«Сесиль. Стина (сборник)»

Сесиль. Стина (сборник) (fb2) - Сесиль. Стина (сборник) (пер. Элла Владимировна Венгерова) 1123K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Теодор Фонтане

Теодор Фонтане Сесиль. Стина Сборник

«Есть нечто подлинно волшебное в его стиле…»

Великий Томас Манн, которому принадлежат эти слова, был восхищенным ценителем творчества Теодора Фонтане, писателя второй половины XIX века, незаслуженно мало известного современному русскому читателю. Собственно, у русской читательской аудитории было не так уж много возможностей погрузиться в изысканно просветленный мир его произведений: из романов и повестей – лучшей части творческого наследия автора – в нашей стране переводились и печатались до сих пор лишь «Эффи Брист», «Госпожа Женни Трайбель», «Шах фон Вутенов» и «Пути-перепутья».

Фонтане прожил долгую жизнь (1819–1898), но «…был рожден, чтобы стать „стариком Фонтане“, первые шесть десятилетий его жизни были почти сознательной подготовкой к двум последним», – пишет Томас Манн, очерчивая чудесный человеческий и стилистический портрет своего «старика Фонтане»: «…никто из писателей как прошлого, так и наших дней не пробуждал во мне той симпатии и благодарности, того непосредственного, интуитивного восторга, того мгновенно-радостного просветления и удовлетворения, того теплого чувства, какие дарует каждая строка его стихов или писем, каждый обрывок какого-нибудь диалога».

Обозначим важнейшие вехи жизненного пути писателя, – пути, который завершился плодотворным романным двадцатилетием, определившим, по мнению подавляющего большинства исследователей, высшую фазу развития немецкого реализма.

Фонтане родился 30 декабря 1819 года в семье аптекаря в городке Нойруппин провинции Бранденбург. Бранденбург и – позднее – Берлин, найдут отражение в большинстве значимых произведений автора (одна из формальных причин появления хрестоматийной характеристики Фонтане как прусского патриота).

Будущий большой писатель должен был стать аптекарем, говорят, даже мечтал купить аптеку. Какое-то время он посещал гимназию, но основные усилия были направлены на овладение профессией отца: был учеником в берлинской аптеке, сдавал экзамен на «аптекаря первого класса», работал провизором в аптеках Берлина, Дрездена, Лейпцига и опять Берлина. Осенью 1849 года он решился оставить провизорское поприще, надеясь зарабатывать на жизнь писательским трудом.

Собственно, литературная деятельность Фонтане ведет отсчет от гораздо более ранних подражательных стихотворных опытов четырнадцатилетнего юноши и первых публикаций в «Берлинер Фигаро» 1838–1839 годов, открывших ему двери литературных сообществ, в том числе влиятельного «Берлинского воскресного объединения» («Туннель через Шпрее»). С политическими и эстетическими взглядами членов клуба «Туннель» связывают обращение Фонтане к жанру баллады. Самыми популярными из произведений этого ряда стали баллады на сюжеты прусской, по преимуществу военной истории. Исследователи много полемизировали о том, осуществился ли на данном этапе творческой эволюции автора кардинальный мировоззренческий поворот от демократических взглядов к консервативным. Решение спора видится не столь уж значимым. Гораздо важнее, что в балладах постепенно были выработаны особые способы поэтического воссоздания образа любимой им Пруссии, который каждый раз становился в итоге едва ли не главной целью Фонтане-художника. Говоря о поэтическом воплощении образа родины как творческой сверхзадаче Фонтане, мы подразумеваем не только корпус его стихотворений, но также историко-этнографические сочинения и берлинские романы периода его творческой зрелости.

Еще в декабре 1845 года Фонтане обручился со своей будущей женой Эмилией Руане-Куммер, но из-за финансовых проблем в течение пяти лет не мог позволить себе женитьбу. Впоследствии Эмилия родила ему семерых детей, трое из которых умерли вскоре после рождения.

Летом 1850 года Фонтане оставил Берлин, собираясь вступить в армию Шлезвиг-Гольштейна. Однако это намерение осуществлено не было благодаря предложению поступить на государственную службу, которая могла урегулировать его материальные проблемы. Начался журналистский период творчества Фонтане, ставшего сотрудником учреждений прусской правительственной прессы. По долгу службы в 1852 и 1855–1859 годах он жил и работал в Англии, англо-шотландские впечатления отразились в книгах очерков и репортажей «Лето в Лондоне», «Из Англии», «По ту сторону Твида».

Фонтане выступал в качестве корреспондента во время ряда военных конфликтов с участием Пруссии и был даже захвачен в плен во Франции в 1870 году. Литературно-публицистический итог этого жизненного этапа – три объемных сочинения историографического характера и «Военнопленный», книга, по свежим следам запечатлевшая «пережитое в 1870» (подзаголовок в издании 1871 года).

Несмотря на эти события, Фонтане – потомок подвергшихся гонениям на родине французов-гугенотов – не поддался галлофобии, которая была весьма распространенным вследствие Франко-прусской войны настроением, и вызвал недовольство своим благожелательным вниманием к образу врага. Однако интересно, что в романах Фонтане упоминаемые французские имена могут выполнять функцию «раздражителя», маркера проблематики особого свойства, служа отправной точкой размышлений на социальные или политические темы.

Новый творческий период, назовем его эпическим, начался в 1876 году, когда уже немолодой Фонтане принял решение оставить журналистику и полностью посвятить себя литературному творчеству, хотя театральным критиком газеты «Фоссише цайтунг» он продолжал оставаться вплоть до 1890 года. «Старик Фонтане» вступил в пору расцвета своего удивительного дара.

Особая манера Фонтане-прозаика, внимательного к бытовым деталям и подробностям человеческих характеров, умеющего сплавлять в органическое целое реалистическую точность в изображении предмета с туманом окружающих его легенд, и способного обнаружить след истории там, где, казалось бы, господствует современность, со всей очевидностью проявилась уже в «Странствиях по марке Бранденбург». Четыре тома исторических и этнографических очерков связывают разные творческие эпохи: «Странствия…» публиковались в 1862, 1863, 1873 и 1882 годах.

О первом из своих романов, «Перед бурей», который увидел свет в 1878 году, Фонтане однажды обмолвился в письме: «Я всегда забываю, что его написал»; «Штехлин», последний роман, вышел уже после смерти писателя (Фонтане умер в Берлине 20 сентября 1898 года). За время, ограниченное названными датами, было создано едва не два десятка романов и повестей, среди которых: «Грешница» (год первого издания 1882), «Шах фон Вутенов» (1883), «Под грушевым деревом» (1884), «Пути-перепутья» (1888), «Госпожа Женни Трайбель» (1893), «Поггенпулы» (1896) и лучшее детище писателя «Эффи Брист» (1896). Галерею характеров и жизненные ситуации, представленные в художественной прозе Фонтане, можно назвать, используя очень известное определение, немецкой «человеческой комедией».

Однако своеобразие метода Фонтане все-таки требует комментариев. Читатель, ищущий натуралистического, безысходно правдоподобного, изображения черных сторон действительности, равно как и читатель, жаждущий разгадок постмодернистских ребусов, или читатель, привыкший спасаться от бытовых проблем в фантазийно-сказочных пространствах, не найдут на страницах романов Фонтане привычных коллизий.

Здесь внимание сосредоточивается отнюдь не на сюжетных поворотах: даже драматические любовные перипетии не могут затмить мастерски очерченные образы вовлеченных в них героев. Портрет в романах Фонтане доминирует над сюжетным действием, портрет в широком смысле – не только как изображение внешности, но и (прежде всего!) как нюансировка характера персонажа, наделяемого яркой, подчеркнуто индивидуализированной устной речью и собственным эпистолярным стилем.

Напомним показательный факт. Когда в переписке по поводу «Стины» (приведена в примечаниях к данному изданию) автор заявил: «Для меня главные персонажи – вдова Питтельков и старый граф, и написать их портреты для меня было важнее, чем портрет Стины», он фактически признался, что, увлекшись изображением весьма колоритных второстепенных фигур, может пренебречь законами сюжетосложения.

Даже актуальная в преддверии XX века социальная проблематика находит выражение в романах писателя, лишь «преломившись» сквозь призму индивидуальных характеристик персонажей. Сравним, как разрешаются сходные конфликты в романах «Эффи Брист» и «Сесиль». В обоих случаях герои, зависимые от архаичных поведенческих норм и ценностных стереотипов, защищая свою честь, убивают обидчиков на дуэли.

Критический пафос достигает кульминации в эпизоде, когда барон Геерт фон Инштеттен случайно находит в бумагах жены письма, свидетельствующие о ее давней измене. Не чувствуя ни гнева, ни ненависти («если бы я чувствовал к нему смертельную ненависть, если бы у меня вот здесь было желание мести…»), он все-таки вызывает на дуэль бывшего любовника жены и убивает его. Безусловно, Инштеттен в своих поступках руководствуется устаревшим кодексом дворянской чести и законами общественной морали, тоже требующей пересмотра. Однако этот «рыцарь принципов» все делает не просто равнодушно, а как бы желая довести до логического завершения любую ситуацию: он выбрал в жены Эффи, потому что когда-то не смог жениться на ее матери, обидчика он наказал, потому что тот должен был быть наказан «в угоду предрассудкам». После дуэли, опять не ощущая внутренней необходимости и правоты, он посчитал, что должен доиграть начатую пьесу до финальной точки: «Теперь я вынужден и дальше ломать эту комедию: мне придется прогнать Эффи, погубить и ее, и себя».

В романе «Сесиль» полковник в отставке Сент-Арно по похожему мотиву (защищая честь) может вызвать на дуэль и убить всякого, кто поставит под сомнение репутацию его жены. Сент-Арно поступит так не «в угоду предрассудкам», а, скорее, потому что он «гвардейский офицер с головы до пят» и не знает иного способа добиваться цели, как с оружием в руках. Но гораздо важнее, что Сент-Арно – гордец и человек решительных действий («Он метал злобные взгляды, потому что было задето его самое уязвимое, если не единственно уязвимое место – гордость. Его разгневало не любовное приключение как таковое, но мысль о том, что Гордона не остановил страх перед ним, человеком решительных действий. Сент-Арно знал лишь одну страсть – внушать страх и трепет. Смелость давала ему чувство превосходства над любым человеком и в любой момент.») Сент-Арно сам устанавливает пределы дозволенного, в особенности, когда дело касается его жены. Нарушителя расплата настигает немедленно.

Выделим еще одну особенность творческой манеры Фонтане – обилие деталей и подробностей, многие из которых, на первый взгляд, представляются «информативным излишеством» или своего рода «виньеткой», стилистическим украшением. Однако на поверку детали и подробности, даже проговоренные вскользь, оказываются многофункциональными и многозначными.

Приведем пример из романа «Сесиль». Три имени абсолютно не связанных друг с другом известных людей названы в разных ситуациях, при разных обстоятельствах: Роза Бонёр, Клопшток и Аврора фон Кёнигсмарк. Три знаменитых имени, выполняющие разный комплекс функций, в итоге образуют стройную смысловую последовательность – подтекст, уточняющий, нюансирующий портрет главной героини.

Художница мадемуазель Роза, среди рисунков которой обнаружился пейзаж с коровами, умиливший Сесиль, сказала, ссылаясь на общепринятое мнение: «Дама должна рисовать цветы, а не животных. Этого требует свет, обычаи, приличия. Анималистка чуть ли не нарушает благопристойность. Это дело щекотливое. Поверьте, рисовать животных, профессионально или по склонности, – это судьба». Затем она привела свое прозвище (смысл игры слов раскрыт в примечаниях), созвучное имени французской анималистки, сторонницы женской эмансипации, разрушавшей покой благопристойных сограждан слухами о своей нетрадиционной сексуальной ориентации. В дальнейшем Сесиль, которой оказалась непонятна соль шутки, спросила об этом у мужа, и тот ответил весьма двойственно: «На мой вкус, дамам вообще не следует знать об этом. В любом случае, чем меньше они знают, тем лучше. Но так уж устроен свет, что требуется быть в курсе, и знать кое-что об этом предмете, хотя бы понаслышке».

Так имя французской художницы Розы Бонёр, мимолетно упомянутое в романе (вначале даже просто подразумеваемое, а не названное), не только ставит под сомнение границы дозволенного женщине в искусстве, но и провоцирует размышление о том, что должна и чего не должна знать светская женщина, а также подчеркивает специфику познаний заглавной героини в разных культурных областях.

Когда Сент-Арно упрекнул жену в недостаточной культурной осведомленности, он одновременно сформулировал свои представления о целях чтения и очертил ее круг чтения – может, и широкий, но, с его точки зрения, бессмысленный и «бесполезный»: «Я тут недавно заглянул в твой секретер и ахнул. Во-первых, желтый французский роман. Ну, это еще куда ни шло. Но рядом лежал какой-то Эренштрём: „Картина жизни, или сепаратистское движение в Уккермарке“. Что это? Ведь это просто смешно, дешевая душеспасительная брошюрка. На этом далеко не уедешь. Не знаю, полезно ли такое чтение для твоей души, допустим, полезно, хотя я сильно сомневаюсь. Но что толку от Эренштрёма в светской жизни?» В дальнейшем станет еще более явственной специфика литературных предпочтений героини и будет назван текст, близкий ей.

Галерея портретов Кведлинбургского аббатства, вернее, портрет одной из настоятельниц, Авроры фон Кёнигсмарк, напомнил героине об историческом романе, который увлек ее примерно год назад. (Надо сказать, что Сесиль никогда не проявляет внимания к предметам, руководствуясь только эстетическими или антикварно-историческими соображениями.) Из романа Сесиль узнала о подробностях бурной жизни прекрасной графини Кёнигсмарк и, по всей видимости, восприняла ее как фигуру родственную, ощутив близость их судеб: обе красавицы и обе долгое время терпели сомнительное положение любовниц высокородных мужчин (Аврора была любовницей саксонского курфюрста).

Третье имя из рассматриваемого нами ряда, упомянутое во время все того же осмотра достопримечательностей Кведлинбурга, – Фридрих Готлиб Клопшток, немецкий поэт, кумир штюрмеров – заставляет задуматься о возможных аллюзиях Фонтане на знаменитый роман И.В. Гете «Страдания молодого Вертера». Гетевская Лотта, произнеся в сцене после грозы только одно слово: «Клопшток!» – безоговорочно убедила Вертера в общности их вкусов, идеалов, жизненных устремлений. Сесиль, в отличие от Лотты и всех участников экскурсии, совершенно не знала поэта. В ее глазах Клопшток не выдерживал никакого сравнения с Регенштайнером, запертым когда-то в ящике «разбойником».

Таким образом, имя Клопштока позволяет выявить противоположный, если не сказать контрастный, Сесили литературный женский персонаж. Имя Розы Бонёр маркирует актуальную полемику по «женскому вопросу». Имя же Авроры фон Кёнигсмарк вводит образ выдающейся женщины прошлого. А все три имени вкупе характеризуют достоинства и недостатки круга чтения героини – своего рода проекцию ее судьбы и характера.

Уже приходилось говорить, что и для Фонтане-поэта, и для Фонтане-автора очерков, и для Фонтане-романиста существовала единая художественная задача: лейтмотив всей его долгой творческой жизни – воссоздание образа родины. Этот тезис, безусловно, не гипербола. Картина Пруссии, как пазл, складывается из множества фрагментов, любовно и тщательно прорисовываемых мастером Фонтане на страницах его книг. Он вплетает в повествование исторические экскурсы, описания ландшафтов, легенды, он запечатлевает образы своих современников (вот два берлинца в путешествии, вот немецкие юноши-спортсмены, вот типичная берлинская няня), он даже воспроизводит берлинский жаргон своего времени.

Кто-то скажет: это время ушло, мир изменился, «старик Фонтане» устарел. Что ответить? Наверное, то, что вряд ли когда-нибудь устареет мастерство проникновения в человеческий характер, вряд ли перестанет восхищать умение «просветлять» даже трагические перипетии, вряд ли перестанет удивлять дар красноречивой, многозначной детализации действительности.

И. Черненко

Сесиль

Глава первая

– Тале, второй класс.

– Последний вагон, сударь.

Пожилой господин далеко за пятьдесят, к которому было обращено это указание, подал руку своей даме и медленным шагом, каким сопровождают выздоравливающих, повел ее к концу состава. Все верно, табличка, вывешенная на вагоне, сообщала: «На Тале».

Это был один из новых вагонов с откидной лестницей. Господин, одетый с особой щеголеватостью (синий сюртук, светлые панталоны и коралловая булавка в галстуке), поднявшись по лестнице, обернулся, чтобы помочь своей даме войти в вагон. Все места еще были свободны, можно было занять любое, но зато и выбор был мучительным. Прошло не меньше минуты, прежде чем стройная дама в черном платье приняла трудное решение и заняла подобающее ей место. Сопровождавший ее господин, расхаживая из конца в конец вагона, то и дело открывал и закрывал окно и выглядывал на перрон, словно ожидая кого-то. Однако, судя по всему, его беспокойство не имело отношения к вопросу о месте, И действительно, он успокоился лишь тогда, когда слуга в полуливрее вручил ему билет и багажную квитанцию. При этом слуга извинялся за опоздание и постоянно называл пассажира господином полковником.

– Хорошо, хорошо, – отвечал тот, кого так упорно величали господином полковником. – Наш адрес ты знаешь. Держи лошадей в порядке; выезжай каждый день по часу, не дольше. И будь осторожен на асфальте.

Потом появился кондуктор и с почтительным поклоном компостировал билеты пассажира, безошибочно распознав в нем старого военного.

Наконец, поезд тронулся.

– Слава Богу, Сесиль, – сказал полковник, чей зоркий и почти колючий взгляд стал лишь острее из-за небольшого бельма на левом глазу. – Слава Богу, Сесиль, мы одни.

– Надеюсь, одни и останемся.

На этом разговор снова прервался.

Всю ночь накануне шел дождь, и городской квартал, протянувшийся вдоль реки, по которому сейчас проезжал поезд, был затянут легкой утренней дымкой, достаточно прозрачной, чтобы позволить нашим пассажирам рассмотреть задние стены домов и окна спален, в большинстве своем раскрытые настежь. Странные вещи представали здесь взору, но замечательнее всего были увеселительные заведения и летние сады, разбитые под высокими арками железнодорожных мостов. Весь сад между черными от сажи флигелями состоял из шести-восьми шаровидных акаций, вокруг них было расставлено столько же окрашенных в зеленый цвет столов и прислоненных к ним садовых стульев. Перед входом в винный погреб стояла ручная тележка, запряженная собакой, и было отчетливо видно, как в погреб вносят корзины и бутылки и столько же пустых бутылок выносят из погреба. В углу зевал сонный кельнер.

Но вскоре поезд вынырнул из городской тесноты, а вместо нее появились широкие водоемы и поля, за которыми, чуть ли не как привидение, высилась Триумфальная колонна. Дама указала на нее кивком головы под кружевной вуалью, после чего опустила занавеску на открытом окне, хотя всего наполовину.

Между тем ее спутник принялся изучать испещренную жирными штрихами карту железнодорожных путей в окрестностях Берлина. Но не слишком продвинулся в своей ориентации и обрел уверенность, только узнав ограду Зоосада.

– Смотри, Сесиль, вон там вольеры для слонов, – сказал он.

– А-а, – протянула его спутница, пытаясь изобразить интерес, но продолжая вжиматься в спинку своего углового сиденья. Она распрямилась, только когда поезд прибыл в Потсдам. Здесь по перрону прогуливалось много военных, и среди них один старый генерал. При виде Сесиль в окне вагона, он с подчеркнутой любезностью приветствовал ее, но тут же постарался отойти подальше. Она заметила это, как заметил и полковник.

Но вот раздался звонок, и поезд двинулся дальше, по мостам через Хафель, сначала по Потсдамскому, а потом по Вердерскому. Оба пассажира молчали, только занавеска с вышитыми на ней буквами MHE[1] весело трепетала на ветру. Сесиль, не отрываясь, смотрела на нее, словно хотела разгадать глубокий смысл этих литер. Однако же ей это не удалось, разве что бледность ее лица стала еще заметнее.

– Располагайся удобнее, – сказал полковник. – И приляг, вместо того, чтобы жаться в углу.

Она согласно кивнула, а он принялся хлопотать вокруг нее с пледами и одеялами.

– Спасибо, Пьер. Спасибо. Подай мне только вон ту подушку.

И она, закутавшись в плед, закрыла глаза, а полковник погрузился в чтение какого-то путеводителя, делая пометки на полях. Лишь время от времени он отрывал глаза от книги и наблюдал за якобы спящей спутницей с выражением внимания и участия, которые непременно стоило бы поставить ему в заслугу, если бы не примесь суровости, упрямства и своеволия, весьма ослаблявшая производимое им впечатление надежности. Судя по всему, за всем этим скрывалась некая история, и красивая женщина (на что указывала и разница в возрасте) была добыта им ценой разного рода борьбы и жертв.

Через некоторое время она открыла глаза и принялась смотреть на пейзаж за окном, который беспрестанно менялся: мимо проносились пахотные поля и фруктовые сады, а потом снова широкие полосы лугов. Она не произнесла ни слова. Казалось, даму, едва-едва пришедшую в себя, вполне устраивает эта апатичная дрема.

– Ты ничего не скажешь, Сесиль?

– Нет.

– Но мне-то позволено говорить?

– Разумеется. Говори, я слушаю.

– Ты заметила Сальдерна?

– Он поздоровался с особой любезностью.

– Да, с особой. А потом избегал тебя и меня. Как мало самостоятельности у этих господ.

– Боюсь, ты прав. Но что с того? Почему мы должны мучить и казнить себя? Расскажи мне что-нибудь веселое. Что-нибудь о счастье и радости. Разве нет никакой истории о путешествии за счастьем? Или это всего лишь сказка?

– Наверное, сказка.

Она печально кивнула. Непроизвольный, хотя, конечно, лишь мимолетный жест не остался незамеченным. Он увидел, что глаза ее затуманились, взял ее за руку и сказал:

– Перестань, Сесиль. Может быть, счастье ближе, чем ты думаешь, и висит где-нибудь в Гарце на какой-нибудь скале. Я сниму его оттуда для тебя, или мы сорвем его вместе. Представь, отель, где мы будем жить, называется «Десять фунтов»[2]. Ну, разве не напоминает это доброе старое время? Я прямо вижу те весы, на которых ты будешь взвешиваться, ежедневно становясь здоровее. Ведь прибавлять в весе означает выздоравливать. А еще мы будем ездить в коляске по окрестностям и пересчитывать оленей, которых завел у себя в парке граф Вернигероде. Надеюсь, он не будет иметь ничего против. И повсюду, где есть эхо, я буду давать салют в твою честь.

Казалось, эти слова пришлись ей по душе, но, в общем-то, не много для нее значили.

– Надеюсь, мы подолгу будем одни.

– Почему всегда одни? Зачем? Как раз тебе нужно бывать на людях.

– Может быть. Только никаких табльдотов. Обещай.

– Обещаю. Но думаю, что ты скоро изменишь свое мнение.

И тут разговор снова угас, а поезд мчался все быстрее сначала мимо Бранденбурга и его Церкви Святого Годехарда, потом мимо Магдебурга и его собора. В Ошерслебене прицепили состав, идущий до Лейпцига, скорость немного замедлилась, потому что давал о себе знать подъем, вот подъехали к Кведлинбургу, за которым высилась церковь Брокенского аббатства. Пейзаж все больше напоминал цветущий сад, и если прежде за окном виднелись пшеничные поля, то здешние угодья напоминали сплошные клумбы.

– Смотри, Сесиль, – сказал полковник. – К твоим ногам брошен цветочный ковер, и Гарц принимает тебя как принцессу. Чего тебе надобно еще?

И она выпрямилась и улыбнулась.

Через несколько минут поезд остановился в Тале, где купе тотчас облепил рой кучеров и всякого рода зазывал и гостиничных слуг: «Хубертусбад»! «Лесной кот»! «Десять фунтов»!

– «Десять фунтов», – повторил полковник, вручая услужливо подскочившему носильщику багажную квитанцию. Он предложил руку Сесиль и зашагал к отелю, расположенному прямо у вокзала.

Глава вторая

Утром большой балкон гостиницы «Десять фунтов» был занят лишь наполовину, и только десяток постояльцев любовались раскинувшимся перед ними пейзажем, почти не утратившим свою прелесть из-за труб соседней фабрики, поскольку легкий ветерок с равнины отгонял густые клубы дыма к горам. Кругом царила тишина, нарушаемая лишь журчаньем Боде, далеким фабричным грохотом и совсем близким щебетом нескольких ласточек, слетавшихся к лугу в парке перед балконом. Луг был самой прелестной частью пейзажа, чуть ли не более красивой, чем склон горы вкупе с его фантастическими зубцами, но еще более, чем сочная зелень, ласкала взор масса деревьев, инкрустированная в эту зелень весьма умелой рукой. Между перемежавшимися кленами и платанами теснились разного рода декоративные кусты: пестрели яркими цветами лириодендрон и ракитник, калина и акация.

Зрелище это не могло не вызвать восхищения, и красивая дама, которую мы видели вчера в поезде, не сводила глаз с лежащей у ее ног картины, не слишком внимательно прислушиваясь к тому, что говорил ее супруг, полковник.

Стол, за которым они оба завтракали, был отделен от балкона стеклянной стеной и отличался не только необычайно изящной сервировкой, но в еще большей степени огромным роскошным букетом сирени. Видимо, его поставили сюда в знак почтения к высокому положению и внешности знатной дамы. Отломив несколько цветущих веток, Сесиль переводила взгляд с горы на луг, полностью погрузившись в мечтательное настроение и явно не желая, чтобы его нарушали, в то время как полковник, руководимый наилучшими побуждениями, с увлечением разыгрывал роль гида.

– С тех пор, – начал он, – как я служил в здешних местах в чине прапорщика, многое изменилось. Но я еще хорошо все помню. Вон то плато в горах, с большой гостиницей, похожей на игральную кость, называется Лысой горой. Говорят, теперь туда можно попасть по удобной дороге.

– Конечно, можно, – отвечала она, отнюдь не проявляя живого интереса к этому сообщению и окидывая взглядом балкон, где щелкали кольца жалюзи и раздувались на ветру красно-белые скатерти. Она теребила волосы у виска, повернув голову так, чтобы с другой стороны балкона был виден ее красивый профиль.

– Лысая гора, – сказала она, возобновляя прерванную беседу. – Место, куда слетаются ведьмы на шабаш. Вероятно, с ним связана легенда, не так ли? У нас в Силезии таких много, и все они так наивны. Сплошь принцессы и игрушки великанов. Я думаю, эта скала, вон там, называется Конское копыто.

– Конечно, Сесиль. Только не эта, а другая, ближайшая к нам.

– Нам нужно туда наверх?

– Нет, не нужно. Но я полагал, тебе захочется. Оттуда открывается прекрасный вид.

– На Берлин? Не может быть. Берлин должен быть милях в пятнадцати, даже дальше. А ты видел вон там две ласточки? Они гоняются друг за другом, играют. Может, это брат с сестрой или влюбленная парочка.

– Или и то, и другое. Ласточки не слишком щепетильны в этих делах.

Какая-то горечь прозвучала в его голосе, но эта горечь, видимо, не имела отношения к даме, потому что взор ее оставался спокойным, и на щеках не выступил румянец. Она только снова накинула на плечи соскользнувшую шаль и сказала:

– Меня знобит, Пьер.

– Знобит, потому что ты мало двигаешься.

– И потому, что я дурно спала. Идем, я хочу прилечь и полчасика отдохнуть.

С этими словами она встала и направилась через соседнюю комнату в коридор, слегка кивнув тем, кто сидел за соседним столом и ответил ей таким же легким кивком. Полковник последовал за ней. Лишь один из гостей (укрывшись за развернутой газетой, он с другой стороны балкона уже давно наблюдал за изысканной парой), встал, отложил газету и поклонился с подчеркнутой учтивостью, что произвело впечатление на красивую даму. Она оживилась, взбодрилась и, взяв под руку своего спутника, сказала:

– Ты прав, Пьер. Меня знобит, потому что я не двигаюсь. Давай сходим в парк, поищем то место, где гнездятся ласточки. Я заметила это дерево.

Молодой человек, поднявшийся с места и с особой учтивостью поклонившийся даме, подозвал кельнера.

– Вы знаете этих господ?

– Да, господин фон Гордон.

– Ну, и кто они?

– Полковник в отставке фон Сент-Арно с супругой. Они прибыли вчера дневным поездом и заказали отдельный стол. Дама, кажется, больна.

– И они пробудут здесь несколько дней?

– Полагаю, что да.

Кельнер отошел, а человек, к которому он обращался как к господину фон Гордону, два или три раза повторил только что услышанное имя: «Сент-Арно… Сент-Арно!»

Наконец, он вроде бы вспомнил: «Да, тот самый. О нем много говорили в семидесятом году в Сен-Дени[3]. Ранен в шею, пуля прошла между трахеей и сонной артерией. Истинное чудо, такой выстрел. И выздоровление столь же чудесное, поправился через шесть недель. Вицлебен рассказывал мне об этом со всеми подробностями. Несомненно, это он. Тогда он был самым старым капитаном в одном из гвардейских полков, служил у Франца или у „майских жуков“[4], он еще во Франции получил майора. Кажется, я встречал его в театре Серфа[5]. Но почему в отставке?»

Закончив свой внутренний монолог и освежив таким образом память, молодой человек снова взял в руки газету и пробежал передовую статью, автор которой описывал последние успехи русских в Туркестане[6] и туманно рассуждал о Персии и Индии, чудовищно перевирая названия. «Господин журналист ориентируется в Азии не лучше, чем я на Луне». Он брезгливо отодвинул газету, предпочитая любоваться горами, – занятие, коему он вот уже неделю со все большей радостью предавался каждое утро. Потом он перевел взгляд на передний план, а именно на усыпанные гравием узкие и широкие дорожки, змеившиеся по парковому лугу. Один из боскетов, наиболее освещенный солнцем, отличался удивительной желтизной. Молодой человек напряг зрение, стараясь определить, создают ли ее желтые цветы или пожелтевшие на солнце листья. И тут он заметил, что именно из этого боскета выступили фигуры супругов Сент-Арно. Они повернули на дорогу, проходившую мимо гостиницы по ту сторону луга, так что с балкона хорошо было видно обоих. Прекрасная дама, казалось, быстро набиралась сил под влиянием свежего воздуха, она держалась прямо, двигалась плавно, хотя и было заметно, что ходьба все еще стоила ей усилий и напряжения.

«Это Баден-Баден, – пробормотал молодой человек, следивший за ними с балкона. – Баден-Баден или Брайтон, или Биарриц[7], уж никак не Гарц и не гостиница „Десять фунтов“». Он с возрастающим интересом следил за прогуливающейся парой, продолжая одновременно вести поиск в своих воспоминаниях. «Сент-Арно. В семидесятом он еще не был женат, да и ей тогда не исполнилось и восемнадцати». Проводя такого рода подсчеты, он терялся во все новых догадках относительного столь странного и скоропалительного брака. «За этим скрывается какая-то история. Он старше ее на двадцать лет. Ну, это, в конце концов, допустимо, в определенных обстоятельствах, ничего особенного. Но выйти в отставку! Ведь он блестящий боевой офицер! По выправке видно, даже сейчас. Полковник гвардии comme il faut[8], военный до мозга костей. И вдруг отставка. Может быть… Но нет, она не кокетничает, да и он держится с ней безупречно. Он учтив и обязателен, но не нарочито любезен, похоже, что-то скрывает. Что ж, я уж разузнаю, в чем там дело. Впрочем, она, видимо, католичка, и если она не из Брюсселя, то, по крайней мере, из Ахена. Нет, не то. Теперь я понял: она полька, или хотя бы наполовину полька. Воспитана в строгом монастыре, „Sacre Coeur“[9] или „У доброго пастыря“[10]».

Глава третья

Господин Гордон готов был зайти еще дальше в своих догадках, но раздавшийся позади него развязный смех внезапно прервал его размышления. На балконе появились двое новых постояльцев, солидные господа лет тридцати, чьи манеры и речь не оставляли сомнений относительно их малой родины. Серо-коричневые летние костюмы задавали тон всему их облику вплоть до маленьких фетровых шляп, портпледов и саквояжей. Все детали их экипировки отлично сочетались друг с другом, за исключением двух предметов, из коих один слишком мало подходил для путешествия в Гарц, а другой смотрелся как явный перебор. Этими двумя предметами были: элегантная прогулочная трость с ручкой слоновой кости и грубые сверхпрочные башмаки с такими шнурками и на такой толстой подошве, словно им предстояло восхождение на Маттерхорн, но отнюдь не на Конское копыто[11].

– Ну, и где мы разобьем лагерь? – спросил старший, остановившись на пороге и оглядываясь вокруг. Он сразу заметил уютный стол с большим букетом сирени, за которым только что сидели супруги Сент-Арно, быстро подошел к этому привилегированному, ибо защищенному от ветра, месту и сказал:

– Где сирень цветет, садись спокойно, цвет сирени – не для недостойных.

Он тут же повесил на спинку стула свой саквояж и портплед и с характерным ударением на последнем слоге подозвал официанта:

– Кельнйр!

– Что угодно?

– Прежде всего, один кофе мокко со всем, что к нему полагается, короче говоря, швейцарский завтрак. Всем мужчинам по яйцу, а лихому два к концу.

Кельнер понимающе улыбнулся и, к явной радости новоприбывших, попытался забавным жестом изобразить, что не знает, кому из них следует отдать предпочтение.

– Из Берлина?

– К вашим услугам.

– Ну тогда, любезный земляк, вы не выдадите нас, когда услышите, что мы оба, в сущности, лихие ходоки. Так что четыре яйца. Да поживей. Но для начала очистить старое поле боя. А как насчет меда?

– Мед у нас очень хорош.

– Значит, подайте и мед. Но сотовый мед. Чтоб все было свежее, из бочки. Натуральное!

Пока продолжался этот разговор, кельнер успел сервировать стол и отправился за завтраком. Последовала пауза, которую пара путешественников из Берлина, за неимением ничего лучшего, заполнила рассуждениями о природе.

– Вот это, значит, и есть Гарц или горная цепь Гарца, – снова заговорил старший, тот, который только что провел краткую беседу с кельнером. – Что-то он мне странным образом напоминает. Похоже на Тиволи[12], когда работает фабрика Кунхайма[13]. Погляди, Хуго, как там, над горами, стелется озон. В газетах каждую неделю размещают рекламу: «Посетите климатический курорт Тале!» И нате вам, эти дымовые трубы! А по мне, пусть их дымят. Дым консервирует. Вот проведем мы здесь две недели и вернемся домой прокопченные, как свиной окорок! Ах, где ты, Берлин! Рассмотреть хотя бы Конское копыто!

– Да вон оно, перед тобой, – сказал второй.

– Скажите, любезный, – обратился он к кельнеру, уже возвратившемуся с большим подносом и расставлявшему на столе завтрак. – Вон тот красноватый дом на горе, ведь это и есть Конское копыто, не так ли?

– Не совсем, сударь. Скала Конское копыто расположена немного дальше, а то, что вы видите, это гостиница «У Конского копыта».

– Ну, так значит это и есть Конское копыто. Главное – гостиница. Кстати, какое пиво подаете? Пильзенское или кульмбахское?

– И то, и другое, сударь. Но мы и сами варим.

– Небось, вон там, где дым столбом?

– Нет, чуть левее. Дымовые трубы справа – это листопрокатный завод.

– Что?

– Листопрокатный завод. Эмалированная жесть.

– Чудесно! Эмалированная! Не хватает только циферблата. А можно все это осмотреть?

– О, конечно, конечно. Соблаговолите, господа, сдать ваши талоны на завтрак.

На этом разговор закончился, и оба туриста par excellence[14] принялись уплетать свой завтрак с яйцами и медом.

Через полчаса они встали из-за стола и покинули балкон. Уходя, младший поднес к губам трость с набалдашником слоновой кости и изобразил, что играет на флейте-пикколо сигнал «В поход!» Все, кто еще оставались на балконе, взирали на них с любопытством, в том числе и Гордон, который был бы не прочь составить им компанию до самой долины Тале. Но как раз в этот момент его внимание отвлекли в прямо противоположную сторону новые туристы, прибывшие утренним поездом. С вокзала толпой повалили певческие кружки и зашагали по направлению к Трезебургу, где они собирались провести день, участвуя в соревнованиях хоров. Проходя мимо отеля, они махали шляпами и непрерывно кричали «Ура!». Впрочем, никто не понял, кому именно были адресованы их приветствия. Вслед за ними протопали остальные пассажиры поезда, сплошь заурядные фигуры, среди которых заслуживали внимания лишь те, что прошли самыми последними.

Их было двое. Они оживленно болтали, но все-таки как люди, которые познакомились только что. Тот, что шел слева, был одет в черный сюртук со стоячим воротником, но выражение лица имел вполне дружелюбное. Этого отставного священнослужителя Гордон видел на многочисленных экскурсиях, и встречался с ним в гостинице за табльдотом. Его спутник, напротив, отличался большим уродством, но еще более странностью своего одеяния. Он носил гамаши и вельветовую жилетку, полы которой были длиннее, чем его тужурка. К сему прилагались распущенные волосы, цилиндр и роговые очки. На что это все указывало? Судя по обуви и штанам, его можно было легко принять за траппера, зверолова или следопыта. Но его жилетка и тужурка вполне могли принадлежать какому-нибудь конторщику или стряпчему, если бы не такая эффектная деталь его обмундирования, как ботанизирка[15], да еще на вышитой ленте. Вышагивая рядом с пастором, он то и дело теребил эту ленту. Впрочем, пастор уже собирался оставить своего спутника, жестами давая тому понять, что направляется в сторону паркового луга.

– Ботаник, – сказал Гордон хозяину гостиницы «Десять фунтов», который тем временем присоединился к своему постояльцу. – Ну, разве он не похож на батрака Рупрехта[16], собравшегося засунуть весну в свой мешок?

Однако хозяин, как и многие его собратья по профессии, был знатоком человеческой породы и не согласился с диагнозом Гордона.

– Нет, господин Гордон, – сказал он. – Зеленая ботанизирка, насколько мне известно, в девяти случаях из десяти служит как бы кладовкой и всегда висит на вышитой ленте. Ботаника здесь ни при чем. Я полагаю, этот господин – гробокопатель.

– Археолог?

– Что-то вроде.

И пока они вели свой разговор, предмет их обсуждения исчез по ту сторону паркового луга, распрощавшись у гостиницы «Десять фунтов», где остановился пастор.

Глава четвертая

В час пополудни во всех коридорах гостиницы прозвучал обеденный гонг, и хотя высокий сезон еще не начался, в большой столовой собралось внушительное число гостей. Явились и оба берлинца в серо-коричневых тонах, немедленно собрав вокруг себя на «нижнем» конце стола кружок частью восхищенных, частью ухмыляющихся слушателей, среди которых обретались и старик в черном сюртуке отставного пастора и длинноволосый в роговых очках. Явились и супруги Сент-Арно, вопреки пожеланию Сесиль, высказанному ею по дороге в Тале. Старший кельнер пригласил их занять место в центре стола, напротив господина фон Гордона, и едва они сели за стол, Гордон начал проклинать вазу с букетом из красной листвы, стоявшую между ним и Сесиль. Разумеется, это препятствие не помешало ему представиться, на что полковник, возможно, потому что услышал дворянскую фамилию, с замечательной учтивостью ответил: «Фон Сент-Арно. Моя супруга». Однако похоже было на то, что дело и ограничится этим взаимным представлением. Шли минуты, но ни с той, ни с другой стороны не делалось попытки дальнейшего сближения. Гордон, для которого несколько дней прусской дисциплины миновали много лет назад, счел за благо предоставить первое слово полковнику – из почтения к его чину. Молчала и Сесиль, лишь изредка обращаясь к своему супругу и механически вращая на пальце одно из бирюзовых колец.

Она съела лишь два кусочка ragoût fin en coquille[17], а два других оставила на кончике вилки. От предложенных затем блюд она отказалась и, скрестив руки, откинулась на спинку стула, то и дело поглядывая на стенные часы, стрелка которых медленно продвигалась по циферблату. Гордон, обреченный безмолвно наблюдать за своей визави, начал постепенно благословлять вазу, хоть и служившую помехой, но, по крайней мере, позволявшую ему продолжать это занятие не то чтобы незаметно, но хотя бы не привлекая внимания. Он признался себе, что редко встречал женщин подобной красоты, будь то в Англии, будь то в «Штатах». Точеный профиль и отсутствие малейшего следа краски на лице, преобладающей чертой которого была апатия, придавали ее головке нечто мраморное. Но выражение апатии не было следствием особой подавленности или, тем более, дурного настроения. От Гордона не ускользнуло, что черты ее оживились, когда вдруг с дальнего конца стола кто-то крикнул кельнеру с берлинской развязностью: «Поставьте на холод. Но ненадолго. Главное дело – хлопнуть». Провозгласив этот тезис, оратор быстро и ловко сунул указательный палец за щеку. Раздался громкий хлопок.

Все рассмеялись. Даже полковник вроде бы обрадовался поводу разрядить застольную скуку. Перегнувшись через стол к Гордону, он спросил:

– Господин Гордон, вы ведь сын генерала, не так ли?

– Нет, господин полковник, даже не родственник, собственно говоря, я из рода Лесли. Гордон – фамилия моего отчима.

– И в каком же полку вы служите?

– Ни в каком, господин полковник. Я оставил службу.

– Вот как, – отвечал полковник.

Наступила пауза, которая на сей раз грозила оказаться роковой. Но эта опасность, к счастью, миновала. Обычно немногословный, Сент-Арно продолжил беседу, выказывая неожиданную для его натуры заинтересованность.

– И давно вы здесь, господин фон Гордон? Вероятно, приехали на лечение?

– Неделю, господин полковник. Но я, собственно, не на лечении. Хочу отдохнуть, подышать свежим воздухом и вновь увидеть места, которые дороги мне с детства. До службы в армии я часто бывал в Гарце и смею сказать, знаю его.

– Тогда я прошу разрешения в случае надобности обратиться к вам за советом и помощью. Дело в том, что как только позволит здоровье моей жены, мы намерены как можно выше подниматься в горы, примерно до горы Андреас. Говорят, там самый лучший воздух для нервнобольных.

В этот момент кельнер принес десерт, и госпожа Сент-Арно взяла себе немного мороженого с ягодами и отведала с ванильной стороны.

– Дорогой Пьер, – произнесла она, встрепенувшись, – ты просишь господина фон Гордона о помощи и в тот же момент отпугиваешь его. Ведь нет ничего более тягостного, чем заботы о больной женщине. Но не пугайтесь, господин фон Гордон, мы не станем злоупотреблять вашей добротой, по крайней мере, я не стану. Вы, без сомнения, альпинист, то есть нацелены на дальние маршруты, а я намереваюсь еще несколько недель просидеть на нашем балконе, любуясь парковым лугом.

Беседа продолжилась и прервалась лишь тогда, когда на нижнем конце стола со всеми положенными церемониями открыли заказанную бутылку шампанского. Пробка взлетела в потолок, и пока младший из берлинцев наполнял бокалы, старший исследовал пробочное клеймо, разумеется, лишь как повод для изложения нескольких анекдотов о шампанском. Суть всех анекдотов сводилась к разоблачению отелей и их владельцев, которые «только и делают, что ищут, куда бы воткнуть пробку»[18]. Впрочем, рассказывал он с невинным видом, и хорошее настроение берлинца передалось не только его ближайшим соседям, но и почти всем, кто сидел за столом.

Минут через десять гости поднялись и группами стали покидать столовую. Берлинцы тоже двинулись вдоль по проходу, однако задержались у столика, на котором была выложена книга постояльцев, и принялись ее листать.

– Глянь-ка, вот он: Гордон-Лесли, гражданский инженер.

– Гордон-Лесли! – повторил второй. – Да ведь это чистая «Смерть Валленштейна»[19]!

– В самом деле, не хватает только полковника Батлера.[20]

– Послушай, тот старикан…

– Ты думаешь?

– Конечно, думаю. Ты только взгляни на него. Такому только начать…

– Слушай, это было бы великолепно, получился бы славный финал.

И они двинулись дальше, в свой номер, «чтобы немного осмотреться внутри», как выразился старший из берлинцев.

Глава пятая

Встав из-за стола, супруги Сент-Арно и их новый знакомый и визави за табльдотом условились совершить послеобеденную прогулку на Конское копыто. В четыре часа они встретились в парке под большим платаном, где Гордон взял на себя руководство экскурсией, предварительно изложив свой план. Пусть мадам не пугается, почтительно сказал он, туда есть ближняя дорога, но она очень крутая, поэтому лучше идти в обход. Обходный путь намного предпочтительней. Он хорош не только тем, что там имеется и открывается взору (например, прекрасные виды). Он намного, намного лучше, благодаря тому, чего там нет. А там как раз отсутствуют обычные прозаические приметы гарцских променадов – хижины, дети, развешенное белье.

Сесиль, чье настроение заметно улучшилось, заверила его, что за многие годы замужества привыкла проявлять послушание и подчиняться даже в мелочах. И вовсе не собирается бунтовать против господина Гордона, который производит впечатление прирожденного проводника и следопыта.

– Поблагодарите мадам за комплимент, – рассмеялся полковник. – Сравнение с Кожаным Чулком[21].

Гордона неприятно задела эта шутка, сарказм мог быть направлен как против него, так и против Сесиль, но он не подал виду. Взяв у красавицы шаль, в которую она куталась до сих пор, он указал на тенистую тропу в конце парка и повел по ней супругов Сент-Арно мимо летних домиков и сторожек к соседнему селению Хубертусбад, откуда намеревался совершить подъем на Конское копыто. С обеих сторон тропу затеняла густая листва, но попадались и более открытые участки. На одном из них стояла увитая плющом и диким виноградом вилла в оправе позолоченной сетчатой ограды. Ничто не двигалось в этом доме, только в открытых окнах трепетали на сквозном ветру занавески. Место казалось абсолютно необитаемым, но это впечатление нарушал роскошный павлин, восседавший на высокой жерди и оглашавший своим высокомерным и вызывающим криком палисадник, обсаженный жимолостью и гвоздикой.

Сесиль в изумлении остановилась, а потом обратилась к Гордону, затеявшему весь обход, видимо, только ради этого зрелища.

– Какое волшебное место, – сказала она. – Да это просто заколдованный замок из сказки. Как тут тихо и уединенно. Словно здесь царит мир или счастье, что, в сущности, одно и то же.

– Но ни мир, ни счастье не обрели здесь приюта. Я каждый день прохожу мимо этого дома и напоминаю себе одну прописную истину.

– Какую же?

– Да ту, что идиллию, а тем более счастье, нельзя спроектировать. Тот, кто строил этот дом, вероятно, имел такое намерение. Но он не продвинулся дальше простых кулис, а то, что подстерегало его за кулисами, не было миром и счастьем. По этому дому бродит некий мрачный дух, и последний владелец застрелился здесь, вон у того окна (предпоследнего слева). И когда я смотрю туда, мне кажется, что он все еще стоит там, высматривая свое счастье, которого не смог найти. Места, обагренные кровью, вызывают у меня отвращение.

Казалось, Гордон ожидал, что спутники с ним согласятся. Но слово одобрения не прозвучало. Сесиль лишь считала петли сетчатой ограды, а полковник со свойственным ему спокойным любопытством лорнировал окна.

После чего все трое, не сказав ни слова, направились к извилистой тропе, которая вела наверх, к Конскому копыту.

Глава шестая

Далеко внизу, на станции Тале, вокзальные часы пробили пять, когда супруги Сент-Арно и Гордон, подошли к выступу на скале, где стоял отель «У Конского копыта», и заметили, что многие гости, с которыми они виделись за табльдотом, также пришли сюда выпить кофе и полюбоваться прекрасным пейзажем. Они расположились парами или группами под заросшим молинией навесом, откуда виднелись совсем близкие очертания живописной Чертовой стены, а дальше, за ними, высились остроконечные башни Кведлинбурга и Хальберштадта. Серо-коричневые господа тоже были здесь, а за соседним с ними столом восседали отставной пастор и длинноволосый коротышка. Все, кто уместился под навесом и частично перед ним, находились в отличном, бодром настроении, а лучше всего чувствовали себя оба берлинца, обеденная веселость коих под влиянием коньяка, поданного к кофе, скорее усилилась, чем поутихла.

– А вот и они, – заметил старший, указывая на супругов Сент-Арно и шагавшего сразу за ними Гордона. – Ты глянь, уж и шаль за ней носит. Он времени не теряет. Кто смел, тот и съел. Интересно только, что старикан…

Он бы и дальше продолжал в том же тоне, но оборвал себя на полуслове, потому что те, кого касались его замечания, заняли место в непосредственной близости, а именно за столом прямо у обрыва, рядом с телескопом для любознательной публики. За этим столом уже сидела одна юная, хоть и не слишком юная, дама, занятая пейзажными зарисовками, что побудило полковника придвинуть свой стул и заметить:

– Простите, если мы вам помешали, сударыня. Но все столы заняты, а ваш имеет еще и то преимущество, что отсюда открывается самый очаровательный вид.

– Вид прелестный, – буркнула дама, страшно смущаясь и пряча в папку листок с этюдом. – Я предпочитаю это место любому другому, даже самому Конскому копыту. Там сплошной котел, там замкнутость и теснота, а здесь широкий обзор. А такие просторы раскрывают душу, в сущности, для меня нет ничего прекраснее в природе и в искусстве.

Полковник, которому явно импонировала искренность и непосредственность молодой дамы, поспешил представиться и представить своих спутников, а затем продолжал:

– Надеюсь, мы не слишком стесним вас, сударыня. Вы спрятали эскиз в папку…

– Только потому, что он был закончен, а не для того, чтобы скрыть его от вас. Я не одобряю жеманства в искусстве, в большинстве случаев это просто высокомерие. Искусство должно радовать людей, появляться там, где его ждут, а не прятаться со страху или, того хуже, из-за гордыни в свою раковину, подобно улитке. Самое ужасное – это пианисты-виртуозы, которые играют по двенадцать часов подряд там, где их не желают слышать, и не играют, когда вам хочется послушать их игру. Просьбу сыграть вальс они воспринимают как смертельную обиду, а ведь вальс – это прелесть и стоит того, чтобы исполнить просьбу. Ведь он на целый час делает счастливыми дюжину людей.

Кельнер, подошедший к столу, чтобы принять заказы, прервал беседу на несколько минут. Затем разговор продолжился и очень скоро привел к просмотру папки, где скопилось множество самых различных набросков. Сесиль пришла в восторг. Она пожаловалась на свою страшную бесталанность, от которой страдала всю жизнь, и задала несколько вопросов. Они были бы очаровательны, если бы наряду с поразительной осведомленностью в некоторых частностях, не выдавали еще более поразительное общее невежество. Но сама она, казалось, не придавала этому никакого значения и не замечала, как нервно подергиваются губы ее мужа, когда она задает тот или иной вопрос.

Гордон, будучи хорошим рисовальщиком и имея наметанный глаз, особенно в том, что касается ландшафтов, не во всем согласился с дамой, хотя смягчил свое несогласие вежливыми извинениями.

– О, только не это, – сказала молодая дама. – Только не извиняйтесь. Нет ничего ужаснее, чем пустая похвала. Благожелательный упрек знатока – лучшее, что может услышать художник. А как вам вот это?

И она протянула ему рисунок, где был изображен луг с поилкой для скота и коровами у поилки.

– Это хорошо, – сказал Гордон.

А Сесиль, постоянно искавшая аналогии, сказала, что луг – в точности такой, мимо которого они недавно проходили.

Но молодая художница пропустила ее замечание мимо ушей и пододвинула Гордону другой лист.

– А здесь вы увидите, что я умею и чего не умею. Если хотите знать, то я, в сущности, анималистка, – сказала она, все более оживляясь.

– Ах, какая прелесть, – сказала Сесиль.

– Да нет же, мадам, по крайней мере, не всегда такая прелесть, как вы, вероятно, предположили по доброте своей. Дама должна рисовать цветы, а не животных. Этого требует свет, обычаи, приличия. Анималистка чуть ли не нарушает благопристойность. Это дело щекотливое. Поверьте, рисовать животных, профессионально или по склонности, – это судьба. И если уж кого постигла такая участь, того мало заботят насмешки. В довершение всего, меня зовут Роза, что в моем случае – просто беда, не больше и не меньше.

– Почему? – спросила Сесиль.

– Потому что из-за имени черная зависть моих коллег противопоставляет меня моей знаменитой тезке. Они называют меня Роза Малёр.

Сесиль не поняла, в чем соль ехидной шутки. Зато Гордон развеселился и сказал:

– Очаровательно. Но неужели вас хоть на минуту серьезно огорчило это прозвище? Не могу себе представить.

– Оно и не огорчило, – рассмеялась теперь и барышня, которая, в сущности, гордилась своим прозвищем. – Можно пережить. И вообще, портить игру – не в моем характере.

В этот момент подошел кельнер с дребезжащим подносом и начал раскладывать салфетки и сервировать стол. Разговор прервался, но зато стало слышно почти каждое слово, которое произносилось под навесом, а точнее, за соседним столиком.

– По этому пункту, – говорил длинноволосый, чья ботанизирка висела на крюке под навесом, напоминая охотничий трофей, – по этому пункту, мой почтеннейший господин пастор, я должен вам решительно возразить. Ошибочно сводить всю нашу историю к Гогенцоллернам. Гогенцоллерны лишь продолжили дело, начатое Асканиями, полузабытыми, но заслуживающими благодарной памяти потомков. Между прочим, поверхностное преподавание истории более всего повинно в нынешнем нигилизме, отрицающем всякий пиетет и любовь к отечеству. Когда речь заходит об Асканиях, фигурируют, как правило, всего два имени: Альбрехт Медведь и Вальдемар Великий[22]. А если вы, сударь, немного склонны к приукрашиванию (ненавижу приукрашивание в науке), то, вероятно, вспомните Оттона Со Стрелой[23], красавицу Хейльвиг и сокровище в Ангермюнде[24]. Ну, да бог с ними, это вещи элементарные, так сказать, азы. На самом деле, Аскании, все вместе и каждый в отдельности, имели большое значение, несмотря на свои прозвища и эпитеты, признаю, несколько странные, насмешливые и порой анекдотичные. Говорю же, я вполне это признаю. Но, с другой стороны, соблаговолите ответить мне, милостивый государь, к чему мы придем, если станем пренебрегать людьми из-за их имен? Разве Клопшток[25] – подходящее имя для поэта? Разве можно предположить, что Грипенкерль[26] – драматург, а Бенгель[27] – известный богослов? Или, например, Леддерхозе[28]? Пора освобождаться от таких глупостей.

Судя по энергичному движению его губ, отставной священник старательно платил автору исторического эссе той же монетой. Но поскольку его отставка по требованию прихода (вообще-то почтительного) произошла десять лет назад, а именно «из-за шамканья», то разобрать то, что он говорил, было никак невозможно. Тем разборчивее звучали речи, произносимые в тот же момент за соседним берлинским столиком.

– Погляди, – говорил старший. – Видишь вон те две башни? Ближняя, должно быть, Кведлинбургская, ясное дело, к гадалке не ходи. А вот та, что за ней? Держится на заднем плане, словно вышла в отставку. Хальберштадская, что ли? А давай мы с тобой пододвинем ее поближе.

– Давай. А как?

– А перспективой. Видишь вон там театральный бинокль?

– В самом деле. Да еще на штативе. Пошли.

Продолжая беседовать в таком духе, они встали и направились к телескопу.

– Берлинцы, – прошептала Роза на ухо Гордону и отодвинулась в сторону.

Но она немногого добилась отступлением, потому что теперь голоса обоих приятелей, попеременно заглядывавших в телескоп, обрели такую пронзительность, что ни единое слово из их беседы не пропадало втуне.

– Ну, где там твой Хальберштадт? Ты его видишь?

– Видеть вижу. И он все ближе. Только очень уж шатается.

– Как бы не так. Это ты шатаешься.

– Пока еще нет.

– Но скоро.

И с этими словами они отошли от телескопа под навес, где теперь собирались совершить дальнейший марш-бросок на скалу Конское копыто.

– Слава Богу, – сказала Роза, когда они ушли. – Я всегда так боюсь.

– Почему?

– Потому что мои дорогие земляки – странный народ.

– Да, странный, – рассмеялся Гордон. – Но не скверный. Если только они не вовсе переменились за последние десять лет.

Они продолжали болтать, перелистывая эскизы в папке, хотя и с различной степенью заинтересованности. Полковник, не особенно вглядываясь, ограничивался немногими, принятыми в таких случаях, восхищенными восклицаниями, в то время как Сесиль, хоть и поглядывала иногда на рисунки, преимущественно играла с роскошным ньюфаундлендом, сопровождавшим красавицу от отеля «Десять фунтов». Теперь пес, доверчиво положив голову ей на колени, с невозмутимым и почти умильным видом ожидал кусочков сахара, которые она бросала ему со стола. Только Гордон рассматривал рисунки внимательно и делал замечания, осторожно балансируя между серьезностью и шуткой. При виде листа, на котором был изображен могильный холм из множества полевых камней, он сказал:

– Некоторые камни похожи на мертвые головы. Простите, это задумано или вышло случайно? В самом деле непонятно, то ли это курган, то ли груда черепов?

Роза рассмеялась:

– Вы видели картины Верещагина?

– Разумеется. Но только эскизы к ним.

– В Париже?

– Нет, в Самарканде. А потом еще в Плевне.

– Вы шутите. Ну, Плевна могла быть, тут я вам верю. Но Самарканд! Бросьте, ведь это, в сущности, просто сказка.

– Или жуткая действительность, – возразил Гордон. – Помните двери самаркандской мечети?[29]

– Конечно. Жемчужина.

– Согласен. А стражей у дверей, со стрелами и луком помните? Они там, перед этими знаменитыми дверьми храма, предаются странному воинственному занятию, не то войне, не то охоте. Ах, сударыня, поверьте мне, очарование такого рода экзотики весьма сомнительно, и я решительно предпочитаю ей Берлин, где можно вечером послушать «Лоэнгрина»[30], а затем поужинать у Хиллера[31]. «Лоэнгрин» – фантастичнее, а «Хиллер» – аппетитнее. Отечество много значит. И всегда будет значить.

Полковник согласно кивнул, но художница сдалась не сразу, во всяком случае, кое в чем она продолжала настаивать на своем:

– Может быть. Но экзотика тоже остается, есть великолепный животный мир: степной волк, степной коршун.

– Вообще-то вы можете познакомиться с этими милыми божьими тварями в Берлинском зоологическом саду, оно и безопасней. И рисовать их там удобнее, чем в местах обитания. Честно говоря, за три года я не видел в степи ни одного степного коршуна, и уж точно ни одного, кто так хорошо смотрелся бы, как вон тот. Хотя это и не коршун. Взгляните, сударыня, вон там, между скалами.

И он указал на ястреба, парившего над пропастью высоко в воздухе.

Роза проследила за полетом птицы.

– Он явно летит на Лысую гору, – заметила она.

– Конечно, – сказала Сесиль, радуясь от души, что наконец-то прозвучало слово, которое отвлечет ее от смертельно скучной папки и заумных рассуждений об искусстве и географии.

– Снова Лысая гора! Сегодня я слышу о ней в третий раз.

– И это знак, что пора ее посетить, сударыни. В самом деле, рано или поздно мы ее увидим, коль скоро мы находимся в Гарце. Ибо во всех местах, куда приезжаешь, следует знакомиться с достопримечательностями. В Самарканде (он отвесил поклон в сторону Розы) – с дверями мечети и стражами, в пустыне – с королем пустыни, а в Гарце – с ведьмами. В сущности, ведьмы – местный продукт и растут в здешних горах повсюду, как пурпурная наперстянка. Их встречаешь на каждом шагу, а когда думаешь, что видел всех, все только и начинается. Под конец остается Брокен[32], самое название коего скрывает чертовщину. Он и есть настоящая Лысая гора. Ведьмы там – у себя дома, это первобытная среда их обитания. Серьезно, здешний ландшафт так перенасыщен этой субстанцией, что в конце концов начинает приобретать над нами реальную власть. Что касается лично меня, то признаюсь: когда я недавно в лунную ночь проходил по долине Боде, мне за каждым кустом, за каждым стволом ольхи мерещилась ведьма.

– Хорошенькая или уродина? – спросила Роза. – Будьте осторожны, господин фон Гордон. Неспроста вам ведьмы померещились. Это ваши внутренние голоса.

– Ох, не пугайте. И не забывайте, милостивая государыня, что где зло, там и спасение. Хоть в этом краю отовсюду грозят опасности, но и средств спасения здесь, слава Богу, больше, чем где бы то ни было. И добродетель всегда торжествует, а зло всегда бывает посрамлено. Вы, наверное, слыхали о Девичьем утесе[33]? Но к чему уноситься в дальнюю даль? Как раз здесь, совсем близко от нас, имеется такое пристанище, такое спасительное убежище. Вон там (и он обернулся назад) – скала Конское копыто. История названия, вероятно, для вас не секрет. Одна добродетельная принцесса ехала верхом, ее преследовал некий рыцарь, тоже ехавший верхом, но недобродетельный. Принцесса, подгоняемая смертельным страхом, перелетает через Боде, и там, где ее конь счастливо выносит ее на берег и топает копытом, у нас теперь имеется Конское копыто. На этом примере вы видите, насколько я был прав, утверждая: где зло, там и спасение.

– Меня ваш пример не убедил, – рассмеялась Роза. – Во всяком случае, не настолько, как вы полагаете. Ведь различие как раз в том, кто кого преследует: опасный рыцарь – красавицу-принцессу, или напротив – роковая красавица-принцесса…

– Что хорошо одному, хорошо и другому.

– О, вовсе нет, господин фон Гордон. Девушке, попавшей в беду, принцессе или нет, всегда придут на помощь, тут и небо творит свои чудеса, вмешивается высшая сила и переносит коня через реку, как будто он крылатый. Но когда роковая красавица-принцесса, или даже всего лишь роковая красавица-ведьма (что иногда совпадает), преследует рыцаря или кавалера, тут небо бездействует, разве что крикнет: спасайся, мол, сам. И это правильно. Ведь кавалеристы – сильный пол, вот пусть и помогают себе сами.

Сент-Арно зааплодировал художнице, и даже Сесиль, которая в начале словесной дуэли не могла подавить легкого недомогания, осознала безобидную ненамеренность этой маленькой пикировки и безудержно развеселилась. Даже кисловатый кофе с безобразной молочной пенкой, именуемой по всему Гарцу сливками, не испортил ей хорошего настроения и разве что побудил ее, во избежание возможной тошноты, попросить содовой воды, что, разумеется, отнюдь не достигло цели, так как вода оказалась солоноватой.

– Если принцесса Конского копыта, – сказал полковник, – хотела восстановить свои силы после скачки, ей, надеюсь, удалось это лучше, чем нам. Однако же (и с этими словами он поклонился Розе) у нас есть перед нею одно преимущество – приятное знакомство, которое мы имели честь завязать.

– И которое, надеюсь, продолжится, – дружелюбно добавила Сесиль. – Можно ли надеяться, что мы завтра встретим вас за табльдотом?

– Завтра я намеревалась перебраться в Кведлинбург, сударыня, не хотелось бы нарушать свои планы. Но я была бы счастлива, присоединиться к вам сегодня пополудни и потом позже, может быть, на обратном пути.

Обратный путь был вскоре намечен, а именно по так называемому Желобу, откуда открывался вид на собственно скалу Конское копыто, то есть главную местную достопримечательность.

– Как твои нервы, выдержат? – спросил полковник. – Или лучше взять носилки? Дорога на Конское копыто еще ничего. Но дальше – с горки вниз. Там довольно крутой спуск, большая нагрузка для крестца и спины или, выражаясь по-научному, для вертебральной оси.

Бледное лицо красавицы залила краска смущения. Гордон ясно видел, что столь подробное обсуждение ее телесной слабости было для нее мучительным. Она не понимала, что нашло на Сент-Арно, ведь обычно он был очень деликатен.

– Только не носилки, Пьер, – сказала она, превозмогая себя. – Это для умирающих. А я, слава Богу, поправилась, и с каждым часом чувствую себя лучше, здесь такой благотворный воздух… Думаю, вам не стоит волноваться за меня.

И она с улыбкой обернулась к Гордону.

Итак, они двинулись в путь и сначала поднялись на Конское копыто, знаменитую смотровую площадку в горах, куда приходило множество народу, группами и в одиночку. Они стояли перед ларьком с напитками, болтали, смеялись и вызывали эхо. Многие держали в руках пивные кружки, а те, кто не доверял местной пивоварне – фляжки с коньяком. В том числе и оба берлинца. Заметив, что к ним приближаются Сент-Арно с художницей, а за ними Гордон с мадам, они с подчеркнутой любезностью отошли в сторону, но только для того, чтобы дать тем большую волю своей развязности.

– Погляди-ка на долговязую, – сказал Старший. – Впечатляет.

– Да. Немного плоскогруда, напоминает гладильную доску.

– А мне нравится.

– Не в моем вкусе. Впрочем, не станем же мы из-за этого ссориться. Chacun а son goût[34]. А теперь скажи-ка мне, ты какой фант выбираешь: затычку или вязальную спицу?

– Я за Берлин.

– Заметано.

И, весьма довольные вниманием публики к их возросшей веселости, они чокнулись коньячными фляжками.

Глава седьмая

Гордон подал Сесиль руку и так ловко повел ее вниз с горы, что страшный Желоб был преодолен не только без всяких трудностей, но даже с шутками и прибаутками, причем красавица не раз изумляла своего спутника шаловливыми замечаниями.

– Сент-Арно, если хотите знать, интересничает, когда по каждому поводу упоминает о моих нервах. Прямо как женщина. Но все равно, я его еще удивлю.

И в самом деле, по дороге в отель было условлено, что на следующий день они проводят художницу в Кведлинбург. Это предложение внесла сама Сесиль, и Сент-Арно его одобрил.

Да, нервнобольная женщина, не желавшая ничего слышать о своей болезни, а тем более, упоминать о ней при посторонних, в чем провинился Сент-Арно, держалась мужественно. Но едва она вошла в свой номер и сбросила шляпу, сказалась ее непомерная усталость, и Сесиль растянулась в одном из шезлонгов, нуждаясь не столько во сне, сколько в отдыхе.

Когда она поднялась, Сент-Арно спросил, не хочет ли она поужинать на большом балконе. Но Сесиль отказалась, пожелав остаться в номере, тем более что через четверть часа кельнер подал чай, предварительно придвинув стол к открытому окну, за которым высоко над вершинами гор сиял серп луны.

Некоторое время они сидели молча. Потом Сесиль сказала:

– Что это за прозвище, о котором сегодня пополудни упомянула эта барышня?

– Ты никогда не слышала о Розе Бонёр?

– Нет.

Сент-Арно усмехнулся.

– А это что-то такое, что нужно знать?

– Как считать. На мой вкус, дамам вообще не следует знать об этом. В любом случае, чем меньше они знают, тем лучше. Но так уж устроен свет, что требуется быть в курсе, и знать кое-что об этом предмете, хотя бы понаслышке.

– Ты знаешь…

– Я знаю все. И когда гляжу на тебя, вот как сейчас, то отношу себя к тем, кто может подарить себе… еще чашку чая, пожалуйста… радость видеть тебя. Ну, смейся, смейся, мне так нравится, когда ты смеешься. Впрочем, оставим эти глупые разговоры о знании. И все же, тебе стоило бы немного озаботиться такого рода вещами, прежде всего, больше видеть, больше читать.

– Я много читаю.

– Но не то, что следует. Я тут недавно заглянул в твой секретер и ахнул. Во-первых, желтый французский роман. Ну, это еще куда ни шло. Но рядом лежал какой-то Эренштрём: «Картина жизни, или сепаратистское движение в Уккермарке». Что это? Ведь это просто смешно, дешевая душеспасительная брошюрка. На этом далеко не уедешь. Не знаю, полезно ли такое чтение для твоей души, допустим, полезно, хотя я сильно сомневаюсь. Но что толку от Эренштрёма в светской жизни? Может быть, он прекрасный человек, может быть, даже искренний, и я охотно признаю за ним место на лоне Авраамовом[35], но для кругов, в которых мы вращаемся, или, по крайней мере, должны вращаться, для этих кругов, Эренштрём ничего не значит. А Роза Бонёр[36] значит весьма многое.

Она кивнула, покорно и рассеянно, как почти всегда, когда обсуждалось что-то, не имеющее прямого отношения лично к ней или ее склонностям. Поэтому она быстро переменила тему беседы.

– Конечно, конечно, так оно, наверное, и есть. Мадемуазель Роза, похоже, премилое создание и притом веселое. Может быть, она немного переигрывает. Но мужчины любят веселость, и господин фон Гордон ни за что не захочет стать исключением. Мне показалось, что его весьма заинтересовала эта разговорчивая барышня.

– Нет, мне, напротив, показалось, что он интересуется дамой, которая мало говорила и много молчала, по крайней мере, пока мы находились в горах, на Конском копыте. И я знаю кое-кого, кому тоже так показалось, и кто знает это еще лучше, чем я.

– Ты думаешь? – сказала Сесиль, чьи черты вдруг оживились, потому что она услышала то, что хотела услышать. – Который час? Я страшно устала. Но ты принеси еще одну подушку и плед, чтобы мы могли еще мгновение полюбоваться на горы и послушать журчание Боде. Ведь это Боде журчит?

– Конечно. Мы же проходили по долине Боде. Вся вода здесь – Боде.

– Да-да, помню. Видишь, какой месяц ясный. Значит, завтра будет прекрасная погода для прогулки. Господин фон Гордон превосходный проводник. Только слишком много рассуждает о вещах, которые не каждому интересны, о степных волках и степных коршунах и картинах неизвестных мастеров. Терпеть не могу разговоры о картинах.

– Ах, Сесиль, – рассмеялся Сент-Арно, – как ты себя выдаешь! Ты считаешь, он должен изображать из себя столпника или йога, как будто он все еще в Индии, и десять лет не произносить ни одного слова, кроме твоего имени. Забавно. Ты его ревнуешь. Ревнуешь – к кому?

И вот наступило завтра.

Ехать решили с утра или хотя бы до обеда, на этом настоял Гордон, и прежде чем пыхтящий паровоз миновал последние деревенские усадьбы и живописную рощу красных буков барона Бухешена на другом берегу реки, Сесиль, упершись ножками в сиденье напротив, заявила:

– Обсудим программу, господин фон Гордон. Хорошо бы управиться побыстрее. Не стоит смотреть слишком много, не правда ли, мадемуазель Роза?

Роза согласилась, скорее, из вежливости, чем по убеждению. Она, как и все берлинские барышни, страдала неутолимой жаждой знаний и готова была слушать и смотреть бесконечно. Впрочем, Гордон пообещал, что проявит милосердие. В Кведлинбурге, мол, всего четыре достопримечательности: ратуша, церковь, потом замок и, наконец, Брюль.

– Брюль? – удивилась Роза. – А Брюль-то зачем? Ведь это всего-навсего улица, где торгуют мехами. По крайней мере, в Лейпциге.

– Но не в Кведлинбурге, милостивая государыня. Кведлинбургский Брюль намного элегантней, если хотите, это Тиргартен или Булонский лес с прекрасными деревьями и всевозможными статуями и строениями. Там есть чугунный памятник знаменитому географу Карлу Риттеру и ротонда в честь Клопштока, с его бюстом.

– Значит, Брюль, – вздохнула Сесиль, не имевшая ни малейшего понятия о ротондах и чугунных монументах. – А этот ваш Брюль далеко от города?

– Нет, мадам. Недалеко. Но далеко или нет, мы можем его пропустить, я имею в виду Брюль, а также ратушу, хотя там стоит каменная статуя Роланда и имеется сколоченный из досок большой ящик с висячим замком, где изрядное время просидел взаперти Регенштайнер[37] – конечно, разбойник с большой дороги или что-то в этом роде.

– С висячим замком, – с любопытством повторила Сесиль, которую Регенштайнер заинтересовал куда больше, чем Клопшток. – С висячим замком. А ящик, куда его заперли, он большой?

– Не больше, чем ящик для яблок. В таких ящиках мы любили прятаться в детстве, дрожа от счастья и ужаса. Особенно от ужаса. Потому что, когда падал засов, ты всегда оказывался в душном ящике, охваченный смертельным страхом, в такой же тесноте, как этот Регенштайнер. Но настоящий Регенштайнер (кстати сказать, он никак не мог быть астматиком), несмотря на духоту и тесноту, не сдавался. Двадцать месяцев он проторчал в этом узилище, куда сквозь узкие щели едва попадал воздух. И лишь время от времени приходили обыватели и обывательницы Кведлинбурга, заглядывали в ящик и ухмылялись.

– И тыкали в него своими зонтиками.

– Без сомнения, мадам. Во всяком случае, весьма вероятно. Буржуазия никогда не пила слишком много из кубка гуманности, а в то время исповедовала особенное воздержание. И либеральная историография, простите мне этот экскурс, мадам, глубоко заблуждается, изображая бюргера ягненком, а дворянина волком. «В Нюрнберге не повесим никого, если прежде мы не схватим его». Обыватели Кведлинбурга были столь же милосердны. Но уж если хватали кого нужно, то непременно вешали, причем всячески издеваясь над осужденным.

Сент-Арно, соглашаясь с каждым словом, собрался, со своей стороны, высказать несколько замечаний на близкую его сердцу тему, но тут поезд остановился, и двери некоторых купе открылись.

– Это Кведлинбург? – спросила Сесиль.

– Нет, сударыня, это Найнштедт, маленькая промежуточная станция. Здесь имеется «Линденхоф», а это значит, что здесь обитают Натусиусы[38].

– Натусиусы? Кто это? – в один голос вопросили обе дамы.

– Ну и вопрос, – рассмеялся Гордон. – За него вышеупомянутое семейство поставило бы вам единицу. Мадам, чей протестантизм, судя по некоторым признакам, кажется мне, пардон, несколько сомнительным, получает отпущение грехов. Но вы-то, вы-то, мадемуазель Роза… Вы же из Берлина, ай-ай-ай.

– Никаких выговоров, никаких насмешек. Отвечайте просто и прямо: кто такие Натусиусы?

– Ну что ж, Натусиусов много, и они самые разные. Не претендуя на полноту моих сведений, скажу, что среди них есть люди набожные и люди, причастные к литературе, сельскому хозяйству, политике. Они издавали книги и «Крестовую газету», вывели породу овец рамбулье, а кто-то из них даже изобрел булавку, благодаря чему сделался миллионером[39]. Но это дела давно минувших дней, ведь в шести, по крайней мере, городах, где мне довелось жить, богатство самых богатых всегда происходило от булавки. Вообще самые лучшие истории – это старинные предания, которые встречаются повсюду. Всемирное, так сказать, достояние. Мы с вами думаем, что те или иные легенды возникли между Хавелем и Шпрее, что их спасли от забвения братья Гримм, а я встречал их в Тибете и Гималаях.

Роза не желала об этом знать и упрямо расхаживала по вагону взад и вперед, пока повторная остановка не положила конец спору.

– Кведлинбург, Кведлинбург!

Наши путешественники вышли на перрон и проводили взглядом тронувшийся через минуту поезд.

Глава восьмая

На перроне было жарко. Сесиль, как все нервозные люди, чувствительные к температурным условиям, хотела укрыться в тени, и Гордон предложил наконец зайти в просторное здание вокзала и спокойно обсудить план действий, который все еще оставался неопределенным. Так они и сделали. Вычеркнув из программы Брюль, а заодно и ратушу, все без долгих размышлений согласились удовольствоваться замком и церковью. Гордон уверял, что они расположены поблизости друг от друга, и дорога, если держаться окраины города, не будет слишком утомительной для мадам.

Предложение было быстро принято, дамы еще выпили по стакану малиновой воды, и уже через минуту путники пересекли залитую тропическим солнцем привокзальную площадь и зашагали вдоль Боде. Река обтекала город полукругом, и по ее берегам росли роскошные старые тенистые деревья. Рядом с ними плескалась вода, вокруг них прыгали-скакали солнечные зайчики, и компания развлекалась тем, что все время перебегала по деревянным мостикам с одного берега на другой, чтобы постоянно оставаться в тени. Это было восхитительно, а восхитительнее всего были сады, вплотную подступавшие к Боде. Они открывали вид на, казалось, бесконечные цветочные клумбы, вроде тех, что очаровали Сесиль во время путешествия поездом из Берлина в Тале. Вот и сегодня она не могла досыта насмотреться на роскошество цветов и красок, часто образующих целые узоры. И даже, против обыкновения, проявила интерес, когда Гордон, вдаваясь во все подробности, принялся рассказывать о двух крупных цветочных фирмах города. На кведлинбургских пакетах с семенами, рассылаемых по всему миру, владельцы этих фирм сделали состояние, по крайней мере, не уступавшее богатству местных сахарных миллионеров.

– Как интересно. Сахарные миллионеры! Звучит прелестно. – Она остановилась и сквозь позолоченную решетку заглянула в сад, где пролегала широкая тропа. – Вон та лиловая клумба, это левкои, да?

– А красные цветы? – спросила Роза. – Как они называются?

– Наперстянка пурпурная. В здешних краях известна как «жгучая любовь».

– Господи, как ее много.

– И все же спрос на нее высок. Сказать вам, сударыня, каково потребление?

– Ах, – обронила Сесиль, и в ее взгляде вдруг вспыхнула искра, не ускользнувшая от внимания проницательного Гордона. Эта искра больше, чем все предыдущие наблюдения, раскрыла ему характер Сесили, ее жажду поклонения и успеха. Но это томное создание производило на него приятное впечатление. Сесиль была ему симпатична, и живое участие, к которому примешивалась толика грусти, внезапно пробудилось в его сердце.

С того места, где они стояли, до той части города, где на холме высился замок и лежащая у его подножия церковь, оставалось пройти совсем немного, шагов через сто уже начинался подъем в гору. Подъем был крутоват, но живописные средневековые дома, лепившиеся подобно гнездам, по обеим сторонам улицы, придавали Сесили мужества. И когда она вскоре после этого очутилась на площади, образованной импозантными домами, да еще обсаженной для пущей красоты старыми ореховыми деревьями, к ее мужеству добавились силы, и вернулось хорошее настроение, с которым она начинала прогулку вдоль Боде.

– Это дом Клопштока, – сказал Гордон, снова входя в роль гида и указывая на стоявший немного в стороне дом с колоннами, окрашенный в травянисто-зеленый цвет.

– Дом Клопштока? – повторила Сесиль. – А вы говорили, он стоит на… как это?

– На Брюле. Да, сударыня. Но тут вкралось маленькое недоразумение. На Брюле установлена ротонда в честь Клопштока с его бюстом. А это собственный дом Клопштока, дом, где он родился. Вам нравится?

– Уж больно он зеленый.

Роза рассмеялась громче и сердечнее, чем допускало приличие. Но сразу заметила, что Сесиль помрачнела, и исправила оплошность, заметив:

– Простите, сударыня. Но вы прямо сняли свое замечание у меня с языка. Он и правда слишком зелен. А теперь – вперед! Вперед и выше! Много еще ступеней?

Беседуя таким образом, они преодолели оставшуюся часть пути, поднимаясь по каменной лестнице, чьи боковые стены давали достаточно тени, чтобы защитить экскурсантов от солнца.

Теперь они стояли наверху, полной грудью вдыхая легкий свежий ветер. Обзорная площадка представляла собой средней величины двор, разделявший замок и церковь аббатства. Кроме тени и солнечных пятен, на дворе находилось лишь двое мужчин, стоявших у дверей обоих строений, как хозяева постоялых дворов, поджидающие гостей. И в самом деле, это были кастелян замка и пономарь. Они поглядывали друг на друга не то чтобы с ненавистью, но все же с выражением беспокойства на физиономиях, ожидая, в какую сторону склонится чаша весов, поелику посетители, даже приняв решение, все еще топтались на месте.

В программе значился осмотр замка и церкви, и этот план пересмотру не подлежал. Но вопрос о приоритете оставался открытым. Гордон и Сент-Арно с недоумением взирали друг на друга. Наконец, полковник сделал выбор, заметив с налетом легкой иронии, что сначала нужно послужить господину, а потом помолиться Господу. Гордон отреагировал на это решение в том же тоне:

– Прусская мораль! Но мы ведь и есть прусаки.

Так что они быстро и решительно двинулись направо, в сторону кастеляна, разумеется, удостоив стоявшего слева пономаря приветствием, подающим надежду. Пономарь, любезно улыбнувшись, в свою очередь поклонился гостям. Казалось, такой ход вещей его вполне устраивал. Ибо колокола городской церкви как раз зазвонили к обедне, и с кухни донесся запах жареной колбасы. Возможно, вторая очередь была для пономаря даже предпочтительней.

Все эти маневры подметила одна лишь Роза, проницательный взгляд художницы мгновенно оценил их по достоинству, а тем временем все четверо уже входили в вестибюль замка, минуя почтительного кастеляна. Человек этот сразу располагал к себе любезностью и приятностью обращения, но, с другой стороны, в его поведении чувствовалась неуверенность, чуть ли не нечистая совесть, как у торговца лотерейными билетами, заведомо знающего, что он навязывает пустышки. И в самом деле, весь его замок, с первого до последнего помещения, оказался сплошной пустышкой. Ценности, некогда там хранившиеся, давно исчезли, и хранителю бывшего великолепия оставалось только говорить о вещах, которых больше нет. Тяжелый долг. Он исполнял его довольно ловко, превращая традиционную экскурсию с показом имеющихся достопримечательностей в исторический доклад об исчезнувших экспонатах. Руководствуясь верным инстинктом, он каждый раз выходил из неудобного положения, прибегая к ценной помощи исторических анекдотов.

Роза, чья любознательность рассчитывала на целые залы, увешенные полотнами Рубенса[40] и Снайдерса[41], Ваувермана[42] и Поттера[43], держалась как можно ближе к кастеляну, стараясь вызвать его симпатию всякого рода умными вопросами.

– Значит, в этих залах была резиденция кведлинбургских аббатис? – начала она с наигранным любопытством, потому что медвежья охота и олени с шестью рогами были ей куда интереснее, чем портреты дам с прическами a la мадам Помпадур…

– Да, мадам, – отвечал кастелян, принимая нашу приятельницу из-за ее веселого нрава, а возможно, и пышных форм, за светскую даму в счастливом замужестве. – Да, мадам. Настоящая резиденция, то есть со свитой и короной. Ведь кведлинбургские аббатисы были не обычными настоятельницами, они имели княжеский титул, и со времен Мехтильды, сестры Оттона Великого[44], заседали в рейхстагах на княжеской скамье. И здесь, в замке, тоже был тронный зал. Это соседний зал, где я хотел бы обратить ваше, сударыня, внимание на красные обои дамастовой ткани. Дамаст из Арраса.

И с этими словами он провел их из маленькой приемной, которую они осмотрели, в большой тронный зал. Помимо столь торжественно упомянутых обоев, в нем не осталось ничего от прежней роскоши, разве что паркетный пол.

Роза недоуменно озиралась вокруг. Заметив это, экскурсовод быстро продолжил свое повествование, дабы возместить искусством рассказчика полное отсутствие достопримечательностей.

– Итак, сударыня, перед вами тронный зал, – начал он. – А вот здесь, где не хватает обоев, стоял самый трон, тоже красный, но обитый не камкой, а красным бархатом, обрамленный горностаем и украшенный гербом княгинь-аббатис: две чаши и кубок.

– Ах, – сказала Роза. – Две чаши и кубок… Очень интересно.

– А здесь, – продолжал кастелян, указывая на огромную, но пустую золоченую раму (и голос его при этом звучал все более проникновенно, почти торжественно), здесь, в этой золотой раме, помещалась главная достопримечательность замка: зеркало из горного хрусталя. Зеркало из горного хрусталя, говорю я, каковое в настоящее время находится в скандинавских странах, а именно в королевстве Швеция.

– В Швеции? – переспросил Сент-Арно. – Но как оно туда попало?

– Окольными путями и благодаря странному стечению обстоятельств, – возобновил кастелян свой исторический доклад. – Дело в том, что нашей последней княгиней-аббатисой была принцесса Шведская, Жозефина-Альбертина, дочь королевы Ульрики, сестры Фридриха Великого[45]. Ее блестящее и благотворное правление длилось двадцать лет кряду. Живя здесь, в своей резиденции, Жозефина-Альбертина любовалась собой, глядя в это зеркало. Оно было ее гордостью и талисманом. Но наши края перешли во владение короля Жерома Вестфальского[46]. И ей пришлось расстаться со своим замком и всем, что в нем имелось, включая зеркало. Потому что ей едва хватило времени на самое необходимое, не говоря уж о том, чтобы упаковать и забрать с собой вещи второстепенные, пусть даже и дорогие ее сердцу.

– И что было дальше?

– Ну, король Жером, который так любил повторять: «Завтра снова веселимся», нуждался в очень больших деньгах, и ему пришлось пустить с молотка весь инвентарь замка. Он объявил во всех газетах, немецких и иностранных, что наряду с прочими сокровищами замка выставляет на аукцион знаменитое зеркало горного хрусталя. Принцесса Жозефина-Альбертина к тому времени вернулась в Швецию, поскольку Бернадот еще не стал шведским королем[47]. Она только и ждала этого момента и отдала строгий приказ выкупить зеркало за любую цену, какую назначат за него или поднимут на аукционе. Не знаю, насколько высока была цена, знаю лишь, что оно стоило целое состояние. Поговаривали о тонне золота. Так или иначе, зеркало попало в Швецию, в Стокгольм, где оно и находится по сей день. Его показывают в музее Риддерхольм.

– Прелестно, – сказал Сент-Арно. – В общем и целом, история понравилась мне больше, чем зеркало.

Гордон и Роза полностью разделяли его мнение, но отнюдь не Сесиль. Она предпочла бы увидеть свое отражение в зеркале горного хрусталя. Поэтому вторая половина рассказа показалась ей слишком растянутой, и она вышла на балкон, откуда открывался вид не только на горы, но и на просторный парк, полукругом обрамлявший замок. Там перемежались декоративные кустарники и цветочные террасы, но вскоре взор Сесиль привлек невысокий обелиск из песчаника, наполовину вмурованный в фундамент замка, наполовину выступавший из старой кладки, наподобие горельефа. На цоколе, украшенном гирляндами, кажется, имелась надпись.

– Что это? – спросила Сесиль.

– Надгробие.

– Какой-нибудь аббатисы?

– Нет, песика. Анна-Софи, пфальцграфиня Рейнская, предпоследняя княгиня-аббатиса, приказала похоронить его на этом месте.

– Странно. А можно прочесть надпись?

– Прошу, – отвечал кастелян, вручая дамам бинокль, который он на этот случай всегда носил с собой.

И Сесиль прочла:

– «У каждой твари свое предназначение. И у пса также. Этот пес исполнил свое предназначение, ибо был верен до самой смерти».

Гордон от души расхохотался.

– Памятник собачьей верности! Великолепно! На что будет похож наш мир, если сооружать обелиск каждому верному псу? Вполне в стиле барокко.

Роза с ним согласилась, а Сесиль, сбитая с толку, отошла от окна и машинально, не сознавая, что делает, постучала по стене, в том месте, где некогда стояло хрустальное зеркало.

– Что еще предстоит нам увидеть? – спросил Гордон.

– Покои Фридриха Вильгельма Четвертого.

– Фридрих Вильгельм Четвертый? А он как сюда попал?

– В первые годы своего правления он приезжал сюда каждую осень, чтобы устроить большую охоту в Гарце. Когда в 48-м году закончился срок его привилегии, совет и горожане запретили ему охотиться, и он так огорчился, что больше никогда не приезжал.

– И правильно делал. Ох, уж эти мне буржуазные нравы. Ну, показывайте покои.

Выйдя из тронного зала, они оказались в низеньких комнатах, обставленных мебелью красного дерева. Мещанская безвкусица обстановки нагоняла безмерную скуку.

Мечта Розы увидеть полотна великих анималистов быстро испарялась, но она продолжала задавать интересующие ее вопросы. Разумеется, безуспешно.

– Полотна анималистов? – переспросил кастелян тоном, в котором нашей художнице послышалась легкая насмешка. – В этом замке их нет. У нас только портреты княгинь-аббатис. Но зато в полном составе. А кроме них есть кведлинбургские лютеранские священники (также почти все). Один из них, по старому обычаю, проповедовал здесь, наверху. Он служил не только в городе, но и при дворе, после проповеди оставался на обед и засиживался порой допоздна. Вот на этом портрете изображен бледноватый молодой человек, умерший во цвете лет от истощения. Он был проповедником во времена шведской принцессы Жозефины Альбертины, той самой, что выкупила хрустальное зеркало. А вот это – принцесса собственной персоной.

При этом он указал на портрет средневековой дамы с большим курфюрстовским носом, завитками на лбу и в тюрбане с брошкой, чья необычайная дородность служила объяснением едва заметных выпадов кастеляна по адресу ее духовника.

Некоторые портреты многократно повторялись, из-за чего количество аббатис казалось бульшим, чем в действительности. Роза непременно хотела услышать их имена, но все это были имена мертвые, за исключением одного – графини Авроры фон Кёнигсмарк[48].

И вот теперь все с явным любопытством подошли к ее портрету, даже Сесиль. Примерно год назад она с большим увлечением прочла исторический роман, героиней коего была графиня, и теперь была так очарована портретом, что не желала ничего слышать о его недостоверности, отметая все приводимые тому доказательства.

Гордон, заметив, что его аргументы пропадают втуне, обратился за поддержкой к Розе.

– Помогите мне. Я не в состоянии убедить мадам в своей правоте.

– Вы так плохо знаете женщин? – рассмеялась Роза. – Неужели?

– Что ж, вы правы. В конце концов, кто возьмется доказывать, что верно и что недостоверно в портретах? Но два момента не нуждаются в доказательствах.

– А именно?

– Ну, во-первых, что нет ничего более мертвого, чем подобная галерея старых принцесс в нелепых тюрбанах.

– А во-вторых?

– Что в такой галерее приукрашенных женских портретов разница между «красавицей» и «дурнушкой» не играет никакой роли. Более того, галерея дурнушек была бы предпочтительней. Ах, сколько я перевидал этих Galeries de beauties[49], с их традиционным однообразием и скукой, и все они до единой приводили меня в отчаяние. Уже самая история их возникновения в большинстве случаев есть оскорбительное попрание вкуса и хорошего тона. Ведь все их меценаты, учредители, благотворители и дарители – кто они? Пожилые господа князья, всегда более или менее мифические. Не довольствуясь самой действительной действительностью, они, прошу прощения у дам, желают насладиться своими красавицами еще и en effigie[50]. Тот из них, о ком говорили, что он всегда говорил умно и всегда поступал глупо, переплюнул всех своей галереей Магдалин (разумеется, Магдалин до покаяния). Это был, понятное дело, один из Стюартов[51]. А наши немецкие князьки пошли по его стопам и пришли к тому же. Помнится, на меня произвела большое впечатление голова Лолы Монтес или, если угодно, графини Ландсфельд[52]. Еще бы: все они становились графинями, если не предпочитали называться святыми.

– Ах, как вы добродетельны, – рассмеялась Роза. – Но меня вы не обманете, господин фон Гордон. Старая пословица гласит: «Чем больше дон Жуан, тем больше Торквемада»[53].

Сесиль промолчала и, словно обессилев, опустилась в кресло, стоявшее в одной из глубоких оконных ниш. Сент-Арно, который, кажется, понял, что с ней происходит, распахнул створку окна. В комнате повеяло свежестью.

– Ты измучена, Сесиль. Отдохни.

Она взяла его за руку и сжала ее, как будто благодарила за участие. Губы ее дрожали от волнения.

Глава девятая

Приступ слабости миновал быстрее, чем ожидалось, и дальнейший осмотр замка, а потом и монастырской церкви протекал ко всеобщему удовольствию. Особенно радовалась Сесиль. Более того, посещение великолепной прохладной церкви придало ей новые силы, так что по ее предложению программа была перевыполнена, и все отправились к ратуше, где сначала полюбовались Роландом, а потом узилищем Регенштайнера. Затем там же состоялся завтрак, больше похожий на обед. Было заказано кульмбахское пиво, которым славилась ратуша, и Сесиль пришла в восторг.

– Насколько же это лучше, чем табльдот, – сказала она. – Пьер, votre santй[54]… Мадемуазель Роза, приятного аппетита… Господин фон Гордон, за ваше здоровье.

Она болтала, чокалась кружкой, сочувствовала Регенштайнеру, ведь он восемнадцать месяцев не отведывал ничего подобного, и вообще ребячилась. Но когда художница заговорила о портретах аббатис и между прочим заметила, что в зале ратуши (как ей только что шепнул хозяин пивной) есть еще один портрет Авроры, куда более красивый и уж точно более подлинный, чем в замке, Сесиль вдруг нахмурилась, а потом заметила обиженно и чуть ли не грубо:

– Картины и снова картины. К чему? Хватит с нас картин.

К пяти часам они вернулись в Тале, и Сесиль, мечтавшая об отдыхе, простилась до конца дня.

– До завтра, мадемуазель Роза; до завтра, господин фон Гордон.

И вот это завтра наступило.

Накануне вечером Гордон слушал концерт и успел в антракте побеседовать с художницей о Самарканде и Верещагине, а потом с Сент-Арно, также пришедшим на концерт, о кведлинбургском Роланде, Регенштайнере и многом другом. Теперь, уютно расположившись в кресле у окна, он наслаждался свежестью утра, пуская в воздух дым гаванской сигары. При этом он перебирал в памяти впечатления вчерашнего дня, в том числе портреты княгинь-аббатис, мысленно сопровождая череду их гротескных фигур насмешливо-назидательными замечаниями. «Ох уж эти мне гран-дамочки прошлого столетия! Какими забавными увидит их более свободная эпоха! Да они и теперь уже вызывают смех. Самый подходящий объект для карикатур. Почти все уродливы или дурно сложены, и у каждой непременно камергер и мопс. К тому же они не мылись, а если мылись, то миндальными отрубями. Они были необразованны и спесивы. Да, спесивы, но только не со своим лакеем». Он продолжал рисовать все это в своем воображении, пока вдруг гротескную череду аббатис не заслонила грациозная фигурка Сесиль, то веселой, то грустной, в точности такой, какою она являлась ему прошедшим днем. Он вспомнил, как она, перегнувшись через балкон, читала эпитафию на надгробии болонки, и как во время разговора о галереях красавиц чуть не упала в обморок. Случайность? Нет. Что-то за этим скрывалось. А потом ему припомнился ее веселый смех, он увидел, как, сияя счастьем, она чокается своею кружкой: «Пьер, твое здоровье! Ваше здоровье, мадемуазель Роза! Ваше здоровье, господин фон Гордон!» И он вдруг ясно понял: какая бы тяжесть ни лежала у нее на сердце, это было сердце ребенка, детская душа, несмотря ни на что.

«Клотильда должна знать о ней, – сказал он себе. – А если не знает, то должна была что-то слышать. Лигниц[55] как раз подходящее место, город не слишком большой, не слишком маленький, и чего не знают в полку, знают в дворянском лицее. Все жители Силезии[56] так или иначе состоят в родстве, все они – упрямцы и любители перемывать кости ближнему. Их хлебом не корми, дай только повод посплетничать. Да, Клотильда должна быть в курсе дела, а мне все равно давно пора ей написать, значит, убью двух зайцев, two birds with one stone[57]. Правда, сестрица на летнем отдыхе, торчит где-нибудь в горах, в Ландеке или в Рейнерце, или даже в Богемии. Ну и что? Почта и там ее найдет. Иначе на что нам Штефан[58]? Он ведь у нас второй после Бисмарка».

И, отложив сигару, он взял конверт и размашистым почерком начертал адрес: «Мадемуазель Клотильде фон Гордон-Лесли, Лигниц, Ам Хааг, 3а».

Потом отложил конверт, взял две открытки с видами на Лысую гору и Конское копыто и принялся писать.

«Дорогая Клото. Сегодня ровно месяц, как я расстался с тобой и Элси. Месяц назад я покинул ваш печальный дом, но только неделю назад, вернувшись из Лигница в Берлин, я нашел письма, приведшие меня по делам сначала в Гамбург, а потом в Бремен. Могу лишь намекнуть, что речь снова идет о прокладывании кабеля. Из Бремена – сюда, в Тале. Тале – что в Гарце, прошу не путать с одноименным курортом в Тюрингии.

Я не жалею, что выбрал это восхитительное место с его освежающим и укрепляющим воздухом, ибо хороший воздух – не химера, не пустые слова. И кому, как не мне, дышавшему разным воздухом, знать это лучше всего. Мы уповаем на реформу медицины или, по крайней мере, лечебных средств, и лекари будущего предпишут нам три недели в Лофотене, шесть недель в Энгадине, три месяца в пустыне Сахара. В умеренных дозах будут рекомендованы даже малярийные местности, ведь в малых дозах нынче прописывают даже мышьяк. Великая исцеляющая сила воздуха заключается в его вездесущности, ведь вы денно и нощно пребываете внутри своего лекарства.

Здесь я испытал этот эффект на себе, и чувствую, как постепенно освобождаюсь от хандры, терзавшей меня так беспричинно и так долго. Только у вас я чувствовал себя свободным. Здесь то и дело устраиваются вечеринки и экскурсии, на каждом шагу открывается приятная возможность без усилий и напряжения любоваться красотами природы. Красоты, правда, не слишком грандиозны, но это не беда. Я достаточно часто покорял высоту в двадцать тысяч футов, так что здешние две тысячи вполне меня устраивают, спасибо им. Я люблю дальние странствия и, хотя чувствую, что эта страсть ослабевает, надеюсь испытать ее в будущем. Но, с другой стороны, я не любитель острых ощущений ради них самих, и чем с большим комфортом я проплыву вверх и вниз по течению Конго, тем лучше. Силы следует экономить.

Но что мне Конго! Пока что мой мир называется Тале, гостиница „Десять фунтов“, чудесное название для отеля, где чувствуешь, что формы твои буквально округляются, как на рекламе „Где вы питаетесь?“ Такое название мгновенно вызывает мысль о том, что здесь хорошо.

И действительность не разочаровывает. Жить здесь и в самом деле хорошо, приятно и весело. Особенно последние три дня, благодаря прибытию новых гостей, ожививших табльдот. Среди них есть один старый пастор на пенсии, с которым я сразу сошелся, но во вторник приехали новые постояльцы, немного отодвинувшие его на задний план: полковник Сент-Арно с женой. Полковник, хоть и в отставке (не просто резервист) – гвардейский офицер с головы до пят; она, хоть и явно скучает, а может быть, именно поэтому, красавица первого разряда. Чудесный точеный профиль, голова камеи. Глаза словно вглядываются в самое себя и предпочитают смотреть скорее на себя, чем на внешний мир, – особенность, каковую придирчивый брюзга причислил бы, вероятно, к недостаткам и сопроводил довольно прозаическим эпитетом. Но в ней решительно есть нечто странное, и если из-за этого что-то теряет ее beautй, с чем я не могу согласиться, то уж никак не ее шарм. Она меня немного смущает, а именно – своеобразной манерой поведения, которую я не могу приписать кокетству, но и отрицать тоже не могу. Есть в ней некая загадочность, или, если угодно, неопределенность и неясность, и хотелось бы ее прояснить. В этом, дорогая Клотильда, ты должна мне помочь. Ведь ты разбираешься в генеалогии, знаешь наизусть список командного состава, зазубрила все регалии офицеров вашего знаменитого гарнизона и лейтенантов соседнего Вальштеттского училища, куда берут из всех провинций. Значит, кое-что ты можешь выведать. Я знаю, что он несколько лет командовал гвардейским батальоном. Он сам проговорился об этом вчера, когда мы возвращались с концерта в гостиницу. Но почему он вышел в отставку? Почему явно избегает так называемого общества?

Но главное – кто такая Сесиль? Ее и впрямь зовут Сесиль. Откуда она? Когда я впервые увидел ее, в моей голове всплыли Брюссель, собор в Ахене, Sacre Coeur, но все это оказалось ошибкой. По-моему, у нее легкий саксонский акцент, и если я прав, тем легче ты сможешь удовлетворить мое любопытство.

Мое любопытство? Я поведал бы тебе о более глубоком интересе, но боюсь быть неверно понятым. Она явно многое пережила, испытала горе и радость, она несчастлива в браке, но в ее отношении к супругу все же чувствуется благодарность или даже преданность и сердечность. Но это всегда происходит лишь в те моменты, когда она ищет опору и думает, что нашла ее в нем. Так что, если угодно, привязанность к супругу вызвана скорее потребностью в защите, чем любовью. А иногда простым капризом.

Да, она капризна, что вполне простительно красивой женщине, но ее наивное невежество не может не шокировать. Она хорошо говорит по-французски (правда, хорошо) и кое-что понимает в музыке, но все остальное ей не только не нравится, но и не вызывает желания позлословить, почти всегда свойственного избалованным женщинам. Вчера мы были в Кведлингбурге и проходили мимо дома Клопштока. Я заговорил о поэте и сразу заметил, что это имя она слышит впервые. О том, чего нет во французских романах и итальянских операх, она не ведает ничего. Сомневаюсь, чтобы она читала газеты. Она совершает промах за промахом. Но зато она обладает тем, что перевешивает все ее недостатки: хорошими манерами и чуткостью, то есть душой. Ведь невозможно научиться чуткости, как нельзя научиться истинному чувству. Либо оно есть, либо его нет. Прибавь сюда тот более свободный тон или, по крайней мере, те непринужденные, чуждые всякой тяжеловесности манеры, которые свойственны всем, кто годами вращался в высшем свете и уже только поэтому приобрел je ne sais quoi[59], скажем так, превосходство над более образованными и даже более умными людьми. Она знает, что ничего не знает, но относится к своему изъяну с обезоруживающей честностью; умеет принять высокомерный вид, но, несмотря на это, скромна до смирения. Она явно страдает нервной болезнью, но полковник слишком уж преувеличивает ее недомогание (возможно, оно его устраивает). Впрочем, тут он может оказаться в довольно щекотливом положении. Ведь если она предпочтет быть больной, а он отнесется к этому легко, она обидится. А если она предпочтет быть здоровой, и это его огорчит, она обидится ничуть не меньше. На Конском копыте я был свидетелем подобной сцены. Мне лично кажется, что она, как все нервнобольные, в высшей степени зависима от внешних впечатлений: то вдруг бледнеет и чуть не падает в обморок, то вдруг проявляет готовность к любым усилиям. Она вообще полна противоречий: ведет себя то как светская дама, то как наивный ребенок. Она редко смеется, но смех ее восхитителен, потому что смеется она от всей души. Ей бы, с таким характером, играть в серсо или в волан. Она так грациозна и легка, что, кажется, могла бы, как этот волан, летать по воздуху. Но с самой юности что-то тянуло ее вниз. Может быть, сама ее красота. Впрочем, не думай, что я намекаю на мезальянс со стороны Сент-Арно. В ней нет ничего, что бы напоминало дочь Талии или даже Терпсихоры[60]. Еще меньше в ней надменности наших офицерских дам или неоправданного самодовольства наших мелкопоместных дворяночек. Ее стиль аристократичнее, ее сфера намного выше. Что тому причиной – природа или жизненные перипетии, я пока не разобрался. Она не подхватывает любое остроумное словцо, не вступает в обмен колкостями, предоставляя это другим и тем самым показывая, что она привычна к поклонению окружающих. Все говорит об узком круге поклонников, о малой свите.

Теперь твоя очередь. Жду твоего ответа здесь, где пробуду еще неделю. Если наведешь справки позже, пиши в Берлин, на post restante. (Я еще не освоил немецкое „до востребования“). Приветы и поцелуи тебе и моей дорогой Элси.

Всегда твой, сердечно тебя любящий Роберт ф. Г.Л.»

Глава десятая

Гордон еще раз пробежал глазами письмо и остался доволен своей характеристикой Сесили. Но то, что он написал о Сент-Арно, показалось ему недостаточным и побудило приписать еще несколько слов.

«Дорогая Клото, – нацарапал он на полях, – я только что перечитал мое длинное послание и нахожу, что портрет Сент-Арно нуждается в ретуши. Хочу добиться большего сходства с оригиналом, хотя бы и за счет его привлекательности. Если я представляю его тебе как гвардейского полковника comme il faut, то это верно, но лишь с одной стороны. По крайней мере, с тем же правом я могу характеризовать его как старого холостяка из высших слоев общества. Нельзя представить себе что-либо более неженатое, чем он, несмотря на всю его куртуазность, а иногда даже заботливую внимательность по отношению к молодой жене. Но все это кажется показным и, если не полностью, то во всяком случае больше чем наполовину, объясняется светской привычкой ухаживать за дамами. К тому же у него какой-то „смущенный взгляд“. В этом он похож на Сесиль, но ей застенчивость идет, более того, усиливает ее очарование, а в нем – отталкивает. В какие-то моменты он, страшно сказать, производит впечатление игрока и бретера, который здесь, в Тале, разыгрывает добряка и копит силы для новой кампании. Надеюсь, что теперь ты поймешь, чем вызвано мое любопытство. Еще раз, Бог в помощь.

Твой Роби».

Лишь теперь он сунул письмо в конверт и отправился в читальню, дабы углубиться в «Таймс», чтение коей вошло у него в привычку с его индийско-персидских дней.

Пока Гордон сочинял письмо, супруги Сент-Арно, как всегда после завтрака, совершали утренний моцион. Когда они дважды обошли большой парковый луг, Сесиль устало присела на скамью, скрытую в тени кустов сирени и ракитника. Это было укромное место, до полудня самое красивое в парке, откуда можно было любоваться не только лесистым склоном, возвышавшимся прямо перед взором наблюдателя, но и Лысой горой, и Конским копытом, с их поблескивающими на солнце крышами гостиниц. Погода стояла тихая, лишь изредка тишину нарушал легкий порыв ветра.

Сесиль, занимавшая самое тенистое место, закрыла зонтик.

– Разумеется, – заметила она, – барышня очень интересна, но все же слишком эмансипирована, или, если угодно, слишком уверена в себе и самонадеянна. Ты говоришь, она художница? Хорошо. Но что значит художница? Иногда она так умничает и задается, словно приходится Гордону троюродной бабушкой.

– Ну и пусть.

– Пусть, – согласилась Сесиль. – Если бы не сплетни.

– Сплетни, – язвительно повторил Сент-Арно слово, которое всегда его нервировало.

Но Сесиль, обычно столь чуткая к его интонации, сегодня пропустила ее мимо ушей. Указывая зонтиком на фронтон стоявшего поблизости дома, выглядывавший из-за купы деревьев, она сказала:

– Это Хубертусбад, да? И как же прошел вчерашний концерт? Я открыла окно и успела услышать последний номер: «Поедем со мною в мой замок»[61]. И представила Розу в роли Церлины[62].

– А Сесиль в роли Донны Эльвиры.

Она от души рассмеялась, потому что Сент-Арно произнес это с симпатией, без всякого упрека или раздражения.

– Донна Эльвира, – повторила она. – Роль отвергнутой презираемой женщины! Признаюсь, я бы этого не вынесла. Как подумаю, что бывают обиды…

– … терпеть которые еще труднее, чем те, что должны переносить мы. Да, Сесиль, говори смело, меня ты можешь не стесняться. И тебе следует помнить об этом каждый день. Конечно, легче проповедовать мораль, чем жить по ее правилам. Но мы должны хотя бы попытаться.

Каждое слово действовало на нее благотворно. Прижавшись к нему в мимолетном порыве нежности, она сказала:

– Как ты все верно сказал. Вроде бы я склонна хандрить. А ты наоборот. Ах, Пьер, нам пришлось искать тихое место, вдали от большого города, чтобы избежать разных неприятностей. Хорошо найти тихое место, а лучше несколько таких мест, и переезжать из одного в другое. Какая здесь легкая и приятная жизнь. А почему? Потому что постоянно заводишь новые отношения и знакомства. Вот оно, преимущество путешествий, живешь минутой и вообще получаешь все, что тебе нравится.

– И все-таки «жить на чемоданах» трудновато. Не каждый день встречаешь безупречного кавалера, в котором добродетели военного воспитания сочетаются с учтивостью светского денди. Ты знаешь, кого я имею в виду. Какие обширные познания – и абсолютное отсутствие хвастовства. У него восхитительные манеры; словно он стесняется, что пережил так много испытаний.

Она согласно кивнула.

– Вчера вечером, когда вы с ним вместе провожали эту барышню с концерта до отеля, ты имел разговор с господином фон Гордоном. Я стояла у окна и видела, как вы прохаживались по тропинке, усыпанной гравием. Расскажи. Ты знаешь, вообще-то я не любопытна, но уж если чем-то интересуюсь…

– То?

– То de tout mon coeur[63]. Итак, что он такое? Почему отправился странствовать по свету? Такой видный мужчина, знатного рода, ведь шотландцы все из хороших семей. Среди наших кавалеров при дворе… Вот откуда я это знаю. Впрочем, я вовсе не прошу читать мне лекцию о шотландской аристократии. Так почему он вышел в отставку?

Сент-Арно рассмеялся.

– Дорогая моя Сесиль, тебя ждет жестокое разочарование. Он вышел в отставку…

– Ну?

– Просто из-за долгов. И с этого момента начинается его карьера, самая банальная карьера наемника. Сначала наш chevalier errant[64] служил в саперах в Магдебурге, потом в железнодорожном батальоне под командованием Гольца. В этом отряде народ достаточно умен и ловок, чтобы не влезать в долги. Но у каждого правила есть исключения. Короче, он не удержался. И переселился (если в его положении уместно говорить о переселении) в Англию, где надеялся найти практическое применение своим научным познаниям. Это ему удалось, и в середине семидесятых, по поручению одного английского общества, он отправился в Суэц прокладывать кабель через Красное море и Персидский залив. Ты вряд ли представляешь себе, где это, но я покажу тебе на карте…

– Рассказывай дальше.

– Позже он служил в Персии, где под его руководством была проведена телеграфная связь между двумя столицами, после чего поступил на русскую службу. Как раз в это время Скобелев, которого ты помнишь по Варшаве, праздновал победу под Самаркандом. Позже, когда театр военных действий переместился, Гордон был с этим генералом под Плевной[65]. Но среди русских усилилась ненависть ко всему немецкому, и служба в России стала невыносимой. Он вышел в отставку, и ему удалось восстановить прежние связи. В настоящий момент он является уполномоченным той самой английской фирмы, где начинал свою карьеру, и занимается прокладыванием нового кабеля в Северном море. Однако же он страстно желает вернуться на прусскую службу, чего он, без сомнения, добьется, так как имеет протекцию в верхах.

– И это все?

– Но Сесиль…

– Ты прав, – рассмеялась она. – Жизнь довольно бурная. Но я и в самом деле нахожу, что прокладывать какую-то проволоку или кабель вдоль неизвестного мне берега (а сколько берегов мне неизвестно) столь же банально, как залезать в долги.

– А что же, по-твоему, не банально? Соблаговоли удовлетворить мое любопытство.

– Ну, например, жизнь Регенштайнера. Она намного романтичнее. И уж если ты не можешь стать Регенштайнером, тебе остаются приключения, охота на тигров, пустыня, блуждания…

– Географические блуждания или моральные заблуждения?

– И то, и другое.

– Ну, кто знает, чужая душа потемки. Не мог же он сразу посвятить меня в свои сердечные дела. Но ты только взгляни…

Порыв ветра, только что налетевший на большую клумбу столетних роз, поднял и понес к Сесили целое облако розовых лепестков.

– Ты только взгляни, – повторил полковник, и в этот самый миг лепестки, которым преградил путь куст сирени, упали к ногам прекрасной дамы.

– Ах, как красиво, – сказала Сесиль. – Для меня это добрая примета.

И она наклонилась, подняла один из лепестков и прижала к губам. Потом встала, весело взяла под руку Сент-Арно и направилась к гостинице.

Глава одиннадцатая

До обеда оставалось еще довольно много времени. Сент-Арно, большой любитель географических карт, намеревался углубиться в изучение карты Гарца. Сесиль, напротив, хотела отдохнуть.

– Разбуди меня, Пьер, минут через десять, – сказала она, укладываясь на шезлонге и укрываясь лежавшей на коленях шалью. И тут же заснула, подложив левую руку под красивую голову и придерживая шаль правой рукой.

Через два часа все собрались за общим столом. На этот раз хозяин, никогда не упускавший из виду предпочтения и желания гостей, разместил сотрапезников по-новому. Супруги Сент-Арно остались на прежнем месте, однако Гордон был посажен не напротив Сесили, а слева от нее, священник занял освободившееся место визави, а слегка приведший себя в порядок приват-доцент (ибо именно таковым он оказался) получил место рядом с ним. Роза отсутствовала. Гордон появился, когда уже разносили суп, и как солдат был несколько смущен своим опозданием. Но еще больше его смутило новое размещение гостей.

– Право, не знаю, – обратился он к Сесили, – чем я заслужил такое предпочтение со стороны хозяина. Я ведь пью содовую воду, а не шампанское.

Замечание это вызвало игривую светскую улыбку пенсионера, в то время как приват-доцент, оценив всю серьезность ситуации, сдвинул на лоб очки в роговой оправе и уставился на Гордона скорее с научно-исследовательским, чем с обычным вежливым интересом. Но внимание Гордона было настолько поглощено красивой женщиной, что он не замечал ни ухмылки пенсионера, ни пристального взгляда естествоиспытателя из Аскании. Не покидавшее его волнение прорывалось в быстрых вопросах, касавшихся мелких происшествий кведлинбургской экскурсии, фамильного склепа, Роланда и дома Клопштока, который (и тут Сесиль рассмеялась с ним вместе) «к сожалению, оказался слишком уж зеленым». Напрашивались и другие вопросы, и только об аббатисах и, в частности, о портрете красавицы-графини Авроры Гордон не упомянул ни единым словом.

– Но я заболтался, – вдруг перебил он сам себя, – и не удосужился спросить о главном, о вашем самочувствии, мадам. Мне показалось, что на обратном пути здоровье ваше подверглось серьезной опасности. Не могу припомнить таких поездов, даже в Америке, где, как известно, все помешались на «свежем воздухе». Ох, как я ненавижу эти большие салон-вагоны, где самомалейшая осторожность обречена на фиаско. Ведь по правилам вы можете закрыть лишь одно окно, но разве это поможет? Шесть остальных окон, за которыми нельзя уследить из-за разного рода перегородок (воистину коварный умысел конструкторов), обеспечат вам постоянный перекрестный сквозняк. Вчера вы, наверное, обратили внимание на толстенького господина в соседнем купе? Это он был виноват. Устроил настоящий скандал, с треском опустил все закрытые окна, и при этом озирался с таким гордым и вызывающим видом, что у меня не хватило духу помешать его убийственной деятельности. Ох уж, эти мне энтузиасты проветривания!

– Но, может быть, – заметил Сент-Арно, – его антагонист, ненавистник проветривания, еще опаснее, чем этот энтузиаст? Не знаю.

– Если сравнивать две крайности, вы, безусловно, правы. Избыток свежего воздуха всегда лучше, чем недостаток. Но если не брать в расчет крайние случаи, то я отдаю предпочтение врагу проветривания. Он может оказаться столь же назойливым, как и его противник, столь же опасным для здоровья и даже, если угодно, более опасным; но он не так оскорбителен. Дело в том, что энтузиаст проветривания отличается чувством безусловного превосходства, считая себя защитником не только здоровья, но и нравственности, морали, чистоты. Тот, кто открывает все окна настежь, – свободен, смел, всегда герой. Тот, кто их закрывает, – всегда слабак, трус, un lâche[66]. И несчастному закрывателю окон это известно, поэтому он робок и скрытен и предпочитает дождаться момента, когда его противник вроде бы уснет. Но враг не дремлет, он всегда настороже, ибо воодушевлен высшей нравственностью. Пылая праведным гневом, он вскакивает и снова открывает настежь окна, в точности как вчерашний толстячок. Можно держать пари десять к одному, что противник сквозняка и ветра всегда исполнен робости и смирения, а энтузиаст свежего воздуха одержим духом противоречия.

– Отлично сказано, – вмешался пенсионер.

– Однако, – продолжал Гордон, – нам подают форель, мадам. Это важный повод отложить на время наш спорный вопрос. Могу я предложить вам вот этот великолепный экземпляр? И немного масла. Обратите внимание на вон ту странную масляную птичку на втором блюде, такую желтую-желтую с глазками из двух перечных зерен. Есть в ней что-то гротескное, даже жуткое. Кондитеры и повара отличаются самой извращенной творческой фантазией.

– С чем не могу не согласиться, – заявил длинноволосый приват-доцент, впадая в научный раж. – Однако же я, с вашего позволения, должен констатировать, что из общего правила бывают случайные исключения. Известная немецкая сказка, разговор о происхождении коей завел бы нас слишком далеко. Позвольте представиться: Эгинхард Аусдемгрунде. Эта немецкая сказка с древнейших времен повествует об идеальном пряничном доме. Пряничный дом как идея – вот что подлежит констатации. Если теперь, благодаря прихоти кондитеров, мы можем воочию увидеть вещь, до сих пор лишь маячившую в нашем воображении, то в чем же тогда заключается прегрешение против хорошего вкуса? Ответ на этот вопрос отнюдь не представляется мне легким. Вы можете ответить «да» или «нет», но в обоих случаях ваш ответ никак нельзя полагать неоспоримым. Лично меня, признаюсь в этом открыто, он касается в том смысле, что каждое Рождество у Дегенбродта на Лейпцигской улице я имею возможность осязать и обонять пряник, каковой еще несколько лет назад существовал лишь в идее. А ныне Дегенбродт специализируется на его выпекании. Это обогащает фантазию, нисколько ее не парализуя. Реализм, искажающий нашу эпоху и наше искусство, таит в себе опасности, но в то же время, как мне кажется, имеет свой резон и свои преимущества.

– Разумеется, разумеется, – сказал Гордон. – Сдаюсь. Все равно нельзя спорить, когда ешь рыбу. Один мой знакомый профессор подавился рыбной костью и помер.

– У форели нет костей.

– Но есть жабры. И, во всяком случае, хорда. Будьте осторожны, господин профессор.

– Вы приписываете мне звание…

– Пардон. Я полагал… Впрочем, форель в Гарце имеет чрезвычайно тонкий вкус и аромат.

– Форель есть форель.

– Примерно так, как люди есть люди. Белые, черные, ученые – все имеют различный вкус, даже с антропофагической, то есть каннибалической точки зрения, равно как и форели. На вкус они и впрямь совсем разные. Кому ж это знать, как не мне. Если подсчитать, я перепробовал примерно дюжину сортов.

– И где самая лучшая форель?

– В Германии, мадам, альпийские форельки из Боденского озера (они особенно хороши под белое маркграфское), а в Италии – марены из озера Больсена… Но, безусловно, самую прекрасную форель я отведал недавно у себя на родине. Я имею в виду Шотландию, родину моих предков.

– И как она называется?

– Осетровая, из озера Кинросс. Там, посреди озера, в старом замке Дугласов, томилась в заточении Мария Стюарт. И кроме любви Вилли Дугласа, кстати, незаконного, то есть вдвойне обольстительного потомка Дугласов, ее могла утешить разве что осетровая форель.

– И все же, – перебил его пенсионер, – я дерзну утверждать, что рыба у нас в Гарце, то есть у нас в Боде, может потягаться с той, что водится в этом вашем озере…

– Кинросс.

– В озере Кинросс. Пусть не осетровая, и совсем даже не форель, но зато…

– Что?

– … зато у нас голец! Что значит форель по сравнению с гольцом!

– Гольцы? – заинтересовалась Сесиль. – Что это? Вам известно, господин фон Гордон?

– О, разумеется. Помню их с детства. Я всегда был лакомкой и не упущу случая предпринять познавательную экскурсию в обетованную страну гольцовых рыбок. Далеко она отсюда?

– Всего несколько часов пути.

– И где это?

– В Альтенбраке. Так называется большое село на берегу Боде, туда можно попасть через долину, а можно через горы. Но если соберетесь на экскурсию, обычно рекомендуются оба удовольствия, иными словами, туда вы идете через горы, а возвращаетесь по берегу Боде. Первый маршрут проходит мимо охотничьего замка Тодтенроде, а второй мимо крепости Трезебург. Весьма, весьма рекомендую.

– Может быть, сударь, вы присоединитесь к ней и будете нашим проводником?

– С превеликим удовольствием, – согласился пенсионер. – Тем более что мне таким образом представится случай повидаться с человеком, в ком чувство юмора счастливо сочетается с сильным характером, а наивность – с жизненной мудростью.

– И кто же сей счастливец?

– Альтенбракский наставник.

– И что это означает?

– Во-первых, то и означает: учитель. Но не каждый учитель может стать наставником. Назначение моего знакомого (ему сейчас много за семьдесят) состоялось еще в то время, когда в деревнях, где не было сельского священника, учитель получал специальное звание прецептора, то есть наставника. По крайней мере, у нас, в Брауншвейге. Звание сие давало понять, что его обладатель – человек, так сказать, высшего порядка, правомочный и обязанный каждое воскресенье читать для общины Евангелие или даже какую-нибудь назидательную историю из сборника проповедей.

Сесиль, которая до сих пор не слишком интересовалась разглагольствованиями старика о гольцах и чудаках-наставниках, вдруг навострила уши. Свойственная ей мистическая религиозность, к тому же еще усиленная чтением душеспасительных брошюр, заставляла ее прислушиваться всякий раз, когда произносились слова, характерные для миссионеров и разного рода сектантов, прежде всего, разумеется, для мормонов. И хотя в данный момент вроде бы не предвиделось ничего, столь же интересного, она громко сказала, обращаясь через стол к своему сотрапезнику:

– И такой наставник живет в деревне, где водятся гольцы?

– Да, милостивая государыня. Но, к сожалению, бывший наставник больше не наставник, он сложил с себя эту обязанность. Между прочим, вопреки желанию своего церковного начальства.

– Из-за преклонного возраста?

– Отнюдь, сударыня. Его побудила к этому его совесть.

– Но, судя по вашему описанию, почтенный старец не терзается угрызениями совести?

– В известном смысле все-таки терзается.

– О, как интересно. Вы расскажете нам его историю?

– Непременно. Расскажу вдвойне охотно, поскольку она рисует моего друга в самом лестном для него свете. Я упомянул о муках совести, не так ли? Так вот: то, что мы называем угрызениями, всегда говорит о совестливости человека. Совесть – то доброе, хорошее, что поднимается в нас и предъявляет иск к нам самим.

Сесиль смотрела на него во все глаза. Но вскоре поняла, что он ни на что не намекает. И она только дружески кивнула ему, заметив:

– Ну, рассказывайте.

– Ну, рассказываю. В моем старом наставнике вдруг взбунтовалась его чистая нечистая совесть. Произошло это так. По инструкции ему было положено читать прихожанам Евангелие и проповеди. Но когда ему стукнуло семьдесят, и буквы в сборнике проповедей, несмотря на приобретение сильных очков, заплясали у него перед глазами, он поддался тому, что позже назвал наваждением, а именно: оставил все книги дома и принялся вещать с амвона по наитию. Иными словами, он проповедовал не как наставник, но как священник. Так продолжалось несколько лет. Но однажды он вдруг осознал, что в своей гордыне и дерзновении совершает то, что не положено ему по чину. Это показалось ему (и не без оснований) перебором, превышением полномочий и беззаконием. Некоторое время он носил свои сомнения в себе, но наконец набрался решимости и отправился в Брауншвейг, дабы свидетельствовать в консистории[67] против самого себя.

– И что же произошло? – перебил его Сент-Арно. – Боюсь, высокая консистория, как водится, оказалась настолько же мелочной, насколько велик был этот старец.

– Нет, господин полковник, все разрешилось благополучно. И если какой-либо сюжет имеет право на двух героев, то в моей истории их два, поелику советник консистории не уступал в благородстве наставнику. Зная давно о превышении полномочий, он, однако же, учел и другое: с того дня, когда наставник впервые дерзнул превысить полномочия и, нарушив запрет, начал проповедовать по наитию, жители Альтенбрака стали такими усердными прихожанами, какими не были никогда прежде. И вот, поднявшись со своего кресла, советник сказал:

– Мой милый Роденштайн (это фамилия наставника), ваша жалоба отклоняется. Возвращайтесь спокойно в Альтенбрак и продолжайте делать то, что делали до сих пор. Да поможет вам Бог.

И наставник в самом деле вернулся домой. Но, как ни благодарил он советника за его сугубую снисходительность и доброту, в глубине души старик остался при своем мнении и по возвращении подал письменное прошение об отставке и получил на то милостивое соизволение в письменной же форме. С тех пор он живет в своем замке Роденштайн, и лишь приход гостей скрашивает его одиночество.

– В замке Роденштайн?

– Да, его обитель можно так назвать. Во всяком случае, сам он называет ее так. А его называют отшельником из Роденштайна. А замок Роденштайн есть не что иное, как чудесный, возведенный на утесе странноприимный дом или гостиница, хозяин коей, как и его знаменитый тезка, при любых обстоятельствах поднесет вам доброго вина и угостит наилучшими гольцами. Альтенбрак и замок Роденштайн и есть та обетованная земля, о которой я вам рассказывал.

– Значит, мы должны туда отправиться, – сказал Гордон, и Сесиль одобрительно захлопала в ладоши. – Мы должны туда отправиться, чтобы раз и навсегда решить спор между форелями и гольцами. А господин пенсионер возьмет на себя роль нашего предводителя. Он уже дал свое согласие. И господин Эгинхард… простите, запамятовал…

– Аусдемгрунде.

– И господин Эгинхард Аусдемгрунде, – повторил Гордон, отвешивая поклон приват-доценту, – будет сопровождать нас. Не так ли?

Глава двенадцатая

Экскурсия в Альтенбрак была назначена на следующее утро, но до нее оставалось еще много времени, и когда гости, отобедав, вышли в коридор, неоднократно прозвучал вопрос о том, как провести «неожиданно» жаркие послеполуденные часы. Приват-доцент предложил прогулку в долину Бодеталь, однако же его идея не встретила одобрения.

– Только не Бодеталь! – заявил Гордон. – И уж тем более не этот вечный «Лесной кот»[68]. Настоящий кабак на военной дороге. Воняет кухонными помоями и конюшнями, народу полно, кругом валяются промасленные обертки и калеки с гармошками. Нет, нет, я предлагаю Линденберг.

– Линденберг, – решил Сент-Арно, а Сесиль выразила готовность отправиться на прогулку немедленно.

– Сначала тебе следует отдохнуть, – сказал полковник. – В такую жару ты быстро устанешь.

Но красавица, всегда выражавшая несогласие в тех случаях, когда Сент-Арно указывал ей на необходимость в отдыхе или, того хуже, на приступы слабости, возразила и на этот раз. Она еще прежде попросила приват-доцента сопровождать ее, заверив, что «никогда не устанет за хорошей беседой». В ответ на ее реверанс Эгинхард пришел в неописуемый восторг, и его тут же озарила глубокомысленная идея написать трактат о превосходстве аристократических форм жизни и образования. Одновременно он твердо решил показать себя достойным столь лестного доверия. Увы, первая его попытка в этом направлении обернулась неудачей.

– Частное владение Микеля, милостивая государыня, – начал он, указывая на виллу, окруженную ухоженным садом, тянувшимся вдоль проселочной дороги.

– Чье владение? – переспросила Сесиль.

– Доктора Микеля, бывшего бургомистра Оснабрюка, а ныне бургомистра Франкфурта.

– На Одере?

– Нет, на Майне.

– Но что могло побудить этого господина искать летней свежести в простой деревне в Гарце? Ведь живописные окрестности Франкфурта предпочтительней. Почему он приобрел виллу именно здесь?

– Вопрос вполне уместный, и единственно возможный ответ на него, по моему разумению, дает германская приверженность господина Микеля императорскому дому. Несмотря на уязвимость такой формулировки со стороны языка, она точно выражает мою мысль. Хотелось бы изложить ее вам подробнее. Вы позволите, милостивая государыня?

– Прошу вас об этом от всего сердца.

– Итак. Можно считать историческим фактом, что у нас бывали и ныне еще встречаются мужи, в коих приверженность имперской идее громко заявила о себе еще прежде, чем возникла империя. Это пророки, имеющие обыкновение предсказывать каждый великий феномен. Пророки и предтечи.

– И к ним вы причисляете…

– Прежде всего, также доктора Микеля из Франкфурта. Воистину, он был одним из тех, в чьей груди еще в юности зародилась имперская идея. Она требовала своего осуществления, искала места под солнцем. Но где можно было найти наилучшее для нее место? Где можно было, скорее всего, вскормить ее и продвинуть в жизнь? На этот вопрос, милостивая государыня, есть лишь один ответ: здесь. Ибо здесь, в нашем благословенном Гарце вещает в полный голос все имперское, все императорское. Я уж не говорю о Кифхойзере[69], где спит вечным сном император Фридрих Барбаросса (к тому же горы сии наполовину принадлежат Тюрингии). Но именно здесь, на северной окраине Гарца, каждая пядь земли обнаруживает, по меньшей мере, одного императора. В церкви Кведлинбургского аббатства (я с радостью узнал, что вы оказали ей честь своим посещением) покоится первый великий кайзер Саксонии; в Магдебургском соборе – второй, еще более великий. Не стану обременять вас, сударыня, перечислением имен. Но позвольте привести вам факты. В Гарцбурге, на вершине Бургберг (хотелось бы рекомендовать вам подняться на эту гору, у ее подножия вы наймете ослов) стоит любимая крепость Генриха, того самого, что совершил покаянное паломничество в Каноссу. А в Госларе, в сравнительной близости к упомянутой вершине Бургберг, до наших дней сохранился большой императорский дворец. В своих стенах он видел самых могущественных государей, носителей гибеллинской идеи[70] уже в до-гибеллинские времена. Так что воспоминания об императорах у нас здесь на каждом шагу. И в этом, милостивая государыня, я вижу причину, которая привлекла сюда, именно в нашу местность, господина Микеля, ратоборца имперской идеи.

– Несомненно. И вы рассказываете обо всем этом с такой теплотой…

Приват-доцент поклонился.

– … с такой теплотой, что я прямо представила себе вас среди пророков и предтеч. И что ваши изыскания завершились восторженной приверженностью к истории немецких императоров.

– Разумеется, милостивая государыня, хотя признаюсь вам откровенно, ход немецкой истории не таков, каким ему надлежит быть.

– И что же вас не устраивает?

– То, что сместился центр тяжести. Произошла ошибка, которая была исправлена лишь в наши дни. Когда немецкие курфюрсты избирали саксонских императоров, коих мы по меньшей мере с тем же правом могли бы назвать кайзерами Гарца, мы были на верном пути. Но при окончательном, однако слишком уж преждевременном угасании саксонской династии, следовало сместить центр тяжести германской нации к северо-востоку.

– До российской границы?

– Нет, милостивая государыня, не так далеко; на территорию между Одером и Эльбой.

– С Гогенцоллернами[71] во главе?

– Да нет же. Вместо Гогенцоллернов нужно было избрать другой великий княжеский род, владевший землями между Одером и Эльбой до Гогенцоллернов и отодвинутый в сторону и забытый неблагодарными потомками: род Асканиев[72]. У нас ведь есть всего один мемориальный знак, напоминающий об этом славном роде – площадь Асканиев в Кведлинбурге, довольно заурядное место. Тысячи людей ежедневно проходят по этой площади, не связывая с ее названием ни малейшего представления об истории.

Сесиль сама была одной из таких прохожих. Но, будучи воспитана в кругах, где интерес к всевозможному историческому хламу занимал ничтожное место, она со смехом призналась в своем неведении.

– Не огорчайтесь, мой дорогой господин профессор (простите, я все-таки буду титуловать вас так), не принимайте моего невежества близко к сердцу. Не каждому дано зреть в корень. Тем более нам, женщинам. Вы же знаете: мы чужды всякому серьезному изучению вещей. Зато мы умеем пользоваться счастливым моментом, и я тоже. Так что вы в любое время можете быть уверены, что найдете в моем лице благодарную ученицу.

Было непонятно, шутила она или говорила всерьез, но было совершенно ясно, что Сесиль не была расположена немедленно выслушать первую развернутую лекцию о сущности асканийства. Она то и дело робко оглядывалась назад, словно поторапливая немного отставший, но спешивший ей на выручку отряд – Сент-Арно и Гордона с пенсионером, шагавшим между ними.

– Я шла намного быстрее, чем обычно, – сообщила она подоспевшему эскорту. – Поучительная беседа сокращает долгий путь.

Но, говоря это, она держалась за спинку скамьи, и Сент-Арно ясно видел, что она смертельно устала, то ли от ходьбы, то ли от поучительной беседы.

Поэтому он пришел ей на помощь.

– Твоя вечная ошибка, Сесиль, – сказал он, глядя с усмешкой на приват-доцента. – Когда тебя что-то интересует, разговор или собеседник, ты напрягаешься сверх меры… Господа извинят нас, если мы воспользуемся этой скамьей, пока вы будете подниматься на гору. Мы подождем вашего возвращения.

Гордон и пенсионер, видя, как обстоят дела, поспешили выразить свое согласие. И только Эгинхард, не желая терять «такую чуткую и понятливую» слушательницу, начал лопотать о живительной силе кислорода, каковая, судя по его опыту, заключается в совместном воздействии хвои и листвы. «Хвоя на вершине Линденберга, – восклицал он, – представлена видами larix tenuifolia[73], а также sibirica[74], в то время как листва – роскошными экземплярами quercus robur[75]». Он и дальше продолжал бы сыпать названиями, но Гордон довольно бесцеремонно оборвал его речь. Взяв под руку пенсионера, он решительно зашагал мимо Эгинхарда вверх по пологому серпантину под обстрелом тарабарских греко-латинских терминов, как то: дугласия, терапевтика, аутопсия и т. д. и т. п.

Приват-доцент, со своей стороны, сделал хорошую мину при плохой игре и последовал за ними.

Между тем Сент-Арно и Сесиль удобно расположились на грубо сколоченной скамье, состоявшей из двух каменных опор и двух досок (одна служила сиденьем, а другая – спинкой). Все вокруг заросло вереском и кипреем, а разлапистые сосновые ветви образовали укрытие от солнца. Бонкёр[76], красивый ньюфаундленд, и сегодня сопровождавший их от гостиницы, улегся на вереск рядом с одной из каменных опор.

– Как красиво, – сказала Сесиль, обводя взглядом простиравшийся перед ними пейзаж.

И в самом деле, картина была исполнена своеобразной прелести. Склон, где они сидели, полого спускался к железной дороге, размеченной сторожевыми будками и шлагбаумами. По ту сторону дороги виднелись высокие красные крыши деревни, а между ними еще более островерхие тополя. Но еще очаровательней смотрелось то, что лежало по эту сторону: два ряда цветущих кустов шиповника, обозначавшие границу между клеверным полем и двумя пашнями слева и справа от него. Со скамьи нельзя было наблюдать жизнь деревенской улицы, но горный ветер доносил сюда каждый звук: скрип телег, проезжавших по мосту через Боде, и шум лесопильного завода.

Бонкёр нежился на солнце, положив голову между передними лапами, и лишь иногда, словно извиняясь за свое безмерное обожание, поглядывал на Сесиль, которую сам выбрал себе в хозяйки.

Внезапно он вскочил, и не только вскочил, но огромными прыжками устремился на клеверное поле, впрочем, лишь для того, чтобы тут же сесть на задние лапы и издать несколько звуков, похожих то ли на лай, то ли на визг.

– Что это? – спросила Сесиль.

Сент-Арно указал ей на зайца, перебегавшего дорогу справа на расстоянии ружейного выстрела. Заяц мгновенно скрылся в подлеске горного склона, а Бонкёр в нерешительности забил хвостом, проводил упущенную добычу взглядом и снова занял свое место у скамьи.

– Плохой пес, – сказала Сесиль, поглаживая голову собаки мыском своего ботинка.

– Хороший пес, – возразил Сент-Арно. – Поскольку предпочитает твои ласки бесплодной охоте на зайца. Он ведет себя по-рыцарски и в то же время разумно, что не всегда совпадает.

Сесиль улыбнулась. Комплименты действовали на нее благотворно, даже если исходили от Сент-Арно. Потом оба снова замолчали, предаваясь своим мыслям. Над ними неслись светлые, пронизанные солнцем облака, в небесной синеве парили белые голуби, то взмывая вверх, то планируя вниз. В воздухе у самого склона замерли стрекозы, а маленькие серые кузнечики, рискнувшие по утреннему холодку перебраться с полей и лугов на опушку леса, теперь, когда жара усилилась, запрыгали обратно, на прохладный клеверный луг.

Полковник взял Сесиль за руку, и красавица устало и как бы умиротворенно прислонилась к его плечу.

Внезапно ее сладкую дрему прервали донесшиеся с дороги, со станции Тале, гудки паровоза и резкий звук колокола, дающего сигнал к отправлению. Не прошло и минуты, как локомотив свистнул, откашлялся и пропыхтел мимо, в нескольких шагах от горы Линденберг.

– Он идет в Берлин, – сказал Сент-Арно. – Поедем?

– Нет-нет.

И оба они снова взглянули вслед веренице вагонов и прислушались к эху, пробужденному в горах перестуком колес. Казалось, что все новые поезда спускались сюда с Лысой горы.

Наконец все смолкло, и на пейзаж снова легла прежняя тишина. Лишь усилился ветер с реки, и качнулись красные маки, целыми охапками полыхавшие среди колосьев.

Сесиль непроизвольно повторила их движение. Вдруг она указала на картину, удивившую обоих. С той стороны дороги появились желтые бабочки, их было много, сотни и тысячи бабочек опускались на клеверное поле или кружились над ним. Некоторые устремились к опушке леса и оказались так близко от скамьи, что их можно было поймать рукой.

– Ах, Пьер, – сказала Сесиль. – Ты только погляди, ведь это что-то означает?

– Конечно, – рассмеялся Сент-Арно. – Это означает, что все и вся желают поклоняться тебе, вчера лепестки роз, а сегодня бабочки, не говоря уж о Бонкере и Гордоне. Или ты думаешь, что они прилетели ради меня?

Глава тринадцатая

Все с радостью ожидали экскурсию в Альтенбрак, и даже Сесиль уже в восемь появилась на большом балконе, хотя отправление было назначено на десять и на половину одиннадцатого. Разное время объяснялось тем, что Сесиль, хоть она и хорошо отдохнула, все же не чувствовала в себе достаточно сил для пешей прогулки, в то время как Сент-Арно, страстный альпинист, не хотел отказываться от восхождения в горы. Поэтому было решено двигаться двумя колоннами. Пеший отряд (Сент-Арно, пенсионер и приват-доцент) выйдет на марш в десять, а конный отряд (Сесиль и Гордон) начнет движение в половине одиннадцатого. Так они и поступили, и через полчаса после отправления пешего отряда двое остальных вышли из отеля во двор, к стоянке карет и лошадей, чтобы подыскать себе конный транспорт. Пока Гордон, не слишком довольный имевшимся выбором, вел переговоры с одним из хозяев лошадей, Сесиль высмотрела пару ослов, стоявших в самом конце ряда в тени платана. Она так обрадовалась своему открытию, что с несвойственной ей живостью прервала переговоры Гордона.

– Вон там ослы, господин фон Гордон, – сказала она, указывая на платан. – Обожаю езду на осликах и катание на пони. И если вы не постесняетесь…

– Ничуть, сударыня. Сидеть на осле удобнее, чем на лошади. Неодобрительная метафора пословицы «пересесть с коня на осла» никогда меня не смущала.

В награду за свою учтивость он получил такой взгляд, о котором трудно было сказать, чего в нем было больше: лестной похвалы или детской радости. Через несколько минут оба они, непринужденно болтая, уже трусили по дороге. Дорога вела через мостки на другой берег Боде к ущелью, наполненному прошлогодней дубовой листвой, огибавшему гору и выводившему к Бланкенбургскому шоссе. Шагавший рядом мальчишка-погонщик время от времени понукал осла Сесиль ускорить аллюр. Мальчишка был писаный красавчик, но при этом вынослив и силен. Он то шагал, то бежал бегом, внимательно прислушиваясь к беседе, которую вели Гордон и Сесиль.

Шелестела листва, в ветвях играло солнце, а из леса доносился одинокий стук дятла и кукованье, но настолько медленное и редкое, что оно тут же стихало, едва Гордон принимался считать.

– Эти кукушки у вас в Гарце, они всегда такие ленивые?

– О, нет. Когда как. Спросить ее?

– Спроси.

– Кукушка-кукушка, дай ответ, сколько нам осталось лет?

Кукушка ответила, и ее кукованью не было конца.

Всем стало немного не по себе, ведь каждый человек суеверен. Гордон переменил тему.

– Езда на ослах и катание на пони! Говоря об этом, сударыня, вы сияли от счастья. Впечатления детства? Простите, если я из любопытства задаю нескромные вопросы.

– Вовсе нет. И вообще, что такое скромность? Кто стремится к скромности a tout prix[77], пусть вступает в орден картезианцев.

– Слава Богу, туда не принимают женщин.

– Очевидно, потому что его основали люди умные и достаточно мудрые, чтобы не желать невозможного. Но вы спросили меня о детских впечатлениях. Нет, к сожалению, нет. Мое раннее детство прошло в Верхней Силезии. Но потом настали другие дни, дни отрочества, когда я покинула городок, где родилась и выросла, и впервые увидела мир. И какой мир! Каждое утро, подходя к окну, я видела перед собой вершину Юнгфрау, а рядом с ней Монаха и Копье. А вечером альпийский закат. Вообще-то я забываю названия, но эти навсегда остались в моем сердце. Как и сами дни отрочества, прекрасные, небесные, счастливые, полные незамутненных воспоминаний. И среди них езда на осликах и катание на пони. Ах, все это такие мелочи, но мелочи важнее больших вещей… А откуда у вас пристрастие к такого рода кавалькадам?

– Из Гималаев.

С этими словами они выехали из ущелья, и Гордон собрался устроить привал, чтобы полюбоваться панорамой, открывшейся с высокого плато.

Тут он заметил, что мальчишка-погонщик смотрит на него как завороженный, во все глаза.

– Неужели ты знаешь о Гималаях, парень? – расхохотался он.

– Гора Эверест… Двадцать семь тысяч футов.

– Откуда знаешь?

– Ну, в школе проходили.

– A la bonne heure[78], – смеялся Гордон. – Да, прусский учитель… Он еще приведет нас к поразительным победам! А что вы на это скажете, милостивая государыня?

– Для начала только то, что мальчик знает больше, чем я.

– Полно. Тем хуже для него. Прусская муштра и балласт памяти. Чем его меньше, тем лучше.

– Сент-Арно, когда он в настроении, тоже так говорит. Но au fond[79] он так не думает. Он постоянно испытывает crève-coeur[80], что господа-наставники, к одному из которых мы теперь совершаем паломничество, чему-то меня недоучили. Говорю вам, Сент-Арно так не думает, и вы тоже так не думаете, господин фон Гордон. Я сразу это заметила. Все пруссаки – формалисты, когда дело касается образованности, все слегка смахивают на господина приват-доцента.

– Да, – согласился Гордон, – они такие. Не всех зовут Эгинхардами, но все более или менее Аусдемгрунде[81].

После чего беседа оборвалась, и только спустя некоторое время Сесиль ее возобновила.

– А мы их догоним? – спросила она. – Шоссе здесь словно проведено по линейке, но я никого впереди не вижу.

Сесиль в самом деле никого не видела и не могла видеть, но не из-за расстояния между нею и авангардом, а просто потому, что трое господ, все же утомленные подъемом по ущелью больше, чем они предполагали, в поисках тени свернули на чудесную лесную тропу, которая снова выходила на главную дорогу, но только позже.

Сент-Арно занял позицию между своими двумя попутчиками, предвкушая, что в ближайшее время будет свидетелем перебранки между «брауншвейгским конем» пенсионера и «асканийским медведем»[82] приват-доцента. Со своей стороны, он мудро и осторожно устранил все, что могло бы непосредственно вызвать междоусобицу, и ограничился тем, что спровоцировал приват-доцента на рассуждение о его замечательной фамилии.

– Если не ошибаюсь, досточтимый господин Аусдемгрунде, вы потомок рейнского или швейцарского рода? Я знавал людей, носящих фамилии Фомрат, Аусдемвинкель и Ауфдермауэр[83]. Они происходят из окрестностей Кельна или из старых кантонов.

– Отнюдь, господин полковник. Мой прадед, гонимый за веру, бежал из Польши. Первоначально он носил фамилию Генсеровский. Еще до недавнего времени в берлинском предместье Хазенхейде встречались носители этой старинной фамилии. Один из его сыновей, мой дед, был homo litteratus[84] и составитель греческой грамматики. Дабы окончательно порвать с польскими воспоминаниями или, может быть, из-за звучания, небезупречного для немецкого слуха, он отказался от фамилии Генсеровский и стал называть себя Аусдемгрунде. Не отрицаю, есть в этом некоторая претенциозность, но фамилия досталась мне от предков, и лично я могу лишь считать себя обязанным, по мере моих скромных сил, сделать ей честь.

– Стремление весьма похвальное, желаю успеха.

– Господин полковник слишком добр ко мне. Но уже сегодня я имею право полагать, что всегда остерегался расщепления науки и связанной с ним легковесности знаний. Расщепление есть проклятие нашего современного образования. Я сторонник концентрации и придерживаюсь доброго старого правила multum non multa[85]. Я горжусь, что являюсь специалиссимусом. Это насмешливое прозвище, каковым удостоил меня хор противников, делает мне честь. Господину полковнику известно, какому предмету посвящены мои штудии. Именно они недавно привели меня сюда, в Гарц, а на прошлой неделе – в очаровательный Гернроде. Рекомендую господину полковнику совершить туда экскурсию. Как известно, город ведет свою историю от до-асканийского маркграфа Герона[86].

– Того, кто пригласил на пир тридцать вендских князей[87], чтобы зарезать всех, как баранов, между жарким и десертом?

– Того самого, господин полковник. Впрочем, я покорнейше просил бы вас не делать из этого инцидента излишне укоризненных выводов. Маркграф Герон был дитя своего времени, точно так же, как Карл Великий, которому никогда не ставили в укор, что он обезглавил общим счетом десять тысяч саксов. Таковы мужи, творящие историю, деятели великого размаха. Тот, кто желает писать или хотя бы понимать историю, должен, прежде всего, усвоить две вещи: трактовать личности и деяния, исходя из эпохи, и остерегаться сентиментальных чувств.

– Разумеется, разумеется, – рассмеялся полковник. – Согласен во всем. Хотя для меня останется вечной загадкой, почему люди, самые миролюбивые на свете, если судить по их характеру и профессии, почему они всегда за «голову с плеч долой», в то время как военные все же не слишком одобряют поголовное убийство тридцати вендийских князей. Впрочем, в этом, вероятно, есть некая логика. Возможно, та же, согласно которой люди неимущие всегда мечтают заиметь состояние в тридцать миллионов, а не просто иметь состояние.

Продолжая вести подобные разговоры, трое наших друзей достигли пункта, где лесная тропа снова выходила на главную дорогу. Почти в тот же момент по ней прогромыхала колымага с анхальтским гербом на дверце.

– Это и был асканийский медведь? – спросил Сент-Арно.

– Так точно. А именно асканийский медведь на почтовой карете доброго старого времени, когда герцогство Анхальт еще имело свою почту. Почтовые кареты Анхальта давным-давно проданы с молотка, и теперь на них по округе разъезжают извозчики, что свидетельствует о необратимости перемен. Меня это радует как немца, но огорчает и ранит как берлинца и приверженца Анхальтского дома. Ибо откуда именно Берлин ведет происхождение и в чем он черпает свою силу? Да в асканийстве же, а оно ныне приходит в упадок. А ведь ему Берлин обязан не только процветанием, но и славой. И чем же он платит асканийству? Я вчера уже имел честь беседовать об этом предмете с мадам. Он платит пренебрежением. Говоря так, я еще грешу значительным приукрашиванием дела, поелику Анхальтский дом попросту подвергается осмеянию. И это находит выражение в самых прискорбных берлинских выпадах. Судите сами. Не далее как позавчера в серьезной беседе я поднял этот вопрос и услышал совершенно некомпетентный ответ: «Понятное дело, Анхальт-Дессау. Не имей мы Дессау, не было бы и Старика из Дессау[88], а не имей мы Старика из Дессау, не пели бы мы: „Утром похмеляемся, вечером пьем! Так и живем!“[89]»

– Ах, – сказал полковник. – Это были те два берлинца за табльдотом. Не стоит на них обижаться. Берлинцы – шутники и обожают ироничные замечания и цитаты.

– И при этом попадают не в бровь, а в глаз, – прибавил пенсионер. – Ведь не станете же вы, высокочтимый господин Эгинхард, требовать, чтобы в эпоху Отто фон Бисмарка мы все еще интересовались Оттоном Ленивым или даже Оттоном Прыщавым[90]?

– Стану требовать, господин пенсионер. К лучшим украшениям германской нации я причисляю лояльность еще живущему княжескому роду и неизменный пиетет к династии, уже сошедшей с исторической сцены.

– Ваше требование, досточтимый господин Аусдемгрунде, легче выставить, чем выполнить. Верность старине вроде бы исключает приверженность новизне, делает ее невозможной. Так или иначе, вы в любом случае проповедуете опасное евангелие. Ибо то, что хорошо для Альбрехта Медведя, не подобает Генриху Льву[91]. Я все-таки не советовал бы вам переносить ваше безудержное восхищение списанными почтовыми колымагами (вы сами изволили употребить это выражение) с Анхальтского дома на дом Вельфов[92]. Одни пиететы даются легко, другие трудно, не каждый способен соблюдать безусловную верность. И чтобы наконец, сказать хоть слово от меня лично на эту, слишком уж щекотливую тему, замечу: я убежденный патриот Брауншвейга, но… Если сегодня мой герцог помрет, и завтра нас аннексирует пруссак, то послезавтра я стану лояльным пруссаком. Только не нужно затевать этих скачек на принципах, почтеннейший господин Аусдемгрунде. Не играйте словами. Есть закон и порядок, уважать закон – дело совести. Для всего прочего нам дан разум. Верность! Нужно принимать мир таким, каков он есть, и соответственно соблюдать верность.

– Или изменять.

– Пожалуй.

При этих словах пенсионер улыбнулся с видом превосходства.

За продвигавшимся вперед авангардом следовали Гордон и Сесиль. Справа от них, ближе к Бланкенбургу, расстилались широкие луга и пашни, а слева, вдоль обочины, тянулась роща, отделявшая наших пилигримов от крутого берега пенящейся внизу Боде. В просветах между деревьями иногда открывался вид на другую, скалистую сторону реки, с хаотическим нагромождением зубцов и пиков, и даже иногда на Лысую гору с ее освещенной солнцем гостиницей. По всему лесу перекликались охотники, и в ответ на возгласы «Ату!» с Конского Копыта отзывалось эхо винтовочных и ружейных выстрелов.

– Странная вещь – родина, – промолвил Гордон. – Вроде бы ничего особенного, здешний пейзаж – лишь игрушка природы по сравнению с теми величественными ландшафтами, которые она сотворила всерьез. И все же я не променяю это скромное плато на шесть перевалов в Гималаях. На величественный ландшафт смотришь как на императора в мантии из горностая или на папу в облачении понтифика, восхищаешься и трепещешь. А здесь тебе кажется, что ты как в детстве, берешь и целуешь руку матери.

– Вы говорите с таким чувством. Ваша матушка жива? Вы с ней виделись?

– Нет, она умерла, когда я был за границей. У меня не осталось никого, кроме двух сестер. Когда я покидал Германию, одна была еще подростком. А с другой сестрой мы вместе выросли, понимаем друг друга с полуслова. И если моим желаниям хоть в чем-то суждено исполниться, то мы больше не расстанемся, по крайней мере не расстанемся на долгие годы. Да, родственные узы – самые прочные, они все переживут. Иногда, глядя ночью на звездное небо, я думал о матери и сестрах и представлял себе, как увижу их снова. Но это исполнилось лишь наполовину.

Сесиль молчала. Она была достаточно умна, чтобы понять и по достоинству оценить сердечность Гордона, но, с другой стороны, ей, как женщине избалованной, отнюдь не польстила демонстрация родственных чувств, тем более в ее присутствии и в такой момент.

– А как зовут вашу сестру?

– Клотильда.

– Клоти-и-ильда, – протянула она.

Гордону было любопытно, не показалось ли ей странным звучание этого старомодного имени. Поэтому он продолжал.

– Да, милостивая государыня, Клотильда. Вы взвешиваете имя и находите его тяжеловатым. И вы правы. Не думаю, что я мог бы влюбиться в какую-нибудь Клотильду. Но чем меньше подходит это имя для невесты или возлюбленной, тем больше оно подходит для сестры. В нем есть что-то прочное, крепкое, надежное. Даже имя Эмилия уступает ему в этом смысле. Пожалуй, есть только одно имя, столь же весомое и основательное.

– И какое же?

– Матильда.

– Да, – рассмеялась Сесиль. – Матильда! В самом деле. В нем так и слышится звяканье ключей.

– И представляется кладовка. Каждый раз при имени Матильда я представляю себе мешок, в котором мама держала сушеные сливы. Да, такие ассоциации – нечто большее, чем игра, имена имеют свое значение и предназначение.

– Будь это так, я была бы счастлива. Но вы не правы. Моя тезка, святая Цецилия, была музыкантшей, а я? Отнюдь не святая и не слишком музыкальна.

Болтая таким образом, они подъехали к развилке, откуда путь на Альтенбрак серпантином извивался по ущелью, так что перед ними снова оказалась уже пройденная часть леса. Им оставалось одолеть только пологий подъем, за соснами и елями которого виднелся ряд белоствольных берез, по всей вероятности, обрамлявших дорогу. Перед подъемом расположилась на привал какая-то группа людей в жилетках или все же в полотняных куртках, по всей видимости, дровосеки или поденные рабочие. Но, когда некоторые из них вставали, легкость их движений ясно показывала, что это не могли быть поденщики.

– Что там за люди? – спросил мальчика Гордон.

Прежде, чем мальчик успел ответить, сверху раздался громкий сигнал горна, в тот же миг на склоне началась беготня взад-вперед и сразу же произошло построение и равнение. Наши путешественники ускорили аллюр и, приблизившись к группе, увидели, что она состояла из совсем молодых парней-гимнастов в тиковых костюмах. С замечательной быстротой и легкостью они построились в шеренги по четыре. Первую шеренгу образовали музыканты: три барабанщика и горнист. Когда Сесиль, ехавшая впереди, оказалась на расстоянии в несколько шагов, командир отряда скомандовал: «Смирно! Налево равняйсь!» И сам отдал ей честь, взмахнув саблей и воткнув ее острием в землю, а тем временем три барабанщика сыграли туш. Сесиль благодарно поклонилась, а Гордон отсалютовал по-военному.

Уже через минуту они въехали в березовую рощу, которая, как и предполагалось, тянулась по склону ущелья, образуя в некоторых местах настоящую тенистую шпалеру.

– Это было очаровательно, – сказала Сесиль. – Юность, юность. Так свежа и счастлива. Так рыцарственна и учтива.

Гордон кивнул.

– Да, милостивая государыня, вот она – Германия, юная Германия. Смотрю на нее с гордостью и радостью. За границей тоже есть что-то в этом роде, но все не то. Здесь все натуральней, менее вычурно, менее mise en scene[93]. Храни Господь нашу молодежь.

Сесиль ехала ближе к обочине, и пока он так рассуждал, березовые ветви несколько раз хлестнули ее по лицу. Гордон предложил ей поменяться местами, но она и слышать об этом не пожелала.

– Что ни говори, это всегда ласка, даже если она причиняет боль. И к тому же этот божественный воздух. Ах, я ничуть не устала, могла бы ехать так целый день.

Наконец они преодолели пологий склон и остановились перед огороженным лугом. За изгородью не было видно ничего, кроме стоявших в некотором отдалении трех почти одинаковых домиков, застывших в ярком свете солнца, молчаливых и словно заколдованных: ни стрекота кузнечиков, ни дымка из трубы. Однако же дорога делала большой крюк, огибая изгородь, вместо того, чтобы быстро и просто пересечь луг.

– Как называется это место? – спросила мальчика Сесиль.

– Тодтенроде[94].

– Тогда все в порядке. Называйся оно иначе, все равно пришлось бы окрестить его именно так. Тодтенроде! Что за люди здесь живут? Наверное, какой-нибудь могильщик.

– Нет, лесник.

За такими разговорами они подъехали к тому месту, откуда лучше всего были видны упомянутые выше домики. Гордон подъехал ближе, чтобы через изгородь, насколько позволяли просветы, заглянуть в окна. На окнах не было ни гардин, ни занавесок, вообще ничего, что говорило бы о наличии обитателей. Но все же было ясно, что этот дом на пустоши знавал лучшие времена. Вдоль стен, обитых деревянными панелями, тянулись мягкие скамьи и длинная стойка и стояли большие стулья. В соседней комнате, вдвое меньшей, которую обозреть было легче, имелась мебель в стиле ампир, в том числе голубой атласный диван с тремя узкими зеркалами над спинкой.

Сесиль, заглянув в окно одновременно с Гордоном, тоже оценила поблекшее великолепие. И даже мальчик с любопытством встал на цыпочки.

– Так ты говоришь, лесничество. Но это же охотничий замок, – уточнила Сесиль.

– Да, охотничий.

– А чей?

– Нашего герцога.

– И часто он здесь бывает?

– Нет. Зато прежний герцог…

– Да, – рассмеялся Гордон. – Прежний, тот частенько сюда наведывался.

И пояснил, обращаясь к Сесили:

– Я еще встречал его в Париже, этого доброго герцога. Забавный был старик, затянутый в корсет, нарумяненный, любимец и предмет насмешек всех дам полусвета. Воистину, тот, кто вздумает писать историю здешних князей, должен начать с княжеских охотничьих замков. Чего стоит хотя бы вот этот Тодтенроде. Одно название могло бы обратить меня в проповедника старинных добродетелей. Но наши просветители исповедовали другую мораль: «Чем больше смерти, тем больше жизни». Первым делом настрелять дичи, потом послужить Бахусу, а потом – божественному мальчишке Эросу. Ставлю десять против одного, что Тодтенроде принадлежал к числу самых посещаемых храмов малого бога. Силы небесные, какие радости и страдания, какие комедии и трагедии разыгрывались в этом святилище! Да, и трагедии! Повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сложить… Впрочем, до дряхлых старцев мне дела нет, но сколько юных и невинных существ гибнет вместе с ними, принося себя в жертву вечному служению Молоху…

Сесиль окинула оратора строгим взглядом. Тот собрался было продолжать свою филиппику, но, сообразив, что зашел в своих разглагольствованиях слишком далеко (как и тогда, перед портретами княгинь-аббатис), сразу же сменил тему, тем более что быстро меняющийся пейзаж облегчил ему задачу. Дело в том, что дорога, которая до сих пор вела через плато, после Тодтенроде снова пошла вниз и вскоре уперлась в шоссе, тянувшееся на средней высоте склона. Рядом с шоссе, в глубине, убегала вдаль Боде, обрамленная с этой стороны солнечными лугами, а с той – тенистым лесом. Снизу до самой вершины поднималась освежающая прохлада. Разрозненные дома, чутко прильнувшие к реке, говорили о том, что пилигримы почти у цели.

Очень скоро Гордон заметил троих марширующих впереди господ. Видимо, они лишь в конце пути выбрались на прямую дорогу.

– Вон они! – чуть ли не с ликованием крикнул он своей спутнице. – Если перейдем на рысь, догоним их еще до первого дома.

При этих словах Сесиль взглянула на него с изумлением, к которому примешалась изрядная доля обиды. Нет, какова наивность! Наслаждаясь преимуществами ее общества, он, тем не менее, явно обрадовался возможности в ближайший миг оказаться в компании пенсионера, не говоря уж об этом скучнейшем приват-доценте. Но изумление и досада быстро уступили место врожденному чувству юмора. Сесиль вполне оценила комизм ситуации.

– Eh bien, – произнесла она чуть ли не властным тоном. – Vite, vite[95], поспешим, мсье Гордон. Нужно хватать удачу за чуб.

И они зарысили вниз, а мальчик бежал, держась за стремя. Еще минута – и они догонят авангард и достигнут Альтенбрака.

Глава четырнадцатая

Но им не суждено было обогнать авангард, так как у самой околицы, при въезде в деревню, Сесиль, которая первой подъехала к реке, обнаружила сидящую в траве даму-художницу.

И в самом деле, это была мадемуазель Роза, погруженная в работу за мольбертом, который она смастерила из трех подпорок для фасоли. Художница и новоприбывшие выразили искреннюю радость при виде друг друга. Роза вскочила с раскладного стула, бросила кисть в траву и протянула Сесиль освободившуюся правую руку, не выпуская, однако, палитры из левой руки.

– Добро пожаловать в Альтенбрак… Ах, ну как же, помню… Трое господ? Всего минуту назад. Конечно… господин полковник и этот любезный пожилой пенсионер. А третий… Да, кто был третий?

– Господин приват-доцент.

– Ну, ему бы лучше оставить в гостинице «Десять фунтов» свое занудство и самого себя в придачу. Но как же я рада снова видеть вас, сударыня. И вас, господин фон Гордон. Ах, в долине, на мой вкус, слишком пыльно, слишком много воскресных гостей. Лысая гора и Конское копыто нынче похожи на Темпельхоф[96] и Тиволи, пиво и снова пиво. А здесь первозданная природа. Вы только взгляните, сударыня, вон на ту корову в белых и коричневых пятнах. Что за славная скотинка, стоит и не шевелится, натурщица, да и только. Ей-богу, она все понимает и вместе со мной радуется вашему появлению.

Когда художница, наконец, замолчала, Сесиль, со своей стороны, задала ей несколько вопросов и попыталась, пользуясь случаем, взглянуть на этюд. Но Роза решительно этому воспротивилась.

– Нет, милостивая государыня, не будем снова заводить спор об искусстве. Вы приехали сюда совсем с другой целью, и я наперед знаю, с какою именно. Вас интересует наш старый брюзга, наставник, с его гнусавым басом, самодержец Альтенбрака и местный авторитет по вопросам разведения гольцов. Я столуюсь у него каждый день (он ведь хозяин пансиона), а он подсаживается ко мне, говорит любезности и даже предлагает меня удочерить. А я ему сказала, пусть он лучше на мне женится, я по-другому не согласна, желаю, дескать, стать хозяйкой замка на горе Роденштайн, короче говоря, Роденштайнершей, и целый день напролет бряцать связкой ключей.

– И вы живете у него в пансионе?

– Нет, предпочитаю этот конец деревни. Я живу вон там, третий дом отсюда, сразу за изгородью.

И она указала на хорошенький домик с палисадником, где росло несколько кустов крыжовника и буйно цвели вперемешку мак и порей. Однако на заборе сушились сети, а на старой липе висел серп.

– Завидую, – сказал Гордон. – Умеют же некоторые люди повсюду находить идиллию, а если не находят, то создают ее себе сами. Думаю, вы из этих счастливчиков.

– Я и сама иногда так думаю, но, должна признать, что моей личной заслуги в этом нет. Небеса возлагают на человека лишь посильное бремя, а мои плечи не созданы для трагедий.

Эта брошенная вскользь шутка, казалось, чем-то задела Сесиль. Во всяком случае, она поспешила прервать беседу.

– Это длинный разговор. И если господин фон Гордон и мадемуазель Роза начнут философствовать…

– … этому не будет конца.

Сесиль согласно кивнула и учтиво простилась.

– Au revoir[97].

Она повернула осла и, сопровождаемая Гордоном, выехала на широкую проезжую дорогу, где их поджидал в тени мальчик.

– Далеко еще до обители?

– Четверть часа.

– Вот и славно.

И они снова двинулись вперед.

И в самом деле, они тряслись на своих ослах еше четверть часа, так как дом, где обитал наставник, стоял на противоположном краю деревни. Но, хоть путь оказался долгим и Сесиль нуждалась в отдыхе, она ни словом не обмолвилась о своей усталости, потому что живописная деревенская улица чрезвычайно ее заинтересовала. Слева стояли дома и хижины, обрамленные садами, а справа, на другом берегу Боде, высилась поросшая лесом скала. На полянах паслись стада, и оттуда доносился звон колокольчиков и рокот реки, струящейся по гравийному руслу.

Так они проехали всю деревню, минуя мостки и мосты через Боде, до того места, где ее русло снова расширяется. Здесь мальчик указал на причудливую группу строений, вырубленных в скале на средней высоте, над которыми красовалась белая вывеска огромными буквами: «Странноприимный дом „У Роденштайна“».

– Наставник здесь живет.

Вот они и добрались.

И пока мальчик заводил ослов в конюшню у подножия скалы, Гордон и Сесиль поднимались вверх по ступеням, ведущим вверх к хозяину Роденштайна.

На верхней ступени уже стоял Сент-Арно, приветствуя опоздавших весьма любезно, но все же не слишком стараясь скрыть насмешку.

– Кажется, господа, – начал он, – вы отказались соперничать с брауншвейгским конем и асканийским медведем. К моему великому сожалению. Впрочем, нет худа без добра. Я был лишен вашего приятного общества, но попытался извлечь пользу из этого досадного обстоятельства. Я так близко познакомился с Альбрехтом Медведем, да и с маркграфом Вальдемаром, что ни один мельник, будь он хоть сам Якоб Косуля[98], не обведет меня вокруг пальца. Я бы посоветовал ему раз и навсегда оставить подобные поползновения. Не стоит и спрашивать, был ли господин фон Гордон равным образом расположен расширять свой кругозор. Зная мою дорогую Сесиль, могу ручаться, что дело обстояло с точностью до наоборот. Ну а теперь – в ружье! Мне хватило десяти минут, чтобы свести знакомство с отшельником из Роденштайна, и я горю желанием представить вас обоих многомудрому старцу. Наш друг Эгинхард, не говоря уж о господине пенсионере, в данный момент состязается с ним в красноречии. Если я не ослышался, пять минут назад он вытащил из своего колчана стрелу под названием маркграф Отто. Надеюсь, она еще в полете. Так что поторопитесь, пока он еще раз не натянул тетиву.

Продолжая острословить, все трое переступили порог обители. Пройдя несколько закоулков и довольно задымленных горниц, они вышли на пристройку – то ли балкон, то ли веранду – под навесом, покоившимся на трех деревянных столбах. Тыльной стороной навес опирался на стену цвета индиго, вдоль стены тянулся длинный обеденный стол, уставленный банками с постным маслом, уксусом и, увы, горчицей. В центре стола восседали Эгинхард и пенсионер, погруженные в оживленную беседу с третьим участником трапезы. Этим третьим был не кто иной, как хозяин замка и всех его угодий – наставник Роденштайн собственной персоной.

Сент-Арно отвесил глубокий поклон.

– Досточтимый господин наставник, позвольте представить вам мою супругу. А это господин фон Гордон.

Наставник поднялся со своего стула, оперся на вишневый посох с набалдашником из слоновой кости и поклонился Сесили. Второй поклон был адресован Гордону. Снова усевшись за стол (стоять ему было трудно), старец предоставил гостям удобную возможность рассмотреть в деталях и оценить по достоинству явленный им феномен.

Кряжистый, словно высеченный из цельного дуба, он вполне мог бы сойти за крестьянина из Нижней Саксонии или Вестфалии, и больше всего ему нравилось слышать комплимент, что у него «голова, как у Вальдека»[99]. Он и в самом деле чем-то походил на Вальдека. Давным-давно он сломал при падении ногу и с тех пор ходил, опираясь на посох, но выглядел, впрочем, сравнительно молодо, лет этак на пятьдесят, с копной курчавых волос, лишь кое-где тронутых сединой. Но главным его достоинством был воистину трубный глас. Неудивительно, что таким голосом он сорок лет держал в узде своих альтенбракцев и заменял им пастора, читая с амвона псалмы Ветхого завета и послания апостолов.

Сесиль сразу же поддалась притяжению его личности. Непринужденно и дружески она сказала, что рада знакомству, что в лице господина пенсионера он имеет своего горячего поклонника, что господин пенсионер очень много рассказывал о нем, об Альтенбраке и о гольцах, но она сейчас видит, что рассказал он даже мало, ведь Альтенбрак такое прелестное место, а что касается гольцов…

– … то они, – перебил ее наставник, – оправдают свою репутацию. Мадам останется довольна. Пусть только мадам изволит назначить, в каком часу она желает отобедать.

– Разумеется, – продолжал он, – кухонным департаментом заправляет жена, но ежели ему, тем не менее, будет позволено вмешаться со своим предложением, то он хотел бы рекомендовать: для начала гольцов, а затем лопатку косули из Альтенбракского бора. Ибо гольцы сами по себе – еще не обед и относятся к блюдам, возбуждающим аппетит.

Сесиль выразила свое согласие, для консультации были приглашены хозяйка и ее дочь – молодая жена лесника, и принято решение назначить обед на веранде в пять часов. До обеда оставалось два часа, и каждый мог провести их, как ему угодно: либо совершить прогулку к Боде, либо поспать и отдохнуть.

Да, Сесиль нуждалась в отдыхе и потому удалилась в дальнюю горницу, выходившую на палисадник. На открытых окнах под порывом ветра шевельнулись желтые занавески. Сесиль, падавшая с ног от усталости, растянулась на удобном кожаном диване, а молоденькая жена лесника (она навестила родителей, чтобы помочь при приеме гостей) укрыла ее легким летним плащом.

– Закрыть окна, сударыня?

– Нет. И так хорошо. Чудесный здесь воздух. Мне не дует. Но если хотите доставить мне удовольствие, возьмите стул и посидите со мной. Я не могу спать, мне бы только отдохнуть.

– Ах, со мной тоже так бывает.

– С вами? Неужели? Вы так молоды, у вас такой цветущий вид, глаза сияют от счастья. У вас, конечно, хороший муж, не правда ли?

– Да, муж хороший.

– А дети?

– И дети хорошие. На детей я особо везучая. За три года трое, это все же много, первый еще ходить не научился, а на подходе второй. Не приведи, Господи, захворать! Цельный день стоишь у печи, а всю ночь у колыбели, все песни перепоешь, а младшенький не засыпает, глаза слипаются от усталости, хоть раздирай их силой… Ах, сударыня, в такие-то дни и начинаешь понимать, что значит покой и нужда в отдыхе. И при всем моем счастье, я, бывало, горько плакала.

В этот момент из-за двери донесся детский голос.

– Это кто-то из ваших?

– Нет, сударыня, мои не здесь, мои в лесу, с отцом, а старшая, ей теперь семь, значит, будет восемь на Михайлов день[100], она двоим другим заместо матери. Служанка-то наша все больше на кухне, да в хлеву. Там за всем нужен присмотр. А знали бы вы, милостивая государыня, как моя старшая управляется, и приседает с уважением, любо-дорого глянуть, и слушаются они ее лучше, чем меня, потому как дети меж собой не долго думают, когда надо дать шлепка, а когда и нет. Муж мне так и говорит: «Гляди, жена, Труда справляется лучше тебя, учись. Ты слишком добрая».

– Наверное, так оно и есть?

– Ну, я и впрямь не злая. Но нешто скажешь про себя, вот-де, какая я добрая? Может, и добрая, да не то, чтобы слишком. По крайности, для бедных. Ах, милостивая государыня, в лесу это враз поймешь. Коли желаете узнать людскую нужду, поглядите, как бедные люди хворост собирают. Иной человек и взять-то хочет совсем немного, да опасается: не дай Бог взять, чего брать нельзя. А я мужу так и сказала: «Ты служи, как положено, но коли видишь большую нужду, погляди на бедного сквозь пальцы. Кто бедного обидит или слишком уж пристрожит, тот вроде богача и не войдет в царствие небесное».

– Ваш муж, – Сесиль взяла молодую женщину за руки, – наверное, так же добр, как и вы. Я за него не боюсь. А если он другой, вы уж обратите его в свою веру и позаботитесь о его душе, и он войдет в царствие небесное. В хорошей семье, где совет да любовь, один вытянет другого, я уверена.

– Или утащит за собой, – рассмеялась молодая женщина.

– Может быть, может быть. Но думаю, Бог милостив. Он зачтет нам добрые дела больше, чем грехи.

Сесиль разговорилась, а ведь ей нужно было отдохнуть. Пара павлиньих голубей[101] села на подоконник, и молодая женщина тихо вышла из горницы и вернулась на веранду, где оставались только Сент-Арно с наставником, чтобы сообщить, что мадам спит.

– Вот и славно, – сказал Сент-Арно. – Я видел, как она устала. А теперь, господин наставник, вы должны ознакомить меня с вашими владеньями. Не зря же по всей округе идет молва о «замке Роденштайн». Ваша гостиница на скале – просто каменная крепость. Это гранит?

– Порфир, господин полковник.

– Тем лучше, или, по крайней мере, тем аристократичнее. Мне хотелось бы осмотреть все. Разумеется, при условии, что ваша нога позволяет вам повсюду забираться вверх.

– О, конечно, господин полковник, если вам будет угодно проявить терпение и снисходительность к старому инвалиду. Я не слишком скор на ногу и успеваю сделать один шаг, пока другие делают три.

– Полностью на ваше усмотрение. Я же не стану просить вас об одолжении, а в благодарность отдавать команду держать скорость на марше. Уж это было бы чересчур. Но скажите мне для начала, что означает вон та беседка, на самом верхнем уступе скалы? Она похожа на маленький храм.

– Это моя драгоценность, мой бельведер, я как раз собирался отвести вас туда. Там порфир выступает в самом чистом виде, а у ваших ног простирается Альтенбрак. Позвольте, господин полковник, я пойду впереди.

С этими словами он поднялся и, опираясь на вишневый посох, зашагал по высеченной в скале зигзагообразной дорожке к своему бельведеру.

Сент-Арно молча следовал за ним. Старику, думал он, тяжело не только подниматься, но и дышать.

Но вот они уже стояли наверху и любовались ландшафтом. То, что смутно вырисовывалось вдали, было не слишком интересно, но тем более привлекательной была картина, лежавшая внизу. Постоялый двор «У Роденштайна» с его нагромождением крыш, действительно походил на средневековую крепость, за ним блестела река, внизу слева через нее были переброшены мостки, а справа, вверх по течению, – старый каменный мост.

– Вам можно позавидовать, – сказал полковник. – Вы тут, как царь Поликрат[102] на крыше своего дворца. Надеюсь, подобно ему, вы говорите: «Сколь счастлив я между царями». Разве не так?

Наставник кивнул, помолчал немного, потом сказал:

– В общем, да, господин полковник.

– «В общем, да!» Что это значит? Почему не просто – да? Чего вам не хватает? Такой человек, как вы, любимец всей округи, община вас содержит, власти ценят… Мало кто может похвастаться подобным везением. А когда будут отмечать ваш юбилей…

– Не будут.

– Почему?

– Потому что я оставил службу.

– Как? Ну да… Простите… Припоминаю, что ваш друг и почитатель господин пенсионер рассказывал нам еще в Тале, что причиной тому были укоры, чтобы не сказать, угрызения вашей совести.

Старик усмехнулся.

– Ну да, угрызения совести, и это тоже. Но, честно говоря, не это главное. Главная причина в том, что я хотел избежать чествования, того самого юбилея, о котором только что упомянул господин полковник.

– Избежать юбилея? Но чего ради?

– Не хотелось принимать так называемой награды.

– Из скромности?

– Нет, из честолюбия.

– Помилуйте, да кто же отказывается от наград?

– Весьма немногие. Но награда награде рознь. Получить награду всякий рад, не спорю. Но если она меньше, чем ты заслужил (или думаешь, что заслужил), тогда ты не радуешься, а досадуешь. Это и есть мой случай. Мне собирались вручить на юбилей какую-то ленточку. Что ж, сгодится и ленточка. Но меня моя ленточка не устраивала, и потому я, недолго думая, подал в отставку, без юбилея, но, слава Богу, без обиды и злости. Понимаю, никогда нельзя знать, чего ты стоишь. Но понимаю и то, что другие люди, как правило, знают об этом еще меньше. Пускай ты всего лишь сельский учителишка, и значит так положено, но я не хотел, чтобы со мной поступали по ранжиру и шаблону. Никому этого не позволяю, даже благосклонному начальству. Вот я и подал в отставку, преподнес сладкий пряник обезьяне моего тщеславия.

– Браво, – отозвался полковник, пожимая старику руку. – Доставить удовольствие себе самому – это ли не лучшая награда? Нынче приходится самому делать то, что упускают из вида другие. И это не высокомерие, а просто приведение счетов в порядок. А теперь расскажите мне о здешнем порфире. Я думал, что Гарц – это гранит. Но природа, она такая: посреди всеобщего гранита вдруг объявляется кусок порфира. Откуда ему тут взяться? Бесполезный вопрос. Он тут есть, и все.

Продолжая таким образом беседовать об Альтенбраке и его обитателях, они медленно спустились вниз по той же зигзагообразной дорожке, в конце которой заметили Гордона и обоих ученых господ, возвращавшихся с прогулки по деревне. Те как раз взбирались из ущелья к крепости Роденштайн. С ними была Роза. Сент-Арно махнул ей рукой в знак приветствия, двинулся навстречу и, проводив до самого фасада гостиницы, шутливо упрекнул в дезертирстве из отеля «Десять фунтов». Минуту спустя вся компания снова оказалась на веранде, где все было готово к обеду. Столы и стулья, для лучшего обзора, были вплотную придвинуты к деревянным опорам навеса, появились белые льняные скатерти, цветы и наконец Сесиль, еще румяная со сна. Минут через десять каждый занял свое место за столом, и наставник после недолгого колебания согласился принять участие в трапезе. Он сидел между обеими дамами, и его учтивость и веселость свидетельствовали о том, что в юности он прошел хорошую школу. Сесиль была очарована.

– Tout a fait comme il faut![103] – шепнула она Розе.

И весь обед также прошел безупречно, начиная с маленького сюрприза, о котором позаботилась жена наставника: кроме заказанных блюд она приготовила для гостей суп из кервеля, которым славилось ее хозяйство.

– Ах, кервель! – сказал полковник, когда с супницы сняли крышку. – Если бы вы знали, дорогая сударыня, как вы этим угодили, по крайней мере, мне! Вся моя юность снова встала передо мной. Каждую среду, пока был кервель, у нас в доме готовили из него суп, в обязательном порядке кервель, а потом рис и сосиски. Я думаю, сегодня он будет таким же вкусным, как и прежде… Но что мы будем пить? Сесиль, мадемуазель Роза, что предпочитаете? Я готов дойти до пределов возможного…

– То есть моего винного погреба, – рассмеялся наставник. – Но, господин полковник, его пределы ограничены. Есть трарбахское, есть цельтингское. В общем, все мозельское. Ах, Мозель, Мозель, я не вру: с тобой живу, с тобой помру!

– Нет-нет, – перебила его Сесиль. – Не нужно вина, не нужно ничего чужого. Местное брауншвейгское пиво, не правда ли, господин фон Гордон?

– Непременно, – поддержал ее Гордон. – В таких обстоятельствах все должно иметь местный колорит. Значит, заказываем брауншвейгское черное, оно такое сладкое.

Они продолжали острить, пока наконец по предложению наставника не сошлись на простом бланкенбургском пиве. Его подали в кружках с крышечками и надписью синей глазурью. Полковник прочел надпись на своей кружке.

– Хозяин с двойным подбородком, а женка такая красотка… Ай-яй-яй, старина, к чему бы это? Дочка, как в старинной песне, куда-то скрылась, и хозяйке приходится стараться за двоих. Счастье, что она так молода.

В этот момент прибыли гольцы, красиво обложенные яркими дольками лимона, и так как никто, за исключением пенсионера и, разумеется, наставника, не знал, как обращаться с изысканным блюдом, эти двое первыми приступили к еде, а остальные с некоторым опасением последовали их примеру. Гольцы вызывали у сотрапезников разного рода ассоциации: то лестные, то пренебрежительные. Гордону они напомнили whitebait[104], а полковнику показались чем-то средним между уклейкой и корюшкой, которая водится в Шпрее. Правда, он добавил тоном извинения:

– Honny soit qui mal y pense[105].

Однако Роза категорически отвергла эти сравнения, не желая, чтобы гольцов лишали их очарования, ведь это самая великолепная из рыб, и художница была готова в любой момент пропеть им дифирамб. Увы, презренный анимализм не оставил ей времени для углубленных занятий поэтическим искусством. Но господин пенсионер, конечно, возьмет эту миссию на себя. Как известно, все священнослужители в душе поэты, иначе и быть не может. Ибо на того, кто каждое воскресенье стоит на амвоне под крышкой с изображением голубя, сиречь Святого духа, не может не снизойти хотя бы малая толика поэзии.

– Да, господин пенсионер, – вскричали все. – Песня или тост. Сами выбирайте: песня или тост. Но в рифму.

– Хорошо, так и быть, – сказал старик. – Но от каждого – по силе возможности. Я никогда не сочинял ничего, кроме тостов. Но поскольку рифмовать тосты может любой, даже мадемуазель Роза, несмотря на ее заявления, то пусть рифмуют все по кругу. Таково мое условие.

– Согласна, – сказала Роза. – Но только рифмуем строго, это мое условие. А кто предложит неверную рифму или употребит несуществующее слово, заплатит штраф, иными словами, фант.

– С выкупом, – подмигнул приват-доцент (как в каждом педанте, в нем было что-то от фавна).

– Значит, с выкупом, – повторил Сент-Арно. – Но прежде давайте еще раз пустим по кругу блюдо с гольцами. Это придаст им большую святость. Ну-с, господин пенсионер, commençons[106].

И пенсионер, отведав угощения, начал медленно и задумчиво читать нараспев:

«Синеет незабудка, ольха главу склоняет, Голец, дитя ручья, сребром чешуй сверкает».

– Хорошо, хорошо, – сказала Роза. – А теперь господин полковник, ваша очередь.

И полковник, не долго думая, продекламировал:

«О, язь, и лещ, и щука, на что сдались вы мне? Форель предпочитаю, ну а гольцов вдвойне».

– Превосходно, превосходно. Примите мои комплименты, господин полковник. Вы побили соперника. Ох, уж эти мне военные, победоносны на любом поприще. В последнее время (к сожалению) и на поприще живописи. Но эти грустные наблюдения слишком печальны для веселого часа. Итак, продолжаем. Господин фон Гордон, покажите нам, чему вы научились в далекой Персии. Там ведь, как известно, полным-полно поэтов. Не так ли? Как же его звали, самого великого? Ах да, Фирдоуси[107]. Ну, давайте.

Гордон, желая спровоцировать шуточную ссору, подобрал к слову голец рифму ветрец, что, разумеется, было встречено в штыки и привело к утверждениям, чрезвычайная сомнительность коих выходила далеко за рамки неудачной рифмы.

– Нет никаких «ветрецов», – решила Роза. – Обвиняемый имел в виду ветерки, если он вообще что-нибудь имел в виду. Ветерки есть, а ветрецов нет. С вас фант, господин фон Гордон. Теперь ваша очередь, господин Эгинхард. Вы позволите называть вас по имени? Я чуть было не сказала, вызвать на ристалище именем поэзии.

Эгинхард, устремив вдаль взгляд, принялся протирать свои очки. Но вдруг он просиял и произнес с чувством исторического достоинства.

«Скромнейшим курфюрстом был Верле – отважный боец. А самая мелкая рыбка в ручьях и озерах – голец».

Роза тут же возразила, что не было никакого Верле, в чем ее поддержала Сесиль. Но Сент-Арно не только заступился за приват-доцента, но и торжественно объявил, что припоминает о неравном браке между князем Верле и одной из анхальтских принцесс. После чего, прервав дискуссию, обратился к Розе:

– А теперь вы, голубушка.

Роза с улыбкой поклонилась.

– Считаю, господа, вы все очень постарались, чтобы облегчить мне задачу. Мы с вами прошли мимо того, что следовало бы воспеть в первую очередь. Судите сами, права я или нет:

Гольцы и рифмы – это ерунда. Жемчужина пред вами, господа.

С этими словами она встала и подошла к Сесиль, чтобы поцеловать ей руку. Но Сесиль отдернула руку и, слегка смущаясь, обняла художницу, тронутая ее дружелюбным и веселым преклонением.

За столом чуть было не воцарилось чувство умиления, но наставник, не любивший сентиментальности, быстро восстановил прежний непринужденный тон. Он рассказал множество анекдотов из своей своеобразной жизни сначала регента хора, а потом пастора. За этими анекдотами и продолжалась трапеза, но никто не подумал прерывать рассказчика.

Наконец все встали и направились в беседку на скале, чтобы выпить кофе, наслаждаясь свежим воздухом и любуясь пейзажем. Солнце клонилось к закату, опускаясь все ниже над елями. В какой-то момент показалось, что верхушки деревьев объяты пламенем.

Все молчали, захваченные великолепным зрелищем, и очнулись лишь тогда, когда к оживленным разговорам и смеху, доносившемуся непонятно откуда, присоединились громкие голоса, желавшие пробудить эхо. Но эхо не отзывалось.

Между тем, неизвестные люди, невидимые со стороны деревни, подходили все ближе, и когда они внезапно появились из-за скрывавшего их выступа скалы, оказалось, что это старые знакомые наших пилигримов.

– Гимнасты! – воскликнула Сесиль. – Они хотят еще раз отдать нам честь.

И действительно, когда дорога снова стала расширяться, парни сомкнули ряды и, печатая шаг, под бой барабанов, двинулись к тому месту, где на другой берег Боде был переброшен узкий деревянный мост. Однако на том берегу они не построились en ligne[108], но встали полукругом и, освещенные закатом, затянули песню о Роденштайне из Шеффеля:

Приходит граф фон Роденштайн В обитель как-то раз. Эй, кто мне поднесет вина В такой полночный час? Эй, вы там, кто там? Выходи! Я жду вас у порога. Хозяин, сиднем не сиди, Вставай, побойся Бога.

Наши друзья в беседке навострили уши, но продолжения не последовало. Гимнасты захохотали и зашумели, бесконечно повторяя: «Эй, вы там, кто там? Выходи!»

В беседке зааплодировали, и старый, совсем пьяненький наставник побожился, что когда-нибудь пригласит молодых людей в гости и выставит им бочонок «настоящего».

Но гимнасты, сочинившие свою песню экспромтом при виде вывески «У Роденштайна», взмахнули на прощанье шапками и зашагали в лес и на Трезебург.

Глава пятнадцатая

Эгинхард и пенсионер намеревались остаться в замке Роденштайн, чтобы на следующий день совершить «чрезвычайно познавательную экскурсию» сначала в Рюбеланд, а оттуда, сделав большой крюк, в монастырь Михельштайн. Супруги Сент-Арно, со своей стороны, а с ними, разумеется, и Гордон решили в тот же день вернуться в Тале. Сесиль еще днем имела случай убедиться, что о ночлеге в этой во всех отношениях очаровательной обители, не может быть и речи, поскольку в ней попросту не хватит спальных мест. И когда компания на закате спустилась из бельведера, Сент-Арно приказал мальчику быстро седлать ослов и готовиться к отъезду, а для себя лично попросил нанять в деревне лошадь.

– Я не разделяю твоей страсти ездить на ослах, – сказал он Сесили.

– Тогда я попрошу господина наставника, – ответила Сесиль с несвойственной ей решительностью, – рассчитаться с погонщиком и вместо одной лошади раздобыть нам трех.

– Ну и ну, – рассмеялся Сент-Арно, несколько обескураженный ее решимостью.

Менее удивленный Гордон пытался настаивать, чтобы Сесиль без крайней надобности не отказывалась от более удобного способа передвижения.

Но Сесиль оставалась непреклонной.

– Вы в этом не разбираетесь, господин фон Гордон. Для этого нужно быть женатым. Мужья и без того всегда на коне, что достаточно скверно. Но если по доброй воле ехать рядом на осле, то это выглядит как признание и одобрение мужского превосходства. А это никуда не годится.

Они спорили еще довольно долго, пока Гордону не почудилось, что в одном из брошенных на него взглядов он прочитал: «Глупец. Ради тебя же стараюсь».

Через четверть часа появились лошади, пилигримы распрощались и направились к деревянному мосту, по которому незадолго до них перешли на другой берег Боде гимнасты. Однако, подъехав ближе, они заметили, что опоры и доски моста слишком хлипкие, перешли реку вброд и с другого берега еще раз помахали на прощанье замку Роденштайн.

Сначала дорога вела серпантином в гору, потом снова спустилась к реке, следуя за ее извивами. Над густыми ветвями сгустились сумерки, все живое исчезло из поля зрения, но вдруг совсем близко из лесной чащи выпорхнула черная птица. Она запрыгала перед ними ничуть не робко, а даже как-то дерзко, словно хотела перекрыть им путь. Наконец, она взлетела, но лишь для того, чтобы через тридцать шагов снова сесть на дорогу и продолжать свою игру.

– Черный дрозд, – сказал Гордон. – Красивое создание.

– Но жуткое.

Сент-Арно рассмеялся.

– Дорогая моя Сесиль, ты так испугалась, словно заблудилась в лесу. Напрасно. Нам эта романтика не грозит. Нам не угрожает даже обычная непроглядная ночь, когда ни зги не видать. Посмотри, закат еще пылает, а уже взошел месяц, смена караула, так сказать. Оставь в покое черного дрозда. Он сопровождает нас, потому что рад нашему обществу. Спроси у господина фон Гордона.

– Я, скорее, согласился бы с мадам, – сказал тот. – Все птицы, за исключением разве что воробьев, обладают некой своеобразной таинственностью и возбуждают нашу фантазию больше, чем прочие животные. Мы живем в постоянном страхе перед ними. Собственно говоря, мало что на свете внушает мне такое же почтение, как, например, серые попугаи какаду. Профессорам философии далеко до них. А что уж говорить об аисте и ласточке! Кто бы решился причинить вред ласточке или стрелять в аиста?

– Ох, люди такие лицемеры, – сказал полковник. – Лицемеры и хитрецы. Они всегда берут под защиту то, что им даром не нужно. Никогда в жизни не слыхал о жарком из аиста, а гастрософские опыты с неприкосновенными лебедями до сих пор регулярно проваливались. Другое дело бекасы и рябинники! Они слишком вкусны, а потому и не дают повода объявлять их священными.

За такими разговорами они доехали до Трезебургского моста и увидели на другом берегу постоялый двор «У белого оленя», живописно расположенный у самой реки. Несколько выставленных наружу столиков освещались садовыми свечами, остальные довольствовались лунным светом.

– Заедем? – спросил полковник.

Но Сесиль была против. Дорога по другому берегу, вероятно, была той же, которую они проделали утром, и у нее не было охоты, еще раз проезжать мимо Тодтенроде.

– Значит, едем дальше.

И с этими словами Сент-Арно направил коня на ухабистую дорогу, довольно круто поднимавшуюся к плато, протянувшемуся между Трезебургом и Тале.

Наверху не было ничего, кроме зарослей травы и пашни. Узкая дорога между ними была все же достаточно широка, чтобы можно было проехать по ней втроем, держась в один ряд. Тени бежали впереди по сиявшей серебром земле, как бы приглашая всадников следовать за собой. Трое путников ехали шагом. Воздух остыл, и Сесиль начала мерзнуть, поэтому Гордон протянул ей плед, который до сих пор в виде скатки был приторочен к его седлу.

– Бери, бери, – сказал Сент-Арно. – Господин Гордон задрапирует тебя со знанием дела; он научился этому в клане Гордонов. И ты поедешь между нами как истинная шотландка, леди Макбет или кто-то в этом роде. Вот только твоя шляпа выпадает из стиля.

Но Сесиль ограничилась тем, что пришпорила коня, и очень скоро они достигли перекрестка, в пятидесяти шагах от которого виднелся какой-то памятник.

– Что это? – спросил полковник и поскакал к памятнику, в то время как Гордон и Сесиль продолжали путь более медленным аллюром.

– А вам неинтересно? – спросила Сесиль с оттенком насмешки и горечи. – Сент-Арно видит, что меня знобит, знает, что я считаю минуты. Но что ему до того?

– Но ведь он обычно такой внимательный и заботливый.

– Да, – протянула она.

И в этом «да» прозвучало безграничное отрицание. Гордон взял ее бессильно повисшую руку и запечатлел на ней поцелуй. Она не отняла руки. Оба молча ехали рядом, пока к ним не присоединился Сент-Арно.

– Что это было? – спросила Сесиль.

– Памятник какому-то старому лесничему.

– Которого застрелил какой-то браконьер?

– Нет, ничего сенсационного. Он спокойно умер в своей постели.

– И как его звали?

– Пфайль.

– А, Пфайль. Граф Пфайль?

– Нет, – рассмеялся Сент-Арно. – Просто Пфайль. Бывают же у природы демократические капризы. Между прочим, несмотря на всю свою буржуазность, он был большим авторитетом в лесном деле и основателем одной из наших знаменитейших сельскохозяйственных теорий.

– Какой же, позвольте спросить?

– О том, что сочетание болот и песков в определенных обстоятельствах создает особенно рафинированную культуру. Болото само по себе ни на что не пригодно, и песок сам по себе бесполезен, но в земле Бранденбург Господь расположил их рядышком, что было особым благодеянием для этой местности и, конечно, для человечества. И вся прусская история произошла, так сказать, из этого акта милосердия Бога к своему заведомо любимому детищу – маркграфству Бранденбург. Вот тебе и вся знаменитая теория Пфайля, возможно, немного слишком остроумная. Поскольку чернозем Пирица[109] всегда был лучшей почвой, во всяком случае, он лучше, чем сочетание болота и песков. Ну, а теперь – рысью, чтобы согреться и продвинуться вперед.

И они двинулись рысью через плато, минуя деревья и выступы скал, и потом снова перекрестки дорог и путевые столбы. На одном была надпись: «На Лысую гору». Указав на него, Сент-Арно сказал:

– Заедем туда? Или ты предпочитаешь отдельную экскурсию?

Это прозвучало высокомерно и язвительно, и она непроизвольно отшатнулась при его приближении.

Однако полковник завелся и продолжал в прежнем тоне:

– Ты только погляди, как луна освещает скалы. Это же сплошь призраки, гротескные фигуры и физиономии. Держу пари, все тамошние толстяки – монахи, а все худышки – монахини. В самом деле, господин фон Гордон был прав, когда называл Гарц страной ведьм.

И тут они подъехали к уступу, откуда путь через плато снова спускался вниз. Лошади рвались вперед прежним аллюром, но всадники, пораженные открывшейся перед ними картиной, непроизвольно натянули удила. По долине со стороны Кведлинбурга и Чертовой стены[110], с грохотом и лязгом надвигался последний поезд, рассыпавший по полю искры, и лунный свет пронизывал облако дыма, а впереди сверкали два огненных глаза.

– Дьявол не дремлет, – сказал Сент-Арно – Того и гляди, догонит.

И поскакал вперед. Сесиль и Гордон последовали за ним.

Глава шестнадцатая

Четверть часа спустя, подъезжая к гостинице, наши путники ясно увидели, что последний поезд, вероятно, доставил много гостей, так как на большом балконе с видом на парковую лужайку царило оживление. В призрачном свете газовых фонарей сновали кельнеры. Один из них тащил высокий самовар, что ясно указывало на приезд англичан или голландцев.

– Смотри, Пьер, какая прелесть, – сказала Сесиль, вновь развеселившись при виде столь комичного зрелища. – Да тут жизнь бьет ключом.

Остановившись перед эркером, все трое спешились и вошли в вестибюль, где в страшном беспорядке было свалено множество чемоданов и саквояжей. Поднимаясь по лестнице, Сесиль ощутила приятное тепло, излучаемое газовыми лампами.

– Я думаю, мы еще выпьем чаю на балконе. Не правда ли, господин фон Гордон?

И действительно, скоро наши друзья уже сидели среди гостей за тем же столом, где всего несколько дней назад завязалось их знакомство. К тому времени Сесиль, то ли из тщеславия, то ли осторожности ради, успела переодеться в отороченный мехом жакет, который очень ей шел и привлекал всеобщее внимание. Она явно наслаждалась успехом, и хорошее настроение не покидало ее вплоть до того момента, когда она, выпив чаю, удалилась под руку с Сент-Арно с балкона, где еще оставалось несколько гостей.

Часы в деревне били одиннадцать, когда Гордон вошел в свой скромный номер в левом флигеле. Он имел обыкновение перед отходом ко сну удобно располагаться в углу дивана, но сегодня был слишком взволнован и возбужден, чтобы усидеть на месте дольше минуты. Одно окно флигеля уже было распахнуто настежь, но он снова встал, чтобы открыть и второе. Под окнами проходила круговая дорожка, обсаженная левкоями и резедой, и он жадно вдохнул их аромат, мощной струей хлынувший в комнату. Все было тихо. Боскеты, обрамлявшие садовые аллеи, были погружены в тень, лишь в одном-единственном месте напротив комнаты Сент-Арно полоса света рассекала кромешную тьму. Гордон вглядывался так напряженно, словно хотел вычитать из этой полоски света все тайны маленького мира по имени Сесиль. Но потом на его лице появилась кривая усмешка. «Кажется, меня занесло, и я сам себя вожу за нос, занимаясь здесь спектральным анализом. Poor[111] Гордон! Наука может разгадать тайну света, но не сердца. Тем более, сердца женщины».

Он отошел от окна и еще раз припомнил все, что принес этот день: ее веселый смех за столом во время игры в буриме на рифму «голец»; залитое лунным светом плато, по которому они возвращались домой; ее долгое «да», все-таки означавшее лишь короткое «нет», ответное пожатие ее руки. И при этом его не оставляли соображения и вопросы, уже заданные им в письме к сестре. «Что с этой женщиной? Такое светское воспитание и такая наивность! Она хочет мне понравиться, но желание-то ненастоящее, больше похожее на привычку, чем на кокетство. Очевидно, она жила в более аристократической среде, возможно, в самой аристократической, пользовалась успехом и поклонением, но не была избалована симпатией, и еще меньше любовью. Да, ее мучит томление, тоска. Но чего ей не хватает? Порой кажется, будто она хочет освободиться от чьего-то давления, или от страха, или от душевной муки. Неужто причина ее страха, ее мучений – Сент-Арно? Но в нем нет ничего от мучителя. И все-таки она, кажется, сегодня оспорила его учтивость. Но это же капризы, и сегодня я видел, что она смотрит на него иногда с неприязнью, а иногда с благодарностью и преданностью. Темна вода во облацех. Странно и непонятно. У нее было что-то в прошлом, или у него, или у них обоих, и теперь прошлое отбрасывает свою тень».

В это мгновение полоса света на кустах исчезла.

«Ну и пусть», – подумал Гордон.

Он закрыл окно и попытался уснуть.

Он уснул не сразу, но спал крепко, а когда проснулся, солнце уже давно взошло. Посмотрев на часы, он увидел, что стрелка указывает на восемь, и быстро вскочил с постели.

Он еще не успел одеться, как в дверь постучали.

– Войдите.

Портье принес ему телеграмму, а заодно и свои извинения. Телеграмма пришла вчера после полудня, но господа были на экскурсии в Альтенбраке. А потом он о ней забыл. И просит прощения у господина Гордона.

Гордон усмехнулся. Он давно перестал придавать значение телеграммам, так что и теперь подождал минуту, прежде чем вообще распечатать послание. В нем говорилось: «Бремен, 15 июля. Договор о прокладке нового кабеля заключен. Ожидаем вас завтра». Он понял, что пребывание в Тале, где он столь приятно провел последние дни, таким образом, внезапно прерывается, и его захлестнули противоречивые чувства. Но в конечном счете верх одержали успокоение, удовлетворение, умиротворение. «Слава Богу, – думал Гордон, – теперь можно не волноваться, кажется, я избежал крупных неприятностей. Когда рискуешь головой, ни твердость характера, ни благие намерения не избавят от гибели. Лишь чья-то благодатная рука хранит нас каждый день и каждый час. „И не введи нас во искушение…“ Как это верно, как верно. Мне снова повезло, судьба обходится со мной лучше, чем я сам».

И он вызвал коридорного.

– Принесите мне завтрак и счет. А что, полковник Сент-Арно и его супруга уже на балконе?

– Да, господин барон.

Гордон не возразил против повышения в ранге.

– А когда следующий поезд на Ганновер? – продолжил он.

– В девять двадцать.

– Ах так, тогда у меня еще полно времени.

Оставшись один, он поднял чемодан на подставку и начал складывать вещи, действуя с быстротой, изобличавшей опытного путешественника. И прежде, чем коридорный принес ему еще не успевший остыть кофе, все уже было готово, замок защелкнут, а чемодан, зонт и плед отодвинуты в сторону. Гордон взглянул на часы. «Девять. У меня остается еще двадцать минут, пятнадцать на завтрак, пять – на прощание. И что я скажу? Прощальные слова должны быть краткими, как объяснение в любви. Самое лучшее – недолговечно: первый миг поэтичен, второй – вряд ли, а третий – уже точно нет. И если ты это ощущаешь, и у тебя нечистая совесть, ты начинаешь лгать, лицемерить и терять чувство меры. Не хотелось бы лишаться прекрасных впечатлений этих дней, желательно проститься с теплотой в душе и без всякого словоблудия… Я буду вспоминать о ней как… как… Как же?… Нет, не хватало только этих ребяческих сантиментов. И все же, о чем она мне напоминает? Кого? Чей портрет?»

Он задумчиво качал головой, пытаясь уловить ускользающую мысль. Да, вот оно. Портрет королевы Мэри, где я его видел, в Оксфорде? во дворце Хэмптон? в Эдинбургском замке? Неважно. Она была шотландской королевой, бедная моя землячка. Немного католицизма, немного пылкости и набожности, и немного сознания греха. И одновременно что-то такое во взгляде, словно она раскаялась, но грешить не перестала. Да, вот кого она мне напоминает. Но каков старый полковник? Примеряет на себя роль Босуэла? Воистину так. Неужто он грохнул какого-нибудь Дарнли? Подложил под него бочку с порохом? Я бы не поручился, что все было иначе. Но оставим эти фантазии и расшаркаемся на прощанье.

Разговаривая таким образом с самим собой, он еще раз подошел к раскрытому окну и взглянул на сад и простиравшуюся за ним равнину, на дальнем краю которой высились башни Кведлинбурга. Минуту он любовался пейзажем, потом взял шляпу и трость, намереваясь проститься с супругами Сент-Арно. Но на балконе их не было, они уже спустились в парк и направлялись к своей любимой скамье в кружевной тени сирени и ракитника, откуда открывался вид на вокзал.

– Будьте добры, – обратился Гордон к метрдотелю, – прикажите отнести мои вещи на вокзал.

Он зашагал к скамье, где уже успели расположиться Сент-Арно и Сесиль. Бонкер на этот раз занял место под солнцем не сбоку, а прямо перед скамьей. При виде приближавшегося Гордона, он на миг поднял голову, но, впрочем, не шевельнулся.

– А, господин фон Гордон, – сказал полковник. – Так поздно. Я думал, вы – ранняя пташка. Моя жена за последние десять минут сочинила не меньше десяти историй о ваших недомоганиях. Держу пари, она уже размечталась, как окружит болящего христианнейшей заботой.

– А я, неблагодарный, лишаю себя этой заботы.

– Каким образом?

– Только что получил телеграмму, должен ехать и пришел проститься.

Гордон заметил, как Сесиль изменилась в лице. Но она превозмогла себя, зонтиком подбросила в воздух несколько камешков и сказала:

– А вы любите сюрпризы, господин фон Гордон.

– Нет, милостивая государыня, не сюрпризы. Я узнал об этом всего час назад, а мне важно как можно скорее освободиться от всех неотложных дел. Ну, что еще вам сказать? Я никогда не забуду этих дней и был бы счастлив рано или поздно вернуть их, здесь или в Берлине, или где угодно на белом свете.

Сесиль глядела прямо перед собой, повисла мучительная пауза, но Сент-Арно учтиво и трезво прервал молчание.

– В чем наши желания совпадают.

В этот момент во второй раз прозвенел колокол со стороны вокзала.

Гордон взмахнув шляпой, зашагал к вокзалу, отделенному от паркового луга всего лишь высокой изгородью. У одного из проходов, проделанных в изгороди, он еще раз остановился, отвесил поклон и по-военному отдал честь. Полковник ответил тем же приветствием, а Сесиль трижды взмахнула платком.

Через минуту раздался пронзительный свисток паровоза. Бонкер вскочил и положил голову на колени красавице. Как будто хотел сказать: «Пусть уезжает; я твой верный пес, не то что он».

Глава семнадцатая

Гордон был один в купе. Он занял место спиной по ходу поезда, чтобы как можно дольше смотреть на горы, где он провел несколько таких счастливых дней. И перед ним пронеслись сто картин, и в центре каждой стояла прекрасная женщина. Мысли и образы появлялись и исчезали, в памяти снова и снова всплывал момент прощания.

«Я хотел сократить это прощание, – говорил он себе, – избежать жалких банальностей, и все же мои последние слова не были ничем иным. До свиданья! Пошлая фраза, ложь. Но тогда чего я добиваюсь на самом деле? Ведь я не хочу видеть ее снова, не имею права. Не хочу усложнять ни ее жизнь, ни мою».

Он переменил место, потому что дорога сделала поворот, и горы скрылись из виду. Но он все продолжал рассуждать. «Внушаю себе, что не хочу ее больше видеть. Но, в конце-то концов, почему бы и нет? Так ли уж неизбежны неприятности? Леди Уиндхэм в Дели была не старше, чем Сесиль, а я был на пять лет моложе, но мы c ней дружили. Общаясь с очаровательной дамой, я всегда был уверен в своей, а тем более в ее порядочности. Так почему же мне не повидаться с Сесиль? Не завести с ней дружбу? То, что было возможно в индийском гарнизоне, тем более возможно среди столичных развлечений. Ведь одиночество и скука, в сущности, две кумы, крестные матери любовного безумия».

Он выбросил сигарету, откинулся на спинку сиденья и повторил: «Почему бы не увидеться?» Но такая постановка вопроса не принесла ему ни покоя, ни утешения. «Никак не могу отделаться от мысли о свидании. Помню, один адвокат рассказывал как-то за кружкой пива: „Если ко мне приходит клиент и с порога начинает мямлить, дескать, он кое-что набросал и хотел бы только уточнить одно место, я ему сразу заявляю: Вычеркните это место. Будь у вас чистая совесть, вы бы ко мне не обратились“. Вот и я все время спрашиваю: „Почему бы не увидеться? Почему бы не завести дружбу?“ Это и есть моя нечистая совесть. Она доказывает мне, что этого нельзя, что я должен оставить самую мысль о свидании. Сесиль не живет вечеринками и салонными концертами, уж это ясно, как день. То ли характер у нее такой, то ли жизнь ее так воспитала. Возможно, и даже вероятно, что она иногда тоскует по идиллии и душевной доброте, но инстинктивно она оценивает каждого по его средствам и дарованиям. Изменив манеру общения, в роли друга-советчика я буду смешон. Не стану же я обсуждать с ней выставки, светские сплетни или, не дай Бог, читать ей вслух новые книжки. Она ожидает от меня ухаживаний, служения, обожания, поклонения. А знаки поклонения – как фосфорные спички, случайно чиркнешь – и пожар».

Во время пребывания в Бремене подобные соображения приходили ему в голову каждый вечер, когда он после утомительных дневных дел, отправлялся на прогулку по Бастионной набережной. Его благие намерения оставались прежними, но и наклонности тоже. И в один прекрасный день, когда дурные наклонности оказались сильнее благих намерений, он вернулся в свое жилище, пододвинул стол к балконной двери, откуда открывался вид на реку, и сел писать письмо Сесили.

Стояла дивная безветренная ночь, с обоих берегов на струящуюся мимо окон реку падал свет фонарей с набережной и улиц. Над ратушей висел серп луны, город затихал, а со стороны порта еще доносились чьи-то песни и гудки парохода, готового к отплытию. Начинался прилив.

Перо Гордона быстро скользило по бумаге. Царившее вокруг благорастворение передалось и ему и отразилось в том, что он писал.

Переговоры в Бремене затянулись и завершились лишь после того, как поездка на Фризские острова доказала осуществимость проекта, который до сих пор считался сомнительным. Гордон обследовал Зильт, Фёр, а также Нордерней. Пользуясь случаем, он дотошно расспросил в гостинице о супругах Сент-Арно, так как помнил, что они собирались закончить летний сезон на острове Нордерней. Но тщетно он листал список постояльцев и, в конце концов, разрядив за два дня свое дурное настроение, был рад снова покинуть остров.

В начале августа он приехал в Берлин, где, помимо служебных и финансовых приготовлений, ему предстояло сделать технические заказы и подписать контракты. Еще в мае, перед поездкой в Тале, он снял квартиру на улице Леннештрассе, куда распорядился пересылать все приходившие на его имя письма. Увы, писем не было ни в квартире, ни на почте, то есть не было тех, которых он ждал больше всего. Настроение испортилось, но, к счастью, ненадолго.

«Я безумец, – внушал он себе, – вечно я ношусь со своими желаниями. Не нужно быть знатоком человеческой природы, чтобы понимать, что Сесиль отнюдь не страстная любительница писать письма. Будь это так, она не была бы самой собой. Письма – как зарницы; все озаряется светом, а гроза не приходит. Но женщины типа Сесили ничего не конкретизируют и не испытывают внутренней потребности освободиться от чего-то, даже от того, что их мучает. Напротив, они упиваются своим чувством, пестуют его, пока оно внезапно не выплеснется наружу. Но они не пишут писем, не пишут».

Говоря так, он отодвинул в сторону прикроватную тумбу и принялся распаковывать вещи. И сразу же ему попался под руку бювар, крышку которого украшала фотография, портрет его сестры. Он пребывал в таком настроении, что обратился к нему с монологом. «Хорошо выглядишь, Клотильда. Но и ты меня не выручила. Я написал тебе три недели назад, а ответа до сих пор нет, хотя тема животрепещущая. Ведь женщины обожают писать о других женщинах, тем более, если кто-то еще проявляет интерес к предмету обсуждения. И все-таки – ни слова. Может быть, мое письмо затерялось? Чепуха. Письма не теряются. Что ж, рано или поздно, все выяснится. Может, мое длинное послание лежит где-нибудь в Лигнице, а мамзель сестрица еще путешествует по свету».

В дверь постучали.

– Войдите.

Визитером оказался крупный промышленник, председатель правления завода, изготовлявшего станки и кабельные провода. Ему телеграфировали из Бремена о прибытии Гордона в Берлин, и он поспешил свести с инженером личное знакомство. Гордон извинился за беспорядок в комнате и предложил незнакомцу, элегантному господину с великосветскими замашками, занять кресло. Тот, однако же, самым учтивым образом отказался и, в свою очередь, пригласил Гордона сопровождать его в качестве дорогого гостя на виллу в Шарлоттенбург. У дверей их ждет экипаж, и все деловые вопросы можно обсудить по дороге.

– Тогда мы проведем вечер в обществе дам.

Его жена, заключил он, будет несказанно рада знакомству с человеком, который столько путешествовал. И если уж нельзя ничего услышать об Африке, то она готова удовольствоваться Персией и Индией.

Гордон растаял от этих любезностей и принял приглашение.

Раут в Шарлоттенбурге удался на славу, и Гордон лишний раз убедился, что мир тесен. Обнаружилось множество общих знакомых: в Бремене, в Англии, в Нью-Йорке и, наконец, в самом Берлине. Полковник Сент-Арно также был известен; говорили, что его красавица-жена прежде уже была замужем (за очень высокопоставленным человеком) и что полковник был вынужден уйти в отставку из-за дуэли. За этой болтовней вечер пролетел незаметно, и только далеко за полночь Гордон, усталый и хмельной, отправился восвояси.

К утру он добрался дома, вошел в квартиру, огляделся и чуть ли не ужаснулся. Все вещи валялись так, как он оставил их вчера, уезжая в гости: белье брошено на стул; пальто и фраки висят на дверцах шкафа и оконных задвижках, а полураскрытый чемодан задвинут между дверью и печью. Маникюрные ножницы, волосяные щетки, флаконы с одеколоном и галстуки создавали живописный хаос на прикроватной тумбе. В центре этого натюрморта возвышалась красная феска, а в качестве сюрприза фигурировал рекламный букет (хозяйка квартиры с чуть ли не комичной заботливостью воткнула его в стеклянную вазу с серебряным ободком, желая, вероятно, ублажить постояльца). В комнате было некуда ступить. В довершение всего как раз в этот момент принесли кофе. Гордон быстро налил себе полную чашку и поставил поднос на книжный шкаф.

«Теперь, – размышлял он, – я должен навести порядок в этом хаосе. Но я так давно не был в Берлине, а если и бывал здесь, то только по делам. Так что имею право считать себя приезжим. А для приезжего первое дело – положить подушку на подоконник и поглазеть на дома и людей».

И он действительно подошел к окну и выглянул на улицу.

«Но что за дома, что за люди на Леннештрассе! Вот бы поселиться в другом районе и, прежде всего, с другим видом из окна. А здесь все так тихо, никакого движения, как будто это частная улица со шлагбаумами справа и слева. Ну да что поделаешь: не на каждый день выпадают праздники, и с улицами не всегда везет. Впрочем, и здесь найдется что-нибудь, на что стоит посмотреть с птичьего полета. На углу, кажется, декоративная горка (одно из моих школьных воспоминаний). А вон там должен стоять памятник Гете работы Шапера. В самом деле, что-то там блестит между деревьями; au fond[112] деревья лучше, чем дома, а уж публика еще появится. Раз стоят скамейки, значит, будут и люди. Когда я заезжал в Берлин в конце мая, Тиргартен кишел красными головными платками и детскими колясками в бело-голубую полоску. Вот пригреет полуденное солнце, и объявятся красные платки. И за ними, наверное, последует солдатня. А до тех пор удовольствуюсь шлангом, притаившимся в траве, как змея длиной в десять локтей. Ага, вот и вода брызнула на газон.»

Он еще некоторое время любовался блестящей струей, радуясь тому, как солнечный свет отражается в каплях, а потом оставил свой пост у окна, чтобы наконец навести порядок. Он бодро принялся за работу и не смог удержаться от смеха, слыша, как платяной шкаф визжит на своих деревянных петлях. Какой старорежимный экземпляр, подумал он. Они и раньше так визжали. Но Берлин становится мировой столицей.

Рассуждая таким образом, он успел разобрать багаж и разложить вещи по ящикам. Не прошло и часа, как в углу выстроился ряд начищенной до блеска обуви, а все щетки и прочие аксессуары цивилизованного человека нашли свое законное место.

Он передохнул минуту и занялся своим туалетом.

«И куда теперь? К старым друзьям? Но они, возможно, уже не друзья. А новых нет. Разве что Сент-Арно. Но где их искать? То, что я неделю назад не нашел их на скучном острове, еще не значит, что они вернулись в Берлин. С таким же успехом они могли отправиться не на Нордерней, а на Гельголанд или Шевенинген[113]. Все эти острова одинаковы. Но даже если у меня нет шанса, попытка не пытка.»

Он взял шляпу и трость и отправился на рекогносцировку квартиры Сент-Арно.

Чтобы попасть на Хафенплац, где жили Сент-Арно, нужно было пройти отрезок пути по Кёниггретцер-штрассе, а затем пересечь Потсдамер-плац. Поскольку из-за сооружения канализации и трамвайной остановки центр площади все еще оставался непреодолимым, Гордон попытался обогнуть Потсдамер-плац по периферии, что, разумеется, привело только к новым затруднениям. Как обычно, на краю площади (между трамвайным полотном и линией домов) работал рынок. Рыночные торговки держались «плечом к плечу, сомкнув ряды», и Гордону пришлось преодолевать нешуточные препятствия. Это было нелегко, но и доставляло известное удовольствие. Опасаясь быть раздавленным, Гордон остановился и принялся изучать диспозицию. Вдоль тротуара тянулась длинная цепь торговок малиной и ежевикой, размеченная высокими, похожими на короба корзинами, доверху наполненными иссиня-черными ягодами, о свежести которых свидетельствовал легкий налет пуха. В переднем ряду на крышках картонок и ящиков красовались роскошные ягоды спелой земляники, а между ними – пучки васильков и маков, желтофиолей и незабудок вместе с длинными бечевками, чтобы, по желанию, цветы можно было связать в букет. Эта простота восхищала своей живостью и яркостью красок. Гордон был совершенно очарован, и только вдоволь налюбовавшись картиной и отдышавшись, он двинулся дальше. На углу Кетенерштрассе он повернул направо и зашагал прямиком к Хафенплац.

«Они наверняка живут в доме а-ля Дибич[114]. Немножко Альгамбры[115] было бы вполне в духе моей прекрасной Сесили. В самом деле, у нее миндалевидные глаза и томный, меланхоличный облик, достойный какой-нибудь Зои или Зулейки[116]. Вот только полковник, при всем к нему почтении, не из рода Абенсерагов. И уж конечно, ни малейшего сходства с последним из них[117]. Если даже я a tout prix[118] перемещу его в Мавританию, из него не получится ни Абд аль-Кадир[119], ни пират с марокканского побережья».

Он еще продолжал эту пустую болтовню с самим собой, когда подошел к дому Сент-Арно. Но это был не дом с куполом а-ля Альгамбра, а соседний, не менее элегантный, если судить по парадному подъезду. Ступени были обиты ковром, а перила – плюшем. Яркие витражи в подъезде пропускали приглушенный матовый свет. Поднявшись на один пролет, он прочел: «Полковник фон Сент-Арно».

Гордон позвонил. Но на звонок никто не вышел.

Значит, они в отъезде. Попробую еще раз. Пока хозяев нет, слуги глохнут.

И он снова надавил на звонок.

И действительно, дверь открыла миленькая девушка, горничная. Она казалась несколько смущенной, как будто ей помешали беседовать или, по меньшей мере, совершать туалет.

– Мадам уже вернулась?

– Только через неделю.

– С Нордернея?

– Нет, из ихнего поместья.

– Ах, из ихнего поместья, – протянул Гордон с таким видом, будто знал, что таковое существует.

Он выразил свое сожаление в связи с отсутствием хозяев и удалился.

«Значит, они еще у себя в поместье. Иными словами, в поместье мадам. У полковников поместий не бывает. Правда, они получают наградные, но намного позже, если вообще их получают».

И с этой мыслью он снова вышел на площадь.

Глава восемнадцатая

Итак, Сесиль вернется из своего поместья только через неделю. Долго же придется ее ждать. Дни тянулись бесконечно, не говоря уж о вечерах. Гордон попробовал убить время, посещая театры, но только лишний раз убедился в правоте одного из своих друзей, который как-то заметил: «Чтобы получать удовольствие от театра, туда нужно ходить часто. Того, кто ходит редко, раздражает неправдоподобие театрального зрелища». Так что Гордон бросил эту затею, возможно, быстрее, чем следовало бы. В конце концов, он завел привычку проводить вечера в ресторане отеля «Du Parc», расположенного поблизости, и решил, что ему повезло, и что он нашел самое подходящее для себя место. Здесь, в узком застекленном павильоне, он часто сидел часами, почитывая газеты или болтая с хозяином.

Однажды вечером он встретил здесь двоих берлинцев, которых помнил по гостинице «Десять фунтов». Он, разумеется, не упустил бы случая поздороваться с ними, но они были в сопровождении дам. Гордон заметил, что дамы шепотом справились о нем, а услышав его имя, тотчас состроили благонравные физиономии, и все попытки их мужей продолжать веселый или хотя бы непринужденный разговор, были энергично отвергнуты. Так они и сидели, напыжившись, пока, наконец, не удалились в сопровождении хозяина, которому в самый последний момент, скрывая ухмылки, успели отвесить чопорный поклон.

– Знакомы вы с этими господами? – спросил Гордон. – Я встречался с ними в июне, в Тале, я имею в виду, с мужчинами. Там они вели себя иначе: немного шумно, немного развязно, в общем, как настоящие берлинцы.

– Да, – рассмеялся хозяин. – Так оно всегда и бывает. Собственно говоря, истинные берлинцы встречаются только в путешествиях. Дома они ведут себя вполне разумно.

– Особенно, если с ними дамы.

– Да, в этих случаях – особенно.

Двумя днями позже наступил срок возвращения супругов Сент-Арно, и Гордону не терпелось снова двинуться на Хафенплац. Он считал часы до атаки на эту крепость, но взял себя в руки и решил, пристойности ради, выждать еще три-четыре дня, прежде чем нанести первый визит.

На этот раз, чтобы продлить предвкушение встречи, он выбрал обходный маршрут мимо фонтана Врангеля и церкви Святого Матфея.

– Теперь – пора.

С Шёнебергской набережной он свернул налево, на маленький, сохранившийся с прежних времен разводной мост. Оттуда до Хафенплац было рукой подать. Он уже издали увидал бельэтаж знакомого дома. Все гардины на окнах были спущены, как и прежде, и Гордон отметил это не без досады. Но поднявшись по лестнице и счастливо достигнув последней ее ступени, он облегченно перевел дух при виде зеленой гирлянды на дверной раме, не оставлявшей сомнений в том, что хозяева вернулись домой. Подойдя к двери, он осторожно провел ладонью по уже высохшей листве, словно измеряя время ее шелестом.

– Три дня.

И только теперь он позвонил в колокольчик. Та же девушка, чей облик и акцент указывали на происхождение из Верхней Силезии, как и в прошлый визит, открыла ему дверь, но на этот раз значительно быстрее. Он назвал свое имя, и через мгновение она вернулась с ответом:

– Мадам велели просить.

Гордон последовал за ней по коридору до так называемой берлинской залы, на пороге которой уже стояла, приветствуя его, Сесиль. Она выглядела моложе и свежее, чем в Тале, светлый летний костюм еще усиливал это впечатление. Гордон растерялся. Охваченный чуть ли не сентиментальным восторгом, он взял ее руку и благоговейно поцеловал.

– Добро пожаловать, – сказал она. – И, прежде всего, спасибо за ваше письмо; оно так меня согрело. Как любезно с вашей стороны, что вы сдержали слово и вспомнили о нас.

Гордон ответил, что справлялся о них тому уже десять дней.

– Сюзанна рассказала нам. И так хорошо вас описала, что Сент-Арно и я сразу же вас узнали. Прошу простить, что не принимаю вас в парадных помещениях. Мы здесь пока еще будто в гостях у самих себя и ограничиваемся несколькими задними комнатами. Счастье еще, что в доме есть хотя бы приличный садовый балкон. Кстати, у нас гость. Позвольте, я пройду вперед.

Гордон поклонился, и минуту спустя оба, миновав помещение, расположенное уже в боковом флигеле и заполненное филодендронами и прочими лиственными растениями, вышли на каменный эркер, похожий скорее на открытую в сад комнату, чем на балкон. Здесь стояли железные стулья, стол и этажерка, на садовой скамье, устланной подушками, сидел пожилой господин с белоснежными волосами. При виде Гордона он встал.

– Господа, позвольте вас представить: господин фон Лесли-Гордон, господин придворный проповедник доктор Дёрффель. Ну, а теперь прошу садиться. Этот стул в углу… вероятно, запылился… впрочем, неважно, устраивайтесь поудобнее. Ну-с, господин фон Гордон, позвольте предложить вам бокал этого монтефьясконе[120]. Впрочем, может быть, господину придворному проповеднику сподручнее взять это на себя? У него крепкие нервы и твердая рука, а у меня что-то постоянно дрожат пальцы; ни морской, ни горный воздух не смогли мне помочь. Но не будем о грустном. Ваше здоровье, господин фон Гордон.

– И ваше, милостивая государыня.

Сесиль поблагодарила.

– Вы еще помните тот день, когда мы в последний раз вот так же сидели вместе, за одним столом?

– О, разве можно забыть такой день?

И он начал было цитировать стишок, который Роза посвятила прекраснейшей из всех жемчужин.

Но Сесиль не дала ему договорить.

– Нет, господин фон Гордон, вы не должны повергать меня в смущение, и менее всего здесь, в присутствии моего друга, заменившего мне отца. Да, гольцы, и наставник из Роденштайна, и гимнасты на марше – все это было восхитительно. Но восхитительнее всего то, что мы сейчас беседуем об этом и не только посвящаем господина придворного проповедника в наши общие приятные воспоминания, но и можем рассчитывать на понимание с его стороны. Ибо у него душа истинного жителя Гарца и сам он, если не ошибаюсь, родился в Кведлинбурге.

– Нет, голубушка, всего лишь в Хальберштадте.

– Всего лишь, – рассмеялся Гордон. – Во всяком случае, я завидую господину придворному проповеднику, завидую месту его рождения.

– В конечном счете, любое место достаточно хорошо, чтобы там родиться.

– Разумеется. Но все же одни места лучше других. Вот я, если бы мог выбирать себе место рождения, выбрал бы Любек, или Висмар, или Штральзунд, потому что я страстный приверженец Ганзы. Сразу после Ганзы я ставлю земли между Хальберштадтом и Госларом. И только на третье место попадает Тюрингия.

Придворный проповедник протянул руку Гордону и заметил:

– За это, в сущности, следовало бы выпить: сначала Ганза, потом Гарц и потом Тюрингия. Вы прямо заглянули мне в душу, хоть это и святотатственное деяние. Ибо настоящий лютеранский священник должен, собственно говоря, держаться лютеровских мест[121].

– Разумеется. Ведь эти места в придачу к Лютеру подарили нам Диоскуров Веймара[122]. Но Гарц пользуется моей особой симпатией, я люблю каждую песню, каждую сагу, сочиненную в Гарце, от Буко Хальберштадтского[123] до «Дочери пастора…

– …фон Таубенхайна»[124], – подхватил придворный проповедник.

Но, заметив, что Сесиль, как всегда, теряет интерес к беседе на отвлеченные темы, он быстро оборвал себя и попытался хотя бы перевести разговор на более близкий ей предмет.

– Да, Гарц, – продолжал он. – Тут мы с вами вполне d’accord[125], господин фон Гордон. Тем более это касается моего доброго старого Хальберштадта. Я его обожаю. О нем я, как король из Фуле, готов пропеть[126]: «Нет ничего дороже, нет лучше ничего!» И все-таки, будь я в состоянии переделать себя и назвать место на земле, которое могло бы поспорить за любовь в моем сердце, я назвал бы наш добрый Берлин. И в чем же превосходство Берлина? Да как раз в том, чего за ним не признают: в красоте пейзажа. Прошу вас, господин фон Гордон, подойдите сюда, к ограде балкона, и судите сами. Можете поставить на голову весь Гарц – такой красоты вы там не найдете.

И в самом деле, он имел право говорить так, ибо под ними расстилалось целое федеративное государство садов, чуть тронутое первым осенним увяданием; двадцать или больше садов, разделенных низкими, едва заметными изгородями и образующих одно-единственное цветочное каре: астры всех цветов, а между ними клумбы с индийскими каннами, освещенные полуденным солнцем. На веранде одного из домов на противоположной стороне площади стояли занятые беседой дамы. Они кормили голубей, прилетевших на балконную ограду из соседнего двора.

– Остров блаженных, – буркнул Гордон и в тот же момент пожалел о сказанном, потому что его слова больно задели Сесиль. Но она быстро справилась с собой и пришла в прежнее хорошее настроение.

– А знаете, – сказала она, – я все время думала о старом учителе с таким странным именем – Аусдемгрунде. Вечно они решали, что лучше: Брауншвейг или Анхальт. Не правда ли? А теперь первое, что я слышу: Гарц или Тюрингия? Нет, сударь, на эту стезю вы нас больше не заманите.

Гордон торжественно обещал исправиться, спросил о полковнике и под конец также о Розе, поинтересовался, есть ли о ней известия, и получил положительный ответ. Затем он поднялся, с величайшей учтивостью распростился с придворным проповедником и откланялся, а Сесиль, позвонив в колокольчик, вызвала слугу, чтобы тот проводил гостя.

– Ну, – спросила Сесиль, – какое вы составили о нем впечатление?

– Хорошее.

– Без оговорок?

– Почти. Он умен и знает свет. И я полагаю, безупречен в том, что касается его образа мыслей.

– Но?

– При всей своей живости и сангвиническом темпераменте, он, судя по складке у рта, своенравен, и, вероятно, склонен к навязчивым идеям. Боюсь, если он что-то заберет себе в голову, то попытается пробить головой стену. В нем чувствуется шотландская закваска. Все шотландцы упрямы.

– А мне он показался податливым и весьма легким в обращении.

– Да, в обычных будничных мелочах.

Сесиль умолкла, явно сникнув, а потому придворный проповедник продолжил свои наставления.

– Впрочем, милостивая моя государыня, вы не обязаны принимать моих замечаний более серьезно, чем они того заслуживают. Все, что я сказал, – лишь впечатления и предположения. Я придворный проповедник, а не пророк и даже не предсказатель. И даже если бы я оказался прав! Что значит своенравие? Наша жизнь полна ловушек, и тот, кто попадает в ловушку своенравия, падает не так уж глубоко. Бывают и другие западни. Господин фон Гордон, если я не во всем ошибаюсь, человек с принципами и все-таки свободный от скуки и педантизма. Сразу видно, что он повидал мир и избавился от мелочных предрассудков. Как раз такое знакомство, в каком вы нуждаетесь. Ибо я остаюсь при своем старом мнении, что вы проводите жизнь в большем одиночестве, чем должны бы.

– Напротив, мне не хватает одиночества. Для меня так называемая светская жизнь – все, что угодно, только не радость и не утешение.

– Потому что общество, где вы вращаетесь, не отвечает вашим запросам. Вот вы улыбаетесь, а ведь это так, милостивая государыня. Вам нужны люди чистосердечные, люди, которым язык дан, чтобы выплескивать, а не скрывать свои мысли. И к таким чистосердечным людям принадлежит господин фон Гордон. Такое он, по крайней мере, производит впечатление. Поддержите знакомство с ним, и в вашей жизни появятся свет и радость, которых вам так мучительно не хватает.

Она покачала головой.

Но он участливо взял ее за руку и сказал:

– Ну, что еще приключилось, голубушка? Вы должны избавиться от своей меланхолии. Не во власти нашей церкви отверзать небеса и причислять людей к праведникам. Но если мы имеем истинную веру, то Господь прощает нам вину. У нас есть эта радостная уверенность, и вы не должны терзать себя мыслями, которые расшатывают эту уверенность. Я хорошо знаю, в чем причина ваших постоянных сомнений. Она в смирении, отличающем вас от тысяч других людей. И пусть оно остается с вами, ваше душевное смирение. Но смирение бывает двоякого рода: перед Господом и перед людьми. Смирение перед Господом никогда не может быть чрезмерным, но, смиряясь перед людьми, мы можем зайти дальше, чем следует. Так вы и делаете. Разумеется, считать других лучше себя – прекрасная черта и верный признак благородных натур, но, лелея в себе эту черту, мы впадаем в заблуждения и причиняем урон и вред далеко не только себе самим. Говоря так, я не выступаю в защиту гордыни. Да и как бы я мог? Ведь гордыня есть воистину зло, корень всяческого зла, чуть ли не более, чем алчность, она привела к грехопадению ангелов. Но между гордыней и смирением стоит нечто третье, чему принадлежит наша жизнь, и это просто смелость.

Он встал, и они оба подошли к ограде балкона, чтобы полюбоваться на раскинувшееся перед ними цветочное царство. Некоторое время они молчали. Первой заговорила Сесиль.

– Смелость! У меня хватило бы смелости, если бы не мрачные предчувствия. Счастливые дни, оставшиеся в моем прошлом, какому обстоятельству я ими обязана? Только тому, что он, кого ваша доброта хотела бы сделать моим другом, семь лет путешествовал по свету и стал чужим у себя на родине. Он не знает ничего о трагедии, носящей имя Сент-Арно, и еще меньше о том, что привело к этой трагедии. Но как долго еще он будет находиться в неведении? Он быстро освоится со здешней жизнью, возобновит старые знакомства и однажды узнает обо всем. И в тот самый день…

Она замолчала и, казалось, не сразу решилась продолжать.

– Да, друг мой, – сказала она, все более волнуясь, – однажды он узнает обо всем, и в тот день радостная мечта, которую я должна лелеять, растает, как дым. И нужно сказать, мне очень повезет, если она только растает. Но если она обретет форму…

– Тогда? Что тогда, голубушка?

– Тогда каждый день наполнится страхом и опасностью. Мою душу преследует воспоминание, от которого я не могу избавиться. Послушайте. Мы тогда были в Тале, Сент-Арно, я и господин фон Гордон, гуляли по берегу Боде, болтали и собирали цветы. И вдруг меня ослепила кроваво-красная вспышка на другом берегу. Это раскаленное закатное солнце осветило лесной бук. И Гордон стоял на фоне бука, словно охваченный пламенем. Понимаете, я чувствую, что эта картина была для меня если не предзнаменованием, то предостережением. Ах, друг мой, давайте не будем его удерживать, это не принесет счастья ни ему, ни мне. Вы единственный человек, желающий мне добра, единственный, кто искренен со мной, заклинаю вас, помогите мне направить все на верную стезю, молите Бога, чтобы он избавил меня от ужаса, тяготящего мою душу. Вы слуга Божий, Он услышит ваши молитвы.

При этих словах она вся затряслась и задрожала, и придворный проповедник, который знал, что такие истерические припадки можно снять только отвлечением на другие темы, а если это не помогало, то почти безжалостной строгостью, отвел ее на прежнее место.

– Этот избыток чувств, милостивая государыня, и есть, в сущности, злейший враг вашей души, которого вы должны остерегаться. Это не добрый ангел, это ваш демон. Чрезмерные эмоции, которые рядятся в религиозные одежды, не будучи религиозными, не имеют цены в очах Господа, ни даже папы. Я сам имел случай убедиться в этом.

Трезвый тон собеседника удивил Сесиль, но от наблюдательного придворного проповедника не ускользнуло и то, что он произвел свое благотворное действие.

– Да, милостивая моя государыня, – продолжал он, участливо взяв ее за руку, – ни даже папы, в чем я сам имел случай убедиться. Возможно, вы не забыли, что я в свое время был домашним учителем юного графа Медема[127] и сопровождал его в путешествиях. Во время нашего пребывания в Риме мы с ним однажды отправились морем в Террачину[128]. Случилось так, что на том же корабле совершал поездку старый Григорий XVI[129], тогда ему было много за семьдесят. Как сейчас вижу его идущим по палубе в окружении слуг. Он направляется к навесу, поставленному для него рядом с рубкой. Но едва он расположился под навесом, какая-то пассажирка, растолкав слуг, бросилась к его ногам и обхватила его колени. По-видимому, она приехала в город из провинции и теперь, громко перечисляя свои грехи, умоляла Святого отца об отпущении. Некоторое время он выслушивал ее причитания, но когда они затянулись, подошел к борту корабля и молвил, холодно и отстраненно: «Una entusiasta»[130].

Сесиль смущенно и недоуменно смотрела в одну точку, но страх и трепет явно отступили, так что придворный проповедник смог продолжить свои назидания.

– Ну, милостивая государыня, – говорил он, все более смягчая тон, – не гневайтесь на меня за отсутствие снисхождения. Я же знаю, как живо вы все воспринимаете и сколько в вас здравого смысла. В конечном счете, эта история приободрит вас. Существуют заповеди спасения, они хлеб и вино жизни. Но это не минеральная вода, не нюхательная соль, чтобы в любой момент выводить нас из обморочного состояния. В этой области нет ничего внезапного, но только постепенное. Душевное выздоровление – это тихое возрастание, и чем глубже вы проницаете верою избавительную смерть Иисуса Христа, тем надежнее и прочнее будет мир в вашей душе.

Глава девятнадцатая

Пока придворный проповедник вел этот разговор с Сесиль, Гордон плелся домой по другому берегу канала. Однако, миновав опоры железнодорожного моста, пресекающего улицу, он сначала свернул влево, на оживленную Потстдамскую набережную, чтобы без помех предаться своим мыслям. Заметив, что здоровье его приятельницы улучшилось и не ведая о перемене в ее настроении после его ухода, он поддался охватившему его радостному изумлению. Да, в Тале Сесиль предстала перед ним как красивая дама, постоянно жаждущая, несмотря на свою меланхолию, знаков внимания и восхищения. Но сегодня он увидел бодрую, ясную духом женщину, так что роман, сочиненный его фантазией, довольно быстро начал блекнуть.

«Ну, и что мне остается, – размышлял он, – теперь я все понял. Она была очень красива и очень избалована, и когда принц на белом коне, на которого она наверняка рассчитывала, не явился, она вышла за полковника. Через год расшатались нервы, а через два мадам стала меланхоличной. Еще бы, старый полковник кого угодно повергнет в меланхолию. Но это и все. В конце концов, перед нами только женщина, такая же, как тысячи других, не то чтобы счастливая, но и не несчастная». Дойдя до Бюловштрассе, он собрался сделать по ней большой крюк, чтобы снова вернуться в Тиргартен, как вдруг заметил невдалеке похоронную процессию, направлявшуюся к погосту при церкви Святого Матфея. На открытом катафалке стоял желтый гроб, покрытый венками, перед ним был установлен шаткий узкий серебряный крест. За катафалком двигались кареты, а за каретами внушительный траурный эскорт. Гордон предпочел бы отвернуться, но, устыдившись суеверного импульса, остался стоять, пропуская процессию перед собой. «Нехорошо, – думал он, – закрывать глаза на такие вещи, и менее всего тогда, когда ты строишь воздушные замки. Человек живет, дабы исполнить свой долг и умереть. И облегчает себе исполнение первого пункта, если постоянно помнит о втором».

Гордон быстро освоился в Берлине. Он удивлялся разве что тому, что все еще не получил ответа из Лигница, хотя и послал сестре еще одно письмо, в котором попенял ей на нерадивость. Но его удивление не было равнозначным досаде. Скорее, он признавался себе, что, в общем, никогда прежде не был так счастлив. Даже в Тале. Он считал своим долгом ежедневно заглядывать к своей приятельнице и обновлять приятные впечатления первого визита. Ему мешало лишь то обстоятельство, что он никогда не заставал ее одну. В середине сентября у Сесиль гостила ее младшая сестра. «Моя сестра Катинка», – представила ее Сесиль. Фамилия не была названа. Катинка была намного моложе сестры и тоже очень красива, но легкомысленна; она явно искала не столько знаков поклонения, сколько возможности завязать знакомства. Сесиль об этом знала и, казалось, испытала облегчение, когда сестра уехала. Визит продлился немногим дольше недели и никому не доставил особого удовольствия, в том числе и Гордону. Тем большую радость испытал он, встретив однажды Розу и узнав от нее, что она довольно часто бывает в доме Сент-Арно. Гордону показалось удивительным, что они не встретились там прежде. «Так дальше дело не пойдет», – заметила Роза все согласились с ней, и первым Гордон. И в самом деле, встречи в доме Сент-Арно участились. Благодаря присутствию Розы, с ее неистребимым оптимизмом и жившего поблизости, на Линкштрассе, придворного проповедника, на этих раутах царило веселье, все предавались воспоминаниям о Конском копыте, гостинице «Десять фунтов» и Альтенбраке. Полковник появлялся редко, так редко, что Гордон перестал о нем спрашивать. А если спрашивал, то раз за разом получал один и тот же ответ: «Он в клубе».

Однако же в клубе, о котором шла речь, состояли не офицеры, а крупные финансисты. И там они с почти научной серьезностью играли на бильярде, в скат и ломбер. Только ставки были отнюдь не научно высокими.

На обратном пути (пока все трое вместе шли по улице), Роза и придворный проповедник просвещали Гордона относительно больших или меньших проступков полковника. Проповедник высказывался осторожно и сдержанно, но все-таки достаточно ясно. Гордон пришел к выводу, что сам он был значительно ближе к истине, чем полагал, когда в длинном послании к сестре с некоторым высокомерием назвал полковника игроком. Слыша подобные вещи, он сочувствовал Сесили, но вполне понятный эгоизм быстро одержал верх над первым искренним порывом сострадания. Сент-Арно не бывал дома, в конечном счете, это было главным, решающим обстоятельством. И ни его косые взгляды, ни насмешливые замечания не могли помешать счастью их встреч.

Да, эти сентябрьские дни были наполнены самыми веселыми мелочами. Почти каждое утро от Гордона к Сесили летели записочки в стихах и прозе, то с приветствиями, то с комплиментами, и ощущение счастья, понятным образом, все усиливалось. Сент-Арно, со своей стороны, привык находить эти billet-doux[131] на столе для завтраков и демонстративно не обращал внимания на подобную поэтическую чепуху. Он лишь смеялся и выражал свое недоумение: «Человек тратит время на бог знает что!» Сесиль, не доверяя своему правописанию, отвечала редко, при этом она проявляла излишнюю робость и сдержанность, поскольку Гордон уже достаточно созрел, чтобы в слабой орфографии, если таковая обнаружится, видеть лишь доказательство все новых добродетелей и достоинств.

Глава двадцатая

Так прошел месяц. В один из сентябрьских дней Гордон получил карточку следующего содержания: «Полковник фон Сент-Арно с супругой имеют честь пригласить господина фон Лесли-Гордона на обед. 4-го октября, в пять часов пополудни. В сюртуках. Просьба ответить».

Гордон принял приглашение. Ему предоставлялся случай ближе познакомиться с окружением Сент-Арно, которое весьма его интересовало. До сих пор, кроме придворного проповедника, там не встречалось ничего выдающегося. Дом посещали довольно странные люди с известными именами и солидным общественным положением, но отнюдь не отличавшиеся умом и еще меньше – личным обаянием. Почти все они были фрондеры, сторонники оппозиции quand meme[132], направленной против армии, министерства, а подчас и самой династии Гогенцоллернов. Сент-Арно терпел эти настроения, хотя лично не присоединялся к хору оппозиционеров. Но он допускал их высказывания в своем присутствии. Для Гордона это служило лишним доказательством, что добровольная или, возможно, вынужденная отставка полковника произошла не просто из-за обычной дуэльной истории. Что-то там было еще, что заставило его оставить службу.

И вот наступило 4 октября.

Гордон, хотя и явился вовремя, застал в доме уже всех приглашенных, среди которых, к сожалению, отсутствовал придворный проповедник. Гордон приветствовал Сесиль и обменялся с ней парой слов, после чего она представила его гостям, в большинстве своем ему еще незнакомых. Первым по чину был генерал фон Россов, слегка кособокий господин, с тонкими усиками и еще более тонкой эспаньолкой, загорелым лицом и красными выступающими скулами. За ним следовали: полковник фон Крачиньски из военного министерства, польского происхождения и католического вероисповедания; тайный советник Хедемайер, худой, остроносый и напыщенный субъект; санитарный советник Вандельштерн, фанатичный противник Швенингера[133]. И баронесса фон Снаттерлёв. Гордон раскланивался на все стороны, пока не заметил Розу, с которой немедленно заговорил.

– Надеюсь, за столом мы окажемся соседями.

– Дай-то Бог.

Потом он снова подошел к Сесиль, чтобы, по возможности, держать ответ за некоторые неясности во вчерашней записочке, в которых она его упрекнула.

– У меня скверная привычка, – заключил он, – говорить намеками и ссылаться на вещи, если и известные одному из десяти собеседников, то и ему непонятные.

Она рассмеялась.

– Как это у вас ловко получается. Обходите истинную причину и выступаете собственным обвинителем. Вы же лучше всех знаете, что я ничего не знаю. А чтобы учиться, для этого я слишком стара. Стара, не правда ли?

В этот момент двустворчатая дверь отворилась, и Гордон замолчал, потому что увидел, что генерал фон Россов направляется к Сесиль, чтобы предложить ей руку. Крачински, Хедемайер, Вандельштерн и кто-то еще следовали за ним. Без дам.

Карточки за столом были разложены так, что Гордону досталось место между баронессой и Розой.

– Спасена, – шепнула Роза.

– Осужден, – ответил он, искоса взглянув на баронессу, даму под пятьдесят, с пышной грудью, кудряшками и орлиным носом.

Баронессу настолько раздражало перешептывание между Гордоном и Розой, что она демонстративно отвернулась от Гордона к своему соседу с другой стороны. Она называла это «взять реванш».

Но надолго ее не хватило, и еще прежде, чем подали токайское, она со свойственной ей энергией бросилась в атаку.

– Вы были в Персии, господин фон Гордон, – произнесла она густым, почти мужским басом. – Нынче много говорят о персидской цивилизации, а все благодаря обширным переводам барона Шака[134]. Он доводится племянником моему покойному мужу и теперь уже граф фон Шак. Но я не думаю, что это такая уж значительная цивилизация. Ведь персидские министры здесь, в королевском замке, пусть даже ради соблюдения культурных обычаев, собственноручно резали баранов и вытирали убойные ножи гардинами.

– Я полагаю, вы преувеличиваете, госпожа баронесса.

– Напрасно вы так думаете, любезный мой господин фон Гордон. Я терпеть не могу преувеличений, я привожу официальные сведения. Впрочем, поймите меня правильно. Я не из тех фанатичных поклонников династии, которые раз и навсегда решили считать святыней королевские гардины. Напротив, я ненавижу ложные проявления лояльности. Свободный дух – вот что единственно нам полезно и единственно любезно. Для меня сервилизм и подхалимство – чувства недостойные и отвратительные. Раз и навсегда. Но приличие и нравственность я очень даже ценю, а вытирать кровавые ножи голубыми атласными гардинами, это ужас, будь то в королевском замке, или где-то еще. Это варварство, я бы сказала, почти безнравственность. Во всяком случае, это более безнравственно, чем многое другое, что считается аморальным. Ведь ни в какой другой области мнения не различаются так сильно, как в этой. Я не опасаюсь недопонимания с вашей стороны, ибо обращаюсь к человеку, лично испытывавшему многоступенчатое изменение моральных воззрений, которое влекут за собой раса, почва и климат. Я ошибаюсь или, напротив, вы со мной согласитесь?

– Целиком и полностью, – сказал Гордон.

Тут перед баронессой появилась порция тюрбо[135], и он воспользовался предоставленной ему паузой, чтобы шепнуть Розе:

– Эмансипированное чванство. Ужасно.

На другой стороне стола вместо тюрбо подавали форель, и Сесиль, умудрившись на миг отделаться от своего соседа, постоянно иронизирующего тайного советника, сказала через стол Гордону:

– Вы должны непременно отведать форели, господин фон Гордон. В память об Альтенбраке. Ведь от форели до гольца, как уверял нас старый пенсионер, всего один шаг.

Роза, к которой также относились эти слова, кивнула. Но тут слово взял генерал фон Россов.

– Один шаг, милостивая государыня? – каркнул он своим командирским голосом. – Допустим. Но, пардон, есть шаги большие и есть малые, этот шаг, так сказать, гигантский. В прошлом году я побывал в Гарцбурге. Запредельные цены, пыль и ветер, и, разумеется, гольцы. Жалкое удовольствие, да еще сопряженное с большими неудобствами и усилиями. Столь же скучное и бесполезное как артишоки. И за этим сомнительным удовольствием мне пришлось карабкаться в гору Бургберг по жаре, при двадцати четырех градусах по Реомюру[136].

– Гольцов подают на лоне природы, – рассмеялся Сент-Арно. – И, возможно даже, у высокого столба со знаменитой надписью: «Мы не пойдем в Каноссу»[137]. Но мы туда идем.

– Мы зашли еще дальше, – вмешался тайный советник (при Мюлере он лишился влияния[138], заделался памфлетистом, в разразившейся затем культурной схватке отстаивал старорежимные взгляды, но, несмотря на постоянное заискиванье перед Фальком[139], не смог затормозить перемен). – Да, еще дальше.

При этом он поднял свои очки в золотой оправе, намереваясь их протереть, каковой жест означал готовность к атаке. Однако боги воспротивились этой попытке, потому что левая дужка запуталась в локоне белокурого парика и никак не желала отцепляться. При более удачной, а именно более надежной конструкции накладной шевелюры, оратор, конечно, выступил бы столь же энергично, как семь лет подряд выступал в памфлетах, проталкивая свою программу. Увы, конструкция оказалась ненадежной, и ему пришлось даже здесь, учитывая обстоятельства, отказаться от военной вылазки, которая обнажила бы его самое слабое место. В конце концов дужка все-таки отцепилась, и он продолжил свою речь со спокойствием, изобличающим светского человека.

– Да, господа, мы зашли еще дальше. То есть до Рима. Вот они, естественные следствия беспринципности, а именно недальновидной политики, законотворчества ad hoc[140]. Я это ненавижу.

Баронесса, полагая, что оратор цитирует именно ее, зааплодировала двумя указательными пальцами.

– Я это ненавижу, – повторил тайный советник, отвешивая поклон госпоже Снаттерлёв. – Более того, я это презираю. Мы не тот народ, чья природа и история может терпеть какого-то далай-ламу. И все-таки он у нас имеется. У нас имеется далай-лама, чьи деяния, чтобы не сказать порождения, внушают нам восторженное поклонение. Говоря начистоту, мы погрязли в безграничном фетишизме и идолопоклонстве. И всего охотнее мы приносим в жертву фетишу свободу мнения. Хотя среди нас, людей старшего поколения, нет никого, кто бы вместе с Гервегом не мечтал о «размахе крыльев души свободной»[141]. Как прекрасно это звучит! Ну, и где же размах наших крыльев? Есть у нас свободная душа? Нет, и еще раз нет. Мы дальше от нашей мечты, чем когда бы то ни было. То, что мы имеем, называется всевластием. Но это не всевластие государства, оно было бы не только приемлемым, но похвальным и единственно правильным, нет, мы имеем всевластие одного единственного лица. Я не называю имени. Но отдадим себе отчет: во всем наблюдаются крайности, во всех направлениях перегибы, а сколько злоупотреблений властью, сколько ложных шагов. Тот, кто десятилетиями прямо или косвенно сталкивался с такими вещами, видит, куда мы идем, и сердце его кровоточит при виде этой системы торгашества и мелочного подхода к великим вопросам. А в чем причина, где корень зла? С чего все началось? Все началось с того, что Арнима, пренебрегая его мудрыми словами, заклеймили именем государственного изменника, просто потому, что не хватило одного письма и одного плетеного стула. Но не в письме дело, и не в плетеном стуле[142]. Просто ему не хватило верноподданства. Арним имел мужество высказать свое мнение, вот и все его преступление. Но если дошло до того, господа, что любое свободное мнение в земле Пруссия считается государственной изменой, то все мы вместе и каждый в отдельности – государственные изменники. Просто чудо, что Фальк отделался синяком под глазом, а ведь он – единственный, кто видит бедственное положение страны. Единственный, кто мог спасти Пруссию. Мы не идем в Каноссу! О нет, не идем, но мы бежим, мчимся туда, чтобы, в угоду произвольной и постоянно меняющейся повестке дня, вручить нашему смертельному врагу великий вопрос о жизни и смерти государства. И это вопрос нашей протестантской свободы, свободы мыслящих людей!

Баронесса пришла в такой восторг от этого спича, что послала оратору воздушный поцелуй.

– Ваше здоровье, господин тайный советник! За ваше здоровье и за свободу мыслящих людей!

Некоторые из гостей, сидевшие рядом, поддержали ее, и тост, вероятно, подхватили бы все, но тут довольно бесцеремонно потребовал внимания старый генерал. Начало его речи потонуло в общем шуме, однако ж он скорее раздраженно, чем смущенно воспользовался всей силой своих голосовых связок и не успокоился, пока не добился тишины.

– Вы тут, любезный мой Хедемайер, рассуждали о свободе мыслящих людей. Что ж, дело ваше. Но не будем придавать ей такого уж большого значения. Мы здесь среди своих, я надеюсь (тут он бросил испытующий взгляд на Гордона), что среди своих. Так что признаемся между нами, что протестантская свобода мыслящих людей – всего лишь фигура речи.

– Позвольте… – возразил было Хедемайер.

– Прошу меня не перебивать, – высокомерно оборвал его старый генерал. – Вы высказались, теперь говорю я. Ваш занюханный Фальк, я намеренно называю его вашим, без сомнения, хотел как лучше. Но pourquoi tant de bruit pour une omlette[143]…

Все расхохотались, потому что как раз этот момент генералу предложили блюдо с овощами и щедрым гарниром из ломтиков омлета.

Генерал, обычно весьма чувствительный к подобным инцидентам, на этот раз воспринял оживление сотрапезников с юмором. Он с торжествующим видом поднял вверх ломтик омлета.

– Pour une omelette… Да-с. И многих ли людей, по вашему мнению, любезный мой Хедемайер, действительно интересует так называемый вопрос о хождении в Каноссу? Очень немногих. Ручаюсь. Слово чести. – Pour une omelette… Да-с. И многих ли людей, по вашему мнению, любезный мой Хедемайер, действительно интересует так называемый вопрос о хождении в Каноссу? Очень немногих. Ручаюсь. Слово чести. Люди кое в чем разбираются, даже если они не сторонники, пардон, не были сторонниками веротерпимости. В Берлине тридцать протестантских церквей, и в каждой по воскресеньям сходятся несколько сотен человек, может быть, больше или меньше, не в том суть. В гугенотской Дынной церкви[144] я однажды насчитал пятерых прихожан, а когда холодно, их бывает еще меньше. Вот это, любезный мой Хедемайер, я и называю протестантской свободой. Мы можем ходить в церковь и не ходить в церковь, и спасаться каждый на свой манер. Да-с, друзья мои, так было всегда в земле Пруссия, и так оно и останется, несмотря на все разговоры о Каноссе. Вопрос о спасении души всегда идет в ногу со страхом, а страха еще нет. Во всяком случае, это не тот вопрос, от коего зависит судьба мира или хотя бы государства. Она зависит совсем от другого. «Пруссия держится на плечах армии надежнее, чем земля на плечах Атланта». Так сказал великий Фридрих, и в этом вся суть. Это и есть главный вопрос. Да-с, господа, вопрос жизни и смерти. Если кто имеет значение, так это унтер-офицер и ефрейтор, а не церковный дьячок и не школьный учитель. Значение имеет штабной офицер, а не советник консистории. А теперь оглянитесь вокруг. Что вы видите? Вы видите, что при назначении на самые ключевые должности происходят грубейшие промахи. Я имею в виду должности от генерал-майора и выше. Все, кто приписывает себе более широкий кругозор, на самом деле болваны или сумасброды, творящие произвол. А во многих случаях это просто клики.

– Вы имеете в виду…

– Кабинет. Я не собираюсь отмалчиваться, я человек откровенный. Я имею в виду правительство, которое, кажется, поставило себе целью покончить с традициями армии. Говоря о традициях, я, разумеется, имею в виду традиции Фридриха Великого. Чего нам сегодня не хватает, так это старинных фамилий, старинных имен из коренных провинций. А всякие там инородцы…

Крачиньски, чьи два брата служили в русской армии, а третий в австрийской, усмехнулся с чувством военно-министерского превосходства. Но фон Россов гнул свое.

– Глава кабинета министров, хоть он и происходит из старого лифляндского рода, с моей точки зрения, – homo novus[145]. К несчастью, он не имеет представления о духовной значимости офицерства. Подавай ему образованных. Бред. Знания и талант разрушительны, поскольку воспитывают задавак. Эти шалости хороши для профессоров, адвокатов и болтунов, вообще для всех, кто нынче называет себя парламентариями. А государству от них какая польза? Государству нужно иное. Главное – образ мыслей, благонадежность, верность своим корням. А ее хранят лишь те, кто сражались еще при Креммер-Дамме, при Кетцер-Ангермюнде[146]. Но это нынче не в цене. Нынче таких людей не замечают. Непостижимо. Ибо высокая дисциплина, в конечном счете, есть вопрос лояльности. И Гогенцоллернам это известно. Но они не любят вмешиваться и слишком скромны, они полагают, что канцелярские деятели (кстати, и у армии есть своя канцелярия) разберутся без них. А те заговаривают им зубы и оставляют в дураках. Положение унизительное. А самое скверное, что его нельзя изменить. Наполеон не воевал в одиночку, и Гогенцоллерны не могут лично и персонально заниматься всеми делами и заглядывать во все углы администрации. В этом-то и дело, любезный мой тайный советник. Здесь и только здесь наша Каносса. Свобода прессы, свобода слова, свобода совести все это чепуха, балласт, от него больше вреда, чем пользы.

Сесиль смущенно опустила глаза. Она давно знала эти речи, продиктованные обидой и злобой, но прежде, в других обстоятельствах, они не так уж ей мешали. Она воспринимала их просто как суесловие. На этот раз она терзалась, видя, что происходило в душе Гордона, когда он слышал подобное бахвальство. Сент-Арно воспринял похвальбы фон Россова точно так же. Он счел за благо овладеть ситуацией и ловко связал упоминание о старинных семействах с родом Гордона.

– Этот род, – сказал Сент-Арно, – со времен Тридцатилетней войны и, во всяком случае, с эпохи Шиллерова Валленштейна является нашим достоянием. Комендант Эгера, полковник Гордон – один из лучших персонажей во всей пьесе. Я имею право утверждать, что доблести упомянутого героя сошлись в новом друге нашего дома. Я пью за здоровье нашего дорогого гостя, господина фон Гордона.

Гордон, хорошо зная, что быстрый ответ всегда – лучшая и самая легкая форма благодарности, сразу после этого тоста взял слово. Шутливо противопоставив «полковника Сент-Арно от четвертого октября генералу Сент-Арно от второго декабря», он назвал Сесиль тем светлым образом, который побеждает различие между ними, и попросил позволения выпить за здоровье радушных хозяев дома.

Здравица была одобрена присутствующими. Особенный энтузиазм проявила баронесса, не упустив, разумеется, случая упомянуть о том, что прошлым летом на променаде в Рагаце имела встречу с императрицей Евгенией.

– Если бы эта женщина, вместо своего шалопая-мужа, держала в руках бразды правления, Франция управлялась бы совершенно иначе. Во всяком случае, более мужественно оборонялась бы. И весьма вероятно, была бы спасена.

Вскоре после этого гости встали из-за стола. Через минуту все мужчины, за исключением Сент-Арно, оставшегося с дамами, удалились в курительную комнату. И здесь еще раз взял слово фон Россов, который тридцать лет назад, будучи капитаном в Александровском полку, читал в опустевшем офицерском клубе лекцию как раз о 2 декабря. Почти грациозно опрокинув третий бокал шартреза, он вернулся к теме Сент-Арно.

– А что касается вашего противопоставления, или, если угодно, вашей параллели, любезный мой господин фон Гордон, – произнес он чуть ли не скороговоркой, – что ж, тогдашний Сент-Арно и современный, их можно (если нужно) сравнить, и тут я с вами консолидируюсь: нашему тоже пальца в рот не клади. Наш тоже, если я верно сужу, невысоко ставит значимость отдельного индивида. О том, что он так же любит игру, как и его знаменитый тезка, вам, вероятно, известно. Но тот Сент-Арно, что в 51 году разыграл всю историю Наполеона Третьего, кое в чем превосходил нашего. Прекрасная Сесиль, о чем вы, конечно, знать не можете, даже с учетом всех обстоятельств, не любит вспоминать о совпадении имен, зато Сент-Арно весьма им гордится. И с полным правом. Если настанут неспокойные времена, кто знает, он, может быть, еще себя покажет. У него талант. Вы обратили внимание, с каким плотоядным видом он заглядывается на маленькую пышнотелую барышню. Она художница, не так ли? Кстати, как ее имя?

– Мадемуазель Роза Хексель.

– Хексель?

– Да, господин генерал.

– Что ж, подходящая фамилия для такой особы[147]. Только бы она не испортила игру. А вот и новый поднос с шартрезом. Настоятельно вам рекомендую.

В девять часов гости начали расходиться. В коридоре стало тесно, и Сесиль спросила художницу, не послать ли слугу за извозчиком. Роза, однако же, отказалась. Господин фон Гордон проводит ее до площади, а там она сядет в конку.

У подъезда Гордон подал ей руку и сказал:

– В самом деле, только до площади? Только до конки?

– О нет, – рассмеялась Роза. – И не надейтесь. Так легко вы от меня не отделаетесь. Вы должны доставить меня домой, на Энгельуфер, и пройти весь путь пешком, до последнего шага. А вы видели, как на нас уставились, едва я назвала ваше имя? Тайный советник вскинулся, словно напал на след. Этим сплетникам потакать нельзя. А каждый из них и все они вместе – злопыхатели и сплетники.

– Боюсь, вы правы. Но вообще-то они не дураки. Все в целом было интересно.

– Да, довольно любопытно. И au fond все-таки банально. Вроде бы на что-то похоже и звучит приемлемо. Но что в итоге? Chronique scandaleuse[148], злобные выпады и язвительные замечания. И у каждого свой жалкий конек. Самым умным все равно оказывается Сент-Арно, он остается на высоте и смеется над ними. Но этот старый генерал! Я ничего не смыслю в политике и еще меньше в армейских делах, но когда меня всерьез уверяют, что никогда нельзя называть какого-то умного генерала Мюллера бедствием для страны и сравнивать с каким-то олухом из Олухова, когда меня серьезно уверяют в этом, я теряю терпение. Ты находите его интересным? Что ж, я с вами соглашусь. Он любопытен, но в каком смысле?

– Ну-ну, мадемуазель Роза, вы искрите, как римская свеча.

– Да, я такая. Как подумаю об этом тайном советнике, то искрю. Да еще и начинаю шипеть, как змея. Точнее, как огненный дракон.

– И все же, в том, что он говорил, многое было верно.

– Может быть. А может быть, и нет. Я в этом не разбираюсь. Но он во всяком случае врал. Он противный тип, распущенный, циничный и такой пошляк, что через минуту начнет приставать к женщине, будь она хоть сама целомудренная Сусанна[149]. Под протестантскими свободами он понимает вольности, которые себе позволяет, а он позволяет себе многое, во всяком случае, достаточно много. Весь его либерализм – это разврат и больше ничего. Просто счастье, что его заткнули. Теперь он строчит очередную брошюру. Конечно же, под псевдонимом. Не спорю, он забавен, но напрасно Сент-Арно посадил его рядом с нашей прекрасной Сесиль, мог бы и не оказывать ему такой чести. Надеюсь, она его только терпит. Но и это слишком. Пусть бы этот тип принял ислам и отправился прямиком в Африку. Там ему место. Увидите, что-нибудь подобное с ним и произойдет.

– Браво, мадемуазель Роза, – рассмеялся Гордон. – А что вы скажете о мадам Снаттерлёв?

– Я остерегусь высказываться на ее счет. Ведь вы, дражайший господин фон Гордон, просидели с ней рядышком целых два часа, и я отлично видела, как она брала вас за руку и пожимала ее в знак согласия. Она вообще похожа на массажистку.

– А Сесиль?

– Ах, бедная женщина! Похоже, не все у нее идет как надо. Красота – вещь опасная, с самой юности. Не то чтобы я судила об этом по личному опыту, чего нет, того нет. Но она милая и добрая, жаль ее. Дай Бог, чтобы все это хорошо кончилось.

Глава двадцать первая

Уже стемнело, и на Леннештрассе уже дежурил полицейский, когда Гордон добрался, наконец, до своего дома. Роза говорила без передышки почти всю дорогу, в основном о Сент-Арно, снова и снова с видимым участием возвращаясь к этой теме.

– Он далек от идеала. Не хотела бы я иметь его своим врагом, да и другом тоже. Но несмотря ни на что, он лучше их всех, потому что самый честный. За исключением его жены, разумеется. Не далее как вчера о нем говорили у Грольманов. И если не с уважением, то, во всяком случае, с сожалением. К несчастью, ему пришлось оставить службу. Останься он в армии, все бы наладилось. Теперь он стал желчным, отвергает то, чему поклонялся, и оказался в компании злопыхателей. Он солдат до мозга костей, это его и губит. Ему нечем заняться, и он ошивается в манеже или торчит в клубе, просто днюет там и ночует. До обеда читает газеты, после обеда играет в вист или на бильярде. Звучит это безобидно, но как вам, вероятно, известно, речь идет о деньжищах, которые для нас означают целое состояние.

Гордон следил за каждым ее словом, расспрашивая, разумеется, о том, что интересовало его: об отношениях между супругами и их образе жизни. Но то, что он слышал в ответ, лишь подтверждало наблюдения, сделанные им в Гарце.

– Да, – заключила Роза, – его отношение к Сесиль не заслуживает доброго слова. Бывают, правда, дни, когда он проявляет заботу и внимание, и тогда можно подумать, что он ее любит. Но что значит любовь для таких натур, как Сент-Арно? А если иметь в виду ту любовь, о которой говорим мы… Что ж, он ее любит на правах собственника, самоуверенно и своенравно. И гордится тем, что владеет красивой женщиной. В сущности, он остался старым холостяком, эгоистичным и капризным, капризнее самой Сесиль. Мы недавно говорили с бедняжкой по душам, и она сама сказала мне об этом. Он четверть часа держит меня за руку, призналась она, и рассыпается в комплиментах, а потом уходит, не попрощавшись, и на три дня забывает, что у него есть жена.

Все это и много другое не выходило у Гордона из головы, когда он снова оказался в своей квартире. И в ушах все время звучала фраза, сказанная Розой в самом начале их разговора: «Дай Бог, чтобы все обошлось».

Гордон встал вовремя и, как обычно, заказал кофе, но отодвинул в сторону газеты, которые принесла хозяйка. Несмотря на хорошее настроение, читать ему не хотелось, и он снова и снова возвращался мыслями ко вчерашнему дню. Окна были отворены, и он глядел на Тиргартен. Легкий, пронизанный утренним солнцем туман тянулся над верхушками деревьев. Осень уже наступила, а на них не было ни единого увядшего листа, потому что вчера было ветрено, и вся листва, успевшая пожелтеть и покраснеть, лежала под деревьями, образуя пестрый узор на ковре газона. Время от времени по улице медленно проезжала водовозка, и снова воцарялась тишина, такая тишина, что Гордон слышал, как лопались и выпадали из скорлупы каштаны. На него нахлынуло блаженное ощущение покоя. «Наверное, я так счастлив потому, что вернулся на родину. Где я только ни побывал, но такие моменты случаются только дома».

Когда он очнулся от своего забытья, кто-то разговаривал в коридоре.

– Господин Гордон должен расписаться.

И тут вошел почтальон с карточками, деловыми объявлениями и заказным письмом, за которое требовалось расписаться. Это было долгожданное письмо от сестры Клотильды.

– Ну, наконец-то.

Гордон пересел ближе к окну, в кресло-качалку, чтобы прочесть письмо con amore[150].

«Дорогой мой Роби. Твое второе письмо, в котором ты упрекаешь меня за молчание, я получила одновременно с первым. Оба письма я нашла позавчера вечером, вернувшись в мой родной Лигниц из долгого путешествия. Твое письмо из Тале было послано вслед за мной в Иоганнесбад, но там оно меня не застало и отправилось дальше в Партенкирхен. Туда оно прибыло раньше нас (мы – это Крамсты и я), и почта вернула его обратно в Лигниц. И там оно пролежало два месяца. Так что, как видишь, я перед тобой не виновата.

Со времени твоего отъезда произошло море событий: младшая из сестер Крамста обручилась с одним офицером, Елена Роткирх стала придворной дамой принцессы Александрины, а старый Зедлиц снова женился. Из путешествия я привезла сотню новых знакомств и впечатлений. Не стану утомлять тебя подробными описаниями Берхтесгадена[151] и Вацмана, во-первых, потому что для тебя восемь тысяч футов – не так уж много значат, а во-вторых, потому что юные кавалеры, наводящие справки о прелестных дамах, предпочитают слушать о прелестных дамах, а не о Вацмане[152]».

Гордон рассмеялся. «Клотильда в своем репертуаре, – подумал он. – И как же она права».

«Итак, супруги Сент-Арно. Здесь они хорошо известны. По крайней мере, известны события, о которых в свое время много говорили. Не то чтобы мои сведения могли тебя утешить, но в общем и целом ничего такого уж дурного.

Сент-Арно служил в гвардии в чине подполковника, был на прекрасном счету и не был женат, что всегда говорит в пользу офицера. От него многого ждали. Четыре года назад в Верхней Силезии он получил повышение и стал командиром полка. Название гарнизона я забыла; впрочем, это не имеет никакого значения для дальнейшей истории. Он снимал квартиру в доме овдовевшей госпожи фон Заха, точнее, Воронеш фон Заха, в одном имени коей, как ты уже понял, слышится гармоническое созвучие целого славянского мира. Госпожа фон Заха была когда-то знаменитой красавицей, ее дочь Сесиль слыла красавицей. Во всяком случае, полковник находил ее таковой и обручился с ней. Может быть, просто потому, что смертельно скучал в той дыре, где стоял его полк. Через три дня после помолвки он получил письмо, в котором подполковник фон Дзялинский, старейший штабной офицер, от имени офицерского состава сообщал, что помолвку следует расторгнуть. Произошла сцена, окончившаяся дуэлью. Дзялинский получил пулю в грудь и умер через сутки. Военный суд приговорил Сент-Арно к девяти месяцам заключения в крепости. Столь гуманный приговор объяснялся тем, что Сент-Арно прежде пользовался всеобщей симпатией, а также тем, что на дуэль его спровоцировали. Спровоцировали, хотя поведение Дзялинского и всего офицерского состава имело, вероятно, свое оправдание».

Гордон отложил письмо. «Имело, вероятно, свое оправдание, – повторил он. – Почему? В чем? Но к чему я спрашиваю? Клотильда сама все объяснит».

И он продолжил чтение.

«И здесь, мой дорогой Роберт, господин фон Сент-Арно уходит на второй план, а на первый план выдвигается госпожа фон Сент-Арно. По какой причине офицерам пришлось выступить единым фронтом против своего полковника? Сесиль была дамой сомнительной, или, если выражаться более мягко и осмотрительно, своеобразной репутации. Ей не было и семнадцати, когда ее увидел старый князь фон Вельфен-Эхинген, и вскоре после этого, а именно после успешных переговоров с госпожой фон Заха, пригласил на роль чтицы к своей супруге, княгине. Княгине было не привыкать к подобным „назначениям“, и она не возражала. Так Сесиль попала в замок Кирилленорт, прижилась там, сопровождала княжескую чету в поездках, посетила с ними Швейцарию и Италию, читала им вслух за чайным столом (но редко) и осталась в замке после смерти старой княгини. Спустя некоторое время старый князь также покинул сей бренный мир, завещав красивой чайной девушке поместье в Верхней Силезии и одновременно предоставив ей на выбор: либо еще год проживать в замке Кирилленорт, либо уехать. Прелестная барышня не собиралась целый год „вдоветь“ и вообще подвергать себя каким-либо лишениям, но когда принц Бернхард, племянник и одновременно наследник покойного князя, со своей стороны выразил желание, „чтобы она не покидала замок“, она уступила его желанию и осталась. Принц Бернхард наведывался в замок, сначала время от времени, потом все чаще и чаще, а когда истек „вдовий год“, переехал из своего замка Борегар, где обитал до сих пор, в родовое гнездо. В остальном все шло по-старому, ничего не изменилось, поездки и путешествия продолжались, разве что стали более дальними, вплоть до Алжира и Мадейры. Увы, если старый князь был стар, то молодой был болен и через год умер. Все ожидали, что теперь прекрасная Сесиль, которая протежировала камергеру фон Шлукману (после кончины старого князя он в качестве гофмейстера поступил на службу к молодому), отдаст ему свою руку, то есть вступит в законный брак. Однако этого не произошло по причинам, о которых можно только гадать, и красавица (как и намеревалась после смерти старого князя) вернулась назад, к матери и сестрам, встретившим ее с ликованием. Они сняли сравнительно роскошную квартиру, и там-то два года спустя с ней познакомился Сент-Арно. В то время Сесиль была еще католичкой, вела тихий и уединенный образ жизни. Говорят, теперь она перешла в протестантство, и называют в этой связи одного из ваших обожаемых придворных проповедников.

Вот тебе вся история четы Сент-Арно, относительно которой я хотела бы тебя от всего сердца настоятельно просить: в порядке исключения, откажись хоть раз от своей легкомысленной привычки выплескивать ребенка вместе с водой. Ты как Лесли-Гордон знаешь, конечно, своего Шиллера. Надеюсь, вместе с Шиллером ты, как олицетворенный Валленштейн, возложишь большую часть вины этой красавицы на „злополучные созвездия“. В самом деле, мой милый, в ее жизни хватало злополучных созвездий. В детстве она не получила правильного воспитания, и даже если эти годы были несчастливыми (скорее, наоборот), фундамент не был заложен, принципы не привиты. Ева Левински, которая, как ты помнишь, подолгу гостила у Гогенлоэ в Верхней Силезии и знает Сесиль с детства, обещала мне подробно написать обо всем, что помнит с того времени. Я закончу писать, когда получу письмо от Евы…

Ну вот, пришло письмо от Евы. Прощай. Элси гостит у бабушки в Гёрлице, потому от нее привета нет.

Твоя сердечно любящая Клотильда».

Глава двадцать вторая

Гордон до крайности разволновался. Намеки, которые он слышал на вилле в Шарлоттенбурге сразу после своего приезда в Берлин, а вчера из уст старого генерала, не сулили ничего хорошего, и все-таки удар оказался неожиданно сильным. Любовница князя, дважды фаворитка, часть наследства, завещанного дядюшкой племяннику! А в промежутке между ними камергер – тень, которая, в конечном счете, отказалась сгуститься в супруга.

Он отбросил письмо, вскочил, заметался по комнате. Потом подошел ко второму, до сих пор закрытому, окну и распахнул обе створки. Ему казалось, он вот-вот задохнется.

Вложенная записка от Евы Левински (всего полстранички, исписанные мелким почерком) упала на ковер. Он поднял ее со словами: «Одно к одному. Лучше выпить всю дозу сразу, чем цедить по каплям. Кто знает, может, там найдется хоть что-то утешительное, болеутоляющее».

Он снова уселся и начал читать.

«Дорогая моя Клотильда, я ожидала чего угодно, но уж никак не того, что мне придется снова сплетничать о семействе Заха. И с кем? С тобой! Ну да, мы были соседями, и пока был жив старый Заха, кстати, он не был так уж стар, лет сорока пяти, дела у них шли в гору. Он был директором завода, принадлежащего семейству Гогенло, ничего в этом деле не понимал, ничего не делал (к счастью), но давал превосходные завтраки. Он был красавцем, любил ухаживать за дамами и рассказывать анекдоты, и все его любили, хотя он всем задолжал, несмотря на большое жалованье. И вдруг он умирает, так сказать, скоропостижно, и ставит всех в неловкое положение. Как он умер, об этом помалкивают.

Как сейчас вижу госпожу фон Заха в глубоком трауре, идущую за гробом мужа. Мужчины, все до единого, глядели на нее, как зачарованные. Ей тогда только что исполнилось тридцать, и она была еще красивее, чем Сесиль. Девочке было лет двенадцать, но она казалась настоящей дамой, об этом позаботилась ее мать, вероятно, с самого начала имевшая на нее определенные виды. Дитя избалованное, но мечтательное и сказочно прелестное. Каждому, кто ее видел, она напоминала печальную фею.

Вскоре после смерти отца все и началось. Молодая герцогиня из замка Рауден проявила участие к красивой вдове с тремя детьми и протянула ей руку помощи. Но та хозяйничала уж слишком расточительно, так что герцогиня руку отдернула. Семейству фон Заха осталось лишь маленькое пособие. Об образовании детей нечего было и думать. Госпожа фон Заха только смеялась, слыша, что дочери должны же чему-то учиться. Сама она не претендовала на образованность и, несмотря на это, чувствовала себя прекрасно, то есть до кончины мужа, а впрочем, и после нее. Она была убеждена, что молодая красивая дама существует лишь для того, чтобы нравиться мужчинам, и чем она меньше знает, тем лучше. Вот они и не учились ничему.

Мы часто смеялись, видя, до какой степени мать и дочери соревнуются в невежестве. Раз в квартал они получали свое пособие. И тогда устраивали празднества и покупали новые рюши и банты, даже, видимо, и платья, но это все еще были траурные платья, поскольку мамаша знала, что черное ей более всего к лицу. А, может быть, потому, что где-то услышала, что королевские вдовы никогда не снимают траура.

Она высказывала совершенно завиральные идеи, то бесконечно возвышенные, то бесконечно низменные. Она говорила с герцогиней, как со своей ровней, но больше всего любила болтать со старой прачкой, что жила у нас в доме. Деньги кончались примерно через неделю, а двенадцать недель они жили впроголодь. Тогда они залезали в долги или питались фруктами из сада, а если и фруктов не было, то были „грибочки“. Но не думай, что „грибочки“ действительно были грибами. Грибочки были большими изюминами, снизу в них втыкались половинки миндальных орехов. Изготовление их требовало усилий, и госпожа фон Заха тратила все утро, чтобы подать на обед эту пищу богов. Да, чуть не забыла: посредине блюдечка выкладывалась очень крупная изюмина, не только с ножкой из половинки миндального ореха, но и проткнутая двумя расположенными горизонтально и также вырезанными из миндального зернышка щепочками. На четырех концах этих щепочек сидели четыре малюсеньких коринки, являя собой morceau de résistance[153]. Захи называли это сооружение le Roi Champignon[154], а люди говорили, что этой шуткой исчерпываются все познания семейства во французском языке.

Вот тебе, дорогая моя Клотильда, мои личные детские воспоминания. О том, что было дальше, ты знаешь лучше меня.

Как всегда твоя Ева Л.»

Гордон держал записку в руках, и его била дрожь. Но потом вдруг он как бы вновь обрел спокойствие. «Да, это обезоруживает! Воспитывалась без положительного примера, в школу не ходила, ничему не выучилась, кроме как смотреться в зеркало и повязывать бант. А когда предъявлялся счет, ее никогда не было дома. И все-таки изо дня в день сидеть у окна в постоянном ожидании принца, который приедет, чтобы забрать Катеньку а, быть может, заодно и Лизаньку, хотя обе они еще дети. Ну и что? Принцы на то и существуют. Может, он и мамашу заберет. Только бы приехал и забрал, все равно кого. Они друг за друга только порадуются. Ведь это же так великодушно, а потом можно продолжить игру. Да, игру. Главное здесь – игра. Лишь бы ничего всерьез, даже за едой. Ах, если ты красива и всегда носишь траур и питаешься „грибочками“, тебе на роду написано стать княжеской любовницей. Бедная Сесиль! Она не выбирала такой жизни, она в ней родилась, она не знала ничего иного. И когда явился долгожданный жених, о котором она мечтала, возможно, еще при жизни отца, она не сказала „Нет“. И откуда бы взяться этому „Нет“? Держу пари, она даже не подумала о возможности отказа. Мамаша высмеяла бы ее, да и она себя тоже».

Он все еще вертел и теребил в руках записку, сгибал ее по краям и углам, не соображая, что делает. Наконец, он встал и взглянул на кроны деревьев, пронизанные теперь утренним светом.

«Туман над деревьями рассеялся, а я еще блуждаю в тумане, как будто залез на вершину Вацмана. А если уж бродишь в тумане, то, считай, заблудился. Que faire?[155] Разыгрывать разочарование или прямо ей сказать: „Прошу вас, моя любезная, пошлите куда подальше вашего проповедника, и я вас исповедую“. И что в итоге? „Ай-яй-яй, дочь моя!“ Может, заговорить с ней о покаянии и епитимии? Или о десяти заповедях? Или о более высокой нравственной точке зрения? Или о поведении, недостойном прекрасной женщины? Так недолго и опростоволоситься. Хорош я буду, если она улыбнется и позвонит горничной: „Посветите этому господину“».

Отойдя от окна, он подошел к подзеркальнику, где лежали часы, записная книжка и портсигар. «Закурю-ка я гавану для душевного равновесия, одно облако разгоню другим. Similia similibus[156]. Клин клином, так сказать. Как говаривал наш полковник Тейлор: „Вся мудрость в табаке“. Похоже, он был прав. Я преспокойно продолжу свои визиты к супругам Сент-Арно, не строя никаких планов, буду действовать по обстоятельствам. В самом деле, это лучший выход: смотреть на нее с симпатией и болтать, как прежде, как будто я ничего не знаю, как будто ничего не случилось… А, в сущности, что случилось? Какое мне дело до его сиятельства и его чайной барышни? И до сиятельства номер два? А тем более, до камергера и гофмейстера? Ах, как вспомню охотничий домик его высочества Тодтенроде… То-то она вздрогнула и отвернулась, когда мы с ней заглянули в те жуткие окошки. А еще прежде, в Кведлинбурге, когда я так смело разглагольствовал о галереях красавиц и графине Авроре, уже тогда было все то же. Что ж, теперь все проясняется… Бедная, бедная красавица!»

Глава двадцать третья

Он не хотел ничего делать, ничего менять в своем поведении, но целых три дня не показывался у Сент-Арно.

Наконец, на четвертый день он собрался с духом.

Между тем, осень вступила в свои права, стало ветрено, и когда он пересекал Хафенплатц, сухая листва взметнулась ему навстречу. Он глянул наверх и увидел, что все жалюзи спущены, как во время его первого визита. Только в комнате Сент-Арно окна были распахнуты, и занавеси развевались на ветру.

«Опять он в манеже или в клубе. Дома никогда не бывает. Похоже, он и вправду не видит ее целыми днями, и Роза права, когда называет его любовь, если это вообще любовь, весьма своеобразной. Во всяком случае, радости от нее мало, уж это-то сразу видно. Помнится, она сама мне в этом призналась. Да и может ли быть иначе? Убитые на дуэли соперники – разве ими жива любовь? Любовь живет в учтивых мелочах. Преданность женского сердца нужно завоевывать снова и снова. Нужно каждый час оказывать маленькие знаки внимания, перебирая их, словно четки. И закончив молитву, начинать ее сначала. Нужно всегда быть под рукой, всегда готовым к услугам, в этом все дело. Все прочее ничего не значит. Дарить на Рождество норковую или соболью шубку? Браслет на день рожденья? Да будь он украшен хоть Кохинуром[157] – для трехсот шестидесяти пяти дней этого слишком мало. Ведь для чего небеса велят расцветать стольким цветам? Зачем существуют букеты фиалок и роз? Для чего нужны сладости „Феликса и Заротти“[158]? Так рассуждает каждая девушка, и я, к своему ужасу, вспоминаю, что иду к ней без букета и без бонбоньерки. Выходит, я ничем не лучше Сент-Арно. А ведь он всего лишь законный супруг».

Разговаривая таким образом с самим собой, он подошел к дому, и в тот же момент дверь отворилась, как будто его появление было замечено из швейцарской. В самом деле, через глазок в двери на него с любопытством смотрела маленькая девочка и, казалось, ждала его приветствия. Он кивнул ей и поднялся вверх по лестнице.

На первой же площадке он встретил тайного советника, возвращавшегося от Сесиль.

– А, господин фон Гордон, – поздоровался тот. – Les beaux esprits se rencontrent[159]. Мадам дурно себя чувствует; к сожалению, а может быть, и нет, смотря как на это взглянуть. Вы же знаете, вечно она охает и ахает…

Он рассмеялся и, еще раз приподняв шляпу, прошел мимо Гордона.

Гордона эта встреча задела самым неприятным образом, тем более неприятным, что на званом обеде Сесиль, как он заметил, уделяла своему соседу по столу много внимания. Она смеялась фривольным шуткам тайного советника, а что касается его развязности (по словам Розы, едва удерживаемой в границах приличий), то Гордон достаточно долго жил на свете и знал, что наглые люди всегда имеют фору.

Гордон уже поднялся по лестнице и звонил в дверь.

– Мадам будет очень рада, – сказала, впуская его, горничная.

– Господин фон Гордон, – доложила она.

– Милости прошу.

Сесиль действительно чувствовала себя плохо, но не отказалась от своего любимого места на балконе. Скамеечка с двумя подушками была убрана, а вместо нее там стоял шезлонг, на котором лежала больная, набросив на плечи шаль, а на ноги – плед, с вышитым на нем гербом то ли Сент-Арно, то ли Воронеш фон Заха. Рядом на столике стояла похожая на флакон бутылочка, а также вода и сахарница.

Увидев Сесиль такою, Гордон расстроился, забыл обо всем и собрался произнести слова утешения. Но она, не слушая его, заговорила сама, с трудом выпрямившись на лежавшей под спиной подушке.

– Как вы поздно. Я ждала вас раньше, господин фон Гордон… Вероятно, наш обед не не слишком вам понравился. Но садитесь. Вон там есть еще один стул. Уберите этот платок; или нет, дайте его сюда, я наброшу его поверх шали. Потому что, если честно, меня знобит.

– А вы расположились здесь, на воздухе, как будто у нас июль, а не октябрь.

– Да, тайный советник (он недавно ушел) был того же мнения и упрекал меня и даже решительным тоном настаивал, что лично перенесет меня в постель.

– Представляю себе этот тон. C’est le ton, qui fait la musique[160].

– Конечно. И тайный советник владеет им лучше всех. И все-таки он меня забавляет, признаюсь в этом, хотя это, быть может, и не делает мне чести. Но все такие скучные, а он всегда так остер на язык. А лежу я здесь, на свежем воздухе, просто потому, что у меня нет выбора. Если я прикажу перенести себя в комнаты, то там мне нечем дышать, несмотря на высокие потолки, меня там всегда знобит, а в худшем случае, я могу простудиться. Из двух зол я выбираю меньшее. Но хватит об этом. Нет ничего скучнее, чем истории болезней, разве что сойдутся двое больных, и каждый постарается превзойти товарища по несчастью. Но к этому спасительному средству вы не прибегнете. Так что расскажите мне лучше о Розе. Знаете, я уж стала ревновать. Вы с ней так шептались, словно у вас общие секреты. А когда старый генерал выложил свой главный козырь, вы с ней обменялись рукопожатием. О, меня не проведешь. И под конец еще провожанье до конки. Вроде бы расстояние близкое и невинное, но понятие все-таки довольно растяжимое, аж до Энгельуфер. Кстати, как может художница, дама, жить на Энгельуфер?

– Шутить изволите, милостивая государыня. Вам ли не знать, как это бывает. Роза! С Розой можно совершить кругосветное путешествие и закончить его там же, где оно началось. Я проводил ее до дома, и мы обсудили и осмеяли весь свет. Но если бы вместо Розы я нес под мышкой одну из ее картин, эффект был бы тот же. Короче говоря, среди ее достоинств нет шарма, и я знаю женщин, чье одобрительное молчание значит для меня больше, чем самое остроумное замечание Розы.

Сесиль улыбнулась, даже не пытаясь сделать вид, что не поняла смысла и цели его слов.

– Лучше накапайте мне моих капель, – сказала она, покачав головой. – Да, вон тот флакончик. Я и так опоздала их принять. Но считайте аккуратно и помните, какая драгоценная жизнь стоит на кону. Это настой наперстянки. Помните, как мы ехали верхом из Тале в Альтенбрак? Она росла там повсюду, помните красные пятна в траве недалеко от березовой аллеи, где стояли лагерем гимнасты? И как эти юноши вскочили и отдали нам честь!

– Вам, Сесиль.

– Да, – продолжала она, не услышав его. – Думала ли я тогда, что наперстянка цветет для меня. Но со вчерашнего дня меня по всей форме торжественно приговорили к сердечной болезни, как будто мне мало моих недугов. Пять капель, пожалуйста, не больше. И немного воды.

Гордон подал ей стакан.

– На вкус она не намного лучше смерти… Ну а теперь садитесь и расскажите мне о вашей соседке за столом. Интересная женщина эта баронесса. Не правда ли? И такая уверенная!

– Скорее, самоуверенная. Боги забыли вложить в ее грудь сомнение, корень и побег всякой скромности. Зато сколько в ней ненависти, пусть словесной. Боже, эта женщина ненавидит все и вся. Зато какой аппетит! Каждое третье блюдо – ее «обожаемое кушанье». Пардон, это она так выражается. Ах, Сесиль, как вы могли сойтись с такой мужеподобной бабой, с этой амазонкой, вы, сама женственность и…

– Слабость? Договаривайте, не стесняйтесь. К тому же я теперь беспомощна и больна!

– Нет-нет, – возражал Гордон все более ласковым и страстным тоном. – Нет-нет; не больны. Вам нельзя болеть. Вышвырните эти дурацкие капли, а заодно и всю докторскую братию. Ох уж эти лекари, спасу от них нет, хвастают, что постигли тело и душу, сочиняют все новые науки, толкуют о психике, но в душе человеческой не смыслят ни аза. Куда ни глянь, ошибки и заблуждения. Сесиль, дорогая моя, вы мерзнете, дрожите от холода, чтобы свободней дышать. Но вам не хватает не воздуха, а света, свободы, радости. Вы затянуты в корсет, вы туго зашнурованы, вот почему вам трудно дышать, вот почему у вас болит сердце, и это стиснутое сердце не вылечишь мертвой травой наперстянки. Вам нужно снова увидеть ее красной и живой, как тогда, когда мы с вами ехали через горы, и все вокруг было залито солнцем. А потом был лунный свет на памятнике у дороги. Незабываемый день, незабываемый час.

Она жадно впитывала каждое слово, в ее глазах светилось счастье, но одновременно мелькало выражение пугливой озабоченности. В ней боролись душа и воля, и чем добросовестнее и честнее была ее воля, тем больше Сесиль страшилась всего, что могло ее поколебать. Ей приходилось защищаться от себя самой.

– О, не говорите так, дорогой друг. Вы вгоняете меня в краску. Я чувствую, что вся горю. Поверьте, я действительно больна. Но будь я даже здорова, вы не должны так говорить, умоляю вас. Ради меня, но и ради вас.

Она видела, что он не сумел правильно истолковать ее слова.

– Да, ради вас, – повторила она. – Мне знакомы эти речи, я слышу их каждый день, знаю каждую интонацию и каждый малейший нюанс. Уж этому-то, по крайней мере, я училась и прошла хорошую школу. Так испокон века светский мужчина обращается к женщине. Такие речи могут нечаянно унизить, обидеть или обвинить, я не говорю, кого именно. Счастье для меня, что ваша деликатность сумела избавить меня хотя бы от этих крайностей.

Говоря это, она опять выпрямилась и откинула шаль.

– Нет, господин фон Гордон, – продолжала она, снова смягчая тон. – Оставайтесь для меня тем, кем вы были. Вы сильно переменились, я это заметила и напрасно спрашиваю себя о причине. Но как бы то ни было, облегчите мне жизнь, не усложняйте ее, помогайте мне во всем, что я должна и обязана делать. Не обманите доверия или, к чему скрывать, того сердечного чувства, которое я питаю к вам с самого начала.

Гордон собрался было отвечать, но она лишь указала на графин, давая понять, что хочет пить, действительно выпила воды и перевела дух.

– Некоторые вещи меня удручают. Вы видели, как мы живем. Вокруг меня столько насмешек, насмешек, которых я терпеть не могу и часто даже не понимаю. Ведь меня не волнуют великие вопросы, я даже теперь люблю жизнь как она есть, люблю перелистывать ее, как книгу с картинками. Мне нравится ездить в деревню и сидеть на опушке, и смотреть, как собирают урожай, как дети рвут маки, или самой ходить по лугу и плести венок, и говорить с простыми людьми о простых вещах, о пропавшей козе, или о сыне, который вернулся после долгой отлучки. Это мой мир, и я была счастлива, пока жила в нем. Потом меня, еще девочку, вырвали из этого мира и поместили в большой свет, и пока было можно, я радовалась его радостям и принимала участие в его безумствах и заблуждениях. Но теперь, теперь я стремлюсь обратно; не хочу сказать; в нищету, я ее не вынесу, но все-таки обратно – к тишине, идиллии и покою, и, позвольте мне высказаться до конца, к безгрешности. А на грехи я насмотрелась, и довольно с меня. И даже если я всю жизнь оставалась в плену тщеславия и не могу отказаться от лестных знаков внимания, я все же хочу, да хочу, милый друг, положить поклонению определенные границы. В этом я поклялась, не спрашивайте, когда и по какому случаю. И я хочу сдержать свою клятву, даже если это будет стоить мне жизни. Не спрашивайте ни о чем. В этом доме больше трагедии, чем вы думаете. А теперь, прошу вас, оставьте меня. В любой момент может прийти врач. Не хотелось бы, чтобы мой пульс предательски показал ему, как дурно я выполняю его предписания.

Глава двадцать четвертая

Гордон покинул Сесиль в большом волнении и только по дороге домой опомнился и обдумал свое поведение. Он действовал под влиянием момента. Увидев ее такой больной и покорной судьбе, он и впрямь преисполнился сердечного участия. Но это чувство чистого сострадания длилось недолго. Несмотря на всю ее слабость и покорность, а, может быть, благодаря им, было в ней что-то обольстительное, и он снова поддался этому очарованию. В конце концов, он все-таки опустился до двусмысленных увещеваний, не считая себя обязанным ни умерять, ни, тем более, сдерживать свои порывы после того, что стало ему известно из писем Клотильды. Он произносил слова и делал намеки, которые еще неделю назад были бы невозможны. «Да, – подвел он итоги своих размышлений, – вот, значит, что получилось и как оно произошло. А она просила о пощаде, серьезно, как никогда прежде. И столь же смиренно, как всегда».

Уже дойдя до Тиргартена и свернув на Леннештрассе, он все еще продолжал вести разговоры с самим собой. Он представил себе, как будет торчать дома среди старой мебели, пялясь на две олеографии[161] со швейцарскими пейзажами. Они и в обычных обстоятельствах раздражали его до крайности, а уж сегодня даже мысль о них показалась ему вдвойне невыносимой. Поэтому, не заходя домой, он направился к свободной скамейке, радушно освещенной октябрьским солнцем.

Он уселся в углу скамьи, облокотился на руку и попытался собраться с мыслями, но постепенно череду его размышлений сменила вереница гротескных образов. Он видел перед собой красивую госпожу фон Заха, в глухом платье из черного крепа, расшитом тремя рядами черного бисера вокруг шеи и на груди. Крест с распятием свисает до пояса. А рядом с ней Сесиль, она смотрит на дорогу и ждет кого-то. А вот и они: те, кого она ждет. Первым появляется старик в охотничьей куртке, кряжистый и важный, с седой бородой, подстриженной на английский манер; а потом юноша в дорожном костюме, элегантный и изможденный, задыхающийся от кашля; а потом некто третий в мундире с высокими эполетами и золотым шитьем на воротнике. Гордон не смог удержаться от смеха. «Привет от Лессинга. Это же Маринелли[162]. Да, камергер принца… И в этом мире она жила. Печально. Но что это доказывает? Следует ли сделать отсюда вывод, что она разыгрывала передо мной комедию, и все это лишь уловка красивой женщины, которая чувствует себя неудовлетворенной и хотела бы заполнить любовной интригой долгие одинокие часы пустого существования? Нет. Если это ложь и обман, тогда все – ложь. Тогда одно из двух: либо я не в состоянии отличить истинное от ложного, либо искусство лицедейства за семь лет моего отсутствия сделало гигантский шаг вперед. Такой гигантский, что мне, с моими слабыми познаниями, за ним уже не угнаться…»

Он хотел отделаться от этих и подобных мыслей, но на душе все равно было муторно. «Мир – это сплошные противоречия, внешние и внутренние, куда ни посмотришь, везде свет и тени. Самые благодарные люди внезапно проявляют черную неблагодарность, а праведники во главе с их блаженным Иовом ропщут на Господа и Его заповеди. Чего только ни вмещает человеческое сердце? И всё со всем уживается, стоит чуть сместить зло и добро – и готово: сегодня ты порядочен, а завтра легкомыслен, и сегодня так же искренен, как вчера. Клотильда была права, когда просила не выплескивать с водой и ребенка. А как сказала Роза? „Бедная женщина“. Значит, есть же у Сесиль качества, заслуживающие участия. А это много значит. Ведь женщины строже всего осуждают женщин, а раз уж они прощают – значит есть причина такого снисхождения».

В этот момент к нему на скамейку подсела типичная обитательница квартала Шпреевальд – нянька с детской коляской. Ее крутые бедра в сочетании с тупой чувственностью, написанной на физиономии, отнюдь не соответствовали его настроению, поэтому он, к явному изумлению соседки, вскочил и быстрыми шагами удалился в глубину парка.

Когда спустя час, усталый и измотанный, он вернулся домой, консьерж вручил ему письмо и телеграмму. Письмо было от Сесиль, это он понял по почерку, так что вопрос о том, от кого пришла телеграмма, в данный момент оставил его равнодушным. Он быстро взбежал по лестнице, торопясь прочесть письмо, вошел в квартиру, но внезапно остановился, охваченный страхом. Наконец, он вскрыл письмо.

«Дорогой друг, – писала она, – так дальше не пойдет. С того дня, когда мы устроили небольшой прием, вы изменились, изменилось ваше отношение ко мне. Я сказала вам и повторяю, что не стану допытываться о причине. Но какова бы ни была эта причина, спросите себя, достанет ли у вас желания и сил вернуться к тому тону, который вы приняли прежде и который делал меня такой счастливой. Проверьте себя и, если вы ответите себе „нет“, тогда пусть разговор, который мы только что вели, будет последним. Речь идет о вашем и моем счастье. Мой дрожащий почерк скажет вам, что происходит в моем сердце, оно разрывается на части. Но я заклинаю вас: давайте расстанемся – или в него ворвется нечто еще худшее. Рано или поздно профессия, которой вы себя посвятили, снова позовет вас в большой мир – опередите ее. Я вас не забуду. Не смогу забыть. Всегда ваша Сесиль».

Он был тронут, и больше всего его тронуло ее откровенное признание в сердечной склонности. Но именно в нем он увидел серьезность того, что читалось между строк, что вынудило ее сделать свои признания.

«Она спрашивает, достанет ли у меня желания и сил. Желания – да, но не сил. Может быть, потому, что и желание – не то, не такое, каким должно быть. А откуда ему взяться? Не могу я жить здесь и каждый день равнодушно проходить мимо ее дома, как будто не знаю, кто там горюет за опущенными ставнями. Значит, нет у меня ни того, ни другого: ни сил, ни желания».

Он еще раз пробежал глазами последние строки и только тогда взял телеграмму. Она содержала указание срочно приехать в Бремен, так как датское правительство снова чинило препятствия проекту.

«Не будь этого письма, телеграмма привела бы меня в ужас, а теперь она – знак свыше, как и тот приказ, что выдернул меня из Тале. Разве что теперь ситуация усугубилась. Не было бы счастья, да несчастье помогло. И что с огнем играть нельзя – истинная правда. Пошлость? Банальность? Но чем банальнее пословицы, тем больше в них истины. Итак, я получил приказ к отступлению! Отступать будет легче, чем казалось еще полчаса назад. Все, что есть во мне хорошего и вменяемого, голосует „за“ и приходит на помощь. Неужели я дам себя одурачить, стану игрушкой капризной бабы? Мне это претит. Но ведь здесь нет ничего подобного, ни обмана, ни женского каприза, ни игры. Бедная Сесиль. Тебе не вдалбливали с колыбели высокую мораль, и Верхняя Силезия с ее потугами на аристократизм и нищетой дворянства – не лучшая школа нравственности. Что верно, то верно. Но были же в тебе и хорошие задатки, некий эстетический элемент, какая-то врожденная деликатность, дар отличать настоящее от поддельного, правду от неправды. Конечно, осталось кое-что с того времени, когда на стол ставились грибочки и Roi Champignon, но ты хочешь покончить с прошлым, стать искренней и честной, и мешать тебе в этом было бы низко и просто дурно. Значит, прочь отсюда! Прочь! Жить – значит хоронить надежды».

Он бредил вслух и верил в то, что говорил. Но внезапно опомнился и усмехнулся.

«Надежда – вот идеальное слово, которое не подходит для моих желаний, ни теперешних, ни прежних. Но разве надежды всегда должны быть идеальными, как белые лилии на лугу? Нет, они могут иметь цвет, красный, как цвет наперстянки, что цвела в горах. Но белая ты или красная, прощай, надежда, прощай».

И он позвонил хозяйке и отдал распоряжения для своего отъезда.

Глава двадцать пятая

На следующее утро он прибыл в Бремен и снял номер в отеле «Хильманн», замечательной гостинице, где он останавливался и прежде. Окна в его номере были открыты, и можно было любоваться то оживленной Зёгештрассе, начинавшейся за эспланадой, что отделяла предместье от Старого города, то подъездной дорожкой к отелю, где сидели гости и как раз сейчас пили утренний кофе. Стояла приятная, теплая погода, и деревья на крепостном валу мощным куполом защищали от ветра всю покрытую гравием дорожку. Ему тоже захотелось посидеть здесь, он переоделся, сбежал вниз по лестнице и занял место за одним из столиков. Уличная суета – телеги, катившие к порту, служанки, спешащие на рынок, дети, бегущие в школу, – действовала на него умиротворяющее, возвращая душе покой, которого он лишился с той минуты, как получил письмо от Клотильды. Тогда он постоянно видел перед собой Сесиль, ее туманный облик, казалось, издали приветствовал его и одновременно отталкивал. Сейчас настроение было самое подходящее, он приказал принести ему чернил и бумагу и принялся писать.

«Высокоуважаемая милостивая государыня, дорогой друг. Вчера одновременно с вашим письмом я получил телеграмму, которая призвала меня сюда. Еще сутки назад она бы сделала меня несчастным, но теперь она оказалась весьма кстати и помогла мне, как уже было однажды, преодолеть колебания и побороть себя.

Вчера вы писали мне, что я должен обрести прежний тон наших счастливых дней. Но находясь с вами рядом, дыша тем же воздухом, я никогда не смог бы этого сделать. А в разлуке я смогу это сделать или научусь этому, потому что мне нужно этому научиться. Сейчас еще раннее утро, и я еще не видел никого из моих работодателей, но если все сложится так, как я того желаю, желаю всей душой, то закончатся все переговоры, привязывающие меня к здешнему берегу, и я, выполняя данные мне поручения, снова пущусь в дальние странствия по белу свету. Потому что на чужбине, оглядываясь назад, мы принимаем воображаемую картину за действительность, и терзающая нас тоска становится нашим счастьем. Я надеюсь, что рано или поздно я снова пройду по снежным перевалам Гималаев, и чем выше поднимусь, тем чаще буду вспоминать прежние счастливые дни, Кведлинбург и Альтенбрак и памятник на утесе… Все это лишь мечты и видения, но мы находим утешение там, где его находим. Прощайте, дорогой, любимый друг.

Сердечно преданный вам Лесли-Гордон».

Гордон надеялся на ответ, но ответа не было, и это обеспокоило его и огорчило. Между тем, весь октябрь продолжались геодезические работы и переговоры, которые привели его сначала в Силезию, а затем на север, в Лимфьорд. Дела не оставляли времени для уныния. В душе его теснились воспоминания, но любое страстное чувство казалось похороненным, и он радовался, что это приключение, опасности которого он вполне сознавал, в конце концов приняло именно такой оборот.

В таком-то настроении он совершенно неожиданно получил указание еще раз вернуться в Берлин. Он чуть ли не испугался, когда обстоятельства не оставили ему выбора. В один из серых ноябрьских дней он прибыл в окутанный туманом Берлин. В момент остановки поезда туман сгустился в затяжной дождь, и Гордон поспешил укрыться от него в том самом отеле Du Parc, где он ежедневно обедал в сентябре.

Отведенная ему комната в первом этаже выходила на улицу Бельвю, из окна открывался вид на обсаженный деревьями помост, где он в свое время провел несколько счастливых часов после возвращения с Хафенплац. Все это осталось в прошлом, да и декорации переменились. Пышные каштаны, тогда чуть тронутые желтизной, теперь оголились, а с крыши на помост лились потоки дождевой воды, как раз в том месте, где громоздился весь летний запас столов и стульев Гордону стало не по себе.

Надеюсь, это не предзнаменование, подумал он. Ничего хорошего оно не сулит. Но, в конце-то концов, чего иного прикажете ожидать от ноябрьского дня! Some days must be dark and dreary…[163] Это Теннисон или Лонгфелло? Не помню. Во всяком случае, кто-то из них, и если уж иные дни должны быть хмуры и тоскливы, то почему бы не этот? Впрочем, огонь в камине и чашка кофе значительно исправят положение.

Он позвонил, отдал распоряжения коридорному и задал ему несколько вопросов.

– Что идет в театре?

– «Возмутитель спокойствия»[164].

– Старовато. А что в опере?

– «Тангейзер[165]».

– У вас есть билеты?

– Да, в партер и на первый ярус. Поют Ниман и Фоггенхубер.

– Хорошо. Первый ярус. Оставьте у портье.

Около семи вечера извозчик подъехал к зданию оперы, и швейцар, готовый к услугам как при гололеде, так и в сухую погоду, предупредительно открыв дверцу экипажа: «Будьте осторожны».

Гордон с удовольствием оглядывал полный зал и отвлекся от этого занятия лишь тогда, когда поднялась вверх дирижерская палочка и раздались первые звуки увертюры. Он знал наизусть каждую ноту и упоенно слушал, пока вдруг не заметил Сесиль. Она сидела в ложе напротив, облокотившись на парапет, а рядом с ней тайный советник, и он что-то нашептывал ей, а она закрывала пол-лица веером, и головы их соприкасались. Так, по крайней мере, показалось Гордону. И тут поднялся занавес, но Гордон уже ничего не видел и не слышал и только смотрел, не отрываясь, на ложу, зажимая левой рукой рот и подбородок, закипая от ревности и желания увидеть лучше слишком много, чем слишком мало. Казалось, двое в ложе напротив следили за действием не поверхностно, но внимательно и даже серьезно, и только в паузах обменивались короткими замечаниями, причем Сесиль отвечала на них улыбкой, а тайный советник многозначительным кивком головы.

Гордон терпел адские муки и, вынашивая план мести, сомневался лишь в том, выступить ли ему в подходящий момент (а такой момент непременно возникнет) в роли обвинителя или Мефистофеля. Разумеется, он сделал выбор в пользу последнего. Насмешка и презрительное остроумие были единственно верным тоном, и едва он пришел к этому решению, закончился первый акт.

Ложа напротив опустела, в ней остались только Сесиль и ее друг дома.

Гордон ринулся вперед, чтобы предстать перед дамой.

Тайный советник взял свой бинокль и навел на занавес. Не успел он обернуться, возможно, для того, чтобы обменяться со своей приятельницей и соседкой впечатлением знатока об Арионе, а еще вероятнее, о группе резвящихся нереид, как заметил соперника, едва удостоившего его кивком и уже склонившегося в глубоком поклоне перед Сесиль.

– Какое счастье для меня, сударыня, – начал Гордон в своем самом саркастическом тоне, – приветствовать вас здесь и сейчас. Я собирался нанести вам визит завтра днем. Но все складывается для меня самым удачным образом. Вы позволите справиться о вашем самочувствии?

Сесиль дрожала от волнения, судорога грозила лишить ее речи, она только и могла, что с трудом выдавить из себя: «Господа знакомы? Тайный советник Хедмайер… Господин фон Гордон…»

– Уже имел эту честь, – сказал Гордон, опускаясь на одно из освободившихся мест. Но сразу же, слегка опершись на подлокотник, он продолжил нарочито развязным тоном. – Зал полон народу, сударыня, во всяком случае, народу больше, чем можно было ждать от оперы, которая идет вот уже тридцать лет и которую каждый знает наизусть. Видно, материал очень уж хорош или исполнители превосходны. Я имею в виду Нимана. Ведь он прирожденный Тангейзер, с ним никто не сравнится. По крайней мере, на сцене. Мне все это напоминает славные дни, когда я, пользуясь преимуществом гвардейских эполет (удивительно, что их еще носят в моем железнодорожном полку), сидел здесь, то ли в качестве поклонника искусства, то ли как военный аксессуар для публики. Впрочем, у меня складывается впечатление, что дружище Хюльзен[166] все еще осыпает своими милостями правого и виноватого. Взгляните вон туда, сударыня! Прямо рекрутский набор en masse[167], во главе, как обычно, с Александровским полком.

Сесиль лишь наполовину уловила насмешливость тона, но тем яснее расслышал ее тайный советник. Давая понять, что презирает невежество «канадца», отставшего от жизни и растерявшего «Европы чрезмерную учтивость»[168], он возразил со свойственной ему иронией:

– Вы отсутствовали всего семь лет, господин фон Гордон? Я полагал, что дольше.

Гордон, умевший ценить меткую шпильку, даже вонзенную в него самого, моментально пришел в хорошее расположение духа.

– К вашим услугам, господин тайный советник; к сожалению, всего семь лет, но я намереваюсь как можно скорее удвоить этот срок, а именно занявшись своим дальнейшим воспитанием. Воспитанием характера, разумеется. Если удастся, я стану настоящим дикарем, в котором нет никакой фальши, даже внешней. Но я вижу, ложа начинает наполняться прежними обитателями, и мне пора ретироваться. Вы позволите, сударыня, вскоре нанести вам визит?

– В любое время, господин фон Гордон, – сказала Сесиль. – Не заставляйте меня ждать дольше, чем того требуют ваши служебные обязанности. Мне очень хочется услышать о вас.

Все это она проговорила торопливо и смущенно, почти не сознавая, чту говорит. Но Гордон откланялся и вернулся в свою ложу.

Весь второй акт он старался сделать вид, что с особым интересом следит за действием, и в самом деле, сцена в вартбургском зале и появление певцов захватили его на некоторое время. Но не надолго. Когда он снова поднял взгляд на ложу напротив, Сесиль уже покидала ее, и советник следовал за ней.

Это было уже слишком, он не мог этого вынести; в его мозгу проносились самые безумные картины, голова кружилась. С трудом взяв себя в руки, он взглянул на часы. «Половина девятого. Поздно. Но не слишком поздно. Ведь она же сказала: милости прошу в любое время».

И он встал, чтобы преследовать сбежавшую парочку. Если я застану их, дело примет достаточно скверный оборот. Если нет… Ему не хотелось додумывать свою мысль.

Глава двадцать шестая

– А, господин фон Гордон, – сказала горничная, когда визитер в столь поздний час со всей силы (вероятно, чтобы заглушить нечистую совесть) позвонил в дверь.

– Мадам у себя?

– Да. Она была в театре и только что вернулась. Господа будут очень рады.

– И господин полковник дома?

– Нет, господин тайный советник.

Гордон приказал доложить о себе и вошел прежде, чем получил приглашение войти.

Сесиль и тайный советник были в равной степени ошарашены, и ехидная усмешка последнего, казалось, означала: «Перебор».

Гордон отлично это видел, но пересек комнату и сказал, целуя руку Сесиль:

– Простите, дорогая мадам, что я так быстро воспользовался вашим разрешением. Но, честно говоря, в тот самый момент, когда вы покинули ложу, у меня пропал всякий интерес к опере, и осталось лишь желание провести вечер рядом с вами. Не слишком подходящее время для первого визита, но ваши любезные слова… Так простите же мне столь поздний час.

Между тем Сесиль опомнилась и сказала со спокойствием, которое ясно показывало, что при столь неслыханном поведении к ней начинает возвращаться самообладание.

– Позвольте повторить вам, господин фон Гордон, что вы желанный гость в любое время. А поздний час, о котором вы говорите… Что ж, я припоминаю вечер в обществе придворного проповедника, когда вы пришли еще позже. Тоже из театра. Тогда давали «Дон Жуана», и вы дождались финала.

– Совершенно верно, милостивейшая государыня. Всегда интересно узнать, что случится с Дон Жуаном.

– И с Мазетто[169], – добавил Хедемайер, вставая с кресла, в котором он только что расположился.

– Но вы же еще не уходите, дорогой советник, – перебила его Сесиль, к которой в эту минуту снова вернулась вся ее робость. – Прямо сейчас, не дождавшись чаю. Нет, вы не причините такой обиды ни мне, ни господину фон Гордону, который так ценит хорошую беседу. А что интересного могу сказать ему я? Нет, нет, останьтесь непременно.

Она позвонила.

– Чаю, Мари… Послушайте, дорогой друг, какой дождь на дворе. Я ожидаю придворного проповедника, он обещал навестить меня. Еще раз прошу вас остаться.

Но тайный советник был неумолим.

– Дражайшая мадам, меня ждут в клубе за ломберным столом. И даже если бы это было не так, нельзя забывать, что ты не один на свете. Было бы несправедливо поставить господина фон Гордона в столь невыгодное положение. Ему пришлось столько недель обходиться без вашего общества, а вам без него. Сейчас он сообщит вам море новостей, и я достаточно деликатен, чтобы не мешать этим сообщениям. Если позволите, я загляну к вам завтра. А пока что передайте привет господину полковнику. И от вас тоже, господин фон Гордон?

Гордон удовольствовался тем, что холодно и формально поклонился тайному советнику, который между тем подошел к Сесиль и поднес к губам ее руку.

– Как бы я хотел остаться. Но это против моих правил. И не ссылайтесь на придворного проповедника. Придворные проповедники никому не мешают. Тот, кто по долгу службы выслушивает исповеди, не опускается до бестактности. Впрочем, он еще не пришел. Значит, до завтра, до завтра.

И он ушел. Как раз в этот момент Мари принесла чай. Она собралась было сервировать стол, но Сесиль больше не могла сдерживать клокотавшие в ней чувства.

– Оставьте, Мари, – сказала она.

Когда она заговорила с Гордоном, голос ее дрожал от возбуждения и чуть ли не гнева.

– Это возмутительно, господин фон Гордон. Чего вы добиваетесь? Зачем?

– И вы еще спрашиваете?

– Да, спрашиваю: чего вы добиваетесь? И не толкуйте мне о вашей симпатии. Симпатия не выражается в таких выпадах. И что подумает о вас тайный советник? В каком свете вы себя выставляете?

– Во всяком случае, не в более сомнительном, чем он себя. Моя репутация – это моя забота.

– Но в каком свете вы выставляете меня? А ведь вы понимаете, что это мое дело. Я считала вас рыцарем, или, раз уж вы такой англоман, джентльменом, и вижу, что жестоко и горько заблуждалась. Уже ваше появление в ложе было оскорблением. То есть не само появление, но избранный вами тон и взгляды, которые вы метали. Я избаловала вас, открыла вам свою душу, я обвинила и унизила себя, но вместо того, чтобы великодушно помочь мне выпрямиться, вы, кажется, требуете, чтобы я еще ниже склонилась перед вашим величием. Не так уж много у меня добродетелей, на все Божья воля, но одну я могу себе приписать с вашего собственного согласия. А теперь вы вынуждаете меня обратить то единственное, что у меня есть, малую толику смирения, в высокомерие и гордость. Но вы не оставляете мне выбора. А потому извольте выслушать: я не беззащитна. Заклинаю, умоляю вас, не вынуждайте меня искать этой защиты, она гибельна для вас и для меня. А теперь скажите, что будет дальше? Как это все прикажете называть? Чем я провинилась, чем заслужила эту крайность? Объяснитесь.

– Объясниться, Сесиль? Разгадка проста: я ревную.

– Ревнуете? И вы говорите об этом так, словно имеете полное и законное право на ревность, словно вы вправе оценивать мои поступки и контролировать мои шаги. Есть у вас такое право? Нет. Но если бы вы его имели, благородный образ мысли не отменяется даже ревностью, я это знаю по опыту. Вы могли совершить нечто худшее, чем совершили, но ничего более мелочного и менее достойного.

– Ничего менее достойного? Да что же я такого совершил? То, что можно понять, можно и простить. Сесиль, вы слишком строги ко мне, пожалейте меня. Вы знаете, что со мной творится, что творилось со мной с первого мгновения, с первого взгляда на вас. Но я сдерживал себя. Потом настал день, когда я признался вам во всем. Вы поставили меня на место, умоляли не нарушать вашего душевного спокойствия. Я подчинился, стал избегать вас, уехал. И в первый же день, когда я, совершенно случайно, Бог мне свидетель, встречаю вас, что я вижу? Вы знаете. Вы знаете, что этот ехидный, злобный господин с самого начала был моим врагом, моим противником, что он присвоил себе право издеваться надо мной и моими чувствами. И именно он оказывается в ложе напротив, самоуверенный и самодовольный, как никогда прежде, а рядом с ним смеется моя обожествляемая Сесиль, прикрывая лицо веером и склоняясь к нему, словно ей не терпится впитать в себя его развязные намеки, весь этот сладкий яд, который он так ловко умеет преподносить. Ах, Сесиль, мое отречение было искренним и честным, клянусь вам; я вернулся не для того, чтобы нарушить ваш покой, но видеть, что вы предпочли другого, и кого, кого… Это свыше моих сил. Это слишком.

Говоря все это, они возбужденно расхаживали по ковру; огонек под чайником разгорался все ярче, и пар поднимался тонкой струйкой между двумя бронзовыми лампами. Вокруг них царил уют и покой, и теперь Сесиль взяла его за руку.

– Присядем, – сказала она. – Может быть, мы найдем более спокойные слова… Вы все ищете не там, где следует. Виновато не мое поведение в театре, не мой смех и не мой веер, и меньше всего бедный тайный советник, который меня забавляет, но совершенно мне неопасен, ах, если б вы знали, насколько. Нет, нет, друг мой, ваша ревность, или, по крайней мере, форма ее проявления, противная всем приличиям, имеет свою причину, но эта причина не во мне. Вы ревнуете не из ревности; ревность – это нечто обязывающее, ревность льстит нам, но вы ревнуете из высокомерия и морализма. В этом все дело. В один прекрасный день вы услышали историю жизни бедной мадемуазель фон Заха, и вы не можете ее забыть. Вы молчите? Значит, я угадала. И эта история, как вы, вероятно, полагаете, дает вам право на более свободный тон, на требования, на бестактности, вы позволяете себе сегодня вечером совершить двойное вторжение, сейчас в мой салон, а перед этим в мою ложу… Нет, не перебивайте меня… Я хочу сказать все, даже самое дурное. Что ж, свет меня изгнал, я это вижу, чувствую и живу милостью тех, кто своим посещением делает честь моему дому. И меня в любой день могут лишить этой чести даже такие люди, как Россов и баронесса. Я не претендую на уважение, которым пользуются другие. Но я хочу его вернуть. Никогда не забуду, как в ужасе прокралась в дом, где лежал застреленный Дзялинский и смотрел на меня своими мертвыми глазами, как будто хотел сказать: «Ты виновата». И в душе я поклялась, вы знаете, в чем. Может, я и живу в мире тщеславия, сегодня и всегда, но есть одна вещь, которую мне внушило новое учение: чувство долга. Там, где есть это чувство, найдется и сила. А теперь говорите вы; теперь я хочу услышать вас. Скажите что-нибудь дружеское, что меня утешит, и примирит с вами, и заставит снова поверить в ваше доброе сердце и хорошее отношение, и восстановит ваш образ в моей душе. Говорите же…

Гордон смотрел в одну точку, губы его дергались и дрожали, как будто эти слова, сказанные столь теплым и искренним тоном, все-таки произвели на него впечатление. Но в тот же момент ему представилась сцена, свидетелем которой он было всего несколько часов назад. Гордость, уязвленная мыслью о том, что он оказался лишь игрушкой в женских руках, жертвой пошлейшей хитрости и каприза, вызвала непреодолимый приступ недоверия, и он впал в еще худший тон горькой насмешки.

– Слова, слова, Сесиль, – угрюмо промолвил он. – Я и не знал, что вы так красноречивы.

– Еще недавно мне пришлось сказать вам нечто похожее и с той же настойчивостью. Как горько, что ваше появление не избавило меня от повторения. То, что вы называете красноречием, я называю сердцем.

– И я поверил этому сердцу!

– Вы поверили. А сейчас больше не верите! Чему же вы теперь верите? Чему же еще верите?

– Что мы оба обманулись… Мы остались верными своей натуре, вот и вся наша верность… Вы живете минутой и меняетесь в любой момент. Смотря по тому, кто в этот момент…

Он оборвал себя на полуслове и покинул комнату, не попрощавшись, не сказав ни слова примирения. В прихожей он в состоянии крайнего возбуждения столкнулся с Дёрфелем, но, не раскланявшись, прошел мимо.

Сесиль, увидев вошедшего в салон священника, бросилась к нему навстречу и, заливаясь слезами, умоляла о помощи и поддержке.

Глава двадцать седьмая

Сесиль поздно вышла к завтраку, и Сент-Арно, отложив газету, с первого взгляда увидел, что она дурно спала и много плакала. Они поздоровались и обменялись немногими равнодушными словами. Сент-Арно снова взялся за газету и, казалось, собрался читать. Но не мог сосредоточиться, отбросил газету и сказал, отодвигая чашку:

– Что там с Гордоном?

– Ничего.

– Ничего! Если бы ничего, то я бы не спрашивал, а ты не выглядела бы такой измученной и заплаканной. Так что выкладывай. Что он сказал? Или написал? Он строчил и строчил свои вечные письма.

– Хочешь прочесть?

– Чепуха. Знаю я эти любовные послания; самые лучшие никто не показывает, а остальное никуда не годится. Впрочем, мне дела нет до его признаний, а, может быть, и уверений; но при свидетелях, в присутствии других, следует вести себя подобающим образом. Он тебя обидел. Я в курсе того, что произошло. Хедемайер вчера в клубе рассказал об этом, и я желаю только подтверждения из твоих уст. То, что произошло в ложе, еще терпимо, но преследовать тебя до дома, разыгрывать мстителя за свою поруганную честь… Неслыханно!

– Не заводись, Пьер, ты себя не помнишь от ярости. Хочешь услышать от меня, что случилось, а я вижу, ты знаешь все. Мне нечего добавить.

– Как бы не так. Главное еще не сказано. Все это имеет предысторию и не падает с неба. Меньше всего с неба. Гордон из хорошей семьи, он человек светский и здравомыслящий, а такой человек не действует наобум. Он анализирует ситуацию. Вот в этой ситуации я и желаю разобраться. Опиши мне ее; я полагаю, ты можешь ее описать, причем, не смущаясь и ни о чем не умалчивая. На точности не настаиваю, к мелочам придираться не собираюсь. Впрочем, позволю себе заранее предположить, что не могло произойти ничего такого, о чем нельзя говорить открыто и что следовало бы утаивать от меня. Так как никто не посмеет обвинить меня в нерешительности и трусости, и менее всего моя жена, которая, сколько мне известно, имеет об этом некоторое представление. А вот ты, возможно, играла в старую, как мир, женскую игру, подавая несбыточные надежды. Возможно, ты не знала меры, переиграла, вела себя не слишком разумно и осторожно, и была неверно понята. Если это так, то я попросил бы мою прекрасную Сесиль впредь быть более осмотрительной. Но если дело обстоит иначе, если ты не знаешь за собой никакого заигрывания, никакого заигрывания, которое дало бы ему хоть малейшую тень права на такой скандал и вторжение в чужой дом, значит, имеет место оскорбление, которое касается не только тебя, но и, прежде всего, меня. А я не учился терпеливо сносить дерзости. И потому требую объяснения, открытого и без обиняков.

Сесиль молчала. Она отдавала себе отчет, что недомолвками не заставит его отказаться от своего намерения.

– Ну, что тебе сказать? – промолвила она. – В Тале мы были у тебя на глазах и не было сказано ни единого слова по секрету от тебя, от пенсионера, от Розы, да от целого света.

Сент-Арно кивнул головой и усмехнулся, а Сесиль не без смущения отвела взгляд, вспоминая возвращение из Альтенбрака.

– Потом, – продолжала она, – мы виделись здесь. Все оставалось по-прежнему. Он был предупредителен и внимателен, и не происходило ничего, что хотя бы на миг заставило меня усомниться в его уважении. Он вел беседу легко и любезно, иногда несколько свысока, но, несмотря на налет высокомерия, в каждом слове ощущалась большая симпатия, чувство, которое доставляло мне удовольствие и радость. Такими были его речи, такими были его письма.

– Оставь письма в покое.

– Ты не должен меня перебивать. Я говорю, что такими были и его письма. Потом был ужин, куда мы пригласили Россова и баронессу, и с этого момента он стал другим. События того вечера не могли вызвать такую перемену, но непосредственно после него он, должно быть, получил сведения, незачем говорить тебе, какие именно, которые совершенно изменили его поведение и тон.

– Ужасно. Это подлость.

– Нет, Пьер.

– Хорошо. Дальше.

– Я сразу почувствовала эту перемену, и в одной из бесед, то ли в шутку, то ли всерьез, дала ему понять, что он не смеет принимать со мной подобный тон ни как человек светский, ни как человек чести. И у меня сложилось впечатление, что он со мной согласился. По крайней мере, он повел себя соответственно. Написал мне на прощанье несколько строк и покинул Берлин. Он вернулся только вчера. Остальное тебе известно. Рассматривай это как какой-то припадок.

– Я понимаю это как приступ ревности. В самом деле, он ведет себя так, словно обязан отстаивать свои законнейшие права. Сплошные притязания. Нет, любезный мой господин фон Гордон, вы претендуете на чужую роль.

При этом он метал злобные взгляды, потому что было задето его самое уязвимое, если не единственно уязвимое место – гордость. Его разгневало не любовное приключение как таковое, но мысль о том, что Гордона не остановил страх перед ним, человеком решительных действий. Сент-Арно знал лишь одну страсть – внушать страх и трепет. Смелость давала ему чувство превосходства над любым человеком и в любой момент. А этот заурядный Гордон, отставной прусский лейтенант, какой-то сапер, кабельщик… Тащит по всему свету провода и имеет наглость вести у него за спиной свою игру…

Сесиль видела его насквозь, и ее охватила тревога, она боялась того, что по всей вероятности должно было случиться. Поэтому она взяла его за руку, нервно скользившую по скатерти, и сказала:

– Пьер, обещай мне только одно.

– Что?

– Что не прибегнешь к насильственным мерам. Все, что произошло, естественно, а раз естественно, то и простительно. В этом нет оскорбления, во всяком случае, намеренного оскорбления.

– Я сделаю не больше, чем необходимо, но и не меньше. И удовольствуйся этим обещанием.

С этими словами он встал, прошел в свой кабинет и, как бы собираясь удобно расположиться, для начала закурил сигару. Потом сделал несколько шагов взад-вперед по турецкому ковру, уселся за письменный стол и тщательно вывел на конверте адрес: «Его высокоблагородию, господину фон Лесли-Гордону…»

Но куда писать? Сент-Арно задумался, отложив на мгновение перо. «Да что там, где-нибудь он найдется… А для чего же у нас газеты и колонка „С приездом, господа“. Не станет же он скрываться».

Он отодвинул конверт, взял чистый лист бумаги с гербом и инициалами и написал:

«Господин фон Гордон, я был осведомлен о двойном визите, который Вы нанесли госпоже фон Сент-Арно сначала в ложе, а затем в апартаментах упомянутой дамы. Кстати говоря, осведомлен не самой госпожой фон Сент-Арно, каковая в беседе, которую она только что имела со мною, выступала не в роли Вашей обвинительницы, но скорее (да будет мне позволено отдать должное ее чувствам) Вашей защитницы. Вы, господин фон Гордон, непосредственно перед вашим отъездом из Берлина взяли тон и играли в игру, в которую вам не стоило играть, но это я вам прощаю. Однако, вы повторили эту игру, невзирая на предупреждение и просьбу. И то, как вы ее повторили, господин фон Гордон, непростительно. Госпожа фон Сент-Арно, безудержно открыв перед вами свое сердце, тем самым доверилась вашей защите, вы же не по-рыцарски и бесчестно отказали даме в этой защите. Вот что я имею высказать вам, любезный господин фон Гордон, и поручаю дальнейшие шаги генералу фон Россов.

фон Сент-Арно».

Глава двадцать восьмая

Гордон сидел в стеклянном павильоне отеля, когда ему принесли письмо Сент-Арно. Он прочел и не изменился в лице. Он ожидал чего-то подобного с того момента, как тайный советник покинул салон Сесиль, чтобы отправиться в клуб. Его предчувствие сбылось. Он не испугался, а если бы даже ощутил приближение страха, то беспредельно высокомерный тон письма быстро вернул бы ему смелость. Он ведь тоже был упрямцем, и его самомнение при известных условиях вполне могло бы поспорить с самомнением его противника. «Спокойно, мой дорогой господин полковник; вы не в казарме, и я вам не желторотый лейтенант. Неужто вы думаете, что я струшу и покорно попрошу у вас прощения просто потому, что стрелять в людей – ваша профессия. Вы ошибаетесь. У меня тоже твердая рука и к тому же право первого выстрела, если законы чести по-прежнему в чести. Честь. Все только и делают, что рассуждают о чести! Значит, так тому и быть… Но кого же я пошлю к Россову? Съезжу-ка я на виллу в Шарлоттенбург… У молодой дамы есть брат…»

И действительно, дела уладились за пару часов, и поскольку обе стороны желали избежать любых проволочек, каковые неизбежно возникли бы, узнай обо всем Сесиль, то было решено в тот же вечер воспользоваться дрезденским поездом и на следующее утро встретиться в роще неподалеку от Большого сада[170], дабы выяснить отношения на поединке.

Сесиль, хоть и знала необузданный характер Сент-Арно, не ожидала прямого столкновения с Гордоном и была всего лишь огорчена, но, собственно говоря, не испугана, услышав наутро, что полковник не ночевал дома. Его беспорядочный образ жизни был ей известен.

Он был человеком эксцентричным. Ну, что такого могло случиться? Какое-нибудь спортивное состязание, клубная эскапада, скачка взапуски с поездом. А потом ночевка в деревенском трактире под девизом: «Чем хуже, тем лучше».

Она взяла книгу и попыталась читать. Но из этого ничего вышло, и разговор с попугаем тоже не клеился, и тогда она вернулась в спальню, чтобы раньше, чем обычно, заняться своим туалетом. «Мне нужно повидаться с Розой. Правда, она живет на краю света, но я уже несколько недель тому назад обещала нанести ей визит. Мне так нужно поговорить с хорошим человеком».

В спальне имелся элегантный камин, у которого хлопотала горничная. Она бросала в камин угли и еловые шишки и пыталась раздуть маленьким мехом почти угасший огонь.

– Вот и хорошо, Мари. Согрей-ка нас; меня что-то знобит. И можешь принести мне шаль.

В это время снаружи раздался звонок, и Сесиль услышала, что слуга полковника разговаривает с каким-то посетителем.

– Погляди, что там.

Мари ушла и вернулась с только что доставленным письмом.

На конверте был только адрес: «Госпоже фон Сент-Арно, Хафенплац, 7а». Сесиль узнала почерк Гордона.

– Ступай, Мари… нет, погоди.

Она дрожащей рукой вскрыла конверт и прочла.

«Простите, сударыня, простите, дорогой друг. Я, наверное, был неправ, нет, я, конечно, был неправ. Но ум мой помутился, и случилось то, что случилось. Какой-то знаменитый мудрец, не помню, кто и когда, кажется, сказал: „Мы недостаточно верим и доверяем, и в этом причина всех наших горестей и бед“. И теперь я чувствую, что он был прав. Вместо того, чтобы сомневаться и бередить свою ревность, я должен был доверять вам и прислушиваться к голосу моего сердца. И моя вина, что я его не услышал. Я больше не увижу вас, никогда, что бы ни произошло. Вспоминайте меня таким, каким я был, прежде чем поддался этому безумию.

Всегда ваш. Снова весь ваш ф. Г.»

Листок выскользнул из руки, за ним последовало громкое рыдание.

Мари подбежала к хозяйке, усадила в кресло, схватила с каминной полки одеколон. Но Сесиль, чуть не упавшая в обморок, с трудом снова выпрямилась и сказала:

– Оставь. Это пройдет. Знаешь, Мари… Господин фон Гордон…

– Иезус-Мария… Сударыня…

– Смотри. Читай. Его последние слова.

И горничная наклонилась за письмом, упавшим на каминный коврик, чтобы отдать его Сесиль. Но та покачала головой и указала на стенные часы.

– Заметь время… Его застрелили… В эту минуту.

Глава двадцать девятая

На другое утро во всех газетах появилась следующая заметка:

«Из Дрездена поступило сообщение, что вчера в девять часов утра недалеко от Большого сада имела место дуэль между полковником фон Сент-Арно и гражданским инженером фон Лесли-Гордоном, прежде также служившим в прусской армии. Господин фон Лесли-Гордон был убит, в то время как фон Сент-Арно получил лишь легкое ранение в бок. Тело господина фон Гордона, согласно его последней воле, будет отправлено в Лигниц, где проживают две его сестры. Господин фон Сент-Арно сразу же после поединка покинул Саксонию. Относительно повода дуэли неизвестно ничего определенного, так как секунданты отказываются давать какие-либо сведения».

Через четыре дня на берлинский адрес госпожи фон Сент-Арно пришло нижеследующее письмо:

«Ментона, 4 декабря.

Моя дорогая Сесиль! О том, что произошло, ты, вероятно, уже знаешь от генерала фон Россов, а о месте моего теперешнего пребывания тебе сообщит почтовый штемпель. Я снял номер в гостинице „Бауэр“ (такое название найдется везде) и наслаждаюсь покоем после событий и неприятностей прошедшей недели. Я даже могу говорить о душевном волнении, в котором охотно тебе признаюсь. Исход этого дела все же произвел на меня впечатление, и я протянул ему руку в знак примирения. Но он руки не принял. Через минуту его не стало.

Надеюсь, ты воспримешь это происшествие должным образом. „Tu l’as voulu, George Dandin“[171]. Его поведение было оскорбительным для тебя и для меня, ему следовало бы знать меня лучше. Впрочем, нужно отдать должное его мужеству, а еще более его несентиментальной решимости, которая мне почти импонировала. Ведь он хотел попасть мне в сердце, и его пуля, задевшая ребра, прошла всего на два пальца правее. Иначе я был бы там, где теперь он. Я знаю, ты была привязана к нему несколькими фибрами души, и это меня устраивало – молодой женщине необходимы такие вещи. Но не воспринимай всего этого слишком трагично, мир – не теплица для чрезмерно нежных чувств.

Ты, конечно, понимаешь, что я не хочу подвергать себя скучным неприятностям очередного судебного процесса. Мне скоро стукнет шестьдесят, и я не чувствую в себе призвания целый год (или еще дольше) гулять вокруг здания тюрьмы. Предпочитаю Ривьеру.

Передай мой привет генералу. Во всей этой истории Россов вел себя блестяще и после переговоров с Гордоном вполне разделял мое мнение о нем. Гордон вводил в заблуждение прекрасными манерами; поначалу ввел и меня. В глубине души он был высокомерен и слишком много воображал о себе, как все эти господа. Он переоценивал себя, потому что путешествия ударили ему в голову. Он презирал сословные барьеры, которые у нас, по эту сторону океана, пока еще имеют место.

Если тебе позволит здоровье, жду тебя самое позднее на следующей неделе. Воздух здесь восхитительный, зимы не бывает вообще, все уже цветет или все уже снова цветет. Слава Богу, мне не придется подавать рапорт об отставке; каждая ситуация имеет свои преимущества. Кстати, хорошо бы ты взяла с собой Мари, так ей будет легче расстаться с Фрицем, здесь католичество ближе и живется ему комфортнее, чем в Берлине. Au revoir![172]

Твой Сент-Арно».

Через три дня после доставки этого письма придворный проповедник Дёрфель послал полковнику фон Сент-Арно следующее сообщение:

«Господин полковник, мой долг поставить вас в известность о кончине вашей супруги, каковая имела место 4 декабря, и исполнить тем самым письменные поручения, оставленные ею перед смертью.

Позвольте мне начать с хронологического отчета о событиях.

Ваша супруга тяжело страдала с того дня, как прочла в газете известную заметку; она никого не хотела видеть, неохотно выполняла предписания врача и из всех знакомых принимала только мадемуазель Розу и меня. Я заходил к ней ежедневно, обычно в полуденные часы. Позавчера, придя с визитом, я застал горничную в слезах и узнал, что мадам умерла.

Войдя в комнату, я увидел, что произошло.

Госпожа фон Сент-Арно лежала на софе, на подбородок и рот был наброшен батистовый платок. У меня не возникло никаких сомнений относительно того, каким образом она встретила смерть; в левой ее руке я заметил крестик с головой Христа, который она постоянно носила. Выражение лица было такое, какое бывает у людей, уставших от этого бренного существования. На столе лежал ее молитвенник, в который она на манер закладки вложила адресованное мне письмо. Это письмо, эта тайная исповедь смиренной души бесконечно мне дорога, и потому я, с вашего разрешения, посылаю вам только письменную копию и только в деловой части. Последняя воля мадам такова:

„Я желала бы, чтобы меня перевезли в Кирилленорт и похоронили на общинном кладбище, слева от княжеской часовни. По крайней мере, я буду рядом с теми, кто щедро дарил мне то, в чем отказал свет: любовь и дружбу, и уважение ради любви… Благородство и душевная доброта – это не все, но это много.

Мое имущество получит моя мать, мое поместье – Сент-Арно. После его смерти оно вернется в княжескую семью.

Я прошу Сент-Арно распорядиться вещами, окружавшими меня ежедневно; со своей стороны, прошу отдать стенные часы и шаль Мари, молитвенник с акварельными инициалами – Розе, а опаловый крест, который будет моей последней опорой, вам, мой дорогой друг. Вы сотни раз проявляли отеческую заботу обо мне, пусть же вас не оттолкнет то, что крест католический, пусть не оттолкнет и то, что я, приняв протестантство, обращала свои последние молитвы именно к этому кресту. Каждая церковь имеет щедрые дары, и вашей церкви я обязана многим; но та, в который мы родились и выросли, облегчает смерть и хоронит мягче“.

Таковы, господин полковник, распоряжения мадам, к каковым я, со своей стороны, имею присовокупить, что сообразно с ними уже сегодня ночью буду сопровождать покойную в Кирилленорт. Завтра в десятом часу мы похороним ее с миром. Приготовления уже сделаны.

Да пребудет со всеми нами милость Господа, что выше всякого разума».

Стина

Глава первая

На Инвалидной улице все выглядело, как обычно: звенели вагоны конки, фабричные рабочие шли на обеденный перерыв, и тот, кто непременно желал бы найти здесь какую-то странность, не обнаружил бы ничего. Разве что в доме 98Е на втором этаже с каким-то даже воодушевлением (хотя дело происходило не на Пасху, и не на Троицу, и даже не в субботу) мыли окна. Как ни удивительно, эта странность, в самом деле, была замечена, и старуха Лирсхен, что жила в доме наискосок на углу Шарнхорстштрассе, пробормотала про себя: «Не знаю, что за глупость снова взбрела в голову этой Питтельковше. Баба ни с чем не считается. Ведь сестрица-то ее, Стина, с ее комнатушкой наверху у Польцинов и отдельными ключами, чтобы никто ничего не заметил, такой же станет. Куда это годится? А Питтельковша сама будет виновата. Опять она там торчит и выставляет себя напоказ! Будь это хоть вечером, куда ни шло. А то – среди бела дня, когда фабричные Борзига и Шварцкоппена[173] как раз высыпали на улицу. Ей-богу, как будто все мужики должны на нее пялиться. Стыд и срам!»

Вот что бормотала про себя старуха Лирсхен, и хоть ее наблюдения были не слишком благожелательными, они не были и совсем безосновательными. Ибо на подоконнике второго этажа, подоткнув юбку выше колен, с кожаной тряпкой в руке, стояла красивая женщина с кокетливо распущенными черными волосами и мыла и скребла оконные стекла, крепко держась за поперечину левой рукой. Время от времени она позволяла себе передышку и тогда смотрела вниз на улицу, где по ту сторону линии конки стояла трехколесная, почти элегантная детская коляска. За сидящим в коляске, по всей видимости, чрезвычайно капризным ребенком, разодетым, как аристократ, в белые кружева, присматривала десятилетняя девочка. Когда все просьбы и уговоры ничуть не помогли, она наградила горлопана увесистым шлепком. Но, едва совершив этот дерзкий воспитательный акт, девчонка испуганно оглянулась на окно. И действительно, сверху все было отлично видно, и красивая черноволосая особа, считавшая шлепки в воспитательных целях исключительно своей привилегией, немедленно погрозила тряпкой провинившейся няньке. Кроме того, несмотря на значительное расстояние, она готова была обрушить на преступницу поток гневных слов; но тут на улице показался знакомый почтальон. Он поднял вверх письмо, давая понять, что явился не с пустыми руками. Правильно истолковав сигнал, красавица спустилась с подоконника на стоявший рядом стул и исчезла в глубине квартиры, чтобы в коридоре принять письмо. Через минуту она вернулась и уселась на свету, чтобы удобнее было читать. Но то, что она прочла, кажется, больше ее рассердило, чем обрадовало, потому что она досадливо нахмурила лоб и, скривив губы, язвительно обронила: «Старый черт. Все у него шиворот-навыворот». Но она была не из тех, кто долго досадует. Все еще держа в руке письмо, она высунулась из окна и закричала через улицу тем насморочным голосом, каким отнюдь не выгодно отличаются низшие слои населения нашей столицы:

– Ольга!

– Ну что, мама?

– Ну что, мама! Мать тебя зовет. Поняла? Глупая девчонка!

Телега, груженная старым паровым котлом, прогрохотала по дороге, помешав незамедлительному исполнению приказа; но, едва ломовой извозчик проехал мимо, Ольга, схватившись за ручку коляски, толкнула ее вперед, пересекла мостовую, подкатила коляску к дому и рывком втащила в парадную дверь. Здесь она вынула младенца и, оставив экипаж внизу, поднялась по лестнице в квартиру матери. Тем временем мать успокоилась, морщина на ее лбу разгладилась, и, взяв Ольгу за руку, она сказала с той чрезмерной фамильярностью, которую простые люди обычно проявляют как раз при обсуждении самых интимных вещей:

– Ольга, старик нынче опять приедет. Как назло. И всегда-то он не ко двору. Ну, да что поделаешь. Уж такой он уродился. Слава Богу, он раньше восьми не прибудет. А ты пойдешь к Ванде и скажешь ей… Нет, погоди. На словах не передавай, ты всего не упомнишь… Лучше я напишу записку.

И, отойдя от двери, где происходил этот разговор, она подошла к чрезвычайно элегантному и столь же неуместному в этом доме и в этой квартире письменному столу в стиле рококо, на котором лежал еще более неожиданный бювар тисненой кожи. Женщина, до сих пор не опустив подоткнутую юбку, принялась рыться в бюваре в поисках листа чистой бумаги. Поначалу она была довольно спокойна, но трижды перелистав стопу красной промокательной бумаги и не найдя ни одного листа писчей, она снова пришла в дурное настроение и, как обычно, набросилась на Ольгу:

– Опять ты взяла бумагу, чтобы вырезать своих кукол?

– Нет, мама, нет, честно-пречестно, хочешь, побожусь.

– Да отстань ты от меня с твоей божбой. А у тебя ничего не найдется?

– У меня тетрадка есть.

И Ольга бросилась в соседнюю комнату и вернулась с голубой школьной тетрадью. Мать, не долго думая, вырвала последнюю страницу, где была написана лишь одна строка прописи, довольно быстро нацарапала записку, сложила листок вчетверо и заклеила полоской почтовых марок, из которых обычно приберегала самые липкие.

– Лучше, чем английский пластырь, – приговаривала она. – Вот так, Оленька. А теперь иди к Ванде и передай это ей. А если Ванды нет дома, отдай старику Шлихтингу. Но только не его жене и не Флоре, вечно она сует нос в чужие письма, а ей ни к чему все знать. А на обратном пути, с тем, что получишь, зайдешь в кондитерскую Бользани и закажешь у хозяйки торт.

– Какой? – спросила Ольга, явно повеселев.

– Апельсиновый… И сразу заплатишь. А как заплатишь, скажешь, чтобы ничего наверх не клали, даже ломтиков апельсина, они всегда в кожуре и с косточками. А теперь ступай, Оленька, и поторопись, а как будешь возвращаться, можешь купить себе у Марцана ячменных леденцов. На шесть пфеннигов.

Глава вторая

Ольга, не мешкая, забежала в заднюю комнату, чтобы взять оттуда платок в черно-красную клетку, каковой вкупе с изрядно потрепанным капором составлял ее обычный уличный наряд. А вдова Питтельков, уложив все еще орущего младенца в богато украшенную люльку и сунув ему в рот бутылочку с соской, поднялась двумя этажами выше к Польцинам, где в меблированной комнате обитала ее сестра Стина.

Польцины были люди зажиточные, они держали меблированные комнаты не из нужды, а из чистой жадности, и сдавали все, что возможно, чтобы не тратиться самим, или, как выражалась госпожа Польцин, «проживать задарма». Господин Польцин представлялся «ковровым фабрикантом» (хоть и низшего разряда). Он ограничивался тем, что, намеренно пренебрегая всеми законами сочетания цветов, плел циновки из узких, менее чем в палец шириной, полосок соломы и камыша, продавал это плетение как «польцинские ковры» и трактовал себя как историческую личность. «Видите ли, – заявлял он каждый раз, заканчивая деловой разговор, – моему польцинскому сносу нет. Ежели какое место истреплется, или обеденный стол его колесиком продырявит, можно выбросить пару старых дорожек и вставить пару новых, чистых, и все опять в ажуре и в полном порядке. А вот если у вас дыра в персидском ковре, тут и Господь Бог не поможет».

Судя по приведенному выше высказыванию, Польцин имел склонность к философии, и второе его ремесло способствовало развитию этой склонности. Дело в том, что по вечерам, если предоставлялась возможность, он подрабатывал наемным слугой. В квартале между Инвалидной и Шоссейной улицами он пользовался всеобщей симпатией, благодаря своей осмотрительности и ловкости обращения, и фрау Польцин в беседах с фрау Питтельков не уставала повторять: «Видите ли, голубушка, мой муж человек порядочный и с манерами. Мы и сами начинали с малого, уж он-то лучше всех знает, что битую посуду не всякий выбросит. Но он подает блюда как положено и такие соусницы, что плохо стоят и туда-сюда шатаются, на стол не поставит. И помереть мне на этом месте, если Польцин испортил хоть одну единственную плюшевую скатерть. А чтобы чего домой забрать, он очень даже разборчивый. Хоть он и муж мне, но должна сказать, он человек деликатный, и галантный, и скромный, не то что другие. Да, этого у него не отнимешь. Он мне сто раз говорил: „Эмилия, я сегодня опять краснел за коллег. И снова за этого неуклюжего типа с Шаритештрассе. Думаешь, он устыдился и соблюл хоть какое-то приличие? Где там. Нахально развернулся и ушел, дескать, да, господа хорошие, вон стоит бутылка красного, и я захвачу ее домой“».

Таковы были эти Польцины, в чью дверь теперь постучалась, несмотря на наличие звонка, фрау Питтельков. Стук означал (согласно уговору), что речь идет только о «дружеском» визите. И фрау Польцин сразу отворила дверь.

Квартира Польцинов состояла всего из трех комнат. Ее преимуществом был коридор, размером, однако же, не больше раскладного игорного стола и предназначавшийся лишь для того, чтобы показать три выходившие на него двери. Из них левая вела к вдове приват-секретаря Кальбаума, средняя – к самим Польцинам, а правая – к Стине. У Стины была лучшая комната в квартире, светлая и радушная с видом на улицу. Вдова Кальбаум была вынуждена довольствоваться слабым светом со двора, а чета Польцинов – косыми солнечными лучами, освещавшими мансарду сверху, как в фотографическом ателье.

– Польцин, дорогая, – сказала фрау Питтельков, когда женщины обменялись небрежным приветствием, – у вас опять воняет керосином. Почему вы не берете кокс? Этак вы, с вашей вечной керосинкой, разгоните всех жильцов. А ваш муженек! Он-то что об этом думает? Коли иметь дело с индейками и фазанами, нужно же иметь и тонкий нюх. Ну, не знаю, будь я наемным официантом и вхожа к важным господам, я бы такого не потерпела. В обществе разные деликатесы, а дома такое. Ну, дело хозяйское. Стина дома?

– Вроде бы да. Я не слышала, чтобы она уходила. И вы же знаете, дорогая Питтельков, мы ничего не видим и ничего не слышим.

– Разумеется, разумеется, – рассмеялась фрау Питтельков. – Слыхом не слыхали, видом не видали. Так оно всегда лучше.

Весьма вероятно, что эта беседа была бы продолжена, но как раз в тот самый момент открылась правая дверь и вышла Стина.

– Здравствуй, Стина, – радостно сказала фрау Питтельков. – Как ты кстати, девочка. Какое счастье, что ты дома. Сегодня тебе еще нужно спуститься вниз и помочь.

При этих словах фрау Польцин учтиво, но с ухмылкой, удалилась, а сестры вошли в комнату Стины и приблизились к двум стульям, стоявшим по обеим сторонам окна на специальном помосте. С наружной стороны к окну было приделано вращающееся зеркало, позволявшее видеть улицу. Приколачивая его, ловкач и хитрец Польцин в свое время сказал жене: «Эмилия, покуда это зеркало здесь, квартиру будут снимать».

И сегодня снова, как бы в подтверждение хозяйских слов, зеркало стало источником сердечной радости для красотки-вдовы. Однако фрау Питтельков уселась напротив него не из тщеславия (на себя она вообще не смотрела), но из чистого любопытства и озорства. Стина, привыкшая к этой процедуре, усмехнулась про себя. Она тоже завивала волосы и расчесывала их на пробор, но они были льняного цвета. Несмотря на цветущий вид и известное сходство с фрау Питтельков, красноватые круги под глазами и ласковый взгляд Стины, казалось, говорили о более слабом здоровье. Так оно и было. Черноволосая вдова являла собой образец южной красавицы, в то время как младшая сестра могла считаться типичной, правда, немного болезненной, блондинкой германского типа.

Стина некоторое время глядела на сестру, все еще занятую зеркалом, потом встала, прикрыла рукой ее глаза и сказала:

– Ну, хватит с тебя, Паулина. Ты же успела узнать, как выглядит Инвалидная улица.

– Ты права, девочка. Но так уж устроен человек: его всегда занимают разные глупости; и когда я смотрю в зеркало и вижу в нем людей и лошадей, то всегда думаю, что они не такие как в жизни. Они и есть немного другие. Я нахожу, что зеркало уменьшает, а уменьшать – это все равно что приукрашать. Но тебе не нужно становиться меньше, Стина, можешь оставаться такой, какова ты есть. Да, в самом деле. Однако, зачем я пришла… Господи, ни часа не дают нам прожить спокойно.

– В чем дело?

– Он сегодня опять приедет.

– Ну, Паулина, это не беда. Подумай только, он обо всем заботится. И он добрый, и вовсе не вредный.

– Ну, хорошо, коли так. И он привезет с собой старого барона и еще кое-кого.

– Еще кого-то? Кого же?

– Читай.

И она протянула Стине только что полученное письмо. «Мой дорогой черный бесенок, – прочла Стина вполголоса. – Я сегодня приеду, но не один: со мной будут Папагено и мой племянник, конечно, он еще молодой и немного бледный. Но „пусть он бледный, что с того, любят женщины его“. Пришлю вино и полную салатницу. А обо всем прочем позаботься ты. Ничего особенного, ничего роскошного, просто, как всегда. Твой Зарастро».

– Кто этот племянник?

– Не знаю. Всех племянников не упомнишь. Думаешь, меня заботит его родовое дерево? О Господи! Представляю, как оно может выглядеть. Ох, уж мне эти родовые деревья.

– Не вздумай сказать это ему.

– Ох, он и не такое слышит. Или ты считаешь, что ради комнаты в бельэтаже с пианино и ковром и ради письменного стола, который вечно шатается, потому что ножки у него хлипкие, я залеплю себе рот пластырем? Или ради бледного племянника? Представляю, какая у него физиономия.

Она состроила унылую гримасу и двумя пальцами, большим и указательным, вдавила щеки.

Стина рассмеялась.

– Да, ты, кажется, попала в точку. И вообще, я считаю, что приводить с собой молодого человека неуместно и неблаговоспитанно. Дядя – это же всегда человек, который должен внушать уважение. Сам он может делать, что угодно; но брать с собой такого молодого человека… не знаю, Паулина. А ты так не считаешь?

– Еще как считаю. Но, девочка моя, если мы с тобой начнем об этом рассуждать, то не закончим никогда. А суть в том, что все они ни на что не годны. И это прекрасно, и хорошо, по крайней мере, для нашей сестры (ты – другое дело), для тех, кто завяз по уши и не знает, как жить. А ведь, в конце концов, жить на что-то надо.

– Работать.

– О, Господи, работа. Молода ты, Стина. Конечно, работа – дело хорошее, и если я засучу рукава, это очень даже пойдет мне на пользу. Но ты же знаешь, в любой момент можно заболеть и остаться без гроша, а Ольге нужно ходить в школу. И где тогда взять денег? Ах, это долгая история, Стина. Ну, ты придешь? Часиков этак в восемь или чуть пораньше.

Глава третья

Пока фрау Питтельков сидела у Стины, заручаясь ее помощью на вечер, Ольга шагала по Инвалидной улице, чтобы передать записку и потом на обратном пути заказать торт в кондитерской Бользани. Хоть ей и велено было поторопиться, она и не думала спешить, радуясь возможности целый час провести без материнского контроля и утешая себя тем, что «до вечера еще далеко». Она подолгу останавливалась у всех лавок, но дольше всего перед витриной одного модного магазина, где среди прочего пестрого богатства ее соблазняли красный шарф с золотой бахромой и касторовая шляпа[174] с пером цапли. Разумеется, желания ее было неосуществимы, но почему не помечтать, если ближайшее будущее рисовалось, при всех обстоятельствах, благоприятным. Ведь говорила же тетя Стина, что у Ванды почти всегда есть в запасе песочный торт, в шкафу иногда хранятся даже шоколадные печенья, а если ни того, ни другого не найдется, то на худой конец остаются ячменные леденцы.

Предаваясь подобным размышлениям, Ольга дошла до Шоссейной улицы, где, как обычно в этой изобилующей кладбищами местности, проход загородила пышная похоронная процессия. Ольга отнюдь не собиралась обходить препятствие, совсем напротив, она желала любоваться им как можно дольше, и потому, ради лучшего обзора, встала на каменное крыльцо, сооруженное перед какой-то керосиновой лавкой. Катафалк с гробом уже проехал, так что Ольге был виден только посеребренный крест, плывущий над морем черных шляп. Экипажи в процессии отсутствовали (так ей, по крайней мере, казалось), но зато за гробом следовали ремесленники разных цехов со знаменами и музыкой. Траурный марш плотников, исполняемый в первых рядах, разносился по всей длине процессии, а в середине уже звучал второй, а от Ораниенбургских ворот доносился третий траурный марш, так что Ольга не знала, что ей слушать и какому духовому оркестру отдать предпочтение. Рядом с похоронной процессией проталкивалась вперед и толпа зевак, оставляя свободным лишь узкий проход, а конные полицейские гарцевали от хвоста к голове процессии и обратно. «Интересно, кто помер», – подумала Ольга, в чьем сердце зародилось смутное чувство зависти к столь роскошным похоронам. Но, прислушиваясь к разговорам зевак, теснившихся вместе с ней на каменном крыльце, она так и не смогла понять, кто был покойник. Один уверял, что это старый каменщик, другой – что это богатый старшина цеха плотников, а покрытая коричневой пылью женщина, которую процессия явно вынудила прервать разгрузку торфа, утверждала, что это ни больше ни меньше как сам министр каменщиков и плотников.

– Глупости, – перебил ее живущий поблизости трактирщик, – не бывает такого министра. Но торфяная женщина не дала сбить себя с толку:

– Почему же не бывает? С какой стати?

И они снова заспорили. Наконец, процессия удалилась, а Ольга перешла через улицу и, пройдя сотню шагов, свернула на Тикштрассе.

Дом 27А был третьим от угла: пять окон по фасаду, четыре этажа и маленькая мансарда. Медник, хозяин дома, переоборудовал двор в полуоткрытую мастерскую, где он теперь целыми днями стучал по пивным котлам, иногда высотой в два человеческих роста, и под этот стук и грохот Ванда учила наизусть свои роли. Шум ей не мешал, больше того, ей нравилось жить у медника, а подмастерье медника, который часами колотил по верхнему ободу котла, изнемогая от платонической любви (единственной, которую Ванда позволяла таким маленьким людям), каждый раз называл ее добрым другом, как и многие другие знаменитости.

И она по праву гордилась этим званием. Она же была любимицей театра, имевшего счастье обладать ею, и любимица не только публики, но и директора. Директор же, не говоря о личном пристрастии, превыше всего ценил в ней покладистость, так как она ни на что не претендовала (за исключением жалованья) и играла все, что подворачивалось. «Всегда на помощь бросайся смело» было одним из ее девизов. Она вообще считала, что нужно жить и давать жить другим, с некоторой долей снисходительности выполняла деликатные поручения и пользовалась оборотами речи, заимствованными из сокровищницы старинного берлинского остроумия, вполне выражавшими ее отношение к «идеалу». Она, как говорится, предпочитала «хорошее содержание плохому обращению». Когда за ужином с овдовевшими буржуа (к этому сословию она относилась с особой симпатией) ей вручали меню, она обнаруживала серьезность, очень ее украшавшую и всегда весьма действенную, выбирала самые лучшие и дорогие блюда и каждый раз торжественно присовокупляла: «За это жизнь отдам».

Вот какова была Ванда Грюцмахер, Тикштрассе, 27А.

Ольга, которой еще никогда не приходилось являться с поручениями к актрисам, сначала позвонила с парадного входа Шлихтингам, и полусонная мадемуазель Флора Шлихтинг отворила дверь.

– Мадемуазель Ванда дома?

– Дома, дома; думаю, она спит. Хочешь что-то передать?

– Да. Но мне велено передать ей самой.

– Да что там… давай сюда.

И Флора попыталась выхватить письмо, но Ольга отдернула руку.

– Нет, нельзя…

– Ну, тогда приходи завтра.

Ванда, хоть и жила не прямо за стеной, видимо, все же услышала часть разговора, потому что прежде, чем дверь успела захлопнуться, она появилась в прихожей Шлихтингов, словно выросла из-под земли.

– Господи, Оленька, – сказала она. – Что ты принесла, девочка? Мама не заболела?

Вместо ответа Ольга протянула ей письмо.

– Ах, письмо. Ну, зайди ко мне, я его прочту. Здесь тьма кромешная, даром, что живу у стекольщика.

При этом она взяла девочку за руку и через всю квартиру Шлихтингов, где с каждым шагом становилось все темнее, повлекла за собой в заднюю комнату. Здесь она расхохоталась при виде странной заклейки из марок, которую смастерила ее приятельница Паулина, затем вытащила из своей толстой черной косы заколку, вскрыла заклеенное место и с явной радостью прочла:

«Дорогая Ванда, сегодня он опять приедет и очень некстати, потому что у меня уборка. Господи, прямо зло берет. Прошу тебя: приходи, без тебя ничего не получится. Стина тоже будет. Часов в восемь, но не позже, остаюсь

твоя любящая подруга

Паулина Питтельков, урожд. Ребайн».

Ванда сунула письмо за корсет, отрезала для Ольги большой кусок кекса, испеченного по старинному немецкому рецепту и хранившегося в фаянсовой миске с крышкой, и сказала:

– А теперь ступай. Передай мамочке привет и скажи, что я приду ровно в восемь. Потому что мы, кто служит в театре, народ пунктуальный. А когда придешь в другой раз, Оленька, можешь зайти со двора и подняться по маленькой лестнице на три ступени, всего на три, и не нужно тащиться через весь коридор, и никакая мамзель Флора не наорет на тебя и не прогонит. Слышишь?

И добавила как бы про себя:

– Ох, уж эта мне Флора; образование низшее, а самомнение выше крыши. Не понимаю я таких людей.

Ольга обещала все передать и вышла из дома, унося свою добычу. Едва оказавшись на улице, она еще раз оглянулась, откусила внушительный кусок трофея и причмокнула от удовольствия. Но черная неблагодарность уже поселилась в ее душе, и хотя кекс был очень вкусный, она пробормотала про себя: «В общем-то он не настоящий… Без изюма… А я больше люблю с изюмом».

Глава четвертая

Когда Ольга, выполнив все поручения (в том числе, разумеется, и покупку леденцов в лавочке Марцана на углу), вернулась домой, она обнаружила, что здесь все переменилось, и тетя Стина занята тем, что просовывает сквозь латунный зажим красный шерстяной шнур тюлевых гардин. Повсюду навели чистоту и порядок (не успели прибраться только в соседней комнатушке), и единственным нарушением порядка можно было считать только что доставленную корзину с винными бутылками и омаровый соус, временно оставленный на стоявшем рядом стуле.

Ольга доложила, что Ванда придет, каковое сообщение было воспринято фрау Питтельков с явной радостью. «Без Ванды все только наполовину. Вот я бы ни в жизнь не смогла каждый божий день выставляться напоказ и играть принцесс; но, видно, правду говорят, что в театре все малость со сдвигом, зато шикарные, и язык у них подвешен. Где оно у них сидит, не знаю, тем более у Ванды. Ванда из нас всегда была самая ленивая, и уж точно не самая умная, и отвечала по подсказке, и не будь учителя Кулике, с которым она… ну да ладно. Ей пальца в рот не клади, она вообще продувная бабенка, даром что толстушка. Но добрая душа, не завистница и не скупердяйка».

Вдова произносила эту речь, лишь наполовину обращенную к Стине, стоя на тахте и поправляя три косо висевшие картины. Закончив дело, она сошла с тахты и вернулась к двери, дабы еще раз обозреть результат своих усилий и убедиться, что все приведено в полный порядок. Для нее было истинно душевной потребностью получать похвалы за свою врожденную экономность и любовь к порядку, и если она и прежде удостаивалась поощрения, то уж сегодня могла с полным правом претендовать на заслуженные лавры безупречной хозяйки. Все, что можно было сделать с имевшимся в ее распоряжении материалом, было сделано, и с первого взгляда было видно, каким несуразным образом расположились в интерьере несовместимые предметы обстановки. Буфет, тахта и пианино, занимавшие место вдоль продольной стены, не прерываемой ни одной дверью, могли бы стоять и в комнате «тайного советника». И только три упомянутые выше картины, которые так старательно подравнивала фрау Питтельков, сильно нарушали достигнутую, в общем-то, целостность ансамбля. Две из них – «Утиная охота» и «Часовня Телля» – представляли собой не что иное, как плохо раскрашенные литографии самоновейшей даты, а между ними висел огромный, потемневший от времени портрет маслом, написанный минимум сотню лет назад. На полотне был запечатлен некий польский или литовский епископ, и Зарастро клялся и божился, что жгучая брюнетка фрау Питтельков происходит от этого епископа по самой прямой линии. Противоречия такого рода обнаруживались во всей меблировке, казалось, обитатели квартиры, скорее, стремились к ним, чем пытались избежать. У одной из пилястр раскинулось роскошное трюмо с двумя украшениями в виде золотых сфинксов, а на книжном шкафу красовались две жалкие гипсовые фигурки, поляк и полька в национальных нарядах, кокетливо собравшиеся танцевать. Но самое интересное находилось как раз в вышеупомянутом книжном шкафу. Четыре его средние полки были пусты, зато на самой верхней стояли «История Англии» Хьюма[175] в роскошном кожаном переплете и восемнадцать томов Oeuvres posthumes de Frederic le Grand[176]. А внизу, как бы назло им, двумя аккуратными стопками были сложены выпуски берлинского журнальчика «Один пфенниг»[177]. Все добро: мебель и безделушки, искусство и наука были куплены однажды утром у старьевщика на Мауэрштрассе и доставлены на Инвалидную улицу посредством тачки, которой пришлось съездить за ними несколько раз. На покупке роскошных французских и английских томов настоял тот, на чьи средства все это было приобретено. В своей насмешливо благоговейной манере он любил повторять: «Пусть узнает весь свет, какова Паулина Питтельков».

Таковы были сокровища, подвергнутые теперь последнему строгому осмотру, и когда, наконец, была ощупана и поправлена даже бахрома брюссельского ковра, лежавшего на тахте, фрау Питтельков объявила:

– Вот так-то, Стина, а теперь давай сварим себе кофейку, то есть, настоящего. А Ольга принесет нам кое-чего для души. Хочешь с посыпкой или просто с сахаром и корицей?

– Ах, Паулина, ты же знаешь…

– Ну, тогда с посыпкой…Ольга!

Так как дверь в заднюю комнатку была открыта, Ольга изображала там нежную заботу о «братике» и слышала каждое слово. Теперь она, как одержимая, бросилась на зов матери, готовая слушать и смотреть в оба.

– Вот деньги, Ольга. А теперь ступай. Но бери у Кацфусса, не у Захова. Сама не ешь. Ни крошки.

Ольга исчезла из комнаты и мгновенно съехала вниз по гладким лестничным перилам.

– А теперь, Стина, – продолжала фрау Питтельков, – пора уже, кажется, наводить красоту. Только не надевай, ради Бога, свою зеленую кацавейку. Ты знаешь, он ее терпеть не может. И пока все идет как идет, нужно делать, как он желает. К тому же он приведет с собой этого прощелыгу барона. Знаю я их, им подавай все подряд, а когда подавать больше нечего, они желают хотя бы полюбоваться и строят глазки. Ванда тоже это знает. Вот увидишь, она снова явится в черном бархатном платье, а спереди роза. Со смеху помрешь.

И в самом деле, Ванда явилась в черном бархате и выглядела очень внушительно. Ее лицо не отличалось броской красотой, но что касается «стати», тут она намного превосходила свою школьную подругу. Та и сама это признавала: «Супротив Елизаветы я статью не вышла». (Последний раз она видела Ванду в «Марии Стюарт»[178] в роли королевы Елизаветы и чуть ли не против воли пришла в восторг).

– Ах, Ванда, – приветствовала она подругу, – хорошо, что ты пришла. Как всегда вовремя.

– Да, дорогая Паулина, мы, театральные, вымуштрованы, как солдаты. Как говорится: «Вперед, солдат, вперед! Пусть даже смерть нас ждет!»

Фрау Питтельков от души рассмеялась, что, однако же, не помешало ей с определенной торжественностью препроводить Ванду к тахте и усадить справа. Стине, которая по желанию сестры надела свое павлинье платье в горошек и выглядела очень хорошо, было предложено занять место рядом с Вандой, но она своевольно уселась в кресло напротив актрисы. Между ними стоял огромный букет, срезанный утром в саду Дома инвалидов, специально для этого торжественного вечера: двенадцать роз, а между ними высокие огненные лилии. Ванда хотела их понюхать, наклонилась слишком низко, и под носом у нее появилась желтая полоска, что необычайно позабавило Паулину. Она даже позвала Ольгу: «Глянь, Ольга, глянь, какие у тети Ванды усы! Нет, вы только гляньте, дети! Небось, у молодого-то графа вообще никаких нет!»

В этот момент раздался звонок, и фрау Питтельков собственной персоной направилась к двери встречать гостей. Стина последовала за ней, потому что не хотела оставаться сидеть, изображая великосветскую даму. Ванда, напротив, полностью осознавая свою значительность и свой долг перед искусством, не двинулась с места. И только когда гости вошли, она поднялась со своего трона и легким кивком ответила на приветствия двух пожилых господ. Юного графа она удостоила придворным реверансом.

– Позвольте познакомить вас, господа, – любезно произнес Зарастро, придав лицу серьезное выражение. – Мой племянник Вальдемар (тот поклонился) – фрау Паулина Питтельков, урожденная Ребайн, мадемуазель Эрнестина Ребайн, мадемуазель Ванда Грюцмахер. Наш друг Папагено в представлении не нуждается, он имеет удовольствие знать всех присутствующих.

То, как три дамы восприняли это представление, ясно говорило о различии в их характерах. Ванда нашла церемонию вполне в порядке вещей, Паулина пробурчала что-то о глупостях и кривляньи, и только Стина ощутила всю оскорбительность комедии и покраснела.

– Борхардт прислал заказ?

– Понятное дело, прислал.

– Что ж, тогда прошу…

Непривычно требовательный тон, которым это было сказано, немало раздосадовал фрау Питтельков, но она сочла за благо отложить свою злость на потом, и вместе со Стиной вышла в заднюю комнату, чтобы принести оттуда заранее накрытый стол.

Тем временем огненные лилии с их ароматом доставили неудобство старому графу, имевшему весьма чувствительные нервы, а посему он без лишних разговоров вытащил их из букета и, открыв окно, выбросил на улицу.

– Невыносимый запах, то ли кладбище, то ли пасторский огород. Терпеть не могу ни того, ни другого.

Не прошло и пяти минут, как круг сотрапезников замкнулся. Все сидели за овальным столом; во главе стола старый граф, рядом с ним Ванда и Стина, дальше Папагено и Вальдемар, а на другом конце стола, то есть напротив старого графа его подруга Паулина. Она сидела таким образом, что постоянно видела свое отражение в трюмо. Заметив это, старый граф полушутливо-полуодобрительно воскликнул: «Честь и слава вашей чести!» Но сегодня фрау Питтельков не была расположена принимать подобные знаки поклонения.

– Господи боже, какая там честь! Мне тошно всегда видеть в зеркале одну свою физию.

– Тогда попрошу мою красавицу-подругу устремить свой взор немного ниже, и она увидит меня.

Это ее развеселило.

– Тогда уж пусть все остается, как было. И я буду смотреть на себя.

Зарастро и Папагено пришли в восторг и чокнулись за здоровье своей жгучей брюнетки.

– Она не меняется, – заметил Зарастро. – Не правда ли, мадемуазель Ванда?

Та согласилась, хотя бы просто потому, что так положено, но принялась обрывать лепестки своей розы, желая тем самым показать, что явилась сюда не для того, чтобы запрягаться в триумфальную колесницу вдовы Питтельков. Затем она откинулась на спинку кресла и уставилась на гравюру «Часовня Телля».

Папагено оценил ситуацию и, затеяв разговор об искусстве, поддержал артистку, которую непременно нужно было успокоить. Это было нетрудно, поскольку и старый граф с готовностью принял участие в театральных сплетнях. Ведь он не делал различий, шла ли речь о Лукке[179] или Патти[180], или о последней хористке из «Летучей мыши».

– Сударыня, – начал Папагено, – что новенького ждет нас в вашем храме искусства?

– Наш старик, – ответила Ванда, – хочет ставить феерию. Он считает, это единственное…

– И он прав. Какое-то путешествие на Луну или к центру Земли[181]?

– Надеюсь, последнее, – вмешался граф. – Я за путешествие внутрь, в самый центр, в самую суть.

Ванда усмехнулась. Лед был сломан, и с этого момента ей стало довольно трудно поддерживать пустой, ибо поначалу еще никого лично не касавшийся, разговор об искусстве. Однако она пересилила себя.

– Наш старик, – заговорила она, время от времени участливо касаясь старого графа, – разумеется, не станет ломать себе голову, заказывать новый текст. Он не любит платить за вещи, если их можно получить бесплатно. Он считает, как говорит мой коллега Пёльтриг, что можно без стыда и совести запускать лапы в поэзию. Наш старик вообще впадает в крайности, а я терпеть этого не могу.

– Возмутительно, – сказал старый граф. – Впрочем, я примерно догадываюсь, в какую дверь он примется стучать. Понятное дело: к великому поэту. Ставлю десять против одного: к Шекспиру.

– Господин граф всегда попадает в точку. Да, «Зимняя сказка», и мне дают главную роль, буду играть Гермиону. Знаю только, что целый акт буду стоять на постаменте, без всяких украшений, разве что завернутая во все белое.

Зарастро усмехнулся.

– Никого это назначение не удивит, и вас, моя прелесть, меньше всего, ведь вы не слепая и знаете цену своим талантам и прелестям. Природа одарила вас слишком щедро, не обделив той мраморностью, о которой почти исключительно идет речь. Представляю, как вы, вся каменная, стоите на этом постаменте, и вдруг теплая, пульсирующая жизнь пронизывает камень, и вы, в красноватом освещении, спускаетесь на землю, чтобы снова стать человеком среди людей. Какая возвышенная мысль…

– Господин граф, вы мне льстите. Эта роль требует молодости, даже больше, чем молодости, я бы сказала, юности и нежности…

– Вы слишком скромны, и оспариваете свои достоинства, чтобы быть уверенной в том, что мы вас опровергнем. Гермиона, насколько я помню, уже в начале пьесы – супруга и мать, к тому же обвиняемая в неверности, а такие события лишь в исключительных случаях происходят с девицами моложе четырнадцати лет. И скажите на милость, что значит юность, что значит нежность? Словом нежный вечно злоупотребляют, называть нежностью бледность и худосочность – одно из многочисленных заблуждений нашего современного вкуса. Нежность, нежность… Это что-то интимное, задушевное, что может существовать и в самых полных и пышных формах. Спросите моего племянника. Он вот уже пять лет путешествует по Италии, а именно по церквям, и видел не менее пятисот святых женского пола. А то, что свято, должно же быть нежным. Вот и пусть он поведает нам о своем толковании понятия нежность. Не хочу предварять его компетентные выводы, но рискну утверждать, что все до одной святые Цецилии и Барбары и, разумеется, Женевьевы, были дамами вашего сложения, сударыня, дамами в черном бархате с красной розой, отнюдь не бледными, как луна. Вальдемар, убедительно тебя прошу: поддержи меня в деле, столь же важном для моего сердца, сколько и для моего эстетического чувства.

Он чокнулся с Вандой и явно был обрадован, когда Вальдемар подхватил его игривый тон.

– Дядя прав, – сказал племянник с любезной улыб– кой. – Все святые женщины имели пропорциональное сложение и пышные формы, и в волнующей линии могла таиться такая нежность…

– Браво, браво, – перебил его граф. – Итак, прошу всех наполнить бокалы и выпить за здоровье Гермионы. Мадемуазель Ванда предпочитает сместить акцент, что сулит мне совершенно новую трактовку героини. Ведь акценты решают все, как в жизни, так и в искусстве. Да здравствует искусство, да здравствует нежность, да здравствует волнующая линия, и, прежде всего, да здравствует Гермиона, да здравствует мадемуазель Ванда, да здравствует красная роза!

Ванда поклонилась и вручила старому графу красную розу, послужившую столь изящным завершением его речи. Старый барон, с другой стороны стола, поспешил чокнуться с ними обоими.

Далее один за другим последовали многочисленные тосты. Папагено провозгласил здравицу в честь Стины, а потом и Вальдемар, также обращаясь к Стине, произнес несколько слов. Затем инициатива снова перешла к Ванде, и та, как обычно в таких случаях, прочла вслух вирши, которые она состряпала из старого хрестоматийного стишка, просто-напросто заменив дружбу на любовь. В конце застолья слово опять взял старый граф. Он поднял бокал в честь своей подруги Паулины, однако не назвал ее по имени, но говорил в общем и целом о волшебном шарме и преимуществах вдовства, заключив речь возгласом: «Да здравствует моя мавританская королева, моя царица ночи[182]!»

Все встали, и барон Папагено заверил присутствующих, что это был самый настоящий тост Зарастро, и что череда застольных речей не могла бы увенчаться более достойным образом.

К нему присоединились все, кроме той, к кому был обращен тост. Она могла бы еще простить его дерзость (ведь и сама она высмеивала все, что называла жеманством), но насмешки и развязные шуточки, понятные лишь наполовину и потому казавшиеся более непристойными, чем они были на самом деле, испортили ей настроение. Поэтому она покраснела и заявила:

– Ну, вот что, граф, надо и честь знать. Не люблю я этого. Да еще на людях! Что подумает молодой господин граф?

– Только самое лучшее.

– Лучшее – враг хорошего. – И наполнив стакан водой, она повторила:

– Царица ночи. Кому сказать, не поверят.

Глава пятая

Обида, бушевавшая в душе вдовы Питтельков, при любых обстоятельствах быстро улеглась бы под влиянием царившего за столом веселья, но старый граф, слишком хорошо знакомый с беспримерным темпераментом своей «царицы ночи», все-таки счел за благо устранить даже возможность бури.

– Я думаю, – сказал он, – пора вдохнуть свежего воздуха и выпить кофе в соседней комнате.

– Не выйдет, – возразила фрау Питтельков. – Там все занавески сняты, и все вверх дном.

– Что ж, останемся здесь. В тесноте, да не в обиде. Прошу…

И с этими словами он встал из-за стола, подал руку Ванде и препроводил ее к тому месту на тахте, которое она занимала до прибытия гостей. Юный граф проводил Стину, а барон, давно знакомый с обычаем таких вечеринок, недолго думая, снял с буфета коробку сигар и элегантный ящик с ликерами и переместил их на столик у тахты. Старый граф одобрительно кивнул, чиркнул фосфорной спичкой о подошву своей лакированной туфли и зажег тщательно выбранную гавану. Сделав первую затяжку и выпустив облако дыма, он, как истинный кавалер, любезно обратился к Ванде и Стине: «Дамы, надеюсь, не возражают?»

Фрау Питтельков, встав из-за стола, сразу же устремилась в кухню и через несколько минут вернулась с кофе. Такая скорость объяснялась тем, что Ольга, которой было поручено следить в оба за спящим ребенком и кипящей водой, и которую подстегивали в равной мере страх и надежда, выполнила двойное задание с завидной добросовестностью. Кофе был подан гостям, старый барон тоже угостился сигарой, и минутой позже в воздухе с двух сторон заклубились облака дыма.

– Второй такой сигары нет во всем мире, – констатировал Папагено.

– Согласен, – отозвался граф. – Тем более здесь, в доме моей подруги, сигара всегда имеет счастливый вкус опия, с каждой новой затяжкой видишь себя в райских кущах, то есть среди райских гурий.

– Ну-ну, – недоверчиво отозвалась фрау Питтельков, которой во всем мерещились новые насмешки, даже если их не было в помине.

Однако старый граф не дал сбить себя с толку и не отреагировал на этот возглас.

– Вообще, – продолжал он, – все чудесно, не хватает только одного – ликера. Конечно, Папагено раздобыл целый ящик, на то он и Папагено, но позабыл ключ… Ах, мадемуазель Стина уже несет его. Я полагаю, у нее вообще есть ключи от счастья, при условии, что она соблаговолит… Ну-с, милые дамы, предоставьте выбор мне. Держу пари, что угадаю любимый сорт каждой из вас.

– Интересно, – заметила Ванда, – как это у вас получится.

– Это легче, чем вы думаете. У каждой из вас на лбу написаны ее пристрастия. Вот, к примеру, кюрасао[183], в прошлом он сделал неплохую карьеру под более скоромным именем «померанец», его обожает моя подруга, – Фрау Питтельков кивнула. – Мадемуазель Стина предпочитает, разумеется, анисовку, а мадемуазель Ванда не прочь выпить рюмочку бенедиктина[184]. Или две. Отведайте, сударыня. Что скажете об этих монахах-бенедиктинцах? Неплохо устроились, верно?

Обстановка все более оживлялась, и чем больше распространялось по комнате наркотическое облако, тем загадочнее становился язык присутствующих. При этом тон задавал старый граф, а барон Папагено ему ассистировал. И все же ласковые намеки они адресовали исключительно Ванде, поскольку побаивались обеих сестер, робея перед старшей из-за ее непредсказуемого темперамента, а перед младшей из-за ее невинности. Ванда, давно забывшая, как ею пренебрегли в начале застолья, разумеется, усматривала в постоянном обращении к своей особе положенный ей по статусу триумф и упивалась изобилием все более назойливых похвал в свой адрес. Вся величавость была давно отброшена. Выступив с разоблачением некоторых закулисных тайн (а именно, описав директора своего театра в самом типичном для него окружении – среди одалисок сераля[185]), она уже достаточно раскрепостилась, чтобы уступить желанию графа, требовавшего демонстрации ее искусства. Некоторые еще остававшиеся сомнения устранил барон Папагено, вспомнивший в нужный момент, как великая Рашель[186] на Павлиньем острове[187] привела в восторг царя Николая, играя Федру[188] «без ничего, кроме кружевного покрывала». Папагено не сомневался, что Ванда справится не хуже, если продекламирует «Рыцаря Тоггенбурга», или «Хождение на железный завод», или просто «Перчатку»[189]. Но кто-то должен стоять сзади и жестикулировать, потому что «без жестов будет только половина успеха». Этот вопрос подвергся дальнейшему обсуждению, были предложены разные формы и приемы, каковые должны были усилить воздействие баллад Шиллера, и в конце концов было решено, ради достижения драматического эффекта, совсем отказаться от декламации, а вместо этого исполнить какую-нибудь пьесу: устроить теневой театр или разыграть картофельную комедию. Это предложение было сразу же воспринято с энтузиазмом, и Ванда, осушив еще стоявшую перед ней маленькую чашку, поднялась с тахты в знак того, что теперь она готова начать драматическое представление.

– Но что? Что сыграть?… Комедию или трагедию?

– Конечно, трагедию, – наперебой закричали гости.

Даже юный граф и Стина, державшиеся до сих пор на заднем плане, оживились. Ванда поклонилась и заметила не без юмора:

– В ближайшее время мы известим почтеннейшую публику о содержании и названии пьесы.

– Браво, браво!

После этого она и в самом деле удалилась в кухню, где надеялась найти реквизит, необходимый для представления. Фрау Питтельков последовала за ней. Вскоре они обе вернулись в парадную залу, где немедленно открыли двустворчатую дверь в соседнюю комнату и принялись растягивать в дверном проеме, примерно на высоте человеческого роста, клетчатый плед.

Стоя за ним, Ванда оттянула его вниз настолько, чтобы увидеть комнату.

– «Юдифь и Олоферн»[190], трагедия Тюссо в двух актах, без музыки, – объявила она. – Акт первый. Действие происходит в палатке полководца Олоферна.

Раздались одобрительные возгласы: «Очень хорошо… замечательно!»

После этого объявления плед снова взвился вверх, а вместо смуглого лица черноволосой Ванды появилась одетая во все белое Картофельная принцесса с красным тюрбаном на голове и красным, как сургучная печать, ртом. Разумеется, Юдифь. Умело управляемая из-за кулис кукла поклонилась публике, потом, словно ожидая кого-то, поглядела направо, налево и начала хрипловатым голосом:

– Муж славный, Олоферн, испытанный боец, Я вижу меч большой, страшит его конец.

И в самом деле, в тот же момент из-за пледа высунулась худая фигура в красном плаще с бумажной короной на голове.

– Красавица, ты кто? Откуда же пришла ты? Мужчины на войне бывают нагловаты.

– В мирное время тоже, – шепнул Зарастро барону. А Юдифь продолжала:

– Я дерзости мужской давно узнала цену. Меня зовут Юдифь, ищу я Олоферна. – Меня искала ты? И обманула стражу? – Ты сам был виноват… – Вину свою заглажу.

Энергично жестикулируя и вращая глазами, он не то затаскивает, не то заманивает Юдифь в свою палатку. Одновременно в соседней комнате гасится свет в знак того, что занавес временно падает.

Юный граф собрался аплодировать, но дядюшка остановил его.

– Нельзя растрачивать свой запал раньше времени, – пояснил он. – Даже в таких вещах. Все это лишь пролог, интрига только завязывается и обещает еще много-много интересного. Лично мне любопытно, каким образом мадемуазель Ванда преодолеет известные сценические трудности, например, изобразит процесс соития и отсечение головы во втором акте. Конечно, в наше время наличие сценических трудностей спорно, но все, так или иначе, должно иметь свои границы.

Зарастро продолжал бы разглагольствовать, но тут в соседней комнате снова зажегся свет, что означало продолжение спектакля. И действительно, через минуту снова появилась Юдифь, на этот раз, чтобы прочесть финальный монолог:

Пусть он умрет… Как жаль его губить. Он платье обещал и бусы подарить. Мужчины – подлецы. Нет верности на свете. Лишь буря пронеслась, переменился ветер. Меня он возжелал! Исполнились желанья. Жениться обещал… Что стоят обещанья? Приди ж на грудь мою, мой мститель, острый меч! За чуб его схвачу, чтоб голову отсечь.

И в тот же момент (фигура Олоферна успела тем временем вынырнуть из глубины) был произведен акт отсечения, и голова Олоферна, перелетев через занавеску в другую комнату, шлепнулась на пол перед бароном. Все зааплодировали пьесе, а еще более – виртуозному удару меча, а старый барон поднял лежащую у его ног голову и сказал:

– В самом деле, всего-навсего картофелина. Никакого Олоферна. Но мне казалось, что он живой. Впрочем, удивляться тут нечему. Ведь всем нам суждено рано или поздно потерять голову. Какая-нибудь Юдифь, которую мы возжелали (прелесть, что за словечко) решит нашу судьбу и убьет нас, так или этак.

– Полноте, барон. К чему эти мрачные мысли? Я нахожу это просто превосходным. Завидую поэту, способному создавать такое. Мадемуазель Ванда, вы давеча назвали имя, но, может быть, только для того, чтобы скрыться за ним… Это ваше собственное творение?

– О нет, господин граф.

– Но если не ваше, душечка, тогда чье же?

– Одного юного друга.

– То есть старого поклонника?

– Нет, господин граф, одного действительно юного друга, студента.

– Все мы студенты. И что же он изучает? В этом все дело.

– Я забыла, на его карточке это слово написано лишь наполовину. А служит он в музее на Кёниггретцер-штрассе[191]. Они там, если я правильно поняла, выясняют, как возник мир, из чего и когда.

– И даже – по какой причине? Интересная наука… К тому же он сочиняет стихи?

Ванда подтвердила, добавив, что юноша относится к искусству серьезно, и заставить его написать такую пьесу, как «Юдифь и Олоферн», было очень даже нелегко. Он все твердил, что не желает осквернять свою музу. Но, слава Богу, у нее, Ванды, имеются свои подходы.

– А, понимаю…

– Нет, господин граф, не то, что вы подумали. Он очень стеснительный молодой человек и просто читает мне вслух свои великие трагедии, всегда с прологом. И надеется, что я замолвлю за него словечко. Тем я его и держу. Хотя, должна сказать, ничего из него не выйдет. Но мальчик милый, сделает для меня все.

– Верю, – рассмеялся барон. – Но, дорогая моя, кто бы дерзнул вам отказать? А теперь, я думаю, мы сыграем в вист.

Принесли и раздвинули игральный стол, трое мужчин и Ванда заняли места; рядом, на низком столике, установили ведро с шампанским во льду, и старый граф лично принялся ухаживать за гостями. Собственно говоря, пила только Ванда, хоть она и предпочла бы бокалу шампанского кружку пива «Шпатен»[192]. Стина стояла за стулом Папагено, вынужденная выслушивать уверения в том, что невинная дева приносит счастье. Фрау Питтельков хлопотала по хозяйству и уже снова начищала до блеска вилки.

Некоторое время они играли. Но внезапно граф, бросив карты на стол, заявил:

– Играем без толку. Настоящая игра – это la banque ou la vie[193]. Я терзаюсь уже целый час, а проиграл-то всего семь марок. Ванда, вы в голосе? Разумеется, не стоит и спрашивать. У истинной дамы все реквизиты всегда с собой. Omnia mea mecum portans[194]…

Папагено рассмеялся.

А старый граф продолжал:

– Omnia mea… Какая перспектива! Ваше здоровье, Ванда. И ваше, мадемуазель Стина. Паулине наш тост не требуется, она и так пышет здоровьем.

– Ну-ну, граф. Вы не очень-то. Здоровьем пышет? С чего бы? Видит Бог, мои дела – не всегда удовольствие.

– О, превосходно, Паулина. Ты все-таки прелесть. Чокнемся, деточка. А теперь спойте нам, Ванда.

– Да, а кто будет аккомпанировать?

– Разумеется, тот, кто умеет, а умеет один Папагено.

– Хорошо-хорошо.

И старый барон придвинул стул к пианино, повернул маленький ключ и поднял крышку.

– Что исполняем?

– Ну, – протянул граф, – начнем с арии Папагено, уж без нее никак, дружище, это наш долг перед тобой. Итак:

Мужчины те, что любят страстно, душою могут обладать.

Но это так, банальность, это само собой. А главное – то, что дальше.

И должен женский пол прекрасный влеченьям сладким потакать.

Барон одобрительно кивнул и повторил последние слова: «влеченьям сладким потакать». Но Ванда, страдавшая, как большинство людей ее сорта, немотивированными приступами пристойности и добродетельности, вдруг заявила:

– Нет, господа, еще слишком рано. Я нахожу, что эта ария переходит всякие границы.

Господа переглянулись, не понимая, что означает эта чепуха, однако фрау Питтельков, совершенно искренне раздраженная тем, что «Ванда строит из себя недотрогу», энергично вмешалась в разговор.

– Господи, Ванда, не рассказывай сказок. Границы! Уши вянут слушать такое. Границу можно перейти или не перейти. А уж коли ты ее перешла, а мы перешли, то что в лоб, что по лбу, одним разом больше или меньше – все едино. Нет уж, Ванда, брось ломаться. Я, конечно, всегда за приличия, но терпеть не могу, когда баба жеманничает.

Похоже, назревал скандал, что при решительном характере фрау Питтельков, способной подчинить себе или сокрушить все вокруг, легко могло привести к весьма нелицеприятным высказываниям. Старый граф хорошо знал это по личному опыту, а потому поспешил обойти спорный пункт.

– Тогда, если «Волшебной флейты»[195] не выходит, предлагаю «Старого вояку»[196]. Но в костюме.

Предложение было одобрено всеми сторонами, Ванда на короткое время удалилась в соседнюю комнату и появилась снова, задрапированная в красную занавеску, с карнизом в руке (вместо древка знамени).

– Спойте, спойте!

– Я готова, – поклонилась Ванда своей публике, – но что? В «Старом вояке» две арии.

– Тогда выходную: «Не спрашивайте о моей судьбе». Чудесная ария и такая трогательная. В сущности, каждый из нас мог бы сказать это о себе, тем более, такие старые вояки, как мы. Верно, Папагено? Ну, начинайте же, быстро-быстро.

И началось. В следующий миг на все три этажа раздалось такое оглушительное пение, что даже Польцины на самом верху могли слышать повторяющийся рефрен:

Ничего, ничего у меня не осталось, Только честь и седая моя голова.

При этом фрау Питтельков, стоявшая за стулом старого графа, постукивала его по лысине указательным пальцем, отбивая такт.

Ванда была счастлива, она выдавала все новые песни, причем фрау Питтельков, имевшая отличный слух, вела втору, а Зарастро и Папагено, все еще сидевший за роялем, подпевали: первый басом, а второй – надтреснутым баритоном.

Только юный граф и Стина молчали и обменивались взглядами.

Глава шестая

Так прошел еще час. Наконец стали расходиться. Зарастро и Папагено со всей настойчивостью попросили у мадемуазель Ванды позволения проводить ее домой. Юный граф поневоле присоединился к их просьбе. Дама, удостоенная этой двойной, даже тройной чести, со своей стороны, настаивала на упрощении церемонии, снова и снова уверяя, что ей «хватит и одного». Но, имея большинство голосов, победили оппоненты: «Слишком велика ответственность».

Когда они ушли, фрау Питтельков обняла сестру за талию, сделала по комнате три тура вальса и объявила:

– Так, Стина, вот теперь заживем. У нас есть целый кувшин темного пива и булочки, что остались от завтрака. Может, они немного зачерствели, но с маслом сойдет. Нет, какова эта Ванда, кому сказать – не поверят. А голос, что твоя веялка.

Стина попыталась утихомирить сестру, упрекая в том, что та, как обычно, слишком строга. И к тому же, выдает себя, потому что говорит все это от ревности, но ревновать не стоит, ведь с Вандой ушли все трое, а трое всегда лучше, чем один. «Ох уж эта Ванда! Ну да, если захотеть, к каждому можно придраться (и к этим двоим тоже), но в общем-то эта Грюцмахер – девушка симпатичная и, во всяком случае, добродушная».

– Да, – согласилась Паулина, – она такая. Только очень уж важничает и строит из себя. Как нарядится, то слишком много о себе воображает, да еще с таким нахальным и манерным видом.

– Ну, ты сегодня в ударе, – рассмеялась Стина. – Значит, Ванда такая. А теперь скажи мне, какая я? Нет, лучше не говори…

– И не скажу…

– Лучше скажи что-нибудь об этой троице. Каков, например, старый граф?

– Противный.

– А барон?

– Болван.

– А молодой граф?

– Бедняжка. Больной дурачок.

Глава седьмая

Следующий день промелькнул незаметно: фрау Питтельков снова наводила порядок, а Стина провела его за пяльцами, торопясь закончить большую вышивку, заказанную ей к субботе.

Второй день после вечеринки должен был пройти так же тихо, без визитов. Никто не поднимался к Стине, и она (после того, как Ольга занесла ей ключ) знала только, что ее сестра Паулина с обоими детьми ушла в город. Время тянулось медленно, и между двумя башнями Гамбургского вокзала уже повисло закатное солнце, когда на Инвалидной улице появился элегантно одетый господин, остановился у соседнего дома и принялся внимательно рассматривать фасады. Это был юный граф. Судя по его поведению, он, должно быть, позабыл номер дома с его строениями a, b, c, но рассчитывал все-таки сориентироваться в этой путанице. И действительно: то ли случайно, то ли по мелким признакам он угадал правильно и, взойдя на второй этаж, прочел табличку «Вдова Питтельков». Тут он осмелел, уверенно поднялся этажом выше и позвонил. Стина, ожидавшая сестру, сразу же отворила дверь в коридор.

– Боже, господин граф.

– Да, мадемуазель Стина.

– Вы к сестре? Она скоро вернется. У меня есть ключ, могу открыть вам ее квартиру.

– Нет, я не к вашей сестре. Я пришел к вам, мадемуазель Стина.

– Этого нельзя, господин граф. Я тут одна, а одинокая девушка должна себя блюсти. Иначе пойдут сплетни. Люди все видят.

Он усмехнулся.

– Если так, то чем скорей я войду, тем оно будет надежнее.

– Ну, будь по-вашему, господин граф… Прошу…

И с этими словами она отступила от двери и направилась в свою комнату. Граф последовал за ней.

Пока длился этот разговор, фрау Польцин вела наблюдение у своего дверного глазка. В тот момент, когда Стина прошла впереди графа в комнату, Польцин также удалилась в свою полутемную мансарду, где на раскладном столике уже стоял ужин для ее супруга: копченая селедка и круглый деревенский хлеб. Она всегда покупала два таких каравая, потому что «свежий слишком крошится».

– Ну, как считаешь, мать? – сказал Польцин. – Накинем три марки? Вроде бы это немного.

– Три? Как бы не так. Самое малое пятерку. Да и то потому, что наверняка еще неизвестно. Он уж так дрожал, так уж весь трясся.

С этими словами она приложила ухо к стене, а Польцин, не желая своим стуком мешать важному делу подслушивания, отложил работу и принялся за ужин.

Глава восьмая

Нежданный гость вошел в комнату, а Стина снова подошла к окну, где были установлены пяльцы с вышивкой, и пригласила юного графа занять место на стоявшей наискосок тахте. Он отклонил это предложение, а вместо этого взял стул и придвинул его ближе к Стине. Та, со своей стороны, вернулась к своему вышиванью, хотя и была явно взволнована. Иголка с оранжевой шелковой ниткой взвивалась вверх и стремительно опускалась, посверкивая при каждом стежке.

– Ну, господин граф, – начала она, все ниже склоняя голову над работой, – чему я обязана этой честью? Что привело вас ко мне?

Но прежде чем тот, к кому был обращен вопрос, успел найти ответ, она продолжила с горячностью, обычно совсем ей несвойственной.

– Я думаю, вы заблуждаетесь на мой счет. Возможно, вы будете над этим смеяться, но я девушка честная, и никто на свете не посмеет подойти ко мне и сказать: «Ты лжешь». Ну да, я вижу, что происходит… Нет-нет, дайте мне сказать… и такая жизнь, какую ведет моя сестра, меня не соблазняет; она меня просто в ужас приводит. И лучше всю жизнь бедствовать и помереть в богадельне, чем каждый день терпеть вокруг себя важных стариков, выслушивать их непристойности, и колкости, и двусмысленные шуточки, которые, может, еще хуже. Не могу я этого, не хочу. Вот теперь вы знаете, на каком вы свете.

– Мадемуазель Стина, – сказал юный граф. – Вы говорите, что я в вас ошибаюсь. Не думаю, что я в вас ошибаюсь. Но даже будь это так, позвольте мне сказать, что и вы во мне ошибаетесь. Я пришел к вам, потому что вы мне понравились и вызвали участие или, скажем честно, потому что мне вас жаль. Я по вашему виду понял, что на вчерашней вечеринке не все пришлось вам по душе и по вкусу, вот я и сказал себе: сходи, узнай, как там мадемуазель Стина. Да, я так решил, и если уж могу вам помочь, то помогу и верну вам свободу, и вырву вас из этого окружения. Я думаю, что смогу это сделать, хоть я и не принц, и тем более не чудотворец. А вы не должны опасаться, что в один прекрасный день я явлюсь к вам и потребую благодарности. Нет, ничего подобного. Я болен и не любитель того, что счастливые и здоровые люди называют развлечениями. Это долгая история, и я не собираюсь докучать вам, рассказывая ее, по крайней мере, сегодня.

Говоря это, он поднялся и, опираясь рукой на спинку стула, на котором сидела Стина, посмотрел на солнечный шар, исчезавший в этот момент за деревьями Инвалидной улицы. Все тонуло в золотом мерцании, и прекрасное зрелище заката так его захватило, что он надолго замолчал. Наконец, он взял Стину за руку и сказал:

– Я говорил вам о свободе, о помощи, об освобождении… Не давайте мне ответа. Все это фальшиво, и глупо, и высокомерно. Я чувствую, что нуждаюсь в поддержке, вот и вообразил, что вам тоже нужна помощь. Но мне вдруг стало ясно, что вам она не нужна, не может быть нужна.

Стина усмехнулась. А юный граф, который не заметил ее усмешки или не пожелал ее заметить, продолжал все в том же элегическом тоне.

– Да, мадемуазель Стина, болезнь с юности стала моим жизненным призванием, но у нее есть свои преимущества: когда ты болен, ты ощущаешь нервы во всех десяти кончиках пальцев, чувствуешь людей и обстоятельства, понимаешь, счастливы они или нет. Между прочим, и помещения, где живут люди, говорят мне о многом. Здесь, я уверен, вы не можете быть несчастливы. Ведь не случайно из вашего окна открывается такой прекрасный вид, и комната, в которую каждый вечер так ласково заглядывает солнце, – хорошая комната.

– Да, сказал Стина, – так оно и есть. Хотя хвастаться счастьем нельзя, чтобы не сглазить. Но я и вправду счастлива.

Молодой граф покосился на нее, испытующе и почти изумленно. Против ожидания, он нашел, что комната очень уютная, и недолго думая решил, что здесь она счастлива. И все же он был уязвлен, услышав из ее уст искреннее подтверждение того, что сам только что сказал. Стина все это видела и потому добавила:

– Только не подумайте, что я прямо не знаю, куда деваться от сплошного счастья. Вовсе нет. Я счастлива, но не как те, что не знают нужды и беды. И не так, как католическая монахиня, которая выхаживала меня во время болезни прошлой зимой. Вот у кого праведная душа, ей бы только угодить Богу. Она, конечно, намного счастливее, чем я. А я, как все обычные люди, благодарю Бога уже за то, что не случилось ничего дурного.

– Но вы живете с сестрой. Вам эта совместная жизнь не в тягость?

– Нет. Я люблю свою сестру, а она любит меня.

– Но вы такие разные.

– Не настолько, как вы думаете. Вы заблуждаетесь на счет моей сестры; моя сестра очень хорошая.

– Но ее связь. Об этом, наверное, идут разговоры, люди, которые учили катехизис и соблюдают десять заповедей, осуждают ее.

– Да, конечно, осуждают, и моя сестра, сталкиваясь с ними, часто слышит обидные слова. Вообще-то она очень вспыльчивая, но на них внимания не обращает. Она очень разумная и понимает справедливость. Она, когда слышит обидные слова, всегда говорит мне: «Да, Стина, так оно и бывает; кто живет в чаду, тому гореть в аду».

– Ну, допустим. Но чем более здраво судит о жизни ваша сестра, чем больше она сознает, что своим поведением вызывает пересуды и сплетни, тем больше она должна страдать от людского презрения.

– Может, так оно и было бы, – возразила Стина, – если бы все люди думали одинаково. Но ведь этого нет. В глаза ее осуждают отдельные люди (а им бы лучше помолчать), но большинство только судачат и сплетничают между собой, они не желают ей зла и в душе думают совсем по-другому.

– И что же они думают?

– Трудно сказать, но так оно и есть, и вряд ли может быть иначе. Потому что бедный человек только и думает, как избавиться от нужды и нищеты, но придумать ничего не может. Вести себя хорошо и соблюдать заповеди – хорошо и прекрасно, но это что-то шикарное для богатых и знатных. А если ты бедный, но тоже хочешь жить красиво, все на тебя ополчаются (а больше всего вчерашние хозяева) и сплетничают, и судачат, что вот, дескать, строит из себя невесть что. Ах, сколько раз я слышала: «Больно много она о себе воображает».

– Какая сбивчивость понятий.

– Да, вы это так называете, не хочу с вами спорить. Но те же самые люди, такие вроде бы сбивчивые, знают свои обязанности, если согласились выполнять их по доброй воле. Это дорогого стоит… Они хоть в сердцах и говорят нынче одно, а завтра другое, но слово и обещание свое держат. Одно дело – хорошее поведение, и коли ты свободный человек, хочешь – соблюдай его, хочешь – нет. А контракт – другое дело, его соблюдай, как должно. Ежели я что взяла на себя, то и выполню, тут главное – честность. И случись бедной женщине завести любовника, можно ее осуждать, а все-таки еще и похвалить следует.

– И ваша сестра заслуживает похвалы?

– Да. Можно ее укорять, что у нее любовник, но многие не считают это позором. Они говорят, дескать, женщина бедная, ее нужда заставила, такая уж у нее судьба, а от судьбы не уйдешь. Люди прощают ей грех и требуют только, чтобы она исполняла то, что обещала. Ванде можно делать и вытворять что угодно, а моей сестре Паулине нельзя. Она должна делать, что обещала, и могу вас уверить, она свои обязанности блюдет.

– И ваша сестра со всем этим примирилась? И, может быть, даже с легкостью?

– Ей нелегко. Скорее трудно. Но, по правде говоря, не из-за добродетели (она о ней знать не желает), а потому что ей, с ее характером, не по душе та жизнь, которую приходится вести. Моя сестра трудолюбивая и любит порядок и без всяких там страстей. По крайней мере, она сто раз меня в этом уверяла.

– Искренне уверяла?

– Чужая душа – потемки. Но я думаю, искренне. Знай вы мою сестру так же хорошо, как я, вы бы тоже ей поверили.

– А все-таки вчера, когда я спросил ее об Ольге, она ответила: «Нельзя об этом спрашивать». У Ольги есть отец, как не быть. А больше ничего утверждать нельзя.

Стина смущенно улыбнулась. Потом сказала:

– Да, очень на нее похоже – разговор в таком тоне. Но это не из-за плохого воспитания а с досады. Она знает, что все еще хороша собой, ей постоянно хочется нравиться мужчинам и приводить их в восхищение, для того только, чтобы потом высмеивать. Тщеславная она, что ни говори, и сама от этого страдает. Я ее лучше знаю, потому что знаю ее жизнь. Ей и двадцати не было, когда она родила Ольгу. И осталась одна с ребенком. Обычная история соблазненной девушки, от которой я вас избавлю. А когда ее претензии удовлетворили кругленькой суммой, она стала «завидной невестой» и вскоре после этого вышла замуж. И как в большинстве таких случаев, за хорошего честного парня. Должна сказать, он ей подходил. Она была превосходной женой, могу сказать, безупречной, а когда ее муж захворал, она ухаживала за ним до самой смерти, ничего для него не жалела. И конечно, к тому времени, когда его похоронили, она уже истратила последний грош, и ваш дядюшка, который жил в том же доме, принял в ней участие. А потом все получилось, ну вы знаете, как. Так оно и продолжается вот уже третий год, и ее это устраивает, но, несмотря на это, она бранится и жалуется, впрочем, больше по привычке. Она воспринимает свою теперешнюю жизнь как службу, в которой есть хорошее, есть и дурное, но хорошего больше, потому что ей не нужно заботиться о хлебе насущном. Вот я и прошу вас, когда увидите ее снова, вспомните мои слова и судите о ней по ним. Вы обнаружите, что я не сказала ничего лишнего.

– А чего она требует от вас?

– Требует? Ничего. Она любит меня всем сердцем и радуется, что я себя соблюдаю, и ободряет меня. «Блюсти себя – всегда самое разумное», – вот ее слова. А случись что со мной, она не придаст этому значения, скажет только: «Ох, как я тебя понимаю, Стина, поступать правильно – не всегда получается». Да, то, что она называет правильным, она считает желательным, но не таким уж обязательным и необходимым; она мне доверяет, вот и все.

Пока длилась эта беседа, солнце зашло, и лишь один поблекший луч вечерней зари еще мерцал между ветвями парковых деревьев. Стина давно уже отставила в сторону пяльцы, и молодой граф, сидевший теперь напротив нее, видел в оконном отражении газовые фонари, вспыхнувшие вдоль всей улицы. Он был так захвачен этим странным зрелищем, что ненадолго замолчал.

– Я вижу, – сказала Стина, – это отражение в окне и на вас подействовало. Я к нему привыкла, всегда одно и то же.

Молодой граф кивнул. Потом встал и, как бы прощаясь, взял Стину за руку.

– Вы позволите все-таки навещать вас, мадемуазель Стина?

– Вам лучше не приходить. Вы меня только тревожите.

– Но вы не запрещаете, не говорите «нет»?

– Я не говорю «нет», потому что права не имею. Моя сестра скажет, что так вести себя глупо, а я знаю, что должна с ней считаться.

– Тогда до свиданья, мадемуазель Стина.

Стина проводила его до маленького коридора, потом быстро вернулась в комнату и подошла к открытому окну вдохнуть свежего воздуха. Но на сердце у нее было тревожно, она определенно чувствовала, что это знакомство сулит ей только трудности и горести. «Почему я не сказала „нет“? И вот уж я у него в руках… Но я не хочу, не хочу. Я поклялась ей. У смертного одра. „Стина, – сказала она перед смертью, – блюди себя. Не то худо будет. Ты не такая красавица, как твоя сестра Паулина, это меня утешает. Ах, уж эта красота…“ Я тогда была еще почти ребенком, но я ей обещала и слово сдержу!».

Едва молодой граф, провожаемый Стиной, вышел из комнаты в коридор, фрау Польцин оставила свой пост у стены и вернулась к складному столу, и между супругами состоялся краткий, но доверительный обмен мнениями.

– Вообще-то, он пробыл у нее довольно долго, – сказал Польцин, снова усаживаясь за свой ткацкий станок. – И как они там?

– А никак. И ничего у них не выйдет.

– Брось, – сказал Польцин. – Выйдет. На все надобно время. А ты всегда думаешь…

– Чего там думать, ничего я не думаю. Я только говорю, если чему быть, то оно сразу будет. А если не сразу, то и не будет… Я в мужчинах разбираюсь.

– Да-да, – ухмыльнулся Польцин, – в мужчинах ты знаешь толк.

– Слушай, Польцин, ты меня не трожь. Не заводи опять старую волынку.

– Да разве я… Я просто так сказал…

Глава девятая

Молодой граф продолжил свои визиты. В первую неделю он являлся через день, потом ежедневно; но неизменно оставался только до предвечернего часа. Затем удалялся.

Однажды в порядке исключения незаметно подкрался вечер, Стина открыла окно, и молодые люди выглянули на улицу. В воздухе стояла такая духота, что уличная суета подействовала на них как-то странно: газовые фонари потускнели, а звон колокольчиков конки зазвучал глуше. Луна, висевшая над парком, освещала одинокий обелиск между деревьями; щелкали соловьи и роскошным цветом цвели липы.

– Вот парк, он и называется парком, – заметил молодой граф. – Но разве он, в сущности, не похож на кладбище? Все в цвету, но и на кладбище тоже все цветет. А этот обелиск выглядит как надгробие.

– Это и есть надгробие.

– Как так? Разве там кто-то похоронен?

– Нет, не похоронен. Это памятник тем, кто потерпел крушение на «Амазонке»[197]. Их там было сто человек или больше, я иногда читаю их имена. Жалко их. Все были молодые.

– Да, – сказал молодой граф, – припоминаю, сплошь молодые люди.

И он снова замолчал, а в тоне, которым это было сказано, прозвучала скорее зависть, чем сожаление.

Вскоре он откланялся, явно расстроенный оборотом беседы, и Стина увидела, что, выйдя из подъезда, он не повернул, как обычно налево, к железнодорожному мосту, но пересек линию конки и двинулся к ограде парка.

Он остановился у ограды, подавшись всем телом вперед, как будто пытался в полумраке прочесть имена, начертанные на обелиске.

В тот день его визит несколько затянулся. Обычно граф оставался только до захода солнца. Ему нравилось любоваться работой Стины и слушать ее болтовню обо всех домашних происшествиях. Но больше всего его интересовали истории из ее жизни, рассказы о детских и школьных годах, о ранней смерти матери и о том, как соседи по дому собирали для осиротевшей девочки деньги на платье для конфирмации. И как она еще в том же году поступила на работу в большую фирму, торговавшую шерстяными и вышитыми изделиями, ту самую, на которую работала и теперь, обычно дома, а иногда в помещении самой фирмы. И как они там жили и знакомились, и на рождественской неделе всегда работали вместе до полуночи, и каждая по очереди читала вслух остальным. И это не только дозволялось, но и поощрялось. Потому что хозяин – человек умный и добрый, и знает, как ценно держать работящих людей в радости и любви. Вот так оно и вышло, что персонал фабрики не меняется, или же очень редко, и все хотят остаться, разве что девушки выходят замуж. И вообще, объясняла Стина, все говорят о выжимании соков и мучениях, и угнетении, но она должна сказать по собственному опыту, что вовсе с этим не согласна. Напротив, зимой бывают маскарады и театральные постановки; потому что хозяин фирмы, как она уже говорила, никогда не забывает, что и бедному человеку иногда хочется праздника. А самое прекрасное бывало летом, когда выезжали на природу. Нанимали несколько линеек и ни свет ни заря отправлялись за город, в Шильдхорн, или в Груневальд, или в Тегель, или в Финкенкруг[198]. А один раз даже плавали на пароходе, и она этого в жизни не забудет, ведь они проплыли всю Шпрее, мимо Трептова и Штралова, замка Кёпеник и Грюнау[199] до пустоши, где никого не было, только один-единственный дом с высокой черепичной крышей прямо на берегу. Тут они пристали и затеяли игру в кольца. Но у нее от счастья сердце чуть не лопнуло, и она не могла играть, по крайней мере, сразу не смогла, а уселась под большим буком, что рос около дома и, наверное, целый час смотрела сквозь свисающие ветви на реку и на другой берег. Там был луг, заросший щавелем и лютиками, а за лугом – черная полоса леса. И так там было красиво и тихо, она и представить не могла, что Божья земля может быть такой. Только одна рыба за все время мелькнула в воде, и над водной гладью пролетела одна цапля. Она нагляделась всласть и пошла к другим играть в кольца; она, как сейчас, слышит смех и прямо видит, как кольца блестят на солнце.

Молодому графу очень нравилось слушать такие рассказы, каждое слово делало его счастливым, обогащало его представление о жизни. Он вырос в убеждении, что большой город – это вавилонское столпотворение, а народные увеселения, пусть даже не вульгарные и не безнравственные, всегда равнозначны шуму и улюлюканью. А теперь из уст Стины он слышал, что этот Вавилон[200] любит отдыхать на лоне природы, играть в салочки и серсо. Подобные картинки, нарисованные Стиной, то серьезные, то забавные, все больше направляли его мысли в свойственное им русло. Не разделяя сословных предрассудков, он приходил в хорошее расположение духа, слушая ее доверительную болтовню, и, поддавшись очарованию момента, даже сам становился разговорчивым и рассказывал ей о своей жизни. О своем репетиторе (кандидате в полковые проповедники), который заставлял его зубрить наизусть песенники и библейские цитаты, потому что так было удобнее учителю. О подготовке к экзамену, который он выдержал лишь каким-то чудом, потому что так ничему и не научился. И наконец, о своем вступлении в полк, где служил юнкером, потом прапорщиком. Это было лучшее, единственно радостное время его жизни, хотя их смельчак-командир был свято убежден, что каждый прапорщик – шалопай. И тут вдруг прозвучало: «Война»[201], и разразилось всеобщее ликование, и через три дня он уже сидел в переполненном вагоне, с восторгом думая, что вырвался, наконец, из гарнизонной скуки и однообразия. С восторгом. Которого хватило еще на три дня. Потому что через три дня он, выбитый из седла выстрелом неприятеля, лежал на поле боя, и унесли его оттуда едва живым. И пока его товарищи стремились от победы к победе, он метался в жару между жизнью и смертью в каком-то захолустном городке на границе. И природа тоже не знала, жить ему или умереть, и не могла принять решения. Но, в конце концов, она его приняла, и он выздоровел. Хотя бы наполовину. Повезло? Он не уверен. «Нет ничего прекрасней, чем закатное солнце, уходящее на покой после дневных трудов»[202].

Стина, видимо, поняла его и, услышав это, попросила никогда больше не говорить так. Нельзя терять надежду, тем более, что тому, кто спасся от смерти, суждена долгая жизнь. Так говорит пословица, а пословицы всегда правы.

При этих словах он усмехнулся и, в свою очередь, перевел разговор на более веселые предметы. Вскоре после этого они расстались в самом хорошем расположении духа.

Глава десятая

Шла третья неделя со дня их знакомства. Однажды в пятницу вечером (не прошло и десяти минут после того, как молодой граф покинул дом), раздался стук в дверь квартиры на верхнем этаже. Это был знак для фрау Польцин, каковая не замедлила явиться и приветствовать вдову Питтельков.

– Польцин, дорогая, здесь были гости? Я имею в виду у Стины?

– Право, не могу сказать, дорогая фрау Питтельков. Вы же знаете, мы ничего не видим и не слышим.

Видимо, Польцин собралась и дальше распространяться на свою любимую тему, однако Стина, услышавшая разговор в коридоре и узнавшая голос сестры, не дала ей такого шанса.

– Ах, Паулина, как хорошо, что ты зашла.

И с этими словами она вернулась в свою комнату, чтобы, осторожно оглянувшись, снять лампу с углового шкафа, уже погруженного в вечерний сумрак.

– Оставь, Стиночка, – сказала сестра. – Здесь такой уютный полумрак, а я больше всего люблю, когда полумрак. Это вроде как старый черный крепдешиновый платок, можно в него закутаться и расслабиться, а не сидеть прямо, как будто ты аршин проглотила. Нет, оставь, Стина, хватит с нас и уличного света. Ты только глянь, как луна-то светит прямо над трубой Зибольдта[203].

Продолжая болтовню, вдова Питтельков удобно расположилась на тахте.

– Да, что я хотела сказать, Стиночка, – начала она, подтыкая под спину подушки. – Графчик опять заходил?

– Да, Паулина.

– Господи, Стина, что это ты разрумянилась? Щеки так и горят.

– Да, горят. Но я, собственно, не знаю, почему. Краснею ни с того, ни с сего.

– Ах, Стиночка, красней себе на здоровье. Чем ты румянее, тем оно лучше. Так что я хотела сказать? Да, графчик. Не нравится мне, что он здесь всегда ближе к вечеру поднимается по лестнице, как будто собирается звонить в колокольчик к началу молитвы.

– Он самый лучший человек на свете, Паулина. В жизни бы не поверила, что бывают такие хорошие люди. Я в первый же день сказала ему, что думаю насчет приличий и поведения, и что я порядочная девушка. Но теперь мне даже как будто стыдно, Бог знает, что я ему тогда наговорила. Да ведь все время бояться тоже нехорошо. Это лишь показывает, что ты себе не доверяешь, что ты слабее, чем должна быть.

Вдова Питтельков улыбнулась и собралась было ответить, но Стина продолжала:

– Да, Паулина, лучший человек на свете. Он не притворяется и не задается, но нет ему в жизни счастья. Когда он тут сидит напротив меня, мне кажется, что мы поменялись ролями, и будто я принцесса и могу его осчастливить. Он все смотрит на меня и ловит каждое слово, не просто для виду или из расчета, нет! Не настолько уж я глупа, воображать себе такие вещи. Думаешь, это не так? Да не притворяется он, по лицу видно, что он и впрямь слушает и всему радуется, что я ему тут болтаю. Конечно, можешь мне не верить и считать, что я хвастаюсь.

– Как не верить, Стина? Почему я не должна тебе верить? Верю я, всему верю. Но все имеет свою причину и очень даже имеет. И я знаю, какую.

– А я думаю, что тоже ее знаю, и знаю, в чем дело. Видишь ли, все дело в том, что он видел мало людей и знакомств у него еще меньше. В родительском доме бывало мало людей, они там все гордые и жестокие, и у него не мать, а мачеха. А потом у него были сослуживцы и начальники, и он слышал, как говорят его товарищи и командиры; а как люди говорят, этого он не слышал, он понятия об этом не имеет. Я это не выдумала, он сам мне сказал, это его собственные слова. Да, Паулина, это и есть причина, что я ему нравлюсь, хоть и бедная девушка. И больше ничего. Он несчастлив у себя дома и в своей семье. Но главное, ты не думай, что он мой поклонник или любовник, называй, как хочешь. Я отлично вижу, что он меня любит, но это совсем другое, и могу тебе сказать, с его губ не сорвалось ни единого слова, которого я бы постыдилась перед Богом и людьми.

– Верю, – сказала вдова Питтельков. – Всему я верю. Но Стина, дорогая ты моя, в том-то и дело. Я тоже так подумала, в точности так, когда сюда приходили оба старика, и Ванда отрубила башку Олоферну. Увидела его в первый раз и сразу поняла. Понимаешь, девочка, я повидала столько мужчин, что вижу насквозь каждого, могу их выбирать по номерам, как перчатки, гляну раз, и все мне сразу ясно. А с молодого графа взятки гладки, слабый он, хворый. Слабые они всегда такие, могут натворить больше бед, чем сумасшедшие.

Стина посмотрела на сестру с изумлением.

– Да, и не смотри на меня так, девочка. Это чистая правда. Думаешь, ты меня успокоила, когда сказала, что он тебе не любовник? Ах, Стина, милая ты моя, нисколько ты меня этим не успокоила, а как раз наоборот. Любовник, не любовник. Господи, любовная связь – это далеко не самое плохое. Сегодня они любят, а завтра разбегутся, он туда, она туда, а на третий день опять сойдутся и снова споют: «Ступай своей дорогой, а у меня своя»[204]. Ах, Стина, любовная связь! Поверь мне, никто от нее не умирает, даже если все идет вкривь и вкось. Ну, что в ней такого страшного? Ну, появится на свет еще одна такая Ольга, а через две недели об этом ни один петух не прокукарекает, ни одна курица не прокудахчет. Нет-нет, Стина, любовная связь – это не страшно, ничего в ней нет такого. Но когда заноза застрянет вот здесь (она указала на сердце), вот тогда страшно, тогда ужасно.

Стина улыбнулась.

– Ты смеешься, и я знаю, почему. Думаешь, Паулина ничего в этом не понимает, и понимать не может, у нее в душе заноза не застряла. Может, это и верно. Я еще легко отделалась. Но, дорогая моя Стина, ведь переживаешь не только за себя, за других тоже. Говорю тебе, из таких отношений, как у тебя с графом, или у графа с тобой, никогда ничего хорошего не выйдет. Ведь у каждого свое место в жизни, и здесь ты не можешь ничего изменить, и граф ничего не может. На графьёв мне плевать, хоть на старых, хоть на молодых, сама знаешь, сама не раз это видела. Но я могу плевать на них, сколько угодно, а они как были графья, так и останутся, и разница между нами никуда не денется; они есть, и они такие, какие есть, из другого теста, не нам чета, они из своей шкуры не вылезут. А если какой и захочет вылезти, то другие этого не потерпят и не успокоятся, пока снова его туда не затолкают. А ты потом сиди здесь и гляди на солнце, пока оно утром не заглянет аж к Польцинам или к госпоже приват-секретарше, а он все равно не придет, он усядется в первом классе с плюшем, обложится надувными подушками, у нее на шляпе голубая лента, и фью! отправится в Италию. Это у них называется свадебное путешествие.

– Ах, Паулина, этого не будет.

– Будет, бедная моя Стиночка. А если не будет, то будет что похуже, потому как он упрямец и непременно захочет пробить головой стену, вот когда начнется для тебя настоящий трам-тарарам. Поверь мне, девочка, от несчастной любви еще можно худо-бедно избавиться и оправиться, а от несчастной жизни – никогда.

Глава одиннадцатая

Барон Папагено давно привык жить на третьем, самом верхнем, этаже (надо мной – никого!). Он объяснял это свое пристрастье частично тем, что не желал лишаться озона даже в его ослабленном берлинском виде, а озон, по его мнению, начинается примерно на высоте крыши; а частично – тем, что не желал терпеть над собой полдюжины других жильцов и слышать грохот стульев, передвигаемых ими во время трапез. Дело в том, что ему до смерти надоел создаваемый наверху шум. Опыт проживания в прежних квартирах убедил его, что невыносимое шарканье процветает там, где за стол садятся дети, слишком маленькие, чтобы бесшумно придвинуть к столу свой стул, а потому вынужденные волочить его по полу. Это передвиженье стульев над головой нервировало его почти так же, как скрип грифелей по аспидным доскам.

Но, разумеется, его озабоченность квартирным вопросом не ограничивалась озоном и домашним покоем. Еще в большей мере она проявилась в той тщательности, с которой он отнесся к району проживания, остановив свой выбор на углу площади Цитена и Моренштрассе. По всей видимости, он считал этот угол крепостной стены ни больше ни меньше самым красивым местом в городе и постоянно ссорился из-за него со старым графом. Тот, со своей стороны, упорно предпочитал Беренштрассе, но всегда терпел поражение в возникающих по этому поводу спорах, поскольку находился в проигрышном положении, выдвигая голые легитимистские сантименты против неоспоримых фактов.

– Скажите мне, граф, положа руку на сердце, – заявлял Папагено с видом заведомого превосходства, – что вы нашли в этой Беренштрассе? Вот уже семь лет, как вы упираетесь взглядом в просвет этой узенькой Мауэрштрассе, откуда никогда не появляется ничего, разве что карета с какой-нибудь старой принцессой или еще более старой придворной дамой. Хорошо хоть, что экипажи закрыты. Говоря по чести, объект наблюдения не слишком привлекателен. А теперь сравните с этим угол моей Моренштрассе. Когда я выглядываю из окна, весь Берлин, как говорится, лежит у моих ног. Разве я преувеличиваю, утверждая это? Каждое утро я имею возможность первым делом приветствовать старину Цитена на его постаменте[205]. Конечно, он нравился мне больше, когда был еще белым, сиял на солнце, весь беломраморный, и мне подчас казалось, что он вот-вот заговорит со мной со своего пьедестала, как блаженной памяти Мемнон[206]. Увы, он уже тогда молчал, а с тех пор, как он стал бронзовым и оливковым, столько воды утекло, и все давно в прошлом – для него и для других. Как бы то ни было, старый Цитен вообще – только форпост на этом месте, а сколько еще великих за ним! Я каждый день вижу, как слева блестят гамаши старого маршала Анхальт-Дессау[207], а справа – древко знамени старого графа Шверина[208]. А может, это его меч? En arriere[209] моих генералов громоздятся министерства, и Плесс, и Борзиг[210], а если сильно высунуться из окна, то можно разглядеть ворота Радзивилла, а теперь и Бисмарка[211]. Меня так и пронзает чувство патриотизма: здесь Пруссия под Старым Фрицем[212], там – Пруссия под железным канцлером.

Барон Папагено обожал разглагольствовать в этом духе и цитировать в заключение «Поликратов перстень». Впрочем, его знание сей баллады, как и многих других, исчерпывалось первой строкой.

Сегодня барон снова глядел в окно, но не в то, что выходило на площадь Цитена, а в то, откуда была видна Моренштрассе. Он наблюдал за воробьями, сидящими прямо напротив него на водосточном желобе. Их непрерывное чириканье, подскоки и последующее возмущенное хлопанье крыльями свидетельствовали об экстравагантностях упорядоченной, а быть может и неупорядоченной, семейной жизни. Барон как раз размышлял о том, не приобрести ли ему (из морально-педагогических соображений) духовую трубку, стреляющую глиняными шариками, дабы привнести некоторую аскезу в распущенные нравы воробьев, когда в прихожей раздался звонок. Собственно говоря, в это время его экономка должна была еще быть дома, поэтому он спокойно оставался на своем наблюдательном посту, пока многократно повторенные звонки не побудили его взглянуть, в чем дело.

Барон, ожидавший почтальона, был немало изумлен, увидев вместо него молодого графа.

– Ах, Вальдемар! Добро пожаловать! Как времена-то изменились! И молодежь вместе с ними! В ваши годы я спал до одиннадцати, а вы уже на ногах, при сапогах и шпорах, и уже наносите визиты. Прошу, прошу, позвольте ваш плащ. Пренебрегаете моими услугами? Тоже неплохо. Старинное правило: «Мужчина все делает сам» имеет свои преимущества. На эту вешалку, пожалуйста. Позвольте, я пройду вперед. Прошу за мной. Окно закроем?

– Я думаю, – сказал юный граф, – оставим как есть.

– Хорошо. Или даже тем лучше. Свежий воздух – первое дело. Я тут предавался естественно-историческим наблюдениям, изучая любовную жизнь семейства воробьев, обитающих вон там, в водосточном желобе. Нет ничего интереснее таких наблюдений. А почему? Потому что из животного мира мы можем извлечь самые интригующие параллели нашей собственной жизни. Поверьте мне, Вальдемар, нет большей ошибки, чем представление о homo[213] как о какой-то особой породе живых существ.

Юный граф согласно кивнул. Однако старый барон, которого ничуть не волновало согласие или сомнение собеседника, продолжал в характерном для него игриво-покровительственном тоне.

– Взгляните на воробьев, Вальдемар! Я их обожаю. У каждого возраста есть свои пристрастия, и воробьи – отнюдь не самое худшее из них. Правда, мои любимчики некрасивы, но и не привередливы, по сути, ни в чем. Напротив, они со всеми запанибрата, но и всегда забавны, а для меня это решает дело. Ибо большинство животных (снова проведем аналогию с высшими видами) ужасно скучны, в том числе и те, которые считаются предпочтительными, я бы даже сказал, привилегированными. Возьмите, к примеру, петуха. Он воображает о себе Бог весть что, а на самом-то деле просто фат. Кроме своей непременной обязанности, о которой мне не хотелось бы говорить в столь ранний час, что еще он делает? Ровно ничего. Летом он дежурит с трех часов утра. Но по мне этого мало. А теперь сравните с ним воробья. Воробей всегда в хорошем настроении, разговорчив, весел. Он повсюду сует свой нос, все хочет знать, все желает иметь – истинный пруссак в мировой истории птиц… Но я заболтался, воробьи – мой конек, хоть и немного странный. Да вы садитесь, прошу вас… Сигареты? Или утренний коньяк?

И он суетливо забегал по комнате, чтобы поставить перед молодым графом сначала шкатулку с сигаретами, потом пепельницу и спички. Наконец он угомонился и сел напротив своего гостя, дружески глядя на него серыми глазами, которые так легкомысленно взирали на мир.

– У меня, – начал гость, – есть к вам одно довольно трудное дело…

– Значит, денежное, – перебил его Папагено, криво усмехнувшись, потому что его финансовое положение было отнюдь не блестящим.

– Нет, не это, дорогой барон. Речь идет скорее о делах сердечных и сословных. Короче говоря, я собираюсь жениться.

– А, charmant. Женитьба. Право, я даже не знаю, дорогой Вальдемар, какую более приятную весть вы могли бы мне сообщить. Я упустил свой шанс и прозябаю в роли закоренелого старого холостяка. Но когда я слышу, что кто-то рискует вступить в брак, меня охватывает острая зависть, и я не слышу ничего, кроме свадебного органа и танцевальной музыки, и не вижу ничего, кроме букетов и белых атласных туфелек. Обожаю атласные туфельки чуть ли не больше, чем воробьев. Из всех печей вынимаются пироги, а по вечерам из парка в иссиня-черное небо взлетают ракеты, а самое интересное, что в трактире я не замечаю ничего, кроме пышных юбок, передников и ажурных чулок.

– Моя свадьба, дорогой барон, если она вообще состоится, пройдет намного скромнее. Я выбирал не между графинями, и с нашей точки зрения, спустился на уровень ниже.

– Но и это имеет свои преимущества. Юная буржуазка?

– Нет, барон. Еще на ступень ниже. Я намерен (при условии, что девушка даст согласие) обручиться со Стиной, сестрой вдовы Питтельков.

Барон вскочил со стула. Но быстро взял себя в руки и снова сел.

– У вас, вероятно, были на то свои причины, – сказал он. – Кроме того, я знаю сотни случаев, уж не говоря о личном опыте, когда бог Амур потакал своим прихотям, допуская разные нелепости и неувязки. Я бы даже сказал, что он вообще любитель исключений. Но что скажет ваш дядя? Ваша семья?

– Вот из-за этого, барон, я и пришел к вам. Просить согласия у моей семьи бесполезно, не стоит и пытаться. Я уважаю общепринятые взгляды. Но можно оказаться в ситуации, когда ты фактически действуешь вопреки тому, что сам считаешь совершенно правильным. Вот я и оказался в такой ситуации. Моя семья никогда не одобрит подобного шага, не захочет и не сможет его одобрить, но она могла бы смириться с ним, простить его. И я хотел бы получить это прощение, ничего больше. Я не жду от семьи добрых слов, но, если уж на то пошло, не хочу слышать и слов обидных. Мне достаточно уверенности в некотором участии, ведь, по большому счету, в нем всегда таится остаток любви. И чтобы добиться этого участия, мне необходим адвокат. Как вы полагаете, будет ли дядя столь великодушен, чтобы стать моим защитником? Он слывет человеком гордым и даже высокомерным, но, с другой стороны, я видел его в ситуациях, прямо противоположных. Вы знаете, господин барон, какие ситуации я имею в виду. А теперь скажите, чего мне ждать от дяди? Если вы полагаете, что произойдет бурная сцена, и я столкнусь с грубостью и, может быть, даже с оскорблениями, то я заведомо откажусь от попытки сделать его своим защитником перед моими родителями.

Барон, не глядя на него, почесывал и подкручивал свою седую, слегка запущенную эспаньолку. Сообразив, наконец, что поневоле придется что-то сказать, он откинулся в своем кресле-качалке и уставился в потолок с тем же видом, с каким только что смотрел в пол.

– Дорогой мой Хальдерн, вы вляпались в историю, и тут я вам не советчик. Кто советует, сам может вляпаться, а я не желаю никаких неприятностей. Но вам угодно знать мое мнение, и я должен его высказать, жертвуя осторожностью. Что ж, мне кажется, вы должны непременно поговорить с вашим дядей.

– Я рад, что вы подтвердили мою точку зрения.

– Вы должны с ним поговорить, на всякий случай, хоть я и знаю, что он господин совершенно непредсказуемый. Он состоит из сплошных противоречий, по крайней мере, такое он производит впечатление. Он тщеславен и битком набит сословными предрассудками, что, на первый взгляд, не сулит вам ничего хорошего. Но вполне возможно, что он расцелует вас в обе щеки и заранее напросится в кумовья. Ей-богу.

Вальдемар усмехнулся, но в его улыбке было больше сомнения, чем согласия.

– Да, Вальдемар. Вы усмехаетесь. И если судить о вашем дяде по его обычному будничному настроению, то могу сказать, усмехаетесь вы не зря. Но, повторюсь, он способен и на прямо противоположное воззрение, и я в клубе слышал от него такие вещи, что у меня кровь стыла в жилах.

– И даже по таким вопросам, как этот?

– Именно. Как раз по таким. То ли до войны, то ли после, лет этак десять тому назад, младший фон Швило обручился с мамзель Дюперре, балериной, но вполне comme il faut[214]. Вероятно, вы припоминаете ее и слышали об этом деле. Так вот, Вальдемар, если я скажу, что репутация этой Дюперре оказалась подмоченной, то, в сущности, не скажу ничего, потому что она промокла с головы до ножек (а ножки были, конечно, самым большим ее достоинством). Весь свет был вне себя от возмущения, и бедного Швило прозвали тогда Смыло и бог весть как еще, и исключили из клуба. Но что сделал ваш дядя? Он демонстративно положил за него белый шар. А когда я на пути домой спросил у него, почему он так поступил, он остановился перед дворцом принца Георга[215], там, где устроен или тогда был устроен деревянный помост, и разразился такой громогласной речью, что личная охрана принца ринулась к ограде дворца, чтобы узнать, что произошло. И о чем же он вещал на всю Беренштрассе? Да о том, что это первый разумный поступок рода фон Швило за пятьсот лет его истории. Дескать, в битве при Креммердамме, так называемой первой битве Гогенцоллернов, один из Швило пал за только что созданное тогда Нюрнбергское маркграфство, что как раз было довольно глупо, а с тех пор история молчит о них, как воды в рот набрала. И это большая удача, иначе ей пришлось бы докладывать о полных идиотах, а в лучшем случае – о сплошных посредственностях или убогих бездарностях, которые из года в год обручались и роднились с местными князьями Ило, такими же дебилами, как Швило. Те только и делали, что умножали количество своих предков (каковых имелось шестнадцать уже во времена Альбрехта Медведя) до тридцати двух, потом до шестидесяти четырех и до ста двадцати восьми, в чем, без сомнения, преуспели уже давным-давно, ко времени вступления на престол Великого курфюрста Фридриха Вильгельма[216]. И в той же огромной пропорции, что и череда предков, возрастала их глупость – единственная исторически доказанная прародительница этого клана. «А теперь слушайте внимательно, Папагено, – заключил он свою пламенную речь, – мы, конечно, до этого не доживем и сможем наблюдать результат с какой-нибудь другой звезды, по мне, так лучше бы всего с Венеры, но говорю вам, эта балерина снова поставит на ноги весь род, и их генеалогическое древо обретет другую репутацию. Оно кажется высохшим и нам, и всему человечеству, но оно потому и засыхает, что нелепым образом зеленеет и цветет лишь для самого себя. До сих пор оно плодило лишь ландратов[217] да инспекторов плотин. А после 1900 года это древо породит юных гениев, полководцев и государственных мужей. И какой-нибудь писака наваляет толстую книгу, где, ссылаясь на эпитафии и крестильные записи, докажет, что эта Дюперре – дочь или внучка адмирала графа Дюперре[218]. Того самого великолепного старика Дюперре, который в 1830 году обстрелял Алжир, взял в плен тунисского дея[219] и был почти так же благороден и знатен, как Монморанси или Лузиньяны[220]. Поверьте, барон, я разбираюсь в генеалогии и могу поручиться, что там, где нет притока свежей крови, весь род можно хоронить. А для освежения есть только два законных средства: внебрачная связь или мезальянс. Я как человек высоконравственный, натурально предпочитаю мезальянс».

Вальдемар, казалось, ушел в себя. Потом заговорил снова.

– Пожалуй, вы подали мне надежду и утешение, по крайней мере, есть шанс, что я найду у дяди дружеский прием. Но, дорогой барон, должен напомнить вам известное выражение, ставшее модным в нашем дворянском кругу: «Один – одно, другой – другое». Другой всегда другое. Швило – это одно, а Хальдерны – другое. С другим, думает про себя каждый, все может случиться, но не со мной. Поразительно, с каким равнодушием старинные фамилии осуждают друг друга, какой арсенал издевок они пускают в ход, чтобы выставить на посмешище конкурентов из своего же сословия. Но все насмешки, должен сказать еще раз, всегда держатся наготове только для другого. Ну скажите на милость, что за дело моему дядюшке до этих Швило? Чем больше балерин, тем лучше, ведь каждая новая балерина дает ему не только новую пищу для клубных сплетен, но и постоянно обновляемый повод все больше гордиться огромным различием между одюперренными Швило и неуязвимыми, как святые отцы, Зарастро-Хальдернами. И этот сюжет разыгрывается во всех дворянских историях, повторяется в каждом семействе: чем свободнее аристократ в теории, тем больше он скован на практике, тем трусливее и ограниченней применяет он свои тезисы к своему собственному Я.

– Вы правы, Вальдемар, так оно и есть, я не готов поручиться, что с вашим дядей дело обстоит иначе. Но как бы то ни было, вы должны при всех обстоятельствах дать ему высказаться. Ведь всегда остается возможность согласия, а если он ее отвергнет, то, в конце концов, ее отвергнет всего-навсего дядя, всего-навсего особа, не столь уж уважаемая. Если произойдет скандал, ему можно отказать в уважении. Здесь-то и проходит различие между дядей и отцом. Вот если отец скажет вам даже самое ужасное, нужно сохранять спокойствие и принять самый страшный приговор, как того требует четвертая заповедь. Но четвертая заповедь проводит резкое различие и, насколько мне известно, не распространяется на прочую родню. Ведь ни в каком дополнительном параграфе не сказано: «Чти дядю твоего и тетку твою». И это истинное счастье. Господи, тетка! Была у меня одна тетка, странная женщина, она требовала от меня бог весть чего, но только не уважения. Скорее, наоборот. Нет. Дядя и тетя – это hors de concours[221]. От дядьки можно спасти свою шкуру, дядьке можно ответить, и возразить, и противоречить, а в самом скверном случае – поговорить с ним как мужчина с мужчиной, пусть даже с пистолетом в руке. Так что вперед, Вальдемар, вперед!

Юный граф поднялся, но барон и слышать не желал о расставании и снова мягко усадил его на тахту.

– Прошу вас, Вальдемар, не уходите, пока не отведаете моего лафита. Я знаю, вы к вину равнодушны, во всяком случае, в такое раннее время. Но я вас не выпущу. Если не хотите пить, то хотя бы пригубите. Должны же мы с вами чокнуться и завершить дело неделовым, и, если угодно, приятным образом.

Говоря это, он подошел к стенному шкафу, нижний ящик которого служил ему винным погребом, и вернулся с двумя бокалами. Ловким движением любителя выпить с утра он вытащил пробку, разлил вино по бокалам и чокнулся с гостем.

– Послушайте, как звенит. Вот так же гармонично должно звучать все на свете. Да, гармонично, это правильное слово. А теперь, за ваше здоровье, Вальдемар. Я задержу вас ненадолго, еще минут на пять. Дело в том, что я должен сделать одно признание в любви, а вы соблаговолите считать его моим оправданием. Нужно же что-то прощать такому vieux[222], как я. Понимаете, у вас такое доброе лицо, немного меланхоличное, но это его не портит, скорее, придает шарм, и я ручаюсь головой, что вы никогда в жизни никому не причинили вреда. Я сразу проникся к вам симпатией, в первый же вечер… И вот сейчас я произнесу тост за здоровье еще одной особы, но имени не назову. К чему имя? Оно и так начертано в моем сердце… И понимаете, с тех пор вы стали мне еще милее. В первый момент я испугался, не отрицаю, а когда вы попросили у меня совета, это было уж немного слишком. Но официальную часть, дипломатию мы уже преодолели, и я могу говорить с вами откровенно, как бог на душу положит. И вот что я скажу, но только между нами, на меня не ссылайтесь, я всегда радуюсь, когда кто-то набирается смелости разворошить эту кучу предрассудков. И правило, что жениться нужно на равных себе по рождению, как и любое правило, действует до тех пор, пока не происходит исключительный случай. И слава Богу, что бывают исключения. Да здравствует исключение. Да здравствует… Еще полстаканчика, Вальдемар. А на прощанье хочу и даже должен вам сказать, что младший Швило, о котором я вам давеча рассказывал, был прав, и ваш дядя был вдвойне прав, и свет успокоился насчет этой Дюперре. Всего три месяца тому назад я встретил нынешнюю баронессу фон Швило в Чачове[223], трудновато произносить, во Французском театре, где Субра играла мадам Фру-фру[224]. Выглядела она очаровательно, я имею в виду Швило, а когда она в антракте покачивала головкой, в ушках ее позвякивали бриллиантовые серьги, созывая к ней, словно колокольчиком, всю благородную публику. И знаете, кто больше всех за ней ухаживал? Разумеется, ваш дядя. И вид у него был такой, словно он сам собирался написать предсказанную им же толстую книгу об адмиральской дочери. Да-да, Вальдемар, успеха вам и смелости. Или начнем со смелости. Успех зависит от смелости. И помоги вам Бог.

Тем временем Вальдемар встал и взял шляпу. Он поблагодарил барона и попросил позволения, в случае серьезной размолвки с родней, повторить свой визит.

Глава двенадцатая

Отправляясь к барону Папагено, Вальдемар хотел услышать его мнение по важному для себя делу, но спешить с этим делом отнюдь не собирался. Напротив, он планировал подождать, отодвинуть его хотя бы на несколько дней, такой уж у него был характер. И только поощрительный тон барона, и хорошее настроение, в котором он пребывал, внушили ему мысль немедленно нанести визит дяде. Так что он повернул с площади Цитена на Мауэрштрассе и, проходя мимо дворца Кёнигсмарк, взглянул вверх на окошки третьего этажа (там когда-то, давным-давно, обитал его друг, с которым он проболтал немало счастливых часов). Повернув еще раз на другую улицу, он остановился перед старомодным, но впрочем хорошо сохранившимся и аккуратным домом, весь верхний этаж которого уже много лет подряд занимал его дядя. Швейцаров в доме не было, но вместо них имелась целая система зарешеченных дверей. Когда внизу (то есть в парадном, оснащенном разного рода металлическими табличками с витиеватыми фамилиями) раздавался звонок, вся система иногда распахивалась целиком, как бы под действием какой-то загадочной пружины. Но иногда она не распахивалась. В последнем случае посетителю приходилось звонить на каждом этаже. И тогда из каждой решетчатой двери высовывалась похожая на сову кухарка и устраивала посетителю экзамен, тем более неприятный и придирчивый, что вопрос задавался только строгим взглядом. Вальдемар слишком давно и слишком хорошо изучил устройство парадных лестниц в старых берлинских домах, и этот ритуал не раздражал его. Но сегодня система преград имела для него определенное значение, и каждая зарешеченная дверь казалась ему предостережением: «Лучше не пытаться». Между тем запас принесенного с собой мужества пересилил сомнения и, в конце концов, привел его к третьей и последней решетчатой двери, у которой его с несколько неожиданной приветливостью встретил старый ворчливый лакей (разумеется, деревенский слуга, чье преображение в камердинера еще не завершилось).

– Господин граф дома и будут рады, – сообщил он. – Они смотрят медные гравюры. А когда они так сидят и смотрят, они всегда в хорошем настроении.

Слуга пошел впереди, чтобы доложить о приходе гостя, и первое впечатление у вошедшего в квартиру Вальдемара сложилось самое благоприятное. В комнате дяди его всегда встречал комфорт, обусловленный хорошим вкусом в выборе мебели и убранства, а сегодня этот комфорт возвысился до уюта. Окна были открыты настежь, и с Унтер-ден-Линден доносились звуки военного духового оркестра. Но это еще не все: на стенах играли отсветы уличных фонарей, а на большом раздвинутом элегантном пюпитре красного дерева лежала папка с гравюрами на меди, каковые старый граф прилежно и благоговейно перелистывал. На нем были панталоны в шотландскую клетку, бархатная домашняя куртка и феска с кисточкой – в общем и целом костюм довольно странный, но полностью отвечавший убеждению графа, что мир принадлежит эклектизму.

– А, Вальдемар. Soyez le bienvenu[225]. Добро пожаловать, мой мальчик. Бери стул или стань вот сюда… Впрочем, как тебе будет удобно. Ты застал меня в некотором волнении: только что «Амслер»[226] прислал мне эту папку итальянских гравюр, и я погрузился в воспоминания. Смотри…

– Мантенья.

– Да, Вальдемар, Мантенья[227]. Ты, наверное, видел оригинал в Брера[228]. Превосходно. Как это приятно, найти родственную душу. Весь свет рассуждает об искусстве, но никто о нем ничего не знает, а те немногие, кто знает, ничего не чувствуют или, по крайней мере, мало что чувствуют. Хотел бы я знать, или, вернее, не хотел бы знать, что сказал бы барон по поводу этого распятого и одновременно так странно скрюченного Христа. Мантенья, к которому я испытываю особую страсть (ты, вероятно, видел его фрески в палаццо Гонзага[229]), написал здесь тело Христово от ступни, как бы глядя на него снизу вверх, шедевр укороченности, нечто классическое, нечто небывалое, понятное дело, в своем роде. Ставлю десять против одного, что барон стал бы меня уверять, что Христос смотрится здесь как резиновый пупс. И позволь он себе подобную дерзость, это было бы еще не самое худшее. Потому что приходится признать, что во всей фигуре есть что-то от карлика или гнома, и пока я об этом рассуждал, мне пришло в голову другое сравнение, почти совпадающее с резиновой куклой. В самом деле, этот карликовый Христос напоминает мне бамбино, деревянную статуэтку младенца Христа в Арачели[230]. Ты не находишь?

– В самом деле, – ответил Вальдемар. – Напоминает. Но боюсь, дорогой дядя…

– …что я тебе помешал. Нет, Вальдемар. Такой знаток Италии, как ты, не может мне помешать, если я предаюсь итальянским воспоминаниям. Ничего подобного. Но эти вещи мешают тебе. По крайней мере, сегодня. Ты рассеян, у тебя что-то на душе. И это не пустяк, потому что лицо у тебя как-то лихорадочно разрумянилось, и мне это совсем не нравится. Позволь тебе сказать, Вальдемар, да ты и без меня, конечно, знаешь, что твоя жизнь висит на волоске. Значит, ее надо беречь. Пусть дебоширит каждый, кто может и хочет, но каждый по своим силам. Не всякий может кутить ночи напролет, и уж никак не ты. Впрочем, нет худа без добра. Все толкуют о морали, а я вот не берусь о ней судить. Во всяком случае, я последний человек, который стал бы вербовать тебя в Союз холостяков[231], я сам плачу туда взносы. Но здоровье, Вальдемар, здоровье! Ты навечно вписан в долговую книгу добродетели, или, выражаясь яснее, но не менее поэтично, ты должен жить, как монахиня в заточении; другим я не доверяю. А теперь скажи мне, если это произносимо, откуда твой румянец?

Вальдемар рассмеялся.

– От слишком раннего завтрака, дорогой дядя. Я был у барона, и уже собирался уходить, когда он удержал меня стаканом лафита.

Теперь в свою очередь рассмеялся старый граф.

– Добрый барон. Он называет это лафитом, прости Господи, и воображает, что разбирается в винах. А почему? Потому что считает, что любитель выпить с утра со временем становится знатоком вин. Тезис в принципе ложный. Напоминает о докторах, которые кичатся своим пятидесятилетним опытом, после того как у них умер чуть ли не каждый пациент. Поверь мне, Вальдемар, тот, кто постоянно курсирует между заведениями Хиллера и Дресслера[232], может изощрить свой вкус, а может и не изощрить. И второй вариант образует правило. Кстати, в одиннадцать утра у барона, что это означает? Выкладывай!

– Мне понадобился его совет.

– Совет барона? Ну знаешь, я, пожалуй, предпочту его лафит. На худой конец, с лафитом можно справиться при помощи пепсиновых пастилок, но оправиться от его совета нельзя. Вальдемар, я все же думал, что ты не… Совет! Знаешь, я тоже не семи пядей во лбу, но по сравнению с бароном… Или визит к нашему доброму барону – лишь рекогносцировка? Интересно. Позволительно ли мне узнать, в чем дело? Возможно, и я помогу тебе советом.

– Да, дядя. Для того я и пришел. Как ты сказал, барон – всего лишь рекогносцировка.

– Ну же, говори.

– Короче говоря, я собираюсь жениться.

Старый граф хлопнул ладонью по столу.

– Ты шокирован…

– Не шокирован. Это не то слово. А хлопнул по столу я лишь в знак моего живого, возможно, слишком живого участия. Нервозность, ничего больше. Вальдемар, ты вообще вызываешь во мне участие, я отношусь к тебе неимоверно хорошо, и если бы не моя ненависть к слову, которым так много злоупотребляли, то я бы прямо тебе сказал, что люблю тебя. В самом деле, мальчик, ты лучший из всех ныне живущих Хальдернов (пожалуй, можно причислить сюда и мертвых), и я готов сделать для тебя все, что могу. То, что ты мне наследуешь, разумеется само собой; я желаю тебе всякого мыслимого счастья. Но одного, если это одно, я тебе не желаю. Такой человек, как ты, не имеет права жениться. Пострадают три стороны: ты, твое потомство (дети таких болезненных людей никогда не выживают) и, в-третьих, дама, твоя избранница.

– Она не дама.

Старый граф изменился в лице. Среди полудюжины возможностей, пронесшихся у него в мозгу, была одна… Нет-нет… Он снова взял себя в руки и сказал с вымученным спокойствием:

– Не дама. Что тогда? Кто?

– Стина.

Старый граф вскочил, отбросив свой стул.

– Стина! Ты спятил, мальчик?

– Нет. Я в своем уме. И я спрашиваю тебя, ты пожелаешь меня выслушать?

Старый граф не сказал ни да ни нет, но снова сел и вопросительно посмотрел на Вальдемара.

– Я так понимаю, – продолжал тот, – что ты меня выслушаешь. И услышав мою первую фразу, немного успокоишься. Я в том возрасте и в том положении, что имею право действовать самостоятельно, и я буду действовать самостоятельно. И в этом ничего изменить нельзя; болезнь делает людей упрямыми, а Хальдерны упрямы по своей природе. Я пришел не для того, чтобы просить у семьи позволения, в котором, если закон допускает отказ, мне будет отказано. Поскольку это не тот случай, то задавать вопрос и получать ответ не имеет смысла. Повторяю еще раз, мое решение принято. Ты не должен брать меня под защиту, менее всего – в том, что я задумал: с такими вещами я не стал бы к тебе обращаться. И если я, несмотря ни на что, прошу у тебя доброго слова, то лишь потому, что всякая враждебность противна моей натуре. Ненависть мне ненавистна. Я прошу твоего доброго слова, потому что жажду умиротворения и хотел бы с миром оставить этот мир.

– Что это значит? Что ты задумал? Вальдемар, прошу тебя! Ты же не разыграешь перед нами одну из этих современных комедий с самоубийством? И после соития с твоей Стиной (у меня язык не поворачивается произнести это вслух) вы с ней не вздумаете броситься под поезд? Или сверзиться в деревенский пруд на манер Ханса и Гретель? Прошу тебя, Вальдемар, избавь нас, по крайней мере, от первого в истории упоминания нашей фамилии в полицейском отчете.

– Я не о том. Я просто намереваюсь покинуть Старый свет и начать новую жизнь за океаном.

– И закончить свои дни траппером. Общаться с Чингачгуком, он же Большой Змей, и обручить свою старшую дочь графиню Хальдерн с каким-нибудь Ункасом или пра-пра-правнуком Кожаного Чулка[233]. Как тебе такая перспектива? А если не траппером, то ковбоем, а если не ковбоем, то, возможно, официантом на каком-нибудь пароходе на Миссисипи. Поздравляю. Вальдемар, я тебя не понимаю. Неужто в тебе нет ни капли крови Хальдернов? Неужто так легко можно расстаться с миром определенных устоявшихся принципов и снова начать все от Адама и Евы?

– Ты попал в точку, дядя. Да, начать все от Адама и Евы, этого-то я и желаю, в этом все дело. То, что для тебя шок, для меня удовольствие. Я сказал себе, что все регулируется законом противоположностей, он же закон возмещения. Эта новая теория, выдвинутая неизвестно кем, считается спорной. Но кто бы ее ни выдвинул, мой опыт и мои скудные знания полностью подтверждают ее правильность. Старый Фриц ненавидел Ветхий завет, потому что в юности его беспощадно мучили зубрежкой Писания. А толстый король[234] любил женщин и ценил их сверх меры, потому что они на пятьдесят лет были изгнаны с прусского двора. Все, что внизу, рано или поздно снова поднимается наверх, и то, что мы называем жизнью и историей, крутится, как колесо, la grande roue de l’histoire[235], как говорят французы. Вот и позволь мне применить теорию на практике. Хальдерны достаточно долго помогали воздвигать феодальную пирамиду, чтобы наконец получить право на возмещение или воздаяние, называй как угодно. Вот и появляется Вальдемар фон Хальдерн и обнаруживает склонность снова начать от Адама и Евы.

Старик не был равнодушен к подобным речам. Если бы речь не шла об одном из членов фамилии, он, весьма вероятно, наградил бы ее аплодисментами. По его лицу скользнула улыбка, означавшая: «Да он умница!». Более того, он, возможно, припомнил, как однажды сам под влиянием винных паров заносчиво прокламировал те же лозунги. Поэтому он возразил куда более спокойным тоном:

– Вальдемар, давай поговорим разумно. Не такой уж я заскорузлый ретроград, как ты полагаешь. Я иду в ногу со временем и понимаю, что божественный миропорядок не совсем равнозначен государственному календарю и табели о рангах. Скажу тебе больше: бывают часы, когда я довольно твердо убежден, что он вообще им не равнозначен. И настанут, и даже не в таком уж далеком будущем, другие времена, и отсчет времени снова начнется, как ты только что говорил, от Адама и Евы. Пусть они настанут, почему бы и нет? Меня Адам никогда не шокировал, а уж тем более Ева. Но разве именно мы обязаны энергично крутануть вперед (или, если угодно, назад) это всемирно-историческое колесо, это grande rouй de l’histoire? Предоставь это другим. Пока что мы еще beati possidentes[236], счастливые власть имущие. «Владей, и будешь прав»[237] – пока что написано про нас. Зачем же лишать себя состояния и за свой счет заклинать будущее, от которого, возможно, никто не получит выгоды, и уж точно не мы. Адам, новая эра человечества, рай на земле и Руссо[238] – все это чудесные теории. И пусть ими восторгаются те, кто in praxi[239] могут только выиграть, так как им нечего терять. Но Хальдерны поступят правильно, если оставят все это в теории и не станут лично осуществлять на практике.

Молодой граф усмехнулся.

– Да, дядя, это общие места, прописные истины. Конечно, я это знаю. Ты все сказал правильно. И позволь тебя заверить, я далек от желания переделать мир или хотя бы общество. Для этого у меня маловато силенок. Но особое, особенное, как быть с ним?

– Что за особое?

– Стина.

– Ах да, она, – сказал старый граф, давая понять, что в ходе беседы почти забыл об исходном пункте. – Да, Стина… Глупости. Я через это прошел. Скажу тебе как холостяк, перешагнувший пятый десяток, что я не раз подвергался опасности разбиться об этот риф. Это наваждения, приступы лихорадки. Пока они длятся, мировая история складывается согласно овладевшему тобой мелкому чувству. Но завтра или, в крайнем случае, через год ты приходишь в себя и смотришь на вещи не сквозь обманное волшебное стекло твоей воспаленной фантазии, а из окна повседневности. Стина! Не нужно резкого разрыва, напротив, пока тебя влечет к ней, ходи в гости, спокойно продолжай беседовать; но придет момент, когда все будет проговорено, и ты осознаешь свою ошибку. В один прекрасный день шоры упадут с твоих глаз, и ты заглянешь в пропасть.

– В какую?

– Не берусь предсказывать, возможно, просто в пропасть скуки, а может быть, и в более страшную. И на следующий же день ты напишешь ей прощальное письмо и отправишься в свое третье путешествие, в Рим. Рим вообще подходит Хальдернам, древний род знает толк в древностях. Но не Америка. Честно говоря, мне не хочется представлять даже Стину в поселке старателей или золотоискателей. Кстати, об Америке. Стине пригодилась бы швейная машинка Зингера[240].

Вальдемар встал.

– С твоей точки зрения, дядя, ты имеешь право говорить в таком тоне, да может, даже в более жестком и суровом. Насколько я понял, ты не имел в виду обидеть меня, спасибо. Но все, что ты сказал, не может меня переубедить. Пусть все остается как есть. Она очаровательное создание, сама правдивость, естественность и доброта, и я испытываю к ней не только привязанность, привязанность – не то слово, я чувствую, что прикован к ней, и жизнь без нее для меня непредставима, не имеет цены. Пусть не Америка, вероятно, и здесь найдется уголок…

– Боже упаси…

– Значит, за океаном. И прошу тебя, если ты ничего больше не можешь для меня сделать, убеди хотя бы моих родителей в Гроссхальдерне не устраивать шумного возмущенного протеста. Хотелось бы, если получится, избежать семейной травли, хотя все отлучения и опалы меня никогда особенно не пугали. Я не ожидаю ни согласия, ни благословения; я отказываюсь от них, просто потому, что вынужден отказаться. Пусть они только скажут, что оказались в безвыходном положении, подчинились судьбе, стечению обстоятельств, неизбежности, уж они сумеют найти подходящее высоконравственное определение. Молодой пастор предоставит им широкий выбор слов. Был бы жив старый Бунтбарт, было бы лучше. Поместье перейдет к моему младшему брату, несмотря на то, что Гроссхальдерн и Кляйнхальдерн наследуются по праву первородства. Я заявлю о своем отречении в суде. Прошу лишь оставить мне обязательную долю из имущества, чтобы иметь возможность осуществить самые необходимые формальности. А теперь я еще раз спрашиваю тебя: ты выступишь моим защитником? Постараешься избавить меня от самых болезненных объяснений? Быть может, в будущем, пусть самом отдаленном, появится возможность примирения.

Старый граф покачал головой.

– Значит, нет. Но и то хорошо, потому что это – нечто определенное. Благодарю, что выслушал меня и избавил от сословных назиданий и, прежде всего, от того французского словечка, которое в таких случаях постоянно упоминается в нашем кругу. А теперь прощай; мы больше не увидимся. Все, что осталось сказать или сделать, скажут и сделают другие.

Старый граф тоже встал и зашагал по ковру взад-вперед. Но вдруг остановился и сокрушенно пробормотал:

– Это я виноват… я.

– Виноват? Ты? Виноват в том, что я счастлив? Нет, дядя, я тебе благодарен, только благодарен.

Он взял шляпу, собираясь уходить, но еще раз остановился, словно задумавшись, следует ли протянуть дяде на прощанье руку.

Старый граф, увидев это, отступил на шаг назад.

Так что племянник лишь вежливо поклонился и направился к двери, выходившей в коридор.

За дверью с пальто в руках стоял Иоганн, который подслушал разговор. Он услужливо подал гостю пальто, но при этом упорно молчал, демонстрируя свое крайнее неодобрение. Он так давно служил у Хальдернов, что осуждал мезальянсы еще строже, чем его хозяин.

Глава тринадцатая

Только оставшись снова в одиночестве, граф вполне осознал то, что услышал. Ну да, в первый момент кровь ударила ему в голову, но спокойный тон Вальдемара и, возможно, врожденная тяга к оригинальности и приключениям несколько умерили его негодование. Но теперь, когда Вальдемар удалился, и дискуссия по щекотливому вопросу была закончена, вернулось вытесненное первое впечатление. Возмущение и испуг охватили его с новой силой.

В самом деле, он испугался. Ведь это он был причиной всей этой нелепости, которой никогда бы не случилось, если бы не его дурацкая блажь привезти Вальдемара в дом вдовы Питтельков. Этот faux pas[241] раньше или позже дойдет до ушей старшего брата, владельца майората. И если его обвинят в Гроссхальдерне и Кляйнхальдерне, неважно, вслух или шепотом, как он тогда оправдается? И если даже оправдается перед ним, перед братом, что скажет она, мадам свояченица? Это была самая гордая дама во всей округе, курляндская аристократка, лелеявшая петербургские воспоминания. Для нее, кому с трудом могли противостоять даже Хальдерны, невестка вроде Стины Ребайн просто означала бы смерть и позор. Что с того, что Вальдемар покинет страну и навсегда экспатриируется? Факт «опрощения» одного из Хальдернов останется фактом, а это скандал, blâme[242], всеобщее осмеяние. И последнее было бы самым скверным.

«Нет, так не пойдет, – размышлял граф, шагая взад-вперед по комнате и все более раздражаясь и нервничая. – Я всеми силами помешаю этому. Я виноват, да и еще раз да, и снова, и опять да. И я не свалю с себя ответственности. Но ведь виновата не только моя глупость, там постаралась моя добрая приятельница, моя добрая вдова Питтельков, эта черноволосая ведьма, которая с каждым днем становится своевольнее. При всем ее bon sense[243] она одержима бесом тщеславия. Она не только думает, что может вить из меня веревки, она еще хочет воткнуть свою сестрицу, эту блондинку с унылой физиономией ходячей добродетели прямиком в наше семейство. Но я покажу бабам Питтельков со всеми их наглыми притязаниями, что они рубят дерево не по себе. Неблагодарная тварь. Я ее вытащил из грязи, а она платит за мою доброту такой монетой».

Во время этого монолога он нечаянно взглянул в зеркало. Потом присмотрелся к своему отражению, поправил красный шейный платок и рассмеялся.

– Вот, значит, как выглядит человек чести, спаситель вдовушек и отец сироток. Честь имею…

И он раскланялся сам с собой.

– Все та же старая песня. Стоит сесть в лужу, как начинаешь разыгрывать святую невинность, бранить соучастников, которые обычно виноваты куда меньше тебя, и заставлять других расплачиваться за глупости, которые вполне самостоятельно совершил ты сам. В моем случае эти мерзкие увертки называются аристократическим образом мыслей. И я еще заношусь перед бабами Питтельков, а ведь они, по крайней мере, не рисуются перед всем светом принципом noblesse oblige[244]. Жалкий я человек. Как ни посмотри, стыд и срам. И все же нужно что-то предпринять, если даже моя вина станет в десять раз больше.

С этими словами он дернул шнур звонка.

– Извозчика, Иоганн.

И пока Иоганн ходил на ближайшую стоянку, старый граф занимался перед зеркалом своим туалетом, тщательно, но с быстротой старого солдата.

Через полчаса извозчик остановился у входа в Инвалидный парк. Старый граф вышел и, перейдя улицу, направился к известному дому, который словно замер в ярком свете полуденного солнца. Паулина стояла у окна. Она заметила графа, торопливым шагом направлявшегося к ее жилищу.

– Господи, – сказал она. – Дожили. Прямо среди бела дня!

Но при этом она поправила воротничок блузки и забросила за печку кухонный передник. Раздался звонок.

– Мама дома?

Ольга хотела сказать, что посмотрит, но граф был не в том расположении духа, чтобы соблюдать смешные формальности на своей собственной территории. Не дожидаясь, пока о нем доложат, он вошел в комнату одновременно с Ольгой.

– Добрый день, вдова.

Фрау Питтельков видела, что он в скверном настроении, и потому, не вставая со своего места у окна, равнодушно протянула:

– Добрый день, граф… Ужасная жара…

Старый граф не проявил желания поддержать разговор о погоде. Без лишних церемоний усевшись на тахту, он принялся обмахиваться носовым платком. В комнате было душно.

– Сегодня я пришел по серьезному делу, Паулина. Что там со Стиной?

– Со Стиной?

– Да. Она завела шашни с моим племянником. И теперь он спятил и хочет жениться. И кто в этом виноват? Ты, Паулина. Ты заварила эту кашу. Ты и только ты. Стина шагу не сделает, к окну не подойдет без твоего разрешения. Она всегда делала только то, чего хотела и что одобряла ты, так что вина за скандал на тебе. Я спрашиваю тебя, заслужил ли я такое обращение? Что ж, посмотрим, что из этого выйдет. Ты поступай, как хочешь, а я поступлю, как я хочу. Мир, конечно, сошел с ума, но не настолько, чтобы семейства Хальдерн и Питтельков рука об руку бросали вызов своему веку[245]. Нет, Паулина. Я такой чепухи не потерплю, а от тебя требуется только одно: чтобы ты положила конец этому ребячеству.

– Я не могу.

– Потому что не хочешь.

– Еще как хочу. И давно хочу, как только началась эта история, эта беда для моей Стины.

– Что?

– Беда для моей Стины. Да, граф. Или вы думаете, что я настолько глупа, чтобы считать это счастьем? Господи Боже, да вы, господин граф, и впрямь с луны свалились. А теперь послушайте меня. Здесь через улицу живет один слесарь, золотые руки, а у него племянник, пригожий парень, работал силачом в цирке Майкеферов, а нынче опять в слесарях. Он прошлое лето увивался за Стиной, и ежели он девушку возьмет, я в первое воскресенье отправлюсь в Собор или на исповедь, выплачусь всласть и возблагодарю Бога за великое Его благодеяние и милость, чего я уж давно не делала. Да, граф, вот как обстоят дела. Стина, девочка моя, она не из таких, что виснут на мужчине или выцарапывают его себе силой, будь он хоть граф, хоть не граф. Ей это без надобности. Она в девках не засидится. Она здоровая и аккуратная, и никаких безобразий не позволяет, а ведь не каждый может так про себя сказать. Верно я говорю?

– Не намекай. Это все отговорки и пустые слова, чтобы не говорить о деле. Не в том суть. Безобразия! В каком смысле? Я к твоей Стине не приставал, я знаю, она хорошая девочка. А что значит «никаких безоразий» и «не каждый может про себя сказать»? Ты намекаешь на меня? Пусть так, мне до этого дела нет. Но ты намекаешь на моего племянника, а это меня бесит и злит, потому что в очередной раз показывает твой дурной характер. А если не дурной характер, то твою черствость и бесчувственность. К чему эти насмешки и язвительные упреки? Вальдемар – бедный, несчастный человек и конечно не умеет глотать мечи и держать на груди наковальню. Если ты называешь это безобразием, валяй. Но его болезнь и его горе делают ему честь в глазах Господа и людей. Ведь откуда его болезнь? С войны. Ему тогда не было и девятнадцати, и был он хилым худым прапорщиком, бледным, как молочный суп, что верно, то верно. Но он был Хальдерном. И потому первым из всего эскадрона ринулся на врага и перед каре, которое они должны были разорвать, он упал, пронзенный ударом штыка: в нем две пули, а над ним конь. Это многовато для молодого человека. Два года он лежал пластом, дышал на ладан, испробовал кучу лекарств, а теперь слаб и болен и шатается по белу свету, не зная, чем заняться, ходит в гости к Стине и собирается на ней жениться. Это безумие. Но не лезь ко мне с твоими колкостями и язвительными намеками, для бедного мальчика они не подходят. У него Железный Крест, и я желаю, чтобы ты говорила о нем почтительно.

Паулина рассмеялась.

– Господи, граф, послушать вас, так и впрямь можно подумать, что я издеваюсь над тем, какой он был смелый парень. Чудные вы люди, думаете, где нам понять про отечество и вообще про смелость. А как оно на самом деле? Черт возьми, я тоже за родину и за Вильгельма, и кто за них кладет свою жизнь, я того уважаю, и нечего меня учить уважению. Но вы, граф, чуть что, сразу переводите разговор на Хальдернов. Я знавала ребят, им тоже было по девятнадцать, и были они никакие не Хальдерны и не сидели верхом, а топали всегда на своих двоих и тоже должны были всегда идти вперед. А когда их гнали в гору, у них больше не было сил, и они хватались за еловые ветки, чтобы не свалиться, и вечно между ними эти чертовы штуки, вроде пушек, которые скрипят, что твоя кофейная мельница[246]. Нет-нет, граф, не одни Хальдерны воевали, не один молодой граф. Но он выполнил свой долг и потерял на этом свое здоровье, и про него не скажу ничего худого, лучше язык проглочу. Я только хотела сказать, что на Стине никакого греха нет, ни самого маленького. И на том стою. И уж коли у нас зашел такой разговор, буду стоять на том, что графья безобразничают чаще, чем наш брат, а тем более, моя Стина. Не знаю, как называют это дело лекаря, но знаю, что некоторые безобразия переходят от прадеда. А прадеды во времена толстого короля были большие греховодники. И Хальдерны небось были не лучше прочих.

– Хорошо, – сказал старый граф, снова обретя спокойствие, – что ты сразу рассказала про слесаря из дома напротив и его племянника, это главное, что меня убедило. Теперь я верю, что ты не виновата, и должен заметить, такое дело на тебя не похоже. Ты слишком умна и сообразительна, чтобы затевать подобную глупость. Ведь ты же сама сказала, что это глупость и к тому же беда. И к тому же для них обоих.

Паулина согласно кивнула.

– Вот и я говорю, беда. А теперь давай подумаем, как выйти из положения или хотя бы прекратить это дело и снова шикарно расставить все по местам. Вальдемар упрям (все больные упрямы) и не откажется от своего замысла, в этом я убежден. Значит, нужно зайти с другой стороны и повлиять на твою сестру.

Фрау Питтельков пожала плечами.

– Ты хочешь сказать, что и у нее упрямства хватает. И я почти в это верю. Кроме того, пока у Вальдемара есть возможность видеться со Стиной, уговаривать их бесполезно. Она, разумеется, предпочтет слушать его, а не нас. Каждому нравится слушать то, что ему льстит и ласкает слух. Значит, остается только одно средство: она должна уехать. И для этого я предоставлю в твое распоряжение все. Подумай. Должна же быть у нее где-нибудь на белом свете, в Пригнице или Укермарке, какая-нибудь подруга или родственница, а если нет, мы ее изобретем. И пусть Стина отправляется к ней. Только бы прочь отсюда, прочь. Выиграть время значит выиграть все. Пусть поначалу расстанутся хотя бы на две недели и поймут, что можно жить и без поцелуя при луне. Лиха беда начало. А дальше поживем – увидим.

Фрау Питтельков была, в сущности, с этим согласна. Когда же Хальдерн рассказал ей, что Вальдемар собрался в Америку, она быстро сменила гнев на милость.

– Я с самого начала была против. А теперь он собрался аж в Америку! Господи Боже, что он там потерял? Там нужно вкалывать под палящим солнцем по семь часов кряду, да он там враз помрет. Сегодня утром принесли одного со стройки, с усами и в солдатской фуражке, он был подносчик кирпичей, а они всегда самые сильные. А теперь он жалкий калека. Граф, я этим займусь, я сей же час пойду к Ванде, пусть сочинит историю покрасивше. И как только я ее заполучу, мы с вами упрячем Стину в Альтландсберг, или в Бернау с этим его аистиным гнездом[247], или в Фюрстенвальд. Вечно она желает поддерживать и помогать, вот мы и наврем ей что-нибудь про поддержку и помощь.

Граф был доволен, и они расстались.

Глава четырнадцатая

Когда граф ушел, вдова надела свое лучшее платье, взяла накидку и отправилась на Тикштрассе посоветоваться с Вандой, что делать и в какую бранденбургскую дыру надежнее упрятать Стину. Ванда припомнила, что у нее имеется старшая сводная сестра, которую выдали за мясника в Тойпиц. «Может, сказать, что у нее родился малыш, и муж не справляется с кучей детей, и ему нужна помощница по хозяйству? Да, подойдет. А главное, кто заедет в Тойпиц, тот не вдруг из него выберется. А уж хозяйка ее там удержит – ведь она получит от Ванды столько, что этих денег из рук не выпустит. А как станут забивать скотину, Стине будет на что поглядеть, какое-никакое развлечение».

Вот о чем напряженно размышляла вдова Питтельков, но строя эти планы, она не могла знать, что примерно в то же время уже были приняты решения, которые делали ненужным всякий дальнейший хитроумный план.

Вальдемар, покинув дядю, направился сначала к замку Бельвю, а оттуда к летнему ресторану, расположенному на несколько сотен шагов ниже по реке, где он привык чуть ли не каждый день проводить предвечернее время, прежде чем навестить Стину. Он любил сидеть в тени старых деревьев, предаваясь мыслям и мечтам. Хозяин и хозяйка заведения давно его знали, а кроме того, он завел близкую дружбу с многочисленными тамошними воробьями. Стоило ему занять место, как они начинали прыгать вокруг стола, подхватывая и подбирая кусочки и крошки пирога, заказанного специально для них. Сегодня все было как обычно, и только кельнеры с любопытством перешептывались, видимо, обсуждая вопрос о том, что могло привести сюда их гостя в столь ранний час. Потому что времени было всего два часа пополудни. Вальдемар спокойно наблюдал за проявлениями этого любопытства, читая по физиономиям кельнеров ход их беседы с такой уверенностью, словно мог подслушивать их с ближайшего дерева. Вообще от его взгляда не ускользало ничего. Некоторое время он следил, как облака дыма выползают из фабрики Борзига, расположенной как раз напротив, и плывут в сторону Юнгфернхайде. Потом вдруг его взгляд менял направление, и он начинал считать опоры моста или лодки, скользившие от города вниз по течению Шпрее. Вряд ли он возвращался мыслями к разговору с дядей, что, впрочем, соответствовало его характеру. Даже когда люди не давали ему покоя, он, со своей стороны, честно и искренне желал мира, искал утешения и смирения. Сегодня был именно такой случай. Уже одно это он ставил себе в заслугу. И даже если смирение – это еще не душевный покой (лучшее, что есть на свете), то все же больше всего на него похоже.

Он просидел так примерно час. Потом встал и направился к выходу. Но, выйдя на улицу, еще раз оглянулся на сад за забором из штакетника, на музыкальную эстраду с шаткими нотными пультами, на примитивный буфет, сколоченный из деревянных балок, увешанных, словно маленькими гербами, бесчисленными крышками от пивных кружек. Вплотную к буфету, наполовину скрытый под белой акацией, стоял только что покинутый им зеленый стол, на котором сейчас плясали солнечные пятна и тени. Он не мог отвести взгляда, стараясь запечатлеть все это в памяти. Казалось, у него появилось определенное чувство, что он больше никогда этого не увидит. «Счастье, счастье. Кто скажет, что ты такое! В Сорренто, глядя на Капри, я был жалок и несчастен, а здесь я был счастлив». И он двинулся дальше вниз вдоль реки к Моабитскому мосту, потому что намеревался вернуться обратно по другому берегу. Но на другом берегу он медленно, с остановками, двинулся в обход через Гумбольдтову пристань. Подойдя, наконец, к Инвалидному парку, он остановился и взглянул на дом напротив. На верхнем этаже у окна стояла Стина. Он помахал ей рукой, потом поднялся в ее квартиру.

Стина ждала у дверей. Она была рада видеть его, но несколько встревожена столь ранним визитом, потому что обычно он приходил в сумерках.

– Что случилось? – сказала она. – На тебе лица нет.

– Возможно. Но это ничего. Я совершенно спокоен.

– Ах, не говори так. Спокойный человек так никогда не скажет.

– Откуда ты знаешь?

– Думаю, каждый это знает по жизни. И потом я знаю это от Паулины. Когда она говорит: «Стина, я совсем успокоилась», сразу видно, что дело плохо. Ну, говори же, что случилось?

– Что случилось? В сущности, ничего, пустяк. Я всегда был одинок среди своих, а теперь будет еще немного хуже. Но это продлится недолго и скоро пройдет.

– Ты что-то от меня скрываешь. Говори же!

– Я скажу, для того и пришел. Ну, слушай. Я был у моего дяди и признался ему… что с тобой, Стина?… что люблю тебя…

Стина задрожала всем телом.

– … и хочу на тебе жениться. Да, жениться. Не для того, чтобы сделать из тебя графиню Хальдерн, а для того, чтобы иметь жену, просто Стину Хальдерн, и уехать с ней в Америку. Я просил у дяди если не одобрения этого шага, то хотя бы защиты в глазах моих родителей.

– И что?

– И он отказал мне в этой защите.

– Ах, что ты наделал!

– А что мне было делать?

– Что ты наделал! – повторила Стина. – Это я, несчастная, во всем виновата. Виновата, что ничему не помешала и никогда честно не спросила себя: что будет? А когда этот вопрос вставал передо мной, я отталкивала его и не давала ему ходу, и только думала: «Радуйся, пока можешь». А это было неправильно. Я же знала, что так не может продолжаться вечно, но на какое-то время все же рассчитывала. А теперь вот как нехорошо вышло, и счастью нашему настал конец намного, намного быстрее, чем нужно, просто потому, что ты хотел, чтоб оно длилось.

Вальдемар хотел возразить, но Стина не дала ему вымолвить ни слова. С каждым мгновением ее голос звучал все более страстно и настойчиво.

– Ты собрался в Америку, потому что здесь этого нельзя. Но поверь мне, – заклинала она, – там этого тоже нельзя. Некоторое время мы были бы вместе, год или два, а потом и там все бы прошло. Ты не думай, что я не вижу, какая между нами разница. Понимаешь, я гордилась, что могу любить такое доброе сердце, как твое, и что оно меня любит, и это было счастье всей моей жизни. Но я показалась бы себе дурочкой, если бы стала разыгрывать графиню Хальдерн. Да, Вальдемар, так оно и есть, и как только ты этого захотел, тут и настал всему конец. Много лет назад, я была тогда совсем ребенком, я видела в театре одну волшебную сказку. Там были двое счастливых людей, но фея сказала, что их счастье улетучится, если будет сказано запретное слово или названо запретное имя. Понимаешь, с нами тоже так. Теперь ты произнес это слово и все кончилось, кончилось, потому что люди об этом знают. Забудь меня; ты забудешь. И если даже нет, я не хочу быть цепью, которую ты будешь волочить за собой всю жизнь. Ты должен быть свободным, именно ты.

– Ах, милая моя Стина, как ты во мне ошибаешься. Говоришь о какой-то цепи и что мне, дескать, нужна свобода. Свобода. Ну да, считается, что моя жизнь была свободной с тех пор, как я покинул родительский дом, а в некотором смысле, возможно, и раньше. Что это была за жизнь? С самой юности? Мы столько об этом с тобой говорили, и я рассказывал тебе о моем детстве, и о скучном домашнем учителе, этом святоше, который мучил меня прописными истинами и заповедями, и вечным «Это что такое?» и заставлял зубрить Символ веры, которого я никогда не понимал, и он тоже. Но этот бедный грустный человек (может, не стоило над ним насмехаться, особенно мне), который вечно простужался и безнадежно влюблялся, был еще далеко не самым большим несчастьем. Хуже всего было то, что в своей семье, у своих собственных родителей, я не находил понимания. А почему? Я стал наблюдать и увидел, что во многих семьях родители жестоки к своим детям, если те не отвечают их совершенно определенным желаниям и ожиданиям.

Стина, которая, вероятно, наблюдала то же самое в своей скромной среде, согласно кивнула, и Вальдемар, обрадованный ее согласием, продолжал.

– Наверно, так происходит везде, во всяком случае, так было у нас. И прибавь сюда капризы и придирки женщины, которой когда-то прислал записку некий курфюрст. Записка была почти любовная, и с тех пор дама вообразила – ни более ни менее – что ее замужество не удалось. Вот тебе портрет моей мачехи. Целое лето она изнывала от деревенской скуки и злилась на соседок за то, что те не были дамами, по крайней мере, в ее глазах. А зимой она вращалась при дворе и злилась еще больше, потому что там более красивые или родовитые дамы своим присутствием умаляли ее достоинства. Свое дурное настроение она срывала на мне, так как с самого начала невзлюбила меня. А с тех пор, как я подрос и, со своей стороны, дал ей понять, что меня тоже многое не устраивает, тут уж мой путь отнюдь не был устлан розами. Так оно и продолжалось, пока мне не исполнилось девятнадцать лет. Я поступил на службу, отправился на войну и был ранен, о чем я тебе рассказывал. Тут на какой-то момент дела мои пошли лучше, и три месяца я ходил в героях, и семейство суетилось вокруг меня, особенно, когда приходили телеграммы от принца, который справлялся о моем самочувствии. Да, Стина, это был мой звездный час. Но мне следовало умереть или быстро поправить здоровье и выклянчить хорошую карьеру, а поскольку я не сделал ни того ни другого, а жил, как Бог на душу положит, кое-кому в обузу и никому не в радость, слава моя скоро миновала. Возможно, отец мог бы мне помочь. Но он не решился твердо защищать меня, он ставил свое домашнее и семейное благополучие выше моего счастья. Так что он малодушничал, а я много лет прозябал, не находя себе места в жизни, не зная толком, что такое любовь и сердечное участие. И вот я узнал это. И теперь, когда я это знаю и хочу удержать свое счастье, я снова должен выпустить его из рук. И все из-за того, что ты толкуешь о правах крови и, быть может, веришь, что раз права в крови, то от них нельзя отказываться. Ах, дорогая моя Стина, от чего я отказываюсь? Ни от чего, ровным счетом ни от чего. Я дорого бы дал, чтобы посадить дерево, завести курятник или хотя бы пчелиный улей.

Он замолчал, устремив взгляд в пространство, но Стина, взяв его за руку, сказала:

– Как же плохо ты себя знаешь. Батрак из вашего поместья был бы счастлив жить такой жизнью. Но не ты. Мало ли, чего ты хочешь, ведь оно не получится. Одно дело – представлять себе простую бедную жизнь, а другое дело – действительно бедствовать и за все, чего тебе не хватает, болеть душой. Душа долго не выдержит, и в один прекрасный день ты почувствуешь, что я маленькая и бедная. Ах, уж и то, что я сейчас так говорю, наверное, слабость и малодушие. А я и не борюсь с ними, потому что думаю, что из всех твоих планов выйдет одно только горе, разочарование и нищета. Старый граф против, и родители твои против, ты сам это сказал, и не вижу я ничего, что сулило бы нам счастье, и с самого начала не было нам благословения. Это против четвертой заповеди[248], а кто нарушает четвертую заповедь, тот потом не знает ни часу покоя, и несчастья идут за ним по пятам.

– Ах, дорогая моя Стина, ты сама себя уговариваешь, да еще толкуешь мне про четвертую заповедь. Поверь, следование четвертой заповеди тоже имеет свой предел. Отец и мать не только отец и мать, они тоже люди и могут ошибаться, как ты и я. Нет, я скажу тебе, в чем дело, и почему ты думаешь, что должна так говорить. Я немного разбираюсь в человеческом сердце, понимаешь? Ведь если ты целый год прикован к постели, у тебя много времени, чтобы многое перечувствовать, и самое увлекательное – это извилистые пути человеческого сердца, собственного и других людей. Вот послушай, в чем дело. В вашей семье есть что-то такое высокомерное, чего хватило бы на трех графов, что-то упрямое и вызывающее, и склонность говорить правду, и даже больше того. У твоей сестры этого хоть отбавляй, и в тебе это тоже есть, ты тоже такая. И в своей ложной гордости ты не желаешь, чтобы я хоть на минуту поверил, что ты представляла себя Стиной Хальдерн. Это, по-твоему, нечестно. Я прав, не так ли?

– Не так.

– Хорошо. Я тебе верю. Я точно знаю, что ты сказала бы мне «да», если бы могла. И то, что ты говоришь мне свое честное «нет», это прекрасно и лишний раз доказывает, что я сделал правильный выбор. Неужели все должно разбиться о глупые предрассудки? Я освободился от предрассудков, а теперь ты хочешь их заиметь. Заклинаю тебя, Стина, избавься от них, и, прежде всего, от твоих страхов.

Стина покачала головой.

– Значит, у нас ничего не будет?

– Это невозможно.

– И все было просто летней забавой?

– Так надо.

– А тебе не приходит в голову, что все это может стоить мне жизни?

– Ради Бога, Вальдемар!

– Не нужны мне восклицания, мне нужен ответ. Короткое и определенное «да», и тогда мы уедем, уедем. Говори, Стина, ты знаешь, чего я прошу. Ты хочешь?

– Нет.

И она с плачем бросилась прочь. Но он удержал ее.

– Стина, так мы не расстанемся. «Нет» не должно стать твоим последним словом. Сядь и посмотри на меня. А теперь скажи: ты вправду меня любила?

– Да.

– Всей душой?

– Всей душой.

Судорожное рыдание, с которым это было сказано, перешло в обморок.

Очнулась она уже в одиночестве.

Глава пятнадцатая

Вальдемар пошел направо к Ораниенбургским воротам, так как на углу Унтер-ден-Линден и Фридрихштрассе находился банк, где ему нужно было уладить некоторые дела. Но, подойдя к мосту Вайдендамм, он подумал, что конторы, вероятно, уже закрылись, и отказался от прогулки по городу, чтобы вернуться назад, в свою квартиру. Жил он за зданием Генерального штаба, где его соседом был Мольтке[249]. Вальдемар любил в шутку и всерьез подчеркивать это соседство: «Мой дом – самое безопасное место в Берлине. Кто сумел обеспечить великую безопасность, тот обеспечит и малую».

Часы на церкви Святой Доротеи пробили пять, когда наш приятель, столь склонный к наблюдениям подобного рода, повернул на Шиффбауэрдамм, и, прежде чем смолкли большие часы на башне, вслед им зазвучали малые часы довольно многочисленных фабричных зданий, расположенных на другом берегу, одни фасадом, а другие – тыльной стороной к реке. Он считал удары, внимательно разглядывал набережную здесь и там, радуясь проявлениям то вскипавшей, то замиравшей жизни. От его взгляда не ускользало ничего, даже суета на баржах, где на канатах и веревочных лестницах, а иногда и на уложенных поперек палубы рулевых веслах сушилось разнообразное белье. Он медленно побрел дальше, и только миновав клинику Грефе[250], отвел взгляд от реки и ускорил шаг, направляясь к мосту Унтербаум. Здесь он снова остановился и принялся рассматривать бронзовые уличные фонари, еще не имевшие патины, а потому роскошно сверкавшие и мерцавшие на закатном солнце. «Как все красиво. Да, времена изменятся к лучшему. Только… для тех, кто доживет. Qui vivra, verra[251]…» Он оборвал себя, засмотревшись с моста на росшие внизу вдоль берега ивы. Из серо-зеленой листвы, как метлы, торчали несколько мертвых ветвей. Они были его любимицами, эти деревья. «Полумертвые, но все еще зеленые».

Пройдя по набережной Кронпринца и Альзенштрассе, он добрался, наконец, до очаровательного сквера, с боскетами и цветочными клумбами, мраморными статуями и фонтанами, представляющего собой часть Королевской площади, но все-таки отличного от нее. Поднявшийся свежий ветер смягчил жару, клумбы источали тонкий аромат резеды, а на другой стороне площади в заведении Кролля грянул оркестр. Наш больной жадно вбирал в себя и запах, и мелодию. «Как давно я не дышал так свободно. „Королева, жизнь все же прекрасна“[252]… Вот он, бессмертный девиз оптимиста-маркиза, а пессимист-граф повторяет вслед за ним эту ерунду».

Музыка у Кролля смолкла, и Вальдемар принялся бродить между большими круглыми клумбами, рассматривая узоры, выложенные на газонах с помощью астр и красной вербены. Наконец он подошел к скамье, стоящей в густой тени росшего за ней кустарника. Здесь он сел, потому что очень устал. Долгая ходьба по жаре истощила его силы, он непроизвольно закрыл глаза и погрузился в забытье и дремоту. Очнувшись, он не сразу понял, что это было: сон или обморок. «Наверное, так приходит смерть». Постепенно он пришел в себя и тут заметил божью коровку, севшую ему на руку. Там она и осталась, ползая туда-сюда, хотя он тряс рукой и дул, пытаясь стряхнуть насекомое. «Какой все-таки тонкий инстинкт у этих созданий. Ведь она знает, что здесь безопасно». Наконец божья коровка улетела, а Вальдемар, наклонившись вперед, принялся чертить на песке фигуры, не вполне сознавая, что делает. Присмотревшись, он увидел, что вокруг носка его сапога получались полукружия, сначала маленькие, потом все больше и больше. «Непроизвольный символ моей жизни. Полукружия! Ни завершения, ни закругления, ни осуществления… Половина… половина… Даже если я теперь проведу поперечную черту, – и он действительно провел ее, – половина, конечно, замкнется, но правильной окружности не получится».

Он посидел еще некоторое время, погрузившись в свои мысли. Потом встал и направился к своему дому.

Дом стоял в самом начале Цельтенштрассе, квартира на втором этаже состояла из двух комнат, передняя выходила на парковые деревья сада Кролля, а задняя – на заросшую травой строительную площадку, протянувшуюся до самой Шпрее. За ней теснились красные крыши Моабита, а дальше слева тянулась зеленая кайма пустоши Юнгфер. Вальдемар любил этот вид, а потому превратил комнату, где спал, одновременно в гостиную и кабинет и поставил туда старинный секретер.

Он и сегодня не задержался в передней, сменил тесный сюртук на легкий домашний жакет и подошел к окну своей спальни. Солнце садилось, и он вспомнил тот день, когда вот так же смотрел на закатное солнце из окна Стины. «Как тогда», – говорил он себе, вглядываясь в пламенеющий шар, пока он, наконец, не опустился, оставив его в полной тьме.

На бюваре лежал маленький изящный револьвер, инкрустированный слоновой костью. Он взял его в руку. «Игрушка. Но свое дело знает. Было бы желание. „Простым кинжалом“[253], сказал Гамлет, и он прав. Но я не могу этого сделать. У меня такое чувство, что здесь все еще болит, и саднит, или что рана только начала затягиваться. Нет, мне страшно, хотя я прекрасно понимаю, что это было бы аристократично и в духе Хальдернов. Ну и что с того? Хальдерны должны простить мне столь многое, что придется простить и это. У меня нет времени огорчаться по такому поводу».

И он отложил револьвер и продолжил свои размышления.

«Значит, нужно подойти к делу иначе. А почему бы и нет? Неужели выйдет такой уж большой скандал? Вряд ли. В конце концов, у меня найдутся вполне уважаемые товарищи по несчастью. Но кто? Я всегда был слаб в истории, и сейчас все примеры выскочили из головы. Ганнибал[254]… А больше никого не помню. Впрочем, достаточно и Ганнибала. Наверняка нашелся бы еще кто-то».

С этими словами он выдвинул один из нижних ящиков своего секретера и принялся искать некую шкатулку.

Найдя ее, он снова задумался. «Тоже маленькая. Меньше вон той игрушки. Но хватит и того, что здесь есть, что я сэкономил со старых времен. Предчувствие меня не обмануло, не зря я тогда стал копить».

Он встал, поправил привезенную еще с юга римскую лампу, зажег четыре ее маленьких фитиля и вынул из лежащего перед ним бювара конверты и бумагу.

Потом принялся писать:

«Мой дорогой дядя! Когда ты получишь эти строки, все недоразумения будут улажены. С применением некоторой силы. Но это не важно. Я прошу тебя исполнить свой долг и сообщить о происшедшем в Гроссхальдерн. Наверное, при получении этих строк тебе уже будет известно, во всяком случае, ты очень скоро узнаешь, что на мое решение повлияло сопротивление совсем с другой и совсем с неожиданной стороны. Вышло так, как вышло. Добрая девочка была права, отвергнув меня. На последнем листке моей записной книжки я распорядился своей частью материнского наследства. Смею надеяться, что при этом я надлежащим образом учел мои обязательства по отношению к Хальдернам. Передай этот листок юстиции советнику Эрбкамму, он будет действовать соответственно. Хоть я и знаю, что она, в чью пользу в знак моей благодарности сделаны эти распоряжения, от всего откажется. Но ты уж позаботься сохранить для нее определенную часть, даже против ее воли. Воля может перемениться, а я счастлив уж одною мыслью, что когда-нибудь, пусть через много лет, смогу ей помочь и сделать добро, раз уж мне было суждено, пусть ненамеренно, омрачить ее душу и причинить ей боль. Отцу я писать не стану, хочу избежать ссоры. Отдаю свое дело в твои руки, ближе тебя у меня никого нет, я это знаю, несмотря ни на что, да, ни на что. Как ни мало во мне от Хальдернов, все же я желаю быть похороненным в семейном склепе. Это моя последняя воля. Уверен, что будешь вспоминать обо мне с симпатией.

Твой Вальдемар».

Он отодвинул листок в сторону, положил перо и провел рукой по лицу.

– И теперь последнее.

Он взял второй лист бумаги и написал:

«Моя дорогая Стина! Ты не захотела отправиться со мной в далекий путь, и я отправляюсь один в путь, еще более далекий. Я думаю, ты поступила правильно, и надеюсь, что тоже поступлю правильно, если уйду. Часто остается лишь одно средство привести все снова в порядок. И главное, не вини себя. Те часы, что мы провели вместе, были, с первого дня, предзакатными часами, пусть так оно и останется. Но все-таки это были счастливые часы. Спасибо тебе за всю твою любовь и ласку. Она придавала смысл моей жизни. Не могу сказать: „Забудь меня“, это было бы неискренне и глупо, потому что знаю, ты меня не забудешь, не сможешь забыть. Значит, вспоминай меня. Но вспоминай ласково, самое главное, не отрекайся от надежды и счастья потому лишь, что я от них отрекся. Прощай. Я обязан тебе лучшим, что было в моей жизни.

Твой Вальдемар».

Вложив в конверты оба письма, он откинулся на спинку стула, и перед его внутренним взором еще раз проплыли приятные картины, которые принесло ему это лето. Так, по крайней мере, казалось, потому что он улыбался. Но потом он взял приготовленную шкатулку и попытался выдвинуть из нее потайной ящичек. Ящичек не поддавался, видно, его долго наполняли, втискивая все новые капсулы. «Снотворное! Да, я знал, что придет твой час». Потом он сломал каждую капсулу и ссыпал их содержимое, медленно и бережно, в маленький рубиновый бокал, наполовину наполненный водою. «Так. Вот и все». Он поднял бокал и снова поставил его, еще раз подошел к окну и выглянул на улицу. Слабый свет лунного серпа мерцал над рекой, над полем и лесом на другом берегу.

«Здесь достаточно светло… Нехорошо, если лампа будет гореть и погаснет к утру, и фитили обуглятся, словно я уходил в похмелье, не помня себя. Это моя-то жизнь – пьяный кутеж?»

Он погасил светильники и выпил снотворное. Потом снова сел, откинулся на спинку стула и закрыл глаза.

Глава шестнадцатая

Через три дня, в среду, на станции Кляйнхальдерн наблюдалось тихое, но заметное оживление. Ворота рядом со зданием станции были увиты еловыми ветвями, перед входом, образуя изгородь, стояли олеандры и лавровые деревья, а на поперечине ворот висел большой венок из бессмертника, обрамляющий герб Хальдернов. Позади здания ожидало множество экипажей, на шляпах кучеров виднелись траурные ленты, а по садовой дорожке, ведущей к перрону, прогуливались двенадцать деревенских жителей средних лет в черном, серьезно и тихо беседуя друг с другом.

В половине четвертого пришел поезд. «Хальдерн! Кляйнхальдерн!» – выкрикнули кондукторы и открыли несколько купе, выпустив разных пассажиров. Сначала появился весьма почтенный старый священник, которому в силу его сана и возраста полагалось выходить первым, затем некий полковник со своим адъютантом и, наконец, несколько господ в позументах и аксельбантах, которых не знал в лицо даже сам начальник станции. Однако шляпы и плюмажи, а еще более – знаки уважения со стороны полковника не оставляли сомнений, что речь идет если не о венценосных особах, то о придворных или, возможно, о высоких министерских чинах. Все направились к выходу, куда в тот же миг подъехали экипажи, и через минуту исчезли из виду, оставив после себя лишь облако пыли, которое, все более сгущаясь, двигалось по проселочной дороге к ближайшей деревне.

Пока перед входом в здание станции разыгрывалась эта сцена, в конце поезда открылась дверь последнего вагона. Изнутри выдвинули гроб, его приняли и подняли на плечи шесть носильщиков из числа тех, что расхаживали по садовой дорожке. Шестеро других, готовые их сменить, пошли рядом, а все остальные, кто ожидал поезда, последовали за ними. Пока эта процессия двигалась по короткому отрезку дороги, пролегавшему рядом со станцией, все было тихо. Но как только гроб и носильщики свернули в вишневую аллею, которая вела прямиком к поместью Кляйнхальдерн, до которого оставалось шагов пятьсот, раздался звонок сельской школы. Маленький колокольчик звенел не слишком торжественно, но все же его короткие резкие удары были восприняты как благодеяние, так как они прервали гнетущее молчание, царившее до сих пор.

Под звон школьного колокольчика процессия вошла в Кляйнхальдерн, но едва она миновала кузницу на краю деревни и вступила под густую листву ильмовой аллеи, связывающей Кляйнхальдерн и Гроссхальдерн, раздался общий трезвон, в котором приняла участие вся округа. Первым вступил колокол Гроссхальдерна, его здесь называли турецким, так как он был отлит из пушек, привезенных Матиасом фон Хальдерном с Турецкой войны. Но не успел он пробить пяти ударов, как зазвонили колокола Крампница и Виттенхагена, а за ними и Ортвига, и Нассенхайде. Казалось, что звоном разразились небо и земля.

На полпути между поместьями пролегал межевой ров, перекрытый каменным мостом. За мостом начинался Гроссхальдерн, и тут же, на последнем отрезке пути, образовалась шеренга местных жителей от мала до велика. Сначала школы, за ними корпус барабанщиков из маленького соседнего гарнизона, и когда гроб проносили мимо, они пробили дробь и грянули: «Иисус – моя опора». Замыкали шествие несколько ветеранов Тринадцатого года[255], сплошь старики под восемьдесят, едва живые памятники войны, все они качали головами, то ли от старости, то ли скорбя о судьбах мира. Процессия вошла в Гроссхальдерн, миновала старый замок с фигурным фронтоном и направилась к протестантской церкви, возвышавшейся над деревней и обрамленной рядами могил, которые террасами поднимались по склону и в это время года густо заросли цветами. Перед невысоким арочным порталом стоял деревенский пастор, рядом с ним два служки, встречая покойника в святом месте. Носильщики поставили на землю гроб, теперь на него сложили пальмовые ветви, после чего пронесли по центральному проходу прямо к алтарю. Здесь стоял старый генерал-суперинтендант, приехавший из Берлина, чтобы держать надгробную речь. Горели большие свечи, и их тонкий дым стлался перед большим выцветшим алтарным образом. На иконе был изображен блудный сын[256], но не в момент возвращения, а в нищете и заброшенности.

К тому моменту, когда гроб был опущен непосредственно рядом со склепом, церковь заполнилась до отказа. Даже господская ложа, по воскресеньям обычно пустовавшая со смерти Фридриха Вильгельма IV[257], сегодня была занята. Впереди сидел старый граф, отец Вальдемара, в седом парике и с крестом святого Иоанна[258], рядом с ним в глубоком, тщательно продуманном трауре мачеха покойного. Эта все еще красивая женщина восприняла смерть пасынка исключительно как «афронт», и ее туалет демонстрировал не столько предписанный традицией траур, сколько неуязвимое сословное достоинство. За ней сидел младший (ее собственный) сын, граф Константин, которому старший брат, как бы это сказать помягче, не таким уж нежелательным образом уступил место. Он держался безупречно, с замечательным самообладанием, хотя, конечно, до матери ему было еще далеко. Исполнили длинный псалом, где весьма выразительно воспевалось расставание с земной юдолью. Затем генерал-суперинтендант произнес красивую, прочувствованную речь (прочувствованную глубоко, поелику ему в собственной семье суждено было пережить жестокие удары судьбы). Затем он выступил вперед и произнес благословение. После исполнения заключительного стиха тихо отзвучал последний аккорд органа, и гроб со всеми венками, нагроможденными на него в самом конце церемонии, тихо опустили в склеп.

Воцарилась глубокая тишина, приезжие гости склонили головы в прощальной молитве, и тут за одной из колонн раздалось громкое, чуть ли не судорожное рыдание. Графиня бросила в ту сторону возмущенный взгляд, но, к счастью, широкая колонна скрыла ту, что имела дерзость страдать сильнее, чем она.

Стина приехала в Кляйнхальдерн еще утренним поездом и в ожидании похорон провела час с лишним на краю Гроссхальдернского парка и на прилегающем лугу, глядя на пасущийся скот. Она покинула церковь чуть ли не последней. Держась в стороне от людей, она еще некоторое время бродила среди могил, а потом медленно пошла обратно на станцию Кляйнхальдерн. Все было тихо, колокола отзвонили, и над стогами скошенной травы раздавались только трели жаворонков. Один поднялся выше других, и она проводила его взглядом, пока он не исчез в синеве неба. «Ах, полететь бы за ним… на небо. Жить… нужно жить…» Охваченная болезненным возбуждением, близкая к обмороку, она села на камень у дороги и спрятала лицо в ладонях.

Когда она спустя некоторое время встала и двинулась дальше по проселочной дороге, она услышала за спиной грохот колес: из Гроссхальдерна неслись экипажи. Обернувшись, она заметила в одной из них тех самых важных особ, что во время панихиды сидели в господской ложе. Но в последней коляске сидел дядя Вальдемара в распахнутом летнем пальто, так чтобы всем была видна голубая лента шведского ордена святого Серафима. Стина не хотела, чтобы ее видели, и свернула с дороги на обочину. Но старый граф издали узнал ее, приподнялся и дружески-приветливым жестом пригласил садиться. Лицо Стины просветлело. То была лучшая благодарность графу, которому в подобных обстоятельствах никогда не отказывало рыцарское чувство. Но Стина тут же покачала головой и продолжила свой путь пешком, время от времени останавливаясь и намеренно опаздывая в Кляйнхальдерн. Вскоре из-за вишневой аллеи показалось белое облако пара спешащего в столицу поезда. Она не успевала на него, и это было ей очень кстати. Она знала, что через час придет другой поезд, а до тех пор хотела побыть одна. Собственно, она только этого и желала.

Такая возможность ей представилась, но, пожалуй, даже с избытком. Время не кончалось, а она неотрывно смотрела на уходящие вдаль рельсы, в ту сторону, откуда должен был прийти поезд. Но он, казалось, задерживался навсегда. И все-таки она смертельно устала от волнения, замерзла и едва держалась на ногах. Наконец, семафоры пришли в движение, и вскоре показались огромные огненные глаза приближавшегося паровоза. Вот он остановился, открылась дверь купе, и она быстро зашла внутрь, забилась в угол, и, пытаясь согреться, закуталась в свою накидку. Но ничего не помогало, она тряслась в лихорадке, а поезд на всех парах двинулся дальше, в Берлин.

– Стина, как ты выглядишь! На тебе лица нет. Помирать собралась?

Этими словами вдова Питтельков, уже давно ожидавшая у первой решетчатой двери, встретила свою Стиночку. Она не дала ей подняться наверх, в квартиру Польцинов.

– Заходи, девочка, немедленно ложись в постель. Ну, доложу тебе… Неужели было так жутко? Или они тебя затравили? Или хотели прогнать? Может, он? Ну, он у меня попляшет, прогоню его к чертовой матери. Ольга, малыш, ты куда пропала? Давай быстрей. И зажги огонь, а когда вода вскипит, позовешь меня, слышишь? Господи, Стина, как же тебя трясет. Что они с тобой сделали?

Она расстегнула платье сестры, подложила ей под голову подушку и укрыла двумя одеялами.

Через полчаса Стина оправилась настолько, что смогла говорить.

– Ну вот, ты и оклемалась, – сказала Паулина. – Раз языком ворочаешь, значит, жива. Да ты, девочка, и впрямь чуть не задохнулась, я уж думала, тоже помрешь.

Стина взяла руку сестры, погладила ее и сказала.

– Хотела бы я, чтоб так оно и было.

– Ах, не говори так, Стина. Ты же еще придешь в себя. Еще встретишь свое счастье. Господи, он ведь был такой добрый и, в сущности, порядочный человек, не то что старикан, который во всем виноват. Зачем он его к нам привел? Но вообще-то молодец был хворый, и проку от него никакого.

Ласка сестры принесла Стине облегчение, и слезы градом покатились по ее лицу.

– Поплачь, Стина, душенька, тебе полегчает. Если уж закапало, считай, дождик скоро пройдет, в точности как в грозу. И выпей-ка еще чашку… Ольга, ты куда девалась? Думаю, девчонка снова дрыхнет… А в следующее воскресенье – Седан[259], съездим в Финкенкруг и покатаемся на карусели, и сыграем в кости. И тебе опять выпадет дубль шестерок.

Фрау Польцин подслушивала, стоя на верхней площадке лестницы. Ее обостренный слух не упустил ни единого слова из тех, которыми вдова Питтельков встретила свою Стиночку внизу, у двери в коридор. Но едва дверь за сестрами закрылась, хозяйка вернулась в комнату, где ее муженек совершал ночной туалет. В самом деле, можно говорить о туалете, раз уж Польцин, страдавший сухим кашлем, даже отходя ко сну, надевал черный военный галстук на суконной подкладке.

– Ну, – вопросил он, расстегивая ремень. – Вернулась? Цела и невредима?

– Что значит – цела? Такой, как прежде, она уж больше не будет.

– Вообще-то жаль.

– Брось. Чего там… Легко отделалась.

Комментарии

Сесиль

Роман был написан в 1884–1886 гг. Публиковался частями с апреля по сентябрь 1886 г. в журнале «Универсум». В виде книги впервые издан в 1887 г. в берлинском издательстве Эмиля Доминика.

В 1882 г. Фонтане услышал о едва не случившейся дуэли между молодым графом Ойленбургом и его начальником, графом Альтеном. Узнав о намерении молодого человека жениться, граф Альтен сказал: «Дорогой Ойленбург, таких дам можно любить, но на них нельзя жениться». К счастью, до поединка дело не дошло, Ойленбург женился на своей избраннице и был счастлив в браке.

Время действия романа, судя по упоминаемым историческим событиям, – после Берлинского конгресса 1878 года. Подробно описанные окрестности Тале Фонтане знал очень хорошо. Он неоднократно останавливался в гостинице «Десять фунтов» (которая существует и поныне). В 1884 г. писатель три недели пробыл в Тале. Из его писем к родным следует, что некоторые персонажи и ситуации, замеченные им там, попали в роман почти без изменений: например, прототип Роденштайна, его дочери подавали на стол гольцов. Этих рыб Фонтане отведал 22 июня 1884 г.

Стина

23 ноября 1881 г. Фонтане пишет, что начал работу над повестью «Стина». Он закончил ее только весной 1888 г., но еще в январе предложил в журнал «Цур гутен штунде». «„Стина“ – писал он издателю журнала Эмилю Доминику (1844–1896) – парная серьга к „Путям-перепутьям“. Где-то она слабее, где-то – лучше. Она не охватывает столь широкие круги городской жизни, но в решающих местах энергичнее, действеннее. Главный персонаж в ней не Стина, а ее старшая сестра – вдова Питтельков. Я думаю, мне удалось описать незамеченную прежде фигуру». Однако издатель отказался печатать повесть, вероятно, опасаясь, что она вызовет столь же неблагоприятные отзывы, как «Пути-перепутья» годом раньше.

После этого Фонтане предлагал повесть в газету «Фоссише Цайтунг». По этому поводу он вступил в переписку с редактором газеты Паулем Шлентером (1854–1916). «Стина как заглавная героиня сильно уступает Лене, – писал он Шлентеру, – что сказывается на общей картине. Но я от этого никуда не денусь. Даже то обстоятельство, что вдова Питтельков и граф Хальдерн – лучшие из всех выведенных мною персонажей, дела не спасает. Мне остается лишь одно утешение: чем дольше я живу, тем более убеждаюсь, что вещь не должна быть непременно удачной во всех своих частях. Это лишь наше желание. Как правило, оно неисполнимо, и самые великие и величайшие мастера подчиняются этому закону. Что ж, нужно радоваться, если тому, что создается трудом и любовью, предоставляется право на существование.

Позвольте мне сказать еще одно слово. Все, что я пишу, я пишу под влиянием душевного побуждения (беспредельная дотошность приходит позднее). Определив план и цель, я следую известному смутному порыву. Звучит немного дерзко, но я могу искренне и честно сказать: это естественное, подсознательное произрастание. И если в результате этого естественного процесса возникает столь сентиментальная и многомудрая простушка, как Стина, то, видимо, тому есть причина. Я от природы владею искусством заставлять своих персонажей говорить свойственным им языком. Вот и Стина говорит в стиле Стины, а не Лены. Почему? Видимо, потому что знакомство с Вальдемаром перемещает ее в некий болезненный сентиментальный мир. И сентиментальный язык становится естественным, поскольку часть природы, выведенная здесь, – именно ее болезненная часть. Конечно, возбуждение из-за этого утрачивается, вместо морского бриза появляется воздух жилой комнаты, но психологически, в сущности, все верно».

Вскоре после этого письма редакция газеты возвратила писателю рукопись.

«Только что пришла бандероль, – писал он Шлентеру 22 июня 1888 г. – И я ничуть не кривлю душой, когда заверяю Вас:

Мне, в сущности, приятно Что снова я держу ее в руках.

Не то пришлось бы снова выслушивать упреки в безнравственности. Семейство Икс снова возмутилось бы „пьяными историями“, и даже семейство Игрек отнюдь не поздравило бы меня, и даже не удостоило бы сожаления, что бедный старик столь мало сознает, к чему обязывает его преклонный возраст. Так что пусть все остается как есть…»

Прошло еще полтора года, прежде чем Фонтане нашел возможность напечатать «опасное» сочинение. Его опубликовал издаваемый Фрицем Маутнером (1849–1923) журнал «Дойчланд». Повесть печаталась с января по март 1890 г. в еженедельных литературных приложениях.

В апреле 1890 г. появилось книжное издание повести. Ее выпустило в свет издательство, основанное сыном писателя, Фридрихом Фонтане.

В мае 1890 г. в «Берлинер Тагеблатт» появилась рецензия на «Стину», написанная молодым литератором Теодором Вольфом (родился в 1868 г. – погиб в 1943 г. в концлагере Заксенхаузен).

4 мая 1890 г. Фонтане писал рецензенту:

«Только сегодня сын принес мне Вашу […] заметку о моей „Стине“. Спешу поблагодарить Вас. Разумеется, все так, как Вы говорите. И касательно смешения романтического и реалистического элементов. И касательно параллели между Леной и Стиной. В Лене больше берлинского своеобразия, она здоровее, симпатичнее и, наконец, она – лучше очерченная фигура. На этот счет я и сам не питаю иллюзий. Но аксессуары, мелочи, детали (для меня это главное) в „Стине“, возможно, более колоритны. Для меня главные персонажи – вдова Питтельков и старый граф, и написать их портреты для меня было важнее, чем портрет Стины. Это, конечно, не по правилам, а сочинитель сюжетов должен следовать правилам повествования. Но это не мое. Во всех моих писаниях я стараюсь побыстрее расправиться с так называемыми главными делами, чтобы с удовольствием погрузиться во второстепенные, быть может, с излишним удовольствием. Великие сюжеты интересны мне в истории; в остальном мне милее самое малое. Отсюда мои преимущества, но и значительные недостатки. Вы затронули их с таким тактом и осторожностью, что я еще раз выражаю Вам свою глубокую благодарность».

Примечания

1

MHE (Mageburg-Halberstädter-Eisenbahngesellschaft) – Магдебург-Хальберштадтская железная дорога.

(обратно)

2

«Десять фунтов» – известная гостиница в г. Тале, что в Гарце.

(обратно)

3

Сен-Дени – северный пригород Парижа. В 1870 г. поблизости состоялось сражение Франко-прусской войны, известное как битва при Ле-Бурже. Победу одержали немецкие войска.

(обратно)

4

Прозвище берлинского гвардейского стрелкового полка из-за расцветки формы.

(обратно)

5

Рудольф Серф (1811–1871) – основатель и владелец нескольких берлинских театров, в том числе с 1859 г. театра «Виктория» на Мюнцштрассе, 20 в центре Берлина. Благодаря наличию летней и зимней сцен театр был очень популярен.

(обратно)

6

В конце 1870-х и начале 1880-х годов Российская Империя расширила свои владения в Средней Азии, создала Туркестанское генерал-губернаторство и начала строительство Закаспийской железной дороги (1880–1891).

(обратно)

7

Баден-Баден или Брайтон, или Биарриц – известные курортные города соответственно на юге Германии, в Англии и на юге Франции.

(обратно)

8

Как полагается (фр.) (Здесь и далее примеч. ред.)

(обратно)

9

«Святое сердце» (фр.)

«Sacre Coeur» – Монастырь Святого Сердца, женский католический монастырь во Львове, существовал с 1844 по 1944 г.

(обратно)

10

«У доброго пастыря» – Монастырь Доброго Пастыря в Берлине, основан как «Душеспасительное заведение для падших девиц» в 1858 г.

(обратно)

11

Маттерхорн – вершина в Альпах, на границе Швейцарии и Италии, высота 4478 м. Высота Конского копыта – 403 м.

(обратно)

12

Тиволи. – Известная берлинская пивная в районе Кройцберг.

(обратно)

13

Химический завод в Берлине.

(обратно)

14

Здесь: «в высшей степени типичные» (фр.)

(обратно)

15

Ботанизирка – специальная коробка, использовавшаяся ботаниками для укладывания собранных растений.

(обратно)

16

Батрак Рупрехт – персонаж немецкого фольклора, спутник святого Николая.

(обратно)

17

фаршированных устриц (фр.)

(обратно)

18

Пробки имели маркировку завода-изготовителя, и берлинец намекает на то что рестораторы закупоривают пробками от дорогого шампанского бутылки с дешевым напитком, то есть мошенничают.

(обратно)

19

«Смерть Валленштейна» (1799) – третья часть драматической трилогии Фридриха Шиллера о немецком герцоге Альбрехте фон Валленштейне (1583–1634), известном полководце времен Тридцатилетней войны (1618–1648). Один из героев трагедии – шотландский солдат Джон Гордон (ум. 1648). При покровительстве Валленштейна он сделал карьеру от простого солдата до полковника, был назначен комендантом замка Эгер, но позже принял участие в заговоре и убийстве герцога.

(обратно)

20

Полковник Батлер (1600–1634) – также сражался в армии Валленштейна и стал участником заговора против него. В русском переводе трагедии – Бутлер.

(обратно)

21

Кожаный Чулок – одно из прозвищ главного героя историко-приключенческих романов Фенимора Купера (1789–1851). Еще одно из его прозвищ – Следопыт, его и упоминает Сесиль.

(обратно)

22

Вальдемар Великий (ок.1280–1319) – маркграф Бранденбурга в 1309–1319 гг., также из династии Асканиев.

(обратно)

23

Оттон Со Стрелой – Оттон IV (1238–1309), маркграф Бранденбурга с 1266 г., из рода Асканиев. В 1280 году у Штасфурта Оттон был поражён стрелой, которая оставалась в его голове целый год.

(обратно)

24

О них рассказывают соответствующие бранденбургские предания. Ангермюнде – город в земле Бранденбург, недалеко от польской границы.

(обратно)

25

Клопшток, Фридрих Готлиб (1724–1803) – один из важнейших немецких поэтов. При жизни его публиковали и в России. Родился в Кведлинбурге. Окончание фамилии – шток означает «палка, посох, шест».

(обратно)

26

Грипенкерль, Вольфганг Роберт (1810–1868) – немецкий драматург. Критики того времени называли его «немецкий Шекспир». Фамилия звучит примерно как «хваткий парень».

(обратно)

27

Бенгель, Иоганн Альбрехт (1687–1752) – немецкий лютеранский библеист и теолог, основоположник текстологии Нового Завета. Фамилию можно перевести как Сорванцов или Чурбаков.

(обратно)

28

Леддерхозе – Имеется в виду либо известный юрист Конрад Вильгельм Леддерхозе (1751–1812), либо теолог Карл Фридрих Леддерхозе (1806–1890). Так или иначе, фамилия звучит как «кожаные штаны».

(обратно)

29

По приглашению генерала Кауфмана Верещагин прибыл в Самарканд после его взятия в 1868 г. и оказался с маленьким гарнизоном в осаде восставших местных жителей. В 1869 г. в Петербурге состоялась «туркестанская выставка» Верещагина. Но Гордон, видимо, был знаком с Верещагиным лично. В 1873 г. русский художник завершил Туркестанскую серию, в которую вошли 13 картин, 81 этюд и 133 рисунка. Очевидно, Роза видела двери мечети только на картине, а Гордон – еще и своими глазами. В 1877 г. с началом Русско-турецкой войны Верещагин присоединяется к действующей армии, участвует в некоторых сражениях, был и во взятой Плевне.

(обратно)

30

«Лоэнгрин» (1850) – романтическая опера Рихарда Вагнера (1813–1883) по мотивам средневековых легенд о Лоэнгрине – Рыцаре Лебедя.

(обратно)

31

«Хиллер» – ресторан в центре Берлина на Унтер-ден-Линден, 62/63. В конце XIX в. был популярен у аристократии. Закрыт в 1917 г. из-за «неподобающей военному времени излишней роскоши». Здание разрушено во время Второй мировой войны.

(обратно)

32

Брокен – самая высокая гора Гарца (1141 м). По легендам (начиная с XVI в.) – место слета ведьм на Вальпургиеву ночь с 30 апреля на 1 мая (см., например, «Фауст» Гёте). С Брокеном связано множество легенд и суеверий. Гора окутана туманом 300 дней в году.

(обратно)

33

Девичий утес (Mägdesprung) – населенный пункт на южной стороне Гарца, в 11 км от Тале. Буквально название переводится как «Девичий прыжок» и связано с распространенным фольклорным сюжетом о спасении благодаря прыжку с большой высоты. Одну из таких легенд и пересказывает далее Гордон.

(обратно)

34

У каждого свой вкус. (фр.) – цитата из оперетты Штрауса «Летучая мышь».

(обратно)

35

Библейское выражение (Лк. 16:22). Лоно Авраама – символ рая, упокоения души от греха и страданий.

(обратно)

36

Роза Бонёр (1822–1899) – известная французская художница-анималистка. Bonheur означает «счастье», «благополучие» (фр.). Прозвище Malheur, напротив, переводится как «несчастье», «беда» (фр.). Учитывая созвучие с нем. Maler – «художник», шутка практически в точности соответствует русскому выражению «художник – от слова „худо“».

(обратно)

37

Регенштайнер – прозвище графа Альбрехта II фон Регештайна (ок. 1293–1349). В XIX в. его ошибочно считали рыцарем-разбойником. Весной 1336 г. он вступил в конфликт с тезкой – епископом Альбрехтом II Хальберштадским, разорил кведлинбургские угодья и занял восточную часть Кведлинбурга. Фон Регенштайн был взят в плен в июле 1336 г. и после длительных переговоров в марте 1338 г. подписал так называемый Договор об искуплении, признав епископа протектором Кведлинбурга. По легенде, все это время графа держали в ящике, установленном в ратуше. (См. Jacobs, Eduard, «Regenstein, Albrecht II.», in: Allgemeine Deutsche Biographie 53 (1907), S. 260–267 unter Regenstein, Albrecht II. Graf von).

(обратно)

38

Натусиусы – Старинный дворянский род. Начиная с XVII в. более 30 представителей рода обрели известность в той или иной сфере деятельности.

(обратно)

39

Сахарные миллионеры. – В окрестностях Кведлинбурга было множество плантаций сахарной свеклы.

(обратно)

40

Рубенс, Питер Пауль (1577–1640) – великий фламандский художник эпохи барокко.

(обратно)

41

Снайдерс, Франс (1579–1657) – фламандский художник, мастер натюрморта и анималистической композиции в стиле барокко.

(обратно)

42

Вауверман (Воуверман) – семейство нидерландских художников эпохи барокко (отец и трое сыновей). Наиболее известен старший сын Филипс (1619–1668). Он прославился своими сценами охоты, портретами всадников, изображениями лошадей и пейзажами с элементами действия.

(обратно)

43

Поттер, Паулюс (1625–1654) – нидерландский художник, представитель «золотого века» голландской живописи. Прославился пейзажами с домашними животными.

(обратно)

44

Кастелян путается в именах и фактах: Матильда (955–999), ставшая в 11 лет первой аббатисой Кведлинбурга, была не сестрой, а дочерью Оттона I Великого (912–973), короля Германии, основателя и императора Священной Римской империи. Мехтильда Магдебургская (1207–1282) – религиозная мистическая писательница, автор семи томов «Струящегося света Божества». Повлияла на творчество Данте и упомянута в «Божественной комедии», но не имеет отношения к Кведлинбургу.

(обратно)

45

Кастелян снова ошибся именем: последняя аббатиса Кведлинбурга – София-Альбертина (1753–1829), действительно, дочь короля Швеции Адольфа-Фридриха (1710–1771) и принцессы Луизы-Ульрики Прусской (1720–1782), т. е. сестры знаменитого короля Пруссии Фридриха II Великого (1712–1786).

(обратно)

46

Жером Вестфальский. – Жером Бонапарт (1784–1860) – младший брат Наполеона I, в 1807–1813 гг. король Вестфальского королевства.

(обратно)

47

Жан Батист Жюль Бернадот (1763–1844) – маршал французской Империи, с 1818 г. – под именем Карл XIV Юхан – король Швеции и Норвегии, основатель правящей шведской королевской династии Бернадотов.

(обратно)

48

Мария Аврора фон Кёнигсмарк (1662–1728) – любовница курфюрста Саксонии Августа Сильного (1670–1733), мать французского полководца Морица Саксонского (1696–1750), настоятельница Кведлинбургского аббатства. Вольтер считал ее наряду с Екатериной II «знаменитейшей женщиной двух столетий».

(обратно)

49

галерея красавиц (фр.)

(обратно)

50

в изображении (фр.)

(обратно)

51

Стюарты – династия королей Шотландии, Англии, Ирландии и Великобритании. Король Карл I был обезглавлен в 1649 г. по время Английской революции.

(обратно)

52

Настоящее имя Элизабет Розана Гилберт (1821–1861) – ирландская актриса и танцовщица, влиятельная и капризная фаворитка короля Баварии Людвига I. В 1847 г. получила титул «графиня Мария Ландсфельд». В 1848 г. Людвиг отрекся от престола, а Гилберт эмигрировала в США.

(обратно)

53

Томас де Тарквемада (1420–1498) – основатель испанской инквизиции, первый Великий инквизитор.

(обратно)

54

ваше здоровье (фр.)

(обратно)

55

Лигниц – немецкое название города Легница в Южной Польше. До 1919 г. город принадлежал прусской провинции Силезия.

(обратно)

56

Силезия – историческая славянская область на территории нынешних Польши, Чехии и Германии. В 1740–1919 гг. полностью входила в состав Пруссии и Германской империи.

(обратно)

57

двух птиц одним камнем (англ.)

(обратно)

58

Штефан, Генрих фон (1831–1897) – генеральный директор почты Северогерманского союза с 1870 года, с 1880 года – статс-секретарь Имперского почтового управления Германии, выдающийся деятель в почтовом деле нового времени.

(обратно)

59

не знаю что; нечто неопределенное (фр.)

(обратно)

60

В древнегреческой мифологии Талия – муза комедии и легкой поэзии, Терпсихора – муза танца.

(обратно)

61

Цитата из арии Дон Жуана одноименной оперы Моцарта (1787).

(обратно)

62

Церлина, донна Эльвира – персонажи оперы Моцарта «Дон Жуан». Церлина – крестьянка. Донна Эльвира – дама из Бургоса, покинутая доном Жуаном.

(обратно)

63

всем сердцем (фр.)

(обратно)

64

странствующий рыцарь (фр.)

(обратно)

65

Михаил Дмитриевич Скобелев (1843–1882) в 1864 г. был ординарцем при графе Баранове, объявившем в Варшаве об освобождении крестьян и наделении их землей, затем перевелся в Гродненский гусарский полк и участвовал в последних боях против польских повстанцев. Во взятии Самарканда в 1868 г. Скобелев не участвовал, кампанией руководил генерал К.П.Кауфман. В Средней Азии Скобелев отличился позже – во время Хивинского похода (1873) и Ахал-текинской экспедиции (1880–1881). Во время Русско-турецкой войны 1877–1878 гг. полугодовая осада Плевны (Болгария) русско-румынскими войсками под командованием Скобелева завершилась победой 10 декабря 1877 г.

(обратно)

66

трус, подлец (фр.)

(обратно)

67

Консистория – церковно-административный орган.

(обратно)

68

«Лесной кот» – знаменитая гостиница, построена в 1845 г., существует поныне.

(обратно)

69

Горный массив к юго-востоку от Гарца. По преданию, в Кифхойзере скрыт замок, где спит император Фридрих Барбаросса (1122–1190). В 1865 г. в горе Фалькенбург была открыта пещера с камнями, напоминающими стол и стул Барбароссы.

(обратно)

70

Гибеллины – политическая группировка в Священной Римской империи XII–XIII вв., приверженцы сильной власти императоров Штауфенов, противники гвельфов – сторонников династии Вельфов и усиления влияния Папы Римского.

(обратно)

71

Гогенцоллерны – династия курфюрстов Бранденбурга, королей Пруссии и кайзеров Германии.

(обратно)

72

Аскании – княжеская династия, известная с начала XI в.

(обратно)

73

лиственница узколистная (лат.)

(обратно)

74

сибирская (лат.)

(обратно)

75

дуб черешчатый (лат.)

(обратно)

76

от фр. Boncoeur – Доброе сердце.

(обратно)

77

любой ценой (фр.)

(обратно)

78

в добрый час! (фр.)

(обратно)

79

по сути (фр.)

(обратно)

80

горесть (фр.)

(обратно)

81

Игра слов: все более или менее приземленные, основательные.

(обратно)

82

Альбрехт Медведь – Альбрехт I Бранденбургский (ок.1100–1170), граф из рода Асканиев, основатель Бранденбургской марки и первый маркграф Бранденбурга.

(обратно)

83

буквально. От-совета, Из-за-угла, На-стене (нем.)

(обратно)

84

человек грамотный (лат.)

(обратно)

85

много, но не многое (лат.) – много по значению, а не по количеству.

(обратно)

86

Герон I Железный (900–965), маркграф Восточной Саксонской марки, основатель женского монастыря Св. Кириака в своем владении Гернроде. Известен расширением территории Священной Римской империи на восток, победами над славянами и жестокостью.

(обратно)

87

Венды – средневековое собирательное название всех соседних германцам славянских народностей, чаще всего – полабские славяне.

(обратно)

88

Прозвище князя Лепольда I Анхальт-Дессауского (1676–1747), известного прусского полководца времен Фридриха Великого. Он прославился успехами в Войне за испанское наследство и введением муштры в прусской армии. Фонтане посвятил ему балладу «Старый Дессауец» (1850).

(обратно)

89

«Так и живем!» – Шутливая песня на мотив «Дессауского марша», введенного Леопольдом I: «Так и живем! Всегда в лучшей компании собутыльников! Утром коньяк, днем – пиво, вечером – девушки».

(обратно)

90

Прозвища Оттона V (1346–1379), герцога Баварии, курфюрста Бранденбурга.

(обратно)

91

Генрих Лев (1129–1165) – монарх из династии Вельфов, герцог Саксонии и Баварии. В 1147 г. вместе с Альбрехтом Медведем возглавлял неудачный крестовый поход против славян.

(обратно)

92

Одна из старейших европейских династий франкского происхождения. Одна из ветвей – герцоги Брауншвейга.

(обратно)

93

Здесь: постановочно, театрально (фр.)

(обратно)

94

Мертвый край (нем.)

(обратно)

95

ну что ж… живей, живей (фр.)

(обратно)

96

Темпельхоф – поле в южном пригороде Берлина использовалось после 1870 г. как военный городок и полигон, а рядом было озеро и излюбленное место отдыха горожан.

(обратно)

97

До свидания (фр.)

(обратно)

98

В 1348 г. мельник Якоб Косуля выдал себя за умершего маркграфа Бранденбурга Вальдемара, последнего из рода Асканиев. Уже в 1350 г. Лжевальдемар был лишен бранденбургского престола, но остался жить в родовом владении Асканиев Анхальт-Дессау со всеми почестями.

(обратно)

99

Бенедикт Вальдек (1802–1870) – прусский лево-либеральный политик, основатель и лидер Германской прогрессивной партии, политический конкурент Бисмарка.

(обратно)

100

Михайлов день – в западном христианстве – 29 сентября.

(обратно)

101

Павлиньи голуби – голуби с веерообразным хвостом, чаще всего – белые.

(обратно)

102

Поликрат (ум. 515 д.н. э.) – тиран греческого острова Самос, ставшего при его правлении сильнейшим полисом Эллады. «Сколь счастлив я между царями» – аллюзия на балладу Шиллера «Поликратов перстень» (переведена на русский В.А. Жуковским). В балладе царь Египта предостерегает Поликрата от постоянных удач и советует добровольно отдать богам самое ценное, чтобы однажды они не покарали его. Поликрат выбрасывает в море любимый перстень, но на следующий день придворный повар обнаруживает кольцо в пойманной огромной рыбе. Египетский царь в ужасе покидает Поликрата.

(обратно)

103

Все как полагается! (фр.)

(обратно)

104

Малек, молодая сельдь, приманка (англ.)

(обратно)

105

Плут тот, кто дурно о них думает (фр.)

(обратно)

106

Начинаем (фр.)

(обратно)

107

Фирдоуси (940-1020) – персидский поэт, автор эпической поэмы «Шахнаме» (Книга царей), ему приписывается также поэма «Юсуф и Зулейха» (библейско-коранический сюжет об Иосифе). Пользуется большой популярностью и считается национальным поэтом в Иране, Таджикистане, Узбекистане и Афганистане.

(обратно)

108

в шеренгу (фр.)

(обратно)

109

Пириц (Пыжице) – небольшой город на северо-западе Польши, до 1945 г. относился к прусской Померании, считавшейся благодаря плодородному пирицкому чернозему житницей Пруссии.

(обратно)

110

Чертова стена (Teufelsmauer) – скалистая гряда северо-восточнее Тале. Формой напоминает причудливую стену. С ней связано множество легенд и мифов.

(обратно)

111

бедный (англ.)

(обратно)

112

в сущности (фр.)

(обратно)

113

Нордерней и Гельголанд – немецкие острова в Северном море. Шевенинген (Схевенинген) – нидерландский курорт на побережье Северного моря.

(обратно)

114

Дибич, Карл фон (1819–1869) – прусский архитектор.

(обратно)

115

Альгамбра (араб. «красный замок») – дворец арабских эмиров в Гранаде (Испания).

(обратно)

116

Для немцев это типичные восточные женские имена.

(обратно)

117

Абенсераги – благородный мавританский род в Гранадском эмирате. «Последний из Абенсерагов» (1810) – романтическая повесть Рене Шатобриана.

(обратно)

118

любой ценой (фр.)

(обратно)

119

Абд аль-Кадир (1808–1883) – последний арабский эмир Алжира, борец за независимость, национальный герой, взят в плен при колонизации Алжира французами в 1847 г.

(обратно)

120

Монтефьясконе – белое сладкое вино из одноименного итальянского городка.

(обратно)

121

Места жизни и деятельности богослова и реформатора Мартина Лютера (1483–1546): Виттенберг, Айслебен, Мансфельд, ныне – Саксония-Анхальт.

(обратно)

122

В 1794 г. Шиллер приехал к Гете в Веймар, они подружились, после чего их стали называть германскими или веймарскими Диоскурами в честь героев древнегреческой мифологии, полубожественных братьев-близнецов Кастора и Полидевка.

(обратно)

123

Бурхард I (1000–1059), епископ Хальберштадта.

(обратно)

124

«Дочери пастора из Таубенхайна» – Баллада Готфрида Августа Бюргера (1747–1794)

(обратно)

125

созвучны (фр.)

(обратно)

126

Имеется в виду песня Гретхен из «Фауста» Гете (Сцена 8). Фуле (Туле) – мифический остров севернее Британии, возможно, Исландия.

(обратно)

127

Граф Медем. – Один из представителей курляндского рода графов и баронов, многие из которых были на государственной службе Российской Империи.

(обратно)

128

Террачина – итальянский город-курорт на берегу Тирренского моря.

(обратно)

129

Григорий XVI – Бартоломео Альберто Капеллари (1765–1846), Папа Римский в 1831–1846 гг.

(обратно)

130

«Фанатичка» (итал.)

(обратно)

131

нежные записочки (фр.)

(обратно)

132

вопреки всему (фр.)

(обратно)

133

Швенингер, Эрнст (1850–1924) – выдающийся немецкий врач, ученый, историк медицины; в 1880-х гг. успешно лечил канцлера Бисмарка и убедил его в необходимости здорового образа жизни.

(обратно)

134

Шак, Адльф Фридрих фон (1815–1894) – немецкий поэт, писатель и историк литературы и искусства, меценат, основатель Галереи Шака (Мюнхен). В 1851 г. опубликовал по-немецки «Героические предания Фирдоуси», в 1857 г. – «Голоса с Ганга».

(обратно)

135

Тюрбо, или большой ромб – крупная морская рыба из отряда камбалообразных.

(обратно)

136

Около 30° С. Температурная шкала Реомюра была распространена, прежде всего, во Франции XVIII в.

(обратно)

137

«Мы не пойдем в Каноссу». – Лозунг «культурной борьбы» (культуркампф) Бисмарка против католической церкви после объединения Германии (1871). «Мы не пойдем в Каноссу – ни телом, ни духом!», аллюзия на Хождение в Каноссу (Каносское унижение) в 1077 г. императора Священной Римской империи Генриха IV к Папе Римскому Григорию VII. Тогда конфликт из-за права назначения епископов завершился в пользу Папы, в результате император также был лишен права передавать трон по наследству.

(обратно)

138

Генрих Мюллер (1813–1874) – министр культуры Пруссии и Германской империи в 1862–1872 гг.

(обратно)

139

Адальберт Фальк (1827–1900) – министр культуры Пруссии и Германской империи в 1872–1876 гг., т. е. в период «культурной борьбы».

(обратно)

140

по случаю (лат.)

(обратно)

141

Георг Гервег (1817–1875) – немецкий революционно-демократический поэт и публицист. Автор стихотворения «Из гор», которое цитирует тайный советник. Гервег был другом Александра Герцена и любовником его жены.

(обратно)

142

Граф Гарри фон Арним (1824–1881) – прусский дипломат, в 1872 г. назначен послом Германской империи во Франции. В 1874 г. отправлен в отставку из-за разногласий с Бисмарком, после чего был обвинен в сокрытии важных государственных документов (при ревизии в его кабинете якобы не досчитались и одного стула) и служебных преступлениях, уехал в Швейцарию и там издал брошюру, в которой ссылаясь на секретные дипломатические документы, резко нападал на Бисмарка.

(обратно)

143

отчего столько шума вокруг яичного пирога (фр.)

(обратно)

144

Дынная церковь (Melonenkirche) – Французская церковь в Луизенштадте – церковь французских беженцев-гугенотов, поселившихся в Германии, построена в 1700 г. на Командантенштрассе, разрушена во время Второй мировой войны. В XVIII в. французские переселенцы на южной окраине Берлина занимались плодоводством и выращивали в оранжереях в том числе и дыни. Поэтому берлинцы называли их «дынниками», а церковь – Дынной.

(обратно)

145

человек новый (лат.)

(обратно)

146

Креммер-Дамм (Кременская гать) – дорога через болото на севере Бранденбурга, имела стратегическое значение во время расширения маркграфства Бранденбург и конфликта с померанскими герцогами в XIII–XV вв. Здесь 1 августа 1332 г. произошла решающая битва Померано-бранденбургской войны (1329–1333). При Креммер-Дамме 24 октября 1412 г. состоялось еще одно сражение между теми же противниками. Ангермюнде – город в бранденбургском районе Уккермарк, 25 марта 1420 г. здесь состоялась еще одна битва между Бранденбргом и Померанией. Этим битвам посвящены народные баллады, обработанные Теодором Фонтане.

(обратно)

147

Хексель – Ведьмочка (нем.)

(обратно)

148

Скандальные слухи (фр.)

(обратно)

149

Персонаж «Септуагинты» (древнегреческого перевода Ветхого Завета, III–II вв. до н. э.), еврейка из Вавилона, за которой два старца подглядывали в саду во время купания, а затем, угрожая обвинить её в прелюбодеянии с незнакомцем, пытались добиться от неё совокупления. Сусанна отказалась удовлетворить желание старейшин, была ложно обвинена и приговорена за это к смерти, но в последнюю минуту спасена благодаря пророку Даниилу, который допросил старцев раздельно; лжесвидетели были уличены во лжи и казнены, а добродетель восторжествовала.

(обратно)

150

с любовью (итал.)

(обратно)

151

Берхтесгаден – район и населенный пункт в Верхней Баварии, на границе с Австрией. Благодаря живописной горной местности и историческим достопримечательностям привлекает туристов с середины XIX в.

(обратно)

152

Вацман – гора на территории общины Берхтесгаден.

(обратно)

153

пример стойкости (фр.)

(обратно)

154

король Гриб (фр.)

(обратно)

155

Что же делать? (фр.)

(обратно)

156

Подобное подобным (лат.)

(обратно)

157

Кохинур (перс. «Гора света») – знаменитый крупный алмаз и бриллиант из Индии. В 1850 г. «Кохинур» был вывезен из Индии в Англию, затем переогранен и инкрустирован в британскую королевскую корону в составе других 2000 более мелких бриллиантов.

(обратно)

158

«Феликс и Заротти» – известная в то время берлинская марка шоколадных конфет.

(обратно)

159

Великие умы всегда найдут общий язык (фр.) – эквивалентно русскому «У дураков мысли сходятся».

(обратно)

160

Этот тон звучит как музыка (фр.)

(обратно)

161

Олеография. – Вид цветного полиграфического воспроизведения картин, выполненных масляными красками, самый распространённый во второй половине XIX в. способ репродукции живописи.

(обратно)

162

Маринелли. – Персонаж трагедии Г.Э. Лессинга «Эмилия Галотти» (1772), интриган.

(обратно)

163

Иные дни должны быть хмуры и тоскливы. (англ.) Последняя строка стихотворения Генри Уодсворта Лонгфелло «Дождливый день».

(обратно)

164

«Возмутитель спокойствия». – Комедия немецкого драматурга Юлиуса Родериха Бенедикса (1811–1873).

(обратно)

165

«Тангейзер и состязание певцов в Вартбурге» (1845) – опера Рихарда Вагнера.

(обратно)

166

Хюльзен, Бото фон – генерал-интендант королевского театра.

(обратно)

167

в полном составе (фр.)

(обратно)

168

Цитата из стихотворения «Дикарь» немецкого поэта И.Г. Зойме (1763–1810).

(обратно)

169

Мазетто – персонаж оперы Моцарта «Дон Жуан», ревнивый жених Церлины.

(обратно)

170

Большой сад (Der Große Garten) – парк в Дрездене.

(обратно)

171

«Ты сам этого хотел, Жорж Данден» (фр.) Цитата из комедии Мольера «Жорж Данден, или Одураченный муж».

(обратно)

172

До свидания! (фр.)

(обратно)

173

В Берлине на Шоссейной улице находились филиал машиностроительной фабрики Борзига и машиностроительный завод Л. Шварцкопфа.

(обратно)

174

Кастор – сорт плюша.

(обратно)

175

«История Англии» Дэвида Хьюма (1711–1776) впервые публиковалась в Лондоне в 1754–1763 гг.

(обратно)

176

«Oevres posthumes de Frederic le Grand» – «Сочинения Фридриха Великого» (фр.), были опубликованы посмертно в Берлине в 1788–1789 гг.

(обратно)

177

«Один пфенниг» (Berliner Pfennigmagazin). – Роман-газета Фридриха-Вильгельма Губица (1786–1870). Издавалась по английскому образцу. Прообраз современного иллюстрированного журнала.

(обратно)

178

«Мария Стюарт» – драма Фридриха Шиллера (1800).

(обратно)

179

Лукка, Паулина (1841–1908) – австрийская оперная певица. Служила в Берлинской опере (1861–1872). С 1880 г. часто бывала в Берлине на гастролях, где имела большой успех.

(обратно)

180

Патти, Аделина (1843–1919) – итальянская оперная певица, гастролировавшая в Берлине.

(обратно)

181

Намек на инсценировки романов французского писателя-фантаста Жюля Верна (1828–1905): «Из пушки на Луну» и «Путешествие к центру Земли».

(обратно)

182

Царица Ночи – Как и Папагено, и Зарастро, персонаж оперы Моцарта «Волшебная флейта» (1791).

(обратно)

183

Кюрасао – ароматный ликер, вырабатываемый из винного спирта с добавлением высушенной апельсиновой корки, мускатного ореха, гвоздики и корицы. Назван в честь острова в Карибском море, где был изобретен.

(обратно)

184

Бенедиктин – крепкий французский ликёр на основе спирта из сахарной свёклы, трав и мёда. Крепость 40 %. Изобретен в 1510 г. в монастыре св. Бенедикта в Нормандии.

(обратно)

185

Одалиска – женщина в гареме султана, наложница, но не жена. Сераль – дворец султана или женская половина дворца, гарем.

(обратно)

186

Рашель, Элиза (1821–1858) – знаменитая французская трагическая актриса.

(обратно)

187

Павлиний остров (Пфауэнинзель) – ландшафтный парк на юго-западной окраине Берлина на реке Хафель.

(обратно)

188

Фонтане подробно описал эту сцену в своих «Странствиях по Бранденбургу». Однако, судя по этому описанию, Рашель играла не Федру, а Аталию. Федра и Аталия – заглавные героини двух трагедий французского драматурга Жана Батиста Расина (1639–1699).

(обратно)

189

«Рыцарь Тоггенбург», «Хождение на железный завод», «Перчатка» – баллады Шиллера.

(обратно)

190

Согласно апокрифической книге Ветхого Завета Юдифь очаровала враждебного полководца Олоферна и убила его во сне, отрубив мечом голову. Этим она спасла свой родной город Бетилию. Сюжет о Юдифи часто использовали немецкие драматурги, в том числе Ганс Сакс, Опиц, Геббель, Георг Кайзер, Иоганн Нестрой.

(обратно)

191

На этой улице (ныне – Штреземаннштрассе) находился Королевский музей народоведения, открытый в 1886 г. Сегодня Этнологический музей расположен в юго-западном районе Далем.

(обратно)

192

«Шпатен» («Лопата») – мюнхенская пивоварня, основанная в 1397 г.

(обратно)

193

банк или жизнь (фр.)

(обратно)

194

Все свое ношу с собой (лат.)

(обратно)

195

«Волшебная флейта» – опера-зингшпиль Моцарта в двух действиях; либретто Э. Шиканедера. Премьера в 1791 г.

(обратно)

196

«Старый вояка» – комическая опера Карла фон Холтей (1798–1880); ставилась в Королевском городском театре Берлина с 1825 г.

(обратно)

197

14 ноября 1861 г. прусское учебное судно «Амазонка» потерпело крушение во время шторма у берегов Голландии. Весь экипаж погиб.

(обратно)

198

Шильдхорн, Груневальд, Тегель, Финкенкруг – парки в западных пригородах Берлина.

(обратно)

199

Трептов, Штралов (Штралау), Кёпеник, Грюнау – юго-восточные пригороды Берлина на р. Шпрее.

(обратно)

200

Согласно библейской традиции, Вавилон был средоточием всех пороков.

(обратно)

201

Франко-прусская война 1870–1871 гг. привела к образованию Германской империи.

(обратно)

202

Возможно, аллюзия на философскую поэму Фридриха Ницше «Так говорил Заратустра», первые три части которой вышли в свет в 1883–1884 гг., т. е. за пять лет до публикации «Стины». Ср.: «У солнца научился я этому, когда закатывается оно, богатейшее светило: золото сыплет оно в море из неистощимых сокровищниц своих ‹…› Подобно солнцу хочет закатиться и Заратустра…». (Ницше Ф. Так говорил Заратустра / Пер. с нем. Ю.М. Антоновского. – СПб: Азбука-классика, 2005. С. 198).

(обратно)

203

Зибольдт – фабрика на Шоссейной улице в Берлине.

(обратно)

204

«Ступай своей дорогой, а у меня своя». – Строка из немецкой народной песни XVIII в. «Ну что ж, пора прощаться» («Гусарская песня»). Эта бодрая песня представляет собой диалог мужчины, отправляющегося в путь, и женщины, отвечающей на все припевом: «Ступай своей дорогой, а у меня своя. Любила лишь от скуки, смогу и без тебя».

(обратно)

205

Памятник генералу Цитену (1699–1786) работы Иоганна Готфрида Шадова. Первоначально мраморный оригинал находился на площади Вильгельма в Берлине, позже его заменили бронзовой копией.

(обратно)

206

Мемнон – легендарный эфиопский царь. По преданию он воздвиг две статуи фараона Аменописа IV, из которых временами доносились тихие звуки.

(обратно)

207

Памятник фельдмаршалу Леопольду фон Анхальт-Дессау (1676–1747) работы Шадова.

(обратно)

208

Памятник графу Шверину (1684–1757) был воздвигнут уже при Фридрихе II (1740–1786) на площади Вильгельма в Берлине.

(обратно)

209

в тени (фр.)

(обратно)

210

Имеются в виду дворцы силезских магнатов – князя фон Плесса и промышленника Борзига на улице Вильгельма в Берлине.

(обратно)

211

Ворота дворца князя Радзивилла на улице Вильгельма в Берлине. При Бисмарке и его преемниках во дворце находилась официальная резиденция рейхсканцлера Германии.

(обратно)

212

Старый Фриц – прозвище короля Фридриха Великого.

(обратно)

213

человеке (лат.)

(обратно)

214

Здесь: «приличной» (фр.)

(обратно)

215

Имеется в виду дворец принца Георга Прусского (1826–1902) на Беренштрассе в Берлине.

(обратно)

216

Фридрих Вильгельм (1620–1688); вступил на престол 1 декабря 1640 г.

(обратно)

217

В Пруссии ландрат (районный советник) был низшим государственным чином.

(обратно)

218

Дюперре, Ги Виктор (1775–1846) – французский адмирал, граф, командовал французским флотом при захвате Алжира в июне и июле 1830 г.

(обратно)

219

Дей – титул пожизненного правителя Туниса с конца XVI в. по 1705 г., Триполи в 1609–1711 гг. и Алжира в 1711–1830 гг.

(обратно)

220

Старинные французские дворянские фамилии.

(обратно)

221

не в счет (фр.)

(обратно)

222

старику (фр.)

(обратно)

223

Чачов – вероятно, искаж. Чечнов (Гюльдендорф) – старейший район Франкфурта-на-Одере, на месте славянского поселения Чессоново.

(обратно)

224

Мадам Субрб, одна из ведущих актрис французской гастрольной труппы, играла заглавную роль в пьесе «Фру-фру» Анри Мельяка и Людовика Галеви. Фонтане рецензировал спектакль в «Фоссише Цайтунг» 18 февраля 1877 г.

(обратно)

225

Милости прошу (фр.)

(обратно)

226

«Амслер» – берлинская фирма по продаже художественных изделий. Фонтане был хорошо знаком с ее совладельцем Теодором Рутхардтом.

(обратно)

227

Мантенья, Андреа (1431–1506) – итальянский живописец и гравер по меди.

(обратно)

228

Брера – художественная галерея в Милане.

(обратно)

229

Герцогский дворец в Милане.

(обратно)

230

В римской базилике «Санта-Мария-ин-Арачели», построенной на руинах византийского монастыря, почитается как святыня «Санто Бамбино» – деревянная статуэтка младенца Христа. Высота статуэтки 60 см.

(обратно)

231

В XIX в. в Германии возникли многочисленные евангелические «Союзы холостяков». Они ставили себе целью отвлечь молодых людей из буржуазных семей от соблазнов крупных городов и формировать их досуг в христианском духе.

(обратно)

232

Рестораны на Унтер-ден-Линден.

(обратно)

233

Персонажи романа «Последний из могикан» американского писателя Джеймса Фенимора Купера (1789–1851).

(обратно)

234

Фридрих Вильгельм II Прусский (1744–1797).

(обратно)

235

великое колесо истории (фр.)

(обратно)

236

счастливые обладатели (лат.)

(обратно)

237

Цитата из «Смерти Валленштейна» Шиллера (акт 1, явление 4).

(обратно)

238

Намек на знаменитое требование французского философа Жан-Жака Руссо (1712–1778): «Назад, к природе!».

(обратно)

239

на деле (лат.)

(обратно)

240

Корпорация «Зингер» была основана в 1851 г. американским изобретателем Исааком Мерритом Зингером. Первый завод по производству швейных машин был открыт в Нью-Джерси.

(обратно)

241

промах (фр.)

(обратно)

242

порицание (фр.)

(обратно)

243

здравом смысле (фр.)

(обратно)

244

благородство обязывает (фр.)

(обратно)

245

Цитата из «Дон Карлоса» Шиллера (акт 1, явление 9.)

(обратно)

246

Французские митральезы, или картечницы – скорострельные многоствольные артиллерийские орудия, которые вели залповый огонь патронами винтовочного калибра и имели полностью ручную перезарядку, т. е. стали предшественницами пулеметов.

(обратно)

247

Достопримечательность городка Бернау – гнездо аистов на вершине пороховой башни Королевских ворот.

(обратно)

248

В западно-христианской традиции четвертая заповедь гласит: «Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе». (Исх. 20:12)

(обратно)

249

Мольтке – Хельмут Карл Бернхард фон Мольтке (Старший) (1800–1891), граф (1870), германский генерал-фельдмаршал (16 июня 1871), русский генерал-фельдмаршал (1872), военный теоретик. Наряду с Бисмарком и Рооном считается одним из основателей Германской империи.

(обратно)

250

Клиника знаменитого офтальмолога Альбрехта фон Грефе (1828–1870).

(обратно)

251

Поживем – увидим. (фр.)

(обратно)

252

Цитата из драматической поэмы Шиллера «Дон Карлос» (акт 4, явление 21).

(обратно)

253

Цитата из монолога Гамлета «Быть или не быть…» (Акт III, Сцена 1): «Кто снес бы плети и глумленье века ‹…› Когда б он сам мог дать себе расчет // Простым кинжалом?» (Пер. с англ. М. Лозинского).

(обратно)

254

Ганнибал – Карфагенский полководец Ганнибал принял яд, чтобы избежать римского плена (183 г. до н. э.).

(обратно)

255

Участники освободительной войны с Наполеоном (1813–1815).

(обратно)

256

Имеется в виду библейская притча о блудном сыне (Лк. 15:20–32), излюбленный сюжет изобразительного искусства.

(обратно)

257

Время правления Фридриха Вильгельма IV (1840–1857) характеризовалось подчеркнуто консервативно-клерикальным направлением культурной политики.

(обратно)

258

В 1852 г. Фридрих Вильгельм IV поручил евангелическому Ордену иоаннитов заботу и уход за больными, но также и охрану сословных интересов дворянства. Символом Ордена был белый восьмиконечный крест. С октября 1872 г. до самой смерти Фонтане жил в мансарде дома «Ballei Brandenburg», резиденции Ордена иоаннитов в Берлине.

(обратно)

259

Седан – 2 сентября, годовщина капитуляции армии Наполеона III под Седаном. Отмечалась в Германии как праздник с 1870 по 1918 г.

(обратно)

Оглавление

«Есть нечто подлинно волшебное в его стиле…»

Сесиль

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

  Глава пятнадцатая

  Глава шестнадцатая

  Глава семнадцатая

  Глава восемнадцатая

  Глава девятнадцатая

  Глава двадцатая

  Глава двадцать первая

  Глава двадцать вторая

  Глава двадцать третья

  Глава двадцать четвертая

  Глава двадцать пятая

  Глава двадцать шестая

  Глава двадцать седьмая

  Глава двадцать восьмая

  Глава двадцать девятая

Стина

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

  Глава пятнадцатая

  Глава шестнадцатая

Комментарии

  Сесиль

  Стина Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg