бы, хотя и слишком поздно, какого блага вы лишились.

Вот, братья, что сделало христианство для облегчения телесных страданий! Но, как мы уже видели, в этом заключается только часть нашей миссии. Кроме тела есть еще бессмертная душа. Если мы должны сочувствовать временным интересам наших ближних, то как же быть холодным, когда дело касается их души, т. е. того, что в них вечное и самое дорогое?

Я только что говорил об уважении, которое Евангелие дало самым бедным и самым несчастным. Но, прежде всего, на чем основывается это уважение к ним? На уверенности, что у каждого из самых бедных, из самых уничиженных есть бессмертная душа, которая создана по образу Божию, которая призвана к вечному блаженству и которую Иисус Христос приходил спасать своею кровью. Итак, на том основании, что я верю в эту душу, последний из рабов или язычников имеет право на мое уважение. Подобно скульптору, который заранее созерцает фигуру, полную грации и величия, в бесформенной глыбе, из которой его резец должен ее выделать; подобно плавильщику, который видит блеск в безобразной и смешанной со шлаком руде, - подобно им, и я в самом диком, гадком и преступном человеке могу усматривать и заранее приветствовать обновленную душу, могущую воспроизвести образ Божий.

Я знаю, что душа такого человека представляет собой как бы развалины, но эти развалины - суть развалины святилища, которое Господь может скоро воздвигнуть и наполнить Своим неизреченным присутствием. Отнимите от меня эту уверенность - и человек для меня - не более, как существо, появляющееся в свет на одну минуту, одна цифра в громадной сумме, одно колесо в огромном механизме. Если я верю только в материю, что мне за дело развивать в человеке более возвышенную природу, которая при тех несчастных условиях, в каких он находится, никогда не могла бы выказаться на этом свете? Лучше оставить его на произвол судьбы. Лучше сказать подобно Каину: Разве я сторож брату моему?

Но, раз я сам понял, что такое моя душа, раз я почувствовал, что она - мое величие, мое достоинство и что в ней-то и заключается моя истинная жизнь, о, тогда я пожелаю возбудить эту жизнь и в другом. С этих пор я буду чувствовать влечение к нашим братьям, пожелаю сблизиться с ними для взаимной помощи и сочувствия. Итак, братья, у нас есть долг по отношению к душе, и это потому, что мы знаем цену души человеческой. Прибавлю еще: на нас лежит в этом отношении двойной долг, мы знаем, в какое состояние душа была ввергнута грехом.

Мы говорили о телесных страданиях, но разве душа подвержена им менее? Не испытывает ли душа страданий более глубоких и более страшных, потому что они могут быть страданиями вечными? Посмотрите вокруг себя! Сколько душ, не познающих Бога, не признающих Его и произносящих хулу на Него! Сколько душ, идущих по пути расточительности и тщеславия! Сколько душ, отдаляющихся все более и более от божественного общения и отчуждающих себя от жизни Божьей, словом: сколько погибающих душ! Все это вы знаете, братья! И вот эти-то души надо спасать!

Спасать души! Для этого-то и приходил Христос на землю. Он видел эти погибшие души и Своим Божественным Оком измерил глубину пропасти, в которую они были ввергнуты, и, чтобы вывести их оттуда, Он отдал все: свое сердце, свою кровь, свою жизнь!

А разве любовь к душам не била ключом у подножия Его креста? Посмотрите на св. апостола Павла. Когда он охвачен этой любовью, все остальное уничтожается и бледнеет в его жизни. Его сердце нашло высшую за него привязанность - привязанность к Пострадавшему за нас. Он должен идти трудиться без устали, переносить всевозможные лишения и огорчения. Одна уж Церковь основана, но он оставляет ее, чтобы основать другую. После Антиохии, основывает церковь в Галате, затем в Эфесе, в Македонии, в Риме и, наконец, в Испании. Даже ночью видения не покидают его. Апостол как бы слышит голоса, которые говорят ему: "Приди к нам и помоги!" (Деян. ХVI, 9). И голос совести его отвечал на этот зов с неумолимой силой: "Горе тебе, если не пойдешь проповедовать".

Любовь к душам! Церковь, живя жизнью своего Учителя, чувствует эту любовь, она проникнута ею, и вот почему у современного мира есть дело, неизвестное в древние времена, дело, присущее только христианству - это миссионерство. О, я знаю, каким нападкам подвергались миссии; я знаю, как неверующие издевались над их кажущимися неудачами. А между тем, братья, знаете ли вы что-нибудь более высокое, чем эти таинственные узы, которые заставляют нас интересоваться тем, что происходит у людей, живущих на другом конце света и молиться за души тех, от которых нас отделяют тысячи миль. Когда философией или даже филантропией было произведено что-либо подобное этой высокой миссии? Только христианство могло возбудить такие явления. Иной легкомысленный посмеется, подумав, какими жестокостями Европа заявила себя в отношении к языческому миру, знакомя дикарей с оружием, роскошью и раболепством. Но между тем среди победителей, более жестоких, чем их жертвы, всегда находились самоотверженные лица с теплыми взглядами на дикарей. Они отправлялись к этим язычникам, говорили им, что на небе есть Отец, который их любит, а на земле есть братья, которые желают их спасти; рассказывали им чудесную историю Сына Божия, сделавшегося человеком и поселяли в сердцах язычников веру в Христа. Этих проповедников преследуют, издеваются над ними, убивают их, но ряды их пополняются другими воинами Христа, и вскоре на земле, орошенной их кровью, возникают как и во времена апостольские, церкви, где даже теперь тысячи душ опережают нас в царстве Божьем своей любовью и ревностью к Христу. Таким образом, нить Евангелия, которую еще так недавно проводили двенадцать рыбаков из Галилеи, скоро соединит свои концы, обогнув всю Землю.

Но спасать души надо не в отдельных только местах и странах. Будем осторожны, чтобы не увлекаться только одним воображением об этих великих предприятиях, доблесть которых изумляет каждое великодушное сердце. Души, которые вам вверены, братья, находятся очень близко от нас; они в вашей семье, в вашем жилище, у вашего очага; они на ваших улицах и перекрестках. Вот здесь-то прежде всего и надо действовать, сюда-то и надо внести жизнь и свет. И, действительно, чем вам послужат разъезды по всему свету, чтобы обращать в христианскую религию первого, кого мы встретим если у нашей двери лежит Лазарь, покрытый ранами, или, душа, лишенная всеспасающей правды! Хорошо иметь столько любви, чтобы обнять ей всю землю, но пускай первые предметы этой любви будут те, которых нам дал Бог и которые окружают нас.

Вот, братья, наша миссия во всем ее объеме. Каким бы образом я ни стал ограничивать ее, я погрешил бы против истины. Теперь рассмотрим, насколько мы выполняем эту обязанность ободрять и спасать ближнего?

Мы не будем говорить, братья, о тех, которые вовсе не выполняют ее, оставаясь в недрах церкви с сердцем сухим, побуждениями эгоистическими и заботами об устроении лишь своего положения. Как выполняют ее те, которые сознают необходимость этой заповеди?

Разве я сторож брату моему? Мы как бы не смеем этого сказать, но разве мы не смеем этого подумать?  Разве эти слова не лучше всего выразили бы то чувство, которое мы испытываем, когда рассматриваем обязанность, возложенную на нас Господом? И если эгоизм не вырвал теперь этих слов из ваших уст, то разве вы не произносили их когда-нибудь под влиянием уныния? И вот в присутствии этой обязанности мы должны со смирением вспоминать слова Господа: Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение - дух бодр; плоть же немощна. (Матф. ХХVI, 41). Дух бодр! И, действительно, кто из нас не был охвачен волнением в присутствии этой высокой обязанности, которую Господь Бог нам поручает?

Кто из нас не почувствовал, что жизнь, понятая таким образом, есть истинная жизнь? Но через несколько мгновений, братья, не позднее как завтра, когда вы очутитесь лицом к лицу с вашей обязанностью и когда надо будет не восхищаться, а действовать, тогда плоть будет немощна. Скажете также, что задача велика и громадность ее размеров пугает нас! Бывают минуты, когда мысль обо всем том, что нам надо сделать, преследует, осаждает и парализует нас. Бывают минуты, что мы слышим, как в нашей душе подымается неясный и глухой шум, который все более и более усиливается. Это шум земных скорбей, стенания угнетенных, горькая жалоба голодных, крик ропота или зловещая радость душ, которые погибают. Все эти голоса соединяются; они подымаются подобно волнам во время бурного прилива, вздымаемого грозовым ветром, и до нас долетают их отчаянные вопли.

Тогда, склоняясь над этими пучинами, мы говорим: "Чем послужит мое слабое, бессильное слово, брошенное в эту сумятицу; к чему крошить мой хлеб на поверхность этого огромного океана?"

Вы, которые знаете эти искушения, вы, которые знаете, с какой силой нас охватывает в эти несчастные минуты уныние, проскользнувшее в наше сердце, послушайте, что я скажу всем вам: "Воззрите на Христа". Вы изнемогаете от величия вашей задачи, потому что вам надо спасти несколько душ, облегчить несколько страданий. А Спаситель, Которому надо было спасти все человечество, как Он совершил это?

Спаситель беспрекословно исполнял волю Отца и видел свое дело в каждой из обязанностей, которые ежеминутно встречались на Его пути. Его дело заключалось в том, чтобы спасти человечество. Да, но Богу было угодно, чтобы это величайшее дело началось в незначительной области Галилеи и чтобы начатками этой обильной жатвы было несколько бедных рыбаков. И Иисус Христос верен этой задаче, верен до мельчайших подробностей, верен по отношению к каждой душе, которую Ему поручает Отец, по отношению к каждой скорби, которая Ему посылается. Чудный пример! Кто бы нам мог сказать, что именно там, среди неведомого племени, в этой потерянной земле приготовлялось спасение для всего человечества! Вот именно таким-то образом и совершил Христос свое дело. Он, у Которого сердце достаточно обширно, чтобы сочувствовать всем нашим скорбям; Он, Который чувствовал в Себе достаточно любви, чтобы спасти все человечество, Он, прежде всего, исцеляет и спасает тех, которые Его окружают. Ни один из них не кажется Ему недостойным Его внимания, и для самых малых на земле Он говорит свои чудные беседы и поучения.

Пойдем же за Христом. Станем действовать, как и Он, в той скромной среде, куда нас поставило Провидение. Станем принимать каждое дело, которое Оно посылает нам, станем утешать каждую скорбь, которую Оно ставит на нашем пути и, занятые этой верной и постоянной работой, мы никогда не будем охвачены унынием. Один из нас станет трудиться над тем, чтобы проповедовать Святое Слово, которое возвышает и утешает каждого; другой постарается доставить бедным труженикам и труженицам возможность продолжать существование; третий, наконец, станет следить за судьбой сирот, принятых во имя Христа и т. д. Дело это бесконечно разнообразно; но оно не заставляет опускать руки того, кто преследует его в духе Христа, потому что каждый человек знает, что ни одно из его усилий не пропадает даром и никогда ни один грош, данный на пользу ближнего, не потеряется.

Но я слышу, братья, ваше последнее возражение. Да, скажете вы, мы были бы готовы действовать в самой скромной среде, действовать мужественно, но с одним условием, а именно, чтобы наш труд принес хотя какой-нибудь плод. Но наш труд был бесплодный, мы видели, как наши старания разбивались об упорное равнодушие, о раздирающую сердце неблагодарность. Тут, братья, следует печальная история напрасных попыток, смиряющих нас неудач, уныний, которые каждый христианин знает и, без сомнения, мог бы в свою очередь изобразить вам самым красноречивым образом.

На все эти возражения, на все эти побудительные причины потерять мужество и бросить дело позвольте мне противопоставить вам тот самый ответ, который вы только что слышали; позвольте мне еще раз сказать вам: "Воззрите на Христа!" А Иисус Христос, братья, видел ли благодарность за свои благодеяния, видел ли Он сердца смягченными Его любвеобильными словами и соответственную им веру, хотя бы за те чудеса, которые Он творил? Разве народ, которого Спаситель кормил, взял Его под свою защиту во время опасности и оказал Ему надлежащее сочувствие и расположение? Разве остались Ему верными апостолы, которых Он поучал, и которых окружал самыми нежными заботами? Увы! Они разбежались малодушно и смешались с толпой врагов. Какая разница между благодеяниями, которые Он творил и их последствиями! Три года сердечных бесед; три года святой и беспорочной жизни; три года ни с чем несравнимой любви и забот о физическом и нравственном улучшении людей! Что значат все другие служения перед этим? Они бледнеют перед ним подобно самым ярким звездам перед солнцем. И все эти необычайные явления собрали к подножию креста не более двух или трех женщин, рыдающих и трепещущих перед издевающейся над Ним толпой!

Унылые души, воздыхающие от своих неудач! Что сказали бы вы тогда у подножия креста? Догадались ли бы вы, что этот крест есть победа и что настанут дни, когда все народы земные притекут поклониться к Его подножию?

Вот начертание Божие! Вот тот соблазн иудеям и безумие эллинам, о которых свидетельствует св. Апостол Павел. Побеждать среди препятствий, побеждать среди унижений, побеждать своею добровольной смертью, вот победа Иисуса Христа!

Она, быть может, будет и ваша. Может, и вам не удастся увидеть плодов вашей деятельности. Вы также будете сеять, может быть, среди слез, также станете взывать к душам, которым вам не ответят, вы также станете раздавать вашу милостыню бедным, но неблагодарным, ваши лучшие намерения будут осмеяны; вашу любовь, может быть, станут презирать. но в эти мрачные часы, когда уныние захочет проскользнуть в вашу душу, чтобы вызвать в ней слова братоубийцы: Разве я сторож брату моему? - в эти часы Созерцайте Христа, и рассматривая Его неизмеримую любовь, Его необычайное терпение, Его милосердие, стоящее выше всякой земной злобы к Нему, и вы найдете силу любить, действовать и благословлять до того дня, когда Господь Бог скажет вам: "Приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира (Мф. ХХV, 34).

Нет, братья, мы ведь не устанем идти по этому дорогому для нас пути! Если бы наши братья, бедные, страждущие и грешные; если бы мы перестали заботиться о том, чтобы поднять и спасти их, то мы должны, понять, что на свете есть обширная и тайная пропаганда мрака, порока и обольщения. Эта пропаганда ни на минуту не уменьшается. Тот, которого Св. Писание называет князем мира сего (Иоан. ХII, 31), также имеет войско и своих проповедников. Они ходят, без остановки призывая души; везде и всюду слышен их голос; они говорят, пишут и ищут себе учеников и подражателей "Следуй за мной", говорит бедному юноше человек удовольствий или нахальный честолюбец, который проходит перед ним, довольный и гордый своим богатством и положением в свете, и юноша следует за честолюбцем, прельщенный блеском богатства и благосостояния, и изменяет для света душу, бывшую еще вчера благородной и чуткой ко всякому добру! "Следуй за мной"; говорит бедной работнице развратная женщина, проходя перед ней с шумной радостью и роскошью; следуй за мной хоть на один день - и несчастная следует за ней. Она вступает в эту жизнь, полную безрассудства и позора и отдает этой жизни свою душу, освященную слезами матери, душу, за которую столько безмолвных молитв возносилось на небо! - "Следуй за мной", - говорит человек неверующий юному поколению, сея словами и пером свое учение скепсиса и разрушения - "Следуй за мной", потому что для меня самая лучшая покорность - это покорность разуму, и самая высшая слава - это умственная. Увы, сколько людей следует за ним! Сколько людей идет при радостных рукоплесканиях веков возвещать в каком то исступлении всем сердцам, озлобленным нищетою и страданием, возвещать, что небо пусто, что Бог не принимает наших молитв и что уничтожение есть конец всему. "Следуй за мной!" Вот крик, с которым они обращаются ко всем, пока спускаются по широкому пути. Им недостаточно того, что они сами погибли. Надо еще погубить и других.

А между тем, Ты их ждал, Христос! Для них также Ты страдал и с высоты Твоего окровавленного креста Ты говорил им всем: "Придите ко Мне!" Но видели ли они этот крест, братья? Знают ли они Того, Кого мы называем Спасителем? Что сделали мы, чтобы привлечь души на Его сторону? Господи! Говори нашей совести, выведи нас из нашего нерадения, из нашей беспечности и любви к личному благосостоянию, зажги наши сердца, внуши нам желание приносить великие жертвы и дозволь нам показать свету, что дело Твое продолжается и что высшая победа обеспечена верой и добрыми делами в пользу ближнего! Аминь.

О вдовице и ее полном даянии

И сел Иисус против сокровищницы и смотрел, как народ кладет деньги в сокровищницу. Многие богатые клали много. Придя же, одна бедная вдова положила две лепты, что составляет кодрант. Подозвав учеников Своих, [Иисус] сказал им: Истинно говорю вам, что эта бедная вдова положила больше всех, клавших в сокровищницу, ибо все клали от избытка своего, а она от скудости своей положила все, что имела, все пропитание свое.

(Марк. ХII, 41-4).

Братья! Великое зрелище представлял Иерусалимский храм, когда, по окончании божественной службы, толпа спускалась с Сионского холма, возвращаясь в святой город. Вот прекратилось пение в храме, и густые массы богомольцев наполнили портики. Никто в ту эпоху не пожелал бы отсутствовать при этом торжественном сборище, потому что храм, в особенности для тогдашних евреев, являлся не только религиозным святилищем, но и хранилищем всех народных воспоминаний, прошлой славы и упований; он был единственным местом в Иудее, которое еще пощадила дерзкая рука завоевателя. Когда левиты  пели псалмы и им вторили тысячи голосов, могучее волнение овладевало этим народом, трепетавшим под чужеземным игом. Еврей мечтал с внутренним содроганием о близком дне освобождения, когда исполнятся все пророческие обещания, когда Иерусалим будет во славе и почете более чем во времена Давида и Соломона; когда из самых отдаленных местечек придут народы принести свою дань в храм Господень. И когда еврей проходил мимо кружки приношений, долженствовавших служить для поддержания святыни и народного поклонения, он клал туда свое даяние с тайной гордостью и, полный житейских надежд, возвращался в свое жилище с поднятым челом и довольным сердцем.

Был день, подобный описанному: толпа спускалась со ступенек храма, в первом ряду можно было различить фарисеев с их суровым выражением лиц и набожной миной. Богачи проходили, сопровождаемые своими многочисленными прислужниками, и, вынимая золото и серебро из своих кошельков бросали его в кружку, рисуясь перед восхищенными взорами зрителей... Вдруг проходит среди толпы одна бедная женщина скромной и спокойной походкой. Кто была она? Мы ничего не знаем о ее прошлом. Знаем только, что она была вдова, т. е. ее сердце было разбито в его самых нежных привязанностях, и для нее открывалась жизнь, полная одиночества и лишений. В то время, как она видела, что по сторонам ее проходят лица, пользующиеся любовью других, в то время, как счастливая, улыбающаяся мать вела своих детей для посвящения Господу, когда другие радостно возвращались к своим жилищам, где их ожидало столько счастья,-она шла медленно, сознавая что никто не встретит ее у очага, и ни один любящий голос не будет приветствовать ее по возвращении... Она была вдова и была бедна... Бедна, т. е. вдвойне вдова, потому что утешения и сочувствия, обильно расточаемые богатым, редко достаются лицам наиболее нуждающимся в них. Она была вдова и была бедна.., т. е. для нее существование представлялось в будущем беспрерывною борьбою с нищетой - борьбой трудной и горестной, беспомощной в болезни и одинокой в смерти.

И однако вы, сожалеющие эту бедную женщину, не сумеете заметить под ее траурной одеждой той внутренней радости, которой полно ее сердце, потому что она обрела Бога в Его храме. В то время, как другие, пришедшие туда, удовлетворялись своим формальным поклонением или воображением, наполненном мечтами о национальной славе; в то время, как жертвователи думали только о том, чтобы возвеличить Израиль, свидетельствуя перед Богом, что они служат узким, гордым и грубым их понятиям, - она поняла сердцем то, что не было известно даже книжникам, сидящим на седалище Моисея; она поняла любовь и милосердие Божие. Когда же пение левитов возносило хвалу Богу Израильскому, с каким усердием присоединялась она к нему! Сколько утешения находила она в словах псалма: Ты видишь, ибо Ты взираешь на обиды и притеснения, чтобы воздать Твоею рукою. Тебе воздает себя бедный; сироте Ты - помощник. Ты слышишь желания смиренных; укрепи сердца их; открой ухо Твое, чтобы дать суд сироте и угнетенному (Пс. IХ. 35. 38-39). Все это она поняла, и из глубины ее сокрушенного сердца вылились эти чудные слова, как естественное выражение ее благодарности.

Но бедная женщина желала выразить делом ту благодарность, которая наполняла ее душу, она воспевала хвалу Богу, воздавая Ему поклонение; но этого было для нее недостаточно. Она также желала принести свой дар на святилище и способствовать со своей стороны созиданию и благолепию храма Божия. Как же сделать ей это? Увы! Она так бедна, что обладает только двумя лишь лептами. Как ничтожна эта сумма, когда дело идет о поддержании такого огромного здания и такого великолепия в богослужении! Двумя лептами нельзя ни заместить испорченного камня, ни купить немного курений или даже горлицы для жертвы. Но эти же две лепты могли доставить вдове немного масла или хлеба; их достаточно было бы для однодневного или двухдневного поддержания ее существования. Она в них имела нужду, потому что едва ли что могло быть неизвестнее ее положения и ненадежнее ее средств. Допустим даже, что и она могла этим незначительным приношением способствовать украшению святыни, ей ли это делать? Разве нет других, которые могут это исполнить лучше ее? А при своей бедности может ли она лишить себя всего того, что ей остается?

Все эти мысли, братья, может быть промелькнули в сердце вдовы, но она не остановилась на них. Отрешившись от всего земного, незамеченная, она положила в кружку свои жалкие лепты и пошла, счастливая приношением, к своему жилищу, где ее ждала нищета.

Бедная женщина! Кто же видел ее в толпе? Кто между этими знатными и богачами, книжниками и фарисеями, даже посмотрел на нее? Увы, свет ее забыл, как забывает всякое безмолвное самоотречение и неизвестную жертву, составляющую все, что только есть великого и прекрасного на земле! Но был Один, Кто ее видел, и Чей взор следил за ней с самым нежным сочувствием. Это Тот, Кто зовется Истиной, Сыном Божиим. Его также не признает эта толпа, которая удивляется только наружному громогласному величию. Иди с миром, бедная женщина! Он тебя видел... и этого взгляда достаточно, чтобы твой тайный поступок был памятен даже тогда, когда не останется от Иерусалима и его великолепного храма ни одного камня. Он тебя видел, и благословил. Иди теперь с миром! Может быть ты Его никогда не узнаешь на земле, но придет день, когда, окончив свое скромное поприще, ты познаешь Его в вечных селениях!

Постараемся теперь, с Божией помощью, братья, извлечь наставление из этого замечательного и трогательного случая.

При выходе из храма находилась кружка для приношений. Глубокая мысль кроется в этой простой подробности. А именно: всякое истинное поклонение должно оканчиваться жертвой. Вы приходите в храм для поклонения Богу. Вы должны соединиться мысленно с небесными духовными силами, окружающими Его престол и вместе с ними возглашать Его величие и святость. В этом ваше настоящее служение и призвание; этим же вы освящаете ваши уста, так часто оскверняемые пустыми, легкомысленными и злыми словами. Вы должны смириться перед Тем, очи Которого слишком чисты, чтобы видеть зло; вы должны открыть Ему свое сердце, рассказать Ему свои не только явные преступления, но и все тайные грехи, почувствовать свое ничтожество, чтобы быть в состоянии принести Ему то сокрушенное сердце, которого Он никогда не отвергает. Вы должны понять ту спасительную благодать, которую Бог открыл для нас; преклониться перед Спасителем, Которого Он послал вам; радоваться и воспевать Его славу. Бог требует от нас только такого поклонения, и только такой фимиам приятен Ему. Но если вы, совершая это поклонение, проникнутое смирением, сопровождающееся делами милосердия, подумаете, что воздаете Богу достаточное поклонение; если все внутренние восторги, слезы и молитвы не влекут за собой никакой жертвы, ваше наружное поклонение будет напрасно, ибо Бог отвергает его.

Впрочем, эта мысль написана столь глубокими чертами в сознании людей, что о ней свидетельствует каждая религия. Везде рядом с храмом вы найдете алтарь, будет ли он высечен искусной рукою из мрамора и золота, или сложен из двух, трех камней, которые дикарь, повинуясь неопределимому инстинкту, возвышает в пустыне, чтобы принести на них свою кровавую жертву. Жертва! Вот центр каждой религии и когда она является удовлетворением того внутреннего закона, который руководит человеком, вы знаете, что такой человек не отступает ни перед чем. Он приносит в жертву Божеству все, что имеет самого дорогого, не исключая из этого и своих детей, и себя. Разум не в состоянии бороться с этим глубоким побуждением. Это хорошо поняли даже языческие народы. Когда я вижу потоки крови, повсюду смешивающиеся с молитвой, я ужасаюсь; но и в этих ужасных заблуждениях я узнаю потребность жертвы. Этими страшными закланиями человек признает себя обязанным Богу!

Итак, эту потребность жертвы, никогда не исчезающую из человеческого сознания, христианство утверждает с наибольшею силою. Чем является крест, как не самой величайшей из жертв? Что мы видим в нем, как не самый совершенный дар, принесенный Христом Спасителем для спасения людей? Что вам говорит это зрелище, как не то, что вы всецело обязаны Богу, и что если бы религия не была жертвой сама по себе, она не имела бы значения? Так понимали ее все святые Апостолы, напоминая нам почти на каждой странице своих посланий, что "мы принадлежим не себе, а Тому, Кто за нас пострадал", что мы обязаны Ему представить себя в жертву живую, святую "благоугодную Богу, для разумного служения" (Римл. ХII. 1) и т. п.

Но как ни ясна мысль о необходимости жертвы, мы постоянно находим все-таки средство уклониться от нее, братья. Конечно, велика толпа входящих в храм для поклонения и славословий, но сколько из этих почитателей предлагают Богу только свой излишек, уходя при этом счастливыми и довольными собою. Братья! Бог не довольствуется только излишком; Он желает даяния безусловного, и этому-то нас учит Христос примером бедной вдовы.

Но здесь я должен предупредить вас о тех сомнениях, которые породят мои слова.

Как! скажут нам, вы утверждаете, что человек обязан отдавать Богу не только свой излишек, но даже необходимое! Вы желали бы, чтобы богачи, предшествовавшие бедной вдове, влагали в сокровищницу храма все свое состояние! Это, по вашему мнению, было бы для них единственным средством, чтобы угодить Богу. Но что тогда сталось бы с обществом, если бы каждый, для угождения Богу, отрешался бы от всего, что имеет? Не явилась ли бы следствием этого постоянная бедность, дело ненравственное и даже невозможное?

Современное неверие извращает именно таким образом слова Спасителя: оно преувеличивает их значение, чтобы затем ослабить их и даже представить их-чем то неосуществимым. Подобное средство было чрезвычайно удобно, чтобы отвергнуть учение Иисуса Христа! Это учение исказили, приписав ему невозможное требование, чтобы освободиться от него, как от бреда великодушного энтузиаста.

Но правда ли, что праведным примером Христос хотел обязать нас жить в положительной бедности? Правда ли, что Он запрещает нам заботиться о необходимом для себя, чтобы быть угодным Ему? Как мало понимают сущность учения Христа те, которые говорят так. Христос никогда не мечтал об общественном перевороте. Бедность, даже нищета, чуждая всякой помощи, отнюдь не возводилась Им в систему. Мы очень хорошо знаем, что Христос повелел Своим ученикам оставить все их имущество, чтобы следовать за ним. Так должно было быть. Самое назначение обязывало их к тому. Для такого великого дела требовались люди, свободные от всяких привязанностей плотских и житейских. Но требовал ли когда Христос этого - всегда и от каждого из своих последователей? Делал ли его непременным и обязательным условием спасения для каждого? Он проповедовал, братья, для всех лишение внутреннее, духовное, ту нищету духа, которую богатый может познать так же хорошо, как и неимущий. И даже в самом примере бедной вдовы Христос хочет нам указать, что Всевышний взирает не на приношение, а на сердце. Почему эти две лепты бедной вдовы имеют в глазах Иисуса такую великую цену? Потому, что это приношение, как оно ни незначительно, есть знак жертвы внутренней, целой, безусловной. Эта бедная женщина отдавала всю себя Богу. Вот каким знаком служит ее приношение. Оно драгоценнее всех сокровищ, раздаваемых фарисеями, дороже всего великолепия храма. Другие, отдавая свой излишек, уклонялись от жертвы полной, которую предложила с такой любовью бедная вдова. Здесь дело идет не о том, что вы отдаете ваше состояние, или то, что вам самим необходимо, отдаете на такое или иное богоугодное дело; здесь надлежит знать, согласно с значением текста, отдаете, ли вы себя Богу всецело, подобно бедной вдове, или отдаете Ему прежде всего только свой излишек. Таков смысл учения и таков вопрос, на котором необходимо сосредоточить наше внимание!

Дать Богу свой излишек! Дать свой излишек Тому, Кому мы обязаны всем! Знаете ли вы, кто может рассуждать и рассчитывать подобным образом? Это человек неверующий. Бог, будущая жизнь, небо, ад - все это для него нечто несуществующее. Он этому не верит, и однако он не спокоен, потому что видит постоянно, как перед ним встает роковое слово: может быть, он ошибается - слово, достаточное для того, чтобы смутить его мир. Как же он приобрел эту мучительную неуверенность? Он обманывался часто, обманывался в вещах видимых и осязаемых; разве он не мог ошибиться в вещах невидимых? Разве смерть не есть тайна? Разве в ней кончаются все назначения? Я понимаю, как человек под гнетом этих мыслей говорит себе "Правда, я не верю ни в вечную будущность, ни в праведного Мздовоздаятеля; но, может быть, я ошибаюсь". Припасём же доску на время плавания! Сохраним помощь Всевышнего! Отдадим настоящей жизни, ее интересам и счастью все, чего требуют эти интересы; Богу же отдадим излишек, и этим приготовим защиту в Нем". Я понимаю такой расчет осторожного эгоизма у человека неверующего; но у христианина я его не понимаю.

Попробуем, действительно, братья, изобразить чувства христианина, который, отказывая Богу в той полной жертве, которую Он требует от него, соглашается дать Ему лишь свой излишек. Послушаем, как он говорит, свидетельствуя против самого себя:

"Я верую в Бога", скажет он нам, т. е. "я признаю, что все, чем обладаю, получил от Бога: "моя жизнь, здоровье, способности, ум, сердце - все это приходит от Него. Привязанности и радости в моей жизни, дорогие существа, дети, в которых я чувствовал возрождение своей жизни - все это Он не только мне дал, но Он мне их возрастил. Богатство, казалось, однажды ускользало от меня; я предвидел мрачную перспективу нужды; здоровье исчезло, я был одержим болезнью, - и - смерть, может быть, уже не раз глядела мне в глаза. Я видел моих горячо любимых существ погибающими и смотрел на них, как на потерянных для меня; но Бог, по Своей благости, призвал их к жизни, и их любящие лица окружают меня до сих пор. Я приобрел исчезавшую силу и никогда не чувствовал недостатка в насущном хлебе, и все это по милости Божьей ко мне, но, кроме этого соображения, есть еще другое, несравненно высшее и лучшее. Когда я отдалился от Бога, жил для мира и самого себя; когда я нарушал божественный закон и навлекал на себя справедливый гнев Божий; когда я избегал дома моего Отца и погрязал в беспутстве: тогда Бог, не хотящий смерти грешника, послал мне не только Своих пророков и апостолов, но и Своего Возлюбленного и Единородного Сына. И вот Иисус Христос снизошел на землю познать мои нужды, принять на Себя мои грехи, спасти меня от вечной смерти. Для этого Он принес самую высшую жертву - Себя Самого. Каким унижениям и истязаниям Он подвергался при этом от людей, которым благодетельствовал всю Свою жизнь! Поистине, если бы я исчерпал всю речь людей и ангелов, то и тогда не нашел бы достаточно слов, чтобы выразить всю глубину Его милосердия. Все это Бог сделал для меня, который избегал Его, и теперь, чтобы доказать Ему мою благодарность, вот что я сделаю. Из всего того, чем Он меня наделил, из моего состояния, привязанностей жизни, я сделаю две части: самую большую, лучшую я сохраню для себя, а все остальное, для меня неважное и почти ненужное, я предложу Богу!

Такой образ мыслей, братья, вероятно возмущает вас. Я охотно этому верю, потому что душа имеет свою особую чистоту, недозволяющую ей, без краски стыда, смотреть на неблагодарность и зло, прямо в лицо. Но высшее искусство обольстителя наших душ заключается в его скрытой игре. Я, конечно, не знаю никого, кто желал бы придерживаться только что приведенного соображения; но кем является тот, который, не смея признаться в солидарности с ней, думает осуществлять ее в своей жизни? О ничтожество наших сердец! То, отчего мы краснеем на словах, мы не краснеем осуществлять на деле. Эта возмутившая нас речь ясно выражает только образ действий большинства, даже среди тех, которые беспрестанно говорят о Боге и обладают внешним благочестием.

Следующее предположение докажет вам, ошибаюсь ли я. По рассказу взятого мной текста, Иисус садится и наблюдает, как всякий из входящих в храм кладет в кружку приношения и среди тех, которые дают Богу только свой излишек, Он замечает женщину, отдающую Ему все, что она имеет. Я предположу теперь, что у дверей того же храма Иисус видит нас проходящими перед Ним. Попробуем же представить картину, открывающуюся Его взорам. Вот прежде всех проходит молодой человек, счастливый и доверчивый. Он уверен в себе, и жизнь открывается ему для самой благородной деятельности. У него, если вы желаете, великодушная натура, мечтающая о великом поприще здесь, на земле. Мне кажется, что я читаю в его сердце и открываю все его планы. Он чувствует себя призванным к высшему назначению: любить искусства и науку; надеется, что и его имя будет когда-нибудь окружено славой. Может быть, он не заносится так далеко в своих желаниях, ограничившись лишь улучшением своего положения или достижением выгодного места, что составляет осуществление его сердечных желаний. Но поприще трудно; многочисленные соперники окружают его, а время не ждет; нужно идти, постоянно идти. Вот что является для него целью жизни, вот что для него главное. Во всем этом я хорошо вижу часть, принадлежащую человеку, но напрасно ищу части, принадлежащей Богу. Я его вопрошаю об этом, и он мне отвечает, что ту часть он держит в запасе, надеясь предложить ее Богу когда-нибудь. Эти труды, успехи, богатство, слава, о которых он мечтает - всем этим он надеется когда-нибудь послужить Богу... А если так, то отойди, юный брат, с твоим приношением, потому что ты назначаешь Богу только свой излишек, сохраняя свою жизнь и сердце только для самого себя!

Вот подходит молодая девушка; она приближается в свою очередь с сердцем, полным доверия, так как будущее полно для нее таинственных обещаний. Кто нам скажет о тех бесчисленных мечтах, в которых блуждает ее мысль? Она видит себя счастливой, ей удивляются, ей завидуют; она устраивает свое существование, следуя своему выбору и желаниям сердца. Это также, может быть, возвышенная душа, которую не удовлетворяют заботы о туалете и светских удовольствиях. Но как бы ни были возвышенны ее вкусы, они все же относятся только к ней, имеют в виду только ее жизнь, ее счастье. Однако она существо верующее, и совесть ее чутка ко всему доброму и возвышенному, и вот она чувствует, что обязана дать часть своей жизни и Богу. Эту часть она оставляет в запасе - да, в запасе! Когда ее сердце вкусит все радости, о которых она мечтает, и выпьет всю чашу их, когда она познает все, что хочет знать, тогда она обратится к Богу. Если так, то проходи же, юная сестра, со своим приношением, проходи среди одобрительных улыбок света! Один только взгляд следит за тобой с печалью это взгляд Того, Кто сидит у двери храма - Он ожидал твоего сердца, ты же дала Ему только свой излишек, то, что тебе уже не нужно.

Вот проходит деловой человек. Бог благословил его предприятия, которые теперь процветают. Его состояние значительно, он идет с твердостью и полной верой в свои силы. О, если бы он отдался Богу, сколько добра мог бы он принести! Сколько прекрасных начинаний мог бы поддержать, скольких несчастных мог бы поднять из их унижения, сколько молодых умов мог бы вырвать из нравственной порчи и приготовить для небесного царства! Сделает ли он это? Он верует в Бога, знает, что Бог потребует Своей части в его жизни, и он пока бережет эту часть. Позднее, говорит он, когда я увеличу мое состояние, буду пользоваться большим влиянием и буду видеть окружающих меня соперников позади себя, я могу посвятить Богу обильную десятину. Ты также, брат мой, отступи со своим  приношением! Бог требует от тебя отдачи твоей жизни, ты же даешь Ему только свой излишек.

Но вот идет старик, которому остается жить, может быть, всего два-три года, может быть, даже несколько дней. Этот остаток опытности, остаток силы и энергии разбитого сердца, кому он мог бы посвятить, как не Богу? Кому он мог бы их отдать более надежным образом? Все от него ускользает, все вокруг него исчезает бесследно, все говорит ему о суете его желаний и о приближающемся конце. А что он дает на самом деле Богу из своих дрожащих и холодеющих рук? Он мог бы дать Ему полжизни; Бог еще принял бы его жертву, не оттолкнул бы от Себя этого работника одиннадцатого часа. Но нет, он не отдает себя. В своем завещании может быть, он и наметил некоторую часть на дело Божье, но пока жизнь еще остается в нем, он прячет эту часть для самого себя. Проходи же и ты, брат мой, проходи с своим печальным приношением, со своим излишком!

Когда же пройдет "бедная вдова"? Когда же пройдет тот, который всецело отдаст себя Богу? Христос ожидает его. Увы, как Он долго ждет его! Не найдется ли его, быть может, в нашем собрании? Может быть, он пришел сюда, решившись не приносить Богу, по обыкновению, внешнего дара поклонения, который чужд его сердца! А если он здесь, пусть он придет, пусть он отдаст Богу не имение свое, а свою нравственную и духовную нищету. Если он тяжкий грешник, пусть он придет и в молчании отдаст себя Богу, который призывает его. И Бог увидит его и отвратит Свой взор от тех почитателей, которые умели принести только свой излишек, Он его тайно благословит, в ожидании того дня, когда Он примет его в мире.

Но вы, все еще колеблющиеся, вы, желающие отдать Богу только свои излишки, вы, прижимающие к сердцу, подобно скупому, лучшую часть своего сокровища, - думаете ли вы, что отказывая в ней Богу, вы сохраните ее для себя навсегда? Сокровище ваше будет отнято у вас может быть завтра, и какие горькие явятся сожаления, что вы не посвятили его Богу, потому что, посвятив Богу, вы не потеряли бы его никогда. Что дают, то находят, и таким образом исполняются слова Писания: Потерявший душу свою ради Меня, сбережет ее (Мф. Х. 39). Да, эту молодость, вырванную у света и посвященную Богу, ничто не заставит поблекнуть! Силы, растраченные на служение нашему единственному Учителю Господу, будут возвращены; состояние, по мнению света потерянное, снова увеличится; привязанности, сосредоточенные в Боге, будут продолжаться постоянно. Так именно возвестил нам Учитель наш: "Всякий, кто оставит домы или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли, ради имени Моего, получит во сто крат и наследует жизнь вечную" (Мф. ХIХ. 29).

Но отказавши во всем лучшем Господу, вы не можете отказать во всем этом смерти! И смерть придет. Слушайте же! Она уже приближается, стучится у вашей двери, и к чему тогда послужат ваши сбереженные сокровища, все светские радости и житейские привязанности и расчеты, внушенные вашей эгоистической заботой о себе! О, Как бы вы желали тогда отдать свету излишек вашего сердца, времени и жизни, сохранить главное Богу! Но смерть придет и не удовольствуется вашим излишком. Она захочет иметь все, и ей придется отдать все. Она принудит раскрыть руки, которые удерживали в ревнивом усилии свое сокровище, заставить покинуть имения, которые вы старались сохранить для себя. О ничтожество богатства и обманчивой власти! Разве стоило для них жить? Сколько трудов, предположений, расчетов и страданий должны кончиться ничем! Ах, если бы только ничем! Но еще приходится дать отчет. Какой же приговор от Праведного Судьи ждет человека за ту жизнь, в которой отведенная Ему часть являлась только насмешкой над поклонением Ему? Какого приема желаете вы для тех, которые умели так хорошо миновать Его здесь при жизни? Разве подобным слугам Он может сказать: войди в радость господина твоего (Мф. ХХV, 23). Какими слугами являются те люди, которые служили только своим личным интересам и своей славе и которые всюду видели только самих себя? Иисус Христос предсказал нам будущее таких людей; к ним будет относиться следующий грозный, но справедливый приговор: "Идите от Меня, проклятые, в огонь вечный" (Мф. ХХV. 41), "Истинно говорю вам: не знаю вас" (Мф. ХХV. 12).

Оканчивая беседу, я прихожу к единственному сомнению: я боюсь, что не был  достаточно верен рассказу, извлеченному из взятого мною текста. Что я вижу в нем? Бедную женщину, отдающую Богу  все, что она имела. И я показал, что мы должны подражать в этом примере той внутренней жертве, неизбежным следствием которой является приношение. И это, действительно, так, потому что, если бы это даяние бедной женщины было внушено чувством гордости или фарисейства, то дело ее не имело бы никакой цены перед Богом. Следовательно, нужно смотреть на ее внутреннее намерение, и в этом она нам служит образцом. Ее примером мы научаемся не тому, что мы непременно обязаны посвящать Богу наше имущество, а Тому, что мы обязаны отдавать Богу самих себя.

Все это так, однако есть еще нечто в этой истории: бедная вдова отдала все. Я не могу забыть этого. Напрасно я говорю себе, что мы не призваны к таким жертвам и что их нужно понимать иносказательным образом. Я не довольствуюсь своим объяснением. Она отдала все. Вот поступок, который я хочу представить вам без всяких обсуждений. Я не говорю вам: отдавайте все, как она; я чувствую, что это не может быть обязательным для всех. Но я все-таки напоминаю вам, что она отдала все. "Высшая степень сумасшествия!", - скажут мне, да, но этим сумасшествием спасается мир. Это сумасшествие не есть, конечно, обязательство для всех, но не встает ли оно перед нами кровавым упреком? Укажите мне ныне на христиан, которые сделались бы бедными ради Иисуса Христа! Я вам укажу на людей, которые отдали все ради своего отечества; я вам назову мать, которая послала одного за другим всех своих  сыновей умереть за независимость страны. Приносятся ли и часто ли-подобные жертвы Богу? Как они были многочисленны во времена апостолов в первые века христианства и как сравнительно редки в наше время! Как же вам не позаботиться, братья, о том, чтобы пример Евангельской вдовицы преподносился перед нашим сознанием как можно чаще и чаще, и чтобы слова Спасителя: "Она от скудости своей положила все, что имела, все пропитание свое" (Мрк. ХII. 44) звучали бы в наших сердцах постоянным упреком нашему своекорыстию! Аминь.

О малых вещах

Верный в малом и во многом верен. (Лук. ХVI, 10).

Когда мы рассматриваем, братья, дело Божье в Его творении, оно представляется нам всегда в двух одинаково поразительных видах: бесконечности в великом и бесконечности в малом. С одной стороны: неизмеримые пространства Вселенной, которые нельзя изобразить никакой цифрой и перед которыми становится в тупик самое смелое воображение, бесконечные века, сменяющиеся целую вечность; с другой стороны не менее поразительное проявление жизни, развертывающееся со всеми ее чудесами едва заметным для глаза образом, полное совершенство в организации, механизме и строении существ, миллионы которых заключаются в одной капле воды. Такая двоякого рода бесконечность в великом и малом поражает нас! Если мы перенесем теперь наш взгляд на человечество, то нас, христиан, признающих творение и развитие человека делом Божиим, поражает подобное же явление. С одной стороны - мы видим великие и ужасные действия, которыми Бог ведет человечество по Своим путям, делал некоторых из народов бичами других, сокращая войнами, бурями и эпидемиями миллионы жизней; с другой - мы признаем тот отеческий промысел, который не забывает ни одного из своих самых малых созданий, который воздает каждому за все огорчения и слезы, для которого нет ничего в мире слишком малого и незначительного. Итак, в малых вещах, как и в великих мы почитаем Божественную мудрость и склоняемся перед ее предначертаниями.

Теперь спустимся с этих высот и перейдем от дел Божиих к действиям человеческим. В нашем настоящем существовании, братья, мы также имеем двоякого рода деятельность: на нас лежат великие и малые обязанности. Великие обязанности представляются нам ясно: всё беспрестанно призывает нас к ним, и мы не можем их нарушить без угрызений и борьбы с совестью, Но не эти обязанности будут предметом моей беседы, я обращаю ваше внимание на верность в малых вещах, почему и буду беседовать о малых обязанностях.

Но при самом начале я встречаю камень преткновения, о котором должен вас предупредить.

Прежде всего, признавая согласно со Священным Писанием важность малых обязанностей, я совсем не хочу сказать, чтобы вы всецело были поглощены ими, - это может быть камнем преткновения лишь для умов мелочных. При виде поступков этого рода людей можно сказать, что для них имеют значение только одни мелочи, которые и ставятся ими всегда на первый план. Каждая малость представляется им делом, каждое препятствие - горой, каждая забота - давящей тяжестью. Отсюда в их жизни есть всегда что-то деловое, беспокоящее их, отнимающее у души ее мир и ясность. Им, братья, должно напоминать беспрестанно, что малые вещи должны выполняться в широком смысле, вытекать из великих чувств, которые служат двигателями христианской жизни, и что душа, даже в наиболее деятельной жизни, должна стремиться к высшей цели, подобно тому, как челн на колеблющих волнах стремится к пристани под твердою рукою кормчего, который им управляет. Нужно, чтобы ежечасные обязанности не мешали видеть сущность самой жизни. Нельзя допустить, чтобы, как в Евангельском рассказе, Марфа, поглощенная занимающими ее хлопотами, препятствовала Марии, мирной и отрешенной от всего житейского и обыденного, сидеть у ног Спасителя.

Во-вторых, заметьте, что если я признаю малые обязанности, то я этим не хочу сказать, что их должно предпочитать большим. Берегитесь этого, ибо отсюда происходит фарисейство. Когда душа забывает свою истинную цель, которая есть Служение Богу в любви и правде, она переносит на маловажные предметы потребность святости, которая ее тревожит, и чем незначительнее эти предметы, тем сильнее она привязывается к ним с фанатическим усердием. Вспомните в Евангелии книжников, оцеживающих комара, а верблюда поглощающих (Мф. ХХIII, 24), платящих десятую часть с мяты, аниса, и тмина и оставляющих важнейшее в законе - суд, милость и веру (ст. 23), считающих число шагов, позволенных сделать в субботу и прочее. Ныне обычаи изменились, но понятия властвуют те же самые.

Печальное заблуждение! Всем, идущим таким путем, должно всегда напоминать, что нам не позволено нарушать Божественный порядок, что в жизни есть обязанности, ясно указанные, настоятельные и неизбежные, которым по воле Божьей все должно быть подчинено, чтобы они были теми великими нравственными двигателями, к которым возводятся все заповеди в своих частностях, подобно ручьям, прорезывающим долину, которые, чтобы не образовать собой болота, должны тянуться к реке в том направлении, в котором они получили свой уклон. Без этого же общего направления, благочестие укажет ложную дорогу, и, отделившись от нравственной жизни, впадает в смешные и часто порочные излишества.

Но не одним только малым уткам грозит опасность погрузиться в малые обязанности. Часто случается это и с натурами возвышенными, искренними, у которых совесть достигает высшей степени чувствительности. Не встречались ли вам когда-нибудь души, озабоченные в высшей степени исканием спасения, всегда страшащиеся не познать Божественную волю достаточно? Беспокойные, богобоязненные, дрожащие, эти люди не смеют сделать шага, произнести слова без тягостного обсуждения, и всегда поглощены с одной стороны - мучительными воспоминаниями своего прошлого, с другой - опасениями за будущее, они теряют свою уверенность, радость и мир. Это заблуждение отнимает у души ее бодрость и энергию, заглушает в ней стремление к деятельной любви, приводя ее к рабской боязни. Таким людям нужно напомнить, что Господь Бог хочет для Своего служения не рабов, но детей и ждет от них сыновнего доверия и радости. Им нужно сказать, что Евангелие возвещает радость и мир, потому что радость есть сила, согревающая и освещающая душу; нужно представить их приниженному взгляду безграничную любовь Божью к людям, ясно написанную на Голгофском кресте.

Я указал, братья, на препятствия, представляемые предметом моей речи, и устранил с дороги все то, что затрудняло наш путь; теперь я прямо приступаю к взятой мной теме и первое, что меня поражает, это громадная важность малых обязанностей, предъявляемых нам Евангелием. Посмотрите, в самом деле, поближе на эти остальные вещи, малые добродетели, малые жертвы, малые обязанности, - одним словом, на то, что составляет основу нравственной жизни, как для целого общества, так и для каждого отдельного лица. Размышляли ли вы когда-нибудь о том, сколько надобно ежедневного скрытого самоотвержения и предаваемых забвению дел, чтобы достичь сколько-нибудь значительного результата в том или другом звании человека; чтобы добро не было побеждаемо злом в той постоянной борьбе, которая ведется ими от сотворения мира? Читая повествование о каком-либо сражении, вы видите часто только искусно веденный героический натиск движения, которое в решительную минуту произвело победу, но вы забываете мудрые расчеты, медленные и слаженные работы, многочисленные предосторожности, неведомые труды, которые в данный момент произвели этот решительный шаг и отдали в распоряжение полководца солдат обученных, бодрых, надлежащим образом вооруженных, снабженных всем тем, что для них было необходимо. Предположите же, что одна из этих незначительных подробностей была бы не соблюдена, такое-то приказание не было бы отдано и своевременно исполнено, такой-то растерявшийся караул не забыл бы, с опасностью для своей жизни, тревогу, и, кто знает, не обратилась ли бы победа в поражение? Это сравнение представляет собой верное изображение жизни христианской.

Бросив даже поверхностный взгляд на царство Божье здесь, на земле, мы замечаем только большую борьбу и большие победы, славные расчеты, соединенные с именами великих людей, но забываем, сколько нужно было настойчивости и самоотвержения, тайных молитв и слез, лишений и жертв, чтобы была одержана нравственная победа. Неведомые деяния, преданные забвению, самопожертвования, молитвы, по-видимому напрасные, все это ничто, скажете вы, может быть!

Да, все это ничто, пусть так; пусть все это не более как неприметные песчинки, покрывающие берег моря; взятые по одиночке, они едва могут колебать чашку весов, но, все, накопляясь, они останавливают набеги волн и говорят разбушевавшемуся океану: "Ты не пойдешь дальше!".

Итак, я не буду, удивлен, братья, когда увижу в истории, что наиболее великие люди - это, конечно, те, которые наиболее внимательны к малым вещам. Ни в политическом и военном отношении, ни в области искусств и наук истинные гении не презирали ни малейших подробностей и никогда не считали их недостойными своего внимания. Правда, они не погружались в них, но никогда, тем не менее, не думали, что могут обойтись без них. Напротив, знакомясь с ничтожнейшими частями своего искусства или науки, они учились их покорять своей воле. Примеров сего довольно в самом Евангелии. Можно ли отрицать, что Иисус Христос произвел одно из самых необычайных и величественных преобразований, какие только мир когда-нибудь созерцал? И, однако, Он поучал нас, чего стоят в мире нравственном слезы грешницы, лепта бедной вдовы и смиренный вздох мытаря! Но все эти малые вещи никого не заботили прежде Него... Иисус Христос! Как произнести это имя, не вспоминая в то же время, что Его жизнь была самым лучшим объяснением к обсуждаемому нами изречению: будьте верны в малом. Кто же был вернее Его? Хотите вы знать тайну, если я осмелюсь так выразиться, того огромного действия, которым Он покорил мир? Вы видите Его в Галилее, около этих малозначительных, смиренных людей, ставших Его первыми учениками. Считал ли Он их выше своего внимания? Заботился ли Он приисканием для Себя какого-либо обширного поля деятельности? Думал ли Он, что душа Самарянки не в состоянии находиться на высоте Его наставлений и что поучать грешников и мытарей - потерянный труд? Нет! Иисус Христос был верен в исполнении самых смиренных обязанностей, верен по отношению к каждому из Своих учеников, даже по отношению к самым неспособным и медлительным в вере, верен по отношению к каждой ищущей Его душе, в каждом горе, к которому Он всегда шел навстречу. Ни одно дело, касающееся духовного возрождения и спасения, не исключается из Его внимания, и в среде наиболее приниженной и презираемой другими Его божественная мудрость и милосердие часто распространяют наибольшее сияние и заботливость. Итак, всё, братья, - и жизнь и Евангелие - проповедуют нам о верности в малых вещах.

Но как мы исполняем эту обязанность, такую ясную, очевидную и настоятельную? Позвольте мне обратиться здесь к вашему собственному свидетельству, и пусть отвечает мне ваша совесть.

Вы, например, брат мой, имеете в душе великий идеал святости. Вас привлекает и покоряет нравственная красота Евангелия, и когда вам говорят о жизни, посвященной Богу, полной лишений и, если нужно, распинаемой, то можно быть уверенным, что в вашей душе пробудится благородная ревность и восторженное восхищение. Когда вы сравните с этим идеалом современное общество, у вас вырываются горькие и печальные приговоры; вы осуждаете наше время, указывая на его недостатки, и говорите: "Кто вам возвратит нравственную чистоту, повиновение требованиям совести, и кто защитит ее права?" Это возвышенное чувство я понимаю и восхищаюсь им. Дай Бог, чтобы оно все более распространялось и охватывало наши души. Но вам представляется непосредственный случай эту святость, которой вы так восхищаетесь в ее великом целом, доказать на деле в ее частности: В вашей жизни есть отличающая нас привычка к изнеженности и сластолюбию: вот случай произвести ограничения в ваших ежедневных наслаждениях! Вас отвращает испорченность нашего времени, и вы оплакиваете эту развращенность. Теперь в вашей собственной жизни вам предоставляется заглушить вожделения, оставить какое-нибудь зловредное чтение, покончить с легкомысленным обществом и отказаться от связи, смущающей ваше сердце. Как! Вы отступаете? Где же эта великодушная пылкость, которая, сейчас выражалась на словах, где же эта нравственная крепость, которою вы так гордились, где это благородное бесстрастие? Я напрасно искал бы их в то время, когда приходится применять их к делу, и это потому, что, в сущности, все жертвы, о которых я вам говорил, все самоограничения и лишения слишком малы для вас. Когда нас призывают к великим жертвам, к блестящим деяниям, вы готовы отвечать, - но в малых вещах, что становится с вашей верностью?

Вы, брат мой, имеете в душе великий идеал милосердия. Он наиболее поражает и пленяет нас в Евангелии, и потому крест привлекает вас и покоряет себе. Вы дрожите от волнения при виде дела благотворения и любви, которого Господь ожидает от нас; вы приветствуете в своем сочувствии все человечество, в особенности его бедных и обиженных членов; наиболее всего вы желали бы приближения царства правды. Благородное желание! Святая ревность! Дай Бог, чтобы все наши сердца обладали ими. Но вот случай доказать это оживляющее нас милосердие. У вашей двери стоит истинный бедняк, несчастный в своем рубище, здесь нищета не идеальная и не поэтическая, но действительная, вопиющая, и, может быть, опозоренная; но все же это - христианское творение, находящееся в страдании. Что нужно было бы, чтобы поднять его? Одна легкая жертва. Одним наслаждением менее, немного менее роскоши в вашем жилище, немного более простоты в вашей жизни или же немного сочувствия, которое бы усладило страдания опечаленных сердец, уничтожило бы памятозлобие и озлобленного брата привело бы к вам, а заблудшую душу - к Богу. Я прошу у нас еще менее: было бы достаточно оказать в вашей ежедневной жизни немного снисхождения и нежности, немного всезабывающего смирения, и обуздать горькое чувство осуждения и недостойную чувствительность ко всякому обидному слову. Что же вы остаетесь бездеятельны? Где эта горячая симпатия и, по-видимому, безграничная любовь к человечеству, заставляющая биться ваше сердце? Я вас понимаю: эти обязанности, предлагаемые мною, слишком малы для нас... Они надоедают и утомляют вас: они так все похожи друг на друга; в них все те же стоны. А вы хотите любить человечество и ради этого готовы умереть в мучении; но в малых вещах, что становится с вашим милосердием?

Наконец, вы, брат мой, имеете в душе великий идеал христианской жизни; вы любите переноситься воображением к тому времени, когда в амфитеатрах или на кострах христиане побеждали мир, изнемогая под его ударами. Представляя нынешнее состояние жизни христиан, их огорчения и страдания, вы скорбите, говоря: "Кто возвратит нам прежнюю добрую и благочестивую жизнь подвижников христианских?" Благородное стремление! Дай Бог, чтобы оно отличало всех нас, и чтобы все мы были проникнуты любовью и усердием к делу Божьему! Но вот представляется близкий непосредственный случай поднять и возвеличить дело Христово. Для этого достаточно было бы распространить Евангелие в глухой местности, основать там школы, послать учителей. Что я говорю? Было бы довольно вашего слова защиты в разговоре против нападений на истину и исповедование имени Иисуса Христа, которое порицается около нас. Но вы молчите и, своим молчанием, как будто присоединяетесь к этим глумлениям. Но почему? Вы думаете, что эти обязанности малы, увы! - слишком малы, может быть, для того, чтобы вы чувствовали их важность! Вы ждёте, когда вам придется выступить героем в более важных делах, а теперь остаетесь, как и большинство, беспечным и апатичным.

Во всех только что приведенных мною примерах, не замечали ли вы одного и того же характера? Именно, что совесть людей заменяется мечтами, а воля одними благородными порывами. Берегитесь этого! Все христианские добродетели: святость, вера, любовь, самоотречение имеют свою величественную, лучезарную сторону, которая трогает и волнует даже самых бесчувственных. Нет ничего легче, как отдаться этим волнениям. Но когда приходится доказывать в малых делах эти великие лишения, то, увидя, что они влекут за собой бесчисленные жертвы, и при том жертвы неизвестные, молчаливые; увидя, что нужно сталкиваться с очень неприятными обязанностями, наложить на себя мучительное иго повиновения, отказаться от человеческой славы и принять на себя то, чему Священное Писание дает также верное название язв Иисуса Христа, видя все это, желают лучше миновать эти обязанности.

 Избегая таким образом выполнения малых обязанностей, люди утешают и успокаивают себя тем, что они все-таки были растроганы, охвачены и проникнуты всем, что есть в Евангелии великого и высокого, забывая, что это почтение и волнение сделает их ответственность еще более грозной, что в последний день Бог не спросит нас, удивлялись ли мы Евангелию, но веровали ли мы в Него, исповедовали ли мы Его и жили ли для Его славы.

 Мне остается, братья, показать вам, к каким логически неизбежным следствиям приводит роковым образом забвение этих малых обязанностей.

 Во-первых, неизбежным следствием сего является то, что религиозная жизнь ослабляется и заглушается в наших душах. Почему же? Потому что, как только что мы сказали, вся наша жизнь состоит из постоянных малых обязанностей и, не признавая их ежедневно, мы умрем для истинной жизни. Очень небольшое число людей призвано к блестящим деяниям, к героическому самоотвержению, при том же эти деяния и самопожертвования выпадают на долю весьма и весьма редко. По всей вероятности, назначение большинства из нас есть назначение скромное и малоизвестное. Бог призывает нас к малым вещам. Что же станется с нами, если мы будем ими пренебрегать? Сумма скрытых деяний и маленьких жертв образует собою крепкую, неразрушаемую силу, переживающую века и постоянно все более и более укрепляющую нас. Ничто, наоборот, так не ослабляет душу, как небольшие, но чаще и чаще повторяющиеся отступления от верности в малом. Каждое из этих отступлений само по себе есть нечто не важное, но, однако оно колеблет нравственную жизнь, разъединяя части целого до тех пор, когда, под ударами  какого-либо соблазна, не разрушится моментально целое здание.

 К этому первому следствию прибавляется другое, еще более грозное. Подумайте хорошенько о том, что нарушая малые обязанности, мы парализуем совесть, которая незаметно теряет свою чувствительность ко всему доброму, честному и высокому, и это тем скорее, что никакой самый крайний позор ее не предостерегает и не устрашает. Но совесть, братья, не остается совершенно молчаливой: она противится, издавая при каждой нашей ошибке протест. Но этот протест вначале сильный, будет все более и более слабеть, и тогда кто услышит его слабый голос? Таким путем незаметно обманываются, и, что ужаснее всего, думают, что совершенно правы перед совестью. Но других, братья, нельзя обмануть. Свет имеет слишком проницательные глаза для того, чтобы различить тайный беспорядок и непоследовательность вашей жизни. Свет, часто игнорирующий заповеди Евангельские, ожидает, однако же, многого от них. Этим я объясняю чрезвычайную строгость, с которой каждый осуждает христиан. Мир людской, - пусть нас это не удивляет, - не даст себя обмануть благочестивыми речами и прекрасной внешностью; он потребует от вас, братья, больше упорства, чем даже, верности в малых обязанностях, и если не найдет ее в нашей жизни, ваша набожность для него есть только пустой звук бряцающего цимбала. Если же он увидит последовательность в нас самих и верность в малых обязанностях, я не скажу, что он полюбит нас (как могу я сказать, когда он, мир, ненавидел Христа?), но в сущности, даже не сознавая этого, он вам отдаст справедливость или, если его уста осуждают вас, его совесть вас одобрит и, можетъ быть, проклиная вас, он почувствует вашу силу и подчинится вашему влиянию. Вот настоящая действительная апология христианства, в сравнении с которою все наши речи не стоят ничего! 

 Заключая мою беседу, братья, я предостерегаю вас. Будьте верны в малом, и прежде всего оставайтесь верными в самых малых искушениях и соблазнах! Взгляд вожделения побудил к падению Давида; вопрос простой служанки был достаточен для отречения Петра; немного корыстолюбия погубило Иуду. Больших соблазнов следует менее бояться: они нас предостерегают и ужасают самым своим, так сказать, размером, пробуждая в нас всю нашу твердость, всю силу внутреннего сопротивления, и спасают нас часто посредством ужаса, внушаемого ими. Если бы свет заставил вас, например, отречься от Христа и не признавать Его деяний, вы бы отступили в ужасе, но от вас добиваются этого нежными ласками, похвалами вашим  талантам и качествам, говоря, что, уединившись в мрачное благочестие, вы теряете силу и влияние, губите талант и, если вы уступите этим приманкам, вами завладеют настолько, что когда-нибудь вы будете стыдиться того креста, под сенью которого родились, жили и надеялись умереть.   Если бы свет заставлял вас ненавидеть одного из ваших братьев или друзей, все, что есть в вас великодушного, возмутилось бы при этой мысли; но в вас пробуждают мелкое чувство зависти, вовсе не пугающее вас, и если вы будете его воспитывать втайне, ваше сердце, ныне такое любящее и доброе, станет добычею горьких мыслей, целого ада дурных желаний и отвратительных страстей. Если бы свет советовал вам служить плоти, поработив вашу душу постыдному рабству, все присущее вам благородство воспротивилось бы этому; но в ваше сердце, посредством чувственного взгляда, дают доступ тайному смущению, и, если вы уступите ему, все могущество сорвавшейся с цепи страсти будет носить вас по своему произволу до того дня, когда вы пробудитесь в безысходной бездне падения. Спросите у тех павших существ, одно соприкосновение с которыми вас отталкивает и которых свет давит своим презрением; спросите у них тайну их печальной истории. Многие ли из них начали с больших падений? Почти никто. Только незначительный толчок или маленький соблазн заставили их сделать первый шаг к пропасти. "Это ничего" говорили они, но это-то и погубило их!

 Посмотрите на корабль, отправляющийся утром: ветерок раздувает его паруса, он величественно удаляется в море, глаза всех провожают его, приветствуя его отход радостными криками; но каким бы унылым взглядом провожали вы его в путь, если бы знали, что в глубине его трюма, через неприметную щель, входит капля за каплей вода, не останавливаясь ни на минуту; если бы вы знали, что в то время, когда на палубе блестит солнце и все кругом ликует, смерть незаметно заглядывает в это веселье и готовится поглотить свою добычу; если бы вы знали, что вдали океана, в молчании приближающейся ночи, он опрокинется и потонет!

 Увы! сколько мы видели христианских жизней, которые, радостные и доверчивые, подходили к мирскому океану. Церковь следила за ними своими взорами и ликовала, видя их блестящее назначение; но в скрытой глубине рождавшаяся страсть заставляла проникать в их душу различные обольщения света с его удовольствиями и вожделениями. Все потонуло, и теперь нам остается только печальное, раздирающее воспоминание о тех душах, которых отнял свет, и которых ангелы Божии оплакивают вместе с нами. Братья, будем опасаться малых искушений!

 Будьте верны, повторяю я, в малейших случаях, где Бог призывает нас служить Ему! Будьте такими потому, что, как мы это сейчас показали, ничто так не укрепляет человека, как постоянная верность. Будьте такими, чтобы достичь более твердой веры и более глубокого сострадания и милосердия! Будьте такими и, при каждой новой жертве, принесенной ради истины, святости, правды, вы испытаете, что это утешение - не отвлеченность, но нечто самое действительное в свете. И кто же не видит в самом деле, что в деле служения Богу каждая способность, дарованная Им, развивается упражнением и ослабляется, напротив, бездействием. Сердце, счастливое на первых порах в своем эгоизме, впоследствии, при руководстве Евангелия, не удовлетворяется этим и ищет самоотречения и любви. Таким образом, во всем исполняется это глубокое слово Евангелия: всякому имеющему дастся и приумножится (Мф. ХХV. 29), и под благословением Божиим эта верность христианина принесет свои плоды и даст за них награду.

 Будьте верны, говорю я, наконец, в том самом малом, что дано вам Богом! Здесь верность, без сомнения, часто труднее, и Иисус Христос признает это, указывая нам, в притче о талантах, на слугу, который, получив только один талант, презрел то, что получил, и предался зависти, гневу и самому постыдному отчаянью. Поражающий вид являют собою также искушения бедности, в которой Евангелие указывает на ее благословенные и опасные стороны. О вы, которым Бог отказал в благах сего мира, и которые говорите часто с горечью, что если бы вы ими обладали, вы употребили бы их в тысячу раз целесообразнее тех, которым вы завидуете. Берегитесь того, чтобы, бросая в ваших братьев слово гнева и упрека, не забыть делать то, что остается на вашу долю; берегитесь быть ослепленными неблагодарностью или даже пренебрежением к тому, что Господь Бог даровал вам. Как можете вы считать себя обделенными Его дарами и неспособными к служению Ему, Сказавшему, что всякий, кто напоит чашей холодной воды, не потеряет своей награды. (Мф. Х. 42). Вы, печально поникшие и плачущие о своей судьбе до настоящего времени, вы пренебрегали теми дарами, которые могли бы возделать, и не признавали за собой того высшего назначения, к которому призывал вас Бог. Пришло время вспомнить об этом.

 Наследники вечности, служители Божьи, пробудитесь, и в смиренном положении, указанном вам Богом, покажите вам, что может сделать сердце, обладающее любовью, для доказательства, что оно любит. Укажите на дела, которые оно может исполнить. Докажите своим примером, что последние будут первыми, (Лук. ХIII. 30) и что Бог избрал не мудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и не мощное мира, чтобы посрамить сильное (1 Корф. 1. 27). Мужайтесь! Царство правды приближается. Придет день, когда все искусственное величие эгоизма и гордости явятся в своей отвратительной наготе и когда жизнь, наиболее смиренная и безызвестная прославлявшая собою Бога, заблестит на земле вечною славою. Блаженны те, которые в этот день услышат слова: "Хорошо, добрый и верный раб! Войди в радость Господина твоего" (Мф. ХХ. 21). Дай же, Господи, чтобы мы были из тех, которые услышали их и которые с нынешнего дня будут искать в Твоем одобрении свое мужество и в Твоей любви свою награду! Аминь.

О кротких

Господь научает кротких путям Своим. (Пс. ХХIV, 9).

При чтении языческих моралистов почти всегда замечается пробел, поражающий всякого внимательного наблюдателя. Обладая восхитительными страницами, способными удивлять нас, они часто дают нам самое благородное и возвышенное понятие о жизни и ее обязанностях, красноречиво описывают все человеческие добродетели, как-то: прямоту, чистоту, твердость духа, благородство, даже милосердие; но они постоянно забывают одно - кротость. Вы напрасно бы искали в целой древности у всех философов в наилучших их сочинениях хоть одного призыва к кротости. Не существовало даже самого слова "кротость", потому что термин "кротость" до христианства означал на их языке нечто низкое и рабское, подавленное, достойное презрения, и постоянно был употребляем в дурном значении. Христианство преобразовало этот термин, придав ему особый смысл, и то, что было добродетелью только в Библии, вошло как новая, дотоле неизвестная добродетель, мораль всеобщая.

Откуда же, братья, происходит этот странный пробел? Размыслив о сем, мы поймем причину. Кротость проявляется только вследствие познания самого себя, и именно тогда, когда человек изучает себя при свете Божественного Откровения. Доколе человек сравнивает себя с человеком и измеряется, так сказать, самим собой, он имеет о своей нравственной стоимости самые наивные и преувеличенные понятия. Признавая некоторые слабости, нераздельно связанные с самой человеческой природой, он  настолько удовлетворяется собою, что кротость кажется ему не только излишней, но и не имеющей смысла. Но поставьте его лицом к лицу с Откровением, пусть он всмотрится в себя при Его свете, и тогда он увидит, как потускнеет блеск его мнимо высоких достоинств. Он различит в основании того, что он называл своими добродетелями, ничтожество, мелочность, тщеславие и лукавство, дотоле им не сознававшиеся совершенно. Чем сильнее этот свет, тем яснее он видит, как бледнеют те естественные добродетели, в которые он верил, и как, напротив, под наружным лоском светской гуманности выступают тайные побуждения жестокости, зависти, ненависти и другие эгоистические черты, свойственные каждому человеку. Таким образом, ветхозаветные евреи, познавшие истинного Бога, могли познать и ценить кротость; но только с Иисусом Христом она вступила в мир.

В самом деле, Иисус Христос не только открыл нам Собой Божество, но и показал, каков должен быть человек. "Се человек", - говорил Пилат евреям, не сознавал того глубоко знаменательного смысла, который должно было получить это слово трусливой уступки". Да, вот человек, каким он должен быть по учению Откровения; вот он, величавее, чем полагали пророки и мечтало воображение народов: вот Он, чистый и непорочный, верный истине Своих слов и жизни; вот Он, сияющий святостью, послушный Отцу, творящий Его волю, являющий повиновение там, где первый человек явил возмущение; вот Он, всецело отражающий образ Бога Отца; вот Он, любящий всех, как любит только Бог, любящий постоянно, любящий до конца! Вот человек, пришедший для воссоздания павшей совести и для возобновления того образа Божья, по подобию коего были созданы первые люли. Я призываю ко Христу человеческую совесть, чтобы она признала в Нем свой первообраз, свое утраченное грехом подобие. Соберите всех великих мира сего и все человеческие добродетели для сличения с Ним, и Божественная глава Распятого явится непримиримо выше всех их!

Нельзя не сознавать, насколько мы отстали и удалились от этого Первообраза и в какую глубину пропасти погрузил нас грех.

Этим объясняется вам то, почему кротость ведет свое начало от Иисуса Христа. У подножия креста, у подножия Того, Кого Св. Апостол Иоанн называет Светом, добродетели мира меркнут и теряются, как теряется самая искусная подделка перед настоящим бриллиантом. Это, братья, истина, добытая опытом. В нашем собрании есть люди, которые, прежде чем стать истинными христианами, вели жизнь честную и уважаемую другими и которые считали себя вправе пользоваться этим уважением или почетом как заслуженным. И когда же случалось открыть ради любопытства или развлечения какую-нибудь религиозную книгу и прочитать в ней признания кроткой и кающейся души или вопль смущенного грешника, то они находили в этом одни благочестивые преувеличения и считали невозможным присоединиться к ним. А теперь они уже не те. Что же должно было случиться такого, что могло так  скоро и окончательно изменить их прежний взгляд? Они приблизились к Иисусу Христу и исследовали себя при свете Его учения. С тех пор, - сколько открытий в их прошлой и настоящей жизни! Сколько забытых грехов выступило в тот день! Сколько оказалось ничтожества и стыда, преданных уже забвению! Сколько взлелеянных соблазнов, для исполнения которых недоставало только благоприятного случая! Сколько нерадения и равнодушия к добру, сколько эгоизма и самодовольства! Пусть явится теперь светская лесть, они оттолкнут ее с негодованием; пусть явятся искусственные речи какого-либо угодливого собеседника, скрывающего их недостатки и старающегося внушить им житейскую беспечность, они не захотят их слушать. Им нужна только истина, потому что только она ведет к спасению. Им нужно слово искреннее и твердое, которое уничтожает и смиряет затаенное зло и которому их совесть вынуждена отдаться с полным сочувствием и доверием.

Однако, братья, для проявления кротости требуется нечто более действительное, чем простое созерцание совершенств Иисуса Христа: необходимо усвоение Его любви. Когда грешник, научившийся познавать себя и убедившись в своем недостоинстве, видит себя предметом любви Божьей, той любви, которую нам описывает Евангелие, для него становится невозможным, чтобы сознание этого милосердия не поражало его. Укажите ему на Бога карающего, и он склонит голову, сознавая, что он это заслужил: но укажите ему на Бога, являющегося к нему с любовью и прощением, чего он не заслуживал сам. О, Тогда вся гордость и упорство его сердца разбиты! Поистине был растроган блудный сын, когда, будучи охвачен угрызениями совести, пришел  к своему отцу сказал ему: "Отче! Я согрешил против неба и перед тобой, и уже недостоин называться сыном твоим" (Лук. ХV, 21).

Но что должен был он испытать, когда увидел себя столь обласканным отцом, прижатым к его сердцу, измученному его падением, когда он почувствовал на себе падавшие отцовские слезы? Поистине были растроганы также мытарь Закхей, Мария Магдалина и им подобные лица, когда Христос, казавшийся, по Своему величию и святости, столь недоступным для их греховности и ничтожества, привлек их к Себе и обласкал. Они видели, какое впечатление на других Он производил Своими взглядами, речами и действиями, и преклонялись перед всем этим. Но что же они должны были почувствовать, когда такой Царственный гость, совершенно для них неожиданно вошел в их жилища и сделал их предметом своих попечений! А мы сами, не отчуждающие себя ни от креста, ни от Евангелия, мы, верующие в Его искупительную жертву и знающие, что и для нас Он тогда приходил и теперь незримо приходит с любовью к двум, или трем, собранным во имя Его (Мф. ХVIII, 20), мы чуждаемся этого величия и этого милосердия и колеблемся принести в жертву Богу дух сокрушенный и смиренное сердце! Не кротости ли, братья, поучает нас крест, и не ее ли он проповедует? Ах, братья, кротость родилась только у подножия креста и только на земле, облитой Христовой кровью, возрос этот божественный цветок, неведомый до той поры миру; там его родная почва - в другом месте он может лишь засохнуть и погибнуть.

Мы понимаем теперь, почему вне христианства кротость была неизвестна: но, увы! Из этого не следует, чтобы все христиане знали ее, и в этом мы должны будем сознаться, припомнив ее отличительные черты.

Христианская Кротость, братья, должна проникать всецело наше существо и, так как все члены его причастны акту грехопадения, то все мы должны смириться перед Богом. Прежде всего, должен быть кроток наш ум, хотя здесь-то нам представляется наиболее трудным соблюдать эту кротость, особенно тогда, когда мы опровергаем, рассуждаем, или критикуем что-либо. Я не хочу этим сказать, чтобы духовные способности забывали свое назначение, данное им также от Бога; но я требую, чтобы все исследования ума носили на себе характер кротости, чтобы, решая те или другие религиозные вопросы, они никогда не оскорбляли святыни и предметов поклонения. Я требую, чтобы ни насмешка, ни презрительный тон не примешивались к людским прениям. Я требую, чтобы мы помнили, что мы отыскиваем религиозную истину, для того чтобы лучше повиноваться ей. Я понимаю, что, прежде чем познать истину, мы ее рассматриваем и судим о ней; но раз обладаем ею, мы должны уважать ее и склониться перед ней, ибо и в Писании сказано, что "Истина сделает нас свободными" (Иоан. VIII, 32); да, но при условии сделаться её добровольными слугами. Мы нарушаем законы людские, чтобы лучше повиноваться Богу. Существует, братья, благочестие рассуждающее, которое постоянно и во всех видах хочет лишь поучать, а не поучаться. Но разве оно приносит наибольшее количество добра? Разве оно производит обширное и благодетельное действие на сердца людей? Поистине, нет! И что касается меня, то я не знаю более прекрасного зрелища, чем то, которое являет собой обширный ум, преклоняющийся и смиряющийся перед Богом.

Кротость ума, понятая таким образом, соединяется с кротостью сердца. По правде сказать, они должны быть нераздельными, но это случается не всегда. Можно исповедовать полное подчинение своих духовных сил Богу, принося Ему в жертву свой ум, питая глубокую веру и в то время носить в своей душе целый мир гордости. Можно также верить умом, что спасение есть милость, и не сделаться от этого смиреннее перед Богом. Что я говорю? Можно, не величаясь заслугами, основывать свое спасение на умственных доводах и в то же время хранить в своем сердце зародыш фарисейства. Скажите, который из двух наиболее фарисей: тот ли, который полагается только на свои внешние дела, или тот, который полагается на свою рассудочную или умственную правоту? Не очевидно ли, что между этими направлениями и смиреной зависимостью грешника, надеющегося только на Божественное милосердие, есть неизмеримое расстояние, такое же, какое, (Увы!) отделяет веру умственную или отвлеченную от веры сердечной! Таким образом, покуда кротость не достигнет вашего сердца и не проникнет собой нашей воли, она является не более как только теорией.

Но эта кротость сердца должна проявляться в жизни, и ее узнают по тому, с какими чувствами мы принимаем испытания, посылаемые нам свыше. Бог говорит нам через посредство событий столько же, сколько через Свое слово, и этот двойной голос надо слышать и повиноваться ему. К чему послужило бы вам то, если бы мы, принеся к подножию креста сокрушенное сердце и предлагая Распятому жертву, поднялись с тем, чтобы следовать потом нашей воле, служить нашим суетным намерениям, полным гордости? Нет, кротость должна обнаруживаться ежедневно, ежечасно во всю нашу жизнь; она заключается в том повиновении сердца, которое принимает наставление, даваемое каждым событием; она заключается в том почтительном положении верующего, которое ждет исполнения Божественной воли, страшась противопоставить ей свою; она заключается в исполнении тех неведомых и блестящих  обязанностей, которые она преимущественно избирает, она заключается в безропотном перенесении всех испытаний и горестных утрат. Бывает иногда, братья, что она украшает высшей красотой конец наиболее знаменитых служений бывает, что в христианском обществе люди, наделенные Богом самыми прекрасными дарованиями, по мере того, как они становятся старше и опытнее, все более и более преуспевают в кротости. Подобно веткам, тем ближе склоняющимся к земле, чем обильнее они отягчены плодами, и эти люди, чем более преуспевают в делах благочестия, тем более склоняются перед Богом. В них не замечается ни тех суровых порицаний, ни той угрюмой мрачности, которой отмечают духовную гордость. Напротив, мы видим их смиряющимися по мере того, как они идут вперед, отстраняющими от себя посторонние взгляды и говорящими, подобно Предтече: "Ему нужно расти, а мне умаляться" (Иоан. III, 30).

Какой великий смысл, братья, в подвиге самоотречения, и какая тайная прелесть, привлекающая и покоряющая нас! Подобно высоким вершинам гор, которые кажутся прекрасными при полуденном солнце, чем при заходящем, одевающем их нежным, таинственным оттенком, эти христианские жизни имеют  для нас менее привлекательности в периоде их наибольшей славы и доблести, чем к концу их жизни, когда Бог увенчивает их кротостью.

Вот христианская кротость, братья, по крайней мере, некоторые черты ее, потому что описать ее всю невозможно. Ее можно скорее чувствовать, чем видеть. Нам остается теперь рассмотреть обещание, которое Бог дает кротким. Господь научает кротких путям Своим.

Пути Господни! Это слово, братья, сближает землю с небом. Здесь, на земле существует путь, который ведет к Богу! Среди тех многочисленных путей, которые, перепутываясь, ведут почти все к суете, существует путь, который, не приводя ни к какой пропасти, победоносно проходит долину смерти. Он приводит к берегам вечности и ведет нас в страну покоя, света и правосудия, страну, которой уже многие достигли и где ожидают нас прибывшие раньше. Блаженны те, которые познали этот путь, потому что следовать по нему есть спасение. Но как найти этот путь? Божественное слово отвечает нам, что Господь научает ему кротких.

Позвольте мне применить к вам это слово, братья, к вам, ищущим этого пути со всем усилием нашего ума и не находящим его. Укажите мне, говорю я вам, в целой истории хоть одного человека, которому бы удалось, единственно силою своего ума, найти путь, ведущий к Богу? Бог обрек древний мир спорить об этом целых сорок веков. "Какой путь к истине"? спрашивали везде. И с каким усердием искали решения этого вопроса! Какие были старания! Какая глубина ума! Какие превосходные способности, какие глубокие исследования! Но превзойдут ли и современные люди науки когда-нибудь в этом отношении древних мыслителей? Разгадают ли умы более терпеливые и проницательные, чем их умы? И если бы во время самой блестящей эпохи древней философской мысли вы вошли в одну из этих школ, чтобы просить указания пути, ведущего к Богу, какой ответ и получили ли бы вы его оттуда? Какой свет мог бы просиять из стольких разноречивых мнений? Однако в ту же самую эпоху, если бы вы вопросили об этом в Иудее вифлеемского пастуха, по имени Давид, он бы вам заговорил о Боге самым простым и вразумительным языком, он вам указал бы тот путь, которого напрасно искала древняя мудрость и который мы познали сами спустя тридцать веков после него. Господь научает кротких путям Своим.

Не так ли это было во все времена? Не кроткие ли были свидетелями Бога на земле? Не кроткие ли пришли в первый раз поклониться перед Спасителем в Вифлеемскую ночь? Не кроткие ли слушали Иисуса Христа в то время, как великие и мудрые избегали или презирали Его? Не кроткие ли были первыми, которые стали воспевать Его славу в день торжества у ворот Иерусалима, взывая "Осанна!", которое будет раздаваться из поколения в поколение, из века в век? Не кроткие ли стали первыми исповедовать на земле Того, Кого мы ныне исповедуем все? Не кроткие ли победили сильных? На какой странице Евангелия или истории  нашли бы мы объяснения этих слов: "Господь научает кротких путям Своим"?

Ныне, братья, ум человеческий возымел к себе огромное и горделивое доверие; он верит в свое могущество, верит, что сила ума разрешит все задачи и возвысится над всеми препятствиями. И, действительно, сколько прежде невозможных путей теперь открыл человек! Он вырыл в глубине земли дороги, ведущие к неисчерпаемым богатствам; он следит за движением небесных светил; он безошибочно вычисляет их объем и даже вес. Поистине человек - царь природы. Но среди этих гигантских открытий сумел ли он найти путь, ведущий к Богу? Он думал его открыть силой своего гения. Некоторые современные мечтатели постоянно говорят нам, что они провидят этот путь к Богу, и наш ум увлекается, порой следуя за их системами; но когда, угнетаемые смущением и страданием, устрашенные мраком неизвестности и утомленные заблуждениями, мы отыскиваем этот путь, куда идем мы, братья? Мы идем в школу тех ничтожных мира, которые слушали Спасителя в Галилее, мы обсуждаем их слова и только одна эта школа дает нам это удовлетворение и мир. Сопоставьте рядом с некоторыми ее страницами ваши самые недавние, как и самые древние системы, и назовите мне хоть одну, которая могла бы заменить Евангелие? Когда нам говорят о несостоятельности христианства, я спрашиваю себя, где новый путь, ведущий к Богу самым прямым и верным образом, и успокаиваюсь, потому что каждая новая система, показывая несостоятельность человеческой мудрости, доказывает еще раз, что Господь научает кротких путям Своим.

Можно ли упрекнуть нас, братья, в том, что мы превозносим невежество, посредственность ума и унижаем разум? Прочь от нас подобная мысль! Разве мы не знаем, что ни невежество, ни ограниченность ума не дают кротости? Очень часто, напротив, они порождают гордость. Пусть умственная область расширяется и развивается, пусть ум идет вперед в своих свободных исследованиях; мы этому только радуемся. Мы требуем от него простого признания того, чего он не знает, чтобы он не забывал своей зависимости от Бога. Впрочем, невозможно не заметить здесь еще раз, насколько в религиозном отношении умственное состояние гармонирует с состоянием нравственным. У Савла, гонителя Церкви, и Павла, апостола, сила ума была одна и та же. В чем же состояла та огромная разница, которая разделяла то и другое состояние этого человека? В том, что смирило сердце Савла. Итак, дайте мне человека, сознающего глубоко свою зависимость от Бога и свое природное ничтожество, и я совсем не буду бояться, что ум совратит его, потому что если бы его ум имел самый высший полет гения, я чувствую, что он нуждался бы в руководительстве Божьем.

Вот, братья, путь Божий, и Бог его не изменил и поныне. Хотите вы знать этот путь, ведущий к Нему? Будьте кроткими. Если вы отыскиваете религиозную истину, как критик или любитель; если вы желаете только рассуждать о ней, чтобы на ней основать проницательность вашего ума, то не думайте, что она была вам далека. Но если вы ее ищете, желая, прежде всего, подчинить ей ваше сердце и жизнь, то вы ее, несомненно, найдете, потому что, отыскивая ее таким образом, вы уже обретаете ее в известной степени. Рассказывают, что один великий благочестивый проповедник преклонного возраста встретил однажды на дороге молодого человека, недавно вышедшего из школы, который, чтобы показать ему проницательность своего ума, принялся надменно рассуждать о Боге. Старик слушал его некоторое время молча, потом, положив руку на его плечо, сказал: "Подыми глаза и взгляни на солнце". Молодой человек поднял взоры  кверху, но ослепленный лучезарным блеском, должен был склонить голову. "Безумец, сказал ему старец, ты не можешь, взглянуть на видимое солнце, а хочешь проникнуть Бога, - это Высшее солнце". Он сказал истину, братья. Гордость хочет созерцать Бога лицом к лицу, и Его сияние ослепляет ее; кротость же склоняется перед Ним и видит свой путь, обливаемый Его светом. Господь научает кротких путям Своим!

Я только что говорил о сомнениях ума. Но они составляют относительно небольшое число, потому что очень немногие люди размышляют о своем неверии. Если бы я спросил у большинства людей, знают ли они, что Библия называет путями Господними, они мне ответили бы, что они никогда их не видели и что существование их едва ли возможно в житейской путанице. Влияние жизни и света, какими создал их грех, вот наиболее частая причина неверия. Как верить путям Господа, если допустить, что в мире всё случай, если правый наказывается, как беззаконный, смерть без разбора поражает направо и налево, молитвы остаются без ответа, и события перекрещиваются в беспорядке, смущающем нас? Этот соблазн, братья, христианин познает в особенности, когда его постигает какое-либо испытание. Тогда он наиболее нуждается в том, чтобы Бог указал ему путь, и не очевидно ли, что, если вы можете ясно различить этот Божественный путь, увидев, как он сияет  впотьмах, и почувствовать, что вы к нему приближаетесь и что каждое испытание заставляет нас идти к нему вернее и скорее, то вы почерпнете в этой мысли огромное утешение.

Итак, Бог нас научил этому пути, по которому Он нас поведет. Знаете ли вы, чего вам, вероятно, недостает? Кротости - той кротости, которая принимает все, что посылает ей Бог, и которая не ропщет на Него. О, мы всегда представляем себе возмущение гордым и угрожающим, но оно умеет притворяться, укрываясь в сердцах разбитых по наружности!; оно прячется в суровой покорности и находит себе убежище даже под одеждой траура. Существуют сердца, которые не хотят быть утешенными Богом, не забывая того, что Он разрушил их планы, лишил их счастья, разбил их привязанности. Остерегайтесь этого! Не желая сознаться, что они упорствуют перед Богом, они в глубине души оскорбляют Его и не доверяют Ему. И знаете ли, что происходит из этого? Чем более они упорствуют, тем менее понимают намерения Божии и тем более, напротив, ослепляются; сумерки сгущаются для них, и жизнь становится безвыходным хаосом. Что же нужно для того, чтобы луч свыше осветил эту тьму, и путь Господа объявился? Нужно смириться, пасть на колени и отказаться уразуметь все самому!

Говорят о благодетельном действии испытания; да, когда оно принимается с кротким сердцем; иначе оно может ожесточить, и (увы!) часто-навсегда. Но когда оно сопровождается кротостью, оно поистине является вестником благословения Божья. Оно нас приводит к Богу. Когда испытание принимается таким образом, его всегда сопровождает свет. Чем более христианин становится кротким, тем более Бог просвещает его, и наконец он поймет те особые и даже странные назначения, посредством которых Бог вел его; он скажет не только теоретически, но по опыту, что всё содействует ко благу тех, кого Бог любит. Чем более он подвигается вперед, тем более его путь освещается, и он сознает, как исполняется многознаменательное обещание Притчей: "Стезя праведных - как светило лучезарное, которое более и более светлеет до полного дня". (Притч. IV, 18),

Истинно Господь научает кротких путям Своим. Это именно те, которым Он открывает истину, те, которые находят утешение в испытании. Но этого, братья, недостаточно для нас. Христианин не довольствуется только тем, что он просвещается и утешается Богом. Он хочет большего: он хочет трудиться ради Бога. И всякому, имеющему это стремление, всякому, просящему у Бога средств для приближения к Нему, слово Божье отвечает: Господь научает кротких путям Своим.

Замечательно, что Бог не избрал для служения Ему сильных, но кротких, чтобы показать, как говорит апостол, что "Сила моя совершается в немощи". (2 Корф. ХII, 9).

Пересмотрите всех тех, которые служили Его намерениям; всех тех, посредством которых Он наставлял и спасал людей, и вы увидите, что все они образовались в школе кротости. Ни у одного из них вы не найдете того искусственного величия, которое составляет плод гордости и тщеславия; той величественной позы героев нашего света, которые стараются ослепить вас своею внешностью. Нет, все библейские деятели всегда исповедуют свое смущение, свои слабости и падения. Таков был Моисей, которого Библия называет самым кротким между сынами Израилевыми, Моисей, трепещущий перед своим призванием. Таков Давид, спускающийся к потоку, чтобы набрать камешков для своей пращи, - Давид, самый кроткий из всех, которым Бог доверил тяжесть венца. Таков Св. Апостол Петр, носящий повсюду с собой горькое воспоминание своего троекратного отречения. Таков Св. Апостол Павел, который подвергался унижениям и постоянно сознавал, что ему дано жало в плоть, ангел сатаны, удручать его, чтобы не превозносился (2 Корф. ХII, 7). Такими приготовил их Господь к борьбе, вооружал их только слабостью, и, однако, им же Он предназначил поприще успеха и победу.

Вы, желающие трудиться для Господа, отдайтесь этой мысли, потому что одна она может нас удержать на страже против неизбежного отчаяния! Покуда для достижения цели вы будете рассчитывать единственно на ваши силы или средства, повторяющиеся неудачи будут разбивать ваши начинания, и вы можете подумать, что Бог покинул вас, тогда как Он нас учит и приготовляет быть Ему послушным орудием. Вы надеетесь сделать превосходное употребление из имеющегося в вашем распоряжении богатства; но Он вам укажет на бедняка сего мира, исполняющего своими слабыми средствами гораздо большие дела, чем вы. Вы верите в ваши таланты, в ваше красноречие, в проницательность вашего ума; вам кажется, что с этими способностями, принесенными на служение Богу, ничто не может сравниться. Он вам укажет на людей, обладающих небольшим образованием, посредственными способностями и талантами, и просвещающих большее количество умов, спасающих большее количество душ и собирающих жатву богаче вашей. Вы имеете веру в силу, в энергию вашей воли. Он вам укажет на характеры бесконечно слабее вашего, неспособные к исполнению великих назначений и приходящие, однако, своею ежедневной верностью к результатам, в каких отказано вам. И всеми этими последовательными испытаниями Он вам скажет: "Ты считал себя необходимым для Моих намерений, но ты не знал, что Я не имею нужды в тебе". Когда этим постепенным воспитанием Он заставит вас смириться, Он поднимет вас в Своем милосердии и заставит служить к Его славе ваши способности, украсив их кротостью.

Время окончить, братья, но я не могу не заметить в заключение, что многое из сказанного мною противоречит обычному образу мыслей людей. Я говорил вначале, что древняя мудрость никогда не сознавала кротости как добродетели и христианское наставление о кротости постоянно было для меня соблазном. Ныне, в современном неверии я встречаю подобное же мнение. Знамя вашего времени таково: "доверяй самому себе и полагайся только на себя". В то время как наиболее смелое неверие учит вас, что небо пусто и нет другого Бога, кроме человека, масса умов, не идущая дальше этих крайних выводов, тем не менее, доказывает на практике, что человек, стремящийся к успеху, должен рассчитывать только на себя. Что же думают они о христианской кротости, о той чуждой им доктрине, которая учит человека отречься от самого себя и смирить себя? Им кажется это таким сумасшествием, что, видя далее, они видят в этом орудие дурной власти и средство поддерживать человека в состоянии постоянного рабства и приниженности. Сумасшествие! Я его охотно бы пожелал, но известно, что сумасшествие было источником всего великого и прочного на земле. Известно, что этот гордый век, верящий только в человека, вспоминает, что наиболее великие нравственные победы, какие только видел свет, одержали кроткие, так как им была обещана наивысшая награда.

Когда, восемнадцать веков тому назад, человечество упало так, каким его никогда не видели, когда рабство было всеобщим и когда цивилизованный мир приходил преклоняться перед изображением языческих императоров, кто поднял человечество, кто его спас, возвратив ему достоинство души и нравственную независимость, из которой произошла современная свобода? Эти ли философы, возбуждающие человечество, эти ли гордые стоики, верящие только в волю и человеческую энергию? Нет, это были те кроткие, те убогие в Евангелии, которые, склоняя перед Богом свой умиленный взор, научились его поднимать прямо перед рабством и всеобщим унижением. И так было во все последующие времена. Будем же братья, почерпать нашу силу там, где они нашли свою; будем действовать с кротостью и недоверием к самим себе, принося вечную славу Тому, Который один нам может даровать победу, от Которого все происходит и Который Сам был кроток  и смирен сердцем и к этой же кротости и смирению призывал всех нуждающихся и обремененных (Мф. ХI, 28)! Аминь.

Видение мира

Верою ходим, а не видением

(2 Корф. ‚V, 7)

Братья, есть два мира: мир видимый и мир невидимый; но без грехопадения видимый мир не заслонял бы собой невидимого. Если бы мы остались безгрешными, видимый мир был бы для нас зеркалом той вечной действительности, которую плотское зрение не может обнять; действия Божия чувствовались бы нами повсюду более осязательно, и созданная Им природа отражалась бы в нашем созерцании яснее, чем блестящие вершины гор в светлых волнах озера. Отделение от Бога, от Его творения было бы тогда также невозможно, как отделение цветка от распространяемого им аромата, как отделение солнца от ниспосылаемого им луча.

Посмотрите на отношение Иисуса Христа к природе. Для Него мир невидимый повсюду. Он его находит в источнике, бьющем ключом у Его ног; в собранных лозах винограда; в дереве, покрывающем Его своею тенью; в желтеющей жатве; в закате солнца и мелких подробностях жизни мытарей и окружающих Его рыбаков. Все это становится в Его глазах прозрачным изображением человеческой души и ее Божественного назначения. Весь Мир вещественный был для Христа отображением мира невидимого, духовного, который Он непосредственно видел, приносил его с Собою и внедрял повсюду на земле среди людей.

Так должно бы быть и у нас, но так ли бывает на самом деле? Спросите у массы людей, что видят они кроме видимого мира, или, лучше - отыщите таких, у которых видимое не поработило бы собою невидимого. Для большинства действительность заключается только в видимом, остальное же - химера и мечта. Познавать видимое-вот их мудрость; действовать в видимом - вот их обязанность; наслаждаться видимым - вот их счастье; кроме этого, все остальное исчезает в их глазах. Они унижают религию, которая, прежде всех других вопросов, должна была бы объяснить мир невидимый, низводя ее на служение только житейским целям и нуждам. Одни делают из нее орудие политической власти; другие смотрят на нее как на гражданское и общественное учреждение; третьи хотели бы ограничить Церковь выполнением одних только филантропических обязанностей. Во всех этих воззрениях вы находите более или менее обнаруживаемое отрицание мира невидимого и, в то время, как люди благочестивые от видимого обращают взоры и сердца к невидимому, небесному, люди суетные и самую святыню обращают в земную выгоду, в житейский расчет.

Но, не обвиняя других, спросим себя самих: какое место занимает мир невидимый в нашей жизни? Какого труда стоит нам подняться к нему душой и вдуматься в него? Чтобы очистить для него доступ к нашим, духовным очам, не нуждаемся ли мы в операции более сложной и лекарствах более сильных, чем те, которым подвергается слепой для телесного зрения? Но мы скоро забываем об этом, с удовольствием отвлекаясь от него. Вот какую власть над ними имеют светские предрассудки, когда стушевывается перед нами вечная действительность.

Наследники мира невидимого! Посмотрите, какой контраст между вашей жизнью и вашим именем христианина. Узнаёте ли вы, братья, эти сердца, равнодушные к заповедям Евангелия, но страстно преданные своим собственным, и эти умы, так сильно поглощаемые делами или новостями дня, но так мало думающие о деле нравственного усовершенствования и спасения. Не чувствуете ли вы с содроганием, до какой степени мир видимый удерживает нас под своим рабством?

Вот состояние, в котором мы находимся. И Бог, зная это и желая нас спасти, указал способ разумения, который Св. Апостол Павел выразил в одном великом изречении: "Верою ходим, а не видением". Эти слова я хотел бы поставить руководством вашей жизни, чтобы вы научились постоянно вносить его в вашу деятельность. Эти же слова составят и предмет моей беседы с вами.

Верою ходим, а не видением. Но прежде чем обменять это, нельзя не заметить, насколько эти слова противоречат, по своей сути, тем понятиям, которыми руководится современное поколение мыслителей. Еще не так давно во Франции процветала философская школа, которая бралась объяснять все, что угодно. Представителями ее были люди, производившие своими средствами, талантами и достоинствами сильное влияние. Школа эта начертала на своем знамени слово "позитивизм". Она говорит человеку: к чему ты блуждаешь мыслию в мире невидимом и гоняешься за пустыми мечтами в области непознаваемого? Откажись от всех попыток решать эти вопросы, попыток, без всякого результата утомлявших человеческий ум в продолжение стольких веков! Верь только тому, что ты видишь; овладей миром видимым, изучай его, подчини себе вещество, укрепляй законы и постановления человеческие, и только тогда для тебя возможен прогресс, только тогда твое счастье упрочено! Так учила эта школа, и ей придавало и, - пожалуй, доселе придает - силы то еще обстоятельство, что она выражает, не колеблясь, мнения очень многих, как принято называть, передовых людей нашего времени. Ее тезисы, как эхо раздаются доселе, причем одни выражают их серьезно, другие же поверхностно. Невидимый мир! Что он значит для большинства современных людей с их поклонением золотому тельцу, и какое место занимает он среди их горячих, лихорадочных спекуляций? Они даже не нападают на этот невидимый мир; это не стоит, - думают они, - внимания; они просто обходят его с тем презрительным равнодушием, о которое разбивается немало слабых и неутвержденных в вере христиан.

Правда, и мы могли бы отвечать им тем же аргументом. Но во имя прогресса и цивилизации, которые они выставляют, мы принимаем этот вызов. Мы докажем, что всё наиболее великое и полезное для человечества есть дело тех людей, которые в той или другой области исследований шли верою, а не видением. Кто одержал те драгоценные нравственные победы, вследствие которых христианские нации стоят во главе цивилизации? История отвечает: это были люди, которые верили: это были люди совести, долга и справедливости, и однако, братья, ни совесть, ни долг, ни справедливость не могут быть видимы, как видимы, например, наслаждения, богатство, различные удобства и успех жизни. Да, если бы человечество шло только видением, как хотят утверждать ныне, то пришлось бы вычеркнуть всю благородную и поучительную историю восемнадцативековых страданий, мучений и доблестного развития. Но вычеркнуть ее нельзя, и потому становится очевидным, что в недрах христианских народов и только там, прогресс есть действительность; становится очевидным, что только народы, наиболее просвещенные светом Евангелия, пойдут далеко в мир, оставляя за собой по дороге к будущему наиболее глубокие борозды.

Когда св. апостол Павел произносил слова взятого мною текста, древний мир находился в том же состоянии, к которому хотят привести ныне современный мир. Тогда верили только в предметы видимые и осязаемые, обращая в химеру все, что превосходило их разумение. Тогда не верили в Провидение и не имели понятия ни об истинной добродетели, ни о будущей вечной жизни. И чем же кончился этот мир, имевший веру только в себя? У какого берега он должен был сесть на мель? Знал ли он прогресс, смягчающий грубость первобытных веков? Озаряла ли его             какая-нибудь надежда? Кто же не знает из истории, что никогда не было более постыдного расслабления нравов, боле полного унижения и более распространенного забвения человеческого благородства и достоинства, как тогда? Кто же возвратил древнему миру жизнь? Кто воспрепятствовал ему погибнуть в отрицании и нечестии? Кто его призвал к человеколюбию, составляющему его величие? Это были те верующие люди, которые противопоставляли настоящему миру мир будущий и не позволяли себе уклоняться от своего небесного назначения.

Было бы достаточно и этого доказательства, чтобы оправдать Евангелие от обвинений, взводимых на него, но мы приведем и другое.

В продолжение 18-ти веков, составляющих историю человеческого развития, сколько раз мир готов был вернуться к прежнему нечестию и варварству, в котором застало его христианство? Сколько раз отказывался он от очевидных благодеяний христианства, смягчавших его суровые инстинкты, чтобы опять погрязнуть в них? Кто же тогда возвращал ему жизнь своим энергическим воззванием к миру невидимому, как не те, которые шли верою, а не видением?

Так и должно быть, братья. Но воображающие, что христианство враждебно всему земному, создают себе весьма странное понятие о нем. Я знаю, что есть многое, что благоприятствует этому заблуждению. Это односторонняя ревность некоторых христиан, пренебрегающих важнейшими обязанностями к ближним и себе и допускающих нетерпение и жестокость к лицам, держащимся иных взглядов и мнений. Но христианство не виновно в этих заблуждениях. Христианское учение не отрицает всецело всех земных благ и радостей, но советует не прилепляться к ним до забвения того, что требуется для получения благ вечных. Земные интересы и привязанности не могут быть целью жизни для христианина. Его земная жизнь есть лишь подготовление к вечности, путь, ведущий к постоянному жилищу. Отсюда понятно, что мысль о вечности заставляет умолкнуть множество забот, гнетущих нас, множество вожделений, приводящих нас к разочарованию, множество эгоистических интересов, служащих суетности и тщеславию, но зато какое могущественное действие сообщает эта мысль о вечности всему великодушному, благородному и высокому, всему, относящемуся к благу других и славе Божией.

Утверждают, что представление о вечности умаляет ценность настоящей жизни; я же говорю, напротив, что оно придает ей истинное значение, все его желания, его надежды, работы, привязанности, если каждый текущий час может унести, а нередко и уносит всё за собой. Стоит ли даже и начинать здесь какой-либо труд? Ради чего жертвовать собой? Ради чего отказываться от того, что представляется непосредственным счастьем и совершенно обеспеченным блаженством? Теперь ограничим наш горизонт: возьмем от настоящего часа то, что он может дать, и будем наслаждаться; потому что завтра мы можем умереть. Напрасно мне будут говорить здесь о высших побуждениях и стремлениях, свойственных человеческой природе. Эти высшие побуждения и стремления умрут вскоре, неподдерживаемые вечностью, подобно растению, погибающему без воздуха и сияния солнца. Не слышите ли вы, действительно, этого вечного восклицания (суета сует!), отдающегося в ваших ушах и оставляющего в душе неизгладимое впечатление отчаяния? Не видите ли вы ежечасно ваши усилия бесплодными, что  лучшие намерения представляются непосредственным счастьем и совершенно обеспеченным блаженством?

Нет, если я должен довольствоваться только этим миром, если вместо того, чтобы его только пройти, я должен в нем оставаться; если эта земля есть мое единственное отечество и единственное наследство, то жизнь не имеет для меня более смысла. Она остается загадкой не только жестокой, но и неразрешимой. Но откройте предо мной, напротив, вечность и скажите мне, что жизнь есть только путешествие, дорога вперед, и что меня ждет другое отечество. Только тогда я в состоянии все начать и предпринять, и горькое сознание суетности исчезнет во мне. Я могу действовать, может быть, без успеха, сеять на почве неблагодарной и гнаться при наихудших условиях за самой незначительной и ничтожной работой, но я знаю, что мои жертвы, мои работы и слезы суть те семена, которые дадут ростки в тот день, когда взойдет Солнце мира незаходимое. Я могу любить ближнего в присутствии смерти; я знаю, что она погасит эти сочувствующие мне взоры, сделает неподвижным это сердце, бившееся для меня постоянною любовью, охладит эту руку, вдохновлявшую меня на все доброе и поддерживавшую меня в унынии; но в моем сердце остается бессмертная надежда, которую я противопоставляю раздирающей душу действительности. Эта надежда может ослабеть на минуту и показаться потухшей, но достаточно только луча невидимого мира, чтобы рассеять покрывавший мою душу мрак.

Да, и это потому, что я принадлежу не всецело земле, на которой действую, но во мне есть небесная надежда, придающая моей краткой и ничтожной жизни такое важное значение. Пусть же у меня не пытаются отнять мир, невидимый во имя каких-то интересов человечества. Всё во мне протестует против подобной попытки, и история, согласуясь в этом случае с моею опытностью, подтверждает, что настоящая жизнь понимается и освещается только светом вечности.

Вот, братья, что ответил бы я тем, которые с пренебрежением относятся к великим словам Св. Апостола Павла: "Верою ходим, а не видением".

Но забудем всякие нападения. Слова Апостола стали нашим знаменем. Мы убеждены, что в них кроется наше призвание и назначение. Итак, мне остается вам показать, принимая это знамя в теории, что мы отступаем от него в действительной жизни. Нескольких примеров будет достаточно, чтобы доказать, что мы почти всегда в нашей жизни стараемся затемнить веру видением и так беспрестанно стремимся выйти за назначенные нам пределы ведения.

Прежде всего, что сказать о тех, которые принимают истину только тогда, когда она представляется им во всей славе, торжествующею и принимаемою миром? Иисус Христос и ученикам, восхищавшимся наружною красотою храма, говорил: "Видите ли вы это? Истинно говорю вам: не останется здесь камня на камне, все будет разрушено" (Мф. ХХIV. 2). То же сказал бы Он и тем, которые смотрят на истину с точки зрения земного величия. Что сказал бы Он верующим, которые огорчаются наиболее тем, что угрожает их внешнему положению и удобствам жизни, а не тем, что угрожает их внутренней чистоте? На сие ли смотрите вы? И мы сами, братья, не были ли когда-нибудь причастны к такому искушению? Не жаждали ли мы когда-нибудь почестей света, поддержки образованных умов и многочисленных авторитетов? Не доверяли ли мы более той истине, которую признают знаменитости и которая пользуется уважением и почетом у них? Но, принимая к сведению все эти наружные признаки, мы ходим видением, а не верою. Вы, нуждающиеся в этих признаках, как бы вы поступили во времена Иисуса Христа? Чтобы верить, для вас нужно обаяние внешности. Было ли оно в Назарете, в Гефсимании, на преторском дворе, на Голгофе? Вам нужна древность традиций, авторитет людей? Где же были они, когда евреи в лице своих книжников и фарисеев богохульствовали, взывая к законам? Вам нужна поддержка большинства и общественное мнение. Нашли ли бы вы его среди этого народа, единогласно проклинавшего Иисуса Христа и требовавшего Его распятия? Вам нужно, наконец, одобрение избранных умов. Что бы вы сделали, видя саддукеев, качающих головами и улыбающихся перед этим видом Царя, этого чудотворца, не имеющего в их глазах достаточно силы, чтобы прекратить Свои крестные мучения? Чтобы верить, вам нужно видеть. Что же вы видели бы в саду Гефсиманском и на Голгофе? Что объяснило вам это необычайное уединение, это беспримерное унижение, эта жестокая крестная агония? Нет, здесь истина объявилась не видением, а верою, и только духовным очам доступна она во все времена!

Вы с этим легко согласитесь, братья, потому что с тех пор, как истина явилась на земле распятой и увенчанной тернием, человек понял, что наружная слава не есть тот признак, по которому узнают истину.

Но люди ходят видением, а не верой и еще иным способом. Есть христиане, которые смущаются в душе мыслью: "почему Бог не дает теперь людям явных знамений, неопровержимых по своему существу? Им кажется необъяснимым, почему Бог предоставляет истину обычному течению человеческих дел, и почему ее успех не отмечается чудесами доселе? Ведь эти чудеса ничего Ему не стоят, думают они. Почему же Он не употребит все Свое могущество, чтобы прийти па помощь истине?" Братья! Что возразить на это желание чудес, на эту страсть к необыкновенному, волнующему до глубины множество душ? Мы могли бы, прежде всего, показать, что чудеса одни никогда не обращали сердец человеческих, доказательством, чем служит пример галилеян (Иоан. ХII. 38), оставшихся неверующими при виде самых поражающих чудес, тогда как слушатели св. апостола Павла часто без чудес обращались тысячами. Мы могли бы ответить потом, что если чудеса положительно необходимы для веры, то каждому человеку пришлось бы быть свидетелем их, а это составило бы такое множество чудес, что чудо перестало бы казаться делом сверхъестественным. Но, оставив эти доказательства, я лучше обращусь к Божественному Писанию, где замечаю, что, чем мы ближе подходим к Откровению, тем менее Бог открывается видению и тем более вере. Вначале я вижу Его имеющим общение с людьми в постоянно повторяющихся откровениях Ною, Аврааму и др. патриархам; я вижу постоянные знамения и чудеса: облачный или огненный столб, обозначающий путь еврейскому народу, гром, гремевший на Синае, обозначающий Его присутствие, - одним словом, все там говорит видению. Но как все изменяется с пришествием на землю Сына Божия! Он научает нас, что есть знамение, свидетельствующее о присутствии Божием лучше, нежели все наружные признаки и чудеса; это знамение - любовь. Когда Иоанн Предтеча, ставший на рубеже Ветхого и Нового Заветов, послал двух учеников своих спрашивать Христа: "Ты ли тот, который должен прийти, или ожидать нам другого?" Христос сказал им в ответ, перечисляя чудеса, которые Он сотворил: "Cлепые прозревают, хромые ходят, прокаженные очищаются, глухие слышат, мертвые воскресают, - но кончает этими великими словами; - "нищие благовествуют" (Мф. ХI. 3-5). Да, вот доказательство из доказательств, вот окончательное заключение о присутствии Бога среди народа.

Дела любви свидетельствовали о Нем лучше, чем все чудеса и внешнее величие. Если же это так, братья, то к чему просить чудес? Верою ходим, а не видением! Нет, Бог не откроет небес и не даст сему неверующему поколению иного знамения, кроме знамения креста, потому что тот, кто остается равнодушным ко кресту, проходя мимо него и не склоняясь перед ним; кто не прочтет на нем присутствия Божия и Его бесконечного милосердия, тот не будет убежден, если бы сама смерть, выйдя из гроба предстала перед ним. Но вы, уже верующие, не просите у Бога этих мнимых знаков Его заступничества, потому что это значило бы некоторым образом что чудо есть лучшее доказательство присутствия Божия, чем то, которое Они блестящим образом явил в Своем милосердии. Это значило бы, что для вас есть нечто более убедительное, чем поражающая жертва Голгофы и вся бездна любви, перед которой склоняются даже ангелы, которые в сиянии вечной славы Божией никогда не видели ничего более высокого и величественного.

Ходят видением, а не верою еще и тогда, когда, для того, чтобы поверить, ожидают, что христианство оправдает себя с точки зрения рассудка. Но сознайтесь, братья, что тогда вера потеряла бы свое право на существование, уступив место очевидности. И Бог, не желающий побеждать людей очевидностью чудес, тем более не захочет их побеждать очевидностью логических выводов, так как они относятся к видению, а Бог хочет быть принят верою. Вы не найдёте ни одного указания христианства, которое избавляло бы человека от того стремления сердца и всего его существа, которое называется верою. Чудеса говорят чувствам, рассуждения говорят уму, но Бог хочет, чтобы мы отдали Ему себя свободно посредством веры. Вот почему я понимаю, что все богословские системы, даже наилучшие из всех, не закончены и неполны, и что наиболее выдающаяся сторона этих систем есть сторона всего Божественного, бесконечного, таинственного, которое никогда нельзя заключить в человеческие формулы. Но зато с какой радостью туда устремляется вера, вдыхающая эту небесную атмосферу и чувствующая глубокую потребность в том, что над нею господствует и ее превосходит. Что же подумаем мы о тех, которые ставят религию в уровень с человеческим пониманием, отвергая в ней все превосходящее нас? Мы вправе уподобить их людям, желающим появления зари без предваряющей ее темноты; желающим небес без их бесконечной глубины. Но религия, ограниченная таким образом, останется делом человеческим. Она не возвеличит никогда души, не вдохнет в нее ничего, возвышающего на славные победы веры, одержанные над скрытыми искушениями. И если мы видим в старце Симеоне человека, которому было дано узреть в последний час то, что составляло горячее желание всей его жизни, то, сколько мы встречаем других, которые умирают, по-видимому, не дождавшись исполнения молитв. Что видел Сам Иисус Христос в последние минуты своей земной жизни, как не злословие ругавшихся над ним народных масс, а это не походило на торжество победителя и не представляло утешительного зрелища. О скольких умерших христианах, давно покинувших землю, говорят: "если бы они могли видеть ныне то, чего так сильно желали и домогались, они утешились бы. Но они умерли, не видя этого". Да они не видели, но они не сомневались в этом, братья, и эта вера их заменяла для них видение. Не замечаете ли вы, сколько в этом заключается великого и важного, и понимаете ли,   насколько глубоко выражается здесь слава Божия? Молись же, о христианская мать! За обращение твоего сына; молись, кто бы ты ни была, за душу, которую Бог предоставляет ныне твоей любви; молись без устали, без сомнений, и когда твои глаза встретят безотрадные вести, помни, что мы ходим верою, а не видением!

То, что я отношу к молитве, я отношу также и к христианской деятельности. Все выдающееся и очевидное во времена наибольшего успеха царства Божия было исполнено людьми, которые шли не одним только видением. Что же будем делать мы, братья, желая только видеть? Мы будем подобны тем детям, которые, закопав зерно в землю, каждую минуту возвращаются посмотреть, выросло ли оно. Что станется с разными предприятиями и добрыми делами, если люди будут домогаться лишь такого успеха, который был бы для них осязателен и видим. Нет, Бог благословляет только тех, которые, имея достаточно к Нему доверия, относят к Нему и каждый успех, говоря словами Св. Апостола Павла: "Бог производит в вас и хотение и действие по Своему благоволению" (Филип. II, 13). Известно, что один знаменитый астроном, всеобъемлющий гений, который открыл законы движения планет, видел свои громадные труды непризнанными современниками. Доведенный до крайней нищеты, он находился на пороге смерти. Когда один друг спросил у него, не тяжело ли ему умирать, видя его открытия непонятыми? "Друг мой", - отвечал ему Кеплер, - "Бог ждал пять тысяч лет, прежде чем одно из Его творений открыло удивительные законы, данные Им светилам небесным. Разве я не могу ждать также, пока мне воздадут должное"? Заметьте, эти слова, вы, также составляющие творение Божие, действуйте, если это нужно, без успеха, говорите, не будучи слышимы, любите, не будучи понимаемы, бросайте ваш хлеб неблагодарным, но чтобы победить мир для истины, ходите верою, а не видением!

Еще одно последнее наставление, которое хотел бы извлечь из этого изречения. Я хочу сказать об ошибке тех, которые, желая описать будущее, стараются предначертать путь, по которому должен идти каждый христианин. Жизнь христианская подобна обширной стране, по которой уже прошли миллионы путников. Каждый следовал своей дорогой, назначенной ему Богом. Одни находили ее спокойной и легкой, идя под чистым небом, и радостный гимн оглашал их путь; другие проходили ее во мраке, освещаемые лишь зловещим светом ужасных искушений; третьи же изнывали в продолжительном многообразии мрачной и безводной пустыни. Все эти дороги вели, однако к отечеству, и никто не имел права сказать, что та, по которой он следовал, точно также поведет и других, потому что, если бы она была известна и могла быть описана, по ней шли бы видением, а не верою. Будем же готовы, братья, к принятию всего неожиданного для нас! Будем готовы к отвержению многих наших намерений и предприятий, и с одною и тою же верою в Промысел пойдет и в радостях, и в печалях, ниспосылаемых нам свыше.

Если Он посылает нам счастье, принимайте его без надмения, потому что счастье есть огромная сила; если же испытание - принимайте без ропота, чтобы и в счастье, как в несчастье идти верою, а не видением. Увы, Нужно ли говорить, что испытание гораздо безопаснее радости? Если бы счастье могло нас освятить, Бог не отказал бы нам в нем, но достаточно ли оно нас освящает, приготовляя к миру невидимому? Нет сомнения, что когда внезапное, светозарное счастье нисходит, подобно Божественному лучу, на мирный очаг, на единодушную семью или на любимых детей, то христианская благодарная душа легко подымается от земли, освещая своей улыбкой весь мир. Но сколько раз она при этом оставалась на земле, замкнувшись в своем эгоизме! Сколько раз она заставляла себя ходить только видением! Но вот подымается буря испытаний, которая разметывает и разгоняет этот беспечный очаг и эти любящие существа. Душа ищет их на земле, желая увидеть их еще там. Увы, она их не находит более и, не удовлетворяясь землею, обращается к небу... Так вера заступает место видения!

Итак, нам объясняется, почему испытание нередко проявляется с особенной силой против тех, которые наиболее благочестивы. Когда-нибудь Бог, может быть, их вел видением, являя Свое присутствие в очевидных доказательствах Своей отеческой доброты. Таким образом, возрастала их набожность, защищаемая от всех жестоких испытаний. Но это время прошло. Все видимые знаки Божественного заступничества рассеялись, и все, что удовлетворяло видению, рушилось! Но чем более возвышалась их христианская жизнь, тем казалась она суровее и заброшеннее.

Взбираясь на горы, мы, прежде всего у подошвы встречаем долины, защищенные горами против жестокого дыхания ветра; воздух чист и наполнен благоуханием, вода обладает несравнимою прозрачностью, и деревья покрыты сочными плодами; там же находятся мирные, прелестные убежища, где мечтает никому неизвестное и ничем не смущаемое существо. Выше пейзаж переменяется: он становится обширнее и суровее. Вот мрачные леса, в которых слышится ветер, производящий своими порывами далекий шум лавин; вот скалистые ущелья и глубокие пропасти; небо теряет свой пестрый оттенок; воздух становится суше, но горизонт расширяется. Чем выше мы поднимаемся, тем природа мрачнее; вскоре не встречается ни цветка, ни зелени, ни благоухания, ничего кроме однообразного савана снега и льда, и на самых вершинах уже все напоминало бы нам смерть, если бы не слышалось в этом торжественном молчании, в этом безграничном небе чего-то беспредельного и вечного.

Я часто думал, что и наша жизнь также ведет от юга к северу, от весны к зиме, от низменности к высотам. В начале видимые благословения, доверие сердца, распускающегося при радостном свете разделяемых привязанностей; в начале и мечты крепкой юности; потом серьезная борьба зрелого возраста, а потом, (увы!) останутся только лед сердца и холод жизни, обманутые и разбившиеся привязанности, и что было бы, если бы вера не открывала нашей утомленной душе бесконечного горизонта небес!

Но не всегда бывает таким образом. Бог наставляет нас не одним и тем же способом и не требует у всех видимого лишения. Он дарует некоторым Своим детям до преклонной старости существование, полное привязанностей и новых богатств; но подчиняет строгому послушанию другим образом, наставляя их также ходить верою, а не видением.

Примем же наставления и склонимся перед отеческим руководством Того, Кто готовит нас к вечности! Подумаем и о том, что это руководительство в особенности приготовлено для тех, которых Бог избрал орудием Своего великого назначения. Я не знаю зрелища прекраснее того, которое представляет жизнь, противополагающая всегда, без колебаний, действительность видимую невидимой. Вот человек, который, опираясь на свою веру, начал дело проповеди и сделался борцом за истину; он решился нападать открыто на господствующие беззакония и, как все мы, братья, надеялся на успех; но успеха не было. Напротив, чем далее он подвигался, тем недоступнее казалась цель; бесчисленные препятствия и затруднения умножались; сюда присоединились горестные унижения; вокруг него образовалась целая пустыня, так как никто не хотел оставаться согласным с его мнением; поднялись насмешки, сначала легкие, потом жестокие и оскорбительные; то здесь, то там, голоса, казавшиеся дружественными, стали советовать ему положить предел невозможной борьбе; но ничто не помогало, и этот человек, которого звали по очереди Исаиею, Иеремией или Св. Павлом, этот человек шел верою и шел до конца; он умер под гнетом унижения, прослыв безумцем, но это лишь до того дня, когда каждый увидел, что только он один верил, и что безумие прошлого стало мудростью будущего.

Мне не хотелось бы кончить, братья, не выяснив противоположности, заключающейся во взятом мною тексте. Он представляет нам два рода людей: одних, идущих видением, других - верою. С мирской точки зрения только первые благоразумны, выбрав себе лучшую долю. Лучшую долю! Правда ли это, братья? Разве мир, открываемый видением, так счастлив? Не лучше ли не желать его видеть вовсе, чем преклоняться перед ним таким, какой он есть? Спросите у тех, которые стали опытны в своем видении, открывая каждый день в этом мире то, что их сначала ослепляло. Спросите, что они дали бы, чтобы его не видеть? Увы, они должны его видеть, и чем их взгляд становится опытнее, тем более печальных открытий они делают в нем! Они видят причины, побуждающие действовать людей, видят средства, ведущие к наискорейшему успеху. Под внушительной внешностью, останавливающей толпу, они узнают рассчитанные на ее легковерие хитрость, эгоизм и тому подобное, качества, идущие холодно к своей цели. Под плодовитой речью, льстящей высоким лицам, они открывают пугающую их сухость сердца; под легким, блестящим разговором замечают клевету, преследующую свою жертву. Их видение проникает даже в могилу, отыскивая сокрытые в ней пятна. Они хотели жить только видением, но во всем, что встречалось им, они нашли слишком много такого, что делало для них счастье делом невозможным. Чем возвышеннее их сердце, чем более оно нуждается в любви, тем более они страдают неудовлетворенностью и там, где уже никакое заблуждение не тешит и не развлекает их, они видят смерть. Смерть и ничего более! потому что видение ничего не может открыть за пределами смерти, а потому ничего не может дать кроме этой холодной тайны с ее вечным молчанием. Разве в этом состоит лучшая доля человека, и разве стоит для этого трудиться, жертвуя для нее своей душой?

"Но видит ли все это христианин?", - спросите вы. Без сомнения, видит, и может быть, еще лучше других, потому что его просветленное Откровением око умеет лучше различать, зло; потому что его сердце, способное любить, страдает еще более от повсюдного эгоизма. Он видит все это, но он, кроме мира видимого, знает еще мир невидимый. Там, братья, он находит то, чего напрасно искал в мире видимом. Он находит истину, очищенную от всего, что примешивал к ней ограниченный и односторонний ум человека, что ее лишь только унижало; он находит святость не кажущуюся только, но действительную, без гордости и фарисейства; он находит справедливость полную, целую, без вмешательства людей, и знает, где она после будет господствовать; он находит любовь, которой жаждало его сердце, и в которой отказывала ему земля или если давала, то перемешанную с ничтожеством. Он находит ее в Боге - чистую, бесконечную, без примеси. Он находит ее во всех тех, с которыми соединяется в Боге, и чем ближе он подвигается к этому вечно живому Источнику, тем ощутимее и очевиднее Он для него становится. Не ошибается ли он, скажете вы, преследуя, пустую мечту, в которой заблуждается его воображение?

Я взываю ко всем смертным, идущим в жизни верою; я взываю к их умирающим взглядам, освещенным уже вечным сиянием; я взываю к их словам, которые они произносят в момент отшествия с полной уверенностью и твердостью. Слышали ли вы, братья, чтобы человек на смертном одре притворялся и сожалел о своей жизни, что шел в ней верою? Слыхали ли вы когда-нибудь, чтобы он объявлял, что надежды, перенесенные в вечность, напрасны. Спросите всех тех, которые веровали в Бога, начиная от ветхозаветных праведников до Св. Апостола Павла и от Св. Павла до настоящих дней. Еще раз говорю вам, кто между ними сожалел, что преследовал невидимую действительность и жил, помня о вечности? Но тысячу раз видели людей, живших только видением и горько раскаивавшихся в последний час, что они преследовали пустые призраки, ускользавшие от них; тысячу раз видели людей, которым мир дал, по-видимому, все, и которые при смерти говорили, что все это была суета. Мы знаем одного великого сановника, осыпанного при жизни почестями, который, будучи извещен на смертном одре, что его хочет навестить его повелитель, отвечал: "Скажите этому человеку, чтобы он оставил меня в покое, потому что, если бы я сделал столько для Бога, сколько сделал для него, то я мог бы теперь взирать на все с высоты вечности". Да, в этот великий час душевного отрезвления невозможны никакие иллюзии. Человеческая слава, удовольствия, богатство - все исчезает в этот страшный час подобно легкому облаку, из-за которого выступает вечность, снимающая с такою торжественностью свое таинственное покрывало. Но чего никогда не видели и не увидят - это христианина, объявляющего на своем смертном одре, что он был покинут Богом, что его упование на Него было напрасно. Мужайтесь же, братья! Будущее для нас есть уверенность, покой, радость и любовь. Настоящее проходит со своею обманчивою суетностью, огорчениями и слезами. Мужайтесь и пойдем к будущему верою, а не видением! Аминь.

Закон сердца

Возлюбиши

(Матф. ХХII. 37).

Из бессмертного перечня законов, обращенных Иисусом Христом в главнейшие правила нравственной жизни, я выбрал, братья, для сегодняшнего назидания только это слово -  возлюбиши (возлюби). Я отделил его от следующих за ним слов с тем, чтобы лучше сосредоточить ваше внимание на главной мысли, в нем заключающейся; а эта мысль такова: любовь повелевается и предписывается законом. Прежде чем напомнить нам, кого мы должны любить, изложение закона указывает, чтo мы должны любить. Показать, что любовь повелевается, и что сердце человеческое, подобно всему остальному, имеет свои законы, которым оно должно следовать - такова цель настоящей беседы моей с вами.

Один из самих великих и законных предметов торжества для современного знания составляет утверждение и объяснение со всей методической строгостью законов повсюдных, общепринятых. В обширной области, где человеческая неразумность давала место случайностям и капризам природы, наука указывает на внутренний порядок и правильное сцепление причин и следствий; она показывает действие закона в области того, что мы называем бесконечной малостью и бесконечной величиной; она не допускает возможности исключить отсюда былинку или зерно пыли, так же как одну из тех блестящих точек, которые мы зовем неподвижными звездами, из которых каждая по измерениям оказалась бы больше обитаемой нами планеты в несколько миллионов раз. Она стремится найти закон в том, что нам кажется наиболее случайным и непредвиденным, и таким образом предвещает в будущем самым точным образом те солнечные затмения, в которых древние видели дурные предзнаменования смерти или несчастья; таким же образом она надеется определить скорость движения ветра, появление ураганов и бурь, чтобы предсказать, в каком роде и в какой точке неба молния должна будет прорезать тучу перед ослепленными и устрашенными взорами людей.

Я не знаю, есть ли для человека радость возвышеннее и чище той, которую он испытывает, открывая новый закон или видя уже известный, подтверждаемый таким явлением или действием, которое сначала казалось ему противоречивым. Когда разум различает среди мнимого беспорядка вещей правильное отправление естественных сил; когда он узнает главную причину и связь действий, казавшихся случайными и внезапными; когда в событиях, объясняемых слепым роком, он видит отправление вечного закона Божественной правды, - то все наше существо оживляется особым вдохновением. Мы осязательно чувствуем истину в общем порядке и гармонии, подобно ученому, который по отдельному камню узнает линии величественного здания. В этих мелких, но ярко освещенных законах мы скоро находим следы великой общей гармонии, которая должна быть основой и венцом всего творения Божья.

Но должны ли мы, будучи христианами, страшиться этого обширного и могущественного закона? Да, конечно, если бы над этим законом не было ничего свыше; если бы эта гармония являлась как дивное выражение бездушных требований природы; если бы в нем видели только силу материи или игру огромного механизма, от вечности пущенного в ход, без всякого понятия о том, кто задумал для него план и дал ему первый толчок. Но не следует страшиться, когда над законом есть законодатель; над повелением - ум, отдающий его; над вечным законом - вечный и праведный Творец; над заповедью о любви - Сам Бог, который есть высшая любовь. Это доказывает нам Библия, и мы находим двойное подтверждение этого на каждой ее странице. С одной стороны, - она представляет Бога Живого, Вездесущего, Лучезарного во всех Его действиях, Входящего во все наши земные нужды, Питающего воздушных птиц и Одевающего полевые лилии. С другой стороны, - знаете ли вы, какое имя, после имени Божья, наичаще она повторяет? Это имя закона. Закон повсюду в Библии, начиная с дивного рассказа о сотворении мира, где Бог дал каждой вещи свой порядок, время и назначение; начиная с удивительных страниц книги Иова, где Предвечный является, давая законы солнцу, ветру, буре и кончая образованием народа израильского, по преимуществу народа подзаконного, на столько имеющего свои права на существование, на сколько он является среди людей представителем и носителем закона Божья. Какая страница во всей длинной истории израильтян наиболее важная и светлая? Какое начало и какое великое воспоминание господствует во всех сказаниях? Это обнародование закона.

Оно совершалось на высотах Синая, чтобы указать на его высокое происхождение, и в мрачном уединении пустыни, чтобы никакое человеческое волнение не ослабляло его блеска. Ему предшествовали грозные молнии и оглушительные раскаты грома, чтобы, показать, что все силы природы являются выразить ему свою покорность и служить его величию. Укажите мне из всех народных летописей на другое подобное же зрелище в свете, где все силы, все власти, - всё, - что человек чтит, преклонилось бы перед вечной святыней, называемой законом. Укажите мне на другое Божество, которое было бы единосущно и вместе тройственно и которое заповедало закон, слово истинное, вечное по своему характеру и назначению.

Чем же является в истории израильской пророк как не охранителем закона, призывающим к нему, когда он забыт, заставляющим воссиять его снова над сердцами зачерствелыми и уклонившимися, указывающим на Священную историю, озаренную светом этого закона? Не без основания говорили, что каждый народ имеет своих прорицателей, кроме одного Израиля, имеющего пророков, т. е., другими словами, хотели видеть в Священной истории только исполнение плана, предначертанного Провидением, и осуществление созданных Богом вечных законов.

Послушайте также, что говорит сам Израиль. Какое имя беспрестанно приходит на уста Псалмопевца? Это имя закона постановления, повеления, заповеди Иеговы, т. е. под различными именами Божественный закон, все это Давид славит в дивном созвучии своих псалмов, поражаясь величием природы и говоря: Небеса поведают славу Божью. (Псал. ХVIII. 1). Он мыслил самую природу лишь подножием закона Самого Бога. Закон Господа совершен, укрепляет душу; откровение Господа, верно, умудряет простых. Повеления Господни праведны, веселят сердце; заповедь Господа светла, просвещает очи. (Пс. ХVIII, 8-9). Таков же, например, псалом 118-ый, который предлагает воспевать только закон Господень и называет блаженными непорочно ходящих по нему. Знаете ли вы другой народ, который бы из закона делал предмет своих хвалений?

Этой мыслью проникнут весь Ветхий Завет. Я говорю преимущественно о Ветхом Завете потому, что он менее знаком нам, потому что все мысли, касающиеся Иеговы, представляются будто бы только мыслями о единовластии и господстве, потому что в своих суждениях люди часто основываются на исключительных исторических явлениях вместо того, чтобы искать образ народа в его законе, который есть его основа и величие. Евангелие точно также повсюду указывает нам на нравственный закон, которому подчиняется все остальное. Кто возвысил этот закон? Иисус Христос. до Него существовал также закон, но заключенный во Второзаконии; он заботливо охранялся со вне формальным и обрядолюбивым народом. Иисус Христос его оживил из учения о любви к Богу и к ближнему, создал единый всеобщий нравственный закон. Он не только объявил этот закон, но и сделал возможным его осуществление; закон любви вступил в свои права, и это вступление имеет свое время в истории и свое место в пространстве - это место - подножие креста. Я знаю хорошо, что нам могут возразить на это. Нам скажут, что сверхъестественное, наполняющее Библию и Евангелие, в особенности, есть отрицание всякого закона, потому что сверхъестественное является произволом, постоянною неожиданностью и беспорядком среди всеобщей гармонии. Возражая таким софизмом, рассчитывают, что христианство с этой стороны имело слабое место для нападения, куда прежде направили свои удары и продолжают направлять и до сего времени. Но оказывается, что нападение ведется против врага воображаемого. Все сверхъестественное в христианстве не только не отрицает действительности закона, но еще, напротив, обнаруживает присутствие высших Божественных законов, кажущихся нарушением гармонии только вследствие нашей расстроенной и испорченной грехом природы. Все признают, что разум человеческий может колебать и изменять в некоторой степени естественные законы, но не все признают, что христианство, утверждающее святость и духовное совершенство человека, обладает еще большей властью, всенародно явленной Христом в Его победе над естеством, страданием, грехом и самой смертью.

И есть ли тут какое-нибудь нарушение естественных законов? Разве инженер или врач нарушают законы природы, один, подчиняя грубые силы вещества известному плану, другой, ослабляя и порабощая ход болезни? И Сын Божий, этот истинный Богочеловек, явивший свободу над смертью, отрицает ли законы естественные? Напротив, Он их восстановляет и возвышает. Если, проникнув на остров, считавшийся необитаемым, я увижу руку, которую плотина заставила уклониться от ее первоначального течения, если я вижу на этом острове фруктовые деревья привитыми и приносящими новые виды плодов, сказал ли бы я, что законы природы там не существуют? Нет, а заключил бы, что эти работы свидетельствуют о присутствии на острове человека, с его разумом и со всею присущей ему властью. Власть же высшая, чем та, которой обладает природа, предоставленная самой себе, может быть названа с полным правом сверхъестественной.

Исключает ли эта власть естественные законы природы, если проявляется среди людей целой массою нравственных подвигов, поступков и служений, явно превосходящих все, что человечество может создать собственными силами? Ни мало. Она показывает только на присутствие здесь законов высших, чем те, которые я знаю, - сверхъестественных относительно меня, законов, которые я называю одним словом - Божественными. Таким образом утверждают неверно, что сверхъестественное в христианстве уничтожает всякое понятие о законе. Напротив, самое понятие о Боге как единственном Властителем всего существующего, о Боге личном и разумном, утверждает нас в, том, что закон должен находиться повсюду в Его творении, даже там, где различить его кажется нам невозможным. Он находится в мире физическом и кажется мне предопределением. Кто его нарушает, тот навлекает на себя смерть. Он находится в мире духовном под видом непреложных истин. Кто их нарушает, тот впадает в глупость, безумие или ошибки. Он находится в мире нравственном, где он должен быть свободно признаваем. Кто его нарушает, тот заведомо принимает зло за добро, ложь за истину и впадает в грех. Он царит всюду, и к нему-то мы обращаем прекрасные слова Псалмопевца: куда пойду от духа Твоего и от лица Твоего куда убегу? Взойду ли на небо - Ты там; сойду ли в преисподнюю - и там - Ты. Возьму ли крылья зари и переселюсь на край моря - и там рука Твоя поведет меня, и удержит меня десница Твоя. Скажу ли, по крайней мере: тьма сокроет меня, и свет станет ночью вокруг меня; но и тьма не затмит от Тебя, и ночь светла, как день; также, как свет (Пс. СХХХIII. 7 -  12). Таким образом, нигде нет беспорядка, случая и произвола: везде царит закон, и это есть главная мысль, которую Библия представляет миру и человечеству.

Обсуждая этот предмет дальше, мы видим, что закон должен управлять и человеческими привязанностями. Сердце должно ему подчиняться, соединяясь с ним в одно. Закон этот гласит: возлюби(ши). Достаточно ли мы вдумываемся в эти слова, которые звучат так смело, необычайно и самобытно, что если бы религия их не объявила, природа одна никогда бы их не произнесла, и это я постараюсь объяснить вам.

Любовь есть закон, и этот закон должен сближать все существа в одну огромную гармонию. Вне этого закона, для ослушников, не подчиняющихся ему, остается только заблуждение, страдание и смерть.

Мы все знаем о том физическом явлении, которое называется притяжением, иначе сказать, о той еще необъяснимой причине, по которой частицы материи притягиваются одна к другой. Наука нам говорит, что это свойство присуще материи; что оно существует во всех телах, будут ли они в покое или движении, и что это составляет их сущность; что это свойство передается на всяком расстоянии и через всякое вещество. Когда оно проявляется между светилами небесными, его называют всемирным тяготением; когда оно является на поверхности земного шара, его называют тяжестью. Все те, которые наблюдали природу, знали это свойство с древнейших времен. Ньютон первый возвел это свойство в закон, выразив его в формуле, которую мы выучили наизусть еще в юности, и все дальнейшие наблюдения только подтверждали ее. Но этот закон, столь повсюдный в природе, не представляет ли собою высшей аналогии с законом любви, которая, подчиняясь нравственному порядку, должна соединить все разумные существа. Подобно тому, как нет ни одного атома вещества, который можно было бы изъять из закона физического притяжения, так нет ни одного мыслящего существа, которого можно было бы изъять из закона любви. Возлюби(ши)! Тысячу раз объясняли в порывах энтузиазма то впечатление всемирного порядка и гармонии, которое носит на себе следы разума высшего, нежели теория Ньютона, и который объединяет весь мир в пределах этой гармонии, подобно тому, как эта теория не оставляет никакого места случайностям в мире физическом. Я всегда проникаюсь самым глубоким чувством уважения к Библии, находя на одной из ее страниц, существующих уже более сорока веков, все собрание законов, заключенных навсегда в двух неизгладимых чертах: отношений Бога к людям и людей между собою.

Но как тяготение в мире физическом без управления стало бы слепым и разрушительным, так и любовь, эта могучая и непреодолимая сила, мало дала бы людям без высшего Божественного руководительства.

Не будем сначала защищать эту мысль и допустим, что любовь может быть возбуждаема различными способами. Предположим, что она неизбежна по самой своей природе, и, в сущности, она, прежде всего, есть действие тела и крови. Новорожденное дитя склоняется, не колеблясь, на грудь матери, потому что чудный инстинкт подсказывает ему, что тут его жизнь. Все наши первые побуждения такого же рода, но пробуждающиеся впоследствии страсти - слепы; они не признают осторожности и предостережений и всe, что может остановить их, производит в нас досаду и раздражение. Таким образом, во имя какой-то неизбежности, увлекающей людей, страсти развиваются в человеке свободно, без борьбы.

Свободная любовь! Это одна из теорий, которой увлекся наш век и которую множество романистов воспевают на страницах своих пламенных излияний. Свободная любовь! Сколько раз о ней мечтали в часы заблуждений? Сколько раз думали найти счастье только в ней? Сколько раз, в порыве безумия, попирали священные границы законной привязанности, тихий семейный авторитет и весь тот порядок, который Бог желал вложить в наши сердца! Ах, не склоняться более под тягостными обязанностями, освободиться от прежних оков, не вдыхать более атмосферы скуки, убедить себя, что мы связаны только "общественным договором", в котором тонкие умы не должны позволить себя обмануть, и предоставить своему сердцу стремиться к тому, что его влечет, пить из всех чаш, предлагаемых миром, опьяняться страстями, прелесть которых все увеличивается по мере того, как в них открываются новые стороны - сколько в этом заманчивости для горячего воображения и сколько ослепления! Посмотрите на молодого человека, знакомого с преступными страстями. Все в его позе, в языке и даже во взгляде выражает протест против ига чистых привязанностей. Они его раздражают и надоедают ему. Нежность, которой его окружают мать или сестра, бессильна против этого тяжелого заблуждения, иногда совершенно его ожесточающего. Он желал бы не верить ничему; он, сын доброй и честной матери, раздражается злобными речами против женской добродетели; он забрасывает других насмешливыми и оскорбительными словами; чтобы заглушить протест своей совести, он делается скептиком; выдумывает теорию, которая могла бы оправдать его поведение; ослепляет самого себя жалкими софизмами, пустоту которых он не желает понимать. И когда он порвал со всем тем, что зовут обязанности человека; когда он не имеет другого правила, кроме влечения на день и каприза на час: - он считает себя свободным и бросает презрительный взгляд на тех, которых религиозная вера привлекает к алтарю законных привязанностей.

Но мы не можем надолго оставить его радоваться; каждая мечта имеет свой конец, и его восхищение будет также иметь свое пробуждение, пробуждение печальное, полное горечи и часто - стыда. Знаете ли вы, братья, какое неминуемое наказание свободой любви? Это смерть самой любви. Произнося эти слова, я не повторяю только напыщенную фразу; я утверждаю вещь, тысячу раз доказанную. Вы не хотели наблюдать за вашим сердцем, вы не хотели его подчинить Божественным законам, не хотели его отвратить от запрещенных привязанностей и укреплять его в культе привязанностей святых. Ну, что же? Оказывается, что это сердце становилось все более и более неспособным любить; его сила расточалась в изменчивых капризах; его восторги и восхищения всё сокращались и редели; глубокие источники иссякли, и, поклонение свободной любви, о чем вы мечтали, заступило место влечению плоти, может быть пламенному, но поверхностному, которое вам не оставило ничего, кроме угрызений совести и презрения к самому себе.

Так было всегда. Посмотрите вокруг себя и ныне: масса позорного и мрачного опыта скажет вам, что тайная страсть есть злейший враг истинной любви. Вот что бывает с сердцем, презирающим закон Божий! - Посмотрим же теперь, сколько твердости и величия может дать он сердцу, повинующемуся ему.

Рассмотрим сначала возражение, которое нам противопоставляют. Справедливо ли говорят, что сердце не может иметь закона и что истинный характер привязанности не подчиняется никаким повелениям.

Справедливо ли указывают на то, что в каждом человеке есть сфера, где царствует лишь необходимость и, так называемая, судьба. Говорят, что наши действия управляются нашим темпераментом, старыми, унаследованными привычками и влечениями нашей плоти. Кроме этого, материалисты не видят в человеке ничего; нравственная свобода существует для них только как иллюзия и пустое слово.

Но, очевидно, что человека можно воспитать. Какая же цель воспитания? Уменьшить в человеке все, зависящее от инстинкта и первой случайности, развивая в нем разум и волю.

Это понятно в умственном отношении. Наши чувства указывают нам на солнце, склоняющееся к горизонту; выступает наука и говорит, что чувства нас обманывают, что солнце неподвижно, что только наша планета движется к востоку.

Инстинкт нам говорит, когда мы подверглись оскорблению: "отвечай тем же и мсти за себя", но общественное воспитание вступается, обезоруживает и останавливает на наших устах даже слово ненависти и угрозы, и учит нас прибегать к защите закона.  Инстинкт побуждает нас к удовлетворению всех наших плотских склонностей; но является рассудок и объясняет нам, что если бы это было так, общество сделалось бы ареной, открытой для всех враждебных стремлений, т. е. для жизни дикой и животной, тем более опасной, что животным является человек, существо по преимуществу разумное. Таким образом, мы признаем правила или законы из весьма понятной пользы их.

Однако достоверно, что сердце может быть воспитано так, что оно станет выше всякого инстинкта. Сердце может подвергаться и другим побуждениям, кроме необходимости; может в некоторой степени управляться и смягчаться силой воли. Те, которые говорят: "любит тот, кто может", не знают нашей природы со всеми ее бесконечными источниками, а судят о ней поверхностно, унижая ее.

Но христианство дает нам совсем другое понятие и с полновластием, внушенным свыше, оно повелевает человеку любить.

Как это возможно?, - спросите вы. Я сейчас это объясню, теперь же просто ограничусь фактами. Христианство предписало такую любовь, которую природа никогда бы не внушила; оно придало ей силу и жизнь, о чем свидетельствует вся история.

Вот у ворот Иерусалима еврей, только что сделавшийся Христианином. Его повергают на землю в ужасном мучении; окружают палачами, которые бросаются на него, подобно стая лютых зверей. По его лицу струится кровь; но он подымает к небу взор, полный ангельской кротости, и молится за тех, которые его побивают камнями. Бог повелел ему любить - и он любит. Это архидьякон Стефан.

Вот фарисей, сын фарисея, Савл, родом из Тарса. Все предания и предрассудки, вся вражда и ненависть его расы и его школы должны были сосредоточиться в нем и достигнуть высшей степени проявления. И, однако, этот человек написал 13-ю главу послания к Коринфянам, которая есть высшая хвала, посвященная любви, какую только земля когда-нибудь слышала. Бог повелел ему любить - и он любит. Это св. Апостол Павел.

Когда христианская девица, выросшая среди нежности и любви, посвящает себя на служение делу просвещения ближнего или уходу за больными, и там подвергается грубостям, дурному обращению, оскорблениям и огорчениям, беспрестанно увеличивающимся в продолжение всей ее жизни, почему встречаете вы на ее лице сияние мира и довольства, которыми не обладают люди почета и известности? Бог ей повелел любить - и она любит.

Когда миссионер удаляется на отдаленный север, в царство льда, под небо, кажущееся одним большим саваном; когда он скрывается в нездоровых лачугах, где воздух заражен миазмами; когда он осуждает себя на отвратительную пищу, и когда - после нескольких лет героического труда - он успевает создать там верующее население, воспевающее на своем необработанном и грубом языке святые песнопения, которых мы не можем слушать без сердечного умиления, откуда у него является это вдохновение, пламень, которого ничем нельзя погасить? Бог повелел ему любить - и он любит.

Когда в нашей среде христианская супруга и мать, осужденная, переносит у семейного очага оскорбления, насмешки, жестокости и измену, противопоставляет всему этому кротость и величие души, которых ничто не ослабляет; когда она умеет остаться достойной без ропота и спокойной без слабости; когда она прячет от всех свое тайное изнеможение и горе; когда она учит своих сыновей чтить имя недостойного отца, может быть, позорящего это имя в разных притонах; когда, подвергшись всяким оскорблениям, она находит еще в себе достаточно силы, чтобы заботиться о муже, который возвращается к ней, чтобы перестрадать последнюю болезнь и умереть - думаете ли вы, что для такой борьбы, встречающейся чаще, чем вы полагаете, достаточно одного только внушения природы? Нет, вы хорошо знаете, что здесь действует не природа. Бог повелел ей любить - и она любит.

Итак, мы можем научиться любить, и сердце может победить природу. Любовь не заключена в роковой круг; ей открыто бесконечное, не то бесконечное, которое, не приведенное в порядок, ведет только к физическому порабощению, но бесконечность высшая, где Божественная любовь распространяется в своей вечной полноте и может обхватить собой все существа, даже такие, которые не знали Его.

Теперь, братья, я покажу вам идеал. Не обманываясь и не отчаиваясь, мы можем его достигнуть, так как он проявляется в людях, природа которых подобна, нашей. Но идеал, может быть, пугает вас, и вы теряете мужество? "Откуда родиться, - говорите вы, - этой любви в сердце, которое хотело бы любить и не любит, хотело бы чувствовать и не чувствует, и, охваченное на минуту порывом энтузиазма, падает снова, удрученное тяжестью своего равнодушия лености и неподвижности? Кто может излечить этого больного? Кто может возвратить жизнь этому мертвецу?"

На это я отвечаю, не колеблясь: "Бог один это может, братья. Здесь нужно вдохновение, превосходящее природу. Чтобы наше сердце любило, надо, чтобы сердце прониклось сначала Божественною любовью".

Поймите же всю любовь Божью в той полноте, в какой она объявилась в Иисусе Христе. Иисус Христос приносит нам не одно только учение о любви, но и действительное осуществление его. Бог нас возлюбил в Своем Сыне и возлюбил такими, какими мы бываем, какими Он нас видит и ныне, со всем нашим ничтожеством и пороками, столь отдаляющими Его от нас. Он нас возлюбил до жертвы, до креста. Припоминайте же постоянно об этой главной тайне Евангелия! Этого источника мы не исчерпаем никогда. Смотрите на крест, как на центр всех Божественных даяний, как на цель, к которой стремились все пророчества, как на источник, откуда произошло все доброе, кроткое и любвеобильное в новый мир, начавший с него свое счисление. Идите к Христу, проходя по Гефсимании, по двору Каиафы, Пилата, по стогнам (улицам, площадям) Иерусалима и всему печальному крестному пути. Не умаляйте великого дела искупления, всю бесконечную важность которого сердце не можетъ обнять. Размышляя перед жертвой Голгофы о примирении преступного человечества с Богом, мы находим там и свою собственную историю, потому что здесь идет речь и о каждом из нас. "Я думал о тебе, - как бы так говорит Голгофский Страдалец, - во время моего страдания, за тебя Я пролил эту каплю Моей крови"! Дайте же этому несравнимому милосердию, этой святой и невыразимой любви проникнуть во все ваше существо! Проследите всё в характере и скажите себе, что значат все человеческие привязанности! Не суть ли он - только слабое и бледное подобие этой великой жертвы? Попытайтесь вместе с апостолом измерить всю величину любви, которую Бог вам засвидетельствовал в Иисусе Христе, и попробуйте понять эту любовь, превосходящую всякий разум. Только тогда вы найдете вдохновение, не достающее вам. Любовь производит любовь. Чем более мы будем думать о том, что Бог нам явил во Христе, тем скорее мы почувствуем в себе тот источник живой воды, который не иссякнет вовек (никогда). Он уже оросил и заставил цвести миллионы сердец, может быть, более сухих и бесплодных, чем наши, принося преданность и самоотвержение там, где царствовал только эгоизм. Все лучшее и величайшее на земле имеет происхождение оттуда.

Когда эта любовь, производимая верой, усвоится нашими сердцами, нам будет возможно любить человечество, не только в порывах общественной филантропии, но и в той особой привязанности, которая видна в каждом ничтожном существе, созданном по образу и подобию Божью, искупленном кровью Иисуса Христа и назначенном для жизни вечной. Братья! Чтобы любить человечество, надо верить в него. Если человек для вас - только усовершенствованное животное, я призываю вас любить его даже и в этом случае. Но если вы видите в нем только существо, обреченное на грубую и, можетъ быть, позорную жизнь, то ваш энтузиазм скоро уступит место мрачной мизантропии. Будем же христианами не по имени только, но и на самом деле, чтобы в наиболее жалком и отталкивающем создании провидеть существо идеальное, которое в один прекрасный день может совершенно возродиться под действием благодати Божьей. Научимся видеть в нем не то, что антипатично, но то, что заключает в себе зародыш всего хорошего, благородного и справедливого. У самых закоснелых душ остается какая-нибудь Божественная искра и в самых печальных нравственных развалинах сохраняются некоторые черты первозданного Адама.

Остерегайтесь же, братья, этих противозаконных предрассудков и антипатий, омрачающих наш взгляд и препятствующих нам различать черты истинные, эти остатки подобия Божья в павшем человеке. Чтобы от него отвернуться, отказать ему в своей приязни, для нас бывает достаточно того, что он мыслит иначе, чем мы, верует по - своему, держится своих убеждений и взглядов, обладает известным характером и странными причудами. Мы просто признаём тех или других лиц антипатичными, чтобы без всяких угрызений совести отказать им в нашем участии, как будто этого было достаточно для нашего самооправдания. Холодность, сухость, надменность, острое и резкое слово, все нам кажется законным по отношению к нему, а он даже не знает, что в  нем нам не нравится и что именно отчуждает от него наше сердце.

Когда же мы научимся смотреть на людей взглядом Евангелия? - Когда будем уметь различать всё, что есть в людях великого и Божественного, а также все страдания, скрытые под обманчивой наружностью беспечности и спокойствия?

И последним моим словом к вам будет: "возлюбите, чтобы научиться любить". Вслушайтесь, братья, посерьезнее в эти слова и не относитесь к ним легкомысленно. В этом, по вашему мнению, парадоксе скрыта глубокая истина. Сюда в особенности приложны слова Христа "Кто имеет, тому дано будет" (Мф. ХIII, 12). Подобно сему рабу, верному в малых вещах, расширится и у нас круг деятельности вашего сердца. Превозмогайте леность, удерживающую вас в эгоистической замкнутости, холодность, закрывающую ваши уста для слов благожелания; не поддавайтесь первому движению антипатии, искушающему вас, и вы увидите, как вам станет легко и какую вы найдете в этой первой победе сладость, прежде не подозревавшуюся вами. Не наблюдалось ли тысячу раз даже в обычной жизни, что ничто так не укрепляет любви, как жертвы, налагаемые ее, и ничто так нас не привязывает, как перенесенные страдания! Если бы запретные страсти не имели своего притяжения и не увлекали бы по своемy пути душ, поддающихся этому течению, думаете ли вы, что любовь сохранила бы в себе тогда всё самое благородное и святое?

Имела ли бы она тогда свои восторги и свои неодолимые порывы, охватывающие душу до такой степени, что во всякой другой сфере она не находит только холод и скуку? Так и святые души, проявляющие в мире дела христианской любви и милосердия, были прежде, может быть, такими же равнодушными и холодными, как мы; им известно по опыту все отчаяние, все отвращение, вся ненависть, на которую жалуемся мы. Но при всем этом они отдали себя сначала Богу, а потом ближнему. Они любили, и любовь стала их господствующим началом. Небесное началось для них здесь, на земле. Всякая низшая цель показалась вам отныне  бесплодною и противною. Они нашли здесь свое настоящее, истинное назначение и будут иметь скоро во всей бесконечной полноте вечную жизнь, закон которой есть любовь. Аминь.

Действительна ли молитва?

Много может усиленная молитва праведного (Иак. V, 16).

Братья! Не случалось ли вам во время путешествия останавливаться посреди развалин древнего здания, и там мысленно вызывать в своем сознании все исчезнувшее, прошлое? Если камни, которые нас окружали, были развалинами храма, и если в этих развалинах вы нашли остатки алтаря, не почувствовали бы вы тогда особенного душевного волнения, размышляя о всех поколениях, которые присутствовали в этом месте, о всех речах и молитвах, которые здесь раздавались; тех слезах, которые орошали эту почву: обо всем том, что было средоточием человеческих страданий и духовных стремлений в этом уголке земли, между этих стен, от которых ничего уже не осталось? В мире нравственном мне представляется подобное же явление. Там тоже мы встречаем развалины, печальные развалины, создаваемые каждогодно грехом, развалины душ, созданных для высшей жизни и унизивших себя тщеславием, эгоизмом и алчностью. Но поищите хорошенько, и под густой оболочкой порока и безверия, вы найдете следы алтаря; вы узнаете признаки, которые вам скажут, что эти души должны были принадлежать Богу.

Поверхностные и односторонние умы, создающие различные системы и приноравливающие человечество к своему узкому мировоззрению могут не видеть этих следов, но они переживают системы и выступают снова как свидетели нашего первоначального происхождения и нашего истинного назначения. Из этих признаков я хочу обозначить теперь только один - это побуждение к молитве, живущее в глубине каждой человеческой души, которое присуще человеку всегда и везде, которое побуждает в горести обращать к небу бессмысленные лица дикарей, едва владеющих человеческим языком, которое в наших цивилизованных расах противится всем нападкам скептицизма и заставляет неверующего отца преклонять колена перед смертным одром своего ребенка.

Как сильно это побуждение, и как не удивляться его красоте и величию! Вот слабое и ничего незнающее существо, ежеминутно готовое уничтожиться, а между тем молитва соединяет его со всемогущим Богом, Творцом всей жизни и всякой мудрости; вот человек - до сих пор эгоист и оскверненный пороками, и между тем, при посредстве молитвы, он с трепетом возвращается к Творцу, Источнику высшей любви и святости и отражает в своей душе Его могущество и безграничную благость и в своих добрых делах находит особую жизнь, изначала полученную от Бога... Как! Вы удивляетесь безмолвному и могущественному закону, который объединяет миры силой тяготения и дает себя чувствовать каждому ничтожному и незримому для глаза атому; вы изумляетесь той скрытой силе, которая в одно мгновение передает по нити за тысячи верст колебание, производимое вашей рукой и заключающее в себе вашу мысль, а вы не чувствуете того, сколько великого, чудесного и божественного заключается в том побуждении, посредством которого душа возвращается свободно к Источнику всей жизни, вступает с Ним в духовное общение и, сознавая с благоговением, что она все получила от Бога, изъявляет готовность все отдать Ему!

Но, рассматривая это удивительное побуждение к молитве, как не подумать с горестью о том, до какой степени мы исказили ее! Чем стала молитва почти повсюду? Внешним обрядом, религиозной рутиной и ничем более. Дух молитвы исчез, осталась одна лишь только форма. Посмотрите на буддиста, перебирающего шарики своих четок и до утомления повторяющего одни и те же слова, между тем как дух его остается неподвижным в тупом созерцании. Где тут вдохновение? Где любовь? Где душа, ищущая Бога? Где, наконец, молитва? Или посмотрите, например, на японца, сидящего перед своей молитвенной часовней-мельницей, которую он построил; ветер вертит ее крылья и вокруг оси обвертываются пергаментные полоски, на которых он написал свои просьбы и желания. Если ветер благоприятствует, то он повторит эти молитвы сотни и тысячи раз, молитвы, долженствующие ниспослать ему милость богов. Вы смеетесь над ним? Увы! Что видите вы в наших собственных странах? Несмотря на точное повеление Иисуса Христа, запрещающего нам пустые повторения, не придают ли и у нас повторению одной и той же молитвы искупительную цену? Но этого мало: идут еще дальше и делают из молитвы, из этого душевного излияния, из этого порыва раскаяния и любви только акт покаяния, который кстати и некстати налагают на себя, думая чисто наружным перечнем слов молитвы заменить внутреннее и сердечное исправление. Не думают ли, в самом деле, что это приятно Богу, что можно загладить свои грехи и спасти свою душу тем, что повторять каждый день, пятьдесят или сто раз какую-либо молитву без участия в ней души. Прискорбное извращение религиозной жизни! Какой отец, позвав к себе дитя, будет выражать ему свою любовь в заученной и сотни раз повторенной фразе? Какой отец не откажется от подобного заученного излияния любви и не предпочтет ему слoва, одногo слoва, исходящего от любящего и, действительно, растроганного сердца? И какое после этого понятие составляют о всеведущем Боге, знающем все тайное, если думают расположить Его лепетом уст, повторением каких-либо внешних форм и коленопреклонениями?

Но не об этих заблуждениях я буду беседовать ныне. Все мы согласны в том, что молитва - есть акт души; скажем, лучше, это беседа души с Богом. Я не скажу теперь, о чем должна быть эта беседа, а предпочту показать эту душу, под влиянием Святого духа, пробужденную к сознанию своей нищеты и обращающуюся к Божественному милосердию, получая через Иисуса Христа прощение, которое Он принес миру, повелев впервые называть Бога нашим Отцом. Я предпочту показать чувства признательности, благоговения и детской доверчивости, которые должны наполнить христианскую душу, искупленную, являющуюся перед лицом Божиим. Моя беседа влечет меня к иному вопросу, именно о действительности молитвы, и на этой-то теме я хочу сосредоточить все ваше внимание. Действительна ли молитва?

"Странный вопрос", - скажете вы мне. Для чего же было бы и молиться, если думать, что вы исполняете действие бесполезное? Это очевидно само по себе, но, тем не менее, это нужно объяснить. Все вообще согласны, что молитва оказывает действие, но на кого она оказывает действие? На нас ли только? - Вот в чем вопрос. Многие будут говорить о молитве красноречиво и с восторгом. Они скажут: молитва возвышает, освящает и очищает, но каким образом и почему? Потому, прежде всего, говорят, что она есть духовное упражнение, что она ставит нас в общение с Богом, отрывает нашу душу от всего преходящего, от всего суетного, тленного и порочного, и в этой обновленной душе образ Божий отражается лучше. Все это, конечно, верно; но всё ли тут? Нет. Посмотрим, не есть ли молитва - требование, ожидающее ответа, не действует ли она на милосердие Самого Бога, не может ли изменить событий и течения вещей? Здесь нам нужна безусловная уверенность, так как здесь заключается сущность нашей религиозной жизни; здесь мы должны убедиться, что, молясь, мы не делаемся жертвой обманчивой иллюзии. И, действительно, нам говорят, - и вы слышали сами, что с нашей стороны было бы детски-легкомысленно и самоуверенно думать, чтобы вследствие наших молитв, изменялись события, назначенные Богом, и что та молитва - самая достойная этого названия, которая не имеет характера требовательности и ограничивается покорностью и признанием, что она не может изменить внешних событий, потому что это значило бы желать изменения Божественной воли, и единственная цель которой заключается в том, чтобы расположить нас к принятию того, что есть. Вот мысль, которую я хочу обсудить так ясно, как только возможно, и я думаю, что это обсуждение нам всем необходимо, так как эта мысль порой, может быть, нас смущала, удерживала наши порывы, леденила нашу веру. Справедлива ли она, или нет? На этот вопрос должен быть один ответ. Да поможет нам в этом Господь!

Итак, вот какое размышление нас, прежде всего, должно поразить. Если молитва может и должна оказывать действие только на того, кто молится, то какой же смысл всех молитв, с которыми мы обращаемся к Богу за других? Когда вы молитесь за душу, которая вам дорога, когда вы просите Бога сохранить жизнь, которая вам милее вашей собственной, то в таком случае ваша молитва могла бы ограничиться просьбой только о том, чтобы вы были готовы принять что бы ни произошло. Но если я не могу действовать на другого, если я ничего не могу изменить в его судьбе, то я, право, не знаю, с какой целью я стал бы молиться за него. Коль скоро заступничество невозможно, оно должно быть причислено к религиозным иллюзиям, так как, ходатайствуя за других, я буду действовать тогда только в своих собственных интересах, для своего внутреннего благосостояния. В таком случае последнее слово этой системы - есть эгоизм, так как все мои порывы относятся только к моему собственному счастью!

Теперь я обращаюсь к душе человеческой в минуту того непроизвольного порыва, который заставляет ее молиться. Я обращаюсь к ней не тогда, когда она  рассуждает, а когда она молится свободно и без рассуждения о последствиях. Чего же она тогда хочет? Ужели только вознестись к Богу, соединиться с источником всякого добра, успокоиться в созерцании всеобщего порядка, научиться покоряться перед неумолимой необходимостью? Кто осмелился бы сказать это, не солгав перед действительностью? Ужели этот утопающий, обращающий к Богу взгляд тревожного ожидания; эта мать, сердце которой разрывается при виде ее ребенка в предсмертной агонии; которая трепещет при мысли об искушениях, готовых погубить ее сына; этот отец, который с ужасом видит, что завтра у него не достанет хлеба для семьи; этот грешник, чувствующий, что зло увлекает его и доводит его до одурения; одним словом, - все эти существа, которые молятся, как и всегда молились и будут молиться, думаете ли вы, что они не просят, и не имеют глубокой и горячей уверенности в том, что могут умилостивить Божественную волю и изменить течение вещей? Но вы не можете и не дерзаете этого сказать, и вы принуждены утверждать, что все они - жертвы высокомерного заблуждения. Заблуждения!

Но откуда же явилось это заблуждение, которое я нахожу везде и повсюду, которое нельзя вырастить в глубине человеческой души ни посредством воспитания, ни влиянием и примерами, и которое между тем всегда и у всех является в решительные минуты? Это значило бы, что Бог, который дал нам такую молитву, был Богом, создавшим в нашей душе голод без пищи, жажду без утоления; Богом, который сказал бы Своему творению: "Ты всегда меня будешь спрашивать, но я никогда не буду тебе отвечать. Нет, нет!" Я более верю этому открытому, непосредственному свидетельству души, чем системе, принужденной или называть иллюзией это глубокое и всеобщее душевное чувство, или извращать его смысл и, вопреки природе, переиначивать его истинный характер. Я отвергаю ту систему, которая утверждает это, и верю в чувство, которое никогда не исчезнет.

Кроме этого, мы - христиане, всё, что только мы знаем о Боге лучшего и возвышенного, мы обязаны этим Иисусу Христу. Христос открыл нам любовь и доступ к Небесному Отцу, изгнал из наших отношений к Нему всякие грубые и суеверные идеи и корыстные расчеты наемника. Никто, конечно, не осмелится сказать, что Иисус Христос развивал когда-либо в Своих учениках дух гордости и самомнения, а между тем какое Он нам дает понятие о молитве? Есть ли она, по Его взгляду, просто только возвышение души, духовное упражнение? Не чаще ли всего у Него встречается мысль, что молитва есть истинная и действительная просьба, получающая ответ, что она действует на Бога, что она может изменять течение вещей, и что ее сила, ее действительность зависят от силы веры?

Чтобы глубже утвердить эту мысль, Иисус Христос приводит такие повествования, которые нас поражают своею простотою и наглядностью. Вот перед нами неправедный судья, который уступает настоянию бедной вдовы; вот человек, которого эгоизм уступает настойчивости своего друга, и тому подобное.

Я думаю, что нигде могущество и значение молитвы не представлялось так прямо и так ясно, как в Евангелии. Мало того: все, чему здесь учит Иисус Христос, подтверждается и всем Священным Писанием с очевидностью, которую никакое толкование не может ослабить. Припомните замечательную картину, где Авраам заступается перед Богом, чтобы отдалить кару над Содомом; припомните борьбу Иакова с ангелом, и это наименованье Израиля, которое означает: "победитель Самого Бога". Затем, пропустив целые столетия, посмотрите на Хананеянку у ног Иисуса Христа, вымаливающую своими мольбами, слезами и своей удивительной верой, выздоровление своей дочери, в чем Он как будто сначала отказывал  ей, и после всего этого докажите нам, что молитва такая, какой представляет нам ее Священное Писание, не есть такой акт, который имеет влияние не только на нас самих, но и вне нас на других, на события, на мир и, употребляя изречение Священного Писания, на милосердие Самого Господа, Который сказал: "Просите - и дано будет вам; ищите - и найдете; стучите - и отворят вам, (Мф. VII, 7) [и еще далее]: если вы, будучи злы, умеете даяния благие давать детям вашим; тем более Отец ваш небесный даст блага просящим у Него" (ст. II).

Итак, за молитву говорит нам, христианам, и голос природы, и Божественное слово. Чего же нам еще нужно? Теперь посмотрим те возражения, которыми хотели поколебать нашу веру.

Первое и самое древнее, вы его знаете, братья. Нам говорят, что "молитва не может быть действительной, потому что она не может изменять законов природы. Бог раньше предопределил то, что должно случиться. Непреложность законов, говорят нам, есть факт, вполне доказанный наукой. Было бы поэтому наивно и безрассудно воображать, что небесные планеты изменят свое течение вследствие того, что на нашей маленькой планете слабое и ничтожное существо, которое, может быть, завтра же превратится в прах, вздумает просить о самом изменении Бога. Но, прибавляют, не только на небе царствует такой неизменный порядок, но и всюду. Вы просите, например, чтобы благодетельный дождь оросил засохшие поля, а между тем, метеорология все более и более старается упрочить мысль о том, что падение дождей и течение ветров повинуются правильным законам. Вы молитесь, чтобы Господь сохранил умирающего, а между тем статистика показывает неизменную цифру рождающихся и умирающих. Что можете вы сказать об этих фактах, или что в них можете изменить?", - спрашивают нас с самодовольной уверенностью в своей правоте. Они советуют оставить молитву для тех малосведущих и детей, которые думают, что небо создано, чтобы восторгать их взоры, а солнце является в прекрасный весенний день, чтобы осветить их празднества.

Перед подобным возражением робкая и приниженная вера должна была бы, по - видимому, остаться безответной, но между тем я нахожу ответ на это возражение в нем самом. Вы утверждаете, что природа непреложна и что я своей молитвой не могу ни изменить, ни задержать течение событий. Верно ли это? Почему же вы, рассуждающие таким образом, совершаете, например, движение? Почему вы ищете пропитания? Почему сеете? Для чего строите? Каждое из ваших действий есть очевидное противоречие вашей системе. Вы утверждаете, что не можете изменить природы и ее законов, а сами каждую минуту изменяете. Вы подымаете, например, камень и уже этим одним нарушаете закон тяготения, который удерживал его у земли. Вы сообщаете больному и почти разложившемуся члену новую жизнь, которая его должна преобразить; вы прививаете дереву ветвь, которую природа сама по себе не воспроизвела бы никогда, вы превращаете в орудия труда и жизни те грубые силы, которые, будучи предоставлены самим себе, внесли бы всюду разрушение; вы извлекаете из самого яда элемент, который отдаляет смерть: все это вы делаете. Вы постоянно и беспрестанно действуете на мир и на людей. Скажу более: вы иногда противитесь даже Самому Богу вашим своеволием и произволом, а между тем, когда я хочу молиться, вы останавливаете мои порывы, противопоставляя моей молитве неизменность природы.

По какому же это праву? Как! Моя рука может изменять природу; мой ум может заставить послужить эти слепые силы к моей пользе, почему же моя душа одна осталась бы перед ней бессильною и обезоруженной? Вы не можете же отрицать приводимых мною фактов? Если же вы их допускаете, то вся ваша система фатализма рушится. Не верно то, что природа непобедима и что мы не можем ее укрощать. Для меня этого достаточно, и моя душа, свободная от этой системы, которая ее порабощает и унижает, может отныне молиться в безусловной уверенности, что, по слову Иисуса Христа, "Все возможно верующему" (Марк. IХ. 23).

Я знаю, что нам ответят. Скажут, что когда человек действует на природу, он действует заметным образом, который каждый из нас может видеть, и что нет никакого отношения между этим очевидным действием и предполагаемым действием молитвы. Но дело не в этом. Вопрос шел, как вы это знаете, о том, что человек может изменять природу, и мы видели, что он в состоянии это сделать. Теперь мне говорят, что нельзя понять, каким образом подобное действие совершится под влиянием молитвы? Поскольку есть такие вещи, которые были бы вполне понятны для нас и разрешимы? Понимаете ли вы, как воля, будучи духовной, может действовать па материю, вещество? Знаете ли вы, как моя рука слушается моей мысли? Не окружает ли нас здесь тайна отовсюду, и более просвещенные более ли проникают в разрешение этих тайн, чем самые простые смертные? Когда земледелец бросает на своем поле семена, знает ли он, каким процессом они пустят росток, какой непонятной тайной произойдет жизнь из разложившегося зерна? Он не знает этого точно так, как не знаете этого вы, как не знают и самые ученейшие из людей, но все-таки он доверяет свое зерно земле. Я сам также  знаю, как действует моя молитва и предоставляю это на волю Божию, но я молюсь с полною уверенностью, что это духовное семя найдет свое поле и пустит росток для вечности.

Нам противопоставляют еще другое возражение, когда мы утверждаем, что посредством молитвы мы можем изменить течение вещей и располагать к себе благоволение Божие. Нам говорят, что это - значит сомневаться в мудрости и благости Божией, в непомерной гордости, заменяя Его действия нашими, и что единственное положение, подобающее нам по отношению к Нему, это ожидание и покорность Его воле.

Устраним из этого возражения все, что нам кажется в нем неправдоподобным. Когда мы говорим, что человек привлекает своей молитвой милость самого Бога, то мы переводим на язык людей вещи, которые нас превышают, так как наша воля, конечно, бессильна, чтобы подчинить себе волю Божественную, и за ней остается последнее слово и объяснение всему. Сказав это, мы заметим, что возражение, поставленное нам, разрушается, как и предыдущее, само собой. Нам говорят, что мудрость и благость Божии должны препятствовать нам обращаться к Нему с нашими мольбами; но что ответили бы вы тому, который, во имя того же самого принципа, начал бы осуждать человеческий труд? "Вы трудитесь, вы работаете, скажет он вам, но не значит ли это сомневаться в Божественном попечении о нас? Не значит ли это требовать замены действий Божества своими? Бог благ, Он, очевидно, хочет, чтобы вы жили. Предоставьте же Ему заботу о вашем существовании!" Что можно на это отвечать, братья? Можно ответить: "да, конечно, Бог хочет, чтобы я жил, но хочет, чтобы я жил, работая; для чего Он вложил в меня стремление к труду; а если я не слушаюсь этого стремления, то Его воля, как бы ни была блага, не исполнилась бы в отношении меня. От меня и моего труда зависит исполнение воли Божией". Я думаю, что на такой ответ нельзя ничего возразить.   Относительно молитвы можно сказать то же, что и относительно труда. Да, Богу угодно, чтобы такая-то цель была достигнута и такой-то результат получился, но Он поставил для этого одно условие: работу души, молитву. Если я не стану молиться, Божественная воля в отношении меня не исполнится. Если я не молюсь, благословение Божие не снизойдет на моих близких, на людей, на мир; если я не помолюсь, несчастья и случайности не пощадят меня. Молясь, разве я осмеливаюсь быть мудрее Бога или хочу изменить Его волю согласно с моею? Это было бы нелепым и возмутительным предположением! Нет, совсем наоборот: я хочу только отвечать Его желанию, я хочу поступать согласно с Его волей и содействовать осуществлению Его Божественных предначертаний. В этом и заключается моя высшая слава!

Теперь у нас остается еще одно возражение, братья, наиболее распространенное и чаще всего употребляемое. Оно, говорят нам, заимствовано из опыта. "Если бы, говорят, молитва была на самом деле действительна и могла бы влиять на других, на события, на мировой порядок, то последствия ее были бы очевидны для всех, А разве кто их видит? Разве наиболее верующий избавлен от бедствий и менее испытывает их, чем другие? Ангел смерти разве проходит мимо его дома, щадя его первенца, как это было у евреев? Самые сильные искушения и большие беды разве не касаются тех, которых Он любит? Мы слышим молитвы, но разве видим ответ на них" О, христиане, жертвы великодушного заблуждения! Что сделано для нас вашим Богом?

Вам знакомы эти речи, братья? Сколько раз вы слышали их! Сколько раз скептики пользовались ими для своих тонких насмешек над молящимися! Как часто, может быть, эти сомнения действовали на вашу впечатлительную душу и колебали вашу искреннюю веру в помощь и содействие Божие? Но те, которые намереваются судить таким образом о последствиях молитвы, могут ли они распознать эти последствия? Знают ли они, насколько эти молитвы были чистосердечны и искренни? Знают ли, какое чувство внушило их? Они удивляются их недействительности, нужно бы сперва узнать, могли ли они вознестись к Богу и достигнуть Его. Что скажете вы о молитвах, раздающихся на почве эгоизма, преступления, порока или страсти?

Итак, для того, чтобы оценить видимое действие молитвы, нужно, братья, прежде рассмотреть, какова наша молитва сама по себе. Но какой же человеческий взгляд мог бы определить эту им цену и стоимость? Сектатор, просящий у Бога успеха в проповеди своего учения, думает только о себе, об успехе своих мыслей и своей партии; отец, молящийся за своих детей, думает только об  их земном счастье и с гордостью и самодовольством взирает на их блестящую будущность; человек огорченный, доселе не думавший о Боге, и имеющий вероятно забыть Его завтра же, вспоминает о Его существовании только для того, чтобы попросить у Него эгоистически о своем избавлении, и, не заботясь о бедствиях других людей, думает, что только он - привилегированный предмет Его милости; порочный и испорченный, просящий о неведении в соблазн, но таящий в сердце своем преступную цель, - разве все эти люди истинно и на самом деле молились? Можно ли после этого удивляться, что столько молитв их осталось без ответа? Еще раз: вам ли судить о путях Божиих? Вот о чем нужно было, прежде всего, попомнить, а не обсуждать столь близоруко пути Провидения. Теперь же рассмотрим поближе сделанное нам возражение.

Нам указывают на молитвы, остающиеся без ответа, на молитвы, произнесенные с наибольшей верою, набожностью и смирением, и говорят, что ввиду такого факта решительно невозможно утверждать, что молитва действительна. Но пусть будет так!

На это доказательство опыта отвечает сам опыт. Я обращаюсь к тем лицам, которые умеют молиться, и которые, по всей вероятности, могут считаться лучшими судьями в этом деле, обращаюсь к ним с доверием, зная, что они твердо засвидетельствуют действительность молитвы. Даже здесь, в этом храме, как и повсюду на земле, где собираются верующие, где Бог признается Отцом нашим, мы услышали бы один и тот же ответ. В нем та же опытность. В этой массе верующих всякого рода и характера, между которыми найдутся души наиболее святые, отрекшиеся от всякой лести и лжи, любящие истину, все они в один голос скажут нам: "Да, молитва действительна, и мы встаем, чтобы засвидетельствовать это перед всем миром".

Впрочем, есть и видимые результаты молитвы, являющиеся с такой очевидностью, что едва ли кто мог бы их оспаривать. Если бы мы видели, как сорок веков тому назад в равнинах Халдеи неизвестный глава неизвестного племени преклонял колена перед Иеговой и призывал Его имя ради своего сына в полной уверенности, что все земные народы будут благословлены во имя Его; если бы 2000 лет спустя мы услышали голос галилеян, молящихся в Сионской горнице, представляющими себе, что весь мир будет побежден верой, которой они были свидетелями, то мы готовы были бы улыбнуться, как перед молитвой Авраама, так и перед молитвой первых учеников Христовых. А теперь, кто бы посмел сказать, что они ошибались? Теперь треть всего человечества видит в Аврааме отца верующих, и молитва апостолов повторяется все более и более возрастающею церковью во всех концах света.

Но, если для взора, могущего обнять собою целые века, победы веры очевидны, то этого, конечно, нельзя сказать про обыденную жизнь. Здесь действие молитвы почти всегда скрыто; оно явно только перед душевными очами. По внешности судьба верующего ничем не отличается от судьбы неверующего. "Одна участь постигает всех", - говорит Екклесиаст (Екклес. II. 14). Одна и та же несчастная случайность, один и тот мнимый рок поражает того, кто молится, и того, кто богохульствует. Это нас удивляет и смущает, но я спрашиваю нас, братья, могло ли бы быть иначе?

Вы хотели бы, чтобы молитва действовала видимым образом, и своей, так сказать, очевидностью уничтожала всякое сомнение. Но какую цену она будет иметь тогда? Вы попросили бы избавления от болезни или искушения, и мольба ваша тотчас же исполнилась бы: страдание и зло убежали бы, как тени, и на вашей выровненной дороге исчезли бы все шероховатости и беды. Едва у нас явилось какое-либо желание, как оно тотчас же исполнилось бы наглядным образом. Но разве вы не предвидите, что тогда все захотят сделаться христианами, как вы; что все, подобно вам, захотят молиться. Из любви? Конечно, нет, а лишь из очень понятной пользы или корысти, ибо как не молиться тому Богу, Который отвечает тотчас на призыв и окружает Своих избранников немедленным и видимым покровительством! Приходите, о корыстолюбцы, приходите, ловкие предусмотрители выгод и интересов, сгибайте колени! Вам принадлежит награда на небесах, а в ожидании ее, - и все благополучие здесь, на земле. Нет более скорбей, горя и лишений! Да, вы желали бы этого, но этого не восхотел Бог. Он никогда не обещал верующим в Него видимое избавление, но сказал, что они будут страдать теперь вдвойне - и как люди и как христиане (см. 2 Тим. III. 12). По-видимому, Он предоставил их обстоятельствам, и ничто не отличает их от прочих смертных. Удручаемые обычным, как и другие, Они часто, даже больше других, страдают и умирают. Но под этой видимой случайностью они чувствуют Божественную десницу; они твердо идут, озаряемые верой, и под этой-то суровой дисциплиной вырабатывается самое великое и самое прекрасное на земле: любовь, которая служит Богу, не заискивая ничего для себя, любовь, которая посвящает Богу свое счастье, спокойствие, свою радость и которая доходит до величайшего самоотвержения.

Суровая доля! Болезненное воспитание! Но зато под таким влиянием всегда научаются лучше распознавать действие Божественной любви. Сначала нам казалось, что молитвы наши бесплодны, что Бог их не слышит. Потом мы постигли, что Он слышит их по-Своему, не так, как мы это себе представляли, и что Он приготовлял нам нечто лучшее, чем то, что мы у Него просили. О, братья Мои! Вы, которым Бог послал в удел бедность, и вы, которые знаете, чего стоит доставание ежедневного куска хлеба, не случалось ли вам страдать, когда один из детей приходил с наивной доверчивостью просить у вас чего-нибудь такого, что могли доставить ему только особые средства. Почему бы ему не иметь того, что имеют многие другие? Зачем эта жестокая мысль о неравенстве должна так рано охладить его сердце? Вы, быть может, готовы были бы ему уступить, но, делая это, вы были бы слабы и ничтожны, ибо, услаждая его сердце, вы удовлетворяли бы его капризу, развили бы его желания и дурно приготовили бы его к жизненной борьбе. И вы отказали ему несмотря, на его огорчение и на его раздражительность, которые угрожали отдалить от нас его сердце. Таким же образом обращается с нами и Бог. Под его видимым и непонятным для нас молчанием скрывается воля святая и отеческая, которая хочет подготовить нас к небу. Не говорите же более, что ваша молитва осталась без последствий. Она подействовала, но не так как вы хотели. Она привлекла на нас и на тех, кого вы любите, благословение, лучшее для них и для нас, чем вы думали. Вы мечтали о счастье земном, Бог дал вам другой венец; вы хотели избавления, Бог послал нам страдание, которое освятило и очистило нас. Как бы то ни было, ваша молитва дошла до Бога: видимо или нет, но только вы получили ответ на нее: когда-нибудь, рано или поздно, вы узнаете этот ответ, и вы благословите вашу верность и ваше упование на Бога! Аминь.

Вместо послесловия

Источники:

Первый том бесед Эжена Берсье, предоставленный Церковно-историческим музеем Воскресенской церкви (Семипалатинск), представителями которого являлись на тот момент:

Явкин Виталий Александрович и Магомедов Рустик Алымжанович.

Правка и редактирование текста:

Трофимова Екатерина Владимировна и  Легуш Татьяна Николаевна.

Набор текста:

Матулюкштис Вилюс

Создание fb2-файла:

Иванов Дмитрий

Посвящается светлой памяти Андриенко Сергея Ефимовича.

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg