«Ты знаешь, что хочешь этого»

Ты знаешь, что хочешь этого (fb2) - Ты знаешь, что хочешь этого [litres] (пер. Екатерина Борисовна Ракитина) 836K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Кристен Рупеньян

Кристен Рупеньян Ты знаешь, что хочешь этого Сборник

Kristen Roupenian

You Know You Want This

© 2019 by Kristen Roupenian

© Ракитина Е., перевод на русский язык, 2019

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

* * *

Моей матери, Кэрол Рупеньян, научившей меня любить то, что меня пугает.

Он видит Что-то подрагивает в твоей грудной клетке и это не сердце Белое, как коровьи кишки Жилистое и сетчатое Лара Гленем, «Привлекательность»

Плохой мальчик

Позавчера наш друг остался у нас ночевать. Наконец расстался с этой своей жуткой девицей. Он именно с ней уже в третий раз расставался, но сказал, что на этот раз все, насовсем. Ходил по нашей кухне, перечисляя десятки тысяч мелких унижений и мучений за полгода, что они были вместе, а мы вздыхали в его сторону, и переживали, и перекашивали лица в гримасах сочувствия. Когда он ушел в ванную как-то привести себя в порядок, мы повалились друг на друга, закатили глаза и стали изображать, как будто душим себя и стреляемся. Кто-то из нас сказал, что выслушивать жалобы нашего друга о разрыве – все равно что слушать алкоголика, который ноет из-за похмелья: да, страдает он по-настоящему, но, господи, как же трудно найти в себе сочувствие к кому-то, кто настолько не понимает, в чем причина его проблем. Сколько еще он будет встречаться со всякими жуткими людьми и удивляться, что они жутко с ним обращаются, спрашивали мы друг друга. Потом он вышел из ванной, и мы налили ему выпить, в четвертый раз за вечер, и сказали, что он слишком пьян, чтобы садиться за руль, но мы с радостью устроим его на диване.

В ту ночь мы лежали в постели и говорили о нашем друге. Жаловались на то, что квартирка у нас маленькая и мы не можем заняться сексом так, чтобы он нас не услышал. Может, сказали мы, все равно можно – ничего, более похожего на секс, у него все равно месяцами не было. (Отказ в сексе был одной из манипуляций, к которым прибегала жуткая девица.) Может, ему понравится.

На следующее утро, когда мы встали на работу, наш друг еще спал; его рубашка была наполовину расстегнута. Вокруг валялись смятые пивные банки, то есть он явно продолжил пить один, после того как мы давно улеглись. Мы сварили еще одну чашку кофе и сказали, что он может сколько хочет оставаться у нас, но, придя домой, мы все-таки удивились, обнаружив его на диване.

Мы заставили его принять душ, потом повели ужинать и за ужином отказались слушать про разрыв. Вместо этого мы были просто лапочки. Мы смеялись над всеми его шутками, заказали вторую бутылку вина и давали ему советы о жизни. Ты заслуживаешь, чтобы рядом был кто-то, кто сделает тебя счастливым, сказали мы. Здоровых отношений с кем-то, кто тебя любит, сказали мы – и благодарно поглядели друг на друга, прежде чем переключить все свое внимание на него. Он был похож на печального пса, жаждущего ласки и похвалы, и приятно было видеть, как он все это принимает; нам хотелось погладить его по мягкой голове и почесать за ушами, чтобы поглядеть, как он завиляет хвостом.

Когда мы вышли из ресторана, нам было так хорошо, что мы позвали нашего друга к себе. Мы пришли, и он спросил, можно ли ему снова переночевать у нас на диване, а когда мы на него нажали, сказал, что ему сейчас одиноко в своей квартире, там все слишком напоминает о его жуткой девице. Мы сказали: конечно, можешь быть у нас, сколько хочешь, у нас раскладной диван, он для этого тут и стоит. Но за спиной у него мы переглянулись, мы не собирались терпеть вторую ночь без секса – это раз, и, два, мы напились, и то, как мы весь вечер были лапочками, нас как-то завело. В общем, мы ушли в спальню и, хотя мы пожелали нашему другу спокойной ночи, по нам, наверное, было ясно, что мы собираемся трахаться. Поначалу мы старались не шуметь, но потом нам показалось, что наши попытки вести себя потише, хихиканье и шиканье друг на друга, скорее всего, привлекают больше внимания к тому, чем мы заняты, чем если бы мы просто вели себя как всегда, поэтому мы стали делать, что хотим, и, надо признать, нас это заводило – мысль о том, что он там, в темноте, нас подслушивает.

На следующее утро нам было немножко неловко, но мы себе сказали, что, возможно, именно этого ему и не хватало, чтобы покинуть гнездо и вернуться в свою квартиру, и, может быть, это даже побудит его найти себе подружку, которая станет с ним спать не раз в два месяца. Но днем он нам написал, спрашивая, какие у нас планы на вечер, и вскоре он уже оставался у нас почти каждую ночь.

Мы кормили его ужином, потом ехали втроем куда-нибудь, мы на переднем сиденье, а он всегда позади. Мы отпускали шутки, что надо выдавать ему карманные деньги, что пора ему взять на себя часть домашних обязанностей; мы шутили, что надо заключить новый договор с оператором связи, чтобы внести нашего друга в семейный тариф, раз уж мы проводим вместе столько времени. А еще, говорили мы, надо получше за ним приглядывать, чтобы он не писал сообщения своей жуткой бывшей, потому что, хотя они и расстались, общались они по-прежнему, и он не выпускал из рук телефон. Он обещал исправиться, клялся, что понимает, что ему так только хуже, но потом снова начинал ей писать. Но по большей части нам нравилось проводить с ним время. Мы суетились вокруг него, заботились о нем, ругали его, когда он делал что-то безответственное – писал своей жуткой бывшей или не ходил на работу из-за того, что слишком засиделся прошлой ночью.

Мы по-прежнему занимались сексом, хотя он жил в нашей квартире. Если честно, это был лучший секс в нашей жизни. У нас появилась общая фантазия, выстроилась вокруг того, как он там прижимается ухом к стене и его сжирают зависть, возбуждение и стыд. Мы не знали, так ли это, – может, он накрывал голову подушкой и старался не обращать на нас внимания; может, стены у нас были куда более звуконепроницаемые, чем нам казалось, – но мы сами для себя притворялись и подначивали друг друга выйти из спальни, пока еще были раскрасневшимися, с неровным дыханием, чтобы попить водички из холодильника и посмотреть, спит ли он. Если он не спал (он никогда не спал), мы перебрасывались с ним парой слов, а потом мчались обратно в постель, хохотали и снова трахались, во второй раз, еще яростнее.

Нас так заводила эта игра, что мы начали повышать ставки: выходили полуодетыми или завернувшись в полотенце, оставляли дверь чуть приоткрытой или пошире. Наутро после особенно бурной ночи мы дразнили его, спрашивая, хорошо ли он спал или что ему снилось, и он смотрел вниз и отвечал: я не помню.

Мысль о том, что он хочет присоединиться к нам в постели, была просто фантазией, но, как ни странно, какое-то время спустя нас стало немножко раздражать, что наш друг так стесняется. Мы знали, что, если что-то и произойдет, первый шаг придется сделать нам. Нас было больше, это раз, два – квартира была наша, и три – так у нас все сложилось: мы им распоряжались, а он делал, что мы просили. Но мы все равно позволяли себе раздражаться на него, немножко его тиранить, винить его в том, что наши желания не исполняются, и дразнить еще жестче, чем раньше.

Когда ты заведешь новую девушку, спрашивали мы. Господи, все это уже столько тянется, ты, наверное, с ума сходишь. Ты ведь не дрочишь на диване, нет? Лучше не надо. Перед тем как лечь, мы стояли над ним, сложив руки на груди, будто злимся на него, и говорили: ты лучше веди себя прилично, это хороший диван, мы не хотим завтра увидеть на нем пятна. Мы даже упоминали об этой шутке при третьих лицах, при хорошеньких девушках. Скажи ей, говорили мы. Расскажи про диван, про то, как он тебе нравится, как тебе на нем хорошо, да? И он ежился и говорил: да, да, хорошо.

Потом однажды вечером мы напились, вот прям сильно напились и стали шутить совсем жестко, настаивая, чтобы он признался: давай, ты же все время это делаешь, правда, ты тут с ума сходишь, подслушивая нас, извращенец, думал, мы не знаем? И тут мы на секунду замерли, потому что впервые сказали вслух, что знаем, что он мог нас слышать, а мы не хотели об этом говорить. Он, правда, ничего не сказал, так что мы вцепились в него еще сильнее – мы тебя слышим, сказали мы, размахивая у него перед лицом пивными банками, мы слышим, как ты тяжело дышишь, как диван скрипит, ты, поди, почти все время под дверью, подсматриваешь за нами, то есть все нормально, мы не против, мы понимаем, что ты дошел до ручки, но ради бога, прекрати, пожалуйста, врать. Потом мы рассмеялись, слишком громко, и налили всем еще по одной, а потом началась новая игра, и шутка была в том, что если он нас видел, десятки раз, то по справедливости и мы должны на него посмотреть. Пусть покажет, может же он показать нам, чем он занимается на диване, на нашем диване, когда нас нет рядом. Мы, казалось, несколько часов издевались над ним, и дразнили его, и наседали, а он все больше бесился, но не уходил, его как прибили к дивану, и когда он наконец начал расстегивать джинсы, нас заштырило, как никогда. Мы смотрели на него, пока могли, а потом бросились к себе и занялись этим с открытой дверью, но его не позвали, не в тот раз; мы хотели, чтобы он наблюдал за нами снаружи, заглядывал в комнату.

Наутро всем было неловко, но мы справились, мы говорили: господи, как же мы напились, вообще ничего не помним. После завтрака он ушел и пропал на три дня, но на четвертый вечер мы ему написали, и пошли вместе в кино, а на пятый вечер он пришел к нам. Мы не упоминали про ту шутку и про то, что между нами произошло, но просто то, что мы вот так пьем вместе, казалось знаком согласия, что это снова случится. Мы пили крепко, всерьез, и с каждым часом напряжение росло, но росла и наша уверенность, что он этого хочет, и в конце концов мы сказали: иди в нашу спальню и жди нас. Когда он ушел, мы еще долго допивали, смакуя каждый глоток, а потом поставили бокалы и пошли за ним.

Мы установили правила, что ему можно, а чего нельзя, что можно трогать, а что нет. По большому счету, ему было нельзя ничего; он в основном смотрел, а иногда ему и этого не разрешалось. Мы были тиранами; большую часть удовольствия мы получали от того, что устанавливали правила, меняли их и наблюдали за его реакцией. Поначалу то, что происходило ночами, было странным, об этом нельзя было говорить, так, хрупкий пузырек у края настоящей жизни, но потом, где-то через неделю после того, как это началось, мы впервые придумали для него правило днем, и внезапно мир треснул и возможности хлынули через край.

Поначалу мы заставляли его делать то, о чем говорили постоянно: встать, принять душ, побриться, прекратить писать этой жуткой девице. Но теперь каждое распоряжение сопровождалось электрическим потрескиванием, мерцанием в воздухе. Мы добавили новое: пусть пойдет и купит себе одежду поприличнее, которую мы выберем. Пусть пострижется. Пусть приготовит нам завтрак. Пусть уберет вокруг дивана, на котором спит. Мы составили расписание, нарезали его на мелкие, мельчайшие части, пока он не начал спать, есть и ходить в туалет, только когда мы ему велели. Если так рассказать, кажется, что это жестоко, но он подчинялся без жалоб и на какое-то время расцвел от нашей заботы.

Нам это нравилось, эта его готовность угождать, а потом, понемногу, она начала нас доставать. В смысле секса это было сплошное разочарование, подчинение оказалось у него в крови; стоило нам по-новому выстроить отношения, не осталось ни капли неуверенности, как было в ту первую головокружительную ночь. Вскоре мы снова стали его дразнить; шутили, что мы ему как родители, что он сущий ребенок, о том, что можно и чего нельзя на диване. Мы начали придумывать правила, которые невозможно было исполнить, и установили за их нарушение небольшие наказания: плохой мальчик, дразнили мы его. Смотри, что ты натворил. Это нас на какое-то время заняло. Мы с дьявольской изощренностью придумывали наказания, и они тоже со временем стали серьезнее.

Мы застукали его, когда он писал этой жуткой девице, и, изъяв у него телефон, выяснили, что он все это время с ней разговаривал, хотя обещал – клялся! – что между ними все кончено. То, как мы разозлились, было совершенно не смешно, мы чувствовали себя преданными. Мы усадили его за стол, сели напротив. Слушай, сказали мы, тебе незачем жить у нас, тебя никто тут не держит, возвращайся к себе, если хочешь, серьезно, нам насрать.

Простите, сказал он, я знаю, мне так только хуже, и это не то, что мне нужно. Он плакал. Простите, повторил он, пожалуйста, не прогоняйте меня.

Ладно, сказали мы, но то, что мы с ним в ту ночь сделали, было немного слишком даже для нас, и на следующее утро нам было противно от самих себя, а при взгляде на него нас начинало подташнивать. Мы велели ему ехать домой и сказали, что дадим знать, когда снова захотим с ним разговаривать.

Но как только он уехал, нам стало так скучно, что мы едва могли это вынести. Два дня мы протерпели, сжав зубы, но если он за нами не наблюдал, нам казалось, что все так скучно и бесполезно, что нас как будто вовсе не существует. Мы почти все время говорили о нем, обсуждали, что с ним не так, какой он поломанный во всех отношениях, а потом обещали себе, что, если мы что-то сделаем, чем бы ни было это «что-то», мы сделаем это с уважением, все обсудим, придумаем стоп-слова и установим полиаморные отношения. И на третий день мы велели ему возвращаться. Намерения у нас были самые лучшие, но мы были друг с другом так чудовищно вежливы и нам было так неловко, что в итоге единственным способом избавиться от напряжения оказалось пойти в спальню и повторить все то, что внушило нам такое отвращение три дня назад.

Потом все стало только хуже. Он был словно что-то скользкое, что мы ловили в кулак, и чем сильнее мы сжимали кулаки, тем больше пузырей выходило у нас между пальцами. Мы гнались за чем-то в нем, что нас отталкивало, но запах этого сводил нас с ума, как псов. Мы экспериментировали – с болью, синяками, цепями и игрушками, – а потом валились кучей влажных конечностей, перемешавшись, как мусор, который выносит на берег после шторма. В эти минуты наступало какое-то умиротворение, в комнате было тихо, если не считать нашего замедляющегося, несовпадающего дыхания. Но потом мы выгоняли его, чтобы остаться наедине, и вскоре в нас вновь начинала расти потребность разобрать его на части. Что бы мы ни делали, он нас не останавливал. Что бы ни велели ему сделать, он никогда, ни разу не сказал нет.

Мы заталкивали его в самый дальний угол своей жизни, чтобы защититься. Мы перестали с ним выходить, перестали с ним ужинать, перестали с ним разговаривать. Мы отвечали на его звонки и вызывали его только для секса, на жестокие трех-, четырех-, пятичасовые сессии, а потом гнали обратно домой. Мы требовали, чтобы он всегда был нам доступен, и бросали его взад-вперед, как йо-йо: уйди, вернись, вернись, уйди. Другие наши друзья нас уже по сто лет не видели; на работу мы ходили за пространством и подремать. Когда его не было в доме, мы таращились друг на друга, выжатые досуха, и в головах у нас по бесконечному кругу проматывался один и тот же выцветший порнофильм.

Пока не пришел день, когда он перестал отвечать на наши сообщения. Сперва помешкал с ответом пять минут, потом десять, потом час, а потом, в конце концов: «Не уверен, что смогу сегодня, извините, я как-то слишком запутался».

И тут нас просто порвало. Нас порвало в клочья. Мы метались по квартире, всхлипывали, и били стаканы, и орали: что он себе вообразил, какого хера, он не может с нами так. Мы не могли вернуть все, как было, мы вдвоем, с этим простеньким ванильным сексом в спальне, когда никто не смотрит, нечего грызть, не во что впиваться, кроме как друг в друга. Мы довели себя до истерики, мы позвонили ему раз двадцать, но он не ответил, и тогда мы решили: нет, это неприемлемо, мы едем к нему, он не может от нас прятаться, мы выясним, что там происходит. Мы были в бешенстве, но к ярости примешивалось и грубое возбуждение, подъем, словно охотничий: понимание того, что произойдет что-то взрывное и необратимое.

Мы увидели перед домом его машину, в его комнате горел свет. Мы позвонили ему с улицы еще раз, но он опять не ответил, а поскольку у нас был ключ от его квартиры, с тех пор, когда мы поливали друг у друга комнатные растения и собирали почту, мы просто открыли и вошли.

И вот они, в спальне, наш друг и его жуткая девица. Голые, он сверху, старается. Все это выглядело настолько до смешного просто – после того, через что мы прошли, – что первой нашей реакцией был смех.

Она увидела нас раньше, чем он, и пискнула от удивления. Он перекатился, открыл рот, но не произнес ни звука. Лицо у него было такое напуганное, что нас это немножко успокоило, но это была лишь капля воды на пламя. Девица попыталась прикрыться, и ее напуганное блеяние превратилось в поток обвинений. Какого черта вы делаете, визжала она, какого вообще, что вы тут забыли, вы извращенцы оба, он мне все рассказал, чем вы занимаетесь, это изврат полный, выметайтесь отсюда, вам тут не место, пошли вон, уроды, вон, вон, вон.

Заткнись, сказали мы, но она не обращала на нас внимания.

Пожалуйста, умолял наш друг. Пожалуйста, прекрати. Мне надо подумать. Пожалуйста.

Но она не прекращала. Она все говорила, говорила всякое про него, про нас, про то, что случилось. То есть, когда он говорил с нами о ней, он с ней говорил про нас; и теперь она все знала, включая то, за что нам было слишком стыдно, чтобы даже между собой это обсуждать. Мы думали, нам открыта каждая его часть, а он нам врал, он от нас скрывал все это время, и теперь, в итоге, это нас выставили напоказ.

Заставь ее замолчать, орали мы, ощущая что-то вроде паники; заставь перестать, пусть заткнется, заткни ее сейчас же. Мы сжали кулаки и стали смотреть на него, и он затрясся, глаза у него наполнились слезами, а потом ярость, которая нас сжигала, прогорела и что-то со щелчком встало на место.

Заставь ее замолчать, повторили мы…

И он послушался.

Он всем своим весом навалился на нее, и они стали бороться, биться и царапаться, пока кровать не затряслась и лампа на столике у кровати не зашаталась, а потом они достигли равновесия, он прижался грудью к ее спине, обхватив рукой ее шею, а она зарылась лицом в матрас.

Хорошо, сказали мы. Теперь продолжай. Продолжай делать, что делаешь. Не позволяй нам тебя прерывать. Ты ведь этого хочешь, так? Ты же знаешь, что хочешь. Так продолжай. Закончи. Закончи, что начал.

Он сглотнул, глядя на жуткую девицу, которая перестала биться и затихла; волосы ее лежали спутанным гнездом тусклого золота.

Пожалуйста, не заставляйте меня, сказал он.

Наконец-то: хоть узелок сопротивления. Но в итоге он ничего нам не дал, потому что наш друг был таким жалким, лежал перед нами, такой маленький, а мы – мы заполняли весь мир. Мы могли бы прямо тогда уйти, выяснив все, зная, что мы можем сломить его, сломать, – но мы не ушли. Мы остались, и он сделал то, что мы ему велели. Вскоре кожа жуткой девицы стала пергаментно-белой, за исключением пестрых синяков, расползшихся по бедрам, и двигаться она перестала, разве что он ее двигал, и крепкий узел ее руки ослабел, а пальцы раскрылись. А он все продолжал; в комнате потемнело, потом вернулся свет, воздух загустел от запахов, а мы все держали его на месте, и он делал, что мы ему велели. Когда мы велели ему остановиться, ее глаза превратились в голубые стеклянные шарики, а сухие губы поднялись высоко над зубами. Он откатился и застонал, он попытался отползти от нее, от нас, но мы положили ему руки на плечи, и пригладили его мокрые волосы, и стерли слезы с его щек. Мы поцеловали его, мы обвили его руки вокруг нее и прижали его лицо к ее лицу. Плохой мальчик, сказали мы тихо, когда оставляли его.

Посмотри, что ты натворил.

Посмотри, во что ты играешь, детка

Джессике было двенадцать в сентябре 1993-го – двадцать четыре года с убийств, совершенных Мэнсоном, пять лет с тех пор, как Хилель Словак умер от передозировки героина, семь месяцев до того, как Курт Кобейн выстрелил себе в голову, и три недели до того, как мужчина с ножом похитил Полли Клаас с пижамной вечеринки в Петуламе, Калифорния.

Семья Джессики переехала из Сан-Хосе, где Джессика была самой популярной девочкой в своем шестом классе, в Санта-Розу, где она неловко вращалась по орбитам вокруг нескольких групп друзей: популярные друзья, которые не обращали на нее никакого внимания; ее близкие друзья, милые, но скучные; и те, кого она втайне считала своими плохими друзьями, которые ее больше всех привлекали, но были и самыми противными, их шутки впивались ей в кожу, как гвоздики. С плохими друзьями она могла общаться только короткими, волнующими всплесками, пока не начинала ощущать себя больной и вымотанной, и тогда ей приходилось отступать к близким друзьям, чтобы прийти в себя.

Семья Джессики жила в ярко-желтом викторианском доме в Ломита-Хайтс, и каждый день Джессика приходила домой после тренировки по хоккею на траве, выкладывала домашнее задание на кровать, совала в рюкзак свой плеер, черный альбом с дисками, библиотечные книги, яблоко и три ломтика сыра на перекус. Потом она бежала за три квартала в парк, где тусовались скейтеры. Придя в парк, она садилась у подножья спиральной горки и выбирала, какую музыку слушать и какую книгу читать. У нее было семнадцать дисков, но слушала она только три: Blood Sugar Sex Magik, Use Your Illusion I и Nevermind. Книги были большей частью в бумажных обложках, со сломанными корешками, с полки научной фантастики и фэнтези, про мальчиков, которые обретали силу.

Скейтеры из парка были старше ее, им было по тринадцать-четырнадцать, они орали друг на друга, скатываясь на скейтах по бетонному заграждению с жутким скребущим звуком. Иногда они утирали пот с лиц майками, обнажая плоские загорелые животы, а иногда кто-то из них натыкался на перила и приземлялся на четвереньки, оставляя на асфальте четыре красных полосы. Никто из них с ней никогда не заговаривал. Она обычно часок наблюдала за ними, слушала музыку, делала вид, что читает книгу, а потом шла домой.

В первый раз она увидела его, когда распечатывала новый диск Guns N’Roses. Она только что провела ногтем по целлофановой обертке и собиралась надорвать пластик зубами, когда увидела, как он смотрит на нее с другого конца площадки. Она решила, что он из скейтеров. Он был такого же роста, такой же худой и верткий, но волосы у него были длиннее, ниже плеч, и, когда он отошел в сторону, так что больше не выглядел силуэтом в вечернем солнце, Джессика поняла, что ему по меньшей мере лет двадцать – молодой, но уже взрослый мужчина. Когда он заметил, что она на него смотрит, он подмигнул, наставил на нее большой и указательный палец, как пистолет, и выстрелил.

Три дня спустя она слушала новый альбом, когда он появился из ниоткуда и сел по-турецки на гравий перед ее горкой.

– Привет, девочка, – сказал он. – Что слушаешь?

Она была слишком удивлена, чтобы заговорить, поэтому открыла плеер и показала ему диск.

– А, понятно. Он тебе нравится?

Он должен был бы сказать: «Они тебе нравятся?», потому что Guns N’Roses это группа, а не солист, но она кивнула.

Глаза у него были плоские и голубые. Когда он смеялся, они исчезали в складках лица.

– Да, – сказал он. – Готов поспорить, нравится.

То, как он это сказал, заставило ее подумать, что он, возможно, понимал, какие чувства у нее вызывает не группа, а Аксель: то, как порванная майка облегает его плечи, блестящий поток его красновато-золотых волос.

– У него хороший голос, – сказала она.

Он нахмурился, обдумывая сказанное.

– Это да, – сказал он. Потом спросил: – А как альбом?

– Ничего, – сказала она. – Тут в основном каверы чужих песен.

– Думаешь, это плохо?

Она пожала плечами. Он как будто хотел услышать что-то еще, но ей нечего было добавить. Она открыла рот, чтобы сказать что-то вроде: «А ты не слишком взрослый, чтобы со мной разговаривать?» или «Ты что, не знаешь, что это площадка для детей?» – но вместо этого услышала свой голос, произносящий:

– Тут есть секретный трек.

Он поднял брови.

– Правда?

– Ага.

Она ждала, что он попросит послушать или хоть спросит, что за секретный трек, но он не спросил. Просто сидел перед ней, и она чувствовала себя глупо. Она снова надела наушники, долистала до последней песни и перемотала паузу, пока не началась музыка. Предложила ему наушники, он кивнул. Когда она отдавала ему наушники, кончики его пальцев мазнули по ее пальцам. Она отдернула руку, как от тока, и он улыбнулся грустной полуулыбкой. Он плотно надел наушники, так что они исчезли под его неопрятными волосами.

– Готов? – спросила она.

– Стреляй.

Она нажала воспроизведение. Он закрыл глаза, прижал наушники руками и начал раскачиваться. Облизнул губы, подпевал, беззвучно проговаривая слова, шевелил пальцами в воздухе, словно прижимает гитарные струны. Было неловко смотреть, как его поглотила музыка, и в какой-то момент Джессика поняла, что не может больше смотреть ему в лицо, и уставилась на его ноги. Он был необут, мягкую кожу между пальцами покрывала корка грязи. Ногти на ногах у него были желтые и длинные.

Когда песня кончилась, он протянул Джессике наушники, постучал по плееру и сказал:

– Оригинал мне нравится больше.

Произнося эти слова, он смотрел ей в лицо и, когда она не сразу ответила, нажал:

– Ты ведь знаешь, о чем я, да?

– В буклете этого нет, – признала она.

– Так ты никогда ее не слышала? Оригинальную версию этой песни?

Она покачала головой.

– Ох, девочка, – протянул он. – Девочка, ты столько упускаешь.

Она начала собираться.

– Не сердись, – сказал он.

– Я не сержусь.

– По-моему, сердишься. По-моему, ты сердишься на меня.

– Нет. Мне пора.

– Иди, иди, – он замахал на нее руками. – Прости, что рассердил. Я заглажу вину, обещаю. В следующий раз, когда мы увидимся, я принесу тебе подарок.

– Мне не нужен подарок.

– Этот тебе понадобится, – сказал он.

Больше она его на той неделе не видела. На выходных она гостила у своей плохой подружки Кортни и впервые выпила – три обжигающих глотка водки с апельсиновым соком, отчего конечности у нее стали невыносимо тяжелыми. В следующую среду он появился опять, и у него что-то было в руках.

– Я принес тебе тот подарок, – сказал он.

– Он мне не нужен.

Мужчина склонил голову набок, словно ее грубость ему нравилась. Повернул руку ладонью вверх, чтобы показать, что у него там – кассета. Сквозь прозрачный пластиковый футляр Джессика видела список песен, написанный от руки густыми темными чернилами.

– Я не могу ее послушать, – сказала она. – У меня нет магнитофона.

– Здесь нет, – сказал он. – Но, может быть, дома?

– И дома нет.

– Тогда я тебе принесу.

Рубашка у него была грязнее, чем в прошлый раз, а волосы он собрал в рыхлый хвост, завязав их потертым коричневым обувным шнурком. Она задумалась, откуда у него шнурок, если он ходит без обуви. Может, он бездомный.

– Не надо, – сказала она. – Не надо мне ничего приносить.

Он засмеялся. Глаза у него были очень, очень голубые.

– Завтра принесу, – сказал он.

Она думала, не остаться ли дома, но потом решила – с чего, это и мой парк тоже. К тому же днем в парке было полно народа; если он что-то сделает, она закричит и скейтеры придут ей на помощь. Она не думала, что он что-то сделает, всерьез не боялась. Так что она пошла, но, несмотря на то что у горки она просидела почти до половины седьмого, он так и не пришел.

Прошла еще неделя, прежде чем он появился.

– Извини, – сказал он. – Обещал принести тебе плеер для кассет, но искать пришлось дольше, чем думал.

В руках у него был побитый желтый Walkman, судя по виду, вытащенный из помойки. Большая часть резиновых кнопок отвалилась, а нижний угол был испачкан чем-то липким и красным.

– Не хочу я ничего на этом слушать, – сказала она. – Гадость какая.

Он снова сел перед ее горкой.

– Мне придется попросить у тебя наушники, – сказал он. – Я не нашел.

– Ты кто? – спросила она. – Почему ты со мной разговариваешь?

Он улыбнулся. Зубы у него были белые и ровные.

– А ты кто? – спросил он. – И почему ты со мной разговариваешь?

Она закатила глаза. Наушники лежали у нее на коленях, он взял их и воткнул в Walkman. Нашарил в кармане кассету, которую Джессика отказалась у него брать неделю назад, открыл футляр и сунул кассету в плеер.

– Готова? – спросил он.

– Нет, – ответила она. – Я тебе сказала, я не хочу слушать эту дурацкую кассету.

– Хочешь, – сказал он. – Просто пока еще этого не знаешь.

Он потянулся и надел на нее наушники. Она почувствовала запах его тела, смесь сигаретного дыма, пота и несвежего дыхания. Она уже собиралась сорвать наушники, когда услышала пыльное потрескивание, словно статику, в начале записи, а потом запел мужчина, под резкие аккорды акустической гитары. Голос у него был высокий и печальный, он немножко не попадал в ноты. Он напомнил ей то чувство, которое возникло, когда она выпила водки, словно вся планета навалилась на нее, прижимая к полу.

Когда песня закончилась, она вытащила наушники, и они повисли у нее на шее.

– Это ты? – спросила она. – Ты пел?

Вид у него был довольный.

– Девочка, это не я. Это Чарли.

– Кто?

– Чарли. Чарльз Мэнсон. Ты не знаешь Чарли?

– Он певец?

– Был. Пока не убил кучу народу в каньоне Бенедикт.

Джессика бросила на него сердитый взгляд.

– Ты меня напугать пытаешься?

– Ни в жизни, – сказал он. Положил ей руки на плечи. – Чарли был певцом, мог бы стать звездой. Девушки его обожали. Любили даже больше, чем ты любишь Акселя, а он любил их в ответ. Они всюду за ним ездили – Мэри, Сьюзен, Линда и остальные. Но потом они убили ту женщину, и ее ребенка, и еще кучу народу, и теперь его заперли, и их тоже, и вся семья рассеяна по миру, но они так и продолжают друг друга любить, каждую минуту, каждый день, и об этом все эти песни.

– Чушь какая-то, – сказала Джессика, выкручиваясь из его рук. – Я не понимаю, о чем ты, но, по-моему, тебе надо отсюда уйти.

– Но тебе же понравилась эта песня, – сказал он. Голос у него стал мальчишеский, почти просящий. – Я знал, что она тебе понравится. Поэтому и принес тебе кассету.

– Я не знала, что ее написал убийца!

– Прости, – сказал он. – Ты права. Я не должен был рассказывать тебе про Чарли. Я не хотел тебя пугать, честно.

Она взглянула на него, ничего не понимая. Руки у него были загорелые и сильные, поросшие густыми черными волосами, но ресницы были другого цвета, красновато-золотистые, как у Акселя.

– Можешь взять кассету, если хочешь, – сказал он, поднявшись. – Послушай все песни. Мне кажется, лучшая «Детка, смотри, во что играешь», но «Прекратись» мне тоже нравится, и «Больной город» тоже. Может быть, ты со мной согласишься. А может, и нет. Это нормально. Все песни отличные, правда.

Он открыл плеер, сунул кассету обратно в футляр, глядя в землю, словно был слишком смущен, чтобы смотреть Джессике в лицо.

Она взяла кассету и сунула ее в рюкзак.

– Спасибо, – сказала она.

– Послушаешь?

– Конечно.

– Отлично! Может, сможешь где-нибудь найти плеер. Я бы дал тебе этот, если бы мог, но не могу. Прости.

– Все в порядке. Я что-нибудь придумаю.

Она думала, что он уже уходит, но он присел перед ней и обхватил ее лицо ладонями. Руки у него были огромные и теплые, собственное лицо показалось ей крошечным, словно кукольное. Она думала, он ее поцелует, но он провел большим пальцем по ее губам. Она раздвинула губы, и палец скользнул между ними. Она почувствовала языком грубый узор на подушечке его пальца, ощутила кислый вкус грязи под его ногтем. Он сказал:

– Конечно, ты должна будешь мне ее вернуть. В смысле, кассету. Вернешь, да? Обещаешь?

Ее ответ прозвучал невнятно из-за его руки.

– Когда? – спросил он. – Сегодня ночью?

Она покачала головой. Он вынул палец, и она увидела, как тот блестит от ее слюны.

– Я не могу! – задыхаясь, сказала она. – Сегодня не могу.

– Почему?

– Моя подруга… Моя подруга устраивает вечеринку с ночевкой. Я туда должна пойти.

Он засмеялся, словно это было самое смешное, что он слышал в жизни.

– Да плевать мне на твою подругу, – сказал он. – Встретимся здесь после того, как ты послушаешь кассету, и ты мне скажешь, какая песня тебе больше всего понравилась.

– Я же сказала, я не могу!

– Ох, девочка, – сказала он. Взъерошил ее волосы. – Конечно, можешь. Скажем, в десять? Или нет, лучше в полночь?

– Я не приду сюда в полночь. Мне двенадцать! Ты спятил?

– Значит, в полночь, – сказал он, поддев ее подбородок. – Увидимся.

Конечно, она не собиралась выходить и встречаться в полночь в парке с каким-то грязным незнакомцем. Идея была дурацкой с самого начала; было глупо об этом даже думать. Она все называла его про себя Чарли, хотя знала, что это не его имя, и все думала про палец Чарли, про то, какой он костлявый и грязный и как его ноготь поцарапал похожую на губку кожицу, там, где горло сходится с нёбом. Она все бегала в ванную и широко раскрывала рот – убедиться, что у нее не идет кровь. Надо было его укусить. Надо было откусить его жуткий палец напрочь, чтобы он заорал, и выдернул руку у нее изо рта, и залил бы кровью всю площадку, кровью из обрубка, кроме которого ничего не осталось.

Конечно, она не собиралась встречаться с этим кошмарным стремным Чарли в парке, да еще в полночь, но все-таки, когда подруга из лучших позвонила ей, чтобы попросить принести на вечеринку диск с «Грязными танцами», она сказала, что все-таки не сможет прийти, потому что у нее болит живот. При мысли о том, как ее лучшие подруги будут хихикать, и обнимать своих плюшевых мишек, и играть в «Легкая как перышко, твердая как доска», ей хотелось кого-нибудь пнуть, но и живот у нее вроде как болел. Потом она думала, что, может быть, и надо было пойти, потому что, глядя, как мама с папой и младшим братиком сидят в кухне за столом и едят лазанью, она разозлилась еще сильнее.

– Мам, пап, – сказала она. – Мне просто интересно. Вы когда-нибудь слышали про Чарли Мэнсона?

Мама и папа слышали про Чарли Мэнсона, но не хотели говорить об этом за столом. Джессика думала, не позвонить ли Кортни и Шэннон, узнать, что они собираются делать, но потом она представила, как они захотят выбраться из дома покурить, а на улице ей сегодня хотелось быть в последнюю очередь – там ее мог отыскать Чарли. Может быть, лучше всего просто остаться дома. Дом для нее был самым безопасным местом, потому что Чарли не знал, где она живет, и даже если он ее выследил, – чего он почти наверняка не делал, – у них стояла очень крутая система охраны, которую установил после переезда папа, и это не считая собаки, Боско, метиса немецкой овчарки, который не любил никого, кроме тех, кого знал с тех пор, как был щенком. Ей ничего не грозило. Она была в безопасности. Она ни в коем случае не собиралась на встречу к Чарли в полночь в парке, и ей ничего не угрожало.

После ужина мама включила кино, и, когда пробило десять, Джессика подумала о том первом разе, когда увидела Чарли, и подумала, что он из скейтеров, и о его вопросах про альбом Guns N’Roses, и о том, как ему нравилась музыка. Она вспомнила, как он раскачивался под песню, которую она ему поставила, прижимая ладони к наушникам, и о том, что она почувствовала, когда он коснулся ее лица, и о том, какие голубые у него глаза. О кассете она тоже подумала, та так и лежала на дне ее рюкзака, и Джессика гадала, что случится, если он за ней придет. Задумалась она и о том, что случится, если она пойдет в парк отдать ему кассету и сказать, какая песня ей понравилась больше всего, и позволит ему вести себя, куда он пожелает.

Ее мама, папа и братик заснули на диване, не досмотрев кино. Так в их доме случалось довольно часто, и обычно ее это страшно раздражало, но сегодня она вдруг поняла, что сейчас заплачет. Она смотрела на маму, на ее дурацкую стрижку перышками, из-за которой она была похожа на перепуганную старую птицу, на отца, храпевшего сквозь усы, на братика в пижаме с черепашками-ниндзя. Что бы они подумали, если бы знали, что к ней вязался какой-то гадкий с виду мужик, мужик, который сунул ей в рот свой грязный палец и считал, что убийства, совершенные Мэнсоном, это лучшее, что было в мире? Мама с папой так расстроились бы. Они бы испугались. От этой мысли она испытала прилив храбрости и, когда кончилось кино, не стала их будить и говорить, чтобы шли уже спать, а пошла к себе, взяла подушку и одеяло и вернулась на диван. Она охраняла себя, маму, отца и братика, пока благополучно не миновала полночь, а когда часы закончили бить, натянула одеяло до подбородка и завершила свое бдение, напевая про себя: «Пошел ты, Чарли, пошел ты, пошел ты».

На следующий вечер они всей семьей смотрели новости, и первый же сюжет оказался о девочке, ровеснице Джессики, с такими же волосами и веснушками, которую вытащил из комнаты на вечеринке с ночевкой мужчина с ножом, мужчина, чье лицо на плакате «Разыскивается» было пугающе знакомым.

Родителям Джессики понадобился почти час, чтобы вытянуть из нее всю историю и отделить важное от истерических всхлипываний об Акселе Роузе и Чарльзе Мэнсоне, но, когда они в конце концов поняли, что она пыталась им рассказать про мужчину, и парк, и вечеринку, они позвонили в полицию. Еще два часа ушло на то, чтобы связаться с кем-то в участке, потому что похищение Полли быстро превратилось в самое страшное преступление в округе Сонома, и уже пошла лавина звонков от психов, журналистов и экстрасенсов.

Сорок восемь часов спустя Джессику навестили дома две дамы-полицейских, и в ходе опроса полиция выяснила, что, хотя Джессика и не знала настоящего имени своего преследователя, он дал ей кассету, которую трогал грязными руками, и положил кассету в футляр, а потом дал Джессике, и кассета все еще лежит в ее школьном рюкзаке. Они пошли в полицейскую машину, принесли белые резиновые перчатки, пинцеты и пакеты для улик и забрали у нее кассету; с серьезными лицами поблагодарили и сказали родителям Джессики, что скоро с ними свяжутся.

Шли месяцы; больше четырех тысяч человек обшаривали каждый дюйм округа Сонома, зовя Полли, черно-белые плакаты с ее школьной фотографией были наклеены на все стены, деревья и столбы в штате Калифорния. Какое-то время казалось, что единственное, о чем может говорить вся страна, это то, что случилось с Полли, и Джессика была уверена, что скоро полицейские вернутся и подтвердят, что она виновна, выставят ее на всеобщее обозрение – девочку, которая встретилась с похитителем и приманила зло. Но когда полиция в конце концов нашла Полли в неглубокой могиле возле шоссе 101, выяснилось, что человек, который ее убил, был стариком, чье сходство с Чарли на плакате было просто игрой – воображения Джессики или света.

Почти год спустя в дом Джессики пришел желтый конверт, обратным адресом значился полицейский участок в Петалуме. Джессика была уверена, что там кассета, которую ей дал Чарли, но родители схватили его первыми, она даже заглянуть не успела, и больше она ни кассету, ни конверт не видела.

К четырнадцатому своему дню рождения Джессика поняла, что ошиблась, что Чарли не приходил за ней и не взял вместо нее Полли, что это было просто совпадение. Тем не менее она до конца детства продолжала верить, что то, что случилось с Полли, и то, что случилось с ней, каким-то образом связано – если не строгими фактами, то каким-то притяжением, которое проходит под поверхностью вещей.

Поступив в колледж и уехав из дома, Джессика начала считать, что порыв связать собственный опыт с тем, что произошло с Полли, родился из детской поглощенности собой, из желания видеть себя центром, вокруг которого вращается вселенная. Тогда Джессика видела это так: человек, убивший Полли, был сверхновой, огромной и сокрушительной злой силой, а Чарли – просто незначительным карликом. С той точки, откуда она смотрела, будучи моложе, малое близкое и огромное далекое могли ненадолго показаться одинаково яркими – но то была всего лишь иллюзия.

В итоге, говорила себе Джессика, она легко отделалась. В конце концов, единственным вредом, который принес ей Чарли, была крошечная царапина на задней стенке горла, которую она то ли придумала, то ли нет. По сравнению с тем, что случилось с Полли, – по сравнению с бесконечным числом дурного, что случалось во вселенной, – ее соприкосновение со злом было лишь крошечной искоркой, почти неразличимой на фоне водоворота созвездий, состоящих из более ярких звезд.

И все же, даже выйдя замуж и заведя своих детей, даже уехав из Калифорнии, Джессика с трудом засыпала, пока не минует полночь. Пока ее дочки-близнецы мирно спали в комнате, примыкавшей к ее спальне, она стояла у окна, глядя в огромную, страшную, испещренную светом ночь, и ловила себя на том, что гадает, там ли по-прежнему Чарли, ждет ли он ее в парке.

Сардинки

Марла в первый раз после Происшествия выбралась на вечернее вино с другими мамочками. Тилли играет снаружи с другими девочками, все беды, судя по всему, забыты, но Марла смакует обиду вместе с мерло. Она чувствует, как скребется внутри злость, заклинившая там, где сходятся половины грудной клетки.

– Мы так рады, что вы с Тилли сегодня выбрались, – говорит Кэрол, обнимая винный бокал в потеках обеими ладонями.

Ногти у нее короткие и квадратные, срезаны почти до мяса.

– Я по вам скучала, ребята, – говорит Марла. – Правда.

– Конечно, конечно, – отзывается Бэбс, глаза у нее красные и влажные. – Но мы все понимаем, тебе нужен был перерыв.

На мгновение повисает тишина, в которой они все скорбно признают серьезность Происшествия.

– Господи, эти мелкие потаскухи! – наконец восклицает Кизья. – Клянусь, если бы я не выпихнула из себя этот баскетбольный мяч, голову Митци, я бы ее прибила за то, что она сделала с Тилли.

Она машет бокалом в сторону Кэрол, у которой дочь приемная.

– Без обид.

– Суть в том, что нам очень жаль, – говорит Бэбс, промокая глаза широким льняным рукавом. – Мне кошмары снились. Всем нам.

– Вы такие милые, – отвечает Марла.

Ее тоже преследует повторяющийся сон: Тилли посреди желтого поля, кружится, всхлипывает и тянет себя за волосы. Самой Марлы во сне нет; она – только камера, которая отъезжает, чтобы охватить огромное пустое пространство: поле, местность, континент, планету, где ничего нет, кроме Тилли, – одной, одной, одной.

– Как ты справляешься, лапа? – спрашивает Кэрол.

Хороший вопрос, и ответ на него – не очень. В хаосе, сразу после Происшествия, когда уговоры, увещевания, крик и тряска так и не смогли вывести Тилли из припадка плача, Кэрол – пацифистка, с рецептом на медицинскую марихуану, Мать-Сыра-Земля Кэрол – ударила Тилли по лицу. Удар сбил с носа Тилли очки, и Марла, которая в жизни не била дочь, даже не думала о таком, зажала рот рукой, чтобы подавить смешок. Некоторые неприятные аспекты родительства невозможно предвидеть, пока не воткнешься в них. То, что, когда кто-то в определенных обстоятельствах бьет твою дочь, ты отвечаешь нервным смехом, стало новым и нежеланным пунктом в этом списке.

– Тилли, кажется, в норме, а это все, что имеет значение, – говорит Марла, понимая, что смотрела в пустоту. – Если она может это пережить, значит, и я должна. Понимаете?

– Дети выносливые, – говорит Бэбс, и все кивают.

Черта с два, думает Марла. Может, есть и выносливые. Но все ли? Тилли, например? Выносливость – способность отмахиваться от боли – это то, до чего Марла сама только-только доросла, рывками и не вполне. Мелкие беды собственного детства помнятся ей яснее прочего, даже сейчас.

– Похоже, она оказалась из крепких орешков, твоя Матильда, – говорит Кизья. – Митци сказала, они начали играть в какую-то игру в автобусе?

Марла уступает соблазну, с которым боролась последние десять минут, и выглядывает в окно, туда, где собрались девочки. Они сидят на солнце, прижавшись друг к другу, пастельная мешанина бандан в горошек, носков с оборочками и ярких волос.

– Не думаю, что они играют в нее в автобусе, – отвечает Марла. – Только собираются, нет? Или говорят о ней? Я не знаю подробностей. Тилли это подхватила от отца.

– Тебя послушать, это вроде ЗППП! – говорит Бэбс, и, когда до всех доходит нехороший смысл этой шутки, на лужайке начинается движение.

– Вот, – говорит Марла, – по-моему, они начали.

Она подходит к окну, оставив брякнувший бокал в пустой раковине. Уже шестой час, и вечерний воздух стал медовым, золотым и неспешным. Девочки встают со свежестриженной лужайки, отряхивая с коленей и ладоней травинки.

– Прости, если я кажусь тебе туповатой, Тилл-Билл, – говорит Марла, – но, может быть, ты объяснишь как-то по-другому? Что ты хочешь сказать этим «как прятки, только наоборот»?

В зеркало заднего вида Марла видит, как Тилли с мукой выгибает конечности, словно лягушка, которую заставляют плясать электричеством.

– Я не знаю, как еще сказать! Это как прятки! Только наоборот! Понимаешь?

Марла стискивает зубы и считает до пяти.

– Нет, не понимаю, малыш. То есть никто не прячется? Или их не надо искать?

– Пожалуйста, не заставляй меня объяснять, пожа-а-а-алуйста! – Тилли в буквальном смысле рвет на себе волосы: заплела две толстых пряди вокруг пальцев и яростно дергает их в стороны, так что они встают вокруг головы, как крылья. Трихотилломания, сказал их врач про эту привычку. Марле велено не поднимать шум, лучше мягко перенаправлять внимание.

– Ладно, – говорит она. – У тебя в следующем месяце день рожденья! Здорово, правда?

– Я хочу отмечать у папы, – говорит Тилли.

Она принимается выстукивать дробь по сиденью Марлы.

– Посмотрим, что можно сделать, детка, – говорит Марла, вдавливая педаль газа в пол и несясь сквозь желтый воздух.

У Тилли есть секрет.

Марла про себя перечисляет доказательства: этот тусклый нехороший блеск в ее грязновато-карих глазах. Неустойчивый смех. То, как она переходит от словесного поноса к упрямому молчанию, как только Марла спрашивает ее о некоей игре.

Марла не единственная, у кого появились подозрения: все мамочки едины в неприязни к тому, как стали вести себя их дочки. Игра связала девочек тугой сетью постоянных эсэмэсок, записок и сообщений. «О чем там можно столько болтать?» – спрашивает Бэбс у Марлы по телефону. Вопрос кажется глупым, потому что, по опыту Марлы, десятилетние девчонки могут бесконечно болтать о чем угодно. Но Марла тоже с трудом понимает, что за лихорадку породила эта игра.

Коллективное расследование, проведенное мамочками, выявило название игры, «сардинки», и примерные правила, которые, насколько они могут судить, вполне безобидны. И все же то, как ведет себя Тилли, больше всего напоминает Марле ту неделю, когда ее дочь выяснила, что случится, если напечатать «сиськи» в браузере домашнего компьютера, – то, с каким желанием она после школы бежала к компу, как отвечала звенящим сладким голосом: «Да так, ничего!» – всякий раз, как Марла спрашивала, что она там делает.

Марла предпочла бы винить других девчонок – злобные, стайные мелкие зверушки, вот они кто, – но похоже, что верховодит в этом Тилли. И это тоже странно, потому что Тилли всегда была немножко в стороне, ее или принимали, или не принимали в игру. Все остальные мамочки слишком вежливы, чтобы об этом говорить, но то, что благодаря игре Тилли поднялась со дна социальной иерархии, во многом и объясняет нехороший душок вокруг нее. Это противоестественно, смутно думает Марла как-то вечером, перед тем как заснуть.

Происходит что-то противоестественное.

Отец Тилли соглашается провести праздник у себя, то есть это значит, что он соглашается, чтобы все было у него дома, если Марла все организует и осуществит. Он не согласился на просьбу Марлы и не скажет своей девушке, которая живет там же, чтобы она освободила на день дом, поэтому, чтобы исполнить пожелания именинницы, Марле придется четыре часа провести, устраивая праздник, рядом с двадцатитрехлетней девицей, которую она как-то застукала, когда она трахалась с ее мужем на диване в гостиной.

Напрягает ли это Марлу? Испытывает ли ее терпение то, что Тилли отказывается хотя бы намекнуть на то, что она хочет делать на празднике, кроме как играть в сардинки?

Какой торт ты хочешь, Тилли? Шоколадный? Клубничный? С цветными карамельками?

Все равно.

Хочешь кого-нибудь пригласить, кроме соседских девочек?

Да нет.

Будем в этом году устраивать тематический праздник? Пираты? Или, может, клоуны?

Не. Звучит отстойно.

В какие игры будем играть?

В сардинки.

Да, конечно, но еще во что? Хочешь пиньяту? Охоту за сокровищами? Захват флага?

МАМА, ТЫ НЕ МОЖЕШЬ НЕ ТУПИТЬ, ПОЖАЛУЙСТА? Я СКАЗАЛА «САРДИНКИ».

Да, Марлу это раздражает. Да, вообще-то, еще как.

Другие мамочки все придут на праздник, и поначалу Марла благодарна им за поддержку. Ее армия будет больше армии противника! Ей не придется в одиночку заходить в логово льва! Но утром в день рожденья Тилли Марла в тоске лежит в постели, жалея, что пригласила их.

Застав Стива и его подружку на месте преступления, Марла набросала десятки планов мести: заменить лубрикант в ванной подружки на супер-клей, связать ее и вытатуировать у нее на лбу ШЛЮХА. И все же как-то, день за днем, капля за каплей, ее бесстрашная ярость сократилась вот до чего: она проведет целый день, натянуто улыбаясь и глотая злость, пока ее немезида будет с торжеством выхаживать вокруг – не униженная, без суперклея и татуировки. Как Марла могла до такого дойти? Как могла так безропотно признать поражение?

Начинает чирикать будильник в телефоне, и Марла сует его под подушку, чтобы заткнуть. Минуту спустя в спальню влетает Тилли, на ее ярко-розовом праздничном платье охорашивается фламинго.

– Мама, – ласково говорит Тилли. – Мама, какая ты соня! Я же тебе сказала, что хочу на день рожденья вафли! Ты забыла?

В первый раз высадив Тилли возле нового дома Стива, Марла почувствовала тошноту: такой роскошный дом в колониальном стиле имеет смысл покупать, только если планируешь со временем наполнить его детьми. Но надо признать, это идеальное место для праздника: потолки высокие, полно смешных маленьких комнаток, а вокруг ровный зеленый газон, уходящий по холму в неухоженный, полный валежника лес. Она паркует машину и открывает багажник, чтобы выгрузить сумки с необходимым для праздника, а Тилли скачет по дорожке к отцу.

В план выживания на сегодня, который составила Марла, входит делать вид, что Подружки не существует. Она пускается в сложную разговорную акробатику, чтобы не называть ее по имени, ни разу не смотрит Подружке в лицо, вместо этого глядя чуть левее. (Еще у нее в кармане маленький тюбик суперклея. Суперклея, удивительно схожего по консистенции с любимым ароматизированным лубрикантом Стива. Скорее всего, она им не воспользуется. Наверняка нет. Но все-таки.)

Марла украшает все сама – попытавшись без особой охоты повесить над дверью праздничные флажки, Тилли исчезает в лесу. Она возвращается, только когда начинают собираться гости, и ее белые колготки по щиколотку в грязи.

По настоянию именинницы сначала открывают подарки. Тилли, скрестив ноги, сидит на диване и, как автомат, роется в стопках подарков, рывками сдирая сверкающую бумагу и бросая игрушки в кучу у своих ног. Марла напоминает:

– Скажи спасибо, Тилли.

И Тилли отзывается эхом:

– Спасибо, Тилли, – на одной неприятной ноте.

Дальше следуют торт и мороженое. Накануне вечером, когда Марле не терпелось забиться в импровизированное убежище с вином и «Нетфликсом», она не дождалась, чтобы торт толком остыл. В результате глазурь из банки, размазанная по торту-пудингу Данкана Хайнса, растаяла, превратив голубую надпись «С ДНЕМ РОЖДЕНЬЯ, ТИЛЛИ» в неразборчивую кляксу. От попытки тупой стороной ножа превратить слова в мраморную поверхность становится только хуже.

Марла стоит посреди кухни, глядя на ужас, который сотворила, когда кто-то подходит сзади, и ее обнимают за талию руки с короткими ногтями.

– Привет, лапа, – говорит Кэрол. – Аборигены начинают терять терпение. Ты как?

– Погляди! – вскрикивает Марла, едва не ткнув Кэрол в глаз измазанным глазурью ножом для масла. – Катастрофа!

– Все не так плохо, – говорит Кэрол. Умолкает на секунду. – Признаем, это не так уж роскошно. Но для Тилли сойдет. И гляди, я заехала по дороге сюда в магазин, – добавляет Кэрол. – Было у меня предчувствие.

Она открывает огромную полотняную сумку из Whole Foods и ставит на кухонную столешницу банку темной шоколадной глазури.

Марла, обдумав все, проваливается еще глубже в отчаяние. Какого, вашу всеобщую мать?

– Вот, – говорит Кэрол, осторожно забирая у Марлы нож и открывая банку. – Мы можем просто… да?

Марла кивает. Из другой комнаты доносится визг Тилли: «Не трогай! Это мое!» – но сейчас она не может себя заставить этим заняться. Пока нет.

– Я сама, – говорит она, отнимая у Кэрол нож. – Можешь пойти посмотреть, чего они там раскричались?

Нанеся еще слой глазури, Марла втыкает по кругу одиннадцать простых свечей. В центр, на счастье, она ставит последнюю свечку – новинку, которую нашла в скидочном лотке в магазине. Свечка в форме толстого бутона с желтыми лепестками, и, когда Марла подносит пламя зажигалки к фитильку, та рывком раскрывается и начинает вращаться.

– Так! – кричит Марла. – Время для торта!

Она поднимает блюдо с тортом обеими руками и, пятясь, выходит из кухни.

Гости собрались вокруг обеденного стола в столовой, на всех остроконечные праздничные колпаки, кроме Тилли – у нее на макушке серебряный бант в горошек. Когда Марла входит с тортом, на котором шипит и плюется маленьким фейерверком свеча-новинка, пораженная Тилли прижимает руки к лицу.

– Какая красота! – кричит она.

Все запевают «С днем рожденья», и тут свеча-новинка начинает играть незнакомую мелодию. Все в замешательстве останавливаются, а свечка продолжает – тили-тили-тили-ти! – пока Кизья в конце концов не гаркает:

– С днем рожденья тебя! – и все перекрикивают свечку, допевая песню до конца.

Когда они заканчивают, Тилли задувает все обычные свечки одним взрывным «сшшшшш!», почти не плюясь, но как бы она ни дула на свечку-новинку, та не гаснет и не прекращает играть свою идиотскую песенку, и в итоге, чтобы Тилли не заплевала весь торт, Марла относит свечку обратно на кухню и сует ее под струю из крана – пламя гаснет, но свечка не затыкается. Марла бросает ее на пол и давит ногой, но она продолжает играть, и даже после того, как Марла зарывает ее глубоко в мусорное ведро, оттуда все равно доносится еле слышное упрямое «тили-тили-тили-ти».

– Мама, – спрашивает Тилли, когда Марла возвращается в столовую, – а желание все равно сбудется, даже если я не задула счастливую свечку?

– Думаю, да, – говорит Марла. – Свечка была никудышная.

– Хорошо, – говорит Тилли. Она размазывает мороженое по торту вилкой и отправляет в рот огромный кусок. – Хочешь, что скажу?

– Конечно, детка, – рассеянно говорит Марла.

Стив сюсюкает с Подружкой, качая ее на колене и гладя по кудрявым волосам. Если они начнут обжиматься, богом клянусь, думает Марла, перережу ей горло лопаткой для торта.

– Я думаю, ты хочешь знать, что я загадала, мама, – Тилли слизывает глазурь с пальцев, весело машет ими и добавляет: – Я загадала кое-что злое.

Правила игры в «сардинки», которые можно найти в любом сборнике детских игр, таковы: все закрывают глаза, кроме одного – он прячется. Остальные считают до ста. Когда отсчет заканчивается, тот, кто первым найдет спрятавшегося, присоединяется к нему. Следующий присоединяется к ним. И так далее и далее, пока все не забьются в одно укромное место, тесно, как сардинки в банке.

Вот какие правила Тилли установила на свой день рожденья:

– кому прятаться, выбирает Тилли;

– в доме прятаться нельзя;

– все должны участвовать в игре.

Тилли ведет гостей на улицу, забирается на садовый стул и смотрит на всех сверху вниз. Марла думает, что она ведет себя снисходительно, как королева.

– Сейчас я выберу, кому прятаться, – говорит Тилли.

Она поднимает палец и водит им с мечтательным отсутствующим лицом. На мгновение палец задерживается на Кизье, Бэбс и Стиве. Потом он дергается и опускается.

– Ты, – объявляет Тилли, указывая на Подружку. – Ты будешь прятаться. То есть ты убежишь и найдешь место, где спрятаться.

Все склоняют головы, пока Тилли ведет обратный отсчет от ста. Из-под полуопущенных век Марла наблюдает, как Подружка застывает в панике, пока счет не доходит до восьмидесяти, а потом мчится вниз по холму.

– Три-два-один, ИЩЕМ! – визжит Тилли, и все разбегаются.

Марла обходит веранду. Убедившись, что никто за ней не наблюдает, она возвращается в дом через заднюю дверь. Извини, Тилл-Билл, но она ни за что не пойдет на такой риск: отыскать Подружку и сидеть, прижавшись к ней, в какой-нибудь грязной яме в лесу. (Еще она пользуется возможностью поразнюхать. Поискать. Подменить. Ладно вам, это просто шутка. Безвредная. Просто немножко сладкой и липкой мести.)

Стив не особо любит вино, но Подружка, видимо, любит, потому что за время экспедиции Марла обнаруживает винный шкаф, в котором полно Чарли-под-винтом. Она берет бутылку совиньон блан, думает, не сходить ли за льдом, и решает, что ей достаточно лень, чтобы пить теплое. Закончив экспедицию, она сбрасывает туфли, кладет ноги повыше и устраивается на диване с остатками торта.

Марла выпила уже полбутылки вина, когда, подняв глаза, видит в дверях свою дочь. Руки Тилли тяжело висят по бокам, в очках отражается вечернее солнце, из-за чего они страшновато непрозрачные.

– Господи, Тилл, ты меня напугала! – вскрикивает Марла. – Сколько ты уже там стоишь?

– Что ты тут делаешь, мама? – спрашивает Тилли. – Ты разве не слышала, когда я сказала, что все должны играть?

– Слышала. Прости. Я приду через минутку. Я просто… мне просто нужно было отдохнуть.

Тилли, шаркая, заходит в комнату, лицо у нее сонное. Она берет Марлу за руку, утыкается влажным лбом Марле в шею.

– Мама, – говорит она. – Мне просто интересно. Тебе нравятся Лайла, Митци и Франсин?

Завороженная круговым движением холодных пальцев Тилли по своей ладони, Марла едва не выпаливает: «А кто это?» – прежде чем вернуться обратно на землю.

– Вообще-то, Тилл, не очень. Я знаю, они твои подруги, но какие-то они стайные.

– Что такое стайные?

– Всегда держатся стаей. По-моему, это не очень хорошо.

– А их мамы? Они тебе нравятся?

Марла вздыхает, высвобождает руку и, облизнув большой палец, стирает шоколадную глазурь с подбородка Тилли.

– Не знаю. Они хорошие. С ними все в порядке. Но если бы решать надо было прямо сейчас, я бы сказала, что нет, не нравятся.

– А папа и…

Марла не успевает ничего ответить, Тилли отвечает за нее:

– Знаю. Ты их ненавидишь, да?

Взрослый нос Тилли – нос Стива – появился на ее лице несколько месяцев назад, сдвинув все остальные черты. Вдоль линии роста волос у нее проклюнулась жирная полоска новых прыщей, сбоку на шее вылезла толстая родинка. Она уже к середине дня начинает потеть сквозь дезодорант, даже сквозь Особо Сильный для Активных Мужчин, который Марла на прошлой неделе без слов оставила у нее на кровати. Иногда у нее среди дня делается тяжелое, мясное дыхание, и Марла без лишних слов открывает окно. Ее грудь растет в два темпа, неравномерно, так что ни один тренировочный лифчик из тех, что покупала Марла, ей не подошел. Чем дальше Тилли продвигается в мрачный подростковый возраст, тем сильнее настаивает на том, чтобы вести себя, как ребенок, пытаясь снова стать милой, какой никогда не была. Выводящая из себя, одержимая тиком, жадная до любви Тилли; любимая Тилли, которая, несмотря на все попытки Марлы защитить ее, временами кажется не только обреченной, но и желающей, чтобы ее сжевали самые острые зубы этого мира.

Марла знает, что должна сказать: «Конечно нет, детка» или «Ненависть – не лучшее слово, и я всегда буду любить твоего папу, потому что он дал мне тебя», – но все необходимые банальности съеживаются у нее на языке. Поэтому она ничего не говорит, и Тилли кивает.

– Ты часто ошибаешься, но ты все равно хорошая мама, – говорит она.

Она яростно обнимает Марлу, мокро целует в ухо и хватает пригоршню торта.

– Тилли? – зовет Марла, когда дочь выходит из комнаты.

– Да?

– Что ты пожелала сегодня?

Улыбка сквозь торт у Тилли выходит блестящей и милой.

– О, мама, совсем скоро увидишь.

Ладно, бог с ней, с Тилли, и с тем, что она замышляет. Оставим Марлу допивать вино. Вместо этого представьте, что вы – Подружка. На отмечании дня рождения дочки своего парня. Где всем заправляет мать дочки вашего парня. А гости – подруги матери дочки вашего парня. Они все явились к вам домой, решительно настроившись вам показать, насколько вы им не нравитесь. А это ваш дом! Вы не приперлись без спросу на праздник. Вы тут живете! Мать отказывается называть вас по имени и смотреть вам в лицо. Ваш парень смущается и ежится от вашего прикосновения. А дочка наставляет вам в лицо указующий палец. «Ты. Ты будешь прятаться». Почему эти слова звенят у вас в ушах, как обвинение? Почему вам невольно кажется, когда вы сбегаете под горку в неудобных эспадрильях, что вы, хоть самую малость – дичь?

Слишком хорошо прятаться – только длить страдание. Праздник закончится, только когда все доиграют. Но прятаться кое-как – нырнуть под столик для пикников, присесть за первым толстым деревом, какое попадется по дороге, – значит не справиться со своей ролью. «Ты будешь прятаться. Это значит, что ты убежишь и спрячешься». Если вас слишком рано найдут, вы разозлите Тилли и подведете Стива, вы дадите матерям еще один повод для осуждения. Поэтому вы убегаете с озаренного солнцем луга в темный лес, и низкие ветки царапают вам лодыжки, а голые шипы цепляются за юбку.

В горку, потом опять под горку, через пересохшее русло ручья, в прогал между деревьями. Вы находите круг пней, достаточно высоких, чтобы за ними спрятаться, если свернуться и подтянуть колени к груди. Тихо. Птицы поют. Пахнет раздавленной хвоей и гниющими листьями.

Здесь так мирно, говорите вы себе. Слушаете, как понемногу унимается учащенное дыхание, становится мягче и выравнивается. Представляете, что будет, когда закончится праздник.

Ждете, когда вас найдут.

Марла закрывает глаза и снова их открывает, просыпаясь в своем сне. В том сне, где все исчезли, кроме Тилли. Сколько прошло времени? Час, день, эпоха? Невозможно понять. Сейчас вечереет, вот и все, что она знает. Солнце зажглось алым пламенем на дальней стороне леса, и тени как с цепи сорвались. Спутанные, глубочайшего черного цвета. Тянутся во все стороны.

Окна дома, в которые бьет солнце, стали непрозрачными, как очки Тилли. Праздничный транспарант свисает над дверью, как высунутый язык. Марла решается выйти наружу, где стоит – парит? в ожидании? – на краю леса за лугом именинница, увенчанная серебряной лентой.

В игре в «сардинки» тела накладываются друг на друга. Руки прижимаются к тазовым костям, попы упираются в колени. Чьи-то волосы застревают у тебя между зубами; еще кто-то попал тебе пальцем в ухо. Где чьи ноги? Кто тут пукнул? Кто шевелится? Кто разговаривает? Прекратите ерзать! Убери ногу из моей промежности! Убери нос у меня из подмышки! Прекрати бить меня по груди локтем, Франсин! Я и близко не касалась локтем твоей дурацкой груди, психованная, это колено Лайлы. Нет! Тихо! Тише, девочки, Тилли идет! О нет, у меня рука наружу торчит. Мы не помещаемся! Мы слишком теснимся! Нет, все получится. Давайте ближе. Еще ближе. Так близко, что каждая часть тебя касается кого-то другого. Толкай, пихай, жмись, теснись и тискайся.

Тилли плывет между деревьями, и Марла идет следом, ее шаги глушит опавшая хвоя, мягкая подстилка древесного распада. Из-за куста выглядывают половые губы розового Венерина башмачка; резиновый лоскуток лопнувшего шарика с толстым пупочным узлом свисает с ветки дерева, грустно, холодно и бледно блестит трупик раздавленного гриба.

Погодите.

Пока не начались поиски.

Вам нужно узнать кое-что еще.

Свеча, которая была у Тилли на счастье, исполняет желания.

Исполняет желания одиноких. Неуклюжих. Обиженных. Вонючих. Злых, измученных, полных ненависти и бессильных. Дочек и матерей. Матерей и дочек. Марл и Тилли. Тилли и Марл. Тарли и Милли, мачек и дотерей. Дотек и мачерей. Марлидарлидоллихахаилиллирей.

В лесу, возле ямы, в темноте, мать и дочка, Тилли и Марла, идущие рядом, не слышат ничего, только ветер в листьях, стук сердца и дыхание.

Тссс!

Слушайте.

Это звук исполнения желаний.

(Злых желаний. Плохих).

Визг. Снова и снова…

Но сдавленный. Словно кто-то визжит в подушку.

Или во что-то более эластичное.

Вроде резинового шарика.

Вроде жвачки.

Вроде кожи.

Сюрприз! Выясняется, что нужно лишь немного деньрожденного волшебства, чтобы поймать ненависть, как солнечный луч. Усилить ее, перенаправить и нацелить. И группка гостей, скучившихся, как муравьи на дорожке (как сардинки в банке), почувствует, как ее омывают лучи неведомой силы, ничуть не менее мощной оттого, что ее не видно.

Их общая гладкая кожа нагревается, потом становится горячей, потом еще горячее.

Светлые волосы начинают тлеть. Потом дымиться и обугливаться.

Дрожащие, пульсирующие, стучащие, сопящие тела потеют. Потом обгорают. Потом подпаливаются. Пекутся. Лопаются. Тают. А потом начинают сливаться.

Соприкасающиеся тела становятся одним телом. Мозги превращаются в один запутавшийся паникующий мозг. Из множества отдельных людей они сливаются в одну кипящую массу, один страшащийся и обезумевший организм, лужу разумной извергающейся плоти, многоглазое и многорукое нечто.

Марла и Тилли стоят, крепко обнявшись, на вершине холма в жирном лунном свете, а внизу дергается, трясется и скрежещет зубами деньрожденное чудовище Тилли; воет, пытается разорваться и визжит.

Мне страшно я не понимаю что происходит я хочу к маме детка ты кто и что ты делаешь у меня в голове в теле это не я в твоем а ты в моем ты кто нет мама я Франсин нет я Кэрол нет Кизья детка это мама как это остановить пожалуйста нет я Стив я Стейси я Митци я Лайла я не понимаю мне так страшно мне плохо пожалуйста кто-нибудь помогите я не могу пошевелиться я не могу остановиться боже это откуда почему я ничего не вижу я вижу все что это за шум кто это что это кто я кто это сделал пожалуйста так больно пусть перестанет ох детка прости кто это что ты что я.

Оторопевшая Тилли смотрит на чудовище. Глаза у нее горят, словно череп у нее забит тысячью праздничных свечей, и по подбородку тянется ниточка слюны.

Среди бьющихся конечностей и визжащих голов на мгновение выделяется лицо Подружки. Глаза у нее полны ужаса, она в грязи, ее курносый нос разбит в кровь, а вместо половины передних зубов зияет дыра.

Собравшиеся на праздник Тилли стали ее подарком: чудовищем, которое дергается, колотится и булькает, вместо того чтобы издеваться над людьми. Чудовищем, которое пускает слюну, корчится, страдает – и никого не дразнит. Чудовищем, которое воет и бьется, вместо того чтобы изменять и разводиться; извивается и визжит, бьется в агонии вместо того, чтобы бросать тех, кого нужно любить и о ком заботиться всю жизнь.

– Мама? – шепчет потрясенная Тилли матери. – Как ты думаешь, желание на день рожденья можно разжелать обратно? Может быть, на следующий год? Или прямо сейчас?

– Не знаю, детка, – отвечает Марла.

– Думаешь, я должна его разжелать? – она поднимает умоляющие глаза на мать. – Ты хочешь, чтобы я разжелала?

Марла хочет ответить, но чувствует, что слова застряли у нее в горле. Она думает, а Тилли ждет, а чудовище у их ног воет, и лает, и молит о пощаде, а желтая свечка под кляксами растаявшего мороженого, под мятыми праздничными флажками и крошками липкого торта вращается, мерцает и щебечет: тили-тили-тили-ти!

Ночной бегун

Девочки в шестом классе были ужасные, и все это знали. У каждого учителя в младшей школе Бутулы для девочек была своя история про шестиклассниц: как они заперли учительницу на ночь в мужском туалете; как устроили в школе сидячую забастовку, когда их десять дней подряд кормили гитери; и тот случай с козой в кладовке. Когда учителя узнали, что волонтера американского Корпуса Мира Аарона отправили в шестой класс, они стали бросать на него сочувственные взгляды в коридоре, а одна учительница из молодых так его жалела, что, говоря с коллегами в столовой о его беде, даже расплакалась.

Но когда Аарон спросил ее, как справляться с девочками, она обреченно вздохнула и ответила только:

– С этими не справишься. Они одержимы дьяволом, и единственное, что можно сделать…

Она взмахнула в воздухе рукой, показывая.

Шлеп.

Все в школе отбыли свой срок в шестом классе. Но из всех временных учителей только Аарон не решался вытащить их на улицу и выпороть шнуром по нежным лодыжкам. В результате он не мог даже на секунду отвернуться к доске и что-то написать («ВИЧ передается следующим образом…»), чтобы бесконечные издевки девочек не вскипали, превращаясь в неуправляемый хаос.

Девочки передразнивали его голос, стоило ему заговорить, пищали высоко и в нос. Они швырялись в него всякой всячиной: не только мелом, но и жеваными бумажками, кочерыжками от кукурузы, кнопками и зеленоватыми шариками из соплей. Однажды, когда он задал им упражнения, Рода Кудондо подошла к его столу и бросила ему тетрадь в лицо, бормоча что-то на тягучей невнятице, призванной изобразить его техасский говор. Класс взорвался от смеха, и Аарон, ничего не понимая, велел ей сесть на место. Но она только повторила то, что сказала, глубоко засунув указательный палец в рот и тыча им в щеку изнутри, так что та оттопырилась. Из-за того, что она в шутку предложила ему отойти в дальний угол и отсосать за оценку повыше, он залился краской и оцепенел, а она под одобрительные возгласы пошла к своему столу.

Потом, как-то влажным декабрьским днем, Линнет Одури шла за Аароном от школьных ворот до самого его дома, всю дорогу мяукая, как кошка. Линнет была в шестом классе самой маленькой, хорошенькая, с тонкими косточками, как птичка, в честь которой ее назвали[1]. До тех пор она была у Аарона в любимицах, он хвалил ее при первой возможности, показывая ее весьма посредственные работы остальным в качестве примера, – незаслуженный, случайный фаворитизм, за который она в тот день странно, но очень действенно отомстила.

– Все из-за твоих глаз, – сказала Аарону в тот вечер его подруга Грейс, когда он рассказал, как с ним обошлась Линнет и с какой готовностью к ней присоединялись другие дети, которых они встретили по дороге, пока вокруг него не собралась толпа детей, выкрикивавшая дразнилку: «Мяу, мяу!».

– У тебя глаза, как у кошки, цветом, – продолжала Грейс, как будто это было совершенно очевидно.

Аарон подумал, что у Грейс глаза куда больше похожи на кошачьи, чем у него, потому что у него-то глаза были ничем не примечательные, голубые. Грейс была местная, из лухия, у нее глаза были карие, конечно, но их уголки по-ведьмински поднимались вверх, и глаза были чуть навыкате, так что, когда Аарон смотрел на нее в профиль, ему была отчетливо видна ясная линза ее зрачка, как готовая перелиться через край вода.

Грейс взяла Аарона под крыло в первую неделю его пребывания в деревне, как-то пришла к его двери с теплой колой и сожженной чапати в качестве подношения. Грейс, с ее прыщами на лбу, широкой улыбкой, обнажавшей темные десны, и презрительной раскованной повадкой, легко вписалась бы в шестой класс, хотя ей было девятнадцать, куда больше, чем любой из тамошних девочек. В самом начале она спросила Аарона, откуда именно в Америке он родом, и, когда он ответил, спокойно отозвалась:

– А я думала, все техасцы такие большие, похожи на ковбоев, а ты не большой. Ты просто… обычный.

Грейс училась в Бутуле несколько лет назад и на все его истории о том, что творится в школе, отвечала упрямым отказом верить в то, что он может ей рассказать что-то, чего она и так не знает.

Как только темнело, Грейс прокрадывалась в тесный, пахший кислятиной дом Аарона, каждым неглубоким вдохом давая понять, что страдает и что проводить время в такой дыре недостойно их обоих. Однажды она решилась и спросила его:

– Зачем ты приехал из самого Техаса, чтобы жить в таком маленьком-маленьком доме? Ты что, не знаешь, что даже у школьной поварихи дом лучше твоего?

Аарон сообщил ей, что он – волонтер, что дом ему предоставила школа, и поэтому он ничего поделать не может, хотя на самом деле он начал изо всех сил жаловаться на условия начальству из Корпуса Мира, едва приехал. Вообще, когда он первый раз шагнул через порог, на него обрушился с дверного карниза дождь из засохшего помета летучих мышей, а потом он обнаружил высохший трупик одной из виновниц, похожий на кусок запекшейся бурой грязи, застрявший за неподключенной плитой.

Несмотря на явную неприязнь к его жилищу, Грейс частенько задерживалась за полночь, грызя костяшки пальцев и глядя на Аарона поверх освещенного фонарем стола. Аарон подозревал, что она рано или поздно предложит ему себя, и много времени провел, обдумывая, как ответить, но пока она этого не сделала; в конце вечера она всего лишь поднималась, зевала и запросто поправляла лямку лифчика, выскользнувшую из-под плеча платья.

Однако в ночь после происшествия с мяуканьем Аарон проводил Грейс до края своего двора и замешкался. Поддавшись порыву, он протянул к ней руку, но, вместо того чтобы поддаться, она сняла его руку со своей талии, вернула ее на место и рассмеялась Аарону в лицо.

– Очень плохо, – поддразнила она его, качая пальцем у него перед носом.

Теперь Аарону предстояло включить и эту неловкость в перечень унижений, из-за которых он не спал ночами, глядя в потолок и опасаясь прихода утра.

Вскоре после того, как Аарон наконец заснул, его разбудил стук в дверь. Фонарь погас, так что он на ощупь выпутался из-под москитной сетки и, спотыкаясь, побрел в темноте к двери.

– Иду! – крикнул он, но стук продолжался.

Посетитель был так настойчив, что Аарон подумал, не случилось ли что, вроде нападения террористов или вторжения повстанцев, и не прибыли ли из Корпуса Мира, чтобы перевезти его вертолетом в безопасное место. Возможность эта одновременно пугала и волновала, но, когда Аарон наконец отпер дверь, за ней никого не было.

Он в замешательстве вышел во двор. Ночной воздух пах углем и навозом, от прохлады у Аарона побежали по коже мурашки. Последний стук раздался всего за пару секунд до того, как он открыл дверь; казалось, у стучавшего просто не было времени убежать. Но в тусклом свете луны Аарон видел, что двор пуст, ворота на засове и вокруг все спокойно.

– Эй? – позвал он, но не услышал в ответ ничего, кроме собственного тяжелого дыхания.

Он вернулся в дом, снова запер дверь и поправил москитную сетку, аккуратно заправив ее под углы матраса, – но едва укрылся, в дверь снова застучали. Он трижды подбегал к двери и распахивал ее, но никого не увидел. Однажды он тихо вышел через заднюю дверь и попытался прокрасться вокруг дома, чтобы поймать своего мучителя на месте преступления, но едва он вышел наружу, стук умолк. Он вернулся в дом и сел, прислонившись к стене, стараясь не поддаваться панике. Тогда-то стук и начался вновь, в железную дверь колотили оглушительно громко.

– Уходи! – крикнул Аарон, зажимая уши ладонями. – Уходи! Toka hapa! Уходи!

Но стук – сводивший его с ума, невозможный, отупляющий – так и не дал ему в ту ночь уснуть.

На рассвете, когда у Аарона от бессонной ночи горели глаза и путались мысли, за дверью наконец утихло. Думая, не оставил ли его мучитель каких-то следов, которые можно различить при дневном свете, Аарон, спотыкаясь, вышел наружу – но увидел только дымящуюся кучу дерьма посреди своей веранды.

От ее свежей вони его затошнило. Он уткнулся носом в сгиб локтя, забежал обратно в дом и захлопнул дверь, но даже так мог поклясться, что чувствует запах. Потом, выпив для храбрости две бутылки теплого пива, он собрал испражнения газетой, чувствуя тепло сквозь тонкие страницы. Потом, вытянув руку, пробежал через двор и выбросил сверток поверх стены на улицу.

Аарон понимал, что если в тот день не пойдет в школу, то потеряет все шансы на усмирение шестого класса, но не смог себя заставить. Он лежал на диване, потел, накрыв лицо одеялом, и пытался выбрать наиболее вероятного подозреваемого в ночном нападении. Хрупкая мяукающая Линнет? Вульгарная Рода Кудондо? Или кто-то менее очевидный, вроде хорошенькой Мерси Акиньи, которая как-то сдала экзаменационное задание на листе, исписанном сплошь словами «Я люблю Мозеса Оджу»? Может, это была Милсент Набвире, которая на прошлой неделе подняла руку посреди урока и спросила:

– Mwalimu, а это правда… правда… это правда, что… wazungu… это правда, что… – а потом, заикаясь, выпалила: – Mwalimu, ni kweli wazungu hutomba wanyama?

Пытаясь скрыть, что медленно переводит, Аарон притворился, что задумался над вопросом, хмуря брови и морща лоб, и только когда, наконец, понял, о чем его спросили («Учитель, это правда, что белые люди трахают животных?»), осознал, как подставился под ее шутку.

Или, может быть, это Анастейжа Оденьо, одна из многих сирот в классе, которая вела дом с пятью младшими братьями и сестрами. Она так редко появлялась в школе, что он с трудом вспоминал ее лицо, хотя временами встречался с ней в деревне, и вид у нее был усталый и замученный, на голове она несла корзину с покупками, а за ее юбку цеплялся ребенок. Однажды он предложил заплатить за пару луковиц, которые она покупала на рынке, сказал, что надеется, что она когда-нибудь сможет вернуться в школу. Он приняла несколько шиллингов, которые он ей протянул, потом показала на его iPod и сказала на суахили что-то, чего он не понял.

– Чтобы слушать музыку, – сказал он по-английски, тщательно выговаривая каждое слово. – Я люблю слушать музыку.

У него часто просили что-то из вещей, но его это всегда смущало.

– Нет, Анастейжа, – сказал он ей, – извини.

– Хорошо, – ответила она; шикнула на ребенка, который начал плакать у нее на руках. – Может быть, потом. Спасибо за лук, Mwalimu. До свиданья.

Он прошел уже полпути до дома, когда ему в голову пришла удручающая мысль, что она могла просить iPod не в подарок, а просто послушать.

Да, это могла быть Линнет, или Рода, или Мерси, или Милсент, или Анастейжа… а могла быть и Стелла Хасенье, или Сарафина Вечули, или Вероника Бараса, или Анджелин Атиено, или Бриджит Таабу, или Пьюрити Аньянго, или Виолета Адьамбо. Правда в том, что это могла быть любая из них, потому что они все его ненавидели, все до единой.

Директор пришел к Аарону после полудня, и тот сказал, что заболел. Директор предупредил Аарона об опасности малярии и предложил послать кого-нибудь из детей за панадолом, но Аарон вежливо отказался и забрался обратно в постель. Позже, в обычное свое время, пришла Грейс, и он, одинокий и трясущийся, пригласил ее внутрь.

– Что с тобой? – спросила она, едва его увидев.

Он рассказал ей урезанную версию ночных событий, но заставить себя признать, что кто-то нагадил у него на веранде, не смог. Как и вульгарное предложение Роды, это непотребство почему-то заставляло его стыдиться, его, жертву, больше, чем того, кто все это натворил. Он ожидал, что Грейс ему не поверит, когда рассказывал, что стук не давал ему спать до рассвета, – ему и самому в это не верилось, – но, когда закончил историю, пытаясь не выставить себя на посмешище, она только кивнула и со знанием дела заметила:

– А. Это ночной бегун.

– Ночной бегун? – эхом отозвался он.

– Вы на курсах в Корпусе Мира не учили про ночных бегунов?

Аарон как-то упоминал, что восемь недель занимался на подготовительных курсах Корпуса Мира, прежде чем отправиться в Бутулу, и с тех пор у него сложилось ощущение, что Грейс думает, будто он несколько месяцев провел за партой, пока ему преподавали в малейших подробностях особенности жизни в Кении, от того, как правильно приветствовать дедушку, до того, как резать манго. Она изумлялась даже при самых незначительных его ошибках, а иногда прямо-таки оскорблялась из-за того, насколько эти воображаемые преподаватели его подвели.

– Ночные бегуны у нас, лухия, встречаются часто, – сказала она ему. – Они очень много бед причиняют, когда бегают повсюду голышом.

Возможно, вытаращенные глаза Аарона ее вдохновили, потому что она понизила голос, так что он зазвучал почти по-мужски, сдвинула брови и устроила из объяснения целое представление.

– Они приходят, бум-бум-бум, и шумят вот так, – она постучала кулаком по воздуху, – и трутся своими ninis по твоей стене, – она оттопырила попу и показала. – А если тебе очень не повезет, оставят подарочек.

Она хихикнула и с чувством заключила:

– Да! Вот такие они, ночные бегуны.

Остаток вечера Аарон пытался выудить из Грейс признание, что она все это выдумала. Она и раньше рассказывала ему дикие истории о сверхъестественном – одна была про мужчину, которого так прокляли, что он каждый раз, когда мочился, кричал петухом; еще одна – про ведьму, которая наложила заклятие на пару, изменявшую супругам, так, что их заклинило, когда они занимались сексом, и их пришлось везти в больницу, чтобы их разделил хирург – но это всегда казалось скорее поддразниванием, как будто она знала, что он ей не поверит, и провоцировала, чтобы он стал ей возражать. Но в существовании ночных бегунов она, похоже, была совершенно уверена. Нет, они были не духами, обычными людьми, которых заставляло бегать что-то вроде демонического психического заболевания. Кто они, никто не знал, потому что если община узнает, что ты ночной бегун, – ух, тогда тебе не поздоровится! Как-то за три городка отсюда ночную бегунью поймали и едва не линчевали, прежде чем выяснилось, что днем она – уважаемая жена пастора.

Скептицизм Аарона понемногу размывало ее убежденностью, и он спросил, как избавиться от ночного бегуна, если он тебя преследует. Грейс начала рассказывать многослойную историю о том, что лучшие ночные бегуны работают парами, и о том, какие сложные ритуалы они проводят, чтобы их не поймали, но потом прервалась и в отчаянии покачала головой.

– Нет! Настоящая беда в том, что ночного бегуна очень трудно остановить, потому что, когда ты за ним гонишься, он превращается во что-то вроде кошки, или птицы, или даже леопарда, и как ты его поймаешь?

– Грейс! – воскликнул Аарон, разражаясь фыркающим смехом. – Это не смешно!

Грейс хлопнула ладонью по столу и выкрикнула:

– Нет! Это смешно. Твоя беда в том, что ты слишком серьезный. «О нет, на меня мяукает ребенок!», «О нет, кто-то стучится ко мне ночью!». В мире есть вещи похуже мяуканья. У тебя свои проблемы – это что, значит, что смеяться нельзя?

– Я просто думаю, что ты могла бы отнестись ко мне и с большим сочувствием, – мрачно сказал Аарон, допивая колу.

На следующее утро, набравшись сил за восемь часов сна, Аарон решил отважиться на вылазку в школу. Вместо того чтобы пойти к себе в класс, он, однако, явился в кабинет директора. Директор сидел, закинув ноги на стол, на подошве его башмака чернела прилипшая жевательная резинка.

– Mwalimu, Аарон! – воскликнул директор. – Как ваша малярия?

– Это была не малярия, – ответил Аарон. – И мне намного лучше. Но мне нужно поговорить с вами о девочках из шестого класса. Их поведение вышло за все рамки.

Директор качался на стуле, а Аарон перечислял все прегрешения шестиклассниц. Они кидались в него разными вещами. Они его передразнивали. Задавали вульгарные вопросы. Отказывались делать задание. Не выказывали ему должного уважения. Когда Аарон рассказал о том, как мяукала Линнет, директор начал хмуриться, но когда описал нападение на свой дом, директор со стуком опустил передние ножки стула на пол.

– Нет! – объявил директор. – Это переходит все границы. Разве можно уснуть, когда над тобой так издеваются? Кто-то пришел к вашей двери и колотил и колотил всю ночь!

Аарон хотел согласиться, но, прежде чем он успел что-то произнести, директор продолжил:

– И это не просто неприятность, нет! Это очень серьезная проблема нашего общества, этот отвратительный обычай ночной беготни!

Аарон осел на стуле, а директор широко улыбнулся, показывая полный рот влажных блестящих зубов. Взял Аарона за плечо.

– Друг мой. Если вы хотите, чтобы в классе была дисциплина, ее нужно привить! В следующий раз, когда какая-нибудь маленькая девочка станет на вас мяукать, – шлеп! – он хлестнул по воздуху газетой. – Сделайте так, и, думаю, ночные бегуны вас оставят в покое.

Аарон, разбитый наголову, вернулся в свой класс. В любой другой день девочки в его отсутствие стали бы беситься, но сегодня они чинно сидели за партами, составив пятки вместе и сложив перед собой руки. Сотня глаз следила за ним, пока он шел от двери. Прочистив горло и изготовившись говорить, он на мгновение позволил себе понадеяться. «Может быть, все кончилось. Может быть, они наконец поняли, что слишком далеко зашли».

– Добрый день, девочки, – подал реплику классу Аарон.

Воздух наполнился шарканьем и скрипом парт, потому что шестиклассницы, все до единой, поднялись его поприветствовать.

– МЯУ!

Среди поднявшейся вслед за этим истерики Аарон схватил за руку ближайшую девочку: ей оказалась Мерси Акиньи, та, которая любила Мозеза Оджу. Мерси завизжала и впилась ногтями ему в руку, но он потащил ее вперед, к двери. Они уже почти вышли во двор, когда остальные девочки поняли, что происходит, а когда поняли, побежали следом, все сразу, окружив Аарона визжащим водоворотом. Вокруг летали плевки, бумажки и башмаки, но Аарон сосредоточился на одном: не упустить свою извивающуюся добычу.

Остальные ученицы, привлеченные суматохой, тоже потянулись наружу, их учителя, которым тоже было любопытно, не пытались их остановить. На глазах у всей школы Аарон дотащил Мерси до середины двора и, по обычаю, поднял ее руки над головой и поставил их на флагшток. Бело-синяя клетчатая юбка Мерси поднялась выше колен, обнажив гладкие коричневые ноги. Под ними в траве валялись десятки тонких прутиков, оставшихся от прошлых порок. Аарон поднял один и прижал его к ноге Мерси. Под кожей у нее дрогнула крепкая икроножная мышца.

В животе у Аарона стало масляно и холодно. Он подумал, что может не удержать под контролем внутренности, но поднял прут, чтобы ударить. И тут Мерси склонила голову набок и слабо ему улыбнулась.

– Мяу, – прошептала она.

Он не смог. Отбросил прут на землю и ушел домой.

Грейс в ту ночь не появилась, зато явился ночной бегун. На следующий день Аарон открыл дверь и на мгновение удивился, увидев незагаженную веранду, пока в ноздри ему не ударила вонь, и он, обернувшись, не увидел коричневую полосу, шедшую по белым стенам вокруг всего дома.

Аарон вернулся в дом и позвонил своему куратору в Корпус Мира. Он сказал, что в деревне его преследуют, что он больше не чувствует, что может что-то дать этой общине, что хочет домой. Он ожидал, что куратор попробует его отговорить, уверить в том, что он занят важным делом, но она не стала. Корпус Мира бросил его почти одного в этом месте, но едва он захотел уехать, он словно поднял рычаг и запустил сложный механизм. Его куратор спросила только, чувствует ли он, что в деревне ему оставаться небезопасно, и не хочет ли причинить себе вред. Когда он ответил «нет», она велела ему на следующий день прийти в офис и начать заполнять бумаги на выход из волонтеров, и на этом все. Легче и быть не могло. Он все сделал.

Повесив трубку, Аарон наполнил ведро теплой мыльной водой. Связал узлом старую футболку, вышел во двор, встал на колени и оттирал стены, пока они не засияли. Он не чувствовал ни отвращения, ни тошноты, только какую-то тупую брезгливость. Они сделали выбор – они хотят его прогнать. Бить детей – это тоже выбор. И незащищенный секс. Они это выбрали, сказал он себе, и слова эти во рту у него были как кровь.

Когда зашло солнце его последнего дня в деревне, Аарон в последний раз пошел в город и купил себе чапати и колы, а потом, подумав, вторую чапати и колу для Грейс. Он гадал, что она скажет, когда узнает, что он уезжает, и снова услышал в голове ее удивленный голос: «Вам в школе Корпуса Мира не сказали про ночных бегунов?»

Нет, Грейс, подумал он. Мне ни о чем, что стоило бы знать, не сказали.

Грейс в ту ночь не пришла. Пришла только удушающая жара, заползла в его дом и упрямо отказывалась уходить. Пытаясь хоть как-то дышать и опасаясь открыть окно, Аарон разделся до белья, и, сидя по-турецки на матрасе, промокал влажный лоб салфеткой. На коленях у него лежал инструмент, который он принес из сарая во дворе, одно из длинных плоских лезвий, которые местные зовут траворезкой.

Аарон сказал куратору правду – он не чувствовал себя в опасности в этой деревне. Но он был напуган, унижен и беспомощен – и устал так себя чувствовать.

Стук начался сразу после полуночи. Тук-тук-тук, стучал пришелец, сперва в дверь, потом в окно. Тук-тук-тук. Дверь, окно, окно, дверь, пока весь дом не окутал трепещущий девичий стук. Конечно, один человек не мог так быстро двигаться. Наверное, пришел весь шестой класс, выбрался в садистический поход всем классом. Аарон снова увидел Мерси, руками на флагштоке, увидел, как она щурится в его сторону. Даже когда он был так зол, что готов был избить ее в кровь, она его не боялась, а теперь, пожалуйста, вот он, скрючился в доме, как трус. Я приехал сюда, чтобы вам помочь, думал он. Он встал, закинув траворезку на плечо, как бейсбольную биту, и прокрался к двери, а стук все ширился вокруг дома, как открывающиеся крылья.

Ждать.

Ждать.

Тук-тук-тук.

Сейчас.

Аарон рывком распахнул дверь. В воздухе перед ним висели две босые коричневые ноги, перебиравшие голыми пальцами, потом одна лягнула его в лицо, и пять жемчужных ногтей ободрали ему щеку. Аарон с воплем махнул траворезкой, но ноги взвились вверх и исчезли, а он остался стоять, вытаращившись в пустой дверной проем и прохладную черную ночь, а металлическое лезвие застряло в осыпающемся дверном косяке.

Аарон согнулся, и его вырвало. Он выплюнул желчь туда, где, встреться лезвие с плотью, упали бы на пол отсеченные девичьи ноги. Шок от того, что он едва не натворил, ударил его и прокатился электрической волной по позвоночнику. Подумать только, если бы он ее ударил. Хруст костей. Крик. Струя темно-красной крови.

Но она сбежала. Теперь она была на крыше, и стук сменился шепчущим, как дождик, шлеп-шлеп-шлеп. Аарон, пошатываясь, вышел во двор, как раз вовремя, чтобы увидеть, как маленькая темная тень перебралась через конек. Ее не было видно, но она была в ловушке, потому что стена с той стороны двора была слишком высокой, чтобы девочка могла через нее перебраться.

– Мерси? – умоляющим тоном позвал он. – Линнет? Рода? Выйди и поговори со мной. Пожалуйста.

С той стороны дома послышался мягкий удар, когда тот, кто был на крыше, спрыгнул на землю. Аарон метнулся на звук, отрезая путь к отступлению. Невозможно было, чтобы она обошла дом так, чтобы он ее не увидел, – и все же следующий звук донесся у него из-за спины: тихий смешок и дразнящий шепот:

– Мяу!

Злость, которую он, казалось, изгнал, снова взметнулась в нем. Он развернулся и бросился вперед, чтобы поймать ее, но она проскользнула мимо, и он погнался следом, за ворота, по дороге, забыв, что вышел босиком, что на нем нет ничего, кроме белья, забыв обо всем, кроме своей ярости.

Она бежала по темной ночной дороге, и Аарон не мог различить ничего, кроме смутного очертания ее тени, сперва размером с ребенка, потом со взрослого, потом маленькой, как кошка, а потом опять с девочку. Он гнался за ней по пустым улицам, мимо запертых домов и закрытых магазинов, по низкому кустарнику, мокрому от росы, потом через рощу деревьев повыше, которые цепляли его, путая ему волосы и оставляя на груди тонкие кровавые следы, как от кнута. Он бежал и бежал, мимо церкви и свалки, по кукурузному полю, где молодые ростки, острые, как бритва, резали ему ноги, и, наконец, через стену, за которой он свалился на участок, ярко освещенный кострами.

Жмурясь, Аарон заслонил глаза рукой. Сперва он не различил в сумраке людей. То, что он сперва принял за высокого изможденного человека, дрогнуло и оказалось флагштоком. Он моргнул и понял, что этот двор ему знаком, а здание в глубине и того знакомее. Вокруг костра, пылавшего, как обычно на праздники, сидели девочки из шестого класса. Рядом с ними сидели пятиклассницы, семиклассницы, восьмиклассницы. У многих в руках была кола и фанта. Губы их блестели от мяса козы, жарившейся на огне.

У них была вечеринка по случаю окончания четверти. Аарон присел перед ними на корточки, тяжело дыша, и тут девочки его заметили; у них расширились глаза, а потом одна показала на него пальцем, ее лицо исказилось от ужаса, и она тихонько всхлипнула от страха. Аарон оглянулся, и на мгновение, пока поворачивался, поверил во все создания из рассказов Грейс, но потом увидел у себя за спиной только стену и вспомнил, что это он гнался, а не за ним гнались.

Некоторые из девочек помладше заплакали, испуганно подвывая, но потом Рода Кудондо смело выкрикнула:

– Эй! Ночной бегун! – и плач сменился насмешливым улюлюканьем.

Аарон опустил взгляд и увидел себя их глазами: призрачное видение, чужак с кошачьими глазами, бледный как гриб. Трусы изорваны и покрыты грязью; к волосам между ног пристали прутики и листья, кожу озаряет поднимающаяся волна стыда. Смелые девочки, вдруг подумал он, когда улюлюканье встало вокруг них защитным полем. Смелые девочки, превращают ужас в смех, шутят вместо того, чтобы плакать.

– Ссссст! – послышался шепот из дальнего угла двора. – Аарон!

Он поднял глаза и увидел маячащую в сумраке фигуру. Сперва он подумал, что это еще одна школьница, но потом она улыбнулась, и он узнал ее длинные ноги и щербинку между зубами.

– Ссст! – снова послышался шепот.

Она поманила и одними губами произнесла фразу на суахили.

– Ukimbie nami.

Беги со мной.

Грейс, которая его не боялась. Грейс, которая смеялась над ним и рассказывала ему истории, которая дразнила его и приводила в ужас; Грейс, которая не плакала и не злилась, – она бежала. Завтра он начнет долгую дорогу домой, но сегодня Грейс голышом метнулась через двор, и ее не видел никто, кроме него.

И сегодня, гибкий как кошка, он побежал за ней вслед.

Зеркало, ведро и старая бедренная кость

Жила-была принцесса, которой нужно было выйти замуж. Никто и не думал, что с этим возникнут трудности. У принцессы были живые глаза и милое личико. Она любила улыбаться и шутить, обладала острым, пытливым умом, и, если и проводила, уткнувшись носом в книгу, больше времени, чем тогда (или когда угодно) считалось идеальным, – что ж, по крайней мере, это значило, что у нее всегда найдется какая-нибудь история.

К принцессе приезжали свататься со всего королевства, и она всех принимала одинаково любезно. Задавала вопросы и отвечала на вопросы, заданные ей; прогуливалась по саду под руку с женихами; слушала, смеялась, и рассказывала истории, и выслушивала их, и была так мила и так весела, что каждый сватавшийся возвращался домой, думая, что жизнь в браке с принцессой будет не так уж неприятна, даже если не брать в расчет то, что однажды станешь королем.

После этих посещений принцесса сидела в гостиной с королем, королевой и королевским советником, и они просто засыпали ее вопросами. Что она думает о последнем претенденте? Как он ей показался: красив, рыцарственен, умен, добр?

О да, отвечала принцесса, и на щеках у нее от улыбки появлялись ямочки. Безусловно. Все вместе.

И как он по сравнению с прошлым?

В самом деле, тот тоже был очень привлекателен.

Но этот лучше?

Да, возможно. Или нет. Сложно сказать. У них обоих столько прекрасных качеств!

Пригласить их обоих снова, чтобы ты могла сравнить?

О нет, не думаю, что это необходимо.

То есть ты хочешь сказать, что тебе ни один из них не понравился.

Понравился, понравился! Просто…

Просто?

Не дурное ли это предзнаменование, что мне так нелегко выбрать между ними? Я подумала, если это не слишком сложно, может, мы могли бы…

Пригласить еще одного?

Да.

Еще одного претендента.

Да. Пожалуйста.

Если кто-то еще остался.

Да, если кто-то еще остался. Можно? Пожалуйста?

Тут королева поджимала губы, королевский советник принимал встревоженный вид, но не произносил ни слова, а король вздыхал и говорил: наверное.

Так прошел год, потом еще один, потом еще три, и принцесса перебрала всех принцев королевства, всех герцогов и виконтов, всех не-имеющих-титула-но-неприлично-богатых финансистов, и всех не-имеющих-титула-и-не-таких-уж-богатых-но-уважаемых ремесленников, и, наконец, всех художников, у которых не было ни титула, ни богатства, ни всеобщего уважения, и все же, в глазах принцессы, ни один из них не отличался от прочих.

Вскоре и десяти миль нельзя было проехать, чтобы не столкнуться с одним из бывших претендентов на руку принцессы. И одно дело, соглашались все претенденты, быть отвернутым по какой-то причине, но когда тебя просто отставляют, потому что ты каким-то необъяснимым образом нехорош, это настоящий удар.

За пять лет принцесса отвергла почти всех достойных холостяков королевства, и по стране пошли слухи, а с ними и тревога: что, если она просто самовлюбленная. Испорченная. Высокомерная. Или она просто играет в какую-то игру, а замуж вовсе не собирается.

На исходе пятого года король потерял терпение. Он известил принцессу, что на следующий день все отвергнутые соискатели будут приглашены в замок. Принцесса выберет одного из них и выйдет замуж, и на этом все. И принцесса, которая тоже устала от этой вереницы и тревожилась, что никак не может выбрать, согласилась.

Претенденты вернулись, и принцесса снова ходила среди них, болтая и смеясь, обмениваясь историями, но, возможно, не так живо, как прежде, и каждый из соискателей снова решил, что жизнь в браке с принцессой не будет так уже неприятна, особенно если учесть радость от того, что однажды станешь королем.

День прошел без происшествий, и на закате король, королева и королевский советник уселись с принцессой в гостиной и спросили, что она решила. Принцесса ответила не сразу. Она кусала губу. Грызла ногти. Пропускала сквозь пальцы свои длинные черные волосы. Наконец она прошептала:

Пожалуйста, можно я подумаю еще день?

Король взревел и в ярости опрокинул стол. Королева вскочила и дала принцессе пощечину. Принцесса уткнулась лицом в ладони и заплакала, и воцарились беда и хаос, пока не вмешался королевский советник.

Пусть обдумает все еще одну ночь, сказал королевский советник. Она сможет выбрать мужа утром.

Королю и королеве это совсем не понравилось, но королевский советник прежде не направлял их неверным путем, поэтому в тот вечер они позволили принцессе пойти спать, хотя она так и не приняла решения.

В своей комнате, одна, принцесса лежала без сна, ворочаясь в постели, и пыталась понять, что у нее на сердце, как и каждую ночь последние пять лет. Почему ей никто не подходит? Чего она ищет и чего не может найти? Ее измученное сердце не давало ответа. Она едва задремала, обессилевшая и несчастная, когда раздался стук в дверь.

Принцесса села в постели. Это королева пришла поцеловать ее в знак извинения и сострадания? Король, с новыми угрозами и предупреждениями? Или, может быть, это королевский советник с каким-то чудесным заданием, которое она могла бы дать претендентам, чтобы отделить самых достойных от прочих?

Но когда принцесса открыла дверь, за ней в коридоре оказался не король, не королева и не королевский советник. Это был некто, кого она прежде никогда не видела.

На госте принцессы был черный плащ, скрывавший его от шеи до щиколоток, волосы покрывал черный капюшон. Но его лицо, когда принцесса взглянула на него прямо, было милым, привлекательным и теплым. Щеки у него были округлые, губы полные и мягкие, а глаза голубые, и в них можно было утонуть.

О, тихо прошептала принцесса. Здравствуй.

Здравствуй, прошептал в ответ гость.

Принцесса улыбнулась, и, когда гость улыбнулся в ответ, ей показалось, что всю кровь в ее теле заменили смесью мыльных пузырей, света и воздуха.

Принцесса затащила гостя внутрь, и они провели ночь на ее кровати под пологом, целуясь, шутя и болтая до рассвета. Когда принцесса заснула, как раз на восходе солнца, она была счастлива, как никогда, и сны ей снились о жизни, полной такой радости, о которой она и мечтать не смела, о жизни, полной смеха, счастья и любви.

Принцесса проснулась с улыбкой на губах; на бедре у нее лежала рука возлюбленного, а над ней стояли король, королева и королевский советник.

О боже, сказала принцесса, краснея. Я знаю, как все это выглядит. Но послушайте – я это сделала. Наконец-то, после стольких лет. Я сделала выбор.

Она обернулась к своему возлюбленному, которого пока еще закрывало одеяло. Я люблю его, сказала она. Остальное неважно. Вот мужчина, которого я выбрала.

Король и королева печально покачали головами. Королевский советник схватил одеяло и сбросил его на пол, а потом, прежде чем принцесса успела возразить, поднял черный плащ гостя и встряхнул его. Из-под плаща вывалилось треснувшее зеркало, щербатое жестяное ведро и старая берцовая кость.

Принцесса ощутила, как что-то шевелится у нее на бедре, там, где лежала рука ее возлюбленного. Она опустила глаза и увидела, что там только ее рука, дрожащая от страха.

Я не понимаю, прошептала принцесса. Что вы с ним сделали?

Мы ничего с ним не делали, сказал королевский советник. Это все, чем он с самого начала и был.

Принцесса открыла рот, чтобы что-то сказать, но не произнесла ни звука.

Сейчас, сказал королевский советник. Я тебе покажу.

Он поднял с кровати берцовую кость и поставил ее к стене. Привязал зеркало веревочкой к концу кости, потом привязал посередине ведро, а потом накинул на все это черный плащ.

Видишь, сказал королевский советник. Когда ты смотрела в лицо своему возлюбленному, ты видела свое отражение в треснувшем зеркале. Когда слышала его голос, слышала лишь свой, эхом отдававшийся в этом щербатом ведре. А когда ты его обнимала, то ощущала, как твои собственные руки ласкают тебе спину, хотя обнимала всего лишь эту старую берцовую кость. Ты самовлюбленная, высокомерная и испорченная. Ты не можешь любить никого, кроме себя самой. Ни один жених тебе никогда не подойдет, так что прекрати валять дурака и выходи замуж.

Принцесса сглотнула. Сжала кулаки и прикусила язык до крови, а потом упала на колени перед тем, что было ее возлюбленным. Когда она поднялась, лицо у нее было спокойное, зубы твердо сжаты, а слезы в глазах высохли.

Да, сказала она. Я все поняла. Позовите претендентов, пусть соберутся. Я готова выбрать.

Претенденты собрались во дворе, и принцесса обошла их всех, прося прощения, что заставила их так долго ждать. Потом без колебаний и без малейших признаков сомнения она выбрала мужа: молодого герцога, красивого, рыцарственного, умного и доброго.

Через неделю принцесса и герцог поженились. Королева была рада. Король был доволен. Королевский советник помалкивал, но не мог не ходить с гордым видом. Беспокойство, нависавшее над королевством, рассеялось, и все были согласны, что дело разрешилось наилучшим образом.

Через год после того, как принцесса вышла замуж, ее родители умерли, что означало, что теперь она уже не принцесса, а королева. Ее муж, ставший королем, относился к жене со всей возможной учтивостью и благородством. Они хорошо ладили, и король много лет успешно правил королевством.

Однако почти через десять лет после того, как они поженились, когда королева родила двоих детей, король обнаружил, что влюбился в свою жену. Это осложнило их отношения, поскольку больше он не мог не обращать внимания на то, что она очень, очень печальна.

Король знал, что обстоятельства, в которых его избрали, окружены какой-то тайной; он был не дурак и хорошо понимал, что во время сватовства никакого особенного впечатления на принцессу не произвел. Когда он думал об этом, – чего он старался не делать, – то приходил к выводу, который был недалек от истины: что принцесса полюбила кого-то, кто ей не подходил, и когда ей запретили выходить за этого человека, выбрала вместо этого его. Король был не то чтобы против того, что на нем остановились за неимением лучшего, но у него разрывалось сердце от того, в какой печали угасает его жена, и он не мог не гадать, не брак ли их тому причиной.

Поэтому как-то ночью король робко спросил королеву, что случилось и не может ли он что-нибудь сделать, чтобы стало лучше. Поначалу королева пыталась отрицать, что она несчастна, но они прожили вместе много лет и научились доверять друг другу, поэтому в конце концов она рассказала королю всю эту историю от начала до конца.

Когда она закончила, король сказал: Это очень странная история. И самое странное в ней вот что: я прожил с тобой так долго и сказал бы, что хорошо тебя знаю, но я не думаю, что ты самовлюбленная, высокомерная или испорченная.

Но так и есть, сказала королева. Я знаю, я такая.

Откуда ты знаешь?

Просто я, прошептала королева, влюбилась вот в это. Я полюбила это так, как никого никогда не любила: ни тебя, ни родителей, ни даже собственных детей. Единственное, что я любила в этом мире, это чудовищное сооружение из треснувшего зеркала, щербатого ведра и старой берцовой кости. Ночь, которую я провела с ним у себя в постели, была единственной ночью, когда я была счастлива. И даже зная, что это было, я тоскую по нему, я извожусь без него, я по-прежнему его люблю. Что же это может означать, кроме того, что я испорченная, самовлюбленная и высокомерная и что не могу любить ничего, кроме искаженного отражения собственного кривого сердца?

На этих словах королева расплакалась, и король прижал ее к груди. Как жаль, сказал он, потому что ничего больше придумать не мог. Что я могу сделать?

Ничего нельзя сделать, сказала королева. Я твоя жена. Я мать наших детей. Я королева этой страны. Я пытаюсь быть лучше, чем я есть. Все, чего я прошу, это чтобы ты попытался меня простить.

Конечно, я тебя прощаю, сказал король. И прощать-то нечего.

Но спал король в ту ночь беспокойно, а когда проснулся, не мог думать ни о чем, кроме того, возможно ли облегчить страдания королевы. Он так ее любил, что если для того, чтобы она была счастлива, нужно было от нее отказаться, он мог на это пойти, – но что толку отпускать ее, если тот, кого она любила, существовал только в ее воображении?

Король размышлял об этом много дней. Наконец, он пошел к королевскому советнику, и вдвоем они придумали план. Уже когда они его обсуждали, король понимал, что план не очень хорош, но королева с каждым днем становилась все грустнее и бледнее, и король чувствовал, что должен что-то сделать, а то вовсе ее потеряет.

В тот вечер, когда королева уснула, король на цыпочках вышел в коридор и облачился в длинный черный плащ. Он постучал в дверь и, когда королева открыла, заслонил свое лицо треснувшим зеркалом.

Зеркало, которое дал королю королевский советник, было никуда не годным хламом. Самая тщеславная, самая бедная женщина королевства выбросила бы его в помойку. Стекло шло волнами и было затуманено, словно покрыто тонким слоем жира, а сверху донизу шла глубокая трещина, словно на стекло приклеили длинный волос. И все же, когда королева взглянула в зеркало, на ее лице отразилась такая нежность, что у короля едва не разорвалось сердце. Королева покачнулась, закрыла глаза и прижалась губами к своему отражению. О, прошептала она. Я так по тебе скучала. Каждый день о тебе думала. Каждую ночь видела во сне. Я знала, что это невозможно, но все, чего я хотела, это чтобы мы были вместе.

Я тоже по тебе скучал, прошептал король. Но едва он заговорил, королева открыла глаза и отпрыгнула.

Нет, воскликнула она. Нет! Все не так. Ты не он. У тебя голос не как у него. Я не этого хочу! Пожалуйста, так только хуже.

Она бросилась на кровать и, когда король пришел и лег с нею рядом, отказалась на него смотреть.

Королева не вставала три дня. Когда она наконец поднялась, дети прибежали и забрались к ней на колени. Королева обняла их, но не улыбнулась, когда они ее целовали, а когда они стали весело рассказывать о том, что случилось за день, она слишком долго медлила с ответом, словно говорила с ними издалека.

Сначала король пытался уважать желание королевы и оставить ее с ее печалью, но однажды увидев ее счастливой, пусть и ненадолго, он обнаружил, что теперь ему куда труднее видеть ее несчастье. Шли дни, королева оставалась печальной, бледной и тихой, и король убедил себя, что, если у него получится сделать иллюзию чуть убедительнее, он сможет в чужом обличье принести королеве радость, а не печаль.

И вот вскоре король стоял у двери спальни королевы, держа в одной руке треснувшее зеркало, а в другой щербатое жестяное ведро. Ведро было в еще худшем состоянии, чем зеркало: ржавое, грязное, вонючее, а по дну его, как пролитое молоко, расползлась бледная плесень.

Король постучал в дверь, и королева открыла, и снова взглянула в зеркало, и снова ее лицо смягчилось, а сердце короля едва не разорвалось, и она поцеловала стекло и стала шептать сладкие слова воображаемому возлюбленному. Но на этот раз король молчал, и единственным, что звучало в комнате, был отдававшийся эхом голос королевы. Плача от радости, королева упала на широкую грудь короля – но едва его руки сомкнулись вокруг нее, она открыла глаза и отшатнулась.

Нет, сказала она. Ты меня так не обманешь. Ты прикасаешься совсем не как он. Зачем ты длишь мои страдания?

Не слушая извинений короля, королева вернулась в постель и больше не вставала – ни когда король ее умолял, ни когда дочь пришла и стала звать маму, ни когда королевский советник явился и потребовал, чтобы она прекратила вести себя так глупо и подумала хоть раз о ком-нибудь, кроме самой себя. Она лежала, не двигаясь, отказываясь есть и пить, пока, наконец, король не решил, что надо действовать, иначе она точно умрет.

На этот раз король оставил надежду обмануть королеву. Он средь бела дня принес в ее комнату старую берцовую кость. Кость была длинная, желтая, и на ней до сих пор сохранились остатки тканей, а по бокам виднелись дырочки – там, где ее грызли собаки. Пахло от нее гнилым мясом, отбросами и желчью, и король едва мог к ней прикоснуться, чтобы его не стошнило. Тем не менее он бечевкой привязал к кости зеркало и ведро, поверх набросил черный плащ и поставил сооружение в угол. Когда он закончил, королева открыла глаза и застонала.

Зачем, взмолилась она. Зачем ты со мной это делаешь, когда я так стараюсь быть хорошей?

Любишь то, что любишь, сказал король. Если это значит, что ты самовлюбленная, или высокомерная, или испорченная, пусть так и будет. Я тебя люблю, и дети тебя любят, и народ королевства любит тебя, и мы не хотим, чтобы ты и дальше страдала.

Королева поднялась с постели и встала на дрожащих ногах. На глазах у короля она взглянула в зеркало, зашептала в ведро, обвила руками старую берцовую кость и улыбнулась.

Следующие несколько дней слуги приносили королеве еду и вино, и вскоре из-под ее глаз исчезли самые темные тени, а провалы под скулами стали не такими глубокими. Король, хотя и радовался, что королева вернулась из глубин отчаяния, счел зрелище того, как она воркует над своим мусором, невыносимым и оставил ее одну, а когда вернулся на следующий день, обнаружил, что она принесла эту мерзость в постель. Он пытался возражать, но едва он приблизился, королева зашипела на него с такой яростью, что он, пятясь и спотыкаясь, покинул комнату.

Прошла неделя, и дети королевы снова стали спрашивать, где мама. Король вернулся в спальню королевы, где она голой лежала в постели, терлась лицом о зеркало, бормотала в ведро и обнимала старую берцовую кость.

Чего ты хочешь? спросила она, когда он подошел, не отводя глаз от зеркала.

Дети скучают по тебе, сказал король. Ты не могла бы выйти и поиграть с ними?

Пришли их сюда, сказала королева. Пусть играют здесь.

Исключено, с отвращением ответил король. Иди и позаботься о своей семье. Это… создание будет тебя ждать, когда ты вернешься.

Королева что-то еле слышно прошептала, потом склонила голову набок, слушая эхо своего голоса. Жуткое, хитрое выражение появилось у нее на лице.

А, хитро сказала она, понимаю.

Понимаю, прошептало ведро.

Да, ответила она ему. Я понимаю.

О чем ты? спросил король.

Ты хочешь меня отсюда выманить, ответила королева. Ты ревнуешь. Как только я выйду из комнаты, ты проберешься сюда и украдешь мое зеркало, мое ведро и мою старую берцовую кость, и я снова останусь одна.

Одна, прошептало ведро.

Да, мрачно сказала королева. Одна.

Прошу тебя, взмолился король. Послушай меня. Я этого не…

Убирайся отсюда! закричала королева, а потом начала визжать, и слова эхом отдавались в щербатом ведре, пока комнату не наполнил оглушительный визг:

Оставь нас в покое! Оставь нас в покое! Оставь нас в покое!

После этого король и сам разгневался. Он приказал отрезать языки слугам, чтобы они не могли рассказать, в каком состоянии королева, потом прогнал королевского советника и нанял убийцу, чтобы удостовериться, что тот никому не раскроет тайну. Он лгал детям, он сказал, что их мать больна, и издал закон, запрещающий говорить о том, что с ней случилось. И все же, несмотря на все его усилия, поползли слухи. Слухи о том, что по ночам королева выходит из спальни и гуляет по галереям, таща за собой своего чудовищного, побрякивающего и позванивающего любовника.

Король правил королевством, как мог, и старался думать, что овдовел. Он больше не навещал королеву, хотя иногда по ночам бродил во сне и просыпался у ее спальни, с занесенным кулаком над дверью.

Прошел год, потом пять, потом десять, пока, наконец, не в силах больше выносить груз своего горя, король не вернулся в спальню жены, решив поговорить с ней в последний раз, а потом лишить себя жизни.

Спальня королевы была освещена одинокой свечой, оплывавшей в углу. Ослепнув от темноты, король поначалу решил, что комната пуста, но потом его глаза привыкли к сумраку, и он увидел бледный силуэт, извивавшийся во мраке. Со стороны кровати доносился шуршащий шепот, похожий на звук, который издают черви, если перевернуть камень, под которым они прятались. Звук был такой пугающий, что король собирался бежать, но потом в окно упал серебристый луч лунного света и озарил то, что лежало на простынях.

Создание, смотревшее на короля, было омерзительной тощей тварью с тусклыми волосами, кожей бледной, как у мертвеца, и огромными невидящими глазами, которые давно привыкли к темноте. Оно оскалило зубы и зарычало, а его голые лопатки заходили под кожей, как короткие недоразвитые крылья. Медленно, как во сне, чудовище, когда-то бывшее королевой, соскользнуло с кровати и поползло в сторону короля, волоча за собой зеркало, ведро и старую берцовую кость.

Король закричал и бросился к двери, но едва добежал до нее, перед ним встало видение: его жена, какой она была, когда он впервые ее увидел – улыбающаяся девочка с нежным лицом, – и жалость поглотила его страх.

Собрав все свое мужество, он вернулся в комнату и встал на колени перед женщиной, которую любил. Прости меня, прошептал он в тишине, и жестяное ведро эхом вернуло ему его слова.

Прости меня.

Нежно, очень нежно король стал вынимать берцовую кость из стиснутых рук королевы. Она тряслась и цеплялась, как могла, но справиться с королем у нее не было сил. Без предупреждения она выпустила кость. Руки короля соскользнули. Берцовая кость упала, щербатое ведро ударилось о камень со звуком, с каким раскалывается колокол, а зеркало разлетелось на тысячу осколков.

Королева растерянно наморщила лоб и на мгновение снова показалась прежней. Потом она рухнула, словно ей перерезали связки, а когда король попытался взять ее за руку, чтобы поднять, махнула рукой и полоснула короля по горлу осколком разбившегося зеркала.

На следующее утро королева вышла из комнаты. Она была все так же бледна, как мертвец, и худа так, что торчали кости, но, когда она заговорила, слова ее были тихи и внятны. Она рассказала народу о трагедии, случившейся прошлой ночью; о том, как король, лишившийся рассудка из-за многих лет горя, пришел к ней в спальню и перерезал себе горло. Она сказала, что долго болела, но теперь ей лучше, и теперь она готова править как наследница мужа. История была неправдоподобная, и глаза королевы мерцали безумием, когда она ее рассказывала, но она по-прежнему была королевой, и никто, даже ее собственные дети, не посмел возвысить против нее голос.

Королева взошла на трон, и вскоре рядом с ней появилась фигура в старом черном плаще. Никому не разрешалось подходить близко, чтобы ясно ее разглядеть, но от нее исходил неприятный запах, а иногда, когда королева склонялась, чтобы послушать ее совета, те, кто стоял перед ней на коленях, думали, что под складками плаща видят лицо самой королевы, только разбитое на тысячу кусочков. Так королева прожила остаток своих дней, а когда умерла, ее похоронили, согласно ее желанию, положив ей в гроб фигуру в черном плаще.

Дети королевы выросли, состарились и умерли в свой черед, а вскоре королевство рухнуло, и его захватили чужестранцы. Глубоко под землей в жестяном ведре эхом отзывался хруст, с которым грызли черви, а зеркало отражало танец мрачного распада. Вскоре историю королевы позабыли. Ее надгробие упало, непогода стерла ее имя, и век спустя старая берцовая кость стала лишь одной среди кучи таких же, щербатое ведро давно умолкло, а разбитое зеркало не отражало ничего, кроме гладкого белого черепа.

Кошатник

Марго познакомилась с Робертом в среду вечером, как раз когда кончался осенний семестр. Она работала на торговом лотке в модном кинотеатре в центре, а он пришел и купил большой попкорн и коробку лакричных палочек Red Vines.

– Какой… необычный выбор, – сказала она. – По-моему, я до сих пор не продала ни одной коробки Red Vines.

Привычка флиртовать с клиентами осталась у нее с тех времен, когда она подрабатывала баристой, это помогало получить чаевые. В кинотеатре чаевых не давали, но иначе было скучно работать, и она подумала, что Роберт милый. Не настолько милый, чтобы она, допустим, подошла к нему на вечеринке, но достаточно милый, чтобы воспылать к нему воображаемыми нежными чувствами, если сидишь напротив на скучной лекции, – хотя она была уверена, что он уже отучился в колледже, ему было минимум лет двадцать пять. Он был высокий, это ей нравилось, и она заметила татуировку, выглядывавшую из-под закатанного рукава его рубашки. Но он был скорее полноват, борода самую малость длинновата, а плечи немножко ссутулены, словно он что-то защищал.

Роберт не принял ее заигрывания. А если и принял, то дал это понять, только отступив назад, как будто хотел, чтобы она подалась к нему, постаралась немножко.

– Ну, – сказал он. – Так, значит, так.

Сдачу он положил в карман.

Но на следующей неделе он опять пришел в кинотеатр и купил еще коробку Red Vines.

– У вас успехи в работе, – сказал он ей. – На этот раз вы сумели меня не задеть.

Она пожала плечами.

– Ну что, меня повысят, – сказала она.

После сеанса он вернулся.

– Девушка за лотком, дайте мне свой телефон, – сказал он, и она, к своему удивлению, дала.

Из короткого разговора о Red Vines они за следующие несколько недель выстроили сложные леса шуток в сообщениях, целые импровизации, которые разворачивались и преображались так быстро, что временами ей было трудно держать темп. Он был очень умен, и она обнаружила, что ей надо потрудиться, чтобы произвести на него впечатление. Вскоре она заметила, что он почти сразу отвечает на ее сообщения, но, если она медлила с ответом несколько часов, его следующее сообщение всегда было коротким и в нем не было вопроса, так что ей приходилось решать, начать ли разговор заново, – и она всегда начинала. Несколько раз она отвлекалась на день-другой и гадала, не прекратится ли это общение совсем, но потом придумывала что-нибудь смешное, что можно было ему рассказать, или видела в интернете картинку, имевшую отношение к их разговору, и все начиналось заново. Она по-прежнему знала о нем немного, потому что они никогда не говорили ни о чем личном, но когда им удавалось придумать две-три удачных шутки подряд, возникало какое-то приятное головокружение, словно они танцевали. Потом, как-то раз, когда она готовилась к экзаменам, она пожаловалась ему, что все столовые закрыты, а в комнате у нее еды нет, потому что соседка совершила набег на ее запасы, и он предложил купить ей Red Vines, чтобы подкрепиться. Сначала она отшутилась, потому что ей на самом деле нужно было заниматься, но он ответил: «Нет, я серьезно, хватит валять дурака, приезжай», – так что она надела куртку поверх пижамы и встретилась с ним возле магазина 7-Eleven.

Было около одиннадцати. Он поздоровался с ней запросто, как будто видел каждый день, и повел ее внутрь, чтобы выбрать, чем перекусить. В магазине не было Red Vines, и он купил ей вишневой колы со льдом, пачку Doritos и зажигалку в виде лягушки с сигаретой во рту.

– Спасибо за подарки, – сказала она, когда они вышли на улицу.

На Роберте была кроличья шапка, закрывавшая уши, и толстый старомодный пуховик. Она подумала, что ему так идет, хотя вид немножко дурацкий; из-за шапки он казался эдаким лесорубом, а тяжелый пуховик скрывал его живот и печальные ссутуленные плечи.

– Пожалуйста, девушка за лотком, – сказал он, хотя, конечно, к тому времени уже знал, как ее зовут.

Она подумала, что он сейчас ее поцелует, и приготовилась уклониться и подставить щеку, но вместо того, чтобы целовать ее в губы, он взял ее за руку и нежно поцеловал в лоб, как будто она какая-то драгоценность.

– Учись прилежно, милая, – сказал он. – Скоро увидимся.

По дороге обратно в общежитие ее переполняла искристая легкость, которую она опознала как признак зарождающейся влюбленности.

Когда она уехала домой на каникулы, они постоянно друг другу писали, не только шутки, но и просто о том, как проходит день. Они начали желать друг другу доброго утра и спокойной ночи, а когда она задала вопрос и он не сразу ответил, она ощутила укол тревожной тоски.

Она узнала, что у Роберта две кошки, которых зовут Му и Ян, и они придумали сложный сценарий, где кошка Пита, которая была у нее в детстве, слала заигрывающие сообщения Яну, а когда говорила с Му, вела себя вежливо и холодно, потому что ревновала Яна к Му.

– Кому ты все время пишешь? – спросил отчим Марго за ужином. – У тебя роман?

– Да, – ответила Марго. – Его зовут Роберт, мы познакомились в кинотеатре. Мы любим друг друга и, наверное, поженимся.

– Хм, – сказал отчим. – Скажи ему, что у нас к нему есть вопросы.

«Мои родители про тебя спрашивали», – написала Марго, и Роберт ответил смайликом, у которого вместо глаз были сердечки.

Когда Марго вернулась в кампус, ей не терпелось снова увидеться с Робертом, но его оказалось очень трудно отловить. «Извини, напряженная неделя на работе, – ответил он. – Обещаю, скоро увидимся». Марго это не понравилось; ощущение было такое, что все развивалось не в ее пользу, и, когда в итоге Роберт позвал ее в кино, она сразу согласилась.

Фильм, который он хотел посмотреть, шел в кинотеатре, где она работала, но она предложила поехать в большой мультиплекс на окраине; студенты туда ходили нечасто, потому что нужно было добираться на машине. Роберт заехал за ней на грязной белой хонде «Сивик», в которой подставки под стаканы были забиты конфетными фантиками. По дороге он все больше молчал, чего Марго не ожидала, и почти на нее не смотрел. Не прошло и пяти минут, как ей стало не по себе, а когда они выехали на шоссе, ей пришло в голову, что он может завезти ее куда-нибудь, изнасиловать и убить; она, в конце концов, почти ничего о нем не знает.

Как раз когда она об этом думала, он сказал:

– Не волнуйся, я не собираюсь тебя убивать, – и она задумалась, не по ее ли вине в машине повисла эта неловкость, не из-за того ли, что она нервничала и дергалась, как эти девочки, которые думают, что их убьют, каждый раз, когда идут на свидание.

– Все нормально, можешь меня убить, если хочешь, – сказала она, и он засмеялся и похлопал ее по коленке.

Но он по-прежнему держался как-то тихо, от этого было нехорошо, и все ее попытки поболтать, начать разговор, отскакивали от него. В кино он пошутил с кассиром за прилавком про Red Vines, но шутка не вызвала смеха, и все как-то смутились, особенно Марго.

Во время фильма он не взял ее за руку и не обнял за плечи, так что, когда они вернулись на парковку, она была почти уверена, что он передумал и она ему больше не нравится. На ней были легинсы и толстовка, возможно, в этом было все дело. Когда она села в машину, он сказал:

– Рад, что ты ради меня принарядилась. – И она решила, что это шутка, но может быть, она и правда его обидела тем, что не отнеслась к свиданию серьезно, или еще чем-то. На нем были камуфляжные штаны и рубашка.

– Ну как, хочешь выпить? – спросил он, когда они сели в машину, как будто с него взяли слово, что он будет вежливым.

Марго было ясно, что он ждет, чтобы она сказала «нет», и, когда она это скажет, они перестанут разговаривать. От этого ей стало грустно, не столько потому, что она хотела и дальше проводить с ним время, сколько потому, что она за каникулы исполнилась по его поводу таких надежд, и казалось несправедливым, что все так быстро развалилось.

– Ну, можно выпить, я думаю, – сказала она.

– Если хочешь, – ответил он.

«Если хочешь» было таким неприятным ответом, что она сидела молча, пока он не ткнул ее в ногу и не спросил:

– Ты из-за чего дуешься?

– Я не дуюсь, – сказала она. – Просто немножко устала.

– Могу отвезти тебя домой.

– Нет, мне не повредит выпить после этого кино.

Несмотря на то что его крутили в мейнстримном кинотеатре, фильм, который выбрал Роберт, был очень угнетающей драмой о Холокосте, настолько не подходившей для первого свидания, что, когда он предложил сходить на этот фильм, она ответила: «ЛОЛ, ты серьезно?» – и он пошутил по поводу того, как жаль, что он неверно представлял себе ее вкусы, и можно вместо этого сходить на романтическую комедию. Но теперь, когда она упомянула про фильм, он немножко поморщился, и ей в голову пришло совсем другое объяснение сегодняшних событий. Она задумалась, не пытался ли он произвести на нее впечатление, предложив фильм о Холокосте, потому что не понимал, что фильм о Холокосте – это не тот тип «серьезного» кино, который может произвести впечатление на человека, работающего в модном кинотеатре, на того, кем он ее считал. Может быть, подумала она, ее сообщение «ЛОЛ, ты серьезно?» его обидело, он из-за этого оробел, и ему с ней неловко. Мысль об этой возможной уязвимости ее тронула, и она впервые за вечер ощутила к нему какое-то тепло.

Когда он спросил, куда она хочет пойти выпить, она назвала место, где обычно тусовалась, но он состроил гримасу и сказал, что это в студенческом гетто и он ее отвезет куда-нибудь, где получше. Они пошли в бар, где она никогда раньше не была, типа подпольного бара в подвале, без вывески. Чтобы попасть внутрь, надо было постоять в очереди, и, пока они ждали, она стала нервничать, пытаясь понять, как ему сказать то, что было нужно, но так и не придумала, и, когда вышибала попросил у нее документы, она их просто ему дала. Вышибала на них даже не глянул толком; просто усмехнулся и сказал: «Ну уж нет», – и махнул, чтобы она отошла в сторону, делая знак следующей компании.

Роберт уже прошел вперед и не заметил, что ее у него за спиной не пустили.

– Роберт, – тихонько сказала она. Но он не обернулся.

В конце концов кто-то из очереди, наблюдавший за происходившим, похлопал его по плечу и показал на нее, тосковавшую в одиночестве на тротуаре.

Она стояла в смущении, пока он шел к ней.

– Извини! – сказала она. – Ужасно неловко.

– Сколько тебе лет? – спросил он.

– Двадцать, – ответила она.

– А, – сказал он. – Мне казалось, ты говорила, что ты старше.

– Я сказала тебе, что я на втором курсе! – ответила она.

Стоять на улице перед баром, после того как тебя на глазах у всех не пустили, было уже само по себе унизительно, а теперь еще и Роберт смотрел на нее, как будто она сделала что-то не так.

– Но ты ведь – как это называется? Пропустила год? – возразил он, как будто у них был спор и он мог победить.

– Не знаю, что тебе сказать, – беспомощно ответила она. – Мне двадцать.

И тут, как ни абсурдно это было, к ее глазам подступили слезы, потому что все как-то вдруг рухнуло, и она не могла понять, почему все так сложно.

Но когда Роберт увидел, как искривилось ее лицо, произошло какое-то чудо. Из его позы ушло напряжение; он выпрямился и обхватил ее своими медвежьими руками.

– Ох, милая, – сказала он. – Солнышко, все в порядке. Пожалуйста, не расстраивайся.

Она позволила ему прижать ее к себе, и ее переполнило то же чувство, что тогда, возле 7-Eleven, – что она хрупкая и драгоценная и он боится, что сломает ее. Он поцеловал ее в голову, она засмеялась и вытерла слезы.

– Поверить не могу, что плачу из-за того, что меня не пустили в бар, – сказала она. – Ты, наверное, думаешь, что я полная идиотка.

Но она знала, что он так не думает, потому что он так на нее смотрел; в его глазах она видела, какая она хорошенькая, когда улыбается сквозь слезы под меловым светом фонаря, а в воздухе кружатся редкие снежинки.

Тут он ее поцеловал, в губы, всерьез; набросился и практически заткнул ей глотку своим языком. Поцелуй вышел жуткий, до изумления плохой; Марго поверить не могла, что взрослый мужчина вообще может так плохо целоваться. Все было ужасно, но каким-то образом это вернуло ей прежнюю нежность к нему, ощущение, что, хотя он и старше, она знает что-то, чего не знает он. Закончив целовать, он твердо взял ее за руку и отвел в другой бар, где были столы для бильярда и автоматы с пинболом; пол там был посыпан опилками, и никто не проверял у дверей документы. В одной из кабинок она увидела старшекурсника, который занимался с ней английским, когда она была на первом курсе.

– Взять тебе водку с содовой? – спросил Роберт, и она подумала, что это, наверное, шутка такая про то, что пьют девочки из колледжа, хотя никогда не пила водку с содовой. Она вообще-то немного нервничала из-за того, что заказать; там, куда ходила она, заказы брали только за стойкой, так что те, кому уже был двадцать один, или у кого были годные поддельные документы, приносили кувшины с пивом PBR или Bud Light, чтобы со всеми поделиться. Она не знала, не станет ли Роберт смеяться над этими марками, поэтому, не уточняя, сказала:

– Мне просто пиво.

Когда поцелуй был позади, а впереди напитки, и, может быть, из-за того, что она расплакалась, Роберт расслабился и стал куда больше похож на того остроумного парня, которого она знала по сообщениям. Чем больше они говорили, тем больше она уверялась в том, что он не злился и не был ею недоволен, а просто нервничал, боялся, что ей с ним плохо. Он все возвращался к тому, как она с самого начала отвергла фильм, шутил об этом и наблюдал за ней, за тем, как она отреагирует. Поддразнивал ее насчет ее изысканных вкусов, говорил, как трудно произвести на нее впечатление из-за того, что она слушала курс по кинематографу, хотя знал, что она всего лишь посещала летом факультатив. Он шутил по поводу того, как она с другими работниками модного кинотеатра, наверное, садится и смеется над теми, кто ходит в обычные кинотеатры, где даже вино не подают, а некоторые фильмы идут в IMAX 3D. Марго смеялась над его шутками про эту воображаемую снобскую киноманскую версию себя, хотя все, что он говорил, было как-то несправедливо, поскольку именно она предложила посмотреть фильм в Quality 16. Хотя сейчас она понимала, что, возможно, тоже задела Роберта. Она думала, что было понятно, что она просто не хочет идти на свидание туда, где работает, но, возможно, он воспринял это куда более лично; возможно, он предположил, что ей стыдно с ним показаться. Она начинала думать, что понимает его – насколько он чувствителен, как легко его ранить, – и от этого чувствовала, что сближается с ним, а еще ощущала себя сильной, потому что, раз уж она знала, как его задеть, то и как утешить, знала. Она все задавала ему вопросы про фильмы, которые ему нравились, и уничижительно говорила про то, что крутили в модном кинотеатре, ей это кино казалось скучным и непонятным; она рассказала ему, как робела старших коллег и как иногда переживала, что недостаточно умна, чтобы о чем-то иметь собственное мнение. На него это оказывало мгновенное и ощутимое воздействие, ей казалось, что она гладит большое пугливое животное, вроде лошади или медведя, умело уговаривая его поесть у нее из рук.

К третьему пиву она начала думать о том, каково будет заняться с Робертом сексом. Может быть, будет вроде того ужасного поцелуя, неуклюже и чересчур, но представляя, как он будет возбужден, как голоден, как будет хотеть произвести на нее впечатление, она ощутила, что в животе у нее что-то дрогнуло от желания, явно и болезненно, как удар оттянутой резинки по коже.

Когда они допили, она решительно сказала:

– Ну что, пойдем отсюда?

И ей показалось, что он на мгновение обиделся, подумав, что она сворачивает свидание, но она взяла его за руку и повела, и от того, какое у него сделалось лицо, когда он понял, о чем она, от того, как послушно он шел за ней из бара, ее снова щелкнуло той резинкой – а еще, как ни странно, от того, что ладонь у него была скользкой.

Снаружи она снова подставилась под поцелуй, но, к ее удивлению, он только чмокнул ее в губы.

– Ты пьяная, – сказал он обвиняющим тоном.

– Вовсе нет, – ответила она, хотя да.

Она прижалась к нему, чувствуя себя рядом с ним крошечной, и он шумно и судорожно выдохнул, словно она была чем-то слишком ярким, чтобы смотреть на это без боли, и это тоже было секси, то, как он дал ей ощутить, что она – нечто вроде непреодолимого соблазна.

– Я отвезу тебя домой, салага, – сказал он, направляя ее к машине.

Когда они сели, она снова к нему прижалась, и пару секунд спустя, слегка отстранившись, когда он слишком глубоко засунул язык ей в горло, она смогла заставить его поцеловать ее мягче, как ей нравилось, а вскоре она уже сидела на нем верхом и чувствовала, как его эрекция полешком упирается ему в трусы. Когда оно перекатывалось под ее весом, он издавал трепещущий высокий стон, который ей казался слегка мелодраматичным, а потом он внезапно спихнул ее с себя и повернул ключ зажигания.

– Обжимаюсь на переднем сиденье, как подросток, – сказал он с притворным отвращением. Потом добавил: – Я думал, ты для этого слишком взрослая, раз уж тебе двадцать.

Она показала ему язык.

– Так куда поедем?

– К тебе?

– Ну, это не годится. У меня там соседка.

– А, да. Ты живешь в общежитии, – сказал он, как будто это было что-то, за что ей бы следовало извиниться.

– А ты где живешь? – спросила она.

– В доме.

– Я могу… зайти в гости?

– Можешь.

Дом стоял в симпатичном лесистом районе недалеко от кампуса, над дверью висела гирлянда веселых белых фонариков. Прежде чем выйти из машины, он сказал, как-то мрачно, словно предупреждая:

– На всякий случай: у меня кошки.

– Я знаю, – сказала она. – Мы друг другу про них писали, забыл?

У входной двери он возился с ключами как-то до смешного долго и про себя ругался. Она погладила его по спине, пытаясь успокоить, но это, казалось, разволновало его еще сильнее, и она перестала.

– Ну. Вот тут я живу, – без выражения произнес он, открывая дверь.

В комнате, куда они зашли, было темновато и стояли какие-то вещи, понемногу, когда глаза начали привыкать, обретавшие знакомые очертания. У него было два больших шкафа, полных книг, полка с виниловыми пластинками, несколько настольных игр и множество предметов искусства – по крайней мере, плакатов, которые висели на стенах в рамах, а не были приклеены скотчем.

– Мне нравится, – честно сказала она и поняла, что чувствует – облегчение.

Ей пришло в голову, что она никогда раньше не ходила ни к кому домой, чтобы заняться сексом; потому что встречалась с парнями своего возраста и всегда приходилось прятаться, чтобы не натолкнуться на соседей. Это было новое, немного пугающее ощущение: оказаться настолько полно на чьей-то чужой территории, и то, что дом Роберта свидетельствовал о наличии у него общих с ней интересов, пусть и самых абстрактных – искусство, игры, книги, музыка, – показалось ей лишним подтверждением правильности ее выбора.

Обдумывая все это, она заметила, что Роберт очень внимательно за ней наблюдает, оценивая впечатление, которое на нее произвела комната. И тут, будто страх не был готов ее так просто отпустить, ее на мгновение охватило дикое ощущение, что, возможно, это вовсе не комната, а ловушка, которая должна была ее убедить, что Роберт – нормальный, такой же, как она, а на самом деле все остальные комнаты в доме пустые или в них полно ужасов: трупов или жертв похищения в цепях. Но потом он стал ее целовать, бросив ее сумку и оба их пальто на диван, а потом повел ее в спальню, хватая ее за зад и лапая за грудь с той же жадной неуклюжестью, с которой в первый раз целовал.

В спальне не было пусто, хотя вещей было меньше, чем в гостиной; кровати не было, просто матрас на пружинной сетке на полу. На комоде стояла бутылка виски, и Роберт отпил из нее, потом протянул бутылку Марго, опустился на колени и открыл лэптоп, от чего она пришла в замешательство, пока не поняла, что он ставит музыку.

Марго сидела на кровати, пока Роберт снимал рубашку и расстегивал ремень; он спустил брюки до щиколоток, прежде чем понял, что так и стоит в ботинках, и склонился, чтобы их развязать. Глядя на него, так неуклюже скрюченного, с толстым, мягким волосатым животом, Марго думала: ох, нет. Но мысль о том, сколько усилий потребуется, чтобы остановить то, что сама начала, была невыносима; потребовалось бы столько тактичности и нежности, сколько ей сейчас было никак не собрать. Дело не в том, что она боялась, что он заставит ее сделать что-то против воли, но просто если она станет настаивать, чтобы они сейчас все прекратили, после всего, что она сделала, чтобы оно вообще закрутилось, покажется, что она испорченная капризуля, словно она что-то заказала в ресторане, а потом, когда еду принесли, передумала и отослала все обратно.

Она попыталась утрамбовать свое сопротивление, глотнув виски, но, когда Роберт рухнул на нее и начались эти огромные скользкие поцелуи, а рука его механически забродила по ее груди и вниз, к промежности, словно он творил какое-то извращенное крестное знамение, Марго стало трудно дышать, и она почувствовала, что, возможно, она все-таки не сумеет это вынести.

Когда она выбралась из-под него и оседлала его, стало легче, когда закрыла глаза и вспомнила, как он целовал ее в лоб возле 7-Eleven, тоже. Вдохновившись успехом, она стянула толстовку через голову. Роберт протянул руку и вытащил ее грудь из лифчика, так что она повисла, наполовину в чашке, наполовину снаружи, стал катать ее сосок между большим и указательным пальцем. Это было неприятно, так что она подалась вперед, налегая на его руку. Он понял намек и попытался расстегнуть ей лифчик, но не справился с застежкой, его явное разочарование напомнило, как он возился с ключами, пока, наконец, он не сказал повелительным тоном: «Сними эту штуку», – и она повиновалась.

То, как он на нее смотрел, было какой-то преувеличенной версией выражения, которое она видела на лицах парней, с которыми раздевалась догола, их было немного – всего шесть, Роберт седьмой. Вид у него был пораженный и глупый от удовольствия, как у обпившегося молоком младенца, и она подумала, что, возможно, именно это ей больше всего и нравится в сексе – когда парни так раскрываются. Роберт куда отчетливее показывал ей свои нужды, чем остальные, хотя был старше и должен был бы видеть больше грудей, чем они, – но, возможно, отчасти в этом для него и было дело, в том, что он старше, а она молодая.

Пока они целовались, ее посетила фантазия, внушенная настолько чистым эго, что она и самой себе едва могла признаться в ней. Посмотрите на эту прекрасную девушку – так он, наверное, думает, представляла она. Она так совершенна, у нее совершенное тело, она вся совершенна, ей всего двадцать, у нее безупречная кожа, я так ее хочу, я хочу ее так, как никого в жизни, так хочу, что могу умереть.

Чем больше она представляла его возбуждение, тем сильнее заводилась сама, и вскоре они уже раскачивались, сталкиваясь и выстраивая общий ритм, и она сунула руку ему в трусы, взяла его пенис и почувствовала на его конце капельку влаги. Он снова издал этот звук, высокий женственный стон, и она подумала, хорошо бы был способ попросить его так не делать, но не придумала как. Потом он сунул руку в ее белье и, почувствовав, что она мокрая, заметно расслабился. Он немножко потрогал ее пальцем, очень мягко, и она прикусила губу, устроив для него представление, а потом он ткнул слишком сильно, и она вздрогнула и оттолкнула его руку.

– Извини, – сказал он.

А потом он встревоженно спросил:

– Стой. Ты раньше этим занималась?

Вечер пошел таким странным, невиданным путем, что первым ее побуждением было сказать нет, но потом она поняла, о чем он, и расхохоталась.

Она не хотела смеяться; она уже хорошо знала, что Роберту может нравиться, когда его нежно, флиртуя, поддразнивают, но он совсем не из тех, кому нравится, когда над ними смеются, вовсе «нет». Но она ничего не могла с собой поделать. Утрата девственности была долгим, протяженным мероприятием, которому предшествовали несколько месяцев бурного обсуждения с ее парнем, с которым она была два года, и визит к гинекологу, и ужасно неловкий, но в итоге невероятно значимый разговор с матерью, которая, в конце концов, не только забронировала ей комнату в гостинице с завтраком, но и после всего прислала открытку. Мысль о том, что вместо всего этого личного, полного эмоций процесса она могла посмотреть претенциозный фильм о Холокосте, выпить три пива и поехать в какой-то случайный дом терять девственность с парнем, с которым познакомилась в кинотеатре, была настолько смешной, что Марго никак не могла перестать смеяться, хотя смех вышел немного истерическим.

– Прости, – холодно сказал Роберт. – Я не знал.

Она внезапно перестала хихикать.

– Нет, это… это мило, что ты спросил, – сказала она. – Но я раньше занималась сексом. Прости, что я засмеялась.

– Не извиняйся, не надо, – сказал он, но по его лицу и по тому, что он под ней обмяк, она поняла, что надо.

– Прости, – снова сказала она, рефлекторно, а потом, по внезапному вдохновению: – Наверное, я просто нервничаю, или что-то такое.

Он посмотрел на нее, прищурившись, словно эти слова вызвали у него подозрение, но, кажется, они его успокоили.

– Не надо нервничать, – сказал он. – Мы не будем торопиться.

Ага, подумала она, вот-вот, и тут он снова навалился на нее, целуя и придавливая к кровати, и она поняла, что последний шанс получить от происходящего удовольствие потерян, но она выдержит все до конца. Когда Роберт, голый, надевал презерватив на свой член, еле видный из-под волосатого валика живота, она ощутила волну отвращения и испугалась, что та сметет ее тщательно выстроенное равновесие, но когда он снова сунул в нее палец, на этот раз совсем не нежно, и она представила, что смотрит на себя сверху, голую, распростертую морской звездой, с пальцем этого толстого старика внутри, ее отвращение превратилось в омерзение от себя и унижение, которое каким-то извращенным образом было сродни возбуждению.

Во время секса он ставил ее в разные позы с бесцеремонной сноровкой, переворачивал, двигал, и она снова почувствовала себя куклой, как возле 7-Eleven, только на этот раз не бесценной – резиновой куклой, гибкой и упругой, реквизитом для фильма, который он проигрывал у себя в голове. Когда она была сверху, он шлепнул ее по бедру и сказал: «Да, да, тебе это нравится», – с такой интонацией, что она не поняла, было это вопросом, замечанием или приказом, а когда перевернул ее, прорычал ей в ухо: «Всегда мечтал трахнуть девушку с классными сиськами», – и ей пришлось уткнуться лицом в подушку, чтобы опять не засмеяться. В конце, когда он был сверху, в миссионерской, у него все пропадала эрекция, и каждый раз он говорил с какой-то агрессией: «С тобой у меня член такой твердый», – как будто, если соврать, все так и станет. В конце концов, после бешеного кроличьего припадка он дернулся, кончил и повалился на Марго, как упавшее дерево, а она, придавленная им к кровати, отчетливо подумала: «Худшее решение в моей жизни!» И на мгновение подивилась себе, загадочному существу, которое только что сделало нечто настолько странное и необъяснимое.

Довольно скоро Роберт поднялся и поспешил в ванную, ковыляя в полуприседе и придерживая презерватив, чтобы тот не свалился. Марго лежала на кровати, глядя в потолок; она только сейчас заметила, что на потолке были наклейки, маленькие звездочки и луны, которые должны светиться в темноте. Роберт вернулся из ванной, встал в дверях.

– Чем займемся? – спросил он.

Она представила, как отвечает: «Лучше всего нам просто себя убить», – а потом представила, что где-то там, во вселенной, есть парень, которому этот момент показался бы, как и ей, ужасным, но вместе с тем уморительным, и что когда-нибудь, далеко в будущем, она расскажет этому парню обо всем. Она скажет: «А потом он сказал: “С тобой у меня член такой твердый”», – и парень взвизгнет, умирая от смеха, схватит ее за ногу и скажет: «Господи, ну хватит, ну пожалуйста, я больше не могу», – и они повалятся друг другу в объятия и будут смеяться без конца – но, разумеется, такого будущего быть не могло, потому что не было такого парня и быть не могло.

Поэтому она только пожала плечами, и Роберт сказал:

– Можем кино посмотреть, – и пошел к компьютеру загрузить что-то; она не обратила внимания, что именно. По какой-то причине он выбрал фильм с субтитрами, а она все время закрывала глаза, поэтому понятия не имела, что там происходит. Все это время Роберт гладил ее по голове и легонько целовал в плечо, словно забыл, как десять минут назад швырял ее по постели, как в порно, и рычал ей в ухо: «Я всегда хотел трахнуть девушку с классными сиськами».

Потом он ни с того ни с сего начал говорить о своих чувствах к ней. Говорил о том, как тяжело ему было, когда она уезжала на каникулы и он не знал, не ждет ли ее дома парень, с которым она встречалась в школе, а теперь может встретиться снова. Выяснилось, что за эти две недели у него в голове разыгралась целая тайная драма, в которой она уехала из кампуса, связанная с ним, Робертом, но дома ее снова потянуло к ее парню из школы, который, в воображении Роберта, был каким-то грубым красавчиком, недостойным Марго, но все-таки соблазнительным, потому что занимал высокое положение в иерархии там, дома, в Салине. «Я так волновался, что ты можешь, ну, принять неверное решение и что между нами все переменится, когда ты вернешься, – сказал он. – Но я должен был тебе доверять». Парень, который был у меня в школе, гей, хотела сказать Марго. Мы в этом были почти уверены уже в выпускном классе, но через год, перетрахав полколледжа, он точно в этом убедился. Он вообще теперь не на сто процентов уверен, что осознает себя мужчиной; мы в каникулы много разговаривали, что будет, если он признается, что не бинарен, так что секса с ним точно быть не могло, и можно было меня спросить, если ты так волновался; можно было меня о многом спросить.

Но она ничего этого не сказала; просто лежала молча, излучая черную ауру ненависти, пока Роберт, наконец, не замолк.

– Ты не спишь? – спросил он и, когда она ответила «нет», сказал: – Все в порядке?

– Сколько тебе лет на самом деле? – спросила она.

– Тридцать четыре, – ответил он. – Это проблема?

Она чувствовала, как он в темноте рядом с ней вибрирует от страха.

– Нет, – сказала она. – Все нормально.

– Хорошо, – ответил он. – Я хотел с тобой об этом поговорить, просто не знал, как ты это воспримешь.

Он перекатился и поцеловал ее в лоб, и она почувствовала, что распадается под этим поцелуем, как слизняк, которого посыпали солью.

Она посмотрела на часы; было почти три утра.

– Мне, наверное, пора домой, – сказала она.

– Правда? – ответил он. – А я думал, ты останешься. Я жарю отличную яичницу!

– Спасибо, – сказала она, натягивая легинсы. – Но не могу. Соседка будет волноваться. Так что…

– Надо возвращаться в общагу, – сказал он, и голос его сочился сарказмом.

– Да, – ответила она. – Раз уж я там живу.

Ехали они вечность. Снег сменился дождем. Они не разговаривали. В конце концов Роберт включил какую-то ночную передачу по радио. Марго вспомнила, как ей казалось, когда они впервые выехали на шоссе по дороге в кино, что Роберт может ее убить, и подумала: может, он меня сейчас убьет.

Он ее не убил. Довез до общежития.

– Мне сегодня было очень хорошо, – сказал он, отстегивая ремень безопасности.

– Спасибо, – сказала Марго. В руках она сжимала сумку. – Мне тоже.

– Я так рад, что у нас наконец-то было свидание, – сказал он.

– Свидание, – сказала она своему воображаемому парню. – Он назвал это свиданием.

И они вдвоем хохотали до слез.

– Всегда пожалуйста, – сказала она. Потянулась к дверной ручке. – Спасибо за кино и прочее.

– Погоди, – сказал он и взял ее за руку. – Иди сюда.

Он затащил ее обратно, обхватил руками и в последний раз запихал ей язык в глотку. «Господи, когда это кончится?» – спросила она воображаемого парня, но тот ей не ответил.

– Спокойной ночи, – сказала она, потом открыла дверь и сбежала. Когда она добралась до комнаты, ее уже ждало сообщение от него: без слов, просто сердечки и смайлики с глазами-сердечками и почему-то дельфин.

Она проспала двенадцать часов, а когда проснулась, поела вафель в столовой и стала запоем смотреть детективы по «Нетфликсу», пытаясь надеяться на то, что он просто исчезнет и ей не придется ничего делать, что надо просто пожелать, и он пропадет. Когда прямо после обеда от него пришло следующее сообщение, безобидная шутка про Red Vines, она тут же его удалила, ее переполнило отвращение, от которого мурашки по коже побежали, – совершенно не соизмеримое с тем, что Роберт сделал на самом деле. Она говорила себе, что должна хотя бы написать ему какое-то сообщение по поводу разрыва, что вот так игнорить его неуместно, не по-взрослому и жестоко. И если она попытается его игнорить, кто знает, сколько до него будет доходить намек? Может, сообщения так и будут приходить и приходить, может, это никогда не кончится.

Она начала набрасывать сообщение – «Спасибо за приятный вечер, но сейчас я не готова к отношениям», – но все время пыталась подстраховаться и извиниться, закрыть все лазейки, через которые он, как ей казалось, мог проскользнуть («Все в порядке, я тоже не готов к отношениям, меня устроит что-то несерьезное!»), так что сообщение становилось все длиннее и длиннее, и его все невозможнее было отослать. Тем временем от него приходили эсэмэски, ничего важного, но каждая следующая серьезнее предыдущей. Она представляла, как он лежит на кровати, вместо которой у него просто матрас, тщательно сочиняя сообщения. Вспомнила, сколько он говорил про своих кошек, а она ведь никаких кошек в доме не видела, так что начала гадать, не выдумал ли он их.

Еще день-два на нее временами находило какое-то мечтательное серое настроение, ей чего-то не хватало, и она поняла, что ей не хватает Роберта, – не настоящего Роберта, а того, которого она представляла на другом конце всех тех сообщений в каникулы.

«Эй, ты, похоже, там очень занята, да?» – наконец написал Роберт спустя три дня после того, как они трахались, и она понимала, что сейчас самое время отправить наполовину придуманное сообщение о разрыве, но вместо этого ответила: «Ха-ха прости да» и «Скоро напишу», а потом подумала: зачем я это сделала? Она и в самом деле не знала.

– Просто скажи ему, что тебя это не интересует! – взвизгнула в отчаянии соседка Марго, Тамара, после того как Марго целый час сидела у нее на кровати и не могла решить, что написать Роберту.

– Мне придется написать что-то еще. У нас же секс был, – ответила Марго.

– Серьезно? – спросила Тамара. – Прям придется?

– Он вроде как неплохой человек, – сказала Марго и задумалась, сколько в этом правды.

Тогда Тамара внезапно выхватила у нее из руки телефон и, держа его на отлете, запорхала большими пальцами по экрану. Потом Тамара швырнула телефон на кровать, Марго его поймала, и вот, пожалуйста, что написала Тамара: «Привет, ты меня не интересуешь хватит мне писать».

– О господи, – сказала Марго; ей внезапно стало трудно дышать.

– Что? – с вызовом ответила Тамара. – В чем проблема? Это правда.

Но они обе понимали, что проблема была, и у Марго в животе сгустился такой комок страха, что она испугалась, как бы ее не вырвало. Она представила, как Роберт берет телефон, читает сообщение, превращается в стекло и разбивается на кусочки.

– Успокойся. Пойдем выпьем, – сказала Тамара, и они пошли в бар, выпили кувшин пива, а телефон Марго все это время лежал между ними на столе, и, хотя они пытались не обращать на него внимания, когда он звякнул, уведомляя, что пришло сообщение, они обе завизжали и схватили друг друга за руки.

– Не могу, читай ты, – сказала Марго.

Она подтолкнула телефон к Тамаре.

– Это ты сделала. Ты во всем виновата.

Но в сообщении было написано только: «ОК, Марго. Жаль это слышать. Надеюсь, я тебя ничем не расстроил. Ты славная девушка, и мне очень с тобой было хорошо. Пожалуйста, дай знать, если передумаешь».

Марго повалилась на стол и уткнулась головой в руки. Ей казалось, что от ее кожи наконец отвалилась раздувшаяся от ее крови пиявка, оставив после себя болезненный синяк. Но с чего бы? Может быть, она несправедлива к Роберту, он ведь не сделал ничего плохого, просто запал на нее и был плох в постели, и, может быть, соврал про кошек, хотя они, наверное, просто были в другой комнате. Но потом, спустя месяц, Марго увидела его в баре – в своем баре, в студенческом гетто, куда она предлагала пойти в тот вечер, когда у них было свидание. Он был один, сидел за столиком в глубине, не читал, не смотрел в телефон; просто сидел молча, ссутулившись над пивом.

Она схватила за руку приятеля, с которым была, парня по имени Альберт.

– О господи, это он, – прошептала она. – Тот парень из кинотеатра.

К тому времени Альберт уже слышал одну из версий истории, хотя и не самую правдивую; все друзья Марго ее слышали. Альберт шагнул вперед, заслоняя ее от Роберта, и они помчались к столику, где сидели их друзья. Когда Марго объявила, что в баре Роберт, все изумились, а потом окружили ее и вывели из бара, как будто она была президентом, а они – секретной службой. Все это было настолько слишком, что она подумала, не ведет ли она себя подло, но вместе с тем ей на самом деле было тошно и страшно. В ту ночь Марго свернулась на кровати рядом с Тамарой, а свет телефона озарял их лица, как костер в лагере; Марго читала входящие сообщения:

Привет, Марго, видел тебя сегодня в баре. Я знаю, ты сказала, чтобы я тебе не писал, но я просто хотел сказать, что ты хорошо выглядишь. Надеюсь, у тебя все хорошо!

Я знаю, я не должен этого говорить, но я по тебе правда скучаю.

Слушай, может, я не вправе спрашивать, но я бы хотел, чтобы ты мне сказала, что я сделал не оак.

*так

У меня было чувство, что между нами настоящая связь, ты этого не чувствовала или

Может я для тебя слишком старый или тебе нравится кто-то другой

Тот парень с которым ты сегодня была это твой парень

???

Или ты просто с ним трахаешься

Прости

Когда ты засмеялась когда я спросил не девственница ли ты это потому что ты трахалась со столькими парнями

Ты с ним прямо сейчас трахаешься

Да?

Да?

Да?

Ответь

Шлюха

Хороший парень

К тридцати пяти годам единственное, чем Теду удавалось добиться стояка и удержать его на протяжении всего полового акта, это представить, что его член – нож, и женщина, которую он трахает, себя им бьет.

Нет, он не был каким-то там серийным убийцей. Кровь его не возбуждала ни в фантазиях, ни в реальной жизни. Более того, ключевым в сценарии было то, что женщина била себя ножом по собственной воле: смысл был в том, что она так его хотела, так сходила с ума от неотвязного физического желания ощутить его член, что ей хотелось насаживаться на него, несмотря на мучение, которое это приносило. Это она играла активную роль; он просто лежал, пока она колотилась сверху, изо всех сил пытаясь истолковать ее стоны и искажение лица как знаки того, что ее сдавливают жестокие тиски наслаждения и боли.

Он понимал, что фантазия эта не очень. Да, в том, что он себе воображал, все происходило по согласию, но от явных агрессивных мотивов было никуда не деться. Не добавляло уверенности и то, что его привычка полагаться на эту фантазию все возрастала, а качество отношений падало. В двадцать с чем-то Тед расставался практически без боли. Его романы длились не дольше нескольких месяцев, а женщины, с которыми он встречался, похоже, верили, когда он говорил, что не ищет ничего серьезного, – или, по крайней мере, полагали, что раз он им это сказал, они не могут его обвинить в том, что он что-то сделал не так, когда в итоге выяснится, что он говорил правду. Однако после тридцати эта тактика перестала срабатывать. Все чаще получалось, что он считал разговор с женщиной последним, считал, что расстался, а она вскоре ему писала, что скучает, не поняла, что между ними произошло, и хочет поговорить.

Так однажды ноябрьским вечером, за две недели до своего тридцать шестого дня рождения, Тед оказался за столиком напротив плачущей женщины по имени Анджела. Анджела работала риелтором, была хороша собой и ухоженна, в ушах у нее были сверкающие сережки, похожие на люстры, а в волосах поблескивали дорого окрашенные светлые пряди. Как и все женщины, с которыми Тед встречался в последние годы, Анджела по всем объективным параметрам была для него слишком хороша. Она была выше его на два дюйма; у нее был собственный дом; она готовила потрясающие фетуччини с соусом из моллюсков; умела делать массаж с эфирными маслами, который, как она сказала, изменит его жизнь – и он изменил. Тед расстался с ней почти два месяца назад, но последовавшие за этим эсэмэски и звонки никак не прекращались, и он согласился на еще одну личную встречу, надеясь, что обретет хоть какой-то покой.

Анджела начала вечер с радостной болтовни о своих планах на отпуск, о драме на работе, о приключениях «с девочками», так явно разыгрывая счастье, чтобы он понял, что потерял, что Тед вчуже корчился от неловкости, а потом, на двадцать второй минуте, она разрыдалась.

– Я просто не понимаю, – плакала она.

За этим последовал безнадежный абсурдный разговор, в котором она настаивала, что у Теда к ней чувства, которые он скрывает, а он, как мог мягко, настаивал, что нет. Она, всхлипывая, перечисляла доказательства его чувств: когда в тот раз он принес ей завтрак в постель; когда сказал: «Думаю, тебе очень понравится моя сестра»; забота, с которой он возился с ее псом Зефирчиком, когда Зефирчика тошнило. Судя по всему, проблема была в том, что, хотя он с самого начала и сказал Анджеле, что не ищет ничего серьезного, он вел себя мило, и это сбивало ее с толку. А надо было, наверное, сказать ей, что сама может приготовить себе чертов завтрак, известить, что едва ли она когда-нибудь встретится с его сестрой, и с Зефирчиком вести себя как последняя сволочь, когда Зефирчик блевал, чтобы и Зефир, и Анджела знали свое место.

– Прости, – снова и снова повторял он.

Не то чтобы это имело какое-то значение. Когда он не признал, что тайно влюблен в Анджелу, она начала злиться. Она собиралась обвинить его в том, что он – нарцисс и эмоционально незрелый инфантил. Она готовилась сказать: «Ты мне сделал по-настоящему больно» и «По правде говоря, мне тебя жаль». Объявить: «Я начала в тебя влюбляться», – а он бы сидел, оторопев, как будто это заявление его проклинало, хотя очевидно было, что Анджела его не любила – она считала его эмоционально неразвитым инфантилом, и он ей даже не больно-то нравился. Конечно, трудно было считать себя белым и пушистым, поскольку причина, по которой он всего этого ждал, была в том, что такой разговор с женщиной у него происходил не в первый раз. Даже не в третий. Не в пятый. И не в десятый.

Анджела продолжала всхлипывать, являя собой воплощенное, безупречное несчастье: красные глаза, тяжелое дыхание, потеки туши на лице. Тед смотрел на нее и понимал, что он так больше не может. Он не мог опять извиняться, не мог продолжать этот ритуал самоуничижения. Он скажет ей правду.

В следующий раз, когда Анджела замолчала, чтобы перевести дыхание, Тед сказал:

– Знаешь, в этом нет моей вины.

Повисла тишина.

– Извини? – сказала Анджела.

– Я всегда был с тобой честен, – сказал Тед. – Всегда. Я с самого начала сказал тебе, чего хотел от этих отношений. Ты могла мне поверить, но вместо этого ты решила, что лучше знаешь, что я чувствую. Когда я тебе сказал, что хочу чего-то без обязательств, ты соврала, что хочешь того же, а потом сразу принялась изо всех сил добиваться чего-то другого. Когда у тебя не получилось превратить то, что у нас было, в серьезные отношения, – ты этого хотела, а я нет, – тебе стало больно. Я понимаю. Но это не я причинил тебе боль. Это ты сделала, не я. Я просто… просто орудие, которым ты причиняешь себе боль!

Анджела кашлянула, словно ее ударили.

– Пошел ты, Тед, – сказала она.

Она оттолкнула стул, готовясь с шумом покинуть ресторан, и по дороге схватила стакан воды со льдом и метнула в Теда – не воду выплеснула, а бросила полный стакан, целиком. Стакан – больше, вообще-то, похожий на бокал для виски – ударил Теда в лоб и упал ему на колени.

Тед взглянул на разбитый бокал. Ну, может, этого и следовало ждать. Ну кого он обманывает? Столько плачущих женщин не могут ошибаться на его счет, и неважно, насколько несправедливыми выглядят их обвинения. Он поднял руку, потрогал лоб. Пальцы окрасились в красный. У него шла кровь. Отлично. И еще было очень, очень холодно в паху. Вода со льдом просочилась сквозь брюки, и член болел сильнее, чем голова. Может, нужно ввести законом ограничение на то, насколько холодной может быть вода в ресторанах, есть же ограничение на температуру кофе в Макдоналдсе. Может, он обморозит член и тот съежится и отвалится, и тогда все, с кем он когда-либо встречался, соберутся и устроят вечеринку в честь Анджелы, бесстрашной героини, которая положила конец царству ужаса среди незамужних женщин Нью-Йорка.

О, а кровь-то шла сильнее, чем ему показалось. Из его лба натекло столько крови, что вода в паху стала розовой. К нему бежали люди, но звук доходил до него как-то искаженно, и он не понимал, что они говорят. Наверное, что-то вроде «ты это заслужил, козел». Он вспомнил, что сказал, прежде чем Анджела бросила в него стакан, – я просто орудие, которым ты причиняешь себе боль, – и задумался, имеет ли это какое-то отношение к фантазии о члене-ноже, но у него шла кровь, ему было холодно, и, наверное, у него было сотрясение, и он сейчас никак не мог разобраться.

Он не всегда таким был.

Когда Тед рос, он был маленьким книжным мальчиком, которого учительницы называли «милым». Он и был милым, по крайней мере в том, что касалось женщин. Детство и раннее отрочество Тед провел, дрейфуя между влюбленностями в старших, недоступных девочек: кузину, няню, лучшую подругу старшей сестры. Влюбленности эти всегда зарождались от какого-то мелкого проявления внимания – незначительной похвалы, искреннего смеха над его шутками, того, что кто-то помнил, как его зовут, – и никакой явной или подавленной агрессии в них не было. Как раз наоборот: если смотреть из нынешнего времени, они были исключительно целомудренны. К примеру, в повторяющихся мечтах о кузине он представлял себя ее мужем, возящимся на кухне с приготовлением завтрака. Он был облачен в фартук и напевал себе под нос, выжимая свежий апельсиновый сок в кувшин, взбивая тесто для оладий, жаря яичницу, – и ставил в маленькую белую вазочку одну маргаритку. Нес поднос по лестнице наверх, в спальню, где садился на край кровати, в которой дремала его кузина, укрытая лоскутным одеялом ручной работы. «Проснись и пой!» – говорил он. Кузина, затрепетав ресницами, открывала глаза. Сонно улыбалась ему, садясь в постели, и одеяло соскальзывало, обнажая ее голую грудь.

И все! Вот и вся фантазия. Но он так долго ее лелеял, с таким неусыпным вниманием (посыпать оладьи шоколадной стружкой? какого цвета должно быть одеяло? где поставить поднос, чтобы он не свалился с кровати?), что это пропитало дом его тети и дяди сексуальной аурой, которую он явственно ощущал даже взрослым, хотя кузина давно стала лесбиянкой и эмигрировала в Нидерланды, и он ее много лет не видел.

Никогда, даже в самых буйных фантазиях, юный Тед не позволял себе поверить в то, что его влюбленность может быть взаимной. Он не был дураком. Чем угодно, но не дураком. Все, чего он хотел, это чтобы его любовь терпели, может быть, даже ценили: он страстно желал, чтобы ему разрешили благоговейно присутствовать рядом с объектами его любви, слегка задевая их иногда, как пчела может задеть цветок.

Вместо этого выходило так, что, как только Тед сосредотачивался на новом объекте, он начинал маячить неподалеку, таращился и улыбался, как дурачок, изобретая поводы коснуться ее волос или руки. И тогда девушка неизбежно отстранялась – потому что по какой-то непостижимой причине нежные чувства Теда вызывали у их адресатов яростное животное отвращение.

Они не были с ним жестоки, эти девушки. Теда тянуло к девушкам мечтательного склада, для которых открытая жестокость была табу. Вместо этого, возможно поняв, что внимание, оказанное раньше, стало дверью, в которую Тед вошел без приглашения, девушки принимались запираться. Они включали какой-то всемирно известный девичий протокол, отказывались встречаться с ним взглядом, говорили, только когда было необходимо, и стояли так далеко от него, как только позволяли размеры помещения. Они баррикадировались в крепости холодной вежливости, прятались, присев на корточки, и ждали, сколько потребуется, чтобы он ушел.

Господи, это был кошмар. Десятилетия спустя, вспоминая те влюбленности, Тед умирал от стыда. Потому что хуже всего было то, что даже после того, как становилось ясно, что девушки, которых он обожал, находят его обожание мучительным, он все так же отчаянно хотел быть с ними рядом и сделать их счастливыми. Он мучился в тисках этой дилеммы, пытался себя контролировать, налагая на себя суровые наказания (стоял голым перед зеркалом, заставляя себя смотреть на свои худые ноги, впалую грудь и маленький пенис: «Она тебя ненавидит, Тед, признай это, все девушки тебя ненавидят, ты урод, ты отвратителен, ты мерзок»), а потом терял контроль и приходил в себя в три часа ночи, в слезах, набирая «штаты, где законно жениться на двоюродной сестре» в строке интернет-поиска, играя в бесконечные догонялки со своими надеждами.

Летом перед старшей школой, после особенно унизительного происшествия с вожатой в лагере, Тед надолго отправился гулять один, обдумывая свое будущее. Факт: он мелкий и уродливый, у него сальные волосы и ни одной девушке он в жизни не понравится. Факт: само знание о том, что они нравятся такой мерзости, как Тед, девушек отпугивало. Вывод: если он не хочет прожить всю жизнь, делая женщин несчастными, надо найти способ держать свои влюбленности в тайне.

Поэтому он сделал вот что.

В первый год старшей школы Тед создал новую личность: веселого асексуала, совершенно безопасного, дочиста вычищенного от малейших пылинок потребности. Этот Тед был шестидесятилетним комиком в теле четырнадцатилетнего: уморительным, склонным к самоуничижению и слишком невротичным, чтобы когда-нибудь по-настоящему заняться сексом. Когда на него давили, Тед признавался, что запал на Синтию Кразевски, чирлидершу, которая была так недоступна, что он бы с тем же успехом мог говорить, что влюблен в самого Господа Бога.

Под этим прикрытием Тед мог спокойно дружить с девушками, которые ему на самом деле нравились, и направлять всю свою энергию на то, чтобы быть с ними милым, не допуская и намека, что ему хочется большего. По правде говоря, ему на самом-то деле и не хотелось большего. Он не верил в то, что любовь принесет ему что-либо, кроме боли. Куда легче и приятнее дружить с девушками: болтать с ними, выслушивать их истории, возить их куда-то, шутить так, чтобы они хихикали, а потом возвращаться домой и мастурбировать до безумия, изгоняя свои желания в область воображаемого, где они не могли причинить вреда.

К колледжу вся романтическая энергия Теда сосредоточилась на одной мишени: Анне Трэвис, которая его не просто терпела, но считала другом. В этом было чудо новой личности: пока Тед скрывал от девушек свои чувства, девушкам – по крайней мере некоторым – он очень даже нравился.

Анна была куда популярнее Теда, но, когда дело касалось любви, оказывалась такой же безнадежной. В девятом классе Анна три недели встречалась с Марко, футболистом, который ее бросил, когда его перевели из команды новичков в юниорскую универа, и она от этого так и не оправилась. Годы спустя Анна по-прежнему хотела без конца говорить о Марко с любым, кто соглашался слушать, и поскольку всех от этой темы уже воротило (и, возможно, все пугались того, каким безумием светятся глаза Анны, когда заходит речь о Марко), единственным ее слушателем остался Тед.

Понятно, Теду вовсе не хотелось часами разгадывать вместе с Анной, что Марко имел в виду, когда сказал: «Скучаю по тебе, детка», – и толкнул ее в плечо, когда они на прошлой неделе встретились в коридоре… но вместе с тем ему этого хотелось. Потому что, рассказывая Анне, какой Марко дебил, что бросил ее, и насколько она превосходит очередную его подружку недели, он был ближе всего к тому, чтобы признаться, что чувствует. К тому же наблюдения за тем, как Анна томится по Марко, питали фантазии Теда, в которых Анна томилась по нему.

Фантазия: поздний вечер, у Теда звонит телефон. Анна.

– Анна, – говорит он, – что случилось? Все в порядке?

– Я на улице, – отвечает она. – Можешь спуститься?

Тед надевает халат и открывает дверь. Анна стоит на его крыльце, вид у нее несчастный: волосы растрепаны, юбка набок.

– Анна? – говорит Тед.

Анна прижимается к Теду и начинает всхлипывать. Она обнимает ее, похлопывает по спине, а ее грудь сотрясается возле его груди.

– Ничего страшного, Анна, – говорит он. – Что бы ни случилось, ничего страшного, честно. Шшшш, шшшш.

– Нет! – кричит она. – Ты не понимаешь. Я…

И тут она пытается его поцеловать. Ее губы тепло касаются его губ, но он отстраняется. Она поражена, ее сердце разбито.

– Пожалуйста, – говорит она. – Пожалуйста, просто…

Он стоит, не шевелясь, позволяет ей засунуть язык ему в рот, а потом, помедлив мгновение, целует ее в ответ, нежно, но после снова отстраняется.

– Прости, Анна, – говорит он. – Я не понимаю. Я думал, мы просто друзья.

Она говорит:

– Я знаю. То есть я пыталась так все и оставить. Но я больше не могу скрывать. Ты всегда был тем самым, все это время. Я знаю, ты ко мне того же не испытываешь. Я знаю, ты любишь Синтию. Но я просто… если бы ты просто дал мне шанс. Пожалуйста. Пожалуйста.

И тут она его снова целует и толкает его к спальне, а он пытается сопротивляться, говорит всякое, вроде: «Я просто не хочу разрушать нашу дружбу», – но она так настойчива, она все просит его и просит, расстегивает его брюки, садится верхом и кладет его руку на свою грудь. И вот они уже раздеты, и Анна смотрит на него со смесью обожания и волнения и говорит: «Скажи, о чем ты думаешь», – и он тяжело вздыхает и отвечает: «Ни о чем», – и смотрит вдаль, и она говорит: «Ты думаешь о Синтии, да?» – и он отвечает: «Нет», – но они оба знают, что думает. Анна говорит: «Обещаю, Тед, если ты всего лишь дашь мне шанс, я заставлю тебя забыть о Синтии», – и опускает голову между его ног.

Порой Тед думал, есть ли шанс, что Анна полюбит его сильнее, чем друга. Он ей нравился меньше, чем она ему, это было очевидно, и она никогда бы не явилась к нему на порог рыдать от неутоленной страсти, но… мооооооожет быть? Иногда она садилась вплотную к нему на диване и вечно пыталась уговорить его пригласить куда-нибудь какую-нибудь девушку, что само по себе, наверное, не было добрым знаком, но уговаривая, она говорила: «Ты куда симпатичнее, чем думаешь, Тед» и «Девушке повезет, если ее пригласит такой парень, как ты». То есть хотя он ей и не то чтобы нравился, может, был какой-то скрытый потенциал, который он бы мог запустить, если бы сказал ей о своих чувствах. Но в то же время все это подчинялось чему-то вроде принципа Гейзенберга, и любая серьезная попытка определить состояние их отношений безусловно изменила бы их – а поскольку перемен он боялся и на 99 процентов был уверен, что Анне он в этом смысле не нравится и никогда не понравится, он оставлял все, как было: старый добрый друг, вконец изовравшийся Тед.

Анна училась на год старше и собиралась в колледж в Тулейн. За неделю до отъезда в Новый Орлеан она уговорила родителей устроить ей роскошную прощальную вечеринку. Вечеринка была представлением ради одного зрителя – Марко; все было организовано так, чтобы Анна явилась во всем блеске – и она действительно ослепительно блистала. На ней было короткое кружевное платье с головокружительным вырезом и туфли на каблуках, глаза она сильно накрасила, а рыжеватые волосы собрала в высокую прическу. Она окружила себя свитой других красивых девочек, и все они плакали, смеялись, кричали и позировали для фотографий, так ярко проявляя чувства, что весь остальной мир потускнел.

Тед околачивался на краю этого веселья и ненавидел себя. Они с Анной чаще общались один на один, когда она расстраивалась из-за Марко и у нее не было сил выходить в люди. Тогда они сидели на диване, ели пиццу и говорили. Анна обычно была в трениках. Тед редко видел ее такой, излучающей харизму на полную мощность. Он с болью сознавал, какая роль ему отводится на вечеринке, – обожающий придворный – и не хотел ее играть. Возможно, он тешил себя иллюзиями, что все это время скрывал свои чувства, а на самом деле ходил с членом, вываливающимся из ширинки, выставлялся напоказ, сам того не зная. Может быть, все в комнате думали: о, вот и Тед, он влюблен в Анну, неудобно, правда, мило, правда? Может быть, и Анна тоже знала.

Конечно, Анна знала.

Гордость Теда топорщилась внутри, врезаясь в мягкое. Он впервые разозлился на Анну, на то, как она позволила случайному распределению физических ресурсов – роста, симметрии лица, способности играть в футбол – определять, как у них обоих сложатся жизни. Он был умнее Марко, добрее Марко, у него было больше общего с Анной, чем у Марко, и он знал, как рассмешить Анну, куда лучше, чем Марко, – но это не имело значения, потому что неважно было, кто он, ни Анне, ни кому-либо еще.

Вечер тащился своим чередом, и, когда вечеринка начала редеть, оставшиеся гости решили погулять по пляжу. Тед мог бы уйти домой, но остался и принялся дуться. Кто-то разжег костер, и Тед сел в буквальном смысле слова в тени, глядя, как отблески огня играют на лице Анны. Ему казалось, что в нем что-то сломалось, глубоко внутри. Он ничего не просил; он пытался удовлетвориться как можно меньшим. И вот, пожалуйста, он опять сидит, чувствуя себя униженным и ничтожным.

Анна жарила зефир, задумчиво поворачивая его над углями. На ней поверх короткого платья была мужская толстовка, голые ноги облепил песок. Ветер переменился и донес до нее струйку дыма. Она закашлялась и встала, а потом обошла костер и уселась рядом с Тедом.

– Там трудно стало дышать, – сказала она.

– Весело было на вечеринке? – спросил Тед.

– Ничего, – сказала Анна.

Она вздохнула, наверное из-за того, что Марко давно ушел. Он пробыл всего час. Глядя на Анну, на ее потерянное лицо, отражавшее его самого, Тед пожалел о том, что несколько минут назад был так зол. Он был безнадежно влюблен в Анну; Анна безнадежно любила Марко; Марко, возможно, безнадежно любил кого-то еще, с кем никто из них не был знаком. Мир был безжалостен. Ни у кого не было власти над другими.

Он сказал:

– Ты красивая. Марко придурок.

– Спасибо, – ответила Анна.

Казалось, она собиралась сказать что-то еще, но вместо этого положила голову ему на плечо, и он ее обнял. Она закрыла глаза и прижалась к нему, и, совершенно уверившись в том, что Анна уснула, он позволил себе поцеловать ее в лоб. У ее кожи был привкус соли и дыма. Может быть, я ошибался, подумал Тед. Может быть, мне этого вполне достаточно.

К несчастью, это было не так.

Тед надеялся, что, когда Анна уедет в колледж, его чувства к ней станут меньше его мучить, но вышло наоборот. На самом деле, когда физическое присутствие Анны в его жизни настолько сократилось, Тед с новой ясностью осознал, сколько места она занимает в его голове. По утрам, дожидаясь звонка будильника, он представлял, как обнимает ее и утыкается лицом в ее шею; первое, что он делал, встав с постели, это проверял почту, вдруг Анна что-то написала ему за ночь; весь день он отцеживал из происходящего забавные мелочи, чтобы превратить их в истории, о которых ей можно написать. От скуки и тревоги его мозг отвлекался, начиная беспокоиться, сможет ли он когда-нибудь понравиться Анне, – так пес выгрызает остатки мозга из косточки. А ночами его комната превращалась в съемочную площадку воображаемого порнофильма с ними в главных ролях – и временами кем-нибудь из киноактеров или одноклассников в качестве приглашенной звезды. Учитывая, как мало Тед теперь общался с настоящей Анной, получалось что-то вроде отношений с воображаемым другом.

Тед предпочел бы так не жить, но не понимал, что с этим делать. Он предполагал, что решением могла бы стать влюбленность в кого-то другого, в кого-то, кому он мог понравиться в ответ. И так получилось, что идея была не настолько безумной, как год назад, – Тед по-прежнему был зубрилой невысокого роста, но скобки с зубов ему сняли, он нормально постригся, и была девушка, с которой он занимался биологией, второкурсница по имени Рейчел, чью влюбленность в него даже сам Тед умудрился не просмотреть.

Тед нисколько не был привязан к Рейчел, тощей, кудрявой и резкой, но ему было семнадцать, и он даже за руку с девушкой не держался, так с чего ему было сохранять высокие запросы? Может, если бы у них с Рейчел что-то произошло, он бы начал к ней что-то чувствовать. Случались вещи и постраннее. К тому же ему пришлось признать, что, если он начнет встречаться с Рейчел, это никак не уменьшит его шансы с Анной – в конце концов, он слышал столько историй о том, как девушка не понимала, что перед ней любовь всей ее жизни, пока тот не западал на другую.

Так что однажды после занятий Тед, запинаясь, спросил Рейчел, что она делает на выходные и не хочет ли куда-нибудь сходить. Как только эти слова сорвались с его губ, он о них пожалел, но было уже поздно. Рейчел тут же взяла дело в свои руки, записала его телефон и дала ему свой. Она сказала, во сколько, с точностью до минуты, будет ждать его звонка, и, когда он послушно позвонил, сообщила, какие фильмы хочет посмотреть на этих выходных, когда сеансы и где они сначала должны пообедать, а потом проинструктировала, как добраться до ее дома, чтобы он смог за ней заехать.

Когда они вышли из кино, она уже строила планы на следующее свидание, стрекотала о том, как хочет опробовать новое местечко с тайской кухней на Седьмой, и что нужно не забыть сходить на ту романтическую комедию, трейлер которой они видели, и есть ли у Теда планы на Хеллоуин, потому что они с друзьями придумали костюмы для группы и с радостью его примут.

Теду было ужасно не по себе. Он не был уверен, с кем Рейчел ходила на свидание, но, кажется, это был не он. Он не внес никакого вклада в произошедшее; на его взгляд, она могла бы взять с собой в кино надувную куклу и провела бы время ничуть не хуже. По дороге домой он решил вежливо дать ей понять, что второго свидания не будет. Рейчел, конечно, возненавидит его за то, что он ее бросил, что означало, что ему, возможно, придется уйти из тьюторов, но он посчитал, что оно того стоит, если так можно будет избежать неловкости, которая иначе неизбежна. Больше они никак не пересекались, то есть, если он все сделает верно, то им, возможно, и не придется снова видеться.

Когда они доехали до дома Рейчел, Тед припарковал машину, но не заглушил двигатель.

Рейчел отстегнула ремень.

– Спокойно ночи, – сказала она, но не пошевелилась.

– Спокойной ночи, – ответил он, потянувшись ее обнять.

Что именно он должен был сделать? Обязательно ли ему вообще было открыто с ней рвать, если они сходили всего на одно свидание? Может, можно просто продолжить занятия по биологии и надеяться, что она поймет намек? Он похлопал Рейчел по спине, надеясь, что она поймет, что он хочет сказать: «Пожалуйста, не надо меня ненавидеть, мне жаль, что мне придется так с тобой поступить», – когда она обхватила его щеки ладонями, удерживая его лицо ровно, и поцеловала его в губы.

Первый поцелуй Теда! От потрясения у него на какое-то время улетучились из головы все другие мысли. Он застыл, отвесив челюсть, и Рейчел сунула ему в рот язык и стала им шевелить. Когда мозг Теда воссоединился с телом и он вспомнил, что предположительно должен целовать ее в ответ, она отстранилась и стала целовать его губы легкими мелкими клевками.

– Вот так, – сказала она, выдыхая, и он понял, что она взялась сама обучить его, как надо ее целовать, потому что он явно не умел. Молот стыда со свистом опустился и расплющил его. Психованная всезнайка Рейчел снизошла до того, чтобы научить его целоваться!

Ну, поскольку избежать унижения было уже нельзя, он мог и воспользоваться возможностью поучиться. Через пару минут он решил, что целоваться на самом деле не так и трудно, хотя дело явно этим не ограничивалось. В общем, ощущение было не из неприятных, но ничего особенно эротического в нем не было. О его переносицу постоянно бились очки Рейчел, и как-то диковато было смотреть на нее с такого близкого расстояния. Она казалась кем-то другим, была бледнее и как-то более… расплывчата, чем-то похожа на картину. Он попробовал закрыть глаза, но так ему было не по себе, словно кто-то вот-вот подкрадется сзади и ударит его ножом в спину.

Итак, с поцелуями все понятно. Надо было признать, Рейчел это нравилось. Она все время как-то перекатывалась из стороны в сторону и вздыхала. Понравилось бы ему больше, если бы он целовал Анну? Откровенно говоря, сложно было представить, что от этого вообще можно завестись. Два куска плоти без костей шлепают, как спаривающиеся слизни, в пещере твоего рта. Фу, Тед. Что с ним не так? Дыхание Рейчел пахло маслом от попкорна: немножко металлически, с ноткой горелого жира, приставшего ко дну аппарата. Или это его дыхание? Он не знал, как понять.

Рейчел теперь навалилась на него сверху и изучающе водила рукой, словно проверяя, не встал ли у него. Незачем и говорить, что не встал; ему вообще казалось, что его член мог втянуться в тело, чтобы спрятаться. То, что у него не встал, заденет чувства Рейчел? Ему что, пофантазировать об Анне, чтобы у него встал, чтобы Рейчел не было обидно из-за того, что у него не встал на нее? Нет, так точно нельзя. Но чего Рейчел хочет? Она уже сидела на нем верхом, терлась бедрами о его колено и стонала. Она что, хочет секса? Точно нет. Они припарковались перед домом ее родителей, и она учится только на втором курсе, и к тому же он же Тед. Одно дело признать, что Рейчел им слегка увлеклась, когда он занимался с ней биологией, и совсем другое – решить, что он ее так возбудил, что она готова его поиметь на переднем сиденье его машины.

Но она как-то нелепо во все это втянулась. Это вызывало какую-то почти экзистенциальную тревогу – то, что два человека, находящиеся физически так близко друг от друга, могут так по-разному переживать один и тот же момент.

Если только… не изображала ли она страсть? Или если и не совсем изображала, то не преувеличивала ли? Намного. Но зачем ей это делать? Притворяться, что он ее завел неуклюжими движениями языка, хотя совсем не завел?

Ох.

Как только ему это пришло в голову, он понял, что ответ очевиден. Она знала, что он нервничает, и пыталась его уломать. Его неумелость и неловкость, наверное, были видны даже из космоса. Она притворялась, что ей нравится, чтобы он расслабился и перестал так плохо целоваться. Она изображала сексуальное возбуждение из жалости.

Если раньше ему казалось, что его член втянулся в тело, то теперь на его пах с небес словно рухнул двухтонный брусок свинца, парализовав его до конца его дней.

Убей себя, Тед, произнес голос в его голове.

Правда.

Он бы и это мог попытаться сделать – просто выскочить из машины и броситься под ближайшее транспортное средство, но тут Рейчел взяла его руку и положила себе на грудь. Он снова пережил лишающий мыслей шок. Грудь у Рейчел была маленькая, но вырез на блузке глубокий, поэтому он прикоснулся всей ладонью к очень мягкой коже. Он попробовал слегка сжать, а потом потер место, где, как ему казалось, должен быть сосок. Черт, он там и был, и секунду спустя проявился у него под большим пальцем.

Ого.

Закрыв глаза, как перед прыжком с вышки, он сунул руку ей под блузку и лифчик, и тут ему уже не надо было беспокоиться о том, что у него не встал, потому что голый сосок, который он пощипывал, был самой грязной, самой сексуальной штукой на свете и почему-то становился только грязнее и сексуальнее из-за того, что прилагался к человеку, которого он едва знал, чье дыханье пахло попкорном и чья неприкрытая пародия на возбуждение оскорбляла их обоих.

Он еще раз ущипнул, посильнее. Она вскрикнула, но быстро опомнилась.

– О господи, Тед, – фальшиво простонала она.

Они встречались еще четыре месяца.

Оглядываясь назад, Тед думал, что Рейчел была первой женщиной, с которой он по-настоящему плохо обращался. Да, он невольно напугал некоторых девочек, в которых был влюблен, но он был совсем ребенком, он изо всех сил боролся, чтобы удержать себя в рамках. И, наверное, нужно было упомянуть, как он вел себя с Анной, когда они учились в школе, – о том, что нужно было честно сказать ей о своих чувствах, а не дуться во френд-зоне, – но даже если он и вел себя с Анной, как трус, он очень старался быть добрым. А Рейчел… если есть ад и если он туда попадет, он был почти уверен, что дьявол покажет ему фото Рейчел, потрясет им перед его лицом и скажет: «Эй, приятель, а с этой-то что у тебя было?»

Но он не знал! Он правда не знал.

За четыре месяца, что они были вместе, Рейчел ему так и не понравилась больше, чем на первом свидании. Его все в ней раздражало: ее глупые волосы, гнусавый голос, привычка им командовать. При мысли о том, что кто-то скажет: «Вон Рейчел, девушка Теда!» – его перекашивало. В ней он видел все то, что так старался подавить в себе: ее подхалимаж перед теми, кто ее в грош не ставил, ее притворно патрицианское снисхождение к тем, кто стоял ниже ее на шкале популярности, саркастические замечания, с помощью которых она обозначала дистанцию между собой и другими неудачниками своего круга.

Как и у него, у нее часто бывали неприятности телесного свойства – пятна во время месячных, запах изо рта, она случайно садилась так, что было видно белье, – но, в отличие от него, она в этих случаях не умирала от стыда. Это ему было стыдно: когда он замечал ее впереди в коридоре с ржавым пятном на джинсовой юбке или когда Дженнифер Робертс с отвращением махала ладошкой перед носом, после того как Рейчел, стоявшая к ней слишком близко, наконец отвернулась. В эти минуты Рейчел не просто не нравилась Теду, он ее ненавидел сильнее, чем кого-либо в жизни.

Так почему он с ней не порвал?

Дома, в одиночестве, Тед понимал, что Рейчел ему не нравится и что он не хочет с ней встречаться, поэтому порвать с ней было самым очевидным и правильным. Но когда они встречались, едва Рейчел видела его, и он мешкал, или отходил в сторону, или хоть как-то обозначал, что что-то не так, у нее темнело лицо. При первых признаках ее гнева он чувствовал прилив вины и холодного страха. Его подхватывало течением убежденности в том, что он совершенно мусорный сволочной урод, его грехи тянулись единой цепью вплоть до исходного решения согласиться даже на одно-единственное свидание с ней, хотя он все это время был влюблен в Анну. Перекосившись от чувства вины, он решал, что не станет прямо идти против Рейчел и тем умножать бесчисленное зло, которое он ей уже причинил, что намного лучше подождать более подходящего момента, может быть, такого, когда она сама с ним порвет. В конце концов, он не такой уж подарок; и разумеется, если просто пересидеть, рано или поздно она избавится от заблуждения, что с ним вообще можно встречаться, и бросит его сама. Держа это в уме, он соглашался на все, что она предлагала, с огромным облегчением – а потом, десять минут, пятнадцать или час спустя, он выныривал и думал: стоп, я же собирался с ней порвать, почему мы сидим и обедаем в «Оливковом саду»?

Когда Рейчел болтала без умолку и темной тучи нарождающегося гнева не было видно, мысль о том, что несколько секунд назад казалось невозможным прекратить эти отношения, выглядела абсурдно – но абсурдно было бы и порвать с ней на ровном месте, когда просто сидел и вел себя, будто все в порядке, говорил всякое, вроде: «Да, конечно, я поеду с тобой в воскресенье к твоей кузине». Потому что, если бы он попытался порвать с Рейчел прямо сейчас, когда она отъела половину от хлебной палочки, конечно, первое, что она скажет, будет: «Если ты знал, что собираешься со мной расстаться, почему прямо только что согласился поехать со мной в воскресенье к моей кузине?» – и он не будет знать, что ответить.

Ну а даже если и так, Тед? Даже. Если. И. Так. Ты что, не мог просто пожать плечами и сказать: «А не пошла бы твоя кузина, я передумал»? Нет. Он не мог этого сделать, потому что так поступил бы только мудак, а он, Тед, не был мудаком. Он был… хорошим парнем.

Ладно, все согласны, нет никого хуже хороших парней, но тут все иначе. Неспособность прервать Рейчел посреди обеда и бросить ее без предупреждения – это не Синдром Хорошего Парня, это простая человечность. Он никогда не относился к Рейчел с большей эмпатией, чем в эти моменты, представляя, каково это: всего лишь обедать себе с человеком, который всю дорогу вел себя, будто ты ему нравишься, никак не намекнул, что его что-то беспокоит, и вдруг как гром среди ясного неба – бам, выясняется, что ты во всем ошибалась и все, что он тебе говорил, ложь.

Тед всю жизнь лелеял мысль, что его не понимают – что девушки, которые его отвергли, были неправы, когда относились к нему, будто в нем есть что-то жуткое. Он, может, и не был самым красивым парнем на свете, но он не был плохим. И все же иногда, лежа ночами без сна, он представлял, как Рейчел рассказывает свою историю трибуналу девушек, которые его отвергли, тешит их перечислением его обманов, тем, как он притворялся, что она ему нравится, хотя нет, не нравилась, как он носил маску «хорошего», хотя на деле был эгоистичным лживым дерьмом, – и видел, как все эти девушки, и Анна в центре, потрясены, но не удивлены, как они кивают и соглашаются: да, конечно, они всегда знали, что с ним что-то не так.

Так Анна получила в его воображении новую роль: старшины присяжных, вставшей, чтобы огласить обвинение. Чем дольше длились отношения с Рейчел, тем больше ему хотелось, чтобы она вернулась к воображаемому трибуналу с рассказом, который его обличит. Ему нужно было, чтобы его первая девушка не просто сказала, но поверила в то, что, хотя у них ничего и не получилось, он не был жутким, пугающим или плохим; он был, по сути своей, хорошим парнем.

Чтобы задобрить воображаемую Анну, он оставался с Рейчел и врал. Доедал обед в «Оливковом саду», ехал к кузине и пытался подготовить все для побега. Он старался держаться от Рейчел на расстоянии, не таком, чтобы ее рассердить, просто достаточном для того, чтобы их отношения не стали серьезнее, чем были. Он не часто ей звонил, бывал очень занят, но всегда за это извинялся. Делал он ровно то, что от него требовалось, но не больше. Ощущение у него было, что он притворяется мертвым, остается мягким и податливым, надеясь, что она в итоге потеряет к нему интерес и уйдет. Ладно, скажет трибунал, когда все кончится. Он не лучший человек. Не святой. Но он не Марко, он не манипулирует девушками просто ради процесса. Могло быть хуже. Он заслуживает еще одной попытки. Мы находим, что подзащитный… в целом ничего.

Но стойте, раздается голос, прежде чем опустится молоточек.

Что?

Осталась одна мелочь. У меня вопрос.

Пожалуйста.

А что с сексом?

Э… а что с ним? Тед и Рейчел не занимались сексом. Он хотел бы особо прояснить это перед трибуналом. Тед не лишал Рейчел невинности. (А Рейчел не лишила невинности Теда.)

А петтинг был?

Ну да, разумеется. Они встречались четыре месяца.

Когда это происходило, Тед «делал именно то, что от него требовалось, но не больше»? Он «притворялся мертвым» с Рейчел, если можно так выразиться? Был ли он вежлив, слегка отстранен, погружен в себя, как обычно бывал с ней?

Эм. Ну. Нет.

А как он себя вел?

…

Как ты себя вел, Тед?

Я…

Ты?..

Я был… ну вроде как…

Да?

…гадким.

Гадким?

Гадким.

До того как Тед стал старым и опытным в сексе, до того как он постиг ключевые слова фетишистов на Порнхабе и стал платить за годовую подписку на Kink.com, «гадким» он называл у себя в голове то, что делал с (чему подвергал?) Рейчел, все это извивающееся принудительное движение. Слово появилось еще до нее. Ребенком он его использовал, чтобы описать определенные комиксы, мультфильмы, кино и книги, в которых с женщинами делали «гадкое». Чудо-Женщину приковывали к железнодорожным путям. На обложке одной из книжек сестры про приключения Нэнси Дрю Нэнси с кляпом во рту была привязана к стулу.

Юному Теду нравились истории, где с женщинами делали «гадкое», но это не означало, что он хотел делать «гадкое» сам. Когда он представлял себя внутри этих историй, что он делал очень редко, – ему больше нравилось наблюдать за ними, чем разыгрывать их, – он, Тед, никогда не привязывал девушек. Нет, он был тем, кто их освобождал. Он развязывал веревки и растирал девушкам запястья, чтобы восстановить кровообращение, бережно вынимал кляп, гладил освобожденных по голове, пока они плакали у него на груди. Быть злодеем, привязывателем, тем, кто причиняет боль? Нет, нет, нет, нет, нет. «Гадкое» не имело никакого отношения к влюбленностям Теда и к его фантазиям. Пока не появилась Рейчел.

Тед, насколько было возможно, избегал близкого контакта с Рейчел. Он редко ласково к ней прикасался и, когда они целовались, не открывал рта. Он понимал, что это ее беспокоит, но ему казалось, что он поступает хорошо: раз уж она ему не нравилась, у него не было права подталкивать ее ко всякому сексуальному. В конце концов, если бы он что-то сделал, а потом расстался с ней, у нее были бы все основания вернуться к трибуналу и обвинить его в том, что он ее использовал ради секса. Поэтому, следуя такой логике, единственное, как он мог снять с себя вину, это сделать так, чтобы Рейчел требовалось его побуждать и подталкивать, настаивать на том, чтобы остаться с ней наедине, просить дважды, трижды или пять раз просить, чтобы в итоге никто не мог сказать, что все произошло по его вине.

Однажды они были у нее в комнате, дверь была закрыта, и она начала его целовать в этой своей манере, которая ему всегда казалась притворной: легкими касаниями, с мелодраматическими вздохами. Фу, Рейчел, думал он, пока в нем всплывало раздражение, которое он подавлял весь день. Почему ты так мной командуешь, почему настаиваешь, почему ничего не видишь? Почему я тебе нравлюсь? Почему ты не понимаешь, что у меня к тебе ничего нет? Но она все вешалась на него… и в итоге, уступая соблазну, он сбрасывал раздражение, ущипнув, укусив и даже, со временем, легонько шлепнув.

Она говорила, что ей нравится, когда он поступает «гадко», и он думал, что так оно, наверное, и есть, если вообще можно было судить по тому, как она мокла, краснела и извивалась. И все равно где-то глубоко в животе он ощущал, что на всем, что она делает, есть патина притворства, и что, заявляя, будто ей нравится, что он с ней творит, она говорит ему то, что он, по ее мнению, хочет услышать. Поэтому отчасти быть «гадким» с Рейчел означало соскрести притворство, докопаться до того, что под ним, заставить ее показать подлинную реакцию: он хотел поймать настоящее в Рейчел, но оно от него ускользало, как угорь в воде, и из-за этой погони он на стену лез от похоти. Ненавижу тебя, ненавижу, думал он, прижимая ее костлявые запястья над головой, кусая ее за мясо на плече, и терся насухую о ее ногу, пока не кончал.

– Это было потрясающе, – выдыхала она потом, прижимаясь к нему, но он не верил ей, не мог поверить.

Иногда он гадал, не нравится ли ему больше не сам процесс, а то, что бывает после, потому что в эти краткие минуты он был с ней другим. Ему настолько нестерпимо нужно было унять чувство вины за то, что он только что сделал, что он становился уязвимым, открытым и словно лишенным кожи. Он целовал ее, приносил ей попить, а потом ложился рядом и прятал лицо в ее волосы. В эти минуты он мог смотреть в лицо Рейчел и видеть ее не уродливой или хорошенькой, не хорошей или плохой, не любимой или ненавистной, но просто видеть человека, лежащего рядом, освобожденного от всех оценок, которые он постоянно на нее навешивал, от его назойливого критического анализа всего, что она делала. Что, если Рейчел все же могла ему понравиться? Если бы она ему понравилась, он бы не был плохим из-за того, что встречается с ней. Ему нечего было бы искупать. Они могли бы быть счастливы. Он был бы свободен. От этой мысли становилось фантастически легко, будто отяжелевшую от яда губку где-то внутри наконец-то выжимали насухо.

Это чувство никогда не длилось долго. Когда начинало таять посткоитальное блаженство, перед ним, как призрак, являлась Анна. «Думай обо мне, думай обо мне», – шептала она ему в ухо, и он думал. Его мозг проворачивался в обратную сторону, начиная думать, кипеть и судить. Он чуть было все не погубил, обжимаясь с Рейчел, позволив Рейчел увидеть его таким, без прикрас. Теперь она еще больше уверится в том, что нравится ему; теперь ей будет еще больнее, когда он ее бросит; теперь у него еще больше грехов перед ней; теперь будет еще труднее сбежать.

Он садился, натягивал белье.

– Что случилось?

– Ничего. Мне просто пора.

– Может, просто полежишь со мной еще немножко?

– Задали много.

– Пятница же.

– Я тебе уже говорил, мне много надо сделать.

– Почему ты всегда такой?

– Какой?

– Такой. Дерганый. После всего.

– Я не дерганый.

– Дерганый. Еще какой дерганый.

– У меня текущая контрольная по математике, проект по истории сдавать, а я еще не начинал, и подруге я сказал, что помогу готовиться к экзамену, и еще в понедельник подавать последний черновик эссе для колледжа куратору. Прости, если я кажусь напряженным, но мне не очень помогает то, что ты меня достаешь и обзываешь Дергунчиком, когда я уже тут потерял почти час.

– Просто ляг на минутку. Давай я тебе спину помассирую.

– Рейчел, я не хочу, чтобы ты массировала мне спину. Я хочу доделать работу. Поэтому я и говорил, что не надо нам этим заниматься.

– Да ладно тебе, дергунчик. Мамы еще час не будет дома. Дай я просто…

– Эй, хорош!

– Что, тебе не нравится? Потому что похоже, что нраааавится. О да, еще как.

– Прекрати, я сказал!

– Иди ко мне, детка.

– Черт, Рейчел…

– О Тед!

А над ними, как небесный хор, снова заводили разговоры девушки из трибунала: посмотри на них, на этих уродов, занимаются своим уродством, о боже, как это мерзко, вы видели, он что, правда? по-моему, он только что… да, именно, о нет, ой, меня сейчас стошнит, фу, кошмар, я ничего отвратительнее в жизни не видела, не знаю, кто из них хуже, он или она, да как она могла, как она это выносит, я бы никогда, никогда в жизни ему не позволила что-то такое сделать со мной…

Пока Воображаемая Анна оставалась постоянной спутницей Теда, всегда готовой поделиться в подробностях своим мнением о развитии его отношений и состоянии его души, Настоящая Анна жила себе, ничего не зная, в Тулейне, раз в пару недель получая дружеские имейлы от верного друга Теда – ни в одном из которых, стоит отметить, не упоминалось о существовании Настоящей Рейчел.

То, как Тед представлял себя Анне, выстраивалось тщательно, как музейная экспозиция, и он безуспешно бился с вопросом, как включить в нее Рейчел. Беда была в том, что какая-то абстрактная «второкурсница» очень даже могла сойти за сексуальную соперницу Анны, подняв в ее глазах статус Теда, но сама Рейчел была явным ущербом. Если бы Анна в результате стала задавать ему вопросы, которых он не сумел бы избежать, он опасался, что известия о том, что у него романтические отношения с Рейчел Дервин-Финкель, было бы достаточно, чтобы от него навеки стало исходить зловоние неудачника.

С другой стороны, Рейчел знала об Анне все. Еще как знала. Иногда Тед подозревал, что у Рейчел задатки ясновидящей, чьи таланты ограничиваются крохотным и бесполезным кругом тем. Малейшая гримаса или выражение неловкости на его лице немедленно приводили к «Тед? Тед? Что случилось? О чем ты думаешь, Тед?». А поскольку он обычно думал о том, как его раздражает Рейчел, и/или мечтал об Анне, у него не было выбора, кроме как солгать; он ежедневно лгал Рейчел больше, чем кому-либо в жизни. И все-таки иногда она так его допрашивала, что он корчился и не мог не выдать немножко правды.

Например, он однажды – однажды – упомянул Анну в разговоре с Рейчел, но мог бы просто сделать татуировку «Спроси меня о моих чувствах к Анне Трэвис».

– Гилда Раднер недооцененный гений, – сказал он в тот вечер в «Блокбастере», когда они изучали стойку с «Лучшими выпусками Saturday Night Live». – Моя подруга Анна ее обожает.

– Твоя подруга Анна? – эхом отозвалась Рейчел.

Тед похолодел.

– Ага.

Ему показалось, что он идет зимой через озеро и вокруг него начал трескаться лед. Никаких резких движений, сказал он себе. Еще можно выбраться на безопасное место.

– По-моему, я не знаю Анну, – сказала Рейчел.

Голос у нее был нарочито небрежный.

– Наверное, нет, – ответил он. – Она выпустилась в прошлом году.

– А ты ее откуда знаешь?

– Не помню. По-моему, у нас были какие-то общие уроки.

Повисло молчание. Они стояли рядом, глядя на фильмы в ярком флуоресцентном свете. Рейчел взяла коробку от «Придурка» со Стивом Мартином и стала изучать текст на обороте. Что, все? Он спасся?

– Ты про Анну Ченг? – спросила Рейчел.

Лед проломился, и он рухнул в воду.

– Нет.

– Анну Хоган?

– Нет.

Черт, он же знал Анну Хоган! Почему он просто не сказал «Анна Хоган»? Ты гребаный идиот, Тед, орал сам на себя его мозг.

– Так что за Анна?

Тед почувствовал, как у него сжимается горло.

– Анна Трэвис, – выдавил он.

– Анна Трэвис! – Рейчел, казалось, все еще читала текст на коробке, но подняла брови, чтобы продемонстрировать степень своего скептицизма по поводу того, что Тед вращался в тех же кругах, что и Анна Трэвис.

– Я не знала, что ты знаком с Анной Трэвис.

– Ага.

– Хм.

Пауза.

– А почему ты раньше о ней не говорил?

– Не знаю. К слову не приходилось.

Теду пришло в голову, что, если Рейчел слетит с катушек и поставит ему ультиматум по поводу Анны, ему придется с ней порвать, потому что, ясное дело, если надо будет выбрать между Рейчел и Анной, он выберет Анну, а поскольку у них с Анной ничего не было, это Рейчел поведет себя глупо, и разрыв в итоге будет не по его вине.

Но Рейчел оказалась умнее. Она поставила «Придурка» обратно на полку и молча пошла дальше по магазину.

– Она хорошенькая, – сказала она через минуту.

– Кто?

Лицо Рейчел на мгновение исказила усмешка.

– Кто? Гилда Раднер. Ну Анна Трэвис же, дурачок. Прям огонь.

– Наверное, – сказал он.

– Наверное?

– Мы просто друзья, Рейчел, – преувеличенно терпеливо сказал Тед.

– Ну… само собой, – сказала Рейчел. – Анна Трэвис.

Рейчел, подумал Тед, сука ты гребаная, надеюсь, ты сгоришь заживо.

– Ты был на ее прощальной вечеринке? Прошлым летом? – спросила Рейчел.

– Да. А что?

– Да так. – Рейчел сняла с полки еще один фильм и тщательно прочла описание на обороте. Потом сказала, не поднимая глаз: – Я просто слышала, что на вечеринке она трахнула Марко Эрнандеса в спальне своих родителей, пока ее мама внизу готовила торт.

Картинка: Тед привязан к каталке, а Рейчел стоит над ним, задумчиво рассматривая набор ножей, и решает, какой всадить в самые нежные места.

– Глупость какая, – усмехнулся Тед. – Кто тебе это сказал? Шелли?

Шелли была капризной противной подружкой Рейчел. Тед надеялся, что сможет затеять ссору по поводу Шелли и перевести разговор на другую тему. А может быть, нужно было просто уронить ближайший телевизор и бежать из штата.

Рейчел на приманку не клюнула.

– Нет, вообще-то не Шелли. Да все знают, что Анна Трэвис с ума сходит по Марко. В смысле, на самом деле, до сумасшествия. – Рейчел впервые посмотрела прямо на Теда, в ее глазах за стеклами очков не отражалось ничего. – Я слышала, она все время пишет ему сообщения из колледжа и названивает в общежитие, и до того дошло, что он и телефон ее, и почту внес в черный список.

Теду стало нехорошо. Сколько она уже об этом знает и откуда знает, что сможет это использовать?

– Господи, Рейчел, – сказал Тед. – Как-то не по себе от того, как ты сплетничаешь о тех, кого даже не знаешь. Ты относишься к тем, кого считаешь крутыми, как к каким-то знаменитостям. Анна просто обычный человек, и ты даже ее не знаешь, так что, может, вам с Шелли уже хватит изучать ее личную жизнь, как двум идиоткам.

– Ну, – сказала Рейчел, поджимая губы, – вообще-то я ее знаю. Если на то пошло.

– Не знаешь.

– Знаю, – сказала она с холодным торжеством. – Мы вместе ходили в детский сад, и наши мамы дружат. Это ее мама рассказала моей маме, что Марко заблокировал ее номер. Она сказала, что Анна из-за этого в таком состоянии, что ей, возможно, придется взять академ на семестр. Видимо, твоя подруга Анна просто тебе об этом не рассказала.

Желудок Теда сжался вокруг ножа, который Рейчел только что воткнула ему в живот.

Рейчел холодной рукой взяла Теда за безвольно висящую руку.

– Вообще-то мне совсем не хочется смотреть кино, – сказала она. – Родители вернутся только к полуночи, а брат у друга с ночевкой. Идем.

Несколько ночей спустя Тед сидел за компьютером, пытаясь сочинить Анне письмо. Он написал и стер двадцать вариантов вопроса «Анна, у тебя точно все в порядке?», но ничего не получалось. Он уже отправил ей два письма, которые остались без ответа, и понимал, что не может просто успокоиться. Дело было в том, что он не просто хотел узнать, правду ли ему сказала Рейчел; ему нужно было это узнать – он весь зудел от потребности знать, как будто под его кожей ползали жуки.

Доведенный отчаянием до невиданных высот отваги, Тед взялся за телефон. Еще в школе он внес в память номер Анны, хотя звонил ей только однажды – на ее день рожденья, когда от начала до конца напел «С днем рожденья» ей на голосовую почту. Она ему не перезвонила, но письмо он в итоге все-таки получил (тема: «Огромное тебе спасибо!»), и подписалась она строчкой х и о, что ему в то время показалось очень важным.

Анна ответила после первого гудка.

– Привет, Анна, это Тед, – сказал Тед, как будто разговаривал с автоответчиком.

– Тед! – сказала она. – Что случилось?

– Э… Я просто думал о тебе, – ответил он. – У тебя все хорошо?

– Да вроде, – сказала она. – А что?

А то, что моя девушка, о чьем существовании я тебе не говорю, рассказала мне о том, чего ты мне не говоришь, потому что приревновала к тебе, потому что я в тебя влюблен, о чем я тебе тоже не говорю, хотя от нее мне это скрыть не удалось?

– Да не знаю. Странно, но у меня такое… ощущение… что что-то не так.

Использовать тайком полученные сведения, чтобы изобразить загадочную психическую связь – так далеко в своих обманах Тед еще не заходил, и он не совсем понимал всю мощь того, что сделал, пока Анна не заплакала.

– У меня все плохо, – сказала она. – Все совсем плохо.

Всхлипывая и задыхаясь, она пустилась в запутанный рассказ, в котором фигурировал не только Марко, но и парень из студенческого братства, который плохо с ней обошелся, и жуткая ссора с новой женой отца, и неутихающая война с соседкой по комнате, и – о чем она упомянула уже как-то напоследок – то, что она не справляется с большей частью занятий, и на будущий год ей назначат испытательный срок.

– Мне так жаль, – пораженно сказал Тед. – Мне очень жаль. Как-то совсем сурово звучит.

– Поверить не могу, что ты мне позвонил, – сказала Анна. – Мне никто из дома не звонил уже целую вечность. Как будто обо мне все забыли. Думаешь, что сблизился с кем-то, а когда доходит до дела, тебя просто забывают.

– Я о тебе никогда не забывал, – сказал Тед.

– Я знаю, – ответила Анна. – Я знаю, что не забывал. Ты всегда был рядом, всегда, но я этого не ценила, я это принимала как должное. Я была такой эгоисткой. Противно даже вспомнить, какой я была в выпускном классе. Господи, если бы можно было все в себе поменять, но просто… просто уже слишком поздно что-то делать, в этом вся беда. Все в полной жопе, и я просто не знаю, кто я, понимаешь? Что вообще за человек принял все эти решения, с которыми мне теперь жить? Я оглядываюсь на этого человека, и я его ненавижу, ненавижу за то, что она со мной сделала, она мой злейший враг, но беда в том, что это я сама.

Пока Анна изливала, что у нее на сердце, сердце Теда разгоралось, как вспышка на солнце. Он больше всего хотел, чтобы Анна увидела себя его глазами: насколько она прекрасна и совершенна. Ему нужно было, чтобы она узнала, что он пронесет это воспоминание – это знание – о ней в своем сердце, и, что бы ни случилось между ними, как бы она на себя ни злилась, он мог что-то сделать для нее: любить ее, самозабвенно и неиссякаемо, со всепоглощающей преданностью и чистотой, всю оставшуюся жизнь.

Через час Анна шмыгнула носом.

– Спасибо, что выслушал, Тед, – сказала она. – Для меня это правда много значит.

Я бы умер за тебя, подумал Тед.

– No problemo, – сказал он.

После этого Тед и Анна начали почти каждый вечер созваниваться. Тед никогда в жизни не переживал ничего настолько волнующего, как эти поздние разговоры. Он выстроил вокруг них сложную систему ритуалов, наподобие тех, что первобытные племена могли бы осуществлять при разжигании огня, чтобы сдержать его силу.

Частью этих ритуалов было то, что разговоры сохранялись в тайне – разумеется, от Рейчел, но еще и от его родителей, и от всех вообще. Он перевесил телефон в своем логове от компьютера к кровати. Включал вентилятор за дверью, чтобы создать фоновый белый шум. Принимал душ, чистил зубы и забирался под одеяло. Еще до того, как Анна отвечала на звонок, кожа у него делалась горячей, почти лихорадочно.

– Привет.

– Привет.

Голоса у них были сипловатые и тихие; они мурлыкали, думал Тед, как будто лежат рядом в постели и перешептываются поверх подушки. Он закрывал глаза и представлял это.

– Как день прошел? – спрашивал он.

– А… Сам знаешь.

– И все-таки. Расскажи, мне интересно.

И когда Анна начинала рассказывать, как прошел день («Ну, я проснулась в четыре утра, потому что гребаная команда гребаной Шариз…»), Тед медленно гладил себя по груди и ребрам, представляя, что это рука Анны, и его кожа покрывалась мурашками под ее пальцами.

Говорил он в этих беседах мало, ограничиваясь сочувственными «ох ты» и «о нет». Как-то раз, когда голос у Анны был особенно расстроенный, он сказал:

– Как мне жаль, – и добавил одними губами: – Моя хорошая.

Тем временем его рука медленными чувственными кругами опускалась вдоль тела, скользила вдоль резинки боксеров, под эластичную полосу, робко начинала гладить край волос на лобке.

– Расскажи про Кейтлин, – говорил он, когда Анне, казалось, уже нечего было рассказывать.

Кейтлин была мачехой Анны. Тед начинал играть со своим членом – постукивать кончиками пальцев, пробегать по стволу.

– Думаешь, отец ей возразит или примет ее сторону?

– Да ты что, издеваешься? – почти взвизгивала Анна.

– Шшш, шшшш… – успокаивал ее Тед. – У Шариз тренировка через четыре часа.

– В жопу Шариз, – шептала Анна.

Тед смеялся. Анна тоже смеялась. Он почти чувствовал ее дыхание на лице. Он сжимал член, выгибаясь от наслаждения, и стискивал зубы, чтобы не издать ни звука.

– Ты засыпаешь? – наконец спрашивал он.

– Да, – отвечала Анна.

– Хочешь, уснем вместе?

– Да… но тебе так рано вставать…

– Нормально, – отвечал он. – Посплю в читальном зале.

– Ты милый, Тед. Мне нравится с тобой засыпать.

– Мне тоже нравится с тобой засыпать. Спокойной ночи, Анна.

– Спокойной ночи, Тед.

– Сладких снов, Анна.

– Сладких снов, Тед.

В тишине, которая наступала после, он представлял, что Анна смотрит на него с завороженным отвращением; представлял, как она к нему прикасается; представлял, что на другом конце провода, во влажной новоорлеанской ночи, Анна, мучаясь от желания, трогает себя и думает о нем. Он слушал, как она вдыхает и выдыхает, а его рука не прекращала работу под одеялом. Ему было стыдно, конечно, но тепло стыда разливалось по его паху, увеличивая удовольствие. Кончал он бурно, не издавая ни звука кроме тех, что можно было объяснить сонным дыханием. Только полностью успокоившись, когда у него замедлялись и пульс, и дыхание, он отваживался прошептать:

– Анна, ты спишь?

Он представлял, как Анна лежит без сна, широко открытыми глазами глядя в потолок, и сердце ее полно желания, но ответом была тишина.

– Я люблю тебя, Анна, – шептал он и вешал трубку.

А потом наступили зимние каникулы, и Анна собралась домой. Увидится ли с ней Тед? Конечно, он с ней увидится. Они же, можно сказать, лучшие друзья! Они разговаривали каждый вечер. Она сказала:

– Ты всегда был рядом, всегда.

Ясное дело, он с ней увидится. Вопрос только в том – когда.

И где.

И как.

Договариваться с Анной, когда они учились в школе, было делом тонким, как хирургия, и временами таким же калечащим. Если он открыто звал ее потусить, она всегда улыбалась и говорила:

– Конечно! Отлично! Позвони завтра, договоримся.

Только некоторое напряжение губ и тяжелый выдох позволяли предположить, что он навязывается. Но в итоге всегда в последнюю минуту что-то возникало или, когда он пытался уточнить детали, она не брала трубку. Если он пенял ей на необязательность или вообще упоминал о сорванных планах, вместо того чтобы притвориться, что их изначально не существовало, она отстранялась еще больше, так он начинал себя стыдиться за то, что надавил.

С другой стороны, она радостно посвящала его в свои планы, касавшиеся других, изливая нескончаемый поток информации об экскурсиях, на которые собиралась, о подробностях свиданий и вечеринок, которые вот-вот состоятся. Пока он, не жалуясь, слушал бесконечные описания того, что должно было случиться без его участия, была по крайней мере тридцатипроцентная вероятность, что Анна в последнюю минуту передумает, заявит, что не в силах вынести груз того, что запланировала, и решит вместо этого потусить с ним. Приедет к нему и свалится в преувеличенном облегчении: «Я так рада, что мы здесь, я так не хотела на очередную вечеринку у Марии». Как будто они оба были в равной мере зависимы от обстоятельств и одинаково не сознавали распределения власти, существовавшего в их «дружбе».

Но что-то же между ними изменилось! Теперь-то она не будет с ним обращаться, как тогда, не после того, как сказала: «Ты всегда был рядом, всегда, но я никогда этого не ценила, я принимала все как должное». Чем еще могли быть эти слова, как не признанием? И что такое признание, как если не обещание, то желание измениться? Ему нравилось, как ее голос немножко пресекался на втором «всегда». Когда они будут жениться, она могла бы включить это в свадебную клятву: «Ты всегда был рядом, всегда». Ты всегда был рядом, всегда. Ты всегда был рядом, всегда.

Это были самые прекрасные слова, какие он слышал в жизни.

Вечером накануне того, как Анна должна была лететь в Нью-Джерси, Тед попытался как можно нежнее подтолкнуть ее к тому, что хотел услышать.

– Не терпится тебя увидеть, – сказал он.

– И мне! Еще как.

– Ты говорила в последнее время с кем-нибудь из местных? Ну с друзьями или еще с кем? Помню, ты говорила, что старые друзья не очень-то поддерживают связь.

Ему показалось или она слегка замешкалась с ответом? Она до сих пор не призналась ему, что у нее с Марко; пару дней назад противная подружка Рейчел Шелли заявила ни с того ни с сего, что слышала, будто Марко Эрнандес получил настоящий запретительный ордер против Анны, который предписывал ей не подходить к нему ближе чем на пятьсот футов. Понятно, это была просто идиотская сплетня, которые вечно распространяла Шелли, но Тед все же хотел, чтобы Анна как-то его успокоила – в идеале расплакалась и сказала: «Ты всегда был рядом, всегда», – и стала умолять, чтобы он простил ее за годы пренебрежения, – но его устроил бы и намек на то, что она всерьез собирается с ним увидеться.

Вместо этого разговор принял неожиданный и тревожный оборот.

– Вообще-то, – сказала Анна, – я говорила с Мисси Йоханссон, знаешь ее? И она мне сказала, что ты кое с кем встречаешься! Рейчел Дервин-Финкель? И я ей такая, да быть этого не может. А она уперлась, что это правда!

– Хахахахахахахахахаха! – сказал Тед.

Потом, когда молчание Анны дало понять, что ржать как псих было недостаточно, он добавил:

– Ну. Да. Мы тусим.

– Тусите в смысле встречаетесь?

– Ну, я не знаю. Мы как-то не решили, что это. (Решили.) Все сложно. (Все было просто.) Ты же меня знаешь. (Не знала.) Но… да.

Тед, у которого в начале разговора слегка привстал, был готов блевануть. Было что-то глубоко неверное, какое-то почти надругательство в том, что Анна говорила с ним о Рейчел; все равно, как если бы родители зашли в комнату, когда он занимался сексом.

– Может, потусим втроем, когда я приеду! Я бы хотела снова встретиться с Рейчел. Давно не виделись.

– Э… конечно. Если хочешь.

– Ты знал, что наши мамы дружат? Мы все время вместе играли. Теперь мы уже не так много друг о друге знаем, потому что как-то разошлись в школе, но Рейчел славная девочка. Помню, она очень любила лошадей, когда была маленькая. Все эти «мои маленькие пони», все такое. Помнишь?

Умно, Анна. Очень умно. На самом деле по школе ходила сплетня, что Рейчел мастурбирует Моими Маленькими Пони. Сплетня была из тех, в которые никто по сути не верит, но тем не менее охотно распространяют. Тед сам оживленно спорил об этом с пацанами в столовой – возможно ли это вообще (она ее туда сует или?..) – а потом, когда слух грозил сойти на нет, Тед сам его с готовностью оживил, потому что скандал с Рейчел отвлек всех от предыдущего скандала, сотрясавшего третий класс: от вопроса о том, поймал или не поймал учитель музыки Теда, когда он какал в кладовке с инструментами во время весеннего концерта – ЧЕГО, РАЗУМЕЕТСЯ, НЕ БЫЛО.

Что Анна могла знать о том, каково это, когда о тебе распространяют такие сплетни, о всепоглощающем беспомощном стыде? Хотел бы он поверить в то, что Анна ревнует, – но не верит; она просто метит территорию, как собака, писающая на лужайку. Он вообще существовал в ее уме как живой, дышащий, думающий человек? Он столько времени провел, пытаясь понять, что она думает, – но какое сознание она себе представляла за маской его лица?

Тед впервые представил, что трахает Анну так, как (почти) трахал Рейчел: жестко, не заботясь об ее удобстве, полностью осознавая, что ненавидит ее настолько же, насколько любит. В этой фантазии Анна была снизу, он держал ее за горло, и, ох ты черт, там была Рейчел: они были втроем. Рейчел была голая, стояла на четвереньках, а Тед сгреб Анну за волосы и заставил ее…

Заставил ее…

Они обе…

– Ты слышал, что я сказала, Тед? – спросила Анна.

– Нет, прости, слушай, мне пора!

На четвертый день пребывания Анны в Нью-Джерси Тед одевался в спальне Рейчел после очередного не-совсем-полового-акта, когда Рейчел спросила его, что он собирается делать на Новый год.

– Не знаю, – сказал Тед, натягивая носок. – Можно просто дома посидеть.

– Так нельзя, – ответила Рейчел. – Эллен кое-что устраивает, и я ей сказала, что мы будем.

– Что? С чего ты это делаешь?

– Что делаю?

– Строишь планы, не спросив меня. Ты не думаешь, что надо было у меня узнать, может, я захочу заняться чем-то другим, а не переться на какую-то вечеринку в толпу незнакомых второкурсников? Знаешь, у меня есть жизнь и помимо тебя.

– Э… Ты только что сказал, что у тебя нет никаких планов на Новый год и ты собираешься сидеть дома.

– Я сказал, что можно просто дома посидеть.

– Ладно. А что можно делать?

– Не знаю. У Синтии Кразевски вечеринка, я думал заглянуть.

– У Синтии Кразевски.

– Да. А что?

– Синтия Кразевски пригласила тебя на вечеринку?

– И что?

– Тед. Ты мне говоришь, что Синтия Кразевски пригласила тебя на новогоднюю вечеринку и ты думал заглянуть.

– И что, у тебя сердечный приступ?

– Я просто пытаюсь разобраться с фактами. Синтия Кразевски позвонила тебе и такая: «Привет, Тед, это Синтия, я бы хотела, чтобы ты пришел ко мне на вечеринку»?

– Нет. Разумеется, нет.

– Так кто тебя пригласил?

– Что? Ты о чем вообще? Анна меня пригласила. Какая разница? Я даже не сказал, что точно пойду, я сказал, что думаю.

– А, теперь понятно. Теперь все ясно. Теперь все совершенно объяснилось.

– Ничего тебе не понятно! Я говорил с Анной по телефону, и она упомянула про вечеринку у Синтии, и мы обсудили, не сходить ли. У нас даже конкретных планов нет.

На самом деле все было не так. На самом деле прошлым вечером Анна пожаловалась ему на неприятную необходимость идти на вечеринку к Синтии Кразевски, хотя этого ей хотелось бы в последнюю очередь, и Тед понял так, что есть большая вероятность: если он останется дома один на Новый год, ему в последнюю минуту позвонит Анна, и они в итоге встретят Новый год вместе, будут смотреть «Saturday Night Live» у Теда в подвале, но потом, в полночь, переключатся на телевизор, чтобы посмотреть, как опускается шар, и он «обнаружит» в холодильнике бутылку охлажденного шампанского, и потом они поднимут бокалы, и он повернется к ней с хитрой веселой улыбкой и скажет: «Понимаю, глупо, но можно же?» – и она хихикнет и скажет: «Думаю, да!» – и он поцелует ее почти по-дружески, в губы, но с закрытым ртом, а потом замешкается, отстраняясь, и станет ждать, и она будет ждать, а потом она его поцелует, и у них все будет всерьез, они начнут возиться на диване, потом на полу, и когда он станет снимать с нее блузку, то потянет вверх, но так закрутит вокруг рук, что они окажутся как бы связанными у нее над головой, он недавно научился этому с Рейчел, и Анна сделает такое сексуальное удивленное лицо, открыв рот буквой О, и будет тяжело под ним дышать, и они станут трахаться, и она у него так кончит, что потом они будут вместе до самой смерти.

План был безупречный.

То есть, погодите. Нет. Это была эротическая фантазия, а он был идиотом.

И как раз когда он про себя это признал, Рейчел – его девушка, его зеркало – принялась танцевать. В одном белье, с трясущейся маленькой грудью, она исполнила чудовищный танец, передразнивая Теда. Танец, который в одно мгновение сплавил все, что он ненавидел в ней, с тем, что он ненавидел в себе.

– Привет, я Тед! – скалилась Рейчел, приплясывая. – Посмотрите на меня! Я придурковатый дружочек Анны Трэвис. Я таскаюсь за ней, надеясь, что, если все время буду делать, что она скажет, может, понравлюсь ей. Посмотрите на меня, посмотрите на меняааа!

Есть ли точка, в которой твое эго оказывается настолько раздавлено, что умирает, и тебе больше не нужно волочить бремя самого себя? Должно быть какое-то немецкое слово для этого чувства, когда сложные судороги твоего мышления поднимаются на поверхность и становятся внезапно и отвратительно зримы. Словно прошел мимо зеркала в полном народа магазине и подумал: что за чувак такой нелепый, и чего он так ежится, словно ждет, что его ударят? Хотел бы я ему врезать… Стоп, погодите, это же я.

– А меня она пригласила? – почти выплюнула Рейчел. – Меня пригласили на вечеринку к крутым и клевым?

Тед ей не ответил.

– Так она тебя не приглашала? Просто сказала, что идет, и ты собирался тереться вокруг нее, типа, Анна, я так по тебе скучал, когда ты уехала в колледж, я так хочу сбежать с тобой, и двадцать часов смотреть «Saturday Night Live», и делать тебе попкорн, и тяжело дышать тебе в ухо?

– Ага, – сказал Тед. – В общем, так все и было.

– У меня идея, – сказала Рейчел. – Пойдем на вечеринку к Синтии вместе. Конечно! Почему нет? Я позвоню Анне. Я ведь тебе говорила, что наши мамы дружат? Я ее спрошу, можем ли мы пойти к Синтии. Уверена, она скажет «да». Славно будет с ней повидаться. Ты бы этого хотел, правда, Тед?

– Нет, – ответил Тед. – Не хотел бы.

Но именно так они и поступили.

В 2018 году в Нью-Йорке Тед лежал на больничной каталке, а его вкатывали в переполненный приемный покой. Он не мог повернуть голову ни влево, ни вправо, поэтому смотрел прямо на слепящий флуоресцентный свет и думал, не умирает ли он. Это смешно, сказал он себе, я вовсе не умираю. Женщина швырнула в меня стаканом воды; глупо думать, что из-за этого можно умереть. Он тут же представил, как Рейчел насмешливо произносит:

– Люди сплошь и рядом умирают от травм головы, Тед.

Тед подумал: я, наверное, не умираю, я просто напуган, я один, и мне это не нравится.

– Простите, – крикнул он сухой потрескавшейся глоткой. – Не мог бы кто-нибудь объяснить мне, что происходит?

Никто не отозвался на его мольбу, но в конце концов к нему подплыли какие-то смутные тени. Они задавали ему вопросы на тарабарском языке, и он отвечал таким же неразборчивым бормотанием, за что был вознагражден уколом в руку, после которого его затопило легким блаженством.

Когда лекарство подействовало, воспоминания Теда начали переплетаться со странной, хотя и извращенно прекрасной галлюцинацией. В этой галлюцинации бокал, который Анджела швырнула ему в голову, не отскочил от черепа, а разбился. Один осколок застрял у Теда во лбу, и он видел этот осколок посреди своего поля зрения, тот возвышался, как башня, пронзал его, прибивал к каталке, отбрасывая мерцающий радужный круг. Сквозь стекло Тед видел себя, отраженного во всей жалобной красе.

Как тут и был.

Как тут и есть.

В Трентоне, Нью-Джерси, в последний день 1998 года.

Тед и Рейчел стоят на крыльце дома Синтии Кразевски. Рейчел подготовилась, будто шла на бой. Она облачена в облегающее черное платье и сверкающие туфли на каблуках, волосы ее покрыты лаком и скручены в тугой французский узел. Тед звонит в дверь, и через некоторое время, кажущееся нарочито долгим, дверь открывает Синтия Кразевски.

– Привет, – говорит Тед. – Я Тед.

Рейчел втискивается между ними.

– Нас пригласила Анна, – говорит она.

Синтия спрашивает:

– Кто?

– Анна Трэвис, – отвечает Рейчел.

Синтия пожимает плечами, словно впервые слышит об Анне Трэвис. Может, и впервые.

– Да кто угодно, – говорит она. – Пиво в холодильнике.

На вечеринке Тед сразу замечает Анну. Она разговаривает в углу с Райаном Крейтоном. На ней старомодное платье-рубашка поверх легинсов, волосы она выкрасила в рыжий, этот оттенок ей не идет. По сравнению с Рейчел вид у Анны какой-то… скучный? Вид у нее точно соответствует тому, что о ней знает Тед: усталый, раздавленный и печальный. Тед думает: разве может Рейчел быть круче Анны? Или они обе одинаково круты? Его мир содрогается до основания, но потом Тед видит, как Анна кладет руку на бицепс Райана Крейтона, и игриво смеется, и снова бьет его в самое сердце.

Рейчел видит, что Тед смотрит, как Анна смотрит на Райна Крейтона. Она каменеет и вцепляется в руку Теда так, что ему становится больно.

Понимая, что на нее смотрят, Анна берет Райана Крейтона под руку и ведет его к Рейчел и Теду. Начинаются изобильные неискренние объятия и немножко «Боже мой, сколько лет!». Анна и Рейчел хихикают над какой-то дурацкой привычкой Теда – Ты замечала, как он… – а Райану Крейтону дико скучно.

Тед думает: да пусть все на этой вечеринке сдохнут, даже я сам, мне все равно. Он крепко напивается.

Посреди ночного праздника в дверь звонят, и начинается какая-то суматоха. Анна исчезает. Тед пытается пойти за ней, но Рейчел твердо и сурово держит его за запястье. До них доходит слух, что на вечеринку заходил Марко Эрнандес, но ушел, когда узнал, что здесь Анна. Опять говорят о запретительном ордере, о том, есть он или нет, и как это вообще может сработать.

Наступает полночь.

Тед целует Рейчел с языком и хватает ее за задницу. Делая это, он обнаруживает, что можно получать от чего-то удовольствие, несмотря на то, что тебе наплевать. Он находит, что это ощущение – удовольствие и вместе с тем отстранение от него – само по себе доставляет удовольствие. Он думает, не обратился ли он чудесным образом в буддизм или не пережил ли нервный срыв.

Когда Тед наконец извлекает язык из глотки Рейчел, он видит, что за ними наблюдает Анна. Вид у нее огорченный. Рейчел видит, что на них смотрит Анна, и еще раз с торжеством целует Теда. Тед снова чувствует себя лужайкой, на которую пописали.

Анна исчезает, но, когда Рейчел уходит в туалет, возвращается.

– Тед, я могу с тобой поговорить? – спрашивает она.

– Конечно, – говорит он. – Что случилось?

– Наедине.

Она ведет его из дома на веранду. На улице мороз, идет легкий снег, но Теда окружает достаточно пьяного тепла, и ему все равно. Анна закуривает сигарету. Выдыхает серую волну дыма и чешет бедра. Она курит, это новость для Теда.

– Я поверить не могу, – наконец произносит она. – Поверить не могу, что ты это сделал.

– Что сделал?

– Вот так обжимался со своей подружкой. Хватал ее и вообще. Прямо у меня под носом.

– Э… – говорит Тед. – Что?

Анна опускает плечи.

– Не знаю, – произносит она. – Наверное, я просто думала… – она начинает заново. – Наверное, мы просто неделями говорили о том, как мне будет тяжело и как я волнуюсь, что снова всех увижу. Ты же знал, что я даже не хотела сюда идти, но потом ты решил, что пойдешь со своей новой девушкой, и мне тоже пришлось. А потом появился Марко, и это меня просто убило, и, когда я прихожу к тебе за поддержкой, ты в углу обжимаешься с Рейчел Дервин-Финкель. Просто… Мне кажется, наши отношения уже не такие, как раньше, что я тебя каким-то образом потеряла. Я по тебе скучаю, Тед.

У нее в глазах слезы. Тед в жизни не видел ее в таком отчаянии, а Анна часто бывает очень, очень печальной.

– Почему ты молчишь? – спрашивает Анна, шмыгая носом.

– Ну, наверное… – отвечает Тед. – Я просто не знаю, что сказать.

Он неловко ее обнимает.

– Я рядом, Анна. Ты знаешь.

– Я знаю, – говорит она.

Кладет голову ему на плечо, и на секунду все становится, как в ту, другую хорошую ночь, когда жгли костер, когда ярмо ненадолго сняли, освободили от круга: Марко причиняет боль Анне, Анна причиняет боль Теду, Тед причиняет боль Рейчел – бесконечный круговорот ревности и боли.

Анна в слезах говорит:

– Я так устала гоняться за всякими уродами. Я хочу быть с кем-то, кому можно доверять. С кем-то хорошим.

И потом Анна, сияющая Анна, прекрасная Анна, Анна с ямочками и гладкой кожей, с веснушками на носу и чудесными, чудесными волосами, Анна, чей запах его завораживает, Анна, уничтожившая его для всех других женщин, Анна, за которую он готов умереть, Анна, самая совершенная девушка в мире – Анна его целует.

«Я буду для тебя хорошим, – думает Тед, обнимая ее. – Я буду для тебя хорошим до конца своих дней».

Просто дай мне сперва минутку порвать с Рейчел.

Анна ждет на веранде, пока Тед возвращается в дом, чтобы сказать Рейчел, что уходит.

– Анна, – говорит он. – Она… Мы…

Он не заканчивает предложение. Не нужно. Взгляд, который бросает на него Рейчел, проникает глубоко, глубоко, глубоко в тот изодранный сумбур, который у него вместо души.

Конечно, визгу много.

Плача.

Швыряния пивом. (Жидкостью, без стакана.)

Но потом, в конце, Тед уходит с вечеринки с Анной. Он уходит с Анной Трэвис с вечеринки, на которую пришел с Рейчел Дервин-Финкель, и если есть рай, то это чувство ему позволят проживать вечно; лучший, самый победный миг его жизни.

Двадцать лет спустя, глядя с больничной каталки, Тед вынужден признать, что потом все, в общем, покатилось под горку.

Тед лишается невинности с Анной Трэвис 13 марта 1999 года на верхней койке в ее комнате в общежитии, после того как они три с половиной месяца состоят в отношениях на расстоянии. К удивлению обеих вовлеченных сторон, у Теда трудности с поддержанием эрекции. Причина этого, хотя он никогда в жизни в этом не признается, в выражении лица Анны. Просто у нее такой прилежный вид. Она как будто лекарство принимает или овощи ест. Вид у нее такой, словно она думает: ну, жизнь настолько не задалась, что можно и с Тедом сексом заняться.

Нет, это несправедливо. Анна занимается с ним сексом, потому что она его любит. С тех пор как они начали встречаться, она ему сто раз говорила, что любит его. Она занимается с ним сексом, потому что любит его, а он любит ее, а секс – обычная часть этого равного обмена. Она любит его, потому что он «хороший». Но под «хорошим» она имеет в виду «безопасный». А под «безопасный» имеет в виду: «Ты так меня любишь, что никогда, никогда не сделаешь мне больно, правда?»

Анна любит Теда, но не хочет его в том смысле, который причиняет ей страдания; она не хочет его отчаянно, вопреки себе самой. А выясняется, что Тед всегда хотел, чтобы его хотели именно так: так, как он всегда хотел женщин. Так, как Анна хотела Марко, а он хотел Анну, а Рейчел (или так кажется при взгляде назад) хотела его.

Когда этого болезненного желания нет, у Теда не встает. Сперва он пытается справиться с проблемой исчезающей эрекции, крича себе: ТЕД, ТЫ ЗАНИМАЕШЬСЯ СЕКСОМ С АННОЙ ТРЭВИС! Но это не срабатывает. То, что в конце концов поднимает его член, это мысли о Рейчел. О том, как она, узнай она, что у него секс с Анной Трэвис, разревнуется и разозлится. Погляди-ка на меня сейчас, Рейчел, с торжеством думает он, когда кончает.

Шлюха ты гребаная, глупая сука.

Тед состоит с Анной в отношениях, на расстоянии, следующие полтора года. Первый год он доблестно пытается сделать все, чтобы у них получилось, но последние полгода изменяет ей: сначала с девушкой, которая живет с ним на одном этаже в общежитии, а потом с той, которая в итоге станет следующей в череде его девушек, а между ними он изменяет Анне еще и с Рейчел Дервин-Финкель, когда они оба оказываются дома на День благодарения. Все время, пока Тед занимается сексом с Рейчел, Воображаемая Анна вьется вокруг него, машет ему в лицо ангельскими крыльями. «Я так прекрасна и совершенна, – вздыхает она. – Как ты мог предпочесть этот жуткий извращенческий секс с Рейчел Дервин-Финкель? Ты что, на самом деле такой?»

Дело в том, что секс с Рейчел – это такое облегчение. Ему не нужно с ней притворяться. Она точно знает, кто он.

Становясь старше, Тед оттачивает технику, которую впервые, пусть и ненамеренно, применил с Анной; секретный прием соблазнения. Делается так: показываешь им свое сердце как приманку. Делаешь вид, что ты легкая добыча, а сам все время остаешься самую малость недосягаемым. Да посмотрите, это же я, вот он я, просто старый ботан Тед. Вы настолько красивее меня, настолько круче, вы невероятные, вы самые умные, вы лучшие. С вами, для вас я буду лучшим парнем, лучшим за всю историю человечества.

Жалкий Тед, низкорослый ботан Тед, бабник Тед тысячью крохотных крючков вцеплялся в эго женщины, как колючка за край ее штанины. Всего-то нужно улыбаться и бросить пару самоуничижительных замечаний, и женщины начинают себе говорить, что он такой «милый», «умный» и «смешной». Убеждают себя подстроиться под него, уговаривают себя всего на одно свидание. Гордятся собой, что дали ему шанс.

Чем старше он становится, тем выше поднимаются его активы. Все больше женщин хочет освободиться от бесконечной погони за своими Марко; их тянет упасть в объятия своих Тедов.

Тед слышит, как другие мужчины радуются этому новому переделу власти, тому, что, когда всем за тридцать, свидания добиться куда легче. Может быть, есть мужчины, способные вступить в эту сделку с чистым сердцем, посмотреть в глаза своим Аннам и не воспротивиться тому, что они там видят… но не Тед. То, что Тед видел в глазах Анны, он видит в глазах Сарины, Мелиссы, Даниэлль, Бет, Эйлет, Маргарет, Флоры, Дженнифер, Жаклин, Марии, Таны, Лианы и Анджелы: усталость, добровольную сдачу. Он видит, с каким ощущением превосходства они соглашаются на «хорошего парня», что означает «на парня, для которого они, по их тайному мнению, слишком хороши». Он видит, что они считают, будто им ничего не угрожает.

Он получает от этого удовольствие, своеобразное удовольствие, когда трахает этих женщин, но оно сплавлено с отвращением, и к ним, к себе самому. Он мстит им в фантазиях, которые становятся все сложнее и сложнее, пока наконец в них не начинают фигурировать ножи и предельное отчаяние. Как в детской игре: «Ты что, бьешь себя? Прекрати себя бить!» Только в его случае: «Прекрати насаживаться на мой член!»

Разумеется, женщины, с которыми он встречается, в итоге все обращаются против него. Чем больше им кажется, что они пошли на компромисс, согласившись на него, тем с большей страстью они преследуют его, когда он начинает отступление. Он становится орудием чистого наказания себя: «Что со мной не так, если этот гребаный неудачник не дает мне то, чего я хочу?» Они обнаруживают в нем самые разные поломки, которые должны починить: ему трудно «понять свои чувства», или он «боится близости», но они никогда не сомневаются в базовом допущении, что где-то глубоко внутри, под всем этим, он хочет быть с ними. Конечно, у тебя есть ко мне чувства, могла бы сказать Анджела, как раз перед тем, как швырнуть в него бокалом. Признай это, твою мать!

Я – это я.

А ты – Тед.

В 2018 году Тед в друзьях на Фейсбуке у Анны и Рейчел, хотя не видел ни одну из них много лет. Рейчел замужем, работает педиатром, у нее четверо детей; Анна живет в Сиэтле, она мать-одиночка. Кажется, у нее все теперь в порядке, но одно время ей было непросто; Тед подозревает, что она прошла какую-то реабилитационную программу. Она постит мотивирующие цитаты, от которых Теда коробит: «Я не могу изменить направление ветра, но могу направить паруса так, чтобы всегда приходить к цели» и «Именно в самые темные моменты надо пытаться увидеть свет».

Он думает об Анне, сейчас, когда лежит на каталке. Вообще-то он ее видит. Она приходит к нему из-за радуг, в хоре голосов и трепетании крыльев.

Сколько сейчас времени? Какой день? Год? Перед ним Анна, но она не одна. С ней весь женский трибунал. Они стоят возле его постели, шепчутся о нем, пристально за ним наблюдают, судят его, как всегда. Они о чем-то спорят, не могут прийти к соглашению, и он ощущает, что в основе всего какое-то непонимание, какая-то изначальная ошибка. Он мог бы с ней разобраться, если бы только изо лба у него не торчал огромный осколок стекла, если бы ему в рот перестала литься кровь.

Я не хотел никому причинять боль, хочет он сказать. Я просто хотел, чтобы меня увидели, полюбили, какой есть. Беда только в непонимании. Я пытался притвориться хорошим, а потом не смог остановиться.

Нет, стойте. Дайте мне начать заново. Это неправильно.

Я всегда хотел только, чтобы меня любили. Хорошо, чтобы боготворили. Хотели, безумно и болезненно, так, чтобы ничего больше не волновало. Это что, так плохо?

Нет, стойте. Я явно не это имел в виду.

Послушайте, послушайте. Я могу объяснить. Под хорошим Тедом есть плохой Тед, да, но дальше, под тем Тедом, по-настоящему хороший Тед. Но никто его не видит; ни разу в жизни, никто. Внутри я просто ребенок, который хотел только, чтобы его любили, и не знал, как сделать, чтобы это случилось, хотя я все старался, старался и старался.

Эй, стойте. Положите меня. Я пытаюсь вам что-то сказать. Пожалуйста, не могли бы вы остановиться и выслушать меня? У меня от этого света сверху болят глаза. И еще, можно включить кондиционер? Было бы легче объясниться, если бы не было так чертовски жарко. Это пламя что, лижет мне ноги?

Я пытаюсь сказать нечто важное. Куда вы меня тащите?

Послушайте же меня…

Я хороший парень, гребаным богом клянусь.

Мальчик в бассейне

– Давайте еще раз посмотрим, – говорит Тейлор.

Она сидит вплотную к телевизору, так что Кэт видит, как его прохладная пастель отражается у нее на скулах, пока бегут титры.

– Я думала, мы поиграем в «Легкая как перышко, твердая как доска», – ноет Лиззи, но Тейлор уже ползет к видаку.

Кэт подозревает, что Лиззи кино нравится не меньше, чем Тейлор, но ей неловко это показывать. Тейлор, однако, ничто не смущает:

– Какой у вас любимый момент?

– В смысле, во всем фильме? – спрашивает Лиззи.

Кэт выгребает из опустевшей миски горсть попкорна и высасывает из него соль, выигрывая время.

– Мне понравилось… – начинает она.

Был момент, когда Тейлор стиснула колени, покачалась, и у нее по шее разлился румянец. Кэт засмотрелась.

– Мне понравилось, когда женщина топит мальчика, а потом он выныривает, чтобы вдохнуть…

Повисает головокружительное молчание, Лиззи смотрит на нее без выражения, потом Тейлор хихикает, и Кэт понимает, что угадала.

– О да. Как он на нее смотрел! Представь, кто-нибудь на тебя так посмотрит. Ну, там, Эрик Харрингтон. Или… – Тейлор бросает взгляд на Лиззи. – Мистер Кертис. Представь, Лиззи, мистер Кертис на тебя так посмотрит.

– Заткнись, – говорит Лиззи, кидая в Тейлор подушку.

Тейлор, смеясь, отбивает подушку, а потом валится на Кэт, неожиданно опуская голову ей на колени.

– Эй, вот хороший момент, – говорит она, тыча в телевизор, где мальчик-подросток плывет баттерфляем в обратную сторону. – Давайте посмотрим отсюда.

Кэт сидит к телевизору ближе всех, но, если она сдвинется, Тейлор тоже придется переместиться, поэтому она ждет, не включит ли фильм Лиззи, и Лиззи включает.

На экране плывет мальчик в одном белье, а на него смотрит женщина, губы у которой того же оттенка красного, что и длинные острые ногти. Тейлор удовлетворенно вздыхает и прислоняется к Кэт. Женщина выходит из тени и опускает пальцы ноги в глубокую часть бассейна, как приманку. Кэт не знает, что делать с руками. Мальчик подплывает к женщине и говорит что-то, что Кэт не вполне разбирает, потому что они убавили звук, чтобы не слышала мама Тейлор. Женщина начинает играть с мальчиком, дразнит его, позволяет подплыть поближе, а потом отталкивает. Кэт решает положить одну руку на пол, а другую себе на ногу. Мальчик хватает женщину за ногу, прижимает к себе, а потом целует каждый накрашенный лаком палец. Лиззи фыркает.

– Бред какой-то, – говорит она. – Кто захочет целовать чужие мерзкие ноги?

Женщина ставит ногу на голое плечо мальчика и толкает его под воду. Кэт принимается, едва-едва касаясь, гладить волосы Тейлор. Мальчик выныривает, хватая воздух, и женщина снова толкает его под воду. Он бьет ногами и руками, цепляясь за ее щиколотки. Мальчик немножко похож на Ривера Феникса, немножко на Леонардо ДиКаприо: такие же мягкие, припухшие глаза. Кэт проводит пальцами по волосам на виске Тейлор, и они поднимаются от ее прикосновения. Женщина отпускает мальчика, у него на ресницах капли воды, на темных перышках волос тоже. Он открывает глаза и смотрит на женщину тем взглядом, который, как известно Кэт, так нравится Тейлор: взглядом, говорящим «Я позволю тебе сделать с собой что угодно». Тейлор напрягается и ежится от удовольствия, отчего у Кэт по позвоночнику сбегают пузырьки. Женщина смеется и целует мальчика, потом нажимает ему на плечи. Мальчик зарывается головой между ее бедер.

В ту ночь, играя в «Легкая как перышко, твердая как доска», Кэт и Лиззи поднимают Тейлор над головами, и она парит там, невесомая, чудесные полсекунды, прежде чем рухнуть вниз. Они играют в ЧЕПУХУ и узнают, как будут звать их мужей, а когда Лиззи засыпает, Кэт и Тейлор пытаются заставить ее описаться, опуская ее руку в чашку с теплой водой, но ничего не выходит.

Фильм остается гвоздем совместных ночевок еще несколько недель, но потом мама Тейлор находит кассету и изымает ее, так что они переключаются на «Кэндимена». Тейлор еще где-то месяц сходит с ума по фильму, а потом ни с того ни с сего начинает тусить с Гретой Йоргенсен, которую ни Кэт, ни Лиззи не выносят, поэтому они ссорятся на несколько недель, а когда мирятся, совместные ночевки уже кажутся далеким прошлым.

И все-таки, когда в десятом классе Тейлор пытается объяснить Кэт, почему она встречается с Джейсоном Маколифи, она говорит: «Мне нравится, как он на меня смотрит», – и Кэт вспоминает мальчика в бассейне. Мальчик в бассейне, решает Кэт, это такой мальчик, который будет ноги тебе целовать и еще благодарить за это, мальчик, который страдает, мальчик, который захочет страдать ради тебя. С помощью этой концепции она пытается объяснить себе, почему Тейлор в выпускном классе встречается подряд с несколькими укурками и депрессивными алкоголиками; почему на вечеринках ее уже привычно спрашивают, что ее хорошенькая, популярная, успешная лучшая подруга могла в нем найти; «он» – один из десятка ее грустных и ни на что не годных парней.

В выпускном классе Кэт без особого шума совершает каминг-аут, и вскоре ее настолько поглощает влюбленность в ее первую настоящую девушку, что она легко забывает о том, сколько сохла по Тейлор. Или не совсем забывает, но помнит немного искаженно, просто как очень близкую подростковую дружбу, которой в каком-то смысле все это и было. Что остается от времен ее влюбленности, это привычка очень, очень пристально наблюдать за Тейлор, стараясь все расшифровать, прочитать все знаки.

Как-то ночью, когда они обе напиваются в дым, Тейлор мрачнеет и плачет из-за очередного разрыва, а Кэт говорит:

– Ты ходячее несчастье. Не верится, что я столько времени была в тебя влюблена.

От изумления Тейлор прекращает рыдать.

– Ты меня любила? – спрашивает она.

– Да ладно. Забудь, – отрезает Кэт, а протрезвев, ни одна из них больше об этом не вспоминает.

Поступив в колледж, три подруги разъезжаются по стране. Тейлор во время посвящения в студенты знакомится с новым парнем, Габриэлем, и за следующие четыре года они с Кэт отдаляются друг от друга. Отношения с Габриэлем, о которых Кэт слышит в основном от Лиззи, судя по всему, поглощают Тейлор целиком: это бесконечная череда ссор и слезливых примирений, они царапают и рвут друг друга, а потом обрабатывают друг другу раны. Впервые в жизни страсти Тейлор угрожают пустить ее жизнь под откос. На последнем курсе они с Габриэлем расходятся, и он бежит в Калифорнию. Она едет за ним и берет академ в колледже, когда Габриэль соглашается помириться. Лиззи едет к ней в гости и рассказывает, что дела у Тейлор не очень: она потеряла двадцать фунтов, что, может, и типично для Лос-Анджелеса, но еще она почти без перерыва глушит водку с тоником, у нее синяки под глазами и на руке выше локтя тоже синяки кольцом.

– Как думаешь, может, нам типа вмешаться? – спрашивает она Кэт, но Кэт отказывается связываться.

– Она хочет того, чего хочет, – говорит Кэт.

Как и все мы, разве нет?

Десять лет спустя Кэт и Лиззи живут в Бруклине. Лиззи работает в некоммерческом образовании; Кэт – юрист, специализируется на контрактном праве. Кэт встречается и с мужчинами, и с женщинами, а у Лиззи личная жизнь не задалась – в ироническом, самоуничижительном смысле. Тейлор по-прежнему в Калифорнии. Отношения с Габриэлем наконец закончились, но до того были измены, попытки самоубийства и вмешательство полиции. Лиззи знает больше подробностей, чем Кэт. Временами они втроем говорят по Скайпу, и во время этих звонков в основном говорят Кэт и Тейлор, короткими оживленными всплесками, как будто ничего не изменилось, – но звонки всегда готовит и организует Лиззи, а когда Лиззи слишком занята, чтобы все устраивать, Кэт и Тейлор месяцами никак не общаются.

После избавления от Габриэля дела у Тейлор, похоже, пошли на поправку. Она поменяла работу, нашла нового психотерапевта, получила диплом. Лиззи докладывает, что она начала с кем-то встречаться, с каким-то, кажется, продюсером по имени Райан, и это пошло ей на пользу.

– Потрясающе! – визжит Лиззи по Скайпу, когда как-то вечером Тейлор объявляет, что они с Райаном обручились. – Лучшая новость за всю мою жизнь!

Сидя рядом с ней на диване, Кэт переживает мгновение сбивающей с толку дезориентации, словно ее душа внезапно вернулась в тело очень издалека. Райан? – думает она. – Да что, вашу мать, за Райан? – но потом приходит в себя и присоединяется к поздравлениям, изо всех сил подражая восторженному тону Лиззи.

– Я, конечно, хочу, чтобы вы обе приехали на свадьбу, – говорит Тейлор.

Кэт кивает, а Лиззи говорит:

– Ни за что на свете не пропустим такое.

Но когда разговор переходит на заведения, туфли и платья, Кэт замечает некоторое смущение, словно Тейлор хочет что-то им сказать, но никак не может себя заставить. Причина выясняется на следующее утро, когда Кэт и Лиззи завтракают, и Кэт получает сообщение по телефону.

Ее лицо так искажается, что Лиззи застывает с кусочком яйца «Бенедикт» на вилке, не донеся ее до рта.

– Что? – спрашивает Лиззи и, когда Кэт не сразу отвечает, повторяет: – Что случилось?

Кэт разворачивает телефон, чтобы показать Лиззи сообщение.

Лиззи сдвигает брови.

– Ох ты.

– Она серьезно? – спрашивает Кэт. – Я с этим мужиком даже ни разу не виделась. У нее что, нет друзей в Л.А.?

– Это еще что такое? Фу такое говорить.

Кэт отвечает:

– Ты была с ней рядом все время. Если она собиралась попросить одну из нас стать первой подружкой невесты, надо было выбрать тебя.

– Ну не выбрала. Что теперь.

– То, что я не хочу.

– Придется, – говорит Лиззи, но она ошибается.

Вечером, выпив залпом три пива, Кэт звонит Тейлор по телефону.

– Слушай, – произносит она, а потом пускается в долгий запутанный монолог, сентиментальный и самооправдательный. – У меня со свадьбами всегда было очень непросто… Не мое это, вот и все… С деньгами сейчас не очень… В июне у меня самая запарка на работе… Я понимаю, она этого не покажет, но, боюсь, Лиззи очень обидится…

Тейлор отважно выслушивает, изредка вставляя «да» и «конечно», и через двадцать минут они сговариваются, что Лиззи будет первой подружкой, а Кэт станет «почетной подружкой», чьи обязанности определят потом.

– Весь комплекс свадебной индустрии в основе своей капиталистический и антифеминистический, и я его не поддерживаю, – говорит Кейт Лиззи, когда они в следующий раз встречаются выпить.

– Или причина в том, что ты – бессердечная сука.

– Я прочту стихи или что-то в этом духе, – говорит Кэт.

Но ей не удается так просто соскочить. Через несколько дней Лиззи сообщает, что Кэт отвечает за девичник.

– В смысле, диадемы и соломинки в виде пенисов?

– Нет, – говорит Лиззи. – Не диадемы и не соломинки в виде пенисов. Сделай одолжение: вытащи голову из жопы хоть на две секунды и постарайся придумать что-нибудь, что ей понравится.

И Кэт старается. Она так старается, что удивляется сама. Она пишет имейлы остальным участницам вечеринки, чтобы узнать, есть ли среди них вегетарианки, верующие или беременные, потом составляет таблицу, чтобы учесть, кто что предпочитает и кто когда свободен. Она сокращает число возможностей до трех устойчивых вариантов и проводит опрос. Когда приходят результаты, она звонит Лиззи и объявляет, что они проведут девичник в домике в горах.

– Ты молодец! – восклицает Лиззи, увидев сайт дома в горах: огромный камин, джакузи, роскошные виды.

Кэт горда тем, что сделала. Они с Тейлор пару раз хорошо поговорили, наедине. Она больше узнала о Райане: откуда он (из Колорадо), как они с Тейлор познакомились (на eHarmony) и что Тейлор в нем больше всего нравится (его основательность, честность, его забота об окружающей среде, его близкие-но-не-слишком-близкие отношения с матерью). Возможно, с этого начнется пышное второе действие их дружбы, когда расстояние преодолено, а старые раны залечены.

Но потом – катастрофа. Лиззи, свернувшись с бокалом вина на диване Кэт:

– Слушай, такое дело. Тейлор неловко тебе говорить, но она хочет поменять план девичника.

– Что? Ей не нравится дом?

– Нет, в смысле, ей все понравилось. Нравится. Но, похоже, дело в том, что Райан решил поехать с друзьями в Лас-Вегас, и там будет игра, пьянки и стриптизерши, и Тейлор кажется, что девичник в горах этому проигрывает.

– Стриптизерши? А я думала, Райан весь такой мистер Ответственность.

– Он такой и есть. Вышел из образа. Я так понимаю, поэтому она так и расстроилась.

Кэт ежится.

– И что теперь?

– Ей хочется чего-то более… отвязного. Ну вот как мальчишники у мужиков. Последняя возможность немножко повеселиться, прежде чем осядешь.

– Если она думает, что замужем за этим мужиком уже не повеселится, может, ей не стоит за него выходить, – говорит Кэт.

– Не надо мелодрам. Ты можешь придумать что-то другое или нет?

– Я не могу придумать ничего, что ей понравится.

– Просто попробуй, ладно? Ей это нужно. Будь ей другом.

Кэт пробует, перебирает сотню идей, но все они ее не устраивают. Как выглядит в женском варианте поездка со всеми друзьями в Вегас? Компания визжащих пьяненьких теток, сующих долларовые бумажки в стринги какому-то намазанному маслом качку? В этом нет ни отрыва, ни секса, ни выхода за рамки, это просто прикол. Чувак, одетый полицейским, который стучит в дверь, а потом срывает с себя штаны? Думая об этом слишком напряженно, Кэт начинает злиться: пылкая Тейлор, способная хотеть с такой страстью, какой Кэт ни в ком не встречала, заслуживает большего, чем эти оскорбительные пародии на похоть. Но чего хочет Тейлор?

Привет, Лиз, а что у нас с бюджетом на Тейлор, он гибкий?

Без понятия, может, и так. А что?

Если я добавлю немножко на сюрприз для Тейлор, ты вложишься?

Ну да, наверное. Что у тебя за уме?

Аааа, я пока не хочу говорить. Дикая задумка на самом деле. Если получится, ты все узнаешь.

Первая трудность: она даже не помнит, как назывался фильм. Тейлор его случайно записала с кабельного, пытаясь записать что-то другое. Но неправильно установила таймер, так что в итоге получила этот похабный типа ужастик, о котором никто из них не слышал; фильм, который они и в двенадцать посчитали бы чудовищным, который им было неловко смотреть, если бы парень, который там играл, не сводил Тейлор с ума.

Мальчик. Она знает, как его звали? Кажется, да, знает. Имя односложное, так ей кажется. Чэд, или Ник, или Брэд. А может, у него было двойное имя, как у многих актеров тогда: Чэд Майкл Никерсон. Ник Брэдли Чэдерсон. Брэд Чэд Дэдерсон.

Нет. Забыла.

Ладно. Что там вообще происходило? Так, была сцена секса. В бассейне. У мальчика-подростка, Чэда-Брэда-как-его, и женщины постарше, которая потом оказалась каким-то вампиром; Кэт помнит эту сцену почти покадрово. Но, что неудивительно, запрос в Гугл «фильм секс бассейн женщина вампир» ничего не дает. Не дает, даже если добавить «90-е» или «Синемакс». Что еще? Она старается вспомнить. Было что-то… про осквернение могил? Восстание из мертвых? У нее всплывает картинка: мальчик и женщина лежат вместе в гробу, мальчик прижался головой к груди женщины. Был какой-то нож, точно, который нужно было спрятать. Или это в другом фильме? Задача кажется невыполнимой, но Кэт знает, что это не так. Ничего не ушло. Ей просто нужна какая-то подробность. Что-то, что можно поискать. Хоть что-то.

Оно всплывает в три часа ночи – еще одна сцена. Женщина, мужчина и мальчик. Они все трое уже вампиры, вместе лежат в постели и пьют друг у друга кровь. Да что, твою мать, это был за фильм, им было по двенадцать, они сидели, хихикали и ели попкорн, поглядывая в порноужастик. Но мужчина, который был то ли мужем женщины, то ли главным вампиром или их творцом – он пометил мальчика… шрамом или татуировкой? Она помнит, как мальчик лежит на спине, а мужчина и женщина над ним нависают и пишут что-то на его теле, пишут… она не помнит.

Но она почти вспоминает, потому что Тейлор написала это у себя в блокноте, на занятиях на следующей неделе. Сердце, нож, с которого капает кровь, и цитата, что-то про любовь. Кэт помнит, потому что потом Тейлор забыла блокнот у нее дома, и Кэт его так и не вернула; она перечитывала цитату десятки раз, проводя по мечте Тейлор пальцем:

Любовь…

Любовь…

Ее память, как заедающая пластика, вечно натыкающаяся на царапину.

Любовь, любовь.

Она ставит на начало, запускает снова.

Любовь…

Любовь…

Любовь поражает…

Любовь порождает…

И перепрыгивает щербину.

Любовь порождает чудовищ.

Вот оно.

Этого достаточно.

С IMDb:

Джаред Николас Томпсон, актер, сценарист и продюсер, более всего известен дебютной ролью безымянного Мальчика в Бассейне в фильме «Грехи крови» (1991), вышедшем сразу на видео фильме ужасов, который стал гвоздем ночного кабельного телевидения в начале 1990-х. Также снимался в фильмах «Спаси меня» (1994), «Переходя границы» (1995) и «Роковое обнажение» (2000) и в оригинальном фильме Lifetime «Обещание сестры» (1993). После десятилетнего перерыва в актерской карьере, во время которого он работал плотником, профессиональным танцором и нянькой, Джаред вернулся в кино, по эту сторону камеры, в качестве сценариста и продюсера. Его последний проект – интернет-сериал «Зона отца» (снимается в настоящее время), над которым он работает со своим давним другом и соавтором Дугом Макинтайром. В настоящее время Томпсон живет в Лос-Анджелесе с женой и шестилетним сыном.

Мальчик в бассейне стал мужчиной, ему к сорока, вокруг глаз у него легкая паутинка морщин. У него есть аккаунт в Твиттере и канал на Ютьюбе, а еще крошечная страстная женская свита, которая ведет его страничку в Фейсбуке и самонадеянно называет его по имени. Большая часть этих женщин, похоже, фанатеет по его Мальчику в Бассейне, хотя изображает интерес к его свежим проектам, недвусмысленно пытаясь привлечь его внимание: «С таким нетерпением жду новый сериал @jnthompsn #зонаотца – я его поклонница со времен #мальчиквбассейне». Джаред честно перепощивает все упоминания #зонаотца, игнорируя более фривольные отсылки к его ранней работе («отследила свою старую любовь по #skinemax, @jnthompsn – боже, он по-прежнему огоннннь»), и Кэт сочиняет первое сообщение, учитывая все это.

Возможности, доступные актерам, достигшим пика популярности в качестве безымянных героев порноужастиков 1990-х, наверняка не так многочисленны: Кэт пишет ему в семь вечера; он отвечает вскоре после полуночи, а через два дня они назначают встречу по Скайпу. Его лицо появляется на мониторе компьютера, ярче воспоминания, отчетливый посланец из прежних времен.

Голос у Джареда мягкий, слегка сипловатый, и смеется он неожиданно высоким посвистывающим смехом. Он старше, но жутковато почти не изменился: та же бледная кожа, темные волосы и большие неуверенные глаза. Первые несколько минут разговора Кэт вытанцовывает вокруг причин, по которым она ему звонит, прощупывает его. Его выразительное лицо, возможно, и было главным его достоинством в качестве актера, но на переговорах полностью его выдает. Когда она намекает, что, возможно, он не совсем то, что ей нужно, он сникает; когда она его хвалит, он расправляется и выпрямляется, как только что политое растение.

Она объясняет ему, в чем дело, обходя подробности и подчеркивая, сколько она ему заплатит: пятьсот долларов за то, чтобы появился на два часа, и еще пятьсот в качестве вознаграждения, если все пройдет гладко. Он колеблется, прежде чем согласиться, и она задумывается о том, понимает ли он, что на самом деле происходит. Она уверена, что, если бы она произнесла слово «девичник», он бы отказался – он так явно жаждет, чтобы его принимали всерьез, его тяготит то, что Кэт воспринимает как неуместную гордость стареющей инженю. Но, в конце концов, что такое «девичник»? Просто группа женщин, которая хочет с ним встретиться, вот и все. Вежливо поболтать. Немножко пофлиртовать. Посмотреть, не удастся ли уговорить его снять рубашку. Возможно, заманить его в бассейн.

Обеспечив почетного гостя в качестве сюрприза, Кэт переносит девичник из домика в горах Сьерры в отель в центре Лос-Анджелеса. Вместо девичьих походов, костров и ночевок с спальных мешках в подвале будет спа-день, ароматерапия и массаж, караоке, танцы и неограниченные запасы вина. Она устраивает, резервирует, заказывает, собирает – потом летит в LAX, где ее встречает Тейлор. Они встречаются лицом к лицу в первый раз за… сколько прошло? спрашивают они друг друга, обнимаясь. Время так быстро летит. Неужели действительно прошло столько лет?

Помолвочное кольцо Тейлор, розовое золото с массивным призматическим бриллиантом, отбрасывает на потолок машины блики. Она тоже не сильно изменилась за прошедшие годы – единственное отличие, которое замечает Кэт, это какое-то уплотнение в области костяшек пальцев. Ее бунгало в Эхо-Парке, где она живет с Райаном, прекрасно обставлено, на гладких белых стенах светятся яркие геометрические картины. На холодильнике висит магнитная доска, на которой аккуратным округлым почерком Тейлор написан список свадебных дел, озаглавленный: Лапа-не-забудь.

Вечером прилетает Лиззи, и, в отличие от Кэт, она не забывает привезти хозяйке подарок. И хотя это первая со времен школы ночь, которую они втроем проводят под одной крышей, спать они ложатся рано, а девичник начинается на следующее утро с обильно заинстаграмленного завтрака.

День идет своим чередом, они перемещаются от завтрака в спа, а оттуда в сангрия-бар на счастливый час, и Кэт все время судорожно ищет на лице Тейлор какие-то знаки того, что ее ждет в будущем. Через десять лет ее будет окружать изобилие: здоровые дети, заросший сад, веселый беспорядок в доме? Наберет она несколько фунтов в области талии, появятся у нее непослушные седые волоски? Или она будет одной из тех женщин, что живут на салате и стрессе, укрощая тело ботоксом, осветлением и голоданием в бесконечной войне с плотью?

Господи, Кэт. Взгляни на вещи трезво. Более разумный голос в голове, очень похожий на голос психотерапевта, к которому она ходила в колледже, спрашивает, точно ли все эти страхи связаны с Тейлор и ее выбором? Как сообщали ей многие и многие бывшие, Кэт – мастер сочинять всякое на пустом месте. Так что, возможно, происходит что-то другое? Но она отказывается принимать самое очевидное объяснение: что по-прежнему немножко неравнодушна к Тейлор. Она не знает, как это назвать, – это чувство свободного падения, которое у нее возникает каждый раз, когда она смотрит на Тейлор, как будто ее руки снова и снова обхватывают пустоту, – но считает, что лучше не называть это любовью.

А потом, вечером, они сидят в патио отеля, над которым развешаны фонарики. Рядом с ними уходит в бесконечность бассейн, создающий иллюзию, что можно рухнуть с водопадом в сверкающую ночь Лос-Анджелеса. Женщины, приглашенные на свадьбу, провели вместе уже восемь часов, и выясняется – отлично поработала, устроительница! – что это слишком, вашу мать, долго. Лица у всех напряжены и болят от множества улыбок, они начали слишком рано, и, хотя чувствуют они себя все паршивее, им придется продолжать пить, чтобы отсрочить надвигающееся похмелье. У тех, кто не был знаком раньше, кончились темы для светской беседы; тем, кто постоянно видится, больше нечего друг другу сказать. В какой-то момент, ближе к вечеру, Тейлор начинает переписываться с Райаном, и по тому, как она хватает телефон и отбрасывает его, Кэт понимает, что они ссорятся.

Джаред должен был появиться к восьми вечера, но опаздывает уже больше чем на час; застрял в пробке и шлет поток виноватых и непонятных лос-анджелесских уточнений, что он уже проехал на шоссе. Почти все гости закончили есть, некоторые начали робко заговаривать о том, что пора домой (боже, просто не верится, до чего я вымоталась, с тех пор как стала рано вставать, я ложусь часов в девять). Кэт удерживает их, намекая на то, что их ждет впереди, но все ее намеки звучат так, словно сюрпризом будет стриптизер. Когда Джаред присылает сообщение, что он наконец нашел место для парковки и идет к ним, Кэт прикрывает глаза ладонями и начинает рассматривать толпу, но он входит с неожиданной стороны, и первой его видит Лиззи.

Она обрывает разговор посреди предложения и щурится.

– Вон тот мужик… – говорит она. – Где-то я его видела.

Она толкает локтем Тейлор, которая пишет сообщение в телефоне.

– Мы его знаем? Он знаменитость?

Но Тейлор не сразу поднимает глаза, так что другая женщина, Кэт даже не знает, как ее зовут, вскрикивает, достаточно громко, чтобы привлечь внимание Джареда:

– О боже, девочки! Это тот парень! Из кино по телевизору! Как оно называлось… вы же помните, о чем я? Мальчик в Бассейне!

За столом начинается хаос: добрая треть женщин узнает Джареда; точно знает, кто он.

Я с ума сходила по этому фильму!

Я не знала, что его еще кто-то помнит!

Он такой милый!

Я была так в него влюблена!

Джаред дергает головой, как испуганная лошадь, и, кажется, вот-вот сбежит. Кэт встает, машет руками над головой и подает ему знак.

– Джаред, – говорит она. – Я так рада, что вы смогли. Идите к нам.

Женщины издают возбужденный шум. Джаред, как агнец на заклание, идет на зов.

Лиззи спрашивает:

– Это ты устроила? Он пришел к нам?

– Он пришел к Тейлор, – говорит Кэт.

Каким фантастическим местом оказалась взрослая жизнь: при помощи соцсетей и тысячи долларов она вызвала старую любовь Тейлор с древней кассеты VHS и привела его сюда, во плоти.

Кэт берет оробевшего Джареда под руку, разворачивает его к Тейлор и преподносит свой подарок:

– Джаред я хочу познакомить вас с Тейлор. Она ваша давняя поклонница.

На Тейлор все это, похоже, производит меньшее впечатление, чем думала Кэт, учитывая, что Кэт только что воплотила ее подростковую мечту. Она протягивает Джареду руку для пожатия, но он, поймав выразительный взгляд Кэт, распахивает объятия. Пока они обнимаются, Кэт пристально наблюдает, ища малейшее содрогание, малейшую трещину в полнейшем самообладании Тейлор. Помедлила она, прижав ладони к его спине? Специально повернула голову и уткнулась ему в шею, чтобы вдохнуть его запах? Может быть. А может быть, и нет.

Тейлор делает шаг назад.

– Как мило, что вы пришли, – говорит она; взрослая хозяйка, а не девочка, у которой перехватило дыхание. – Простите… Я, конечно, точно знаю, кто вы, но не могли бы вы напомнить, как вас зовут?

Джаред представляется, слегка поклонившись, и женщины за столом дружно хихикают.

– Итак, – говорит он, – вы выходите замуж?

Тейлор отработанным движением показывает кольцо.

– Да, – говорит она. – Я уверена, Кэт вам рассказала, но вы были настоящей звездой наших совместных ночевок, когда мы были детьми.

– Нет, – отвечает Джаред; скалится в сторону Кейт. – Как ни смешно, она об этом не упомянула, – говорит он, и все напряженно друг другу улыбаются, пока наконец не вступает Лиззи.

– Джаред! Чем вы все это время занимались? Вы по-прежнему актер, или?..

Джаред пускается в путаные объяснения по поводу ЗоныОтца. Тейлор поднимает брови, глядя на Кэт. «Поверить не могу», – одними губами произносит Тейлор, и Кэт демонстративно пожимает плечами.

– Джаред, – говорит Кэт, надеясь слегка оживить обстановку, – могу я заказать вам коктейль?

– Нет, спасибо! – радостно отвечает Джаред. – Я не пью.

– Джаред! – вступает одна из женщина. – Расскажите, как снимали «Грехи крови». Как вы получили эту роль?

– История вообще-то смешная… – произносит Джаред, и все женщины за столом склоняются к нему, как цветы за солнцем.

Как бы он ни хотел, чтобы его принимали всерьез, Кэт понимает, что это не первый вечер, который он проводит за обедом с похотью двадцатилетней давности. Он – умелая куртизанка: внимателен, очарователен, и у него потрясающая способность отражать открытые сексуальные посягательства со скоростью джиу-джитсу. Женщины снова и снова пытаются с ним флиртовать, он парирует и возвращается к ЗонеОтца, пока Кэт не начинает казаться, что у них война: ее цель – подтолкнуть вечер в сторону секса, риска, волнения… а он очень вежливо пытается заболтать их всех до смерти.

Проходит полчаса, потом час, потом час двадцать пять. Женщинам вроде бы довольно интересно, они засыпают гостя вопросами, но Кэт хочется откусить кусок от своего бокала с вином, почувствовать, как он расколется и захрустит у нее на зубах. Она платит тысячу гребаных долларов за вот это встречайте-и-хлопайте?

– Джаред, – говорит она, и внезапная густота ее голоса говорит ей, что она напилась. – У меня идея. Хотите поплавать?

– Ха-ха! – отзывается он. – Холодновато для этого, не находите?

– Не думаю, – говорит Кэт. – Мы с Лиззи и Тейлор выросли в Массачусетсе. Мы ходили купаться, когда было куда холоднее, чем сейчас.

Она смотрит на них двоих в поисках поддержки. Тейлор ее не замечает, но Лиззи хватается за представившуюся возможность с нехорошей улыбкой.

– Поплавать было бы забавно, – говорит она и берет Тейлор за запястье. – Помнишь, как мы в выпускном классе прогуляли французский и пошли на ледниковое озеро?

Тейлор поднимает глаза, отрываясь от сообщения.

– И прокрались обратно в школу, мокрые до нитки.

– И мистер Суон такой: «Вы почему мокрые?» А мы ему: «Нам надо было принять душ после спортзала!»

Кэт знает эту историю только по настойчивым рассказам Лиззи, – это одна из немногих их с Тейлор совместных шуток, – но поскольку она готова на все, чтобы вывести этот вечер из застоя, она ободряюще улыбается Лиззи.

– Да ладно. Давайте. Давайте поплаваем, – говорит Лиззи, и другие женщины подхватывают ее воодушевление.

Когда Тейлор произносит:

– Ну не знаю… – они хором убеждают ее согласиться, легонько постукивая кулаками по столу:

– Тейлор! Тейлор! – и она, в конце концов, соглашается.

Женщины пьяненько перемещаются в сторону бассейна, сбрасывая на ходу туфли и сумочки, но Джаред остается на месте, скрестив руки на груди.

Кэт встает над ним:

– А вы не пойдете?

– Не-а, – отвечает он. – Думаю, я тут посижу.

Он ненавидит ее за то, что она его в это втянула, это очевидно, но что с того? Она его тоже ненавидит. Он – громоотвод, и только, для бешеной беспечной энергии; объект желания, но не его причина.

– Давайте, идите в бассейн, – говорит она.

– Нет, спасибо. Я не взял купальник.

– Эй, – говорит она, наклоняясь поближе. – Я заплатила вам кучу денег, чтобы вы пришли, так что не могли бы вы, сука, пересилить себя и пойти поплавать с моими друзьями?

Джаред хмурится, смотрит прямо перед собой, не на нее, и она гадает, не скрывается ли под этой неподвижностью, скукой и гордостью стыд.

– Пожалуйста, – говорит она. – Это столько будет значить для Тейлор… – но, когда он не отвечает, добавляет: – Я подброшу еще сотню баксов.

– Две сотни, – мрачно отвечает он.

– Хорошо. Но пусть уж следующие полчаса удадутся на славу.

Движением до того стремительным, что она не может не задуматься, не знал ли он в глубине души, что именно случится этим вечером, он сбрасывает обувь и идет к бассейну, снимая на ходу рубашку.

– Дамы, – говорит он масленым шутовским голосом.

Гости так и толпятся на краю, они не набрались смелости, чтобы окунуться. Джаред бросает скомканную рубашку в сторону и, широко расставив ноги, встает перед Тейлор.

– Как бы я ни хотел поверить, что вас интересует мой сериал, ваша подруга мне любезно напомнила, что позвали меня не просто так, – говорит Джаред. – Кто хочет со мной поплавать?

Вращая бедрами, он расстегивает ремень, вытаскивает его из шлевок и крутит над головой.

Гости охают и ахают, но Кейт корчится от ярости. Он делает именно то, чего она боялась, то, чего она хотела избежать, вызывая его: превращает себя в шутку, прихватив с собой Тейлор. Он выпутывается из джинсов, танцуя под воображаемую музыку, оглаживая себя по бедрам, пока Тейлор смотрит в чудовищном унижении, как невольная жертва песни «С днем рожденья» в исполнении официантов тематического ресторана. Да иди ты на хер, Джаред Николас Томпсон, думает Кейт. Иди на хер и там погибни.

Штаны Джареда уже лежат вокруг его щиколоток, он остался в одном белье и по-прежнему танцует, как дурак. Но по крайней мере, он выглядит как надо: худой, безволосый, с нежной кожей. Несмотря на все попытки выставить себя на посмешище, он красив, и, видя это, Кэт замечает, что Тейлор тоже это отметила – не по какому-то явному изменению выражения лица, но по тому, как слегка смягчаются углы ее лица.

Джаред прогибается и потягивается, открывая два темных пучка волос под мышками, и Тейлор поднимает руку и снимает резинку с хвоста. Потом Джаред без предупреждения приседает и ныряет в бассейн, неловко, окатывая ближайшую к краю женщину. Одна из женщин вынимает телефон и начинает щелкать камерой.

– Напомните, какой хэштэг у свадьбы? – шепчет она, но ей никто не отвечает.

Мальчик в бассейне плывет баттерфляем, точно так же, как плыл в кино двадцать лет назад. Его руки врезаются в воду с безупречной синхронностью, а остальное тело пульсирует тугой волной, проходящей по животу, бедрам и ногам. Каждый раз, когда он завершает гребок, его переносит вперед резким скачком, и за ним остается шампанский след пузырьков. Все это могло бы происходить и в грязном мотеле после полуночи, потому что шум, с которым он рассекает воду, это единственный звук, который слышат они все. Он делает три гребка, а остаток расстояния проплывает под водой, и его тело сверкающей лентой движения дрожит в спокойном бассейне. Он подплывает к Тейлор, которая сидит на краю, подвернув под себя ноги, и, пока с него течет вода, терпеливо ждет, когда она встанет. Полузакрыв глаза, как будто ей все это снится, она сбрасывает сандалию и протягивает ему ступню. Он берет ее, прижимает к себе, а потом, едва глянув в сторону Кэт, берет палец ноги Тейлор глубоко в рот. Все наблюдающие за этим женщины дружно делают вдох. Забытый на столе мобильный телефон, переведенный в беззвучный режим, трижды вспыхивает, а потом гаснет. Тейлор высвобождает ногу, легонько упирается ею в его голое плечо и яростно толкает его под воду. Он соскальзывает, хватаясь за ее щиколотки, и Кэт считает секунды, зная, что все это лишь оплаченное представление, но не может не представлять, как он там, под водой, бьется и плещется, дожидаясь, пока Тейлор позволит ему дышать. В конце концов он выныривает с тяжелым вдохом, и на его волосах, как алмазы, сверкают капли воды. Он смотрит снизу вверх на Тейлор, а она смотрит сверху вниз на него.

О, думает Кэт, у меня получилось. Я дала ей то, чего она хотела. Что теперь?

Тейлор смеется:

– Думаю, достаточно для одного вечера, – говорит она.

Она вытаскивает ногу из воды, и тут-то Кэт подходит к ней сзади, кладет руки ей на плечи и сталкивает ее в бассейн.

Шрамы

Книгу я нашла в библиотеке, засунутую вглубь полки. Да и не книга это была на самом деле. Без обложки, просто пачка скрепленных степлером отксерокопированных страниц. Сзади никакой карточки, и полосочки для сканера тоже нет. Я ее свернула, положила в карман и вышла под самым носом у библиотекарши. Бунтарка, что ты.

Придя домой, я открыла ее на первой странице и сделала в точности то, что там было велено. Нарисовала мелом круг на полу в подвале, размяла базилик с черникой из кухонного ящика, как будто готовила сложный летний коктейль, потом добавила сожженную прядь своих волос и свежую каплю крови, проколов булавкой подушечку большого пальца. Не потому, что я верила, что это принесет мне то, чего желает мое сердце, – я даже не была уверена, что оно чего-то желает, – просто потому, что я прочла в жизни достаточно книг, чтобы понимать, что, когда находишь в местной библиотеке собрание заклинаний, стоит испробовать хоть одно.

К моему огорчению, но не к удивлению, ничего не произошло. Я пролистала книгу до конца, мне было любопытно, что еще я могу вызвать чарами: богатство, красоту, власть, любовь. Все это казалось немного избыточным: по крайней мере, кое-что из этого подпадало под категорию «желаний сердца». Откровенно говоря, вся идея показалась мне слишком уже ньюэйджевской. Я встала. Если поспешить, я еще успевала на счастливый час в баре. При мысли о летних коктейлях мне захотелось пить, а в подвале воняло паленым волосом.

Его там не было, а потом появился. Колени ободраны о бетон, ладони расставлены, словно он упал. Голова склонена. Отряхивается, как собака после мытья.

Голый.

Я едва не засмеялась. Часть моего мозга, снова начавшая работать, подумала: голый мужчина, какое буквальное понимание желания. Потом очнулась остальная я и с визгом бросилась по лестнице из подвала, споткнулась и врезалась в дверь.

Пока я блеяла и хваталась за дверную ручку, он встал. Покачнулся. Нога у него подворачивалась так, что я поморщилась. Он оступился, потом выровнялся.

Поднял голову и посмотрел на меня.

– Не страшись, – сказал он.

Только у него был акцент, шотландский, возможно, или ирландский, и «р» вышло протяжным и мурчащим.

В конце концов мне удалось открыть дверь, потом я ее захлопнула и заперла за собой. Побежала на кухню, схватила два самых больших ножа из подставки и скорчилась в оборонительной позиции. Я ждала, что он погонится за мной, попытается выбить дверь – она была непрочной, – но прошло полминуты, а в подвале было тихо.

Держа наготове ножи, я добралась до сумочки, сбила ее локтем, и мой телефон вылетел на стол.

Я могла позвонить 911, и мне даже не пришлось бы ничего объяснять.

– У меня в доме голый мужчина.

– Как он туда попал?

– Не знаю.

И они примчатся под вой сирен. Если к тому времени, как они приедут, он исчезнет, – если мне все это привиделось, – я могла бы сказать, что он сбежал через окно. Звонок в полицию мне ничем не грозил.

Но.

Если часть моего мозга, отвечавшая за понимание абсурда, очнулась первой, а потом включился страх, то теперь, третьим, медленно пробуждалось любопытство.

У меня получилось волшебство.

Иногда, когда во всяких историях люди встречаются с чем-то паранормальным, это вызывает у них ужас, поскольку ткань реальности разрывается, и им приходится вдруг понять, что все, во что они верили, было ложью. Глядя на телефон, я испытывала именно это чувство, только строго наоборот: не ужас, а головокружительную растущую радость. Это обещали мне все книжки. Я знала, думала я. Я знала, что мир интереснее, чем прикидывается.

Я сунула телефон в задний карман, перепроверила, что точно знаю, какую кнопку нажать для экстренного звонка, и надела черную кожаную куртку, отчасти для тепла, но больше для психологической поддержки. С ножами наготове я спустилась по лестнице.

Он так и стоял посреди круга, где я его оставила.

Если я опишу его вам в смысле волос, цвета глаз, формы лица, эффект будет совсем не тот, потому что он был живым и дышащим воплощением моих глубочайших желаний, а не ваших. Вы должны представить себе своего собственного голого мужчину, а я вам скажу только вот что: он был больше, чем я ожидала, крепче телесно, и это только половина грязной шутки. В нем не было ничего хорошенького и ничего женственного. И ничего ангельского тоже, так что, если вы начали представлять себе это, начните заново.

Я села на верхнюю ступеньку лестницы и погрозила ему ножом.

– Не шевелись.

– Я не могу, – сказал он. – Смотри.

Он сделал полшага вперед, и его отбросило назад, словно он воткнулся в стеклянную дверь.

Выглядело правдоподобно, но откуда мне было знать, не послала ли мне вселенная голого коварного мима. Я снова предупреждающе ткнула в воздух ножом.

Книга заклинаний лежала ступенькой ниже, полуоткрытая, и я ее подтащила к себе.

Я снова просмотрела страницу с заклинанием, ища подсказки, но увидела только заглавие наверху, размытым старомодным шрифтом: «Желания Сердца».

– Кто ты? – спросила я.

Он открыл рот, закрыл его и обхватил себя руками.

– Не знаю, – сказал он. – Не помню.

– Не помнишь, как тебя зовут? Или вообще ничего не помнишь?

Он покачал головой.

– Ничего, – печально сказал он. – Вообще ничего.

– Ты исполняешь желания?

– Нет, – сказал он, а потом его губы изогнулись в легкой печальной улыбке. – По крайней мере, я этого не знаю. Думаю, можно попробовать.

– Хочу кошку, – сказала я.

Просто вырвалось. Я хотела придумать что-нибудь маленькое и безопасное, что-нибудь, про что можно сразу понять, что оно сбылось.

– Нет. Погоди. Я беру его обратно. Я не хочу кошку, это не считается. Хочу сто миллионов долларов. В долларах, не монетами. В смысле сотенными. Пусть появятся прямо передо мной. Делай.

Он посмотрел на меня, как будто счел это забавным, и, когда ни кошка, ни деньги не появились, повернул руки ладонями вверх и усмехнулся.

– Прости, – сказал он. – Я не думал, что это сработает.

От его улыбки у меня кровь прилила к лицу, но я заставила себя не улыбаться в ответ. Так я отзываюсь на красоту и в женщинах, и в мужчинах: сперва меня к ней тянет, а потом я отшатываюсь. Мной управляют мои собственные мелкие побуждения, а потом я злюсь, что меня провели.

– Здесь прохладно, – мягко сказал он. – Может быть, мне можно одеяло?

– Я подумаю, – ответила я.

Наверху, в кухне, я принялась расхаживать, поигрывая ножом. Часть меня думала: да ладно тебе, просто дай голому мужику одеяло! Но другая часть сопротивлялась. Заклинание не было таким уж простым. Если это и не черная магия, то, по крайней мере, шаткая магия. Потому что, если бы он сказал: «Я детский онколог, а в свободное время пишу стихи», – ладно, может, это и желание сердца. Но что мне проку от красивого мужика с амнезией? К тому же с исторической точки зрения меловые круги заточают демонов и чертей, а не возможных бойфрендов. Если ему что-то дать, то круг разорвется и он выйдет на свободу. Если я облажаюсь, второго шанса у меня может и не быть. Прежде чем что-то делать, надо еще раз заглянуть в книгу заклинаний.

С ним все будет в порядке. В конце концов, в подвале не так уж и холодно.

Когда я спустилась через несколько часов, мой гость – сидевший на полу, крепко обхватив руками колени, – выглядел бледновато. У дальнего края круга виднелось мокрое пятно, а в подвале теперь воняло не только паленым волосом, но и мочой.

Упс.

– Прости, что заставила тебя так долго ждать, – сказала я. – Я принесла тебе одеяло. И сейчас я сбегаю наверх и принесу тебе пустую бутылку из-под лимонада или еще что, минутку.

Он посмотрел на меня.

– Слушай, – сказал он. – Я понимаю, тебе все это, наверное, кажется странным, но клянусь, мне самому еще страннее. Я сделаю все, что ты скажешь, и я не причиню тебе вреда, клянусь, но пожалуйста, хотя бы попытайся: если бы ты немножко стерла круг или совсем его смыла, может, я смог бы выйти и мы могли бы обсудить все наверху?

– Ага… – сказала я. – Не буду я этого делать. Просто, просто ты можешь быть демоном или кем-то таким, а я не могу рисковать. Но, думаю, я нашла решение. Слушай, я дам тебе одеяло, предположим, что я могу пересечь круг. Я хочу, чтобы ты его взял, но потом оставь руку там же, у самого края, где я могу до нее дотянуться. Не пытайся ничего сделать. Понял?

– Понял, – вздохнул он.

Я бросила ему одеяло. Он взял его, оставив руку вытянутой, как я ему велела, и я полоснула ножом по тыльной стороне его руки.

– Какого хрена? – закричал он.

Он отпрыгнул, натолкнулся на противоположную сторону круга, и при виде этого голова кружилась, как его подпирал воздух, когда он соскальзывал по невидимой преграде. А еще я порезала его глубже, чем хотела, и теперь у него лилась по руке широкая красная полоса. Он в ужасе смотрел на меня, прижавшись спиной к дальней стороне круга, словно, если надавить достаточно сильно, можно было освободиться.

– Дай мне руку, – сказала я.

– Ну уж нет, – ответил он, придерживая порезанную руку другой.

Я вытащила из заднего кармана моток бинта.

– Мне нужна твоя кровь, – сказала я. – Прости. Мне просто нужно кое-что проверить. Как только проверю, я тебя выпущу, обещаю.

Он на меня в буквальном смысле оскалился.

– Отойди от меня на хер, сука ты психованная, – сказал он.

На следующее утро я спустилась в подвал с подносом, заставленным всеми вкусностями, которые могла предложить соседняя кофейня: дымящаяся кружка кофе французской обжарки, густого от сливок и сахара; масляный хрупкий круассан; йогуртовое суфле, полное красных ягод; разрезанный пополам луковый бейгел со сливочным сыром и ломтиками ярко-розового копченого лосося. В подвале воняло еще сильнее, но аромат еды пробивался сквозь вонь.

Я поставила поднос на пол, отводя глаза от самого худшего внутри круга, пока мой гость смотрел на меня с ненавистью. Если я ошибалась насчет того, как работает книга заклинаний, и вселенная пыталась прислать мне мою вторую половинку, я точно профукала свои шансы.

Стиснув зубы, он протянул мне руку. Рана закрылась черной коркой.

– Дай другую руку, – сказала я, снова вынимая нож.

Он с яростью посмотрел на меня, его губы искривились, но он не шевельнулся.

Я знаю, знаю, но послушайте: я прочитала все неправильно. «Желания Сердца», напечатанное вверху страницы, это не название заклинания, это название книги. Первое заклинание было безымянным, как человек, которого я призвала. Но в длинный список необходимого для следующего заклинания, «Богатство», входила, помимо серебра, можжевельника, зеленых свечей и розмарина, не просто кровь, но кровь сердца, набранная тем же расплывчатым шрифтом. Я испробовала заклинание прошлой ночью, снова проколов себе большой палец, и ничего не произошло. Мне нужна была его кровь. Я должна была взять ее у него.

Я показала на еду, до которой ему было не дотянуться.

– Я буду ждать, сколько потребуется, – сказала я.

Я сотворила заклинание в подвале, пока человек в круге пожирал свой завтрак. Никакие стопки банкнот волшебным образом не появились. Я уже собиралась позвонить в полицию, чтобы попросить их приехать арестовать сумасшедшего сквоттера, который вломился в мой дом, когда зазвонил телефон; номер был незнакомый.

Смеющийся наследник – так тебя называют, когда родственник, который умер и оставил все тебе, настолько дальний, что ты его даже не знаешь достаточно хорошо, чтобы скорбеть.

Я дала ему к одеялу подушку, шорты и маленький походный туалет, а еще столько воды и еды, сколько ему было нужно, если только он согласится сотрудничать.

– Пожалуйста, не надо, – сказал он, когда я вернулась, но что было делать?

Через неделю он попытался отнять у меня нож, затащить меня к себе в круг, но было уже поздно: я уже сотворила заклинание силы.

Клянусь, я обходилась с ним хорошо, как только могла. Я перестала резать ему руки; проводила ножом по спине, легко, как только было можно, а потом перевязывала его. Раны заживали неплохо, особенно учитывая, как сыро было в подвале: никаких больше уродливых струпьев, просто сеть розовых линий, выцветающих до красивого серебристого.

Было нелегко, даже недели спустя. Никто меня раньше не боялся, и каждый раз, когда он вздрагивал при виде меня, мне казалось, будто мое сердце напоролось на гвоздь.

Только когда я закончила третье заклинание, «Ум», я смогла сказать что-то в свою защиту. Без имени, без истории, с телом, скроенным точно по мерке моего желания… даже его выговор пришел откуда-то из моих снов. Я не просто вызвала его, я его создала. И потому, раз уж я собрала его из трав, крови, волшебства и желания, он не был вполне настоящим. Он был еще одной частью книги, как и сами заклинания или списки необходимого перед ними. Не человек, не взаправду, но идея, вызванная к жизни игрой моего ума и словами на странице.

Ум был хорошим даром. Надо было сотворить его первым, потому что после этого я стала гораздо лучше спать.

– Ты выглядишь иначе, – сказал он мне как-то утром, и это было правдой. Иногда заклинанию нужно было несколько часов или дней, чтобы размотать тонкую пряжу логики, ведущую к наследству или поразительно быстрому повышению до генерального директора. Но в остальных случаях я просто просыпалась другой: так было с силой и умом, а теперь с красотой.

– Да, – ответила я.

Учитывая, что я неплохо убедила себя в его базовой нереальности, удивительно, насколько я обрадовалась тому, как он на меня посмотрел – как желала этого взгляда, как желала его самого. Теперь, когда у меня самой была красота, свой набор приемов, я могла слегка ослабить настороженность.

Я стала проводить в подвале все больше и больше времени. Он не особо отвечал, но по крайней мере слушал. Нам обоим было одиноко. Я не могла ни с кем, кроме него, поговорить о поразительных вещах, которые стали со мной происходить, а он после стольких дней в тесном, темном маленьком кругу не мог не жаждать моего общества. Или хорошо притворялся, что жаждет.

Как-то поздно вечером, изрядно напившись, я пообещала ему, что, когда закончу, когда книга кончится и не останется заклинаний, я выпущу его из круга и все с ним разделю. В конце концов, сказала я заплетающимся языком, это все в той же степени твое, как и мое. Я не была наивна – я понимала, что ему нельзя верить. Но он был так хорош, что я невольно его желала, ведь теперь я привыкла получать все, что хочу. Конечно, я знала, что он не сможет меня простить. Не без моей помощи. Я пыталась не слишком изучать предстоявшие мне заклинания – странно, это казалось каким-то неуважением, как пролистать книгу до последней страницы, – но знала, что последнее называется «Любовь».

А потом в списке появился новый компонент.

К тому времени мы достигли некоторого равновесия, поэтому, когда я спустилась в подвал с ножом, он подставил мне спину. Я посмотрела на него, и мне стало дурно. Его некогда безупречные мускулы обмякли и стали дряблой нездоровой плотью; кожа была мучнисто-белой из-за многих дней, проведенных в темноте. Я увидела, что, несмотря на все мои предосторожности, свежие порезы все еще кровоточили, плакали сквозь повязки, увидела, что каждая узловатая косточка позвоночника отбрасывает свою собственную отчетливую тень. Меня пронзило чувством вины, и я подумала, что нужно стереть круг и выпустить его. Я никогда не хотела его сильнее, чем в ту минуту, сломленного, уродливого и нуждающегося во мне. К тому же, учитывая, что у меня уже имелось – богатство, успех, удача, ум, сила, красота, – что мне могла дать власть?

Я провернула острие ножа в ладони, разрывая кожу. Мы добрались только до середины книги.

– Прости, – сказала я, вращая нож, пока рука у меня не загорелась и не стала кровоточить. – Сегодня нам придется сделать кое-что другое.

Одно заклинание, потом другое, потом еще. Каждый вечер слезы из него становилось выжимать все труднее и труднее. Я кричала, я умоляла и упрашивала, я сама плакала. В минуту слабости я даже сказала: «Ты что, не понимаешь, что я это делаю для нас?» Но еще я стала изобретательнее, и это касалось не только ножа. Он плакал от боли, плакал от страха, от одиночества; плакал от усталости и смущения. И плакал обо мне. Иногда ночами я заползала в круг и обнимала его, пока он плакал, и шептала ему, как все будет, когда мы наконец будем вместе, когда все закончится.

Прошел год. Он плакал, я собирала каждую соленую каплю, и мир раскололся у моих ног, как яйцо. У меня было не только все, чего я хотела; у меня было все, чего можно хотеть. Я придумывала новые желания, просто чтобы их удовлетворить.

В тот день, когда я добралась до последней страницы книги, я собрала все компоненты и отнесла их в подвал: травы с фермерского рынка, побрякушки из магазина «все за доллар».

Он лежал, свернувшись на полу, неподвижный, бледный и тихий, и когда я его увидела, я вскрикнула. Его глаза распахнулись.

– Ш-ш-ш, – сказала я и улыбнулась.

Я потянулась через границу круга и погладила его по руке. На его теле не осталось места, не отмеченного пересечением серебристых блестящих шрамов. Я задумалась, сотрет ли их последнее заклинание, явится ли он мне со свежей кожей, как новенький.

– Любовь моя, любовь моя, – позвала я.

Он уже несколько месяцев не произносил внятных слов, но застонал и вздрогнул, и я нежно сжала его плечо, погладила то, что осталось от волос.

Я пролистнула книгу до последней страницы, отвернув ее назад. Мы вместе сожжем эту книгу, мы с ним, когда сотворим заклинания. Моя любовь вернется ко мне, возродившаяся и целая.

Вот только – стойте.

Нет. О нет.

Заклинание у меня перед глазами расплылось и изменилось. Потребовало от меня чего-то другого. От него. Я могла бы заплакать, но вместо этого рассмеялась. Я смеялась и смеялась. Так всегда получается, да? Нельзя получить все, чего желает сердце, потому что в этом ведь нет никакой морали.

Я уставилась на заклинание, желая, чтобы оно перестроилось, но оно осталось прежним.

Поэтому я вошла в круг и выволокла его наружу. Я вспомнила, как год назад, спотыкаясь и визжа, убегала от него. Каким высоким и устрашающим он был. Теперь у меня была сила, а он почти ничего не весил. Я расправила его конечности, содрала с него грязную майку. Вынула нож и села верхом ему на грудь. Склонилась поцеловать его сухие потрескавшиеся губы, приставила острие ножа к его грудине. Я найду какую-нибудь другую любовь, настоящее желание моего сердца. Обещание было прямо передо мной, в книге.

– Не страшись, – прошептала я.

кровь сердца

слезы сердца

сердце

Синдром спичечного коробка

Прежде всего вот что.

Лора занимается в баре в Ред Хук среди дня. У ее локтя стопка библиотечных книг, в спутанный узел волос воткнут карандаш. Пыльные джинсы, потертый свитер и темно-красная помада, которая кажется Дэвиду, смотрящему на нее с другого конца зала, и соблазнительной, и совершенно неуместной. Она выдергивает карандаш, чтобы подчеркнуть что-то, и сшибает локтем пиво; спасая книжки, она промокает от колена до бедра. В ту ночь, когда Дэвид будет стирать ее следы с подбородка, Лора скажет ему, что помада – это стратегия: накрасься красной помадой, как только встанешь, скажет она, и неважно, насколько ты неопрятна в остальном – пятна на одежде, размазанная подводка, сальные волосы – все посчитают, что ты звезда, а не неряха. Но правда в том, что Лора и звезда, и неряха: ее неряшливость и делает ее звездой, в этом нет противоречия. И, по мнению Дэвида, решение бороться с грязью при помощи помады – это, разумеется, философия моды, которую могут безопасно практиковать только молодые и очень красивые; те без усилий сияющие девушки, на которых даже грязь и уродливая одежда выглядят неким хвастовством: смотрите, меня даже это не портит.

Через полгода, хотя они говорят друг другу «я тебя люблю» и делают то, что обычно делают пары, – жалуются на друзей, пререкаются из-за того, когда идти обедать, – какая-то часть Дэвида все равно ждет, что Лора однажды поднимет на него глаза, вздрогнет и скажет: «Погодите, это что, шутка? Ты, на хер, кто?»

Потом как-то вечером она на час опаздывает на ужин. Вместо того чтобы объявить о разрыве, который ему всегда кажется неотвратимым, она сообщает, что бросает диплом; она хочет, чтобы он согласился на работу, над которой думал, чтобы они переехали на другой конец страны, «попробовали Калифорнию», начали все заново.

Хочет ли Дэвид уйти с работы и переехать в Калифорнию? Внезапное желание Лоры начать новую жизнь, которую она для них сочинила, так поразительно, что он честно не понимает. Но в ту ночь Лора чистит зубы с той же беспечной энергией, с которой делает все, и, когда она сплевывает в раковину, белая пена оказывается пронизана красными нитями. Она склоняется к зеркалу и гримасничает, глядя на свое отражение, завороженная видом обнаженных в окровавленном оскале зубов. Когда случится то, что их ждет, Дэвид будет возвращаться к этому воспоминанию как к некоему предзнаменованию: Лора, застывшая перед зеркалом, завороженная видом собственной крови.

Год спустя Лора набрасывается на Дэвида, едва он входит домой.

– Погляди на это, – требует она, прежде чем он успевает поставить портфель. – Погляди на мою руку. Меня покусали.

Дэвид осторожно берет ее за запястье, и она показывает мягкую, крапчатую изнанку руки.

– Черт, – говорит он. – Это что? Клопы?

Слухи о нашествии клопов ходят по их району Сан-Франциско, хотя кажется невозможным, чтобы такие робкие ночные создания так подолгу выживали в их сверкающих квартирах из стали и стекла.

– Нет, – отвечает Лора. – От клопов мельче, красные и помногу. Это не клопы.

Раз уж сказал что-то про укус, надо приглядеться к ее руке, а ему от этого не по себе – одна мысль о зуде заставляет его чесаться, – но он видит толстый белый рубец, дюйма два в диаметре, у нее на внутренней стороне локтя. Крест-накрест его пересекают розовые линии, там, где она над ним трудилась. Для комариного укуса слишком велик.

– Может, паук укусил? – спрашивает он.

– Может быть…

– В любом случае не трогай его.

Совет дан ради собственного блага в той же степени, что и ради ее: он не выносит этот звук, ногтями по коже. Он напоминает ему тошнотворное чавканье жевательной резинки или гнусавое покашливание в глубине глотки.

Лора валится обратно на диван, отбрасывает руку в сторону, далеко, как только может, словно хочет отстраниться от искушения. Дэвид знает, что ее решимость продержится целых пять минут кряду, если он не придет ей на помощь.

Выдавливая ей на руку каламиновый лосьон и втирая его в кожу, он спрашивает:

– Как выходной?

Она отвечает:

– Чешусь. В остальном ничего интересного.

– У тебя получилось…

Они танцуют вокруг этой темы, кажется, уже целую вечность. Лора, прилагавшая усилия к тому, чтобы найти работу, когда они только приехали в Калифорнию, теперь яростно недовольна своей работой в качестве ассистента деспотичного местного галериста – но еще она (или Дэвиду так кажется) не может устоять перед вихрем драм и жалоб, сотрясающим галерею. Она терпеть не может, когда Дэвид намекает, что ей, возможно, было бы лучше в другом месте, и обвиняет его в том, что он ее пилит, стоит ему предложить ей поискать другую работу.

Верная себе, она не дает ему даже договорить. Отдергивает руку, проливая лосьон на диван розовой дугой.

– Ты прямо вот не можешь меня не клевать, да? – говорит она. – Не можешь оставить меня в покое.

Три дня. Три новых укуса. Лора становится еще раздражительнее, взрывается даже по самым незначительным поводам. Когда третий укус появляется у нее на лице, вспухает на твердом изгибе ее скулы, она так чешется, что у нее заплывает глаз.

– Тебе надо к врачу, – говорит ей Дэвид за завтраком в пятницу, не в силах смотреть на нее прямо.

Из-за заплывшего глаза кажется, что она ему подмигивает.

– Не могу, – отвечает она. – Страховка не покрывает.

– Лор, прекрати.

– На Лэнгфорд-стрит есть бесплатная клиника. Я записалась на понедельник. Ну и вот.

Бесплатная клиника, а последний раз, когда они ужинали в ресторане, они только на вино потратили двести долларов. Сила, с которой Лора себя наказывает, может вызвать у неподготовленного зрителя шок; она как будто добровольно бьет дверью по пальцам. Но он отказывается поддаваться на провокацию и вместо этого спрашивает:

– Если мне удастся взять отгул, хочешь, чтобы я с тобой пошел?

Она отвечает сияющей улыбкой.

– Дэвид. Ты такой милый. Конечно.

Только проведя с Лорой дома сорок восемь часов в выходные, Дэвид понимает, насколько она погрузилась в войну с собственной кожей. Число укусов за ночь увеличилось втрое; весь ее день проходит в попытках унять бесконечный зуд и не чесаться. За утренним отмоканием в ванне с содой следует намазывание лосьоном с базиликом и алое. Она как заведенная стрижет ногти, стирает и перестирывает простыни, тщательно накладывает повязки, которые тут же срывает. Остальное время она тратит на поиски в интернете, истерически переписывая запрос: кожа вздутие укус зуд; зудящий укус кожа помощь; укусы руки живот лицо, а еще внимательно изучает череду жутких, вызывающих корчи картинок и закапывается в форумы, полные товарищей по несчастью: тысячи бесконечных, жалобных, бесплодных веток.

Дэвид на четвереньках исследовал всю квартиру в поисках виновников – мух или личинок, блох или клещей, – но возвращается ни с чем. Десять минут собственного поиска в интернете дают столько возможностей, что он приходит к выводу, что поиски эти не только бесполезны, но и вредны; зуд – настолько частый симптом, что он затрудняет диагноз.

– Я правда думаю, что тебе надо проконсультироваться у кого-то более квалифицированного, чем доктор Интернет, – говорит он Лоре.

Лора впивается ногтями под рубец на руке, который превратился в блестящую круглую ямку с желтым кольцом вокруг, как ожог от сигареты.

– Сделай одолжение, – говорит она, продолжая чесаться, – перестань пытаться помочь, хорошо? Так только хуже.

Ночью в воскресенье Дэвид просыпается и обнаруживает рядом с собой в постели пустое место. Он выходит в гостиную и видит Лору на диване, окруженную скомканными салфетками, на каждой из которых расцветает пятнышко крови.

– Не могу спать, – скулит она. – У меня как будто что-то ползает под кожей.

Дэвид никогда не видел ее такой расклеившейся. Он прижимается губами к пробору в ее волосах, накидывает ей на плечи одеяло и заваривает ей чай, и они вместе сидят, пока не всходит солнце, а потом он помогает ей помыться и одеться.

Приемный покой клиники полон больных, и самый воздух кажется маслянистым, тяжелым от болезни. Они ждут больше часа против назначенного Лоре времени, а когда сестра наконец выкликает ее имя, Лора вскидывает подбородок и настаивает на том, чтобы зайти одной.

Не проходит и пятнадцати минут, как она выходит с тонким листком желтой бумаги и неверящим лицом.

– Она посоветовала безрецептурные антигистаминные, – говорит она, даже не замедлив шаг, когда проходит мимо Дэвида. – Сказала, чтобы я не чесалась.

– Она не сказала, что может это вызывать?

– Она без понятия, мать ее.

Общее негодование их ненадолго объединяет, но вскоре этот временный союз распадается. У Лоры на макушке появился еще один волдырь, и она расчесала лысинку размером с четвертак. Кожа на ней опухшая и чешуйчатая, по краям перхоть.

– У тебя точно нет укусов? – спрашивает она. – Даже маленьких? Ничего не понимаю. У нас все общее. Почему они на меня набросились, а не на тебя?

Он тысячу раз за прошедшую неделю начинал ощущать призрачный зуд под кожей, но всегда тер зудящее место подушечкой пальца, а не ногтем, и зуд уходил в ту призрачную область, откуда являлся.

– Не знаю, – говорит он. – Прости, лап.

– Чего тебе прощения-то просить? – срывается она. – Ты что, виноват в этом, что ли?

– Просто… Я хочу, чтобы ты знала, что я с тобой.

– Да, конечно, – отвечает она, сморкаясь в испачканную кровью салфетку. – Я знаю.

Во вторник Дэвид, как всегда, уходит на работу и тратит часы на те же поиски в Гугле, которые два дня назад считал пустой тратой времени. Вернувшись домой, он застает Лору изучающей свою руку в лупу и копающейся в ране ватной палочкой. Она едва смотрит на него, так сосредоточена на своей охоте.

– Там что-то есть. Я его вижу. Вроде… маленького… белого… пятнышка.

Он стоит над ней в ужасе.

– Что ты делаешь?

Она пихает палочку в рану, и вокруг нее вспенивается кровь. Она с торжеством поднимает палочку.

– Вот! – кричит она. – Видишь?

На самом кончике пропитанной кровью ватки он, кажется, различает что-то вроде крошечной бледной и блестящей точки. Прищурившись, он пытается понять, что это: жучок? яйцо? пушинка?

Лора рассматривает ватную палочку.

– Господи. Оно еще шевелится. Знаешь что? Я про это читала. Это овод. Он откладывает в тебе яйца, если у тебя какой-то мелкий порез или ожог, так, по-моему, а потом яйца превращаются в личинки и лезут наверх у тебя под кожей. Или, скорее, это червяки, которых можно подхватить, если купаться в зараженном водоеме… в общем, это какой-то паразит. Вот поэтому у тебя все в порядке и поэтому мы ничего не нашли. Оно не пряталось в квартире. Оно всю дорогу пряталось во мне.

– Гадость какая.

– Понимаю! – говорит она, но отвращения в ее голосе нет, есть облегчение.

Дэвид понимает почему – она в конце концов нашла хоть какой-то ответ, – но не может разделить ее облегчение, потому что даже в лупу видит только маленькую белую точку.

Лора выуживает еще четыре загадочных образца и складывает их в маленький пакетик на защелке, который хранит в холодильнике рядом с апельсиновым соком. Она по-прежнему твердо уверена, что к врачу ей пойти не по карману, но приносит из бакалейного магазина пахучий набор псевдомедицинских составляющих: кокосовое масло, чеснок, яблочный уксус. Тщательно отмеряет чайной ложкой эти домашние средства, отказываясь есть и пить что-либо еще. Паразиты питаются сахаром, говорит она Дэвиду. Такой режим должен их уморить голодом.

Дэвид во все это не верит, ни в диагноз, ни в лечение – но по крайней мере у нее заблестели глаза, она немножко повеселела, и самые страшные расчесы стали сходить. У него даже получается несколько раз коротко и спокойно поговорить с Лорой о чем-то, кроме ее кожи. Может быть, думает он, все пройдет, а он так и не поймет, к чему все это было, маленький водоворот беды в и без того непростое время.

Но потом он просыпается от скребущего звука. Он тянется, чтобы отвести руку Лоры от лица, и его пальцы становятся скользкими, с них капает. Он включает свет и отшатывается; во сне Лора разодрала ссадину под глазом, и левая сторона ее лица покрыта блестящей красной маской крови.

Ссора, которая начинается после этого, длится несколько часов; когда посреди нее восходит солнце, Дэвид звонит на работу сказаться больным. Лора столько кричит, что у нее пропадает голос. Дэвид бьет кулаком в стену.

Начинается все с ерунды, с таблицы. Дэвид сделал ее, когда они только приехали в Сан-Франциско, и в нее внесены все их общие расходы: квартплата, машина, еда и поездки. Каждый месяц они делят расходы пропорционально своим доходам. Дэвид как инженер зарабатывает больше Лоры, технически она – временный работник. Поэтому Лора вносит 18 процентов от общих трат, а он – оставшиеся 82.

Промокая ее разодранное лицо, Дэвид говорит:

– Тебе надо к врачу.

– Я не могу себе это позволить.

– Ну, внесем в таблицу, – говорит Дэвид.

Лора закатывает глаза.

– Что?

– Ничего, меня просто иногда от этого тошнит.

– Прости, я пытался помочь. Ты можешь сказать, что я сделал не так?

– Дай я у тебя кое-что спрошу, – говорит Лора. – Когда я умру, ты внесешь восемьдесят два процента за мои похороны в свою таблицу, а за остальное пошлешь счет моим наследникам?

Дэвид говорит:

– Ты в буквальном смысле слова истекаешь кровью, и все равно скорее будешь на меня кидаться, чем попросишь помощи!

Тогда Лора говорит:

– Знаешь что, Дэвид? – и начинается.

– Люди, которые друг друга любят, друг о друге заботятся, – вопит Лора в разгар ссоры, – они не заносят каждый доллар, что потратят друг на друга, в гребаную таблицу. Не так все это должно происходить!

– И что? – кричит в ответ Дэвид. – Ты хочешь, чтобы я за все платил, чтобы ты оставалась на своей говенной работе, которую ненавидишь?

– Так, значит, ты видишь нашу жизнь? Неудивительно, что ты меня настолько презираешь, раз ты так чувствуешь!

– Я никак не чувствую! Я просто думаю, что просить тебя хоть как-то поучаствовать – это не слишком много…

– Да, конечно. Никак ты не чувствуешь. Очень справедливо с твоей стороны, Дэвид, спасибо.

– Да чувствую я, я просто…

– Твоя беда в том, – говорит Лора, – что ты не вкладываешься в наши отношения, не всерьез. Ты всегда медлишь, всегда…

– Да ладно. Я вкладываюсь…

– Да, ты вкладываешься! Ты вкладываешься ровно на восемьдесят два процента. Как я могла забыть! Ты платишь, ты отслеживаешь каждый цент.

– Я что, не должен следить за своими деньгами?

Она так яростно мотает головой, словно это поможет словам вылететь у нее изо рта.

– Речь не о том. Речь о том… о том, чтобы знать, как кого-то любить!

Слова повисают в воздухе, пока Дэвид не отзывается эхом:

– Ты мне говоришь, что я не знаю, как кого-то любить?

– Нет, – говорит Лора, упрямо выпячивая подбородок, как ребенок. – Не знаешь.

Тут-то оно и случается, мгновение благодати, которая может внезапно снизойти и положить конец ссоре. По нахмуренному лицу Лоры проходит волна. Она понимает, что ведет себя нелепо. А он понимает, что она понимает.

– Смешно, – произносит он, уже тише. – Потому что у меня сложилось отчетливое впечатление, что я тебя все это время любил.

– Ну, – говорит она, почти неуловимо соскальзывая в представление, – у тебя паршиво получалось.

– Правда?

– В основном. Да.

– Даже в твой день рожденья?

– В мой день рожденья, наверное, вышло ничего.

– Так что мне сделать? Скажи. Я серьезно спрашиваю.

– Тебе ничего не нужно делать. Тебе нужно сказать: «Лора, я тебя люблю. Все будет хорошо».

– Лора, – говорит он, беря ее за руки. – Я тебя люблю. Все будет хорошо.

Пока Лора беспокойно дремлет на диване, Дэвид договаривается о приеме со своим врачом. Говорит секретарше, что дело срочное, и она умудряется найти для них время сегодня днем. Когда Лора просыпается, Дэвид говорит ей, что записался на прием. Прежде чем она успеет возразить, добавляет:

– Пожалуйста, просто позволь мне это сделать, хорошо?

Врач – пожилой мужчина с дымчатыми клочьями волос, торчащими из обоих ушей, и когда Дэвид обнимает Лору одной рукой и спрашивает, можно ли ему с ними в смотровую, доктор не возражает.

Доктор Лэнсинг обеспокоенно прищелкивает языком над разодранной щекой Лоры, просит показать ему все укусы по очереди. Она показывает, один за другим, и он задает бережные наводящие вопросы, и она старательно на них отвечает. Закончив, она лезет в сумку за пластиковым пакетиком и рассказывает врачу свою теорию об оводах и о доказательствах, которые нашла.

Тут случается нечто странное: у врача исчезает с лица всякое выражение; как будто его любопытство в одно мгновение высохло. Он берет пакетик, бросив на него беглый взгляд, а потом, смяв, кладет на стол.

– А помимо зуда, как вы себя чувствуете? – спрашивает доктор Лэнсинг.

Лора пожимает плечами и отвечает:

– Нормально.

Дэвид при этом явном вранье сохраняет молчание. Доктор Лэнсинг настаивает:

– Как вам в эмоциональном отношении дались последние несколько месяцев?

Лора снова пожимает плечами:

– Да вроде все в порядке.

– Как вы спите?

– Я не могу уснуть, потому что все время чешусь, – говорит Лора.

Дэвид одновременно с ней произносит:

– Лор! Ну ты что!

Лора и доктор Лэнсинг оторопело поворачиваются к нему, и, несмотря на предупреждающий взгляд, который бросает на него Лора, Дэвид продолжает:

– То есть я не пытаюсь… С зудом было совсем плохо, понимаю. Но разве ты не помнишь, лап, ты и до того плохо спала, из-за стресса на работе, ты говорила… то есть разве я буду не прав, если скажу, что после переезда тебе было нелегко?

Он ждет, что Лора подхватит нить разговора, но она этого не делает, и он рассказывает доктору Лэнсингу все, излагает с таким путаным отчаянием, словно это его собственная история, и отчасти чувствует, что так оно и есть. Когда он заканчивает, вид у Лоры такой, словно ее предали.

Только тут он понимает, что натворил: пытаясь помочь, он выставил напоказ все ее слабости, не спросив ее позволения; он использовал ее тайны, чтобы доказать чужому человеку, что ее боль существует только у нее в голове.

Врач говорит:

– Лора, вот что я хотел бы сделать, если вы мне позволите: выписать то, что может помочь справиться с глубинной причиной вашего нездоровья. Похоже, что на вас в последние месяцы много всего навалилось, и, думаю, вы удивитесь, как быстро, стоит улучшиться вашему настроению, пройдут проблемы с кожей.

Дэвид, пытаясь исправить свою ошибку, говорит:

– Но как быть с самим зудом? У вас что-нибудь от этого есть? Потому что, если нет, возможно, следует посоветоваться с дерматологом.

Он поворачивается к Лоре:

– Как думаешь?

Но у Лоры замученный вид, она больше не готова сражаться. Ее израненное лицо тускло и безжизненно от боли. Она говорит:

– Если вы думаете, что лекарства для настроения помогут, я хочу попробовать. Я попробую все, что скажете.

Врач выписывает рецепт, и Дэвид в изумлении выходит за Лорой из кабинета. Его переполняет чувство вины. Он говорит:

– Лапа, подождешь меня здесь? – и бежит обратно в смотровую, где доктор Лэнсинг заканчивает заметки.

– Дэвид?

– Простите, я просто… Послушайте. У меня такое чувство, что я создал у вас неверное впечатление. Лора не сошла с ума. Она в последнее время в стрессе, это правда, но на это есть причины – работа, переезд. Наверное, я не лучшим образом ее поддерживал. И я думаю… я думаю, что, если она говорит, что у нее на самом деле чешется, мы должны ей доверять. Вот и все, что я хотел сказать. И только.

Доктор Лэнсинг проводит ладонью по морщинистому лбу.

– Я понимаю вашу тревогу, – говорит он. – Правда. Но позвольте, я вас кое о чем спрошу.

Он берет со стола Лорин пакетик и протягивает его Дэвиду.

– Что вы об этом думаете?

Дэвид смотрит на мятый пакетик.

– Это… то, что она нашла. Где у нее чесалось.

– Но как вы думаете, что именно тут лежит?

– Наверное, яйца? Или личинки? Слишком мелкое, чтобы разглядеть. Но поэтому она и пришла на осмотр!

– Слишком мелкое, чтобы разглядеть, – эхом отзывается врач. – Но не для Лоры. Лора думает, что она что-то видит. Вы не уверены, но Лора думает, что знает.

Дэвид молчит. Он знает, к чему ведет врач, и не хочет с ним туда идти. Доктор Лэнсинг продолжает:

– Это не просто стресс. Но это и не паразиты. Это классический пример того, что называется синдромом спичечного коробка. Восходит к тем временам, когда пациенты приносили пустые спичечные коробки в доказательство того, что у них под кожей живут насекомые. Теперь используют пластиковые пакеты или контейнеры. Или снимают на телефон. Но внутри то же самое. Кусочки омертвевшей кожи. Грязь и пух. Все слишком маленькое, чтобы разглядел кто-то, кроме той, чей мозг обернулся против ее тела, разрывает его и терзает в поисках доказательства, чего-то, чего на самом деле нет.

Дэвид сжимает пакетик в кулаке. Этот внезапный хитрый разворот значения кажется отчаянно несправедливым: то, что Лора приложила столько сил, пытаясь найти свидетельство того, что с ней творится, а все эти усилия принимают за свидетельство того, что она сходит с ума.

– Доктор Лэнсинг, – говорит Дэвид. – Если бы это был я… Если бы я пришел к вам с жалобами на зуд… Вы бы так же быстро от них отмахнулись?

Губы доктора Лэнсинга изгибаются, он хмурится.

– Сынок, я именно это и пытаюсь сказать. Я от них не отмахиваюсь. Насекомые могут быть воображаемыми, но Лора страдает по-настоящему. Ложный паразитоз может быть симптомом депрессии, но может выступать и ранним признаком психоза – и его очень трудно лечить, ровно потому, что пациенты так редко хотят принимать предложенную им помощь. Именно сейчас Лора готова получать лечение, которое ей необходимо. Если вы ее любите, не мешайте этому. Пожалуйста.

И Лора начинает курс лекарств, антидепрессантов и того, что психиатр, с которым она консультировалась, называет одним из «мягких» антипсихотических средств. Как и голодание, это, кажется, в чем-то помогает. Она наконец-то может отдохнуть, хотя начинает спать по восемь часов каждую ночь, потом по девять, потом по десять, а потом к этому прибавляется долгий сон днем. Приходя с работы, Дэвид часто застает ее на диване в пятнах от лосьона. Она набирает вес, а ее прекрасные темные волосы редеют. Но она уже не чешется, как раньше, и рана на лице начинает затягиваться. На ее теле по-прежнему образуются припухлости, – Дэвид, как ни старается, продолжает думать о них как об укусах, – но она сопротивляется желанию их расчесывать, и через день-два они опадают и сходят. Дэвид говорит себе, что этого достаточно, что она выздоравливает, но часто смотрит на женщину с потухшими глазами, вяло ворочающуюся на диване, и почти ненавидит ее за то, что она украла ту, которую он любил.

Они погружаются в какой-то застой, и Дэвид вынужден бороться с мыслью, что это теперь и есть нормальное состояние, что лучше уже не будет. Поздно ночью, когда Лора спит, Дэвид возвращается к мысли о паразитах, более осязаемых, чем несчастье. В конце концов, Лора ведь и правда кажется не просто подавленной, из нее будто ушло нечто основополагающее. Что, если в ней действительно поселилась какая-то экзотическая зараза, а из-за несвоевременного выступления Дэвида врач ошибочно отнес ее к душевнобольным, обрекая на немое претерпевание боли?

В каком бы свете его ни выставляла такая возможность, однажды зацепившись за нее, Дэвид не может ее отбросить. Он любит Лору, настоящую Лору, ту электрическую катастрофу, которую впервые увидел, когда она облилась в баре пивом. Но эта Лора – он не помнит, когда эта Лора красилась красной помадой. Эта Лора очень тщательно за собой ухаживает, чтобы на поверхность не вышел ее внутренний раздрай.

Поэтому однажды утром он усаживает Лору на диван. Приносит ее любимое одеяло, заваривает ей чай. Когда он спрашивает, как она себя чувствует, она отвечает то же, что и всегда: «Нормально». Но белки ее глаз отливают нездоровой яичной желтизной, а ноздри окаймлены красным, словно опалены.

– Я тут подумал, – говорит он, устраиваясь на диване рядом с ней. – Я за тебя волнуюсь. И думаю, не слишком ли мы быстро отказались от мысли, что с тобой что-то на самом деле не так. Я имею в виду, с кожей.

Она смотрит в чайную чашку и медленно произносит:

– Я иногда тоже об этом думаю.

– Я знаю, депакот помогает. Но вдруг есть что-то еще.

– Может быть. Наверное.

– Ничего плохого нет в том, чтобы показаться еще кому-то.

– Еще одному психиатру?

– Я думал про дерматолога. Хорошего.

Он открывает папку и показывает ей тщательно уложенную пачку бумаги: статьи из профессиональных журналов, которые распечатал на работе.

– Полно свидетельств того, как настоящие – в смысле физически настоящие – кожные заболевания постоянно принимают за психиатрические проблемы. Особенно у женщин. Доктор Лэнсинг старый. Его поколение все называет психосоматическим: фибромиалгию, хроническую усталость. Если мы хотим настоящих ответов, надо показаться хорошим врачам. Не просто хорошим. Лучшим.

– Звучит недешево, – говорит она.

– Лора, мне наплевать.

Ее глаза вспыхивают неожиданным светом, а губы изгибаются в знакомой улыбке.

– Можем внести в таблицу.

– В жопу таблицу, – говорит он. – Лора! Я тебя люблю. Я о тебе позабочусь. Все будет хорошо.

Они едут, опустив окна, к новому врачу, которого нашел Дэвид, прохладный ветер овевает их, пока они сверяются с планом. Они решили не приносить пакетик, который так и живет в холодильнике, где его никто не трогает, и избегать разговора о лекарствах, которые она принимает, если только ее прямо не спросят. Они хотят начать с чистого листа, чтобы не было никаких подозрений, которые они ненароком посеяли, когда Лора вынула пакетик, а Дэвид заговорил о ее стрессе. Вместо этого она начнет заново: в целом я здорова. Я чешусь.

В клинике у нового дерматолога просторно, стены окрашены в пастельные тона, успокаивающе пахнет чистотой. Дэвид предлагает пойти с ними, но новый врач, более профессиональный, чем доктор Лэнсинг, просит оставить их с Лорой наедине. Двадцать минут превращаются в тридцать, сорок пять, а когда Лора выходит, Дэвид так и выпрыгивает из кресла.

– Что она сказала?

– Она говорит, да, сыпь, стресс, все такое. Надавила на меня по поводу лекарств, я рассказала про депакот. Не надо было. Ты был прав, я прямо видела, как она переключилась. В ту же секунду. Предложила мне химический пилинг на область шрама.

Дэвид разочарованно качает головой, но теперь Лора его утешает.

– Мы знали, что будет непросто. Это только начало.

Это правда. Знали; начало. Они связались по интернету с целой сетью страдальцев с неясными диагнозами, группой поддержки, которая прислала им список сочувствующих врачей на двенадцать страниц. Они найдут ответы, даже если на это уйдет вся жизнь. Дэвид в это верит и по глазам Лоры, по ее лучезарной, напомаженной улыбке понимает, что она тоже в это верит.

Сколько раз он представлял себе эту минуту, но никогда не думал, что все случится здесь: на скучной парковке перед клиникой, под серым небом, по которому быстро бегут облака. И все же, когда слова начинают в нем подниматься, он не может их остановить, да и не хочет.

– Лора, – говорит он, – ты выйдешь за меня?

Они женятся через неделю в суде. Никому не говорят – ни родителям, ни знакомым по Сан-Франциско, ни нью-йоркским друзьям. Лора покупает новое платье, потому что не влезает ни в одно старое, и находит хорошенькую винтажную шляпку, которую украшает вуалевым лоскутком. Они просят быть свидетелями еще одну сбежавшую пару и позируют для нескольких фотографий, снятых чужими людьми. Увидев фотографии, Лора грустнеет, и Дэвид понимает, почему: эти фотографии никогда не окажутся на каминной полке, над ними не будут сюсюкать умиленные внуки; Лора на них ужасающе бледная, жуткий шрам на щеке отчетливо виден под вуалью. Но они могут все повторить, могут сделать лучше в следующий раз. В этом весь смысл: у них теперь бесчисленное множество возможностей выяснить, как друг друга любить. Целая жизнь, чтобы сделать все правильно.

В брачную ночь Дэвид лежит рядом с Лорой, когда на ее руку падает луч лунного света. Изначальный укус, тот, с которого все началось, давно зажил, оставив по себе блестящую кромку шрама. Трудно поверить, что нечто настолько маленькое могло причинить такой ущерб – пуля едва ли оставила бы по себе больше боли.

На дюйм выше шрама образовалась новая припухлость, мягкое вздутие плоти, и Дэвид проводит по ней пальцем. Она теплая на ощупь, почти лихорадочная, хотя остальная кожа у Лоры прохладная. Когда Дэвид гладит припухлость, она внезапно начинает пульсировать под его пальцами: как дергающееся веко, как тиканье часов.

Дэвид отдергивает руку, потирает пальцы, чтобы избавиться от этого живого, пугающего ощущения. Ему хочется думать, что он его выдумал, только вот глаза продолжают поставлять ему доказательства: натянутая кожа на припухлости изогнулась и дрожит, словно в нее что-то бьется изнутри, стараясь вырваться наружу.

– Лора, – шепчет Дэвид, – Лора, проснись.

Но она спит глубоким лекарственным сном, и ее не разбудить. Он щурится в темноту, а кожа на ее руке идет рябью, как неспокойное море. А потом, прямо у него на глазах, надувается кружок плоти, и в его центре появляется темная точка. Прозрачный пузырек крови медленно поднимается из дырочки и взрывается красными брызгами, когда паразит, питавшийся Лорой все эти месяцы, пронзает ее плоть и освобождается.

Дэвид хватает его. Сжимает в кулаке и тянет, и он разматывается, как живая веревка. Дэвид тащит его сквозь кожу и бросает, влажного и дергающегося, на простыню между собой и Лорой: эту невозможную, невероятную тварь.

Паразит мокро барахтается на кровати, шестидюймовая трубка узловатой белой плоти, окаймленная тысячей дрожащих ног, которые колышутся в незнакомом воздухе, как водоросли. Это доказательство слишком велико для спичечного коробка, слишком сильно для пластикового пакета; они завтра вернутся к врачу с этим бесспорным доказательством, пойманным в прочную стеклянную банку. Она все это время была права, и он был прав, что верил ей; он был так близок, так близок к тому, чтобы все потерять.

Теперь им ничего не грозит. Он больше не будет единственным, кто ей верит. Тело Лоры еще может быть полно тысячью извивающихся личинок, но их мать умирает, и завтра на стороне Лоры будет вся медицинская наука, она поможет побороть заразу, пока ее кровь снова не станет ее кровью, пока сама она не станет ясной, свободной и чистой.

Паразит скручивается в последней яростной судороге, и, пока Дэвид смотрит на него, червь встает на дыбы, слепой и голодный, и одна из его ножек задевает лицо Дэвида. Дэвид хватает его, но уже слишком поздно: червь впивается в него и зарывается, вонзаясь в нежное место между глазом и костью ослепительным белым взрывом боли.

Дэвид чувствует, как тысяча его щекотных ног танцует по изнанке его щеки, царапает его череп, гладит и дразнит края его мозга. Потом ощущение тускнеет и проходит, оставляя лишь зуд в месте входа и вздувшийся волдырь, маленький, как комариный укус, у нижнего века. Лора, лежащая рядом, переворачивается, и стонет, и чешется во сне, а Дэвид падает рядом, пока чудовище, родившееся под кожей его возлюбленной, движется в его кровотоке, плывет, влекомое безошибочным инстинктом, прямо к его сердцу.

Желание смерти

В общем, это было довольно давно, когда я жил в Балтиморе и мне было хреново от одиночества. Это единственное, что меня оправдывает, если у меня вообще есть оправдание: у меня не было работы, я понедельно снимал номер в мотеле на противоположном конце страны от всех, кого знал, жил по кредиткам и пытался «понять, что со мной». То есть обдалбывался и напивался всю дорогу и спал по восемнадцать часов из двадцати четырех.

Почти единственными, с кем я тогда постоянно разговаривал, были девушки, с которыми я знакомился в Тиндере. Я сидел у себя в номере, пил, смотрел порнуху и играл в видеоигры, а потом мне приходило в голову, что я ни с одним живым человеком не разговаривал уже неделю-две, не говоря о том, что не выходил из комнаты, не переодевался и не ел ничего, что не приносят в коробках. Я начинал свайпить, пытался найти девушку, которая поможет мне на какое-то время почувствовать себя человеком. А когда находил, мы встречались в баре, говорили часок, а потом девушка ехала ко мне трахаться. Я никогда не встречался с одной девушкой больше пары раз. Не специально, правда. Просто так все складывалось.

Рассказываю я вам историю, которая случилась с одной из этих девушек. Она была хорошенькая – маленькая блондинка откуда-то, по-моему, со Среднего Запада. По ее профилю я понял, что у нас не было ничего общего. И не сказать, что это была ее вина, – у меня тогда ни с кем не было ничего общего. У меня еще не закончился развод, и я не разговаривал ни с кем из членов семьи, кроме брата раз где-то в две недели… Слушайте. Я был не в том состоянии, чтобы заводить отношения, и не пытался ни с кем всерьез замутить. По крайней мере, это я про себя понимал.

В общем, мы с этой девушкой переписываемся, и я ей рассказываю немножко о себе, о своих обстоятельствах, так, не углубляясь. Я ей, кажется, в целом нравлюсь, так что спрашиваю, не хочет ли она встретиться и выпить. Она говорит, что не пьет, и я такой: о’кей, можем съесть по десерту или еще чего, нет проблем. И тут она говорит: если ты не против, может, я просто приеду?

На Тиндере мне иногда попадалась такая прямолинейность. Не часто, но попадалась. Я всегда соглашался, но про себя, типа, думал: ого, а ты храбрая. Потому что я-то знаю, что не изнасилую тебя и не убью, но ты откуда об этом знаешь? Спрашивать про такое явно было лишним. Я просто удивлялся.

В общем, эта девушка ко мне едет, и я мечусь, пытаясь привести номер в порядок, потому что там свинарник и я в нем свинья. Я принимаю душ, бреюсь и пихаю вещи в шкаф, пытаясь создать впечатление, что я из тех, кто регулярно меняет белье, хотя на самом деле, если бы не Тиндер, я бы таскал одни и те же боксеры со следами дерьма так долго, что заработал бы смертельную инфекцию.

Я все еще пытаюсь сделать что-то, чтобы быть не таким отвратительным, и тут кто-то стучит в мою дверь. Прежде чем открыть, я смотрю в глазок, чтобы убедиться, что это она. А кто еще-то, да? Но у меня было что-то вроде паранойи, это все из-за наркоты. Там она: прелесть что за девочка, волосы забраны в хвостик, как у чирлидерши, на ней розовая футболочка и джинсы, и я такой: о да! Потому что никогда не знаешь, какие эти девочки на самом деле, как они будут выглядеть. В наши дни можно прям чудеса творить с фильтрами и всем таким. Но второе, что я замечаю, это то, что она с чемоданом. Небольшим, такой сумкой на колесиках, какие разрешают брать с собой в самолет. Стремно, да?

Я открываю дверь и для начала шучу про чемодан: ух ты, на сколько же ты ко мне? Она смеется, и я говорю: нет, серьезно, что у тебя там? Косметика или что? Она ухмыляется, как будто у нее есть тайна, потом подмигивает мне и говорит: может, если тебе повезет, узнаешь.

Когда ко мне приходили девушки, они всегда в какой-то момент понимали, что я на самом деле живу в мотеле, а не остановился переночевать. Я им каждый раз говорил заранее – предупреждал, если на то пошло, – но иногда они до конца не верили, пока своими глазами не видели. Даже когда у меня получалось прибраться, скрыть то, что ситуация в целом паршивая. Если они прям переживали, я всегда предлагал пойти куда-нибудь в другое место, но ни одна ни разу не согласилась. Думаю, когда проходил первый шок, им просто становилось меня жалко.

Но эта девушка – если ей и не пофиг, как я живу, она этого не показывает. Заходит, катя за собой чемоданчик, как стюардесса, потом идет к кровати и запрыгивает на нее, типа – а вот и мы! Даже не разулась, твою мать. Нет, я понимаю, это смешно, после того, что я рассказал, в каком клоповнике живу, но меня это злит. Мы знакомы полминуты, и ты такая заходишь со своим чемоданом и прыгаешь в грязной обуви ко мне на кровать, может, стоит придержать коней, нет? Нет, обувь у нее нормальная – Кедс, наверное? – но потертая, и на подошве коричневое пятно – надеюсь, это грязь.

Будь я в другом состоянии, я бы, наверное, сказал что-то вроде: эй, а ты не хочешь разуться, прежде чем залезать на кровать? И все было бы нормально. Но, видимо, вся беда в тот момент была именно в том, что я не мог по-человечески общаться. Я понимал, что слишком загоняюсь – покрывало, скорее всего, видало вещи и похуже. Я иногда об этом думал, когда не мог уснуть, – о том, как бы оно светилось в ультрафиолете, пятна дерьма, крови, соплей и слизи, которыми оно было покрыто, – и моя кожа вместе с ним. Теперь я думаю: а чего было не отнести его в химчистку, если меня это так парило? Но не отнес. Так я тогда жил.

Вернемся к девушке. Она у меня на кровати. Я предлагаю ей выпить, потом вспоминаю, что она не пьет. Она говорит, я бы выпила водички, и я ее спрашиваю, нужен ли лед, прежде чем понимаю, что льда у меня нет, так что ей приходится согласиться на теплую воду из-под крана из бумажного стаканчика. Тут я, конечно, прям красавчик. Но ей, похоже, опять наплевать. Я ее спрашиваю, не хочет ли она посмотреть кино, и она говорит, конечно, но так, что ясно: мы с тобой оба понимаем, что никакого кино сегодня вечером не будет. Ну что, справедливо. Некоторые девушки знают, чего хотят, и бывает, что они хотят случайного секса в мотеле с прилично выглядящим парнем, с которым познакомились в интернете. Те, кто преувеличивает разницу между тем, чего хотят в постели мужчины, а чего – женщины, по-моему, просто чушь несут. Может, женщины в среднем более консервативны, чем мужики, но на конце кривой всегда творится выносящая мозг херня. Тупо статистика, чего.

Вскоре мы уже тискаемся, потом не просто тискаемся, потом я тянусь за презервативом, и она говорит:

– Погоди.

Ладно, думаю, она не хочет секса, хочет так. Нормально, бывает. Если честно, я даже не против. Всегда предпочту минет с огоньком вялому сексу.

Но она вместо этого говорит:

– Ты должен кое-что обо мне знать.

Я отвечаю:

– Что?

Она говорит:

– Со мной дело в том, что у меня очень четкие вкусы насчет того, что мне нравится в постели. И единственное, как я могу получить удовольствие от секса, это если ты сделаешь все, как я тебе скажу, именно так, как мне нравится.

Не забывайте, столько слов подряд она мне ни разу не сказала с тех пор, как мы встретились. Я немножко офигел. Но говорю:

– Ладно, конечно. Без проблем. Рассказывай.

Она говорит:

– Я хочу, чтобы ты согласился уважать мои желания и делал, что я скажу, потому что для меня это очень важно.

Я говорю:

– Да, конечно. Я к тебе, разумеется, отнесусь с уважением, но не готов сказать, что сделаю что-то, прежде чем узнаю, что именно.

Нормально же, да? Но она напряглась. По ее лицу понятно, что она хотела, чтобы я сразу согласился, не задавая вопросов. Нет, она милая и все такое, но что, серьезно?

И она таким низким голосом, с придыханием, чистый секс по телефону, словно сейчас предложит что-то офигеть горячее и грязное, говорит:

– Я хочу, чтобы мы вместе пошли в душ. И там типа целовались и все такое. Как обычно. А потом, через какое-то время, – это очень важно, – когда я не буду этого ждать, чтобы ты стукнул меня по лицу, как можно сильнее. А когда стукнешь и я упаду, чтобы ударил ногой в живот. А потом можем заняться сексом.

Что бы вы сделали в такой ситуации? Серьезно, я вас спрашиваю. Потому что я делаю вот что: я ржу ей в лицо. Не потому, что мне смешно, просто потому, что… не знаю даже почему. Я смеюсь и смеюсь, а когда она не начинает смеяться со мной, я просто хлопаю глазами, и тогда она медленно произносит:

– Я хочу вот так. Стукни, ударь, а потом можем заняться сексом.

И я такой думаю: ладно, она ненормальная.

Или что-то затеяла.

Или это такая проверка, и мы на реалити-шоу или чем-то таком.

Но я пытаюсь вести себя вежливо, поэтому говорю только:

– Извини, я уважаю твои желания и все такое, но это как-то не мое.

И она говорит:

– Неважно, твое это или нет. Это мое. И мне это нужно, если мы собираемся трахаться.

Меня дико нахлобучило. Она на меня просто смотрит, ждет, предполагает, что я соглашусь на то, на что я совершенно точно не согласен, а я не знаю, что сказать, и она никак не намекает, и нельзя же просто, типа, ну тогда ладно, спишемся, подруга. И я в конце концов говорю:

– Ты не возражаешь, если мы продолжим, а я пока подумаю?

Она говорит да, и мы продолжаем. И все это время у меня мозги просто кипят. Я думаю: нет, стопудово нет, я не собираюсь бить какую-то случайную девочку, не-не, это не ко мне. Дело в том, что она даже не понимает, о чем просит. Точно не понимает. Она худенькая, килограммов сорок пять на вид, а я сильнее, чем кажется. Если я ее ударю изо всех сил, есть нехилая возможность, что она просто, на хрен, помрет. Даже если это все подстава и план такой, чтобы потом пригрозить мне полицией и шантажировать, или ее парень придет ее спасать, а меня уделает, потому что это его возбуждает, она все равно не понимает, что делает, раз просит меня так ее ударить.

Но, разумеется, она же хорошенькая, и мы по-прежнему тискаемся, и меня забирает, мой мозг в итоге начинает искать, как представить эту дикую просьбу не совсем безумной. Может, она ошибается насчет силы, о которой меня просит, но, с другой стороны, она знает, чего хочет. В смысле есть разные силы удара, и она хочет, чтобы ее ударили так, чтобы это на самом деле не угрожало ее жизни. Может, то, что она говорит «изо всех сил», – это просто путаная семантика. Девочка хочет, чтобы я ее ударил, потому что так у нее все работает, и, если вдуматься, это не слишком отличается от того, когда девочки хотят, чтобы их отшлепали или придушили, а это все я раньше делал, с переменным успехом и увлеченностью.

Ладно, говорю я себе, у девочки заскок, и страшноватый заскок. Кто знает, откуда он у нее – то есть я могу представить, куча жутких возможностей, и я не хочу далеко заходить. Но причина не имеет значения, он у нее есть, и она ничего не может поделать, такая штука, – как фут-фетишист или даже педофил – мы не всегда контролируем, чего хотим; все, что мы можем, это контролировать то, как мы себя в связи с этим ведем. Девочка ведет себя в соответствии со своими желаниями, совершенно зрело и ответственно; рассказывает тебе о них, открыто, не дожидается, пока вы сходите на три свидания и влюбитесь друг в друга по уши; сразу переходит к делу и дает тебе выбор. В каком-то смысле она тебе открывается, прося сделать то, за что куча народу ее осудила бы. Да, получилось так, что она тобой как бы распоряжается, и жестко, но на деле она честная, открытая и прямая, и в каком-то смысле этим нельзя не восхищаться.

И тут я дохожу до того места, где надо себя спросить: могу я вообще ее ударить? Не изо всех сил, но просто типа… символически? Учитывая, что это ее дико заведет и у нас будет офигенный секс. Почему нет, так? Но я типа думаю: кто вообще так может? Что это за человек: едет на встречу с парнем, которого не знает, и просит его стукнуть ее изо всех сил? Кто-то, в ком есть желание смерти, вот кто это. И даже оставляя в стороне мое естественное отвращение к привлечению битья в сексуальные дела, что я вообще делаю, трахая девушку, которая хочет смерти? Кто я в этом случае?

Дело в том, что это сейчас я об этом думаю. Хотел бы я сказать, что тогда не думал: что меня слишком заволокло депрессивным туманом, чтобы это мне пришло в голову. Но оно пришло. Я думал об этом, но потом просто… дал ему ускользнуть. Как будто мое сознание было набором тормозных тросов, которые перетерлись. Я не хотел бить ту девушку, но ситуация развивалась по своей логике, и да, девочка, конечно, была не в себе, но правда в том, что все девочки из Тиндера, которые встречались со мной и трахались в мотеле, все они в той или иной степени были не в себе. Девочки с хоть каким инстинктом самосохранения чуяли меня за милю. Наверное, любая девочка чуяла. Просто некоторых тянуло на вонь. Потому что, будем честны, эта девочка не попросила бы какого-нибудь риелтора, чтобы он ее ударил, или там парня из колледжа. Она увидела во мне того, кто мог дать ей то, что было нужно. Я открыл дверь, и она подумала: ага, этот похож на парня, которому понравится бить меня по лицу. Если посмотреть с этой стороны, становится не по себе. Но еще более не по себе становится от того, что я-то понимал: она права. Может, во мне и было такое желание, хотя я его не видел. И может, сделав то, о чем она меня просит, я его изгоню или докажу, что его не было изначально.

В общем, я ее спрашиваю в последний раз:

– Ты точно этого хочешь?

Она говорит:

– Точно.

Я говорю:

– Не хочешь просто пообниматься и посмотреть кино?

Она хихикает и отвечает, как будто дразнится:

– Ты что, боишься чего-то?

Я собираюсь сказать нет, но потом думаю: чего бы не сказать ей правду? Поэтому говорю:

– Да, вообще-то да.

Она накрывает мою руку своей, словно утешает.

– Я понимаю, что это странно, – говорит она. – Я не хочу тебя пугать.

– Наверное, мне просто надо чуть больше времени, чтобы все уложилось в голове, – отвечаю я. – Я раньше никогда не бил девушек по лицу.

Вообще-то я никого не бил по лицу, но про это я рассказывать не собираюсь; не хочу выглядеть любителем.

Она смеется.

– Опыт не обязателен! – говорит она. – Я почту за честь быть у тебя первой.

Я смотрю, как она мне улыбается, и меня тянет задать ей миллион вопросов, типа, как тебя угораздило, и откуда ты, и есть ли у тебя братья-сестры, и кем ты работаешь, и какое у тебя самое первое воспоминание, какой любимый цвет, и да, кстати, что у тебя в чемодане?

Но прежде чем я успеваю что-то сказать, она снова сжимает мне руку.

– Не надо ни о чем волноваться, – говорит. – Все пройдет отлично, честно.

– Даже не знаю, что это обо мне говорит.

– Это значит, что я тебе доверяю, – говорит она и целует меня в щеку.

Я не знаю, правда ли это, но это то, что мне нужно было услышать. Я говорю:

– Ладно. Если ты точно этого хочешь, я это сделаю.

Лицо у нее озаряется, как, твою мать, новогодняя елка. Она еще раз меня целует, спрыгивает с кровати и бежит в душ, посмотреть, как там. Это, наверное, можно и не объяснять, но мы говорим не про романтическую ванную с эдаким мылом и душем-дождиком; речь про грязную кабинку в мотеле, где в швах плитки плесень, а на стенах пятна загадочного происхождения. По крайней мере, я отчасти надеялся, что она увидит это все и передумает. Но не-а – она включает воду и забирается внутрь.

Голой она выглядит потрясающе, даже под флуоресцентным светильником, – маленькая и подтянутая, как мне нравится, – но вместе с тем я украдкой осматриваю ее на предмет синяков, гадая, не третий ли я типа на этой неделе, кого она просит себя ударить. Но никаких следов на ней нет. Ни порезов, ничего. Совершенно обычная девушка.

Я забираюсь к ней в душ, и мы целуемся, и она немножко мне сосет, но я не очень откликаюсь, потому что на меня давит то, что нам предстоит. Вскоре становится ясно, что минета не выйдет, поэтому я ей говорю: эй, давай просто обниматься, и мы обнимаемся, но через пару минут она отступает в сторону и начинает намыливаться, глядя поверх моего плеча, как будто там что-то очень интересное. Я решаю, что таким образом она дает мне понять, что она не смотрит, и что сейчас самое время ее ударить.

И я ее бью. Не всерьез. Так, легко и бережно тычу. Вроде как щекочу кулаком ее нос.

Пожалуйста, пусть этого будет достаточно, думаю я.

Недостаточно. На секунду у нее на лице отражается полное презрение. Она говорит:

– Относись ко мне серьезно, Райан. Это не «изо всех сил». Ударь меня по-настоящему. Ладно?

Она начинает мыть голову шампунем, и это выгадывает мне немножко времени, но я понимаю, что типа часики тикают, и теперь меня заполняет страх, все тело, я чувствую, как руки слабеют и как сдавливает грудь. Есть грань между дурачеством и реальностью; мне нужно оказаться там, где я еще не причиню ей вреда, но ей будет достаточно, а это опасно узкий участок; высока вероятность просчитаться. Конечно, какая-то часть моего мозга мне говорит: чувак, тебе не обязательно это делать, тебе не нужно идти по этой дорожке. Но другая часть меня думает, как она извинялась, что напугала меня, и как я поклялся, что все с ней в порядке, пусть она и просит такого. Я не хочу брать эти слова назад. Я хочу суметь дать ей то, о чем она меня попросила, правда.

И вот мы в дурацком положении, она все время посматривает на меня, все резче, типа, ну давай, чувак, давай, просто ударь меня по лицу, а вода становится холоднее, и она уже всерьез бесится, но поскольку ей надо притворяться, что она этого не ждет, чтобы все сработало, она все мылит волосы и вздыхает, а я сжимаю кулак и ору на себя: давай, давай, давай…

И даю. Размахиваюсь и бью ее, по-настоящему.

Она падает. На лету издает такое долгое мелодраматическое «уууууф», а когда падает на пол, у нее из носа в слив стекает струйка крови. Маленькая. Но все же.

Я такой:

– Черт! Ты цела?

Меня тут же скручивает. Я думаю: господи, а если она умерла? Представляю, как меня арестуют, как приведут в суд, как мама будет плакать, а меня отправят в тюрьму в кандалах. Думаю: мне придется избавиться от ее тела, потому что мне никто в жизни не поверит, если я расскажу правду.

Я нагибаюсь, чтобы проверить ее пульс. Она открывает глаза, и вот я ее партнер-идиот в школьном спектакле, который забыл слова, она шипит:

– Я нормально, но ты должен ударить меня ногой.

Она опять закрывает глаза, и, знаете, в ту секунду я ненавижу эту девчонку, и она меня, уверен, тоже ненавидит. Я точно знал, что она думала: она искала крутого парня, который пойдет с ней в то темное место, где она заперта, а вместо этого нашла какого-то труса, у которого слишком плохо с головой, чтобы велел ей проваливать, но еще и слишком боится сделать то, что обещал.

Я до тех пор особо и не думал, как буду бить ее ногой, потому что зациклился на ударе по лицу, но теперь все еще хуже: ударить ее, когда она лежит с закрытыми глазами, беззащитная, свернувшись в позе эмбриона, словно пытается защититься от меня. Про это даже поговорка есть – про то, как нельзя бить лежачего. Я стою над ней под ледяным душем мотеля, пытаюсь шевельнуть ногой и не могу, просто не могу. Но я знаю, что пока этого не сделаю, ничего не кончится. Может, в альтернативной вселенной другая версия меня поднимает ее, заворачивает в полотенце и говорит: «Милая, я тебя уважаю, но ты заслуживаешь лучшего, мы оба заслуживаем лучшего», – или еще какую-нибудь чушь. Но если бы я жил в той вселенной, ее бы здесь не было, я бы не жил в этом мотеле; по крайней мере, та версия меня отнесла бы это чертово покрывало в химчистку и сказала бы ей, чтобы не лезла на кровать в обуви. В том мире был бы какой-то смысл. Но в этом я смотрю на девушку сверху вниз и думаю: да пошла ты на хер, дамочка, потому что я знал, что моя жизнь дерьмо… но не понимал насколько, пока не появилась ты.

На реабилитации говорят о том, каково коснуться дна, и я хочу сказать, что это было мое дно, когда я стоял над той голой девушкой и готовился ударить ее ногой в живот. Сочетание ответственности и бессилия – по правде говоря, стоя над ней, я с совершенной ясностью понял, что мне некого винить, что я сам дал своей жизни полностью выйти из-под контроля. Все, что я делал, привело меня в эту точку: каждый выбор вел меня сюда, к этому.

Но если то было мое дно, я бы изменился, да? То, что я увидел свет, как-нибудь бы меня изменило, как-нибудь помогло бы. Но нет. Мне стало только хуже.

В общем, в конце концов я это делаю. Я бью ее ногой в живот, как она и просила. И тут понимаю, почему все должно было происходить в душе, потому что ее рвет. Бежевая, как овсяная каша, рвота выливается у нее изо рта и смешивается с водой, и течет к моим щиколоткам, и тут у меня как-то отрубается память, идет полосами, как в сломанном телевизоре, но могу вам сказать, что это было куда хуже, чем я ожидал, это было очень, очень, очень плохо.

Потом она едва споласкивается. Даже не притрагивается к мылу, просто идет на кровать и манит меня, и голосок у меня в голове почти кричит, типа, Райан, остановись, остановись, стой, пожалуйста, но я не останавливаюсь, я ее трахаю, прямо на мотельном покрывале, я задерживаю дыхание, чтобы не чуять запаха рвоты, в ноздрях и на верхней губе у нее корка засохшей крови, и это худшее, что я видел в жизни.

Не знаю.

Когда я пытаюсь восстановить то, где я тогда был, ту точку своей жизни, чтобы понять, как меня туда занесло, к этому удару, к этой кровати, к этой девушке, – у меня не получается. Я понимаю, что какие-то неверные решения привели к другим неверным решениям, но не могу пройти весь путь, ведущий туда; как будто представляю себе кривую, падаю все ниже и ниже, а потом пропадаю с радаров, меня не видно, а потом, спустя какое-то время, кривая идет вверх, ее снова видно, и я не знаю, что случилось в промежутке. Потому что хуже всего было не то, что я ее ударил, не то, что потом трахнул, не то, что после всего упал на колени в туалете и наблевал в унитаз. Хуже всего было то, что я почувствовал потом, когда все кончилось, она ушла, и я остался один.

Я так и не узнал, что у нее было в чемодане. Может, игрушки для секса или белье. Может, сбруя фетишиста. Может, боксерские перчатки. Может, бомба: какой-нибудь псих ей сказал: иди в тот номер и попроси, чтобы этот чувак тебя ударил, а если нет, я вас взорву к чертовой матери. Может, он был пустой. Может, она была бездомная, и там были все ее пожитки. Она выкинула меня из пар в Тиндере сразу, как ушла, – серьезно, это произошло так быстро, что она, наверное, сделала это прямо на парковке, – так что я никогда не узнаю.

У девушки явно были серьезные проблемы. То есть мы оба были нехороши, но я честно могу сказать, что она единственная из тех, кого я встречал, была в такой же жопе, как я, так что, наверное, по крайней мере это нас сближало, так?

Вскоре после того, как это случилось, мой брат приехал в Балтимор и взял меня в оборот; мой развод закончился, и я в итоге нашел работу и уехал из города, начал временами ходить на собрания, хотя так и не смог пройти все шаги. Линия моей жизни пошла вверх не раньше, чем я сам с собой разобрался; я мог бы составить график своих решений: даже когда я делал дурной выбор, я мог объяснить почему; я мог сказать, что сделал Х, потому что Y.

Это было много лет назад, но я по-прежнему о ней думаю. Жаклин, так ее звали. Я гадаю, как она до такого дошла, о том, что было в ее гребаном чемодане, о том, что она сейчас делает. В итоге я всегда прихожу к одному и тому же выводу, а именно: ее, скорее всего, нет в живых, так? То, как она со мной говорила, как тщательно объяснила, что ей нужно, – я был не первым, кого она попросила так ее ударить. Знаю, что не первым. А у таких решений есть естественные последствия. Подставьте Х, получите Y. Нельзя встречаться с мужиками в мотелях и просить, чтобы они тебя били, и рано или поздно не умереть, так?

Но кто его знает.

Может, и не так.

Кусака

Элли была кусакой. Она кусала других детей в детском саду, кусала двоюродных братьев и сестер, кусала маму. К четырем годам она дважды в неделю посещала специального врача, чтобы «проработать» тягу к кусанию. У врача Элли заставляла двух кукол кусать друг друга, а потом куклы обсуждали, как себя чувствуют, когда кусаются или когда их кусают. («Ой», – говорила одна. «Прости», – отвечала другая. «Мне от этого грустно», – говорила первая. «Мне хорошо, – отвечала вторая. – Но… еще раз прости».) Она придумывала списки, что можно сделать вместо того, чтобы кусаться: например, поднять руку и попросить помощи или сосчитать до десяти. По совету врача родители Элли повесили на дверь ее комнаты календарь, и мама отмечала каждый день, когда Элли не кусалась, золотой звездочкой.

Но Элли нравилось кусаться, нравилось даже больше, чем золотые звездочки, и она продолжала кусаться, радостно и яростно, пока однажды, после детского сада, хорошенькая Кейти Дэвис не показала на Элли и громко не прошептала своему папе: «Это Элли. Ее никто не любит. Она кусается», – и Элли стало так стыдно, что она никого не кусала больше двадцати лет.

Когда Элли стала взрослой и ее кусачие дни ушли в прошлое, она по-прежнему предавалась мечтам, в которых преследовала коллег в офисе и кусала их. Например, она представляла, как прокрадется в копировальную за Томасом Уиддикомом, который компоновал отчеты и был так погружен в свое занятие, что не заметил, как Элли вползла за ним на четвереньках. Элли, да бога ради, что? – выкрикнет Томас Уиддиком в последнюю секунду перед тем, как Элли вонзит зубы в его пухлую волосатую лодыжку.

Потому что, хотя мир и преуспел в том, чтобы пристыдить Элли и заставить ее отказаться от кусания, он не смог стереть из ее памяти радость от того, как она на цыпочках подошла к Робби Кеттрику, который стоял у стола поделок и строил башню из кубиков. Все было, как всегда, тихо и скучно, и тут появилась Элли – ам! И вот Робби Кеттрик вопит, как младенец, и все суетятся и кричат, а Элли уже не просто маленькая девочка, она – дикое создание, бродящее по коридорам детского сада и сеющее на своем пути хаос и разрушение.

Разница между детьми и взрослыми в том, что взрослые понимают, каковы будут последствия их действий, и Элли, как взрослая, понимала, что, если хочешь платить за квартиру и страховку, на работе нельзя просто так бегать и кусаться. Поэтому Элли долго не задумывалась всерьез о том, чтобы кусать коллег, – пока офис-менеджер не умер от инфаркта за обедом, у всех на глазах, и агентство не прислало ему временную замену, Кори Аллена.

Кори Аллен! Коллеги Элли спрашивали друг друга: чем они там в агентстве думали, когда отправляли его сюда? Зеленоглазый блондин с розовыми щеками, Кори Аллен не вписывался в офис. Место Кори Аллена, как фавна или сатира, было на залитом солнцем поле в окружении счастливых обнаженных нимф, среди любви и вина. Как сказала Мишель из бухгалтерии, Кори Аллен производил впечатление человека, который в любую секунду может решить уйти из офис-менеджеров, сбежать и поселиться на дереве. Элли, которая на работе была своего рода изгоем, нередко случалось войти и услышать, как стихает разговор о Кори Аллене, сводившийся, судя по всему, к тому, как женщины, работавшие в офисе, хотят с ним переспать. Кори Аллен был прекрасен и волшебен.

Элли не хотела секса с Кори Алленом. Элли хотела его укусить, и посильнее.

Она поняла это, когда смотрела, как Кори Аллен перед утренней планеркой в понедельник выкладывает на блюдо глазированные пончики. Закончив с пончиками, он повернулся и, заметив, как она на него смотрит, подмигнул.

– Да ты, Элли, я гляжу, оголодала, – протянул он.

Элли не следила за Кори Алленом в том смысле, который он, казалось, вложил в свои слова; она и не думала про пончики. Но внезапно она осознала, что представляет, каково бы это было – сомкнуть челюсти на шейной мякоти Кори Аллена. Кори Аллен бы вскрикнул и упал на колени, и этот взгляд бы сошел с его лица. Он бы бил ее слабыми руками и кричал: «О нет, Элли! Остановись! Пожалуйста! Что ты творишь?» Но Элли бы не ответила, потому что ее рот был бы полон сладкой добычей плоти Кори Аллена. Нет, не обязательно шея. Она не привередничала по поводу места. Она укусила бы Кори Аллена за руку или за лицо. Или за локоть. Или за задницу. У всего был бы свой вкус, свое ощущение во рту; разное соотношение кости и жира с кожей; все было бы по-своему аппетитно.

Может быть, я и укушу Кори Аллена, подумала Элли после планерки. Элли работала в отделе информации, что означало, что она 90 процентов своего рабочего времени тратила на сочинение имейлов, которые никто не читал. У нее были сберегательный счет и страховка, но ни любовника, ни амбиций, ни близких друзей. Все ее существование, как ей иногда казалось, было основано на мысли, что погоня за удовольствием не так важна, как избегание боли. Возможно, беда взрослых в том, что они слишком уж взвешивают последствия своих действий, и в результате им достается жизнь, которую они презирают. Что, если Элли укусила бы Кори Аллена? Что, если? Что тогда?

В тот вечер Элли переоделась в самую красивую свою пижаму, зажгла свечу и налила себе бокал каберне. Потом сняла колпачок с ручки, взяла любимый блокнот и открыла чистую страницу.

Причины не кусать Кори Аллена.

1. Так нельзя.

2. У меня могут быть неприятности.

Она погрызла кончик ручки и добавила два подпункта.

Причины не кусать Кори Аллена.

1. Так нельзя.

2. У меня могут быть неприятности:

а. меня могут уволить;

б. меня могут арестовать/оштрафовать.

Элли подумала: если бы это означало, что я могу укусить Кори Аллена, я бы не возражала против увольнения. Последние полтора года она проводила большую часть обеденного перерыва, почти каждый день, глядя в телефон и пролистывая объявления о работе на Monster.com. Она была готова к новой должности и чувствовала, что квалификация у нее для этого безупречная. Однако найти новую работу после того, как уволился со старой, это совсем не то же самое, что найти новую работу после того, как тебя уволили со старой за то, что ты кусаешься. Найти работу при таких условиях невозможно или просто очень трудно? Кто бы знал.

Элли отпила вина и перешла к пункту б. Меня могут арестовать/оштрафовать. Что ж, такая возможность явно существовала. Но правда была в том, что, если женщина кусает мужчину в офисе, все будут думать, что он это каким-то образом заслужил. Если, допустим, она подойдет к Кори Аллену и укусит его у всех на глазах во время планерки в понедельник утром, когда ее спросят, почему она это сделала, и она ответит: «Ради сексуального удовлетворения», – то тогда да, ее, скорее всего, арестуют. Но если вместо этого она укусит Кори наедине, скажем в копировальной, и, когда ее спросят, почему она это сделала, она ответит: «Он пытался ко мне прикоснуться неподобающим образом», – или даже, чтобы не пятнать его репутацию: «Он подошел ко мне сзади и напугал меня; я инстинктивно его укусила, мне очень жаль», – тогда сомнение, наверное, будет в ее пользу. Если всерьез подумать, как молодой белой женщине без приводов Элли, наверное, полагался хотя бы один купон на непопадание в тюрьму. Если ей удастся сплести какую-нибудь хоть отчасти правдоподобную историю, ей поверят.

На самом деле, подумала Элли, вытягивая ноги и наливая себе еще вина, была еще одна возможность провернуть все гладко. Что, если она подойдет к Кори наедине и укусит его, и все это будет настолько странно, что он никому не расскажет, потому что сам в это не поверит?

Только представьте. Конец дня, шестой час. Уже темно. В офисе пусто. Все, кроме Кори и Элли, ушли домой. Кори заправляет ксерокс бумагой, и тут в комнату входит Элли. Она встает у него за спиной, неподобающе близко. Он думает, что знает, что сейчас будет. Напрягается, готовясь вежливо ей отказать, не потому что у него высокие стандарты рабочей этики, а потому что уже замутил с Рейчел из отдела кадров. «Элли…» – начинает он извиняющимся тоном, когда она хватает его за руку и подносит ее к своему рту.

Красивое лицо Кори искажается сперва от изумления, потом от боли. «Прекрати, Элли!» – кричит он, но его никто не слышит. Сухожилия на его руке перекатываются и лопаются под челюстями Элли. Кори приходит в себя достаточно для того, чтобы оттолкнуть Элли. Она, оступившись, падает навзничь на пачки бумаги и соскальзывает на пол. Кори смотрит на нее в ужасе, сжимая кровоточащую руку. Он ждет объяснений, но она молчит. Вместо этого она спокойно встает, поправляет юбку и стирает с губ кровь, перед тем как выйти из комнаты.

Что делает Кори? Конечно, он может побежать прямиком в отдел кадров и сказать: «Элли меня укусила!» – но, если на то пошло, у них офис, а не детский сад. Разговор выйдет совершенно нелепый. «Элли, ты укусила Кори?» – спросят ее, и Элли поднимет брови и скажет: «Э… нет! Что за дикий вопрос». Если люди из отдела кадров будут давить и скажут: «Элли, это серьезное обвинение», – Элли нужно будет сказать лишь: «Да, всерьез безумное. Разумеется, я не кусала офис-менеджера и не понимаю, почему он говорит, что я его укусила».

Нет, правда, есть неплохой шанс, что Кори вообще ничего не скажет. Он какое-то время побудет в копировальной, обдумывая ситуацию, а на следующий день решит, что самое легкое – это сделать вид, что ничего не было. Он придет на работу в рубашке с длинным рукавом, чтобы прикрыть жуткий синяк на руке, маленький полумесяц в том месте, где Элли пометила его своими зубами. А потом часть мозга Кори Аллена будет занята тем, чтобы отследить, где именно сейчас Элли. Она будет ловить его взгляд на планерках, а когда они оба будут на праздниках в офисе, он все время будет бегать, стараясь держаться от нее как можно дальше; в каком-то смысле будет похоже, что они все время танцуют, даже если он больше никогда с ней не заговорит. Несколько месяцев спустя, когда никого не будет рядом, она улыбнется и щелкнет на него зубами, и он побледнеет, как мертвец, и выскочит из комнаты. Он будет помнить ее до конца своих дней; их соединят блестящие нити его страха.

Позже той же ночью, когда на ее теле высыхал пот, а ноги путались в простыне, Элли заставила себя вернуться в гостиную и достать блокнот. Фантазии фантазиями, но важно хотя бы одной ногой стоять в реальности. Она вернулась в постель, открыла блокнот и переделала свой список:

Причины не кусать Кори Аллена

1. Так нельзя.

2. Так нельзя.

3. Так нельзя.

4. Так нельзя.

Элли взяла блокнот на работу, положила список на дно ящика стола и смотрела на него каждый раз, когда соблазн укусить Кори Аллена делался слишком велик. Она придумала игру под названием «Возможность». Элли не собиралась кусать Кори Аллена, пусть ей этого и хотелось, и думала, что ей за это полагается поощрение. Так что каждый раз, оказываясь в ситуации, когда она могла его укусить и не кусала, она давала себе одно очко. Она записывала время и место в блокнот рядом со звездочкой. Одно очко за то, что прошла мимо него на пустой лестнице. Одно за то, что увидела, как она зашел в туалет на одного и не сразу запер за собой дверь. Одно, когда точно, как в фантазиях, заметила, что он зашел один в копировальную, после того как все уже разошлись по домам. Набрав десять очков, она пошла поесть мороженого и, пока ела, позволила себе фантазировать, как кусает Кори Аллена, сколько душе угодно.

Через несколько недель Элли заметила в своей «Возможности» кое-что любопытное. Если нарисовать график, отражающий число возможностей, которые ей представились с течением времени, то начинался бы он внизу, а потом постоянно рос, когда она изучила расписание Кори Аллена и выяснила, в каких местах в офисе можно кого-то укусить, чтобы никто не видел. Но потом, в середине декабря, случился резкий спад: распорядок Кори Аллена стал непредсказуемым, и когда он оказывался в удобных местах, они редко оставались наедине. В данных была какая-то помеха, и у Элли ушло какое-то время на то, чтобы понять, что чаще всего в тех же местах оказывалась Мишель из бухгалтерии. Которая была замужем.

Хм-м-м.

Ко времени, когда подоспела ежегодная вечеринка в офисе, играть в «Возможность» стало уже совсем не весело. Элли не хотела фантазировать о том, как кусает Кори Аллена; она хотела укусить его, и то, что она не могла этого сделать, выводило ее из себя. Да, иногда хочешь чего-то, что не можешь получить. Но правда и то, что иногда люди знают, что то, чего они хотят, неэтично, и все равно берут и делают. Например, спят с женатыми: так нельзя, но это постоянно происходит. Вон там, пожалуйста, стоит, например, бедный муж Мишель из бухгалтерии, на нем рождественский свитер с узором из ягод остролиста. Представьте, как этот человек лежит ночами без сна, пытаясь понять, почему жена так от него отдалилась. Представьте боль и стыд, которые он ощутит, когда просмотрит ее эсэмэски и обнаружит романтическую переписку своей жены с Кори Алленом, с тем самым, кого она когда-то назвала «жутковатым маленьким эльфом». Конечно, в сравнении с тем страданием, которое почувствует в этом случае муж Мишель из бухгалтерии, физическая боль от одного маленького укусика покажется ничтожной. Особенно если Элли укусит Кори куда-нибудь, где не так много нервных окончаний: в спину, например, или в плечо.

Прекрати, Элли, твердо сказала она себе. Зло на зло не дает добра. Кори Аллен сам отвечает за свое поведение, а ты отвечаешь за свое.

И все-таки она не могла не бросать на него гневных взглядов, когда он флиртовал, раздавая бокалы пунша. Он и в самом деле часто встречался глазами с Рейчел из отдела кадров. Мишель из бухгалтерии, должно быть, в эту минуту очень ревновала. Но с другой стороны, Кори Аллен, наверное, ревновал к мужу Мишель из бухгалтерии, так что, возможно, в этом был весь смысл происходящего. Со стороны Кори Аллена было очень некрасиво вот так флиртовать с Рейчел, просто чтобы заставить Мишель поревновать. Кори Аллен был тут хуже всех.

Элли стояла в стороне, гадая, заметит ли ее Кори Аллен. Платье на ней было облегающее, из черного бархата, в пол: сексуальнее, чем она обычно одевалась в офис, но, наверно, еще и похоронно, не совсем то, что может привлечь такого игривого персонажа, как Кори Аллен. Сейчас Кори Аллен был на другом конце комнаты, болтал с кем-то, кого Элли не узнала, наверное, с женой кого-то из сотрудников. Может быть, Кори Аллен играл в свою «Возможность», присваивая себе очки за каждую женщину, которую рассмешил и вогнал в краску.

Элли переполняло отчаяние, почти самоубийственное. В чем вообще смысл? Может, надо укусить Кори Аллена, а потом броситься с обрыва.

Иди домой, Элли, подумала она. Ты напилась.

Она поставила пустой бокал на стол и направилась к туалету на одного, чтобы умыться. Потом вышла, и вот он, один в пустом коридоре, ждет ее: Кори Аллен.

Элли зарабатывает очко! Возможность просто золотая. Что означало, что если она не хочет сделать ничего, о чем потом пожалеет, ей нужно уходить.

– Привет, Элли! – радостно сказал Кори Аллен. – Я думал, ты собралась уходить! Не хотел тебя отпускать, не попрощавшись!

– Я просто ходила пописать, – ответила Элли и попыталась пройти мимо него.

Кори Аллен откинул голову и рассмеялся, и Элли представила, как впивается зубами в его кадык, словно это Грэнни Смит. Черт, Кори Аллен, подумала она. Я тут пытаюсь совладать с собой. Пропусти.

– Погоди, Элли, – сказал Кори Аллен, удерживая ее за руку. – Видишь, что там, наверху? На потолке?

– А? – сказала Элли, рефлекторно глядя вверх.

И стоило ей это сделать, Кори Аллен сгреб ее в охапку, впился губами в ее губы и сунул ей в рот язык. Она пыталась его оттолкнуть, но он смог одной рукой ее удержать, а другой схватить за задницу. Для эльфа он был исключительно силен.

Когда он наконец ее отпустил, казалось, прошла вечность, она отшатнулась, задыхаясь, уверенная, что ее сейчас вырвет.

– Какого хрена, Кори? – сказала она.

Кори Аллен хихикнул.

– Мне показалось, я увидел омелу! – воскликнул он. – Ой! Ошибся!

Это было ужасно, подумала Элли. Хуже, чем когда тебя кусают. Просто из ряда вон.

Но с другой стороны, подумала она, вот же. Вот он, мой шанс.

Несмотря на двадцать лет перерыва, нервы не подвели Элли, а прицел не сбился. Она открыла рот, как минога, и схватила его за выступ скулы, который восхитительно хрустнул у нее между зубами. Укус был точно такой, как она мечтала. Кори завизжал и забился, схватился за нее, но она не отпустила; вместо этого она дернула головой взад-вперед, трижды, как собака, удушающая жертву, и оторвала кусок его лица.

Кори Аллен рухнул к ее ногам, хватаясь за лицо и крича.

Элли выплюнула шматок его кожи и вытерла с губ кровь тыльной стороной руки.

О боже.

Она слишком далеко зашла.

Она его изуродовала.

Ее посадят.

По крайней мере, это воспоминание останется с ней до конца ее жизни. Она потратит часы заключения на то, чтобы с любовью рисовать перекошенное лицо Кори Аллена сразу после того, как она его укусила, и развесит рисунки по стенам камеры.

За спиной у нее раздался обвиняющий голос:

– Я видела, что произошло. Я все видела.

Это была Мишель из бухгалтерии. Прежде чем Элли успела что-либо сказать, Мишель из бухгалтерии заключила ее в объятия.

– Как ты? – спросила Мишель. – Мне так жаль.

– А? – сказала Элли.

– Это было нападение, – сказала Мишель. – Он на тебя напал.

– А, да! – сказала Элли, припоминая. – Точно!

– Он и со мной то же проделал. Пошел за мной на лестницу и схватил. И не один раз. Он хищник. Я вышла, чтобы тебя предупредить. Слава богу, ты смогла защититься. Ты боец, Элли. Ты уверена, что с тобой все хорошо?

– Со мной все хорошо, – сказала Элли.

Еще как.

Потому что выяснилось, что Кори Аллен хватал не только Элли, не только Мишель, но и еще нескольких женщин. Ответ отдела кадров был скор и суров. Кори ушел, а Элли даже не внесли ничего в личное дело; вообще-то, у нее в офисе появилось куда больше друзей, чем раньше.

Но несмотря на это, она ушла через полгода, чтобы начать все заново, а после меняла работу каждый год. Потому что, как быстро усвоила Элли, в каждом офисе есть свой мужчина, о котором все шепчутся. Все, что ей нужно было делать, это слушать и ждать, дать ему Возможность, и он достаточно быстро ее находил.

Примечания

1

Linnet по-английски – коноплянка.

(обратно)

Оглавление

Плохой мальчик

Посмотри, во что ты играешь, детка

Сардинки

Ночной бегун

Зеркало, ведро и старая бедренная кость

Кошатник

Хороший парень

Мальчик в бассейне

Шрамы

Синдром спичечного коробка

Желание смерти

Кусака Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg