«Время собирать виноград»

Время собирать виноград (fb2) - Время собирать виноград [Повести болгарских писателей] (пер. Елена Ильинична Фалькович,Любовь Петровна Лихачева,Надежда Васильевна Смирнова,Ирина Н. Марченко,Мария Ефимовна Михелевич, ...) 3109K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Георгий Величков - Любен Петков - Марий Ягодов - Лиляна Михайлова - Кирилл Топалов

Время собирать виноград

Предисловие

Большинство авторов этого сборника принадлежит к среднему поколению болгарских писателей, дебютировавшему во второй половине 60-х годов. Все они начали успешно и были замечены с первой же книги. Критика и сейчас одаривает их неизменным, вполне понятным вниманием: их писательский почерк успел уже определиться во многих характерных чертах, но творческое их становление продолжается.

Сборник представляет прозаиков, активно работающих в жанре повести, которая имеет в болгарской литературе богатые традиции. Повесть зачастую выступает первопроходчиком и в области содержания: живая, динамичная, социально активная, она чутко реагирует на малейшие жизненные сдвиги, — и в области формы: многие элементы поэтики романа вырабатываются в лаборатории «малого эпоса». Можно сказать, что состояние непрестанного напряженного поиска — нормальное, «рабочее» состояние повести, она характерна остротой постановки главных проблем современности, дискуссионностью, предполагает активного, думающего читателя.

От классических образцов — Вазова, Константинова, Елин-Пелина, Йовкова и других — современную болгарскую повесть отличает бо́льшая композиционно-повествовательная свобода, позволяющая преодолеть барьер камерности, влить судьбы героев в широкий поток исторического времени, увеличить охват изображаемого — словом, раздвинуть рамки жанра. Писатели ищут емких форм для отображения разных сторон самосознания современника, ибо современность, для них отнюдь не плоская сиюминутность, в ней явственно ощутимы живые, иногда болезненные, требующие одоления следы прошлого, дающего направление и настоящему, и будущему. Человек с незажившими ранами прошлого — частый гость на страницах сегодняшней болгарской литературы, его можно встретить и в этом сборнике.

Одолением прошлого занят герой повести Георгия Величкова «Время собирать виноград», пытающийся восстановить правду о своем отце, погибшем в конце войны. Гибель его не так уж героична, почти случайна, но, поскольку он оказался косвенно причастным к спасению раненого партизана, со временем его судьба обрастает легендой.

Повесть выстроена как воспоминания героя-рассказчика, весьма своеобразные: эмоциональная обостренность детского восприятия сочетается в них с усилием взрослой, докапывающейся до истины, анализирующей мысли. Непосредственные детские впечатления дополняются свидетельствами людей, которые так или иначе были связаны с отцом. В результате вырисовывается емкая, выразительная и объективная картина прошлого, и она полнокровнее тех выводов, которые делает герой.

Прежде всего восстанавливается та отравленная атмосфера, в какой был вынужден жить его отец, — гнетущая, удушающая атмосфера эпохи фашизма, воссозданная в ощущениях ребенка, который на детском своем языке не находит имени подступившему со всех сторон ужасу. Затем из отдельных деталей, подмеченных зорким мальчишеским взглядом и проясненных взрослым сознанием, прорисовывается мещанское окружение: кодекс мелкобуржуазной нравственности, предписывающий прежде всего беречь свое добро и шкуру, четко выявлен в его социально-типических чертах. Отец в воспоминаниях героя стоит особняком — не слившийся со своим обывательским фоном, но словно бы заразившийся от него бездействием и пассивностью. В душе его сохранились не поддавшиеся мещанской порче качества — доброта, честность, талантливость, направляемая весьма смутным, но верным социальным инстинктом в русло общего блага. Но душевная апатия, по существу, сводит на нет все его ценные человеческие свойства, внушает страх и отвращение перед жизнью, представляющейся ему безумным хаосом, из которого он не видит выхода. И гибель его предстает вполне логичным завершением «промежуточной» жизненной позиции. Гибнет он и оттого, что не смог правильно самоопределиться в жизни, и оттого, что сумел не обрасти обывательской, никакими ударами не пробиваемой шкурой.

Сын, с дистанции лет оценивающий гибель отца, не может отрешиться от чувства «стыда и боли», испытанного за него в детстве. Трусливо жил, бессмысленно погиб — таков его суд над отцом, но жизнь дает ему возможность иного подхода к отцовской судьбе. «Нет однозначных поступков, очень часто страх и героизм тесно связаны меж собой», — утверждает бывший партизан Недков, готовый признать за жертвой войны право не только на память, но и на памятник, в котором «исчезают страхи, минутные колебания, мелкие несовершенства характеров. Памятники хранят самое важное». Позиция Недкова, воплощающего щедрость народного сердца и гуманную справедливость революции, — проявление великодушия, а отчасти и урок великодушия, преподносимый молодому, скорому на осуждение современнику.

Таким образом, автор предлагает два приговора трагической в своем роде судьбе: обвинительный — сына, и оправдательный — героя-партизана. Сам он от суда над своим персонажем словно бы устраняется, преподнося проблему в открытой, диалогической манере, столь излюбленной современной литературой, и читатель этой повести должен сам продумать обе версии. Но не случайно повествование завершается последним кадром детских кошмаров героя: обезумев от ужаса, шестилетний ребенок, только что бывший свидетелем кровавой оргии, бежит неведомо куда из рухнувшей на его глазах прежней жизни и вдруг оказывается в надежных и крепких руках Недкова, словно бы бережно спасающих ребенка из-под обломков старого мира.

Герой повести Любена Петкова «Ворота со львом» также мучается «неразрешенным» прошлым. Эта повесть общими персонажами связана с первой книгой писателя — «Зеленые кресты» (1968), рассказывавшей о том, как молодой Желязко, бывший подпольщик, угрозами и силой пытался скооперировать бедняков-односельчан. К возмущению Желязко, наисильнейшее сопротивление оказал ему отец, Горан Воевода, участник антифашистского восстания, учивший его первым шагам мужества, человек гордый и уважающий гордость других.

Если в «Зеленых крестах» повествование велось Воеводой, то в «Воротах со львом» на первый план выступает сын, мучительно обретающий человечность. Именно об этом, о трудно постигаемом искусстве любви к людям, и написана книга. Она складывается из перепутанных, зыбких воспоминаний героя, который не ищет оправдания, а пытается понять себя, прежнего. «Железными были времена: стреляли даже в тех, кто выпекал хлеб. Путь был извилист. Тебе говорили, что делать, и ты торопился — еще не отошедший от плетей палача, разъяренный, гневный, слепой, невежественный, безумный в своей вере…»

Желязко, отправившийся на полусимволические, полуреальные розыски Воеводы, лишь теперь признает справедливость отца, обвинявшего его в черствости, отказывавшего ему в праве называться настоящим человеком, «каким был сам Воевода в глазах людей, зверей и деревьев». Возвращение героя к отцу становится странствием по неведомым просторам собственной души. Автор оставляет Желязко не добравшимся до домика отца, зато достигшим той грани переживания, за которой следует действие.

Творчество Л. Петкова отличается напряженным драматизмом, сосредоточено преимущественно на одном типе характера — трудно складывающемся, противоречивом, внутренне конфликтном. Желязко, пожалуй, наиболее полное и удачное воплощение этого человеческого типа в его прозе.

К прошлому, исторически далекому и недавнему, любит обращаться в своих произведениях и заслуженный деятель искусств Марий Ягодов. Самый старший из участников сборника, он появляется в печати не так уж часто, но заметно: умение осветить события с неожиданной точки зрения, увлекательность изложения обеспечивают его книгам интерес читателей и внимание критики. Искалеченная войной героиня его повести «Добричкина свадьба» сама уже не может сладить с прошлым, и за излечение ее больной души от кошмаров былого самоотверженно принимаются друзья и близкие.

Написана повесть оригинально: методы интроспекции, которыми воссоздается трагическая судьба героини, неожиданно, но органично сочетаются с традицией устного народного рассказа. М. Ягодов умело владеет сказовой манерой повествования, она служит колоритной языковой маской рассказчику и одновременно несет важную смысловую нагрузку. Дотошный и сочувственный комментатор Добричкиной жизни выступает в повести выразителем горячей надежды всех своих односельчан на целительный исход небывалой свадьбы, символизирующей возрождающую и объединяющую силу добра.

Знакомясь с повестями этого сборника, читатель без труда заметит не только естественную их несхожесть, но и очевидную близость в трактовке образа современника — самым ценным человеческим качеством единодушно признается гуманность. Не абстрактно-возвышенная любовь к человеку вообще, а мягкость, уважение и подчас трудно дающаяся терпимость по отношению к ближнему, с которым приходится делить далеко не всегда романтические будни.

Настоятельным призывом к гуманности звучит повесть Лиляны Михайловой «Поздние дожди», посвященная одинокой, лишенной тепла и опоры старости. Писательница с изящным творческим почерком, в этой повести она — стремясь, видимо, к документальной очевидности повествования, к не заслоненной вымыслом правде — создает своего рода очерки с натуры, пронизанные тонким психологизмом. Тщательно выписывая комнатный стариковский быт, передавая немудреные разговоры, писательница достоверно, с уверенной точностью воссоздает душевный мир каждого из стариков, очень различных по характеру, но жаждущих одного — теплого человеческого участия, которое для них целительнее лекарств. К пониманию этой простой, но в жизни столь часто забываемой истины читатель подходит вместе с героиней, ведущей повествование: ее отношение к престарелым, гуманное с самого начала в силу профессиональной этики, к концу повести обращается в живое, окрашенное личной привязанностью чувство.

Кирилл Топалов в повести «От нас до горизонта» также обращается к проблеме человечности, нравственной стойкости, но подходит к ней, как говорится, «от обратного». Главные герои повести, инженеры, казалось бы, привыкшие к мысли, что техника берет и не может не брать свою дань, постигают эту истину на собственном опыте. Несколько наложившихся друг на друга незначительных на первый взгляд ошибок — и эта дань оказывается непомерно высокой. Но производственная аварийная ситуация интересует писателя главным образом своим нравственным, человеческим смыслом. «Человек как мост, — говорит Лиляна Донева, — в него можно поверить только после испытания. Нагрузи его втрое больше расчетной нагрузки и, если выдержит, тогда верь».

Главный герой повести испытания на человечность не выдержал. Внешне на нем вины нет, нравственное предательство исподволь вызревает в его размышлениях о случившемся — мысли, вроде бы вполне резонные, незаметно подтасовываются для самооправдания. Он остается один и наедине со своей растревоженной совестью — всякая измена является изменой самому себе, тому лучшему, что в себе уважал.

Мотив измены себе, этического приспособленчества разрабатывается и в творчестве Станислава Стратиева, который предпочитает трагедийный ракурс нравственных конфликтов — они вырастают в его произведениях незаметно, из обыденных, бытовых ситуаций. В повести «Дикие пчелы» — из семейного разлада между Милко, одержимым жаждой грошовых приключений, мечтой ворваться в «шикарную» жизнь на гоночной машине, и Еленой, старающейся спасти не столько разваливающуюся семью, сколько самого Милко. Душевно щедрая, чистая душой Елена продолжает галерею юных героев писателя, за внешней скромностью и непритязательностью скрывающих одухотворенность, способных отстаивать свои жизненные идеалы.

При всей конкретности стиля, которому особую эмоциональную выразительность придает ирония в сочетании с лиризмом, при всем интересе к неброскому, будничному обличью жизни Станислав Стратиев тяготеет к символизации изображаемого. Смерть Елены, человека цельного и мужественного, случайность, а не самоубийство, как кажется сценаристу, ее соседу по гостинице, упрекающему себя в равнодушии и черствости. Под влиянием этой смерти, приобретающей в его глазах символический смысл, он пересматривает свою жизнь, наполненную мелкими и крупными компромиссами, и решается сломать устоявшееся, комфортабельное существование.

С. Стратиев не был бы художником-реалистом, если бы изобразил моментальное превращение своего героя. От самопознания до самоосуществления пролегает тяжелый — со срывами и падениями — путь. Тяжелый, но неизбежный для человека, способного на трудную правду о себе. И куда бы ни манили такого человека легкие, проторенные тропки, пробудившееся нравственное чувство («яростное гудение диких пчел», как метафорически выразился сам автор) будет возвращать его на истинную дорогу.

Стратиевскому сценаристу близок безымянный рассказчик из повести Милчо Радева «Фотография в рамке» — его отличает та же незавершенность характера. Нравственно зыбкие, «промежуточные» герои сейчас, пожалуй, вообще в центре внимания прозаиков, работающих в малой прозе, предпочитающей осмыслять человека не в жестких «итоговых», категориях; а «процессно» — в росте, борьбе, становлении. Притаившийся в себе герой Радева на глазах читателя начинает заинтересованно выглядывать, а то и вылезать из эгоистической скорлупки красивого, как он выражается, невмешательства, привлеченный заразительным примером своего коллеги и друга детства Матея Василева. Матей в своем призвании видит смысл и цель жизни, его дело нерасторжимо связано со всем миром его чувств. Он стремится быть справедливым к каждому и в то же время — принципиальным.

Повесть показывает Матея Василева и в действии (в поражениях и в победах), и отраженно: другие персонажи осмысляют его жизненную позицию, обсуждают ее, и обсуждения эти нередко переходят в острые дискуссии о нравственной активности и ответственности личности, о гуманности, о путях человеческого самоосуществления. Милчо Радев, пользующийся репутацией тонкого и глубокого аналитика, создал своего рода повесть-диспут, стягивающую воедино и философски осмысляющую главнейшие проблемы современной жизни, затронутые и другими авторами этого сборника.

Матей Василев — это «человек для всех». О деятельной нравственности, о необходимости таких людей хорошо сказал Даниил Гранин: «Сегодня доброта — современнейшее чувство. Культура доброты — это то, чего не хватает, чего не умеют и чему жаждут научиться».

Такие слова могли бы сказать все авторы нашего сборника. Для некоторых их героев человечность — это азбука нравственного поведения, для других — не всегда близкая, но ясно осознанная цель.

Н. Смирнова

Георгий Величков ВРЕМЯ СОБИРАТЬ ВИНОГРАД

Георги Величков

ВМЕСТО ГРОЗДОБЕР

София, 1978

Перевод Е. ФАЛЬКОВИЧ

Редактор Р. ГРЕЦКАЯ

Медленно иду я по аллее, усыпанной мелким колючим гравием, — аллея кажется мне бесконечной, хотя на самом деле она совсем короткая. Я плетусь мучительно медленно, мне действительно хочется, чтобы аллея не кончалась и чтобы столкновение с Главными воротами произошло как можно позже.

Обе створки ворот, до середины обитые оцинкованной жестью, а сверху оплетенные в виде ромбов толстой проволокой, открываются вовнутрь с жалобным прерывистым скрипом и в праздничные дни рано утром пропускают наш фаэтон — старательно и любовно вымытый, начищенный до блеска, он гордо пружинит на своих французских рессорах. Рыжий Кольо размахивает кнутом, рядом с ним на козлах сидит мой отец, зажав меж колен двустволку, — их плечи сливаются в одну общую линию, которая ломается на ухабах и рытвинах. Сзади, на мягких продавленных сиденьях из вылинявшего мохнатого плюша, покачиваемся мы с мамой, а напротив нас сидит бледный лысый человечек, которого все называют Савичкой.

Как только мы стремительно выкатываем из арки ворот, увенчанных надписью: «Государственный виноградный питомник», и копыта Алчо и Дорчо начинают ритмично стучать по пыльному шоссе, Савичка затыкает пальцами уши, и любая наша попытка подмигнуть или улыбнуться не находит отклика в его остекленелых от страха глазах, устремленных в какую-то видимую только ему точку между нашими головами. Его страх передается и нам.

— Не пугайтесь, господин Савичка, — сочувственно говорит мама, уверенная, что он не слышит ее, она скорее жалеет себя, нежели его, плечи ее мелко дрожат, и она изо всех сил пытается унять эту дрожь.

Над тирольской шляпой отца, над тощим коричневатым перышком торчат стволы ружья, опирающегося ложем на козлы, затвор щелкает отчетливо и сухо, а мамины руки инстинктивно поднимаются вверх — закрыть уши — и опускаются, и в движении этом чувствуется беспомощность, мольба и надежда. Первые горячие лучики солнца отражаются на стволах, их пронзительный блеск слепит меня. С любопытством и тайным ужасом жду — вот поднимаются стволы, вот опаляет нас пламя выстрела, оглушает грохот, — и в беспредельной тишине, наступившей после этого, я как в тумане вижу страшную картину: обезумевшие кони, опрокинутый фаэтон, поломанные колеса, разорванный плюш… картину, которую мама много раз в каком-то трансе, рисовала отцу, умоляя его не ездить на охоту. Среди разрушений только я оставался целым и невредимым, существуя обособленно от всего — потому что не мог представить себе, что со мною нечто подобное может случиться.

Но отец никогда не стрелял.

Когда мы осторожно, будто везли что-то бьющееся, съезжали с шоссе и извилистая колея увлекала нас через ракитник берегом Тунджи, кружила по шелестящим листвою садам или бежала по склоненному ковылю Япа-холма, из-под конских копыт, из-за кустов, с веток одиноко стоящих деревьев взлетали дикие утки, куропатки, сизые голуби (все зависело от времени года), а то и заяц пробегал перед нами, смешно тряся задом. Отец нагибался — я видел его напряженную, острую спину, — двустволка легко поднималась, мушка пыталась поймать жертву, задержать, ее, но мгновения проходили, звуки увядали, теряли сочность, значительность и силу.

Раздавался окрик рыжего Кольо:

— Опять вы сплоховали, господин управляющий!

Он размахивал кнутом и, как дирижер, оставлял за собой целую симфонию шелеста и свиста, шума и стрекота, журчания и конского храпа.

Отец, бледный, потный, с искаженным лицом, оборачивался к нам и робко оправдывался:

— Меня подводит рефлекс. Нужно целиться быстрее…

Обычно мы «охотились» до обеда, и за это время отец несколько раз менял мотивы самооправданий, хотя хорошо знал, что мы не верили ни одному из них, и чувствовал, что после каждой неудачной попытки выстрелить крик рыжего Кольо звучал все яростнее; оправдания нужны были ему самому, и эти его оправдания заставляли нас быть настороже, нам все казалось, вот-вот прозвучит выстрел — и случится непоправимое.

Никогда я не мог сориентироваться среди множества дорог и дорожек — какая-то из них обязательно приводила нас на большой мост с перилами, а оттуда было рукой подать до трех постоялых дворов. Рыжий Кольо эффектно ставил фаэтон под навес, бросал лошадям только что накошенную траву и, держа обеими руками драгоценную отцовскую двустволку, поспешно удалялся, и мы знали — шаг его сменится бегом, как только он скроется из виду. Почти силой мы с мамой заставляли Савичку отнять руки от ушей, помогали ему встать на затекшие ноги, отводили в тенек одного из домов. Первые глотки ледяного пива булькали у него в горле, и он, вытирая, пену с губ, произносил ясно и звонко:

— Большой гром был, верно, Гошенька?

Я наклонялся над лимонадом с пузырьками газа и не мог понять, о каком громе он говорит. Мама и папа выдавливали из себя по скупой улыбке — знак облегчения и привычного одобрения удачной, но порядком уже надоевшей шутки; оба застывшие в своих креслах в странных и неестественных позах: мама — с вытянутыми вдоль подлокотников руками, откинув голову, на лицо ее от стекла падал солнечный зайчик, игривый и светлый; отец — сжавшись, сломленный внутренней болью, с маской унижения и страха на лице; оба медленно приходили в себя, пока благообразный корчмарь в вечно мокром фартуке, с гладкими, без волос руками суетился возле отца:

— Могу для закусочки суджука[1] нарезать, господин управляющий…

Или:

— Колбаска у меня очень свежая, господин управляющий…

Или:

— Рыбку у нас только что поймали, господин управляющий, такой чудесный карпик, по кило кусок…

В воскресные дни за соседними столами сидели крестьяне, большинство было уже в подпитии, другие быстро набирались; при нашем появлении они поднимали свои кувшины, а через минуту и стаканы:

— Будьте здоровы, господин управляющий!

Папа угощал всех (вопреки маминым толчкам ногой под столом и ее шепоту: «Опять будем изворачиваться без денег к концу месяца»); постепенно крестьяне подсаживались к нам, откуда-то появлялась годулка или кларнет, и я видел, как дед Петр из Чаирлия, бывало, мигнет кому-то, шепнет что-то заговорщически — и польется чистая мелодия. Мама морщит под широкополой шляпой свое белое лицо, а Савичка доверительно шепчет:

— Господин управляющий… ну же, господин управляющий!.. — и все пытается привлечь к себе внимание отца, но рюмка анисовки побуждает его к другого рода деятельности. Со стороны реки слышны редкие выстрелы, он вздрагивает при каждом и, видя на лицах крестьян уважение и расположенность, обращается ко мне:

— Много чего пришлось мне в жизни повидать, Гошенька. Где только я не охотился! Даже в Делиормане, в царском заповеднике бывал!

Крестьяне слушали его с благоговением, улыбались после доброй выпивки, но вскоре это им надоедало. Да и сам Савичка, выпив вторую рюмку, прекращал свои рассказы и начинал петь — пел он тоненьким, дрожащим фальцетом. В его репертуаре были только бунтарские песни, про Добри Чинтулова[2] например, — Савичка сидел в торжественной позе, вдохновенно выпрямившись, почти не касаясь стола.

Крестьяне подбадривали его криками: «Эй, давай, давай!», «Пой, господин Савичка!», но отец вскоре перебивал его, он принимался рассказывать анекдоты, громко и визгливо смеясь. Отец умел и любил рассказывать анекдоты, начинал с неудачливых охотников, потом шли всякие-разные истории, чтобы надолго задержаться на «неприличных» анекдотах, которые излагались со всеми пикантными подробностями, с удовольствием и даже сладострастием — все эти поповские дочки, Иваны и Марьи, байганьовцы[3], от чего мама краснела и брезгливо и сосредоточенно принималась нести какую-то ерунду, крича мне в ухо, лишь бы я не слышал гадких слов, — при этом она бросала на отца жалобные взгляды: пожалей хоть ребенка.

Так проходило почти каждое воскресенье. После «коронного номера» — красный, с голой грудью отец заводил рученицу[4] с неожиданной для его мощного тела легкостью — появлялся рыжий Кольо, нагруженный дичью, с выражением невероятного удовольствия на лице. Крестьяне во главе с дедом Петром из Чаирлия, который возвышался среди толпы как древний патриарх, провожали нас до фаэтона, желали: «Помогай тебе бог, господин управляющий!» — придерживали коней, поправляли подножку, подпирали верх — все это были ненужные, лишние заботы.

На обратном пути Савичка засыпал. Я не видел его, потому что меня сажали на облучок к рыжему Кольо, а тот доверял мне вожжи, Алчо и Дорчо подчинялись мне, фаэтон двигался туда, куда я хотел, шоссе простиралось в том направлении, какое я выбирал, и ответственность за все это поглощала меня до краев. Сквозь равномерные звуки — а это значило, что путь проходит благополучно, — до меня доносилось легкое похрапывание Савички и возбужденные препирательства мамы и отца, всегда об одном и том же — о деньгах, которых постоянно не хватало, о приличиях, о реноме управляющего, об отвратительном пьянстве, — и на это слышался всегда один и тот же ответ: «Что же еще мне остается», — полушепот, истерические восклицания, звуки поцелуев, а я дергал поводья и чувствовал, что везу страшную картину разрушения, куда более реальную и непоправимую, нежели обезумевшие кони, сломанные колеса и разорванный плюш…

Главные ворота поглощали нас как объятия. Короткая аллея, усыпанная мелким острым гравием, вела нас к дому.

К вечеру собирались на очередную пьянку поп из соседнего села Налбантларе, смотритель минеральных ванн господин Славчев и командир поста охраны поручик Чакыров. Отцу не нужно было звонить им по телефону — их приход был неотвратим. Слегка набрякший нос смотрителя говорил о способности обнаруживать еду и питье за версту и в нужный момент привести своего хозяина к накрытому столу, поэтому, как только у нас появлялась дичь, мы знали, что будут гости, а те каждый раз пытались удивить нас своим «неожиданным» появлением. Предвкушение пиршества делало их изобретательными и терпеливыми: бесшумно подкрадывались они под окна и, пугая нас, принимались орать колядки («Чтоб у них чирьи повыскакивали на задницах, — недовольно ворчала Мичка, наша горничная. — Эти песни поют только от Игнатова дня до коляды»), а иногда они пробирались в беседку, затаивались там, и первый, кто проходил мимо, попадал в их объятия; иной раз они залегали за кустами и швыряли в нас комья земли, а то… Да, у них в запасе было фокусов без счета…

— Таскаешься с этими пьяницами. — Это был один из наиболее часто повторяемых упреков, которые делала отцу мама.

— Покажи мне лучшее общество, — беззаботно отвечал отец, — и я брошу их.

В питомнике, на минеральных ваннах и в близлежащих селах лучшего общества не было, да отец, похоже, и не искал его. Он довольствовался общением с этими тремя, и, хотя это не доставляло ему бог знает какого удовольствия, их отсутствие огорчало его.

Застолье протекало неторопливо и по обычному ритуалу: сначала садились играть в карты, искусственно распаляли в себе азарт и страсть и как дети радовались, что нашли оправдание своему сборищу, хотя это никому не нужно было — обманывать и хитрить и знать, что обманываешь и хитришь, — но это казалось им таким изысканным и к тому же разжигало еще больший аппетит; из кухни доносился запах жареного мяса, на столе появлялись рюмки, наполненные ракией, и закуски; все четверо играли рассеянно, часто ошибались и сами смеялись над своими ошибками.

Первые победы и поражения, первые глотки ракии вносили в атмосферу заметное напряжение. Вспоминалось старое соперничество и обиды, взаимные обвинения в бездарности приобретали устрашающий характер, и порой казалось, что игроки каждую минуту могут кинуться друг на друга с кулаками. Мирил всех поп из Налбантларе, он чаще всех проигрывал и насмешки сносил терпеливо. В его редкой рыжеватой бороде прятался беззубый рот, и оттуда время от времени вылетали мягкие чужеземные согласные — когда они преодолевали рыжий барьер и достигали ушей партнеров, раздавался взрыв смеха. Его пергаментное лицо кривило недоумение — чему они смеются? Он удивлялся иногда хитровато, иногда искренне и наивно, и от этого лицо его приобретало еще более забавное выражение, а три рта напротив зияли в хохоте, брызгали слюной, разверзались, как бездна. Ему не нужно было непременно сочинять остроты: банальности производили тот же эффект, потому что каждое слово, произнесенное им, звучало по-болгарски чуть искаженно, неправильно — не хватало окончания, неточно воспроизводились глагольные формы; это были ошибки, на которые при трезвом уме никто просто не обратил бы внимания, а тут в хохоте надрывались глотки, истощались легкие. Попу принадлежало и право завершать игру.

— Изморился я уже, — говорил он. — Довольно поиграли, довольно нервов попортили. До будущего разу.

Карты исчезали в бездонных карманах его рясы, где, как мне тогда казалось, можно было спрятать весь наш дом, — эти карманы на всю жизнь скомпрометировали в моих глазах таинственные цилиндры иллюзионистов. Из тех же карманов поп извлекал кадило или засушенный цветок базилика или псалтырь и с забавной торжественностью благословлял блюда жареного мяса и запотелые бутылки с вином, беспорядочно расставленные на столе нашей горничной Миче и Савичкой (на нем был короткий белый фартук, вздернутый на брюшке):

— Дай господи, чтобы это был худший наш день. Кто нам зла желает, пусть счастья не знает.

Мужчины набрасывались на мясо с остервенением, и несколько минут слышалось лишь чавканье, пыхтение, причмокивание. Они ели так, будто им предстояло целую неделю говеть, — почти не пользовались приборами, рыжая борода попа покрывалась жиром и лоснилась, так же как и его пергаментная кожа; они ели, погруженные в себя, потеряв интерес друг к другу, пили, не чокаясь, всегда до дна, а Савичка едва успевал обносить их вином.

От этого зрелища маме становилось дурно, но никто не обращал на нее внимания; преодолевая отвращение, она пыталась проглотить кусочек старательно разжеванного мяса, на ее щеках пламенели два красных пятна, глаза наполнялись слезами обиды и унижения; кот Эсхил шнырял под столом и терпеливо ждал, когда же она наконец бросит ему кусочек так старательно пережеванного мяса. Как ни велико было мамино отвращение к приятелям отца, она допоздна сидела с ними — ее ожидало лишь одиночество темной спальни, пьяные крики снизу, глухое отчаяние, безнадежные мысли о будущем. Уж лучше было сидеть здесь и дрожать от злости, с мстительной радостью чувствовать, как эта злость крепнет и ширится, замирать от восторга, утешаясь мыслью о какой-то перемене, которая не казалась ей невозможной среди этой адовой вакханалии.

Насытившиеся, довольные, все четверо возвращались к игорному столу, к анекдотам и розыгрышам. Постоянная общая жертва, поп из Налбантларе, с видимым смирением поддавался шуткам — в сущности, именно он направлял их, приветствовал выдумки, которые, к общему сожалению, в конце концов все же иссякали. Например, он вынимал кадило и епитрахиль, открывал псалтырь, и начиналась импровизированная свадьба или похороны — невестой или покойником обычно становился смотритель ванн, в обеих этих ролях он был одинаково угнетающе неподвижен и мрачен. В ответ на страстные поцелуи «жениха», поручика Чакырова, он слегка поднимал левую бровь, выражая этим чувства «невесты», а когда тот же Чакыров, изображая плакальщицу, принимался голосить по «усопшему», смотритель высовывал кончик языка, что, по его понятиям, должно было символизировать «предсмертные» муки. Отец лучше всех имитировал попа.

— Умер, значит, горемыка, — бормотал он. — Господи, помилуй!..

Отец произносил эти слова по-русски и, размахивая кадилом, строил гримасы, а остальные, даже мама, тряслись от смеха.

«Представление» незаметно перерастало в необузданную оргию. Насмехаясь над жизнью и смертью, они сбрасывали узы приличий, собственной неполноценности, условностей. Все четверо оголялись до пояса, брали метлы и «оседлывали» их, кто-то втыкал бутылки из-под лимонада за пояс, кто-то набрасывал на голову скатерть со стола — и начинался турецкий танец. Из-под кровати извлекали ночной горшок, мыли его, наливали туда вино, бросали куски мяса — и ходила чаша по кругу. Поручик Чакыров выхватывал шашку и размахивал ею, будто рубил капусту, а может, и головы, да, наверняка он рубил вражеские головы, но в глазах его не полыхал патриотический огонь — взгляд был тупой и по-овечьи покорный.

С упоением, ничего не видя вокруг, поп из Налбантларе отплясывал на месте казачок, старательно притопывая и прихлопывая — все это походило скорее на некий ритуал, чем просто на танец. А напротив танцевал отец, во всем подражая попу — сохраняя ритм, он по-клоунски ломался, путал фигуры, соединял правильные и красивые движения с кривляньем. Потом к ним присоединялся и Савичка, которому в конце концов тоже разрешалось закусить и повеселиться, и, так как он торопился поскорее «набраться» и пил большими жадными глотками прямо из бутылки, ноги у него очень скоро становились ватными, он слегка подпрыгивал — как лопоухие медвежата, которых водят по ярмарке. В углу смотритель ванн верещал по-козлиному, это единственное, что он умел делать и делал долго и упорно — коза зовет козленка, голодная коза, коза, которую закалывают, коза, на которую нападают волки: смотритель надувался, блеял и, недовольный, что его искусство не оценено должным образом, краснел от натуги, пока мама не принуждала себя вымолвить: «Господин Славчев, а ведь вы действительно блеете, как коза…»

Около полуночи возбуждение переходило в усталость и меланхолию — без видимой причины что-то менялось в атмосфере, в настроении, даже во вкусе вина и еды. Первым улавливал перемену опять-таки поп. Весь в поту, он обрушивался на попавшийся стул, запускал пальцы в свою редкую бороденку и тянул нараспев:

— Матушка Россия гибнет, братцы! Гибнет матушка Россия!

— Эй, поп, по шее получишь! — вяло предупреждал поручик Чакыров. — Какого рожна тебе надо?

— Ты не знаешь, что такое матушка Россия, молодой человек! Не могу я тебе этого объяснить.

— Не знаю, — упорствовал Чакыров, — но политические разговоры вести запрещаю!

— Это не политика, — хлюпал носом поп из Налбантларе. — Это кровь сочится из моего сердца!

— Ну и оставался бы там! — злился поручик. — Мы тебя за волосы не тянули!

— Тысячу раз ругал себя. Эх, если бы можно было вернуться…

— Погоди немного, — не очень уверенно отвечал поручик. — Скоро Гитлер пустит в ход новое оружие. Однако нас это не касается, мы собрались, чтобы выпить и закусить!

— Тьфу, антихрист!

В то время как препирательства между ними усиливались (потому что каждый твердил свое и каждое утверждение исключало другое — с одной стороны, трагедия России, с другой — опасность политических разговоров), отец вертелся вокруг матери и говорил, говорил. Алкоголь быстро выветривался из его мощного тела, лишь иногда он давал о себе знать в громко произнесенном слове — взрывался, как фейерверк, и угасал.

— Я был на пороге открытия, — тихо рассказывал отец. — Все я обдумал и проверил. Состав почвы благоприятствует, Тунджа рядом, все условия. Я был на пороге открытия…

— Кто же тебе мешает? — спрашивала мама. Это был вопрос, который смущал отца своим безразличием и невозможностью ответить на него.

— Эту долину можно превратить в сад! — горячо доказывал он. — Тут могут произрастать субтропические культуры! Выращивание их увеличит доход людей. И все это хотел сделать я. Я!

— Кто тебе мешает? — снова равнодушно спрашивала мама.

Одним прыжком отец оказывался между попом и поручиком.

— Хватит болтовни! — раздавался его отчаянный крик. — Подведете вы меня под монастырь! Я хотел прославить эту долину! Я хотел…

— Опять фантазии, — прерывал его поручик Чакыров. — Надоело мне все!

— А и вправду, — наивно моргал глазками поп. — И вправду — сначала сделай, а потом уж говори…

— Уходите все! — кричал отец. — Не хочу я из-за вас гнить в тюрьме! Уходите сейчас же!

Они шли прочь, толкая друг друга, бормоча ругательства сквозь зубы, клянясь «никогда больше не переступать порога этого дома», мешкая в дверях, на прощанье грустно обшаривали глазами стол с едой и выпивкой, готовые растаять во мраке, и вдруг вспоминали, что позабыли про смотрителя минеральных ванн. Развалясь на стуле, он крепко сжимал рюмку, и ритмичное движение руки от стола ко рту и обратно было единственным признаком жизни в его теле, а над ним раскачивался Савичка — амплитуда его, необъяснимая никакими физическими законами, земное притяжение будто вообще перестало действовать, однако самым странным было то, что он не проливал ни капли, когда наполнял рюмку смотрителя вином — и снова ритмичное движение от стола к губам, и снова ритмичное раскачивание над головой, — они будто составляли какой-то механизм с единой двигательной системой.

Много усилий тратили поп и поручик, чтобы поставить смотрителя на ноги, он выскальзывал у них из рук, как тесто; отец не выдерживал и вмешивался, общая суета мирила их, и, пока Мичка ходила будить рыжего Кольо, они успевали опорожнить еще несколько рюмок.

Подъезжал фаэтон, кони ржали и били копытами, обмякшее тело смотрителя вытаскивали, задевая по дороге о столы, стулья, кресла, на бесчувственном теле оставались синяки; трое, разнежившись после недавней ссоры, долго обнимались у двери, нестройно пели что-то непонятное, выкрикивали приветствия и пожелания.

Много волнений и шума вызвало в одну из таких ночей сообщение Миче, что рыжего Кольо нет в его комнате. Плача в голос и проклиная его, она рассказала, что заглядывала и под кровать, и в кладовые, и даже в конюшню, но его, проклятого, нет как нет. В сетчатой тени вьюнка Мичка кланялась отцу и умоляла его найти разбойника и наказать его, строго наказать, потому что…

Рыжий Кольо уже давно вертелся вокруг нее. Они не таились, и, хотя никто не знал, как далеко у них зашло, им частенько намекали, что скоро небось и свадьбу играть — рыжий Кольо в ответ на это беззаботно пожимал плечами, а Мичка в стыдливом упоении пламенела ярко-красными пятнами на щеках. Из-за этого «романа» ее иногда отпускали по вечерам; куда она ходила и что делала, этого Мичка никому не рассказывала, но возвращалась она с гулянья возбужденная и оживленная, смотрела на нас с сожалением, а на другой день пускала в оборот очередную серию выдуманных историй.

Не углубляясь особенно в их отношения, скорее развлекаясь их внешней живописной стороной, отец порой — особенно когда бывал в подпитии — посмеивался над Кольо:

— Совсем ты с ума сведешь нашу горничную. Будь наконец мужчиной, смотри, она глазами так и стреляет во все стороны!

По этому же принципу отец с видимой суровостью отчитал и Мичку:

— Ты что разнюнилась? Дай ему то, что ему нужно, — тогда он не будет на сторону глядеть!

— Господь наш что сказал? «Любитесь и размножайтесь»! — нараспев дополнил поп и не преминул ущипнуть горничную пониже спины — жест этот был вызван в большей мере создавшейся обстановкой, нежели его плотскими желаниями.

Мама брезгливо перекрестилась.

С этими ничего не стоящими наставлениями, высказанными к тому же с пьяным безразличием и нежеланием что-либо предпринять конкретно, Миче примириться не могла; она и верила, и не верила в похождения своего дружка, к ее сомнениям прибавилось желание оправдать его перед чужими людьми, да и возможность одурачить их нашептывала ей в уши выдумки одну невероятнее другой. С непоследовательностью человека несамостоятельного, раздираемого противоречиями, она вдруг крикнула отцу:

— А может быть, с ним что-нибудь случилось, а? Господин управляющий! Даже наверняка что-то случилось!

— Случилось, и еще как случилось, — насмешливо протянул поручик Чакыров. — Вертится сейчас в постели какой-нибудь красотки и пыхтит…

— Вчера у Налбантларе цыган видели, из этих, таборных, — не унималась Миче. — Коней крали, детей уводили и кровь их пили…

— Я такого не видел! — возмутился поп.

— А потом в тот же день в Чаирлие закололи какого-то немца-солдата и мотоцикл его украли…

— Кто — цыгане? — шутливо спросил отец, делая вид, что не понимает, о чем речь идет.

— Нет, кто ж его знает, кто это, — не поддавалась иронии Миче. — А на другой день…

И будто пробку вышибло из бутылки, Мичка торопилась рассказать нам все страшные истории, какие знала.

За пределами пространства, освещенного фонарем, лежала темень. Оттуда слышался надсадный лай сельских собак, урчание грузовиков, проходящих по шоссе, и еще какие-то таинственные ночные звуки, а вдалеке, над миражными контурами Япа-холма, в небе стояло сияние города — для меня этот трепетный свет был связан с полыханием пожара, криками погибающих, рушащимися стенами и крышами. Мужчины вряд ли представляли себе нечто подобное, однако холодный ветер, пахнущий талым снегом и набухшими почками, пробуждал в них беспричинный страх, а непрерывная болтовня Мички забивала и без того забитые головы, мрачные пары алкоголя, под которыми они пребывали постоянно, настраивали на подозрительный лад. И вот то ли в шутку, то ли действительно в каком-то странном нетерпении они похватали фонари, быстро зажгли их и бросились вперед, но через десяток шагов растерянно остановились — а где же искать? Поручик Чакыров предлагал обойти жилища работников, отец настаивал на прочесе кустов и сада, в то время как мысль попа увлекала всех к реке.

Спор не прекращался, а, наоборот, все более разгорался, хотя, в сущности, ни у кого не было намерения искать кого бы то ни было — и лучшим доказательством тому было чувство облегчения, с которым встретили рыжего Кольо. Покорно склонив голову, с выражением вины в глазах — как будто он слышал о себе все с самого начала, — он вступил в освещенный круг, но в его голосе не было и намека на желание извиниться или подлизаться:

— Вы меня ищете, господин управляющий? А я тут.

Его появление тем не менее было весьма неожиданным. Прошло несколько минут, прежде чем всем удалось преодолеть растерянность; тени нетрезвых людей преломлялись, беря в кольцо кучера.

— Где тебя носит… в такое время… ночью? — спросил отец.

— Один знакомый из села приходил в гости, — отвечал Кольо, — вот я и пошел его провожать.

Разумеется, никто ему не поверил, на него обрушился град язвительных и даже злых шуточек — этим способом отец и его друзья изживали испытанное волнение.

С Миче, однако, все было не так просто, потребовалась целая неделя, чтобы наладить с ней отношения. Каждый день рыжий Кольо должен был убеждать ее в своей непогрешимости, она вроде бы верила ему, но не до конца и пользовалась случаем, чтобы выплакать ему все свои обиды, страхи, претензии, а на следующий день повторялось то же самое. Через неделю под вечер Миче — с горделивым и победоносным выражением лица — и рыжий Кольо — тихий, покорный, ласковый — расхаживали, как идеальная парочка, по короткой аллее, усыпанной мелким колючим гравием.

Мучительно медленно тащился я по ней к Главным воротам, которые вот уже несколько дней как сковала мертвенная неподвижность. Как бы ни замедлял я шаги, как бы ни старался отвлечься всякой попадавшейся мне на глаза мелочью — очевидно, у меня была надежда, что в эти затянувшиеся минуты произойдет какое-то чудо, — в конце концов все-таки оказывался перед плотно сомкнутыми створками. Теперь в любой день, даже в воскресенье, они были закрыты. Мое боязливое упорство разбивалось о них, но они подчиняли себе мое «я», и в тот момент, когда я, готовый бежать обратно, делал последний шаг, руки мои с силой вцеплялись в горячую жесть.

Над железной оливково-зеленой каской блестел штык. Длинный солдатский штык с желобком как будто висел в воздухе над истертым добела суконным плечом. Каска и штык обрамляли лицо, которое через день или два — этого я не замечал — менялось, но для меня оно оставалось одним и тем же, по сути, подробности тонули в блеске стали. На нем могли подрагивать черные усики над верхней губой, и преувеличенно строгий голос — чтобы я поверил в его строгость — бубнил:

— Малец, ну-ка мотай отсюда, тут запрещено.

А мог пискнуть добродушный дискант:

— Эй, опять тебя занесло сюда!

Могли топтаться в пыли невидимые сапоги, могло позвякивать металлическое снаряжение, но все эти звуки и движения были неотделимы от штыка, они проявлялись через него и не имели для меня самостоятельного значения.

Штык сверкал на фоне прибрежных верб и разрезал покой дрожью страха и отвращения. Мое истинное, благоразумное «я» издавна таилось под сенью нашего большого дома, выставляя перед собой как надежное прикрытие до боли знакомые виноградники и сады, хлевы с животными и канцелярии с людьми, а на воротах висело мое пугливое любопытство, жалкое и беззащитное, оголенное до ужаса. Чтобы увидеть хоть что-то, я становился на цыпочки, хватался за среднюю перекладину, подтягивался на руках и все пытался заглянуть по другую сторону, за непрозрачную оцинкованную жесть, чтобы там, внизу, в пыли, обнаружить таинственные невидимые сапоги. Мне все казалось, если удастся соединить их со штыком, если я найду для него подходящий и достойный пьедестал, если я отниму у него возможность висеть среди зелени, как будто у него на то есть какое-то сверхъестественное право, тогда, быть может, я войду в мир неожиданностей и загадок, покончив с кошмарами и страхами.

Взгляд мой полз вверх, к краю оцинкованной жести и все никак не мог достичь его. Сквозь листву проглядывала крыша мельницы, давно умолкнувшей, мутно-серебряными пятнами блестела между деревьями Тунджа, в канавке у дороги играл пылью легкий ветерок, но сапог — сапог не было. И странными, почти нереальными казались и мельница, и Тунджа, и пыльная канавка, оставшиеся в растревоженном настоящем от какого-то ясного, понятного и благопристойного прошлого.

Первый удар был слабым и даже осторожным, как бы предупреждение — будто ярость пробует себя, слегка касаясь нежной кожи, чтобы в следующий же миг хищно вцепиться в нее и вылиться наружу бесовским самозабвением. Я уже спрыгнул на землю, когда на меня со всех сторон посыпались новые удары, они ослепили меня, и последнее, что я увидел, был блеск штыка, настолько сильный, будто он вобрал в себя весь свет дня, продолжая маячить в своей сверхъестественной невесомости.

За моей спиной послышалось не то злорадное хихиканье, не то сердитое укоризненное ворчанье, пощечины бросали меня из стороны в сторону по колючей аллее, я почти терял сознание, а надо мной бушевал голос отца:

— Сколько раз я говорил тебе — не ходи сюда! Не ходи! Сколько раз говорил!

У меня не было больше сил держаться на ногах, и я свалился на гравий, уткнув голову в колени, отец охрип от крика и замолчал. Он толчками покатил меня по аллее — как мяч в безумном футбольном матче, результат которого все еще не удовлетворял его. Руки и ноги отца перестали подчиняться воле и разуму, и хотя под конец он поднял меня и понес, пальцы его впились в мое тело с предельным спазматическим ожесточением, чтобы причинить мне боль, чтобы освободиться от неукротимого желания действовать.

Если бы я мог обернуться и вглядеться в его лицо, меня бы наверняка растрогало выражение отчаяния и муки, выражение безутешного малодушия, которое я бы увидел — и еще я бы увидел, что отец бессознательно и яростно пытался сопротивляться ему. И только когда мы оказались у самого дома и мама была готова припасть ко мне, отец сдался. Шатаясь, добрел он до клумбы за беседкой, и тут его вырвало; обмякший и измученный, смотрел он на нас с жалким удивлением, стыдом и раскаянием.

Теперь маме предстояло заботиться о двоих. Обескураженная нашим видом, разрываясь в сострадании к обоим, она сначала нерешительно устремилась к отцу, чтобы помочь ему взобраться по крутой лестнице на второй этаж, где он обычно отсиживался, когда бывал пьян; но, поглядев на него и уже протянув руку, она резко отвернулась, оставив его в беспомощном одиночестве, и со всей нежностью, на какую была способна, кинулась ко мне.

Кран с силой выбросил залп ледяной воды, мама принялась мыть мое грязное, окровавленное лицо — и это вернуло меня к только что пережитому страху. Именно сейчас, когда опасность миновала, из моих глаз брызнули слезы, я забился в рыданиях, хотя и не чувствовал нигде особенной боли. Во внезапной тишине, наступившей после случившегося, я вновь переживал страдания и унижения от побоев, многократно увеличенных воспоминанием, которое располагало их каким-то образом и в настоящем, и в будущем. Я нес их в себе все последующие дни и ночи, они одолевали меня и пронзали насквозь, и в свежие светлые рассветы, и в знойные послеобеденные часы, наполненные густым запахом виноградного сусла и гнилых ранних яблок, и в протяжные, будто разреженные часы мягких сумерек они обволакивали меня, превращаясь во вторую реальность, мучившую меня настойчиво и непреодолимо.

Утром, проглотив хлеб с маслом и мармеладом, я вышел на перекресток к крану, где сходились пять главных аллей, и взгляд мой невольно потянулся к воротам. За ними все с той же неподвижной яростью сверкал штык, я повернулся и побежал к винограднику и через него к садам. Меня встретил тихий шелест листьев, в мягкую пыль падали зрелые плоды, пчелы роились и напевно, убаюкивающе жужжали, откуда-то слышался говор. Я старался обойти работников, но они заметили меня и стали ласково приманивать:

— Гошка, иди сюда, что я покажу тебе!

— Бедняжка, опять один-одинешенек мается…

— Ты что, совсем не ешь ничего? Смотри какой худенький…

В руках у них желтели янтарные грозди раннего винограда или нежно-золотистые груши, наполнявшие рот сладким соком. Среди работников мне было спокойнее, но какая-то необъяснимая преграда разделяла нас. Не было прежней непринужденности, во время непредвиденной паузы я чувствовал их раздражение, плохо скрытое ласковыми улыбками, иногда они шушукались, склоняясь друг к другу, до меня долетали непонятные слова, усиливавшие напряжение в груди и вновь убеждавшие, что в нашем питомнике спасения от кошмаров нет.

Все чаще и чаще женщины, высохшие и почерневшие, с низко повязанными платками, закрывавшими почти все лицо, полушутя-полусерьезно, вдруг вытаращив на меня глаза, говорили:

— Гошка, скажи отцу, чтобы отпустил нас!

— Пусть господин управляющий снимет блокаду, ведь мы сдохнем тут, ей-богу!

Только дед Петр из Чаирлия защищал меня. Он клал руку мне на голову и, протягивая слова и закругляя концы их — будто молитву читая, — говорил:

— Не пугайте дитя, женщины. Оно невиновно.

Я бежал к беседке, к клумбам, унося с собой загадку своей неизвестной вины, забирался в кусты малины, оставлявшие красные полосы на моих голых ногах, блуждал у конюшен, откуда доносилось нетерпеливое призывное ржание Алчо и Дорчо — и все-таки оказывался перед оградой, которая отбрасывала меня прочь, предупреждая и пугая — назад, назад! И опять аллеи, усыпанные мелким колючим гравием, прямые, скучные, давящие…

Не прекращая своих обычных занятий, мама старалась издали следить за мной. Среди подвязанных веревками виноградных лоз, среди посаженных в шахматном порядке плодовых деревьев мелькал ее удлиненный профиль, сквозь кружево листвы она посылала мне свою ласку, преданность, любовь. Случалось, густой терновник вдруг покорно расступался предо мной, и ветка с самым зрелым и вкусным яблоком наклонялась, и яблоко попадало ко мне в руки, а то пестрая бабочка повиснет неподвижно у меня перед глазами, и мне казалось, что всеми этими чудесами управляют легкие белые мамины руки — на короткое время я оказывался в дружески настроенном ко мне мире, волшебном и добром, как сказка. Когда мама бывала со мною подолгу, ее присутствие способно было в какой-то степени вернуть мне прежний спокойный ритм существования, который теперь казался еще более привлекательным, потому что стал прошлым, но все это было подвержено неким случайностям, и непреодолимым, и требовательным.

В вечерней полутьме, когда жара опускалась на реку и, будто опаленные ею, затевали свой монотонный концерт лягушки, мне особенно необходимо было мамино присутствие. Мимо окна ползли таинственные тени; наш большой дом даже днем сохранял свою мрачную осанку — затянувший всю переднюю стену плющ не смягчал этого впечатления, наоборот, его жесткие, будто неживые зеленые листочки усиливали ощущение печального одиночества, заполненного зловещими звуками, сменявшимися зловещей тишиной. Даже когда мы сидели в тенистой беседке или спасались от комаров в гостиной, я все ждал — вот сейчас случится что-то, созревшее в звуках и тишине и неотделимое от висевшего где-то совсем рядом штыка, и я обращал к маме красноречивый взгляд, моля о помощи и сочувствии. И именно в этот миг она исчезала, таяла прямо на глазах, уносилась, улетала с легким прозрачным щебетом, с приветливой улыбкой, полумечтательной, полуфальшивой, навстречу равномерному звону, возникавшему в пустоте полумрака, неотвратимому, как стихийное бедствие, и через секунду принимавшему очертания высокой, чуть сутулой фигуры капитана Стоева, которая появлялась в проеме двери, на фоне догорающего заката. Звенели шпоры, постукивали каблуки начищенных до синевы сапог, птичья головка на тонкой шее наклонялась над маминой рукой для галантного поцелуя, потом, небрежно потрепав меня по волосам, капитан совал мне огромные плитки шоколада «Братья Пеевы» — разноцветная фольга от них украшала мою комнату. Тогда и отец должен был спуститься сверху.

А чаще всего он скрывался в своей комнатке под крышей и не выходил оттуда день-другой, а то и целую неделю. Смутно помню (я тогда был совсем маленький), как большая крытая телега, запряженная волами, привозила из города отцовские приборы. Помню, как я, нетвердо держась на еще слабых ножках — я только-только начал ходить, — толкался среди раскрытых пакетов, из которых торчали стеклянные колбы и реторты странной формы, виднелись системы пробирок с зажимами, как я жадно протягивал руки к черному блестящему микроскопу — он казался мне необыкновенно интересной игрушкой, куда интереснее груды поломанного хлама, лежавшего у меня в комнате, — как мама осторожно и нежно, а отец упорно и с глубоким волнением отстраняли меня, не позволяя прикоснуться к чудесным вещам.

Вначале отец очень часто затворялся в своей комнатке, превращенной в кабинет. Когда я научился читать и вошел в мир книг, когда странные слова стали привлекать меня своим удивительным звучанием больше, чем смыслом, я назвал эту комнатку лабораторией алхимика, потому что однажды, воспользовавшись отсутствием отца, переступил порог ее и остановился, изумленный, перед множеством цветных стеклянных сооружений, перед ящиками с землей, из которых какие-то необыкновенные растения тянули к солнцу свои зеленые стебельки, перед полкой с покрытыми пылью толстыми томами, и чары, которые проникли в меня, сами нашли всему этому название в неясном и далеком средневековье — оно каким-то образом соответствовало обстановке. Отец запирался в своей комнатке, проводил там дни и ночи и спускался к нам усталый и довольный, чтобы рассеять атмосферу тягостного ожидания надеждой на что-то непонятное, но наполнявшее нас почтительным трепетом и уважением.

— Я близок к успеху, — говорил он. — Мои предположения оправдаются!

Мы верили ему, не зная, о чем идет речь, потому что для веры не нужно усилий, и в то же время мы как бы делались соучастниками возможного успеха. Мы жили этим успехом, авансом гордясь им, но в глубине души чувствуя, насколько он нереален, мы не верили в него и, наверно, не приняли бы его, если бы он и в самом деле был достигнут.

Тревожно знакомая, массивная лысеющая голова поднялась из-за стола, моя рука интимно утонула в горячей сухой ладони, беспокояще сердечно забубнил голос:

— Садись. Ты, наверное, не узнал меня…

Два дня назад я был назначен юрисконсультом одного хозяйства в долине Тунджи. Рефрижераторы не прибыли, на станции гибли тысячи тонн персиков, наполнявших улицы села сладковатым запахом гнили, и я должен был писать какие-то рекламации. Мои университетские познания «дали течь» при первом же столкновении с практикой, и тут явился некий незнакомый коллега, «случайно» проходивший через село с двумя пустыми корзинами. Вдвоем мы сварганили какие-то протоколы, я вытерпел его заговорщические подмигивания и отнес заполненные страницы на подпись председателю.

Молча положил я их на гладкий стол, чтобы пресечь хлынувший, как из запруды, поток слов — этот человек хотел поймать меня в капкан прошлого, воздвигнуть вокруг непреодолимый барьер воспоминаний и на тесном, освещенном прожекторами памяти пространстве вновь встретиться со мной. Ничего хорошего я от этой встречи не ждал, мне хотелось побыстрее закончить разговор, побыстрее уйти из душной комнаты, где жужжали остервенелые мухи, но голос осторожно отрезал путь к отступлению:

— Наверное, ты не помнишь меня, хотя я работал в питомнике. Я все знал и все видел…

Люди становятся удивительно болтливыми, когда начинают говорить о моем отце, изо всех сил стараются взять тон доброжелательной откровенности, которая поднимает их в собственных глазах до первостепенных, но, увы, забытых уже вершителей минувших событий. И все непременно хотят покровительствовать, мне.

— Протоколы, — напомнил я сдержанно. — Вот… на подпись…

— Да-а… — ритмично, как маятник от стенных часов, закивала плешивая голова. — Плохо дело. Протоколами мы персики не спасем. Вагоны, вагоны где?

— Их должны прислать, — заговорил я медленно, чтобы перевести разговор на другую тему. — Тысячи тонн персиков пропадают…

— А сколько труда стоило вырастить их! — с подчеркнутой грустью заявил председатель и снова оседлал своего конька: — И то сказать, люди жизнь свою за них положили…

Шариковая ручка готова была начертать подпись на листе, но внезапно замерла — тоненькая, ломкая палочка в грубых пальцах, опустившихся на стол.

— А ты знаешь, что первым занялся персиками твой отец. Именно он доказал, что они могут произрастать в нашем краю!

Следовало поблагодарить, встать и направиться к двери, сохраняя видимость сыновнего уважения, что я и сделал, но нужно было еще не вздрогнуть от голоса, настигшего меня у дверей:

— Твой отец был выдающийся человек! Его еще не оценили по заслугам!..

Я сел в автобус и после обеда вернулся в город. Я даже не подал заявления об уходе — я просто уехал, и никогда больше нога моя не ступала в «долину персиков», и, если мне случается читать репортажи, очерки или статьи о том крае, я слышу приторный запах гнили, легким облаком окутавший село, и снова убеждаюсь в своей правоте — я не хочу, чтобы мне навязывали далекий от реальности образ моего отца…

В вечернем сумраке отчетливо вырисовываются руки капитана Стоева — они кажутся необыкновенно белыми, изящно удлиненными, нервными, перламутрово светятся, притягивают к себе мое внимание, — я пристально слежу, когда они начнут свою таинственную жестикуляцию, сопровождая обычное приветствие:

— Мадам, вы, как всегда, очаровательны…

Я не знаю, слышит ли отец эти слова. Он выходит хмурый, тяжкие хрипы раздирают ему грудь, и, хотя он тоже произносит какое-то приветствие, голос его глохнет раньше, чем его услышат те, к кому приветствие обращено. В это время отец должен был появиться, и он являлся, садился на край скамейки и следил за полетом белых рук, да, именно так: он являлся, его присутствие было необходимо и неизбежно, как присутствие звезд на небе или кустов, темнеющих вокруг, как сама беседка, в его молчании не было обиды или насмешливого презрения, недовольства или отчаянного вызова, он садился на краю скамейки безучастный, молчаливый и необходимый, уставясь на белые жесты, сопровождаемые серебристым позвякиванием шпор, хмурое лицо отца разглаживалось, тяжкие хрипы, помогавшие скрывать первое смущение, утихали, можно было погрузиться в удобную и необходимую ему безучастность.

Потом он почти перестал выходить из кабинета — и не для работы он оставался там, не для того, чтобы в конце концов сообщить нам радостную весть о достижении желанного успеха (отец едва ли вспоминал о том времени, когда он жаждал успеха, а если и вспоминал, только чтобы отречься от него во имя всеобщего безумия), он скрывался в кабинете, подобно заразному больному, и всякую попытку проникнуть к нему встречал недоверием и неприязнью. Еще раньше, перед тем как над Главными воротами заблестел штык, еще когда мы выезжали в солнечные утра «на охоту», у него были свои черные дни — он запирался наверху и «забывал» выходить к обеду и ужину. Мама догадывалась, что он не работает, и уважение к его занятиям у нее постепенно угасало, но она считала своим долгом заботиться о семье и посылала Миче звать его — только для того, чтобы услышать из ее уст испуганное: «Он говорит, что не голоден…» Еду оставляли в кухне на плите, потом обнаруживали, что к ней не прикасались, потом несколько дней родители почти не разговаривали между собой — лишь иногда, сквозь зубы, да и то лишь о самом необходимом, с обращением на «вы» со стороны мамы, — потом их захлестывал приступ нежной привязанности, в который вплетались укоры за расточительность, нарушение семейного бюджета покупкой туалетов и украшений, потом, через неделю, все повторялось сначала, пока наконец мама не отважилась на решительное объяснение. Она дождалась отца в вестибюле, остановила его с готовностью к действиям, которую обрела ночами, проведенными в слезах, и бросила ему в лицо свой гнев и беспокойство:

— Если ты сляжешь, ухаживать за тобой придется мне! От всех твоих фокусов страдаю прежде всего я!

На отцовском лице промелькнула улыбка, я и сейчас будто вижу ее — такая слабая и беспомощная, скорее похожая на гримасу страдания, в ней уже проглядывало поражение, готовность подчиниться каким-то непонятным ему требованиям, которые тем не менее никак не могут, задеть его внутреннего состояния.

— Не тревожься, — говорит отец. — Что бы ни случилось…

— Все это чушь! — настаивает мама, и в голосе ее слышится желание убедить себя в этом. — И ничего не может случиться!

— Конечно.

Отцу явно неохота разговаривать, но мама не намерена упускать случай. Все обвинения она обдумала заранее, много раз повторяла их про себя, они вошли уже в ее плоть и кровь, она уверена в своей правоте и лишь для дополнительного воздействия на отца пускает слезу.

— Ты всех нас изводишь своими идиотскими выдумками! Залезаешь в нору, как суслик, и ни до чего тебе дела нет! Пугаешь нас своей охотой! Не видишь, что ли, ребенок даже во сне вздрагивает!

— Он должен привыкнуть…

— Привыкнуть? К чему привыкнуть? К сумасбродствам его отца?! А каким он станет, когда вырастет, — об этом ты подумал?

В эту минуту отец показался мне человеком, стоящим над пропастью, завороженным ее глубиной и пытающимся по привычке задержаться на поверхности.

— Я брал его с собой, чтобы приучить, — уныло твердит отец. — Страх лечится страхом. — И спешит добавить: — Так, во всяком случае, говорят те, кто умнее нас.

Мать широко раскрывает глаза:

— Ты просто ненормальный!

— Оскорбить легче всего. — Отец раздражается: — Неужели ты не видишь, что он растет слабым и беспомощным! Что ему остается, кроме страха, страх будет его оберегать, будет помогать ему…

Вместо того чтобы разъяриться — как можно было ожидать, — мама внезапно сникла, лицо ее сморщилось, и его залил поток настоящих, искренних слез:

— Ты отравил мне жизнь, у меня сил больше нет, будь проклят тот день, когда я встретила тебя!

Против маминых слез, против ее частых и безнадежных всхлипываний отец был бессилен. Отныне он каждый день садился с нами в столовой за обед и ужин, пытался участвовать в общем разговоре, но отсутствующий вид отца отдалял его от нас, и снова он затворялся в кругу своего необъяснимого одиночества.

Сначала страхи были понятны. Они таились по углам, во тьме за окнами, в шуме кустов, в свисте ветра в дымоходе — обыкновенные детские страхи, преодолев которые спишь без сновидений. Иногда страхи разрастались и усиливались от напряженного ожидания женского плача: наша прежняя горничная по имени Цеца — она служила у нас до Мички — посреди ночи начинала отчаянно и громко реветь, будила всех. Ее находили под кроватью или под столом; сжавшись в комок, со сведенными судорогой руками и ногами, она дрожала, безуспешно пытаясь что-нибудь промолвить, в углах ее рта собиралась пена. Из жалости ни мама, ни папа не могли выгнать ее, хотя Цеца часто становилась причиной их ссор. Она давала им повод обвинять друг друга в черствости, потому что, стоило одному намекнуть на необходимость освободиться от нее, другой тотчас же начинал яростно ее защищать; она позволяла им высказывать друг другу истинные и вымышленные претензии, и, когда ее однажды нашли в запруде у мельницы и труп извлекли из Тунджи уже разлагающийся — вместе с мукой и облегчением, вместе с раскаянием и чувством вины за прошлые мелкие обиды, которые безжалостное время превращает в трагическую вину, — в нашем доме появилось некое ощущение пустоты. Исчез постоянный раздражитель, благодаря которому взрывалась и гасла копившаяся в обоих энергия озлобления. И мама и отец были глубоко убеждены в виновности другого перед собой, хотя убеждение это основывалось на ложных и сомнительных опасениях и было слишком личным и тяжелым, чтобы вспоминать о нем в ежедневных распрях.

Именно тогда, мне кажется, отец и ушел в свои научные опыты. Нужно было чем-то заполнить пустоту жизни, хотя отца и занимала благородная мысль помочь окрестным селам. Это было самое спокойное время в нашем доме. Питомник жил обработкой лозы и сбором винограда, цветением плодовых деревьев, уходом за молодыми побегами, культивацией маточных пчел, созреванием ягод, пышным изобилием осени, пьяной ленью зимы — обычный годовой круговорот, который нес успокоение своим неизменяющимся постоянством и держал нас в нормальных пределах простых человеческих радостей и горестей — если бы не вмешалась война. Где-то далеко гремела она, но подземный гул ее странным образом отдавался в нашем доме, и все мое раннее детство было отравлено ею.

Каждый звонок по телефону из города, каждое появление постороннего человека (не дай бог военного) вызывало в доме панику. Голоса сразу становились высокими и резкими, лица удлинялись, в наступившей тишине каждый чувствовал свое учащенное дыхание и напряженную пульсацию крови. Отец всякий день ожидал мобилизации, воспринимал ее как трагедию и мучил нас, навязывая это ощущение всему дому, хотя на самом деле это была не такая уж страшная трагедия.

Приказ о затемнении исполнялся у нас точно, скрупулезно, даже с неким упоительным самозабвением. В доме зажигали лампы, опускали шторы из плотной черной бумаги — и выходили на воздух. Молча, не оборачиваясь, отдалялись мы от дома метров на сто, потом, будто по команде «кругом», поворачивали обратно, несколько раз обходили дом, все уменьшая круги, потом пересекали аллеи, виноградник, сады, прокладывая путь сквозь живую изгородь и малинник, ветки били нас по лицу, колючки царапали руки, забирались под платье; мы снова возвращались к дому — издали он казался меньше и совершенно темным, неясное расплывчатое пятно среди других пятен, постепенно показывалась ломаная линия крыши, воображением восстанавливались очертания дверей и окон, и тогда вдруг раздавался приглушенно испуганный голос Савички:

— Господин управляющий, крайнее окно на втором этаже вроде пропускает…

Маленький человечек следовал за нами не как тень — тень исчезает и меняется от света, — он был рядом неизменно и почти незаметно, на почтительном расстоянии, забывая о себе ради мгновения, когда надо будет вмешаться и помочь. Отец слушал его с благодарностью за преданность:

— Да, вы правы, вроде крайнее окно пропускает…

В таких случаях мама не выдерживала и возражала ему:

— Все вам кажется, господин Савичка. Ничего не видно!

Они не обращали внимания ни на маму, ни на ее слова, будто не слышали их, подробно, во всех тонкостях обсуждали, как закрыть дырочку, как преградить путь едва заметному лучику света.

Таким же образом проверялись канцелярии и жилища постоянных работников. В темноте показывались освещенные сигаретами ухмыляющиеся лица мужчин — вдруг возникал сморщенный нос, или изборожденная морщинами щека, или блестящий, как у животного, глаз. Люди добродушно пошучивали: «Вот свалится и на нас какая-нибудь бомба, тогда спасайся кто может!»

Савичка не выносил таких шуток. Он считал себя ответственным за жизнь и безопасность господина управляющего и его семьи и других стремился заставить думать так же.

— Вы просто не представляете себе, как важно… как важны предохранительные меры, — изо всех сил старался убедить своих слушателей Савичка. — На войне маскировка обязательна. И в казарме тоже. Везде так, — беспомощно заканчивал он, все-таки уверенный в том, что он хоть чем-то помог отцу.

Единственным человеком, который позволял себе смеяться Савичке в лицо и выказывать ему глубочайшее презрение, был дед:

— А, что ты понимаешь в войне и казармах!

Время от времени — в общем, крайне редко — он появлялся в питомнике и, уезжая, оставлял после себя терзания и душевные травмы. Хотя мы и привыкли к его неожиданным появлениям и еще более неожиданным выходкам, каждый его приезд воспринимался как исключительное событие. Он внезапно вываливался из фаэтона, похожего на коляску прошлого века, и в питомнике начиналась паника — не потому, что его боялись, скорее просто старались, хотя бы внешне, проявить к нему внимание. За полчаса он успевал обойти сады и виноградники, канцелярии и конюшни, везде находил непорядок, мошенничество и неумение вести хозяйство, ругал работников, ругал чиновников, ругал деревья и скотину, громко постукивая деревянной ногой в такт «Шуми, Марица»[5]. Возле него суетился отец, незамечаемый, ненужный, от него не ожидали ни помощи, ни защиты, ни просто какого-либо объяснения, его обязанностью было просто суетиться возле деда и таким образом свидетельствовать ему свое уважение, изображая лицом и телом раболепие и угодничество, за которыми едва ощущалась ирония.

Они всегда разговаривали через маму. Солидный торговец тканями Хаджимаринов (приставка «хаджи» была добавлена для солидности), имевший два магазина в торговом квартале и большой двухэтажный дом в центре города, все еще не мог смириться с тем, что его зятем стал какой-то проходимец, без роду без племени, и при этом государственный служащий, что для деда было синонимом босяка и оборванца. В один из зимних полдней он гнался за моими родителями, наспех обвенчанными в церкви святой Софии, от города до самого питомника, где на главной аллее его внезапно окружили люди с вилами и топорами в руках, веселые и страшные, как и подобает гостям на свадьбе. Офицерский пистолет, память о величавой эпохе первой мировой войны, во время которой молодой фанфаронистый поручик, пока еще только Маринов, совершив какой-то «геройский» поступок, получил за храбрость ордена и деревянную ногу, выплюнул пульку в снежное небо и отступил перед вилами и топорами, которые совсем не испугались выстрела. Тогда в первый и последний раз дед обратился прямо к отцу:

— У меня нет дочери, а ты мне не зять! Вот загоню тебя куда Макар телят не гонял да покажу тебе кузькину мать, тогда узнаешь!

Родители мои долго пытались умилостивить стареющего купца — посылали ему небольшие подарки на праздники, крестили меня его именем, хотя обычно первого сына называют именем деда по отцовской линии, — и в конце концов одиночество (бабушка умерла при рождении мамы) и весть о том, что я пролопотал первые слова, сломили его упрямство. Он стал приезжать к нам, но с отцом говорил не иначе как через маму. В папином присутствии он говорил ей:

— Скажи своему, что не все такие болваны, как он. Вчера Пиронков выиграл дело и в кассационном суде. Полтора миллиона чистой прибыли осталось у него в кармане! Вот как дела-то делаются!

Или:

— Пусть твой охламон знает, что Хлебарову заплатили страховку полностью! Сам поджег свой склад, вроде бы уронил что-то от старости, все это знают, а заплатили вот!

Или:

— Кьороолу продает муку с червями и песком армии. Твой червь чернильный — может он представить себе, сколько на этом зарабатывают люди!

Сначала эти сообщения возмущали отца, и он, опять же через маму, выражал свое презрение по адресу незнакомых ему жуликов и надежду, что и на них управа найдется. Но постепенно выпады тестя стали причинять ему боль, и он реагировал на них гораздо острее, чем на самые мрачные предсказания Миче. После каждого посещения деда он надолго скрывался в своей комнатке и с большим трудом возвращался к повседневным обязанностям.

Поглощенный своими страхами и проблемами, отгороженный от реального мира, получающий через деда представление о самых отвратительных его проявлениях, отец уже не надеялся на возмездие, он предался меланхолии и в пассивности своей позабыл о доведенных почти до успешного завершения опытах.

К застарелой ненависти, которую дед питал к отцу, прибавилось и сожаление о напрасно потраченных деньгах. В приступе благодушного снисхождения дед купил отцу лабораторию, вероятно, его соблазнила мысль о том, что зять его сможет прославиться — это хоть в какой-то степени могло бы искупить отсутствие громкого имени, знатного происхождения и стабильной профессии, хотя вряд ли обогатило бы материально.. Не терпящим возражения тоном собственника дед спрашивал у матери:

— И что он там так долго копается, твой-то? Он что, собирается открыть Америку? — Сначала он спрашивал об этом с некоторым вроде уважением, но постепенно в его вопросах появлялось все больше желчи и раздражения.

Как мог отец объяснить тестю, что в провале всех его начинаний виноват сам дед с его вечными напоминаниями о других — быстрых, легких и постыдных — способах обогащения, что эти дедовы рассказы гасили энергию отца, делали бессмысленным его упорство, воздвигали перед ним жестокие и грубые препятствия, отгоняя призрак ветряных мельниц… Между ними пролегла полоса холодного отчуждения и неприязни, которая с годами обрела даже какой-то благородный оттенок.

Когда дед завершал свое путешествие по винограднику и располагался в гостиной, незамедлительно окружаемый напряженным усердием Миче и Савички, когда отец присаживался в углу, подальше от стола, когда мама становилась за его стулом, стискивая побелевшими пальцами края спинки, только я мог приблизиться к деду и с колотящимся сердцем дотронуться до него. Он гладил меня по голове, скорее по привычке, вряд ли замечая меня, хотя именно я был поводом для выражения постоянного его недовольства.

— Вас мне не жаль, я уже перестал думать о вас, за него мне тяжко, — тыкал он своим толстым волосатым пальцем мне в грудь, будто хотел пробить ее. — И он, как вы, будет нищим скитаться по свету и, как вы, будет еле сводить концы с концами, сидя на одном чиновничьем жалованье! Чему вы можете научить его?..

Несколько раз дед пытался поживиться урожаем из питомника. Он приезжал под вечер с двумя телегами и, ничего не говоря отцу, с помощью работников, не смевших отказать ему, отвозил в город на продажу груши, яблоки и виноград, уложенные в специальные ящики. Радость по поводу того, что он обманул государство и обвел вокруг пальца щепетильно-честного отца, ослабляла его бдительность, и, когда мы с мамой в очередной раз являлись к нему просить денег, потому что «опять сидим без гроша», он безотказно давал их нам. До конца года отец восстанавливал сумму, составлявшую цену украденного. Но дед выручал за него почти вдвое, а мама всегда успевала кое-что потратить на домашние нужды, прежде чем передавала деньги отцу с обычным вздохом: «Сколько бы мы могли сделать на эти деньги, если бы их было побольше…»

В конце концов фокус раскрылся, старый торгаш был взбешен, но так как он уже не мог подолгу усидеть в своей городской квартире, он продолжал приезжать к нам, и единственным видом его мщения нам было «инспектирование» питомника и разговоры в гостиной.

Иным способом дед наказывал Савичку, на которого взъелся, заподозрив, что тот раскрыл его махинации с фруктами. Он вызывал его к себе под предлогом, что ему необходима какая-то услуга от Савички, и впивался взглядом в глаза маленького человечка. От страха Савичке хотелось повернуть голову налево или направо, но всякий раз он наталкивался на пристальный взгляд деда и, чувствуя, как шею у него будто схватывает гипсом, стоял неподвижно, почти теряя сознание, боясь мигнуть, пот заливал его лицо. Так продолжалось, пока дед с ворчаньем не отпускал его:

— Когда наконец уберется отсюда этот идиот!

Месяц целый Савичка болел. Болезнь настигла его внезапно и без видимой причины. Однажды утром он явился к отцу и жалобно промолвил:

— Господин управляющий, прошу вас, отпустите меня. Имею нужду в душевном покое…

Именно в этот момент отцу очень не хотелось расставаться с ним, но совсем не потому, что Савичка выполнял какую-нибудь работу — он ни в чем не разбирался, но во все вмешивался, и работники считали, что Савичка вроде бы помощник или заместитель папы, а так как они знали свои обязанности и выполняли их на совесть, со стороны могло показаться, что они работают под присмотром и руководством Савички; именно ради мнимого порядка, а больше ради компании отец не склонен был отпускать его.

— Ну, ты уедешь, — мялся отец, он вообще не привык отказывать, в данном же случае чувствовал, что был не прав, — а работа? Сейчас ведь самый сезон…

— Сделаете все без меня, справитесь, как справлялись всегда, — заявил Савичка, чувствуя удовлетворение от того, что он тут необходим.

— Знаешь что, — с видимой легкостью решил проблему отец, — на сей раз ты отдохнешь здесь. Никто ничем тебя не озаботит. Гуляй себе по питомнику, дыши свежим воздухом и восстанавливай душевный покой…

Савичка приуныл, на его постном, безбровом личике нос словно бы стал длиннее обычного, глазки мигали испуганно и страдальчески. Целыми днями мотался он по питомнику, то тут, то там, повисал в воздухе, как воздушный шарик, и, словно воздушный шарик, его подхватывали порывы ветра, но чаще всего он сидел на большом белом камне вблизи ограды. Покрыв голову от солнца и мух красным носовым платком, Савичка сосредоточенно созерцал собственный пуп — настоящий исихаст[6] — и что-то бормотал себе под нос.

Хотя все давно привыкли к его чудачествам, такое поведение не могло не вызвать кривотолков. Скоро по питомнику разнесся слух, что Савичка влюблен, и, так как особого выбора здесь не было, пошли пересуды о его воображаемой любовной страсти к Мичке. Наша горничная была польщена, хотя ничем наружно и не выдавала своего удовольствия; юбки ее мелькали по дому тут и там, она кокетливо вертела бедрами и все искала случай встретить Савичку где-нибудь в аллее и лукаво порасспросить его, как и что, а потом, прижимаясь к рыжему Кольо, дрожа всем телом, уверяла своего избранника, что ничегошеньки нет меж нею и Савичкой, ну совсем ничего, пусть не вздумает вытворить чего-нибудь эдакого — она говорила это трагическим шепотом, а на самом деле ей ужасно хотелось, чтобы они сцепились, подрались, даже убили друг друга из-за нее, и эта перспектива наполняла ее сладостным ужасом. Рыжий Кольо надувался и исторгал водопады ругательств, потом осторожно поворачивался спиной к Мичке, чтобы скрыть озорную улыбку…

До Савички сплетни докатились в виде грубоватых намеков и шуточек работников, и это задело его самолюбие. С привычной покорностью он подчинился решению отца, ни во что не вмешивался и не принимал участия в делах, но между ними продолжала существовать какая-то тайная общность, которая сближала их все больше. В последнее время налбантларский поп, господин Славчев и поручик Чакыров все реже бывали у нас, и отец, не решаясь уехать из питомника, чувствовал себя всеми покинутым. Общество Савички было единственным утешением для отца.

Лето было в разгаре. Питомник иссыхал в огненном зное, из давящего марева струйкой вытекал стрекот кузнечиков, в болоте под Япа-холмом меланхолично хлопали крыльями аисты, и резкие эти звуки, как выстрелы, пронзали тишину. От ослепительного света день казался черным внутри, темные спирали вертелись перед глазами и ввинчивались, ввинчивались в воздух…

— Болото почти пересохло, — замечал отец, чтобы как-то начать разговор. — Давно не помню такой жары…

— Да-а, — многозначительно тянул Савичка, — и черные овраги тоже пересохли…

По этому поводу Мичка распространялась:

— Каракачане говорят, если пересыхают черные овраги, значит, будет страшная зима — мороз, снег выпадет в два метра толщиной, волки, мор пойдет на скотину и людей…

Каждый день в одно и то же время — как правило, после обеда, в самую жару, — отец спускался из своей комнатки и обходил с Савичкой питомник. Почему-то отец не приглашал его к себе в кабинет с запыленными томами и разбитыми пробирками — это место все еще было окружено некой таинственностью, да и Савичка не звал отца в свою бедно обставленную квартирку — вот они и путешествовали по аллеям, жарясь в рубашках, которые промокали от пота насквозь, хоть выжми, и так в конце концов добирались отец с Савичкой до белого камня близ ограды. Здесь они позволяли себе отдохнуть, и беседа их, завязавшись, текла свободно и легко.

— Эх, Савичка, — говорил отец, — потерпи еще немножко. Скоро осень настанет, потом зима, и все у нас наладится…

— Все у нас наладится в могиле, — горестно качал головой Савичка, потом задумывался и добавлял: — Только там будет мне хорошо, только там…

— Верно, от этого спасения нет, — задумчиво соглашался отец, — но пока мы живы… надо тянуть лямку…

— Вам легче, у вас семья есть. А я? Вот умри я завтра, и некому будет даже поплакать на моей могиле!

Подлинное страдание Савички вызвало у отца сочувствие, которое поднимало его в собственных глазах и придавало силу и уверенность.

— А, кто знает, кому легче. — Отец говорил это с оттенком некоторого притворства, чтобы почувствовать хоть на минуту свое превосходство, но тут же переводил разговор:

— Почему бы тебе не жениться, Савичка? Найди себе какую-нибудь скромную и разумную девицу, чтобы слушалась тебя и уважала…

— Э, прошло мое времечко, — ощущая какую-то неловкость, шутил Савичка, — мне сейчас жениться, как старому коню дрожжи… или вожжи… Никогда не мог запомнить, что кому нужно…

— А ты что, так всю жизнь и будешь «болеть»? — с горячностью продолжал отец, будто речь шла о чем-то, что его кровно интересовало. — И тебе не надоело?

— Я не виноват в этом, господин управляющий, — съеживался Савичка. — Она, болезнь-то, приходит, меня не спрашивает…

Не раз они говорили об этом, и отец знал все подробности «болезни» Савички, как, впрочем, знал их и кое-кто в городе. Болезнь одолевала Савичку раз в год, иногда два раза, а то и пропускала по году. Маленький человечек тут же брал отпуск — отец никогда не чинил ему препятствий, — подавался в город, снимал номер в гостинице и запирался в нем. Через некоторое время у него появлялась (неизвестно кем предупрежденная) Гуна — дама в возрасте, самая известная «красотка» из местного борделя. Целую неделю Савичка лежал на гостиничной кровати и глядел в потолок, а Гуна хозяйничала — стирала ему, гладила, готовила.

— Он меня и пальцем не тронул, — призналась она однажды своей товарке, и непонятно было, то ли она гордится этим, то ли обижается: карьера ее уже кончалась, на ней обучались солдаты и мальчишки, и лучшее, что ей осталось от прошлого, были медвежьи, пахнущие вином и чесноком объятия богатого цыгана Делишоолу, питавшего неистребимую слабость к ее пышным стареющим формам, которые он имел обыкновение облеплять столевовыми банкнотами. Неделя, проведенная с Савичкой, освежала ее, вносила в ее жизнь успокаивающую паузу, наполненную человеческими заботами, и она была готова не брать с Савички денег — не столько по соображениям сентиментальным, сколько потому, что привыкла получать за определенные услуги, — но он всегда платил сполна.

Следующие две недели Савичка лежал взаперти в гостиничном номере, почти ничего не ел, ни с кем не разговаривал, глядел в потолок и размышлял. Потом он вставал, будто со смертного одра, и с глазами новорожденного бродил несколько дней по городу: на базаре он ходил меж рядами, завязывал разговоры с крестьянами, и те подробно рассказывали ему, как сажали, как поливали, окучивали и собирали свой урожай, потом он оказывался в магазинах, где хозяева с некоторым неудовольствием, но все же отчитывались перед ним о ходе торговли, на улицах он расспрашивал случайных прохожих о домах, стоящих по обе стороны, об их владельцах и их жизни, часами сиживал в маленьких ресторанчиках и корчмах с разными компаниями — но не пил. Точно в тот день, когда кончался его отпуск, он появлялся в питомнике, и, как будто ничего не произошло, все шло по-старому.

Отец знал об этом, но не мог понять, что на самом деле происходит с Савичкой, и хотя он, как и все, тоже называл это «болезнью», но его не оставляла мысль, что за этим кроется что-то другое. Особенно его волновали две Савичкины недели, проводимые в гостиничном одиночестве, — может быть, они напоминали отцу о его собственных бдениях в комнатке на чердаке.

— И о чем же ты думаешь в это время, Савичка? — откровенно расспрашивал его отец. — О своих родных, о нас или о чем другом?

— Обо всем, — наконец набирался храбрости Савичка. — Нет ничего маловажного на этом свете…

— Ну, и к какому выводу ты пришел?

— Долго рассказывать, господин управляющий, в два слова не уложишься… Пока мы живы, надо тянуть лямку, верно вы сказали. Но как ее тянуть?

— Как наши отцы, как наши деды, прадеды. — Отец спешил вогнать хаос в привычные формы.

— А может, и они этого не знали, тогда как? А может, и они плутали впотьмах?

Отцу не по вкусу были отвлеченные темы, и он отшучивался. Они поднимались с камня и снова ныряли в пекло, инстинктивно чувствуя, что эти молчаливые прогулки куда больше сближают их, чем слова. Пройдя сквозь строй насмешливых приветствий работников, они расставались, отец снова скрывался в кабинете, а Савичка повисал где-то в листве, как смешной и печальный мираж…

Спасаясь от иронического, хотя и благосклонного отношения к нему подчиненных, отец стал взыскательным и строгим, что ни в коей мере не было ему свойственно, и все выискивал недочеты, а работники с готовностью устраняли их, потому что были увлечены какой-то игрой с ним и еще потому, что привыкли подчиняться ему не только как управляющему, но и как человеку, заслужившему их доброжелательное отношение и даже понимание. Иначе вряд ли он мог бы заставить их — а они вряд ли согласились — вырыть за садом окоп длиной в тридцать метров, шириной в два и глубиной в полтора метра, там мы должны были прятаться при воздушном нападении. Это была совершенно бессмысленная работа, не входившая в их обязанности, выполненная не по чьему-то приказу или распоряжению, а только потому, что это пришло в голову отцу; окоп был вырыт за один день, без энтузиазма, но и без отлынивания, умело и споро — что далось многолетним опытом, — под соленые шутки и смех, в которых нет-нет да и прорывалось скрытое недовольство.

И все-таки работники отомстили за напрасный свой труд, отомстили беззлобно, как им подсказало их примитивное чувство юмора, так что, в общем-то, было неясно, кто же в накладе — сами они или отец, — но они явно получили удовольствие, потому что их интересовал не конечный результат, а шутка, и именно это доставляло им истинное наслаждение. Только мы собрались лечь спать, как раздался стук в дверь, и Мичка ввела в прихожую Нейко, помогавшего рыжему Кольо чистить и купать коней. Он явно торопился одеться — воротник его рубашки завернулся, не все пуговицы брюк были застегнуты, даже фуражка, которую он носил постоянно, сбилась набок. Он испуганно размахивал руками и что-то бормотал — мы едва смогли разобрать, что над питомником летят самолеты. Прежде чем мама успела схватить его за руку и прикрикнуть на него, Нейко загрохотал вверх по лестнице, распахнул дверь отцовского кабинета и, уже войдя в роль, заорал что было мочи:

— Господин управляющий! Господин управляющий!!! Са-са-са…

Невозможно описать, с какой лихорадочной быстротой мы одевались, бежали из комнат, на ходу прощаясь с привычной обстановкой, и наконец прыгали в непроглядную тьму окопа. Обстановка требовала хладнокровия и организаторского таланта, и отец, разумеется, был уверен, что обладает ими — направо и налево он отдавал совершенно бессмысленные и абсолютно невыполнимые приказы: «Откройте все окна, чтобы стекла не вылетели от детонации!», «Выведите животных и привяжите их подальше от построек!», «Ложитесь в окоп лицом к небу с закрытыми глазами!»…

Все население питомника собралось в окопе, и тихие разговоры, теплое дыхание соседей, чувство общности словно бы рассеяли непроглядную черноту — ночь оказалась тихой и звездной, пахло ромашкой, гречихой и свежевыкопанной землей, вокруг пронзительно трещали цикады, а когда они на минуту замолкали, слышно было, как ветер шуршит в листве старой груши — летняя ночь не желала считаться с человеческими выдумками и кротко, но категорично, на свой лад, отвергала всякие опасности, тревоги, волнения.

Отца окружили самые заядлые шутники.

— Ну вот, вдруг слышу я жужжание, — рассказывает один из них. — Поднимаю глаза и вижу…

— Огни у него были желтые и вроде как бы мигали, — прерывает другой.

— Там было два или даже три самолета, — вмешивается третий.

— И все они вроде как бы кружили над нашим питомником, — заканчивает четвертый.

Мы подолгу всматривались в каждую звезду, и в какой-то момент начинало казаться, что она движется, потом слышалось тихое жужжание, будто комар пищит, женщины от страха повизгивали, а мужчины, сами же придумавшие эту «шутку», оглядывались, зараженные общим испугом. Отец плюхался на дно окопа, прижав к себе меня и маму — он надеялся прикрыть нас своим телом; некоторые — кто из страха, а кто из желания слиться с остальными, стать незаметными и неуязвимыми — следовали примеру отца, а тех смельчаков, кто упрямо продолжал стоять на ногах, плачущие женщины с увещеваниями тянули вниз. Летняя ночь вынуждена была отступить — в окопе запахло порохом.

Так мы пролежали почти до рассвета. Уставшие заснули, бодрствующие — те, кто не мог расслабиться, — с тем большей завистью обсуждали храп спящих. Хуже всех было курильщикам — кстати сказать, почти все «шутники» курили. С одобрения женщин отец запретил им зажигать сигареты, но, несмотря на запрет, двое-трое попытались курить в ладони — и получили такую взбучку от всех, что машинист Данчо полушутя-полусерьезно простонал:

— Даже на фронте позволяют курить, господин управляющий, а здесь-то тем более…

В общем, из-за этой нелепой шутки окоп занял в нашей жизни положенное ему место, и, хотя никогда никаких самолетов над питомником не было, опасность их появления казалась реальной при воспоминании об этой ночи, проведенной на открытом воздухе, к тому же газеты то и дело сообщали о бомбардировке Софии. Пока эти сообщения доходили до нас, они обрастали огромным количеством слухов, в верности которых почему-то никто не сомневался, и что уж совсем странно — самым ревностным распространителем их была горничная Мичка.

Сказать, что она обладала умением что-либо выдумать, было бы неточным — наоборот, у нее напрочь отсутствовала фантазия, что позже сыграло роковую роль; ее истории были так плохо скроены, что сейчас я просто удивляюсь, как это мы могли в них верить, да и быстрота, с которой она их распространяла, должна была бы вызвать естественный вопрос — откуда и где она их брала, при том что почти нигде не бывала и ни с кем не встречалась. Но в смутные времена слухи удовлетворяют воспаленное любопытство людей, далеких от событий, и заставляют в полной мере оценить покой, который окружает их. Благодаря природной хитрости Мича очень быстро нащупала слабости домашних и решила их использовать, соединяя личную выгоду и чьи-то внушения. Сначала она пыталась пугать нас духами и упырями, вытаращив глаза, шепотом рассказывала о них жуткие истории, но скоро бросила все это, увидев бесполезность своих усилий. Каким же благодатным и бездонным источником россказней оказалась для нее война! Какое вдохновение охватывало ее, когда она окуналась в свои небылицы и с кротким безрассудством вела их к самому ужасному концу! У Мички было весьма смутное представление о мире за пределами ее села, поэтому она не заботилась даже о мнимом правдоподобии своих историй, а именно это покоряло слушателей — они подчинялись чувствам, не подвластным логике и обстоятельствам, самой сущности свободы чувств, дремлющей в душе каждого, задавленной сложными жизненными связями, но незаметно оживающей в снах и легендах.

Итак, по словам Мички, София уже несколько раз была сровнена с землей, в развалинах погибло больше людей, чем жило во всей Болгарии, не говоря уже о том, что через день-другой в пожарах сгорали тысячи стариков и детей, а дикие разбойники, подозрительно похожие на янычар или башибузуков, грабили магазины и вырезали оставшихся в живых мирных граждан. Кажется, невозможно было измыслить ничего более кровожадного, но Мичка не довольствовалась этим, ей нужны были все более и более эффектные «подробности».

Слух о партизанах, появившихся где-то неподалеку от питомника, внес в ее рассказы известное разнообразие, и, так как на этот раз опасность была непосредственной и реальной, Миче впервые испугалась собственных историй, впервые сама до конца поверила в них, а слушатели впервые засомневались. Им просто не хотелось поддаваться страху (и сомнения были единственным средством отодвинуть его прочь), а Миче всеми силами старалась убедить их в том, что говорит правду, и выискивала, и нагромождала все больше и больше страшных деталей, и, когда они разрастались до такой степени, что дальше возможна была лишь неизбежная гибель, Мичка закрывала ладонями лицо, дрожала всем телом, потом каменела в раскаянье и горестной жалости к самой себе. Это ее состояние куда больше расстраивало людей, нежели самые жуткие подробности Мичкиных рассказов.

Бой у села Налбантларе в конце августа подтвердил предсказания Мички, и все же — даже в самом кошмарном виде — они были туманны и неконкретны, тогда как действительность подавляла их своей определенностью, замыкая круг ожиданий и несбывшихся надежд. Целый день и целую ночь мы слышали выстрелы близкого сражения, фарфор в буфете отвечал на них звоном, бой как будто приближается, как будто идет уже под окнами, и незнакомые люди кричат и бегают по аллеям…

Собравшись в гостиной, мы каждую минуту ожидали — вот рухнет крыша, распахнется дверь или вылетят со стеклами оконные рамы — не знаю, что именно должно было случиться, но в полутьме занавешенной комнаты я вдруг увидел отцовскую двустволку, вобравшую в себя пронзительный блеск наших «охотничьих» рассветов, она целилась мне в голову, а вокруг лежала страшная картина всеобщего разрушения…

Под вечер работники отправились домой в свои села, но вскоре вернулись обратно — дороги были перекрыты. В эту ночь в питомнике никто не спал. Люди прислушивались к редким выстрелам, судорожно втягивали головы в плечи и с опаской комментировали:

— И орудия пригнали…

— Это минометы, ишь как мины взрываются…

— А у партизан тоже есть автоматическое оружие? — спрашивал рыжий Кольо.

На рассвете частая хаотичная стрельба несколько минут держала нас в немыслимом напряжении, после чего наступила невероятная и глубокая тишина, такая глубокая, что даже дышать было трудно. Рты открывались и закрывались без звука, жесты приобретали комичную угловатость немого кино — и вот в этой тишине сформировалось какое-то движение, тайное и невидимое, потом оно превратилось в гул, шедший будто из-под земли, гул вырос до рева моторов, хрипло воющих на подъеме, послышался равномерный грохот — это уже на дороге, короткое фырчанье — а это уже на шоссе, — и перед Главными воротами остановились два крытых грузовика, из которых выскочили солдаты. По усыпанной мелким колючим гравием аллее к нам шел капитан Стоев — четкая, твердая походка, сапоги блестят, фуражка слегка сдвинута вправо к виску, шпоры позвякивают — раз-два, раз-два, — капитан Стоев маршировал по аллее в свежести раннего утра, парадный, сверкающий, будто не было ночи сражения, и в том же ритме, в котором улавливалось этакое легкомыслие победителя, задал вопрос, прозвучавший как приказ:

— Где управляющий? Пусть немедленно выйдет управляющий!

Отец подошел к нему, сгорбившийся, внезапно постаревший, с мешками под глазами после бессонной ночи; на какой-то миг он тоже попытался принять воинственную позу — его, вероятно, задел вид капитана, — но тут же обмяк, вялый и безропотный.

— От нас сбежал один шумкарин[7], — едва кивнув маме, неожиданно любезно обратился он к отцу. — Мы предполагаем, что он скрывается где-то здесь, в округе, может, и до вашего питомника дотащился. Никто не должен выходить за ограду до специального распоряжения! Мои люди будут стрелять без предупреждения!

— Вот отсюда и начинается самое страшное, — прошептала Мичка и, вперив в капитана взгляд, полный ненависти, добавила в своем стиле: — Скоро придет желтое чудовище… Так написано в Библии…

К обеду у нас появился поручик Чакыров. Правда, ему не нужен был ни отец, ни кто другой из наших, он искал капитана Стоева, который целое утро развивал бурную деятельность, прерываемую ненадолго, через определенные интервалы, ради удовольствия поговорить с мамой: он собственноручно расставил посты у ограды, выбрав для них подходящие укрытия, как будто питомник подвергнется нападению, потом в прохладе беседки он выпил с мамой кофе и после ее настоятельных просьб съел кусочек домашнего кекса, который провозгласил «шедевром кулинарного искусства», потом, без особой нужды, обошел посты, только затем, чтобы еще раз напомнить приказ «стрелять без предупреждения», потом в сопровождении мамы осматривал дом, который в первую же минуту, как только он увидел его, показался ему похожим на «английский средневековый замок», но рассматривать в нем, по существу, было нечего, кроме отцовского кабинета, остававшегося закрытым и перед капитаном, потом он развернул на столе в гостиной топографическую карту и глубокомысленно стал изучать ее. За этим занятием его застало приглашение на обед, которое, едва раскрывая рот, прошипела ему Мичка. Он ответил категорическим отказом, но после бесконечных галантерейных ломаний согласился что-нибудь пожевать вместе с нами, «чтобы не обидеть хозяйку, поскольку чувствует себя польщенным ее приглашением разделить с ней трапезу…».

В столовой находился поручик Чакыров, который привык являться к нам в дом, как к себе; пораженный атмосферой благопристойной церемонности, охватившей его уже у дверей, он вдруг забыл, с какой целью явился сюда. Пока он приводил в порядок свой расстегнутый, измятый мундир, мешком висевший на его худых плечах, пока он дрожащими пальцами нащупывал пуговицы, его смущение вылилось в первую фразу: «На здоровье, пейте на здоровье…» — она показалась такой неуместной и простецкой среди таинственного полушепота гостей, что понадобилось две-три минуты, чтобы за ней последовало более галантное «мне очень приятно видеть вас в окружении…», завершившееся каким-то неясным бормотанием, из которого никто ничего не понял.

Чакыров был последним — четвертым, — притом болезненным, ребенком самого крупного в городе фабриканта тканей. Под влиянием скверно усвоенной германской педагогической школы старый Чакыров выработал свой собственный метод воспитания, согласно которому ребенку необходимо прививать качества, ему от природы не свойственные. По этому принципу, соблюдаемому с фанатичным упорством, фабрикант сделал своего старшего сына, не отличавшегося особым пристрастием к интеллектуальным занятиям, адвокатом, передал ему дела фирмы и готовил его себе в заместители, а двух дочерей, хорошеньких провинциальных кокеток, послал за границу учиться истории и философии — правда, через год он получил известие об их замужестве, одна вышла за француза, другая — за итальянца, оба были благородного происхождения, но без денег, война, скорее всего, разбросала их по фронтовым дорогам, так что вполне возможно, что дочки стали уже вдовами…

Самому младшему сыну с детства определена была военная карьера. Для того чтобы приучить будущего офицера к казарменной жизни, папаша заставлял младшего Чакырова ходить зимой легко одетым, что обычно кончалось ангиной или пневмонией, спать на досках, мыться ледяной водой и до умопомрачения заниматься физкультурой. И так как все это было ему ненавистно (с детства его привлекали книги) и прихоти отца он исполнял по принуждению, то, став уже взрослым и получив звание поручика, Чакыров успел еще больше расстроить свое физическое здоровье, а дух его тем временем угнездился в романтической лени и никак не желал выбираться оттуда.

В военном училище над ним постоянно подтрунивали и делали козлом отпущения перед начальством, если не было другого выхода из конфузной ситуации, но при этом с охотой принимали в любую компанию, потому что он был щедр. Попав на чуждую ему стезю благодаря родителю и по безволию своему неспособный что-либо изменить, поручик Чакыров принял свою судьбу с покорностью обреченного, однако покорность его порой взрывалась расточительными кутежами, которые по крайней мере приносили ему минуты забвения. Сделав над собой непривычные усилия, он научился держаться после перепоя, не терять самообладания в самые критические минуты дружеских «бесед» и трезветь без жалоб. Вопреки абсолютной непригодности к офицерским обязанностям его ожидала блестящая военная карьера, обеспеченная влиянием и связями старого фабриканта, — но тут в его судьбу вмешались женщины. Дело в том, что дамы легкого поведения, постоянно обслуживавшие компании местных кутил, не удовлетворяли стремления поручика к возвышенному. В нем сохранялась искра наивного юношеского романтизма, который был, по мнению Чакырова, высшей ступенью его духовного развития, порой гаснувшего в оргиях и тем сильнее мучившего после. Новоиспеченный поручик, получив назначение в штаб армии (он располагался в нашем городе), увлекся какой-то воспитанной и добродетельной девицей, тяготившейся своей добродетелью. Роман вполне мог бы закончиться тривиальным браком — семья девицы (отец ее торговал межами) была не прочь породниться с могущественным фабрикантом, да и тот надеялся, что женитьба наставит сына на путь истинный, — однако поручику подобная развязка была не по вкусу. Желая походить на каких-то литературных героев, о которых он знал понаслышке, Чакыров бежал со своей избранницей, не предупредив об этом начальство, скрывался где-то дней десять и возвратился, чтобы попасть под военно-полевой суд за самовольную отлучку. Рассказывали, что опозоренная навеки девица не захотела больше видеть своего возлюбленного и оказалась не то в монастыре, не то в сумасшедшем доме.

Пришлось старому Чакырову развязывать кошель, он и в столицу поехал, нажал на кого следует через своих авторитетных знакомых и вызволил сына из-под суда — за ним сохранили чин поручика и сунули на минеральные ванны, где был пост из пятнадцати солдат. Служба не соответствовала его офицерскому званию, но давала известные преимущества — это была полнейшая синекура, так как ванны были довольно далеко от гарнизона и штаба, и Чакыров, обретя свободу и самостоятельность, не должен был каждый день мелькать перед глазами завистливых коллег. Да и папаша был доволен — ванны близко от города, так что можно при случае проконтролировать непутевого сынка, ну и, кроме того, природа, чистый воздух, опять же трудно найти компанию для игры в карты или для кутежей — это в какой-то степени насильственное заточение должно было принести пользу.

Однако, что касается последнего пункта, старый фабрикант в своих ожиданиях обманулся. Сам поручик, связанный по рукам и ногам, не решался, да и лень ему было, бегать в город, до которого был час езды, зато компания выросла вокруг него незамедлительно — как грибы после дождя. Поп из Налбантларе, господин Славчев и мой отец составили общество, которое вполне могло удовлетворить скромные запросы поручика, и тот умело руководил бы им, используя свой богатый опыт в этой области, если бы его не одолели страхи по поводу собственного здоровья. Одиночество и хроническая праздность вынудили его обратить взоры внутрь себя, он привык прислушиваться к любой боли, бередить и растравлять ее, анализировать и строить страшные предположения о самых разных и, разумеется, неизлечимых болезнях. Показаться врачу и получить подтверждение своим предположениям он боялся, поэтому окружил себя медицинскими книгами и всякими лекарствами, которые иногда выписывал из-за границы через Красный Крест. Поглощенные — книги в переносном, а лекарства в буквальном смысле, — они усиливали его страхи, потому что он не имел ни соответствующей подготовки, чтобы ориентироваться в медицинских лабиринтах, ни достаточной воли, чтобы соблюдать хоть какой-то режим.

После изнурительных попоек Чакыров день-другой пластом лежал в своей комнатке, торжественно клянясь голым стенам больше не брать в рот ни капли алкоголя, беспрерывно глотал лекарства и приходил в ужас от мысли, что в любую минуту он может умереть от инфаркта, инсульта, воспаления печени или еще от десятка болезней, которые притаились в его организме. Кошмары овладели им до такой степени, что спастись от них можно было, только сколотив небольшую компанию и пустившись во все тяжкие — пока шел кутеж, он чувствовал себя молодым, затем стенал о погубленной молодости, и заканчивалось все фальшивым бахвальством: «Живем один раз». Но все чаще он принимал участие в ночных кутежах по привычке, пассивный и унылый, подчиняясь собутыльникам, поглощенный мыслями о своем расстроенном здоровье.

Очевидно, накануне вечером поручик Чакыров снова крепко «поддал» — его серое лицо с эффектными темными кругами под глазами сложилось в плаксивую гримасу невероятной жалости к себе; он двигался медленно и осторожно, будто боялся разбить что-то внутри себя, и с болезненной остротой реагировал на внешние раздражители, не в состоянии отвечать на них соответствующе. Когда наконец Чакыров вкривь и вкось застегнул мундир и направился к столу, он с ужасом понял всю бессмысленность своих усилий — мундир нужно было снова расстегивать.

— Поручик, — голос капитана Стоева заставил его вздрогнуть, — мне кажется, вам необходимо представиться высшему чину!

— Так точно, господин капитан, виноват… — Бедняга попытался выпрямиться, но зашатался, чем вызвал саркастическую усмешку на лице мамы. — Поручик Чакыров, командир поста охраны минеральных ванн. Разрешите остаться?

— Вольно, — равнодушно ответил капитан Стоев.

Поручик поколебался — сесть ли ему между мной и мамой или между отцом и капитаном, но обе позиции показались ему почему-то неудобными, и он приютился на углу стола, чем вызвал фамильярное замечание Мички:

— Чакыр, так ты никогда не женишься, на всю жизнь останешься старым холостяком!

Чтобы пресечь эту тему и положить конец беспардонности нашей Мички (ей все прощали, потому что другой она быть не могла), поручик Чакыров решился оповестить общество о цели своего прихода — он, видно, надеялся исправить впечатление, которое произвел на присутствующих, поэтому чуть выпрямился и с какими-то даже героическими нотками, не соответствовавшими его помятому виду, изрек:

— Господин капитан, имею честь предоставить в ваше распоряжение своих солдат. Мы все горим нетерпением поскорее встретиться с врагом!

Прожевав кусок жаркого, капитан Стоев слегка постучал вилкой по тарелке, дабы прервать тираду, но Чакырова уже прорвало. Он имел довольно смутное представление о положении на фронте и свое неведение старался компенсировать высокопарностью, которую черпал из бегло прочитанных газет, и поэтому так неестественно прозвучало из его уст:

— В эти минуты Родина нуждается…

— А где вы были вчера, поручик, во время боя? — с досадой прервал его капитан Стоев. — Вот тогда вы могли быть нам полезны.

— Не было же никакого приказа, господин капитан, — попытался оправдаться побледневший поручик. — Я боялся помешать операции, но теперь я готов…

— Вы напрасно беспокоитесь, справимся и без вас, — как ножом отрезал капитан, даже не повысив тона и продолжая так же размеренно жевать.

В наступившей вслед за этим невыносимой тишине поручик Чакыров сжался, съежился; готовый от стыда залезть под стол, он попытался найти опору, но ножи и вилки, выскальзывали у него из рук, и, пробормотав что-то о делах и обязанностях, почти не прикоснувшись к еде, он побрел к дверям.

— Вы опять забыли устав, — напомнил ему капитан Стоев, а Мичка повторила свое пророчество о приходе желтого чудовища…

В установленные заранее вечера рыжий Кольо выбирался из своей комнатки при конюшнях и, тихо насвистывая, углублялся в аллею. Я представляю себе, как все было: подойдя совсем близко к ограде, он прятался в тень деревьев и замирал, сосредоточенно прислушиваясь к чему-то и оглядываясь вокруг. Конечно, в первые секунды ему казались оглушающе громкими бульканье Тунджи, возня мелких зверьков в траве, глухой шум птичьих крыльев в небе, но постепенно звуки таяли, занимая свое место в ночи, и сквозь них рыжий Кольо готовился услышать то, что ему было нужно. Остальное расстояние до места встречи — у большого белого камня близ ограды — он преодолевал на цыпочках, чуть пригнувшись, радуясь охотничьей легкости и ловкости своего тренированного тела.

Порой ему приходилось ждать довольно долго. Тогда он ложился на землю, лицом к небу, но светлые звезды не мучили его воображения и не рассеивали внимания; мысль его не искала путей во вселенную, не пыталась проникнуть в загадки бытия, ее не смущали чудеса необъятных миров — рыжий Кольо просто отдыхал после дневных трудов, мог даже задремать, но чувства и ощущения его были обострены — он ждал условного сигнала. Наверно, где-то в глубине души он ощущал и легкий страх, ведь он очень хорошо понимал, если его застанут здесь, да еще с хлебом и едой, ему придется как-то объяснять свое присутствие — правда, объяснений никаких не было, или, вернее, они были так наивны, что им никто все равно не поверит, но рыжий Кольо повторял и повторял их про себя, как бы репетируя возможную сцену.

Он запрещал себе думать о том, что с ним будет в случае провала, ему помогала самодисциплина, да и отсутствие фантазии, однако он не раз слышал о том, как поступают в селах с ятаками[8], и тут не нужно было особого воображения, чтобы поставить себя на их место.

Уханье филина не удивило ночного мира, и кукование кукушки было таким же естественным ответом ему. Чья-то тень так стремительно и бесшумно пересекла шоссе, что рыжий Кольо подумал: уж не показалось ли ему, и еще сильнее напряг слух и зрение. Через несколько томительных минут возле ограды затрещали ветви, в темноте возникло еще более темное пятно, и теплым человеческим дыханием пахнуло в лицо Кольо.

— Здравствуй, товарищ, — шепотом произнес человек. — У вас все спокойно?

Не знаю, так ли именно все было, но рыжему Кольо наверняка очень хотелось попристальней вглядеться в его лицо, узнать его или познакомиться с ним и поболтать, но вместо этого он стал набивать его ранец хлебом и едой, быстро и четко сообщая сведения о расположении войск и жандармерии в округе, о прошедших по шоссе соединениях, о настроении людей — и торопить его с уходом.

Они пожали друг другу руки, и только тогда рыжий Кольо решился робко спросить:

— Когда же придет и мой черед уйти к вам?

— Здесь ты нужнее, товарищ, — был строгий ответ. — Потерпи еще немного, конец близок.

— Большой привет товарищам, — прошептал на прощание рыжий Кольо, прошептал очень тихо, скорее для себя и понес свои слова в обратный путь, до маленькой комнатки при конюшнях.

Мне уже трудно провести грань между тем, что рассказывал мне сам Кольо, и тем, что я дофантазировал, да и так ли уж это необходимо? Придирчивые критики могут обвинить меня в смещении точек зрения и формально будут правы. Литературное произведение, дескать, имеет свои законы, и если повествование ведется от первого лица, и если это «я» всего-навсего пяти-шестилетний мальчишка, то события должны проходить только через его восприятие, соответствовать его чувствам, не превышать его возможностей. Все это так, но мальчишка давно вырос, и сегодня, когда я мысленно прокручиваю побледневшую от времени ленту своего детства, я хочу распорядиться ею как единоличный собственник и вернуть все подробности, прояснить все неясности, отравлявшие тогда мое неокрепшее сознание. Он позволяет себе, этот мальчуган, превратившийся теперь в сорокалетнего мужчину, отклоняться от прямолинейной хронологии событий, углубляться в никому не известные переживания, потому что герои мертвы, а переживания эти допустимы, вероятны, они основаны на переживаниях и действиях других людей. Пусть не сердятся на меня — мальчуган мечтает добраться до самой сути своего прошлого, повернуть ключ в Главных воротах и оказаться там, где его ждет нечто новое и неиспытанное. Увы, я сомневаюсь в том, что это возможно, но по крайней мере давайте хоть разрешим ему провести этот опыт, пусть он будет хозяином этих страниц до конца повествования, и тогда… Может быть, жизнь станет чем-то похожа на литературу и будет черпать в ней стимул для своего продолжения…

…Так же таинственно рыжий Кольо обставлял и свои встречи с Миче, несмотря на то что она требовала публичности, «чтобы все люди видели». И так как ее совершенно не удовлетворяло несколько туманное объяснение конюха: «Лучше, чтобы нас пореже видели вместе, а то будут завидовать», — он вынужден был еще горячее выказывать ей свою влюбленность.

Они тоже встречались у ограды, но не возле белого камня — чувство, похожее на суеверие, заставляло Кольо избегать этого места. Они бросались друг к другу, возбужденные и жаждущие, задыхаясь, валились в траву и катались по земле, пока их безумие не истекало из потных тел. Можно предположить, что после пятой встречи у рыжего Кольо уже не было нужды разыгрывать влюбленного — он испытывал к Мичке достаточную нежность, чтобы обнимать ее без насилия над собой, он искренне говорил ей, что любит, и его уже не беспокоило, что он не думает о ней, когда ее нет возле него.

Они лежали рядом, и им было хорошо, и они могли так пролежать до конца света, и, конечно, именно это и хотела выразить Мичка, положив ему руку на грудь, вплетая пальцы в его рыжие космы, переливая в него силу своей безоглядно отдающейся плоти, но рыжий Кольо быстро приходил в себя. Он заправлял рубашку в брюки, застегивал пуговицы и спрашивал у Мички:

— Как идут дела в доме?

Для него это, однако, не был ничего не значащий вопрос, он вкладывал в него совершенно определенный смысл, которого она не понимала, но постепенно привыкала отвечать именно так, как он ожидал.

— Ничего нового, — начинала она лениво, а потом будто пробуждалась и принималась тараторить, пестрая мешанина важного и второстепенного изливалась из нее со странными сладострастными придыханиями, герои ее тирады были всегда одни и те же — мама, папа, Савичка, я и сама Миче:

— Вчера утром сделала им милинки[9], так хозяйка сказала, что они немножко подгорели. Гошенька не захотел их кушать и поднял страшный шум, а господин управляющий закричал: «Другие люди небось стебли от кукурузы едят, а вы милинками швыряетесь!» Но и он не притронулся к ним. Сидит темный как туча и молчит. А потом сказал — надо в город. Это сейчас-то, по таким дорогам в город, а? Ждут его там, как же!

Рыжий Кольо давал ей выговориться, слушал и запоминал, что ему нужно было. Он не надеялся узнать какую-нибудь особенно важную подробность, он довольствовался малым, веря, что и это пригодится его товарищам. А что до ее выдумок, так он поощрял их и даже — мягко и тактично — помогал ей сочинять новые истории, наслаждаясь ими как первый слушатель. Иногда, однако, его одолевали сомнения. Со свойственной ему крестьянской сметливостью Кольо решил, что страх, охвативший обитателей дома, позволит ему свободнее вести свои тайные дела, но активность Мички ставила его в тупик. В самом начале он сказал ей: «Пусть боятся, тогда они не будут трогать нас», и она поняла эту фразу слишком буквально и с еще большим рвением принялась «сочинять».

— Смотри только, как бы у них от страха сердце не лопнуло, — как бы в шутку предостерегал ее рыжий конюх, а Мичка принимала это как признание своих заслуг.

— Сегодня я подкинула им нового ежа, — хихикала она в кулачок, — про танк, который потонул в Тундже, а людей сожрали вампиры…

Скорее всего, это было так или почти так — слова могли быть эти или похожие, — потому что Мичка действительно во всех подробностях рассказывала нам о танке и его экипаже, съеденном вампирами.

Напрасно искала мама предсказание о желтом чудовище в своей Библии на французском языке (книга была в кожаном переплете и считалась поэтому самой ценной в доме). Мама собирала нас после обеда и, запинаясь, переводила непонятные тексты, которые не становились понятнее от подробных объяснений — скудные ее познания во французском, приобретенные у частного учителя и испарившиеся в домашних заботах, никак не могли опровергнуть измышления Мички, а воспитание не позволяло маме неправду преодолевать неправдой.

Было трогательно и смешно глядеть, как моя мама, покраснев от благородных усилий, перелистывала толстую книгу и рассеянно бормотала: «Нигде нет, нигде…» — как будто искала недостающую страницу увлекательного любовного романа — это зрелище было бы действительно очень трогательным, если бы гордость мамы не страдала при этом от неудачи и все вместе не настраивало бы ее против Мички. Мама давно уже поняла, что отец ей не опора и рассчитывать на его защиту не приходится, вот она и решила стать вместо отца главой семьи. Воюя с тенями и призраками, мама нашла в Мичке козла отпущения и срывала на ней все свое недовольство. Мама была единственной в доме, кто действительно сомневался в россказнях нашей горничной, и при каждом удобном случае она изо всех сил старалась уличить Мичку во лжи. Это могло бы создать в доме атмосферу нетерпимости, если бы маму тоже не одолевали страхи. Она должна была скрывать это, ведь она являлась неколебимой опорой семьи и дома, но ее внутренняя неуверенность делала ее раздражительной, вспыльчивой, а следовательно, и неспособной выполнить свою тяжкую миссию.

Проще всего было бы выгнать горничную, расстаться с ней раз и навсегда, а все возражения отца, которые по этому поводу могли возникнуть, сделать козырем в своих руках — например, упрекнуть его в мягкотелости, высказать ему в лицо подозрения, намеки и обиды и вынудить его отступить, — но маму не устраивало это самое простое решение проблемы. Может быть, она чувствовала, что Миче необходима ей, потому что среди хаоса бесплотных теней она была единственной осязаемой и уязвимой, да еще и сопротивляющейся, а может быть, мама надеялась, что присутствие Миче усугубит чувство вины у отца; и кроме всего прочего, выгнать Мичку на улицу было бы несправедливо, а этого мама тоже не могла допустить: она была слишком чувствительна. Короче, мама избрала иную тактику и с подозрительной настойчивостью стала проводить ее в жизнь.

Следуя своему буйному и слегка болезненному воображению, даже не пытаясь сопоставить его с фактами, мама уверила себя, что между отцом и Мичкой что-то есть. Нет, она не ревновала его, как могла бы ревновать любящая женщина, страдая и ненавидя, скорее в этом она находила подтверждение своей давней мысли о том, что брак ее неудачен, и тихо торжествовала, но в то же время ей хотелось использовать создавшуюся ситуацию. Подверженная расхожей истине, гласящей, что жена последняя узнает об измене мужа, и гордясь тем, что она «не из таких», мама постоянно «разоблачала» горничную, надеялась, что и отец в конце концов «выдаст» себя, и боялась этого, потому что лучше утешительное сомнение, нежели неизвестный конец.

— Кольо и Мичка развратничают, — говорила мама и испытующе глядела на отца, помолчав, продолжала: — Развратничают скрытно, за нашей спиной, за спиной всего питомника…

— Они ведь собираются пожениться, — после паузы с досадой отвечал отец.

— Собираться собираются, а не женятся! — злилась мама. — До каких пор это будет продолжаться?!

— Ну, назначь им срок и пожени их, — невозмутимо предлагал отец.

Его спокойствие приводило маму в отчаяние и ожесточало ее, и, так как ей необходимы были какие-то перемены, она пришла к выводу, что Мичка и Кольо — это ширма для отцовских «делишек». Правда, атаковать конюха намеками или прямыми вопросами маме не позволяла ее гордость, папа почти круглые сутки киснул в своей комнатке на чердаке, а Мичка вертелась вокруг нее, как верная собачонка. Энергия ее, не встречая препятствий, свободно проникала сквозь распахнутые двери подозрений. Каждый день после обеда мама продолжала перелистывать свою Библию в кожаном переплете, и все чаще, устав от бесплодных усилий изменить свою жизнь, она переставала обращать на нас внимание, увлекалась чтением, забывая о переводе и не вникая в смысл — ей было достаточно, что она понимала отдельные слова, — и предавалась мелодичному потоку гласных и согласных, увлекавших ее в сказочную страну, где она переживала счастливый сон своей жизни.

— Какая точность! — восхищался капитан Стоев. — Вы говорите на том прекрасном французском, какой я слышал только в Нормандии, то есть в истинной Франции…

Мы торжественно входили в дом: впереди мама и капитан Стоев, он поднял ее руку почти на уровень своих погон, отчего мама вынуждена была слегка изогнуться, за ними — мы с отцом, молчаливое, но необходимое дополнение. Вызывающе позвякивая шпорами, капитан вел свою прекрасную даму к пианино. Расстроенное, оно стояло в углу гостиной, годами к нему никто не прикасался, а теперь фальшивые звуки, похожие на звуки шарманки нищего, раздались среди нашей полинявшей мебели — безвкусного подражания венскому сецессиону, чтобы резче подчеркнуть жалкую претенциозность комнаты, а потом заглохнуть под преувеличенно громкие возгласы капитана.

— Восхитительно! Очаровательно! — кричал он, будто ротой командовал. — Я просто не мог себе представить, что в этой глухомани найду столь великолепную исполнительницу Моцарта!

Один такой миг стоил любых огорчений и неудовлетворенных претензий. Мама разрумянилась, в ее поведении проглянуло еле заметное кокетство — в нем не было подлинной непринужденности, и оттого оно казалось преувеличенным, как жеманство придворной дамы, смех ее был громким, вызывающим, и это сразу выдавало его неискренность.

Мичка обносила ликерами, приготовленными мамой, — отец морщился и выпивал залпом, а капитан Стоев медленно смаковал их и снова восхищался. Вообще он без передышки восхищался всем, однако на четвертый день его восторги несколько поблекли, ими он уже пытался прикрыть накапливающееся раздражение. Бедный капитан Стоев! Ему даже в голову не могло прийти, что за этими пламенными и многообещающими взглядами таится непоколебимое целомудрие, зацементированное чувствительными романами и мещанской средой, — целомудрие, испытанное в семейных перипетиях и вышедшее из них с ореолом самопожертвования. Появление капитана разбередило старые мамины мечты о каких-то переменах в ее жизни, но мечты эти давно потеряли силу и перестали быть стимулом для действия — мама взлелеяла их в долгие часы одиночества и тогда же пережила и даже изжила их до такой степени, что они превратились в воспоминания о несбывшемся — прекрасная почва для лени и апатии. В первый момент появления капитана Стоева она, правда, поддалась на его мнимые восторги, поверила в возможность реально пережить свои воздушные замки, но у нее не было ни смелости, ни опыта, ни умения кокетничать.

Раздрызганное пианино изнемогало под ее пальцами, нотные тетради, заботливо извлеченные из шкафа, где они пылились много лет, громоздились рядом на стульчике — все это еще можно было вынести, пока мама не решилась спеть. Даже капитан Стоев не мог сдержать иронической усмешки, а папа вдруг очнулся от своего безразличия, почувствовал, что вокруг творится нечто неладное, и, потеряв самообладание, расстроившись от необходимости вмешаться, завел разговор на чуждую ему тему, прекрасно понимая, что разговор этот может навлечь на него одни лишь неприятности:

— Господин капитан, когда же наконец вы снимете блокаду? — От смущения отец вложил в свой вопрос больше жара, чем следовало, и он прозвучал почти как обвинение. — Уже шестой день мои люди не могут попасть домой! Не пора ли подумать и о них? Что же из того, что они простые работники?

Капитан Стоев с удивлением повернулся к отцу, но, похоже, удивление его было наигранным, он надеялся услышать подобные слова, даже спровоцировал их, и теперь ему доставляло удовольствие медлить с ответом.

— Дорогой господин управляющий, — начал он театрально тягучим тоном, — неужели вы не понимаете, что я делаю это ради вас?

— Может быть, вам… нравится мое общество? — Отец с трудом соединял слова в предложения, голос его слегка дрожал, в интонации не было и намека на иронию. — И вы хотите подольше… побыть здесь?.. Право, я не знаю… как вы объясните это своему начальству?

— Оно озабочено сейчас только спасением собственной шкуры, — презрительно бросил капитан. — Как видите, и я могу позволить себе хотя бы однажды нарушить приказ.

— Вы так дорожите моим обществом? — Отцу что-то втемяшилось в голову, в тоне его снова не было ни малейшего намека на иронию. — Не правда ли?..

Два шага к окну, два шага к столу — движение, оборванное на половине, эффектная мизансцена, демонстрирующая размышление и усиливающая «драматизм» момента, потом самодовольный, полный сарказма и мрачного презрения голос:

— Это достаточно элементарно, хотя действительно ваше общество мне приятно. Я остался бы здесь подольше, если бы у меня было время. Но у меня его нет.

В тишине неестественно громко зазвучало пение мамы — это была «Форель» Шуберта, — фальшивые звуки весьма отдаленно напоминали о дивной красоте вещи; искаженные исполнительницей и тягостной атмосферой, они раздражали.

— Хватит, — тихо сказал отец, и, так как мама не услышала, он закричал: — Перестань! Довольно заниматься глупостями! Нашла время дырявить нам уши!

Капитан Стоев не счел нужным обратить внимание на его реплику.

— Вы не читаете газет, дорогой господин управляющий, иначе вы бы знали, что русские уже на Дунае! Завтра или послезавтра, самое позднее через два дня они будут здесь…

— Вы хотите сказать?.. — отец запнулся, покраснел и, наверно, почувствовал, что краснеет, отчего еще более горячий румянец залил его лицо, он покраснел как ребенок, до слез и пятен, и ему было стыдно этого румянца и мысли, которую он не мог скрыть, он умоляюще поглядел на маму — почему, черт возьми, она прекратила свое проклятое пение, и, может быть, ему хотелось убежать или провалиться сквозь землю, но он только и смог еще раз беспомощно промолвить: — Вы хотите сказать…

— Разумеется, и это элементарно, господин управляющий. Выходит, вы считаете меня… — Капитан поколебался, лоб его прорезала резкая морщина, в следующий момент он как бы отбросил колебания жестом правой руки. — «Товарищи» знают о моих заслугах, и я не уверен, что совершу по отношению к ним хотя бы одно «доброе дело». Да и, если быть откровенным, я не считаю это «добрым делом»…

Мама поворачивалась на своем стульчике то к одному, то к другому, по-женски надеясь, что они ссорятся из-за нее, и не углубляясь в суть спора, была приятно взволнована, хотя и боялась последствий, и эта боязнь выражалась в ее неудобной позе, расширенных зрачках и в пульсе на висках.

— Я почти уверен, что этот бандит-шумкарин скрывается в вашем питомнике. Я, конечно, могу приказать устроить обыск и в полчаса найду того, кто мне нужен… Таков, в сущности, был мой первоначальный план, — «кротко» заключил Стоев.

Если бы капитан стал пугать отца, тот бы немедленно отступил (безразлично, каким образом), но «кротость» капитана обманула его.

— И почему же вы не выполнили его? — с искренним любопытством спросил он, добродушно прищурив глаза, будто вел откровенную беседу со своим добрым другом.

— Тогда вы окажетесь укрывателем! — Капитан Стоев нанес свой удар, смягчив его шутливым тоном. — Надеюсь, вы понимаете, что означает такая квалификация!

Неожиданным был поворот и возможные последствия…

— Я не… не знал… — И мне показалось, что он заморгал, ослепленный блеском двустволки, как бывало когда-то на «охоте». — Я не мог знать…

В птичьем облике капитана Стоева проглянуло что-то хищное, но тут же улетучилось, смазанное внутренней неуверенностью, на лбу проступило несколько капель пота.

— Не расстраивайтесь, дорогой господин управляющий, — бросил капитан и с показной легкостью перешел прямо-таки на лирический тон. — Не вы причина моего отказа от обыска…

— Не я, да? — Папа вздохнул и, уловив новое настроение Стоева, спросил с надеждой: — А кто?

— Мне трудно объяснить вам, это не столь элементарно. — Капитан Стоев, наверно, был влюблен в это слово и повторял его с наслаждением. — Видите ли, человек мечтал о красоте, об уюте и покое, но разные сложные обстоятельства толкнули его на другой путь. И человек этот хочет в конце концов…

Самолюбование настолько овладело капитаном, что он картинно подошел к пианино и ударил наугад по нескольким клавишам. Мама, подчинившись его порыву, подобрала какую-то мелодию и заиграла едва слышно — и на этот раз в ее музыке была нежность, раздумье, доброта.

— …умереть среди красоты и уюта в покое величественного заката! Тем более что ему не остается ничего иного… — патетически закончил капитан и, может быть слегка устыдившись своего пафоса, добавил с насмешкой: — …как умереть под охраной своих «верных» солдат!

После пережитого испуга отец обрадовался подобным «откровениям», он протянул капитану руку и даже, очевидно, хотел обнять его, но капитан отпрянул с холодной усмешкой, оставив дистанцию между собой и отцом:

— Давайте повеселимся, дорогой господин управляющий! Позовите кого-нибудь из своих людей и побольше женщин — выпьем, споем…

Вскоре Мичка вернулась и сказала, что «людям не до выпивонов» и они идти отказываются. Только рыжий Кольо смущенно топтался у дверей.

— Вот вам пример, господин управляющий, как самые добрые намерения рушатся, потому что нас не понимают! Привыкли только приказы выполнять, толпа предателей!

Он вперился в рыжего Кольо и заорал:

— А ты чего здесь околачиваешься? Ты что, не солидарен со своим классом, а?

— Вы звали, — тихо ответил рыжий конюх, — я и пришел…

— Подчинился, да? Нужен ты очень! Ну да ладно, оставайся, раз пришел.

Откуда-то извлекли и Савичку — он стеснялся, с робкой деликатностью тыркался среди присутствующих и пытался найти место, где нужна была бы его помощь и сочувствие. Настроившись на кутеж, взвинтив себя до крайности, капитан Стоев хлопнул его по плечу так, что бедный маленький человечек осел.

— Ладно, господин Савичка, я знаю, что вы больны, и разрешаю вам уйти.

— Господин управляющий, — Савичка не признавал никого, кроме моего отца, — если вам неспокойно и душа у вас не на месте, я могу вам спеть…

В розовом рассветном тумане, полосами ползущем с востока — оттуда, где шла битва, — Савичка сидел на пороге своей комнаты, неудобно поджав под себя одну ногу, а вторую вытянув вперед; тело его было напряжено, как тетива лука, и близкие выстрелы отдавались в каждой его клеточке. Он видел, как какой-то человек перепрыгнул через ограду, достиг поляны и скрылся среди деревьев. Савичка даже слегка приподнялся, когда тот исчез за стволом, он ждал, когда человек появится снова, чтобы разглядеть его как следует, — Савичка ждал безучастно, не собираясь ни помешать, ни помочь ему. Наконец пришелец ткнулся носом в колени маленькому человечку и поднял глаза — в кармане он сжимал пистолет, кровь на локтях и коленях запеклась, видно было, он собирает силы для последней схватки.

— Кончено? — без всякого интереса и любопытства спросил Савичка, спросил, как спрашивают, который час или какая погода, и в сердце человека заполз холод, он выхватил пистолет и направил его в грудь Савичке, но тот повторил все так же с леденящей пустотой: — Кончено?

Человек подчинился этому голосу и пробормотал:

— Кончено…

Только тогда Савичка зашевелился, выпростал неудобно подвернутую под себя ногу, расправил плечи, потянулся, зевнул — и все это он проделал с тем же рассеянным выражением лица, ощущая почти блаженство, погруженный в себя, будто никого вокруг не было.

— Ты спрячешь меня? — У человека зуб на зуб не попадал. — Ты должен меня спрятать! — Пистолет дрожал в его руке, и он никак не мог направить его прямо в грудь Савичке.

— Убери его, — равнодушно промолвил Савичка. — Ты мешаешь мне думать.

Со стороны Япа-холма нарастал шум моторов, он достиг пронзительной высоты и низвергнулся в тишину. Человека охватила паника — он переполз через порог Савичкиной комнаты, забился в угол и, сверкая глазами в темноте, прошептал:

— Давай сюда, быстро!..

Савичка неохотно поднялся.

— Слушай, — человек изменил тактику, чувствовалось, что он готов был даже схватиться за соломинку, — если меня найдут здесь, ты погибнешь вместе со мной, понимаешь, и ты тоже!

— Я каждый день умираю по нескольку раз, — спокойно возразил Савичка.

От ужаса и беспомощности у человека начался приступ смеха, он хохотал, открыв рот и выпучив глаза, но сквозь хохот он слышал выстрел, который разносит череп этого помешанного, а потом следующий, который пробивает его собственную голову. Равнодушно выдержав его хохот, Савичка сказал:

— А теперь я должен уйти.

— Ты идешь выдавать меня? — Человек задрожал. — Ты не двинешься с места!

— Рабочий день начался, и, если я не выйду, меня будут искать, — обиделся Савичка, и впервые на лице его, похожем на маску, отразилось подобие человеческого чувства. — А так сюда никто не войдет, и ты можешь оставаться.

Человеку очень хотелось верить, да и обиженный тон Савички придавал убедительность его словам. Чтобы выиграть время, все обдумать и проверить, гость попросил плаксивым, тоненьким голосом:

— Сначала перевяжи меня. Я ранен в ногу.

От Савичкиного равнодушия и медлительности не осталось и следа, он мгновенно вскочил, засуетился, принялся ощупывать гостя там-сям, заохал, запричитал и при этом стал быстро и безостановочно объяснять:

— Для перевязки пулевого ранения нужен стерильный материал, тампоны на два отверстия, повязка должна быть ни тугой, ни слабой, рану надо промыть перекисью, или риванолем, или в крайнем случае хмелем, или в самом крайнем случае помочиться на нее и смазать йодом, водой не годится промывать, может загноиться, нельзя в первые двадцать четыре часа пить воду, это усиливает лихорадку и повышает температуру, нужно спокойно лежать, что еще, ага, если раздроблена кость…

— Ты мне лекций не читай, лучше перевяжи скорей, — грубовато прервал его человек — он позволил себе эту грубость, этот тон, потому что вдруг ощутил уверенность, и дело было не в его собственном состоянии, которое не изменилось, и не в словах этого полоумного — они ему не помогли, — уверенность появилась от желания Савички помочь ему и от этой странной смеси заботы и беспомощности, которая будто забаррикадировала вход от внешней опасности, создала в комнате атмосферу человеческого общения, а в этой атмосфере ничего не кажется слишком уж страшным; человек почувствовал уверенность — и успокоился.

Когда наконец рана предстала взору Савички, он не выдержал, пулей вылетел за порог, держась за живот, и человек сам стал делать себе перевязку, уже не слушая советов своего хозяина. Савичка закрыл дверь, велел гостю лечь на пол у кровати, чтобы не видно было из окна, и отправился куда-то с все тем же рассеянным выражением лица.

Вот так началась эта тайная жизнь Савички…

Я мог остаться незамеченным в толпе, проникнуть в самую гущу ее, слушать разговоры вокруг, наблюдать знакомые лица и не без злорадства отмечать перемены, происшедшие в них, но сквозь все я чувствовал снова одиночество и тоску и снова задавал себе все тот же вопрос: зачем я приехал сюда, зачем? — и не мог не признаться себе, что я приехал ради них. Я уже чувствовал в уголках своих губ и глаз извиняющуюся и слегка ироническую улыбочку, к которой я привык прибегать сознательно и бессознательно много раз за последние пятнадцать лет, с ней я и проник в толпу, все еще воображая, что они могут меня не узнать, а если узнают — удивятся, растеряются и выдадут себя.

Первым увидел меня рыжий Кольо, он пригладил свой вихор, и на его лице отразились не то упрек, не то сожаление: «Гошенька, а ты снова маешься в одиночестве?» Он почернел и похудел, в рыжей его гриве поблескивали белые пряди, сухие, ломкие. Возле него стоял Недков и что-то говорил ему, спокойно ожидая моего приближения. Мы не бросились друг к другу, сдержанно поздоровались за руку и замолчали. Нужно было проглотить ком, застрявший в горле, нужно было оглядеться еще и еще раз, чтобы заметить перемены и привыкнуть к ним, нужно было выкурить по сигарете, лихорадочно зажигая наперегонки спички, чтобы рыжий Кольо мог наконец сказать:

— Вот, дожили, встретились снова. Ты помнишь?

— Помню, — сказал я громко и отчетливо, так что люди, стоявшие рядом, обернулись. — Помню, но от этого мне не становится легче…

Мне не следовало бы сердиться, ведь сегодня день поминовения, сегодня мы все возвращаемся в прошлое, чтобы высечь из него искры будущего. Мне не следовало бы сердиться, потому что — и это было всегда — я выгляжу просто смешным, со временем даже в собственных глазах я стал выглядеть так, потому что — обвиняй не обвиняй себя, — вместо того чтобы докопаться до истины и что-то понять, я снова вел себя как ребенок.

Мне не следовало бы сердиться, но в моем мозгу горячими толчками билось унижение, возникшее по другому поводу и в другой обстановке и ждавшее малейшего прикосновения, чтобы проявиться и вытащить вслед за собой злость.

— Хорошо, что ты здесь. — Недков не обратил внимания на мою вспышку. — Сегодня мы чествуем и твоего отца.

…Сегодня открывали памятник, посвященный двадцать пятой годовщине битвы при Налбантларе. Снова был теплый и светлый сентябрьский день, в воздухе таяли серебряные нити, глубокое небо было прозрачно к чисто. Болота под Япа-холмом уже не было, но на поляне, раскинувшейся на его месте, снова расхаживали те же аисты, они постукивали клювами и поглядывали на нас.

— Страх лечится только страхом, — с вызовом процитировал я давно слышанное мною изречение. — Трус не может превратиться в героя.

— Не торопись, — посоветовал Недков. — Тебе просто необходимо побыть здесь.

Даже такие невинные замечания способны были задеть меня — почему все уверены, что знают, что именно мне необходимо, — и мне казалось, что и Недков, и рыжий Кольо, по сути, относятся ко мне так, будто я все еще то самое малое дитя, напуганное, жалкое, слабенькое, нуждающееся в помощи и защите.

— Мне тридцать минуло, — сказал я резко. — Кое-что я уже научился понимать!

Рыжий Кольо зябко повел плечами и молча отошел. Через какое-то время мы снова встретимся, и тогда я узнаю, что он воевал, был ранен, что Мичка вышла за другого, что он работал на строительстве, и еще много чего расскажет он мне каким-то новым — ровным и бесплотным — голосом, и я не пойму, то ли сочувствовать ему, то ли радоваться тихой непритязательности его жизни, но сейчас я был благодарен за то, что он отошел от меня. Глядя на его опущенные плечи, на его худую фигуру, тонувшую в толпе, я ждал того, что последует за этим, без всякой жалости к себе, но я уже думал не только о том, чтобы поскорее, поскорее свершилось все, что положено, — у меня появилось странное чувство, что деликатность этого человека, которую я недооценивал и о которой не подозревал, — это залог доверия.

Недков неожиданно рассмеялся и снова превратился в незнакомца, который двадцать пять лет назад, прихрамывая, появился среди нас, и, хотя он отдавал приказы, требовавшие беспрекословного повиновения, с ним пришла надежда. Может быть, сквозь все эти годы я стремился к ней, искал ее среди зловещих воспоминаний, безутешно теснимый мыслью о том, что не могу вернуть ее, и должен жить, в безысходности.

— Ты неверно воспринимаешь прошлое, — говорит Недков, — ты смотришь на него только сквозь свои собственные воспоминания. Подумай-ка хорошенько: а не хочется ли тебе самому сохранить себя в том времени, остаться там таким, как ты был тогда, маленьким, чтобы тебе сочувствовали, чтобы жалели тебя?

В моем сознании медленной вереницей потянулись те дни, их первый — видимый — план, не замутненный снами и воображением, и мне показались смешными абсурдные слова Недкова. Ведь каждый человек, хотя бы потому, что в нем силен инстинкт самосохранения, стремится избавиться от боли и стыда — даже если где-то рядом витает надежда, необъяснимым образом заключенная именно в прошлом и всегда возникающая в воспоминаниях.

— Тогда объясните мне, как его надо воспринимать, — попросил я, — может быть, все-таки что-нибудь пойму…

Недков осторожно взял меня за руку и повел к памятнику. Верх его был устремлен в прозрачное небо, а внизу застыли в порыве три огромные фигуры партизан. С непривычки наши глаза натыкались на массивные, будто нарочно не законченные изображения рук и ног, чтобы от них подняться к лицам, светившимся готовностью к подвигу.

— Что ж тут объяснять? — Недков притих перед мраморной громадой. — Объяснять нечего…

Играл военный оркестр, и в конце поляны уже завилось хоро, парни и девушки покрикивали что-то весенними свежими голосами, толпа двигалась, переливалась, шумела.

Недков подошел к подножию памятника и положил рядом с венками и букетами веточку дикой герани — я раньше не заметил цветка у него в руках. Минута повисла, как капелька нежной тишины и покоя, исторгнутая из шума и движения.

— Нечего объяснять. — Недков повернулся ко мне. — Вот перед тобой памятник — в нем нет страхов, минутных колебаний, мелких недостатков. Памятники хранят самое важное…

Он подвел меня к большой группе людей, по пути здороваясь за руку с друзьями и знакомыми. Из круга танцующих отделилась женщина его лет, потянула его за собой, увлекла и меня, поляна закачалась, и ноги мои сами отыскали нужный ритм.

— Сегодня мы чествуем и твоего отца, — сказал мне позже Недков, отирая платком пот со лба, — и Савичку, и деда Петра из Чаирлия, и тех женщин из питомника…

— Вопрос этот можно рассмотреть с другой, не менее важной стороны. — Я вдруг пустил в ход свое адвокатское красноречие. — Меня награждают, я получаю привилегии, на которые не имею права!

— Не принимай их, — нахмурился Недков, — если считаешь, что ты их не заслуживаешь.

— Дело в том, что я получаю их не за свои заслуги, — напомнил я ему. — И вообще — есть ли на самом деле эти заслуги?

— Мы снова возвращаемся к тому же. Нет однозначных поступков, понимаешь, очень часто страх и героизм тесно связаны меж собой.

Мне не хотелось больше задавать вопросов. Легенды трудно создавать, но еще труднее разрушить их. Я расстался с Недковым, примирившись с тем, что стал частицей некоего вымысла, которому лишь я один старался воспротивиться, потому что он обездолил мое детство.

Отец окончательно заперся у себя в кабинете и не выходил на послеобеденные прогулки с Савичкой, рыжий Кольо как призрак бродил по питомнику, прислушивался, присматривался, работники только и ждали, когда снимут блокаду, и в запоздалой сентябрьской жаре одна только болезнь Савички способна была хоть немного рассеять тягостное настроение — началось все с насмешек, которые затем переросли в озлобление и даже в изощренную, издевательскую жестокость. Через дорожку, по которой проходил больной, натягивали веревку — и он падал носом в пыль; подкладывали репей, когда он садился, и он вскакивал как ужаленный, с вытаращенными от боли глазами; сыпали ложками соль в его тарелку, заталкивали за воротник лягушек и ужей…

Людям казалось странным, что Савичка не бежал от своих мучителей, даже наоборот — постоянно вертелся меж ними, сам провоцировал их на шутки и, нисколько не пытаясь протестовать, терпел все их фокусы, что еще больше разжигало страсти. Каждый вечер около насоса для поливки собиралась группа самых заядлых насмешников, они окружали Савичку, и не веселый смех слышен был оттуда, а грубое ржание, хриплые резкие выкрики, до полуночи мучили они маленького человечка, и казалось, его хрупкая фигурка вот-вот будет раздавлена.

Домой Савичка приходил последним, осторожно оглядываясь, не следит ли за ним кто. Добравшись до своей комнаты, он бросался на кровать и одним лишь усталым горестным вздохом пытался изжить тяжкие впечатления дня.

Недков никогда не засыпал прежде, чем Савичка не вернется домой, но они почти не разговаривали друг с другом, пока однажды Савичка сам не начал изливаться перед гостем. Пять дней он хранил молчание, его это не тяготило — он привык молчать, но теперь чувствовал, как внутри у него что-то набухало, разрасталось и наконец вылилось наружу — это была шестая ночь.

Так и начал Савичка — вдруг, не ища сочувствия или понимания, не интересуясь даже, слушают его или нет, просто окружил сидящего напротив человека картинами своего детства, молодости, прожитых лет, и в комнате стало душно и тягостно, запахло смертью, отчаянием, нищетой.

— Никому я этого не рассказывал, — торопился он, — а теперь расскажу, может полегчает. Потому что рано или поздно приходит такой момент, когда надо сбросить с себя груз, потому что если опоздаешь с этим, то ничего уже не выйдет…

Недков решил потом, под утро, спросить, почему именно ему Савичка доверил свою исповедь, а теперь надо было только слушать. Нужно было мысленно перенестись в некий городишко у моря, и там, на окраине, у разрушенной ограды в конце улочки, затененной старой смоковницей, глазами пяти-шестилетнего ребенка следить за громадным черным человеком, похожим на разбухшего жука, петляющего в ярком свете дня. Нужно было услышать женские крики и тупые удары, раздававшиеся из деревянного домишка, после чего оттуда доносился мощный храп, а мать выбегала на порог и голосила, как по умершему.

Но самыми страшными были ночи, когда отец появлялся со своими дружками. Он поднимал мальчишку высоко над головой и, пробормотав «ублюдок», ронял его, тот грохался на пол под оглушительный хохот компании.

— Ты гляди, падает, как кошка! — орали отцовы приятели. — На четыре лапы! И отряхивается, как кошка!

— Разве он похож на меня? — Схватив ребенка за волосы, отец снова поднимал его вверх. — Эта падаль, этот плевок — разве он похож на меня?

— Не-е-ет!!! — восторженно ревели дружки. — Ни единой черточки не взял от тебя!

— А ну раздевайся! — набрасывался отец на мать. — Пусть все пройдут через тебя! Еще ублюдков нарожаешь!

Когда его, хрипящего, с проломленной головой, принесли домой, Савичка, как всегда, стоял в тени большой смоковницы и не двинулся с места — он не подошел к гробу, чтобы проститься с отцом, не проводил его на кладбище, он даже не знал, где его могила, так и стоял в тени старого дерева, ни о чем не думая, ни о ком не горюя, ни по ком не плача.

Стоя в тени большой смоковницы, видел он, как в темные ночи и светлые ночи, в теплые ночи и в студеные ночи какие-то люди снуют возле их домишка, входят вовнутрь, не зажигают керосиновой лампы, что-то там долго делают, не шумят, не кричат и так же тихо исчезают в темноте.

Под утро Недков спросит его, искал ли он когда-нибудь потом свою мать, а сейчас надо было вслед за Савичкой бежать из родного дома. Было ли то летом или весной — не запомнилось, но только тогда грело солнце, и владелец кирпичной фабрики обрадовался неожиданному помощнику: какую-нибудь работенку он, может, и осилит за хлеб, за воду. Мало, однако, было силушки у Савички, даже формовки не мог он поднять, и уже хозяину жалко было для него того каменного куска хлеба, который он швырял ребенку, как собаке, и решил он отдать мальчика цыганам — их табор проходил мимо фабрики. Но не просто так отдать, а и пользу для себя извлечь. Самая старая цыганка раздела Савичку догола, долго таращилась на него, а другие цыгане вертелись вокруг и все спрашивали:

— Ну чего, сгодится ли он для нас? Сумеет ли он наше дело справлять?

Может, цыганка что-то увидела в его глазах, а может, просто пожалела, только сказала она:

— Сможет.

Цыгане учили его, как приманивать собак и ладить с ними, как бесшумно проникать в курятники, как гладить коней, чтоб не брыкались, но при первой же краже Савичку поймали. Крестьяне избили его на площади, а когда отпустили, табор был далеко, да мальчишке уже и не хотелось догонять его.

Попал после этого Савичка к аптекарю, старому одинокому человеку, незлобивому придурку — только песик жил при нем. Помогать в аптеке мальчику не разрешалось, даже входить в нее было запрещено, и разговаривать тоже нельзя было — его царством были три комнатки над аптекой, пыльные, с низкими потолками, с маленькими круглыми оконцами, похожими на иллюминаторы, заставленные старой мебелью и полками с растрепанными книгами. Сквозь окошки скупой свет пробивался в комнату, и, если Савичке хотелось почитать, он садился у стены, где посветлее. Только книги не очень уж привлекали его, узнавал он из них разные глупости, и одна такая глупость крепко засела у него в голове. Он стал чаще вертеться в аптеке и вопреки строгому запрету прикасаться к лекарствам, даже расспрашивать о них, однажды ухитрился за спиной аптекаря схватить с полки какую-то склянку с черепом и скрещенными костями на этикетке. Он вылил половину жидкости в миску любимой хозяйской собачонки, о которой должен был заботиться и беречь ее, а вторую половину выпил сам. Собачонка сдохла, а его выходили и снова выгнали на улицу — пусть пропадает, кому до него дело…

…Ночь таяла, ее пронзали первые красные лучи с востока, поэтому Савичка заторопился, он перескакивал с разных бакалейщиков на торговцев, кузнецов, извозчиков, рыбаков, крестьян-земледельцев, с которыми он вообще не знал как и разговаривать, исколесил всю Болгарию вдоль и поперек без пользы для себя и других и наконец в нашем городе встретился с моим отцом.

— Мягкий человек господин управляющий, мягкий и не на своем месте. — Он как будто извинялся за то, что посмел высказать свои сокровенные мысли. — Я как увидел его, так сразу это понял. И что-то его все время грызет внутри, но никогда он никому не жалуется…

Тут Савичка, собственно, мог бы и остановиться, потому что рассказывать было больше не о чем, но Недков забросал его вопросами, стал выяснять подробности, не удовлетворялся приблизительными ответами, будто хотел докопаться до чего-то, чего Савичка и сам не знал.

— Если бы я умер тогда, — вздыхал белесый человечек, — я бы не мучился сейчас. А теперь я и руки на себя наложить не смогу — смелости нет больше…

В гостиничном номере, когда Савичка оставался один, он мысленно рассказывал себе самому, как чужому, всю свою жизнь и все старался понять, в чем он согрешил. Он не мог согласиться с распространенным среди несчастливых людей мнением, что появление людей на свет — это уже грех. Так он и сказал Недкову:

— Ведь человека не спрашивают, согласен он родиться или нет, значит, он в этом не виноват. Грех, значит, в другом.

— В том, что ты созрел для нашего дела, — усмехнулся Недков и не сдержался: — А почему ты именно со мной разоткровенничался? Неужто никому другому не рассказывал всего этого?

— Трудно найти людей, с которыми можно поговорить, — доверительно признался Савичка. — Да и ты тоже… неизвестно, останешься ли жив… вот сейчас постучат в дверь и заберут тебя…

Недков инстинктивно схватился за пистолет, а Савичка добавил:

— Мать я свою вижу каждый год по разу или по два. Ну, не совсем ее — одну женщину, на нее похожую, — и стараюсь, чтобы несколько дней ей было возле меня хорошо…

…В окошко проник рассвет, встреченный птичьим пением, и Недков, позабыв о пистолете, вытянулся на полу у кровати и задремал.

День начался необычно — рано утром у нас появился дед. Еще более необычным было то, что на этот раз он не расхаживал по конюшням и виноградникам, не совался в канцелярии и не интересовался садом, даже не ругался ни с кем, как он это делал обычно — просто так, для развлечения.

У Главных ворот его остановил солдат с винтовкой наперевес и предупредил, что въехать в питомник он может, если хочет, но обратно его не выпустят.

— А я не для того приехал, чтобы уезжать, болван ты этакий! — огрызнулся дед, но без прежней твердости, скорей подбадривая себя, и велел кучеру гнать коней.

Однако ему пришлось попридержать свое нетерпение — начался обыск его фаэтона. Раздраженно и непочтительно сунулся солдат внутрь, поднял сиденье и извлек оттуда три огромных чемодана.

— Человек в них спрятаться не может. — Дед совсем потерял уверенность и полез во внутренний карман за кошельком.

— Зато можно перевезти оружие, — равнодушно ответил солдат, но открывать чемоданы не стал.

Остановив фаэтон у беседки, дед велел кучеру внести в дом чемоданы и неузнаваемо тихим голосом — куда девался властный поручик времен первой мировой войны? — спросил, где мой отец. Отец уже торопливо спускался по лестнице, спотыкаясь от спешки и смущения, уже готовый принять присущую случаю раболепную позу, — и едва не потерял равновесия от неожиданности, наткнувшись на протянутую ему руку деда. Он со страхом, осторожно и нерешительно, как что-то колючее и острое, принял эту руку и позволил деду с фальшивой бодростью завершить рукопожатие.

— Вот перебрался к вам на некоторое время, — как можно мягче сказал дед, оглядывая отца с головы до пят, и даже в этот момент он не в состоянии был скрыть неприязнь, сверкнувшую в глазах. — Сейчас мы должны быть вместе, так всем будет легче.

Не проявляя больше интереса к отцу, который медленно бледнел и рассеянно кивал головой, дед подозрительно огляделся вокруг, но не как военачальник, которым он себя считал, а подозрительно и оценивающе, потом громко сплюнул — он все еще бил на эффекты! — и отправился в гостиную на свое обычное место. Тотчас же возле него появились Мичка и Савичка — они знали привычки старика, и, хотя было еще рано, она держала тарелку с салатом, а он бутылку ракии и рюмку. Махнув рукой, он прогнал их обоих и впился глазами в отца, севшего как раз напротив, будто видел его впервые: широкие плечи, мощная шея, грубо высеченная голова, дед смотрел на него, оценивая, раздумывая, а отец вздыхал, тяготился молчанием, не знал, куда деть руки и ноги, и стул под ним непрерывно скрипел.

— Сейчас мы с тобой наедине, — все еще с некоторой нерешительностью заговорил дед, — этот разговор должен остаться между нами…

Если он надеялся таким началом расположить к себе отца, то это только доказывало, как мало дед знает своего зятя. Необходимость сохранить какую-то тайну свекра, наигранная доверительность в его тоне — всего этого было достаточно, чтобы отец испугался даже самой возможности связать себя каким бы то ни было обещанием. В немом бессилии он покачивал головой, а дед воспринял это как знак согласия и продолжал более резко, скрывая за резкостью все то же смущение и нерешительность:

— Я привез немного денег и сберегательные книжки. Нужно спрятать их где-нибудь, лучше всего закопать в землю. Ты лучше меня знаешь питомник, ты можешь выбрать самое подходящее место…

— Ты с ума сошел! — закричал отец, забыв о всякой почтительности к деду. — Тут негде! Сразу же найдут!

От злости на шее старого торгаша вздулись жилы, но он сдержал себя:

— Да тут нет ничего страшного, немного денег — что особенного! Даже если и найдут, пусть себе пользуются на здоровье!

У отца не было сил возражать, но и включаться в это предприятие он не мог. С отчаянием смотрел он на возню, которая затевалась вокруг, чувствовал, как под ногами у него разверзается пропасть, в которую стремглав летят последние опоры его бытия. Само по себе предложение закопать деньги и сберегательные книжки было не бог весть что, но это лишало смысла его жизненные принципы, привитые и укоренившиеся с детства, и, кроме того, он хорошо знал, что вслед за этим на него обрушится лавина непредвиденных осложнений.

Вместе с кучером дед обошел питомник, потом они отнесли куда-то чемоданы, и старый торгаш вернулся в гостиную, где все еще сидел отец. Целый час оба провели во враждебном молчании, пока наконец явился потный, весь в пыли кучер и доложил, что «дело сделано». Получив доказательства, что ценности его в безопасности, дел попытался приободрить и отца, который от слабодушия мог выкинуть какую-нибудь глупость.

— Перемелется — мука будет, — с преувеличенной беззаботностью заявил дед. — Кто бы ни пришел — русские, французы или англичане, — как придут, так и уйдут, а деньги останутся. Еще понадобятся денежки, вот увидишь.

Как ни старался отец найти в ответ какие-то слова — не мог. Казалось ему, что им распоряжаются силы более могущественные и властные, чем его собственная воля, и ему остается только безропотно подчиняться им. В то же время ему хотелось надеяться и верить, что это дурной сон и он скоро кончится… Однако, странное дело, надежда не помогала ему и не предлагала искать выход, потому что это была утопия, и он чувствовал это, — утопия, возникшая из отчаяния и доведенная до безысходности…

— Все люди одинаковые, — продолжал излагать свою «философию» дед, — всем нужны деньги. По деньгам встречают, по ним провожают, за них и ценят тебя…

С каждой минутой отец все глубже уходил в себя, все больше замыкался. На его бледном лице появилось выражение рассеянной задумчивости — так было проще избежать столкновения с действительностью.

Неизвестно, сколько бы еще дед развивал свои теории, если бы не появление адъютанта капитана Стоева. Тот вежливо передал просьбу капитана всем собраться вечером в гостиной.

— Зачем? — не вытерпел дед.

— Мне не известна цель сбора, — щелкнул каблуками адъютант (это означало, что разговоры излишни) и удалился с непроницаемым видом.

— И зачем только мы понадобились капитану? — Дед сразу же занялся разгадкой «тайны», приобретая таким образом возможность болтать сколько влезет. — Наверно, что-то очень важное, для нас тоже, иначе зачем ему терять время…

Сделав, как обычно, скоропалительные выводы из ситуации, он быстро и легко обосновал свое предположение, что Стоев привязался к нам и хочет нам помочь, остается лишь выяснить как, но и на этот вопрос дед нашел удовлетворивший его ответ.

— В роте Стоева есть грузовики, — придвинувшись к отцу, многозначительно зашептал он. — Что ему стоит посадить нас на один из них и увезти! Он может и за границу перебросить нас!

Дед все больше увлекался своей «догадкой», и самому ему очень хотелось поверить в нее. Чтобы убедить себя и других, он подкреплял ее примерами: уже давно исчез из города начальник жандармерии, а вчера военный комендант отправился куда-то на своей машине, ясно же, все бегут от сумятицы, которая начнется тут через неделю-другую. Ну а потом, потом опять вернется порядок, люди возьмут бразды правления в руки, и жизнь снова пойдет по-старому, нужно только эти несколько недель пересидеть в тени, подальше от глаз жаждущих расправы. Деда «занесло» так далеко, что он видел себя почти спасителем общества и уже предвкушал получение еще одного ордена — за бегство.

Но тут Мичка со своим непомерным любопытством и привычкой совать всюду свой нос внесла новый элемент в стройную систему деда. Не спрашивая ни у кого разрешения, она кинулась к отцу и залопотала, что в конце плодового сада, под дичками, неухоженными яблонями, нашли свежевскопанный кусок земли! Рыжий Кольо считает, что там зарыта бомба, и хочет сообщить об этом капитану, чтобы тот прислал саперов и проверил, так ли это, но она решила сначала предупредить господина управляющего.

— Не нужно, не нужно! — дед вскочил как ошпаренный. — Стой тут, и ни с места! Нет, позови моего кучера!

Вскоре оба, дед и кучер, вернулись с тремя тяжелыми чемоданами и затолкали их под кровать в соседней комнате. Отец смотрел на них с таким страдальческим выражением лица, будто они подложили под дом адскую машинку…

С этих пор единственной заботой дела стали чемоданы.

— Может, так оно и лучше, — успокаивал он себя. — Теперь я возьму их с собой.

Он носился с этой мыслью довольно долго, подкрепляя ее множеством наивных аргументов, подобранных со страстью, но едкий дух сомнения проникал в них и разъедал уверенность деда.

— Много ли места надо для трех чемоданов? — Дед пытался сохранить остатки оптимизма. — Грузовики большие, да и на чемоданы сесть можно…

Необходимость охранять чемоданы поставила перед дедом еще более сложные проблемы. Его бросало от полной растерянности к розовым надеждам, и в этой маете он пытался подступиться к отцу, ходил вокруг и около, чтобы заручиться его поддержкой, но ответом ему было ледяное безразличие. Отец безвозвратно погрузился во мрак отчаяния. Истерика, в которую впали окружающие, уже не касалась его, но независимо от его воли она мучила, теснила ему грудь, и помимо своей воли и желания он шел к тому, чтобы совершить свой героический поступок…

По аллее к дому двигались три фигуры, за ними на горизонте горел кроваво-красный закат с золотистым столбом посредине, похожим на фонтан (Мичка сказала, что завтра будет страшная гроза); на фоне кроваво-красного заката фигуры людей выглядели безнадежно черными, обведенными тонким прозрачным огненным сиянием; трое приближались к дому, кроваво-красный закат неподвижно висел за ними, и в неподвижную траву вокруг меня с неподвижных густых ветвей бесшумно падали мушки, оставляя в воздухе еле заметные следы.

Я зарылся с головой в канавку, почувствовал запах пыли и сожженного жарой пырея и, пока на аллее слышен был скрип песка под ногами, не двигался, не шевелился. Усталые, согбенные спины были мне знакомы — поп из ближайшего села Налбантларе, смотритель минеральных ванн господин Славчев и командир поста охраны поручик Чакыров. Они подошли к кустам малины, не спеша миновали беседку, в их позах и движениях была едва уловимая скованность обреченных, они оказались у входа в дом, и на них — на рясу, офицерский мундир и светло-синий штатский костюм — упала мозаичная тень вьюнка.

Мною никто не интересовался, я был оставлен, брошен всеми среди пустоты и безмолвия, передо мной горел безжалостный кроваво-красный закат, предвещавший страшную грозу. У Главных ворот блестел штык, в гостиной, наверно, уже усаживались за стол, а через какое-то время, когда погаснет закат, в сумерках раздастся легкое позвякивание шпор. День прошел как всегда, и так же как всегда наступала ночь, а меня угнетало предчувствие, нет, даже не предчувствие чего-то определенного, а какая-то безысходная слабость, замыкающая круг, не оставляющая даже надежды проникнуть за его пределы, — убийственно, непоправимо прямые аллеи с колючим гравием, пустота и безмолвие…

Я поплелся к дому, надеясь где-то в комнатах найти маму, которая уже летела навстречу позвякивающим в сумерках шпорам, — она умела одним взглядом, легкой беглой улыбкой успокоить меня, возвратить хоть немного сил и уверенности.

Из гостиной слышался шепот, я приоткрыл дверь, и все повернули головы с изумлением и напряженным страхом, а потом снова продолжали нервный тихий разговор, лихорадочно размахивая руками и произнося слова как заклинания; откуда-то сверху на меня обрушился гнев отца, в котором звучали и униженность, и тревожная озабоченность.

— Где тебя носит? Опять розги захотел!

Штык, ружье, закат, пустые аллеи — все это завертелось у меня перед глазами, окружило со всех сторон, в комнате, которая уже не имела границ, стало невозможно дышать. Я зарылся всем существом в мамину юбку и бессильно затих — я хотел исчезнуть, скрыться с глаз долой, но мужчины тут же забыли обо мне. Все пятеро пили ракию не закусывая, без всякого удовольствия опрокидывали рюмки в рот и морщились, потом вздрагивали от головы до пят, будто ракия щекотала их, они тянулись к ней, противились ей и, наверное, долго могли бы пить, не пьянея.

— До чего мы дожили! — сопел дед. — Из-за бездарности наших правителей дошли мы до жизни такой…

— Искупаем их грешки, — слезливо жаловался смотритель минеральных ванн.

— Что нам надлежит делать, вот в чем вопрос, что нам надлежит делать? — непрерывно, как автомат, твердил поручик Чакыров. — Русские идут сюда…

— А что мы можем сделать? — хлопнул себя руками по бедрам поп из Налбантларе. — Ждать!

И снова все повернули головы к двери, а там улыбалась Мичка, наша горничная, улыбалась добродушно и располагающе, а потом спросила:

— Вам что-нибудь нужно, господин управляющий?

Она не забыла о своих обязанностях, наша горничная, она хотела услужить хозяину и гостям и никак не могла понять, почему ее пронзили взглядами, почему накинулись на нее и облаяли, как собаки, не сдерживаясь больше и не изображая вежливость, — наконец-то они нашли, на ком сорвать свою злобу, и сделали это с бессердечным удовлетворением. Уже давно в них вселилась тревога, прокравшаяся в питомник, а сейчас известие о наступлении русских оглушило их — последствия этого события казались им ужасными, особенно потому, что сроки наступления не были им известны, и это обостряло их пассивную жестокость.

— У-у, исчадие ада, яко тать явилась! — стал мелко креститься поп, злясь на Мичку еще и за то, что она прервала его в то самое время, когда он пытался смягчить напряженность момента. — Ничего нам не нужно!

— Скройся и умри! — замахнулся на нее рукой, будто это была сабля, поручик Чакыров. — Скройся и умри!

— Мать твою так, — задыхался от злости смотритель ванн, — нашла время вертеться тут…

Один лишь отец не поддавался общему возбуждению, ушедший в себя, чуждый всему, с печатью гибельного равнодушия, облагородившего его лицо — лицо человека, принявшего мученичество.

Хотя остальные не замечали разницы между ним и собою, он хотел быть таким словно бы ради меня, чтобы таким запечатлеться в моей памяти и преследовать меня в будущей моей жизни неразрешимой загадкой.

Приход капитана Стоева — прежде мы услышали легкий стук в дверь и позвякивание шпор — принес в комнату некоторый порядок и ритуальную торжественность: начищенные до синевы сапоги, выбритые до синевы щеки, чуть надвинутая фуражка, сорванная с головы с подчеркнутой галантностью, поклон маме, целование ее руки, огромная плитка шоколада «Братья Пеевы» мне, щелканье каблуками, развернутые плечи, ясный звонкий голос:

— Я просил вас, господа, собраться сегодня вечером. Благодарю за то, что вы приняли мое приглашение.

Подражая ему, утомившиеся гости попытались распрямиться и привести себя в порядок — пригладить непокорные волосы, подкрутить усы, расправить воротничок, стряхнуть пылинки, — все будто приготовились к параду или торжественному молебну, завороженные блеском капитана, в этой суете на миг поверив в чудо избавления — но не настолько, чтобы забыть свои химеры… Первым очнулся смотритель минеральных ванн и заверещал, как коза, на которую напали волки:

— Все бегут, господин капитан! Только мы медлим! До каких пор?..

— Пока будет уже поздно! — поддержал его дед.

Капитан Стоев расхаживал вдоль стола, сморщившись от шума — все четверо говорили, перебивая друг друга и не слушая его. Шум, очевидно, мешал ему сосредоточиться и выполнить до конца задуманный план, хотя чуть позже выяснилось, что план его преследовал совсем другую цель. С трудом превозмогая отвращение, он тихо, но твердо и четко произнес, обращаясь к маме:

— Мадам, когда я появился здесь в первый раз, вы угостили меня ликером из хрустальных рюмок. Если это вас не очень затруднит, я бы попросил вас сделать то же снова — момент самый подходящий.

Может быть, маме хотелось хлопнуть в ладоши или позвонить в колокольчик — это было бы в стиле просьбы капитана, — но она не была уверена, что Мичка откликнется на зов. Поэтому она встала и двинулась к двери, а я с ней, по-прежнему зарывшись в ее юбку и путаясь у нее под ногами. Мы шли неуверенными шагами — одной рукой она поддерживала и вела меня, а другую уже протянула к ручке двери.

— У вас есть превосходные соленья, — остановил нас капитан Стоев. — В такое время не следует пить без закуски.

Его голос пресек перебранку, в топкой трясине шепота снова заколебались беспокойство, страх и безысходность.

— Мы теряем драгоценное время, — прохрипел дед, взглядом он будто пытался проникнуть через стенку в соседнюю комнату, где под кроватью были спрятаны три его чемодана.

— Русские застанут нас здесь, — простонал поручик Чакыров. — Что мы будем тогда делать?..

— Встретим их хлебом-солью по старому болгарскому обычаю, — с издевкой хохотнул капитан Стоев.

— Но вы, капитан… вы… — Славчев захлебнулся чересчур сильными чувствами.

— Да я, господин Славчев, я!.. — Выпятив грудь, Стоев расхаживал по комнате, сопровождаемый укоризненными взглядами четырех пар глаз.

Задетые его сарказмом, гости почувствовали, что поведение капитана всего лишь чванство экзальтированного маньяка, который и не хочет, и не может им помочь, и они с отчаянием увидели, как уплывает от них последний шанс. Они не решались признаться себе, что капитан ничего им не обещал, и не смели подумать о том, что их ждет, они знали только одно: была надежда на спасение и нет ее, поэтому отчаяние сломило и ошеломило их на мгновение, но сильное опьянение извлекло их из шока, и потекли потоком ругательства, проклятия, стенания.

— Что нам делать теперь? — снова закричал поручик Чакыров. — Ведь русские близко!

— Ты обманул нас! — рокотал дед. — Пропадем ни за грош!

— Ваше здоровье, господа! — капитан Стоев сел наконец за стол. Хрустальная рюмка искрилась у его рта всеми цветами радуги и заливала семицветным блеском его лицо — казалось, капитан идет вдоль реки среди солнечных зайчиков. — Начинаем наш пир во время чумы!..

— Плевал я на твою чуму! — Смотритель ванн оскалил желтые зубы. — Как нам убежать отсюда теперь!

— А разве у кого-нибудь из здесь присутствующих есть необходимость бежать? — спокойно спросил капитан и, так как его никто не слышал, повторил громче: — Что вы сделали такого, чтобы убегать?

Прошло несколько секунд, пока вопрос капитана дошел до сознания сидевших вокруг стола — гвалт свернулся, подбирая свои искромсанные края, теперь на капитана, не мигая, удивленно раскрыв рты, уставились все.

— Вот вы, к примеру, господин Славчев, — нарушил оторопелое молчание капитан, — в каких грехах могла бы уличить вас новая, коммунистическая власть?

— Ни в каких, — неожиданно для себя отчеканил смотритель ванн. — Политикой я никогда не занимался, даже разговоры…

— А вы? — прервал его капитан Стоев, указывая на попа.

— Я русский, — выпятив грудь, заявил поп. — Меня не троньте!

— Ну а вы? — указательный палец перемещался дальше.

— А что я… я купец, — пробормотал дед. — Продавал германцам, так же как и болгарам, буду продавать и русским, если они пожелают…

— И я ни в чем не замешан! — Поручик Чакыров постарался перекричать всех. — Партизан я не преследовал, домов не поджигал! Я только пост наблюдения… а в самом деле, за кем мы наблюдали?.. — Он вдруг испугался своего недоумения, в котором было что-то предательское.

— Чего же вы боитесь тогда? — капитан Стоев благосклонно обошел отца, который не обращал внимания на его жесты. — «Товарищам» нужны будут «хорошие» болгары вроде вас. И я полагаю, вы будете хорошо служить им.

— В России все ели из общих котлов и жены были общие… — неуверенно промямлил смотритель ванн.

— Выходит, только у меня есть основание бояться, — напыжившись и любуясь собой, заявил капитан Стоев. — Я рассчитался с дюжиной шумкаров и столькими же сочувствовавшими. А это не так мало…

Не дожидаясь приглашения, все схватили свои рюмки — не ясно было лишь, собрались ли они пить в память жертв капитана или уже готовы были поминать его самого. Потому что благодаря своим признаниям капитан вдруг отделился от них и оказался в тупике, откуда нет выхода, и хотя некоторые из них готовы были считать его поведение героическим и, провожая его птичий профиль в небытие, испытывали нечто вроде уважения, но тот факт, что среди них есть действительно виновный и он понесет наказание, уже настраивал их против него и придавал смелости. С такой же легкостью, с какой недавно паниковали, теперь они натянули маску шутовской беззаботности — в доказательство того, что их ставка в этой игре была ничтожной и инстинкт не подвел их — такие всегда выходят сухими из воды. Они не договаривались ни о чем, не подавали друг другу тайных знаков, они просто пустились в разгул, прокричали «йо-хо-хо», стали топать ногами под столом и опрокидывать ракию рюмку за рюмкой.

Постепенно их пьяная разнузданность набирала силу, толкала их на глупости, они уже не могли усидеть на месте, издав боевой клич, они повскакали с мест — даже дед, подбоченясь, выбил деревянной ногой «Шуми, Марица», — и затопали кто во что горазд — кто казачок, кто рученицу, кто пайдушко, — не соблюдая ни ритма, ни такта, но и этого было им мало. С треском разрывая и сдирая с себя одежду, бросали ее куда попало: прочь полетели светло-синий костюм, суконный пиджак, мундир поручика, ряса. Компания оголилась до пояса, а поп — тот остался в одних кальсонах с завязками на щиколотках и разрезом спереди вместо застежки; потом они заткнули себе за пояса метлы и веники и стали похожи на каких-то неизвестных зоологии животных, но и этого тоже им было мало, нужно было что-то еще и еще придумывать; с неукротимой яростью, тяжело дыша, они оглядывались вокруг, на пути попался сундук, они распахнули его, разрыли до дна, вытащили бурнус и напялили его на Славчева. Несмотря на старания вытворить что-то особенное, отметить конец всех страхов, ограниченное воображение привело их к старым забавам — они объявили смотрителя ванн мертвецом и засуетились вокруг него, налаживая погребальную церемонию. Поручик Чакыров снова запричитал, изображая плакальщицу, дед принял позу опечаленного родственника и стал тереть глаза, а поп надел поверх кальсон епитрахиль, и началось отпевание. Перелистав псалтырь и откашлявшись, поп завел речитатив:

— «Борись, господи, с теми, кто борется со мной, воюй с теми, кто воюет со мной, возьми оружие и щит и встань мне на помощь, подними и копье, закрывая путь гонителям моим, скажи душе моей: я избавитель твой…»

Капитан Стоев сидел напротив и в такт чередовал еду и питье: глоток ракии, кусок маринованного перца, глоток ракии, кусок жареного баклажана; он казался довольным: осуществилась его идея «пира во время чумы», рядом сидел отец, лицо неподвижно, далекий от всего и от всех, он даже не моргнул, когда капитан интимно обратился к нему и высокопарно заметил:

— Симпатичные идиоты, правда?

Но чем ближе шла к концу «погребальная церемония», тем все серьезнее становились четверо участников. В глазах у них заблестели настоящие слезы, охваченные ужасом, они охали и вздыхали, только теперь осознав, что им, возможно, придется сыграть эту роль и в жизни; необычайная ситуация исторгала из их примитивных душ поистине трагедийные ноты, им уже виделось: посреди комнаты чернеет выкопанная могила, пахнет землей и тленом — приближается катастрофа, к ним идет сама смерть, таинственная, неразгаданная, предрешенная.

Не в силах больше сдерживаться, поручик Чакыров впал в безумие. Его мания собственных болезней вспыхнула с новой силой, сковала все его существо, он задрожал, доплелся до своего стула и, глотая ракию, как воду, зарыдал:

— Не хочу! Страшно умирать! Не хочу!

— Согрешил, господи, согрешил, — застонал и поп из Налбантларе, — прости меня…

Все четверо уселись вокруг стола, их потемневшие пьяные лица исказило отчаяние и унижение побежденных…

К полуночи все, кроме капитана Стоева, были пьяны. Поп и дед храпели, уронив головы на стол, где блестели янтарно-желтые лужицы; поручик Чакыров ползал по полу, он, видимо, забыл, что ему там нужно, и вертелся по кругу; господин Славчев снова принялся за свое искусство — стал изображать козу, которая зовет своего козленка, козу, которая хочет есть, козу, которую закалывают, козу, на которую нападают волки, он надувался, срывал голос — в этот вечер бедняга верещал громче, чем всегда, а мама не догадалась ему помочь обычным «Вы, господин Славчев, и вправду блеете, как коза», даже отец слегка пообмяк, но не столько от выпитого, сколько от чего-то мучившего его и ослаблявшего физически.

С внезапной решительностью капитан Стоев отважился воспользоваться моментом — он посылал маме нежные взгляды, громко делал ей комплименты на скверном французском, потом одним духом выпил рюмку ракии, всем своим видом демонстрируя, что это последняя, и двинулся к нам.

— Ну наконец-то, дорогая, мы можем ехать, — заговорил он на чистом болгарском языке, чтобы его хорошо поняли. — У южного выхода нас ждет машина и пара моих верных людей. До границы шестьдесят километров, мы доберемся до рассвета. А в Турции все пойдет как по маслу, это нейтральная страна…

Если бы обстановка была иной, а мама обладала чувством юмора, она могла бы встретить предложение капитана смехом, потому что оно было не только неожиданным, никак не подготовленным, абсурдным по идее, но и произнес его капитан так спокойно, таким уверенно-небрежным тоном, будто речь шла о приятной прогулке. Мама, однако, выслушала его серьезно, прижала меня к себе, будто я мог ей послужить щитом — весьма, надо сказать, ненадежный, дрожащий щит, — впрочем, ей не так нужна была защита, как время подумать, прикрывшись этим слабым заслоном.

Пускаясь в авантюру, капитан Стоев, наверное, предполагал встретить более энергичное сопротивление и был готов к более решительным действиям, но мамина пассивность сбила его с толку. Он стоял над нами, исчерпав свои мирные аргументы, и, не получив повода для применения силы, придумывал, что бы еще сказать, а мама все глубже впивалась пальцами в мое маленькое тело, наполняя его болью и ужасом, которые уже исторгались из меня в виде тихого, еще не набравшего силу плача. Я не совсем понимал, что происходит, но мне было страшно — в капитане замыкался для меня мир штыка и кроваво-красного заката, шоколад расползся у меня в руке и стал похож на свернувшуюся кровь, — плач, усиливаясь, уже разрывал мне грудь, и я едва уловил слова Стоева:

— У нас нет времени раздумывать. Иначе мы можем не успеть!

Молчание мамы уже можно было понять как отказ, терпение капитана истощалось, и, когда мама сказала так, будто они не однажды говорили на эту тему:

— Я не могу ехать, вы же знаете. Я не могу оставить мужа, ребенка, дом… — Стоев обрадовался, воодушевленный перспективой действовать, но на всякий случай пробормотал, где-то в глубине все еще колеблясь:

— Ребенка мы можем взять с собой, а для господина управляющего нет никакой опасности, я же объяснял…

Однако мама отрицательно покачала головой, и движение это было столь категорично, что оно не нуждалось ни в каких словесных пояснениях.

— В таком случае я вынужден применить силу! — почти с наслаждением объявил капитан Стоев, заплывая в свои воды. — Я не намерен отказываться от тебя, я потерял неделю и три часа из-за твоего целомудрия!

Он вырвал меня из объятий мамы и отшвырнул, я закричал, тогда он схватил маму за руку, принудил ее встать и притянул к себе с силой, которую трудно было предположить у него; движения его были рассчитанно легкими, будто он все это проделывал шутя и в любой момент мог остановиться — это была последняя, нелепая попытка, в которую он и верил, и не верил, поэтому сохранял за собой право отказаться от нее без унижения; пятеро мужчин зашевелились, замычали, послышался звон разбитого стекла, упал стул, и сквозь все эти внезапно заполнившие комнату звуки капитан Стоев, тяжело дыша перегаром, продолжал настаивать:

— Ну пойдем, пойдем, по крайней мере я оседлаю тебя, когда-то еще я встречу болгарку…

Было уже далеко за полночь, но никто не догадался увести меня из комнаты и уложить в постель, никто не замечал моего присутствия, и я притих среди этого кошмара, невероятно одинокий среди стольких людей. Ужасный крик мой захлебнулся и перешел в плач, передо мной быстрой чередой мелькали какие-то картины, чем-то напоминая представление пьяных гостей. Они были лишены правдоподобия, своей двусмысленностью близки театральному гротеску и, кажется, рассчитывали вызвать смех, тем более что и участники этих сцен не воспринимали события только с трагической стороны, в то время как я вздрагивал при каждом жесте, каждом слове и все ждал — вот-вот прогремит выстрел.

Дверь распахнулась, и в комнату ввалилась Мичка, растрепанная, полуодетая, с безумным блеском в глазах, однако чувствовалось, что она разыгрывает свой самый смелый номер и сама знает это и это заставляет ее играть с особым чувством ответственности:

— В комнате… у Савички… — пробормотала заикаясь она, — в окне… какой-то человек… или зверь…

— Ничего у нас с тобой не выйдет, мадам. — Капитан Стоев отпустил маму без особого сожаления, но с лица его не сошло хищное, плотоядное выражение. — Жаль потерянного времени!

— Зверь это был, зверь! — настаивала Мичка, боясь, что разговор пойдет в нежелательном для нее направлении.

— Не придуривайся! — Стоев мгновенно переключился на ее волну. — Это он, шумкарин! — Зловещий шепот не получился, шепот скорее походил на писк. Наконец-то после семи дней вынужденной сдержанности можно было поотпустить вожжи, не играть в рыцарство, потешить самолюбие, мстить, угрожать, однако угрозы его ввиду невероятности всего происходящего лопались как мыльные пузыри.

— Сейчас я наконец уберу его! И тебя, господин управляющий! Вы не нужны мне больше!

— Не надо так, господин капитан. — Дед не понял игры и подал Стоеву повод разбушеваться еще больше. — Не время… Мы можем договориться, назовите свою цену…

— Ты что, подкупаешь меня, а? — Капитан позволил себе поехидничать: — Какая валюта идет в Турции?

— Деньги везде идут, — пытался успокоить капитана дед, мысленно прощаясь со своим богатством и уже жалея, что вмешался.

— Молчать! И тебя расстреляю! Пусть все знают, что я до конца служил этой несчастной стране!

По лестнице загрохотали тяжелые сапоги, и перед Стоевым неуклюже вытянулся пожилой фельдфебель. Фуражка надета криво, к одежде пристала солома, рука, отдававшая честь, заметно дрожала — все это произвело впечатление на присутствующих.

— Господин капитан, вот этот проколол четыре покрышки и вылил бензин…

Два солдата со штыками наперевес вели рыжего Кольо, хотя было похоже, что он ведет их за собой, потому что солдаты двигались как стреноженные, чуть не роняя из рук винтовки. Миче, которая последней своей выдумкой хотела спасти любимого, тихо застонала.

Новость, сообщенная фельдфебелем, не очень удивила капитана Стоева, но для приличия он растолкал всех и кинулся к дверям; добежав до порога, он внезапно остановился, обернулся и закричал:

— Фаэтон, Минчев, фаэтон! Скорее запрягайте коней!

Позже, на допросе, фельдфебель Минчев показал, что Стоев не собирался бежать за границу. Он был больше всех виновен, но меньше всех знал положение на фронтах — неискушенность в вопросах политики сделала его простым исполнителем приказов высших инстанций, а когда их не стало, он решил скрыться где-нибудь в округе, пока не придут англичане или французы, чтобы сдаться им. Он, без сомнения, верил, что он в полной безопасности, поэтому и позволял себе ломать комедию, скрывая свои истинные намерения под эффектными трюками. Поломка машины ничего существенного не меняла в его проекте, и он продолжал повторять:

— Фаэтон, Минчев, нужен фаэтон!

— Зачем фаэтон, господин капитан? — Минчев наклонился к нему. — Куда мы с фаэтоном?

Трезвый тихий голос фельдфебеля вмиг охладил пыл капитана, и уже через секунду это был не тот человек, что прежде, — мундир пообвис на нем, посерели начищенные до синевы сапоги, выбритые до синевы щеки опали и тоже посерели, кожа на лбу сморщилась, и весь он стал похож на оловянного солдатика с непременной гримасой отчаяния на лице, с которого шелухой спадала лакировка.

— Господин управляющий, — капитан замахал руками перед отцом, — в питомнике все еще скрывается этот… этот, коммунистический функционер… Вы тоже об этом знаете, не так ли? Пойдем поймаем его…

Вся компания тут же отрезвела. Пытаясь подняться на подгибающиеся ноги и держаться твердо, карикатурно размахивая руками, чтобы удержать равновесие, они подтянулись к капитану и окружили его, их опухшие лица не выражали ни страха, ни вызова, скорее растерянность людей, которых извлекли из нелепо счастливых видений.

— Я всю неделю знал, что он в питомнике. — Капитан пытался подбодрить себя смехом, но, кроме того, ему хотелось слегка подольститься к остальным, потому что не исключалась возможность провести с ними еще некоторое время. — И вы все это знали. И вообще, выходит, что все мы его охраняем…

Всей компании понять бы его намерение, и тогда они, конечно, поддержали бы его игру, но им показалось, что капитан хочет встать вровень с ними и ищет себе спасения, произведя их в соучастники своих преступлений. Как по команде, все пятеро отпрянули от него, как от прокаженного, и шаг за шагом стали отступать назад, лица их замерли в трусливом отчуждении, в них не было и тени былого восхищения, они застыли перед призраком мертвеца, а где-то под этой застылостью ощущался второй пласт — облегчение и предвкушение расплаты.

— Вы, конечно, понимали, что мне нетрудно было бы найти его. — Капитан Стоев наступал на них, как будто танцевал медленный старинный танец по натертому до блеска паркету, под светом хрустальных люстр, и пластичность его движений нелепо контрастировала с неуклюжими фигурами гостей.

— Так почему же я его не искал? Почему не арестовал, а? Почему? Почему вы не спрашиваете меня об этом?

Его вопросы отскакивали от стены, к которой прилепилась вся пятерка, не вызывая у нее интереса и не разрушая плотной неподвижности группы.

— Может быть, так мне легче будет расправиться со всеми вами, не правда ли? — Капитан по всем правилам своего «театра» переходил от вопля к шепоту, и где-то на самых глухих и низких нотах у него пробудилось осознанное желание разыграть оскорбление, а потом и убийство. Впрочем, может быть — кто знает, — это был не только фарс, который он хотел доиграть до конца, но и расчет: если возникнет свалка, он успеет незаметно скрыться… С вызывающе злым смехом, бравируя умением мгновенно фиксировать все вокруг, Стоев оглядел комнату — мама в позе недоуменного отчаяния, я, хнычущий в углу, два солдата со штыками наперевес, между ними рыжий Кольо в расстегнутой на груди рубашке и с непокрытой головой, а в двух шагах от него Мичка, всем своим существом устремленная к любимому, перед ними фельдфебель, стоящий «вольно», и пятеро, скорчившиеся у стены, — немая сцена, в которой, право же, смешного было больше, чем грустного, потому что статичность в этих условиях делала смешным даже самый трагический жест.

— Не-е-ет… — зашептал капитан, переходя из одного «состояния» в другое, как настоящий актер. — Нет! Я так не уйду! Сначала я расстреляю вас, всех вас расстреляю!

Для пущей убедительности он расстегнул кобуру, выхватил пистолет и выстрелил в потолок.

— Вперед, всем выйти! Я перебью вас во дворе, чтобы не изгадить дом!

Оба солдата и фельдфебель, воспринявшие слова своего командира как приказ, нацелили оружие на людей. Все пятеро сжались еще больше, каждый норовил спрятаться за спину другого. Вдруг от них отделился отец, какая-то волна — это были и еще не отшумевший алкоголь, и только что прозвучавший выстрел, и затаенная ненависть, вдруг бросившаяся ему в голову, — подняла его и поставила перед капитаном, беззащитного, одинокого.

— Хватит кровопролития, господин капитан, — глухо проговорил он. — Неужто вы не устали!

— А вот тебя я расстреляю первого, господин хороший! — Капитан раздавал приговоры со свирепым удовольствием, словно это были награды.

— Ступайте вперед, я отправлю вас к праотцам во дворе!

И хоть свой приказ капитан произнес, насмешливо сморщив нос, оба солдата и фельдфебель, не раздумывая ни минуты, штыками принялись подталкивать людей к двери.

— Никто отсюда не выйдет! — закричал отец. — Пока еще я здесь управляющий!

Рыжий Кольо проскользнул между солдатами назад и приготовился к прыжку, но отец не видел этого. Он сделал шаг в сторону капитана и оказался совсем рядом с ним. Сильное тело отца пахло алкоголем и по́том, оно надвинулось на тощего капитана, и тот вынужден был отступить, на его лице появилась гримаса брезгливости и отвращения, он театрально простонал, делая вид, что его теснят, и с укоризной обернулся к своим подчиненным. Отец подставил свою грудь под их винтовки — это была удобная мишень, — как будто знал, что за этим последует.

Лицо его давно отметила печать жертвенной отрешенности, вознесшей его в небесные селения прежде, чем все случилось. Один из солдат автоматически размахнулся — если бы этого не сделал он, наверняка сделал бы другой. Штык сверкнул, вобрав в себя блеск люстр, и, раз навсегда покончив с идиллией у Главных ворот, тихо погрузился в человеческую плоть. Отец упал без стона, как человек, уверенный в том, что хорошо сделал свое дело, и печать жертвенности сошла с его лица. Мама отделилась от стены, страшно закричала что-то непонятное и упала на тело отца, как будто она уже проделывала это много раз в своем воображении.

— Идиот! — выругался капитан Стоев. И тут он, по-настоящему испугавшись и сознавая, что произошло непоправимое, бросился по лестнице вниз.

Вслед за ним ринулись все, я был последним, с плачем катился я по лестнице, всеми брошенный, я спасался от крови и разрушения, перила задерживали мое стремительное падение, поворот лестницы на бельэтаже сбил инерцию движения, я спасался от страшной картины разрушения, от штыка, винтовки и заката, дом за моей спиной притих, мрачный, одинокий, брошенный британский замок, а я спасался…

Уже рассвело, видно было, как капитан Стоев мчался к малиннику, а за ним бежал, размахивая шашкой, поручик Чакыров — это была классическая картина «охотник и дичь», капитан бежал слишком долго, не убегая, а поручик замахивался слишком долго, не нанося удара, в конце концов капитан запутался в кустах, упал и растянулся на земле, больше ничего не было видно, послышался лишь жалобный писк раненого зайца, Чакыров наклонился, вынес вперед правую ногу и чуть согнул ее в колене, все его существо выражало жестокое опьянение победителя, шашка равномерно опускалась и подымалась — достойный финал душераздирающей оперетки. Рыжий Кольо успел отнять у одного из солдат винтовку, тот отдал ее без всякого сопротивления, фельдфебель и оба солдата уже стояли перед ним с поднятыми вверх руками, поп из Налбантларе спохватился и повернул к дому, бормоча сквозь зубы ругательства и молитвы, а смотритель минеральных ванн Славчев глупо пялил глаза.

Я хотел убежать в другую сторону, спастись, рванулся к Главным воротам, над которыми уже не было никакого сверкающего штыка, — и попал в объятия человека, который позже назовется Недковым, а сейчас он, прихрамывая, шел к нам. Я врезался ему в грудь, мне хотелось пробить ее насквозь, оторваться от нее, я царапался, кусался, брыкался, ревел от ужаса, и злости, не отдавая себе отчета, что восстаю против кошмара своих будущих мучений, а человек гладил меня по голове и ласково шептал:

— Ишь какой звереныш… Ну, успокойся, тихо… тихо…

Из-за кустов, из виноградника и сада — будто они до сих пор прятались там — валом валили работники. Впереди шел дед Петр из Чаирлия, его белая библейская борода развевалась на ветру, от него исходили уверенность и покой, которые чувствовали все вокруг.

— Спокойно, малыш, спокойно… Чему быть, того не миновать, а теперь спокойно…

От рук Недкова, обнимающих меня, шла, лилась теплота, она притупляла, гасила мое горе горькое, я ослабел, обмяк, инстинктивно уткнулся лицом ему в грудь, прижался к нему и, свернувшись в комочек, притаился. И снова услышал над собой, как долгожданную ласку, как знак конца всем ужасам, как свидетельство выстраданного доверия:

— Ну, ну… тихо, малыш, тихо…

Недков, держа меня на руках и крепко обняв, медленно и осторожно двигался к людям, а там нас ждал поручик Чакыров в разорванном мундире, с лихорадочно блуждающим взором и опущенными, как в плаче, углами губ, из которых вылетало патетичное и неприлично веселое, не вяжущееся с обстановкой:

— Товарищи, я убил его! Убил кровопийцу капитана Стоева! Я его убил, товарищи…

Похоже, он единственный не понимал, что игра окончена, он все еще был паяцем.

От беседки отделился Савичка, глаза у него были заплаканные, он бегом пересек тропинку и юркнул в дом — внезапно выздоровевший, деятельный, почувствовавший, что он здесь необходим. За ним прокрался дед, он помедлил в доме, потом появился снова, сгибаясь под тяжестью трех огромных чемоданов — они были связаны веревкой, переброшенной через плечо. Дед огляделся по сторонам и, хрипло дыша, скрылся в саду… Сидя на руках у Недкова, я наблюдал за дедом, видел очень ясно все подробности его бегства, чтобы никогда больше не вспоминать о них.

А поручик Чакыров все кричал в исступлении:

— Я убил его! Я, я убил его!

С нежностью человека, никогда не имевшего детей, Недков передал меня на руки деду Петру из Чаирлия, ласково приговаривая:

— Ну, успокойся, малыш, тихо… тихо…

Белая борода мягко поглаживала меня по лицу, надо мной склонились косынки женщин. Огрубевшие руки бережно прикасались ко мне, сгорбленные от тяжелого, труда люди защищали меня своей непобедимой жизненной силой, а за ними стремительно двигалась фигура Недкова, от которой я не отрывал глаз, и слышался резкий его голос:

— Возьмите оружие и будьте наготове! Этих заприте куда-нибудь, чтобы не сбежали. Теперь нам предстоит самое главное!..

Любен Петков ВОРОТА СО ЛЬВОМ

Любен Петков

ПОРТА С ЛЪВЧЕ

Пловдив, 1977

Перевод Л. ЛИХАЧЕВОЙ

Редактор И. МАРЧЕНКО

1

«С добрым утром!» — зазвенели по городку Б. воробьи, ранние пташки. Заскрипели двери, суставы, сердитые голоса. Добрые слова еще дремали в тисках снов и видений. «Самое время для больших дел», — прошептал Желязко. И вздохнул: до чего же коротка жизнь, а смерть — она надолго. Но горькая эта мысль распалась, едва бритва коснулась его левой щеки. Дьявольщина! Попробуй тут забыть о своей перекошенной физиономии. Даже двоюродный брат, Костадин Буков, не узнал его, столкнувшись с ним как-то на улице. Желязко был потрясен. Из зеркального стекла витрины ему ухмылялась чья-то чужая, словно намалеванная на его лице, рожа. Даже не ухмылялась — просто чуть не лопалась со смеху. И люди вокруг — тоже. А какое уж тут веселье! С одной стороны, нет сил оторваться от проклятой витрины, а с другой — не станешь же объяснять всем и каждому, что ничего смешного здесь нет, что он, Желязко, не имеет ничего общего с возникшим в стекле уродцем и что вообще внутри у него все кипит и вот-вот взорвется, снесет крышу, перебьет черепицу — может, тогда станет ясно, что он не паяц, за которого все они его принимают.

С тех пор он старался не появляться ни на главной улице, ни на бульваре, где вечерами происходило гулянье — рядками девушки, за ними, немного поодаль, — парни, а где-нибудь совсем в сторонке — родители, сердца которых трепещут от тревоги за детей и еще от красоты, текущей мимо них — безнадежно и безвозвратно.

А что, если взять да и поехать сегодня в Зеленково? Давно пора. Погрузиться в утреннюю, в полдневную тишину, побродить по склонам. Жене он ничего не скажет — пусть себе спокойно дремлет в кресле у зашторенного окна: глаза ее не выносят дневного света, уж профессор Константинов и дымчатые очки ей прописывал, и витамины E и A — ничего не помогало. Однажды Желязко сказал, что она похожа на летучую мышь: днем прячется от солнца, зато по вечерам ее обуревает ненасытная жажда жизни. Тина расплакалась, обвинила его в бессердечии и в прочих смертных грехах. Сколько уж раз зарекался он не задевать жену, но разве себя переделаешь? Женщина как ребенок, внушал он себе, ей и ласка нужна, и правда. Но если не можешь ласкать, к чему тогда лгать или говорить правду?

В стеклянной створке двери возникла все та же чужая рожа — взъерошенная, ухмыляющаяся. Когда-нибудь он таки саданет по этому стеклу — по всем на свете стеклам, флакончикам, зеркалам.

Желязко вышел в прихожую и остановился у гардероба. Надеть надо что-нибудь полегче, чтоб не стесняло в дороге. Долго перебирал укутанные в простыни, в чехлы, резко пахнущие нафталином вешалки. Куртки, пиджаки, свитера распахивали крылья и, нетерпеливо трепеща, рвались на свежий воздух. Наконец выбрал почти забытую бежевую безрукавку, купленную когда-то в Будапеште. Но она оказалась слишком широкой и длинной. Странно. Он с недоверием повесил безрукавку на место, вытащил пиджак, но и тот сидел на нем словно с чужого плеча. Набросил еще один — первый попавшийся под руку — и вдруг, обомлев, понял, что вся эта одежда — чужая. Кто-то другой покупал ее, берег — среди вещей были вообще ни разу не надеванные. Значит, это тот, другой, загадывал наперед, предвидел наступление недобрых, неверных времен, когда он зябко съежится под всеми этими вещами или, наоборот, франтом пройдется по унылому, обносившемуся городку.

Нет, не он хозяин всех этих вещей! Перемерил десять пиджаков, и все висят на нем как на вешалке. Словно куплены для человека вдвое выше и толще его. А может, в его тело и впрямь вселился этот уродец с отвратительной ухмылкой, вселился, и теперь именно он будет выступать от его имени. Нет, так не пойдет. Не бабочка же он, чтобы кружить и кружить вокруг бывшей своей куколки.

В конце концов Желязко все-таки подыскал себе одежду и обувь — то ли свои, то ли сына, торопливо натянул их и тихонько спустился по лестнице — бог с ним, с лифтом и его предательским грохотом. На улице он почувствовал удивительную легкость — словно бы у него внезапно выросли крылья. Так же вот, наверное, чувствовал себя и шеф Стоил (Желязко вместе с ним лежал в клинике доктора Рашкова), когда, раскинув руки, прыгнул из больничного окна, Тяжелое тело плюхнулось среди петуний и ноготков, а уже через час шеф Стоил, целый и невредимый, с тройным аппетитом уселся за ужин. (Хитрая медицина, знает, где сажать цветы.) Правда, выросшие тогда крылья долго еще покалывали и щекотали ему лопатки.

До чего же легко! Хотелось разбежаться, рвануть через улицу под носом у фырчащих машин, взлететь, затеряться среди облаков, в синеве дня, дотом под звон утренней звезды опуститься в лесу, как раз там, где ждет его отец — Воевода. А потом весь день и всю ночь рассказывать ему о тяжких, проведенных в разлуке днях. О встречах с теми, кто знал и отца и сына. Или, может быть, молчать — рядом, плечом к плечу, весь день и всю ночь, — молчать и понимать друг друга, как бывало в те безумные, пьяные дни, когда они, гневные и жестокие, подняли оружие друг на друга.

Он найдет его: после всего, что он вытерпел в клинике, дома, за эти сотни лет метаний по службам и объектам. Весь лес обыщет, но найдет. Наконец-то и Желязко может позволить себе побродить по земле без всякой цели. Но почему — без цели? Он должен услышать отцовский голос, отцовские слова — пусть судит, главное — снова быть вместе, а там будь что будет.

Желязко пересек развороченное кладбище, которое еще с прошлой весны переводили на другое место — что поделаешь, городок что ни день раздается влево и вправо, глядишь, через несколько лет покойники могли бы оказаться в самом его центре. Работа кипела днем и ночью — рыли землю, выкорчевывали мраморные плиты; рыдали старики над холодными крестами; эх, больше о себе — привыкли что ни день ковылять по просторным, продуваемым морским ветром аллеям. А что потом? В конце концов отступились и они, новое надвигалось со всех сторон — и все на них, на стариков; на пустырях как грибы вырастали многоэтажные дома, за домами, в небе — трубы химических, металлообрабатывающих и бог знает каких еще заводов. Текла человеческая река, тащила на себе автобусы и машины, и морские суда резали еще недавно сонную гладь озер, по берегам которых, казалось, только вчера ползали раки. Вытянулся и заблестел, как змея, парапет набережной, прямо из моря поднялись краны, посмотришь издали — чистый лес. Желязко еще помнил ободранные парусники местных рыбаков, чахоточные котлы приморских фабрик. Утро сделало бодрым его шаг, оживило давно притупившуюся способность воспринимать чудеса. Подавленный, одинокий, вступил он в грохочущий поток разбуженного дня, и что-то — неизвестно откуда и почему — всплеснулось в нем: он был жив, и глаза его хотели видеть хорошее.

Тенистые аллеи кладбища вели прямо к автостанции, но ноги понесли его в обратном направлении — к морю. Как всегда. Куда бы он ни ехал, как бы ни спешил, он прежде всего должен был побывать на берегу. Шоферы знали эту его слабость и, уже не спрашивая, сворачивали к морю на первом же перекрестке. Сейчас он был один — никуда не торопился. Можно было хоть целый день бродить по усатым, пропахшим ракушками скалам. Или по саду бывшей генеральской дачи, где он когда-то снимал комнату. В дом, естественно, заходить не стоит: теперь там резиденция видного софийского шефа. Красивая, стройная барочная дача, вон она высится над деревьями. Не мог забыть ее Желязко, поэтому даже не поинтересовался, кому она досталась. В саду тихо, лишь птицы шелестят в зарослях инжира, — то ли спят еще новые хозяева, то ли просто не приехали этим летом. (Зимой в ней самовольно поселилось несколько бесквартирных семей из Восьмого цеха; и шуму же было, когда их оттуда выдворяли.) Можно было спуститься к морю. В такое тихое утро неплохо посидеть с удочкой или забросить невод; он уже и не помнил, когда этим занимался — вечность назад, а его приятели и помощники позволяли себе такое каждое воскресенье. Выбирались из дому затемно, у каждого своя лодка. Желязко знал, где они их держат, и подумал, что мог бы хоть сейчас взять одну. Почувствовать бы, как напрягутся мышцы, припухшие и белые, словно рыбьи животы, упереться бы пятками в днище, вздохнуть поглубже и тянуть, тянуть — до бесконечности, пока не закружится голова и не заболит каждая косточка, складочка, каждая клетка; пока не перехватит дыхание.

Ничего этого он не сделал. Пересек лужайку с расцветшими ромашками — не садовыми, а дикими, занесенными сюда с лесных полян, сельских просторов, из-за пояса новых кварталов. Теперь, он знал, ему уж не миновать ни маленькой приморской улочки, куда его всегда так тянет, ни тех ворот со львом. Их не обойдешь. Не отвернешься.

Однажды, проходя мимо, он почувствовал, что кто-то схватил его за плечо. Желязко раздраженно рванулся, но косматая лапа вцепилась ему в волосы. Почему так по-бабьи — в волосы? — было первой его мыслью. Лапа оторвала его от земли, и только тут он заметил золотистые львиные усы. Закричать — не оберешься позора. Железная лапа согнулась, подтянула его ближе, он увидел блестящие острые зубы и тут же почувствовал на своей спине другую лапу; что-то внутри него треснуло, сломалось. А лев осмотрел его и поцеловал в лоб. Потом по-львиному торжественно опустил на землю. И ни слова, ни звука, как будто ничего не случилось: лев по-прежнему лежал на воротах — гордый, недоступный, злой для злых, мстительный, но верный.

С тех пор Желязко всегда ходил по другой стороне улочки. Этим утром — тоже, хотя лев на воротах уже кивал ему издали. Подойти? Зачем? Для чего? Не верил ему Желязко, не откликался на его зовущие жесты, так что в конце концов лев не выдерживал, и движения его становились угрожающими. «Старый, железный, ободранный лев! — хотелось ему иногда крикнуть. — На что ты надеешься, кого думаешь испугать?»

И проходил мимо, невольно ускоряя шаги: вдруг кто-нибудь заметит его из окна. В этом когда-то принадлежавшем фабриканту доме давно уже жил Ангел Костадинов с братьями и отцом. Со временем дом стал тесен для многочисленной семьи, но внуки постепенно переселялись в новые районы, и недалек уж тот день, когда по всем этажам будут разноситься лишь голоса старого Толума да Ангела; пусть себе пыхтят на мраморной лестнице, уверенные, что в будущем их ждет только хорошее.

За что он так ненавидит Ангела? Ведь в свое время Желязко и сам мог занять уютный, прохладный дом фабриканта Налбантова.

Высокая береза и широкоплечий дубок поднялись уже до самой крыши, в их ветвях копошатся горлицы и воробьи. Все-таки гораздо лучше бывать на этой улице вечером — сейчас в любую минуту из окон онемевшего за ночь дома мог раздаться голос Ангела Костадинова; иди потом доказывай, что ты здесь вовсе не для того, чтобы с ним повидаться. А если такое повторится не раз и не два? Неужели он сомневается в дружелюбии Ангела Костадинова и потому не решается войти в ворота со львом? Объясняй не объясняй, никому и в голову не придет, что дело тут не в Ангеле и его счастливой родне. Болезненная, ничего не прощающая Тина, та с полуслова догадалась бы, что к чему; она-то не сохла, наоборот, словно лягушка, раздувалась в своем кресле за плотными шторами. Лишь ей одной достаточно взгляда, чтобы увидеть трепещущую душу Желязко и в ней — образ той, чья тень до сих пор бродит по каменному дому Налбантова. Увидит, не проронит ни звука, лишь пронзит его насквозь потемневшим от горя и злобы взглядом, сожжет все лучшее, что в нем есть, и, легкий, пустой, он молча сгорбится под грузом вины — за то, что еще жив.

Желязко не видел, как строился этот дом, но красота и внешнего его вида, и обстановки невольно наводила на мысль, что старый Налбантов собирался жить в нем по крайней мере три века. Рояль Эми, это Желязко знал твердо, был выписан из Марселя — так сказал капитан, тоже снимавший в те годы комнату на генеральской даче. А люстры, зеркала, кресла, а лестничные, необыкновенной работы перила? Потолки, как он слышал, были сделаны прославленными мастерами-резчиками из Тетевена. А шкафы, сервизы, приборы, а чашки, из которых он когда-то пил чай? Каких только чудес не было в доме Налбантова! Потом Желязко немало поездил по свету, гостил у самых разных людей, но нигде не встречал ничего подобного. Может, работа у него была такая, что не оставляла места для подобных радостей, может, сам он считал все это маловажным и не позволял себе заглядываться на всяческие красоты, а может, тут просто сыграли роль его детские, свежие, жадные до чудес чувства, во всяком случае, налбантовский дом раз и навсегда был воспринят им словно однажды увиденное сокровище, которое останется в твоих снах, проживи ты еще хоть три жизни. Старый Налбантов знал, что приобрести и куда поставить каждую вещь, чтобы та не подавляла других ни размерами, ни достоинствами. Даже плитки, которыми был облицован камин — всего пять, он помнит, — были уложены так, что вспыхивали радостью, как только загорался огонь. Картины в доме тоже жили своей самостоятельной жизнью, не противореча ни находившимся рядом предметам, ни остальному убранству; каждый уголок здесь дышал по-своему и заодно с душой всего дома. Эми особенно гордилась картинами; некоторые художники были лично знакомы фабриканту. Желязко слышал также, что, когда дело касалось художников и других мастеров, Налбантов был отнюдь не скуп. Потому, наверное, и испугался, когда в один прекрасный день узнал, что фабрики в городе отныне принадлежат не ему, а новой власти. Несколько недель Налбантов сидел, запершись в доме. Потом последовало новое распоряжение, из которого явствовало, что он должен передать государству один из двух своих домов (на выбор — этот или в столице, не уступавший здешнему по красоте и обстановке). Раздумывать было нечего. Все рухнуло в одно мгновенье. На глазах у тех, кто его знал, кому он столько лет — и во время постройки дома, и потом — внушал, что намерен обосноваться здесь по крайней мере на три века. Все рухнуло в одно-единственное мгновение. Противоречить он не стал, знал, что бесполезно, сила была теперь на стороне людей, которые совсем иначе воспринимали действительность. Уже само его существование было живым отрицанием их принципов. Значит, оставалось одно — сделать благородный жест, то есть безропотно и добровольно отказаться от всего нажитого, от вожделенного будущего. Тихонько свернуть знамена, покорно, на цыпочках отойти в сторонку и променять свою мечту на жалкие, считанные, обреченные на безвестность дни. Желязко не жалел Налбантова, он не жалел никого из копивших, из имущих, потому что все, что они имели, было нажито за счет других. Полученное им воспитание — комсомольца, борца — запрещало какое бы то ни было сочувствие к «бывшим». Река жизни выбросила их на разные берега, разделила взаимным презрением и гневом. Потому Желязко и было так трудно — Эми оказалась на самой середине реки, и он знал, что на быстрине она захлебнется, в то время как он беспомощно, в тисках вины и стыда, будет смотреть на это со своего берега. И пусть никто не мог доказать, что ее отец кого-нибудь притеснял, для Желязко старый Налбантов находился и должен был оставаться на том, другом берегу, потому что целиком принадлежал старому и жил по его закону, его основному принципу — выжать из человека все силы, если речь идет о деньгах.

Конец всему, думал Налбантов, они тоже это поймут, когда голодранцы набьют животы и обзаведутся барахлишком. Неожиданно для самого себя он оказался в полном одиночестве — всех его единомышленников навсегда прогнали со сцены. Далеко не сразу Налбантов понял, что таилось в безмолвии их скрытых на дне глаз усмешек — будет, мол, и на нашей улице праздник. Не будет, не надейтесь, грозил Желязко, потому что привык разгадывать любые усмешки. И не щадя сил работал для того, чтобы самые большие фабрики, самые современные, самые красивые и хорошо обставленные дома были отданы таким, как он, людям, никогда ничего не имевшим и мечтавшим о разрушении всех оград в мире. Одно из двух — или надо было нанести удар по Налбантову, отнять у него фабрики, деньги, дома и все, что он накопил, что ему дорого, или вновь позволить его хищным щупальцам опутать народ.

Ничто не смущало душу Желязко в те времена: заметив Налбантова в очереди у своего кабинета, он и пальцем не шевельнул, чтоб принять его раньше других: пусть знает, что времена переменились и что теперь он ничем не лучше тех, кто рядом с ним протирает скамейки.

А потом, в кабинете, Желязко разговаривал с ним сдержанно, но ничем ни обидел, наоборот, поздоровался за руку и даже предложил поработать в Совете промышленников. Новой власти нужны опытные люди, хотя это отнюдь не значит, что она оставит фабрики в их руках. И не стоять же его домам запертыми, когда стольким многодетным семьям негде приютиться? Налбантов вошел в кабинет предпоследним. О домах — ни слова, о фабриках, деньгах или каких-нибудь старых счетах тоже не заикнулся. Только попросил не относиться к нему как к подлецу и душегубу, ведь он никого не убивал, не предавал, не преследовал. Единственная его просьба… Он встал, все в той же голубой рубашке и красном галстуке, похудевший, осунувшийся. Пусть ему дадут возможность жить как все люди, словно бы через силу повторил он, и плечи его вдруг ссутулились, словно их свело судорогой. Потому что, может, он и не разделяет принципов их революционной власти, продолжал Налбантов, но против отечества не пойдет никогда. Ни за что. Хочет выгадать время, думал Желязко, все еще не верит, что с его вожделенными тремя веками покончено навсегда. От работы Налбантов отказался, Желязко предложил ему подумать, но тот только еще раз попросил не относиться к нему как к преступнику. Может, думал, что новой власти осталось жить считанные дни, тем более что в столице действовала Союзная контрольная комиссия. Не верил он этим нынешним. Смешно думать, что за какие-то там пятилетки можно сделать цветущей Болгарию. Страну, которую веками грабили и притесняли все кому не лень. Страну с жалкой промышленностью, убогими капиталами, без престижа на мировом рынке, на дипломатической сцене. Болгарам не дозволялось даже иметь своего царя — с самого освобождения и до сего дня на троне сидел чужеземец.

Налбантов не находил себе места, да и страх заставлял его молчать. К тому же вскоре начались процессы, и первыми загремели такие, как он, сумевшие пробраться на руководящие места. Их обвинили в саботаже, в расстройстве и без того еле дышащей экономики. Процессы были шумные. В лагерях в одну кучу смешались виновные и безвинные. Никого не щадили; открыто было заявлено: кто не с нами, тот против нас. А тощая, скрипучая от возраста и немощей промышленность гнала некачественную продукцию, подкашивала еще не окрепшие надежды. Люди боялись общаться с Налбантовым, перестали здороваться, и в один прекрасный день он окончательно понял, что его мечты о сохранении рода и состояния по крайней мере на три века — не больше чем болезненный бред. Еще не достигнув юности, болгарская буржуазия вынуждена была расстаться со всеми своими иллюзиями. Разоренная, задавленная, разрытая бомбами страна изо всех сил пыжилась, стремясь выпрямиться и встать вровень с другими. В песнях уже пелось не «о рабах, рабах труда», а о «героях труда», что особенно смешило Налбантова: никаким геройством теперь не наверстать то, что было упущено за несколько веков. Но через некоторое время ему уже стало невмоготу сидеть сложа руки и глядеть из окна на все происходящее — бросив дом, он уехал из города. Желязко, который больше ни разу к нему не обращался, даже не поинтересовался его дальнейшей судьбой — дороги их разошлись, и стало ясно, что им уже не сойтись никогда. К тому же в это время Желязко мотался со стройки на стройку и так же не щадил себя, как и раньше, когда гонялся по горам за сельчанами и старался убедить их в преимуществах коллективной жизни, а они за всю его самоотверженность и любовь к делу платили ему лютой ненавистью, какой и представить себе не мог старик Налбантов. И все-таки Желязко сумел их убедить, так он по крайней мере думал, пока не увидел всех этих крестьян на лесах новых заводов — не один он ринулся в город в те годы.

Налбантов уехал. Но дом со львом на воротах остался. Вскоре в нем поселился недавно женившийся Ангел Костадинов, а с ним и вся его родня во главе с отцом, Толумом. И за несколько лет наполнились жизнью комнаты старого дома. Только у самого Ангела росло три сына, а ведь у него были еще и братья. И снова из всех домов на маленькой прибрежной улочке выделялся этот, со львом на воротах, с шумящей березой и широкоплечим дубком, которые столько уж лет не дают покоя Желязко — ведь только он знал, чьи руки их посадили и почему. Ангел Костадинов такими пустяками не интересовался. А если б и узнал, махнул бы рукой с пониманием — подумаешь, дело житейское! Хотя, кто знает, пожалуй, ухмыльнулся бы украдкой. Вот это-то хуже всего. Веселый, полный жизни дом, верно, и в самом деле давал Ангелу право смотреть на других свысока, но Желязко, стоило ему оказаться рядом со львом, не мог не думать о том, что пережил фабрикант, собиравшийся век вековать в этом доме без всяких там Ангелов или Желязко. Хотя, загляни сейчас старый Налбантов за ворота со львом, он вряд ли остался бы недоволен тем, как хозяйничает в его владениях Ангел Костадинов. Деревенский паренек порядком повзрослел, за короткое время объездил множество городов и прикоснулся к таким чудесам, о которых алчный Налбантов не имел и понятия. Новый хозяин с не меньшей страстью доставал и привозил черт знает откуда сервизы, рамы для картин и зеркал, кресла, самые современные электроприборы и всякого рода приспособления для домашнего хозяйства. Все это должно было полностью соответствовать его представлениям о возвышенном и прекрасном. Надо признаться, он очень хорошо понимал, в какой именно дом сумел проникнуть. Ведь его каменные стены сумели уберечь от взглядов торопливого времени уверенность в существовании какой-то другой жизни.

Потом, достаточно укрепив свое положение, Ангел особенно болезненно стал относиться к ироническим намекам на то, почему как раз ему досталось лучшее из наследства бывшей буржуазии. (Злые люди намекали на его весьма своевременную женитьбу на младшей сестре убитого в полиции Димчо.) Оставалось только молча стиснуть зубы и терпеливо дожидаться, пока насмешники погрязнут в своих собственных делах и все толки на его счет сами собой заглохнут.

Себя Ангел не жалел. Затянув потуже ремень, брался за выполнение любых заданий. Знал, наступит день, когда он больше никому не позволит злословить на свой счет. Не глухонемой же он, не вещь, которую можно выставить всем на посмешище. Но на первых порах нельзя было давать волю злопамятности, она могла сыграть с ним плохую шутку. Он без звука согласился поехать с Желязко в горы, хотя и понимал, что не выдержит его бешеного стремления все и всюду успеть. При этом Ангел твердо решил, что не станет служить плетью Желязковой несдержанности и злости, и довольно прозрачно намекнул, в каких границах тот может на него рассчитывать. В те же годы он и начал постепенно укреплять свою крепость. И дом, и работа пришлись как нельзя более кстати в нелегкое для Ангела время, когда все были против него, а некоторые считали чуть ли не чернее самого черта. Он терпел и молчал, но знал, что это до времени, прощать он никому не собирался. А пока всю свою боль, всю свою силу он отдал семейным заботам. Дом стал его страстью, он во что бы то ни стало должен был привести его в порядок, обставить, вдохнуть в него новую жизнь. Братья, да и отец, со всем присущим сельскому мироеду упрямством, тоже загорелись этой идеей. Семья засучила рукава. И потом, когда подобные страсти уже закипели всюду, вдруг выяснилось, что вокруг налбантовского дома расцвел и зашумел новый сад, а в нем зазвучали звонкие детские голоса — в самые тяжелые годы сомнений, радости, бесконечных строек и мечтаний о новом, и во сне не виданном мире.

Получить приглашение в дом Ангела Костадинова стало большой честью; в мастерски сработанных шкафчиках, барах и холодильниках прочно обосновались неслыханные напитки и бальзамы, казалось для того и переплывшие океаны, чтобы внести новый свет и новый восторг в просторный, прохладный дом со львом на воротах.

Обустройство дома до того захватило Ангела и его братьев, что они уже не могли, остановиться. Теперь их страсти обратились на строительство дач в виноградниках у Римских терм, которые за последние несколько лет, словно венок, окружила дачная зона городка Б. На машине к дачам можно попасть за двадцать минут — пустяковое время. Да и люди вокруг тоже не дремали. Вскоре небольшая дачка старого Налбантова ютилась среди них, как воробей в голубиной стае.

Желязко услышал рычание и спрятался за деревом, откуда можно было наблюдать за домом Ангела Костадинова. Увидел морду, усы, позлащенные утренним солнцем, но, встретив злой взгляд, спрятался еще дальше, за угол. Не пойдет он мимо ворот. Лев следил за каждым его движением. «Неужели опять не подойдешь?» — в рычании льва слышались добродушные нотки. Вероятно, он был полон самых хороших намерений, но Желязко боялся встречи с хозяином дома, и это заставляло его быть подозрительным.

Лучше всего уйти. До его возвращения дом все равно никуда не денется. Последнее время Желязко тоже испытывал странное чувство — хотелось иметь свое. Мысль об этом пронзала его, словно электричество. Он сопротивлялся. Гнал ее прочь. Не хотел даже думать о чем-либо подобном. Боялся. И вовсе не потому, что когда-то открыто поносил всяческую собственность: просто у него не было сил осуществить эту навязчивую идею. Будь у него их чуть больше, да еще времени, он тут же засучил бы рукава и взялся за дело. И сопротивляться бы не стал. Слишком сильным и страстным было это желание — ничего в мире ему так не хотелось. А кирпич, лес, известь, песок — он все сумеет раздобыть для своего маленького дома, совсем своего, в котором он сможет сколько угодно распутывать свои долгие думы о том, что было и что будет. Больше всего ему хотелось иметь сад. Желязко даже во сне его видел — уступами по склону, и в нем — яблони, груши, персиковые и айвовые деревья, а среди них он сам на стремянке: весной с пилой и опрыскивателем, осенью с корзиной. Все сам будет делать, своими руками — сажать, окапывать, поливать, защищать от вредителей, злых ветров, заморозков. Непременно сам. Руки просто рвались к такому делу. А урожай он будет раздавать друзьям. Зайдет, словно бы невзначай и оставит полную корзину черешни, яблок, инжира. И меду. Потому что у себя в саду он непременно выделит местечко для нескольких ульев, о которых тоже будет заботиться сам. Признаться, Желязко уже и место подходящее выбрал — в Зеленково. Обойдет склоны, холмистые угодья и в конце концов остановится на клочке отцовской земли у самого леса: на отшибе, без воды, без электричества — ну и что из того? Он все себе устроит сам. И деньги найдутся, раз такое дело, уж он что-нибудь придумает. Заработает или скопит, как делают другие. Нет, о деньгах вообще думать не стоит. Важно, пока все в нем кипит и сон бежит от него, свезти на место материалы и взяться за дело; когда-нибудь он переберется туда насовсем, но сначала поселит там Воеводу. Потому что именно из-за него отец в свое время продал дом, стал горожанином. Ведь это он, Желязко, уговорил, заставил Воеводу бросить родные места. Но разве он его обманул? Оставил без крыши над головой… Нет, незачем заглушать эти ехидные голоса, незачем себя жалеть. Ведь действительно до сих пор он ни разу не задумался над тем, что значит для человека дом. Строить его, мучиться, ненавидеть за то, что не отпускает от себя, и всю жизнь именно за это — любить. Зря, что ли, так прочно живут в народе поверья о замурованной в фундаменте человеческой тени? И о хозяине, который, завершив постройку, неизбежно терял самое дорогое — жизнь сестры, матери, дочери? Но разве Желязко с меньшим нетерпением и радостью ждал сдачи того или иного объекта, чем хозяин ждет последнего возгласа мастера с конька крыши? И неужели, замороченный сроками, графиками, скандалами, ежедневными ЧП, он ни разу не почувствовал великой красоты того, на что ушли его молодость и силы? Всю жизнь без сна, без отдыха, может, именно поэтому так хочется узнать, что оно значит — вбить гвоздь в собственную дверь. Странное ощущение, ведь только подумать, сколько всего понастроено за последнее время у него на глазах и при его участии. Откуда оно, это неудержимое желание заиметь маленький домик с садом на опушке леса? Может, он просто стареет или впадает в детство? Впрочем, разве это не одно и то же?

Но прежде всего надо найти Воеводу — безжалостно вырванный из родной почвы корень рода. Не потому ли ушел он в леса, на край света, — безымянный, одинокий. Горькое, беспощадное сознание вины слепило Желязко, мешало искать дорогу.

Девятичасовым автобусом он уехал в Зеленково. И, едва ступив на землю, бросился туда, где на опушке леса в шуме плодовых деревьев, в жужжании пчел, в голосах перепелок, дроздов, кудрявых внуков таился будущий домик. Сказка, идиллия, картинка из детской книжки.

Осенняя ежевика во все стороны раскинула свои побеги, краснели терпкие ягоды, обещая богатое угощение певчему народцу. Телефонные провода были унизаны ласточками — птицы готовились лететь на юг, и те, кто родился этим летом, слушали волшебные рассказы старших об ожидающих их теплых краях, но в избытке юных сил то и дело с веселым щебетом срывались и ныряли в синеву, охотясь за обалдевшими от тепла жуками и мошками. А беспокойные матери, совсем потеряв голову, наставляли и поучали детей, больше ради самих себя: верно, им тоже хотелось почувствовать себя еще не оперившимися птенцами. Высоко в небе протянулась вереница журавлей — из Добруджи, а может, из каких-то еще более дальних краев, с берегов Дона и Днепра, из казацких земель. Высота кружила голову, и Желязко страшно захотелось растянуться на нагретой солнцем земле среди ежевики, ящериц, змей, слиться со всем этим и с журавлями, со звонким говором ласточек — и больше не вставать.

— Привет, Желязко! — крикнул кто-то у него за спиной.

— Привет! — Желязко оглянулся, но никого не увидел.

— Отцовская землица потянула, а?

В рощице мелькнула белая панама, под ней ухмыляющийся, полный золота рот; черт побери, кто это может быть? Солнце горело на золотых зубах, мешало увидеть. А человек все говорил и говорил не умолкая. Но кто это? И почему прячется, почему смеется из-за кустов?

— Глядим с братаном, идет кто-то, я и говорю себе: он это. Кому другому придет в голову бить пятки на этих камнях, верно? Отцовское-то тянет. Рано, поздно, а все-таки тянет, верно? Последнее время, верь слову, тут немало народу побывало. Как из дырявого решета сыплются, буквально, — сам знаешь, какой здесь лес, глаз не отведешь. А некоторые уж и доски и кирпичи навезли, времянки поставили — вот походишь немножко, сам увидишь. Или уже видел? Вон там — Карамихалевы, в той стороне — дочери Дихана, напротив — Врачковы, видишь, зелененький такой домик? А вон тот знаешь чей? Вылчо-дипломата, говорят, прямо из Швеции привез, не знаю, правда ли, — две комнаты, холл, кухня, ванная, веришь?

— Возможно…

— Чего-чего? Ты тоже надумал? Пора, брат, а? Ведь задохнемся в городах. За нами, чуть подальше, строятся Овчаровы братья и сестры. Наконец-то весь род вместе собрался. Поредел, конечно, раскидало многих, а все-таки не чужие, тянутся друг к другу, силу свою хотят почувствовать. Конечно, пообтерханные все, словно градом побитые — не узнать нынче прежних молодцов, помнишь, как они, бывало, гоняли на белых да на гнедых жеребцах. Постарели, говорю я братану, перышки-то повыцвели, побелели, а кто и вовсе без них остался, голым слизняком ходит… Такое наше дело, стареем, верно?..

Рядом вынырнула еще одна голова — блестящая, круглая, красная, похожая на земляную грушу. Ухмылялась остроумию братана, согласно трясла щеками.

— У нас тут и писатель завелся!

— Купил дом бабки Доны. Помнишь ее? Силен чертяка, ты еще о нем услышишь.

— Ты, Желязко, давно сюда не наведывался?

— Лет пять, не меньше, верно? — подхватил первый. — Мы с тех пор, как забили тут первый кол, тебя не видели.

— Заходи, малиновой наливкой угостим.

— Чего там малиновой. Откупорим одну из тех, из зарытых. Сто бутылок. Брата Ангела старшему сыну предназначены. Десять мы уже ему на Новый год подарили.

— Двигай и ты сюда, Желязко. Мы тут родились, нам тут и жить. Мы здесь каждую субботу-воскресенье. На дачу, что возле Римских терм, даже и не заглядываем. Больно уж много развелось там недужных да уродов. А сюда главное — чужих не пускать. Приезжай скорее. Здесь пока только мы да еще этот писателишка, но его уже раз побили прошлым летом. Черт с ним, он не мешает. Ходит по лугу голый до пояса и все о йогах да богомилах рассуждает. Хочешь, позовем? Янко, поди-ка кликни его, что ли?..

— Да брось, он, верно, не один, — хихикнул младший брат, красноголовый.

Желязко узнал обоих — это были братья Ангела Костадинова; самого младшего, Янко, он помнил плохо, но со средним, с Жоро, ему приходилось встречаться. Желязко знал, что Жоро инженер, учился за границей, одно время даже работал в министерстве, а потом вернулся, возглавил какое-то новое предприятие и занял первый этаж в доме брата. Что делает Янко, Желязко не знал, он был еще совсем мал, когда они с Ангелом рыскали по окрестным горам.

— Двигай к нам, Желязко! — кричали ему братья, — Узнаешь, что такое настоящее вино! А от этого чертова города лучше держись подальше!

То же самое, только про деревню, когда-то говорил Толум, их отец: «Деревня? Да гори она огнем. Народ в деревне дикий и злобный». Все тут — от вырубки и корчевки кустарника, пахоты и сева до уборки урожая — сплошная мука. Земля щедрая, ничего не скажешь, благодарен ей Толум, но люди ненавидят друг друга, злобствуют, особенно когда кто выбиваться начнет, за жилы вытягивать себя из захолустья. Потому, коли уж есть что у кого, жмется изо всех сил, копит на черный день. Сам-то он словно заново на свет народился, когда сын увез его в город. Первый раз понял, что бывает совсем другая жизнь. И Толум благословлял город и тех, кто его придумал. Даже слезы навертывались. И внушал обоим, Ангелу и Желязко, работать не покладая рук, не поддаваться ни усталости, ни отчаянью, хотя своими собственными руками больше ни к чему не прикоснулся. В сущности, он давно уже ни к чему не прикасался — давать деньги в рост оказалось гораздо приятнее; поговаривали, что он-то и развязал кошелек с припрятанным золотом, отдал его на обзаведение налбантовского дома. Теперь уже некому было ему завидовать, ставить палки в колеса. Бил себя в грудь Толум — детей вырастил, внуков пристроил; вскоре он уже считался примерным гражданином, лучшим в своем квартале.

— На всех, бывало, смотришь как на врагов, — до сих пор слышится Желязко его голос. — Арбуз ли вырастить, поле убрать — чистый ад, не жалеет природа человека, Желязко. Я и раздумывать не стал, ты знаешь, сразу новую жизнь признал и уехал.

Не пойдет он к братьям. И зависть и ненависть — все подымалось в нем; уйдет отсюда, за тридевять земель убежит, скроется, только бы не видеть их, не слышать их золотых голосов. А неплохо бы все-таки узнать, где это они в наше время, когда всюду идет такая стройка, умудрились добыть пять мешков цемента, кирпич, доски? Жилья не хватает, а братаны возводят дома один за другим — не укладывалось в голове у Желязко это чудо.

Отец их, Толум, больше всего гордился тем, что научил сыновей не стыдиться никакого труда, чтобы горы могли своротить, если нужно. И братья славились этим своим трудолюбием, хотя гор никаких не сворачивали — просто между делом строили себе дачи, дома, а совсем недавно устроили четверым племянникам квартиры в столице. Как тут не вспомнить старого Налбантова, который собирался жить три века. Желязко только удивился гениальной способности человека приспосабливаться к любым условиям, чтобы существовать вечно. Человечество никогда не погибнет, думал Желязко, глядя на процветающих братьев. Пройдет через войны, революции, геологические катаклизмы и чумные эпидемии, через саму смерть, но жить будет. Даже если планета изменит свой путь или развалится от ядерной катастрофы, семя человеческое рассыплется в космосе и все-таки найдет место, где можно будет прорасти заново.

Желязко опустил голову и заглохшими огородами вернулся в деревню. Упорно напоминал себе, зачем он сюда приехал, но перед глазами плясали ухмыляющиеся физиономии братанов. Напрасно он злится. Не хочет выглядеть перед ними наивным дурачком, а перед собой? Есть у него слова, оружие, которым можно было бы победить эту страсть тащить, загребать, копить — все во имя будущего блаженства. Может ли он противопоставить этому свою жизнь — безрассудную, бессонную, выпившую до последней капли его силу? Или жизнь тех, кого он любит? И не забыл ли он в лютой своей ненависти к наводнившим город деревенским богатеям, что страна наша давно уже не та оголенная злыми ветрами и что люди в ней имеют право на кусочек личного счастья, в чем бы оно ни выражалось — в даче, машине, даже самолете, какая, в конце концов, разница?

Желязко прошел по селу из конца в конец. Нигде ни души. Еле переводя дух, спустился к реке, счастливый, что удалось избавиться от братанов. Сбросил рубаху и, голый до пояса, бросился на траву. Увидел бы кто, непременно решил бы, что не в себе человек, вроде писателя, купившего дом бабки Доны. А, наплевать, пусть думают, что хотят. Он здесь на своей земле, и все тут ему знакомо и близко. Он врастал в корни и песчинки, в тихое журчание реки, в жужжанье невидимых мошек, жуков и пчел.

Под вечер подул ветерок, погнал по луговине выдранные из стогов клочья сена, ударил в лицо, наполнил глаза, ноздри, волосы запахом трав и неба. Ветер облизывал его как маленького, трепал поредевший чуб; в голове было пусто, только одно пробивалось сквозь дремоту: хорошо бы, как тысячу лет назад, порыскать в прибрежных вымоинах, поискать вертких усачей и золотистых линей. Однако не двинулся с места. Но до чего же неверными казались ему теперь его собственные слова о природе, о том, что она беспощадна к человеку, даря ему жизнь, а потом умертвляя его. Кто дал ей такое право? — злился он. Только привыкнешь, приноровишься к капризам и ее и своим, как она уже стучится, торопится оголить темя, кости… Сейчас Желязко ни за что не повторил бы тех сетований. Он сливался с зияющими, жаждущими складками земли, как с губами любимой — вечное объятие с землей, — но сохранял свой собственный облик.

До заката Желязко бродил у реки и в конце концов не заметил, как попал в буковые и дубовые леса, опоясанные самшитовым подростом. Жадно упивался зеленым ароматом, сорвал несколько листков, растер их в ладонях, но, когда солнце закатилось за холм, идти дальше не решился. Да и не было у него ясного представления о том, где он хочет побывать, хотя тянуло в самую глушь — к тому бешеному водовороту, к лесопилке, к Большому и Малому пладништам, в тенистый Чатырлык, где, он помнил, росли самые могучие и стройные дубы. Поздно, решил он, нечего карабкаться во тьме по кручам.

В Зеленкове его не ждали. Не узнали. На освещенных улицах попадались ему одни сгорбленные старики, но никто не остановил его, не поздоровался. Ровно ослепли все, подумал Желязко. Головы у всех белые; старики шаркали галошами по сыпучей тропинке, преувеличенно злобно ругали козу, жену или запертую скотину; хлопали потайными калитками, и все снова замирало в вечерней тиши. Со всем уже смирившийся, голодный, он зашел в корчму, взял бутылку пива и тихо уселся в сторонке, изо всех сил стараясь уловить хоть слово из разговоров. Неужели никто не узнает его, не скажет о нем ни словечка? Нет. Старики были скупы на слова. Ни тебе «Добро пожаловать», ни «Как ты, где? Жив ли отец?». Отверженный, отлученный от стада, сидел Желязко в своем углу, чувствуя, что все эти люди ненавидели его уже за то, что он еще жив и никак не оставит их в покое. Кроме стариков, за столами сидели и совсем молодые ребята, похоже, в первый раз силились опрокинуть рюмку виноградной. Этих Желязко не знал. Но старики — почему они молчат? Прошлое вспомнили? Его судят? Но раньше разве сидели бы они вот так в летнее время днем в сумрачных своих домах, а вечером над кружкой пива? А может, тоскуют о былом, о детях, разлетевшихся по городам вместе с внуками? Что же еще берегут они так ревниво под сенью своих лесов — словно призраки, забытые промелькнувшими годами? Верно, за этим и приехал сюда писатель — перенести стариков туда, в грядущие дни.

Так и не услышав ни слова, Желязко ушел из корчмы. Мог ли он знать, что на самом деле все было совсем не так. Не успел он захлопнуть за собой дверь, какой-то щуплый старикашка вскочил с места и, кривляясь, изобразил за его спиной нечто, понятное только посвященным; остальные склонились над столом и, словно черепахи, вытянув шеи, зашептались.

Кто-то сказал:

— Ничуть не изменился.

— А важничает-то как.

— Что ж ему не важничать!

— «Добрый вечер» даже не сказал.

Так шептались старики, сдвинув над столом головы. Даже будь он здесь, Желязко все равно так и не понял бы, что о нем думают зеленковцы. Выйдя на темную улицу, он оглянулся, никто не попытался догнать его, окликнуть. Он резко свернул к отцовскому дому и почувствовал, как перехватило дыхание, словно в те давние дни, когда он приезжал из города на каникулы. Было уже поздно. Мрак всползал по деревянным ступеням, липнул к стенам. Наконец он решился и постучал. Никто не ответил. Желязко постучал сильнее, полный горькой обиды и страха, что его услышат соседи или братаны, которые опять начнут приставать, приглашать в свои новые дома. Постучал еще. Почему никто не отвечает? Желязко не помнил, кто купил дом, но открыть-то могли?

Он нажал на ручку. Дверь не поддавалась; если поднажать, откроется, подумал он. Навалился отяжелевшим телом, дубовая дверь заскрипела. Никто не крикнул, не остановил его. Нажал еще — голова нырнула во мрак. Желязко прислушался: что-то взвизгнуло, болезненно охнуло, торопливо зашаркали по доскам чьи-то ноги. Он сжался у стены — взмокший, лишившийся голоса и дыхания.

И все смолкло.

Весь следующий день и еще много-много дней его будет бить дрожь при одной мысли о бессонной и гневной ночи, проведенной в отцовском доме, но никому никогда не обмолвится об этом ни словом.

Никому. Даже лесу, в который он собирался углубиться, как только забрезжит рассвет.

2

Уже были видны первые зеленковские дома, когда из молодой рощицы прогремел выстрел. Тина качнулась, взглянула на него расширенными глазами; белая, сразу ставшая красной блузка примяла колосья. Но кто стрелял? И почему в девушку?

Напрасно он бежал, стараясь догнать неведомого убийцу.

Так началась его жизнь в первые годы после тюрьмы. И потом, стоило ему попасть на зреющее поле, он видел среди колосьев широко открытый глаз в длинных ресницах — куда от него денешься? Унылые, нищие поля не обещали богатого застолья. Отсюда начинался страх всего — зимы и детей, человека и зверя. Зачем ему гектограф, если никто ничего не читал, зачем оружие, если у каждого здесь было его припрятано в десять раз больше? Прислали ему Тину с двумя милиционерами. Зачем она ему? После заседаний, засыпая над чашкой чая — от кофе его мутило, — Желязко снова и снова вступал в бесконечный спор с самим собой. Получалось, что он все-таки что-то делает, но где конец, где начало, не знает, и все его усилия — усилия Сизифа. Хуже того, камень, только что втащенный на гору, катился обратно и обрушивался всей своей тяжестью на него самого. За последние годы Желязко два раза переводили: сначала на деревообрабатывающий завод, потом в пароходство — он так и не понял почему. Носился как угорелый, ссорился с женой, хрупкой, но упорной Тиной, таящей в себе другие, еще большие раны. К тому же однажды вечером не вернулся домой сын. Ад, который, считается, находится под землей, завладел его домом: Желязко не в силах был выносить упреки и бьющий в голову грохот хлопающих дверей. Шаг за шагом перебрал он весь свой путь, уговаривал себя бежать отсюда, скрыться, обмануть себя чем-то неведомым, неиспытанным, но куда он мог бежать, чем мог себя обмануть? Сверстники его поменяли жен — разве спасло их это от вечно гнетущей мысли: для чего я живу, для чего жил? Сменили квартиры, завели детей от одних, от других, заимели любовниц, но кто из них сумел удержать глоток воздуха, тот единственный, которого может хватить на всю жизнь? Что-то крохотное ослабло внутри — болтик, винтик? — но где, какой, кто мог это определить?

Парез левой щеки удлинил его лицо, годы разрисовали морщинами. Он ли это? Может, кто-то другой каждый раз глядит на него из зеркала? К чему эта жадность, гром тарелок, стук челюстей, бесконечный деланный смех барышень и дам (Тина сохла за тяжелыми шторами) — стоит наклониться, протянуть руку — все могло принадлежать ему. Жалел ли он об этом? Близкие люди не знают друг друга — видят их только такими, какие они сами или какими им хочется, чтоб они были. Желязко тоже хотел, чтобы все были как он. Особенно вначале — беспощадный к каждому, кто цеплялся за свой клочок земли, за предрассудок, ограничивающий этим клочком весь мир. Безжалостно преследовал самых цепких и неподатливых: заставлял их работать на общем поле, есть из общего котла, вариться в нем так, чтобы потом не могли узнать самих себя. Жестокий, мстящий за рану Тины, за товарищей, погибавших в застенках, он верил, что дети их будут счастливы вырваться из отцовской трясины, попасть в город. Он и сейчас так думает? И снова навязчивая мысль — почему ни разу на своем пути он не присел на обочине, не склонился к земле, не вдохнул всей грудью, не подставил лицо свежему ветру — вечно трезвый, вечно в заботах, вечно обвиняемый в малодушии, в невыполнении заданий, указаний и распоряжений.

Однажды некая барышня пожаловалась ему на Ангела Костадинова. Говорила, а у самой глаза играли, вздымалась от волнения блузка — манила дотронуться. Приход ее означал, что Желязко не такой, как Ангел, а сейчас ему казалось, что просто девица предпочла именно его. Сам факт, что в голову ему приходили подобные мысли, заставлял его мучиться, сомневаться, обвинять себя бог знает в чем: может, просто в нем кроется беспардонный циник, который, упустив время, торопится наверстать свое?

— Сочетание мальчишеской похоти и старческого бессилия! — сердилась девица.

— Но чем он так вас оскорбил? — наивно спрашивал Желязко, стараясь вжаться в мягкую спинку дивана.

Все его представления об устойчивости мира, о красоте теряли свою прежнюю стройность. Мелькали какие-то неведомые силуэты — где-то между морем и лесом, корпусами новых цехов и стенами плотин, в блеске огненных, опутавших небо проводов, среди людей с дьявольскими усмешками на лицах, с огромными дьявольскими рогами на головах — все равно, плешивых или кудрявых. Человек меняется — Желязко не верит больше в его неизменность, — меняется каждый день; его гнев, его мысль — мера всех вещей. Он вечно усовершенствует их или, наоборот, ломает свои весы и сам себя измеряет, взвешивает — и все равно не может понять, что уже давно стал другим и нечего напрасно удивляться ни скачущей стрелке, ни внезапной легкости или чрезмерной тяжести.

Куда идти дальше — вверх или вниз? Дорога круто петляет по стремнинам, карабкается на утесы, склоны, вершины: минуешь один поворот, а за ним другой, преодолеешь один подъем, а за ним другой, еще более выжженный солнцем, — и так до конца. Детское любопытство или Сизифово карабканье и спуск. Потому что за каждым поворотом или зияет пропасть, или громоздится глыба, о которую так и манит разбить голову — и конец суете, обманной погоне за пространствами, населенными прекрасными разумными существами.

Желязко был в лесу один, отрешенный от вечных своих будней, наполненных тяжелыми, трезвыми мыслями, искушениями и упреками за несделанное и недоделанное, вдали от вечной необходимости приноравливаться к начальству и подчиненным, к милым женщинам, к секретаршам, ко всему этому миру, который меняет звук и смысл слова, заставляя кружить в воздухе только его оболочку, а настоящее прячет нетронутым на самом дне; вдали от всех своих представлений о созидающемся мире, об извилистом пути, по которому разметаны идеалы стольких людей, засевших в отделанных дубом или просто ясенем кабинетах, стены которых ограждают их от павших и от живых, чьи раны еще кровоточат.

— Под этим дубом, под этим буком я остановлюсь…

Он слышал голос Воеводы, чувствовал его сердце — отец любил его, ненавидел свою жизнь, обвинял сына в том, что остался непонятым и умрет непонятым, живым уйдет в подземный мрак, недоступный человеческому взгляду. Железным крюком впился старый в его душу и в любую минуту мог швырнуть его с вершины в пропасть. Голос крови, ее упрек заживо хоронил и его тоже.

Рядом послышались голоса. Желязко обошел заросли, чтоб кого-нибудь не испугать. Кашлянул, затрещали под ногами сухие ветки, но голоса по-прежнему взбирались вверх по склону. Может, это просто ручей, журча, пробирается меж корнями вековых стволов. Но чем светлее становился лес, тем явственней слышались голоса. Тут были люди. Молодые. Они спорили о какой-то мельнице; хриплый мальчишеский голос упрямо доказывал, что еще во время Преображенского восстания мельницу эту до основания разрушили орды Шукри-паши и что недавно один из наследников отыскал документы, подтверждающие права его деда, мельника, и с разрешения властей восстановил постройку. Больше того, мельницей заинтересовались в Софии, какой-то министр отпустил деньги, и на мельницу привезли огромную бочку вина — для туристов.

— Что, не верите? — настаивал он.

— Да что-то не верится, — возразил девичий голосок.

— Попробуем вина — поверим, — сказала другая девушка.

— А мы и попробуем, спорим?

— Посмотрим.

Раздался смех, спутавший все голоса.

— А вы не болгарка. — Желязко опять различил хрипловатый юношеский голос. — И нос, и волосы…

— Все может быть, — в девичьем голосе дрожало лукавство.

— Кто же вы?

— Угадайте. Вам это очень интересно?

— Чешка, — спрашивавшего опередил другой юноша.

— Нет.

— Да немка же! — твердо заявил хрипловатый голос.

— Угадали.

— Из Федеративной или из ГДР?

— Из ФРГ.

— А что вы тут делаете?

— Здесь, в горах? Или с вами? — рассмеялась девушка.

— Нет, вообще.

— У меня мать болгарка, родилась здесь. А раньше мы жили в Тегеране.

— В городе, где во время войны произошла знаменитая встреча? А музыку вы любите?

— Магнитофона у меня нет, и записей я не делаю. Предпочитаю, чтоб магнитофон был у моего приятеля. Всегда можно отобрать.

Юноши растерянно примолкли. Желязко тоже чувствовал себя неловко в прозрачном лесу: ни вернуться назад, ни выйти к ребятам — еще примут за любителя подслушивать чужие разговоры.

— Эмо, пригласим их вечером к источнику?

— Идет.

— А что там?

— Кока-кола и маг с колонками.

— Ты хочешь, Анни? — спросила полунемочка свою молчаливую подружку.

— Вы смотрели передачу матча из Софии?

— Да.

— Наши продулись.

— Нет, наши были в форме.

— Почему вы говорите «наши»?

— Как почему? Ведь у меня отец немец.

— Значит, вы за них, а не за нас.

— А вы как думаете?

— Вы верующая?

— Нет.

— Где вы учитесь?

— В русской гимназии.

Ребята переглянулись.

— Мы тоже были, только нас выгнали. Правда, Эмо?

Желязко не выдержал и вышел из кустов. На небольшой полянке, белой от земляничного цвета, стояли четверо; он остановился, пораженный их юностью: мальчишки, еще ни разу не бритые; тонконогие девушки в джинсах, у каждой на пальце колечком закручен цветок клевера, на головах — веночек из голубой вероники. Что нужно здесь, в этих пустынных местах, вдали от людей, этим ребятишкам, с глазами, в которых прячется смех и огромное любопытство к миру, к себе подобным?

— Сколько вам лет?

— А сколько вы мне дадите?

— Я и так знаю, вы в пятом классе.

— Вот еще!

— В шестом.

— Еще чуть-чуть.

— В седьмом.

— В девятый перешла, — помогла ему наконец полунемочка.

— Да ну!

Ребята обрадованно засмеялись, они явно были на год-другой старше. Вслед за ними засмеялись девушки.

— Вы слушаете иностранное радио? Наш директор говорит, что господа работают для нас на четырнадцати станциях.

— Нет, — ответила девушка. — Меня это не интересует. И потом, я же могу слушать немецкое радио.

— Эмо, — заговорил молчаливый приятель того, с хриплым голосом. — Помнишь, мы как-то записали на пленку целую передачу для Болгарии на английском. Гвоздь чуть с ума не сошел, когда мы запустили ее прямо в классе.

— Роскошный номер. Мы тоже такое устроили, только со Стравинским. Наш прямо умирает по нему. Сначала никак не мог усечь, откуда музыка, подумал — откуда-то из коридора. Целый урок слушал, так никого и не вызвал. А под конец наш маг вдруг как грохнется на пол!

— А какая была музыка?

— Да я уж не помню…

Желязко стоял на поляне, но никто не обращал на него внимания — ребята говорили, смеялись, восторгались своими выходками. Лучше всего пойти дальше, к мельнице, о которой говорили эти дети. Дети! Его словно вдруг ударило. Это же чертенята, кошмарные трепачи и мудрецы вроде его Горчо, которого никто не может переговорить. Они все знают, все читали, интересуются, всем, что происходит в мире, подсчитывают, сколько на земле осталось энергетических ресурсов, сколько миллиардов долларов у наследников Онассиса и кому они достанутся, знают, сколько в Китае водородных бомб и какую политику он ведет на Западе и Востоке, стремясь занять первенствующее место на мировой арене; сколько миллионов тонн бомб разрушали маленький Вьетнам и сколько жертв унесла эта современная война, конечно же мировая — ведь она затронула интересы всего мира. Желязко не мог с ними спорить, не было у него ни сил таких, ни слов, чтобы убедить их в правоте того, к чему они имели право прийти своим путем. Сыном он занимался, когда становилось невыносимым давление школы и жены, попрекавшей его тем, что он не отец, а гость в собственном доме. Тогда он бывал чрезмерно суровым, требовал от сына, чтобы тот объяснял каждый свой шаг, допрашивал, словно следователь. Но тот не сдавался, больше того, умел, никого не обвиняя, повернуть дело так, что всегда оказывался правым. Только раз он взорвался и обругал классного руководителя двуличным, а его метод — иезуитским. После таких сцен мать срывалась на крик, а Желязко молчал. Не мог он, как прежде, действовать нажимом — когда угрозой, когда пощечиной или бранью. Молчание продолжалось неделями: все трое ходили по одним и тем же комнатам, вскинув, словно роботы, головы, не видя друг друга. Однажды Желязко пригласил сына в ресторан, а тот завел речь о процессе Трайчо Костова, о тех временах, когда сам Желязко был молод и зелен. Он слушал обвинительную речь, и слова застревали у него в горле. Еле дождался конца обеда. Потом в отместку велел сыну садиться за уроки. В другой раз он встретил сына, выйдя с завода, — зрела, зрела между ними какая-то близость; но вместо приветствия или другого какого доброго слова в ответ на вопрос, не пойти ли куда-нибудь поесть, сын неожиданно завел речь о том, что дело не в еде, что есть гораздо более важные проблемы, чем еда. Забыл, что отец его гимназистом щеголял в резиновых опорках, что каждое лето выбивался из сил, работая на лесопилке в горах, а несколько его одноклассников на глазах у всех голодали и гибли от туберкулеза. А разве мало значит сама эта возможность всерьез рассуждать о том, что питание не проблема.

Желязко уже думал, что наконец поймал сына в ловушку.

— Да, — ответил тот. — Голода мы не знаем. Но мне кажется, хлеб и масло пахнут порохом.

— Думай, что говоришь, барчонок! — взорвался Желязко.

— Я мыслю, отец. Существую.

— А ясно ли тебе, существо, что таким, как ты, ничем не угодишь?

— Нет, мне это пока не ясно.

— Вы больны эгоизмом.

— И это мне не ясно. Ведь все мы ваши сыновья, так я думаю.

— А откуда берется еда, чтоб ты мог думать?

— Я же тебе сразу сказал — без каннибализма. Я все еще верю в добродетели, которых нет.

— Не убий, не укради, не лги — может ли все это голодный?

— И не прелюбодействуй! — кольнул его сын. — А люди все чаще убивают, и крадут, и обманывают.

— Больше всего сами себя, — постарался поддеть сына Желязко.

— Это сытые. А что будет, когда они наедятся окончательно, вообще невозможно представить.

— Ты говоришь так, будто тебя самого это никак не касается.

— Я еще у подножия вершины. А ты думал об этом?

Глаза у парня были печальные, напрасно Желязко пытался найти в них иронию. Что-то сдавило сердце, словно впервые увидел он перед собой сына — большого, светлого, но незнакомого — кровь от его крови, его слез, его грехов. Все поплыло перед ним, не мог он говорить никаких мудрых слов — не из гордости, а потому что увидел себя отцом, по-прежнему трясущимся над своим дитятком. И все-таки ему было хорошо — они были вместе, разговаривали, Желязко чувствовал, что жить прекрасно, что не он один стоит перед стеной вопросов, теперь уже во весь рост встающих и в сознании сына. Тогда он тайно признался сам себе, что, может быть, уже пора отойти в сторону — на смену шло незнакомое, вечно молодое, жизнь повторялась, верилось, что сын вступит на свою стезю подготовленным, не боящимся никаких сюрпризов. Ведь Желязко видел, как много его сверстников, крутясь в водовороте событий, рухнули под тяжестью неразрешимых вопросов. Но вместе с тем в его неповторимое время были и великаны. Может, он уже догадывался, что́ нужно человеку, а может, и ошибался, но сын пусть сам пробивается к истине. Разум порой слепит, а самолюбие, Желязко знал это, — оружие двуострое.

Не выдержав, он обнял сына. А после готов был сам себя растерзать от гнева — нельзя ему было вести себя вроде того учителя-иезуита.

Сын опередил его, попрощался и исчез, а Желязко так и остался стоять, устремив глаза в пространство, где еще не расплылись бесплотные очертания юноши.

В тот день сын не вернулся домой; лишь на следующий вечер, в полночь, Желязко увидел сквозь замочную скважину его лицо с темными тенями под глазами и вновь не нашел в себе силы сказать ему ни слова; совершенно ошалевшая мать смахнула со лба мокрое полотенце и ринулась к дверям удостовериться, что сын вернулся живым.

— Эй, дяденька, куда направился? — догнали его голоса.

— Куда и ты, паренек, — ответил Желязко, правда совсем тихо.

— Дяденька, иди к нам.

— Иди, дяденька.

Все четверо загалдели за его спиной в один голос. Вот чертенята, вроде бы и внимания на него не обратили, однако заметили. «Поздно, ребята, мне возвращаться…» Но те все кричали, пока он окончательно не скрылся в глубине леса и журчанье воды не слилось с шумом дубовых листьев.

Если бы Желязко мог настолько обострить свои чувства, чтоб заглянуть в себя поглубже, собственное несовершенство, вероятно, заставило бы его содрогнуться: до того он был слеп к добру. За столько лет не научился жить просто — радоваться, ощущать себя живым, понимать, что нельзя переменить мир в одночасье. Он знал лишь темную сторону вещей, копался в ней и, что хуже всего, хотел, чтобы все были такими, как он. «Будь оно так, мы на каждом шагу натыкались бы на самоубийц, — сказал ему однажды сын. — В каждом доме, за каждым углом, на каждом дереве в парке и каждом столбе на городской площади — кто делал бы это тайком, молча, кто публично, — чтобы последний раз надругаться над собой и в назидание другим». Неужели сын считает его таким безоглядным пессимистом? — спросил тогда Желязко. Не все же идет к концу, у каждого бывают и черные и светлые мысли, у него, конечно, тоже; во всяком случае, ему кажется, что он на этой земле не первый и не последний грешник.

Прежде чем окончательно углубиться в лес, Желязко вдруг вспомнил, как однажды в воскресенье Эми тайком затащила его в местную католическую церковь. Она молилась, а он только и думал, как бы не увидел его кто-нибудь из их подпольной группы. Теперь он был один, без Эми, церковь — пуста. Молодой, коротко подстриженный попик в черном дождевике читал тогда проповедь. Густой голос отчетливо звучал в полумраке, проникая в души верующих — стариков и старух, между которыми затесались две красотки. Вертели во все стороны белыми шейками, смущали плывущие под сводом слова молодого попика, но, когда вышел священник в золоченом одеянии и стал читать о Христе и небесном отце, красотки замерли, убоявшись кары за земные свои грехи. Четыре мелодичных голоса подхватили слова священника, а за ними, словно из глубины пещеры, загудел орган. Беленькие шейки опять завертелись — казалось, они источают ослепительный свет. Желязко был уверен, что свет этот ослепил позолоченного священника, и ни хлеб Иисуса, ни кровь его, ни ангельское крыло, которым тот попытался закрыть глаза, не могли погасить волнение, занесенное грешницами во храм господень.

Даже в лесу его преследовали звуки органа, сияние ослепительных шей, а так хотелось отдаться совсем другим мыслям. Здесь пробежал он сквозь свое детство, здесь носилось его слово о добре, о переустройстве мира, тут преследовали его тени синих жандармских мундиров, сюда он потом вернулся — сияющий, чистый, неся в себе груз тоски по потерянному времени, жадный к жизни. Какой жизни?

Все время он куда-то спешил; у кровати всегда наготове стоял портфель с парой чистого белья, пятью парами носков, записной книжкой, солнечными очками, а через какое-то время с еще одними очками — для чтения. Машина привозила его на работу, хлопала дверца, он глубоко переводил, дух, поднимался по лестнице. В кабинете его уже ждали — даже если он не появлялся, стул его оставался пустым. Говорили, что, когда он ушел из пароходства, новый директор несколько месяцев не решался сесть на его стул. Почему его так боялись? Ненавидели? С мальчишеских лет он вечно готов был вступить в драку; стоило его задеть, как он набрасывался на первого подвернувшегося под руку, бил не щадя: расквашенный нос противника только вызывал у него новый приступ ожесточения. Он бросался в драку молча, вроде одичавших от одиночества пастушьих собак, которые месяцами не видят людей и не знают ничего, кроме густого мрака и тишины лесов да кротких, пугливых стад. Нападают они всегда неожиданно, рвут жертву клыками и лишь потом начинают лаять — зловещий лай, от которого может разорваться сердце. Воевода сердился на сына за подобные выходки; старик только удивлялся, откуда в мальчишке столько злобы; сам он всегда стремился быть покладистым, добродушным, хотел, чтобы всех в его роду молва считала людьми разумными. Правда, в нем самом порой откуда-то из самой глубины подымалось что-то темное, неосознанное, идущее от прадедов, от самых корней. А у Желязко тем более — рос парнишка без материнской ласки, без тех неуловимых звуков, движений и действий, которые незаметно переливаются в человека вместе с материнским молоком, словом, шлепком, дыханием, смеющимся взглядом, походкой. Поэтому и не мог Воевода долго сердиться на сына и никогда не бил его, если соседи приходили на него жаловаться. Воевода все говорил, что ребенку нужна не грубость, а ласка, верил, что добротой можно укротить звереныша. Никогда он не оставлял мальчика без чистой рубахи, хлеба, денег для покупки книг, особенно после того, как сын уехал учиться в городок Б.

Городок наш, городок, ты прекрасней всех на свете.

С этой песенкой Желязко вернулся в Зеленково на первые свои зимние каникулы вместе с Димчо, Тиной и Ангелом Костадиновым. Вывалились в глубокий сугроб у Желязковых ворот, совершенно закоченевшие в открытой машине, но с песенкой о городе Б. на устах.

Шумела река. Грызла камни, тащила их, ворочала — белая, могучая, срывалась в глубину, бешено клокоча, кружилась в водовороте, чтобы потом успокоенно течь вниз по определенному ей пути. Зеленковцы называли этот водоворот «Бичкия» — пила — за силу и режущий холод воды; за ним находились заброшенные каменноугольные шахты, в которых когда-то скрывался Воевода со своими лесовиками; именно оттуда выбирались они резать электрические провода, бить Желязко и его товарищей, а тот — неукротимый, яростный — в свою очередь выслеживал их и, найдя, не давал никому поблажки. Как раз в то время Желязко особенно остро почувствовал, как наливаются силой мускулы его рук — на совсем новых рубашках с треском лопались швы.

Ступив на нагретый солнцем камень, Желязко разулся и тут с досадой заметил, что вышел из дома в обычных городских туфлях. На этих неровных, крутых дорогах в таких не очень-то походишь. Ничего, успокоил он себя, я и на одних стельках пройду, ходили же когда-то они, те, кто, не задумываясь, прихватив ружья, ушли в леса только потому, что не захотели пойти за ним, за революцией, не поверили ни ему, ни привезенным из города напечатанным на гектографе воззваниям. После ужасов карцера, ложных расстрелов на краю собственноручно вырытых могил Желязко ни за что на свете не хотел больше сражаться. А они, не успел он приехать, первыми набросились на него — кровью запятнали братство: Тина много месяцев отлеживалась после их пуль. Для Желязко революция кончилась, как только за его спиной захлопнулась тяжелая тюремная дверь; все остальное представлялось ему как в кино: люди — полными веры, земля — цветущей, города — веселыми, воздух — пьянящим и ароматным; страшное осталось позади, в страшных воспоминаниях.

Но уже в первые дни ему пришлось вместе с советскими автоматчиками догонять на джипе банду полицаев. Настигли их у Белой воды. Заклокотала злоба — напрасно кто-то кричал, что полицаев нужно взять живыми: ослепленный, он сжимал оружие трясущимися руками, и кровь потекла по только что разломанному хлебу. Тина бросилась к нему, умоляла остановиться, а он стрелял и стрелял до последнего патрона. В горячих телах навсегда остались погребенными тайны — доносы провокаторов, имена агентов: полицейские в своих логовах заранее позаботились уничтожить каждый клочок бумаги, в сатанинской уверенности, что скрытое ими сможет в первые же дни вызвать хаос, замутить светлые замыслы победителей.

Ни сна, ни усталости не знал Желязко в те безумные дни. Многие сомневались, посмеивались, но он верил, безропотно исполняя все, что от него требовалось; переходил с одной работы на другую и никогда не задавался вопросом, есть ли путь назад. За одно слово он мог возненавидеть человека. Некоторые радовались, другие стонали от страшной его силы, вспоминая босоногого звереныша, которого никто не мог обуздать.

День стоял ясный, слеза-родник скатилась с высокого неба в сплетение старых корней. И все это было для него. Он протягивал руки, трогал, гладил, чувствуя, что вот-вот заплачет. Не молча — в полный голос. Просто откроет рот и заревет, как медведь, — и пусть вершины слушают этот плач, пусть ветры и пенная река унесут его вниз, к людям.

Желязко сбросил одежду, легкие свои туфли. Смочил истончившуюся кожу прозрачной водой. В спокойной воде отразилось его постаревшее тело, вялые мышцы. Белокорый бук с вырезанными на стволе именами напомнил о незаросших ранах.

Здесь узнал Желязко вкус свеженадоенного молока; после бесконечного трудового дня помогал старому чабану, носил ведра с шумящей — через край — пеной. Старый чабан в радостном возбуждении подкидывал вверх ободранную шапку, опускался на колени и пил прямо из ведра. За ним опускался на колени Воевода. Последним научился он — широко открыв глаза в белизну, жадно пил ее душу, окружавший ее воздух, слова: «Мужчина растет, Воевода!»

Еще с холма заметил он кошару, приютившуюся среди старых дубов. Перед ней раскинулась поляна — зеленая и светлая, как озеро. Желязко захотелось закричать, броситься к кошаре и, словно блудному сыну, склонить перед стариком голову. Но вместо этого он вдруг почувствовал в каждом суставе такую страшную усталость, что, будто споткнувшись, растянулся на траве. Какая-то пчела гневно загудела у самых его глаз, желая отомстить за придавленный клевер.

Не было у него сил спуститься с холма. Мгновенно улетучилась безумная радость, угасла счастливая мысль о том, как кротко остановится он перед стариком. Душу резанул леденящий страх. Кого он боится? Людей? Но ведь не может быть, что они до сих пор не простили ему налоги, которые он должен был с них взимать в те голодные, безрадостные времена? Неужели все еще не забыли той опустошительной бури? И разве из пороха и гневных слов вырастает одна лишь ненависть? Разве не писали тогда в газетах в связи с одним крупным процессом, что все это было не просто крестьянское недовольство, а организованное вредительство? Но никого это не остановило. Его тоже. Все знал Желязко — только не нужно было встречать его злом. Он еще помнил слова одного из подсудимых, который, говоря о тяжелой системе нарядов, заявил: «Она ограничивала крестьян и лишала их возможности свободно продавать часть произведенной ими сельскохозяйственной продукции, в результате чего затруднялось продовольственное снабжение населения и искусственно раздувалось недовольство правительством как в городе, так и в деревне. Система нарядов распространялась не только на зерновые культуры, но и на всю остальную сельскохозяйственную продукцию: шерсть, молоко, яйца, картофель и даже яблоки, орехи и каштаны, вследствие чего крестьяне оказались незаинтересованными в расширении и улучшении своего хозяйства. Отрицательно повлияла также «игра» с установлением цен на сельскохозяйственные продукты, необходимые для удовлетворения повседневных нужд населения, такие, как лук, помидоры, перец, яблоки и прочее, что дезорганизовывало распределение этих продуктов и их движение от производителя к потребителю…» Все он помнил. Перечитывал газетные вырезки, читал и вслух и про себя, сначала тайком, потом вместе с Тиной. Перед Ангелом Костадиновым признал себя виноватым, сам назвал свои действия набегом и поклялся, что ноги его больше не будет в горах.

Ангел Костадинов никакой вины на себя брать не захотел.

— Я-то чем виноват! — заявил он тогда. — Что от нас требовали, то мы и делали. Мы же хотели, как лучше, верно? Ты хоть одну ночь спал спокойно? Нет. Я тоже.

И помог Желязко перейти в соседний район, естественно свалив на него все свои тамошние грехи. Желязко смолчал. И опять с прежней яростью кидался туда, где, как ему указывали, затаился враг — готовый вредить новой жизни. Желязко окончательно замкнулся в себе. Он привык по сто раз повторять одно и то же. И тут почувствовал, что Ангел Костадинов опережает его — начальство явно отдавало ему предпочтение. И все-таки Желязко встречал в штыки каждого, кто пытался бросить тень на сына Костадина Толума — мол, давно ли он водил дружбу с бранниками и легионерами[10]. В те тяжелые времена не было рядом с ним более верного и исполнительного человека. Мог ли Желязко его не поддерживать? Ведь ему так был нужен умный и образованный помощник. Вспомнить только, какие листовки печатал Ангел на гектографе — словно молнии сверкали над селами. Не повлиял да их отношения даже большой процесс, когда каждый подозревал каждого в том, что он-то и есть затаившийся враг. Три раза не соглашался с комиссией, предлагавшей убрать Ангела из района. С лучшими друзьями ссорился, но не уступил. Ангел Костадинов был нужен на своем месте.

Вросший в землю крестьянин ни за какие блага не хотел предлагавшегося ему равенства. Вцепившись в свое поле, милее которого для него не было ничего на свете, он не верил никаким обещаниям. Очень скоро имя Желязко стало для всех ненавистным, а машин все не было. Сельчане и слушать не хотели о равенстве и изобилии. Воевода прятался от него. Стыдился. Не мог он спокойно смотреть, как собственный его сын идет против народа, да еще заодно с сыном Костадина Толума. Но куда было податься старому? Даже в лесу стало тогда тесно. Поэтому, заставив отца дать расписку в том, что он добровольно согласился быть, как все, Желязко забрал, что мог, и вместе о Тиной подался в город. Через две недели туда заявился и Ангел Костадинов — без единой царапины, лисица. С тех самых, пор и стал его бояться Желязко. От себя-то он не мог скрыть, что его отъезд в город — просто бегство, хотя он и основал несколько кооперативных хозяйств. Впрочем, это было известно всем, и если о чем и жалели сельчане, то только о том, что дали ему возможность убраться подобру-поздорову — они ведь не знали, каким смертным боем бил его Воевода и как он потом отлеживался, закутанный в свежесодранные овечьи шкуры. Но зато вскоре после его отъезда председателя Дихана нашли задушенным в силосной яме.

Летели дни — все то же небо, та же земля, родившая его и постлавшая ему под ноги свою ширь. Не было дома в округе, где не знали бы сына Воеводы.

А сейчас ноги его словно приросли к холму. Кого, чего он страшился?

Вдали залаяла собака. Он отскочил к дереву, схватил камень. Лес был все тот же; Желязко медленно по густой траве, пьянея от запахов тимьяна и мяты, спустился с холма. В зеленом мареве вдруг возникло ведро, полное молока, с пышной шапкой шумящей пены. Колени подогнулись сами собой.

Собак можно обмануть, если идти против ветра. Когда-то Желязко таким образом заставал врасплох пастухов, чтобы изъять у них то, что полагалось по продразверстке. Пастухи страшно ругались, натравливали собак. С собаками было хуже всего, небо раскалывалось от их лая. Он залез на ближайшее дерево, снова взглянул на кошару. Вместо клубящейся тучи овец за оградой хрюкали кабаны с поблескивающими на пенных мордах клыками — кабаны грызли друг друга, рвались на волю. Но кто их тут запер? Зачем? И этот лай… Страх перехватил горло. Не успел Желязко спуститься на землю, как откуда-то выскочила большая черная собака. Выбора не было — надо было испробовать последнее средство. Или он пойдет дальше, или свернет к черту шею этому одичавшему псу. Как некогда, потянулась рука к поясу, ища оружие. Но времена стояли мирные. Ушли в прошлое и облавы, участники которых запасались собачьим ядом. Прямо перед ним бушевало возмездие — прыгало, грызло воздух, все больше и больше разжигая себя яростным лаем; кабаны вскинули свирепые морды, тоже готовые ринуться на него.

Вот он конец, подумал Желязко. Позорный, жалкий конец. Но не побежал, не полез на дерево. Выдернул из-под ног суковатую жердину и двинулся навстречу собачьей пасти. Его снова охватила дикая жажда бить — молча, беспощадно, в тело словно бы опять впились острые собачьи клыки, так щедро пометившие его в свое время.

Пес клубком подкатился к нему, полный жадного стремления броситься наконец в схватку. Рванулся вперед, громкий лязг зубов резанул воздух. Желязко отшатнулся в сторону. Когда пес бросился во второй раз, он вскинул палку, замахнулся и ударил его по голове. Пес кувыркнулся и с новой силой бросился ему под ноги. Желязко упал, палка отлетела в сторону. В следующее мгновение Желязко, улучив момент, вывернулся из-под самой собачьей морды, схватил камень и швырнул его прямо в разинутую пасть. Пес опять отступил, а Желязко подобрал палку и, использовав узенькую щель, которую оставил ему мгновенный испуг зверя, бросился на него с громким яростным криком. Пес дрогнул, бросился к кошаре. Желязко — за ним. Наклонился, схватил камень и на этот раз попал. Пес остановился, взвыл и снова повернулся к человеку — верно, решил воевать до конца. Он ждал, стиснув челюсти, бока его тяжело содрогались.

— Эгей! — раздался из-за кошары чей-то возглас.

— Есть тут кто живой, черт побери! — заорал Желязко.

— Назад, Черныш! Назад! — Человек старался перекричать собачий лай.

Наконец он показался, изжелта-смуглый, черный, в вязаной шапочке вроде тех, что зимой носят туристы.

Желязко видел его впервые.

Человек прогнал пса. Привел Желязко в хижину, налил воды из кувшина. Желязко напился, поблагодарил кивком.

— Каким ветром занесло тебя к нам, побратим?

Голос потряс Желязко. Он что, издевается?

— Нашел побратима — твой пес меня чуть не растерзал.

— Ну, где ему…

— Сам-то ты откуда?

— Митрьо не помнишь?

— Как?

Алюминиевая кружка дрогнула в руке Желязко.

Он знал этого человека, но «побратим»? От него скорее можно ожидать удара обухом — и есть за что. Желязко невольно отступил к дубовой двери хижины, за ней по-прежнему грозно рычал взбешенный пес.

— Узнаешь?

Желязко словно ударили по глазам.

— Митрьо?..

— С твоим отцом дружки были, побратимы.

«А со мной — враги», — подумал Желязко. Словно другой человек говорил с ним, чужой, незнакомый, из какого-то далекого мира. Слова большие, нескладные, руки — тоже. Желязко остановил на них взгляд. Попался? Пусть говорит что хочет, он выслушает. Не ругаться же с ним, нет у него теперь таких слов. Осторожно повел глазом на оконце: лесной простор звал, манил в зеленую даль, коварно припрятав свои тайны.

— Откуда тут кабаны? — Желязко решил отбросить все черные мысли.

— Кабаны-то?

Митрьо запрокинул голову к потолку и долго смеялся, прикрывая ладонью беззубый рот. Притворяется?

— Неужто твои?

— Сто тридцать стало за короткое время. Желудей — сколько хочешь. Да и фураж сюда доставляют из «Родопы». Ты по делу?

— По делу. — Словно цепи сняли с него эти слова.

— Так я и думал. На машине?

— Да нет.

— Верно — какая тут машина, в этой глухомани. Фураж вожу на осле. Вон он где.

Затрещала деревянная кровать; хозяин, устроившись поудобней, принялся рассказывать о своей работе. Сам за нее взялся, пришлось-таки поломать голову, но ведь никто его не насиловал, вот он и не отступился — выдержал. Какое-то время крутился тут с ним один сбежавший из школы цыганенок, да отец забрал, побоялся, что скажут, будто он нарочно спрятал сынишку. Голос Митрьо звучал мягко и доверчиво, хотя он и возился с утра до ночи с этими ненасытными полудикими хищниками. Желязко слушал его, постепенно успокаиваясь, правда ни на минуту не забывая, кто сидит перед ним. И глаз с топора не сводил. Второй проведенный в лесу день снова сделал его предусмотрительным и осторожным, неприятности могли подстерегать его за каждым холмом, за каждым поворотом — горы обманчивы, как гадючья кожа. Здесь вполне можно получить удар обухом, и не только обухом — Желязко не слишком рассчитывал на прощенье. В те безумные дни он возглавил молодежную группу. Попал на заметку и Митрьо. Как обычно, пришли за ним в полночь, когда соседи уже спали. Ни в одну дверь не стучался Желязко с такой осторожностью и такой злобой, как в крепко запертую дверь бывшего полицая Митрьо. Он имел на это право — единственный, кому удалось живым вырваться из тюрьмы. Митрьо вышел к ним, накинув на плечи полицейский китель, чем еще больше озлобил ребят. Защелкали затворы, еще немного, и порог окрасился бы кровью, но за дверью раздался истошный детский крик. Девочка в длинной рубашонке выскочила в темноту и бросилась к Митрьо. Обхватила колени, принялась карабкаться к отцу на грудь. Это была его старшая дочка. Все застыли. Митрьо поднял ее, девочка обхватила руками отцовскую шею и замерла. Наступило замешательство. Ребята зашевелились, забормотали что-то невнятное. Желязко тоже растерялся.

— Вызывают тебя в участок, — нашелся наконец Дихан, самый старший из ремсистов[11].

— Зачем, Дихан? — спросил Митрьо.

— Нужно задать тебе несколько вопросов.

— Спрашивайте здесь.

— Здесь нельзя. Ты должен расписаться.

— Я не умею писать.

— Умеешь, Митрьо, умеешь. Давай шагай, нам некогда.

Вышли из соседних домов люди, выглядывали из окон, но никто не решался подойти поближе, подать голос. Девочка, словно пиявка, впилась в шею отца и не шевелилась.

— Хватит, — сказал Желязко, — оставь ребенка и пошли.

Митрьо что-то зашептал девочке, но та еще крепче сжала руками его шею. Желязко попробовал оторвать ее от отца.

— Пошли, — приказал он.

— Оторви ты ее от меня, побратим, — взмолился Митрьо.

Желязко не колебался — в те времена он, как и другие, не очень-то задумывался над тем, что потом скажут люди. Все были словно пьяные. Ничего не давалось даром, только через жертвы и кровь. Враг был тут, перед ними, стоял живой, в полицейской форме — и у него было имя, было сердце, были слова. Мог ли Желязко колебаться? Он схватил девочку, но та пронзительно взвизгнула и лягнула его босыми ножонками, а при второй попытке вцепилась ему в нос ногтями. Хлынула кровь. Желязко зажал нос рукой, из глаз полились слезы. Согнувшись, он сполз с лестницы. Парни опомнились, заломили назад черные руки Митрьо и так, с ребенком на шее, погнали его к центру села; где находился участок. По дороге его били, а он только считал удары — ну что за сила в тощих гимназических ботинках с дырявыми подметками. В участке его заперли, решив наказать за дерзость. Утром, когда мать заголосила по ребенку, дали ему хлеба и воды. Но вечером девочку снова нашли впившейся, словно пиявка, в отцовскую шею. Делать было нечего, пришлось выпустить обоих. И все видели, как отец с дочкой, идут домой. Митрьо в одной белой рубашке (полицейский китель у него конфисковали) и девочка — умытая, причесанная на пробор, тихо спящая на отцовских руках. Пришлось потом звонить в город, долго и подробно объяснять, что за Митрьо нет никакой вины — партизан не преследовал, не доносничал. Просто продался за мундир, хлеба ради насущного. А о ребенке ни слова — Желязковы ребята боялись, что их упрекнут в малодушии. Отвели душу на кителе — каждый целился в сердце, в решето превратили вещь.

В хижине было темно. Очень хотелось уйти. Но решиться на это Желязко не мог. Может, за дверью засада. Митрьо только и ждет, чтоб он размяк, а потом — раз, и топором. Да и Черный по-прежнему скалит во дворе острые зубы. Взмокла спина. Желязко расстегнул рубашку, бросил куртку на деревянную скамью. О чем говорить? О себе? С таким прошлым? Спасти от него могло только лесное одиночество.

— Дядя Георгий жив-здоров, не знаешь? — догадался он спросить о старике.

— Помер. Пришли к нему как-то в воскресенье дети, а он мертвый. Один он жил здесь в хижине. Только собаки рядом, да и те совсем одичали. Стадо у него, ты знаешь, еще тогда отняли. Не хотел спускаться, говорил, что ему и тут хорошо. Огородик развел, целыми днями в земле копался, а что собирал, осенью на ослике отвозил своим на село. Чуть весна, он опять здесь. Нашли его под деревом, на траве, в шапке. В зубах непотухшая трубочка. Так-то вот — помяни добром старика. — Митрьо вздохнул. — Дай бог каждому такую смерть, — повторил он.

Сколько его помнил Желязко, таким он был всегда — черным, изжелта-смуглым. Подобных людей часто путают с цыганами, хотя в крови у них нет ни капли цыганской крови.

— Я, — заговорил вновь Митрьо, — в молодости здорово буйным был, но зла никому не делал. Ты не помнишь. И назывался я тогда анархист.

— Почему же это анархист? — усмехнулся в темноте Желязко.

— Потому что, говорят, все анархисты буйные. На все способны.

— Про анархистов еще говорят, что они наполовину разбойники.

— И неудавшиеся диктаторы — так написано в одной книжке. Я тут одну большую книгу прочел. Осталась у меня еще с тех пор, как неграмотность ликвидировали. Спасибо вам…

Желязко уже заметил, что в хижине повсюду книги — раскрытые, брошенные как попало, аккуратно составленные на полочке. У самых его ног лежал голубой томик, как оказалось довольно увесистый, — Болгарский этимологический словарь. Черт побери, даже у него нет этой книги. И у его сына тоже. Словарь выглядел совсем новым, чистеньким, одна страница была загнута. А рядом с подушкой — старая потрепанная книга, дневник графа Чиано. Вот откуда у пастуха такие познания.

Митрьо заметил его удивление, протянул руку к очагу и включил телевизор. На экране танцевала балерина..

— И почему вы тогда меня не убили? — вдруг вырвалось у него.

Что ему ответить? Неужели Митрьо думает, что Желязко явился сюда сводить старые счеты? Тем более что лично он не имеет никакого отношения к оказанной ему тогда милости, потому что долго потом не мог показаться на улице — из-за расцарапанного девочкой носа. К чему рыться в старом — прошлое не вернешь. Ведь известно, какими они тогда были — приходили в ярость от одного вида полицейской формы, хорошо хоть, что потом Митрьо больше не попадался на глаза.

— Другие дети у тебя есть, Митрьо?

— Есть. Но все девочки. Та, что жизнь мне спасла, не вынесла… Младшая певицей стала. Ради нее и телевизор завел.

— На батарейках? Это хорошо.

— Чего тут хорошего? Говорю же тебе, старшая не выжила. Выросла, заневестилась, замуж вышла. Но так и не оправилась. Все ее словно бы что-то давило. — Митрьо замолчал, лицо его еще больше пожелтело, синевато-черные тени легли под глазами.

— Болела, значит…

— Да. Внучонок у меня от нее. Дороже никого у меня нет. Да, так я о дочке. Уехала она в город, все ведь туда подались. У тебя-то есть еще дети или так с одним и остался? С одним? Так вот, поступила она на фабрику. Какую-то очень шумную. Врачи ведь тоже не все могут. Последнее время все плакала. Когда внук родился, вернулась ко мне. И все повторяла, что не может забыть тот случай…

— Жизнь… — выдал себя Желязко.

— Лучше б уж вы меня тогда прикончили. Живу через силу.

Иногда он поднимал ресницы, глаза его горели, и Желязко читал в них, какие мысли разъедали опустошенную душу старика здесь, в этих темных лесах на краю света, среди полудиких кабанов.

Телевизор был портативный, но с очень четким изображением. На экране гремела музыка, толпились демонстранты — вчерашний день всего света прокручивался на пленке, но и сегодняшний был похож на него, и потому верилось, что экран — та самая щель, через которую можно увидеть мир людей таким, как он есть, — мир, где вечно что-то рушится и гибнет, а потом восхваляется в книгах, в песнях, в шумных демонстрациях. В пастушьей хижине теснились тысячи живых существ, они маршировали, что-то кричали, звали и его в свои ряды, а хищные полицейские подстерегали их за каждым углом — мир растягивался, сжимался, крутился вместе с пленкой, не в силах найти для себя название.

Засидишься тут, совсем размякнешь, подумал Желязко. И тогда этот человек станет его презирать. Пока он еще верит, что Желязко пришел по делу. Расспрашивать боится, хотя чего уж теперь-то его бояться. Желязко больше не думал о топоре, главное — не проговориться, что он попал сюда случайно, просто потому, что нигде не находит себе места. Он и тут не останется — в этой глуши, среди этих сдавивших друг друга вздымающихся вершин.

Но где они, те горы, где он мог бы остановиться? Где она; та земля, населенная добром и верой в ближнего, земля, где зло спит под камнем? Есть ли она вообще? Или все течет своим бесконечным путем? Тогда почему называют смерть жестокой? Так говорят только живые, а им не дано знать об этом — оттуда еще никто не возвращался. Говорить можно лишь о том, что испытано. Нет смерти, подумал Желязко, как нет и ничего вечного. Этого человека, например, он давно уже похоронил, а сейчас вот сидит рядом с ним, более живым, чем когда бы то ни было; но тот ли это человек?..

Лучше всего уйти. Мысли путались. Желязко напоминал себе сейчас старого полковника, всю жизнь затянутого в мундир и вдруг оказавшегося в гражданской одежде. Смотрит человек на себя и не верит, что это он и есть. Щупает пуговицы, отвороты, пояс — я это или не я?

В полумраке хижины ему вдруг показалось, что он страшно долго отсутствовал — на дальнем каком-то континенте, на другой планете. И вот — вернулся. Горы, люди — все на своих местах. Он все тот же. Так же требователен к людям и хочет видеть их такими же, как он, какими были они раньше, — с добрыми, ясными лицами. Нет, не остановится, ни за что не остановится его сердце. Слишком долго мучили его и злые чувства, и мрачные мысли о собственном несовершенстве. Сейчас он уйдет отсюда, и этот человек не остановит его; зачем он ему нужен? Пес, который все еще трясся от злости и щелкал зубами, показался ему сейчас смешным в своем диком желании растерзать его за то, что хозяин разговаривает с ним, за то, что он еще жив и дышит воздухом гор.

Но разве минуту назад он думал иначе? Разве ему безразлично, растерзает его какой-то там пес или нет? Почему так меняют цвет его гневные мысли? Что это за сила, все время терзающая его непостоянством, внезапностью своих ударов? Взлетишь вверх и вдруг со всей скопившейся на душе тяжестью — раз! — и в пропасть. И снова карабкаешься по адским стенам мысли, и снова валишься в пропасть. Может, он просто устал, состарился? Конченый, никому не нужный человек. Но разве это не настоящее имя смерти? Если так, он стал бы молчать. Много недель после того, как лицо его изуродовал парез, что-то в нем словно бы прорвалось: упрекал, требовал, сердился на подчиненных и начальников, на родных. Сейчас же — только на себя. Выкопал все давно забытое, нагромоздил пирамиду и принялся распутывать мастерски завязанный узел.

— Ты ведь голоден, Желязко…

— Голоден, — признался он.

— Давай тогда перекусим.

Митрьо приготовил кашу с салом. От ее запаха Желязко бросило в дрожь. Его уже мутило от голода. Может, потому и лезли в голову все эти мысли?

— Здорово!

Он, как ребенок, набросился на еду. Шумно заклокотала в алюминиевой кружке горная вода. Хозяину еле хватило смочить губы. На телевизоре стояла фотография молодой певицы. Желязко вспомнил, что видел и слышал эту девушку со спадающей на лоб челкой, которую она то и дело откидывала легким взмахом головы. В сущности, только это и осталось у него в памяти.

— Эли. Элка Митрева, ты, верно, слышал.

— Даже и видел.

— Это она купила мне телевизор. Слежу теперь за программой. Однажды пригласила меня в Софию. Поселила в такой гостинице — с ума сойти. Двадцать левов в сутки. Чем только не угощала. Телевизор вот подарила, я, правда, сбежал, узнавши, во сколько обходится это мое житье…

— Славная девушка…

— У меня старшая не идет из головы.

Желязко был сыт. Хозяин ему не мешал, говорил тихо, но, видно, что-то крепко его угнетало. Недавно Желязко был в Раднево, навещал одного своего рабочего, который, по словам родичей, слегка свихнулся из-за жены. Желязко никак не ожидал увидеть его у какой-то машины в светлом и чистом цеху — вполне здоровым и бодрым. Врач сказал, что пациент в норме. Рабочий даже не глянул на него, пока его не окликнули. Сказал, что чувствует себя хорошо, что о здоровье его можно не беспокоиться, потому что тут к обеду дают два сладких, платят за работу хорошо и спят они на белых как снег простынях. «На белых как снег», — повторил он. И захотел показать ему эти простыни. Желязко поверил, но послушно пошел взглянуть.

Нет, не станет побратиму легче, если ему рассказать об увиденном в Раднево. Лучше поскорее уйти. Поблагодарить и попросить проводить вон до того холма, где пес не станет его преследовать. А потом, утонув в послеполуденных тенях леса, самому найти тропинку к сукновальне и плотине. Подняться наверх, к Воеводе, постоять рядом с ним, покурить, помолчать. Сколько часов, сколько дней? Сколько прозрачных капель росы растают, не коснувшись земли, сколько бурных потоков помчатся и вниз и вверх, разнося повсюду весть, что оба они — отец и сын — наконец-то вместе, рядом, хотя и безмолвствуют.

Митрьо, так ни о чем и не спросив, проводил его до дальнего холма. Желязко почувствовал, насколько он до сих пор боится каждого его слова, каждого шага. Разуверять пастуха он не стал. Они попрощались на вершине холма, а когда Желязко обернулся, то со страхом увидел среди ветвей внезапно рванувшееся вперед гибкое черное тело. Пес лаял яростно, так, что деревья содрогались, но, скорее всего, из-за того, что больше ему уже не доведется сойтись грудь с грудью со своим врагом.

3

Желязко поднимался по крутому склону.

Бурный ручей стремительно катился по ровному буковому лесу. Они приходили сюда собирать мушмулу и рябину — терпкие коричневые дары осени. Набивали пестрые торбы, рвали одежду и кожу в колючем кустарнике, весело перекликались, словно птицы, разыскивающие друг друга. И, обогащенные осенними сокровищами, разгоряченные бурными играми, на закате возвращались домой, еле держась на ногах. Жадно набрасывались на еду и валились спать. Обычно на следующий день выпадал первый снег. Лес принадлежал им, и они были рождены для него. Годы шли, а этот лес, эти горы все так же заставляли трепетать его сердце; здесь таяли усталость и отчаянье, и стоило только закрыть глаза, как перед ним звенели, лились потоки, он слышал голос старого леса, могучие хребты вздымались и опускались, как волны; а в этом море вспыхивали жаркие костры рябины и боярышника. Он и потом, до последнего дня, не мог полностью привыкнуть к ритму городской жизни. Объяснял родным, что у него замедленная реакция, и сам верил в это, потому что защитных сил организма явно не хватало на тысячи заседаний и следовавших за ними ресторанных застолий. Если бы кто знал, чего ему стоит каждый минувший день!.. И в бессонные ночи он вновь и вновь стремился к осенним пожарам, мягким весенним краскам, летним дождям, поившим клеверные поляны и пахнущим острыми, терпкими запахами папоротника и самшита. За свою жизнь он побывал во многих горах, непроходимых, величественных, но в памяти его они рисовались словно на открытке. Мягкость, сердечность родных гор слились с его душой. Сосновые леса, думал он, праздничны, торжественны, внушают трепет и в то же время заставляют человека чувствовать себя маленьким и ничтожным. Они напоминают готические соборы с их безукоризненной каменной резьбой, причудливыми крышами, высокими шпилями. Величественные и недоступные. А его горы могли изменять его настроение, они плыли перед ним, словно мир, в котором он жил, когда менялось все: цвета, запахи, формы, — обогащая каждый его день. Летом они были просторны и прохладны, осень согревала их своими красками, зимой оголяла их, но и в наготе этой таилось ожидание, как бывает с беременными женщинами, теряющими что-то от своей красоты, но еще больше любимыми. Ожидание часа, когда сквозь сугробы пробьются подснежники и бурные ручьи, и было для него настоящим ощущением весны.

На вершине холма уже светился дубовый, пока еще пощаженный топором лес. Сверху доносились чьи-то молодые голоса. Не ветер ли это, разбудивший в нем мысли о других мирах, вросшие в него, словно корни дуба, с начала веков? Потом он убедился, что голоса настоящие. Молодежный лагерь? Желязко обрадовался — так хотелось быть с людьми, приютиться хоть ненадолго там, где никто его не знает и не станет выпытывать, что он тут ищет, зачем пришел. Нельзя сказать, что он шел неведомо куда, но и верное направление — разве оно было ему известно? Обманщик он или обманутый? Потерянное, оставленное позади мучило его. Но что́ оно было такое, это потерянное, разве у него было лицо, имя? Он ведь не торговец, не акционер, чьи надежды зависят от игры рыночных цен. Жизнь его была обеспечена, имя тоже — была семья. Он мог рассчитывать на людей, на друзей, товарищей. Но раз так, то все остальное: его тревоги, мучения, страх — все это выдумки. Загадкой оставался лишь человек, он сам, раздираемый мыслями, с беспокойно колотящимся сердцем; поднимаясь, он вдруг оказывался в самом низу, умудренный годами, — все чаще чувствовал себя ребенком с широко открытыми, пытливыми глазами.

С ближнего дерева на голову обрушилась барабанная дробь дятла. Он поискал глазами птицу, очищающую от паразитов тело дуба. На стволе меж ветвей виднелись глубокие дыры; да, теперь уж никакому дятлу не спасти дерево — возраст. Через какое-то время дыры эти превратятся в глубокие дупла, где лесные птицы найдут себе теплое убежище на зиму, но разве это может утешить.

Он спускался прямо к мельнице. Летели во все стороны брызги, вращалось колесо, стайка птиц шумела в ветвях растущего над ним векового дерева. Под навесом над большим столом склонилось несколько человек в военной форме. Уж не ошибся ли он? Что им здесь надо, военным, в этой глуши? Нет, никакой ошибки, эти люди действительно обсуждали что-то и спорили над разостланной картой. Желязко направился было к ним, но тут из-за дерева возник совсем еще юный паренек с автоматом.

— Запрещено.

— Что запрещено? — ошеломленно спросил он.

— Проход запрещен.

— Как так запрещен? Почему?

— Вернитесь.

— Дай мне пройти, паренек.

— Вот именно, уйдите по-хорошему. — Где тут у тебя начальство?

— Все. Разговор окончен! — Паренек автоматом преградил ему путь.

Желязко не знал, что делать — стукнуть хорошенько нахала или отобрать автомат и отвести к тем военным за деревянным столом. Но пожалел: паренек удивительно напоминал того, на поляне, с хриплым голоском. Хотел было опять обратиться к нему, но парень словно окаменел, глаза у него так и сверкали. Ничего похожего на нежность, от которой он таял рядом со своей полунемочкой. Нет, это другой. Глаза у парня сверкали холодным металлическим блеском — ясно было, что договориться с ним не удастся.

— Ну и что? Поднять руки?

Паренек не ответил. Только вскинул вверх дуло автомата.

— Вот, — Желязко поднял руки. — Веди меня.

Но пареньку это тоже не понравилось; он уловил в тоне Желязко злорадную иронию, стиснул зубы, глаза его заблестели еще более жестоко. Желязко протянул руку, отвел ствол автомата — в его лесу, на его дороге перед ним выпендривается какой-то мальчишка…

— Буду стрелять!

Автомат застрекотал.

Желязко рванулся, бледный от унижения. Откуда-то послышались шаги, крики, собачий лай — прямо на него мчался огромный пес.

— Не стреляй! — раздался громкий возглас, заставивший его застыть рядом с вооруженным мальчишкой.

Прибежал рыжий перепуганный сержант, взглядом обыскал Желязко с ног до головы. Уже со всех сторон сбегались потные парни и девушки с автоматами, трещали под ногами сухие ветки.

— Кто такой? — спросил сержант.

— Меня зовут Желязко. А вас?

— Здесь военный пост. Вы что, не видите?

— Здесь лес, сержант. — Остальные молчали. — Тут что, лагерь?

— Очень уж мы с тобой любезны. Ну-ка, шагай вперед.

— Иди ты к черту. Драться мне с вами, что ли?

— Прекратить разговоры!

— Еще чего!

— Стоил, беги доложи майору, задержан неизвестный.

Парнишка бросился бежать через заросли папоротника и, не заметив валяющегося на дороге, пропитанного влагой дерева, споткнулся и с громким воплем повалился в жесткую траву. Тревожный залп во второй раз отдался в потревоженных горах.

— Стоил!

Сержант бросился к парнишке, за ним — ребята с болтающимися на шеях автоматами, за ними — Желязко. Подняли парнишку, поставили на ноги. Расцарапанная левая щека была вся в крови. Увидев рядом с собой рыжего сержанта, он вытянулся, козырнул и снова, не разбирая дороги, кинулся бежать к мельнице, где заседал военный совет. Желязко догадался, что попал на какие-то военные учения старшеклассников, и уже жалел, что не обошел их стороной. Но было поздно. Не оставалось ничего другого, как понурив голову шагать впереди рыжего сержанта и помалкивать.

Отряд его сына несколько лет назад участвовал в таких вот учениях вместе с танковыми подразделениями и авиацией. Операция намечалась серьезная, ребят готовили к ней несколько месяцев. Перед каждым отрядом была поставлена задача достигнуть рубежа противника. Все как полагается. Сначала загремела артиллерия, потом взревели самолеты, за ними под звонкое пионерское «ура!» через пары и посевы, ежевичные заросли и болота рванулись танки — развернутым строем, подразделение за подразделением, с резервами, скрытыми среди деревьев. Сам генерал с командного пункта наблюдал за ходом операции и, довольный, прихлебывал зеленый чай. Потом пригласил своих полковников, покрутил краник самовара и каждому собственноручно налил в пиалу чая — выпить за успех операции. Не успел он налить им по второй пиале, как гости внезапно вскочили. На поле боя неожиданно наступил хаос. Аккуратные ряды наступавших вдруг повернули и вместо рубежей противника прямо через пашню бросились к собственным окопам, затем внезапно рванулись совсем в другую сторону — к флангам; потом опять налево и снова назад — воздух сотрясался от криков.. Генерал потребовал объяснений. Загудело, засвистало радио; на экране телевизора огромная равнина сжималась под резвыми ногами — казалось бы, все идет как надо, и этот стремительный бег, но почему то влево, то вправо, а то и вовсе назад? В конце концов генерал углядел на экране какой-то клубок, катящийся впереди стремительно несущихся рядов, а когда клубок вырвался на первый план, генерал даже подпрыгнул от восторга: на экране появились какие-то длинные уши. «Заяц!» — засмеялся генерал и налил себе еще чаю.

— Разрешите доложить, товарищ майор! — Рыжий сержант стукнул тяжелыми каблуками.

— Что случилось?

— Задержан неизвестный.

— Без паники. Расставить посты и каждому занять свое место!

— Есть расставить посты.

Сержант еще раз щелкнул каблуками и повернулся на них; словно балерина. То же сделали юнцы, сопровождавшие Желязко, — щелкнули каблуками и прямо по устилавшей полянку прошлогодней листве повели его к мельнице. Там его заперли в каморке, остро пахнущей свежесрубленным деревом.

До самого вечера никто так и не заглянул к нему. Оскорбленный, слепой от голода и гнева, он толкнулся было плечом в тяжелую дверь — безрезультатно. Обследовал оконце, железные прутья резали пальцы, но один из них подался. Стиснув кулаки, он изо всех сил ударил по решетке и чуть не заплакал — прямо под окном тяжело бурлил поток; свалишься туда — пожалуй, не выберешься. Сунул в решетку руку, надавил на качающийся прут. Неужели мастер думал, что здесь кого-то можно запереть? Взмокла спина, прут не поддавался. Как презирал он свои обмякшие мускулы. Ни за что на свете не станет он им объяснять; что ни в чем не виноват — пусть себе роются в картах, решают свои кроссворды. Покрутившись по комнате, Желязко прилег на лавку. Не сиделось ему на месте. Наконец догадался перевернуть стол, выломать дубовую ножку. Надавил на раму, дерево затрещало, и изделие злополучного мастера, которого он только что готов был поносить на чем свет стоит, дрогнуло и беспомощно повисло над водоворотом. Дальше было просто — Желязко надавил на раму обеими руками и радостно дрогнул, увидев в окне кипучие волны потока. Оставалось только выбраться, не свалившись при этом в воду. А потом — под защиту лесного сумрака, не дав заметить себя ни тому пограничному псу, ни майору, ни рыжему сержанту. Может, он и подпортил им запланированную операцию, но ни в коем случае не хотел быть похожим на тот мечущийся по полю клубок с нежными лапками и длинными ушами. А может, и наоборот — как раз его бегство и делало их игру интересной. Как бы то ни было, он играет честно.

В лесу уже липла к плечам ночь. Река торопливо катилась среди поблескивающих камней. Сзади, у мельницы с гремящей водой, было совсем темно. Деревья внушали страх.

О нем забыли. Желязко шел в неизвестность, неведомо куда, как блуждал по этому лесу его двоюродный брат Костадин Буков в ту летнюю ночь, полную страха, волчьего воя, неслышных шагов чабанов, змей в сожженных кошарах. Пугаешься, рассказывал ему Костадин, даже собственной тени. Один в лесу, отлученный от всех, никому не ведомый, Желязко сейчас испытывал то же самое.

В тени деревьев прятались юнцы с автоматами на шеях. Каждую минуту из зарослей мог выскочить и тот серый пес с волчьей мордой, а у него не было даже ножа. А что за горец без ножа? Желязко всегда выходил в лес с двумя ножами, один — во внутреннем кармане, другой — на поясе, слева. Если приходилось, пускал в дело, и, чем больше сопротивлялся противник, тем яростнее он становился: кровь только пуще разъяряла его — словно на войне… «Врешь ты все — накручиваешь себя для храбрости, — перебивал второй, внутренний его голос. — Никого ты не убивал. Сколько уж лет курицу не можешь зарезать!» Время сделало свое неповторимое чудо: дикую его жажду быть всегда впереди заменило тихим топтаньем на месте. Нет, это тоже не так. Неужели все изменилось, спрашивал он себя. Или это приходит старость? И он просто вытекает из своего тела, кожи, костей? Желязко прислушивался ко всему, что говорилось вокруг, но больше обращал внимание на те неистовые голоса, которые расшатывали его душу, рвались наружу и готовы были взорвать его тело, как вода бочку в морозную ночь. Он сдерживался изо всех сил. И вдруг на одном совещании по поставкам сорвался. Наорал на представителей кооперативного предприятия, обругал директора, пригрозил ему судом за то, что случается чуть ли не каждый день. А потом и сам удивлялся — кричать-то уж было вовсе ни к чему. И на ужин не пошел. Больше того, запретил своим подчиненным устраивать подобные угощения, пока все не будет в полном порядке. А попробуй найди такое предприятие, особенно крупное, в котором дело идет как по маслу? Все и решили, что распоряжение это временное. Но Желязко издал специальный приказ, запрещающий всяческие угощения за государственный счет. К черту, к черту всех, злился он: обижаются, что лишились премии, что не на всех хватает жилья, а о своих обязанностях забывают. И так все время распекал, налагал взыскания. Пока люди не решили положить этому конец: сначала обманули его с премиями, вздув показатели до указанных в трудовом договоре. Больше того, добившись большой экономии энергии, пустили ее на ветер, чтобы отчитаться в запланированном расходе. Просто-напросто пустили энергию на ветер. Но и Желязко не остался в долгу. Задним числом понизил в должности своего заместителя и других фальсификаторов, которые якобы стремились «сохранить коллектив». Имел он на это право? Сместил троих, а пострадавшим оказался сам. К концу года положение настолько усложнилось, что, если б не перевели его на другое место, не миновать бы ему инфаркта, как это случилось с двоюродным братом. Желязко так и не понял, почему его перевели именно тогда, когда он, выбиваясь из сил, стремился вывести предприятие из хаоса. Ведь все одобряли введенный им железный порядок. Откуда только не приезжали перенимать опыт образцового социалистического предприятия. Желязко не скупился, рассказывал, ничего не тая. Всего лишь за несколько дней до перевода принял делегацию из Хабаровска. Его хвалили, фамилия его всегда упоминалась, когда упоминалось название предприятия. И вдруг — такой пинок. Может, он просто постарел, не понимает новой системы управления, новой технологии?

Обиду он принял стойко. Все равно надо было работать. Не в первый раз его сбрасывали с верхов. Случалось, что и поднимали столь же внезапно. Но хорошим пловцом Желязко так и не стал. Он ненавидел ныряльщиков, готовых переплыть девять морей, лишь бы добраться до тихой пристани. Иммунитета ко всякого рода ударам он тоже не приобрел. Больно бывало очень. И все равно — зализывал рану и снова честно нес свою ношу. Не стал он роптать и на новом месте, хотя до этого никогда не работал в транспорте. Огромные грузовики фырчали во дворе, ругались шоферы — вскоре ругань уже относилась к нему. Стиснув зубы, он с железной настойчивостью защищал свои распоряжения. Ни один начальник здесь не задерживался надолго, а он продержался целых три года, вполне оправдав прозвище Железный Желязко. Он бы и дольше продержался — машину водил не хуже скандалистов, матерившихся под самыми его окнами. Стрелой носился по объектам, в любое время мог появиться где угодно. Самые прожженные шоферюги боялись при нем пускаться в рискованные операции и в случае чего предпочитали признавать свою вину до вмешательства следственных органов. Желязко не ел, не спал, научился, как они, драть глотку, но в конце концов полюбил этих веселых самоубийц, как называли себя сами шоферы.

Однажды он двое суток не смыкал глаз — его людей втянули в какую-то мошенническую авантюру. Желязко пришел в ярость, влепил две пощечины главному виновнику, убеждал остальных во всем признаться. О левых ездках знали многие, но шоферы упорно все отрицали. Желязко уже договорился с главным инженером прикрыть все дело, ограничившись крупными взысканиями у себя на автобазе, но эти хитрые черти ни в чем не хотели признаваться. Дело грозило вмешательством милиции, судом. Тут уж было не до шуток. Эти дни Желязко запомнит на всю жизнь — долину уже окутал мрак, когда он наконец уселся в свою «летучую стрелу». Задыхаясь, опустил стекло и вдруг почувствовал, как что-то липкое и острое вцепилось в левую щеку. Попытался растереть ее, но спазм не проходил. Он снова поднял стекло — неприятное ощущение не проходило. Пока добрался до городка Б., лицо совсем омертвело. Домой он пришел вконец обессиленный. Жена дремала в своем кресле за плотной шторой. Он сам вскипятил чай, принял горячий душ и заснул, едва опустив голову на подушку.

Рано утром, еле дотащившись до телефона, вызвал «скорую помощь». Все вокруг исказилось — небо, комната, жена, которая, увидев его, всплеснула руками и что-то крикнула, ужасаясь. Плевать, он все вынесет. Что бы ни случилось. Это он умел. Чего только не приходилось ему выносить. Пришлось облачиться в синий халат. Тогда-то он и возненавидел зеркала. Кого только не было в больнице — одни непрерывно долдонили одно и то же, другие молчали, а его кидало в дрожь при одном виде зеркала, а то и просто стекла — раза два кидал в окна подушкой. И это пройдет — он щипал себя, подавляя крик ж бешенство. Все вытерпит. Стал замкнутым, тихим, терпеливым. Просил только об одном — не пускать к нему родных. И еще — убрать зеркала. Завидев их все равно где — в палате или над кроватью, — Желязко упорно разбивал их или прятал. Вскоре в синий халат облачился и шеф Стоил, но странно, встретившись с ним в коридоре, даже не поздоровался… Неужели он так изменился? Даже голос? В те дни он много думал о переселении душ; готов был с любым спорить на эту тему. Хотел было поговорить и с шефом Стоилом, но тот понес какую-то околесицу о собачке с белой мордочкой и все время отводил глаза — боялся. Шеф Стоил так и не узнал его до конца — для Желязко это было тяжелым ударом. Он настолько сжился с мыслью о переселении душ, что порой начинал думать, не случилось ли чего с его собственной душой. Хорошо бы, например, иметь другое имя: Скажем, Пейо или Пелайо… Очень ему понравились эти имена. Впрочем, они больше подходили шефу Стоилу, которого Желязко с тех пор так и называл обоими именами — Пейо-Пелайо. Это было его единственным тайным развлечением. «Сумасшедший дом!» — взорвался однажды новоокрещенный Пейо-Пелайо. Какой сумасшедший дом, хотел возразить Желязко. Просто больница. Подумаешь, перекосило, левую щеку, вылечат — и до свиданья, всего вам наилучшего. А такие халаты и дома носят. Выберутся они и отсюда, надо только сидеть тихо, не рыпаться. Как же хотелось Желязко хоть немного пожить по-невсамделишному, по-детски, когда кажется, что стоит протянуть руку — и завладеешь любой игрушкой; хотелось не думать о завтрашнем, о сегодняшнем дне, уйти куда-нибудь в горы, взмыть в голубой простор тополиным пухом.

Сейчас, в горах, он понял, что всю жизнь был неизлечимо болен одним — трезвостью. Всегда ясно отдавал себе отчет во всем сказанном и несказанном. Как завидовал он своим шоферам, которые после целого дня убийственной работы как ни в чем не бывало толпились у стойки за бутылкой пива или рюмкой водки. Весело щурясь, произносили любые имена и слова, не копаясь в них, не пытаясь увидеть за ними что-то скрытое, а потом возвращались домой, вместе с женами подсчитывали заработанное, прикидывали, сколько надо на одежду ребятишкам, на блузки и безделушки, на отпуск, на вечерок с приятелями, и наконец засыпали, привалившись к теплым жениным плечам. Они не знают кошмарных снов, полных смуты, обманной суеты, страхов по поводу недоделанного, незаконченного… И почему-то вечно он оказывался оттесненным в сторону, непризнанным. Жена говорила, что все это из-за его скверного характера, раздражительности, железного упрямства, с каким он наводил всюду порядок и требовал неукоснительного исполнения спущенных сверху распоряжений. «Ты и со мной такой, у себя дома!» — слышал Желязко голос, доносящийся от окна, из кресла. Вспомнилось, как однажды он тоже решил дать себе волю, повеселиться — плясал, буянил, говорил глупости, за которые краснел бы в другое время. Не один он вел себя так в тот вечер, но именно на его голову нашелся высокопоставленный трезвенник, на следующий же день вызвавший его к себе — отчитывать.

Он никогда не жалел себя. Все хотел создать что-то необычайное, великое, о чем люди долго будут помнить. Сделать что-то доброе, красивое для всех людей, для каждого человека, знакомого и незнакомого. Мечтал о всемогуществе, которое помогло бы ему осветить и согреть каждый мрачный и холодный уголок — найти радостный отклик в каждом сердце; идеалы его не изменились, хотя он видел: мало кто рядом с ним сумел удержаться на их высоте. А Желязко хотел, чтобы товарищи его оставались прежними, гордыми. Кто же признается, что он чернее черта? Может, люди тоже в свою очередь были им недовольны и потому избегали его и потихоньку оговаривали — Желязко ни на минуту не сомневался, что так оно и есть. Выходило, что и другие тоже не могут спать спокойно. Что же лучше? Жить, как он, замкнутым, недоступным, мрачным, с вечным блокнотом или книгой в руках и ни на сантиметр ни вправо, ни влево? Или как другие: сел в машину — сменил пейзаж, съездил на дачу — сменил постель? Они, что ли, праведные? Но с другой стороны, разве это жизнь — по чьему-то первому слову, первому зову прыгать в «летучую стрелу» и мчаться разом во все стороны?

Желязко не заметил, как забрался в кусты; колючки раздирали кожу, терпкий сок, попав в кровь, обжигал, прерывая его раздумья о добре и зле. Слишком многое приводила ему на память эта беспросветная дорога. Он не знал, что такое праздник, где верх и где низ, где восток и где запад. А идти было нужно — вернее, двигаться, ведь движение всегда куда-то направлено. Направлено? Куда? И если даже он к чему-то придет, не окажется ли это что-то обманом? Деревья на холме звали его к себе — их стволы, пустившие корни глубоко в землю, их раскинувшиеся в вышине кроны. А он ползал в кустах — незваный, странный гость. Неужели это колючки его держат?

В низине гудел водопад. Прокричала какая-то птица, над самой головой мелькнула ее черная тень. Показалось, что где-то совсем близко затрещали ветки. Чьи-то шаги, лотом приглушенный свист. Желязко бросился вперед, расталкивая кусты, рванулся к людям, крикнул.

Ответ прозвучал глухо и невнятно. Желязко крикнул еще раз. Отзыва не было. Голос его глохнул в глубоком русле реки. Желязко не боялся ни темноты, ни чужих людей, с которыми мог столкнуться. На его совести нет ни одной человеческой жизни. Земляков своих жучил для их же блага. Молодежь шла за ним, готовая жертвовать жизнью ради идеи. Он собирал разбежавшихся, говорил с ними, убеждал, грозил, но никогда не посягнул ни на чью жизнь. Берег себя от крови — горы научили его, что кровная месть растет с годами; сам нападал только в ответ на внезапный удар в спину. Тогда он делался страшен, потому что больше всего на свете ненавидел подлость. Подлец оставлял в его душе шрам на всю жизнь. Желязко не заболел манией преследования; кровь на только что разломанном хлебе там, у Белой воды, не испугала его. Эта кровь его не тяготила. Все, что он делал, делал открыто. Открыто мог встретить каждого; пусть плюются, но не вслед, а в лицо — и такое было с ним два раза в городке Б. Он знал за что, вытирал лицо и уходил, мрачный, с налитыми гневом и кровью глазами. И с болью от обиды — кто станет плевать в лицо человеку из-за пустяка? Значит, рана была нанесена глубоко, в самое сердце. После таких встреч Желязко чувствовал себя совершенно больным. Хотелось бросить работу, товарищей, семью и повеситься на первом же дереве. И пусть потом думают что хотят. Перед глазами стояли понимающие лица — зачем понадобилось тащить их в рай за шиворот, когда они и на грешной земле худо-бедно, но управляются? Глух был Желязко к стонам жестоко и неразумно разрушенных деревенек — куда было податься сельчанам, придавленным, темным, тысячелетиями враставшим в скудную землю гор?

Он прокручивал свою жизнь, словно киноленту: чего только не передумаешь, глядя со стороны. И видел на дне, на самой глубине, страсти, вину, грех и жажду узнать наконец, что находится там, за перевалом, и мысль о непоправимости зла, причиненного себе и тем, кто рядом. И сладкое, неверное утешение, что время даже на крохотном его отрезке, именуемом жизнью, сумеет залечить все нанесенные тобой раны.

Сейчас Желязко ничуть бы не удивился, если б прямо на него из мрака выскочили те, что когда-то, в необузданной юности, преследовали его, а потом, навеки покинув родные горы, рассыпались по миру. Могут кожу с него живого содрать или повесить за ноги, как народ вешал фашистов, — с них станется.

«Пришел твой конец, Желязко!» — слышался ему насмешливый голос Стояна Чико.

«Сейчас хочешь или на зорьке?» — спрашивал другой.

«Может, помолишься, рубашечку белую наденешь или так сойдет?»

«Тебе, думаю, ночью приятнее. Чтоб никто не видел», — хмыкал Стоян Чико, поигрывая ножом у самых его глаз.

«Убери нож! — кричал Желязко. — Убери!»

«А, испугался?»

Желязко выгибался всем телом, щупал пояс — не было при нем холодного лезвия. Выходит, никакой он не Железный Желязко, а просто доверчивый чиновник, решивший погулять в горах.

Желязко передернул плечами, стер с лица холодные капли — как кошмарные, полубезумные видения. Он так надеялся, что избавился от них навсегда, но снова и снова видел себя парнишкой, верхом на коне объезжавшим горы вместе с горсткой ремсистов.

«Ну что, драться будем?» — спрашивал Стоян Чико.

За ним стояли злые, взъерошенные парни.

«Пустите его, пусть идет своей дорогой!» — сказал Василе.

Неужто пожалел?

Он стоял перед ними — вот-вот протянут руки, вопьются в горло хищными пальцами, свернут шею.

«Говорят вам, пустите!»

Стоян Чико смеялся.

«Что же ты нас не остановишь, кабанья морда?»

«Смешно на тебя глядеть».

«Зачем вы здесь? Разойдитесь, люди только жить начали…»

«Люди, говоришь? Где они, эти люди?»

«Что вам плохо, то людям хорошо».

«Пора с ним разделаться. Надоел».

«Жизни из-за тебя нет, Желязко».

«Я за ваши грехи не ответчик. Мне своих достаточно».

«Не верим мы тебе. Как вернулся из города с ружьем, ты по одну сторону, мы — по другую. Разделились наши дорожки. Теперь вот пришло им время сойтись».

Желязко вдруг заметил, что ни у кого из них нет лиц. Протянул руку — один воздух. Словно призраки. А за ними — Василе, могучий, недостижимый; слева, на месте отрубленного уха, краснеет рубец.

— Нет, не сойтись больше нашим дорожкам, — громко сказал Желязко и сам испугался своего голоса. — Вы всего лишь тени. А я живой. Все еще живой и могу разговаривать даже с вашими тенями, с ночью, с этим колючим кустарником. Я живой! — повторил он уже для себя, прислушался и тихонько засмеялся.

Он пойдет дальше. Не страшны ему никакие ночные тени. А может, они хотели заставить его согласиться, что стали теперь равными с Воеводой — как и он, никому не нужные, непрощенные.

Чувство вины росло, но Желязко не желал брать на себя всю вину целиком — только свою часть. Потому что он хотел как лучше. Ведь его так учили — ничего не жалеть для блага людей. Какое значение имеет его личность? Жертвовать собой во имя других, во имя будущего — таким был светлый идеал его товарищей. Не было у них ни личного времени, ни личных счетов. И любовь их, и дети зачинались меж собраний, ночных походов, докладов, пререканий с несознательными и темными. А потом — прогоняющее самый крепкий сон острое сожаление об упущенном, недоученном, недолюбленном.

Неизжитое возьмет свое — рано или поздно. «Помнишь, как рвали на себе волосы старые девы, сестры из Сливена?» — снова слышал он Стояна Чико. Младшая поносила старшую за то, что та якобы отбила у нее поклонника, хотя кто же не знает, что он влюблен именно в нее. Старшая, конечно, билась в истерике — какой бред, какая нелепость! Все это выдумано для того, чтобы к ней придираться. И вообще она категорически возражает против непристойных сравнений с другими сливенками, «известными» от столицы до Бургаса. Желязко, Стоян Чико и Димчо просто не могли заниматься из-за их криков. Обе с ранней весны до поздней осени жили на даче у брата-генерала. Менять квартиру было поздно — они успели оборудовать тайник для подпольщиков, склад оружия. Кроме зеленковских гимназистов, на даче жили еще почтовый чиновник и — в отдельной комнате — капитан, который, впрочем, бывал здесь редко, потому что водил суда через Босфор и Дарданеллы. Всю войну прожили они в самой укромной комнате дачи, до провала, когда фашисты схватили их и до смерти забили Димчо. Впрочем, били всех, и, вероятно, одинаково, но Димчо не выдержал и через две недели попал в больницу. Там он и скончался.

А Желязко продолжал начатое. Дороги их со Стояном разошлись сразу после того, как началась борьба с правоземледельческой оппозицией[12]. Желязко с головой ушел в работу. Теперь уже за двоих — за себя и за Димчо. Несмотря на боль и горе. Ничто не мучило его так, как измена Чико. Не помня себя, он носился по округу. Не боялся ночи напролет лежать в каком-нибудь кювете, выслеживая беглецов, изменников и уцелевших провокаторов; стрелял, угрожал, наказывал за мельчайшие промахи с такой яростью, что сам не понимал, как она может вместиться в душе одного человека. Таким он оставался и когда его выдвинули в околийский комитет Ремса, и потом, когда пришлось выискивать в зарослях горячие следы лесных людей.

Вверху, на крутом склоне, пылал глаз великана Полифема. Чем выше поднимался Желязко, тем более властно звал его к себе этот свет, хотя он знал, что светится лишь гнилушка, которую его испуг вполне мог превратить и в глаз циклопа, и в забытый костер, и в прожектор, шарящий лучами во мраке, чтобы найти именно его. Потом, привыкнув, он представил себе на этом светлом пятне льва. Завидев его, лев медленно обернулся. Но зачем ему понадобилось разгуливать среди ночи по лесу? Лев неизменно оставался на своем месте — на воротах. За ним шумели береза и широкоплечий дубок, посаженные Эми после их встречи в горах. Затем он разглядел и фасад дома. А на крыше — этот-то зачем влез в его картину? — Ангел Костадинов. За Ангелом внезапно возник Стоян Чико. Может, хотел столкнуть? Лев на воротах ухмылялся, ощерив затупившиеся клыки. Желязко не испугался его тени. Но стоило ему сделать еще один шаг, как лев сердито зарычал.

Узнал? А может, сердится на него за Стояна или нового своего хозяина? Лев давно сердит на Желязко — с тех самых пор, как тот начал слишком часто слоняться возле ворот. А ведь Желязко был первым, кто задумался о судьбе брошенного дома. Осыпалась темно-желтая штукатурка, на южной стороне добела выгорели оконные наличники. Желязко хотел было вмешаться, обратиться в горсовет или прямо в отдел, ведающий государственным имуществом, чтобы там приняли меры и не допустили разрушиться зданию, которому в городке не было равного по красоте. И не решился. Несколько месяцев Тина упрашивала его, уговаривала добиться, чтоб дом передали им. Было в нем что-то, властно притягивающее ее к себе. Почему-то чаще всего она помнила мраморную лестницу, по которой когда-то постукивала каблучками укутанная в жоржет госпожа. Тина была упряма, но так и не заставила его сделать по-своему. К тому же она и сама не могла отделаться от ощущения какого-то запрета — что-то словно царапало ее изнутри и лишало ее слова силы, могущей подействовать на Желязко. Дом занял Ангел Костадинов с семейством. И сразу же поползли разговоры, будто новые хозяева прикарманили золотые ложечки, серебро и мебель. Получить полуразрушенный, ограбленный, брошенный на произвол судьбы дом, самому, своими руками привести его в порядок — где было взять мастеров в те далекие времена хозяйственного и общественного строительства? — и в результате услышать, что ты выжил фабриканта и украл его золотые ложечки! Ангел Костадинов категорически возражал, защищая не только свою честь, но честь и память убитого фашистскими палачами Димчо, родного брата его жены. Этим ему в какой-то мере удалось заглушить молву, грозившую надолго запятнать его без всякого с его стороны повода. Он пришел в дом фабриканта не как вор, даже не как победитель. Просто-напросто должен же он где-то жить. И вообще — не кроется ли за подобными разговорами какой-то весьма хитрый враг, озабоченный сохранностью налбантовского имущества? На трех заседаниях подряд Ангел Костадинов требовал раз и навсегда покончить с саботажем «первых блестящих побед в деле восстановления и развития разрушенной и десятилетиями расхищаемой страны», ярко живописал его кошмарные последствия. Сдержанный, точный в выражениях, он с первых же своих выступлений заставил многих переменить о нем свое мнение, яростно борясь против каждой попытки бросить на него хоть самое крохотное пятно. Исполнительный, преданный новой власти — во всяком случае, на словах, — он не останавливался ни перед чем. Неужели всю жизнь ему будут поминать, что он не всегда был с ремсистами? Чего стоило хотя бы безмолвное пренебрежение одноклассников, не желавших принять его в свою, компанию. А как он старался не допустить ни одной ошибки, не дать ни одного козыря в руки своих противников! К тому же Ангел Костадинов обладал прирожденным даром убеждения, умел сплачивать людей и легко рассеивать предубеждение против новой власти и всякого рода страхи: голода, засухи и того будущего, которое им предстояло построить — «без царя, без бога», своими руками и кровью, потому что никаких хозяев над ними не будет, хозяевами станут те, кто созидает. Когда выступал Ангел Костадинов, не раздавалось ни свиста, ни ядовитых, порой и случайных, намеков на диктатуру, красный террор и прочее, чем так ловко пользовалась оппозиция в своем стремлении околпачить напуганных и голодных граждан. Добровольный агитатор нового, Ангел Костадинов ни на минуту не давал себе отдыха — бросался в любое место, куда бы его ни посылали; усталость, сон, жизненные блага — всем пренебрег он в те дни тяжких испытаний для Желязко и его друзей.

— Ангелчо, — спросил как-то Желязко, — пойдешь с нами вечером?

Какой может быть вопрос? И они целую ночь пролежали у дороги с оружием в руках; с тех пор их совместные выходы случались все чаще и чаще. Когда Желязко направили в Зеленково, он предложил послать Ангела в соседний район, где его меньше знали и где он наконец-то мог доказать, что достоин доверия. Конечно, и у Ангела не все шло гладко, но не сравнить с теми воплями, которые неслись из Зеленкова, где действовал Желязко. Ангел тоже добивался своего — по списку, но дела свои устраивал ловчее иного адвоката: не кричал, не стучал по столу кулаком, жизнерадостная улыбка никогда не покидала его лица. И люди тянулись к нему. Упирались, спорили, не соглашались. Ангел не мешал, знал, что все равно и тут, и в Зеленкове всем до одного придется добровольно вступить в кооперативное хозяйство. Тина каждый вечер ругала Желязко, что тот рассорился со Стояном Чико и взял в союзники сына Костадина Толума. Слова ее застревали в груди, душили во сне. Но что он мог сделать, на кого опереться? От него требовали обеспечить коллективизацию — а помощь, а люди? Да тут еще Стоян Чико тоже подался в лес — каждый вечер можно было ждать, что он выскочит откуда-нибудь на Желязко. Ножи, пистолеты — Желязко непрерывно чистил, заряжал их, шагу не мог сделать, не чувствуя на теле холодной стали. Родные осуждали его: можно ли с горсткой людей выполнить такое трудное задание? Машины тоже не спешили прибыть, чтобы показать сельчанам обещанное чудо. С голыми руками стоял он один против всех — ожесточенных, безжалостных. Даже Воевода и тот скрылся в горах с теми, кто выслеживает его, кто собирается с ним разделаться. Желязко знал, он должен во что бы то ни стало выполнить порученное ему дело. Вот почему он не позволял никому и пальцем тронуть Ангела Костадинова. Никто не мог надеяться, что он остановится перед чем-нибудь. Пусть его повесят на первом же дереве, прикончат где-нибудь украдкой — все равно, пока жив, он будет честно выполнять поставленные перед ним задачи. Никаких иллюзий относительно Ангела Костадинова у него не было. Желязко знал, почему тот слушается его, советуется, почему взвешивает, словно на весах, каждое слово, почему женился на младшей сестре Димчо. Все он знал, но Ангел Костадинов был ему нужен. Дорого расплачивался за это Желязко: все удары — и слева и справа — сыпались исключительно на него. Все почему-то оказывались ни при чем, один он оставался в роли насильника. Он терпел. Всю жизнь. Ради других. Говорят, кто не встретил радости на своем собственном пути, не сможет оделить ею других. Отсутствие нежности сделало жестким выражение его лица. Желязко утешался лишь тем, что на самом деле он совсем другой — ведь именно лицу приходилось скрывать и слезы, и ужас, которые у него вызывало любое проявление жестокости и грубости.

Об этом думал Желязко, взбираясь по крутому склону. Насчет Ангела все было ясно, тот хотя бы не осрамился, не отрекся от отца, как это сделали многие сыновья сельских богатеев. И, женившись на младшей сестре Димчо, зажил с нею дружно и весело. Вот чего Желязко не понимал и не поймет никогда. Тина бесновалась, называла Ангела его «лучшим другом» — какое там «друг», просто дело у них было общее, но попробуй объясни ей это — она и слушать не желала никаких объяснений. Упрямая, неуступчивая, Тина возненавидела всех, замкнулась в себе, ничего не прощала мужу — попрекам, выдумкам, угрозам не было конца. И что им дался этот Ангел, рассуждал Желязко, зачем нужно обязательно отлучать его, человек он нужный. Сколько их было в городке, коммунистов, когда пришла победа, — не больше сотни. Остальные, слишком молодые, растерялись в хаосе топочущих сапог, выстрелов, ликования; в цирке проводились митинги, и пули хлестали по полотняным стенам — зал рушился на головы людей среди стонов и криков животных; легко ли было найти таких, кто, как Ангел, по первому зову мчался выяснять, кто стрелял, какого черта.

И это ржание, этот визг среди ночи — где-то подстрелили жеребца или недорезали кабанчика, — и воздух, гудящий от возгласов: «Свобода, революция, ура!» А он, вместе с хрупкой, испуганной Тиной забивался в угол в околийском управлении около узкого оконца, сжимая пистолет взмокшей ладонью. Что делать — бросаться в толпу, во мрак ночи, добивать того недостреленного коня или кабанчика? В цирк бежать или в какой-нибудь постоялый двор на развилке дорог? Все равно — не могли же они поспеть сразу повсюду. Люди ныряли лицом в мостовую, призывали к ответу, рвали на себе волосы; хотели знать, мстить за все свои раны — и вновь сыпались искры из камней мостовой. Кто и куда гнал коней в те зловещие ночи!.. Неужели Тина забыла все свои тогдашние страхи? Забившись в угол, они думали, что вот-вот случится самое страшное и все их усилия, кровь Димчо, надежды — все, все пойдет прахом. Как могла она, пройдя через все это, попрекать его дружбой с Ангелом, очень скоро ставшим товарищем Ангелом Костадиновым, которому уже совсем не просто было сказать: «Давай-ка, Ангелчо, слетаем туда-то…»

Огонек со львом на воротах все звал и звал его к себе; кто-то там вскрикнул; двое на крыше размахивали руками, гонялись друг за другом по самому краю, пока оба не рухнули во мрак. Погас уголек, блуждающий огонь, прожектор, сомкнулся великаний глаз Полифема. И сразу же остановился бег его мысли.

Не слишком ли много он думает о таких, как Стоян и Ангел? Стоят ли они того? Борьба захватывала его целиком. Позже, когда он женился на Тине и родился мальчик, Желязко решил ко всем чертям послать свои тайные муки, жестоко наказывал себя за всякое воспоминание — ведь каждое вело за собой и другие, — и рана постепенно затянулась.

Потом он понял, что такие раны не заживают. Как те сливенские старые девы, он обратился внезапно к своему годами подавляемому внутреннему миру. Свившись в клубок, на самом его дне, невредимый, укрылся змееныш. Все, что было упущено и подавлено, вновь поднимало голову, и Желязко понял своих товарищей, которые — с седыми-то головами! — вдруг начали бегать за девчонками. Неужели и его ждет то же самое? Он давил растущий изнутри гнев, змееныш жалил, яд проникал в каждую клетку: почему он вечно должен быть к себе жестоким и безжалостным, ведь ему так хочется немного радости.

Пасть лицом в пыль и выбросить белый флаг? Но перед кем? Кто он, его противник? К чему вся его сила, его жизнь, его смерть?

Лес зашелестел сильнее. Закапал дождь. Желязко протянул руку, поднял вверх лицо, но ни одна капля не достигла его. Он с новой силой рванулся сквозь кусты, всем своим существом устремившись навстречу дождю, душа его жаждала прохлады — иначе он был не в силах идти дальше. Но и под большими деревьями дождя не было. Где-то внизу уже явственней загрохотала вода. Желязко знал, что у него есть где приютиться на ночь. Воевода взглянет на него сверху вниз, помолчит. И выслушает его, склонив голову, опустив на колени руку с то и дело гаснущей трубкой.

«Сноха?»

«Хорошо», — соврет он, потому что знает: Воеводе сейчас не до Тины.

«А Горчо?»

Отец заглянет ему прямо в глаза, ни словечка не упустит. Заметит самую легкую дрожь в голосе, в бровях, которые с годами стали похожи на непоседливых сороконожек, перевернутых вверх лапками.

«Внук-то как, хорошо?» — спросит еще раз Воевода.

«Прошлый месяц стал чемпионом».

«Знаю», — перебьет он, не дослушав.

«Второе место в округе…»

«Мы такие — за что ухватимся, держим».

«От доски не оторвешь. Разыгрывает всякие партии, о шахматах даже во сне говорит. Ненормально».

«Чего ты от него хочешь? Дурного ведь парень ничего не делает…»

«Сам против себя идет».

«А кто этого не делает? У тебя в жизни все, что ли, было как следует?»

«Не понимаешь ты меня», — возразит ему Желязко, потому что старый вечно хотел настоять на своем.

«Оставь парня в покое, пусть идет своим путем, ты о себе подумай! Добро ли, зло ли — пусть сам разбирается. А ты не вмешивайся».

«Сын он мне все-таки».

«Я в твои дела вмешивался?»

Еще как! А кто ночи напролет втолковывал Желязко о всех бессонных ночах, которые его ждут, о ночах, когда он должен быть вместе с родом своим, с именем своим; там и так, где и как это нужно его товарищам. Или он уже забыл логово в заброшенной шахте, откуда вытащил его Желязко, прокопченные порохом лица сверстников, лишившихся дома? А его бегство из города, из квартиры сына — на смех всей родне и всему кварталу? Разве Желязко утеснял его в чем-нибудь? Знал Воевода, где лежат деньги, чем набит холодильник, ни работы, ни помощи от него никто не требовал, по целым дням мог пропадать на море; от него ждали лишь доброго слова да благодарности судьбе, не давшей им погибнуть от взаимной ярости и злобы. За что они тогда стреляли друг в друга? Как собаки, грызли друг друга — зачем?

В лесу на соседнем холме внезапно зашумел в листве крупный дождь. Желязко перевел дыхание. Может, он просто утомлен, напуган — все его страхи сегодня преследуют его, словно сговорились. А может, это шум бушующей крови или просто ему до смерти хочется, чтоб именно сегодня ночью хлынул крупный летний дождь, который омыл бы его благодатной прохладой.

«Ну а ты как?»

«Инженер говорит, если не пройдут дожди, будет плохо. А дождей выпадает все меньше».

«Засуха?»

«Свели лес, говорит. Не может он больше удерживать тучи. Еще слышал я от него, будто вы собираетесь здесь строить какой-то большой завод. Сталелитейный, что ли. Ты должен знать. И мясокомбинат. Никак собрались скотиной здешние леса заполнить?»

«Оно так».

Воевода еле заметно усмехнется: значит, все идет, как он и предсказывал.

«А людьми вы горы заполните?»

«Найдутся и люди. На каждое дело есть свой мастер».

И Желязко расскажет ему об открытом выращивании скота с электропастухами — огромные стада на огражденных участках.

«Для этого не потребуется много народа, обойдемся считанными людьми».

«Не верится мне что-то. Снова через себя перепрыгнуть хотите?»

«Придется поверить».

«Ты ведь еще когда говорил об этом, а что получилось? Днем с огнем в лесу живой души не сыщешь».

«В лесу теперь и волков-то нет».

«Признаешь, значит?»

«Не того я хотел. Не совсем так все вышло. Что поделаешь, назад дороги нет. Что было, то было».

«Нечего меня агитировать. Я сам все знаю».

Он стукнет по стене гаснущей трубкой, обругает скверный табак. Потом встанет, сыпанет в кофейник кофе с цикорием, и Желязко, словно мальчишка, будет крутиться вокруг него, следить за греющейся на очаге ракийкой, а потом прихлебывать ее степенно, как отец.

Свет в глубине леса ударил его по глазам. Запах чего-то родного, почти забытого за все эти годы переполнил грудь; колени напряглись, голова сама собой поворачивалась к грохочущей воде. Дождь забарабанил где-то совсем близко. Он войдет к нему мокрым-мокрешенек; старый даст ему переодеться в сухое, поставит на огонь кофейник.

Но и в этот раз дождь прошел где-то стороной. А может, это просто кабанье стадо пасется на соседнем склоне, пришло ему в голову. Да, так оно и есть — лес-то в основном дубовый. Наверное, глухие места, его приятели ездили сюда на охоту — мимо бывшей налбантовской лесопилки, через большое кладбище и заброшенную деревеньку. Сколько раз звали его с собой. Желязко упорно отказывался — одна мысль об обезумевшем от пуль животном вызывала в нем ужас. Не понимал он этой страсти: она словно бы оскверняла его сокровенное представление о лесе, живущем своей собственной жизнью и знающем драмы более жестокие, чем хищные пули охотников. Однажды, еще мальчишкой, Желязко обнаружил у реки раненого старого кабана, обезумевшего от ярости. Он лежал у самой воды; встретившись с ним взглядом, Желязко всем своим существом почувствовал гнев недобитого зверя. И перепугался. Крохотные глазки словно бы вобрали в себя оставшуюся силу, чтобы изгнать из последних мгновений своей жизни все чужое; зверь хотел остаться один, чтобы никто его не жалел, или, точнее, хотел умереть так же вольно, как и жил. Желязко бросился бежать не оглядываясь, не останавливаясь — крохотные, налитые ненавистью глазки под треугольным лбом ожесточенно преследовали его. Весь в поту, заикаясь, ввалился в дом. Воевода схватил большой нож, топор и вечный свой карабин, который спрятал под одеждой. Но когда, перебравшись через холм, они спустились в ущелье, кабана и след простыл.

Понять что-нибудь в темноте было трудно. Утром они вновь обшарили лес и нашли кабана посреди ручья, много выше того места, где его видел Желязко. До последнего издыхания раненый зверь стремился обмануть и своих преследователей, и себя самого, чтобы умереть свободным.

Луна пробиралась сквозь ветки растущих по склону деревьев. Тонкий порыв ветерка донес запах зелени. Душистая прохлада охватила его, заставила забыть о дожде. Все равно — он пойдет дальше.

«Так и будешь жить?» — послышался голос.

«А куда денешься? Нет ведь ее, земли обетованной».

«Как так нет? Мы же все ее ищем. Всю жизнь».

«Моей — нет».

«Ошибаешься. Найти ее может каждый. Стоит только захотеть».

«С иллюзиями покончено».

«Это не иллюзии».

«Верно, без них еще хуже».

«Злобный ты человек, тяжелый».

«Не вернее ли сказать — озлобленный?..»

«Откажись».

«Пробовал. Ненавистью не проживешь».

«Не проживешь».

«Ведь ты же всю жизнь стремился туда».

«Оставь меня».

«Не перебивай. Ты не первый, кто хотел изменить мир мановением волшебной палочки».

«При чем тут палочка? Всей своей жизнью».

«Ну и как, изменил? И эту ночь, и завтра?»

«Что же мне, покончить с собой?»

«Ты стал более алчным, жестоким, эгоистичным».

«Воздуха, воздуха хочу».

Он не желал слышать эти голоса. Бросился вперед, споткнулся и как безумный покатился куда-то вниз. Ощупал локти, спину — все оказалось целым. Огоньки вдалеке пропали. Одна лишь луна катилась в вершинах буков. Она глянула на него зеленым глазом, даря прохладу и скупую радость, и он был ей благодарен.

4

Странно, пока его тело боролось со скользкой темнотой ночи, ум его летал безгранично, свободно: звал, тревожил добрым и горьким словом. Словно бы жил своей особой, отдельной от него жизнью и так же, как он сам, страдал от ядовитых колючек, от острых мелких камней, впивавшихся в его тело. И ночь превращалась в день, мрак — в свет. Он кричал, звал всею силой души дорогие образы, запрятанные бог знает в каких укромных уголках памяти. А может, они просто жили себе, как и прежде, и достаточно было руку протянуть, чтобы их коснуться — то ли их вечной суровости, то ли их доброты, — чтобы хлынуло забытое, невысказанное. С этого самого места, где сливались бешеные потоки, отец его вывозил срубленные деревья на лесопилку фабриканта Налбантова. Все свободные дни, все каникулы Желязко проводил с ним. Пронзительный скрежет машин, выкрики рабочих еще звенели в здешнем воздухе, еще витал неотвязный запах опилок, смешанный с запахами пара и смазки. Именно здесь Желязко почувствовал, как внезапно, словно белки, заиграли его живые мускулы, здесь, угадав их радость, он сбросил рубашку, позволил им свободно бегать под кожей, вздуваться, опадать, впитывая близость деревьев и любопытные взгляды людей. Желязко работал молотом, топором — со стоном вонзал в дерево острие, но в стоне этом было больше наслаждения, чем усталости. Дерево, камень, железо — все разлеталось под его руками; присаживался, возбужденно оглядывая наколотое, отдыхал, и вновь молодое тело с яростью накидывалось на работу. И так целыми днями — бешеная игра мускулов, темный, безумный бег крови по жилам.

Так было и в то утро, когда во двор лесопилки въехала темно-вишневая машина. Из нее вышел хорошо одетый господин в брюках гольф, котелке, блестящих ботинках, которые, едва он ступил на землю, взвизгнули, словно дикие кошки. Его появление вызвало суматоху: машины заскрежетали еще пронзительней, выскочили рабочие, насмешливо сверкали зубами, управляющий, размахивая руками, то метался между ними, уговаривая вернуться к работе, то вдруг кидался к гостю — приветствовать. А кто-то умудрился: даже включить гудок — резкий его свист рванулся высоко в небо. Желязко впервые видел этого высокого бледного человека в такой необычной для леса одежде. Все казалось нереальным — машина, одежда, мяукающие ботинки, неулыбчивое лицо. Значит, это и был хозяин, фабрикант, выходец из того, другого мира, такого далекого от суровой жизни горцев, подвластной капризам и прихотям природы, мира, о котором они судачили вечерами. Тогда Желязко вообще ничего не было нужно; были бы кусок хлеба да ясный день, да возможность вкалывать — молотом ли, топором ли — рядом с отцом. Разговоры о великой войне, о нищете, о несправедливой жизни пока еще звучали для него весьма отвлеченно. Ему казалось, что нет места лучше, чем горы, — именно тут, где сливаются два кипучих потока, и ни громадный молот, ни топор не казались ему здесь тяжелыми, а грудь высоко вздымалась, с наслаждением вдыхая воздух. Некоторые почему-то ругались — так, мол, дальше жить нельзя, ломаешь, ломаешь спину до седьмого пота, а что толку? Другие возражали, что так-де было всегда, никуда не денешься. И переходили на шепот. Желязко пытался прислушиваться, но люди взвешивали каждое слово, подозрительно оглядывая каждого, кто слишком жаловался или расхваливал что-либо там, внизу. Воевода тоже молчал. Почему? Недоступный, строгий к себе, он одной своей молчаливостью вызывал у рабочих протест — сын то и дело ловил ревнивые, а порой насмешливые взгляды. И правда, почему его отец в те дни всех сторонился? Все знали: он участник Сентябрьского восстания — может, просто боялся людей и концлагерей, которые в то время были полны такими, как он? Или что-то другое крылось за этим молчанием?

Текли дни. Все бешеней играли набухшие мускулы: взмах и глоток воздуха, еще взмах — полный наслаждения стон. Желязко пил здоровье гор, наливался силой, каждый день прибавлял в росте, словно молодой дубок. Оглушенный ударами сердца, рвущейся через край молодой силой, он сразу же забыл о темно-вишневой машине. У самых его ног сидел на корточках старый седой дед, ко всем пристававший с рассказами о своих подвигах в минувшие войны. Дерево стонало, но Желязко не поддавался — слепой и глухой ко всему вокруг, в том числе и к рассказам деда, он не сводил глаз с молота: бил, ухал, весело перекатывались молодые мускулы, вдыхая и выдыхая свою радость. Парень вскидывал руки, поднимался на носки, изгибался и с силой опускал на железо молот. Звон катился по склонам. Птицы не боялись его, лишь время от времени испуганно заглядывали вниз на яростно качающегося, опьяненного работой человека.

И как раз в этот миг Желязко ощутил вдруг присутствие чего-то необыкновенного. Замерли высоко вскинутые руки, напряженная спина заблестела в лучах омытого росой солнца. Дед тоже словно бы учуял что-то, потому что внезапно прервал свой бесконечный рассказ. Поднял побелевшие ресницы, но, ослепленный солнцем, тут же смиренно опустил голову. Желязко заметил его неуверенное движение, качнулся и едва не уронил молот ему на спину.

— А-а! — раздался за его спиной полный ужаса женский голос.

Обернувшись, Желязко совсем рядом с собой увидел хрупкое существо в длинной юбке и белой блузке с вышитым четырехлистником. Взгляды их скрестились, и все вокруг немедленно потеряло реальные очертания; не было ничего, один нестерпимый блеск, освободивший его от мыслей, от собственного веса. Сколько времени это продолжалось? Даже и потом, думая о ней, Желязко вновь терял ощущение реальности, вновь погружался во что-то, в чем не было ни разума, ни ясного представления об окружающем мире — он становился легким, сердце переставало биться и болеть, словно его зашвырнуло куда-то, где не действует земное притяжение — так и висел где-то в бесконечности, на дне пересохшего океана, в глубокой пропасти, полной черного, как в преисподней, мрака.

С самого высокого дерева на него обрушился птичий хор. Тело напряглось, готовое вновь наброситься на работу — вздымать и опускать топор, молот. Но что с ними делать, Желязко не знал. Наверно, нужно было вновь наброситься на железо, однако он вдруг разучился управлять руками, собственным своим телом. Застенчивый, нелюдимый, Желязко и потом, уже оторванный от родных склонов, долго будет возвращаться памятью к этим мгновениям — как он стоит, выпрямившийся, дрожащий, потерявший всякое представление об окружающем, о себе самом — бесплотный и безумный.

Похожее чувство Желязко испытывал, прыгнув однажды с вышки. Врезался в воду, что-то, ярко сверкнув, ослепило, просвистело в ушах, и, пока море не вытолкнуло его на поверхность, он так и не понял, где он и что с ним. Прыгал он тоже из-за нее.

Самое странное, что тогда, в первое же мгновение, Желязко узнал Эми — девушка училась в той же гимназии, в параллельном классе. Что-то гнало его прочь, словно бы нашептывая, что все это неправда, просто грезы, как это бывает в утреннем полусне. Он и раньше видел ее издалека, замечал легкую походку, тонкие щиколотки, мелькающие на широкой гимназической лестнице. Потом он признавался себе, что и тогда, раньше, жаждал встречи, хотя так никогда и не нашел в себе сил единым духом выпалить все, что клокотало внутри и грозило захлестнуть его своей жаркой мощью.

— Папа! — было первым, что он услышал от нее в то далекое утро.

Испугалась?

Вслед за ее криком снова загремели машины, завизжали пилы, запахло свежей дубовой древесиной.

Эми побежала к потоку, но, зацепившись за что-то юбкой, виновато оглянулась, словно говоря: ну помоги же мне. Весь устремленный к ней, он какое-то время колебался, но девушка опередила его, сама освободила юбку, ее смех резанул Желязко. Смеется? Над ним? Увидел молот в бессильно опущенной руке, подобрался, вновь заколотил изо всех сил. Дед обругал его, но Желязко не слышал — колотил по дереву с такой яростью, словно это оно грозило ему чем-то.

Целый день не мог найти себе места. Все время казалось, что из-за каждого угла выглядывает Эми, что она в беде, зовет на помощь. Он без конца придумывал опасности, из которых мог бы вызволить ее в решающий миг. Один раз ему даже показалось, что девушка забралась на лесопилку и, ничего не подозревая, попала длинной юбкой в зубья ленточной пилы. Похолодев, он бросил топор и под недоумевающим взглядом деда кидался к пилам проверить, не случилось ли беды. Эти кошмары долго еще преследовали его.

Дважды девушка подходила к нему — в той же юбке и белой блузке с четырехлистником. То ли случайно оказывалась рядом, то ли вообще его не узнавала. Желязко изо всех сил колотил молотом, топором по железу, камню, дереву — будто и не подходил никто, будто он никого не видел, а точнее, будто ему все равно.

Таким же застенчивым он остался на всю жизнь. Застенчивым и влюбчивым, хотя никто даже и не догадывался об этом — скрытный и замкнутый, он никому не позволял заглядывать себе в душу. Сны его превращались в исступленные кошмары, огонь палил его, била дрожь; на целые недели укладывая его в постель, как это было в те дни, когда Эми уехала. С новой силой он махал топором, стараясь изнурить себя как можно больше, помогал отцу, деду, а в обеденное время шарил в поисках рыбы в глубоких подводных вымоинах. На третий или четвертый день, однако, не выдержал и свалился. Напрасно поили его травами и растирали ракией. Никто так и не понял, что случилось, и никогда не поймет. Управляющий пожалел парня и разрешил перенести его в деревянный домик, который рабочие называли дачей фабриканта. Там три ночи провела Эми. А Желязко чуть ли не до рассвета бродил под окнами. Здесь он и увидел ее снова — на стене, в рамочке, вместе с отцом. Успокоился и заснул. А на следующее утро удивил всех неожиданной бодростью. Но зато с тех пор до чего же мучительно потянулись оставшиеся до сентября дни. Никогда еще не было ему так тяжко в горах, как в тот август, никогда еще не рвался он так в гимназию. Желязко стал раздражительным, работал уже без всякой охоты, а по вечерам, одинокий, чуждый всему, подолгу плутал по лесу.

Однажды утром Эми опять поразила его. Желязко заметил ее еще издалека и с тревожной радостью подумал, не ради ли него она приехала. Под вечер он видел, как отец уговаривал ее уехать, а она, сжав кулачки, упрямо не двигалась с места. Неужели все это ради него? Говорит, что устала, хочет отдохнуть в деревянном домике, а сама тайком высматривает, где он. И вдруг очутилась прямо перед ним. Спросила о книгах, которые велено было прочесть за лето. И еще, и еще о чем-то — он просто ничего не понимал.

— Я сейчас Лермонтова читаю. У тебя есть?

— Нет, — ответил Желязко, готовый провалиться сквозь землю.

— Могу тебе дать «Героя нашего времени».

— Это я читал.

— Хочешь, пришлю тебе его стихи? Правда, по-русски.

— Ни к чему. Все равно через двадцать дней возвращаться.

— Как хочешь, — холодно ответила она и умолкла.

Желязко пытался что-то сказать — все получалось не так. И девушка ушла, оставив его торчать среди поваленных, распиленных деревьев. Чем он ее обидел? Что такого сказал, почему она вдруг ушла? Целый день потом высматривал ее Желязко, до чего же он тогда ее ненавидел и до чего ему хотелось так же холодно ей ответить, ведь самолюбия у него было хоть отбавляй. Подумаешь, читает стихи по-русски. Он тоже их прочтет. Вечером, прячась за дубами, он долго кружил вокруг домика, видел, как Эми открывает окна. Но из дома так и не вышла. Ужинала она с отцом. Желязко слышал их тихий разговор, смех Эми. Потом от машины к дому протянули провод, и по притихшему лесу вдруг разлилась музыка. Радио, подумал Желязко. Путались станции, мешались голоса. Из окна закапали тщательно процеженные слова: подошли рабочие — словно специально для того, чтобы их поймать. Но Желязко не слышал ничего — только веселый смех Эми и глухо рокочущий низкий мужской голос. Люди не боялись, подошли к самому дому, столпились под окнами — жаждали узнать, что делается там, за горами.

На следующий день рано утром темно-вишневая машина укатила. Желязко ощутил боль. Теперь уже другую — не боль бьющейся, обжигающей, разрывающей сосуды крови, а так, словно сердце проткнули раскаленным шилом. Ни встать, ни сесть: в груди что-то кололо, сжимало, дергало — целое утро. Отец отругал его, сказал, что он слишком долго валяется; Желязко с трудом дотащился до потока, лениво ополоснул лицо. Рыбки закружились совсем рядом, а когда он сбросил рубашку и брюки и бросился в ледяную воду, то впервые с тех пор, как появилась Эми, свободно вздохнул и почувствовал, что ему вроде бы полегчало. И что он вовсе не болен. Пусть никто не смотрит на него с сожалением. Никогда он не болел в горах. Во что бы то ни стало хотел Желязко обмануть себя, забыть, скрыть от самого себя все, что так внезапно и так яростно забушевало в его крови, растерзало душу, как безумие, погнало неведомо куда. Чего только не придумывал он в те долгие дни, лишь бы забыть это нежное лицо и гибкую шею, похожую на ветку сливы, растущей у них во дворе в Зеленкове. Ничего не получалось. Бессонница окончательно его замучила. А стоило задремать — начинался такой нелепый бред, что о нем нельзя было потом вспомнить без стыда. Однажды в полусне, почувствовав, что над ним кто-то склонился, он резко вскочил, но, кроме спящего рядом отца, никого не обнаружил. И больше до самого утра не сомкнул глаз. На следующую ночь он вновь увидел над собой чью-то склоненную голову, пытаясь защититься, махнул рукой и поймал отцовский ус. Воевода рассердился, обругал его, что не спит по-человечески, то и дело раскрывается, бредит.

— С ума ты сошел, что ли, черти бы тебя взяли!

— Не сошел, — ответил Желязко.

— Тогда чего мечешься? Что с тобой?

— Ничего.

— Ты все-таки ухо востро держи.

Воевода был явно рассержен — сын, похоже, выдрал у него чуть не пол-уса. Желязко замер, до утра лежал тихий, как трава, боялся шевельнуться. Воевода тоже не сомкнул глаз до самого рассвета — всю ночь пыхтел, бормотал что-то. Он давно уже приглядывался к парню. Следил за тем, как и сколько тот работает, бранил за то, что слоняется без дела. Вот уж чего не было. Меньше всего Желязко щадил себя — работал до изнеможения, сильные мышцы с утра до вечера играли как бешеные, а потом, ночью, никак не могли успокоиться и ему не давали заснуть — разве виноват он был в этом?

Так кончилось лето. Воевода сам спустился с ним в Зеленково. Сам приготовил ему корзинку с одеждой, набрал груш, отрезал кусок окорока, увязал все в узел. Нагрузил так, словно не надеялся его снова увидеть. Как на войну провожал сына Воевода. А может, он думал, что паренек впутался в какую-нибудь историю — из тех, о которых не следует знать даже ему, отцу.

— Держи ухо востро! — повторил он.

— Почему?

Догадайся тогда Воевода, из-за чего потерял сон его сын, он бы так не тревожился. Но не зря же опалило его сентябрьским порохом — в эти смутные времена грохочущих сапог только и думал он что о сыне, знал: не останется он в стороне, а если уж впутается во что-нибудь, спасения не будет. Месяцами ходил Воевода мрачнее тучи. Один сын у него. Мог ли он поделиться с ним своими страхами? Оставалось следить за каждым его шагом, повторять потом в одиночестве в горах каждое его слово и радоваться, что сын вырос ему под стать, что нипочем ему никакие лишения на пути к добру, но где оно, это добро, и что оно такое вообще?

В тот же день он и сам вскинул на плечо мешок — пока не выпал снег, нужно было подзаработать, чтобы потом спокойно переждать коварную, суровую зиму, которая отрежет все дороги — и на лесопилку, и в город. Но ни в это тяжкое для него время, ни позже Воевода так ничего и не узнал о беспокойных днях, пережитых тогда Желязко. Парень думал совсем о другом. Лишь осенью, с началом учебного года, начались волнения и среди гимназистов. Призрак коричневой чумы еще стоял на горизонте, но уже вовсю шло массовое вовлечение учащихся в профашистские организации — легионы, дружины бранников; это в свою очередь должно было привести и к массовой перегруппировке левых сил молодежи. Никто не имел права оставаться в стороне от коричневого ветра времени. Иначе — смерть. Порой жизнь заставляет человека надевать на себя цепи, и часто гораздо более тяжелые, чем это в его силах. Но человек всегда находит в себе новые силы разбить цепи и заменить их на более легкие, а то и наоборот, и опять начинает все сначала. Этой осенью Желязко тоже предстояло решить, какие он себе выберет цепи — полегче или потяжелее. До поздней ночи сидели они на генеральской даче, слушали радиостанцию «Христо Ботев» из Москвы, советские и фашистские станции, слушали и Лондон, горя яростным стремлением отдать свои юные силы на защиту людей, стонущих под гнетом фашизма, любой ценой добраться до пылающего фронта и там на деле доказать свое бесстрашие.

Желязко вернулся с гор почти больной. Кружил вокруг налбантовского дома, замирая от звуков пианино, которые падали из окон прямо в его израненную душу, но вскоре оправился настолько, что нашел в себе мужество взбунтоваться против власти Эми. Это случилось в субботу, через несколько часов после окончания уроков. В физкультурном зале на какое-то свое совещание собрались легионеры, и вдруг Желязко увидел Эми среди них. Этого было довольно, чтобы начисто забыть, зачем он висит здесь на водопроводной трубе. Пусть, черт побери, его обнаружат, пусть прикончат на месте. Не нужна ему такая жизнь — один, без товарищей! Возьмет вот и, словно крыса, перегрызет свинцовую трубу — пусть хлынет вода, пусть захлестнет и его, и этих презренных маменькиных сынков с розовыми щечками, и ее, посмевшую с ними связаться. Как он их всех ненавидел! А может, спуститься, распахнуть дверь, поднять Эми со скамейки и влепить ей пару пощечин! Молча. Пока остальные опомнятся, он уйдет. А бросятся на него — что ж, тогда он докажет, что он настоящий горец и смерть ему не страшна.

Вдруг за гимнастическим конем он увидел Ангела Костадинова. Но что нужно на сборище легионеров зеленковскому парнишке Ангелу? Желязко совсем ошалел от гнева и страха. Ангел учился в последнем классе гимназии, однако все норовил пообщаться с Желязко и его друзьями — всегда с улыбочкой, долженствующей показать, что он прекрасно понимает, о чем те шепчутся по коридорам, где скитаются по ночам и почему не очень-то жаждут с ним общаться. Однажды Ангела все-таки пригласили на именины Стояна Чико — решили испытать на небольших заданиях. И вот он здесь, в зале. Нет, это ему, так не пройдет! Из горла Желязко готов был вырваться крик — ведь они клялись на «Коммунистическом манифесте» и скрещенных над ним кинжале и пистолете безжалостно расправляться со всеми предателями. Прижавшись к свинцовой трубе, Желязко тут же решил собственноручно покарать изменника Ангела. Пусть потом Эми оплакивает его — вместе с остальными своими дружками.

Легионеры кричали, призывали сражаться за великую Болгарию, какой-то незнакомый Желязко человек, а вслед за ним и преподаватель физкультуры говорили о юном поколении, «призванном в наше героическое время воскресить величие древних ханов и царей, восстановить честь, утерянную в течение веков, и занять достойное место в новой истории человечества, ради чего поднялись ныне все здоровые силы планеты». Оглушительные крики «ура!» и «да здравствует!», а затем пение: «На Босфоре гром грохочет» — ударили по стеклам и стенам зала. Эми тоже пела, а Ангел Костадинов, прижавшись к спортивному коню, довольно-таки испуганно вглядывался в исступленные лица. Под конец неизвестный сообщил собравшимся, что час пробил, что «каждый должен показать свою доблесть и достоинство в годину великих испытаний, выпавших на долю Родины и Германии», и что они, цвет гимназии и всей молодежи города, должны активно участвовать в деятельности организации. Потом он с таинственным видом сообщил, что приветствовать их явится сам генерал Луков собственной персоной. (Насчет генерала была чистая правда, если не считать, что столичные «черные ангелы» перед самым выездом пристрелили его как собаку.) Зал уже не вмещал мощных молодых голосов: песни легионеров вскоре загремели на улицах, а по субботам и воскресеньям они звучали и на ипподроме. Укрывшись на вершине холма в ветвях деревьев, Желязко со своими друзьями увидит, как тонконогий офицер прогарцует на лихом коне перед строем легионеров и, выхватив шашку, поведет их в атаку.

Настал его час. Желязко никого и ничего не боялся. Он бы и в зале показал им где раки зимуют, но не мог забыть о возложенном на него задании: любой ценой узнать намерения легионеров и помешать их осуществлению до того, как они созреют, показать этим буржуйским отпрыскам, что, кроме них, и в горах, и в городке есть люди, которые не дремлют и никому не позволят водить себя за нос.

«Все эти дурни, эти детки богачей скоро поймут, чего они стоят», — успокаивал он себя, приклеившись, словно муравей, к свинцовой трубе.

Он не спустился по трубе, не ворвался с шумом в физкультурный зал, где собрались заговорщики, и не спас, как рыцарь — один против ста, — даму сердца. Это было первое отступление, на которое он пошел сознательно — он, буйный, безудержный, ни перед чем ранее не останавливавшийся. Так и провисел на стене весь вечер. В голове шумело, губы были искусаны в кровь, щеки горели от неудержимых слез. Провисел до, той секунды, пока не захлопнулась дверь за последним легионером. Потом он стоял у крана и ревел, как поросенок, полоща рот и глаза. Открыл окно и выпрыгнул во тьму. На улице Желязко заметил, что ноги его еле держат, а сердце колотится сильно и неровно. Он так устал, словно двое суток непрерывно махал топором в горах. Почувствовав себя немного лучше, Желязко бросился к морю, к дому Налбантова. Было темно. Он облокотился на железную ограду и решил ждать. Сегодня вечером или никогда, завтра будет уже поздно, думал он. Если понадобится, перелезет через ограду, заберется даже в окно, но еще сегодня вечером он должен поговорить с ней, высказать все, что он думает о ней и ее компании, — вот что он должен сделать.

Погруженный в эти тревожные мысли, Желязко не заметил, как дремота склеила ресницы. Так он и заснул, прижавшись к ограде, убаюканный теплой осенней ночью. Ветер вздымал громадные листья инжирного дерева, растущего у самых ворот со львом, и они мягко опускались на его фуражку. Он спал, а перед глазами мелькало одно и то же: Эми бежит по зеленой лужайке, в руках у нее золотая цепочка, за которую то и дело дергает нагоняющий ее пудель, а он, Желязко, улыбаясь, идет навстречу, нарядный, в белой рубашке, будто на условленное свидание. Пудель бросается на него, рвет рубашку, но он не замечает его, не в силах отвести взгляда от девушки с золотой цепочкой, которая напрасно старается оторвать от него разгневанного, ревнивого пса.

Вдоль ограды прошел старый Налбантов и чуть не наткнулся на Желязко. Наверное, узнал его, потому что не только не вызвал полицию, но даже и слугу не выслал прогнать его прочь. Дом осветился. Откуда-то донесся щебечущий смех, полились из окон мелодичные, призывно-тревожные звуки. Желязко не проснулся: висенье на свинцовой трубе, страх, разочарование, теплая осенняя приморская ночь — все это предательски навалилось на него и погрузило в сон прямо на улице, у самых ворот со львом.

Наконец рояль умолк. Из окна высунулась головка, девушка посмотрела налево, направо. Сквозь сон Желязко услышал вопрос: «Где он?», потом какой-то шум, шаги — тяжелые и другие, еле уловимые.

— Ну папа, ну пожалуйста… — раздалось совсем рядом.

— Поздно уже.

— Папа… — в голосе девушки слышались слезы.

Желязко открыл глаза. Увидел ее у ворот и вскочил. Тень старого Налбантова растаяла во дворе.

— Папа! — испуганно окликнула его Эми — видно, страшно показалось остаться наедине с юношей.

Ночь оберегала его, он знал, что не убежит. Однако хватит ли у него смелости на то, ради чего он, словно побитая собака, притащился к этой недоступной для чужих ограде?

Желязко попытался что-то сказать, но поперхнулся и замолчал. Стыдился, что она застала его спящим? Или это были все те же его вечные терзания: зачем он тут, зачем, как нищий, торчит у этих ворот?

— Я знаю, ты боишься моего отца. Но он добрый.

Желязко молчал.

— Он не рассердится, пойдем.

Желязко по-прежнему молчал. И вдруг, словно очнувшись, спросил:

— Откуда ты знаешь?

— Знаю…

— Кое-чего и ты не знаешь, — сказал он, но Эми словно его не слышала. — И почему я тут заснул, не знаешь.

— Знаю. — Девушка протянула руку, он отшатнулся.

Не нужна была ему эта близость. И с Эми у него нет ничего общего, нет и никогда не будет. Зря, что ли, повторял он эти слова, вися на свинцовой трубе и потом — на улице. Никогда. Ничего общего с ней не имеет и иметь не хочет. Больше того — он ее презирает. Ненавидит. Готов убить. Все равно как если бы ему поручили уничтожить ее за пособничество врагу. И Желязко вдруг почувствовал, что действительно может это сделать. Не раздумывая, в ненависти и отчаянии, он тут же на месте разрядил бы в нее пистолет. И пусть бы потом газеты задохнулись от злости.

— Эми. — Он впервые назвал ее по имени. — Эми, — повторил он осмелев, с трудом узнавая свой изменившийся голос. — Я пришел сказать, что между нами нет ничего общего, что нас ничто не связывает…

— Что? Почему? Да как ты смеешь? — воскликнула девушка. — Что ты о себе возомнил?

— Я все сказал.

Она не слушала. Повернулась и бросилась бежать к своему большому оглохшему дому. Шаги ее долго отдавались на мраморных ступенях. Потом хлопнула дверь, все затихло. А он не уходил — стоял как потерянный, и, казалось, не было на свете силы, способной оторвать его от этой ограды.

Потом он никак не мог вспомнить, где он ее видел — только в окне или у ворот тоже? Тем более что у него никогда не хватало смелости вспоминать про этот вечер, о котором так никто никогда и не узнал. Ни в те черные и тревожные дни и ночи, ни позже, когда старый Налбантов пришел к нему в кабинет с единственной просьбой — не считать его преступником.

Но чего, собственно, он добивался от девушки? И вообще, какое он имел право с ней так разговаривать? И пусть на переменах она то и дело попадалась ему на лестнице, заговаривать с ней он не решался. Мерз, бродя по узким приморским улочкам — с ней или без нее, — молча, и ни разу не зазвал ее к себе, на генеральскую дачу, не познакомил с товарищами. Застенчивый, неловкий, особенно в сердечных делах, которые не переставали его тревожить.

Эми не сдавалась. Тина из Зеленкова стала ее первой подругой. Эми осыпала ее ласками, оставляла у себя готовить вместе уроки, а под конец уговорила отца разрешить Тине поселиться у них в доме, в ее комнате. Но Тина не согласилась. Неосознанное почтение, которое она испытывала к семье фабриканта, соединялось с каким-то страхом, вернее, застенчивостью горской девушки, неспособной так просто войти в чуждую ей среду. Пугала Тину и полупомешенная жена Налбантова, мать Эми, которая целыми днями бродила по дому, словно призрак, от подбородка до пят укутанная в широкое странное платье из темного жоржета. Завидев Тину, она останавливалась, протягивала руку, ощупывала лицо и волосы девушки и молча удалялась. Что-то невидимое, непонятное таилось в этом доме, в его пугающей тишине. Тине понадобилось немало времени, чтобы освободиться и не приходить в трепет ни от холодного блеска мрамора, ни от музыки, которая окутывала волшебным покрывалом и пробуждала к жизни тайны этого чужого дома. Когда она рассказала друзьям о предложении Эми жить у нее, те решили, что это сделано нарочно, с целью выявить их намерения. Такое уж было время, время сомнений, слежки, жестокости — никто никому не верил, любой шаг, любое нечаянно вырвавшееся слово могли сделать чужим лучшего друга. Тина не скрывала ненависти к дочке фабриканта Налбантова, акционера многих софийских банков и крупнейших габровских и дунайских компаний. Так никто и не узнал, понимала ли Эми, какие чувства испытывала к ней ее новая подруга. Впрочем, как ей было понять? Ведь вроде бы Тина ее так любила. В воскресенье они вместе шли в церковь, вместе обедали, перешептываясь, в каком-нибудь тихом ресторанчике. Потом Эми играла на рояле, пыталась учить и Тину. Радовалась ее понятливости и любознательности, благодарила судьбу, которая свела их вместе. То и дело целовала, клялась, что больше ничего не хочет от жизни — она всегда мечтала иметь сестру и наконец обрела ее. Неустанно расспрашивала о горах, о Зеленкове, о родителях, о планах на будущее, предлагала после окончания гимназии вместе ехать за границу учиться дальше. И повсюду таскала с собой — на концерты, в гости. Картины, одна заманчивей другой, развертывались перед глазами Тины, но она становилась все более замкнутой, недоверчивой. Ослепленная окружающим ее довольством, Эми понятия не имела об ужасах, которые происходили в мире. Она просто не желала знать, вернее, не могла заставить себя поверить, что в тот самый момент, когда она касается клавиш, варит свое любимое вишневое варенье или мечтает о прогулках и встречах с друзьями, где-то гибнут люди. Щедрая на обещания, обеды, подарки, планы, в реальность которых деревенская девушка просто не могла поверить, Эми чем дальше, тем больше казалась Тине эгоисткой, неспособной выползти из своего мирка, как черепаха из панциря. Особенно бесило ее, когда, переговорив обо всех на свете мелочах, Эми принималась расспрашивать ее об одноклассниках, причем расспросы эти неизменно сводились к Желязко. Вначале — робко, обиняками, а потом и открыто. Еще немного, и Тина стала бы поверенной ее самых интимных тайн. Почувствовав это, Тина сразу догадалась, почему именно она была выбрана в подруги и получила возможность бывать в этом глухом доме, пропахшем холодным камнем. Она довольно быстро нашла в себе силы с этим покончить. С Эми сдружиться не так-то просто, тем лучше — пусть-ка походит, поищет кого-нибудь более подходящего для подобных целей.

Но другой подруги Эми что-то долго не находила. Встречаясь с Тиной в гимназии, она довольствовалась тем, что показывала ей какую-нибудь новую книгу или рукоделие, которым очень увлекалась (впоследствии оно перестало ее занимать, и Эми не менее страстно занялась рисованием — сначала акварелью, а потом и маслом). Тина стояла с лей в коридоре, сочувствовала ее одиночеству, но у себя на квартире, среди друзей, называла страшной эгоисткой и притворщицей, которая даже из одиночества делает себе театр. Однако ни о классе, ни о Желязко Эми больше не спрашивала — даже о пустяках, даже мимоходом. В эту зиму Тина стала особенно внимательно присматриваться к себе и в один прекрасный день обнаружила, что не менее красива, чем Эми. Даже красивее — нос у Эми был, как и у нее, греческий, но с большей горбинкой; ноги — стройные и изящные в щиколотках, но с налитыми, как у спортсменки, играми. Нежная, желтовато-коричневого оттенка кожа Эми тоже, по мнению Тины, не могла и сравниться с ее молочно-белой, как у истой горянки, кожей. Тина без конца повторяла себе это, пока окончательно не убедилась, что она действительно хороша собой. Вот бы еще научиться держаться, как Эми, и, конечно, приодеться. В это-то время она и попала в некий довольно известный магазинчик, где приобрела набор, состоящий из пудры, губной помады, зеркальца, расчески и щетки. Заглянула она и в обувной. Тина хорошо знала, что ей нужно. С одной стороны, чтоб в гимназии никто не придирался, а с другой — чтобы на улице не выглядеть совсем уж школьницей.

Однажды Тина сбросила платье, белье и остановилась перед зеркалом — лицом к лицу с собой. Подумала, разглядывая себя, потом, ополоснувшись холодной водой, щеткой расчесала волосы, надела чистую блузку, новую юбку — и с трудом узнала себя. Надев туфли, Тина вдруг как-то подобралась, выпрямилась, стали заметнее холмики под блузкой. Вся она засверкала ярко и внезапно, как молния. Стуча каблучками, выбежала на улицу и, впервые почувствовав за спиной алчные вспышки мужских взглядов, окончательно убедилась в том, что пора наконец показать всем, что из себя представляет эта девчонка из горной деревни, которую еще вчера никто не замечал.

Подгоняемая такими мыслями, Тина не заметила, как очутилась на берегу, а потом — неожиданно для себя самой — у каменного дома со львом на воротах. Что ж, стоит, пожалуй, зайти к Эми, дать ей на себя полюбоваться, а потом внезапно уйти.

Так она и сделала. Безмолвная жена фабриканта не узнала ее и не решилась погладить по щекам своими мертвенно-белыми пальцами. Эми же просто задохнулась от удивления. Вертела ее, как манекен, перед зеркалом, ощупывала, радовалась и щебетала без умолку, пока Тина, как было задумано, внезапно не удалилась.

Но этого ей было мало. Тина жаждала мщения. Как эта буржуйская дочка посмела подумать, будто она согласится стать поверенной ее сердечных тайн? Всю жизнь Тина не могла этого ни простить, ни забыть. Эми говорила с ней о Желязко, как будто Тина — камень, механизм, а не живой человек. Неужели богатство делает людей такими? В тот день Тина только намекнула Эми на начинающуюся между ними великую войну. Для них обоих нет места под солнцем. Будь что будет, но Тина добьется того, что станет красивей, умней, интересней. Использует все: расчет, дерзость, неразбуженные свои страсти, но заставит соперницу отступить, скрыться, провалиться сквозь землю и не показываться ей на глаза до последнего часа. Ночами, в постели, Тина молилась своему богу, убеждала себя, что победит, что не позволит отнять у нее человека, для которого, в этом нет никакого сомнения, она рождена. Пусть Эми молится своему богу, склоняет колени перед своим алтарем, целует свои иконы. Тина не верит в этих нарисованных на дереве идолов; она сама себе бог и верит только в себя, в свою чистоту и непогрешимость и в своего избранника. И пусть сохнет в желтом пламени свечей ее недавняя подруга и покровительница, пусть корчится от боли в своей широкой и белой, как сугроб, постели — она, Тина, будет вести свою войну, не отрываясь от земли, на глазах у соперницы, — ясно же, той надеяться не на что. Пусть себе прячется в каменной тени своего дома, пусть вообще убирается к своим розовощеким легионерам и своему богатству.

Тина фанатично верила в скорый конец всех этих «клоунов», как в ее кругу называли детей сельских и городских богачей, которые в те неверные времена как нельзя лучше приноровились ловить рыбку в мутной воде. Ум Тины работал точно, расчетливо, безошибочно. Не было на свете силы, которая могла бы разубедить ее в том, что она считала истиной. Приехав в город, она в первые же годы узнала о грядущем прекрасном мире без принцев и бедняков, о мире, где люди не станут прятаться в каменные дома за железные ограды, где каждый будет жить чисто и открыто, где солнце будет светить для всех.

— Человек станет гражданином, членом общества! — горячо говорил Желязко в каморке на генеральской даче.

— Только бы лень его не обуяла, — подхватывали Стоян Чико и Димчо.

И теперь, забившись в свой любимый уголок, в кресле за тяжелыми шторами, укутавшись в плед, Тина, ночи напролет не смыкая глаз, перебирает в памяти (как и все, кто собирался тогда на этой таинственной и недоступной чужим квартире) жаркие речи Желязко и других — тех, кто еще ходит по земле, и тех, кто остался жить лишь в пылающей памяти людей.

«Там, — прочла она вчера утром интервью ремсиста Наско П., ставшего теперь известным художником, — я нашел себе друзей на всю жизнь. Мы учились думать, спорить, мечтать, сражаться, любить и ненавидеть. Главное, что было в ремсистах, — это высокий духовный порыв, чуткость к социальным велениям эпохи, в то время как их противники представляли собой воплощение ограниченных классовых инстинктов. В этом смысле все наши крупнейшие мыслители, изобретатели, художники по своему внутреннему складу, если можно так выразиться, тоже были ремсистами. Эмоциональную и интеллектуальную структуру творческой личности формируют ее реакции на главнейшие события общественной и личной жизни…»

Эти тайные вечерние встречи они называли «вечерами Ремса» и ревниво охраняли их. Некоторые из их группы ушли в партизаны и не вернулись, другие, вроде Димчо, были насмерть забиты в полицейских участках. Но прошлое осталось, затаилось на самом дне, гудело дальним эхом, словно буром дырявило непреодолимые вершины, преграждавшие пути в настоящее — в ее счастье, в ее теперешнюю муку, в ее одиночество — после стольких жертв, непрестанных, неутихающих битв. Потому что она победила. А кто побежденный?

И еще долгие годы будет она разматывать нити минувшего, выискивать его образ в неверном свете заката за тяжелыми шторами — вместе с Желязко, но одна, с рожденным от него сыном, но одна. Сколько раз меняла она обстановку, сколько встретила гостей, сколько нарядов сшила и сколько их попрятала в сундуках и гардеробах — сначала громадных и тяжелых, потом стройных, с легкими дверцами, но всегда пахнущих нафталином, ей даже казалось, что именно от этого запаха возникает та самая боль в груди, слева; но ни за что на свете не отказалась бы она от этого колючего, навязчивого запаха — погруженные в него, живые, никем не потревоженные, висели воспоминания.

— Ты сходишь с ума, — сказал ей однажды Желязко.

— Ничего подобного.

Несколько лет она покупала себе жоржет, все равно — индийский, австрийский, французский или английский. Только жоржет. Но напрасно Тина ночи напролет не смыкала глаз, ждала — нераздетая, наряженная с самого утра, трепещущая, безрассудная, безудержная. Дни, годы. Неужели нет конца этой его работе? И неужели он так и останется на всю жизнь — околдованным?

Потом вдруг словно с цепи сорвалась — в одну ночь сожгла все свои жоржетовые платья. Началась безумная беготня по портнихам, она сердилась, умоляла, торопила — ей некогда, ее ждут, она уезжает — в другой город, на курорт, за границу. Накупила модных журналов, научилась шить сама. Собрала целую коллекцию духов — одного лишь французского «Кабушара» дюжину флаконов (кто-то сказал ей, что «Кабушар» подходит именно брюнеткам). С утра до вечера бегала по магазинам. Ангел Костадинов даже начал за ней ухаживать — именно из-за этих французских духов, как он сам признавался. Вначале Тина сердилась, потому что всегда подозревала его в пресмыкательстве перед Желязко, но потом простила и даже привыкла к его комплиментам.

Нет, не простила. Тина никогда не прощала. Стоило ей завидеть Ангела Костадинова, язык ее становился безжалостным. Однажды она срезала его, как раз когда тот особенно умильно улыбался, сверкая на нее своим золотым зубом:

— Очень уж ты быстро сменил кожу. Запамятовал, кем был когда-то?

Они сидели за столом. Тихий голос жены испугал Желязко.

Маленькая, тихая жена Ангела тоже не знала, куда деваться: что им нужно от ее мужа? Но Ангелу Костадинову все было нипочем. Когда никого не было рядом, он часто называл Тину змеей, уверяя при этом, что змея-самка ему не страшна. Тина нетерпеливо ждала, как он вывернется в присутствии жены.

Но Ангел Костадинов не задумался ни на секунду:

— Ну и что? Миллионы немцев еще быстрее превратились в национал-социалистов.

— Неплохой пример! — злобно сказала Тина.

— Думаешь, я не такой патриот, как другие?

— Жулик ты, ангелок небесный. Помнишь, как мы спорили о Ботеве?

Жена Ангела побледнела, засуетилась — выбраться бы поскорее от злой и невоспитанной хозяйки. Но Ангел только засмеялся, заблестели переливы небесно-голубой рубашки. В самом деле, что тут смешного? — подумал Желязко. Но на обеих женщин спокойствие и уверенная улыбка Ангела произвели впечатление — вскоре они уже как ни в чем не бывало болтали о всякой всячине. Из какого сплава сделан этот Ангел Костадинов? — не шло из головы у Желязко. Тина тоже увидела в нем совершенно другого человека — со своими взглядами на жизнь, на себя самого, на своих приятелей. Не то что она — раздражительная, на все смотрящая сквозь черные очки, вечно взъерошенная, как птица, защищающая свое гнездо. Именно такой она увидела себя в зеркале рядом с ним.

Но так было только в тот вечер. Она и дальше ничего не спускала Ангелу Костадинову — мало кто умел так отбрить человека, как Тина.

А Желязко по-прежнему ничего не понимал: метался, как ненормальный, по стройкам, заводам, плотинам; кажется, разорвись у него в один прекрасный день сердце, как это было с его двоюродным братом Костадином Буковым, он все равно бы не отказался от своего дела. Но Тину он просто не видел. Неужели он всегда был слепым? Тень Эми кружит и кружит вокруг них с первых же дней, а последнее время ее присутствие стало просто невыносимым. Как изгнать ее, Тина не знала. Если б можно было запереться вместе с ней у себя в комнате — за тяжелыми шторами, не пропускающими солнечных лучей. Переехав с Желязко в город, Тина пошла работать, но потом, когда подрос Горчо, решила целиком посвятить себя сыну. Жалела ли она, что ушла с работы? Половинной пенсии хватало на хлеб и даже на апельсины. Но праздников в ее жизни больше не было. Сын жил своей жизнью, Желязко — своей. А она, словно Пенелопа, ночи напролет распускает сотканное раньше, не создавая при этом ничего нового. Да, и все-таки она — победительница. Только к чему ей эта победа? Похоже, не победительница она — побежденная. Но побежденная кем? Почему?

В такие дни насмешница Эми тихонько присаживалась рядом, как всегда не сводя с нее влюбленных глаз. Но Тина знала цену этой нежности.

«Все еще надеешься, Эмичка?» — не выдержала она однажды.

«О чем ты?»

«Знаешь, о чем».

«Я пришла к тебе отдохнуть. Помнишь, как я умерла?»

«Так чего ж тебе здесь надо, милочка?»

«Говорят, ты шьешь замечательно. Ну-ка повернись. Вот эту складочку сбоку надо сделать поглубже».

«Скажи мне правду, — сдавалась Тина. — Скажи еще раз».

«Я знаю, ты меня любишь. Может, кроме тебя, меня уже не любит никто».

С какой стати Тина должна ее любить? Никогда она ее не любила! Разве по-своему, по-подлому — это да. А настоящая любовь — нечто совсем другое. И вообще, если уж говорить правду, отношение ее к Эми можно выразить одним словом — ненависть. Ненависть с первого до последнего часа. Но попробуй выскажи это человеку, на коленях признающемуся тебе в любви.

«Эми, мы никогда…»

«Да знаю, знаю, что ты хочешь сказать!» — прервала ее Эми.

«Мы никогда с тобой не говорили всерьез. Я никогда тебе не говорила…»

Но Эми перевела разговор на другое:

«Я хотела показать тебе кольцо».

«Ни к чему это…»

Она не решилась помешать Эми надеть кольцо ей на палец, а потом так ему радовалась.

В последнее время Эми все чаще присаживалась рядом с ней за тяжелыми шторами, Тина сердилась, но прогнать ее была не в силах. Лучше всего было, когда Эми молчала. Но иногда принималась рассказывать — о путешествиях, о своих концертах за границей, и тогда Тине казалось, что они всюду бывали вместе, что она своими глазами видела переполненные залы, покрытые каменной резьбой дома с островерхими крышами, веселые, шумные ужины, каких у нее никогда не было. Все уже давно отшумело за бесшумными шторами, но она вновь и вновь устремлялась за Эми — на пристани, в аэропорты, в маленькие уютные бары, где в бокалах с кроваво-красным напитком позванивали кусочки льда, в галереи, украшенные статуями богов…

При этом Тина ни на минуту не забывала, что Эми умерла. Впрочем, почему умерла? Может быть, наоборот — это она умерла, а Эми жива? Странно. Лежит в земле, во мраке, а ведь когда-то так любила солнце, поля, лес, тучей нависший над Зеленковом. А теперь — лежит, и нет никого, кому пришло бы в голову откопать ее, чтобы дать хотя бы глоток воздуха.

Желязко, углубившийся в дебри гор, был глух к этим призывам. Свет манил его все выше и выше, к минувшим дням. И сдавленный крик Эми, и радость, разлитая в воздухе, в воде, — все сплелось в единый клубок: почему он здесь, почему один, не лает ли ему вслед рассвирепевший пес? Тот самый, который гнался за ним от самой генеральской дачи — через луга, виноградники, огороды, мимо тихих, смиренных людей, беспомощно смотревших ему вслед, не зная, что делать, как остановить эту бешеную гонку людей и собак. Они видели, как из кармана совершенно обезумевшего парнишки сверкнул огонь и, опалив пса, подбросил его высоко в воздух. Хищные зубы животного яростно щелкнули, кровавый закат захлестнул глаза.

И осталось в тех местах воспоминание, до сих пор живущее в разговорах детей и взрослых.

Он ринулся дальше по склону, перепрыгнул несколько оград, потом наконец зарылся в стог сена и задремал. Поздно вечером его снова обнаружили. И опять он мчался, словно преследуемый зверь, по лунным, ведущим на равнину тропам, вдоль которых залегли полицаи.

Ни для кого в группе это не было неожиданностью: все его товарищи жили в ожидании этого часа, знали — есть за что их преследовать. В течение одной только недели дважды взорвали немецкие цистерны, подняли на воздух железнодорожный мост, а накануне ночью подстерегли в горах машину с радаром и захватили ее. Было за что их преследовать, но Желязко хотел знать все. Случайно ли явились за ним на генеральскую дачу, превращенную в склад взрывчатки и оружия? Что именно известно полиции? Быть может, это предательство, провал изнутри? Желязко решился на отчаянную дерзость: вернулся в город, где по всем улицам стучали сапоги полицейских облав, и, скрытый кустарником, прополз вдоль моря до каменного дома Налбантова. Решил до утра пролежать во дворе, за кустами, а когда Эми пойдет в гимназию, тут-то он и появится, тут-то и поговорит с ней.

Ничто на свете не могло поколебать его решимость помочь своим, узнать о провале всю правду.

Шумели волны, заглушая его шаги. Странно — его преследовали, хотели убить, а он слышал все, что таилось в сердце этой осенней ночи, — тысячи тысяч лет. Шальная пуля может пробить ему грудь, а ночь по-прежнему будет длиться, море все так же будет вздымать волны и с шипением разбивать их, ревниво слушая предательские шаги на берегу; по-прежнему будут шелестеть листвой кустарники и поблескивать светлячки, похожие на осколки желто-зеленой луны. Как все-таки это жестоко: одно лишь мгновение — и мир перестанет для него существовать. Мир станет беднее на одну жизнь, трепетную, вдыхающую свежий его воздух. И так было всегда?

Мысль об этой несправедливости потрясла Желязко, но в то же время только подхлестнула его желание во что бы то ни стало выполнить задуманное. Ужом проскользнул он между корней, стеблей травы и бурьяна и замер лишь в саду Эми среди свежеокопанных желтых, алых и черных роз.

Потом все спуталось — вскрик Эми уже означал конец. Пока она выплакалась, пока промыла и перевязала его раны, К воротам уже подкатила полицейская машина. В белой (налбантовской) рубашке его свели вниз. И все обрушились на него — слева и справа. Желязко мужественно выносил все, но, когда на допросах всплывало имя Эми, терпению его приходил конец. И полиция, и свои — все хотели знать, как девушка оказалась замешанной в игру, какова ее роль? Он молчал. Он щадил ее — со страхом, с болью. Лишь потом, много лет спустя, найдет он точные слова для этого страха и этой боли. Но что из того? Как ни короток пройденный им путь, назад не вернешься. Потому и молчал, и терпел. Думал брать от жизни только добро — вот только бы научиться его распознавать, — пусть тогда зло подставляет ему ножку, не страшно. Хуже, чем сейчас, все равно не будет.

Все получилось не так. Теперь он словно деревья, растущие на северном, ободранном лесорубами склоне — голые, почти без веток; свистит, забираясь под кору, северный ветер, вздуваются похожие на ревматический отек наросты; сморщенные, робкие листья боятся всего: дождя, и солнца, и мартовского ветра с моря. Ни весна, ни лето, ни теплая осень — ничто не может заставить их расправиться. А рядом — в нескольких шагах — шумит могучими ветвями молодой лес; от зари до зари звенит птичьими голосами. Могут ли они, старики, по-настоящему радоваться этому лесу, который к тому же не устает насмехаться над их наготой, уродливостью, одиночеством; отлученные, оттесненные в сторону от родных зарослей, как прокаженные, торчат на облысевшем склоне те, кто выстоял против ураганов и безжалостной рубки — и пусть тела их украшены орденами и шрамами от ран, нанесенных ветрами и павшими деревьями. Зачем? Разве не понимают они, как нелепа эта выросшая за счет собственной наготы вершина, с утра до вечера обжигаемая солнцем? К чему им эта слава, добытая в сражениях с суховеями?..

Никто не заставлял его отречься от Эми. Он сам отошел от нее, спрятавшись за собственную тень. Дочь Налбантова могла вызвать подозрение у товарищей: Тина уверяла, что она — эгоистка, не способная понять их страдания, их борьбу. Но Эми была ему нужна — всегда, каждую минуту, на каждом шагу, она всегда была рядом; если побеждал он — значит, она тоже побеждала. В полиции все стало иначе, Желязко то винил себя, то искал ответа на вопрос, как он сюда попал, кто его предал. Презираемый, одинокий, униженный окружавшей его грязью, он терял сознание от побоев, но имя Эми оставалось для него святым. Пусть думают, что хотят. Он шкуру свою спасать не станет, будет молчать до конца.

Сначала им даже разрешили видеться. Эми приходила, плакала. Все считанные, отведенные на свидание минуты плакала, не поднимая глаз. Чувствовала себя виноватой? Но в чем? Зачем она сюда ходит, удивлялся Желязко.

Потом несколько недель она не появлялась. Может, перестали пускать? Посылала ему фрукты, свое вишневое варенье, а однажды — инжир и орехи. Желязко мог думать что угодно — что ее осуждают легионеры, отец, учителя, родные. А может, просто не выдержала: сырые стены тюрьмы, его разбитая голова, взгляды шпиков, кружащих вокруг каменного дома со львом на воротах, — этого действительно можно испугаться. Желязко мучило сознание, что он втянул ее во все это, пробравшись тогда, ночью, в розовые кусты возле ее дома…

Между тем клубок начал распутываться. Были арестованы Димчо, Стоян Чико, еще четверо гимназистов. Димчо не выдержал пыток, умер в больнице. Четверых как-то ночью в закрытом фургоне увезли в горы вместе с пойманными партизанами. Связали колючей проволокой, перестреляли и закопали неведомо где, чтобы после никто не мог их найти… Желязко узнал об этом от тюремного врача. Но почему о нем как будто забыли? Или, даря ему жизнь, хотят оторвать от своих, навсегда с ними рассорить? Зачем ему такая жизнь? Он бился головой о стену — ему не нужна была жизнь, купленная такой ценой. Он жалел, что не умер тогда, в полицейском застенке, или в те сырые ночи, когда под совиные крики их с Димчо вывели копать себе могилу. Гнев захлестывал его, сводил с ума; мысли рвались то к своим, то к Эми. Он и не заметил, что наступило время великих событий в сердцах всех людей, стонущих под бременем железной войны. А газеты писали, как скрещивать цветы, чтобы добиться невиданных сочетаний оттенков и красок. Ну и что? Теплые вечера на морском берегу давно уже убедили Желязко в бесплодности людских усилий напакостить зеленым звездам и светлому месяцу, ночным цикадам, светлячкам, свистящему ветру и шипению разбивающихся о берег волн. Он готов был принять свою долю — свою и тех, кто мыслил так же, как он; он знал, ничто не остановит их — да последнего вздоха, до тех пор, пока на земле не исчезнет зло. В одном лишь обманывался тогда Желязко — в том, что злу может прийти конец, что можно победить боль, гнев, обиду. Но тогда он верил в это всей душой. Как и тысячи других, чьи объединенные муравьиные усилия должны были погубить стоглавого змея времени. Это на их долю выпал долг срубить ему головы, и это они засучив рукава безжалостно взялись за дело — безжалостные прежде всего к самим себе. И верили, что, стоит им с этим покончить, как засияет солнце, исцелит все раны и отныне слезы всех несчастных будут литься только при воспоминании о прошлом… Нельзя забывать о минувшем дне. И Эми его тоже запомнит. Запомнит благодаря ему.

Неужели они ушли, отшумели — все те порывы, сотрясавшие его тогда: в лесу, в розовых кустах у каменного дома, который до сих пор так властно тянет его к себе?

Отлежится немного в больнице, думал он тогда, а дальше известно что — опять в тюрьму или в яму, к убитым партизанам и ремсистам из его группы. Когда Воевода впервые появился в больнице, Желязко мог уже вставать, ступни почти зажили. Тем лучше. Так или иначе отцу вовсе не обязательно знать обо всем и потом в одиночестве оплакивать сына у себя в Зеленково. Воевода сидел рядом с кроватью, изо всех сил стискивая железные кулаки. Не сердился, не упрекал, однако признался, что знает, кто предал Желязко. Позеленев от горя, тот возразил:

— Неправда это. Неправда.

— Не знаю, сынок.

— Передай им, что я так сказал.

— Да не мучайся ты так…

— Я тебя попросил, верно?

— Передам… Ты держись, сынок…

Не было на свете силы, которая могла бы заставить его согласиться с этим обвинением. Что бы там о них ни шептали. Не станет он никому ничего объяснять. Пусть думают что хотят. И осталась истина замурованной в позеленевших стенах: ни Желязко, ни Эми так и не узнали ничего достоверного.

— В Сан-Паулу идет дождь, — сказала она ему, когда снова появилась в подвалах охранки.

Все-таки как это ей удавалось проникать к нему?

— Очень сильный дождь в Сан-Паулу — каждый день дождь, дождь…

Глаза его сияли. Этих слов было достаточно, чтобы еще много дней и ночей провести наедине с палачами и выдержать.

— Но жители Сан-Паулу очень любят дождь.

Она говорила, она улыбалась ему из-за решетки. А потом ушла. И Желязко верил, что спешит она так, потому что торопится поскорее выплакаться подальше от этой темницы, где светилось одно его едва возмужавшее, изувеченное тело.

Когда были взломаны тюремные ворота и он услышал, как его окликают по имени, Желязко замер. Он знал, что она будет его ждать. Но радостный крик был не ее — Тины. Она, единственная, прибежала обнять его. Разве когда-нибудь он забудет горячие руки, взлетевшие над летним ситцевым платьицем, — они обожгли его, убаюкали, и, склонив голову, Желязко всей душой потянулся к манящей женской ласке. До вечера согревали его эти руки, а вечером он согревал их. Закружилось небо — не было больше ни стонов умирающих, ни толстых, сырых, разделяющих людей стен. Истосковавшиеся по нежности, опьяненные надеждой, ласковыми словами, они, забыв обо всем на свете, не в силах были оторваться друг от друга до самого утра. Стоило Желязко отвести глаза, как Тина притягивала его к себе, прижималась к груди, и ее нежность, ее тихие стоны приводили его в никогда до того не испытанный экстаз.

А потом, едва успев опомниться, оба ринулись по следам главных преступников. Да, и Тина тоже. Безошибочно стреляла, вытаскивала их из нор, распоряжалась — отправляла в те же камеры, где только недавно сидел Желязко.

Тревожные дни — дни, когда нежность сжигала усталость. Дни ликования и забытья. Всегда вместе, рядом, грустя о павших товарищах, опьяненные, околдованные свободой. Потом они тоже будут вместе — в походе по горным деревушкам. И тогда, в джипе, на пути от Зеленкова до Белой воды — по следам полицаев. Тина во всех этих походах ни в чем не уступала мужчинам, яростная, бесстрашная, точная в каждом слове и в каждом выстреле. Пройдет несколько месяцев, и они окончательно соединятся на всю жизнь; на первом этаже генеральской дачи им выделят две комнатки, и в одной из них Тина поставит широкий пружинный матрац, привезенный из Зеленкова (потом матрац перекочует обратно в село, а затем — снова в город; до последнего времени Тина держала его в доме, никому не позволяя к нему прикоснуться). Все, кто уцелел в их группе, собрались на бывшей своей подпольной квартире, до утра вспоминали минувшее. Вспомнили, конечно, и о провале. Кто же их все-таки предал? Все глядели на Желязко. Легионеры? В этом никто не сомневался. Но кто именно? Кто следил за каждым их шагом, кому доносил — ведь удар был жестоким: за два дня всех переловили как цыплят в самый разгар работы. Прозвучало упомянутое кем-то имя Эми и тут же сгорело в свадебном веселье, заставив его скорчиться, подавиться словом, а в груди тлеющим углем жгло, колотилось сердце — нет, что бы кто ни говорил, он не поверит никогда. В ту ночь Желязко впервые почувствовал, что в крови у него еще слишком много уксуса, что полной радости нет и, вероятно, быть не может. Впервые безжалостно обрушилось на него сомнение в женском бескорыстии. Дело ведь не ограничилось словами — погибли люди… Но которая из двух — куда же это заводят его мысли?

Потом он стыдился своих подозрений, с годами их тяжесть сгибала его все больше и больше. И в радости и в печали не мог он отделаться от чувства, что где-то что-то подстерегает его, таится в каждой его клетке, смотрит из глаз. Мнительный, жестокий, коварный горец. Вроде тех, что до смерти забивали своих лошадей и волов, когда те не могли втащить на крутизну перегруженные телеги. Били палками по гудевшим, как барабан, бокам; однажды и он, совсем еще щенок, громадной палкой до тех пор выворачивал рога запряженному волу, пока у того из ноздрей не хлынула кровь. Воеводе он сказал, что вол зацепился рогами за придорожное дерево… Неужто он до сих пор такой — всю жизнь с ложью? Живет с Тиной, а сам не может избавиться от мысли о той, оклеветанной, низвергнутой. Словно снежная лавина обрушилась на него — никогда ему не выбраться, не стряхнуть с себя морозной пыли, не взглянуть на мир ясным, открытым взглядом. Таким он был во всем — невежественный, скрытный, мрачный, как преступник, преследуемый сомнениями, кружил и кружил все по той же орбите. В Зеленкове преследовал ушедших в леса сельчан, и там рядом была Тина, всегда Тина. А его навеки обожгла другая, ее срывающийся смех: «В Сан-Паулу дождь, дождь каждый день… Но в Сан-Паулу не боятся дождя…» Где она, куда скрылась? Говорили, сбежала в Лондон вместе с отцом. Не мог Желязко простить ей этого, хотя и не верил. А расспрашивать не хотел — из-за Тины. Беспрерывное кружение в этой орбите сделало его жалким, глухим ко всему эгоистом. Так сказал ему однажды его собственный сын. Тина, слушая это, с померкшей улыбкой сидела в своем кресле за тяжелыми шторами. А он думал, что дома ничего не знают о его мучениях. Значит, нежность тоже имеет свой предел?.. Да и что он дал Тине? Ничего. Наоборот, все, что она дала ему, он уничтожил в один присест. И эти вечные его упреки, что она забилась в кресло, прячется от яркого солнца, от жары, от холода, знает только свое вязанье (впрочем, последнее время и этого не было), а за книгой ее никогда не увидишь. (Что́ все это — признак душевного старения? Наверное, как и ее постоянная воркотня — на него, на Воеводу, на сына.) И что вообще она теряет облик человеческий, опускается до уровня животного. Однажды Тина разъярилась и чуть не выгнала его из дому. Своих дел было невпроворот, но его все что-то словно подзуживало высказываться о нынешних женщинах, которые не желают заботиться ни о доме, ни о муже, ни о собственных детях. Ругались, как цыгане. Тина не могла простить мужу, что тот оторвал ее от дела. Но разве дело для женщины — носиться сломя голову за преступниками, дрожать за свою шкуру, которую в любую минуту может пробить пуля лесовика? Ведь всему свое время… Они ругались, а сын метался между ними.

Желязко месяцами пропадал в командировках, на объектах, выполнял задания, которым, казалось, не было конца. Себя не жалел. Может, потому ему так и хотелось, чтоб в доме всегда был кто-то, всегда кто-то ждал. Война разгорелась не на шутку. Оказывается, самое тяжелое наказание для современной женщины — это забота о доме, о детях, о том, чтобы провожать их в школу, встречать после уроков. Проще всего родить, забросить ребенка в ясли и снова задрав хвост носиться по улицам яловой телкой или тихонько отсиживать часы в какой-нибудь конторе. Так говорил он, возвращаясь из длительных командировок, а она злилась и с нетерпением ждала, когда наконец он снова уедет, чтобы спокойно забиться в свое кресло за тяжелыми шторами. Так выросла между ними стена — с годами все более непроницаемая, высокая. Строили старательно — чтоб ее благодатный холод давал себя знать, даже когда они пытались отогреться под одеялом.

Грохот водопада обрушился на него внезапно; Желязко подходил все ближе и ближе — нигде ни огонька. Неужели все так изменилось и он напрасно мечется в поисках следов, потерянных навеки? Вот удивится Воевода, вот обрадуется. Теперь уже не получится так, как в прошлый раз, когда отец написал ему, что видел его в кино и узнал: «Справа, рядом с большим начальством». Желязко на письмо не ответил, хотя все в нем было верно: наконец-то запустили в производство большой объект, ввод в строй которого задержался больше чем на два года. Неужели и правда помогло его прибытие на стройку, как было подчеркнуто во время торжества? Что могут изменить усилия одного человека? Верно, он себя не щадил — требовал, наказывал и порой с удовольствием слышал за своей спиной уважительный шепот: «Железный Желязко, сын Воеводы». Другие поносили его на чем свет стоит. Желязко награждали, переводили с места на место — ни одного дня покоя за столько лет. И вдруг, рассеянно следя за мелькающими кадрами фильма, он увидел ее. Но ведь не было никакой уверенности, что это точно она? Или очень уж не хотелось ему расставаться с привычной своей иллюзией: «В Сан-Паулу дождь, дождь…» Каждый вечер бегал он смотреть, как она сидит за роялем. Разбитый, обремененный годами и мыслями, он страдал от своей раздвоенности, от нежности — ах, да разве он сам знает, что ему нужно? Забил себе голову бог знает чем, а ведь ясно же, что иллюзия лопнула — давно лопнула, как детский воздушный шарик. А он все надувает, старательно надувает клочки резины, и весь этот мираж растет и растет, опутывает мозг — словно раковая опухоль, разрастаясь, опутывает организм метастазами. Сокрушительней всего этот его недуг подействовал на Тину; ничего она не пощадила, все отдала ему — свою юность, душу, белоснежное свое тело. Дал ли он ей взамен что-нибудь? Это ничто, сводящее его с ума, жизнь, которую он сам, своими руками запутал, — все это лишило его сил, нужных, чтобы просить о прощении; как и в те неверные дни, он хотел только того, что причиталось на его долю. Или ничего. Недавно кто-то намекнул ему, что настоящей виновницей провала была больная мать Эми. Возможно, ведь она не раз видела, как он кружит вокруг дома — вплоть до того злосчастного утра. Могла ли она понять, кто это — преступник, собравшийся подпалить их уютный дом, такой страшный и окровавленный среди цветущих роз, или просто юноша, спустившийся с гор, чтобы потребовать себе к празднику белую рубашку.

Пусть так — мать была полусумасшедшей; все равно он давно простил. И снова душу леденила знакомая, терпкая злоба: неужели даже самый светлый праздник обязательно несет с собой сомнения и ложь? Утешало одно — жизнь его была тяжелой и горькой, но прожил он ее не зря.

Желязко падал, цеплялся за корни деревьев, летучей мышью бился о белокорые стволы. Почему ему никак не удается перевалить через вершину, с которой так далеко видно? А может, он просто заблудился — водопад гремит на другом конце света, а он, словно букашка, ползет и ползет к нему в жалкой надежде когда-нибудь туда доползти. Вечер, а вместе с ним грозовой шум, произведенный кабаньим стадом, остались далеко позади. А те юнцы с автоматами на шеях — встретит ли он их снова? Вероятно, оповестили все пограничные посты. Еще бы — упустили сомнительную личность, двигающуюся по направлению к границе. К какой границе, спрашивал себя Желязко, — границе усталости, отчаянья, неведомой, еле мерцающей надежды?

Слева, там, где голубела вершина скалы, текла дорога на Белую воду, полицаи никак их не ожидали — джип стремительно врезался в их кучку, загремели выстрелы, закричали люди, корчась в предсмертных судорогах. Он видел их ужас, но тут же увидел и хлеб, застрявший в разинутых окровавленных ртах: полицаи остановились перекусить, прежде чем продолжить свой путь на юг, к плавным очертаниям чужих домов, туда, где зреют апельсины, где никто не знает о том, какой тяготеет над ними груз преступлений, предательства, подлости и убийств. Как может давать им дорогу земля, Беловодский источник — воду? Неужели действительно под небом есть место для всех? И всем земля дает хлеб? Апельсины? Воздух? Чтоб множилось, чтоб не прерывалось черное человечье семя? Хорошие шутки играет с людьми жизнь. Сталкивает их лицом к лицу, пулю с пулей. Василий Болгаробойца ослепил четырнадцать тысяч воинов и потом отпустил их — искать среди скал своего царя… Кто-то в джипе крикнул, чтобы не стреляли — полицаев нужно было взять живыми, но Желязко, завидев их штатскую одежду, их ненавистные, преступные, все понимающие лица, потеряв голову, рванулся вперед и смешал хищную полицейскую кровь с преломленным хлебом, с водой. Тина — за ним; раскололи выстрелами чистое небо, били их, убивали, а потом, окончательно обезумев, кинулись вдогонку за теми, кто попытался скрыться, и тоже перестреляли их всех до единого.

И Желязко вдруг увидел себя всего как есть, ничуть не изменившегося с детства, чуть пообтесавшегося, но по-прежнему дикого; ни в кого не стреляющего, но ежедневно и ежечасно понемногу убивающего и себя и все, что мило и дорого сердцу. Зачем? Кто направил его злобу против всего хорошего? Ведь немало и хорошего было на его пути. Каждому мог показать он свои синяки и шрамы, но в то же время и свои радости: годы учебы, встречи с самыми разными людьми, стройки, о которых когда-то он не смел и мечтать, бессонный, неустанный труд. А главное — то, что никто тебя не преследует и не убивает, что и ты тоже никого не преследуешь, не убиваешь, только созидаешь. Никогда, ни в буйные молодые годы, ни потом, Желязко не щадил себя. Ни в чем. Даже сыновняя любовь не остановила его, и отец, наверное, так и не понял, почему пошел против него его собственный сын, зачем хочет сломить его гордость. Неужели они никогда не поймут друг друга? Но разве не для того, чтоб получить прощенье, карабкается он среди ночи по этим кручам. Не железным был Желязко, время его было железным. Случалось, что пули пронзали и тех, кто пек хлеб для стрелявших. Дорога петляла. Поспешность вела к убийству, промедление — к смерти. Ему говорили, что нужно сделать, и он бросался выполнять — еще не остывший от плетей тюремщиков, гневный, безумный в самой своей вере, грубый. Зачем? Гнев, поворот дороги — все обрушилось на него слишком внезапно. Полицаи лежали мертвые, белая вода размывала окровавленный хлеб. Бескровная борьба оказалась еще более жестокой, думал он. Сейчас он один. Может делать, что захочет, думать — о чем подумается, идти — куда пожелает. Не то что провокатор, которого он когда-то поймал на улице, несмотря на его фальшивую бороду. Значит, он ничего не боится? А может ли он, как Воевода, сказать, что лес принадлежит ему, а он — лесу? Нет, ему бы только выдохнуть все, что собралось в груди, и потом вернуться — таким, каким он всегда хотел быть.

5

Липкая глухая тьма застилала ему глаза. Желязко полз вдоль подножья крутого склона, злился — куда подевались все тропы? В этой дыре можно не заметить рассвета, не почувствовать утреннего ветерка. Хотелось закричать, выдохнуть в крике все сразу и главное — свою надежду, что вот-вот блеснет на вершине долгожданный свет, а где-то под ним зашумят летящие воды реки, устремившейся к неведомым дорогам, поворотам, маленьким тихим заводям — но вперед, все время вперед. Предчувствие чего-то, что должно случиться, целую ночь гнало его по скользким горным тропинкам. Усталости он не чувствовал. Словно бы оставил ее там, за лесом, своему двойнику, который, будучи сам не в силах сдвинуться с места, гнал и гнал вперед его жаждущую душу. Желязко охватило предчувствие чего-то хорошего, что уже было, что он непременно встретит там, за этой вершиной. Он знал его вкус, цвет, запах. Как знал зажигающиеся в небе громадные квадратные звезды, кобылку Аленку, которую он объезжал когда-то. Можно ли забыть ее трепещущие ноздри, вздымающиеся заиндевевшие бока, веселый перестук копытец. С Желязко они были, можно сказать, ровесники. Он уже бегал, когда тонконогая лошадка появилась на свет. Так они и бегали вместе — с самого утра и, до заката, а потом они с отцом торжественно вели ее к реке… Впереди светились белокорые буки, мрак отступал, и с ним — неверная ночь. Может, ему все-таки удастся выбраться? Где-то рядом, похоже, шумит торопливая речушка — значит, конец темноте, конец этим беспорядочным блужданиям. Под изорванными туфлями трещали сухие ветки, стекающая с листьев вода обжигала пальцы, одежда, вероятно, тоже бог знает на что была похожа, но он шел все дальше и дальше, к вершине. Ужасно, что он посмел с ненавистью думать о своей жизни; уверял себя, что ему все равно, если она прервется завтра или даже сегодня. Словно кто-то неведомый, властный вселился в его душу, давит и угнетает ее. Нет, не такой уж неведомый, потому что стоит ему закрыть глаза, как он появляется — сначала вдалеке, потом все ближе и ближе, кружит вокруг — вот-вот заговорит. Так потихоньку и приучил его к себе. Рассердиться на него? Но за что? За то, что Желязко не в силах его прогнать, что благодаря ему становится послушным и незаметным, словно травинка на лугу? Но, может быть, так и надо? Чем он лучше своих заместителей, своих рабочих? Чем лучше начальников? Неведомый не прекословил. А чем он лучше Тины или своего сына? Безраздельно отдался работе, растворился в ней, даже перестал различать людей, которых знал годами, казалось, что все они ничуть не меняются, — добрые и злые, красивые и безобразные (с женщинами, правда, было по-другому). Можно ли всех мерить одной меркой? Что-то подсказывало ему, что нельзя, ведь каждый чем-то отличается от других. Словно цветы — все они прекрасны, несмотря на разнообразие цвета и запахов. Даже однояйцевые близнецы не слишком похожи друг на друга. Неведомый возражал, сердился, винил его в продажности, в глупых выдумках. Нет и не может быть никакого розового междуцарствия, в существовании которого Желязко хочет его убедить. На заре человечества Каин убил брата своего Авеля; пролилась кровь, отравленная коварством, а он вот гоняется теперь за своими страстями, пытаясь увидеть их в облике своих ближних или в облике совсем незнакомых людей…

Нет, он не жил, словно земноводное, утешал себя Желязко. Верно, но душу свою предавал. Не думал о себе, надеялся скрыться среди других. Легче ему было от этого? Разве все остальные были ему так же близки, как сын, как отец? Люди вообще, товарищи, рабочие? Мало его поносили? Никто не хотел подражать ему во всем: не знать ни сна, ни отдыха, срываться с места по первому приказанию, брать на себя всю неинтересную, черную работу.

Наверху что-то блеснуло. Чем выше он взбирался, тем больше манила его к себе эта почти невидимая светлая нить, вотканная в темную плоть неба. Может, от долгого ожидания, но ему почему-то страшно хотелось встретиться с чем-то таинственным — чтобы оно ошеломило его своей загадочностью и, как в сказке, завершило бы все его муки хорошим концом. И приходят же в голову такие мысли!

Сначала эта небесная нитка показалась ему следом реактивного самолета, потом хвост превратился в крыло, крыло — в вертолет. Висит над лесом, перебирает дерево за деревом, ветку за веткой, листья, заглядывает под папоротники и кусты самшита, в глухие заводи, в прогрызшие скалу пещеры. И все это из-за него. Почему всех так беспокоит его исчезновение? Или опять срочно понадобилось его присутствие на каком-нибудь заседании? А может, снова нужно заступаться за тех четверых жуликов, которые упорно изображают из себя невинных младенцев, не понимающих, за что их таскают по судам и почему Желязко сердится и грозится окончательно махнуть на них рукой. Потом вспомнил — ведь за ним должны следить юные разведчики, которых он обвел вокруг пальца, когда выломал зарешеченное окно и скрылся в бескрайнем лесу. Желязко даже показалось, что он слышит скулеж служебной собаки, звон металла, тяжелые шаги подкованных башмаков — сухие ветки дружески предостерегали его. Низко опустились глухие тучи, и Желязко спрятался, прижавшись к толстому стволу. Перевел дух. Прислушался еще раз — сердце колотилось в груди торопливо и громко, словно удары бубна. К черту! Опять ему мерещится всякая ерунда. Никто и не думает его преследовать. Они квиты — ребята приняли его за преступника, а он отомстил им, сбежав чуть ли не из-под самого их носа. Вряд ли они станут целую ночь бродить по его следам. И все-таки что-то шептало ему, что это-не так, что они бросились в погоню и сейчас ползут по его следам, подстерегают, а с ними и это висящее над скалами чудо.

Лес затих. Сколько укрыл он преступников и преследователей, сколько следов, бывших и будущих? Желязко раздвинул влажную листву, прижался к ней разгоряченным лицом. Пусть побегают, поползают за ним по пятам — он снова оставит их с носом. Чего ему бояться — он рожден этими горами, вспеленат их голубовато-зеленым покрывалом, вскормлен их воздухом. Он идет своей дорогой. А ребята пусть себе идут своей. Да и что они могут ему сделать, даже если поймают? Ему вполне достаточно того, что он уже раз перехитрил их, щелкнул по ребячьему самолюбию. «Полковник, — скажет он, — неужели нельзя было найти другого занятия для ребятишек?» — «Что? Почему?» — станет тот заикаться, когда узнает, с кем имеет дело. «Здесь, в горах, мне ничье покровительство не требуется — я ведь и родился вон под той вершиной». — «Но к-как же… — еще сильнее будет заикаться полковник. — Мы… д-да… черт побери, какой это балбес… сержант!.. Я вот что подумал, д-да… у тебя ведь ревматизм? А ходишь в такой обуви по сырому лесу. Эй, сержант, ты еще здесь? Сапоги товарищу… — И, крепко потерев шею, скажет: — Так что я хотел сказать?.. Да…» — «Спасибо за сапоги!» — «А, ничего, пожалуйста!.. Твой парень в позапрошлом году, говорил я тебе или он сам сказал? Так вот, он получил значок за отличную воинскую подготовку. Замечательный парень. Ловкий, чертенок, по деревьям лазит, как кот, кручи, скалы — все ему нипочем, д-да!» — «До свиданья, полковник!» — «Спешишь? А то, может, с утра пораньше форелькой полакомишься — здесь все наше. И кофе есть. Да какой! Колумбия!» — «Меня ждут, — соврет ему Желязко. — Очень ждут, надо спешить. А за сапоги спасибо! — И повторит, не дав полковнику прийти в себя: — До свиданья, полковник!»

На полпути обернется — полковник успел уже послать людей за форелью, за кофе, стоит крутит головой — блестит из-за ветвей козырек фуражки. Удивляется? Нечего удивляться. Должен же он понимать, что не нуждается Желязко ни в его помощи, ни в колумбийском кофе, хотя сейчас самое время выпить кофейку. Эх, и поел же он форельки когда-то, носясь на своей «летучей стреле», но ведь когда это было — не меньше ста лет назад! А может, вчера? Да, немало всего выпало на его долю. Кому завидно, может попробовать, а потом, коли захочет, и углубиться в эти бескрайние леса.

Так утешался он, укрывшись в объятиях тишины. Обманывал сам себя. Только чтобы не думать все об одном, об одном. Потому что разве он знает, да и вообще может ли узнать когда-нибудь — где именно бродит правда о его жизни, на каких дорогах отпечатались ее пыльные следы? Вот только еще разок перевести дух, и, может быть, мгновение спустя все станет совсем другим, и глаза его увидят наконец свет.

Белая нить над вершинами скал вдруг взвилась вверх и повисла в воздухе. За ней Желязко различил чьи-то бесплотные очертания — то ли лошади, то ли человека. Он поднялся еще на шаг — что-то явственно склонилось над ним, протянулись щупальца — зазвенел, задрожал воздух. Черт знает что такое, Желязко даже ущипнул себя. Спит он, что ли? Потом, набравшись смелости, с открытыми глазами двинулся навстречу чуду, невероятно похожему на все другие чудеса, столь подробно описанные в литературе об инопланетянах. Желязко сжал зубы, кулаки — назло самому себе, своему страху — и пошел прямо на чудовище, чтобы задать всего лишь один вопрос: что ему нужно? А вдруг неведомые гости ответят, что, услышав его стенания в этой лесной глуши, они решили прийти к нему на помощь и забрать с собой? Нет, этого не будет. Пусть требуют чего угодно, но землю свою, горы свои он не оставит, не оставит сына, жену, друзей.

«А есть ли они у тебя, друзья?» — раздался злорадный вопрос.

Значит, там, на чудовище, его подслушивали? «Друзья, друзья…» — звенела в высоте светящаяся нить, ощупывая хоботком белое чудовище, оседлавшее воздух прямо над его головой.

«Есть, а вам-то что?»

«Всю ночь только и слышим, что никого у тебя нет».

«Просто я хочу, чтобы они были настоящими».

«Настоящие, настоящие… А ты знаешь, какие они, настоящие? Люди бывают плохие и хорошие».

«Неправда. Они всякие».

«Пойдем с нами, покажешь».

«Никуда я с вами не пойду. С ними я жил и жить буду».

«Ты должен быть с нами».

«Нет».

«Потом мы снова возвратим тебя на Землю».

«Не верю я вам. Не хочу».

«Для того мы и зовем тебя, чтоб ты поверил. Мы как раз и разыскиваем тех, кто не верит в себя».

«Так тоже можно жить. Оставьте меня».

«Нет, так жить нельзя».

«Можно. Мне здесь хорошо. Найдите себе кого-нибудь другого, таких, как я, много».

«Точно таких, как ты, больше нет. Ведь ты Желязко, сын Воеводы?»

«Ну что вам от меня нужно?»

«Боишься своего имени? Сколько же ты зла ему причинил…»

«Все, что я сделал, останется на моей совести».

«Кто тебе это сказал? Твои страданья мучительны для всех. Они испаряются в воздух, и людям приходится дышать ими. Даже нам…»

«Лицемеры!»

«Мы не лицемеры, а доброжелатели. Помоги нам».

«Ступайте прочь, не желаю я вас слушать».

С трудом оторвав ноги от земли, он бросился бежать вниз. Но, подняв голову, с ужасом увидел, что чудовище по-прежнему висит в воздухе прямо над ним. И тянет к нему свой хоботок-щупальце — помочь? Холодные капли затуманили его взгляд, в глазах защипало. Нет, это не сон. Чудовище сказало, что не отстанет от него, пока не услышит доброго слова, но Желязко твердо решил, что по своей воле ему не поддастся. Схватив камень, он яростно швырнул его в чудовище. Еще и еще… Что-то треснуло, в конце концов один из камней, ударившись обо что-то, отскочил и попал ему прямо в голову. Неужели они тоже принялись швырять в меня камни? — подумал он. Потом он чуть не лопнул со смеху, вспоминая все свои страхи, от которых его так долго била дрожь и подкашивались ноги. Словно полоумный идальго, швырялся он камнями в чудовище, а оно оказалось всего-навсего электрическим столбом — по самой стремнине, через леса, через скалы, все дальше и дальше на север тянулась линия электропередачи, чтобы в конце концов влить свою мощь в энергетическое кольцо…

Совсем рядом раздался чей-то визг. Желязко прислушался — шакал. И сразу же вслед за ним — угрожающий волчий вой. Через некоторое время вой повторился. Еще ближе, еще более угрожающе.

Зеленковские старики рассказывали о волках и шакалах, добиравшихся до самого села. Особенно после той неслыханной августовской бури, которая смерчем пронеслась по горам, вырывая с корнем вековые деревья, разрушая дороги и мосты, до основания сметая целые дома. Волки среди бела дня приходили в обезлюдевшее село, заглядывали через ограды. Вскоре в соседнем ущелье нашли зарезанной половину сельского стада. Пока пастух дремал в тени старой груши, свирепый волк-одиночка подкрался незаметно и передушил полстада прямо под носом у человека. Поднялись старики — по двое, по трое, а один храбрец схватил одностволку и ринулся в лес с геройским намерением раз и навсегда рассчитаться с злодеем. Но можно ли топорами и одностволкой прикончить волка-одиночку, прогнать его ловких, хотя и безобидных, побратимов-шакалов? Бог знает сколько времени бегали старики по лесам, подстерегали и в ущельях, и в селе, за каменными оградами среди мохнатых кротких овец, — все было напрасно. Хищники пронюхали, что их ждет, и все эти дни вообще не выбирались на белый свет из своих логовищ, даже не удостоили преследователей воем или хотя бы шакальим тявканьем. Придя в отчаянье, сельчане обратились за помощью к охотничьему обществу городка Б. Вскоре то ли племянник, то ли внук одного из стариков заявился в Зеленково с боевым карабином — исползал все укромные местечки, сторожил по ночам возле кошар. Кончилось все это тем, что о боевой операции стало известно не только в городке Б., но и в окружном центре, откуда в Зеленково тут же прибыла специальная комиссия, которой было поручено расследовать это дело. Как выяснилось, звери ни в чем не виноваты. Стариков отругали, а племянника или внука с его боевым карабином задержали — одним словом, погорел парнишка. Оказывается, существовал строгий приказ не трогать волков ни под каким видом. «Значит, пусть лезут прямо в дома?» — зашумели геройские зеленковские старики. «Все равно не стреляйте. Волки — под защитой закона!» — рассердилась комиссия на глупый стариковский вопрос и в тот же день явилась снова с толстой квитанционной книжкой. Каждый, кто ходил преследовать волков, должен был заплатить штраф. Одностволка храброго старика тоже погорела. «Волков истреблять нельзя! — внушительно объяснил старикам один из членов комиссии, совсем еще мальчишка. — Мы и без того нарушили равновесие в природе, истребляя волков, шакалов, майских жуков, птиц. Так больше нельзя». — «А как? Ждать, пока волки истребят нас?» — не сдавались зеленковцы. «Не бойтесь, не съедят же они вас!» — «Но волки уже забираются в дома!» — «Где же они? Покажите нам. Где они, эти страшные звери?» — «Да вон там, в лесу!» — кипятились зеленковцы, но добились только того, что комиссия пустила в ход еще одну книжку штрафных квитанций.

Услышав волчий вой, Желязко каждый раз замирал во тьме, и холодная дрожь пробегала по его телу. Значит, чего-то он все-таки боится? Боится, позже он честно признается себе в этом. Желязко, как в юности, тряс головой, стараясь отогнать кошмарные, терзающие душу видения — казалось, они для того и скапливались в ней, чтобы ожить в этой ночи, в этом вое — вырывались из таинственных, невидимых складок гор, хватали за горло, душили. Он что есть силы вытягивал голову, размахивал руками — гнал их прочь, но те вцеплялись в него еще упорней. Ноги сами собой — он уже перестал их чувствовать — срывались с места, несли его неведомо куда или вдруг застывали, окончательно запутавшись в корнях и травах. И тогда, оплетенный страхами, болью, лесным мраком, он катился в пропасть. А ведь он всюду твердил, что не боится одиночества. И ничуть не удивлялся, как удивлялась Тина или их сын, что Воевода ушел жить в лес — один-одинешенек, словно волк, отбившийся от стаи. Но разве Воевода один? — думал Желязко. В лесу человек никогда не бывает один. С каким удовольствием он поменялся бы с ним местами. И не то же ли самое было с ним на всех стройках? Начинали их обычно в какой-нибудь глухомани — всего несколько человек. Самое лучшее время — мечты о будущем, подернутые легкой печалью. Это потом начинали громыхать грузовики, в жизнь его вливались тысячи судеб, пока еще незнакомых, но уже близких — мужчин, женщин, влюбленных, приехавших на трудовую практику школьников, которые потом долго и с восторгом вспоминают игры и развлечения, прерываемые грохотом взрывов, рыком бульдозеров, кранов и бетономешалок, ревом самосвалов, бешено проносящихся по лесной дороге.

С переполненной душой шел Желязко к Воеводе — не жаловаться, не упрекать. Просто сядет рядом и будет слушать, слушать. Даже если Воевода рассердится, Желязко не возразит ему ни единым словом, ведь он так ждал этого утра, так хотел прийти к нему укрощенным, ласковым, добрым — каким он всегда мечтал быть. Старый регулярно покупал лотерейные билеты, совал в карман, где мирно дремали его деньги, — в надежде на некий внезапный выигрыш. Не для себя — для внука. То-то парнишка удивится и обрадуется, а потом будет хвастать перед девушками — вот, мол, какой у него замечательный дед, бедовая седая головушка; и как же ошибается Желязко, если думает, что с годами старик избавился от этой страсти; ясно же, что не успеет он к нему войти — и в глаза ему первым делом бросится разостланная на столе газета с тиражной таблицей. А может, просто Желязко очень хочется, чтобы все осталось по-прежнему. Чтобы Воевода, как бывало, молча сидел рядом и чтобы они вместе прощали друг другу заблудившиеся где-то часы и месяцы, мгновения и годы, рожденные друг за другом, друг для друга, но разлученные сомнениями, отягощенные чужими бедами — зачем вообще жили они тогда на белом свете, такие близкие, если вместо родственного порыва ими владели лишь злые думы, зачем скитались по дорогам — тайным и явным, по которым может пройти лишь мысль, ощупывая и освещая все на своем пути, чтобы потом возвратиться согретой и оплодотворенной или, наоборот, так и не узнав покоя, ласки, доброго слова, остаться лежать где-нибудь растоптанной и расстрелянной. Обжигающие мысли миллион раз пробегали расстояние от леса до дома, до его рабочего места. Не для того ведь живет человек, чтобы его оглушали одни беды? Сколько людей не дошли до своего конца и, заблудившись в просторах, переложили свой груз на другого, а то и вообще бесследно сгорели, превратившись в пепел, так и не став человеком?.. Сколько времени ни Желязко, ни Воевода не знали, где находится каждый из них — может, для их пылающих мыслей это не имело значения? А скрестить свои дороги не решались — потому что просто-напросто боялись встречи лицом к лицу? Воевода не видел в нем того человека, какого хотел бы видеть, каким он сам был в глазах людей, зверей и деревьев. Не достиг Желязко его роста. Но разве он живет в то же время, что и Воевода? Почему он не в Зеленкове? Почему не стал вторым Воеводой? Да нужно ли отвечать на эти вопросы или Воевода сам уже все обдумал, укрывшись в этих потаенных местах, где не может найти его ни сын, ни старый друг, ни даже внук с его пытливым взглядом?

Желязко окончательно заблудился. Он уже не знал, что теперь и думать об отце. И чем ближе приводили его ноги к месту, где, он знал, его ждут, тем явственней страх этой встречи выползал из самых глубин, давил, душил — казалось, еще немного, и он бросится бежать сломя голову, как в детстве, когда тайные тропы жгли его детские ступни горячим и кровожадным призывом скитающихся по ночам лесных зверей и лесных духов.

В душе Желязко жили разные люди с самыми разными страстями, и все они одновременно тащили его в разные стороны, спорили и ругались с ним, и, когда он думал, что уже вразумил, успокоил их, они вдруг снова срывались с места, исчезали, прятались от его взгляда, чтобы потом так же внезапно вернуться. Но эти горы им у него не отнять ничем: ни упреками, ни постоянными страхами прошлых и будущих прегрешений. И та плотина, которую он все это время ищет, выросла из бессонных его дней и ночей. Желязко возвращался в свой дом, где он оставил что-то очень важное; а может быть, Воевода не случайно выбрал для себя именно это место?

«Старче, — скажет он ему. — Хорошо ты живешь, сразу видно. Почему на твоих руках следы ожогов? Жжешь сухие ветки? Есть, значит, у тебя время расчищать лес, кормить рыб, ждать меня? И бродить по зеленым распадкам, высматривая следы свирепых кабанов?»

Потом Желязко увидел его растянувшимся на кровати в крохотной комнатке — лежит на спине, а Желязко не может отвести глаз от его потрескавшихся пяток. Огромных, черных, вдоль и поперек исходивших окрестные леса и горы. На генеральскую дачу Воевода являлся принаряженным, в городском костюме, в шляпе, но Желязко больше всего запомнились его огромные ботинки, на два-три размера больше, чем у него, — только в такие и можно было упрятать эти нецивилизованные пятки. О его прибытии он и узнавал прежде всего по стуку сброшенных еще в прихожей ботинок. Словно отец только для того и приходил из Зеленкова, чтобы это сделать. Желязко всегда встречал отца смущенной улыбкой, стараясь скрыть за ней возбуждение и неловкость. Говорить об этом он не мог, да и Воевода бы ему не позволил. Вообще в эти минуты он любил побыть один. Однажды Желязко в замочную скважину увидел: отец, с трудом переводя дух, вытянул ноги, посидел так, погладил каждую пятку и только потом опустил их в таз с водой. Желязко казалось, что Воевода никогда не уделял столько внимания своим пяткам, как во время наездов в городок Б. По этому же стуку сброшенных в прихожей ботинок Желязко узнал о его прибытии, как раз когда к ним собрались друзья — отпраздновать его свадьбу с Тиной. Кричали, спорили, шум стоял до небес. Великое было время, и, хоть осталась в живых лишь половина ремсистов, собиравшихся когда-то на генеральской даче, веселились и шумели они так, будто старались и за себя, и за тех, кто не дожил до победы. В почетный президиум, разумеется, были выбраны Сталин, Тито, Димитров. По этому поводу речь держал Стоян Чико, но с ним тут же ввязался в спор Наско Художник, которому так и не удалось попасть в академию. Стоян Чико не возражал — он по-своему видел светлые контуры «сияющего завтра». (В свое время Стоян был исключен с агрономического факультета, после победы продолжил учебу — в то время ему оставалось год или два до получения диплома). Получив известие о свадьбе, он бросил все и помчался в городок Б. Выслушав, что говорит Наско о «сияющем завтра», он вдруг заявил, что через какое-то время наймет его в качестве художника в свое хозяйство. Юный талант вскочил как ужаленный, обозвал Чико отступником и тираном (тогда все очень любили употреблять громкие слова). Вспыхнула ссора. Посыпались упреки в левом и правом уклонах, в контрреволюции. Страсти утихли, когда Наско заявил, что придет время, и он наймет Стояна Чико присматривать за его садом в качестве личного агронома. (И вполне мог бы это сделать — слава художника в последние годы вышла далеко за пределы Болгарии.) И как раз в самый разгар споров Желязко услышал, как скрипнула наружная дверь, а затем, словно бомбы, с грохотом полетели на пол тяжелые башмаки. Воевода и понятия не имел, что его сын именно в этот день собрался жениться. (Но кто в те времена знамен и революционных вихрей обращал внимание на столь «незначительные» будничные детали?) Стоян Чико бросился в прихожую — подготовить старика. За ним — Наско. Отвели гостя в ванную, дали ему новую бритву, мыло, полотенце, сами взбили пену и, когда тому, с намыленным лицом, некуда было податься, смиренно покаялись, что вот, мол, решили они устроить небольшое торжество по случаю свадьбы Тины и Желязко. Воевода чуть не порезался бритвой. Хорошенькое дело — даже отцу не сообщили! А если бы он в этот день вообще не явился в город? Воевода покорно стер с лица остатки пены и про себя решил, что непременно рассердится. «Мир, — сказал ему тогда Стоян Чико, — мир, дядюшка, сейчас разделился надвое, на социалистический лагерь и загнивающий капитализм. Необходимо потепление. Сейчас любить — это подвиг. А ты как думаешь?» — «Во имя мира и добра, — добавил Наско, — я этого парня когда-нибудь возьму к себе личным агрономом. Пусть превратит мой сад в райский!» И хохот и радостный рев молодых глоток. «А я возьму его художником в свое хозяйство, пусть украшает землю, помогает детей воспитывать!» И конечно, не так уж много времени прошло, пока у Воеводы отошли онемевшие от ботинок ступни и он благословил молодых. «Естественно, я за добро, за потепление. Примите и меня на вашу сторону — в лагерь социализма!» И опять крики «Ура!» и «Смерть врагам!». Раскрасневшаяся, со слезами на глазах, Тина целовала грубые руки Воеводы. И снова «Смерть фашизму!» и «Нынче вдвоем, через год — втроем!» ревела на все побережье молодежь, счастливая, что так легко завоевала Воеводу.

Обо всем, обо всем этом напомнит ему Желязко, вот только бы добраться до плотины. Пусть, повеселят их эти истории, ведь большинство дней их жизни были отнюдь не такими веселыми. О пятках же, о башмаках — ни слова; он только бросит взгляд на отцовские ноги, представляя себе, сколько они исходили дорог. А когда отец поведет его с собой к рыбным садкам, он пойдет следом, опустив взгляд в землю или подняв его к облакам, чтобы тот не подумал ничего плохого, уловив в глазах сына лукавые огоньки.

Теперь уже близко, повторял он себе, за скользким обрывом вон той горы должна блеснуть чаша водохранилища. От него до самого скалистого берега моря Желязко выучил каждый камешек за три года метаний по стройкам. За эти годы, впрочем, и гораздо раньше, еще будучи гимназистом в городке Б., Желязко полюбил море. Совершенно напрасно говорят горцы, что его однообразие утомительно. Какое там однообразие — море то и дело меняется, как это бывает с влюбленными и тонко чувствующими людьми. Еще мальчишкой, впервые увидев море с горы, Желязко воскликнул: «Но оно же высокое и крутое, папа! А за ним что — горы?» Воевода не мог ответить ему сразу и потом не раз взбирался на ту же гору и вглядывался вдаль, стараясь понять, каким увидел море его единственный сын.

Больше всего Желязко любил море поздней осенью, когда гремели волны, когда бури бешено кружили над ним рассерженными орлицами: душа его сливалась с гулом, грохотом, шипением, внушая страх и почтение к необъятным, чудовищным силам природы. И не раз случалось, что там, в горах, на плотине, он вдруг приказывал шоферу оставить его одного и заехать за ним через час-другой, чтобы мокрого, побледневшего, измученного (или, наоборот, радостно, до неузнаваемости возбужденного) вернуть к незаконченному делу.

На море он видел те же исполинские ураганы, которые в горах валят вековые буковые леса и срывают крыши с домов. Суровая жизнь осталась у него в крови. Сейчас его ужасала одна лишь мысль о своих ставших мягкими руках — здесь, в горах, они не внушали ему доверия. В любую минуту они могли невольно предать его — стоит, скажем, подвернуть ногу, и родной, священный для него лес станет чужим и враждебным, словно для кабана, искалеченного пулей охотника.

Хотелось пить, оскомина сводила рот. Ведь можно же было спуститься к водохранилищу прямо из города или на худой конец из Зеленкова. По телу пробегала дрожь сладостного предчувствия сна, горячего кофе — нет, расслабляться нельзя. Стоит хоть на миг закрыть глаза, и он — вымокший, измученный плутаньем по ночному лесу, страхами, вспышками радости, волчьим воем и крадущимся шагом шакалов — потеряет всякую способность сопротивляться сну. Осталось немного, совсем немного, твердил он себе, и в уши ему ударит морской ветер, в глаза — свет, излучаемый доверху наполненной чашей водохранилища. В нее отвели ту самую горную речку, которая всю ночь сопровождала его своим шумом. Надо подняться на гребень горы, и дальше можно будет идти по ее зацементированному руслу — только бы не расслабиться, не заснуть.

В густой листве над самой его головой неумолчно шептали голоса; казалось, они просили его о чем-то — настойчиво, жалобно, гневно. Что им от него нужно? За голосами он постепенно распознал поблекшие, почти забытые лица людей, встречавшихся на его дорогах, на заседаниях — неожиданные, горестные. Старичок Сербез опередил всех, торопливо рассказывая одно и то же — как он, заслышав шаги того страшного одинокого волка, вышел тихонько во двор, а волк обошел его и через открытую дверь — прямо в дом. Старик кривил лицо, шмыгал носом, никак не мог надивиться на волка, который спокойненько миновал сени, вошел в комнату И остановился перед кроватью, где, посвистывая носом, спала старикова жена. Пока волк раздумывал, съесть ли ему старушку, хлопнула дверь, и в дом ворвался взлохмаченный, разъяренный Сербез. Волк очень рассердился, решил, что его заманили в ловушку, зарычал, защелкал острыми зубами. Ну а потом — дело известное. Желязко слушал и шел, шел вслед за голосом. Размахивал Сербез шкурой, хвастался, но перед теми — из города — помалкивал, а завидев книжку штрафных квитанций, зарыл шкуру в землю.

Затем загремели подбитые гвоздями башмаки — по полу его родного дома. Но это не были шаги человека, о котором он поклялся молчать. Огромные крысы стаями рыскали по брошенному дому, сталкивались, пищали, и он, обезумев, всю ночь гонялся за ними с двумя железными шампурами.

Глаза его жгло. Чтобы заглушить наступающие голоса, он смеялся, дразнил их нарочито беззаботным голосом. Появился журналист, с которым Желязко имел дело перед тем, как у него перекосило щеку. Статья была гневной: кто-то наболтал журналисту, будто Желязко, уповая на свои прошлые заслуги, прикрывает некоторых типов, о чьих грехах предпочитали молчать до самого последнего времени. Желязко и правда старался спустить на тормозах дело тех негодяев, но в статье говорилось, что он «уже не в первый раз пытается скрыть подобные преступления, чтобы ни одно пятнышко не замарало его доброе имя, а между тем каждый знает, какие злоупотребления происходят на руководимом им предприятии…» Желязко протестовал — не ради себя ринулся он спасать их. Молодые, они просто не сознавали, что совершили преступление, не понимали, что их ждет. А он, Желязко, знал. И знал также, что́ потом будут говорить за их спиной. Вот насчет предприятия — все правда. Но он на нем недавно и далеко не все еще сумел привести в порядок — могло быть и хуже. Рабочих не хватало — текучка, а план давать нужно, никуда не денешься. И в такое время вывести из строя четыре машины! Желязко позвонил Ангелу Костадинову, сказал, что не допустит, чтобы какой-то там писака, не изучивший как следует факты, публично поносил его. Отдает себе Ангел отчет, что значит, если его начнут ругать в прессе? Всю жизнь не зная ни отдыха, ни личной радости, словно загнанный конь носился он по горам, строительным объектам, без конца воюя то за одно, то за другое. И что в результате? Нож в спину. Двигай сюда — ты здесь нужен. Вот и вся благодарность. Да знает ли Ангел, что в свое время он не стал бы сложа руки смотреть на подобную подлость.

Все это Желязко выложил Ангелу еще с порога. Ангел Костадинов просто не мог поверить, что он так близко к сердцу принимает эту глупую историю. Усадил, предложил сигарету; вызвав секретаршу, велел принести кофе, достал из бара коньячок «Преслав», греческое узо, шотландское виски, но Желязко ни к чему не притронулся. Издевается, что ли, над ним Ангел, пытаясь утихомирить его гнев таким жалким способом? Он жаждал возмездия, требовал наказания журналиста и чтобы главный редактор лично попросил у него извинения за недопустимый тон статьи, во-первых, и за недостаточно изученные факты — во-вторых. Больше получаса говорили они с Ангелом, а к чему пришли? Топтались, топтались на одном месте, потом вообще уклонились в сторону. Желязко знал, что обо всем этом думают люди Ангела Костадинова. Где им было понять, почему он горой встал за этих мелких воришек? Но если он не поможет им сейчас, когда они в беде, те ведь тоже бросят его в трудный момент.

Желязко понял, насколько все безжалостно, и бессмысленно. У них в руках была печать, у него — дороги к объектам. Оружие было неравным. Попытался переварить все это еще в кабинете Ангела Костадинова. Но поклялся, что еще долго не ступит на его красную ковровую дорожку. Что бы ни случилось.

Теперь он уже так не думал. Когда вернется, первой его заботой будет тот журналист, чья статья так помогла суду, погубила ребят, а ему перекосила лицо и довела его чуть не до сумасшествия. Парням дали по три года; стыд и все попытки вывернуться — не в счет. «Почему не надо? — Голос прокурора заглушил все прочие лесные голоса. Показалось и его лицо, послышались слова: — Почему ты жалеешь их, бай Желязко? Крали? Крали! Сколько времени нужно честному человеку, чтобы заработать тысячу левов? Подумай сам. Я поддерживаю обвинение и не стал бы возражать и против еще более суровой кары. Государство зиждется на законе. Неужели мы забыли об этом? Будем мы их соблюдать — прекрасно; не будем — все полетит к чертям собачьим…»

Желязко устал его слушать. Каждый прав. Каждый чего-то хочет. Виноватых нет. Но он устал. Прижаться бы головой к какому-нибудь дереву, заснуть. Не хочет он их слушать. Не для этого бродит он по лесам. Наоборот, именно от них он ушел сюда. Надышаться, наглядеться на чистоту, синеву. Сам. Один. А они тащатся за ним, путаются в ногах, встают на пути, окружают — судят, обвиняют его, хотят его запугать. Он знал, откуда они — от самых его корней, из крови. Окружали, не дрогнув, глядели ему в глаза. Так увидел он глаза своей матери. И глаза трех ее братьев, убитых в одно и то же мгновение в излучине реки Черной в Балканскую войну, в тот самый день, когда было заключено перемирие: бросились они с трех сторон друг другу навстречу, в голос кричали, радуясь концу этого ужаса, бежали, чтобы обняться, — навстречу вечному своему концу. Желязко так и видел их: сплетенными в крепком объятии, с раскрытыми, кричащими ртами, со скупыми солдатскими слезами на глазах, с обращенными к нему лицами — и три струйки дыма, и оглушительный грохот — за кого, за что?

Ни покоя, ни остановки, родной лес не принимает его — лица, голоса обступали Желязко, теснили, говорили каждый свое, — но никто не спросил, не устал ли он, не хочет ли пить, не скажет ли что-нибудь о себе.

Вершина оказалась недостижимой. Целую ночь идет Желязко, а все еще плутает у подножия. Решил было взобраться наверх не напрямик, по крутизне, а сбоку — по гребню горы, но и там не оказалось ни одной тропинки. Желязко различал отдельные деревья, их стволы, кроны; нашел среди листьев буковые орешки, напомнившие о днях, когда он бегал тут с торбочкой через плечо, о рябине, диких яблоках, мушмуле.

Кто-то вцепился в него, дернул вверх — как раз когда Желязко наконец добрался до ворот и укрылся за ними. Что он мог сделать? Хищная лапа сгребла его за воротник, подняла, повернула к себе, так что он ткнулся лицом в львиные усы; послышалось гневное, угрожающее рычанье. Потом та же лапа, вцепившись ему в волосы, вышвырнула его на улицу — по другую сторону ворот: чтоб не совался куда не следует, а шел своей дорогой. Оскорбленный, Желязко попытался обругать льва — язык не слушался, замахнулся — кулак бессильно просвистел в воздухе. Прикрывшись правой ладонью — прием, усвоенный еще в застенке, — резко выбросил вперед левый кулак, потом правый. И вздохнул. Что толку сражаться с пустотой. Пристыженный, он опустился на землю, чувствуя себя совершенно беспомощным — растерянным, запутавшимся, не знающим дороги. Небо, зияло, рассыпанные по нему золотые капли разлетелись от прикосновения к человеческим чувствам — словно крупный дождь на каменных плитах церковного двора в городке Б.

«Наконец-то он повержен!» — хохотал кто-то за деревьями.

«Встань, Желязко!» — Он узнал голос Ангела Костадинова.

«В Сан-Паулу дождь, невиданный дождь. Но в Сан-Паулу любят дождь».

Присев на корточки, Эми коснулась его лба прохладной ладонью. Палач дернул ее за волосы, взмахнул плетью — душа его комком сжалась в горле, в желудке, в стучащих венах, готовая в любую минуту вырваться прочь из этой тесной камеры, как только найдется хоть какая-нибудь щелочка.

«А здесь буря, — сказал Ангел Костадинов, — невиданная буря».

«Тоже мне, буря!» — ухмыльнулся тот, за деревом.

«Все от загрязнения атмосферы и радиации, — озабоченно продолжал Ангел, — просто голова идет кругом…»

«Ешь арбузы», — посоветовал тот, за деревом.

«Я все ем».

Рассвет раскидал по гребню горы красноватые отблески. Желязко бродил у ее подножия, но, как выяснилось, вокруг одного и того же лесистого холма — именно так, между прочим, однажды зимой погиб его заместитель с химического. Всю ночь кружил вокруг одной и той же горы в Стара-Планине, искал турбазу, а она оказалась совсем рядом, но чуть в сторонке, под скалой; на следующий день его нашли уже окоченевшим; то же самое могло случиться и с Желязко. Он с облегчением оглядел раскинувшиеся вокруг места; очень уж не хотелось умирать именно тут, но ведь стоит подвернуть ногу, свалиться в пропасть — и никто никогда его не разыщет. Уж если ребятишки со своими служебными собаками не смогли его найти, ни на что надеяться не приходится. Желязко раскинул руки, шумно вздохнул, даже попытался крикнуть, но, когда двинулся дальше, почувствовал, что ноги плохо его слушаются.

Боль заставила его присесть на корень дерева. Он осторожно пошевелил ступнями, уговаривая их собраться с силами, не бросать его на произвол судьбы — ведь там, за горой, его ждет теплая вода, чай, постель. Холм напротив рассекала линия электропередач — он не ошибся. Никакое отчаянье не может его победить. Часа через два, не больше, он преодолеет эту гору и потом по одетому в цемент руслу новой реки спустится к водохранилищу. И тут же подумал, что там никто его не ждет. Воевода вообще никогда не бывал в тех местах. Ведь он же сам, сам все это придумал — выбрал, где Воеводе было бы лучше всего: живет себе там, рядом с построенным его сыном водохранилищем, любуется лесом, ловит рыбку и, слегка смущаясь, рассказывает незнакомым людям о том, что вот, мол, все вокруг создано руками его сына. И сын вроде бы завещал это отцу, вернее, доверил беречь от дурного глаза. И люди только ахают, слушая такого необыкновенного отца, рассказывающего о еще более необыкновенном сыне… Думать об этом было так приятно. Но водохранилище все приближалось, а черные мысли мешали Желязко, тащили назад.

Он шел на восток, к солнцу. Всю жизнь он стремился к солнцу. До отчаянья. Как древние болгарские цари, которые то и дело устремлялись к востоку со своими воинами и разбивали упрямые головы о стены, вечного города. За хребтами, за темно-зелеными гребнями гор, он знал, блистают купола Айя-Софии; всей душой стремился он туда. Два раза упускал он возможность побывать в Стамбуле и Греции. Никогда себе этого не простит…

Доброжелатели окружили его. Желязко поразила их заботливость — забота о человеке, ха-ха! — и все-таки приятно — можно ни о чем не думать.

Эми, опустившись на колени, старалась помочь ему, а он только удивлялся, почему это разлучаются люди, созданные друг для друга. Или он ошибается? (А может, вообще все это сон?) Ведь ему так и не довелось узнать ее как следует. Потом Эми вдруг заслонил Ангел Костадинов, как всегда нарядный, в голубой рубашке и темно-красном галстуке, сверкая золотозубой улыбкой. Ангел Костадинов, щедрый на слова и подарки — и когда Желязко лежал в больнице, и потом — нет, у Желязко не было оснований раскаиваться в том, что он повел его за собой в те славные годы бурь и сомнений. А свист кнута, рассекшего позвоночник? Почему они бьют его тут, на глазах у девушки, у родных гор? Болели спина, легкие. Хоть бы этот изверг бил не так бесчеловечно, молил он про себя и тут же спохватывался — не так бесчеловечно могло значить и легче, и еще более жестоко. А палач все хлестал и хлестал, горела рассеченная кожа, во рту — кровь и обломки разбитых зубов, неужели он не смилуется над ним, не устанет, не остановится; кто-то ругал его, грозился отрезать уши и заставить его их съесть. Но как это сделать, если выбиты зубы? Палач понял и сам сожрал одно, а потом и другое ухо и снова, не обтерев окровавленного рта, принялся его хлестать.

Желязко приподнялся, открыл глаза — страх, холод, сон, жилистые сучья огромного дерева сковали его. Нет, нельзя позволять себе расслабляться. Он должен идти, пока не достигнет цели. Будь что будет, но на землю он больше не спустится. Чего же все-таки хотят от него, за что терзают его все эти голоса, эти люди, нашедшие в нем убежище? Они разрушили его представление о гармонии, они лишили его корня, бросили в мешанину из бетона, заводского дыма, чертежей, асфальта и щебня, их жизнь, их надежды ни в чем не совпадали с его надеждами, его мечтами. И это внезапное, болезненное пробуждение — острое желание обрести самого себя, свое имя, свой образ, — столь чуждое полученному им коллективистскому воспитанию, учившему думать только о ближнем. И внезапный взрыв страстей, о существовании которых он и не подозревал, дремлющих или подавленных, — назвать их было стыдно не только вслух, но и про себя. Неужели это из-за них он был таким грубым, завистливым, недостойным себя самого? Откуда взялась в нем эта ненужная суетность, почему так болезненно воспринимал он обиды? Ангел Костадинов рабски следовал инстинктивной потребности выискивать для своих сильных корней почву получше, ловить в мутной воде свою долю и поддерживать в окружающих иллюзию достигнутого им счастливого равновесия. Этому немало способствовали и его золотые зубы, и красивая внешность, и голубые рубашки, а к ним — бесчисленное количество темно-красных галстуков, найденных в шкафу старого Налбантова. А он? Рядом, как противовес отчаянью, непоколебимо стояла Эми. Об этом он раньше не думал. Не знал, в чем истина. Всю жизнь стремился к ней, искал, уверенный в ее существовании. А теперь о чем думать? Разум не хочет покоя, толкает его все глубже — ко всему, что он пережил, загубил, растерял в беге лет. Он ненавидел и легковесных кузнечиков, и мнительных, недоверчивых ко всему новому угрюмцев, норовящих отойти в сторонку и выждать. Он жил, потому что верил, что маленький человек сумеет все-таки прыгнуть выше себя и что есть свет даже во мраке фундамента, где замурованы живые тени. Но не выдумывает ли он все это? Где оно, совершенство?

Желязко вступал в новый день.

— Дойду, все равно дойду. — Он с трудом раздвинул слипшиеся губы и сам удивился слабости своего голоса. — Не присяду, не остановлюсь. Стоит расслабиться, и мне конец, — слышал он себя как будто издалека.

Небо стало прозрачным. Облако над вершиной сгустилось, заклубилось розовым, бирюзовым, золотистым светом. Сквозь это разноцветное сияние и пролегала его дорога. Надо торопиться, надо застать Воеводу, пока тот еще не снял кофейник с огня.

Желязко снова зашагал вверх. Когда он останавливался, вместе с ним останавливался и лес — перевести дух. Он вслушивался в тишину и опять устремлялся вверх. Ничто не могло заставить его охладеть к этим просторам: в них медленно — годами — врастал его корень, невидимый, но могучий, как корень дуба.

Марий Ягодов ДОБРИЧКИНА СВАДЬБА

Марий Ягодов

СВАТБАТА НА ДОБРИЧКА

София, 1979

Перевод Н. СМИРНОВОЙ

Редактор Т. ГОРБАЧЕВА

Свадьба эта случилась третьего года, под самый Петров день по старому календарю.

Свадьба как свадьба, но если уж говорить доподлинно, такой свадьбы никогда не затевалось и никогда не затеется между болгарином и болгаркой или цыганом и цыганкой, не говоря уж про женихов и невест других племен и народов. Из нашего края всякий, кого ни спроси, скажет, что и слуху такого не было, чтоб с кем-либо из людей, отмеченных страшными, незаживляемыми ранами в пережитую до Девятого сентября лиховщину, случилось такое, как свадьба Добрички Добревой Карадобревой из села Плазгаз. И еще он скажет, что дьявол, не имеючи другого дела, решил заглянуть на Добричкину свадьбу, поглядеть, что там такое делается; поглядел, и так ему все диковинно показалось, что вспало на ум нечистому приделать к свадьбе такой конец, какой одному разве дьяволу и под силу. Пусть только не подумает кто, что все было загодя подстроено тем же, мол, самым дьяволом; оно, может, и не без того, но и в Плазгазе, и в селах окрестных и в прежние времена и в нынешние, как зайдет речь про Добричкину свадьбу, всякий уж непременно заметит, что если вражина дьявол поимел свой пай во всем этом деле, то не по одному, а паев по десять имели в нем и кой-какие людишки, невесть что за людишки… Да что тут толковать, пять пальцев на руке, и те разные, а люди и подавно: всяк особый и все наособицу.

А теперь как нам к этой истории подступиться, с чего начать? Тут перво-наперво нелишне взять в рассуждение, что, когда идет себе человек, идет да вдруг застопорится и никакими силами с места не может стронуться, он уж непременно додумается до крайности; в Добричкином случае додумались вот до свадьбы. Невиданная эта и неслыханная свадьба должна была раз навсегда вырвать Добричку из теперешней ее жизни, начавшейся годы назад, в июле же месяце и в Петров же день, чтобы вновь она стала Добричкой, какую знали и помнили все плазгазчане; если без смешков к этому отнестись, то задачи труднее и представить себе невозможно.

И поскольку в трудном деле даже камушек малый может ход внезапно заклинить, все, касаемое Добричкиной свадьбы, подготовить надлежало самым тщательным образом. А что на свадьбах бывает? Невеста бывает и жених, сватушки всякие да сватьюшки, дружки да подружки. Где теперь скрепляются браки? В сельсовете. А раньше где скреплялись, как это Добричка помнила? В церкви. Все остальное не больно-то изменилось, только место изменилось у свадеб. И вот, подумавши, что, коли пойти прямо в сельсовет, это может обратиться в тот самый камушек и все дело испортить, порешили свадьбу в церкви начать и уж потом пойти в сельсовет. А коли другое что вывернется, с тем уж по пути разобраться.

Тут и еще одно надобно заметить: люди, прослышавши про случаи вроде Добричкиной свадьбы, невероятными их объявляют, а того, кто такое рассказывает, обзывают пустомелей или вралем записным: экую, мол, небывальщину распускает, и для чего бы? Не иначе как для услады души или для потехи или бог знает еще для чего — дело нестоящее.

Людям как-то и невдомек, что нет худа без добра; вот и этот рассказчик, такой-сякой, прибавил свою историйку к великому множеству небылиц, полнящих мир: ведь прежним-то люди верили, почему ж не поверить и этой?

Как бы то ни было, но двенадцатого июля, когда должны были сыграть Добричкину свадьбу, вся как есть деревенька Плазгаз пробудилась необычно рано, ни одно болгарское село в такую рань не вставало. Кабы сыскался кто-нибудь, способный вопросить сельчан трубным гласом: «Люди, ведь воскресный же день, чего вы головы от подушек оторвали, чего не спите, не почиваете?» — никто бы и ухом не повел. Поднялись все до единого и, еще глаз как следует не продравши, принялись выглядывать огромный вяз, еще со времен Добричкиных дедов и прадедов раскинувшийся у ветхой калитки, за ним в старом дворе ютилась домушка, хата не хата, а так, мазанка, в какой Добричка со своим отцом проживала, — что-то в ней теперь делается?

Говори не говори, а дело известное: ветер тешится нивой, а человек разговорами, перескакивают они через плетни из ивовых прутьев, через заборы из прогнивших тесин, проверчивают стены из кирпича и камня, а очутившись в чужих ушах, и в ночное время спать не дают. И то сказать, коли уж не положено ни одной диковины упускать в этом мире, так плазгазчане-то почему же должны были прозевать случай вроде Добричкиной свадьбы?

Незадолго до Петрова дня удивительный пошел слух про эту самую свадьбу, и вся деревня в догадках терялась, какая такая свадьба тут выйти может: или это выдумка пустая, без корней, скоропалка, которая во вред только станет Добричке, или насмешка над ней, или бог весть какая еще несусветная глупость. Но поскольку известно всем, что за человек, что за болгарин Велико Саджашки, да и Георгий, Добричкин брат, что же оставалось: увериться, что за дело и впрямь взялись настоящие болгары, настоящие люди. Был при них и доктор какой-то, он-то и выходил, кажись, в негаданной свадьбе самым главным; что он про нее говорил и почему говорил, насчет этого тоже говорка велась, да только по его ли сбудется — вот в чем вся загвоздка. Догадки эти, запутавши многих старых плазгазчан, позапутали даже и молодых; пошли пересуды всяческие, где сварой они завершались, а где и слезами, несколько дней про одно это и толковалось. Иные говорили, что и вправду, может, внезапная свадьба обратится в волшебный этакий ключик, который отвернет ли, подвернет ли в Добричкиных мозгах крохотный винтик, и для нее тогда засветится солнышко, запоют пташки, весь белый свет оживет. Другие сомневались: где, мол, такому статься, а после, подумавши малость, кто болея душой, а кто просто так, чтоб сказать что-нибудь, ни с того ни с сего заключали: «Эх, кабы…»

А раз уж болгарин человек такой, что только погляду и верит, каждый из наших плазгазчан принялся ждать, куда повернется дело. Всякий ли день такие особенные свадьбы играются?

Накануне свадьбы — была суббота — из города приехал в Плазгаз Георгий, Добричкин брат, с женой со своей. И доктор с Георгием явился, норовистый такой мужик и по обличью, и по ухватке, годов эдак под сорок, с палкой. Что еще за доктор выискался? Можно ли дать веры такому, когда ничегошеньки-то про него не слыхано и не ведано? Однако многие, поглядевши, как он ступает да как отсекает слова в разговоре, порешили: «Этот, должно, из тех, что с голыми руками туда бросаются, откуда возврату нету; попробуй-ка им не поверь. А не то возьмут да и вырежут человеку сердце, а вдобавок еще и примолвят: и без сердца, дескать, жить можно — и человеку тому рад не рад, а приходится жить». Стал людям разъяснять и здешний зоотехник: знаете ли, говорит, как про это дело сам доктор полагает? А так он полагает, что если в жизни других людей свадьбы — шаг самый что ни на есть обычный, то для Добрички свадьба, какая тут затевается, тоже, конечно, шаг, да только такой, что на авось делается: суешь голову в мешок, и воля твоя — крестись, воля твоя — помирать ложись, потерянного не воротишь, зато в выигрыше остаться можешь. Потому как, если взять нервы любого человека, спору нет, наука тут многое вызнала, но с теми же самыми нервами приключаются иногда всякие истории; так худо ли будет, коли попытаться раскрыть их и разгадать? Немочь эта, Добричкина то есть, доктор сказал, по-ихнему комплексом прозывается; прикинулся, значит, этот комплекс к Добричке, и ничем ты его не возьмешь, одно тут остается средство — с корнем вырвать. Это, по докторовым словам, вроде куска, что застрял поперек горла и торчит там, и человек все про него думает, все боится, что не сможет его заглотить, а как дадут ему немножко водички, он возьмет его да и проглотит, и потом ничего, поправляется, и думать про свой кусок не думает, и не вспоминает даже — одолел, значит. Как там дальше с Добричкой будет, когда она от комплекса своего избавится, то есть кусок этот самый проглотит, время покажет.

Мудреные зоотехниковы толкования совсем звучали по-новому, непохожие ни на что, но все же и из них кое-чего люди почерпнули: свадьба должна спасти Добричку от комплекса, чтобы в душе ее и помину от него не осталось. Теперь и сомнений не было, что задавил этот самый комплекс все прежние Добричкины чувства и помышления, угнездился у ней внутри, непрестанным огнем жжет ее нервы, а они и без того обожжены были другими невзгодами, случившимися с ней задолго до того, как он вылез наружу.

Тут и другая пошла молва, стали поговаривать: коли, дескать, комплекс штука такая, которая душу мает, и тот, кого он мает, все про одно только думает, так уж случаем не кошка ли черная проскользнула меж Велико и Добричкой, чему был Велико причиной, ведь Добричка с его именем и вставала, и ложилась. Но поскольку догадки эти с чьих-то злых языков срывались, никто на них и внимания не обращал. Ладно, но откуда ж тогда этот комплекс взялся, что его породило, какая рука жестокая поселила в Добричке?

Как все это случилось — и быль и небыль, речь пойдет впереди, даром, что ли, в старину говорилось: имеющий уши да слышит, это ведь не на ветер сказано, а в назидание и для пользы человеческой.

Велико Саджашки давно уже перебрался в город, военный он был, в полковничьем чине, жил с женой и сынишкой, и вот выходило ему жениться второй раз, это и был тот самый шаг, который на авось приходилось делать, — шаг этот, по докторовым словам, должен спасти Добричку. Велико собирался сделать такое, чего раньше никто не делал, а ему иначе нельзя было. Не сделать — так пропадом пропадет Добричка. Но и с женитьбой с этой, коли она состоится, тоже несуразная вещь получалась: закон-то ее признать не мог — ни писаный, ни неписаный, оставшийся от дедов и прадедов. Ведь если свадьба сыграется и Добричка выздоровеет, Велико при двух женах окажется! Что тогда?

Все в этой истории явилось словно из сна дурного, где одновременно самое разное видишь: в этот миг ты на одном конце земли, а в следующий — на другом, и уже не в образе человечьем, а в ином, неведомом людям. Вот и с Велико было не лучше, засела в нем тревожная мысль про Добричку, долго тлела в душе, никогда его не покидала, словно нарыв, который кровоточит, а не прорывается, пока не пришел наконец час, когда понял Велико, что, ежели нарыв этот не вылечить ли, не вырезать ли, сам тоже как Добричка станет.

Так случилось, что в то как раз время он повстречал молодого доктора.

Но легко ли этакую боль излечить? После первого же разговора стало ясно, что, коли уж решился Велико добро делать, надобно до конца идти. Ведь что такое добро? Есть добро и добро; что одному во вред, другому на пользу, но и не на такую, чтоб кинуться к ней без долгих раздумий. С Велико было так, да не так. Он-то как раз раздумывал; одно время раздумывал как полковник, то есть и про службу свою помнил, и про все, что с ней связано; а потом принялся думать молодой памятью, и с думами его то и дело перекликалось сердце — чей тут окажется верх? Он и с доктором про это водил разговоры, долгое время водил, почти год, а сердце все ему не давало покою: выходило, что если кто-то должен был Добричку спасать, то этот кто-то он самый и есть. Странными были их разговоры; попробуй-ка сыщи по свету двух таких разговорщиков — один только на чудо надеется, а другой остерегает: чудо, мол, может случиться, а может и нет. «Мы как в потемках бродим, — говорил доктор, — и не просто в потемках, а по скалам все да по пропастям; ко всему надо быть готовым». А Велико ему возражал: «И в потемках я ходил, Иван, и по скалам ходил, и по пропастям, ты меня не пугай. Как ты не поймешь, что с тоски я в добро это самое бросаюсь? Знаешь, отчего я все еще к ней привязан?» — «Я тебя не пугаю, — отвечал доктор, — тебе пугаться нечего, это мне надо пугаться». — «А тебе-то с чего?» — удивлялся Велико.

Но доктор тут умолкал, порой разговоры эти и на него наводили сомнения, особенно когда вспоминал, что Добричку пытались уже лечить сразу после войны, да ничего не получилось: исцеление, которого ждали тогда и Велико, и Георгий, и Старый, и Старая, не пришло. Что, если и сейчас не получится? И он молчал, а уверенность все же с ним оставалась; может, и вправду он был из тех, что, вырезавши человеку сердце, возьмут да и прикажут ему идти, и тот поднимается да идет?

С Велико обстояло иначе: он то верил, что чаемое и им, и Георгием, и доктором чудо может свершиться, то терял всякую надежду и не раз спрашивал себя, на что ему все эти разговоры. На что их заводить, коли жизнь его как надо устроена и идет совсем не в ту сторону, куда он собрался ее увести? И почему он на такое решился? От своей ли к Добричке все еще живой любви, обгоревшей, замученной, но как будто еще более сильной? Или от подлой жалости к ней из-за злосчастного этого помрачения, напавшего на нее в тот страшный июльский день девятьсот сорок четвертого и от времени только крепнущего? Или другая какая боль отзывалась, годами неодоленная, и не могла больше пребывать у него внутри мерзлым комом, потому как и на его душу ложилась тяжестью? Так ли, иначе ли было, кто знает…

Как избыть человеку неотступную мысль? Надо или позволить мысли этой прикончить себя, или самому мысль прикончить. Подошел такой день, когда Велико, не раз и не два слышавший толки всяческие про оба закона, заявил; «Не будет ни против того, ни против другого», не на шутку всполошив плазгазчан.

По малом времени все пришло в ясность, и нескольких месяцев не прошло, как разнеслись по Плазгазу Великины слова. Он подал в отставку и развелся с женой. Если перед разводом просачивались о нем скудные слухи, то потом, как развелся, ничего. Тут и припомнились кое-кому прежние домыслы про черную кошку, пробежавшую меж Велико и Добричкой, может, и не такие уж они пустые были, эти догадки, может, и вправду на Великиной совести лежал грех какой-то, заставлявший его молчать да бросаться в самое полымя?

Как бы то ни было, снежный завал был расчищен; расчистил его Велико своими руками.

Видом он был приметный мужчина, из таких, что не то с Балкан спустились, не то из степи явились, тонкий и крепкий в стане, с широкими плечами и грудью, волосы русые и густые, а глаза серые. Как глянут эти глаза на человека да как поймут, что человек этот не совсем чист, принимаются буравить его насквозь, словно бы говоря: «Ну-ка, дружище, давай ходу домой, пораскинешь там на досуге мозгами, тогда снова придешь. Ну, чего ты еще дожидаешься, топай». Крупные мужчины ходят малость развалисто, иные даже покачиваются при ходьбе, Велико же выступал, точно на смотру, и не потому что военный, он и парнишкой так же ходил, а тогда он или босой был, или в опорках, — одним словом, справный парень.

Он тоже явился в Плазгаз вечером перед свадьбой, но не с Георгием и доктором; днем он в свое село наведывался и приехал другим поездом, один. Ступив на главную плазгазскую улицу, ведущую от станции к центру, он точно в воздухе самом почуял что-то новое, особенное какое-то напряжение. Не было ни враждебности, как к чужаку, ни радушия, как к гостю, а был интерес — к человеку, от которого ждут чего-то неслыханного и невиданного. Он сразу понял, что напряжение это сродни тому любопытству, с каким мужичонки, подпирающие стены домов, оглядывают прохожих: поглядим-ка, дескать, не случится ли вот с этим какой истории. Одним хочется, чтобы прохожий как шел по улице, так и грохнулся бы во весь рост, а другим желательно, чтобы как грохнулся, так сразу и вскочил на ноги, да еще и примолвил: «Экие вы, сглазили меня, подали бы лучше водички родниковой напиться». Все это Велико видел в глазах встречных приятелей и знакомых, угадывал в их приветствиях. Слышал он, как по пятам за ним следует молчаливое, но лихорадочное ожидание того, что должно случиться завтра, хотя ни с одних губ не сорвался вопрос: «Неужто взаправду, товарищ полковник?» или «Велико, дружище, много ты битв выдержал, как с этой-то будет?»

Остановился он у своих родичей. Хозяин умер два года назад, в доме была только вдова его с одним из сыновей, холостым; другой, старший, отсутствовал, а куда делся, Велико даже и не спросил. Легли спать, и во всю ночь он глаз не сомкнул.

В доме своем, в старенькой хатенке, приютившейся за калиткой с раскидистым вязом, что тянет и тянет ввысь жилистые ветви, этой ночью ни разу не проснулась Добричка, и случилось такое впервые за много лет. У Старого затеплилась в груди крохотная радость, но он не смел ею поделиться ни с Георгием, ни с его женой; Старой уж не было, два месяца как померла она от стыда и муки, а кабы жива была, первой бы ей сказал. Всю ночь он сидел перед очагом и молчал, хотя и Георгий был тут же, рядом. Только где-то к третьим петухам, когда заря заглянула в окошко, Старый промолвил:

— Сынок, как думаешь, прок-то какой-нибудь будет?

Вопрос этот всю ночь вертелся у него в голове, заставляя верить то в истинное чудо, исходящее от каких-то высших сил, то в другое чудо, приготовленное заезжим доктором. Но наступали минуты, и всего его затопляло отчаяние, он-то ведь лучше других знал кошмарные Добричкины дни и ночи, да и беготню эту помнил по врачам да до больницам, ни к чему она тогда после войны не привела… Сердце его начинало прокалывать острыми шипами, что-то тянуло его книзу, к пеплу угасшего очага, глаза закрывались, тело деревенело, принималось раскачиваться, точно подхваченное свирепыми налетами студеного ветра. Но вскоре Старый вспоминал, что возле него Георгий, а в одной из комнат ночует доктор, и приходил в себя, и мысль про последнее, спасительное средство, явившееся, когда уж и веры ни во-что не осталось, про эту негаданно свалившуюся свадьбу, возвращала его к действительности, к несмелой надежде, что теперь-то хоть, может, дело пойдет на поправку. Робкая эта надежда не давала угаснуть искорке радости, затеплившейся в его груди оттого, что Добричка в эту ночь не вставала. Радость то крепчала, то сникала, словно бы таяла на мгновение, но и тогда он ощущал в груди оставленный ею след: может, радость до конца и не тает?

И так может быть. Конечно, может, почему же нет?

Он сидел и молчал. Потом вдруг заговорил.

— Георгий, — сказал он, — вчера, как мы ужинать сели и ты про свадьбу про эту беспокоился и Добричке про нее сказал, заметил ты что-нибудь, потому как я-то заметил, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, ведь дело-то, может, на лад пойдет! Эх, кабы на лад пошло, я бы, кажись, парнишку этого, доктора, прямо озолотил. Ты погляди-ка, она спит, когда такое с горемычной случалось? Сколь уж лет не бывало такого.

— Батя, — ответил Георгий, — я тебе про одну вещь не говорил до сих пор, никто про нее не знает, потому так и дивятся люди на эту свадьбу, только Велико знает да доктор, тебе вот тоже скажу: слово это — «свадьба» — я от Добрички услышал. Раз только его услышал и тут же Великино имя. Я ничего не понял тогда, подумал, от человека вроде нее чего не услышишь. А как стали мы с доктором говорить и я ему про это рассказал, он так на меня и уставился, глядел минуту-две, а потом аж подскочил. Ты думаешь почему?

— Откуда мне знать? Я вот при ней все время, а такого не слыхивал.

— Совестилась тебя, должно быть. — И Георгий опустил голову. — Безумные тоже свой стыд имеют, только не важно все это, важно, завтра как повернется. А еще я тебе скажу, доктор этот не нуждается, чтоб ты его золотил, да у тебя на такое и золота не станет. Коли в бога веришь, молись, чтобы помог, я вот не верю. А про свадьбу я ей сказал, как же не сказать, ведь она же должна знать, понять, сколько разумения хватит, так мне этот самый парень велел, какого ты озолотить собираешься.

— А ведь она вроде бы поняла, Георгий, а? Ведь она небось поняла и поуспокоилась, и не гложут ее теперь эти проклятые нервы, вот мы тут с тобой сидим, а она спит себе, пускай спит. Значит, ты говоришь, настоящая будет свадьба? Ну конечно, так оно и полагается, а музыка будет?

Георгий молчал, ничего не ответил. Старый так и остался сидеть у очага на табурете, измученный тяжким горем. Густые поседевшие брови свесились воробьиными крылышками над покрасневшими от непрестанного бденья глазами; уставился на очаг, в котором не было ничего, кроме сивого пепла, но он ни пепла не видел, ни самого очага, перед глазами его расстилался густой туман. Уснуть он не мог, нет, он не спал и все же словно во сне находился, потому что видел Добричку: когда что было, как, с кем росла она, на какие стороны света умчал ее потом злой ураган, отчего впала она в кроткое свое безумие, от которого больнее всех было ему.

Когда он доходил до этих мыслей, то мигом отгонял их, туман перед глазами редел, с неба спускались золотые лучи, теплые и радостные, будто в весенний день, да и вправду была весна. Перед ним появлялась бабка, принимавшая Добричку, протягивала ему ребенка, шамкая беззубым ртом: «Возьми свою доченьку, Добри, на радость тебе родилась: вырастет дитятко — старость твою пригреет, счастливый ты человек, да не оставят твой дом мир да согласье». Всякому ли отцу удается увидеть первое свое чадо омытым такими золотыми лучами? Может, и всякому, он это так просто, к слову, и не это ведь самое главное, главное — как твое чадо растет. Одни, к примеру, с овцами в хлеву, другие на поле, к одним ум приходит в пору да без поры уходит, к другим припаздывает или вообще не является; с Добричкой-то было не так, а как же было? Он пытался вглядеться в нее теперешними глазами — нет, не росла она ни с овцами, ни на поле; долгим было время, какое она росла, а ему показалось совсем коротким: может, оттого что тянулась она за вековым вязом? Попробуй-ка заметь, как растет такой огромный дряхлый вяз, ребенок — дело другое, он по минутам растет; и Добричка тоже. Да и в разум она, почитай, вошла очень рано, такое лучше всего по игре вызнается, детишки всегда ведь играют во что-то или с чем-то: кто в курятник заберется к цыпляткам, кто вертушкой для навоза забавляется, кто какого-нибудь Шарика гоняет или Барона. У них во дворе ни одной из этих игрушек не было, вот Добричка вязом и занялась, а какое дите может играть с деревом? Ясно какое — умное. Когда грело солнышко и пора стояла погожая, вяз помалкивал, поглядывал зелено на укрывшуюся в его густой тени девочку. Странное дело: примечал тогда Старый, что и она ему отвечала, словно взглядами с деревом пересылалась. В том, если рассудить, ничего мудреного не было, иначе оно и быть не могло: ведь этот оглупевший от своих годов вяз вспоминал небось давнее, когда был он молод, каждый год наливался свежими соками, что тянули его ввысь, к небу. Перебирал он былое в памяти, и очень ему хотелось поведать девочке, чего он нагляделся и в молодые годы, и потом, когда много их собралось на его горбу. А девочка, похоже, полагала, что это не простой вяз. Старый замечал иногда, как черные ее глаза, глядевшие на дерево, вдруг наполнялись слезами: с чего бы тут слезы? Он и в голову тогда взять не мог, что для ребятенка вяз из большого мог становиться маленьким, из дерева в зеленой короне превращался в куклу с золотой короной, видела Добричка такую в доме у одного богатея, Абрашевым прозывался и жил в городе; такой у него дом был, что и во сне не увидишь. Старый ходил туда иногда и однажды взял с собой дочку. Вошел он к Абрашевым, а когда вышел, из его глаз тоже слезы капали. Может, девочка, переглядываясь со старым вязом, умевшим обращаться в куклу, хотела ему рассказать про то, что видела она у Абрашевых, и еще про то, как из отцовых глаз, когда выходил он из красивого дома, капали слезы. Почему капали, где это видано, чтобы у старого человека из глаз слезы текли, как такое понять?

Только теперь, когда столько лет прошло, сгорбившись перед очагом, Старый вспомнил и про слезы в Добричкиных глазах, глядевших на вяз, и про свои, когда выходил он в тот день из абрашевского дома. Свои-то он знал, из-за чего были, были они из-за долга, какой и в две жизни не выплатить, а Добричкины из-за чего — не знал и вот только сейчас догадался: оба слезами тогда умывались от нужды да от горя горького, с ним-то ничего не стряслось худого, а ее не тогда ли уж подхватил этот страшный вихрь?

Наверное, так оно и было, ведь Добричке на долю снова выпало пойти в абрашевский дом — в этот раз на долгое время.

Однажды — зима стояла, мороз обжигал и пальцы, и глаза, и щеки — взял он Добричку за руку, перекрестясь, сказал Старой: дескать, нечего делать, отведу я ее туда, если не отвести, придавит он меня, как эта стужа людей. В тот день Добричке сравнялось тринадцать лет. Старая у огня пригорюнилась, черный платок надвисал над лицом. Как тронулся Старый уходить, кинулась она к Добричке, голубить ее принялась да все причитала: «Чтоб его, аспида, разорвало, чтоб господь пришиб и его, и гадюку эту, чтоб они бела света не взвидели, разрази их чума!» А потом, оторвавшись от дочери, бегом припустилась в комнату.

Пешком, по белым сугробам, засыпавшим и поле, и дорогу в город, повел Старый Добричку; за три часа добрались. А через неделю крестная Добричкина, еще не успевши на порог взойти, срываясь с голоса и заходясь на каждом слове от неуемной крестьянской ярости, накинулась на Старую: «Что ж это с дитем-то будет в такую стужу, тетушка Сава! Хлюстанка-то эта двух уже мужьев уходила да двух усахарила, теперь и еще одного со свету спроваживает, ведь что она, подлая, с девчонкой-то вытворяет: в опорках каких-то Добричка, ну чисто босенькая, вся от холода посинела, волокет на коромысле белье, на речку гоняли стирать, вот она и волокет, что ж вы ребенка-то не заберете, тетушка Сава, ведь она ж мне крестница, прямо жалость смотреть, не знаю уж, как вы так…» Забрать ребенка — как же его заберешь? Легко дело, кума, говорить, да ведь должна же и ты понимать: коли уж на то пошло, что кровинку свою отдаешь злыдням в неволю, в кабалу к таким, как Абрашевица, значит, уж дальше и некуда, нож не только что в кость уперся, а и с той стороны вышел — давай, пошевеливай, чем больше шевелишь, тем глубже вбивается. Хорошо, хоть Георгий дома остался…

Георгий был тремя годами моложе Добрички; что-то ему на долю выпадет? Да уж и так известно что, кому, как не беднякам, знать, какое бездолье ждет их детей в этом мире; одни смиряются загодя, другие — нет. Те, что смиряются, сызмальства на горе детей двоих наставляют: глядите, Мол, ребятушки, хорошенько глядите на этот паршивый мир, никакой его правью не выправить, огнем разве что запалить со всех концов.

Старый таких слов Георгию не говорил, тот рос себе на приволье. Как ушла Добричка к Абрашевым, он занял ее место под старым деревом. И вяз, сверху на Георгия глядючи, сразу сообразил, что с этаким огольцом покою не жди: Георгий не помалкивал и не поглядывал ввысь в его зеленый шатер, а собирал соседскую ребятню, и такой они гвалт во дворе поднимали, носились вокруг толстенного ствола, а после, разбившись надвое, играли в болгар и турок. Георгий все был у болгар верховодом, и все у него голова была в шишках, а нос в крови. Говаривал тогда Старый: «Такие-то, вроде нашего, свернут ужо Абрашевым шею», а Старая прибавляла: «Дай-то боже, дай-то боженька!»

Вот ведь какие надежды могут иногда в душах людских рождаться.

Двенадцатого июля, точно через десять лет после того страшного, рокового для Добрички дня, пока улаживались со всякими свадебными хлопотами, подошел полдень. Свадьбу решили справлять в старой, маленькой и неприглядной избе-читальне, превращенной теперь в клуб пенсионеров. Чтобы не запуталась Добричка, как и уговорено было, поначалу отправились в церковь — где перед тем, как ей от разума отойти, видела она, какое бывает венчанье; устроилось там все на скорую руку, попик пропел, что ему полагается, после по требованию Велико завернули в сельсовет, чтоб председателю показаться; председатель в книге им расписаться дал. Расписалась Добричка, расписался Велико; дело слишком уж как-то торопко шло. Побаивались, как бы чего Добричка не начудесила, но она покорно и молча выполняла все, что ей говорили, одно время в глазах ее даже засветились какие-то огоньки, совсем как у человека со здравым умом. Огоньков этих никто не заметил, только доктор, но и он ничего не сказал. А на него если б кто посмотрел, понял бы сразу, что он и встревожен и обрадован вместе: неужто получится? Тревога его была вот из-за чего: хоть и не отрицается наукой то, что так долго обсуждали они с Велико и Георгием, все же виды на успех ничтожны — трудно надеяться на обгоревшую душу человеческую. Однако огоньки эти, что заметил он в Добричкиных глазах, его приободрили, он молчал и ждал.

Из сельсовета направились к читальне. Ступали все, словно по колючкам, только Добричка шла легко и быстро, не засматриваясь по сторонам, где вдоль стен выстроились мужчины какие-то и женщины. Видно было, что они ее совсем не занимали, словно другое что-то, недоступное этим людям, притягивало ее и подгоняло вперед, а окружающее все для нее исчезло — потому, наверное, она и шла так быстро и легко.

В молчаливой веренице свадебных гостей из Великиной родни никого не было, матери он и не помнил, отец умер, а сестра его, как прослышала, что он надумал совершить, тут же велела передать, что она с блажными знаться не желает. С Добричкиной стороны был Георгий со своей женой. Старый не пошел, Старую уж два месяца как снесли на погост, как ей прийти? Еще были крестный и крестная, утром они приехали на машине, белой, словно гусыня; был доктор и несколько прежних Добричкиных подруг со своими мужьями да трое-четверо парней с девушками: их пригласили, как это на свадьбах водится, дружек изображать да подружек; вот и все. Ну и музыка, ясное дело, была.

Очутившись в читальне, все вдруг почувствовали, что простору вроде бы много, а душе тесно. Музыка приютилась в углу, принялась наигрывать. Звуки ее поднимались к закоптелому потолку, словно в пустой церкви; даже двое прислужников ходили на цыпочках, точно боялись, что, если ступнуть ногой посильнее, весь пол, как при землетрясении, рухнет. За устланным белыми скатертями столом рядом с Велико сидела Добричка; одетая в белое шелковое платье, с фатой на голове, она будто помолодела от свадебного убранства, стала походить на девчонку, стесняющуюся того, что она теперь настоящая невеста; может, где-то в голове у нее рождалось сознание того, что тут происходило? Щеки ее залились румянцем, явно было, что она волновалась. И все же, на нее глядя, трудно было людям решить, что ее волновало: то ли, что здесь совершалось, или другое что. А для некоторых, видать, это и не особенно было важно. Важным, решающим было это для Велико.

Велико в штатское был одет, в черный костюм. Серые глаза, умеющие видеть человека насквозь и при случае вывести его на чистую воду, сейчас не отрывались от Добрички. Он не глядел на нее прямо — сбоку глядел и всегда так, чтобы она не заметила его взгляда, потому что и он волновался. А волноваться не следовало, но что он поделать мог, если все было так необычно и вокруг него, и в нем самом; он думал про Добричку и то и дело на том себя ловил, что сам удивляется, с чего все это началось и чем кончилось. Как получилось, что не волнует его сейчас то, на что он жизнь положил, что защищал и бессонными ночами, и почти нечеловеческими страданиями, ради чего прошел сквозь засады и полицейские участки, сквозь пули и яростные битвы, а волнует его огромная, единственная и неповторимая мечта о Добричке, которой не суждено было сбыться. Он спрашивал себя, почему так случилось, какие из ведомых сил в его жизни и какие из неведомых, если они есть, привели к тому, что он и все его близкие сообща делают? Наверно, в глазах иных, как это было с его сестрой, происходящее выглядело дурной шуткой, другим представлялось вынужденным его признанием какой-то тайной вины перед тяжкой Добричкиной участью; кто тут был прав, он или они, другие? Верно его решение или нет? И как ему жить дальше, коли то, на что надеялись и он, и Георгий, и доктор, не получится?

Он никак не мог успокоиться, чувствовал, что глаза то подплывают влагой, то сосредоточиваются где-то, в какой-то точке, невидимой, но существующей, и это его сердило. Тогда возле стиснутых губ начинали чуть приметно сжиматься и разжиматься узелки мускулов, крепкое сердце старалось воспротивиться перебоям, которые на него нападали. Я должен выдержать, говорил он себе, должен выдержать, должен…

Он знал, что ему надо выдержать, что отвлекаться нельзя, и все равно откуда-то из туманов времени перед ним появлялся абрашевский дом, и это его расслабляло. Большой дом с оцинкованной крышей и громоотводом, с парадным входом, украшенным гранитными колоннами, с широким эркером над главной улицей и с двумя верандами площадью в два замета пахотной земли — с одной стороны замет и с другой тоже замет. А как войдешь внутрь, ноги с первого же шага тонут в роскошном персидском ковре в палец толщиной, растянутом по широкой лестнице, ведущей на верхний этаж; карнизы позолоченные, с двух сторон поблескивают овальные, не абы что, а, как говаривал весь окрестный люд, венецианские зеркала. Наверху большой квадратный зал с огромным дубовым столом посредине, блестящим, словно бы подожженным солнечными лучами, что струятся сквозь четыре высоких окна. Вокруг стола выстроились двенадцать венских стульев с высокими спинками, такие мягкие, что садишься на них, точно в вату. Не дом, а диво дивное, откуда только взялось?

В те времена всякий знал откуда; не от нынешнего Абрашева, хозяина никудышного и лентяя, каких свет не видывал, другая нужна закваска, чтобы эдакое богатство взошло, — Радню Абрашеву досталось оно от отца. Поторговывал себе человечек оружьишком еще в турецкие времена в городе румынском Браиле, умно поторговывал; придут к нему, скажем, боснийцы с герцеговинцами: «Нам, браток, ружья нужны, зададим туркам копоти, будь они неладны». Он им дает. Потом заявляются турки: «Дай, Абраш-эфенди, джепане[13], да побольше, поунять придется боснийских собак». Тоже дает. Торговля дело такое, в корысть — коли ты толковит да горазд рассчитывать, и в большой убыток — коли у тебя мозги набекрень, тут и до нищенской сумы недолго доспеть.

Старый Абрашев с торговлишкой со своей доспел до именьица возле Плазгаза и до большого дома в городе; было это перед самым Освобождением[14]. Свершивши два этих подвига, он зажил себе припеваючи, а когда помер, уже вскорости никто про него и не вспоминал. Да про Радню-то тоже не особенно вспоминали, его все равно что и не было, потому как в чудо-хоромах тотчас по стариковой смерти устроилась чудо-баба, такую себе Радню сыскал супружницу. Хоть и было уже на ее счету мужьев вдоволь: первый попался банкрот один греко-албанского рода, потом добруджанский землевладелец, следом за ним из Южной Болгарии знаменитый мясник, да еще фельдфебель какой-то, — сумела-таки эта ловчиха и Радню не проглядеть, и по недолгом времени не осталось сомнения, что мрачная громадина нашла наконец хозяйку по себе: такой злыдни не упомнят люди…

Не каждый легко догадается, почему Велико сейчас именно вспоминал про все это, а он иначе не мог. Когда исчезало вдруг окружающее неизвестно куда и перед глазами вставало то далекое время, видел он не мертвое чудо абрашевского дома, а живое, радостное и светлое чудо своей первой встречи с Добричкой; чуял ли он тогда, что встреча та станет для него роковой? Мать послала его к отцу, тот садовником служил у Абрашевых, перехватить немного деньжонок, случилось это в то самое время, когда Добричку взяли к Абрашевым служанкой; а он, взявши у отца несколько жалких левов, схоронил в своем сердце и пару прозрачных слезинок, выпавших из глаз маленькой прислуги. Он потом все вспоминал, что им с Добричкой помогли встретиться и найти друг друга богатство и бедность: абрашевское богатство и бедность их отцов. Что дальше из этаких встреч выходит, никому не ведомо, как тут ни толкуй и как ни мудри, время пророков Давно миновало.

А вот же вышло нечто негаданное, и в ту сторону шло, и в другую, пока не обернулось диковинной этой свадьбой. Абрашева давно уж в землю зарыли, и гадюка его не жила больше в огромном доме, санитаркой теперь работала в городской больнице, сделала ей жизнь прикорот, ни ходу ей прежнего не стало, ни ползу. А в большой дом, куда в прежние времена и в мыслях никто не смел зайти, ныне всякий день входили и выходили сотни людей: где найдешь помещение удобнее под комитет партии? Нигде. Там, воротившись с фронта, одно время и Велико работал, потом в армию ушел, полковничьего чина достиг, но никогда не забывал того чуда своей первой встречи с Добричкой: ей, тоненькой и нежной, похожей на царевну-полонянку, было тогда тринадцать лет, а ему семнадцать; коли в такие годы парень с девушкой, взглянувши друг другу в глаза, сердцами не дрогнут, то потом, как ни взглядывай, толку не будет, не повторяется молодая радость.

Музыка играла себе полегоньку, ей подстукивал барабан; свадьба шла своим чередом, и Велико тоже куда-то шел — в тот далекий-далекий солнечный день. Абрашевский двор, залитый ярким светом, вымощенный каменными плитами, обжигал ему ступни — и он, и Добричка оба были босы. Позади за домом раскинулся сад, оттуда веяло цветами. За садом этим ухаживал Великин отец, и был он уже совсем седой. От чувства, поселившегося в душе, на Велико, как волны, накатывали грусть, и нежность, и сладкая мука: казалось, он вот-вот растает от этой нежности и грусти. Ему хотелось взять Добричку за руку и увести в тишину сада, укрыть ее там от злого взгляда Абрашевицы: гадюка стояла, облокотившись на подоконник, и зорко надсматривала за тем, что делается во дворе.

Тут и случилось; как же это было?

Он вспомнил. Тогда, точно как и теперь, яснее ясного он понимал, что полагалось бабе вроде Абрашевицы, знающей свою господскую цену: Абрашевица вихрем вылетела из дома, была она в широком пестром халате, распатланная, еще неумытая и словно бы сонная, глаза у нее были вспухшие. Налетевши внезапно, она набросилась с кулаками на Добричку, принялась яростно в обе руки ее молотить, выцеживая сквозь стиснутые зубы, что не затем она грязную нищенку в дом взяла, чтоб та била баклуши да с хахалями перемигивалась, и еще всякие слова, одно другого паскуднее и злее.

Велико как стоял перед тем, глядя на Добричку, так в два прыжка оказался возле озверевшей Абрашевицы и стал ее отпихивать. Но легко ли справиться с разлютовавшейся бабой, удержу не знающей в своем беззаконии? От злобы совсем остервенясь, Абрашевица вдруг изловчилась и впилась ему зубами в правую руку, из руки тотчас же хлынула кровь. В ответ Велико как толканет змейчиху изо всей мочи, она отлетела назад, споткнулась о край случившейся под ногами плиты и во всю спину растянулась на раскаленной настилке двора. Добричка стояла как потерянная, только черные глаза ее усмехались смущенно; он это заметил, и сердце его радостно колотнулось; приникнув губами к укушенному месту, он принялся высасывать кровь. На губах блеснула большая красная капля: будто любовь, дрогнувшая в Великином сердце с первого взгляда на Добричку, проступила на его губах красным цветом, вестником всего того, что ждало их обоих.

В тот же день отца его выгнали из абрашевского дома.

А Добричка осталась, да, так оно и было; почему именно теперь ему вспомнилось это? Видать, время вовсе не такой уж всесильный целитель, видать, оно наслаивает дни и годы, случаи и события, и хранятся они в памяти свежие, неувядающие, а приспеет им время — всплывают наверх; зачем? Может, затем, чтобы напомнить о чем-то скорбном, но дорогом, объяснить твой тебя же пугающий шаг или чтоб ты вернулся к забытому истоку ненависти или вражды, спустился в неизведанные глубины чувств, а может, чтобы шагнул в новую жизнь — как знать?

Он чуть заметно потряс головой, потянулся к столу за угощением, тихонько спросил доктора:

— Иван, а ну как оплошка выйдет?

Слова эти были сказаны не от страха, зачем же он их сказал? Видно, не отрешился еще от всего, только что промелькнувшего в голове; он не сразу понял, почему доктор посмотрел на него предупреждающе, покосившись на Добричку, и тихо ответил:

— Как тебе сказать? Подождем…

А Добричку, слышала она эти слова или нет, тронуть они сейчас не могли, в ту минуту ее занимало совсем другое: она упорно всматривалась в угощения, выставленные на свадебном столе. Она никого не замечала, даже Георгия и Велико, самых близких ей здесь людей, хоть и можно надеяться было, что они держатся как-то в ее сознании, что она каким-либо знаком отзовется на их присутствие. Ни доктора, ни крестного, важного городского адвоката, ни жену его она с самого утра вовсе не замечала, не интересовали ее ни дружки, ни подружки, она и не слышала, кто что говорит. В ту минуту она напрягала память, стараясь понять, во сне ли когда видела она так много всякой снеди или наяву и видела ли вообще. Однако память ее бессильна была ответить на шевельнувшиеся в голове вопросы; единственное, что могло сойти за какой-то ответ, было связано с ощущением необъяснимо свирепого голода, и она недоумевала, сейчас ли мучил ее этот голод или раньше, неизвестно когда…

Но если бы он мучил ее сейчас, она бы накинулась на еду, ведь ей ничто не мешало; нет, стало быть, не сейчас.

Стало быть, это было когда-то, в другое какое-то время, в какой-то бескрайне далекий и страшный летний день; ей казалось, что стоит сделать еще одно маленькое усилие, и все вспомнится. Она напряглась изо всех сил. В памяти вдруг возникло синее небо, сыплющее огненным зноем, она лежала на каком-то раскаленном утесе, и уже три дня желудок у нее был пуст. Как она там оказалась, какая могучая рука забросила ее на этот горячий камень, притом одну, беззащитную и голодную?

Был Петров день, двенадцатое июля девятьсот сорок четвертого года, теперь она это вспомнила хорошо; с ней тогда что-то случилось, что-то, в чем она сама была виновата, а поправить уже было нельзя. Ну, уж коли случившееся нельзя поправить, нужно было сделать хоть что-то, чтоб не остаться навсегда на этом утесе. Вокруг стреляли, и внизу тоже раздавались выстрелы — с той стороны зеленого луга, в густом тенистом лесу, они ее оглушали, а где-то неподалеку, притаившаяся злобным врагом, стерегла ее мысль о полной беспомощности и покинутости: кто ее мог спасти?

И тут мучительным голодом заявил о себе пустой желудок.

Такой же голод мучил ее и раньше, она помнила, было это в городском саду. Она возвращалась с вокзала, только что проводив Георгия, который явился совсем неожиданно; она ничего не ела со вчерашнего дня, все убирала абрашевские хоромы, и Абрашевица не дала ей ни пообедать, ни поужинать. Георгий спешил, и она решила сперва проводить его, а уж потом, вернувшись, чего-нибудь перекусить. Она спросила Георгия, зачем он приезжал в город и почему так спешит, он не ответил, сказал только, что приехал ее проведать: привет, мол, тебе от наших стариков, вот и все. Тут только она заметила, как он вырос, совсем выглядел взрослым; она даже подумала, не раскрыть ли ему свою тайну и не спросить ли кое о чем, связанном с этой тайной, спрятанной в глубине ее сердца: ей хотелось рассказать ему про свою любовь к Велико, спросить, может, знает, может, слышал что-нибудь, куда он исчез; но постеснялась. Принялась расспрашивать про Старого и Старую, Георгий отвечал с неохотой. «Ты лучше, — отвечал он, — про себя беспокойся, что им сделается, Старому со Старой». — «Ну скажи тогда, что новенького в селе». — «И в селе ничего новенького, жандармов сколько хочешь, и мясников столько же, только и всего».

Он поднялся в вагон. Подождав, пока поезд скроется на западе, куда уже клонилось солнце, Добричка пошла обратно. Надо было спешить, но все же — ведь ей уж семнадцать минуло — потянуло Добричку пройтись по городскому парку. Было как раз то время, когда в парке собиралась городская молодежь, почему бы и ей не заглянуть туда?

Только она вошла в парк, как от казарм, что виднелись невдалеке за оградой, вдруг послышались горластые крики. «Держите их!» — сипло взревел пьяный голос, и отовсюду понеслись похожие голоса, кто-то крикнул: «Мать их разэтакую, убежали!», по аллеям затопали полицейские сапоги, пронзительно заверещал свисток. До нее долетал людской топот, все метались взад и вперед, взлетали женские взвизги, в парке поднялась суматоха, потом прозвучало сильно: «пат-пата-пат», и так несколько раз.

Не понимая, что происходит, Добричка остановилась и только собралась тронуться дальше, как чья-то рука ухватила ее под левый локоть. «Ничего, — говорил кто-то, учащенно дыша, он, видимо, бежал сзади, а она даже не слышала, — не пугайся, сохраняй спокойствие и иди вперед, только вперед иди, можешь даже засмеяться, пусть они себе там стреляют, а ты смейся, представь, будто я рассказал тебе что-то очень смешное, как же тебе не веселиться, так ты и скажешь, коли тебя спросят: ты услышала от меня что-то очень смешное. Я… — Он замолчал на секунду, потом докончил: — За мной гонятся, полиция за мной гонится, ты же меня не выдашь? Мы можем влюбленными прикинуться… — Снова умолкнув, он обернулся назад, наверно, пытаясь понять, что там делается, и предложил: — Или женихом и невестой. А может, молодоженами?»

Она с первого же слова прижала к себе его руку и быстро пошла вперед; голод ее моментально пропал, теперь уж не от него сводило желудок, а от внезапно подступившего страха, как бы не сделать чего такого, что станет непоправимым и  о н  попадет в руки полицейских. Это был  о н, она не видела его уже три месяца, про него хотела давеча спросить у Георгия, ведь он как сквозь землю провалился с того самого дня, как был убит полицейский начальник, и она дни и ночи терзалась тревогой: не его ли рука направила пулю? Оглядываясь во все стороны, Велико продолжал ей толковать что-то: неужто еще не понял, что она это рядом? Тогда, стиснувши его руку как можно сильнее, она прошептала: «Молчи, не видишь, что ли, это я!» Секунду-другую он молчал, а потом как вскинется: «Добричка, милая!» — и тут же осекся, точно слова эти совсем некстати в такую трудную и опасную минуту; так, видно, и было, потому что он больше ничего не сказал. Они шли под ручку вдоль садовой ограды, и вдруг навстречу им вывернулся патруль. Полицейские приближались, она шла будто во сне, сердца своего не чуя; их остановили. И тут старший над ними говорит: «Да ведь это же служанка господина Абрашева, прогуливается, видать, со своим дружком; ведь это дружок твой, милашка?» Она рассмеялась, опять же будто во сне, полицейские расступились, они прошли сквозь них парочкой, свернули в улицу и исчезли в густеющих сумерках.

А вечером Добричка не вернулась в абрашевский дом, не вернулась она и на следующий день. Абрашевица послала за ней в деревню, но ни Старый, ни Старая ничего сказать не могли; Георгия тоже не было. И он исчез, и про него не знали, где был. «Кому же знать, как не вам, говорите, нечего отпираться, — злобились абрашевские послы, а сами так и шныряли по сторонам рыскучими глазами. — Ну ничего, денек придет — сами скажете».

И ушли.

Денек, каким они грозились, очень скоро пришел: на следующее же утро Старого взяли, продержали в полиции около недели, а как стало ясно, что и Велико, и Добричка, и Георгий сбежали в лес, его выпустили. Бедняга вышел оттуда, словно в нескольких мялах мятый.

Добричка про это узнала на какой-то лесной поляне через неделю после того, как Старого выпустили, и проплакала до самого вечера. Велико все вертелся возле нее, а Георгий сидел, стиснувши ружье, и молчал.

Должно быть, все это промелькнуло в ее голове очень быстро, почти не оставив следа; промелькнуло и тотчас забылось. Как только взглядывала она на еду, мысли ее принимались кружиться вокруг того дня, когда лежала она на раскаленном утесе, а желудок мучил ее одним только: «пуст, пуст, пуст!» Выстрелы, гремевшие вокруг нее и в лесу, то затихали, то снова резали воздух, поднимались к самому небу, а ее все мутило от голода. То жар нестерпимый ее обливал, то подирал мороз, точно такой же, как в детстве, когда волокла она тяжелое коромысло с бельем; где же конец ее мукам? Она была уверена, что и горсточки щавеля, окажись он только в руках, ей хватило бы: может, щавель, ставший вдруг недостижимой мечтой, вернул бы ей силы? Почему тогда, в тот трудный миг, не догадался никто прийти к ней да принести хоть одно бы из этих блюд, что теперь дымятся перед ее глазами сладким паром?

Нет, никто тогда не пришел, только словно из-под земли донесся голос Велико: «Товарищи, мы окружены, слушать мою команду!» Какой он далекий был, этот голос, словно шел с другого конца света, а голос желудка был совсем близкий и уже уверял, что ему и горсти щавеля не надобно, а хватит одной стеблинки. Да где ж ее, эту стеблинку, взять? Кабы собрать силы да встать, там, внизу, под самым утесом, зеленый луг, на нем щавелю сколько хочешь можно набрать, только встать-то и нету мочи. Надо же было такой незадаче случиться: перед пулями устояла, а перед голодом вот не может, а устоять непременно надо; господи, куда ж ее силы девались! Она попыталась подняться — не смогла; двинулась ползком; надо было пробраться туда, где все еще раздавался Великин голос.

Поползла, едва дыша.

И точно в этот момент налетел на нее тот самый поганец — жандарм.

Когда она доходила досюда, все мешалось в ее и без того обрывистой памяти: она видела, как ароматно дымятся перед ней угощения, она уже пообещала себе, что насытится ими вволю, и вдруг угощения исчезали, все исчезало — и зал, и гости.

Только полицейский участок, что в городе, на главной улице, стоял на своем месте, она сразу узнала, ее подталкивали туда, тот самый поганец подталкивал, жандарм. Вдалеке где-то раздавалось знакомое «пат-пата-пат», какие-то парни бегали по парку и кричали что-то, но она не хотела этого ни слышать, ни понимать, потому что чья-то рука осторожно подхватила ее под локоть и она больше не была абрашевской прислугой. А тот, кто вел ее, говорил сильным голосом, словно всем четырем концам света: «Венчаться идем, ребята, свадьба у нас, глядите, вот она, моя невеста; если мы кому из вас нужны станем, пусть он только совой прокричит, и, будь мы хоть на краю земли, все равно услышим и придем на подмогу!» Но время шло, а совиного крику не слышалось, только издали откуда-то стала музыка доноситься, она и вправду как на свадьбе играла, громкая такая музыка, то к небесам взмывала, то неслась по бескрайним дорогам земли, люди слушали ее и шли, словно заколдованные, куда глаза глядят. С ними шла и Добричка, в белом шелковом платье, с белой фатой на голове, в руке держала огромный букет красных роз. Во всем свете не было в этот миг невесты счастливей ее.

— Велико, — говорила она, — я… Если б ты знал, как я тебя люблю!

Но тут что-то странное начинало твориться: белая фата падала ей на лицо, слепила ее, она не могла понять, куда она движется, красные розы превращались в загустевшие кровяные комья, комья время от времени разрывались, из них вытекали кровавые струи, а Добричка, вдруг почувствовав жажду, нагибалась и вместо воды пила теплую соленую кровь.

А поднявши голову, замечала, что лежит на каком-то камне, перед самым ее лицом вороньим крылом посверкивает козырек жандармской фуражки. Снова слышала она отчаянные призывы Велико, теперь Велико ее кликал, она услышала партизанское свое имя — ее звали Белка. «Велка-а! — кричал он. — Уху-у-у!» — а она не могла отозваться, человек с черным козырьком навалился всей тяжестью ей на грудь, потный, вонючий, точно хорек, ей не хватало воздуха, его будто выкачали из легких, как же могла она ответить Велико, предупредить, какую страшную ошибку она совершила и вот теперь, оторванная от отряда, схвачена и сопротивляться не может?

Собравши остатки сил, она начала кусаться и царапаться, заметалась, словно рыба, выброшенная на сушу, тогда жандарм затолкал ей в рот какую-то вонючую тряпку, наверно свой носовой платок, и со всей силой обрушился на нее, сломив последнее сопротивление. Он мог теперь делать с ней что угодно. Она трупом лежала на раскаленном камне, без мыслей, без воли к малейшему движению.

В себя она пришла, только когда впереди замаячил полицейский участок. Вместо желанного щавеля перед ней оказалась зеленая щербатая миска с бобовой похлебкой. Она на нее даже не взглянула, хоть недавно еще умирала с голоду.

И все пыталась понять, почему тогда было так, а теперь иначе: теперь-то перед ней на столе, покрытом кипенно-белыми скатертями, благоухали всякие яства: бараний суп, жаркое, яхния с луком и рисом, вареное мясо со сливами — чего только не было, а ей представлялось еще больше. Может, оттого, что и теперь она была голодна, как раньше? Взявши вилку, она принялась пробовать кушанья, ела и улыбалась. О чем она думала? Все течет в этом мире, все меняется, так, может, и перед ней забрезжило что-то новое, хотя бы эти вот угощенья, эти люди вокруг; может, время, застывшее для нее когда-то и где-то, вдруг стронулось с места? Теперь-то она не плакала, как в тот черный день, когда брела, вся переломанная и растерзанная, к участку, где пронзительно свиристел кларнет. Теперь-то она улыбалась, наверно, оттого, что так много было перед ней разной снеди и играл не кларнет, а настоящая музыка с большим барабаном; но музыка не шибко ее занимала, только барабан.

— Дум-дум-дум! — рокотал он из дальнего угла, словно за ним где-то или в нем самом неведомый голос старался потопить ее в своих горячих звуках.

Отложив вилку, она вслушалась в этот рокот, в этот темный таинственный голос. Барабанный стук заставлял кровь биться в голове толчками; такими сильными, что ее так и порывало вскочить с места. А этого делать было нельзя, она понимала, что тогда все засмеются над ней громким смехом, к тому же если барабан этот приглашал гостей встать и приняться за хоро, то не ей полагалось его повести. Коли это свадьба, как ей толковал Георгий вчера вечером, хоро должен повести крестный, это, похоже,-вон тот, что сидит возле бело-розовой женщины с высветленными волосами; Георгий все так к нему и обращается: крестный, поешь чего-нибудь, или: крестный, выпей-ка этого винца. А кто будет другой, помоложе? Она немного сердилась на него, он все время за ней тайком подглядывал, думал, небось, что она не видит, а ей иногда ну прямо прикрикнуть на него хотелось: «Ну что ты уставился!» Но этого вроде бы тоже делать не полагалось, она сидела и молчала, слушая барабанный бой. Притом и другое кое-что ворохнулось в ее уме, из-за слов Георгиевых про свадьбу, никогда, видать, не выходившую из ее головы. Она стереглась, чтобы не сказать чего лишнего, точно опасалась: вдруг слова ее обратятся в дубинку, которая заходит по головам гостей, и свадьба расстроится; а ведь она еле-еле дождалась ее. Столько времени про нее мечтала, и вот наконец-то справляют, а Георгиева жена и другая, светлая, поди, ей завидуют; пускай позавидуют, она будет молчать, невестам на свадьбах молчать полагается, а уж ей-то особенно следует помалкивать из-за этой самой дубинки, которая может погубить всю свадьбу.

Так сидела она и помалкивала. Надо было отведать угощения, а ее словно отбило от еды. Глядела перед собой и молчала.

На улице перед читальней не только светило полуденное солнышко и птицы заливались припоздавшими трелями, но и народец собрался кое-какой. Иные из мужчин присели возле дощатого забора, что напротив, другие стояли прямо на улице. За пеленой табачного дыма глаз людских было не разглядеть, а если б кому и удалось в них заглянуть, ничего, кроме голого любопытства, там бы, вероятно, не обнаружилось. Женщины тоже тут были, они сбились в стайку и шушукались; но пойми попробуй, о чем шепчутся такие вот женщины, которые сразу же умолкают, как только к ним приблизишься… Слушали музыку люди, слушали-слушали, а потом стали диву даваться, что это плясовая так и наяривает, не прерываясь ни на минуту; тогда одна из женщин крадучись проскользнула в читальню и вскоре прилетела оттуда с вестью, что так было крестным велено, пускай, мол, играет без роздыху, на свадьбах веселью быть полагается, а уж для такой свадьбы, как наша, и подавно расстараться надобно.

Вот музыка и играла без умолку, и барабан погромыхивал, а вместе с ним погромыхивала и читальня, и окрестные дома, а если вслушаться, то и все село.

Время шло к вечеру. Гости наелись, только невеста нет: начала было, да вдруг перестала, отложила вилку и уставилась перед собой. Что тут будешь делать, голодного человека ждать положено, стали ждать. Кое-кто из мужчин закурил, жена крестного тоже закурила; прислужники все обходили стол, подливали гостям вина, спрашивали, не надо ли чего; дружки и подружки переговаривались тихонько, только Добричка словно бы вовсе не ведала, где она и что. То сидела ровнехонько, прижавшись к спинке стула, то склонялась над столом да вглядывалась в остывающие кушанья. На свадьбах, известное дело, времени никто не замечает, сколько его прошло да сколько осталось, вот и на Добричкиной тоже: про время вспомнили, когда уж солнце стало из зала уходить и на месте солнечных пятен залегли темные тени.

Добричка так и сидела не двигаясь, ровно одеревенела. На бледный обветренный лоб выбилась прядь черных волос и делала ее лицо кособоким малость, как в кривом зеркале. Никому и на ум не приходило эту прядь поправить, а кому приходило, не смел этого сделать: если раньше, по пути к читальне, все ступали как по иголкам, то теперь словно бы на эти самые иголки уселись; мужчины надеялись, что прядью займутся женщины, а женщины делали вид, что не замечают. Ведь самой-то Добричке свою прическу не видно, где же ей догадаться да поправить волосы, чтоб не казалось ее лицо и странным и страшным вместе.

А Добричку только теперь оставил в покое голос, допекавший ее словами: «пуст, пуст, пуст». Коварный голос, приковавший ее неподвижные глаза к свадебному столу и заставивший было, взять вилку в руки, умолкнул, и она отложила вилку. И хоть голос этот, видно, и вправду перестал слышаться, что-то другое притягивало теперь ее к наполненным хмельным рюмкам. То ей хотелось съесть все блюда разом, а тут одолела охота выпить до дна все эти рюмки, напиться до смерти — странная охота. Но она не посмела этого сделать, как перед тем, заслышавши призыв барабана, не посмела встать и повести хоро; и чем дальше уходило время, тем бледнее делались ее щеки, будто змея какая-то изнутри высасывала из нее кровь. Когда опустились сумерки, лицо Добричкино стало походить на пламя восковой свечи, что горит медленно и мучительно, пока не угаснет.

Георгий, глядя на нее, вспомнил, что такой же она была в ту далекую ночь — годы прошли с того времени, — когда он впервые увидел, как она убегает из дому; он был студентом, первый курс кончил и приехал на летние каникулы; теперь-то уж он работал судьей. Добричку тогда перестали водить по докторам да по больницам: отчаявшись во всех леченьях, с каким-то суеверным терпением принялись ждать, не поможет ли время. Как же, помогло! Старый жаловался, а Старая поддакивала, согласно и сокрушенно кивая повязанной черным платком головой: выбегает ночью, рассказывал Старый, ни на какое время не глядючи, и бродит, бродит, куда только не забредает, и все что-то говорит, потом кричать принимается, прокричит три раза и опять бродит чуть не до утра.

В ту самую ночь и Георгий услышал, но не удивился безумному совиному клику, пронзившему деревенскую тишину, взлетевшему к мрачному небу; а потом скорбный голос призывал Велико, кого же еще? В окруженье бессвязных слов это имя звучало недостижимой мечтой, навечно заполонившей душу, на все дни и часы, на все минуты; несбывшаяся эта мечта все иные помыслы пригасила, не давала им ходу. Словно зверь ненасытный поселился в больной душе и пожирал все, сжалившись над одной-единственной мыслью: над этой злосчастной мыслью про  с в а д ь б у. Как она про нее упомянула, каким голосом, какие еще слова говорила, Георгий не запомнил. Но когда рассказал он об этом доктору, дело по-новому обернулось, пришлось возвращаться вспять, к истокам болезни, чтобы там поискать зацепки какой-нибудь для леченья; так и дошло дело до этой свадьбы, чуть ли не жуткой в глазах людей, да и в его собственных страшноватой.

Болезнь Добричкина началась в то самое время, ради которого и Велико, и Георгий, и сама Добричка, и сколько еще других ушли сражаться в леса, видно, чтоб сбылись наконец мечты Старого о погибели абрашевского мира, Старая тоже эти мечты вынашивала, недаром же вторила ему: «Дай-то боженька!» Поняла ли Добричка, что долгожданное время пришло? Нет, наверное, не поняла, вместо того чтоб радоваться ему, она, бедная, терзалась своей убитой мечтой. Бродила в темные ночи кричала; где тут понять?

А может, раньше еще безумие к ней подступило, напал на нее этот морок в полиции или мало спустя, как воротилась она домой, отбыв свои муки мученические. Видать, и отпустили-то ее, окаянные, затем только, чтобы залучить Велико, всю исказненную отпустили, поруганную, ведь этим-то всего легче было в ловушку его заманить. Узнавши про горе Добричкино, Велико прямо обезумел, стал к ней в село рваться, пришлось его силой удерживать, чуть ли не драться с ним, грозить самой страшной партизанской карой — весь отряд пострадать бы мог, когда б напали на его след. Стиснул Велико зубы, остался.

Отряд-то это и вправду, наверно, спасло, а Добричку погубило. Георгий потом об этом догадался, в ту ночь, как услышал ее крик, да только уж поздно было.

Из полиции Добричка вернулась в село пешком, босая, в оборванном платье. Да разве в этом дело, трудно ли платье себе скроить да чулки прикупить и даже обувку; у женщин, будь они хоть из самого разбедняцкого дома, легкая на это рука. Другое было важно тогда для Добрички, и Велико с Георгием много про это говорили: сумела ли она удержать в себе душу, коли душу эту из нее палачи вырывали; они все надеялись, что сумела. Человек ведь всегда надеется, Добричка и та, небось, надеялась до последнего.

На второй уже день после возвращения из полиции начала тоска ее изводить неодолимая: приступами находила, переворачивала всю и сникала; и так по нескольку раз на день. А потом начинала кружиться голова, будто чья-то рука то поднимала ее ввысь, то отпускала внезапно, она то легкой себя чувствовала, легче перышка, то тяжелой, точно кто-то всаживал ей в грудь огромный свинцовый шар. Дышала она, как в удушье, глаза мутнели, будто два тусклых огонька становились, что блуждают ночью в темной чаще лесной.

Ни Велико, ни Георгий об этом не знали, а кабы и знали, что они могли сделать? Ничего. У обоих для жандармов-то руки были развязаны, а для Добрички связаны: одно око отворено и добро назирает, а другое, закрытое, про лихо не знает.

В то же как раз время стряслась с Добричкой новая беда, совсем ее доконавшая.

Однажды ночью — теплая была ночь, августовская, разжигающая желания и слепящая разум, — дождавшись, пока все живое уснет, к Добричке пробрался тот самый жандарм — он все ночи караулил окрест дома, Велико ждал. Засветивши ручной фонарик, разглядел постель, где лежала Добричка, и, понявши, что уж спит она, стал тихим кошачьим шагом к ней подбираться. От света ли, от шороха или от другого чего, трудно в таких случаях понять, Добричка открыла глаза и увидала своего палача. Узнала его сразу, хоть он и крылся во тьме за снопиком света. В ужасе приподнялась, закричала, но он, одним скоком оказавшись рядом, зажал ей рот, придушил крик, и она провалилась в бездонный омут…

Она очнулась, но не смела пошевельнуться, страх все не отпускал, а что стряслось — она не помнила. То открывала, то закрывала глаза, темень ночи то грозила ей, то баюкала ласково, а где-то далеко-далеко, чуть забрезжив, гасла память о чем-то, что должно было сбыться, да не сбылось, и теперь ее жизнь загублена напрочь. А как гасла та память, она впадала в странную омертвелость, но тут же пробивалась к ней какая-то весть — сулила нежданное, пыталась вырвать ее из бесчувствия.

Она подняла голову, привстала, и тотчас глаза ее натолкнулись на  т о  с а м о е, нежданное: на полу, опрокинутый навзничь, утопая в собственной крови, с продырявленным брюхом валялся жандарм; возле с ножом, понурившись, стоял Старый.

Заметивши, что Добричка очнулась, сказал: «Зарыть придется собаку. В город я по его душу собрался, а он, поди ж ты, приполз сам, поганец». Пнул мертвеца ногой и вышел.

До зари копал позади дома в саду; в глубокую яму упрятал ту падаль.

А когда Георгий спустился с гор и пришел вместе с Велико навестить Добричку, она сидела на той же постели, в той же каморке, смотрела на них и не узнавала. Всполошились, в больницу ее отвезли, а время-то было смутное, и здоровым не под силу; поправилась она малость — из больницы-то ее взяли да выписали, сказали: «Ипохондрия, пройдет, это проходит». Велико тогда ушел на фронт, и Георгий с ним; с Добричкой остались одни старики.

И вот ночью однажды увидали они, как выкралась она из комнаты, повертелась туда-сюда, пооглядывалась вокруг, а потом как на улицу припустится! «Беги!» — простонала. Старая. Старый кинулся следом и до утра за ней бегал. И с тех пор каждую ночь убегала она куда глаза глядят, а за ней как тень тащился горем разбитый Старый.

Как-то утром — Добричка уже вернулась — пришел он к Старой и сказал: «Понятно!» — «Что тебе понятно?» — «Ходит она, ходит, потом вдруг остановится и молчит. Что с тобой, доченька, спрашиваю. Молчит. А после вдруг к лесу кинулась да закричала, по-совиному закричала, а из лесу ничего, ни звука, ни голоса — страшно, душа застревает в глотке. Она к дубняку, что у реки, встала да как закличет: Велико-о-о! Велико да Велико, вот оно в чем дело-то: сердцем она страдает, а сердце сердцем и лечится, и больницы тут ни при чем».

Старый потом забыл свои слова, никогда их не вспоминал; может, и не в этом дело было, а хоть бы и в этом, чем тут поможешь? Только как рассказал ему Георгий про доктора и про свадьбу, припомнились ему собственные слова, но он схоронил их в себе, только подумал: «Господи, коли ты есть, на все воля твоя, все под тобой ходим!»

— Дум-дум-дум, — продолжал рокотать барабан из какого-то укрытия, может, из далекого и темного лесного оврага; он, похоже, поторапливал свадьбу к концу.

Добричка вся обратилась в слух: призывные, похожие на отчаянные ее крики, эти удары словно бы шли из ее сердца; к кому они направлялись?

Из ее-то сердца к кому же они могли направляться, кроме Велико? Велико, Велико, отстукивал барабан, слышишь меня? Но он, видать, не слыхал — кабы слыхал, не звал бы ее так издалека, бог весть откуда: может, из того самого кольца, что окружил лес, то было кольцо смерти, она это знала. Но когда она порывалась пойти к нему, в это кольцо, чтобы рядом с ним принять общую смерть, над ней склонялся и начинал душить неведомо откуда возникший черный козырек. Лишь только догадывалась она, что это такое, голос Велико вдруг удалялся, делался глуше и глуше, но она явственно слышала, что он говорит, а говорил он, что со смертью одной не может свыкнуться человек, с ней-то ведь всего только раз и встречаешься, не разделишь с ней ни хлеба-соли, ни сладкого сна, ни пира веселого…

Слова приходили и уходили, словно их прогонял барабанный бой или время прахом засыпало. В душе ее воцарялась гневная тишина, и тогда снова звучать начинал голос Велико, теперь он будто с высокого синего неба доносился, над утесом, где она лежала и шевельнуться не могла от тяжести чего-то смрадного, воняющего кислым потом… А Велико объявлял, что он уезжает далеко-далеко и там ждет его уже не смертное кольцо, а фронт какой-то, но тоже смертный. Тогда она, собравши остатки сил, спрашивала: «Почему?» — ничего другого ей в голову не приходило. Но его даже такой вопрос тяготил, он долго молчал, а потом говорил, что, дескать, про смерть — это все ерунда, лучше бы до смерти задавило его то самое кольцо. А она снова спрашивала: «Почему?» «Чудо страшное на меня обрушилось, — отвечал Велико, — в тот самый день обрушилось, когда был я в огромной радости. А знаешь какое?» Она молчала, откуда ей было знать. «Ты, — продолжал он, — ты была этим страшным чудом». Она снова долго молчала, как будто вспоминая что-то, и, не вспомнив, опять спрашивала: «Почему?» Но он на ее вопрос не отвечал, говорил только, что не в нем одном дело.

Она было опять собралась сказать свое «почему», но он не дал ей времени. «Слушай, — начал он, — ты ведь помнишь Степку, вот вернулся Степка к себе в село, когда и я к тебе вернулся, я же тебе объяснил, какой я радостный был в тот день, и все радовались, вся Болгария, и что же наш Степка видит: избы, где родился, нету, пепелище одно от нее осталось; спрашивает, где мать, где отец, а люди молчат, вниз смотрят, в землю — там, значит, надо их искать. И Павел тоже, у которого двое детишек — он все песню про трех танкистов пел, помнишь? — один ребеночек светленький был, в него, а другой черноглазый, в мать; и он, как пришел к себе в село в тот день, ни жены, ни ребятишек и следа не сыскал; людей спрашивает, а они в землю смотрят — вот где, значит, ему искать их выпало. И Гергин, что целых три года мечтал одной рукой обнять свою девушку, а другой из карабина салютнуть вверх, до самого неба, и с ним то же: из лесу прибегает он прямо к себе в село, спрашивает старуху, что матерью приходилась его подружке: матушка, спрашивает, где же Пенка? А та смотрит вниз, в землю, и молчит; захотелось ему карабин обернуть к сердцу да выстрелить. Понимаешь ты, сколько ран в одном только нашем отряде открылось?»

Она зубы стискивала, не смела откликнуться, а он говорил: «Только у меня-то рана особая, не как у других: тяжкие у них раны, тяжче некуда, долго кровоточить будут, а все равно зарастут помаленьку, минется время — в забытье их беду отодвинет, а как уйдет с глаз беда — полегчает боль, успокоится, иногда только тенью мелькнет на горизонте, разбудит воспоминания, разворошит прошлое, даже слезы горючие вызовет, а потом заглохнет опять; а мне-то чем мою боль перемочь?»

Голос умолкал, не слышался больше. Какой голос! Он шел к ней, пробивая стены старого зала, ей хотелось слушать и слушать, а он исчезал, терялся, наверно, в том самом бездонном глубоком овраге, откуда несся призывный бой огромного барабана. Голос исчезал, да ей и самой не под силу становилось слушать его, тело вдруг наполнялось неостановимой дрожью, будто в нем угнездилась закрученная до отказу пружина, в любой миг готовая выбросить ее неизвестно куда, и новый какой-то голос грубо командовал: «Я тебя казнить не собираюсь, мать твою так, ты уж и без того вся расказненная. Вперед шагом марш!»

И кто-то с этим нестерпимо постылым голосом сталкивал ее с утеса, подгонял в спину штыком; она шла мимо ненавистных синих форм и фуражек с черными козырьками, вокруг орали, ухмылялись, сквернословили, потом старший их приказал: «Немедленно в город, в участок, там разберутся, что с ней делать». Как добрались, не помнила. Без передыху три дня и три ночи заливался-надсаживался кларнет, заглушая ее крики. Прав оказался жандармский начальник — разобрались, что с ней делать: и били ее, и насильничали, и волосы вырывали, и все пытали: «Говори, такая-разэтакая, не жить тебе, коли не скажешь, где скрывается смутьян и разбойник Велико Саджашки. Ну, будешь ты говорить?» А на третий день как пришли, поднялась она с грязного пола, в разорванном платье, растрепанная, они еще войти не успели, а она уж руку протягивала первому из них; руку его встряхнувши и расхохотавшись во весь голос, сказала: «Поздравляю! Правителям вашим крышка!»

И другому тоже тянула руку, но тот уж своей не дал, только глядел на нее чуть не с ужасом — по словам ее, видать, догадался, что с ней стряслось. А она снова заливалась смехом, бормотала: «Волхвы пришли, счастье мне принесли, и к вам придут, и вам принесут».

Раз уж такое ей счастье выпало, что злыдням делать, пришлось, выпустить. Шла она по какому-то темному коридору, ступала босая по холодной и грязной каменной лестнице, добиралась до выхода, уже солнце видела, уже руки к нему тянула, точно коснуться его хотела, и вдруг — грубый удар в спину, и она падала ничком на щербатую мостовую. Черная кошка, прошипев где-то рядом, карабкалась на глухую стену напротив, подглядывала за ней оттуда; трое детишек, две девочки и мальчик, стояли возле стены, одна девочка кричала: «Она себе нос разбила, глядите-ка, кровь потекла!» — и они бежать припускались что есть мочи.

Она поднималась, шла по раскаленной мостовой, выходила за город к плазгазской дороге…

А голос Велико все говорил про какой-то фронт. Велико, Велико, а что со мной-то случилось, это тебе не фронт? Да кабы только это, слушай, скажу я тебе, страшно было на том моем фронте, что ж, было да минуло, быльем поросло, а потом-то еще горшие ко мне муки пришли. Куда мне от них деваться, пришли ночи жуткие, темные, в небе облака мечутся, ветер завывает, свистит в ушах, словно по весне ивовая свистелка. Перед калиткой на улице старый вяз — помнишь его? — до самого неба ветви вскидывает, а вокруг темень, зги не видать, и в темени этой наползли во двор страшные чудища, одно на колодец взобралось, пасть разинуло, того и гляди проглотит, другое — на вертушке навозной, нависло над головой виселицей, а с телеги-то не кнут торчит, а палец на тебя уставлен, огромный, прокурорский, как увидала я — без души осталась, я же знала, что прокурор скажет: «Именем его величества осуждается Добричка Добрева Карадобрева из села Плазгаз на лютую смерть!» Я кричу: «Нету на мне никакой вины!» А уж чья-то злая рука запихнула мне в рот вонючую тряпку, и голос мой застрял в горле, куда-то пропал. Может, и оттого он пропал, что прокурор обратился вдруг в дюжего палача, в прорезях маски глаза сычиные посверкивают желтизной, сверху до пояса голый, маслом смазанный, снизу пузырем раздуваются цветные порты. Приступил ко мне крадучись, и не почуяла я, руки расставил, скалит хищные зубы: вот, говорит, твоя виселица, давай-ка на бочку лезь! Я испугалась, до смерти испугалась, Велико, и закричала. Что, думаешь, я закричала? Твое имя, Велико, звала я тебя: Велико-о-о-о!

Она обернулась. Велико сидел рядом, смотрел на нее, она слышала, как он дышит; может, и теперь она его кликнула? Он тоже чувствовал ее дыхание, видел заблестевшие черные глаза. Ему, видимо, захотелось ей что-то сказать, и, вглядевшись в ее глаза, он тихонько позвал:

— Добричка…

Но это ее не тронуло; а его почему-то тронуло, и другого тоже, молодого, который все за ней тайком наблюдал. Глянула она на Велико, и тут в уме ее новое что-то мелькнуло — знать, припомнила, что он ей теперь чужой, слыхала, наверно, когда-то, вот оно и выплыло; блеск в глазах ее сразу померк.

— Какой же ты обманщик, Велико, бросил жену с ребенком и ко мне пришел!

Кто-то — крестный, должно быть — дал знак, и над притихшим залом вихрем взметнулся барабанный бой:

— Дум, дум-дум!

Когда уж совсем стемнело, догадался кто-то, лампы зажег; хочешь не хочешь, потянулась свадебка дальше. На улице народу толпа собралась, и мужчины, и женщины, но никто не решался в окошки подглядывать; один отважился только, Цонко Рыбарь. Цонко в подпитии был и крепко выругался, когда попробовали ему помешать, а все же, как ни храбрился, и он не полез к такому окошку, где могли его изнутри увидеть, а примостился к самому крайнему. Кабы глянул кто в тот миг на него самого, то заметил бы сразу, что Цонкины глаза, отыскав Добричку, уже от нее не отрывались. То бишь один глаз не отрывался, потому как другим он не видел, не то чтобы не было у него другого, был у него и другой глаз, да только стеклянный, а много ли стеклянным-то глазом налюбуешься на такую, как Добричка, невесту? Глаз он потерял три года назад, работал на камнедробилке, и угодило ему отлетевшим куском прямо в глаз. Целый год он так промыкался, а потом призвал его председатель Совета и шутейно вроде бы объявил: «Порешили мы тебя, Цонко, в сторожа на водохранилище определить, а чтоб рыбки не потешались, на тебя, одноглазого, глядючи, вставим мы тебе глаз стеклянный, и будешь ты разом и на человека и на рыбину смахивать. Приступай».

Вот и глядел теперь Цонко на свадьбу одним глазом.

И чего глядел? Хотел ли чего? Ждал ли? Бог весть, спроси его самого — и то не ответит; он и сам в толк взять не мог, откуда в его душе набралось столько муки. Как прослышал он про Добричкину свадьбу, всего его тоска залила, мутная, студеная. Куда от нее деться?

Он решился перетерпеть, а тоска все крепчала, и даже сквозь хмель горькая пробивалась мысль, что выкинут он на самую распоследнюю свалку, но тут же проблеском и другая мысль приходила; дождаться надо, когда выйдет Добричка со свадьбы, тогда, может, горе и поправится, он-то ведь знал, что домой она не захочет. Вот он и подождет ее сперва здесь, у окошка, спрятавшись в темноте и лбом прильнувши к мутному стеклу, а потом подстережет миг, как выкрадется она на улицу, ринется за ней в темноту, выбежит за деревню в поля, домчится до леса. Станет Добричка кричать и звать, заухает по-совиному, а он, где-нибудь поблизости притаившись, за деревом или в кустах, будет ей отзываться. Старик, что за ней доглядывает, ничего не услышит, это уж точно, вот и станут они до утра гулять-перекликаться. Сколько уж времени не выпадало ему такой ночки! В темноте не было страшно, что его увидят, услышат, и никто в селе и ведать не ведал о радостной его забаве. И всякую ночь, как убегала Добричка, он следовал за нею тайком. Были для него эти ночи все равно что для птиц белый день: с неба ясное солнышко греет, воздух пахучий, вокруг зелень лесная; а в ветвях раскидистого дерева поет какая-то птаха: «Лю-лю-лю, лир-лир-лир, яюли-яюли-яюли» — что бы это значило? Что значило, Цонко не раздумывал, зато слышал, как с другого дерева тотчас же отзывалась другая птаха: «Яо-лю-лю, цир-цир-цир, при-и-туп, при-и-туп, при-и-туп». Это походило на их переклики с Добричкой, только они-то ночью перекликались. Иногда он и дальше уносился мыслью: вот, мол, у птах каковы обычаи — пощебечут, пощебечут да в гости друг к другу перелетают; от такой мысли кидало Цонко в горячую дрожь. Видно, всему причиною солнышко, а ночами солнышка не бывает, как же тут перелетишь на Добричкино дерево? Выждать надо солнечного денька, может, выйдет тогда Добричка и…

Оказалось, не суждено было сбыться. Оттого, видать, с горя такого, прослышавши про Добричкину свадьбу, взял да напился Цонко, рыбешек своих забросил и стоит вот у крайнего этого окошка, мутного-мутного, да ему-то дело какое до этой мути, коль на душе у него еще мутнее, — не оттащат его отсюда никакими, силами.

На всякой свадьбе к концу музыка принимается играть во всю силу, конец — делу венец, и кому, как не музыкантам, впору завершить свадебный пир, даже такой необычный, как Добричкин. В зале сделалось душно, Велико распустил галстук; крестный давно уже скинул пиджак, остался в одной жилетке; крестная помаду вынула, поводила по губам и скучливо уставилась перед собой; дружки и подружки переглядывались украдкой, будто забрались в чащу непролазную, а как выбраться оттуда, не знают: хоть одно-то хоро да полагалось бы отплясать…

— Дум-дум-дум! Дум-дум-дум! Дум-дум-дум! — грохотал большой барабан, что есть мочи сотрясая зал, вылетал на улицы и их сотрясал тоже и на деревню наскакивал и ее пробовал сотрясти, да ведь на деревню эту кто только не наскакивал, где уж устрашить ее какому-то барабану?

Теперь, когда свадьба подходила к концу, а ни толку, ни проку еще не виделось, должно было наконец проясниться, что это за свадьба такая: ежели обычная, похожая на прочие сельские свадьбы, пора настала ее закончить, а молодых отпустить восвояси. А ежели это затея какая-то зряшная, тоже ни к чему ее дальше длить, девятый уж час приближается, как за стол уселись, чего еще людям ждать?

Вопрос этот больше всех волновал Велико, на него ведь тяжестью всей ложилась диковинная затея. Он устал, тревога измучила его, временами он чувствовал полное смятение, из-за угрызений ли совести или из-за ответственности перед этим народом, собравшимся на улице и вместе с ним ожидавшим чуда, которое должно было воскресить Добричку. А может, из-за другой какой причины, и он теперь только начинал ее понимать? Все это давило его, гнело, а исхода никакого не намечалось, и порой ему хотелось, чтобы вдруг происходящее оказалось всего-навсего глупым сном, наяву-то ведь прямо хоть сквозь землю проваливайся…

Но снова с неистовой яростью ополчался он против здравого смысла, откидывал все лишние эти мысли про стыд перед людьми, про неловкость, их бы еще можно было стерпеть, пережить, вон отбросить; он возвращался к своему смятению, которое теперь именно надо было определить: отчего оно? Ярость, стиснувшая за горло, словно подступала к нему с вопросом: точно ли от любви бросился ты, закрывши глаза, в эту свадьбу?

Время шло, а рассудок немел, как от оглушительного удара, застывал; не было в жизни его испытания столь страшного: как ответить и точно и ясно на тревожный вопрос, когда и сил-то думать у него не осталось?

А ярость в покое не оставляла, пытала снова: подумай хорошенько; в этом мире соблазнов сколько угодно, какому из них ты поддался? Мании ли величия — ведь всякий великан властен делать, что ему вздумается, — или захотелось тебе людских славословий — полюбуйтесь, мол, какое великое благодеяние вершит Велико Саджашки? А не эта, так мало ли какая другая мнится тебе искусительная хвала: за великую твою, к примеру, любовь — дескать, видано ли, слыхано ли по свету такое чудо?.. И не мог он отделаться от тяжкой тревоги: какой страшной кривдой обернется вся эта свадьба, коли сомневается он в себе не зря! А подумав про это, принимался он терзать себя: почему теперь только увидал этакое коварство рассудка, где же раньше был хваленый рассудок, год назад, когда повстречался он с доктором и после всех сомнений да колебаний решил, что, коли счастья со свадьбой не попытать, всю душу его изъест мучительная, до смерти неостановимая боль.

И теперь, когда все сидели как на угольях, самого его точно поджаривали на медленном огне; иногда, на секунды какие-то, к нему возвращались вдруг былые юные дни, и в груди клокотало от волненья, светлое Добричкино лицо вставало перед ним, притягивало его, трогательное и нежное, завораживало его, превращалось в один из тех цветков, что старый Лазар Саджашки разводил в абрашевском саду, и он умирал от сладкого счастья, целуя его. Сколько же это счастье длилось? Ведь то, что пришло позднее, на счастье не походило: тяготел над ним тот самый выстрел в полицейского начальника, наваливались тревожные ночи после разъездов по селам, и там, в парке, где она спасла его, над головой висела опасность; он был связан, и любовь его была тоже связана, не стало прежней весенней легкости. Только однажды вернулось к ним былое счастье — помнишь, Добричка, когда приютил нас лес вечером после бегства: мы лежали на холодной траве и оба не спали, а только притворялись, вокруг раскинулись Степка, Гергин, Павел и еще пятеро других, двое стояли на страже, и целый лес баюкал нас песнями, волшебными не волшебными, а других таких нет по свету, они нам стали свадебным сговором, на душе было светло, как раньше. Или я обманул себя? Ведь сам привел свою любовь в тот лес и не смог спасти ее из грязных жандармских, рук…

Нет, нужно откинуть все это, не дай бог отгадает кто его мысли, Георгий, например, или доктор: они могут его упрекнуть, осудить даже; пора спуститься к земле поближе.

А крестный в это время говорил:

— Мы словно в молчанку играем, слово скажем — десять заглатываем.

На свадьбах про что только не говорится, про все. Раньше в нашем, бывалоча, крае с погодки начнут, по кмету и бирнику[15] пройдутся, доберутся до свата и сватьи, а напоследок возьмут да и подерутся: у кого вдруг ревность взыграет, кому хмель в голову кинется; тут явится сельский страж порядка и как возьмется порядок этот самый наводить! Свадьба расстраивается, а на другой день, только музыка затренькает, пошло по новой, опять все сбегаются, и кто дрался, и кто дракой любовался, и идет гульба пуще прежнего; вот как в старые-то времена свадебничали.

На Добричкиной свадьбе ничего похожего не случилось, никаких тебе кметов и бирников, никаких драк. Сильно времена переменились, и люди вроде бы тоже: только тут-то, сдается, вовсе не из-за того отошли гости от былых повадок, а от странной какой-то боязни, что сковала всех по рукам и по ногам: на такой свадьбе о чем поговоришь? О погоде, да, о погоде можно, пожалуй; поговорили — опять замолчали. Про то, чем свадьба всякая кончается, про молодых пошутить вроде бы не годилось, хоть крестному, который сильно был под хмельком да еще и в окружении женского полу, смерть как хотелось о том побалакать. Нельзя так нельзя, он по-другому нашелся как повеселить застолье.

— В каком ни возьми селе, — повел он свою речь, — кто теперь у нас в главных шишах: председатель Совета, председатель кооператива, голова селькоопа и партийный секретарь — даже на одной руке не загнешь пальцев; поправят они, помудрят по одному сроку, а после принимаются передвигаться. И что же тогда выходит? Вот и поглядим: председатель, значит, Совета идет на место председателя кооператива, тот в селькооп перескакивает, тамошний председатель — в партийные секретари, а в Совете стул партийному секретарю достается. И в вашем небось Плазгазе такое же заведение?

Никто ему не ответил, даже не засмеялся никто. Только жена его с высветленными волосами открыла крашеный рот, чтобы фыркнуть, если послышится чей-то смех. Смеха не послышалось, что было бедной делать? Принялась она поправлять сзади жилетку супругу и при этом так его ущипнула, что крестный мигом очухался и замолчал, но духу не сронил и скомандовал музыке играть громче.

И свадьба волей-неволей потянулась дальше: никто толком не знал, до конца ли надо терпеть, ждать, что с Добричкой станется, или же время пришло закругляться. А иным так от выпитого вина вовсе и не хотелось закругляться, погулять разохотились, посиживали себе, попивали; ни свар, ни побоищ не заводилось — чего ж уходить?

А Добричка, обозвав Велико лжецом и попрекнув его женой, вроде бы затревожилась, похоже, слова эти пробудили в ней вину, и сидела она сконфузившись, точно ошибку какую совершила. И голос внутри нее пенял ей за ошибку, да недолго звучал этот голос, будто солнечный лучик, заглянувший в дверную щель и сразу пропавший: где он, лучик, его и быть не бывало. Но все же лучик этот блеснул, укорил ее за ошибку и оставил в ней смутную жажду искупить какую-то вину, а перед кем ей быть виноватой, как не перед Велико?

Не сыскав своему беспокойству исхода, она глянула на Велико, словно захотела увидеть его совсем другим, чтобы не колол он ей глаза теперешним своим видом. Это могло загладить ее ошибку — загладить перед ней самой. Про тех, кто сидел вокруг стола, она даже и не думала.

Она обернулась к Велико, черные ресницы чуть-чуть задрожали, щеки залил румянец, все ее бледное до тех пор лицо засияло от скрытой, долго таимой нежности: это он. А вроде бы и не он.

Опершись о стол, она засмотрелась перед собой, увидала его таким, каким должен он быть, чтобы простить ей что-то, наверное, ту самую ошибку, что она совершила, только когда? Вопрос мелькнул подраненной птицей, что стремительно падает на зеленые руки полей. И тут перед ней появился он — высокий, с тонким станом, светлые волосы совсем выгорели на солнце, и усы тоже, на плече короткая винтовка, а за поясом две гранаты. Не таким ли виделся ей Велико, когда она его призывала спасти ее от виселицы и палача? Да он и теперь такой же, а теперь от чего он должен ее спасти?

Но тут делалось непонятное что-то, такое и раньше бывало: она все глядела на него и глядела, а он, вместо того чтоб отозваться, начинал тонуть в каких-то глубоких водах, то исчезал, то показывался, а вокруг него разъяренными осами свистели блестящие пули. Кто их пускал? Велико погибал, и она тоже должна была погибнуть: если не от челюстей палача, так от виселицы, если не от виселицы, так от чего-то другого, она не могла понять от чего, но что-то должно было вот-вот ее погубить.

А так хотелось, чтоб перед тем, как им обоим погибнуть, Велико ее поцеловал!

И в какой-то миг это случалось, он и вправду ее целовал, но она тут же догадывалась, что это не он, чуяла это, знала наверное. Целовал ее и страшным своим, отвратительным смрадом придавливал к какому-то раскаленному камню, к раскаленной скале кто-то другой — только кто?

Теперь ли она задавала себе этот вопрос или в другое какое время, она сообразить не могла, иной дорожкой пошли ее мысли, притягивал их злополучный утес. Вдруг, точно бичом подхлестнутый, он закружился вокруг нее колесом, а желудок, который давно уже пуст был, начал требовать у ней щавеля. Кабы раздобылась для него хоть одна стеблинка, он бы такой ее силой наполнил, что она без труда одолела бы и утес этот, и того, кто ее давил, избавилась бы, навсегда бы от них избавилась.

Но если не было проклятого этого щавеля, если не виднелся он ниоткуда, что она поделать могла?

Ждать, когда послышится голос Великин, вот что. Он должен ее спасти, только он ее вызволит, он звал ее откуда-то, чтоб спасти, а она не могла откликнуться, сообщить, что отрезана от отряда из-за злосчастной своей и глупой — другой уже — ошибки с проклятым предателем.

Тут утес переставал вертеться, подле нее опускалось большое зеленое облако, должно, прилетело оно с зеленого луга, солнечные лучи, видать, притягивали его к небу да отсылали к ней, наверно чтоб помешать ей проползти через луг. А ей так хотелось проползти и оказаться среди своих, там, откуда ее призывал Велико. Из облака вдруг выставлялось толстое жабье лицо Радню Абрашева, гадюка Абрашевица лупила его ручкой исшарканной метлы, при каждом третьем ударе приговаривая: «Куда делась эта мерзавка, байбак ты такой-сякой, кто будет дом прибирать, скольких людей родитель твой обобрал, чтоб такую громадину выстроить, для тебя все, для лежебоки старался. Я, что ли, тебе прислуживать буду? И не надейся, хоть ты сдохни, такого от меня не дождешься, уж лучше самого я тебя с косточками заглочу». Абрашев не шевелился, будто уснул, а Добричка его жалела, спрашивала: «Господин Абрашев, если вам кофе хочется, так я могу сварить, только я хозяйки боюсь». Абрашев все равно не шевелился, а гадюка продолжала нахлестывать его метлой: пляс-пляс-пляс!

«Пат-пата-пат!» — слышалось где-то далеко, от самого леса — видать, с того сражения, которое Велико вел с жандармами.

А потом вдруг взлетел к небу условный сигнал, и она должна была бежать к отряду, попавшему уже в смертное кольцо, ведь она раз навсегда решила: если сожмется оно вокруг Великиной головы, то и она там же свою голову сложит. Вот он, совиный тот крик: «Уху-у-у!»

— Дум-дум-дум! — рявкнул вдруг барабан какой-то: он, что ли, должен был отозваться на тайный сигнал, что подавал Велико?

А зеленое облако поднималось, отлетало к лесу, из которого не слышалось больше «пат-пата-пат». Там, на опушке, что-то задвигалось, засновали какие-то люди, крохотные, похожие на букашек, а внизу, у подошвы утеса, расстилался зеленый луг, тот самый, на котором полным-полно щавелю. Его набухшие соком листья выделялись в каком-то невиданном свете, оттого, видно, что день был июльский, жаркий и душный, розовый, как невестины щеки. Нужно было только сползти с утеса — и вот он, зеленый луг, под тобой. Броситься в щавель лицом, сперва языком попробовать кислые листочки, а потом начать их глотать; да только слезешь-то как?

Страх закрадывался в душу при мысли, что проклятый предатель мог оказаться с той стороны утеса, мог ее подстеречь, вцепиться ей прямо в горло. Стиснувши в руке маленький пистолетик, она прижалась спиной к скале, а сквозь ресницы пробирались солнечные лучи, щекотали веки фиолетовыми щупальцами. Время от времени она поднимала руку, проводила пальцами по лицу, такому же горячему, как и раскаленный камень под ней, а сердце сжималось от опасности, сама она в этой опасности оказалась, тут уж никто ей не виноват.

Приказано было привести сюда предателя и расстрелять. Велико так приказал, командир, разве можно ослушаться?

— Дум-дум-дум! — опять застучал барабан какой-то.

Она подняла голову. Барабан выстукивал где-то в лесу, а на опушке те маленькие, точно букашки, люди стали теперь большими, превратились в огромную пеструю толпу из мужчин и женщин. Мужчины покрикивали громкими голосами: «Иху-у!», как покрикивают на свадьбах, некоторые держали в руках пестрые фляги. У каждого на шапке белелся платочек, к поясу прилажены кукурузные четки, из расстегнутого ворота белой рубахи выглядывала косматая грудь, облитая потом. Но, видать, пахло от них совсем не плохо, женщины знали как, время от времени они склонялись к мужчинам на грудь, а потом поднимали головы кверху, словно птицы, напившиеся родниковой воды, и начинали кружиться по зеленой луговой траве. Солнце спускалось поближе к ним, они поднимали руки, оглаживали его и продолжали танец, точно ожившие заколдованные цветы. Было видно, как блестят лица, будто глянцем покрытые, а когда сверкнули гривны у них на груди, запламенело все небо, превратилось в невиданной величины купол. Под ним, от одного конца луга до другого, шли эти мужчины и женщины, позади где-то виднелась огромная телега, нагруженная приданым, ее тянули два белых вола, красивые, как в сказке. Сверху, на приданом, сидел Старый. Старой не было, куда она делась? Не было и Георгия, он тоже куда-то пропал, ведь она же его недавно видела: может, в прошлый вечер, а может, неизвестно когда он говорил ей про какую-то свадьбу — уж не свадьбой ли было то, что она видела, уж не ее ли собственной свадьбой?

Она почувствовала, что с ней творится странное. Где-то в сердце, в самой глубине, начал рушиться какой-то раскаленный утес — тот, наверно, на котором она лежала, все еще не решаясь спуститься на зеленый луг. И вдруг все расступились на две стороны, и на открывшейся дорожке, блестевшей перед глазами, она увидела шагающего к ней Велико. За ним, размахивая руками и спотыкаясь в густой траве, бежала какая-то женщина, она ее сразу узнала, это была Великина сестра. Бежала как угорелая и все кричала: «Куда ты пошел, Велико, какую ты себе родню выбираешь, кого тебе родит эта полоумная, идиота она тебе родит, тьфу!» А Велико все шел, он словно бы не слышал и разозлен был чем-то: глаза его метали и вперед, и вправо, и влево огненные искры. Куда шел он и отчего злился?

Тут Старый соскакивал с телеги с приданым, в руках его оказывалась огромная пестрая фляга, такая же, как и у других мужчин, он шел за Велико и кричал, сколько хватало голосу, чтоб и Велико слышал, и остальные — вся эта огромная свадьба. «Не бойтесь, — кричал он, — кровью возьмется моя рубаха, моей кровью, а не возьмется — заколите меня, как ягненка на Георгиев день. Я ту, другую кровь, выпитую злодеями, на себя принял, на мне она теперь, вот-вот сквозь рубаху проступит, пусть узнают все, пусть запомнят, что совершил Добри Карадобрев из ледащего этого сельца Плазгаза!»

Но никто на него и внимания не обращал: старый человек, из ума выжил, с такого что взыщешь!

А она теперь как раз решилась с горячего утеса спуститься: скользила полегоньку, осторожно, пистолетик закинула, он ей больше не нужен был, ведь она же на свадьбу отправилась, а где это видано, чтоб невеста на свадьбу с пистолетом являлась? Босые ноги ее ласкала зеленая трава, благодать луговой прохлады. Она пошла вперед, твердо ступая и вскинув голову, словно начала в ней распрямляться придавленная какая-то пружина, только глаза вдруг налились слезами: может, оттого, что и раньше когда-то, в давно отлетевшие времена, вот так же шла она, счастливая, на свою свадьбу с букетом из красных роз и говорила те самые заветные слова. Она их не помнила, в памяти остались только красные розы, обратившиеся вдруг в огромные кровавые сгустки, и что дальше случилось, ей тоже не было ясно. Вдруг и сейчас то же будет? Ведь этот утес, загромоздивший ей душу, все еще держался внутри и давил, она не хотела, чтоб он давил, ей совсем другого хотелось — чтоб утес рухнул.

Вдруг чей-то голос прямо в уши ей прокричал: «Уху-у-у!»

Он донесся из-за какого-то лесного дерева, она хотела пойти на голос, но тут же смекнула, что, если к дереву подойти, там никого не окажется, а голос послышится из-за другого дерева, и решила идти прямо к Велико.

И он тоже шел к ней, в черном костюме был, в петлице белый цветок, в руке вместо короткой своей винтовки держал цветок, но желтый зачем-то, помахивал им, а те искры, что вылетали из его глаз во все стороны, теперь пропали, хоть он все еще злой был. Подошел, остановился, и она тоже остановилась, а люди столпились вокруг; она смотрела в его глаза неотрывно: явно было, он хотел ей что-то сказать, вот она и ждала.

Велико спросил: «Ты почему не выполнила приказ?»

Ответить было трудно и страшно к тому ж. Помолчавши, она сказала: «А ты почему меня отослал, не понял разве, что я тебе так и так жена?»

Как раз этих слов не хотела говорить, а они взяли да и сказались, она вроде винила его: зачем, мол, ты отослал меня тогда?

«Ты меня не вини, — отвечал он, — я и так с тех пор на огне горю. А послал я тебя, потому как проверить тебя хотел: казнишь предателя — считай, прошла испытание, ведь ты же мне ближе всех была, а кому, как не самому близкому, доверить такую задачу?»

У нее слезы закапали, но она глядела ему прямо в глаза и все толковала, что, мол, да, он прав, но что же ей было делать, коль тому удалось сбежать? Затащила она его на этот утес, а он вдруг взял да и сгинул, оборотился вокруг нее и провалился в землю; и она вот с таким маленьким пистолетиком…

Умолкнув, она поглядела на свои руки — пистолетика не было. Повела взглядом, вокруг себя — люди стояли молча. Что говорить дальше, напрочь из головы выскочило, что ни скажи, все на одно выйдет, и эти люди, еще не смекнувшие, о чем разговор, догадаются и примутся судить, кто из них прав и кто виноват.

«Ты со своими нервами всех нас затянешь в ловушку, — попрекнул ее Велико, — весь отряд. Но сейчас, как я посмотрю, ты вроде бы получше стала».

Он придвинулся совсем близко, и глаза его засияли. Она гляделась в них, как и раньше, когда держала в руках букет красных роз, а потом сказала ему слова, от которых сердце ее билось так сильно, что готово было выскочить да в небо вспорхнуть: снова она в белом платье, с белой фатой на голове, снова, как и тогда, не было в целом свете невесты счастливей ее.

Она вспомнила те слова. «Велико, — говорила она, — я… Знаешь, как я тебя люблю!»

Лес начинал шуметь, небо над ней колыхалось, будто море из фиалок, птицы запевали чистейшими голосами, а зеленый луг, который только что мяли ее босые ноги, обращался в брачное ложе и манил к себе. И застывшие было в молчании веселые гости вздрагивали, как при известии долгожданном, и в один голос принимались величать молодых.

— Совет да любовь! Совет да любовь! Иху-у! — кричали они, как на свадьбе положено.

Велико говорил что-то, она не расслышала, а кабы расслышала, смогла бы понять?

А он как раз в это время терзался сомнениями насчет свадьбы: благодеяние ли он вершит, чтоб возвыситься в собственных глазах, или любовь свою невиданную напоказ выставляет, чтоб возвыситься в глазах других? И точно ли это большая вина? Такая же, как та, что постоянно ныла глубоко в душе, до сих пор мучила его: зачем он испытание устроил Добричке, пославши казнить предателя. А совесть и на старые сомнения, и на новые твердила одно свое: теперь, что бы там ни случилось, обратной дороги нету.

В который уж раз поглядел он на доктора и усмотрел у того в глазах огонек надежды. Он и сам видел, что с Добричкой странное творится, переменялась она, веселела сразу, когда большой барабан оглушал зал самым сильным своим перестуком. И тут он себя спросил: если с Добричкой все завершится счастливо, то в чем оно, это счастье? Ведь коли и вправду оно существует, то у каждого свое. И сразу же вслед за этим вспоминал он об извечной человеческой глупости: всякий небось хоть раз в жизни да думает, что открыл истину, никому другому не ведомую, а так ли на самом деле? А он с чего решил вдруг в общую глупость влезть, выискивать особую какую-то правду о своем счастье, когда давно уж ему была об этом известна правда самая правденская?

Он усмехнулся, и вдруг ему захотелось обнять Добричку. Только поймет ли она почему? И тут же делалось ясно: как обнимет ее — наверняка расплачется, и это будет первый раз в его жизни.

Он перевел взгляд на крестного и только теперь заметил, что тот остался в жилетке. Может, он крестному хотел что-то сказать? А что — бог весть, только крестный, достойный своего звания, всегда готов об заклад биться, что уж во взглядах-то он знает толк, а выяснится, что не знает, то все равно докажет свое, потому как крестный, достойный своего звания, не ошибается никогда. Так что едва Велико на крестного глянул, тот догадчиво вскрикнул:

— И то правда, чего ждать, давно пора, девять часов уже, а мы все ждем да ждем, ну-ка!

Мигом подхватился, потянул за собой крестную, та — Георгиеву жену, дружки и подружки догадались сами, музыканты грянули во всю силу, и хоро, веселое и грустное разом, заколыхалось вокруг свадебного стола.

— Иху-у! — покрикивал крестный.

— Дум-дум-дум! — отвечал большой барабан, да этаким голоском невинным, будто до того только и делал, что скромно помалкивал.

Вскорости, однако, стало ясно, что время для этого порядком-таки припоздавшего хоро было выбрано не больно удачно: только-только оно раскрутилось как следует, произошло такое, что заставило всех пристыть к своим местам. Веселый хоровод, предводимый крестной и Георгиевой женой, едва успел добраться до конца стола, где как раз пристроились перекусить оба прислужника, как в зале раздался страшный треск, даже музыку заглушивший, — должно быть, что-то грохнулось об пол. Хоро остановилось, все обернулись туда, откуда шел странный звук. Стул, откинутый кем-то, все еще катился по полу, это был стул Добрички. Сама она стояла перед Велико, насмешливо на него глядючи, потом вдруг руку ему подала.

— Поздравляю! — сказала. — Правителям твоим крышка! Волхвы пришли, счастье мне принесли, и к тебе придут, и тебе принесут.

Наподдала еще раз стул, музыка тотчас же смолкла, и над свадьбой нависла внезапная страшная тишина.

Добричка же как будто и не замечала, что музыки нет. Она, видно, слышала свою какую-то музыку, потому что мигом очутилась посреди зала, где еще недавно кружилось веселое хоро, ей, должно, тоже захотелось потанцевать. Так оно и было, все в этом убедились, увидевши, как подняла она белые руки и отворила рот, словно собираясь крикнуть то самое «иху-у!», которое оглашает все болгарские свадьбы, но из отворенного рта ничего не послышалось, только белые ее туфельки затопотали по старому полу. И тут все подивились странной пляске, не разобрать было, что это такое: рученица? нет, не она; может, продолжение давешнего хоровода? тоже нет. Музыки никакой не было слышно, а ведь музыка как раз и указывает, что плясать: заиграют рученицу, так и пляши рученицу, джиннишоно заиграют — пляши его; Добричка же без всякой музыки танцевала, вот тут поди и разбери.

В довершение ко всему не успела Добричка и круга сделать вокруг стола, как в зал ворвался Цонко Рыбарь; Цонко-то кой шут сюда принес? Гости, конечно, ни про какого шута и не думали, но зато им яснее ясного было, что Рыбарю на свадьбе не место. Кто глядел на него ошарашенно, а кто и с угрозой: мол, коли не уберешься сам, будешь отсюда выкинут, но Цонко и бровью не повел на ихнее гляденье. Не отрывая глаз от Добрички, он скидывать принялся потертый свой пиджачишко и уже двинулся к ней, наверно чтоб поплясать вместе, но тут крестный чего-то крикнул обоим прислужникам. Человек, коли взялся на свадьбе прислуживать, с одного взгляда должен крестного желания схватывать, а не то что с окрика; прислужники подскочили, точно осой ужаленные. Подхватили Цонко, один за плечико, другой под бочок, тот, что худущий, ростом под потолок, треснул его по башке так, что ветхая кепчонка рыбацкая отлетела аж к музыкантам, дотащили его до дверей да начали выталкивать; хочешь не хочешь, вылетел Цонко на середину улицы. Там в темноте очухался, вокруг ни души уже не было, ни у дверей, ни поблизости. Глухо кого-то выругал, неизвестно кого, долго вглядывался в темень перед собой, ждал, видать, когда злость пройдет, потом к сердцу его другое совсем подступило, известно что — слезы, вот что. И у Цонко они навернулись. Так он и стоял, пока не решился, что делать. Потоптался туда-сюда, а потом, вдоль стены прокравшись, примостился опять к своему окошку; уперся в него лбом и принялся глядеть единственным глазом.

Немного погодя у читальни, стараясь держаться поодаль, появился еще один человек. Зрителем его не обзовешь, была ему на свадьбе своя забота, ведь это Старый из темноты появился, так что тревожней и печальней зрителя поискать. Сидел он, с места не сдвинувшись, все эти девять часов, высидел еле-еле. Один, в старом пустом доме, сгорбившись на табурете перед огнем, брови свесились над глазами, не разберешь, то ли дремлет, то ли бодрствует, знал он, чего надобно ожидать, вот и ждал. Ведь должен же кто-нибудь догадаться, что и он тоже чуда ждет, и, как только оно свершится, прибежать к нему, хлопнуть дверями и с порога еще закричать: «Наша взяла, дедушка Добри, край твоему горю!» Приходилось каждый звук сторожить, долетающий с глухого двора, отличать возню петушиную от шипа кошки на собаку или бормотанье старого вяза от щебета молодых ласточек под стрехой: ему нужны были шаги человека.

А их как не было, так и нет; солнышко рассиялось — не слыхать, за полдень перевалило — не слыхать, свечерело — не слыхать, мрак обступил отовсюду — все равно не слыхать. «Господи, — взмолился он, — когда отдался я на милость твою, когда сказал, что все мы под тобой ходим, ужели же я ошибся? Ты на Георгия-то моего не смотри, глупый он у меня, Георгий, из этих, как бишь их ноне кличут, атисты ли, теисты ли, которые, значит, не верят, но я-то верую в тебя, верую! Доколе же мне ждать?»

И тут он вроде бы что-то услышал, нет, не шаги, другое что-то, смутное и бессловное; что бы то ни было, но ему полегчало, надежда ему свой знак подала. Только вот он сомневался, тут ли сидеть иль туда пойти? Тут, в этой темени оставаться. — так треснуть можно от горя. Он с трудом поднялся, ноги еле-еле держали. Но только он ими пошевелил. — сам не почуял, как вынесли они его вон из дому; прошел через двор, пересек темную тень старого вяза, быстро перекрестился и направился к читальне; ничего из вечернего деревенского шума не касалось его ушей, он шел, как ходил когда-то в атаки при Одрине и Чаталдже, шел и не знал, жив ли останется или ляжет костьми.

Так он и оказался перед читальней. Зал светился вовсю, там шла себе свадьба.

Он сразу же увидал Добричку, только ее одну: она стояла с поднятыми кверху руками, вся в белом, будто распустившийся подснежник, и глаза у нее светились, как прежде, когда она здоровой была. Она что-то делала — говорила ли что, знаки ли какие давала?

Ошеломленный, остановился он посреди улицы и стал ждать, что же дальше.

А в зале и вправду уже наступил последний час Добричкиной свадьбы: в огне ожидания, измучившего гостей, сгорели все надежды, все чаянья и упованья и Велико, и Георгия, и доктора. Сгорели дотла — дыму и того не оставили, это ясно стало после бессвязных Добричкиных слов про правителей и волхвов. Да, пора было отпустить музыкантов восвояси, распрощаться с дружками и подружками, а прислужникам пришла пора разобрать свадебную трапезу; иначе нельзя, всему на свете предел положен, даже и такой свадьбе.

Об этом, должно быть, догадался большой барабан. Он все помалкивал, пока Добричка плясала свою пляску, рученицу не рученицу, хоро не хоро — ведь музыка, какую она слышала, пока свадебные музыканты молчали, была ни для рученицы, ни для хоро. Теперь, однако же, большой барабан вознамерился показать силу голоса в последний раз в этот день да и в это лето — кто же в деревне летом свадьбы справляет, это осенью полагается делать, на Малую богородицу или на Димитров день; а до тех пор долгонько ему показалось терпеть.

И барабан во всю мочь громыхнул:

— Дум-дум-дум! Дум! Дум! Дум!

Тогда-то и появился Старый и увидел Добричку с поднятыми кверху руками.

Может, это было от барабана, чьи удары толчками гнали кровь к ее сердцу. А может, сама ее кровь, сильная и неукротимая, ударила прямо в сердце, только вдруг тот утес, который начал было осыпаться, но все держался, внезапно куда-то обрушился, исчез, провалился сквозь землю. И послышались веселые голоса, может, они с небесной выси спустились, окружили ее ликованьем, она почуяла, как с ними вместе ликует ее освобожденное сердце. Если это были птичьи голоса, с какими перекликалась она когда-то под старым вязом, то самое время теперь и Георгию появиться; она остановилась, стала вглядываться перед собой и увидела его. Как сквозь стекло, на которое кто-то дунул, а оно мутится и потом расчищается постепенно, кивал ей улыбающийся Георгий; она поняла, что видела его и перед этим, но только совсем по-другому.

И начала догадываться, что в прежних ее бессвязных видениях детские воспоминания перемежались с пережитым позднее, приходили к ней ненадолго и уходили, но теперь-то было не так. Что-то прочное, чего уже никакими силами не вырвешь, осветило ее изнутри; мрак, из какого вылетали жуткие, призраки, исчез, исчезли и ночи, когда бегала она по деревенским улицам и по лесу со страшным совиным криком, в нем надеясь найти спасение. Почему так случилось? И кто это сделал? Кто это сделал для нее?

И тут она увидела Велико.

Велико стоял с другой стороны стола и был словно чем-то испуган. Но и его она теперь видела другими глазами: она понимала, что годы прошли с того далекого дня, с того утеса, с той лесной стрельбы, с того смертного кольца, а он, похоже, перемахнул их одним прыжком.

Потому что и теперь, новыми глазами на него глядя, она видела его прежним.

Он был в черном костюме, в петлице белый цветок: к чему он воткнул цветок? И эти люди вокруг него, праздничный стол с угощеньями и бутылками, и эта музыка, что, вторя сильным барабанным ударам, начала тихо-тихо подыгрывать, словно боялась ее испугать… Что все это значило?

В третий уж раз за долгий нынешний день являлись ей такие виденья, являлись по-разному, а все на одно выходило: промелькнули сперва те самые красные розы, что держала она в первый раз; потом откуда-то прибежали, точно на быстроногих конях примчались, веселые гости с зеленого луга, прибежали и потерялись; обе эти картины свадьбу напоминали, только вправду ли это было?

Рассудок ее прояснялся, свежим становился, будто родник, она понимать начинала, что происходило вокруг: это была ее, настоящая свадьба, которую она ждала, звала голосом и без голоса, о которой плакала и мечтала. Боже, кончились муки!

Она все еще стояла с поднятыми кверху руками, фата подрагивала на голове, из-под белого платья выглянул кончик одной туфельки, другой не было видно; и тут вдруг слева в груди раздались сильные удары — не от слишком ли большой радости? Перед глазами была свадьба, она не тускнела, и не исчезала, может, и ее тоже большая радость держала?

Она услышала в этот миг, как тот приезжий, на кого она все сердилась за его приглядку, говорит что-то Велико, про удачу какую-то говорит, слава богу, дескать, удалось, и она поняла, что слова про нее. Может, этот миг не оказался б для нее таким коварным, кабы сердце прекратило свой бешеный стук. Она и не ведала, что думал про счастье Велико весь этот мучительный день, ее-то счастье было таким огромным, что и целому миру не вместить!

А коли так, разве может оно уместиться в одном ее сердце?

В эту, видать, пору тот самый дьявол, которого каждый плазгазчанин поминал после недобрым словом, взялся откуда-то на Добричкиной свадьбе. Что, мол, за свадьба такая? Невиданная, неслыханная, через всякие прошедшая преисподние и вдруг счастьем завершится. Как ему было стерпеть?

Вот тут-то он и порешил приделать к свадьбе такой конец, какой только нечистому и под силу, — в тот самый миг, в который мира целого не хватало, чтоб вместить Добричкино счастье, где уж с ним справиться бедному ее сердцу. Видно, так оно и было. Это уж после плазгазчане на дьявола принялись сваливать, он, дескать, тут руку приложил; ведь не мог же такое придумать какой-нибудь добрый человек, да болгарин, который про Добричку знал, а так — кто ж теперь в Плазгазе в дьявола верит?

Как бы то ни было, в коварный тот миг Добричка, все еще с поднятыми кверху руками, сделала шаг к Велико, потом вдруг остановилась, словно о чем-то задумавшись, опустила левую руку и к сердцу ее приложила; это, может, знаком каким-то было, только каким? А из глаз ее, точно лучи с двух далеких-далеких звезд, то вылетали, то гасли слова какие-то и не могли сказаться иначе, они были как подавленная мольба, как протянутые детские руки: к спасению ли от незнаемой гибели они тянулись или хотели обнять Велико, что стоял там, за столом, и смущенный, и ободренный, но и словно бы ножом каким-то ударенный, и нож тот все глубже забивался ему в грудь?

Все еще держа руку на сердце, Добричка прошептала:

— Велико, я…

Походило на то, что она уже говорила два раза. «Велико, — говорила она тогда, — я… Ты знаешь, как я тебя люблю!» Такие были ее слова, она их помнила. А теперь сказала только первые два; почему не говорила других, как раньше, почему в этот лучший час ее жизни они не шли у ней с языка — времени ли не было для них или убоялись они страшного, что за ними притаилось?

Она и другую руку опустила, белая фата склонилась, словно для поклона перед всеми этими людьми, пришедшими почтить ее свадьбу, нежные ноги, обутые в белые свадебные туфли, подогнулись, она вскрикнула:

— Мама! — и, словно скошенный немилосердной косой цветок, рухнула на пол.

Только тогда те слова, что побоялась она сказать Велико, громом прозвучали в старой читальне: всякий их слышал и понял, хоть и неизреченные они были. Их услышал за мутным стеклом скрывавшийся Цонко; выскочили из своих домов зрители, которые только поужинать уходили, они тоже услышали все неизреченные, и счастливые, и скорбные Добричкины слова; только Старый их не услышал. Поуспокоился он, глядя на Добричку и совестясь, как бы кто не увидел, что он издали любуется на дочернюю свадьбу, словно отлученный; постоял немножко в темноте и ушел — напрасно, нельзя было ему их не слышать.

Цонко Рыбарь все глядел на Велико; ярость его разбирала, раскипалась в душе, так и хотелось разбить окошко, вскочить в зал и вцепиться этому Велико в горло. Понял он сразу, что ночам его подошел конец, а они для него были что для пташек теплый солнечный день, когда перекликаются они друг с другом с далеких деревьев, вот и он тоже с Добричкой перекликался, а тут явился Велико и счастье его загубил; найти бы, чем его самого загубить.

Он видел, как Велико, не обращая внимания на оцепеневших гостей, одним махом перескочил через стол и бросился к Добричке. Взял ее на руки, попытался поставить, но она не могла на ногах держаться, глаза были закрыты, руки плетями повисли. Люди засуетились, задвигались молча, точно тени, никто слова не проронил. Только один схватил Добричкину левую руку, подержал ее, а потом отпустил и что-то сказал, а что — Цонко не слышал.

Он не мог удержать свою ярость, закипела она в груди, и мокрое что-то, соленое вытекло из здорового глаза, то же и со стеклянным случилось. После еще полилось, полилось осенним дождем, а ярость, кипевшая в груди, все равно не уходила, сжимала его, точно в тисках, ему хотелось что-нибудь сделать, чтоб избавиться от нее, так ему было тоскливо. Когда человеку тоскливо, его бежать порывает, будто, коли он убежит куда-то, то и тоска от него убежит.

Цонко — что бедолаге делать? — оторвался от окошка, но одному ему оставаться не хотелось, он забрал с собою Добричку, единственным своим глазом забрал.

А затем проревел во весь голос что-то, не то на крик похожее, не то на стон, собрался было грохнуться головой об оконную раму, да, видать, решил, что на такое дело нету времени, и одним прыжком оказался в ночной тьме. Укрывшиеся во тьме зеваки вслед ему закричали, точно он бешеный пес, один даже погнался за ним, но теперь-то Цонко уж никому не догнать было. Он словно олень бежал, легко бежал, осторожно, потому что Добричка была с ним, выбежал за село, сквозь поле промчался, заскочил в лес.

Там, задохнувшийся и взмокший, остановился под старым деревом, очень похожим на огромный вяз перед Добричкиным домом. Нагнувши голову, стоял до тех самых пор, пока до слуха его откуда-то издалека не долетели нежные, никому не слышные звуки, птичьи голоса. Но ему казалось, что это Добричкин голос, только для него раздававшийся в этом старом лесу темными, канувшими безвозвратно ночами. «Лю-лю-лю! — щебетала птаха. — Цир-цир-цир!» И мало ли, много ли времени проходило, из лесной чащи раздавался ответ: «Яо-лю-лю, яо-лю-лю, яо-лю-лю, при-и-туп, при-и-туп, при-и-туп!»

Теперь-то он мог без помехи побыть с Добричкой наедине, не надо было прятаться за лесинами, он глядел на нее и слушал.

Душа его наполнялась восторгом, никогда с ним такого не было, ему хотелось так и остаться здесь до конца жизни. Но у всякой радости свой конец, даже у такой; подошел миг, когда она провалилась куда-то, исчезла, и место ее заступила черная мука, опалившая его, когда увидел он падающую Добричку, и снова принялась его подпекать; он бежал от нее, спастись хотел, а она настигла его и тут. Высокое темное небо опустилось над ним, придавило мельничным жерновом, внизу под ногами словно бы заколыхалась земля, принялась, качать его то вправо, то влево. Он прислонился к дереву, вгляделся перед собой и задышал, как те рыбы, которых вынимал он из воды живыми и бросал на берегу, а они — что же им оставалось делать? — дергались, в муках умирали. Ужели и ему умереть придется?

Сунул руку в карман за сигаретами и нащупал что-то твердое: он собирался рыбу сегодня глушить взрывчаткой, в кармане была взрывчатка..

Как стоял он, на дерево опершись, так и оторвался рывком, сделал первый шаг, а дотом уже было легче. Помчался тем же путем, каким прибежал сюда, только теперь он не как олень бежал, а как волк. Поглощал темноту вприскочку, ему показалось, что поле он одолел в несколько скоков. Вбежавши в деревню, он почувствовал страшную тишину, точно это была пустыня, куда не ступала человеческая нога. Ему теперь полегчало, но дыхание его все еще смахивало на звериный рык.

Вскоре он был перед старой читальней.

Зал светился, как раньше, но когда Цонко к дверям подошел и заглянул внутрь, то остолбенел: зал был пуст, в нем стояла та же жуткая тишина, какая нависла над всем селом. Чем-то потаенным и страшным веяло от этого дома, он таращился, будто чье-то око остекленевшее, — сущая смерть. Цонко разъярился безмерно, душу его тоже пустота заливать стала, но не такая, как на деревне или в этом зале, другая — весь мир ему вдруг показался врагом, стерегущим удобный миг, чтобы забить острый нож ему в шею. Что сделать, чтоб спастись?

Он пощупал взрывчатку рукой, погладил ее, потом, вынувши из кармана, разглядывал секунду-другую: коли уж не мог он обидчикам отомстить, особенно этому Велико, надо было выплеснуть свою месть хотя бы в пустоту эту, что залила его душу, надвинулась с темного неба, придавливала село, сжигала зал.

Он вынул фитиль, чиркнул спичкой, зажег и, пока фитиль испускал свой змеиный шип, пинком отворил дверь — в глаза ему глянула пустота. Он метнул шипящую смерть туда, где, как казалось ему, пригвоздили его к самому страшному из крестов, — надо было отгвоздиться.

Зал затрещал, затрещал в стократ сильнее, чем при рокотах огромного барабана, хотевшего напугать село, а оно, и не к таким громам привыкшее, не боялось глупого барабана. Но теперь и село задрожало, колыхнулись домишки, сердца чуть не повыскочили — то-то наконец испугались.

Один Цонко не слышал грохота, он стоял у дверей, всматриваясь в зал, любовался, как в сером дыму цепенела ненавистная свадьба; потому, видать, и на сердце у него стало легче. Сердце его ликовало: там в клубах серого дыма он увидел Добричку, она улыбалась ему и что-то говорила. Грохота он не слышал, зато слышал, что говорила Добричка, она говорила: «Лю-лю-лю! Цир-цир-цир! При-и-туп, при-и-туп, при-и-туп!»

Словно там, в старом лесу, среди птиц.

Если бы кто из плазгазчан, весь этот Петров день слушавший перестук огромного барабана, порешил бы вдруг разгадать Цонкин грохот, к какому бы он заключению пришел? Коли целый день тебе в уши каким-то «бум-бум-бум» тарахтели, а потом вдруг взяли да оглушили этаким громом, тут ведь чего не подумаешь? Может, это последний вскрик барабана, перед тем как погибнуть ему от руки барабанщика, а может, клич боевой — дескать, коли уж не проймешь плазгазские уши барабаньими стуками, пришло время громыхнуть деревеньке прямо в сердце.

Откуда было знать плазгазчанину, что на самом деле случилось?

А после узнал, все узнали: этим страшным грохотом завершилась неслыханная и невиданная скорбная Добричкина свадьба.

Лиляна Михайлова ПОЗДНИЕ ДОЖДИ

Лиляна Михайлова

КЪСНИ ДЪЖДОВЕ

Пловдив, 1978

Лиляна Михайлова, 1978

c/o Jusautor, Sofia

Перевод. И. МАРЧЕНКО

Редактор Т. ГОРБАЧЕВА

Никто не предупредил меня, что придется писать доклад. Я знала только, что берут меня пока на четыре месяца — новой службе назначили нечто вроде испытательного срока, — что начальником будет доктор Шойлеков, что подано семнадцать заявлений. Если б начальником службы стал кто-то другой, я бы, скорее всего, отказалась. Не потому, что в поликлинике мне так уж хорошо — просто я трудно привыкаю к новому месту, к новым людям. А Шойлеков был первым врачом, с которым я начала работать. Я, тогда совсем еще неопытная медсестра, делала такие ошибки, что до сих пор диву даюсь, как он выдержал и не выгнал меня. Но и мне многие удивлялись — как выдержала я. Доктор Шойлеков был самым молчаливым человеком, какого я когда-либо знала. Бывало, за день он произносил не более сотни слов, и то половину из них по-латыни, в зависимости от количества больных, приходивших к нему на прием. Спустя год я привыкла и даже оценила преимущества его сдержанности: если мне случалось опоздать, Шойлеков не спрашивал почему. Однако, если я приходила на работу раньше, он и не хвалил меня. Требовал он только одного: чтобы ко мне не бегали сестры из других отделений. Это в некотором роде облегчало мою жизнь — я осталась без подруг, и мне ни с кем не надо было «делиться»…

Спустя восемь лет Шойлеков ушел из поликлиники. Я так и не узнала почему. Работая все в том же кабинете, я привыкла к новой врачихе, но у меня постоянно гудела голова от ее болтливости. Врачиха эта злословила обо всех, исключая разве что главврача и того, кто в данный момент был ее собеседником.

Поэтому я и согласилась — сразу, как только узнала, что начальником моим будет доктор Шойлеков. Позднее кто-то рассказал мне, почему выбор пал на меня. Когда зашел разговор о том, что для новой службы необходима медицинская сестра, доктор Шойлеков назвал мое имя. Ничего больше.

Даже и сейчас, спустя четыре месяца, служба наша все еще не имеет точного названия. Кто называет ее филиалом отдела социального обеспечения, кто — обслуживанием одиноких стариков на дому, а в объявлении, дважды напечатанном осенью в областной газете, было сказано так: «Обслуживание на дому нуждающихся…» Вообще объявление было составлено очень деликатно, в нем не упоминались такие слова, как «старость» или «старики», а вместо «одинокие» было написано: «Без помощников в хозяйстве». Мне сказали, что автор этого объявления — доктор Шойлеков.

Сначала поступило семнадцать заявлений. Я их получила уже подшитыми в папку. Семнадцать разных листков: шестнадцать написанных от руки и один — на машинке. Может быть, последнее, что остается у человека, — это его почерк. Я давно заметила: рука стареет, а почерк не меняется, словно какое-то внутреннее сопротивление удерживает пальцы в привычном ритме, и они хоть что-нибудь еще могут делать так, как в прежние годы, когда человек был в расцвете сил.

Я несколько раз перечитала заявления. Они все были почти одинаковы — сдержанные, без подробностей. За долгую жизнь старики, вероятно, написали бесчисленное количество заявлений и знали требования канцелярского стиля. Только один выбился из общего ряда, добавив в конце: «Желаю Вам успеха в новом высокогуманном деле, в котором давно нуждаются такие, как мы, пожилые люди». Я запомнила его имя и фамилию — Димитр Шахынов. Постаралась запомнить и других, чтобы облегчить себе дальнейшую работу. Если медицинская сестра с самого начала знает фамилии своих пациентов, это внушает им доверие. Однако мои усилия оказались напрасными. По телефону и в коротких учтивых письмах, присланных к нам, десять человек вскоре аннулировали свои заявления. Ведь обслуживание на дому не бесплатное. Наверно, старикам необходимо было время, чтобы хорошенько все обдумать и решить, за что они будут платить свои деньги.

— Все в порядке, — сказал по этому поводу доктор Шойлеков. — Они правы.

Четырехмесячный испытательный срок было решено начать с двадцатого сентября, но два раза его откладывали из-за отсутствия машины. Обед и ужин нашим старикам должны были привозить на дом, а нигде, ни по какому параграфу нельзя было достать машину. О заведующим диетической столовой доктор Шойлеков договаривался тоже в своем стиле. Несколько дней подряд я видела, как он прижимает телефонную трубку к уху и подолгу молчит. Потом он говорил мне:

— Разговаривал с заведующим диетической столовой.

Но вопрос с машиной все не решался. Наконец больница выделила нам на два часа в день расхлябанную «скорую» — и то лишь при условии, что после каждого рейса наша уборщица будет протирать кузов.

Сегодня воскресенье. Завтра утром я должна представить доклад доктору Шойлекову, а я не написала ни строчки. Неделю назад он сказал, что от этого доклада будет зависеть, будем ли мы дальше продолжать работу или нет. Я тогда спросила, не лучше ли ему самому написать доклад. Бесспорно, однако, ему необходимо видеть вещи и моими глазами.

Моими глазами… Я видела себя бегущей по городу с полной сумкой лекарств, стучащей в двери, поднимающейся по лестницам. Но лучше всего запомнились мне дожди. Тогда они казались нескончаемыми. Затяжные осенние дожди — обычно такие идут чуть ли не до середины декабря… Хорошо хоть, что большинство моих стариков живут в центре города.

Сначала я пошла к учительнице.

— Вы не учились у меня? — тихо спросила она, пока я обвивала ее худую руку манжеткой, чтоб измерить давление. Она пристально вглядывалась в меня, и глаза ее потемнели от напряжения. — Простите, что задаю вам такой вопрос. До прошлого лета я сразу узнавала своих учеников, а сейчас вот уже не могу. Двадцать восемь лет преподавала немецкий в Первой гимназии… Вы не были моей ученицей?

Я сразу вспомнила каштаны. Каштаны… Это были огромные старые деревья, их кроны затеняли весь школьный двор и нависали над ступеньками парадного входа. Учительница немецкого приезжала на никелированном велосипеде с белыми шинами. Останавливалась она внизу, у ограды, и всегда находился кто-нибудь — учитель или ученик, — кто относил велосипед наверх. Она шла следом — высокая, прямая, в юбке клеш в зеленую и коричневую клетку. Более красивая, чем это необходимо для учительницы. Казалось, она является сюда случайно, ненадолго — и поэтому на велосипеде, чтобы потом как можно скорее, не задерживаясь, вернуться в свою настоящую жизнь, которую прервала на час-другой. Девочки из старших классов рассказывали, что она переводит стихи Гёльдерлина, но не одна, а с каким-то поэтом из Софии. На каникулы она уезжает туда, в остальное время посылает ему подстрочники в письмах… С каштанов падали листья, она строго ступала по ним. Я учила французский и искренне сожалела, что не она моя учительница.

Под стетоскопом пульсировали глухие удары ее крови. Стрелка показывала девяносто.

— Вы принимали утром эфортил?

Она не слушала меня. Лежала, полузакрыв глаза, и мне казалось, что по ее морщинистому лицу пробегают отсветы улыбки.

— Вспомнила. Ваша парта была у двери, вы носили синий бант и всегда хорошо отвечали на уроках.

Правда сейчас не имела значения. Я наклонилась к ее лицу и тихо сказала:

— Как вы все помните!

Она довольно покивала — седые волосы разметались по подушке — и снова прикрыла глаза.

Дождь, кажется, кончился, в просветах облаков сверкнуло солнце. Прямо под окнами остановился автобус, и сумрак в комнате снова сгустился, лишь на верхнем стекле буфета задержался лучик, и отшлифованная грань преломляла его в радужный спектр. Буфет был очень красивый, теперь таких уже не делают — с округлыми боками, с бесчисленным множеством ящичков и полочек, расположенных в сложной симметрии, которая, очевидно, помогала складываться привычке, облегчая рукам поиск нужной вещи. В нишах с обеих сторон темнели два медных ведерка для охлаждения шампанского. Вот и все, что было в комнате: вытертый плюшевый стул, на котором я сидела, кровать, стол и этот буфет. Нет, и картина. Я увидела ее немного позднее, в тот момент, когда автобус тронулся и в окно снова полился свет. Из пыльной бронзовой рамы на меня смотрела учительница немецкого, такая, какой я запомнила ее, когда она шла под каштанами в юбке клеш в зеленую и коричневую клетку. Старуха за моей спиной тихо вздохнула. Я боялась оглянуться. Может быть, никогда старость женщины не выглядит так страшно, как под ее собственным давним портретом.

На улице снова затормозил автобус — наверное, остановка была прямо под окнами.

Учительница заснула. Морщины разгладились во сне, и лишь рука — маленькая, покрытая коричневыми пятнами — время от времени вздрагивала на одеяле. Мне надо было разбудить ее, узнать, принимала ли она эфортил. Я должна была сказать ей что-то такое, что вырвало бы ее из сна хотя бы на минуту.

— Забыла спросить, — сказала я громко, сжав ее руку. — Как было дальше с вашими переводами? Я помню, вы ведь переводили стихи Гёльдерлина?

Я представила, как мои слова проникают в нее, как они достигают ее измученного гипотонией мозга, как они связываются там воедино и становятся вопросом, причиняющим ей боль или, наоборот, радость.

Она вздрогнула и открыла глаза.

— Гёльдерлин… Вы еще помните? А я много лет назад постаралась забыть.

Медицина подчас жестока. Никакая наука не разрешает бить человека по лицу, а она трезво, хладнокровно рекомендует это — когда, например, надо привести человека в чувство.

— Не сердитесь за мое любопытство. Вся школа знала, что вы с каким-то поэтом из Софии переводите стихи.

Она приподнялась, выдернула свою руку из моей. Во взгляде ее появилась ясность, которая так была нужна мне.

— Вы что, всегда, приходя ко мне, будете так расспрашивать?

Ее голос звучал неприязненно.

— Нет, извините. Сейчас я хотела бы знать только одно: утром вы принимали эфортил?

— Да, — сухо ответила она. — Еще вопросы будут?

— Конечно. Не отвечайте, если не хотите.

Это было отступлением — стакан холодной воды после медицинских ударов по лицу. Она внимательно смотрела на меня. Пришлось продолжать.

— Я все смотрю на этот прекрасный портрет… Кто его писал?

Лицо женщины как-то сразу смягчилось, и она заговорила — сначала тихо, с долгими паузами, потом все более громко и так торопливо, словно боялась, что не успеет рассказать до моего ухода.

Накинув какой-то широкий цветастый халат — цветы на нем уже едва можно было различить, — она проводила меня до парадного. Остановка и вправду была под самыми окнами. Держа над головой мокрые зонты, люди прижались к стене, а на них капало с крыши.

— Шум вас раздражает? — спросила я.

— Все дело в привычке, — с покорной улыбкой ответила старая женщина. — Когда-то здесь был наш двор, но вот расширяли улицу и забрали его. Отца моего тогда уже не было. А мама так и не могла свыкнуться с мыслью, что ей негде сажать цветы…

Я спешила.

— Вечером примите таблетку эфортила.

Она кивнула и, поправляя шарфик на моей шее, произнесла что-то по-немецки. Это был вопрос, судя по интонации, но смысл его дошел до меня, лишь когда я уловила выражение ее глаз. Она спрашивала, приду ли я завтра. Погладив ее по плечу, я сказала:

— Я, я, натюрлих!

Это была единственная немецкая фраза, которую я знаю.

Потом мне надо было идти к Шахынову. Помню парадный вход на манер старинного портала, дверь, обитую гвоздями с узорчатыми шляпками, и металлический виноградный лист вместо ручки. Открылась дверь тяжело, словно изнутри кто-то подпирал ее спиной. Когда я нажала на кнопку, лампочка загорелась только на верхнем этаже. На нижних этажах царила полная темнота, и я чуть не выколола себе глаза, наткнувшись на олеандры. Их внесли с балконов в тепло — целые олеандровые рощи на каждой лестничной площадке. Бессмысленно было искать квартиру наугад. В темноте кто-то поднимался вслед за мной — было слышно, как отряхивают мокрый зонтик, позвякивают связкой ключей, отыскивая нужный. Я отступила к стене и спросила, на каком этаже живет Димитр Шахынов. Последовало долгое молчание, потом запыхавшийся женский голос прозвучал над моим плечом:

— Вы что, его родственница?.. На четвертом.

Как раз на четвертом этаже и горела единственная лампочка.

Медная табличка на двери блестела. Очевидно, ее чистили вчера или сегодня — в буквах еще серел порошок.

«ДИМИТР ШАХЫНОВ, корабельный механик». Самого корабельного механика не было дома. Прежде чем я успела позвонить, увидела записку, засунутую под звонок, так, чтобы ее сразу заметили. На листке из блокнота стремительным радостным почерком было написано:

«Сожалею, но мне необходимо присутствовать на техническом совете. Завтра буду дома. Ваш Д. Шахынов».

Этого еще не хватало: «мой» Шахынов!..

Я порвала записку и бросила на коврик перед дверью. Пусть этот Шахынов знает, что́ я о нем думаю!

На той же улице, метров на сто ближе к центру, у меня был еще один дом — с колоннами из русенского камня, с узкими окнами, глубоко утонувшими в неестественно толстых стенах.

Старик очень хромал, я заметила это, пока шла с ним через прихожую. У меня было такое чувство, будто он каждую секунду может упасть, удариться плечом о стену… И в первый раз, и потом, когда я приходила к нему, я заставала его в хорошо отглаженных серых брюках, в рубашке с галстуком, в короткой, как пиджак, домашней куртке с декоративными петлями из шнура.

В просторном холле светили по крайней мере десять лампочек.

— Люблю свет, — сказал он. — Особенно сейчас, когда день такой короткий.

На обширном письменном столе белели какие-то листки, фотографии с загнутыми уголками — вероятно, из-за близко поставленной настольной лампы. Я спросила, не помешаю ли его работе.

— Что вы, нет. — Он засмеялся, и в улыбке открылись хорошо сохранившиеся зубы. — Я вас ждал. Доказательство тому — кофе, что я приготовил, но он, очевидно, уже остыл…

Действительно, кофе остыл.

Я пила кофе, а старик сидел в кресле напротив, посматривая на меня время от времени — наверное, ждал, что я похвалю его кофе.

— Сегодня утром приходила девушка из вашей службы, убирала квартиру. Убралась, в общем, хорошо. — Он помолчал, поерошил свои густые седые волосы и с едва уловимым раздражением продолжал: — Могли бы вы попросить ее, чтобы она не перекладывала рукописи на моем столе?

— Конечно, — ответила я.

— Если хоть одна из этих фотографий затеряется — беда. Фотографии-то уникальные.

— Понимаю.

Он взглянул на меня недоверчиво, я почувствовала, что он вот-вот скажет мне что-то резкое, но старик сдержался.

Не дал измерить давление. У него есть собственный аппарат, и он уже пять лет ежедневно после обеда в четыре часа меряет давление сам.

— В моем возрасте человек теряет большинство своих прежних навыков, но взамен приобретает новые. Например, отказывается от кофе и начинает пить легатин. Не коньяк, не смотрите на меня так подозрительно! — Он засмеялся, даже хлопнул ладонями по худым острым коленям. — Легатин — венгерское лекарство, мне присылает его дочь. Она вышла замуж в Будапеште. Четырнадцать лет назад уехала туда учиться на факультет истории искусств.

— Очень хорошая специальность.

— Очень, — грустно согласился он. — У нее двое детей, сына назвали Дьёрдем и до сих пор убеждают меня, что это мое имя Георгий в венгерской транскрипции.

Было самое время переменить тему, я развернула карточку.

— Тут доктор Шойлеков прописал вам витамины, белергамин и гексадорм. Вы сказали ему, что принимаете и легатин?

— Сказал, Он не отменил. Хотите еще кофе?.. Но я сказал ему, что буду пить все, кроме гексадорма. — Он пошарил в кармане куртки, нашел нераспечатанную пачечку и подал ее мне. — Можете забрать. Я вообще не одобряю лекарств от бессонницы, а гексадорм меньше всего. Возьмите! — В его голосе послышались повелительные нотки — этот человек явно привык командовать. — Меня ждет работа, — сухо добавил он, кивнув в сторону письменного стола. — Именно меня, и никого другого.

Фотографии, казалось, скрутились от тепла лампы еще сильнее.

— А что вы пишете? — решилась я спросить.

Глаза старика заблестели.

— Воспоминания, что-то вроде монографии, или точнее — историю одной фабрики.

Он помолчал, надув губы. Я смотрела на его щеки, голубоватые, бритые, наверно, десятки тысяч раз. Старик продолжал:

— Девять лет я был директором текстильной фабрики — со дня ее национализации и до пятьдесят шестого года. Я знаю такие факты, которые обязательно должны быть зафиксированы. Никто другой этого не знает. Хотите, почитаю? Хоть самое начало. — Он выхватил очки из верхнего кармана куртки и, торопясь, прихрамывая, заковылял к столу.

Я собиралась уходить, у меня были еще посещения, но я положила сумку на стол и сказала:

— Очень интересно.

Хозяин текстильной фабрики понятия не имел, зачем они пришли. Сейф за его спиной был открыт, и связка ключей в кожаном футляре торчала в замочной скважине… Далее следовала опись фабричного инвентаря. Далее — рассказ о том, как он, первый народный директор Георгий Бачевски, приказал замазать масляной краской фамилию прежнего владельца на воротах фабрики, как составил свой первый план и провел первое совещание с мастерами.

— Тут я приложил текст доклада, который я им зачитал. — Старик прервал чтение, и очки его блеснули в ярком свете настольной лампы. — Все мои отчеты вот здесь, в отдельной папке. С документацией надо обращаться бережно.

— Ну и как уходил хозяин? Сказал что-нибудь?

— Кажется, ничего… Он был бледный и не мог сказать ни слова. Ушел и снова вернулся. На улице был дождь, такой же, как и сейчас. Хозяин вернулся, чтобы взять свой пиджак. Я не дал, и он ушел в рубашке. Полная национализация имеет свои законы!

Дальше снова шла вереница цифр, иные из них бывший директор произносил с особой торжественностью. Я рассеянно слушала и рассматривала фотографии на книжной полке. Их было четыре, в одинаковых рамках с алюминиевыми уголками. Мальчик и девочка у белого автомобиля с раскрытыми дверцами. Вероятно, венгерский Дьёрдь и его сестричка. Молодая женщина в свитере. Старая женщина с грустной улыбкой. Портрет летчика.

— Смотрите фотографии? — спросил старик.

Я кивнула.

Он отложил рукопись, вздохнул и поднялся. Воспользовавшись паузой, я попрощалась.

Дождь все лил. Я остановилась у колонн из русенского камня и взглянула на часы. Было уже поздно, у меня осталось время только для одного пациента.

Старушка читала. Я видела ее склоненную седую голову, пока пересекала темный, сырой двор. Очевидно, она начала читать еще при дневном свете, потом зажгла лампу и продолжала читать, забыв опустить шторы.

В маленькой комнате меня сразу охватило тепло — топилась мазутная печка. Повсюду были пестрые занавесочки — над кроватью и на кровати, на дверцах буфета вместо стекол, над вешалкой в углу. Сначала они раздражали, но лишь только взгляд привыкал к ним, становилось ясно, что они придают комнате какую-то бодрую ситцевую веселость. Не покидало ощущение, что, куда бы ты ни протянул руку, всюду пальцы встретят нечто чистое, мягкое, уютное.

Старушка засуетилась около меня, она была небольшого росточка и довольно полная, но двигалась бесшумно. Я и оглянуться не успела, как она сняла с меня плащ и повесила его куда-то за занавески.

— Целый день вас жду. Целый день!

Голос у нее был радостный — она не упрекала меня за долгое ожидание — и чересчур громкий, как у людей, начавших терять слух.

— Ну хоть книга-то у вас была интересная? — шутливо спросила я.

Старушка нахмурилась:

— Книга? Какая книга?

— Я видела в окно, вы читали.

— Ничего я не читала. Вам показалось.

Она рассердилась, ее пухлые щеки пылали, как у ребенка. Подойдя к буфету, она с шумом отдернула занавеску.

— Очевидно, мне показалось, — миролюбиво проговорила я.

Раскрыв ее карточку, я начала читать — нужно было обдумать, как дальше разговаривать со вспыльчивой старушкой.

«Предрасположенность к болезни Паркинсона, частичная потеря слуха, — писал доктор Шойлеков. — Подлежит срочному обследованию и медикаментозному лечению…»

— Малиновое или айвовое? — вдруг, словно она и не сердилась, добродушно прокричала старушка.

— Малиновое, — с облегчением сказала я. — Уже больше двадцати пяти лет я не пробовала малинового…

— А ты что, такая старая? — бесцеремонно удивилась она. — Когда я тебя увидела, то подумала: не больше тридцати!

— Побольше.

— А ты замужем?

На этот вопрос у меня был давно заготовленный ответ:

— Нет. Не хватило времени из-за ночных дежурств.

Она не приняла шутку. Старые женщины обычно не шутят на такие темы.

— До двадцати трех девушка должна выйти замуж, — произнесла она строго. — Где ж была твоя мама, что ж тебя упустила?

— Я ее не помню, — тихо сказала я. — Она умерла, когда мне было три года.

Я действительно ее не помню. Раньше мне казалось, что я не совсем забыла ее, но сейчас, когда я пытаюсь вызвать в памяти ее лицо, я вижу странный портрет, составленный из черт десятков чужих женщин, воспитательниц детских домов. Первые годы отец навещал меня по воскресеньям, потом стал приходить все реже. Он работал где-то в Родопах и не мог забирать меня домой даже на каникулы. В то лето, когда я закончила восьмой класс и Дом подарил мне часы «Луч», в коротком, полном ошибок письме отец сообщил мне, что женился.

— Храни тебя господь, — громко сказала старушка. — Садись.

Руки у нее сильно тряслись, и ложечка без конца стучала о стеклянную розетку. Если не смотреть в ту сторону, этот звон мог показаться веселым. Я сидела, опустив глаза. Было бесконечно тягостно смотреть, как она старается, зачерпнуть красноватое тягучее варенье.

— Не прячь глаз! — наконец не выдержала старушка. — Это у меня от шитья. И ваш доктор, и другие доктора говорят: иди на прием, лечиться надо. А для чего мне ходить на прием, когда я и без них знаю: тридцать лет иголку в руках держала! А сколько наперстков продырявила!

— У портних бывает такое изменение в мышцах, — сказала я.

— Я не портниха, — ответила старушка, высоко подняв белесые брови. — Я была шляпницей! — Она кое-как собрала с розетки остатки варенья и вдруг рассмеялась: — Шляпницей-то я была, но, сказать тебе правду, за тридцать лет ни одной шляпы не сшила. Пуговицы только и пришивала. Такие кепки, ты ведь знаешь, которые из шести клиньев. Как бы мода ни менялась, они остаются. Клинья сшиваются, прикрепляется козырек — и вроде бы кепка готова. Но нет, не готова, покуда сверху не пришита пуговица! Вот эти пуговицы я и пришивала. На машине нельзя, потому как швы от шести клиньев, один на другом — толсто получается. Если пуговицу криво пришить, вся кепка сидит криво. Ну и вот, тридцать лет в шляпной кооперативной мастерской эти пуговицы пришивала я. — Она замолчала, и ее черные, глубоко сидящие глаза гордо блеснули.

После варенья мне хотелось пить, но я не смела попросить воды. Я представила, как будет трястись чашка, как вода будет расплескиваться по ее рукам…

— Чего ты молчишь? — спросила старушка. — Я для того тебя ждала, чтоб мы сели, потолковали. Гости ко мне не приходят. Стоит человеку состариться — сначала гости его покидают, а после и сон. Да, так мы о пуговицах говорили. Сначала я не соглашалась, упиралась. Говорю мастеру: переводи меня, а то сама уйду. Но однажды, не знаю уж как, пропустила пять кепок без пуговиц. Для Ямбола был заказ, и из Ямбола вернули их, все пять. Ну было мне! Даже собрание провели, тогда много проводили всяких собраний. Одна была подкладочница, Лефтера по имени — ну, я о ней тебе как-нибудь особо расскажу, — десять минут меня словно на вертеле вертела. Говори, Лефтера, думала я про себя, говори, Лефтера, это ты все от злобы своей. Только не знаешь ты, какими важными оказались эти пуговицы… Поняла?

Я не сразу сообразила, что вопрос относится ко мне.

— Ты поняла, я спрашиваю? — повторила старушка.

— Да, конечно, — быстро подтвердила я. — А руки мы вылечим. Завтра мы пойдем к врачу… — Я презираю это множественное число, употребляемое медиками, но и сама его иногда употребляю. — Завтра мы сходим к врачу, потом пройдем обследование.

— А, нет! — резко возразила старушка. — По врачам не хожу и лекарства не принимаю. У меня это не болезнь. Приходи просто так — посидим, поболтаем. Утром я даже уборщице сказала: можешь каждый раз не подметать, мне лишь бы кто-нибудь молодой просто хоть зашел в дом… Давай я тебе еще положу варенья.

Она засуетилась, задела занавеску у вешалки, и там, среди темной одежды, я увидела запихнутую в спешке книгу…

На следующий день я пошла сначала к адвокату, хотя его имя было лишь пятым в списке. Открыл мне невысокий старичок в накинутом на плечи черном пальто. Я где-то видела эти неспокойные глаза и эту торчащую бородку. Вспомнила: года два тому назад он почти ежедневно являлся в поликлинику. Сидя в очереди, он вертел в руках свою фетровую шляпу и все время ногтем поправлял на ней ленту. Не знаю, болел ли он одновременно всеми болезнями, но я видела его перед всеми кабинетами. Потом он исчез. Мужчины его возраста часто так исчезают…

— Со́ли, милая моя, со́ли. Вы не представляете, что́ я пережил, пока шел вам открывать. — Все еще тяжело дыша, он грузно опустился в кресло и скрестил руки на груди. — Вам не трудно дать мне таблетку анальгина? В тумбочке у кровати.

Тумбочка была похожа на аптеку во время переучета.

— Вы все это пьете? — искренне изумилась я.

— Пью, сестричка, пью. — В смиренном тоне его слышались наигранные трагические нотки. — Кому нужен старик? Приходится самому о себе беспокоиться.

Я никогда первая не спрашивала их о детях. Уж если они обращаются в нашу службу, это так или иначе все объясняет.

Старик проглотил таблетку, не запивая водой, и с довольным видом потер свою круглую плешивую голову.

— Я думаю, это от сырости, — сказала я, приготавливая аппарат для измерения давления. — Как только перестанут дожди, боли ваши утихнут.

— Хорошо бы. В конце месяца у меня два судебных дела.

— Да, я знаю, вы адвокат, — кивнула я, нарочно употребив настоящее время, чтобы сделать ему приятное.

— Адвокат, но бывший! — Он поднял палец. — Сейчас я только истец, очень опасный истец — потому что знаю законы.

Он хихикнул, словно закашлял. Уже вставляя в уши концы стетоскопа, я услышала:

— Сужусь вот со своими сыновьями об увеличении алиментов.

Давление у него было нормальное, даже слишком нормальное для такого возраста и такой профессии. Я сказала ему об этом, и он снова подавился своим смехом-кашлем.

— Весь смысл — в моем деле. Жена была намного здоровей меня, а умерла рано. Я возбудил дело, и оно поддерживает мой тонус, ибо лекарства помогают лишь до поры до времени. Раньше я болтался по поликлиникам, но теперь понял, что гораздо полезнее ходить в суд. Это так взбадривает!

— А если это «взбодрит» и ваших сыновей?

— Это меня не касается! — резко ответил он. — Никто не заботится о старике, старик сам о себе должен беспокоиться.

Очевидно, в свое время он очень надоедал людям, которые его слушали. Потому что его метод — повторение одних и тех же слов — вряд ли может кому-нибудь нравиться…

— Я пью лекарства, много дорогих лекарств, я сохранил все рецепты и приложу их к делу. Я знаю законы, сестричка, опасно судиться с бывшим адвокатом. Запомните это!

Даже в линиях его торчащей квадратной бородки было что-то жестокое.

Шестой адрес был неподалеку, я могла поехать на автобусе, но нарочно пошла пешком. Мне хотелось пройтись одной под дождем. Хотелось забыть адвоката и настроиться перед визитом к следующему пациенту.

Макеты были расставлены везде, даже на полу вдоль стены, и сверху прикрыты газетами. Бесчисленное количество домиков, замки и церкви, сооруженные из спичек.. Было непонятно, как такой крупный, полный старик пробирается между этими хрупкими изделиями, не роняя их и даже не задевая просторными рукавами пиджака.

— Это все вы сделали? — спросила я.

Он пожал плечами, широко, с притворным удивлением раскрыв глаза.

— Нет, мой племянник. Он жил у меня, пока учился. Ненужные вещи, конечно, но мне жаль их выбросить — все-таки труд.

— И много спичек, — улыбнулась я.

— Много, — оживился старик. — На этот, к примеру, кафедральный собор ушло около двенадцати тысяч спичек.

Я подошла посмотреть. Старик напряженно дышал за моим плечом. Собор и вправду был очень красив. По его углам коричневые головки спичек образовывали плотную узорчатую кайму…

— А такой собор — он есть где-нибудь на самом деле?

— Нет, — вздохнув, ответил старик. — В большинстве случаев племянник выдумывал модели. Как говорится, плод фантазии. Сколько раз я советовал ему сделать что-нибудь, что имело бы хоть какую-то ценность, — макет старинного дома, например, или башню с часами, которую недавно снесли. Представляете, если бы сохранился ее макет? Но он меня не слушал. А я по своей сути рациональный человек. Тридцать два года служил кассиром в банке, а кассир в банке не может не быть рациональным. Столько денег прошло через мои руки! Если б их уложить пачками, как кирпичи, можно было бы поднять двухэтажный дом.

«Застарелый флебит и перенесенный инфаркт миокарда», — писал доктор Шойлеков в его карточке.

Лекарства стояли на полу у кровати, в коробке из-под ботинок, потому что тумбочку занимал макет замка.

— Немецкий замок семнадцатого века, — уточнил старый кассир. — Мавританские сверху плоские, а французские — с округлыми контрфорсами. Хотите, подарю? Берегите его от влаги, от детей и особенно от огня.

Когда я надевала в прихожей свой мокрый плащ, старик вдруг засуетился, приподнял тщательно свернутый пакет и, заколебавшись, снова поставил его рядом с моей сумкой.

— Простите, я совсем забыл, что на улице дождь. Может, вы заберете замок в другой раз? Не то клей размокнет.

Я с облегчением согласилась.

На улице действительно была самая неподходящая погода для переноски замков. Дождь не капал, он лил струями — тонкими режущими струями, которые срывали последние листья с платанов и нашлепывали их на мой зонт.

Только седьмой адрес был далеко от центра.

Среди панельных домов не было ни фонарей, ни дорожек, ни людей. Я шла прямо по грязи от подъезда к подъезду. «Дом 44, корпус Г, этаж 1, кв. 1». Обычно чем больше цифр в адресе, тем труднее его найти. Когда я наконец остановилась перед зеленой фибролитовой дверью, изнутри не доносилось ни звука. Листок, приколотый к двери, гласил: «Тинка ЛОГОФЕТОВА, инж. Христо ЛОГОФЕТОВ». Отпечатали на машинке, шрифт мне запомнился еще по заявлению, присланному в нашу службу. Буква «ф» была совсем сплющена. Еще с улицы, увидев темные окна на первом этаже, я подумала, что Логофетовых или нет дома, или они уже спят. Я еще раз посмотрела на сплющенное «ф» и ушла. К чему было звонить? Я всегда чувствую, когда в доме никого нет.

Хрустальные стекла буфета ослепительно сверкали.

— Я попросила утром вашу девушку, — объяснила учительница. — Показала, как их чистят измельченным мелом, и она сразу научилась. Я должна подготовиться, в субботу ко мне приедут гости из Варны — моя племянница с мужем и сыном. В сущности, мальчик мне праплемянник… Вам нравится это слово? Я придумала его вчера вечером. Раз можно сказать «правнук», почему нельзя сказать «праплемянник»?

Ее морщинистые щеки слегка порозовели, глаза из-под широких светлых бровей смотрели на меня возбужденно.

Мне не было нужды мерить ей давление, не было нужды спрашивать про эфортил. Сколько лекарств оказались бы ненужными, если бы окружающие знали, когда и что нам подарить: несколько слов, сказанных именно в то мгновение, когда их необходимо сказать; три гвоздики, завернутые в целлофан; обещание приехать в гости.

— Это письмо мой праплемянник написал сам, — счастливо проговорила учительница, открывая одну из закругленных дверок буфета. — Вот, почитайте, он сделал всего только шесть ошибок. Знаете, что я решила? — Она замолчала, глядя в сторону, потом взглянула на меня, словно сомневаясь, сказать ли, что она решила. — Я надумала подарить им портрет. Но дело в том, что они знают, кто эта женщина на портрете, а вот потом, после… — Она снова замолчала и очень тихо добавила: — На обороте посвящение. Мне бы не хотелось, чтобы потом, после его читали чужие люди.

— Ну и не дарите его! — Я попыталась сказать очень бодро, даже весело. — По крайней мере еще лет тридцать не дарите.

— Не утешайте меня. Одинокая, старая, с пороком сердца — должна же я вовремя подумать о кое-каких делах. Да и момент подходящий: мои приедут на машине. Они купили новую машину, праплемянник ее мне подробно описал. Хотите почитать?

В письме «праплемянника» было много орфографических ошибок, но по рассеянности — или, может, от любви — старая учительница их не замечала.

— Смотрите, десять дней назад я получила вот этот бланк, — сказала она, когда я вернула ей письмо. — Если не трудно, попробуйте мне его растолковать…

Я попыталась. В смазанной фотокопии отдел архитектуры и благоустройства приглашал владельца дома явиться в двухнедельный срок, имея при себе все документы, удостоверяющие его права на владение.

— Это я тоже поняла, — улыбнулась старая женщина. — Мне неясно другое: зачем мне вообще надо туда идти?

— Тут что-то о налогах…

— Налоги мы всегда платили в срок. — Она медленно, с достоинством покачала головой. — Еще мой отец педантично требовал, чтобы все сроки строго соблюдались. Жаль, что племянница приедет только в субботу, я попросила бы ее сходить туда.

— До обеда я работаю в поликлинике, — сказала я. — Горсовет там в двух шагах, мне ничего не стоит зайти.

Она подала мне повестку, смущенно распрямляя ее сгибы бледными старческими пальцами.

— Мне трудно подниматься по лестнице… Иначе я бы ни за что не стала беспокоить вас.

Шахынова снова не было дома, и снова мне была оставлена записка под звонком:

«Срочно еду в Софию. Пожалуйста, в следующий раз звоните мне, прежде чем прийти, чтобы не ходить напрасно, если я еще не вернулся. Тысячи извинений и пожелания отличного здоровья! Ваш Д. Шахынов».

Меня уже одолевало настоящее любопытство. Хотелось наконец увидеть этого странного человека. «77 лет, хроническая астма и перенесенное кровоизлияние в мозг; двигательные способности восстановлены», — писал доктор Шойлеков в его карточке. А он то спешит на технический совет, то срочно уезжает в Софию… Что ж, по крайней мере в восстановлении двигательных способностей Д. Шахынова сомневаться не приходилось.

Он закрыл папку, снял очки, но все еще не поднимал опущенную голову, словно продолжая читать.

— Кажется, эти страницы вам не понравились? А я вот хотел прочитать их именно вам. Мне хотелось представить, как они звучат — на ваш слух, слух женщины.

— Почему же тогда вы не попытались представить себе это? — спросила я и в следующую секунду уже пожалела о своем резком тоне, но было поздно.

— Не попытался, — вздохнул бывший директор. — Я и тогда их не слышал — сидел в кабинете радиоузла. Увольнение четырех работниц имело воспитательное значение, и приказ должен был прочитать именно я. И время выбрал очень удачно — утром, за минуту до того, как включались станки, когда в цехах еще тихо, но все уже на местах.

Я представила себе тишину, пропахшую запахом машинного масла, и его голос в этой тишине — четкий, осуждающий. Представила, как работницы, только что повязавшись косынками и готовые приступить к работе, замерли, вздрагивая при каждом новом имени, не в силах отвести глаз от жестяных уст громкоговорителя.

— Все четыре пришли на работу? — спросила я.

— Да. Я умышленно никого из них не предупредил. Ведь я же вам объяснял: увольняя их, я преследовал воспитательную цель. Они в самом деле опаздывали чаще других. Сейчас вы, верно, скажете, что я поступил жестоко, что, может, они далеко жили, что у них были маленькие дети… Но в те годы мы не имели права сентиментальничать. — Он заковылял по комнате взад-вперед, лотом остановился у окна и резко обернулся ко мне. — Вы, конечно, не помните те годы. Государство обнищало, оно нуждалось в материи — в самом элементарном сатине, который сегодня вы не купили бы даже для наперника на подушку. А эти — теперь вы понимаете, что я должен был их уволить?

Он-то понимал, он был уверен, что в то давнее утро поступил так, как должен был поступить.

— Почему вы прочли мне именно эту страницу?

— Я хотел узнать, посоветуете ли вы мне выбросить ее. Нынешние люди вряд ли могут судить об этом верно. Особенно женщины. Впрочем, моя жена уже тогда обвиняла меня бог знает в чем. Она преподавала историю на краткосрочных курсах рабфака и умела жонглировать разной терминологией. Она постоянно мне противоречила… Впрочем, в горячке спора она становилась на редкость красивой — волосы падали на лоб, брови сдвигались, — признаюсь, иногда я нарочно вызывал ее на спор, чтобы полюбоваться ее пылом… Конечно, я все ей прощал. — Он беззвучно рассмеялся, потом лицо его вдруг словно закаменело. — Одного я не смог ей простить: она настояла на том, чтобы я отпустил сына в летную школу. И она знала, до самой своей смерти знала, что я ей этого не простил.

Лампочка в люстре невыносимо жужжала — казалось, вот-вот перегорит или взорвется.

— Сын мой погиб восемь лет назад, — хрипло проговорил старик. — В учебном полете. Он был инструктором. И полетел ведь не в свою очередь: у его товарища болела голова, и он попросил моего сына заменить его.

Лампочка наконец лопнула, и один из белых плафонов, похожих на ведерки, потемнел.

— Почему вы молчите? — Старик стоял передо мной, засунув кулаки в карманы куртки. — Знаете, что я заметил? Как только я начинаю говорить о смерти сына, люди моментально замолкают. Словно мое горе им мешает, смущает их. Конечно, я понимаю, выслушать хороший анекдот интереснее, чем историю гибели двадцативосьмилетнего парня. Вот люди и молчат.

— Нет, — сказала я. — Не поэтому. Гибель пилота всегда как-то особенно нас задевает. Даже если этот пилот был нам совершенно незнаком…

Он махнул рукой и отошел, волоча ноги по красному ковру.

— Пожалуйста, — сказала я тихо ему вслед, — принимайте белергамин. По одной таблетке перед сном.

— Хорошо, — не оборачиваясь, ответил старик. — Но вы понимаете, он полетел вообще не в свою очередь…

В комнате было холодно. Адвокат сидел на краю постели, накинув пальто, нахохлившийся, словно ворон. Кастрюльки, в которых ему носили еду из диетической столовой, стояли на столе нетронутые.

— Нет аппетита, — проворчал он. — Предупреждаю: если принесут подобную бурду еще раз, напишу жалобу. Садитесь. Когда я смотрю на стоящих людей, у меня кружится голова.

От его пальто на меня пахнуло запахом сигарет.

— Пища приготавливается по новейшей таблице калорийности, — миролюбиво начала я. — Если у вас есть какие-то особые требования…

— Особых нет! — сварливо прервал меня старик. — Есть нормальные человеческие требования, и незачем приписывать мне то, чего я вообще не имел в виду.

Наша преподавательница в медучилище закончила свою последнюю лекцию так: «Медицинская сестра должна иметь терпение, а терпение у медицинской сестры не должно иметь границ».

Я улыбнулась, погрозила пальцем:

— А, мы сегодня курили? — Бывший адвокат виновато заерзал под своим пальто. — Старая привычка. Понимаю. В свое время вам было необходимо рассеяться, выкурить сигаретку после какого-нибудь спора, после проигранного процесса….

Он так и подскочил.

— Марко Паскалев вообще не проигрывал процессов! Марко Паскалев мог отложить процесс, обжаловать, продлить, но проиграть — никогда! Запомните это!

Он грузно пересек комнату, споткнувшись о кривые ножки облезлого венского стула. В его глазах сверкнули зеленые искры, похожие на те, что брызжут от зажженного бикфордова шнура.

Через секунду я узнала причину его гнева.

— Я потребую пересмотра дела. Мои сыновья еще не знают своего отца! В этом их слабость. Половина дела выиграна, если знаешь, в чем слаб противник!

Последние слова он произнес прямо-таки свирепо.

Мне надо было сделать ему инъекцию глюкозы, но именно сейчас мне так не хотелось уговаривать его, просить раздеться, постоять неподвижно… Я достала шприц. Разрезала ампулу острой пилкой. Хотелось поскорее все закончить и выйти на улицу. Старик пристально наблюдал за мной, и я знала, почему: он следил за стерильностью. Молодым это даже в голову не приходит, но такие вот старики всегда настороже, словно пойнтеры на охоте…

— Слейте еще немного жидкости, — напомнил он мне. — Крошечный пузырек — и газовая гангрена обеспечена.

— Будьте спокойны, — сказала я и улыбнулась, потому что медицинская сестра должна иметь терпение, и терпение ее не должно иметь границ.

В отделе архитектуры и благоустройства мне сказали, что я поздно спохватилась: этот дом остался один среди новостроек и его решили снести — согласно последнему откорректированному плану. Частники имеют право на денежную компенсацию и на вступление в кооператив. Женщина в канцелярии, неохотно объяснявшая мне все это, точила карандаш. Я впервые видела такую точилку — она была похожа на маленькую мясорубку, очинки скапливались внизу, в пластмассовой коробке, зажатой металлическими ножками. Разговаривая со мной, женщина все время крутила крохотную ручку «мясорубки», глядя, как коробок заполняется кудрявой стружкой, — эта работа явно доставляла ей удовольствие. Карандашей было много, очевидно, со всего отдела.

Я подумала: а что, если бы вместо меня сюда пришла старушка учительница, и эта полная женщина, не останавливая своей скрипящей древоядной машинки, говорила бы ей вот так же небрежно и рассеянно те слова, которые сейчас слышу я?

— Вы не можете остановиться хотя бы на минуту?

Женщина отпустила ручку и наконец-то взглянула на меня. Я стояла перед ней в наброшенном на халат плаще — выбежала из поликлиники, воспользовавшись минутной передышкой.

— Так ли уж необходимо сносить этот дом?

Мой вопрос прозвучал наивно.

— Мы тут не обсуждаем принятые решения, — с удивительным достоинством произнесла она. — Мы их тут выполняем.

Больше здесь нечего было делать. Я еще и до порога не дошла, а мясорубка уже снова скрипела.

На соседней двери тоже висела табличка: «Отдел архитектуры и благоустройства». Глубоко вздохнув, чтобы умерить дыхание, я постучала.

За единственным в кабинете письменным столом сидел мужчина — очень смуглый, с темными густыми бровями — и недовольно рассматривал какой-то чертеж. Пока я рассказывала, он не переставал вглядываться в переплетения линий. Мне казалось, что он вообще меня не слушает, и временами я замолкала, но тогда он вопросительно взглядывал на меня своими татарскими глазами. Когда я закончила, он оперся о стол смуглыми руками и поднялся.

— Надежда Хаджиева была моей учительницей, — сказал он. — Верите ли, вот уже десять лет я делаю все, что в моих возможностях, чтобы ее дома не касались никакие планы. Он остался в парке один, вы же знаете.

Он меня не обманывал, я знала.

— Но сейчас я ничего не могу сделать. Двухнедельный срок обжалования истек. Я могу порекомендовать только одно: идите к председателю горсовета. Расскажите ему все, как рассказали мне. Дом находится на территории парка, да, но ничего страшного — пусть старушка доживает свой век спокойно. Только поторопитесь: решения о сносе выполняются быстро. — Мужчина улыбнулся, пожал мне руку. — Передайте Надежде Хаджиевой большой привет от архитектора Александрова, Саши Александрова. Вы ее родственница?

Наверно, можно было ответить иначе, но я сказала:

— Да.

Наконец-то в тех окнах — «Дом 44, корпус Г, этаж 1, кв. 1» — был свет.

Открыла мне старушка. Ее легкие, плохо прокрашенные волосы просвечивали в лучах, коридорной лампочки, Я представилась. Не ответив, она пропустила меня в квартиру, провела в небольшую гостиную и бесшумно исчезла.

Старомодный полированный стол, заказанный, вероятно, очень давно и предназначавшийся для комнаты других размеров, занимал теперь все пространство. Шесть стульев с прямыми баварскими спинками были втиснуты между столом и стенами, оклеенными яркими обоями. Стулья эти доходили на старых коней, которых слишком поздно, на склоне их лет, почему-то решили дрессировать.

— Я его разбудила, — сказала старушка, входя. — Он прилег после обеда. Удивляюсь, как старый человек может так много спать! Я полежу ночью три часа — и мне достаточно.

Муж ее все не появлялся. Это было необдуманно с его стороны, старушка получила возможность многое о нем порассказать: что всегда и во всем он такой медлительный, что именно поэтому целых двадцать девять лет оставался обыкновенным инженером-геодезистом, который никогда никем не командовал — ну разве только временными, пешками всякими, что он палец о палец не ударил для покупки этой квартиры и посегодня снимал бы комнату, у него ведь душа квартиранта. Поэтому они так и не решились усыновить ребенка…

Она говорила быстро, почти без пауз — верно, уже тысячи раз повторяла свой рассказ и отлично знала, что после чего следует. Она вздохнула, вытерла пальцем невидимые пылинки с полировки стола. Суставы ее были искривлены артритом.

— Забыла сказать, почему у нас своих детей не было. Мы ездили в Велинград на минеральные воды, опять из-за него, — она кивком показала на стену. — У него ревматизм, и тамошние дожди его совсем доконали. Вы что, на мои руки смотрите? Я работала машинисткой. Двадцать шесть лет машинисткой в суде.

— Я так и думала. Ваше заявление было написано на машинке.

— У меня чудесный «Адлер»! — оживилась старушка. — Сейчас разные там «эрики-мерики» — ерунда. За двадцать шесть лет я только ленту меняла на «Адлере», ничего больше… Отец подарил мне его в год окончания торговой гимназии, — с нежностью добавила она.

Дверь скрипнула. Вошел старик — высокий, худой, со светлыми глазами, которые, наверное, никогда и ни на что не умели смотреть сердито.

— Логофетов, — представился он и сильно сжал мою ладонь горячими сухими пальцами.

Опрятный старомодный костюм болтался на его плечах, и можно было представить, какими крепкими и широкими были когда-то эти плечи.

— Извините, я немного задержался. — От улыбки его глаза словно бы стали еще светлее. Он только что побрился, в глубоких морщинах возле губ еще блестела влага. — И за то извините, — продолжал он, — что вы тут приходили впустую — мы были в Велинграде, может быть, вы уже знаете…

— Уже знает! — нервно перебила старушка.

После этой сигнальной ракеты вот-вот готова была вспыхнуть маленькая семейная война, но Логофетов отступил — развел руками и, замолчав, примостился в углу на стуле с прямой жесткой спинкой.

Он называл ее «Тини». Он повторял ее имя по нескольку раз в каждой фразе, явно испытывая при этом какое-то неизъяснимое удовольствие. Когда она вышла из комнаты, старик нагнулся ко мне и доверительно зашептал:

— Не обращайте внимания на ее резкость. Тини много пережила в жизни, а теперь еще артрит… Она почти ничего не может делать — руки не слушаются. Для таких женщин, как Тини, это ведь целое несчастье. В Велинград мы поехали из-за нее, но бесконечные дожди ее доконали.

Старушка вернулась с облезшим подносом из лакированного дерева. На подносе красовались розетки с вареньем и стаканы с водой.

— Этот, с теплой, для тебя, — сказала она, пододвинув один из стаканов. — Не переверни, а то будешь пить холодную.

— Спасибо, Тини, — сказал он.

Я скрепила обе их карточки скрепкой, но лекарства приносила отдельно, в двух разных карманах сумки, и ужасно боялась их перепутать. У старушки было высокое давление, и она должна была принимать резерпин, у ее мужа — низкое, и прописан ему был эфортил. Я попросила поставить лекарства в разные места и обещать мне, что оба будут внимательно читать надписи, прежде чем принимать лекарства. Старики переглянулись — я подумала, что переборщила со своими наставлениями, и замолкла на полуслове.

— Опять дождь, — обронила старушка, когда они, провожая меня, стояли рядышком в рамке открытой двери. — Возьмите мой зонтик.

Я отказалась.

— Возьмите, возьмите! — повторила она и, шумно шаркая тапками, скрылась в коридоре.

— Тини права, очень сильный дождь, — зашептал старик. — Не огорчайте ее, пожалуйста, дайте ей позаботиться о вас.

Зонт был темно-серый, спицы ровно натягивали ткань, прочную, как кожа. Его удобную небольшую ручку я рассмотрела уже в автобусе. Сделанная из рога, формой она напоминала птицу с очень длинной шеей, с прижатыми к телу крыльями. Под сколькими осенними дождями Тини согревала эту птицу в своей ладони…

Комната казалась более просторной — часть макетов исчезла.

— Я их раздариваю, — сказал старик. — Вы слышали, в городе плохо со спичками. Сначала у меня попросил сосед-курильщик — он сказал, спичечная фабрика в Костенце стала на ремонт. Вслед за ним явились и другие, кое-кто даже заплатить хотел, но я не беру денег. В последнее время стараюсь вообще как можно меньше к ним прикасаться… На этом свете вряд ли есть что-нибудь грязнее денег.

Не знаю, как уж я посмотрела на него, только он вдруг рассердился.

— Когда вам говорит это банковский кассир, вы должны верить! Я считал пачки, из которых сыпались крошки и рыбная чешуя, разлеплял банкноты, набухшие от керосина, продырявленные булавками, покрытые ржавчиной от пружинных матрацев. Вы не представляете, как грязны деньги и в каких грязных местах их могут прятать. Вечером после работы у меня было такое чувство, что на моих руках тьма-тьмущая микробов. Я по часу отмывал их дегтярным мылом — и все-таки резал хлеб на маленькие кусочки и брал их не руками, а вилкой. Поэтому я и начал строить макеты — чтобы заниматься чем-то совсем чистым, от чего мои руки успокаиваются.

— Почему же вы не ушли из банка?

— Поздно спохватился — когда уже не умел делать ничего другого, кроме как считать деньги. Впрочем, и в молодости я испытал однажды нечто подобное, но не обратил внимания. Это было во время первой денежной реформы. Несли мне их целыми корзинами, пачки были влажные, некоторые даже заплесневели. Я считал их, и вскоре пальцы становились зеленоватыми и клейкими. Один человек приходил четыре раза, боялся, что я его запомню, — то в пальто, то без пальто, то в плаще. Он смотрел диким взглядом, смотрел прямо в руки, пока я считал, и губы у него шевелились, потому что он тоже считал. Деньги пахли карболкой. Моя сотрудница узнала его, шепнула об этом другой, и я услышал: он, оказывается, был врачом, ему принадлежала гинекологическая больница в соседнем городе. Я уже не считал деньги — я считал нерожденных детей всего этого городка…

Он задохнулся, синие жилки на его висках бились под морщинистой кожей. Надо было прервать его воспоминания.

— Сегодня я возьму у вас немецкий за́мок, хорошо? Я специально принесла полиэтиленовый пакет. И еще мне дали чудесный зонт, который не пропускает ни капли.

— Возьмите и кафедральный собор, — после короткой паузы предложил он. — Я строил его почти восемь месяцев. Жаль отдавать курильщикам.

На самом деле я не знала, есть ли у меня в сумке полиэтиленовый пакет. Старик ждал, прижимая к груди две спичечные башни. Это были прощальные объятия. Я достала целлофан, которым были обернуты медицинские карты.

— Несите осторожно, — предупредил меня старик. — Берегите их от влаги, от детей, от огня…

Приемным днем в горсовете был четверг. Секретарша председателя противу всех правил не была ни молодой, ни красивой. Таких выбирают, когда решают быть верным только своей работе — или только своей жене…

— Записываю вас на десять пять, — сказала секретарша. — Перед вами есть другие товарищи. По какому делу?

— Видите ли…

— По служебному или по личному? — перебила она.

— По личному.

Только в коридоре я подумала, что могла бы сказать: «По служебному». И права была бы, и звучало бы более авторитетно.

Ровно в десять пять я явилась в приемную.

В обитую дверь не постучишь. Я попыталась, однако изнутри не услышала ни звука. Выглядела дверь очень массивной, но открылась легко.

Желтый ковер, широкий, как пшеничное поле, и белые сверкающие стены делали кабинет очень светлым, даже каким-то русым. И мужчина, который сидел за большим светлого дерева письменным столом, был тоже русым.

Председатель слушал меня внимательно, не перебивая, время от времени что-то записывал в блокнот, лежащий перед ним, — наверное, вопросы, которые он будет потом мне задавать. Когда я произнесла имя Надежды Хаджиевой, он поднял голову и посмотрел мне в глаза.

— Это бывшая учительница немецкого?

Я кивнула.

— Почему вы не пришли своевременно? — Он зачеркнул одну строчку в блокноте. — Письмо вам доставили в срок?

— Да, — ответила я. — Но она больна, она почти не выходит на улицу.

— Мы не случайно даем четырнадцать дней на обжалование. Раз вы так в этом заинтересованы, то должны были прийти вовремя. — В прищуре его серых глаз мелькнула усмешка. — В таких случаях наследники или кандидаты в наследники действуют шустро.

Прошло несколько секунд, прежде чем до меня дошло, что он сказал. Ручки кресла вспотели под моими ладонями. Я постаралась овладеть своим голосом и почти спокойно сказала:

— Я не наследница. Я пришла, чтобы ей помочь. Она даже не знает, что я сегодня тут.

— Не знает? — недоверчиво переспросил он. — Впрочем, ваш интерес к старому дому вполне понятен. Но срок обжалования прошел. Так что очень сожалею… — Он закрыл блокнот и поднялся, давая понять, что разговор окончен.

— Племянники мои не приехали, — сказала учительница. — Получила телеграмму, что они откладывают свой приезд на месяц.

Ходила ли я в горсовет, она не спросила. Может, забыла, а может, ждала, когда я заговорю об этом сама. От пожилого человека можно скрыть многое, но как скрыть, что его выселяют из дома? Я мучилась, подбирая слова, чтобы подготовить ее, чтобы не так резко, не вдруг. Она слушала, склонив маленькую головку к плечу, дотом засмеялась.

— Не волнуйтесь. Я привыкла. Эти разговоры идут уже десять лет. Наш дом будут сносить, мне надо переезжать… А я, как видите, до сих пор здесь. Наверное, мне везет.

— Большой привет вам от бывшего ученика, Саши Александрова, — сказала я. — Он архитектор.

— Помню. Такой смуглый, да? Он был очень воспитанным мальчиком.

— Это он посоветовал мне пойти к председателю горсовета…

Она перестала улыбаться.

— На этот раз так серьезно?

Я хотела избежать прямого ответа и от смущения сказала первое, что пришло на ум:

— Оказалось, председатель — тоже ваш бывший ученик.

— Как его фамилия?

Я назвала фамилию. Удивленно раскрыв глаза, старая учительница помолчала, потом сухо сказала:

— Вы должны были меня спросить. Никогда бы не разрешила вам просить именно его.

— Но, может быть, все-таки оставят дом в покое?

— На этот раз нет, — ответила она, глядя прямо перед собой. — На этот раз нет.

Глупо было утешать, глупо было расписывать ей преимущества маленькой квартирки где-нибудь в новых кварталах на окраине города. Я-то знала, что ей не будет уютно в чужих панельных стенах, где лишь буфет да она сама останутся последними островками ее старого, словно никогда и не существовавшего мира. Осторожно коснувшись ее плеча, я сказала:

— Схожу к доктору Шойлекову. Он, наверное, знает, что́ надо сделать, чтобы ваш дом не трогали…

Я не добавила, конечно: «Пока вы живы». Это выражение звучит страшно, хотя и включает в себя слово «живы». Смысл его противоположен, он связан со смертью, с нелепой зависимостью между последними днями старого дома и последними днями старой женщины.

Я укутала ее в одеяло и посоветовала заснуть. Пока я укладывала сумку и одевалась, она лежала с закрытыми глазами. Но когда я попыталась бесшумно открыть дверь, вдруг окликнула меня.

— Вы еще здесь? Вы ведь больше не пойдете к нему, правда? Я слишком хорошо его знаю. — И, не открывая глаз, добавила: — Скольких ошибок можно было бы избежать, если бы…

— Если бы что? — тихо спросила я, думая, что она говорит уже в полусне.

— Если бы прежде, чем назначить кого-то председателем горсовета, расспросили его прежних учителей.

Голос Димитра Шахынова звенел в трубке:

— Приходите, приходите! Я дома.

Он все делал неловко и шумно: пока брал у меня зонтик в прихожей, опрокинул галошницу. Нагнулся, чтобы поднять ее, — и столкнул мою сумку.

В маленькой комнате почти не было мебели; у хозяина или всю жизнь не хватало времени ее купить, или он давно ее поломал. Последнее казалось более вероятным. Его большое, крепко сбитое тело привычно металось из угла в угол, словно этого человека вечно что-то подгоняло. Он что-то искал, охал, что не может найти, выбегал и снова возвращался. Наконец остановился передо мной и с галантным поклоном преподнес мне коробку шоколадных конфет. В своем синем спортивном костюме Шахынов походил на тренера, еще не вышедшего на пенсию, — тренера по классической борьбе. Я сказала ему это, и он засмеялся.

— Вы почти угадали, несколько лет назад я три месяца был председателем одного спортивного общества.

— Вероятно, на флоте? — Я вспомнила табличку на двери.

— Да нет! — отмахнулся он. — На флоте я был до этого, помощником электромеханика. Еле доплыл до Стамбула, а оттуда меня вернули уже на Восточном экспрессе. Морская болезнь меня просто извела. После этого я был лесничим, охранял саженцы — надо было хоть некоторое время пожить спокойно, прийти в себя.

Он закашлялся. Кашлял как-то по-особенному: зажмурив глаза, сжимал одной рукой лоб, а другая лихорадочно шарила в растянутых карманах спортивного костюма. Откашлявшись, Шахынов нашел наконец ингалятор и глубоко засунул его в горло с обреченной ловкостью старого астматика.

— Не удивляйтесь, — все еще красный от кашля, сказал он. — Я сменил столько профессий, что эти, которые в пенсионном отделе, сбились бы со счета и в конце концов оставили бы меня без пенсии. А хотите знать, какая у меня была самая интересная профессия? Одно лето я собирал черепах! — восторженно объявил Шахынов и поднял палец. — У меня был заказ на восемьсот штук, ни больше ни меньше. Мы с напарником выходили рано утром, ползали по мокрым от росы кустам и сами тотчас становились мокрыми. О-о, если изучать жизнь черепах, можно почерпнуть из нее много мудрости. Но человек ленив… Вечером мы ссыпали их в ров — видно, раньше это была яма, где гасили известь. Мы набрали их почти три сотни, но однажды ночью пошел сильный дождь, и потонули наши черепахи. Наутро приходим — а над водой виднеются только панцири. Как мисочки! — все так же восторженно сказал он. — А хотите, я расскажу вам про кроликов? Тоже очень занятная история.

Я незаметно взглянула на часы. У меня еще было время.

— Я решил жениться, только сначала хотелось разбогатеть, — начал Шахынов, пригладив пальцами свои седые, совсем белые кудри. — Разбогатеть надо было сразу, немедленно. Мне посоветовали разводить кроликов, ангорских кроликов, их шерсть ценилась дорого. Впрочем, меня и без того всегда тянет на эксперименты.

Я уже не вслушивалась в его слова. Ведь для него было достаточно того, что он говорит, а кто-то его слушает. И вообще никто из них не требовал от меня лекарств — ни Логофетовы, ни шляпница, ни бывший директор, ни бывший банковский кассир. Они хотели только рассказывать мне свою жизнь. Медленно, с подробностями. Словно им необходимо было, выхватив из прошлого все самое важное, пережить его еще раз, запечатлеть в памяти другого человека — более молодого, того, кто будет жить дольше них.

— Знаете, как все закончилось? — Шахынов всплеснул руками. — Кролики разбежались! Какой кролик будет терпеть, чтобы его каждый вечер стригли? Они узнавали меня, как только я входил с машинкой, и прятались. А потом разбежались.

— Но вы все-таки женились? — спросила я.

— Нет! — Шахынов отмахнулся, как фехтовальщик, отражающий опасный удар. — Обручался три раза, но до главной глупости дело не доходило. Я люблю женщин, пока они мне незнакомы. — В глазах его появилось то сладостно-печальное выражение, с которым старая учительница французского рассказывала нам о Париже. — Сколько лет вы мне дадите? — вдруг спросил он.

— Самое большее шестьдесят два, — с чистой совестью солгала я. Подобная ложь доставляет людям радость, я это знаю.

— Вот видите! — торжествовал Шахынов, выгнув грудь колесом под синим спортивным свитером. — А мне ровно семьдесят семь. Верьте моему опыту: человек стареет не от возраста, а от цепей, которые сам себе надевает на шею!

Он состарился и без них…

— Старость страшнее рака, — сказал мне вскоре мастер спичечных за́мков. — В конце концов, рак может тебя обойти, но старость — никогда.

Как всегда после обеда, она читала, и занавеска не была опущена до конца. Постучав ладонью по стеклу, иначе бы шляпница не услышала, я продолжала смотреть в окно. Она испуганно вскочила, засуетилась и быстро сунула книгу под подушку на диванчике. Эта ее скрытность меня уже раздражала. Пожилой человек мог бы прятать вот так лишь сберкнижку или — прошу прощения — какой-нибудь порнографический журнал.

Впустив меня, старушка забегала, достала из-за занавески айву в мокрой белой тарелке и села напротив — приготовилась смотреть, как я ем. Она говорила не переставая: о том, что ждет меня с обеда, а утром почтальон по ошибке опустил ей в почтовый ящик чужое письмо, она чуть было его не открыла — думала, от сына, потому что ночью видела во сне мужа, а видеть во сне покойного — значит гости к тебе на порог или по крайней мере письмо.

— Мой сын — журналист в Софии. — Она всякий раз напоминала мне об этом. — В позапрошлом году приезжал сюда, лекцию читал в кинотеатре имени Левского. Может, ты слышала?

Я не слышала, но кивнула.

— Говорит: мама, продай дом и переезжай к нам. — Она искоса взглянула на меня: верю ли я?

— Дом у вас сразу купят. Кто же не хочет жить в центре?

Красная подушка была рядом с моим локтем. Я могла случайно сдвинуть ее, но ведь это было бы нечестно. Мы, молодые, бережем свои тайны. Мы считаем, что имеем на это право. Тогда почему же тайны стариков раздражают нас или кажутся нам смешными?

— Ты сегодня как будто расстроенная? — спросила старушка. — Я тебе что скажу: выходи-ка ты замуж. Когда человек замужем, у него хоть есть с кем разделить неприятности. Мы вот с мужем прожили вместе только три года…

Воспоминания ее были бесконечны. Слушая ее, я постепенно тупела и к концу старалась только не пропустить момента, когда надо поддакнуть или удивленно пожать плечами. Я думала о книге. Может быть, это Библия, и старушка прячет ее от меня, чтобы не повредить карьере сына-журналиста? Едва ли. В ее рассказах частенько встречались слова, которых ни одна религиозная старушка не сказала бы не перекрестясь.

Кто-то постучал в окно, позвал ее. Она накинула пальто и вышла. Презирая себя всей душой, а все-таки протянула руку к подушке и быстро ее приподняла.

Это были сказки братьев Гримм…

У бывшего директора текстильной фабрики я застала двух пожилых мужчин. Гости поднялись сразу же, как только я пришла. Прощаясь, оба поклонились, и в поклонах этих было что-то неестественное, какая-то наигранность. Особенно не понравился мне тот, что пониже.

— Это мой бывший главный бухгалтер, — объяснил Бачевски. — Я сменил четырех главных бухгалтеров, пока наконец нашел его. Такие работники сейчас редкость. Поверите ли, прежде чем выписать новые карандаши для отдела, он требовал возвратить старые, исписанные! Никто его не любил. Никто, кроме меня. Он работал, как требовалось работать. А второй — мой бывший главный инженер. Когда шло освоение новой продукции, мы с ним и домой не уходили — оставались ночевать на фабрике.

Бесполезно противиться воспоминаниям. Пройдут годы, и вот в какой-нибудь дождливый вечер, такой же, как сейчас, и я, наверное, скажу кому-то: «Такие медсестры сейчас редкость…»

— Мы провели с ними очень полезный разговор, — продолжал бывший директор. — Уточнили важные факты. В январе — пятидесятилетний юбилей фабрики, к тому времени моя книга должна быть готова, чего бы это мне ни стоило. Я банкеты и тосты не люблю. Передам им один экземпляр рукописи. Думаю, они будут довольны. Не каждый бывший директор может сделать родному предприятию такой подарок, верно?

— Безусловно, — подтвердила я.

Он замолчал, нервно перебрасывая очки из ладони в ладонь.

— Вам не режет слух это слово — «бывший»? Бывший… бывшие… У стариков все бывшее, настоящее — только их болезни.

На улице снова пошел дождь. По жестяному козырьку над окном звонко барабанили капли.

— Вы поможете мне достать путевку в санаторий? — вдруг спросил бывший директор. — Все равно куда — место не имеет значения. Только время. Двадцатого декабря я не хочу быть дома… — Он медленно надел очки и продолжал говорить, а губы его при этом были почти неподвижны. — Двадцатого декабря сын погиб. Уже восемь лет подряд в этот самый день к нам приходит он… И всегда приносит букет цветов, а пока была жива жена, приносил ей коробку кофе. Представляете, какая глупость — коробка кофе!.. А жена вообще не могла смотреть на людей в летной форме. Меня так и подмывало хоть раз спросить его: неужели у него уж так болела голова, что он не мог лететь? Я был уверен, что после этого он не посмеет больше прийти к нам. Но жена не разрешила. В прошлом году он тоже приходил. Он уже майор. Вы передадите доктору Шойлекову мою просьбу? Мне самому неудобно все объяснять.

— Конечно, — сказала я. — Зимой путевки в санаторий достать легче.

— А сейчас есть у вас время? Я бы вам прочел, что еще успел написать.

Марко Паскалев заболел. Еще накануне вечером он, бодрый, возбужденный, сновал по комнате и, рассекая ладонью воздух, рассказывал мне, что возбудил иск против своих соседей за обиду и клевету, а утром промок под дождем — бегал узнавать, как обстоят дела с обжалованием иска против сыновей.

Я нашла его в кардиологическом отделении городской больницы.

— Острая сердечная недостаточность плюс начало бронхита, — сказала медсестра, провожая меня к его кровати. — Привезли с легким медикаментозным шоком. Сейчас все занимаются самолечением, а мы должны исправлять их ошибки!

Старик лежал неподвижно, с закрытыми глазами. Только ворот зеленой больничной пижамы легонько поднимался и опускался на его груди.

— Вы ему кто? — спросил мужчина с соседней кровати. — Ночью он несколько раз звал сестру. Но для брата вашего он, кажется, слишком стар. Вы его дочь?

Сестры у него не было, это я знала точно. Он звал меня.

Я нагнулась к нему, коснулась седой пряди у него над ухом. Впервые в жизни я гладила волосы старика. Он с усилием открыл глаза, его мутный взгляд бессмысленно скользил по моему лицу. Он меня не узнал.

— Верно, догоняет долгий сон, — пошутил мужчина на соседней кровати.

Почему именно в больнице люди все время пытаются шутить? И почему именно в больнице шутки их выглядят такими глупыми — более глупыми, чем где бы то ни было?..

Логофетовы пригласили меня на ужин.

Он был в белой рубашке и галстуке в горошек, она — в черном платье, с пуговицами не спереди, а сзади, плотной змейкой сбегавшими от шеи до поясницы.

Еще в прихожей пахло голубцами.

— Голубцы из виноградных листьев, — объяснил старик, помогая мне снять пальто, — мое любимое блюдо. Тини их готовит чудесно. Это было первое блюдо, которое она мне приготовила когда-то.

— И не передать, какие муки я терплю из-за этих голубцов, — нервно зашептала его жена, когда я вошла в кухню, чтобы помочь ей накрыть на стол. — Где сейчас найти виноградные листья — и чтоб были молодые, и чтоб не опрысканные купоросом. Всю весну хожу по округе и если увижу где во дворе виноград — стыдно, не стыдно, — захожу и прошу. Мало того, что я им лозу пообломаю, а ведь клянчу еще и лестницу. Вот упаду когда-нибудь и расшибусь!..

Я представила себе, как она — маленькая, взлохмаченная — лезет, дрожа, на верхушку лестницы, и именно в тот момент, когда ей хочется покрепче схватиться за верхнюю перекладину, вынуждена ее отпустить, чтоб дотянуться до виноградного листа.

— Не смейтесь, — сказала старушка обиженно. — Два метра — не такая уж маленькая высота… Потом надо еще приготовить рассол, уложить листья… Ну что поделаешь, если он так любит голубцы! А рис — ведь я чуть не слепну, пока его перебираю!..

За ужином они пили смородиновый сок, для меня же купили гамзу. Логофетов напрасно пытался открыть бутылку — пыхтел, потихоньку ругал глубоко загнанную пробку и наконец, красный от бесплодных усилий, смущенно передал мне штопор.

Вино меня согрело. Вообще-то я пью редко, но уже заметила, что от вина становлюсь болтливой. Так случилось и сейчас. Я стала рассказывать о спичечных замках бывшего банковского кассира. Они внимательно слушали, бесшумно опустив ножи и вилки.

— Я его знаю, — проговорил Логофетов, вытирая губы уголком салфетки. — Он всегда работал стоя, чтобы быстрее обслужить клиентов.

— Ты что, так часто ходил в банк? — съязвила Логофетова.

Он не обиделся. Только взглянул на меня и, как бы извиняясь, пожал плечами: мол, не обращайте внимания на остроты моей Тини.

Они стали просить, чтобы я рассказала о других стариках, к которым хожу. Я, конечно, опускала подробности — как и подобает медицинской сестре. Логофетовы слушали меня, опустив головы, изредка посматривая друг на друга. Я знала, о чем они сейчас думали: они сравнивали свою старость — с другой, свои болезни — с болезнями других, искали сходство, но больше все-таки разницу, которая могла бы дать им силы. Разница была только в одном, и они это поняли. Наверное, они уже не раз неосознанно ощущали это, но, может быть, только после моих рассказов о стольких чужих одиночествах впервые так глубоко осознали, что в наступающей старости их — двое… И что этой разницы, такой огромной и одновременно такой хрупкой, через неделю или через год может уже и не существовать. Они это доняли…

— Можно мне выпить вина, Тини? — тихо спросил Логофетов.

Она взяла рюмку искривленными артритом пальцами, налила половину и молча поставила перед ним.

За панельной стеной у соседей зазвонил телефон, проскрипел паркет и сердитый мужской голос нервно объяснил кому-то, что Нели нет дома.

— Кто самый старый из всех, к кому вы ходите? — спросил Логофетов.

— Адвокат.

Оказалось, оба знали Марко Паскалева.

— Он был очень удачлив в делах о наследстве, — сказал Логофетов. — За весь сорок второй год он проиграл одно-единственное дело. И то из-за меня. — Старик засмеялся, — Надо было измерить одно поле, а геодезиста мобилизовали, и Паскалев, хочешь не хочешь, позвал меня. Вечером, перед тем как поехать в деревню, он вдруг ко мне является. Предлагает мне… Сколько он предложил мне, Тини?

— Семьсот пятьдесят, — равнодушно ответила жена.

— Да, семьсот пятьдесят плюс оплата, если я обмерю поле в сто пятьдесят декаров и запишу, как будто в нем сто двадцать. Я сказал ему: господин Паскалев, не могу я подтвердить то, что противоречит моему теодолиту. Он подумал, что я набиваю цену, и еще сколько-то мне обещал. Сколько, Тини?

— Еще пятьсот.

— Я точно обмерил поле. В нем было сто пятьдесят два декара и три ара. Тот мошенник проиграл дело и перестал со мной здороваться.

Глаза Логофетова сияли.

— Не называй его мошенником, — резко парировала старушка. — Если б он был мошенником, он бы не взялся защищать тех — ты понимаешь, о ком я говорю?

— Он согласился, потому что не в его правилах было отказываться.

— Не поэтому, а потому, что другие адвокаты боялись за это браться! — еще более раздражаясь, сказала Логофетова. — У каждого из них в прошлом было что-то такое, из-за чего они должны были осторожничать.

— Ну правильно! Только, один Марко Паскалев, ничего темного не имея за душой, не побоялся стать официальным защитником убийц в народном суде! Это ты хочешь сказать?

— Вот именно! — ответила она, не обращая внимания на иронию, которая слышалась в голосе мужа. — Честному человеку — а Паскалев честный человек! — не надо было бояться, что кто-то расценит его защиту не как служебный долг, а иначе. Ты что, не можешь этого понять?

— Никто не имел права его принудить.

Старушка повернулась ко мне. Она побледнела, губы ее дрожали.

— Вы тоже не понимаете? Те по закону должны были иметь официального защитника, иначе процесс не начнешь. Город кипел, ни на день нельзя было отложить их осуждение. Марко Паскалев принял защиту на себя. Он помог не тем, а нам — вы понимаете, почему я так говорю? При этом он отлично знал, что, пусть он всего только официальный защитник, на него падет такая ненависть, что после ему долго придется налаживать свои отношения с городом. Тогда люди ненавидели слепо и считали, что имеют на это право, Я видела, как Паскалев пил валерьянку, прежде чем войти в зал. В первом ряду сидели женщины в черных платках. Легко ли ему было защищать тех у них на глазах? Господи, что́ я писала в те дни… — Она замолчала и провела рукой по лицу. — Такие страшные вещи, что иногда, особенно вечерами, пальцы у меня деревенели над клавишами моего «Адлера». Тогда я и сломала букву «ф»… — задумчиво добавила она. — Больше всего мне приходилось писать слово «фашизм».

— Успокойся, Тини. — Муж погладил ее по плечу. — Тебе вредно вспоминать все это.

— Так ты считаешь Марко Паскалева мошенником? — звенящим голосом спросила Логофетова.

— Уже нет! — Старик развел руками и улыбнулся.

Вечер подходил к концу. Логофетовы устало молчали. Молчала и я, размышляя о том, как мало людей суждено нам узнать до конца. И мимо скольких мы проходим, не вникая в сущность их жизни — по рассеянности или из-за нехватки времени и интереса. И старики уходят. Уходят безмолвно, бесследно, обиженные именно тем, что бесследно. Знаем ли мы, что уходит с каждой жизнью? Но если бы мы знали, не отравило ли бы такое количество скорби нашу жизнь?..

— Выпьете еще рюмку? — предложил Логофетов.

Я отказалась. Было поздно, и мне надо было уходить.

— Передайте привет Марко Паскалеву, — сказала старушка. — Передайте ему привет от Тинки-машинистки, он меня знает.

Логофетов решил проводить меня до остановки автобуса. Я думала, он делает это не столько из учтивости, сколько от желания высказать все то, о чем он дома должен был молчать. Я ошиблась. Он молча шел рядом в своем выгоревшем пальто и только под конец, когда, прощаясь, подал мне руку, сказал:

— Все-таки Марко Паскалев мошенник. Он хотел, чтоб я обмерил поле и написал сто двадцать декаров, а оно было в сто пятьдесят два декара и три ара.

Профессий у Шахынова было несчетное множество. Он менял их часто — раза по два-три в год. Каждую новую осваивал с увлечением, но конец всегда был один — полное обнищание и ссоры с компаньонами. Он рассказывал об этом с удовольствием, не скрывая своих неудач, и выглядело это странно. Впрочем, старики, которые носят спортивные костюмы, всегда выглядят немного странно.

— Жду вас! — быстро воскликнул Шахынов, когда я позвонила ему по телефону. — Жду вас и намерен сообщить вам хорошую новость.

Я застала его среди папок и разбросанных по полу чертежей.

— Согласились обсудить мой проект! — Двумя руками схватив мою руку, он порывисто ее затряс, словно я была его соавтором и мы вместе переживали общее счастье. — До сих пор я нарочно вам ни слова не говорил — ждал, пока все выяснится. Сегодня вот получил письмо из Софии, там обсудят мой проект в ближайшее время. «Проект автоматической мойки стеклянных крыш в оранжереях и заводских цехах», — торжественно произнес он. — Это проблема мирового масштаба.

И, кружа в возбуждении около меня или убегая, чтобы развернуть новый чертеж перед моими глазами, он сбивчиво рассказал мне, сколько пепла и химических окисей ежедневно оседает на стеклянных крышах, сколько денег стоит ручным способом их мыть, «потому что, согласитесь, не так уж много желающих ползать по таким крышам — по стеклу и металлическим рамам, которые в любой момент могут прогнуться». Ну а теперь выход найден, и нашел его болгарский корабельный механик Димитр Шахынов. То громко, то шепотом, словно нас могли подслушать, он говорил о каком-то компрессоре на колесах, о телескопическом шланге с подогревом, и уж совсем тихим его шепот становился, когда он перечислял названия каких-то химических реактивов, назначения которых я так и не поняла. Глаза его лихорадочно блестели, время от времени он тряс меня за плечо и — каждый раз все более задыхаясь и более бессвязно — снова начинал объяснять свое изобретение. Минутами мне казалось, что Шахынов бредит. Но письмо из Софии действительно пришло. Он читал его с долгими паузами, во время которых победоносно смотрел на меня.

— Это писал исключительного ума человек, — сказал Шахынов, закончив читать. — Только такой человек может оценить мой проект.

Он закашлялся, зажмурил глаза и на ощупь стал искать ингалятор в своих карманах. Когда он снова смог говорить, голос его звучал глухо.

— Пятьдесят пять лет я готовился к этому дню, а вот сейчас у меня нет сил его перенести. Я всегда знал, что сделаю какое-нибудь открытие. Подойдите ко мне.

Я подошла. В треугольнике ворота, открытом «молнией», грудь его поднималась неровно и тяжело. Пульс у него был по меньшей мере сто тридцать ударов в минуту.

— Деньги, которые я получу за патент — их, конечно, будет много, — я обязательно на что-нибудь пожертвую, — сипло проговорил Шахынов. — Как сейчас, принято жертвовать?

— Не знаю, — сказала я. — Мне кажется, нет, но я узнаю.

— Именно об этом я и хотел вас попросить — мне самому как-то неудобно… Завтра же позвоню в Софию, с гостиницами там трудно, надо бы уже сейчас забронировать место. Наверное, скоро меня вызовут. Если рацпредложение обещает какую-то пользу государству, все решается быстро…

Он снова закашлялся. Я отвела его к кровати, заставила принять невролакс и гексадорм и подождала, пока не успокоилось во сне его мучительно тяжелое дыхание.

Наконец дожди прекратились. Три дня небо висело над городом тяжелое и серое, как жестяная крыша. Лужи замерзли, потом ледок по их краям подтаял, и повалил снег…

Я никогда не любила снег.

В детском доме у нас были санки, но моя очередь покататься все как-то не подходила. Мне всегда доставалась кровать у окна, откуда зимой дуло. В зимние каникулы никто не приезжал, чтобы забрать меня. От первого снега до середины весны мне все время было холодно, и только на уроках я немного отогревалась.

— Снег все еще идет? — удивилась учительница, увидев мой побелевший воротник. — Я думала, он кончился.

Медленно подойдя к окну, она прижалась к стеклу лбом и долго вглядывалась в сумерки.

В комнате чего-то недоставало, но я не могла понять, чего.

Она продолжала смотреть в окно — нарочно, чтобы не встречаться со мной взглядом. Она, конечно, чувствовала, что я не могу ей сказать ничего нового по поводу ее дома.

Доктор Шойлеков, выслушав мой рассказ о том, что дому грозит снос, не упрекнул меня, но и не успокоил. Только в конце буркнул: «Посмотрим».

Мне нечего было сказать учительнице, едва ли ее утешило бы это «посмотрим». Я объяснила ей другое — что зимой выселять людей из квартир запрещено. Она ответила, что подобная отсрочка ее вполне устраивает, не заговаривала больше о доме и старательно избегала моего взгляда.

Наконец она повернулась. Даже при слабом освещении было заметно, как она бледна.

— Измерим давление? — спросила я.

Очень удобно говорить о своем решении в форме вопроса. Ведь в вопросительной фразе нет той категоричности, которая может встревожить и даже напугать больных.

Старая женщина послушно закатала рукав кофты. Глядя на ртутный столбик, я сначала подумала, что ошиблась, и хотела было качать снова, но вдруг, когда ртуть была где-то в самом низу шкалы, уловила слабые удары пульса.

— Вчера я немного устала, — сказала учительница. — Встречала гостей. Свою племянницу. Помните, я рассказывала о ней?

С быстротой, за которую долго потом себя упрекала, я взглянула в угол. Картина висела на месте.

— Они ее не взяли, — глухо проговорила учительница. — Им надо было купить много всего, и в машине не хватило места. Сказали, что возьмут, когда приедут в следующий раз.

И все-таки в комнате чего-то недоставало.

— Я подарила им ведерки для шампанского, — словно прочитав мои мысли, объяснила она. — Моей племяннице они давно нравились, а мне вряд ли когда-нибудь понадобятся…

Я молчала. Есть минуты, когда утешение может прозвучать не только фальшиво, но даже усугубить боль человека. Оставив на столе коробочку эфортила, я попрощалась.

Улица встретила меня заснеженная, белая. На тротуаре перекрещивались первые тропки. Вернувшись с работы, люди расчищали занесенные снегом дворы. Только во дворике шляпницы не было никаких следов. С обеда — с тех пор как пошел снег — сюда никто не входил.

В прихожей пахло айвой — хозяйка собрала большой урожай со своего единственного дерева. Айва из ярко-желтой теперь стала темной, покрылась мхом и такой останется до лета. Я сняла пальто — я уже помнила, за которой из занавесочек вешалка, — разложила платок на ящике, чтобы он хоть немного подсох, и только после этого вошла в комнату. В последнее время всегда так делала: раздевалась и кричала из прихожей, что это я, таким образом давая ей возможность спрятать книгу. Обыкновенно она засовывала ее под красную диванную подушку. Как-то я приподняла подушку еще раз — там были сказки Андерсена, но с тех пор, виноватая сама перед собой, не садилась рядом с подушкой.

Шляпница не отвечала. Она не читала, не шила и не сказала, как всегда, что целый день ждала меня. Понуро сидела за столом, комкая в руках платочек. Ее круглое румяное лицо было печально, плечи, обтянутые черной кофтой, вздрагивали. Я шагнула в комнату, половицы скрипнули, и тень моя упала на скатерть.

Старушка вздрогнула. Она смотрела на меня в упор, не мигая: в эти короткие секунды она, наверное, решала, раскрыть ли передо мной причину своей скорби или скрывать ее, как скрывала до сих пор. Она выбрала последнее — ложь трудна, но так привычно сладка для сердца…

— Совсем я тебя не слышала, — с нарочитой веселостью запричитала она, стараясь дрожащей рукой засунуть платочек в карман кофты. — Совсем глухая. Загрустила вот я, и скажу тебе, почему. Сын у меня был только что. Едут они в Пловдив писать что-то, а он им: нет и нет, маму я хочу увидеть! Свернули с главного шоссе, и четверо мужиков мне как снег на голову свалились, вместе с шофером, потому что сын мой не делит людей на ученых и неученых. Господи, думаю, да чем же мне их угощать! Варенье достала, подождите, говорю, вермишель вам сварю, наверно, проголодались. Да сын не разрешил — очень они торопились. Оставил тапочки мне в подарок, и умчались. Вот приехала б ты на пару минут раньше — застала бы их и с сыном моим познакомилась!

Она замолчала, нарочито старательно разглаживая трясущимися пальцами складки на скатерти. Ее волосы серебристо блестели в низком свете лампы. Немало одиноких людей видела я, но тут впервые почувствовала, как велико и страшно ее одиночество. Тепло, плывущее от печки, душило меня.

— Ну и что, продлят срок? — спросила шляпница.

Я как-то сказала ей, что наша служба — проба, всего на четыре месяца.

— Если хочешь, я могу написать куда-нибудь. Или сыну скажу, чтоб напечатал в газете.

— Да, журналист, конечно, мог бы…

Я чувствовала, что сегодня мое присутствие ей в тягость.

Она пошла меня проводить. Как я ни настаивала, чтобы она не выходила на холод — под конец даже загородила ей дорогу, — но старушка не уступила.

Она и не знала, что сегодня снег, и потому остановилась в дверях, обескураженная: побелевший двор пересекали мои следы, одни только мои…

— Когда это навалило столько снегу? — воскликнула я. — Шла к вам — и намека на снег не было.

Она посмотрела на меня, подняв голову — в темноте я не могла разглядеть выражения ее глаз, — и голос прозвучал совсем тихо:

— Они потому и спешили — чтоб их не застал снег.

Утром позвонил Марко Паскалев, попросил зайти.

Его побрили плохо — островками, не растягивая морщин, видно, решили, что и так сойдет.

— Хорошо, что вы пришли!

Поймав мою руку, он притянул меня к своему лицу. Наверное, он забыл надеть вставную челюсть: щеки его темнели глубокими впадинами.

— Хорошо, что вы пришли, — повторил он. — Об этом я могу просить только вас, потому что вы в курсе. Я не могу доверить это чужим людям.

Очевидно, длинное вступление изнурило его. Он полежал с закрытыми глазами, не выпуская моей руки. Наклонившись еще ниже, я вгляделась в его лицо. Оно казалось мне мужественным и усталым не только от старости, но и от тех волнений, которые в прошлые времена мало кто мог понять. Даже его квадратная бородка не казалась мне такой жестокой, как раньше.

— Вы тут? — спросил он, и веки его, покрытые старческими пигментными пятнами, приоткрылись. — Пожалуйста, сходите в суд и остановите то дело… Но сначала вам надо пойти ко мне домой, номер дела записан у меня на календаре — внизу, в левом углу, под месяцем декабрь. Запомнили?

— Запомнила, — сказала я.

— Речь идет об иске против моих сыновей, — прошептал старый адвокат.

Наверно, это было просветление! Наверно, этот странный и сильный человек подводил итог своей жизни. Он прощал, он был готов забыть все обиды. Такие вот торжественные мысли вертелись у меня в голове, когда, пожимая его руку, я вдруг услышала:

— Попросите там, в суде, чтобы дело приостановили. Скажите, истец болен и пусть они не отправляют дело в архив. Выйду из больницы — продолжу. Запомнили? Никто не думает о старике, старик сам должен о себе заботиться…

К бывшему банковскому кассиру я нарочно пришла пораньше — надо было проводить его в поликлинику на кардиограмму. На последнем осмотре доктор Шойлеков услышал какие-то новые шумы у него в сердце.

Старик стоял, сгорбившись над электрической плиткой. На столе я увидела судки, в которых ему носили еду, — они не открывались сегодня. Из спичечных макетов осталось лишь несколько, самые маленькие.

— Эта нехватка спичек скоро отнимет у вас последние королевские владения! — попробовала я пошутить.

— Да нет. Хотя, в общем, мне бы хотелось раздать их все. Спичечная фабрика уже работает, — уныло проговорил он. — Ремонтировали ее недолго… Еще в детстве, когда для меня наряжали новогоднюю елку, я заметил: ничто, приносящее мне радость, не длится долго. Не убеждайте меня, пожалуйста, что это результат моей мнительности или фатализма… Я замечал сотни раз: достаточно, чтобы мне что-то понравилось — скажем, галстук, — и я его тут же терял. То квартиранты его воровали, то неизвестно отчего на самом видном месте появлялось пятно. Почти та же история получалась и с людьми, с которыми у меня начиналась дружба. Особенно с женщинами… Постоянно работая с деньгами, кассир поневоле становится подозрительным. Был у меня двоюродный брат, зубной врач, учился в Цюрихе. Он говорил: «Мне достаточно представить, что я целую женщину, — и тут же я вижу то ли кариес, то ли пародонтоз, поразивший ее зубы». Вот и я почти так же подозрителен, если дело касается человеческих чувств. Знаете, за тридцать два года ни один человек не отошел от моего окошка, не пересчитав деньги, которые я только что сосчитал у него перед глазами. Ну что же: раз люди не верят мне, почему я им должен верить? При виде денег человек забывает обо всем, даже о собственной безопасности. Скажите, пожалуйста, что еще, такое же грязное, полное микробов, он готов прижать к груди, к лицу, улыбаясь при этом, как лунатик?.. А вы когда-нибудь задумались о том, что прежде всего делают молодожены, когда вечером, после свадьбы, входят в свою спальню? Я никогда не был женат, но знаю: сначала они пересчитывают деньги, подаренные гостями. Слушайте меня внимательнее: первое, самое страшное зло — это детские копилки. Дарили их мне по обыкновению после новогодних праздников. Они были полны доверху, тяжелые, как камни. Когда я потом считал свои стотинки, другие дети смотрели на меня такими жадными глазами, что я просто заболевал. Не забывайте совета бывшего банковского кассира — никогда не дарите копилку ребенку, которого любите! Бережливость — это совсем другое. Это чувство, воспитывающее умение разумно распределять. Но не в железной коробке, закрытой на ключ!..

Он замолчал, снял очки и долго протирал стекла рукавом пиджака.

— Но мне и вправду жаль, что эту спичечную фабрику отремонтировали так быстро, — сказал старик. — Только-только привык я к гостям, и вот на тебе — придется отвыкать. Это были очень приятные визиты! — Его крупное тело затряслось в беззвучном смехе. — Без иллюзий. Им были нужны спички. Они получали их и уходили. Если уже больше нечего взять, гость не задерживается. Вы согласны?

— Нет, — сказала я.

Я еле сдерживалась, чтобы не прервать его, и лишь мысль, что бесполезно, поздно задавать вопросы, которые так хотелось задать, меня останавливала. И все-таки желание хотя бы раз возразить ему оказалось сильнее терпения медсестры.

— Нет? — Он удивленно поднял брови.

Имело ли смысл объяснять? Тридцать два года он видел людей только тогда, когда они считают деньги, а потом бежал домой клеить свои спичечные замки…

— Мне пора, — сказала я. — Вот вам талон на кардиограмму.

Наконец я получила путевку для бывшего директора текстильной фабрики. Достал ее доктор Шойлеков. С тех пор как я передала ему просьбу Бачевского, доктор Шойлеков не обмолвился об этом ни словом и вот однажды утром молча подвинул ко мне по столу путевку.

После обеда я побежала к Бачевскому, хотелось обрадовать его как можно скорее, хотя, конечно, никогда нельзя быть уверенным в том, что ты обрадуешь кого бы то ни было, даже если действуешь в его интересах.

Так оно и оказалось.

Старик равнодушно взял путевку. Посмотрев на дату, спросил, где за нее платить, и небрежно сунул в карман куртки. Он так и не поблагодарил меня, словно он отдал приказ, а я всего лишь выполнила…

Шахынов ждал вестей из Софии. Он внушил себе, что, скорее всего, ему позвонят, а не пришлют письмо, и потому целыми днями сидел дома.

Когда я приходила, он открывал не сразу, и я знала почему: он спешно собирал разложенные на полу чертежи. Ведь я каждый раз запрещала ему сидеть на полу, склонившись над чертежами. В его движениях, всегда проворных и быстрых, в последнее время появилось что-то резкое, лихорадочное, словно все его мускулы были напряжены до предела в какой-то постоянной готовности к неведомому прыжку.

— Только мидокалм, — сказал доктор Шойлеков, когда я описала ему состояние старика. — Я зайду посмотрю его, но, по-моему, только мидокалм.

Я принесла таблетки. Мидокалм — хитрое лекарство, легкое и постепенно расслабляющее все тело. При этом человек не забывает о своих дерзновениях — нет, ему хочется просто отложить их на время и отдохнуть. Может быть, потому я и чувствовала себя виноватой, когда отдавала ему эти таблетки. Ведь если ему позвонят из Софии именно тогда, когда медокалм начнет действовать, я вряд ли смогу оправдать себя. Но, с другой стороны, Шахынов недавно перенес инсульт, и мне приходилось быть очень осторожной с таким больным, который к тому же изобретает «автоматизированный метод мытья стеклянных крыш»…

Шахынов, конечно, не обратил внимания на то, что таблетки надо принимать в определенное время. Я сказала, чтобы он разложил их по пакетикам и на каждом написал день и час.

— Как вы думаете, — спросил он, надписывая пакетики, — мне в черном костюме поехать в Софию или, так сказать, нейтрально — в спортивном пиджаке?

Он спрашивал серьезно и смотрел на меня так доверчиво.

Я не разбираюсь в таких вещах, но тут вдруг решительно сказала:

— Лучше в спортивном.

— Вот и я так считаю! — обрадовался он. — Официальный костюм в будний день — так одеваются только провинциалы. А я пойду даже без галстука. Пусть знают: пришел деловой человек, пришел работать!

— Темный галстук можно было бы…

— Нету, нету! — Шахынов озабоченно развел руками. — Завтра выскочу на минутку, куплю.

Он и не подозревал, что на завтра я готовлю ему мидокалмовый сон.

— Я, кажется, простудился, — жаловался Шахынов в следующие дни. — Ничего не хочется делать, целыми днями сплю. Но галстук есть — я попросил девушку, которая убирается, и она мне купила. — Он приподнялся, опершись локтями на подушку. — Девушка сказала, что в конце января вашу службу могут закрыть. Это правда?

Уборщица поспешила — вопреки моему предупреждению. Ну что за люди! Ни на что не посмотрят, ни на какие предупреждения — лишь бы первыми сообщить дурную весть. Меньше всего Шахынов нуждался сейчас в переменах и новостях, но сделанного не воротишь, и я сказала:

— Это правда, но не совсем. Если окажется, что наша служба хорошо выполняла свои функции, может быть, ее оставят.

— Я вам не говорил, — оживился старик, — пятеро моих друзей тоже готовы подать заявления. Если я попрошу их поторопиться, это увеличит шансы службы?

Вместо ответа я потянулась к его руке, чтобы пожать ее. Но он, решив, что я хочу послушать пульс, стал медленно закатывать рукав.

Логофетовы предложили мне встречать Новый год с ними. Все было проделано в высшей степени официально: старик, поклонившись, торжественно произносил слова, приличествующие случаю, а жена его со стороны наблюдала эту сцену взглядом довольного режиссера.

В Новый год я люблю быть одна. Впрочем, «люблю» не самое подходящее слово, я привыкла быть одна. Я слишком легко соглашаюсь дежурить в праздничную ночь и знаю, что в душе другие сестры жалеют меня. Пусть жалеют. Мне приятнее встречать Новый год в чистом белом кабинете, чем в моей пустой квартире. По крайней мере одиночество кажется тогда оправданным.

Логофетовы подумали, что я отказываюсь неискренне.

— Я приготовлю голубцы из виноградных листьев! — бросила свой последний козырь старушка.

Пришлось сказать, что, скорее всего, я буду дежурить, а если не буду, то уже давно обещала друзьям встречать с ними Новый год в горах.

— Ну что ж, молодость есть молодость, — примирительно сказал Логофетов. — Когда-то мы с Тини тоже мотались по турбазам…

Я оставила им две упаковки цинаризина.

— Чудесный новогодний подарок! — пошутил старик. — Но вы все-таки подумайте, не пришлось бы потом пожалеть о голубцах.

Как всегда, он пошел проводить меня до автобусной остановки. Идти ему было тяжело — он то оскальзывался, то спотыкался, но остановился отдохнуть только дважды, и то под предлогом, что это мне надо передохнуть. На остановке было тихо и пусто. Я попросила его не ждать, пока придет автобус, и еще раз извиниться и передать его жене, что мне действительно очень жаль, что я не буду на Новый год есть ее голубцы. Логофетов посмотрел на меня недоверчиво, вздохнул.

— А вам они вправду нравятся? — спросил он. — Я никогда не любил голубцов. Когда-то, очень давно, я сглупил — похвалил, как Тини их приготовила. И вот с тех пор она вдолбила себе, что это мое любимое блюдо. Я просто с ужасом жду приближения праздников. Но терплю, ничего не поделаешь. Представляете, мало того, что пятьдесят лет ем голубцы — мне еще надо их расхваливать!..

Первой пришла открытка от бывшего директора текстильной фабрики. В сдержанных выражениях он поздравлял меня с Новым годом и сообщал, что там, на курорте, выпал снег. На обороте другой открытки — зимнего фотопейзажа с елками — шляпница простосердечно, без обиняков, как могла только она, желала мне в новом году найти суженого, а также чтобы нашу службу не закрыли. Учительница немецкого написала очень красивым почерком: «Здоровья, самое главное — здоровья! Потому что все остальное является лишь его следствием». Телеграмма от Логофетовых пришла только второго. Вероятно, до последней минуты старики ждали меня в Гости. Второго я получила и маленький конвертик с визитной карточкой:

«ДИМИТР ШАХЫНОВ, корабельный механик. Поздравляю с Новым годом».

Откуда они узнали мой адрес? Не помню, чтобы они спрашивали его у меня; наверно, в каком-то случайном разговоре услышали и запомнили, где я живу. А может, узнавали специально.

Сразу после праздников я навестила Шахынова. Я знала, что он ждет вызова из Софии, его нетерпение заразило и меня. Ну и, конечно, надо было следить за тем, какое действие оказывает на него мидокалм.

К моему удивлению, старик встретил меня в своем синем спортивном костюме, такой же бодрый и оживленный, как раньше. Он объяснил, что как-то раз забыл принять лекарство, на следующее утро почувствовал себя значительно лучше и, поскольку чувствовал себя хорошо, вообще перестал принимать таблетки. Я готова была рассердиться, но его искренняя убежденность в том, что он выздоровел, и неподдельная радость остановили меня. А вестей из Софии все не было.

— Удивляюсь, чего они медлят? — говорил Шахынов, возбужденно шагая по комнате. — Вопрос ведь не только в том, примут проект или нет. Это все потом — производство агрегата, освоение, обучение персонала. Если до пятницы будут молчать, в понедельник беру свой насосик и уезжаю в Софию. Прогуляюсь по морозцу, чтобы остыть. А, сказал «остыть» и вспомнил. Знаете, что я прочитал вчера в одном журнале? Если температура тела уменьшится на два градуса, человек сможет жить до ста пятидесяти лет, ибо тепло старит ткани! — Шахынов замахал руками и засмеялся. — Что это будет за жизнь! Представляете — сто пятьдесят лет в непрерывном ознобе!..

Я забрала оставшиеся таблетки мидокалма и попросила Шахынова обещать мне, что, пока он не получит вызов из Софии, никуда не поедет. Поколебавшись, он обещал, потом отвернулся к стене и грустно спросил, почему я связываю его таким обещанием, разве я не понимаю, что для него неизвестность гораздо более мучительна, чем поездка в Софию. И если я действительно желаю ему добра…

— Я хочу, чтобы вы поправились, — прервала я его. — Я хочу, чтобы вы действительно хорошо себя чувствовали, когда вам придется ехать в Софию.

— Я и сейчас чувствую себя хорошо, — возразил он, — Даже в молодости так хорошо себя не чувствовал. Но я, конечно, не поеду, раз вы не разрешаете.

После тепла его комнаты меня охватил холод темной лестницы — промозглый, застоявшийся тут с самого начала зимы. Я уже помнила, на какой площадке цветут олеандровые рощи, и старательно их обходила.

Шляпница открыла мне наконец свой секрет. Сначала я даже не поняла, что ее на это толкнуло. Она рассказывала мне долго, подробно: брала книги в библиотеке на другом конце города, якобы для внука — потому что ей стыдно сказать, что берет детские сказки для себя. А в районную библиотеку ходить боялась — ведь там знают, что она одинока и никакого внука у нее нет. И вот сейчас, в снег, ей трудно ездить на автобусе в такую даль — может, я согласилась бы как-нибудь сменить ей книги…

— Тогда, даже если закроют вашу службу, мы будем видеться, — добавила старушка. — Чтобы хоть кто-нибудь приходил ко мне иногда…

Она замолчала, опустив голову. Чтобы кто-нибудь приходил — это было единственное ее желание, и она бесхитростно оплачивала его своей тайной.

Марко Паскалева в палате не было. На его постели лежал теперь другой человек. Ошеломленная, я стояла на пороге с тремя гвоздиками в руках. Смерть всегда внезапна, и мы никогда не бываем полностью подготовлены к ней. Тот дурак с соседней кровати снова встретил меня какой-то нелепой шуткой, но, сообразив, что перебарщивает, моментально посерьезнел и сказал, что адвокат жив. Дежурная сестра оказалась моей знакомой. Вечерний обход уже закончился, и у нее было время, чтобы подробно рассказать мне, что случилось.

Тридцать первого главврач разрешил посещение больных, сняв карантин, объявленный из-за гриппа, только в детское отделение не пускали. После долгого перерыва народ так и хлынул в больничные коридоры и палаты, только к Паскалеву никто не пришел. Он лежал, повернувшись к стене, и делал вид, что спит. Посетители уже расходились, когда какой-то мужчина влетел в коридор, он был без пальто — видно, приехал на машине.

— С первого взгляда я поняла, что это сын Паскалева! — гордясь своей наблюдательностью, возбужденно проговорила моя знакомая. — Так похожи, так похожи!

Она прямо так и назвала его: «товарищ Паскалев». Он, естественно, удивился, потом спросил, где можно найти заведующего отделением, и побежал. Вскоре заведующий вызвал ее и попросил принести одежду старика, потому что его выписывают. Когда она принесла одежду, сын Паскалева вошел в палату и приблизился к отцу. Адвокат на секунду открыл глаза и снова притворился спящим. Его окликали, трясли за плечо, но он не шевелился. Тогда сын нагнулся и зашептал ему что-то на ухо. К сожалению, она не слышала, что он ему говорил, но заметила, как из зажмуренного глаза по лицу Паскалева покатилась слезинка. Протекла вот тут — она показала на свою щеку — и упала на воротник пижамы. Сын переодел Паскалева, как маленького ребенка, и повел. Она пошла проводить их вниз. У подъезда действительно стояла машина — пловдивское такси.

— Но как похожи! Только один старый, другой — молодой, а так и разницы никакой нет.

— Едва ли, — тихо проговорила я, но она меня не слышала.

Я оставила ей три гвоздики и попрощалась.

Учительница выставила открытки за стеклом буфета: две очень красочные и две поскромнее, попроще.

— Когда-то я получала много открыток, — грустно улыбнулась она, заметив мой взгляд. — По двадцать — тридцать к каждому Новому году. На последнем уроке немецкого ученики всегда записывали мой адрес. Потом некоторые, наверное, его теряли, а может, случайно выбрасывали вместе с тетрадками. Ничего странного… Меня удивляет другое: из каждого выпуска первыми переставали писать отличники, те, которые уезжали учиться в Софию. Замолкали и другие, конечно, но много позднее, и их молчание так меня не обижало. Иногда я думаю… — Она спрятала руки под платок, зябко поежилась. — Я думаю, что учитель до тех пор не узнает своих учеников, пока не состарится и пока не придет время ждать от них новогодних открыток… Сейчас мне пишут только эти четверо: две девочки, вышедшие замуж в Пловдиве, и один мальчик, он сейчас работает техником на родомирском заводе, а четвертого я вообще не могу вспомнить… Может быть, сидел где-то на задней парте, далеко от меня, и я забыла его лицо. Он пишет мне уже пятнадцать лет, а может, больше, но ведь тогда я получала так много открыток и на его открытку не обращала внимания. Он ни разу не указал своего обратного адреса, иначе я бы ему ответила.

Она замолчала, и стало слышно, как в старой раме портрета скребется жук-древоточец.

— Не оставайтесь одна, — вдруг сказала учительница. — У вас еще есть время, не оставайтесь одна. Мне давно хотелось поговорить с вами об этом, и вот решилась. Я любила детей, и так, что иногда забывала, что они мне чужие. Болела с ними, волновалась перед выпускными экзаменами, очень переживала, если они не поступали… Наверное, и вы так же волнуетесь о своих больных. А здоровые обращаются к вам? На Новый год вы были одна, верно? Я очень поздно поняла это: чужим несчастьем ты еще можешь проникнуться, чтобы помочь человеку, но чужим счастьем — почти никогда. Профессия — это еще не все в человеческой жизни, поверьте мне. Если бы это было так — природа очень разумна, и в сутках было бы всего восемь часов, а не двадцать четыре… Не оставайтесь одна! — глядя мне прямо в глаза, снова повторила она.

Эти слова она, очевидно, приготовила для меня, когда, глядя в темноту долгими ночами, вспоминала свою собственную жизнь. Эти слова не могли меня обидеть или озлобить, как обижали язвительные советы моих ровесниц, медсестер из поликлиники.

Прежде чем уйти, я сказала ей, что, наверное, это мое последнее посещение и что в конце месяца нашу службу могут закрыть.

Я заходила к ней еще несколько раз. В последний вечер она попросила меня слепить маленькую снежную бабу и поставить ее снаружи на оконный карниз, чтобы она могла на нее смотреть.

Бывший кассир обзавелся собакой. Встретил он меня на пороге — раскрасневшийся, с засученными рукавами и в очках, поднятых на лоб, а рядом с ним сидел щенок, навострив уши, словно приготовившись к игре.

— Извините, что я не подаю вам руки, — старик показал мне засаленные пальцы. — Я как раз режу колбасу Персёнку.

Услыхав свое имя, щенок залаял и прижался к его йогам.

— Очень умный пес, — довольно проговорил, старик. — Сразу запомнил свою кличку. И ко мне привязался сразу.

Желто-черный щенок — конечно, непородистый — смотрел в лицо своему хозяину преданным взглядом.

— Он пришел сам, — продолжал рассказывать старик. — Рано утром в первый день нового года. Слышу, кто-то скребется под дверью. Я подумал, это колядовать пришли — маленькие попрошайки, не люблю я их и гоню. Потом слышу — снова кто-то скребется. Наконец я открыл и вижу — щенок! Сейчас он выкупанный, а тогда был весь в саже, а на лапах — ледышки. Еле отогрел его. Персёнк! — Щенок подпрыгнул и лизнул ему руку. — Запомнил свое место — как захочет спать, свернется в ящике и похрапывает себе. В еде не капризничает, но больше всего любит колбасу.

Я спросила, почему он назвал щенка Персёнком. Он снял очки, повздыхал и тихо сказал:

— Когда я учился на первом курсе, летом мы с однокурсницей ездили в Персёнк…

За десять дней старик заметно повеселел, ждал меня с нетерпением и уже с порога начинал рассказывать, чему научил своего щенка. Я сказала, что сегодня мое последнее посещение и что я пока не знаю, будет ли продолжать работу наша служба. Мне показалось, что он не обратил особого внимания на мое сообщение, он следил, чтобы щенок не приближался к электрическому обогревателю, и все время вскакивал, отгоняя его.

— Одного не пойму: кто мог выбросить на улицу такое существо? А если он сам убежал и хозяин придет его забирать, я не отдам! — сурово и решительно заявил старик. — Не отдам, даже если придется его выкупить.

Щенок снова стал вертеться около обогревателя.

— Надо поднять обогреватель повыше, — озабоченно сказал старик. — Это он потому суетится, что я не выгуливаю его. Как только потеплеет, буду выводить его каждый день. Вот тогда и стану заглядывать к вам в поликлинику.

Пока я мерила ему давление, он спросил шепотом, словно Персёнк мог его понять:

— Не знаете, сколько лет живут собаки?

— Эти, непородистые, очень выносливы, — успокоила я его.

— Все-таки вы поспрашивайте — может, кто-нибудь смыслит в собаководстве.

Щенок выскочил за мной на улицу, бежал рядом до самого тротуара — оглядывался, принюхивался к уличным запахам. Смешные уши стояли у него торчком.

— Персёнк! — испуганно звал старик у нас за спиной.

Щенок понюхал снег, ткнулся носом в мой сапог и неохотно вернулся в дом.

Моя последняя встреча с Бачевским произошла на улице. Сначала я его не узнала — он должен был вернуться из Банкя только через несколько дней, к тому же до сих пор я видела его только в домашних условиях — в коричневой куртке и тапочках. Лохматая черная ушанка делала его выше ростом, длинное узкое пальто придавало фигуре что-то военное.

— Не узнаете? — обиженно спросил он. — Совсем вы меня забыли.

— Я думала, что вы еще в Банкя…

Бывший директор, сняв перчатку, подчеркнуто значительно подал мне руку.

— Вот он я. И именно потому, что вы достали мне путевку, сейчас у вас есть полное право спросить, почему я не там, а здесь. Ну, спрашивайте! — В его словах, во всей его фигуре были запальчивость и напряженность человека, который ищет, на ком бы сорвать зло.

Я устала, и мне не хотелось выступать в роли громоотвода, но было бы невежливо уйти сразу же.

— Молчите? — желчно усмехнулся старик. — И они молчат! — он махнул рукой куда-то за спину. — В наше время молодые были более разговорчивыми. Мы, может, и ошибались, но мы не боялись высказаться, когда требовалось. И именно потому, что мы говорили во весь голос, мы отличались один от другого, а вы сейчас похожи, вы все сейчас одинаковые!

Он говорил все более громко и гневно, и прохожие стали оборачиваться. Я взяла его под руку, повела вперед.

— Что случилось?

— Ничего. Абсолютно ничего, — вдруг осипшим голосом сказал старик. — Меня не пригласили на юбилей. Я поэтому и приехал раньше из Банкя, — тихо добавил он. — Думал, в почтовом ящике найду приглашение, да не нашел. Надеялся, что придут ко мне домой — не пришли… Вы допускаете, что они могли меня совсем забыть?

Мне подумалось: как раз наоборот, они ничего не забыли. Он, словно уловив мою мысль, резко повернулся ко мне.

— Я всегда знал, что на фабрике есть люди, которые меня не любят, но они ведь давно ушли. Да, я увольнял, наказывал — какой директор не делает этого? Но почему сейчас и молодые меня ненавидят?

Я не отвечала. Я не смогла бы ответить, да мне казалось, что он и сам знает ответ.

— Мне сюда, — вдруг остановился старик. — Значит, вы больше не будете навещать меня?

— Не знаю. Если наша служба будет продолжать свою работу…

— Тогда и я продлю свой абонемент, — сухо сказал он.

Я провожала его взглядом, пока он не скрылся за углом. Он мучительно хромал, при каждом шаге по его пальто плыли складки.

Мне было холодно, грустно. Голова болела, словно после ночного дежурства, и в ушах продолжало почему-то звучать слово «абонемент»…

Несколько раз я ездила в библиотеку менять книги для шляпницы. Брала ей сразу по четыре-пять книг. Она читала неимоверно быстро, и все только сказки. Сначала, правда, она взяла какой-то роман, но, не дочитав и до середины, бросила. Душа ее жаждала сказок, ей необходимы были эти книжки с цветными картинками, которые она не имела возможности читать в детстве. «Потому что я с двенадцати лет пошла работать на табачные склады», — объяснила она.

В последний вечер Шахынова не было дома. Под звонком я нашла записку, написанную его торопливым почерком:

«Меня вызвали в Софию! Через три дня позвоните, скажу результат. Ваш Д. Шахынов».

К моему приходу Тинка Логофетова приготовила голубцы. Я почувствовала их запах еще на лестнице.

Действительно ли я в последний раз пришла сюда? Неужели наша служба закроется, и я никогда не войду больше в этот новый, но полный такой давней любви дом, где забываешь, что на улице холодно и идет снег?

Нет, мне еще не раз стучаться по вечерам в знакомую зеленую дверь. Я пришла не для того, чтобы прощаться. Так я и сказала, когда мои старики встретили меня на пороге:

— Я пришла не прощаться!

Сегодня воскресенье. Завтра доктор Шойлеков спросит, готов ли мой доклад, а я еще не написала ни строчки…

Кирилл Топалов ОТ НАС ДО ГОРИЗОНТА

Кирил Топалов

ОТТУК ДО ХОРИЗОНТА

София, 1978

© Кирил Топалов, 1980

Перевод Л. ХИТРОВОЙ

Редактор Т. ГОРБАЧЕВА

Глава первая

1

Катастрофы, видимо, неизбежны. Они — законная дань, которую мы платим технике, развивающейся все стремительнее. И потому нет ничего странного в том, что ежечасно на земном шаре происходит один смертный случай в промышленности и на строительстве, что каждые восемь часов в мировом океане тонет корабль, а на каждую восьмую секунду приходится автомобильная авария. В катастрофах за послевоенное время погибло больше людей, чем за всю вторую мировую войну. Только у нас, к примеру, всего лишь за один тысяча девятьсот семьдесят пятый год вследствие их ушли в небытие пять тысяч человек — целый населенный пункт… Драматизировать эту статистику совершенно ни к чему, и если мне, человеку техники, сейчас не по себе в удобном кресле готовящегося к взлету самолета, если я неотступно думаю об этом, то только потому, что несчастье становится подлинным несчастьем лишь тогда, когда оно так или иначе касается тебя самого. До вчерашнего утра все эти тридцать миллионов катастроф и всевозможных несчастных случаев существовали в моем сознании совершенно абстрактно, если, конечно, не считать того, что над каждым инженером-строителем, проектирующим мосты, постоянно висит угроза: а вдруг твое творение рухнет? — тогда сразу тюрьма. Вчера рухнула часть моего моста, погибли шесть человек, а материальный ущерб превысит миллион левов. Проверка, которую проводят сейчас коллеги по проектной группе и специальная комиссия Мостпроекта, установит мою невиновность. В этом я уверен, потому что никогда не подписываю проектную документацию объектов, не проверив все расчеты по крайней мере дважды.

А это значит, что в тюрьму пойдет Лили.

2

В салон входит улыбающаяся стюардесса. На подносе непременные предстартовые леденцы и пропитанные одеколоном салфетки, запах которых, просачивающийся сквозь фольговую упаковку с эмблемой «Балкан», сегодня раздражает. Всем известно, что обход с бесплатными конфетками на самом деле вежливая форма проверки — все ли пристегнулись. Достаю свои ремни и резким жестом отказываюсь от конфет. Тут же вспыхивает досада на себя: девушка-то в чем виновата? Оборачиваюсь, но стюардесса уже у следующего ряда, наклонилась к пассажиру у иллюминатора, юбка приподнялась, и еще выше открылись ее стройные ноги. Таращиться неудобно, и я отвожу взгляд. Ладно, реабилитируюсь потом, когда пойдет с шоколадками, сигаретами и солети[16], — куплю что-нибудь подороже. Хотя вряд ли она обратила внимание на мою грубость, ведь ее любезность не более чем служебная обязанность, таким, как она, и дела нет до того, как ты к ним относишься, как отвечаешь. Уж этим-то молодым да красивым увольнение не грозит. Нашел из-за чего волноваться! Как хочу, так и держусь, в конце концов, не я ее обслуживаю, а она меня, каждый должен знать свое место и заниматься своим делом. Мои отношения с гражданской авиацией чисто деловые: с экономической точки зрения в кармане оплаченный билет «туда-обратно», а с юридической — страховка, которую получит моя семья в случае катастрофы. Так что сантименты ни к чему.

3

Мысленно возвращаюсь к вчерашним колебаниям: ехать на машине, как привык, или лететь самолетом? Снова всплывают аргументы «за» и «против». Оказаться без машины в Варне в разгар курортного сезона рискованно, к тому же мне, очевидно, придется не раз ездить на место происшествия, так что если в мое распоряжение не дадут служебную машину, хотя бы джип, дело плохо. Зато если лететь самолетом, то отсутствие своей машины позволит свести до минимума поездки с Лили, даже вообще избежать их. Ее драндулет чаще в ремонте, чем на ходу, пользоваться рейсовыми автобусами — абсурд, часами метаться по улицам в надежде поймать такси тоже рискованно: здесь и ее и меня знает достаточно много людей. К тому же она была моей студенткой, в данный же момент я — руководитель проекта, а она — технический руководитель строительства. И это несчастье… Все запуталось… Едва ли я сожалел до сих пор о чем-нибудь так, как об этой интрижке с ней. Если бы я не изменил своему принципу — не ввязываться ни в какие истории с моими студентками, нынешними или бывшими, и с женщинами, с которыми у меня деловые, служебные отношения, — сейчас все было бы ясно и просто: кто кашу заварил, тот и расхлебывает. Теперь расхлебывать будем оба… Она — свою вину, я — свою глупость.

Пожалуй, я не ошибся, выбрав самолет. И хорошо, что сразу взял обратный билет, так меня лимитирует время: через пять дней я должен вернуться. Комиссия успеет проверить мои расчеты, даст заключение, и я свободен. Да, правильно я сделал, что сегодня утром позвонил на факультет и назначил экзамен заочникам на следующий день после своего возвращения. Этих пяти дней хватит, чтобы разобраться, смогу ли я чем-нибудь помочь Лили, но в любом случае между нами ничего больше быть не может.

4

Двигатели уже прогреты, гул их стал ровным, время от времени самолет, сдерживаемый мощными тормозами, вздрагивает, как взнузданный дикий жеребец, увидевший перед собой ровное поле. Вспыхивает табло, и одновременно с появлением на нем строчек, запрещающих курить и расстегивать ремни, раздается голос стюардессы, которая от имени командира корабля приветствует пассажиров, объявляет маршрут, высоту, время полета от Софии до Варны, в конце благодарит за внимание и потом все это снова старательно выговаривает на русском, немецком, английском. Голос ее смолкает, но строчки предупреждений продолжают светиться, самолет наконец трогается, медленно подтягивается к началу взлетной полосы, разворачивается на сто восемьдесят градусов, останавливается. Двигатели начинают работать в полную силу, огромный самолет теперь еще больше похож на взнузданного дикого жеребца. Мощная, ровная вибрация создает ощущение огромной скрытой силы, но вместе с тем взвинчивает нервное напряжение. Самолет резко трогается с места. За считанные секунды он набирает скорость гоночного автомобиля. Пытаюсь оценить через иллюминатор, с какой быстротой летят в обратном направлении бетонная взлетная полоса, окаймляющее ее травяное поле, прожекторы на нем. Мои обычные восемьдесят километров кажутся по сравнению с ней черепашьими. Скорость, с какой мы несемся (примерно двести пятьдесят километров в час), действует опьяняюще — естественная реакция человеческого организма, самой природой осужденного на замедленное движение. В момент отрыва от земли ощущение ускорения исчезает, остается лишь чуточку страха при наборе высоты.

Ощущения человека, видимо, различны в зависимости от того, на твердой он земле или в воздухе… Мысль невольно переключается на тех шестерых. Что испытали они, когда летели с тридцатиметровой высоты в пропасть? Может быть, кто-то из них умер в первый же момент… они были счастливее других — тех, кто пережил весь неописуемый ужас тридцатиметрового ускоряющегося падения. Хотя, конечно, вряд ли кто из них думал об ускорении, о своих ощущениях и чем-то подобном. Летели в животном страхе, оцепенении, не живые и не мертвые тела, биологически еще функционирующие, но уже наверняка лишенные какого бы то ни было рассудка. Может быть, у кого-то из них в эти секунды поседели волосы, но он так и не узнал, что умирает стариком. Да, как говорится, две большие разницы — лететь от земли или к земле… Какой-нибудь остряк был бы рад открыть и первым обыграть эту тему.

Следовательно, я в данный момент пока еще принадлежу к счастливчикам, летящим от земли и имеющим возможность рассуждать о подобных вещах. Пока еще… Как человек с точным техническим мышлением, я не исключаю возможности обратного варианта, о котором думал обычно совершенно трезво и даже равнодушно, примирившись с очевидной истиной — техника берет и не может не брать с нас дань. Одним из этих шести мог бы оказаться я… Вероятно, я умер бы в первый же момент или поседел бы за эти несколько секунд, а может, летел бы, как все, оцепенев в животном страхе. И если сейчас в удобном кресле лайнера мне явно не по себе, то, конечно, только потому, что впервые я думаю обо всем этом не отвлеченно и не равнодушно.

5

Земля через иллюминатор кажется уже далекой, но мы все еще набираем высоту.

А если все же в моих расчетах есть ошибка?

Решительно отбрасываю эту мысль, но кресло от этого не становится удобнее. Вдруг вспыхивает досада на женщин: на Лили — она заставила меня отступить от одного из моих основных принципов, на стюардессу с ее любезностью по долгу службы, с ее умением заставить человека почувствовать себя виноватым. Потом — досада на самого себя. Во-первых, в истории с Лили мне винить некого. Во-вторых, раздражение против стюардессы — чувство, присущее пенсионерам… из разряда вечно брюзжащих. Воистину брюзжащий пенсионер! Со вчерашнего дня повторяю одно и то же, иногда даже вслух: важно, чтобы человек выполнял свои служебные обязанности точно в соответствии с долгом и совестью. Но в конце концов, у меня есть на это право! К черту стюардессу! Пусть как хочет, так и выполняет свои обязанности, я могу обойтись и без ее информации, конфет, солети. Но Лили? Как, в чем она ошиблась? Уму непостижимо. Единственное, что могу предположить, — какой-то недосмотр, фатальное упущение при установке одной из опор. Ведь первое, что привлекло к ней при знакомстве, там, на высоте тридцати метров, — она показала себя специалистом высокой квалификации.

6

Представлял нас друг другу Генов, главный инженер управления.

— Инженер Донева — технический руководитель объекта. Инженер Николов — кандидат технических наук, доцент, руководитель проекта.

Мы оба одновременно усмехнулись, вспомнив о мании Генова перечислять все титулы и должности. Он из тех, кто настаивает на слове «инженер» перед своим именем и поэтому всегда произносит его перед именами коллег. Интересно, как он сейчас представляется? Как «главный инженер Генов»? Тогда появилось желание пошутить над этим, тем более что я, как всегда в присутствии женщин, почувствовал себя неудобно при перечислении моих «титулов», но вместо этого чуточку дольше задержал ее руку в своей… Пожалуй, такой интересной женщины я до сих пор не встречал. Лили — северный тип, похожа на скандинавку: короткие светлые волосы и необыкновенной синевы глаза. Они покорили меня сразу… ясностью, решительностью, почти мужской волей.

— Я знаю доцента Николова, — улыбнулась она. — Я была вашей студенткой и по мостам получила даже шестерку[17].

— В таком случае вы моя единственная студентка, которая не только красива, но и умна, — поддался я ее веселому тону, но вдруг заметил, что лицо Генова исказилось чуть ли не злобой. Это меня удивило, так как контрастировало с подчеркнутой учтивостью встречи, но тут же напомнило мне о моем собственном правиле соблюдать дистанцию при подобных контактах. Как потом мне сказала Лили, ее удивила внезапная перемена во мне в тот момент. Я деловым тоном задал несколько вопросов по ряду позиций проекта, напомнил, что ввиду огромной высоты необходимо точно придерживаться технического предписания, работу бригад контролировать лично и не идти ни на какие компромиссы, если речь идет о качестве материалов, особенно бетона и железа.

Лили поразила меня безупречным, до мельчайших деталей знанием проекта, давала о нем такую исчерпывающую информацию, какой я сам никогда бы не смог дать на память. Слушая ее, я испытывал незнакомую мне до тех пор теплоту и гордость, и если бы рядом не вышагивал строго официальный Генов, я бы, наверное, говорил с ней проще, сердечнее… Тогда была досада на него, теперь — на самого себя.

Чего стоило мне на следующий день оставить его в управлении и отправиться на объект одному! Тогдашние мои увертки теперь травмируют и вызывают в памяти засевшую в сознании еще со школьных лет максиму: кто лжет другим, лжет самому себе. И другую: дорога в ад вымощена благими намерениями.

7

Лили снова была на самом верху, на уже выдвинувшихся вперед первых пролетах моста, и едва я вышел из машины и взглянул на нее — маленькую на огромной высоте, но контрастно очерченную на фоне чистого синего неба стройную фигурку, — она помахала мне поднятой над головой рукой. Пожалуй, несколько фамильярно, но это не вызвало неприязни. Напротив, подумалось, что она меня ждала, и вновь пришло вчерашнее трудно выразимое словами чувство общности с человеком, которого до сих пор не знал, но вдруг ощущаешь, что между тобой и им возникают какие-то властные силы взаимного притяжения.

— Очень рада, что вы пришли, — встретила она меня, чуть ли не сияя, — на сей раз без инженера Генова. Очень рада.

— Тому, что пришел, или тому, что без инженера Генова? — спросил я полусерьезно-полушутя, глядя ей прямо в глаза, а она засмеялась и выпалила с детской непосредственностью:

— И тому, и тому!

Я тоже рассмеялся, и на несколько секунд наши руки задержались одна в другой. Опять то же чувство естественности и чистоты, полной открытости, которое внезапно пронизывает тебя счастьем. В такие моменты рассуждения о тотально распространяющемся отчуждении кажутся нелепой болтовней, забываются самые строгие принципы отношений с женщинами.

Пошли по объекту. Меня вновь восхитило ее тончайшее знание всех деталей проекта, ее компетентность в общей теории строительства мостов. С такими знаниями она могла бы спокойно быть ассистентом в институте, а не рядовым инженером-строителем, хотя, если исходить из критериев мировых стандартов, как раз такие-то инженеры и нужны на стройках, особенно при прокладке удобных и безопасных дорог. Один из наших парадоксов в том, что все более или менее толковые люди оседают в институтах и проектных организациях, штаты которых неимоверно раздуты и продолжают разбухать дальше, а реализация проектов отдается чаще всего в руки посредственностей. Во всяком случае, именно деловые качества Лили сблизили меня с ней и стали решающим обстоятельством, заставившим забыть все условности и выработанные мною принципы. В конце концов, она отличный специалист, думал я, равноправный партнер в деловых контактах, а это дает основания и для дружеских отношений.

8

Рабочие, похоже, тоже ее уважали: почти везде здоровались с ней тепло, сердечно… Некоторые из них летели потом в тридцатиметровую пропасть.

— Здравия желаю, товарищ Николов! — раздалось прямо над нами, когда мы осматривали одну из опор, подготовленных к заливке. Вздрогнув от неожиданности, я поднял голову вверх. Там, в переплетениях арматуры, размахивал клещами бай[18] Стойне.

— Опять вместе? — поднял я руку, приветствуя его.

Он ответил своим обычным:

— Всегда тужур[19]! — Потом, свесившись вниз, спросил: — Как там мой красавец, слушается?

— Слушается, но спрашивает, когда придешь работать на его объект.

— Никогда жаме[20]! — ответил он второй частью своего любимого присловья.

Рядом загромыхал грузовик, я помахал баю Стойне, и мы с Лили пошли дальше. Я стал рассказывать ей о бае Стойне, который уже лет семь-восемь работает только на моих объектах. Этот общительный, умеющий пошутить трынчанин[21] постоянно находил повод попасться мне на глаза, старался, чтобы я его запомнил. Я не придавал этому значения, только три года назад понял, в чем дело. Его сын учился на нашем факультете, был среди лучших студентов. На распределении я рекомендовал Бояна в одну из проектных организаций. Бай Стойне решил на всякий случай завести «ценное знакомство»: если у сына появятся трудности, поможет ему через меня. Он хранил эти мысли в тайне от сына, чтобы тот не расслаблялся, да и мне «покаялся» только после того, как Боян поступил на работу. Может, я так и не узнал бы ничего, ведь у трынчан-мастеровых особое чувство чести, но между отцом и сыном неожиданно вспыхнула маленькая война. Бай Стойне пошел работать на первый же объект сына. Там заспорил с техническим руководителем, распорядившимся разрушить арматуру одной из колонн и сделать все заново. В ответ Стойне приказал бригаде прекратить работу и вызвал для арбитража проектантов. Прислали как нарочно Бояна, а тот поддержал технического руководителя. Тогда бай Стойне швырнул клещи, выругался и поклялся, что впредь ноги его не будет на объектах неблагодарного сына. С тех пор работает опять только на моих объектах. Вот и спрашивает о сыне у меня. От Бояна я знаю, что отец после того случая видеть его не хочет.

9

Посмеявшись над этой историей, мы с Лили походили еще немного по объекту, а когда кончились сигареты и у меня, и у нее, решили пообедать на Золотых Песках. Потом были пляж, ужин, а после бара она осталась у меня в отеле. Ни одна женщина не была со мной такой страстной, как Лили в тот вечер. Потом как-то она сказала, что долго жила отшельницей. Я не усомнился тогда, верю и сейчас, потому что ее цельный характер, ее интеллект, образ жизни, связанный с постоянными переездами, естественно, обрекали ее на одиночество. На объектах общество не избранное. Мужланов, которые не упустят удобного случая, она гнала прочь, а ночами томилась по ласке в своем женском бараке.

Устроиться на работу в строительное управление не было для нее проблемой — на такие объекты труднее всего найти технического руководителя. Но Генов представил ей дело как чуть ли не жертву с его стороны и тут же хамски попытался получить причитающуюся компенсацию. Ответом был удар такой силы, что он рухнул, согнувшись в три погибели; пришлось вызывать неотложку под благовидным предлогом защемления грыжи. Вот почему он так злобно посмотрел на меня в первый день, когда я восхитился красотой Лили, а потом постоянно следил за нами и раззвонил на весь свет о нашей связи.

10

Работа моя, в сущности, была закончена уже на второй день: от меня требовалось ознакомиться с общим положением дел на объекте, с организацией снабжения, с постановкой руководства и контроля за исполнением, то есть выполнить формальные обязанности проектной фирмы, чьим главным представителем в данном случае являлся я. От командировки оставалось несколько дней. Мы провели их на Солнечном Берегу. Пожалуй, уже тогда меня начал беспокоить серьезный характер, который стали принимать наши отношения. Лили меня боготворила. Однажды призналась, что я ее первая и единственная любовь, к тому же еще со студенческих лет. С третьего курса и до конца учебы она ходила на все мои лекции, хотя уже сдала мне экзамен. Чертила своим подружкам проекты по мостам, а единственной платой за работу была моя оценка. И на этот трудный объект пошла только потому, что его проектировал я: надеялась видеть меня. Готовясь к возможной встрече, специально прочла огромное количество научной литературы. Вначале все это тешило мое честолюбие, и я был счастлив ее любовью. Начал даже подумывать о том, чтобы предложить ей работать у нас ассистентом, стал вспоминать, кто из моих коллег оставил семью и женился на своих ассистентках… Но неожиданно все осложнилось. Вернувшись в Софию, я узнал, что здоровье дочери, подорванное перенесенной пневмонией, вдруг ухудшилось. Пришлось проститься с мыслями о новых отлучках в Варну, целиком перестроиться на другую волну: врачи, обследования, поиски связей, чтобы устроить дочь в санаторий или отправить на лечение за границу.

К тому же Генов развил бурную деятельность. Началось с намеков в нашей проектной группе, потом мужской голос по телефону «проинформировал» жену. Я и сам стал более трезво смотреть на вещи, но никак не мог придумать, в какой форме дать понять это Лили. Как воспримет она мое отступничество при ее чуть ли не преклонении передо мной? И о сплетнях она тогда еще, видимо, ничего не знала. Прекратить телефонные разговоры с ней было невозможно, так как при общей работе контакты, пусть редкие, неизбежны. Я уже сожалел, что нарушил свой железный принцип недопустимости подобных «служебных» связей. На меня не очень-то действуют разговорчики окружающих, даже самых близких коллег и начальства. Из-за этого я не стал бы переживать. Беспокоило другое — то, как Лили смотрит на наши отношения. Да, с ней было хорошо, я чувствовал себя молодым и таким счастливым, как, пожалуй, никогда раньше. Но она восприняла все слишком серьезно, и теперь это меня пугало. Я ничего не обещал ей, только однажды сказал, что люблю ее и что все, кроме нашей любви, потеряло для меня смысл. Я тогда много выпил, что-то меня угнетало, и, наверное, в тот момент я был искренен, но для нее, с ее характером и мировосприятием, мои слова значили слишком много и многое обещали.

Она никогда не досаждала мне, ни разу не заводила разговоров о будущем, но нужно быть последним идиотом, чтобы не понять: для нее действительно все, кроме любви ко мне, потеряло смысл. В студенческие годы в Софии два-три несерьезных увлечения, потаенные мечты о необыкновенно прекрасном будущем, питаемые сознанием своей красоты и интеллектуального превосходства над большинством сокурсников… А кончилось распределением в провинцию на один из самых трудных объектов. И вдруг у нее, приближающейся к тридцати и почти примирившейся с судьбой способной неудачницы, появился шанс. Естественно, она поставила на эту карту все. Когда я более трезво взглянул на эту «историю», то понял, что для меня она лишь приятное приключение в командировке, как это называлось в одном из фильмов.

После долгих размышлений я выбрал вариант самый некрасивый, но дающий хоть какой-то выход из положения: стал звонить реже, а потом и совсем перестал. Сказал ей, что домашнего телефона у меня нет, а сейчас каникулы, на работе меня редко можно застать. Хотел лишить ее возможности разыскивать меня. Столь длительная пауза объяснит ей все лучше, чем мучительный разговор, думал я. Если она действительно умна, то сама поймет.

Я надеялся, что за это время до нее дойдут к тому же сплетни, а сам я не поеду в Варну как можно дольше. Но после вчерашнего известия о рухнувшем пролете наша встреча стала неизбежной… Катастрофа страшная, и мера наказания будет соответственной. Невероятно, что ошибку допустила Лили, ведь она знает проект едва ли не лучше нас, проектантов. Может быть, подвели техники или бригадиры: сделали что-нибудь не так, как надо, но технический руководитель она, и вся вина падет на нее. Рабочих за аварии на строительстве в тюрьму не сажают. Сажают руководителя проекта или технического руководителя.

11

Эти откидные кресла в самолете — все-таки идиотское сооружение. С ума сойдешь за два часа сидения в них. А ей сидеть самое малое пятнадцать лет, и то если суд будет снисходительным.

Внизу под самолетом бескрайние нивы. В одной стороне, как букашки, ползают трактора, в другой — тлеет подожженная стерня. Тень самолета скользит по земле, как черный крест, и ни холм, ни овраг, ни река не в силах остановить ее зловещий бег.

Хорошо, что в таком нервном состоянии я не поехал на машине.

Глава вторая

1

— Инженер Донева — технический руководитель объекта, инженер Николов — кандидат технических наук, доцент, руководитель проекта, — изрекал Генов, но я, не дождавшись, пока он перечислит все титулы и должности, улыбнулась и протянула руку Николаю, впрочем, тогда еще товарищу Николову.

— Я знаю доцента Николова, — сказала я, удивившись своей собственной смелости. — Я была вашей студенткой и по мостам получила даже шестерку.

— В таком случае вы единственная моя студентка, которая не только красива, но и умна, — сердечно улыбнулся он, задержав мою руку в своей на секунду дольше положенного.

Но тут же его лицо приняло сугубо официальное выражение. Тогда я не знала, как глянул на него Генов, и подумала, что Николай просто перешел к обычному для себя тону и сохранению дистанции, чему он, как я узнала позже, придает важное, даже принципиальное значение в отношениях между людьми. Так или иначе, но деловой тон, которого он придерживался в дальнейшем разговоре, поставил меня на место и восстановил между нами ту преграду, которая всегда существует между преподавателем и студентом или между обыкновенным «инж.», как я, и «доц., к. т. н., инж.» и т. д., как он. Когда мы потом вспомнили этот момент, то весело посмеялись.

Несмотря на его респектабельность и установленную им дистанцию, я не потеряла голову и дар речи, как когда-то студенткой, а, подавив волнение, давала точную и полную информацию о состоянии работ. Мне кажется, именно доскональное знание проекта придало мне чувство уверенности, помогло справиться с волнением и держаться почти на равных. Ведь мы, в конце концов, равноправные стороны общего дела: он шеф проекта, а я — шеф исполнения. Моя компетентность, видимо, произвела впечатление, холод постепенно исчезал из его глаз, он изредка сдержанно кивал, одобряя мои объяснения и даже не скрывая иногда, что приятно удивлен.

Так ведь к этому разговору я готовилась целый год! Прочла столько технической литературы, сколько не было вложено в мою голову за все годы учебы!

— Инженер Донева, я восхищен вашей эрудицией и глубиной знания проекта, — сдержанно улыбнувшись, сказал он на прощанье, подавая мне руку. Взглянул на Генова, как бы приобщая того к разговору, и добавил шутливо: — Я бы засыпался на подобном, экзамене по собственному проекту.

Генов сделал попытку любезно улыбнуться, но Николай снова вернулся к официальному тону:

— Не сомневаюсь, что контроль за практическим исполнением на том же уровне. Ввиду характера работы, этой высоты, — он посмотрел вверх, — нельзя допускать никаких отклонений от предписаний проекта, особенно в отношении материалов. — Генов что-то промямлил, но Николай уже не смотрел на него. Я же по-мужски пожала Николаю руку и смело посмотрела ему в глаза. Они сели в управленческую «волгу» и уехали в город.

2

И все же в себя я пришла только тогда, когда осталась одна. Я возвращалась с объекта той же дорогой, по которой уехали они, вспоминала пояснения, которые давала ему, и мысленно проверяла себя, не ошиблась ли в чем. Я представляла себя на месте Николая, задавала его вопросы и восхищалась собственными знаниями. Вспоминалась теплота взгляда, удивление, с которым он встречал мои ответы, последние его слова при прощании… Я была довольно собой. Нет! я была счастлива! Я впервые вызвала восхищение у мужчины не красотой, которая мне больше вредила в жизни, чем помогала, а своими способностями. И не у какого-нибудь мужчины, а у него — бога моих студенческих лет, которому была отдана любовь без всякой надежды на взаимность, любовь, так долго скрашивавшая мое одиночество! Я думала о нем всегда, не смея надеяться ни на что. Даже предлагая свою кандидатуру на этот объект, абсолютно ни на что не рассчитывала — только видеть его иногда и, может быть, поговорить. За восемь лет после моего выпуска он создал себе имя лучшего проектанта мостов. Все новые, достаточно сложные и большие мостовые сооружения Болгарии строились по его проектам. Поэтому, когда заговорили о большом мосте на магистрали, я уволилась со строительства химического завода в Девне и подала документы в это управление.

3

Жожо, пыльный, с облупившейся тут и там синей краской, преданно ждал меня у канцелярии. Купив его, я будто заново родилась. Наверное, только инженер-строитель или житель курортного города вроде Варны может сполна оценить преимущества собственного средства передвижения. Филипп, монтажник из бригады бая Стойне, у которого я купила машину за семьсот левов, посвятил меня в кое-какие тайны автомобилестроения, поэтому с мелкими поломками я справляюсь сама, в более сложных случаях помогает Филипп или механики управления. С запасными частями тоже нет проблем, хотя в автомагазинах меньше всего частей для самых распространенных марок машин. Но один из двоюродных братьев Филиппа, плававший на танкере в Батуми, привез ему столько деталей, что можно собрать еще целый «запорожец».

Тридцать километров от объекта до Варны Жожо проскочил за полчаса, хотя я сдерживала себя и старалась не жать без конца на акселератор. Я была наэлектризована, как громоотвод в грозу. Пришла немного в себя, только услыхав звуки клаксонов. Оказывается, я перегоняла машины, которые были больше и мощнее моей, шоферы восхищенно или предупреждающе сигналили и махали мне.

Было начало июня. За годы моего варненского житья июнь впервые выдался теплым и без дождей. Мама сказала бы на это, что господь бог наконец-то вспомнил о людях второго и третьего сорта, которые, известное дело, получают отпуска не в июле и августе, а в лучшем случае в мае-июне. В этом году начало лета было сухим, строительство шло довольно быстро, и я радовалась — сумею уложиться в установленные сроки, не опозорюсь ни перед Николаем, ни перед управлением: ведь начальство не скрывало своих колебаний, утверждая такую скромную персону на столь ответственный пост. После встречи с Николаем я чувствовала себя окрыленной: раньше никто не верил в то, что красивая женщина может быть умной. В институте, особенно на последних двух курсах, я говорила некоторым преподавателям, что хотела бы заниматься научной работой, но попытки мои успехом не увенчались. Мичев, временно заведовавший кафедрой мостов, заявил мне прямо, что это не женское дело. Про него рассказывали, что несколько лет назад он заставлял девушек писать ему расписки в том, что они никогда не будут строить мостов, и только после этого допускал к экзамену. И все же он поступил порядочнее других, которые восприняли мои поползновения как прямой или косвенный намек на возможность интимной консультации. Такое же отношение встречала я и позже, на строительстве шоссе в северной Болгарии, и даже здесь, хотя стала уже техническим руководителем. Последним потерпевшим был Генов.

4

Когда однажды вечером в дверь моей скромной, почти студенческой квартирки постучали, я не удивилась, потому что здесь, под самой крышей, живут такие же неоседлые, как я, и мы вкупе образуем нечто вроде небольшой, но не лишенной внутренних катаклизмов коммуны. Если не принимать во внимание стычки из-за дежурства (уборка общего коридора и санузла) и из-за других проблем того же рода, можно сказать, что нашей артели бродяг свойствен дух общей собственности на все имущество, особенно на рюмки, пепельницы, сахарницы, ложки и вилки, книги, граммофонные пластинки, утюги, электроплитки и разные другие предметы домашнего обихода. Причина коренится в том факте, что это общее, сближающее и разделяющее нас имущество собиралось в течение достаточно долгого времени, путешествовало из комнаты в комнату при общих сборах или одалживалось на вечер, но потом не возвращалось; уезжал один и оставлял свое «хозяйство», приезжал другой, его собственность тоже пускалась в общий круговорот. Время от времени кто-нибудь из уезжающих начинал претендовать на какую-то вещь, но тогда остальные так дружно ополчались против его мещанских поползновений, что он тут же сникал, отказываясь от каких бы то ни было исков в надежде спасти хоть какую-то малость.

Случаются баталии из-за любовников как мужского, так и женского пола, здесь право собственности определить еще труднее, и военные действия заканчиваются по-разному: то услышишь истерику, то увидишь, как две «дамы» вцепились друг другу в волосы, то кулачный бой; иногда «артель» даже запрещала вход на чердак какому-нибудь женатику или слишком бойкой девице, а то и несовершеннолетней красотке, приехавшей из села в Варну «за приключением». Наша верхотура — это вам не романтическая мансарда. Покоя никакого: все время ты кому-то нужен, кто-то приходит сообщить новость, показать обновку (чаще всего модную ерунду, которую привозят из загранки моряки) или просто поболтать, посмотреть телевизор. Этим, видно, компенсируется отсутствие семейного очага, и мы до такой степени знаем имущественный ценз друг друга, умственные, физические и всякие другие особенности каждого, что чувствуем себя везде как дома и не удивляемся, если в самый неподходящий момент вдруг кто-то войдет, не постучав, и скажет: «Дай сахарку». Лишь покажешь рукой, где взять, а пришедший и без тебя знает, что где лежит, и спокойно берет что нужно. Вначале я пыталась протестовать против того, чтобы каждый совал свой нос в мой личный мир, но оказалось, что перебороть установившиеся традиции никаких сил не хватит, и я сдалась.

5

Так что я не удивилась стуку в дверь, удивилась другому — на пороге стоял Генов.

— Д-добрый вечер… Принимаете гостей, товарищ Донева? — сделал он жалкую попытку улыбнуться. Если бы Генов не был так комичен в роли прелюбодея, я бы, конечно, выставила его тотчас же. За восемь лет работы какие только ко мне не лезли, научилась распознавать по первому же их слову. Но тогда я еще не свыклась со своим положением руководителя объекта, и это, безусловно, повлияло на мое стремление не опуститься до грубости, держаться в рамках приличия.

— Добрый вечер, — ответила я сдержанно, но все же довольно любезно. — Чем обязана такой чести?

— Что вы, что вы, — раболепно начал он. — Это для меня честь прийти к вам… Честь, кхе, кхе, иметь вас в своем подчинении… Ведь это я отстоял вас… Тодоров, знаете ли, был против, но я…

Смущение его начало проходить, едва он заговорил о моем назначении. Я указала ему на табуретку у стола, он сел, достал бутылку и слегка дрожащими руками начал открывать ее.

— Я подумал… Обмоем ваше назначение. Вот, взял бутылочку. — И он поставил на стол коньяк «Золотой якорь», из тех, что даже рыбаки не пьют. В моих глазах Генов стал еще более жалким. Посчитал, для нее сойдет, что подешевле, хватит и полтора лева.

— Спасибо, я не пью, — пока еще вежливо отказалась я, но такой оборот дела шел, видно, вразрез с его планами. Вне всякого сомнения, он был убежден — чтобы женщину повалить, нужно ее сначала напоить, поэтому энергично запротестовал:

— Нет-нет, инженер Донева! Не отказывайтесь! От одной рюмочки ничего с вами не случится! Даже врачи говорят, что алкоголь в малых дозах тонизирует кровообращение, и вообще… да… способствует положительным эмоциям…. — Справившись кое-как с медициной и дойдя до намеков, он переключился на суеверия:

— Живем в городе моряков, товарищ Донева, а моряки — народ суеверный. Если не разбить бутылку о борт нового корабля, то ему не повезет — налетит на первую же подводную скалу, — и захихикал, довольный тем, что сумел все же связать несколько слов, или тем подтекстом, который прозвучал в них.

— Мне нет нужды бояться подводных скал, товарищ Генов, — попыталась я поставить его на место. — Я не плаваю по морям, хожу по земле-матушке. Так что скалы мне не грозят. Только черви.

До него, видно, вообще не дошел смысл моих слов. Не знаю, то ли из-за выпитой одним махом рюмки отвратительного коньяка, то ли из-за своей тупости, но он ухватился за последнее слово, и в голосе его зазвучали философические ноты:

— Черви, товарищ Донева, тоже жизнь! Сегодня ты здесь, а завтра нет тебя, не успеешь оглянуться, как стал пищей для червей… Только тогда человек и начинает понимать, что напрасно всю жизнь бился как рыба об лед. Надо же хоть изредка позволить себе и расслабиться — выпить, закусить, ну… доставить себе и иное удовольствие… Ведь так?

Он налил еще, выпил опять до дна и, став развязнее, потянулся к бару. Достал рюмку, налил ее и придвинул ко мне:

— Это вам. Вы еще молоды… У вас, как бы это сказать, и дружок, наверное, есть, а? Хотя вы здесь недавно…

— Ошибаетесь, — прервала я его, — я в Варне уже пять лет.

— Пять лет! — воскликнул он. — И у вас все еще нет приличного жилья! Живете на этом чердаке! Вы не ошиблись, перейдя к нам. Мы сейчас строим дом для работников управления, и я лично позабочусь, чтобы вам выделили квартиру.

Генов был искренне счастлив самой возможностью пообещать мне что-то значимое, но я рассмеялась:

— Да, ваши квартиры только меня и ждут!

— А почему бы нет? — Он вдруг переключился на другой тон, доверительно-приятельский, будто мы с ним пуд соли вместе съели. — Ведь такие дела решаем мы с Тодоровым. В наших руках, как говорится, и хлеб, и нож. Кому захотим, тому и отрежем. Так-то! Ты, главное, держись за меня, тогда бояться нечего! А жилья нет — устроим. Давай выпьем за это!

Он поднялся с рюмкой в руке, покачнулся, но удержался на ногах. Неестественно выпрямившийся, шумно дышащий, с вздернутым подбородком (из-за чего всегда кажется, что он глядит свысока), с нависшим над вульгарными усиками огромным носом, в своем допотопном костюме с маленьким галстучком (наверное, на резинке), он показался мне похожим на марионетку в кукольном театре. Уже еле сдерживаясь, я тоже встала. Мы торжественно чокнулись, и он опять выпил до дна, я же с трудом отпила глоток. И вдруг в тот момент, когда я наклонилась, чтобы поставить рюмку и сесть, Генов крепко обхватил меня за талию и потянул к себе. Я попыталась его оттолкнуть, но он оказался куда сильнее. Повалив на кровать, он начал срывать с меня одежду, и тогда я изо всей силы пнула его в пах. Он глухо вскрикнул, задохнулся и скрючился, а я в испуге бросилась к телефону вызвать «скорую помощь». Приехавшему врачу в двух словах рассказала, как было дело, а тот, узнав, что Генов мой начальник, заявил, что мало гаду досталось. Генова отвезли, меня, слава богу, никуда не вызывали.

После этого Генов или делал вид, что не замечает меня, или, если разговор был неизбежен, держался строго официально. Предполагала, конечно, что он мне не простит и найдет способ отомстить, но приезд Николая начисто вытеснил из головы мысли о Генове, вернее, загнал их в какой-то далекий уголок, откуда они появлялись только тогда, когда избежать встречи было невозможно: то подписать какой-нибудь приказ, то обсудить производственную проблему.

6

Приезд Николая отодвинул на задний план вообще все мысли, кроме мыслей о нем самом и о работе, а честно признаться — эти вторые целиком подчинялись первым. Иногда я спрашиваю себя: чего больше хочется женщине — чтобы ее любили или ценили? Что сильнее привязывает ее к мужчине — его любовь или признание им ее способностей? У меня, например, после нашей встречи не возникло даже и тени надежды на возможность ответных чувств Николая, но уже его первые слова выбили меня из обычной колеи. Так может быть, женщине нужно, чтобы любимый ею человек прежде всего ценил ее?

Не знаю… Но в тот день милый мой Жожо несся к Варне, как вихрь, впервые оправдав свое прозвище: Жожо Неудержимый. Я сумела обуздать его лишь в городе. Здесь в послеобеденные часы движение кошмарное. Мы чудом пробрались к дому, с ходу, будто майский жук на излете, врезались в тротуар, я хлопнула дверцей, замок на сей раз защелкнулся сразу, и на прощанье я похлопала Жожо по фаре:

— Спасибо, Жожо! Молодец, парень!

7

Ванная, слава богу, оказалась свободной. Мгновенно сбросив с себя одежду и напевая, я сунулась под холодный душ. Какое блаженство! Подставила лицо под струи воды, подняла вверх руки и отдалась ласке прохладного потока. Казалось, капельки воды покрывают бесчисленными трепетными поцелуями мое тело, напрягшееся, как натянутая струна, жаждущая прикосновения музыканта. Господи, я уже и забыла, что такое любовь!

Надела свое любимое кипрское платье из трикотажа, скромное, элегантное, в нем я кажусь тоньше и выше, к тому же оно гармонирует со светло-соломенным цветом моих волос и с туфлями вишневого лака, которые дошли до меня неведомыми путями моряцко-парикмахерской подвально-чердачной торговли.

Когда одета хорошо, то чувствуешь себя увереннее, настроение поднимается, и я без зависти смотрю на двадцатилетних девиц, потому что мужские взгляды чаще останавливаются на мне, а не на них. В такие минуты не жалею, что все еще не замужем. Ведь мои сокурсницы, обзаведшиеся семьями, уже все стали тетками — раздобрели, опустились, ни интеллектуальных, ни духовных запросов. Дети, кухня, свекор и свекровь, соленья на зиму, волнения по поводу завещания дома… Слава богу, что я от всего этого пока избавлена!

Правда, иногда бывает жутко тоскливо, особенно в традиционные семейные праздники, в которые я остаюсь одна или оказываюсь в компании случайных людей, с которыми меня фактически ничто не связывает. В моем родном краю на Новый год и в сочельник обязательно устраивается семейный ужин; по традиции подают бобы, компот, чернослив, чеснок, чабрец, орехи, питу[22] с запеченной ягодкой кизила или монеткой. Помню, как дед кадил ладаном, благословляя трапезу, и желал всем, чтобы новый год был счастливее старого. А сколько радости было, когда именно тебе доставался кусок с монеткой! Пока маленькой была я, он почему-то всегда выпадал мне, потом стал доставаться брату, теперь кому-нибудь из его детей: он женился сразу после службы в армии, и жена его родила близнецов. Она из породы полугородских-полусельских женушек, прямо рожденных для детей, кухни, солений-варений, и, кажется, изо всех сил давит на брата, чтобы тот постарался переписать дом на себя. На меня она смотрит как на отрезанный ломоть, и каждый раз, когда мне случается приехать домой на пару дней, она и не пытается скрыть, что присутствие мое нежелательно. Брат же — кроткая дева Мария. Жена совсем прибрала его к рукам, а старики, видно, боятся портить с ней отношения, надеясь, что та будет заботиться о них, когда они станут немощными. Не знаю, как в других краях, а у нас девушкам рассчитывать не на что: родители стараются, чтобы все перешло к сыну. Дело не в имуществе, ничего мне от них не надо, но хоть бы не позволяли этой клушке вести себя со мной как с навязчивым гостем, когда я приезжаю в свой родной дом. Из-за этого уже почти два года дома не была. Иногда мать или отец приезжают в Варну, в окружную больницу, тогда видимся. И все же так грустно, когда вспоминается Провадия… Наверное, потому, что я лишена маленькой, элементарной радости — знать, что на земном шаре есть место, где тебя всегда ждут и всегда тебе рады, есть хоть крошечный кусочек своей собственной земли. До меня начал постепенно доходить смысл изречения: мой дом — моя крепость. Без такой опоры трудно живется. Не в чисто бытовом плане — ведь я давно скитаюсь по квартирам: учеба в строительном техникуме, потом в институте, работа по распределению, здесь вот уже пять лет… Привыкла. Тяготит другое: я не надеюсь уже иметь свою крепость. А если так, то какая разница — Варна или не Варна — все едино…

8

Одиночество — довольно странное чувство, его порой трудно отличить от свободы: оба они могут и радовать, и угнетать. В студенческие годы оно не тяготило меня, хотя из-за своей робости я не умела поддерживать с ребятами приятельских отношений и иногда бывало грустно. Но в те времена важнее была компенсация — вместо возни с курами и сопливым братцем я могла читать книги, ходить в кино, в театр, на пляж, пить с подружками кофе в чудесных кондитерских, модно одеваться, тратя на это деньги, присылаемые родителями на еду. Я почти всегда была среди лучших студентов, и это вселяло в меня затаенную, но твердую уверенность, что жизнь сложится хорошо и я буду счастлива. Наш факультет считался в те времена самым трудным, но я училась сравнительно легко, может быть, благодаря хорошей подготовке в техникуме. Лиха хватила после распределения, когда в двадцать два года при моей наивности пришлось управлять взрослыми, неотесанными мужиками, которые, как мне тогда казалось, нарочно делали все не так, как я велела. Чаще всего дело кончалось слезами — ревела и дома, и в канцелярии. Потом стала потверже, но именно тогда впервые по-настоящему ощутила одиночество. Еще и потому, что впервые в жизни у меня появились деньги — получала по двести пятьдесят левов, которые не знала куда тратить. Питание и квартира были бесплатными, а работали вдали от населенных пунктов.

Посылала родителям, они как раз в то время заканчивали строить дом, посылала брату, учившемуся в керамическом техникуме в Белославе. С тех пор как перешла на работу в Девню, получаю столько же, но посылать деньги уже не могу, потому что, хоть и живу в доме гостиничного типа, занимаю нечто вроде маленькой квартирки — две комнаты. На это уходит у меня в месяц примерно сто левов, включая электричество, отопление и телефон. Здесь, в Варне, одиночество ощущается еще сильнее, город вторгается в твою жизнь непрестанно — разноязыким гомоном курортного сезона, дорогими иностранными машинами моряков торгового флота, любовным шепотом парочек на скамейках Приморского парка, фиестами, устраиваемыми шумными компаниями на пригородных виллах, и тысячами других напоминаний о себе, которые способны довести до отчаяния. Чувствуешь себя ничтожной личинкой, никому не нужной, никем не замечаемой, веточкой водоросли, выброшенной морем на берег лишь затем, чтобы ее высушило солнце да обглодали рои отвратительных нахальных мух.

Ну почему, черт возьми, крутятся вокруг меня мужчины, с которыми у меня нет ничего общего? Если не считать института, где интеллектуальный уровень студентов достаточно высок, попадаются мне все какие-то убожества, рядящиеся под интеллигентов. Умственный багаж одних составляют познания в изготовлении вина и водки, другие сплетничают, как бабы. А если это моряки, то разговор всегда о валюте — где ее выгоднее менять, что где сколько стоит, иногда неумело сочиняют пошлые истории о встречах с гречанками, итальянками, француженками в портах всего мира. Такие только и ходят на наш чердак, и время от времени я все-таки терплю их. Во-первых, из-за отсутствия лучших, а во-вторых, иногда сатанеешь от чтения и хочется услышать человеческую речь, посмеяться, хотя бы с последним дураком.

9

Так познакомилась я с Вылчаном, вторым помощником капитана какого-то танкера. Он пришел к Донке с моряками, привезшими из Греции, Италии и с арабского побережья кучу блузок, джинсов и цветного белья. Пока они несли околесицу, от которой Донка заливалась то ли искренним, то ли притворным смехом, Вылчан молча курил очень крепкие сигареты. Циничный торг явно смущал его. Я поговорила с ним об Одессе, где незадолго перед этим была с экскурсией. Примерно через неделю мы случайно встретились в кафе-мороженом, и начался роман длиною почти в год. Он состоял из тайных посещений ресторанов за чертой Варны (так как оказалось, что у Вылчана жена и двое детей), поисков пустынных пляжей и встреч раз в неделю у меня на «чердаке»: все зависело от того, что он мог наврать жене о возвращении или уходе танкера.

Вылчан, очень добрый по натуре, внешне всегда выглядел угрюмым. Видно, сказалось тяжелое детство в семье рыбака, спившегося и в конце концов нелепо утонувшего в пруду. Поэтому Вылчан, по его словам, поклялся создать своим детям идеальную семью и почти десять лет не изменял жене. Она оказалась ревнивой, истеричной, каждый уход в рейс сопровождался дикими сценами — все это перед детьми. В итоге она добилась одного: он стал ее ненавидеть. Однако не разводился — жалел детей. Когда же встретил меня — влюбился всерьез. Делал дорогие подарки, принимать которые от него, наивного, как дитя, было просто неудобно. Он говорил, что теперь отношения его с женой чисто формальные и он этому рад.

Но тут Донка начала мне завидовать, а так как ее попытки зазвать его к себе в мое отсутствие успехом не увенчались, то однажды вечером, когда он остался у меня, она взяла да и позвонила его жене. Та примчалась, переполошила весь этаж, он выскочил и так стал избивать ее, что, если бы не мы с Донкой да еще два студента (чьи-то гости), он бы, наверное, ее убил. Никогда не видела человека, рассвирепевшего до такой степени. Его кулачищи били безжалостно, а ругательства, самые невообразимые, прямо-таки извергались из него. Только ночной холод привел его в себя — мне удалось вывести его на улицу. После этого мы перестали встречаться, хотя он подал заявление о разводе и уверял, что мы поженимся сразу же, как только будет закончено дело в суде.

Конечно, его жена сама во всем виновата, и все же, стоило мне представить его в тогдашнем состоянии, начинала пробирать дрожь. К себе я его больше не пускала. Мы встречались еще два раза в городе, пили кофе, он уговаривал меня, даже заплакал, но эта любовь была обречена. Я уверена, что никакой другой мужчина не любил меня так, как он, может быть, поэтому мне долго еще было приятно надевать подаренное им. Трикотажное платье с Кипра — тоже подарок Вылчана. Я надеваю его не часто, только тогда, когда хочу кому-то понравиться.

10

Мое приподнятое настроение в тот вечер объяснялось, конечно, не платьем и вишневыми туфлями. Я чувствовала себя легко, возбужденно, голова кружилась, будто у школьницы, получившей первую записочку от того, кто втайне нравится. Встреча, которой я ждала столько лет, которую тысячу раз представляла себе в самых разных вариантах, наконец состоялась. И какая чудесная встреча! Как он сказал? «Я восхищен вами!» Или что-то в этом роде… О таком я даже и мечтать не смела. От первого рабочего дня до этого утра мысли о встрече с ним были моей опорой, они поддерживали веру в будущее. У каждого есть что-то, что помогает не терять надежду, вносит в жизнь смысл, искупает все страдания и может даже изменить судьбу. И вот я этой встречи дождалась! Не знаю, чего я хотела от нее, я ее просто ждала. Еще полтора года назад я представляла ее себе так: я — исполнитель на каком-то очень сложном его объекте, возникает неодолимое препятствие, но я справляюсь с делом, придумав что-то совершенно новое. Его репутация спасена, он приходит ко мне, пожимает руку и говорит: «Благодарю вас, инженер Донева, вы прекрасный специалист, хотелось бы, чтобы впредь вы работали только на моих объектах, только на вас я могу во всем положиться». На этом грезы прерывались, становилось так хорошо, что не было сил выдумывать дальше, а иногда просто потому, что нужно было приниматься за работу: подписывать документы, отдавать распоряжения, без конца звонить по телефону, «выбивая» цемент, бетон, машины; или, правда в редких случаях, даже целовать, но не его, а другого, реального мужчину.

Когда же работа на его объекте стала явью, реальностью, я вмиг как бы протрезвела. А если провалюсь? Устроит всем нагоняй: нашли кому поручить мой самый трудный объект! Уберите ее отсюда сейчас же и поставьте солидного человека, которому можно доверять, инженера с опытом! И так далее. Тогда мне ничего не останется, как подняться на мост и убраться самой — головой вниз…

Шесть месяцев до начала строительства я не вылезала из библиотек. Прочла все, что можно было найти в Варне по строительству мостов, два месяца занималась в Народной библиотеке и в читальном зале Дома техники в Софии, под видом заочницы проникла в институтскую библиотеку и так подковалась по мостам, что хоть диссертацию защищай. Пока была в Софии, каждую неделю ходила на его лекции… Сижу позади всех, а сердце вот-вот выпрыгнет. Как-то пришло в голову — пойду к нему в приемные часы и скажу, что буду работать на строительстве его моста. Но не пошла. Смелости не хватило. Испугалась: а вдруг решит, что не подхожу? За прошедшие годы он не изменился. Высокий, широкоплечий, мягкие черты лица, шапка волос, как у Эйнштейна… Скорее похож на художника или композитора, чем на преподавателя института. Он обаятелен во всем, даже в манере одеваться — не броско, но элегантно, в духе современной моды. Большинство институтских преподавателей, по крайней мере в наше время, были внешне какими-то серыми, безликими. Однако вовсе не из-за отсутствия вкуса, сказал мне потом Николай, а с умыслом — чтобы слыть за серьезных научных работников.

11

Не знаю, что чувствует генерал, выигравший сражение, но в тот вечер я шла по Варне, как Наполеон, покоривший пол-Европы. Многоязыкое курортное столпотворение, тонизируемое благодатной прохладой, повеявшей с моря, было как-то по-особенному динамично. Встречались люди в строго официальных костюмах и полуголые, в пляжных тапках, с пляжными сумками через плечо, с авоськами, набитыми продуктами. Я смотрела на них и всех их любила, меня разбирало сумасбродное желание крикнуть им всем: молодцы!.. Сказать: живите как хочется, одевайтесь во что хочется, нечего оглядываться на то, кто что скажет, а главное, будьте все счастливы! Я что-то напевала и даже начала пританцовывать, как маленькая, но тут как раз дошла до центральной улицы, где народ кишмя кишит — особенно не попрыгаешь. Цели у меня не было никакой. Шла просто так, куда ноги идут. Так бывало не раз в месяцы и годы моего одиночества, когда я ходила по улицам в надежде, что случится что-то прекрасное, неожиданное, очень важное. Разумеется, эти прогулки не приносили ничего, кроме дурацких заигрываний фланирующих прилипал, отвязаться от которых стоило немалого труда. А ведь и тогда я ждала одного только: ждала, что встречу его!

12

Ждала и в тот вечер, потому что ноги сами привели меня в кафе отеля, в котором управление бронирует места для начальства. Первое время жизни в Варне я чаще всего ходила именно сюда: здесь вероятность, что начнут привязываться, увидев, что ты одна, минимальна. Здесь бывает много богатых иностранок, которые при подобных «знаках внимания» тут же зовут директора или милицию.

Оглядывая зал в поисках свободного места, я увидела за одним из столов бородатую физиономию Стефана. Он поднялся, приглашая меня к себе. Поколебавшись, я пошла — его предложение в тот момент было кстати: если Николай увидит меня, то не истолкует мое присутствие как элементарную женскую уловку, ну а в том, что я сижу в компании, нет ничего предосудительного.

Со Стефаном, архитектором управления курортного строительства, я познакомилась в начале прошлого года, через пять-шесть месяцев после разрыва с Вылчаном. Одиночество вновь взяло меня в тиски, а в его мастерской собирались архитекторы и художники, разговоры шли об искусстве, политике, европейских курортах, дизайне, машинах, теории Фрейда… Впервые я попала в мало-мальски интересную среду. У некоторых были свои машины, и мы отправлялись то в Камчию, то на Золотой Берег, несколько раз устраивали морские прогулки на маленькой шхуне яхт-клуба. Но идиллия продолжалась всего два месяца, за это время Стефан успел пресытиться мной и, похоже, хотел пустить меня по кругу… У него самого всегда был богатый выбор «мадам», и я, по его словам, была единственная, сумевшая удержать его при себе «безумно долго».

По сути дела, Стефан оказался обыкновенным снобом. Я перестала появляться у него, но еще долго не могла избавиться от осады его бородатой компании. Самое интересное, что он сам через какое-то время стал настойчиво меня домогаться. Даже стал походить на влюбленного, уверял, что ему не хватает меня. А так как он вносил в скукотищу моей жизни небольшое разнообразие, то я начала вновь встречаться с ним, хотя и реже и не тогда, когда предлагал он, а когда хотелось мне. В отместку я как-то сказала ему, что он мой альфонс на общественных началах: зову его, когда мне нужен мужчина, а плачу нарушением своего принципа не ложиться в постель с человеком, которого не люблю. Это его, однако, ничуть не смутило, наоборот, он хохотал до слез и был искренне доволен. Кажется, новомодных бородатых ничем не проймешь. Окончательно я перестала с ним видеться, когда поступила в управление и занялась проектом Николая. С того момента я просто не могла выносить рядом с собой никаких мужчин.

13

За столиком их было двое. Оба поднялись, и Стефан, пожав мне руку, представил нас:

— Господин Жилбер, архитектор компании, с которой мы строим два отеля на Песках. Госпожа Донева, инженер-строитель, моя хорошая приятельница.

— Рад познакомиться, — довольно сносно сказал, по-болгарски француз, тепло улыбнулся и добавил: — Что пьет товарищ Донева?

— Мерси, кофе, — ответила я. Жилбер сразу стал мне симпатичен своей открытостью, сердечностью, а может быть, тем, что заменил «товарищем» «госпожу». Стефану очень нравилось обращаться так к женщинам, а для меня это слово пахло нафталином и кружевами.

— Что делаешь? Давненько тебя не видел, — начал Стефан своим безразличным тоном, глядя по обыкновению сквозь меня.

Не ответив, я взяла сигарету из пачки, любезно протянутой Жилбером, закурила от его зажигалки и тут же почувствовала, что непроизвольно гляжу в сторону входа. Стефан сказал что-то еще, и снова я не ответила. В общении с ним я применяла его собственный метод — не замечать человека, с которым разговариваешь, к тому же в тот момент была и другая причина: меня охватило лихорадочное возбуждение, одна моя половина была за столиком, а другая — там, у входа, где швейцар встречал и провожал гостей и где мог появиться Николай, Если, конечно, он не сидит в каком-нибудь ресторане на Золотых Песках.

— Что строит товарищ Донева? — спросил Жилбер, и Стефан поспешил ответить вместо меня с явной нотой пренебрежения — он, как и все архитекторы, презирал инженеров-строителей:

— Химические заводы. Для очистки воздуха.

Я глянула так, как он того заслуживал, и, улыбнувшись, ответила Жилберу:

— Мост. Le pont, — добавила я по-французски, потому что в первый момент он как будто не понял.

— Ах мост! Да, да, мост! Это очень трудно? Где это?

— На магистрали, — ответила я, ничего не добавив, ведь об этом мосте говорила вся Варна. По воскресеньям туда специально приезжали на машинах посмотреть на него, как на восьмое чудо света.

— О-ля-ля! — удивился он. — Браво! У нас это невозможно. Женщина — нет-нет. И вы так молоды… Значит, очень способны.

— Что-что, крошка? — оживился Стефан. — Ты теперь на этом мосту?

— Представь себе.

— Да-а… А точнее?

— Технический руководитель, — ответила я небрежно, вновь глянув на вход.

— А чего?

— Моста, естественно… не фуникулера.

— Всего моста?

— Нет, только парапетов.

Жилбер рассмеялся, явно довольный мной и глуповато удивленным выражением, появившимся на обычно снобистски-бесстрастной физиономии Стефана. Если будут работать вместе, поймет, конечно, что за птица Стефан.

И тут я увидела Николая. В белом современном костюме, фиолетовой рубашке, он выглядел лет на десять моложе, чуть ли не ровесником мне. Очевидно, я чем-то выдала себя, потому что Стефан иронично хмыкнул:

— Хо-хо, встреча с начальством? Николов, если не ошибаюсь?

— Да, — ответила я, беря чашку кофе от официантки, — только о встрече и речи нет, вообще не знала, что он здесь.

— В студенческие годы мы иногда общались, как знать, вдруг вспомнит, — сказал Стефан, поднимаясь. — Пригласить?

— Нет-нет! — почти закричала я и этим выдала себя, а он рассмеялся, довольный результатом провокации, и сквозь смех продолжал:

— Коташка… неужто тайная любовь? В эту личность, — повернулся он к Жилберу, — были влюблены все студентки института. Оказывается, наша дама тоже.

Я кипела от злости, но в голову не приходило никакого стоящего ответа. Николай затерялся в толпе. Жилбер же, по-видимому не все понявший, сказал:

— В нашу даму может влюбиться любой серьезный кавалер. А этот белый кавалер — шик! — улыбнулся он мне заговорщицки и поднял рюмку. Я благодарно кивнула ему и принялась за кофе. Только я, поколебавшись, собралась воспользоваться французским, который в свое время упорно одолевала по граммофонным пластинкам и томам Може, и спросить Жилбера о его работе, как Стефан заговорил на ужасном французском о каких-то дамах, которым пора бы и прийти. И впрямь, чуть спустя в зал впорхнули две гёрлс с трудно определимым уровнем интеллекта и еще более трудно определимой профессией. Я встала, Жилбер поцеловал мне руку, говоря, что ему будет очень приятно увидеть меня вновь, остановил Стефана, который хотел проводить меня к выходу, и я нырнула в толпу.

14

Таращилась на витрины, не пропускала ни одного кафе-мороженого, втайне надеясь на нечаянную встречу, как когда-то с Вылчаном, раз десять прошла по главной улице, чуть не столкнувшись однажды с компанией Стефана, для которой кафе, видно, уже было мало, и вздрагивала, завидев каждый белый костюм, в следующий миг разочарованно понимая, что это не Николай. В восемь пошла на какой-то фильм, глядела, не понимая, о чем он, мысли перескакивали с одного на другое, в сознании вновь и вновь возникала появившаяся и тут же исчезнувшая, как видение, фигура Николая. Еле досидела до конца сеанса. На улице чистый, прохладный воздух подействовал на меня отрезвляюще, но все же я еще раз предприняла долгое турне по главной улице… Летом за два часа до полуночи она так же оживлена, как и в предвечернее время, не то что зимой — пустеет уже в полдевятого.

Я была одновременно и счастлива, и разочарована. При чем тут разочарование? — ругала я самое себя. Он здесь, завтра или самое позднее послезавтра он снова придет на объект, и ты снова его увидишь. Что ты бегаешь, ищешь его, как дурочка? Лиляна, возьми себя в руки! — прикрикнула я на себя, но мысли не подчинялись: если бы появился вдруг дьявол и пообещал превратить моего потрепанного, несчастного Жожо, преданно ждущего на тротуаре перед подъездом, в белоснежного принца с эйнштейновской шевелюрой, потребовав за это мою душу, я бы не раздумывала!

15

Приласкала Жожо, успокоила его, сказав, что он самый лучший, что я его ни на кого не променяю, и поднялась наверх. У Донки опять был дым коромыслом. Из ее комнаты — прямо напротив моей — раздавался смех, слышались мелодии старых шлягеров, от которых делается тошно. Тихонько, чтобы не заметили, прокралась к себе. У меня из второй комнаты видно море. Не включая света, открыла окно — огромное, почти во всю стену. Вот я уже и не одна — прохлада ночи, стоящие на якоре корабли, маяк на мысе Га́лата, с его мерцающим светом… Пятилетнее варненское одиночество я смогла выдержать, наверное, только благодаря этому окну. Оно давало ощущение бесконечности, в душе зарождались смутные мысли о далеких морях, романтических причалах, муссонах, пассатах, мистралях и почти мистическая вера в то, что в жизнь мою войдет что-то грандиозное и прекрасное…

Села на кровать, обхватив колени руками, глаза вдруг застлали слезы, и, не знаю почему, захотелось спросить у этого старого, всю жизнь одинокого маяка: а придет ли когда-нибудь это грандиозное и прекрасное? Но он, видно, давно смирился со своим одиночеством, и ничто его уже не волнует. Как отчаявшийся сеятель бесстрастно-равномерными взмахами руки разбрасывает семена, так и он кидает свой мертвенный свет через все те же неравные интервалы — два коротких, один длиннее, два коротких, один длиннее…

16

Ночь прошла в лихорадочном полусне. То я слушала лекции Николая, то слонялась по студенческому общежитию, то искала и никак не могла найти проект моста, то оказывалась в кафе отеля «Варна», но в незнакомом городе. Потом пошли какие-то уж совсем фантасмагорические видения, то приятные, то мучительные. По-настоящему уснула только перед рассветом, а в полседьмого уже зазвонил будильник. Ослепительное солнце и крики чаек наполняли мою комнату тем утренним ликованием, которое бывает только на берегу моря. Наверное потому, что здесь сочетаются влажный, ни с чем не сравнимый запах моря и бесконечность. Ничто другое на свете не в состоянии заставить тебя так сильно испытывать одновременно и радость, и печаль.

Я не стала делать свою обязательную зарядку, меня снова охватило вчерашнее возбуждение, и мысли опять начали перескакивать с одного на другое. Не хватило терпения даже сварить кофе, есть тоже не хотелось. В это время весь наш этаж спит, поэтому ванна свободна. Постояла под душем, раздумывая, что надеть. Потом, переменив несколько блузок и юбок, выбрала новые джинсы, купленные весной за баснословную цену. Но они стоят своих денег — оригинальны, облегают так, будто сшиты на заказ, а главное, я выгляжу в них моложе.

Пока я мучилась со своим английским замком, который вечно заедает, показалась Донка — в ночной рубашке, нечесаная.

— Ты когда пришла вчера? Я и не заметила.

Из ее двери пахнуло спертым воздухом и сигаретным дымом: окно у нее почти никогда не открывается, а она сама и ее гости дымят, как корабельные трубы.

— Зато я вас заметила. Чао! — бросила я через плечо. Она что-то сказала, но я уже мчалась по лестнице. Опять, наверное, соберет пирушку… Пожалуй, я нужна ей в роли приманки для множества ее приятелей, занимающихся мелкой контрабандой, чьи товары она перепродает за некий комиссионный сбор в свою пользу.

Пришпорила Жожо и все тридцать километров до стройки улыбалась солнцу.

17

Как и каждое утро, техники Владо и Слави, бай Стойне и другие бригадиры ждали меня в канцелярии за полчаса до начала смены. Я не почувствовала характерного запаха самогона, так что ругать их не было причин, да если бы даже и почувствовала, то, наверное, сделала бы вид, что ничего не замечаю. Бай Стойне, признанный дуайен бригадирского корпуса (по его собственному выражению), долго боролся с моим запретом пить по утрам, уверяя, что дает молодым только по глоточку — причаститься во здравие и за прочность фундамента. Он начал считаться с этим требованием, лишь когда я пригрозила, что не буду больше разговаривать с ним по личным вопросам. А у него, голубчика, сын инженер-строитель. Бай Стойне мне все уши о нем прожужжал, предлагал взять в снохи или в дочки — кем точно, мы с ним не успели договориться. Он любил и умел порассуждать, пошутить, был приятный, добрый человек, и отношения с ним как-то сразу заладились. К тому же и голова его стоила трех таких, как у меня, хотя он даже среднюю школу не закончил. Доверяла я ему беспредельно. Поначалу понять, что он говорит, было совершенно невозможно из-за его трынского диалекта, и я умирала со смеху, слушая, как он разговаривает с бригадой — парнями из его же края. Но постепенно привыкла и даже пыталась говорить на их диалекте. Теперь уже они хохотали до слез, потому что уяснить себе, в каких случаях нужно добавлять к словам «у» или «ю», уму непостижимо, и я добавляла их ко всем подряд.

Предстояла заливка новой пары тридцатиметровых опор, что требовало многих уточнений. Подписала заявки на материалы и отпустила снабженца — пусть занимается своим делом. А с остальными прошли по объекту и распределили работу на день. Табельщик принес сведения о выходе рабочих в смену. На этом первая часть моей работы, по сути дела, заканчивалась. Теперь механизм стройки начинал жить по своим законам, управляемый моими помощниками, а мне надо было заниматься чертежами, отчетами, актами, нарядами, сетевыми графиками, календарными планами, разговаривать с Варной, Софией, автобазой, которая так и норовит прислать меньше самосвалов и бульдозеров, чем укажешь в заявке. Потом комиссии… Какой только контроль нами не занимается! Государственный, технический, инвестиционный, по качеству, по охране труда… Еще журналисты и просто любопытные. И конечно, ответственность за миллионы, превращаемые в железо и бетон, а также за жизнь всех этих здоровенных мужиков — ведь только такие и могут работать на подобной стройке. Вообще триста левов, положенных техническому руководителю, достаются ох как не даром! Если бы я была мужчиной, то, наверное, предпочла бы устанавливать арматурные каркасы с парнями бая Стойне, распевать с ними целыми днями трынские песни и получать почти в два раза больше.

18

В тот день я решила махнуть рукой на телефон и ворох бумаг и поднялась на мост, который мало-помалу выдвигался вперед. Впервые я сама строила такую громадину и страшно гордилась — ведь это будет одно из самых больших мостовых сооружений Болгарии, и оно навеки свяжет наши имена — мое и его. Когда строительство будет закончено, то на пилоне у входа на мост вмонтируют табличку, на которой каждый сможет прочесть, что мост построен в тысяча девятьсот семьдесят шестом году по проекту инж. Николая Николова инж. Лиляной Доневой. Такие таблички всегда казались мне надгробьями, но теперь стоило только представить два наших имени рядом, как меня пронизывал радостный трепет. Даже их надгробный вид теперь не пугал — ведь рядом с моим будет и его имя! А с ним чувствуешь себя как-то уверенно.

По правде сказать, я поднялась тогда на мост из-за него. Я никак не могла сладить с прямо-таки девчоночьим возбуждением, не дававшим мне покоя уже сутки, слонялась среди арматурщиков и опалубщиков бая Стойне, рассеянно отвечая на их вопросы и шутки, и, как вчера вечером от двери кафе, не могла оторвать глаз от дороги, охваченная обострившимся до боли чувством ожидания. Поэтому его машину я заметила, едва она свернула с шоссе на дорогу к объекту.

Я не знала, какая у него машина и вообще есть ли она у него, но почему-то сразу решила, что в бежевой «ладе» — он. Закурила сигарету и встала на таком месте, чтобы он сразу меня увидел. Я еще не придумала, как держаться, может быть, сделать вид, что не замечаю его? Поэтому-то, наверное, в тот момент, когда он вышел из машины и посмотрел на меня, я, поддавшись внезапному порыву, помахала рукой и почти побежала вниз — ведь он ответил мне.

19

— Очень рада, что вы пришли на сей раз без инженера Генова, — начала я первая и, так как мы были совсем одни, не стала скрывать своей радости. — Очень рада!

— Тому, что пришел, или тому, что без инженера Генова? — сдержанно улыбнулся он, но ему явно было приятно — увидела по глазам. Это придало мне смелости, я засмеялась и выпалила:

— И тому, и тому!

От его сдержанности не осталось и следа, мы оба рассмеялись. Он задержал мою руку в своей чуточку дольше положенного, от чего меня захлестнула горячая волна благодарности к нему. Вот до чего дожила! За последние семь-восемь лет, вместо того чтобы обрести уверенность, раскованность (иногда мне удается создать видимость этого), я стала в душе куда более робкой, стеснительной, как школьница, и при самом малом проявлении сердечности к моей особе могу расплакаться от умиления.

— В таком случае, — сказал он, все так же дружески улыбаясь и предлагая мне сигарету, — остается только сожалеть, что мои частые командировки и лекции в институте надолго отложили знакомство с вами. И еще о том, что здесь поблизости негде отметить это событие. Для старого человека слышать такие слова от столь прелестной женщины — повод для праздника.

— Во-первых, не старый, а во-вторых, уж если кто-то и должен устраивать прием, то я, по праву хозяйки.

— По второму вопросу предстоят дебаты между проектантской и исполняющей сторонами, — заявил он с серьезностью телевизионного комментатора, щелкнул зажигалкой и поднес огонек к моей сигарете. Мы снова засмеялись и пошли по объекту.

Его интересовали все подробности хода строительства, организация труда, снабжение материалами и техникой, даже условия быта тех рабочих, что жили в фургонах на территории объекта. Я сумела пересилить волнение и отвечала толково. Знания, накопленные за этот год, давали мне возможность разговаривать с ним не только компетентно, но и почти на равных, а восхищение, которое я видела в его глазах, приводило меня чуть ли не в состояние невесомости. Я не шла, а будто на крыльях летела.

Правда, скоро я одернула себя: со стороны посмотреть — влюбленная ученица, да и только! Не стань посмешищем для рабочих! С бригадирами, которых я ему представляла, он разговаривал корректно, вникая в дела каждого участка. У меня создалось впечатление, что он досконально знает все строительно-монтажные работы, будто сам был опалубщиком, арматурщиком, бетонщиком, экскаваторщиком, монтажником. Заметив мое удивление, он рассказал, что, еще учась в школе, каждое лето работал на стройках, так как отец на зарплату почтальона с трудом мог содержать двух старших сыновей — один учился в Тырнове, другой в Пловдиве. В студенческие годы каждый выходной Николай подрабатывал на строительстве дач под Софией, потому что отец к тому времени ушел на пенсию, мать болела, а отличникам в те времена не давали таких больших стипендий, как сейчас.

Мы пробирались через сплетения арматуры, когда сверху нас окликнул бай Стойне. Оказалось, что они давно знакомы: бай Стойне расспрашивал о своем сыне. Пока мы осматривали стройку, Николай поведал мне целую историю о молодом инженере и неблагодарном сыне Бояне Стойневе Треневе, поддержавшем технического руководителя и тем самым подкузьмившем своего отца. Почти все в этом рассказе было мне известно, но я не прерывала Николая — так приятно было слушать его, к тому же у него был дар рассказывать весело о веселом, чувство юмора и умение вживаться в образ. Он человек душевный, но понять это можно, только познакомившись с ним ближе. Вообще же в обращении с людьми он сдержан, холодно вежлив, его всегда серьезный тон заставляет окружающих придерживаться этого же стиля общения. В студенческие годы я и подумать не могла о сближении с ним хотя бы в рамках обычных отношений преподаватель — студент. Он казался нам человеком суровым, занятым исключительно наукой. Невозможно было даже вообразить, что он снизойдет до какой-то там студентки. И вот этот человек идет рядом, разговаривает со мной как с ровней, шутит, смеется, даже флиртует, но очень изящно, словно все время оставляя за мной право выйти из игры и принять его слова за обычную любезность.

Счастье переполняло меня, но смущение не проходило. Чтобы скрыть его, я курила сигарету за сигаретой, и вдруг в глазах потемнело. Тайком сделала несколько глубоких вдохов с задержкой по системе йогов, тошнота прошла, но голова кружилась. Еще бы! На пустой желудок выкурить за полтора часа целую пачку.

20

Когда мы обошли почти все участки, я пригласила его в канцелярию на кофе. Нужно было подкрепиться, да и боялась — вдруг тут же уедет. Он, однако, охотно принял мое приглашение. Познакомился с документацией, отметил точное выполнение предписаний. Несколько раз в кабинет заходил Владо, близкий приятель Генова. Вопросы, с которыми он обращался ко мне, были настолько несущественны, что Николай обратил на это внимание, стал сдержаннее, суше, а у меня сердце сжалось: сейчас встанет и уедет в Варну. Мысленно я лихорадочно перебирала варианты благовидных: предлогов поехать с ним, а для него все оказалось просто.

— Кажется, время к обеду, — сказал он, когда мы закурили последние сигареты, — а я обещал прием в вашу честь. Есть идея: что вы скажете, если мы пообедаем на Золотых Песках?

Боже! Что я скажу? Если бы он знал, как забилось у меня сердце, он хотя бы из простого человеколюбия подготовил меня к своему вопросу. Мне пришлось собрать все силы, чтобы не выдать себя, а он, приняв мое молчание за колебание, поспешил подстраховаться шуткой:

— Считайте мое предложение элементом официальных взаимоотношений между проектирующей и исполнительской сторонами.

— Прекрасная идея, — тут же ответила я, испугавшись, как бы он не отказался от своего предложения, и с внезапной решимостью, компенсируя свою заминку, добавила:

— К официальному элементу предлагаю присовокупить неофициальный — пляж…

— Великолепно, — искренне обрадовался он. — Я здесь уже два дня, а в море еще и не окунулся. Только придется завернуть в отель за пляжными принадлежностями.

— И надеть белый костюм! — выпалила я неожиданно для себя самой, а он чуть рот не разинул от удивления.

— Откуда вы знаете, что он у меня есть?

— Видела вас вчера вечером, когда вы выходили из отеля.

— И не окликнули?

— Я была с компанией.

— Ну и что? — сказал он, но энтузиазм его упал на несколько градусов. — Хоть бы сказали «здравствуйте». А я поужинал в отеле, потом прошелся по улицам в надежде увидеть кого-нибудь из знакомых — здесь сейчас много моих коллег, — но, к сожалению, никого не встретил, около десяти поужинал второй раз, в казино, потом посидел в Приморском парке и лег спать, что называется, с курами.

— Странно, что мы нигде не встретились, — почти не скрывая сожаления, сказала я. — Я тоже долго гуляла. С приятелями мы скоро разошлись, а потом не встретились… должны были собраться в другом месте, но я опоздала… — совсем запуталась я в своих объяснениях. Он посмотрел на меня вопросительно, снова перешел на шутливый тон и изрек:

— На это один мой знакомый, пишущий рассказы, сказал бы: в курортном городе, как в жизни: встречаешь всех, кроме того, кто нужен.

В этот момент опять явился Владо, открыв дверь раньше, чем успел постучать, спросил опять о чем-то несущественном. Я ответила и сказала, что еду в управление. Мелькнула мысль, что он тотчас позвонит Генову и обман откроется, но думать об этом не хотелось. Дала Владо какие-то указания, и через несколько минут мы с Николаем пошли к машинам.

21

В полуденный зной шоссе не так забито, как с утра или под вечер. Мимо проносились главным образом машины туристов-иностранцев, для которых не существует неудобных часов или сезонов. Мой Жожо изо всех сил старался не отстать от «лады», на прямых участках выжимал сотню, а я прямо-таки физически ощущала, что он вот-вот рассыплется на пышущем жаром асфальте, маслено блестевшем под палящими лучами солнца. Остановились у нашего дома, я сбегала за пляжными вещами, и на «ладе» поехали к центру.

Николай вышел в белом костюме, фиолетовой рубашке и, укладывая на заднее сиденье пиджак и сумку, сказал, что хотел надеть джинсы, но не выносит униформы в любых ее формах.

— В последнее время, — сказал он, садясь за руль, — даже на международные симпозиумы являются в джинсах.

Я в шутку спросила, почему бы ему не отпустить бороду, она бы очень ему пошла, а он, усмехнувшись, ответил, что причин несколько. Во-первых, отец, мать, родные и соседи сочтут за сумасшедшего. Во-вторых, в глубинах подкоркового сознания значительной части его коллег и тех, от кого он в той или иной мере зависит, зародятся такие определения, как «несерьезный», «сноб», «пижон», «политически отсталый». Последнее меня рассмешило, и я спросила: а как же быть с революционерами, художниками, поэтами? Оказывается, он уже задавал себе этот вопрос, но с ответом ничего не вышло.

— А вообще, — сказал он с явным желанием покончить с этой темой, — в сорок лет начинаешь понимать, что «человек» звучит не только гордо, но и весьма загадочно, и ста тысяч лет не хватит для его изучения. В бороде же есть что-то рациональное: на ней можно экономить… полчаса ежедневно.

22

Замолчали… Я представила себе Николая с бородой, на международном симпозиуме. Он уже профессор, делает доклад о мостостроении. Все с интересом слушают. В заключение он подкрепляет свои мысли опытом строительства нашего моста. Раздаются аплодисменты, а он говорит, что в успешном проведении эксперимента заслуга не столько его, сколько исполнителя — инженера Лили Доневой, которая благодаря своим способностям и эрудиции в этой области довела… и так далее.

— В какой ресторан вы меня поведете, Лили?

Я так вздрогнула, что чуть не выронила сигарету. В следующий момент до меня дошло, что он, хотя и на «вы», назвал меня Лили, а не инженер Донева. Уже одно это было счастьем… К тому же мы ехали вдвоем в чудесной машине. Взаимопонимание, установившееся между нами, летящее навстречу прекрасное современное шоссе, манящее все дальше и дальше, лазурное море внизу, мои мечты — все слилось воедино.

— Не все ли равно? — ответила я, чуть помедлив, потом повернулась к нему, но он как раз обгонял городской автобус и ему было не до меня.

23

Я откинулась на спинку сиденья, затянулась сигаретой и подумала, что не так уж плохо жить хорошо. На первых курсах техникума наша кураторша часто говорила, что нам ни к чему тянуться за теми, кто проводит лето на Золотых Песках или в Варне. Те люди думают о своих собственных удовольствиях и не интересуются, могут ли все остальные проводить лето так, как они. Выросшая в далеко не блестящих условиях, я реагировала на подобные оценки особенно обостренно и, глядя на иностранцев, заполнявших побережье, испытывала сложные чувства, причем верх обычно брали неприязнь и презрение к ним — эксплуататорам, паразитам, буржуям, капиталистам, и как еще только я их не называла! В студенческие годы, когда я каждое лето стала работать администратором в одном из отелей на Золотых Песках (чтобы пожить на море), я поняла, что девяносто пять процентов приезжающих сюда немцев, французов, шведов и прочих иностранцев — люди среднего достатка: учителя, инженеры, журналисты, чиновники, техники, рабочие, которые целый год трудились, как муравьи, на всем экономили, чтобы позволить себе двадцать дней отдохнуть на теплом южном море, да еще в таком, наверное, единственном в мире месте, где иностранцы поставлены в более привилегированное положение, чем местные жители. Уже тогда у меня начали появляться мысли, в которых теперь я уверена на все сто процентов: жизнь человека полноценна, когда он получает удовлетворение от своего труда и может сочетать его с приятными ему развлечениями. Отказывать себе в удовольствиях жизни — грабеж, насилие над человеческой личностью. Если в определенных обстоятельствах насилие над собой неизбежно и граничит с подвигом, то чем можно объяснить теории, возводящие его в подвиг, когда в этом нет необходимости?

Сколько раз мы спорили об этом с отцом! У него всегда готов попрек: у них в наши годы не было и сотой доли того, что есть у нас с братом (тоже нашел состоятельных!), а мы этого не ценим. Брат, который в долгу никогда не останется, в ответ посмеивался: признайся, старик, вас-то с дядей в околотке до мокрых штанов лупили (это отцовское выражение) не за мысли о нашем будущем. У тебя-то их и в помине не было! Сам ведь не знал, за что бьют: то ли по ошибке, то ли за то, что коня у соседей угнали — смотаться на ярмарку захотелось. Не за это ли вас в курятник заперли, а? Засадить вас самих в околоток, злился отец, да выдрать как следует, да посадить на кукурузный хлеб и воду, тогда поймете, что к чему.

В тот день, сидя рядом с Николаем в машине, я была готова доказывать целому свету, если бы он взялся убеждать меня в обратном, что нет ничего прекраснее, чем мчаться в бежевой «ладе» к Золотым Пескам, зная, что впереди обед и пляж, а значит, и ужин, с Николаем, который ухаживает все откровеннее, хотя все так же изящно и без нажима, смотреть незаметно на его крепкие руки, уверенно держащие руль. Стоит ему захотеть — пойду с ним хоть на край света! Николай вел машину профессионально, как бы между прочим, отвлекаясь на тысячу разных дел: протягивал мне сигарету, зажигалку, откидывал спинку сиденья, чтобы мне было удобнее, то открывал ветровое стекло, чтобы было легче дышать, то закрывал, чтобы не дуло, и одновременно разговаривал, шутил, комментировал несообразности решения отдельных участков курортной магистрали Варна — Золотые Пески.

Вдруг мне пришло в голову: а почему ты не посмотрела, есть ли у него обручальное кольцо? Я скосила глаза, и сердце зашлось — кольца не было. Интересно, почему я до сих пор об этом даже не подумала?

24

Найти в это время свободный столик на Золотых Песках — дело невозможное, но нам повезло. Впрочем, не знаю, везение ли такой случай. Едва мы вошли в «Золотую рыбку», как перед нами в почтительной позе застыл официант. Ну и встреча — Виден, мой сокурсник! Отъявленный лоботряс, он все экзамены сдавал или с помощью шпаргалки, или с помощью овец и поросят, которых доставлял некоторым преподавателям на дом его отец, живший неподалеку от Софии, в селе Волуек. Заботливого папашу обычно выставляли за дверь вместе с его свежатинкой, но кое-кто все же принимал… В итоге он-таки увидел своего сына дипломированным инженером, правда, пришлось выложить за дипломную работу пятьсот левов «бизнесмену» из «София-проект». Есть такие деятели, которые за приличное вознаграждение или за два-три месяца нежных чувств могут достаточно быстро обеспечить коротенькое «инж.» перед твоей фамилией.

— Милости просим, товарищ Николов, привет, Лили! — подчеркнуто по-официантски поклонился он, а я, оторопев от неожиданности, представила его Николаю:

— Наш коллега, инженер-строитель. Виден Виденов из села Волуек.

Я нарочно добавила «из села Волуек», чтобы Николай, если отец Видена приходил к нему, вспомнил, кто это, ведь весь институт знал о волуекских овцах и поросятах. Но Николай только задумался на миг, пытаясь что-то вспомнить (нужно ему помнить о таких пошлостях!), кивнул и повел меня к столу, который Виден уже сервировал, сняв табличку «Заказано».

Николай придерживал мой стул, пока я не села, и у меня мелькнула мысль, что такие моменты в моей жизни бывали редко, даже в последние годы. Для Стефана этикет — предрассудки, а о Вылчане и говорить нечего, стоит куда-нибудь войти — очи долу и съежится: как бы кто из знакомых не узнал. Одно время даже носил огромные темные очки, которые сразу привлекали к нему внимание, особенно вечером, за стол же он всегда садился первым.

Виден, как и положено, придержал стул Николая, а потом наклонился к нам, улыбаясь не просто фамильярно, но чуть ли не торжествуя, еще бы — узнал пикантную тайну.

— Как там институт, товарищ Николов? Студенты радуют? — начал он запанибрата. Я со стыда готова была сквозь землю провалиться.

— В институте все в порядке, — сдержанно ответил Николай и сразу установил дистанцию между собой и волуекчанином. — На стройках хуже — не хватает инженеров, — и медленно поднял на Видена глаза. А тот стоит, слегка наклонившись, в классической позе официанта, с улыбкой слащавой и в то же время наглой и отвечает, не изменив ни позы, ни выражения лица:

— И будет не хватать, пока инженер, за редким исключением, будет получать в четыре-пять раз меньше официанта.

— Возможно, коллега. — Николай протянул мне пачку сигарет, потом зажигалку и, лишь когда я закурила, продолжил: — Возможно. Однако не все инженеры представляют себе жизнь в виде кормушки. Так что ты пьешь? — обратился он ко мне, и я поняла, что это «ты» преднамеренное, для Видена.

— Ничего… в такую жару… кока-колу, пожалуй.

— Что можете предложить на обед? — бесстрастным тоном задал он вопрос инженеру-кельнеру, но я, взглянув на Николая, поняла, что в душе у него все кипит.

— Мусака, шницель, телятина с картофелем, жульен, — отчеканил Виден, на которого холодность Николая никак не подействовала, видно, привык к подобным встречам. — Но если у вас есть время и терпение, можно приготовить что-нибудь по спецзаказу.

— Спецзаказы для спецгостей, а нам что есть, — ответил Николай, глядя на меня и ожидая моего решения.

— Жульен, — улыбнулась я Николаю, и добавила, повернувшись к Видену: — если в нем действительно есть грибы.

— Итак, два жульена, две кока-колы, два шопских салата, — перечислил Николай, давая понять Видену, что он здесь больше не нужен.

— Сажать таких надо! — прорвался наконец его гнев. — Учится пять-шесть лет, и государство, и отец деньги на него тратят, занимает место стоящего парня, чтобы потом разносить кока-колу и шопские салаты!

Я в двух словах обрисовала ему, каким студентом был Виден, сказав, что строительство ничего не потеряло, и Николаю смутно припомнилась история с волуекчанином. До конца обеда он всячески выражал Видену свое пренебрежение. Заставил сменить бокалы на чище вымытые и сухие, поменять мороженое (Виден принес подтаявшее), а расплачиваясь, положил два лева «на чай», которые Виден взял как должное. Когда мы поднялись, Виден проводил нас до дверей и даже вышел на улицу. Я попрощалась с ним за руку, поблагодарив за стол, а он в ответ нахально подмигнул, изобразив на своей физиономии одобрение: не плохой, мол, кусок отхватила! Николай вообще не обращал на него больше внимания. Даже не приостановившись у выхода, он сразу пошел к машине.

— Как «ладушка», товарищ Николов? Бегает? — прокричал Виден ему вслед. — А я измучился со своей таратайкой, вон та, слева от вас.

Слева от «лады» красовался вишневый «мерседес», совершенно новый, с двумя клетчатыми подушечками у заднего стекла и с плюшевой собакой, покачивающей головой при движении.

25

Николай успокоился только на пляже, извинился за нервы, за переход на «ты». Я ответила, что «ты» нравится мне больше, выслушала просьбу обращаться к нему так же, и мы с облегчением рассмеялись, потому что за день уже умаялись с этими формами вежливости.

Когда разделся — прямо атлет! Оказалось, что когда-то всерьез занимался легкой атлетикой, теперь бегает по утрам, когда есть время, иногда, довольно редко, плавает, ходит на лыжах. Меня он провозгласил «мисс Золотые Пески». Не знаю, был ли он искренен, я же действительно восхищалась им. В сорок лет большинство мужчин уже дядечки с брюшками, а он спокойно мог соперничать с парнями, окружавшими нас.

После обеда пляж пустеет. Нам удалось устроиться под зонтом у самого моря, и в паузы можно было делать вид, что разглядываешь проходящие корабли, купающихся людей, летящие над водой скутеры, смельчаков на водных лыжах. Николай сказал, что он член яхт-клуба и имеет удостоверение рулевого морских судов водоизмещением до десяти тонн. У спасателей, располагавшихся поблизости, спросили, нельзя ли взять скутер напрокат, но оказалось, что записываться нужно накануне. Мы уже похвастались друг другу умением плавать, поэтому он предупредил спасателей, чтобы они не беспокоились, если мы заплывем подальше. Не знаю, что на меня нашло, но, сняв часы и крикнув: «Догоняй!», я помчалась к морю. В воду мы бросились почти одновременно, но его кроль оказался таким быстрым, что я тут же отказалась от своих притязаний на победу. Он лег на спину, подождал меня, и мы поплыли брассом, которым я могу плыть часами.

Море было спокойным, скоро пляжный гомон перестал доноситься до нас, а вода, чем дальше от берега, становилась все прозрачнее. Я видела Средиземное море — вода в нем чернильно-синяя, а в Черном море изумрудно-зеленая, особенно на глубине. Я почти всегда заплываю далеко от берега, спасатели свистеть устают, но не поворачиваю назад, пока не примчится спасательная лодка или не привяжется какой-нибудь самонадеянный тип.

На воде я могу продержаться долго, поэтому решила плыть, не заикаясь о возвращении, пока он сам не предложит. Плыли медленно, перебрасываясь иногда парой фраз, но в общем придерживались правила дышать ритмично и потому больше молчали. Я незаметно любовалась Николаем, его телом, которое в изумрудной воде казалось еще более сильным и гибким. Иногда пальцы наших рук соприкасались… Вначале он извинялся, потом решили: хватит! — и только улыбались, когда руки сталкивались в воде.

У берега было суетно: шлепали колесами водные велосипеды с целующимися парочками, жарились на солнце, растянувшись ящерицами на надувных матрацах, «гларусы»[23], плавали компании и одиночки, но наконец мы остались одни. Совсем близко от нас прошел катер из Балчика, пассажиры стали махать нам, мы тоже помахали в ответ, и я по своей привычке стала размышлять об истоках этой традиции. Почему люди, безразлично идущие мимо тебя по улице, больше того, готовые обругать тебя за ничтожную неловкость, становятся прямо-таки любвеобильными, если видят тебя из окна поезда, экскурсионного автобуса или с палубы корабля? Всякий раз, наблюдая эту картину, я задавала себе вопрос: какое начало в основе этого приветствия — злое или доброе? Люди, плывущие на корабле, машут тебе из чувства превосходства или в силу подсознательного импульса близости и симпатии к человеку, находящемуся, подобно им, в особой, более или менее опасной обстановке? А может быть, люди в принципе добрее, чем кажутся обычно, и неординарная ситуация — они в движении и в следующий миг уже минуют вас, то есть им не грозит ни ваша насмешка, ни попытка злоупотребить их открытостью — позволяет им подать знак близости и симпатии… Можете вы представить себе злую тетку, самую что ни на есть сплетницу и интриганку в вашем квартале, стоящей у окна своей кухни и с улыбкой машущей рукой проходящим внизу людям? Невозможно, да? Подумаете, что она свихнулась. Но голову даю на отсечение — на катере из Балчика было по крайней мере с десяток таких тетушек, которые тем не менее приветствовали нас искренне.

26

Пересекли след от катера, заплыли еще дальше в море и совсем перестали разговаривать. Сначала я подумала, что это из-за волн, расходившихся в обе стороны от кильватера (Николай на правах яхтсмена «просветил» меня — так называется след от корабля). Плыть по ним труднее, можно наглотаться воды. Но он продолжал молчать и когда море успокоилось. Мои попытки поддерживать хотя бы элементарный разговор успеха не имели, он или отвечал односложно «да», «нет», или молча кивал. И тогда меня вдруг обожгла догадка: наверное, он устал, но неудобно сказать об этом. Конечно, устал, испугалась я. Ведь это я все время на море, а он, может быть, не плавал с прошлого года, к тому же курильщик, и хоть бегает кроссы по утрам, но дыхание, видно, на исходе. Мы проплыли три-четыре километра, а возвращаться к берегу куда труднее. Оглянулась — кругом ни души… Берег с лодками, тентами, спасательными вышками казался далеким и погрузившимся в воду. Николай заметил, что я посмотрела назад, и, видимо, почувствовав облегчение, сказал:

— Если плыть так дальше, то часа через два доплывем до горизонта.

— Это всегда было моей мечтой. Но к сожалению, горизонт — как все хорошее в жизни: кажется, что приближаешься к нему, а он все отодвигается и отодвигается… Знаешь, как говорят здешние лодочники: «совсем недалеко, всего от нас до горизонта».

— Да, с хорошим всегда так, — сказал он. — Может быть, и к лучшему. Достигнутый горизонт уже не горизонт, а пристань, сказал бы мой приятель, тот, что пишет рассказы.

Мы посмеялись, и я спросила как можно непринужденнее:

— Возвращаемся?

— Как хочешь, — с готовностью поддержал он мою инициативу.

Вот, подумала я, одно из маленьких удовольствий, остающихся на женскую долю: жертвовать своим честолюбием, спасая мужское.

27

По сути дела, спасла нас дежурная моторка, которая затарахтела за нами, как только бинокли спасателей потеряли нас из виду. Силы Николая явно кончались, да и доплыла ли б до берега я — неизвестно, потому что началась мертвая зыбь, державшая нас фактически на одном месте. Моторка пошла сначала в другую сторону, так как течение отнесло нас довольно далеко, сделала большой круг и наконец на обратном пути заметила нас: хорошо, что я начала махать обеими руками.

Николай протестовал, хотя и не очень категорично, почти в шутку, против возвращения на лодке и согласился после того, как спасатели выдвинули в качестве аргумента мертвую зыбь, о которой я ему не говорила, боясь испугать. Оберегая его честолюбие, я сделала вид, что не заметила, как ему помогли взобраться в лодку и как он растирает левую ногу… Даже представить страшно, что стало бы с нами, если бы не спасатели. Наверняка утонули бы. Он по крайней мере… Я думала об этом, сидя в лодке, и все чудесные слова о горизонте, о прекрасном в жизни казались глупостями. Важно одно: мы спасены, живы и здоровы. В конце концов, самое прекрасное в жизни — сама жизнь.

28

На берегу мы стали подшучивать над своим приключением, обвиняя, конечно, появившуюся так кстати для спасения нашего престижа мертвую зыбь. Курили (всегда удивляюсь, почему так приятно курить на пляже), играли в крепости, и Николай сбил все щепочки с моих песочных башен, а я у него только три.

Очевидно, оберегая свое реноме, он несколько раз предлагал поплавать еще. Я отказывалась, ссылаясь на усталость, а на самом деле из страха, что у него снова сведет ногу: он то и дело принимался растирать ее. Только когда мы уже сильно перегрелись, я согласилась, с условием — до буя и обратно. На сей раз он был разговорчивее, поспорили, кто знает больше стилей, и опять победил он, так как владел баттерфляем и дельфином, которых я не знаю. Он пообещал научить меня, а это значило еще несколько дней на пляже… Сердце забилось — не унять.

Искупавшись, встали в круг курортников, поиграли с ними в волейбол, потом пошли за мороженым, потом на пристань — встречать ракету из Варны, сфотографировались на верблюде в нарядах бедуинов, в общем, слонялись по пляжу. День был длинный-длинный и казался вечностью, наполненной счастьем. Каждый миг приносил что-то новое и интересное, а все потому, что рядом был Николай. Его присутствие придавало новый смысл окружающему, сделало его значимым и сопричастным огромной радости, переполнявшей меня. Мои чувства, казалось, вбирали в себя весь мир, будто какая-то невидимая часть меня самой распростерлась над пляжем, над морем, властвовала надо всем… А ведь если рассуждать здраво, то, в сущности, не было особых оснований радоваться и воображать невесть что, так как один день и даже перспектива еще нескольких таких ничего не означали. Но видимо, человек, мечтавший о многом и почти ничего не получивший в юности, приучает себя радоваться и тому малому, что жизнь иногда милостиво подбрасывает ему. А сейчас? Разве это малость?! Будь справедлива! Жизнь развязала мешок с дарами и сыплет их на тебя, как манну небесную. Рядом со мной мой бог — Николай, доцент Николов, товарищ Николов, и еще как хотите его назовите, но вот же он — мой бог, да, бог, о котором я даже мечтать не смела. И притом он вовсе не безразличен ко мне (что кривить душой? с первой встречи заметила), мужчины не умеют этого скрывать. Я не задавала себе вопроса, любит ли он меня, глупо было бы, важно, что я люблю его до самозабвения, что он, да, сам он, со мной, восхищается мной и явно небезразличен ко мне. Если кто-то скажет, что это еще ничего не значит, что в сравнении с моими чувствами это слишком мало, то я отвечу: да, мало, но и много. Это все!

Вернулись под зонт с нашими сумками и одеждой и решили остаться до той поры, пока все не уйдут. Оказалось, что мы оба любим этот час, когда берег пустеет и на нем вместо людей появляются чайки и гларусы. Их крики наводят тоску, такое чувство, будто что-то уходит из тебя…

Но посидеть дотемна помешали спасатели; они настойчиво предлагали сыграть в карты, в бадминтон, прокатиться на лодке, обещая на завтра водные лыжи и скутер. Мы, чувствуя себя обязанными, держались приветливо, но я скоро заметила, что Николаю становится не по себе, он все меньше принимал участия в разговоре и сосредоточенно смотрел на море, где шла группа военных кораблей. Это вовсе не смущало спасателей, наоборот, они стали еще назойливее, и, чтобы избавиться от них, я, посмотрев на часы, извинилась и сказала Николаю, что мы опоздаем на встречу.

Когда, уже одетые, мы сидели в машине и думали, куда отправиться, мне пришло в голову просто перебраться на другое место, сделав вид, будто уезжаем. Но возвращаться… да и настроение позднего пляжа было уже испорчено. А может быть, нам обоим было так хорошо, что не хотелось фальшивить даже в малом. Бывают моменты, когда не хочется сообразовывать свои действия с кем бы то ни было, когда на душе легко, чисто и ты никому на свете ничем не обязан, даже своим спасителям!

29

Поехали куда глаза глядят, солнце стояло еще высоко. Дорога привела к Аладжа-монастырю. Поднимались по выдолбленным в скалах ступеням, заглядывали в пещеры монахов, повстречали поводыря с медведем. Он пел родопские песни и все понукал медведя плясать; после каждой песни медведь обходил круг и собирал дань в шляпу хозяина, а тот тем временем старательно изливал на толпу зевак свой ужасно тупой юмор.

После долгих колебаний решили провести вечер в баре «Кукерите»[24]. Хотя в Варне я уже много лет, но там еще не была и кукеров видела только на снимках. До начала программы оставался час. Решили использовать его на поиски ночлега, так как после бара за руль не сядешь. Правда, я сказала, что могу не пить и поведу потом машину, но он и слышать об этом не хотел. В отеле «Спорт палас» он сумел договориться с администратором о двух комнатах. Мы перенесли вещи, я приняла душ, причесалась, подкрасилась, и все же пришлось ждать Николая внизу в холле, так как он решил побриться. Наконец отправились к кукерам.

30

Было еще сравнительно рано, и мы заняли столик возле сцены. Ужин заказали сразу же — оба были страшно голодны. Принесли жаренное на углях мясо, невероятно вкусное, особенно в сочетании с сухим белым вином. Официант спросил, понравилось ли нам их фирменное блюдо. Мы похвалили. Показав авторучкой на соседний стол, за которым сидели немцы, он сказал, что те заказывают уже по третьей порции. «До третьей мы вряд ли дойдем, — усмехнулся Николай, — но часа через два принесите еще по одной». Я бы с удовольствием заказала вторую порцию тут же (мясо только еще больше разожгло аппетит), но показалось неудобным, и в качестве компенсации налегла на салаты.

Через двадцать минут после нашего прихода бар был уже полон и программа началась. Если бы знать, что номера будут такими шумными, сели бы подальше. К тому же они оказались и просто страшными. Танцоры были неутомимы. Одетые в лохматые шкуры, в огромных страшных масках, они кричали, как ненормальные, и сводили с ума бренчанием навешанных на них зеркалец и всевозможных медных колокольчиков. Гвоздем программы был момент, вероятно специально введенный режиссером: один из кукеров решает проявить симпатию к даме в зале — эта злая доля выпала мне. Когда бренчащее и ревущее чудище подскочило ко мне, я вскрикнула и инстинктивно бросилась Николаю на грудь. Раздался общий хохот. Эту цель и преследовал, конечно, режиссер. Немного успокоившись, я поклялась: если кто-то из них попытается повторить номер, плесну в маску стакан вина. Иностранцы наверняка примут мою выходку за часть представления, и тогда посмеюсь я. Но по крайней мере до одиннадцати, пока мы там были, кукеры к зрителям больше не подходили.

Программа утомила нас обоих. Решили уйти. Я принялась убеждать Николая, что участие проектирующей и исполнительской сторон должно быть равным, но он не позволял мне платить. В этой ситуации не растерялся официант. Пошутив: когда двое спорят — выигрывает третий, он забрал и мои и его деньги, отвесил нам низкий поклон и проводил до самого выхода.

31

В баре отеля «Спорт палас» мы еле нашли свободный столик. Метрдотель провел нас в самый глухой закуток, откуда программу почти не было видно, но зато и мы были защищены от любопытных взглядов. Впрочем, какое это имело значение? Честно говоря, имело — чувства мои были довольно противоречивы. С одной стороны, мне, как молодой дурочке, хотелось, чтобы весь мир знал, что я здесь с Николаем, что я счастлива, а с другой — над нашими отношениями тяготела какая-то условность, нечто вызывающее у меня чувство вины, что-то было все же не так, как хотелось бы. Может быть потому, что в наших отношениях присутствовала и деловая сторона? Или не была еще изжита во мне студенческая робость перед преподавателем, стеснительность, из-за которых я целый день путалась в «ты» и «вы»? Или просто-напросто проявлялась во мне типичная черта болгарок — чувствуем себя чуть ли не виноватыми за свои чувства и всегда боимся любопытных взглядов знакомых и незнакомых людей? Я обратила внимание на то, что стоит нам выйти из машины, как Николаем овладевает беспокойство, хотя он и старается не показывать его. Подумалось, не женат ли он, ведь сейчас многие не носят обручальных колец, но сама не знаю почему, я тотчас отогнала эту мысль. Самым подходящим объяснением казалось такое: боится, что увидит кто-нибудь из управления, знающий нас обоих, и это будет чудесным подарком сплетникам.

После второй рюмки виски я уже ни о чем не думала, полностью отдавшись во власть сладостного ощущения полноты жизни, с такой силой охватившего меня еще на пляже. Оркестр играет Гершвина, мою любимую пьесу «Американец в Париже», я с Николаем, все остальное — неважно. Не раз бывала я и на пляже, и в ресторанах, и в барах, но всегда или одна, или в компании не особенно приятной (в лучшем случае Вылчан или Стефан), и всегда было ощущение пустоты. Все чего-то недоставало… Всегда примешивалось чувство неполноты жизни, никчемности этих вечеров. Подлинно прекрасная жизнь обходила меня стороной, ускользала, оставляя мне лишь неясные предчувствия, боль неудовлетворенности, стремление к чему-то недостижимому, все время остающемуся для меня на кромке горизонта. И вдруг сотворилось чудо, я протянула руку и прикоснулась не к горизонту, а к вечности, бескрайности… Господи! Как это выразить словами? Новое чувство не поддавалось объяснению, несмотря на мою привычку «философствовать» по каждому поводу. Жизнь наполнилась упоительным волшебством.

Танцевали… Нет, прильнув друг к другу, как влюбленные юнцы, лишь чуточку покачивались в медленном ритме гершвиновского блюза, а когда Николай коснулся моих губ, меня подхватил испепеляющий смерч. Больше ничего не помню… Какая-то всепоглощающая боль, неистовство… Когда пришла в себя, увидела, что лежу в его комнате и рыдаю, опустошенная, обессиленная.

32

На другой день я взяла отпуск на пять дней. Николай сказал в управлении, что возвращается в Софию и даже, обеспечивая себе алиби, спросил, не нужно ли кому из руководства ехать туда — он бы подвез за компанию. А в полдень машина неслась к Солнечному Берегу. Я уже знала, что он женат, что есть дочка семи лет. Знала от Генова. Подписывая мое заявление об отпуске, подкрепленное справкой о кризе почечной болезни, добытой Донкой в медицинском училище, он, продолжая разговор с Николаем, зашедшим попрощаться с ним и со мной, начал передавать наилучшие пожелания «прелестной супруге и милой первоклашке». По пути на Солнечный Берег Николай силился вспомнить, знакомил ли он когда-нибудь Генова со своей семьей, в «пожелании» же увидел умысел: очевидно, Генов, подозревая, что я рассказала Николаю о его визите ко мне, решил отомстить за свою неудачу таким образом. Пошучивая над всем этим, Николай чувствовал себя явно неудобно — ведь он скрыл, что женат. Неловко объяснил: боялся, мол, сразу потерять меня. Я в ответ с вызовом заявила, что его семейное положение меня не интересует, главное, что я его люблю. И честно пыталась сама себя убедить в этом.

33

На Солнечном Берегу мы устроились в отеле «Глобус». Николаю дали «люкс» со всеми удобствами, а мне — комнатушку, в которую я даже и не вошла, только заглянула с порога. Там едва помещалась односпальная койка, и все же мне было совестно, что в разгар курортного сезона, при нехватке мест, целая комната пустует. Николай же считал, что это не наша вина, что виноваты идиотские порядки, из-за которых люди, любящие друг друга, не могут остаться наедине. А коли никто не даст им номера в гостинице, особенно в том городе, где они живут постоянно, то они ищут место «под кустом», в общежитиях, у сводников с их комнатами сомнительной чистоты. В лучшем случае приятель даст ключи от квартиры часа на два.

Теперь, когда я уже знала, что он женат, стало понятным его беспокойство на людях. Поэтому мы ходили в ресторан и в бар только нашего отеля, где мы были, пожалуй, единственными болгарами. Я сама звала его на дикий пляж. С трудом, но находили все же уединенные уголки, где он был спокоен. Здесь мы бросались в объятия друг друга, не стыдясь солнца и моря. В такие моменты я напрочь забывала о «прелестной супруге и милой первоклашке» и вновь наполнялась тем счастьем и чувством полноты жизни, которые впервые ощутила в наш первый день на Золотых Песках.

Мы уже не путались в «ты» и «вы», между нами установилась гармония, которая до сих пор казалась мне невозможной в отношениях между людьми. Может быть, потому, что до него я не встречала такой непосредственной свежести чувства, а может быть, и встречала, но это были не его чувства. Однажды я рассказала ему о своих студенческих годах, как чертила подружкам курсовые только потому, что проверял их он, как ходила на его лекции до самого конца учебы, как потом семь лет мечтала работать на его объекте, а он, помрачнев, курил сигарету за сигаретой, вдавливая окурки в песок, совсем так, как наш провадийский дьячок совал когда-то в ларец с песком еще горящие свечи. За целый час не вымолвил ни слова. Много раз меня подмывало спросить его об отношениях с «прелестной супругой», но решила: захочет — сам расскажет. Уж коли заявила, что его семейная жизнь меня не интересует, так нужно держаться. Я поняла только, что он женился в тот год, когда я кончала институт.

34

Пять дней, проведенных с Николаем, вызвали во мне чувство, до того не знакомое или уже забытое — ощущение уюта, человеческой близости, защищенности, надежности. Да, именно надежности, исходившей из каждого его жеста, слова, взгляда. И я, закоренелая холостячка, ярко выраженная эгоистка, не выносившая присутствия большинства чердачных соседей, теперь испытывала наслаждение, слыша рядом на подушке его равномерное дыхание, гладя его рубашки, готовя еду для мужчины, которого я знала, в сущности, всего несколько десятков часов. Еще в Варне, когда он вошел в телефонную будку позвонить жене, мне потребовалось собрать всю силу воли, чтобы не расплакаться, чтобы внушить себе самой: его семья не имеет никакого отношения к нам двоим, никто не может претендовать на него как на личную собственность. Припомнились споры с разными женушками, считавшими мужей чуть ли не своим законным имуществом, и вдруг подумалось, что или они были правы, или я начинаю глупеть.

35

Пять дней прошли… Я не позволила Николаю везти меня в Варну. Сказала, что ему нет смысла делать такой крюк — больше двухсот километров, — да и дорога от Варны до Софии куда хуже, чем Подбалканское шоссе.

«Ракета» идет примерно час, и можно досыта нареветься в каком-нибудь закутке…

Глава третья

1

С отъездом Николая я превратилась в телефонистку. Вот уже два месяца боюсь отлучиться из дому. Вначале он звонил каждый вечер, потом реже, а в августе ни разу. Он не дал домашнего телефона, сказал, что сам будет звонить. Поэтому я даже и не пыталась разузнать его номер через справочную. Честно говоря, меня не раз одолевало искушение позвонить самой. Обдумывала даже варианты: если трубку возьмет жена — назову другое имя, если он — предупрежу, пусть говорит, будто со знакомым. Но ни разу не решилась. В конце июля он объяснял свои редкие звонки болезнью дочери… Уехали за границу лечить ее? Но боже мой, уж месяц прошел, неужели нельзя открыточку бросить?! Однажды твердо решила: узнаю телефон и позвоню, сама не скажу ни слова, просто услышу ответ и будет ясно, в Болгарии они или уехали. Но и на это не отважилась. Да и зачем? Если захочет — позвонит. А если не звонит, значит, не хочет. Вопросы есть? Нет.

2

Начало сентября было теплым и солнечным. Чтобы рациональнее использовать сухую погоду, мы стали работать в три смены и без выходных. Если выдержать этот ритм еще дней двадцать, мы уложимся в сроки и в конце октября мост будет готов. В прошлом месяце обнаружилось, что поставляемое нам железо имеет прочность меньше заданной. Ждать новую партию — это до второго пришествия. Нет, останавливать работу нельзя. Во-первых, объект пусковой, во-вторых, простой ударит по карману рабочих, а они живут в бараках не для того, чтобы получать по сто левов. В-третьих, осрамлюсь перед Николаем. Утолщать столбы никто мне не позволит, да я и сама на это не пошла бы — весь мир смеяться будет. Оставалось третье: уплотнить арматуру, чтобы сохранить диаметр столбов. Генов сказал, что не возражает, но с распоряжением тянул, не подписывал. Мне было важнее, что он не отклонил предложения, и, не потребовав официального распоряжения сразу, я начала работы на свой страх и риск. Четыре дня я все пересчитывала и перепроверяла — бояться нечего! В проекте Николая ошибки быть не могло, так что надежность гарантирована. Перерыла книги, справочники, пересмотрела записи, которые делала, занимаясь в библиотеках, потом даже бая Стойне спросила, что он думает. Он сказал решительное «да», плюнул через плечо, и мы начали.

3

Изменения в арматуре были удобным поводом позвонить Николаю, но как раз тогда он сам перестал звонить, и я не решилась. А ведь пожалуй, именно нервотрепка с арматурой, колебания, расчеты, над которыми сидела день и ночь, помогли мне сравнительно легко перенести его отчуждение и снова замкнуться в привычном круге: чердак — Жожо — объект — Жожо — управление — Жожо — чердак. Я так часто включаю в эту цепь Жожо, потому что он, давая мне возможность остаться наедине с сумятицей мыслей и чувств, все больше становился важной частью моей жизни. На стройке, которая теперь превратилась в сущий ад, я не могла выкроить минутку на сигарету. Едва доберусь до дому, валюсь на кровать и в тот же миг засыпаю мертвым сном, поставив телефон у изголовья — вдруг случится чудо?

Думать о себе я могу только тогда, когда мы с Жожо пробегаем свои тридцать километров до моста и обратно, он, бедняга, обречен выслушивать мои «философские» сентенции, а среди них чаще всего одну: рожденный ползать летать не может, коль ты червяк — не воображай себя чайкой, не то упадешь и разобьешь и так уже побитую, хотя, говорят, довольно симпатичную физиономию. Жожо соглашается, ветер уже не бьет нам бешено в стекло, и даже мысли не возникает о том, что Жожо может развалиться на части — мы теперь не любители больших скоростей. Ползем себе по самой правой полосе, философствуем и зализываем раны.

4

Когда я училась в техникуме, каждые месяц-два к нам приезжала концертная бригада Варненской оперы, состоявшая из пенсионеров. Исполняли почти всегда одно и то же и часто — арию о клевете. Пел ее в манере «Ла Скала» весьма пожилой человек с благородной осанкой. Мальчишки, в большинстве своем из сел, передразнивали его кто как мог, и после каждого приезда бригады по всему техникуму гремело: «И как бомба разрыва-а-а-ясь…» Мне этот старик был симпатичен своей одухотворенностью, а арию я знала наизусть. Теперь забыла… все, кроме «и как бомба разрыва-а-а-ясь». Слова остались в памяти, наверное, из-за страха. Когда старик пел эту фразу, в глазах его появлялся зловещий блеск, бас сотрясал стены маленького зала, и я думала, что клевета что-то очень-очень страшное. С годами я, однако, убедилась, что клевета ничто по сравнению со своей сестрой сплетней. Против клеветы можно выступить открыто, можно защищаться, сколько хватит сил. Сплетня — враг невидимый. Она не разрывается, как бомба, а расползается, как раковые клетки в крови. Ты ничего не ощущаешь, живешь себе спокойно, строишь планы, решаешь свои проблемы, думаешь о настоящем, мечтаешь о будущем, но ты обречен. А когда болезнь обнаружится, то уже поздно: у вас не кровь, а водица. Поохают: такой молодой был (усерднее всех будут охать те, из-за кого появились эти клетки), а ты в это время уже шлепаешь на тот свет, только пятки сверкают.

Хорошо хоть, сплетня дошла до меня, когда с Николаем все стало ясно и я перемаялась. Уж такой характер: случись что, в первый момент чуть ли не умереть готова, паникерша страшная. А пройдет время, говорю себе: ну и пусть, пусть еще больше шишек на мою голову валится. В такие моменты мне все равно, будет существовать белый свет или нет, в том числе и моя злосчастная биологическая единица. Узнав о сплетне, я не запаниковала, наоборот, число риторических вопросов, которые я сама себе все это время усиленно задавала, уменьшилось, и даже в вопросе о молчании Николая появился малюсенький просвет.

Сплетне были известны некоторые подробности нашего пребывания на Золотых Песках и на Солнечном Берегу. Откуда? Следили или случайно кто-то видел? Если случайностей много, то криминалисты считают их неслучайными. О Золотых Песках знали многое — пляж, спасение, снимки на верблюде, ужин у кукеров, бар, ночь в отеле, а о Солнечном Береге — только про отель. Вероятнее всего, в первый день кто-то за нами следил, старательно к тому же. А Солнечный Берег? Тут достаточно знать человека, который может навести справки. Раз поехали на машине по направлению к Бургасу, то ясно, куда направились инж. и доц., к. т. н. и т. д. Не остановится ведь сам Николов в палатке кемпинга… Отомстить мне в управлении мог хотеть только один человек. А его лизоблюд, техник Владо, постарался разнести сплетню по всей стройке… Везде меня встречают теперь насмешливыми взглядами, а иногда даже двусмысленными шуточками.

5

Кто держится со мной по-прежнему сердечно, дружески, так это бай Стойне да его бригада. Филипп, тот, что продал мне «запорожец», смотрит на меня все так же преданно и все так же смущается, разговаривая со мной. Стесняется своего желания учиться или здесь что-то иное? Все прояснилось, когда чинили мою машину. В тот раз я вышла со стройки и только повернула к автобусной остановке, как рядом со мной затормозил «запорожец».

— Товарищ Донева! А где же ваш? — высунулся из окошка Мирчо, один из арматурщиков.

— Сломался.

— Садитесь, подвезем.

Кроме него, в машине сидели Кольо, Сашо и Филипп — за рулем. Меня посадили рядом с Филиппом, а трое ребят уместились сзади. Я пожалела, что поехала с ними, — и тесно им, и может оштрафовать автоинспекция. Всю дорогу они подшучивали над Филиппом — продал мне развалину. Я же его защищала: и недорого, и масса запасных частей, можно новую машину собрать. Он молча курил. Снизошел до разговора, только занявшись моим карбюратором. Велел Сашо подкачать шины, Мирчо — подрегулировать замки, а так как в машинах он разбирался, то все его слушались беспрекословно.

— Молодец ты, Филипп, за что ни возьмешься, любо-дорого смотреть, — сказала я, чтобы как-то поднять его настроение.

Сашо подхватил:

— Уж он у нас такой! Как-никак среднее машинно-тракторное образование!

— Ты бы, новобранец, качал да помалкивал, — покровительственно приструнил его Филипп.

— А что я плохого сказал? Человек не должен стыдиться своего происхождения. «Пойду, мама, в трактористы, буду землю я пахать», — пропел он. — А что? Кто каждый год получал знамя за соцсоревнование? Знатный тракторист Филипп Борисов из села Настрадиново Трынского района!

— Ты действительно был трактористом? — спросила я.

— Нечто вроде, — буркнул он.

— Не вроде, — подключился Мирчо. — Сколько на этом тракторе зарабатывал! За два года домище отгрохал в три этажа. Вот только жить в нем некому. А обстановочка — просто профсоюзная резиденция!

— Почему же уехал?

— Скучно в селе…

— Разве на стройках веселее?

— Конечно. Стройки всегда рядом с городами, а там рестораны, кино…

— А девочки — закачаешься, — добавил Сашо.

— Ваша бригада взяла, кажется, шефство над крановщицами? — пошутила я. — Как ни посмотришь, все около вас Пепа и Ванче. Уж не огонь ли любви?

— Точно! На Филиппа нацелились, — ответил Мирчо. — Да не тот случай, — погрозил он в пространство огромной отверткой. — Наш Филипп на необразованных не смотрит. Он и с нами-то последнее время не разговаривает. Но… поживем — увидим. Он… Так и быть, открою вам тайну, он решил учиться заочно.

— Правда, Филипп? — Я сделала вид, что первый раз об этом слышу.

— Да как сказать, — смутился он, — решить решил, а что получится… математику вот совсем позабыл.

— Могу помочь. У меня с математикой всегда было хорошо. Закончим большой пролет и, если всерьез хочешь, можем начать заниматься.

Видно было, что ему и неловко, и радостно, а Мирчо тут же заявил:

— Идем в бар! Филиппу повезло, он и угощает!

В баре мы заказали виски, ребята порассказали мне кучу анекдотов из жизни стройки, а потом Мирчо, огромный, как медведь, и удивительно добрый, пригласил меня танцевать.

— Вы откуда родом? — спросил он, неуклюже переступая с ноги на ногу.

— Из Провадии. Отец у меня каменщик.

— Э, так мы одного поля ягода, — обрадовался он. — То-то мы сразу увидели, что вы свой человек.

— Почему?

— Как почему? С другими инженерами разве поговоришь? Он, может, такой же крестьянин, как мы, и сигареты-то курит хуже, чем у нас, а идет, как индюк надутый. Я, мол, шишка, а вы как были пастушье, так и остались. Поучится несколько лет, сдаст экзамен по шпаргалке или с чьей помощью и уж чуть ли не бог… Нет, милок, и мы люди не хуже тебя, а в строительстве-то, может, и получше разбираемся. Что, у Кольо Фичето[25] высшее образование было?

— Высшее образование здесь ни при чем, — ответила я, — даже если бы такие люди не были инженерами, то все равно так же относились бы к тем, кто от них зависит.

— То-то и оно! Дашь власть дураку, потом хлопот не оберешься! — покачал он головой. — Я Филиппу сказал: учись на инженера, поможем. Будешь готовиться к экзаменам — норму за тебя выполним, ты головой работай. Но если потом нос начнешь воротить, то вот этими самыми руками дурь выбью.

— Филипп нос не задерет, он парень хороший, сразу видно.

— Не очень-то хороший… пока. Вам бы заняться его воспитанием, глядишь, и дорос бы до вас.

— Преувеличиваете вы мои достоинства, — засмеялась я. — Никто что-то рядом со мной не расцвел.

— Есть предложение, — сказал Кольо, когда мы с Мирчо вернулись. — Сдадим объект и поедем этой же компанией в Настрадиново. Дом большой, каждому по комнате, как в «Балкантуристе». У Филиппа потрясная луканка[26], у меня вино — закачаешься! Да все мы там рядом живем, каждый что-то принесет, и устроим пир горой! А горы у нас какие! Как, товарищ Донева, принимаете? Увидите, как встречают в нашем краю! Вам так понравится, что остаться захочется.

— Как же оставаться, если сами говорите, что там жизни нет? — засмеялась я.

Кольо замялся, но тут же выкрутился:

— Можно использовать как дачу. Жить в городе, а в субботу и воскресенье — на дачу, на чистый воздух.

Филипп прекрасно понимал, куда они клонят, и, нагнувшись над тарелкой, сосредоточенно уничтожал миндаль, не смея глаз поднять. И так щупленький, он как-то еще больше ужался.

— Меня жена Филиппа не пустит, — сказала я, и он тотчас поднял глаза:

— Я не женат!

Грохнул дружный хохот. Я вышла, будто бы позвонить, и через несколько минут уже была на пляже. Ни единой души, море спокойно, и, как струна, протянулась по нему лунная дорожка. В такую вот тихую лунную ночь мы с Николаем купались на Солнечном Берегу. В черной воде стало страшно, и я судорожно ухватилась за него.

— Ну и трусиха, — рассмеялся он. Чтобы как-то объяснить свой испуг, я сказала:

— А вдруг акула? И не увидишь в темноте.

— Наши акулы — мелочь.

— Мелочь? Я видела акулу, рыбаки поймали, — два метра с лишним и вот такая пасть! Может за раз полчеловека хряпнуть! Теперь почти точно установлено, что большая часть утонувших в Черном море на самом деле съедены акулами, многие умирают от разрыва сердца — в страхе принимают дельфина за акулу.

— Следовательно, чтобы не умереть, надо принять, что в нашем море, постольку поскольку оно наше, акул быть не может, — нарочито поучающим тоном произнес он.

— Принимай не принимай, а появится рядом с твоей головой акулья — не спастись, — дрожа ответила я.

— Тогда не остается ничего другого, как плавать в Панчаревском озере и в водохранилищах. Там акул нет, одни карпы.

— Нет акул — нет и моря, — прильнула я к нему и поцеловала, а он встал на дно и понес меня на руках.

— Тебе надо учиться драться, — сказал он на берегу. — В нашей жизни никто никому ничего не прощает. Цап — и конец.

…Послышались шаги. Из темноты появился Филипп с бутылкой в руке.

— Вам плохо? — склонился он ко мне, пряча бутылку за спину.

Я пошла к воде, ополоснула лицо, и мы побрели по песку. Остальные ждали нас на дороге. Я извинилась за то, что ушла, ребята поймали такси и отвезли меня домой, взяв слово, что скоро снова сходим в бар.

Всю ночь я боролась с акулами. Ночь лунная, зловещая, Николай стоит на берегу, скрестив руки на груди. Я кричу, умоляю, но он не шелохнется, не идет на помощь. И вдруг вместо него — Генов, смотрит высокомерно и ехидно ухмыляется. Я кричу — и просыпаюсь. Этот кошмар стал мучить меня с тех пор каждую ночь.

6

Самое странное, что какое-то время спустя я стала ловить себя на том, что не только в разговорах с людьми, но даже мысленно называю Николая Николовым. Неужели снова между нами та стена, которую он умеет ставить между собой и людьми, связанными с ним служебными отношениями? Она, конечно, возрождается только в моем сознании… из-за страха… но начинают сливаться оба образа: Николай, десять лет создаваемый моим воображением, и Николай, которого я открывала для себя эти шесть дней, проведенных вдвоем. Самое страшное, что все труднее идентифицировать первого со вторым, определять, кто из них теперь со мной. Ужас вновь возникшей дистанции, все более явное преобладание того, респектабельного ученого, удаляющегося от меня навсегда, стал воплощаться в ночные кошмары, вызывающие жуткую головную боль, которую ничем нельзя снять. Убеждаю себя, что страхи мои напрасны, смотрю снимки: вот он, Николай, рядом со мной на верблюде на Золотых Песках, да, Николай, мой Николай, он говорил со мной, держал в своей руке эту руку и эту, целовал меня, прижимал к себе это совсем исхудавшее теперь тело, сходил с ума от страсти, как гимназист, говорил, что любит меня, что главное — наша любовь, все остальное не имеет значения. Что бы ни ждало меня впереди, ведь все это было! Даже если только это мне и останется, разве этого мало? Чего я хочу? Кто я такая, чтобы предъявлять претензии? Нет-нет! Глупости! Какие претензии? Никаких претензий никому никогда не предъявляла, мое несчастье в другом — в неумении удержать при себе хотя бы ту малость, которую жизнь иногда милостиво мне подбрасывает. А почему так? Из-за чувства своей неполноценности? Почему некоторые считают жизнь своим должником, и, что бы ни получили от нее, все им мало, все недовольны. А мне перепадет самая малость — принимаю ее как что-то из ряда вон выходящее. Почему я чувствую себя всегда виноватой? Эта моя идиотская робость, все из-за нее, и теперешняя боль, отчаяние — тоже. Я почти физически ощущаю: образ Николая бледнеет, постепенно исчезает, а я ничего не могу сделать, чтобы его удержать, спасти, спасти хотя бы в себе самой! Или уж судьба моя такая? Или проклял кто меня? Только теряю, только все у меня отнимают, даже над своими мыслями я не вольна…

Эй, Лиляна! Хватит истерик! Виноватых нет. Соберись! Сегодня важный день, заканчивается заливка мостового полотна на участке с новыми опорами. Ты должна быть бодрой и обязательно подняться наверх. Бай Стойне говорит, поползли слухи, что опоры могут не выдержать, что главный инженер не подписывал новую арматуру. Только мы со старым трынчанином знаем, что подписи действительно нет, но все рассчитано, предусмотрено, так что держись смелее и обязательно поднимись наверх.

7

Натягиваю джинсы и водолазку — по утрам и вечерам уже холодновато. Распахиваю настежь окно, высовываюсь наружу — небо чистое, дождь едва ли пойдет, оставлю окно открытым — пусть проветрится. От сигарет, выкуренных накануне, в моих апартаментах пахнет лисьей фермой, как у Донки. Залив уже не лазурный, с утра горизонт затянула легкая дымка, а дожидаться, пока она поднимется, нельзя: дел невпроворот. Уже почти месяц у меня не было ни одного выходного.

По утрам в моем сознании привычно, само собой фиксируется, какой корабль ушел, а какой бросил якорь в заливе. За пять лет я стала узнавать корабли, приписанные к Варненскому порту, хотя и не знаю их названий. Они кажутся мне живыми, у каждого свой особый характер, своя стать. Один длинный, поджарый, будто иссушен и опален морскими ветрами, тропическим солнцем, другой округлый, чистенький, опрятный, наряжен в сверкающий белый и светло-зеленый цвета, третий такой ободранный, что цвет определить невозможно, — плывет куча старого железа, пускает дым, кажется, что сердится на весь мир. Нагруженные корабли осели в воду чуть ли не до иллюминаторов, как наседки на гнезде… такие же неподвижные, за целый день еле нос повернут, а то и вовсе не шелохнутся. А порожние торчат над водой, как гусаки — вытянут шеи и крутят головами туда-сюда, как бы чего не прозевать. Они не стоят в одном положении больше десяти минут, даже когда море совершенно спокойно, как, к примеру, сегодня. Это потому, что в заливе много течений, которые и без ветра вертят кораблями, как хотят…

Очень одинокие люди начинают иногда понемногу дичать. Я, наверное, тоже дичаю, потому что думаю о кораблях, словно о людях, ведь и у нас так же — кто знает, какие подводные течения носят тебя то туда, то сюда? Корабли похожи на людей и характерами. Одни из них солидные, самодовольные, мне они не симпатичны. Другие пообтерлись, продымились, кажутся опытными, отважными морскими волками, которых ничто не пугает. Они ближе мне и по другой причине: стоят одинокие, грустные, а те, солидные, глядят на них свысока, как на неровню. Наверно, при встрече в море даже флага не поднимут в ответ на их приветствие, а случись беда — от помощи этих работяг не откажутся. Морские волки в моем представлении дерзки, самоотверженны. Вот стать бы такой, как они, но это мне не по силам. Когда один из них входит в залив и встает на якорь, я часами могу смотреть на него, а уходит — становится тяжело на душе, будто ушел очень близкий человек. Если б женщин брали в моряки, я бы плюнула на диплом и все прочее и пошла бы бродить по свету с таким вот симпатягой…

8

Пора, однако, на объект да заскочить по дороге в управление. Генов вчера вернулся, и надо подписать у него распоряжение.

Запираю дверь и прошу Донку купить мне кофе, мой уже кончается. Она по обыкновению еще спит, а когда проснется, все позабудет; оставляю ей на столе деньги и записку, и через две минуты мы с Жожо будим весь квартал. В последнее время, едва прибавишь газу, Жожо страшно взвывает, случается, что и обругает нас кто-нибудь, высунувшись из окна. Ставить его на ремонт сейчас совершенно невозможно, он нужен, как солнце и воздух. Мне по должности полагается джип, но Генов и Тодоров ездят на нем по стройке и на рыбалку. Когда у Жожо испортился карбюратор, я попросила начальство передать джип мне, однако получила отказ, к тому же через секретаршу Тодорова, в прошлом почтальоншу. Екая, как все из Повелякова, она сформулировала ответ шефа следующим образом:

— У товарища Тодорова гости из министьерства, и он сказал, что джип вам нье подходит. Как только ему отпустьят «ладу», он сразу перьедаст ее вам, а джип нужен ему по служебным дьелам.

Конечно, она все выдумала сама, намек на «ладу» Николая звучал весьма прозрачно, но идти разбираться не хотелось. Как раз тогда от сплетен некуда было деться, и я целую неделю вообще не показывалась в управлении. Вопросы старалась решать по телефону, а у Тодорова в тот день и вправду были люди из министерства.

9

Генов, как обычно, сделал вид, что чем-то занят, и на мое официальное «здравствуйте» ответил только полминуты спустя.

— Слушаю вас, товарищ Донева.

После визита на чердак он держался со мной свысока, разговаривал в сугубо деловом тоне, а в глазах написано — убить готов.

— Я пришла с журналом распоряжений. По поводу новой арматуры.

— Что именно?

— На распоряжении нет вашей подписи.

— А что я должен подписывать?

Меня обожгло нехорошее предчувствие, но я ему не поддалась. Может быть, просто забыл.

— Распоряжение о новой арматуре опор, — повторила я, собрав все свое хладнокровие. — Ведь мы с вами приняли решение использовать для продолжения работ последнюю поступившую партию металла.

— Никаких решений не принималось, и как раз сегодня я намеревался вас вызвать, так как есть сигналы о вашем своеволии, о том, что вы без моего разрешения изменили плотность арматуры колонн, что может оказаться опасным.

Все ясно. В первый момент его слова ошеломили. Так всегда со мной, когда преподносят нечто подобное. Но я быстро овладела собой, даже вытащила сигарету и закурила, хотя в его кабинете не курят. Если б я могла, я убила бы его взглядом.

— Послушай, мерзавец, — сказала я тихо и приблизилась к нему. — Зря стараешься. И сейчас, и тогда, на Золотых Песках, зря вынюхивал, пес паршивый. Изменение согласовано с Софией. Они не возражают. А будет твоя подпись или ты в штаны наделал, роли не играет.

10

Не бойся, Жожо, все путем, дело сделано, уже на шоссе сказала я, осмыслив каждый нюанс разговора и придя к убеждению, что держалась хорошо, что ложь о согласовании с Софией — правильный ход, потому что Генов смолк, говорить стало нечего, да я ему и не дала возможности: тут же вышла, хлопнув дверью, а перед тем еще сунула сигарету в декоративную пепельницу, стоящую на его письменном столе.

Что он себе вообразил, этот олух? Что запугает меня? С такими приемчиками мы уже встречались, уже обжигались. Начинаешь работу по устной договоренности, а он тянет, не подписывает документацию. Если, не дай бог, что-то случится, он чист, как младенец, а тебя — куда подальше. Ты инициативу проявила — ты и расхлебывай! Теперь я была уверена: он и Тодорову ничего не сказал об изменении арматуры, иначе тот хоть бы раз что-нибудь спросил об этом. А Владо по геновскому наущению распустил среди рабочих слух, что работа ведется без разрешения, чтобы вселить в них страх и недоверие ко мне. Лиляна, Лиляна, и когда ты только поумнеешь! Нет, с тобой не соскучишься.

11

Боже мой, что удивляться Генову, если даже Николай поставил крест на всем, что было? Не морочил бы голову, сказал бы честно: сие обычная интрижка — приглянулась мамзель, сама бросилась на шею, провели весело несколько дней… и чао! Все просто, банально, в миллион раз безболезненнее, потому что никаких иллюзий. Мужчины, похоже, думают, что женщинам для счастья непременно нужны красивые слова. Как знать, может быть, некоторым женщинам и нужны, но это глупо. Женщина уже столько их наслушалась, что перестала верить. Но бывает, когда хочется им поверить. Ведь у каждой есть один-единственный в мире. И если выпадает счастье оказаться с ним, то она торопится услышать эти слова еще до того, как они будут произнесены… Будто раньше не слыхала! Да говорил ли мне Николай, что любит? Что, кроме нашей любви, все остальное не имеет значения? Говорил, конечно, как не говорил? Это был последний вечер на Солнечном Берегу. Сколько виски выпили — и не вспомнить… А в таком состоянии человек может поклясться в любви кому хочешь, хоть президенту Гондураса. Никто не виноват, сама я такая дурочка, вообразила невесть что. Всегда так: встречу человека и сразу готова уверовать в него, а потом — разочарование. Человек же как мост — в него можно поверить только после испытания. Нагрузи его втрое больше расчетной нагрузки, и, если выдержит, тогда верь. Проект может быть гениальным, но уложи некачественный бетон, и катастрофа неизбежна, потому что все зависит от связующего вещества. С мостом, однако, легче — бери почаще пробы да исследуй их. А в любви анализов нет. Хочешь связать один берег с другим — рискуй! Мост может продвигаться вперед шаг за шагом, ты же бросайся стремглав — или перелетишь, или бездна… Пошатнется один из берегов — тоже будут собирать на дне твои косточки…

12

Давай, Жожо, жми, милый! Сегодня у нас трудный, ответственный день, но нам не привыкать. Уже недолго осталось. Еще два-три месяца… Закончим мост и снова будем жить как люди. Наш многоуважаемый товарищ Николов наконец-то появится — служебная необходимость! На открытии пожмет нам руку и скажет на виду у всех: «Благодарю за отличное исполнение», а на банкете будет дрожать, как бы мы не пригласили его танцевать… потому что все взгляды будут обращены на нашу скромную персону. А наша скромная персона сядет в конце стола, как бедная родственница, и будет пить водку, если, конечно, не появится желание смыться к черту на кулички, убежать куда глаза глядят. Потому что он до такой степени будет бояться, как бы мы не заговорили с ним, что и слепые увидят: з д е с ь  ч т о - т о  е с т ь.

Нет, Жожо, лучше уж мы не пойдем на этот банкет. Водку и дома пить можно, правда? И с их идиотским управлением связываться больше не будем. Заберем свои манатки и премиальные, если нам их не срежут (неисповедима воля начальства), и заживем! Проедемся по Европе на автобусах и пароходах «Балкантуриста» и «Орбиты», а когда истратим денежки (для этого, сам понимаешь, много времени не надо), поедем строить мосты в Аравию, а там и думать забудем про высокочтимого товарища Николова, заведем себе «мерседес», и не исключено, что сзади повесим собаку с кивающей головой. Мостов построим побольше, чтобы и выбор был побольше, когда мы захотим слушать возвышенные речи какого-нибудь гражданина с «мерседесом» или без оного.

Глава четвертая

1

Встречают меня некрологи, вывешенные у главного входа в управление. На снимках мужчины, большей частью молодые, улыбаются. Никому из них и в голову не приходило, для чего понадобятся эти фотографии. Снимались, чтобы послать девушке, семье, старой матери, для Доски передовиков, в местную газету, на шоферские права. Повод всегда был конкретным. А понадобились вот для чего… И вдруг среди них — лицо бая Стойне! Меня как ножом полоснули. Вообще-то не суеверный, я незаметно для себя уверовал в него как в доброго ангела моих строек: он был на самых трудных и, слава богу, везде обходилось благополучно. Сердце сжалось в предчувствии: теперь все пойдет через пень колоду, но я тут же заставляю себя подавить страх мыслью о Бояне — нужно немедленно сообщить ему, вряд ли это сделали, а ведь они с отцом давно уж остались вдвоем на белом свете.

В управлении по-особому возбужденно снуют люди, перед кабинетом директора громоздятся венки, к которым женщины прикалывают ленты с надписями. Такое ощущение, будто попал в дом, где лежит покойник, даже чудится запах ладана, как в церкви. В суете никто не обращает на меня внимания. Директорский кабинет пуст, значит, надо идти к главному инженеру.

2

Увидев меня, Генов саркастически усмехнулся, но, видимо, сразу сообразив, что не та ситуация, подавил ухмылку. Медленно вышел из-за стола и, пожав мне руку, усадил рядом с собой на кожаный диван. Доставая сигарету, я ощутил дрожь в пальцах, подумал, что он не курит, что у него я вообще не видел никого с сигаретой, но, прежде чем я сунул свою обратно в лачку, он уже поставил передо мной пепельницу. Протянулось несколько тягостно-долгих секунд… По дороге от аэродрома до управления я думал обо всем, только не об этом разговоре. Уже в коридоре управления мелькнула мысль, что, может быть, нужно выразить соболезнование, ведь это их рабочие, но после его ухмылочки…

— Несчастье страшное. А что делается в домах погибших… Воплей, крику, обвинений…

Медленно поднимаю глаза, хочу увидеть, что же выражает его лицо. На безликой физиономии отпечаток того особого общего возбуждения, которое бросилось в глаза в коридоре, и ничего больше. Эта его поза, надутый вид, потуги смотреть на тебя сверху вниз… Мразь! Только теперь до меня доходит, что, пока ехал сюда, где-то в уголке сознания все время гнездилось невольное подозрение — уж не чудовищная ли это месть, но в Генове нет и намека на чувство вины, не проглядывает ни капли смущения.

И тем не менее мысль о причине, не имеющей отношения ни ко мне, ни к Лили, становится реальной и пробуждает во мне следователя, страстно жаждущего раскрыть дело до конца. Решаю вначале молчать: вдруг чем-нибудь выдаст себя, но его слова пригвождают к месту, и мои глаза не в силах оторваться от него.

— Причина установлена. Инженер Донева применила арматуру, не соответствующую предписанию.

На сей раз ему не удается скрыть злорадства. Из-за мелькнувшей мысли о возможности другой причины, спасительной для Лили, я оказался не подготовленным к его атаке и, очевидно, чем-то себя выдал.

— Почему? — Голос мой стал вдруг осипшим.

— Хм… почему… Потому что слишком о себе возомнила! Потому что не прислушивается к мнению более опытных инженеров.

— У меня сложилось впечатление, что как раз она-то прекрасно подготовленный инженер, — говорю я с нажимом, но на Генова мой тон не действует. Он держится победителем, почти не скрывая своего торжества.

— Да, у нее есть некоторые познания… в вашей области. Но для нас только книжных знаний мало. Нужен опыт.

— Нужен еще и ум, товарищ Генов. Чтобы изучить проект как следует, чтобы воплотить каждую его деталь! Я впервые встречаю инженера, столь подготовленного в нашей области. Держать в голове весь проект, помнить о всех деталях! Я сам этого не могу!

Удивляюсь про себя, к чему такая запальчивость, но раздражение подогревается тем, что Генов чуть ли не открыто забавляется происходящим. Подозрения вспыхивают снова, и я решаю впредь быть сдержаннее.

— Ну хорошо. Оставим вечный спор о теории и практике. Вы, однако, не ответили мне на вопрос, почему изменена арматура. И неужели Донева сделала это на свое усмотрение? Без вашего разрешения?

— Надеюсь, вы не допускаете мысли, что я могу разрешить какие-то отклонения от проекта? — Он снова улыбается иронично и снисходительно. — Вам известно, конечно, что со снабжением всегда затруднения. Вскоре после вашего отъезда выяснилось, что предписанной проектом арматуры нет. Это означало несколько месяцев простоя, соответственно отодвинулись бы и сроки сдачи объекта. Инженер Донева попросила разрешения продолжать работы с арматурой, имеющейся в наличии, сделала даже перерасчеты для столбов. Чтобы сохранить их диаметр, пришлось бы уплотнить арматуру, что, как вам известно, иногда представляет опасность. Поэтому я категорически возражал в личном разговоре с ней, а после этого сразу уехал в командировку на полтора месяца. День моего возвращения почти совпал с несчастьем… Чтобы заставить людей работать, она и техникам, и бригадирам представила дело так, будто я разрешил, но по занятости не успел подписать распоряжения. Как я узнал потом, ее подвел и Стойне Тренев, бригадир арматурщиков, уверивший ее, что никакой опасности нет. Впрочем, она говорила, что вы уведомлены об изменении. Это так?

Не отвечаю, потому что не знаю, что говорила Лили. Скорее всего, это провокация с его стороны. Что бай Стойне убеждал ее продолжать работу с новой арматурой, вероятно, правда: он был достаточно самонадеян. Но я почти с той же уверенностью готов предположить и другое: Генов обещал ей подписать распоряжение, чтобы подтолкнуть начать работу, а потом исчез. Едва ли он предвидел столь жуткий исход своей мести, хотел, конечно, провалить на чем-то помельче, а по ходу скандала как-то отыграться и на мне. А Лили, по сути дела, пошла на это ради меня, побоялась, что я в ней разуверюсь, если она не найдет решения…

В дверях появляется секретарша директора, смотрит на меня в упор и сообщает, что пора ехать на кладбище. Продолжать разговор по дороге невозможно, потому что в машину садятся еще две сотрудницы управления, которые многозначительно переглядываются, увидев, с кем им придется ехать.

3

На кладбище стоны, причитания. У шести, выкопанных в ряд могил стоят заколоченные гробы, и к каждому приникла, обхватив его руками, женщина, а то и две. Все они деревенские, все в голос причитают, стараясь перекричать одна другую. В их причитаниях я улавливаю лишь отдельные слова, а потом начинаю различать целую фразу, почти непрестанно повторяемую женщиной у ближнего ко мне гроба:

— Господи-и-и! Убить гадюку мало-о-о… Господи-и-и! Убить гадюку мало-о-о-о…

Лили не видно. Спрашивать неловко, тем более что на меня глядят косо, злобно или просто с любопытством. Чувствую, что постепенно становлюсь центром внимания, на меня смотрят больше, чем на причитающих женщин, делается страшно неудобно. Наконец директор Тодоров выступает вперед, чтобы сказать прощальное слово, и тут же на другом краю начинает отпевание поп. Неприятная заминка. Генов бежит к попу, что-то ему шепчет, и тот смолкает. Что говорил Тодоров, я так и не услышал, потому что все стоящие рядом со мной комментировали конфуз с попом.

— Людей верните! Сына моего отдайте! Соколика моего! — вдруг кричит одна из женщин, воздев к небу кулаки, и бросается к Тодорову.

— Верните! Верните! — подхватывают женщины у гробов, и снова поднимаются стенания, а я, пользуясь тем, что никто на меня не смотрит, незаметно выбираюсь из толпы.

4

Почти наверняка здесь разыгран классический вариант: Генов дал согласие, но не оформил его письменно, и теперь перед законом он чист, как ангел. А легковерные расплачиваются за свою доверчивость. Во всяком случае, я должен увидеть и объект, и Лили. Этот мерзавец Генов прекрасно понял, что вопрос, где Лили, вертится у меня на языке, знал, что я его не задам, и нарочно прикидывался удрученным, ничего не замечающим. Что-то подсказывает мне: она на объекте, и я решаю — сначала туда, а если ее там нет, к ней домой. Теперь, когда мои подозрения стали почти уверенностью, когда прояснилась роль Генова, когда я понял, что Лили пошла на это ради меня, чтобы не сорвать сроки сдачи объекта, чтобы я не разочаровался в ее способностях и в ее готовности мне помочь, меня вновь охватывает теплое чувство благодарности и близости, зародившееся уже при первых наших встречах. А я-то так подло отстранился от нее именно в эти два месяца. Скорее всего, принимая решение и начиная работу на свой страх и риск, она еще и не подозревала о перемене в наших отношениях. Но когда прошел целый месяц и ни одного звонка, она, конечно, все поняла, да и сплетни уже до нее дошли. Другая на ее месте прекратила бы работы.

5

— Вы из инженеров будете? — спрашивает молоденький таксист, когда я говорю ему, куда ехать. Отвечаю «нет», чтобы не разжигать его любопытства, но, видно, весь город только об этом говорит.

— Но едете туда из-за катастрофы? — продолжает выпытывать он.

— Нет. — Однако это его не успокоит, поэтому добавляю: — Я журналист.

— Сколько ей дадут?

— Кому?

— Да этой, начальнице моста.

— Не знаю. Разве она виновата?

— Она. И тот, из Софии.

— Из Софии?

— Ну да.. Инженер, который сделал планы моста. Укатила с ним в Созопол и бросила работу на самотек…

6

На стройке ни души. Все на похоронах. Машина останавливается у огромного опорного столба, упавшего прямо на дорогу. Расплачиваюсь и отпускаю шофера, он медлит, смотрит подозрительно. Но тут я мгновенно забываю о нем: там, наверху, на последней не рухнувшей плите, поддерживаемой балками, сидит Лили. За моей спиной разворачивается машина. Нарочно иду по обходной дороге. Хорошо, что шофер не заметил Лили, иначе наверняка остался бы понаблюдать за нашей встречей, а она, кажется, будет драматичной.

Лили встречает меня совершенно спокойно. Курит, во взгляде, пожалуй, даже твердость, но протянутая мне рука совершенно безжизненна. Видимо, Лили настроила себя на сугубо официальные отношения. Сажусь напротив, закуриваю. Лицо у нее изможденное, постаревшее сразу лет на десять. Курим, молчим.

— Так что же случилось? — Голос у меня какой-то сдавленный.

Скользнув по мне взглядом, она отводит глаза. Пожалуй, сначала надо как-то объяснить эти два месяца.

— Ведь я же тебе говорил, что у Ани больное сердце. Началось осложнение, и ни на что, кроме врачей и больниц, времени не оставалось. Звонил несколько раз, но тебя не было дома.

Она не смотрит на меня, но я краснею, представив себе, как она дежурила у телефона, не выходя из дому. Из-за этой лжи неубедительно звучит и другая — о дочери. Тут же возникает мысль: оправдываться глупо, да и возврат к нашим прежним отношениям невозможен, бессмыслен. Она и сама понимает это, не дурочка. Остается деловая сторона отношений.

— Правда, что Генов был против этой арматуры?

В уголках ее губ появляется какое-то подобие усмешки.

— Он обещал подписать, да? Но не издал распоряжения, уехал. А ты начала работы под свою ответственность. Так?

Лили не отвечает, даже не поднимает глаз, и я понимаю почему. С письменным распоряжением Генова или без него она не выдержала экзамена, ее решение оказалось неудачным. Но вопрос об ответственности совсем не то, что вопрос о способностях. Я кладу руку ей на плечо и говорю мягко:

— Ошибиться может каждый. Я тоже. Но зачем начала без официального согласования со всеми инстанциями? Именно в этом твоя ошибка.

Она медленно высвобождает плечо из-под моей руки и, усмехнувшись, показывает рукой вниз — дескать, увидеть могут. Смотреть на нас некому, такси уехало, все на похоронах, но Лили — девушка с характером. Обижаться мне не на что, она права, но к чему так упорно молчать? Стараясь подавить досаду, спрашиваю:

— Где твои расчеты по столбам?

Ответа опять нет. Уставилась в рухнувшие столбы и балки, молчит. Закипает раздражение, которому не даю прорваться наружу:

— Лили, ты можешь меня презирать, я это заслужил, конечно… Но оставим сейчас чувства в стороне. Давай посмотрим, что можно сделать. Ведь беда-то страшная!

Лили, резко вскинув голову, смотрит мне прямо в лицо. Глаза помутневшие, в движении губ — попытка что-то сказать, но из горла вырывается лишь глухой хрип.

Отшатнувшись в отчаянии, она закрыла рот рукой, отвернулась и разрыдалась. Я окаменел…

7

— Сладко спишь-почиваешь, дорогой! Никак не добужусь! — Это звонит Стоименов, один из авторов проекта. Разбудил меня, чтобы сказать: при проверке, проведенной нашей группой, выявлена ошибка в моих расчетах. Я только что заснул, потому что после встречи с Лили, которая не согласилась ехать в город к врачу, но все же дала мне свои расчеты, весь оставшийся день и всю ночь я проверял ее выкладки. Погрешность, о которой говорит Стоименов, практически не влияет на предел прочности, и абсолютная безопасность гарантирована, однако при условии точнейшего соблюдения всех предписаний проекта. Лили же изменила плотность арматуры, да и эти, с бетонного узла, кто знает, какой они бетон поставляли…

— Послушай, положение слишком серьезное, не до шуток, — с досадой прерываю его. — Кто еще знает об ошибке?

— Сейчас только мы, те, кто проверяет.

Швыряю трубку и опускаюсь в кресло. Все ясно, настолько ясно, что душу вновь сжимает тот леденящий ужас, который я ощутил вчера, поняв, что Лили не может говорить. Если ошибка не влияет на предел прочности, то ее вообще можно не считать за ошибку, из-за нее не возникает аварийной ситуации. Но если бы не она, столбы выдержали бы, бесспорно. Расчеты устойчивости, сделанные Лили, точны, но она не сообразила или сочла ненужным, целиком полагаясь на проект, перепроверить степень деформации. Ее ошибка наложилась на мою, и изменения в арматуре оказались роковыми. Ни на йоту не усомнившись в проекте, она пошла на большой риск, за который и в теперешней ситуации все равно отвечать придется ей, так как именно она в конечном счете нарушила предписания проекта.

Звонит телефон. Снова Стоименов.

— Слушай, мы все считаем, что бессмысленно выставлять напоказ нашу ошибку. Ей все равно этим не поможешь, а себя поставим в пиковое положение, к тому же без толку.

— Если не мы, так комиссия Мостпроекта доложит об ошибке. Они только и ждут, за что бы уцепиться.

— То ли найдут, то ли нет. Смотря кому поручат проверку. Сам знаешь, Стайчев и Цоневский не сядут за работу, пока по три рюмки не пропустят.

— А ты слышал о такой формуле — смягчающие вину обстоятельства?

— Брось! До суда еще далеко. Не надо ничего драматизировать. Сам понимаешь, сказать сейчас — значит дать им возможность поднять вой против нас. Ведь раздуют из мухи слона. Это… — он помолчал, наверное, взглядом советуясь с другими, — наша общая просьба.

Кладу трубку и с раздражением думаю, что они, в сущности, правы. Нет смысла давать Генову повод для новой атаки. Известие о моей ошибке будет для него манной небесной, и можно себе представить, как он раззвонит о ней направо и налево, действительно сделав из мухи слона. Иди доказывай потом, в чем твоя вина, а в чем не твоя.

8

Принимаю душ, чтобы хоть немного взбодриться, быстро одеваюсь. Пока тащусь в переполненном автобусе к управлению, вспоминаю, как когда-то, когда я был маленьким, онемел соседский мальчик. Мы играли на Боянском лугу, хлынул ливень, все попрятались под вербы у реки. В дерево рядом с нами ударила молния, расщепив его надвое. Со страху мы все попадали на землю, а один мальчик потерял дар речи. С перепугу мы убежали от него. Он заговорил только осенью, а все лето беззвучно шевелил губами, издавая иногда неясные звуки вроде тех, вчерашних, у Лили. Видно, детский испуг глубоко запал мне в душу, если вчера я испытал такой ужас, поняв, что она нема. Наверное, она онемела в тот момент, когда гигантские опоры, на которых покоился мост, начали проседать и с тридцатиметровой высоты полетели вниз стальные балки, опалубка и люди. Шок был настолько силен, что лишь молодость спасла ее сердце от инфаркта. После экспертизы я отвезу ее в город, надо обязательно показать ее врачу, может быть, сейчас это лечат уже быстрее, но, конечно, важно начать лечение вовремя. Похоже, что никто пока не знает о ее немоте, иначе бы судачили вовсю. Она не уходит с объекта, устроилась в пустом вагончике, и все принимают ее молчание за депрессию, естественную в ее положении.

9

Перед управлением стоит черная директорская «волга». Увидев меня, шофер, крепкий, симпатичный парень, сигналит два раза и, не выходя, открывает мне заднюю дверцу. Ясно, что ждали именно меня и что торопятся. Сажусь, тотчас выходят Тодоров, Генов и одетый в штатское следователь. Я уже встречался с ним при аналогичных расследованиях — с той лишь разницей, что тогда я выступал в роли эксперта, теперь же мое положение все еще неясно, и поэтому, садясь рядом, он лишь сдержанно кивает мне. Как знать, может быть, завтра придется сидеть напротив меня, вот он и блюдет дистанцию. К тому же можно себе представить, как обработал его Генов. Из всей троицы наиболее корректен Тодоров. Бывший рабфаковец, он не корчит, из себя творческую личность, но управлением руководит хорошо и, насколько я понимаю, крепко недолюбливает Генова, который наверняка спит и видит себя в директорском кресле. Усевшись впереди, Тодоров поворачивается ко мне и пожимает руку:

— Товарищ Николов, только что говорил по телефону с Мостпроектом. Экспертиза закончена, ошибок в проекте не выявлено, так что вам волноваться нечего. Вина целиком наша.

Достаю сигарету и не могу закурить сразу — руки дрожат. Гляжу на Генова, он выдерживает мой взгляд самоуверенно, нагло. Врезать бы ему, удушить, раздавить, как червяка. Я, в общем-то, человек мягкий, не смогу, к примеру, выстрелить в птицу, но такого, как он, убил бы, кажется, не моргнув глазом. Жаль, нет дуэлей, вызвал бы его не колеблясь.

Однако единственное, что я делаю, — отодвигаюсь от него насколько можно, рискуя зажать в угол следователя. Хорошо, что сиденья у этих новых «волг» широкие, и я с горькой иронией думаю, что и в жизни так: вроде бы рвешься разоблачить мерзость, выбросить ее вон, а дойдет до дела — лишь отодвигаешься в сторонку, а мир, между прочим, тесен, не многим больше сиденья в «волге» — отодвинешься чуть подальше да сам же и вывалишься, а мерзость спокойненько движется себе вперед…

— К сожалению, Донева не оправдала наших надежд, — продолжает Тодоров. — Ее своеволие стоило жизни шести рабочим, а государству — больше миллиона. Конечно, снабжение материалами плохое, объект пусковой… Все верно, но нельзя же рисковать так безответственно.

Вот подходящий момент разоблачить Генова! Но что-то меня останавливает. Доказательств никаких, а он все повернет в свою пользу, обвинив меня перед следователем в небескорыстной снисходительности к Лили. Впрочем, он это, без сомненья, уже сделал, так что я только подтвердил бы его слова и навредил бы и себе, и Лили. Говорить о моей ошибке в данный момент преждевременно, даже недопустимо, к тому же и специальная комиссия, проводившая экспертизу проекта, ее не обнаружила… Но если над Лили нависнет угроза тюрьмы, а это почти неизбежно, то я, конечно же, сообщу суду об ошибке, и мое заявление сработает, как хорошая бомбочка. Это будет весомым смягчающим вину обстоятельством и ощутимо скостит срок. Черт с ним, с моим реноме. Лили жертвовала ради меня, и я должен сделать для нее то же. Если не хочу уподобиться мерзости, которая рядом.

10

На стройке мертво: не работают уже третий день. Тут и там сидят рабочие — играют в карты. Увидев «волгу», прячут их, подходят поближе к нам. Смотрю вверх — Лили все так же курит на краю платформы.

— Инженер Донева! — кричит Тодоров. — Соблаговолите спуститься вниз!

Лили медленно, будто с неохотой, поднимается и идет по мосту, с трудом, через силу. Мелькает мысль — она, наверное, ничего не ест, только курит и курит. Лили подходит к нам, и догадка переходит в уверенность: она страшно осунулась.

— Мы приехали взять пробы и получить документацию, находящуюся у вас, — сугубо деловым, но вполне корректным тоном говорит Тодоров. — Мы думали, вы сами явитесь в управление, — добавляет он недовольно.

Лили, продолжая курить, переводит взгляд на меня, потом на следователя, видимо, догадываясь, кто он. Мне кажется, что в ее глазах появляется животный страх загнанного зверя, и у меня вновь вспыхивает желание сказать во всеуслышание о своей ошибке, успокоить Лили. Но вместо этого я говорю:

— Нужно провести исключительно тщательную экспертизу качества бетона. Бетонные заводы зачастую выдают некачественный материал.

Тодоров наклоняется и поднимает большой осколок опоры, лежащей рядом. Подает его шоферу, чтобы тот положил в машину, и, отряхивая руки, поворачивается к Лили:

— Принесите документацию.

Глядя, как она идет к одному из фургонов, он говорит:

— Боюсь я за нее. Расстроена страшно и явно не в себе. Не случилось бы беды… Может быть, — обращается он к следователю, — арестовать ее? Основания есть.

— Категорически возражаю! — вмешиваюсь я энергично. — Это совсем ее доконает. Разве не видите, на что она похожа? Лучше заставить ее переехать в город. Ей опасно находиться здесь, как бы не было покушения. Рабочие возбуждены, стоит кому-нибудь выпить, и…

— Добрый день, — слышу за спиной почтительно приглушенный голос техника Владо. — Товарищ Тодоров, вчера вечером сгорел вагончик, в котором эти дни жила инженер Донева. Расследовать причины не мое дело, но предполагаю, что подожгла она сама с целью сжечь документацию и замести следы преступления.

— Еще неизвестно, преступление или несчастный случай, — резко обрывает его Тодоров. — И как видишь, Донева несет документацию.

Она еще не остановилась, а Генов уже протянул руку к папке, но Лили подала ее Тодорову. Я тоже извлекаю из портфеля и подаю ему перерасчеты опор, сделанные Лили. Чтобы лишить Тодорова оснований вновь поднимать вопрос об ее аресте, я умалчиваю об отсутствии проверки по деформации.

— Вот ее расчеты. Проверял лично, все просчитано точно и компетентно.

— Тогда чем же объясняется катастрофа? Коли и ваши, и ее расчеты верны?

— Вероятнее всего, некачественными материалами, — отвечаю я и на миг останавливаю взгляд на Лили: в ней никаких перемен, все та же отрешенность.

Молнией пронзает мысль: а если она знает о моей ошибке? Ну да, она настолько детально изучила проект, что наверняка обнаружила ее. Однако в таком случае она учла бы ее при перерасчете, и мост бы не рухнул. Или она обнаружила ее уже после несчастья? Иначе чем объяснить равнодушие, с каким она отреагировала на подброшенную мною идею отвести обвинение и от проектантов, и от исполнителей? Значит, она приносит себя в жертву, даже не надеясь на то, что я догадаюсь об этом?

— Я настаиваю на исключительно тщательной экспертизе материалов, особенно бетона, — слышу я свой голос, а Тодоров вытаскивает рулетку и приказывает:

— Генов, записывай!

Присев на корточки, Тодоров начинает замерять сечение колонны и расстояния между элементами каркаса.

— Пожалуй, — обращается он ко мне, — сохранение сечения столба при увеличении числа армирующих элементов и есть главная причина снижения прочности.

— Не думаю, — отвечаю я, — здесь, мне представляется, причина не в этом.

— Вы проверили?

— Времени пока не хватило, но чувствую, что так.

— Где начинаются чувства, там жди катастрофы, — усмехается он, назидательно обводя всех взглядом.

Лицо Генова сияет торжеством.

— Вы, товарищ Донева, согласовывали с кем-нибудь изменения?

Лили молчит. Пристально смотрит на Генова, потом закуривает сигарету от уже выкуренной.

— Где журнал распоряжений? — задает новый вопрос Тодоров. Лили молчит, и он, прождав целую минуту, взрывается. — Молчанием и демонстрациями не поможешь, милочка! Нас такими выкрутасами не проймешь! Ясно?

Мои глаза встречаются с глазами Лили, и мне кажется, что я вижу в них благодарность за то, что не выдал ее тайны, и еще — полную отрешенность от Тодорова, Генова, следователя…

Руководитель старой школы, властный, как большинство из них, Тодоров уже не в силах унять себя. Он раздраженно велит шоферу заводить и приказным тоном бросает Лили:

— Завтра к восьми чтоб была в управлении — дашь показания товарищу следователю. В случае неявки доставим с милицией! — и садится в машину.

Мгновенно прикидываю, удобно ли остаться, но решаю, что разговор с ней лучше отложить на завтра. Выглядит она спокойной. Подаю руку, она лихорадочно стискивает ее. Пальцы тонкие и холодные, как у мертвеца. Меня охватывает беспокойство, снова мелькает мысль остаться, но снова решаю, что полезнее будет поехать с ними. Без меня разговор может принять неблагоприятное для нее направление. Особенно плохо, что разозлился Тодоров.

Затянувшееся рукопожатие не остается незамеченным. С трудом отнимаю руку, говорю «до свидания» и торопливо шагаю к машине. Следователь подвигается, давая мне место (слава богу, на этот раз рядом со мной он), и мы трогаемся.

— Так я, как вам уже говорил, тогда категорически возражал, — продолжает Генов разговор со следователем. — Сказал: можно подождать, можно остановить работы, но мы не имеем права рисковать жизнью людей и государственными средствами. И вы думаете, она меня послушала? Сказала всем, что я разрешил, и люди стали работать!

— Мы вообще допустили промах, взяв на такой объект, во-первых, женщину, во-вторых, такую молодую. Я не против молодых, — оборачивается к нам Тодоров, — но уж больно много в них азарта. Старый, опытный инженер никогда не пошел бы на такую авантюру.

— В последние два месяца я внимательно присматривался к Доневой, — опять гнет свое Генов, — и должен сказать, что в последнее время она стала слишком уж самоуверенной… надменной, заносчивой, вела себя просто вызывающе. Не считалась ни с чьим мнением, если появлялись разногласия или возникали споры по работе, угрожала вмешательством Софии… Вот, сами видели, как она держится. Это вообще стиль ее поведения — полное презрение ко всем! Директору и то не соблаговолила отвечать, так можете себе представить, как она ведет себя с остальными…

— Когда врачи вернут речь инженеру Доневой и она будет в состоянии защищать себя, то, вероятно, раскроет следствию некоторые интересные детали, имеющие отношение к этому делу, — произношу я спокойно, не глядя на Генова, и все разом оборачиваются ко мне.

— А что с ней? — спрашивает Тодоров.

— Утратила способность говорить. Очевидно, результат пережитого в момент катастрофы. И завтра ее нужно доставить не к следователю, а в больницу.

— Конечно, конечно, — говорит Тодоров. — А я-то так круто с ней… Но вам нужно было предупредить меня. Ведь вы… непосредственно связаны с ней… Да, надо было сказать раньше. Генов столько наговорил мне о ее поведении, а у меня вечно дела, — он обращался теперь главным образом к следователю, — не успеваю во все тонкости вникать, подумал, что и передо мной нос задирает. Генов часто на нее жаловался, часто… Значит, следствие придется немножко отложить, сначала выясним, как скоро она поправится. Может быть, даже и психическое расстройство… такое пережить… Обязательно покажем врачам.

Глава пятая

Вчера пожаловал на такси, сегодня — на катафалке Тодорова. Причина? Причина яснее ясного: теперь он — с л у ж е б н о е  лицо, а служебное лицо не может разъезжать на собственной машине. Сюда теперь едут только  р а с с л е д о в а т ь. Пусть расследуют. Мне уже все равно. Какое-то тупое безразличие ко всему. Никогда такого не было. И никогда не было так тяжко терпеть себя самое. Все вокруг мучит меня. Как в кошмарном сне: хочешь проснуться, а не можешь. Чувствую, что между мной и всем, миром оборвалась какая-то связь, а какая — не могу определить. И страха уже нет. И о тюрьме не думаю. Да я там просто не могу оказаться. От этой уверенности испытываю даже злорадство. Что-то тянет меня к баю Стойне, к его ребятам. Все мне кажется: подниму голову вверх и увижу их лица. Будто они откуда-то все время глядят на меня пристально и чуточку насмешливо, зовут к себе… Боже мой, почему именно они? Почему те, кого знала ближе других? Филипп, Мирчо, Кольо, Сашо… Почему меня не было в тот момент с ними? «Волга» Тодорова не казалась бы мне теперь катафалком, а каждая машина — милицейским джипом. Не тряслась бы — тебя забирать едут… Не видела бы, как мать Филиппа ведет женщин к моему вагончику. Встреться я им в тот момент — растерзали бы. Не смогли открыть дверь, облили бензином и подожгли. Что толкнуло меня тогда понести документацию в канцелярию? Не помню, запирала я дверь уходя или нет? Наверное, по привычке заперла все же. Задержись я хоть на минуту, они схватили бы меня там. Что кричали? Смерть за смерть! Хотели отомстить за детей, за мужей… значит, кто-то их натравил, кто-то внушил им, что мост рухнул из-за меня. Может, и так. Если бы я не изменила арматуру, если бы подождала новую партию металла, наверняка ничего бы не было. А теперь ясно: все свалят на меня. Ты отступила от проекта — ты и отвечай. Черт с ней, с ответственностью, пусть делают со мной, что хотят. На все согласна, лишь бы людей вернуть… Не вернешь… Не могу поверить, что бая Стойне нет. От отца родного столько хорошего не видела, сколько от него. Все дочкой звал. И умница-то ты моя, и справная… коли в мой дом войдешь — солнцем его осветишь. Родишь мне двоих внучат, чтобы не куковал я на старости лет. Нянчить их буду, а вы спокойненько ездите по чужим краям. Вот только стоит ли тебя мой непутевый? Не заслужил он такого счастья. А может, уж и исправился, может, совесть заговорила, стыдно небось… Но пока не явится прощенья просить, знать его не хочу. А тебе, вот увидишь, он понравится. Он вообще-то парень что надо, толковый — сразу все схватывает. А в тебе мне не по душе только одно: сигаретки твои. Брось ты их. Цены тогда тебе не будет… Потом, когда узнал о Николае, стал стесняться, не знал, как вести себя со мной, о сыне уж не говорил… Однажды до того тошно было, что спряталась в опалубке, а он там на меня наткнулся. Разревелась и все ему рассказала про Николая, который уж и звонить перестал. Он, бедняга, не знал, чем меня утешить… Бай Стойне… Вот тебе и справная дочка. Едва опознали вас всех потом…

Ну а ты, голубушка, сама видишь, какая, ты. Куда ни нацелишься, все мимо. А почему? За что? Хоть бы раз повезло! Но сама виновата. Не было б так тяжело, если б не уверовала в чудо. А теперь что ж — сама вознеслась выше облаков, винить некого, что на землю грохнулась. Судишь обо всех по себе, забываешь, что этот свет не тобой управляется. Им достаточно пальчиком пошевелить, чтобы поднять тебя к облакам или убрать на два метра под землю… Раньше могла думать о нем, мечтать о встрече, об общей работе, сама не знаю, о чем еще. А теперь одних мыслей о нем мне уже мало, он сам мне нужен. Он или никто. А по-честному, так и ничто. Нет, ничего мне не нужно! Дурочка я, самая настоящая. Ну что общего может быть у меня со служебным лицом, приехавшим расследовать мое «дело»? Люблю я его или ненавижу? Не знаю, не знаю! Как будто их двое. Один — мой Николай, другой — руководитель проекта, доц., инж., к. т. н. и т. д., товарищ Николов, у которого к тому же больная дочь и сложное семейное положение… и общественное тоже. Завтра утром он сядет напротив меня и вместе со следователем, Геновым и Тодоровым будет  р а с с л е д о в а т ь  с л у ч а й, а я буду давать показания.

Если буду…

Утром найдут меня… Большинство обрадуются — покарал бог гадюку! Служебные лица прекратят следствие, свалят вину на меня, и все на этом кончится. Родные за мной приедут, конечно… Моя мать, как Филиппова, тоже будет в черном, и наконец-то дома хоть чуть-чуть поговорят обо мне. Матери Филиппа легче — есть кого проклинать, а моей матери достанется один срам. Дочка-то ее, такая-сякая, связалась с одним из Софии, а у него семья, людей из-за этого сколько погибло. Но он-то сухим из воды вылез, все на нее свалил. При таком варианте и моей матери будет кого проклинать: обманул мое дитятко, покарай его господь, а она у меня глупая, несмышленая, зачем не прибрал меня господь вместо нее… и так далее. Брат и отец меня пожалеют, а та, клушка, обрадуется — ведь им одним достанется дом в два этажа. Через год она заставит продать дом и переехать в Варну, купят квартиру с полуподвалом, сунут в него стариков, а на лето и сами с ребятишками будут туда перебираться, а верхние комнаты сдавать курортникам. В этот же подвал перевезут остатки моего хозяйства: электрокамин, плитку, одеяла, палас…

Интересно, знает обо всем Донка и другие с нашего чердака? Не могут не знать, небось весь город говорит. Никто, однако, идти не торопится. Зачем я им? Ни с кем у меня там нет ничего общего. Даже лучше, что я осталась здесь, по крайней мере никто ни о чем не спрашивает, наоборот, все делают вид, что не замечают меня. И работать не хотят, боятся подниматься наверх, ждут результатов экспертизы. А чего ждать? Чему надо было рухнуть, то рухнуло, а столбы подо мной со старой арматурой. Но все напуганы. Только Слави, второй техник, да крановщицы Пепа и Ванче держатся со мной по-человечески. Девчата звали жить к себе, но в канцелярии мне лучше. Никто мне не нужен! И я никому не нужна… Только комиссия по расследованию будет завтра интересоваться моей особой… Все же надо, наверное, попытаться заставить тех, внизу, приступить к работе. Никто меня пока не увольнял… Поди попробуй! Никто и слушать не будет. Сидят себе, в карты играют, выпивают и, конечно, обсуждают… как бы со мной расправиться. Да уж, душу отводят, кто как может. А жалеют все об одном только: что меня вечером в вагончике не оказалось. Когда мужики выскочили и начали отгонять тех женщин, крику было, шуму! Бросились гасить пламя огнетушителями и песком. Вскоре не меньше десятка машин выехало с территории. Видно, родственники испугались И решили смыться от греха подальше. Вместе с ними и кое-кто из рабочих уехал. Через месяц явятся в управление за последней зарплатой, предъявят справки о поступлении на работу на другой объект, и никто им слова не скажет, почему, мол, уехали без предупреждения. За эти три дня столько бетона затвердело в машинах, в ковшах кранов… Как все это теперь выправить? Выправят… Хуже, чем вышло, не бывает… Какой же жалкой бездарью выгляжу я в его глазах!

Зря я выдала себя. Что на меня нашло? Забылась, рот разинула… Прямо загорелось выпалить, что не нуждаюсь в его помощи. Будет теперь соболезновать, хорошо хоть не сказал никому… Тодоров чуть не взбесился: «Нас выкрутасами не проймешь! Ясно?» А кто ты такой? Что ты понимаешь в строительстве? Сам-то хоть раз в жизни что-нибудь построил? А он-то, когда уезжали, порывался что-то сказать, да испугался тех, в машине. Да и что он мог сказать? Опять бы завел одно: иди к врачу… что же случилось… Ну откуда я знаю что! Сказал, что проверил мои расчеты. Если они действительно правильные, то почему рухнул мост? Его проект точен. Он не может не быть точным. Если выдержат нервы, то сяду вечером, проверю, ведь у меня есть все таблицы и справочники. Выходит, и я буду расследовать его. Боже мой! Какой идиотизм! Можно ли было два месяца назад подумать, что мы будем  р а с с л е д о в а т ь  друг друга! Я была готова идти с ним хоть на край света, умереть с ним. А теперь… Глупости, причем здесь расследование? Просто я хочу понять сама, в чем дело. Даже если и есть что-то в его проекте… Нет, это исключено. Конечно, исключено, и не тебе в него соваться!

Представляю, как потирает теперь руки этот шакал Генов. Его Владо в прошлую среду отказался работать без подписанного распоряжения, значит, заранее сговорились. Пытался и других настроить, да не вышло. Неужели эти двое что-то подстроили? Нет, не верю! До такой степени — нет! Не могут люди быть такими. Просто катастрофа им на руку. С Геновым все ясно: у него причина личная. А Владо? Может быть, правда то, что говорил бай Стойне? У Владо большой опыт, он был техническим руководителем на некоторых объектах в Девне и тут должен был бы им стать, если бы не взяли меня. Но если они с Геновым приятели, то зачем меня брали, когда можно было взять Владо? Сам дьявол не разберется в их комбинациях. Весной ходили слухи о машине цемента, проданной каким-то человеком Генова. Но документы у Владо оказались в порядке — сама проверяла. Может быть, с тех пор у него зуб на меня? Вполне возможно… А теперь играет в принципиальность, и оба с Геновым стараются утопить меня. Даже чересчур стараются.

Допустим, свалят всю вину на меня… Так оно и будет. Состав преступления? Шестеро погибших и более миллиона… Двадцать лет тюрьмы. Выйдешь оттуда в пятьдесят. Ладно, пусть в сорок пять. Будешь работать — сократят срок. Ну? Нужна тебе такая жизнь? Лет пятнадцать будешь рабочей на стройках, потом еще с десяток — помощником технического на объекте, на который никто не идет, и — конец…

А вдруг меня оправдают? Ерунда!

Нет, не могу больше! Нужно пойти лечь спать, а когда проснусь, все это окажется сном, кошмаром… А лучше не просыпаться. Вопрос — хватит ли сил решиться? Ведь шаг — и все кончено. Будто бы была, с ними наверху… тогда… Так за чем дело стало? Ну, зайдется сердце, пока летишь, — и конец. Потом уж ничего не почувствуешь.

Голова раскалывается. Третий день думаю об одном и том же, мечусь в каком-то заколдованном кругу и ни до чего не могу додуматься. Хоть бы скорее кончали они свои экспертизы и расследования, я бы знала, что делать. Но в тюрьму я не пойду, это совершенно ясно.

Следствие еще кое-как вытерплю. Хоть в эти дни еще на него поглядеть! Не на Николова — на Николая! На моего Николая, с которым хотели плыть до горизонта.

А представь себе, Лиляна, что бетон на этих опорах окажется некачественным или геологические изыскания неточными? Ведь тогда не будет на тебе никакой вины, ты, как и все там, внизу, будешь скорбеть о бае Стойне и его ребятах, и тебя не будет грызть одна и та же мысль: ты их убийца. Представь себе, что его дочь была действительно настолько больна, что он не мог тебе звонить. Представь себе: через несколько месяцев врачи вылечат тебя, а когда будут выписывать, он придет в больницу с букетом цветов и скажет…

Глава шестая

1

Известие о самоубийстве Лили пришло назавтра ровно в восемь. Я, Тодоров и следователь пили кофе в крохотном баре управления и вновь обсуждали возможные причины катастрофы. Тодоров изучил расчеты Лили и обнаружил, что она не проверила степень деформации, я же снова повторял версию о плохом качестве материалов, с которыми пришлось работать. Нервы мои были на пределе, я не спал фактически уже вторую ночь: часа четыре бродил по улицам, как лунатик, так и не приняв решения: сообщить о моей ошибке или умолчать о ней. Поэтому, когда какой-то работник управления ворвался в бар и выпалил, что ночью Лили бросилась с моста, у меня начался криз, сердечная недостаточность, что в последнее время случается нередко. До обеда пролежал в амбулатории, докторица настаивала на отправке в больницу, хотя бы на один день, но я сумел убедить ее, что мне стало лучше, и когда она пошла обедать, я поднялся и ушел.

На другой день приехали ее родители из Провадии забрать наглухо заколоченный гроб. Рабочие рассказывали, что когда нашли останки, то только по волосам и одежде поняли, что это она. Значит, к лучшему, что мне стало плохо и можно было не ходить туда, не видеть, что Лили уже не Лили, а бесформенная, окровавленная масса, расплющенная на одной из огромных обрушившихся железобетонных плит.

Вечером мы с Тодоровым, Геновым и Цоневским — председателем экспертной комиссии, составили итоговый протокол о катастрофе, в котором в качестве причины указано применение арматуры, не предусмотренной проектом. Как всегда в таких случаях, по неписаному закону — спасать живых — всю вину взвалили на того, кого уже нельзя отправить за решетку. Я долго думал и пришел к выводу, что бессмысленно выдвигать обвинения против Генова, так как никаких доказательств у меня нет. Кто-то из рабочих и техников, возможно, и вспомнит, что приезжал главный инженер и разговаривал с Лили, но это естественно, это входит в круг его обязанностей. Он не дурак — сам намекал, что говорил с ней о столбах, но в личной беседе, а тут уж свидетелей не найти. К тому же, когда она начала устанавливать каркасы с новой арматурой, он был в командировке, а вернулся за день до несчастья. Скандал навредил бы прежде всего мне самому. Не только потому, что Генов снова раздул бы нашу историю, но и потому, что ненароком могла бы обнаружиться моя ошибка, а уж ее-то он постарался бы использовать с неменьшим эффектом.

2

Начинают работать двигатели самолета, проходит стюардесса с леденцами и пропитанными одеколоном салфетками, потом извещает, за сколько минут, на какой высоте мы преодолеем расстояние до Софии, напоминает о ремнях, желает доброго пути и старательно выговаривает то же самое на русском, немецком, английском. Похоже, что это та же девица, но не уверен. Из-за их стереотипной красоты и стандартной любезности всегда кажется, что летишь с одной и той же стюардессой. Во всяком случае, от того, что Лили нет, ничего на свете не переменилось. Слушаю наставления, как вести себя в самолете, смотрю на кресла перед собой, на суету около самолета и пытаюсь представить себе, что лечу не в Софию, а в Варну, что лишь вчера мне сообщили о катастрофе, что Лили еще жива. С аэродрома я, естественно, поехал бы в управление, чтобы иметь полную информацию. Оттуда сразу же на объект и отвез бы Лили в город, несмотря на ее протесты. Показал бы врачу, устроил бы с собой в отеле, заставил бы гулять по Золотым Пескам и попытался бы с ее помощью разоблачить Генова. После разговора с Софией тут же сообщил бы комиссии о своей ошибке, и если бы экспертиза материалов установила их низкое качество (а это вполне вероятно, так как бетон почти никогда не поставляется в технологически оптимальном состоянии), то Лили была бы спасена или ей присудили бы небольшой срок…

3

Самолет трогается, выруливает на взлетную полосу, взвывают двигатели, мы мчимся со скоростью гоночной машины, и сила инерции прижимает нас к спинкам кресел. Момент отрыва от земли совсем не ощущается. Полет уже идет к концу, а я все перебираю в уме гипотезы смерти Лили. Я уже столько раз об этом думал, что они обрели в моем сознании вид точных схем. Первый вариант: на Лили за короткое время обрушилось несколько сильных роковых ударов — мое отчуждение, разрушение моста, смерть людей при ее убежденности, что в несчастье виновата она. Второй вариант: Лили знала о моей ошибке, однако надеялась на запас прочности; или же она обнаружила мою ошибку, когда был проделан уже большой объем работ, пошла на риск, проявляя невероятную выдержку, а затем, несмотря на мое отступничество, и благородство, чтобы спасти мою репутацию непогрешимого специалиста. Да, она никогда не заявила бы во всеуслышание о моей ошибке, зная к тому же, что ответственность все равно ляжет на нее. Третий вариант: сошла с ума. Четвертый: упала вниз случайно. Рабочие говорили, что после несчастья не видели, чтобы она что-нибудь ела или покупала съестное, все курила, сидя на верху моста. Пятый: ее сбросили, ведь на стройке у погибших было много друзей и близких.

4

Страшно хочется закурить, но табло со строчками запрета все еще светится. Самолет делает круг над заливом, внизу корабли и пестрые пляжи, уже начинающие редеть. Курортный сезон кончается, все устремляются с моря в глубь страны, и если бы я не взял предусмотрительно обратного билета, то пришлось бы возвращаться в переполненном ночном поезде и, вероятно, отложить завтрашний экзамен заочников.

Станислав Стратиев ДИКИЕ ПЧЕЛЫ

Станислав Стратиев

ДИВИ ПЧЕЛИ

София, 1978

Перевод М. МИХЕЛЕВИЧ

Редактор Т. ГОРБАЧЕВА

Крохотное поле подсолнухов одиноким пятном выделялось между рекой и молодым леском, начинавшимся сразу же за межой. Лето уже догорало, семечки начали осыпаться, но никто не пришел собирать подсолнухи в этот жаркий августовский денек. И не придет до поздней осени, а там зарядят тихие дожди, и подсолнухи со сломанными стеблями и полупустыми головками так и останутся на поле, так и уйдут под снег, который сменит осенние дожди.

Но сейчас над ними жужжали дикие пчелы.

Стремительный их полет завершался в подсолнухах. Вот они опять поднялись ввысь и полетели над лесом, над дикими каштанами и акациями, опускаясь на цветы и травы. Видимо, мед они прятали поблизости, в прибрежных скалах — ему казалось, что он явственно чувствует тонкий медовый запах.

Поющий звук пчелиных крыльев потонул в знойном воздухе. Вслед за тем с реки донеслись голоса — сегодняшние съемки кончились, киногруппа собиралась назад, в ближний городок.

Сценарист наблюдал это хаотичное на первый взгляд движение — казалось, люди кружат бесцельно, наугад, однако из суеты и хаоса постепенно возникал нужный результат — грузовики увозили краны, рельсы, рабочие втаскивали на платформы юпитеры, все сворачивалось, убиралось, приводилось в порядок.

То же самое и с картиной, подумалось сценаристу. Начинается с ничего, с отдельных кусков, звуков, движений, хаоса. И такое ощущение, что никогда эти обрывки не станут реальным целым, а они, преображенные чудом монтажа, все же становятся — постепенно, методично становятся.

Он провожал взглядом диких пчел, летевших к лесу, пока они не скрылись из глаз.

День был изумительный, жаркий и тихий, верхушки прибрежных тополей, уже тронутых желтизной, едва покачивались; поблескивая, неторопливо строилась река, солнце клонилось к закату, еле слышно шелестела тополиная листва, прозрачный бездонный воздух дышал ароматами, в голубой дали, почти уже не видимая, тянулась птичья стая.

Сценарист стоял, любуясь этим великолепием, он успокоился, расслабился и в какой-то миг вдруг ощутил себя легким, невесомым, не имеющим ни памяти, ни начала, ни конца и как бы сотканным из света, что мягко пробивался сквозь деревья и все собой заполнял.

В последнее время ему везло, жизнь складывалась наилучшим образом, спокойно и солидно, работа над фильмом продвигалась нормально, режиссер попался вполне приличный, сценарий тоже удался — пожалуй, один из лучших его сценариев за последние годы, картина получится, он это чувствовал.

Мягкий свет струился вокруг, воздух баюкал в своей жаркой колыбели.

Перед глазами почему-то всплыли Карловы Вары — тихие зеленые улочки, легкий утренний туман над вершинами гор, обступивших городок…

Снова донеслись голоса рабочих, грузивших юпитеры. Отчетливо выделялся баритон директора картины.

— Держи, держи! — кричал он. — Крепче держи, поколотите — до самой смерти не выплатим…

Еще раз взглянув в ту сторону, куда улетели дикие пчелы, сценарист медленно двинулся к съемочной площадке.

Когда он подошел, режиссер что-то записывал в блокнот.

— Ну как?

— Могло быть в сто раз хуже, — скромно ответил режиссер. — И, само собой, в сто раз лучше.

Рядом стояли ассистенты и актриса, игравшая главную роль, и ему не хотелось вести разговор всерьез.

— Поехали! — повернулся он к ним.

Артисты уже садились в автобус, вслед за ними сели ассистенты, оператор и его помощники. Директор укатил на грузовике. Из-за деревьев лихо вырулила «волга» и резко затормозила. Сценарист открыл дверцу.

— Садись, Катя, — пригласил он актрису.

Та села впереди, рядом с водителем, закурила предложенную сценаристом сигарету, посмотрела на него и улыбнулась.

— Потому я и снимаюсь в твоих фильмах, — сказала она.

Сценарист тоже улыбнулся, закурил и обернулся к режиссеру — тот стоял и все еще что-то строчил в блокноте.

— Как получается? — спросила актриса.

— Хорошо, — сказал сценарист. — Не волнуйся, у тебя получается.

— Однако начальство, — она кивнула на режиссера, — помалкивает.

— Ты же знаешь, он у нас молчун. Но доволен, я чувствую, что доволен. Не первый день знакомы.

— Дай-то бог… — проговорила актриса и устало откинулась на спинку сиденья.

— Картина будет, — уверенно произнес сценарист. — Ты думай о том, в каком туалете выйдешь получать премию, других проблем у тебя нету.

— Дай-то бог… — повторила она и устало прикрыла веки.

Режиссер плюхнулся на сиденье, и машина помчалась по пыльному большаку.

На съемочной площадке не осталось никого, кроме Марии, ассистента режиссера, — ей предстояло наметить объекты для завтрашней съемки и вернуться в город следующим рейсом.

Машина летела по пыльной дороге, мимо кукурузных полей, проселков и деревенских домишек, разгоняла гусиные стаи, лихо брала повороты, проскакивала под опускающимися шлагбаумами… На переднем сиденье актриса рассеянно думала о том, что и этой осенью, пожалуй, им не въехать в новую квартиру, четыре года строится, а конца не видно… Ребенок у бабушки в Сливене, она уж и забыла, как он выглядит, вещи раскиданы в трех местах. Да и съемки продвигаются медленно, снимают основательно, но уж до того медленно. Если и дальше так пойдет, еще упустит те серии на телевидении… Ох уж эти сериалы! Она снова закрыла глаза, и красные кирпичные дома, мелькавшие за стеклом машины, исчезли.

Сценарист и режиссер вполголоса разговаривали о картине.

— Вроде бы получается, — говорил режиссер. — Все идет нормально, а это очень важно. Я чувствую, понимаешь, кончиками пальцев чувствую, что будет хорошо.

— У меня такое же впечатление, — сказал сценарист. — Остается лишь, чтобы его разделили зрители, посмотрев картину на экране.

— Когда литературная основа добротная… — сказал режиссер. — Я не для того, чтобы тебе польстить, но так оно на самом деле.

Большак, вдоль которого тянулись деревушки, уже кончился, теперь машина ехала по асфальтированному шоссе. Далеко впереди, на равнине, показались крыши городка, приютившегося в излучине большой реки и окруженного тополиными рощами, алыми в лучах закатного солнца.

Милко нажал на газ, и «волга» помчалась еще быстрее, обгоняя впряженных в повозки, смиренно трусивших по асфальту осликов и тяжело нагруженные грузовики.

У входа в гостиницу машина, круто развернувшись, затормозила, и сценарист увидел в окне второго этажа бледное лицо Елены, жены водителя.

Водитель отрицательно покачал головой и развел руками, что означало: ничего не поделаешь, служба! «Волга», взвизгнув тормозами, свернула за угол, лицо Елены скрылось, и Милко полетел в обратном направлении, мимо кукурузных полей и разбросанных вдоль дороги деревенек.

Душ после долгого жаркого дня был истинным наслаждением. Сценарист стоял под холодными струями, зажмурившись, уронив руки вдоль туловища и отдаваясь тому же сладостному ощущению невесомости, какое владело им там, среди подсолнухов…

Он постоял так минут десять, потом выключил воду, вытерся, надел чистую рубашку. Тонкая ткань приятно холодила кожу.

Он чувствовал себя чистым и сильным, в душе звучала какая-то ликующая музыка, и он не понимал отчего — оттого ли, что он здоров и работа идет успешно, или из-за этого желтеющего, безмятежного, залитого солнцем лета, которое близилось уже к концу. На душе было покойно и радостно.

Он вышел в коридор, спустился по красным ковровым дорожкам ниже этажом и постучался к режиссеру. В дверь высунулась мокрая голова.

— Иду, — сказал режиссер. — Подожди там, можешь заказать себе стаканчик. Но только один, остальные уж мы вместе.

Сценарист не спеша вышел из гостиницы. Сразу за нею начинался парк, старые деревья подступали к самой реке, на берегу которой, прямо у воды, расположился небольшой ресторанчик. Несколько выгоревших от солнца зонтов, десяток столиков под кронами деревьев, выкрашенные в оранжевый цвет стулья — на всем лежал отпечаток спокойствия и прохлады реки, протекавшей всего в метре отсюда. Пахло жареной рыбой, к деревянному домику, где помещалась кухня, быстро пробежала рыжая кошка.

Его тут знали — не успел он сесть, как подошла жена директора, приветливо улыбнулась ему и застелила стол белоснежной скатеркой.

— Есть раки, — сообщила она. — Только что привезли. Я держу их в ведре. Специально для вас.

Сценарист поблагодарил, но сказал, что до раков недурно бы отведать жареной рыбки с белым охлажденным вином, это попозже, когда придет его товарищ.

— Салат, конечно, тоже? — спросила женщина. — С постным маслом?

— Конечно.

— А пока как обычно?

— Как обычно. И три кусочка льда. Найдется?

— Для вас — всегда, — улыбнулась она и пошла в кухню.

Откинувшись на спинку стула, он засмотрелся на тронутые осенним пламенем леса на другом берегу. Медленно проплыл караван из нескольких барж, которые тянул за собой красный буксир, на одной барже женщина развешивала белье, и от легкого ветерка платье ее вздувалось колоколом. Сценарист провожал баржи взглядом до тех пор, пока они не превратились в точку на горизонте, слившуюся со спокойной зеленой гладью воды.

Ему подали светло-коричневый напиток, о стенки стакана, легонько позвякивая, стукались три кубика льда. Он медленно, маленькими глотками отхлебывал, алкоголь разливался по жилам, наполняя тело приятным холодком.

В ресторанчике не было еще ни души, на ветках деревьев резвились птицы: он ясно различал шорох их крыльев. Повеял ветерок, принеся с собой запахи реки, лодок, простора.

Опускавшийся шлагбаум чуть не ударил «волгу» по багажнику, и она перемахнула через железнодорожную линию. Где-то совсем близко раздался гудок поезда. Милко переключил на четвертую скорость и взглянул на часы — прошло двадцать семь минут, неплохо для такой дороги, вконец разбитой тракторами и телегами. Большего и требовать нельзя, тем более что ехать приходится по таким вот деревушкам, где все толкутся на улице — ребятня, гуси, старики… Конечно, скоростные этапы автогонок обычно проходят где-нибудь в горах или же в пустыне — там никто не толчется, жми вовсю, сколько есть сил. И к тому же у людей машины, а это разве машина? Дребезжит, будто ящик с пустой посудой. Как ни отлаживай, это уже не машина. Если она шесть тысяч километров намотала, только в таксомоторный парк и годится. На ней пассажиров с багажом возить с вокзала в центр да вечером пьяных цыган в их пригород. Нет, без настоящей машины он не человек, во что бы то ни стало надо раздобыть гоночную, и тогда приветик, распростится он и с цыганами, и с приземистыми развалюхами, и с глинобитными нужниками во дворе, прощай уличная грязь, тощие тюфяки, прогнивший потолок, бидон с соляркой, жалкая печурка, пивнуха… Машина… А откуда ее взять-то? По почте небось не пришлют…

Никогда он раньше не думал, что ему так позарез понадобится машина.

По маленькой улочке на софийской окраине его детства машины не ездили. Ломовые извозчики на подводах, запряженных битюгами, груженые двуколки — вот что осталось в памяти. Самым большим богатством на этой тонувшей в пыли и зелени улочке считался трофейный мотоцикл «Штайер», принадлежавший литейщику из дома напротив. А единственным предметом роскоши был аккордеон «Вельтмейстер» с восемьюдесятью басами, собственность его дружка Ивана. Отец Ивана, возчик, купил этот аккордеон в дни кратковременного финансового подъема. Но Иван предпочитал гонять голубей, и прославленный восьмидесятибасовый «Вельтмейстер» пылился на шкафу, вместо того чтобы добывать денежки на свадьбах и крестинах, как рассчитывал отец. Много раз возчик собирался его продать, но покупателей не подворачивалось — больно уж дорогой инструмент.

Мальчишки в те годы этими вещами не интересовались, они носились по улицам, лазали по садам, катались в теплушках от центрального вокзала до товарной станции и обратно, гоняли до упаду в футбол, дрались, барахтались в пруду.

В школу его отправили силой, он не хотел идти. С учением дело не ладилось, не хватало терпения корпеть над учебниками, а в классе он чувствовал себя арестантом. Школьные воспоминания представляли собой череду расквашенных носов и разбитых окон, бесконечных объяснений с учителями; дома — выволочки, в школе — скандалы, низкий балл по поведению. Потом пошли танцульки, свиданки, раскаленные кирпичные фабрички, где он подрабатывал в каникулы.

Так жизнь и текла. Честолюбивый, тщеславный, среди, ребят во всем первый, он привык, чтобы ему подчинялись, боялись отчаянной его смелости и безрассудства, но, впрочем, дорожил дружбой и ради друзей был готов на все.

Когда ему исполнилось шестнадцать, стало ясно, что дальше торчать в школе бессмысленно, и он поступил на завод.

К заводу он привыкал с трудом.

Здесь положение человека определялось иными законами, властолюбие и кулаки не помогали, и он впервые вынужден был приноравливаться к установленному порядку, вдобавок установленному не им. Внутренне он так с этим порядком и не примирился, надо было либо соблюдать его, либо уходить с завода. Завод мог спокойно без него обойтись, а вот он — не больно-то, и такое было с ним впервые.

Он остался, но привыкал ко всему с трудом — к дисциплине, к восьмичасовому стоянию за станком, к бездельникам в синих халатах, которые весь день знай прохаживаются по цеху только потому, что больше проучились, к разглагольствованиям начальника цеха о сознательности. Толкует о сознательности, а сам подсовывает левую работенку дяде Минчо, лучшему в цехе токарю, и денежки они потом делят между собой…

И неизвестно, как бы пошла его жизнь дальше, не познакомься он с Еленой, своей будущей женой. Она сидела в кабинке крана высоко у него над головой, улыбалась и бойко отшучивалась от заигрывавших с ней парней. Скудные солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь стеклянную крышу, как-то по-особому освещали ее лицо, и она была похожа на ангела с бабушкиной иконы, что висела у них в кухне. Однажды в обеденный перерыв он сказал ей об этом.

— Ты что — того? — Елена покатилась со смеху. — На ангела?

На следующий день он принес ей эту икону.

Благодаря Елене он помягчел, сдружился со многими в цехе, стал выдержанней, спокойней, и работа на заводе стала ему казаться вполне терпимой, даже подходящей. Елена предостерегла его от нескольких глупостей, которые обошлись бы ему в три-четыре года жизни, он вовремя отошел от одной компании, которая вскоре в полном составе угодила в кутузку за хищение запчастей.

Ему нравилось быть в обществе этой худенькой черноглазой девушки, чувствовать ее молчаливое доверие — впервые в жизни кто-то поверил в него. С Еленой он становился естественным, все было просто, свободно и спокойно.

Два года они встречались, потом решили расписаться.

Жить стали у Елены, вместе с ее больной матерью, о которой Елена заботилась, как о малом ребенке. Дом был глинобитный, построенный еще перед войной, с одной-единственной комнатенкой, которую заняли они с Еленой. В кухне лежала мать — тихо, недвижно лежала, целыми днями одна. Она была парализованная.

Жизнь Милко потекла, как у всех: утром вместе шли на работу, обедали в столовке, после работы жена бежала на рынок, набивала сумки продуктами и спешила домой. Готовила ужин, стряпала матери еду на завтра и садилась за учебники — она училась в вечернем техникуме. Учиться было трудно, вся в хлопотах по дому, в заботах о муже и матери, падая с ног от усталости, она набиралась знаний медленно, капля за каплей, как трудолюбивая пчелка собирает мед.

А Милко наведывался к старым своим дружкам, в пивной «Македония» выпивали по рюмочке, говорили о футбольных матчах, об игроках, о работе… Потом он шел домой, они с Еленой ужинали, смотрели телевизор, и наступала ночь со скрипучей железной кроватью и заглядывающей в окно виноградной лозой.

Иногда бывали в кино, реже — в театре, по субботам Милко ходил на футбол…

Сначала эта жизнь ему нравилась, он погрузился в ее покой и мелкие заботы, оштукатурил дом, сменил позеленевшую от времени черепицу, которая перестала защищать от дождя, поставил новый забор, вечером ходил встречать Елену из техникума…

Но время наматывало свою невидимую пряжу на его дни, они как две капли воды походили один на другой, и ему стало казаться, что это не дни, недели и месяцы, а один долгий, нескончаемый день.

На заводе начались неприятности: Милко так и не научился подлаживаться, схватился с начальником цеха, подрался с бригадиром на трамвайной остановке возле завода, и его перевели в другую бригаду. Но там тоже работа полегче и повыгоднее доставалась своим людям. Милко заводился, никак не мог уразуметь, что нет просто черного и просто белого, что добро и зло сосуществуют и что кулаками ничего не докажешь. Зарабатывал он не так уж мало, но и не так уж много, во всяком случае, меньше, чем ему хотелось, и снова возненавидел завод.

Тут подоспело время идти в армию, и он пошел чуть ли не с радостью. Жизнь солдата в известной мере беззаботная — ни о чем не думаешь, другие решают за тебя, что тебе делать, ты всегда накормлен, напоен… Вся его солдатская служба прошла у моря — сто тысяч шагов по волнолому, летом и зимой шум волн, с грохотом разбивающихся о камни, стремительный бег быстроходной моторки, качающиеся на волнах рыбачьи лодки и бескрайние просторы зеленой воды.

Когда он пришел из армии, матери в маленькой кухоньке уже не было. Елена похудела еще больше, а ребенок, которого они ждали, не появился на свет, что-то с ним стряслось, и он остался только в темных кругах под глазами у жены да в том, как она по вечерам внезапно умолкала.

После морских просторов и огромных океанских лайнеров глинобитный домишко показался ему совсем приземистым и жалким, по-осеннему ржавые кусты поглотили забор, маленький дворик был весь засыпан палой листвой.

На заводе все осталось по-прежнему, все так же громыхали прессы, глухо стучали пневматические молоты, монотонно урчали токарные станки, народ толковал о премиях, о новых чешских фрезах, пил водку в соседней забегаловке… Жена успела окончить техникум и теперь ходила по цеху в синем халате технолога. Она обсуждала с инженерами поступающие заказы, придирчиво принимала готовые детали, даже ему не делала поблажек.

Елена старалась расшевелить его, чтоб он очнулся от ленивой дремоты, в которую погрузился было после армии. Ей хотелось, чтобы он не стоял на месте, и после множества бурных споров он сдал экзамен на более высокий разряд, но сам все чаще подумывал о том, чтобы уйти с завода. Его раздражало, что у Елены новая должность, что рабочие теперь разговаривают с ней по-иному, что она над ним начальник, во всем его обогнала…

Он решил завербоваться в Коми — лесорубы, по слухам, огребают бешеные деньги. Много раз ссорились они с Еленой в комнатенке со скрипучей железной кроватью. Она удерживала его, не представляя себе, как снова останется одна, а поехать с ним не могла, потому что поступила на машиностроительный факультет заочного института. Под конец ее доводы, ее любовь, ее вера в него одержали верх, и Милко остался на заводе, но вскоре влип в историю с одной чертежницей — их застали, как говорится, на месте преступления, в комнате для занятий по противопожарной безопасности.

Елена не сказала ему ни слова, лишь долго стояла на засыпанном осенними листьями дворе, уставившись на стертые полозья детских санок, много лет назад закинутых на крышу сарая. А он молча курил в маленькой комнатенке, возле кровати с железными спинками.

Тогда-то он и уволился с завода и пошел в таксисты — тут тебе и свободы больше, и денежки текут, уверял Мишо, дружок детских лет, который работал на такси вот уже два года.

Новая профессия пришлась Милко по душе, он гонял по большому городу, картины менялись быстро и неожиданно: высадит пассажиров в центре, а через двадцать минут уже пылит по улочкам Чохадийского предместья, пересекает Западный парк и увязает в грязных лужах Врыбницы…

В ту пору он впервые принял участие в авторалли — просто так, от нечего делать, чтоб не отстать от других. Таксомоторный парк проводил спортивный праздник, гоночная трасса шла по Витоше, по каменистым дорогам до Чуйпетлева. Его опьянили скорость, спортивный азарт, сладкий вкус риска, охватило давнее, забытое чувство — любой ценой быть первым.

Он начал изучать правила этого спорта, вникать в детали, а потом ринулся в него очертя голову, как бывает, когда давно что-то ищешь и неожиданно находишь. Ему вдруг стало ясно, что это и есть его путь, единственный способ выплыть, иного способа для него нет.

По мере того как уходили годы, он все отчетливее ощущал жгучую неудовлетворенность, желание изменить свою жизнь не давало покоя, сотни планов и комбинаций роились в голове, пока он крутил баранку. И он решил: в лепешку расшибется, но не останется весь век таксистом, не будет прозябать на пыльных улочках окраины, в глинобитном домишке. Он жаждал пробить себе дорогу и быть первым, первым в большом и заманчивом мире, где живут уверенные в себе, элегантные люди, которые разъезжают в машинах французских марок и полеживают в шезлонгах на собственных дачах в Симеонове. Он должен сделать этот бешеный рывок вперед, туда, откуда люди возвращаются довольные, спокойные, с властным взглядом и небрежными манерами… В жизни надо быть среди победителей, чего бы это ни стоило, ему для этого хватит сил. Молодость, стальная мускулатура, воля к победе, смелость — все на его стороне.

Автогонки были трамплином ко всему, к чему он стремился, ревущие гоночные машины вознесут его на вершину, выведут в широкий мир, на бешеные трассы Европы, и Америки, к пьедесталу победителя, к настоящей жизни. Он должен стать участником авторалли, иного средства для него нет.

Однако, чтобы тебя заметили, допустили к соревнованиям, надо иметь машину. Без машины он ноль без палочки, без машины ему никогда не вырваться из теперешней жизни, и он раздобудет ее! Можно получить машину в каком-нибудь спортклубе, все равно в каком, но как туда попасть?

На десятый день после начала съемок он вез в городок задержавшуюся на съемочной площадке Марию, ассистента режиссера. На одном из поворотов, который он взял на двух колесах, ее бросило к нему в объятия, и она сказала:

— Алло, Фитипалди, потише. Разобьемся.

Он посмотрел на нее и с улыбкой извинился. А Мария поправила волосы, осторожно обняла его и проговорила:

— Только не зажмуривайся.

И поцеловала так, что он не выдержал, резко крутанул руль, машина на полной скорости перемахнула через кювет, с треском врезалась в кукурузное поле и исчезла в зарослях.

Он тонул в ее волосах, ощущая жаркое, гибкое тело и губы, которые душили его. В ней было столько нежности и неожиданной силы, столько яростной пылкости, что кукурузные стебли переворачивались и кружились в красноватой дымке заката. А вместе с ними кружился и таял он сам.

Она продолжала называть его Фитипалди и потом, когда они встречались у реки или среди подсолнухов или ужинали в какой-нибудь придорожной закусочной, а затем вдруг сворачивали с дороги туда, куда она крутанет руль, и тонули среди темных очертаний деревьев, в глубоких бороздах убранного поля, покрытого золой сожженной стерни.

Он случайно узнал, что объединение, где директорствует ее отец, имеет свою команду гонщиков, которая принимает участие в крупных авторалли. Ему случалось прежде видеть членов этой команды — в оранжевых куртках, с яркими цифрами на скоростных машинах. И он увидел себя в такой же куртке, в машине с эмблемой. Оставалось только, чтобы Мария это устроила, помогла. Мария, Мария…

Мария шла небрежной, мягкой походкой, ощущая при каждом шаге пружинистую гибкость своего тела. Сухая трава приятно щекотала ступни, она успокаивалась, словно бы растворялась в воздухе после напряженного дня. Спустившись к реке, она скинула белую каемчатую рубаху, всей кожей почувствовала жаркое движение воздуха, взглянула на свою грудь, расстегнула на джинсах молнию и вскоре уже плыла на спине, отдавшись течению, закрыв глаза и раскинув в стороны руки. Потом, набрав побольше воздуха, нырнула.

Сквозь зеленоватые пласты воды она видела свои ноги — стройные, загорелые, изгибающиеся с неторопливой грацией.

Она знала, что хороша собой.

Поняла это еще в пятнадцать лет по долгим мужским взглядам, провожавшим ее в трамвае и на улице, по тому, как держались с ней соученики, по их отчаянным попыткам подружиться, привлечь ее внимание.

Первым, кто сказал ей, что она красива, был Мартинов.

К отцу регулярно приходили играть в покер несколько приятелей, архитектор Мартинов был одним из них. Сидели за картами подолгу, с вечера до полудня, и так год за годом. Однажды Мартинов пришел, как обычно, но других партнеров не застал, они позвонили, что придут позже. Отец повез мать на очередную вечеринку к ее подружке Михайловой, сказал, что скоро вернется. Мария с Мартиновым остались в гостиной вдвоем. Она угостила его виски, они пили, болтали о всякой всячине. Когда Мария налила себе второй стакан, он улыбнулся, удивленно посмотрел на нее каким-то новым взглядом и сказал:

— А знаешь, ты просто красавица. Когда это ты успела вырасти? Сколько тебе уже?

За несколько месяцев до того вечера ей исполнилось пятнадцать. Но когда она металась в его руках и задыхалась от его поцелуев, она забыла и сколько ей лет, и все на свете. Его зеленые молодые глаза улыбались, ей хотелось убежать, оттолкнуть его, а руки сами обвивали его шею, ерошили его волосы, и прозвеневший у входной двери звонок донесся, казалось, из какого-то другого, надземного мира.

Они встречались с Мартиновым полгода.

Стройный для своих сорока пяти лет, сдержанный, с неизменной спокойной улыбкой, он заезжал за ней на машине в школу, они пили кофе в ресторане на Панчаревском озере, а потом отправлялись на его дачу, находившуюся неподалеку. Там, в белой комнате, она сгорала в его объятиях, каждый раз жаждущая, ищущая, каждый раз беспомощная, дивящаяся себе самой.

В школе дела у нее шли неважно, все там казалось теперь неинтересным и незначительным, урок-другой она отсиживала, а потом сбегала, звонила ему по телефону, убеждала встретиться немедленно, сию же минуту, не дожидаясь конца дня. И была не в силах понять, как может какая-то работа его задерживать, как может он не броситься тотчас же ей навстречу…

В белой комнате они с Мартиновым почти не разговаривали, он сразу же замолкал и слушал ее, слегка улыбаясь, скупо роняя несколько слов в ответ на ее словесный поток, на ее вопросы, на ее жажду все высказать, выразить, объяснить себе.

В памяти остались запах айвы, лежавшей на подоконнике в белой комнате, жгучая боль и бесстрастный взгляд зеленых глаз.

Она не знала, почему он ее бросил, и долго не могла забыть его, хотя у нее появились другие мужчины, уже помоложе. Они добивались ее, обрывали телефон, обещали, молили, лгали…

А потом Мария неожиданно увлеклась физикой, обложилась книгами, чертежами, ночи напролет изучала тайны ядра и нейтронов, исписала формулами кипы бумаги… Но и этому увлечению пришел конец, она стала получать по физике тройки и с головой ушла в тренировки по плаванию. Проводила все дни в бассейне, на дорожке, огражденной канатами, и хоть результаты были посредственные, молодой тренер упорно занимался с ней, потому что красота тоже может творить чудеса. Это было прекрасное время, полное воды и солнца, спортивных лагерей на берегу моря, ночей с молодым тренером в прибрежных виноградниках или же у него в палатке, под неумолчный стрекот кузнечиков. Тренер ей нравился, с ним все казалось простым и прочным, он жил в реальном мире цифр, секунд и минут, его понятия были ясны и конкретны.

А потом и плавание и тренер в свою очередь отошли, время принесло новые романы и новых друзей, дни пролетали незаметно, и когда подоспели экзамены на аттестат зрелости, стало ясно, что для жизни она давно созрела, но экзамены ей ни за что не сдать. К счастью, отец руководил крупным объединением, которое могло позволить себе роскошь подарить школе оборудование для физического кабинета, дабы школьники постигали тайны науки, а Мария получила аттестат. Таким образом обе стороны остались довольны.

В университете Мария скучала. Законы римского и гражданского права не слишком занимали ее, по-настоящему интересных преподавателей было всего два-три. Ее смешили очкастые ассистенты, которые бесстрашно ниспровергали авторитеты и светила, но стихали, получив должность старших преподавателей, и с этой минуты становились противниками любых перемен. Не привлекало ее и шумливое жизнелюбие сокурсников — они лишь теперь открывали для себя то, что она уже давно постигла. На третьем курсе ее остановил в коридоре человек в кожаном пиджаке и попросил уделить ему пять минут. Он оказался оператором с киностудии, искал типажи для новой картины и пригласил ее на кинопробу. Проба получилась удачной, а роль — нет, помимо красоты, требовался и талант, а она перед камерой цепенела.

Тем не менее завязавшийся с оператором роман продолжался, она снялась в эпизоде и все лето провела вместе со съемочной группой в маленьких городках, в морских заливах, на разбитых дорогах и разных стройках.

Кончилось лето, кончились съемки, оператора послали снимать в Чехословакию, а ее пригласили на эпизод в другую картину. Впоследствии она поняла, что приглашают ее вовсе не ради съемок, но было приятно, весело, много дурачились, и она чувствовала себя как рыба в воде.

В университет она больше не вернулась, ей было там скучно, и она осталась в кино. Взяли ее сначала помрежем, потом перевели в ассистенты. Отец, занятый своими заводами, торговыми центрами, поездками за границу, узнал об этом лишь два года спустя.

Ей нравились киноэкспедиции, встречи с самыми разными людьми, раскованность, свойственная людям этой профессии, особые взаимоотношения, которых почти нигде, кроме кинематографа, не встретишь, почти полная свобода, которой она располагала. Теперь она уже сама выбирала себе мужчин, была независима, уверена в себе и ослепительно красива.

«Волга» промчалась мимо подсолнечного поля, мимо деревьев, за которыми трепетали лучи заходящего солнца, и затормозила. Милко вышел, захлопнул за собой дверцу, оглянулся по сторонам — Марии не видно, поляна пуста, лишь пылали на кустах ярко-красные ягоды шиповника, плотным ковром устлавшего скалы.

Неторопливо обогнув скалы, он спустился к самому берегу и увидел Марию. Волосы у нее были мокрые, загорелая обнаженная грудь как-то странно гармонировала с синими джинсами. Она увидела его и пошла навстречу, на ходу застегивая молнию. Походка у нее была мягкая, небрежная. Она улыбнулась и сказала:

— Жвачку хочешь?

Его одурманило благоухание ее тела, в голову ударил запах мяты, их губы встречались и расставались, потом запели в траве припозднившиеся кузнечики и вновь запылали ярко-красные ягоды шиповника.

На подсолнечное поле медленно опускались сумерки, солнце давно уже село, с реки потянуло прохладой. Голова Марии лежала на груди у Милко, они смотрели на темное небо, подсвеченное на западе светлой полосой.

— О чем задумался? — спросила она. — А, Фитипалди?

Милко, не отвечая, ласково погладил ее упругую грудь, подбородок, губы, задержал руку на ее волосах.

— Нравлюсь я тебе? — спросила она. — Я сегодня красивая? Скажи. Нравлюсь я тебе сегодня, сейчас?

Милко усмехнулся — она так каждый раз спрашивала.

— Ну говори же! — настаивала она.

— А ты как думаешь? — засмеялся Милко.

— Красивее, чем вчера? Ну скажи! Что за человек, молчит и молчит! Хоть единственный раз скажи.

А потом наступила ночь. Они лежали на траве, глядели в темное небо и разговаривали. О самом обыденном, о том, что случилось за день, об автогонках…

Ночь спустилась и на городок, на гостиницу, где сонно журчал водопроводный кран, на душную комнату второго этажа.

Елена встала, распахнула окно, но и снаружи была такая же духота, хотя ветерок доносил запахи протекавшей неподалеку реки. Над ночником устало кружили две бабочки, ударяясь крылышками о зеленую эмаль абажура.

Она вернулась, села на кровать и снова раскрыла учебник. Красные от недосыпания глаза вбирали буквы, но мозг их не воспринимал. Она отложила книгу. Трудно было заниматься, а дни, оставшиеся до сессии, уходили один за другим, ничего не оставляя в голове.

Ей всю жизнь было трудно.

В шесть лет, когда другие дети играют в «классики» или катаются в скверах на велосипеде, она таскала сумки с хлебом и постным маслом, выстаивала очереди за чечевицей. Худенькая, всегда улыбающаяся девочка сама ходила за покупками, вытряхивала половики и пекла на электроплитке во дворе стручковый перец. Сквозь прогнивший дощатый забор соседям было видно, как она подпирает рогатиной веревку с развешанным для просушки бельем, как дрожат от напряжения ее маленькие, разбухшие от воды и мыла руки. Переделав все домашние дела, Елена бежала на улицу, к сверстникам, и играла, пока не приходило время ужинать. Тогда она спешила домой, пекла перец, нарезала для салата лук, помидоры, доставала из шкафа бутылочку ракии. Ставила все это на стул возле кровати, разламывала хлеб, и они с матерью ужинали.

На родительские собрания в школу она ходила вместе с родителями своих одноклассников — послушать, что скажет о ней учительница. В первый раз учительница страшно удивилась.

— А где твоя мама? — спросила она.

— Она не может ходить, — сказала девочка. — Но вы не беспокойтесь, я ей все передам.

После собрания учительница пошла к ним домой — не могла поверить, что мать прикована к постели и все заботы лежат на плечах этой спокойной улыбчивой девочки. Потом она еще много раз наведывалась в маленький, укрывшийся за деревьями домик и каждый раз дивилась мужеству, с каким Елена выносит такую жизнь.

А Елена, вернувшись с родительского собрания, придвигала к кровати стул, приносила хлеб, яичницу и пересказывала матери, что там говорили. Потом она расписывалась за мать в школьном дневнике, укладывала ранец на следующий день и ложилась спать на широкую кровать с железными спинками. Луна, пробившись сквозь листья виноградных лоз, светила в комнату, а девочка лежала с открытыми глазами, мечтала и лотом незаметно забывалась сном.

Одноклассникам она запомнилась тем, что однажды спустилась по водосточной трубе с пятого этажа, потому что никто не верил, что она это может сделать; и еще тем, что умела за себя постоять. Кто бы ни был обидчик, она бешено набрасывалась на него, царапала, молотила кулаками, пока хватало сил или пока ее не оттаскивали.

Вся школа следила за ее схваткой с директором на празднике славянской письменности, когда он нервно сновал вдоль шеренги школьников и ни с того ни с сего принялся распекать Елену. Он привык к тому, что ученики выслушивают его нотации, потупив голову, и поэтому оцепенел от неожиданности, когда Елена накинулась на него и замолотила своими маленькими кулачками. От растерянности он под дружный хохот ребят обратился в бегство.

На всякий случай выяснив, кто ее родители, он снизил Елене отметку за поведение на три балла. А на следующий день все столпились перед учительской, где на доске для объявлений красовался вывешенный Еленой дневник. В дневнике под записью директора о том, что он снижает Елене Павловой оценку за поведение на три балла, стояла другая запись:

«Повысить Елене Павловой оценку за поведение на четыре балла. Директору школы отметку за поведение снизить на два балла. Елена Павлова».

Ее хотели было исключить из школы без права поступления в любую другую школу Болгарии, но вмешались родители других учеников и классная руководительница, так что до исключения дело не дошло.

Однако вскоре она ушла сама — пенсии, которую по болезни получала мать, стало не хватать на жизнь, и после седьмого класса Елена устроилась на завод, где до болезни работала мать. На заводе девочку приняли как родную. Она стала работать на кране, который проплывал под самой крышей, подавая детали к работавшим внизу станкам.

Однажды в столовой парень по имени Милко сказал ей, что когда она летает вверху, освещенная снопами света, которые падают сквозь стеклянную крышу, то похожа на ангела.

— Ты что — того? — Она чуть не поперхнулась от смеха.

Но на другой день он принес икону. Что-то схожее и впрямь было. Встречались они около двух лет, потом поженились.

У Милко жизнь тоже была трудная. Он хотел всюду обязательно быть первым и верховодить так, как верховодил раньше в мальчишеских играх. С трудом сносил любое указание или возражение — мгновенно вспыхивал или пускал в ход кулаки. Он был гордый, не такой, как все, вот почему Елена поверила в него и полюбила. Она любила его молчаливо, сдержанно, но сильно, он так до конца и не понял, как сильно она его любит, да она ни разу и не обмолвилась об этом, она вообще никогда не говорила о таких вещах. Лишь изредка Милко догадывался, какое это большое, глубокое чувство, и тогда несколько дней ходил задумчивый и притихший.

Когда они поженились и зажили втроем в маленьком глинобитном домишке, Елене пришлось разрываться между мужем и матерью. Она чувствовала себя виноватой перед обоими — за то, что так любит их, за то, что делит свое время надвое, ей хотелось все свое время целиком, без остатка отдавать каждому из них. Эта вина мучила ее, червем точила изнутри, и хоть она понимала, что это глупо, но продолжала метаться от одного к Другому с постоянным чувством вины в душе. Потом Милко ушел в армию, она тяжело переживала разлуку, работала на заводе, хлопотала по хозяйству, училась в вечернем техникуме, а по ночам вслушивалась в себя — под сердцем шевелился теплый комочек…

К тому времени, когда Милко вернулся, матери на свете уже не было, Елена похудела еще больше, а ребенок, которого они ждали, не родился, что-то с ним произошло. Милко снова поступил на завод, но стал какой-то чужой, с ним творилось неладное — все твердил, что поедет в Коми, бросит завод.

А потом — эта история с чертежницей…

Елена не сказала ему ни слова, лишь долго стояла в засыпанном листьями дворике, уставившись на стертые полозья своих детских санок, много лет назад закинутых на крышу сарая.

Она стояла во дворе, среди облетевших деревьев, и что-то сгорало в ней, с мукой отрывалось от нее и уносилось прочь, она пыталась это удержать и не могла. Не было уже мамы, не было и ребенка, которого она так ждала, ей не за что было ухватиться. Все рушилось, она тщетно искала хоть какую-нибудь опору.

Человек ведь живет и ради чего-то такого, что словами не выразишь, но оно есть, оно у тебя в сердце и объединяет тебя с остальным миром, делает тебя человеком, придает смысл твоему существованию.

Человек верит в других людей, потому что нельзя жить без доверия, без надежды. Милко сокрушил это инстинктивное чувство, разбил вдребезги, неожиданно, внезапно, и оставил ее нагой, беззащитной, лишенной опоры. Она вдруг поняла, что осталась совсем одна. Одна-одинешенька на белом свете, в этом дворике, засыпанном осенней листвой, среди виноградных лоз и гниющей айвы; одна со своими детскими санками, много лет назад закинутыми на крышу сарая.

А когда Милко уволился с завода и пошел в таксисты, ей стало ясно, что с прежней жизнью покончено. Спокойствие ушло, растаяло где-то там, где исчезла нескончаемая вереница дней, где осталась тихо лежащая на кровати мать, где остался Милко, который залез на крышу, чтобы сменить позеленевшую черепицу, и она сама, любующаяся на своего Милко.

Он носился по городу днем и ночью, неуловимый, деятельный, домой возвращался поздно, когда она уже спала, устав от работы и занятий — она теперь училась заочно на машиностроительном, — а в пять утра уходил, исчезал в дебрях огромного города.

Он отдалялся от нее, от их дома, от их улицы, от прежней жизни — все это вызывало в нем досаду, и он мечтал избавиться от этого, стряхнуть с себя. Мысль об автогонках кружила ему голову, он говорил только о них и только о них думал.

Когда его прикрепили к съемочной группе и отправили в экспедицию в городок на берегу большой реки, Елена ушла с завода и поехала с ним. Она чувствовала, что должна быть рядом, иначе не остановить близящийся крах, не вернуть дни взаимного доверия и покоя.

Ее взяли в группу кассиршей, она сидела в гостиничном номере, превращенном в служебное помещение, выплачивала гонорары и зарплату, вела расчеты по накладным, ходила в банк. Вечерами они с Милко гуляли по берегу, поросшему молодым леском, или сидели в ресторанчике, заказав жареной рыбы и вина. Либо же она готовилась к экзаменам в институте, а он играл в карты с осветителями.

И как раз когда она поверила было, что все налаживается, случилось это, с Марией.

Он стал позже приезжать со съемок, то и дело возникала необходимость смотаться куда-то в соседнее село или в окружной центр, то и дело с машиной что-то случалось посреди дороги и приходилось чинить ее чуть не до утра. И всегда там оказывалась Мария.

Елена прозрела поздно, никак не хотела поверить, вся сжималась под сочувственными взглядами сотрудников…

В гостиничном номере нечем было дышать. Она снова взялась за учебник, но не смогла прочесть ни строчки и отшвырнула его прочь. Несколько бабочек, круживших над ночником, залетели между лампочкой и металлическим абажуром, их крылышки опалило, и они отчаянно забились о слепящее, жгущее стекло.

С улицы донесся шум мотора. Елена встала, взглянула в окно: из подъехавшей «волги» вышли Мария и Милко и медленно направились к гостинице.

Милко вошел в номер, бросил дорожную сумку на кровать и пошел в ванную.

— Почему не спишь? — спросил он оттуда.

— Занималась, — ответила Елена. — Ты ужинал?

— Я не голодный, — долетел его голос сквозь шум воды.

Вскоре он вышел из ванной, вытираясь полотенцем.

— Тут нечем дышать! — Он распахнул дверь на балкон.

Елена молча стояла у распахнутого окна. Милко взглянул на нее и встал рядом.

— Ни к чему так много заниматься, — сказал он. — Выбиваешься из сил, целыми ночами зубришь. Круги под глазами, на черта похожа.

Елена опять ничего не ответила.

— Ты что? — спросил Милко. — Почему молчишь?

— Так… Что я могу сказать?

Милко с досадой швырнул полотенце на кровать.

— Чего тебе от меня надо? Мало мне, что день-деньской мотаюсь по дорогам да и вечером то и дело гоняют туда-сюда, так ты еще будешь мне нервы трепать? Я тебя что, заставлял со мной ехать? Оставалась бы на заводе.

— Нет, — сказала Елена, — не заставлял.

— Что, не может случиться поломки? Уж и задержаться нельзя!

— Больно одинаково врешь, — сказала Елена. — Хоть бы раз на тебя поезд наскочил, или пожар где-то вспыхнул, или еще что стряслось. А это, с твоей машиной, мне уже осточертело…

— Что тебе осточертело? — процедил он сквозь зубы.

— Вранье твое про машину. Лень даже придумать что-нибудь новенькое. Каждый раз поломка.

— Поменьше сплетни слушай, нечего уши развешивать, людям только дай язык почесать — с потрохами сожрут.

— Я не слушаю, — качнула головой Елена.

— Ты чего добиваешься? — Милко повысил голос. — Чего тебе от меня надо?

— Чтобы ты не делал из меня посмешище, — твердо произнесла Елена. — Не выставляй меня на смех. Вот чего я хочу. И перестань мне лгать. Относись ко мне по-человечески. Иначе ничего не будет, понимаешь? Неужели трудно понять?

— Что значит «не делай из меня посмешище»?

— Ты прекрасно знаешь, что это значит. Никто так не поступал со мной, как ты. Я больше не могу, не видишь разве? Не могу…

— Чего ты не можешь?

— Жить так не могу… Не могу больше, Милко! Я тоже человек…

— А я что, не человек? — чуть не заорал он. — Мне что, не хочется жить по-человечески? Чего тебе надо, в конце-то концов? Чтобы я до конца жизни пылил в таксистах? Ты будешь инженером, а я — простой таксист? Может, ты мне и чаевые совать будешь?

— Милко… — тихо сказала Елена. — Неужели ты не видишь, к чему идет?

— Всю жизнь мотаться на этой таратайке да месить грязь на нашей занюханной улице? — продолжал он, пропустив ее слова мимо ушей. — Ждать, покуда твой трухлявый потолок рухнет на голову, и каждый вечер слушать, как его догрызают мыши? Ты завтра станешь большой шишкой, а я кем буду?

— Ты сам захотел в таксисты, мог бы оставаться на заводе.

— «На заводе»! Чтобы я надрывался, а начальство знай себе кейфовало. Я чтобы вкалывал, а они — резину тянули на собраниях? Так, что ли? Нет уж, спасибо, не желаю, кушайте сами!

— Без труда ничего не бывает. — В голосе Елены была горечь. — Не выходит.

— «Без труда»? Да я с пятнадцати лет тружусь без передыху! И что? Много я наработал? Есть у меня машина? Дом? Дача? Без поддержки, одним трудом, ничего не добьешься, ничего! Дай ты мне провернуть это дело с Марией. Получу гоночную машину, пробьюсь в команду — и все будет в ажуре. Чего ты лезешь в бутылку, что тут особенного? Сама видишь, другого способа нет. Нету, ясно тебе?

— У тебя есть жена, — негромко проговорила Елена. — Ты забыл?

— Ну есть у меня жена! Ну и что? — закричал Милко вне себя от злости. — Что мне дала эта жена, что я от нее имею? Развалюху с замшелой черепицей да прогнивший сарай. Жена, жена, а толку? Можешь ты мне дать то, что мне нужно? Не можешь. Так не мешай, когда я сам своего добиваюсь! Убудет тебя, что ли, если ненадолго закроешь глаза?

— Уходи! — тихо обронила она.

— Придется тебе закрыть глаза, — продолжал Милко, словно не слыша, — иначе нельзя. Я думал, сама докумекаешь. Обошлось бы тогда и без этого скандала, и без всего прочего. Вот как умные люди делают. Иначе нельзя.

— Уходи, слышишь? Убирайся вон!

— Нельзя иначе, — повторил Милко. — Выбирай!..

Елена опустилась на кровать, судорожно глотая воздух.

— А-а, вы у нас дама чувствительная! — закричал он. — Вы у нас гордая. Но только теперешние времена не для чувствительных, заруби это себе на носу! Жизнь совсем другого требует. Да и откуда у тебя эти замашки, позволь спросить? Таким, как ты, голодранкам, нервы покрепче требуются. Пора бы усечь!

Елена побелела, жилка на виске пульсировала так, будто вот-вот порвется. Точно во сне, она шагнула к двери, но он схватил ее за руки и прямо в лицо крикнул:

— Не собираюсь я из-за твоей чувствительности всю жизнь пьяных цыган возить, слышишь? И бензин из чужих машин перекачивать… Не собираюсь, слышишь? Не собираюсь! Делай что хочешь, мне чихать! С высокой горы! Не желаешь закрыть глаза, так бейся головой об стенку!

Она вырвалась, толкнула дверь и выскочила в коридор.

Ее худенькая фигурка мелькнула между пыльными машинами, стоявшими перед гостиницей, и скрылась под темными деревьями парка.

Сценаристу, наблюдавшему за ней со своего балкона, показалось, что плечи ее дрожат, а в глазах слезы, но на таком расстоянии да еще в темноте было не разглядеть.

Получасом раньше, когда они с режиссером вернулись из ресторанчика, у него схватило сердце — точно ткнуло иглой, заныла левая рука, и он вышел на балкон глотнуть воздуха. Номер был по соседству с номером Милко и Елены, и разговор был ему слышен с начала и до конца.

Он проводил взглядом худенькую женщину с подрагивающими плечами, пока она не скрылась в темноте, постоял еще немного на балконе и вернулся к себе.

Елена шла, не зная куда, не чувствуя ни рук, ни ног.

Конец, конец, конец! — билось в воспаленном мозгу. Это конец!

Слова Милко вспыхивали в сознании, перемежаясь картинами их прошлой жизни, его голос говорил ей: «Под этой крышей ты похожа на ангела», откуда-то возникла железная кровать в единственной комнате глинобитного домика, потом — кран, ее кран под стеклянной крышей цеха и смеющиеся глаза Милко внизу, «теперешние времена не для чувствительных», вспомнилась мама, ее мама, детские санки со стертыми полозьями, закинутые на сарай. Одна, одна, одна, «придется закрыть глаза», закрыть глаза… Потом всплыли ночи в старом домишке, когда луна заглядывала в окно, а маленькая девочка лежала в кровати и мечтала, «слушать, как его догрызают мыши». Его догрызают мыши… Кого догрызают?.. Ах да, потолок, он о потолке говорил, но почему-то появилась водосточная труба, и она спускалась по ней с пятого этажа, руки у нее дрожали, все плыло перед глазами. «Теперешние времена не для чувствительных»… Мама, зачем ты пришла, мама, ты ведь лежала на кровати в нашей кухоньке, зачем ты на меня смотришь?.. «Придется закрыть глаза»…

Что значит «закрыть глаза», неужели так всю жизнь закрывать глаза, для чего же они нам даны, если их закрывать, и разве что-то меняется, если их закрыть? Ведь то, на что мы их закрываем, не исчезает, оно остается, и стоит открыть глаза, оно опять перед тобой, и приходится тут же снова их закрывать…

Можно ли жить, поступаясь сегодня какой-то одной частицей себя самой, завтра другой, день за днем стирая себя самое так, что твои черты исчезают и ты перестаешь себя узнавать… Только по паспорту и узнаешь, что это ты… Зачем рождаться на свет с открытыми глазами, если нас вынуждают их закрывать?.. Разве, закрыв глаза, мы не утрачиваем свет над отчим домом, дни нашего детства, лицо нашей матери, родную кровь? Не обрекаем их на забвение, не предаем, не отрекаемся ли от них? Разве при этом не исчезаем мы сами? Не зачеркиваем ли все, всю нашу жизнь? И тот огонек, что светит в нас, то тепло, что согревает наш взгляд? Если лишиться и его, что же останется нам, с чем нам жить на земле?..

Аллея вела к реке и обрывалась у самой воды. Шли работы по расширению пристани, и вокруг все было разбросано, днем земснаряды ковыряли дно, грузовики сваливали стройматериалы куда попало, над водой протянулись десятки временных, наспех сколоченных мостков.

Но она ничего не замечала, она шла по скрипучим, прогибающимся и шатким доскам и думала о своей жизни, о том, что с ней стряслось, вопрос следовал за вопросом и настойчиво требовал ответа…

Она не успела понять, как это случилось, а пласты воды уже сомкнулись над нею, придавили своей непосильной тяжестью, быстрое течение подхватило ее, несколько раз ударило о сваи, и она с открытыми глазами ушла под воду. Плавать она не умела, некогда было научиться, а теперь было и поздно, и бессмысленно, и невозможно… Вода была теплая и какая-то вязкая, точно тесто, и последние пузырьки воздуха уходили вверх.

Течение кружило ее, уносило все дальше, кидало в вырытые земснарядом ямы, она пыталась что-то вспомнить, что-то очень важное, и не могла — то ли не хватало времени, то ли мысли расползались… Она продолжала свой путь в темной толще воды, кружась и от всего отдаляясь.

Невыносимо жгло в груди, сознание заволакивало туманом, но она не сдавалась, изо всех сил пыталась вспомнить то важное, что хотела выразить словами, выкрикнуть, точно в нем было спасение.

И не вспомнила.

За миг до того, как все затянула белесая пелена, впереди искоркой мелькнула красная рыбешка. Она обрадовалась было, но потом все разом погрузилось во тьму.

Ранним утром площадь перед гостиницей заполнилась киношниками. Шумели моторы, актеры усаживались в автобус. Рабочие грузили на платформы рельсы для кинокамеры, суетились возле генератора. Директор картины метался среди этого хаоса, отдавал распоряжения, ругался, и через пятнадцать минут площадь опустела. Все уехали, и вновь воцарилась тишина.

По асфальту, испещренному детскими рисунками мелом — то какие-то паровозики, то просто каракули, — прошествовала кошка, спугнутая недавней суматохой, и заняла свое привычное место возле администраторши гостиницы. На реке один за другим загудели насосы, послышался мерный рокот земснаряда, где-то на середине реки хрипло рявкнул гудок.

Из гостиницы вышли югославы, накануне вечером переколотившие в ресторане половину имевшейся там посуды. Каждый раз как осколки разлетались по полу, они со смиренной улыбкой извлекали из карманов деньги и платили за разбитый бокал. Затем поворачивались к певице, которая исполняла цыганские романсы по их просьбе, подкрепленной купюрами, и аплодировали, подпевали, глаза их сияли от восторга. Осушив очередной бокал вина, они вновь хлопали его об пол. Сначала это раздражало окружающих, но потом восторженность туристов, их простодушная непосредственность обезоружила всех настолько, что никто просто не мог на них сердиться…

Потягиваясь и жмурясь от солнца, югославы сели в запыленную машину и укатили.

После них на площади появился старик армянин Чоходжян, всегда в это время приходивший сюда с семечками. Он подкатил свою тележку к стене, не спеша вынул табуретку и сел. Глаза у него сами собой закрывались от солнца. День начался.

Сценарист, наблюдавший за всем этим из своего окна, решил, что пора и ему спускаться — режиссер наверняка уже завтракает в ресторане.

Он оделся, захватил темные очки и сбежал вниз.

В большом, заставленном зелеными бархатными стульями зале на своем обычном месте возле огромного фикуса в углу сидел режиссер и задумчиво постукивал ложечкой по вареному яйцу.

— Доброе утро, — сказал сценарист. — Что ты по нему стучишь?

— А? — очнулся режиссер. — Ах ты про яйцо… Мне пришла в голову одна мыслишка насчет эпизода в заводском дворе… Кофе пить будешь?

— Естественно, — ответил сценарист, поудобнее устраиваясь в кресле.

Принесли кофе, молоко, масло, ломтики поджаренного хлеба. Он намазывал масло на хлеб и слушал режиссера, развивавшего свою идею насчет сцены в заводском дворе.

Из дневного бара долетел звон гитар, мужской голос запел какую-то темпераментную песню, в голосе слышались нетерпение, надрыв, тревога, слова были непонятные, на чужом языке — видно, кто-то включил музыкальный автомат.

Сценарист вынул из кармана флакончик с сахарином, размешал в кофе таблетку и не торопясь отхлебнул. Бразильский, подумал он. Сегодня ничего не подмешали, не успели, наверное, еще слишком рано. Он любил, чтобы кофе был только одного какого-нибудь сорта, терпеть не мог, когда смешивали. Хлеб был поджарен вполне сносно, он откусил ломтик и осторожно налил в чашку молока.

— Горячо! — сморщился он, попробовав. — Никак не научатся подавать молоко. Кипит, словно поросенка собрались ошпаривать.

Ничего не оставалось, как отодвинуть молочник в сторону и внимательно слушать режиссера, продолжавшего пространно, как всегда, растолковывать свою идею.

Они были одни в зеленом зале, заставленном пустыми стульями, лишь в глубине, возле кухни, мелькнул чей-то силуэт — повар, должно быть, или еще кто-нибудь из персонала.

Подошел Милко, водитель «волги», спросил, скоро ли поедут, а то один дружок попросил подкинуть тух поблизости два мешка.

— Ладно уж, подкидывай, — сказал режиссер, — но сразу назад. Через пятнадцать минут едем.

Милко вернулся через полчаса, и «волга» помчала их по шоссе и пыльным большакам к месту съемок.

Когда они приехали, солнце стояло уже высоко, рельсы были уложены, но заглох генератор.

— Ясное дело, — сказал режиссер. — Не хватало еще, чтобы генератор работал. Чем бы мы тогда занимались? Просто бы снимали, и все. Никакого интереса — приходишь, снимаешь… А так — все нормально. Значит, можно приступать.

Директора картины от этой убийственной иронии бросило в жар. Что-то буркнув, он помчался в город искать техника.

До двенадцати снимали, день был жаркий, почти безветренный, сцены повторяли по нескольку раз, потому что главная героиня, как выяснилось, не умела ездить на велосипеде. Взялись ее учить ускоренным методом, но она каждый раз падала, не доезжая до сторожки, где ее ожидал решающий разговор. Все издергались, а больше всех сама актриса, которая разбила коленки, а при последнем падении чуть не врезалась на полном ходу в окружавший сторожку забор. Она была близка к истерике, и поэтому все накинулись на оператора, который в свою очередь стал громко возмущаться, как это может быть, чтобы нормальный человек не умел ездить на велосипеде.

— Мы что — занятия будем проводить или картины снимать? Чему их только в институте учат, — ворчал он. — Выхлестать за вечер по бутылке виски — пожалуйста. А на велосипеде проехать не могут.

К полудню, когда объявили перерыв, все были уже порядком вымотаны и издерганы и быстро разбрелись под деревья, в тень.

Единственным утешением была мысль о том, что с минуты на минуту появится кассирша с зарплатой. В ожидании этой небольшой компенсации за муки и тяготы все то и дело поглядывали на дорогу, по которой должна была приехать Елена.

Но в назначенное время она не приехала.

Актеры моментально подняли шум, стали кричать, что они тут тратят здоровье, разыгрывая в такую жарищу человеческие страсти да еще разные грешные помыслы и драматические конфликты, чтобы показать, каким сильным может быть человек, одержимый идеей, а некоторые тем временем прохлаждаются. Вот вам, пожалуйста, кассирша! Кто знает, где она сейчас обретается, сидит небось где-нибудь в холодке, а они дожидайся тут без гроша в кармане, усталые как собаки. Рабочие тоже поворчали — мол, на этой картине никто ни черта не делает, только знай покрикивают на них, всегда они за все в ответе, если это называется порядок, то уж дальше, как говорится, некуда…

Но подвезли обед — кебапы, помидоры, брынзу, горячие лепешки и вдобавок три ящика холодного пива, и все о кассирше забыли.

После обеда съемки продолжались.

Вернувшийся из города директор сказал, что кассирши нет и там, никто ее не видел, в гостинице не показывалась и вообще неизвестно, где она. И где деньги.

— Только этого нам не хватало, — сказал режиссер. — Уж не сбежала ли с деньгами? Много их было?

— Смотря куда сбежала, — со знанием дела заметил директор. — Если в Югославию, то немного — там дикая дороговизна.

Режиссер мрачно взглянул на него.

— Ну да, этого и следовало ожидать. Разве на этой картине может что-нибудь идти нормально? Кто-то обязательно смоется за границу.

Директор пожал плечами.

— Ты спросил, много ли было денег, я тебе ответил.

— Ты что, спятил? — снова взглянул на него режиссер. — Что ей делать в Югославии, здесь где-нибудь кантуется.

— Возможно, — сказал директор. — Но сумма немалая. Мы еще хлебнем с этим.

— Хлебать будешь ты, — сказал режиссер. — Ты ее нанимал, ты и выпутывайся. Ищите ее, находите, вообще выпутывайтесь сами, мое дело снимать. Давайте! За работу! Не могу я тратить свое время на каких-то кассирш!

Директор хотел что-то сказать, но сдержался и опять отправился на розыски.

День уже клонился к вечеру, а о пропавшей не было ни слуху ни духу. Директор побывал всюду, расспрашивал о ней в гостинице, в ресторане — где только мог. Никто ее не видел, никто ничего не знал.

Стали строить догадки. Те, кто был в курсе отношений Марии и Милко, уверяли, что Елена уехала в Софию и в данный момент подает на развод.

— Давно пора, — говорили они, — чистое издевательство с его стороны. Обманывает у всех на глазах и даже скрывать не пытается.

— Это же идиотизм, — возразил директор, — из-за самой обычной измены, каких каждый день тысячи, мчаться в Софию по такой жарище, чтоб подать заявление о разводе.

— Если из-за такого пустяка разводиться, — поддержал его кто-то из ассистентов, — в Болгарии двух супружеских пар не останется. Все поразведутся.

— Не в том дело, — говорили третьи. — Но в чем, пока неизвестно.

— А все потому, что у нас нет публичных домов, — принялся развивать свою излюбленную тему директор. — Они — опора семьи, заслон против всяческих семейных неурядиц, вроде этой. Цивилизованные нации уже несколько веков назад разрешили эту проблему и теперь спокойно смотрят в будущее. Чего мы ждем, не понимаю…

Осветители охотно с ним согласились и заказали еще по бутылке пива.

— Гигиенично, полезно для здоровья, — продолжал директор, — и справедливо в общественном смысле.

— Я вам скажу, что произошло, — заговорщически начал ассистент оператора. — Пришили ее, просто-напросто пришили. Ради денег. Подстерегли где-нибудь, женщина одна, беззащитная, тюкнули чем-то, а денежки прибрали.

— Вот именно, так оно и было, — мигом посерьезнел директор. — Несколько дней выслеживали, изучили маршрут… Есть люди, способные проломить тебе башку и за гораздо меньшую сумму.

— Все равно поймают, по номерам купюр, — вставил один из осветителей. — Номера ведь в банке переписаны. Никуда не денутся.

Директор выскочил из-за столика и поспешил в банк, чтобы проверить, сколько в точности сняла со счета кассирша и переписаны ли номера купюр.

Из банка он вернулся в полной растерянности: в тот день кассирша там вообще не появлялась, денег не получала и, следовательно, все гипотезы, связанные с хищением денег, отпадали сами собой.

И тут сценаристу вспомнился нечаянно подслушанный ночной разговор. Слова, которые были тогда сказаны, всплыли в памяти, и он только сейчас стал проникать в их смысл. Снова встали перед глазами вздрагивающие плечи, обреченная походка, худенькая фигурка, спустя мгновение скрывшаяся в густой тени деревьев. Им овладело мрачное предчувствие, снова заныло сердце.

Он позвал режиссера, и они отправились искать Милко.

Тот сидел в летнем саду ресторана, под высокими тополями, и прихлебывал пиво. Пух от одуванчиков пролетал над столом и падал в стакан. Милко поддевал пушинки пальцем и старался сдуть, но они никак не сдувались, потому что уже успели намокнуть. Сценарист спросил, вернулась ли вчера его жена после их ночного объяснения.

— Я невольно все слышал, — добавил он, — стоя на балконе. Каждое слово…

В глазах у Милко мелькнула тень и осела в глубине зрачков.

— Понятия не имею. До того был вымотан, что сразу уснул, а утром разбудили поздно, около девяти, вот когда я заходил к вам в ресторан. А что?

— К тому времени вся группа уже уехала, — сказал режиссер.

— Может, она ушла, пока я спал, — с трудом выдавил из себя Милко. — Она обычно встает в шесть. Небось где-то тут, просто выламывается.

Сценарист глянул на режиссера и побежал в милицию.

Катер медленно продвигался по реке, то и дело останавливаясь, водолазы ныряли, осматривали дно. Стоя на раскаленной послеполуденным солнцем палубе, сценарист напряженно вглядывался в зеленоватую воду.

Район, прилегающий к гостинице, парк, причалы для частных лодок, участок берега, где велись работы по расширению пристани, были уже обследованы. У скрипучих хлипких мостков над рекой в одном месте оказались сломаны перила, но никто не мог припомнить, были они целы вчера или их сломали еще месяц назад.

Леса по берегам реки начали желтеть, было очень тихо, и тишину нарушали лишь стук мотора да короткие команды водолазам. Солнце уже скатилось к лесу, великолепие закатного света разлилось вокруг, захватив и леса, и простор реки, и маленький катерок, где стоял сценарист, ощущая нелепость этого осеннего ликования.

Ее нашли возле маленького поля подсолнухов. Река выбросила ее на берег там, где кончалась серая галька и начиналась трава. Глаза у нее были широко открыты.

Зажатое между рекой и лесом, одиноким пятном выделялось поле подсолнухов. Над поникшими стеблями еще трепетали лучи заходящего солнца и яростно жужжали дикие пчелы.

Так это и запомнилось сценаристу — крохотное подсолнечное поле, речной простор, трепетный свет, молодая женщина с широко раскрытыми глазами и надо всем этим — яростно жужжащие дикие пчелы. Он знал, что никогда не сможет этого забыть.

Кто-то принес каменного меду, который пчелы прятали в расщелинах скал. Он был темный, ароматный, терпкий, с легким горьковатым привкусом, а сам был похож на камень — его с трудом вырубили из скалы.

— Запах много лет сохраняется, — сказал матрос. — Только не спутайте с пчелиным ядом, пахнут одинаково, но стоит взять в рот, сразу поймете — вкус горький такой и обжигает.

Дикие пчелы кружили над их головами, словно понимали, что ограблены, что накопленное долгими трудами богатство отнято у них одним ударом ножа.

— Ишь, будто догадались, — засмеялся матрос. — Ешьте скорее, а то ужалят.

Сценарист положил в рот ароматный кусок меда — горьковатым привкусом кольнуло нёбо, ощущение терпкости надолго осталось во рту.

Формальности были завершены, все, что полагалось, сделано, подошло время возвращаться в городок.

Дикие пчелы продолжали кружить вокруг них и тогда, когда они поднялись на катер и двинулись назад.

В гостиничном номере было сумрачно, за окном потихоньку вечерело, и силуэты тополей стали исчезать в темноте.

Сценарист молча сидел, вглядываясь в медленно гаснущий свет дня. Что происходит? — думал он. Что с нами делается? Ведь я, словно зритель, стоял на балконе, не шевельнулся… На моих глазах совершалось убийство, а я не вмешался. Не предполагал, что случится такое? Это неважно, это совершенно неважно — важно, что я не вмешался. Почему я не спустился вниз, почему не помог ей? Разве я не понял? Но мне до этого не было никакого дела. Вот именно — не было дела…

— Ты что-то сильно задумался, — сказал режиссер. — Опять о том же?

— О том же, — вздохнул сценарист.

— Во-первых, вообще неизвестно, сама она бросилась или перила сломались, а может, они уже были сломаны, но она не заметила, упала…

— Можешь быть уверен, она бросилась сама.

— Никто не может быть уверен. Ни в чем.

— Может, — упрямо мотнул головой сценарист.

— Чепуха, — спокойно возразил режиссер. — Прости, но ты несешь чепуху. Тебя расстроила эта история, ты был на катере, видел труп, тем же катером возвращался в город… Теперь главное, чтобы ты успокоился.

Сценарист снова покачал головой.

— Как раз наоборот, главное теперь — забеспокоиться.

— Да брось ты! Очень уж вы, писатели, нежный народ, из-за любого пустяка заводитесь… Давай-ка глотнем чего-нибудь, нервишки сразу придут в норму.

— Она утопилась. Я интуитивно это чувствую. Почему я не остановил ее? Почему хотя бы не окликнул с балкона?

— Ну, успокойся, — сказал режиссер.

— Дело не в нервах. Просто я думаю: он не оставил ей иного выхода, понимаешь? Ей надо было либо примириться, закрыть глаза на его вранье — а оно могло продолжаться всю жизнь, значит, всю жизнь терпеть ложь, — либо же…

— Ты прекрасно знаешь, что в этом месте перила были сломаны, мостки шаткие, практически это просто узкая доска, которая запросто прогибается. Женщина была не в себе и сорвалась в воду. К тому же она не умела плавать.

— Она их сломала, когда бросилась в реку, — сказал сценарист. У него не выходила из головы горестно ссутулившаяся фигурка, исчезавшая во тьме парка. Он был убежден, что видел в глазах женщины слезы, ощутил в ее походке обреченность, хотя тогда и не сознавал этого.

— Факты говорят о другом, — возразил режиссер. — Ты мне докажи фактами.

— Есть вещи, которых и не знаешь, а чувствуешь интуитивно.

— Ясно, — улыбнулся режиссер. — Эти номера с интуицией мне известны. Когда актер не знает, как подступиться к роли, интуиция подсказывает ему, что она плохо написана.

— Интуиция опирается на умение заглянуть человеку в душу, понять его, — сказал сценарист, — и уже давно доказано, что она существует.

— По-моему, ты многое додумываешь в этой истории, излишне драматизируешь ее. Профессиональный навык.

Сценарист покачал головой.

— Беда в том, что я ничего не присочиняю.

Режиссер поднял на него глаза и, с сомнением покачав головой, расстегнул на рубахе последние две пуговицы. Было душно, комната, хотя и более просторная, чем обычные гостиничные номера, за день накалилась так, что стены прямо дышали жаром.

— Допустим, она упала случайно, — продолжал сценарист. — Но может быть, она не захотела выплыть. Может, выплывать не имело смысла. И она сочла, что неожиданно нашелся выход.

Режиссер опять покачал головой, вытер рукой потный лоб и пошел в ванную. Там под струей холодной воды остужались бутылки с белым вином, водяные брызги приятно освежили его. Он подставил под струю сначала голову, потом и плечи и долго стоял, зажмурившись. Потом, захватив бутылку, вернулся в комнату.

— Выпьем по стаканчику. Черт с ним со всем.

Они неторопливо пили, вино было холодное и чуть терпкое, и приятная прохлада постепенно разливалась по телу.

— Такова жизнь. — Режиссер снова наполнил стаканы. — Ничего не поделаешь.

Сценарист молчал, пристально глядя на смутные очертания тополей за окном.

— Да, может, она не захотела выплыть, — задумчиво повторил он. — Знаешь, глаза у нее были открыты, казалось, что она на меня смотрит.

Режиссер разлил оставшееся вино в стаканы, они молча чокнулись. Нежный звон замер в духоте комнаты, вновь наступила тишина.

— Она не примирилась, понимаешь? Не согласилась, не пошла на сделку. Потому что есть вещи, на которые заключать сделки нельзя…

Режиссер озабоченно смотрел на него.

— Как ты думаешь, — прервал сам себя сценарист, — если б не мой сценарий, может, ничего бы не произошло, а? Милко и Мария встретились из-за меня… И она… — никак не выходила у него из головы эта картина: крохотное поле поникших подсолнухов и молодая женщина на прибрежной гальке у самой кромки травы.

— Звучит довольно наивно, — ответил режиссер. — Давай тогда вообще бросим снимать кино, ведь на съемках всегда кто-то с кем-то может встретиться. Ты что, сам не понимаешь?

Сценарист молчал.

— Разве можно брать на себя ответственность за все? — Режиссер поднялся, принес из ванной следующую бутылку; наполненные светлой влагой стаканы ожили и заискрились в сумраке комнаты.

— Даже если все так, как ты говоришь, — продолжал он, — стоит ли топиться по такому поводу? В наше время это зауряднейшая история — кто-то с кем-то путается, так зачем делать из этого трагедию? Как-никак девятнадцатый век уже позади, мы живем в следующем, да и он на исходе. Если все начнут по такой причине топиться, водоемов не хватит.

Сценарист покачал головой.

— Речь о другом. Пусть путаются кто с кем хочет.

— Объясни тогда о чем, — насмешливо проговорил режиссер.

— Как тебе растолковать… Речь идет о вере. Понимаешь? О доверии. О том, что в человеке особенно хрупко, особенно болезненно. Естественно, в человеке чувствительном. О тех мостках, которые соединяют двоих не физиологически, а чисто психологически, духовно, то есть чисто человечески. Понимаешь? Стоит им рухнуть, и нет той дороги, по которой два человека могут прийти друг к другу. И тогда — одиночество.

— Довольно наглядная картинка. — Режиссер одобрительно кивнул.

— Я только хочу убедить тебя, что для многих людей доверие — это единственная точка опоры. Без этого они просто не могут жить. Когда поверишь в кого-то и этот человек для тебя — весь мир, только он один и есть у тебя и никого и ничего больше, и вдруг поймешь, что тебя даже не принимают в расчет, будто тебя и нет вовсе, что ты помеха, — это страшно. Тогда человек и впрямь предпочитает исчезнуть, не быть. Он хочет уйти, понимаешь? Потому что считает, что жизнь кончилась. И кроме того, тот, другой человек вопрос фактически уже решил — тебя для него больше нет.

— Пусть так, — согласился режиссер, — но при чем здесь ты? Ты отвечаешь за себя, разве можно быть в ответе за всех? Откуда ты мог заранее знать, что он тут встретит Марию, поссорится с женой и она побежит к реке?.. Ты обыкновенный человек, а не ясновидец. Невозможно ведь беспокоиться обо всех на свете!

— Я беспокоюсь за себя, — ответил сценарист, — мне неясно, что со мной происходит. Вроде бы я был иным… а теперь…

— Ладно, ладно, теперь вон впал в самокритику. Типичная штука в такой ситуации…

Сценарист ничего не ответил, задумался, поднес стакан к губам, но не отпил, а проговорил:

— Знаешь, то, что мы с тобой сейчас снимаем, — сплошная чушь.

— Та-ак… — протянул режиссер. — Прекрасно. Почему же чушь, осмелюсь спросить?

— Потому что высосано из пальца, — задумчиво ответил сценарист и залпом осушил свой стакан. — С начала и до конца.

— Ну что ж, художественный вымысел…

— Не художественный, — вздохнул сценарист. — Вымысел не бывает художественным, он так и остается вымыслом. Поверь мне.

— Когда принимали сценарий, ты пел другое.

— Чистейшее вранье, — продолжал сценарист. — Целеустремленные герои, перевыполненные планы, несчастная любовь… Сочинение на свободную тему.

— Помилуй! — изумился режиссер. — Ты серьезно?

— Шучу. Вот уже десять лет только и делаю, что шучу. Тем самым манером, который я только что тебе изложил. — Он горько усмехнулся.

— Я вижу, тебя развезло от вина.

— Потому что я говорю вещи, которые тебе не по вкусу. Если б я сказал, что наша картина поднимает важнейшую для народа проблему и раскрывает ее смело, исчерпывающе, без оглядки, ты счел бы меня трезвым, верно?

Режиссер смотрел на него и ничего не понимал.

— Обыкновенное самоедство, — заключил он, помолчав. — Интеллигентское нытье. Момент подходящий.

Сценарист разлил вино по стаканам и поставил пустую бутылку на пол.

— Ладно, невзирая на все трудности, давай еще по одной. — И залпом выпил.

Режиссер хмуро взглянул на него.

— Твой брызжущий через край юмор меня доконает. Не выносишь алкоголя — не пей.

— Что? — изумился сценарист. — А ты зато не выносишь правды. Вон как насупился. Истина, говорят, в вине, так что не бойся, ты еще услышишь от меня много истин.

— Зря ты. Сценарий у тебя нормальный, интересный, есть конфликты. Конечно, всегда можно желать большего, но сам знаешь…

— Знаю, — сказал сценарист. И отвернулся к окну.

Сумрак сгустился, парк погружался в темноту, скоро деревья станут сплошной черной стеной. Обожгла невесть откуда всплывшая горечь, ему казалось, что он упустил что-то, утерял, растратил, не докончил. Мысленно возвращаясь назад, в минувшие годы, он чувствовал неудовлетворенность, тоску. Такое случилось с ним впервые, откуда это взялось и почему именно сейчас, почему вообще? Ведь все идет хорошо…

— Зря ты, — повторил режиссер. — Не первый день в кино, знаешь, иной раз приходится…

— Это мы знаем, — кивнул сценарист.

У него на счету были и хорошие картины, но горечь от этого только нарастала, просачивалась в сердце, и он не знал, как это остановить.

— Темно… — нарушил долгое молчание режиссер. — Включить свет? — И пошел к выключателю.

— Слушай, — сказал сценарист, — зажжем лучше керосиновые, а? — Ему не хотелось, чтобы зажглась большая люстра и залила светом всю комнату, он даже инстинктивно зажмурился от желания продлить покой и расплывчатость сумерек.

Они принялись переливать керосин из одной лампы в другую, вывернули фитили, и комната наполнилась мягким светом керосиновых ламп, по стенам задвигались тени, дрожащие блики скользнули по лицам собеседников.

Лампы возил за собой директор картины, он отыскивал их в окрестных селах вместе со старыми утюгами, фартуками, старинными фотоаппаратами и для верности хранил в номере у режиссера.

— Видишь ли, — начал режиссер, откупоривая очередную бутылку, — жить-то надо.

— Мы и живем. Вопрос в том — как. Во всем остальном возражений не имею.

При свете керосиновых ламп лучше пилось. Удивленные своим открытием, оба выпили еще по стакану.

— Как жить? — вернулся к затронутой теме режиссер. — А как получается.

— Получиться может все что угодно. Жизнь, дескать, одна, да и та короткая…

— Уж больно философский пошел разговор. — Режиссер поднялся. — Явно требуется еще бутылочка. Не то мы еще о смысле жизни начнем рассуждать.

Когда он вернулся из ванной, его ожидал новый сюрприз.

— Послушай, — поднял на него глаза сценарист. — Если мы с тобой порядочные люди, мы обязаны отказаться…

— От чего? От алкоголя?

— От фильма.

— Как это — отказаться? — не понял режиссер.

— А вот так. Отказываемся — и все. Я, во всяком случае, откажусь.

— С ума сошел!

— Тот сумасшедший был единственным человеком, кто отважился протестовать.

— Что-что? — не понял режиссер. — Да ты…

— Иван Вазов, — объяснил сценарист. — Роман «Под игом».

— Так то Вазов! Может, ты себя уже классиком вообразил? Откажется он!

— Я не классик. Но деньги верну.

— Да ты соображаешь, что говоришь! Треть картины отсняли, как это ты откажешься?

— Очень просто. Поеду в Софию и заберу сценарий. Завтра же. Это мое право, разве нет?

— И знаешь, что будет? Тебе измерят температуру и уложат в постель. А мне придется тут заканчивать съемки в одиночку.

— Не будешь ты заканчивать в одиночку, потому что завтра я еду в Софию. А ты честный человек, я тебя знаю.

— Черт-те что несешь! — рассердился режиссер. — «Честный человек»!.. Словно характеристику мне пишешь на должность ночного сторожа. Добавь еще, что я политически грамотный.

— Ты и впрямь грамотный, — сказал сценарист. — Сердись не сердись, но это так. Только малость трусоват.

— Зато у тебя крест за храбрость.

— Мы обязаны отказаться! — настаивал сценарист. — Пойми, полжизни уже прожито…

В комнате вновь возникло одинокое подсолнечное поле и молодая женщина, лежащая с открытыми глазами у самой кромки травы. Почему я не окликнул ее? — думал сценарист. Почему не остановил, не сбежал вниз… Почему не сказал ей хоть одно слово?

Он разлил вино по стаканам и подошел к окну — тьма поглотила прибрежный парк, силуэты деревьев еле угадывались, на улице не было ни души.

Зрители! — размышлял сценарист. Мы стали просто зрителями, рядом такое происходит, а мы и пальцем не шевельнем, не вмешаемся. Мы уже ни во что и никогда не вмешиваемся, только смотрим и молчим. Почему? Почему?..

— О чем задумался? — прервал его размышления режиссер.

— Она не согласилась, не пошла на сделку, но мы-то с тобой живы… — сказал сценарист, — Я знаю, как мне следует поступить. Теперь уже знаю.

Он заберет назад свой сценарий, он будет так же, как в самом начале, писать всерьез. Все компромиссы и увертки в его жизни, все случаи, когда он шел на полуложь и полуправду, сейчас обступили его, смотрели в глаза и ждали, чтобы он принял решение.

— На сей раз пути назад нет, — сказал он. — Пошли на вокзал?

Режиссер уставился на него, не понимая, всерьез ли это было сказано, потом поднял налитый до краев стакан и стал пристально рассматривать его на свет.

— Я понимаю тебя, — проговорил он, — но давай сперва закончим эту картину. Следующая будет такой, как ты хочешь.

— Нет. Мы обязаны отказаться от этой, она выдуманная, и, значит, в ней нет правды. Если начинать новую жизнь, так с чистыми руками.

— Почему ж ты не говорил этого, когда принимали сценарий? И зачем ты вообще его написал? И предложил? — Режиссер осушил стакан одним духом. — И что ты вообще думаешь? Что переделаешь мир? Что тебе устроят овацию? Орден дадут? Что ты вообразил о себе, за кого себя принимаешь? За Ивана Вазова? Уж не ты ли написал «Под игом»?..

— Когда мне было его писать? — усмехнулся сценарист. — Времени нет. Сам знаешь: время — деньги. Но сейчас я напишу! Если не сейчас, то уже никогда. Ясно? Если я не откажусь от этой картины, то уже никогда не напишу.

— Это еще не известно… — начал было режиссер.

— Так мы идем на вокзал или нет? — прервал сценарист, пристально глядя на него.

— На этот раз давай закроем глаза, а в следующий напишешь так, как хочется.

— Нет, — сказал сценарист. — Пошли!

— Сумасшедший, — покачал головой режиссер. — Погоди, я принесу еще бутылку.

Они снова осушили по стакану, вино стремительно разливалось по жилам и будоражило кровь.

— Так больше нельзя, понимаешь? — не отступался сценарист. — Нельзя так жить, надо по-человечески… Мы остановились, разве не видишь? Как только ухватили кость, так и остановились. Подумай сам… Нас волнует только наше собственное положение, ничего больше, неужели ты не замечаешь?

— Уж слишком ты принимаешь все близко к сердцу. А если по-другому и быть не может? Если это нормальный ход вещей, если мир так устроен, если это в человеке заложено…

— Неправда! Тебе просто хочется, чтобы было заложено. Выходит, в одного это заложено, а в другого нет? Так, что ли? В нас, выходит, заложено, а другие пропадай пропадом, да? Разве не видишь, что жизнь проходит мимо нас, а мы, вместо того чтобы идти с ней в ногу, прячемся от нее за громкими фразами! И за фильмами!.. Не видишь разве? Когда остаешься наедине с самим собой, ночью, а иной раз даже и днем, неужели ты не задаешься проклятыми вопросами, ни о чем себя не спрашиваешь? И сам себе не признаешься хоть иногда?

— У меня трое детей, — сказал режиссер. — И я никогда не остаюсь наедине с самим собой.

— У всех у нас дети. Ты сюда детей не приплетай. Я о другом спрашиваю. И ты прекрасно знаешь, о чем…

— Почему ж ты про все это забыл, когда садился писать? — вдруг сорвался режиссер. — Где была твоя голова? Совесть? Почему только теперь спохватился? Из-за этой женщины? А если б она не утонула?.. Мы чуть не полкартины накрутили… Зачем вы все это пишете? Зачем сочиняете? Врете… Ну отвечай! Зачем?..

Было три часа ночи, когда они отправились на вокзал. Прихватили с собой несколько керосиновых ламп и нетвердым шагом двинулись по коридорам гостиницы.

— Спят, — сказал сценарист. — Они спокойны! Спят и видят сны.

— Да ведь ночь на дворе, — отозвался режиссер.

— Они и днем спят. Совесть у них спит, будто вокруг ничего не происходит. Выпить бы только пивка, поглядеть телевизор и на боковую.

— Вста-а-а-ать! — гаркнул внезапно режиссер. — Хватит дрыхнуть!

Голос его прокатился по пустым коридорам и заглох в красных ковровых дорожках. Сценарист взял его за рукав.

— Пускай! Пускай дрыхнут на мягких подушках. Интересно, что им снится?

— Что снится? Всякая ерунда. Что может человеку присниться? Как он бежит сломя голову, чей-то огромный сапог гонится за ним, настигает, нависает, и сапог этот больше его самого, уж о ноге и не говорю, а он, взмокший, обезумевший, застыл на месте, и нет сил сдвинуться ни на сантиметр.

— Я тоже часто бегу во сне, — сказал сценарист. — Бегу, кажется, лопну от бега, а не двигаюсь с места, ноги точно свинцом налиты, а потом вдруг вижу — рядом валяются отрезанные головы… И просыпаюсь. А иногда — темный парк, молодая женщина…

Миновав дремлющую администраторшу, они вышли на площадь перед гостиницей — здание было темное, примолкшее. Немного постояли возле него и нырнули в уличную тьму.

Они шагали по безлюдным улочкам, прижимая к себе керосиновые лампы, разливавшие вокруг желтоватый свет, прислонялись для передышки к оградам и снова продолжали путь — на вокзал.

Городок еще спал, звук шагов гулко отскакивал от булыжной мостовой, проникал за железные ограды двориков с ухоженным вьющимся виноградом и кустами подрезанных роз, бился о плотные шторы на окнах, об укрепленные металлическими решетками толстые стекла дверей, о запертые на висячие замки крепкие ворота гаражей.

— Спят! — возмущался сценарист. — Спят в своих кроватках. У каждого — свои мелкие мыслишки, расчеты, соображеньица…

— Разбудим? — предложил режиссер.

Он подбежал к ближайшему дому и принялся нажимать на звонок; потом бросился к другому. Но дома, украшенные табличками «Образцовый дом», продолжали спать, никто на звонки не отозвался.

— Спят образцовые граждане, — торжественно изрек сценарист, — подле своих образцовых гражданок. Спят непробудным сном.

— Тот, кто спит, не может быть образцовым. — Режиссер сорвал с дома табличку. — Нечего зря выставляться.

Они шли по улице, срывая таблички со стен и оград.

— Такая прорва образцовых домов! — Сценарист даже запыхался. — Уму непостижимо, весь город просто просится в кинохронику…

— Ты мне про кино ни слова. Мы же решили, больше мы кино не снимаем…

— Снимаем только настоящее, — поправил сценарист. — Мы решили так.

— Т-точно. Только настоящее…

Из темноты показались зажженные автомобильные фары, медленно выплыл силуэт машины.

— Милиция! — заволновался режиссер. — Что будем делать с табличками?

Машина медленно приближалась, вращающийся синий фонарь на крыше разбрызгивал вокруг свет.

— Давай мне свои, — сказал сценарист. — И иди спокойно, не оборачивайся… Подумаешь, делов!

Машина медленно проехала мимо и свернула за угол.

Небольшой вокзальчик тонул во тьме, почти скрытый нависшими над ним кронами вековых деревьев. Где-то монотонно журчал незакрытый кран, на перроне не было ни души, какая-то белесая собака, прихрамывая и постанывая, протрусила по путям и исчезла в темноте.

Постояв немного на перроне, они заглянули в зал ожидания, но и там было пусто, и они принялись стучаться в билетную кассу.

— Нам билеты! — кричал режиссер. — Два до Софии!..

— Спят, видно.

— На что это похоже! — возмутился режиссер. — Весь город спит! Гостиница спит, жители спят, вокзал — и тот спит. Куда это годится?

— Спящее царство. Спят придворные, спят собаки, даже мухи спят. На лету.

— Одна собака тут недавно прошла. — Режиссер оглянулся по сторонам. — Шла и вздыхала…

Сценарист постучал в окошко кассы еще несколько раз и безнадежно махнул рукой.

— Поедем так. Неужели же оставаться из-за каких-то несчастных билетов?

— К поезду! — воззвал режиссер.

На одном из путей они увидели какие-то вагоны и пошли. Режиссер поскользнулся на рельсе, упал, и лампа, которую он держал в руке, разлетелась вдребезги. Его обожгло горячим керосином, он затряс рукой, выругался. Сценарист помог ему встать, отряхнул от пыли, и они зашагали дальше. Подойдя к вагонам, обошли их кругом, оглядели.

— Похоже, товарные, — заключил режиссер. — В этом городишке даже нормальных вагонов нету. Одни теплушки!.. А что это у меня с руки капает?

Это была кровь. Сценарист вынул носовой платок, перевязал ему ранку, но тут же развязал снова:

— Нет, сперва надо продезинфицировать, чтоб не воспалилось.

— Дежурный аптеки поблизости не видно. Да и вообще сомневаюсь, есть ли в этом городе аптека.

— А ты помочись на порезанное место, — посоветовал сценарист. — Пока будем искать аптеку, поезд уйдет.

— Как это уйдет? Я отсюда ни шагу, до последней капли крови.

— Да ни к чему это, ты просто помочись, тогда не воспалится.

— И то верно, — согласился режиссер.

Он отвернулся и стал дезинфицировать рану. Потом сценарист перевязал ее носовым платком и похлопал режиссера по плечу.

Они сели на рельсы, поставили лампы на землю, таблички положили рядом и стали ждать поезда. Было темно, пахло железом и гарью, где-то за железнодорожным полотном, перебивая друг друга, квакали лягушки. Оба молча вслушивались в звуки ночи.

— Сидим на рельсах, как Анна Каренина, — нарушил вдруг молчание сценарист. — И дожидаемся поезда.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Что слышишь. Сидим, как Анна Каренина.

— Я думал, это намек…

— При чем тут намек? — не понял сценарист.

— Как бы то ни было, будем сидеть… Уже и кровь пролита, назад пути нет.

— Никаких «назад», — поддержал сценарист. — Знал бы ты, сколько раз меня так и подмывало взять шапку в охапку и… Но не брал. А вот сейчас — все, конец!

Так они беседовали, сидя рядышком на рельсах, а ночь, душная ночь между тем уплывала — мимо них, мимо вокзала, — и ее сменяло утро.

И вот рельсы дрогнули, свистнул далекий гудок. Приближался поезд.

Они сели в последний вагон, с трудом закрыли за собой дверь. В предрассветной мгле остались забытые керосиновые лампы. Их мерцающие огоньки отдалялись, помаргивая, а потом растаяли в темноте.

В пустых купе катались по полу бутылки из-под лимонада, кое-где дремал одинокий пассажир, с головой укрывшись пиджаком, по бокам открытых окон бились занавески.

Они вошли в купе, сценарист швырнул на диван таблички с надписью «Образцовый дом»; открыли окно, в лицо ударил свежий воздух. Поезд летел, ветер бил прямо в лоб, взъерошивал волосы, заставлял жмуриться.

За окном светлело, перед глазами замелькали желтые пятна неубранной кукурузы, перемежавшейся черными полосами вспаханной земли. Купе постепенно наполнилось осенним светом.

Разговор не клеился, и оба вскоре примолкли; каждый сидел, занятый своими мыслями, уставившись перед собой неподвижным взглядом.

От прохладного воздуха прояснилось в голове, под ложечкой засосало от голода. Но вагона-ресторана в таких поездах не полагается, да и час был ранний, приходилось терпеть до какой-нибудь большой станции.

Колеса звонко пели свою песню, поезд проезжал небольшие речки, рощицы акаций, мимо окон мчались телеграфные столбы…

Осталась позади широкая река с разбросанными по ней осенними островками, баржами и рыбачьими лодками. Остался далеко позади сонный городок, сейчас он, должно быть, уже просыпается — потихоньку, помаленьку, спокойненько. Стройные ряды бетонных подпорок для виноградных лоз расчертили равнину вдоль и поперек, и она казалась опутанной сетями…

Голод донимал их все сильнее, хотелось пить, но поезд летел вперед, в купе, кроме них, никого не было, оставалось только терпеть. Давно уже не испытывали они чувства голода, лет тридцать, наверное.

Сжав зубы, оба молчали и думали.

Режиссеру вспомнилось голодное детство, продуктовые карточки и башмаки на деревянной подошве, в которых он бегал в школу. Затем мысль перескочила на те годы, когда он работал в кинохронике, тщетно пытаясь перейти в игровое кино, потом вспомнилась более ранняя пора, когда он организовывал театр в городе-новостройке, где все было новым — театр, город, жители. Он вынужден был уйти из этого театра. Он его создал, а вынужден был уйти — другие люди, более цепкие, возглавили театр…

Он увидел робкие глаза жены, в них были упрек и чувство вины, и это размягчало его, обессиливало, к горлу подступали слезы… Глубоко затаившаяся, незаметная для других тень страха в глазах жены, вечная ее готовность взять вину на себя, принести себя в жертву сопровождала его и сейчас, здесь, и все стояла перед глазами.

Он представил себе горькие складки в уголках ее рта, и покорную улыбку, дрожавшую у нее на губах всякий раз, как он сообщал ей дурную весть, и глаза провинившейся собаки, готовой понести наказание…

Режиссер сошел на первой же остановке.

— Я выхожу, — сказал он. — Возвращаюсь назад.

Сценарист не отозвался, он смотрел в окно.

Режиссер молча вышел из купе, соскочил на щебенку насыпи и, не оборачиваясь, медленно зашагал по шпалам. Кончики носового платка, которым была перевязана пораненная рука, торчали, как заячьи уши.

Поезд рванул с места. Уплыл назад полустанок и одинокая фигура режиссера, стоявшего на платформе в ожидании встречного поезда. Сначала медленно, потом все быстрее замелькали деревья, поля, переезды, запряженные осликами повозки и на них ребятишки, весело машущие вслед. Поезд летел по равнине сквозь осень, мягким светом заливавшую купе.

Когда-то, много лет назад, он тоже сидел в такой запряженной осликом повозке и широко открытыми глазами провожал мчащийся поезд.

Возможно, и тогда кто-то смотрел в окно вагона и на какой-то миг ухватил взглядом ослика, повозку и сидевшего в ней мальчишку.

Или же он загляделся на дальние холмы и думал о чем-то своем? А может, как раз в ту секунду он моргнул, веки на миг прикрыли глаза, всего лишь на миг, без этого ведь нельзя, а повозка уже осталась позади, растворилась во времени, так и не замеченная им, словно и не существовала вовсе. На миг закрыл глаза — и пропустил чью-то целую жизнь, прошел мимо, не разглядев, даже не заподозрив о ее существовании.

Разве не то же самое происходит со всеми нами, пассажирами в поезде жизни, разве не закрываем мы глаза на короткое, как нам кажется, мгновение — моргнем раз-другой, без этого ведь нельзя, — чтобы не увидеть чью-то боль или чье-то отчаяние, просто не заметить, будто их и нет вовсе. И пролетаем мимо с закрытыми глазами, а мальчишки остаются где-то там, далеко позади, в своей повозке среди осенних трав, и машут нам вслед рукой.

И сколько же длится этот миг? Как долго сидит человек, зажмурившись? Не всю ли жизнь иногда? И в какую минуту становится он зрячим слепцом?

…Поезда уносились вдаль, ослик сворачивал на заросшие травой проселки между виноградниками. Приезжали на свой участок, отец распрягал, надевал на спину выпачканный купоросом опрыскиватель, курил напоследок, пока не обжигало пожелтевшие от табака пальцы, и тогда он швырял окурок наземь и медленно шел вдоль рядов. Воробьи, облепившие голову пугала, сосредоточенно провожали его взглядом, стараясь ничего не упустить, а с другого конца виноградника тянуло дымом, вились голубоватые его кольца.

Отец постепенно исчезал за рядами лоз, а они с осликом принимались каждый за свои дела. Ослик задумчиво щипал траву на тропинке, время от времени останавливаясь и скептически покачивая головой — в точности как их деревенский фельдшер, раз в году проверявший санитарное состояние домов. Потом неохотно отрывался от травы и шел инспектировать виноградник.

Оставшись один, мальчик впрягал в тележку пару огнекрылых коней и мчался вслед поезду. Они мчались наперегонки до тех пор, пока поезд не просил пощады и с глубоким вздохом выпускал на остановке клубы черного дыма. А мальчик поворачивал огнекрылых коней назад, к маленькому винограднику со старой темной лозой, к отцу, который, мерно шагая, опрыскивал виноград, к ослику, валявшемуся в пыли под раскидистой кроной грецкого ореха.

В такой тележке прошло его детство, каждое лето она, поскрипывая, везла его по пыльным проселкам, между виноградниками и кукурузными полями, мимо склонившихся к нему головок подсолнухов и привозила в родной двор, спускавшийся прямо к Дунаю, где мать стирала на берегу — на летнем солнце мерно поблескивал валёк в ее руках.

С курами и гусями прошло его детство, с несколькими овечками, со старой собакой, у которой глаза были человечьи, с лютой стужей и завывающим ветром, с мамалыгой и горячим молоком по утрам, когда мать будила его, а за окном трещал и ломался лед на реке. С тремя книжками в ярких потрепанных обложках, в которых он без конца рассматривал картинки, со сказками, которые по вечерам рассказывала мать, с летней рыбалкой, когда он с другими мальчишками ловил рыбу между корнями прибрежных деревьев, с купаньем и ночными кострами под кроткое дыханье овец и звон кузнечиков…

Он догнал тот поезд, за которым гнался когда-то на паре огнекрылых коней, и сидит сейчас в этом поезде, а мимо пролетают кукурузные поля, оранжевые огоньки подсолнухов, скрипучие повозки, запряженные осликами, и смеющиеся ребятишки, которые машут руками вслед поезду.

Ему опять подумалось о том человеке, что когда-то сидел у окна в поезде, промчавшемся мимо их повозки.

Где он сейчас? Жив ли еще? Как сложилась его жизнь? Был ли он счастлив, завел ли детей? Любил ли жену? Страдал или жил беззаботно, вечным счастливчиком, у которого жизнь летит, как песня — легко, весело и незаметно?..

И еще кое о чем подумалось ему, пока он смотрел в окно на убегающие поля. Вспомнит ли о нем спустя годы тот мальчик, который только что махал ему рукой из своей повозки? Задумается ли над тем, как прошла его жизнь? Задаст ли себе те же вопросы? И захочет ли знать, как он жил, был ли он счастлив, страдал ли, любил ли свою жену, везло ли ему в жизни?

Поезд мчался вперед, в однообразном перестуке колес слышались те же вопросы. Был ли счастлив? Страдал ли? Во всем ли везло?

Он понял, что задает эти вопросы себе самому.

Был ли он счастлив, как прошла его жизнь?.. Чушь какая, не хватало еще самокопания, подведения итогов. Дикость!

Был ли он счастлив?

…Закончив сельскую школу, он поступил в гимназию в соседнем городке. Весной и осенью месил ногами грязь и палую листву, отмеривая семь километров до города, через лески и болота, вдоль большой реки, которая, разливаясь, подступала к самым полям, а вечером брел обратно. Зимой все сковывало морозом, выли метели, и по заледенелой реке черными точками мелькали голодные волки. Ежедневно проделывать такой долгий путь было немыслимо, и зимой он квартировал у дальней родни, переселившейся в город. За мешок муки ему уступали одну из двух крохотных комнатушек, которую он делил еще с одним гимназистом, чей отец тоже платил мукой и салом. Уже тогда привык он жить у чужих людей, затаив дыхание, проскальзывать мимо хозяйской двери, всегда ощущать себя без вины виноватым и улыбаться, когда от него этого ждут.

К тому времени, когда он перебрался в Софию и поступил в университет, он уже освоил искусство жить квартирантом, на чердаках и в жалких каморках, с соседями и без, стирать белье минимальным количеством мыла, вечерами мерзнуть под тощим одеялом и лебезить перед хозяевами. Он подчинился этой жизни, даже организм к ней приспособился — не больше чем раз в сутки выстаивал он очередь в уборную огромного студенческого чердака, где к тому же находился единственный на всех умывальник.

В Софии он начал жить двойной жизнью.

Одна половина его существа носила старый белый плащ, от стирки и утюга жесткий, будто накрахмаленный, питалась бобами, подрабатывала в столовке мытьем посуды, стирала рубахи в цинковом ведре и потом сушила на крыше, отгоняя голубей. Усталый, продрогший, он засыпал в теплой университетской библиотеке, но при этом спал так, что даже ближайший сосед не замечал — казалось, человек просто глубоко задумался.

Зимой ветхий белый плащ не спасал от холода. Сначала он надевал под него свитер, фуфайку, безрукавку — все, что было, но неудобство заключалось в том, что нигде уже нельзя было его снять. Могли подумать, что он ограбил какую-нибудь вязальщицу. А пять часов просидеть в натопленной аудитории запакованным, в плаще с поддетым под низ множеством одежек, было выше человеческих сил, так что он выдержал лишь несколько дней. Спасала библиотека, теплая, уютная, верная университетская библиотека — полчаса он мерз в своем белом плаще, пока добирался трамваем до университета, но затем погружался в океан тепла и уюта, читал, спал, мечтал…

Благодаря этому он экономил на топливе и на одежде и к тому же необыкновенно много читал. С той поры запах книг давал ему ощущение покоя и надежности, он всегда погружался в него с наслаждением. Книги на всю жизнь остались его друзьями — они защищали его от реальной действительности, он чувствовал себя среди них уверенным и равноправным.

В библиотеке была написана и первая его работа, которую он отнес в студенческую газету, и — к великому его изумлению — работу напечатали. С этого началось его хождение по редакциям, он все больше углублялся в дебри журналистики, осваивался в шумных комнатах с пишущими машинками на столах, в редакционных буфетах, где пахло кофе и кормили сосисками с горчицей, привыкал к трескотне телетайпов и сутолоке в коридорах, к приятному острому запаху типографской краски и шелесту свежей газеты, только что выползшей из машины, к сладостной дрожи при виде собственного имени, которое сколько ни читай, каждый раз все равно радует.

Он ходил по театрам, часами просиживал в кинозалах и, выпив с приятелями стаканчик вина в кафе возле Орлова моста, возвращался к себе в мансарду.

Там, в соседстве с голубями и верхушками тополей, с дождями, барабанившими в слуховое окно над самой головой, рождалась его вторая жизнь.

Скинув свой белый плащ, он становился знаменитым писателем, получал награды в Париже и Риме, кланялся публике на своих премьерах в Лондоне и Нью-Йорке.

Мало-помалу этот вымышленный мир расширялся, в нем находилось место и для других людей, предметов, событий, и все выглядело так достоверно, обрастало такими подробностями и взаимосвязями, такими жизненными перипетиями, что, расскажи он кому-нибудь о них, они легко бы сошли за реальность. Выдуманная его жизнь была, по сути, тоже реальностью, она тесно сплеталась с настоящей, в чем-то повторяла ее, но в истоках ее был вымысел, и этому вымыслу не было границ.

Так и жил он, посередке между реальной своей жизнью и выдуманной.

Приземлиться заставила его в конце университетского курса одна энергичная девица, оканчивавшая отделение французской филологии. Ухватила его, когда он парил где-то в облаках своего странного переплетающегося мира, и женила на себе.

Еще тогда, когда он встретился ей в готических коридорах старого крыла университета, она поняла, что этот симпатичный мускулистый парень, в сущности, беспомощен.

Как ребенок, потерявший мать, рассудила она. И, не теряя времени, спросила, нет ли у него случайно сигарет.

Сигареты случайно были, и он по привычке начал фантазировать, как дня через два пригласит ее в кино, потом на чашечку кофе, а недели через две, быть может…

Больше он ничего нафантазировать не успел, потому что девушка пристально посмотрела на него, взяла под руку и сказала:

— Пошли.

Она пришла с ним в его мансарду, и пока он растерянно думал, куда бы запихнуть сушившиеся на окне черные носки, разделась, легла в постель и стала с интересом наблюдать, как он мечется по комнате, красный, взволнованный, не зная, что делать и с чего начать — снять ботинки или расстегнуть рубаху. Или же выскочить за дверь.

Она засмеялась, поцеловала его, сама расстегнула на нем рубаху.

А потом жизнь покатилась по обычной колее — они поженились, и он медленно, но уверенно стал продвигаться вперед. Он был умен, настойчив, целеустремлен, неутомим и до жестокости требователен к себе.

Родственники жены были шокированы ее выбором. Они так и не смогли поверить, что он пришелся ей по сердцу, и были убеждены, что он тем или иным способом вынудил ее выйти замуж.

В доме с белыми тюлевыми занавесками, венскими стульями и кафельными печами, с пианино и фамильными портретами на стенах, с мягкими персидскими коврами и столовым серебром ему было душно. Он кожей ощущал неприязнь, угадывал ее в кривых усмешках бесчисленных тетушек и дядюшек, бабушек и дедушек, которые приходили поглядеть на него, как на диковинного зверя, пойманного где-то в джунглях. Он читал в их глазах насмешку и жалость к Марианне — так звали жену.

Скверно жилось ему в этой родовитой семье, не оставляло чувство вины, он казался себе преступником, забравшимся в дом к своей жертве, даже ночи не снимали напряжения.

Семья была уверена — союз этот долго не продержится, и делала все возможное, чтобы ускорить развязку.

Но Марианна не позволила вмешаться в ее жизнь, к ужасу всего семейства, покинула отчий дом, и они стали снимать жилье.

Жили трудно, много работали, плата за квартиру была безбожная, потом родился ребенок, приходилось со всем управляться самим. Но он был упорен и вынослив. Они выстояли, не вернулись в чужой для него дом, где ему так и не простили крестьянского происхождения, запряженной осликом повозки и всего того, что было им самим. От того дома остались в его жизни только воскресный пирог, два томительных часа среди тюлевых занавесок и серебряных приборов да фальшивая улыбка, сбегавшая с его лица, едва за ними захлопывалась дверь.

Одна осень сменяла другую, дни пролетали второпях, в суете, появилась на свет вторая дочка. Он писал злые, острые рассказцы, полные жизненных конфликтов, почерпнутых из собственной жизни, и был замечен. Одновременно он приобщился к кинематографу — его рассказы экранизировали, и это его увлекло, число фильмов постепенно увеличивалось, и кино стало его профессией…

Поезд замедлил ход, мимо окна замелькали товарные вагоны, проползли запыленные стены элеваторов, в спущенное окно ворвался пар маневровой кукушки, пыхтевшей на соседнем пути. Подъезжали к вокзалу.

Он еще острее почувствовал, что с вечера ничего не ел.

Купив бутерброд в целлофановом пакете, он надорвал обертку и стал торопливо жевать еще теплую вареную колбасу. Хлеб был черствый, наверняка позавчерашний, он давно заметил эту закономерность в вокзальных бутербродах: если колбаса свежая, то хлеб черствый, и наоборот — если хлеб свежий, колбаса наверняка с душком.

Поезд снова тронулся, колеса застучали по железному мосту через реку, внизу в тростниках человек в синих холщовых штанах и рубахе чистил лошадь, она нервно вздергивала голову, потом вырвалась и вошла в воду. Поезд ускорил ход, оставив позади лошадь и ее разъяренного хозяина, за окном снова потянулись черные борозды пашни, замелькали тронутые желтизной деревья и красные бочки из-под бензина, тут и там валявшиеся вдоль шоссе.

Осень на носу… А кажется, только вчера была пасха и нежная весенняя листва на деревьях… Что же это, жизнь пролетает, а я даже не успеваю оглянуться…

Промелькнувшая речка и желтеющие деревья вернули его на ту широкую реку, на катер, медленно продвигавшийся среди осеннего великолепия в поисках утонувшей женщины. Он увидел себя на крохотном подсолнечном поле, залитом трепещущим светом, увидел молодую женщину, с открытыми глазами лежавшую на земле, и диких пчел, яростно жужжавших над его головой.

Молодая женщина, которая не смогла смириться с ложью… не захотела… не согласилась… Он попытался вспомнить о ней побольше, вспомнить ее, когда она была еще жива, но кроме бледного лица с обжигающим взглядом черных глаз, которое показывалось в окне гостиницы каждый раз, когда они возвращались со съемки, и ссутулившейся, исчезающей во тьме фигурки, ничего вспомнить не мог.

Потом вспомнился режиссер, оставшийся на полустанке, — концы платка, которым была перевязана его рука, напоминали заячьи уши, потому что и сам режиссер был заяц — струсил, вернулся…

Сейчас сидит, наверное, в брезентовом кресле, на спинке которого большими буквами выведено «Режиссер», весь олицетворение этого понятия: строг, ироничен, взгляд с прищуром, артистам — отец родной, всей съемочной группе — заботливая мать…

Сценарист немного прикрыл окно — от режущей струи воздуха, врывавшегося в купе, стало холодновато. Он сел и вдруг ощутил легкое сожаление — быть может, не следовало так расставаться с режиссером, не столь уж он виноват: снимает то, что пишут другие…

Вслед за этой мыслью прокралась вторая, третья, и вместе с ними — тревога, пока еще смутная, но постепенно заполнявшая его без остатка.

Как он ни старался, но остановить поток этих мыслей не мог. Он размышлял о том, как прожил жизнь. И внезапно понял, что был не тем, кем сам себя считал. Какой-то беспощадный голос опрокидывал слабые преграды, которые пыталось воздвигнуть его самолюбие, разметал, отвергал расхожие доводы и оправдания. И становилось ясно, что в его жизни было очень много лжи, самообмана, зависти, было каждодневное отступление от простых вещей и обыкновенных людей, от своих корней. Сам себе в том не признаваясь, он прошел путь, который сделал его самодовольным одиночкой, признающим лишь свои собственные успехи, интересующимся лишь собственной жизнью и во имя этого идущим на компромиссы, на которые легко можно было и не идти…

Он вдруг почувствовал неприязнь к той женщине, что непрошенно ворвалась в его устроенную жизнь, разбила хрупкую призрачность вещей и заразила этим беспокойством. Он почти возненавидел эту женщину с ее безыскусной и страшной правдой, которая все вдруг поставила с головы на ноги. Все его доводы и логические построения лопались, точно мыльные пузыри, перед маленьким подсолнечным полем в трепещущем свете и молодой женщиной, лежащей с открытыми глазами на кромке прибрежной травы.

А все так было налажено, все так хорошо шло! У него квартира, дети учатся в языковой спецшколе, воскресные дни всей семьей они проводят за городом, в доме, который он купил в одном селе, пятьдесят километров от Софии; заказов много, его фильмы котируются, у него репутация порядочного человека, а самое главное, что и сам он считает себя таким и живет в ладу с собой и миром.

И вот оказывается, что он просто уютно устроился в этой жизни и не хочет, чтобы его волновали, бередили совесть, никакие перемены ему не нужны. Ему было бы удобно, чтобы жизнь других людей не вступала в конфликт с его собственной, чтобы его не трогали. Он и слышать больше не желал о чьем-то отчаянии, ему было хорошо, и теперь уже действовало на нервы, что где-то существуют нищета, страдания, творится что-то такое, что может потревожить его чувствительную душу. Поэтому он предпочитал не знать, закрывать на это глаза.

Хоть он и не вполне сознавал это, но самым большим его желанием было, чтобы жизнь оставалась такой, как она есть, неподвижной и неизменной, полной лишь добрых вестей, пчелой, у которой вынуто жало. И чтобы ничьи стоны не нарушали его покоя и благоденствия.

А именно так случилось сегодня, в этот осенний день, в этом мчащемся поезде. Перед ним валялись осколки его представлений о собственной персоне, и он был бессилен себе помочь.

За окном проплывали желтые кусты — осень в этом году пришла рано, поезд пролетал мимо деревушек, одиноких сторожек с заколоченными окнами, потом углубился в ущелье. Между склонами рассеченной надвое горы, слабо поблескивая, вилась речка, по висячим мостам сновали люди, уже наступил полдень.

Сценарист сидел у окна и думал.

Неожиданно взгляд его упал на таблички «Образцовый дом». Он встал, сгреб их в кучу и стал швырять в окно. Таблички падали в траву, на ветки ближних деревьев, на выгоревшие подсолнухи, на зеленоватые камни речки.

Ущелье кончилось, поезд помчался дальше по равнине, где дымили трубы стеклодувных заводов, где земля вокруг химических комбинатов резала глаз непривычным оранжевым цветом. Поезд летел, заглатывал километры, и полчаса спустя вдали показалась София.

На премьере картины все было очень торжественно.

Перед кинотеатром толпилось множество людей, подъезжали машины, валил снег. Толкотня царила и в зале, обитом красным бархатом, мест не хватало, все суетились. Сверкали ожерелья, волнами разносились запахи французских духов, скромно проходили кинозвезды, стараясь не выделяться в толпе.

После просмотра публика аплодировала стоя, на сцену вышли девушки в вечерних платьях, с обнаженными спинами, блестевшими в ярком свете люстр; девушки преподнесли корзины цветов и букеты, чмокнули каждого в щеку.

Сценарист, радостный и взволнованный, стоял рядом с режиссером и кланялся рукоплещущим зрителям.

На банкете настроение поднялось еще больше, произносились тосты за прекрасный фильм и дальнейшие успехи его создателей.

Были раки с лимоном, водка, анчоусы, маслины, салат с ветчиной, потом подали виноградную водку и сливовицу, пирог с мясом и маринованный чеснок, за этим последовала наисвежайшая форель из Тетевенских прудов. Вместе с форелью подали какой-то паштет с труднопроизносимым названием, но необыкновенно вкусный. В маленьких синих вазочках лежали икра и майонез.

Потом принесли фаршированную баранину и горячие пшеничные лепешки, фарш был из печени, почек и потрохов, приправленных мятой, петрушкой и черным перцем. На гарнир был рис — сваренный, а затем слегка поджаренный. Вино пили белое, «Карловский мискет» пятилетней выдержки, а кое-кто перешел на виски. Красное вино было марки «Мавруд». После баранины желающим подали филе, тонко струганное вяленое мясо и шницеля.

На десерт был шоколадный торт с миндалем и кремом, яблоки, апельсины, бананы, а затем фруктовое мороженое.

И под конец — кофе.

Сценарист был возбужден, весел, почти счастлив. Он пил только легкое белое вино, со всеми шутил, со всеми находил общий язык и произнес чудесный тост, взволнованный и в то же время полный остроумных намеков. Все смеялись, а режиссер, расчувствовавшись, поцеловал его в лоб.

Разошлись уже за полночь.

На притихшую улицу крупными хлопьями падал густой снег, валил так, будто никогда не кончится, и в темноте зимней ночи казалось, что и дома, и деревья, и мутный свет уличных фонарей тихо поднимаются сквозь его пелену вверх, к небу.

Он шел по заснеженным улицам в радостном возбуждении, легко, как мальчишка. И чувствовал себя мальчишкой, безмятежным и чистым, и снег наполнял его счастьем.

Потом его нагнало свободное такси, он сел и поехал домой.

— Как поживаете? — спросил вдруг водитель.

Сценарист вгляделся в его лицо — это был Милко.

— А, Милко!.. Спасибо, хорошо. А ты?

— Сами видите… — усмехнулся Милко. — Кручу баранку.

Вскоре они подъехали к дому, сценарист протянул пять левов, и они распрощались. Машина развернулась и исчезла в снежной пелене.

Дома все спали, он на цыпочках прошел к себе в кабинет, стараясь не шуршать бумагой, в которую были завернуты цветы.

Разделся, поставил цветы в вазу, постелил постель и нырнул под одеяло. И тут же уснул спокойным, здоровым сном.

А ночью его разбудил запах диких пчел. Острый, горьковатый, он заполнил собой всю комнату.

Сценарист зажег свет, огляделся. Он не мог понять, откуда исходит этот запах. Сначала показалось, что от букета, и он встал, открыл окно и выбросил цветы.

Но запах диких пчел продолжал заполнять комнату.

И тогда он понял, что теперь каждую ночь будет внезапно и беспричинно просыпаться от запаха диких пчел, чтобы снова увидеть маленькое подсолнечное поле, трепещущий свет, молодую женщину, лежащую с открытыми глазами, и жужжащих надо всем этим диких пчел.

Внезапно проснувшись, он долгими ночами будет лежать без сна, и дикие пчелы будут яростно жужжать в его сердце.

За мгновение до того, как он закрыл окно, в комнату проникло крохотное поле подсолнухов.

Милчо Радев ФОТОГРАФИЯ В РАМКЕ

Милчо Радев

СНИМКА В РАМКА

София, 1981

© Милчо Радев, 1981

c/o Jusautor, Sofia

Перевод О. БАСОВОЙ

Редактор Р. ГРЕЦКАЯ

Конечно, я не забыл Матея. Но мы уже не были сослуживцами, не жили в одном квартале, и «наше» кафе заполнялось незнакомыми людьми, постоянно менявшими столики и становившимися все более шумными. Нечто подобное случилось и со мной. Постепенно с годами я стал встречаться не с теми, кого любил и уважал, а с кем попало, для препровождения времени.

Допускаю, что я просто старался не думать о Матее. Мы знакомы с детства, были в приятельских отношениях, и потом нас связывали общие воспоминания; но, едва я принимался о нем вспоминать, в моем сознании всплывал тот день, когда встал вопрос: кто «за», кто «против» и кто «воздержался». Я не один, а два раза поднял руку на уровень шеи сидящего впереди меня коллеги, градусов на сорок пять приподнял ее над подлокотником стула — на большее меня не хватило. Правда, я знал, что от моей позиции ровным счетом ничего не зависит. Дело было ясное, большинство голосов обеспечено, единодушие и гармония в нашем коллективе восторжествовали. И Матей был уволен.

Из главврача заводской поликлиники он превратился в заведующего самым обычным медпунктом на старенькой фабрике, в пятистах метрах от которой когда-то находилась городская свалка. Медпункт этот не располагал ни лабораторией, ни физиотерапевтическим кабинетом, ни медицинским персоналом — лишь полуграмотная санитарка была под его началом. Запустение, грязь по колено, стена за его письменным столом от весенней сырости стала напоминать географическую карту с меняющимися государственными границами. Получал Матей вдвое меньше, чем у нас, да и рабочие не очень-то его жаловали: им был нужен врач, а не уволенный начальник. Словом, все шло к тому, что и там он не удержится. Хорошо еще, свалка находилась под боком. Возьмет палку с металлическим наконечником и пойдет с мешком за спиной собирать бумажные отбросы.

Так складывались дела Матея — до прошлой недели…

Вторая половина выходного дня была самой приятной. Автомобили покинули город, улицы опустели, дома притихли. Теплынь — самое подходящее время ходить босиком по линолеуму или по кафелю в ванной. Положив раскрытую книгу вверх обложкой на постель, я расположился в кресле, широко расставил ноги и принялся сладко позевывать. Время было самое неподходящее для сюрпризов. Я долго, исподволь готовил себя к матчу, который должны были показывать по телевизору. Первым делом старательно зашторил окна — так я поступаю всегда, когда на улице еще светло, а я собираюсь смотреть футбол. Я хитрю. Таким образом мне удается опередить сумерки, которые просачиваются из разбитых подвальных окон, заполняют пространство, смахивающее на колодец и именуемое внутренним двором, добираются до моих ног и медленно поглощают меня.

Так вот, в этот воскресный день, занавесив окна и пододвинув массивное кресло к телевизору, я поставил перед собой пуфик, положил на него ноги и откинулся на мягкую спинку кресла. Слева от меня — столик. На нем — два бутерброда, сервелат и даже арахис. А справа — на другом столике — пепельница, стаканы. Внизу на полу — минеральная вода и бутылка водки. Она, естественно, уже почата. Когда содержимое иссякает, это хорошо: приближающийся конец может изменить вкус, даже водки.

До начала матча оставалось пять-шесть минут. Не больше. От нечего делать я развернул газету. При этом я знал, что мне нужно зажечь лампу над головой, и абажур очертит вокруг меня мягкий теплый круг. Ну а когда начнется матч, я нажму на кнопку, круг исчезнет, и я сольюсь с травяным полем, с мячом, который летает над этим полем и иногда оказывается в сетке.

Однако на этот раз я не слился. Я переворачивал Страницы газеты, больше прислушиваясь к их шелесту, чем вчитываясь в заголовки. Вдруг я почувствовал, что мои ноги ищут тапочки, и вот я уже стою у окна, поближе к свету. Создавался новый эпидемиологический центр. Так сообщалось в газете. Объединялись три столичных научно-исследовательских института, к ним присоединяли лабораторию в Варне, филиал в Русе, а также отдел социологических исследований и прогнозов, координационный центр по очистке вод и еще множество всяких лабораторий и отделений. И директором этого фантастического учреждения назначался Матей. Да-да, наш Матей. Этот чирей, который потребовалось удалить с корнем, во имя оздоровления нашего коллектива. Правда, вскоре выскочили уже не чирьи, а возник настоящий фурункулез, и мы не знали, как от него избавиться.

Спокойствия у меня как не бывало. Я отыскал телефонную книгу. Доктор Матей Христов Василев. Я не был уверен, что по отцу он «Христов», но здесь значился этот. Наш Матей. Да, это именно он. Необходимо было что-то предпринять. Я снял трубку и набрал номер поликлиники, хотя и не знал, кто сегодня дежурит. Раздался тягучий голос Колева.

— Ты прочел? — быстро, взволнованно, на одном дыхании спросил я.

Последовала длинная пауза.

Мне стало все ясно. Колев относился к числу тех людей, кто первым повел атаку на Матея. В тот день, когда его сняли с работы, Колев ходил по кабинетам и повторял: «Мы его уволили!»; через каждый шаг одно и то же: «Мы его уволили!» — и захлебывался смехом. Просто не мог остановиться, это было сверх его сил. Рот его сам по себе открывался, глаза вращались как у полоумного, а с губ срывалось: «Мы его уволили!» Он как бы давал нам понять, что именно он подписал приказ, хотя с таким же успехом и я мог бы сказать это про себя. Мы с Колевым оба — обыкновенные врачи, только я — отоларинголог, а он — терапевт. Но Колев не переставал повторять: «Мы его уволили!» При этом — что самое забавное — он приподнимался на цыпочки, чтобы казаться не только выше ростом, но и выглядеть всемогущим и грозным. Да, это было здорово смешно! Если бы он взглянул на себя со стороны, понял бы, что коротышке не следует вставать на цыпочки…

— Ну и?.. — нараспев и совершенно спокойно произнес Колев. Сейчас ему не было нужды вставать на цыпочки — он наверняка возлежал в удобном кресле.

Мне же требовалось время, чтобы прийти в себя, осмыслить новость, насколько возможно свыкнуться с ней. Безусловно, я должен был предвидеть, что, какое бы известие я ни преподнес Колеву, у него всегда будет наготове его вечное «ну и…». Почувствовав, что ему собираются сообщить что-то новое, он мгновенно, как мышь, прятался в нору. Так он защищался, новостей он не приемлет. Был уверен, что любая услышанная им весть — это непосильная ноша, которую ему придется тащить на пару с кем-то. А он не выносит дополнительных нагрузок. Вот почему на мой вопрос: «Ты прочел?» — Колев сразу ответил: «Ну и…»

Мне следовало бы предвидеть, что у Колева есть все основания возлежать, сохраняя спокойствие и невозмутимость. Уже завтра он станет всюду и всем напоминать, настойчиво и без передыху, что он и Матей — давние враги. Без повода и по поводу он будет твердить: вы же знаете, у нас с ним старинная вражда. И чем больше людей услышат и поверят ему, тем лучше. Ведь если они — враги, значит, люди одного ранга. Таков первый вывод, который рано или поздно сделает для себя каждый. Раз они враждуют, сражаются, наносят друг другу удары, следовательно, оба из одной весовой категории. Так принято в боксе, в борьбе — везде. Одним словом, Колев перейдет в более тяжелый вес.

Во-вторых, на руку ему и то, что у Матея, как у любого простого смертного, а тем более как у любого начальника, так или иначе найдутся недоброжелатели. Принципиальные или беспринципные. Большинство из них станут поддерживать Колева. Они будут бороться вместе, бок о бок, по одну сторону баррикады. Сам Матей, вполне возможно, о Колеве и думать забыл, в то время как тот приобретал новых сторонников.

И третьим преимуществом Колева будет то, что он вызовет сочувствие у людей справедливых и честных, но сентиментальных. Сочувствовать ему будут если не всегда, то по крайней мере долго. Все скажут про себя: нехорошо поступает Матей, взлетел так высоко, а продолжает сводить счеты с Колевым, третировать беднягу, который всего лишь обыкновенный терапевт. Не какой-нибудь там начальник.

Ну и, наконец, в-четвертых… Нет-нет… я еще не совсем спятил. Может, у меня и есть свои странности и недостатки, но в данном случае я, ей-богу, прав. Итак, в-четвертых. Это сам Матей. В один прекрасный день, когда будет объявлен конкурс, очень важный конкурс, конечный результат которого в значительной степени будет зависеть от Матея. Раньше всех на него заявится Колев. Придет и сядет в первом ряду. Кроткий, прилизанный, готовый снести еще одну несправедливость. Пусть он, Матей, с высоты занимаемого им положения учинит расправу над подчиненными. Пусть проявит свою мелочность. Кротко, безропотно будет взирать на него Колев и ждать решения собственной судьбы. А она — целиком в руках Матея.

— Ну и… скажешь ты наконец что-нибудь? — вновь раздался в трубке голос Колева. В его голосе мне уже послышались победные нотки.

— Скажу, но не теперь! — И я сделал самое простое — нажал на рычаг. Спасся бегством.

Я вернулся к телевизору. Там гоняли мяч. А я видел Колева, который садится в первом ряду и ожидает результата конкурса. Он, преследуемый Колев. Умеющий быть преследуемым.

Матч, естественно, я проглядел. Я, конечно, все видел, но без эмоций; а ведь именно ради них и смотришь футбольный спектакль, не так ли?

Начиная с этого дня ход моих мыслей круто изменился. Дело в том, что порой я нарушал трудовую дисциплину. Поскольку на протяжении шестнадцати лет я делаю одно и то же, то время от времени, во время работы, думаю о чем-то своем. Все эти годы я заведую отоларингологическим кабинетом. Лечу я в основном несколько заболеваний и одним и тем же методом. Изо дня в день я подхожу к двери и говорю: «Следующий!» Жду, пока пациент входит. Жду, пока выходит. Некоторые в двух словах объясняют, что с ними, другие заводят длинный разговор. И всех я обязан выслушать. Я не имею права быть нетерпеливым. Потом опускаю на лоб светоскоп, обследую нос, горло, ушной канал и, когда дохожу до барабанной перепонки, становлюсь предельно внимательным — тонкая штука эта перепонка. Во всем остальном я полагаюсь на свои руки — они знают свое дело, а мой язык — тем более. Можно грелку. Можно и соллюкс. Совершенно верно, это электрическая лампочка, она продается во всех магазинах. Подходит ко всем патронам. Совершенно верно. Большая, как айва. Начинать прогревание с пяти минут. Правильно? Да, я киваю. Наконец больной умолкает и разглядывает рецепт. Не имеет значения, когда закапывать капли, до еды или после, ведь их закапывают в нос. Он еще не взялся за ручку двери. Проверяет, все ли запомнил, не упустил ли чего. Пациент прав. Но и я тоже прав. Что мне делать в эти предолгие минуты, ставшие такими бесконечными за мою шестнадцатилетнюю врачебную практику? Немудрено, что порой я погружаюсь в собственные мысли. Поэтому иногда кажусь слегка рассеянным, даже странноватым; задаю вопрос, который задавал две минуты назад; но, как правило, быстро нахожусь, отпускаю шутку, которая воспринимается не по существу, а из-за тона, каким она произнесена; пациент понимает, что я — человек добрый, что мы станем с ним приятелями, а если я и пропустил что-то из его монолога, естественно, с каждым может случиться. Но подобные промахи я допускаю не часто. Когда я думаю о каком-нибудь конкретном человеке, о Матее, то невольно приближаю его к себе, делаю своим сообщником; но, стоит войти начальству или взволнованному пациенту, Матей перестает занимать мое воображение, медленно, деликатно отступает, незаметно сливается со стеной и остается там, похожий на фотографию в рамке.

О новом назначении Матея я прочитал в воскресенье. Как известно, день этот вполне подходящий для важных новостей. До понедельника у нас достаточно времени, чтобы выспаться, поразмышлять; неожиданность постепенно становится обыденностью, рассудок берет верх, открывая простор для невозмутимости. В понедельник можно будет наблюдать, кто из моих сослуживцев какую маску на себя напялит, кто какую роль станет играть.

Мне стоило большого труда вопреки всему не прийти на полчаса раньше, чтобы не столкнуться, как бы случайно, со своими коллегами на лестничной площадке или где-нибудь в коридоре. Но в таком случае, сказал я самому себе, я в чем-то уподоблюсь Колеву, даже буду хуже, чем Колев, потому что он, этот тип, боролся и победил: Матей уволен, а следовательно, он имел полное право расхаживать по поликлинике, кричать «ура» и ликовать. Но ведь и я присутствовал на собрании, когда увольняли Матея. Я был там. Об этом не стоит забывать. Правда, слишком поспешно подсчитали, кто «за», кто «против» — вопрос был решен и уже не имело смысла докучать людям и задерживать их. Более того, начальник здравотдела, присутствовавший на нашем собрании, сказал, что «все встало на свои места».

У меня была возможность зайти в кабинет к кому-нибудь из коллег и издалека завести разговор о Матее. Но я не умею начинать издалека, а если и пытался, то делал это так неловко, что уж было бы лучше сразу в лоб. К тому же я вечно норовил предугадать ответ — как бы соревнуясь в лицемерии.

Поэтому в понедельник я, не колеблясь, уединился в своем кабинете. Он расположен на цокольном этаже нашей поликлиники, в нем мало света, вида из окна никакого, зато стены прочные и пол прочный, как в бункере. В противоположном конце коридора — лаборатория, люди в ней — тихие, махнувшие рукой на меня. Мы здороваемся, лишь когда сталкиваемся лицом к лицу. Выше этажом — кабинеты терапевта, хирурга, гинеколога, а на самом верху — владения стоматологов и физиотерапевта. Вот и вся наша поликлиника. Шесть лечащих врачей, два стоматолога, сестры, две санитарки и две регистраторши. Мы — придаток Первой рабочей больницы. К нашему зданию преспокойно могли бы подогнать несколько грузовиков, погрузить нас со всем барахлом и переместить в один из закоулков огромной, занимающей четыре улицы Первой рабочей больницы. Это стоило бы сделать — но не делают. По сентиментальным и другим соображениям. Сентиментальным — потому что доктор Мирков, главврач Первой рабочей больницы, отдал свою молодость нашей поликлинике. Как и многие из тех, кто занимает сегодня еще более высокие посты, он также начинал именно здесь. Это первая в стране поликлиника, где после Девятого сентября лечили исключительно рабочих. Тогда ее окружал индустриальный район Софии, простиравшийся до вокзала и дальше — до сел Малашевцы и Орландовцы. Еще совсем недавно улица, где располагается наша поликлиника, называлась Мясницкой, потому что на ней когда-то были лавки мясников. Она ничем не отличалась от соседних улочек — Плотницкой, Пекарской, — такая же грязная, как они. А грязь на них была непролазная — из-за вязкой глинистой почвы. Именно здесь нашли двухэтажное строение и, поскольку по соседству строился завод, назвали поликлинику «заводской». И хотя здание явно не было приспособлено для этой цели и подле него собирались подозрительные личности, тем не менее здесь организовалась первая рабочая поликлиника, и не каждый бы рискнул взять на себя смелость ее закрыть. Таковы, так сказать, сентиментальные соображения. Существовали и другие. При всем при том, что район этот уже давно перестал быть промышленным центром Софии, здесь еще сохранились небольшие фабрики, мастерские, цеха. Рабочим, чтобы попасть в Первую больницу, нужно было тратить на дорогу целых полчаса, пересаживаясь с одного трамвая на другой. А один из главных принципов нашего здравоохранения — своевременное оказание медицинской помощи.

Таковы соображения, из-за которых сюда не подгоняли те самые грузовики. Я давно мог бы перейти в солидную клинику, но всегда предпочитал держаться подальше от высокого начальства; здесь я был сам себе хозяин. Наверно, и мои коллеги думали точно так же. Общими усилиями мы и создали наше милое гнездышко…

Итак, на следующий день после сенсационного для меня сообщения я окопался в своем кабинете, надел халат и, как обычно, подошел к двери, открыл ее и сказал:

— Следующий!

С лавки поднялся человечек, державшийся за ухо. В очереди он был первым, а не следующим, но я давно отвоевал себе право быть рассеянным в мелочах.

Я сам вызываю больных, так как «подарил» свою медсестру хирургическому кабинету. На одном из собраний я встал и заявил, что в целях экономии отказываюсь от помощника и буду работать один.

Выглядело это не очень красиво: мой смиренный вид, слова об экономии. Но выбора у меня не было. В противном случае не знаю, чем бы все это кончилось. Я уже был готов вцепиться в ее прическу и пинком под зад выкинуть в коридор, прямо в объятия больных.

Я и по сей день горжусь своей сдержанностью. Считаю, что я поступил правильно, хотя визгу было много. Я убежден, скоро и хирург взвоет от моего «подарка».

Поступить так меня вынудили две причины. Во-первых, Аделина, моя медсестра, постоянно следила за мной, оценивала мои поступки и не просто была заинтересованным наблюдателем моей жизни — она буквально села мне на голову. Я постоянно ощущал невидимый глаз радара, направленный на меня. Информация, которую она получала, тут же оценивалась ею. Фиксировалась. Я это чувствовал почти физически. Да, она ставила мне отметки. Двойку, тройку и снова двойку. Аделина не одобряла моего обхождения с больными, ее раздражали мои галстуки; у меня были и хорошие галстуки, но они, по ее мнению, не подходили к рубашкам. А если подходили, то узел был завязан неправильно. Чтобы вконец не расстраиваться, она старалась не смотреть на мои башмаки. Мужчина узнается по обуви, утверждала она. Вернее, его благосостояние, уточнил бы я, но не делал этого. Мою улыбку Аделина также порицала. Ей она казалась чересчур широкой и при этом относилась к пациентам, явно того не заслуживающим. «Еще один промах», — как бы говорила медсестра. Она смотрит в окно, а я на дверь; мы сидим почти спиной друг к другу, но я чувствую, как она выводит у меня на лопатках жирную двойку, хвост которой захватывает и поясницу.

Конечно, можно было бы свыкнуться, примириться с ее страстью все оценивать. Но не с ее услужливостью. Я не раз просил Аделину не оказывать мне услуг — я их не выношу. Пусть кричит, наговаривает на меня, лишь бы не делала мне одолжений. К примеру. Как-то в один из самых обычных дней, утром, ну скажем около восьми часов, я беседую по телефону с одним из своих приятелей. Подчеркиваю, с самым заурядным, самым рядовым и не представляющим никакого интереса для прекрасной, светловолосой и очкастой Аделины. Разговариваю по телефону и вижу, что та склонилась над карточками, целиком поглощенная цифрами, именами — она готовила какой-то отчет. Заканчиваю разговор и продолжаю прием больных.

Где-то без пяти двенадцать Аделина решает оказать мне любезность.

— Доктор… — говорит она и поднимает глаза на стенные часы, — вам нужно позвонить Петру Владимирову.

Я стараюсь дышать спокойно, глубоко и ровно. Я отчетливо помню, что четыре часа назад действительно говорил с Петром Владимировым. Но почти исключено, что называл его по имени и уж наверняка не упоминал его фамилию. Она же знает про моего приятеля все: и его имя, и отчество, и фамилию, знает его жену и место ее работы, и то, почему он мне нужен и когда мы с ним последний раз общались по телефону. Она даже может воспроизвести наш разговор и сказать, насколько он был важен. При этом милейшая Аделина даже не смотрит в мою сторону. Она вообще никогда не смотрит на меня. Сейчас она поглощена заполнением карточек, работает вовсю, но, поскольку я обещал Петру Владимирову созвониться с ним в двенадцать часов, она оказывает мне услугу и напоминает о данном мной слове. Поэтому я могу смело утверждать, что она сидит не поблизости от меня, а уселась мне прямо на голову. Она наблюдает за мной, даже когда сидит ко мне спиной. Она знает, что в данный момент моя рука тянется за ложкой, я собираюсь обследовать горло больного. И это движение, которое я проделываю по сто раз на день, она вновь и вновь отмечает про себя и заносит в свою картотеку. Фиксирует и дает оценку. Чувствуя это, я не могу сосредоточиться. Аделина и мои размышления — этого слишком много. Вот почему я пожертвовал ею.

В понедельник, на следующий день после газетного сообщения, я, открыв дверь кабинета, как обычно, произнес: «Следующий!» Я произнес эту фразу сам, но зато я один в кабинете и могу спокойно поразмышлять о Матее, ставшем важной персоной.

…Мы жили с Матеем по соседству и гоняли мяч в одном скверике. Рядом — площадь Славейкова. Высоченные многооконные здания. Пока мы гоняли тряпичный мяч, все шло гладко, но, едва приобрели настоящий футбольный мяч, не проходило дня, чтобы мы не разбили окно. Скверик, где мы играли, со всех сторон окружал густой кустарник, поначалу мешавший нашей игре — туда постоянно залетал мяч; но через несколько лет мы не без удовольствия прятались там во время игры в прятки, когда, стараясь быть незамеченными, крепко прижимались к девчонкам. А они, видно увлеченные игрой, и не думали на нас сердиться. А если и дулись, то лишь для того, чтобы подчеркнуть, что им это не очень приятно.

Матей жил где-то недалеко от меня, но где именно, я не знал. Парень как парень. Ничего особенного. В футбол играл так себе, а в прятки и вообще не играл. Забавы наши его не привлекали.

Однажды, в воскресенье, когда отца не было дома и мы думали, что он сидит в кафе «Учительская беседа», куда он имел обыкновение захаживать, он неожиданно позвонил в дверь, чего раньше никогда не делал, поскольку открывал дверь собственным ключом. В руках у него была газета. Отец сказал, что немцы напали на Советский Союз… Мы находились в том возрасте, когда уже пробиваются усы, но еще быстрее вскакивают прыщи. Пока мы гадали, что с ними делать, Матей стал тем, что для нас — несмотря на мобилизацию и тревожные вести — было самым важным. Он стал красивым, очень красивым. И сколько бы мы ни торчали перед зеркалом, ни расчесывали и ни приглаживали вихры, мы понимали, что до Матея нам далеко.

Он был высок, строен, поджар и белокур, как сказочный принц. Выражение его лица постоянно менялось: то каменело и становилось жестким, то излучало доброту и притягивало мягкой нежностью. Если его подбородок угрожающе торчал клином, то рот был мягким и всепрощающим; если нос напоминал клюв хищной птицы, то глаза действовали умиротворяюще, ласково взирая на собеседника. Трудно было определить по внешности Матея его подлинный характер, но девушки, глядя на него, ощущали в коленях слабость.

С началом войны пришли затемнения, бомбардировки, эвакуация. Потом наступил день победы, Девятое сентября, но мы к тому времени потеряли друг друга из виду. Одни служили в армии, другие учились в институте. Жизнь нас разметала…

Пролетела целая вечность, когда однажды в дверь моего кабинета на цокольном этаже заводской поликлиники постучалась лаборантка.

— В три часа после работы, — сказала она, — всем велено собраться у доктора Миркова. У нас новый главврач. Матей Христов Василев.

Я не обратил внимания на имя. Подумал лишь о том, что нас ожидают большие перемены. Одни будут против Главного, другие — за него. Поехали. Кто на собственной машине, кто на трамвае, а физиотерапевт — пешком, чтобы похудеть.

Кабинет доктора Миркова — просторный, в нем всем нашлось место. Мирков и наш будущий главврач еще не пришли. Одна из медсестер примостилась на кушетке, вернее, на металлической, выкрашенной в белый цвет спинке. Эта кушетка Миркову крайне необходима, так как он частенько остается ночевать. У него нет времени ходить домой. Он не просто руководит огромной больницей и занимается заводской поликлиникой, но буквально горит на работе. Он — энтузиаст. Есть и такие. И чудесно, что они есть. Когда он работал у нас, то, осмотревшись, увидел, что кругом строятся заводы, у которых огромные возможности. Он взял портфель и отправился туда. Хотите, чтобы у ваших рабочих была своя больница? Только для них. Хотите? Тогда выделите средства. Денег у вас много. Как это сделать? Ваши соседи, к примеру, сделали это на основании такого-то параграфа. Понадобится дополнительное разрешение — я обеспечу вам. Речь идет, как вы сами понимаете, не о роскоши: автомобилях, шторах, мебели, а о здоровье рабочих. Что вы говорите? Дело городского народного Совета? Вы правы. Возможно, они и построят. Но когда? А я утверждаю, что к тому времени, когда завод вступит в строй; больница будет готова. В двухстах метрах отсюда. Городской народный Совет? Хорошо. Я не спорю. Но в какой пятилетке? Повторяю, что с помощью плановой комиссии мы включим строительство больничного корпуса в план следующего года. Люди переглядывались, слушали и, не видя ничего противозаконного, в конце концов соглашались. Мирков опять брал портфель и прямиком в горсовет или министерство. Имеете ли вы что-нибудь против, если я за счет фондов предприятий построю больницу? Не возражаете? Стройорганизацию я уломаю. И так — от одной двери к другой. Потом опять в те же двери. На стройматериалы вы дали, а сейчас должны изыскать средства на рентген и другую аппаратуру, на постельное белье, профилакторий и на солярий. Да есть у вас деньги, есть. В прошлом году изыскали и в этом найдете. А для чего финансисты? Вот пусть они и отыщут резервы.

Маленький, толстый, почти круглый, брюки всегда приспущены, лоб в испарине; он слушает вас рассеянно и вдруг говорит:

— А теперь вкратце и с самого начала.

…Он опять где-то задержался. Мы сидели и ждали, когда же откроется тяжелая, обитая кожей дверь и войдет Мирков вместе с новым главврачом. Некоторые утверждали, что Мирков не способен сделать инъекцию, особенно в вену, — боится. Может, так оно и есть, но разве в этом дело? Неизвестно, от кого больше проку. А ведь быть полезным — самое главное. Возможно, что Мирков не умеет держать скальпель в руках и выстукивать сердце; возможно, он и чернильная душа; но тем не менее этот человек мне не просто симпатичен — я его боготворю. Его кабинет вечно завален папками. И лишь ему одному известно, где какая справка находится. Он не разрешает убирать в кабинете. Уборщицы ворчат, что это не комната, а волчье логово — в ней полно пыли и мусора. Мирков настырен, он досаждает всему управлению. Однако он один приходит на работу в шесть часов утра и уходит поздно вечером. В обед упрашивает кого-нибудь из сослуживцев купить ему бублик. За весь день — один-единственный бублик. Когда он входит в кабинет начальника управления, просит разрешения сесть: во-первых, потому что у него грыжа, которая постоянно дает о себе знать, и во-вторых, из-за язвы, которая опять обострилась. Начальник управления отругает его за наплевательское отношение к своему здоровью, пригрозит, что впредь не только не пустит к себе, но и к управлению близко не подпустит. Пусть берет отпуск и лечится. Так дальше не может продолжаться. Понятно или нет? Подобный разговор стал как бы ритуалом, повторяющимся изо дня в день. А Мирков уже торопится вернуться в свой кабинет. Там он отдает распоряжения. Одно за другим. Распоряжение о том, как следует оформлять больничный лист о временной нетрудоспособности. Разъясняет, как сделать так, чтобы больной получал его без излишней волокиты. Затем: если на заводе наберется тридцать язвенников, то и для больных, и для государства будет лучше при заводе открыть диетическую столовую: пусть деньги, которые идут на оплату бюллетеней, будут потрачены на диетпитание, что предотвратит обострение болезни. И каждый приказ он готовит месяцами, не спит, обсуждает на многочасовом заседании, из-за чего люди нервничают, а он наживает себе врагов; и все же Мирков не отступает, ни за что на свете не допустит, чтобы какой-нибудь пункт был неправильно истолкован, особенно если это нанесет вред здоровью рабочего человека. Кроме того, к нему обращались во всех запутанных случаях: кому-то определили маленькую пенсию, дали более низкую группу инвалидности; этим занимается специальная комиссия, но он советует рабочему, какое именно обследование необходимо пройти, в какие поликлиники обратиться, чтобы комиссия смогла принять правильное решение. Другой, наоборот, хочет доказать свою трудоспособность, а предприятие, где он работает, считает, что для него нет подходящей работы. И опять папки, справки, параграфы. И так каждый день, с шести утра до десяти вечера.

«Посмотри на себя, ты же бледный как смерть!» — выговаривает ему начальник управления. Все-то его ругают. Даже уборщицы и курьеры. Но, чем больше они бранятся, тем больше его любят. Качают головой и говорят: «Да…» И умолкают…

Обитая кожей дверь наконец распахивается, и первым в кабинет входит доктор Мирков, а за ним… Матей. Мой друг детства. Давно я его не видел. Думаю, лет двадцать. Я не знал, что он стал медиком. В нашем университете он не учился. Наверно, где-нибудь за границей. Он здорово изменился. Не то пополнел, не то раздался в плечах, но это был не тот Матей. Черты его лица смягчились, жесткость и доброта уже не контрастировали друг с другом — видать, время потрудилось и над ним. Если когда-то Матей был красавец, то сейчас это был бывший красавец. И если я обратил внимание на его внешность, то лишь потому, что хочу подчеркнуть, как сильно он переменился; наверное, не только внешне.

— Итак, дорогие коллеги… — Последовала пауза. Мирков всегда после слов «коллеги» умолкал, словно хотел подчеркнуть значение этого слова. — Как вам уже известно… а в нашей больнице и особенно в вашей поликлинике все становится известно заранее… с сегодняшнего дня товарищ Матей Василев становится главным врачом заводской поликлиники. Это немаловажное событие.

Потом, повернувшись к Матею, сказал:

— Я с удовольствием представляю вам моих коллег, с которыми вам предстоит вместе работать. Начнем с тех, кто сидит впереди.

И он начал. Начал и я: «Подлец».

«Этот тоже».

«Еще больший подлец».

«Любовница первого подлеца».

«Бывшая любовница первого подлеца».

«Злюка. Во всей республике подобной не сыщешь».

«Доносчик и вымогатель. Остерегайся его. К тому же страдает манией величия. Любит говорить: «Я должен тебе сказать…», потом наступает долгая пауза, во время которой ты думаешь, что он сообщит тебе что-то значительное, мудрое, а ты запишешь его откровение и повесишь на стене… «Я должен тебе сказать…» И начнет нести чушь, которую ты тут же забудешь. Вот уже десять лет жду, что он выдавит из себя что-нибудь умное…»

«А этот — просто ничтожество. Пустое место. Со всеми на дружеской ноге. Одним словом, дрянь-человек».

Последнее относится ко мне. Таким меня считают. Возможно, так оно и есть на самом деле.

Матей улыбнулся.

— Мы с ним знакомы, — сказал он.

Я задал себе вопрос: зачем он нарушает правила игры? Не стоило ему говорить, что мы знаем друг друга, и тогда он имел бы возможность получать от меня сведения, и никто не знал бы, от кого он их получает. А то взял да и ляпнул: «Мы с ним знакомы». Мои дорогие коллеги посмотрели в мою сторону и подумали: теперь по милости этого субчика не очень-то подступишься к Василеву — наш пострел везде поспел.

Думаю, пора сказать что-нибудь в собственную защиту. Действительно ли я ничтожество, всегда ли им бываю или время от времени, по необходимости или просто так, без всякой к тому надобности? Не знаю, человеку трудно судить о себе самом. Уверен лишь, что я ничего не делал для того, чтобы доказать обратное. Но второе обвинение меня задевает больше: «Он со всеми на дружеской ноге». Задевает потому, что оно в какой-то степени верно. Я в приятельских отношениях с людьми самыми различными, даже с антиподами. Но тот факт, что они недолюбливают друг друга, не дает мне права отдавать кому-то из них предпочтение. Отсюда возникает ощущение неполноты. Например, неполноты в дружбе, которую я дарю и которую дарят мне. В известной степени я — друг. Мой девиз — «я с тобой, но не твой; я с вами, но не ваш». И поскольку люди это чувствуют, то дают мне меньше, чем я жду от них; и тогда я ищу новых знакомств, но и тут не отступаю от своего принципа — точно так же, как и они в своем отношении ко мне. Это какой-то порочный круг, в котором я верчусь. Суть же этой печальной истины состоит в том, что я мало даю и ровно столько же получаю взамен. Мне следует сократить число своих друзей, но я боюсь ошибиться в выборе и оттолкнуть от себя тех, кто мне более близок. И почему, скажите, я должен во имя дружбы вставать на чью-то сторону? А нельзя ли обойтись без подобных обязательств? В свою защиту скажу лишь одно: я никогда не был двуличен. Ведь главное это, а не то, являюсь ли я всеобщим приятелем. Да, я честен со всеми, но следует признать, что всегда избегаю делать выбор, вставать на сторону того или другого, даже если оба они мои друзья и враждуют между собой. У меня есть право не принимать точку зрения ни первого, ни второго, потому что у меня собственный взгляд на вещи, хотя, возможно, это только мне кажется. Я постоянно спрашиваю себя: почему я должен во всем соглашаться с кем-то, дабы завоевать его дружбу? На чьей стороне правда? Знающих меру или бескомпромиссных? Может ли человек, не занимая крайней позиции, иметь друзей? Вы ответите: это твое личное дело. И будете действительно правы. Но я хочу оставаться другом и Кирилла, и Петра, независимо от того, что между собой они — враги. Как я могу знать, кто из них прав, и как я могу отбросить неправого, во имя того чтобы остаться в приятельских отношениях с тем, кто держит в руках знамя истины? Короче говоря, почему от меня требуют, чтобы я был судьей, в то время как я желаю быть другом? И если все-таки придется выбирать, именно другом хочу я быть прежде, а уж потом, если это потребуется, — судьей. Но сначала — доверие, дружба, а уж потом — отчуждение и осуждение.

— Итак, дорогие коллеги… — Последовала продолжительная пауза. — Меня ждут дела, а вам нужно отдыхать, поскольку завтра рабочий день.

Мирков собрал портфель, поправил подтяжки на мешковатых брюках, и его короткие толстые ножки куда-то направились. Наверно, в плановую комиссию — он решил заняться пристройкой для родильного отделения.

— Как поживаешь?

— Хорошо, а ты?

— Я тоже.

— Нужно бы увидеться.

— Да, конечно, — согласился Матей.

— В ближайшие дни, — уточнил я.

Несмотря на это уточнение, я не искал с ним встречи, более того, задерживался после работы, чтобы не столкнуться с ним в дверях.

Думаю, нет нужды обсуждать мой характер; устал я, да и бесполезно. Гораздо важнее то, что вокруг нашего нового главврача, хотя он и занимал незначительный пост — начальствовал над крохотным коллективом, — образовался вскоре вакуум, готовый заполниться не самыми подходящими людьми.

Мы с ним были знакомы давно, когда-то вместе играли, приударяли за девчонками, хотя и не очень усердно; нас связывали общие воспоминания, да и помимо них, многое другое сближало нас — приятели как-никак. И почему именно я, самый близкий ему в поликлинике человек, старался его избегать? Когда я ищу этому объяснения, все они кажутся мне неубедительными. Но одно верно и точно — из-за глупости. Постараюсь растолковать: я не искал встречи с Матеем, потому что считал неудобным сделать то, чего ожидали от меня мои коллеги… Мы садимся друг против друга, и я начинаю всех поносить. Наклоняюсь вперед, жестикулирую, шепчу, божусь, и так — пока всех не расставлю по местам… Я смотрел на себя со стороны, и мне не нравилась столь шаблонная роль. Сам не знаю почему, мне она казалась неприглядной. Но отчего же в те дни я не думал о пользе, которую мог бы принести Матею? Если бы я призадумался над своим поведением, то был бы вынужден признаться: я его избегал, дабы не нарушить красоты своего поведения. Только какая красота может быть в невмешательстве? Впрочем, человек не всегда склонен задумываться, да и не всегда ему удобно это делать.

Я сторонился Матея еще и потому, должен признать, что боялся нашей встречи… Представьте, я начинаю говорить, выкладываю ему всю правду, а он взмахом руки останавливает меня. Ему противны доносы, и он не желает, чтобы его предварительно обрабатывали… Да, я боялся, что он оборвет меня.

Это ложь, будто я избегал встречи с ним потому, что хотел, чтобы он сам разобрался во всем и подобно щенку, брошенному в воду, научился плавать.

Я уверен, что бы я Матею ни сказал, мерзавцы останутся мерзавцами, и ему их не одолеть. Я убежден в этом. Именно поэтому я и устранился, и вокруг него образовался вакуум. Единственное, что я мог бы посоветовать Матею, — стать таким, как они. Но подобного совета я не мог ему дать, поскольку не был уверен, действительно ли он не такой, как они, если не хуже. Ведь мы не виделись двадцать лет, а люди с годами меняются, все без исключения.

В один из таких вакуумных дней на пороге моего кабинета появился Колев…

В нашем скверике, что неподалеку от площади Славейкова, за кустарником, был газетный киоск. Киоскер, бледный подросток с волосами цвета соломы, наблюдал, как мы играем в футбол; он не мог себе этого позволить, поскольку должен был продавать газеты, журналы и открытки. Когда мы решили приобрести вместо тряпичного мяча кожаный, он вынул из кассового ящика сто левов, ровно столько, сколько требовалось на его покупку. Сто левов… Под Новый год мы обычно обходили несколько соседских домов с поздравлениями и получали в подарок десять — двенадцать левов, которые родители тут же отбирали и складывали на сберкнижку. За четыре лева можно было два-три раза сходить в кинотеатр «Феникс», а можно было, не дожидаясь окончания сеанса, остаться на следующий, чтобы перед началом послушать куплетиста Джипа и поглазеть на настоящую балерину; и если мы сидели в первом ряду, ее ноги оказывались на расстоянии метра от нас. Не удивительно, что сто левов представлялись нам баснословной суммой. Отец этого паренька был инвалидом войны и поэтому имел право держать киоск. Хватился ли он пропажи — осталось для нас тайной. Его сына мы прозвали «Факиром», не столько из-за ста левов и за его худобу и бледность, сколько за то, что он был нам непонятен. Отвалить столько денег и от силы два раза ударить по великолепному настоящему кожаному мячу с резиновой камерой! Он торчал в окошке и наблюдал за нами. Если у нас хватало времени обернуться, мы видели в темном дупле киоска его белые волосы. На углу наискосок от киоска находилась мужская парикмахерская, где работал наш сверстник. Крепкий, упитанный, розовощекий, он, казалось, мазал бриллиантином не только волосы, но всего себя, особенно шею. Он весь блестел: глаза, руки, зубы; только это был не естественный блеск, а какой-то жирный и тусклый… Колев как две капли воды походил на того парня. Он стоял в дверях так, будто ждал от меня, только что подстриженного, чаевых, чтобы купить себе халвы. Ту, что в банках, она тоже жирная.

— Входи и закрой за собой дверь, — сказал я ему. — А вы закройте рот… — обратился я к пациенту. — Вы у меня не в первый раз. Лечение то же: капли, таблетки, по две через каждые шесть часов, и обязательно тепло. Грелка, к примеру…

Больной сложил рецепт вдвое и вышел. Тогда я повернулся к Колеву. Он действительно смахивал на того подмастерья. В его взгляде была покорность, преданность и готовность исполнить любое ваше желание.

— Ты завтра вечером свободен? — спросил он меня.

Я тут же подумал, что он собирается попросить меня о какой-нибудь услуге. Я все чаще убеждаюсь, что, если кто-то из владельцев одной из пяти-шести машин, стоящих перед нашей поликлиникой, собирается отдать в ремонт аккумулятор, он придет именно ко мне и сообщит, что аккумулятор сел, и я предложу ему поехать вместе на автостанцию. Порой мне кажется: они обращаются ко мне за помощью не потому, что держат меня за доброго или услужливого малого, а потому, что считают человеком, подходящим для оказания им всяких мелких услуг, настолько ничтожных, что, откажи я им в этом, они ничего не потеряют. Они просто не считают, сколько раз я им отказывал. Правда, я не очень уверен и в том, что они помнят, сколько раз я соглашался. «Так ты едешь?» И я еду.

На этот раз Колева в мой кабинет привел не аккумулятор. Он приглашал меня на ужин. К себе домой. Не так уж часто получал я подобные приглашения. Мой образ жизни таков, что время, предназначенное Для ужина, как правило, я провожу в забегаловках. Поскольку получаю приглашения не очень часто, я чувствую себя неловко. Если я не спрашиваю заранее, кто там будет, то оказывается, что я должен развлекать чью-то незамужнюю или разведенную сестру или еще какую-нибудь родственницу. Но если я интересуюсь, прийти мне одному или с дамой, мне любезно отвечают: как хочешь. А это право решать самому ставит меня в затруднительное положение. Привести одну из своих бывших жен я считаю невозможным, а приход с какой-нибудь из знакомых поначалу сходит мне с рук, зато потом превращается в пытку. Женщины, сидящие за столом, не одобряют моего выбора, они не просто разглядывают мою спутницу, а буквально пожирают ее глазами. Глазами — потому что ртом нельзя. Поскольку она мне никто, то мне безразлично, терпят они ее или нет; и тогда они так на нее набрасываются, что я даю себе клятву впредь никогда не приводить с собой существо, руки у которого чересчур белы, а платье узко в бедрах, и бедра эти не только высокие, но и чуть полноватые, как у женщины. Ради собственного спокойствия я стараюсь не приводить с собой подобных девиц. Хожу в гости один.

— Значит, завтра в восемь! — повторил, уходя, Колев.

— А где ты живешь?

Он вернулся и начал объяснять:

— Улица Урвич… Ты что, не помнишь? Маленькая такая улочка, у нас там еще были занятия по травматологии.

Я сказал, что припоминаю, хотя это было не так; чем больше мне объясняют то, о чем я не имею никакого представления, тем больше запутывают…

Я отношусь к тем людям, которые не перестают удивляться переменам, происходящим в Софии. Стоит мне оказаться у отеля «Москва», я поражаюсь тому, что там, где еще не так давно были поля и огороды, теперь выросли новые кварталы. Вспомнил, конечно, и улицу Урвич. Невзрачную такую, с одноэтажными домами. Сейчас она застроена зданиями-близнецами, и, если бы мне пришлось там жить, я бы, наверное, путал свой корпус с чужими. Нашел я и дом Колева. На лестнице — линолеум, на лестничных площадках — цветы, но не ради украшения, а вынесенные сюда жильцами за ненадобностью, как и башмаки и тапки, стоявшие у дверей.

— А я вожусь с жаровней, — сообщил мне Колев. Действительно, его лицо казалось рябым от пепла: видно, с помощью газет он разжигал древесный уголь. — Проходи в гостиную.

И он указал мне на дверь с двумя огромными матовыми стеклами, разделенными белого цвета рейкой; Когда он открыл дверь, в глубине гостиной я увидел Матея. Кого-кого, а его здесь я не ожидал увидеть. Тем более сегодня, спустя три дня после назначения главврачом. За фикусом стояла женщина в белом, но я не успел ее разглядеть, так как ко мне направилась Маргарита, в длинном платье, с сигаретой в руке. Возможно, я не привык к женщинам в длинных платьях; когда я смотрю на них, мне кажется, что у них меняется походка.

Маргарита буквально повисла на мне. Если я оказываюсь рядом, она обязательно прижимается ко мне. Рукой, локтем, плечом или бедром. Но не потому, что я ей нравлюсь, а чтобы напомнить мне, что все это у нее есть.

— Наконец-то ты пришел к нам. Теперь сам убедишься, какое мясо готовит Васил. А ты почему-то все отказывался… — Она шла, словно танцевала аргентинское танго, и мы двигались навстречу друг другу, демонстрируя синхронность покачивания наших бедер.

Я подбодрил себя улыбкой человека, которого неоднократно приглашали в этот дом, а он постоянно увиливал от приглашения. Такие, как я, становятся алкоголиками, отрицая домашний уют и предпочитая ему не покрытые скатертью столы забегаловок.

— А это твой старинный приятель… — Матей, улыбаясь, привстал со стула и протянул мне руку. — А там, у фикуса, его прекрасная половина.

Так я впервые увидел Лену. Женщину, о которой можно только мечтать. Мечтать и не стыдиться восхищения, переполняющего тебя. У меня в ушах зазвучали стихи Блока, Есенина, Лермонтова, музыка Шопена и Шуберта. Она была в белом платье, с обнаженными до плечей руками удивительной белизны, от которой нельзя было оторвать взгляд. Глаза зеленовато-серые, а волосы — черные, как вороново крыло. Я растерялся. Более, красивой женщины я никогда не встречал.

Она протянула мне руку. Я сел возле нее.

— Мне очень приятно, что вы работаете вместе с Матеем.

— Мы с ним старые друзья.

— И чем же вы конкретно занимаетесь?

— Я — скромный отоларинголог.

— Интересная специальность.

— Да, неплохая.

Она замолчала. Но и то, что она сказала, было уже немало. Эта женщина научилась молчать или, вернее, привыкла к тому, что ей не нужно вести или поддерживать разговор; у мужчин в ее присутствии развязывался язык, они сыпали шутками и болтали без умолку. От нее же требовалось лишь одно — умение слушать, и она этому научилась, тем самым освободив себя от необходимости участвовать в беседе.

— А вот и наш друг, который вечно опаздывает. — И Маргарита направилась навстречу улыбающемуся, полноватому, но все еще красивому мужчине. Он, как выяснилось, работал в министерстве здравоохранения и был там большим начальником.

Когда он со мной здоровался и потом, когда мы сели к столу, мне казалось, я слышу, как он говорит: эка важность, договоримся, какая из двух будет твоя, а какая — моя. Если не выйдет сейчас, в следующий раз обязательно повезет. Главное, не суетиться — никуда они от нас не денутся.

Явился хозяин, и чувство неловкости окончательно оставило меня, потому что при виде шефа из министерства Колев опять стал похож на подмастерье из парикмахерской. Но не на тех деревенских, неуклюжих ребят, приехавших в большой город на заработки, а на тех, кто, прожив в городе несколько лет, научились из всего извлекать для себя пользу. Имея такого мужа, как Колев, Маргарита наверняка частенько посещала, квартиру этой важной персоны; я даже уверен, что Колев ждал ее в машине у подъезда, чтобы отвезти уставшую жену домой. О чем они воркуют, меня не интересовало; но Колев так нежно обнимал министерского босса, так щедро дарил ему себя, в первую очередь самого себя, свой дом, все, что в нем имелось, что было бы противоестественным, если бы тот отказался от его жены.

Пока Колев накрывал на стол, а Матей, Маргарита и руководитель из министерства беседовали в другом конце гостиной, у меня была возможность разглядеть Лену. На сей раз — со стороны и беспристрастно. «Они не подходят друг для друга», — решил я и грустно вздохнул. Не знаю почему, но мне стало жаль Матея. На свете немало красавиц. На мой взгляд, Лена красивее их всех, но это не меняет дела. Они не созданы друг для друга. Матей ей не подходит. Я еще не знал, кем работает его жена, знаменита ли она, глупа или умна. Но в одном я был уверен: Матей — не для нее. И не потому, что он стабилен, тяжеловесен и статичен, а потому, что не способен на неожиданные поступки. А эта женщина не могла жить без неожиданностей. С ней должно что-то постоянно случаться, что могло бы держать ее в напряжении. Заставляло бы прислушиваться к шагам на лестнице — последует ли за ними звонок в дверь или нет.

Но вместе с тем Лена производила и другое, противоположное впечатление. Наблюдая за ней, пока она сидела возле фикуса и разговаривала, я думал о том, что она не обратила бы на меня внимания, даже если бы я взобрался на фикус или изрек что-нибудь, призвав на помощь все свое остроумие. Она не запомнила бы меня. Не потому, что у меня нет достоинств, а потому, что я ей не нужен. Ей никто не нужен.

Неодолимо нас тянет лишь к тем, в кого мы влюблены. И это влечение объясняется их неприступностью и недосягаемостью; они как горная вершина, возвышающаяся в гордом одиночестве над равниной. А когда взираешь сверху вниз, взгляду открывается многое, до уха долетают всевозможные звуки, далекие, неясные и заманчивые. Сколь бы Лена ни походила на эту гималайскую вершину, но, услышь она звонок у двери, бросилась бы в переднюю, прижимая руки к бьющемуся сердцу. Затаив дыхание, прислушивалась бы к шагам — тот ли идет, кого она ждала. Матей тут ни при чем. У него четкая поступь, и она слышна издалека…

Таковы мысли скучающего человека, который сидит в кресле и ждет, когда подадут мясо. Это первое, что приходит на ум при виде человека, у которого, как нам кажется, все обстоит благополучно.

— Подвигайся к столу, сейчас увидишь, что я приготовил, — сказал, обняв меня, Колев.

За ужином я постоянно ощущал чью-то ногу — или его, или ее. И это все потому, что они нуждались во мне, любили меня.

Каждый раз, когда я слышал громкие слова типа «любовь», я терялся и чувствовал себя неловко. Даже когда мне казалось, что я полюбил в первый или в последний раз, я боялся афишировать свои чувства, говорить о них вслух, потому что тогда они становились похожими на чувства других; я ценю чужие чувства, но уважаю и свои собственные… Изо всех углов гостиной четы Колевых, будто из мощных динамиков, раздавалось «я тебя люблю», «мы любим друг друга», «все мы — одно целое». И я из заурядного врача заводской поликлиники превратился в самого желанного и дорогого гостя. И если время от времени — и это уже давно длится — супруги Колевы баюкали меня на волнах своей любви, это объяснялось их неиссякаемой энергией; но их любовь меня утомляла; я переставал ей сопротивляться и начинал думать, что они в самом деле меня любят. Я принимал их любовь, делал вид, что верю в нее и счастлив ответить им тем же; и вместо того, чтобы ослабеть, их любовь возобновлялась с новой силой.

Размышляя о супругах Колевых, я понимаю, в чем их секрет, если это можно назвать секретом. Они вообще не хотели понять, пытались изобрести что-то новое, оригинальное, свое. Они оставались верными себе и бесстыдно повторялись. Они считали себя героями и ожидали от окружающих скромного вознаграждения за свое геройство… Да, рассуждали они, это не секрет, что мы пригласили Матея, потому что он главврач, тебя же мы пригласили из-за Матея. Безусловно, мы рискуем, но тот, кто любит, не должен бояться несправедливой обиды.

После ужина были танцы, и мне лишний раз пришлось убедиться, что рубашка, которую я надел, была узковата. Я танцую лишь тогда, когда остаюсь с дамой наедине и не знаю, о чем с ней говорить и как к ней подступиться; но если трое мужчин и две женщины на семейном ужине начинают танцевать на полный желудок — это более чем странно. Раз полагалось, я встал и пригласил Маргариту. Если мне нравится женщина, я никогда не осмелюсь к ней подойти и пригласить на танец.

— А Лена-то — красотка! — восклицает Маргарита. — Ты как считаешь?

Танго — единственный танец, во время которого я позволяю себе разговаривать.

— Да, она очень красива.

— Прекрасно, но не будь таким грустным!

— Всякий раз, когда я вижу красивую женщину, мне становится грустно, — признался я.

— Правда? — Она удивленно вскинула брови. Глаза у нее стали квадратными и слишком большими, чтобы заполнить их мыслью.

— Я готовлю себя к предстоящим страданиям.

— В таком случае рада буду тебе помочь. — Маргарита перешла почти на шепот. Я спросил себя, чем она мне поможет — советом или грудью, которой прижималась ко мне. — Лена — кукла. Кукла, которую можно пеленать, укладывать, переворачивать, но ни за что не угадаешь, когда она скажет «мама», а если и скажет, то обязательно невпопад. Запомни это и не смей думать, что я ей завидую.

— Я знаю, что ты не завидуешь.

Маргарита удивилась моему ответу. Она даже сама не предполагала, что может быть такой благородной. И снова вскинула брови, считая, что это ей очень идет.

— Вы совершенно разные.

Она сразу успокоилась. Только подобного рода откровения она могла принимать с полным доверием.

— Ты не можешь себе представить, насколько она бездарна, — продолжала Маргарита, улыбаясь Лене. Она могла бы послать ей улыбку чуть после, но выбрала именно этот момент.

— Она что, актриса?

— Почему ты так решил?

— Потому что именно об актрисах принято говорить, что они бездарны.

— Актриса? Какая глупость! Сначала работала юрисконсультом в каком-то внешнеторговом объединении. Разумеется, часто ездила за границу. Сопровождала делегации. «Наш юридический советник» — не плохо звучит, верно? Но она всем приелась. Белая кожа — еще далеко не все. Сейчас она работает адвокатом. «Товарищи судьи» не больно-то галантны. И когда она является в городской суд, то требует себе удобное помещение. Никак не может отвыкнуть от заграничных отелей. Улыбнись, пожалуйста, а то люди подумают, что ты не танцуешь со мной, а тебя тащит за собой буксир.

— И какие дела она ведет? — Я сделал еще один шаг, поворот — и танго кончилось.

— Бракоразводные. От чего отказываются коллеги. Стоящие адвокаты не занимаются ими. — Мы сели.

— А Матей? — спросил я, наклоняясь к ее креслу.

Она задумалась. Закурив, сказала:

— Но он же твой друг.

— Конечно… только мы с ним не виделись лет двадцать.

— Неужели? — И опять вскинула брови. Наверно, она подумала: «Зачем же тогда мы тебя пригласили?» Почувствовав, что я угадал ее мысли, она решила еще на какое-то время не лишать меня своего доверия. — Он добрый человек, но фантаст.

— Ты хочешь сказать, фанатик.

— Не поправляй меня. Я знаю, что говорю.

— Откуда такая осведомленность?

— Мой супруг рассказал. Они вместе учились в Праге.

Мне так резанули слух слова «мой супруг», что я забыл и Прагу, и то, что они с Колевым учились вместе. Я растерялся — меня смутил тон, каким были произнесены эти слова, — но дама в кресле оставалась невозмутимой. «Мой супруг!» Слова эти были как прозрачная родниковая вода, как жемчуг, как откровение, надежда, опора, единственная опора. «Мой супруг» — эти слова заставили меня припомнить и ее любовников. По крайней мере тех, о которых она рассказала сама, заехав как-то после обеда ко мне.

Следовало бы подойти к Матею, сидевшему в другом углу гостиной. Но это было самым трудным. Я не знал, что сказать ему, как держать себя с ним; я никогда не задаю себе вопроса: почему я должен вести себя так или иначе? Аналогичное чувство я испытываю в такси. Расплачиваюсь я с удовольствием, на чаевые не скуплюсь, а расслабиться в машине не могу; как сяду, так и сижу, не меняя позы; не могу думать о чем-то своем; поэтому я или подделываюсь под настроение шофера, или слежу за счетчиком, наблюдаю, как он отщелкивает стотинки, и мечтаю — скорее бы приехать. То же неудобство я испытываю и в разговоре с некоторыми людьми. Сам не знаю почему с Матеем, в частности. Может быть, потому, что Матей — мой начальник, а точнее, начальник, с которым мы когда-то гоняли мяч. Возможно, я понапрасну все усложняю и со временем пойму, что сам себе создаю излишние трудности; и если я с грустью констатирую, что число моих друзей уменьшается, то одна из причин тому — пустые страхи, растущие с годами. Именно неоправданные страхи и опасения больше всего отравляли мне жизнь; некоторые кажутся на первый взгляд смешными, как, например, боязнь, что у меня выпадут волосы: ее я испытал в лучшие годы своей юности. Страх облысеть оказался напрасным. Как и прочие мои тревоги. Речь идет не о бедах, больших и малых, они сваливались на меня тогда, когда я их совсем не ждал…

Я опять погрузился в размышления; неудивительно, что меня так редко зовут в гости. Если мне было необходимо побыть наедине со своими мыслями, для этого достаточно было и собственной квартиры, ванной комнаты например. Я заметил, как Колев, поднимая рюмку, сделал мне знак, чтобы я пересел. Он прав: стоит мне сесть в кресло, и я погружаюсь в раздумья. Через секунду я был рядом с Матеем.

— Что у тебя нового? — спросил я в очередной раз.

Он улыбнулся.

— Ты хорошо танцуешь, — сказал он и посмотрел на меня в упор. В его взгляде не было отчужденности. Спокойный, открытый взгляд. И на меня повеяло спокойствием и уверенностью; уверенностью, потому что на этого человека можно было положиться.

— Не мешало бы увидеться.

— Ты мне уже предлагаешь во второй раз, — рассмеялся Матей.

— Это проявление доброжелательности, поскольку более теплые слова мне сейчас не приходят в голову.

И опять мое предложение осталось предложением. Запланированная заранее встреча, во время которой я мог бы намекнуть ему на подстерегающие его трудности, так и не состоялась. На это у меня были веские причины. Что я мог сказать ему, к примеру, о Колеве, если они жили и учились вместе в Праге, — он-то знает его лучше меня. Или по крайней мере — должен знать. Что касается остальных, одни смахивали на Колева, другие походили на меня: нейтральные, иногда сочувствующие, но всегда — сторонние наблюдатели.

То, что я обитаю в цокольном этаже и он мне по сердцу, то, что я выгнал свою медсестру и у меня есть собственные мысли, наедине с которыми быстрее проходит время, как и то, что я не принимаю участия в общем кофепитии и вообще не вхожу в чужие кабинеты, — это мое личное дело, которое наряду с большими преимуществами имеет один-единственный недостаток: я всегда узнаю последним, что случается в нашей поликлинике.

Так, например, спустя почти месяц после назначения Матея главврачом мне стало известно, что он — ужасная личность.

— О ужас! — восклицали одни и прикрывали рот рукой.

Другие, более искушенные, развалясь на стульях, повторяли цитату, которую толком-то не знали:

— Сидели при Александре Первом, сидели при Александре Втором, будем сидеть и при этом…

Думаю, что речь шла о тюрьме, но они представляли себе это «сидение» как отдых на пляже.

Новый главврач — самое ужасное, с чем мы до сих пор сталкивались. Дерганый какой-то. Это первое. Постоянно в напряжении, несговорчив, угрюм, педант и скандалист. Это во-вторых. В больничном коридоре избил своего коллегу. И оба были в белых халатах. Врачи называется! Им помощь оказывать, а они рукоприкладством занимаются! В Поморье это произошло. Поэтому так долго и не разрешали ему вернуться в Софию. В-третьих, он не умеет работать с людьми. Зажимает их. Холодом от него веет. Прямо-таки крепостные стены вокруг себя воздвигает… И, наконец, последнее, самое главное: он отрывается от коллектива.

Я был в недоумении. Стал расспрашивать.

— Да брось ты… — отмахивались от меня.

Я зашел к стоматологам. Они, как и я, предпочитают оставаться в стороне. Беда нашей поликлиники, видно, в том, что приличные люди держатся особняком, командуют же… А Пенева, стоматолог, задумчиво произнесла:

— По всей вероятности, ничего путного не получится. Не любят его.

— Кто именно?

— Коллектив.

— Тогда кто мы с тобой?

Я спустился в лабораторию. Застал там Нинова. Доброй души человек. И тоже избегает скандалов.

— Что он такого сделал?

Нинов пожимает плечами.

— Он с кем-то был груб? — настойчиво спрашиваю я, уверенный в том, что услышу отрицательный ответ.

— Да нет.

— Несправедлив? Оказал кому-то предпочтение?

Тоже нет.

— Противопоставил одних другим?

Опять нет.

— Тогда что?

— Нервный он.

— А ты не нервный? А я? Ты лучше скажи, кто из нас спокойный?

Нинов пожимает плечами.

— Ничего не выйдет, — уточняет он. — Не любят его.

— Кто же его невзлюбил? — вскипаю я. — Причем за двадцать дней! Коллектив?

— Ты сам знаешь, кто. — И Нинов склоняется над пробирками.

И тут меня осенило.

Как я уже говорил, наша поликлиника — старое, заброшенное здание; когда к нему подкатят несколько грузовиков, оно перестанет существовать. Но в силу инерции, сентиментальных соображений и традиции грузовики еще не подъезжали и наш скарб не сгрузили в одном из закоулков Первой рабочей больницы. Поликлиника наша в два этажа и еще цокольный. В цокольном располагаются лаборатория Нинова и мой кабинет. Верхние этажи занимают кабинеты хирурга, терапевта и гинеколога. Там же — стоматологический кабинет; стоматологов двое: один принимает по утрам, другой после обеда. В каждом из этих кабинетов — по одной-две медсестры, есть еще одна — она сидит внизу, в регистратуре, оформляет больничные листы и отвечает на вопросы больных. В общей сложности в поликлинике шесть-семь врачей — всегда ведь кто-то и отсутствует — и десять медсестер. Только четыре — работают; они постоянно на месте, никогда не подменяют друг друга; остальные — пустое место. Другими словами, «остальные» занимаются своим делом, сдержанны, обязательны и исполнительны. Присутствуют на работе от начала до конца и, когда требуется, остаются дежурить; но только кончается рабочий день — пальто, улыбка и до свидания.

Зато первые четыре — опасные и важные особы.

— Если не хочешь иметь неприятностей, не порть с ними отношений… и главное — будь осторожен, — посоветовал Нинов и, оглянувшись по сторонам, скрылся за белым шкафом.

— Послушай! — Я поймал его за шкафом. — Что ты мелешь? У нас же администрация, есть партийное и профсоюзное руководство.

— Да, конечно. Я не отрицаю, — с готовностью согласился он. — Но есть и иная власть — невидимая, Только об этом… молчок. Ты ничего не слышал.

— Ты имеешь в виду этих, четырех?

— Есть и другие: там, наверху… Но прошу тебя не впутывать меня в эту историю! — И, поняв, что я не собираюсь уходить из лаборатории, он покинул ее первым.

Здесь поликлиника, рассуждал я, однако у меня такое чувство, что я нахожусь в шайке, занимающейся ограблением банков. Нет, мы не воруем, но постоянно кто-то что-то делит между собой и при этом предупреждает друг друга: ш-ш-ш-ш…

Обследуя гортань и барабанные перепонки, я задаю себе вопрос: что можно делить в нашей захудалой поликлинике? И прихожу к выводу: видно, причина недопонимания — во мне самом. У меня есть о чем поразмышлять, чем заняться. Мои мысли и мои занятия отвлекают меня; я, похоже, никогда не постигну: до чего прекрасно, что у нас работает такой человек, как Нинов, опытный пожилой врач, закончивший медицинский институт, имеющий за плечами солидную практику, вечно склоненный над микроскопом или листающий книги (сколько мы их ни разглядывали — издали или вблизи, — до сих пор не уяснили, на каком языке они написаны), который, хоть и спец в своем деле, безропотно слушает нас. Что ему ни скажешь, со всем соглашается. И не нуждается в советах — сам знает, на кого как глядеть. Лишь бы ему спокойно жилось и работалось!

Когда эти дамы проходят по коридору, продолжал я рассуждать, слышишь стук их каблучков. Только их. Может, это и приятное занятие — прислушиваться к дробному постукиванию каблуков. Но постоянная приятность быстро приедается. «А что потом?» — вопрошал я и тут же обрывал себя. Лучше обойтись без подобных вопросов, а то скажут, что опять прикидываюсь наивным. К тому же вскоре передо мной стала вырисовываться некая система, для постижения которой не обязательно быть сметливым человеком; со временем рамки моих знаний раздвинулись, хотя до сих пор не могу с уверенностью утверждать, что во всем до конца разобрался, так как уловки постоянно меняются, а взаимоотношения остаются прежними.

Итак, начну с медсестры Ивановой. Ее габаритов хватило бы на двух медсестер, а алчности — на целый полк, не меньше. Она отвечает за диетические столовые, расположенные вблизи нашей поликлиники. Создание этих столовых — дело рук моего бывшего шефа, чернильной души, человека с язвой, грыжей и одним-единственным бубликом вместо обеда. Он создал их, желая обеспечить рабочих, страдающих язвенной болезнью, диетическим питанием, чтобы болезнь эта не обострялась, отчего в выигрыше как сам больной, так и предприятие, где он работает. Пусть деньги, выделяемые на оплату больничных листов, идут на диетпродукты, помогая предотвратить, заболевание. В приказе об организации столовых не указывалось, что и третья сторона не остается в убытке, а именно сестра Иванова. Можно лишь вообразить, что бы произошло, если бы этот мощный танк начал атаку на санитарно-гигиенические условия в тех столовых, что оказались под ее недремлющим оком. Она бы замучила всех мытьем, уборкой, указаниями, как следует транспортировать мясо, накрывают ли марлей продукты и что это — полотенце или отхожее место для мух? А с хлебом что сделали? Валяется где попало, преет, крошится, а ведь, согласно приказу, хлеб следует транспортировать так, чтобы он проветривался. И непонятно, для чего предназначены деревянные доски на кухне? К примеру, вот эта? Иванова могла бы за полмесяца разогнать весь персонал. Пусть сам повар готовит и убирает. Да и чем он занят? Разве это диетическая пища? Для кого он ее приготовляет — для больных или для здоровых людей? Почему кладет в блюда острые приправы, жареный лук тут явно ни к чему — мы обманываем государство, которое выделяет нам средства для поправки здоровья своих граждан. Медсестра Иванова держит работников столовых в руках. Им без нее и шага не сделать. Вот и стараются они умилостивить ее, каждый как может. Здесь допускается самодеятельность и личная инициатива приветствуется.

На многое у меня открылись глаза. И не только на стук каблучков. Я понял главное: как замечательно, что существуют люди, ходящие на цыпочках, и чем их больше — тем лучше. Доктор Нинов обязан знать, с кем ему следует считаться; даже если он и услышит краем уха что-то нелестное в адрес диетических столовых, он прежде всего — заведующий лабораторией, и его главная обязанность — правильно подсчитывать белые кровяные тельца, чтобы не подводить лечащих врачей, потому что неверный подсчет может иметь серьезные последствия для здоровья больного; ведь речь идет о человеке, целыми днями простаивающем у станка, и имеет ли право доктор Нинов не сообразовываться с этим? Если не имеет, то обязан внимательно глядеть в микроскоп — ничего другого от него не требуется. В противном случае мы сумеем доказать, что он не способен производить дифференцированный подсчет белых кровяных телец. Доктор Стойкова, составляющая отчеты о диспансерном наблюдении за больными язвой, укажет на улучшение состояния многих пациентов. Конечно, об этом красноречиво свидетельствует уменьшение количества бюллетеней, но главная причина тому — время года, а не диетические столовые. Матей же как главврач должен будет подписать этот отчет и, обобщив его, передать в вышестоящие инстанции, чтобы там сделали вывод: средства, отпущенные на диетпродукты, израсходованы правильно и результат утешительный. Только надо следить, чтобы в этот механизм не попала ни одна песчинка. Потому что медсестра Иванова, вернее, доктор Иванова — так ее величают жители окраины, где она откармливает свиней, — опираясь на поощрительные приказы, задалась целью поменять «москвич» своей младшей дочери на польский «фиат».

У медсестры Поповой, как и у Ивановой, есть семья, дети, квартира, но, поскольку она живет на противоположном конце города, частенько ночует у Ивановой. Они советуются, обмениваются опытом, обсуждают личные проблемы, и их роднит то, что они с одинаковым презрением относятся к своим мужьям. Мужья их — дубины стоеросовые, болваны никому не нужные, и держат они их лишь потому, что супруга надо иметь. Пусть числятся таковыми. Иначе были бы им нужны как мертвому припарки. Один пьет, другой по стране мотается. Ну а если что-нибудь потребуется для души (под душой понималась постель), то трудностей здесь никаких.

Попова не отвечает за столовые. Она лучше всех делает внутривенные инъекции. Многие врачи так и не научились этому: пока они нащупают у больного вену, его рука посинеет, и синяк целую неделю не проходит, словно пациента лошадь лягнула. Конечно, врач обязан уметь делать внутривенные, но… Попова никому не мешает — ни пациентам, ни врачам. Она сидит себе в сторонке и наблюдает. А стоит врачу сплоховать, об этом становится известно всему кварталу. То, что Попова ловко обращается со шприцем, — для нее дело десятое, самореклама. Вот уже шестнадцать лет она работает в гинекологическом кабинете. И ремеслу своему обучалась у четырех врачей. Причем у каких врачей — настоящих, старой школы! Сейчас один из них — профессор, другой заведует гинекологической больницей. О третьем и четвертом она не упоминает. Прервать беременность — дело не простое, связанное с риском. За шестнадцать лет сотни женщин прошли через ее кабинет. Она не говорит об этом вслух, не хвастает, ее не интересует, кто и что о ней скажет. Единственное, чего она хочет, — чтоб ее после работы не подстерегали на трамвайной остановке, не докучали и не мешали культурно провести вечер; ведь ей тоже хочется пойти в кино или театр; а то на следующий день, когда другие станут обсуждать спектакль в «Сатире», она как дура будет молчать.

Третья медсестра — Тодорова. Она — цветок, настоящий тюльпан. В деньгах не нуждается и каждый вечер — то в бар, то на концерт. И не мудрено: ее супруг не засиживается в Болгарии, он организует ярмарки за рубежом; Тодорова элегантна и, по мнению тех, кто помнит, была красавицей; душится фирменными духами, одевается со вкусом, и в ее одежде, обаянии, вздохах — что-то особенное, присущее только ей; она одержима желанием, напоминающим шаровую молнию, — во что бы то ни стало сделать Колева главным врачом нашей поликлиники, нет, главным врачом Первой рабочей больницы, даже главным врачом Софии и всей Болгарии. Если она этого не добьется, шаровая молния не вырвется наружу, а взорвется внутри ее тонкой, прозрачной оболочки.

Мы, ее коллеги, полагаем, что любовь между ней и Колевым далеко еще не исчерпала себя. Тодорова — цветок, настоящий тюльпан. Она готова три дня бегать по городу, чтобы найти подходящий материал на костюм своему возлюбленному. Светлый, на лето. И, поскольку Колев — смуглый, он будет похож на картинку, сошедшую со страниц журнала «Лада». Она — лучшая подруга Маргариты. Маргарита из тех женщин, что способны вызвать лишь жалость. Она не способна оценить достоинства своего мужа. Так хоть бы дочку свою уму-разуму научила, а заодно — хитрости и осторожности. Потому что чадо Колевых вконец обленилось — цедит сквозь зубы, гордячка; а ведь не ей нос задирать: восемнадцати еще не было, а ее уже дважды к Поповой приводили.

Однако стоит появиться в поликлинике кому-то, кто мог бы помешать восхождению Колева, как этот «тюльпан» превращается в сверло. Дело в том, что Колев больше года исполнял обязанности главврача, и потому было бы естественно, если бы именно его назначили на эту должность; и каким только ветром занесло сюда Матея Христова Василева, который и ведать не ведал, и слыхом не слыхивал о нашей поликлинике.

К четверке принадлежала и Линда.

— Да нет! У меня истинно болгарское имя. Загляни в словарь болгарских имен и фамилий. Это имя встречалось и в Самокове, и в Горном Богрове, и в Челопечене. Нет-нет, никакого отношения к Линде Дарнел! — И делала вид: не по мне такие дела!

Она — любимица Ивановой, Поповой и Тодоровой. Колев и Беловский тоже отдавали ей предпочтение. Для нее не существовало рабочего времени, заданий, поездок в колхоз, собраний и демонстраций. Вольная птаха! Вольная и всеми любимая, пока не обманет, не обхитрит и не предаст. Вой тогда поднимался ужасный. За многие годы моей работы в заводской поликлинике я не получал большего удовольствия! Мне следовало бы записывать эпитеты, отпускаемые в ее адрес; мы походили на школьников, изучающих университетское пособие, посвященное блатному жаргону учащихся Третьей софийской мужской гимназии. Я внес бы свой вклад, если бы записывал цветистые выражения, которыми награждалась Линда.

Но в тот период, о котором я веду речь, Линда была в четверке.

— О ужас! — восклицала она, когда заходил разговор о Матее, и при этом прикрывала ладонью свой хорошенький ротик. Казалось, ей велели восклицать «о ужас», и она это делала.

Вот и все, что касается Ивановой, Поповой, Тодоровой и Линды, а также Колева, который спал и видел себя главврачом, и Беловского, его друга; это все, что я мог поведать Матею при нашей встрече, к которой я так долго готовился и которая так и не состоялась. Ведь даже письмо, написанное и не опущенное в почтовый ящик в тот же день, с каждым часом превращается для человека в непосильный груз.

Кто знает почему, но наша поликлиника имеет свою бухгалтерию. И бухгалтера, который одновременно и главбух, и делопроизводитель, и кассир. Я имею в виду товарища Недялкова. Представляю, что бы о нем сказала Линда или кто-нибудь из более молодых: его не трогают лишь потому, что никто не претендует на его место. Вот видите, я уже и думать начал, как они: чем проще объяснение, тем оно достовернее. Заходя к Недялкову, я часто заставал его сидящим за столом и обхватившим руками голову.

— Ты здесь сидишь для того, чтобы придавать видимость законности беззаконию! — бросил ему как-то наш бывший главврач.

Однажды я, завернув к нему и застав в привычной позе, спросил:

— Что нового, товарищ Недялков?

Он снял очки. Глаза у него, как принято говорить, были усталые. Голубые, выцветшие, печальные и опустошенные, что ли. Они казались огромными, потому что он сам был очень уж маленький и сухой; выделялись лишь его лоб, нос, кадык и колени.

— Дома что-то стряслось? — настаивал я.

…Он женился поздно, и у него была юная дочь, с которой он «никак не мог найти общий язык». Она зачастую и служила поводом тому, что он сидел, обхватив голову руками. «Жениться надо вовремя или никогда!» — любил повторять наш бухгалтер. Ноша, которую он тащил на себе, была ему тяжела. Он имел лишь один пиджак и одну поношенную рубашку. В этом пиджаке его и проводили на пенсию. Тогда, на прощальной вечеринке, он, молчавший на собраниях и совещаниях, взял слово — не предоставить его ему не могли — и наговорил столько всего верного и справедливого, сколько мы не слышали в этой комнате, отведенной для заседаний, лет десять.

— Что, опять неприятности? — настойчиво допытывался я, пока он тер глаза.

— Мелкие, одни и те же.

Прошло немало времени, пока он не уточнил:

— Мы ведь распространяем по школам журнал «Санитарное просвещение»…

Я не знал этого, но промолчал.

— Учительница, занимавшаяся распространением, уехала куда-то в Родопы и не оставила свой адрес. Уехала, не отчитавшись за сто левов.

— Ну и…

— И мне нужно их как-то списать.

Я поразился. Недялков надел очки.

— Это не так уж и сложно. Премируем ее этой суммой как одну из лучших распространителей журнала, и дело с концом. — Он снова схватился руками за голову.

Я понял, Недялков мысленно возвратился к проблеме, мучавшей его по-настоящему… Он часто меня спрашивал, что я думаю о взаимоотношениях отцов и детей. Всякий раз, когда мы с ним беседовали, он обязательно возвращался к этому вопросу. Он был убежден, что сам копает между собой и дочкой пропасть, потому что, будь он моложе, лучше бы понимал ее. Я не видел его дочери, да мне и не нужно было ее видеть — я достаточно хорошо знал самого Недялкова. Он всю свою жизнь проработал бухгалтером и, где бы ни служил, получал чуть ли не самую маленькую зарплату. Скромный как по природе, так и в силу обстоятельств. Трезвенник, вегетарианец, заядлый турист, он в ранней молодости был активным членом РМС; всегда кроткий, сведущий, имеющий собственное мнение и в то же время готовый выслушать и чужое, он вступал в беседу не потому, что выдавалась свободная минута, а потому, что ему хотелось разъяснить человеку истинное положение вещей. Пусть узнает истину, а там воля его — принять ее или нет.

В результате длительных разговоров и многократных откладываний — естественно, с моей стороны — мы наконец отправились с ним в наше путешествие. Мы так долго готовились к его осуществлению, что иначе как «путешествием» нашу поездку нельзя было назвать. Мы отправились на родину Недялкова. В деревушку, расположенную у подножия гор, в четырех часах езды от Софии. Недялков был возбужденным и одновременно встревоженным. Он боялся, что не сможет показать мне все самое лучшее: старинные жилища, речушки с плотинами на них, миниатюрные монастыри, корчмы, сохранившиеся с прошлых времен и, конечно, — «джамал», о котором я не имел ни малейшего представления, но он обещал познакомить меня с баем Митю, единственным оставшимся в живых мастером по кладке джамалов. Но прежде всего я должен увидеть город с его древней улочкой, с часами на башне, с мостом через пересохшую речку.

Когда мы спустились на дно давно не существующей реки, я вдруг заметил, как у Недялкова задрожали руки.

— Неужто это Горенский? — повернувшись ко мне, растерянно произнес он.

В его взгляде блуждали обрывки воспоминаний, потом он спохватился, что я, естественно, не могу ответить на его вопрос. Недялков остановил какого-то прохожего и, указывая на ушедшего вперед мужчину с широкими покатыми плечами, в черном костюме, спросил:

— Это кто, Горенский?

— Да, он.

Недялков, вновь охваченный беспомощным, трогательным смущением — так смущаются дети, хотя я уверен, его дочь ничего подобного не испытала за свою жизнь, — вновь забыв, что ко мне обращаться бесполезно, спросил:

— Может, мне с ним встретиться? Ты как думаешь? — И тут же добавил: — Мы с ним как братья были.

— Встретиться, конечно… — Я толкнул его в плечо, потому что почувствовал, что встряска ему необходима.

Недялков заторопился, а я остался разглядывать старинные здания. Потом мы вместе отправились на базар, а затем — на автостанцию, так как боялись пропустить автобус, следовавший до родной деревушки Недялкова, где его отчий дом, в котором за ним сохранялась одна комната. Там-то он и показал мне джамал. Побеленный и оштукатуренный, встроенный в стену и выложенный из кирпичей и глины, в которую добавляется солома. Недялков долго мне втолковывал, как она важна.

Наконец мы расположились в летней кухне. Скромной и такой уютной, что при виде ее у меня сжалось сердце — я никогда не знал ничего подобного; глядя на нее, я мысленно перенесся в детство: нет ничего приятней на свете, чем бегать взапуски, перепрыгивать через каменную ограду, догонять кого-то и быть преследуемым, а набегавшись вдоволь, до полного изнеможения, вернуться к домашнему очагу, чтобы обрести там чувство безопасности. Нет, не уют — а безопасность; если ее нет, то многие радости обойдут тебя стороной.

Погрузившуюся в сон деревню взбудоражил рев газика, одного, потом второго, прибежал низкорослый сосед и, застыв на пороге, как это обычно происходит в спектаклях, взволнованно сообщил:

— К тебе гости. Сам товарищ Горенский.

Горенский приехал не один. С ним было человек семь-восемь, из местного руководства деревни, города, округа. Горенский партизанил в здешних местах, руководил областным подпольным комитетом, а после Девятого сентября его назначили первым секретарем округа. Именно тогда, как мне рассказал потом Недялков, они много спорили, даже обижались друг на друга, но всегда оставались братьями. И продолжают ими оставаться. «Мы с ним не виделись больше двадцати лет, а все кажется, что было это только вчера». Гостей пригласили на кухню, и начались воспоминания; мы выпили и поели; я больше наблюдал, чем слушал. Они наверняка говорили об удивительных вещах, но меня интересовало другое. И председатель сельсовета, и партийный секретарь, и мэр города, и товарищ из окружного центра явно поражались тому, что очкастый кривоногий человек, любивший ходить по грибы и утверждавший, что эдельвейс здесь не растет, этот выходец из здешних краев, которого они часто видели на пыльных дорогах, догоняя и обгоняя его на машинах, был лучшим другом Горенского. Одним из трех вожаков местного подполья являлся именно он, хлюпик, в неприлично коротких брюках. Об этом им поведал сам Горенский. Не расскажи он — не подумали бы. Они не верили своим глазам, что было, по моему мнению, самым прекрасным во всей этой встрече.

После нашего «путешествия» мы с Недялковым на какое-то время потеряли друг друга из виду. У него — забот по горло, у меня — куча мыслей, скудных, правда, так, ни о чем. Или по крайней мере более скудных, чем обычно… Совещание в Хельсинки закончило свою работу. Речи произнесены, подписи поставлены. По телевидению показали руководителей стран, собравшихся вместе. Отсутствовали лишь немногие. Я был в Хельсинки во время фестиваля молодежи и студентов. Но тогда зал «Финляндия» еще не был построен.

— Давайте я посмотрю ваше горло.

Я заглядываю в рот.

— Необходимо полоскание с ромашкой и аспирин.

Я стою спиной к пациенту, но чувствую его удивленный взгляд. Привыкли к антибиотикам. И прежде всего к пенициллину.

— Аспирин — прекрасное средство против ангины. Советую это запомнить.

Больной поднимается со стула, вспоминает, все ли он сказал, а я использую «передышку» и вновь мысленно возвращаюсь в Хельсинки.

У меня сохраняются планы городов, в которых мне удалось побывать, и вчера я отыскал план столицы Финляндии. Нашел на нем примерно то место, где должен был находиться зал «Финляндия». От вокзала вверх, потом налево, на том же трамвае, что идет к памятнику Сибелиуса. Удивительное произведение искусства! Мне посоветовала Анна, что стоит посмотреть; красивыми пальцами она прикасалась к металлу, утверждая, что в ветреную погоду памятник издает звуки, слышится мелодия. Я все еще верю, что моя жизнь не идет под уклон, и в то же время убежден, что самые прекрасные чувства я испытал именно там. Анна впервые рассмеялась, когда я сказал, что отлично знаю Будапешт, и в качестве доказательства упомянул улицу Ваци и кафе, расположенное на углу Ленин-керут и Ракоши. Она пояснила, что живет гораздо дальше тех мест и ей надо долго добираться до своего дома. Анна… у меня есть и свои истории, я не живу только чужими. Но свои собственные я оставлю лучше на потом. Я не осмеливаюсь прикоснуться к ним, да они и не подходят для подобной «передышки».

Лучше вспомнить о длинной веренице телефонных справочников на почтамте в Хельсинки. Они лежали на простой полке в светлом, сверкающем чистотой коридоре. Молодой железнодорожник, поняв, что я болгарин, на ломаном болгарском языке спросил меня, где можно приобрести русско-болгарский словарь. Он знал русский, и поэтому ему было бы несложно осилить и болгарский. Я ответил, что постараюсь ему выслать, хотя книги у нас быстро расходятся, и поэтому лучше написать письмо в какой-нибудь из наших научных институтов, где, безусловно, заинтересованы в том, чтобы иностранцы изучали болгарский язык, и, следовательно, он получит необходимые учебные пособия. Но я не знал адреса, и мы отправились вместе искать телефонный справочник Софии. Зашли в представительство болгарской авиакомпании «Балкан». Там долго искали, но не нашли. Напротив находился «Балкантурист». И там не знали, куда подевалась книга. Обратились в торгпредство: была, но сейчас нет. Тогда финн и вспомнил о почтамте. Пришли, и там, в коридоре, на самой обыкновенной, довольно длинной полке мы увидели выстроившиеся в ряд справочники с телефонами многих городов и столиц мира, в том: числе Софии и ее пригородов. Наверно, подумал я, его получили бесплатно, согласно взаимной договоренности. Все делается очень просто: справочник распечатывается, ставится на полку подле соответствующей буквы — и полный порядок…

— Давайте посмотрю ваше горло. Откройте пошире рот.

В этот момент в комнату вошел Недялков. Он был явно озабочен. Моя профессия хороша тем, что можно осматривать больных, даже если у тебя в кабинете находится с десяток посторонних.

Недялков подождал, пока я не закончу лекцию о грелке, о том, как надо обернуть ее несколько раз тканью и разворачивать постепенно, чтобы она подольше не остывала.

Когда мы остались одни, Недялков сказал:

— Как быть с доктором Матеем Василевым?

— Что? Почему ты меня об этом спрашиваешь?

— Как быть с доктором Матеем Василевым? — это не я, это Тотев из здравотдела спрашивает…

— Постой! Матей назначен месяц тому назад, самое большее — два… тут что-то не так… и кто такой этот Тотев?

— Жуир, с вечной ухмылкой на физиономии.

— Да я его знаю. Мы вместе были у Колевых.

— У Колевых? — В голосе Недялкова прозвучала целая гамма чувств. В самом начале недоверие и даже удивление, потом сдержанный упрек, с трудом подавленный им, и, наконец, извинение и понимание.

— Они меня пригласили, — решил объяснить я. — Колев и его молодящаяся супруга. Но, как потом оказалось, сделали это зря. Я не настолько близок с Матеем, как они полагали.

— А вы в каких с ним отношениях?

— В детстве дружили.

— А теперь?

— А теперь встречаемся лишь во время пятиминуток и в коридорах… Но послушай, как может этот самый Тотев спрашивать, что ему делать с Матеем, если он был одним из тех, кто назначил его к нам пару месяцев назад? Выходит, тогда ему доверяли, а сейчас нет. Почему? Объясни, что произошло?

Недялков сел за мой письменный стол. Он схватился за голову, но на этот раз одной рукой, и, глядя на край стола, заговорил:

— Тотеву ясно, что если он и решил уволить Матея, делать это пока рано, слишком рано. Нельзя назначить человека и спустя каких-то два месяца его убрать. Даже Тотев понимает, что это издевательство. Издевательство над человеком. И если он действительно так сказал, то лишь затем, чтобы его слова дошли до кое-кого… ну, если их услышат подчиненные Матея… они поднимут головы… перестанут его слушать, будут обвинять во всех смертных грехах. А если эти слова дойдут до Матея — больно ударят по его самолюбию. Поколеблют уверенность в себе. А этого только и ждут. Чем меньше уверенности, тем меньше независимости. Матей бросится к Тотеву, скажет: «Товарищ Тотев, я слышал…». Тогда Тотев обнимет его и прикинется огорченным: главный врач не имеет морального права обращать внимание на всякую болтовню… особенно сейчас, когда перед нами поставлены конкретные задачи, требующие большого напряжения и полной отдачи сил. Он обнимет его за плечи и скажет: работа есть работа; предложит ему как-нибудь встретиться, можно вдвоем, а можно и не вдвоем… и обхватит его за талию — этим жестом намекнет, что есть и другие талии… лишь бы было кого обнимать.

— Я знаю, мне так и подыхать наивным человеком, но ты мне объясни, что Тотев будет иметь от этого?

— Я тебе уже сказал. Матей не должен быть таким самоуверенным. Пусть знает, как и все прочие, что его положение непрочно. Это удобно Тотеву. Если он надумает избавиться от Матея, ему будет легче это сделать. А его фраза «как быть с доктором Матеем Василевым» — своего рода гарантия успеха.

— Но это будет нервировать Матея.

— Именно этого он и добивается: хочет сделать его уязвимым. Матея не могут уволить из-за происхождения, и с прошлым у него все в порядке, и политически он грамотен; а зацепка нужна, вот они и постараются найти недостатки в его характере: вспыльчивость, например, нервозность, неумение ладить с коллективом… Он, может, и не вспыльчивый, и не нервный… но его сделают таким. Нашим женщинам отдали распоряжение, вроде приказа по гарнизону: распространять слухи, что Матей — человек несдержанный, слабонервный и работать с ним почти невозможно. А когда начинаются разговоры, непременно что-то происходит. Стоит ему войти без улыбки на лице, и готово — все переглянутся: мы были правы, у него тяжелый характер.

— О ужас! Как говорит Линда, — прервал я его. — У меня еще вопрос: почему Тотеву в открытую не быть по разные стороны баррикады с Матеем?

— Да пойми же, Тотев никогда не осмелится заявить вслух, что они — враги, он лишь будет утверждать, что Матей не может ладить с коллективом.

— Но зачем ему все это?

— Потому что… — Недялков вздохнул, и его уставшие глаза приобрели прямо-таки потустороннее, неземное выражение, — потому что, мой дорогой, как записано в важных партийных документах… человек человеку брат, товарищ и друг… товарищ в самом высоком смысле этого слова. Короче, это, — Недялков словно спустился на грешную землю и совсем сник, — вопрос стиля и метода руководства.

— Мы должны что-то предпринять, — решительно произнес я.

— Просто необходимо. Но следует пошевелить мозгами, как это сделать получше. Мы задерживаем больных… — И Недялков пошел к двери. Уже с порога сказал: — Я к тебе зайду завтра-послезавтра.

В конце рабочего дня взорвалась бомба. Не скажу большая. Даже маленькая. Но достаточно крупная для нашего коллектива. Главврач снял с занимаемой должности медсестру Иванову. Перевел ее в рентгеновский кабинет с повышением зарплаты. И медсестра Иванова перестала быть владычицей диетических столовых. Ее выкинули оттуда без права приближаться к ним. Ни с продуктовой сумкой, ни с ведерком для своих милых поросят. Главврач проверял подшефный район. И встретил Иванову. С большущей брезентовой сумкой в руках. Что у вас там, внутри? Покажите-ка! Иванова просто окаменела — чего-чего, а такого она не ожидала. Покажите, покажите! Словно загипнотизированная, послушно открыла сумку. А там — и маслице, и телячья вырезка, и пирожные. Не прошло и пяти минут, как приказ был подписан.

Я как мяч, который катится по наклонной плоскости. Если меня подтолкнуть, не догнать. Я попробовал найти Недялкова. Но безуспешно. Вышел куда-то. Я бросился на поиски Матея. Его тоже не было. Ушел.

Я знал, где он живет. Отправился к нему.

Дверь он открыл сам. Лены не было.

— Послушай, извини, конечно… но стоило ли начинать именно с Ивановой?

— Я и не думал начинать с кого-нибудь. Да и почему я должен это делать? Ладно, заходи… сюда, в гостиную. Просто я убедился, что Иванова злоупотребляет должностью, и поступил соответствующим образом. Вот и все.

Я опустился в кресло, довольно широкое и удобное, и попытался расположиться в нем поуютнее, но из этого ничего не получилось. У меня было время разглядеть гостиную — небольшую продолговатую комнату с голубым паласом на полу, с дверью, аккуратно выкрашенной в белый цвет. Печка, которая топится нефтью, проигрыватель, телевизор, скромная библиотека; книжные полки тоже покрашены, как и дверь, белой краской. У стены — противень, старинный, из меди, диаметром почти в метр. Широкая низкая кровать. Хочу уточнить, я так внимательно рассматривал комнату лишь потому, что знал — по ней ходит Лена. Да, я — сторонний наблюдатель и должен быть беспристрастным и безучастным, словно меня вообще здесь нет; но надо согласиться, Лена действительно красива: кожа удивительной белизны, волосы черные как смоль и глаза то сероватые, то зеленоватые, в которые я медленно погружался, вздрагивал, приходил в себя и погружался вновь.

— Давай, Матей, начнем с самого начала, — предложил я. — Ты знаешь, мы несколько раз договаривались о встрече. Из этого ничего не вышло. Я хотел… Но если бы мы встретились, я сообщил бы тебе много нелестного о своих коллегах. Я бы не мог не рассказать, как они мстительны и неприятны. И наш разговор получился бы фальшивым. Я — сторонник принципа: или говорить все до конца, или молчать. Но сейчас, после случая с Ивановой, я хочу тебя предупредить: они опасны. Не связывайся с ними. Конечно, не все так уж плохи. И это не потому, что должно существовать определенное равновесие, а в силу того, что так называемые хорошие люди стоят в стороне: или они напуганы, или не желают ввязываться, или не верят, что от их вмешательства будет прок. Может, я не совсем точен, но так или иначе они предпочитают оставаться в стороне. Плохие — это прежде всего Колев; знаю… ты сейчас думаешь о том, что я ел и пил в его доме… но то, что я закусывал у него, не делает его лучше. Что касается моей собственной персоны, сейчас это — не тема для разговора. За ним идут четыре женщины: Иванова, Попова, Тодорова и Линда. Особенно Иванова. Я из тех, кто, стоит ему начать, не может остановиться. Словно мяч, катящийся по наклонной плоскости. Поэтому выслушай меня! Много лет назад в каком-то захолустном и забытом богом местечке жила Иванова, которая хотела стать врачом. Вся ее родня, можно смело сказать — вся деревня, желала того же. Но нашелся человек, предположим не очень хороший человек, неподходящий для той должности, которую он занимал… но от него зависело, кто поступит в университет, а кто нет. Он отказал Ивановой. Прошло двадцать три года. Этот человек умирал. Иванова к тому времени уже работала у нас санитаркой. Оставив своих свиней, бросив все, она села в поезд, восемь часов ехала на нем, потом пересела на автобус и через два часа была у больницы; она вошла в нее, надела белый халат, отыскала кровать смертельно больного и сказала ему: «Ну что, умираешь? Умирай… поделом тебе!» И опять два часа на автобусе и восемь часов на поезде. И это спустя двадцать три года!

— Откуда такая осведомленность?

— Думаешь, придумал? Мне самому не по себе стало от этой милой истории. Нет, такое не сочинишь. Один человек рассказал. Кто именно — неважно. Именно ее ты и решил уволить.

— Не уволил, а перевел. Кстати, в зарплате она выиграла.

— Пойми ты, диетические столовые были царством Ивановой. Ты лишил ее трона.

— Очень сожалею. Но я был вынужден.

— И все же не стоило тебе с ней связываться.

— Советуешь переиграть? — Матей усмехнулся. — Ну уж нет, если бы я и сейчас поймал ее с полной сумкой, поступил бы так же. Иначе я не могу. Это мой долг. Иначе какой я руководитель?

— Они сделают все, чтобы тебя убрать.

— Каким образом?

— Уберут с поста, на который ты назначен, и все тут!

— Они так сильны?

— Сильны. Потому что идут до конца, обладают неиссякаемой энергией и не остановятся ни перед чем. Ты один у них на языке, и они повсюду твердят, что ты раздражен и мрачен; они так часто повторяют это, что даже я начинаю верить… и, наконец, за их спиной — Тотев.

Матей задумался. Потом посмотрел на меня. На какой-то миг он показался мне таким, каким я знал его когда-то. Неповторимое лицо, упрямый подбородок, рот мягкий, нос — словно клюв хищной птицы, а глаза добрые, умиротворяющие. Он приводил людей в смятение. Человек не знал, что о нем подумать.

Размышлял он долго. Затем сказал:

— Заранее знаю, что потерплю поражение.

Я заерзал в кресле. Мне нужно было время, и много времени.

— Послушай, — промолвил я, — если заранее известно, что бой будет проигран, зачем в него ввязываться? Объясни, пожалуйста.

Матей улыбнулся. У меня по телу поползли холодные мурашки.

— Потому что… не будем говорить громких слов… единственное сражение, которое заслуживает усилий, — это то, которое проигрывают. — Он стиснул челюсти. — Но после поражения, там, среди пепла, останется нечто более ценное, чем победа.

— Интересно, что же?

— Например, я.

Лицо у Недялкова просветлело, когда я пересказал ему разговор с Матеем и его ответ. В сущности, ради таких вот мгновений и стоит жить. Передо мной тот же человек: бесконечно усталый, с опустошенным взглядом; и вдруг на какую-то долю секунды он преображается. Все тот же — и как будто другой. Стоит жить и ради людей, не только тобою любимых, но и тех, кто тебе интересен; и я многое бы отдал, чтобы увидеть, что с ними станется через десять — пятнадцать лет. Но есть и такие люди, из-за которых просто жить не хочется. К их числу я отношу Колева. Никогда и ничем не удивит он меня. От него веет смертельной скукой. Беспросветной, как полярная ночь. Как-то я сформулировал для себя: он подлец. Но то, что он негодяй, знают и другие; все, кто знаком с ним, скажут в один голос: да, им известно, кто он есть на самом деле. И сказано это будет безобидно, как будто извинительно. Мол, что делать, он таков. Люди забывают, что Колев опасен. В нем бездна энергии. Умение мобилизовать свои силы. Дойти до победного конца. Да, подлец, но… шагает рядом с тобой. И говорит. Говорит без умолку, разглагольствует до первого перекрестка, потом до второго, третьего, до своего дома, до вашего, возле твоей кровати, в ванной, через дверь. Вещает, ораторствует. Говорит не о чем-то важном и не о себе, а о каком-то звене в цепи; потом с еще большей активностью кует языком следующее звено. Теперь их уже два. И так, пока не получится замкнутая цепь. Именно это потрясает и пугает меня в нем. Люди же, которых я считаю добрыми и честными, вообще предпочитают не говорить о Колеве, они лишь улыбаются с сожалением или бросают: «Оставьте его!» И все оставляют его в покое. В этом его хитрость и его сила. Да и к чему шум поднимать, если Колева нельзя обвинить ни в одном серьезном проступке. Заурядный подлец, которому никогда не стать большим негодяем. А коли он заурядный, не стоит обращать на него внимания и воспринимать всерьез. Колеву это только и нужно. Он благодарен: перед ним открываются необъятные просторы деятельности.

После того как я выплеснул на голову Колева очередную порцию обвинений, можно спокойно продолжить беседу. Да, но я забыл упомянуть о его щечках — пухлых, мягких, подкупающих своей сладостью. И о его взгляде. Во время заседания я наблюдал, как он смотрит на Тотева. Взгляд, полный любви, восхищения и восторга. Взгляд, вдохновляющий Тотева: даже косноязычный стал бы оратором. Колев буквально пожирает докладчика глазами. Тотев — это вершина, предел мечтаний, желаний, успеха. Так почему бы и не подождать, сидя в машине у его подъезда час-другой, собственную супругу, пока она не появится, утомленная, но помолодевшая, подождать, чтобы отвезти домой.

— Давай-ка порассуждаем, — предложил Недялков и запер стоящий у него за спиной огромный сейф, который был нам ни к чему, как и мы, вероятно, — белым халатам. Сейф был высотой с первый этаж нашей поликлиники, выкрашен зеленой масляной краской и увенчан блестящим замком. Его откуда-то привезли и тут же забыли о нем. Интересно, как прозвучит эта фраза применительно к нам: их взяли откуда-то и забыли.

— Мы должны поговорить с Матеем — ты или я, можно и вдвоем. Мы обязаны предупредить человека о том, что его ждет. Я в курсе дела. Ты рассказал мне об этом. Знает и он. Но мне кажется, он знает в самых общих чертах. Воспринимает лишь как угрозу. — Недялков показался мне необычайно деятельным. — Прежде всего возглас Линды «о ужас!» станет не только приветствием. Они постараются внушить Матею, что интонации его голоса всем известны. Более того, различают даже тембр его голоса. Он человек прямой, нетерпеливый, и тон его резок. Именно этим они и воспользуются, примутся раздувать, внушать, втолковывать. Вот почему, в какой бы кабинет он ни вошел, он должен широко улыбаться. Пусть от него исходят лучи радости и спокойствия.

Я собирался возразить Недялкову, но он напористо продолжал:

— Он весь в напряжении и знает это, но его стремление спрятать свои чувства лишь усугубляет внутреннюю напряженность. Немногие способны заметить, как много энергии и сил тратит он на то, чтобы казаться спокойным и ровным. Да, его усилия заметны немногим, тем, кто способен их разглядеть и у кого есть на это время. Прочие же истолкуют желание Матея скрыть свое состояние как признак подавленности.

— Не бывать этому! — прервал я его. — Матей вправе задать вопрос: какой смысл лебезить и притворяться перед ними? И что я ему отвечу?

— Скажешь, именно в этом его уязвимость, за это его и будут бить.

— Но версию о нюансах напряженности и нервозности Матей может отбросить, не посчитать своим слабым местом. Разве по нюансам настроения судят обо мне, а не по работе? — спросит Матей. Не думай, что он так прост!

— Именно об этом и надо говорить, — настаивал Недялков. — И ты, и я, и Матей понимаем, что это никакая не слабость. Но именно поэтому мы и обязаны его предупредить — не то удар будет для него неожиданным. Уж они-то сумеют из мухи сделать слона. И такое тогда начнется!.. Ты слышал, как Линда вопила: «О ужас!» — и кидалась наутек, словно ей померещился призрак. И скоро всем, стоит появиться Матею, будет мерещиться всякая чертовщина. Попробуй потом оправдаться! Коллектив не принимает его, и все тут.

— Какой коллектив? Ты и я — вот коллектив.

— А они будут утверждать обратное, — произнес усталым голосом Недялков. — В нашей паршивой поликлинике коллектив составляют люди деятельные.

— Но ведь правы мы.

— Ты знаешь Колева. Он будет говорить и говорить, до тех пор пока тебе не станет дурно и ты не сдашься. Какой прок в том, что ты прав, если поднимаешь лапки кверху?

Я вижу Колева. Он улыбается мне. В ответ я накидываюсь на него. В конце концов изрекаю: «Чего тебе надо от меня, ты мне надоел…» Он идет рядом со мной. Я сдался уже наполовину или на четверть и готов выбросить белый флаг. Чем выше я его поднимаю, тем большую победу одерживает Колев. Неужто это я, который ежедневно мысленно награждает Колева порцией злых эпитетов?

— Не унывай! — подбадривает меня Недялков.

Я знаю Недялкова почти десять лет. Редко и очень неохотно рассказывает он о своем прошлом. Он ничего мне не поведал о себе даже во время нашего «путешествия» в его родную деревню, куда приехали Горенский и все руководство округа; я не знал, что Недялков был до Девятого сентября одним из трех руководителей этой революционной области. В тот вечер меня больше занимало удивление на лицах приехавших с Горенским людей, чем мое собственное удивление… «Не унывай!» — подбодрил меня сейчас Недялков, но мне хотелось сказать ему в ответ: раньше, в пору твоей юности, люди переносили куда более страшные испытания, шли на смерть, а чем занимаемся мы — решили учинить расправу над Линдой, которая открывает пухлый рот и восклицает: «О ужас!»

— Справимся как-нибудь… — добавил Недялков и замолк, словно в ожидании ответа. — Справимся… победим… ты должен пообещать мне… — Недялков наклонился ко мне. — Никакой групповщины. Запомни это. Противопоставить их группе нашу? Никогда. Мы не имеем права оскорблять правду.

— Запомни и ты: вы с Матеем — два сапога пара. И как это я набрел именно на вас? — И я со смехом схватился руками за голову, точь-в-точь как Недялков. — Матей заявил мне: единственное сражение, которое заслуживает усилий, — это то, которое проигрывают. А ты утверждаешь, что, объединившись и противопоставив себя шайке негодяев, мы тем самым оскорбим правду.

Лицо Недялкова просветлело. Передо мной был тот же и одновременно совсем другой человек. И я еще раз подумал, что стоит жить ради таких мгновений.

— Мне очень приятно, что мы с Матеем в чем-то похожи, — произнес он и прислонился к сейфу. Сейчас он был сама надежность.

— Откройте пошире рот и скажите: «А-а-а!» Не бойтесь, вас не вырвет, и не поднимайте язык, я ничего не вижу. Вот так! Достаточно.

Пациент закрывает рот.

— Аспирин. Поверьте, великолепное лекарство. Конечно, если вам угодно травить свой организм, я выпишу антибиотики. И ромашка. Да, именно ромашка.

За шестнадцать лет врачебной практики я научился не только вести разговор, но и острить во время осмотра и даже как бы со стороны следить за ходом собственных мыслей.

Я понимал, что имел в виду Недялков. Матей и он в чем-то похожи. Это льстит ему. И если я буду походить на них — ему это тоже будет приятно. Ну а если и другие станут такими же — совсем хорошо. Иными словами, важнее быть человеком, а не стараться быть таковым, чтобы сражаться с другими, и после сражения надо уметь оставаться самим собой.

Все это прекрасно, но у меня другая точка зрения. Находясь в Риме, веди себя как римлянин. Что плохого сделал Матей? Да ничего. Или почти ничего. Во-первых, он согласился стать главным врачом. Это уже проступок, таящий в себе угрозу. Во-вторых, проявил власть — ущемил интересы Ивановой. Не уволил ее, а перевел на более легкую работу, с небольшой надбавкой в окладе, но при этом лишил ее возможности злоупотреблять положением, которое она занимала. Таковы его два основных прегрешения. Других грехов, как ни старался, я не мог за ним найти. Но и этих двух было вполне достаточно, чтобы вызвать девятый вал, способный все разрушить, смести на своем пути. Я прибегал к помощи римского правила, поскольку мне не хватало духу быть до конца справедливым: он слишком мало сделал, чтобы стать объектом гонения. Мягко выражаясь, я был наивен. Те, другие, более тонко все почувствовали и оказались правы.

Затем произошло еще одно событие. Главврач отказался подписать больничный лист Станке. Сначала я не поверил этому. Проверил. Действительно, правда. Матей не подписал больничный. И если кто доселе не слышал хоровое пение, хоровую декламацию, хоровое молчание — мог насладиться теперь. И фразы: «О ужас!» — уже явно было недостаточно.

В каждом лечебном заведении есть так называемые «старые клиенты»; такое прозвище не лишено добросердечия, оно выражает сочувствие хроническим больным, которых часто можно увидеть на скамейках в коридорах поликлиники. Мы все хорошо знали Станку. Работницу с соседней текстильной фабрики, страдающую сердечно-сосудистой недостаточностью второй степени. Стоило ей подняться по лестнице, она уже задыхалась, лицо синело, ей не хватало воздуха, а на щиколотках образовывались отеки.

В то время когда разворачивались события, между врачами полным ходом шло соревнование. Одним из показателей социалистического соревнования была заболеваемость. На фабрике на сто человек приходится пять отсутствующих по болезни, зато на другой — двенадцать. Конечно, нельзя сравнивать литейный цех, где трудятся крепкие мужчины, которые практически не болеют, с текстильной фабрикой, где, как правило, работают женщины, подверженные болезням. Но даже если сравнивать две текстильные фабрики — различия все же существуют. В чем? Возрастной состав, гигиена труда и не на последнем месте — уровень медицинского обслуживания. Положим, на моем участке больше больных, чем у моего коллеги, значит, я хуже его в два раза как специалист. Вот почему наш главврач не дал бюллетень Станке. Чтобы снизить процент заболеваемости. С чем можно его и поздравить. Разве это врач? Причем главный! Разве таким образом нужно снижать заболеваемость? За счет больной, которая не может даже по лестнице подняться!

Дальше. Больничные листы подписывает комиссия из трех человек. Чтобы не было волокиты, эти трое подписывают их по отдельности. Сначала лечащий врач — он же и определяет срок нетрудоспособности, — после чего передает на подпись другому врачу, и наконец больничный попадает в руки главврача, который входит в эту комиссию. Подобная практика говорит о доверии к лечащему врачу, увеличивает его ответственность и одновременно свидетельствует об уважении к пациенту. Тем более к такому, как Станка, болезнь которой ни у кого не вызывает сомнения. Каждый из нас знает, что ее трудоспособность ограниченна и она может выполнять лишь работу, не связанную с физическими нагрузками. Случай очевидный. Диагноз можно поставить на расстоянии пяти метров. Рентген показывает увеличенное, похожее на мешок сердце. Больничный лист ей выдают не в первый раз, на протяжении многих лет и месяцев. И ни у кого из врачей никогда не возникало сомнений. Вдруг главврач — главврач нашей поликлиники! — возвращает ей неподписанный бюллетень. Ставит под сомнение компетентность лечащего врача, репутацию заведующего терапевтическим отделением доктора Колева, бросает тень на тихоню Велеву, поставившую вторую подпись. Полное недоверие к коллегам, с которыми работает. Именно это он хотел показать.

— Я знал, что ты придешь, — произнес Матей и облокотился на письменный стол.

Он улыбался, пребывал в отличном настроении. И казался, как мы отметили с Недялковым, лучезарным. Еще не набрал лишнего веса и выглядел достаточно хорошо.

— Послушай, Матей… я твой друг.

Он улыбался.

— Я знаю. Ты ждешь, я скажу то же самое… но тогда не имеет смысла продолжать разговор. Надо действовать — или рассуждать. Одно с другим несовместимо. Или мы настоящие друзья, или лишь утверждаем это.

Я замолчал и откинулся в кресле, стоявшем перед столом.

— Я хочу сказать, ты необдуманно вступаешь в поединок с Колевым.

Улыбка улетучилась.

— Если ты собираешься обсуждать со мной этот вопрос, не употребляй, пожалуйста, слово «поединок». Я не намерен вести ни сражения, ни войны.

— Если так, то зачем щелкать по носу Колева и не подписывать бюллетень?

К Матею снова вернулось хорошее расположение духа.

— Будь спокоен. Тут все в порядке. Причин для волнений нет: твой друг Матей Василев не оплошал.

— Все в порядке? Да ты что!

Матей пристально посмотрел на меня.

— Знаешь, мое мнение о тебе как о специалисте начинает меняться.

— Так ты… и за меня решил взяться? — изумленно воскликнул я.

— Будь спокоен! — улыбнулся Матей. Нельзя не согласиться, что улыбка ему шла, но он так редко к ней прибегал… сейчас же она была совсем не к месту. — Я знаю свое дело.

— Да пойми ты, есть рентгеновский снимок! — прервал я его. — Сердечная декомпенсация второй степени!

— Ну хорошо. — Он откинулся на спинку кресла, расправил плечи. — А теперь скажи, когда наконец мы с тобой увидимся, чтобы куда-нибудь сходить. Посидим, выпьем. Само собой не получается, как видишь. — И он показал рукой на белый халат, под которым намечалось брюшко любителя пива.

Но выпить вместе нам так и не довелось. Не прошло и недели, как он примчался ко мне домой. Точнее, в мою кухню. Я живу там в результате неустроенности своей личной жизни. Так утверждают другие. Так считаю и я сам. Это один из немногих вопросов, по которым у меня нет ни с кем разногласий. Когда я говорю о кухнях, то прежде всего имею в виду народ, наполняющий их, и не просто народ, а родственников. Там длинные черные печки, на одном конце которых кипит бидон с водой, предназначенной для заварки липового чая, а на другом конце сушатся дрова; дремлет кошка, старуха мать вяжет что-то, а возле печки — лавка; открывают заслонку, и человек, возлежащий на лавке, совсем явственно ощущает тепло с примесью запаха картошки. В результате разнообразных историй и всевозможных ошибок сейчас, в конце своей жизни, я пребываю в такой вот кухне, но только один. Печки уже нет, ее заменяет телевизор. Нет и кошки, вместо нее — телефон.

— Ты один? — спросил Матей.

Он выглядел чрезвычайно расстроенным. Огляделся по сторонам.

— Не волнуйся. Я один. Это мое единственное, прочное и постоянное прибежище.

Матей сел напротив меня. Потом вскочил. Подошел к окну.

— Я пришел из-за Лены. Если я ее потеряю, я покончу с собой.

Я поднялся и решил его прервать.

— Давай не будем испытывать нашу дружбу. С кем этого не случалось! Примерно так я высказывался когда-то. Прошло время, но я помню, перед кем выговаривался, и, вместо того чтобы быть благодарным человеку, слушавшему меня с сочувствием, я не желаю его больше видеть. Избегаю его, делаю вид, что не замечаю его, когда сталкиваюсь с ним. Потому что он напоминает мне о слабости, которую я некогда проявил.

— Но сейчас речь идет не обо мне и не о тебе, а о Лене!

— Хорошо, тогда расскажи!

— Она изменилась.

— Она стала другой или дала тебе повод взглянуть на нее иными глазами?

— Ты хочешь сказать, что она всегда оставалась одной и той же и раньше я воспринимал ее иначе, чем теперь?

— Обычно… так и бывает в любви.

— Чересчур уж просто.

— Жизнь научила меня: простые решения — самые верные. Я называю это логикой Фидана-бакалейщика. Если я приду к нему и скажу: «Послушай, Фидан, ты знаешь меня, знаешь и Пенку. Выйдет из этого что-то путное или нет?» — это значит, я заранее верю тому, что он мне скажет. Неважно, что он дает мне совет и одновременно взвешивает брынзу — такой человек по-житейски смотрит на вещи, мы же — со всякими вывертами.

— Лучше оставим теории для другого раза. Речь идет о Лене.

— Ты сказал, она стала другой. Мне бы хотелось, дабы наш разговор не был беспредметным, уточнить, что именно изменилось: она сама или твое представление о ней.

— Не знаю. Честное слово, не знаю.

— Тогда ты должен мне все рассказать.

— Расскажу, но прежде выключи свет. Мне бы не хотелось видеть тебя.

Я встал и погасил верхний свет. Оставил зажженной лампу на стене, не яркую. В моей кухне — пять-шесть разных светильников. С их помощью я пытаюсь создать уют.

Матей мне поведал следующее: два года назад он работал на Черноморском побережье и, как большинство людей, видевших перед собой круглый год море, решил провести отпуск в горах, в Боровце. Это было в октябре. Там он и встретил Лену и постарался, «чтобы она остановила свой взгляд» на нем… — именно так и сказал Матей, и я, услышав эту фразу, пришел в отчаяние. Я взглянул на него в надежде отыскать в его словах иной, скрытый смысл. Но нет. Говорил он сосредоточенно и неторопливо, обдумывая каждую фразу. «Чтобы она остановила на мне взгляд» — это уже ошибка, отметил я про себя, ошибка, которая предопределяет многое, если не все. Однако сейчас я хотел слушать его, а не себя. То, что она обратила на него внимание, объяснялось двумя обстоятельствами. Не будь их, Лена до сих пор, встречая Матея, в лучшем случае рассеянно кивала бы ему, стараясь припомнить, где же они виделись. Первое обстоятельство — это необычная атмосфера, царившая в доме отдыха. Сезон закончился, дансинг опустел, столы и стулья на веранде перевернуты, двери в сад заперты, шторы опущены; на улице холодно, а в помещении — чем дальше от стен, тем теплее. Лето осталось позади. Выл ветер, и люди торопливо захлопывали дверь, укрываясь в помещениях.

— Мой рассказ, наверно, сумбурен, но важно то, что я чувствовал: мне хотелось пойти куда-нибудь, побыть с кем-то, подле кого-то… когда закрываешь дверь, преследуемый внезапным холодом, когда закрываешь ее, спасаясь от стужи, хочется побыть с кем-то, посидеть… Именно это я хотел сказать.

Матей заколебался. Ему стало неловко, что он придает столь большое значение мелким подробностям, и поспешно перешел ко «второму обстоятельству», которое, как он сам выразился, было более существенным. Во всем доме отдыхало не более десяти человек. Трое-четверо держались особняком; когда кто-то уезжал, его место занимал другой, также оказывавшийся в стороне от основной группы, центром которой был академик Апостолов. Ему было за шестьдесят. Все у него было безукоризненным, включая и его жену. Седовласый, с румянцем на щеках, высокий, с голубыми глазами, известная личность, очаровательный собеседник, подвижный, инициативный, прямо-таки энтузиаст. Как скажет — так и будет; точнее, все ждали, что-то он скажет, и тут же бросались выполнять его желание.

— Так получилось, что Апостолов проявил ко мне симпатию. Он и его жена приняли меня — думаю, нет смысла прибегать к громким словам.

Когда приехала Лена (а она опоздала на несколько дней), она застала группу людей, в центре которой был Апостолов, и Матея, к которому все относились с нескрываемым восторгом.

— И ты считаешь это очень важным?

— По крайней мере поначалу, — с уверенностью ответил Матей, — это обстоятельство сыграло свою роль.

— Она стала смотреть на тебя их глазами?

— Да нет, но не без влияния Апостолова.

Я сомневался.

Но Матей настаивал; наклонившись ко мне, он продолжал:

— Любая группа, любое общество… короче, разве ты не замечал, как очень часто мы принимаем кого-то, симпатизируем ему именно потому, что знаем — и другим он пришелся по душе? Зачем ты вынуждаешь меня огрублять наш разговор? Апостолов сделал из меня звезду нашего маленького общества. Да, я был звездой.

— Ты что, сам не мог стать ею, без помощи Апостолова?

— Не знаю… возможно, но с большим трудом и в результате немалых усилий; я мог бы стать узурпатором, но отнюдь не наследником.

— Наследным принцем.

— Пусть так. Я просто хотел сказать: если бы не Апостолов и другие, Лена не обратила бы на меня внимания.

— Да, это важно… но и плохо.

— Она — из тех, кто вечно торопится куда-то. Жизнь, мол, слишком коротка, не стоит тратить время на оценки, а тем более на переоценки.

— Давай по порядку. Апостолов познакомил вас. Он же внушил ей свое отношение к тебе. А потом?

— Потом я заметил, что она прислушивается к моим словам, а это помогло мне стать… более интересным собеседником, чем я есть на самом деле. Она садилась поближе ко мне. Поджидала у дверей, когда мы собирались на прогулку.

— А потом?

— Я был счастлив. И такое в жизни случается. Очень счастлив. Я был самым счастливым человеком. Ты знаешь… ты должен знать, что со всяким может произойти нечто подобное, и я желаю каждому это испытать, по крайней мере однажды в жизни, когда не страшно произносить такие слова, как «самый» или «счастье», когда ты не стыдишься этих слов и… самое главное, не испытываешь при этом страха. «Я счастлив!» — говоришь ты и не боишься. Ничто не может тебя задеть. Ничто не может обидеть. Ты стремишься к вершинам, к бурям, которые хотел бы преодолеть. Жаждешь простора, необъятного простора, позволяющего развернуться. У тебя сейчас другое. Вот, смотрю, ты светильники развесил; но это не счастье, а лишь успокоение.

— Я не обижусь. Продолжай! — поспешил я заверить Матея, заметив в его взгляде испуг.

— Я тебе рассказываю не о привычном своем состоянии — об удивительном исключении. В противном случае я был бы как все или, скажем, как большинство людей, желающих слишком многого, но безуспешно. Может, мне не хватало настойчивости, активности… Может, я лелеял свои желания, таил их в себе… Не знаю, но, во всяком случае, чтобы сдвинуться с места, мне не надо было прикладывать усилий.

— Выходит, ты раньше не встречал женщин, которые бы тебя увлекли.

— Встречал, но продолжалось все недолго. Надоедало искать, договариваться, терпеть неискренность; я предпочитал более продолжительные и прочные связи, но и здесь мне не везло. Женщины уходили от меня. И думаю, они правильно делали. Видишь ли… когда встречаются двое, один заранее знает, что выйдет из этих встреч, как они будут развиваться. По моему мнению, тот, первый, предвидящий, чем это все кончится, не имеет права скрытничать и впрягаться; ведь известно, что в любви один — рикша, другой — ездок; и он-то как раз не должен таиться и пользоваться тем, что наперед знает конец; именно ему и следует хотя бы намекнуть близкому человеку, с которым встречается днем и спит ночью, что их ожидает. Именно так я считаю. И думаю, что прав. Вот почему, когда я знал, знал первым, я намекал или говорил открыто, куда зайдут наши отношения. Если же не предвидел, то чувствовал себя несчастным. Я всегда старался быть откровенным, вовремя нажимал на тормоза, не позволял очаровываться, увлекаться… и они уходили от меня. Думаю, так было лучше для них. Согласись, нельзя отнимать у женщины год или два года ее жизни, чтобы потом сказать: «Чао!» Особенно если ей под тридцать. Когда ей двадцать с небольшим, у нее есть еще время — вся жизнь впереди. Но пройдет лет десять, и она уже так не думает.

— Сколько лет было Лене, когда ты на ней женился?

Матей вздрогнул. Он увлекся, разговорился и, казалось, забыл о своей боли, послужившей причиной его прихода.

— Ты о чем?

— Сколько лет было Лене, когда вы поженились?

— Двадцать восемь. А мне — тридцать семь. Но почему ты спрашиваешь?

— Потому что мне ничего не известно ни о ней, ни о тебе. Мы с тобой гоняли мяч, считались друзьями — и были ими, — но мы никогда не говорили так, как сегодня.

— Лена родилась… Ты хочешь, чтобы я это тебе рассказал? — Я утвердительно кивнул. — Она родилась недалеко от Софии, в селе Световрачане; они туда были эвакуированы, да так и остались после войны. Ее отец — мелкий чиновник, а мать — о, ее нужно видеть!.. Красавица, из тех женщин, которые нравятся всю свою жизнь. Думаю, красота матери и явилась причиной безрадостного Лениного детства. Много раз я спрашивал, как она росла, как они жили… единственное, что она мне рассказала, что по воскресеньям они с матерью ходили на прогулку; жили они возле Русского памятника и шли до Парка свободы, что рядом с озером. Обувь, одежда Лены, даже ботинки были на два размера больше — чтобы не покупать новые, пока она не вырастет.

Матей замолчал. Он подбирал, взвешивал каждое слово. Заговорил неожиданно:

— Эти ботинки, большие, как галоши, она до сих пор не может забыть. Наверно, тогда она была именно в том возрасте, когда придают значение своей одежде, но, так или иначе, она всегда помнила плохое — плохое, касающееся ее. То, что она красива, знали все, кроме нее самой. Слышала об этом — но не больше. Как бы тебе объяснить? Ежедневно она смотрит на себя в зеркало и убеждается, что действительно хороша; но это не доходит до ее сознания. Что-то внутри нее противится этому. «Что с тобой? — спрашивал я ее. — Что тебе не нравится?» — «Ты очень скрытный». И все. Поверь. Лена — человек, не умеющий радоваться тому, что имеет. С ней нелегко. Расслабься, порадуйся. Не может. Вот одна из причин, почему я так сильно ее люблю. Можешь себе представить, как мало хорошего было у нее в жизни, если ее не радует даже бесспорное, видимое всем за полкилометра. Конечно, когда мы находимся на людях, Лене, безусловно, импонирует внимание окружающих, но не более того.

— Ты говорил о Лене как о женщине, только ведь у нее есть и специальность… как ей работается?

Матей вздохнул:

— Трудно.

Наступила длительная пауза. В квартире наверху кто-то ходил.

— Очень трудно, — повторил Матей. — Ты знаешь, каково, если ты появляешься где-нибудь и на тебя налетают со всех сторон?

— И в то же время она не чувствует, что красива?

— Уверяю тебя. И то, и другое — сущая правда. Мужчины увиваются вокруг нее, пристают. Она — юрист. Хотела бы заниматься проблемой. Серьезной проблемой, а они…

— А они заглядывают к ней за пазуху.

— Не говори так!

Я понял, Матей не выносит подобных выражений, и пожалел о сказанном.

— Ей нелегко. И поскольку я ее люблю, то готов ей помочь.

— Я не хочу быть резким, но пойми, Матей, красивая женщина не становится красавицей вдруг. Лене следовало бы научиться приспосабливаться к своей внешности… как бы ни мешала она ей… У людей бывают и бо́льшие недостатки, и они как-то привыкают к ним, справляются с ними. Так что в этом позволь с тобой не согласиться.

— Вряд ли мне удастся переубедить тебя, но она действительно переживает, просто мучается, что у нее не ладится с работой.

— Может, дело в том, что работа не по ней? И в этом причина, а не в белизне кожи?

— Ты совсем ее не уважаешь. Как ты можешь так говорить?

— Но это верно!

— Зато гадко.

— Вот видишь! Я могу быть полезен тебе в качестве оппонента. Но какой прок будет в том, если мы вместе примемся охать?

— Мы разные люди… — ответил Матей. — Польза… О какой пользе идет речь? Можно подумать, мы только о пользе и печемся.

— Ладно. Не будем говорить о пользе. Поговорим о советах. Тебе интересно знать мое мнение — что ж, пожалуйста. Лена ни к чему не приспособлена. И прежде всего к своей работе. Я уже не спрашиваю, почему у вас нет детей. Видно, и тут она не годится… и Лена это знает, знает лучше тебя, так хорошо знает, что не верит в очевидное — в то, что она красива.

— Прекратим этот разговор! — предложил Матей.

— Чего так вдруг?

— Пойми, мне нужно время подумать. Поразмышлять над твоими словами.

Он попрощался, и я проводил его до двери.

Мои коллеги подготовили замечательное собрание. Для первого раза оно вышло более чем удачным. Разумеется, не было объявлено, что оно посвящено главврачу. Отчет за полгода, профсоюзное собрание — поэтому присутствовали все.

Докладчиком был Григоров. Профорг, он же — лаборант. У всех, кто его слушал, сложилось впечатление, что он читает прошлогодний или позапрошлогодний доклад, но все понимали — существенно его изменить нельзя. Григоров придерживался ранее установленных принципов, а следовательно, и пунктов, которые их отражали. Поэтому в своей основе доклад остался прежним, в нем заменили лишь имена, примеры, цифры — но не более. Других изменений профорг не внес. Нельзя при старом фундаменте ставить новую крышу. Выводы и рекомендации были те же. И так как текст был хорошо знаком Григорову, читал он его с энтузиазмом и громко.

Тон собранию задал Беловский. Чего я никак не ожидал. Он работает у нас невропатологом. Я долго приглядывался к нему, поскольку его личность интересовала меня. Невропатологи и психиатры, как правило, люди начитанные, хорошо знают свое дело, круг их интересов широк, они читают стихи, любят камерную музыку. Беловский был неплохим специалистом, только он вечно куда-то спешил, что-то улаживал, его постоянно искали врачи, и не только из нашей поликлиники и больницы, но и из других районов Софии и даже из провинции. Когда он заговаривал со мной, мне всегда казалось, что он залезет к себе в карман и достанет какую-нибудь вещь, которую предложит мне со скидкой на двадцать процентов. Позднее я понял, что ему в самом деле присуща расчетливость, однако не в отношении вещей. Та расчетливость, с которой он меня оглядывал, была иного свойства. Беловский — единственный, пожалуй, человек из всех знакомых мне людей, который знает себе цену. Ему известно, какой оценки он заслуживает, с точностью до сотых. Смею думать, себя он оценивает в 4.15 или в 4.20 по шестибальной системе. И оттого подыскивает себе в приятели двоечников и троечников. Поэтому все время и хлопочет. Помогает им, пристраивает их и их кошек, приглашает к себе домой, заступается за них, названивает по телефону, подыскивает им приличные места. Беловский проворачивает массу дел. Раз в месяц или трижды в год он собирает всех вместе, они окружают его, признательные, благодарные, бесконечно обязанные своему предводителю, который восседает с довольной улыбкой, чувствуя себя выше них на целую голову. Спору нет, ой и впрямь тянет на четверку, в то время как остальные горемыки с трудом тянут на тройку. Единственный вопрос, на который я затрудняюсь ответить, — сознательно ли Беловский все это делает. Уверен, он считает себя человеком мягкосердечным, добряком, привыкшим всем помогать. С этим я, пожалуй, могу согласиться. Допускаю, что Беловский помогает, но, думаю, поступает он так, дабы поддерживать на высоте свое самочувствие. Для чего и собирает раз в месяц всю компашку.

Так вот, именно Беловский встал и заявил, что наша профсоюзная организация и ломаного гроша не стоит. Что она не выполняет своего назначения — служить связующим звеном между рядовыми сотрудниками и руководством. Он, мол, и раньше знал, что существует два Берлина, но только недавно обнаружил, что в нашей поликлинике их целых три. Каждый из трех ее этажей представляет собой самостоятельную единицу, полностью изолированную от других. В нашем общем деле нет никакой согласованности, и по этой причине не существует коллектива. Потому что главврач не умеет работать с людьми, он их не объединяет, а, наоборот, разъединяет, поэтому в поликлинике не хватает лишь этакой металлической сетки. У него сложилось впечатление, что легче попасть к папе римскому, чем к нашему главному врачу. Пробиться к доктору Матею Христову Василеву — целое событие; но мы не нуждаемся в подобных методах работы, нам необходим постоянный, ежедневный контакт между руководством и медицинским персоналом.

Наконец Беловский сел.

Поднялась Тодорова. Тюльпан, цветок, у нее есть все, и, может, поэтому она любит Колева, которого пока не сумела сделать главным врачом нашей поликлиники, нашей больницы, нашей страны. Голос у нее высокий, дрожащий от волнения, а также от пафоса и едва сдерживаемого энтузиазма. Глаза сверкают, когда она говорит о самых крупных недостатках, от нее сыплются искры, она пылает, она — само доказательство того, как многого мы хотим, еще чуть усилий — и все устроится, вот почему она уже сейчас готова крикнуть «ура!». Тодорова предложила поговорить о качестве работы. Она согласна с докладом товарища Григорова, однако, на ее взгляд, у нас недостаточно уделяется внимания качеству работы. А именно проблема качества неразрывно связана с проблемой морального облика медицинского работника. Мы все, дорогие коллеги, хорошо знаем Станку. Бедную, обремененную заботами женщину. Она с трудом поднимается по лестнице, хватаясь за перила, тяжело преодолевая сантиметр за сантиметром; мы все ей помогали, старались хотя бы на какое-то время облегчить ее страдания. И вот когда мы решили предоставить ей отдых, произошло следующее: был скомпрометирован лечащий врач, обижен и другой наш коллега, уважаемая и всеми любимая товарищ Велева, также поставившая подпись на больничном листе. Предположим, мы решили выяснить наши отношения, но при чем тут несчастная Станка, действительно беспомощная и беззащитная женщина?

Как я и ожидал, следующей выступила Попова. Пока она вставала и оправляла юбку, успела заявить, что хочет высказаться по вопросу о заботливом отношении к человеку. После того как ты в течение многих лет ежедневно отправляешь на тот свет по три-четыре души, которым не суждено родиться, тебе ли не иметь право говорить о заботливом отношении к человеку. Попова сделала оговорку, мол, кое-кто может подумать, что она заступается за свою подругу; но вопрос этот не личный, он затрагивает судьбу медицинского работника, нашего коллеги товарища Ивановой.

— Караул! — вскрикнула Линда и уже тише произнесла свою излюбленную фразу: — О ужас!

Иванова сползла со стула. А она была не хрупкого телосложения, коли выпихнула однажды Нинова из лаборатории. Все повскакали со своих мест, окружили ее. Притащили носилки.

Вот почему Матея ожидало поражение. Он сам никогда бы не схватился за сердце, изображая приступ стенокардии, который может закончиться инфарктом. Если бы я, скажем, посоветовал ему поступить именно так, он рассмеялся бы мне в лицо. И меня заставил бы рассмеяться. Матей не был способен играть в подобные игры. Но все навязывали ему игру. Или ты участвуешь в ней, или поднимаешь руки вверх, признавая свое поражение.

Иванову привели в чувство, стали успокаивать. Она выжила. Три-четыре человека поехали проводить ее до дома. Вызвали «неотложку». В больнице не оказалось свободной. Нашли в другом районе. Всем объясняли, что «неотложка» нужна для медсестры Ивановой, уволенной медсестры Ивановой. Ей стало плохо на собрании, когда был поставлен вопрос о ней. Люди на другом конце провода поняли, что вопрос еще не снят с повестки дня, что Иванову обсуждают на собрании. Кое-кто мог бы задать справедливый вопрос: если Иванову уволили, зачем ей там было присутствовать? Что-то не очень понятно. Но факт остается фактом — просили прислать «неотложку». Нездоровая атмосфера в этой заводской поликлинике. Она и раньше-то оставляла желать лучшего, а сейчас там все обострилось до предела.

Иванову унесли, а Григоров крутил головой, поглядывал на потолок, словно спрашивая, продолжать собрание или нет. Предложили докончить свое выступление Поповой. Она отказалась. Понятно почему. Она так расстроена, что не может говорить. Хочет еще кто-нибудь высказаться? Желающих не оказалось. Хватит. Достаточно. Все поглядывали на часы. Пора заканчивать.

— Давайте послушаем и другую сторону, — предложила Велева. Она всегда ратовала за справедливость. Она подписала больничный Станке и считала, что была права; но паника, поднявшаяся вокруг Ивановой, не очень нравилась ей.

«Давайте послушаем другую сторону!» Это было немаловажно, хотя Велева не ставила далеко идущей цели. Зато она напомнила собравшимся, что есть и другая сторона, в той же степени заинтересованная. Мы не можем разойтись, не выслушав обвиняемого. Именно это имела в виду седовласая добропорядочная Велева.

Наступила очередь Матея. Он направился к столу, покрытому красным сукном. Задумчивый, спокойный. Я пристально вглядывался в него. Светлые глаза, подбородок, губы, голос — все в нем было сама невозмутимость; не внешнее, нарочитое спокойствие — а идущее изнутри, на которое не в состоянии повлиять окружающая обстановка.

— О медицинской сестре Ивановой мне сегодня… — Матей на секунду умолк, — не хотелось бы говорить. У нас еще будет время. К этому случаю мы еще вернемся — не оставим без внимания. Как бы он ни взволновал кое-кого, случай этот заурядный. Более важен случай со Станкой. Она — хроник, страдает сердечной недостаточностью второй степени, и, судя по всему, состояние ее ухудшается, и вскоре мы столкнемся с тем, что у нее будет декомпенсация третьей степени. Работа, которой могла бы заняться больная, исключает всякую физическую нагрузку. Прежде чем отказать больной в бюллетене, я поинтересовался, в каких условиях она живет. Разобраться было нетрудно. Фабрика, где она работает, небольшая, там все ее хорошо знают. Получив очередной больничный лист, Станка не соблюдала постельный режим, покупала таблетки, всевозможные лекарства, принимала их, а сама целыми днями убирала чужие квартиры. Деньги же, которые она зарабатывала, отдавала пьянице-мужу. После такой тяжелой, для нее слишком тяжелой, работы она возвращалась на какое-то время на фабрику, но вскоре снова приходила к доктору Колеву, и тот выдавал ей новый бюллетень. Получается замкнутый круг, ведущий больную к гибели, и я решил разорвать этот порочный круг. Пока я здесь, не позволю, чтобы все шло по-прежнему.

Вопрос серьезный. Не один год Станку лечат неправильно, и ухудшение ее состояния — в значительной степени следствие равнодушия лечащего врача, а именно товарища Колева.

Что должен был предпринять доктор Колев? Не только выписывать бюллетени и лекарства. Столкнувшись с подобным хроническим случаем, он был обязан, да, обязан, не сидеть у себя в кабинете, а пойти на фабрику и заняться трудоустройством больной. Почему, позвольте вас спросить, на этом же предприятии, в проходной, сидит цветущая, здоровая женщина — жена шофера директора, а не Станка? На фабрике есть партийное бюро, есть профком и, наконец, местное руководство. О состоянии Станки там всем известно, и полагают, что ее лечат правильно. На самом деле это не так. Если бы к ней отнеслись с должным вниманием, ее давно положили бы в больницу. Давно. Но поскольку дело это хлопотное и сложное, сопряженное с волокитой, с необходимостью проявить настойчивость, Колев не сделал того, что ему следовало сделать.

И еще. Один промах ведет ко второму, затем к третьему.

Если бы Колев поинтересовался, в каких условиях живет Станка… а он мог бы это проверить, не вставая даже со стула… спросить, например, соседку… конечно, если бы его всерьез беспокоило здоровье пациентки, ему стало бы известно, что она работает на чужих людей, и он, я уверен, тут же поместил бы ее в больницу.

И потом, что это за практика — подписывать больничный после того, как он уже подписан лечащим врачом? На этот счет имеется специальное распоряжение. В нем говорится, что это — обязанность комиссий. И это не случайно. Если бы собралась комиссия — я имею в виду не только случай со Станкой, но и другие, подобные ему, которые мне предстоит еще вскрыть, — наверняка ее трое членов призадумались бы, надо ли выдавать бюллетень за бюллетенем или предпринять что-нибудь другое. Поэтому в дальнейшем прошу вас не приносить мне на подпись больничные. Ими будет заниматься комиссия. Времени у нас достаточно…

— Есть еще желающие выступить?

Стояла гробовая тишина.

— Григоров, тогда закрывай собрание.

Григоров поднялся и объявил:

— Собрание закрыто.

Я догнал Недялков а уже в бухгалтерии.

— Ну что, видел? — Я закрыл дверь и прислонился к ней спиной.

Недялков покрутился у стола. Потом сел. Хотел было схватиться руками за голову, но вместо этого повернулся ко мне.

— Ты, видно, разбираешься в футболе.

— Да, конечно, — переведя дух ответил я.

— Так вот… это был не матч, а собрание.

— На этом свете никому нельзя угодить. Полная и окончательная победа!

— В том-то и дело. Окончательная. Но… давай-ка прогуляемся!

Мы вышли из поликлиники. Дошли до бульвара Сливница, свернули на Волгоградский и очутились под каштанами Русского бульвара. Стоял теплый осенний вечер, ради которого тоже стоит жить. Нет ничего прекраснее таких тихих, словно спрятавшихся под высоким невидимым навесом, безветренных и все еще теплых вечеров. Есть и другие вечера, промозглые, притаившиеся вон за тем холмом. Они действуют угнетающе, и ты мечтаешь о доме и друге. Но сегодня было тепло, холода хоронились где-то, время их не наступило. В такую погоду не надо плотно закрывать ни окон, ни дверей; надо выходить на улицу и долго бродить по городу.

— Ну что, видел? — снова спросил я и попытался придать своему голосу восторженную, победную интонацию.

— Видел, к сожалению. — Недялков говорил спокойно, взвешивая каждое слово. — Когда Матей атакует, он не знает меры.

Какое-то время шли молча. Потом Недялков продолжил:

— Почему там, позвольте вас спросить, на проходной, сидит здоровая жена шофера? Станку неправильно лечат. Сто раз он повторил. Но если ему хочется быть таким точным, то следовало бы сказать: не комплексно лечили. Матей увлекся. Он растоптал Колева.

На этот раз молчание затянулось. Недялков заговорил вновь:

— И наконец… если бы собралась комиссия, то этого промаха не случилось бы; а ведь есть и другие ошибки, которые я еще найду… Неужели он не понимает, что запугивает людей? Создает у них чувство неуверенности.

Мне уже было не до прекрасного осеннего вечера. Захотелось возразить Недялкову.

— Ты придираешься к нему. Мелочишься. Рассматриваешь все в лупу. Матей должен был обороняться. «Давайте послушаем и другую сторону», — сказала Велева. Ты забыл ее слова? И он объяснил, доказал, что не ущемляет Станку. Что он — не какое-нибудь там чудовище, отнимающее у нее бюллетень. А ты знаешь, что бы произошло, не защити он себя? Его бы обвинили во всех смертных грехах. С криками набросились бы на него и смяли. На кого ему опереться? На Беловского? Тот никогда никому ни в чем не отказывает. Рецепт, больничный, отпуск, бальнеологическое лечение или курортное — все к вашим услугам. Таков его принцип — идти всем навстречу. Если нужно отказать — пусть это сделают другие. Его нет. Не существует, когда требуется произнести горькое слово. Говорить правду в глаза надо уметь. Такова уж наша профессия, и такова жизнь. Она далеко не розовая.

— Тебе стало легче? — спросил Недялков.

— Ты обо мне не беспокойся.

— Я и не беспокоюсь. Просто спросил, легче ли тебе стало.

— Уж очень формальный у нас сегодня разговор. Придираемся к каждому слову Матея. Что из того, сколько раз он повторил фразу: «Неправильно лечили»! Лечение должно быть правильным — это значит комплексным.

Недялков остановился под каштаном.

— Я хочу тебе высказать то, во что верю, в чем действительно убежден. — Он довольно долго молчал. Ему казалось, я слишком возбужден, чтобы запомнить то, что он собирался мне сообщить: — Забота о человеке, любовь к человеку должны проявляться постоянно. А не время от времени. Как в случае со Станкой, так и с Колевым.

Наша беседа прерывалась долгими паузами.

— Ясно? — спросил Недялков.

— А если ясно… «Закрывай собрание!»

— Нет, за это я его не порицаю, — покачал головой Недялков. — Я тоже заметил, все видели, как он приказал Григорову. Он не имел права так говорить. Хотя вышло по-человечески: распалился, увлекся. Кроме того, каждому не терпелось поскорее уйти. Никто не хотел выступать.

— Но ты не посмеешь отрицать, что мы разглядываем Матея под сотней прожекторов, в лупу, и любое его движение… я как сейчас его вижу… словно боимся что-то упустить… таким ли образом надо оценивать человека? А может, по чему-то главному?

— Руководителя — именно так. С него большой спрос. Он как звезда в небе. Возможно, мы его разглядываем чересчур старательно, но вместе с тем и доброжелательно. Завтра ты увидишь, что произойдет…

Вроде бы ничего и не было. Но и я увидел. Матея разглядывали не «старательно», а зло и придирчиво. Как будто в его выступлении не было ни единого верного, справедливого замечания в адрес Колева. А вот Колеву сочувствовали. Его считали оскорбленным. Над ним, видите ли, учинили расправу. Для Колева наступил один из тех моментов, когда так сладостно ощущать себя гонимым. Никогда до этого его не любили так! И вот сейчас, стоило главврачу выступить против него, он вдруг стал всеобщим любимцем. И не просто любимцем, а человеком, которого любили тайно и скрытно.

В этот день я больше обычного бродил по коридорам. Обошел почти все кабинеты. Кое-где варили кофе. Выпил две-три чашки. Все были настроены против Матея. Раздражение, неприязнь. И испуг. Коли он начал… неизвестно, где остановится.

Я снова зашел к Недялкову. Мне хотелось схватить его за лацканы пиджака.

— Скажи мне! Где же правда? Вчера вечером я поверил тебе и свернул знамена. Ты прав: между матчем и собранием есть разница. Но что ты думаешь о сегодняшнем дне? О сегодняшнем. Колев стал «несчастненьким», а Матей — «и откуда он только взялся на нашу голову!»

— То, что происходит сегодня, — следствие вчерашнего, — заключил Недялков, и я пожалел, что не схватил его за грудки сразу же.

В последующие дни и недели я несколько поустал от всех этих передряг. В принципе людям они необходимы. Одни устают от распрей, других они тяготят, третьих будорожат, а деятельных делают еще более активными. С их помощью каждый достигает своей цели.

Я ушел в тень, и вот почему: поведение Линды мне показалось очень удобным. «О ужас!» — вопила она тоненьким голоском и прикрывала рукой ротик, а я, глядя на нее, говорил себе: у тебя ведь есть постоянный хахаль, и нечего изливать свои чувства в коридорах. Что ты мне доказываешь, продолжал я мысленно спорить с ней… мне-то известно, у тебя их двое, если не трое, и они тебя вызывают после обеда — с двух до четырех или с двух до трех, а иногда даже с двух до двух пятнадцати. Потому-то ты и охаешь так старательно; но поскольку, как мне кажется, в результате длительных споров люди становятся похожими друг на друга, мне не хочется более заниматься твоей персоной.

За стенами нашей поликлиники стояла чудесная осень. Однажды я ушел с работы раньше, как делают это многие, и решил пообедать в ресторане «Под липами». Столики располагались прямо под деревьями в тихом квартале, напротив Парка свободы. К моему удивлению, посетителей оказалось немного, время от времени на белую скатерть падал пожелтевший лист. Через стол от меня тихо, спокойно и совсем мирно спорили между собой несколько завсегдатаев. Они заказали себе по пятьдесят граммов рома и осторожно, чтобы не расплескать, поставили рюмки на скатерть. Спорили они о том, сколько гитлеровских танков ворвалось на территорию Советского Союза — три тысячи двести или больше. Асенчо, человек с лохматой головой, вначале хмуро молчавший, заговорил, и оказалось, что знает он больше других. Две танковые армии — одна под командованием Гудериана, а вторая — Хохта, а может, Нохта, точно он не помнит… И Асенчо, лохматый, неумытый, полусонный и не успевший протрезветь после вчерашнего, вглядывался в белоснежную скатерть, словно рассматривал военную карту; он словесно начертал со всеми мельчайшими подробностями главное направление удара этих армад. Послушав его, я поднялся и увидел Лену.

Я не мог ее не заметить. Не моя в том вина. Был чудесный осенний день, а вокруг — деревья и дома, окруженные палисадниками, и все это утопало в опавшей листве. Порой я позволяю себе такую роскошь — ступать по листьям; они шуршат под ногами, и мне кажется, что я погружаюсь в шелестящие волны; иногда мне слышится только их шум, а иногда я засматриваюсь на ярко-красный лист, прилипший к мокрой мостовой; и вся прелесть в том, что я не стесняюсь того, что делаю. Я не стараюсь взглянуть на себя со стороны и не задаю себе вопрос: банально это или нет… Машин почти не было. В пятидесяти шагах от себя, в белых «Жигулях», я заметил женскую фигуру. Пройдя еще немного, я убедился, что это машина Матея и в ней — Лена. Полулежа на сиденье, она повернула зеркало таким образом, чтобы можно было видеть противоположную сторону улицы. Видеть меня она не могла.

Я остановился. Нет, я, конечно, прошел бы мимо, потому что не испытывал ни малейшего желания стать участником почти криминальной истории. Но замереть на месте меня заставило неожиданное открытие — Лена кого-то выслеживала. Я невольно повернулся в ту сторону, куда она смотрела. Ее взгляд был устремлен на угловой дом, двухэтажный, с палисадником. Он ничем не отличался от соседних строений. В этом доме в мансарде жил Васил Ризов. Я бывал в этой мансарде. София — город большой, с миллионным населением, но иногда он, оказывается, и не так уж велик. Мне бы хотелось подыскать более точное определение таким людям, как Васил Ризов. Нельзя сказать, что они лишь участники веселой и беззаботной жизни. Многие из них — видные научные работники, известные архитекторы, неплохие скульпторы, артисты, искусствоведы; в зимний сезон их можно увидеть отдыхающими в «Счастливце» или в Пампорово, а летом — на побережье, в окрестностях Созополя. Было бы ошибкой (да делать это и немыслимо) подогнать их всех под одну мерку. Часто они не имеют ничего общего между собой, да они и не стремятся к этому. Как какой-нибудь ресторан приобретает вдруг популярность, так и некоторые люди начинают пользоваться бо́льшим спросом, и им оказывают предпочтение. Васил Ризов… Как сказал бы Матей, которого академик Апостолов тогда, в Боровце, выделил среди других… Так вот, Васил Ризов был одним из тех, кому оказывали предпочтение. Мне непонятно, каким образом люди, подобные ему, становятся модными; нет, я им не завидую, но они всегда будут для меня загадкой. Хотя я и пытался найти этому объяснение. Я думаю, попросту говоря, необходимо иметь горлопанов, которые бы восторгались тобой. Подобно тому, как академик Апостолов восхищался Матеем. Матей сказал: «Так получилось…» Но Апостолов навязал Матея другим, разумеется, сам того не желая. Он подзывал его к себе, уступал ему место, внимательно выслушивал его, ему нравилось то, что говорил Матей. Потом появилась Лена, и в той обстановке она не могла не заметить Матея. Все его привечали, но там было немногим больше десяти человек. А Васила Ризова знали, к примеру, сотни людей, что постоянно отдыхают в Пампорово и Созополе. Академик Апостолов его бы не приметил, однако это не имеет никакого значения, потому что «дело сделано», и почти все знакомые Васила Ризова стали искать с ним встречи и оказывать ему предпочтение. «Дело сделано»… — здесь кроется секрет, не поддающийся разгадке. Васил Ризов по образованию инженер. И наверно, неплохой инженер, не мне судить; я с ним познакомился у научного сотрудника Панайотова. Этот Панайотов — автор более сотни рационализаторских предложений, нескольких научных открытий — и все они официально приняты. Как человек, как собеседник и как мужчина Панайотов гораздо приятнее, чем Васил; он превосходит его во всем. Но Панайотов постоянно повторял: «Надо спросить Васила», «Здесь Васил не любит бывать», «Не стоит приглашать этого человека — Васил не терпит его», «Я давно не звонил Василу». Панайотов относился к тем людям, которые сами звонили Василу, предлагали ему билеты в кино или театр, а Васил лишь ронял слово-другое, и не всегда можно было понять, нужен ему билет или нет. А мы с Панайотовым вынуждены были гадать, как поступить с этим билетом. Я не переставал удивляться, почему во взаимоотношениях между людьми происходит именно так. Панайотов на десять голов выше Васила; но с первого взгляда (неважно, кто смотрит — мужчина или женщина) создается впечатление, что Васил — более интересная личность; вот почему Панайотов заискивает перед ним. Панайотов — довольно многогранный человек, чтобы так лебезить перед кем-то. Считаться — мелочно и неприятно, и в отношениях между мужчинами мелочные счеты не должны иметь места. Но создается впечатление: Панайотов предлагает, а Васил воротит нос. Возможно, именно поэтому он и стал модной личностью.

Мне известно, что люди ценят Панайотова, хотя преклоняются перед Василом. Я не исключение. Когда Ризов нисходит до разговора со мной, мне это настолько приятно, что я тут же забываю о собственном мнении и лезу из кожи вон, чтобы развлечь его и тем самым понравиться. А Васил сидит и молчит, оставляя за мной право стараться изо всех сил. Однажды я попробовал поступить по-другому. Пришел Васил и стал молчать. Безмолвствовал и я. Решил, что один разок могу себе позволить быть ему неприятным. Мы промолчали полчаса, потом еще полчаса. Наконец Васил встал и ушел. Он даже как будто отдохнул за это время, я же устал от долгого молчания. Когда он встречается с женщинами, ведет себя точно так же. Пусть они и говорят и думают! Если им хочется развлекаться — пусть придумывают развлечения сами! Если хотят. Если не хотят, Васил предпочитает отмалчиваться. Например, идут в только что открывшийся бар. У Васила нет денег. Платят женщины. Сами оплачивают счет — так им слаще. И не скучно. А если станет скучно ему, он считает себя вправе встать и объявить: «Я ухожу». Говорит он тихо, спокойно. Ничего ни от кого не требует. Даже если пришли вместе. Кто хочет, может оставаться. А Васил не желает. Если кому хочется уйти вместе с ним — ради бога; если нет — до свидания! Но ведь еще не подали десерт! Ну и черт с ним! Если за столиком оказалась красивая женщина, Васил почти не смотрит в ее сторону. Да, она ему понравилась, но дважды он не повернется к ней. Он знает, что делает. Если пожелает, она найдет повод обратить на себя внимание — женщины это любят. Они всегда стараются выделиться, понравиться. Будет настаивать, он, так и быть, снизойдет до нее: позволит ей позвонить ему, как позволяет Панайотову.

Нет, все же мне завидно: я никогда не стану таким популярным, как он; и в то же время я не могу примириться с подобным положением вещей — ведь за его стилем жизни скрываются инертность, хитрость, чрезмерное самомнение и пренебрежение к другим. А может, именно так и должно быть: когда нас не воспринимают всерьез, мы стремимся завоевать расположение других всеми правдами и неправдами.

Я понял: в зеркальце Лена выглядывала Васила. Сомневаться не приходилось. Матея можно уважать, ценить, любить, почитать, но только не разыскивать. Да и зачем это делать, когда он всегда при ней: стоит его позвать — он тут как тут. И сейчас, и потом, и всегда.

«Неужто мне суждено всю свою жизнь открывать одну и ту же истину?» — сказал я себе, направляясь к машине. Открыл дверцу, сел рядом.

— Как вы смеете? — вскричала Лена.

Я поудобнее расположился на сиденье, показывая, что не собираюсь вылезать.

— Вы следите за мной! Безобразие! — Она ударила рукой по баранке.

Я пальцем указал на повернутое зеркало.

— Следишь ты. И могу сказать за кем. За Василом Ризовым.

У нее пропало всякое желание кричать и ударять по баранке. Не глядя на Лену, я чувствовал, как она сжалась и словно бы стала меньше.

Пока я размышлял, зачем я вместо того, чтобы обследовать барабанные перепонки, впутываюсь в эту историю, Лена вдруг напряглась — взгляд ее замер. Сейчас для нее не существовало никого, тем более меня. Васил Ризов из дома вышел не один. Обняв девушку за талию, он повел ее вниз по улице. Я тоже увидел девицу — в Софии полно таких. Я, конечно, поизносился, но когда-то, в периоды холостяцкой жизни, и ко мне домой наведывалась какая-нибудь красотка, коллега по службе или что-то в этом роде. Я с осторожностью открывал и закрывал дверь, чтобы любопытные соседи не догадались о характере подобных визитов. Самое большее, что я мог тогда себе позволить, — это смело хлопнуть дверью. Но идти вот так рядом с ней, обнимая за талию на виду у соседей, — для этого мне бы потребовалась по меньшей мере еще одна жизнь. Я был таким, как все, а Васил Ризов слыл любимцем женщин — поэтому каждый, из нас вел себя соответствующим образом.

Лена включила мотор.

Не сразу спросила усталым, приглушенным голосом, в котором слышалось отчаяние:

— Где тебя высадить?

— Прошу тебя, поедем куда-нибудь. Хотя бы ненадолго.

— Везде полно народу, — ответила она.

— Давай остановимся в какой-нибудь тихой улочке.

Меня удивила ее сговорчивость и покорность. Найдя такую улочку, она притормозила.

Устроившись поудобнее на, сиденье, я заговорил:

— Можешь считать это стремлением к справедливости, равновесию, порядку. Так вот, тяготея к элементарному порядку, я пытаюсь понять… правда, безуспешно… если поставить на одну доску Матея и тебя, а потом Васила и ту девушку, любой человек, не задумываясь, выделил бы вас. Вы с Матеем — прекрасная и яркая пара, вы предназначены друг для друга, в то время как Васил Ризов и его знакомая… что поделаешь — обычное явление… самые заурядные люди. Происходящее сейчас между вами не укладывается у меня в голове. Потому что внешне вы подходите друг другу. А внешнее соответствие легче всего объяснимо и приемлемо. Правда, кроме него, существует душевная близость, биология…. Есть ли у вас время добиться гармонии? Я задаю себе вопрос: как ты можешь предпочитать Васила Ризова Матею, а он в свою очередь отдавать предпочтение этой девушке перед тобой, когда отсутствует даже внешнее соответствие? Вы с Василом не просто обликом не подходите друг другу, но между вами целая пропасть. И чем можно заполнить эту пропасть, эти кратеры… если так безболезненно и просто происходит подобная замена?

— Кратеры… кому они нужны, кратеры? Ты чересчур драматизируешь.

— А зеркало?

— Я — женщина.

— Это не оправдание и не объяснение происходящего. Пойми… мне хочется помочь… тебе, Матею, самому себе. Человек обязан разобраться во всем, что совершается у него перед глазами. По крайней мере расставить все на свои места. В противном случае он лишается опоры. И ему не за что ухватиться. Я не собираюсь отмахнуться от жизни. Поверь мне. Я дольше тебя живу на этом свете, поэтому больше страдал, больше знаю. Нельзя видеть кругом только неразбериху, нельзя быть пессимистом. Это уже конец, после этого остается лишь одно — броситься в реку и позволить течению унести себя. Именно поэтому я упомянул о порядке и равновесии; я не употребляю более громкого слова — «смысл», которое наверняка испугает тебя. Я понимаю, речь идет о чувствах, увлечении, а их не так просто объяснить… так, как хочу я… это не дважды два. Я согласен, что не все можно объяснить, но в вашем случае я ровным счетом ничего не могу объяснить.

— Тебе не кажется, что наша беседа затянулась? Прежде чем уйти, обещай мне, что ты встретишься с Матеем и расскажешь ему обо всем. Пускай он хоть однажды, и раз и навсегда, постарается понять меня. Я — такая, какая есть, и не надо представлять меня другой.

Я открыл дверцу.

— Подожди! Ты должен это сделать. Ты говорил, что хочешь помочь. Ну так помоги! Ты обязан рассказать обо всем. Смешную эту историю. Да, смешную. Как я просиживаю перед домом Васила Ризова. Просиживаю часами, чтобы удостовериться в том, что он предпочитает мне кривоногую и плоскогрудую девчонку. Такова правда, и тебе нужно выложить ее Матею… если ты на самом деле хочешь помочь. Думаю, ему станет лучше, когда он узнает истину.

— Почему бы тебе самой не рассказать?

— Мне он не поверит. Что бы я ни сказала плохого о себе, он отказывается верить. И мои недостатки становятся достоинствами. Таков Матей.

— Он любит тебя.

— Но в чем виновата я? Мне не надо его любви, я не могу ее выносить. Ты понимаешь меня? Его любовь накладывает на меня обязательства. Давит. Ломает мою натуру, а я не хочу быть другой. Я — это я. И именно я гляжу в зеркальце машины, купленной мне Матеем. До свидания!

Лена кивнула головой, распахнула дверцу и включила мотор.

Следующий день начался как обычно: «Давайте посмотрим ваше горло!», а не с разговора с Матеем. Прежде всего мне не нравилось само поручение: «…ступай к нему и расскажи, что видел…» Но еще более неприятна была необходимость его выполнить… Лена вечером возвращается домой, ложится на соседнюю кровать или в соседней комнате — я не имею понятия, сколько у них комнат, — а я спустя полчаса или полдня передаю Матею то, что для них обоих не является новостью.

Я оказался прав, предполагая, что им все известно. Я отправился к Матею. Усевшись напротив него, сказал:

— У меня к тебе есть один разговор.

— Один ли?

Бывают моменты, когда ты внезапно проникаешь в суть человека, доселе маячившего у тебя перед глазами и присутствовавшего в твоих мыслях. Причем присутствовавшего прочно. Ты любил его — но не очень, понимал его — но не до конца. Потому что ты не задумывался о нем всерьез и не испытывал перед ним чувства вины. Да, он тебе друг, да, ты сочувствовал ему. На первый взгляд все в порядке. Но наступает момент, один из тех моментов — ради них стоит жить! — когда ты сообщаешь своему другу, что у тебя к нему есть один разговор, а он в ответ устало, грустно, с еле уловимой и в то же время явственной теплотой в голосе спрашивает: «Один ли?»

И тогда я задаю себе вопрос: в чем виноват этот человек? Работал где-то на Черноморском побережье, имел какие-то неприятности, из тех, что забываются за давностью времени; однажды избил кого-то или избили его; затем вернулся в Софию, и здесь несколько коллег-медиков зажали его в тиски. Прежде всего чтобы запугать, чтобы не совал нос в чужие дела. А год или два назад одна красивая женщина «остановила на нем свой взгляд» и осчастливила его. Ровно настолько, насколько потом сделала несчастным.

Теперь этот человек сидел передо мной и ждал, что я скажу.

— Хочу поговорить с тобой о Лене. О ней мы беседовали в последний раз. Но наш разговор не был закончен. Ты мне тогда наговорил много неприятного.

— Ты мне тоже, — вставил Матей.

На моем лице появилась смутная и наверняка глуповатая улыбка. В тот раз Матей заявил, что покончит с собой, если потеряет Лену. Он ее уже потерял. Не давая ему вспомнить это его нелепое признание, я поспешно сказал:

— Ты мне объяснял, как трудна повседневная жизнь красивой женщины, которая хотела бы работать над некой проблемой, очень важной для ее серьезной профессии, а я тебе ответил, что красивая женщина не становится красавицей вдруг и что Лена могла бы научиться управлять собой, точно так же как это делают люди, имеющие недостатки; ты мне пытался втолковать, как она сильно переживает, поскольку работа ей не по душе; я же утверждал, что она вообще ни к чему не пригодна… и она это знает настолько хорошо, что не верит даже в самое очевидное — в то, что она красива.

— Я очень хорошо помню твои слова. Можешь не повторять.

— Похоже, я прав, Матей.

В этот день он был в очках. Он снял их и потер глаза.

— Я пришел для того, — продолжал я, — чтобы сообщить тебе нечто еще более неприятное. Я встретил ее перед домом Васила Ризова. Того самого, знаменитого. Лена выслеживала его. Он вышел из подъезда в обнимку с девицей. Лена видела это и попросила меня рассказать тебе о глупой ситуации, в которой она оказалась.

— Я знаю. Точнее, не о Ризове… были и другие случаи, мне известные.

— Почему же вы вместе?

— Она нуждается во мне.

— Откуда ты это взял?

— Однажды я уходил от нее. Собрал свои манатки и перебрался к другу. Я считал, что между нами все кончено. Но спустя две недели, где бы я ни появлялся, встречал ее. У меня несколько излюбленных мест: одно кафе, один ресторан, дома двух-трех приятелей. Именно там появлялась и она. Во все глаза смотрела на меня. Вздрагивала при каждом моем жесте. Даже на незначительный поворот головы реагировала. Я понял — нам нужно переговорить. Я не имел права истязать ее своим молчанием. Чтобы не устраивать спектаклей, я ждал подходящего случая — встречи в кафе или в городе, уверенный, что непременно встречу ее. Однажды, идя по улице, я увидел ее и предложил встретиться. В ответ — ни слова. Понимаю, она боится разговора. Начинаю ее увещевать. Прошу, чтобы она пришла на свидание с легким сердцем. Вижу, она никак не может решиться. Принимаюсь ее заверять, просить поверить в мое доброе к ней отношение, говорю, что готов пасть перед ней на колени, распластаться по земле. А она смотрит на меня и задается вопросом: зачем ей такой мужчина, который собирается пасть перед ней ниц?

— И как же ты поступаешь?

— Продолжаю умолять о встрече.

— Зачем? — воскликнул я. — И так все ясно!

— Нет, — твердо ответил Матей. — Она не решалась. Боялась. Была не готова для такого разговора. Это важно, а не то, плюхнулся бы я перед ней на колени или нет!

— Ну допустим… а потом?

— Потом… я сказал, что вернусь.

— Ты хочешь сказать, — уточнил я, — что она тебя простила.

— Не понимаю.

— Ты был у ее ног. Просил о перемирии. Прощения. И она согласилась.

Матей улыбнулся. Ему было жаль, на сей раз — меня. Ведь я не понимал его. Затем он произнес:

— Знаешь, почему она хочет, чтобы я упал перед ней? Потому что слаба, не уверена в себе. Сильный человек не примет таких жестов. Ему не нужны подобные доказательства. И не имеет никакого значения, кто кого прощает. Она слабая и нуждается во мне, и я, если люблю ее, обязан к ней вернуться.

— Хорошо… пусть так. Существует много пар, которые расходятся и потом сходятся вновь. Вы помирились и что же произошло потом?

— Ты сам видел… сидит перед домом Ризова.

— Не означает ли это, что ты должен иначе вести себя с ней?

— Моя сила — в постоянстве поведения. Что она тебе сказала, когда ты застал ее в этом глупом положении?

— Я не смогу с точностью воспроизвести ее слова, но смысл их заключается в следующем: ты должен знать, чего она стоит.

— Неужели ты не понимаешь? — оживился Матей, — Если она сама дошла до понимания этого, значит, полпути уже пройдено. А разве можно бросать человека на полдороге?

— Тогда постараюсь быть более точным, — продолжил я. — Она сказала, что ты ее недостатки обращаешь в достоинства. Твоя любовь давит ее. Ты стараешься сделать ее другой, а она не может измениться. Вот ее слова: «Я есть я. Именно я гляжу в зеркальце машины, купленной мне Матеем. До свидания!»

— И все же я кое-что понял, — произнес довольным тоном Матей и вытянулся на стуле.

— Что ты понял? — Я чуть было не вскочил.

— Я доказал человеку, что существует два пути. Что есть иной путь в жизни, мыслях, чувствах. Открыть человеку дверь в другой мир… разве это мало?

— Но ей не нужен этот мир.

— В этом я не очень уверен. Она хочет в него попасть, но не может его постигнуть.

— И поэтому ты должен сидеть подле нее?

— Да.

— Слушай, что я тебе скажу, Матей. И запоминай. Потому что это важно. Потому что это выстрадано мной и слишком хорошо мне известно. Если ты хочешь, чтобы она изменилась, если желаешь ей помочь… а я думаю, это возможно… и не только потому, что убежден — любого человека можно изменить. Мы все меняемся. Это ясно. Бесспорная истина. Но для того, чтобы ее переделать, ты сам должен перемениться и стать совсем другим. Только я не уверен, захочешь ли ты, во-первых, изменить себя, а во-вторых, заслуживает ли это усилий.

— Продолжай!

— Мне кажется, Лене нравится сидеть в машине и наблюдать в зеркальце. Она называет свое положение смешным, жалким, но оно ей импонирует. Потому что она мечтает о таком человеке, из-за которого она сидела бы в машине… и, считая подобную ситуацию позорной, она все-таки продолжает сидеть. Это первое, а во-вторых — ей ни к чему твоя уверенность, потому что сама-то она не очень в себя верит. Я знаю, что говорю. Как ты утверждаешь… она желала бы видеть тебя у своих ног, потому что она, мол, слабый человек… Допустим. Ты придаешь ей твердость: твои шаги уверенны, они слышны издалека, а твои поступки еще более очевидны. И заранее известны. Она знает, что на тебя всегда — да, именно всегда — можно положиться. И она, ты прав, не нравится самой себе. Она недовольна не только своей внешностью, но и собой. Из нее не вышло юриста, не получится из нее и матери, она ничего не представляет собой и как супруга… и поскольку она не уверена в себе — а она хотела бы самоутвердиться, — она будет сидеть под дверями Васила Ризова, пока не одержит над ним победу. Она выждет, когда он прогонит ту девчонку и останется с ней. Но Васил Ризов — человек практичный, он знает: если даст отставку девушке, Лена уйдет от него. Поэтому мой тебе совет: держи их обоих, и тогда ты удержишь Лену. Что ты думаешь по этому поводу? Ты можешь пригласить к себе двух-трех Лениных подруг, чтобы она, вернувшись домой, застала вас врасплох.

— Да ты что в самом деле!

— Хорошо, каким образом ты собираешься себя изменить, если мое предложение тебе кажется грубым?

— Оно попросту идиотское.

— В таком случае я тебе выскажу то, что думаю. Лене нравится попадать в сложные ситуации и преодолевать их чисто по-женски. Преодолевая их, она в какой-то мере самоутверждается и начинает питать иллюзию, что добьется своего. Человек должен утверждаться. И он делает это как может. Ему необходимо оставить после себя след. Подобное стремление — главное в человеке. У Лены есть свое поле деятельности, ей нужны победы в любви, а ты встаешь у нее на пути. Оставаясь рядом с тобой, ей нечего преодолевать, поэтому ее внимание и концентрируется на Василе Ризове.

— Ты хочешь, чтобы я стал таким, как он?

— Я не спрашиваю, способен ли ты поступать так, как этот тип; я хочу знать, понимаешь ли ты, что Лена провоцирует тебя? Она заслуживает того, чтобы ты ей сказал: повторится еще раз — я тебе дам по шее.

— Ты что, всерьез?

— Вполне, — подтвердил я. — Она ждет, когда ты ее припугнешь. Ты можешь нагнать на нее страху?

Матей махнул рукой.

— Я достаточно долго слушал тебя, — сказал он. — То, чему ты меня учишь, знает любой хулиган.

Наступила пауза. Потом он заговорил вновь:

— Ты мне советуешь стать хулиганом, чтобы изменить ее. Но что он способен сделать из женщины?

— Тогда ты ее потеряешь.

Матей замолчал. По его лицу пробежала едва заметная улыбка.

— Я уже говорил, я заранее знаю, что я проигравшая сторона.

— И какая тебе от этого польза? Ты приходишь ко мне, грозишься учинить над собой… Мой язык отказывается повторять это.

— Да, нервы порой не выдерживают. Но я беру себя в руки. Мы как-то говорили с тобой, что такое польза, когда обсуждали случай с сестрой Ивановой и с диетическими столовыми. Ты тогда мне заявил: «Тебя уволят», а я ответил и готов повторить это сейчас: пускай, зато меня запомнят. Таков мой способ самоутверждения, мой дорогой. Именно таким образом я оставлю после себя след. Когда проиграю.

И опять — длительное молчание. Наконец я сказал:

— Ты ставишь меня в дурацкое положение. Какие бы предложения я ни выдвигал, пусть нелепые, мною руководило одно желание — помочь тебе. Я даже рискнул дать совсем земной совет. Но знай: только так ты сможешь справиться с Леной. Короче, я сознательно заземлял наш разговор, а ты парил в небесах. И вот я действительно становлюсь похожим на хама, а ты выглядишь благородным человеком.

— Все правильно. Я очень рад! — Матей встал и обнял меня за плечи. Он был взволнован. — Ты поступаешь по-моему — помогаешь мне уверовать в свою правоту, и я благодарен тебе за это. Ты рискуешь, как ты только что выразился, давая мне заземленные советы, и чувствуешь себя идиотом, но ты доволен, что выполнил свой долг передо мной. Точно так же я хочу поступить по отношению к Лене. Точно так же, как ты со мной.

Мне требовалось поразмышлять. И я поступил так, как поступил бы на моем месте каждый. Я подошел к окну, прошелся по комнате. Закурил и погасил сигарету.

— Скажи, как ты собираешься помочь Лене или, что все равно, как справишься с ней?

— У меня есть свои принципы, которым я следую. И буду им следовать не только потому, что питаю надежду — мол, когда-нибудь она их оценит, но и потому, что не могу поступить иначе. Каким образом я помогу ей? Постараюсь показать, что во мне сидит упорное нежелание вмешиваться в чужие мысли и поступки. Я хочу предоставить ей возможность думать и действовать так, как она сочтет нужным, согласно своим убеждениям, даже если они полностью расходятся с моими. Я имею в виду не только Ленины взгляды, но и всю ее жизненную философию. Сначала надо постичь ее концепцию, а потом указать ей на возможность существования других мировоззрений. Понимаешь, почему мы должны быть терпимыми? А это немаловажно. Начало всех начал… если хочешь кого-то поддержать, следует прежде всего быть терпимым к этому человеку. Ты обязан открыть в нем хорошее и с его помощью вытащить человека из ямы.

— Если ты так считаешь, почему ты не был терпимым к Ивановой и особенно к Колеву?

— Терпимость не означает всепрощения! Я хочу, чтобы ты меня понял. Никакого всепрощения!

— Но ты растоптал Колева. Недялков хорошо сказал: собрание — это не матч. Противник упал — так давай бить почем зря.

Теперь настала очередь Матея ходить по комнате.

— Мне и в голову не пришло, что со стороны это выглядело именно так. Я не сомневался в правоте своих слов. У меня было желание растоптать ошибки, дабы они впредь не повторялись. Однако ни в коем случае не уничтожить Колева. Поверь, я не хотел этого.

— Я-то попытаюсь тебе поверить, а ведь остальные даже и попытки не сделают. Они уже решили: не стоит попадаться этому типу в лапы. Они не любят тебя. Ты должен это знать. И остерегаться! О Колеве у нас еще будет время поговорить, давай вернемся к Лене.

— Одну минуту! — Матей налил стакан воды, выпил, наполнил еще один, опорожнил и его. Потом, собравшись с мыслями, продолжил: — Ты передал ее слова: «Он хочет меня изменить, но я не могу стать другой. Я есть я, и именно я гляжу в зеркальце машины, купленной мне Матеем». Разве ты не понимаешь, что она прошла половину пути? Неужели не видишь, что она недовольна собой?!

— Только она мне также сказала, что ей претит твоя любовь. Она давит ее. Поэтому она мечтает освободиться от тебя и от твоей любви.

— Предположим, так. А способна ли она это сделать? Каждому человеку нужны чистота, свет, доброта. Как бы он низко ни пал, он продолжает искать теплый, светлый луч. Я для нее — такой луч, и постараюсь оставаться им. Что бы ни случилось, она всегда будет возвращаться ко мне.

— И ты будешь принимать ее?

— Естественно.

— И до каких пор?!

— Пока ее люблю. Пока ей не надоест попадать в нелепые ситуации и пока они не опротивят ей. Я убежден, та жизнь, которую предлагаю ей я, — шире, просторнее, чище, чем та, от которой она испытывает трепет, глядя в зеркальце машины. Трепет этот — сильный, притягательный, но он быстро улетучивается. Ты не сможешь меня убедить, что, когда она одержит победу над Василом Ризовым, она будет считать себя победителем. Именно тогда-то она поймет, что заблуждалась, что не имело смысла завоевывать Ризова, человека, способного лишь ускользать из рук женщин и провоцировать их. И именно поэтому я должен быть терпимым. Мне необходимо выстоять, чтобы она удостоверилась, чего стоит ее победа.

— А ты не боишься, что в один прекрасный день, борясь за Лену, вдруг поймешь, что твоя победа не стоит таких усилий?

— Нет, не боюсь. Ведь я выиграл бой за человека! А Васил Ризов — не человек, он некое состояние. Хитрость. Маневр. Практицизм. Ловкачество. Для Лены он — не человек, а лишь трепет. Она ничего не знает о нем и знать не хочет. Ей нравится наблюдать в зеркальце. А позднее она поймет, что это — чушь.

Я направился к выходу.

— Пусть ты прав. Ты прав, но сумеешь ли… — И, уже стоя в дверях, я добавил: — Из вас двоих в проигрыше ты, и вопрос в том, на сколько тебя хватит; что касается поликлиники, то потерпевшие — все, ты же нападаешь, провоцируешь, преподносишь неприятные сюрпризы. Можешь не убеждать меня в своей правоте. Я в этом уже убедился. Однако ты поднялся лишь на первую ступеньку. Теперь тебе надо убедить всех в своей правоте.

— Если я не сумею это сделать, сделают другие. Прости, — виновато улыбнулся Матей, — уж так я воспитан. — И закрыл за мной дверь.

— Да он же трус! — говорили в последующие дни женщины нашей поликлиники. — Был у Колева и извинялся перед ним.

И Линда, и Попова, и «тюльпан» рассказывали в мельчайших подробностях, как главврач совсем неожиданно заявился к Колеву домой.

— Не предупредив по телефону?

— Не предупредив.

— Вошел и прямо сказал: «Я переборщил тогда, на собрании, я не предполагал, что мои слова будут поняты превратно. Я против допущенных ошибок, но не против тебя лично. Тебя я люблю».

— Любит? Как может такое говорить мужчина мужчине!

— «Да… люблю… и мы должны найти общий язык. Нам нечего делить… да и работа у нас трудная, каждому следует заниматься своим делом».

«Нам надо найти общий язык»… — почти в один голос повторяли все и качали головой.

Я готов примириться в нашей поликлинике со всем, кроме одного: почему, когда они произносят: «Ага, значит, нам нужно найти общий язык!» — и при этом все подряд имитируют главврача — причем в их голосах слышны угрожающие нотки, — почему бы им в этот момент не постараться взглянуть на себя со стороны? Тогда бы они поняли, как выглядят и на кого похожи; они обнаружили бы, что своими синхронными, словно заученными стремительными жестами напоминают фольклорный ансамбль. Удовольствие, получаемое от подобных разговоров и жестикуляции, было столь велико, что они забывали все на свете, и я искренне сожалел, что они не могут посмотреть на себя беспристрастно.

Я не переставал удивляться. Порой мне не хочется утрачивать это мое качество. Я нахожу его достаточно редким и отличающим меня от окружающих людей; благодаря ему я как бы становлюсь старше других, мудрее, вижу свое преимущество перед теми из молодых, кто никогда и ничему не удивляется. Иначе это мое свойство не импонировало бы мне так. Я не считаю его своим достижением и пытаюсь найти в нем и отрицательные стороны. Я давно заметил, а с годами со всей очевидностью понял, что, когда человек изображает на лице удивление, он как бы извиняется, желая поскорее отделаться от собеседника: «Извини» — и шагает мимо.

Последующие дни и недели жизнь нашей поликлиники дала мне возможность не только открыть два вида удивления, но и обнаружить другие его разновидности.

Я наблюдал, что творилось у нас после того, как я убедил Матея в том, что вел он себя чересчур резко, и не только с Колевым, но и с другими коллегами; относится-то он, мол, к сотрудникам и справедливо и беспристрастно, но очень уж официально, сухо, с прохладцей; даже когда говорит что-то приятное, одобрительное, тон у него такой, будто он ругает. Ему надо больше улыбаться, дружелюбно подтрунивать, а некоторых приглашать провести вместе вечер; ему следует ездить с сослуживцами на экскурсии, и, коли у него нет собственных детей, надо познакомить своих племянников с их детьми, пусть бы они подружились; по случаю праздников, дней рождения и именин — а то и по вымышленному поводу — необходимо устраивать в поликлинике маленькие торжества с угощением и выпивкой; он обязан знать, с кем в настоящее время встречается Линда, кто именно ее бросил и кого собирается бросить она; несомненно, Линда права, утверждая, что мужчины — негодяи и прохиндеи. При встрече с Тодоровой следует целовать ей ручку, потому что, имея мужа-подкаблучника, она привыкла к соответствующим манерам и стремится всем своим видом показать это — и Матей должен ей подыгрывать.

— А когда мне работать?! — воскликнул Матей.

И тут я ему объяснил, что все вышеперечисленное входит в его служебные обязанности и это — решающая сторона его деятельности, поскольку именно она учитывается коллективом. Да, аналогичные требования существуют везде, да, они действительно смешны и позорны, но в нашей поликлинике люди избалованы и распущены, и что делать — такой уж порядок заведен тут; они привыкли к нему, а изменить его в один день нельзя. Я опять предупредил его о необходимости действовать; заодно признался и в том, что, как бы меня ни трогала судьба моих коллег, я не опускался до подслушивания чужих разговоров; однажды я пришел на работу раньше обычного — уборщицы скоблили и драили, двери были открыты настежь и голоса в пустующем здании звучали особенно отчетливо. Одна говорила другой: «Он долго не продержится». — «А что он сделал?» — последовал вопрос: «Ничего особенного». — «Тогда почему?» — «У него тяжелый характер. Не может работать с людьми… все решает сам».

— Вот что говорят о тебе, Матей.

— Не прошло и месяца, а меня начали увольнять. Помнишь, как Тотев изрек, разводя руками: «Что же нам делать с Матеем Василевым?»

— Он не только разводит руками. Он и охает. Так как работает он в одном из отделов городского народного совета и имеет доступ к большому начальству, которому ему не всегда есть что сообщить, он сразу принимается охать, как только заходит речь о задачах, которые он должен решать. У Тотева есть записная книжка, где хитроумным способом зафиксированы фамилии тех людей, которым он не звонит, скажем, семь-десять дней, но связь с которыми необходимо поддерживать; даже бухгалтер может ошибиться, но Тотев — никогда! Если он кого навещает, то рассказывает что-нибудь веселое, заранее подготовленное, потом — приятное, тоже предварительно продуманное. Но иногда в беседе наступают паузы, и здесь-то на выручку приходит Матей. Тотев начинает всех просвещать, какой ужасный человек этот Матей. И как они в нем ошиблись! И снова — что-то потешное и трогательное; пока он говорит, присутствующие, особенно дебелые супруги начальников, приходят к выводу, что Тотев — добрая душа, человек неглупый и много переживший, которому каждый обязан помочь. Тотева, как и Колева, шагающих одним путем, трудно одолеть, потому что они неутомимы. Неутомимы. То, что я рассказываю, сложно постичь простому смертному. Когда я завожу разговор о Тотеве, мне становится неловко, я испытываю досаду и неудобство и готов прервать свой монолог. Тотеву же, наоборот, никогда не бывает неудобно.. Каждый день, по вечерам, он, бывая у знакомых, говорит без умолку, не боясь показаться надоедливым и утомить собеседника одними и теми же разговорами. Он долдонит, бьет в одну точку — негромко, с повлажневшими глазами, готовый в любую минуту пустить слезу; рассуждает о несправедливом к себе отношении, о трудностях, которые испытывает, об усталости, одолевающей его. И как тут не устать, если ему приходится обивать чужие пороги. Кое-где ему отказывают в приеме. Его не принимают, а он появляется там снова и снова — и ему уже не смеют отказать в гостеприимстве. Он не обижается. Он — борец против несправедливости. Вот и сейчас он терпит несправедливость, но он борется. Когда-нибудь ему воздастся за его достоинство.

Матей пошевелился. Он казался недовольным.

— Ты должен выслушать меня до конца, пусть я повторяюсь, может, это дойдет до твоего сознания. Тотев противопоставит тебя Колеву, Беловскому, любому из нашей поликлиники. И прежде всего — женщинам. Я имею в виду Иванову, Тодорову, Попову и Линду. Пока будете выяснять отношения и клеветать друг на друга, он будет в курсе всех ваших дел, будет вашим судьей, и вы тем самым попадете в зависимое от него положение. А Маргарита Колева будет сидеть дома на телефоне. Иногда и она проявляет инициативу, потому что не любит, чтобы ее забывали и, не дай бог, оказали предпочтение другим. А Тотев, как тебе известно, — опытный часовщик. Да и женщины готовы прийти ему на помощь. Нет, сами они ему не нужны — он давно скинул их со счетов; но стоит в поликлинике появиться смазливой медсестре, лаборантке или пациентке, как они изъявляют готовность ему услужить. Попова хозяйничает в гинекологическом кабинете, Иванова — в диетических столовых, где хватает официанток, а у Линды есть приятельницы. Все помогают ему чем могут, а он, имея за плечами богатую практику, стал докой в этих делах — так что проблем никаких. Со своей стороны Тотев покровительствует Колеву, а женщины (знаешь, сколь они горласты) вопят на каждом перекрестке, что Колев — лучший специалист, и водят ему домой пациентов. Один соорудит ему гардероб, другой — электрический бойлер, третий оставит бутыль с домашним вином. В свою очередь Колев покровительствует женщинам: у каждой ведь есть свои интересы, я тебе уже говорил. Что касается Беловского, он — предводитель воинства бездарей, двоечников и троечников, которые с грехом пополам стали врачами. Он устраивает их дела, помогает им, а они величают его «братом», и он чувствует себя превосходно, потому что при нем такая орава, над которой он возвышается на целую голову. Такова наша заводская поликлиника. Я мечтаю о том дне, когда сюда подъедут два грузовика и перевезут всех нас в один из закоулков Первой рабочей больницы. А там работает добрая сотня врачей, и мы рассеемся, исчезнем, растворимся среди них. Поликлиника наша — словно барахолка… и не только из-за местонахождения, но и по самой своей сути. А пока она, так или иначе, продолжает существовать. Как и ее сотрудники — Тотев, Колев, Беловский, женщины… Где в этой веренице твое место, Матей? Ты лишь путаешься у них под ногами. Нарушаешь гармонию. Ты не из тех, кто мог бы с ними сработаться. Это ясно. Поэтому они сначала припугнут тебя, а потом уберут.

Я не позволил Матею прервать себя и продолжил:

— Я бы не стал говорить тебе всего этого, будь я уверен, что их намерения не увенчаются успехом. Тебе известно, что они делали, что говорили, сколько энергии потратили, чтобы доказать, что ты не умеешь работать с людьми — и это уже принято к сведению. К сожалению, ты сам помог им в этом.

— Одним словом, — обобщил мой друг, — я должен изменить себя не только ради Лены, но и здесь стать другим. Что же тогда от меня останется? Мне казалось, главное — чтобы человек оставался верен самому себе. Себе, своим принципам, убеждениям. Всю жизнь докапываешься до какой-то истины, до какой-то правды — и вдруг необходимо перестроиться, чтобы поражение не оказалось двойным. Вот почему мне обидно и досадно. Работу себе я найду. Никого не выбрасывали на улицу, не выбросят и меня. Мне не свойственно переоценивать себя, более того, я вообще никогда себя не переоценивал и не превозносил, но и я, как любой человек, сумел кое-чего добиться в жизни. Это не громкие слова. И вот сейчас вы мне заявляете: поворачивай назад и начинай с другого конца. Даже пусть я хвалил кого-то — всем, если тебе верить, казалось, что я бранюсь. Хорошо, я стану говорить вкрадчиво, мягко и даже начну пить сырые яйца, если вас раздражает мой тембр голоса. Честное слово, я и подумать не мог, что обо мне будут судить по моему голосу, а не по принципам, за которые я выступаю.

Матей помолчал; наконец сказал:

— Но коли взялся за гуж — не говори, что не дюж.

Наверное, Матей действительно что-то предпринял, если начали говорить:

— Да он же трус!

И потом, разбившись на группки:

— Он пошел к Колеву извиняться.

— Не предупредив его.

— Не предупредив. Я был против ошибок, сказал, но не против тебя.

— Я не против тебя… — замурлыкала в коридоре Линда, разносившая папки. — Не против тебя.

Так появился на свет шлягер.

Но шлягеры исполняют тихо и не везде. Со стороны казалось, наша поликлиника жила обычной, нормальной жизнью. На скамьях в ожидании приема сидели пациенты; в цокольном этаже они сидели возле моего кабинета и лаборатории Нинова. Над нами был кабинет Колева, а еще выше располагались кабинеты стоматологов и Беловского. Внешне как будто ничего особенного.

Но вскоре меня смутил и слегка напугал один факт. Мы собрались на пятиминутку. По ее завершении Матей, как правило, никогда не задерживался у себя в кабинете, а выходил вместе со всеми, чтобы заглянуть к кому-нибудь из врачей, или поехать на предприятие, или просто проводить нас. И вот, когда мы столпились у двери, собираясь разойтись, я увидел, как Колев, что-то объясняя Матею, соглашаясь с его словами, положил ему руку на плечо и с готовностью произнес:

— Так, брат, мы и поступим.

Я торопливо сбежал по лестнице и нырнул в свою комнату. Крикнул:

— Следующий!

Но из головы не выходило слово «брат». Пусть даже оно обронено случайно, а рука на плече, почти объятие! Недостойно Матея. Скверное предзнаменование!

Когда у меня появляется предчувствие — притом плохое, имеющее отношение к поликлинике, — оно, как правило, сбывается. Как я уже говорил, здание нашей поликлиники — ветхое, расположенное в центре бывшего промышленного района Софии; дом был построен для двух-трех семей. Позднее он много раз перестраивался и достраивался, но некоторые помещения сохранили свой первозданный вид. На верхнем этаже, напротив стоматологического кабинета, — две комнаты, разделенные массивной дверью. Дальнюю комнату, в которую можно попасть лишь через огромную, во всю стену, дверь, занимает главврач. Кабинет тесный. Здесь стоят письменный стол, кушетка и два кресла. В большой комнате, служившей некогда холлом, мы ежедневно собираемся на пятиминутки, здесь проводятся всевозможные совещания, заседают комиссии, когда начинаются профилактические осмотры, в ней же принимает офтальмолог, а иногда сидят больные, пришедшие на прием к стоматологу и физиотерапевту, поскольку коридор перед этими кабинетами слишком узкий и там негде поставить скамейки. Однажды, не снимая халата — чего делать не разрешается, но мне позволено, так как я слыву человеком своенравным и дефективным, что мне на руку, поскольку подобное мнение помогает моим мыслям свободно парить, — я отправился в кафе напротив, чтобы выпить чашку кофе, а когда вернулся, увидел, как несколько человек тащили довольно солидный по размерам, тяжелый, старинный письменный стол. При нашей тесноте только такого стола и не хватало! Я не имел понятия, куда его волокут. Матей отсутствовал — взял недельный отпуск. Лена не была в Будапеште, она решила съездить туда по туристической путевке, а в последний момент в группе оказалось одно свободное место, и Матей поехал вместе с Леной. На семь дней. Дня три или четыре уже прошло. Наверное, подумал я, пока Матей в отпуске, ему решили поменять стол, но этот мне показался тяжелым, грубым и громоздким. Навряд ли ему понравится.

Иванову восстановили в должности. Если бы Тотев и его отдел при горсовете не сделали этого, она бы пошла выше, в министерство. Принялась бы там жаловаться, и ее все равно бы вернули на прежнее место. Она — одна из старейших сотрудниц, до пенсии ей всего несколько лет; профком больницы неоднократно ее награждал, ее ставили в пример как отличника производства. Она знает свое дело, хорошо знает каждую столовую. Просто так она не сдастся! Будет жаловаться. И все узнают, что в адрес отдела, которым командует Тотев, поступило несколько заявлений. Жалобы, объяснения, комиссия по расследованию — именно этого Тотев и не допустит. Никаких конфликтов и проблем — он отлично справляется со своей службой. А Иванова годами ходила бы по кабинетам. Ведь ждала она двадцать три года смерти своего врага, а когда он умирал, села в поезд, долго ехала на нем, пересаживалась в автобусы и наконец вошла к умирающему, наклонилась к нему и прошипела ему в лицо: «Умираешь? Туда тебе и дорога!»

Иванова жаждала одного — чтобы ей дали возможность работать. Санитарное просвещение в поликлинике не на высоте. Необходимо внушительное помещение, где можно было бы развесить таблицы, диаграммы, лозунги. И столик с брошюрами о вреде курения, алкоголя; такие брошюры должны быть всюду в поликлинике, где есть свободное место. Поэтому следует комнату для заседаний превратить в кабинет санитарного просвещения. Больше всего в нем нуждаются язвенники, большинство из которых питаются в диетических столовых. Просто необходимо место, где им будут объяснять, напоминать лишний раз (хотя они уже это слышали от лечащего врача), какое огромное значение имеет режим и умение избегать раздражителей. Восемь часов работы, восемь часов отдыха и восемь часов сна. Разумное использование выходных и праздничных дней. Все это Иванова и будет им вдалбливать. А она, безусловно, умела это делать. Никто в этом не сомневался.

Кроме того… это даже прекрасно, что их с главврачом будет разделять лишь тяжелая дверь… Вы сами понимаете, коллеги… мы все уважаем доктора Василева, ценим его, нам хорошо известны, его работоспособность и пристрастие к труду… но ему нужен помощник, нечто вроде секретаря, который в его отсутствие мог бы отвечать на звонки и, если случай не терпит отлагательства, разобраться. Доктор Василев может находиться где-то на объекте или в отпуске (он тоже человек!), и поэтому для пользы дела перед его кабинетом должен сидеть человек, который и будет его замещать.

Мы знаем, дорогие коллеги, что кое у кого возникнут возражения. Без недоразумений не обойтись. Работа у нас трудная. Вы сами знаете, сколько больных вы принимаете за день, а кроме того — заседания, комиссии, профилактические осмотры, посещение предприятий. Труд наших врачей тяжелый. Мало кто его по-настоящему ценит. И естественно, что при таком напряжении, когда врачу некогда заняться своим здоровьем — так он загружен, — возникают сложности в отношениях сотрудников. Но мы должны бороться с этими сложностями. Должны преодолевать их. Для того и существует коллектив. Побеседуем с одним, с другим, выясним, что их разделяет. И нельзя забывать о бдительности. Если мы установим, что кто-то впал в амбицию, примем соответствующие меры. Никакого высокомерия! Никаких капризов! Есть у нас сотрудница, человек известный, всеми уважаемый, не раз получавший награды. Она заявила, что хочет работать, и по собственной инициативе стала заниматься санитарным просвещением, от которого, надо признать, у нас все отлынивали и которому не придавали должного значения. Она же создала уголок, нет, кабинет и даже маленькую библиотечку. Мы еще раз повторяем: мы не допустим высокомерия. Как и злых шуток. Каждый имеет право носить в своей сумке что хочет: книги, пирожные, орехи. Как можем мы рыться в сумке медика, наконец, гражданина. Мы — люди в белых халатах, в наших руках — здоровье человечества, а мы устраиваем обыски. Если мы примемся обыскивать каждого сотрудника при выходе из поликлиники… к примеру, зуботехника, который вынес немного гипса, чтобы замазать дыры у себя в комнате. Дело не в том, подходит такой гипс для замазки дырок в стене или нет. Вы сами понимаете, что мы имеем в виду другое. Речь идет о клеветниках, распространителях сплетен. Скажите, кто из вас присутствовал при осмотре сумки? Вам должно быть известно, как поступает с кляузниками здоровый коллектив!

Итак, в один из тех семи дней, когда Матей отсутствовал, Иванова перебралась в комнату, расположенную перед его кабинетом: устроилась за письменным столом, нашла краску для плакатов, ватман, и меньше чем за сутки холл превратился в образцовый уголок здоровья.

Единственное, что мне оставалось сделать, — пойти к Недялкову.

— Ну… что?

— Матей по возвращении должен сохранять полное спокойствие.

— А ты бы мог его сохранить? — спросил я. — Предположим, ты уехал в отпуск, а в это время восстанавливают Иванову и сажают ее у тебя перед носом. Любое слово, интонация, повышенный тон — все фиксируется и передается с комментариями. Преувеличивается. Истолковывается неправильно. Сама Иванова будет молчать. Вести себя кротко. Зато остальные будут делать свое дело — разносить и раздувать слухи. Они крепко спаяны, а Матей одинок.

— Почему же? — спросил Недялков.

— И ты меня спрашиваешь почему? — закричал я. — Чтобы он не был в одиночестве, нам нужно его поддержать. А ты, испугавшись, как правоверный ереси, заявил, что отказываешься принимать участие в борьбе группировок. И Матей отказывается. Потому он и остался один. Не ты и не я… не станем бороться против Поповой, Тодоровой и пискли Линды. Не прерывай меня! Нас на это не хватит. Нам это не к лицу. Мы способны лишь стоять, скрестив руки. Мы — аутсайдеры.

— Что значит «аутсайдеры»?

— Так называют горе-спортсменов.

— Я постараюсь поговорить кое с кем, — после долгого молчания пообещал Недялков.

— Была бы от этого польза!

— Я не очень верю, — ответил Недялков. — Что бы я ни сказал, мои доводы покажутся неубедительными… сумка с пирожными, медсестра, которую перевели и опять восстановили… вся эта история выглядит дешево.

— То-то и оно. Они нарочно ее сделали таковой. Любой нормальный человек скажет, что все это ерунда. Допустим, я соглашусь с ним. В самом деле пустяк. Но тут следует добавить: как быть с Матеем? С каких это пор судьба человека стала разменной монетой? Да, заглянул в сумку. Обнаружил в ней пирожные, но… разве человек и пирожные равнозначны? В чем он виноват? В том, что не обнаружил там нейтронную бомбу? Пожалуйста, объясни, о чем мы сейчас рассуждаем: о том, что якобы было в этой чертовой сумке, или о том, что в ней находилось в действительности? Мысля масштабно, мы зачастую забываем о традициях. Я мелочен, как и мой наставник, чернильная душа, который за целый день съедает один-единственный бублик и кабинет которого похож на нору хорька; зато он старался подбирать слова так, чтобы ни одна сволочь не могла придраться к нему. Масштабно… стоит мне услышать это, как я белею от злости. Да, существуют люди, институты, которым положено думать масштабными категориями, заглядывать в будущее. А нам, простым смертным… Конечно, хорошо, что ты уважаешь кого-то там из Старой Загоры или Вроцлава, но прежде всего ты должен быть добрым и справедливым по отношению к тем, кто сидит рядом с тобой, за соседним столом или в соседней комнате. Поначалу твои добродетели распространяются на тех, кто в одном метре от тебя, и уже потом ты этот метр превращаешь в километр. «Я люблю всех людей!» — говоришь ты, а я тебе не верю. Ты сознательно увеличиваешь дистанцию, чтобы избежать ответственности. Я же предпочитаю малые расстояния, меня волнует то, что находится в одном метре от меня, что спрятано в сумке. Матея нужно защитить, и именно теперь, когда они пытаются его сбить с толку, опутать… они тянут его на дно, чтобы он уподобился им, перестал быть самим собой.

— Ты можешь говорить спокойно? — спросил Недялков.

— Могу. Но ты должен понять: случай может показаться пустяковым, но проблема никогда не бывает мелкой. Именно это я и хотел тебе заявить.

— А я тебе говорю другое: Матей теряет чувство меры…

— Знаю… собрание — это не матч. Я уже слышал.

— Сейчас я тебе скажу нечто подобное. Матей руководитель. Руководить можно по-разному: нажать на кнопку, когда тебе необходимо издать приказ, — появится помощник, и ты спокойным деловым тоном объяснишь, что следует сделать. Можно поступить и по-другому: подойти к человеку, положить ему руку на плечо и объяснить, что от него требуется; а если надо — и посидеть с ним за рюмкой. Матею, разумеется, все это известно. Но он отвергает подобные методы. Считает — поступив так, он покривит душой. Он убежден, что правду нельзя приукрашивать, преподносить в нарядной обертке… он верит, что всякий шаг в сторону, не говоря уж о лавировании и обходных маневрах, — сплошное притворство, неискренность, поступок, недостойный честного человека. Единственное, что его волнует, — прав ли он. А если прав… гони вперед по прямой — и тут он не признает тропинок. Передай ему, когда увидишь, что у этого вопроса существует и нюанс: ты прав, а способен ли ты убедить других в своей правоте? Ты ответствен за свою правду, ты должен не только оставаться верен ей сам, но и сделать ее нужной людям.

— Я уже говорил ему об этом, — ответил я, и мои слова удивили Недялкова. — И совсем недавно. Когда мы обсуждали его личную проблему. Разговор перешел на поликлинику. И я, разгорячившись, сказал ему: «Да. Я поверил в твою правоту. Но это только начало. Теперь ты должен убедить в этом других». И что он ответил? Он сказал: «Не сумею я — сумеют другие». Матей в это верит, крепко верит. Он не считает себя единственным носителем правды… после него будут и другие. В этой убежденности — его сила, именно ею он отличается от нас и именно поэтому я преклоняюсь перед ним, снимаю шапку. Прежде чем уйти, я хотел бы высказать тебе еще кое-что. Ты сказал: «Единственное, что он попытался сделать, — задать себе вопрос: прав ли он». Так вот, ты, долго наблюдавший за ним и, следовательно, думавший о нем, не допускаешь ли ты, что, если он столь часто задается подобным вопросом… не означает ли это, что именно в него он вкладывает всю свою энергию, мысли, всего себя и у него просто не остается ни времени, ни сил для других вопросов… и поэтому-то он кажется тебе однозначным, хотя на самом деле стремится быть прежде всего справедливым? Весы могут склоняться то в одну, то в другую сторону. А Матей — человек. Ты согласен со мной?

— Согласен, — ответил Недялков. — Но способен ли ты переубедить наших коллег? Захотят ли они тебя выслушать до конца? Плохо, что не все признают Матея, как мы с тобой. Он разговаривал с Велевой, Ниновым, беседовал и с другими сотрудниками… но он — не Колев, он не станет хлопотать у плиты, зазывать к себе гостей, чтобы те таращили глаза на прелести его жены… У Матея никогда не будет друзей, потому что он — не дипломат. Я убедился в этом на личном примере, из разговора с ним. Он ратует за равноправие в дружбе и одновременно боится, чтобы я, не дай бог, подумал, а вдруг он лебезит передо мной, желая перетянуть на свою сторону. Он наверняка может быть приятным собеседником, способен пошутить или рассказать интересную историю, но в то же время он… полагает, что я сам, без его помощи, пойму, что он прав, что он честен и относится ко всем доброжелательно. Я сам должен догадаться, я сам должен осознать. Он не хочет мне помогать в этом. Он прав. И знает это. В поисках контакта с людьми выглядит беспомощным… а видя, что ничего не получается… думает, что сам виноват, хотя в том нет никакой его вины… А Велева, Нинов и я, развалившись на стульях, выступаем в роли судей.

— Судьи, говоришь… вроде как рефери?

— По-моему, ты убедил его в том, что он должен поближе сойтись с сотрудниками. Он хочет быть обходительным и в то же время опасается, как бы они не подумали, что он заигрывает с ними. Я понял это во время нашего разговора, и мне стало его искренне жаль.

— А почему ты ему не подсказал?

— Я однажды попробовал, но тут же отказался. Почувствовал, что он постоянно начеку. Матей способен отгадывать чужие мысли. Он бы разорвал меня на мелкие куски, если бы я подумал, что он просит о снисхождении. Просто растерзал бы меня, вздумай я предположить, что он старается завоевать мое расположение. Поэтому, когда он ушел, я с облегчением вздохнул.

На этот раз я знал, что мне следует предпринять. Я вычислил: Матей должен вернуться из Будапешта во вторник. В понедельник вечером я позвонил ему по телефону и, не дозвонившись, пошел прямо к нему. Однако дома никого не застал. Где-то в десять вечера я снова отправился к нему. И опять не застал. Тогда я оставил ему короткую записку с просьбой позвонить мне.

Во вторник утром, придя на работу, я понял, что Колев, Иванова и прочие добились успеха. Они так много обсуждали, так долго выжидали, и вот наконец Матей — доселе кроткий, любезный, вежливый, никому не нагрубивший — предстал во всем своем естестве. В это утро и тон у него был недовольный, он даже повысил голос, почти не улыбался, и вообще с ним трудно было работать. Вот она, логика: раз повышает голос, редко улыбается — значит, с ним невозможно работать.

Факты пошли потом.

По всей вероятности, Матей приехал в поликлинику прямо с вокзала; не успел открыть дверь, ему навстречу вывалилась мощная Иванова. Пышущая здоровьем. Спокойная, надменная, победительница.

— Это подлость! — закричал Матей.

Он побледнел, даже позеленел. Пошел к секретарю партбюро, в профсоюз, к Миркову, побывал и в здравотделе у Тотева.

— Семь дней. Я отсутствовал ровно семь дней. Выходит, обо всем было договорено заранее. А договорившись, ждали моего возвращения. Где же ваша принципиальность? И что это за методы работы?

— Видали, что поднял из-за медсестры?

В свою очередь Тотев заявил:

— Он не может ладить ни с подчиненными, ни с руководством. Как он смеет утверждать, что мы сговорились и преследуем его? — И окинул взглядом начальников, больших и маленьких, сидевших полукругом.

В самом деле никакого сговора не существовало. Иванова надоела им — она торчала у них под дверью, к тому же давно было известно, что ее восстановят. Дело Ивановой — запутанное и странное. И тянется очень долго. Она говорила, говорили другие, а человек не в состоянии все запомнить: то ли ее избили… то ли она избила… и вообще, была ли на самом деле драка и что послужило причиной их ссоры? Перед нами стоят такие задачи, а мы вынуждены заниматься этим запутанным и странным делом…

Матей Василев — вот это действительно проблема! Что же с ним делать? Все настроены против него. Мы — единственные, кто согласился оставить его в поликлинике, но он восстановил против себя даже нас…

Так что предстоящее собрание было на две трети готово. Я имею в виду то собрание, где я проголосовал не один, а два раза; дважды я поднимал руку на уровень шеи сидящего впереди коллеги. Я «воздержался» и был «против»; но меня удивило не принятое решение, а то, что при желании я мог бы угодить рукой прямо по шее сидящего впереди коллеги. Причем без малейшего усилия.

Я оставил Матею записку, но ему явно было не до меня в тот день. Я хотел с ним поговорить. Пошел к нему снова. Дверь мне открыла Лена. Она выглядела уставшей, однако, несмотря на усталость, казалась еще более красивой; под глазами — круги, угасший взгляд, чуть наметившийся второй подбородок, отнюдь не изящный, но делавший ее более земной. Если раньше я мог ею лишь восхищаться, сейчас был готов ее пожалеть; когда-то она представлялась мне существом, достойным восхищения и одновременно осуждения, — теперь я понимал ее. Она ничем не отличалась от остальных женщин — только более красивая. Мне опять вспомнился наш разговор с Матеем, когда он сказал, что ей не везет с работой, что она как юрист хотела бы заниматься одной серьезной проблемой, а мысли ее коллег-мужчин, увивающихся вокруг нее, заняты совсем другим. Матей тогда сказал: «Ей нелегко. И если я питаю к ней какие-то чувства, то обязан помочь ей». Я тогда ответил ему, что красивая женщина не становится красавицей в один день и что Лене следовало бы научиться приспосабливаться к своей внешности… «Как бы ни мешала она ей… у людей бывают и бо́льшие недостатки, и все равно они привыкают к ним и справляются с ними». Видя ее сейчас подавленной, я подумал, что, если мне придется опять говорить с Матеем о Лене, я постараюсь не быть столь категоричным и прямолинейным. Возможно, красота способна радовать окружающих людей, в то время как тебе самому она приносит лишь огорчения, делает несчастным и в конце концов тяготит. Теперь, спустя тридцать лет, я понимаю, почему неказистые, невзрачные девчонки, с которыми я учился в школе, в университете или жил по соседству в одном квартале, устроились в жизни лучше, чем красавицы: последние выходили замуж, разводились, служили причиной страданий, сами страдали, пока окончательно не превратились в самых настоящих неудачниц.

— У Матея неприятности, — сообщил я Лене, когда мы расположились друг против друга в зеленых креслах.

— Знаю. Я тоже их ему создаю. Ты рассказал ему, о чем я тебя просила… — Она пошевелилась в кресле, потом откинулась на спинку и, положив белые как снег руки на овальной формы подлокотники, продолжила: — Как я стояла перед мансардой Васила Ризова и следила за ним. Точнее, не стояла, а сидела в машине. Матей предоставил мне все удобства — даже автомобиль.

— Да, рассказал. Хотя мой рассказ не очень его удивил.

— Знаешь, я уже никого не смогу удивить.

— Но удивление может быть и приятным.

Лена усмехнулась так, как усмехаются люди, когда у них спрашивают: «Ты что, не веришь в призраки?»

— Единственное, на что надеется Матей, как и я, — на твою неудовлетворенность собой.

— Но ведь и я должна чем-то отличаться от других. Я не нравлюсь сама себе — и в этом мое отличие. Ты не считаешь меня оригиналкой, не так ли?

— Ты случайно не начала выпивать?

— Это тоже меня беспокоит. Что касается пороков, тут я безукоризненна, как моя кожа.

— Когда Матей вернется?

— Он пошел купить растительного масла.

— «Ниву» или «Жемчуг»?

Лена рассмеялась:

— Я ему не давала подобных указаний. Он — добрый, настолько добрый, что порой начинаешь его ненавидеть.

— В этом его сила. А ты бьешь его в грудь и кричишь: стань плохим, стань таким, как я, и мне будет легче; а он — все тот же. Почему бы тебе разок-другой его не ударить?

— Знаешь, какая у него тяжелая рука?

— Ты что, уже испытала? Если говорить откровенно, мне бы хотелось, чтобы ты почувствовала это.

— Женщина… может иначе почувствовать силу мужской руки.

Лена снова откинулась на спинку кресла и положила руки на подлокотники. Я понял, она собирается сообщить мне что-то важное.

— Ты его друг, и я думаю, что его судьба тебе небезразлична. Поэтому я собираюсь выступить перед тобой с декларацией. Когда ты ее услышишь, поймешь, что в сравнении с ней клятвы — ничто. Я никогда не уйду от Матея. Не смогу уйти. Наверно, я не настолько сильна. К его несчастью. Если его нет рядом со мной, я лишаюсь опоры в жизни. Он как скала… Каждый из нас печется о себе, но только не Матей. Он — из тех, кто живет для других.

Появился Матей. С сумкой в руках. Было ли в ней масло — не знаю.

— Признаюсь, я вспылил… — сказал он, когда Лена ушла на кухню. — Эта слежка мне не по душе. Мне страшно налаживать приятельские отношения с кем бы то ни было из наших сотрудников или по крайней мере пытаться их налаживать, потому что они наверняка подумают, что я подыскиваю себе сообщников и жажду окружить себя нужными мне людьми. И вот они выжидают, когда я исчезну на неделю, чтобы преподнести мне сюрприз. А эти начальники! Они могли бы меня вызвать и спокойно объявить, что собираются посадить перед моим кабинетом Иванову и что в случае необходимости она будет меня замещать. Даже если я буду на месте. В тот день, когда я перевел ее в рентгеновский кабинет, повысив ей оклад и сократив рабочий день, вызвал ее к себе и сказал: я перевожу вас… потому-то и потому-то… Изложил ей все свои доводы. Возможно, я и допустил неслыханное своеволие, переместив ее с одной работы на другую, может, мне следовало бы предварительно посоветоваться с кем-нибудь и подготовить почву… Видишь ли, я был простым сельским врачом. Впрочем, я могу опять туда вернуться, там совсем не плохо, даже лучше, чем здесь. Я не мню себя ни звездой, ни фигурой. После того как я стал, пусть даже случайно, по глупости Тотева и ему подобных, главврачом… я обязан вести себя, как подобает главному врачу. Я не отрицаю, что было бы лучше, если бы на мое место назначили кого-нибудь другого. Пирогова, например, или Шарко, или Александра Флеминга; но поскольку ни один из них не может претендовать на этот пост, я должен держаться, по крайней мере как они. Поэтому я не хочу допытываться, гадать, что думает Тотев по поводу того, сколько лампочек нужно ввернуть в коридоре — три или четыре. Так что… если я поступаю, как положено руководителю, а не как челноку, который снует между подругами Ивановой, друзьями Мирчева, Тотева и самим Тотевым… если я веду себя соответственно занимаемой мной должности, то тем самым оказываю поддержку Тотеву. Он как руководитель на голову выше меня, не так ли? А если даже самый маленький начальник, вроде меня, авторитетен, от этого возрастает и авторитет Тотева. Неужели он не может понять такой простой истины?!

— Может, более того — понимает, но она ему не подходит. Тотев нуждается в другом: он хочет, чтобы ты смотрел на него восторженными глазами. К примеру, ты можешь разжигать печку так, как это делает Колев? Чем старательнее ты будешь ее разжигать, тем больше преданности увидит Тотев в твоем старании. Чем больше надувает щеки Колев, тем выше его авторитет… а твой авторитет должен пройти очень длинный путь. И опасный. А вдруг он меня потеснит, думает Тотев. Вот почему ему нужны не деловые, а послушные помощники.

— Но неужели я не исполнителен? Я ни разу не дал отпор Тотеву, не сказал ни единого слова против.

— Может, ты и покладистый, но не преданный. Ты только делаешь вид, что слушаешь.

— Это не так, клянусь тебе. Просто кажется, что я делаю вид, я действительно не люблю вступать в конфликты с людьми. Я предпочитаю уступать, идти на компромисс, подлаживаться… ведь пытались же доказать, что я вспыльчивый, нервный, неуравновешенный… поэтому я и уступаю, стараюсь не обращать внимания на слухи, на сплетни в свой адрес… а может, прав тот человек, который сказал обо мне, что я лишь кажусь кротким, а на самом деле готов взорваться в любую минуту… Наверное, так оно и есть, хотя я стараюсь, чтобы никто не заметил моего внутреннего напряжения. Стискиваю зубы и пытаюсь найти со всеми общий язык. Может, и Тотев не верит мне потому, что считает, я не сумею устоять.

— И я в это не верю. Ты как тот транзистор, «ВЭФ». Вы с Тотевым работаете на разных волнах: ты на одной, он — на другой. И Тотев обнаружил это раньше, чем ты. Поэтому вы с ним никогда не договоритесь.

Наконец произошло то, что не должно было случиться. Продумали, обсудили заранее, и всем стало ясно, что Матея уберут. Ни к чему было устраивать в кабинете Тотева это сборище.

— В три часа — у товарища Тотева.

— В три часа — у товарища Тотева.

— В три часа…

По-моему, меня одного не предупредили. В кабинете находились не только те, кому положено быть. Пришли и Колев, и Беловский, и Иванова.

— Я не знал, зачем меня вызывают… — рассказывал мне потом Матей. — Войдя в кабинет Тотева, я увидел там скопище народу. Тотев не походил на себя. Он никого не собирался обнимать за талию или за плечи, шептать на ухо, целовать в щеку — будь то мужчина или женщина. Атмосфера была напряженная. Он спросил, все ли пришли. Секретарша ответила, что все. Тогда Тотев встал. Поднимался он медленно. Битых полчаса. Лицо его словно окаменело. Он облокотился на письменный стол обеими руками. Стояла гробовая тишина. Говорил он железным тоном.

— Верил он тому, что говорил?

— Почему ты не спрашиваешь, верит ли он самому себе, когда нашептывает и лижет чужие щеки и уши? Откуда мне знать, когда он верит себе и вообще способен ли верить?

Итак, он стоял, опершись руками на стол. Стол черный, массивный, в три метра длиной. На столе — два телефона. Очень похоже, что один он принес из детской комнаты. «Так вот, — произнес он, — мы не можем более мириться с подобным безобразием. Доктор Матей Василев должен в течение недели наладить отношения с коллективом. В частности, со своими первыми помощниками — доктором Колевым и сестрой Ивановой. Если распри не прекратятся, я буду вынужден поставить вопрос об увольнении доктора Василева. Мне бы хотелось послушать каждого из собравшихся».

И пошло. Головушка Матея оказалась на плахе, чего они и добивались. Лишь партсекретарь обронил: «Здесь присутствуют две стороны, попытаемся же построить между ними мост…» Тотев поднялся опять, а Беловский, предводитель безликого воинства, крикнул: «Никаких двух сторон. Есть одна — Матей Василев. И он виноват». «Но я… — начал Ангелов, наш партийный вожак, — считаю, что следует добиваться единства…» Тотев его оборвал. Ангелов вновь было открыл рот. На этот раз Беловский его остановил.

«Довольно!» — громыхнул Тотев.

В комнате творилось что-то невообразимое. Ничего подобного я еще не видел.

«Тебе есть что сказать?» — обратился к Матею Тотев.

«Конечно, есть, — твердо, спокойно и отчетливо произнес Матей. — Уже с самого начала, когда я пришел в заводскую поликлинику, мне стало ясно, что я буду потерпевшей стороной. Только это не имеет никакого значения. Товарищ Тотев уволит меня, я это знаю. Но именно он — человек случайный. Правда на моей стороне. Я — рядовой труженик нашей страны. И не так уж важно, что сейчас я проигрываю. Мы победили, и победили давно. Что касается Тотева, то, если не я его поборю, осилят другие. Это я утверждал много раз — таковы мои убеждения. Не сумею я — сумеют другие».

Матей умолк. Сел, прижался спиной к стене и снова стал фотографией в рамке.

Справки об авторах

ГЕОРГИЙ ВЕЛИЧКОВ. Род. в 1938. Окончил юридический ф-т Софийского университета. Выпустил следующие сборники рассказов и повестей: «Простые чудеса» (1966), «Одинокая луна в небе» (1972), «Сказки для меня и для вас» (1975), «Аист к снегу» (1977), «Время собирать виноград» (1978), «Последний круг над океаном» (1981).

ЛЮБЕН ПЕТКОВ. Род. в 1939. Окончил Высший экономический институт в Варне. Выпустил повести «Зеленые кресты» (1968), «Календарь» (1978), «Ворота со львом» (1978); сборники рассказов «Розовый пеликан» (1973), «Земля ста холмов» (1974), «Лесной цветок» (1975), «Корзинка с дикими ягодами» (1976), «Сады Евы» (1978), «Зеленое море» (1980).

МАРИЙ ЯГОДОВ. Род. в 1912. Заслуженный деятель культуры. Автор портретов-репортажей «Мы могли быть бессмертными» (1946), драматизированной исторической хроники «Предтечи» (1947), поэмы «Славовица» (1948); пьес «В поле широком» (1951) и «Поединок» (1953); романов «Старый дуб на рассвете» (1956), «Антина и ветры» (1962), «Обеты» (1980); сборников повестей и рассказов «Мюмюновы голуби» (1962), «Мечтатель» (1966), «Древний путь» (1977), «Юрлампий, великий артист» (1979) и др.

ЛИЛЯНА МИХАЙЛОВА. Род. в 1939. Окончила филологический факультет Софийского университета. Выпустила сборник стихов «Часы не имеют имен» (1963); сборники рассказов «Женщины» (1966), «Дом на повороте» (1969), «Кое-что радостное для воскресенья» (1973), «Заботы» (1975), «Поздние дожди» (1978); повести «Корабль» (1972), «Отвори, это я…» (1972), «Отложенный старт» (1975), «Иностранка» (1975); романы «Печальный мужчина» (1977) и «Грех Малтицы» (1980).

КИРИЛЛ ТОПАЛОВ. Род. в 1943. Окончил филологический ф-т Софийского университета, кандидат филологических наук. Автор повестей «Беги… люблю тебя» (1976), «Комнатная температура» (1979), «Будь благословенна» (1979), «От нас до горизонта» (1980).

СТАНИСЛАВ СТРАТИЕВ. Род. в 1941. Окончил филологический ф-т Софийского университета. Издал сборники рассказов «Одинокие ветряные мельницы» (1969), «Дикая утка между деревьями» (1972); повести «Путешествие без чемодана» (1972), «Короткое солнце» и «Дикие пчелы» (1978), ему принадлежат сборники юмористической прозы «Троянский конь» (1970) и «Поющий корабль» (1970), комедии «Римская баня» (1977) и «Замшевый пиджак» (1979). На русский язык переводились его рассказы и повесть «Недолгое солнце», комедия «Замшевый пиджак» поставлена в московском Театре сатиры.

МИЛЧО РАДЕВ. Род. в 1925. Окончил Высший медицинский институт. Выпустил сборники рассказов «Улица Шипка» (1969), «Наброски карандашом» (1976); повести «На тротуаре» (1960), «Фотография в рамке» (1978), «Цепь… или паутина» (1979); романы «В субботу вечером» (1966) и «Вчера снова» (1974). На русский язык переведена повесть «На тротуаре» (М., 1970).

Примечания

1

Сорт колбасы. — Здесь и далее примечания переводчиков.

(обратно)

2

Добри Чинтулов (1822—1886) — поэт болгарского Возрождения, автор патриотических песен, призывающих к борьбе против османского ига.

(обратно)

3

Бай Ганьо — герой фельетонов выдающегося болгарского писателя-сатирика Алеко Константинова (1863—1897), символ чванливого мещанства.

(обратно)

4

Болгарский народный танец.

(обратно)

5

Старый болгарский гимн.

(обратно)

6

Последователь исихазма — религиозного течения XIV в.

(обратно)

7

Так называли партизан каратели.

(обратно)

8

Люди, помогающие партизанам.

(обратно)

9

Булочки с брынзой.

(обратно)

10

Члены буржуазно-националистических молодежных организаций профашистского толка.

(обратно)

11

Члены Рабочего молодежного союза (РМС), как назывался раньше в Болгарии комсомол.

(обратно)

12

Имеется в виду деятельность правого крыла Болгарского земледельческого народного союза (БЗНС), находившегося в оппозиции к правительству Отечественного фронта.

(обратно)

13

Боеприпасы (турецк.).

(обратно)

14

Имеется в виду освобождение Болгарии от турецкого ига в результате русско-турецкой войны 1876—1878 гг.

(обратно)

15

Кмет — сельский староста; бирник — сборщик налогов.

(обратно)

16

Соломка из соленого теста, жаренная в масле.

(обратно)

17

В Болгарии шестибалльная система оценок.

(обратно)

18

Почтительное обращение к старшему по возрасту мужчине.

(обратно)

19

Всегда (франц.).

(обратно)

20

Никогда (франц.).

(обратно)

21

Житель города Трына или его окрестностей.

(обратно)

22

Круглый пшеничный хлебец.

(обратно)

23

Гла́рус — разновидность морской чайки; прозвище пляжных ловеласов.

(обратно)

24

Ку́кери — ряженые; в праздники, связанные с началом или концом земледельческих работ, они разыгрывают на улицах веселые сценки.

(обратно)

25

Никола Фичев (1800—1881) — мастер-строитель и архитектор-самоучка эпохи болгарского Возрождения; один из родоначальников новоболгарской церковной и монументальной гражданской архитектуры.

(обратно)

26

Луканка — сорт сырокопченой колбасы.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Георгий Величков ВРЕМЯ СОБИРАТЬ ВИНОГРАД

Любен Петков ВОРОТА СО ЛЬВОМ

  1

  2

  3

  4

  5

Марий Ягодов ДОБРИЧКИНА СВАДЬБА

Лиляна Михайлова ПОЗДНИЕ ДОЖДИ

Кирилл Топалов ОТ НАС ДО ГОРИЗОНТА

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

Станислав Стратиев ДИКИЕ ПЧЕЛЫ

Милчо Радев ФОТОГРАФИЯ В РАМКЕ

Справки об авторах Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg