«Житие и учение св. Григория Паламы»

Житие и учение св. Григория Паламы (fb2) - Житие и учение св. Григория Паламы [calibre 0.9.5] 1026K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Иоанн Феофилович Мейендорф

Житие и учение св. Григория Паламы

Протоиерей Иоанн Мейендорф

Ред. Golden-Ship, 2011

От издателей

Введение

Часть I. Личность св. Григория Паламы

Глава 1. Учители св. Григория Паламы

Глава 2. Молодые годы

Глава 3. Варлаам и Соборы 1341 г.

Глава 4. Период гражданской войны (1341-1347гг.)

Глава 5. Григорий Палама - архиепископ Фессалоникийский

Глава 6. Последние годы

Часть II. Учение святого Григория Паламы

Глава 1. Борьба со светским эллинизмом: человек, лишенный благодати

Глава 2. Богословское обобщение исихазма: жизнь во Христе

Глава 3. Христос и обоженое человечество: Спасение, обожение, экклисиология

Глава 4. Богословие истории: Символы и реальность

Глава 5. Богословие бытия: Сущность и энергия

Глава 6. Две особые проблемы: исхождение Святого Духа и мариология

Заключение

Право публикации предоставлено Марией Алексеевной Мейендорф

От издателей

Книга протопресвитера Иоанна Мейендорфа (1926-1992) "Введение в изучение св. Григория Паламы" относится к числу немногих трудов, которые стали в XX в. классикой православной патрологии и богословия. Без знакомства с нею невозможно себе представить православного богословского образования, как, впрочем, и любого исследования по истории византийской культуры XIV в. вообще и по истории церкви этого времени в частности. Без нее не обходятся даже те, кто не согласен со многими идеями автора, — потому что, с какой точки зрения ни смотри, но ни до, ни после выхода этой книги в 1959 г. не появилось другого "введения" сразу и в историю эпохи исихастских споров, и в систему богословского учения св. Григория. Создание этой книги требовало от автора такого сочетания таланта историка с талантом патролога, которое встречается очень редко. Подобные задачи обычно решаются коллективными монографиями — но всегда дорогой ценой утраты единства авторского взгляда и, следовательно, потери четкости изображения. Между тем, читателю всегда легче сделать поправку на единый авторский подход, нежели выстраивать в логическом порядке результаты беспорядочного использования разных методологий.

Но не только в целостном представлении об эпохе и о догматике состоит ценность этой книги. Очень многие из содержащихся в ней сведений и авторских выводов не устарели и по сей день. О тех же, которые устарели, можно сказать, что и это произошло, во многом, вследствие достоинств этой же книги — она стимулировала небывалый дотоле интерес к личности св. Григория Паламы и к византийскому исихазму, так что общее количество публикаций по этим темам возросло после ее выхода в сотни раз. Конечно, в этом потоке литературы только малая часть привносила какое-то новое знание, но и этой части оказалось достаточно, чтобы современный уровень наших знаний стал качественно иным сравнительно с 1950-ми годами. В такой ситуации было естественно задуматься о написании нового "введения". Но, по всей видимости, никто из ученых, работающих в настоящее время в областях, так или иначе связаных с предметом, не в состоянии этого сделать — все они слишком специализированы. Сейчас возможны и весьма желательны коллективные монографии — но ими не удовлетворишь потребности во "введении". Поэтому издатели решили вновь обратиться к "введению" о. Иоанна, снабдив лишь его дополнениями и комментариями. Те или иные подробности книги о. Иоанна устаревают — но зато выбранный им ракурс рассмотрения исторических событий и учений остается не менее удачным и при современном уровне знаний, и проложенный им путь готов и сегодня послужить для "введения" в соответствующую область византинистики и патрологии.

Особенности настоящего издания:

Предлагаемый русский перевод соответствует первому французскому изданию книги: J. Meyendorff. Introduction а l'йtude de Grйgoire Palamas. (Patristica Sorbonensia, 3). Paris 1959 — единственному научному. Издатели позволили себе опустить только два приложения: "Творения Григория Паламы" и "Современные источники". Эти приложения, особенно первое, имели в свое время основополагающее значение для будущих изданий источников. Однако, в наше время большинство источников уже издано, и результаты текстологической работы издателей (всегда учитывавших исследования о. И. Мейендорфа) в гораздо более разработанном виде излагаются в издательских предисловиях перед публикациями. В частности, из творений самого св. Григория неизданным остается только одно небольшое и не слишком значительное произведение — так называемые "Иные главы". В таких условиях приложения — когда-то важнейшая часть книги — сохраняют интерес лишь как факт истории науки, и перевод их на русский язык едва ли может иметь смысл.

С другой стороны, русский перевод принципиально отличается от авторизованного английского перевода (A Study of Gregory Palamas. London 1964; Aylesbury 19742), где были сняты не только приложения, но и почти весь научный аппарат, а также сокращены многие подробности авторского текста. Английский перевод имел лишь популяризаторское значение.

Издатели русского перевода ставили перед собой цели одновременно научные и популяризаторские. Возможность совмещения того и другого под одной обложкой следует, как нам кажется, из своеобразия читательской аудитории в России. В отличие от Запада, у нас очень для многих византийский исихазм — это не только (или вообще не) область научной эрудиции, а собственная духовная родина или, по крайней мере, важная ее часть. Конечно же, издатели не могли не учитывать интересы таких читателей при выпуске книги о. Иоанна в стране, где интерес к ее проблематике в подавляющем большинстве случаев обусловлен более духовно, нежели интеллектуально. Сделать это было тем более легко и приятно, что многие из последней категории читателей заняты изучением богословских дисциплин (в духовных учебных заведениях или самостоятельно) и имеют потребность не только в богословских и агиографических сведениях как таковых, но и в чисто научных знаниях, которые они впоследствии могли бы применить для самостоятельной работы с источниками. Поэтому издатели смеют надеяться, что выпускаемая книга, не будучи учебником, для многих сможет послужить учебным пособием.

Указанные выше цели издания обусловили три направления, по которым проводилось обновление авторского научного аппарата и комментирование.

1. Необходимостью ввести книгу в современный научный контекст было вызвано обновление большинства ссылок на источники, дополнение авторской библиографии основными работами, появившимися позднее по каждому из затрагиваемых частных вопросов, а также нередко экскурсы в развитие отдельных направлений исследований с 1959 по 1995 г.

2. Желанием представить книгу как памятник научной мысли и явление истории культуры было обусловлено внесение тех дополнений, которые указывают место содержащихся в ней идей в научном творчестве ее автора, а также вообще в истории науки. Сказано немного и о вненаучных (главным образом, богословских и общекультурных) мотивациях автора при его обращении к некоторым темам.

3. Наконец, более глубокая заинтересованность читателей русского перевода в собственно богословском содержании книги заставляла по временам дополнять авторское изложение отдельных моментов учения св. Григория Паламы, более подробно останавливаться на их отношении к патристической традиции и комментировать содержание книги в контексте современных богословских, а не только научных дискуссий.

Весь этот материал распределен по трем подразделениям: 1. изменения и дополнения к авторским сноскам; 2. Послесловие; 3. концевые сноски, относящиеся к каждой главе.

Третье из названных подразделений состоит из довольно пространных комментариев, которые имеют целью представить многочисленные частные вопросы истории Церкви, монашества и богословской традиции в свете того, что об этом можно сказать сегодня, спустя почти 40 лет после написания книги. Вполне очевидно, что подобного рода дополнения не могут не нести печати научных и богословских воззрений их автора (кроме немногих специально оговоренных случаев — В. М. Лурье) и не касаться предметов дискуссионных как в современной науке, так и в богословии.

Упоминаемые в книге подробности светской истории Византии, а также реалии, относящиеся к ее государственному устройству, оставлены без пояснений.

Изменения сносок авторского текста:

Дополнения к авторским сноскам заключаются в квадратные скобки. Неоговоренные изменения авторского текста сносок затрагивают, главным образом, вид библиографических описаний и ссылки на рукописи (когда писалась книга, автору приходилось работать с преобладающей частью источников по рукописям). Последние, в тех случаях, когда это возможно, заменены ссылками на издания. Ссылки на устаревшие издания текстов источников, как правило, заменены ссылками на издания современные, но — в тех случаях, когда устаревшее издание дает достаточно надежный текст и, в то же время, в России доступно гораздо легче, чем современное — авторские ссылки приводятся параллельно в угловых скобках. Ссылки на Триады в защиту священнобезмолвствующих, в оригинале даваемые без указания страниц, снабжены указанием страниц (и, как правило, строк) по последнему изданию. В то же время, немногочисленные у автора ссылки на творения святых отцов I тысячелетия оставлены в неприкосновенности; критические издания, если они появились с тех пор, приводятся, но без указания цитируемого места (в книге не встречается случаев, когда это имело бы принципиальное значение).

При дословном цитировании или пересказе неопубликованных источников автор приводил в сносках порою весьма обширный греческий текст, используя этот прием для хотя бы предварительной и частичной публикации источников. Издатели сохраняли его полностью лишь для неизданных и поныне произведений. В остальных случаях приводится ссылка на издание, а от греческой цитаты оставляется лишь важная терминология, обосновывающая толкование или перевод (при этом она может вноситься, в круглых скобках, в перевод цитаты внутри основного текста). В тех (особенно многочисленных во II части книги) случаях, когда цитата из теперь уже изданного источника имеет особенную важность сама по себе, но в авторском тексте отсутствует ее перевод, греческая цитата заменялась переводом (все такие случаи особо оговорены). Во всех случаях, когда греческие цитаты, оставленные автором без перевода, издателями сохранены, перевод дается факультативно — лишь тогда, когда издатели хотели бы обратить на них внимание читателей-невизантинистов (переведены, впрочем, все подобные цитаты богословского содержания). Встречающиеся у автора неточности в библиографических описаниях и ссылках на источники, по возможности, исправлялись.

Учет новой справочной литературы:

После 1959 г. появилось несколько новых справочников, содержащих сведения, касающиеся темы книги, и, кроме того, в 1994 г. завершилось издание Dictionnaire de spiritualitй, d'ascйtique et de mystique (Paris). Наибольшую важность представляет изданный Австрийской Академией Наук Prosopographisches Lexikon der Palaiologenzeit / Erstellt von E. Trapp. Wien 1976 ff. Здесь содержатся статьи о каждом лице, упоминаемом в источниках как о жившем в эпоху Палеологов (1261-1453). Статьи резюмируют все, что о нем известно; дается полная библиография по персоналиям, а также полная библиография произведений самого этого лица (если таковые есть). Таким образом, этот словарь заключает в себе еще и нечто похожее сразу и на Clavis Patrum Graecorum, и наBibliotheca Hagiographica Graeca для палеологовского времени. Несмотря на издаваемые параллельно Addenda et Corrigenda (zu Bd. I. Fasc. 1-8. Wien 1988), сведения этого справочника начинают устаревать. Наши дополнения к тексту настоящей книги подразумевают, что читатель обращается также и к этому справочнику. Поэтому сведения о персоналиях мы приводим либо только самые основные, либо те, которые еще не отражены в Просопографическом словаре. Что касается статей из Dictionnaire de Spiritualitй, то они могут послужить хотя и полезным, но едва ли слишком существенным дополненем к нашей библиографии. Из числа прочих справочников отметим еще три издания. Это, во-первых, G. Fedalto. Hierarchia Ecclesiastica Orientalis. Series episcoporum ecclesiarum christianorum orientalium. Padova 1988 (2 тома с общей пагинацией). Здесь даются библиографические сведения о каждом известном епископе христианского Востока (включая латинских и униатских) почти за 2000 лет, а также основные сведения по епархиальному делению. Во-вторых, географические карты и указатели по всей Византийской империи (издание продолжается): Tabula Imperii Byzantini / Hrsg. ...unter der Leitung von H. Hunger. Bde 1 sqq. Wien 1976 sqq. Наконец, совершенно необходимый "инструмент для работы" — пятый выпуск "Регест" актов Константинопольского патриархата, охватывающий период с 1310 по 1376 г. и подготовленный к печати знатоком административной структуры и делопроизводства патриархата о. Ж. Даррузесом, принявшим эту эстафету от В. Грюмеля и В. Лорана. Регесты тома отражают состояние документации, порожденной исихастским движением и борьбой исихастов с "варлаамитами", дают ясную картину того, чем могут располагать исследователи при изучении этой весьма драматической эпохи. Ссылки на это издание в каждом случае оговариваются.

Сверка греческих цитат и их перевод:

Многочисленные в тексте книги цитаты из греческих источников, как это само собой разумеется, несут в ней разную нагрузку. Вследствие этого, издатели не придерживались единой методики их перевода. Подавляющее большинство переведенных в авторском тексте цитат — из приводимых тут же по-гречески рукописных источников или из Триадсв. Григория Паламы. Все эти цитаты, а также цитаты из произведений, вышедших теперь в новых изданиях, заново сверялись с оригиналом, что, подчас, приводило к необходимости уточнить перевод автора. Остальные источники — те, которые цитировались автором по старым, но не замененным до сих пор изданиям — с оригиналом сверялись лишь в редких и особо важных случаях. Из последней категории источников главными были Беседы св. Григория Паламы, при цитировании которых мы часто пользовались (всегда это оговаривая) переводом архим. Амвросия Погодина.

Во французском языке невозможна такая степень приближения к греческому оригиналу, какая возможна в русском, а в русском, в свою очередь, — невозможна такая, как в церковнославянском. Точность же и даже буквальность перевода становится все более важной по мере перехода от бытовых реалий к богословским понятиям. Поэтому только в меньшинстве случаев (почти все они в I, исторической части) можно было удовлетвориться переводом с французского перевода автора (который даже и в этих случаях почти всегда сверялся с греческим). Чаще же всего, за исключением специально оговоренного использования опубликованных переводов, цитаты переводились специально для данного издания на русский язык с такой примесью церковнославянского, которая казалась достаточной для достижения нужного уровня буквализма. Подобное использование лексических и синтактических церковнославянизмов соответствует практике переводчиков прошлого века и, конечно же, не должно затруднять русского читателя, интересующегося православным богословием.

Распределение ответственности между издателями:

И. П. Медведев. — Сверка всех цитат по новым изданиям (за исключением: творений св. Феолипта Филадельфийского, ответа Варлаама Георгию Лапифу, Опровержения Димитрия Кидониса Иоанна Кантакузина, Глав физических... и Письма к Павлу Асеню о единой и великой схиме св. Григория Паламы); библиографические и историографические дополнения к авторским сноскам, отмеченные инициалами И. М.; выборочная проверка переводов с греческого.

В. М. Лурье. — Научное редактирование русского перевода авторского текста; сверка по новым изданиям указанных выше источников (не сверявшихся И. П. Медведевым); перевод или редактирование использованных переводов всех цитат; редактирование библиографического аппарата, дополнения к авторским сноскам и поглавные концевые сноски (кроме специально оговоренных случаев); Послесловие.

Библиографические дополнения к авторским сноскам и примечания, отмеченные Изд., составлены совместно обоими издателями.

Интернет-версия издания

Для издания в Интернете мы использовали текст, любезно предоставленный нам В.М. Лурье, которому мы выражаем свою глубочайшую признательность. По понятным причинам, интернет-версия не может быть столь же полной, как версия печатная. Поэтому нами сняты практически все библиографические примечания автора и несколько сокращены содержательные примечания. В комментариях нами сняты, по согласованию с редактором, несколько вызывающих определенные сомнения (прежде всего это касается имяславия). Очевидно, что нумерация примечаний в книге и в веб-версии не совпадают. В силу понятных трудностей с греческим нами снята большая часть оригинальных цитат, хотя кое-где остались их следы в виде немного уродливых латинских транслитераций. За недостаточную проработку этой стороны интернет-версии мы приносим свои извинения.

Любое использование материалов книги в ее интернет-версии для каких-либо целей, кроме самообразования категорически запрещено!

Введение

Интеллектуальная жизнь средневековой Византии до сих пор остается областью, разработка которой едва начата. В отличие от средневекового Запада, органично и поступательно развивавшегося вплоть до Нового времени, у византийского Востока не было прямых наследников, способных продолжать интеллектуальную традицию Византии или хотя бы публиковать творения прошлого: византийская культура умерла насильственной смертью в 1453 г. под ударами турок. Несомненно, заслуга переживших эту катастрофу, и их потомков, равно как и их славянских и румынских учеников, — огромна: в литургии, в духовной жизни монастырей, в нескольких более или менее тайных школах они сохранили традиции своего прошлого, но редко обладали материальными средствами и необходимым образованием, позволяющими осуществлять это систематически и творчески. Славянские страны, и особенно Россия, могли бы перенять эстафету у Византии, но современный Запад нередко был для них гораздо привлекательнее, чем византийское прошлое... Именно в XVII и XVIII вв., когда на Западе появились многотомные издания патристики, которыми мы пользуемся до сих пор, христианский Восток находился в самом плачевном положении: лишь несколько эрудитов-одиночек были в состоянии возродить к жизни традиции прошлого. Поэтому имена патриарха Досифея Иерусалимского, преп. Никодима Святогорца и некоторых других должны быть помянуты здесь с особым почтением, хотя их труд и не идет в сравнение с трудами западных мауристов [i] ни по качеству, ни по объему.

Таковы главные причины недостаточности восточных публикаций византийских текстов. На Западе тоже лишь одиночки интересовались греками, жившими после разделения церквей.

Таким образом, обращаясь к исследованию творений св. Григория Паламы, способствовавшего решающему повороту в истории христианского Востока и почитаемого Православной Церковью одним из величайших своих учителей, мы сталкиваемся с тем, что его труды на три четверти не изданы. Дабы исследовать исторические и ученые перипетии, одним из главных участников которых он был, приходится пользоваться рукописными документами, слишком многочисленными, чтобы их удалось охватить полностью, и вместе с тем достаточно определенными, чтобы избежать чересчур смелых гипотез, которыми воображение историков порой заменяет недоступные источники.

Наша работа началась поэтому с по возможности полного рассмотрения неизданных трудов богослова-исихаста. Стараясь не отягощать изложение, мы поместили в приложении результаты этого исследования: классификацию и хронологию трудов св. Григория Паламы, их краткий анализ, соображения о рукописях, в которых они содержатся, и т.д. Второе приложение состоит из списка иных использованных источников, многие из которых не изданы и также нуждаются в комментариях[ii].

Разумеется, мы не смогли бы осуществить это исследование, не воспользовавшись трудами ученых, начавших изучение рукописей до нас. Уже в XVII в. Жан Буавен определил важнейший период жизни св. Григория Паламы (1341—1347 гг.) в примечаниях к своему изданию Истории Никифора Григоры, для чего воспользовался неизданными трудами учителя безмолвия. Впоследствии русские исследователи XIX в. — Ф. Успенский, епископ Порфирий Успенский, П. Сырку — изучали рукописные источники, относящиеся к богословским спорам XIV в., и опубликовали их фрагменты.

Позднее несколько ученых занялись этой работой более методически и полно. Среди них выдающееся место занимает монсеньер Луи Пти, чьи труды позволили многим его сотрудникам (в частности, М. Жюжи и В. Лорану) составить первую полную историю богословских споров и разрешить ряд частных проблем. Другие ученые (Р. Гийан, монсеньер Дж. Меркати, Р.-Й. Лёнйрц, Дж. Скиро) проанализировали труды многих участников событий XIV в. Что касается самого св. Григория, то мы должны особенно отметить малодоступный труд румынского священника о. Д. Станилоаэ, который первый после Буавена исследовал и цитировал в оригинале его неизданные произведения, а также о. Киприана Керна, который, не обращаясь к неизданным текстам, подошел к учению св. Григория Паламы с новой стороны — со стороны антропологии.

Наши многочисленные ссылки на работы этих авторов показывают, насколько мы обязаны их трудам. Хотя нам удалось дополнить составленные ими каталоги и проанализировать упомянутые ими произведения, мы вполне сознаем ограниченность нашего труда, целью которого является только "ввести" историка или богослова в мир произведений св. Григория Паламы. Совершенно очевидно, что многие частные проблемы, затронутые нами в первой части, до сих пор не получили окончательного решения, и что только полное издание трудов учителя безмолвия позволит критикам оценить наши суждения о его богословии. Таким образом, наш труд — лишь новая точка отсчета, а не конечный пункт исследований о св. Григории Паламе.

Однако глобальное исследование, посвященное одному историческому лицу, не имело бы смысла, если бы оно не вело к синтетическому заключению, пусть даже временного характера. Касательно св. Григория наши выводы относятся к двум разным планам: плану историческому и плану вероучительному.

Анализ событий, связанных с его жизнью и деятельностью, чтение произведений, оставленных его современниками, оценка отношения власть имущих того времени к учителю безмолвия приводят к мысли, что подавляющее большинство современников видели в св. Григории не новатора, а, напротив, представителя православного консерватизма. Лишь политические причины привели к осуждению, два года тяготевшему над ним. Если бы политические обстоятельства сложились по-иному, "паламитские споры" длились бы не больше нескольких месяцев. По моему мнению, это факт, и беспристрастные историки должны его признать. Что же касается учения, которое св. Григорий защищал и которое подверглось критике со стороны немногих византийских богословов, принадлежавших к различным течениям и не согласных между собой, то само по себе оно представляется развитием учения греческих Отцов. Следовательно, учение Паламы должно оцениваться в отношении к нему, а не в отношении к более поздним системам. К тому же, его учение формировалось постепенно, в зависимости от споров, которые он вел со своими противниками. Эта постепенность, как мы отметим во второй части, позволяет лучше понять двусмысленные порой формулировки, к которым она приводила и ценность которых зависела от выражаемого ими содержания. Чтобы вынести объективное суждение о мысли великого византийского богослова, необходимо вернуть ее в соответствующий духовный контекст. Мы убеждены, что нынешнее возрождение исследований патристики поможет лучшему ее пониманию и правильной оценке Западом богословия, в определенных отношениях лучше других отвечающего исканиям современной мысли[iii].

Хотя окончательные формы учения Востока и Запада все же расходятся, и расстояние, разделяющее св. Григория и Фому Аквинского, кажется непреодолимым, обе эти части христианского мира восходят тем не менее к общей традиции и, в конечном счете, к общему Писанию. Пусть общее и согласованное возвращение к истокам определит наше отношение к позднейшим Учителям: возможно, их противоположность покажется нам менее резкой[iv].

Остается поблагодарить всех тех, кто так или иначе интересовался нашей работой и своими критическими замечаниями, советами, изучением первоисточников способствовал ее завершению. Особенно хочется упомянуть здесь профессора Белградского университета Георгия Острогорского, профессора Сорбонны Поля Лемерля, о. Даррузеса из ордена августинцев-ассомпционистов, а также моих друзей профессора Института православного богословия Бориса Бобринского и преподавателя Университета Оливье Клемана, которым я выражаю живейшую благодарность. Моему труду чрезвычайно способствовали условия работы, предоставленные мне в течение одного семестра в Dumbarton Oaks Research Library and Collection Гарвардского университета в Вашингтоне, благодаря неоценимым сокровищам его Византийской библиотеки, гостеприимству и помощи собравшихся там ученых. Рукописные документы стали мне доступны благодаря содействию Института исследования и истории текстов и Национального научного центра, отправившего меня в научную командировку в Италию.

Наконец, мне хочется выразить признательность профессору Сорбонны Родольфу Гийану, согласившемуся руководить моей работой и не жалевшему для меня ни советов, ни помощи, академику Андре Грабару, благодаря постоянной поддержке которого, занятиям в Школе высшего образования и его интересу к моей работе стало возможным ее завершение, и, наконец, А.-И. Марру, оказывающему мне честь включить ее в серию Patristica Sorbonensia.

------

I. Мауристы — бенедиктинские монахи из Конгрегации св. Мавра, занимавшиеся изданием греческих святых отцов. Все их издания перепечатаны в Патрологии Миня и, в значительной части, сохраняют научное значение до сих пор. По их изданиям читали древних отцов отцы Церкви в последние столетия.

II. В русском переводе оба этих приложения сняты. Причины объяснены во вступительной заметке "От издателей".

III. О том, какой эта связь с "исканиями современной мысли" представлялась автору, см. ниже, ч. II, особ. гл. V (об "экзистенциализме", или "богословии бытия", и о "персонализме").

IV. Ср. Послесловие, раздел "Св. Григорий Палама и экуменизм".

Учителя Св. Григория

До сих пор очень мало изученная эпоха, предшествовавшая богословским спорам XIV в., была для Византии эпохой внешнего кризиса, внутренних раздоров и интеллектуального возрождения. Мы не можем здесь долго на этом останавливаться и потому упомянем лишь несколько лиц, несомненно оказавших непосредственное влияние на св. Григория Паламу и сыгравших первостепенную роль в религиозной и политической жизни своего времени.

Григорий Кипрский. Первое из этих лиц — патриарх Григорий Кипрский (1283-1289), чье влияние прослеживается скорее в области богословских формулировок, чем в духовном плане. Его богословская мысль еще не была предметом обстоятельного анализа, однако многие авторы заметили близость его формулировок и формулировок св. Григория Паламы. Благосклонно в принципе относившийся к попыткам религиозного объединения с Западом, но разочарованный тем, как это объединение было осуществлено в Лионе — одной императорской властью и без настоящего богословского диалога, он был поставлен патриархом через несколько месяцев после смерти Михаила VIII и председательствовал на Влахернском соборе, осудившем в 1285 г. византийских "латиномудрствующих". Однако св. Григорий был единственным богословом, искавшим и после триумфа православной реакции реальный выход из спора глухих, в который в XIII в. превратился спор между греками и латинянами об исхождении Святого Духа. Вместо простого повторения формулировок св. Фотия о вечном исхождении Духа от одного Отца и Его временном ниспослании через Сына, св. Григорий понял необходимость выразить постоянное отношение, в котором стоят друг к другу Сын и Дух в качестве Божественных ипостасей, и заговорил о вечном явлении (ekfansis aidios) Духа Сыном [I].

Томос 1285 г. На самом деле эта формулировка не была новшеством в византийском богословии: документы 1234 г., относящиеся к шедшим в Нимфее при патриархе Германе II переговорам, содержат сходные выражения. Григорий Кипрский лишь развил эту мысль во многих своих произведениях. Здесь мы ограничимся цитатой из Томоса, обнародованного Собором 1285 г., которому св. Геннадий Схоларий придавал значение вселенского, и автором которого был Григорий: "Признано, что Сам Утешитель сияет и вечно проявляется посредством Сына, как сияет свет солнца посредством луча... но это не означает, что Свое [ипостасное] бытие Он получает через Сына или от Сына. " Мысль Григория Кипрского выражена в контексте, отличном от того, в котором развивалась мысль св. Григория Паламы, но нельзя не признать, что проводимое им различие — то же, что и у св. Григория. Очевидно его непосредственное влияние на учителя безмолвия: как мы увидим, в одном из первых своих произведений, Аподиктических трактатах, рассматривающих как раз вопрос о filioque, св. Григорий Палама подхватывает и развивает основную мысль Григория Кипрского, хотя и не ссылается на него. Именно позаимствованная у ученого патриарха терминология послужит ему позднее в споре с Варлаамом и Акиндином [II].

После обнародования своего Томоса св. Григорий Кипрский подвергся ожесточенным нападкам со стороны части византийского духовенства, и Константинополь стал ареной страстных богословских споров, обстоятельства и перипетии которых еще не были предметом подробного изучения, хотя они в значительной степени предвосхищают споры вокруг учения св. Григория Паламы. Все епископы, бывшие против унии, поставили свои подписи под этим документом.  Споры, однако, возобновились, когда некий монах Марк, принадлежавший к окружению патриарха, опубликовал "авторизованный" комментарий к Томосу, в котором постарался придать общий смысл термину ekporeusis, соответствующему латинскому processio и по традиции обозначающему отличительную особенность ипостаси Святого Духа; по мнению Марка, ekporeusis есть омоним других терминов, обозначающих вечное проявление Духа ( ellampsis, proodos, ekfansis, fanerosis и т. д.).  Такое расширение термина ekporeusis позволяло, разумеется, дать безобидное толкование святоотеческих текстов, говорящих, как кажется, в пользу латинского вероучения, но угрожало внести неясность в принятое всеми учение о Святой Троице, поскольку лишало основного смысла термин, обозначающий отношение Святого Духа к Отцу. Марк, чье произведение до нас не дошло, прикрывался авторитетом патриарха, и последний оказался скомпрометированным в глазах значительной части епископов. Некоторые епископы (Иоанн Хила Эфесский, Даниил Кизический, св. Феолипт Филадельфийский) перестали поминать его на литургии.  В этой оппозиции не было единства: отдельный иерархи ставили патриарху в упрек текст Томоса, который они уже подписали, — после истолкования, данного ему Марком, он стал казаться им двусмысленным, Они не хотели допустить "вечного проявления" Духа и выступали, таким образом, как прямые предшественники Акиндина и Никифора Григоры: proeleusis di Yiou могла относиться только к временному ниспосланию Духа — тварной благодати, или же этот термин должен был обозначать вечное исхождение самой Божественной ипостаси.  Эта партия, главой которой, по-видимому, был митрополит Эфесский Иоанн Хила, отказывалась признать рассуждение, позволившее Григорию Кипрскому ввести новый элемент Предания в спор о filioque с целью вывести его из тупика, в который он зашел благодаря словесному формализму участников. Другая группа, возглавляемая св. Феолиптом Филадельфийским, хотела просто добиться опровержения Марка и упрекала патриарха только в том, что он оказал поддержку этому монаху(1).  Когда Григорий Кипрский публично отмежевался от Марка, св. Феолипт и его сторонники охотно объявили его православным и выступили против тех, кто вместе с Иоанном Эфесским и Даниилом Кизическим стремились устроить суд над патриархом. Впрочем, последний охотно удалился, испытав моральное удовлетворение от принародного признания своей православности.  Противники учения, изложенного в Томосе, не сложили оружия, хотя в ходе бурных собраний, председательствовать на которых в своем дворце согласился Андроник II, им не удалось изменить его текст: Томос 1285 г. в своем первоначальном виде (где отношение между Сыном и Духом было выражено как "вечное проявление" Духа Сыном) продолжал считаться официальным изложением православного учения об исхождении Святого Духа.

От Григория Кипрского к св. Григорию Паламе. Связь этих событий XIII в. со спорами XIV в. становится очевидной, если отметить близость мысли Григория Кипрского и св. Григория Паламы, которую видели даже современники. В лагере сторонников св. Григория св. Филофей, занявший патриарший престол после Киприота, ссылаясь на него, восхваляет защитника учения о "Божестве, божественной энергии, святом воссиянии и причастии. " У Акиндина, вождя противников Паламы между 1341 и 1347 годами, мы, напротив, обнаруживаем многозначительные отрывки, в которых он старается истолковать историю Григория Кипрского в свою пользу. Он признает, что мысли Григория Кипрского совпадают с мыслями св. Григория Паламы, но предлагает свою версию событий 1289 года. "Киприот, — пишет он, — став патриархом Вселенской Церкви, принял, уж не знаю как, в своих трактатах против латинян учение, согласно которому Господь, дунув на апостолов, даровал им вечное проявление, отличное от Самого Духа, Творца всего, — утратил достоинство своего сана и был низложен великим и мудрым императором и тогдашним синодом. " Фактически он действовал в пользу латинян. "Если бы он сказал, или что Сам Пресвятой Дух был дарован апостолам..., или же что это была отличная от Божественного Духа благодать, ни совечная, ни нетварная..., он не высказался бы в пользу латинян и не противоречил бы нашим догматам. " Тем не менее, Акиндин признает, что император и синод поступили с ним "довольно умеренно", ведь не нужно было радовать латинян зрелищем патриарха, снова и так скоро впавшего в ересь.  "Действительно, было бы вполне справедливо, — продолжает он, — осудить и это учение, и отца его на заседании синода и объявить всем об этом. Они же удовлетворились низложением виновного и сочли, что сама бессмысленность этого учения осудит его. "

Этот рассказ прекрасно показывает, насколько неудобным для противников учения Паламы XIV в. был Томос 1285 г. Противники происходили в основном не из среды "латиномудрствующих", как это часто утверждалось, вдохновлявшихся томизмом, а скорее из среды представителей застывшего богословия — восточной схоластики, довольствовавшейся манипулированием несколькими святоотеческими формулировками и не уделявшей никакого внимания реальным проблемам своего времени. Поэтому Акиндину приходится на свой лад истолковывать историю патриарха-киприота, но он не может сделать это, не впадая в противоречие: если причиной его падения действительно было учение об ekfansis aidios, а не отношение патриарха к монаху Марку, почему же в Томосе было сохранено выражение, "говорящее в пользу латинян"? Акиндину приходится также превратить добровольную и обставленную условиями отставку св. Григория, текст которой передан Пахимером, в официальное низложение

Фактически богословские дискуссии конца XIII в., несмотря на их, казалось бы, утомительно-бесплодный характер, подготовили окончательное оформление учения св. Григория Паламы. Отметим, что исходной точкой для этого оформления послужила попытка вступить в подлинный диалог с латинским богословием, и что противники Григория Кипрского, а впоследствии и св. Григория Паламы происходили из среды приверженцев того полемического словоплетения, которое — увы! — слишком долго определяло споры о filioque.

Св. Феолипт Филадельфийский. После Григория Кипрского самым важным для нас лицом того времени является св. Феолипт Филадельфийский, на которого св. Григорий дважды ссылается как на одного из главных деятелей исихастского возрождения. Он упоминает его имя в ряду "людей, свидетельствовавших незадолго до нас, за которыми признано обладание силой Святого Духа" и "которые своими устами сообщили нам это"; судя по контексту, речь здесь идет о знаменитом психофизическом способе молитвы, дававшем монахам практические средства для лучшего трезвения в молитве: сосредоточение взгляда на "середине тела", контроль дыхания, связанный с "Иисусовой молитвой". Как сообщает св. Филофей, св. Феолипт был духовным наставником св. Григория Паламы в его юности, посвятил того в тайны духовного "трезвения" и практически определил его призвание.  Кроме того, как мы видели, св. Феолипт играл первостепенную роль в спорах о "вечном проявлении" и вообще активно участвовал в религиозной и политической жизни своего времени.  Его авторитет оставался значительным в самых разных кругах, как паламитских, так и антипаламитских. Не один только св. Григорий с почтением упоминает его имя: то же делает и Арсений Тирский; кроме того, духовной дочерью св. Феолипта была княгиня Ирина, дочь Никифора Хумна, вышедшая замуж за деспота Иоанна Палеолога, сына Андроника II; овдовев, она удалилась в монастырь под именем Евлогии и в период с 1341 по 1347 г. оказывала сильную поддержку Акиндину. Правда, в то время, когда Евлогия приняла активное участие в знаменитом богословском споре, св. Феолипт уже давно (до 1327 г. [III] ) умер, и нет уверенности, что он посоветовал бы ей идти по этому пути.

Cв. Феолипт и исихазм. Произведения св. Феолипта до сих пор почти не издавались, но мы можем составить о них представление по интересным публикациям о. Салавиля, признающего св. Феолипта "подлинным" исихастом — в произведениях самого св. Феолипта изложение телесного "способа" молитвы не встречается. Фактически этот "способ" представлял собой второстепенный элемент монашеской аскетики того времени, и только нападки, которым он подвергся со стороны Варлаама Калабрийского, сделали его модным. Св. Феолипт вполне мог рекомендовать его своим ученикам, не ссылаясь на него в духовных произведениях; он даже наверняка это делал, поскольку св. Григорию Паламе незачем было бы упоминать епископа Филадельфийского, если бы в то время не было бы общеизвестно, что св. Феолипт на самом деле был на Афоне учеником св. Никифора Исихаста(2), автора трактата О хранении сердца, где этот "способ" описывается [IV].

Ниже мы вернемся к богословской интеграции, предметом которой этот "способ" стал в учении св. Григория, но уже сейчас отметим, что практика "чистой молитвы", сопровождаемой или нет телесным "способом", проникала в самые разные круги византийского монашества. Преп. Симеон Новый Богослов провел всю свою жизнь в общежительных монастырях,усиленно предаваясь тем не менее молитвенному призыванию Имени Иисусова. Преп. Симеон определенно способствовал подготовке слияния столь различных, но равно популярных на Востоке духовных школ, как школа св. Иоанна Лествичника и школа св. Феодора Студита; в то время как для непосредственных учеников Евагрия исихия с необходимостью означала одинокую жизнь, по возможности в удалении от людей, преп. Симеон ввел в практику обучение исихазму в самом центре Константинополя, в Cтудийском монастыре.  св. Феолипт Филадельфийский принадлежал к тому же типу исихаста-общежительного монаха, и хотя он был знаком с древней традицией отшельнического исихазма, относился к нему не очень благосклонно(3).  Исихазм, проповедником которого он выступает, имеет духовную природу: понятия исихия-безмолвие и нипсис-трезвение становятся у него почти синонимами и никоим образом не предполагают бегства в пустыню. "Сидя убо в доме, — пишет он Ирине, — памятуй Бога, удаляя ум от всего и беззвучно устремляя [его] к Богу и изливая пред Ним все расположение твоего сердца и любовию к Нему прилепляяся. Ибо память Божия есть созерцание Бога, привлекающего к Себе зрение и устремление ума и облиставающего его Своим светом. "

"Впечатляющий синтез древних мистических восточных учений", аскетика св. Феолипта выражена теми же словами, которыми воспользуется св. Григорий Палама для построения своей богословской системы. Впрочем, в этой аскетике нет ничего самобытного по сравнению с предшествующей ей, если не считать таковым простую и непосредственную манеру изложения св. Феолипта. Собственная мысль святого епископа Филадельфийского характеризуется сакраментализмом и ощущением ответственности христианина за историческую судьбу Церкви; эти черты отличают его от многих духовных писателей Востока, совершенно не интересовавшихся, как кажется, ничем, что не относилось бы непосредственно к внутреннему совершенствованию монаха. Епископ Филадельфийский, выступая против внутренних раздоров в Византийской Церкви (история Григория Кипрского, раскол Арсения), проявляет тонкое чувство поместного церковного единства и сакраментального единства верующих: "Когда они [раскольники] присоединились к вам, тело Церкви выросло, члены его срослись в одно целое... Церковь усиливается... ; и единая наша глава зрится Христос, удерживающий и связующий нас с Собою и друг с другом союзом единой веры и единого мудрования и единой Церкви. " "Сын Божий сделался ради тебя безгрешным человеком, — продолжает он, — и посредством святого Крещения и честныя крове, на кресте излиянныя, Он воссоздал тебя... Яко Рай некий Он насадил поместные церкви и собрал нас в них; но Он установил единую Церковь в вере и мудровании [a]... Деревья [этих райских садов] — это православные пастыри... посланные назначенным [для них] церквам и поставленные на просвещение и преуспеяние всех христиан [b]... архиерей есть посредник между Богом и людьми. О народе он постоянно воссылает Богу прошения, мольбы, молитвы, благодарения [c]... Если же приносимые благочестивыми иереями на жертвенник как дары хлеб и вино, претворяемые наитием Всесвятаго Духа, воистину Тело и Кровь Христовы суть и глаголются, будучи священнодействуемыми православными верными иереями, то если кто не приемлет их, нижй приступает к ним, но причастия оным отрицается, не низводит ли их до чего-то скверного? ... Не до простого ли человека низводит он Христа, якоже иудеи? [d]"

У византийских писателей редко можно встретить столь живое в своей сакраментальной сути изложение православной екклисиологии, основания иерархической структуры Церкви. Несомненная заслуга св. Феолипта заключается во включении духовной традиции восточно-христианских мистиков — часто со спиритуалистским уклоном — в рамки христоцентрической екклисиологии; он возвещает сакраментальное и богословское обновление, которое мы обнаружим у святых Григория Паламы и Николая Кавасилы. Список его неизданных произведений, составленный о. Салявилем, позволяет надеяться, что вскоре они будут опубликованы и помогут лучше понять мысль этого духовного учителя и оказанное им влияние [V].

Святитель Афанасий I. Наряду с св. Феолиптом, в перечне духовных учителей, передававших в начале XIV в. психосоматический способ молитвы, св. Григорий упоминает имя патриарха Афанасия I Константинопольского: "Сей Афанасий, на протяжении многих лет бывший украшением патриаршего престола, чей гроб Бог прославил [чудесами]. " В сходном контексте Афанасий упоминается в заметке Кантакузина на полях рукописи, содержащей его антирритики против Прохора Кидониса; судя по этой заметке, св. Афанасий был одновременно диалектиком, пророком и чудотворцем, а Кантакузин в молодости лично его знал.  Св. Афанасий пользовался популярностью не только в среде последователей св. Григория Паламы, но и в некоторых антипаламитских кругах: Никифор Григора в своей Истории в общем благосклонно отзывается о его личности и деятельности.

Св. Афанасий был поставлен патриархом в 1289 г. вместо Григория Кипрского. Ему пришлось удалиться в 1293 г., но потом он вернулся на престол еще на шесть лет (1303—1309). Многие писатели говорят о безудержной деятельности Афанасия как патриарха, но его произведения, в частности, чрезвычайно интересная переписка, — важнейший источник по религиозной и социальной истории Византии, по большей части все еще не изданы.

Его преобразования. Простой монах, часто посещавший монастыри Малой Азии, Палестины и Афона, не имевший светского образования, и аскет в личной жизни, Афанасий принялся улучшать нравы духовенства, двора и византийского общества, вмешиваться в политику (в которой он стремился к осуществлению христианских начал и строгой верности православию), защищать столичных бедняков. Вся деятельность Афанасия была пронизана мыслью о живом свидетельствовании, которое, по его мнению, христианство должно вносить в историческую реальность. Как многие византийские патриархи того времени — Арсений, Иоанн Калека, св. Филофей, он понимал патриаршество не только как духовное, но и как политическое служение, которое должно осуществляться в лоне византийской теократии в противовес власти императора в церковных делах. Поэтому Афанасий во имя интересов православия и нравственности дает Андронику II весьма похожие на приказы советы, относящиеся к знаменитому Каталонскому Обществу Роже де Флора и к брачным планам его сыновей. Не менее сурово обращался патриарх и с духовенством: он распустил постоянный синод Константинополя (Synodos endimousa), служивший епископам предлогом бросать управление своими епархиями и заниматься в столице интригами, и восстановил старый обычай ежегодного синода.  Богатство некоторых членов клира вызывало у него возмущение: "Их дух вечно готов порицать и ворчать из—за должностей и доходов. " Он не боится желчно критиковать, называя по имени, некоего епископа, получавшего с церковных имуществ годовой доход в 800 золотых, и другого, имевшего в Константинополе "виноградник, экипажи, сад, мастерские и доходные должности. " Он всеми способами пытается восстановить в монастырях дисциплину и заставить монахов жить в аскетической бедности.  Монахи—инспектора, назначенные патриархом, посещают монастыри и стараются истребить в них малейшие признаки богатства. "Они забирали монастырские деньги, — пишет Пахимер, — конфискуя их как повод к соблазну и думая угасить таким образом пламя страсти. " Именно на эти деньги святителю Афанасию удалось прокормить нуждающихся во время сильного голода, опустошавшего Константинополь.  Митрополиты, члены Священного Синода, сопротивлялись этим конфискациям, и св. Афанасий попросил императора изгнать их из столицы.

Св. Афанасий и монастырские имущества. Патриарх, если верить ценному указанию Пахимера, создал также важный прецедент, одобрив изъятие церковных имуществ на неотложные нужды государства. Возможно даже, что св. Афанасий выступил как вдохновитель Андроника II, с которым поддерживал постоянные личные отношения, и который самостоятельно не осмелился бы прибегнуть к столь радикальной мере. В самом деле, со времен Алексия Комнина ни один император не прикасался к церковным имуществам [4].  Пахимер сообщает, что "кроме того, казалось необходимым, в виду текущих событий и общего положения дел, принять единственную еще возможную меру — было решено, что имущества, данные в pronoia монастырям, церквям и окружению императора, будут отобраны у их владельцев и отданы военным... Масличная ветвь без сопровождающего письма была послана государю от имени патриарха; значит, он мог действовать по собственному усмотрению благодаря великому доверию к нему патриарха. " Впрочем, речь шла о временной мере, имевшей целью остановить стремительное вторжение турок, и Пахимер добавляет, что секуляризация так и осталась проектом, так как императорские чиновники, которым было поручено осуществить это решение, не смогли вовремя прибыть на место.

Его влияние. Заслуживает внимания тот факт, что святитель Афанасий особо почитался св. Григорием Паламой и его окружением. Слишком часто, действительно, крайнюю сложность политико—религиозных событий XIV в. упрощают, объясняя успех исихазма совпадением интересов крупной феодальной знати и монастырей, имевших крупные владения. Правда, императорское правительство стремилось, конечно, использовать в своих интересах земли, принадлежащие Церкви, раздавая их военным, и некоторые монахи протестовали против этих мер. Но секвестрация монастырского имущества имела место и тогда, когда Кантакузин, крупный феодал и защитник исихастов, в качестве великого доместика находился у власти, или когда он провозгласил себя императором.  Насколько мы знаем, такая политика никогда не вызывала протеста у вождей исихастской партии, независимо от того, проводил ли ее Кантакузин или его противники. Единственный текст, представляющийся резким выступлением против секвестрации монастырского имущества, — это Речь св. Николая Кавасилы. До недавнего исследования этого произведения И. Шевченко могло казаться, что знаменитые зилоты именно по этой причине боролись против партии паламитов; сегодня же оказывается, что нет ни одного документа, в котором утверждалось бы, что зилоты систематически подвергали секвестру владения монастырей.  Текст св. Николая Кавасилы говорит не о зилотах, а, скорее всего, о константинопольском правительстве, возглавляемом великим князем Апокавком и патриархом Иоанном Калекой. Кавасила, молодой гуманист, представитель византийской аристократии и приверженец Кантакузина, был противником этого правительства, но нет уверенности, что около 1342-1343 гг. — времени, когда он составил Речь, — он выступал в качестве выразителя настроений круга св. Григория Паламы.  Следовательно, ничто не доказывает, что исихасты разделяли его взгляды на вопрос о секуляризации.  Впрочем, даже если его и можно считать выразителем взглядов последователей св. Григория, эта Речь относится к конкретному случаю Иоанна Калеки и могла быть вызвана особыми обстоятельствами, в частности, преследованиями, которым монахи подвергались по причинам вероучительного порядка, и тем, как патриарх осуществлял свою власть.

Вопрос о церковном имуществе играл важную роль на протяжении всего XIV в. Например, в 1347 г. император Иоанн V попросил патриарха св. Филофея, главного ученика св. Григория, уступить ему два селения, принадлежавшие храму св. Софии. Патриарх отвечал вежливым письмом и изложил в нем официальную каноническую точку зрения, по которой патриарх и епископы были не владельцами, а лишь хранителями принадлежавшего Церкви имущества и, следовательно, не имели никакого права его отчуждать.  Тем не менее письмо заканчивается весьма неожиданно: "Но если святой император желает забрать эти селения своей властью, то пусть поступает, как хочет, он сам дал их Церкви и если хочет их забрать, то пусть берет; в этой области у него есть власть поступать по своему желанию. Сами мы этого никогда не сделаем, что бы ни случилось. "

Этот ответ патриарха св. Филофея обычно истолковывается как категорический отказ в просьбе императора.  Нам он, однако, кажется тождественным по своей сути масличной ветви, посланной Афанасием I Андронику II около шестидесяти лет тому назад. Сам по себе патриарх не мог согласиться с секвестрованием церковного имущества, которое, теоретически, было дано ему на сохранение, но вполне мог допустить и даже одобрить односторонний шаг, предпринятый императором. Нам кажется, что такое истолкование подтверждается тем фактом, что когда четыре года спустя, в 1371 г., после знаменитой победы турок у Марицы, правительство забрало половину всех монастырских земель и, в виде pronoia, раздало их военным, тот же самый св. Филофей, еще патриарх, не выразил ни малейшего протеста [VI].

Разумеется, этих фактов недостаточно, чтобы утверждать, что все ученики св. Григория Паламы в XIV в. благосклонно относились к секвестрованию церковного имущества, осуществляемому любым правительством при любых обстоятельствах. Тем не менее, важно отметить, что исихасты по традиции боролись с крупными общежительными монастырями, в частности на Афоне, владевшими обширными землями и постоянно пользовавшимися щедротами императора. Сам св. Григорий Палама в Житии св. Петра Афонского защищает и восхваляет отшельническую жизнь. Сходным образом многочисленные жития святых, составленные его учеником патриархом св. Филофеем, посвящены восхвалению исихастов, живущих малыми группами и трудом своих рук. В них рассказаны многочисленные истории об исихастах, которые, оказавшись во главе общежительных монастырей, безуспешно пытаются изменить жизнь в них(5).  Это случилось и со св. Григорием, когда он недолгое время был игуменом монастыря Есфигмену. Таким образом, исихасты обычно не стремились защищать монастырское имущество. Их триумф в 1347 и 1351 гг. и власть, которую они приобрели, поставив патриархом и епископами многих своих представителей, никак не остановили процесс секуляризации церковных имуществ. Выступая за большую независимость Церкви от государства, что также являлось продолжением традиции св. Афанасия I, паламиты могли противиться отдельным случаям наложения секвестра, в частности тогда, когда они имели дело с враждебным Православию правительством, но в общем они с легкостью ее принимали. Что же касается св. Филофея, то исключительный авторитет, который он сумел придать патриаршему достоинству, несомненно, внушал ему желание контролировать политику Империи. Этим и объясняется его непрямой ответ Иоанну V. Наконец, в этом же направлении осуществлялось влияние исихастского движения в славянских странах — в Болгарии, Сербии и, главным образом, в России. Русские исихасты будут решительными сторонниками бедности; первый толчок в этом направлении даст митрополит Киприан Киевский (1390-1406), ученик болгарских исихастов.

Природа исихастского обновления. Останавливаясь довольно подробно на духовных авторитетах, на которые ссылается, защищая свое учение, св. Григорий Палама, мы хотели главным образом показать, что византийский исихазм XIV в. никоим образом не был течением эзотерической мистики и нездоровой экзальтации. Это было духовное пробуждение, затронувшее все стороны христианской жизни — от внутреннего совершенствования до отношения к таинствам и общественной жизни. Св. Григорий Кипрский в богословии, св. Феолипт в аскетике и екклисиологии, св. Афанасий в практической жизни вдохнули новую жизнь в ветхие и застывшие формы жизни христианского общества Византии.

Необходимо отметить, что религиозная жизнь Византии этой эпохи, правда, в ином культурном контексте и особых исторических обстоятельствах, движется по пути, мало отличающемуся от современного ей Запада: наряду с успехами светского гуманизма, так или иначе склоняющегося к язычеству, в среде монашества проявляется очень влиятельное движение духовного пробуждения и христианского максимализма. Оно-то и восторжествует в конце концов на Востоке, и это торжество позволит восточным христианам выжить под турецким игом и долго оставаться чуждым тому великому кризису секуляризации, который на Западе был вызван Возрождением.

Выше мы видели, что св. Григорий упоминает имена св. Феолипта и св. Афанасия в связи с применением психосоматического способа молитвы. Действительно, этот способ представлялся большинству его современников естественной частью монашеской аскетики. Каково бы ни было его происхождение, этот способ был известен в очень широких кругах монашества и истолковывался в полном соответствии с духовной традицией Востока; практически один Варлаам Калабрийский нападал на него; в этом Акиндин и более поздние противники учения св. Григория Паламы отреклись от Варлаама.

Гора св. Авксентия. Наряду со святыми Феолиптом и Афанасием, св. Григорий Палама упоминает много других имен современных ему монахов, принадлежащих к тому же направлению: Нила, родом из Италии, Селиота, Гавриила, Илию, Афанасия Лепентрина.  Большинство этих имен нам известны: это монахи горы святого Авксентия, находящейся на восточном берегу Босфора, недалеко от Халкидона.  Афанасий Лепентрин был одним из вождей партии Арсения в 1284 г. и в этом качестве принимал участие в совещаниях в Адрамиттионе, на которых Андроник II пытался восстановить мир в Церкви.  Нила "Италийца" следует, вероятно, отождествить с одним из учителей св. Феолипта Филадельфийского, о котором сообщает Никифор Хумн.  Вполне возможно, что это монах Нил, "прибывший из Сицилии", о котором рассказывает Пахимер, сообщая по его поводу ценные подробности.  Нил учил, что не следует давать милостыню тем, кто уже достаточно богат; Пахимер изображает это учение мерзостью, проповедуемой Нилом "на погибель Ромейской Империи" резкость Пахимера в осуждении вполне разумного учения объясняется контекстом: ученики Нила проникли в 1264 г. в окружение Иоанна Палеолога, который "любил монахов", и остановили его щедроты; несколькими строчками ниже Пахимер замечает, что "в области Меандра" "большие монастыри находились под покровительством деспота".  Эти места из Пахимера и другие сведения о Ниле, в частности, о его близости на горе св. Авксентия с Афанасием I, к которому Пахимер также питает немалое отвращение, заставляют нас предположить, что монах-италиец принадлежал к кругу монахов, которые в патриаршество святителя Афанасия проповедовали бедность монастырей. Их сборным местом была гора св. Авксентия; там же начал свою монашескую жизнь первый духовный учитель, обретенный св. Григорием на Афоне, — Никодим, исихаст, принадлежавший к Ватопеду.

У нас недостает источников, чтобы еще точнее определить духовную атмосферу, в которой вырос св. Григорий(VII). Не вызывает, однако, сомнения, что монашеская среда, в которую он рано вошел, была в духовном отношении самой живой составной частью византийского общества. Именно ей Церковь была обязана обретением все более возраставшей власти в государстве, слабевшем под ударами внешних врагов и от внутренних раздоров.  Она дала Церкви лучших иерархов того времени, и она же позволила византийским христианам накануне падения Империи способствовать широкой реформе богослужения и пробуждению святоотеческой аскетики в славянских странах (главным образом в Болгарии и России); святой патриарх Евфимий Тырновский, святой митрополит Киприан Киевский, великий старец преп. Нил Сорский были последователями византийского исихазма.

Монахи и гуманисты. Как уже не раз подчеркивалось, в целом византийское монашество враждебно относилось к чисто светской науке. В конце XIII века она процветала в Константинополе, и определенная натянутость отношений между монахами и гуманистами была неизбежна. Феодор Метохит, великий логофет при Андронике II и выдающийся гуманист, восстановил в Византии традицию св. Фотия и Пселла. Несмотря на свой аристократический и несколько искусственный характер, утонченный эстетизм и нарочитый аттикизм его литературных произведений, которые контрастируют с народным стилем монахов, византийский гуманизм в случае свободного развития повел бы, вероятно, византийскую культуру в том же направлении, в каком развивалась Италия, а за ней и вся Европа. На долю этого гуманизма выпало оплодотворить итальянское Возрождение и столкнуться в Византии с ожесточенным сопротивлением монахов.

Как и любое широкое народное движение, византийский исихазм не всегда был чужд некоторому обскурантизму. Впрочем, деление на паламитов и антипаламитов не совпадало с противостоянием антигуманистов и гуманистов; среди выдающихся лиц известны примеры паламитов-гуманистов (св. Николай Кавасила [VIII]) и монастырских антипаламитов (Григорий Акиндин). К тому же, византийский гуманизм не был полностью затоплен волной паламизма и в XV в. смог произвести такие необычайные явления, как неоязычество Гемиста Плифона [IX].

И тем не менее именно те принципы, что возвещали уже наступление Нового Времени, были предметом спора между Варлаамом и св. Григорием, именно они нередко разделяли противников и сторонников учения Паламы; в самом деле, гуманисты провозглашали определенную независимость человеческого разума, его свободу от Бога, которого они считали непроницаемой и недоступной Сущностью. Соединение Бога и человека, раз и навсегда осуществленное в лице Христа, действенная и реальная божественная деятельность в среде возрожденного крещением человечества не играли в их мышлении определяющей роли. Что касается исихастов, то они отстаивали понимание христианства, унаследованное от Отцов Церкви, которое не отделяло никакую человеческую деятельность от деятельности Бога; мысль о полном "сотрудничестве" (sunergia) между двумя этими деятельностями и является сутью того, что хочет нам сообщить учение св. Григория Паламы. Православная Церковь, одобрившая в 1351 г. его учение и признавшая св. Григория одним из своих Отцов, торжественно осудила секуляризм Нового Времени, противопоставив ему собственно христианский гуманистический идеал [X].

Примечания

1. Неизданный текст Арсения Тирского [Ходатайство к Иоанну Кантакузину] просвещает нас относительно умеренной позиции св. Феолипта: "Епископ Филадельфийский,—пишет он, — отошел от общения с двумя патриархами-современниками; он не сослужил с ними и не поминал их имен на святой литургии, хотя это и имело причиной не догматическое заблуждение, не другие канонические соображения, а соборное распоряжение, даровавшее великий мир Церкви, — акт, который получил ревностнейшее одобрение императора, восстановившего поколебленную латинством Церковь. " Один из двух патриархов, с которыми св. Феолипт прервал церковное общение, несомненно, Григорий Кипрский. Что касается "соборного распоряжения", то это — Томос 1285 г., осудивший Лионскую унию; действительно, из-за него произошел раскол, но это, по крайней мере в случае св. Феолипта, не было связано с его богословским содержанием.

2. Говоря о преп. Никифоре, св. Григорий Палама пишет, что Варлаам "не уважил его блаженного (направленного против унии) исповедничества и изгнания, к которому оно привело; он не уважил тех, кто поддерживали с ним отношения во время его изгнания и кому он преподал Божественное знание... я говорю о том Феолипте, которому город Филадельфия послужил светильником" и т. д. (Триады. II. 2, § 3 // 509. 12-14); ср.: Никифор Хумн. Похвальное слово св. Феолипту // J. F. Boissonade. Anecdota graeca. Paris 1833 [репринт: Hildesheim 1962]. V. 201-203; св. Филофей, Похвальное слово, 12 // 439.1 eJp. <561 A>. Св. Феолипта и св. Никифора до сих пор почитают на Афоне, в особенности в Карее, где они будто бы жили (Путеводитель по св. Афонской горе. М. 1903. С. 132).

3. "Отшельник легко уловляется [врагом], ибо идет один",—пишет он монахам, восхваляя преимущества общежития (Учение, преподающее подобающее поведение сущим в общежитии монахам [Монашеские проповеди 9, 4] // Sinkewicz. Theoleptos of Philadelpheia..., 220. 35-36).

4. См. главным образом: P. Charanis. The monastic properties and the state in the Byzantine Empire // Dumbarton Oaks Papers. 1948. IV. 53-118, особ. 69-72, 111. [Во времена Алексия Комнина непримиримая оппозиция императору руководствовалась не каноническими, а догматическими соображениями — возглавлавивший ее митр. Халкидонский Лев впал в особого рода иконопоклонную ересь (согласно которой "относительное" поклонение усваивается не "характиру" иконы, как того требовало бы православное иконопочитание, а самому материалу; что же касается "характира", то он объявляется нетварным, и ему воздается поклонение боголепное). Ересь была осуждена на Константинопольском соборе 1085 г. Об исторических обстоятельствах спора см.: A. A. Glabina. JH ejpiV jAlexivou Komnhvnou (1081-1118) periV iJerw'n skeuw'n, keimhlivwn kaiV aJgivwn eijkovnwn e[ri" (1081-1095). (BuzantinaV keivmena kaiV melevtai, 6). Qess. 1972. По историко-догматическому контексту (полемика с армянским актистизмом, отталкиваясь от которого, Лев Халкидонский перенес актиститское представление о Теле Христовом на иконографический характир ипостаси Сына) см. ниже, ч. I, гл. V, прим. ii и указанную там лит., особ. работу Бусыгиной.]

5. См., в частности, Житие св. Германа Святогорца 6, 15, 17, где св. Филофей доходит скрытой критики правила св. Афанасия в Лавре, основываясь на собственном опыте, так как он сам был там игуменом: P. Joannou. Vie de s. Germain l'Hagiorite par son contemporain, le patriarche Philothйe de Constantinople // Analecta Bollandiana. 1952. 70. 35-115 (P. 77-80, 83-84).

Молодые годы

Св. Григорий Палама принадлежал к аристократическому роду Малой Азии, эмигрировавшему в Константинополь в конце XIII в. Его отец Константин Палама был сенатором и входил в непосредственное окружение Андроника II Старшего. Андроник даже доверил ему воспитание своего внука, будущего императора Андроника III, и св. Филофей подчеркивает, что Константин пользовался большим уважением своего воспитанника. Кажется, представители рода Палама не были замешаны в ссоры, раздиравшие семью Палеологов в XIV в.

Григорий родился в 1296 г. и был первым ребенком в большой семье. В стилизованном повествовании его биограф с достаточным правдоподобием сообщает об атмосфере крайнего благочестия, царившей в его семье, — благочестия монашеского типа, сконцентрированного на "чистой молитве"; его отец предавался ей даже на заседаниях Сената, из-за чего не слышал, что говорит император. Набожный Андроник II не выказывал ему за это неудовольствия и даже позволял вмешиваться в дела своей семьи: так, когда Константин, второй сын Андроника, дурно обошелся с одной бедной вдовой, отец Григория открыто этому воспротивился.

Григорий был ровесником внука императора, будущего Андроника III, чье воспитание было доверено его отцу. Когда около 1303 г. Константин умер, император взял на себя заботу о воспитании мальчика. Свой человек во дворце, Григорий, вероятно, поддерживал дружеские отношения с юным князем, который впоследствии, взойдя на трон своего деда, оказывал Григорию поддержку.

Его обучение. Св. Филофей сообщает некоторые сведения об образовании, полученном св. Григорием под покровительством Андроника II. "Добившись наилучших успехов равно в грамматике и в риторике, Григорий восхищал всех, даже тех, кто были наставниками и словесными учителями". Он изучал также физику, логику и всю науку Аристотеля. Вероятно, св. Григорий занимался этими предметами в Императорском Университете, поскольку император предназначал его на высшие государственные должности, кроме того, известно, что в области светских наук его главным учителем был Феодор Метохит, великий логофет, управлявший Университетом.

Предметы, изучавшиеся в этом заведении, не имели целью подготовить Григория к будущности клирика; как показали недавние исследования, светское преподавание в Университете традиционно отличалось от предметов, изучавшихся будущими духовными лицами в Школе Патриархии.

В ходе религиозного спора, противопоставившего св. Григория Паламу современным ему гуманистам, его противники будут нередко подвергать сомнению основательность образования, полученного будущим учителем безмолвия. Варлаам будет изобличать, всего-навсего "необразованного невежду", Григора попросту обзовет "неграмотным" и упрекнет за то, что он бросил учиться, когда ему не исполнилось еще 15 лет. Чтобы опровергнуть утверждение Григоры, богослов-исихаст упоминает о происшествии, случившемся, когда ему было 17 лет, то есть около 1313 г., в произведении, где говорит о себе в третьем лице: "Когда однажды великий император Андроник, предок императоров, попросил его повести речь о логике Аристотеля, Палама, которому было тогда 17 лет, столько и так хорошо философствовал, что все мудрецы, окружавшие императора, пришли в восторг; что же до великого логофета [Феодора Метохита], этого универсального мудреца, то он преисполнился восхищения и сказал императору: "Если бы сам Аристотель предстал нам во плоти, он похвалил бы его." И он прибавил: "Вот каково должно быть природное дарование тех, кто желает изучать Логику Аристотеля."

Эта, вероятно, подлинная реплика Феодора Метохита немного сообщает нам о программе курса, пройденного Григорием в Константинополе. Несколько больше можно усмотреть из того, что ни Св. Филофей, ни сам Палама не говорят о Платоне и писателях-неоплатониках как о составной части этого курса. Обычно платоновская метафизика следовала в программе византийских университетов после изучения Аристотеля.Маловероятно, что Палама продвинул свое образование далее enkuklios paideusis, элементарной общеобразовательной программы, усваивавшейся в школе любым интеллигентным человеком, клириком или мирянином, и не включавшей чтение Платона.

Подтверждение этому мы обнаруживаем в его произведениях. Действительно, св. Григорий часто утверждает, что светская философия полезна лишь в виде подготовки к "истинной" христианской "философии" и что предосудительно предаваться ей слишком долго. Таким образом он хочет сообразоваться с соборным постановлением, принятым в XI в. по поводу суда над Италом и включенным в Синодик Православия(1). Когда Никифор Григора ссылается на пример Моисея, который, если верить св. Григорию Нисскому [I], изучал у египтян языческие науки, Cв. Григорий охотно с этим соглашается, но отмечает, что "Моисей лишь до тех пор изучал светские науки, пока не достиг взрослого возраста; так же и Палама в этом возрасте был предметом всеобщего восхищения, потому что предавался этим занятиям." Тогда ему было 17 лет; св. Григорий не случайно относит эпизод с Метохитом именно к этому моменту своего отрочества. Cв. Филофей ведь рассказывает нам, что он оставил мир, "достигнув взрослого возраста"; таким образом он хочет показать, что св. Григорий сам следовал многократно высказанным в его произведениях принципам: развив свои природные способности, насколько это дозволено, и удивив этим Метохита, неоспоримо являвшегося учителем византийских гуманистов XIV в., своих будущих противников, св. Григорий от светской философии отвернулся.

Тем не менее эти блестящие успехи в довольно рано прерванном образовании наложили свою печать на все произведения богослова. Так, он сохранил личные отношения с гуманистами; Акиндин сообщает, что он выступал посредником между ним и Григорой при обмене книг. При случае он цитирует античных авторов, Гомера, Гесиода, Платона, неоплатоников — Диогена Лаэртского и Порфирия; правда, он всегда их осуждает или иронизирует на их счет. В своих письмах к Варлааму он проявляет глубокое знакомство с Топикой Аристотеля. Хотя он и утверждает, что "оставил изысканность и литературное честолюбие", он охотно признает за собой "природное дарование приятно говорить" и прибегает иногда к столь милым сердцу византийца школьным штампам ("аттические прелести и красоты и ритмичность имен, подобно цветам облиставающие словесный луг").

К чести учителя безмолвия надо, однако, признать, что в общем он отвращается от искусственного аттикизма и самоцельного словоплетения, модных в среде гуманистов. Все его произведения вдохновлены аскетической и мистической литературой греческих Отцов Церкви.

Монашеское призвание. По мнению св. Григория, монашество не совместимо со светскими занятиями. Это он утверждает очень четко: "Мы никому не препятствуем постигать светскую образованность, если он того желает, но только если он не вступил на путь монашеской жизни". "Как станет внутренний человек монахом, — спрашивает он, — сообразующимся единственно с высшей жизнью, если он не вознесется над тварным миром и всеми человеческими науками и не устремится всеми своими силами к Богу — единственной цели монаха?" И тут же опровергает возражение своего противника: "Господь не запретил явно литературные занятия. Но Он не запретил также и брак, употребление в пищу мяса и совместное проживание с женатыми... Многие вещи делаются большинством христиан, не подвергая их осуждению, которые тем не менее строго воспрещены монахам из-за их особого образа жизни". Св. Григорий занимает, таким образом, по отношению к светской учености, однозначно строгую позицию, разделявшуюся большинством византийских монахов. Такое отношение основывалось у него не на принципиальном обскурантизме, а на максималистском понимании монашеской жизни: монах — не простой христианин, а пророк, провозглашающий своей особой жизнью присутствие на земле Царства Божия, превосходящего все ценности этого мира, даже самые подлинные.

Монашеское призвание св. Григория было подготовлено с детства набожностью его родителей, ежедневно общавшихся с монахами, поручавших их духовному руководству своих детей, как только они научились говорить. После смерти отца, постригшегося на смертном одре в монахи, Палама, не прекращая занятий светскими науками, продолжает посещать духовных наставников, окончательно определивших его призвание. Сначала это были находившиеся в Константинополе афонские монахи, а также самый известный духовный учитель того времени Феолипт, митрополит Филадельфийский, который познакомил его со "священным трезвением" и "умной молитвой".

Примерно в возрасте 20 лет, то есть приблизительно в 1316 г., Григорий решил окончательно покинуть мир. Наследник имущества отца и связанной с этим ответственности, старший в многочисленной семье, он решил проистекающие из его ухода трудности очень характерным для благочестивой византийской семьи образом: склонил всех своих близких последовать его примеру. Его мать Кали, ставшая Каллони, две сестры, Эпихарида и Феодотея, а также лучшие из слуг вступили в константинопольские монастыри. Что касается двух младших братьев, Макария и Феодоса, то они решили следовать за ним на Афон. Андроник II, разумеется, пытался удержать Григория на службе, обещая ему богатства и почести, но решение молодого человека было окончательным.

Встреча с мессалианством. Отбыв из столицы осенью, трое братьев не успели достичь Святой Горы до зимы и остановились на несколько месяцев на горе Папикион, находящейся на полпути между Константинополем и Салоникой, на границе с Фракией и Македонией; гора Папикион была известна, начиная с XI века, многочисленными монастырскими обителями, среди которых один источник называет богатый монастырь св. Георгия. Св. Филофей сообщает о пребывании трех братьев на горе Папикион интересные подробности: на соседней горе, рассказывает он, жили люди, издавна, во многих поколениях, зараженные ересями "маркионитской и мессалианской"; речь, несомненно, идет о богомилах, которых византийцы часто называли "мессалианами". Другие источники указывают на присутствие в этой же области "павликиан", которых сначала императоры-иконоборцы, а затем Иоанн Цимисхий переселяли из Армении во Фракию; они доставили немало забот Алексию Комнину. Эти люди приходили в монастырь, в котором жил св. Григорий Палама, для обсуждения богословских вопросов. Взяв с собой своего брата Феодосия, св. Григорий отправился на их гору и вел с ними споры о молитве (богомилы признавали только "Отче наш", молитву, преподанную Господом Своим ученикам) и о почитании Креста. Успешность его доводов привела еретиков в бешенство и они пытались его отравить. Однако ему удалось убедить их главаря, который вместе с несколькими другими богомилами отправился в Константинополь и примирился с Церковью.

Проверить историческую подлинность этого рассказа трудно, но он сам по себе представляет определенный интерес: св. Григорий Палама будет обвинен Варлаамом Калабрийцем в мессалианстве, и св. Филофей, несомненно, стремился опровергнуть это обвинение в самом начале своего Похвального слова св. Григорию, подчеркнув его борьбу с этой сектой. Возможно, что рассказ соответствует историческому факту, и тогда в нем можно видеть пример личного общения между богомилами и православными монахами; богомильство и исихазм, распространявшиеся на Балканах в сходных социальных средах, могли иметь в своей аскетике черты, сближающие оба течения [II]. Они были противоположны друг другу только в отношении традиционной догматики Церкви, которой православные исихасты сохраняли непоколебимую верность.

На горе Афон. В начале весны трое молодых людей прибыли на Афон. Григорий поступил под духовное руководство исихаста Никодима, обитавшего в окрестностях Ватопеда и бывшего монаха горы св. Авксентия(2). Три года, проведенные св. Григорием под руководством преп. Никодима "в посте, бдении, духовном трезвении и непрестанной молитве" , были омрачены только преждевременной смертью его младшего брата Феодосия. Когда в свой черед умер и Никодим, два оставшихся брата решили поселиться в Великой Лавре св. Афанасия, которая станет для св. Григория настоящим "отчим домом". Кантакузин рассказывает, что Григорий и его брат Макарий поступили на восемь лет под руководство другого исихаста, но св. Филофей сообщает об этом периоде жизни св. Григория Паламы подробности, дающие нам повод думать, что если он и находился в подчинении у одного наставника, это еще не предполагало постоянного местопребывания. Действительно, мы узнаем, что сначала св. Григорий на протяжении трех лет живет в киновии Лавры и игумен назначает его певчим. Затем он удаляется в пустынь Glwssia, которую современное афонское предание помещает в окрестностях "Проваты", на северо-восточном склоне Афона, и поступает под начало некоего Григория, называемого св. Филофеем "Великим Григорием"; последний, уроженец Константинополя, пользовался тогда большой известностью как наставник-исихаст; он вернулся умереть в столицу, где его мощи совершали чудеса. От Никифора Григоры мы узнаем, что он имел прозвище DrimЭj. Эти биографические подробности не совпадают с тем, что мы знаем о св. Григории Синаите, с которым есть соблазн отождествить этого наставника св. Григория Паламы.

Пребывание св. Григория в Глоссии продолжалось два года. Около 1325 г. турецкие набеги заставили многих исихастов, живших вне больших укрепленных монастырей, покинуть Афон. В их числе был Григорий Синаит и его ученики, в частности, Исидор и Каллист, будущие святые патриархи, которые жили в ските Магула, расположенном недалеко от Глоссии с северо-западной стороны. Палама тоже покинул Святую Гору в сопровождении одиннадцати своих друзей, и обе группы исихастов встретились в Фессалонике. У них возникла общая мысль направиться на Восток, к Иерусалиму и Синаю. Только Григорий Синаит и Каллист вместе с еще одним монахом последовали этому плану, но добрались лишь до Константинополя. Палама и Исидор остались в Фессалонике(3).

В Фессалонике. Во время пребывания в городе, в котором св. Григорий будет впоследствии епископом, они входили в кружок монахов и мирян, в частности, дам из светского общества Фессалоник, которые интересовались вопросами духовной жизни. Кажется, главой этого кружка был св. Исидор, хотя он еще и не принял постриг. Св. Исидор провел в Фессалонике почти десять лет(4), проповедуя многочисленным ученикам отречение от мира и монашеские добродетели(5). Его биограф св. Филофей особо подчеркивает суровость его проповеди; св. Исидор любил приводить слова Писания об "тесном пути", о необходимости бежать из Содома и Гоморры; "пусть имущие жен, — говорил он Фессалоникайцам, — будут яко не имущие, ибо преходит образ мира сего." На первый взгляд кажется удивительным, что молодой мирянин проповедует таким образом, и св. Филофей объясняет, что св. Исидор получил специальное наставление от своего духовного отца, преп. Григория Синаита: он должен был оставаться в миру и служить примером для живущих в нем. В этом мы видим еще одну характерную черту, присущую исихазму XIII и XIV вв., одним из подвижников которого был св. Феолипт Филадельфийский: монашество понимается как пророческое служение в мире и ради мира, а не только как средство личного спасения. Впрочем, некоторые антипаламиты расценивали деятельность Исидора в Фессалонике гораздо менее одобрительно: "Он не научил нас послушанию и не жил в общежитии: вместо этого он принялся проповедовать и воспитывать детей посреди городской толпы; говорят, что ему случалось разводить жен с мужьями и детьми, один раз в Фессалонике и один раз в Византии: в первом случае это была дочь Кидониса, во втором — Циракиса. Чтобы не оглашать воздух богохульствами, мы предоставляем тем, кто должен был вести духовное следствие относительно этих поступков, труд распознать бессмысленные тайные учения, которым он, как говорят, обучал на тайных свиданиях. Действительно, какое полезное учение может исходить от человека, совершенно не соблюдавшего постов, и не воздерживавшегося от еды и питья в положенное время и, как варвары, не делавшего никакого различия между днями недели..." Эти суровые суждения о деятельности Исидора разделялись далеко не всеми. Мы располагаем ценным свидетельством Димитрия Кидониса в пользу будущего патриарха; Исидор был в богатом семействе Кидониса кем-то вроде семейного воспитателя — это и есть то "воспитание", в котором его упрекали антипаламиты в 1347 г. Димитрий, бывший его учеником, связывает образ Исидора с лучшими воспоминаниями о своем детстве и семье — в письме, которое он ему адресует в 1341 г. Значит, "дочь Кидониса", которую Исидор подтолкнул к монашеству, могла быть сестрой Димитрия. Таким образом, исихастский кружок Фессалоника простирал свое влияние на интеллектуальную элиту великого города [III].

Новые контакты с богомилами. Отголосок деятельности этого кружка мы обнаруживаем в других современных источниках, в частности, в переписке Акиндина, который обвиняет св. Григория и Исидора в подозрительных связях с мессалианами. Мы видели, что в молодости св. Григорий Палама общался с этой сектой, а также что определенные черты аскетики роднили исихастов и богомилов. В частности, исихасты, хотя и не разделяя иконоборчество богомилов, сдержанно относились к некоторым современным формам почитания икон [IV]. Акиндин пишет в письме, относящемся примерно к 1345 г. и адресованном Иоанну Кукунарису, враждебному св. Григорию Паламе митрополиту Монемвасии, что мессалианство, проповедующее "иконоборчество", возникло на Афоне, в Константинополе и Фессалонике, что его вождь Георгий некогда жил в Фессалонике в одном доме с Исидором и был изгнан оттуда, что недавно он был изгнан и с Афона и мечен каленым железом на лбу, что среди его учеников есть некая монахиня по имени Порина, которую Исидор и Григорий Палама почитают как пророчицу.

Эти события подтверждаются и другими источниками, в частности, Житием св. Феодосия Тырновского, составленного святителем Каллистом, патриархом Константинопольским, и Никифором Григорой. Св. Каллист утверждает, что византийское богомильство XIV в. произошло из Фессалоник: некая монахиня, называемая тут Ириной, была его зачинщицей, хотя и притворялась православной; ее учениками были монахи, заразившие ересью Афон. Никифор Григора еще более точен. В рукописи, датированной 1347 г., то есть почти совпадающей по времени с письмом Акиндина, он приводит имена афонских еретиков: Иосиф Критский, Георгий Ларисский (вероятно, тот же Георгий, что и упоминаемый Акиндином), Моисей Художник, Давид, Иов и Исаак; все эти лица официально осуждены в Tomoi Syggraphoi, посланном Константинопольскому Синоду афонскими монахами; среди осужденных Томосом заблуждений есть и иконоборчество. Не упоминая Исидора, Григора включает св. Григория Паламу в число афонских еретиков, но не утверждает, что он был осужден вместе с ними, так как он отправился в Фессалонику до обнаружения ереси, чтобы потеряться в многоязычной толпе большого города. Следовательно, по мнению Григоры, Палама покинул Афон не из-за турецких набегов, а с целью избежать осуждения за богомильство. В своем антипаламитском произведении Григора хочет представить св. Григория, как это делал и Акиндин, непосредственным учеником Иосифа Критского и Георгия Ларисского, известных и официально осужденных еретиков, которых, однако, отдельные черты и некоторые мнения могли внешне сближать с исихастами: предпочтение, отдаваемое "чистой молитве" перед псалмопением общежительных монастырей, до некоторой степени отказ от традиционного формализма в отношении поста, проповедь безбрачия, считавшегося выше, чем брачное состояние(6), а также, возможно, определенное презрение к слишком богатому украшению церквей, из-за чего многих исихастов и обвиняли в иконоборчестве(7).

Совокупность этих сведений о деятельности святых Исидора и Григория в Фессалонике около 1325 г. ставит общий вопрос об отношениях богомильства и исихазма в XIV в. Что касается Григоры, то он явно неискренен, когда изображает вождей исихазма тайными богомилами; он даже не осмеливается открыто повторить это утверждение в своей Истории — в тех местах своих направленных против Паламы Антиритик, которые он туда включает. Но сведения, сообщаемые им и частично подтверждаемые Житием св. Исидора, составленным св. Филофеем, дают нам представление о юношеском, возможно, чересчур дерзком рвении, с которым святые Григорий и Исидор предавались своей деятельности в Фессалонике. Тем не менее, их последующие писания и уважение, которым они пользовались, позволяют нам отстранить всякое подозрение в богомильстве. Именно потому, что их деятельность развертывалась в той же среде, что и эта ересь, исихасты могли бороться с ней успешнее других; они отвечали той же потребности напряженной духовной жизни, но предлагали подлинное и традиционное учение о молитве и такую же аскетику. Совершенно ясно, что их окончательный успех в византийском мире способствовал введению в русло Православной Церкви движения духовного пробуждения, которое богомильство увлекало по окольным путям. Исихасты не боялись сохранять общение со средой, где развивалось богомильство, и события в Фессалонике, отраженные в наших источниках, свидетельствуют, что такие контакты имели место(8).

В Веррии. Св. Григорий недолго оставался в Фессалонике, но успел, по настоянию своих друзей, принять там рукоположение. Затем он удалился вместе с десятью другими монахами в пустынь на горе близ Веррии. Тогда ему было 30 лет, канонический возраст рукоположения во священники в Византийской Церкви. Значит, мы говорим о 1326 г.

В Веррии св. Григорий проводит пять дней в неделю в полном одиночестве, молчании и "непрестанной умной молитве". Его еще крепкое здоровье позволяет ему предаваться суровой аскезе. В субботу и воскресенье он выходит из затвора, чтобы участвовать в литургии и беседовать с братьями-пустынниками; это и есть образ жизни, рекомендуемый преданием исихазма с самого его зарождения(9), ибо он представляет собой середину между общежитием и пустынничеством и способствует таким образом гармоничному развитию духовной жизни, объединяя преимущества обеих форм.

Пребывание св. Григория в пустыни будет прервано только смертью его матери в Константинополе. Он отправляется в столицу и привозит в Веррию двух своих сестер-монахинь, которых помещает в одном из тамошних монастырей; старшая, Епихарида, вскоре там умирает.

Св. Филофей сообщает также об одном происшествии, представляющем интерес для истории исихазма в XIV в.: некий монах Иов, живший недалеко от пустыни и друг св. Григория Паламы, утверждал в споре с последним, что только монахи могут предаваться непрестанной молитве; св. Григорий, напротив, говорил, что все христиане без изъятия получили заповедь непрестанно молиться (1 Фес. 5,17). Иов был в конце концов убежден явлением ангела, подтвердившего учение св. Григория(10). Рассказывая об этом эпизоде, св. Филофей, несомненно, стремился подчеркнуть важную черту исихазма того времени — его открытость духовным нуждам всей Церкви. Св. Григорий и его ученики не претендовали на распространение эзотерического метода аскетики, предназначенного для немногих избранных, которые таким образом отличаются от остальной массы верующих, а просто хотели отстоять подлинную близость, в которой Бог и все христиане находятся благодаря Воплощению [V]. Все богословие св. Григория Паламы и будет систематической концептуализацией этого основополагающего момента.

Пустынь св. Саввы. В своей пустыни св. Григорий Палама провел 5 лет, но ему пришлось покинуть ее около 1331 г., так как из-за сербских набегов местность стала небезопасной. Он вернулся на Афон, поселился в скит (isuhasterion) [VI] св. Саввы рядом с Лаврой и повел там ту же жизнь, что и в Веррии: полное уединение в течение пяти дней недели, литургия и общение на духовные темы с братьями по субботам и воскресеньям. В качестве иеромонаха св. Григорий отправлял службы в Лавре (11) и присутствовал в монастыре в самые важные моменты литургического года. Так, на вечерней службе в Великий Четверг он был возмущен разговорами, которые монахи вели во время пения гимнов, и предпочел сосредоточиться в себе и предаться чистой молитве. В другой раз, несколькими годами позже, в Фессалонике ему было видение св. Антония, запретившего ему удаляться от соборной молитвы под тем предлогом, что умная молитва выше. Эти случаи, рассказанные cв. Филофеем, хорошо передают отношение исихастов XIV в. к современному общежительному монашеству: они замечали его духовный упадок, но исповедуемое исихастами сакраментальное и литургическое богословие не позволяло им противопоставлять соборно-церковному благочестию индивидуальную аскетику, основанную на Иисусовой молитве. Так, cв. Григорий Палама по примеру св. Феолипта Филадельфийского будет проповедовать в Фессалонике настоящее литургическое обновление, а его ученик св. Филофей также займется упорядочиванием богослужения и во всех своих Житиях исихастских святых будет подчеркивать их верность общежительному уставу тех монастырей, где они подвизались.

Находясь в пустыни св. Саввы, св. Григорий приобрел определенную известность в афонском мире и в возрасте около 38 лет (примерно в 1334 г.) начал писать. Его первым произведением было Житие св. Петра Афонского, вторым — длинный трактат О введении во храм Богородицы, имевший целью опровергнуть тех, кто отрицал историчность отмечаемого этим праздником события; в данном случае речь, возможно, шла уже о Никифоре Григоре. Таким образом, с самого начала своей писательской деятельности Св. Григорий Паламаа проявляет глубочайшее почитание Богородицы, которое отмечает Св. Филофей и которое мы обнаруживаем во всех произведениях учителя безмолвия. Мы не знаем, какие "другие" произведения, упоминаемые все тем же Св. Филофеем, написал в этот период Св. Григорий Паламаа; возможно, это Главы о молитве и чистоте сердца и Ответ Павлу Асеню о великой схиме. 40-ая беседа об Иоанне Крестителе также была произнесена на Афоне, но, вероятно, это произошло в один из последующих приездов св. Григория на Святую Гору. Зато можно с уверенностью утверждать, что свои Аподиктические трактаты он написал около 1336 г. — то есть в пустыни св. Саввы; они посвящены исхождению Святого Духа и были написаны по случаю новых споров об объединении Церквей, переговоры о котором вели с правительством Андроника III папские легаты, прибывшие для этого в Константинополь в 1333-1334 гг.

Следовательно, не оставляя молитвы в своей пустыни в глуши Афона, св. Григорий продолжает живо интересоваться внешними событиями. Как кажется, он все время пользуется всеобщим уважением, о чем свидетельствует один из его будущих противников Григорий Акиндин, который в 1340 г. настойчиво не советует Варлааму Калабрийскому нападать на столь почтенного монаха, которого никто не захочет счесть еретиком.

Акиндин на Афоне. Акиндин и сам был старым другом св. Григория Паламы. Он прибыл в Лавру в качестве новопостриженного, и отшельник св. Саввы прибег ко всему своему влиянию, чтобы того окончательно приняли в братство монастыря; он даже посоветовал ему написать Похвальное слово Лавре св. Афанасия, и Акиндин прочел его перед собравшимися у игумена. Монахи остались нечувствительны к его красноречию, несмотря на покровительство св. Григория Паламы; тогда Акиндин отправился в скит, где находился будущий патриарх Каллист, который оказал ему свою поддержку, дабы он смог поступить в Ивирский монастырь, в Св. Филофеевский или в Петру, но и там общины отвергли его, возможно, из зависти к его талантам гуманиста, как предположил тогда Каллист, предпочитающий, однако, объяснять эти провалы Божественным вмешательством, имевшим целью охранить Афон от ереси Акиндина(12).

Старая дружба св. Григория Паламы и Акиндина возникла, вероятно, в тот период, когда св. Григорий проживал в Веррии; Акиндин прибыл туда, чтобы преподавать грамматику, покинув свою родину, македонский город Прилеп, и обучившись сначала в Пелагонии (ныне Витолье), затем в Фессалонике у Фомы Магистра и Вриенния, архидиакона и сакеллария, а также, возможно, и у Варлаама(13). Очень вероятно, что он избрал св. Григория Паламу своим духовным отцом; последний дважды напоминает, что Акиндин был его учеником, хотя и не доучился до конца(14). Учитель безмолвия дает свою версию афонских неудач Акиндина: последний прибыл в пустынь св. Саввы, чтобы заниматься чистой молитвой, но уже через несколько дней стал утверждать, что созерцает не только Божественный свет, но и человеческое лицо — вероятно, принадлежащее Христу — которое является его внутреннему взгляду. Св. Григорий дает понять, что он старался помочь ему вступить в суровое koinobion Лавры, чтобы исправить его и отвратить от этого диавольского видения; такое объяснение позволяет ему отстранить упрек, который кое-кто ему адресовал, что некогда он покровительствовал Акиндину.

Игумен Есфигмену. В какой-то момент, уточнить который трудно (вероятно, около 1335-1336 гг.), св. Григорий был назначен протом и главным советом Афона на должность игумена монастыря Есфигмену, расположенного на северном побережье полуострова. В этом общежительном монастыре находилось тогда более 200 монахов(15); св. Филофей отмечает проповеди, которые произнес св. Григорий Палама, и особое его тщание в совершении богослужения. Кажется, тем не менее, что он не очень ладил с братией, потому что вскоре покинул монастырь в сопровождении нескольких учеников. Последние рассеялись по Афону, тогда как св. Григорий вернулся в пустынь св. Саввы. В то время окрестности Лавры были, должно быть, одним из главных центров исихазма на Афоне, так как в один и тот же период там на несколько месяцев появляются св. Григорий Синаит и его ученики свв. Каллист и Марк. Ни один источник не упоминает о личном контакте между двумя Григориями. Тем не менее ученики Синаита окажутся в числе самых деятельных сторонников богословия св. Григория Паламы. В частности, св. Исидор Бухир был пострижен в монахи св. Григорием Паламой, который убедил его рукоположиться в диаконы.

Именно в пустыни св. Саввы св. Григорий начал интересоваться деятельностью, которую "калабрийский философ" Варлаам развил в Фессалонике и Константинополе.

Примечания

1. Синодик предает анафеме "тех, кто основательно предается наукам эллинов <= язычников], а не занимается ими только ради упражнения, и принимает их легкомысленные мнения" (Triw/vdion. jAqh'nai 1930. 148 <у греков полный текст Чина Православия сохранился и входит в состав Триоди постной (в России анафематизмы и все тексты доктринального содержания были выведены из употребления при Екатерине II, а все анафемы вообще — после большевицкого переворота); крит. изд. Синодика: J. Gouillard. Le Synodikon de l'Orthodoxie // Centre de recherche d'histoire et civilisation byzantines. Travaux et memoires. 1967. 2. 1-316; рус. пер. и изд. по нескольким ркп.: Ф.И. Успенский. Синодик в Неделю Православия. Одесса 1893; специально о процессе Итала см.: J. Guillard. Le Proces officiel de Jean l'Italien. Les actes et leurs sous-entendus // Centre de recherche d'histoire et civilisation byzantines. Travaux et memoires.1985. 9. 133-174; Idem. Une lettre de (Jean) l'Italien au patriarche de Constantinople? // Ibid. 175-179].

2. Св. Филофей. Похвальное слово, 17 // 446 <568 A>. Афонский Патерик указывает днем праздника "св. Никодима, учителя Григория Паламы" 11 июля. [О преп. Никодиме известно очень мало; соврем. свод данных — статья в PLP 20374: монах Ватопеда с 1316 по 1319, в это же время — наставник св. Григория Паламы; до 1316 — монах горы св. Авксентия; умер в глубокой старости; поддерживал Андроника II против Андроника III.]

3. Согласно св. Филофею, решение св. Григория Паламы было принято вследствие явления св. Дмитрия, удержавшего его в Фессалонике, но разрешившего уехать его собратьям.

4. Действительно, он снова отправится на Афон, чтобы принять постриг от св. Григория Паламы, когда тот будет уже игуменом (Житие св. Исидора, 25 // 358.6-7), т.е. около 1335 г.

5. Житие св. Исидора, 23 // 354.23-25: "не мужам токмо, но и женам, и не из одних низших и меньших частей <общества>, но и от благородных".

6. Григора описывает эти "еретичесткие" учения с обычной для жанра "антиритик" передержкой: Считая заблуждением все праздничное песнопение христиан к Богу, помногу же проводя время в винопитии <букв. питии нерастворенного вина> и всецело предавшись роскошным угощениям... прельщали женское легкомыслие и <таким образом> достигали одного из двух: либо увлекали их мужей в бездну своей ереси, или, отлучив их от своих мужей, превращали в своих собственных спутниц и прислужниц. (Антирритика I // 145.10-147.3). Этот текст хорошо соотносится с тем, что Акиндин писал о деятельности Исидора в Фессалонике.

7. Именно это случилось со св. Афанасием Константинопольским (Житие, написанное Иосифом Калофетом // jIwshVf Kaloqevtou Suggravmmata / D. G. Tsamh (Qessalonikei'" buzantinoiV suggrafei'", 1). Qess. 1980. 498-500; Житие, написанное Феоктистом / А.И. Пападопуло-Керамевс (см. выше, гл. I, прим. 34). 37-38), самим св. Григорием Паламой (Григора. Антирритика I .; История. XXIV. 2 // II. 1146 etc.; ср.: Заявление антипаламитов в июле 1347 г. // PG CL. 882 B, в котором св. Григорий Палама обвиняется в том, что "обнажил" — иконы монастыря Перивлепты, а в монастыре Воскресения ел и мылся в великую пятницу); ср.: К. Ф. Радченко. Религиозное и литературное движение в Болгарии в эпоху перед турецким завоеванием. Киев 1896. 89-98, который устанавливает тесную параллель между духовным учением Григория Синаита и богомильством. Однако, он не знает о традиции Евагрия и Макария, давно приобретшей права гражданства в среде православного восточного монашества, из которой Григорий Синаит заимствовал суть своих формулировок и своего учения. Равным образом, вероучительное противостояние богомильства и исхазма значительно резче, чем считает автор.

8. О этих контактах мы располагаем еще одним свидетельством, относящимся также к 1325 г.: согласно соборному акту, датированному этим годом, некий монах из монастыря Христа Филокалла в Фессалонике лечился средствами, которые посоветовал ему один богомил, и за это его едва не осудили: Das Register des Patriarchats von Konstantinopel. 1. Teil. Edition und Ubersetzung der Urkunden aus den Jahren 1315-1331 / H. Hunger, O. Kresten. (Corpus Fontium Historiae Byzantinae, XIX/1) Wien 1981. 535-541 (N 95).

9. Ср.: Св. Иоанн Мосх. Луг духовный, 4 // PG LXXXVII. 2856 BC [рус. пер.: Блаж. Иоанн Мосх. Луг Духовный / Пер. прот. М. И. Хитрова. Сергиев Посад 1915 (репр.: Оптина Пустынь 1991). 9; повествователь этой истории авва Леонтий в воскресенье приходит в церковь киновии. В целом о сочетании киновиальной жизни с лавриотской в палестинском монашестве этого времени см.: J. Binns. Ascetics and Ambassadors of Christ. The Monasteries of Palestine 314-631. (The Oxford Early Christian Studies) Oxford 1994. 44-45 (св. Феодосий Киновиарх начальствует над общежитием, а св. Савва Освященный — над лавриотами)].

10. Св. Филофей. Похвальное слово, 29 // 457-458 <573 B-574 B>. Иов был строгоим исихастом, ставшим на некоторое время игуменом Лавры. Он фигурирует в Житии св. Афанасия, написанном Феоктистом (Житие, написанное Феоктистом / А.И. Пападопуло-Керамевс. 13) и, главным образом, в Житии св. Германа Святогорца (Filoqevou Kokkivnou JAgiologikaV e<rga. I. [cм. прим. 1] 121 eJp.). [Последнее отождествление следует отвергнуть по хронологическим соображениям: источник упоминает о игумене Лавры Иове при рассказе о событиях ок. 1283 г., а рассматриваемый эпизод имел место ок. 1344; вместо этого А. Риго считает допустимой одну из следующих возможностей: либо речь идет о том Иове, который в 1360-е гг. имел репутацию одного из самых уважаемых монахов Лавры (PLP 8938), либо о монахе-лавриоте, упомянутом только в одной рукописи под 1331/1332 г. (Rigo. Monaci esicasti..., 185)]. Есть соблазн отождествить его с Иовом, упоминаемым Григорой в списке в списке еретиков-богомилов или псевдобогомилов (см. выше), но утверждать это, разумеется, невозможно.

11. Похвальное слово, 30 // 459.11-21 <574 BD>. Еще сегодня монахи Лавры показывают место, где на обрывистом склоне над Лаврой находился isihasterion св. Григория Паламы: там была выстроена часовня, видимая из монастыря. Чтобы подняться к часовне, нужно потратить примерно час.

12. Скит, в котором жил св. Каллист, находился, вероятно, недалеко от Лавры, но скорее всего речь идет о Магуле, пустыне св. Григория Синаита, находящейся неподалеку от монастырей Ивирского и Филофеевского, о которых говорит здесь Каллист. Действительно, нам известно из других источников, что Каллист, хотя и покинул на некоторое время Магулу, вернулся туда до 1340 г. (см. выше) и подписал там Святогорский Томос

13. Там, где он говорит об Акиндине, св. Григорий Палама обвиняет Варлаама в том, что тот погубил души своих учеников (toаj aЬtь foitїsantaj): Против Акиндина. I. 8 // GPS III. 72.1-5.

14. Против Акиндина. VII. 16 // GPS III. 505.9-11/ Акиндин сам подтверждает, что он был духовным сыном Паламы, когда призывает последнего отказаться от своего богословия. Против Паламы. I. Monac. gr. 223. F. 24 v.). Он признается также, что Палама защищал его перед монахами, изгонявшими его из афонских монастырей (Письмо к Паламе. Ambros. gr. 290. F. 75 v.). В другом месте Палама называет Акиндина aUtop§twr monacOj (Против Акиндина. II. 17 // GPS III. 143.14, желая этим сказать, что Акиндин не устоял в повиновении своему духовному отцу.

15. Св. Филофей. Похвальное слово, 37 // 469.18-23 <581D-583 C>. Это свидетельство Св. Филофея мне кажется весьма недвусмысленным: Есфигмену не назван по имени, когда патриарх рассказывает об избрании св. Григория (39 // 471.1-18 <581 D>), но упоминается, когда речь заходит о деятельности св. Григория Паламы как игумена (38 // 470.3 <582 C>). Учитель безмолвия, следовательно, никогда не был настоятелем Лавры, как я писал (Les debuts de la controuverse hesychaste // Byzantion. 1953. XXIII. P.101[репринт: ByzHes, I]), поверив M. Jugie (Palamas, Gregoire. Col.1736). Впрочем, воспоминание об игуменстве св. Григория Паламы сохранилось в Есфигмену (Smurnakh. TO ?gion ?roj. 635).

Варлаам и соборы 1341 года

Как часто отмечалось, вся история византийской мысли начиная с IX в. отмечена более или менее открытым противоборством между сторонниками светского гуманизма и монахами. В XIV в. это противоборство становится тем более ощутимым, что оба течения византийской мысли начинают развиваться с новой силой: дух Возрождения и традиционная монашеская аскетика становятся двумя полюсами, к которым тяготеют лучшие умственные силы и самые деятельные личности христианского Востока. Впрочем, с обеих сторон встречались умеренные головы, умевшие примирять в духе святоотеческого предания греческий гуманизм и христианство, и при других обстоятельствах резкого столкновения между этими направлениями можно было избежать. Неизбежным конфликт стал из-за того, что некоторые гуманисты переносили свои философские убеждения в область религии. В случае Варлаама Калабрийского речь шла о своеобразной форме богословского агностицизма, опирающегося на философию с номиналистским уклоном.

Варлаам. Прибыв в Константинополь около 1330 г., Варлаам, "монах и философ", родом из Семинарии в Калабрии, грек по языку и образованию, но проникшийся уже духом итальянского Возрождения, стремился поближе познакомиться с наследием древней Эллады, родины Аристотеля и Платона. Он был верен Православию, религии своих отцов, и св. Григорий Палама признавал за ним любовь к "истинному благочестию". В Константинополе он обретает могущественного покровителя в лице великого доместика Иоанна Кантакузина, который дает ему преподавательскую должность. Преподавание Варлаама сводилось, в основном, к комментариям к Псевдо-Дионисию. Его слава, кажется, быстро росла, и вскоре он становится в Византии важным лицом, с которым советуются по самым разным вопросам в астрономии, философии, богословии и дипломатии. Его писания, посвященные этим вопросам, ходят по рукам в большом количестве списков и будут размножаться и далее, даже после его неудач с монахами(1).

Однако калабрийский философ не сумел поладить со своими коллегами, византийскими гуманистами. Наделенный шумной и честолюбивой природой, он обращался с ними свысока, что только разжигало их зависть. Паламиты и антипаламиты согласно высмеивают его заносчивую манеру держаться. Никифор Григора, вступавший с ним в публичные диспуты на философские темы, изображает Варлаама в своем диалоге Флорентий хвастуном, единственная цель которого - подорвать доверие к другим философам [I]. По словам Акиндина, Варлаам прибыл в Фессалонику, исполненный высокомерия, как если бы этот город совсем не знал культуры. Филофей Селимврийский, епископ-паламит, также написавший диалог, живописующий историю этого спора, изображает его не столько ересиархом, сколько честолюбцем. Реальность была, вероятно, богаче оттенками, но неоспоримо то, что Варлаам обладал способностью отвращать от себя людское расположение. Так, около 1340 г. на просьбы высказать свое мнение о взаимных отношениях Платона и Аристотеля, адресованные ему Георгием Лапифом, меценатом и ученым с Кипра, он ответил в шокировавшем последнего тоне и, несмотря на советы Акиндина, приобрел себе еще одного врага, хотя в то время он особенно нуждался во всевозможной поддержке: ведь он только что вступил в столкновение с монахами.

Его встреча с монахами. Этот конфликт разыгрался в двух планах, первоначально разных, но довольно быстро слившихся: в плане вероучения [II] и в плане аскетики. В чисто вероучительном плане инициатива спора принадлежала св. Григорию Паламе. В Пятидесятницу 1337 г. он получил в своей пустыни св. Саввы антилатинские произведения, составленные калабрийским философом после переговоров с папскими легатами, прибывшими в Константинополь в 1333-1334 гг. Варлаам, основываясь на апофатическом богословии Псевдо-Дионисия, воспользовался в своих произведениях оригинальным доводом: так как Бог непознаваем, латиняне должны оставить претензии доказать верность своего учения об исхождении Святого Духа. Действительно, как можно доказывать что-либо о Том, Кто находится за пределами всякого человеческого восприятия и разумения? Латиняне и греки должны довольствоваться обращением к святым Отцам, которым дано было о Боге особое откровение. Но ведь и сами Отцы не всегда ясно выражаются; стало быть, остается лишь отнести учение об исхождении к области частных богословских мнений, не представляющих препятствия к единству Церкви. Так номиналистский агностицизм Варлаама приводил к вероучительному релятивизму [III].

В это же время сам Палама написал два Аподиктических трактата, направленных против латинского учения об исхождении; уже из заглавия этих трактатов можно понять, что его отношение к богословскому "доказательству" не совпадало с отношением Варлаама. Православная позиция представлялась ему вполне "доказуемой" и, по его мнению, совпадала с мыслями, высказанными Григорием Кипрским пятьюдесятью годами раньше. Его фессалоникские друзья — вероятно, Исидор и его окружение — которым он послал свои трактаты(2), стали, начиная с 1336 г., спрашивать св. Григория, нет ли противоречия между этими идеями и тем, что излагал в своих многочисленных антилатинских писаниях знаменитый Варлаам, по официальному поручению императора ведший в 1334 г. переговоры с легатами [IV]. Св. Григорий ответил, что обе позиции кажутся ему православными(3), но стал сомневаться по этому поводу, когда получил наконец список антилатинских произведений Варлаама, с которым был знаком лишь понаслышке [V]. Тогда он написал своему другу и бывшему ученику Григорию Акиндину, находившемуся в Фессалонике и имевшему возможность встретиться с Варлаамом. В письме, преисполненном почтения к калабрийскому философу, Палама приводит длинные отрывки из своих Аподиктических трактатов, сопоставляя их с мыслями Варлаама, и выражает свое удивление агностицизмом последнего, который не только опровергает латинян, но и подрывает православную точку зрения. Разве непознаваемый Бог Дионисия не открывается? Если Он открылся Отцам, почему бы Ему не открыться и современной Церкви через богословов, призванных с помощью Святого Духа прояснить тайну Троицы?

Акиндин-посредник. Акиндин и Варлаам вместе рассмотрели возражения св. Григория, и оба ответили отшельнику пустыни св. Саввы(4). Их ответы различаются по тону, но очень сходны по сути. Акиндин пытается играть роль примирителя, которой он будет по возможности придерживаться вплоть до 1341 г.; его письмо Паламе очень почтительно, но сдержанно. Зачем спорить по поводу "доказательства", — пишет он, — когда обладаешь таким Божественным благом как дружба? Св. Григорий прочел только один из антилатинских трактатов Варлаама и, значит, не может судить о его трудах в целом; единственная цель Калабрийца — опровергнуть латинян, он никоим образом не желает ослабить греческую точку зрения. Что же касается проблемы доказательства, то тут — недоразумение; это слово имеет много значений; доказательство в техническом, чисто логическом и общеобязательном смысле не должно смешивать с доказательством, основывающемся на Писании; первое неприменимо в богословии, тогда как второе, в общем, не есть доказательство.

Варлаам же, несмотря на мудрые советы Акиндина, свободно изливает свое негодование против того, кто осмелился его критиковать: "Я смирю этого человека", — заявляет он. Его ответ преисполнен насмешки над Паламой, имеющим претензию "доказывать" Божественное. Как и Акиндин, он выделяет разумные смыслы слова "доказательство", но однозначно признает авторитет языческих философов. По его мнению, они наравне с Отцами Церкви дают надежные предпосылки "диалектического" рассуждения, которое в том, что касается Бога, никогда не может стать "аподиктическим". В конце письма калабрийский философ обещает исправить текст своих антилатинских произведений, дабы не соблазнять более Паламу.

Ответ св. Григория не заставил себя ждать: Акиндину он написал, что не может ставить дружбу превыше истины и что снисходительность его бывшего ученика к калабрийскому философу обличает его в том, что он заражен светским эллинизмом. Что касается Варлаама, то он получил из пустыни св. Саввы длинный трактат против Аристотеля, Платона и греческих философов, авторитет которых восхвалял. Различия смыслов слова "доказательство" не убедили св. Григория; по его мнению, недостаточно изменить предпосылки силлогизма, чтобы изменилась его истинность, а силлогизм обрел аподиктическое значение; само человеческое мышление должно быть коренным образом преобразовано действием Святого Духа, чтобы получить достоверное знание о Боге. Это преобразование Варлаам не только отказывается принять, но и называет языческих философов "богопросвещенными", то есть сводит благодать к естественному дарованию и, таким образом, умаляет ее значение.

Не дожидаясь ответа Калабрийца на свое письмо, св. Григорий пишет второй трактат на ту же тему, в котором находит отражение и новое столкновение, противопоставившее Варлаама исихастам Фессалоники[5].

Способ молитвы исихастов [VI]. В то время, когда Палама, Варлаам и Акиндин переписывались по поводу антилатинских произведений калабрийского философа, последний познакомился в Фессалонике с некоторыми формами монашеской аскетики, в частности, со способом молитвы, описанным писателями конца XIII в. — Никифором Исихастом и Псевдо-Симеоном — и повторенным Григорием Синаитом. Монахи, с которыми он встречался, были малообразованны и не могли удовлетворить в области аскетики запросы интеллектуала-скептика, только что опровергавшего в споре со св. Григорием действие благодати на человеческое рассуждение. Заносчивый характер, а также спиритуалистические убеждения, внушенные философией Платона, заставили его возмутиться, когда он услышал, что человеческое тело способно принимать участие в молитве и ощущать действие Божией благодати. Он составил трактаты, которые распространял в ограниченном кругу; в них он называл монахов "omphalopsyhoi" ("пуподушники") — "людьми, чья душа находится в пупе"(6). В 1338 г. он отправился в Константинополь, где продолжил свои изыскания относительно монахов, пришел к тем же заключениям и в конце концов подал на них жалобу патриарху и Синоду. Патриарх Иоанн Калека официально отверг жалобу и пригрозил Варлааму наказанием, если он не оставит монахов в покое.

Варлаам не послушался; вернувшись в Фессалонику, он возобновил свои нападки на монахов. По почину Исидора последние составили совет и решили призвать св. Григория Паламу, чтобы он защитил их от обвинений Калабрийца.

Поэтому св. Григорий прибывает в Фессалонику и проводит три года (до 1341 г.) неподалеку от пустыни, находящейся под началом его друга Исидора. Он тщетно пытается полюбовно уладить свою ссору с Варлаамом в ходе многочисленных встреч. После неудачи этих попыток он пишет первую Триаду — три трактата, призванные защитить исихастов. Трактаты написаны в форме ответов на вопросы, которые задают ему монахи; Варлаам ни разу в них не упоминается; Палама не знаком еще с полным текстом его трактатов и избегает вступать в открытый спор с философом.

Акиндин находится в это время в Константинополе в непосредственном окружении патриарха, и его реакция на этот спор чрезвычайно интересна. Он по-прежнему стремится к роли примирителя; в эпистолярном споре о "доказательстве" св. Григорий нападал, а Акиндин взял Варлаама под защиту; теперь же происходит обратное: монахи кажутся ему жертвами боевого темперамента Калабрийца, и он предоставляет им свою поддержку, имевшую, по-видимому, большой вес: его неоднократные выступления перед патриархом привели к тому, что Калека высказался против Варлаама. Но сам Калабриец не идет ни на какие уступки. Он соглашается разве что умерить резкость своих выражений — в частности, убрать кличку пуподушники. В сущности он не меняет своего мнения и обнародует свои писания против монахов, возражая против доводов, которые св. Григорий Палама использовал против него (хотя и не называя его имени) в первой Триаде. В этих произведениях он не довольствуется критикой исихастов, но излагает также положительное учение "о человеческом совершенстве", "о молитве" и "о познании".

Варлаам в Авиньоне. Впрочем, неуспех Варлаама у патриарха, кажется, не нанес чувствительного удара его престижу. Пользуясь покровительством, которое великий доместик Иоанн Кантакузин оказывал ему в ту пору, Варлаам представил Синоду проект объединения Церквей, основывавшийся как раз на тех релятивистских взглядах, которые критиковал св. Григорий. Кажется, этот план не был формально отвергнут, поскольку в 1339 г. Варлаам, как нам известно, отправляется в Авиньон в качестве императорского посланника; разумеется, у него не было официального мандата Церкви. Там он ведет перед папой те же речи, что и в Константинополе, но Бенедикт XII не более склонен принять вероучительный релятивизм, чем византийские исихасты, и посольство не приносит никакого практического результата [VII]. По возвращении в Византию Варлаама ожидал неприятный сюрприз: св. Григорий написал вторую Триаду, в которой уничтожал его писания безо всякой пощады. Варлаам, разумеется, был не такой человек, чтобы безответно стерпеть публичное опровержение своих произведений. Акиндин пытался удержать его — вероучительные споры с признанными представителями византийского монашества были делом опасным, и Варлаам имел мало шансов выйти из них победителем. В рукописях сохранились четыре письма, посланные Григорием Акиндином Варлааму в 1340-1341 гг., и во всех Акиндин советует Калабрийцу быть умереннее и не одобряет его нападки на исихастов. Первое, дружеское письмо написано сразу по возвращении Варлаама. Акиндин еще не знает, что философ собирается отвечать Паламе; он слегка подшучивает над тем, как тот тщеславится своим посольством, затем высказывает сожаление о постоянных нападках Варлаама на монахов, "этих благочестивых и бесхитростных людей, простых христиан, не ведающих богатства и забот... которые могут сказать вместе с ап. Павлом...: не судих бо ведети что в вас, точию Иисуса Христа, и Сего распята [1 Кор. 2, 2]". Варлаам не принимает этих советов Акиндина и вскоре получает новое письмо, в котором его корреспондент утверждает, что в богословском отношении между ними нет расхождения, но что Варлаам совершает тактическую ошибку, начиная дело о ереси столь почтенного человека, как Палама; ведь не канонично называть человека еретиком до того, как он осужден официально. "Будь же поумеренней с Паламой!" — повторяет он [VIII].

Акиндин защищает монахов. Варлаам упорствует и не слушает этих мудрых увещеваний. Акиндин, все сильнее пугаясь принимаемого спором размаха, напоминает философу свои прежние советы, упрекает его за то, что он начал дискуссию и напал на обычаи, издавна принятые монашеским преданием, — Иисусову молитву, связанную с дыханием, положением тела, и значение сердца при молитве; совершенно несправедливо усматривать мессалианство в этих видах аскетики; такое обвинение не имеет никаких шансов на внимание Церкви. Варлаам вел бы себя осторожнее, если бы ограничился критикой формулировок Паламы, касающихся природы и энергий. Таким образом,, Акиндин становится на точку зрения, которую будет защищать на всем протяжении спора: он критикует св. Григория только в плане богословия, но ничего не говорит против телесного способа молитвы, общепризнанного в Византии в XIV в. как у исихастов, так и у самых ярых противников учения Паламы.

Кажется, ответы Варлаама на послания Акиндина не сохранились. Во всяком случае, Калабриец плохо отнесся и к этим, и к более ранним укорам: он обвинил своего корреспондента в том, что тот по дружбе к своему бывшему афонскому учителю разделил заблуждения Паламы; это дало Акиндину повод объявить о своем несогласии с обоими.

Таким образом, переписка Акиндина позволяет нам представить живой образ противников учения св. Григория; это ни в коем случае не "латиномудрствующие" и еще менее — византийские томисты. Ниже нам представится возможность показать, что они вербовались одновременно в среде сторонников светского гуманизма и защитников византийской неосхоластики; последние любое живое изложение, любую динамическую мысль (даже если она имела солидное святоотеческое обоснование) подозревали в ереси; Варлаам и Акиндин — очень характерные представители этих двух точек зрения.

Святогорский Томос. Пока Варлаам находился в Италии или сразу по его возвращении св. Григорий совершает поездку на Афон и добивается одобрения самыми авторитетными монахами знаменитого "Святогорского Томоса"(7).

Это составленное cв. Григорием Паламой торжественное воззвание безвозвратно осуждает идеи Варлаама, хотя имя его там не упоминается. Несомненно, обнародование этого документа имело огромное влияние на исход полемики: сторонники Варлаама оказались исключенными из communio in sacris [общения в таинствах] епископом Иерисским, поместным епископом Афона, что придавало заявлению монахов статус официального мнения Церкви. Под Томосом подписались известные нам лица: старый прот Исаак(8), который примет сторону св. Григория Паламы в Константинополе в 1342 г., иеромонах Лавры Филофей, будущий патриарх, а также главные ученики Григория Синаита: Исаия, Марк и Каллист, которые тогда находились еще в ските Синаита, Магуле. В оригинальной рукописи рядом с греческими подписями игуменов Лавры, Ватопеда, Есфигмену, Кутлумуша стояла грузинская подпись Антония, игумена Ивирского, и славянская подпись сербского игумена Хиландара. Исихаст-сириец из Кареи тоже подписался — "на своем собственном языке".

С таким внушительным документом вернулся св. Григорий в Фессалонику. Он рассчитывал немедленно отправиться в Константинополь, чтобы вступить в схватку с Варлаамом, но тот вновь объявился в Фессалонике. Оба оппонента снова стали встречаться, и при этих свиданиях, по словам Паламы, философ вел себя уклончиво, каждый раз обещая прекратить полемику. Одна из этих встреч вполне могла иметь юридическое значение, так как состоялась в присутствии великого диокета, должность которого исполнял в то время Глава, который, по крайней мере до 1337 г., "был главным судьей греков"(9). Целью его присутствия был именно арбитраж спора. Перед лицом столь важного свидетеля калабрийский философ обещал исправить свои писания против исихастов и представить текст на одобрение Паламе. Следовательно, св. Григорий не до такой степени осуждал произведения Варлаама, чтобы требовать их полного уничтожения; в 1339-1340 гг. еще существовала возможность примирения на основе простого исправления писаний Калабрийца. Тем не менее, несмотря на советы Акиндина быть умереннее, несмотря на определенную доброжелательность св. Григория, Варлаам написал трактат KatЄ Massalianсn (Против мессалиан), в котором впервые нападал на Паламу, называя его по имени, и обвинял в приверженности к ереси Феодора, священника Влахернской церкви, осужденного при Алексии Комнине.

Против мессалиан [IX]. В этих обстоятельствах дело приняло еще больший размах. Предваряя ответ св. Григория, Варлаам вновь попытался пожаловаться на монахов патриарху Иоанну Калеке.

Положение дел в столице в подробностях известно нам по описанию Акиндина в его докладе Калеке, написанном несколько позднее. Власти Константинополя сделали все возможное, чтобы столкновение не затронуло вопросов вероучения. Они надеялись, что смогут свести его к личному разногласию, а затем к спору о разных формах аскетики, пугливо закрывая глаза на совершенно неизбежную необходимость сделать свой выбор в плане чисто догматическом.

Варлаам представил патриарху и членам Синода трактат Против мессалиан и постарался также заручиться поддержкой Акиндина. Последний посоветовал префекту снова ему отказать: даже если монахи и св. Григорий Палама заблуждаются, судить об этом — дело не Варлаама, а Церкви. Составился совет; Акиндин в присутствии патриарха, епископов и многих монахов критиковал книгу Варлаама и восхвалял св. Григория; было решено, что Варлаам нападает на Паламу просто из любви к ссорам. Сам патриарх возвысил голос в защиту св. Григория(10).

Варлаам продолжал тем не менее разъезжать по городу и требовать осуждения Паламы: он привел довод, к которому патриарх был чувствителен: монахи устраивают на Афоне и в Фессалонике самочинные сборища, наносящие урон патриаршей власти — хранительнице догматов. Таким образом, он намекал на Святогорский Томос и на еще один Томос, составленный солунскими монахами и обращенный к Калеке; его содержание заранее и безо всякой оглядки на возможное патриаршее решение судило спор между Варлаамом и св. Григорием(11). Со своей стороны, св. Григорий Палама был готов к любому исходу: в письме к Акиндину он сообщает о своем скором прибытии в Константинополь; по пути туда он будет сопровождать императора Андроника III, проведшего в Фессалонике зиму 1340-1341 гг., который готов поддержать друга своего детства. В том же письме св. Григорий затрагивает некоторые догматические проблемы, которые шокируют его корреспондента; впоследствии он будет их опровергать. Пока же Акиндин ведет себя по отношению к нему гораздо почтительнее, чем по отношению к Варлааму; он даже выражает свое восхищение его письмом, но воздерживается от ответа по существу.

Созыв собора. Патриарх Иоанн Калека хотел разрешить конфликт на заседании патриаршего суда, как если бы это дело касалось церковной дисциплины (позже он попытается в этом же смысле истолковать Томос 1341 г.), но это ему не удалось. Императрица Анна Савойская выступила против такого процессуального решения и потребовала, чтобы дождались возвращения ее мужа. Со своей стороны Варлаам также требовал императорского суда. В отсутствие императора он заручился поддержкой весьма влиятельных лиц, чтобы добиться вызова св. Григория Паламы на заседание собора в качестве обвиняемого(12). Ему самому было поручено отправить официальное письмо, адресованное не св. Григорию, а духовным властям Фессалоники, в котором содержался приказ отправить Паламу на собор, чтобы ответить на возводимые на него обвинения. Акиндин, как всегда озабоченный тем, чтобы ограничить размах этого дела, счел, что такая процедура слишком благоприятствует Калабрийцу; он написал Калеке, а затем лично обратился с просьбой к собору, чтобы письмо было отправлено самому св. Григорию; в противном случае он будет как бы заранее осужден. Патриарх снова согласился; попытались задержать отправку первого письма, но Варлаам, разумеется, не выжидал колебаний Иоанна Калеки, а отправил документ. Акиндин добился тогда составления второго письма, которое сам послал Паламе; содержание его было "такое, какого Палама мог желать", как он напишет в своем Донесении. Официальное письмо сопровождалось личной запиской, дошедшей до нас. "Я не счел необходимым, — пишет он, — самому сообщать тебе, с каким жаром я вступился за твою святыню перед епископами и перед гонителем. Многие вам об этом уже сообщили, другие не преминут это сделать. Настоящий документ [второе письмо патриарху] равно есть плод моего рвения, в то время как предыдущее письмо патриарха, на мой взгляд, достойно сожаления...".

Св. Григорий немедленно откликается на вызов. Он отправляется в столицу в сопровождении трех лучших своих друзей — Марка, Исидора и Дорофея. Иосиф Калофет также оказывается среди вызванных патриархом монахов. Проездом через Адрианополь св. Григорий посылает письмо Давиду Дисипату, который в это время находится к северу от города, в пустыни Парория, где св. Григорий Синаит основал пустынь, и также приглашает его приехать в Константинополь. Давид станет одним из главнейших защитников учения св. Григория. Он поддерживал отношения с Варлаамом, когда последний начал нападать на солунских монахов, и пытался умерить порывы Калабрийца. Когда приглашение Паламы прибыло в Парорию, Давида там уже не было; он получил приглашение от Акиндина и отправился в путь, прибыв в Константинополь через три дня после приезда св. Григория и его спутников(13). Акиндин надеется обрести в Давиде своего соратника в деле примирения; речь шла о том, чтобы обескуражить Варлаама и утихомирить св. Григория, который дает Калабрийцу слишком много поводов для нападок (в частности, в своем письме из Фессалоники); друзья должны уговорить его не пользоваться такими рискованными выражениями, их он послушает скорее, чем Акиндина, который с ним уже разошелся; дело в том, что Палама упрям, и нужно избежать возникновения церковной смуты.

Когда св. Григорий и его товарищи прибывают одновременно с императором Андроником III в Константинополь весной 1341 г., положение дел там было не очень благоприятным для них. Варлаам опередил их на семь месяцев, и его кампания принесла плоды: он насчитывает большое число сторонников и еще большее число светских и духовных лиц, желающих на манер Акиндина избежать споров о вопросах вероучения. К последним принадлежит и патриарх Иоанн Калека.

Попытки примирения. Cв. Филофей сообщает в своей Похвальном слове св. Григорию Паламе, что его Триады и речи, произнесенные перед собором епископов, убедили большинство, в том числе Калеку. Акиндин сопровождал св. Григория Паламу и открыто его поддерживал. Возможно, присутствие в Константинополе духовных вождей афонского монашества лучше позволило патриарху почувствовать значительность сил, которые они представляли. Андроник III, вернувшийся после победоносной кампании на Балканах, постарался примирить обе партии посредством переговоров. Поздний антипаламитский источник сообщает подробности об этих попытках императора: на предварительном заседании с участием епископов и высших чиновников Андроник III решил запретить Варлааму обвинять Паламу в ереси, чтобы таким образом избежать спора о вероучении.

Проблема источников. Прежде чем переходить к событиям, происходившим в Константинополе в июне и августе 1341 г., мы должны попытаться разрешить проблему, давно стоящую перед историками: какова точная ценность и значение опубликованного тогда соборного Томоса, являющегося для нас основным источником сведений об этих событиях?

Ф. Успенский первым высказал гипотезу, по которой на соборе не состоялось настоящей победы учения св. Григория; дело ограничилось осуждением Варлаама, но это не означало одобрения св. Григория Паламы. Многие авторы, в частности о. М. Жюжи, справедливо возражали, что "слишком многое в постановлении было благоприятно для богослова-исихаста, чтобы он смог удержаться от победного клича". Современники — как сторонники, так и противники св. Григория — также признавали явно паламитский характер этого документа. Акиндин, чтобы объяснить наличие под ним подписи Иоанна Калеки, дает понять, что патриарх не отдавал себе отчета в ереси, в нем содержавшейся. Сам Калека, разумеется, отказывается признать свою безотчетность и ссылается на насилие, употребленное по отношению к нему Кантакузином после смерти Андроника III, не оставляя при этом попыток истолковать Томос по-своему. Наконец, Никифор Григора высказывается с наибольшей среди всех троих искренностью: он утверждает, что Томос по своему содержанию согласуется с учением Паламы, а Калека попросту отрекся от своей подписи, когда стал бороться против св. Григория.

Отец М. Жюжи, основываясь главным образом на тексте Акиндина и на том факте, что Томос был обнародован и подписан через два месяца после собора, пытается, кроме того, доказать, что этот документ неверно отражает ход дискуссии. В действительности в 1341 г. было два собора: один в июне, другой в августе. В июне дело ограничилось осуждением Варлаама без излишнего одобрения св. Григория, а в августе, после смерти Андроника III, Кантакузин, напротив, навязал патриарху учение Паламы и заставил его подписать фальсифицированный протокол июньских дебатов.

Попробуем разобраться в этих противоречиях. Прежде всего, у нас нет особых причин подозревать Томос в фальсифицировании протокола июньских дебатов; это подозрение поддерживают лишь туманные выражения Акиндина, заинтересованность которого в этом деле очевидна. Напротив, патриарх Иоанн Калека в своем Истолковании Томоса определенно подтверждает его достоверность. Хотя он и говорит о давлении со стороны Кантакузина, это давление относилось к обнародованию документа, а не к его содержанию, которое Калека одобряет и автором которого претендует быть.

Позиция патриарха. Совершенно непоследовательное поведение патриарха начиная с 1338 г. объясняется его желанием избежать спора на темы вероучения; он неоднократно демонстрирует полную неспособность составить себе ясное мнение о подлинном предмете спора между Калабрийцем и монахами; он хочет прекратить дискуссию, избегая при этом необходимости сделать выбор. Когда обстоятельства заставляют его, наконец, председательствовать на соборе, он пытается, по возможности, ограничить чисто догматическую часть своего решения: так, он с удовольствием принимает императорское решение запретить Варлааму всякий спор о вероучении. В действительности это обеспечивало торжество монахов, так как их противнику не позволялось им возражать. Как мы увидим, исключительно политические соображения заставят его позднее отрицать это торжество, единогласно отмеченное паламитскими источниками. Тогда он попытается дать спорам 1341 г. искусственное истолкование: собор, конечно, осудил Варлаама, но и за Паламой не признал полной правоты. Но он никогда не зайдет столь далеко, чтобы отрицать подлинность протокола прений, содержащегося в подписанном им августовском Томосе, и просто попытается не замечать того, что протокол свидетельствует о торжестве сторонников св. Григория. Следовательно, мы не можем использовать этот документ как достоверный источник сведений об июньском соборе. Форма Томоса и задержка с его обнародованием объясняются самими событиями, которые мы кратко изложим.

Июньский собор 1341 г. Собрание состоялось 10 июня в храме Св. Софии и длилось всего один день. Это был настоящий собор, а не обычное синодальное заседание: прения были публичными, Андроник III председательствовал лично, окруженный сенаторами и "вселенскими судьями", не считая присутствовавших там епископов, архимандритов и игуменов(14).

Первым слово было предоставлено обвинителю, но Варлаам вскоре коснулся запрещенной области спора об энергиях. Тогда патриарх велел прочесть постановления древних соборов, предоставляющие благодатный дар вероучительства одним епископам. После чтения постановлений приступили к рассмотрению официальной жалобы, поданной Варлаамом, и св. Григорий получил разрешение защищаться. Затем был рассмотрен трактат Kata Messalianon Варлаама — и обвинитель превратился в обвиняемого по следующим пунктам:

1) учение о фаворском свете, который он считал тварным (Томос // Register. [682 С-688 С]): собрание также принялось обсуждать богословские вопросы, но, в отличие от Варлама, оно имело на это право...

2) критика Иисусовой молитвы, о которой он утверждал, что она вводит в Церковь обычаи богомилов, признающих лишь одну молитву — "Отче наш". Варлаам нашел и другой способ нападать на самую распространенную в то время форму Иисусовой молитвы ("Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя"): по его мнению, она не утверждает явно, что Христос есть Бог (Томос // Register. [688 D-691 C]) [X].

Для рассмотрения этих двух вопросов использовали одну и ту же процедуру: сначала читали несколько отрывков из произведения Варлаама, затем монахи приводили опровергающие их цитаты из святых Отцов, после чего император подводил итог дискуссии. Как нечто само собой разумеющееся, Томос дважды отмечает различие в Боге сущности и энергии: первый раз в преамбуле, где опровергается также обвинение калабрийским философом св. Григория в двубожии, которое позже повторит Акиндин, и второй раз — в речи Андроника III.

К концу дня Варлаам заметил, что настроение собора явно ему не благоприятствует, и обратился за советом к своему покровителю — великому доместику, сидевшему рядом с Андроником III. Кантакузин посоветовал ему признать свою неправоту. Философ согласился на это, и св. Григорий Палама охотно простил его. Источники, благосклонные к учителю безмолвия, описывают закрытие собора как радостное торжество вновь обретенного мира(15). Сам Григора упоминает преисполненную мудрости речь, произнесенную Андроником III в знак всеобщего примирения.

Эта радостная атмосфера царила недолго. На следующий после собора день император внезапно заболел и 15 июня умер. Тогда Варлаам, поддерживаемый несколькими учениками, возобновил свои нападки; но поняв наконец, что у его учения нет никаких шансов восторжествовать в Константинополе, покинул Восточную Империю; возрожденческая Италия и авиньонский двор с гораздо большей открытостью отнесутся к его номиналистскому гуманизму: там он будет общаться с Перуджино, преподавать греческий язык Петрарке, и в конце концов папа поставит его епископом в униатской греческой епархии [XI].

Таким образом, 10 июня 1341 г. победа св. Григория была полной. Патриарх Иоанн обнародовал окружное послание, осуждающее "то, что монах Варлаам говорил против священнобезмолвствующих", и под страхом отлучения от Церкви предписывающий: 1) всем жителям Константинополя сдать в патриархию писания Варлаама, находящиеся в их распоряжении, 2) жителям других городов (tсn Уpwsdїpote loipсn pХlewn) сдать их поместным духовным властям для принародного уничтожения.

Изъявление покорности Акиндином. Тем не менее противники учения св. Григория не сложили оружия; помимо самого Калабрийца, который на короткое время возобновил свои нападки, возражать против отдельных суждений святого отца стал Акиндин. Со своей стороны учитель безмолвия считал, что его учение одобрено целиком, и был прав; в третьей Триаде он еще до собора ясно определяет различие между Божественной сущностью и энергиями; в этом и заключался его главный довод против обвинения в мессалианстве ("видение Божественной сущности телесными глазами"), выдвинутого Варлаамом. Никто, кроме Акиндина, не имел возражений, и даже Акиндин, несмотря ни на что, согласился ему помочь своим влиянием на власть предержащих. Даже если, как утверждает Акиндин, между ними до собора имелось личное соглашение не касаться разделявшего их вопроса, это соглашение было аннулировано речью Андроника III на соборе, в которой говорилось о различии между сущностью и благодатью(16).

Кроме того, очевидно, что в чисто богословском плане via media [среднего пути] между Варлаамом и св. Григорием не было; трагедия Акиндина состоит в том, что он во что бы то ни стало желал обнаружить, поддерживая исихастов в области аскетики, а Варлаама — в области богословия. Но эти две области неразрывно связаны, и мысль Акиндина, богословски слабая и вполне характерная для средневековой византийской схоластики, завершалась непрерывным шатанием между Варлаамовым номинализмом и своеобразной формой реализма, которую он противопоставлял Паламе и всей греческой святоотеческой традиции, утверждая, что человек может быть причастником Божественной сущности. Он был искренне убежден, что Палама заблуждается, главным образом потому, что учитель безмолвия деятельно и творчески истолковывал святоотеческое предание. В их споре столкнулись два вида охранительства: буквалистское, дословно повторявшее формулировки святых отцов, и подлинный дух предания, стремившийся приобщиться к живому опыту святых отцов, всегда доступному вселенской жизни Церкви, а не только к произносившимся ими словам. Первый вид охранительства вполне устраивал византийских гуманистов, ибо позволял им предаваться "светской мудрости", оставаясь формально верными Православию и избегая живой встречи с истиной христианства. Именно это и сближало довольно бесцветную личность Акиндина с такими блестящими умами, как Никифор Григора или, позднее, Димитрий Кидонис [XII].

В личных спорах, которые св. Григорий вел со своим новым противником (в частности, в ходе беседы, состоявшейся в монастыре патриарха Афанасия I), он, вероятно, легко одерживал верх; Акиндину даже пришлось письменно признать — в записке, от которой он вскоре отрекся, — что он с ним согласен(17). Возможно, именно для того, чтобы объяснить этот поступок, мало согласующийся с его последующим поведением, он и говорил об угрозах убить его, которые якобы исходили от сторонников св. Григория Паламы.

Августовский собор 1341 г. Второй собор состоялся в августе 1341 г. в храме Св. Софии. Кантакузин, который по-прежнему занимал пост великого доместика и фактически управлял Империей, вновь присутствовал на соборе, как и остальные участники июньского собора, за исключением императора. Патриарх вызвал Акиндина как обвиняемого(18), но сначала по своему обыкновению попытался ограничить обсуждение чисто дисциплинарными вопросами. С этой целью он приказал Феодору Дексию прочесть отрывок из св. Василия о невозможности познать Бога; это единственный поступок патриарха, который Акиндин считает благоприятным для противников Паламы. После чего патриарх согласился поддерживать Паламу до конца; действительно, паламитские источники изображают его искренним сторонником монахов(19), хотя и могли бы представить его притворщиком; во всяком случае, так они описывают позицию Акиндина до июня 1341 г. За исключением чтения св. Василия сам Григорий Акиндин не сообщает о каком-либо выгодном для него поступке патриарха; напротив, он жалуется на насилия, которым будто бы подвергался он и его сторонники, не упоминая о вмешательстве патриарха с целью его защитить. В письме к Георгию Лапифу, написанном в 1342 г., он упоминает об антипаламитской настроенности Калеки как о новости(20). Наконец, в своем Донесении он умалчивает о том, что же произошло на августовском соборе, не без причины: собор осудил и его и заставил подписать заявление, в котором он объявлял, что принимает постановление собора против Варлаама и отвергает учение Варлаама о свете(21). Он сделал это крайне неохотно, поскольку толпа, присутствовавшая на заседании, не скрывала своего неодобрения к нему(22).

Это официальное осуждение, подтверждаемое, разумеется, всеми паламитскими источниками, будет иметь важные последствия в период гражданской войны 1341-1347 гг.: императрица Анна, которая, по крайней мере, сначала, не противилась начатой Акиндином кампании против Паламы и его сторонников, открыто выступит против рукоположения Акиндина в диаконы, ибо осуждение, которому он подвергся, не было предварительно снято.

Осуждение Акиндина не упоминается в Томосе, где и вообще ни слова не говорится о втором, августовском, соборе 1341 г., а ограничивается сообщением об июньских прениях. Такая форма этого документа позволила антипаламитам некоторое время не обращать внимания на осуждение Акиндина, а нынешним историкам - говорить о "тайных переговорах паламитов в августе". Как объяснить это умолчание? Анонимное письмо некоего паламита, написанное примерно в 1342 г., объясняет его желанием монахов дать Акиндину возможность покаяться(23). Несомненно, однако, что решающими соображениями при составлении Томоса в известном нам виде были политические причины.

Осложнения в политике. После смерти Андроника III за власть боролись два претендента на регентство — Кантакузин и Иоанн Калека. Нет никаких указаний на то, что эта политическая борьба была связана с вероучительными убеждениями двух главных соперников. Как мы видели, Калека не горел тогда желанием поддерживать антипаламитов. Напротив, он сам сообщает, что отказался придать августовскому собору вполне официальный характер по следующим двум причинам:

1) чтобы не принимать решения касательно вероучения;

2) чтобы не оказать Кантакузину честь председательствовать на соборе, являющуюся прерогативой императора.

Поэтому Калека согласился с обнародованием документа, дабы утвердить победу монахов, при условии, что в нем не будет упомянут августовский собор, состоявшийся под председательством Кантакузина. Значит, власть патриарха в этот период была вполне достаточна для того, чтобы действовать наперекор великому доместику и навязать ему умолчание о соборе, на котором он выступал как фактический император, что явилось бы для него важным прецедентом, если бы, например, его подпись стояла под Томосом. Сторонник Кантакузина Филофей именно в этом смысле истолковывает августовские события. "Сиятельнейший император, — пишет он, имея в виду Кантакузина, — там присутствовал, хотя и не был тогда еще облечен властью; он, скорее, обладал властью и управлял делами государства; ему недоставало лишь диадимы и наименования "император"; он занимал место сиятельнейшего императора — своего брата [Андроника III]".

Как раз это положение дел и не хотел признавать патриарх, и ему удалось добиться того, чтобы в Томосе об этом ничего не говорилось(24). Действительно, документ составлен согласно желанию Калеки, а это лишний раз доказывает, что патриарх, если бы захотел, мог бы с таким же успехом придать ему и менее паламитскую окраску. Но, вероятно, считая, что спор завершен победой монахов, он одобрил составленный св. Григорием Паламой текст(25), прибавив к нему категорическое запрещение возвращаться к обсуждению этой проблемы. Ничего лучшего монахи и пожелать не могли.

Впрочем, Калека осыпал их различными милостями, возможно, чтобы заручиться их поддержкой в своей борьбе за политическое влияние с Кантакузином. Действительно, св. Григорий сообщает, что патриарх предложил ему епископство Монемвасии, а после его отказа заставил избрать туда его первого друга Исидора, предлагая самому Паламе стать митрополитом в Фессалонике. С другой стороны, как мы увидим ниже, учитель безмолвия, оставшись после соборов в Константинополе, играл важную роль в тайных политических переговорах, сопровождавших государственный переворот в октябре 1341 г.; очевидно, его авторитет и влияние были очень велики, а победа в религиозном отношении — полной.

Соборный Томос. В опубликованном тексте Томоса заглавие, правда, упоминает о нескольких соборах, принимавших решение о Варлааме и Акиндине; но то же заглавие особо подчеркивает факт присутствия Андроника III; а ведь только оно и придает решениям полную законность. Неизданные варианты Томоса имеют более длинное заглавие, проливающее дополнительный свет на природу документа: помимо опубликованного в наше время текста заглавия имеется следующее добавление: решение, вынесенное в императорском присутствии, Томос же, составленный после его смерти (поскольку после этого он прожил одну неделю, ибо был больным) и подписанный в месяце августе девятого индикта лета 6849. Очевидно, по мнению составителей документа, "решение" могло быть принято только в присутствии Андроника III, ибо вопрос о том, кто станет его наследником, в августе 1341 г. не был урегулирован. Следовательно, августовский собор не принял "решения"; он просто подвел Акиндина под июньское осуждение: "если кто-нибудь захочет выдвинуть против монахов те же обвинения, которые выдвигал против них Варлаам... устно или письменно... он подпадет под то же осуждение." Вот почему во всех относящихся к этому периоду писаниях св. Григорий хочет доказать, что Акиндин — "варлаамит", а это не совсем точно.

Подписание Томоса не обошлось тем не менее без некоторых трудностей. Св. Григорий Палама и Иосиф Калофет рассказывают, что сторонники Акиндина сделали все для того, чтобы епископы не последовали примеру патриарха, подписавшего документы первым. Однако семь епископов, не считая патриарха, подписали Томос в августе: Григорий Сардский, Григорий Диррахийский, Нил Лакедемонский, Исаак Мадитский, Малахия Мефимский, Макарий Видинский и Афанасий Кизический. Действительно, их имена фигурируют в двух лучших списках Томоса(26). Подписи Афанасия Кизического добились не без труда; ведь на июньском соборе он претерпел неудачу: собрание отказалось читать принесенные им документы; затем его не пригласили к участию в составлении Томоса, и он потребовал отсрочки, чтобы поставить свою подпись. С другой стороны, Афанасию представили фальсифицированные (parakecargmћna) произведения св. Григория Паламы, которым он обязан неверным представлением о его мнениях; лишь познакомившись с подлинным текстом произведений св. Григория, он поставил под Томосом свою подпись(27).

"Фальсифицированные писания". Что же это были за "фальсифицированные писания" св. Григория Паламы, о которых говорит Афанасий Кизический? Ответ на этот вопрос мы обнаруживаем в неизданных произведениях учителя безмолвия, который на протяжении всего спора, продолжавшегося во время гражданской войны с 1341 по 1347 г., обвинял Акиндина в распространении недостоверных цитат из его произведений. Здесь невозможно привести все отрывки, в которых св. Григорий Палама упоминает об этом. Процитируем несколько, взятых наугад. В опубликованной в конце 1341 г. Апологии св. Григорий уже писал, что Акиндин, как только Варлаам покинул Византию, стал изымать отдельные фразы из контекста, удалять одни слова и прибавлять другие, дабы исказить смысл. В других местах он приводит конкретные примеры таких искажений и чаще всего описывает обработку Акиндином одной фразы из письма, которое Палама написал ему из Фессалоники в начале 1341 г.: "Итак, обожение — это низлежащая божественность, согласно богомудрым богословам, как говорит здесь и великий Дионисий, ибо оно есть дар вышележащей сущности Божией. И напрасно теперь Варлаам обвиняет нас в двубожии." Как объясняет св. Григорий Палама, Варлаам уже обвинял его в двубожии и использовал термин qeХthj Ыfeimћnh ["низшая божественность"] для характеристики учения св. Григория Паламы о благодати; св. Григорий отвечает ему, цитируя Дионисия, что термин Ыfeimћnh (низшая) можно принять только при условии, что такая благодать также есть Божество, так как она есть жизнь единого Бога, причаствуемая людям. Акиндин же, сочиняя Опровержение письма Паламы и приводя в нем это место, заканчивает цитату после слова Ыperkeimћnhj (вышележащей), а это, разумеется, заставляет относить это причастие к подразумеваемому существительному qeХthtoj (божественности / Божества): таким образом, св. Григорию приписываются слова о двух Божествах, одном вышележащем, а другом низлежащем. Это и будет основным обвинением, предъявляемым ему противниками, и важно уже сейчас отметить, что это выражение Паламе не принадлежит и что он всегда с негодованием отрекался от его авторства.

Нет нужды полагать, что Акиндин с самого начала стремился сознательно фальсифицировать писания Паламы; он просто отыскивал у него места, которые подтверждали бы его собственное толкование учения Паламы, и, как часто в таких случаях бывает, изъятые из непосредственного окружения цитаты использовались для доказательства положений, противоположных тому, что св. Григорий хотел сказать на самом деле... [XIII]. Впрочем, известно, что сборники такого рода цитат, составленные антипаламитами, имели хождение в Византии, и Афанасия Кизического мог ввести в заблуждение один из них.

Акиндин и небольшая группа его друзей были единственными, кто выступил в 1341 г. против богословия Паламы. Даже Никифор Григора в надгробном Похвальном слове Андронику III, которое он произнес во дворце, упоминает о том, как покойный император осудил на соборе 10 июня растленные догматы Варлаама. Очевидно, что первой реакцией византийской Церкви была однозначная поддержка св. Григория. Его победа не была следствием какой-нибудь ловкой интриги Кантакузина; сам патриарх одобрял Паламу, если не по убеждению — Калека так часто менял свою политику, словно своих убеждений у него вообще не было — то по крайней мере, преследуя свои интересы. Таким образом,, Акиндину ничего не оставалось, как распространять имевшиеся у него антипаламитские писания, относительный успех которых объясняется недоразумениями, вызванными ими по поводу подлинной мысли учителя безмолвия, — и многие из этих недоразумений дожили до наших дней.

Исключительно политические обстоятельства замедлили окончательное торжество учения Паламы и привели к появлению многочисленных полемических произведений, лишь немногие из которых обогатили богословскую традицию Византии. Св. Григорий уже в 1341 г. с полной ясностью изложил свое учение в Триадах, главном труде своей жизни, и отныне он сможет разве что бесконечно повторять одни и те же доводы — то в личных письмах, адресованных современникам, то в полемических произведениях, где он разработает более или менее устойчивую терминологию. Тем не менее, чтобы по-настоящему постичь мысль Паламы, необходимо обратиться к его первым произведениям, направленным против Варлаама; в них он изложил основы подлинного бытийного богословия, которые будет лишь уточнять в последующих писаниях, направленных на опровержение эпигонов калабрийского философа.

Период гражданской войны (1341-1347 гг.)

Политическая ситуация. Умерший 15 июня 1341 г. Андроник III Палеолог оставил наследника в возрасте всего девяти лет и вдову — императрицу Анну Савойскую, западную принцессу, совершенно не готовую блуждать по лабиринтам византийской политики. Уже 18 июня появились два претендента на регентство— патриарх Иоанн Калека, которого поддерживал Алексий Апокавк, и великий доместик Кантакузин [I].

Первый опирался на письменный документ, врученный ему и членам Синода Андроником в 1334 г., когда он был поставлен патриархом; император, говорилось в документе, поручал заботе Церкви охранение своей жены и детей в случае политической смуты. В Византии, действительно, существовал обычай, по которому патриарх Константинопольский считался признанным защитником законности престолонаследия. Именно в этом качестве Арсений выступал против узурпатора Михаила VIII Палеолога, и Иоанн Калека даже будет открыто ссылаться на него, обещая сделать еще лучше: чтобы не поддаться силе, как Арсений, он, Калека, примет на себя заботу обо всех делах гражданского управления совместно с императрицей Анной. Тем самым, патриарх претендовал на регентство, подобное регентству святителя Николая Мистика в X в.

Претензии Кантакузина основывались главным образом на дружбе, которую питал к нему Андроник III, и на власти, которой великий доместик располагал еще при жизни императора. Связь его с покойным василевсом была чем-то вроде духовного родства, что позволяло ему заявлять на всем протяжении своего сначала оспариваемого, а затем всеми признанного царствования, что, объявив себя императором, он не нарушил законный порядок престолонаследия и, поступив таким образом, лишь занял должность, которую предложил ему сам Андроник.

В общем политическое равновесие после смерти Андроника могло выглядеть только как modus vivendi двух противоположных сил. После многочисленных более или менее бурных дискуссий Кантакузин и патриарх поклялись друг другу в верности, и великий доместик покинул Константинополь, чтобы руководить военными операциями на Балканах. По-видимому, он отказался от всяких исключительных требований, ибо по настоянию патриарха согласился, чтобы августовский собор не упоминался официально в соборном Томосе 1341 г. Тем не менее, в октябре Калека и Апокавк совершенно отстранят его от дел, совершив стремительный государственный переворот.

Св. Григорий Палама и государственный переворот. Св. Григорий, находившийся, когда развертывались эти события, в Константинополе, не остался к ним безразличен. Его семейные связи, духовный авторитет и недавняя победа над Варлаамом открывали ему легкий доступ к политическим деятелям Империи; перед ними он выступил в роли защитника "несправедливо оклеветанного" Кантакузина и представил катастрофические последствия гражданской войны, к которой не преминет привести государственный переворот. В октябре 1341 г. Калека пригласил его к себе лично и сообщил свой план, стремясь заручиться его поддержкой. Св. Григорий, напротив, стал проповедовать мир между двумя враждебными партиями; тогда иерарха охватил такой гнев на учителя безмолвия, что великому дуке Алексию Апокавку пришлось заступаться, засвидетельствовав его добрые намерения. Главной целью святого отца было сохранение status quo, с большим трудом достигнутого после смерти Андроника; во всех произведениях, датируемых этим периодом, он объявляет себе защитником "мира" и "согласия" между двумя политическими партиями, раздиравшими Империю. "Что должны мы делать, — пишет он афонским монахам, — когда начался раздор? Возбуждать единоплеменников друг против друга или объяснять им, что они суть члены друг друга и что они не должны обращаться со сродными себе, как с иноплеменниками?... Таким образом, мы были предназначены судьбой в служители мира."

Принимая непосредственное участие в политических делах своего времени, св. Григорий Палама следовал традиции святых Афанасия I и Феолипта Филадельфийского. Его позицию нельзя объяснять упрощенно, как это делает О. Тафрали: "За фасадом вопроса исихазма следует видеть... две столкнувшиеся партии: с одной стороны знатных и богатых, с другой — народную партию." Даже если принять эту концепцию для объяснения гражданской войны между правительством Анны, предполагаемым защитником бедных, и Кантакузином, вождем феодальной знати, пришлось бы еще доказывать, что исихасты стали союзниками Кантакузина именно потому, что, защищая феодальные привилегии, он защищал и монастырские владения. А ведь выше мы видели, что византийские исихасты принадлежали к духовному движению, в общем враждебно относящемуся к обогащению монахов. Впрочем, далее в этой главе мы покажем, что не все сторонники великого доместика были паламитами и что, с другой стороны, правительство Анны не разделяло полностью ни религиозную политику патриарха Иоанна Калеки, ни богословие Акиндина.

Прежде всего к участию в политике св. Григория подтолкнуло совершенно оправданное чувство, что внутренние раздоры — главная причина упадка Византии; кроме того, защищая Кантакузина, он сознавал (и это признают сегодня лучшие из историков), что великий доместик был "единственным человеком", способным продолжить "дело возрождения", начатое Андроником III в сотрудничестве с ним. С другой стороны, чисто религиозные мотивы также определяли действия св. Григория и его учеников, ибо они больше доверяли — и с полным основанием — православности Кантакузина, чем православности иных византийских политиков.

Впрочем, св. Григорий не собирается совершать окончательный выбор между двумя враждебными партиями. В своих писаниях он будет всегда выражать полнейшее почтение не только к императрице Анне Савойской, но и к великому дуке Алексию Апокавку, главному врагу Кантакузина. Во время бурных дискуссий с патриархом Алексий, как мы видели, защищает святого отца от гнева Калеки и заступается за него. В сочинениях, относящихся ко времени гражданской войны, св. Григорий неоднократно упоминает Апокавка, но ни разу его не порицает. Вместе с тем, учитель безмолвия с возмущением отстранит выдвигаемые против него обвинения в тайных связях с Кантакузином. Защищая "мир", он не хочет "заниматься политикой", но стремится бороться с несправедливостью и клятвопреступлением, в которых повинен патриарх.

Св. Григорий не изменит своего мнения, когда Кантакузин в Дидимотике объявит себя императором. В Византии не существовало закона о престолонаследии, как не существовало его и в Риме; семейные связи могли указать на богоизбранного, предназначенного Провидением человека, каковым являлся василевс в глазах византийцев; но Божественный выбор мог проявиться и по-другому, например, посредством того, что сегодня нам кажется узурпацией. Эти две юридически несовместимые точки зрения — законного династического престолонаследия и "провиденциальной узурпации" — в Восточной Империи всегда сосуществовали. Облачаясь в пурпур, Кантакузин мог сослаться на многочисленные знаменитые прецеденты; тем не менее он предпочел отдать дань доктрине легитимности, по-прежнему признавая малолетнего Иоанна V императором.

Палама в монастыре Св. Михаила Сосфенийского. Палама весьма подробно рассказывает о происходивших в 1341-1342 гг. событиях. Так, он сообщает, как после неоднократных, но бесплодных попыток повернуть ход политических дел в Константинополе он решил удалиться в монастырь Св. Михаила Сосфенийского на Босфоре, в нескольких километрах от столицы (1). Но и вдали от столичных политических интриг его авторитет был опасен для патриарха, который решил отделаться от слишком опасного политического противника. К середине зимы 1341-1342 гг. он дал Акиндину определенную свободу нападать на богословие св. Григория Паламы, не позволяя ему тем не менее писать. Значит, мысль воспользоваться Акиндином, чтобы нанести удар по моральному авторитету главы исихастов, уже возникала у Калеки, но он еще не осмеливался открыто опираться на монаха, осужденного в августе.

В начале марта 1342 г. посланник патриарха прибыл в монастырь к св. Григорию Паламе и предложил ему сделку: если он согласится вернуться в Константинополь и поддержать партию противников Кантакузина, Акиндина снова лишат возможности ему вредить. Св. Григорий, несомненно, был не тот человек, что дрогнет перед угрозой шантажиста. Он ответил, что не намерен менять свою политическую позицию, соответствующую подлинным интересам народа и императоров; что же касается осужденного собором Акиндина, то по отношению к нему патриарх должен исполнить свой долг; сам он готов вернуться в Константинополь, но только под конец Великого поста.

В Константинополе. На самом деле он вернулся туда в Вербное воскресенье, 24 марта. Незадолго до этого он получил известие, что делегация афонских монахов, возглавляемая протом Исааком, направляется в столицу, чтобы вести мирные переговоры с двором Анны Савойской. Поэтому он устремляется им навстречу, принимает их по приезде 26 марта и отводит в город в собственные апартаменты, хотя и не сопровождает их во дворец. Афонская делегация отправилась в столицу по особой просьбе Кантакузина и усилила позицию св. Григория Паламы. Прота сопровождали игумены, в том числе игумен Лавры Макарий и игумен Филофеу Лазарь, и многие известные святогорцы, среди которых Кантакузин упоминает Каллиста, будущего патриарха Константинопольского, и Савву из Ватопеда.

На светлой седмице, в первых числах апреля, св. Григорий Палама один явился к императрице Анне; частная аудиенция продлилась недолго, так как патриарх и высшие чиновники пожелали присутствовать при беседе, которая приняла чисто политический характер и ни к чему не привела. Св. Григорий иронично сообщает что доводы главных чинов двора "не были приличны его слуху"; кроме того, они упрекали его в том, что он судит об их политике, не имея представления о положении дел. Беседа закончилась несколькими дипломатическими выражениями.

Св. Григорий Палама оставался в столице еще около пяти недель. После 12 мая он вернулся в монастырь Св. Михаила на Босфоре. Патриарх искал предлог, дабы удалить обладающего весом противника, и учитель безмолвия предпочел избежать слишком резкого столкновения. В соответствии с практикой исихастов он жил не в самом монастыре (это место не располагало к сосредоточенности, в нем постоянно был слышен шум, производимый босфорскими лодочниками), а предпочел удалиться на холмы неподалеку от столпа св. Даниила Столпника, где располагалось несколько пустыней.

Раздор с патриархом. Между 19 и 26 мая чиновник патриархии явился к нему в монастырь Св. Михаила, но, не найдя его там, вернулся в столицу. Св. Григорий Палама сам отправился туда и через своих друзей узнал, что для рассмотрения его дела созывался собор; в нем приняли участие епископы-сторонники Калеки, а также гражданские чиновники, в большинстве своем молодые, приходящиеся родственниками Ирине Хумнене, вдове деспота Иоанна Палеолога, которая под именем Евлогии настоятельствовала женским монастырем в Константинополе. Чиновники привели с собой осужденного монаха Акиндина и многих его сторонников. Целью собрания, созванного внезапно и тайно, было осуждение св. Григория и его жестокое преследование. Кажется, в отсутствие виновного ничего не сделали, но стало понятно, что патриарх нашел предлог отделаться от Паламы: учителя безмолвия собирались осудить за его богословие. В течение года, прошедшего со времени отъезда Варлаама, св. Григорий продолжал писать, опровергая учение Акиндина, излагавшееся в основном устно; к этому времени относятся Диалог между православным и варлаамитом, Апология — сочинение в трех трактатах, напоминающее Триаду против Акиндина, а также, возможно, еще один диалог — Феофан. Эта полемическая деятельность представлялась ему вполне дозволенной, поскольку он лишь развивал учение о различии между сущностью и энергиями, которое было ясно выражено в третьей Триаде против Варлаама и однозначно одобрено августовским Томосом 1341 г. Тем не менее Калека собирался подвести его под действие параграфа, который он сам прибавил к Томосу и который запрещал продолжение богословского спора.

Св. Григорий довольно долго остается в городе, часто меняя место жительства. Однажды, вероятно в июне, он находился в монастыре Иоанна Крестителя в Петре, назначенном местом пребывания афонского прота. Два чиновника патриархии принесли ему приказ императрицы немедленно явиться во дворец. Распознав хитрость патриарха, св. Григорий отказался следовать за ними; "не в обычае, — подумал он, — чтобы клирики разносили императорские приказы." Тогда прот Исаак послал игумена Филофеу Лазаря узнать подробности: не идет ли речь о созыве нового собора? В этом случае св. Григорию не следует появляться там в одиночестве, дискуссии должны быть принародными, как в 1341 г., должны быть приглашены все христиане и прежде всего монахи. Лазарь вскоре вернулся в сопровождении номофилакса, которого св. Григорий называет также "судьей ромеев", и сакеллария Великой Церкви; через них Иоанн Калека дал проту ответ: у него нет намерения созывать собор, ибо вопрос решен в 1341 г., однако Палама нужен ему, чтобы рассмотреть некоторые его писания. Тогда афонцы все вместе, но без св. Григория Паламы, отправились к патриарху и резко протестовали против намерений иерарха. Они напомнили ему, что он сам восхвалял св. Григория и его богословие в присутствии номофилакса, а позднее — перед лицом собора 1341 г. Об этом свидетельствует соборный Томос. Ни Палама, ни они сами не хотят нарушать решения собора. Калека не мог отрицать столь очевидные факты и сменил тему разговора; он заявил, что перехвачены письма Паламы Кантакузину и его союзникам. Таким образом он открыто разоблачил причину, заставлявшую его преследовать учителя безмолвия. Монахи стали отрицать эти факты, вопиять против клеветы и требовать доказательств обвинения, которому подвергся их предводитель. Не получив их, они вернулись в монастырь и посоветовали св. Григорию как можно скорее покинуть город. И в самом деле, присутствие в столице стало опасным. Калека только искал повод, чтобы убедить правительство Анны Савойской осудить его. Богословие оказалось для него лишь ширмой, скрывавшей ненависть к "защитникам мира." (2)

В Ираклии. Палама удалился в Ираклию, "чтобы не подать повода тем, кто такового искал." В отсутствие св. Григория собор под председательством Иоанна Калеки вынес решение об уничтожении всех его произведений, написанных после августа 1341 г.; эта мера была сходна с той, которой подвергся Варлаам до обнародования Томоса, и Акиндин мог обоих считать в равной степени еретиками. На этом соборе святитель Исидор также присутствовал — в качестве нареченного епископа Монемвасии; он ссылался на Томос, но его протесты не смогли повлиять на исход прений.

Арест св. Григория Паламы. Первое соборное решение оказалось недостаточным, чтобы правительство Анны приняло меры против учителя безмолвия. Акиндину еще не была предоставлена полная свобода действий. Св. Григорий был арестован только через четыре месяца и исключительно по политическим мотивам. Императорский чиновник Скутариотис прибыл в Ираклию с поручением провести следствие о деятельности св. Григория Паламы; он произвел обыск в его келье, разыскивая письма Кантакузина, и допросил губернатора Ираклии о связях св. Григория. Он отметил, что св. Григорий провел четыре месяца в полном одиночестве, и не сообщил в своем рапорте о какой-либо подозрительной деятельности святого отца. Затем он возвратил св. Григория в Константинополь и привез его прямо во дворец на совет под председательством императрицы. Гражданские архонты, выслушав доклад Скутариотиса, объявили, что Палама невиновен, но после их ухода Калека заточил его в монастырь. Св. Григорий пожаловался великому дуке Апокавку, и тот распустил солдат, поставленных патриархом, чтобы его сторожить. Вероятно, в это время Палама и написал свое Письмо Гавре. Тогда Калека перевел учителя безмолвия в монастырь поближе к своей резиденции и запретил ему всякое общение с внешним миром. Один из этих монастырей, вероятно, второй — монастырь Христа Неприступного (3). Святой отец недолго там оставался: благодаря личным симпатиям, которые он по-прежнему вызывал при дворе, он смог добраться до храма Св. Софии и в течение двух месяцев пользовался там правом убежища вместе с 16 своими учениками, тщетно требуя созыва нового собора. Беспорядки, которые не преминуло вызвать их присутствие в церкви, подали даже повод к императорскому prоstagma (указу) от марта 1343 г., подтверждавшему право убежища в храме Св. Софии, но уточнявшему, что заинтересованные лица должны избегать проживания в самом храме, а размещаться в помещениях, по традиции предназначенных для ищущих убежища. Трудно сказать, имело ли это решение целью защитить св. Григория и его друзей или послужило юридическим поводом для их изгнания. Как бы то ни было, мы знаем, что в конце концов им пришлось в принудительном порядке покинуть храм Св. Софии, и что св. Григорий обвинил патриарха в том, что он был зачинщиком нарушения привилегии храма. Относительная безопасность, которой св. Григорий Палама пользовался в монастырях и особенно в храме Св. Софии, шла вразрез с политикой Калеки и вызывала возмущение Акиндина, которому как раз в это время было позволено представить патриарху и Синоду часто цитируемое нами Донесение, внушающее патриарху такую версию событий, которая без труда позволяет ему окончательно отвернуться от Паламы. В апреле или мае 1343 г. св. Григорий, как и его ученик Дорофей, был заключен в дворцовую тюрьму, где находились все политические противники правительства. Не подвергнувшись личному осуждению за свое богословие, учитель безмолвия оказался политическим заключенным, потому что Калеке удалось убедить правительство арестовать его. Но в качестве политического заключенного Палама не подпал под непосредственную юрисдикцию патриарха, и ему не препятствовали излагать свое учение и письменно нападать на своих противников с помощью Дорофея, исполнявшего роль секретаря. Правительство Анны не разделяло новоявленное пристрастие Калеки к антипаламитскому богословию.

Калека и Акиндин. После вынужденного возвращения св. Григория Паламы в Константинополь патриарх осмеливается полностью использовать Акиндина. Осенью 1342 г. он допускает в свое общение осужденного в августе 1341 г. монаха и позволяет ему писать богословские трактаты против Паламы. Акиндин выражает в письмах радость по этому поводу и подтверждает, что до сих пор никакая деятельность не была ему возможна. На Рождество 1342 г. должно было состояться рукоположение Исидора в епископа Монемвасии, но Калека публично подвергает его унижению, требуя, чтобы при предшествующем рукоположению исповедании веры он осудил учение Паламы. Когда нареченный епископ отказался это сделать, Калека не захотел его хиротонисать и сослужить с ним. Однако тот факт, что Исидор, известный сторонник Паламы, мог так долго пользоваться привилегиями нареченного епископа, — дополнительное доказательство политического, а не религиозного характера преследований, которым подвергался св. Григорий.

Осенью 1342 г. миссия афонцев в Константинополе потерпела полную неудачу. Их попытки восстановить мир, письменный доклад, посланный Анне с этой целью, не имели никакого успеха. Калека сумел даже расколоть делегацию: он назначил игумена Лавры Макария митрополитом Фессалоникийским, сделав его таким образом противником Кантакузина. Эта операция не удалась ему с Паламой и Исидором. Макарий был даже отправлен послом в Сербию, где пытался убедить Кантакузина сдаться. Тем не менее он не был антипаламитом, как об этом писали: писатели-паламиты упоминают его имя с почтением, и Калека в конце концов, кажется, удалил его, чтобы заместить ярым акиндинистом Иакинфом (4). Случай Макария лишний раз доказывает политический характер поведения патриарха. Остальные члены афонской делегации покинули столицу, за исключением Саввы, великого аскета из Ватопеда, который был помещен в монастырь Хоры и продолжал поддерживать Кантакузина. Зато в богословском споре его позиция была сдержанной: он отказался выступить на стороне Паламы, и Акиндин восхваляет его за это в трех письмах; по мнению вождя антипаламитов, позиция Саввы сделала возможным одобрение, высказанное в конце концов Анной и членами правительства по поводу осуждения учителя безмолвия (5). Житие св. Саввы, написанное впоследствии святителем Филофеем, изображает его сторонником Паламы, но автор явно защищает мысль, не разделяемую многими. Он не приводит ни одного конкретного факта в подтверждение "паламизма" Саввы, который все-таки входил в делегацию афонцев в Константинополе, чью деятельность мы отметили, а затем находился в столице на протяжении всего критического периода 1342-1347 гг. В Похвальном слове св. Григорию Паламе тот же святетель Филофей рассказывает, наконец, что исихаст Ватопеда чудесным образом обратился в православие, после того как был антипаламитом. В 1347 г. он был первым кандидатом Кантакузина на патриаршество.

Деятельность Акиндина. Полная поддержка, которую патриарх Иоанн Калека оказал осенью 1342 г. Григорию Акиндину, привела к очередному возобновлению богословских споров, которых иерарх, по его же словам, желал избежать. В отличие от Калеки Акиндин придавал вопросам вероучения первостепенное значение. Готовый вплоть до июня 1341 г. играть роль судьи в споре между Варлаамом и Паламой, Акиндин составил себе несомненно искреннее убеждение, что учитель безмолвия сам отклонился от истины веры. Поэтому он выступил против него, притворяясь в то же время, что отвергает и учение Варлаама. На самом же деле, как мы видели, существенного расхождения между Варлаамом и Акиндином не было. В декабре 1341 г. последний сообщал Георгию Лапифу, который с Кипра просил его разъяснить положение дел в Константинополе, что Варлаам заблуждается не столь глубоко, как Палама (6). Значит, с этого момента Акиндин более не собирался следовать viae mediae, а однозначно склонялся в сторону Варлаама. Его формалистский консерватизм и цитаты из святых Отцов, которыми он наводнял свои бесконечные богословские трактаты, производили, тем не менее, ложное впечатление вероучительной надежности и успокаивали совесть Калеки, поглощенного вопросами политики и совершенно безразличного к проблемам вероучения, решение которых надолго определит судьбы византийского христианства.

Посредственный богослов, Акиндин располагал в Константинополе многочисленными связями. Мы видели, какую благодаря им важную роль он играл при подготовке июньского собора 1341 г. Переписка Акиндина сообщает нам многочисленные свидетельства его политического могущества между 1342 и 1346 гг.: он не только находился в близких отношениях с патриархом и насчитывал среди своих корреспондентов многих высокопоставленных духовных лиц, но и мог непосредственно обращаться к великому дуке Апокавку и рекомендовать лиц, которым покровительствовал, мистику [название чина] Кинаму, чтобы ввести их в секретариат империи. Однако в его письмах мало намеков на Кантакузина, и почти все они имеют целью вероучительную борьбу с Паламой. Кроме того, противники упрекают его в том, что он широко прибегал к подкупу, благодаря капиталам, предоставленным в его распоряжение богатейшей Евлогией Хумненой.

Его Донесение патриарху. Решив осенью 1342 г. открыто воспользоваться поддержкой Акиндина, патриарх в марте-апреле 1343 г. принял от него Донесение, содержавшее изложение с точки зрения Акиндина событий, происшедших с начала 1341 г. Патриарх, разумеется, был знаком с фактами, но от Акиндина требовалось религиозное оправдание принятых против Паламы политических мер. Тот искусно удовлетворяет это требование: в Донесении подчеркнуты правильность осуждения Варлаама и неприязнь Калеки к вероучительным спорам; заканчивается он традиционным исповеданием веры; Акиндин совершенно не упоминает о почестях, выпавших на долю вождей исихазма после собора, и не ссылается на политическую ситуацию. Главная мысль Донесения была принята Калекой в качестве официальной версии событий, а Акиндин получил от патриарха задание опровергнуть богословие Паламы (7). Он сделал это, опубликовав с 1342 по 1344 г. семь пространных трактатов против св. Григория, которые все обращены к Калеке, и большое число менее значительных произведений, не считая многочисленных писем на ту же тему самым разным адресатам. В это время патриарх переводит одного из друзей Акиндина, архиепископа Косского Иакинфа, в Коринфскую митрополию.

Но и св. Григорий Палама в заключении не бездействует. До 1344 г. правительство Анны не поддерживает патриарха в его стремлении представить учителя безмолвия еретиком. Столь явный сторонник св. Григория, как св. Исидор, продолжает заседать в синоде в качестве нареченного епископа Монемвасии и занимается управлением своей епархией, хотя Калеке и удалось отложить его рукоположение. Решение предать произведения св. Григория огню не имело, кажется, особых последствий: никогда учитель безмолвия не писал так много, как в эти два года с 1342 до 1344. Наряду с письмами, написанными к разным лицам в Константинополь и в провинцию, он составил семь трактатов Против Акиндина, отвечающих на семь антирритик его противника.

Отлучение св. Григория Паламы. В конце 1344 г. ситуация получила новое развитие. После бесплодных переговоров с Кантакузином, состоявшихся в сентябре, константинопольское правительство ужесточило политику в отношении своих противников. В ноябре известные противники Кантакузина были осыпаны щедротами (8). 4-го числа того же месяца синод Калеки низложил Исидора и отлучил от Церкви Паламу. В отношении Паламы была сделана ссылка на религиозные мотивы: он и его сторонники придавали ложное истолкование Томосу 1341 г. и не поминали патриарха за богослужением[II] (9).  Св. Григорий находился в заключении по политическим соображениям, и поэтому не было надобности упоминать о его приверженности Кантакузину. Что же касается осуждения св. Исидора, занимавшего видное место на заседаниях синода, то оно объяснялось как политическими, так и дисциплинарными причинами: св. Исидор управлял епархией, не будучи еще епископом, толковал Томос, как св. Григорий Палама, но главное, "не питал истинного доброжелательства к императорскому величеству и был приверженцем отступника и тирана." (10) Следовательно, нет никакого сомнения в одновременно политическом и религиозном характере мер, примененных к святым Григорию и Исидору в 1344 г. Чтобы придать этим мерам больше веса, Калека передал их на подпись двум восточным патриархам, пребывавшим в тесной зависимости от него, — Иерусалимскому (11) и Антиохийскому; Игнатий Антиохийский присутствовал на заседании синода вместе с другими епископами своей патриархии и опубликовал одно заявление против Паламы, и другое — против Исидора. Он был обязан Калеке в еще большей степени, чем его иерусалимский коллега: обратившийся в православие армянин, он прибыл в Константинополь летом 1344 г., чтобы быть утвержденным в достоинстве патриарха (12). Следовательно, подписи этих восточных иерархов, превратившихся в "клиентов" вселенского патриарха, были не очень весомы. Гораздо важнее для Калеки было императорское prOstagma, подтвердившее принятые синодом меры (13). Если верить паламитским источникам, патриарх находился в это время на вершине своего религиозного и политического могущества. Предпочитая жить в императорском дворце, а не в патриархии, он практически управлял делами Империи. Так, он добился, чтобы правительство Анны официально поддерживало его религиозную политику. Тем не менее, действия Калеки были достаточно осторожны: в частности, он не отправил на Афон текст отлучения Паламы (14) и просто хранил в своем архиве осуждающее св. Григория письмо, которого он добился от Игнатия Антиохийского; сам учитель безмолвия познакомился с ним лишь впоследствии — и то тайком. Что касается афонских монахов, обратившихся письменно к императрице и патриарху, чтобы защитить св. Григория Паламу, то в обоих случаях они натолкнулись на категорический отказ их слушать. В это же время учитель безмолвия пишет ряд писем на Афон, в которых сожалеет о бесплодности вмешательства святогорцев и объясняет его причины (Письмо к Филофею, Письмо к честнейшим старцам, Первое письмо к Макарию).

Рукоположение Акиндина. Временный успех подтолкнул Калеку к дальнейшим действиям ради укрепления своего положения. В 1341 г. он провозгласил, что только епископы, преемники апостольского служения, имеют право учить о догматах Церкви. Обстоятельства же вынудили его опираться в борьбе с Паламой на простого монаха-богослова Акиндина. Последний неоднократно признавал в своих полемических произведениях эту слабость своей позиции; иногда он опровергал постановление 1341 г. и утверждал, что даже миряне вправе обсуждать богословские вопросы; возможно, таким образом он намекал, что его рукоположение будет правому делу полезно. Тогда Калека решил поставить Акиндина епископом (15).

Столкновение патриарха с Анной Савойской. Этой акции решительно воспротивились императрица Анна и двор; патриарх мог поступать как ему угодно в управлении Церковью, но не имел права нарушать постановление, принятое при Андронике III, то есть игнорировать официальное осуждение Акиндина (16). Как и в 1342 г., Алексий Апокавк официально выступил в защиту св. Григория Паламы против Калеки. Патриарх и двор столкнулись по-настоящему (17): государыня отказалась признать диаконское рукоположение, которым иерарх удостоил наконец богослова-антипаламита, несмотря на запрещение, трижды объявленное ему Анной. Акиндин даже был арестован (18). Пронесся слух, что патриарх низложен, так как рукоположил еретика(19).

Иоанн Калека был, однако, достаточно силен, чтобы бороться с императрицей. Акиндина, ускользнувшего от гнева Анны, рукоположили в конце концов во священники (20), а многих противников св. Григория Паламы — в епископов в 1344-1345 гг. Самым громким было назначение Иакова Кукунариса митрополитом Монемвасии, имевшее целью ослабить влияние Исидора в Пелопоннесе. Это задание должно было стать наградой Иакову за его антипаламитское рвение. Акиндин, казалось, сделался всемогущ: он рекомендовал патриарху кандидатов в епископы, он потребовал и добился дисциплинарного наказания монаха Марка, ибо этот ученик св. Григория Синаита осмелился из своего уединения на Хиосе выступить в защиту св. Григория, написав Иоанну V и патриарху приобретшие шумную известность письма (21).

Отвечая на недовольство, вызванное этими мерами религиозного характера, Калека публикует в свое оправдание ряд документов:

Письмо афонским монахам, неоднократно выступавшим в защиту Паламы в письмах к Анне, высокопоставленным чиновникам Константинополя и патриарху (22). Письмо датируется ноябрем 1344 г. и, видимо, непосредственно следует за осуждением святых Григория и Исидора; в нем содержится просьба к афонцам добиться от Паламы покорности. Действительно, если верить св. Григорию Паламе, патриарх не сообщил непосредственно монахам Афона об отлучении их глашатая. Поэтому письмо было отправлено адресатам лишь спустя некоторое время, вероятно, чтобы оправдать рукоположение Акиндина[III];

Окружное послание, в котором он объявляет об отлучении Паламы и оправдывает это отлучение (23);

Истолкование Томоса 1341 г. — нечто вроде коммюнике, в котором дается официальное истолкование этого спорного документа.

Позиция патриарха проста: по его мнению, Томос 1341 г. осуждает Варлаама только по двум пунктам — его учение о фаворском свете и нападки на молитву. "Мы не хотим и не соглашаемся ничего принимать в расчет, кроме этих двух пунктов," — заявляет он. Палама нарушил высказанное в Томосе запрещение обсуждать догматические вопросы, ибо продолжал писать, толкуя Томос в благоприятном для своего богословия смысле. Когда же он, Калека, захотел убедить его изменить свое поведение, тот сбежал в Ираклию. Этими доводами патриарх стремился оправдать рукоположение Акиндина, игнорируя его осуждение в августе 1341 г. и замалчивая политический контекст отлучения св. Григория. Мы уже показали, насколько такой взгляд на вещи был далек от реальности. В Опровержении Истолкования Томоса Калеки и письмах, написанных в 1345 г. афонским друзьям, св. Григорий Палама без особого труда восстанавливает факты. Как дополнительный довод в пользу паламитов необходимо отметить и то, что Калека выжидал вплоть до 1344 г., чтобы официально осудить Паламу и представить тенденциозное истолкование событий, предшествовавших рукоположению Акиндина; он постепенно принял это толкование и окончательно занял позицию богослова-антипаламита. Позиция эта, однако, не была принята императрицей Анной целиком, и с ноября 1344 г. между ними возникает резкое расхождение.

В конце 1345 г. это расхождение проявилось по тому поводу, что Калека, несмотря на сопротивление императрицы, ради восстановления влияния зилотов в Фессалонике низвел с митрополичьей кафедры Макария, бывшего игумена Лавры, и провел избрание на нее ярого приверженца Акиндина — киприота Иакинфа, монаха из монастыря Одигитрии (24). Акиндин сообщил влиятельным лицам Фессалоники о скором прибытии нового епископа и открыл, что цель его назначения — искоренение паламизма. Иакинф ревностно принялся за дело: паламиты запомнили его преследования, которые стали одним из элементов зилотской реакции в Фессалонике.

Политика силы, ареной для которой служили, несомненно, не одна Фессалоника, не пошла Калеке на пользу. С другой стороны, его объяснения по поводу Томоса 1341 г., которого он, якобы, придерживался, никого не убедили. У сторонников правительства Апокавка и Калеки не оставалось иной возможности, кроме официального антипаламизма; те же из них, кто считал учение св. Григория Паламы и Томос 1341 г. соответствующими православию (а таких насчитывалось все больше), присоединились к лагерю Кантакузина. В 1345 г. Кантакузин добился ряда успехов, и его победа, особенно после смерти 11 июня Апокавка, становилась несомненной.

Паламитская реакция. На протяжении 1346 г. различные группы, образовавшие в Константинополе коалицию антикантакузинистов, стараются забрать свои ставки и выйти из игры. Императрица Анна окончательно сознает, какую ошибку она совершила, позволив патриарху использовать враждебность Акиндина к Паламе в политических целях. В январе этого года афонские монахи адресуют ей два Догматических трактата, написанных св. Филофеем Коккином, чтобы убедить ее, что "иерей Божий Григорий вовсе не чтит многие божества, как утверждает его и самой истины обвинитель." Анна пытается осведомиться о содержании текущей богословской полемики. От патриарха она получает подборку материалов, направленных против Паламы. По ее просьбе св. Григорий Палама направляет ей Доклад, в котором опровергает обвинения своих противников, ссылаясь на поддержавшего его в 1341 г. Андроника III, и старается укрепить императрицу в ее антиакиндинистских убеждениях. Государыня просит ученого монаха Давида Дисипата, ученика св. Григория Синаита, изложить ей историю спора между Варлаамом и Паламой и объяснить, каково было участие в нем Акиндина. Давид откликается на ее пожелание и сопровождает свой рассказ святоотеческим флорилегием, говорящим в пользу паламизма. Анна обращается также к Никифору Григоре, державшемуся, несмотря на призывы Акиндина, в стороне от дискуссии, но философ объявляет себя противником Паламы и к концу года начинает писать против богословия учителя безмолвия[IV].

Однако ничто уже не могло остановить течение событий. 21 мая 1346 г. патриарх Иерусалимский Лазарь торжественно короновал Кантакузина в Адрианополе; к тому же, собор фракийских епископов и бежавших из Константинополя митрополитов, состоявшийся в том же городе, постановил низложить Иоанна Калеку за рукоположение осужденных еретиков. Следовательно, Калеку не считали более в лагере восставших законным патриархом, и Лазарь Иерусалимский оказался в некотором роде поставленным Кантакузином временным патриархом. И еще один сильный удар обрушился в это время на партию антипаламитов — преждевременная смерть Иакинфа Фессалоникийского.

Маневры Калеки. Поняв, что, осудив паламитов, он пошел по ложному пути, Иоанн Калека попытался с ними примириться. Два письма, адресованных ему Акиндином, сообщают нам, что очутившийся в безвыходном положении Калека в 1346 г. отвернулся от него, и вождь антипаламитов изливает свое возмущение такой неблагодарностью. Таким образом, еще за несколько месяцев до своего падения иерарх еще раз показал, как низко ценил он собственную подпись, когда затрагивались его политические интересы. Впрочем, предпринятый в последнюю минуту маневр ни к чему не привел. Анна окончательно решила опереться на сторонников Паламы (25). Агенты Кантакузина противились реабилитации патриарха, а св. Григорий и его приверженцы, разумеется, не были заинтересованы в защите столь скомпрометированной личности, как Калека. Патриарх видел, что число его сторонников быстро таяло. Шесть епископов, в том числе Матфей Ефесский и Афанасий Кизический, которых Калека держал в стороне от дел, в сентябре 1346 г. подали императрице Анне прошение, требуя суда над патриархом; они обвиняли его в симонии, святотатстве и ереси, подтверждая и пункт обвинения, выдвинутый против него адрианопольским собором, — Калека рукополагал в священники осужденных еретиков.

Его низложение. В январе 1347 г. императрица решила созвать собор, чтобы низложить Калеку. Таким образом она надеялась укрепить свое положение, когда Кантакузин стоял уже у стен столицы; только враждебные Кантакузину епископы приняли участие в соборе, в то время как Палама и явные приверженцы претендента все еще находились под арестом. Перед началом собора Калека получил приказ не покидать своих комнат во дворце. Заседание состоялось 2 февраля в его отсутствие и под председательством императрицы и Иоанна V; присутствовали епископы, прот Афона, множество монахов и гражданских чиновников. Был зачитан Томос 1341 г., затем рассмотрена подборка антипаламитских материалов, предоставленная Калекой Анне и содержавшая антипаламитское толкование событий 1341 г. Калека был осужден, а Томос 1341 г. торжественно утвержден; епископам, не подписавшим осуждение Варлаама, пришлось это сделать перед прибытием на заседание собора 2 февраля 1347 г. (26)

Низложенный и кантакузинистским собором в Адрианополе, и Константинопольским синодом, Калека не представляет более препятствия для мира между двумя лагерями. Уже вечером 2 февраля Кантакузин входит в столицу. Однако императрица Анна еще не капитулирует: она баррикадируется во дворце и ищет подкрепления извне. Между двумя сторонами начинаются сложные переговоры, не все перипетии которых известны. Почему Кантакузин посылает к Анне ярого приверженца Калеки митрополита Филиппийского Неофита в сопровождении сакеллария Кавасилы? (27) Возможно, он верит еще во всемогущество патриарха и надеется войти в сношения с ним. Как бы то ни было, Анна отказывается принять его предложения. Лишь благодаря вмешательству Иоанна V, которому было в это время 15 лет, она сама шлет посла к своему противнику. Ее посланник — не кто иной, как Григорий Палама, которого сопровождает Андроник Асень, тесть Кантакузина; по случаю этого посольства их обоих освободили из тюрьмы (28). Таким образом у учителя безмолвия появился случай вернуться к задаче, которую он не смог выполнить в 1341 г., — восстановлению мира между партиями, раздиравшими остатки Империи. На сей раз его успех был полным. Кантакузин и Иоанн V были признаны соправителями, и фактически произошел возврат к политическому режиму, существовавшему до осени 1341 г.

Византийское общество перед лицом спора. Бурный период, который мы только что описали, продемонстрировал очень характерную сторону личности св. Григория Паламы — его интерес к мирским делам. С самого начала он занимает определенную политическую позицию и придерживается ее с непоколебимой верностью. "До самого конца, — пишет Кантакузин, — несмотря на многочисленные несчастья, которые ему пришлось испытать ради справедливости и истины, он не совершил никакой низости действием или словом." Тем не менее он не придавал своему выбору абсолютного значения и никогда не переставал сознавать первичность христианского учения по отношению к любым политическим соображениям; как мы видели, он сохранил верность императрице Анне и враждебным Кантакузину сановникам, окружавшим ее; расследования, проведенные его врагами, так и не доказали, что он находился в тайных сношениях с бунтовщиками. Со своей стороны, правительство Анны, хотя и усматривало в Паламе политического противника, не было ему враждебно в отношении вероучения.

Следовательно, ответственность за религиозный кризис, пережитый Византийской Церковью в ходе гражданской войны, несет патриарх Иоанн Калека. Если бы не патриарх, Акиндин хранил бы молчание после того, как был осужден в 1341 г. Избегавший делать выбор, когда вопросы вероучения обсуждались сами по себе, Калека, которому пришлось в 1341 г. констатировать победу исихастов, полагал, что, отказавшись от своей подписи, он укрепит свое положение в государстве. Независимо от моральных и богословских соображений, с его стороны это была политическая ошибка. Значительное большинство византийцев, к какому бы политическому лагерю они ни принадлежали, одобряли собор 1341 г. и считали учение св. Григория Паламы согласным с Православием. В Антирритиках, написанных около 1343 г., Акиндин признает, что в то время, когда Калека достиг вершины могущества, многие противники св. Григория боятся или стыдятся выразить свое мнение, которое расходится с общим настроением. Кроме того, необходимо отметить, что для осуждения Паламы Калека так и не посмел созвать настоящий собор, а решение Синода при патриархе, которым в ноябре 1344 г. были отлучены Палама и Исидор, утвержденное императрицей всего на несколько дней, не идет ни в какое сравнение с многочисленными паламитскими соборами 1341, 1347 и 1351 гг., на которых порой разыгрывались бурные сцены народного насилия, на что жаловались Акиндин и Никифор Григора. Во время гражданской войны Акиндин был почти единственным, кто писал богословские трактаты против св. Григория; лишь в 1347 г. он получил поддержку в виде Первой антирритики Григоры. Напротив, у паламитов в это время возникает целая библиотека: Давид Дисипат, Иосиф Калофет, святые Исидор Монемвасийский и Филофей. Марк Кирт и многие авторы-анонимы публикуют опровержения Акиндина. Некоторые высокие чиновники, как, например, Николай Матаранг, "вселенский судья", пользовавшийся в Византии большим моральным авторитетом (единственный из четырех "вселенских судей" он был не виновен в деле о взятках, закончившемся в 1337 г. огромным скандалом), полностью поддерживали учителя безмолвия (29). С другой стороны, на протяжении четырех лет, проведенных в дворцовой тюрьме, св. Григорий Палама искал поддержку в самых разных кругах; в частности, он вошел в сношения с галатскими генуэзцами и послал свои произведения великому магистру госпитальеров на Родос, чтобы объяснить западным христианам защищаемое им учение. Эти контакты, которые можно поставить в один ряд с попытками объяснить богословие св. Григория Павлу, легату папы Урбана V, предпринятые Иоанном Кантукузином в 1355, а затем в 1367 г., доказывают, что св. Григорий Палама и его ученики не питали к латинянам постоянного отвращения, и что у них было достаточно доброй воли, чтобы завязать с ними богословский диалог[V].

Колеблющиеся. Большое число высших сановников Церкви и византийского двора воздерживались от открытого определения своей позиции в богословском споре или так часто меняли свое мнение, что вполне естественно допустить отсутствие у них глубоких убеждений в этом вопросе. Учитель безмолвия упоминает об этих "нейтралах" (30); он возмущен ими, как и Акиндин. К этой категории, несомненно, относились некоторые епископы: так, Иосиф Адрианопольский, Исаак Мадитский и Павел Ксанфский подписали сначала низложение Исидора в ноябре 1344, а затем — Иоанна Калеки в 1347 г. (31) Сам Иаков Кукунарис, назначенный Калекой в 1345 г. на монемвасийскую кафедру вместо Исидора, поспешит в 1347 г. признать свою вину перед тем же Исидором, ставшим патриархом. Случай Макария Хрисокефала Филадельфийского сложнее: в 1342 г. он находился не в Константинополе, а, скорее всего, в своей епархии; в ноябре 1344 г. его подпись под осуждением Исидора отсутствует, но в апреле 1345 г. он уже заседает в синоде Калеки, и Акиндин письменно хвалит его за враждебность к учению Паламы; тем не менее, в 1347 г. он будет в числе первых, поставивших подписи под низложением Калеки; наконец, в 1351 г. он считается одним из лучших сотрудников патриарха Каллиста, но критически относится к великому паламитскому собору[VI]. Великий дука Апокавк проявлял, главным образом, интерес к политическому аспекту ситуации и воздерживался от открытого принятия враждебной к Паламе позиции (32). Читая переписку Акиндина, мы узнаем, что один высший чиновник Исарис (вероятно, Георгий Исарис, константинопольский епарх, участвовавший вместе со св. Николаем Кавасилой в расследовании на Афоне в 1350 г.) за свой паламизм поплатился карьерой и предпочел изменить свое мнение. Два известных фессалоникийца, Константин Арменопул и Фома Магистр, также меняли свою позицию. Арменопул, "вселенский судья Фессалоники", в 1345 или 1346 г. объявил о своем антипаламизме; тем не менее он опубликовал сочинение, в котором с одинаковой резкостью нападает и на Паламу, и на Акиндина, обвиняя обоих в многобожии. Знаменитый эрудит философ Фома Магистр, как и многие гуманисты, враждебно относился к богословию монахов (33). Однако в 1345 г. Акиндин сообщает в письме ему о скором прибытии в Фессалонику нового митрополита Иакинфа и отмечает, что Фома перестал нападать на учение Паламы. Среди самых ревностных сторонников Кантакузина можно обнаружить как сторонников, так и противников св. Григория, а также и колеблющихся. В то время к последней категории принадлежали, кажется, два близких друга великого доместика — Димитрий Кидонис и Николай Кавасила, объединенные не только политическими связями, но и общим интересом к светским наукам, которым Кантакузин любил покровительствовать. В своих письмах этого времени Димитрий не делает никаких намеков на богословский спор; позднее же к его симпатиям к латинскому Западу прибавится антипаламизм, но в 1346 г. он пишет дружеское письмо своем бывшему учителю св. Исидору и находится с ним в тесных сношениях в 1347-1349 гг., когда тот стал паламитским патриархом. Что касается св. Николая Кавасилы, который в отличие от Димитрия станет впоследствии убежденным паламитом, то в период гражданской войны он, кажется, колеблется; действительно, мы узнаем, что Акиндин стремился заручиться его благоволением, а Давид Дисипат адресовал ему длинный трактат, чтобы объяснить суть паламизма; тон этого трактата заставляет предположить, что тогда св. Николай не разделял еще точку зрения монахов.

Антипаламиты. Наряду со многими колеблющимися, довольно легко менявшими свои убеждения в зависимости от политико-религиозных колебаний в Византийской Империи в это время, источники сообщают и о более устойчивых лицах. С самого начала своего спора с Паламой Акиндин обрел в Константинополе поддержку Ирины Хумнены, дочери ученого Никифора Хумна и вдовы деспота Иоанна Палеолога, которая постриглась в монахини с именем Евлогии. Бывшая духовная дочь св. Феолипта Филадельфийского, не пренебрегавшая после его смерти руководством в исихастском аскетическом делании со стороны нового духовного отца, Евлогия, чьи отношения с патриархом Иоанном Калекой не всегда развивались легко, должна была, казалось бы, присоединиться к лагерю паламитов. Принадлежа к одной из самых богатых аристократических семей Византии, она могла бы стать и сторонницей Кантакузина, если гражданская война 1341-1347 гг. и впрямь была лишь плодом социальной борьбы между бедными классами и аристократией. Как нам известно, управлявшая в Константинополе женским монастырем Ирина-Евлогия не оставила ни управления колоссальными владениями, доставшимися ей в наследство от отца, мужа и брата, ни политическую жизнь; себя она по-прежнему называла basil?ssa [царица]. Начиная с 1342 г., она находится в самом центре придворной партии антикантакузинистов, и именно благодаря ее покровительству и покровительству ее семьи Акиндин вновь добивается доступа в императорский дворец. В монастыре Евлогию постоянно видят в окружении толпы родственников, просителей и клиентов, осыпающих ее льстивыми похвалами и вызывающих недовольство ее духовника. После осуждения в августе 1341 г. Акиндин оказывается в числе этих последних, избегает таким образом преследований и, кажется, живет в ее монастыре Человеколюбца Спаса по меньшей мере до 1344 г. Богослов-антипаламит восхваляет Евлогию, подчеркивая как ее богатство, так и ум; он сравнивает ее с Крезом и Семирамидой. Для паламитов Евлогия, напротив, — Иезавель, щедро раздающая деньги, а акиндинисты "едят с ее стола", как лжепророки (34). Она — "их собственная императрица" (35), в этом качестве св. Григорий Палама противопоставляет ее Анне, всегда являющейся православной в его сочинениях и в сочинениях его друзей. Евлогия имеет претензию учить о догматах Церкви, подражая тем самым св. Феодоре, восстановившей Православие после иконоборческого кризиса; эта претензия возмущает св. Григория; он напоминает, что она никогда не была правящей императрицей и что после смерти мужа за ней не сохранилось ни одной из императорских прерогатив (36).

Среди убежденных антипаламитов довольно хорошо известен богатый кипрский гуманист Георгий Лапиф, друг Ирины-Евлогии Хумнены (37) и корреспондент Никифора Григоры, Иакинфа и Акиндина. Последний посылает ему произведения Паламы, сопровождая их своими опровержениями учения исихастов, и сам Лапиф также пишет сочинения против учителя безмолвия (38).

Рассматривая произведения св. Григория Паламы, мы встретимся и с другими антипаламитами. Однако уже сейчас можно утверждать, что партия Акиндина вербовалась в очень разных кругах, но в основном в среде гуманистов. Среди них еще нельзя обнаружить ни одного явного или тайного "латиномудрствующего"; напротив, Акиндин, приверженец формалистского школьного богословия, нередко исповедует враждебность к латинству; Георгий Лапиф пишет полемические трактаты против латинян, а Григора не питает к ним ни малейшей симпатии (39).

Вспомним и то, насколько неверно считать, что вся антипаламитская партия находилась в лагере противников Кантакузина. В этом отношении интересна позиция Димитрия Кидониса и Николая Кавасилы, поскольку она открывает нам, каким образом два человека с очень сходным гуманистическим образованием, происходившие из одного и того же круга фессалоникийской аристократии, в котором вербовались лучшие друзья Кантакузина, могли колебаться в 1341-1347 гг. в своем отношении к обновлению монашеской антигуманистической аскетики, а впоследствии заняли противоположные вероучительные позиции. Их случай вкупе с другими примерами кантакузинистов-антипаламитов (Никифор Григора) и антикантакузинистов, принимающих богословие Паламы (Алексий Апокавк), показывает, насколько неверно отождествлять религиозный спор этого времени с борьбой, которую сплотившаяся вокруг Кантакузина феодальная знать вела против правительства Анны Савойской. К этой проблеме мы еще вернемся в следующей главе в связи с отношением Паламы к зилотам Фессалоники.

Григорий Палама - архиепископ Фессалоникийский

Томос 1347 г. Первые месяцы по окончании гражданской войны были для византийской Церкви довольно смутным временем. Когда Кантакузин вошел 8 февраля 1347 г. в императорский дворец, бывший патриарх Иоанн Калека все еще находился в нем, заключенный в своих комнатах императрицей Анной(1). Он отказывался признать приговор, вынесенный в его отсутствие. Во дворце состоялся новый собор в присутствии императоров, многих сенаторов и монахов, но патриарх, который тоже был приглашен, отказался на него явиться. Против него был обнародован новый Томос, содержавший, как и Томос 1341 г., решения сразу двух соборов: одного, состоявшегося 2 февраля под председательством Анны, и другого — состоявшегося неизвестного числа того же месяца под совместным председательством Анны и Кантакузина(2). Этот документ является подтверждением Томоса 1341 г. и подводит Калеку под осуждение, наложенное на Варлаама [I]. Акиндин тоже отлучается, "хотя относительно него и состоялся уже приговор собора." Февральский Томос 1347 г. первоначально был подписан одиннадцатью епископами — теми, что находились в Константинополе в момент прихода Кантакузина(3). Кантакузин опубликовал в марте prOstagma, подтверждающую решение собора. Через несколько недель прибыли епископы, участвовавшие в Адрианопольском соборе; во главе их стоял патриарх Иерусалимский Лазарь; состоялся новый собор на этот раз в храме св. Софии в присутствии, как и раньше, Анны, Иоанна V Палеолога и Иоанна VI Кантакузина; двадцать епископов подписали подтверждение обоих Томосов — Томоса 1341 г. и Томоса 1347 г., и это подтверждение было присоединено к февральскому Томосу. Таким образом, в Константинополе в течение нескольких недель состоялось три собора, утвердивших учение св. Григория Паламы.

Избрание Исидора патриархом. Перед Кантакузином стояла трудная задача — найти того, кто заменил бы Иоанна Калеку. В конце концов 17 мая 1347 г. патриархом был поставлен святитель Исидор Вухарис, бывший нареченный епископ Монемвасии; рукоположил его архиепископ Кизический Афанасий. Епископы, выступавшие против этого выбора, громогласно утверждали, что избрание произошло под давлением гражданской власти; официальные источники, разумеется, это опровергают. Кантакузин сообщает, что самым популярным кандидатом был Палама — по причине своей добродетели, но еще больше по причине политической позиции, которую он занимал в ходе гражданской войны(4). Характерно, что император упоминает эти мотивы; впрочем, известно, что до избрания свят. Исидора он долгое время просил преп. Савву из Ватопеда принять патриаршее достоинство: преп. Савва представлялся кем-то вроде "кандидата единения" между Кантакузином и оппозицией(5). Мы знаем, что этот афонский аскет, непоколебимо верный Кантакузину (а для императора это было главным), достаточно критически — по крайней мере, в течение некоторого времени — относился к богословию св. Григория Паламы. Только после отказа св. Саввы остановились на св. Исидоре, связи которого с ближайшими друзьями Кантакузина, в частности, с Димитрием Кидонисом, делали его кандидатуру приемлемой.

Сразу же после избрания святитель Исидор рукоположил 32 новых епископов;(6) некоторые из них подписали февральский Томос сразу же после назначения. Повышение касалось и св. Григория Паламы: он был поставлен архиепископом Фессалоникийским. Вероятно, именно по этому случаю формулировки богословия св. Григория Паламы были прибавлены к исповеданию веры, которое требуется от епископов при рукоположении.

Оппозиция. Тем не менее, избранию святителя Исидора и сопровождавшим ее мерам имелась серьезная оппозиция. Иоанн Калека по-прежнему не признавал вынесенные ему приговоры и обнародовал Апологию. На короткий срок он был отправлен в изгнание в Дидимотику, где заболел. Вернувшись в Константинополь, он умер 29 декабря 1347 г.(7), по-прежнему отказываясь от политической амнистии, которую предлагал ему Кантакузин. Что касается Акиндина, то он бежал из столицы. В начале 1348 г. он послал своим константинопольским ученикам что-то вроде завещания, выдержанного в очень трогательном тоне, которое отражает драму этого, несомненно, искреннего человека, глубоко убежденного в том, что он защищает истину, но, к несчастью, не способного понять ясно поставленную проблему, диаметрально противоположные решения которой предлагали Варлаам Калабрийский и св. Григорий Палама. Он умер в изгнании через несколько дней или недель, покинутый почти всеми своими бывшими друзьями(8). Никифор Григора, который станет главным мыслителем антипаламитской партии, очень редко на него ссылается. Что касается епископов, встававших на краткое время во главе оппозиции, то они тщательно отмежевываются от Акиндина, как он сам отмежевывался в 1341 г. от Варлаама, хотя и повторял против св. Григория Паламы те же самые доводы(9).

Кажется, у этой оппозиции епископов в 1347 г. были разные мотивы, среди которых вероучение не было главным; в своих протестах они подчеркивают, в основном, поставление Исидора патриархом. Со своей стороны Кантакузин отмечает, что три участника собора были благосклонны к Калеке, другие же, напротив, выставляли на вид свои политические заслуги, чтобы самим добиться патриаршества: они-де были так же расположены к Кантакузину, как и Палама и Исидор, и пострадали, как и они. Первых трех можно определить по Томосу, в котором описывается их низложение; речь идет о Неофите Филиппийском, Иосифе Ганском и Митрофане Патрасcком(10). Последних возглавлял старый митрополит Ефесский Матфей, оставшийся в ходе гражданской войны в своей епархии, занятой турками; несмотря на это он имел столкновение с патриархом Иоанном Калекой и его синодом. В 1345 г. св. Григорий Палама причисляет его к мудрейшим из своих приверженцев! В сентябре 1346 г. он действительно подписывает поданное Анне прошение против патриарха; однако под февральским Томосом его подписи нет. В мае 1347 г. Матфей входит в меньшинство, отказавшееся голосовать за св. Исидора, и увлекает за собой некоторых епископов, в частности, Харитона Апронского, также подписавшего как прошение Анне, так и низложение Калеки.

Собор антипаламитов и осуждение их. Эта разнородная оппозиция объединила двадцать епископов, десять из которых составляли соборы в Константинополе (11) начиная с мая — сначала в церкви св. Апостолов, а затем в монастыре Первомученика Стефана. В июле 1347 г. они обнародовали Томос, отлучающий Исидора и Паламу. Обвинения, выдвигаемые против двух вождей исихазма, напоминают упреки, которым некогда подвергался Афанасий I, в частности, в отношении "отказа" от икон и других священных предметов в церквях. Достижение монахами-исихастами руководящих постов в Церкви, их суровость и антиформализм вызывали сопротивление некоторых епископов. Святитель Афанасий тоже обрел самых жестоких своих врагов среди епископов.

Тщетно попытавшись привести их к повиновению, святитель Исидор и его Синод в августе низложили их, получив под соборным Томосом подпись Иерусалимского патриарха, и приняли ряд мер в отношении управления епархиями, которыми управляли бунтовщики. Пока речь шла об условном низложении, ибо сохранялась надежда добиться от них покорности(12).

Св. Григорий Палама и "зилоты". После избрания на кафедру Фессалоники св. Григорию Паламе не удалось туда попасть из-за препятствий, чинимых администрацией зилотов, все еще отказывавшихся признать восшествие на престол Иоанна Кантакузина; кроме того, некоторые фессалоникийцы были сторонниками Акиндина, хотя для них, по мнению святителя Филофея, это был лишь предлог, прикрывающий политическую оппозицию Кантакузину(13).

Восстание "зилотов" разразилось в Фессалонике летом 1342 г.; это было самое явное проявление в XIV в. общего недовольства бедных классов Империи крупной аристократией, на которую опирались Андроник III и Кантакузин в попытках установить сильную центральную власть, способную отвечать потребностям той катастрофической ситуации, в которой оказалось государство. Зилоты представляли политическую силу, диаметрально противоположную этому централизму, поскольку они боролись с "сильными", державшими в своих руках власть над Империей, и отстаивали местные интересы города Фессалоники перед имперскими. Правительство Алексия Апокавка в борьбе против Кантакузина иногда опиралось на бедные и средние классы, в частности, на зилотов, хотя союз с зилотами осуществлялся не без трений — и интересы, и социальное учение зилотов приводили их к отказу от непосредственного подчинения центральному правительству.

В религиозном плане республика солунских зилотов не была изначально враждебна учению св. Григория Паламы. В тот момент, когда разразилось восстание, патриарх назначил архиепископом Фессалоники афонского монаха Макария, бывшего игумена Лавры, друга исихастов, правда, противника Кантакузина. Только в конце 1345 г., после еще одного бурного выступления зилотов против знати, попытавшейся открыть ворота города Кантакузину, Калека послал в Фессалонику епископа-антипаламита Иакинфа с заданием очистить свое стадо от "паламитской болезни", которая, следовательно, была здесь особенно распространена. Ни один документ не сообщает, что зилоты когда-либо чинили обиды монахам, а тем более исихастам, которые по-своему боролись с духовно гибельными последствиями обогащения крупных общежительных монастырей в XIII и XIV вв. Св. Филофей, напротив, рассказывает, что зилоты пытались снискать поддержку их земляка преп. Саввы Ватопедского, который, несмотря на нерасположение к богословию св. Григория, был одним из духовных вождей афонского монашества; очень благосклонно относившийся к Кантакузину, Савва не отвечал, однако, на их заискивания. В социальном плане зилоты были чувствительны к жалкому положению бедных классов. В живописном описании состояния Империи в 1347 г., подчеркивающем всеобщую бедность, св. Филофей рассказывает, как святитель Исидор, став патриархом, всеми силами старается помочь бедным и защищает их перед императором; впрочем, если верить завещанию св. Исидора, он был далеко не богатым человеком. Следовательно, нельзя сказать, что исихасты всегда поддерживали интересы "сильных".

Новому архиепископу противопоставила зилотов, в основном, его верность Кантакузину. Как мы знаем, она была основана, в первую очередь, на убеждении, что только новый император способен сохранить единство Империи, которому угрожали все более и более опасные центробежные силы. Эта верность, как мы увидим, никоим образом не помешает св. Григорию Паламе яростно нападать в своих проповедях на социальную несправедливость, от которой страдало византийское общество. Значит, используя выражение Г. Острогорского, в вопросе о функциях и роли Константинопольского императора "политические зилоты" были противниками "зилотов религиозных". Защищая в лице Кантакузина средневековую теократию, св. Григорий Палама хотел сохранить ее как традиционную опору Православия; для него Империя не была самоцелью; мы увидим, впрочем, что он лучше многих современников был готов к тому, чтобы принять ее окончательную гибель под ударами турок.

Св. Григорий Палама и Стефан Душан. Ввиду невозможности попасть в свою епархию св. Григорий отправился на Афон, где не был уже восемь лет. Самым важным событием, случившимся там за это время, было установление в 1345 г. власти сербов. Прибыв на Святую Гору, учитель безмолвия встретился там со знатным паломником — Стефаном Душаном, "императором сербов и греков", который готов был тогда создать великую Восточную Империю, объединив под своей властью сербские и византийские территории. Чтобы осуществить свою мечту, он искал поддержки Церкви и монастырей. Монахи Афона, щедро одаренные им землями и привилегиями, уже вошли в его политическую орбиту, а прот присутствовал в 1346 г. на его коронации в Скопле. Св. Григорий Палама несколько раз встречался с Душаном, и тот старался, как мог, убедить его последовать примеру афонских собратьев. Возможно, он хотел заручиться моральной поддержкой св. Григория, чтобы захватить Фессалонику. Однако архиепископ остался непоколебим в своей верности константинопольскому императору. Если верить рассказу святителя Филофея, учитель безмолвия преподал урок афонским монастырям, проявившим чувствительность к щедротам Душана: когда сербский царь предлагал ему "города, церкви и земли и затем перечислял годовой доход и богатства, которые к ним прибавлялись", архиепископ отвечал: "Нам совершенно не надобны ни политическая власть, ни земли, ни доходы, ни подати, ни богатства... Мы уже давно научились жить малым и довольствоваться необходимым...". Тут мы имеем дело с очередным примером противостояния между исихастами и общежительными монастырями в вопросе о монастырских имуществах. Видя неудачу своих попыток, Душан, влиянию которого на Афоне мешал авторитет архиепископа, удалил его, послав с дипломатическим поручением к константинопольским императорам(14).

Еще один источник, кажется, подтверждает сопротивление св. Григория Паламы претензиям сербского царя: во время своего пребывания на Святой Горе учитель безмолвия защищал прота Нифонта, обвиненного сербскими монахами в мессалианстве, хотя другие его афонские собратья, а затем и константинопольский синод в 1350 г. признали его православным; на самом деле, мессалианство являлось лишь предлогом, в действительности это была попытка Душана поставить вместо Нифонта прота-серба; удалив св. Григория, краль с легкостью добился желаемой цели: с мая 1348 г. Святую Гору стал возглавлять прот-серб Антоний(15).

Прибытие в Фессалонику. Св. Григорий Палама недолго оставался в столице и предпринял вторую безуспешную попытку взойти на свою кафедру; зилоты объявили, что готовы его принять, но при условии, что он не будет поминать за богослужением императора Кантакузина(16). Сохраняя верность своей изначальной позиции, св. Григорий предпочел еще раз отложить свое прибытие в Фессалонику. Решением Синода ему было поручено смягчать проповедями "варварские нравы" обитателей острова Лемнос. Нам не известна точная цель этой миссии, связанной, возможно, с желанием правительства уничтожить последние островки сопротивления Кантакузину.

Лишь в начале 1350 г., когда Кантакузин овладел наконец Фессалоникой, св. Григорий Палама взошел на свою кафедру. Традиционная церемония настолования включала моление нового епископа у городских ворот; св. Григорий придал этому молению покаянный характер: "Мы перестали знать друг друга, мы вернулись к прежнему состоянию, как когда Ты не привел еще нас всех к Единому Богу, к единой вере, к единому крещению и единому причастию," — и просил Бога даровать городу мир и согласие. Через три дня после вхождения в город, которое св. Филофей изображает как триумф, он произнес проповедь на ту же тему мира; в ней он осудил зилотские безобразия, придавшие Фессалонике "вид города, попавшего в руки неприятеля". "Кто это те, кто делают набеги на город, — спрашивает он, — и к тому же иногда разрушают дома, и расхищает имущества в домах, и с великим бешенством отыскивают хозяев домов и немилосердно и бесчеловечно дышат против них убийством? — Разве не сами жители этого города?!" Он предостерег свою паству от политики возмездия: "Не засчитывайте причиненное кому зло, и не желайте воздать злом за зло." Как мы увидим, в последующих проповедях св. Григорий Палама будет часто осуждать социальную несправедливость, приведшую к восстанию зилотов, и, если верить св. Филофею, многие из них станут его близкими друзьями.

Никифор Григора. В это время в Константинополе несколько интеллектуалов продолжали нападать на богословие св. Григория Паламы. Самым характерным среди них был, несомненно, ученый Никифор Григора, которого поддерживали Феодор Дексий(17) и низложенные епископы Ефесский и Ганский — единственные из протестовавших в 1347 г., кто дожил до 1351 г. Правда, Матфей Ефесский, возражавший более против личности патриарха, чем против учения св. Григория, примирился с синодом после смерти св. Исидора; в его присоединительной грамоте, датируемой 22 апреля 1350 г., содержится одобрение учения Паламы. Вероятно, он рассчитывал, что таким образом сможет сильнее влиять на избрание следующего патриарха. Тем не менее 10 июня еще один афонский монах, Каллист, был избран патриархом, и Матфей вновь присоединился к оппозиции.

Личность Никифора Григоры достаточно хорошо нам известна, с тех пор как Р. Гийан посвятил ему основательное исследование. Во время гражданской войны Никифор не принимал участия в богословском споре между Акиндином и Паламой, и только в конце 1346 г. по просьбе императрицы Анны начал писать против Паламы. Именно по этому поводу он написал Утвердительные словеса, или Первые антирритики, направленные против учителя безмолвия. Тем не менее, он, кажется, не очень широко распространял это произведение. Склоняясь в политике к Кантакузину, он часто является ко двору, на который старается оказывать свое влияние, уравновешивая тем самым влияние патриарха Исидора — в частности, на императрицу Ирину, жену Кантакузина. Таким образом он вступил в открытую дискуссию с иерархом по поводу литургической реформы, которую недавно провел святитель Исидор, включив в богослужение составленный им самим гимн в честь святой Троицы, содержащий паламитские выражения(18). Если верить Григоре, император сжег гимны Исидора, после того как Григора убедил его в их еретическом характере(19).

В это время — вероятно, в начале 1348 г. — св. Григорий Палама тоже возвращается в Константинополь после переговоров с Душаном на Афоне(20). Он ведет богословские и канонические споры с Григорой в присутствии императора. Однако вряд ли их тогдашние столкновения были особо страстными, поскольку святитель Филофей, назначенный митрополитом Ираклийским при рукоположении епископов в мае 1347 г. и проживший после этого около года в столице, сумел в ходе дружеских дискуссий с Григорой обнаружить почву для богословского соглашения; он полагал тогда, что только личные соображения сталкивали ученого-гуманиста и учителя безмолвия.

Созыв нового собора. Тем не менее, в 1351 г. стало очевидно, что новый собор неизбежен. Он был созван императором и патриархом Каллистом 28 мая во Влахернском дворце в одном из залов tricliniumа, построенного Алексием Комнином, стены которого были украшены изображениями вселенских соборов(21). Собор был гораздо многочисленнее и торжественнее, чем все предыдущие соборы XIV в. Председательствовал Иоанн Кантакузин в окружении своего шурина севастократора Мануила Асеня, двоюродного брата жены Михаила Асеня и, наконец, шурина паниперсеваста Андроника Асеня(22); сенат присутствовал в полном составе. В соборе принимали участие 25 митрополитов и 6 епископов; трое отсутствовавших митрополитов прислали заместителей. Все эти иерархи были заранее расположены к св. Григорию Паламе, также принимавшему участие в прениях. Оппозиция была представлена двумя митрополитами — Матфеем Ефесским и Иосифом Ганским, но главным образом — философом Никифором Григорой; ее поддерживало также несколько менее видных лиц: Феодор Дексий, иеромонах Афанасий, монах Игнатий и молодой гуманист Феодор Атуэмис. В ходе прений антипаламиты были поддержаны митрополитом Тирским Арсением, делегированным в Константинополь патриархом Антиохийским Игнатием, другом Иоанна Калеки(23). Арсений оставил нам описание прений; как и Никифор Григора, он отвергает их объективность; но как бы обоснованна ни была его критика, неоспоримо то, что антипаламиты смогли долго излагать на Влахернском соборе свои взгляды, а Кантакузин действительно старался в ходе длительных прений согласить враждебные партии, прежде чем прибегнул к мерам, жертвами которых в подобных случаях обычно становилось меньшинство, подвергшееся осуждению.

В соборе 1351 г. четко различаются два этапа: в мае-июне состоялись четыре противоречивых заседания, в ходе которых антипаламиты фактически, а затем и юридически выступали в роли обвинителей, но не смогли добиться осуждения Паламы собором; в июле "еще один собор" собрался без них и торжественно вынес вероучительное постановление.

Первое заседание. Первое заседание состоялось 28 мая. От антипаламитов потребовали публично объявить причины их оппозиции; они обратили внимание на прибавление к исповеданию веры, требуемому от епископов при рукоположении, и критиковали некоторые выражения Паламы. Последовавшая за этим продолжительная богословская дискуссия касалась, в частности, деяний VI Вселенского собора; по мнению архиепископа Фессалоникийского, его собственное богословие представляло собой лишь "развитие" решений этого собора о двух "энергиях" или волях Христа. Никифор Григора возразил, обвинив Паламу в иконоборчестве; он основывался на учении о "обоженной плоти" Христа: разве эта плоть не перестает быть человеческой и может изображаться на иконах? В подтверждение этого обвинения Григора приводил конкретные факты: Палама и его ученики сожгли-де святые образа(24); вероятно, эти факты отражают, как мы видели [II], негативное отношение самых суровых исихастов к слишком пышному украшению церквей. Нападая на св. Григория, Григора и его сторонники с большой настойчивостью отрекались, однако, и от Варлаама, и от Акиндина(25). Под конец заседания было принято письменное решение о том, что на следующем заседании слово в первую очередь будет предоставлено антипаламитам для выдвижения против Паламы обвинений, какие они пожелают; последний сможет оправдаться впоследствии. Несомненно, для Григоры это был успех: за ним признавалось право выступать в роли обвинителя(26).

Последующие заседания. Двумя днями позже, 30 мая, состоялось второе заседание собора, гораздо менее благоприятное для антипаламитов(27). Григора и его приверженцы нападали на учителя безмолвия на почве его терминологии; слова "Феос" и "Феотис", утверждали они, должны прилагаться не к Божественной энергии, а только к сущности. Кантакузин тщетно пытался уговорить Григору уступить в этом пункте, обещая ему разные милости. Св. Григорий Палама, со своей стороны, указывал, как нередко это делал в своих произведениях, относящихся ко времени гражданской войны, и будет это делать впоследствии, что богословские формулировки по сравнению с выражаемой ими истиной имеют второстепенное значение; он признал, что в своих полемических произведениях мог пользоваться не столь точной терминологией, как в торжественном исповедании веры, прилагаемом к его произведениям(28); тогда перешли к чтению этого исповедания веры, снискавшего всеобщее одобрение. Тем не менее, некоторые противники учителя безмолвия покинули зал заседаний до чтения; в частности, митрополит Тирский предпочел удалиться, дабы не осложнять свои отношения с Константинопольской Церковью, при которой он представлял патриарха Антиохийского, а ведь последний осудил Паламу в 1344 г(29).

Третье заседание состоялось лишь восемь дней спустя, 8 июня. От антипаламитов потребовали, чтобы и они представили свое исповедание веры; они ограничились прочтением Никео-Цареградского символа, прибавив к нему одну фразу: "Что же до Варлаама и Акиндина, то наше мнение о них такое же, как и у святой Церкви Божией." Очевидно, эту туманную формулировку можно было толковать по-разному; позднее Арсений Тирский напишет, что понимал под "Церковью Божией" Антиохийского патриарха Игнатия и что, по его мнению, эта формулировка осуждала Паламу. Впрочем, дискуссия о формулировках св. Григория, которые Григора и его сторонники подразделяли на "главы", продолжалась. Каждая из этих глав рассматривалась по отдельности: три первые на третьем заседании 8 июня, четвертая — в начале заседания 9 июня.

Это четвертое и последнее заседание оказалось решающим. Император и собор, прервав ведшееся антипаламитское обвинение, приказали зачитать Томос 1341 г.; св. Григорий Палама представил, кроме того, писания своих противников, явным образом противоречившие тексту Томоса, который со времени его обнародования при Андронике III не переставал считаться основным документом, с которым все, в принципе, соглашались. Были прочитаны также отрывки из писаний св. Василия, св. Иоанна Дамаскина, св. Максима, св. Григория Нисского; когда собирались принести деяния VI Вселенского собора, подтверждающие учение св. Григория Паламы, противники учителя безмолвия запротестовали, утверждая, что авторитетным является только окончательное постановление собора; тогда им прочитали раздел Синодика в Неделю Православия, предающий анафеме отвергающих Деяния VI Вселенского собора, и приступили к чтению последних. Так как эти тексты были сочтены достаточными для доказательства еретического характера обвинений, которым подвергся архиепископ Фессалоники, Кантакузин, в последний раз обратившись к противникам св. Григория Паламы и призвав их к покаянию, приказал читать Томос, которым Матфей Ефесский и его собратья низлагались; предусматриваемые в этом Томосе меры еще не были приведены в исполнение. После чтения высокий церковный чиновник Ампарис, хартофилакс патриархии и "ипат философов", торжественно попросил присутствовавших епископов по очереди высказать свое мнение о спорных вопросах. Все исповедали как единство Божества, так и необходимое различие между Божией сущностью и Божественными энергиями, причем и та, и другие назывались нетварными. Спрошенный последним патриарх Каллист подробнее развил это учение, еще раз призвав противников к воссоединению, а после их отказа низложил митрополитов Ефесского и Ганского; их сторонники были осуждены и изгнаны с собора, за исключением раскаявшихся(30).

Протест Арсения Тирского. Тем не менее, никакие меры не были приняты против Арсения Тирского, который, не соглашаясь с собором, занял, по-видимому, довольно осторожную позицию, дабы избежать бесполезных осложнений. После окончания заседаний он обратился к императору Кантакузину с апелляцией против принятых решений, основываясь одновременно на формальных причинах — несправедливое распределение мест на заседаниях, одностороннее решение вероучительных вопросов патриархом Константинопольским без согласования с другими патриархами, личные высказывания, делавшиеся Кантакузином на соборе под тем предлогом, что он является единственным непредвзятым судьей между двумя партиями, его отказ велеть читать Томос, обнародованный в 1344 г. патриархом Антиохийским против Паламы — и на богословских соображениях. Поступок Арсения Тирского привел к осложнениям в отношениях между Константинополем и Антиохией и к смуте в самой Антиохийской епархии. Вероятно, в 1352 г. Игнатий Антиохийский признал Томос 1351 г(31).; уже до 1358 г. он или следующий патриарх Антиохии вел дружескую переписку с Каллистом. Однако в 1365 г. избрание патриарха Пахомия будет оспариваться антипаламитами, а в 1370 г. Арсений, избранный группой оппозиционеров, составит проект антипаламитского Томоса и в конце концов будет низложен.

Второй собор. Через некоторое время после четвертого заседания, вероятно, в июле, собирается "еще один собор" — по-прежнему в Триклинии Алексия, но без участия осужденных антипаламитов, многие из которых были заключены в тюрьму или подвергнуты домашнему аресту. Были последовательно рассмотрены шесть вопросов:

1. Существует ли в Боге боголепное различие между сущностью и энергией?

2. Если существует, то тварна энергия или нетварна?

3. Если энергия нетварна, как избежать сложности в Боге?

4. Можно ли, не впадая в двубожие, применять к энергии термин "Божество"?

5. Справедливо ли и соответствует ли преданию говорить, что сущность превосходит энергию?

6. Поскольку существует причаствуемость Бога, есть ли это причаствуемость сущности или энергии?

На каждый из этих вопросов собор ответил в согласии с богословием св. Григория Паламы; конечно существует различие между сущностью и энергией, причем обе нетварны; это различие не приводит к "сложности" в Боге, поскольку речь идет не о двух сущностных реальностях: обе принадлежат единому Живому Богу; термин "Феотис", несомненно, прилагается Отцами Церкви к энергии; те же Отцы, наконец, очень ясно утверждали непричаствуемость Божией сущности, хотя и говорят о действительном и бытийном откровении жизни или энергии Бога(32). Затем снова прочитали Томос 1341 г., сравнивая его с писаниями Акиндина.

Наконец, следуя той же процедуре, что и в июне, хартофилакс Ампарис, ипат философов, опросил всех членов собора, клириков и мирян; последним выступил император (причем все присутствовавшие "по обычаю" слушали стоя) и в своей речи подвел итог прениям: архиепископ Фессалоникийский совершенно православен, а его учение полностью соответствует святоотеческому преданию.

Был выслушан и голос афонского монашества, представители которого были приглашены на соборы, но "трудности времени" — военные действия между Генуей и Венецией, новое столкновение между Кантакузином и Иоанном V — воспрепятствовали их приезду; два иеромонаха сообщили о присоединении афонцев к решениям собора и как выражение мнения всей Святой Горы представили трактаты, составленные св. Филофеем и посланные в Константинополь в январе 1346 г. С другой стороны, некое подобие богословской комиссии неоднократно собиралось в храме св. Софии, чтобы рассмотреть главы произведений св. Григория Паламы, которые его противники считали еретическими; здесь учитель безмолвия был также полностью оправдан от всяких обвинений.

Соборный Томос 1351 г. Соборный Томос, утверждавший все эти решения, был, по-видимому, произведением святителя Филофея, митрополита Ираклийского(33); в нем отлучались от Церкви все, не считавшие учение св. Григория Паламы соответствующим Православию. Составленный в июле Томос был подписан лишь в августе; 15 числа этого месяца, на Успение, между 7 и 8 часами утра император Иоанн Кантакузин после утрени вошел в алтарь храма св. Софии и торжественно передал соборный Томос со своей подписью патриарху Каллисту; затем он вернулся на свое место и прослушал чтение документа "протекдиком" Георгием Галисийцем, неким "мудрым Максимом"(34) и наконец митрополитом Ираклии Филофеем, который, закончив чтение, в краткой проповеди разъяснил соборное решение.

Молодой император Иоанн V Палеолог, отсутствовавший в Константинополе во время этих церемоний, подписал Томос позже, вероятно, в феврале-марте 1352 г. По словам Никифора Григоры, молодой император объявил после 1355 г., что подписал Томос под давлением Кантакузина. Однако св. Григорий резко возражает против этого утверждения Григоры и напоминает о личных чувствах Иоанна V, всегда благосклонного к его учению и выразившему это, например, во время гражданской войны(35). Учитель безмолвия прав в том смысле, что Иоанн V никогда публично не выступал против учения св. Григория Паламы, православный характер которого признавался подавляющим большинством духовенства и народа; тем не менее, вполне возможно, что он охотно избежал бы солидарности с акцией, главным действующим лицом которой был Кантакузин, — ведь соборный Томос 1351 г. был не только церковным решением, но и государственным документом, прославляющим императора Кантакузина.

Под этим документом появится и третья императорская подпись, сопровождаемая категорическим обещанием соблюдать его содержание, — подпись Матфея Кантакузина; прибавка к первоначальному тексту будет сделана в феврале 1354 г. в связи с торжественное коронацией сына Иоанна Кантакузина патриархом Филофеем(36).

Количество епископских подписей сильно разнится в зависимости от рукописи. Наличие вариантов объясняется разными причинами. Как отмечает св. Филофей, текст Томоса имел самое широкое хождение во многих списках. С другой стороны, новые митрополиты при рукоположении в Константинополе ставили под Томосом подпись или же подписывали его в своих епархиях(37). Некоторые иерархи, присутствовавшие во время прений, отсутствовали в день торжественного подписания в августе(38). Если верить списку епископских подписей, по-видимому, самому старому(39), в августе Томос подписали 22 митрополита; последующие списки содержат около 40 епископских подписей, к которым прибавляются подписи церковных чиновников Великой Церкви(40). Что касается св. Григория Паламы, то он сообщает в 1358 г., что к этому времени Томос подписали "более пятидесяти архиепископов".

Собор 1351 г. был самым торжественным деянием, которым Православная Церковь подтвердила учение св. Григория Паламы. Собственно говоря, это был не Вселенский собор, а архиерейский собор Костантинопольской патриархии; тем не менее, его решения признала в течение XIV в. вся Восточная Церковь. В частности, собравшийся в 1360 г. в Тырново собор Болгарской Церкви под влиянием св. Феодосия, ученика преп. Григория Синаита, подтвердил осуждение Варлаама и Акиндина.

Оппозиционеры. Тем не менее, дала о себе знать и оппозиция, в частности, со стороны митрополита Киевского Феогноста, греческого уроженца Константинополя и друга Никифора Григоры. Но Феогност умер 11 марта 1353 г.(41), и его сменил русский Алексий; этот последний, рукоположенный в 1354 г. в Константинополе патриархом Филофеем, несомненно, должен был подписаться под решением собора. Последствия апелляции Арсения Тирского оказались более длительными: по крайней мере, до 1370 г. группа клириков Антиохийской патриархии пребывала в оппозиции ко всей Византийской Церкви. Остров Кипр, находившийся во власти Лузиньянов, долгое время был прибежищем многочисленных антипаламитов(42). После своего отречения Кантакузин напишет одному епископу, находившемуся на Кипре, чтобы доказать ему православность учения св. Григория Паламы и опровергнуть доводы акиндинистов. Именно через посредничество антипаламитов, бежавших на Кипр, среди которых был и Иоанн Кипариссиот, обратившийся в конце концов в римскую веру и ставший богословом-томистом, а также таких гуманистов, как Димитрий Кидонис, которых Запад привлекал в плане политики и культуры, латинские теологи узнали то немногое, что им стало известно об учении Паламы [III].

Последним официальным актом, которым Православная Церковь канонизировала учение учителя безмолвия, было его помещение в Синодик Православия. Анафематствования антипаламитов, и поныне фигурирующие в [греческой] богослужебной Триоди, впервые были провозглашены в первое воскресенье Великого поста 1352 г.(43); их шесть, а за ними следуют провозглашения "вечной памяти"(44) всем тем, кто боролся за Православие с варлаамитами; среди этих героев веры первое место принадлежит Андронику III: Андронику приснопамятному и блаженному царю нашему Палеологу, созвавшему первый собор против Варлаама... Таким образом, собор 1341 г. оставался главным свидетельством победы паламитов, а все, что было сделано в последующий смутный период, считалось лишь подтверждением проведенного императором собора, законность которого была неоспорима. Поэтому Андроник — единственный государь, прославленный в "паламитской" части Синодика.

За исключением личных врагов, Кантакузин, кажется, обошелся со своими противниками без излишней суровости. Осужденные епископы окончили свою жизнь в столице: Иосиф Ганский в собственном доме, Неофит Филиппский в монастыре св. Василия, где был заключен и Иоанн Калека, наконец, Макарий Серрский — в монастыре Богородицы(45); Матфея Ефесского оставили на свободе(46). Не считая нескольких отщепенцев, сплотившихся вокруг Никифора Григоры(47), никто в лоне Византийской Церкви не выступал больше против учения св. Григория Паламы.

Последние годы

Новая победа, достигнутая в Константинополе в 1351 г., не положила конец испытаниям учителя безмолвия. Попав в большую бурю во время морского перехода из столицы в Фессалонику, он вновь натолкнулся на отказ впустить его в главный город своей епархии. Иоанн V Палеолог, пребывавший там под покровительством севастократора Андроника Асеня, деда его жены и тестя Кантакузина, воспользовался отсутствием своего опекуна, чтобы попытаться освободиться от надзора, и вел с этой целью переговоры с сербским кралем Стефаном Душаном. Появление архиепископа, верность которого константинопольскому императору была общеизвестна, вряд ли благоприятствовала его планам. Как и в 1347 г., св. Григорию пришлось отправиться на Афон и ждать там три месяца, пока императрица Анна, прибыв из Константинополя, не отклонит на время своего сына от пути, по которому он пошел.

Св. Григорий Палама-пастырь. Вновь заняв кафедру осенью 1351 г., св. Григорий посвятил себя проповедничеству и управлению епархией. Этот суровый монах и неутомимый полемист выказывает себя также и ревностным пастырем; интересуясь духовными и материальными потребностями своей церкви, он старается восстановить в ней мир и справедливость после смутных лет гражданской войны и восстания зилотов. Положение, честно говоря, далеко не блестящее. Архиепископ, осудивший в 1347 г. злоупотребления зилотов, принимается теперь за богатых, вышедших из гражданской войны победителями. "Можно сказать в нашей репутации мы славимся не иным чем, — восклицает он,— как только тем, что истребляем друг друга и сильные причиняют ущерб более слабым... И если бы мы вскоре объявили кажущееся взаимное примирение, то мы, находящиеся во власти, еще более будем притеснять бедных, налагая еще более тяжелые подати на живущих от своих трудов.Какой воин ныне довольствуется своим жалованием? Кто из князей не разевает рта на похищение чужого имущества?.. Поэтому бедные горестно вопиют на всех вас: на сущих во власти, на сущих за ними, на состоящих на военной службе, на их прислугу, не снося немилосердный и человеконенавистнический нрав со стороны более сильных на вашей земле; уже, вот, и до монахов дошло течение наводнившей все неправды."

Очевидно, произнося эти слова, св. Григорий возвышается над столкновениями партий, раздирающими его родину, и пытается бороться с самими причинами восстания в Фессалонике. Он далек от того, чтобы отождествлять себя, как писали, с лагерем "сильных", старающихся восстановить утраченные во время гражданской войны состояния [I].

Новые политические осложнения. Осенью 1352 г. св. Григорий 100пережил первый приступ болезни, которая через семь лет убьет его. Поднявшись с одра болезни, он получил новое политическое задание. Фессалоника являлась резиденцией императора Иоанна V ; с 1351 г. при нем находилась его мать Анна, и Палама поддерживал ежедневные сношения с двором, более четырех лет продержавшим его в заключении в Константинополе. Иоанн V возобновил гражданскую войну против Кантакузина; весной 1353 г. он потерпел ряд неудач, приведших к коронации в Константинополе Матфея Кантакузина, и был вынужден бежать в Тенед; вскоре к нему присоединился патриарх Каллист, низложенный за отказ короновать Матфея и замещенный святителем Филофеем. К св. Григорию Паламе Иоанн V и его окружение относились корректно(1), и, как кажется, архиепископ, со своей стороны, не вмешивался по собственному почину в перипетии борьбы между Палеологами и Кантакузинами. В начале 1354 г. молодой император, возможно, по совету матери Анны, оставшейся в Фессалонике, обратился к нему с просьбой помирить его с его врагом. Для этого св. Григорий Палама подходил по всем статьям: старый сторонник Кантакузина, он поддерживал тем не менее требования бедных классов, желал возвращения Иоанна V, а также был духовным наставником обоих патриархов, Каллиста и Филофея, споривших за константинопольский престол. Кроме того, вся его прежняя политическая деятельность и излюбленная тема проповедей были направлены на восстановление внутреннего мира в Империи.

Пленник турок. Прибыв из Фессалоники в Тенед на предоставленной в его распоряжение императорской триере, св. Григорий получил там наставления Палеолога и выждал окончания землетрясения, случившегося 2 марта 1354 г. Продолжая путь в столицу и высадившись по причине непогоды неподалеку от Галлиполи, он неожиданно встретил там турок, которые, воспользовавшись землетрясением, заняли город. Таким образом богатая приключениями жизнь учителя безмолвия украсилась еще и длительным пребыванием в Малой Азии, захваченой мусульманами. Турки взяли в плен архиепископа Фессалоникийского и всю его свиту, состоявшую из хартофилакса (вероятно, Фессалоникийской митрополии), двух иеромонахов, Иосифа и Герасима, а также некоего Константа Каламариса.

Св. Григорий Палама сам описывает свое пребывание у турок — у нас имеются два письма, написанные им из плена, и подробный отчет о богословском споре, который ему пришлось там вести. Эти документы представляют исторический интерес и заслуживают подробного исследования, которое недавно начато.

Прежде всего в этих документах поражает относительно благоприятная картина жизни христиан под турецким игом, рисуемая учителем безмолвия, и его довольно благосклонное отношение к туркам. Оно контрастирует с отношением к туркам многих его современников; Матфей Ефесский, читая молитву настолования, жалуется на "варварскую" оккупацию и желает возврата Ромейской Империи, а Никифор Григора, рассказывая о плене св. Григория Паламы, явно преувеличивает оскорбления, которым тот подвергался, истолковывая их как наказание Божие учителю безмолвия, поддерживавшему протурецкую политику Кантакузина. На самом деле и св. Григорий считает захватчиков "самыми варварскими из варваров", но воспринимает свое пленение как промыслительное, ибо оно позволяет ему явить им Евангелие. Это миссионерское попечение видно и в двух рассказах, сообщаемых св. Филофеем о плене архиепископа. Св. Григорий нигде не упоминает о возможности для Византии отвоевать Малую Азию; напротив, он считает нормальной победу ислама: "Этот безбожный народ хвалится, будто бы добился победы над ромеями благодаря своей любви к Богу, не ведая, что мир сей во грехе лежит и что злодеи владеют большей его частью... вот почему вплоть до эпохи Константина... идолопоклонникам почти все время принадлежала власть над миром." В отличие от гуманистов, которые нередко готовы были пожертвовать всем, даже православной верой, ради спасения Империи, архиепископ Фессалоники, не желая, разумеется, победы варварам, вовсе не считает, что она поставит окончательную точку в истории христианства; он описывает жизнь христиан под игом турок и обнаруживает новые их обязанности, поощряемые большой веротерпимостью завоевателей. Впрочем, подобную позицию занимал не один св. Григорий Палама, кажется, она была очень распространена среди исихастов XIV в. Патриарх Филофей рассказывает, например, что св. Савва из Ватопеда во время своего путешествия в Сирию и Палестину пользовался почтением мусульман и имел дружеские встречи с одним из их предводителей. Терпимость ислама к православным христианам резко контрастирует в глазах святителя Филофея с преследованиями, которым они подвергаются на Кипре со стороны латинян. Такое отношение к исламу среди византийских монахов вызывало возмущение их противников: "Вы вызываете вторжение измаилитов, — пишет Акиндин, — и со всем жаром прославляете жизнь персов (обычный византийский термин для обозначения турок. — Прим. автора.), лишь бы никто с вами не спорил и не выступал в защиту истинного благочестия." Можно понять неисчислимые последствия этих идей, которые будут пользоваться все большим доверием в византийском обществе [II].

Внук Орхана. Св. Григорий и его спутники путешествовали из города в город под охраной добродушной стражи, разрешавшей им свободно жить у своих соотечественников. Лишения они испытывали только во время переходов. Таким образом они побывали в Лампсаке, Пигах, Бруссе и Никее(2). Повсюду их радостно принимали христиане. В Лампсаке состоялись первые богословские дискуссии с мусульманами; в Пигах, где они оставались три месяца, они гостили у "этериарха" [главы землячества] по имени Маврозумис и принимали участие в весьма процветающей местной церковной жизни. После короткого пребывания во Бруссе их привели в июне 1354 г. в летнюю резиденцию эмира Орхана, находившуюся неподалеку от города; там они познакомились с внуком Орхана по имени Измаил, молодым человеком, которого св. Григорий изображает с явной симпатией; они разделили с ним трапезу и вели богословскую беседу, в которой проявилась веротерпимость турецкого принца. Пленникам предоставился также случай посетить резиденцию императорских послов, которые передали им денег. Греческий врач Таронит, живший в Никее и вызванный во Бруссу для лечения Орхана, у которого была больна печень, вступился за них и добился их перевода в Никею. Перед тем, как покинуть двор эмира, св. Григорий имел продолжительный диспут с лицами, которых он называет "Хионы"(3).

"Хионы". Этот диспут, о котором дошел подробный отчет, составленный врачом, интересен в разных отношениях. Он состоялся по почину эмира, пораженного богословскими доводами, которые св. Григорий Палама приводил его внуку, и пожелавшего противопоставить ему достойных собеседников. Прибыв на место, хионы старались убедить Таронита, Паламу и эмира избавить их от необходимости спорить с архиепископом; в этом они не преуспели, но добились того, чтобы беседа шла в отсутствие эмира, который довольствовался назначением председательствовавших на собрании.

Первый вопрос, возникающий при знакомстве с этими свидетельствами, касается того, кто такие хионы. До недавних пор их отождествляли то с сообществом моряков (Al-Akhiyan), которые вели-де религиозную деятельность(4), то с учителями ислама (akhond или khoja). На самом деле достаточно справиться с текстом Таронита, чтобы избежать этих довольно неожиданных гипотез. Вот первая речь хионов перед св. Григорием в изложении врача: "Мы услышали десять слов, принесенных Моисеем с горы, написанных на каменных скрижалях, и узнали, что турки сильно им привержены; поэтому мы оставили наши прежние взгляды, пришли к ним и сами стали турками"(5).

Значит, хионы — не турки по рождению: они оставили свою старую веру, чтобы обрести в законе Моисеевом способ уподобиться завоевателям. Ответ Паламы столь же однозначен: "Эти люди, судя по тому, что я о них уже слышал, и по их собственным словам, явно суть евреи, а не турки; а евреям я ничего не имею сказать". Однако хионы — не евреи по рождению, поскольку они "оставили свою старую веру", чтобы принять закон Моисеев. С легким изменением написания они упоминаются в документе, лет на двадцать предшествующем пленению св. Григория: некий "Хиониос" и "его братья" предстали перед судом в Фессалонике за отречение от истинной веры и принятие иудаизма(6). Значит, нет сомнения, что речь идет об обратившихся христианах, и так их и называет св. Филофей: "Палама вступил в беседу с хионами, отступниками от христианства". Так вот чем объясняется их нежелание вести споры со своими соотечественниками в присутствии эмира: "в домашнем кругу" им было бы легче объясниться! Несомненно, и их поведение, и присутствие во Бруссе вытекают из особой благосклонности, которой евреи пользовались в столице эмиров Османов; там у них был собственный квартал, окружавший большую синагогу под названием Эц-Хаййим [евр. Древо Жизни]. Можно задаться вопросом, не происходит ли греческое наименование C?onej и CiХnioi от еврейского слова яayyim. В XIV в. евреи в общем благосклонно относились к османскому завоеванию, и те из христиан, которые принимали ислам, могли испытывать соблазн принять иудаизм, обеспечивавший им социальные привилегии, которыми пользовались евреи, и позволявший сблизиться с турками ("мы стали турками", говорили собеседники св. Григория Паламы), не оставляя Писания, почитаемого также и христианами. Здесь мы имеем дело с уникальным и очень интересным явлением из истории отношений между исламом, христианством и евреями в Османской империи.

Записанный Таронитом диалог представляет собой беседу трех сторон — св. Григория, турок и хионов. Архиепископ пытается через головы ренегатов обращаться непосредственно к туркам, но первые вмешиваются в разговор, и беседа идет как о мусульманских догматах, так и о соотношении ветхого и нового закона. В конце концов архиепископу удается убедить мусульман в том, что иудаистское истолкование Моисеева закона неверно и что Ветхий Завет приводит к реальностям Нового. Турки осыпают его похвалами и покидают собрание. Успех Паламы вызывает гнев хионов, которые не могут более выставлять иудаизм как нечто связанное с исламом, и один из них доходит даже до того, что наносит архиепископу удар; турки вмешиваются, защищают св. Григория и отводят скандалиста к эмиру. В общем, Собеседование обнаруживает непоследовательность средней позиции, которую хионы желали занимать между христианством и исламом [III].

В Никее. После перевода в Никею св. Григорий живет там в монастыре св. Иакинфа. Прогуливаясь по улицам города, он встречает мусульманские похороны, которые описывает; рассказывает также о своем дружеском разговоре с муллой среди толпы любопытствующих мусульман и христиан; всем им архиепископ проповедует истины христианской веры; в Письме к своей церкви он заключает: "Один из них сказал: "Придет время, когда мы согласимся между собой", а я выразил ему одобрение и пожелал, чтобы это время пришло поскорее". В качестве возможного следствия турецкого нашествия архиепископ Фессалоникийский рассматривал обращение мусульман в христианство.

Возвращение в Константинополь. Все эти события относятся к первым месяцам, проведенным св. Григорием в плену. Действительно, судя по Посланию к своей церкви, пребывание в Никее датируется июлем 1354 г. и в нем не упоминается о позднейших событиях. Значит, письмо было написано в это же время. Однако архиепископ оставался в Малой Азии до весны 1355 г. По словам святителя Филофея, события, совершившиеся тогда в Константинополе, замедлили посылку выкупа, который турки и потребовали за его освобождение: в ноябре 1354 г. Иоанну V удалось войти в столицу. Кантакузину пришлось отречься от престола и постричься в монахи под именем Иоасафа. Св. Филофей также был вынужден оставить патриарший престол, на который вновь воссел Каллист. Молодой император не особенно спешил вернуть св. Григория Паламу, который всегда поддерживал Кантакузина. По мнению святителя Филофея, необходимые деньги доставили сербы(7). Григора приписывает этот поступок Кантакузину, который, хотя и лишился престола, уплатил своему зятю Орхану выкуп за св. Григория Паламу, чтобы дать учителю безмолвия возможность защищать свое богословие, поскольку новая политическая ситуация благоприятствовала скорее антипаламитам.

Действительно, осужденный в 1351 г. Никифор Григора снова получил доступ во дворец, и Иоанн V разрешил ему пропагандировать свое богословие. По мнению Григоры, личное убеждение Иоанна V было не в пользу Паламы; лишь нестабильное политическое положение, в котором он находился, не позволяло ему высказать это открыто. Патриарх Каллист, председательствовавший на соборе 1351 г., епископы и значительное большинство общества были за св. Григория Паламу. Император не мог в 1355 г. официально выступить против учения, утвержденного собором в 1351 г. Св. Григорий рассказывает, как после возвращения из плена он сослужил патриарху в храме св. Софии в присутствии Иоанна V, и напоминает, что последний не мог не хранить верность пропаламитским решениям своего отца Андроника III, матери императрицы Анны и, "если угодно, — добавляет не без иронии св. Григорий, — своего тестя" Кантакузина. Несомненно, что Иоанн V, чьи догматические убеждения вообще не отличались устойчивостью, сразу же по приходе к власти вступил в переговоры с целью религиозного объединения с Западом и не желал, чтобы перед лицом латинян Византийская Церковь казалась расколотой. Эта политика пользовалась полным согласием Кантакузина, продолжавшего играть в Константинополе важную роль. Бывший император также принимал Григору. Стало быть, при Иоанне V в религиозной политике не произошло никакого поворота.

Публичный спор с Григорой. Легат папы Иннокентия VI Павел Смирнский только что прибыл в Византию. Он был плохо расположен к учению Паламы; возможно, его сведения исходили от самого Варлаама. Поэтому его постарались снабдить более полной информацией; Иоанн V устроил ему встречу с учителем безмолвия и предоставил возможность присутствовать при беседе архиепископа Фессалоникийского и Никифора Григоры. Беседа состоялась вечером в императорском дворце в присутствии Иоанна V, его жены Елены, дочери Кантакузина, очень благосклонно расположенной к св. Григорию Паламе, и нескольких гражданских чиновников. Мы располагаем двумя отчетами о ней: один принадлежит Никифору Григоре, другой — протостратору Георгию Факрасису, императорскому чиновнику, присутствовавшему на этой встрече. Характер обоих рассказов сильно различается: Григора, неспособный к беспристрастности, когда речь заходит о его роли в богословских спорах того времени, сочиняет адвокатскую речь pro domo [только для своих] и сам признается, что сообщает не все речи Паламы, как не заслуживающие пересказа. Тем не менее книга его очень объемистая, и св. Григорий справедливо замечает, что если бы все речи, которые Григора будто бы произнес, были действительно произнесены, диспут занял бы не один вечер, а несколько дней и ночей без перерыва(8). Описание диалога с Паламой в сущности — монолог, сочиненный задним числом(9). Что же касается отчета Факрасиса, своего рода протокола, составленного высокопоставленным чиновником, то он, несомненно, более объективен, и его воспроизводят многие рукописи. Тем не менее, вероятно, ради соблюдения приличий Факрасис позволил себе некоторые умолчания: например, ничего не говорит о неудачном филологическом экскурсе архиепископа Фессалоникийского, который с насмешкой передает Григора.

Диспут внес в богословский спор мало нового: оба противника прибегли к обычной в таких условиях борьбе святоотеческими текстами. Исповедуя формалистский консерватизм и непоколебимую верность букве Писания, Григора защищал позицию, в которой к Богу абсолютным образом прилагалась философская концепция простой сущности. На всем протяжении спора император Иоанн V хранил молчание; по словам Факрасиса, он объявил, что собранию не надлежит принимать решение, ибо Церковь его уже приняла, но что он хотел осведомиться о проблеме лично, так как не присутствовал на соборе 1351 г. Этот отрывок из Факрасиса настолько противоречит тому, что о позиции Иоанна V говорит Григора, что возникает соблазн увидеть в нем официальное опровержение текста Истории Никифора; действительно, последний сообщает, что император объявил, будто подписал соборный Томос под давлением, и выразил желание пересмотреть этот вопрос. Именно этому утверждению Григоры святые Григорий Палама и Филофей противопоставляют конкретные примеры верности Иоанна V решениям 1351 г. Несомненно, император не желал создавать себе в Византии новые сложности, просто хотел произвести благоприятное впечатление на папского легата. Для достижения этой цели диспут во дворце оказался явно недостаточным. Легат Павел Смирнский, назначенный архиепископом в Фивы, затем титулярным патриархом Константинопольским, до 1369 г. будет центральной фигурой переговоров об объединении. Первоначально предполагался созыв Вселенского собора в Константинополе, но переговоры привели лишь к личному обращению Иоанна V в латинскую веру [IV]. В ходе этих переговоров Кантакузин предпримет новые попытки объяснить Павлу, что учение Паламы никоим образом не является новым, созданным в пику Западу, а лишь адекватно выражает предание Отцов Церкви. Если верить письму, которое Павел будто бы отправил папе Урбану V, Кантакузин его не убедил. Заметим, однако, что на Флорентийском соборе, этом отдаленном результате переговоров второй половины XIV в., учение Паламы, по-прежнему полагавшееся греками официальным учением Церкви, не сочли разделяющим обе церкви [V].

В Фессалонике. Летом 1355 г. Св. Григорий вернулся в Фессалонику, снабженный письмами Иоанна V, которые должны были свидетельствовать о полной лояльности архиепископа по отношению к новому политическому режиму, установленному в Константинополе. Он возобновил там свои проповеди и, по словам святителя Филофея, совершил много чудесных исцелений. Св. Григорий Палама часто посещал городские монастыри и участвовал в многочисленных празднованиях и традиционных процессиях византийского богослужения. Все это служило ему поводом произносить проповеди — сборник его бесед практически покрывает весь богослужебный год.

С другой стороны, его продолжала беспокоить деятельность Григоры в Константинополе. Друзья прислали ему отрывки из Вторых антирритик философа и, в частности, сообщили, что Григора отрицает точность одной цитаты из св. Василия — в том виде, в каком она содержится в соборном Томосе 1351 г. Действительно, антипаламиты хотели доказать, что благодать обожения — тварная, и приводили цитаты из святых отцов, в которых Бог называется "Ipostatis" этой благодати; в противовес их утверждению Томос цитирует Против Евномия св. Василия Кесарийского, в котором глагол Ifistimi прилагается к рождению Сына и, следовательно, не обязательно означает "творить": "Родивый капли росныя (Иов. 18, 28) разве не установил одинаковым образом капли и Сына". А Григора утверждал, что подлинный текст св. Василия читался не Ыpestїsato, а ќteknлsato ("породил"). Тогда архиепископ провел расследование, собрав рукописи св. Василия, находившиеся в Фессалонике, главным образом древнейшие, и попросил ученую комиссию, а затем и логофета tou genikou [геникона] засвидетельствовать, что в рукописях встречаются оба чтения, и что оба выражения имеют одинаковый смысл(10). Этот вопрос, видно, волновал его современников, поскольку низложенный патриарх Филофей также опровергает толкование Григоры в трактате, который он адресует великому доместику Палеологу.

Когда писания Григоры доходят до Фессалоники, св. Григорий пишет два трактата, чтобы опровергнуть повествование Никифора о диалоге 1355 г. По непостижимой для нас причине он публикует эти трактаты под псевдонимом Константия, святогорского иеромонаха(11). Наконец в 1358 г. низложенный патриарх Филофей просит его опровергнуть Антирритики Григоры (12) в вопросе о Фаворском свете; архиепископ посвящает этому два последних своих трактата.

Последние дни. В 1359 г. св. Григорий вновь страдает от болезни, точившей его уже много лет, но продолжает служить и проповедовать. По мере того, как болезнь прогрессирует, его проповеди сосредотачиваются на теме смерти: 1 августа он говорит о причине человеческих болезней — диаволе и грехе, введенном им в человечество, о причиняемых болезнями страданиях. Он явно думает о себе самом, когда говорит об августе, жару которого с трудом переносит. Мимоходом нападает на колдунов и шарлатанов-целителей, убивающих душу, но не исцеляющих тело[VI]. В следующее воскресение он уже не встает, однако произносит проповедь, лежа на одре болезни. Предчувствуя близкий конец, он говорит, разъяснив евангельское чтение того дня, о подлинной опасности, подстерегающей христиан, которая заключается не в телесной смерти, а в вечной погибели тела и души.

Канонизация. Св. Григорий Палама умер 14 ноября 1359 г. на следующий день после праздника св. Иоанна Златоуста, в возрасте 63 лет, пробыв двенадцать с половиной лет епископом(13). Его тело было помещено в его кафедральном соборе — Св. Софии в Фессалонике, и, по словам святителя Филофея, многие чудеса совершались его предстательством сразу после смерти. Патриарх Каллист, написав подчиненным митрополиту Фессалоникийскому епископам (значит, у св. Григория Паламы не было преемника на кафедре), приказал в 1363 г. провести расследование; последние в ходе собрания под председательством императрицы Анны, все еще пребывавшей в Фессалонике, заслушали показания свидетелей, составили официальный документ и отправили его в Константинополь. На основании этого документа святитель Филофей, сменивший Каллиста в 1363 г., написал Похвальное слово св. Григорию, а также богослужебное последование ему, и служил на местном праздновании в монастыре Христа Неприступного в Константинополе, куда Калека заточил Паламу осенью 1342 г. Почитание учителя безмолвия возникло и в других местах: в Лавре на горе Афон (несмотря на протесты Прохора Кидониса), в Кастории, где уже в 1368 г. в его честь была освящена церковь. Таким образом, местное народное почитание, как это почти всегда случалось в Византии, предшествовало официальной канонизации. Последняя принимала тогда форму соборного решения о введении почитания святого в календарь Великой Церкви — храма св. Софии в Константинополе, примеру которой следовали — если не de jure, то, по крайней мере, de facto — другие церкви. Этот акт был принят в 1368 г. патриархом Филофеем и его Синодом, которые заботливо назначили св. Григорию избранное место среди поминаемых на литургии святых — второе воскресение Великого поста, установив таким образом своеобразное продолжение Недели Православия. Литургические гимны, составленные святителем Филофеем (стихиры, тропари, кондак) были включены в богослужение дня, а некий Георгий сложил канон праздника. Синодик Православия был также дополнен провозглашением "вечной памяти" "Григорию, преосвященному митрополиту Фессалоникийскому".

Бурная жизнь великого византийского богослова протекала в один из самых критических периодов в истории восточного христианства: разрываемая междоусобной борьбой, вынужденная пядь за пядью защищаться от пришедших с Востока завоевателей, испытывая соблазн вступить в союз с Западом и присоединиться к римской церкви, Византийская Империя была накануне своего крушения. Ни одно из событий, разыгрывавшихся в эту эпоху, не может иметь простого объяснения, настолько были перепутаны между собой самые разные религиозные, политические и социальные интересы, и деятельность учителя безмолвия не является здесь исключением. Тем не менее внимательное рассмотрение занимавшихся им позиций выявляет ту движущую силу, тот главный интерес, которым он постоянно руководствовался, и который всегда имел для него большее значение, чем другие элементы ситуации, в которой он оказывался. Этой движущей силой была верность догматическому Православию в том виде, в каком он его себе представлял. Именно ради соблюдения этой верности он вступил в спор с Варлаамом, она же заставила его вести борьбу с Акиндином, она же, наконец, позволила занять примирительную позицию по отношению к турецким завоевателям, поскольку они предоставляли христианам религиозную свободу. Хотя св. Григорий Палама и был психологически готов к падению византийского государства, он был далек от фатализма: пока государство существует, его необходимо поддерживать и охранять его единство и традиционное Православие. Кантакузин представлялся св. Григорию человеком, осуществляющим эту политическую преемственность, а его противники казались не столько защитниками бедных классов, угнетаемых высшей знатью, сколько неосторожными политиками, предпочитавшими местные интересы своего города или профессии общему благу Империи. Именно такими были зилоты в Фессалонике. Богатства и земли, которые богатая сербская империя Стефана Душана обещала архиепископу Фессалоникийскому, не смогли заставить св. Григория Паламу забыть про свою верность Византии как единственной законной наследнице христианской Империи.

Заняв столь четкую позицию в политических делах, св. Григорий не перестал различать абсолютное и относительное. Будучи явным сторонником Кантакузина, он сохранил лояльность по отношению к Анне Савойской и правительству, фактически распоряжавшемуся в Константинополе; он никоим образом не презрел поддержку Алексия Апокавка и отверг только предложение патриарха, ибо тот предал Православие. После разгрома зилотов он не боялся принародно бичевать богачей и государственных чиновников, которые, поддержав Кантакузина, забыли горький урок революции и коснели в вызвавшей ее социальной несправедливости.

Таким образом, объективная история этого бурного времени являет нравственный облик св. Григория Паламы в совершенно исключительном свете. Впрочем, в этом отношении на него не нападал ни один из его противников. Только его произведения и богословское учение, в них развиваемое, подверглись нападкам византийских гуманистов; некоторые из них приняли латинскую веру и тем самым способствовали восприятию паламитов как самых ярых противников религиозного объединения с Римом.

Хотя богословие св. Григория Паламы не поощряло вероучительные компромиссы и уже потому было противоположно методу, слишком часто применявшемуся в ходе переговоров об объединении, сегодня, после явного их провала, необходимо понять, не допустил ли христианский Запад ошибку, избегая подлинного диалога с тем лучшим, что произвели византийские аскетика и богословие.

Примечания

1. Св. Григорий Палама опровергает утверждения Григоры, согласно которым Иоанн V был антипаламитом; молодой император полностью признавал авторитет архиепископа в Фессалонике (Против Григоры. I // GPS IV. 240.7-11).

2. См. анализ Послания к своей церкви св. Григория: Arnakis. Gregory Palamas among the Turks... [И тем не менее, даже у Паламы (в его Послании к своей церкви) преобладает негативный образ турок, несовместимый, по мысли святителя, с ценностями византийской цивилизации; поэтому союз с турками невозможен, его нельзя оправдать никоим образом — вывод, который, несомненно разделяли в XIV в. и гуманисты (Никифор Григора), и униаты (Димитрий Кидонис), и церковь (Филофей Коккин). См. об этом: A. Ducellier. L'Islam et les Musulmans vus de Byzance au XIVe siecle // Byzantina. 1983. 12. 93-134. — И. М.].

3. Св. Филофей (Похвальное слово, 100 // 538.1-12 <опущено в PG>).утверждает, что диалог с хионами состоялся в Никее, где будто бы находился Орхан. Кажется, патриарх неверно истолковал место из послания св. Григория своей церкви, где тот говорит о своем путешествии в Никею прежде, чем рассказывает об эпизде с хионами (Послание к своей церкви // GPS IV. 127.7-9). Относительно Орхана св. Григорий Палама, действительно, ясно говорит, что тот находился в своей летней резиденции рядом с Бруссой и что сам эмир был зачинщиком спора с хионами; речь даже шла о том, чтобы все собрались в его присутствии (Таронит. Собеседование [св. Григория Паламы] с хионами (Diavlexi" proV" Ciovna") // GPS IV. 148.1-10). Следовательно, эти события происходили недалеко от Бруссы. [Собеседование с хионами еще в XIV в. было переведено на славянский; изд. славянского текста вместе с переводом греческого на современный русский язык: Г. М. Прохоров. Прение Григория Паламы с "хионы и турки" и проблема "жидовская мудрствующих" // Институт Русской литературы (Пушкинский Дом). Труды Отдела древнерусской литературы. 1972. 27. 329-369, особ. 360-364 (слав. версия), 364-369 (рус. пер.). Еще один пер. в кн.: И. Экономцев. Православие, Византия, Россия. Paris 1989. — Изд.].

4. Arnakis. Gregory Palamas among the Turks... 113-114: "Союз ремеслеников, установленый на основе социалистических интересов, или политическое объединение, служащее главной опорой турецких эмиратов в Малой Азии... Его значение как религиозной группы народного ополчения не оценено в той мере, в которой он того заслуживает".

5. Собеседование с хионами // GPS IV. 149.13-17; противоречие между этим текстом и отождествлением хионов с "учителями мусульманской веры" по Дюканжу не укрылось от Д. Станилоаэ (D. Staniloae. Viaoa oi Envaoatura sfuntlui Grigorie Palama. (Seria teologica, 10). Sibiu 1938. 231, n. 3).

6. В документе (S. 108.14) упоминается предписание императора Андроника III Палеолога (provstaxi" basilikhv) церковным властям (sugklhtikoiV a[rconte") расследовать выдвинутое против Хиония обвинение в переходе в иудаизм (в "Регестах" Дэльгера не зарегистрировано). Документ, на наш взгляд, заслуживает углубленного изучения именно в связи с проблемой хионов. — И. М.].

7. Похвальное слово, 103 // 552.14-18 <627 B>; Нил, патр. Константинопольский. Похвальное слово иже во святых отцу нашему Григорию, архиепископу Фессалоникийскому Паламе // PG CLI. 676 C; требуемая сумма была, должно быть, значительной, поскольку отсылка ее была в ведении государства, а Кантакузин, находясь у власти, не смог ее собрать. Вероятно, "сербы", о которых говорит св. Филофей, действовали с помощью самого Душана и что краль, освобождая св. Григория, не утратил еще надежды привлечь архиепископа Фессалоникийского в свой лагерь.

8. Св. Григорий Палама. Против Григоры. I. // GPS IV. 233.1-5. Действительно, всю 30-ю книгу Истории Григора посвящает повествованию об этом споре, а 31-я книга является чем-то вроде дополнения, развивающего некоторые доводы Никифора.

9. Слова против божественного Григория называет собеседованием (диалогом), но совсем не собеседует; св. Николай Кавасила. Против измышлений Григоры (A. Garzya. Un opuscule inedit de Nicolas Cabasilas // Byzantion. 1954 [1956]. XXIV. 524-532, особ. 526).

10. О выражении Великого Василия, против Григоры // GPS IV. 383.5-6; последний довод немного стоит, так как главным для авторов Томоса было доказать особое употребление слова Uf?sthmi [этот довод все же достаточно весом, поскольку во всяком случае удостоверяет принадлежность интересующего словоупотребления православному преданию].

11. Св. Григорий Палама. Против Григоры. I; II // GPS IV. 231-320 [По данным П. К. Христу, лишь первый трактат в значительном числе рукописей надписан именем Константия, иеромонаха-святогорца; второй же — местоимением "tou' aujtou'", что может означать как Константия, так и Паламу. Христу не согласен с мнением о. Иоанна, отождествившим этот псевдоним св. Григория Паламы с Констасом Каламарисом, разделившим со св. Григорием ужасы плена (Introduction. 377 <ссылка на оригинал наст. книги, на выпущенное Приложение I>), ибо тот не был святогорцем (да и форма имени не совпадает), и предлагает соотнести его или с игуменом Костамонитского монастыря Константием, или со святогорцем Константием, духовником серрской Пантанассы в 1365 г.; впрочем, по его мнению, это и не столь важно, ибо ясно, что это литературная выдумка автора. Что касается причин "псевдонимии", то, во-первых, это было ответом на аналогичный прием Григоры; во-вторых, давало преимущества для самозащиты; в-третьих, поощряемый Кантакузином к опровержению своего противника, митрополит Фессалоникийский не хочет показать Палеологу, что все еще верен экс-императору (P. K. Cristou // GPS IV. 176-177). — И. М.].

12. Похвальное слово, 114 // 562.1-10 <634 D>; св. Филофей утверждает даже, что четыре трактата Против Григоры были написаны по его просьбе, что сомнительно, так как только Против Григоры III обращен к патриарху (par? tAj sAj ?giOthtoj: GPS IV. 322.6); IV трактат является его продолжением. Дружеские отношения, который св. Григорий поддерживал со св. Филофеем, вовсе не значат, что он не признавал святителя Каллиста, который также принимал его богословие, и с которым он сослужил в Константинополе (Против Григоры. I // GPS IV. 240.11-14).

13. Св. Филофей. Похвальное слово, 114 // 563.27-30 <635 BD>; Н. Веис (N. Beh. ToV e[to" th'" teleuth'" Grhgorivou Palama' // jAqhna'. 1904. XVI. 638; 1906. XVIII. 39-40) основывался на Кратких хрониках, когда датировал смерть св. Григория Паламы 6866 г. (=1357-1358), т. е. ноябрем 1357 г. Эта датировка может найти подтверждение у Никифора Григоры, который собщает, что Паламе в конце 1355 г. было "более 60-ти лет" (История. XXX. // III. 249). Синаксарь на Вторую Неделю Великого поста упоминает 1362 г. (Triwv/dion. Benetiva 1891. 174). Кажется, впрочем, что предпочтительнее следовать очень точной хронологии св. Филофея, в частности, его указанию о длительности епископства св. Григория (1347 + 12 = 1359), как и поступает Диовуниотис (K. I. Duobounioth. ToV e[to" tou' qanavtou Grhgorivou tou' Palama' // jEpethriV" th'" qeologikh'" scolh'" tou' jAqhvnesi Panepisthmivou. 1924. I. 74) и большинство позднейших авторов.

Учение Григория Паламы

Борьба со светским эллинизмом: человек, лишенный благодати

Спор о познании Бога. Свои богословские трактаты св. Григорий начал составлять, полемизируя с возрождением светской философии. В лице Варлаама Калабрийского он боролся с той разновидностью гуманизма, которая стремилась ввести в область богословия новые критерии, имевшие своей целью облегчить переговоры об объединении церквей. Строго говоря, такой гуманизм не был антитрадиционным течением и был еще очень далек от провозглашения полной свободы человеческого разума: в Византии, как и на Западе, явление, условно именуемое "Возрождением", отличалось неимоверной сложностью. Варлаам и ему подобные тоже исповедовали почитание "авторитетов", однако в число этих авторитетов они включали Аристотеля и Платона, причем в области естественных наук авторитет древних считался таким же непререкаемым, как авторитет Писания и Отцов Церкви в области богословия. Подобно своему западному современнику, Уильяму Оккаму, Варлаам скептически относился к возможностям разума в области познания Бога, но этот номинализм приводил его к еще большему возвеличиванию авторитета Писания и Отцов — источника непостижимого откровения. Он считал, что Богодухновенные писания не могут плодотворно воздействовать на мышление, так как оно не в состоянии извлечь достоверных следствий из единственного Откровения. Поэтому деятельность человеческого интеллекта должна развиваться вне области богословия, а его ближайшие интересы влекут его к светским наукам. Таким образом, принимая и авторитет Писания, и авторитет философов — каждый в принадлежащей ему области — Варлаам относился к ним по-разному: Писание было для него лишь источником цитат и ссылок, а не средством живого общения ума с Богом; что же касается философов, то они оказывали плодотворное влияние на деятельность его разума и давали критерии, которым следовала его мысль. В результате между деятельностью интеллекта и духовной жизнью, между философией и богословием возникала пропасть, которую гуманисты и не собирались преодолевать.

Когда обстоятельства заставили Варлаама изложить свои взгляды на объединение церквей, он решил прибегнуть к своей философии. Рассматривая утверждения латинян об исхождении Святого Духа, Калабриец без труда показывает, что предпосылки и заключения силлогизмов, в которых выражены эти утверждения, не соответствуют условиям аподиктического силлогизма, определенным Аристотелем: и в самом деле, Божество превосходит любой силлогизм и любую человеческую логику. Поэтому аргументы латинян имеют лишь "диалектическое" значение. Само собой разумеется, аргументы греков не более убедительны.[I]

Сначала св. Григорию было непросто опровергнуть это рассуждение, противоречащее его религиозному опыту: в молодости он получил образование в духе Аристотеля и ему не хочется признать, что правила мышления Стагирита и богословие противоречат друг другу. Поэтому он пытается показать, что в области Божественной реальности доказательство возможно: "Что же до рассуждения (sullog?zesqai) о подобных вещах, то мы опытным путем научились ему у Отцов, и никто не станет из-за этого обвинять латинян (как это делает Варлаам). Но я с уверенностью сказал бы, что они не рассуждают ни аподиктически... потому что не пользуются истинами веры как началами и аксиомами... ни диалектически, потому что их силлогизмы строятся на чуждых нам предпосылках...". Значит, можно оценивать богословские рассуждения с точки зрения формальной логики, и рассуждения латинян ошибочны именно с этой точки зрения. "Никто, — продолжает св. Григорий, — никогда не выразил, и не искал, и не мыслил, чтo есть Бог, но можно исследовать и доказывать, что Бог eсть, что он есть единственное существо, а не единственная вещь, что Он не превосходит Троицу, и многие другие истины...". Св. Григорий Палама старается показать, что любое правильное богословское рассуждение по необходимости аподиктично, так как основано на достоверных предпосылках и потому не может рассматриваться лишь в качестве диалектического, как хотелось бы Варлааму.

Однако вскоре св. Григорий замечает, что такого рода попытки принять методы мышления и терминологии Варлаама с целью его опровергнуть ни к чему не ведут[II]. В самом деле, калабрийский философ с легкостью может ответить, что в плане чистой логики Аристотеля никакая "богословская" предпосылка не может считаться истинной, ибо она не воспринимается чувствами, а ведь для Варлаама, как и для Оккама, "чувственное познание есть единственное истинное познание, когда речь идет об установлении существования". Расхождение между участниками спора принадлежит к области гносеологии: возможно ли для человека непосредственное восприятие Бога? существует ли достоверное и непосредственное познание, отличающееся от чувственного?

Вполне осознав, что разделяет его и Варлаама, св. Григорий стал развивать свою концепцию познания Бога, которая лишь мимоходом затрагивается в Первом послании Акиндину. Эта концепция противопоставляет два состояния человека: естественное падшее состояние и состояние соединения с благодатью.

Как и бл. Августин в своих писаниях против Пелагия, св. Григорий Палама настаивает на полной неспособности человека достичь Бога собственными силами: в этом учитель безмолвия оказывается одним из самых близких к бл. Августину авторов христианского Востока. Впрочем, он уже располагал всей "апофатической" терминологией Отцов для выражения непостижимости Бога как следствия двух препятствий, разделяющих человека и Божество: 1) состояние тварности, 2) грех. Далее мы увидим, что, по мнению св. Григория Паламы, даже преодолев эти препятствия, человек в познании Бога все равно целиком зависит от Божественной благодати. Рассмотрим последовательно концепции св. Григория: человек как создание и человек как создание падшее.

Познание через тварный мир. В качестве твари человек занимает выдающееся место в мире: он — цель всего творения(1), "завершение вселенной", "итог тварей Божиих"; "посему, — пишет св. Григорий Палама, — и приведен он был в бытие позднее всех, — подобно тому как мы заключаем наши речи эпилогом, — потому что, если кто пожелает, мог бы назвать этот мир — писанием Самоипостасного Слова." Развивая, особенно в своих проповедях, эту глубоко святоотеческую мысль, в которой объединены библейское понимание человека как "царя творения" и идея микрокосма Платона и стоиков, св. Григорий настаивает на предварительном характере этой изначальной царственности человека; она — лишь начаток, тогда как завершение зависит от послушания божественной заповеди: "...чтобы, если... он сохранит заповеди, то благодаря сему возможет стать участником и более совершенного единения с Ним [Богом]." Мир, окружавший Адама и служивший ему обиталищем, не был создан только для того, чтобы угождать ему, но для того, чтобы привести к познанию Создателя: перед первым человеком находилось зеркало (k§toptron) для познания сверхъестественной реальности, а в его сердце — естественный закон (™mfuton nOmon), совесть (sune?dhsin), позволявшая ему узнавать Добро. Таким образом, уже в раю, с момента своего создания, человек располагал и внутренним, и внешним путем достижения Бога.

Концепция мира как зеркала, отражающего Бога, была явно заимствована св. Григорием Паламой у греческих Отцов. Она основана на учении о Божественных logoi [логосах], присутствующих в творении, берет свое начало у стоиков и последовательно принималась всеми Отцами, начиная со св. Иустина. Св. Григорий также говорит о lOgoi, подчеркивая, однако, что для христиан они суть энергии единого Бога и не обладают существованием сами по себе. Таким образом, к Нему ведет истинное познание существ, находящее в этом свое оправдание. Св. Григорий Палама положительно относился к естественному познанию Бога, хотя ему и не представился случай, вследствие общего направления полемики, развить свои мысли о нем подробнее: "Познание тварей, — пишет он, — заставляло человеческий род возвращаться к познанию Бога до закона и пророков; даже сегодня, — продолжает он, намекая на развитие исламского монотеизма, — оно заставляет людей делать то же, и почти весь обитаемый мир — все те, кто не следует евангельскому закону — через него поклоняется Богу, Который есть не кто иной, как Создатель сего мира". Даже там, где он старается преуменьшить значение такого непрямого познания Бога, познания по аналогии, св. Григорий четко признает, что "исследуя logoi существ" можно узнать "силу, премудрость и промысел Божии". "Означает ли это, что знание или наука — зло? — Да не будет!.. — утверждает он, — Дал же это нам Сущий благой Отец наш и Владыка и Создатель", но "я утверждаю, что из даров Божиих некоторые суть естественные: таковые даруются всем без различия, до закона, под законом и после закона; другие же суть сверхъестественные, духовные и особо таинственные; их я считаю превосходящими первые, подобно тому как те, кто был сочтен достойным мудрости Духа, превосходят племя эллинов". Это различие между "естественным" и "сверхъестественным" часто встречается у св. Григория Паламы по поводу мирской мудрости. "Как относящееся к чадородию удовольствие в законных браках, — пишет он, — никто не назовет божественным даром, потому что это дар плотской и природный, а не благодатный, хотя природу тоже сотворил Бог, так и познания внешней науки, даже применяемые для блага, суть дар не благодатный, а природный, всем сообща данный через природу от Бога и трудами увенчиваемый, и это — а именно что без труда и стараний он никогда ни у кого не прибывает – тоже явное свидетельство его природности, а не духовности". Таким образом естественные способности противопоставляются благодати, подаваемой совершенно туне.

Познание Бога "через тварей" неполно и ограничено: "Бывает ведь, — пишет св. Григорий, — ведение о Боге и относящихся к Нему догматов — созерцание [видение — qewriva], которое мы называем богословием, а также и естественное употребление и движение душевных сил и телесных членов, которые производят отображение разумного [или рационального] образа, но это не совершенное благолепие еже свыше нашего благорождения и не преестественное единение с Пресиятельным Светом, в котором только и бывает надежное богословствование". Естественная философия не есть еще соединение с Богом: она действует в основном посредством исключения, определяя, что не есть Бог, и замечая иногда красоту Первопричины, но не ставит нас с Ней лицом к лицу. Это и не является ее целью. "Цель мирской философии, благодаря которой мы исследуем законы природы и движения, аналогии, расположения и количества неделимо-делимых частей материи, — изучение истины, заключенной в существах; тот, кто сознательно выходит за пределы доступной ему истины, — предатель, обманывающий своих слушателей; если же он делает это невольно, он чужд философии и лишен разумения". Таким образом, св. Григорий Палама предоставляет полную свободу независимому философскому и научному исследованию при условии, что его границы четко очерчены, а выводы не претендуют на абсолютную истину. "Не только знать Бога и не только познавать человеку самого себя и свой чин... есть ведение высшее, нежели естествознание и астрономия и всяческое еже о них любомудрие. Но и то, чтобы наш ум знал свою собственную немощь и старался ее излечить — много [и] несравненно лучше [этого]".

Образ и подобие[III]. Но, как мы уже знаем, одновременно с этим внешним естественным знанием человек обладал в раю внутренним "естественным законом", который приводил его к Богу. Создатель дал ему Свой собственный образ, и потому внутри себя человек имел еще одно отображающее Бога зеркало, причем более ясное, чем то, что открывалось ему в созерцании внешнего мира. Этот образ Бога в человеке св. Григорий рассматривает как экзистенциальную и динамичную реальность: нигде в его писаниях мы не найдем места, где учение об образе Божием излагалось бы само по себе, вне связи с Божией благодатью, которая придавала ему всю его полноту в раю, или же, как мы увидим далее, без упоминания о грехе, затемнившем этот образ, и о Христе, восстановившем его первоначальное состояние.

"Бог, некогда создав по образу и подобию Своему праотца нашего Адама,— пишет учитель безмолвия,— не внес в него никакого дурного расположения, но вместе с душею вдохнул в него и благодать Божественного Духа, соблюдающую его в обновлении и заботящуюся о соблюдении в нем подобия [Божия]". Повторяя таким образом святоотеческую мысль о том, что "образ" отличен от "подобия" тем, что первый дается раз и навсегда, тогда как последнее постепенно развивается в человеке[IV], св. Григорий Палама утверждает, очень похоже на бл. Августина, что подобие также есть результат действия благодати. Правда, эта концепция должна соотноситься с основной мыслью св. Григория о том, что благодать всегда предполагает сотрудничество (sunergia) человека: человек нуждается в Боге, чтобы достичь подобия, но Бог может дать лишь то, что человек принимает...

С самого начала свой богословской деятельности, в Первом послании Акиндину, св. Григорий уже говорит о "благодати [Божией], благодаря которой [твари] получили бытие, и о врожденной благодати, посредством которой каждая тварь причастна к подходящему ей благобытию"; "благобытие", о котором идет речь, — термин св. Максима, обозначающий сверхъестественное состояние, как сообщает сам св. Григорий Палама, когда в том же месте Письма Акиндину говорит о "последующей" благодати (?pigegenhm?nh), которая восстановила в благобытии то, что было до того падшим. Таким образом, это была особая благодать, позволявшая Адаму участвовать — частично и предварительно — в Божественной жизни, причем эта привилегия не была внутренне присуща его тварному состоянию. "Изначально человек не только был творением Божиим, но и сыном по Духу, Которого тогда [при творении] чрез жизненачальное дуновение вдохнув, Он дал человеку вместе с душою. Дал же ее как бы предначаток: чтобы, если крепко держась его, он сохранит заповеди, то благодаря сему возможет стать участником и более совершенного единения с Ним, в силу которого имел бы вечно пребывать с Богом, усвоив в себе бессмертие". В другом месте св. Григорий говорит, что благодать Божия "восполняла неисчислимыми благодеяниями недостаточность нашей природы". Но грех, совершенный человеком, отдалил от него эту благодать и оставил человека в одиночестве, со всеми недостатками его тварной природы.

Первородный грех. Наряду с ограниченностью, свойственной всякой твари, существенным препятствием между Богом и человеком является первородный грех.

"Мы имеем в себе, — пишет св. Григорий Палама, — образы logoi [логосов], присутствующих в творящем Разуме". Эти образы как раз и составляют то внутреннее зеркало, которое позволяет нам постигать Бога через его творения. "Но почему же, — спрашивает св. Григорий, — эти образы не производят действия с самого начала? Не из-за греха ли, а также из-за незнания или забвения заповедей Божиих? Почему нам необходимо научение, чтобы узреть эти образы, хотя они и начертаны в нас? Не потому ли, что страстная часть души, взбунтовавшись ради делания зла, исказила их? Не потому ли, что она помрачила зрительную способность души и отдалила ее от первоначальной красоты?" Вместо наслаждения присутствием Бога человек предпочел себялюбивое наслаждение, предметом которого был он сам; он нарушил пост, предписанный ему Богом ради сохранения бессмертия, и тогда покрывало опустилось на его душу (2 Кор. 3, 13-16) и затемнило в нем отражение Бога.

Преступив Божественную заповедь, Адам, сохраняя образ Божий, утратил подобие Божие. А ведь мы только что видели, что в концепции св. Григория Паламы это подобие — динамическое понятие — было результатом действия особой Божией благодати, или, точнее, являло собой участие человека в Божественной жизни. Это-то и потерял человек по своей собственной вине, немедленным следствием чего стала смерть, ибо Бог един имеяй безсмертие.

Чтобы понять учение св. Григория Паламы о грехе и смерти, следует проанализировать его употребление термина "природа" (fYsij). "Природа" не обозначает у него статическое понятие, а всегда рассматривается в том или ином своем бытийном состоянии. Ее состояние до грехопадения предполагало жизнь в Боге, для которой она и была сотворена, хотя эта жизнь принадлежала не ей, но Богу; после падения, лишившись жизни в Боге, она оказалась предоставленной своим собственным силам, что было сущностным противоречием с ее назначением и привело к смерти. Какое же из этих двух состояний — "естественное" состояние человека? Для св. Григория этот вопрос был абстрактной проблемой, решать которую ни учитель безмолвия, ни греческие Отцы Церкви не считали необходимым. Вот почему из-под пера св. Григория выходили терминологически противоречивые формулировки "бессмертия души" и ее "смерти".

Грех и смерть. С одной стороны, учитель безмолвия утверждает, что человеческая душа обладает жизнью и по сущности, и по энергии, ибо она не только живет сама, но и сообщает жизнь телу; в этом заключается ее существенное отличие от животной души, обладающей жизнью лишь по энергии, в зависимости от тела, ею оживляемого, которое она не переживает; с другой стороны, св. Григорий не менее ясно уточняет, что в результате греха душа умирает; при этом он подчеркивает парадоксальное противоречие между "естественным" бессмертием души и ее действительной смертью. "Душа, которая отделившись от своего духовного Жениха... предается удовольствиям и живет в наслаждениях, жива (ибо по своей сущности она бессмертна) умерла (1 Тим. 5, 6)". Эта мысль о смерти души очень часто встречается в писаниях св. Григория в качестве центральной темы его антропологии и аскетики; речь при этом никоим образом не идет о стилистической фигуре, это настоящая смерть, подлинное значение которой — разрыв с Богом, вызванный грехом: "После преступления наших праотцев в раю... родился грех; а мы, мы умерли, и еще до телесной смерти стали испытывать смерть души — отделение ее от Бога...". "Когда душа покидает тело и отделяется от него, тело умирает; также, когда Бог покидает душу и отделяется от нее, душа умирает, хотя в другом отношении она и остается бессмертной"; это и есть "вечная смерть бессмертной души," от которой, как мы увидим, душа освобождается только крещением. Что же касается некрещеных, то их душа остается мертвой. Эта смерть души хотя и не влечет за собой немедленную телесную смерть, делает ее, а также все связанные с ней страдания неизбежными. В день грехопадения душа Адама "подверглась смертной казни... ибо разлучилась с Богом; в самом деле, он хотя и оставался телесно живым еще девятьсот тридцать лет (ср.: Быт. 5, 3-4), но смерть, которую претерпела его душа через грехопадение, не только делает душу бесполезной и предает человека проклятию, но и тело подвергает бесчисленным страданиям, делая его тленным"(2).

Эта смерть души — которой будет соответствовать "воскреcение души" через крещение — и есть та онтологическая катастрофа, которая обрушилась на Адама после грехопадения. Разве его "бессмертие", как утверждает св. Григорий Палама, все-таки сохранилось? Да, но оно стало состоянием, худшим смерти. Адам и Ева "спрятались от стыда, обнаженные от славы, которой сами бессмертные духи обязаны продолжением своей жизни и без которой жизнь духов хуже, чем множество смертей". Здесь св. Григорий Палама остается верен библейскому пониманию смерти, которая есть полусуществование в некоем темном месте — в аду — и освободить от которой может только Бог. Лишь Бог обладает бессмертием, и человек в раю был бессмертен именно через участие в Божественной жизни.

Св. Григорий неоднократно подчеркивает, что Божественный замысел и предназначал человека для этого бессмертия. Огонь ада был предназначен сатане, а не людям, и сожительством в нем с бесами они обязаны своему свободному выбору. "Бог не только не создавал смерть, — пишет св. Григорий Палама, — но и запретил ей быть... В Своей мудрости и благости Он нашел способ возбранить смерть человеку, сохранив в то же время его самовластие", Он предоставил человеку свободный выбор между жизнью и смертью. По учению св. Григория, свобода человека — сердцевина его существа; она отличает "разумное" существо от животных. "Разве мы сильно отличаемся от муравьев? — спрашивает св. Григорий Палама.—Разве наше тело не состоит из тех же веществ? Разве у нас не та же пища? Однако мы превосходим сами себя благодаря словесности (или разумности) нашей души." Но "зачем нам нужна была бы эта словесность,—продолжает он,—если бы она не сопровождалась способностью выбирать и свободой воли? И как можно быть свободным и обладать способностью выбирать, если нет возможности по своей воле выбрать зло?"

Таким образом, Адам и Ева совершенно свободно предпочли путь, который увел их от Бога и тем самым лишил жизни. Приговор, произнесенный над ними и отдавший их в подчинение диаволу, не был актом произвола, он необходимо и справедливо вытекал из их собственного выбора. Однако Бог в Своем милосердии и тут искал сохранить им свободу, для чего отдалил их телесную смерть, дабы у них было время свободно избрать путь к жизни через покаяние и подготовить таким образом приход Христа.

Передача смерти. Установив, что первородный грех целиком лежит на личной ответственности Адама, св. Григорий ставит вопрос о его передаче: почему потомки первого человека понесли последствия греха, который они не совершали? Он отвечает на это в соответствии с концепцией, разделявшейся почти всеми греческими Отцами Церкви, согласно которым грех Адама не был коллективным грехом рода человеческого, но тлением человеческой природы; о личной ответственности людей речь может идти лишь в той мере, в какой они подражают Адаму; наследуют же они от него при рождении единственно тление и смерть, которые, в свою очередь, приводят их ко греху; таким образом люди оказываются заключенными как бы в неком порочном круге смерти и греха(3).

Поэтому св. Григорий Палама хотя и упоминает в одной из своих бесед "наше изначальное неповиновение Богу" и "наш прародительский грех в раю", но, задаваясь более конкретным вопросом о реальной ответственности за грех, связывает ее с нашими личными грехами, еще более тяжкими, чем грех Адама: "Вот, многие обвиняют Адама — зачем он послушался лукавого советчика, презрел заповедь и так оставил нам в наследство смерть. Но ведь не столь преступно пожелать попробовать ядовитое растение, не научившись из опыта, сколь хотеть съесть его, зная по опыту, что оно ядовито! Тот, кто принимает яд, уже испытав его действие, виновен более... Итак, каждый из нас виновнее и достоин большего наказания, чем Адам...". Значит, от Адама мы получили смерть, а не виновность; вот что категорически утверждает св. Григорий в выражениях, близких св. Кириллу Александрийскому: Адам, "добровольно поддавшись (диаволу)... был побежден и сделался неключимым (Пс. 13, 3); корень нашего рода, он произвел нас, смертные ветви...". Тление передается всему человеческому роду, в сущности, наследственным путем (4). По мнению св Григория Паламы, Сын Божий воплотился, чтобы освободить нас от наследственной смертности, а не из-за греха Адама; где западный человек сказал бы "felix Adae culpa" ("счастливая ошибка ада". — Пер.), св. Григорий провозглашает "felix mors" ("счастливая смерть". — Пер.). "Если бы не было смерти,—таковы буквально его слова,—и если бы до того, как мы стали умирать, наш род, происходящий от смертного корня, не сделался бы смертным, мы не обогатились бы начатками бессмертия, мы не были бы призваны на небеса, природа наша не была бы превознесена превыше всякаго началства и власти (Еф. 1, 20-21)". Естественное человеческое размножение может производить лишь тление (5), ибо человек, "не будучи сам по Богу, сиречь по подобию Сотворшего, нижe способен рождать подобных Богу, но лишь подобных себе самому, ветхих и тленных". "Даже если, по благодати Божией, брак безупречен, природа человеческая всегда несет в себе признаки осуждения". Христос—это "единственный человек, не зачатый в беззаконии и не рожденный в грехе (ср.: Пс. 50, 7)": "Потому что если бы Он происходил от семени, то тогда бы Он не был Новым Человеком, и будучи ветхой чекани и наследником его недостатка, не мог бы восприять в Себя полноту чистого Божества". Лишь Он создал новый род в человечестве, в который вступают новым рождением—крещением[V].

Знали ли философы Бога? Эта система идей святоотеческого предания не совпадала, как легко понять, с убеждением Варлаама Калабрийского. Св. Григорий резко возражал, прочитав в произведениях "Италийца", что "знание существ, то есть философия,—лучшее, что у нас есть", что "обладающие чистым сердцем могут зреть Бога либо по аналогии, либо как причину, либо отрицательно, но не иначе; человек, познавший самые многочисленные или главнейшие части мироздания, и тот, главным образом, кто глубже знает то, что знает, достигает лучшего видения Бога... Ибо раз Бог познается только в существах, нельзя познать Бога в том, чего не знаешь, но лишь в том, что знаешь; поэтому чем обширнее знание, чем великолепнее его предмет и чем оно глубже, тем более знающий превосходит других людей и в познании Бога...". Для Варлаама было очевидно, что "мудрость богословия и философия мирских наук стремятся к одной цели", и он утверждал, что "восхваляет самопремудрость, идею истинного знания, которое едино". Следовательно, если возможно непосредственное откровение Бога, оно не ограничивается только апостолами и Отцами Церкви, не чужды ему и философы античности. "Когда я вижу,—пишет Варлаам,—как они рассматривают методы доказательства и анализа, определения и различения, а также все знание разделения и перехода как нечто присущее глубочайшим недрам души, когда они говорят, что материальные и физические явления управляются подходящим им началом, в то время как то, что нас превосходит, получает, как они утверждают, видение свыше и просвещается умным светом, позволяющим сопрячься с божественным, в котором заключено лучшее, нежели то, что дается доказательством, созерцание неприступного... когда я слышу, как [языческие философы] говорят подобные вещи, я не могу поверить, что Бог их не просвещает каким-то образом и что они не превосходят большинство людей".

Простое сопоставление приведенных текстов Калабрийца с идеями св. Григория Паламы позволяет установить, в чем состоит разногласие между ними. Для Варлаама путь к Богу—это, в основном, естественный гносис, ограниченный характер которого признается, но который совершенно не зависит от понятия греха и чужд всякой мысли о специфически христианской сверхъестественной жизни, даже когда он принимает заимствованный у неоплатоников созерцательный характер. Философия античности остается для Варлаама главным критерием любой мысли и любой мистики, а явление благодати в Иисусе Христе не изменяет для него сути отношений человека с Богом. Св. Григорий Палама же в своих писаниях снова и снова резко критикует греческих философов, в которых находит корни заблуждений своих оппонентов—Варлаама, Акиндина и Никифора Григоры.

Знание и спасение. Как мы видели, св. Григорий признает подлинный характер естественного знания; его отличие от мудрости откровения состоит в том, что само по себе оно не обеспечивает спасения. Утверждениям калабрийского философа о "едином знании", общем христианам и эллинам и преследующем одну и ту же цель, учитель безмолвия противопоставляет реальность существования двух видов знания, стремящихся к двум разным целям, и основанных, как мы увидим в следующей главе, на двух разных видах восприятия. "Может быть, отчасти и правда, что языческая философия ведет сама к знанию существ... Но это не то знание и не та мудрость, которые Бог непосредственно даровал пророкам и апостолам." Кроме того—и это главное—"что истинно во внешней мудрости, не есть необходимое и не ведет к спасению"; можно не знать наук, но тем не менее стяжать жизнь вечную(6). В следующем отрывке из второй Триады св. Григорий прекрасно резюмирует свою мысль: "Спасительное совершенство в знании и учении состоит в том, чтобы мыслью соглашаться с пророками, апостолами и вообще со всеми Отцами Церкви, через которых, несомненно, Дух Святый глаголал о Боге и тварях. И напротив, то, о чем Дух Святой умолчал, но что было открыто людьми, бесполезно для спасения души, даже если и истинно; ибо учение Святого Духа не пропускает ничего полезного. Вот почему мы и не осуждаем тех, кто разномыслил по поводу этих пропущенных Святым Духом вещей, и не говорим, что блаженны те, кто больше о них знает".

Объюродевшая премудрость. Рассматривая эту проблему, св. Григорий Палама имеет в виду не вообще языческую науку, а конкретную систему мысли греческих философов, на которых, как на высший авторитет, ссылается Варлаам. "То, что мы сейчас говорим,—тщательно уточняет св. Григорий,—мы говорим не о философии вообще, а о философии этих людей". Апостол Павел объявляет, что мудрость греческих философов "объюродела" (Рим. 1, 22). "Значит, мудрость,—комментирует учитель безмолвия,—с которой этого несчастья не случилось, не обезумела. Да и почему бы она обезумела, если ей удалось достичь цели, свойственной ей по природе, и если она обращена к Богу, Причине природы? Такова мудрость благочестивых и почтенных людей, пребывающих с нами, мудрость, осмелившаяся на самом деле отринуть зло, избравшая то, что полезно, привлекшая людей к Церкви Божией и гармонично согласная с мудростью Святого Духа. Что до меня, то я верю, что в ней истина". Что же касается мудрости эллинов, то она "обезумела" не в качестве естественной мудрости, а "в той мере, в какой она не исходит от Бога". "Разум, ее открывший, как разум, исходит от Бога, но сама мудрость, в той мере, в какой она отклонилась от своей цели — познания Бога — не должна считаться мудростью". "Если бы она различила и объявила мудрость Божию в тварях, если бы она обнаружила скрытое, если бы она была органом истины, уничтожающим невежество, если бы она была причастна тому, чем ее Предмет является в качестве Причины, как бы сотворил ее безумной Тот, Кто даровал эту мудрость творению?" Закон Моисеев был несовершенен, он тоже предназначался "естественному" и падшему человечеству; и однако когда явился Христос, Он сказал, что Моисею можно верить так же, как Ему самому (Ин. 5, 45), а мудрость греков Он "сотворил безумной"! "Мы все исполняемся хвалы и восхищения,—заключает св. Григорий,—когда созерцаем это великое создание Божие, я имею в виду все видимое творение; эллинские мудрецы также восхищаются им, когда его исследуют; но мы это делаем во славу Создателя, а они—вопреки Его славе."

Заблуждения греческих философов многочисленны, и св. Григорий Палама несколько раз перечисляет их в своих произведениях. "Опутанные этой мудростью, преисполненной глупости и безумия...—пишет он,—они оклеветали и Бога, и природу; природе дали они первенство, а Бога этого первенства лишили... они распространили мнение, что имя Божие принадлежит бесам, и были столь далеки от познания существ, предмета их желаний и рвения, что утверждали, будто у неодушевленных существ есть душа и будто они причастны к душе высшей, нежели наша(7), будто у неразумных существ есть разум, так как они могут воспринять в себя человеческую душу...(8) они причисляли к совечным Богу, несотворенным и безначальным вещам не только материю и то, что они называют душой всего мира... но также и сами наши души." Аргументы, которыми пользуется св. Григорий для опровержения эллинских заблуждений, далеко не все одинаково убедительны: например, для доказательства неприемлемости абсолютного значения космологических законов Аристотеля он приводит ветхозаветную космологию и библейские чудеса. Однако эти сомнительные аргументы не являются для него главным[VI]. Действительно, мы видели, что он принципиально признавал свободу научного исследования в области физики, и можем отметить, что в других местах он сам упрекает философов в том, что они не смогли согласиться относительно законов творения, что является классическим доводом святоотеческой традиции в пользу относительности нехристианских философских учений.

Противостояние св. Григория Паламы Платону и неоплатоникам столь же значительно, как и Аристотелю.

Платон. В самом деле, идеализм Платона несовместим с христианской концепцией живого Бога, совершенно свободного в своем творческом действии. "Эти образцы и эти упражнения,—пишет св. Григорий Палама,—существовавшие в мысли [Бога] до действия и не чуждые страсти, не более ли приличны людям, строящим дом и боящимся возможной неудачи из-за недостатка осторожности и предусмотрительности, чем Богу, Чья мысль уже есть действие? И если Его мысль уже есть действие, нужны ли Ему предваряющие ее другие замыслы и образцы? Разве при этом не должны возникнуть идеи идей, и так до бесконечности?" С другой стороны, учитель безмолвия вспоминает богословские построения Платона, в особенности содержащиеся в "Тимее", где некоторые космические силы обоживаются и целая иерархия "бесов" управляет жизнью мира. Этих построений достаточно, чтобы сделать платонизм неприемлемым для христиан, которые не могут принять никакой посредующей сущности между Творцом и тварями и никакого ипостазированного посредника; далее мы увидим, что в своем учении о "энергиях" св. Григорий будет подчеркивать этот момент, чтобы доказать "экзистенциальный" характер Божественных действий, не являющихся ни сущностями, ни ипостасями.

Не щадит учитель безмолвия и созерцание неоплатоников. "Их видения,—утверждает он,—отвращают от истинно божественных вещей... Умный свет, сияющий перед их глазами, не влечет их в светоносное пространство, но обрекает на вечную тьму... Это приманка и страшная ловушка, изобретенная князем тьмы и тщательно отлаженная—чтобы этого не замечали!—так что он может обмануть даже тех, кто обо всем этом знает только по слуху". "Демон погрузил созерцателей в величайшее заблуждение и завлек их учеников, считавших их просвещенными людьми, в свои запутанные сети; теперь он торопится воздействовать при помощи их писаний на тех, кто еще им последует... обманывая красотой слога." Как и христиане первых веков, св. Григорий Палама считает, что языческие божества (da?monej) действительно существовали, но были аггелами сатаны. Именно так он трактует "демона", сопровождавшего Сократа, "дракона", явившегося, по словам Порфирия, в день смерти Плотина, и оракул Аполлона, сообщивший Амелию о прибытии Плотина "на сонмище демонов". Св. Григорий без труда находит у Платона, Гомера и Гесиода другие упоминания о демонах, которые доказывают, по его мнению, сатанинское вдохновение, лежавшее в основе их писаний. Такое отношение к философам античности, разделявшееся многими современниками, особенно в среде монашества, показывает, до какой степени византийцы могли сохранять дух святоотеческой литературы первых веков; совершенно очевидно, что длинные тирады св. Григория о демоническом характере античных произведений повторяют, иногда дословно, тексты христианской полемики против Порфирия и Юлиана Отступника (в особенности, из писаний св. Григория Богослова), относящиеся к эпохе, когда язычество представляло собой реальную опасность для Церкви. Отголоски этой борьбы между восточными христианами и представителями языческого неоплатонизма, продолжавшейся на всем протяжении IV и V веков, доносятся таким образом до позднего византийского средневековья.

Аристотель. В общем, отношение св. Григория к Аристотелю было более умеренным, чем к платоникам. Ведь логика и физика Стагирита в том виде, в каком их преподавали в школах и университетах, составляли первооснову "светского" образования в Византии. Они входили составной частью в ?gkYklioj paide?a, программу общего образования, в которой сам св. Григорий Палама отличался в молодости и которая обычно не включала метафизику Платона. Однако учитель безмолвия не щадит и Аристотеля, особенно когда Варлаам приписывает абсолютное значение принципам его логики. Начало переписки с Акиндином и калабрийским философом почти целиком посвящено настойчивому доказательству того, что логика Аристотеля не может сама по себе определять Божественную трансцендентность. Эта логика не абсолютна даже в познании существ, так как, основанная в принципе на опыте, является плодом человеческого разума, который вследствие материальных законов не в силах располагать опытом всех фактов, используемых в качестве предпосылок: "Как найдешь ты, человек, предшествующий элемент для доказательства? [9] — спрашивает св. Григорий.—Во времени ли? Тогда ты не добьешься никакого доказательства ни относительно неба... ни относительно земли и моря... ни относительно воздуха и явлений воздушных, эфира и метеоров; ибо общие понятия, аксиомы и определения, предпосылки, доказательства и рассуждения, различия и анализы появились позже: ведь они относятся к разуму того, кто был создан позже всего [человек]". Но если, следуя Аристотелю, невозможно построить аподиктическое рассуждение о явлениях сотворенного мира, тем более тщетно искать в его логике богословские доказательства, в ней обнаружишь, в конце концов, как Варлаам, недоказуемость бытия Божия, ибо не только Бог, но и многие твари ускользают от чувственного опыта. Знание о непознаваемости Бога вытекает не из формальных критериев, определенных Аристотелем [10], а из религиозного опыта, который, хотя и отчасти исходит из истинного познания существ, является откровением живого Бога. Вот почему "то, что превосходит доказательство Аристотеля, бесполезно".

Разрезанные змеи. При всей резкости полемики против античной философии, св. Григорий Палама не мог совершенно обойти тот факт, что Отцы Церкви в определенной степени пользовались произведениями философов для выражения истинной веры. Кроме того, разве античная философия не была важным источником, которым христиане воспользовались, чтобы достичь определенного "естественного" познания существ—познания, которое, по словам апостола Павла (Рим. 1, 19-20), способно привести к пониманию Божества? Учитель безмолвия не преминул ответить на эти вопросы, то широко пользуясь в космологическом и антропологическом очерке, содержащемся в его Главах физических, принятыми в его время античными концепциями, то определяя способ, которому необходимо следовать при использовании писаний греческих философов, посредством показавшегося ему уместным уподобления. Речь идет о ядовитых змеях, из которых врачи извлекают полезные лекарства. "Плоть змей,—пишет он,—полезна нам, если их убивают, если их анатомируют, если их особо приготавливают и если пользуются ими с разумением в качестве лекарства против укусов самих змей"[11]. Смысл этого оригинального уподобления—в том, что обращаться к греческой философии позволительно при условии, что ей умеют пользоваться и обладают достаточным разумением, даруемым Святым Духом и свойственным жизни во Христе. "Науки—дар Божий,"—утверждали его противники. "Но каким же образом,—возражал им св. Григорий,—это оправдывает тех, кто использует их во зло и неправильно, кончая тем, что благодаря наукам они объявляют несовершенным Евангелие Христа? Нельзя ведь оправдать развратных и невоздержанных под тем предлогом, что Бог, создав изначально тело и вдохнув в него душу, дал ему возможность рождать и питаться. Вот чему мы стремимся воспрепятствовать: злоупотреблению науками и преувеличенному поклонению им".

Случай Псевдо-Дионисия. Однако у Варлаама был в запасе довод, который мог найти широкий отклик у византийского читателя, приверженного букве святоотеческой традиции. "Если хочешь узнать,—пишет он св. Григорию Паламе,—поняли ли греки, что сверхсущностное и безличное Благо превосходит разум, знание и любое усилие, почитай творения пифагорейцев, Пантенета, Вротина, Филолая, Хармида и Филоксена, посвященные этому вопросу; там ты найдешь те самые выражения, которыми великий Дионисий пользуется в последней главе своего Мистического богословия ... Да и Платон тоже прекрасно понял божественную неприступность...", после чего следуют цитаты из Парменида и Республики, которые, действительно, почти дословно воспроизводятся Псевдо-Дионисием. Разве неопровержимая связь, существующая между языческими авторами и тем, кого все в то время считали учеником ап. Павла, совместима с демоническим характером, который св. Григорий приписывал творениям философов? Псевдо-Дионисий и, в меньшей степени, Отцы Церкви, вдохновлявшиеся идеями неоплатонизма, являются "фоном" спора между Варлаамом и св. Григорием Паламой, оба постоянно ссылались на "великого Дионисия", толкуя его каждый по-своему. По Варлааму, Дионисий лучше других Отцов Церкви использовал неоплатонизм и своим апофатическим богословием дал прочное основание номиналистическому богословию: разве Бог не превосходит бесконечно все присваиваемые Ему имена? Св. Григорий же, напротив, опирался на те места, где Ареопагит говорит о соединении с Богом, находя в них начала мистического познания, тогда как Варлаам лишал их реалистического значения. Св. Григорию Паламе приходилось, следовательно, исправлять Дионисия в направлении христоцентризма. Мы еще не раз вернемся к этой особенности мышления св. Григория, к умению интегрировать в гармоничное богословие элементы, на которых до него порой спотыкались христианские мыслители Востока. Учитель безмолвия сделал после преп. Максима Исповедника еще один шаг к приданию Corpus Areopagiticum христианского смысла, освобождая его от двусмысленных концепций, ставших в XIV в. тем более опасными, что они служили доводами в пользу номинализма гуманистов.

Отношение св. Григория Паламы к античной философии вообще и, в частности, его переписка с Варлаамом на эту тему показывают, насколько неверно считать его христианским наследником неоплатоников. Хотя он и пользовался терминологией Плотина, заимствованной у св. Григория Нисского и Дионисия, он никогда не прибегал непосредственно к авторитету древних и стремился отвлечь от них своих современников. Его мысль в целом несомненно есть шаг вперед в постепенном освобождении восточного христианского богословия от эллинизма платоников, а окончательная победа св. Григория в 1351 г. означала для византийской культуры отказ от новой гуманистической цивилизации, которую в это время усваивал Запад.

Примечания

1. Видимый мир был создан "для нас": Беседа 51 рус. пер. всех этих бесед находится в: Святитель Григорий Палама. Беседы / Пер. архим. Амвросий (Погодин). Монреаль 1965, 1974, 1984 <репринт: М. 1994>. I-III];. См. об этом архим. Киприан (Керн). Антропология св. Григория Паламы. Париж 1950. 340.

2. К Ксении // PG CL, 1048 C; ср.: 1049 AD; О божественном и боготворящем причастии // GPS II. 144.12-15: [заменяем цитату переводом] смерть (телесная) последовала как за своим началом за смертью души, ибо это и есть смерть души — отчуждение ее от Бога, и сия воистину страшная смерть.

3. Мы приведем здесь два текста разных богословских школ, что делает еще более разительным их совпадение: "Адам был побежден,—пишет св. Кирилл Александрийский,—и, презрев божественное повеление, был осужден на тление и смерть. Но... какое отношение к нам имеют эи его преступления?... Множество людей стало греховными не потому, что они разделяли вину Адама—их ведь тогда еще не было—а потому, что они были причастны к его природе, подпавшей закону греха. Значит, как в Адаме природа человека заболела тлением (?rresthsen tAn fqor§n)... так во Христе она вновь обрела здравие". Толкование Послания к Римлянам. V. 18 // PG LXXIV. 788 C-789 B. Со своей стороны блаж. Феодорит Кирский очень четко утверждает, что к наследию Адама относится только смертность, но не вина за грех: "Все, происшедшие от него (Адама), получили в удел смертную природу; а такая природа имеет много потребностей: она нуждается в пище, питье, одеянии, домах и разных ремеслах. Эти потребности часто порождают безмерность страстей, а безмерность порождает грех. Поэтому Божественный апостол говорит, что поскольку Адам согрешил и стал через грех смертен, смерть и грех вошли в его племя. "Смерть, из-за которой все согрешили, перешла во всех человеков" (Рим, 5, 12 [в том переводе, который единственно подходит к толкованиям греческих отцов; см. ниже]). Действительно, ведь не из-за греха прародителя каждый из нас претерпевает закон смерти, а из-за собственного греха". Толкование Послания к Римлянам // PG LXXXII. 100. [О. Иоанн посвятил особое исследование сравнению подходов свв. Кирилла и Феодорита: J. Meyendorff.  jEf jw/| (Rom. 5, 12) chez Cyrille d'Alexandrie et Theodoret // Studia Patristica. 1961. 4 (Texte und Untersuchungen zur Geschichte der altchristlichen Literatur, 79). 157-161; ср.: также выполненную под его влиянием работу: D. Weaver. From Paul to Augustine: Romans 5 : 12 in Early Christian Exegesis // St. Vladimir's Theological Quarterly. 1983. 27. 187-206; толкование Рим. 5, 12 зависит от отнесения местоимения к "смерти" или к Адаму, которые по-гречески одного и того же рода; лат. Вульгата своим переводом в мужском роде in quo (при том, что "смерть" по-латыни женск. рода) допускает только одно толкование — "в нем же (Адаме) вси согрешиша", чем создались предпосылки для неверного учения блаж. Августина о наследуемости личного греха и, следовательно, существования греха независимо от свободы воли.] Св. Иоанн Златоуст, истолковывая грех Адама, мыслит примерно так же, как и Феодорит: см. об этом статьи S. Lyonnet. Le sens de ?f> ? en Rom. V, 12 et l'exegese des Peres grecs // Biblica. 1955. 36. 436-456; Idem. Le peche originel et l'exegese de Rom. V, 12-14 // Recherches de sciences religieuses. 1956. XLIV. 63-84. Однако С. Лионне слишком сосредоточивает свое истолкование св. Отцов на вопросе о крещении младенцев, занимавшем св. Августина, но не восточных христиан. Лучшее из недавних исследований святоотеческого учения о первородном грехе принадлежит о. Иоанну Романидису: I. Rwmanidh. TO propatorikOn ?m§rthma 'AqAnai 1957 [19892]; он анализирует многочисленные тексты и, в частности, учение св. Григория Паламы. [Теперь едва ли не лучшее изложение учения святых отцов по вопросу о взаимосвязи между грехопадением прародителей, грехом и спасением человека дано самим о. Иоанном: J. Meyendorff.  New Life in Christ: Salvation in Orthodox Theology // Theological Studies. 1989. 50. 481-499. Нужно все же заметить, что отнесение местоимения в Рим. 5, 12 к Адаму или к смерти не влияет решающим образом на решение вопроса о наследуемости греха, а "августинизм" в понимании личного греха как наследуемого развивался и в той среде, где было принято понимание "в ней же" (в смерти). Так, уже в древнейших славянских переводах (откуда в Елизаветинской библии и рус. синодальном) Рим. 5, 12 переводится "в нем же" (Адаме): Г. А. Воскресенский. Послания святого апостола Павла по основным спискам четырех редакций рукописного славянского апостольского текста с разночтениями по 51 рукописи Апостола XII-XVI вв. Вып. 1. Послание к римлянам. Сергиев Посад 1892. 106-107, — влияния на этот перевод Вульгаты никто не доказал, но, если бы даже было такое влияние, понимание этого места у славян в любом случае должно было быть обусловлено теми толкованиями, которые у них переводились — т. е. только греческими. С другой стороны, представление о наследуемости личного греха известно и на Востоке (где оно крайне плохо изучено) — даже в сирийской среде, несмотря на однозначное чтение сирийского перевода "в ней же" (смерти). Если бы это воззрение не было довольно авторитетным, Юлиан Галикарнасский не смог бы основать на нем свою христологию (о ней и ее "августинизме" см.: R. Draguet. Julien d'Halicarnasse et sa controverse avec Severe d'Antioche sur l'incorruptibilite du Christ. Louvain 1924). Учение о последствиях греха Адама разъясняется в "интертестаментарную" эпоху, от которой дошли два произведения, принадлежащие Священному Преданию Церкви (обычно датируются I в. по Р. Х.): Апокалипсис Ездры (4 Езд., гл. 3-14; в слав. Библии 4 Езд. называется 3 Езд.) и Апокалипсис Варуха (или 2 Вар.); оба принимаются Православной Церковью, хотя не дошли ни в исходных семитских оригиналах, ни в греческих версиях, а только в переводах с утрач. греч. (4 Езд. почти на всех языках христ. мира, а 2 Вар. только на сирийском, где, однако, входит в Библию). Оба произведения, имея в виду положение человека явно еще до Боговоплощения, говорят о полной свободе воли в том, чтобы грешить или не грешить (ср.: 4 Езд. 7, 118 (в слав. Библии ст. 48) след. и 2 Вар. 48, 42 след.), причем, в 4 Езд. это формулируется полемически: ангел Уриил вразумляет Ездру (который высказал было мнение о всеобщем участии в грехе Адама), что за человеком остается выбор — победить грех или быть побежденным. Другие религиозные течения иудейского мира, в частности, те, на основе которых сложился талмудический иудаизм, не интересовались подобной проблематикой. См. обзор материала эпохи в: J. R. Levison. Portraits of Adam in Early Judaism. From Sirach to 2 Baruch. (Journal for the Study of the Pseudepigrapha. Suppl. Ser., 1) Sheffield 1988, passim, особ. 156-159].

4. Беседа 5 // 64 B. [Приводим рус. пер. (I. 57) более полно: "До пришествия Христова мы все имели оное, бывшее от Праотцев, проклятие и общее и то же осуждение, вложенное во всех от одного Праотца, как от родового корня передаваемое и со-наследованное вместе с естеством; каждый же за то, что он сам в индивидуальном порядке совершил, получал в своем лице от Бога похвалу или же подпадал порицанию, но никто ничего не мог сделать против онаго общего проклятия...".]

5. Беседа 16 // 192 C. [Приводим рус. пер. (I. 155) более полно: "Потому что плотское вожделение, будучи независимым от воли и явно враждебным закону духа, — хотя у целомудренных, путем силы воли, и держится в рабстве и послабляется только в целях деторождения, — как-то от начала привносит осуждение, будучи тлением, и называемо так, и рождает, конечно, для истления, и является страстным движением человека, не сознающим чести, которую наше естество прияло от Бога, но потом уподобилось животным". Здесь вполне узнается известное учение св. Максима Исповедника о жизни по страстям как порочном круге].

6. Триады. I. 1. § 18 // 382.1-19; св. Григорий ссылается на следующее место св. Василия: "Даже если мы не видим содержащуюся в этом истину, ничто не мешает нам достичь обетованного нам блаженства". (См. Толкование на псалмы. XIV // PG XXIX. 256 C).

7. Намек на учение о душе мира, развитое Платоном в Тимее и кажущееся св. Григорию Паламе особенно опасным; он посвятил его опровержению многие из своих Глав физических... (3-8 // Saint Gregory Palamas, The One Hundred and Fifty Chapters. 84-90 [ср.: R. E. Sinkewicz. Introduction // Ibid. 6, о большой распространенности неоплатонизма именно в палеологовское время]).

8. По мнению приверженцев переселения душ.

9. Чтобы показать, что Бог совершенно недоказуем, Варлаам писал в одном из своих антилатинских трактатов, которые здесь подвергаются критике учителем безмолвия: "Определения, гипотезы и аксиомы составляют начала доказательства и предшествуют своим следствиям, но нельзя говорить, что то, что относится к Богу, следует за этими общими понятиями, гипотезами и определениями... Следовательно, Божественное не доказывается". Paris. gr. 1278. F. 77 v. [См. об этом выше — прим. ii к этой главе и ч. I, гл. III.]

10. "Он не иначе опровергает латинян, как доводом, что их рассуждение, согласно традиции Аристотеля, не является ни аподиктическим, ни диалектическим; ведь он, кажется, не знает, что все рассуждения о Божественном не диалектические и не аподиктические". Второе письмо к Варлааму // GPS I. 263.7-10; ср.: Первое письмо к Акиндину. § 13 // GPS I. 217-218.

11. Триады. I. 1. § 11 // 374.18-23. Этот образ, который, вероятно, он сам придумал, чрезвычайно понравился св. Григорию, и он возвращается к нему не менее трех раз (Второе письмо Варлааму // GPS I. 281.15-19; Триады. I. 1. §§ 20, 21 // 383.27-30, 385.8-11; II. 1. § 15 // 478.20-23).

Богословское обобщение исихазма: жизнь во Христе

Спор о духовной жизни византийских монахов и их способах молитвы был вторым этапом спора между Варлаамом и св. Григорием Паламой. Важно хорошо понять связь между обеими темами дискуссии, первоначально не зависевшими друг от друга. Философ-номиналист Варлаам заинтересовался тем, кто выдвигал против него высшую реальность мистического познания Бога, и исследование логически привело его к отрицанию аскетики монахов. Что же касается св. Григория Паламы, то христологическая аргументация, которую он использовал против Калабрийца по поводу языческой философии, помогла ему заметить разделявшую его и его противника пропасть в существеннейших вопросах христианского учения: св. Григорий Палама сознавал, что в своих Триадах в защиту священнобезмолвствующих он защищал не только определенную форму духовной жизни, а самое христианскую веру.

Здесь невозможно ни привести исторический очерк "исихазма", ни даже проанализировать многочисленные публикации последних десятилетий, посвященные этой теме. Ограничимся тем, что отметим те черты, которые кажутся нам существенными для понимания трудов св. Григория Паламы, ссылаясь при этом на самые серьезные работы.

Исихазм до XIV в. Термин "исихаст" долгое время употреблялся на Западе только в связи со спорами XIV в., и потому стало казаться, что он обозначает невежественного византийского монаха, предающегося странному и подозрительному способу молитвы, который Варлаам высмеял под названием "омфалопсихии" ("пуподушия"). На самом деле уже в IV в. слово isihia вошло в лексикон христианской мистики и стало техническим термином, обозначающим состояние покоя и внутреннего молчания, которого монах достигал победой над страстями и которое позволяло ему перейти к созерцанию. Св. Григорий Нисский применил это слово к образцовому мистику Моисею: "На сорок лет он удалился от общества людей и в полнейшем одиночестве вперил свой взор в созерцание невидимого, пребывая в невозмутимости и безмолвии". Отшельников, которые предпочли отшельническую жизнь литургической и аскетической дисциплине больших монастырских общежитий, называли "исихастами"; духовный метод "умной молитвы", великим учителем которой был Евагрий Понтийский, возник в основном в их среде.

Евагрий. Уяснение роли Евагрия в истории христианской духовной жизни на Востоке, несомненно, очень углубило наше понимание этой духовной жизни, определив, в частности, ее связь с Оригеном. Распространили "богословие" александрийского учителя великие каппадокийцы, придав ему канонизированную соборами православную форму. Благодаря св. Григорию Нисскому последующие поколения приняли основные принципы мистики Оригена, но именно Евагрий Понтийский обучил египетских монахов-пустынников способу молитвы и соединения с Богом, который соответствовал оригеновскому пониманию отношений между Богом и человеком [I].

Однако "открытие" в лице Евагрия отца мистиков христианского Востока ставит перед нами историческую и догматическую проблему огромной важности. Разве диакон из Понта не был еретиком, осужденным, как и Ориген, V Вселенским собором за платонизм[II]? Но в то время как оригеновские учения—о которых мы до сих пор не знаем, в какой степени все они восходят к Оригену—были, по крайней мере частично, исправлены каппадокийцами и св. Максимом, учение Евагрия в первоначальном своем виде тайно проникло в самое почитаемое отеческое предание под псевдонимом св. Нила[III]! Правда, писания Понтийца, цитаты из которых мы находим почти у всех духовных греческих писателей до св. Григория Паламы включительно, не содержат заблуждений Оригена, осужденного при Юстиниане; тем не менее, чисто интеллектуальная мистика Евагрия, какой мы находим ее, например, в Peri proseuch'" (О молитве, под именем преп. Нила Синайского), следует платоновскому идеализму почти без поправок: несколько разрозненных упоминаний о Слове и Троице, конечно, свидетельствуют о христианстве автора, но достаточно отметить, что в трактате нет ссылок на Воплощение как таковое, на Церковь и таинства, что молитва понимается преимущественно как невещественное соприкосновение разума с Богом , как "предисловие к невещественному ведению",—чтобы отметить, что для Воплощения нет места в философии бытия и духа, содержащейся в этих строках. В таком случае возникает вопрос, как следует оценивать исторический факт влияния Евагрия, ибо именно благодаря ему, как пишет И.Осэр, "великие идеи Оригена и Григория Нисского спустились со своих недосягаемых высот до уровня средних людей. Нил, давший свое имя, Максим, ручавшийся за их православность, синаиты, продолжавшие стремиться к блаженству созерцания, в сущности, лишь сохраняли учение монаха-философа до того дня, когда Григорий Синаит заново разожжет рвение в византийских монастырях и вызовет тот взрыв мистицизма, который мы называем исихазмом..."

На самом деле, если постоянное употребление терминологии Евагрия почти все время наблюдается в духовной истории Востока, то идеи Евагрия и прежде всего его идеалистическая антропология в той же постоянной неизменности не удержались. В мышлении авторов, ближе стоявших к Библии и великому преданию Церкви, исходившие от Оригена и Евагрия духовные понятия подвергались совершенно явному исправлению в христологическом смысле: в частности, это касается Жития св. Антония св. Афанасия Александрийского и, особенно, аскетических и духовных произведений св. Максима Исповедника. Однако необходимо отметить, что, наряду с этой постоянной самозащитой Отцов Церкви от платоновского идеализма, у истоков христианского исихазма стоял еще один Учитель Церкви, представлявший противоположный Евагрию полюс мышления: неизвестный автор Corpus macarianum.

Преп. Макарий Великий. Не может быть и речи о том, чтобы решить здесь или хотя бы во всем объеме поставить вопрос о Псевдо-Макарии[IV]. Известно, что последние лет тридцать ряд авторов как нечто само собой разумеющееся принимает мнение дом Виллекура, согласно которому автор принадлежал к секте мессалиан, и пытаются даже отождествить его с одним из вождей этой секты, неким Симеоном Месопотамским. На самом деле спор еще далеко не завершен: В. Йегер, вслед за Й. Штигльмайром, привел недавно блестящее возражение против этого мнения, установив несомненное родство между писаниями Псевдо-Макария и мистическими произведениями св. Григория Нисского. Если он и не убедил решительно всех, то лишь потому, что вопрос невозможно решить сравнением Макария с мессалианами по той простой причине, что свидетельств об учении последних почти не существует[V]; приверженцам "мессалианской" теории приходится поэтому применять к Макарию свои собственые критерии, с одной стороны, того, где начинается мессалианство, а с другой стороны, что такое христианская мистика. Тем не менее, все, в общем, согласны с тем, что официально осужденные положения мессалиан, которые содержатся в православных произведениях, полемизирующих с мессалианами, в творениях Макария отсутствуют. Речь может идти лишь о тенденции либо признавать сосуществование в душе демонов и благодати, либо слишком четко определять признаки этой благодати, приближаясь таким образом к пелагианству. В действительности далеко не ясно, имел ли преп. Макарий в виду в первом случае нечто отличное от того, о чем говорит ап. Павел: Соуслаждаюся бо закону Божию по внутреннему человеку: вижду же ин закон во удех моих, противу воюющих закону ума моего... (Рим. 7, 22-23)—выражая это общее место христианской духовной литературы посредством терминов, употреблявшихся в общемонашеской традиции, которые, однако, могли использоваться и мессалианами в еретическом дуалистическом смысле. Что касается упрека в умеренном пелагианстве, то его можно предъявить всей восточной христианской мистике и, в частности, с еще большим основанием, св. Григорию Нисскому и его школе(1)[VI].

Две антропологии. Если оставить этот интересный спор, завершения которому пока не предвидится, хотя он и затрагивает важнейший момент в отношениях между западным и восточным христианством, и обратиться к влиянию, которое произведения "великого Макария" оказывали на духовную литературу Востока, то мы без труда обнаружим, что, с точки зрения их читателей с V по XV век, они противопоставляют библейские терминологию и антропологию (возможно, со стоическими включениями)—платонической терминологии и идеалистической антропологии Евагрия. Эти две антропологии скрытым образом присутствуют в истории исихазма, авторов которого можно grosso modo [в первом приближении] подразделить на учеников Евагрия и учеников Макария, при условии, разумеется, что это деление приводится не слишком строго и, в частности, не основывается на терминологии, которая сближает эти две школы, даже когда каждая из них сохраняет свойственный ей характер. Так, термин "сердце", использующийся в Библии для обозначения центра всей психофизической жизни человека, превращается у таких авторов, как Ориген и св. Григорий Нисский, в синоним nous платонизма, тогда как преп. Макарий и его школа, стремясь передать всю полноту библейской концепции и одновременно учитывая широкую распространенность терминологии Евагрия в монашеской среде, напротив, помещают nous в сердце, что позволяет им терминологически согласовать обе системы словоупотребления(2). В действительности дело тут шло не только о словах, а о двух антропологиях, Платона и Библии, между которыми, чтобы заложить основы внутренне согласованной духовной жизни, необходимо было сделать выбор. Является ли человек лишь заключенным в материи разумом, стремящимся к освобождению, или же он—психофизическое целое, которому воплотившийся Бог принес спасение? Воздействует ли благодать только на nous, очищенный от всякой "страсти", но лишенный при этом всякой связи с материей, или же весь человек силою купели крещения, в которую он погружается, получает начаток телесного воскресения? Очевидно, мистика Евагрия избрала первую альтернативу и именно поэтому была осуждена. Но раз писания в духе Евагрия все же тайком проникли в христианское предание, необходимо было исправить их в сторону православия, что и сделали Отцы Церкви. Таким образом, несмотря на платонический характер своей системы и терминологии, св. Максим сможет написать: "Человек остается целиком человеком в своей душе и своем теле и благодатью становится целиком Богом в своей душе и своем теле."(3) Это было необходимое догматическое утверждение, проистекавшее у преп. Максима не из философского образования, а из знакомства с Писанием и его религиозного опыта. Сходным образом "чистая молитва" Евагрия, некий вид гносиса, чуждого благочестию, центром которого является Христос, постепенно превратилась в Иисусову молитву, в которой любое духовное достижение связывалось не с познанием безличного Божества, а с живым общением со Спасителем[VII].

Опубликованные произведения Варлаама явно показывают, что калабрийский философ разделял основные принципы антропологии платонизма и высказывал их прямо и безусловно. С другой стороны, цитаты, приводимые св. Григорием из трактата Варлаама, посвященного "чистой молитве", постоянные ссылки Калабрийца на "платонизирующих" Отцов Церкви, особенно на Дионисия, показывают, что Варлаам был достаточно осведомлен в предании исихазма и в святоотеческой мистике. Он читал классиков "чистой молитвы" и основывал свое противостояние исихастам XIV в. на положениях в духе Евагрия. Например, он цитирует очень близкие к Евагрию места из произведений св. Максима, чтобы противопоставить их духовным воззрениям афонских монахов: "Высочайшее состояние молитвы есть, говорят, то, когда ум во время молитвы бывает вне плоти и мира и совершенно безвеществен и безвиден". Основываясь на столь почтенных авторитетах, Калабриец советовал "совершенно умертвить страстную часть души" и "всякое действие, общее душе и телу", ибо такие действия "привязывают душу к телу и наполняют ее мраком", "ослепляют божественное око". Значит, Варлаам отвергал не всю традицию исихазма, а только ту, которая противоречила его платонистически-дуалистической концепции человека, понимавшей под духовной жизнью освобождение от плоти и интеллектуальное созерцание[VIII].

Христианская йога? Вот каков был противник, от которого св. Григорию Паламе пришлось защищать своих собратьев-исихастов; защита была тем труднее, что главное направление исихазма, к которому он и сам принадлежал, в массе своей усвоило психофизический способ молитвы, отражавший крайнее проявление "тенденции Макария" в восточном монашестве и приводивший к злоупотреблению(4). У нас нет надежных доказательств того, что этот способ соединять Иисусову молитву с дыханием, задерживая взгляд на какой-либо части тела, и "заставлять таким образом ум сойти в сердце" существовал в разработанном виде ранее XIII в.[IX]; его связь с индийской йогой, которую старались обнаружить некоторые исследователи, может быть опосредованной и достаточно далекой(5). Напротив, вполне вероятно и даже несомненно влияние ислама: элементы сходства между зикром мусульман и способом Никифора Исихаста слишком разительны(6), а человеческие контакты—путешествия монахов в Палестину и Египет, завоевание мусульманами Малой Азии—слишком часты, чтобы можно было допустить существование в одну эпоху столь сходных религиозных явлений без взаимного влияния[X]. Однако эти два способа различны в том, что йога, как и зикр, является физической техникой, единственной и непосредственной причиной желаемого следствия, в то время как метод исихазма—не более чем средство достичь внимания и безмолвия ума, тесно связанное с упражнением в добродетели и постом(7):совокупность этих факторов, среди которых техника дыхания не является главной, делает человека способным воспринимать благодать[XI].

Несмотря на все это, нападки Варлаама смутили исихастов. Трактаты преп. Никифора и Псевдо-Симеона хотя и предоставляли в их распоряжение практический способ действия, не содержали догматической аргументации, которую можно было бы использовать в споре с Калабрийцем. Эту аргументацию, а также строгую иерархию ценностей и принесет им св. Григорий Палама, объединив в гармоничной концепции жизни во Христе идеалистическую терминологию, восходящую к Евагрию, и более поздние психофизические способы молитвы. Таким образом он продолжил труд Отцов Церкви, которые, не отказываясь от элементов, нехристианское происхождение которых несомненно, приспосабливали их, как отблески естественной мистики, к уникальной реальности христианской тайны. Само собой разумеется, что это приспособление меняло глубинный смысл употребляемых терминов и приводило их в согласие с библейской антропологией.

За долгие годы, проведенные на Афоне, св. Григорий усвоил всю совокупность монашеской аскетики исихастов. Как мы уже отмечали, если бы обстоятельства не заставили его участвовать в полемике о учении, он все равно оставил бы нам достаточно объемистые духовные произведения, не содержащие в себе, впрочем, ничего оригинального. Сосредоточенная вокруг Иисусовой молитвы аскетика, которую он проповедует своим духовным ученикам, очень точно продолжает традицию святых Диадоха Фотикийского, Иоанна Лествичника и Феолипта Филадельфийского, с некоторым уклоном в сторону преп. Макария. Важно отметить, что в этих духовных произведениях св. Григория Паламы упоминаний о способе дыхания нет: он говорит о нем только тогда, когда защищает его от нападок Варлаама. Поэтому рискованно утверждать, как это иногда делается, что умолчание об этом методе великих духовных авторов этой эпохи (свв. Феолипта, Николая Кавасилы) указывает на их враждебное к нему отношение. Св. Григорий Палама не был к нему враждебен, а просто считал бесполезным упоминать о второстепенном и специальном моменте современного ему учения исихастов.

Очищение и краткословная [monolovgisto" — букв. "однословная"] молитва. Чтобы достичь созерцания, человек должен сначала пройти через отрицательную стадию очищения ума. Излагая это общее место аскетической литературы, св. Григорий прибегает к ставшей классической терминологии Евагрия. "Свет,—пишет он,—является чистому уму по мере лишения всех умопредставлений и становления безвидным". "Любое обладающее формой явление, будь то свет или огонь, которое может придать форму уму, то есть воздействовать на страстную часть, каковой является воображение... происходит от коварства врага". Святые смогли достичь истинного видения благодаря "чистоте сердца", то есть освободившись от страстей. Достаточно бегло просмотреть места Слова к Ксении о блаженном плаче, чтобы убедиться, что св. Григорий Палама ни в чем не отступил от аскетического предания в духе преп. Иоанна Лествичника.

Позитивный элемент его аскетики, стяжание благодати и жизни в Иисусе Христе, основывается на "краткословной молитве" [букв.однословной], творимой непрестанно. Эта молитва есть "память Божия", не просто пассивное "состояние", как утверждал Варлаам, а сознательная деятельность человека: когда апостол советует: "непрестанно молитеся" (1 Фес. 5, 17), — он призывает нас к непрерывному действию, к обращенной к Богу мольбе. "Мы молим этой непрерывной мольбой,—пишет св. Григорий Палама,—не для того, чтобы убедить Бога, ибо Он всегда действует самопобудительно, ни чтобы привлечь Его к себе, ибо Он всюду, но чтобы самим возвыситься до Него." В другом месте св. Григорий напоминает, что непрерывная молитва есть также и благодарение; в обоих случаях речь идет прежде всего о соединении с личным Богом. Этот сознательный и активный характер молитвы в описании св. Гигория Паламы показывает, насколько далека была аскетика исихастов от механизирования молитвы. Слова, в которые облекалась "краткословная молитва", чаще всего были следующие: "Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя", — именно эту формулировку Варлаам подверг упреку за отсутствие в ней исповедания Божественности Христа. Св. Григорию была известна и более простая и древняя формула Kyrie Eleyson [Господи помилуй], и он считал, что молитва мытаря (Лук. 18, 13) тоже была одной из разновидностей "краткословной мольбы".

Молитва и монистическая антропология. Однако свое настоящее значение учение св. Григория Паламы о молитве приобретает тогда, когда он вступает в полемику с идеализмом калабрийского философа. Платонистической мысли о том, что "умная молитва" является развоплощением души, он резко противопоставляет монистическую концепцию человека. "Вонми себе,—пишет св. Григорий, ссылаясь на Второзаконие (15, 9; [только Септуагинта и ее переводы]),—то есть себе целиком, а не одной только своей части, упуская из виду все остальное".

Отец Киприан Керн посвятил целую главу своего труда об Антропологии св. Григория Паламы учению св. Григория о превосходстве человека над ангелами. По его мнению, это превосходство основывается на телесности человека, позволяющей ему осуществлять свою власть над миром. Этот частный, но чрезвычайно характерный аспект мысли св. Григория входит, как мы постараемся здесь показать, составной частью в его сотириологию и христологию. По причине греха человек утратил и свое сверх-ангельное бытие, ибо он не является более царем мира и позволяет подчинить себя силам этого мира, и свое внутреннее равновесие, ибо его ум подпал законам плоти и сама его душа, предназначенная быть бессмертной, стала смертной. Слово воплотилось именно для того, чтобы восстановить царственность человека и вернуть ему утраченное равновесие, "чтобы дать ему причаститься Божественного бессмертия... чтобы почтить плоть, саму эту смертную плоть, дабы гордые духи не считались бы достойными большей чести, чем человек, дабы они не мнили себя богами по своей бесплотности и своему кажущемуся бессмертию.

Варлаам писал в своем трактате против исихастов, что "пристрастие к действиям, общим страстной части души и телу, привязывает душу к телу и наполняет ее тьмой". Св. Григорий Палама отказался принять эту точку зрения. Создав человека, это разумное животное, Бог придал его душе особое качество, отличающее ее от ангелов,—способность живить тело ((человек) принял животворящий дух от Бога, имже содержит и животворит совосприятое тело): "Ибо душе естественным [образом] настолько любезно собственное ее тело, с которым она связана, что она никогда не хочет его покидать, и никогда бы не покинула, если бы не принуждалась к тому какой-либо серьезной болезнью или раной, являющимися извне". Св. Григорий ни в коем случае не видит в теле нечто дурное или "тюрьму души". "За исключением греха,—утверждает он,—в настоящей жизни нет ничего дурного, даже смерть не дурна, но [все] может вести ко злу". Только еретики-мессалиане говорят, что тело — зло само по себе.

Тело участвует в молитве... Итак, св. Григорий выступал прежде всего против дуализма в антропологии. "Какая боль, какая радость, какое видение телесное не является деятельностью, общей душе и телу?.. Существуют блаженные страсти, общие душе и телу действия, которые не привязывают дух к телу, но привлекают плоть к достоинству, близкому к достоинству духа, и заставляют ее также обратиться к горнему... Так же ведь, как Божественность воплотившегося Слова Божия принадлежит и телу, и душе... так и благодать духа, передаваемая телу посредством души, придает и ему, у духовных людей, способность испытывать Божественное [выражение Ареопагита: О божественных именах. II. 9] и позволяет ему разделять страсть души... Тогда тело не движется под влиянием телесных и материальных страстей... а обращается само в себя, отрешается от всякого общения со злом и само по себе достигает своего освящения и обожения неотчуждаемого...". В качестве "общего душе и телу действия", особенно "приятного Богу", св. Григорий Палама приводит "блаженный плач и слезы умиления, которые восточные подвижники, в особенности преподобные Исаак Ниневийский Сирин и Иоанн Лествичник, считали настоящим духовным крещением. "Значит... — отвечает св. Григорий Варлааму, — ни пощения, ни бдения, ни коленопреклонения, ни на земли легания, ни многого стояния — ничего такого не нужно творити тому, кто упражняется в умной молитве, ибо все сие болезненно приводит в действие осязание и приносит, как выразился бы он [Варлаам], сутолку в душу молящегося". Отцы же, следующие традиции Макария, говорят о физическом страдании как о приводящем к молитве, и упоминают о чистой телесной радости, проистекающей от молитвы. Св. Григорий Палама чрезвычайно живо чувствует противоречие между Евангелием и спиритуализмом платоников; для него тело не есть седалище зла в человеке. Обнажение, предшествующее видению Бога, есть в его понимании не развоплощение, а оставление греха и всего, связанного с грехом; причем кроме грехов физических, существуют еще и грехи умственные: "Человек, устремившийся к единению с Богом, должен отставить не только телесную деятельность, он должен оставить и деятельность ума". Тело само по себе не зло: "Сие сопряженное с нами тело было привязано к нам Богом, чтобы стать нашим сотрудником, или, скорее, оно было дано нам в подчинение; значит, мы оттолкнем его, если оно взбунтуется, и примем его, если оно будет вести себя, как подобает." У св. Григория Паламы можно найти много мест, в которых он говорит о "презрении к телесному", используя обычный платонистический язык св. Отцов, но при этом уточняет: "Плотовидным же называю то, что приходит в наши помыслы от плотских сластей и сластоявленно спребывает [с ними] и запинает их. Находящее же телу от духовно обрадованной души — сие аще и в теле обретается действующим, но духовно есть... приходящая от ума в тело духовная сласть [или удовольствие], сама никак не онепотребствовавшись причастием тела, пересоставляет тело и духовным творит [его], плотские отревающим лукавые устремления и никакоже долувлекущим душу, но совозносящимся с ней, якоже и человеку целиком быти Духом, как сказано: Рожденное от Духа есть Дух (Ин. 3, 6 и 8)". Невелика заслуга очистить только ум. "Что же очищает желательное [т. е. желание Бога]? — спрашивает св. Григорий,— Только ум? Нет. Ибо, согласно Отцам, он не многого труда для очищения требует, но от чистоты ему свойственно легко отпадать; вот почему и без божественного желания [ — без любви (или стремления) к Богу] он может очиститься... и такое очищение подходит для новоначальных. Божественное же желание, очищая всякое свойство же и силу души же и тела и соделывая постояннейшее очищение ума, творит человека приятельным боготворящия благодати [ — т. е. способным к принятию... благодати]." Значит, весь человек целиком любит Бога и приемлет Его в себя.

... и в сверхъестественной жизни. Как можно идти евангельским путем к святости без телесной деятельности, согласующейся с жизнью духа? Разве любовь к ближнему, столь живой и усиленно деятельный пример которой приводит ап. Павел, не является необходимой для единения с Богом? "Не одна душа приемлет залог будущих благ,—утверждает св. Григорий,—его получает и тело, идущее ради этого вместе с ней по пути евангельскому". Пример ап. Павла и его писаний снова и снова встречается в произведениях св. Григория Паламы. Какой смысл, в самом деле, может иметь в дуалистической мистике Варлаама такой текст, как Рим. 12, 1: Молю убо вы, братие, щедротами Божиими, представите телеса ваша жертву живу, святу, благоугодну Богу? "Следовательно, нужно, — комментирует св. Григорий Палама, — принести Богу страстную часть души, живую и действующую, чтобы она стала живой жертвой... Как может быть принесено в жертву наше живое тело?.. [оно приносится в жертву] когда взор наш кроток... когда уши наши прилежно внимают Божественному учению, не для того лишь, чтобы слышать его, но, как говорит Давид, и правда Его на сынех сынов, хранящих завет Его и помнящих заповеди Его творити я (Пс. 102,18)..., когда наш язык, наши руки и наши ноги служат к исполнению воли Божией". Учитель безмолвия без труда находит в Новом Завете другие примеры, доказывающие, что апостолы, призывая нас к "непрестанной молитве", не предавались пассивной мистике, и что Дух проявлялся посредством их тел, ибо "тело также участвует в освящении, стяжав неделание зла." Значит, бороться следует со злом и особенно со злоупотреблением чувствами, а не отрешаться от тела и чувств самих по себе.

Св. Григорий чрезвычайно далек от любой формы "квиетизма", и его аскетика не имеет ничего общего с бегством от материи индуистов или неоплатоников. Напротив, с редкой для средних веков глубиной он воспринимает ее в ветхозаветном духе. Несколько приведенных нами текстов показывают, насколько в духовном отношении он был обязан Псевдо-Макарию.

Настоящий смысл психофизического способа. Понятно, что в рамках такой антропологии психофизическому способу молитвы легче найти место, нежели в антропологии калабрийского философа. Прежде чем рассмотреть отрывки, в которых св. Григорий оправдывает сам принцип этого способа, отметим его возражения, опровергающие интерпретацию Варлаама. Возражения учителя безмолвия сохраняют свое значение и по сей день, поскольку некоторые авторы и сейчас понимают психофизический способ на манер Калабрийца и осуждают его по тем же причинам, что и он. Св. Григорий Палама прежде всего отвергает точку зрения, согласно которой этот способ будто бы является механическим средством стяжания благодати. В самом деле, Варлаам говорит о "вхождениях и исхождениях ума, происходящих одновременно с дыханием" и о других странных явлениях, тесно связанных с физическими обстоятельствами молитвы; он обвинял исихастов в том, что они хотят достичь духовных результатов, задерживая дыхание. Согласно св. Григорию Паламе, это клевета: психофизический способ молитвы является в сущности практическим средством для начинающих, позволяющим избежать рассеяния ума и мечтания. "Вполне уместно, — пишет он, — обучать, в особенности новоначальных, входя, созерцать самих себя и посредством дыхания посылать собственный ум внутрь. Ведь никто же из благосмыслящих не станет воспрещать еще не достигшему созерцания вновь собирать в самого себя свой собственный ум некоторыми приемами. Потому что те, кто уже приступили к этой борьбе, часто замечают [свой ум] уводимым, [почему] и нужно им его [столь] же часто возвращать обратно. Будучи неопытными, они не понимают, что [ум] неудобозрительнее и легкоподвижнее всего. Вот почему советуют им внимать частоте выдохов и вдохов и немного задерживать их, чтобы таким образом помочь удержать и ум..." Св. Григорий часто подчеркивает начальный и инструментальный характер этого способа, родственного по его мнению, иным разновидностям телесной аскезы: "Ибо тот, кто полагает отвратительным начало молитвы, еже есть пристрашное же и многоболезненное и многостенательное пребывание в сокрушении сердечном, которое умно в молчании многим временем совершается ради еже по Бозе безгневия, и молитва в слезах и сокрушением при ощущении болезней от поста же и бдения, и еже указывати новоначальным возводити расчлененность ума в единовиднейшую и равномерную [ приблизительно, одинаковую в разных местах] молитву — тот, кто все это презирает, тот, следовательно, и цель молитвы и попросту ее всю вменяет во зло..."(8) Тут не может быть и речи о легком и механическом достижении видения Бога: мы имеем дело с аскетическим упражнением, основывающимся на необходимости "собрать" свой ум вниманием и сосредоточиться в себе; св. Иоанн Лествичник говорил даже о "ограничении в себе моря ума" и, в отличие от Евагрия, для которого возвращение в себя было чисто интеллектуальным действием, определял исихаста как "человека, стремящегося заключить бестелесное в своем теле".

Оправданная критика. Защищая психофизический способ молитвы, св. Григорий тем не менее признает, что его употребление бывает иногда сомнительным: Варлаам "взял предлогом некоторые человеческие слабости". Более того, учитель безмолвия открыто признает, что трактат преп. Никифора Исихаста, главный предмет спора, отнюдь не безупречен. "Никифор,—пишет он,—составил свой трактат в простоте и безыскусно; Варлааму было к чему придраться". В другом месте он, кажется, признает, что некоторые выражения преп. Никифора могут произвести двусмысленное впечатление, раз Варлаам отыскал "кажимости", на основании которых его осудил. Судя по контексту, эти двусмысленности преп. Никифора относились к антропологии, к роли ума и сердца; Калабриец цитировал св. Григория Нисского, чтобы показать, что "...имеет место... растворение умной сущности в тонком и световидном из чувственной природы", в то время как св. Григорий Палама, защищая преп. Никифора, основывался на Псевдо-Макарии, в частности, на следующем знаменитом месте из Духовных бесед: "Сердце владычественно и царственно в целом телесном сочленении. И когда благодать овладеет пажитями сердца, тогда царствует она над всеми членами и помыслами: ибо там ум и все помыслы, и чаяние души".

Роль сердца. Итак, мы видим, что по поводу преп. Никифора Исихаста и его способа молитвы возникает отмеченное выше противоречие между "интеллектуальной мистикой", основывающейся на антропологическом дуализме неоплатоников, и "мистикой сердца", более близкой к Библии, а иногда к стоицизму. Мы уже говорили, что св. Григорий Палама и исихасты XIV в. строго придерживались последнего направления. Большинство считало сердце средоточием всей духовной и телесной жизни; оно никоим образом не было для них метафорическим обозначением центра эмоциональной жизни человека, а являлось библейским термином, который преп. Макарий широко использовал для обозначения главнейшего органа жизни. С другой стороны, совершенно ясно, что для многих мистиков, как и для еврейских авторов, эта мистика соответствовала физиологической концепции, в которой сердце было центром. В этой концепции "сердце есть главнейшая часть; оно владычествует над телом, и именно в него Создатель поместил источник внутренней теплоты; вместе с легкими, играющими роль охладителя, оно участвует в дыхании и речи". Значит, именно в сердце должен "спуститься" ум, чтобы заново обрести "неподвижность" и таким образом восстановить в человеке внутреннюю гармонию, разрушенную грехом. В этом психофизиологическом процессе дыхание и положение тела играют важную роль на том же основании, что и психологический настрой или аскетические упражнения. Очевидно, что трактаты о молитве, датируемые XIII в. (преп. Никифора и Псевдо-Симеона), предполагали подобную психофизиологическую концепцию.

Но св. Григорий был слишком хорошо знаком со святоотеческими произведениями, чтобы полностью игнорировать традицию чисто "интеллектуальной" молитвы. Кроме того, он был слишком византиец, чтобы позволить себе сделать однозначный выбор между двумя антропологиями, ведь это означало бы более или менее явную критику таких авторитетов, как св. Нил (псевдоним Евагрия) и даже св. Григорий Нисский. Однако в глубине души он такой выбор сделал. Поэтому он старался придать библейское "монистическое" значение неоплатонистическим и дуалистическим писаниям Отцов, на которые ссылался его оппонент, и установить таким образом consensus patrum; в то же время, с редким для его эпохи критическим чутьем, он отказывается от какого бы то ни было догматизма в области чистой физиологии. Приведем только один пример такого подхода, часто употреблявшегося св. Григорием Паламой.

"Великий Макарий, — пишет св. Григорий, — наученный энергией благодати, и нас научает, что ум и все помышления души находятся в сердце как в своем органе. Нисский же [епископ] — что не внутри тела это, ибо бесплотно. А мы сводим воедино это кажущееся различие и доказываем, что не противоположно одно другому. Если и не внутри тела ум, как бесплотный, согласно Григорию Нисскому, то мы говорим, что он и внутри, а не вне тела, потому что, согласно Великому Макарию, ум соединен с телом и пользуется сердцем как первенствующим телесным органом... Ведь так же и тот, кто говорит, что Божественное — не в каком-либо месте, будучи бесплотным, не возражает говорящему, что Бог Слово некогда оказался внутри девственных и пренепорочных ложесн, ибо там Он соединился паче слова нашему смешению [т. е. нашей природе] человеколюбия ради неизреченного."

Ссылка на Воплощение позволяет св. Григорию более или менее искусственно примирить противоположные мнения. Не исключено, впрочем, что подход, которому он следует, не столь искусственен, как может показаться: разве такие Отцы Церкви как Григорий Нисский и Максим не только на словах разделяли идеалистическое учение неоплатоников, и разве они не согласились бы с истолкованием, которое дает их мысли св. Григорий Палама? Он и сам, произнося проповеди, иногда пользовался традиционными идеалистическими штампами о необходимости оставить любовь к телу и любить только душу; при этом он не ставил себе конкретную цель дать богословское обоснование аскетике исихастов и опровергнуть номиналистский идеализм Варлаама. Он мог даже написать свои Главы о молитве вполне Евагриевым языком. Очевидно, св. Григорий не отказывался при этом от своих мыслей о роли тела в духовной жизни, а лишь стремился восстановить нарушенное грехом равновесие человеческого состава, вернув духу владычество над телом.

В физиологии нет догматизма. Придерживаясь библейской мысли об онтологическом единстве человеческого состава, св. Григорий Палама никоим образом не стремится догматизировать ту или иную физиологическую теорию и предоставляет таким образом полную свободу научному исследованию. В самом деле, Откровение содержит вечные истины, относящиеся к спасению, а не к физиологии. "В этой области,—пишет учитель безмолвия,—если хотят узнать, как дух соединяется с телом, где находится седалище воображения и мнения, где располагается память, какая часть тела наиболее подвижна и, так сказать, управляет другими, откуда происходит кровь, каждый ли из жизненных соков совершенно беспримесен и какие внутренности содержат их, в этой области каждый может высказывать свое мнение... то же относится... и ко всем подобным вопросам, относительно которых Дух не дал нам ясного откровения; ибо Дух наставляет только в той Истине, которая проницает все. Поэтому, даже если ты и обнаружил, что в этом мы расходимся с божественным и премудрым Григорием Нисским, не стоило нападать на нас из-за этого"(9).

Аскетика Воплощения. Однако сущность воззрения св. Григория Паламы на исихазм не ограничивается рассуждениями об онтологическом единстве духа и тела в природном человеке. Его главная аргументация связана с фактом Воплощения. Интересную иллюстрацию этого мы находим в его Слове на Введение Богородицы во храм, представляющем собой как бы духовную биографию Богородицы, составленную св. Григорием в молодости. В то время как св. Отцы, принадлежавшие к направлению Оригена, в качестве примера, иллюстрирующего этапы духовного восхождения, избрали Моисея, св. Григорий для разработки этой темы обратился к Марии, увенчивая созерцательную жизнь не простым видением Божественного, а телесным и теснейшим соединением с Ним в Воплощении. Как считал учитель безмолвия, Богородица предавалась в храме "святой исихии", она "сосредоточила свой ум на обращении в себя, на внимании и на божественной непрестанной молитве". Это сознательное употребление терминологии исихазма при описании жизни Богородицы в храме совершенно ясно указывает на намерение св. Григория Паламы воспользоваться Ею как примером, а также его старание рассматривать практику исихазма только как средство, но не как цель мистической жизни: ведь для Богородицы плодом этой "непрестанной молитвы" оказалось открытие, что "ничто не может остановить течение, влекущее всех людей к смерти, и неудержимое падение нашего рода в ад"; и тогда Она прозревает тайну Божественного Материнства, сосудом которого Ей суждено стать. "Оно пролагает путь вещам еще более великим и совершенным; оно открывает, осуществляет и передает последующим поколениям деяние, превышающее видение, и видение столь же отличное от того, о котором шла речь до тех пор, сколь действительность отлична от воображения". Это превосходство христианского события над любым психологическим устремлением или аскетикой, внешними по отношению к благодати Воплощения, несомненно, является главной идеей, пронизывающей все богословие св. Григория Паламы. Еще сильнее, чем предшествовавшие ему духовные учители, ощущает он реальность полной перемены, происшедшей в отношениях между Богом и человеком после Воплощения; таким образом он дает христианской аскетике объективное основание, не зависящее ни от какой психологии и, тем более, от духовной "техники". Именно Христос, а точнее — Его Тело, то есть Его человеческая природа, прозябшая в девственной утробе, является нашей единственной точкой соприкосновения с Богом; именно Он есть Посредник, приносящий освящающую и обожающую благодать, и Его присутствие в Церкви есть объективная реальность. Св. Григорий Палама включает монашескую аскетику в историю спасения и таким образом освобождает ее от последних следов идеализма платоников. Предпринимая защиту телесного способа молитвы, он защищает на самом деле учение ап. Павла о человеческом теле — члене Христа.

Цель Воплощения. Говоря о девственном рождении Христа, св. Григорий Палама имеет в виду прежде всего появление преображенной плоти. Если бы Христос был рожден естественным путем, "Он не был бы новым человеком, не был бы главой и подателем новой жизни, предназначенной для вечности; созданный по старому образцу, Он не смог бы воспринять полноту Божества и сделать плоть неисчерпаемым источником освящения". Между преображенной плотью Христа и нашим телом существует связь посредством таинства: "Христос стал нашим братом, приняв часть в плоти и крови, подобных нашим, и так уподобившись нам... Как супруг супругу, Он присоединил нас к Себе... через причастие этой крови, став с нами одна плоть".

Христианский смысл "возвращения в себя". В этой мистике Христа и таинства св. Григорий Палама дает новый, собственно христианский смысл понятию возвращения в себя. Обращаясь к самому себе, не пребывающий в сакраментальном и действительном единении с Христом человек узрит только падшую и подверженную заблуждениям человеческую природу. Учитель безмолвия прекрасно знает, что и древние советовали человеку обратиться к себе, дабы отыскать в себе божественную бесплотную искру, способную, по их мнению, вернуть человека в умопостигаемый мир. "Но если ты захочешь узнать, — пишет св. Григорий, — какова, по их мнению, цель этого совета, то обнаружишь пучину злочестия; они проповедуют переселение душ; невозможно, считают они, познать себя и верно следовать этому совету, не зная, с каким телом был соединен раньше, где обитал, что там делал и слышал... Вот куда ведут они... с их познай самого себя".

Христос внутри нас. Очевидно, цель христиан не такова: внутри себя ищут они Царствия Божия, которое действительно там находится и проявляется как в их душе, так и в теле. Вспоминая отрывок из преп. Иоанна Лествичника, в котором исихаст определяется как тот, кто стремится "ограничить бесплотное внутри тела", учитель безмолвия комментирует: если исихаст "...не ограничит его внутри своего тела, как умолит он войти внутрь себя Того, кто восприял тело и в качестве естественного эйдоса проницает всякую оформленную материю?" (10)

Мысль св. Григория Паламы не менее определенна и в другом месте Триад: "Коль скоро Сын Божий не только свою божественную ипостась — о несравненного человеколюбия! — соединил с нашей природой, воспряв тело одушевленное и душу разумную... но... и с самими человеческими ипостасями соединяется, срастворяя Себя каждому из верных чрез причащение святаго Его тела, и становится сотелесным нам (11) и делает нас храмом всего Божества — ведь и в самом теле Христовом живет всяко исполнение Божества телесне (Кол. 2, 9) — то как же Он не просветит, облистав, души достойно причащающихся божественным сиянием Своего тела, которое в нас, как и учеников на Фаворе Он просветил [самые] тела? Ведь тогда, еще не быв смешано с нашими телами, оное источник света имущее тело приближавшихся [к нему] достойных просвещало извне и через чувственные очи посылало просвещение для души; ныне же, срастворившись нам и пребывая в нас, Оно по справедливости облиставает душу изнутри".

Этот столь близкий к ап. Павлу отрывок позволяет понять, почему защита исихастов означала в глазах св. Григория Паламы защиту самого Евангелия: ведь номинализм Варлаама ставил под вопрос само присутствие Христа в сакраментальной жизни Церкви. Фаворский свет служит св. Григорию лишь иллюстрацией, но он часто к нему возвращается, поскольку в мистической традиции, берущей начало от Оригена и Григория Нисского, Божественное присутствие и обожающая благодать описываются в виде света: апостолы на Фаворе "видели саму благодать Духа, позднее вселившуюся в них..."

Таким образом, жизнь Иисуса Христа в нас является, по мнению св. Григория, основанием аскетики исихастов. Противопоставление знания, приходящего извне, знания человеческого и чисто символического, "умному" знанию, исходящему изнутри, встречается уже у Псевдо-Дионисия: "Бог движет их к Божественному (12) не извне, но просвещая их умно изнутри пребожественным волением посредством чистого и невещественного света". Очевидно, св. Григорий Палама знал это место и вдохновлялся им, но он понимает Дионисия христологически и освобождает от интеллектуализма: у св. Григория означает не чисто интеллектуальную составляющую человека, его noaj, а относится к человеческому составу в целом. Божественный свет сияет внутри нашего тела, соединенного крещением и Евхаристией с Телом Христа.

Благодать крещения. Кроме того, внутреннее возрождение человека крещением отождествляется с тем, что св. Григорий Палама называет уже упоминавшимся "воскрешением души". Душа, и здесь понимаемая как жизненное начало человеческого состава, была окончательно освобождена Христом от диавола. Человеку остается лишь освободиться от последствий своей смертности в прошлом. "Хотя Господь, — пишет св. Григорий, — возродил нас Божественным крещением и полагает на нас в день искупления печать благодати Святого Духа, Он попускает нам иметь тело все еще смертное и страстное; хотя Он и изгнал предводителя зла из сокровищницы нашей души, Он позволяет ему нападать на нее снаружи, дабы человек, обновленный в Новом Завете, то есть Евангелии Христа... учился отражать нападения врага и готовился таким образом к обретению бессмертия" Вся духовная борьба христианина направлена вовне, так как только извне и может еще грозить опасность. Мы видим, следовательно, что столь распространенное в аскетике Евагрия понятие "внутреннего человека" истолковывается св. Григорием в сакраментальном контексте и тем самым освобождается от духовного индивидуализма. Для него борьба с "развлечением ума", с "ощущениями", с "внешними образами" не является мистикой развоплощения; это — средство сохранить залог, полученный христианином при крещении: "Те... кто в бане пакибытия стали новой тварью [Гал. 6, 15] и посредством новой жизни и гражданства или соблюли себя от древнего стыда, или снова очистились покаянием... видят изнутри... свое собственное обновление." "Внутренний" характер искупительной благодати, отражающей "внешние" нападения диавола, еще раз показывает, сколь далека мысль св. Григория от мессалианства; учитель безмолвия и сам неоднократно осуждает учение мессалиан о неотделимости диавола и души.

Утренняя звезда. Вот еще одно особенно решительное высказывание, которому св. Григорий Палама приписывал такое большое значение, что повторил его по крайней мере трижды, а его биограф Филофей включил в свое Похвальное слово в честь учителя безмолвия. "Когда же день озарит и денница возсияет в сердцах ваших, как говорит корифей апостолов (2 Пет. 1, 19), тогда, по пророческому слову, изыдет истинный человек на истинное дело свое (Пс. 103, 23); следуя путем света, он восходит или возводится на вечные высоты; он начинает — о чудо! — созерцать премирное, не отделяясь и не будучи отделяем от материи, сопутствующей ему изначально... Ибо он возносился не на мнимых крыльях своего рассуждения... а действительно, несказанной силою Духа... действительно делаясь на земле ангелом Божиим и приводя собой к Богу всякий вид твари". Продолжение текста св. Григория Паламы, в частности, цитата из 89-й главы блаж. Диадоха, ясно дает понять, что речь идет о просвещении крещением.

"Сводя свой ум в сердце", исихаст стремится обрести эту "денницу" (утреннюю звезду), взошедшую там по приходе Христа, и "законы Духа", "начертанные", по выражению преп. Макария, в сердце благодатью. Тогда он открывает для себя истинное предназначение человека, состоящее в том, чтобы царить над всем творением, приводя его к Богу. Он снова принимается за свое "истинное дело", заповеданное ему Творцом в раю. Таким образом исихаст-паламит освобождается от концепции пассивного созерцания, лишающего личную деятельность человека собственной ценности. Напротив, как мы увидим далее, "дела" являются для св. Григория Паламы абсолютной необходимостью для стяжания сверхъестественной благодати. "Как восход чувственного солнца,—пишет он,—показывает людям время вещественного делания, так же и солнце Правды, явившись во плоти, указало нам, что все дальнейшее время должно быть посвящено духовному деланию..." Однако св. Григорий далек от того, чтобы подменять, как пелагиане и мессалиане, действие благодати человеческими "заслугами"; он утверждает это явным образом, возражая проистекающей из платонизма мысли Варлаама, согласно которой видение света, достижимое "внутри себя", есть всего лишь видение "сущности человеческого духа". "...Наблюдая самого себя, — пишет св. Григорий Палама, — он (ум; nou'") видит себя, как нечто от cебя отличное; однако, он созерцает не в чем-то другом, нежели он сам, и не просто свой образ, но возобразившуюся в его образе благодатию Божиею светлость, соисполняющую силу ума превосходить самого себя и усовершающую к единению с лучшим и превышающим разумение." Значит, не усилия человека—и еще менее психофизическая техника!—открывают нам Бога: "Мы зрим в самих себе славу Божию, когда Богу угодно привлечь нас к духовным таинствам".

Попытаемся подытожить мысли св. Григория об исихазме. Мы видели, что разные тенденции и разные термины исихастской традиции интегрируются им в христоцентрической антропологии. Как и у Евагрия, ум (noaj) является у него той частью человеческого состава, которая обладает способностью "превзойти себя" и стяжать благодать; истинной молитвой, как и раньше, остается "умная молитва" (noer? proseuc?), ибо noaj составляет самое главное в личности человека: "...Молитва совершенных есть, прежде всего, деятельность ума [букв. умная энергия]; ум таковых не обращается ни к телу, ни к тому, что к телу относится, нижe действует через чувство, ни через сопряженное с ним воображение, нижe предается рассуждению и созерцанию логосов сущего, но неустанно пребывает в одной лишь молитве." Ум есть и образ Божий в человеке, и он же "знает Бога". Тем не менее, поскольку человек не может спастись сам по себе, noaj нуждается в благодати и может стяжать ее только в Теле Христовом, соединившимся с нашим телом Крещением и Евхаристией. Чтобы осуществлять присущую ему деятельность — умную молитву, ум должен "сойти в сердце", ибо именно там Дух Бога живаго написал Свое послание (2 Кор. 3, 3). Noaj при этом не становится ни "телесным", ни "обращенным к телу", он остается бесплотным и обращенным к Богу, но он снова выполняет поставленную ему Богом задачу —привлекать весь человеческий организм, тело и душу, к его Создателю. Грех и смерть нарушили гармонию человеческого существа, взбунтовав тело против духа, и таким образом лишили его жизни; это и есть то, что св. Григорий Палама называет, как мы знаем, смертью души, понимая под душой принцип жизненного единства человека.

Воскресение души. Чтобы восстановить утраченное равновесие, человек нуждается в "воскресении души", и оно даруется ему в крещении. Воскресение тел, пишет св. Григорий, "созерцается сейчас, в основном, верой... что же касается воскресения души... то оно начинается в святом крещении." "Малое воскресение души"  — понятие, которое Евагрий толковал в чисто духовном смысле и которое, взятое само по себе, являлось для находившихся под влиянием платонизма приемлемой вариацией христианского учения о воскресении, — получает у св. Григория Паламы объективное сакраментальное истолкование: "воскресение души" есть предварение телесного и общего воскресения в последний день. Речь идет о залоге новой жизни, принесенном Христом и уже действующим в сердце человека. Ум должен прилепиться к этому залогу, обнаружив его в сердце, и умно и бестелесно—как ему и свойственно—участвовать в общей деятельности человека, обращенного к Богу.

Эта общая деятельность, осуществляемая человеком и душой, и телом, есть вера: "Я же полагаю, — пишет св. Григорий, — что наша священная вера есть... превыше всех чувств и всех разумений особого рода видение нашего сердца, яко превосходящее все разумевательные силы нашей души... вера есть уповаемых извещение (Евр. 11, 1)... разумение сердечное."(13)

Христианский материализм. Таким образом, мы обнаруживаем в произведениях учителя безмолвия интеграцию терминологии Евагрия, богословскую ассимиляцию мистики св. Симеона Нового Богослова и оправдание психофизических способов молитвы XIII в. В своем христоцентризме, в евхаристической духовной ориентации, в богословии света св. Григорий Палама, несомненно, многим обязан великому мистику XI в., на которого он тем не менее почти никогда не ссылается, причем элементы личностной и пророческой мистики Симеона выражаются у него с богословской точностью, которой не было у их автора[XII]. Там, где преп. Симеон открывает пережитый им опыт, св. Григорий говорит как богослов, отвечающий за свои слова и сознающий свою роль защитника православной догматики. Эта же забота о сохранении меры в богословствовании и установлении духовного равновесия приводит его к правильному истолкованию психофизического способа молитвы независимо от нехристианского, возможно, его происхождения. После св. Григория Паламы недоразумения, подобные спровоцированным Варлаамом, станут немыслимы(14).

Но аргументация, развитая учителем безмолвия для защиты своих собратьев-монахов от нападок философа ad hoc, имеет гораздо более широкое значение, чем достижение непосредственно преследовавшейся цели. Действительно, она направлена против антропологического дуализма, который устранял из области благодати большую часть человеческого существования, превращая христианство в религию развоплощения. Заблуждение Варлаама было здесь тем более опасным, что оно могло найти последователей и за пределами номиналистических и явно склонявшихся к платонизму кругов Византии, так как, благодаря произведениям Оригена и Евагрия, терминология платонизма заполнила христианскую литературу, а поправки ее в библейском смысле, делавшиеся святыми Отцами, не всегда в достаточной степени ограничивали ее воздействие на аскетику и богословие. Мысль св. Григория Паламы, несомненно, — еще один шаг по пути антиплатонистической реакции во имя библейской антропологии, т. е. антропологии, основанной на непременном единстве духа и материи в человеке. Поэтому мы обнаруживаем у св. Григория Паламы элементы христианского материализма, который вместо того, чтобы устранять материю, взбунтовавшуюся против духа вследствие греха, возвращает ей место, назначенное Создателем, и открывает путь, указанный Христом, Который преобразил ее и обожил в Своем собственном Теле.

Эти предварительные выводы подтвердятся, когда мы подробно рассмотрим христологию св. Григория и его учение об обожении.

Христос и обоженное человечество: Спасение, обожение и екклисиология

Духовное и историческое. Излагая свою критику языческих философов и концепцию аскетики исихазма, св. Григорий Палама, как мы видели, постоянно говорит о новых отношениях между Богом и людьми, установленных воплощением, смертью и воскресением Христа. Эти новые отношения заключаются, главным образом, в том, что человеку дано жить общей жизнью с Богом, соединяться с Ним, "обоживаться". Противники паламизма готовы были принять учение о обожении, развитое греческими Отцами Церкви, но лишь в качестве статического понятия, как бы вечного идеала, к которому стремятся люди во все времена, никогда полностью его не достигая. Но вовсе не в этом заключалась концепция афонских монахов. Обожение было для них объективной реальностью, ставшей доступной в истории благодаря личности Иисуса-Христа; оно оказывалось, таким образом, незаслуженным и сверхъестественным даром, связанным с принесенным Христом спасением.

Защищая свою номиналистическую позицию, Варлаам отрицал возможность достичь уже здесь сверхъестественного познания Бога, которое бы отличалось от познания "по аналогии тварей". Но если такое познание действительно невозможно, отвечает ему св. Григорий Палама то христианство не дает человеку ничего существенно нового. ""Заключать по аналогии о том, кто действует, из [его] действий, — пишет учитель безмолвия, — и познавать вышележащую Премудрость из гармоничности мира — это, может быть, приличествует мудрецам века сего", говорит Божественный Григорий Нисский", но христианин обладает более совершенным знанием: "...Мы все познали Сына от гласа Отча, свыше нас научившего (ср.: Мф. 3, 16-17), и Сам Дух Святый и сам неизреченный свет показал нам, свидетельствуя, Возлюбленного Отцом, и сам Сын явил нам имя Отца Своего и обещал, восходя на небеса, послать нам Духа Святого, да будет с нами в век (Ин. 14, 16), и сам Дух Святый пришел и пребывая в нас, возвестил нам и наставил нас во всякой истине (Ин. 16, 13)".

Это подчеркивание исторического характера Откровения сопровождается у учителя безмолвия глубоким пониманием сверхъестественного, противопоставляемого неоплатонистической концепции Варлаама, по которой обожение есть всего лишь "состояние умопостигающей [noeraj'" = ангельской] и словесной [logikhj = человеческой] природы, начинающееся от первого устроения мира и в последних [т. е. высших] из словесных [существ] достигающее предела." Тот, кто утверждает это, отвечает св. Григорий, "явным образом противоречит самому Евангелию Христа. Ведь если обожение лишь совершенствует словесную природу, но не творит выше нее боговидных, если оно есть [только] состояние словесной природы, как от естественной силы [потенции] происходящее в энергию [действительность], то обоженные святые не становятся выше естества [или природы], нижe от Бога рождаются (Ин. 1, 13), нижe Дух суть яко рожденные от Духа (Ин. 3, 6), нижe одним только верующим во Имя Его пришедший Христос даде область чадом Божиим быти (Ин. 1, 12). "

Чтобы уточнить мысли св. Григория Паламы о обожении, мы должны кратко проанализировать его концепцию всего дела Христа, составляющего по его мнению, средоточие человеческой истории. Учитель безмолвия посвятил этой теме свою 16-ю Беседу — настоящий богословский трактат о Спасении.

Спасение. Сын Божий стал человеком; "Он родился от жены, чтобы облечься в созданную Им природу, извратившуюся по наущению Врага; Он родился от жены, Которая была девой, чтобы создать нового человека." Таким образом Он добровольно уподобился нам в нашей немощи и смертности, но Он нес в себе начаток новой жизни. "Став сыном человеческим и восприняв смертность, Он преобразил людей в сынов Божиих, сделав их причастниками Божественного бессмертия". Все дело спасения понимается, следовательно, в терминах смерти-жизни, тленности-бессмертия. Выше мы видели, что передача греха Адама понималась св. Григорием, в основном, как наследственное тление, приводящее одновременно к смертности плоти и греховности души: вольная смерть и воскресение Христа вырвали человека из этого замкнутого круга смерти и греха. "Одной смертью, смертью своей плоти, и одним воскресением, воскресением той же плоти, Он излечил нас от двойной смерти и освободил от двойного плена: смерти и плена нашей души и нашего тела"; "своей телесной смертью Он поразил того, кто в смерти владычествовал над душой и телом". "Ради нас Он претерпел смерть, которой не должен был подвергнуться... чтобы искупить нас от рабства у диавола и смерти, смерти душевной и смерти телесной..."

Смерть Христа была необходима, чтобы прервать наследование тления "ветхого человека"; она была очистительной жертвой в библейском смысле. "Нужна была жертва, — пишет св. Григорий Палама, — чтобы примирить нас с Отцом небесным и освятить нас, оскверненных общением с диаволом... И мы нуждались не только в воскресении души, но и в воскресении плоти". Строго святоотеческое изложение сотириологии св. Григория пронизано выражениями, заимствованными у ап. Павла и из византийского богослужения, особенно воскресного. Для него Искупление не является "удовлетворением", приносимым Божественному правосудию; это примирение падшей и смертной человеческой природы с живым Богом. Заставив умереть на кресте ветхого Адама и сообщив свою собственную жизнь человеку в Иисусе, Бог восстанавливает Свою законную власть и уничтожает смертоносную узурпацию власти сатаной: Троица вновь становится доступна человеку прямо и непосредственно. Св. Григорий прибегает к выражениям, показывающим, что к таинству воплощения он подходит экзистенциально: "Если бы Бог-Слово не воплотился, то Отец не явил бы Себя воистину Отцом, ни Сын — воистину Сыном, ни Дух Святый — исходящим также от Отца; Бог не открылся бы в своем сущностном и ипостасном бытии, Он являлся бы только как созерцаемая в тварях энергия, что и утверждали древние юродивые мудрецы и что утверждают сегодня сторонники Варлаама и Акиндина."[I]  Учение о обожении является для св. Григория прямым следствием исторического дела Христа: вне Него Божественная жизнь остается человеку недоступной.

Таинства. Как грех и смерть передавались, начиная с Адама, путем естественного рождения, так и жизнь дается новым рождением, крещением и Евхаристией соединяющим нас со Христом. Таким образом спасение, принесенное Христом, касается всех. "Он дарует полное спасение, — пишет св. Григорий, — не только природе, которую по неразрывному соединению Он заимствовал у нас, но и каждому из верующих в Него... Для этого Он учредил святое крещение, определил законы, ведущие к спасению, проповедал всем покаяние и дал Свое тело и Свою кровь; не просто природа, а ипостась каждого верующего крестится, живет по Божественным заповедям и причащается боготворящего хлеба и чаши." Возрождение человеческой природы, раз и навсегда совершенное Христом, осуществляется, следовательно, для каждого из нас в таинствах. Крещение и Евхаристия имеют для учителя безмолвия несравненно большее значение, чем другие христианские таинства, поскольку именно в них является все домостроительство Божие. Впрочем, византийские богословы не знали еще системы "семи таинств", которая при слишком схоластическом понимании заключает в себе опасность представлять таинство христианского посвящения как "одно из средств" спасения, а не как уникальное и важнейшее средство. Говоря о крещении и Евхаристии, св. Григорий Палама утверждает: "С этими двумя действиями связано все наше спасение, ибо в них сосредотачивается все богомужное домостроительство".

Крещение — одна из наиболее часто затрагиваемых учителем безмолвия тем, как в его проповедях, так и в богословских и аскетических произведениях. Само количество упоминаний о христианском посвящении, говорит о том, какое значение приписывал ему учитель безмолвия: вне благодати таинств, дарующей в Церкви Божественную жизнь верующим, для него не существует ни христианского опыта, ни духовной жизни. Христос воплотился, "чтобы из нас [же самих] нас пересоздать и обновить нас божественным крещением"; "Он истребил на кресте рукописание наших грехов (Кол. 2, 14) и вернул невинность тем, кто спогребся Ему крещением (Рим. 6, 4; Кол. 2, 12)". Крещение, освобождая от первородного тления, становится "воскресением нашей души" и "сообщает нам силу быти сообразным телу славы Христа" (Фил. 3, 21). В самом деле, троекратное погружение означает трехдневное пребывание души Христа во аде, за которым последовал наконец исход оттуда и телесное воскресение. Крещением мы получаем расположение творить добро и заключаем завет с Богом, но от нас зависит придать этой благодати реальное значение. "Если призванный повинуется призыву и принимает крещение, чтобы называться христианином, но не ведет себя достойно этого имени и не выполняет данные при крещении обеты, он зван, но не избран." В этом случае обеты не только совершенно для него бесполезны, но, напротив, осуждают его. Посредством крещения все христиане освящаются — "если свят сосуд, посвященный Богу, — говорит св. Григорий Палама, — то сколь более свят человек, прилепившийся к Нему купелью возрождения" — и становятся сынами Божиими, но от них требуется еще проявить полученный ими дар в делах: "Обновление и воссоздание отличительных черт души осуществляются благодатью в купели возрождения; они возрастают и достигают совершенства посредством праведных дел, согласно с верой".

Крещение и обожение. Выше мы видели, как учитель безмолвия богословием таинств обосновал мистику Иисусовой молитвы и телесный способ молитвы. В его богословии таинств и в екклисиологии содержится также обоснование учения о обожении. Нет ничего более чуждого мысли св. Григория, чем связывание обожения с собственными заслугами человека и понимание его как "подвига", справедливым вознаграждением которого оказывается благодать. Напротив, Божественная жизнь становится доступной человеку как незаслуженный дар, общий всем крещеным. Поэтому св. Григорий, комментируя разделения в Коринфской Церкви (1 Кор. 12), в которой "получившие больше — превозносились, а стяжавшие меньше —  малодушествовали", напоминает, что ап. Павел приписывал им всем равное достоинство, "показывая, что они все суть одно тело, тело Христово и уди от части (1 Кор. 12, 27), потому что прияли одного и того же Духа."(1) Затем он цитирует Златоуста, комментировавшего то же место послания и считавшего, что "пришествие Духа, о котором здесь говорится, — то, которое происходит в нас при крещении и до принятия таинств" . Крещение восстанавливает "подобие" Божие, утраченное из-за греха.

В этом вопросе мысль св. Григория вполне ясна: спасающая, освящающая и обожающая благодать связана с крещением и Евхаристией и во всей своей полноте объективно присутствует в Церкви. В этом существенном моменте учитель безмолвия чужд всякого мессалианского соблазна. "Вси, елицы во Христа крестишася, во Христа облекошася, по слову ап. Павла (Гал. 3, 27); хоть и остаются детьми других людей по природе, они паче естества происходят от Христа, Который настолько победил природу, что воплотился без семени от Духа Свята и Приснодевы Марии и даде им область чадом Божиим быти (Ин.1, 12)." Цитаты из Нового Завета совершенно естественно выходят из-под пера св. Григория Паламы, чтобы опровергнуть тех, кто отрицает органическую сверхъестественную связь, установленную Спасителем между Собой и членами Церкви: таким образом эта связь оказывается чисто мистического порядка и "превосходит рассудочное понимание", как любит уточнять св. Григорий. Каждый христианин призван к сознательной близости всего своего существа с Богом, добровольно вышедшим из своей неприступности, чтобы стать "во всем, кроме греха, подобным нам."[II]

"Обязательная мистика"? Здесь-то и заключается обоснование того, что кое-кто с оттенком презрения называл "обязательной мистикой", которую исихасты, начиная со св. Симеона Нового Богослова, предлагали своим ученикам, а св. Григорий Палама, в свою очередь, противопоставил интеллектуалистическому гностицизму Варлаама. "Сверхразумное знание, — утверждает он, — обще для всех, уверовавших во Христа." Мистика, о которой здесь идет речь, является не экзальтацией естественной и необузданной плоти, как это любят изображать критики исихазма, а утверждением сверхъестественного и всеобъемлющего характера Спасения, даруемого в крещении[III]. Учитель безмолвия упрекает своих противников как раз в том, что они считают благодать естественным явлением, "разумом разумных существ" и "жизнью живущих", доступным любой твари и растворенным в пантеистическом мире. "Если это так... — пишет св. Григорий, — все происшедшие из Адама, лукавые же и благие, благочестивые же и нечестивые, суть единое тело, и сие Христово. — Паче же, [они суть] Сам Христос, по Павлову гласу... и с иже во Христа крестившимися некрестившиеся... тожде посему имеют достоинство."[IV]  Фактически, экзистенциалистское и номиналистическое мышление Акиндина не признавало сверхъестественного и живого присутствия Бога в человеке; для него Бог был сущностью, он не мог представить себе иного способа Божественного присутствия в природе и в обоженном человеке, кроме сущностного. Именно против этого статичного по своей сути пантеизма своих противников, пришедшего из греческой философии, и выступает учитель безмолвия.

"Природа" и "благодать". Впрочем, он сам делает терминологические уточнения, необходимые для понимания его мысли о природе и благодати. Термин "природа" (fusij) прилагается ко всем сотворенным и отличным от Бога существам. "Любая природа, — пишет он, — чрезвычайно далека от Божественной природы и совершенно ей чужда; ибо, если Бог есть природа, то все другое не есть природа, а если другое [существо] есть природа, то Он не есть природа, точно так же, как Он не есть существующее, если все остальное — существующее."(2) В этом рассуждении, явно вдохновленном Псевдо-Дионисием, природа определяется через свое отличие от Бога. Относительно термина "благодать" (carij) св. Григорию известно, что в греческом языке он имеет разные значения. "Иногда, — пишет он, — даром данная вещь называется благодатью, а иногда и само действие дарения; в иных случаях ни один из этих смыслов не подходит к термину "благодать", обозначающему, так сказать, красоту, приятную внешность, украшение и блеск любой природы, и в этом смысле мы говорим о благодати слов и разговора..."; следовательно, существует "благодать природы" , отличная от "Боготворящей благодати". Св. Григорий принимает существование "тварной благодати", но это ни в коем случае не означает, что он готов принять и идею "тварного сверхъестественного" в томистском смысле этого термина: "сверхъестественное" может относиться только к реальности, существенно отличной от твари, к самой Божественной жизни.

Что не есть благодать. Существенной характеристикой мысли св. Григория является то, что термины "природа" и "благодать" означают для него динамические и живые реальности: как до грехопадения человеческая природа находилась в динамическом союзе с Богом, ибо таково было ее истинное, задуманное Создателем предназначение, так после греха Адама ее положение характеризуется отсутствием этого союза, порабощенностью диаволу и проистекающей отсюда смертностью. Именно это хочет выразить св. Григорий, описывая благодать как "отношение" , причем он уточняет, что отношение благодати носит "сверхъестественный" характер и, следовательно, несовместимо с аристотелевской концепцией отношения, которое не приложимо к конкретной реальности; значит, благодать есть отношение неотносительное. Чтобы сделать уступку своим противникам, защитникам "тварной благодати", св. Григорий Палама готов абстрактно рассматривать воздействие благодати и проводить различие между "тварной благодатью", то есть первоначальной красотой человеческой природы, восстановленной Христом, и "нетварной и обожающей" благодатью, но только при условии, что первая не существует без второй и что вторая есть реальность, опытно переживаемая в Церкви. Он не перестает настаивать на общениеи с живым Богом как единственном средстве спасения для человека и оспаривать понимание спасения как внешнего оправдания, предоставляющего человеку жить независимо от Бога, вне "сверхъестественного". Не таков ведь замысел Бога относительно человека, и не ради этого Сын Божий воплотился, облекся в природу, во всем подобную нашей: Он "стал человеком, чтобы мы стали Богом". Следовательно, благодать — не "вещь", которую Бог дарует природе либо для "восполнения" недостатков, либо для "оправдания", либо для "прибавления" тварного сверхъестественного, она есть сама Божественная жизнь; Бог создал нас для жизни в единении с Ним, крещение освобождает нас от тления и смерти, постигших нас потому, что мы Его оставили.

Тварная и нетварная благодать. "Нет ничего удивительного, — пишет св. Григорий, — что термин "благодать" прилагается к тварному и к нетварному, и что существует тварная благодать и другая, нетварная." В каком же смысле можно применять один и тот же термин "благодать" к абсолютно разным реальностям? Мы уже знаем, что св. Григорий сознавал многозначность этого термина; он уточняет: "Все, что проистекает от Духа на тех, кто был, согласно Евангелию благодати, крещен в Духе и сделался целиком духовным, исходит из Источника; все исходит из Него и в Нем пребывает". Общность происхождения определяет общность названия: люди "не сами, а благодатью Божией получили то, что получили, ибо лишь Бог не благодатью обладает этим; термин "благодать" здесь значит, что это было им дано". "Однако, — продолжает он, — не все, что дает нам Бог, одинаково... Через Иезекииля Бог сказал: И дам вам сердце ново и дух нов дам вам, и отъиму сердце каменное от плоти вашея и дам вам сердце плотяно (Иез. 36, 26) и: Аз введу в вас дух животен (Иез. 37, 5). Видишь ли разницу даров? Дух новый и новое сердце — это тварное, то, что Апостол называет также "новой тварью" (2 Кор. 5, 17; Гал. 6, 15), ибо она была воссоздана и обновлена пришествием во плоти Того, Кто изначально ее создал; что же до Духа Божия, даруемого новому сердцу, то это — Святой Дух." "Есть тварная благодать, — пишет он в другом месте, — и иная, нетварная благодать... но коль скоро то, что приемлют святые — то самое, по чему они обоживаются, не что иное, как Сам Бог, как же, по-твоему, это тварная благодать?" Так, воскресшее Тело Христа было тварным(3), но очевидно, что Божество, сообщившее Ему бессмертие, было нетварным [V].

Синергия. На всем протяжении пути, ведущего человека от его падшего состояния к соединению с Богом, благодать Божия помогает ему побеждать тление, затем превзойти самого себя и наконец являет ему Бога. Эта "синергия" благодати и человеческих усилий является для учителя безмолвия очевидной аксиомой. Под воздействием благодати "устанавливаются и движутся согласно природе внутренние силы души и тела." Но это лишь второй аспект нашего спасения, цель которого — позволить нам созерцать Бога, то есть превзойти самих себя. Св. Григорий Палама принимает учение платонизма, по которому ум (nous) является той частью человеческого состава, которая по природе обладает способностью выйти за пределы самой себя(4), но одной этой способности еще недостаточно, чтобы человек достиг Бога. Ум должен быть преображен благодатью. Споря с Варлаамом, который утверждал, что единственным предметом созерцания святых является "сущность ума", св. Григорий утверждал: "...Наблюдая самого себя, он (ум; nouj) видит себя, как нечто от cебя отличное; однако, он созерцает не в чем-то другом, нежели он сам, и не просто свой образ, но возобразившуюся в его образе благодатию Божиею светлость, соисполняющую силу ума превосходить самого себя и усовершающую к единению с лучшим и превышающим разумение." А с другой стороны, как мы уже подчеркивали выше, не только ум получает благодать, но и весь человек целиком, "все способности и силы души и тела." Тогда человек достигает того, что св. Григорий называет "Божественным состоянием", появляющимся в результате синегии [sunergia, букв. сотрудничество, совместная деятельность — Пер.] благодати и человеческих усилий и реализующимся в "следовании заповедям". "Когда в твоей душе будет Божественное состояние, ты действительно будешь иметь Бога внутри себя; а истинное Божественное состояние — это любовь к Богу, приходящая через святое делание Божественных заповедей."

Это "Божественное состояние", о котором говорит учитель безмолвия, есть непрестанное продвижение, так как оно предполагает в веке сем соработание и так как человек не может собственными усилиями достичь полного соответствия "новому человеку", возникшему в нас благодатью крещения. Св. Григорий постоянно подчеркивает в своих произведениях необходимость "дел". Однако "исполнение заповедей" является не столько условием благодати, сколько необходимой и свободной синергией человека и искупительного действия Бога: однажды полученная благодать крещения, чтобы обрести действенность, должна стать живой реальностью, и только добрая воля человека способна сделать ее такой. Следуя святоотеческой традиции, св. Григорий отвергает мессалианский и пелагианский соблазн считать обожение достижимым посредством исключительно человеческих усилий, в частности, посредством молитвенной техники, независимо от "дел". Соединение с Богом, пишет св. Григорий Палама, "не есть плод причины или аналогии, ибо сии последние зависят от деятельности ума; но оно происходит через отрешение, не будучи само отделением. Ибо если бы оно было только отрешением, оно зависело бы от нас, а это — учение мессалиан." Поэтому "мы не можем искренне говорить о нашей вере и о нашем прилеплении ко Христу, не упоминая о силе и синергии, которые Он нам даровал; и, со своей стороны, Господь Иисус Христос не будет искренне свидетельствовать о нас в будущем веке... не найдя в нашем поведении повода для такого благодеяния", ибо "Бог создал нас свободными". Невозможно отчетливее изложить учение греческих Отцов о "синергизме", сочетающем непременную необходимость благодати с полной ответственностью человека за свое спасение. Крещение — это "залог", который мы получаем, чтобы его умножить.

Разнообразие благодатных даров. У западных богословов, которые все в той или иной степени вдохновляются писаниями бл. Августина о крещении младенцев, направленными против Пелагия, учение о благодати чаще всего имеет сотириологический характер. Человек нуждается в благодати, ибо не может спастись сам... Предание греческих Отцов, настаивавшее на том, что конечная цель, стоящая перед христианином, есть обожение, не могло оставить без углубленной разработки те части писаний ап. Павла, которые посвящены разнообразию благодатных даров, — разумеется, сохраняя их сотириологическое единство. Св. Григорий Палама также признает, поскольку он отмечает связь благодати со свободным усилием человека приблизиться к Богу, что это усилие никогда не может быть адекватным общей сумме даров Божиих, открывшихся человеку жизнью во Христе. "То, что человек получает, — пишет он, — есть лишь часть того, что дается: тот, кто принимает Божественную энергию, не может вместить ее всю целиком." Значит, богоявление в Иисусе Христе ограничено человеческой неспособностью его принять(5), но также и бесконечным разнообразием подхода Бога к личностям. Одна из существенных характеристик мышления св. Григория Паламы — его личностный характер: "Неодинаково же и разнообразно, — пишет он, — приселяется в человеки Господь, в зависимости от достоинства и образа [жизни] ищущих Его: инако деятельному, по-другому — созерцательному, и [еще] по-другому — тому, кто обладает видением; и по-другому убо бывает — человекам [еще] тщащимся, и инако — уже ставшим божественными." Комментируя слова Первого послания к Коринфянам о дарах Духа, учитель безмолвия пишет: "Те, кто пророчествует, те, кто исцеляет, те, кто различает, и те кто вообще принял благодать Божественного Духа, каждый обладает большим или меньшим даром в своей области. Поэтому Павел благодарит Бога за то, что он паче всех языки глаголя (1 Кор. 14, 18), но обладающий меньшим также обладает даром Божиим. Ревнуйте же, говорит тот же апостол, дарований болших (1 Кор. 12, 31): значит, есть и меньшие. Ведь в самом деле... звезда бо от звезды разнствует во славе (1 Кор. 15, 41),... но ни одна из них от этого не лишается совсем своего света."

Единство Бога. Но разве это разнообразие благодатных даров нарушает единство спасения? Никоим образом, ибо спасение заключается существенным образом в восстановлении общения с живым Богом, целиком и полностью присутствующим в каждом даре благодати. Спасительная благодать неделима, она есть Сам Христос, целиком отдающий Себя людям. Вот характерный фрагмент, который мы цитируем, предваряя изложение учения св. Григория о божественных энергиях: " Различно убо каждый из удостоенных причаствуется великодарованию Духа, по аналогии своей собственной чистоты [т. е. в соответствии со своей собственной чистотой], со-ображаясь согласно оной Добрoте [т. е. Красоте]. Но даже и малое и неясное, в сравнении с [людьми] превосходящими, имущий (ибо истинно там нет ничего малого), — и малое, стало быть, имущий соединяется поэтому со всецелым божественнейшим светом оныя [Добрoты], так как оный [свет] нераздельный и не делится наподобие тел... ибо одного только сей [свет] единого Христа..." Он принадлежит также и Духу, Который целиком присутствует в своих проявлениях(6). Таким образом единство спасения и разнообразие благодатных даров сообщаются в личностной концепции Спасения.

Причастие Нетварному. Человек, получивший в крещении "начатки" Царствия Божия, получает не просто внешнее оправдание, а присоединяется к новой реальности, к Божественной и вечной жизни Христа. Нетварный характер этой новой жизни кажется св. Григорию Паламе тем более очевидным, что все святые отцы IV и V вв. во время христологических споров утверждали в качестве главного аргумента против ариан и несториан невозможность спасения через тварное посредство: в их глазах Божественность Христа и единство ипостасей Св. Троицы не имели другого обоснования, кроме этого категорического условия сотириологии[VI]. Оригинальность учителя безмолвия проявилась в проделанном им анализе состояния, свойственного новому человеку, который противопоставлялся гуманизму Варлаама.

Реальное общение человека с Богом есть, по мнению св. Григория, необходимое условие истинного знания. Как мы видели выше, учитель безмолвия противопоставлял Калабрийцу сверхъестественное знание, доступное только христианам; это знание — лишь один из аспектов обожения, начатки которого мы получаем в этом мире. С момента Искупления человек уже не предстоит Богу в одиночестве: Бог сам снизошел на его уровень, дабы сопровождать человека в его восхождении к Создателю. Самый Дух спослушествует духови нашему, яко есмы чада Божия (Рим. 8, 16) и Посла Бог Духа Сына Своего в сердца ваша, вопиюща: Авва Отче (Гал. 4, 6). Христианское познание Бога, следовательно, существенно отличается от естественного познания "через твари" — вот что хочет сказать св. Григорий, неоднократно противопоставляя "богословие" "видению" и "созерцанию": "Богословие столь же далеко от видения Бога в свете, столь же отлично от телесного общения с Богом, сколь знание разнится от обладания; говорить что-нибудь о Боге не значит Бога встретить". Итак, истинное знание отличается от любого внешнего усвоения истины; некоторое познание Бога можно достичь через Писание, как можно принять вероучительную истину и исповедовать Православие, но это лишь средства для достижения непосредственного знания, близости с Богом, данной нам в крещении. Собственно говоря, это даже не знание. "Это созерцание, — пишет св. Григорий Палама, — не есть ведение; не только не следует считать его таковым и говорить о нем как о ведении, но оно даже и не познаваемо — разве что в переносном смысле и по омонимии или, пусть, и в собственном смысле — но тогда исключительным [образом]; значит, не только не следует считать его ведением, но следует вообще полагать его превосходящим всякое ведение и всякое созерцание, зависящее от ведения, ибо по отношению к пребыванию и явлению Бога в нас нет ничего выше, ничего равного, ничего близ". "Такое соединение, — пишет он в другом месте, — превыше всякого знания, хотя метафорически его и называют знанием"; "метафорически" или "омонимически" некоторые святые отцы прилагали к нему термин "понимание". Еще в меньшей степени может идти речь об "ощущении". Только опыт открывает его настоящую природу.

Здесь можно без труда опознать характеристики созерцания, принятые всеми мистиками христианского Востока, начиная со св. Григория Нисского и Псевдо-Дионисия. Однако св. Григорий понимает созерцание более христоцентрически и описывает с большим стремлением к верности библеизму. Тут, как и в остальном, учитель безмолвия заставляет христианское богословие сделать новый шаг в сторону внутреннего преодоления неоплатонизма. Этот шаг особенно заметен, когда св. Григорий Палама ведет речь о мистической "апатии" (бесстрастии).

Отрешение, его истинный смысл. Соединение с Богом предполагает отрешение (у св. Григория можно найти многочисленные цитаты из Дионисия на эту тему), но это отрешение не есть самоцель. "Святые, — пишет св. Григорий Палама, — отвергают заблуждение тех, кто думает... что после отрешения от сущего есть только полное бездействие, а не бездействие, высшее всякого действия". Христианская аскетика приводит не к нирване, а к такому состоянию, в котором, соединившись с Богом, человеческая личность восстанавливается во всех своих потенциях. Отвечая Варлааму, отрицавшему положительный мистический опыт монахов под тем предлогом, что "страстная часть души " должна "умереть", св. Григорий пишет: "Но мы, о философ, научены, что не сие есть бесстрастие, еже умерщвление страстной [части души], но от худшего к лучшему преложение ее и действование [ее] к божественному по [ее] расположению ... Для нас бесстрастный — это тот, кто лукавые расположения расточил, а добрыми обогатился, кто окачествовался добродетелями, как страстные — недобрыми наслаждениями, кто раздражительную и вожделевательную [части души], которые вместе и составляют страстную [часть души], подчинил ведательному и рассудительному и разумевательному души... Именно злоупотребление силами души порождает отвратительные страсти; если же кто ими пользуется добре, чрез ведение сущего постигая духовно, пожинает боговедение, а чрез страстное души, подвигшееся к тому, ради чего оно сотворено у Бога, исправляя соответствующие добродетели: вожделевательным — приобретая любовь, гневовидным же — стяжевая терпение". "Очевидно, — продолжает св. Григорий, — что мы получили заповедь распять плоть со всеми ее страстьми и похотьми (Гал. 5, 24)", но "мы не получили заповеди умертвить самих себя, умертвив всякую деятельность тела и всякую силу души, но заповедь отвергнуть всякое лукавое стремление и деяние... все время двигаясь вперед, как Лот, покинувший Содом... У бесстрастных людей страстная часть их души не перестает жить и действовать ради лучшего, и они не умерщвляют ее".

Этих цитат вполне достаточно, чтобы обелить учителя безмолвия от всякого обвинения в "квиетизме". Среди доводов, найденных св. Григорием для опровержения пристрастия Варлаама к языческим философам, фигурирует и успешность миссионерской деятельности, которую Дух дарует получившим Его. "Апостольская мудрость тех немногих, кто ею обладал, в краткое время вознесла до неба весь мир, охватив его евангельскими мрежами, в то время как сегодня все мудрецы вместе не смогли бы извлечь и самую малую часть мира из пропасти нечестия". С другой стороны, соединение с Богом, сущностно отличное от "познания существ", не противоборствует этому последнему, а, напротив, придает ему новую ценность: "Духовное созерцание... есть также и настоящее и истинное познание существ... и оно одно может отличить, что истинно хорошо и полезно, а что нет". Для учителя безмолвия искание обожения никоим образом не означает отказ от мира: оно предполагает некоторую отстраненность, позволяющую христианину глубже понять мир, чтобы покорить его закону Христову.

Вера. Отличное от всякого знания и всякого естественного соединения с Богом соответствует, по мысли св. Григория Паламы, понятию веры у ап. Павла. "Именно вера, — пишет св. Григорий Палама, — лучше всякого доказательства и является как бы некиим недоказуемым началом священного доказательства". Именно верой апостолы узрели Божественность Христа на горе Фавор. В длинном рассуждении, посвященном вере в Триадах, которое демонстрирует глубоко библейский характер мышления св. Григория(7), он еще однозначнее отождествляет "видение" с верой: "Наша святая вера, — пишет он, — ...есть видение нашего сердца, превосходящее всякое ощущение и всякое понимание, ибо она выходит за рамки всех умопостигающих способностей нашей души... В самом деле, как видим мы с ее помощью то, что обещано нам в будущем нескончаемом веке? Чувствами? Но ведь вера есть уповаемых извещение; вот почему Апостол прибавил: вещей обличение невидимых (Евр. 11, 1)... Нет ли какой-нибудь умственной способности видеть уповаемая? Но как [бы могла она быть], если сия на сердце человеку не взыдоша? (1 Кор. 2, 9)". "Но остановимся еще на вере, — продолжает он, — и на еже по ней божественном и радостном созерцании для христиан: вера — столп силы евангельской, жизнь апостольская, оправдание авраамово, вера, в которой ныне начинается и в которой совершается всякая правда и от которой всякий праведник жив будет (Рим. 1, 17)... вера, род наш от всякого заблуждения присно освобождающая, утверждающая нас в истине и истину в нас — ту [истину], от которой никто никогда нас не отдалит... Что это за вера? Естественная способность или сверхъестественная? Конечно же, сверхъестественная. Вот почему никто не может придти к Отцу иначе, чем через Сына (ср.: Мф. 11, 27; Ин. 6, 44; 6, 65), Который поместил нас выше нас самих и дал боготворящую простоту и обратил к единству с Отцом..."

Следовательно, знание Бога, ставшее доступным в Иисусе Христе, является уникальной реальностью. "Какое бы название ни давали ему — соединение, видение, чувство, ведение, разумение, просвещение — оно не приложимо к нему в собственном смысле или же должно относиться в собственном смысле только к нему одному". Поэтому учитель безмолвия осмеливается безоговорочно применять к нему только библейский термин "вера". Для его описания он прибегает также к понятиям, распространенным до него Библией и восточными Отцами Церкви — "видение сердца", "видение Божественного ока", учение об "очах души" или о "божественном чувстве". Для учителя безмолвия все это лишь разные способы обозначить одну и ту же реальность — сверхъестественную способность познавать Бога, которой обладают все христиане и которую святые развивают молитвой и "исполнением заповедей". Оригинальность св. Григория Паламы заключается в подчеркнутом отказе от всякого склоняющегося к идеализму или дуализму истолкования учения о "духовных чувствах": во всей идущей от Евагрия традиции эти чувства являются существенной способностью ума, противопоставляемого телу. А св. Григорий, как мы видели в предыдущей главе, заимствует сущность своей антропологии у Псевдо-Макария и рассматривает человека как живое и нераздельное единство: сверхъестественная благодать даруется всему человеку, а не только его уму. Если, как мы видели, "духовные чувства" не являются ни "чувством", ни "разумением", они предполагают активное состояние человека и представляют собой противоположность отрицательному "бесстрастию". Человек обладает умом и чувствами, которые, преобразившись благодатью, тоже участвуют в высшем деянии, ради которого человек и был создан, — единении с Богом.

"Умное" и "духовное". Что касается ума, то, разумеется, ему по самой сути свойственно "соединяться с Первоумом", а в обновленном человеке он возвращается к указанному ему Богом назначению. Но обожение христианина не состоит в одном лишь спасении ума. Одним из соблазнов, опасных для всех христианских авторов, подвергшихся влиянию неоплатонизма, как раз и было смешение платоновского noaj с pneama Нового Завета, Павла и Иоанна, который противопоставлялся не материи, а "плоти", то есть всему падшему творению. Большая заслуга св. Григория заключается, в частности, в том, что установил библейскую перспективу и даже терминологию в области, в которой дуалистический платонизм, начиная с Оригена, привел к многочисленным недоразумениям; для него термин pneuma и pneumatikos означают не нематериальное, а сверхъестественное и данное в откровении, в то время как nous и noeros (или noetos) относятся к разумным способностям естественного человека. Так, говоря о видении Стефана — образе, введенном в мистическую христианскую литературу св. Григорием Нисским, — св. Григорий Палама спрашивает: "Каким образом созерцал Первомученик это видение, если он не видел его ни умопостижением, ни чувствами, ни отрицательно, если он не постигал Божественное ни дедуктивно, ни по аналогии? Я осмелюсь тебе сказать: духовно, как я уже говорил о тех, кто в откровении видит чистый свет." "Дух", а не ум, есть единственное средство зреть Бога: "Никтоже, ни человек, ни ангел, виде Бога (Ин. 1, 18) и никогда не увидит, — пишет св. Григорий в другом месте, — потому что в качестве человека или ангела видеть можно только чувствами или умом; напротив, кто стал Духом и видит в Духе, разве может не созерцать того, что подобно его способу созерцания?" Вот еще одно не менее однозначное место. Способности ума и чувств, — пишет св. Григорий, — составляют средства познания существ, ограничиваются существами и являют Божественное в существах. "Но те, кто обладает не только способностями чувственными и умными, но прияли и благую часть сверхъестественной благодати — никак не из одних сущих, но и духовно паче чувства познают и разумеют Духа сущаго Бога (ср.: Ин. 4, 24), всецело став божиими и в Боге познавая Бога"(8). Приход благодати предполагает преображение человека, его приобщение к Божественной жизни, его обожение; сверхъестественное — не только предмет видения, но и средство. "Следовательно, духовный оный свет, — пишет св. Григорий Палама, — не является только предметом видения, он есть также и способность, позволяющая видеть; это не чувство, не разумение, но духовная некая сила, превозмогающе исключительная [по отношению ко] всем тварным познавательным способностям"(9).

Преображение способностей чувств. Следовательно, в этом значении термин pneuma связан не с материальностью, а со сверхъестественным обожением; он противопоставляется как уму, так и тварной материи. Но и обратно, поскольку благодать даруется уму так же, как и телу, духовное видение будет столь же умным, сколь и телесным, ибо ум и тело будут преобразованы Духом. Весь человек причащается божественного света. "Тот, кто получил божественную энергию... становится весь как свет". Но целокупность человеческого состава включает в себя также тело и чувства. Из этого проистекает удивительная тайна, проявление которой Писание показывает в Преображении Господнем: видение нетварного света тварными очами. "Этот свет, — пишет св. Григорий, — не есть чувственный свет, хотя апостолы и были сочтены достойными зреть его своими очами", и прибавляет следующую оговорку: "благодаря иной силе, нежели сила чувств". Это видение состоялось, говорит св. Григорий, цитируя св. Максима, "через преображение деятельности их чувств, совершенное в них Духом." Здесь можно увидеть то, что отличает мысль св. Григория от мессалианства: учитель безмолвия не утверждал, что возможно "видение Бога телесными очами", поскольку эти последние ограничены в своих естественных способностях; тем не менее, он отказывался противопоставлять мессалианству антропологический дуализм платоников и сужать область действия благодати до одного ума. Разве тело не воскреснет в последний день? Почему же отказывать ему в участии в видении?(10)

В конечном счете св. Григорий все время отстаивает реальность Воплощения, и его мысли о обожении разрешается в учение о Церкви, Теле Христовом. Чтобы узреть Бога, тварные способности — телесные или разумные — недостаточны; чтобы достичь Его, мы нуждаемся в Его собственных способностях, в Его жизни, в Его " энергии". Именно Божественную энергию пришел Сын Божий соединить с человеческой энергией, чтобы дать человеку возможность вернуться к Отцу. Вот почему догматические постановления 1351 г., как мы увидим в следующей главе, представлены в виде "развития" определений VI Вселенского собора о двух энергиях или волях Христа: ведь твердое патристическое обоснование идей св. Григория Паламы содержится в христологии св. Максима Исповедника.

Свет: средство и предмет видения. Как мы могли заметить по многим цитатам, учение св. Григория о познании Бога предполагает обожение человека, даруемое со дня крещения в качестве начатка (¦rraben) и осуществляемое более совершенно в духовной жизни. Чтобы узреть Бога, мы должны стяжать "Божественное око" и дать возможность Богу созерцать в нас Самого Себя. Св. Григорий Палама опять цитирует св. Максима: "Душа становится Богом участием в Божественной благодати, когда она сама прекратит всякую деятельность ума и чувств, а также естественные энергии тела, ибо тело обоживается одновременно с ней... тогда один Бог является в душе и в теле...", и комментирует: "Бог невидим для тварей, но не невидим для Самого Себя", и: это Он "будет зреть не только нашей душой, но и нашим телом". Говоря о сверхъестественной способности видеть Бога, даруемой нам присутствием Духа, св. Григорий продолжает: "Так как у этой способности, оставившей все другие существа, нет другого способа действия, она сама вся целиком делается светом и уподобляется тому, что видит; будучи светом, она беспримесно с ним сливается. Если она смотрит сама на себя, то видит свет; если она смотрит на предмет своего видения, снова видит свет, и если смотрит на средство, которое употребляет для видения, то и тут опять видит свет; в том, чтобы все было одним, и заключается единение, так что видящий не может отличить ни средство, ни цель, ни сущность, а сознает только то, что сам он есть свет и видит свет, отличный от всякой твари". Святые "преображаются силою Духа; они получают силу, которой у них раньше не было; они становятся Духом и зрят в Духе". Очевидно, что библейская мысль о том, что новое рождение в крещении дает человеку власть "быть Духом" (Ин. 3, 6), находится здесь в точном соответствии с образом также библейским, но чаще употребляемым в мистической традиции неоплатонизма — образом видения света. По мнению св. Григория Паламы, в обоих случаях речь идет об одной и той же реальности — реальности богочеловеческого соединения, ставшего доступным в Христе. Он любит, следуя в этом св. Максиму, ссылаться при описании состояния обоженного человека на мистический опыт ап. Павла (2 Кор. 12, 2 и сл.): "Великий Павел, — пишет он, — признается, что не знает, чем он был во время этого необычайного восхищения. Конечно, он видел самого себя. Как?... Духом, который его восхитил. Но чем же он был сам?... Несомненно, тем, c чем он был соединен, чем он сознавал себя и чем покинул все... значит, Павел был Светом и Духом". Однако это видение и это обожение никогда не становятся способом "обладать" Богом, понимать Его, подчинять Его тварным законам: являясь, Он продолжает пребывать в Своей тайне. Упомянув о видении Моисея, св. Григорий задается вопросом: "Значит, больше уже нельзя сказать, что Божественное пребывает в тайне? Почему же нет? Оно не выходит из тайны, но сообщает ее другим, скрывая их в Божественной тьме". "Вот что самое божественное и необычайное (kainovtaton), — восклицает он в другом месте, — если [святые] обладают постижением сей непостижимости [т. е. Бога], они обладают [этим] непостижимо".

Таким образом учитель безмолвия хочет сохранить сверхъестественный характер обожающей благодати: сама бесконечная и несотворенная Божественная жизнь является нам и действительно становится нашей жизнью. Эта Божественная тайна, в которую Бог позволяет нам проникнуть, это соединение с Ним, которое Он делает нам доступным, есть Тайна Церкви, Тела Христова. Нет другого способа "познать Бога в Боге", кроме как присоединить себя через новое рождение в крещении к Телу воплощенного Слова. Ведь святые — это "те, кто Словом родился от Бога по благодати в Духе и сохраняет подобие Бога, своего Отца". Они-то действительно суть "Бог", "ибо, во всяком рождении, рожденное тождественно родителю: рожденное от плоти плоть есть, и рожденное от Духа Дух есть" (Ин. 3, 6).

Действительное обожение. Мысль о "тождественности с Отцом" выражается у св. Григория в поразительных формулировках, шокировавших его противников. Тем не менее его основная мысль заимствована у св. Максима: человек "по причастию становится тем, что Архетип (Первообраз) есть по причине", он становится "Богом по благодати" . Следовательно, жизнь Бога становится его собственной жизнью, и существование Бога — его собственным существованием. Так, св. Максим писал, что "у Бога и у святых одна и та же энергия"; эту формулировку часто повторяет св. Григорий. "Блаженно претерпевают святые, — пишет он, — божественное сияние, и едино есть сияние их и Бога их, ибо ... Максим назвал единой энергию Бога и святых." Действительно, они не только сами наслаждаются присутствием Бога, это присутствие является через них и другим. Значит, обожение — это не только Дар Божий отдельному человеку, но и средство явить Бога миру. "Святые причаствуют Богу; не только причаствуют, но и преподают [Его]... и не только живут, они животворят, а это невозможно для тварной способности". О Божественном свете он пишет также, что он "есть дар обожения... благодать Святого Духа, благодаря которой один Бог является посредством души и тела тех, кто истинно достоин этого". Настоящее "подобие" Богу и состоит в том, чтобы являть Его посредством себя и совершать действия, свойственные Ему. Божественная жизнь, унаследованная всем существом, не оставляет святых в минуту смерти, но продолжает проявляться даже в теле. На этом-то и основывается поклонение мощам. "Прославляй святые могилы святых, — учит Григорий, — и останки их костей, если таковые имеются, ибо благодать Божия не покинула их, как Божество не покинуло поклоняемое Тело Христа в момент Его животворящей смерти"[VII]. Благодать проявляется явным образом и в их изображениях, как и в изображении Христа. Святые являются как бы материей, который сжигается огнем благодати: они нужны Богу, чтобы Он мог являть Себя, как материя нужна огню, чтобы он мог быть ясно видимым. "Всякая душа... — пишет св. Григорий Палама, цитируя Макария Великого, — здесь еще, по силе и несомненности благодати, сподобившаяся совершенно облечься во Христа, и вступившая в единение с небесным светом нетленного Образа, ныне сама ипостасно тайноводствуется к ведению всех небесных таин; а в великий день воскресения и тело ее прославится тем же небесным Образом славы..." "Он сказал: "в своей ипостаси", — комментирует св. Григорий, — дабы никто не подумал, что это просвещение происходит от знаний и понятий. Другими словами, ипостась духовного человека состоит из трех частей: благодати Духа небесного, разумной души и земного тела". Термин "ипостась" явно употребляется в широком смысле для обозначения самого существования человека, в которого проникает благодать. Мы уже видели, что св. Григорий Палама отклонял любую мысль о обожении "fusei", приводящую к нашей единосущности с Богом; он хочет сказать лишь, что благодать становится постоянным владением обоженного человека, созерцающего, как мы видели, Бога в самом себе. Таким образом он в очередной раз отходит от дуализма мессалиан, противопоставляя силу Христа, которая может навсегда вселиться в человека, силе диавола, которая не может раз и навсегда соединиться с тварью.

"Нетварные по благодати". Чудесная сила святых, в потенции свойственная всем крещеным, есть сила нетварная, так как иначе она не была бы Божественной и стала бы простым явлением природы. "Ибо всё, изливаемое от Духа к тем, кто был в Нем крещен по Евангелию благодати и усовершился в духовного [человека], остается, разумеется, связанным с Источником, из негоже есть и в немже пребывает же и предбывает". Благодать Божия не отлична от Бога, она и есть Божественная жизнь, дарованная человеку: вот в чем заключается обоснование учения св. Григория Паламы о "неотделимости" сущности и энергий. В Иисусе Христе человек получает нетварную жизнь: "Тех, кто причастен им [энергиям] и кто причастием действует по ним, [Бог] соделывает богами по благодати, безначальными и бесконечными". Мысль о том, что обоженный человек становится "нетварным по благодати", часто повторяется под пером св. Григория; она оказывается даже одним из важнейших доказательств нетварного характера энергий: "Дары, [состоящие в том, чтобы быть] одним телом — Телом Христовым — и одним Духом с Господем (ср.: 1 Кор. 6, 15-17) — нетварны." В Христе и в крещеных существует только один неделимый Дух, а в Нем неприемлемо никакое различие между тварным и нетварным[VIII].

"Сотелесность". В сущности, эти богословские формулировки св. Григория служат для выражения христоцентрической и сакраментальной мистики, которая, как мы видели, является основным оправданием аскетики исихазма. Так, в беседе О таинствах, где он имеет в виду главным образом Евхаристию, архиепископ Фессалоникский развивает мысль ап. Павла и святых отцов о "сотелесности" христиан и Христа; при этом в его языке отражается не только глубокое знание Нового Завета, но и настоящее мистическое чувство. Призывая паству к причащению, он напоминает, что они должны "быть с Христом не только одним Духом, но и одним Телом", что они "плоть от Его плоти и кость от Его кости" и что таково "соединение, даруемое посредством этого Хлеба." "Христос, — продолжает он, — стал нашим братом, приобщившись нашей плоти и крови и так уподобившись нам... Он сопряг нас и усвоил Себе, как супруг супругу, став с нами одной плотью через причастие этой Крови; Он стал и нашим отцом через Божественное крещение(11), уподобляющее нас Ему, и питает нас из Себя, как нежнейшая мать своих младенцев... Придите (говорит Христос) ядите Мое Тело, пийте Мою Кровь..., чтобы вы были не только образом Божиим, но стали богами и царями, вечными и небесными облекшись в Меня, Царя и Бога".

Участие в Божественной природе. Становясь "вечными" и "нетварными", христиане становятся такими не сами по себе: это качество, которым они обладают по благодати, дается им Божественной жизнью. Тут совершенно ясно видно, что термин "нетварный" обозначает на самом деле всю область "сверхъестественного"; "быть нетварным" значит не перестать быть тварью, а быть перенесенным в другую область, незаслуженно обрести чуждое природе состояние, каким является Божественная жизнь. Именно это и утверждает св. Григорий всякий раз, когда говорит о обожении, уточняя, что люди могут становиться "богами" только по благодати, а не по природе. Разумеется, он не мог не знать знаменитое место Второго Послания ап. Петра (1, 4) — ...честная нам и великая обетования даровашася, да сих ради будете Божественнаго причастницы естества  — и его противники не упускали случая приводить этот текст против него. Но св. Григорий Палама основательно отвечает им, что не может быть и речи о том, чтобы отождествлять термин fusei в его новозаветном употреблении со святоотеческим понятием ousia: Апостол хотел выразить лишь реальность нашего участия в собственной жизни Бога; он говорит о "дарованных" обетованиях — значит, термином "естество" он обозначает освящающую и обожающую благодать, в чем ему иногда следовали некоторые святые отцы. "Ибо не только оную неименуемую и пачеименную пресущественность, — пишет св. Григорий, — богословы имели обыкновение называть естеством (природой) и сущностью, но и сущетворящую силу и все, что присуще Богу естественно (по природе)".

Кроме того, противники св. Григория Паламы часто цитировали места, в которых учитель безмолвия говорит о "нетварных по благодати" святых, находя в них доказательства его неправомыслия. На самом деле, он пользуется выражением св. Максима о Мелхиседеке, ставшем "безначальным", и об ап. Павле, который жил "Божественной и вечной жизнью Слова, пребывавшего в нем". Цитируя великого мистика VII века, св. Григорий просто хотел выразить полную реальность спасения и обожения, совершившихся во Христе; его мысль невозможно понять по-настоящему, не имея в виду христологический контекст, в котором она выражается. Взятые вне этого контекста формулировки неверны и могут приводить к недоразумениям[IX]. Впрочем, мы увидим, что св. Григорий Палама часто опротестовывал суждения, выносившиеся противниками, которые опирались не некоторые его словесные выражения, легко истолковываемые неточно. Впрочем, выражения св. Григория Паламы о "нетварном" качестве святых не фигурируют в соборных решениях, целиком одобривших его учение.

Церковь. Как мы видели, св. Григорий оправдывал телесный способ молитвы ссылками на мистику Тела Христова; в екклисиологии же он находит обоснование для своего учения о обожении. Именно в Церкви Христос вступает с нами в столь тесные отношения, что они покрывают и превосходят все человеческие отношения, даже самые близкие: Иисус есть Супруг, Брат, Отец, Мать... Христианин не обладает более собственной жизнью, но приобретает жизнь Христа, жизнь Божественную и нетварную. Она охватывает все его существо и управляет всей его деятельностью. Церковь понимается св. Григорием как реальная и видимая община; тут, как и во всех других вопросах, он далек от идеализма. Крещение заставляет нас видеть Христа не только в нас самих, но и в наших братьях. Нося в себе Христа, каждый христианин носит в себе всех своих братьев; делая добро одному христианину, мы делаем добро Христу и всей Церкви, ибо "кто разделит тех, кто едины, по молитве Господа (Ин. 17, 21), и соединены с единым Богом единым Словом в едином Духе?" Общинная екклисиология, горячим сторонником которой св. Григорий стал вслед за святителем Феолиптом Филадельфийским, ориентирует его проповедническую деятельность на сакраментальный реализм: по-настоящему обновить свою природу можно только в Божественной литургии, присутствуя на богослужении и причащаясь Святых Таин. Церковь-община является также хранительницей Истины откровения: Бог "хочет, чтобы мы, родившись от Него благодатью, не разлучались с Ним и друг с другом... Как вот этот наш язык, будучи нашим членом, не говорит, что сладкое горько, а горькое сладко... так же и каждый из нас, называющихся христианами, есть член всей Церкви; пусть же он не провозглашает ничего, что не было бы правдой и чего он не признавал бы истиной — иначе он всего лишь лжец и враг, а не член Церкви".

Ее служение. Действительно, грех отдаляет нас от Церкви, и только покаяние примиряет с нею, и грех против истины — тяжче других грехов. Даже епископы, поставленные на служение истине, не исключаются из этого правила: если они сохраняют верность преданию и действуют в согласии со всей Церковью(12), если пребывают в своих епархиях(13), то они стоят в истине. Но если они отклоняются от Православия, то утрачивают не только достоинство своего служения, но и само звание христианина(14), и их анафематствования не имеют никакой силы. Не только епископы, но и целые поместные церкви могут отклоняться от истины. Св. Григорий Палама напоминает, что исторически они все прошли через это, но только римская Церковь не возвратилась еще к Православию, "хотя она и самая обширная, и первая, и занимает самое высокое положение среди патриарших престолов"(15). Церковь, столп и утверждение истины, "пребывает однако непоколебимо и стойко, прочно опираясь на тех, кто поддерживает истину; и действительно, принадлежащие Церкви Христовой все — в истине, а раз и навсегда покинувшие истину покинули и Церковь." Чудо церковной непогрешимости осуществляется таким образом во всем теле церковном, то есть в конце концов остается исключительной привилегией Христа, главы Церкви, Который хотя и подает людям благодатные дары Духа (в частности, апостольское служение), которых все могут оказаться недостойными, продолжает жить и проявлять Себя в Своем Теле целиком. Кроме того, Церковь, Тело Христово, не есть общественное или территориальное образование, включающее в себя только живущих: в нее входят также ангелы и праведники всех времен. Такое "подытоживание" всего творения в целом есть одно из следствий Воплощения(16).

В своем учении о обожении св. Григорий поставил христологическую проблему, которая противопоставила его оппонентам и привела к догматическим формулировкам, которые мы рассмотрим ниже. Если у святых и у Христа "одна энергия", если они, получив Божественную жизнь, "становятся нетварными", если их тела и души совершают дела, "большие", по слову самого Господа, чем сотворенные Им (Ин. 14, 12), то можно задать вопрос, не отождествляются ли святые с Богом полностью, не поглощается ли их тварное человечество Божественной жизнью. Таково возражение, приводившееся его противниками, которые не находили, однако, другого решения, кроме участия человека в Божественной сущности, что для св. Григория Паламы как раз и представляется полным поглощением человеческого Божественным. Тут мы подходим к важной проблеме богословия св. Григория, к которой еще вернемся. Ограничимся пока уточнением главнейших христологических предпосылок, определяющих мышление св. Григория Паламы о обожении.

Проблема христологии. Для защиты унаследованных от Варлаама номиналистских положений Акиндин прибегнул к христологическому доводу. Как можно говорить, спрашивал он, что причастие Христа дарует нетварную благодать, когда само человечество Иисуса, в котором мы участвуем, было тварным? Утверждать противоположное значит впасть в монофизитство(17). Для Акиндина мысль о "природе" была статичным понятием, и нетварность, принадлежащая собственно Божественной природе, разумеется, не может сообщаться, даже в форме участия в ней. "Господь, Единица Святой Троицы, — пишет он в важном фрагменте, вдохновленном определениями Халкидонского собора, — став человеком, сохранил свою божественность неотчуждаемо и нераздельно; Он не превратил Свою собственную природу в нашу, с которой соединился, и не превратил природу, в которую облекся, в Свою, хотя и обожил ее, но напротив, после соединения одна природа так и осталась нетварной, а другая — тварной, и вместе они составили воплощенного Сына Божия, человека и Бога; однако, если бы было нужно, чтобы такое превращение совершилось, разве оно не осуществилось бы в Нем? [Пребывая] в других, Он тем более сохраняет неотчуждаемость своего достоинства; и так же, как Он не может подвергнуться тлению, будучи непорочен... так и давая Божественным созерцателям видеть Себя... Он облекается в некий вид этих [тварных] и видимых существ"(18). Но такое изложение, точное словесно, неполно, поскольку не учитывает "взаимопроникновения свойств", определенного Леонтием Византийским и св. Максимом Исповедником, и не приписывает никакого реального значения двум упоминаниям об этом соединении: "хотя и обожил ее" и "вместе они составили Сына Божия". А ведь именно учение св. Кирилла Александрийского о "присвоении" плоти Сыном Божиим и мысли св. Максима о "соединении естеств" и являются основанием понимания обожения св. Григорием Паламой. Номиналистская же позиция Варлаама и других гуманистов XIV в. представляет собой, напротив, возвращение к несторианству: человечество и Божество, неотчуждаемые и взаимно непроницаемые природы, оказываются в чисто внешнем отношении соположения; что же касается обожения и благодати, то это — тварные сущности, совершенно отличные от Божественной природы и относящиеся к области символов; причастие Богу kata ousian, которое противники св. Григория иногда вынуждены принять, чтобы иметь возможность возражать ему, напротив, необходимо приводит их к монофизитству. Св. Григорий же защищает православную точку зрения, равно удаленную от двух главных христологических ересей, пользуясь для ее изложения выражениями, почти всегда заимствованными у св. Максима Исповедника.

Эта точка зрения особо подчеркивает следующие два положения.

1. Человечество и Божество соединены в ипостаси Христа, Сына Божия.

2. Освящающая и обожающая благодать реально нисходит на нас в силу "взаимопроникновения свойств", исходя из человечества Христа, "источника обожения", а не только из Его Божества.

Соединение ипостасное и соединение по энергиям. "Ипостасное соединение" божества и человечества с Иисусе Христе — основание спасения, значит, и обожения: в Христе человечество уже имело часть в нетварной жизни Божией, так как "плоть" действительно сделалась "плотью Бога". Акиндин, "желая показать, что обожение тварно", "осмелился привести в качестве примера обоженное человечество, в которое облекся Христос, и объявить, что и оно было тварным". Значит, жизнь человеческой природы Христа не исходит из ипостаси Сына, принадлежа Ему тем не менее собственным образом? Это и есть довод, которым св. Кирилл Александрийский воспользовался против Нестория. "Сын Божий, — пишет св. Григорий Палама, — един с человечеством, в которое Он облекся, ибо по ипостаси Он соединился с начатком людей; именно поэтому к Нему прилагают имена, свойственные человечеству, а Он Сам прилагает человечеству Свои. Но при этом Он не так един с каждым человеком, получающим благодать, как Он един со Своим собственным человечеством: с каждым [христианином] Он соединен энергией и благодатью, а не ипостасью; вот почему есть только один Христос, ибо существует только одна неделимая ипостась Слова Божия..."(19)[X]. Значит, именно жизнь Слова обоживала человеческую природу Христа, и эта же самая жизнь доступна нам во Христе, так как иначе наше спасение не осуществляется. "Какое отношение имеем мы ко Христу, устроившему Своим храмом начаток людей, если Он не устроил и нас храмами Своего Божества?" "Бог воплотился весь целиком, хотя и не все Его ипостаси воплотились; Он соединил с нашим смешением одну из Своих ипостасей —не сущностью, но ипостасью; таким образом Бог весь целиком обоживает достойных того, соединяясь с ними не в ипостаси — что принадлежит одному Христу — не в сущности... но в малой части нетварных энергий и нетварного Божества... пребывая при этом целиком в каждом". Св. Григорий с возмущением отвергает выдвигаемый ему упрек в том, что он утверждает нетварность человечества Христа(20); ведь это означало бы игнорирование различия между соединением в ипостаси и соединением в сущности; последнее предполагало бы "смешение" двух природ в Христе и участие всех людей в Божественной сущности. "Если обожающий дар, обожение, даруемое святым... есть Божественная сущность и ипостась, все святые равны Христу", и Божество становится "многоипостасным". Значит, свойственное Христу человечество "стало небесным не по природе, а по достоинству и по ипостасному соединению со Словом Божиим". Таким образом, в терминологии св. Григория Паламы мы обнаруживаем четкое различение между сущностным соединением, ипостасным соединением и энергийным соединением[XI]; определение этих трех модусов соединения есть для св. Григория прежде всего необходимое требование христологии.

"Тело Божие". Один Христос соединил в своей ипостаси божество и человечество; всем христианам сообщает Он божественную энергию — другими словами, освящающую благодать, имеющую в Нем свой источник. Он делает это, поскольку уподобился людям, сделав своей всю их природу целиком; следовательно, Он сообщает нам Божественную жизнь в качестве Сына Божия, ставшего человеком. Эту сотириологическую реальность св. Григорий Палама выражает в своем мистическом учении о Теле Христа, Который может сообщать божественную жизнь, так как Он есть воистину "Тело Божие": "Господь, даже будучи человеком, обладал полученными Им Божественной энергией и благодатью". Его обоженная плоть получила и сообщает вечную славу Божества; именно она изображается на иконах, и ей поклоняются, поскольку она являет Божество Христа; она же дается нам в таинстве Евхаристии. "Этот хлеб, — пишет св. Григорий Палама, — есть воистину как бы завеса, отделяющая нас от тайны Божества (Евр. 10, 20), и этой плотью наше жительство возносится на небеса; там ведь и находится Хлеб сей (ср.: Ин. 6, 36 и сл.); мы входим в истинное Святое Святых чистым приношением Тела Христова".

Учение св. Григория Паламы о обожении является лишь одним из аспектов его екклисиологии. Посредством устанавливаемых в нем четких различий это учение обходит подводные камни, о которые разбились, с одной стороны, мессалиане, эти пелагиане Востока, а с другой стороны — гуманисты. Полностью соединяясь с человеком, Бог остается недосягаемым в своей сущности: соединение без смешения двух природ свершилось только в ипостаси вочеловечившегося Сына Божия, но посредством сакраментального соединения с Его Лицом люди могут участвовать в Божественной жизни образом одновременно реальным и отличным от сущностного соединения; в самом деле, это последнее сделало бы их "равным Христу", бесконечно умножило бы число Божественных испостасей, уничтожило бы всякий разрыв между Творцом и тварями, превратило бы вольное деяние живого Бога в необходимое свойство безличной сущности и, наконец, поглотило бы всю собственную деятельность человека в божественном Абсолюте.

Богословие истории: символы и реальность

Время линейное и время циклическое. Как мы видели, учение св. Григория Паламы основывалось на антропологии, резко противоположной платоновскому дуализму: для великого византийского богослова сверхъестественная жизнь доступна всему человеку в целом; определяющим моментом являетсядля него восстановление изначальной иерархии, в которой дух главенствует над плотью, но это ни в коем случае не равносильно развоплощению. Антропология Библии, защитником которой стал св. Григорий, тесно связана с тем, как Писание понимает историю и время. "Мы должны исходить из той основополагающей истины, — пишет О. Кульман, — что в первоначальном христианстве, как и в иудаизме и иранской религии, символическим выражением времени является восходящая линия, в то время как в эллинизме это окружность... Греки не в состоянии представить себе освобождение как результат Божественного акта, совершенного в истории-времени. Для них освобождение состоит в том, что мы переходим от здешнего существования, привязанного к временному циклу, к запредельному, изъятому из времени и всегда доступному. Поэтому греческий образ блаженства имеет пространственный характер и определяется противопоставлением "здесь" и "там"; он не находится во времени и не определяется противопоставлением настоящего и будущего... В раннехристианских проповедях, напротив, понимание спасения — строго временное и соответствует линейной концепции времени в том виде, в каком она обнаруживается в Библии." Библейская концепция времени пронизывает все мышление св. Григория Паламы, причем, разумеется, эсхатологическое будущее является для него уже существующей в настоящем реальностью, в полной мере переживаемой в Церкви и, следовательно, в духовном опыте христиан.

Вмешательство Бога в историю. Возвращаясь к основным принципам античной философии, византийские гуманисты, противники св. Григория, приняли, по крайней мере отчасти, греческую концепцию замкнутого мира. Воплощение не занимало в нем реального места, а в истолковании того, что проистекало из него как следствие (таинства Церкви, познание Бога), они склонялись к символизму. Как мы увидим, определенные доводы в пользу такого взгляда они нашли в произведениях человека, которого сам св. Григорий Палама не мог не называть "великим Дионисием". Что касается учителя безмолвия, то его учение строилось на утверждении решающего вмешательства Бога в историю посредством Воплощенного Своего Сына, после которого уже невозможно говорить об абсолютной "непознаваемости" Божией и неизбежно приходится учитывать изменение, которое Бог внес в Свои отношения с человеком, открывшись ему актом Своего всемогущества. Именно это коренное изменение и отрицал "философ" Варлаам, когда ограничивал познание Бога лишь косвенным пониманием, "исходящим от тварей": "Философ, — пишет о нем св. Григорий, — сообщил нам, что он считает самым совершенным видением Бога знание, отправляющееся от тварей, и что каждый человек обладает им в полной мере, если знает все видимые части мира и его скрытые силы." Значит, человеку достаточно углубить свое "научное" познание тварей, чтобы узреть Бога! Значит, это видение зависит лишь от человеческого усилия, а не от благодати, "и однако же мы все познали Сына по гласу Отца, свыше сообщившего нам это знание (Мф. 3, 16-17), и Сам Дух Святый, Сам неизреченный свет показал нам, что это воистину Возлюбленный Сын Отца; и Сам Сын явил нам имя Отца Своего и обещал, восходя на небеса, ниспослать нам Духа Святого, дабы Он всегда пребывал с нами (Ин. 14, 16); и Сам Святой Дух снизошел, вселился в Нас, объявил нам всякую истину и наставил нас в ней (ср.: Ин. 16, 13)". "Если обожение, — пишет далее учитель безмолвия, — есть только состояние разумной природы... то Христос, придя в мир, даде область чадами Божиими быти не только тем, кто поверит во имя Его (Ин. 1, 12). Значит, обожение было достоянием всех языков даже до Его пришествия". "До воплощения Сына Божия, — утверждает он в Физических главах, — царство небесное было от нас так далеко, как небо отстоит от земли (ср.: Пс. 103, 11); но когда Царь Небесный пришел обитать среди нас, когда Он соблаговолил соединиться с нами, приближися нам всем Царствие Небесное (Мф. 3, 2; 4, 17)". Утверждать после Воплощения, что Бог остался неведом человеку, или говорить, что Его действия не ставят нас в соприкосновение с реальностью Его нетварной жизни, — значит уничтожать тайну христианства, "отказываться от царства, пришедшего в силе в день Преображения, по слову Господа (Мк. 9, 1)".

Символизм Варлаама. Христианская реальность, основывающаяся на историческом факте, который в корне изменил естественные условия познания Бога, является для св. Григория Паламы существенным доводом против номинализма его противников. Выше мы увидели, что весь спор с Варлаамом имел своим началом сдержанное отношение калабрийского философа к любой концепции сверхъестественного познания Бога: по его мнению, оно не может существенно отличаться от естественного познания существ. Из этого следовало, что для познания Бога человек должен созерцать творение и путем дедукции восходить к Первопричине; однако Варлаам и его сторонники не смогли бы долго считаться истинно православными в Византии, если бы они не признали, что пришествие Христа и церковная реальность принесли новые средства познания; поэтому они охотно соглашались, что таинства Церкви, мистический опыт святых и чудесные богоявления, связанные с Воплощением, ставят нас в соприкосновение с Божественной реальностью, но лишь в качестве умопостигаемых символов. Впрочем, они могли ссылаться (особенно в том, что касается Евхаристии) на авторитет Псевдо-Дионисия, который "тоже вышел за рамки реализма в понимании таинств и сделал из этого реализма символ умопостижимого соединения, которое он должен вызывать и которому должен способствовать". Если Варлаам, кажется, и не касался непосредственно вопроса о таинствах, он тем не менее твердо придерживался мысли платонизма, что способность воображения — единственно возможная связь между Божественным и телом и что соединение с Богом в конечном счете может быть только умственным или символическим. Поэтому свет, который ученики Христа узрели на Фаворе, был "чувственным светом, видимым посредством воздуха, явившегося, чтобы произвести изумление, и тут же скрывшегося; его называют Божеством в качестве символа Божества"; если же от этого истолкования отказаться, как от слишком материального, Калабриец не видит иного выхода, кроме как считать этот свет "воображаемым", и в этом случае речь идет о видении, "низшем, нежели разумение". В богослужении Церкви Варлаам также видел не более чем символическое средство достичь "нематериальных первообразов". Таким образом, калабрийский философ во всем был учеником Псевдо-Дионисия, которого он обильно цитировал, и когда св. Григорий Палама упрекает своего противника в том, что его символизм заимствован из "эллинских наук", он фактически критикует самого Ареопагита(I). Далее мы увидим, в каком смысле св. Григорий согласился употреблять слово "символ" и прилагать его к реальности христианства.

Тени и "телесные образы". Позднейшие противники св. Григория Акиндин и Никифор Григора приняли символизм Варлаама. По мнению Акиндина, любое видение апостолов или пророков по необходимости было символом; даже самих ангелов Ветхого и Нового Завета можно рассматривать только символически; что же касается видений Бога, о которых говорит Евангелие, то они могли иметь место лишь посредством чего-то материального — образа или символического явления, каковы огонь, свет, облако или голубь. Эти символы и образы явно тварны, утверждал Акиндин, св. Григорий Палама и его ученики поклоняются тварям. Те же мысли выходили и из-под пера Никифора Григоры, "Общепринятый догмат Церкви, — пишет он, — полученный нами от Господа и Спасителя нашего Иисуса Христа и Его учеников, состоит в том, что Бога видеть невозможно, разве что посредством телесных символов и образов." Фаворский свет, по его мнению, был "образным и символическим явлением нетварного Божества." Видение лицом к лицу можно усмотреть лишь как сеннописание в загадочных возвещениях.

Мы так долго задержались на этих антипаламитских цитатах, количество которых нетрудно умножить, только для того, чтобы яснее показать опасность, которую представляло для византийского христианства номиналистическое богословие: его влияние ощущалось в то время в самых разных областях религиозной и интеллектуальной жизни. В искусстве, как и в религиозной мысли, развился вкус к символизму, который, будучи одной из главных особенностей знаменитого "Палеологовского Возрождения", тем не менее искажал традиционно реалистическое учение о святых иконах; Трулльский собор (правило 82) некогда запретил изображать Христа в виде агнца, утверждая, что после Воплощения у христиан нет больше надобности в символах и "тенях", ибо сама Реальность явилась им; но в XIII и XIV веках византийское искусство пережило такой расцвет символизма, что в нем нельзя не увидеть следствия гуманистического Возрождения(1). Некоторые богословы доводили положения Псевдо-Дионисия до крайности и сочиняли целые трактаты, чтобы доказать чисто символический характер Евхаристии(2)[II]. Это было движение, очень похожее на то, которое породило на Западе идеи Уильяма Оккама и привело, в частности, к протестантизму.

Псевдо-Дионисий. Именно против этого образа мышления и возражал св. Григорий Палама, отказавшийся рассматривать отношения между Богом и человеком после Воплощения в рамках дуалистической модели мира, в которой "там" остается "пространственно" недосягаемым для материального "здесь" и открывается ему только посредством тварных символов. Однако учитель безмолвия постоянно наталкивался на цитаты из Псевдо-Дионисия, которые приводили против него его оппоненты... Из-за этого св. Григорий, постоянно использовавший произведения Ареопагита (внося, впрочем, в них вслед за св. Максимом христологическую поправку[III]), в конце концов оказался в столь явном противостоянии ему, что вынужден был прибегнуть к весьма искусственному истолкованию, чтобы не подвергать прямой критике столь почтенный авторитет; на самом же деле, вносимая св. Григорием христологическая поправка совершенно меняет всю структуру мышления Дионисия. Это относится, в частности, к учению о иерархиях[IV]. Известно, что для Дионисия порядок иерархий составляет необходимое и всеобщее посредство передачи Божественного prOodoj ("исхождения")[V]: "Сам Иисус, пресущественная Причина пренебесных сущностей, соблаговолив принять человеческий зрак без изменения Своей собственной природы, никоим образом не отошел от доброго чина, который Он Сам установил и выбрал для рода человеческого, но смиренно подчинился формам, переданным ангелами от Бога Отца"; как примеры такого "подчинения" Дионисий приводит явления архангела Гавриила Захарии, Деве Марии, Иосифу, доказывая тем, что "сначала ангелы были посвящены в божественную тайну человеколюбия Иисуса." Таким образом, Воплощение совершенно не затрагивает мир иерархий и не дарует непосредственного причастия Божественной жизни, а только устанавливает "церковную" иерархию, образ иерархии "небесной": ведь Христос в разных качествах (там — как Бог, здесь — как человек) является Главой обеих иерархий[VI].

Достаточно прочесть один отрывок из св. Григория Паламы, чтобы убедиться, что его мысль отклоняется от мысли Дионисия именно в пункте, определенном О. Кульманом: замкнутый и "анагогический" мир Дионисия св. Григорий заменяет богословием истории. Дионисиевы иерархии сохраняются — св. Григорий не может совершенно отказать в доверии тому, кого вместе со своими современниками считал учеником ап. Павла и одним из величайших Отцов Церкви, — но только в естественном порядке, ибо Христос принес возможность непосредственного видения Бога. Отвечая ссылавшемуся на Дионисия Варлааму, св. Григорий Палама пишет: "Раз в свете Отца мы Духом видим Сына как свет, непосредственное соединение с Богом и дар света доступны нам и без посредничества ангелов, даже если философ этот [Варлаам] с этим не согласен и думает, что таково учение Дионисия Великого..." Тут происходит весьма произвольное толкование Ареопагита, лишающее Небесную иерархию ее всеобщего характера. "Открывая нам происхождение ангельских имен, — пишет учитель безмолвия, — он [Дионисий], действительно, говорит, что их посредничеством нам являются многие видения, но он не говорит, что это относится ко всем самоприходящим видениям и что всякое соединение и всякое сияние происходят их посредничеством." Приведя несколько мест, в которых Дионисий упоминает озарения, но не сообщает явно об иерархиях, св. Григорий Палама говорит о Марии: "Девоматерь была посвящена ангелом в тайну того, каким образом Она зачнет Бога и родит Его по плоти, но ведь не посредничеством ангела осуществилось Ее соединение с Богом." И св. Григорий приходит к заключению, которое фактически противоречит Дионисию, в частности, в том, что касается Гавриила: "Господь господствующих не подчинен законам творения. Вот почему, по нашему святому преданию, Гавриил первым и единственным посвящяется в тайну неизреченного истощания Слова, хотя он и не принадлежит к ангельскому чину, занимающему первое место непосредственно рядом с Богом(3). Начало нового творения само должно было быть новым, ибо Тот, Кто Себе умалил до нас (Фил. 2, 7), сотворил вся нова (Откр. 21, 5). Поэтому-то, как говорит св. Кирилл, восходя на небо, Он делает просветителями высших воинств ангелов подначального чина: более близкие к миру подначальные ангелы отдают приказания и открывают своим начальникам необходимость поднять врата вечныя (Пс. 23, 7 и 9), дабы мог войти, и вознестись, и воссесть превыше всякаго начальства и власти (Еф. 1, 21) Тот, Кто по Своему неизреченному человеколюбию облекся в плоть. Ибо Он есть Господь сил и Царь славы (Пс. 23, 10), обладающий всякой властью, даже властью поставить последних над первыми, когда Он того захочет. Но до явления Бога во плоти ничего подобного ангелы нам не сообщали(4), и пророки тоже, кроме тех, кто заранее описывал грядущую благодать; а сейчас, когда она уже явилась, нет нужды, чтобы все совершалось через какое-либо посредничество. И как раз это мы и находим у великого Павла: Да скажется ныне началом и властем на небесных Церковию многоразличная премудрость Божия (Еф. 3, 10). И у Петра, предводителя хора апостолов: Ныне возвестишася вам благовествовавшими вам Духом Святым посланным с небесе, в яже желают ангели проникнути (1 Пет. 1, 12). Так малые стали великими действием благодати, и благопристойный порядок снова сохраняется надежно и, вместе с тем, чудесно".

Видение лицом к лицу. Итак, можно увидеть истинный смысл превосходства людей над ангелами, которое, вслед за о. Керном, мы отметили выше, говоря о монистической антропологии св. Григория Паламы: ангельские иерархии не являются ни предметами, ни главными действующими лицами домостроительства спасения; они были созданы для служения человеку и, следовательно, занимают второстепенное положение в библейском богословии истории. Св. Григорий, не отдавая себе вполне отчета в неоплатонистическом характере Дионисиевой системы, отвел ей место, которое в христианском мышлении должна занимать светская философия: область естественного; но это естественное, утверждает он, было коренным образом переорганизовано вмешательством исторического и нового по сути факта — Воплощения Слова. В естественном порядке вещей ангелы выше людей, но Воплощение опрокидывает этот порядок и возносит человека выше небес. В противоположность Дионисию, считавшему, что ангельские иерархии достигли чистоты, хотя и движутся постоянно ко все большему просвещению, св. Григорий Палама утверждает, что этой совершенной чистоты им не достает, в то время как во Христе она была дарована человеку. "Само небо, то есть находящиеся там ангелы, не чисто пред лицом Бога небесного, потому что и со стороны высочайшей и владычней иерархии непрестанно очищаемые и просвещаемые уступают более совершенной чистоте. Напротив, наша природа во Христе, поскольку она богоипостасна и пресовершенно единобожна[VII], обретает чистоту и получает, так сказать, все сияние, весь свет, силу и энергию Божественного Духа"(5). Понятно, что для св. Григория обожение всегда есть благодать, свободно даруемая всемогуществом живого Бога, а не Божественная эманация, зависящая от онтологической позиции твари в предустановленной иерархии; эта благодать была дарована в истории актом Иисуса Христа, и домостроительство истории важнее естественного построения мира, в котором Дионисиевы категории по-прежнему приемлемы. "Если бы император пожелал оказать честь солдату личным разговором с ним, — пишет учитель безмолвия, — солдат из-за этого не стал бы тут же генералом, и оттого, что в этот момент солдат был бы самым приближенным к императору лицом, он не облекся бы в мундир главнокомандующего." Но Варлаам продолжал ссылаться на Дионисия и утверждать неприкосновенность иерархии. "Человек не может встретить Бога, — пишет он в своем трактате Против мессалиан, — иначе, как посредничеством ангела, ибо мы подначальны ангельской иерархии". "Что делаешь ты, о человек? — отвечает ему св Григорий. — Хочешь подчинить необходимости Владыку необходимостей, который устраняет их, когда хочет, а иногда совершенно их преображает? Скажи мне, кем был ангел, сказавший Моисею: Аз есмь Бог отца твоего, Бог Авраамов и Бог Исааков и Бог Иаковль (Исх. 3, 6), если не Сыном Божиим, как говорит нам Василий Великий? Что означают эти слова книги Исхода Израиля: И глагола Господь к Моисею лицем к лицу, якоже аще бы кто возглаголал к своему другу (Исх. 33, 11)? И если Тот, Кто говорил с Авраамом и клялся Собою (Быт. 22, 16), был всего лишь ангелом, как мог бы Апостол сказать, что Он ни единым имяше болшим клятися (Евр. 6, 13)? Но раз Бог пожелал Сам говорить с Праотцами под сенью закона, как же не явился бы Он Сам святым, когда явилась истина и закон благодати — закон, по которому не ходатай, ниже ангел , но Сам Господь спасе нас (Ис. 63, 9) — и когда Сам Дух Божий наставил нас на всякую истину (Ин. 16, 13)?.. Разве Он не претерпел ради нас крест и смерть, когда мы были еще нечестивыми (Рим. 5, 6), по слову Апостола? Неужели Он не соизволит сотворить себе обиталище в человеке, явиться ему и говорить с ним без посредников, когда человек этот не только благочестив, но освящен и заранее очищен в своем теле и душе соблюдением заповедей Божиих, преобразившись таким образом в колесницу, достойную принять в себя всемогущего Духа?"

Прообразы и историческая реальность. Реалистическая экзегеза библейских текстов несомненно представляет собой источник вдохновения св. Григория Паламы, и Дионисиев иерархический мир не играет практически никакой роли в его понимании Церкви, Тела Христова и "места" обожения.

В длинной цитате, которую мы только что привели, можно четко определить роль, которую учитель безмолвия отводит богословскому истолкованию библейского повествования о спасении в том виде, в каком он воспринял его от греческих Отцов Церкви. Богоявление Ветхого Завета истолковываются как явления Сына Божия; они предваряют Его Воплощение, и единственная их цель — подготавливать его. Приуготовление Евангелия Ветхим Заветом — одна из излюбленных тем св. Григория-проповедника: например, одиннадцатая Беседа предлагает нам целый ряд прообразов креста, заимствованных из традиционной святоотеческой экзегетики. Таким образом, спасение воспринимается во временной перспективе, и реалистическое истолкование богоявлений — настоящих явлений Самого Бога — не противоречит отмеченному нами утверждению, также библейскому, что до пришествия Христа общение с Богом осуществлялось через посредничество ангелов; ведь сами богоявления представлялись св. Григорию лишь необычными средствами подготовки будущего события, Воплощения, и являли именно Того, Кто должен был придти, — Сына Божия.

Воплощение, являясь центром Божественного домостроительства и всей истории, целиком определяет понимание духовной жизни св. Григорием Паламой. Мы видели, что в ней св. Григорий находил главное оправдание способа молитвы исихастов; действительно, ориентация всей христианской аскетики целиком определяется, по его мнению, историей Спасения; в духовной жизни христианин ищет не пространственное или нематериальное "там", а будущее Царство Божие, уже сейчас присутствующее в таинствах.

Сам Христос Своим Воскресением стал "начатком усопших" (1 Кор. 15, 20-23) и "Отцом будущего века"; этим Он ввел нас в новое время, которое символизируется "пасхальным временем" литургии, — ведь, в самом деле, это время подначально числу 8, по своей сути эсхатологическому, тогда как век нынешний, век творения, находится под знаком 7. Крещение, которым мы становимся причастниками Воскресения, тоже, следовательно, есть "начаток будущих благ"; его значение по сути эсхатологическое, поскольку "воскресение души", даруемое в нем, есть только предвосхищение телесного воскресения будущего века. Христос, искомый и обретаемый исихастом внутри себя, является, таким образом, Царем будущего, а созерцаемый исихастом Божественный свет есть "свет будущего века"; это — основание любой христианской аскетики; именно эта эсхатологическая реальность предвосхищается в таинствах и последовательно усваивается в духовной жизни.

Эсхатология. Эсхатологический аспект является одним из ключей к пониманию внутренней связи между различными гранями мысли св. Григория Паламы. Можно задать себе, например, такой вопрос: почему духовные люди, утверждавшие, что видят Бога внутри себя, видели Его в облике света, и почему они отождествляли этот свет с конкретным богоявлением на горе Фавор? На этот вопрос учитель безмолвия дает точный ответ: на Фаворе, как и в сердцах святых, является одна и та же реальность — Царство Божие, и это есть единственное богатство, к которому стремятся христиане. Эсхатологическое истолкование чуда Преображения традиционно для святоотеческих писаний, и с чисто библейской точки зрения оно совершенно правильно[VIII]. Что же касается видения света, которым наслаждаются святые, то достаточно привести, не выбирая, несколько отрывков из писаний св. Григория Паламы, чтобы увидеть, что и тут речь идет о реальности, тождественной "начатку воскресения", который все христиане получают при крещении.

"Это сверхумное знание, — пишет он, например, во второй Триаде, — принадлежит всем уверовавшим во Христа", и, связав это сверхъестественное знание с освящающей благодатью Христа во славе Своей, продолжает: "Именно во славе Отца придет Христос и... праведницы просветятся яко солнце (Мф. 13, 43); они станут светом и будут зреть свет, зрелище приятное и святое, доступное лишь очистившемуся сердцу; отчасти этот свет сияет сегодня в качестве залога для тех, кто бесстрастием вознесся над всем, что проклято, а чистой и бесплотной молитвой — надо всем чистым; но в тот день Он явным образом обожит сынов воскресения (Лк. 20, 36), которые насладятся вечностью и славой в общении с Тем, Кто даровал нашей природе Божественную славу и сияние". "Разве не очевидно, — пишет он в другом месте, — что существует лишь один и тот же Божественный свет — тот, что апостолы видели на Фаворе, тот, что очистившиеся души созерцают уже сейчас, тот наконец, что есть само осуществление вечных будущих благ? Вот почему Василий Великий сказал, что свет Преображения Господня был предварением славы Христа во Втором пришествии".

Бесконечно число текстов, посвященных св. Григорием Паламой эсхатологической природе света. Они не оставляют никакого сомнения в том, что действительно думал учитель безмолвия и какое место отводил эсхатологии в понимании аскетики. И тем более понятной становится важность его спора с Варлаамом и его сторонниками: для св. Григория речь шла о том, присутствует ли уже сейчас Царство Божие в Церкви, действительно ли Новый Завет отличается от Ветхого, является ли настоящий период истории спасения, открытый Воскресением Христовым, истинным Царствием Христовым, которое хотя и скрыто за завесой таинств, тем не менее подлинно и совершенно реально для верующих. Пользуясь современным богословским языком, можно сказать, что учитель безмолвия защищал осуществившуюся эсхатологию от попыток номиналистического мышления отодвинуть реальность Воплощения в будущее и отрицать ее действенность в настоящем[IX]. Настойчивое подчеркивание важности таинств и участия в них, евхаристический реализм св. Григория Паламы, его учение об освящающей благодати, даруемой всему человеку, его душе и телу и таким образом предвосхищающей телесное воскресение последнего дня, — все это лишь различные аспекты реалистической и библейской концепции христианства. Во многом ставка в борьбе, противопоставившей св. Григория его противникам, напоминает ту, которая с XVI века разделила на Западе реформаторов и антиреформаторов, с той существенной разницей, что на Востоке защитники реалистического понимания таинств не были знакомы с философскими категориями, унаследованными от схоластики, и выдвигали против своих оппонентов только традиционные библейские и святоотеческие формулы.

Св. Григорий выступает против символизма своих противников утверждая существенное тождество опыта мистиков-исихастов и эсхатологической реальности. Для него нет никакого сомнения, что номиналистическое понимание существующих сейчас духовных реальностей означает такое же номиналистическое отношение к реальностям будущим, так как церковная жизнь и христианский опыт и состоят в скрытом, но уже сейчас реальном предвосхищении Царства Божия. Таким образом, антисимволизм св. Григория тесно связан с его богословием истории.

Преодоление символизма. Вообще говоря, категории символизма вполне применимы к Ветхому Завету, хотя даже и тогда немногие избранные, вроде Моисея, могли увидеть Божественный свет в его реальности без символических посредников. Так, Cкиния Моисеева была символом и "предображала", что "ипостасная сила Божия Сама некогда соблаговолит соделаться скинией, что пресущественное и безвидное Слово соединится с видимостью и сущностью... Эти символы — скиния и все, относившееся к скинии, священство и все, связанное с ним, — были завесами, покрывавшими видения, которые Моисей созерцал во тьме; но сами эти видения не были символами". Ныне же, после Воплощения это "сверхумное знание", дарованное некогда одному Моисею, "принадлежит всем уверовавшим во Христа", при условии, разумеется, что они взращивают плоды своего крещения "исполнением заповедей" и молитвой. Христос действительно обитает в них и доступен им без символического посредничества; как все богоявления Ветхого Завета предзнаменовали пришествие Христа, так и сегодня, когда Он уже пришел, Его действительное, а не символическое присутствие предвосхищает Его эсхатологическое Царствие, которому оно тождественно, ибо есть только один Христос. "Для нас, — пишет учитель безмолвия, — Он [Бог] в Своем будущем Царствии будет вместо всего, по слову Апостолов и Отцов (ср.: Кол. 3, 11[ср.: еще более 1 Кор. 15, 28]; св. Григорий Нисский. О душе и воскресении)... Как же могут у нас там быть снова символы, снова зерцала, снова гадания, снова [лишь] во уповании видение лицом к лицу? Или же, если и там еще символы, зерцала и гадания, то — о коварство и предательство! — мы были обмануты в наших надеждах, нас перемудрили лжеумствованиями: чающе по обетованию стяжати Божество, не достигаем даже видения Божества." Во всех своих произведениях св. Григорий Палама протестует против символического истолкования Фаворского света и христианского опыта, ибо такой символизм представляется ему одновременно отрицанием Воплощения и отказом от эсхатологического Царствия, "основания и добрoты будущего века". Символическими могут быть богоявления, но никак не Воплощение; так, Дух Святой является, но не воплощается; явивший Его голубь был символом, но "тело Христа есть воистину тело Божие, а не символ". Учитель безмолвия восстает против символического истолкования Писания, которое пропагандировали его противники: "Что же, — спрашивает он по поводу Преображения, в котором Акиндин видел только символическое видение, — ни Илия, ни Моисей не существовали, поскольку они тоже служат символами... и гора не была на самом деле горой, раз она есть также и символ восхождения в добродетели?.." Известен символизм греческих философов; чем же отличается от их знания знание христиан?

Реалистический символизм. Тем не менее, следуя св. Максиму, св. Григорий Палама соглашается в особом смысле применить к Фаворскому свету термин "символ"; действительно, как ветхозаветные явления Бога были символами и образами Фаворского богоявления, так и "сияние, исходящее от Спасителя на горе, есть предварение и символ славы Божией, которая откроется в будущем ". Значит, символизм приемлем в той мере, в какой он вписывается в историю спасения, а не лишает ее христоцентрического смысла. Например, св. Григорий Палама не отказывается истолковать символически исторические события, если это может оказаться полезным с точки зрения "созерцания", но при условии, что эти события полностью сохраняют свой первичный смысл и свое место в истории. В полемике, столкнувшей его с противниками, спор шел, в частности, о некоторых выражениях преп. Максима Исповедника. "В аналогическом и анагогическом богословии, — пишет он по этому поводу, — предметы, обладающие собственным существованием, омонимически становятся также и символами; именно в этом смысле св. Максим называет этот свет "символом"; потому-то он откровенно назвал свои трактаты Созерцание...". Он делает "Моисея символом суда, а Илию — символом промысла!(6) Стало быть, эти люди реально не существовали, а тоже были изобретены как символы? А что же Петр? Разве он не мог бы стать символом веры, Иаков — символом надежды, а Иоанн — символом любви?..." В суждениях, подобных этому, очевидно замечательное умение св. Григория Паламы проводить различия; никак не затрагивая авторитет, которым св. Максим пользуется как представитель святоотеческого предания, учитель безмолвия переносит некоторые аспекты его мысли в подобающий им контекст: аллегория и символ, неизбежные в определенных видах рассуждения, не могут заменить собой евангельское повествование. В другом месте Триад, он возвращается к теме символизма св. Максима, заявлявшего, в частности, что "Тело Господа, вознесенное на крест, стало символом нашего тела, пригвожденного к страстям", или что Фаворский свет был "символом катафатического и апофатического богословия"; он отмечает, что Варлаам находит в этих отрывках повод утверждать, что само видение света было "галлюцинацией и обманом". Чтобы преодолеть это затруднение, св. Григорий Палама выявляет несколько разновидностей символов, каковых, по его мнению, три:

1) естественный символ, "исходящий из природы символизируемого предмета": жар, например, "есть естественный символ пожирающей способности огня"; фактически речь идет о естественном атрибуте [свойстве природы];

2) символ, обладающий собственным существованием, но обозначающий отличную от себя природу, которому "ничто не мешает существовать до и после" обозначаемого им предмета; в качестве примера св. Григорий приводит сигнальные огни войска, готового пойти в атаку: очевидно, что они обозначают эту армию только при определенных обстоятельствах;

3) "символ, не имеющий собственного существования, который не существует ни до, ни после": "таковы знаки, которые пророки показывали чувственным образом в качестве простого иносказания: серп Захарии (Зах. 5, 1-2), секиры Иезекииля (Иез. 9, 2)...".

Очевидно, что Фаворский свет, если он является только символом, не подходит под первую категорию, так как, с одной стороны, у него нет собственного существования, а с другой стороны, он не может быть простой галлюцинацией: св. Отцы единодушно называют его "Божеством" и отождествляют с грядущим Царствием Божиим. Впрочем, св. Максим и сам указывает, в каком смысле термин "символ" применяется к Христу. "По человеколюбию, — пишет он, — Он стал Своим собственным символом", то есть Он Сам явился таким образом, чтобы это было доступно восприятию учеников, не воспринимавших до того Его Божество. Христос, пишет св. Григорий Палама, "есть также и символ, но лишь в той мере, в какой Он Сам Себя показал". Итак, символ не понимается более как посредник между субъектом и объектом видения: "Тот, кто созерцал Бога не посредством чуждого символа, а в естественном символе, видел Бога". Теории естественного символа св. Григория Акиндин противопоставит учение о Божественной простоте — у Бога, простого существа, не может быть sYmbolon fusikOn; но разве при этом он не оспаривает самого св. Максима?

Монашество: пророческое служение. Интегрируя в христианском богословии истории всю христианскую жизнь, учитель безмолвия дает также в своих произведениях эсхатологическое обоснование институту монашества. Благодать крещения состоит в даровании нам начатков Царствия, а вся христианская жизнь — только осуществление этих начатков и по возможности полное предвосхищение славы будущего века; монашеская жизнь составляет особую форму этого предвосхищения, средство, рекомендуемое Писанием (7) и церковным преданием для лучшего осуществления благодати крещения и лучшего явления здесь будущего Царства. Это эсхатологическое истолкование монашества и святости выражено, в частности, во вступительной части самого величественного из произведений св. Григория — Святогорского Томоса: "Учения, являющиеся сегодня общим достоянием, всем известные и открыто провозглашаемые, во времена закона Моисеева были тайнами, доступными лишь в видениях пророков. С другой стороны, блага будущего века, о которых говорят святые, суть тайны евангельского общества, ибо Дух соделывает святых достойными видения, и они получают эти блага и видят их заранее, как начатки..." Кто эти святые? "Все те, — пишет св. Григорий Палама, — кто отринул наслаждение вещественными благами, славу человеческую и скверные сласти телесные и предпочли жизнь евангельскую, а кроме того, утвердили это оставление мира послушанием тем, кто достиг меры возраста Христова."(8)

Св. Григорий видит в монашестве разновидность пророческого служения, известного ранней Церкви; в отличие от пророчеств ветхозаветных, этих дарованных отдельным лицам озарениях, пророчества Нового Завета основываются на "начатках" Царства, которыми обладают все христиане: христианские пророки — это, прежде всего, святые, осуществившие в себе более полно, чем остальные, потенциал святости, дарованный всем в крещении; мистика монашества не противопоставляется сакраментальной и иерархической природе Церкви, а напротив, является ее плодом. "Общество монахов, — пишет св. Григорий Палама, — лучше, чем любое другое православное общество, подражает Божественной природе".

Пророческая природа монашества возлагает на него совершенно особую ответственность за всю Церковь, а не только за индивидуальное спасение монахов. Не заменяя собой иерархов и не претендуя на непогрешимость, монахи приходят на помощь человеческой слабости епископов в деле защиты Православия; история Восточной Церкви богата примерами такого рода. Именно понимание церковных задач монашества и его пророческой роли в истории спасения заставили св. Григория Паламу покинуть свое афонское уединение, вмешаться в догматические споры и принять активное участие в политической и общественной жизни своего времени.

Монашеское отречение. Первоосновой монашеского состояния является полное отречение от благ сего мира. Часто заимствуя терминологию Псевдо-Дионисия, св. Григорий, говоря об этом отречении, постоянно ссылается на Писание: "Сии вси бяху в храме терпяще единодушно в молитве и молении (Деян. 1, 14), преднаписуя и деятельно священнопишa сию монашескую воистину превышенаселенную и всесвященную жизнь, о которой нам дано обетование, что в ней мы превзойдем сущее в середине священное жительство; мы отрекаемся от всякого отличия и жизни и воображения, да посредством единотворящих заповедей истинно монашески возведемся ко всякое любомудрие превосходящему единённому богомудрию и священнодейственно усовершимся во священнейшую Единицу". Обнищание, которого должны достичь монахи, не ограничивается отсутствием излишеств, но простирается и на то, что мир считает полезным. Св. Григорий Палама неоднократно указывает, что изучение светских наук монахам запрещается; заранее отвечая на возражения противников, он пишет по этому поводу: "Господь не запретил явно литературные изыскания? Но Он не запретил и брак, и употребление мяса, и совместное проживание с женатыми...(9) Многое делается без осуждения всеми христианами, будучи строго запрещено монахам из-за их особого образа жизни." Отцы Церкви советуют новоначальным воздерживаться от долгого чтения даже священных книг и предаваться одной молитве: это вовсе не означает, что чтение худо, но указывает, что и оно может отвлекать от созерцания. Впрочем, стяжав дар непрестанной молитвы, исихасты прилежно предаются чтению: "Среди нас мы не знаем ни одного исихаста, который бы не стремился, если он умеет читать, изучать Писания; тех же, кто читать не умеет, можно принять за живые книги, ибо они с легкостью читают наизусть большую часть Писаний," но в конце концов "делание, а не знание Писания приносит спасение". Св. Григорий Палама, таким образом, не восхваляет невежество как таковое, а противопоставляет гуманистам, которые искали совершенства в знании, идеал монаха, который хочет иметь в себе живого Бога, Христа, "который есть Самопремудрость и содержит в Себе все истинное знание". "Человек, имеющий Его в себе соблюдением Божественных заповедей, не будет даже иметь нужды изучать Писания, а будет их все знать без изучения." По этому поводу он приводит пример в Иоанна Крестителя и преп. Антония Египетского; по словам св. Афанасия, последний в детстве отказывался учиться, а потом опровергал греческих философов.

Нередко причисляя, вслед за св. Григорием Нисским, Моисея, Илию, Стефана к образцовым мистикам, св. Григорий Палама напоминает исихастам и о св. Иоанне Крестителе, на которого, "как на свой первый образец, устремлены взоры тех, кто покинул мир". Действительно, Иоанн "был не только Предтечей Христа, но и Предтечей Его Церкви, а также, братие, Предтечей нашей монашеской общины". Как Иоанн Креститель возвестил миру близкий приход Мессии, так и монахи возвещают, что вот-вот произойдет Второе пришествие...

"Великая схима". Несмотря на восхваление пророческого служения монашества, св. Григорий относится к нему с трезвостью, достаточной, чтобы восставать против злоупотреблений, в том числе, против разделения монашества на "малую схиму" и "великую схиму", уже существовавшего в его время. По мнению св. Григория, эта иерархия ничего не прибавляет к основе монашеской жизни: изначально неизвестная, она была введена позднейшими учителями, которые, впрочем, не сумели даже установить настоящего различия между двумя пострижениями и заставили кандидатов в "великую схиму" повторять те же самые отречения и обеты. Ссылаясь на авторитет св. Феодора Студита, св. Григорий Палама в письме к Павлу Асеню осуждает этот новый обычай. "Некоторые, — пишет он, — стараются не выходить наружу и не показываться толпе, проводя большую часть жизни как бы в некоем святилище, дабы показаться великими людьми, ведущими исключительный образ жизни" . Учитель безмолвия советует своему корреспонденту "научиться улучшать с пользой свой образ жизни благодатию Христовой, а не переменой облика"(10).

Чтобы выполнить свое пророческое назначение, чтобы сохранить свое место в истории спасения, монашество должно, по мнению св. Григория Паламы, пребывать чуждым всякому фарисейству и оставаться верным евангельской простоте. Последний пример вновь показывает то, что мы уже неоднократно утверждали: византийский исихазм XIV в. был не течением нездорового эзотеризма, а духовным пробуждением, стремившимся восстановить подлинные традиции христианского Востока.

Богословие бытия: сущность и энергия

Учение св. Григория Паламы о различии между сущностью и энергиями Бога — самая известная часть его писаний, и тем не менее оно далеко не всегда правильно понимается. Это различие обнаруживается в большинстве опубликованных произведений св. Григория, которыми были вынуждены ограничиваться критики и апологеты; к сожалению, это, в основном, полемические, написанные по случаю трактаты (например, Феофан и Физические главы), не позволяющие включить этот аспект "паламизма" в цельный ансамбль мысли святого архиепископа Фессалоникского. Авторы схоластического направления стремились опровергнуть явно несовместимые с их философскими предпосылками формулировки, не заботясь о защищаемом св. Григорием Паламой религиозном содержании и не указывая, каким иным способом, отличным от избранного св. Григорием, это содержание можно было выразить в той конкретной исторической обстановке, в которой он находился. Некоторые из этих авторов к тому же отыскивали в произведениях св. Григория Паламы аналогии с тем или иным осужденным на Западе учением или с отдельными положениями Дунса Скота. Здесь мы постараемся не следовать за ними в этой области, выходящей за рамки нашего исследования; впрочем, такого рода сближения с авторами, чей духовный мир и философский метод были совершенно иными, представляются нам преждевременными, тем более что и труды св. Григория Паламы еще очень мало изучены. Поэтому постараемся кратко рассмотреть его систему мысли в свойственной ей области, ссылаясь иногда на греческих Отцов, единственный догматический авторитет для св. Григория, и предоставим другим труд сравнительного изучения, которое должно основываться на всей совокупности текстов св. Григория Паламы и, вероятно, приведет к неожиданным результатам.

Что касается православных авторов, изучавших систему мысли св. Григория Паламы и соотнесших ее со всем христианским восточным преданием, то они располагали довольно ограниченной частью его писаний, которые относятся к периоду, когда формулировки св. Григория были окончательно разработаны, а мысль учителя безмолвия не воспринималась в совокупности ее христологического и библейского контекста. Наше краткое "введение" в богословие св. Григория Паламы способно дополнить этих авторов(1) лишь в той степени, в какой мы постарались восстановить этот контекст. Не разрешая всех затруднений, которые испытывает христианская мысль Запада, пытаясь понять св. Григория Паламу, включение его богословия в христоцентрический синтез, независимый ни от какой предустановленной метафизики, поможет, как мы надеемся, сделать его доступнее для западных читателей.

Скрытый Бог. Изложение мысли св. Григория начинают, обычно, с определения его места в истории так называемого "апофатического богословия" Востока. В ней различают два течения: первое, проистекающее из неоплатонизма, считает трансцендентность и непознаваемость Бога следствиями ограниченности тварного разума — чтобы достичь познания Божества, достаточно "превзойти себя", "отрешиться от сущего", "соединиться"; второе течение, напротив, хотя и использует общепринятую терминологию неоплатонизма, утверждает Божественную трансцендентность в качестве свойства Бога, совладать с которым не может никакое отрешение, никакое превосхождение себя — Бог Библии есть "скрытый Бог", открывающий Себя, когда Ему угодно, в условиях, которые Он Сам определяет. В учении св. Григория Паламы с полным основанием было усмотрено выражение второго течения(2)[I].  Таким образом, проблема "апофатического" богословия оказывается источником византийских богословских споров XIV в., поскольку противники св. Григория, несомненно, защищали первую концепцию Божественной непознаваемости, привнося в нее каждый свои особые оттенки. Что касается Варлаама, то он выступил защитником крайнего апофатизма, целиком исходящего из греческой философии: Бога можно познать только человеческим разумом, человеческий разум ограничен в своих возможностях, следовательно, Бог остается для нас непознаваемым. С учетом философских предпосылок Варлаама апофатическое богословие приводило его к номинализму. Что касается Акиндина и Никифора Григоры, то, в отличие от калабрийского философа, они заняли перед лицом учения св. Григория Паламы чисто оборонительную позицию. Они ограничивались тем, что отрицали формулировки, выдвинутые учителем безмолвия против Варлаама, но не предлагали никакой конкретной теории богопознания; фактически они колебались между номинализмом и утверждением возможности познать Божественную сущность. Так, Акиндин мог одновременно утверждать, что любое богоявление есть лишь "знак" "символически многообразного" Бога(3), познаваемого только в Его созданиях(4) как простая сущность, качества которой различаются между собой чисто номинально(5), и что Божество "целиком по своей сущности доступно причастию существ", ибо Оно есть сущность существ[II].

Несмотря на кажущиеся расхождения, противники св. Григория Паламы разделяли общую концепцию интеллектуального познания Бога и сущностную философию как основание своего богословия. Здесь легко провести параллель между их пониманием Бога и пониманием Бога Фомой Аквинским, и потому неудивительно, что многие антипаламиты кончили свои дни на Западе, приняв римскую веру, но важно подчеркнуть, что ни Варлаам, ни, главным образом, Акиндин и Никифор Григора не испытали на себе непосредственного влияния латинской мысли: с ней их роднили, в основном, философские понятия, заимствованные из общего источника — учения Аристотеля или неоплатоников, освященные авторитетом Псевдо-Дионисия.

Две экзегезы Дионисия. Здесь мы не имеем возможности раскрыть суть проблемы Дионисия или хотя бы определить, какое из двух истолкований Дионисия — св. Григория Паламы или Фомы Аквинского — правильно. Отметим, однако, что как на Востоке, так и на Западе обе тенденции в истолковании Дионисия какое-то время сосуществовали: в самом деле, с одной стороны, ирландец Иоанн Скот Эригена мог читать Дионисия глазами Востока, не обладая, впрочем, богословским образованием и христоцентрической духовной концепцией, позволившими св. Григорию Паламе включить Дионисия в подлинно христианское синтетическое учение(6); с другой стороны, уроженцы Востока Акиндин и Григора могли истолковывать Дионисия по-западному, не обладая, разумеется, философским гением Фомы Аквинского... Таким образом, на протяжении византийских споров XIV в. проблема истолкования Дионисия находилась в центре внимания.

Уже Варлаам в своем номиналистическом истолковании Ареопагита имел в виду доказать, что видение Бога, о котором он говорит, является разновидностью тварного состояния, а не соприкосновением с Божеством. Калабриец приводил, например, то место Церковной иерархии, где Дионисий говорит о "цели Иерархии" как "непрестанной любви к Богу" и одновременно "познании существ такими, каковы они суть", "видении" и "знании святой истины", "Божественном причастии в объединяющем совершенстве", и делал следующий вывод: "Лучший дар, полученный нами от Бога — это иерархия; ее цель — познание существ; как учат нас эти слова Дионисия, познание существ, то есть философия, есть лучшее, что у нас есть". Этот интеллектуализм теории богопознания приводил Варлаама к заключениям метафизического порядка, также относящимся к истолкованию Дионисия. Последний писал: "...подаваемые от непричаствуемого Бога промыслительные силы — самоосуществление, самооживление, самообожение, — имже существа свойственно им самим причаствуясь, суть и глаголются и сущие, и живые, и божественные..." Варлаам комментирует: "Самообожение и другие реальности, которые Великий Дионисий ясно называет тут силами, не вечны, но Благой дарует им существование... Есть слава Божия, которой невозможно быть причастным, вечная реальность, тождественная сущности; и есть слава, которой возможно быть причастным, отличная от Божественной сущности; следовательно, она не вечна, ибо и ей общая Причина дает бытие". Акиндин истолковывает Дионисия сходным образом: обожение, даруемое Богом людям, не делает их причастниками единственного Божества, но дает им "то, что называется божественностью людей", которая, будучи тварной, не нарушает единства и простоты Божества. Наконец, Григора также толкует Дионисиевы prOodoi как тварей, поскольку мы "по аналогии" можем быть им причастны.

Мы видим, что, с точки зрения противников учения св. Григория Паламы, те места, где Дионисий говорит об обожении, были недостаточны, чтобы лишить Божественную трансцендентность ее абсолютного характера: быть причастниками Бога оказывалось невозможным даже для "обоженных людей"; апофатическое богословие Дионисия служило им для оправдания их отрицания реального обожения; оно позволяло им придать номинальный или символический смысл тем местам Писаний или святых отцов (в частности, самого Дионисия), где говорилось о причастности людей "божественной природе". Действительно, под их пером система Ареопагита самонейтрализовывалась, и в то же время нейтрализовывала Откровение.

Недостаточность отрицательного пути. Что касается св. Григория Паламы, то выше, говоря о Дионисиевом учении об иерархиях, мы видели, что он вносил в писания Ареопагита существенную христологическую поправку, оттеснявшую Дионисиев мир в область "естественной" космологии, предшествующей Воплощению. Этот прием учитель безмолвия применял не только к системе иерархий, но и к "апофатическому богословию". "Отрицательный путь, — пишет он, — доступен первому встречному, который только того пожелает; он не преобразует душу, даруя ей ангельское достоинство; он освобождает разум от существ, но не может сам по себе дать ему соединиться с неприступным". В том, что касается апофатического богословия, учитель безмолвия согласен с Варлаамом, который писал ему в первом послании: "Я не могу не восхищаться языческими философами, которые столь благородно признали человеческую немощь и божественную неприступность". Философы тоже знали апофатическое богословие, которое фактически принадлежит области естественной мысли: созерцая существа, человек убеждается в их относительности и приходит к мысли об Абсолюте и Создателе. Перечислив чудеса творения, св. Григорий Палама спрашивает: "Какой человек, обратив внимание на все это, не задумается о Том, Кто так прекрасно все расположил по своим местам?... Какой человек, познав Бога таким образом, все еще будет смешивать Его с одним из тех существ, причиной которых Он является, или с одной из тех вещей, которые выдают Его образ? Значит, он тоже будет обладать отрицательным знанием Бога". Отрицательный путь недостаточен, ибо ограничивается сравнением существ с Богом, приводящим к признанию непознаваемости Божией, и, следовательно, является только познанием существ. "Эти люди, почитающие только апофатическое созерцание, не верящие в существование никакого деяния, никакого видения, которые его превосходят... собственно говоря, не видят, не знают и лишены знания и видения." "Но одним только отрицанием, — пишет он в другом месте, —  ум не достигает еже паче ума, и само это восхождение есть некое уразумение неподобного Богу и хотя несет образ безвидного оного созерцания и созерцательного умного исполнения, но само не есть оное."

Хотя отрицательный путь больше приближается к Богу, чем положительное богословие, он остается отрешением от существ и, следовательно, недостаточен, чтобы познать Бога. Неприступный Бог остается нам неведом, не потому что мы слишком слабы, чтобы Его достичь, а потому что Он неведом по природе. "Он есть не только Бог, превосходящий существа, но Сверх-Бог; величие Того, Кто превосходит все, превышает не только всякое утверждение, но и всякое отрицание; оно превосходит любое величие, какое только можно вообразить". Истинное созерцание "достигается через отрешение, но само не есть отрешение; ибо если бы оно было только отрешением, то оно зависело бы от нас, а это и есть учение мессалиан... Значит, созерцание не есть только отрешение и отрицание; это — соединение и обожествление, таинственно и неизреченно происходящее благодатию Божией после отрешения". Таким образом, истинное видение возникает из положительного дара Божия и само является положительным опытом. Однако это не значит, что оно выражается в терминах положительного или катафатического богословия: оно есть встреча с Богом, трансцендентным по природе. "Те, кто очистились безмолвием... знают, что Божественное превыше этих созерцаний и посвящений в них, и так они обладают этим паче ума и лучшим, чем наше, постижением, — не от еже не видети, яко иже от отрицания богословствующие, а в самом видении еже паче видения зряще, яко бы страждa (как бы претерпевая) отрицание. Якоже убо от еже катафатически богословствовати еже страдати (претерпевати) и зрети Божественное ино и превосходнейше есть, сице и от еже по отрицанию богословствовати еже духовным зрением ради (по причине) превосходства Зримого страдати (претерпевати) отрицание — ино и превосходнейше есть"(7).

Положительное видение незримого. Нейтрализовав таким образом номиналистическую абсолютизацию апофатического богословия, защитником которой выступал Варлаам, св. Григорий Палама возвращается к другому аспекту мысли Дионисия — Божественному мраку, понимаемому как положительное переживание Бога. Как мы видели в только что приведенных текстах, учитель безмолвия отказывается применять к этому переживанию Неприступного термин "апофатическое богословие", поскольку в его эпоху "богословие" непременно означало выраженность и концептуализацию. "Знамение, налагаемое на ум Божественными и таинственными приметами Духа, сильно отличается от апофатического богословия... Богословие столь же далеко от видения Бога в свете, столь же отлично от тесного общения с Богом, сколь знание отлично от обладания". Это обладание "не обретается умом через восхождение только в отрицании... За отрешением от существ... есть некое неведение, но оно больше, нежели любое знание; есть некое облако, но оно более чем сияет, и в этом пресиятельном облаке, по слову Великого Дионисия, Божественное даруется святым; таким образом, всесовершенное созерцание Бога и Божественного не есть просто отрешение, оно есть причастие Божественному, превосходящее отрешение, оно есть дар и обладание большее, чем отрешение". Когда видение даруется святым, они входят в соприкосновение с Богом, Который остается совершенно трансцендентным, хотя и открывается им. Св. Григорий Палама так описывает видение св. Венедикта, основываясь на древнем греческом варианте его жития: св. Венедикт "увидел весь мир как бы охваченным одним единственным лучом этого умного солнца, хотя и он не видел сущность и меру того, что видел, а лишь ту меру, к которой смог сделаться чувствительным... он не узнал, чем был этот свет по природе, но узнал, что он воистину существует, что он сверхъестественный и сверхсущностный, что он отличен от всех существ, что его бытие абсолютно и единственно и что он таинственным образом собирал в себе все существа". Отметим эти выражения св. Григория Паламы: святой воспринимает существование Бога и некоторые свойства Его бытия, не познавая, однако, Его сущности... Чем лучше воспринимается существование, тем лучше познаются свойства; в частности, тем четче проясняется Божественная трансцендентность: "Тот, кто стал Духом и видит в Духе, как может не созерцать того, чему подобно его созерцание?...Однако и в самом духовном видении неприступный свет Божий зрится тем более сокровенным". Значит, именно когда человек достигает истинного видения и истинного знания, когда он "соединяется с Богом" и "видит Бога Богом", он зрит и Божественную неприступность. "Те, кто созерцают по откровению Божественный свет", гораздо яснее видят в Боге Тайну, чем мы, пытающиеся понять непостижимость Божественной природы как таковую посредством символов, символических понятий и отрицания. Тот, кто соединился с Богом, "славит Бога не только превыше разумной способности, вознестись над которой могут и многие сотворенные существа, но также и превыше самого этого сверхъестественного соединения."

Богооткрывающая роль Христа. Итак, св. Григорий Палама, не опасающийся самых реалистических выражений, когда он говорит об обожении (разве он не говорил, что святые "нетварны по благодати"?), с неменьшей силой утверждает и неприступность Бога. Эти два полюса христианской реальности и религиозного опыта, несмотря на их антиномичность, выступают у него во взаимосвязи: его противники, отказывая в важности то одному, то другому из них и избегая антиномии, умаляли существенный момент христианского учения. Чтобы полностью понять мысль св. Григория Паламы в этом вопросе, ее связь с Псевдо-Дионисием и отличие от него, необходимо вновь обратиться к христологии св. Григория, ибо, по его мнению, путь к обожению и истинное познание Бога человек находит во Христе. Действительно, именно отсутствие христологии придает Corpus Areopagiticum двусмысленный характер, позволяющий использовать его и номиналистам, и реалистам[III]. Подчеркивая то, что антиномия неприступности и причаствуемости имела чисто религиозное основание, независимое от апофатического и катафатического богословия и, следовательно, от любой философской концепции, св. Григорий Палама хотел выразить фундаментальную данность Откровения: Бога никтоже виде нигдеже: Единородный Сын, Сый в лоне Отчи, Той исповеда (Ин. 1, 18). Иными словами, Откровение всегда остается свободным и суверенным действием Бога, в котором Неприступный выходит из своей неприступности и Непостижимый дает познать Себя: значит, знание, которое мы имеем о Нем, всегда есть знание "по благодати", подчиненное Его воле и зависящее, по отношению к действию, от снисходящего всемогущества Божия. "Бог, по преизбытку благости к нам, будучи от всего отлученным и непостижимым и несказанным, снисходя по пресущественной Своей неразлучной силе, становится для ума причаствуемым и созерцаемым незримо". Сами ангелы нуждаются в этом Божественном снисхождении, без которого они не могут видеть Бога; значит, и они не созерцают Бога иначе, как по благодати, а не по природе.

Катафатическое и апофатическое "богословие" оттесняется св. Григорием Паламой в область естественного мышления, поскольку оно зависит от "понимания разумом" и приносит только познание Бога "через твари". Так Дионисиева терминология используется им для отделения понятия Бога от любых философских концепций: "Ибо Он есть Сый и Не-Сый и везде и нигде, и многоименный и неименуемый, и присноподвижный и неподвижный, и, попросту, все и ничто из всего". Перед лицом этой реальности такие понятия, как "сущность" или "Бог" (когда последний понимается в философском смысле Первопричины) утрачивают всякий смысл, ибо Бог Библии "сверхсущий" и "Сверх-Бог". Его сверхсущностность не может быть, однако, уподоблена сущности sui generis, так как Бог оказался бы трансцендентным и по отношению к этой сверхсущности(8); Божество единственно и невыразимо. "Если Бог есть природа, другое не есть природа, а если другие [существа] суть природа, то Бог не есть природа; так же Он не есть существо, если другие суть существа". Но почему же тогда св. Григорий Палама возражает против агностицизма Варлаама? Учитель безмолвия отвечает на этот вопрос в Апологии непосредственно после утверждения Божественной непознаваемости: "Есть нечто, совершенно отличное от этой [неприступности]: полное и неизменное существование Иисуса в нас". Значит, присутствие Бога в нас является личным существованием, исключающим любое определение Божества в рамках эссенциалистской философии.

Божественное существование ad extra. Перечислив десять категорий, определяющих бытие по Аристотелю, св. Григорий Палама определяет Бога как "сверхсущностную сущность, в которой наблюдаются только категории отношения и действия"; причем и эти две категории определяют Бога лишь при условии, что в Нем не подразумевается никакого "сложения [т. е. привнесения сложности]", то есть не так, как в других существах. Пытаясь определить таким — весьма несовершенным — образом Божество в аристотелевских терминах более доступных его противникам, чем библейские и святоотеческие выражения, св. Григорий Палама выбирает две категории, которые у Аристотеля определяют проявление ad extra любого существа, причем сопровождает этот выбор ограничениями, сужающими его значение. Для учителя безмолвия Бог есть прежде всего живой Бог, Бог Библии, определить Которого не может никакое философское понятие. Он отвечает тем, кто упрекал его в отсутствии в философской строгости: "Мы считаем, что истинно не то мнение, которое обретается в словах и рассуждениях, а то, которое доказано делами и жизнью... Всякое слово, говорят, опровергает другое слово, но какое слово способно опровергнуть жизнь?" Экзистенциалистская позиция, которую он занимает в богословии, приводит к тому, что в своих рассуждениях он исходит не из абстрактных понятий, а из реальных и исторических данных. Номиналистический агностицизм Варлаама претит ему, ибо он лишает людей личного и действующего Бога. "Тогда нам нужно, — пишет он, — искать другого Бога, который не только имеет в себе Свою собственную цель, Свою энергию и Свое обожение, но который был бы еще благ — ибо тогда Ему недостаточно будет просто существовать в самосозерцании, не только совершенен, но и превосходил бы всякое изобилие; тогда действительно, если Он захочет делать добро, то и сможет; Он будет не только неподвижен, но и придет в движение; так Он будет присутствовать для всех в своих проявлениях, в своих промыслительных и творческих энергиях". Реальное переживание Бога есть наилучшее "доказательство" Его существования, поскольку оно относится к самому существованию: "Созерцание, превосходящее деятельность ума, есть единственное, самое ясное и наилучшее средство, чтобы доказать [само] бытие Божие и Божие бытие превыше сущего. Действительно, как могла бы не существовать Божественная сущность, если... слава этой Божественной природы дает видеть Себя?" Только из Его энергий, — пишет он в другом месте, — известно, что Бог существует; значит, тот, кто отрицает Божественные энергии... по необходимости не будет знать и существования Бога." Здесь очевидно, что номиналистическому эссенциализму своих противников св. Григорий Палама противопоставляет христианский экзистенциализм. Разделяя с ними — по крайней мере, с Варлаамом — учение о сущностной непознаваемости Бога, он не видит иного способа сохранить библейский и святоотеческий реализм, кроме утверждения бытийного откровения непознаваемого Бога в свободных действиях (или "энергиях") Его всемогущества[IV].

Святой Максим. Это доказательство бытия Божия на основании Его проявлений приводит нас к главному аргументу от Предания, которым св. Григорий Палама воспользовался против своих оппонентов и из которого он почерпнул, в основном, свою терминологию: к христологии св. Максима Исповедника, утвержденной VI Вселенским собором. Разве монофелиты не отрицали, что любая природа ad extra определяется энергией? Св. Максим Исповедник, напротив, утверждал в своем учении о двух энергиях или двух волях во Христе, что любая природа, Божественная или человеческая, не имеет без энергии подлинного существования, и следовательно, Христос необходимо должен был обладать двумя энергиями, выражавшими полную реальность Его двух природ. Ссылки на учение св. Максима чрезвычайно многочисленны во всех произведениях св. Григория. В своей третьей Триаде, например, он пишет: "Или Бог не обладает природными и сущностными энергиями, и тот, кто так говорит, — безбожник (фактически это то же самое, что открыто отрицать существование Бога, ибо святые отцы ясно говорят, в согласии со св. Максимом(9), что никакая природа не может ни существовать, ни быть познана без своей сущностной энергии), или же Божественные энергии не сущностны и не природны, и следовательно, они не суть Бог, или же, если это — природные и сущностные, но тварные Божественные энергии, — то сущность Бога, обладающая ими, также будет тварной". Впрочем, можно вспомнить, что догматическое определение собора 1351 г. представляет собой "развитие" решений VI Вселенского собора, и что в Томосе имеется пространная ссылка на споры 681 г. Однако очевидно, что если учение о двух природах, утвержденное Халкидонским собором, и нуждалось в дополнении, относящемся к "двум энергиям" Христа, то только потому, что церковное предание отказывалось истолковывать проблему христологии в терминах абстрактного эссенциализма; действительно, любая сущность остается абстракцией, если она не проявляется реально и бытийно в действии. "Бог является, потому что действует" , — скажет св. Григорий Палама[V].

Персонализм. Проблема, вызывающая, как кажется, наибольшие трудности в синтезе св. Максима, — это проблема лица или ипостаси. Известно, что его противники-монофелиты не соглашались признать, что Христос мог обладать человеческой "волей", не являясь при этом человеческой ипостасью, и утверждали, что из Максимова православия как логическое следствие проистекало несторианство, или утверждение двух ипостасей во Христе. Чтобы сохранить полную реальность человечества Иисуса, св. Максим, вслед за Каппадокийцами и используя термины Леонтия Византийского, высказался в пользу автономного существования Божественного лица, источника, а не произведения природы: природа и "энергия" человека могли быть "воипостасированы" в Лице Логоса, поскольку Оно не есть внутреннее истечение или излучение Божественной сущности, а Личность живого Бога, обладающая уникальным образом существования и получающая Божественную природу от ипостаси Отца(10). В этом св. Максим является верным учеником Каппадокийцев, которые, говоря о трех конкретных реальностях Божества — Отца, Сына и Духа, сначала определили "со-сущностность", а впоследствии пришли к "единосущности". Если св. Максим и развил учение Каппадокийцев, то только в направлении большего абстрагирования сущности, причем ипостась превратилась в конкретную реальность любого опыта и любого богословия(11). Богословский персонализм есть основная черта предания, на которое ссылается св. Григорий Палама; в нем — ключ к пониманию его учения о божественных энергиях[VI].

В своем споре с Варлаамом, излагавшим эссенциалистскую концепцию Бога, учитель безмолвия уточняет свою мысль. Он пишет: "По своей сущности, скажет Варлаам, Бог, как говорят, единственным и объединяющим образом обладает в Себе всеми этими силами? Но прежде всего это нужно было называть Богом, ибо это название дано нам Церковью, чтобы Его обозначить. Бог, когда разговаривал с Моисеем, не сказал "Аз есмь сущность", а сказал: Аз есмь Сый (Исх. 3, 14). Значит, не Сущий — из сущности, а сущность — из Сущего, ибо Сущий заключает в Себе все бытие". С формальной точки зрения, св. Григорий Палама отказывался отождествлять все существо с сущностью: "Сущность, — пишет он, — по необходимости есть существо, но существо не есть необходимо сущность(12). Значит, Бог может проявлять Себя в своем существе, оставаясь тем не менее недоступным причастию в своей сущности: в этом-то и состоит смысл того, что называется "учением св. Григория Паламы"[VII]. Сейчас мы рассмотрим некоторые места из произведений св. Григория Паламы, трактующие о проявлении Бога, и увидим, какие терминологические выводы он из них делает.

"Низшая Божественность"? Как мы неоднократно замечали, логика учения св. Григория Паламы исходит из опыта жизни во Христе, доступного в Церкви обожения; и здесь не может быть никакого сомнения: Сам живой Бог целиком является христианину. "Благодать, — пишет он, перефразируя св. Максима, — совершает неизреченное соединение... целиком же всецелые всецело святые взаимопроникаются с Богом, взамен себя восприемля всецелого Бога и как бы в награду за восхождение к Нему Самого только Бога стяжевая, 'усваивающегося [им] по способу души к телу, яко Своим членам'"(13). Следовательно, речь идет о непосредственном общении: "Бог... дает зреть Себя яве, и не гадании (Числ. 12, 8)... Он настолько соединяется с ними [достойными], что Сам весь взаимопроникает с ними всецелыми, такожде и они целиком всецело с Ним, и Дух Сыном (di* uiJou') на ны обильно изливается (Тит. 3, 6 [следуя за слав. пер. этого места, где стоит Иисус Христом без предлога для diaV jIhsou' Cristou', и мы переводим di* uiJou' без предлога])...; слушая же все это, если и не по пресущественной сущности полагаешь быти зримым Богу [т. е., что Бог зрится], то по боготворящему дару же и энергии Его, благодати сыноположения, нерожденному обожению, еже въяве воипостасированому (ипостасному) сиянию "(14).

Мы видим, до какой степени неверно считать "энергии" чем-то вроде низшего Божества, отличного от Самого Бога: к такому заключению древние и новые критики учения св. Григория Паламы смогли прийти только вследствие своих философских предпосылок о тождестве Бога со Своей сущностью; очевидно, эти предпосылки не могли согласоваться с живым Богом св. Григория Паламы, сущностно недоступным Богом, бытийно присутствующим по Своему всемогуществу в тварном мире...

Весь Бог всецело в энергиях. Можно привести бесчисленное множество текстов учителя безмолвия, не оставляющих никаких сомнений относительно этого пункта учения св. Григория Паламы: "Ни нетварная благость, ни вечная слава, ни жизнь, ни что-либо подобное не суть пресущественная сущность Бога, ибо Бог как Причина превосходит их; однако мы говорим, что Он есть Жизнь, Благость и тому подобное... Но так как Бог присутствует всецело в каждой из боголепных энергий, по каждой из них мы именуем Его". "И не то же вы, мудрые во всех отношениях [люди], разумеете, что являемое или умопостигаемое или причаствуемое не есть часть Бога, дабы и Бог, согласно вам, не претерпел таким образом разделения, но [вы, конечно, разумеете,] что [Бог] весь проявляется нeкако и нет, и познавается и не познавается, и причаствуется и непричаствуем есть"(15). Следовательно, "каждая Божественная сила и каждая энергия есть Сам Бог"(16). "Они не составляют, — пишет он, — существо Бога", ибо в сем последнем нет ничего составного, "это Он дает им существование, не получая Своего существования от них; не окружающие Бога реальности суть сущность Божия, а Он Сам есть их сущность". Таким образом, мы видим, что Бог действует, то есть обладает "энергиями", как живой Бог. Так мы переходим к рассмотрению понимания св. Григорием Паламой личности или ипостаси.

Единственный Действователь. Как мы заметили, св. Григорий Палама следует традиции великих Каппадокийцев, когда полагает Божественные ипостаси "вместилищами" божественного Бытия, "в которых" проявляется сущность, а не просто внутренними отношениями или ипостасными особенностями, тождественными этой сущности. "Ипостасные особенности не суть ипостась, но они характеризуют [в том смысле, что отличают] ипостась".

Если бы ипостаси были только проявлением сущности, Сын и Святой Дух не были бы ипостасями, ибо Отец, рассматриваемый как источник Сущности, оказался бы единственной божественной ипостасью[IX]. Кроме того, когда речь идет, например, о Сыне как Силе или Премудрости Отца, необходимо подразумевать, что Он есть "самоипостасная Премудрость", поскольку, в другом смысле, Он не есть Премудрость, но обладает той же премудростью и силой, что и Отец и Дух, ибо премудрость и сила суть действия или энергии Божества(18). Св. Григорий Палама с большой четкостью провозглашает, что источником Божественной Сущности является ипостась Отца; если бы это было не так, христианский персонализм уступил бы место эссенциализму эллинских философов. "Сущность Бога самопроизводилась бы, Бог был бы Своим собственным Отцом, как это провозглашала некогда болтовня людей, знаменитых среди эллинов; [здесь неотмеченный автором пропуск в цитате] на самом же деле Бог существует Сам, и Ему принадлежат и божественная сущность и божественная энергия"(19). Из этой личностной концепции Бога следует, что то, что называется Божественной "простотой", проявляется не в тождественности всего Божественного Существа с сущностью — что было бы для греческого предания абстрактной философской концепцией простоты — а в том, что есть только один живой Бог, действующий в недоступной причастию сущности, как в энергиях[X]. Святые Отцы, пишет св. Григорий, "не говорят, что все это [сущность и энергии] — одно, а что это принадлежит одному Богу... Акиндин, уничтожив различие между ними, провозгласил существование единственной вещи вместо существования единственного живого существа"(20). Значит, Божественное действие остается "простым", ибо Бог выступает единственным Действователем во всех энергиях(21). Каждая из них фактически означает особое Божественное качество, но они не оказываются разными реальностями, поскольку все являются актами единственного живого Бога(22).

"Перихорисис". В области тварного любое личное действование по необходимости присуще единственной действующей ипостаси: следовательно, человеческие действия подобны между собой, но не тождественны. В Боге это не так: три Божественные ипостаси обладают одной энергией, и любое Божественное действие необходимо есть действие Отца, Сына и Духа вследствие их единосущия[XI]. Следовательно, общая Божественная сущность есть причина энергий, но эти энергии остаются личными действиями, ибо единосущность не устраняет в Боге личностный элемент, а устанавливает между ипостасями "взаимопроникновение" (periheresis), проявляющееся как раз в их общей энергии. "Бог [всегда] Тойже Сам в Себе [или идентичен Сам Себе], потому что три Божественные ипостаси обладают одна другой естественно, целиком, вечно и неисходно, но также и без смешения и неслиянно, и взаимопроникают одна в другую, так что и обладают одной энергией"(23)[XII]. Итак, Тайна Троицы понимается св. Григорием Паламой как соединение трех ипостасей, реальным образом сохраняющих каждая свое личностное тождество(24), но не являющихся "частями" Бога, ибо Божество живет в каждой из них во всей Своей полноте(25)[XIII].

Нет сущности без энергии. Реальное различие между сущностью и ипостасями, в котором современные критики упрекают учителя безмолвия, несмотря на то, что оно непосредственно восходит к греческому пониманию Троицы в том виде, в каком оно выразилось уже в IV в. по завершении споров с арианами, кажется св. Григорию тем более необходимым, что общая природа ипостасей является для него "сверхсущностной сущностью", непознаваемой и, следовательно, абстрактной, а, с другой стороны, во всей своей богословской деятельности он стремился установить реальность Откровения живого Бога, являющего Себя в Своих актах или энергиях. В Божественных энергиях целиком присутствует Сама Троица, что никоим образом не означает плотиновских эманаций или существ, отличных от Бога. При каждом удобном случае учитель безмолвия подчеркивает, что у энергий нет своей собственной ипостаси или существования, поскольку они являются производными от Божественных ипостасей и — для нас — приметами существования Божия; действительно, мы видели, что нам невозможно констатировать это существование, если Бог не являет Себя вне Своей непознаваемой сущности. "Так как эти энергии, — пишет он, — не имеют собственной ипостаси (не суть самоипостасны) а являются силами, выражающими существование Бога, нельзя ради них говорить, что есть другой Бог, второй Бог; те, кто не получает их, не знают вообще, что Бог существует". В спорах со своими противниками св. Григорий Палама всегда защищает живого Бога, являющего Себя в конкретных Лицах конкретными действиями. "Божественная и непознаваемая сущность, — пишет он, — не обладающая отличной от себя энергией, будет совершенно несуществующей как чистое представление ума".

"Воипостасированные энергии". Хотя они и не существуют вне ипостасей и собственных ипостасей не имеют(26), энергии могут называться enupostatoi или Upostatika? постольку, поскольку эти термины сохраняют свой этимологический смысл, относящийся к действительному и постоянному существованию, а также особый смысл, приобретенный в христианском богословии, — смысл персонализированного существования. Учитель безмолвия неоднократно цитирует те места из произведений Псевдо-Макария (в средневековом пересказе св. Симеона Метафраста), в которых говорится о "...духовном озарении", которое "есть не только откровение мыслей... но постоянная и непрерывная в душах светозарность ипостасного Света". Очевидно, здесь мы имеем дело со словоупотреблением, имеющим целью подчеркнуть реальный характер соединения с Богом. В других местах термин enupostatoj выражает одновременно личный характер Божественных "действий" и их имманентность природе действователя(27). Кроме того, известно, что со времен Леонтия Византийского термин enupostaton употреблялся для обозначения человеческой природы, "присвоенной" ипостасью Логоса; таким образом он обозначал реальность, которая могла передаваться от одной ипостаси к другой; то, что было "воипостасировано" только в человеческих ипостасях, было "воипостасировано" и в ипостаси Сына... По мнению св. Григория Паламы, Божественная жизнь, естественно "воипостасированная" в Божественных ипостасях, даруется человеческим ипостасям и таким образом "воипостасируется" в них. Приведем характерное место, хорошо иллюстрирующее, каким образом учение об обожении включается в терминологическую систему св. Григория. "Божественная и небесная жизнь, принадлежащая тем, кто живет богоугодно... существует в самой природе Духа... Она ипостасирована не потому, что обладает собственной ипостасью, а поскольку Дух посылает ее в ипостась другого существа(28); в этом-то последнем она может созерцаться"(29). Божественная жизнь — то есть обожающая благодать, когда она даруется людям, — остается, таким образом, свойством Божественной природы, даже когда люди — по благодати, а не по природе — ее удостаиваются; следовательно, она является средством одновременно личного и реального соединения с Богом, не приводящим к невозможному смешению природ. Значит, это полная противоположность "посредника" между Богом и человеком; таким "посредником" оказалась бы тварная благодать, так как она была бы средней природой, не Божественной и не человеческой. Как бы их не называли — благодатью, Божественной жизнью, светом, озарением — энергии или Божественные действия принадлежат самому существованию Божиему; они представляют Его существование для нас. Значит, не только оправданно, но и необходимо употреблять по отношению к ним собственные определения Божества: они суть Феос и Феотис(30).

Сущность как "причина" энергий. Являя личное Божество, энергии отражают единство Божественной сущности. В силу их "перихорисиса" три ипостаси обладают "одной единственной энергией", и в этом смысле Божественная сущность есть "причина" Божественных действий[XIV]. Следовательно, Отец, Сын и Дух действуют не только во взаимном "согласии", но и в единстве Своей сущности. В качестве причины энергий эта непознаваемая сущность остается по отношению к ним "неприступной", а энергии, со своей стороны, "ниже" сущности: один и тот же Бог и открывается, и остается трансцендентным по отношению к Своему собственному Откровению(31). Крайний реализм св. Григория Паламы в его учении об обожении не приводит его, таким образом, к утверждению более или менее пантеистического смешения человеческого и Божественного; даже целиком соединяясь с человеком, Бог остается трансцендентным ему. Комментируя Ин. 1, 16 (И от исполнения Его мы вси прияхом), св. Григорий спрашивает: "Каким же образом полнота не будет вышележащей по отношению к тому, что исходит из полноты?"; во Христе мы все становимся причастниками Бога, но Бог остается вышележащим даже в отношении этого причастия". Трансцендентность сущности-причины по отношению к энергиям не разрывает, по мнению св. Григория Паламы, единства Божия, ибо и "превосходство" Отца по отношению к Сыну тоже его не затрагивает. Христос мог сказать: Аз и Отец едино есма (Ин. 10, 30), но Он сказал также: Отец Мой болий Мене есть (Ин. 14, 28). Последние евангельские слова относятся не только к человечеству Христа, но также утверждают вечное превосходство Отца, причины и источника Божества, по отношению к Сыну[XV]. И учитель безмолвия ссылается на богословие Каппадокийцев, утверждая, что "низшее положение" Сына никоим образом не подразумевает, что Он был сотворен, как хотели думать ариане.

Термины Uperkeim?nh oUs?a и Ufeim?nh qeOthj употреблялись Псевдо-Дионисием, а вслед за ним и Варлаамом в смысле, который для св. Григория Паламы был арианским. По мнению Калабрийца, те места Послания к Гаию Дионисия, где говорится, что "Сверхбог превосходит причаствуемое Божество", означают, что последнее есть Божество тварное. По мнению св. Григория, Дионисий говорит в этом месте о различии между сущностью и энергией внутри единственного Бога: говорить о "тварном Божестве" значит впасть в двубожие. "Природных энергий же и сил одно превыше, как причина, — триипостасная сущность, и внутри триипостасной сущности одно превыше, как причина, — Источная Божественность", то есть Отец(32)[XVI]. Ни в том, ни в другом случае простота Божественного существа не нарушается.

Энергии и Троица. Противники св. Григория Паламы признавали, впрочем, что понятие "энергия" подразумевает идею зависимости от некоей причины, и поскольку они принимали также, что Божественные энергии нетварны, они отождествляли их с Сыном и Духом: "Сын и Дух, — писал Акиндин, — суть природные и сущностные силы Бога и Отца". Таким образом они возвращались фактически к доникейскому богословию, считавшему Отца недоступным элементом Бога, в противоположность Сыну и Духу — орудиям откровения; оставаясь по-прежнему точным, это богословие получило тем не менее после споров с арианами поправку "единосущостности" — по мнению великих Каппадокийцев, Сын и Дух равно обладают несообщаемой сущностью Отца[XVII]. Поэтому св. Григорий Палама допускает, чтобы Сын и Дух называли "энергиями" Отца, но только "ипостасными энергиями", в отличие от неипостасных энергий, которые составляют существование Бога ad extra и принадлежат трем Божественным ипостасям. Не проводя этого разграничения, его противники рискуют, как он считает, впасть в субординационизм. Здесь их ошибка заключается в отождествлении существования с сущностью; так, Арий и Евномий отождествили ипостасное свойство Отца — Его нерожденность — с нетварной сущностью, из чего у них возник вывод, что Сын, рожденный от Отца, не сосущен и не нетварен. В Против Акиндина св. Григорий Палама точно излагает свою концепцию ипостасей и энергий в Боге; это изложение в определенной степени является образцом схоластичности формы, которую учение св. Григория Паламы все более усваивало по мере развития спора, но его точность, сравнимая с формулировками Каппадокийских Отцов относительно сущности и ипостасей, полезна, поскольку нам известно, с какими живыми реальностями она соотносится в мысли св. Григория: "Собственные имена божественных ипостасей — общи энергиям, а общее ипостасям — особенные имена божественных энергий. Так, жизнь — общее имя Отца, Сына и Духа, но предведение не называется жизнью, ниже простотой, ниже непреложностью, ниже иным чем-то от таковых. Так что каждое из перечисленного — обще Отцу, Сыну и Духу, но [лишь] одной энергии, а не всем. Каждое [из перечисленного] выражает только одно значение. Одной же ипостаси собственное имя Отец, но все оные [энергии] созаключает... Когда воплотился всецелый Бог, Он таким [образом] всецелому мне всецелый непреложно соединился... сиречь, божественная природа и всякая сила и энергия во единой от божественных ипостасей... и тако посредством каждой из сих энергий, всецелый Бог причаствуется... Отец и Сын и Дух Святый..." Итак, Бог является весь целиком в полной простоте Своего личного существа и в реальном разнообразии Его спасительной и промыслительной деятельности.

"Умножение" Неделимого. В ходе своей полемики с Акиндином учитель безмолвия пришел к окончательной формулировке своего богословского учения, основанной на тройном различии: "Три реальности принадлежат Богу, — пишет он, — сущность, энергия, Троица Божественных ипостасей." Мы видели, что личная — триипостасная — природа Божества представляет собой простоту, тогда как сущность и энергии обозначают антиномичные полюса Непостижимого, открывающего Себя, умножающейся Единицы, единственного Существующего, Который дает тварям причаститься Его бытия. Эти различия необходимы учителю безмолвия, чтобы показать, "каким образом Бог, отчасти вмещаемый тварями, всецелый причаствуется же и вмещается", не разделяясь, ибо "Благость не есть часть Бога, а Премудрость — другая, а Величие или Провидение — еще одна часть, но Он весь целиком есть Благость, весь целиком — Премудрость, весь целиком — Провидение и весь целиком — Величие; ибо, будучи един, Он не разделяется, но весь обладает как свойством каждой из этих энергий и являет Себя всецелый, присутствуя и действуя в каждой единенным, простым и нераздельным образом". По мнению св. Григория Паламы, возможно и оправданно рассматривать Божественную сущность как Благость, Премудрость, Величие, но, поскольку эта сущность недоступна для причастия, эти наименования фактически будут относиться к ней одной и обозначать одно и то же; а мы, действительно, отмечаем, что Бог есть также и "источник" Благости, Премудрости и реального обожения: это — Его бытийные проявления или энергии. "Одним словом, — заключает св. Григорий, — нам нужно искать Бога, Который бы так или иначе был доступен для причастия, чтобы, причаствуясь Ему, каждый из нас получил, свойственным ему образом и в меру причастия, бытие, жизнь и обожение".

Любое присутствие и любое реальное действие Бога во множественном мире предполагают Божественное существование, которое "умножается". Св. Григорий Палама прибегает к выражению, которым часто пользовался св. Максим, когда говорит об "умножении Бога". Он пишет: "Итак, есть нечто среднее между тварями и непричаствуемой пресущественностью оной, [и] не одно только, но и множество, и столько же, сколько и причащающегося. Сие же, сиречь, среднее оное, [существует] не само по себе  — ибо это силы пресущественности оныя, уединенно и единенно развивающие и свивающие все множество причастников[XVIII], ради которого (множества) Она, по происхождениям [XIX] умножаемая и причаствуемая всеми [причастниками], неисходно держится непричаствуемости и единства." В этом отношении можно также сказать, что Бог обладает полнотой, будучи по сущности превыше полноты(33).

Творение. Различие между Божественной сущностью и энергиями, проявляющееся, в частности, в "множественном" существовании Бога в мире, особенно важно для понимания концепции творения св. Григория Паламы. Св. Григорий знал, конечно, принятую в святоотеческой литературе аксиому: "Рождать есть свойство природы, а творить — свойство энергии". Сын и Дух, вечные и единосущные плоды "природного" действия Отца, не суть твари, созданные свободной волей или "энергией" Бога. Как мы видим, в перспективе св. Григория различие между сущностью и энергиями неразрывно связано с полемикой Отцов Церкви против Евномия, с одной стороны, и против Савеллия — с другой: эссенциалистская философия, скрывающаяся за этими двумя ересями, не способна различить в Боге действие порождающее и действие творящее и приходит либо к пантеизму (творение есть сущностное, то есть совечное Богу действие), либо к арианскому отрицанию божества Сына и Духа, низводимых на уровень тварей. Именно против этой философии и против опасности пантеизма и выступает св. Григорий, когда ведет спор со своими противниками, особенно с Акидином и Григорой; если в Боге нет различия между волей и природой, твари принадлежат "по природе Богу"(34)[XX]; следовательно, Акиндин или считает, что твари являются рожденными, единосущными Богу-родителю существами, или думает, что Сын и Святой Дух суть твари. А это значит, что он выступает против никейского Православия, в котором рождение Сына есть акт сущности Отца и отличается от творения, являющегося актом Божественной воли.

Как мы уже отмечали по поводу обожения, тварное существо определяется своим "сущностным" отличием от Бога и неспособностью быть причастным нетварной Сущности; поэтому св. Григорий Палама и спрашивает: "Что убо, проявляющаяся творениями Премудрость Божия сущность ли есть Бога? Но ведь эта последняя присно непричастная и простая, тогда как Премудрость причаствуется мудре пожившим и по Промыслу многоразличная для них, якоже изъявися (Еф. 3, 10); говорю же сейчас о Премудрости, созерцаемой в Отце и Сыне и Святом Духе". В этом высказывании учителя безмолвия хорошо видно, что сближает и что разделяет учение св. Григория Паламы с современной русской "софиологией", с которой его сравнивали: хотя св. Григорий в своей полемике с Акиндином вынужден рассматривать Божественную Премудрость не только с традиционной точки зрения христологии, отождествляющей ее с Логосом, но и как существенный атрибут Божества, поскольку три ипостаси участвуют в творческом акте, он остерегается отождествлять ее с сущностью Божией, как это сделали русские "софиологи", и обвиняет в этой ведущей к пантеизму ошибке своих противников(35). В самом деле, если творение есть "сущностный" и независимый от воли Божией акт, твари по необходимости совечны Божией сущности, но ведь как раз такова концепция Бога у греческих философов. Бог же Библии "сотворил, когда пожелал": до века у Него была только способность творить(36).

Творческий акт — совершенно недоступная человеческому разуму тайна, которая может осуществиться лишь постольку, поскольку Божество не отождествляется полностью со своей неприступной сущностью, а "выходит" из нее для действия вне себя: "ведь именно Его воля" — а не Его сущность — "была источником существ". Следовательно, Бог является Творцом совершенно уникальным образом; Он — единственный истинный Творец, ибо творение оставляет неизменной Его сущность — в том смысле, что Он вовсе не нуждается в творении и не претерпевает никакого ограничения в Своем могуществе — такая нужда и такое ограничение означали бы одновременно немощь и "сложность" в Божестве. Если бы Бог был только сущностью, Он не мог бы быть одновременно царственно свободным, бесстрастным и деятельным(37); если бы Он не был одновременно сущностью и энергией, Он не мог бы обладать по природе творческой силой и начать творить: "Из-за того, что Бог начал и закончил творить, когда пожелал, мы не скажем, что Он не обладает по природе животворящей способностью, то есть энергией, которая позволяет Ему творить..."(38). Различие между сущностью и энергией позволяет избежать ловушки оригенизма, согласно которому Бог, если бы Он начал творить во времени, претерпел бы изменение в Своем существе: ошибка Оригена заключалась в том, что он отождествлял Бога с сущностью и не знал, что неизменность и движение, непознаваемость и откровение, надвременность и действие во времени могут реально сосуществовать, соединенные в простоте и тайне личного Существа Божия(39).

Именно в общем контексте персоналистского мышления следует рассматривать в учении св. Григория Паламы проблему lOgoi, сущностей, которые существовали в Боге до творения, а сейчас, рассеянные в мироздании, подводят к Творцу естественный разум. Он часто возвращается к мысли о том, что твари причастны Божественным энергиям, что возможно познать Бога в Его промышлении. Эти нетварные и вечные энергии представляются ему мыслями Бога, Который Сам присутствует в каждой из них; однако они являются не сущностью Бога, а только силами, преобразуемыми Его царственной волей во временные действия. "Как могли бы многочисленные мысли [Божии] и по ним образы будущих существ... сами быть сущностью? [На самом деле], сия [суть], имиже усматривается отношение к существам Того, Кто по сущности всячески неотносимый". Значит, именно живой, но трансцендентный в своей сущности Бог мыслит мир до творения и впоследствии действует в нем Своим промышлением(40).

Терминологические недоразумения. В плане творения, как и в плане освящающего и обожающего общения возникает проблема природы различий, проводимых в Боге св. Григорием Паламой. Затрагивая этот вопрос, следует исключить некоторые недоразумения, вызванные формулировками, за которые упрекали св. Григория, но которые он на самом деле никогда не использовал. Таков случай употребления слова "Божество" во множественном числе, которое нигде не встречается в произведениях учителя безмолвия, — возможно, за исключением одного сомнительного места из Письма к Арсению, которое, впрочем, никогда не приводилось его противниками: "Даже если и многи речет кто, согласно святым, божественности, [это] говорится об энергиях единого Божества". Как мы видели, учение о "божествах" вытекает на самом деле из истолкований или пересказов, которые противники св. Григория Паламы прилагали к его учению, выдавая за буквальные цитаты из произведений св. Григория(41). Он неоднократно выступал против подобных полуподделок(42). "Не Палама говорит, — пишет он, — что существуют две божественности, одна вышележащая, другая низшая, а Варлаам; его собственные писания неопровержимо свидетельствуют об этом, как и большинство людей". Действительно, если бы энергии были объектами или "вещами", существовало бы много божеств; но это совсем не так, даже если и говорится, что Бог "обладает" ими, поскольку они не являются "сущностями" и не препятствуют существованию единственного Божества; "напротив, они в значительной степени способствуют этой единственности", так как все проявляют одного Бога. Если принять, что энергии суть сущности или ипостаси, это будет платонизм; подобным же образом, если энергии тварны, отсюда будет следовать существование двух богов, одного тварного, другого нетварного, или же одного Бога, "тварнонетварного" .

Природа различий в Боге по учению св. Григория Паламы. Чем же тогда являются эти энергии и чем они отличаются от сущности? В этой области св. Григорий Палама проявляет серьезные терминологические колебания, обусловленные тем, что употребительная богословская терминология слишком зависела от эссенциалистских категорий греческой философии, чтобы адекватно выражать сущностную реальность живого Существа. С одной стороны, учитель безмолвия утверждает, что Божественные действия суть "реальности" , в том смысле, что обозначающие их слова — Благость, Жизнь, Обожение — не являются попросту "произнесенным, но лишенным смысла звуком"; это было бы так, если бы эти слова претендовали на обозначение пресущественной сущности; но ведь они относятся к реальностям, не являющимся сущностями; следовательно, термин "pragmata" может применяться к ним только с оговорками и при условии, что им не приписывается собственное существование. Подобным же образом, нельзя сказать, что они являются просто "случайностями (акциденциями)" сущности, так как они принадлежат ей по природе(43); тем не менее, в отличие от тварей, которые невозможно рассматривать в качестве "акциденций" Бога, энергии суть "в некотором смысле акциденции", но такая концепция может относиться к ним лишь в той мере, в какой все Существо Божие не отождествляется с сущностью: энергия не есть "ни сущность, ни акциденция, и если некоторые богословы называют ее акциденцией, они лишь хотят этим показать, что она есть в Боге, но не есть сущность". Ничто не выказывает лучше, чем эти колебания, главную заботу св. Григория — освободить богословие от философских категорий Аристотеля, явно неадекватных правильному выражению Тайны[XXI]. В этой же связи он отказывается называть энергии "качествами" Божиими, ибо качество может не зависеть от свободы, тогда как энергии являются выражением суверенной воли Божией: мудрость есть необходимое качество, которым должен обладать учитель, чтобы обучать ученика, но Бог обладает мудростью лишь как энергией, ибо дарует ее только по Своей воле(44). Неотделимые от сущности, энергии тем не менее не идентичны ей. "В некотором смысле, — пишет св. Григорий Палама, — сущность и энергия в Боге тождественны, но в другом смысле они различны". Они не только не суть "нечто иное", чем Святой Дух, но они и не суть сущность Божия(45). Они подразумевают определенное "различие" в Существе Божием, но не разделение в Нем.

Бог действующий... Мысль св. Григория выражается более ясно, когда он говорит о Боге как о действующем субъекте; в этом случае он чувствует, что подходит ближе к реальности, пытаясь более или менее удачно концептуализировать свою мысль в аристотелевских терминах. Впрочем, он сам говорит, как мы уже знаем, что простота Божия выражается в Божественных Лицах: "В сущности и энергии едина есть Божественность Божия; и не только едина, но и проста; ибо какое сложение движущегося и движения?"[XXII] Однако действие или энергия тварных существ по необходимости приводит к некоторому "смешению": например, чтобы мыслить, человеческий разум нуждается в "претерпевании" какого-либо опыта; Божественное же действие, напротив, есть чистый акт, чуждый какой бы то ни было страдательности (действует только, но не претерпевает)(46), и поэтому не нарушает простоты личного Божиего Существа; следовательно, энергии не являются для Бога объектом и не образуют платоновский "идеальный мир" или булгаковскую "Софию", которая, несмотря на свое отождествление с сущностью Бога, представляет собой для Бога предмет любви[XXIII]. Отсутствие в Боге "страдательности", вызванной энергиями, объясняет, почему св. Григорий может писать, что энергии "разделяются", и через несколько строчек опровергать утверждение, что его учение вводит "разделение" в Боге. Действительно, это разделение не налагается на Него необходимостью, а Он Сам, в Своем всемогуществе и вольном снисхождении, реально налагает на Себя реально различающийся образ существования. "Бог, — пишет учитель безмолвия, — по преизбытку благости к нам, будучи от всего отлученным и непостижимым и несказанным, снисходя по пресущественной Своей неразлучной силе, становится для ума причаствуемым и созерцаемым незримо".

Э. фон Иванка недавно ввел новый аргумент в дискуссию об учении св. Григория Паламы, противопоставив его современным паламитам: по словам учителя безмолвия, "различие между субстанцией и энергиями Бога" есть "метафизическое высказывание", тогда как большинство современных православных богословов видят в нем "необходимость нашего понимания", что делает их изложение более приемлемым, но никоим образом не оправдывает Паламу. На самом деле, проблема заключается не в противопоставлении метафизики необходимости теоретизирования, а в несовместимости эссенциалистской метафизики, вышедшей из греческой философии, с личностной и бытийной метафизикой, унаследованной св. Григорием от Библии и Отцов Церкви.

Вместе с тем, тщетно противопоставлять св. Григорию, как это делает М. Жюжи, некоторых его непосредственных учеников, которые стали сторонниками "умеренного паламизма": те оговорки, которые, например, Иоанн Кантакузин будто бы внес во взгляды учителя безмолвия, на самом деле уже имелись в изложении последнего, никогда не учившего о "множественности божеств". Если в изложении Кантакузина ударения расставлены по-иному, чем в произведениях св. Григория Паламы, то лишь потому, что Кантакузин преследует определенную цель — сделать учение св. Григория более понятным для архиепископа Павла, папского легата; но его главные элементы он при этом не искажает. Что же касается св. Филофея, которого М. Жюжи, напротив, представляет как самого верного из учеников св. Григория — palamiticas theses omnes retinet et copiosiori stylo explicat et propugnat, то он как раз неоднократно уточняет, как этого хотелось бы Э. фон Иванке, что различие между сущностью и энергиями устанавливается только "нашим пониманием" (различаемое примышлением), что означает не то, что он хочет отождествить Божие Существо с сущностью, а то, что он отказывается, как и сам св. Григорий Палама, принять, что бытийная множественность энергий вводит смешение в само Существо Божие[XXIV].

Две особые проблемы: исхождение Святого Духа и мариология

Нет ни одного средневекового византийского богослова, который так или иначе не принял бы участия в бесконечном споре об исхождении Святого Духа. Как известно, впервые проблема filioque была поставлена в VIII в. франкскими богословами при дворе Карла Великого, которые упрекали греков в устранении (!) этого слова из Символа веры; она была подхвачена святителем Св. Фотием в связи с деятельностью германских миссионеров в Болгарии [I]. Греческое богословие и латинское богословие, до тех пор являвшиеся, несмотря на свое "фундаментальное различие", двумя полюсами общего догматического развития, вступили таким образом в открытое столкновение, тем более неразрешимое, что после принятия filioque Римом в XI в. и решения Лионского собора [1274 г.] об исхождении tanquam ab uno principio, Запад бесповоротно пошел по своему собственному пути, что очень затрудняло возвращение к предшествовавшей спору ситуации.

Отголоски арианских споров. После раскола спор между греками и латинянами продолжался в основном в той же области, что и споры о сущности и ипостасях в IV в. Греки отстаивали первичность ипостасей по отношению к сущности и, в частности, утверждали, что Отец в качестве ипостаси есть источник всего Божества: именно как Отец Он рождает Сына, и от Него исходит Дух(1). Синтетическая триадология, сформулированная Церковью при осуждении арианства, сохранила на Востоке личностный характер, в то время как на Западе приняла формы эссенциалистской философии бл. Августина, и восточные христиане так и не очистились от подозрения в троебожии, павшего на св. Василия и неосознанно сохранявшегося в мыслях латинян; со своей стороны, западные христиане были подозреваемы греками в савеллианстве из-за их учения о единственной "субстанции" Божества. Таким образом, когда св. Фотий столкнулся с латинянами, произвольно изменявшими текст общего Символа веры в зависимости от своего собственного богословия, упрек в ереси легко вышел из-под его пера. Он точно нащупал слабое место противника: если принять учение об исхождении ab utroque ["от обоих"], писал он, то "имя Отца лишится смысла, характеризующее Его качество не принадлежит более Ему исключительно, и две Божественные ипостаси сливаются в одном лице. А значит, возрождается Савеллий, или иное полусавеллиево чудовище"(2).

Эта тема будет подхвачена последующими греческими писателями, которые до XIII в. не внесли в спор ничего нового[II]. Патриарх Константинопольский Григорий Кипрский, о котором мы уже говорили, первым попытался обнаружить в восточном святоотеческом предании элемент, который, с его точки зрения, отвечал бы законным запросам латинской мысли, сохраняя при этом в неприкосновенности личностный характер греческого богословия; этим элементом является различие между Божией сущностью и вечными нетварными энергиями[III]. В то время как св. Фотий, принимая различие в Боге сущности и энергии и прилагая его к своей концепции даров Св. Духа, тем не менее постоянно противопоставлял в своей полемике с латинянами вечное исхождение Духа от Отца Его временной миссии, для исполнения которой Он исходит от Сына (причем эта миссия рассматривалась только как следствие Воплощения)(3), Григорий Кипрский говорил о вечном сиянии Духа, исходящего от Сына; как мы уже видели, это и есть тезис учения св. Григория, и Акиндин не преминет напасть на Григория Кипрского как на предшественника св. Григория Паламы, постоянно ссылаясь при этом на авторитет "премудрейшего и трудолюбивейшего Фотия"(4)[IV].

Своим отношением к вопросу о filioque, как и отношением ко многим другим вопросам, св. Григорий Палама оказывается, таким образом, в стане тех, кто не удовлетворялся в Византии бесплодным повторением старых доводов, а живо реагировал на проблемы своего времени. Что касается противников св. Григория, то там, как и повсюду, они выступали сторонниками формализованной схоластики, враждебной любым попыткам прояснить греко-латинские недоразумения[V]. Строго придерживаясь догматического Православия, учитель безмолвия не был тем не менее последовательным врагом латинян, что, впрочем, доказывается его попытками и попытками его учеников разъяснить свою точку зрения тем западным христианам, которые могли его услышать — генуэзцам Галаты, госпитальерам Родоса и, позднее, легату Урбана V.

Персонализм. Антилатинская полемика, которой св. Григорий Палама отдал дань в переписке с Акиндином и Варлаамом в 1337-1339 гг. и, главным образом, в двух своих Аподиктических трактатах, основывалась у него на традиционном доводе о первичности ипостасей по отношению к сущности; впрочем, его мысль была целиком персоналистской[VI], и он не мог не считать учение о "двойном исхождении" нарушением свойств ипостасей. Латиняне "не могут ничего отвечать тем, кто обвиняет их во введении двух начал Духа", потому что Отец и Сын, в качестве ипостасей, суть два, а не одно, а исхождение является ипостасным действием Отца... Они суть одно по природе, но и Дух равным образом обладает этой единственной природой и должен был бы исходить Сам из Себя, если исхождение считать действием Его природы... Ипостась Отца является активным началом Божественного единства. "Бог един, — пишет св. Григорий, — не только потому, что [Его] природа едина, но и потому, что к одному-единственному Лицу восходят те [Лица], что из Него". Это пересказ св. Григория Богослова: "Природа едина в Трех, и это — Бог; но их единство — Отец ". В Боге "происхождение ипостатично", и если латиняне принимают, что Отец и Сын составляют один и тот же источник Духа, они должны также признать, что Сын "единоипостасен" Отцу. Эта тема развивается на всем протяжении Аподиктических трактатов, новизна которых состоит, однако, в том, что в спор вводится довод Григория Кипрского, официально утвержденный собором 1285 г[VII].

В этом же смысле учитель безмолвия разъясняет те места святоотеческих писаний, в частности св. Кирилла Александрийского, где утверждается, что Дух исходит "от Обоих" или "от Сына", или же "посылается Сыном". "Когда ты услышишь, — пишет св. Григорий, — что Святой Дух исходит от Обоих, ибо Он исходит сущностно от Отца через Сына, ты должен понимать его учение в следующем смысле: то, что изливается, есть силы Божии и сущностные энергии, но не Божественная ипостась Духа". "Ипостась Пресвятого Духа не исходит от Сына; она не дается и не получается никем; получается и дается только благодать Божия и Божественная энергия"(5). Он замечает, что святоотеческие писания, кажущиеся наиболее благоприятными для латинского учения, вовсе не утверждают, что Дух исходит от ипостаси Сына, но "от природы Сына", что "Он естественно исходит от Него". А от природы исходит энергия, а не ипостась. Действительно, невозможно оспаривать, что места святоотеческих писаний, являющиеся предметом этих рассмотрений, своим контекстом стремятся доказать божественность Сына посредством сотириологического довода: только Бог может даровать дар Духа, следовательно, Христос есть Бог, у Него общая с Отцом природа. Кроме того, filioque было первоначально провозглашено испанскими соборами VI и VII вв. также в качестве антиарианского довода[VIII]. Из этого св. Григорий выводит заключение, что, поскольку "излияние" Духа от Отца и Сына есть доказательство "единосущности", только энергия, а не Божественная ипостась может исходить из этой общей сущности, ибо ипостась Духа сама причастна ей и не может происходить сама из себя(6)[IX]. Ипостась Духа не является и не воплощается, как ипостась Сына, а являет Сына. Чтобы доказать, что энергия совершенно отлична от сущности, св. Григорий старается показать в своих произведениях, направленных против Варлаама и Акиндина, что благодатные дары Духа, даруемые нам по благодати, не суть сама ипостась Духа; эта последняя не сообщилась ни в Пятидесятницу, ни в духовных дарах, упоминаемых в Новом Завете[X]. В связи с этим св. Григорий проводит различие между новозаветными выражениями, говорящими о "Духе", — tO Pneuma — употребляя артикль, и теми, в которых употребляется pneama без артикля: последние обозначают дары или энергии Духа и, естественно, исходят от Отца и Сына, но также от Святого Духа, ибо вся сущность Божия является "причиной" энергий... Тем не менее, Сын является единственным каналом, по которому освящающая благодать изливается на нас, ибо Он один воплотился. Поэтому св. Григорий Палама подводит итог своей мысли в следующих словах: "Святой Дух принадлежит Христу по сущности и по энергии, потому что Христос есть Бог; однако по сущности и ипостаси Он Ему принадлежит, но от Него не исходит, в то время как по энергии Он Ему принадлежит и от Него исходит".

Открытость. Различие между сущностью и энергией позволяют учителю безмолвия занять более терпимую, чем у многих других греческих богословов, позицию в отношении латинских формулировок: в качестве энергии "Дух изливается от Отца через Сына и, если угодно, от Сына" на всех, кто того достоин; впрочем, это "излияние" может называться и "исхождением" . "Не будем отступать от приличий, — просит св. Григорий, — из-за спора о словах...". В этом и заключается православный смысл, который можно придать латинскому filioque: сохраняя персонализм св. Отцов и традиционный взгляд на "домостроительное" исхождение Духа от Сына, св. Григорий, поскольку он считает Божественные энергии нетварными и вечными, не ограничивает это "домостроительство" временным порядком. Правда, различие между сущностью и энергией препятствует индуктивному переходу от "домостроительного" порядка, подчиненного воле Божией, к сущностному порядку, не затрагиваемому энергийной деятельностью Бога; даже если в силу "единосущности" Отец и Сын обладают только одной энергией, называемой "духом" и отличающейся от третьей ипостаси, мы не можем вывести отсюда заключений, касающихся вечных отношений Божественных Лиц. В своих Физических главах св. Григорий тем не менее приоткрывает нам свое понимание этих отношений, и читатель с немалым удивлением обнаруживает там психологический образ, довольно сходный с образом бл. Августина[XI]. Упомянув о классической святоотеческой схеме Слова и Дыхания, он продолжает: "тот Дух вышнего Слова есть как бы неизреченное рачение Родителя к неизреченно рожденному Слову, которое и Сам возлюбленный Слово и Сын имеет к Родителю; но имеет его (рачение), поскольку сопроисходит от Отца [вместе с этим рачением] и соприродно [имеет его] в Себе (Сыне) покоящимся"(7). Кажется, в византийской богословской литературе невозможно найти параллели этому месту[XII].

Наш краткий обзор некоторых мыслей св. Григория Паламы об исхождении Святого Духа никоим образом не представляет собой полный анализ его учения в этом вопросе. Мы ограничились тем, что отметили показавшиеся нам важными для последующих исследований моменты. Несмотря на определенные трудности, несмотря на явно незавершенный характер учения учителя безмолвия[XIII], его мысль гораздо более открыта по отношению к Западу, чем у многих его современников. Во всяком случае, позиция св. Григория Паламы заслуживает гораздо большего внимания, чем интересы политики и гуманизма, вынудившие некоторых из его противников на безоговорочную капитуляцию перед латинской мыслью.

***

Как подчеркивает его панегирист святитель Филофей, св. Григорий имел особое личное усердие к Богородице, и сам учитель безмолвия признается, что "...если что долженствует и любимо мне, так это вместе с похвалою от Церкви поведать величие Приснодевы и Богоматери". Он делает это во многих своих проповедях; его стиль вдохновлен византийской гимнографией Марии, знаменитой богатством своего словаря и прочно связанной с богословской мыслью св. Отцов, несмотря на допускаемые иногда лирические вольности... Для св. Григория мариология — не особый раздел учебника, а духовная реальность, тесно связанная с его богословием истории и мистикой Воплощения. Он не испытывает потребности упоминать о ней в своих полемических и духовных произведениях, основанных на христоцентрической аскетике, но осознает воспитательное значение проповеди о Марии для посвящения христиан в тайну Воплощения — в этом несомненно заключается причина, по которой он не выказывает своего особого благоговения перед Богоматерью нигде, кроме своих афонских и фессалоникских проповедей.

Богоматерь. Мысли св. Григория Паламы о Богородице вдохновлены чрезвычайно реалистическим представлением о Божественном Материнстве, выраженном в эфесском догмате; Воплощение Слова совершилось в Ней и Ею: значит, личность Христа неотделима от личности Его Матери. Следуя святоотеческой и, главное, литургической традиции, св. Григорий прилагает к Ней эпитеты, которые в Библии кажутся применимыми исключительно ко Христу; он имеет в виду не личность Марии, взятую индивидуально и, так сказать, статически, а "Бога Родшую". Для учителя безмолвия, как и для всего церковного предания, "мариология" — лишь один из необходимых аспектов православной христологии, утверждающей и полное божество, и полное человечество Христа: без Марии их соединение в личности Иисуса не смогло бы совершиться...

Таким образом, Богоматерь есть "источник и корень племени свободы"; Ее тело — храм Божий — есть "врачевство, спасшее род наш"; "Она одна, став между Богом и всем родом человеческим, сделала Бога сыном человеческим и преобразила людей в сынов Божиих"; "Эта Матерь-Дева одна является как бы границей тварной и нетварной природ, и те, кто знает Бога, узнают и в Ней вместилище Невместимого"; именно от Нее "святые получают всю свою святость"; "никто не может придти к Богу иначе, как через Нее... поскольку единственно Ее посредничеством Он пришел к нам, на земли явися и с человеки общался"; находясь в центре истории спасения, Дева есть "причина предшествовавших Ей событий, предводительница событий последующих и подательница вечных благ; Она есть мысль пророков, глава апостолов, утверждение мучеников, основание учителей... Она есть вершина и свершение всего святого"; "все Богодухновенное Писание было написано ради Девы, родившей Бога". Она получила особую привилегию первой увидеть воскресшего Иисуса... (8)[XIV] Храм Иерусалима был "прообразом" Марии, ибо Она есть истинное "обиталище Бога", истинный престол Господень, "ибо там, где восседает Царь, и есть престол"; Она — вместилище сокровища, дарованного Богом людям,клещи, которыми Серафим взял горящий уголь, коснувшийся уст Исаии, прообразуя Воплощение... Эпитеты, прилагаемые к Богородице, несмотря на их риторический и лирический характер, все относятся к Ее роли в осуществлении Воплощения; следовательно, они не нарушают поклонения единому Богу, но, напротив, свидетельствуют о крайнем христоцентризме в благочестии и в понимании истории: почитание Богородицы направлено, на самом деле, на рожденного Ею Богочеловека. Только рассматривая это почитание вне точного понятия Божественного Материнства, можно выйти за пределы Евангелия и Предания...

Пречистая Дева. Разумеется, св. Григорию Паламе хорошо известно, что для выполнения доставшейся Ей роли в домостроительстве спасения Мария была особо избрана. "Бог предвечно предопределяет Ее для Себя, — провозглашает он — и удостоивает Ее преимущественной пред всеми благодати, соделав ее Святейшей из святых и прежде Ее чудесного рождения". "Итак, была необходимость, — пишет он в другом месте, — чтобы имеющая зачать Красного паче сынов человеческих (Пс. 44, 3) Сама была во всем несравненна и, можно сказать, от самого детства была снаряжена красотой Имеющего Сродного Ей быть по совершенству, так чтобы Чадо Приснодевственной Отроковицы познавалось и на основании явного во всем подобия Ей". "...Единственное, что невозможно Богу, — читаем мы в другом месте, — соединиться с нечистым, прежде чем оно не очистится; посему была нужда в совершенно непорочной и чистейшей Деве, Которая бы прияла во чреве и родила Ревнителя и Дарователя чистоты". Понятно, что такого рода цитаты (их можно было бы умножить) навели некоторых авторов на мысль о том, что св. Григорий разделял учение о Непорочном Зачатии(9)[XV]. Действительно, процитированные нами места отвечают тому стремлению, которое на Западе привело к развитию учения о Непорочном Зачатии: человечество Христа есть незапятнанное грехом человечество, и та, которая дала Ему это человечество, "во всем походит на Него", по словам св. Григория, то есть обладает по особой благодати первородной чистотой. Вполне вероятно, что столь пламенное почитание Марии привело бы учителя безмолвия к принятию этого учения, если бы он разделял западные понятия о первородном грехе. А ведь св. Григорий Палама, как мы видели и как еще увидим в нескольких местах, относящихся к Деве, имел относительно греха Адама и его передачи взгляды, совершенно не согласующиеся с учением о Непорочном Зачатии в собственном смысле; значит, чтобы дать полное понятие о мысли св. Григория, необходимо сохранять все его выражения в их контексте.

Наследие Адама. Действительно, мы видели, что учитель безмолвия унаследовал от греческой святоотеческой мысли понятие, что первородный грех есть прежде всего наследственная смертность, приводящая людей к совершению грехов, но не предполагающая никакой виновности в грехе Прародителя. Эта смертность — следствие греха Адама — связана (скорее как причина, чем как результат) с личными грехами потомков и передается путем естественного рождения. В этом-то и заключается причина, по которой у одного только Христа не было человеческого отца: "Он один, — пишет св. Григорий в своем Слове о домостроительстве Слова, в котором также имеются места, говорящие, как кажется, в пользу Непорочного Зачатия, — Он один не был в беззакониях зачат и чревоносим во гресех (Пс. 50, 7) — как это свидетельствовал Давид о самом себе, лучше же сказать — о всяком человеке. Потому что плотское вожделение, будучи независимым от воли и явно враждебным закону духа, — хотя у целомудренных, посредством силы воли, и держится в рабстве и послабляется только в целях деторождения, — как-то от начала привносит осуждение, будучи тлением, и называемо так [имеется в виду двойной смысл слова fqorav, точно передающийся славянским "тление"; в рус. это и "порча, разрушение", и "растление"], и рождает, по необходимости, для истления". Нужно отметить, что это место, входящее в длинное рассуждение о первородном грехе, дословно повторяется в Беседе на Введение во Храм, как бы для того, чтобы исключить неправильное понимание отдельных мест, относящихся к Деве... "Если бы Он произошел от семени, — читаем в другом месте о Христе, — Он не был бы новым человеком и, будучи ветхой чеканки и наследником его [Адама] недостатка, не смог бы восприять в Себя полноту чистого Божества." С другой стороны, характерно, что жизнь Марии при Храме, описанная св. Григорием Паламой в выражениях, представляющих Богородицу образом жизни исихаста, привела Ее, по мнению св. Григория, не к осознанию благодати, полученной Ею с самого Своего зачатия, а к пониманию природы Адамова греха и к констатации того факта, что "нет никого, кто был бы в силах остановить это общее человекоубийственное неистовство и удержать неудержимое стремление человеческого рода в ад."(10) И когда Ей явится Ангел, чтобы возвестить, что Она будет Матерью Божией, Она заговорит с ним о Своей вере в пришествие Духа, "...еще более очищающего и укрепляющего Мое естество для того, чтобы Я могла принять Спасительный Плод". В Беседе на Успение св. Григорий Палама чрезвычайно ясно утверждает, что именно в момент Благовещения Бог произнес "слова, противоположные осуждению Евы и Адама... и превратившиеся в благословение".

Эти места ясно показывают, что выражения св. Григория о сходстве Девы с Ее Сыном, или о Ее чистоте до Благовещения, или наконец об особо дарованной Ей благодати должны, несмотря ни на что, пониматься относительно; они не утверждают, что будущая Богоматерь еще до Своего Материнства вышла из-под власти ветхого закона. Разве Она не была дочерью Иоакима, а не только одной Анны? И разве Ей не пришлось умереть как другим людям, подчиненным закону адамова наследия, хотя Бог и прославил Ее после Ее смерти в самом Ее теле? Это телесное прославление, однозначно принятое св. Григорием, связано не с Непорочным Зачатием, которое предшествовало Материнству[XVI], а является следствием этого Материнства. "Если душа, в которой обитает благодать, — проповедует св. Григорий, — возносится на небо после того, как она отделилась от всего здешнего... как же тело, принявшее в себя вечного и единородного Сына Божия, могло не вознестись от земли на небо?" Тем не менее, Дева действительно умерла, и св. Григорий ясно дает понять, что для него эта смерть есть следствие послеадамова "тления", когда он высказывает оригинальную и неожиданную гипотезу о непорочном зачатии Иоанна Крестителя; разве эта гипотеза невозможна, ведь Иоанн, как и Иисус, умер насильственной смертью? "Он не имел нужды, — говорит св. Григорий, — подлежать сей естественной смерти, потому что она явилась результатом приговора за преступление Адамово; и исполнитель заповедей Божиих не был должником ей, он, который от самого чрева матери был послушен Богу. Но святым долженствует, по заповеди Господней, полагать души свои за добродетель и благочестие; и вот поэтому им более соответствовала насильственная смерть, претерпенная за добро; посему и Господь вкусил такую же смерть. Долженствовало также, чтобы и смерть Иоанна стала предтечей смерти Христовой..." Интерес, вызываемый этим местом, в котором св. Григорий Палама выказывает явную непоследовательность в отношении главной, христоцентрической по сути мысли, заключается не столько в самой мысли, сколько в предполагаемой ею концепции первородного греха, которая устраняет всякую возможность истолковать мысль учителя безмолвия в смысле западного учения о Непорочном Зачатии[XVII]. Многообразные благодатные дары, щедро излитые Богом на Приснодеву Марию, как до, так и после Ее Материнства, не изменяют того, что смерть, пришедшая от Адама, могла быть побеждена только в обоженном Теле, в которое облеклась ипостась Сына Божия; только Он был непорочно зачат в ложеснах Марии

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg