«Возвращение на Сааремаа»

Возвращение на Сааремаа (fb2) - Возвращение на Сааремаа 540K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Валентин Блакит

ВАЛЕНТИН БЛАКИТ

ВОЗВРАЩЕНИЕ НА СААРЕМАА

Повесть

Порывистый ветер с шальными приступами холодного дождя третий день почти беспрерывно барабанил по окнам, не выпуская из квартиры. Наконец, похоже, стало успокаиваться. Слоящаяся свинцовая туча уступала место гряде рваных, с иссиня-черными загривками облаков, вытягивающих из-за горизонта серое ошмотье, в котором проблескивали и тут же затягивались бледно-голубые прогалины низкого неба. Но вскоре вновь наползало зловещего цвета нагромождение облаков, налетал шквальный ветер, колошматил деревья, безжалостно срывая ослабевшую, тронутую увяданием листву.

Да, где-то бесится стихия на Балтике, подумал Бакульчик, воочию представляя, как неистово кипит, со стоном выворачивает свое глубинное нутро море, с необузданной яростью бросается на каменистые сааремские берега, да с такой силой, что трудно понять, что стонет: море или вздрагивающая земля. Почти физически ощутил солоноватый привкус воздуха, прело-йодистый запах потревоженных в заводи темно-коричневых водорослей, сжимающие дыхание, валящие с ног порывы ветра... И вновь, Бог весть в который раз за эти годы, возникло острое желание побывать там, хоть мельком взглянуть на знакомые до боли места, завороженно постоять на берегу, каждой клеточкой ощущая могучее, освежающее дыхание мирской стихии. Но знал, точно знал: не бывать тому, не суждено - не те времена, не те возможности... Откладывал из года в год... Дооткладывался до границ, виз, валют, взбесившихся цен на транспорте, да разве только на транспорте. Остались благие намерения да воспоминания. Воспоминания... Давно заметил, что они приходят, одолевают почти всегда с долетающими сюда отголосками балтийской стихии, особенно осенью, когда шторма бесятся там с необычайной силой и яростью.

За некороткую жизнь он имел счастье много где побывать, повидать поистине райские уголки, где, казалось, природа, Бог уже не способны создать нечто более совершенное. Повезло быть свидетелем, участником воистину эпохальных событий, круто повернувших ход истории. Но райские места, важные события, персоналии с годами уходят, меркнут, стираются из памяти, вспоминаются редко, разве что в связи с чем-то происходящим там ныне, заинтересовавшим телевизион­щиков. А этот каменистый осколочек суши, омываемый неласковыми водами Балтики, где никаких заслуживающих внимания событий не происходило и не происходит, вспоминается часто, да в таких ярких, непримутненных временем картинках, что оторопь берет. Вспоминается, и какие-то давние, малозначимые, неприметные события, детали и детальки вдруг начинают приобретать неожиданную подсветку, знаковый смысл, видеться как предвестники, зародыши драматических сдвигов, происшедших на глазах его поколения.

Многое не хочется вспоминать, возникает желание многое приукрасить, многому найти объяснение, оправдание, однако почему-то ничто не хочет вычеркиваться, приукрашиваться, объясняться, оправдываться, возвращается и в снах, и наяву яркими, объемными зрительными картинками, некогда раз и навсегда зафиксированными памятью. И в ушах звучат голоса, которые и сегодня безошибочно узнал бы в любом многоголосии. Они, эти голоса, зовут в те места, а нечто неосознанное, непонятное сопротивляется, удерживает. Вернее - сопротивлялось, удерживало. Теперь, когда все улеглось-угомонилось, исчезло желание разгадывать неразгаданные загадки, осталось одно простое любопытство: своими глазами увидеть, как живет-поживает маленькая Эстония, так решительно взявшаяся за обустройство своего дома. Да сравнить с нами, белорусами, крупной по европейским меркам нацией, впавшей в интеграционный экстаз и сбрасывающей с себя последние национальные одежки. Кто выиграл, кто проиграл? Но удовлетворить даже это простое любопытство сегодня для рядового постсоветского пенсионера Бакульчика - непозволительная роскошь...

Первая и, пожалуй, последняя реальная возможность съездить на Сааремаа, где прошли почти два года его пограничной службы, была сразу же после демобилизации, когда рассказал отцу о забытом в демобилизационной спешке Тубике. Старика удивило, что есть такие умные собаки.

- Езжай и привези! - загорелся отец. - Деньги на дорогу дам. Будет хату стеречь, коров пасти...

***

Тубик - из породы немецких овчарок, но с какой-то примесью - был умнейшей из собак, которых ему, Бакульчику, доводилось когда-либо встречать. У Тубика были абсолютно разумные глаза, казалось, он понимает не только заученные команды, но и саму человеческую речь. Вел себя он с подчеркнутым достоинством, совсем не по-собачьи. Ни на кого не лаял, не рычал, не реагировал ни на чьи задабривания. Слушался только своего хозяина - инструктора служебных собак Ваню Ильина. Знал начальника заставы, относился к нему уважительно, но без подхалимажа: сначала посмотрит на Ильина, а потом уже выполнит команду капитана. Не очень признавал замполита, а к старшине относился и вовсе безразлично.

На ежегодных соревнованиях служебных собак в отряде Тубик всегда занимал первое место, получал медали высшей собачьей пробы и награду своему хозяину - как правило, краткосрочный отпуск на родину.

Но у пограничной собаки и в самом деле судьба собачья: прослужила пять лет - и на списание, независимо, как служила и на что еще способна. На последних состязаниях Тубика обошла молодая сука, оставив ему второе место и Почетную грамоту Ильину. Второй среди тридцати - это не двадцать девятый, но тем не менее вскоре на заставу привезли молодого пса, почти щенка, прошедшего первичную подготовку, - бестолкового, суетливого. Он лаял на ворон, не понимал инструктора, лез играть к Тубику. Тот лежал степенно, не реагировал на дурики молодого, и лишь когда игрун уж слишком надоедал, рычал так, что тот, кувыркаясь, отлетал на безопасное расстояние.

С появлением молодого пса Тубик изменился: ел мало, медленно и без аппетита, команды Ильина исполнял точно, но без былого усердия. Лежал безучастно, положив крупную голову на лапы, а из грустных глаз его исходила какая-то безысходная, горькая обреченность. Видимо, понимал: неизбежно произойдет то, что произошло со старой собакой, когда он прибыл сюда почти щенком.

Как только молодого выдрессируют, отпадет надобность в ветеране. Старшина пошлет солдата копать яму на пригорке за заставой. Ильин повесит на шею ему, Тубику, завоеванные на состязаниях награды, возьмет на поводок, и они отправятся в самый короткий последний наряд. У выкопанной ямы привяжет к кряжистой сосенке , погладит по голове, скажет «спасибо, Тубик, и прости», может, и слезу смахнет. Должен смахнуть - служил ему верно, служил, как умел, как мог. Постоит минутку, быстрым шагом, не оглядываясь, уйдет на заставу. Появится коренастый, лысый старшина, деловито, без лишних движений и сантиментов снимет с плеча карабин, передернет затвор, тщательно прицелится в лоб, между глаз... В самое последнее мгновение он, Тубик, может сделать молниеносный рывок - и хлопнет порванный поводок, а поверженный старшина, не успев нажать на спусковой крючок, будет корчиться от боли на земле... Но этого Тубик не сделает. Его учили так поступать с врагом. Старшина - ему не враг, даже друг, никогда не позволявший обделить полноценной пайкой. Старшина выполняет приказ, как и он, Тубик, выполнял приказы точно и беспрекословно, не рассуждая, хороши они или плохи. У них, людей в погонах, та же собачья служба - выполняй и не рассуждай, Старшина, скорее всего, без всякого желания, протестуя в душе, будет старательно целиться в лоб - чтобы уложить сразу, с одного выстрела, дабы долго не мучился в агонии. Возможно, старшина сам, совсем добровольно вызвался застрелить, чтобы не травмировать психику молодого солдата или самого Ильина - кое-где это поручают солдату, а то и инструктору, хозяину собаки.

Можно, конечно, не дожидаясь того рокового момента, уйти в леса и начать вольное звериное существование, как это делали когда-то его предки. С его хваткой, обонянием, знанием характера и повадок человека он станет неуязвим, будет наводить ужас. Нет... Когда тебя с младенчества учили, дрессировали, не раздумывая, выполнять любые приказы и команды, беспрекословно подчиняться, вольная воля может оказаться хуже, чем пуля между глаз...

Судьба оказалась милостивой к пограничному ветерану Тубику, избавила от неизбежной пули.

Как-то начальник заставы предложил ему, Бакульчику, сходить вместе в вольер.

- Забери к себе на прожектор, - предложил капитан, остановившись возле Тубика. - Списали, а застрелить рука не поднимается. Хорошая собака, через четыре часа еще след берет. Побудет, послужит у тебя, а при демобилизации можешь с собой забрать. Ильину предлагал - не хочет. Забирай и не раздумывай! Понадобится себе - оставишь, не понадобится - милиции продашь. За такую собаку приличную денежку отвалят.

Тубик лежал, вытянув передние лапы, чутко вслушивался в разговор, будто понимая, что решается его судьба.

- И когда можно?

- Да вот и забирай! Старшина провизии добавит, хотя к пище пес не очень прихотлив.

Собака на самом деле понимала суть разговора. Скомандовал «ко мне!», уверенный, что Тубик и не шелохнется, но тот на удивление резво подхватился, не взглянув на Ильина, подошел и присел на задние лапы у правой ноги.

- Вот видишь, сразу и признал!- не менее его удивился капитан. - Меня не очень-то послушается при Ильине. Вот смотри... - и требовательно приказал: - Тубик, ко мне!

Тубик нервно повел головой, но с места не тронулся.- Хорош пес! - еще раз похвалил капитан и распорядил­ся, обращаясь к Ильину: - Выдай сержанту Бакульчику аму­ницию и объясни, что к чему. Амуниция - это ошейник, поводок, сетчатый намордник, глубокая алюминиевая миска. Загрузил в рюкзак и тихо ска­зал: - Пошли, Тубик...

Тубик подчинился, не взглянув на Ильина, будто оби­девшись за его предательство. Хотя вряд ли... Собаки не умеют обижаться, дрессированные собаки умеют лишь слу­жить хозяину, которого им назначают. Даже такие умные, как Тубик. Ему показали нового хозяина - и прежний пере­стал существовать...

Двенадцать километров до прожектора по знакомой, вы­топтанной нарядами тропе, петляющей между огромных камней, кряжистых сосен, в можжевеловых зарослях, то от­даляясь, то приближаясь к самой кромке моря, обычно мед­лительно-степенный Тубик бежал непривычно резво, даже воодушевленно. Обгонял, останавливался, чутко вслушива­ясь в морские и лесные шумы, пропускал вперед, оставаясь в метрах десяти, опять опережал, демонстрируя готовность в любой момент броситься на защиту хозяина, выполнить лю­бые его приказания.

Пополнение обрадовало всех. Тубик был незаменим в карауле - чужого чуял за версту. Ко всем относился одина­ково ровно, но за хозяина признавал только командира. Без его разрешения - «Тубик, слушаться» - никому не хотел по­казывать, что умеет, на что способен. А умел и одеяло ста­щить, попроси только: «жарко», и шапку, пилотку с головы снять, и проползти по-пластунски, принести все, что потре­буешь, найти что-либо, где его ни спрячь.

***

О том, что забыл взять Тубика, спохватился только в Кингисеппе, когда получил на руки все демобилизационные документы. Очень расстроился и поразился: а ведь Тубик предчувствовал. что именно так и случится! Только теперь дошло, почему пять дней назад он вдруг впал в непонятную тоску и слезливость. Непостижимо! Возникло желание воз­вратиться, но в штабе уже выписали групповое проездное требование и до Таллинна предстояло добираться организованно, а дальше уже индивидуально, кому куда надо. Подумал: «Обожди, Тубик, через недельку-другую обязательно вернусь и заберу тебя...»

С первой партией демобилизантов имел намерение встретиться и попрощаться начальник пограмотряда. Хотя полковник был для них уже вроде бы и не начальство, но волновались: наводили марафет, украшали погоны новыми лычками, радуясь, что к демобилизации добавили еще по одной, хотя, казалось бы, какая тут радость - через день-два снимут и погоны, и опостылевшую форму. Да зря старались - полковника срочно вызвали в Ригу в штаб округа, и ом был вынужден вылететь самолетом буквально за полчаса до назначенной встречи.

***

Начальника погранотряда полковника Меркурьева все звали «батей» - и рядовой, и офицерский состав. Возможно так было принято, возможно, потому, что полковник любил обращение «сынки». О крутом нраве и чудачествах «бати» ходили легенды. Заметит в ограде комендатуры замаскиро ванный лаз - никому ни слова, а стемнеет - туда. Притаится ждет. Только самовольщик просунется - «батя» его за шиворот: «Иди сюда, сынок...» Тот обалдело хлопает глазами, трясется от страха, а «батя» не кричит, не ругается, ласково предлагает: «Сунь руку мне в карман, сынок, сам выбирай...» А в кармане - бумажки с полным набором наказаний и поощрений. Можно вытянуть и десять суток «губы», и кратко­срочный отпуск на родину. Кому как повезет...

Легенды легендами, а «батя» был мужик деловой, умный, строгий, умел держать дисциплину и порядок. И вместе с тем - доступный, иногда непривычно, удивительно для ар­мии демократичный. Последнее буквально ошеломило их, пятерых выпускников Выборгского учебного прожекторного отряда, прибывших в соседний Прибалтийский пограничный округ то ли по разнарядке сверху, то ли в порядке братской помощи, поскольку аналогичного учебного заведения здесь не было. Вернее, не в округ, а прямым назначением в погранотряд на острове Сааремаа. Перед отъездом инструктировали, как и к кому обращаться по прибытии, предупредив, что высшим служебным лицом, с которым они могут встре­титься и задать вопросы, будет начальник отдела кадров от­ряда. И вдруг сам начальник отряда. Коленки дрожали, ко­гда подходили к высокому кабинету - с начальством такого ранга еще не имели дела. И уже совсем обалдели, когда пол­ковник поздоровался с каждым за руку. Такого даже сер­жант себе не позволит! Полковник совсем по-домашнему поздравил с прибытием, широким жестом указал на мягкие кресла:

- Присаживайтесь, сынки, побеседуем...

Та беседа запомнилась на всю службу, может быть, и на всю жизнь...

- Рассказывайте, как доплыли-доехали, - улыбаясь, предложил полковник. - Никто не подхватил морскую бо­лезнь? Изрядно ведь штормило...

- Никак нет, товарищ полковник, - ответили нестройным хором. - Все нормально...

- И прекрасно, - улыбнулся глазами. - А теперь позна­комимся...- Взял аккуратненько сложенную кадровиком стопку тоненьких папочек с личными делами, открыл верх­нюю, назвал фамилию.

- Я! - вскакивал названный.

Полковник цепким взглядом оценивал вскочившего, за­читывал анкетные данные, задавал уточняющие вопросы.

Папочки то ли случайно, то ли с каким-то смыслом кад­ровик сложил не в алфавитном порядке - на «Б», Бакульчик, должен быть первым, оказался предпоследним.

- Белорус?! - приятно удивился полковник. - Белорусов у нас обидно мало. Как правило, они отличные солдаты, смекалистые, служат честно и добросовестно. Третий год добиваюсь разнарядки на Белоруссию, и все тщетно - рас­хватывают, кто попрестижнее, пошустрее, поближе к на­чальству. Белорусы везде нарасхват...

Распирало от гордости за такую оценку земляков. Броси­лось на слух: полковник как-то особенно акцентирует пятую (национальность) анкетную графу.

- Скажи, сынок... - улыбнулся загадочно. - А какая раз­ница между белорусом и русским? Кроме «мокрай трапкай дам па бруху»?

- Да-а-а... - растерялся. - Никакой, товарищ полковник!- Верно мыслишь, сынок! - похвалил он. - Ты, слышу, от «мокрай трапки» избавился. Молодец! Более того скажу: пока мы все не избавимся от национального тряпья, пока великий и могучий русский язык не загосподствует повсеме­стно, во всех сферах, коммунизма нам не видать, как своих ушей. И белорусы здесь всем дают пример. Не зря Никита Сергеевич Хрущев отметил: белорусы первыми придут в коммунизм. Понятно, вслед за русскими. Я служил в Бресте, не понаслышке знаю, какой гигантский прорыв в коммунизм сделали белорусы. Армия - это огромный котел, переплавляющий национальное ошмотье в прекрасные интернациональные, коммунистические одежды. - Обратился ко всем: - Не забывайте: вы не просто командиры, но и проводники интернационализма, коммунизма в своих подразделениях. К сведению: разных чучмеков, слава Богу, у нас мало, но...

Не понимал причины, но почему-то не очень хотелось радоваться за своих соплеменников, впереди всех рвущихся в коммунизм. Бередил душу какой-то неприятный осадок от «батиной» «мокрай трапки». Но сам «батя» нравился, даже очень нравился: прост и строг, рассуждает четко, ясно, даже очень смело. В его мыслях и словах - железная логика. Хотя и не все стыкуется с записанным в партийных документах, учебниках. С ним можно и поспорить: хорошо бы войти в коммунизм, всего-навсего утвердив повсеместно русский язык. Но этого мало... С интернациональным котлом тоже будто бы все правильно, но... Не очень-то легко и охотно переплавляется национальное на практике. Запрещено общаться на каком-либо языке, кроме русского, а на деле? Сойдутся в курилке, на улице, в казарме украинцы - по-своему: «оце-оце», грузины - по-своему лопочут, азербай­джанцы, латыши, армяне, литовцы - тоже. Что правда, то правда: белорусы - исключение. И не потому, что не жела­ют. Не умеют. Откуда уметь, когда белорусские школы по­закрывали, родной язык словно и не нужен. Вот в казарме и издеваются: «Мокрай трапкай дам па бруху». Смотрят, проглотив «мокрую трапку» , на других братки-белорусы и на­чинают меж собой словцо-другое свое вставлять. На что уж интернационалист он, Бакульчик, никогда в родном языке не нуждался, а здесь, в армии, неожиданно для самого себя стал писать письма родителям, Гале, друзьям по-белорусски...

Выговорившись по интернационализму, полковник взял­ся дочитывать его, Бакульчика, анкету и сразу же споткнул­ся, удивленный:

- Что, в самом деле кандидат партии?!

- Так точно!

- А это уже редкая редкость... - скорее для себя, чем для присутствующих, заметил полковник, заглянув в какую-то бумажку, одобрительно кивнул, молча полистал еще какие-то бумажки в его папочке, вновь удивленно вскинул брови: - А ты, белорус, оказывается, и мазуринскую гвардейскую прошел?! Да с честью и достоинством, как пишет полковник Белобородов. Знаю старика, он комплиментами не разбрасы­вается...

Подумал: так вот, видимо, откуда это «сынки» у хозяина кабинета! От полковника Белобородова. Оказывается, и «ба­тю» сводила армейская судьба с человеком, которому он, Бакульчик, до конца дней своих будет благодарен и обязан...

***

В ознаменование сороковой годовщины Великого Ок­тября партия и правительство объявили всеобщую амни­стию. На свободу выпустили всех, кто находился под след­ствием, независимо от того, кто что натворил. Командование приняло соломоново решение: дабы зараза не расползалась по заставам, криминальный элемент сконцентрировать в од­ном месте. Разжаловали по максимуму, собрали из двух ок­ругов и направили дослуживать на специально созданную заставу на берегу Финского залива - напротив всесоюзного авиаполигона, километрах в пяти от берега на островке Ремисари. Обслуживающий персонал полигона имел собст­венную систему охраны, контроля, службу наблюдения на берегу, и пограничники здесь были нужны как прошлогод­ний снег. Но криминальный элемент надо было чем-то за­нять, да так, чтоб служба медом не казалась...

Начальником заставы назначили разжалованного из май­оров в младшие лейтенанты Мазурина, замполитом - недав­него выпускника-краснодипломника военного училища старшего лейтенанта, в задачу которого входило поставить на должный уровень политико-воспитательную работу на спецзаставе, проявить себя для дальнейшего продвижения по служебной лестнице. Поговаривали, что у него в Москве есть очень «волосатая рука» - не каждому дано в виде исключения получить внеочередную звездочку на погоны в первых месяцах службы. В качестве здорового ядра на заставу из «учебки» направили семь лучших из лучших отличников боевой и политической подготовки, в том числе имеющихся в наличии двух кандидатов партии - для создания партийной организации. Все семеро салаг должны были ходить старшими нарядов, личным примером формировать на заставе здоровую морально-психологическую атмосферу. Прибыли, когда там были только Мазурин, замполит с молоденькой женой и маленьким ребенком да сонный краснощекий старшина из сверхсрочников. Вскоре по три-четыре человека начал прибывать рядовой и сержантский состав - публика чрезвычайно разношерстная: одним грозил трибунал за неподчинение командирам, другим - за воровство и мародерство, третьим - за дезертирство, пьянство, четвертым - за нанесение телесных повреждений товарищам по службе, пятым - за изнасилование, были садисты, убийцы. Для каждого из них всеобщая амнистия явилась действительно большим подарком к великому революционному празднику. В том числе и самому Мазурину - плюгавенько­му человечку с маленькой плоской головкой и визгливым голосом. Какие грехи были у него за душой, никто толком не знал. Одни утверждали, что съело начальство, другие - будто проломил череп жене, застав ее с хахалем.

До прибытия основного контингента молодому, здоровому ядру заставы Мазурин нашел занятие - строительство оригинального туалета на пять очков. Оригинального тем, что замыслил Мазурин соорудить его на мостике, перекинутом над быстрым полноводным ручьем, песчано-каменистое дно которого кишело торпедообразными, с золотистыми плавниками рыбами. Ручей у заставы резко поворачивал влево, будто опомнился, не желая прекращать свое существование, еще километра три бежал параллельно берегу, пока путь не преградил глубоко впадавший в сушу заливчик. Первым опробовал возведенное сооружение сам Мазурин. Вышел довольный, заходясь хохотком, изрек: «Нету лучше красоты, чем пописать с высоты», тут же приказал разобрать и засыпать стоявшую в кустах старую «скворечню». С при­бытием основного контингента и, естественно, увеличением количества едоков, дерьмо цеплялось за прибрежные кусты, камни, а когда ударили крепкие морозы - болталось в про­моинах, выбивалось на лед до самого устья. Мазурин имел привычку за минуту до подъема затаиться где-нибудь невда­леке, высматривать: кто не добежит до мостика? Нарушите­ли санитарного режима отлавливались, их ждали лом, лопа­та, снятие двадцатисантиметрового слоя на месте «нетерпе­жа» и выброска вынутого фунта в ручей.

Но самым любимым занятием Мазурина были похороны окурков. Найдет на территории заставы кем-то брошенный «бычок», запомнит место и посреди ночи - «Застава, в ру­жье!» Стоит с секундомером в руке и определяет, кто как укладывается в норматив. Кто уложился - налево, осталь­ным - «отбой», чтобы через пару минут вновь поднять: «В ружье!» Когда с пятого-десятого захода все покажут надле­жащую проворность, коптерщик выдает лом, две лопаты, носилки, и строем направляются на «кладбище». Подсвечи­вая фонариком, Мазурин определяет параметры «могилы», вызывает из строя двух первых «гробокопателей», через пятнадцать минут их сменяют следующие, пока очередь не доходит до последних. Если «могила» чем-то не устраивает Мазурина - очередь идет по второму кругу. Командами «ле­вое, правое плечо вперед» «микромайор» выводит колонну на «покойника». Окурок укладывают на носилки, и процес­сия движется обратно. У «могилы» Мазурин назначает ора­тора для произнесения прощальной речи примерно такого содержания: «Прощай, наш дорогой окурок, память о тебе надолго останется в нас». Двое опускаются в подсвечивае­мую фонариком яму, укладывают окурок на дно, помогая друг другу, выбираются наверх, все по очереди бросают по горстке земли, затем засыпают яму лопатами, утрамбовыва­ют ногами, дают прощальный салют холостыми, чтобы, возвратясь в казарму, тщательно выдраить оружие, после чего разрешалось продолжать отдых.

Заставу сразу же прозвали «мазуринской гвардейской». К боевому дежурству она должна была приступать к Новому году, решив проблему электрификации. Предстояло прорубить просеку, заготовить в лесу тридцать столбов, выкопать в обозначенных электриками местах ямы, поставить столб, с ввинченными изоляторами, а электрики уже сами натянув провода и подключат свет.

От видна до темна, по колено в снегу, вырубали кустарник, валили деревья, обрубали сучья, стаскивая их и бревна на край просеки, и как избавления ждали начала боевого дежурства, надеясь на улучшение кормежки. Однако оно принесло новые испытания и неприятности. Кормежка не улучшилась, даже ухудшилась. На штатской лесоразработке разница между старослужащими и «салагами» особенно не проявлялась, а теперь по ночам начались «присяги» с «ложками». Осмелившимся сопротивляться устраивали «темные»: набрасывали спящему одеяло, подушку на голову, чтобы не орал, четверо держали за руки-ноги, остальные били по очереди. Зачинщики строго следили, чтобы никто не сачковал, не проявлял «сопливости», иначе - сам кандидат на «темную». После таких «темных» двоих отправили в госпиталь, предупредив: «Будете болтать лишнее - отправитесь на кладбище». Комиссовали их инвалидами, списав на несчастный случай.

К нему, Бакульчику, Бог был милостив - обошлось без «присяги», «темной», повезло даже избежать участия в них. Сам удивлялся, почему. То ли потому, что хотя и ходил старшим наряда, но знал свое салажское место - безропотно таскал «бандуру» (двадцатичетырехкилограммовую радиостанцию), не выставлялся. То ли просто побаивались связываться с кандидатом партии - здесь может и не пройти «несчастный случай», обязательно приедет комиссия, докопается... Не трогали и другого кандидата партии - шустрого, делового, сумевшего «подъехать» к Мазурину и получить хлебное место в каптерке.

«Мазуринская гвардейская», в отличие от обычных застав, имела уродливо-асимметричный вид: двадцать семь километров правый и всего пять - левый фланг. А когда морозы сковали залив, возник еще один - пятидесятикилометровый по торосам, на островок Мощный, где морячки обслуживали маяк. Их, видимо, предупредили, что за контингенг будет посещать остров, поэтому ни на какие контакты не шли и близко не подпускали к своему объекту, сытному и уютному быту. Как, впрочем, и соседи с авиаполигона.

На Мощный ходили на лыжах, навьюченные «бандурой», ракетницей с набором красных, белых, зеленых ракет, под­сумком с полным боекомплектом, жестянками с сухим пай­ком, облаченные в неудобные тяжелые ватные штаны и по­лушубки. Естественно, карабин плюс тысячу раз проклятый багор. На острове опустошали принесенный паек, положен­ное время отдыхали в брезентовой палатке, забравшись в спальные мешки.

Это был самый сложный и неприятный наряд, во сто крат хуже, чем на левый фланг во время бомбометания, где пере­понки лопались от реактивного рева на низкой высоте, взры­вов. Бомбы и болванки часто не попадали по цели, ложились у самого берега, а то и на берег, и тогда бежали, как зайцы, укрывались за камнями, зарывались в снег. Чтобы наряды на Мощный не сбились с пути в торосах, в хорошую погоду на аэросанях развезли по маршруту нарубленные в лесу елочки, вколотив их в лед или приладив на вставших на дыбы ледя­ных глыбах, обозначили трассу. Самым неудобным в этих походах был длинный шест с крюком на конце - багор, обя­зательный атрибут техники безопасности: если провалится один - другому будет чем вытащить. Все понимали, что этот багор лишь для очистки совести: ухнешь, навьюченный, в полынью или трещину - и пузыри не успеешь пустить. Обычно багор оставляли недалеко от берега и забирали воз­вращаясь.

В тот раз ему, Бакульчику, выпало идти в паре с Харла­мовым - рыжим, с осповатым лицом и железными фиксами армавирцем, к которому питал антипатию, даже брезгли­вость. Харламов любил хвалиться, что до армии был боль­шим авторитетом у армавирской шпаны, занимался с девка­ми минетом. Никто не знал, что это такое, пояснения Харла­мова слушали с вытаращенными глазами, мало веря в воз­можность такой мерзости. Большинство спасенных от тюрь­мы амнистией не любило распространяться о своих «подви­гах». Харламов делал это охотно, бравируя формулировоч­кой статьи, которую ему «шили» - «за изнасилование с изо­щрениями и проявлением садизма». Служил он последний год и был активным организатором «присяг» и «темных». Сержанты и те были перед ним ниже травы, тише воды.

Вышли сразу после обеда, разогрев в столовой аппетит манной кашей - в солдатском просторечии «детская радость - солдатские слезы». График движения выпал сравнительно удобный - почти половина пути туда и назад в светлое время, шесть часов сна. Бывает и похуже: два-три часа - и назад, на ночь глядя.

Первые километры одолели легко. У берега, как правило тихо, а если повезет, то и ветерок попутный. А дальше начинает закручивать, продувать со всех сторон насквозь сырой промозглый ветер. Как всегда, решил оставить ненавистный багор возле приметной кривой вешки-елочки.

- Ты что, салага, сачковать собрался? - посмотрел с издевкой Харламов. - Технику безопасности нарушать? А еще старший наряда, коммунист... Зна-аем, зачем в партию лезете... Один - в коптерку, другой - посачковать, пока не пристроят к хлеборезке...

Пронзило от горькой обиды. Хотелось крикнуть: «Ах ты, гад ползучий, мразь! Ты должен тянуть и этот багор, и «бандуру», а идешь налегке да еще вякаешь!» Возникла горькая неприязнь и к товарищу по партии, который плюнул на все принципы, правдами-неправдами пролез в теплую, хлебную каптерку, дает повод подонкам мерить всех коммунистов одним аршином. Привязал багор к ремню и, сжав зубы, по­шел.

- Ладно, я пошутил, бросай к чертовой матери... - снис­ходительно позволил Харламов.

Нет уж, дудки, подумал он, Бакульчик, теперь-то не бро­шу, - и со злостью прибавил шаг. Вскоре Харламов предло­жил передохнуть, но не обращал внимания на его сопровож­даемые матом требования, с прежним упрямством одержимо шел и шел вперед, не замечая усталости. Взмокло все - спи­на. руки, волосы под шапкой, пот выедал глаза, но остерве­нело шел, не сбавляя шага. Харламов стал отставать, мате­риться еще пуще, требуя привала, а он, ведущий, делал вид, что не слышит, лишь замедлял шаг, чтобы тот совсем не от­стал. Но останавливаться все равно надо - давно пора доложить по рации на заставу, что у них все в порядке, дабы не нарваться на неприятности.- Кишки надорвешь, салага! - на удивление почти дру­желюбно пожурил Харламов, устало свалившись рядом. - А ты, оказывается, с характером...

По его голосу трудно было понять, хорошо это или плохо, что с характером, но не стал уточнять, вообще реагировать, лежал неподвижно на спине, давая отдых онемевшим от ля­мок «бандуры» плечам. На разговор не было сил. Лежали молча, пока не стал пробирать мерзкий холодок. Связался по рации с заставой, доложил дежурному - и пошли дальше. Видимо, и в самом деле надорвался - после привала идти стало труднее. Ко всему - почти стемнело, сгущающаяся тьма поглощала елочки-ориентиры, двигались почти на ощупь по еле заметной лыжне. Неожиданно навалилась ка­кая-то непонятная вялость. Отчаянно, сжав зубы, боролся с ней, и эта борьба вскоре вызвала нестерпимый, до помутне­ния сознания голод. Мысли навязчиво закрутились только вокруг куска хлеба, лежащего в правом кармане, почти не­возможно стало сопротивляться желанию приостановиться, снять рукавицу, взять на зуб хоть маленькую корочку...

Тревожно выползла из торосов подернутая дымкой луна. По приметам, эта дымка ничего хорошего не сулила, но бы­ло не до тревоги - обойдется, ничего не случится. Главное - посветлело. Блики маяка казались уже совсем близко, когда с ужасом почувствовал: нет больше сил - подкашивались ноги, в глазах начиналось какое-то мельтешение, плыли ро­зовые круги, возникло неодолимое желание свалиться, под­ремать хоть минуточку. Приказывал себе: нельзя! Свалишь­ся, уснешь, вспотевший, - и все, не проснешься, околеешь. Осталось ведь всего-ничего - маяк почти рядом...

К палатке добрался на последнем дыхании. Лежа стащил с себя «бандуру», отвязал багор, сбросил лыжи, кое-как за­полз в палатку и свалился, обессиленный, поверх спального мешка, почувствовал приятное блаженство во всем теле. Харламов втащил рацию, что-то говорил, кричал, матерился, но он не соображал, чего тот хочет. Очнулся от ударов по щекам.

- Замерзнешь, салага! - доходил до сознания голос Хар­ламова. - Вставай, мать твою! Давай жестянку - согрею...

Никогда еще так не чувствовал, насколько неприятен, зловещ обволакивающий, сковывающий тело холод. Превозмогая слабость, поднялся, принялся разминать деревенеющие руки и ноги. Движения жалящими уколами отдавались по всему телу, и явственно понял, что не растормоши Харламов еще какое-то время - и все... Волной сверху прошел леденящий озноб. Отдал Харламову жестянку с рисовой кашей, хлеб, все четыре кусочка сахара. Тот уже зажег под металлической треногой спиртовую таблетку, и густое синее пламя весело облизывало жестянки.

- Согревай руки над огнем и двигайся, двигайся! - приказал Харламов, выползая из палатки набить снегом чайник. - Подзаправимся и будем дрыхнуть. Сэкономили на дороге...

Вскоре он вернулся, плотно заделал вход, сбросил с треноги нагретые жестянки, поставил чайник, зажег еще одну крупную - в четверть ладони - таблетку. В палатке посветлело и, похоже, потеплело. Надо было связаться с заставой, доложить о прибытии, но решил сделать это попозже, когда поужинают, а то чего доброго прикажут: раньше пришли, раньше и снимайтесь.

Сухой паек следовало поделить пополам: на сегодня и оставить на утро для «подзаправки» в обратный путь. Полбанки теплой каши не насытило, а только разожгло аппетит, возбудило дикий голод. Чтобы спалось спокойно, решили съесть всё, а завтра обойтись хлебом с чаем.

Проснулись от завывания ветра и жесткого снежного шороха по брезенту. Поняли: плохи дела. При таком ветре ледовый панцирь может давать подвижки, образуя трещины. Без разрешения выходить в темное время категорически запрещалось. «Сел» на эфир, но рация лишь шипела и потрескивала в полном безмолвии.

- Не умеешь, салага! - выхватил микрофон встревоженный Харламов, но и у него ничего не получалось. - Дрыхнут где-то, сволочи! Подождем...

Но и через полчаса, и через час «бандура» упорно безмолвствовала. Кричали в микрофон по очереди до хрипоты и все зря.

- Может, из-за снега не достает? Пойдем! По пути свяжемся, - решительно предложил Харламов. - Проскочим, ничего не случится...

- Подождем до утра...

- Была б жратва - можно и неделю ждать!..

- Может, сходить к морячкам, попробовать связаться че­рез их аппаратуру? И накормят - свои же, военные...

- У этих пидеров зимою снега не выпросишь, - скептиче­ски махнул рукой Харламов. - Сунулся как-то - хрен пока­зали да еще чуть не подстрелили...

Вскоре ветер вроде стал немного утихать. В самом деле, подумал, не надо терять время, черт знает, когда уляжется.

Начали путь легко, даже ветер дул от острова, в спину. Потом происходило обычное - закрутило со всех сторон, жесткий снег обжигал лицо, забивал глаза - трудно вешку усмотреть. А сбился с пути - пиши пропало: один из ста шансов добраться живыми.

Харламову показалось, что старший наряд ведет непра­вильно.

- Становись сзади! - распорядился раздраженно. - До­ведешь, салага...

Став ведущим, Харламов начал забирать все левее. Веш­ка не появлялась и через десять, и через двадцать минут, и через полчаса. Становилось все очевиднее: идут не туда. Харламов остановился, осмотрелся, молвил почти растерян­но:

- Хрен ее знает, куда запропастилась... - От бывшей са­моуверенности у него ничего не осталось.

- Иди за мной! - решительно развернулся он, Бакульчик, и, подсвечивая фонариком, пошел назад по еще не заметен­ному следу.

- Ты что, салага? - слабо возмутился Харламов.

- Иди и не путай! - почти приказал. - Пока совсем не запутались...

Харламов промолчал. Вскоре уже еле заметный след вы­вел к елочке, от которой уклонились влево. Развернувшись, взяли правее и вскоре вздохнули с облегчением: фонарик выхватил из тьмы заветную вешку. Харламову, чувствова­лось, трудно было успокоиться, что опростоволосился, шел в трех шагах сзади и срывал свою досаду матом и на погоде, и на пришибленном Мазурине, и на полковниках, генералах, выдумавших этот дурацкий наряд, морящих людей голодом. Ему, Бакульчику, тоже хотелось материться: какой идиот полезет сюда нарушать границу, каких шпионов, диверсан­тов можно поймать, если вся забота - не заблудиться! Но молчал, понимая: если и он начнет нервничать, суетиться, плохо кончится. Но вскоре начал терять уверенность: казалось, что взял то слишком влево, то слишком вправо, но когда выходил на долгожданную елочку, считал, что проста везет. Усталость валила с ног, болели глаза, иссеченное ле­дяной шрапнелью лицо казалось сплошной раной.

- Попробуй связаться... - устало бросил Харламов, стягивая с себя «бандуру».

Пока тот кричал в микрофон, матерился, кажется, успел вздремнуть: диво дивное, столько спал и не выспался! Свя­заться с заставой Харламову никак не удавалось.

- Видимо, испортилась. Пошли. Подай на плечи...

- Ладно, я сам возьму, - неожиданно заявил Харламов. - Ты уже едва ноги тянешь. И багор давай...

Не возражал - пускай попробует!

Без багра и «бандуры» поначалу показалось совсем легко. Сзади пыхтел, матерился Харламов. Вскоре предложил, показывая на багор:

- Давай бросим к чертовой матери!

- А ты уверен, что Мазурин не завернет искать?Харламов не сомневался: завернет, как позавчера с ходу завернул в темноту падающих от усталости ребят. Те хоть спрятали недалеко от берега, впотьмах не смогли найти на обратном пути, а тут черт знает, где находятся.

Понемногу занимался рассвет, и на душе светлело. Хар­ламов все чаще и чаще требовал привалов. «Бандуру» и ба­гор тащили по очереди. Усталость с рассветом сменилась неодолимой сонливостью. Впервые в жизни дремал на ходу, нагруженный, как ишак. «Бандура» водила из стороны в сторону, но шел и форменным образом спал. И вдруг - спо­ткнулся, рухнул, раздался треск. Дрему мгновенно как рукой сняло: сломал правую лыжу! Отлетел бы нос или кусок сза­ди, а то посредине, прямо под валенком!

Усложнялось все неимоверно: на одной лыже не пойдешь и обломки не выбросишь - Мазурин уж точно пошлет ис­кать, потребует доказательства, что не сломал нарочно. И связать обломки нечем - расползаются, тащить - одна моро­ка и нервотрепка.

Отдыхали чуть ли не у каждой вешки. Багор и «бандуру» остаток пути тащил Харламов. На заставу добрались с большим опозданием, чуть живые. Присел в дежурке и сил не оставалось подняться. Харламов пошел в разведку к повару. Тем временем в дежурку заглянул командир отделения, при­казал:

- А ну, бегом на «тактику»! - И слушать не стал, что только вернулся из наряда, без завтрака и обеда.

Все три командира отделений были из разжалованных в сержанты лейтенантов. Здесь им дали возможность добросо­вестной службой искупить вину и вернуть звездочки на по­гоны. И они усердствовали, особенно этот - русский с ли­товской фамилией, у которого кроме звездочек отняли еще и партбилет. Он почему-то сразу же, почти патологически не­взлюбил его, Бакульчика, изводил придирками, оскорблени­ем, унижением. Даже кожей чувствовал его постоянную враждебность.

Ничего не оставалось, как выполнять приказ. На плацу сержант что-то требовал, но он плохо соображал, чего тот хочет. Звенело в ушах, подкашивались ноги, в глазах мель­тешило что-то розовое, реальность чередовалась с каким-то полуобмороком.

- Встать! Ложись! Встать-ложись! - долетал откуда-то злорадный голос сержанта, и приходило понимание, что ко­мандир отделения отдает команды перед строем ему одному.

- По-пластунски вперед! Не так, мешок с дерьмом! Отста­вить! Мордой в снег, в снег! Вот так...Почувствовал на затылке сапог, с силой толкающий лицо в жесткий, шерша­вый снег, и еще что-то солоноватое на губах - кровь или слезы? И вдруг какая-то дьявольская сила пронзила все су­щество, пружиной взбросила на ноги. Не соображая, что де­лает, саданул карабином с откинутым штыком в истязателя... Больше ничего не помнил. Разве что испуганное лицо Мазу­рина, его визгливое «три-и-и-бунал!», да и то как во сне...

Очнулся от холода, в кромешной тьме, не понимая, где находится. Пощупал вокруг, наткнулся на стеллажи с аму­ницией - в каптерке. Мгновенно вспомнилось все - и охва­тил ужас: нападение, может, и убийство командира!!! Лет десять - как минимум. Практически вся жизнь... Не-ет! Но где же выход? Нет никакого выхода, тупик. Один выход: патрон в патронник, дуло в рот...

За дверью послышались шаги и голос Мазурина:

- Открывай!

Дважды щелкнул ключ в навесном замке, с грохотом упала железная перекладина, открылась дверь - на пороге стоял бледный Мазурин и из-за его плеча выглядывала посвежевшая после «учебки» физиономия товарища по партии, с застывшей гримасой осуждения.

- Докладывай, как все было! - потребовал Мазурин. - Честно и самым подробнейшим образом...

- Что с сержантом, товарищ младший лейтенант? - спросил прежде чем докладывать.

Мазурин ответил не сразу, видимо, раздумывал: сообщать или не говорить?

- С сержантом-то ничего - царапина на ребрах. Увернулся. Повезло обоим, суки! - Взвизгнул раздраженно: - Я тебе или ты мне должен докладывать?

Слава Богу, подумал с облегчением, и начал рассказывать, как все было.

Мазурин выслушал молча, угрюмо спросил:

- Почему мне не доложил? Или замполиту?

-Вы же не раз предупреждали: слушать и разбирать жалобы на сержантов не будете. Да и поздно было докладывать, - обреченно пожал плечами.

- Мало что говорил, а доложить был обязан! - Мазурин вскочил, как ужаленный, выругался матом, приказал каптерщику накормить, сводить, если надо, в туалет. Постоял минуту молча и озабоченно сообщил: - На ЧП выехал начальник политотдела полковник Белобородов. - Сплюнул в сердцах: - Велика честь! Хватило бы следователя с конвоем...

От приезда начальника политотдела ничего хорошего не ждал: факт есть факт, никуда не попрешь... Пришло глухое безразличие - чему быть, того не миновать... Кажется, уже не очень и жалел, что случилось: сколько же можно терпеть измывания, издевательства?! Скотина и та не выдержит. Рано или поздно, а должно было взорваться... Взорвалось и всю жизнь взорвало. Тюрьма... Нет, в тюрьму он не пойдет. И начинал думать, как использовать момент - ворваться в дежурку, схватить карабин, патрон, поставить точку... Но судить будут невиноватого парня за необеспечение сохранности оружия.. Надо придумать что-то другое... Принесенную каптерщиком «кирзу» отодвинул в сторону, выпил ста­кан мутного компота, надкусив кусочек хлеба. Не трогало, было невероятно безразлично, что товарищ по партии, кол­лега по «учебке» молчит враждебно, смотрит как на прока­женного...

Часа через три-четыре каптерщик появился вновь и пере­дал приказ следовать в кабинет начальника заставы.

За столом сидел пожилой, крепкого телосложения пол­ковник с голой, как колено, головой, зарубцевавшимся шра­мом на щеке и голове. В стороне на стульях - мрачные, как после взбучки, Мазурин и замполит.

- Садись, сынок, рассказывай... - на удивление совсем по-штатски, мягко, даже доброжелательно встретил полков­ник. - Как тебе удобнее: мне одному или в присутствии младшего и старшего лейтенантов?

- Как прикажете... Младшему лейтенанту я уже все рас­сказал, а старший лейтенант не спрашивал, - ответил обре­ченно.

Заметил: замполита передернуло от его слов, бросил злой взгляд, еще гуще краснея, мрачнея.

- Что ж, побеседуем, как говорят, тет-а-тет, - прочел его желание полковник, обратился к Мазурину и замполиту: - Дайте мне возможность побеседовать с рядовым Бакульчиком наедине...

Мазурин и замполит неохотно вышли за дверь.

Хотя полковник встретил его доброжелательно, но осо­бенного доверия к нему не было, тем более надежды на по­мощь. Чем он может помочь? Вооруженное нападение на командира - не шуточки. Но в глубине души слабенький голосок подавала крошечная надежда: может, хоть поймет, а поймет - найдет хоть какую возможность облегчить участь... По возрасту, рубцу на щеке и голове, широкой четырехряд­ной орденской колодке видно, что фронтовик, а у фронтови­ков куда больше человечности, понимания, чем у не нюхав­ших пороха. Вот посчитал нужным приехать почти за две сотни километров выслушать рядового, а свой замполит и глаз не показал, даже узнать не пожелал, по какой причине его коммунист попал в беду. Не-е-т, не комиссар, не партий­ный вожак этот старлей с красным дипломом. Бегает вокруг Мазурина, как собачка, льстиво в глазки заглядывает, потворствует всем его дуростям, хотя и в звании повыше, и полномочиями ого какими наделен! За два месяца так и собрался побеседовать, выслушать своего коммуниста. Хотя здесь их по пальцам пересчитаешь: сам, старшина, каптерщик да он, Бакульчик. Поговорил бы, поинтересовался - знал, что по ночам в казарме творится, что выделывают сержанты, принял бы меры...

- Ну, что молчишь, сынок? - выжидающе посмотри полковник. - Рассказывай откровенно, искренне, как сын отцу, как коммунист коммунисту. Я понять хочу...

Не знал, с чего начать, какой взять тон. Помолчал еще минутку и - будто прорвало: где с горечью, где с отчаяньем выложил полковнику все, что накипело за эти два месяца. Это был и крик души, и исповедь - одновременно. Полковник слушал молча, не перебивая, взглядом побуждая на откровенность, изредка что-то уточняя, но его лицо оставалось непроницаемым, лишь иногда пробегало хмурое облачко или слегка вздрагивали густые, щетинистые брови, менялась острота взгляда.

Выговорившись, он, Бакульчик, почувствовал облегчение.

Полковник встал, молча, задумчиво прошелся по кабинету, зашел сзади, положил руки на плечи:

- Не опускай нос, казак, не паникуй! Паника - худшее, что может быть для людей в погонах. Честно говоря, у меня возникает желание стянуть с тебя штаны да высечь хорошенько солдатским ремнем, чтобы неделю не мог сесть на мягкое место. Это же додуматься: дуло в рот! Жизнь, сынок, дается только раз, и за нее, как бы она сложна и тяжела ни была, зубами надо держаться. Кто-кто, а я, поверь, это хорошо знаю, в таких переплетах побывал - тебе и не снилось. Да, за честь и достоинство надо сражаться, но не такими методами, как ты. Слава Богу, обошлось царапиной. А если бы... С оружием не шутят, сынок. Запомни, заруби на носу на всю жизнь... Ну, а теперь... Иди и продолжай службу. А мы прикинем, что делать дальше...

Похоже, обошлось. Понял, худшее, чего ждал, пронесло вроде бы... Вышел от полковника окрыленный, но тревоги угнетающая неопределенность, до чего они домозгуют, что решат, чем все кончится, продолжали саднить: без всяких последствий, будто ничего и не случилось, конечно же, ос­таться не может...

На заставе после приезда полковника Белобородова сразу же ощутились перемены. И главное - улучшилась кормежка. Свернули до раза в неделю походы на остров Мощный, и то на аэросанях в хорошую погоду, днем. Притих со своими дуриками Мазурин. А сержанта сразу же отправили в штаб отряда, списали в запас, поскольку впал в те же грехи, за ко­торые разжаловали и исключили из партии. Это сообщил замполит, ни с того ни с сего пригласивший к себе на квар­тиру побеседовать по душам в неофициальной, неформаль­ной обстановке.

Странным, даже комичным было это гостепребывание. С порога почувствовалось, как шило из мешка выпирало: на тебе апробируется воспитательный эксперимент, подсказан­ный или навязанный полковником Белобородовым. Разговор не клеился. Ко всему, воспитательный эффект мероприятия совсем испортила молоденькая симпатичная хозяйка. Убаю­кав ребенка в спальне, она с искренним гостеприимством, неподдельной радостью стала накрывать на стол, без устали тараторя. Доверчиво призналась, что одичала здесь, в глуши, от одиночества и однообразия, вызвав недовольный, хмурый взгляд мужа, на который никак не среагировала. Она потче­вала от души необычайно вкусными пельменями, не умолкала ни на секунду, будто спешила наговориться вволю, а хозяин не мог и слова вставить, вырулить беседу в желаемое воспитательное русло - хмурился, делал ей замечания, от­сылал на кухню, однако она не обращала внимания, а с кух­ни возвратилась с бутылкой вина и тремя фужерами. Зампо­лит испугался, заявил решительно:

- А этого нам, военным, не положено!..

- Вы, мужики, как себе хотите... - бросила на мужа удивленный, даже насмешливый взгляд. - А я - выпью. Ва­шим уставам я не подчиняюсь. - Налила полфужера, подня­ла: - За встречу и знакомство! - И с дерзким вызовом выпи­ла до дна.

Замполит посмотрел на жену с выразительным осужде­нием, но дипломатично промолчал.

Выпив еще полбокала, хозяйка повеселела, стала еще более разговорчивой, раскованной, на мужнины реплики и замечания вовсе не реагировала либо бросала такие взгляды, что тот вжимался в табуретку. Когда выяснилось, что они с гостем ровесники, даже одного месяца рождения, перешла на «ты», настойчиво требовала, чтобы и он не «выкал», звал просто - Мила, чего, понятно, он позволить себе не мог. Нашлось неожиданно много интересных тем, и он, Бакульчик, вскоре заметил, что замполит не на шутку приревновал жену. Стало неловко, стыдно, подумал: «И дурак же ты, старлей!» Появилось желание побыстрее поблагодарить за угощение, приятную беседу и откланяться. Взглянул на часы:

- Товарищ старший лейтенант, через пятьдесят минут мне в наряд. Позвольте поблагодарить и идти.

- Ой, как жаль! - искренне огорчилась хозяйка. - Покушай еще чего на дорожку, Миша...

Еще раз поблагодарив от души, искренне похвалил приготовленные ею яства и с каким-то неловким осадком на душе стал прощаться.

- Заходи, Миш... Я всегда буду рада... - По-детски капризно поставила глазки. - Мне ску-учно, а ты такой интересный собеседник...

Посмотрел на покрасневшее лицо старлея, на котороми была и радость, что гость уходит, и отчуждение, растерянность, и нечто похожее на стыд, - и стало совсем не по себе.

Да зря волновался замполит, что своим неосмотрительным воспитательным экспериментом показал «интересному собеседнику» дорожку к молодой, симпатичной жене. Через день поступила команда: срочно отправить рядового Бакульчика с вещами к полковнику Белобородову.

С полковником и не поговорили - он куда-то очень спешил, обеспокоенный, лишь успел сказать на ходу:

- Иди в комендантскую роту, сынок, там все знают. Устраивайся, проходи медкомиссию. Поедешь в Выборг, в учебный отряд. - Подмигнул: - Вот там тебя погоняют, помуштруют. Но терпи, казак, - атаманом будешь!..

На медкомиссии возникла закавыка: узрели дистрофию в какой-то форме, неделю искали еще какие-то болезни, гоняли по три раза на одни и те же анализы. Колебались: комиссовывать или признавать годным к дальнейшей службе...

***

Короткий, всего в два с небольшим месяца отрезок жиз­ни на «мазуринской гвардейской» промелькнул в памяти мгновенной вспышкой, ровно столько, сколько «батя» дер­жал паузу, припомнив мазуринщину. Такой вспышкой, го­ворят, проносится перед человеком в последние секунды вся его жизнь.

Завершив анкетно-визуальное знакомство, «батя» под­нялся из-за стола, подошел к стене, отдернул шторку - и появилась огромная карта с тремя большими и бесчислен­ным множеством помельче и совсем мелких островов и ост­ровков, обозначением застав, прожекторных станций.

- А теперь познакомимся с нашим, подчеркиваю: и для вас уже нашим, пограничным отрядом. Нам поручено охра­нять чрезвычайно ответственный участок государственной границы на важнейшем стратегическом направлении. Манзунский архипелаг - не путать с мазуринским, разницу знает Бакульчик, можете порасспрашивать после встречи... - со­стрил «батя», явно довольный своим экспромтом, - является географической границей Рижского залива с самой Балти­кой. - Показал на карте. - И ключом, которым замыкается Рижский залив и превращает вместе с богатейшими биоре­сурсами, развитыми морскими путями во внутренний водо­ем нашей Родины. Этот ключ от Балтики и доверен нашему погранотряду. Архипелаг, как видите на карте, составляют три крупных острова, - поочередно ткнул указкой: - Сааре­маа, Хийумаа, Муху и более пяти тысяч преимущественно необитаемых, не используемых в хозяйственной деятельно­сти. По Муху и Сааремаа вы проезжали. Самый крупный, как видите, Сааремаа. Здесь административный центр Кин­гисеппского района и штаб отряда. Ранее город назывался Курессаре, теперь носит имя известного русского револю­ционера, родившегося здесь. От прежнего остался Курессарский залив и Курессарский замок. Это - открытая информа­ция, можете писать, рассказывать родным, знакомым, друзьям, невестам, как и о красивых здешних пейзажах, штормах, штилях, белых ночах, чайках, камнях и прочем. А теперь познакомлю с необходимой для вас служебной ин­формацией, составляющей воинскую и государственную тайну. Знаете, как обращаться с такой информацией? - Так точно! - ответили дружно.

Легкой пружинистой походкой полковник возвратился на свое место за столом, внимательно обвел всех взглядом и продолжал:

- На сегодняшний день обстановка на участке государственной границы, охраняемом нашим отрядом, спокойная и стабильная. В последнее время серьезных попыток нарушения границы не наблюдается ни с нашей, ни с сопредельноИ стороны. После ликвидации несколько лет назад последней банды небезызвестного здесь Ильма отношение местного населения к Советской власти и к нам, военным, характеризуется в основном как лояльное. Тем не менее... - сделал выразительную паузу. - Значительное количество мужского населения, в том числе и в подростковом, детском возрасте сбежало на различного вида плавсредствах на Готланд, в Швецию. Это совсем близко, взгляните на карту. При благоприятных метеоусловиях наши прожекторы достают. Были даже заявления по дипломатической линии. Поэтому на отдельных прожекторных станциях категорически запрещено поднимать «луч» в определенных секторах выше уровня горизонта. Возможно, кто-то из вас столкнется с этим. Во многих, а если быть более точным - достаточно многих населенных пунктах мужского населения практически нет. Поэтому, как сами понимаете, в условиях приобретающей все более интенсивный характер переписки, не исключена утечка секретной информации. Возможны и провокации. Многие затаились, ждут своего часа, поэтому приходится держать око востро, ухо - чутко, а порох - сухим. Вы обращали внимание на публикации по результатам выборов?

Все неловко, напряженно молчали - никому и в голову не приходило обращать внимание на подобную скучищу.

- И зря... - с укором посмотрел «батя». - Обращать внимание, замечать, анализировать, делать выводы должен каждый умный, точнее - разумный человек, по-латыни гомо сапиенс. - И будто иллюстрируя сказанное, стал задавать вопросы и сам на них отвечать: - Какая союзная республика держит первенство по неучастию в выборах? Эстония... Где выше процент проголосовавших против блока коммунистов и беспартийных? В Эстонии! Везде 99,99 сотых процента, здесь - 94-95 процентов. Есть над чем задуматься? Есть. Давайте откровенно: а не скрытый ли протест это против Советской власти, политики Коммунистической партии? На моей памяти не было выборов, прошедших без открытых провокаций - то ночью с избирательных участков государ­ственные флаги снимут и заменят на какие-то черные, то массовую порчу бюллетеней устроят. И это при усиленном патрулировании. А не было бы патрулей? - Он не ответил, оставил открытым этот вопрос - видимо, нарочно давая воз­можность подумать каждому и найти ответ самостоятельно.

Поднялся, молча и задумчиво прошелся по кабинету, держа присутствующих в напряженном ожидании, повернул свой монолог в неожиданное русло:

- Я уже говорил: во многих населенных пунктах вообще нет мужского населения. А байстрючки, как говорят на Ук­раине, бегают по улицам. Русоволосые, черненькие, даже с азиатскими мордашками. Откуда они взялись? От господа бога через непорочное зачатие? Да от наших кобелей! Имей­те в виду: поймаю кого - прикажу кастрировать! Следите строго и за собой, и за подчиненными. Стоит нашему кобе­лю сорваться с цепи, как куратская сучка тут как тут. Безот­казные, под страхом смерти на аборты не идут. Так что: на крепких цепях держите кобелей. Было бы это элементарное блядство, моральное разложение - полбеды. Янычар напло­дим! Знаете, кто такие янычары?

Тупо молчали, оглушенные услышанным, и каждый, ви­димо, думал о том же, что и он, Бакульчик: господи, куда ты меня занес? Не дождавшись ответа, «батя» посмотрел на них как на повинившихся «двоечников», объяснил:

- Злейшие враги славян - турки когда-то пленили и на­силовали красивых славянок. Родившихся младенцев оба­сурманивали, воспитывали в лютой ненависти к славянам. Это и были янычары, отличающиеся особой жестокостью к нам, русским. Соображаете, какую мину замедленного дей­ствия можем подложить под себя, наплодив байстрюков? При стечении определенных неблагоприятных обстоя­тельств, конечно... Мы, русские, обязаны думать, просчиты­вать, не допуская глупости и беспечности, все возможные варианты развития событий, в том числе самые худшие...

Замолк, пристально наблюдая за произведенным впечатлением. Видимо, остался доволен, спросил: - Все ясно?

- Так точно... - ответили вразнобой угнетенными, испуганными голосами.

- Вопросы есть?

- Никак нет...

- Коль все ясно и нет вопросов, перейдем к конкретике, - «Батя» еще раз внимательно всмотрелся, оценивая, в бумажку, подготовленную кадровиком, согласно кивнул ему головой, встал, подошел к карте, вызывал по памяти и называл номер заставы, показывал месторасположение на карте, давал характеристики прожекторным расчетам, командование которыми им предстояло принять.

Поражала «батина» осведомленность, знание фамилий, деталей, будто он только что побывал там. Ребятам достались «хорошие» и «очень приличные», по «батиной» характеристике, подразделения на Сааремаа и Хийумаа. С замиранием сердца ждал своей очереди, лелея в душе надежду, что и ему повезет - достанется что-нибудь «приличное»:

- Младший сержант Бакульчик...

Вскочил, затаив дыхание.

- Двадцать седьмая застава, - «батя», ткнул указкой туда, где от острова Сааремаа, очертанием напоминающего туловище толстого, пузатого кота, брал начало длиннющий хвост полуострова Сырве. - Младшему сержанту Бакульчику, кандидату в члены КПСС, командование поручает чрезвычайно ответственное задание... - Голос полковника приобретал торжественную строгость, что свидетельствовало о важности миссии, возлагаемой на него, коммуниста. - Перед младшим сержантом Бакульчиком ставится следующая задача... - Артистически выдержал паузу. - А именно: сделать из полуанархистской, полуразложившейся шайки, коей сегодня является прожекторный расчет, образцовое воинское подразделение со строгой дисциплиной и еще более строгими и четкими воинскими порядками. Прожекторная станция дислоцируется в довольно крупном по местным меркам населенном пункте. Именно таком, о чем я говорил выше: в деревне имеется всего два мужика - старикашка лет семидясети из бывших белогвардейцев, кстати, русский, осевший здесь после гражданской войны, и психически неполноценный эстонец лет пятидесяти. Такова в общем обстановка. Прожекторный расчет никогда не был на хорошем счету, сегодня - бельмо на глазу отряда и... - Снова сделал много­значительную паузу. - Начальников станции каждые полго­да разжалуем или отдаем под трибунал. За мародерство, мо­ральное разложение, пьянство, грубейшее нарушение воин­ской дисциплины, невыполнение приказов командования...

Жесткие «батины» формулировки били, как обухом, бро­сали в отчаяние. Сжавшись, тупея от страха, обреченно ду­мал: снова штрафная...

- И еще полезная информация, - нагнетал «батя», - за­помни имена: Юта, Лайма, Аманда... Понадобятся. Осталь­ные сам узнаешь... Есть вопросы?

Какие тут могут быть вопросы! Не скажешь, как на граж­данке: «дайте подумать», «посоветоваться», «семейные об­стоятельства», «не могу», «не обеспечу», «предложите что-нибудь попроще»...

Оставлял «батин» кабинет в полном смятении и отчая­нии. Ребята возбужденно обсуждали, радовались своим назначениям, пробовали успокаивать: не падай духом, Миша, может, не так страшен черт, каким его намалевал полковник, но это было слабое утешение. Волком выть хотелось от досады и обиды: за что, за какие грехи?! И может, впервые закралась крамольная мысль: а на кой ляд было соваться перед армией в кандидаты партии? Служил бы, как все, а то все штрафная да штрафная - коммунисты, вперед! Решительно отогнал эту гаденькую, шкурную крамолу, начал рассуждать в полном соответствии со своими убеждениями: а кто, как не коммунисты, должны быть на самых трудных и ответственных участках? Кто, как не коммунисты, обязаны являть везде и во всем при­мер? Партия ведь - авангард народа. Потому в партию и принимаются лучшие из лучших. Нескромно, конечно, считать себя лучшим. Но... Коль тебя приняли, оказали высокое доверие - будь любезен оправдывать. Разве в партию вступал, чтобы иметь выгоду, искать тепленькое место, отсиживаться за чужой спиной? Нет, и еще раз нет, конечно. Чего же тогда распустил слюни? Не паниковать надо, а, как подобает коммунисту, зажать волю в кулак, думать, как наилучшим образом выполнить задание командования.

И на душе немного полегчало...

***

Добираться на заставу предстояло рейсовым автобусом с городской автостанции, что была в пяти минутах ходьбы от штаба. Протянул в окошко проездное требование, кассирша молча выписала билет, сообщив с непри­вычным акцентом, что машина стоит на площадке, отправится в рейс через двадцать минут. Автовокзал был почти пустынен. Автобусик послевоенного выпуска, где водитель не отгорожен от салона и открывает дверь массивным рычагом, стоял в одиночестве на привокзальной площадке. В нем сидело уже человек пять. Занял место подальше сзади, положив рюкзак на сиденье, и вышел коротать время на свежем воздухе.

Пока осматривал территорию, безуспешно пытаясь читать написанные на чужом языке объявления, плакаты, автобусик почти заполнился. Преимущественно женщинами - от старушек до совсем еще девочек. Напуганный «батиными» рассказами, опасался, чтобы не присоседилась какая-нибудь красивая соблазнительница. Старался смотреть на пассажирок как на безликую массу, но это не очень удавалось. На заднем сиденье, посредине, одиноко расположился военный - чернопогонник с шоферскими эмблемами. Поздоровался, намереваясь пересесть к нему рядом, однако тот ответил на его «привет, земеля!» холодно, безразлично, даже недовольно, не проявляя никакого желания к общению. Подумал: странный тип. Чернопогонник безучастно смотрел в одну точку, обхватив ногами засаленный рюкзак с автомобильной коробкой передач и держась рукой за черный набалдашник на конце рычага.

Наконец, появился водитель - белобрысый мужчина лет сорока, произнес что-то по-эстонски, завел мотор, и машина поползла по узким улочкам. Подошел к водителю, назвал свою остановку и попросил предупредить, чтобы не проехать, возвратился на свое место под безразличными взглядами пассажирок. Вскоре проблеснуло море, выехали на ут­рамбованную, ровную, как асфальт, гравийку.

В штабе, где получал проездное требование, по висящей на стене карте успел изучить эту дорогу. Она опоясывала остров, не отрываясь далеко от береговой линии, в том числе задранный вверх «хвост» полуострова Сырве, настолько уз­кий у основания, что линии дорог практически сливались. Здесь, немного левее - его прожекторная станция. Смех и грех: попал коту под хвост! Дорога таила опасность: прово­ронишь свою остановку - можно возвратиться туда, откуда выехал. Поэтому запомнил, даже записал для надежности название своей остановки.

Дорога, как и на карте, то бросалась к самой кромке моря, то отбегала и пряталась в рощицах с преобладанием невысоких кряжистых сосен, то прорезала малоконтур­ные, усеянные камнями поля, то поднималась по пологим склонам, то вновь бежала по равнине. Бросались в глаза частые заросли можжевельника - точно как на песчаных склонах в пойме Немана, только деревца покрупнее. При­рода привлекала своей спокойной, неброской красотой. Конечно, эти мягкие, светлые островные пейзажи не шли ни в какое сравнение с мрачноватыми, болотистыми мес­тами под Ленинградом, да и карельскими под Сартавалой, где начинал службу, - тоже. Там своя, особенная, строгая красота - высокие, стройные ели, замшелые скалы, про­зрачные озерца в каменных ложах, еще издали отдающие холодком. Строго, степенно, величественно, а для души чего-то не хватает. Света, тепла, что ли... Проплывающие за окном неброские сааремские пейзажи успокаивали, приглушали тревогу, саднящий душу страх перед неясным будущим.

Невольно стал прислушиваться к приглушенным сдержанным разговорам в салоне. Не понимал ни слова, но звучание речи с взрывными «о», обилием гласных, мягких согласных звуков ласкало слух, свидетельствовало о не совсем обычной напевности эстонского говора, который практически слышал впервые - не считать же языком казенные объявления по хрипатым репродукторам на железнодорожном вокзале в Таллинне и на пристани, передаваемые по-эстонски и по-русски русскоговорящими дикторшами. Можно было, конечно, услышать эту речь в автобусе по пути в Кингисепп, но у них тогда была своя веселая армейская компания.

Громко, но сдержанно заговорила пожилая пассажирка во втором ряду. Видимо, она затронула волнующую всех тему - посыпались голоса отовсюду, энергичные, со смешком. Вслушался: как мило звучат распевные звуки «си-и», прононсные «а-а», импульсивные «я» и спокойные «иа», звонкие взрывные «р»! Подумал: если все будет нормально, еще куда-либо не перебросят, за два года обя­зательно выучит этот красивый язык. Два года... Боже мой, как еще долго!..

Сам того не желая, начал присматриваться к пассажиркам. Справа напротив на трех рядах отаборились группкой совсем молоденькие, видимо, десятиклассницы, далее - по­старше, примерно его возраста девчата. Вопреки табу - даже не смотреть на развратных эстонок - боковым зрением на­блюдал за ними. Почти все светловолосые, не сказать, чтобы красавицы, но даже очень симпатичные девчата. Ведут себя тихо, скромно, с достоинством, ни к нему, ни к военному с шоферскими эмблемами - никакого интереса, никакого внимания. Даже засомневался в достоверности «батиных» суждений об эстонках.

Автобус останавливался то у деревушек, то прямо среди леса, кто-то сходил, кто-то садился, кого-то «голосующего» подбирал по дороге. Вскоре не на шутку стало беспокоить: не прозевать бы свою остановку... Водитель-то заверил, что высадит у самой заставы, а вдруг забыл? По времени, похо­же, уже должны и прибыть или вот-вот прибыть на месте. Напоминать водителю было как-то неудобно, вынул блокно­тик с записью, обратился к женщине средних лет, севшей впереди на соседней остановке.

- Этэа, асатару, - не очень дружелюбно ответила она.

Не понял, переспросил еще раз и вновь получил то же «этэа». Недоуменно пожал плечами, остро почувствовав какой-то дискомфорт. Хотел побеспокоить девушку с соседне­го ряда, тоже недавно севшую, но не решился» опасаясь показаться навязчивым или получить то же «этэа». Жаль, что сошел чернопогонник - он-то наверняка знал бы. Только намерился идти к водителю, как автобус остановился среди леса, водитель повернулся и громко с сильным акцентом объявил:

- Сержант, на выход! Приехали...

Вздохнул с облегчением, подхватил рюкзак и быстренько направился к выходу. Водитель открыл дверь, указал на вы­ложенную побеленными камешками дорожку к прогляды­вающему невдалеке зданию:

- Тебе туда. Счастливой службы, сержант!

Стоял на обочине, тоскливым взглядом провожая уда­ляющийся автобус. Почувствовал, что не в состоянии совла­дать с вновь нахлынувшей безысходной обреченностью. С горечью подумал: «Эх, твои бы слова, водитель, да Богу в уши!..» - и неспешно побрел на свою Голгофу.

***

Гнедая лошадка бежала резво, но Рева - второй номер расчета, худощавый долговязый парень в поношенном буш­лате, поторапливал и поторапливал ее вожжами. Рева дос­тавлял на прожекторную станцию своего нового командира, который после месячного пребывания на заставе с сего­дняшнего дня, вернее - ночи, приступает к исполнению сво­их обязанностей. Лошадку с повозкой дал старшина - завтра предстояло возить дрова и к вечеру вернуть обратно на за­ставу. Представлять его, Бакульчика, подчиненным собирал­ся начальник заставы капитан Дегтярев, но в последний мо­мент передумал:

- На кой ляд эти формальности! Вы уже успели перезна­комиться, а мы с тобой все обговорили. Езжай и приступай! А понадобится что - звони.

Оно, видимо, и правильно: какая надобность занятому начальнику заставы тратить время на формальности, если и в самом деле за месяц со всеми подчиненными успел позна­комиться, когда по разным делам те бывали на заставе - получали продукты, мылись в бане. На самом прожекторе, правда, побывать не удалось - все откладывали до офици­ального представления, хотя не раз и в наряде, и как прове­ряющему приходилось бывать лишь в каком-то километре. И вот обошлось без представления, без официоза. Может.это и хорошо, может, и не совсем - знакомство-то было скорую руку, шапочным по существу...

Месяц на заставе пролетел незаметно. На штатную погранзаставу, где по-настоящему, всерьез несут службу, а не занимаются учебной имитацией, муштрой, попал впервые. Не называть же, даже с большими натяжками, нормальной, серьезной «мазуринскую гвардейскую».

Начальник заставы - высокий, худощавый, мрачный на вид капитан Дегтярев, выслушав его доклад «о прибытии в распоряжение для дальнейшего прохождения службы», почти по-дружески подмигнул, протянул руку:

- Знаем, знаем. Звонил сам... выразительно показал вверх. - Да характеристику дал - хоть к званию Героя представляй. А это... - он не сказал, что значит «это», но и ежу понятно: высочайшее доверие, которое надо оправдывать.

Немножко позже выяснилось, что капитан имел в виду совсем иное.

- Ну что ж, будем знакомиться... - Поднял трубку: - Заходи, комиссар, пополнение прибыло...

Почти сразу отворилась дверь и вошел, улыбаясь, невысокий, плотно сложенный старлей с добрыми, невойсковыми глазами.

- А вот и комиссар, - представил капитан. - И наш партийный бог по совместительству. Старший лейтенант Старшинов, а в миру - Николай Иванович. А это, - обратился к старлею, - и есть тот самый героический Бакульчик... Знакомьтесь.

Замполит, по-прежнему улыбаясь, протянул и почти по-дружески подал руку.

Заданный начальником заставы неформальный шутливый тон сразу же придал беседе легкость, непринужденность, хоть каждый, в первую очередь он, младший сержант, незримо чувствовал дистанцию, не позволял себе переходить непозволительную для людей в погонах черту. Капитан и старлей время от времени пикировались шуточками, чувствовалось, что живут они душа в душу, в полном взаимопонимании, хотя по характеру, темпераменту, заметно, разные. С ними было легко, просто, гнетущее чувство тревоги, страха постепенно слабело, улетучивалось.Начальник заставы и замполит не скрывали удовлетворения, даже радости, что заполучили пополнение малоперспективной для роста партийной организации, но прежде всего - специалиста, готового сержанта, а не, как обычно, выдвиженца из ефрейторов.

- Такое выдвижение редко бывает удачным, - довери­тельно пояснил замполит. - Разве что толковый украинец попадет. Наши русские чаще всего так и остаются рядовыми с лычками.

- Сам полухохол и превозносит до небес своих хохлов, - подпустил шпильку капитан. - Пытается доказывать, что всем ясно: хохол без лычек - что генерал без лампасов.

- Какой я полухохол! - махнул рукой старлей. - Какая-то прабабка по отцовской линии...

- Ладно, не оправдывайся! - улыбнулся капитан и заме­тил уже на полном серьезе: - Николай Иванович прав: так чаще всего и бывает. Такова, видимо, черта русского харак­тера. В солдатском фольклоре это точно подмечено: прибы­вает в часть хохол и первый вопрос: «Дэ здись полкова шко­ла?» А у русского первый вопрос: где гауптвахта?

- А у белорусов? - осмелился встрять в разговор.

- Белоруса? - запрыгали и погасли лукавинки в глазах капитана. - Пока не знаю. Присмотримся. Ты у нас пока единственный. Так вот что, белорус: нам с Николаем Ива­новичем, честно говоря, прожектор уже - вот! - вырази­тельно провел ребром ладони по горлу. - Попал «бате» на зуб - нет продыху: что ни совещание - мордой об стол, по стеклу размазывает. Из мухи слона раздувает... - Видно, спохватился, что сказал лишнее. - Проблемы, конечно, есть, но не в таких тонах. Тебе тоже рассказывал о «шнап­се», как девок гонял?

-Нет...

- Удивительно. Хотя все ясно: положил на тебя глаз и, наконец, похоже, оставит в покое. Так что смотри, белорус, в оба, наш «батя» таков: понравился - будешь жить спокойно, попал на зуб - жизни не будет. И тебе, и нам в первую оче­редь. А упаси Бог, сменит милость на гнев...

Удивительно, подумал, воинская и штатская служба - земля и небо, а начальство, оказывается, может быть похоже как две капли воды. «Батя» же - точь-в-точь Иван Федорович, их первый секретарь райкома партии! Только теперь сообразил, откуда показалась такой знакомой и пружинистая походка, и манера общения, и неординарность мышления, и жесткие формулировки. Получается, что и характер тот же... Не дай Бог попасть на зуб первому секретарю: с совещания в совещание, из доклада в доклад будет нагнетать, «заострять», «украшать деталями», да с такой неуемной фантазией, что зал стонет от хохота. Не оставит в покое, пока не доконает или не найдет нового «козла». А некто ляжет на душу - никто не переубедит, верит, как самому себе. Надо совершить что-то сверхпакостное, чтобы убедился. Тогда уж милости не будет - сотрет в порошок и развеет по ветру.

За месяц пребывания на заставе многое уточнилось, многое стало видеться не в таких черных красках, какими рисовал «батя» прожекторный расчет. Как когда-то Иван Федорович, драматизировал, «заострял», но в основном, в принципе «батя» прав: без наведения строжайшей дисциплины, может быть, драконовских порядков не обойтись. Хотя бы для того, чтобы не подвести начальника заставы и замполита, так сердечно принявших его. И у самого нет никакого желания быть стертым в порошок и развеянным по ветру. Браться с первого же дня, решительно, резко. Не возьмешься сразу - можно и не начать. Никаких послаблений, никаких отступлений. Ребятам, понятно, это не понравится, но что поделаешь - армия есть армия...

Быстро темнело. Рева подстегивал и подстегивал лошадку, будто безнадежно опаздывали. Повозка ужасно тарахтела железными ободьями по укатанной гравийке, и грохот не располагал к разговору. Это и хорошо - сама по себе отпадала необходимость держать с Ревой командирскую дистанцию. Когда густая тьма уже окутала окрестности, свернули на ухабистую проселочную дорогу, а вскоре началась дерев­ня с тусклыми огоньками в окнах. Наконец, Рева остановил лошадку:

- Прибыли, командир...

Только теперь Бакульчик заметил контуры вышки на фоне неба, невысокий заборчик из колючей проволоки. Удивился недоуменно: а где караульный? Почему не подал голос, не спросил пропуск? Рева пошел впереди, открыл дверь, пропустил...

Ступил за порог - и застыл на месте, пораженный: в при­темненном дальнем углу за столом сидели прожектористы с девчатами!!!

- С прибытием, командир! - вскочил навстречу, улыба­ясь во все лицо, ефрейтор Шпаковский. - Мы уже зажда­лись. Привет! - Пошел с вытянутой для рукопожатия рукой.

Свирепым взглядом остановил его в шаге от себя. Шпа­ковский растерянно опустил руку, неловко замялся, не сооб­ражая, что делать.

Он, прибывший принять командование, тоже не знал, что делать, вернее - что делать, знал, но как сделать, чтобы по­корректнее, без скандала, не знал. Ничего лучшего, чем не­медленно, не церемонясь, выдворить гостей, в голову не приходило.

- Прошу прошения, девчата, - обратился как можно де­ликатнее. - У нас военный объект и служба... Словом, до свидания...

Девушки недоуменно переглянулись, но ни одна не дви­нулась с места.

- Да брось, командир... - не вставая, снисходительно молвил Супрунов - долговязый, с массивным подбородком четвертый номер. - Познакомимся, возьмем по маленькой символически, девчата уйдут, а мы, как говорил поэт, будем светить и никаких гвоздей...

Характеризуя каждого, капитан и замполит предупреж­дали, что Супрунов будет для него самым крепким орешком - похоже, он вершит всем на прожекторе. Но дослуживает последний год, и если будет ерепениться - по первому звон­ку заберут на заставу, тем более что в ближайшее время его или Реву все равно надо менять, чтобы успеть подготовить замену до их демобилизации.

- Прошу... - не обращая внимания на реплику Супруно­ва, настойчиво и решительно показывал на дверь.

От торца стола бабочкой вспорхнула симпатичная блон­динка в широком цветастом платьице, в одно мгновение ста­ла рядом, заглядывая в глаза, протянула руку:

- Маруся...

Ах, Маруся, или как там тебя, подумал, при иных обстоятельствах встретилась бы ты! Слишком уж много сегодня поставлено на карту...

Четыре гостьи внимательно наблюдали за Марусей.

- Посторонних лиц прошу немедленно удалиться с территории воинской части. Немедленно! - и слегка оттолкнул протянутую Марусей руку.

- Командир... - умоляюще посмотрел Шпаковский, отчаянно пытаясь найти выход из неловкого положения.

- От-т-ставить!

Девчата перекинулись по-эстонски, дружно встали и направились к двери, недоуменно посматривая то на него, то на своих кавалеров.

- Рядовой Рева, проводите гостей за территорию и до моего распоряжения выполняйте обязанности караульного.

Рева пожал плечами, вопросительно посмотрел на Супрунова, и тот мгновенно пришел на помощь:

- Рева без ужина. Голодного не имеешь права!

- Выполняйте приказ, рядовой Рева! - повторил, не обращая внимания на заступничество, подумав: действительна похоже, что Супрунов тут вершит всеми делами...

У Ревы заходили желваки, но молча пошел исполнят приказание. Он, Бакульчик, спросил у Шпаковского:

- А теперь объясните, что тут происходит?

- Будто не видишь... - насупился тот. - Встретить тебя по-человечески хотели...

- М-да-а. Ну, спасибочки!.. - почувствовал, что всякие объяснения, нотации, разносы теперь здесь будут лишними, впрочем, от них всегда мало проку. - Да-а-а...

Установилась гнетущая тишина. Такую недомолвленную, враждебную тишину жутко не любил, выносил с трудом. А кто ее, собственно говоря, любит, кто ее переносит с удовольствием. Они, похоже, пуще него угнетены. Посмотрим, у кого нервы покрепче...

- Командир, нельзя так сразу ломать через колено наконец, не выдержал Шпаковский. - Тебе с нами служить, а служить надо в согласии и дружбе

Не отреагировал на его намек, будто не слышал вообще. Спросил о другом:

- Когда «луч»?Шпаковский заглянул в тетрадку на столике под лампой, доложил:

- Двадцать тридцать. Шесть минут.

- А предыдущий?

- Девятнадцать пятьдесят. Восемь минут.

- Я спрашиваю, когда был? - сделал ударение на «был» и посмотрел на него с иронией: - Вы же исполняли обязан­ности командира.

Шпаковский понимал: выкручиваться, лгать глупо.

- Сам понимаешь, получилось...

- Понимаю. А вы понимаете, что это значит и чем может кончиться?

Шпаковский виновато молчал, и он принял его молчание.

Посмотрел на часы: до «луча» оставалось неполных пять минут. Рановато, но отдал команду: «Луч!» Все с облегчени­ем пошли занимать рабочие места.

Рева вызвался показать дорогу к наблюдательной вышке, хотя надобности в том и не было: ее очертания просматри­вались на фоне темно-синего неба. Это была хорошо знако­мая стандартная вышка. На одном дыхании взбежал по лест­ничным маршам на площадку с застекленной будкой. На привычном месте нашел телефон-наушник, проверил связь с первым номером, посмотрел ТЗК по высоте - почти нор­мально. Подал команду Шпаковскому - и мгновенно тьму прорезал мощный сноп света. Попросил положить луч на побережье - по камням, предметам подстроить окуляры ТЗК под свои глаза.

Это был его первый неучебный «луч». Охватило какое-то непонятное возвышенное чувство, вытеснив все неприятно­сти встречи. Подавал команды Шпаковскому, имея намере­ние хорошенько «прощупать» для знакомства акваторию и побережье во всех доступных сегментах азимута, «пристре­ляться» к ориентирам. Все было интересно, хотя, кажется, ничего интересного не попадалось - разнокалиберные камни на берегу, в воде и - волны, волны, волны. Шпаковский ис­полнял команды точно, даже опережал их: то медленно, поч­ти незаметно двигал луч именно там, куда хотелось всмот­реться попристальнее, то скользил, чтобы мгновенно возвра­титься назад, то «ложил» на линию горизонта» опуская ниже и ниже, «под самый нос», то, наоборот, брал снизу вверх.Интересным показался вытянутый вглубь островок на краю правого фланга. Спросил у Шлаковского, есть ли туда доступ, и, услышав «нет», почему-то пожалел, что нет. Шпаковский без команды еще раз тщательно высветил этот островок с нагромождением камней и предупредил: время закончилось, ожидая команды «рубильник». Да, этой командой он может мгновенно прекратить существование послушного его воле могучего светового потока, а может и продлить. У него, командира, есть такое право, хотя в штатных ситуациях использовать это право не рекомендуется. Но он не бездумный исполнитель «от и до», он может сам принимать решения, сам определять, штатная у него ситуация или не штатная. Разве в штатную ситуацию угодил он сегодня?

- Отставить! Пройдись в первом секторе, - приказал Шпаковскому.

Тот, видимо, понял команду по-своему - компенсация за сорванный «луч», бодро, не скрывая радости, отрапортовал «слушаюсь», скользнул по линии горизонта справа-налево, застыл на побережье и вдруг - в световой полосе совсем невдалеке, в километре, может, меньше, заметался... заяц! Серый одурело бросался из стороны в сторону, застывал свечой на месте, не в состоянии сориентироваться, найти спасение от ослепительного света. Шпаковский видел его и без оптики, покачиванием луча провоцировал на еще более отчаянные броски. Мелькнула в памяти примета из деревенского детства: встретить зайца - к добру...

- Командир, - послышалось в наушниках. - Супрунова пошлем, он их голыми руками берет...

Предложение Шпаковского было заманчивым, однако не задумываясь, приказал ему взять луч вправо, а вскоре вновь влево: тем временем зайца уже и след простыл. Вы­ждав минутку, подал команду «рубильник» - и луч мгновенно погас, оставляя за собой красноватый отблеск осты­вающих графитовых стержней.

Густая, до боли давящая на глаза тьма возвратила к не ве­селым конфликтным реалиям. «Не ломать через колено». Хорош Шпаковский! А что делать! Не переломишь сразу - пригнется и вновь распрямится, чтобы сломать тебя...

В помещение возвратился последним - задержался с Ревой. Оказывается, заступать в караул не его, а Супрунова очередь. Рева должен отдыхать и заступить на дежурство, когда под утро, отсветив, все отойдут ко сну. А он будет и за караульного, и займется делами по кухне, когда станет со­всем светло.

- Извини, не знал, - сказал Реве. - Попался первый под руку. Потерпи минутку: поужинает Супрунов - и подменит.

В учебном отряде после «луча» обычно делали разбор действий расчета. Не знал, практикуется ли это здесь, но ре­шил отметить филигранную работу первого номера - Шпаковского, четкость и синхронность третьего - Соболева, и удивился, с каким воодушевлением воспринята его похвала. И впрямь, подумал, доброе слово каждому приятно.

- Вот и еще одна причина! - подхватил Супрунов. - Встреча нового командира - раз, первый его «луч» - два, можно сказать, награды Шпаковского и Соболева - три. Бог троицу любит! Прошу отведать трапезу... - артисти­ческим жестом показал на стол в притемненном углу. - С девчатами оно, конечно, было бы веселее по такому тор­жественному случаю, но хрен с ними - нам больше доста­нется. Прошу...

Подошел, глянул на уставленный яствами стол - и чуть язык не проглотил: с убогих алюминиевых солдатских таре­лок немо вопили сказочной вкуснотой тонко нарезанные, почти прозрачные ломтики сухой полендвички, покрупнее - куски подсушенного окорока и вообще роскошь - сушеная колбаска домашнего изготовления, еще что-то непонятное, но ужасно аппетитное.

Супрунов нагнулся и достал из-под стола невиданной формы роскошные бутылки.

- Что это?!

- Нормальный продукт! В этой - доведенный до употре­бительной кондиции спиритус, а в этой - щедрый подарочек морского бога Нептуна, - пояснил Супрунов. - Тебе, конеч­но, нептуновки плеснуть?

Понял, что изгнание девчат - лишь цветочки, а вот со­зрели и ягодки...

- Товарищ ефрейтор, - пристально посмотрел на Шпа­ковского строгим взглядом. - Возьмите спиртное и вылейте, а лучше - разбейте. О камень во дворе, стекло приберем зав­тра...- Как? - не совсем понял тот. - Шутишь, командир...

- Не шучу. Выполняйте!

Шпаковский не сдвинулся с места. Чувствовалось, что совершить такое «кощунство» он не в состоянии. Ничего не оставалось, как самому взять по бутылке в руку и напра­виться к двери.

- Поставь на место! Не твоя... - вскочил и преградил путь Супрунов. - Да я у тебя на голове разобью, салага! - Схватил за бутылку.

Выдержал его тяжелый, полный решимости взгляд и за­орал, не узнавая своего голоса:

- Сми-и-рр-но! Ша-агг влево! - и не поверил своим гла­зам: Супрунов машинально опустил руки и так же маши­нально уступил дорогу, не давая себе отчета, что делает, не понимая, что спасовал, спасовал вовсе не перед ним, млад­шим сержантом, салагой, а перед этим звучным, решитель­ным, магическим воинским «смирно!», спасовал самопроиз­вольно, на уровне подсознания, инстинкта.

Жалостливый звон разбитых бутылок вверг всех в глубочайшее уныние, породил гнетущую тишину, еще более наэлектризованную, взрывоопасную, чем после изгнания девчат. Никто не садился и его не звали к столу. Питал надежду, что, как и в первый раз, очередной «луч» не­много разрядит атмосферу. Однако как вышли светить мрачными, молчаливыми, так и возвратились. Он понимал их: старались, с фантастическим гостеприимством собра­лись встретить нового командира. Такие яства где-то до­были - из посылок приберегли или девчата принесли, симпатичную блондиночку удружили, а он!.. Он их пони­мает, они не понимают и вряд ли способны понять... Си­лой обстоятельств он загнан в угол, где нет иного выхода, кроме: либо - либо... Либо принимает их подношения, их правила: живи - не тужи и дай жить другим - и в точно­сти повторяет судьбу предшественника, либо... Кажется, для них непостижимо, что он всерьез способен избрать для себя второе «либо». Но странно получается... При зна­комстве, неоднократных встречах с ними на заставе ни один добрым словом не обмолвился о бывших командирах, сделавших когда-то свой выбор... Поразительно, удивительно получается. Видимо, правда: на добреньких воду возят, а повозив, - и не вспоминают. Чаще долго помнят строгих, жестких, даже жестоких, вовсе самодуров и от­кровенных придурков. В армии и на гражданке. О добря­ках, парнях-рубахах вспоминают, когда прижмет, припе­чет... И они, видимо, уже вспомнили, а если еще не вспомнили, то обязательно вспомнят своего последнего командира, застуканного «батей», разжалованного за кол­лективную пьянку с подчиненными и сосланного четвер­тым номером на необитаемый островок.

Спохватился: надо же срочно заменить Реву!

- Супрунов, быстренько ужинайте и заступайте в наряд, - распорядился. - Кстати, почему не предупредили, что ва­ша очередь?

- А ты спрашивал? - огрызнулся Супрунов. - Я посчи­тал: новый командир - новая очередь. Сам же Реву послал...

Крыть было нечем, примирительно сказал:

- Да, вышла промашка. Виноват, впредь обещаю, такого не повторится. Чего не знаю - буду спрашивать, советовать­ся. Ужинайте, Супрунов, и замените Реву...

- Один за стол я не сяду. Сядем все вместе, Рева - тоже, - возразил Супрунов. - У нас сегодня общий праздник. А для нас с Ревой он особенный - последнего, кстати, пятого по счету командира встречаем. Теперь уж точно последнего. Последний запоминается на всю жизнь, как и первый... - Вздохнул с артистической меланхолией: - Мы с Ревой дож­дались, что служба вот-вот станет - как сон, как утренний туман. Через месяц-два сбросим робы и - вольные птицы. Захотел - не то что какого-то сержанта, а полковника, гене­рала посылай к бениной маме. Душой мы уже там, на граж­данке, младший сержант, поздно нас перевоспитывать, под­гонять под чужой аршин. Да ладно... Хотя и испортил ты наш праздник, младший сержант, дай тебе Бог дослужиться до генерала, будем довольствоваться тем, что осталось. Шпаковский, зови Реву!

Задело за живое, что Шпаковский, не спросив разрешения, даже не взглянув в его, командира, сторону, послушно бросился выполнять приказание Супрунова. Решительна остановил:

- Отставить!

Шпаковский растерянно смотрел то на него, то на Супрунова, колеблясь, кого слушаться.

- Сержант, - после заминки с прежней спокойной, меланхолической иронией продолжал Супрунов. - У нормальных людей за праздничный стол принято садиться всей семьей. А мы выставляем за дверь, как собаку, старшего по возрасту. Нехорошо, некрасиво получается, товарищ младший сержант... - Пристально, презрительно-снисходительным взглядом посмотрел в упор, как бы говоря: да с кем ты вздумал тягаться, салага! - Боишься на минут двадцать остаться без охраны? Да кому мы нужны? Кроме девок, с которыми, кстати, воспитанные, культурные люди не обращаются по-хамски. От девок, сержант, не убережет ни Рева, ни ты, ни начальник заставы, ни «батя», ни сотня караульных с собаками... Опасаешься внезапной проверки? Не бойся и не волнуйся - ее сегодня уж точно не будет. Зна­ешь, что такое солдатская солидарность? Да с заставы не успеет выйти любая проверка, как мы в курсе дела и нагото­ве. Без солдатской солидарности, сержант, служба в ад мо­жет превратиться... - Супрунов уничтожал его своей прав­дой, полуправдой, неправдой, откровенной демагогией, а он, командир, не мог, не умел с такой же логикой, убедительностью противопоставить свою правду. Кроме как оборвать: «Отставить, прекратить разговорчики, выполняйте приказ», а проще - заткнуть рот. Но заткнуть рот - не значит дока­зать свою правоту, свою правду...

- Знаю, Супрунов, что такое солдатская солидарность... - заметил, когда тот выговорился, стараясь сохранять спокой­ный и вместе с тем официальный тон. - Настоящая солдат­ская солидарность. Учить меня не надо... Когда снимете по­гоны, Супрунов, ваша воля делать все, что заблагорассудит­ся, вы будете решать, кого слушаться, кого как выражаетесь посылать к бениной маме. А пока на вас погоны, пока нахо­дитесь на боевом дежурстве по охране государственной границы, будьте любезны безоговорочно выполнять требования воинских уставов, приказы и распоряжения командиров. Это не моя выдумка, не моя прихоть. Вы, как и я, приняли присягу и собственноручно подписались под ней. Там все сказано. Больше от вас ничего не требуется. Дослуживайте добросовестно и достойно. Не думаю, что желаете переслуживать месяца два-три, демобилизоваться в последнюю оче­редь.

Супрунов не стал ни возражать, ни продолжать свой мо­нолог. Подумал и сказал язвительно, с каким-то подтекстом:

- Что ж, живи своим умом, младший сержант. У меня и в самом деле нет никакого желания и дня переслуживать. Пусть будет по-вашему, товарищ младший сержант. Будем дослуживать только по уставам, только по приказам... - хит­ро улыбнулся сам себе. - А теперь пошли к столу, и мы, и Рева проголодались...

Молча, мрачные, безо всякого аппетита взялись за ла­комства. Он, Бакульчик откусил колбаски - и почувствовал, будто одолжил у собаки глаза. Положил остаток:

- Спасибо, я поужинал на заставе. Разве что чаю выпью за компанию...

Никто не уговаривал. Сделал было попытку Шпаковский, но Супрунов смерил его таким взглядом, что тот запнулся на полуслове.

- Подай товарищу младшему сержанту из ведра, - рас­порядился Супрунов. Чая нет.

Соболев, к которому он обратился, встал, кружкой за­черпнул в ведре и поставил ее перед ним, полную... молока! Поразился:

- Откуда?!

- Да-а, оттуда... - неопределенно ответил Соболев.

- Если не подходит, принесем и согреем воду... - язви­тельно, с каким-то подтекстом, заметил Супрунов.

- Почему не подходит...

Молоко было свежее, почти парное. С ностальгией вспомнил деревню, мать, глиняный кувшин... С величайшим удовольствием опорожнил поставленную Соболевым круж­ку вприкуску с хлебом, поблагодарил и, чтобы не тяготить своим присутствием, отошел к столику под лампой, стал всматриваться в сегодняшний график. Очередной «луч» че­рез одиннадцать минут, последний - в половине пятого. Значит, подъем в час дня. Успеть бы до темна свозить те дрова...

- Я готов, товарищ младший сержант, - встал из-за стола Супрунов.

- Заступайте...

- Не-ет, товарищ младший сержант! Мы договаривались только по уставу, а это не по уставу. Без приказа по всей форме исполнять не буду...

На какое-то мгновение он, Бакульчик, стушевался, но тут же взял себя в руки, даже обрадовался: ты же и сам не понимаешь, Супрунов, какую услугу оказываешь - сам требуешь то, на что я не мог решиться, полагая обойтись без таких формальностей. Получишь их, Супрунов, по полной про­грамме получишь! И ты, и остальные. Задумал довести до абсурда, выставить на посмешище? Посмотрим, Супрунов, кто посмеется последним! Сказал спокойно:

- Рядовой Супрунов, подготовиться к выступлению на охрану государственной границы... - И когда тот застегнул бушлат на все пуговицы, приставил приклад карабина к пра­вой ноге, подал команду «смирно», взял под козырек: - Вам приказано выступить на охрану государственной границы Союза Советских Социалистических Республик. Вид наряда - караул...

Сзади захихикали. Остановился, медленно повернулся, смерил строгим взглядом Шпаковского, Соболева, сидящих и еле сдерживающих ехидные усмешечки.

- Встать! Смирно! - тяжелым взглядом поднял, заставил опустить руки по швам. - Ефрейтор Шпаковский и рядовой Соболев, при отдаче приказа на охрану государственной границы присутствующие становятся по стойке «смирно», а не скалят зубы, развалившись. Вижу, есть необходимость в перерывах между «лучами» освежить в памяти требования устава. Этим и займемся. - Повернулся и закончил отдачу приказа Супрунову.

Доложив, как положено по уставу, о готовности выпол­нить приказ, Супрунов ушел, а Шпаковский и Соболев все еще стояли с руками по швам, растерянно моргая глазами.

- Вольно... - улыбнулся сам себе. - После отдания при­каза из стойки «смирно» выходят без приказа, товарищи еф­рейтор и рядовой. Ничего, позубрим еще разок - вспомни­те...

Соболев и Шпаковский переглянулись: всерьез это или шутка?

Возвратились после очередного «луча», когда Рева сидел за столом и с аппетитом уплетал за обе щеки оставшиеся лакомства. Было впечатление, что его не очень волнует про­исходящее. В отличие от него, Шпаковский и Соболев вы­глядели озабоченными пуще прежнего. Особенно Шпаков­ский: ходил, мялся, не решаясь что-то просить.

- Командир, что - так и всегда будет?

- Вы о чем?

- Ну, под козырек?

- Конечно! Мы же на охране границы, а не на шарашке. И почему для кого-то должно быть исключение? Вы же сами захотели...

- Да брось, командир. Супрунов брякнул под горячую руку...

- А я согласен с Супруновым. Мы - воинское подразде­ление, а не колхозная бригада.

- М-м-да-а... - недоверчиво посмотрел Шпаковский. - Может, и увольнительная в деревню понадобится? - улыб­нулся с ехидцей.

- Увольнительная или неувольнительная, - не принял его иронии, - а без разрешения и без дела болтаться по деревне не будем...

- Ну, а к девчатам, например? - продолжал с хитрецой, но уже без прежнего ехидства Шпаковский. - Это как: по делу или без дела?

- Никаких девчат! - уже сам улыбнулся с ехидцей. - Здесь не курорт, где за девчатами бегают. Баста! - И брякнул наобум: - А то двое для отвода глаз светят, а трое - по девкам шастают...

- Откуда вы знаете?! - застыл пораженный Шпаковский, выдавая: и такое, оказывается, бывало...

- Знаю... - посмотрел на него многозначительно, намереваясь еще что-нибудь выведать таким макаром. - И еще кое-что знаю... И об Аманде, и о Эли, и о Юте, например... - И глядя в округленные глаза Шпаковского, сказал: - Чья Аманда?

Тот заулыбался, но не ответил. Насторожились Соболев и Рева, тоже пораженные его осведомленностью.

- А Эли, Лайма чьи?

- Не знаю...

- А Юта? - Командирская Маруся! - заулыбался во все лицо Шпаковский.

Наступила очередь удивляться уже ему: значит, названная «батей» Юта и есть та симпатичная блондинка, которую ему намеревались удружить! Вот так: мог вляпаться в первый же день...

- Значит, решили передать по наследству?

- Согласись, командир, девка - во!

- Все, Шпаковский! С девками будем завязывать...

- Хм, попробуй завяжи, не сходив...

- На колено будем ломать, Шпаковский, и через колено...

Похохотали...

***

То далекое событие вызвало у Бакульчика легкую снисходительную улыбку, вдруг почувствовал в себе волнение, будто вновь очутился в той очень непростой ситуации и не­обходимо принимать самое правильное решение, выбирать самый разумный, самый оптимальный вариант. На миг даже забыл, что знает, как решилось, чем все окончилось, но всего лишь на миг, с сожалением думал, что у прошлого нет вариантов, все, что произошло, имеет только одно решение, при­знает только один вариант. Прошлое живет по своим законам... Но разум, душа протестуют, не желают подчиняться этим законам, принимать одновариантность, мириться с от­сутствием сослагательного наклонения. Потому и возникав у человека жалящее чувство стыда, угнетающее понимание вины - делал не так, выбрал не лучший вариант, принял скверное решение, и начинает мучить совесть, а душа - ис­кать утешения в покаянии. Если есть, конечно, та душа, если не живет она в одновариантном режиме.

А все же, все же... Хотя бы для интереса: как он, сегодняшний, достаточно умудренный жизнью, повел бы себя той ситуации? Видимо, не так, возможно, нашел бы иной, более правильный вариант, более умное решение, а может, повторил бы все точь-в-точь, как тогда - кто его знает.. Но думать об этом было неинтересно и не хотелось - пустое, зряшное занятие: ах, кабы во рту выросли бобы... Задним умом каждый силен... Теперь, когда память вновь вернула давние события, лица, мысли, чувства, страсти, было желание видеть их только такими, какими они зафиксировались однажды, смотреть на себя, будто и не на себя, а на кого-то чужого, смотреть со стороны, нейтральным взглядом, ничего не прихорашивая, не объясняя и не оправдывая, ибо все оп­равдания и объяснения всегда бывают немного фальшивы­ми. Однако это удавалось с огромным трудом: прошлое не­удержимо врывалось в настоящее, настоящее - в прошлое, будто они и впрямь не могут существовать одно без другого, жить по отдельности. Делал усилия как можно дольше со­средоточиться, задержаться на отдельных ярких эпизодах, где эта связь чувствовалась послабее или, казалось, вовсе отсутствует, но неожиданно, вдруг эти эпизоды начинали видеться в каком-то ином измерении, и понимал: это про­шлое вновь цепко схватывается с настоящим, требуя оценок, самооценок. И аксиомное, незыблемое начинало смещаться, приобретать новые оттенки, цвета, высокие принципы пре­вращаться в святую наивность, очевидные глупости, несуразицы казаться разумными, плюсы меняться на минусы, ми­нусы - на плюсы, вроде бы противоречивое, разрозненное, случайное, несовмещаемое совмещалось, выстраивалось в логические ряды, проявляя невидимые, скрытые досель при­чинно-следственные связи. Но сегодня у него не было ника­кого желания прослеживать, распутывать эти связи - ему хорошо, уютно, тепло оставаться, насколько это возможно, наедине с когда-то зафиксированными в памяти «картинка­ми» - неприукрашенными, непримутненными оценками, необездушенными логическими рядами, причинно-следственными связями. Вновь и вновь вызывал их из небытия, стараясь максимально соблюдать временное течение, определенную сюжетность...

***

Едва вернулись с последнего «луча», как позвонил замполит. Доложил ему по форме: нарушений границы не обнаружено, никаких происшествий не наблюдалось, хотя обязан был сообщить и о сорванном «луче», и обо всем остальном, что произошло в эту ночь. Но доложить (ох, как не нравилось это уставное с сексотскими оттенками словцо, как и лакейское «слушаюсь!») - расписаться в своей беспомощности, а главное - подставить начальника заставы и замполита, ибо они после его доклада не смогут не пустить информацию по инстанции, значит, навлекут на себя гнев «бати» и тот с новыми выразительными деталями продолжит размазывание по стеклу. Да, собственно, ничего и не случилось: пропущенный «луч» компенсировали, коллективную пьянку предотвратил.

- Ну, как тебя встретили-приняли орлы? - поинтересовался замполит. - Почувствовал сайгонский режим, какой мы им устроили? Дали результат наши почти ежедневные проверки?

- Так точно, товарищ старший лейтенант! - ответил сдержанно. - Результаты есть. Встретили нормально, отсветили на должном уровне...

Шпаковский и Соболев слушали разговор, затаив дыхание, хитро перемигивались: не все потеряно... Какие же вы наивные, ребята, подумал, хотя и по возрасту старше, и служите подольше! Не будет возврата к старому, и все ваши демонстративные и недемонстративные протесты обречены в самом зародыше. Даже на гражданке: как пожелает начальство - так и будет, как бы ни упрямились-ерепенились подчиненные, а в армии - и подавно...

Немножко грустно стало от звонка замполита: «Сайгонский режим», «ежедневные проверки»... За неполную ночь убедился, что это за режим, чего стоят ежедневные проверки, когда исправно действует солдатский «код», если на высоте солдатская солидарность. Видимо, так оно и есть: у офицеров свои интересы, своя солидарность, у рядовых - свои, какие бы громкие слова ни говорили об общности и монолитности их помыслов и интересов. Для офицера служба - профессия, работа, для рядовых - принудительная обя­занность. У офицеров свои заботы, главная из которых держать рядовых в повиновении, научив четко и беспрекословно выполнять уставные требования, свои поручения. Философия рядовых полно отражена в солдатском фолькло­ре: подальше от начальства - поближе к кухне; солдат спит, а служба идет... Не у всех, конечно, такая философия, но... А они, сержанты, уже и не рядовые, но и не офицеры? Над одними возвысились, до других никогда, ни при каких обстоятельствах на срочной не дотянутся. Даже в дороге в компании с чужим лейтенантиком, почти ровесником, сержант обязан знать свое место, свой шесток, держать положенную дистанцию... Им, сержантам, нацепили лычки, наделили правами, необходимыми для проведения офицерской воли, и они по существу являются той важнейшей шестеренкой, ко­торая двигает стрелки воинского механизма. И видимо, пе­ред каждым, как перед ним сегодня, всегда возникает сокро­венный вопрос: с кем ты? Его предшественники избрали од­но и недолго походили при лычках, он - другое. Они риско­вали малым - лычками, а он... Прежде чем срезать лычки, исключат из партии, а партия для него - все, без партии он жизни не мыслит. И здесь, в армии служит партии, выполня­ет ее, а не чью-то волю. Получается, что и на «мазуринской гвардейской» он выполнял волю партии... Нет, что-то тут не вяжется, надо подумать на свежую голову, а теперь спать, спать!..

Но сон не приходил. Мысли из общефилософской сферы переходили на близкие, будничные реалии. Когда все уляжется-успокоится? Сколько еще будет трепать нервы Суп­рунов? Может, позвонить капитану - пускай забирают не­медленно, чтоб не мутил воду? Чего проще - поднять труб­ку, попросить капитана и - признать полную нравственную победу Супрунова, свое фиаско... Как в глаза будет смотреть Шпаковскому, Соболеву, Реве? Да, они станут его бояться, но уважать - вряд ли... Но... Вот Супрунов, замененный за­ступившим на дежурство Ревой, спит, похрапывая, а ему не до сна... Сколько всего свалилось вместе с командирскими обязанностями! Даже с кем отправить завтра на заставу ло­шадку с повозкой - вопрос: Рева, вернувшись, не успеет как положено отдохнуть, а кого послать? Без Шпаковского, Со­болева не обойтись... Ладно, будет день - будет решение...

Подзаправившись после подъема сваренными Ревой су­пом и кашей, возили дрова. Всю ночь лошадь стояла привя­занная к повозке, перебирала сено, а утром Рева ее спутал и выпустил на вылизанный колхозными коровами выгон.

Супрунов продолжал гнуть свое: требовал приказа «под козырек» на возку дров. Махнул рукой: да ну его! Трепать нервы! С превеликим удовольствием поехал сам со Шпаковским и Соболевым.

С дровами здорово повезло: шторм выбросил на берег кубов десять ровненьких, очищенных от коры столбиков, легших на удивление кучно у основания мыса на краю деревни. Столбики были легкие, почти невесомые, сушили, видимо, их долго и на совесть, а сбросило с палубы какого-то сухогруза в эти штормовые дни, прибило к берегу, не дав набрякнуть.

Когда сделали рейсов восемь, вдруг подошел Супрунов и вызвался подменить, заявив:

- Под вечер обычно звонит начальство, спрашивает. Пропуск и отзыв на завтра сообщает, сам разговаривай...

Немного удивила его готовность поступиться принципом. Хотел отказаться от помощи, но подумал: в самом деле, лучше поговорить с капитаном самому, да и на технику взглянуть, а то еще и не видел...

Возя дрова, успел рассмотреть деревню. Ее трудно было назвать деревней в привычном смысле слова, скорее - хао­тично разбросанные на различном расстоянии друг от друга по побережью хутора, но с общей улицей, которую вернее бы было назвать проселочной дорогой с многочисленными ответвлениями к хуторам. Она была ухабистой из-за выле­зающих из земли валунов. Повозка на них болталась из стороны в сторону, столбики сваливались, приходилось укла­дывать вновь и вновь. Одни хаты подступали к берегу, дру­гие жались к леску, третьи вообще стояли на отшибе. Только с десяток в центре держались плотнее одна к другой и по обе стороны улицы. На окраине, почти у основания мыса, откуда возили столбики, выделялось крупное строение - там была когда-то школа, которую закрыли, передав помещение под клуб. Судя по ржавому навесному замку и непримятой траве у крыльца, сюда давно не ступала человеческая нога. Как и во всех островных селениях, на возвышенных местах чер­ными призраками торчали ветряные мельницы с полусгнив­шими, полуосыпавшимися крыльями, которые уже не вра­щались и только при крепком ветре, постанывая и старчески кряхтя, покачивались туда-сюда. В метрах трехстах от про­жектора - фермочка коров на пятьдесят, сложенная, видимо из обобществленных в коллективизацию сараев, и сеновал.

Показали дом почтальонки, куда относят написанные и получают присланные письма, а также газету «Правда» и журнал «Коммунист», выписанные на прожектор замполитом. Почта, как и колхозная контора, средняя школа, находилась в центре сельсовета в восемнадцати километрах, и почтальонка ежедневно, кроме понедельника, отвозила и привозила корреспонденцию на велосипеде.

Управились с дровами, когда уже стемнело. Спросил, не скрывая, что у него нет никакого решения:

- Кто же отгонит на заставу лошадь и повозку?

- Я пригнал, сам и отгоню, - охотно вызвался Рева.

- Выспаться не успеете. Может, Соболев?

- Соболев хвоста от гривы не отличает. Не его это транс­порт, - возразил Рева. - Подумаешь, какой-то часок недос­пать!..

Все больше и больше нравился Рева. Он один спокойно воспринимал перемены, чувствовалось, даже рад, что новый командир начал прижучивать Супрунова, с которым у него, по-видимому, были непростые, далеко не приятельские от­ношения.

Вторая ночь прошла спокойнее, если можно назвать спо­койным глухое молчаливое сопротивление. Надеялся, что сугубо штатская работа сгладит отчуждение, притушит тлеющий конфликт. Поначалу, похоже, к тому и шло - что-то заметно сдвигалось, теплело в их отношениях, но стоило тогда в конце подключиться к возке дров Супрунову, поаги­тировать, как все вернулось на круги своя. Правда, на этот раз во время отдачи приказа под козырек не хихикали, стоя­ли по стойке «смирно», однако не скрывали, что восприни­мают это как абсурд, и симпатии были на стороне Супруно­ва. А когда начал штудировать уставы в перерывах между «лучами», смотрели как на ненормального. Понял, что пере­борщил, - не надо было спешить, накалять и без того нака­ленное.

Появилась еще одна проблема, настолько острая и злобо­дневная, что ума не мог приложить, какое найти решение, не поступаясь принципами.

В сорокаминутном перерыве между «лучами» на третью ночь Шпаковский взял ведро, кивнул Соболеву:

- Пошли!

- Соболев вооружился еще одним ведром и двинул за ним.

- Куда? - остановил их.

- За молоком, - объяснил Шпаковский и уточнил: - На ферму.

- Как? - удивился, обескураженный.

- А так... - дал еще более подробные пояснения Шпа­ковский: - Выставляется окошко в их каптерке с бидонами, он, - кивнул на Соболева, - как самый малогабаритный - туда, принимает одно с водой, другое пустое, а дальше - ловкость рук с переливанием и никакого мошенства. Как говорят, и козы целы, и волки сыты...

- Отставить! - приказал решительно, подавляя искуше­ние: а как бы кстати испробовать кружечку молока, а еще лучше - изготовить вкуснющий молочный суп, как это уме­ет делать мать! Скорее себе, чем Шпаковскому, пояснил: - Это же воровство, мародерство, товарищ ефрейтор!

- Да не победнеет колхоз из-за ведра молока...

-Отставить!

- Командир, ты что, в самом деле собрался нас поить из той лужи? - насупился Шпаковский. - Я же тебе показы­вал...

Действительно, их так называемый колодец - это какой-то ужас, кошмар. Выложенная плоскими камнями яма с мутноватой жидкостью кишит черными живыми палочками, проворными и ленивыми разнокалиберными жуками, всплывающими, ныряющими, ползающими по заилевшему дну. Вокруг - сплошные коровьи лепешки: как только впус­тят рогуль из фермы, прут сюда напролом, и невозможно ничем отогнать. Такие же колодцы по всей деревне, прежде всего возле хат поближе к морю. Копать глубоко трудно и бесполезно - и земля каменистая, и вода солоноватая, почти как морская. Правда, в деревне есть два более-менее при­личных колодца, но это далеко, у самой рощи, не наносишь­ся. И главное - хозяйки смотрят косо: воды мало, самим не хватает. Раз в два дня приносят на суп и чай, и совесть надо иметь. Необходимо искать какой-то выход... Но какой? Зи­мой можно снег отшивать, а летом? Пользоваться мутной, кишащей живностью жидкостью? От одного представления, что ее надо пить, начинает тошнить, или закрыть глаза на воровство? Нет! Но где выход? И вдруг осенило неожидан­ное, простое, как все гениальное: а если наладить очистку воды? Перегонку. По принципу самогонного аппарата... Но как? Где взять котел? Змеевик? Охладитель можно сделать из запасного бензопровода. Но где взять котел?.. Ба, а если приспособить буй?! Сотни их, разнокалиберных, выброшен­ных морем, валяется на побережье. Некоторые - как мини­мум на ведро воды. Просверлить отверстие, запрессовать штуцер бензопровода, сколотить корыто из досок - ровных, строганных, которыми забит чердак. Откуда они и когда появились, не знает даже сторожил Рева. Может, когда-то выбросил шторм, как столбики, что свезли на дрова, воз­можно, остались со времен строительства домика. Подогнать хорошенько, посадить на резиновую прокладку, крепко ско­лотить гвоздями, взять для надежности и на шурупы...

Поспав пару часов, поднялся, поделился идеей с Ревой. Тот с энтузиазмом принял ее, не медля стали мастерить пе­регонный аппарат. Недалеко от вышки нашли будто по зака­зу выброшенный недавно, новенький, с блестящей красной эмалью, высотой с полметра буй. Рева оказался смекалистым малым - предложил сверлить не одно, а два отверстия: для запрессованного капитально штуцера и для заправки и доза­правки воды, плотно закрываемое пробкой во время кипе­ния. Кроме того, он имел навыки в столярном деле, за час смастерил корыто - загляденье. Аппарат приладили во дво­ре, рядом с дровяником, посадив буй - котел на три остро­верхих камня. Заправили, развели костер, и вскоре упали первые чистые капли, через минуту заструившие тоненьким ручейком. Опробовали - безвкусная, но чистая, прозрачная, пить можно.

К аппарату Шпаковский, Супрунов, Соболев отнеслись сдержанно, но с интересом. Попробовали воду на вкус - ни­какого впечатления.

- И этой гадостью он собрался молоко заменить? - сплюнул Супрунов, и судя по выражению лиц, с ним были солидарны все, даже Рева.

Сопротивление новым порядкам достигло точки кипе­ния, когда пришла очередь дежурить и идти на заставу за продуктами Супрунову.

- Без официального приказа не пойду, - с издевкой и вы­зовом заявил он. - Такого вида наряда в «Положении об ох­ране государственной границы» нет, значит, вы, товарищ младший сержант, не вправе отдавать такой приказ...Смешно, конечно. Он мог отдать и такой приказ, но не взял под козырек: пришло иное, более адекватное ситуации решение:

- Рядовой Супрунов предлагает нам поголодать, - Спокойно обратился ко всем. - Я согласен. Хорошая тренировка, закалка для преодоления трудностей, выживания в непредвиденных экстремальных ситуациях, которые могут возникнуть при охране государственной границы. А теперь приготовиться к занятиям по строевой подготовке.

Понимал, что затеянное - почти издевательство, но ведь Супрунов разве не издевается над ним? Издевается изощренно, цинично, нахально, а все они наблюдают, и симпатии их на стороне Супрунова. Надеются, что новый командир не выдержит и все вернется к привычной вольнице. Не пройдет номер, ребятки!

Через день из наличного провианта осталось десять кусочков сахара, полбуханки зачерствелого хлеба, на раз сварить манки, четверть мешка гречки. Кому-кому, подумал в грустью, а ему-то достанется. Наелся когда-то этой гречки - на всю жизнь насытился, даже запаха не переносит. Припомнилось...

***

Их, сорок стриженных под «нолевку» новобранцев, отобранных на тысячелюдном сборном пункте «купцами» в зеленых фуражках, пропустили через «вошебойку», погрузили не в «телятник», как обычно, а в нормальный, даже не в общий, а плацкартный вагон ленинградского поезда и повезла в полную романтики героическую неизвестность. Вагон занимали только свои во главе с капитаном и тремя сержантами. Едва отчалили от перрона, как капитан ко всеобщему удовлетворению повел шуры-муры с сисястой проводницей лет двадцати пяти и до самого Ленинграда почти не вылезал из ее каморки. Сержанты, назначив ответственных за каждое купе, вместе с новобранцами доедали и допивали их дорожные припасы да баяли байки о шпионах, диверсантах, которых они ловили, обезвреживали каждый божий день, пока, еле ворочая языками, не сползали беспомощно на лавки. Вагон был последним в составе, проводница, чтобы не болтались по составу и не потерялся кто, наглухо задраила все двери, оставляла свою каморку лишь на крупных станциях, где стоянки были продолжительными. На перрон позволялось выходить только капитану и одному из сержантов. Сержанту вручали собранные старшими по купе деньги, и он возвращался, навьюченный преимущественно булькающим провиантом, о котором предстояло забыть аж на три года. В Ленинграде на вокзале с припухшими лицами сержанты кое-как построили на пустом участке перрона, помятый, будто побывал в молотилке, капитан передал по списку привезенных новобранцев незнакомому капитану и сержантам, более строгим и несговорчивым, бдительно «пасущим» их на вокзале. Под вечер посадили всех в общий вагон и повезли дальше. Посреди ночи растормошили клевавших носами и высадили на маленькой пустынной станции или полустанке с непривычным названием Ворсала, где их ждали три крытые брезентом грузовика во главе со старшиной по фамилии Мадюдя. Ехали по лесу по разбитой ухабистой дороге. Вре­мя от времени машины вязли в раскисшей грязи, буксовали, и тогда по команде все высыпали выталкивать, взбирались в кузов измазанные, промокшие, продрогшие. На место добралиеь под утро. Старшина Мадюдя повел к какому-то сараю, открыл массивную дверь, посветил фонариком на лежащее по двум сторонам сено, приказал разместиться кто как может и дрыхнуть до подъема.

Едва рассвело, как началось какое-то движение, стали раздаваться крики. Сержанты тормошили полусонных, кое-кого буквально выковыривали из сена и ставили в ряд по­средине сарая. Вскоре появился капитан, но не тот, что вез из Ленинграда, и представился: он - начальник «учебки», где им предстоит получить навыки пограничного мастерст­ва. Капитан имел странноватый вид: на щуплой фигурке с маленькой головкой сидела огромная рыжеватая курчавая копна волос, и эта кричащая диспропорция делала его похожим на гриб. Начальник назвал свою фамилию - Трунов и, достав из портфеля список, пожелал познакомиться с личным составом. Он зачитывал фамилии, и названный должен был сделать шаг вперед и выкрикнуть: «Я!» Первых окидывал взглядом, затем потерял интерес и зачитывал, не отрываясь от бумаги. Убедившись, что все в наличии, поздравил с началом славной пограничной службы, приказал старшине Мадюде накормить всех сухим пайком и быть готовыми к принятию бани, переобмундированию, сообщив, что желающие отправить свою штатскую одежду домой должны сложить ее аккуратненько и оставить записку с адресом. Но они были уже ушлые: сопровождавшие до Ленинграда сержанты предупредили, чтобы не верили, - никто никуда их вещи отправлять не будет, все достанется старшине-живоглоту, поэтому следует загнать все стоящее на вокзале в Ленинграде, где возле новобранцев крутится соответствующая публика. Распродажа шла вовсю, несмотря на бдение новых строгих сержантов. Он, Бакульчик, постеснялся барахолиться, выменял у какого-то работяги старую затасканную телогрейку на свой новенький модный плащ, и эта надежная одежка сослужила добрую службу в дороге, в сарае, где оставшиеся в пиджаках, а то и вовсе в сорочках, стучали зубами от холодрижины.

Поделили на три группы во главе с сержантом и по очереди начали водить в натопленную баньку на берегу озера. Но погреть всласть продрогшие телеса не давали - гнали в раздевалку, где ждал Мадюдя со стопками обмундирования. Он оценивал голыша на глаз, вручал из той или иной стопки нательную сорочку, подштанники, штаны-галифе, китель, спрашивал только размер шапки и сапог. Самостоятельно брали из сваленных у стенки куч рюкзаки, по паре байковых портянок, по три подворотничка, ремень со звездой на массивной пряжке, комплекты погон, петлиц, эмблем, по катушке белых и черных ниток, иголки.

Одетые в форму, еле узнавая друг друга, направлялись в казарму - похожий на тот, где ночевали, сарай, но с небольшими окнами. Внутри по обе стороны были двухъярусные нары, сложенные на скорую руку печки-стояки. Прежде всего привели в порядок полученную форму, приладили погоны, петлицы, эмблемы, звездочки на шапки, подшили подворотнички, затем сержанты определили место каждому на нарах, показали, как следует заправлять одеялами сенники, чтобы не было ни складочки. Усвоив нехитрую науку, направились в столовую, которая находилась рядом, в сарайчике поменьше.

Отобедав, после десятиминутного перекура приступили к занятиям по строевой подготовке. Поначалу все это было занимательно, даже интересно, но когда сержант заставлял по двадцать, тридцать раз повторять одно и то же - «стано­вись», «разойдись», «нале-во», «напра-во», «смирно», «вольно», «равняйсь», «отставить!», стала одолевать сирая тоска. Но вскоре появился капитан Трунов и распорядился занятия закончить, всем направляться на хозработы, указал на хату по соседству и приказал:

- Разобрать, попилить, поколоть! Через два дня доло­жить.

Хата была добротная, с резными наличниками, толстый, аккуратно подогнанный брус в стенах - что звон. И порази­тельной красоты, с невиданными узорами и орнаментом ка­фельные печки внутри. Они уже знали, что в деревне жили финны, которых выселили после ликвидации Карело-Финской Республики, а теперь, дабы кому не взбрело в голо­ву возвратиться нелегально, деревню отдали военным. Хотя все были комсомольцами, а двое даже кандидатами партии, но каждый чувствовал какую-то неловкость, некое подобие великого греха крошить дров ради эту красоту и доброт­ность. И вообще не укладывалось в их гражданские головы: зачем ломать хату, если запасливые, хозяйственные финны оставили полные навесы превосходных сухих дров, да еще в каждом дворе - два-три аккуратно сложенные стога-пирамиды? Бери и носи готовые в казарму. На здравый ум и их следовало бы разместить поотделенно в просторных пус­тующих хатах, а не в сарае-казарме, где сколько ни топи - жуткая холодина. Сунулись делегацией к Трунову, тот воз­мутился и преподал первый урок армейской мудрости:

- В армии приказы не обсуждаются, а выполняются.

В последующие дни до обеда «тянули носок», подтягивались на турнике и брусьях, зубрили уставы, а во второй половине, пока не стемнеет, крошили очередную хату. Как будто назло финны строили основательно, крепко, и возить­ся приходилось долго и до пота - за неделю еле управились с двумя хатами. А потом небо обложили бесконечные тучи с унылыми, промозглыми моросящими беспрерывно дождями, порывами колючего пронизывающего ветра. Дорогу развезло так, что не могла пробиться ни одна машина с продуктами. На складе остались лишь запасы гречки, сухофруктов да бочка ржавой вонючей селедки, которая, если бы и умирал с голоду, - в горло не полезет. И началась тотальная гречневая диета: завтрак - гречневая каша и компот, обед - гречневый суп и гречневая каша с компотом, ужин - то же что и на завтрак. Через неделю на эту гречку смотреть не могли не только они, неоперившиеся салаги, но даже такие мате­рые пограничные волки, как капитан Трунов, старшина Мадюдя, сержанты. То ли поступила команда сверху, то ли начальник «учебки» сам принял решение, но занятия, хозработы прекратили и все силы бросили на подсыпку дороги. Ударные трудовые будни начинались на рассвете, в семь утра, когда, наспех «заправившись» ненавистной гречкой, направлялись к карьеру и до обеда таскали в рюкзаках песок на дорогу. Возвращались промокшие до нитки, еле пере­ставляя ноги от усталости. Перекусывали гречкой и с преве­ликим удовольствием направлялись поотделенно в хорошо протопленные дневальным финские хаты просушить одежду в смастеренных смекалистыми финнами нишах-сушилках, два часа подремать-поваляться в тепле на принесенных из сарая охапках сена, восстанавливая силы для новых подвигов на трудовом фронте. Вечером вновь возвращались в этот рай, но ненадолго - ровно в двадцать три должны быть на «отбое» в холодной, неуютной казарме.

Пока карьер был рядом, дело шло споро - отсыпали, утрамбовали ногами добрый километр дороги, но по мере удаления от карьера темпы замедлялись и замедлялись. Кто-то подсчитал, что отсыпать все сорок восемь километров вряд ли успеют до демобилизации. А тут откуда-то возьми и навались напасть: позакладывало глотки, да так, что даже компот пить трудно, бросало то в жар, то в холод, трясло, как в лихорадке. Свалило даже капитана Трунова. Под лазарет оборудовали три финских дома, поскольку заболели почти все поголовно. Молодцом держался лишь фельдшер Цимбал. В наличии у него было всего два лекарства - градусник и какие-то ужасные, причиняющие нестерпимую боль уколы. Одни переносили ее с подобающим мужеством, другие умудрялись стучать по градуснику, чтобы быстрее избавиться от цимбаловой экзекуции. Один хитрец настучал так, что Цимбал влепил пять уколов подряд, а на шестом бедолага не выдержал - признался.- А я подумал, уже окочурился, - сказал Цимбал, держа в руке заправленный шприц, и обратился к следующему: - А ну мигом спускай подштанники!..

Вскоре ударил крепкий морозец и в мгновение ока до­вершил начатую ими ударную работу. Прибыли машины с провиантом. А через два дня поступила команда срочно со­бираться с вещами - «учебка» перебазируется в Приветнин­ское. Никто не имел представления, где это Приветнинское, но название звучало, как музыка, всех охватило радостное возбуждение.

Догрузились в крытые брезентом машины и на полу­станке Ворсола вместе с капитаном Труновым, старшиной Мадюдей, сержантами сели на проходящий поезд, прибыли на знакомый ленинградский вокзал. Здесь на перроне их встретили незнакомые капитан и сержанты. Построили, сде­лали перекличку, Трунов передал новому начальству доку­менты и, не попрощавшись, вместе с Мадюдей и сержантами растворились на людном вокзале.

Новые командиры повели строем по городу на другой вокзал, показав по пути серую бесформенную громадину штаба округа и ленинградского КГБ. Чтобы знали на всякий случай.

На следующий день были в желанном Приветнинском - кишащей, как муравейник, многотысячной «учебке», где их порассовали по учебным заставам и отделениям, укомплек­тованным ребятами чуть ли не со всех уголков Союза. Встретили здесь и земляков из Могилевской и Гомельской областей.

Мрачное болотистое Приветнинское, которому будто в насмешку кто-то дал такое название, страшно разочаровало. Меся липкую грязь на плацу, вспоминали карельскую при­роду, мертвую финскую деревню на пригорке у красивого прозрачного озера. И гречку, к которой на всю жизнь оста­лось отвращение.

***

Дня через два позвонил старшина, спросил с удивлением, почему не приходят за продуктами. Солгал, что все страшно заняты профилактикой техники, а завтра-послезавтра при­шлет кого-нибудь, а пока никто не умер с голоду. Супрунов между тем не сдавался, хотя было видно, что его упрямство уже никто не одобряет, начинают роптать, чего он, комадир, и добивался. Вызывались идти и Рева, и Соболев Шпаковский, но он решительно возражал: порядок есть порядок, и почему для Супрунова должно быть исключение?

- Да не обращай внимания на этого упрямого барана. Голодом уморит.

- Ничего-ничего, он тоже голодает...

Проснулся, подремав часа три: то ли кишки играли марш, то ли давало знать постоянное нервное напряжение, то ли просто не спалось. Вышел на кухню и застыл, удивленным: на столе лежала свиная лопатка и буханка хлеба! Появился с улицы Супрунов с наостренным ножом.

- Откуда это?

- Да оттуда... - промычал тот неопределенно и недовольно.

- Рядовой Супрунов, откуда взялись продукты? - потребовал строго, хотя и без объяснений было ясно: оставил пост и стащил в деревне. - Докладывайте!

- А что, с голоду подыхать?! - огрызнулся Супрунов.

- Рядовой Супрунов, немедленно доложите, где взяли продукты? - потребовал с еще большей решимостью.

- Одолжил!

- У кого?

- Какое твое дело. Одолжил - и все. Спасибо скажи...

- Супрунов... - уставился тяжелым взглядом. - Если вы немедленно не объясните, откуда появились продукты, я буду вынужден подозревать вас в воровстве, мародерстве и поставить в известность начальника заставы. О последстви­ях, видимо, вам говорить не надо... Через час-два появится милиция...

Супрунов посмотрел вопросительно, оценивая: всерьез это или берет на испуг? Выжидающе молчал. Но когда ре­шительно подошел к телефону, снял трубку, попросил дежурного соединить с начальником заставы, рванулся, нажал на клавишу телефона, испуганно попросил:

- Не надо, командир... Все расскажу...

-Ну-у?..

-У белогвардейца...

- У белогвардейца?! - переспросил, не веря своим ушам, и тут же передернуло, замлело в душе: вот только этого не хватало...

Резко заурчал телефонный зуммер. Конечно же, капитан; растерянно думал: докладывать или не докладывать? Нет, ситуация изменилась, во всяком случае - не следует пороть горячку, попробовать самому разобраться, самому уладить. Но что сказать капитану? Ведь не объяснишь, что вызывал ради забавы... Тем временем Супрунов сжался, смотрел умо­ляющим взглядом...

- Что там у тебя случилось? Чего положил трубку? - не­довольно, с легким раздражением спросил капитан.

- С телефонным аппаратом что-то, товарищ капитан...- соврал, отчаянно думая, о чем повести разговор. - Товарищ капитан... Хочу просить разрешения на разборку и проверку механизма вольтовой дуги...

- Ты что, сам не знаешь, что делать? Сам не можешь ре­шить? - удивился капитан.

- Есть подозрение, и, если обнаружится что-то серьезное, можем не успеть к первому «лучу». Решил поставить вас в известность...

- Действуй по обстановке. В семнадцать ноль-ноль до-эложишь, - и уже помягче поинтересовался: - Как там у тебя? В ближайшее время постараюсь навестить...

- Нормально, товарищ капитан. Рад буду вас видеть...

Супрунов вздохнул с облегчением. Но он, Бакульчик, не позволил ему даже почувствовать это облегчение, кивнул на уворованное, жестко приказал:

- А теперь бери и неси, положи, где взял!..

Тот посмотрел вопросительно, растерянно, почти испуганно:

- Как?! Вечером отнесу, командир... Когда стемнеет.

- Нет! Теперь, немедленно! Ты спровоцировал меня лгать начальнику заставы. И будь добр... Пока стемнеет, может оказаться поздно. Появится местная милиция, и соображаешь, чем кончится?

~ Да не будет никуда заявлять белогвардеец! - решительно заявил Супрунов, однако в его голосе не было полной уверенности. - Ничего не случится. Вечером отнесу, а тем временем в темпе скокну на заставу.

- Нет, немедленно - и никаких разговоров! - дал понять, что компромиссов не будет. - Извинишься, попросишь прощения.

Супрунов помрачнел еще больше, отрешенно глядя на стол:

- Да не могу, командир, ну не могу! Как белогвардейцу глаза смотреть? Понимаете? Делайте, что хотите, не смогу...

От прежнего самоуверенного, наглого Супрунова ничего не осталось. Он был сломлен, побежден и от этого даже жалок. Решил не изничтожать его самолюбие до конца.

- Ладно, Супрунов, - сказал примирительно. - Заверни в газету, я сам отнесу.

Решение показалось прекрасным: за действия подчиненного берет ответственность, приносит извинения командир, хотя, конечно, мало приятного реализовывать такое «прекрасное» решение.

- Как?! - растерялся Супрунов.- Нет, нет... Как же это... чтоб вы? Так я не могу, не могу.

- «Не могу» только штаны через голову натянуть! - сказал нарочито грубо. - Заверни, положи в рюкзак, разбуди Соболева - пускай подежурит, отоспит свое попозже. Про­ведешь, покажешь, где живет белогвардеец, а сам - быстренько на заставу...

Шли по берегу. Угнетенный Супрунов с рюкзаком и карабином, он без оружия - не тот случай. Не подавал виду, но еле сдерживал волнение перед неприятной встречей с белогвардейцем. Хуже повода для знакомства и не придумаешь...

После скупой «батиной» и более обширной, но ничего не добавляющей по существу замполитовой информации белогвардеец вызывал жгучий интерес, настораживающий, с примесью беспокойства, вроде даже страха. Любопытно увидеть своими глазами не киношного, а настоящего, пусть и поверженного, но живого классового врага. А может, при­чина была в таинственности, загадочности его судьбы. Никто толком не знал, кто он, откуда родом, при каких обстоятельствах попал сюда, какие грехи у него за душой, кроме разве что: поселился здесь после гражданской войны, женился на эстонке, в конце сороковых посадили, выпустили после смерти Сталина то ли по амнистии, то ли по реабилитации. Два его сына тоже сбежали в Швецию. Оно и понятно: какова яблоня - таковы и яблоки...

- Мать твою так, Супрунов! - выругался с досадой. - Нашел к кому лезть! Тут политика, кроме всего прочего..,

- Черт его знает, не подумал... - сокрушенно ответил Супрунов. - Прости, командир...

Поравнявшись с хутором белогвардейца, Супрунов уныло показал глазами: вот здесь... Заметил, что у него дрожат руки.

- Давай свертки. А сам - быстренько на заставу...

Сунул завернутые в три «Правды» свиную лопатку под одну, буханку хлеба под другую руку, пошел, не оглядыва­ясь, быстрым шагом. Положил ношу на лавку у входа, по­стучал в дверь.

Вышел щуплый дедок с короткой рыжей бородкой и усами - точь-в-точь как у царя на фотографиях, посмотрел вопросительно: что вам?

- Я - командир прожекторной станции младший сержант Бакульчик, - представился, еле сдерживая волнение.

- Слыхивал, слыхивал... - изучающе, с легкой доброже­лательной улыбкой посмотрел белогвардеец. - Слушаю вас, молодой человек...

- Мой солдат совершил тяжкий проступок - украл у вас... - показал на свертки. - Возвращаю и прошу прощения. Заверяю: подобных позорных фактов больше не будет. Еще раз прошу прощения...

В выцветших глазах дедка мелькнуло удивление, перехо­дящее в живой интерес. Хитровато спросил:

- Разрешите вопрос?

- Пожалуйста...

- Скажите, будьте добры, а почему пришли извиняться вы, а не тот солдат?

- Я, как командир, в равной степени несу ответственность за поступки подчиненных. А солдат будет строго нака­зан...

- Хм... - улыбнулся в усы белогвардеец, явно удовлетворенный ответом. - А солдата наказывать не стоит. Я прощаю егл. Больше, чем вы его наказали, не накажете. Я наблюдал я окно. Для вашего солдата это была нравственная Голгофа. Уж этого достаточно.- Поступим в полном соответствии с воинским уставом, - ответил сухо, подумав: не хватало еще, чтобы учил недобитый белогвардеец!

- Дело ваше... - спокойно и по-прежнему доброжельтелъно молвил дедок. - И бог вам в помощь в искоренения всего неблаговидного, позорящего честь российской армии.

- Советской! - поправил, подумав: а на «советская»» ишь, язык не поворачивается!

- А это все равно, - парировал белогвардеец.

Не было никакого желания вступать в полемику, объяснять, что российская и советская - принципиально разные вещи. Настраивал себя как можно быстрее распрощаться и уйти, однако что-то, - может, простое любопытство повнимательнее рассмотреть вблизи живого «мамонта» белогвардейщины, совсем уже не страшного классового врага, удерживало сделать решительный шаг. Будто догадываясь о его сомнениях, дедок искренне и прочувствованно сказал:

- Порадовали вы, молодой человек, старого русского солдата и патриота. Благодарствую за это. Порадовали и обнадежили. Мягко говоря, стыдно было многие годы за представителей российской армии. Нашими чисто русскими идиотскими привычками соваться в чужой монастырь со своим уставом, гадить, тащить что плохо лежит... - Белогвардеец, видимо, заметил в его, Бакульчика, глазах решительное несогласие, усмехнулся понимающе, уточнил: - Вы, конечно, не знаете, но еще пятъ-десять лет назад не знали ни о замках, ни о засовах. Научили. Вы понимаете, кто... Восхищения, понятно, такое миссионерство у местного населения на вызывало и не вызывает. Вот... Вы и представления не имеете, какое здесь пиво варили. Божественный напиток! Поверьте, в этом я знаю толк. Ну, приди, пей, сколько влезет, даже без спроса, хотя это и постыдно. Но зачем, какой смысл бочки, в коих варят это пиво, разбивать? Забавы ради или просто нагадить? И вот в деревне ни одной не осталось, а новые сделать некому. Исчез старый промысел, угасла традиция. Не может это нравиться местному населению...

Разговор стал приобретать нежелательный, даже опасный поворот - крыть нечем. Если бы это говорил кто-нибудь другой, не белогвардеец, готов под каждым словом подписаться. Но соглашаться с классовым врагом - это уж слишком. И возразить нечего. Нет, лучше не впутываться в сомнительный разговор. Сказал сухо:

- Простите, но у меня дела по служое. Еще раз прошу прощения. Будьте здоровы!

- И вам всяческих успехов. Бог нам в помощь! Честь имею! Это белогвардейское «честь имею» аж передернуло. Да-а, сколько волка ни корми, а сущность остается. Честь ииею... А где было ваша честь, когда душили голодом, войной, террором первую в мире молодую страну рабочих и крестьян?

Встреча и разговор с белогвардейцем весь день не выходили из головы. Странный разговор. Был недоволен собой, съедала досада, что недостаточно четко и внятно излагал свою идейную позицию, не смог дать достойную отповедь классовому противнику. Вновь и вновь возвращался к нюансам беседы, размышлял, анализировал и не находил убедительных аргументов. Душой овладел непонятный разлад. С одной стороны, дедок как дедок, безобидный, на матерого классового врага, даже при всех натяжках, не тянет. К нему, коммунисту, отнесся без всякой враждебности, с понимани­ем, даже, кажется, с симпатией. И рассуждает здраво, более того - многие суждения совпадают с его, коммуниста, пред­ставлениями и убеждениями, но, с другой стороны, именно это и настораживало, вызывало смутную тревогу. Быть такого не может, чтобы позиции классовых противников совпадали. Возможно, нечто задумал старый белогвардейский лис, растачивая комплименты? Если ты понравился классовому врагу, - подумай, каких глупостей наделал... Это, кажется, говорил Ленин или кто-то из классиков марксизма-ленинизма...

Однако сколько ни бился, придирчиво, критически оце­нивая каждый свой шаг, никаких очевидных глупостей в своих действиях не обнаруживал. Надо, видимо, поговорить с замполитом, сверить позиции...

***

«Вот каков был идейный борец за кристальную классовую чистоту!» - с иронией подумал о себе прошлом Бакульник, задумчиво глядя на беснующуюся непогоду. Заметил: стойло сделать паузу - и настоящее вновь неумолимо хлы­нуло в прошлое, требуя самооценок, самопокаяния. Ирония - тоже самопокаянне. Очень жаль, что, ослепленный классо­выми предрассудками, классовой подозрительностью, так и не смог вызвать на откровенность этого человека, узнать о его драматической судьбе, изломанной гражданской войной. Ни в первую, ни в последующие встречи. Даже фамилия, имя-отчество не запомнились. Фамилия была простая, рус­ская, а имя - редкое, непривычное, архаичное: то ли Ксено­фонт, то ли Иннокентий, то ли Аристарх. А, может, так было по отчеству? Хоть убей - не помнит. Так и остался в памяти безымянным тот дедок с бородкой и усами последнего им­ператора всея Руси, последняя жертва той самой неправед­ной, самой бессмысленной и жестокой войны. Да разве по­следняя! Он, Бакульчик, убежденный борец за коммунисти­ческие идеалы, тоже был жертвой той страшной войны. Це­лые поколения были жертвами. Только считалось, что граж­данская война закончилась в двадцатых годах. Она продол­жалась и тогда, в пятидесятых-шестидесятых, и раньше, и позже. Вызволенный из самых мрачных казематов человече­ских инстинктов джинн классовой нетерпимости и ненавис­ти прошелся кровавым шабашем, засеял своими бациллами все - идеологию, политику, науку, учебники, книги, газеты, кино, и из этих бацилл вылуплялась еще более агрессивная нетерпимость, ненависть, ибо ничего иного из них вылу­питься не могло. Они мимикрировали, видоизменялись, утончались, не теряя существа, продолжали увечить челове­ческие души, ломать судьбы и жизни.

Наконец, похоже, окончилась та война - обрушилась классовая религия, воистину тектонические сдвиги про­изошли в социально-политической жизни, в сознании людей. Наверное, окончилась. Сколько же ей можно продолжать­ся!.. Но откуда все эти вражда, нетерпимость, ненависть, ци­низм, большая и малая ложь? Сочатся, бьют фонтанчиками и фонтанами из теле- и радиоящиков, из газет, речей новых оракулов, вождей разного калибра, разной расцветки? Нет, видимо, еще не окончилась гражданская война, поменялись лишь цвета, приоритеты, кое-что подновилось в лексике, в методах. А война продолжается и не думает кончаться...Когда-то до слез поразил эпизод, случайно увиденный в Хатыни. Привезли какую-то делегацию или туристскую группу из тогда еще Западной Германии, которую считали главным оплотом милитаризма, неофашизма. Группа была разновозрастная, но преобладала молодежь. Люди как люди, встреть на улице - и не догадаешься, что перед тобой «огол­телые классовые враги». Пройдя с гидом-переводчиком по мемориалу, на обратном пути вновь остановились у фигуры старика с мертвым ребенком на руках, молча склонили голо­вы, и вдруг молоденькая девушка стала на колени, за ней - вторая, третья, пятая, десятая, вся группа на глазах у расте­рянного гида, пав на колени, стала одержимо молиться. Ма­ло кто понимал слова молитвы, но видно было по возрасту: замаливают не свои грехи. А они продолжали стоять голыми коленками на шершавых бетонных плитах, не обращая вни­мания на обступивших зевак, удивленно наблюдающих это необычное действо, молились, и на их сосредоточенных ли­цах проявлялась какая-то глубинная просветленность. Это были красивые, человеческие лица.

Видимо, правда, войны кончаются примирением, покая­нием, а гражданские и вовсе не могут окончиться без покая­ния и примирения. Немецкая нация прошла через очищаю­щее покаяние, сделала выводы, перекрыла суровыми зако­нами все лазейки для проникновения к государственному рулю нового маньяка, и война для немцев окончилась, сам Бог повернулся к ним: живут - нам бы, победителям, жить так лет через сто! А мы тем временем засели в окопах граж­данской войны, с одержимостью сумасшедших воюем со всем миром, воюем между собой, сами с собой, захлебыва­ясь в ненависти, непримиримости, лжи...

Почувствовал знакомый дискомфорт - он всегда появля­ется, когда одолевает волнение. Закурить... Врачи давно и настойчиво рекомендуют избавиться от этой вредной при­вычки. Усмехнулся: порекомендовали бы они, как избавить­ся от волнений, стрессов! И без врача знает, что надо бро­сать. Уменьшил дозу, однако решительно, раз и навсегда бросить не хватает характера. В армии когда-то хватило, а тут не хватает. Почти три года не курил, и не тянуло, думал, уже навсегда. А возвратился на гражданку - вновь пошло-поехало... В армии тоже хватает волнений, но там знаешь: до заветного приказа об очередном призыве и увольненни в за­пас осталось столько-то дней... И память будто нарочно, 6удто издеваясь, вновь и вновь подсовывала оттуда «идей­ные» картинки.

***

Вскоре после «капитуляции» упрямого Супрунова, когда служба понемногу стала входить в новое русло, на голом месте получил такой удар по своему командирскому само­любию - и сегодня вспоминать досадно...

Вышел во двор и удивился: недалеко от наблюдательной вышки как ни в чем не бывало молодка полощет белье.

- Кто это? Как сюда попала? - спросил у дежурившего и обеспечивающего наблюдение Шпаковского.

- Да Лейда! - махнул рукой тот, - Живет - вот там, ра­ботает на ферме.

- Зачем пустили? Пойдите и прогоните!

- Ага, ее прогонишь! - скептически усмехнулся Шпаков­ский. - Лучше с ней не связываться, командир. Пускай полощет, в тазике не уплывет.

Оно, конечно, не уплывет, но приказ есть приказ, а он запрещает допускать к береговой линии посторонних лиц.

- Попробуй сам. если не веришь.- загадочно молвил Шпаковский. - Может, тебя и послушает, а меня уж точно пошлет на три буквы.

Подумал: спелись тут с девками, демонстрируют свою беспомощность. Сейчас покажу, как надо...

Взял карабин и решительно направился к нарушительни­це погранрежима. Плотно сбитая молодка лет двадцати пяти выложила стиранное белье на торчащий из воды плоский камень, по коленки в ледяной воде проворно полоскала, вы­кручивала, бросала в тазик на другом камне, на него не об­ращала никакого внимания. Постоял, наблюдая, окликнул строгим командирским голосом:

- Гражданка!

Лейда подняла голову, внимательно посмотрела, по-русски с акцентом сказала:

- А-а. это ты - новый командир! Привет! Познакомимся: Лейда. А тебя как эовут?

- Михаил... - сам того не желая, представился, стушевался: можно подумать, знакомиться пришел, не своим голосом сказал: - Здесь заходить в море запрещено. Прошу покинуть...

- А где не запрещено, Миша? - спросила Лейда

- Нигде. Только с разрешения...

Она смерила его снисходительным, насмешливым взглядом, улыбнулась и спокойно, почти дружелюбно скачала

- Да не буду спрашивать никакого разрешении. Ни у тебя, ни у кого. И не жди. Это ты должен просить у меня раз решения - море-то мое, а не твое. - И демонстративно, вызывающе продолжала свое полоскание.

Растерялся: такой наглости не ждал, Сказал как можно спокойнее, убедительнее:

- Лейда, здесь государственная граница, режим. Не положено...

~ Да плевать я хотела на ваш оккупационный режим! - резко бросила она. - Ходила и ходить буду, и ты мне но указывай...

Ее «оккупационный режим» полоснул по слуху - такой откровенной, обескураживающей антисоветчины никогда еще не слышали его уши. Да за такое!.. А что, собственно, он может сделать за такое ей? Доложить начальнику заставы, замполиту? Ну и что! Что может начальник заставы, зампо­лит? Да ничего, разве что информировать соответствующие службы. А эти службы что, ей рот зашьют? Это раньше они могли... Не те времена теперь, и слава Богу, что не те. Да ма­ло что может брякнуть взбалмошная скандальная баба! По­хоже, у нее и с головой что-то не в порядке. Но надо что-то делать...

Лейда между тем приостановила полоскание, с новым пылом бросилась в наступление:

- Кто вы такие, чтобы указывать нам, хозяевам: положе­но или не положено?! Море, земля - наши, а вы кто?

- И наши в равной степени, нам поручено охранять гра­ницу, - попытался объяснить ей популярно и доходчиво, сожалея, что не послушался Шпаковского. Пускай бы себе полоскала на виду, ничего бы не случилось. А где ей, честно говоря, полоскать, если чистой воды едва на чай и суп добу­дешь? Видимо, есть какое-то недомыслие в распоряжении не пускать. И вот впутался в дурацкую свару с этой вздорной Лейдой, которой ничего не втемяшишь. Шпаковский по­сматривает на его «решительные действия» да ехидненько похихикивает...

- От кого охраняете? - еще пуще взъерепенилась Лейда. - От нас, хозяев?

- Знаем, от кого охраняем. А ну, давай отсюда! Быст­ренько!

- Ты что, Миша: глухой или по-русски не понимаешь?

- Я сказал: марш отсюда! - повысил голос, и чтобы у нее не оставалось сомнений в его решимости, взялся за карабин - попугать, конечно.

- Повернуться лицом или в спину будешь стрелять? - спросила с издевкой и захохотала Лейда и стала выдавать такое из русской нецензурной лексики, что почувствовал, как краснеют, вянут его уши, не привыкшие слышать такое из женских уст.

- Ладно, дополаскивай, но чтобы без разрешения по­следний раз... - пробормотал, пытаясь хоть как-то сохранить лицо, и, сконфуженный, под аккомпанемент русской с эс­тонским акцентом площадной матерщины спешно ретиро­вался. Все тряслось внутри от досады, своей беспомощности, и уже не жалел, а проклинал, казнил себя отборной, без ак­цента матерщиной за то, что не прислушался к совету Шпаковского. Хотя бы расспросил, что за фрукт эта Лейда, и вот влип, как кур во щи...

- Ну, что, командир, убедился?.. - без всякого злорадства и ехидства встретил Шпаковский.

- А, сумасшедшая! - с досадой махнул рукой.

- Не расстраивайся! Эту стерву сам капитан не смог вы­гнать из воды. Еще не такое от нее повидаешь...

- Как капитан? - удивился и обрадовался одновременно.

Шпаковский с легким юмором поведал...

Ждали начальника заставы - пришло сообщение по «солдатскому коду». А Лейде в это время взбрело в голову купаться. По-хорошему стали просить: обожди, начальство с проверкой ждем, уедет - купайся хоть утопись. Она - на три буквы: мне ваше начальство не указ, море мое, когда хочу, тогда и купаюсь. Разделась и полезла. Попробовали силой вытащить - то-то было! Постягивала с себя последнее - по­пробуй подступись... А тут капитан. Глаза - на лоб: что бордель?! Прежний командир беспомощно разводит руками; не стрелять же, никого не слушает на... всех посылает, сидит голая, не подступишься... Капитан - кричать с берега, строго приказывает вылезать немедленно, а ей - хоть бы хны! Разо­злился не на шутку, стащил с себя сапоги, штаны и пошел с пистолетом в руке. Он слово, она - три, и все матом. Начал палить вверх из пистолета для острастки, а она с него трусы стягивает. Потеха! Еле вырвался капитан, плюнул, выругал­ся и уехал...

- А ты мне не мог рассказать раньше? - спросил, хму­рясь.

- Я же говорил: лучше с ней не связываться... Насмот­ришься, наслушаешься, она еще не такие фортеля выкиды­вает...

- Это т-о-очно! - подхватил подошедший Супрунов. - Заберется, стерва, вон туда, за камни, разденется и выставля­ет напоказ все свои прелести, соблазняет - знает, что с выш­ки через оптику наблюдают. А габариты, формы, надо при­знать, ничего-о-о... Да никто не соблазнится - кто на такую ведьму полезет! Потому и бесится в желчи, злая, как панте­ра...

- Да-а, по всему видно, Супрунов, ты крупный специа­лист по наблюдению за такими объектами...

Посмеялись, и немного успокоился, дав себе очередной, Бог весть какой по счету, зарок не соваться в воду, не зная броду. Не получается...

Обстановка в коллективе постепенно нормализовывалась, лишь изредка давали о себе знать рецидивы старой вольницы. К вольнице, как и всякой лафе, всегда привыкается легко и просто: не успеешь и глазом моргнуть, как стано­вится нормой, а всякая норма всегда кажется недостаточной, хочется больше и больше. Отвыкать от вольницы куда труд­нее и болезненнее, но, в конце концов, тоже привыкается, становится нормой, с той только разницей, что она не кажет­ся малой. Труднее всех давалось Супрунову. Хотя после случая с белогвардейцем он притих, перестал диктовать свои порядки, но нет-нет да сорвется. Каждый день вызывался ходить к почтальонке несмотря на то, что сам уже писем не писал и не получал. Ходу-то минут десять туда-обратно, а его нет час, два. Закрывал глаза на наивные хитрости, делал вид, будто поверил, что ждал почтальонку, - что с него уже возьмешь!

Начальник заставы тем временем напоминал, торопил; «Жду предложений на замену Супрунова или Ревы. Не по­нимаю, чего тянешь кота за хвост, уподобляешься перебор­чивой невесте? Давай предложения, не то сам назначу...»

Замену присмотрел давно, но знал, какова будет реакция капитана, поэтому тянул до последнего, когда придется решать с ходу и проще будет убедить капитана. И еще была причина: хотелось переждать осенний штормовой сезон с сумасшедшими ветрами, мерзкими холодными дождями. На прожекторе это время - лафа по сравнению с заставой: за шиворот не капает, выскочил на «луч» - и назад в тепло. И караульный всегда найдет затишное местечко. А в дозоре на фланге где спрячешься? Четыре-шесть часов на шальном ветру под дождем - мало не покажется. Хотя изрядно и попортил крови Супрунов, но как-то жалко было удружать ему такую службочку на финал. А тянуть уже невозможно, капитан прав. До демобилизации Ревы и Супрунова осталось месяц-полтора, надо успеть обучить сменщика Супрунову. Даже с хорошо подготовленным придется туго - месяца два, да в самое сложное темное время предстоит справляться вчетвером, пока не укомплектуют салагой из «учебки».

Было твердое решение отправить дослуживать на заставу именно Супрунова, не Реву же посылать! Но в последний момент, когда капитан заявил, что завтра после партсобрания независимо от того, будут или не будут его предложения, решит вопрос замены, возникли сомнения: посчитают, что мстит Супрунову. Пускай решают сами, по справедливости - бросят жребий! Кому выпадет - тот и уйдет, без обиды, недомолвок.

Не повезло Реве. Искренне пожалел, что повезло не ему, но жребий есть жребий. Не судьба, значит...

***

На заставе Гоцицидзе был и экзотическим экспонатом, и одновременно - изгоем. Экзотическим было уже то, что в славянской среде впервые появился грузин, даже не совсем грузин, а аджарец, о существовании которых и не слышали. Экзотичным было и его имя - Сулико. После популярного фильма с красавицей по имени Сулико, песенкой из этого фильма «Где же ты, моя Сулико», которую пела вся страна, постоянно крутило радио, убедить, что его имя вовсе не женское, Гоцицидзе никого не мог, сдался и просил звать его Лешей. Но еще более экзотичным было то, что Леша - пра­воверный магометанин и не ест свинину. Чего только не де­лали в надежде избавить его от вредных религиозных пред­рассудков - ничего не получалось. И популярно объясняли: никакого Бога, никакого Аллаха не существует, и обманыва­ли, выдавая свинину за говядину или баранину - напрасно. Леша готов был согласиться, что Бога нет, а что нет Аллаха - это было выше его понимания.

Не сказать, чтобы к Гоцицидзе относились очень плохо, тем более враждебно. Просто он выпадал из привычного представления, был не таким, как все, а хотели, чтобы не выламывался, был как все, самому же во благо - чтобы не был вечно голоден, не превращался в ходячий скелет. Иметь напарника в наряде, еле таскающего ноги, - невелика ра­дость, как бы ты к нему ни относился. Особенно зимой, ко­гда в наряде без лыж, как без рук. Гоцицидзе чувствовал се­бя на них, как корова на льду. Вскидывал на плечи - и пых­тел пешком по лыжне - язык на бороду - за напарником. Ко всему он очень плохо владел русским языком, коверкал слова так, что трудно было понять. И это было не последней причиной, что не мог ни с кем близко сойтись, чувствовал себя одиноким, чужим в русско-украинской среде.

Почему остановил свой выбор на Гоцицидзе, а не на ком-то другом, нормальном? Было две причины. Первая: идея-фикс создать стопроцентно интернациональный коллектив: сам - белорус, Шпаковский - украинец, Соболев - русский, будет грузин, а из «учебки», Бог даст, пришлют какого-нибудь молдаванина или латыша, или еще кого-либо - и полный интернационал. Идея очень понравилась замполиту; заручился его полной поддержкой. И вторая, пожалуй, самая важная причина - хотелось помочь этому чернявому, высо­хшему, как мощи, парню с глазами затравленного зверька из-за вечной тревоги не обмануться да не согрешить перед своим Аллахом, бесконечных упреков «сачок», «симулянт», своего скверного русского произношения, обидной клички «чурка». На прожекторе ему будет лучше: и коллектив ма­ленький - все и всё на виду, и на лыжи становиться не надо, и физические нагрузки не те.

Когда, наконец, сказал капитану о своем выборе, у того глаза на лоб полезли:

- Ты что, спятил?! Этого сачка и симулянта?! Да ты в своем уме? А я считал тебя серьезным...

- Товарищ капитан, под мою личную ответственность. Увидите, какой солдат будет. Ему надо сменить обстанов­ку...

- Вот тут ты прав, Бакульчик. Действительно, ему надо сменить обстановку. На стройбат!

- Товарищ капитан...

- Ты хоть соображаешь, что предлагаешь? В прошлом го­ду какой-то идиот их двадцать человек в отряд привез. Оста­лось два: наш и в комендантской роте. Остальных либо ко­миссовали, либо в стройбат сплавили. Я еле договорился с кадровиками сплавить и этого сачка, а тут на тебе: новый Макаренко! Уверенность, Бакульчик, - хорошо, а твоя само­уверенность плохо кончится. Иди к замполиту посоветуйся, может, что вместе предложите. Жду через полчаса...

Еле «уломали» вместе с замполитом. Капитан оставался при своем мнении, очень скептически отнесся к их интерна­циональному эксперименту, но пошел на компромисс:

- Ладно, но срок - две недели, и ни дня больше. Посмот­рим, что получится и что вы запоете. А пока ваша авантюра кончится конфузом, пускай Рева остается на месте. Ровно через четырнадцать дней приеду и адвоката, - кивнул на замполита, - привезу ткнуть носом. А тебе, Бакульчик, больше всех достанется...

На прожекторе Гоцицидзе оживал просто на глазах, про­являл такое усердие и смекалку - диву давались. Все отды­хают, а он по собственной инициативе, жертвуя сном, тре­нируется на прожекторной площадке водить луч под углами, по сегментам азимута, изучает матчасть, принцип работы узлов и агрегатов. Зеркало-рефлектор, за которое нес ответ­ственность как второй номер, начищал до блеска каждый день, хотя по инструкции достаточно раза в неделю. Спра­шивал, переспрашивал, что-то записывал, делал все с величайшей охотой, казалось, готов пожертвовать даже собой - лишь бы получилось как можно лучше да заслужить похва­лу, Одно, что делал без охоты, - кашеварил на кухне: и не умел, и свинина, с которой приходилось иметь дело, вызы­вала у него нечто большее, чем отвращение. Пометил заруб­ками свою миску, ложку, кружку, бдительно следил, чтобы кто не подменил или попользовался. Праздником души и желудка для него было, когда с заставы принесли не свини­ну, а говядину. Договорились отдавать ему все мясо, по­скольку ежедневно съедали его норму свинины. Гоцицидэе отнекивался, но, чувствовалось, был очень благодарен и сча­стлив.

К его «чудачествам» привыкли не сразу. Они и впрямь не укладывались ни в какие разумные представления, вызыва­ли, мягко говоря, удивление. Взялись, особенно Супрунов, Соболев, за активную воспитательно-разъяснительную рабо­ту.

- А чтоб вам дал жрац лошад? - сокрушенно, как-то ви­новато спросил Леша, и его вопрос был таким неожиданным, что растерялись, представив себя в Лешиной ситуации, от­стали - кажется, стало доходить, что есть разные люди, с разными обычаями, представлениями, приемлемыми для одних и совсем неприемлемыми для других.

А все же нельзя было без улыбки наблюдать, как стара­тельно, с песочком выдраивает Гоцицидзе кастрюли, прежде чем начать варить себе постный суп и кашу, которая отлича­лась от супа только тем, что не жидкая. Подумал: надо по­просить у старшины две маленькие кастрюльки для Леши, удивившись, что этого не сообразили, когда тот мучился, опасаясь нагрешить, на заставе.

Но принесенные маленькие кастрюльки, врученные ему, на удивление вызвали у Леши не радость, а огорчение.

При каждом телефонном разговоре капитан не без подко­вырки интересовался: «Ну, как там твой кацо?» И сомневал­ся, что Гоцицидзе проявляет себя самым лучшим образом. Как и обещал, прибыл вместе с замполитом ровно через две недели, увидел Гоцицидзе в прекрасном настроении, с жи­вым блеском в глазах, поправившимся, даже по-русски изъ­яснявшимся лучше, удивился. Затем устроил ему придирчи­вый экзамен на знание и практическое исполнение обязанностей всех номеров расчета, техники, пораженный, погро­зил пальцем: ну, Бакульчик! Обратился к Реве:

- Десять минут на сборы. Делать тебе тут больше нечего.

Попрощались с Ревой на ходу, даже не верилось, что сюда он больше не вернется...

А вскоре пришло время расставаться и с Супруновым - его демобилизовывали с первой партией вместе с Ревой. Супрунов оставлял в деревне маленького сына и, в отличие от других, не скрывал своего отцовства. Сообщили с заставы о дате демобилизации за четыре дня. Он, конечно, очень ра­довался долгожданному сообщению, однако что-то, а что - нетрудно догадаться, омрачало эту радость.

- Командир, - попросил, - из меня уже, сам знаешь, какой работник... И вам надо привыкать управляться вчетвером, пока укомплектуют салагой. Похожу я эти дни к своим, к Элке. Дом надо утеплить, попилить и поколоть дрова, чтобы зимой не околели...

Возвращался ночевать на прожектор молчаливый, мрач­ный, ворочался, долго не мог заснуть, а может, и вовсе не спал, извел себя за эти дни. А когда прощались, попросил:

- Ребята, не знаю, приеду я сюда или нет, скорее всего - не приеду. Я буду очень благодарен, если, пока вы здесь, помогли бы, чем можете, моим... Хотя бы летом привести в порядок дрова. Салаг пошли, командир, на часок-другой - пускай потягают пилу, помахают топором вместо физзаряд­ки. Эту зиму будут в тепле, я все сделал. Кстати, командир, прости, что не признался: пять повозок столбиков, когда во­зили, я Элке сгрузил. И еще прости, что врал, будто почтальонки не было дома, когда срывался: часок-другой с дро­вами управлялся. На эту зиму хватит, может, и останется. А там... Вот так... - выругался с досадой. - Дал черт связать­ся!..

Грустно расставаться с демобилизантами, очень грустно. Даже если не успел, как с Супруновым, съесть вместе не то что котел, а и приличную кастрюлю солдатской каши. Вот Супрунов доел свой третий котел, а тебе еще хлебать да хле­бать, служить, как медному котелку...Входила в свои права поздняя сааремская осень - серая, унылая, мрачная. Затяжные шторма с лютыми шквалистыми ветрами понемногу укрощали, смиряли свой нрав, море, су­шу обволакивала беспросветная тьма. Светлое время, если его так можно назвать, убывало с катастрофической быстро­той: сутки-двое - и куцый день уже на полчаса короче, не успеет наступить рассвет, как начинаются сумерки. Эх, с такой бы быстротой бежали армейские дни! Но поздней осе­нью, когда рассветы встречаются с закатами, время замира­ет, его отсчет ведется только по часам, а стрелки ползут медленно-медленно - совсем не так, как летом.

Штаб спускал невероятные графики: то светить с пятна­дцати до двадцати трех, то наоборот - с часа до девяти, а чаще практически круглые сутки с трех-четырехчасовыми интервалами для отдыха. Прерванный сон - хуже всего, те­ряется всякая ориентация во времени. Кроме всего, управ­ляться приходилось вчетвером, пополнение ожидалось к Но­вому году, а может, и попозже.

Плановые занятия по боевой и политической подготовке, расписание которых регулярно спускали штаб и полит­управление округа, сами по себе свернулись - не будешь же проводить их с одним-двумя человеками, смешно занимать­ся строевой или тактикой в кромешной тьме. И вообще: все учено-переучено, говорено-переговорено, изрядно надоела вся эта зарегламентированная «от и до» формалистика. Зам­полит не требовал отчетов - он человек умный, понимал.

Беспросветная тьма порождала непонятную угнетенность, раздражительность, глухую апатию. Когда одолевали тоска и уныние, брал прихваченную с собой в армию книжку Есе­нина, начинал читать.

Заметался пожар голубой,

Позабылись родимые дали...

Читал для себя, но в голос, вслушиваясь в звучание, мело­дию грустных строк. Ребята притихали, тоже вслушивались, и их лица добрели, светились каким-то непонятным светом. Даже Гоцицидзе со своим несовершенным русским прони­кался мелодией, просил читать еще и еще. Какая-то магиче­ская сила была в простых, грустно-печальных стихах, льющихся будто из самого сердца, понимающего тебя, твои боли и горечи поэта. И эти простые, незамысловатые слова складывались в печальную и вместе с тем пронзительно- светлую мелодию, согревали измученную тоской душу. Ка­залось, все должно быть наоборот - лечить тоску должны веселые, бодрые слова и строки, но не лечат, нагоняют еще большую тоску и уныние.

Есенин это хорошо, но не будешь читать стихи бесконеч­но. Надо еще найти некое практическое занятие, способное захватить всех, скрасить время.

На складе в гараже валялся неведомо когда и кем завезен­ный, на вид совсем новенький ветряк - видимо, намерева­лись электрифицировать хату-казарму, но почему-то не смонтировали, бросили лежать мертвым грузом. Идея запо­лучить настоящее электроосвещение захватила всех, осо­бенно «технаря» Соболева, на знания которого возлагались особые надежды.

Прозвонили обмотку генератора - все в порядке. Прове­рили все, что можно проверить, и дружно потащили на выш­ку. Прикрепили к перилам скобами и надежными болтами, протянули в хату провода. Но ветряк, несмотря на приличный ветерок, не желал вращаться и вырабатывать электро­энергию. Меняли клеммы, провода и проводки - все тщетно. Трижды спускались вниз и затаскивали обратно, проверяли каждую детальку, каждый проводок, а лопасть по-прежнему не слушалась ветра. Три недели бились, недосыпая, отчаяв­шись, бросили на прежнее место - пускай лежит, ждет луч­ших времен и лучших мастеров.

Вскоре начались, неприятные морозцы, но они принесли какое-никакое просветление. Солнце, правда, едва успевало вынырнуть из моря, как тут же утопало. Зато луна забиралась почти в зенит, а когда скатывалась за горизонт, то рос­сыпь звезд на морозном небе оставляла хоть какой, но свет. Обледенели камни, вышка, дорога, тропы, двигаться стало труднее. Морозы крепчали, изо дня в день становились су­ше, здоровее. Голос моря приобретал притишенно-глухие тона, оно менялось на глазах. Волны откалывали от берега наледь, образуя шугу. Она смерзалась, ломалась на более крупные льдины, которые лезли одна на другую, слоились, ломались. Это месиво вновь смерзалось, выталкивалось на берег, примерзало накрепко, прирастало и прирастало, вспу­чивалось ледяными нагромождениями, захватывало все большую и большую территорию, пока не вставало намерт­во, ощетинившись торосами до самого горизонта. Потом из-за торосов вылезла туча, повалил спорый снег - и все вокруг стало празднично-белым, торжественным, торосистое море воссоединилось с каменистым берегом, и трудно было по­нять, не зная, где кончается одно и начинается другое. Толь­ко с вышки через оптику можно было рассмотреть на самой линии горизонта рябящуюся синь - там фарватер, изредка проползают в одном и другом направлении маленькие, слов­но игрушечные, кораблики, класс и принадлежность которых легко определить по плакату, висящему тут же в застекленной будке.

Новый год встретили по старой погранично­-прожекторной традиции: ровно за минуту до двадцати четырех вспыхивают все прожекторы на островах. Лучи подни­маются вверх, нащупывают точку встречи ровно в двадцать четыре для приветствия Нового года и коллег- прожектористов с его приходом. Как ни запрещает-искореняет эту традицию высокое начальство - и разжало­ванием, и «губой», а новогодняя световая вакханалия повто­ряется, при благоприятных метеоусловиях видна на Готлан­де, даже континентальной Швеции.

Пронесло, никто даже не пожурил за грубое нарушение графика и грубейшее - инструкции, категорически запре­щающей поднимать луч вверх, чтобы случайно не ослепить какой-нибудь самолет, демаскироваться на сопредельной территории. Возможно, начальство махнуло рукой: никаких авиатрасс здесь не проходит, и дураку понятно, что распо­ложение прожекторных станций для сопредельной стороны не представляет никакого секрета.

В декабре, как и ожидалось, на заставу прибыло из «учеб­ки» молодое пополнение. Позвонил замполит и сообщил: есть один литовец. Интернациональная идея имела все шан­сы стать реальностью, но не раньше, чем через месяц, - мо­лодые должны адаптироваться, пройти стажировку, позна­комиться с флангами, походить младшими наряда и... при­нять «присягу»: «я, молодой гусь, перед старыми клянусь...» Правда, по желанию. В отличие от воинских частей, той же «мазуринской гвардейской», на заставах эти «присяги» про­сто забавка, нечто вроде солдатской художественной самодеятельности, ритуальная хохма-пародия, как праздник Неп­туна у моряков. Никто никого не принуждает к этой «прися­ге», все добровольно и весело, но без участия начальства.

Сразу после Нового года был по делам на заставе и по­просил капитана ускорить укомплектование штата прожек­тора, мало надеясь, что начальник заставы согласится до ис­течения срока стажировки.

- Значит, путь на интернационал? - усмехнулся капитан.

- Мне замполит уши прожужжал. Значит, литовца?

- Так точно...

- Даже не взглянув, не познакомившись?

- Все будет нормально, товарищ капитан.

После Гоцицидзе начальник заставы проникся полным доверием к организаторским и воспитательным талантам начальника прожекторной станции и теперь не возражал:

- Ладно, забирай, хотя этого лося следовало хорошенько погонять по флангам. Но интернационал есть интернацио­нал, ради него на что не пойдешь... - Связался по телефону с дежурным: - Бедрис у нас не в наряде? Тогда быстренько его - ко мне!

Через минуту в кабинет буквально ввалился атлет метра под два ростом с массивным лошадиным лицом и с легким акцентом доложил:

- Товарищ капитан! Рядовой Бедрис по вашему приказа­нию прибыл!

Бог ты мой, подумал, разочарованный, только такого гро­милы не хватало! Ведь ожидал увидеть худощавого паренька в обвисшем после «учебки» кителе, а тут такое чудо-юдо...

- Знакомься, Бедрис, - показал капитан: - Это - началь­ник прожекторной станции младший сержант Бакульчик. С сегодняшнего дня поступаешь в его распоряжение.

- Как? - не понял Бедрис.

- Будешь проходить службу на прожекторе. Что и как - расскажет младший сержант. Ясно?

- Так точно! - вытянул по швам огромные, как лопаты, ладони Бедрис.

- Коль все ясно, доложи своему командиру отделения и через полчаса будь готов отправиться с младшим сержантом Бакульчиком к новому месту службы.

Бедрис помялся, переступая с ноги на ногу. Чувствова­лось, он без всякого энтузиазма воспринял назначение, на­мерился, но не решается попросить капитана оставить его на месте, и это задело его, Бакульчика, самолюбие, возникла странная неприязнь к Бедрису, пожалел, что ради своего ин­тернационалистского эксперимента купил кота в мешке, но уже не отступишься - поздно.

Почти всю дорогу шли молча. Он - впереди, Бедрис - почти рядом сзади. Только раз спросил, что ему предстоит делать на прожекторе.

- Светить! - ответил сдержанно, все еще чувствуя в себе непроходящую неприязнь к этому верзиле.

- Я же ничего не умею...

- Не умеешь - научим, не хочешь - заставим, - ответил воинской сентенцией и поймал себя: нельзя в таком тоне, нельзя настраивать себя на антипатию к человеку, которого абсолютно не знаешь, которого сам выбрал, пусть себе и не глядя, но выбрал.

Доброжелательнее, даже весело спросил:

- А супы, каши готовить хоть умеешь?

- Приходилось...

- А говоришь, ничего не умеешь! Неделю в месяц придет­ся кашеварить, совмещая с обязанностями караульного.

Завязался довольно непринужденный разговор. Бедрис расспрашивал, что еще, кроме кухни и караула, ему пред­стоит. Рассказал в общих чертах, пообещал сразу же во всех деталях ввести в курс дела. Подумал: а это хорошо, что ин­тересуется, волнуется...

Бедрис призвался в армию из Вильнюса сразу после деся­тилетки, которую окончил переростком - просидел из-за болезни два года в четвертом классе,

- Не скажешь, что хиляк?

- Теперь нет, а в детстве хворал часто.

- Отхворал свое, теперь до ста лет знать не будешь вра­чей.

- Дай Бог...Бедрис ошеломил всех своей громадностью. Приняли сдержанно - было в нем нечто такое, что мешало принять с распростертыми объятиями, искренне, непринужденно. Им­пульсивный Гоцицидзе заикнулся было о «присяге», но встретил такой сумрачный взгляд Бедриса, что сразу прику­сил язык. В его присутствии как-то не вязались веселые, бестолковые разговоры, все чувствовали себя неловко.

Входил он в коллектив долго и трудно, из-за своей сдер­жанной молчаливости, подчеркнутой независимости, кото­рая воспринималась как завышенное самомнение, высоко­мерие, о чем свидетельствовало и его скептическое отноше­ние ко многому, что они делали, что говорили. Однако рас­поряжения выполнял безукоризненно, вообще, за что ни брался, делал основательно, без суеты и эмоций. Без особен­ного рвения, как недавно Гоцицидзе, но и без особых слож­ностей, трудностей освоил обязанности всех номеров расче­та, и уже через недели три его можно было ставить на любое место без подстраховки. А когда пришла очередь дежурить по кухне, удивил и порадовал. В поварском деле у его был просто талант - его супы и каши не шли даже в приблизи­тельное сравнение с тем, что готовили Соболев, Шпаков­ский, не говоря уже о Гоцицидзе.

- Что ты продукты портишь! - обычно ворчал он на Го­цицидзе или Соболева, отталкивал, как мальчишку, от пли­ты, брался сам: - Вот так надо...

Понемногу привыкли к его сдержанной молчаливости, не обращали внимания, принимали за особенности литовского национального характера.

***

С половины января почти незаметно, но с каждым днем все явственнее и явственнее зима с надоевшими долгими мрачными ночами начинала сдавать свои позиции. Повора­чивало на весну, на лето, и что-то сдвигалось в уставшей от бесконечного мрака душе, рождало светлые настроения, на­дежды. Брался в силу второй - самый спокойный, быстро­течный год службы, когда былая штатская вольница кажется неправдоподобным сном, а до новой, понимаешь, еще так далеко, что и думать не хочется...Поздней осенью и ранней зимой жизнь, кажется, замерза­ет, как и водная акватория, замедляет свой ход, монотонно повторяя похожие, как две капли воды, сутки, «лучи», обе­ды, завтраки, ужины, создавая впечатление, что ничего не происходит. А тут, едва дохнуло весной - и вдруг такая сверхнеординарная новость: впервые за полгода к ним прие­хала кинопередвижка. Машина не смогла преодолеть сле­жавшийся сугроб, безнадежно застряла посреди деревни. Сержант-механик пришел пешком, чтобы организовать на­личные силы на помощь технике. Вот где понадобился здо­ровяк Бедрис.

- Ну что, сержант, зови девок, - весело подмигнул кино­механик, когда машину дотолкали до прожектора. - Через часа два начнем.

- Каких девок? - смутился. - У нас с этим строго...

- Ты монастырь тут устроил или что? Газет не читаешь? Впервой слышишь про линию на укрепление шефских свя­зей с трудовыми коллективами и местным населением? Ну и тундра! - нахально отчитывал киномеханик. - Позвони своему замполиту - он объяснит. Хотя, можешь и не звонить - я только что с заставы, с замполитом согласовано. Не веришь?

Было крайне неприятно, что этот нахал бестактно, в при­сутствии подчиненных выставляет тебя круглым идиотом. Но куда досаднее, что все твои усилия по выполнению уста­новок «бати» оказываются пустым, зряшным делом. Нет, конечно! Укрепление связей с местным населением не зна­чит поощрение аморалки, морального разложения. Шефские связи дело нужное, но здесь еще много неясностей. На по­следнем партийном собрании они обсуждали этот вопрос, но в общих чертах, под девизом «народ и армия едины». Кон­кретно решили лишь одно: создать коллектив художествен­ной самодеятельности и выступать перед местным населе­нием. О кино, правда, речи не было, но в принципе - разни­цы нет. А этот сержант-киномеханик знает, что говорит, - отирается возле политотдельского начальства. И все же в таком тоне, с такой бестактностью, при подчиненных! Не будь он гостем... Но все равно молча проглатывать жабу он не будет.

- Монастырь или не монастырь - не тебе судить и решать, сержант! - сказал подчеркнуто сухо, даже резко. - Тундра мы здесь или не тундра - тоже не тебе судить. Знаем и о шефских связях. Они, кстати, - не только в том, чтобы соби­рать девок... - и обратился к Шпаковскому: - Сходи в деревню, оповести: пускай приходят все, кто пожелает...

Шпаковский с необычайной резвостью бросился выпол­нять поручение, а Соболев, Гоцицидзе, даже всегда сдер­жанный в эмоциях Бедрис взялись с радостным возбуждени­ем наводить порядок в казарме, таскать с чердака доски, го­товить временные скамейки, носить аппаратуру, прилажи­вать на стене полотнище экрана.

К назначенному сроку маленькими группками пришло че­ловек двадцать - в основном молодые девчата, только не­сколько женщин в годах. Из тех, кого когда-то бесцеремонно выставил за дверь, узнал одну Марусю-Юту. Подмигнув лу­каво, она присела скромно на край скамейки у плиты. Но первой явилась и заняла самое выгодное место по центру Лейда, введшая его осенью в конфуз. Когда движок уже за­ливался на всю околицу своим двухтактным трескучим го­лосом и киномеханик настраивал луч проектора на экран, в дверь деликатно постучали, и на пороге появился... бело­гвардеец! Кого-кого, а его не ждал, удивленно перегляну­лись даже девчата. Поздоровался и как к старому знакомому обратился:

- А мне можно?

- Почему же. Присаживайтесь, где удобнее.

Фильм был революционно-патриотический с образом Ле­нина. Экран не очень захватывал девчат - больше обстрели­вали взглядами незнакомых Бедриса и Гоцицидзе, похихи­кивали, а те замечали это и сидели, как на горячей плите. Был, пожалуй, один внимательный зритель - белогвардеец. Боковым зрением он, Бакульчик, наблюдал за ним и думал: хорошо, что пришел, пускай припомнит, полюбуется, как их чехвостили...

Прошли титры, погас экран, вспыхнул яркий до боли в глазах свет. Зрительницы дружно вставали, сдержанно благодарили и удалялись за дверь. Не спешил лишь белорвардеец. Чувствовалось, что ему хочется пообщаться. Может, же­лает поделиться впечатлением о фильме? Интере-есно-о! Очень интересно...

Старик подошел к полочке с книгами:- Можно взглянуть?

- Пожалуйста...

Заметив томик Есенина, искренне удивился, взял в руки, повертел, достал из кармана старомодное пенсне, полистал, внимательно и долго рассматривал содержание, всмотрелся в мелкий шрифт выходных данных, бережно поставил на место и, не скрывая радостного возбуждения, сказал:

- Значит, пришло время! Наконец, и Сережу реабилити­ровали. Слава Богу! - и с озорной улыбкой спросил: - Ну, как вам Есенин, молодой человек? Нравится?

- Еще бы! Видите, как зачитали...

- Между прочим, молодой человек, - с тем же торжест­вующим озорством подмигнул, - я видел живого Есенина - вот так, как вас. И не единожды, между прочим. Даже на «ты» были, просто Сережей его величал. Вы уж простите старика за неподобающее хвастовство, но что было, то бы­ло... Он моложе меня на семь лет, а вот как судьба изволила распорядиться: я - перед вами, а его давно нет на белом све­те. Слава Богу, вернулся... - кивнул на книгу.

Смотрел на дедка округленными глазами: он видел, знал, общался с Есениным!!! Непостижимо! Нет, быть такого не может... Выдумал, врет... Скоро заявит, что и с Лениным встречался...

Белогвардеец, видимо, уловил его недоверие, спокойно сказал:

- Загляните на досуге ко мне, молодой человек, покажу кое-что, надеюсь, интересное для вас... - Взял с полочки то­ненькие книжечки Евтушенко и Вознесенского, по счастли­вому случаю купленные на вокзале в Ленинграде, молча по­листал. - А вы в курсе, что в этих местах до войны служил ныне здравствующий сын Есенина - Константин? И война здесь его застала. Немец блокировал остров, вытеснил сто­тысячную российскую армию вот туда, - показал рукой, - на полуостров Сырве и расстрелял из корабельных орудий и самолетов. Константину одному из немногих удалось уце­леть.

Он, Бакульчик, знал, что в начале войны здесь невдалеке - на Сырве - произошло кровавое сражение. На перешейке возле сохранившихся трехэшелонированных линий укреп­лений воздвигнут обелиск, увековечивающий подвиг и геро-изм советских воинов, но то, что эту землю и именно здесь защищал сын Есенина, было еще одним ошеломляющим открытием.

Старик тем временем молча листал книжечки, за что-то цеплялся взглядом, что-то равнодушно пропускал, затем по­просил:

- Позвольте на денек. Краем уха слыхивал: самые ныне модные пииты, да читать не доводилось, кроме явно сла­беньких стишков в газетах.

- Пожалуйста, берите и не спешите - нами читано-перечитано.

- Благодарствую. И позвольте откланяться - у вас дела. Весьма признателен за возможность посмотреть кино­фильм...

- Ну, как он вам? - не утерпел, хотя понимал, что спра­шивать, если сам промолчал, было не совсем прилично.

Белогвардеец посмотрел долгим внимательным взглядом, хитровато улыбнулся в усы, ответил:

- Хороший фильм... - Подумал. - Об этих событиях,, мо­лодой человек, судить можно будет более-менее полно лет этак через сто. Как там у Есенина? «Большое видится на рас­стоянии»... Честь имею! - и бодро для его лет вышел за дверь.

Долго крутил-обдумывал его загадочную фразу, отыски­вая тайный смысл, но ничего, кроме очевидного, что издале­ка, через сто лет еще ярче и выразительнее будет просматри­ваться величие революционных событий, не находил. Поду­мал: мало что было! И из белой гвардии переходили на сто­рону народа. Даже генералы прозревали. А он пускай и не перешел, но бросил оружие, скрылся здесь. Понес заслуженное наказание, перевоспитался на нашей социалистической действительности, понял... Однако хитроватая усмешечка из-под царских усов мешала с полной уверенностью принять, что именно это, а не другое хотел сказать белогвардеец. Но не это волновало. С головы не выходило невероятное, ошеломляющее: рядом, у черта на куличках, в глухой деревушке живет человек, видевший, знавший самого Есенина! И верилось с трудом, и подозревать, что говорит неправду не было основания: какой смысл врать? Да никакого! Похоже на правду. Приглашал, обещал что-то показать, интересно. Может, как раз доказательства, что не соврал? Интерес­но... Надо навестить обязательно. Да он всю жизнь будет казнить себя, если упустит возможность побеседовать с че­ловеком, знавшим живого Есенина, не выведает от него все о поэте. Сколько таких людей осталось! Пускай себе это и бывший белогвардеец, бывший классовый враг. Если по-человечески, то даже есть сомнение, что человек, прочувст­вовавший поэзию Есенина, может быть истинным классо­вым врагом. Хотя, все быть может...

На следующий день «солдатский код» передал: «три звез­дочки». Значит, ждать замполита, вышел на правый фланг с проверкой. Проверки - дело обычное. Раз-два в неделю кто-то обязательно выходит: иногда сам начальник заставы, ча­ще замполит, старшина, сержанты в паре с молодыми солда­тами. Проверки иногда, особенно в скверную погоду, дохо­дят до прожектора, но чаще не доходят: по «лучам» все вид­но. Замполит всегда заходит. Наряды на флангах, включаясь с докладами в телефонные розетки, получают исчерпываю­щую закодированную информацию и всегда наготове.

Бедрис встретил проверяющих, как положено: «пропуск» - «отзыв», доложил как следует.

Замполит был в хорошем расположении духа. Посидели, поговорили. Рассказал ему о вчерашнем киносеансе с при­глашением местного населения. Тот похвалил:

- Правильно, что пригласил. График только подальше прячьте, чтобы не попал кому на глаза.

Услышав, что приходил и посмотрел фильм белогвардеец, страшно удивился:

- Вот это да! Никогда ни с кем на контакт не шел и вдруг! Чем ты его взял?

- Есениным... - засмеялся.

Замполит хотел что-то спросить, но не спросил, и лишь когда пошли на «луч», оставшись тет-а-тет на вышке, поин­тересовался:

- Слушай, я не врубился: что за Есенин?

- Поэт, товарищ старший лейтенант, - пояснил, удивив­шись. - В двадцать пятом году умер тридцатилетним. Наш белогвардеец, оказывается, знал его лично. Невероятно, но похоже на правду.

- А этот Есенин из беляков? - насторожился замполит.

- Нет, был вполне лоялен к Советской власти. Писал хо­рошие стихи и о Ленине, но в основном далекую от полити­ки лирику.

- Это хорошо, что без политики, - похвалил замполит и искрение признался: - В стишках я - полный профан. Воз­ненавидел их еще в школе, когда наизусть учить заставляли. Плохо, конечно, стыдно кому говорить, но не могу переси­лить себя, взяться читать. Так что смотри сам...

Очень довольным остался и реакцией белогвардейца на революционно-патриотический фильм, посоветовал поддер­живать контакты, воздействовать в правильном направле­нии:

- Чего бояться?! Нас, коммунистов, не собьешь с пра­вильного пути, мы сами кого угодно перевоспитаем...

На прощание он, Бакульчик, уговорил его взять на время и познакомиться, чтобы быть в курсе, томик Есенина. Брал неохотно, ради приличия, а через два дня позвонил:

- Знаешь, а понравились, очень понравились. Вот это стишки! Такие бы в школе учили! Дал жене, она уже поло­вину наизусть выучила...

***

Следующая встреча с белогвардейцем в его доме порази­ла, оставила гнетущее, удручающее впечатление. Такой бед­ности и представить себе не мог, даже не верилось, что в наше время кто-то может жить в такой вопиющей нищете. Нары вместо кровати, три старые-престарые табуретки, ско­лоченный из грубых досок стол, гвозди в стене с висящей обветшалой одеждой - вот, пожалуй, и вся обстановка. Не­добрым словом вспомнил Супрунова: нашел у кого воро­вать! Заметив его смятение, старик пояснил неохотно:

- Распродал все, когда покойница, - перекрестился, - цар­ствие ей небесное, хворала... - И не захотел дольше распро­страняться на эту тему, пригласил к книжным полкам.

Было видно, что ему неловко за свою нищету, но держал­ся с подчеркнутым достоинством, не требуя ни понимания, ни сочувствия.

Книги на самодельных, грубо сколоченных полках зани­мали почти всю стену. Они были старые - дореволюцион­ные и в прошлом веке изданные, на русском и иностранных языках. В основном художественная литература. Классики немножко знакомые и совсем незнакомые авторы.

- А здесь, молодой человек, - с торжественным волнени­ем показал хозяин, - прижизненные издания Гоголя, Лер­монтова, Тургенева, Некрасова, Салтыкова-Щедрина, графа Льва Толстого, Достоевского. Есть и Александр Сергеевич...

Как вежливый гость, брал с полки томики, листал пожел­тевшие страницы. Это было очень интересно, но не настоль­ко, чтобы впадать в неистовое восхищение, - Пушкина, Го­голя, Толстого можно прочитать в современном правописа­нии, не спотыкаясь на разных «ятях». Хозяин, видимо, ка­ким-то образом, прочитал его мысли, грустно вздохнул:

- Боюсь, после меня все это выбросят в утиль...

Хотел решительно возразить, успокоить старика, но тот быстренько взял с полки тоненькую книжицу и предложил как-то уже безразлично:

- Полюбопытствуйте...

Это была книжечка Сергея Есенина «Голубень». Поднял обложку - мелким кругленьким почерком с наклоном свер­ху вниз написаны фамилия и имя хозяина и еще несколько слов. А ниже - покрупнее «С. Есенинъ». И сразу отпали все сомнения, хотя почерка Есенина никогда не видел. Бережно, с волнением держал реликвию: подумать только - эта кни­жица помнит глаза, руку самого поэта! Пронзило: возможно, и те старые томики, которыми так гордится старик, помнят руки, глаза Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Некрасова... А он, невежда, о «ятях»!.. Почти машинально возвратился к полке, осторожно, бережно потрогал, погладил корешки книг. По­стоял задумчиво, еще раз посмотрел внимательно на кни­жечку Есенина, протянул ее хозяину, виновато попросил:

- Расскажите, пожалуйста, все, что помните о поэте...

Старик смотрел потеплевшими глазами.

- Да, собственно, и рассказывать не о чем, а фантазиро­вать, брать грех на душу не хочу, - тихо молвил он. - Не бу­ду вешать вам лапшу на уши: мол, были с Есениным зака­дычными друзьями. Просто, нас тогда, как, впрочем, вижу, и ваше поколение сегодня, буквально ошеломил высокой по­эзией юный, златовласый, с внешностью ангела - посланца небес поэт. От его поэзии исходило что-то неземное, непо­стижимое. В нем усматривали прямого преемника Александра Сергеевича. Даже имена Александр Сергеевич и Сергей Александрович казались знамением. Ходили на выступле­ния, искали встреч чаще всего в ресторанах и иных питейных заведениях, где он бывал с компанией, мы тоже любили погусарить. Так и познакомились, могу добавить: гуляли навеселе по московским улицам, раза три помогал Сереже, простите за такую фамильярность, добраться домой... Да ничего существенного, главное - его поэзия... Если вас инте­ресует более существенное, могу припомнить о встречах с Андреем Белым, Николаем Клюевым, Игорем Северяниным.

С Северяниным, когда он поселился в Эстонии, встречались часто, даже дружбу водили. Попомните меня, и эти поэты рано или поздно возвратятся из забвения, как и Есенин, хотя, конечно, это разные величины.

Он, Бакульчик, был разочарован, что ничего, кроме весьма неприятного - злоупотреблял алкоголем, - о поэте не узнал от белогвардейца. Взял почитать книжки символистов, има­жинистов и прочих. Впечатления они не произвели, запало в душу разве что одно стихотворение Мирры Лохвицкой «Я хочу умереть молодой», и то, видимо, потому, что было близким к есенинским мотивам. Но стал постоянным чита­телем библиотеки белогвардейца. Там было много, очень много интересного. Старался набрать книг как можно по­больше - часто ходить и видеть его нищету было невыносимо тяжело, неловко: жег стыд, что человек, знавший Есени­на, бывший с ним на «ты», доживает свой век в таких усло­виях, и не покидало чувство собственной вины перед этим человеком, хотя плохо представлял, в чем его, Бакульчика. личная вина. Хотелось как можно больше узнать о нем, кто он, при каких обстоятельствах попал сюда, однако старик тактично и решительно уходил от этих вопросов, будто от­резал свое прошлое, не хотел возвращаться сам и пускагь туда кого бы там не было. Сообщил только, что родом из Тверской губернии. Где та Тверская губерния, именем како­го революционера нарекли город Тверь, - он, Бакульчик, ине знал, а спрашивать у старика, демонстрируя свое невежество, постеснялся...

***

С наступлением долгих дней работы поубавилось. В кон­це мая давали один-два «луча», а в первой декаде июня вовсе перестали. Поступила команда везти прожектор в отряд на плановую профилактику и ремонт. Сняли с колодок свой «ЗИС-5», переключили с «генератор» на «ход». Соболев с трепетной радостью - наконец порулю, выехал из гаража, покатались, съездили на заставу за продуктами, затем Собо­лев задним ходом пристыковался вплотную к прожекторной площадке, выкатили прожектор в кузов, закрепили, зачехли­ли, назавтра утречком втроем, оставив Шпаковского и Бедриса, поехали в Кингисепп.

Прожектор и машина не требовали никакого серьезного ремонта, кое-что подмазали-подкрутили для проформы и, прокантовавшись неделю, возвратились своим ходом. Зака­тили прожектор на место, а на машине, прежде чем вновь поставить на колодки, накатались вволю - у каждого, кроме Бедриса, были водительские права. Но он и без прав научил­ся.

Летом перезнакомились, знал в лицо и по имени почти всех жительниц деревни, в первую очередь, конечно, девчат. По шефской помощи ходили на сенокос. Польза от них была небольшая, поскольку держать косу умели только он и Шпа­ковский, а сгребать, укладывать скошенную траву на вешела было кому и без них. Но через пару дней заправски махали косами и Соболев, и Бедрис, и Гоцицидзе. Правда, некто один по очереди, как в наказание, оставался на прожекторе. Очень пригодилась отцова наука клепать косы. Практически этим и занимался - чего-чего, а камней в траве хватало. По­года удалась как по заказу - сухая, солнечная, сено высыха­ло и без вешелов. Женщины и девчата складывали в копны, а под вечер, намахавшись косами, помогали грузить на по­возки и возить на сеновал.

Сеноуборка была всем в радость, сопровождалась хохо­том, шуточками, какой-то душевной просветленностью. И в придачу - узаконенное ведро молока с фермы.

По выходным и в праздники девчата приходили на их во­лейбольную площадку. Возникали сборные женско-мужские команды. Сначала играли с азартом, всерьез, на победу, за­тем начинали баловаться, хохмить, подыгрывая соперницам или соперникам, выбивали мяч как можно подальше, чтобы кто-то бежал под общий хохот. А потом выносили старень­кую разлаженную гармошку, на которой никто из них, му­жиков, не умел играть. Гармошку брала одна из девчат, и Бог весть под какую мелодию, если можно назвать мелодией то, что мог выдать этот хрипатый, без двух клавишей, инст­румент, начинали танцы.

Выходных ждали как самых больших праздников, а праздников - как самых удачных, веселых выходных.

Бросалось в глаза, казалось странным, непонятным: стоит появиться пожилой женщине, как девчат будто подменяют - смиреют, перестают разговаривать, даже понимать по-русски. И тогда они, военные, превращаются в безъязыких болванов, слушают непонятную речь, невразумительно мор­гая глазами. Многие слова, отдельные выражения они, пре­жде всего Шпаковский и Соболев, понимали, но не настоль­ко, чтобы хоть приблизительно уловить смысл, суть разго­вора. Гоцицидзе тот вообще не мог выговорить ни одного эстонского слова, кроме с диким акцентом «тэрэ» и «ятайга». Не многим дальше шли познания в эстонском и у него, Бакульчика, и девчата говорили при нем, не стесняясь, лу­каво подмигивая и похихикивая. Страшно дискомфортно, когда чувствуешь, видишь: говорят о тебе, возможно, обговаривают, а ты - ни бум-бум, стоишь и глупо моргаешь, вымучивая идиотскую улыбочку.

Прошлой осенью в автобусе, вслушиваясь в звучание эстонской речи, возникло желание непременно выучить язык. Теперь, то и дело попадая в положение безъязыкого болвана, оно превратилось в одержимость. В библиотеке на заставе отыскал русско-эстонский разговорник - не очень объемная книжечка с самыми ходовыми словами, чрезвычайно удобная, что эстонские слова означены латинкой и кириллицей с ударениями, производными, падежными особенностями. Поставил себе программу-минимум: кровь из носу, пятнадцать слов в день - назубок! Выписывал в блокнотик самые нужные, зубрил, оставаясь наедине, бормотал или произносил вслух, складывал слова в предложения, тут же вылавли­вал недостающие и заучивал в первую очередь. Труднее всего давались падежные окончания, а падежей в эстонском в два раза больше, чем в русском, и реально, что всех нюан­сов, тонкостей языка ему не осилить, его эстонский будет сквернее, чем русский у Гоцицидзе, тем не менее не прошло и месяца, как стал улавливать смысл разговора, а вскоре уже понимал почти все. Но продолжал прикидываться безъязы­ким. Игра нравилась, хотя все время ловил себя на том, что это не совсем прилично. А им что, прилично? Иногда девча­та настораживались, перекидывались: мол, похоже, этот что-то соображает, но успокаивались - да откуда ему сооб­ражать?! Чего только не наслушался о себе, о своих орлах! И когда однажды вмешался в их довольно пикантный разго­вор, зашпарил на своем безнадежном эстонском, эффект превзошел все ожидания: онемели с вытаращенными глаза­ми и раскрытыми ртами, немного очухавшись, с визгом раз­бежались, чтобы с неделю обходить стороной, не попадаться на глаза. Потом удивлялся, как они его не поколотили.

Откровенно говоря, девчата его мало интересовали, со­всем не интересовали - на родине ждала Галя, почти невес­та. Каждый день писали друг другу предлинные письма. Да и не было здесь такой, из-за которой можно было потерять голову, даже так себе приударить, для легкого флирта. Ну, одна-две - не больше. Айна, например. Обычно, эстоночки - светловолосые, худощавые, рослые, похожи на неброские, даже блеклые цветы. Русоволосая, среднего, даже ниже среднего роста Айна цвела необычно ярко и броско, цвела всем - и припухшими чувственными губами, уголки кото­рых как-то необычно вздрагивали при волнении, и озорной белозубой улыбкой, и разлетом бровей, то удивленно расхо­дящихся, то насупленно сужающихся, и всей своей совер­шенной, будто выточенной фигуркой - нечего прибавить и нечего убавить. Но Айна такая недотрога и дикарка, как ни увивается возле нее сержант-киномеханник, когда приезжает с кинопередвижкой, - и все мимо, демонстративно от ворот поворот. И у его орлов, едва завидят Айну, глазки маслянеют. А она - ноль внимания, дичится. Как-то пригласила его на белый танец. Закружил, она споткнулась, ойкнула, маши­нально подхватил, прижал к груди, почувствовал упругие бугорочки, и - будто током ударило, ее, показалось, - тоже. Решительно оттолкнула, насупила брови, опустила глаза.

Дотанцовывали спокойно, на приличном расстоянии друг от друга.

На что ему эта Айна! Пусть цветет-красуется, не его она цветочек. Его цветочек там, на родине. Можно было бы просто так, для спортивного интереса, без всяких намерений и задних мыслей поиграть с этой красивой эстоночкой, и она видимо, не прочь была бы принять легкий флирт - нет на свете девушки, не желающей мужского внимания. Тем более здесь, где и пофлиртовать не с кем. Но слишком уж неудоб­на для таких ухаживаний эта недотрога - по-русски почти не разговаривает, видимо, в школе училась на одни «трояки», или вовсе красивая глупышка, природа часто компенсирует женщинам отсутствие ума красивой внешностью. А с его эстонским - смех... И вообще: от легкого флирта ради заба­вы до аморалки бывает всего один шаг. С легкого флирта, скорее всего, начиналось и у Супрунова, а чем кончилось... Да что подумают, что скажут подчиненные, если он, их ко­мандир, бросится в дела амурные? Тут же последуют его примеру, начнется такой бедлам, какой и не снился «бате». Нет, его обязанность - показывать иной пример - образец моральной чистоты, нравственной требовательности, и в первую очередь к самому себе, как того требует партийная этика. Поиграть в мяч, потанцевать, пошутить и - стоп! Все должно быть в меру приличия.

Пожив-послужив почти год, все больше убеждался: «ба­тя» просто «заострял вопрос», рисуя в их воображении эсто­нок черт знает какими соблазнительницами и блудницами, готовыми едва ли не на ходу сдирать штаны с каждого воен­ного. Глупости, конечно. Да обычные девчата, может быть, даже в этих необычных условиях у них больше достоинства, чем у выборжанок, на которых насмотрелся, бывая в уволь­нениях, чем у его землячек. Будто только здесь безотцовщи­на?

И еще поразило: почти всех эстонок природа наделяет хо­рошим музыкальным слухом. Возьмет в руки любой музы­кальный инструмент, попиликает-попиликает, побренчит-побренчит минуту-другую и - заиграла. Аккордеон - почти в каждой хате, похоже, он у эстонцев национальный музы­кальный инструмент. Если не во всей Эстонии, то на Сааремаа - точно. Тихими вечерами девчата выходили с аккорде­онами иа улицу...

Он любил эти редкие вечера, когда природа засыпает в тихом раздумье, море дремлет аж до самого горизонта в глу­боком штиле, глохнут, молкнут даже надоедливые крикли­вые чайки. И вот где-то в конце деревни подает голосок, на­страивается на мелодию аккордеон. Мелодия стройнеет, де­лается такой тоскливо-печальной, что сжимается сердце. К ней подлаживается, настраивается еще один, второй, третий, пятый, десятый аккордеон - по всей деревне, и уже трудно понять, сколько их в этом необычном ансамбле. Мелодия складывается в стройный лад, набирает силу, мощь, то течет плавно, то взрывается, стремительно взлетает ввысь, и - та­кое впечатление, что долетает аж до Готланда, где изнывают душою их отцы, мужья, братья, ровесники, которым не суж­дено стать их сужеными...

Послушав эту щемящую мелодию, этот необычный ан­самбль, понял, наконец, дошло, почему девчата наотрез от­казываются принести на их волейбольную площадку аккор­деон, потанцевать под нормальную музыку, а вымучивают некое подобие мелодии на их разбитой, разболтанной хрипа­той гармошке...

Эх, девчата, милые эстонки, чья юность пришлась на пя­тидесятые-шестидесятые! Не дай Бог никому, что выпало на вашу долю. И пусть отсохнет рука, осмелившаяся бросить в вас камень! Да, бывало, вы впадали в грех с теми, кто кос­венно нес вину за то, что ваши суженые по чьей-то высокой злой воле оказались на том берегу моря. Своим грехом вы спасали и спасли...

Грех греху рознь, очень большая рознь, и, как и все на этом свете, нельзя измерить одной меркой, одним аршином. Были девчата из обезмужненных сааремских деревень, были их сверстницы вроде Хельды из интернациональной Нар­вы...

***

Посланный к почтальонке за письмами и газетами Гоцицидзе случайно встретил ее на улице. Взглянул - и стал, как вкопанный: перед ним была незнакомая, с длинными, не­мыслимо белыми волосами и синими, как его Черное море, глазами красавица. Она тоже онемела от взгляда каштановых глаз смуглого, с черными как смоль, короткими кучерявящимися волосами джигита. Черное на белое или белое на черное дало такой всплеск, такой взрыв чувств, что просто не смогли сразу же, без всяких церемоний познакомиться, перейти на «ты». Хельда попросила проводить до тетиной хаты, куда приехала отдохнуть на недельку, взяв отгул на работе. А когда проводил, то и прощаться не хотела - пригласила в хату «погонять чаи». Дисциплинированный Леша отказался: «камандыр ждот», и трусцой помчал назад.

- Чего же уж так спешил,- сказал ему с улыбкой. - Поговорили бы, свидание назначил...

- Дыстыплин, камандыр. А д-э-эвачка - вах! Мандары-ын, пэрсик! Сказал прыхадыл завтра вэчар...

- И ты что?

- Сказал, камандыр пустыт - прыду. Дэ-эвачка - о-о! - не мог успокоиться от возбуждения Леша.- Пэрсык, камандыр!

Что оставалось делать? Ну, не мог отказать добросовестному, чудаковатому Леше. Пусть сходит, подумал, тем более, что эта Хельда не здешняя, как приехала, так и уедет.

- Ладно, Леша, коль такая «дэвачка», сходи. Только держи марку, не посрами аджарский и весь грузинский народ! В двадцать три ноль ноль чтобы как штык был на месте.

- Нэ пасрамлу, камандыр, - на полном серьезе заверил Леша. - В двадцат тры буду как штык!

Весь день назавтра он был в приятном возбуждении - улыбался сам себе, беспрестанно поглядывал на часы, под вечер побрился еще раз, подшил свежий подворотничок. За полчаса до свидания спросил:

- Камандыр, карабын брац?

Едва не пополз от смеха.

- Ты что, шпионов и диверсантов ловить с ней собрался?

- Ныкак нэт!

Добрый, наивный Леша абсолютно не понимал шуток, воспринимал все прямолинейно и однозначно, не замечал, когда над ним подтрунивают, когда говорят всерьез, отчего вечно попадал в какие-нибудь нелепые, комические ситуа­ции и истории. Он не злился, не обижался даже на обидные «подъегорки», и на него невозможно было злиться. И тут чувствовалось, что Леша по своей непосредственной наивности почти наверняка вляпается с этой Хельдой в какую-либо комическую ситуацию, а после обязательно расскажет подробно - и уж точно повеселит.

Так оно и случилось.

Возвратился он в назначенное время, какой-то растерян­ный, озабоченный.

- Ну что, Леша?

- Нэ панымал, камандыр, нэ панымал.,. - разводил рука­ми. - Сыдым, камандыр, мнэ жарка, он - холадно. Дрожит, ка мнэ прыжымаэт, холодно, говарыт... Нэ панымал...

- Лопух ты, Леша, - засмеялся. - Да не от холода она дрожала! Хотела, чтобы ты хорошенько прижал, поцеловал...

- Как?! - испуганно натопырился Леша. - Он свынъя ку­шает!

Как ни уважал Лешины национальные обычаи и религи­озные чувства, но было выше сил не схватиться за живот от хохота. Леша, как обычно, не обиделся, но на этот раз по­смотрел с каким-то тоскливым-тоскливым укором, всю ко­роткую ночь, пока светили, был сам не свой. Чувствовалось, неодолимые противоречия раздирают его душу, может быть, впервые в жизни стал перед дилеммой: грешить или не гре­шить?

С одной стороны всемогущий Аллах, запрещающий упот­реблять в пищу мясо грязного животного, с другой - это со­блазнительное беловолосое, синеокое чудо.

Решил помочь Леше сделать решительный шаг, вернее, самым коварным образом подтолкнул его к грехопадению. После двухнедельной говядинной диеты для всех и праздни­ка живота для Гоцицидзе Бедрис, наконец, принес с заставы огромный свиной окорок. Он, Бакульчик, спросил:

- Гоцицидзе видел?

- Нет...- сразу усек Бедрис. - Обрежу шкуру, сало и сва­рю... - И озорная, лукавая улыбка расплылась на его круп­ном лице.

Гоцицидзе первый налил себе полную миску супа, выло­вил самый крупный кусок «говядины» и принялся уплетать за обе щеки. Когда тот закончил обгладывать кость, подмиг­нул Бедрису и спросил:

- Свинину дали?

- Так точно! Свинину, - подтвердил Бедрис.Леша насторожился, коричневые глазки забегали расте­рянно, недоверчиво остановились на Бедрисе:

- Покажи!..

Бедрис открыл шкафчик, где держали мясо, продемонст­рировал остаток с кожицей. Гоцицидзе вскочил, петухом налетел на него:

- Пачэму нэ сказал, салага?!

- А ты что, спрашивал? Не можешь отличить? - взял его за руки своими огромными ручищами Бедрис и, как разбу­шевавшегося малыша, усадил на место.

Леша обмяк, сокрушенно сидел и молча думал, не дотрагиваясь до поставленной Бедрисом тарелки с кашей. Затем умоляюще-жалостливым голосом попросил:

- Камандыр, прыэдэш в госты - нэ гавары свынъя жрал. Мнэ будэт атдэлны мыска, атдэлны ложка, атдэлны кружка. Нэ гавары...

- Ты что, Леша? За кого меня принимаешь? Да если пытать начнут - молчать буду, как рыба, - твердо заверил и обратился строго к остальным: - И вы: чтобы нигде и никому - ни гугу! Если кто проболтается и узнаю - пеняйте на себя...

Леша сразу успокоился, повеселел, но к тарелке с кашей» не притронулся. Шпаковский попытался было спросить, как на вкус свинина, но он, командир, строгим, осуждающим взглядом оборвал его на полуслове: заткнись!

Вскоре Леша совсем повеселел, будто ничего и не случилось, даже чувствовалось в нем какое-то удовлетворение, что запретный рубикон перейден, перейден не по своей воле, и Аллах это учтет. Остаток дня ходил вокруг, заглядывая в глаза, и было без слов ясно: собрался и никак не решится вновь отпрашиваться к Хельде.

- Да что тебя отпускать? - развел руками, когда к исходу дня тот, наконец, решился. - Заморозишь дэвочку, в больницу положат, а мне после отвечай...

- Нэ замарожу, камандыр! - уверенно заявил Леша. Свынья ж жрал...

И на этот раз возвратился Леша без опоздания, довольный, ублаженный, с опухшими губами, красно-синими засосами на щеках и шее.- И как, Леша? - спросил, еле сдерживая смех. - Не посрамид грузинский народ?

- Ныкак нэт, камандыр!

На завтра, когда после обеда к прожектору заявилась Хельда с приметами вчерашнего бурного вечера и, кокетни­чая с Бедрисом, потребовала позвать Лешу, очень даже по­жалел, что не прервал этот бурный роман на первой страни­це. Явление Хельды на прожектор не лезло уже ни в какие ворота.

Леша не шибко переживал, что не пустили к Хельде, по­хоже, был даже рад - то ли с лихвой хватило вчерашнего, то ли понимал: будет уж слишком отпрашиваться и завтра на проводы Хельды.

Полагал, что с отъездом Хельды роман и окончился. Но не тут-то было! Роман перешел в эпистолярную стадию. Вскоре принесли письмо, посланное отправительницей по методу Ваньки Жукова: на деревню - Леше. Хельда не знала ни но­мера воинской части, ни Лешиной фамилии, но письмо дош­ло, поскольку в деревне был только один Леша. Два дня он читал-перечитывал, кротко улыбаясь в усы. Садился писать, но что-то не получалось - комкал листы и в сердцах бросал в горящую плиту. На пятый день протянул Хельдино письмо и попросил:

- Пачытай, камандыр...

- Гоцицидзе, чужие письма читать неприлично, стыдно.

- Камандыр, пачытай... - взмолился Леша. - Ы напышы Хэльда, пысат па-русскы нэ умэю. Напы-ы-шы, камандыр...

Уговорил. По Хельдиному посланию было видно, что она за птица. Под руку попалась «Песнь песней Соломона», только что прочитанная из библиотеки белогвардейца, не мудрствуя лукаво, ради хохмы передирал целые абзацы, что-то модернизируя на современный лад, добавляя конкре­тики еще более выразительных фриволок, чем у мудрого Соломона. Накатал пять страниц от Лешиного имени. Леше так понравилось, что неделю ходил, причмокивая языком и приговаривая: «А камандыр, а галава!..»

Ответное Хельдино послание отличалось от «Лешиного», как Соломонова «Песнь песней» от самой что ни есть тривиальной порнухи, где все называется своими именами. Читать невозможно - душил смех. Леша слушал, краснел как маков цвет, ерзал на табуретке, взял дочитанное послание, разорвал на клочья, бросил в огонь:

- Нэ харошый дэвачка!

- А четыре раза без устали дэвачке, по-твоему, хорошо!? - спросил строго, еле сдерживая хохот.

Леша посмотрел вопросительно, смущенный и вопросом, и тоном, каким он был задан, подумал и, поскольку знал, что нельзя возражать Аллаху, отцу, аксакалу и ему, командиру, согласился:

- Нэ харашо чатыра раза дэвачка, камандыр...

Хохотал до коликов в животе, а Леша недоуменно моргал чистыми, наивными глазами, не мог уразуметь, что тут смешного.

Вскоре Соболев принес новое послание Леше. Писала Хельда, не дождавшись ответа. Вновь подробно рассказывала, как соскучилась по его ..., как места себе не находит, не способна ни о чем больше думать. И самое главное: собра­лась сорваться на пару дней с работы, чтобы насладиться вволю и всласть, просила срочно сообщить, когда и на какое время он может взять отгул на службе.

В тот же день написал от имени Леши: срочно уезжаю в командировку на Дальний Восток, возвращусь лишь к зиме.

Хельда, видимо, все поняла или нашла нового, не хуже Леши, джигита в своей интернациональной Нарве, о которой тогда трубили как о прообразе будущей Эстонии...

***

Улыбнулся, вспомнив ту давнюю смешную историю. Все­го было - и веселого, и серьезного, такого серьезного, что сегодня кажется смешным, такого смешного, что на сего­дняшний ум плакать хочется.

Интересно, каков сегодня седовласый аксакал Сулико Гоцицидзе? Такой же наивный чудак или солидный, степен­ный, уважаемый всеми мудрый аксакал? Солидным, степен­ным трудно его представить, хотя, скорее всего, такой он и есть. Чудаком можно казаться в чужой среде, а в своей - все по-иному. Может, большими делами заворачивает Сулико Гоцицидзе. И не таким наивным чудаком, видимо, был он и тогда. Не афишировал, но и не скрывал, что до армии ездил на личном огромном черном лимузине - самом престижном модном в те времена. Это сегодня на лимузинах разъез­жают жук и жаба - лишь бы деньги. Тогда мало было иметь деньги, ловкость и умение нужны были, чтобы заполучить даже обычный серийный «Москвич». На роскошный лиму­зин, какой не всякий министр себе мог позволить, нужны были сверхумение, сверхсвязи. Леша сокрушался, что не удалось отвертеться от армии, как двум старшим братьям: прислали нового военкома, несговорчивого, вредного. Прав­да, вскоре прогнали, но для Леши было уже поздно...

Служил Леша на прожекторе добросовестно, честно и сам признавался, что служба здесь ему в радость. Ефрейторская лычка, доставшаяся ему после Шпаковского, была вершиной счастья, и это его счастье нельзя было воспринимать без юмора.

- Камандыр, никто, никогда у нас эфрэйтаром нэ прыходыл! - радовался он. - Да мнэ аксакал пэрш руку падават будэт! Ы панымаш: пагранычнык, а нэ страйбат!

- Будешь хорошо служить - еще одну лычку дадут при демобилизации, младшим сержантом возвратишься.

- Шутыш, камандыр?

- Всем дают, кто не проштрафился...

И Леша служил, чтобы не проштрафиться. Когда он, Ба­кульчик, отлучался на заставу или поручал провести за себя какие-то занятия, молодые аж стонали от усердного ефрей­тора. Любому командиру хорошо иметь такого заместителя, однако в душе Лешина жестокость не вызывала симпатии.

Ранней весной, когда работы поубавилось, попросил ка­питана выйти с ходатайством к «бате» о поощрении Гоци­цидзе краткосрочным отпуском на родину. Возвратясь, сияя от счастья, рассказывал, как его с ефрейторской лычкой и массивным значком «Отличный пограничник» встретили земляки. А встретили, судя по рассказам, как национального героя, пять дней всем поселком праздновали встречу, усадив Лешу между самыми уважаемыми аксакалами. За время от­пуска он успел поменять выходящий из моды громоздкий черный «ЗИС» на сверхмодную новенькую «Волгу» с бле­стящей никелевой окантовкой и летящим оленем на капоте.

Притащил огромный баул с диковинными южными ла­комствами, а для него, командира, персонально еще и две бутылки вина из семейных погребов: одну изготовленную в год его рождения, другую - вообще столетней давности. То­гда и не догадывался об истинной цене и символике этих подарков, с легкой душой перепрезентовал замполиту, по­скольку всерьез держал на прожекторе строгий сухой закон. Правда, ради любопытства не удержался, открыл и попробо­вал по маленькому глотку из каждой бутылки - ничего осо­бенного, кисленькое.

Или это общая черта гостеприимного кавказского харак­тера, или Лешина индивидуальная, но он абсолютно искрен­не умел быть благодарным, платить добром за добро. В жизни у него, Бакульчика, чаще случалось все наоборот: те, кому делал добро, либо тут же забывали, либо платили черной неблагодарностью, даже подлостью. Пять лет после демоби­лизации Леша почти каждый месяц присылал написанные малопонятным корявым почерком письма с приглашением приехать, быть самым дорогим и уважаемым гостем всей его родни, сокрушался, что не может высылать ему мандарины, персики - начальство категорически запретило почте принимать такие посылки. Леша никак не мог понять, почему «камандыр» не приезжает отдохнуть-погостить, спрашивал: может, нет денег, то вышлю. И на самом деле, вскоре пришел перевод на астрономическую сумму с припиской Лешиной рукой на отрывном талончике: «Камандыр, жэнус. Жду 25 марта». На эти деньги можно было взять такси и месяц кататься по всей Грузии. Но и на этот раз поехать помешали какие-то важные служебные дела. Поздравил телеграммой, деньги отослал, чем очень обидел Лешу. Однако он по-прежнему долго и всерьез не умел обижаться, еще три года регулярно слал приглашения, потом переписка как-то незаметно зачахла, прервалась сама по себе.

Жаль, что так и не собрался навестить Лешу. Однажды уже совсем всерьез намерился - взял путевку в Гагры, откуда до Батуми рукой подать. Да смех признаться: в спешке забыл прихватить Лешин адрес. Из санатория позвонил жене: найди, завтра перезвоню, продиктуешь, но она все перевернула и не нашла. Записался на экскурсию в Батуми, надеясь на чудо. Но подобные чудеса бывают только в глупых книжках. Хотя и экскурсантом, но увидел сказочную Лешину Колхиду. И то хорошо. Теперь, когда серьезные, а больше зряшные служебные хлопоты остались позади, а времени хоть отбавляй, только и путешествуй, как пенсионеры на загнившем-перегнившем Западе, черта лысого куда поедешь. Съездить за неделю до пенсии на другой конец города с пе­ресадками - и то иногда раздумываешь-прикидываешь...

***

Комический Лешин роман с блудливой Хельдой, начав­шийся по его, Бакульчика, милости, и по его же милости бы­стро закончившийся, имел неожиданное последствие, заста­вившее посмотреть на эту проблему иными глазами, с иной стороны, посмотреть и онеметь, ужаснуться от ее трагиче­ской глубины.

Проснулся как-то раньше времени, вышел во двор. Хм, а где же дежурный, Бедрис? Походил, посмотрел: нет ни на вышке, ни в гараже, ни на прожекторной площадке, ни даже в «скворечнике». Хм, интересно... Позвал - молчание. По­следнее, где мог быть, - банька, которую никогда не топили, поскольку не держала тепло. Но что ему там делать? Хм... Подошел, открыл одну, другую дверь и - пулей, выскочил как ошпаренный. Все мог себе представить, но такое!!! Приехали, дальше ехать некуда... Доказал, что и надо было доказать, чего и доказывать не надо: позволил одному - дру­гому и позволять не понадобилось...

Вскоре из баньки выскочил напуганный, красный, как ва­ренный рак, Бедрис и, не взглянув в его сторону, стремглав помчал на вышку. Через некоторое время вышла возбужден­ная... Лейда!!! Зыркнула волчицей:

- Тебе что, жалко?!

Затащи Бедрис в баньку кого угодно - конечно, возмутил­ся бы. Но то, что затащил старше себя лет на восемь скан­дальную бабу, антисоветчицу, не находилось подходящих слов, кроме: докатился!.. Резко повернулся и пошел прочь: противно, мерзко было не то, что отвечать, а даже видеть ее. Как и Бедриса. С Бедрисом все ясно - завтра же загудит на заставу.

- Командир, можно тебя на минутку, - почти умоляюще позвала Лейда, что страшно удивило: привык видеть и слы­шать ее агрессивной, напористой. Остановился, преодолевая брезгливость, спросил раздраженно:

- Ну, что тебе?!Она приблизилась, спокойно посмотрела в глаза, и это обескуражило, вместе с тем еще больше возмутило: да надо у собаки глаза одолжить, чтобы смотреть так бесстыже!

- Пойми, Михаил, будь человеком...

- А что тут понимать? - прервал ее. - Кому надо быть че­ловеком: мне или тебе?

Лейда пропустила его издевку, спокойно, рассудительно, с надеждой на понимание продолжала:

- Не твоя и не моя вина, что наши мужики оказались по ту сторону моря, наша жизнь сошла с привычного извечного круга. Думаешь, для своего удовольствия пошла с вашим Ёзасом? Нет, Миша, не для удовольствия. И все наши девки ложатся под вас, знай, не ради своего удовольствия. Разве что которой повезет... Детей нам надо нарожать, Миша. Что­бы не опустела, не обезлюдела наша земля, чтобы не засели­ли ее всю, как Нарву. Нас, эстонцев, и так мало... А для меня лично так и вовсе беда - под тридцать, а никого... Был когда-то один, но ребенка так и не заделал, семя, видимо, хрено­вое. Что мне делать, скажи? Яловицей подыхать? Или запузатеть от Петера и пустить на свет такого же ненормального? Да и у Петера не стоит и, говорят, никогда не стоял - приро­да. видимо, позаботилась...

Шокировала, коробила ее бесстыдная откровенность, не­приличная даже для его мужского уха. Стыда не чувствует, видимо, потому что говорит все это, как и матерится, по-русски. По-эстонски у нее даже язык не повернулся бы, сго­рела бы от срама. Он ведь тоже на своем эстонском позволя­ет себе перед девчатами такое, за что, наверное, в их глазах предстает как бесстыжий хам и циник.

- Мы все рады, что ты искоренил пьянство, воровство. - продолжала Лейда. - Но зачем монастырь устраивать?

- А ты хотела, чтобы - бордель? Прямо здесь, в баньке? - заметил язвительно.

- Думаешь, мне очень приятно в этой вашей грязной баньке? - не приняла его язвительности Лейда. - И мне хотелось бы по-людски, в чистой постельке, как и всем... Но ни с кого ни на минутку глаз не спускаешь. Скажи, зачем? Что тебе, жалко? Мы же ни к кому никаких претензий, замуж не набиваемся, начальству вашему не жалуемся, помалкиваем, от кого. Если вы сами держите языки за зубами, а не так, как Васька, который отслужил той осенью. Бросил­ся уговаривать Элли ехать с ним. А на кой хрен собачий он ей нужен? Сделал - и катись к своим...

Это была правда, но не настолько, чтобы принять ее - го­лую, бесстыдную, физиологическую, скотскую. Сказал гру­бо, зло:

- Что, за быков-производителей нас принимаете?

- Зачем ты так, Миша? - смутилась Лейла. - Вам, мужи­кам, ведь это тоже надо, каждый получает утеху, ни один не отказывается. Если может... - И вдруг вновь взяла свой обычный агрессивный тон. - А не может - что с него возь­мешь! Может, и ты, Миша, не можешь? - посмотрела с из­девкой. - Как там у вас, импотент? Как евнух в гареме?

- Это мое дело! - ответил, обескураженный.

- Почему твое? - издевалась Лейда. - Не только твое. По­кажи, докажи, если можешь, если не импотент...

- Не с тобой же!

- Не со мной, то разве мал выбор? - Она вновь резко из­менила агрессивный тон на спокойный, рассудительный, даже доброжелательный: - Не устережешь свой гарем, Ми­ша, как бы ни стерег. Вот Ёзас в бане, ваш черненький - за сараями, Сашка - в камнях на берегу... Не убережешь, не устережешь, как бы ни хотело твое начальство, как бы ни хотел сам... Вы забрали у нас и море, и землю, - и наших мужиков. Все забрали, кроме души. Душу забрать не сможе­те. А не забрав душу, поздно или рано возвратите и море, и землю... Сами того не желая, оставляете нам будущее. По­смотри, сколько ребятишек в деревне! Подрастут, станут на ноги новые эстонцы - и уже не вы, пришельцы, а они будут хозяевами на этой земле, на этом море, не вы, а они станут вершить свою судьбу, никому не удастся превратить Эсто­нию в сплошную Нарву. Запомни это, Миша, и попомнишь мое слово... - Она повернулась и, слегка сутулясь, умерен­ным шагом пошла к деревне...

Стоял, пораженный услышанным, раздосадованный, что и на этот раз не смог дать надлежащего отпора, позволил взять верх над собой этой скандалистке и антисоветчице. Да какой тут нужен отпор, успокаивал себя, разве можно всерьез реа­гировать на бред сумасшедшей? По-человечески можно по­сочувствовать ей, несчастной старой деве. Старые девы всегда злы и немного помешанные... И почему-то пропалв же­лание немедленно выместить злость на Бедрисе, выдать ему на всю катушку, хотя все бушевало внутри. Доложить капи­тану и отправить на заставу, пусть побегает по флангам - дурь как рукою снимет...

Бедрис сам спустился с вышки, побледневший, угнетен­ный, начал просить прощения, оправдываться: мол, бес ка­кой-то наслал затмение рассудка. Клялся, что подобного впредь никогда не допустит... Черт с ним, подумал, отступа­ясь от намерения доложить капитану, поставим на обсужде­ние комсомольской ячейки, влепим строгача...

Разговор с Лейдой, тем не менее, не выходил из головы. Не давало покоя уязвленное самолюбие: импотент, евнух в гареме! Стоит на страже, бдит о девственности кобелей! Об­хохочешься, анекдот! Бдит, а один в баньку притащил, вто­рой - где-то за сараями, третий - в наряде за камнями... Да ломай они головы! Пускай каждый отвечает за себя - не ма­ленькие. Перед своей совестью отвечают. Как Супрунов. Все! Больше он не будет уподобляться назойливой морали­стке, чьи дочери, как правило, приносят в подоле... Но «ба­тя» с него, командира, требует... Требовать можно, но такого требования нет в уставе. Хм, попробуй докажи «бате», что нет!.. Да пусть кастрирует, как и обещал, этих кобелей!.. Янычары... Какие янычары! «Заостряет» «батя»... Да этих эстонцев по пальцам можно пересчитать! Какую опасность теперь и в перспективе они могут создать для могучей и мо­нолитной державы, для самого прогрессивного социалисти­ческого строя, перед которым дрожит прогнивший капита­листический мир?!

***

Вновь почувствовал острое волнение. И кто мог поду­мать!.. Закурил, нервно заходил из угла в угол, остановился, мельком, рассеянно взглянул на отголоски штормовой Бал­тики за окном и перестал замечать их. Кто мог предположить, поверить, что уже при живущем поколении все обру­шится? Кто мог принять всерьез, что слова простой женщины из забытой Богом деревушки на каменистом балтийском островке окажутся пророческими?! Либо она в самом деле была сумасшедшей, а в нездоровый рассудок иногда приходит озарение, либо эта Лейда видела дальше, глубже, чем весь ЦК с его мудрым ленинским политбюро но главе и мудрейшим из мудрых Генеральным секретарем...

Вызванные воспоминанием мысли, вопреки запрету хотя бы сегодня воздерживаться от суждений, оценок прошлого, все крепче завладевали Бакульчиком, приобретали горьковато-грустный, иронично-саркастический привкус. И в кош­марном сне, думал он, не могло присниться псковским муд­рецам, что этак мгновенно, сама собой, росчерком пера - уже де-юре - трех человек под всеобщее ликование переста­нет существовать могучая держава, обвалится, как подгнившее дерево, самый прогрессивный социалистический, почти уже коммунистический строй... Верили, он тоже когда-то свято верил в коллективный разум, не замечая или не желая замечать, как слабеет этот разум, деградирует в старческий маразм. Были и светлые, умные головы. Но кто их хотел слушать! Слушали лишь то, что ласкало старческие уши, слышали тех, кто пел сладостным голосом, завираясь, выда­вая желаемое за действительное: ЦК, его ленинское полит­бюро во главе с очередным гениальным Генеральным на метр в землю зрят, все знают, все предвидят, предопределя­ют, все делают верно, по-ленински мудро... Доделались, домудрились... А он, коммунист, почему молчал, почему не бил тревогу? В юности верил свято, а в зрелые годы ведь видел, знал, что делается не то, не так, вместо дела - сплош­ное вранье, лицемерие, лизоблюдство, вместо мысли - без­думное цитатничество и начетничество... Но знал и иное: те, кто пытались даже намеком говорить об этом, оказывались без партбилета со всеми вытекающими последствиями, а то и вовсе - в психушке...

Подошел и, сам не понимая зачем, машинально включил репродуктор. Женщина с пронзительно-крикливым, как у чайки, голосом вела разговор с каким-то мужчиной. При­слушался: будто знакомый голос. Ба! Отставной генерал из соседнего подъезда! Активист из активистов, едва ноги тас­кает, а все рвется в бой, всех и вся поучает, зовет на барри­кады. Вот уже и на радио прорвался. Генерал крутил старую, хорошо знакомую пластинку: громил почти матом предателей, «беловежских зубров», российских демократов, мест­ных так называемых оппозиционеров, от которых все беды, до стенания пускал слезу по загубленному Союзу, могучей и непобедимой армии, угробленной кучкой презренных предателей... С досадой выключил радио. Этот вояка своими стенаниями, поучениями всем во дворе печенки переел, завидя его, за версту обходят. Однажды не выдержал и сказал, что думал: а не ты ли и тебе подобные своими дурацкими приказами, инструкциями и распоряжениями, своей фанаберией, глупостью, самоуверенносгыо, апломбом подсекали корни и могучей державы, и непобедимой армии? Не рад был, что зацепил: едва завидит - бросаегся перевоспитывать, переубеждать, доказывать, что виноваты все, кроме него лично и его единомышленников при лампасах.

И наплодилось же их! Когда-то почти за три года службы лишь дважды удалось повидать живого генерала - общеармейского на КПП в Выборге и своего командующего пограничным округом, заглянувшего на минутку в их учебный отряд. Генерал, стратег, полководец - тогда эти понятия были одного ряда, вызывали почтительный трепет, были великой редкостью. Сегодня «полководец» - почти в каждом подъезде мало-мальски приличного городского дома. И дей­ствующие, но больше отставных - были удивительные вре­мена, когда лампасы сажали на должности, которые обычно занимали полковники, подполковники, даже майоры. Те­перь, оставшись не у дел, навзрыд плачут рвутся в бой, ищут, где и кем покомандовать. Как, впрочем, и отставные полковники, подполковники, - они помоложе и пошустрее, лезут во все щели штатских властных структур и в самом деле командуют, даже тем, в чем смыслят не больше, чем баран в Библии.

Армии как армии, а страны той, конечно, жаль, много бы­ло хорошего, да такого, что уже и не верится, что могло быть такое, вспоминается с ностальгией и завистью. Жаль порванных связей - в каждой республике были знакомые, друзья, однокурсники, однокашники, при желании можно было по сегодняшним меркам почти бесплатно приобрести билет на самолет, поезд без разных виз, валюты. Сегодня даже письмо, поздравительную открытку отправить - дорогое удовольствие. Жаль тех цен, дешевой колбасы, хлеба, одеж­ки, пусть себе и не такой модной, но доступной. Даже той дурости жаль - ее было поменьше, и была она не такой наглой, агрессивной, циничной, как сегодня. Жаль той страны, как и всякого покойника жалко. Покойника не воскресишь, развалившегося не склеишь по генеральским и полковничь­им рецептам. Не плакать надо по прошлому, а думать, как жить дальше. Сообразить, наконец, что пора кончать граж­данскую войну, покаяться всем, помириться, собраться и сообща помозговать, наметить, в согласии начать строить нечто человеческое, чтобы внуки-правнуки зажили по-людски. Но, видимо, не так просто окончить гражданскую войну - без войны могут оказаться никому не нужными закаленные в битвах бойцы, у которых так и чешутся боевые кулаки и боевые языки. Или ума не хватает, или нарочно не желают понять: воюй-не воюй, жалей-не жалей, плачь-не плачь, а прошлого не вернуть. Былое вернуть возможно только в воспоминаниях, и то, если память не отняло, осклерозило...

Интересно, плачет или не плачет по прошлому Лейда, ко­торая как в воду смотрела в будущее, все те девчата из эс­тонской островной деревеньки, ставшие уже, наверное, ба­бушками? Оправдались ли их надежды и чаяния? Скорее всего, не плачут - слез не осталось. И никакими ясновидя­щими, пророчицами они не были. Или очень верили в то, что говорили, или говорили то, чего очень желали - кто его зна­ет... И оно вопреки всему осуществилось...

Боже мой, неужто и нам, белорусам, суждено пройти че­рез подобные испытания?!

Вспомнился более поздний - где-то двадцатилетней дав­ности случай, когда еще хозяйничали союзный и республи­канские ЦК, обкомы, райкомы, и во всесоюзные здравницы к самому синему в мире Черному морю почти бесплатно лете­ли, ехали со всех уголков Союза - от Бреста до Камчатки не только партийные бонзы, номенклатурщики, подпольные миллионеры, но и обычные простые граждане, работяги. На санаторном пляже услышал эстонскую речь - и вздрогнул. Говорили белобрысый худощавый мужчина и светловоло­сая, стройная женщина средних лет - типичная эстонка. По всему видно - семейная пара, а может, и не семейная - на курорте легко ошибиться. Оказалось, что в столовой они си­дят за соседним столиком. Прислушался к их разговору и с грустью заметил: совсем забыл эстонский язык, узнавал лишь отдельные слова. Они насторожились, уловив его интерес, замолкали, как только появлялся вблизи. Эта пара очень выделялась среди шумной, разневоленной санаторий братии - вела себя подчеркнуто обособленно, независимо, даже высокомерно, разговаривала только по-своему, и каза­лось, им обоим нравится быть белыми воронами.

Набрался смелости, подошел:

- Простите, пожалуйста, я узнал эстонский язык по звуча­нию. Когда-то немного знал, но, к сожалению, основательно забыл, в чем убедился, слушая вас. Узнаю лишь редкие сло­ва. Не волнуйтесь, я не подслушиваю - ничего не понимаю. Хотел поинтересоваться: вы случайно не из Сааремаа?

- Нет, коренные таллиннцы, - не очень приязненно отве­тил мужчина.

- Я когда-то служил на Сааремаа, в погранотряде, сержан­том. Вам приходилось бывать в тех местах?

- Конечно. Этой весной был, - без всякого энтузиазма сказал он.

- Видимо, многое там изменилось...

- Безусловно. Все течет, все меняется... - Мужчина по­смотрел изучающе, видимо, прикидывая, в какие времена мог служить там навязчивый собеседник, продолжил с долей иронии: - Был глухим забитым уголком, сегодня - самый популярный регион.

- В каком смысле? - поинтересовался живо.

- Да полцека, полсовмина оттуда, - пояснил он с прежней ироничностью. - Кузница кадров, как говорят...

- Днепропетровская плеяда по-эстонски? - улыбнулся по­нимающе.

- Да нет! - решительно заступилась женщина. - Как пра­вило, толковые, умные, достойные люди. Они сегодня у нас во всех сферах задают тон...

Искренне порадовался за сааремцев, подумал: а это же те дети!.. Как время пролетело... Возможно, сын Супрунова, дочь Бедриса, отпрыски тех, кто не признавался или по сей день даже не догадывается о своем отцовстве, сегодня из­вестные, уважаемые в Эстонии люди. Может, переженились, пустили на свет своих деток, невольно ввели в кровное род­ство русского Супрунова, литовца Бедриса. украинца Шпаковского, аджарца Гоцицидзе... Может... И вновь остро кольнула та неразгаданная тайна...

***

Как и год назад, уже привычно белые сааремские ночи плавно и незаметно перешли в куцые серые дни, отбушевали лютые осенние шторма, море присмирело, готовясь к своему извечному ледовому плену. Проводили Шпаковского и Со­болева, начал свой отсчет его и Гоцицидзе год, когда каж­дый месяц, каждая неделя, каждый день - последние. Расчет усилиями замполита по-прежнему оставался интернацио­нальным: укомплектовались украинцем Петренко - парень­ком с Черниговщины, маленьким, щупленьким, рядом с Бедрисом смотрящимся почти лилипутиком. Вместо Соболева третьим номером пришел Петрищев - с двухгодичной от­срочкой колхозный механизатор из-под Воронежа, по-крестьянски основательный, тяговитый, оставивший дома жену с ребенком. Кому-кому, а ему служба не обещала быть службочкой, что почувствовал сразу же на «учебке», когда младший по возрасту сержант гонял, как Сидорову козу. По­рекомендовал его на прожектор капитан, зная по опыту, что переростки чувствуют себя лучше в маленьких, почти се­мейных коллективах.

Второй год службы пролетел, будто проскакал на коне. Третий, последний, оказался куда длиннее и тоскливее. Прошли самый сложный осенне-зимний период с ломаными графиками, замороженным временем, отсутствием каких-либо значимых событий. Вошли в весну, и она оказалась для него, Бакульчика, еще более гнетущей, чем беспросветная зимняя тьма. Угнетала неопределенность, вызванная необъ­яснимым поведением «бати». После Нового года он дал принципиальное согласие отпустить на сдачу вступительных экзаменов в институт: сдаст успешно - демобилизуют дос­рочно. провалит - приедет дослуживать. Однако пошел уже четвертый месяц, а документов не подписывает, и непонят­но: готовиться всерьез к экзаменам или подготовка на этот год может оказаться занятием зряшным? Тормошил капита­на, капитан совался с напоминанием к «бате», но тот отма­хивался: не приставай, помню, не горит, придет время - ре­шу или не решу. Капитан недоуменно пожимал плечами: ничего не понимаю...

Чтобы как-то скрасить время, решил заняться ремонтом казармы: оштукатурить снаружи и внутри, чтобы не проду­вало меж бревен, покрасить полы, потолок. Самому не пона­добится, но пусть останется память.

Только начали ремонтную разруху, как по солдатскому телеграфу поступило: три звезды. Не звездочки, а звезды, значит, полковник. Их два в отряде: «батя» и начальник штаба. Штабист вряд ли, он редко куда выезжает. Конечно «батя»! Более неудачного времени для визита такого гостя и не придумаешь. Пожалел, что пару дней не повременил с ремонтом, но кто мог знать?

Через полчаса после поступившего «кода» позвонил зам­полит и подтвердил, что прибудет именно «батя», предупре­дил: будьте готовы. Тубика, чтобы не мозолил глаза, отведи­те быстренько в лес и надежно привяжите.

Тубик - умная собака, привязывать его не было никакой необходимости: положи среди камней бушлат или еще ка­кую одежку, прикажи стеречь - будет хоть неделю лежать, не выдавая себя.

На душе было очень тревожно: а вдруг попал «бате» на зуб? Если так - пиши пропало, прощай институт... Но за что? Серьезных грехов за собой не чувствовал, так себе, по мелочам... А вдруг узнал, дошло каким-то образом?!

Позавчера подошел растерянный, в паническом настрое­нии Бедрис:

- Командир, Лейда забеременела. Что делать?

- Что делать? - передразнил. - Жениться!

- Как же жениться? - еще больше растерялся тот. - Мне еще служить столько... Да и она на восемь лет старше. За­смеют... Что же делать, командир?

Можно было как-то посочувствовать, успокоить, но Бед­рис клялся-божился: не пойду больше. Оказывается, ходил, срывался втихаря.

- А ты у меня спрашивал, что делать, когда тащил ее в ба­ню? Спрашивал, ходить после или не ходить? Так что, доро­гой, теперь сам расхлебывай...

- Не от меня, говорит, но от кого же, как не от меня...- Да сам разбираися со своей Лейдой! - выругался с доса­дой. - Нет у меня больше забот, чем выяснять у Лейды, от кого у нее!..

Но откуда мог узнать «батя» о Лейде?! Нет, конечно, не то...

Хотя... У «бати» ого какие глаза, ого какие уши!

Припомнился прошлогодний случай с особистом...

***

Позвонил замполит и, уточнив, что их разговора никто не слышит, доверительно сообщил:

- К тебе собрался старший лейтенант из особого отдела. Держи ухо востро. Видимо, кого-то намерился вербовать, не исключено, как понял из разговора, на тебя положил глаз. Упирайся рогом в воинский и партийный уставы - и ни с места. В уставах все расписано, регламентировано, кому и какую информацию давать. Прикидывайся долбаком, иначе можно в такое дерьмо вмазаться, всю жизнь не отмоешься. Соображаешь? И - я тебе ничего не говорил, ты от меня ни­чего не слышал. Понял? Иначе понимаешь, чем рискую.

- Понимаю, отлично понимаю, Николай Иванович... - не­вольно впервые обратился к замполиту не по уставу.

- Ладно, действуй, ты парень умный, - закончил разговор замполит.

Вскоре к прожектору на новеньком мотоцикле подкатил старлей. Обменявшись «пропуск»-«отзыв» и после доклада старлею по форме, гость поздоровался за руку, показал удо­стоверение личности, обратился дружелюбно:

- Я к тебе, сержант, по такому делу...

- Слушаю вас, товарищ старший лейтенант... - насторо­жился, удивившись, что особист сразу берет быка за рога.

- До армии, насколько мне известно, ты имел дело с мо­тоциклами, неплохо разбираешься...

Поразила его осведомленность даже в таких мелочах, в душу закралась тревога: а что еще он знает?

- Вот какое дело, - продолжал особист, - отказал рычаг заводки, может, посмотришь да исправишь? Сам понима­ешь, каково каждый раз заводить с толчка...

- Если смогу, почему бы и не помочь, товарищ старший лейтенант? - Подошел к мотоциклу, потрогал «неживой» рычаг и сразу поставил диагноз: - Или шлиц сорвало, или шестеренка... У меня такое бывало...

- Сможешь починить?

- Если шлиц - ничего сложного, а коль шестеренка - дело похуже. - Посоветовал: - Вы бы, товарищ старший лейте­нант, в наши мастерские в Кингисеппе заглянули, там все есть. Чтобы не рисковать...

- Помочь не хочешь? - наигранно обиделся старлей.

- Да что вы) - возразил. - Просто боюсь, чтобы не оста­вить вас без транспорта - к темноте не успеем.

- Десять дней хватит?

- Да что вы! Если шлиц - два часа работы, если шестеренка - извините, товарищ старший лейтенант, помочь не смо­жем...

- А ездить не разучился? - со снисходительной улыбочкой спросил особист и предложил: - Попробуй...

- Не должен забыть... - подошел к мотоциклу, привычным движением утопил заводной ключ на фаре, легко завел с толчка, вскочил в седло и стал выделывать пируэты с поворотами на и от коляски, тормознул, остановился элегантно у самых ног особиста.

- Вижу - ас! - похвалил он. - А теперь подбрось меня на двадцать восьмую. Оставишь, сам вернешься с мотоциклом, а через десять дней я объявлюсь. Поехали! Соскучился ведь по рулю и ветерку...

Намерился заводить, но спохватился:

- Товарищ старший лейтенант, без разрешения начальныка заставы или замполита я не вправе оставлять расположе­ние станции. Позвоните, пожалуйста...

По лицу особиста промелькнуло то ли неудовлетворение, то ли разочарование, но сказал спокойно:

- Хорошо, пойдем позвоним...

Капитана на месте не оказалось, попросил дежурного связать с замполитом. Выслушав суть просьбы особиста, замполит непривычно официально разрешил:

- Подвезите, как просит старший лейтенант. По возвращении - доложите!

До соседней заставы было километров тридцать. Мотор работал как часы, тянул - как зверь. Подмывало поддать газку, почувствовать упругое давление воздуха, но вел по укатанной гравийке спокойно, не превышая скорости, ожидая: вот-вот особист прикажет остановиться и начнет свою вер­бовку, хотя в том были большие сомнения - зачем тогда он затеял эту игру с передачей мотоцикла? Особист сидел в ко­ляске молча, насупленно, предупредил лишь о скором пово­роте на заставу. Перед крыльцом сразу же попрощался за руку, еще раз напомнил о десятидневном сроке, великодуш­но позволил отвести душу за рулем сколько она пожелает.

Было настроение на обратном пути прокатиться с ветер­ком без особиста, но едва вырулил на гравийку, это желание почему-то исчезло. Даже его мотоцикл вызывал непонятное отвращение.

Возвратился еще засветло и сразу же доложил замполиту.

- Мотоцикл на ходу? - поинтересовался тот и, услышав утвердительное «да», предложил: - Заскочи ко мне на ми­нутку. Через полчаса буду ждать на повороте к заставе...

Удивило, почему на повороте, а не на заставе, но, видимо, у замполита были какие-то свои соображения.

Замполит ждал его у поворота, знаком показал молчать, предложил жестом отойти и, когда молча удалились на при­личное расстояние, спросил:

- Ну, что?

Выслушав о разговоре с особистом, повторил вчерашнее, только подробнее, с возможными нюансами, посоветовал:

- Еще раз посмотри внимательно уставы и заруби: чем большим долбаком предстанешь, тем быстрее этот клещ от­валится, и поменьше рассуждений, какую бы тему ни под­сунул. Уставные требования - и ни шагу в сторону...

Похвалил, что не повез без разрешения, и заключил:

- Ясно одно: намерился подцепить на мотоциклетный крючок. Так что будь осмотрительней. Коль уже так невтер­пеж, то отключи аккуратненько спидометр, но лучше не тро­гать и не кататься.

Какое тут катание! Назавтра вместе с Соболевым разобра­ли коробку передач. Шестеренка была цела, а от шлица даже остатков не обнаружили. С помощью напильника и рашпиля изготовили нехитрую детальку, собрали, затолкали мото­цикл в гараж. Даже не дотрагивался до него, пока не позво­нил хозяин. Узнав, что мотоцикл в исправности, попросил пригнать на заставу, пообещав подбросить на место на обратном пути. Позвонил, получил согласие замполита на выезд.

Все эти дни из души не вымывался какой-то мерзкий осадок, а теперь, когда, скорее всего, произойдет эта постыдная, оскорбительная вербовка в сексоты, появилось такое отвращение и к особисту, и к себе самому, что стал опасаться, как бы не сорваться да не наделать глупостей.

Особист ждал у крыльца заставы. Раз, второй завел двига­тель рычагом, остался доволен ремонтом, поблагодарил и предложил:

- Садись, подброшу, как и договаривались. Или сам хочешь за руль.

- Кобыла хозяина любит, товарищ старший лейтенант...

- Значит, отвел душу, погонял вволю...

- Не было времени. У нас все по минутам расписано...

- Рассказывай сказочки... - усмехнулся снисходительно.

У поворота к деревне попросил особиста остановиться и высадить:

- Доберусь пешком, здесь рядом, зачем машину бить по бездорожью, - сказал, понимая, что так просто не ощепится - не для того взялся подвозить, не для того на десять дней оставлял мотоцикл.

- Уж не-ет! - запротестовал особист. - Доставлю на ме­сто.

Как и следовало ожидать, он не спешил распрощаться у прожектора. Предложил пройтись на фланг. Ну вот и начи­нается, подумал с облегчением, наконец поставит точку в этой затянувшейся комедии. Вскинул за плечо карабин - и пошли по берегу. Молчали.

- Миша, - неожиданно по имени обратился особист, - Ты не против, если буду обращаться так, по-простому, без фор­мальностей, и ты ко мне тоже - Павел Петрович. Хочу, чтобы между нами сразу же сложились доверительные, друже­ские отношения. Ты, надеюсь, не возражаешь?

- Товарищ старший лейтенант, воинские уставы категорически запрещают панибратские отношения между коман­дирами и подчиненными, строго регламентируется форма обращения. Вы можете обращаться ко мне, как вам удобнее, а я не имею права нарушать устав.- Отвы-ык за службу... - снисходительно, с пониманием тронул за плечо особист. - Не все укладывается, не все под­дается регламентации уставами, Миша...

- Уставы - это конституция армейской жизни, товарищ старший лейтенант, - произнес заученно, высокопарно, как с трибуны. - Нарушение уставов строго карается по закону, товарищ старший лейтенант.

- Миша, не ерничай, ты же умный парень...

Отчужденно промолчал. Особисту едва удавалось скры­вать свою досаду. Вновь пошли молча. Пока был доволен: все идет, как и советовал замполит. Еще раз в душе поблаго­дарил этого умного и доброго человека.

- У меня несколько вопросов к тебе, сержант, - тронул за плечо особист, предлагая остановиться.

- Слушаю вас, товарищ старший лейтенант...

- В воинской «Присяге», надеюсь, помнишь, есть такое: «Обязуюсь строго хранить воинскую тайну».

- Так точно, товарищ старший лейтенант!

- Так вот: все то, что мы с тобой говорили и будем гово­рить, представляет строжайшую воинскую тайну. Знаешь, где я служу?

- Так точно! Вы показывали свое служебное удостовере­ние.

По лицу особиста прошла тень - видимо, пожалел, что раскрылся преждевременно.

- Знаешь, что такое контрразведка и чем она занимается?

- Приблизительно, товарищ старший лейтенант.

- Разведка и контрразведка - глаза и уши не только ко­мандования, но и партии, государства, - объяснил популяр­но, видимо, цитатой из какого-то своего учебника или кон­спекта. - Без разведки и контрразведки невозможно принять ни одного правильного решения, выявить скрытые, под­спудные процессы.

- Ясно, товарищ старший лейтенант.

- Коль ясно, то ты как коммунист обязан всемерно содей­ствовать эффективной работе контрразведки.

- А вы, товарищ старший лейтенант, располагаете факта­ми, что я противодействую контрразведке? - с деланным возмущением уставился ему в глаза.- А вот мы и посмотрим: будем располагать такими фактами или не будем... - многозначительно сказал особист. - От коммуниста требуется активная помощь контрразведке. Отказ от такой позиции и есть противодействие, понятно?

Это уже было похоже на шантаж, попытку загнать в угол, и он, Бакульчик, отчетливо понял, что так просто, как предполагал, отвертеться от этого цепкого клеща не удастся.

- Как, каким образом, и чем должна выражаться эта помощь? - подтолкнул особиста к главному, к чему был готов.

- Вот это конкретный разговор! - похвалил особист. - Ничего особенного от тебя не потребуется. На первый раз хочу послушать твое мнение о начальнике заставы, замполите...

- Пожалуйста, товарищ старший лейтенант! Своего мне­ния я скрывать ни от кого не намерен... - И стал не спеша, обстоятельно выдавать такие характеристики начальнику заставы и замполиту, которым, видимо, позавидовали бы Чапаев с Фурмановым.

Особист слушал его воодушевленные тирады невнима­тельно, со скептической улыбочкой, кривился, как от зубной боли, наконец, не выдержал, прервал на полуслове:

- Да не к награждению мы их собираемся представлять, Миша!

- А почему бы и нет? Они достойны самой высокой награды...

- Контрразведку интересует не это, Миша, - снисходительно, с еле скрываемым раздражением от его непонятли­вости объяснил особист. - Нет людей без изъянов. Даже на солнце имеются пятна. Вот эти пятна, изъяны в твоих ко­мандирах и интересуют контрразведку.

- Товарищ старший лейтенант, вы интересовались моим мнением - я его и высказал. Не могу же я выдумывать и ого­варивать достойных людей. Я служу уже на пятом месте и откровенно скажу: таких принципиальных, деловых коман­диров, как капитан Дегтярев и старший лейтенант Старшинов, нигде не встречал. - Сказал искренне, с внутренним убеждением, и это, видимо, почувствовал особист - по его лицу вновь прошла тень разочарования, досады.- А ты присматривайся внимательно, думай. Потом встре­тимся и продолжим разговор...

Подумал разочарованно: неужели не удастся сразу отде­латься?

- А старшину Никитина ты хорошо знаешь? - подумав, спросил особист. - Как он, по-твоему?

И старшине дал самую лестную характеристику, хотя и имел на него обиду за бесцеремонно реквизированное очень удобное кресло-качалку, подаренное морским богом.

- А его жену знаешь? - допытывался особист.

- Видел издалека, но никогда даже не разговаривал.

- А знаешь, что она - эстонка?

- Знаю, - признался. - А что: на эстонках жениться за­прещено? Партия ведь всемерно поощряет интернациональ­ные браки, как проявление истинного интернационализма...

Особист поморщился, будто вдруг разболелся зуб.

- А знаешь, что старшина отдал своих детей в эстонскую школу?

- Нет, не знаю... Извините, товарищ старший лейтенант, а где же им учиться, если в сельсовете нет русской школы?

- А о каких-либо связях жены Никитина не слышал?

- Хм, кто рискнет на связи с женой старшины? - прики­нулся идиотом. - Старшина все ребра переломает. Да и ста­руха!

Особист зыркнул зверем, но держал себя в прежней то­нальности:

- Значит, договорились, Миша: ты будешь активно содействовать контрразведке. Какая информация нас интересует, ты, надеюсь, понял. Присматривайся, мотай на ус. Повторяю: контрразведку интересуют факты неправильного пове­дения начальника заставы, замполита, старшины, нездоровые настроения, разговоры, слухи. Будем встречаться инког­нито для передачи мне устной, а если понадобится, и пись­менной информации...

«Ах, вот оно что! А комбинацию из трех пальцев ты на хочешь?» - подумал с возмущением и спокойно, но тверда ответил:

- Ни о чем мы не договорились, товарищ старший лейтенант. Никакой информации без ведома моих непосредственных начальников давать кому бы там ни было я не имею права. В уставе четко записано, кто, кому и как должен давать информацию. Вы уставы не хуже меня знаете. Обо всех позитивных и негативных явлениях я регулярно сообщаю начальнику заставы и замполиту. По ним принимаются са­мые решительные меры. Принципиально обсуждаем на пар­тийных собраниях. Если будет разрешение начальника за­ставы, замполита, могу информировать и вас, товарищ старший лейтенант, без разрешения не имею права, устав не позволяет...

- Да что ты зарядил, как попугай: устав, устав! - явно раздосадованно прервал особист. - Ты что, ненормальный: чтобы сообщить контрразведке о неблаговидных деяниях своих командиров, будешь спрашивать у них разрешения? Да они тебя в бараний рог согнут!

- Товарищ старший лейтенант, мне, как коммунисту, устав партии не только дает право, но и вменяет в обязанность по таким делам обращаться в вышестоящие партийные инстанции вплоть до ЦК КПСС, не спрашивая ни у кого разрешения, чем я при надобности, безусловно, воспользуюсь. Устав партии давать вам информацию меня не обязывает, - сказал решительно и отчужденно, дав понять: разговор на эту тему не имеет смысла.

- У меня впечатление: рано тебя приняли в партию, сержант... - в его голосе зазвучали угрожающие нотки.

- Не вы меня рекомендовали, не вы меня принимали в партию, не вам и судить, старший лейтенант! - ответил тем же, не в шутку обозленный.

- А это мы посмотрим... - многозначительно заметил особист.

- Смотрите, сколько хотите. Я перед партией чист, - ответил с вызовом.

Возвращались молча. Особист - мрачный, явно раздосадованный, у него, Бакульчика, отлегло от сердца - похоже, пронесло. Заставил себя успокоиться, контролировать каждое слово, соблюдать с особистом корректность. У самого прожектора старлей строгим, подеревеневшим голосом напомнил о конфиденциальности и секретности разговора, предупредил:

- Проболтаешься кому - очень плохо кончится.

- Понятно, товарищ старший лейтенант...Прежде чем завести мотоцикл, особист внимательно ос­мотрел крепления тросика спидометра, явно разочаровался, достал блокнотик, сверил с показанием спидометра, не скрывая разочарования, молвил зло:

- Сто тридцать километров накатал! Использовал казен­ное имущество в личных целях? Признавайся: девок катал?

Вздохнул с облегчением: слава Богу, удержался от со­блазна погонять с ветерком! А мог и в самом деле кого-нибудь прокатить... Решительно потребовал:

- Давайте разберемся, товарищ старший лейтенант!

- Давай!

- Считайте: вас на двадцать восьмую отвез, тридцать пять туда и столько же назад. Семьдесят.

- Не тридцать пять, а тридцать три, - уточнил особист. Поразила, покоробила его мелочность.

- Ладно, пусть тридцать три, хотя вы прекрасно знаете, что в пути накручивает больше, чем по прямой. За вами се­годня туда и назад - тридцать. Итого сто. Да, съездил на за­ставу за продуктами, заодно проверил надежность детальки в работе. Вы ведь позволили поездить. Не было бы вашего разрешения - и не подошел бы.

- А чем доказать можешь, что ездил на заставу, а не катал б...?

- Спросите у начальника заставы. Он в курсе.

Особист с полуоборота завел мотор, сел и, не попрощав­шись, злой, мрачный уехал, чтобы никогда больше не воз­вратиться...

- Кажется, пронесло, - сказал назавтра замполит, выслу­шав подробный отчет о вербовке. - Повезло тебе, что попал на слабака...

***

Но у «бати» не все такие слабаки. С каким знанием гово­рил тогда об обстановке на каждом прожекторе! Местных девчат по имени называл. Не исключено, что и в деревне у него есть «уши». А может, тот особист что-то наклепал со зла? Особист своему начальству, а оно, возможно, подсунуло какую-то гадость «бате», потому и не подписывает документы. Вот и едет...Но надо встречать гостя. Штукатурить, будто ничего знать не знает, а доложит по форме дежурный Гоцицидзе? Нет. Надо встречать и докладывать самому. Гоцицидзе - на вышке, Бедрис - спит, Петрищев и Петренко - занимаются ремонтом, самому - быть наготове. Если возникнет вопрос, то заметили машину на подходе, успел одеться и встретить по форме...

Вскоре Гоцицидзе сообщил: «Волга» свернула к деревне. Еще раз тряпочкой навел блеск на сапогах, расправил скла­дочки на гимнастерке, взял автомат на ремень и с замиранием сердца вышел встречать.

В машине был и начальник заставы.

После доклада «батя» подал руку, крепко пожал:

- Давно собирался навестить тебя, белорус, но подумал: а зачем? Ездить надо туда, где плохи дела. А на кой ляд ехать, пугать своим присутствием, где все нормально? Думаешь, не знал о твоих делах? Все знал, - улыбнулся. - Даже больше, чем ты догадываешься. Молодец! Ты полностью оправдал мое доверие. А теперь показывай, рассказывай - возможно, не все мне докладывали...

Вздохнул с облегчением, но приказал себе: рано, усмотрит что «батя» - и пошло все к черту лысому...

- Товарищ полковник, простите, но у нас такой бедлам - ремонт начали...

- И молодцы, что начали! Ремонта без бедлама не бывает. Показывай...

«Батя» без особого интереса осмотрел их ремонтные начинания, слушал пояснения вполуха чувствовалось, он обеспокоен, даже подавлен чем-то другим, более важным. Заметив на вышке Гоцицидзе, позвал:

- Спускайся сюда, кацо! - И когда тот кубарем скатился вниз, молодцевато, строевым шагом подошел и доложил, «батя» улыбнулся: - Ну, дай посмотреть на тебя вблизи, орел! Как служится?

- Отлычна, товарыш полковнык!

- А ты, сынок, только один из всех ваших двадцати выдержал испытание границей. Все твои землячки - кто в стройбате, кого комиссовали по неполноценности, а ты вот! Орел! Заместитель командира, ефрейтор, «Отличный пограничник». Как земляки встретили?- Отлы-ычна, товарыщ полковник! Адын заслужыл, адын прыэхал эфрэйтаром...

- Вот видишь! А теперь признавайся, - лукаво прищурил глаз, - сколько байстрюков здесь настрогал?

- Ныкак нэт, товарыш полковнык! - Почему? - прищурил второй глаз «батя». - С твоим кав­казским темпераментом, да...

- Камандыр нэ позваляет, товарыш полковнык!

Да-а, видимо, придется накатать командира, что делает неправильно...

- Камандыр дэлает саваршэнна правилно, товарыш палковнмк!

Леша повеселил, поднял настроение «бате», однако уже чарез минуту, заметив у баньки их аппарат для перегонки воды, посмотрел недоуменно, лицо стало мрачнеть:

- Что это?!

- Питьевую воду добываем, товарищ полковник, - пояс­нил спокойно. - Вот сюда заливаем, выпариваем, охлаждает­ся - и чистая, как слеза. Вот посмотрите... - подал ведро, стоящее на колодке.

«Батя» с интересом заглянул в ведро, зачерпнул кружкой, попробовал, пожелал посмотреть их колодец, постоял у ки­шащей головастиками ямы, обратился к капитану:

- Почему не рассказал о рацпредложении? Мы бы опыт распространили. Проблемы с питьевой водой есть на многих прожекторных станциях.

- Посчитал, что все это очень примитивно, товарищ пол­ковник...

- Примитивно, а проблему решили. Кто придумал? Десять суток отпуска!

Узнав, что аппарат - придумка его, Бакульчика, и демобилизованного еще позапрошлой осенью Ревы, «батя» поменял свое решение:

- Отправляться в отпуск тебе, сынок, уже нет никакого смысла, скоро совсем уедешь. Документы на тебя подписа­ны и отправлены в институт. Капитан мне плешь проел на­поминаниями. А знаешь, почему откладывал? - посмотрел озорно, изучающе.

- Никак нет, товарищ полковник. - Имел намерение приехать лично, переориентировать на военное училище. Хорошо, что не успел сбить с толку. - Помрачнел. - Несладок и ненадежен офицерский хлеб, сокращать и отправлять в запас вынуждены тридцатилетних старших лейтенантов, обремененных семьями, не имеющих ни жилья, ни гражданской специальности. Это уже трагедия - в тридцать лет начинать все с нуля, устраиваться учеником слесаря. Вот так... А подписанные документы тебе, сынок, скорее всего, и не понадобятся - пустим под сокращение в первую очередь. На протяжении месяца, думаю, все и решится. Так что: будь готов в любой момент. Обратился к капитану: - Через недельку пришлем ему замену. Не держи на заставе - пусть поотирается возле Бакульчика, поучится. А Бакульчик - готовится в свой институт, сраму не оберемся, если провалится...

- Большое спасибо, товарищ полковник, - сказал прочувствованно, сияя от радости.

- Тебе спасибо, сынок. За честную службу. Специально заглянул по пути поблагодарить и попрощаться на случай, если встретиться больше не придется. Удачи и счастья тебе, сынок! Не поминай лихом, - обнял за плечи и приказал капитану: - Поехали!

Проводил машину под козырек и дал волю чувствам. Хотелось прыгать, кричать, петь, плясать, было ощущение, что вырастают крылья...

Немного отойдя от охмелявшего душу радостного возбуждения, подумал: значит, правда грядет сокращение. Не зря ходила молва. А после напечатанного в «Правде» указа только и разговоры были о предстоящем сокращении. Пона­чалу утверждали, что указ имеет отношение лишь к армии, погранвойск не коснется. Потом - и погранвойска тоже под­падают. Будто бы будут укрупнять заставы, погранотряды, а их Прибалтийский округ вообще ликвидируют, присоединят к Ленинградскому. Будто в штабе уже нарезают новые фланги, застав останется наполовину меньше, их двадцать седь­мая тоже идет под ликвидацию. Слухи вызывали большую тревогу у офицерского состава и огромнейшую радость у рядового и сержантского. Но когда пошло-покатилось: со­кращать будут вне зависимости от срока службы, выбороч­но, чтобы не снижать боеспособности застав, заволновался, встревожился и рядовой, сержантский состав: где это видано, где справедливость, если под досрочную демобилизацию попадут салаги, не отслужившие и полгода, а вкалывавшие два и более года вынуждены трубить от звонка до звонка?! Слухи то утихали, то вспыхивали с новой силой, вызывая возбуждение, хотя никто ничего достоверного толком не зная. И вот «батя» сказал открыто, а он-то знает...

***

Служить бывает трудно, бывает сносно, бывает совсем сачковато, когда втянешься-свыкнешься. Дослуживать - не­выносимо. Каждый день кажется вечностью. А когда отсчет уже пошел не на месяцы, а на дни - особенно. Всякое ожи­дание изнурительно...

Как и обещал «батя», вскоре прибыл сменщик - выдвину­тый из ефрейторов младший сержант второго года службы, коренастый, абсолютно лысый парень. Это было удиви­тельно: в двадцать лет так облысеть! Видимо, от какой-то болезни. Формальным командиром по-прежнему оставался он, Бакульчик, но все дела понемногу передавал сменщику. Для приличия что-то делал, подсказывал, контролировал, но практически все время отдавал учебникам. Дабы не мешать и тебе не мешали, облюбовал глухое место на островке, ко­торый бросился в глаза еще позапрошлой осенью, в самый первый «луч». Но лишь этой весной выяснилось, что остро­вок доступен и без плавсредств, которых здесь нет и быть не может. Как-то обратил внимание: дикие утки вроде не плавают, а стоят группками цепочкой от островка почти до са­мого берега, будто на отмели. Это при штиле, а когда пошли волны, обратил внимание, что ведут они себя довольно странно - будто идут наперекат. И конфигурация островка - широкий со стороны берега, сужающийся и заканчиваю­щийся загнутым влево носом, навела на мысль: а не остаток ли это огромного, длинного мыса, подрезанного морем под самое основание? Возможно, и осталась полоска отмели, как между Сааремаа и Муху, по которой проложена многокилометровая дорога на сваях.

Догадка не давала покоя, и когда море замерло в штиле, направились вместе с Гоцицидзе в разведку. Метров пять от берега вода не захлестывала голенища, но вскоре и в самом деле пошла отмель, да такая, что в воде едва прятались головки сапог. Шли один за другим, внимательно всматриваясь под ноги. Песчаная отмель то расширялась до метров трех-пяти, то сужалась совсем, слева и справа, особенно сле­ва пугающе чернела глубина. У самого островка отмель об­рывалась. Соваться дальше, не зная брода, было не столько опасно, сколько не хотелось выкупаться в ледяной воде, но не возвращаться же, будучи в трех шагах от цели! Пожалел, что не прихватил на берегу какой-нибудь шесток, чтобы прощупать глубину. Взыграл азарт: пусть и выкупаюсь, но постою там, где, может, не ступала ничья нога! Передал ав­томат Гоиицидзе - можно утопить, если вдруг бултыхнешься с головой, хотя маловероятно, что здесь может быть разлом такой глубины. Нащупывая дно одной, прежде чем сделать шаг другой ногой, осторожно продвигался вперед. Песчаная отмель, вернее, - ее остатки брались вправо, и вскоре уже стоял на островке, только раз зачерпнув воду правым голенищем. По его следам Гоцицидзе одолел последний рубеж и вовсе удачно.

Не знал, какие чувства одолевают первопроходцев и пер­вооткрывателей, но ни кричать от радости, ни салютовать из автомата и в голову не приходило. Было просто интересно. Зимой, когда сюда заходил на лыжах, абсолютно ничего, даже огромных камней не было видно - островок и подступы к нему - сплошное нагромождение вытолкнутых морем торосов. Обозначили место брода и пошли осматривать. Ничего особенного на глаза не попадалось, кроме огромной, в метр высотой, круглой рогатой морской мины, видимо, еще с той, царской войны. Металлический корпус почти полностью изъела ржавчина, рога отвалились и валялись рядом, только несколько еле-еле держались на остатках корпуса. Или от удара о камни, или от натиска торосов, или просто от времени мина наполовину развалилась, темно-желтые пла­сты взрывчатки оползли на землю. Больше ничего интересного не встречалось - обычный морской сор, подгнившие и совсем сгнившие доски, бревна, с десяток столбиков - точь в-точь, как те, что в позапрошлом году подобрали на дрова, какое-то истлевшее тряпье, буи и буйки - проржавевшие, свежепокрашенные, масса бутылок, зарубежных и отечественных, пустых и недопитых. Словом, все то, что море выбрасывает на берег. Поразило количество гнезд чаек, кото­рые только с большой натяжкой можно назвать гнездами - десяток жестких стеблинок под будто выставленными на всеобщее обозрение серенькими, в крапинку яичками. Гнездовья чаек заполонили голые каменистые берега, а подальше, в завалах пожухлой прошлогодней и Бог весть какой дав­ности растительности из-под ног выпархивали дикие утки, невероятным образом успевающие прикрыть мягким пухом теплые, синеватые, величиной с куриные, яйца. В отличие от потревоженных чаек, которые садятся невдалеке на камни, и как только люди удаляются метров на десять, возвращаются на гнезда, - утки отлетали на приличное расстояние, падали на воду, внимательно наблюдая за незваными гостями. Чай­ки не видят в человеке врага, может, даже считают своим защитником - ибо при появлении настоящего врага зовут на помощь, поднимая неслыханный гвалт, как позавчера, когда лиса вышла к берегу невдалеке от прожектора полакомиться вылупляющимися птенцами. Что тут началось! Было впе­чатление, что на поданный тревожный зов слетелись чайки со всего архипелага. Забурлили грозовой тучей, белыми молниями пикировали с вышины, заставляя хищницу огры­заться. От их пронзительных, душераздирающих воплей за­кладывало уши. Отчаянная борьба особенно хорошо была видна с вышки через оптику.

Шевельнулся охотничий инстинкт, заодно и желание по­мочь чайкам, хотя не питал никакой симпатии к этим надо­едливо-крикливым горлопанкам. Да еще: пристрелять толь­ко что полученный вместо карабина автомат - всегда была сотня-другая нигде не учтенных патронов, которые прино­сили со стрельбища, где патронов не экономили.

Лиса неосмотрительно забралась на узкий, далеко вдав­шийся в море мыс, огрызаясь на смелых назойливых пикировщиц, оглушенная их воплями, не заметила, как человек зашел с тыла и перерезал ей путь к отступлению. Спохвати­лась, но уже было поздно.

Чайки поняли, что человек управится с хищницей и без их помощи, перестали пикировать, утихомирились, разлетались по своим гнездам. Худая, облезлая, с пятнами рудой невылинявшей шерсти на боках, хищница испуганно, но с вызо­вом смотрела на него, не понимая, где искать спасение: елева вода, справа вода, отступать - тоже вода, бросаться под взведенный автомат - явная смерть. Поймал голову с натопыренными ушками в прорезь прицела, подвел мушку, начал плавно нажимать на спусковой крючок. Одновременно с выстрелом лиса молнией метнулась за большой камень, вытянув шею, внюхиваясь, выглянула с другой стороны. Щелк­нул переключателем на автоматическую стрельбу, двинулся вперед, на сближение. Прицелился и дал короткую очередь. Пули срикошетили о камень. Лиса выглянула из-за камня немножко подальше, внимательно и настороженно наблюдала за ним. Навскидку, не прицеливаясь, полоснул длинной очередью, и вновь завыли рикошеты, идущие вверх направо - хорошо было видно по трассиркам, которыми на треть вперемешку заправлен «рожок».

Лиса выглядывала из-за соседнего камня. Шаг за шагом, постреливая прицельно, гнал хищницу на оконечность мыса, где у нее уже не будет спасительных камней. Лиса поняла, что отступать некуда, после очередного неудачного выстрела метнулась за небольшой округленный камень у самой воды, молниеносно развернулась и... бросилась в море! Это было невероятно: не выносящая воды лиса - и вдруг! Плыла она неуклюже почти параллельно мысу, забирая вкось к ближайшей береговой точке. Понимал: уйдет, не успеет обежать и встретить ее на выходе из воды. Лиса боковым зрением наблюдала с прежней бдительностью за каждым его движением, он едва успевал нажимать на спусковой крючок, как ее голова пряталась под водой, а пули входили немного в стороне или, завывая, рикошетили от воды. Встрепенулся: ведь рикошеты идут в сторону деревни! Одновременно пронзило: и стреляет по живой мишени! С ума сошел! Зачем ему эта облезлая лиса?! Какая это охота?! Бесцельное, бессмысленное убийство! Слава Богу, что промазывал, не взял грех на душу...

Прозрев от одурения, отсчелкнул «рожок», освободил патрон из патронника, с чувством вины наблюдая за плывущей лисой, перехитрившей его. Утомленная, вышла на берег, не спеша, видимо, понимая, что ей больше ничто не угрожает, трижды отряхнулась от воды, внимательно посмотрела в его сторону и устало поплелась к лесу. Провожал ее взглядом, пока не скрылась с глаз, и думал с уважением, даже восхи­щением: а какое умение выходить из самого безвыходного положения, какая тяга к жизни! И в этом показалось нечто большее, чем спасение этой конкретной лисы, нечто симво­лическое, даже знаковое...

***

С островка возвратились с богатыми трофеями - полными пилотками утиных яиц. Яичница получилась отменная, три дня ели, сколько душа пожелает, забыв о кашах, так понра­вилось, что ходили вновь и вновь. Оставишь одно-два яйца в гнезде - дня через два-три прибавляются. Как и у курицы. Но как только в незамеченных гнездах вывелись серенькие комочки, так подвергающиеся грабежу несушки тут же пе­рестали класть яйца.

Этот островок и облюбовал для своей учебы, местечко нашлось, лучшего и не сыщешь. Ложбинка между вздыб­ленных, как торосы, камней, защищающих и от ветра, и от палящих солнечных лучей. Довольно приличная по разме­рам - можно читать и сидя, и лежа. Натаскал мягких утиных гнезд, забирался с утра и зубрил, прислонившись к плоскому камню или лежа, пока не одолевал голод. Погода выдалась на удивление теплая для этого времени. Бедрис даже открыл купальный сезон. Такому здоровиле можно, а больше никто не решался - вода пока холодная, почти ледяная. Учение шло не очень продуктивно - в голову лезли разные преддемобилизационные мысли. Едва сосредоточишься, как вновь появляется, бередит душу нетерпение: когда же, наконец, поступит команда? Начинает представляться, как прибудет нежданно-негаданно, как возрадуются мать, отец, какой бу­дет встреча с Галей... Когда ничего не лезло в голову, шел к мелководному заливчику на правом берегу, прогретому лучше и кишащему мелкими и довольно приличными рыба­ми. Приплывали погреться даже плоские черные камбалы, которых видел впервые в естественной среде обитания. Си­дел на удобном плоском камне и подолгу наблюдал за ры­бами, охватывал острый рыбацкий азарт, думал тоскливо: эх, какую б удочку! Нехотя вставал и брел в свое логово грызть гранит науки...

В тот день, как обычно, шел своим путем, настроение бы­ло приподнятое, хотя только что услышанное по телефону от замполита не располагало к радости. За исключением одной, сказанной между прочим, несущественной для замполита и очень-очень существенной для него, ждущего, уставшего ждать того заветного дня, детальки: первая партия демобилизованных по сокращению отправится домой уже в конце месяца. А так - вести не из приятных: над заставой навис дамоклов меч ликвидаций. Окончательно пока не решено, но вскоре будет известно: двадцать седьмая или двадцать восьмая. Если двадцать седьмая, то над замполитом и добрейшей души Николаем Ивановичем нависает меч. По голосу слышно, насколько он обеспокоен, встревожен, даже напуган. Жалко и обидно, если ликвидируют заставу, а еще больше жаль будет Николая Ивановича. С капитаном будто бы уже все решено - получил назначение и майорскую звезду на погоны, третий день находится в отряде. Дай Бог, чтобы обошлось все хорошо и с Николаем Ивановичем! Никогда не слышал его такого угнетенного голоса. Вот как интересно получается: для одних сокращение превеликая радость, для других - беда. Странно все-таки все в этой жизни...

Может, и прожекторную станцию ликвидируют? Хотя вряд ли. Прожекторов, видимо, еще больше наставят - не управиться заставе с такими огромными флангами...

Но это его уже должно меньше всего волновать. Его задача: учить, учить и еще раз учить. Приедешь домой, а там разные штатские заботы и хлопоты, времени на учебники не выкроишь...

От деревни к морю шла женщина с ведрами в руках. Приблизившись, узнал и почему-то удивился: Айна?!

Айна переняла его у самого берега, мило улыбнулась и, на удивление, поздоровалась на хорошем русском. Ответил по-эстонски:

- Тэрвис, тэрвис!

- Белье собралась пополоскать. Погонишь или позволишь? - взглянула озорно, с легким лукавым, кокетливым вызовом.

Ее милое кокетство возбудило в душе игривых чертят, настроило на шутливо-фривольный лад.- Поцелуешь - позволю, нет - прогоню... - сказал по-эстонски - даже в шутку по-русски произносить такое было неловко.

- Вот тебе поцелуй! - смеясь, погрозили скрученной мокрой наволочкой.

- О-о-о! Да это пострашнее атомной бомбы. Сдаюсь! - игриво поднял руки вверх и пожалел, что брякнул о поцелуе: подумает, что пристает, набивается в ухажеры, а броситься в дела амурные на последних днях службы, перед такой же­ланной встречей с Галей не было ни желании, ни смысла, даже с такой симпатюшкой, как эта эстоночка. Сказал, уже совсем серьезно: - Да мой, полощи, Айна, сколько хочешь. Успехов тебе. Тэрвис! - помахал рукой и пошел своей доро­гой.

Боковым зрением заметил разочарование на ее лице, и появилось желание остановиться, попикироваться шуточка­ми, поскалить зубы, но в его сегодняшних планах были не шуточки с Айной, а два раздела «Истории КПСС», - не проштудировав этот фолиант, со знаниям в объеме средней школы можно и не соваться в институт. Шел и почти все время чувствовал на себе Айнин взгляд, но не оборачивался, и лишь уже на островке, будто по приказу повернулся ма­шинально. Айна, подняв высоко над головой руку, привет­ливо помахивала ею. Он сделал то же самое и побрел к сво­ему логову.

Учеба шла туго - что-то мешало сосредоточиться на исто­рическом значении Великой Октябрьской Социалистической революции. Едва начинал вникать, осмысливать глубину ленинских оценок, как будто назло перед глазами возникала изящная, плотно обтянутая легким цветистым платьицем Айнина фигурка с поднятой для приветствия рукой. Как мог, отгонял это наваждение, а оно лезло и лезло Айниной озор­ной, с лукавинкой усмешечкой, ее разочарованием, что он уходит. Возвращался с островка под вечер недовольный со­бой - ничего толком и не взял из «Истории КПСС», день пропал зря. С таким учением и загудеть под все фанфары не мудрено на вступительных экзаменах...

Назавтра Айна опять вышла к морю на том же месте уже без ведер.

- Привет, товарищ Робинзон Крузо! - поприветствовал снова на русском с легким акцентом, заливаясь озорным смехом.

- Тэрвис, Пятница! - ответил первым, что пришло в голову, и отметил для себя: как идет ей этот шаловливый смех!

- Ха-ха-ха... - еще озорнее засмеялась Айна. - Если так, Пятница последует за Робинзоном на его необитаемый остров...

Только этого не хватало, подумал, но вопреки подуманному, вопреки строгой воинской инструкции с языка сорвалось великодушное:

- Прошу! - выразительным жестом показал в сторону островка. Был уверен, что недотрога Айна, конечно же, не пойдет с ним в такое подозрительное место, разыгрывает, шалит, а после отшутится, похохочут и разойдутся каждый своей дорогой. Однако, она шла уверенно рядом, легко и грациозно перепрыгивала босыми ногами с камня на камень, увлеченно, посмеиваясь, рассказывала, как в детстве намеревалась открыть этот необитаемый остров, но поймали пограничники и больно высекли хворостиной.

- И правильно сделали, а то утонула бы.

- Наверно, - согласилась она. - А там, на острове, видимо, так интересно!

- Да ничего интересного. Как и на берегу.

- А чего сам каждый день ходишь и пропадаешь до вечера?

- Хожу книжки читать. Чтобы никто не мешал.

- А какие книжки? - заинтересовалась она.

- Самые что ни на есть скучные. Учебники. - И признался: - В институт собрался поступать...

- Я тоже хотела учиться... - вздохнула грустно она. - Прошлым летом после школы поступала, но - увы...

- Ниче-его-о, - успокоил. - С первой попытки редко ком! удается.

- Не-ет... - уже совсем печально сказала Айна и не захотела развивать эту тему. - Миша, а на остров пройти можно только в одном месте?Не оставалось сомнений, что Айна не в шутку намерилась идти с ним. Надо что-то придумать, дать задний ход. Хотя, а-а! Пусть сходит, удовлетворит свое детское любопытство - что тут такого? Одно как бы ребята с вышки не заметили. Подумают черт знает что: вот какой наукой занят наш мо­рально устойчивый командир... Ерунда все это! Ничего пре­досудительного произойти не может - он был уверен в себе, а в Айне еще больше, чем в себе. И на вышке теперь никого нет - сменщик проводит плановые занятия...

- Можно пройти только в одном узеньком месте, - отве­тил Айне. - Иди за мной шаг в шаг, иначе можешь ухнуть с головой.

Айна послушно шла за ним вслед, подозрительно погля­дывая на пугающую чернотой глубину слева и справа. Доб­равшись до острова, с неподдельным детским восхищением запрыгала, захлопала в ладошки. Предупредил, чтобы не подходила и не трогала полуразвалившуюся мину.

- Она может бабахнуть? - спросила настороженно.

- Вряд ли... Видишь, совсем поржавела, но лучше не трогать - кто знает, на что способны ржавые рога. Рванет такая махина - мокрое место останется...

Айна с опаской посмотрела на мину, схватила за руку и потащила прочь от этого места. Отпустила и, радостно под­прыгивая, помчалась осматривать островок. Он присел на камень, ожидая, пока она натешится, и думал, что делать: проводить ее назад к берегу и возвратиться или не возвра­щаться - идти на прожектор, забраться на вышку и учить? Склонен был не возвращаться: как и вчера, пропадет день зря.

Прибежала радостная, возбужденная Айна:

- Ой, какая красота! Как интере-е-есно!

Почувствовал, что ее настроение передается ему, был очень доволен, что дал возможность ей порадоваться так по-детски непосредственно, со снисходительной улыбкой старшего спросил:

- И что же интересное тут нашла?

- Ой, все интересно! Во-округ - море-е... - обвела подня­тыми руками, слегка смежив веки. - И мы-ы одн-и среди мо-оря... - И неожиданно спросила: - Миша, а как у вас называ­йся этот остров?- Да никак. Безымянный. Только точечка на карте. А у вас?

- И у нас - никак...

О, мелькнула шаловливая мысль, вскочил на ноги, встал по стойке «смирно», взял под козырек и торжественно-ерническим голосом объявил:

- На правах первооткрывателя с сегодняшнего дня и на все времена эту землю, - обвел рукою островок, - нарекаю именем самой красивой эстонки - Айны!

- Ой!- вскрикнула, захлопала в ладошки Айна, порывисто приблизилась к нему и чмокнула в щеку, смутилась, опустила глаза.

Ее импульсивный поцелуй пронзил до кончиков пальцев, вдохновил на новое ерничество:

- Дарю тебе, прекрасная владычица... - и не узнал своего вдруг подеревеневшего голоса.

- Даришь... - невесело усмехнулась Айна. - Чтобы завтра, как тебя не будет, высекли владычицу уже не хворостиной...

- Я прикажу...

- Приказывают генералы и полковники, Миша... - с грустной иронией прервала его ерничество Айна,- А все выполняют их приказы... - Помолчала задумчиво и через минуту вновь засмеялась озорно: - Ага, а я нашла твой класс! Вот там, в камнях... - Потянула за руку: - Кто быстрее... - Сорвалась и побежала, перескакивая с камня на камень.

Собрался догнать, но через три шага остановился, понимая, что в тяжелых кирзачах ему не угнаться за легкой, как лань, Айной, пошел спокойно, не спеша. Айна сидела в его логове, прислонившись спиной к плоскому камню, смежив веки, и на ее лице блуждала тихая, загадочная улыбка. Не открывая глаз, грациозно подняла вверх изящные, тронутые легким загаром руки:

- Ой, как здесь у тебя хорошо!

Стал напротив, смотрел во все глаза, и все больше восхищала ее совершенная красота - и идеальные черты лица, и цветущее здоровьем юное тело, и пышные волосы, ниспадающие на грациозную нежную шею. Подумал: да живи она не здесь, а где-либо в городе, - отбоя не было бы от женихов и ухажеров, толпами преследовали. От этой мысли почему-то кольнуло непонятное, смешное, глупое чувство ревности

Смотрел и не понимал, что делать, как себя вести. Снял с плеча автомат и со стуком приставил к камню. Айна рас­крыла глаза и как-то странно спросила:

- Ты со своей винтовкой никогда не расстаешься?

И в самом деле, похож на когда-то обсмеянного Лешу. Но ведь еще час назад и в голову не могло прийти, что окажется здесь на пару с Айной. Не будешь же ей объяснять, что берет с собой автомат на случай, если нагрянет какая-нибудь слу­чайная проверка из отряда, тогда ребята подадут условный сигнал и он во всеоружии, ибо без оружия далеко отлучаться не позволено, предстанет перед строгими очами проверяльщиков, объяснит, что ходил проверить: не выбросило что-либо подозрительное море? И не скажешь, что быть всегда при оружии так вошло в привычку, что без автомата чувст­вуешь себя не в своей тарелке, будто чего-то не хватает, буд­то что-то потерял.

- А ты хочешь пострелять? - предложил, уверенный, что Айне будет интересно впервой в жизни прицелиться и попа­лить по буйкам на берегу.

- Нет! - решительно заявила она, неприязненно взглянув на камень, из-за которого торчало дуло автомата, повторила свой вопрос, но уже с откровенной иронией: - Видимо, ты и спишь со своей винтовкой?

- Во-от сда-ам на склад... - мечтательно прищурил глаза и продолжил по-эстонски: - Тогда начну спать с такими кра­савицами, как ты, Айна...

- То переставь ее подальше, чтобы не ревновала...

Это можно было понимать и как издевку, и как прозрач­ный намек, от которого зашлось сердце. Послушно переста­вил автомат подальше, оперся локтями на камень и снова стал любоваться ее красотой, лаская влюбленным взглядом, и эта красота начала видеться как-то иначе, вовсе не плато­нически. Представил, как присядет рядом, обнимет, повер­нет и прижмет к груди, припадет к этим сочным устам - и аж кровь застучала в висках, но тут же пронзил испуг: зачем все это?! Что за мысли себе в башку втемяшивает?! Ведь может случиться.., Нет, конечно, этого ни он, ни Айна себе не по­зволят, все должно быть в рамках приличия... Но какой грех, какая аморалка, если парень и девушка помилуются-поцелуются?! Нет таких, кто никогда не назначал свиданий, не целовался-миловался... Он до армии разве не встречал рассветы... Не с Галей, конечно, с Галей они и поцеловаться не решались. Или не успели. С такими же на первый взгляд недотрогами, как эта Айна. И что? Ни он им, ни они ему ничем не обязаны. Почему бы и с этой симпатичной эстоноккой... В конце концов, она последним пентюхом посчитает, если обойдется без поцелуев, тем более - сама первая наградила поцелуем. Конечно, это не то, но... Наверняка, задену ее, оскорбит своим невниманием... И вновь представил себе, как обовьют шею ее нежные руки, прижмутся к груди эти тугие бугорки - и сладкая истома сдавила дыхание...

Айна по-прежнему сидела с полузакрытыми глазами, пригашенной светлой улыбкою, будто ждала его решительных действий. Но это ожидание, видимо, слишком затянулось - она вдруг встрепенулась:

- Хорошо тут у тебя, но жестковато, - потрогала вокруг кулаками. - Скоро я тебе сделаю мягонько, как перинку,.. - Вскочила и направилась собирать старые утиные гнезда.

- Давай вдвоем, - бросился на подмогу.

- Не-ет! - решительно возразила. - Перинку стелить - женское дело. А ты садись и учи, я тихонько, мешать тебе не буду...

Какая тут учеба, подумал без досады, какое тут ученье! Не пошел за Айной, но не переставал издали наблюдать, любоваться ее совершенной, милой, притягательной фигуркой, с досадой упрекал себя за нерешительность, упущенный момент, когда она сидела тихая, покорная с закрытыми глазами, ждала, была готова принять его ласки, а он, пентюх... рассуждал! Даже из своего небогатого опыта знал, что такие моменты не повторяются, а если и повторяются, то теряют первозданную прелесть...

Вскоре Айна принесла охапку мягких гнезд, взялась старательно стелить его логово. Закончив, прилегла:

- Вот теперь иное дело, посмотри...

Не совсем решительно обошел камень, прилег рядом с ней. На мгновение их взгляды встретились, Айна хотела что-то сказать, но не успела, не дал - обнял и припал к ее соблазнительным губам. Она оцепенела, напряглась, испуганно вскочила на ноги, запротестовала, но, показалось, не очень решительно:

- Не надо. Миша...

Из книг, своей и чужой практики знал, что такие женские «нет» следует читать как «да». Поднялся не спеша, положил ей руки на плечи, посмотрел в глаза, и она не выдержала его взгляда, стыдливо опустила их вниз.

- Я же, Айна, тебе только долг отдаю - ты первая меня поцеловала...

- Я же не так... - зарделась она.

- Тогда и я так, как ты...- Привлек к себе и припал к ее щеке. Айна не протестовала, позволила обнять, повернула голову - и уста их встретились. Сначала несмело, неумело стала отвечать на его поцелуи, не знала, что делать с руками. Деликатно сначала одну, затем другую положил себе на пле­чи, за шею, и ей это понравилось, прильнула к груди, дразня и пьяня прикосновением тугих бугорков, почувствовал на шее ее сильные и нежные руки. Захватывало дыхание, у нее - тоже, незаметно, не соображая, осели вниз, на постланную перинку, лежа обцеловывал ее глаза, шею, чувствовал, как учащенно пульсирует жилка на ней, рука невольно стала по­зволять некоторые вольности, и Айна не замечала их, и это побуждало к еще большему. Ее лицо с закрытыми глазами светилось счастливой тихой улыбкой, учащалось дыхание, но как только вольности стали слишком выразительными, взвилась, пружиной вскочила на ноги, возбужденная, отры­висто дыша:

- Остынь, Миша... Давай искупаемся, чтоб остудиться...

И обрадовался, и огорчился, что она так решительно пре­секла его вольности. Но, кажется, больше огорчился, и это вызвало тревогу. Нет, в самом деле следует окунуться, а то совсем стал терять голову...

Но как окунешься, если нет плавок?

- Ты, если хочешь, иди, купайся, а я после...

- Хорошо, - понимающе согласилась Айна. - Я вот туда, где песочек и камней поменьше...

- Не заплывай далеко, - предупредил. - Вода холодная, может все случиться...

- А я плавать не умею...

- Как?! - удивился. - Жить у моря и не уметь плавать?

-Да, - посмотрела с легким укором. - А где научиться, если вы к морю не подпускаете?Еще раз подумал с досадой о вздорности, глупости этого распоряжения, стыдно стало, что сам исполнял его добросо­вестно и прилежно.

- Пойдем, - подмигнула озорно, с лукавинкой. - По­учишь...

С каким превеликим удовольствием поучил бы теперь Айну плавать, но если бы были плавки! А может, в трусах рискнуть? Надо посмотреться. Сказал неопределенно:

- Ты иди, я - приду попозже...

Айна побежала, подпрыгивая. Быстренько стащил кирзачи, гимнастерку, галифе, майку. Черные, на размера три не по росту трусы, подсунутые старшиной в бане, с урезанной почти наполовину резинкой висели ниже колена, широченные, как на пугале. Прикинул: предстать перед Айной в таком клоунском убранстве, да еще (о, ужас!) с предательской оттопыриной - верх срама и неприличия.

- О-о-ой! О-ёй-ёй! А-а-а!- то ли всерьез, то ли притворно заголосила Айна. - Ау-у-ёй-ёй...

Испуганный, забыв о своем клоунском одеянии, очертя голову бросился на ее крик.

Айна была в метрах двадцати от берега по шею в воде, озорно махала рукой. Прикинул: видимо, присела, там не должно быть такой глубины.

- Ой, и правда, вода холодная, бр-р... Замерзнешь... - Поднялась на ноги. Вода была ей только до пояса. Пошла навстречу поправляя на ходу волосы, забыв, видимо, что совсем... голая!!!

Остолбенел, растерянно моргал, не веря своим глазам, старался, как мог, отвести бесстыдный взгляд, но не мог оторваться от этого будто изваянного великим античным мастером чуда с капельками моря на ослепительном теле - ну, точно рождающаяся из волн морских богиня с виденной где-то картины. Айна доверчиво протянула руку, рывком потянул к себе, прижал холодное мокрое тело, начал согре­вать поцелуями. Тело отходило от холода, теплело, горячело и вновь взыграла дурная кровь, запульсировала, расходилась по всему его существу, ударила в голову, замутила рассудок. Подхватил на руки, удивляясь, откуда взялась эта необузданная сила, нес, как пушинку, не обращая внимания на ее слабые уговоры: «Отпусти, я сама, тебе тяжело...» Последнее, что оставалось от трезвого, рассудочного, разумного: может, обойдется, может, она опомнится, не допустит... Од­нако природа брала верх, и он уже решительно не желал, чтобы все как-то обошлось, чтобы она опомнилась, спешил не упустить момент, после которого она и впрямь может опомниться... Вскоре лежали на постеленной ею «перине», зацеловывал глаза, шею, соблазнительные бугорочки и чув­ствовал, что ей приятны его ласки, отвечала на них как-то благодарственно, расслаблялась. Что-то не получалось. Айна повернулась удобнее, ойкнула - и... Он хмелел до беспамят­ства, почувствовал наивысшую сласть, но этого было мало, было желание бесконечно владеть своей богиней, иметь рай­ское наслаждение от ее юного цветущего тела. Она также разжигалась, хмелела, неистово целуя его грудь, плечи, из­виваясь всем своим упругим, сильным телом. Потом замер­ла, по телу прошла судорога, из груди вырвался стон, похо­жий на радостный крик. Посмотрел на ее лицо - оно, запро­кинутое, с прикрытыми глазами, приоткрытым ртом, свети­лось мягкой, тихой кротостью, счастьем, нежностью. С но­вой одержимостью стал осыпать эти прикрытые глаза, при­открытые припухшие губы, лоб, пахнущие морем волосы, пока сердце не замерло в истоме. Расслабленно замер. Айна решительно вывернулась, легла на бок:

- Хватит, Миша, мне больно...

Лег рядом, машинально поглаживая ее плечо, волосы. Ай­на прильнула к нему, успокоенно молчала. С удивлением обнаружил, что не появлялось и не появляется чувство пре­сыщенности, опротивелости, досады, желания побыстрее распрощаться и бежать, возникающее, говорят, всегда после этого. И у него оно было, когда имел «наставницей» круче­ную деваху. Теперь в душе была лишь какая-то опустошен­ность, смутная тревога да вина перед покорно и доверчиво лежащей на его плече Айной. Она по-прежнему была же­ланной, его женщиной. Может потому, что вела себя совсем не так, как ведут, по рассказам опытных сердцеедов, обычно девушки в подобных ситуациях, - бросаются в слезы, в истерику, требуют клятв в вечной любви, конкретной даты по­молвки, свадьбы. Даже та его крученая «наставница»... Айна лежала притихшая, ничего не требовала, ни на что не пре­тендовала. Чувствовалось, она просто счастлива с ним, и этого ей достаточно. Подумал: что ж, что случилось, то случилось, надо быть мужчиной, отвечать за свои поступки...

- Айна...

Она не ответила, ласково прикрыла ладонью ему рот: помолчим...

Вскоре стало жестковато под боком, приподнялся, заме­тил - и охватил испуг.

- Это всегда бывает в первый раз...- успокоила Айна, не поднимаясь. - Полежим немного, обмоемся - и будет все в порядке...

То, что это у Айны было впервой, вызвало и растерянность, и приятно тронуло мужское самолюбие. Вместе с тем нежданно на плечи свалится груз проблем, ломающий все его планы. Еще не был готов, но смирялся, привыкал, что придется возвращаться домой с женой. Что же, думал, и не стыдно привезти такую красавицу. Кажется, уже был влюб­лен в Айну - бывает же любовь с первого взгляда. А Галя? И Галю любил, но совсем не так, по-иному. Неудобно, конечно, перед Галей, но что поделаешь, коль так случилось...

Побежали к морю. Вода была холодная, почти ледяная, ко всему поднялся неприятный ветерок. Айна прихватила свою сложенную на камне одежду, и помчались в его защищенное от ветра убежище, быстренько оделись, сели рядышком, прислонившись спинами к тепловатому камню. Легонько привлек, поцеловал в ушко, уложил себе на колени. Она лежала умиротворенная, податливая, благодарно поглаживала его руку, обглаживающую ее бугорочки под платьицем и лифчиком, и на ее лице светилась прежняя тихая, кроткая, счастливая улыбка.

- Айна, меня вот-вот демобилизуют.

- Знаю, Миша...

- Откуда ты знаешь? - удивился.

- Все знают. Тебе уже замену прислали.

- Ну, если знаешь, то будь готова ехать со мной, Айна.

Ее лицо засияло радостью, но через минуту по этой радости прошла какая-то темная, мрачная тень. Айна поднялась с его колен, села у камня, отчужденно сосредоточилась на чем-то своем, нервно завздрагивали уголки губ, как-то беспомощно опустились руки. Погладил их:- Что молчишь? - и поразился, заметив, как две слезинки выплывают из-под ее смеженных ресниц, вот-вот готовые поплыть пт вдруг непонятно из-за чего помрачневшему ли­цу, - Айна, что с тобой?!

Она смахнула эти слезинки, немного успокоилась, тихо сказала:

- Спасибо, Миша, но не смогу я поехать с тобой...

- Как это, не смогу?! Почему?! - удивился, даже растерял­ся, - После того, что было, мы - муж и жена. Распишемся у меня, как приедем. Не на военном же билете здесь расписы­ваться? Ты что, не веришь мне, Айна?

Она бросилась на шею, с каким-то неистовством осыпала поцелуями, стал отвечать ей тем же, почувствовал желание.

- Не надо, Мишенька, сегодня... - попросила почти умо­ляюще. - В другой раз...

Успокоился, сели рядышком. Увлеченно, мечтательно на­чал рисовать, как приедут к нему на родину, какая это будет неожиданность для родных и знакомых, мать души не будет чаять в невестке-красавице...

- Нет, Миша, не поеду я... - немножко опечаленно, но ре­шительно заявила Айна.

- Почему?! Ты что?! - взорвался, уязвленный. - Получа­ется, пошла со мной, чтобы, как все ваши, просто забереме­неть?! - Обхватил голову и, глядя прямо в глаза, потребовал: - Признавайся, так?!

- Нет, Миша, - выдержала его взгляд Айна. - И не вол­нуйся, ничего не будет.

- Откуда ты знаешь?!

Она улыбнулась немножко снисходительно, немножко грустно:

- Женщины знают, когда может быть, когда не может, нам в школе, когда стали подбираться в девки, учительница рас­сказывала, как высчитывать сроки, ничего у нас не будет, Миша, не волнуйся, успокойся...

Можно было возрадоваться, что как нежданно свалились, так неожиданно и отваливаются все проблемы, но не чувст­вовал радости, кажется, уже не хотел терять Айну. Но и не понимал ее.

- Зачем же ты тогда ложилась со мной? - спросил настой­чиво, - Просто для своей утехи?- Для твоей, глупенький мой, - прильнула доверчиво. - Если хочешь знать, то я и не думала, что ты утешишь меня сразу... Такое, говорят, очень редко бывает... - Задумчиво поглаживая его руку, продолжала: - А если хочешь всю правду, то хотела, чтобы ты был первым мужчиной, с которым поцелуюсь. А потом, когда так стало хорошо с тобой, решила: будешь и моим первым мужчиной... Вам это очень нравится. Правда же? А нам, знаешь, что нравится? - с лукавинкой посмотрела в глаза. - Соблазнить того, кого соблаз­нить никому не удается. А мне вот удалось! - засмеялась озорно.

- Айна, я серьезно!..

- А если серьезно, Миша, что ты не такой, как все, что липнут лишь с одной целью, - хоть под забором - и бежать. Для них мы все - кураты. Ты - другой. Ты давно мне нравился, и злило, что не обращаешь внимания. И вот что получилось... А получилось у нас, Миша, красиво, романтично. О таком я и не мечтала. Ты нес меня на руках, как царевну, ты подарил мне остров, ты подарил мне день, подобных которому у меня уже никогда не будет. С тобой я почувствовала то, что редко когда чувствуешь с вами, оккупантами, не сердись - ты самый-самый добрый мой оккупант. Спасибо тебе, Миша, за все это! - Доверчиво прильнула, поцеловала в щеку. - Ты предлагаешь мне то, что никто нам не предлагает, и чего, Миша, я никак принять не могу...

Для него было неслыханным, непостижимым: девушка отдает свою невинность и наотрез отказывается от замужества! Отказывается, не имея почти никаких шансов заиметь свое женское счастье! Да еще благодарит за то, что с ней сделал! Такое возможно только здесь. И ужаснулся, еще раз заглянув в бездонье драмы, которая по чьей-то злой воле обрушилась на эту землю, остро почувствовал свою причаст­ность к этой беде, свою обязанность сделать счастливой хоть одну - его милую Айну.

- Айна, не дури! Мы должны пожениться! Я тебя...

- Тебе в институт надо, Миша, - не дала договорить Айна.

- Ну и что? Учиться можно и заочно. Ты - тоже, будем вместе...

- Да из-за меня, Миша, тебя и близко к институту не подпустят. Из-за меня тебя ждут одни неприятности, Миша.

- Почему? - удивился; - Откуда ты взяла?

- Мой отец и два брата - в Швеции, Миша. Знаешь, что это такое? Меня даже в техникум не пустили, хотя в аттеста­те почти все «пятерки»...

Что-что, а это он знал: в каждой анкете вопрос: «Есть ли родственники за границей?» С родственниками за границей не то что в партию, а даже в комсомол не принимают, пока подробно не выяснят, что за родственники, в соц- или капст­ране. С капстраной - непрохонже. Оказывается, даже в тех­никум не пускают. Глупость, конечно, несусветная. При чем тут родственники...

- Пошли, Миша, - встала, взяла его за руку Айна.- Загу­лялись мы с тобой...

Он и сам понимал: надо идти - усиливался ветерок, вот-вот покатятся волны с загривками, а это уже опасно на отме­ли.

Попрощались на том же месте, где и встретились, догово­рившись встретиться здесь и завтра. Но ни завтра, ни после­завтра, ни через пять дней Айна не приходила. Терпеливо ждал по два-три часа на берегу и возвращался на прожектор - идти на островок почему-то не хотелось. Намерился уже навестить ее дома - может, что случилось? Но если что слу­чилось - было бы известно в деревне, у почтальонки - все важные деревенские новости. Идти к Айне домой - это уже точно навести на нее языки и сплетни.

Но вскоре все же пошел - не сходить было невозможно. Поступила долгожданная команда: к вечеру с вещами и оружием быть на заставе, а завтра рано утречком рейсовым автобусом отправиться в Кингисепп, приказ об увольнении в запас подписан. Распоряжение поступило после обеда, соби­раться надо в пожарном порядке.

Айна с матерью копошились во дворе на грядках. Завидев его, Айна на какое-то мгновение обрадовалась и растерялась, кивнув на мать, приложила палец к губам - молчи, и спро­сила:

- Рукавички хочешь заказать, командир?

Мгновенно усек ее конспирацию, подтвердил, что именно за этим и пришел. Айна пригласила в хату посмотреть и вы­брать образец. Как только очутились за порогом и закрыл дверь, положил ей руки на плечи, посмотрел в глаза:

- Айна, нам поговорить надо. Немедленно!

- А что случилось? - посмотрела встревоженно.

- Меня демобилизуют. Только что сообщили. К вечеру должен быть на заставе, утром - в Кингисеппе. Времени, видишь, почти не осталось.

На какое-то мгновение она онемела, но взяла себя в руки, и только вскинутые вверх брови, суженные зрачки, нервно вздрагивающие уголки губ выдавали ее волнение. Испуганно посмотрела в окно:

- Мать идет! Быстренько попрощаемся, Миша, - обвила шею и крепко-крепко поцеловала в губы. - А теперь иди, счастья тебе, Миша...

- Приходи к леску на выходе. В семь вечера. Поговорим...

- Хорошо, - поспешно согласилась, заслышав шаги на крыльце, подтолкнула к двери и чужим, нарочитым голосом, адресованным матери, громко сказала: - Не подходят, так не подходят, надо было раньше думать, командир...

Почтительно по-эстонски попрощался с матерью и резво побежал собираться.

Айна не пришла к назначенному времени. Прождал, вол­нуясь, час, ждать больше было невозможно, с горечью мах­нул рукой и пошел в последний раз по хоженой-перехоженой пограничной тропе, злясь на Айну, жалея зря убитое на ожидание время - ведь не успел даже как следует попрощаться с ребятами, запретил им провожать по тради­ции до леска...

***

А через день на пристани наблюдал, как прибывший с ма­терика груженный по самую ватерлинию обшарпанный ра­ботяга-паром, едва пришвартовавшись, спешно очищает свое чрево от тяжелогруженных автомашин, тракторов с прицепами, лимузинов, чтобы тут же поглотить другие, стоящие в очереди по другую сторону, и отправиться в об­ратный путь. Хмурым штормовым сентябрьским днем почти два года назад этот же паром доставил его на таинственный Сааремаа, а сегодня возвращает обратно. Сегодня погода тихая, солнечная, море слегка подернуто синеватой дымкой. Как и его настроение.

По крутому пассажирскому трапу спускались последние пассажиры, чтобы уступить место на палубах им, отплы­вающим. И вдруг не поверил своим глазам: по трапу спус­кался с огромными чемоданами в руках замполит из «мазуринской гвардейской» с майорскими звездами на погонах. Ого, как рванул! Майор тоже узнал его, удивился:

- Бакульчик?! А ты откуда здесь?! Служишь?

- Отслужил, товарищ майор. А вас поздравляю со звез­дой,..

- Спасибо. Вот получил назначение, - похвалился. - На­чальником политотдела! Жаль, что не успели послужить вместе...

Слава Богу, подумал, что не успели! Наслужился с тобой поначалу, а под конец - это уже слишком... Подскочил сол­дат, представился водителем, подхватил чемоданы. Хотел спросить, что сталось с «мазуринской гвардейской», с Мазуриным, но чувствовалось, он не расположен к разговору, да и ему, Бакульчику, уже было не очень интересно, тем более что объявили посадку. С легкой душой попрощались...

Выбрал место на открытой верхней палубе. Смотрел, как отшвартовывается, отдаляется, растворяется в синеватой дымке остров, и было ощущение - нечто обрывается, коль­нуло предчувствие, что видит эти очертания последний раз, прощается навсегда. Нет, конечно, - он сюда обязательно вернется, и очень скоро. Заберет Тубика, заодно - все выяс­нится... Не давала покоя Айна, думал и никак не мог понять ее. Почему не приходила завтра, послезавтра, через пять дней, вообще не пришла? Говорила, что ей с ним в радость, а больше не захотела этой радости. Почему даже поговорить на прощание не пожелала? Загадка... Не сообразил даже фа­милию спросить и записать. И письма не напишешь. Не бу­дешь же, как когда-то Хельда: «на деревню Лёше». Леша был один, а сколько Айн в деревне? Можно, конечно, ребя­там написать и попросить узнать фамилию. Но переписка не будет секретом в деревне, может только подогреть разные слухи да домыслы, навредить Айне. Все равно надо ехать забирать Тубика... А вдруг она выдумала, врала о каких-то женских сроках? Чтобы отцепился. Поимела, что хотела, и - пошел на хрен собачий, катись к своим, как выразилась скандальная Лейда. Он, как и все, для нее - оккупант. Со­рвалось же с языка... Нет, на Айну это не похоже: глядя в глаза, Айна так врать не смогла бы. Видимо, правду говорила, но почему так резко, ничего не объяснив, оборвала все? Загадка... Ничего, съездит вскоре - и все разгадается...

***

Тогда казалось, съездить проще простого - купил билет и... Не подумалось, что ехать придется уже гражданским человеком, а к штатским без местной прописки знает, какое отношение: и на паром не пустят братки-пограничники без бумажки на право въезда в запретную пограничную зону, да еще задержат для выяснения личности. Для них он уже чужак, от которого надобно бдительно хранить воинскую тайну. Была бы там хоть какая мало-мальская тайна! Да не такая уж проблема взять в милиции по месту жительства такую бумагу: придумать вескую причину, вроде - собрался жениться, кто будет проверять! Но и на вывоз Тубика понадобится бумага от начальника заставы, иначе - посчитают, что увел служебную собаку. Взять такую бумагу - тоже не проблема: нет капитана Дегтярева, остался замполит. Он сам выпишет или скажет новому начальнику заставы. Правда, неизвестно, какие порядки наводит новый начальник политотдела, - может, внедряет мазуринский опыт воспитательной работы, хоронят окурки по ночам...

Собрался ехать в середине августа, после сдачи вступительных экзаменов. Сообщил письмом о своем намерении Гоцицидзе, поинтересовался новостями, спросил о Тубике, передал приветы девчатам, назвав всех поименно и, чтобы хоть что-либо узнать об Айне, сделал поручение Леше: встреть и передай привет персонально да доложи об исполнении мне письменно. Намеревался вложить в конверт еще один конвертик для Айны, но передумал: все равно ехать, зачем лишние разговоры и подозрения.

Ответ, написанный рукой Бедриса, буквально ошеломил. Оказывается, заставу ликвидировали, поделив фланги между соседними, замполита Старшинова списали в запас по сокращению, теперь у них и новая застава, и новое начальство, и новые люди - ребят с заставы, кого не пустили под дос­рочную демобилизацию, порассовали по иным заставам. Гоцицидзе тоже попал под сокращение, две недели назад проводили, теперь он, Бедрис, получил ефрейторскую лычку... Боже мой, как все изменилось за каких-то два месяца! Теперь и остановиться где - проблема... Но самое грустное, Бедрис сообщил, что Тубика после его отъезда будто подме­нили, никого не хотел признавать за хозяина, приехал новый начальник заставы и приказал пристрелить как бесхозного, давно списанного. Из письма узнал также, что на прожектор вскоре после его отъезда приходил белогвардеец и очень был расстроен, что уехал не попрощавшись, а он собирался подарить какие-то книги. Бедрис докладывал, что все его приветы переданы девчатам, кроме Айны - она уехала из деревни, устроилась в какой-то мастерской при быткомбинате в Кингисеппе и практически тут не бывает. Последняя, самая важная для него весточка, кольнула непонятной болью - вроде ревности, вроде тревоги: а если?! Бывало, уезжали, чтобы через полгода возвратиться с ребенком на руках... Вновь загадка, тайна, задачка со сплошными неизвестными...

Ни тогда, ни сегодня через столько лет он не может ре­шить ту задачку, разгадать оставленную Айной загадку. Первая женщина, у которой он был первым мужчиной, так и осталась загадкой. Только она знает тайну, если была та тай­на...

***

Закурил, подошел к окну. По небосводу бежали уже толь­ко жиденькие ошмотья туч. Значит, отбушевала Балтика, укрощает свой нрав, успокаивается. Утомленное море при­смирело, лениво почесывает помятые бока о прибрежные камни, через день-два впадет в штилевую дрему, начнет ко­пить силы, чтобы через некоторое время вновь броситься в свое извечное яростное наступление на берег. Море не меня­ется. Меняются времена, меняются нравы, меняются люди, меняются... Где-то, видимо, обрушились от усталости метал­ла, солоноватых ветров железные конструкции вышки, раз­валилась от старости их хата-казарма, раскрошились бетон­ные опоры прожекторной площадки... Нет прожектора, нет границы, нет пограничников, охранявших на стратегически важном направлении рубеж великой державы от агрессив­ных натовцев. И великой державы нет. Ее осколочек, где издревле жил народ по имени эсты, стал государством, и по­рядки там определяют сами эсты, а не пришлые генералы и полковники. Граница уродливым рубцом пролегла совсем в ином месте - между Нарвой и Псковом. И охраняют ее эсты не от кровожадных натовцев, а от бывших генералов и полковников, былого старшего брата, которому так и не хватило ума и такта стать настоящим старшим братом.

Может, и деревеньки той нет - уже тогда на ней лежало тавро запустения и вымирания. А может, выжила, возроди­лась, как и сама маленькая эстонская нация, которая так от­чаянно боролась за свое выживание ...

Неизменными остались, видимо, лишь сааремские камни - огромные, большие, средние, совсем маленькие, каждый со своей неповторимой формой, конфигурацией, цветом, от­тенками, даже характером. Они и сегодня стоят перед глазами с необычайной выразительностью - до трещинок, про­жилок, царапин, которых и он наделал немало, забавляясь стрельбой по выброшенным морем буйкам. Будто бы уже и наука признала, что между людьми и предметами, с которы­ми они соприкасаются, возникают невидимые связи, инфор­мационные «ниточки», и предметы не только помнят, но и постоянно отслеживают тех, с кем установлены те связи, повязаны информационными «ниточками». Может, потому и стоят с такой выразительностью перед глазами, не дают забыть о себе сааремские камни. Конечно же, и те плоские вздыбленные великаны на Айнином островке, которые, рас­ступившись, дали приют, стали невольными свидетелями их с Айной безгрешного грехопадения, начала, зародыша так и не познанной великой тайны. А может, так и надо было - пусть тайна и остается тайной, загадка - загадкой. Что, в конце концов, могло перемениться, что могло поменяться? Возможно, могло, а скорее всего, и не могло - кто его знает... Может, и не было никакой тайны, была лишь загаданная Айной не поддающаяся разгадке загадка, чтобы самой для него навсегда остаться загадкой и тайной. И хорошо, что не разгадал. И видимо, хорошо, что не собрался в поездку на Сааремаа. Единожды ли было: возвращаешься в памятные места, смотришь, но видишь уже другими глазами, в ином измерении, в иной подсветке - и возникает разочарование от прежнего восприятия, одно накладывается на другое, начи­нает блекнуть, мельчать, стираться из памяти навсегда.. Стертое из памяти умирает, и ты вместе с ним беднеешь, умираешь. Пока оно живет - можешь вызвать в памяти, воз­вращаться сколько захочешь и когда пожелаешь.

Вновь вернулся к окну, всмотрелся в березку и удивился: не успел и заметить, как она совсем оголилась. Клены, каш­таны, липы в скверике за соседним домом - тоже голые, и в их почерневших ветвях начал сгущаться полумрак. Посмот­рел на часы - половина пятого.

Боже мой, как быстро темнеет, как незаметно насовывает­ся вечер!..

С белорусской. Перевод автора.

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg