«Красные туфельки (Сборник произведений молодых китайских писателей)»

Красные туфельки (Сборник произведений молодых китайских писателей) (fb2) - Красные туфельки (Сборник произведений молодых китайских писателей) (пер. Алексей Анатольевич Родионов,Оксана Петровна Родионова,Наталья Николаевна Власова,Игорь Александрович Егоров,Евгения Иосифовна Митькина, ...) 1026K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Нань Фэйянь - Чжан Юэжань - Цзян Фэн - Фу Юэхуэй - Ма Сяотао

Красные туфельки Сборник произведений молодых китайских писателей

КИТАЙСКАЯ ПРОЗА XXI ВЕКА

Институт Конфуция в СПбГУ

ИЗДАТЕЛЬСТВО КАРО

Санкт-Петербург

Издание осуществлено при поддержке Института Конфуция в Санкт-Петербургском государственном университете и Союза китайских писателей.

Авторские права на публикацию переводов на русский язык предоставлены Союзом китайских писателей.

Молодая кровь китайской литературы Предисловие редактора

Китай — большая литературная страна. Сегодня в Поднебесной почти полтора миллиарда жителей, из которых около 80 % читают художественную литературу. В стране ежегодно публикуется более 15 000 художественных книг общим тиражом свыше 160 миллионов экземпляров. Из этих изданий 3000 наименований — романы, а количество повестей, рассказов и стихотворений не поддаётся исчислению. Кроме того, в стране издаётся более 600 литературных журналов, постоянно набирает силу интернет-литература — в сети действует около 500 специализированных литературных сайтов. Число писателей перевалило за миллион, из них примерно 10 000 состоят в Союзе китайских писателей и имеют общенациональное признание. Конкуренция на литературной арене чрезвычайно высока, и это побуждает литераторов к ориентации на интересы массового читателя, к постоянным творческим экспериментам.

2014 и 2015 годы объявлены Годами дружественных молодёжных обменов между Россией и Китаем. Специально к этому важному событию Институт Конфуция в Санкт-Петербургском университете совместно с Союзом китайских писателей подготовили сборник переводов молодых китайских писателей-прозаиков. Ни один из этих авторов не знаком русскоязычному читателю, между тем как у себя на родине они занимают заметное место на литературном Олимпе, отмечены разнообразными премиями, их книги выходят огромными тиражами, по их сценариям снимают фильмы. Более того, уже несколько лет в китайских рейтингах самых зарабатывающих и популярных литераторов первые места занимают именно молодые писатели.

Интересно отметить, что знаковые произведения тех, кого мы привыкли считать классиками китайской литературы XX века, были созданы ими в возрасте до сорока лет. Так, Лао Шэ (1899–1966) написал свои лучшие романы «Развод» и «Рикша» соответственно в 34 года и 38 лет. На момент выхода хрестоматийного романа «Семья» его автору Ба Цзиню (1904–2005) было 27 лет. Слава Бин Синь (1900–1999) достигла апогея, когда этой поэтессе и писательнице было около 20 лет. Даже знаменитая повесть «Подлинная история А-кью» такого корифея, как Лу Синь (1887–1936), тоже была написана до 40-летия писателя. Молодая кровь продолжает продвигать китайскую литературу на новые рубежи и в XXI веке.

Все писатели из нашего сборника родились уже после «культурной революции», преимущественно в 1980-е годы. Они имеют богатый и разнообразный жизненный опыт, много путешествуют по миру, владеют иностранными языками, часть из них училась за границей. Неудивительно, что в их произведениях помимо картин современной китайской жизни мы ощутим и дыхание всей планеты, где расстояния между странами и культурами стремительно сокращаются.

Повесть «Красное вино» принадлежит перу сценариста Хэнаньской киностудии Нань Фэйяня (1980 г.р.). Писатель рассказывает историю карьерного взлёта и неудач в личной жизни молодого разведённого чиновника. И то и другое было бы невозможно без красного вина, знатоком которого является главный герой.

Пронзительная повесть «Красные туфельки» культовой представительницы «поколения 1980-х» Чжан Юэжань (1982 г.р.) посвящена трагическим отношениям наёмного убийцы и взятой им на воспитание девочки — дочери его жертвы. Нарочитая жестокость героев пощекочет нервы читателям.

Автор повести «Законопослушный гражданин», журналист гламурных изданий Цзян Фэн (1983 г. р.), закрутил невероятный и вместе с тем вполне реальный любовно-детективный сюжет, который до последней страницы не перестаёт преподносить читателям сюрпризы.

Перу девушки-редактора из журнала «Народная литература» Ма Сяотао (1982 г.р.) принадлежит повесть «Супруги с черновой отделкой», живописующая, как бьётся за место под солнцем молодая семейная пара, после окончания университета оставшаяся в Пекине и приобретшая на окраине китайской столицы квартиру без отделки. В рассказе правдиво изображены мечтания и разочарования, радости и горести современной китайской молодёжи.

В рассказе «Когда же мой черёд?» молодая писательница Ди Ань (1983 г.р.) выводит повествование за рамки обычной реальности и рисует диалоги старика с периодически являющимся ему Духом смерти.

Армейская писательница Ван Тянь (1976 г.р.) из провинции Сычуань в рассказе «Помню время, когда уходили в поход» повествует о трогательной ситуации, когда на пороге старческого слабоумия муж облегчает душу и открывает старушке-жене правду о том, что он не тот, за кого всю жизнь себя выдавал, что он брат-близнец её настоящего возлюбленного.

В рассказе «Обычные люди», принадлежащем перу бывшего полицейского, а ныне автора детективов А И (1976 г.р.), читатель прочтёт о запутанном расследовании убийства одного неплохого человека, совершённого другим хорошим человеком из самых высоких побуждений — ради исполнения сыновнего долга. Литератор показывает, что в современном обществе бедность и безысходность способны превратить человека в зверя.

Шанхайский писатель Сюй Цзэчэнь (1978 г.р.) посвятил свой рассказ «Сезон дождей» душевному смятению и целому комплексу чувств, охвативших китайского подростка четырнадцати лет, влюбившегося в женщину лёгкого поведения.

Выпускник престижного Фуданьского университета Фу Юэхуэй (1984 г.р.) является выходцем из горной деревеньки в юго-западной провинции Юньнань. Неудивительно, что и действие его повести «Рыбий царь» тоже происходит в горном захолустье, где разгорается конфликт между крестьянами и предприимчивыми рыбозаводчиками, взявшими в аренду близлежащее озеро. Жертвой разыгравшейся драмы становится Рыбий царь — полумифическое существо, обитавшее в деревенском водоёме.

Рассказ «Папа не умер», написанный автором из провинции Сычуань Янь Гэ (1984 г. р.), посвящён жизни успешного бизнесмена, скрывающего от жены и матери свои любовные похождения.

В провокационном и отчасти автобиографичном рассказе «Сфинкс» известной гуандунской писательницы Шэн Кэи (1973 г.р.) героиня ищет личное счастье и узнаёт необычных людей, с которыми её сводит судьба. Сюжет развивается на фоне любовных перипетий в среде богемной китайской молодёжи.

Калейдоскоп сюжетов и персонажей из произведений этого сборника позволяет представить духовный облик современной китайской молодёжи, познакомиться с её проблемами, сомнениями, планами и радостями, а также увидеть, на каком фоне вызревает и рождается китайская мечта.

А. А. Родионов

Институт Конфуция в Санкт-Петербургском государственном университете

Нань Фэйянь КРАСНОЕ ВИНО

1

Цзянь Фанпин вовсе не был старым, его считали немолодым, поскольку он уже успел развестись, но вообще-то он развёлся в тридцать четыре года. На самом деле в тот год много чего случилось. Продвижение по службе и развод — два по общему признанию важных события, одно произошло вскоре после тридцать четвёртого дня рождения, а второе — уже накануне тридцатипятилетия, подчёркивая всё многообразие красок прошедшего года. Из простых референтов в заместители главного референта — естественно, это продвижение по службе, значит, и повышение, а раз повышение, то и с верхами общаться стало удобнее. К примеру, замначальника департамента Чжун любит красное вино, все в департаменте в курсе, и Цзянь Фанпин не исключение. Но знать — это одно, это начальная стадия. В департаменте немало народу хотели бы завоевать его благосклонность, но кому-то это не по силам, а кому-то не под стать. В их отделе одновременно с Цзянь Фанпином повышение получил Сяо Ли, он был старше на два года, но Цзянь Фанпин выглядел солиднее. Как-то раз они вместе с замначальника Чжуном ездили в командировку, когда садились в машину, Сяо Ли бросился открывать перед начальством двери. Цзянь Фанпину ничего не оставалось, кроме как вызваться вести машину; душа пропиталась презрением, словно мокрое полотенце, он его выжимал-выжимал, и гнев по капельке выходил. В дороге было скучно, Сяо Ли порывался поговорить о красном вине, сразу видно, что подготовился. Замначальника Чжун пребывал в приподнятом настроении, они с Сяо Ли общались, а Цзянь Фанпина игнорировали. Сяо Ли сидел на пассажирском сиденье, будешь говорить тихо, начальник может не услышать, а если громко, можешь показаться назойливым, поэтому ему приходилось поворачиваться и выгибать шею так, будто с рождения кривошея. Цзянь Фанпин как послушал, так сразу понял, чего он стоит, не иначе как купил пару книг, зазубрил что-то в последний момент. По дороге они вышли из машины покурить, Сяо Ли по-прежнему узурпировал право голоса. К счастью, начальника Чжуна чёрт дёрнул за язык спросить, что они оба читали о красном вине. Цзянь Фанпин осторожно сказал, что он особо этот вопрос не исследовал, но кое-что читал из Бальзака. Замначальника Чжун и впрямь заинтересовался. Цзянь Фанпин пояснил, что в университете изучал китайский язык, а его преподаватель иностранной литературы был специалистом по творчеству Бальзака, и на парах часто цитировал отрывки, посвящённые красному вину.

— А что за отрывки? Ну-ка расскажи!

Замначальника Чжун выкинул окурок, и они сели в машину. Поскольку разговор ещё не был окончен, то Сяо Ли, разумеется, плюхнулся на водительское сиденье, а начальник Чжун похлопал по сиденью рядом с собой, сказав, мол, Сяо[1] Цзянь садись назад, так будет удобнее разговаривать. Цзянь Фанпин сел на расстоянии, и сердце его затрепетало. Долина реки Луары — знаменитый французский винодельческий регион, Бальзак родился там в городе Туре и обожал долину Луары; великие романы, которыми зачитывается уже не одно поколение, «Лилия долины» и «Отец Горио», написаны именно там.

Замначальника Чжун с удивлением покивал головой:

— Точно, я в прошлом году ездил во Францию, и принимающая сторона специально организовала экскурсию в замки Луары, там ещё есть музей Бальзака, как же он называется?

Цзянь Фанпин спросил:

— Шато де Саше?

Замначальника закивал:

— Точно, Шато де Саше!

— Там ещё есть большой виноградник? — спросил Цзянь Фанпин. — А в самом замке есть старинная винодельня?

Замначальника Чжун без конца нахваливал его, а во взгляде читалось удовольствие, и тут Цзянь Фанпин очень кстати сказал со вздохом:

— Это всё осталось со времён Бальзака, в Шато де Саше производили красное вино, а ещё там жил Бальзак, все исследователи французской литературы считают это место настоящей Меккой.

Замначальника Чжун рассмеялся:

— Вот уж не знаю, сошёл ли я за любителя литературы!

Вечером Цзянь Фанпин и Сяо Ли поселились в одном номере. Сяо Ли, лёжа в кровати, со страдальческой гримасой безостановочно разминал шею. Цзянь Фанпин специально спросил:

— Господин Ли, у вас с шейными позвонками проблема?

Сяо Ли горько рассмеялся, но ничего не ответил. Ночью слышно было, как он ворочается и охает. Цзянь Фанпин думал: «Вот так знания меняют судьбу. Кто ж виноват, что ты не учил в университете китайский язык и литературу? Кто виноват, что ты не знаком с творчеством Бальзака?» Он чуть было не засмеялся, потом притворился, что похрапывает, размышляя: «Говорят, что литература — сила, судя по всему, не врут, Бальзак действительно великий писатель, а литература и впрямь может спасти человека, причём не только душу, но и тело». По крайней мере, в тот вечер он уснул спокойно.

Не прошло и пары дней после возвращения из командировки, а департаменту нужно было подвести итоги конкурса на лучшее в провинции городское управление, и замначальника Чжун лично назначил Цзянь Фанпина, чтобы тот изучил вопрос и подготовил материалы. Это стало началом разрыва с женой. История стара как мир. Жене Цзянь Фанпина Ду Сюаньвэй стало нестерпимо скучно, и, как говорят в таких случаях, «красный абрикос через стену пророс», то есть завела она себе любовника, а муж так и пребывал в неведении. Когда Ду Сюаньвэй потребовала развода, он действительно очень переживал какое-то время, думал, что из-за занятости на работе пренебрегал семьёй, пытался загладить вину перед женой, причём не только на словах, но и на деле. Он дарил ей цветы, одежду, сумочки, украшения, собрав в итоге Ду Сюаньвэй приданое для второго брака. Кроме сына, она ему ничего не оставила. Разводились они почти год, в соответствии с подписанным соглашением, а в итоге они с сыном Цзянь Сяовэем без особого энтузиазма въехали в казённую двухкомнатную квартиру площадью в шестьдесят шесть квадратных метров.

Первым делом после развода Цзянь Фанпин перевёз к себе родителей. Во-первых, кому-то нужно было заботиться о сыне, во-вторых, он действительно не мог найти никого, с кем можно было бы комфортно жить под одной крышей. Через два месяца после развода его бывшая жена снова вышла замуж, причём, по слухам, свадьба была шикарной, жених, младше её на три года, кричал, что они будут до конца дней своих любить и оберегать друг друга. Цзянь Фанпин только тогда узнал истинную причину развода. Его университетский приятель, работавший адвокатом, с досадой сказал, что если бы пораньше это выяснилось, то квартира и накопления достались бы ему. Цзянь Фанпин великодушно улыбнулся, а на лице застыло такое безмятежное выражение, что позавидовала бы и бодхисаттва Гуаньинь.[2] Но улыбка эта была горькой, фальшивой. Короче говоря, неприятной. Дело в том, что помимо адвоката и его супруги в их компании была одна девочка. Подобная сцена в последующие годы повторялась во множестве вариаций и под множеством предлогов. Цзянь Фанпин понимал, что всем хочется найти ему пару.

Фамилия «девочки» была Аю, звали её Лю Цзинли, и ей уже исполнилось тридцать. Именовать женщину в таком возрасте «девочкой» несколько жестоко, но адвокат и его жена дружно называли её именно так. Они говорили: «Да таких девочек, как она, реально днём с огнём не сыщешь». Или: «Вы, девочки, просто не понимаете, что только разведённый мужчина по-настоящему умеет любить жену». И всё такое прочее. Сначала Цзянь Фанпин не догадывался о собственной миссии, но когда понял, чего от него ждут, то сразу же вошёл в роль. Впоследствии, обдумывая случившееся, Цзянь Фанпин со смехом и грустью обнаружил, что у него прямо-таки талант к флирту. Важно, что у него неплохая должность в государственной организации, но что ещё важнее — он не слишком поздно обнаружил вышеуказанный талант.

Лю Цзинли работала секретарём в фирме, с которой у конторы однокурсника-адвоката были какие-то деловые связи, в итоге смотрины сочетали личные и общественные интересы. Цзянь Фанпин ещё какое-то время был подавлен, на автомате ел, пил, ходил, подписывал документы. Хотя арендная плата за квартиру была чисто символическая — несколько десятков юаней, но сын ходил в самый дорогой детский сад во всей провинции. Большую часть зарплаты каждый месяц приходилось отдавать коренастой директрисе детского сада, в итоге оставалось на всё про всё где-то около пятисот юаней. Цзянь Фанпин остро осознавал, что с таким материальным положением швырять деньги на мимолётные увлечения нелепо и рискованно, но всё-таки прилагал все усилия, чтобы роман развивался. Отрабатывал приёмы на будущее. Его оценка оказалась реальной и правильной, он, глядя с высоты своего опыта, предвидел, что впоследствии таким смотринам не будет конца и края.

Адвокат перепил. Его супруга, поддерживая мужа, сказала Цзянь Фанпину, мол, муж совсем плох, вы уж сами проводите «девочку», но чтоб без баловства.

«Плох твой муж или нет, это только ты знаешь, а если совсем плох, то и я мог бы его подменить». Цзянь Фанпин сдержался и не произнёс эту фразу вслух, а рассмеялся и сказал:

— Я уже вышел из того возраста, когда позволяют себе баловство, я и баловство — это как дворники и ветровое стекло: хоть и близко, но никто ни к кому не прижимается.

— Вот ведь туману напустил! — бесцеремонно дала оценку жена адвоката. — У опытных мужчин масса приёмчиков. Сяо Лю, смотри, не попадись на его удочку!

Впервые он услышал такую оценку, с сознанием своей правоты покачал головой и улыбнулся, решив не возражать и украдкой глядя на Лю Цзинли. Она молчала, но лицо слегка раскраснелось, возможно, от нескольких бокалов красного вина, которые только что выпила, возможно, это была физиологическая реакция на слово «удочка». Они вчетвером вместе спустились. Супруга адвоката, извиняясь, объяснила, что только что получила права и боится ездить долго, а потому не может развезти их по домам. Лю Цзинли тут же сказала:

— Не стоит беспокоиться, я живу поблизости.

Цзянь Фанпин тут же почувствовал, что она говорит не просто так, а с намёком, раз близко, значит, можно пойти пешком, а тогда у них будет возможность узнать друг друга получше. И действительно, стоило адвокату и его жене уйти, как Лю Цзинли опустила голову и сказала:

— Я и правда очень близко живу, можешь меня не провожать, я сама дойду.

Разумеется, он ответил:

— Да где это видано! На мне лежит ответственность! Есть же пословица: человека провожай до самого порога, а будду — до западного неба. Значит, раз взялся помогать, так помогай до конца.

Она вскинула голову и рассмеялась:

— А ты весёлый, не похож на обычных чиновников.

Благодаря многолетней практике в роли референта Цзянь Фанпин привык анализировать реплики собеседника, вот и сейчас в случайно брошенной фразе Лю Цзинли он увидел двойной смысл. Во-первых, ей нравится его чувство юмора, во-вторых, она ценит его положение чиновника. Раз нравится, значит, всё возможно, если ценит, то есть повод рассчитывать на симпатию. И то и другое добрый знак.

Прогулка длилась недолго, но вряд ли сюда подходила характеристика «очень близко». Он всю дорогу про себя усмехался этому детскому вранью и её потугам. Уже возле жилого комплекса Лю Цзинли растерялась оттого, что её уловки раскрыты, и промямлила, что соседка, наверное, легла спать, неудобно пригласить его в гости. Он снисходительно улыбнулся и махнул рукой. По дороге домой Цзянь Фанпин думал, что эта женщина, наверное, не притворялась. Ей уже тридцать, а работает секретарём на какую-то шишку, и даже собственной ванной у неё нет. Она страстно желает изменить судьбу, раз уж собственные усилия не принесли желаемого результата, то нужно прыгнуть наверх с помощью трамплина под названием «брак». Поэтому она явно торопит события, ну, или в душе на это надеется, но на лице всё ещё маска сдержанности. Но притворство, к сожалению, это притворство, притворство можно сбросить, но вот выражение лица ложится на кожу, кожа натянута на плоть, а плоть обрамляет душу. В итоге лицо выдаёт всё, что на душе. Через много лет Цзянь Фанпин придёт к выводу, что успех флирта зависит от цели: у кого требования меньше и попроще, в этой мимолётной игре захватывает лидерство, соблюдает технику безопасности и обходится без несчастных случаев. В любой игре участникам необходима страховка, если её не будет, то игра растревожит душу.

На пороге квартиры Цзянь Фанпин достал ключ и услышал плач, доносившийся изнутри. У него упало сердце. Ключ словно бы покрылся ржавчиной прямо в замочной скважине и никак не хотел проворачиваться. Да, это сын, прижавшись к бабушкиной груди и закрыв глаза, звал маму. Шестилетний ребёнок уже много чего понимал, его не так легко было обмануть. У матери Цзянь Фанпина покраснели глаза, она вздохнула, глядя на сына, одной рукой похлопывая внука, словно бы хотела стряхнуть все его детские горести.

Отец и так был заядлым курильщиком, а от расстройства страсть к курению только усилилась, после развода Цзянь Фанпина он не расставался с сигаретой. Цзянь Фанпин стоял рядом с отцом, и табачный запах проникал ему в ноздри, а оттуда пытался просочиться в самое нутро. Балконная дверь была открыта, отец высунулся наружу, и виднелся лишь его силуэт в сизой табачной дымке. Отец сделал глубокую затяжку, потом выдохнул, и вместе с дымом медленно выплывали слова:

— Вы развелись, а каково ребёнку?

Цзянь Фанпину это показалось смешным. У родного сына брак развалился, а он беспокоится не о сыне, а о внуке. Он немного помолчал, а потом попросил у отца сигаретку. До этого Цзянь Фанпин не курил. Но отца просьба не удивила, он дал сигарету. Хотя Цзянь Фанпина никто не учил, он интуитивно сделал глубокую затяжку и почувствовал, как в голове всё поплыло. Отец снова спросил:

— Ты делать-то что собираешься?

— А что тут собираться? Буду жить и заботиться о вас и Вэйвэе.

Отец покачал головой:

— А если мы помрём, тогда что?

Цзянь Фанпин не нашёлся что ответить, лишь судорожно затягивался. Отец мельком глянул на него, не переставая качать головой:

— Кури, что за мужик, если не курит?

Отец, бывший военный, ставший чиновником, всю жизнь отработал в окружной дисциплинарной комиссии, а потом всё так же в ранге местного чиновника вышел на пенсию. У него в производстве было очень много дел, поэтому он и дома вовсю командовал, хотя гнева не показывал, а всегда ждал, что собеседник сам объяснит проблему, но при этом в голове всегда имел план решения. Может быть, отец видел много дурных людей, а потому и к хорошим людям относился с подозрением, считал, что они хороши только внешне. Цзянь Фанпин с детства был очень дисциплинированным, никакого баловства, даже в университете, в аспирантуре и после свадьбы по-прежнему соблюдал правила приличия, не притрагивался к сигаретам и алкоголю, жил себе спокойно безо всяких перипетий. Отец пожил у них с женой немного, понаблюдал, а потом набрался смелости и намекнул матери, что брак сына продлится недолго. Его слова сбылись, но кроме самодовольства отец испытывал настоящую тревогу, а когда отец тревожился, то атаковал в лоб. Цзянь Фанпин, услышав слова отца, смутно почувствовал что-то неладное. Как и следовало ожидать, отец повернулся, закрыл дверь на балкон, а следом и двери в комнату, а потом резко спросил:

— У тебя что… по этой части проблемы? Ду Сюаньвэй была недовольна?

Цзянь Фанпин, будучи неопытным курильщиком, чуть ли не весь дым втянул в себя, не выдержал и закашлялся, а отец тем временем продолжал:

— Если так, ты не беспокойся, у меня есть армейский друг, который всю жизнь занимался китайской медициной, любую болезнь может вылечить.

Цзянь Фанпин понял, что молчать дальше нельзя, похлопал отца по плечу и успокоил:

— Пап, у меня всё в порядке.

— Правда всё в порядке?

— Мне же нельзя пригласить девушку по вызову, чтобы ты проинспектировал на месте?

— Хрен ты этакий! — Отец наконец улыбнулся. Он всегда давал такую оценку, если одобрял кого-то.

Цзянь Фанпин подумал: «Похоже, и правда требуются доказательства». Ну, проститутку, естественно, искать не надо, но у него же есть потенциальная подружка.

— Найди себе кого-нибудь, лишь бы к Вэйвэю хорошо относилась, можно и разведённую, всё равно. — Отец помолчал немного, а потом добавил: — Но лучше без детей.

Было уже поздно. Цзянь Фанпин ворочался в кровати с боку на бок. Разведённую? Всё равно? Сама идея о втором браке казалась ему чем-то далёким и недостижимым, как звёзды. Замначальника Чжун уже намекнул ему, что, возможно, вскоре в названии должности Цзянь Фанпина исчезнет слово «референт», и он займёт должность начальника бюро. Место замначальника бюро вовсе не сулит золотые горы, но все мечтают о такой должности в бюро планирования, социального управления, внешних сношений и в канцелярии департамента, куда пристроит его замначальника Чжун. Да можно даже в информационном бюро или в какой-то организации, которая напрямую подотчётна департаменту. Разведённый немолодой мужчина обязан перейти этот рубеж. Да, немало тех, кто всю жизнь торчит на должности зама, но это всё равно что всю жизнь быть куколкой и издали смотреть, как другие расправляют разноцветные крылья. А ведь жизнь изначально была такая яркая, а когда всё смешалось, то наступила непроглядная тьма; если всё разложить по полочкам, то снова жизнь заиграет красками. Он четыре года учился в университете, потом три в аспирантуре, девять лет был женат, пережил две реорганизации, разве не ужасно, если он до конца жизни так и проведёт замначальника бюро, в кромешной тьме? Разумеется, он только что развёлся, отношения ещё в зачаточном состоянии, у него старые родители и маленький ребёнок, в стольких делах ему настоятельно требуется надёжный запасной аэродром. Девушку не бросишь, отца с матерью не бросишь, сына не бросишь — у него сразу везде свербит.

На следующее утро, только Цзянь Фанпин появился на работе, как позвонил приятель-адвокат и тут же отчитался, как прошли вчерашние учения. Лю Цзинли неудобно было позвонить напрямую адвокату, поэтому она окольными путями попросила у его жены телефон Цзянь Фанпина. Адвокат для красного словца немного приврал, так что даже Цзянь Фанпин подумал: а не слишком ли быстро он из грязи да в князи? Когда он повесил трубку, то ничего особо делать не хотелось, даже когда отчитывался замначальника Чжуну о проделанной работе, то постоянно отвлекался, думал, что делать, когда она позвонит. Пригласить её в ресторан или в кино? Взять за руку или лезть с поцелуями? Форсировать события или притормозить? Подобные мысли настойчиво лезли в голову, так изголодавшийся человек не может не думать о вкусной еде. Рабочий день близился к концу, а звонок, которого он ждал, так и не раздавался, в итоге «вкусные блюда» из его фантазий были уже изрядно приправлены специями. Когда он выходил из лифта, уже потеряв всякую надежду, пришла эсэмэска: «Привет, это Лю Цзинли. Ты закончил работать?»

Он стоял в дверях лифта и долго возился с телефоном, набирая ответное сообщение: «Только что вышел из офиса. Вечером поужинаем?» Когда уже отправил, то пожалел, что не сдержался, так и инициативу легко упустить. Пока он терзался, Лю Цзинли прислала сообщение, в котором было одно слово «ладно». Сожаление тут же сменилось недовольством: интересно, а когда тебя начальник просит сводку принести, ты ему тоже шлёшь СМС со словами «ладно» или «хорошо»? Я как-никак чиновник в ранге заместителя главного референта, а ты кто вообще такая, тридцатилетняя тётка, кем себя возомнила?

Цзянь Фанпин, сжимая в руке телефон, у самого выхода из здания департамента остановился и написал сообщение: «Прости, только что позвонили. Срочные дела. Наверное, задержусь допоздна». Набрал, перечитал и удовлетворённо отправил. Сообщение звучало как самокритика — честно, открыто, но при этом безопасно. Разумеется, тут же прилетел ответ: «Ничего страшного. Я свободна. Подожду, когда ты сможешь». Цзянь Фанпин, глядя на это, хотел трижды хохотнуть в сторону улицы. Ха-ха-ха. Он вернулся в кабинет и прошёл несколько уровней онлайн-игры. Как только часы пробили восемь, Цзянь Фанпин позвонил ей со служебного телефона. Трубку взяли после первого же гудка. В ту же секунду он почувствовал, что инициатива снова перешла к нему, и успокоился. На самом деле у тридцатилетней женщины, живущей в этом городе и ничего не имеющей за душой, нет оснований строить из себя невесть что.

Поужинать договорились в высококлассном ресторане с европейской кухней по соседству с квартирой, которую арендовала Лю Цзинли. Женщина на том конце провода покапризничала немного, во-первых, потому что Цзянь Фанпин жил вообще в другой стороне, а во-вторых, там якобы просто жуткий интерьер. Цзянь Фанпин понял, что она не бывала там, уверенность в себе выросла вдвое, и он как ни в чём не бывало сказал:

— Ничего, на такси поеду, не беспокойся.

Доехать от ресторана до казённой квартиры на такси стоило двадцать юаней, такие расходы Цзянь Фанпину были по карману, поэтому так уверенно заявил. Что же до расходов на саму еду, то с учётом перспектив отношений можно себе позволить подобное капиталовложение. В провинциальных городках уровень расходов невысок, и Лю Цзинли уже за ужином выразила беспокойство и сожаление по поводу лишних двадцати юаней, отчего он всё больше и больше упивался ощущением успеха. Он уже немного разбирался в красном вине, потому заказал бутылку «Торреса», это вино не слишком дорогое, но вкусное, получилось дёшево и сердито. Когда принесли вино и бокалы, то у Лю Цзинли глаза тут же расширились. Цзянь Фанпин отослал официанта и сам ловко открыл бутылку, а затем перелил рубиновую жидкость в декантер.[3]

Если красное вино долго хранилось, то в нём появляется осадок. Этот процесс ещё называют «пробуждением вина», нужно, чтобы максимальная площадь поверхности вина контактировала с воздухом, насыщалась кислородом. Осадка вскоре не останется, а заодно можно ощутить аромат вина.

Лю Цзинли искренне призналась:

— Я малообразованная и ограниченная, впервые вижу такое.

— «Торрес» привозят из Испании. Его ещё называют «Бычья кровь», посмотри на цвет, ведь правда похоже?

Лю Цзинли смотрела на ровную гладь красного вина в декантере, и на её щеках проступал лёгкий хмельной румянец, словно бы вместе с ароматом её лица коснулся и цвет. Цзянь Фанпин с сожалением подумал, что освещение могло бы быть ещё более приглушённым. Он наклонил бокал, медленно налил вино почти до краёв и посмотрел на бокал на фоне белоснежной скатерти. Молодое вино обычно немного расслаивается; если однородное, значит, выдержанное, а если у вина красный цвет с лёгким коричневым оттенком, значит, это уникальная бутылка выдержанного прекрасного вина. Пока он неторопливо объяснял, Лю Цзинли не знала, как и реагировать на неожиданную настойчивую атаку, и настроение её колебалось от хорошего к плохому и обратно, словно подрагивающий огонёк свечи. Она была как первоклассница на уроке рисования: он рисовал на доске черту, она старательно копировала на своём листе, осторожно повторяя всё за учителем, но не понимала, что за предмет в итоге нарисует.

Женщины в основном стремятся к спокойной и сытой жизни. Чем сильнее это устремление, тем больше его поражающая сила. Ведь он одинокий мужчина, со стабильной работой, да ещё и винах разбирается. В этот раз инициатива целиком перешла к нему. Когда он говорил, она почти с благоговением пристально вглядывалась в его лицо, но Цзянь Фанпин специально не глядел на неё, лишь поигрывал бокалом в руках. Когда он молчал, она слегка наклоняла голову и смотрела на красное вино, а его взгляд препарировал её лицо, словно хирургический скальпель. Они даже бутылку не допили, как Лю Цзинли предложила посидеть ещё. Он сразу понял, что она надеется на следующую встречу. Это было очень приятно, так чувствовали себя генералы древности, когда возвращались с победой и передавали пленников в руки императора. Судя по всему, можно и дальше флиртовать, перспективы вполне реальны. Оплачивая счёт, Цзянь Фанпин произнёс название своей организации, и официант пулей принёс товарный чек. Лю Цзинли сконфуженно сказала:

— Неудобно как-то, ты так потратился, в следующий раз я тебя приглашу.

Цзянь Фанпин улыбнулся и сказал:

— Деньги-то казённые, с чего тебе неловко?

В тени дома Цзянь Фанпин, как и собирался, поцеловал её. Почти полгода у него не было близких отношений с женщинами. Их дыхание ещё отдавало вином, отчего оба захмелели, и его движения стали более грубыми, но грубость эта была относительной, он просто схватил женщину за талию, и сжал чуть сильнее. Лю Цзинли совершенно не сопротивлялась, она понимала, что сейчас нужно бы проявить сдержанность, но боялась упустить такого прекрасного мужчину, как акционер, у которого дилемма — и подзаработать хочется, но и понести убытки страшно. К счастью, в этот момент аскеза Цзянь Фанпина дала о себе знать, пока он не успел понять намерений женщины. Он убрал руки, скользнув ими по груди и остановился. Дождался, пока она войдёт в освещённый подъезд, повернулся и пошёл прочь, но не успел дойти до выхода из жилого комплекса, как его нагнала эсэмэска: «Пин, мы не слишком торопимся? Я вся в растрёпанных чувствах».

В ответ Цзянь Фанпин написал: «Уже поздно. Ложись спать. Завтра ещё на работу».

Когда он не знал, что ответить, то большую проблему превращал в пустяковую, а маленькую и вовсе игнорировал. Ну, чтобы не говорить, что он увиливал от проблем, скажем лучше, что это был инстинкт выживания. Практика показывает, что подобная тактика приносит свои плоды. Разумеется, она тут же настрочила сообщение: «Да, ложусь, ты быстрее давай домой. Пришли мне СМС, как доберёшься. Время позднее, осторожнее по дороге».

Он не ответил, бодро дошёл до проспекта, но не стал сразу ловить машину, нужно было пройтись пешком и переварить радость, которую только что легко получил. Нет, на самом деле не легко. Ужин обошёлся в триста юаней, оборотный капитал уменьшился наполовину. Он вынул товарный чек и разорвал в мелкие клочки. Он ещё не дорос до того, чтобы ему возмещали расходы на рестораны, но лишние траты лишь добавили красок его строго нормированной жизни. Цзянь Фанпин разжал руку, и обрывки полетели на землю, он наступил на них ногой и растёр подошвой ботинка. Когда уже он наконец станет замначальника бюро? Он шёл и думал, что когда станет замначальника бюро, то ему и машину выделят, и казённые деньги на представительские расходы, тогда можно и романы крутить, и ребёнка растить, и о стареньких родителях заботиться. Он никогда ещё так искренне не мечтал о быстром взлёте по карьерной лестнице.

* * *

Недавно Цзянь Фанпин ездил с Чжуном, который уже дорос до начальника, в Пекин на всекитайское собрание начальников управлений. Пока ждали самолёта, он вдруг увидел Лю Цзинли. Прошло несколько лет, она сильно изменилась, располнела, как это обычно случается с женщинами среднего возраста. Через стекло зала для VIP-пассажиров он видел Лю Цзинли в толпе туристов. Какой-то мужчина средних лет прочёл анекдот, присланный по СМС, а она, прикрыв рот рукой, тихонько засмеялась, потом игриво ударила собеседника и прижала руку к груди — грудь у неё вроде стала побольше, чем была несколько лет назад. Цзянь Фанпин вспомнил ту жаркую пору, не выдержал и рассмеялся, угостил начальника Чжуна сигареткой и сам закурил. Только успели потухнуть языки пламени, как к Лю Цзинли сердито подошёл какой-то мужчина под шестьдесят с огромным животом, встал перед ней и принялся громко отчитывать. Она храбро поднялась с места, чтобы возразить, а парень средних лет смущённо сел. Суть произошедшего ясна: пока её муж отлучился в туалет, она не стала время терять и принялась флиртовать с мужчиной помоложе. Цзянь Фанпин смотрел, не отрываясь, даже про сигарету забыл. Начальник Чжун взглянул на него:

— Что? Знакомая?

Цзянь Фанпин сдержал смех и честно ответил:

— Да, знакомая, после развода меня с ней познакомили, вот уж не думал, что она так сильно изменится.

Начальник Чжун многозначительно сказал:

— Ты давно уже ходишь на свидания, неужто ни одна не пришлась по сердцу?

А супруга начальника Чжуна вставила:

— Сяо Цзянь — опора всего вашего департамента, образованный, способный, в таком молодом возрасте уже начальник бюро, энергичный и эмоциональный человек, знающий толк в жизни. Да и материальное положение хорошее. Разумеется, он должен выбирать. Но ты, Сяо Цзянь, не волнуйся, когда вернёмся, я тебя с парой девушек познакомлю.

Каждый раз, когда начальник Чжун летел в Пекин на совещание, Цзянь Фанпин устраивал, чтобы и его супруга заодно слетала проведать их дочку Чжун Тинтин. Начальник Чжун пару раз высказался по этому поводу, но потом перестал. Со временем это стало уже правилом. Чжун Тинтин работала в Пекине, вышла замуж за аспиранта Академии естественных наук, поговаривали, что в будущем, возможно, попадёт в исследовательский центр при Госсовете. Приезжая в Пекин, Цзянь Фанпин всегда обеспечивал ей талоны на питание и на покупку товаров и постепенно даже с мужем её подружился. Супруга начальника Чжуна только что дала ему лестную характеристику, а он из вежливости стал нахваливать её зятя, отчего она расцвела и даже заявила: то, что Цзянь Фанпин всё ещё не женат, — её упущение.

— Ты уже столько лет разведён, надо бывать на людях, напиться хоть раз, ты что, не напивался за всю жизнь ни разу?

Начальник Чжун засмеялся:

— Да что ты понимаешь в вине? От хорошего вина нельзя опьянеть!

Цзянь Фанпин воспользовался случаем и сообщил:

— Господин начальник, я в тот раз ездил за границу и привёз две бутылки «Мутон-Ротшильд» девяносто седьмого года, дома неделю простояли, я так их и не осмелился открыть, вернёмся — вам подарю.

Начальник Чжун воодушевился:

— «Мутон-Ротшильд»? Девяносто седьмого года? Хорошее вино, явно выраженная дубовая нотка, хорошо идёт под рыбу и грибы. Две бутылки? Мы тогда вернёмся и одну попробуем. Жаль, что девяносто седьмого, если уж говорить о качестве, то виноград девяносто шестого года урожая получше, температура была чуть другая и дождей в самый раз.

Супруга его покачала головой:

— Вы действительно странные! За тридевять земель беспокоитесь, что там у французов с урожаем винограда.

Начальник Чжун и Цзянь Фанпин дружно рассмеялись. Он посмотрел через стекло и увидел, что Лю Цзинли подралась с мужем, причём дрались они по-настоящему, руками и ногами. Тот парень средних лет выглядел жалким и беспомощным. Гид пытался их разнять, а несколько охранников поодаль с интересом наблюдали за происходящим, готовые в нужный момент броситься на помощь. Но всё происходило за стеклом, вроде бы и близко, но стеклянная стена, безусловно, разделяла их на два разных мира.

* * *

После того как Цзянь Фанпин израсходовал на Аю Цзинли три бутылки «Торреса», их отношения наконец перешли на новый уровень. Но Цзянь Фанпин не хотел заниматься этим у неё дома, если уж в незнакомом месте, то пусть совсем в незнакомом. В этот момент департамент проводил конференцию провинциальных чиновников, а Цзянь Фанпин был заместителем начальника оргкомитета и отвечал за встречу и проводы гостей. Конференция завершилась вечером, и гости разъехались, а номер нужно было освобождать только на следующий день утром. Цзянь Фанпин под предлогом, что хочет ещё поработать, велел подчинённым идти по домам. У коллег у кого жёны, у кого возлюбленные, есть чем заняться, кроме работы, и все с благодарностью разбежались. Он остался один в номере, снятом для оргкомитета, лёг на кровать, подумал, как сформулировать мысль, потом позвонил Лю Цзинли и пригласил её поужинать в отель «Интерконтиненталь». Она сначала отнекивалась ради приличия, но потом с готовностью прибежала в назначенное место и, судя по наряду, планировала и ужин, и то, что будет после. Поскольку во время конференции можно было все расходы записать на департамент, а в пятизвёздочном отеле не было недостатка в хороших винах, то Цзянь Фанпин заказал бутылочку «Шато Ляроз-Тринтадон» с терпким ягодным ароматом и нотками ванили. Когда допили первую бутылку, он предложил подняться в номер и продолжить беседу там. Вся её сдержанность растворилась в вине, поэтому она не стала отказываться. К этому времени его уверенность в себе взлетела до небес, и если бы женщина выразила хоть каплю неодобрения, то для Цзянь Фанпина это стало бы крушением по всем фронтам.

Пока Лю Цзинли плескалась в ванной, он голый лежал в кровати с абсолютно пустой головой. Уже полгода такого не было, он даже сам удивился. Уже дошло до дела, а у тебя никаких реакций. Он злился, что тело не реагирует, и курил, роняя пепел прямо на одеяло. Журчание воды прекратилось, Лю Цзинли семенящими шажками подошла к кровати, полотенце, в которое она завернулась, сползло, оголив часть груди, и этого оказалось достаточно, чтобы воспламенить Цзянь Фанпина.

Похоже, у неё тоже давно не было мужчины. Они долго занимались любовью. Лицо Цзянь Фанпина стало безмятежным, а Лю Цзинли, прижимаясь всем телом, спросила, почему он развёлся. Впервые с начала их общения они говорили на серьёзные темы. Цзянь Фанпин увильнул от ответа:

— Лучше ты расскажи, почему ты до сих пор не замужем?

Лю Цзинли с серьёзным видом возразила:

— Ты сначала скажи, я же первая спросила.

Он понимал, что рано или поздно придётся ответить, и сказал, что часто уезжал в командировки, жена не выдержала скуки. Лю Цзинли, не зная всей сути, сказала:

— Ну, это никуда не годится, я бы ни за что так не поступила.

Эта фраза, которую она произнесла нагишом, потрясла его. Если бы их отношения так быстро не опошлились, а после Лю Цзинли не добила его этой фразой, их роман продолжился бы. У Цзянь Фанпина раньше был выбор, он по недосмотру остановился на Ду Сюаньвэй, а сейчас ему снова представилась возможность выбора, более того, он осознал всю прелесть этого выбора и, разумеется, ценил вдвойне. Это как если человек первый раз попадает в буфет самообслуживания и вдруг обнаруживает, что там столько всякой вкуснятины. Вряд ли кто-то положит себе на тарелку пару кусочков булки, утолит голод и уйдёт. Бедная булка по ошибке решила, что он молчит, поскольку растрогался, и продолжила. Раньше у булки бывали мужчины, и не один. Если не считать первой любви, то, как начала работать, встречалась ещё с двумя, с первым год, а со вторым три года, но в итоге рассталась. Цзянь Фанпин про себя усмехнулся и рассмеялся. Год, три года — разумеется, всё, что должно было произойти, произошло, неудивительно, что она только что не смогла скрыть своей опытности. Внезапно она ему надоела. Тридцатилетняя баба, работа не ахти, опыт за плечами немалый, внешность не выдающаяся, можно понять, почему ей так хочется выскочить за него замуж. Но подобная срочность не к месту, не по правилам флирта, а если в игре нарушены правила, то сложно дальше играть. Цзянь Фанпин слушал, как она всё повторяет одно и то же, и чувство усталости нарастало, разливаясь по всему телу. Он погладил её грудь и крепко обнял женщину. Второй раз получилось даже лучше. Они всё никак не могли остановиться, угомониться и лечь спать.

Подпитавшись любовью, Лю Цзинли буквально вся светилась от счастья и изливала свои чувства без конца. Градом сыпались звонки и эсэмэски, она его буквально достала, от неё было не укрыться. Цзянь Фанпин даже удивился. Через месяц Лю Цзинли намекнула, что нужно бы познакомиться с его родителями, и он осознал, что тянуть дальше нельзя. В тот день они пили «Шато Сен-Пьер», вишнёвого цвета вино с нотками табака. После затянувшегося молчания Лю Цзинли наконец сочувственно поинтересовалась, нормально ли он себя чувствует. В этот миг сердце Цзянь Фанпина дрогнуло, он понимал, что, если откроет сейчас рот, откажется он или согласится, всё равно роману конец. Пришлось и дальше молчать. Лю Цзинли ничего не оставалось, кроме как допытываться:

— Кто-то из домашних против? Родители или ребёнок?

Цзянь Фанпин тяжело вздохнул. Она, заикаясь, начала уверять в искренности своих чувств, он молча выслушал, а в конце сказал:

— Это всё не просто. Мне нужно время.

У неё тут же полились слёзы. В тот вечер его телефон не замолкал, словно телеграфный аппарат, это Лю Цзинли слала сообщения. Сообщения были самые разнообразные: вопросы, оправдания, а в конце жалобы и слёзы. На следующий день ему позвонила жена адвоката, с тревогой спросила, что у него там случилось такое, что девочка звонит ей посреди ночи. Цзянь Фанпин коротко ответил:

— Я на собрании, попозже перезвоню.

Но перезванивать так и не стал, чтобы у неизбежной концовки было много случайных вариантов. На третий день после разрыва с Лю Цзинли не выдержал сам однокурсник-адвокат и пригласил его поужинать. Ещё закуски не подали, а они с женой уже пристали с расспросами. При этом Цзянь Фанпин чувствовал себя рядовым мелким чиновником, только что пережившим измену жены. Все мужчины испытывали нечто подобное. Сложно в такой ситуации не раскиснуть. Как спокойно смотреть на сидящего напротив однокурсника, у которого прекрасная квартира, машина и рыба на ужин? Пока ели, отношение однокурсника к произошедшему менялось, как блюда на столе: сначала холодные закуски, потом горячее, мягкое и твёрдое перемешивались, как кнут и пряник, а напоследок ледяное, словно застывший жир на краях тарелок. Однокурсник сказал:

— Фанпин, тебе уже под сорок, ребёнок уже взрослый, да и в жизни такое приключилось! Какую тебе женщину надо? Нечего выбирать! Или считаешь себя лакомым кусочком? Ну да, ты государственный служащий и что? Кроме фиксированной зарплаты, чиновники твоего ранга ничего не получают, даже коррупция до вас не докатится.

Его жена повела себя ещё грубее. Когда прощалась с ним, еле выдавила улыбку, но стоило ему отвернуться, как она пробормотала, мол, чего он упрямится, мелкая сошка.

Через неделю количество эсэмэсок от Лю Цзинли уменьшилось и в итоге сошло на нет. Он подумал, что, судя по всему, она не так уж сильно хотела выйти за него, ну, или не ныряла в любовь с головой, поскольку рисковать и ставить всё на кон явно не собиралась. Так бывает, когда два войска вступают в войну, после разведки более слабое войско ретируется, чтобы сохранить свои силы. В их отношениях Лю Цзинли определённо была слабой стороной, а требований предъявляла больше, но это всё только потому, что она женщина. Другое дело Цзянь Фанпин. Презрительное отношение адвоката не спугнуло его удачу. Не прошло и года после расставания с Лю Цзинли, как замначальника Чжан похлопотал и отправил его в партийную школу на курсы по переподготовке кадров. Насколько он успел заметить, в группе были чиновники всех возрастов, от тридцати и до пятидесяти, самый низкий ранг — референты, самый высокий — замначальника бюро, он же и староста. Цзянь Фанпин оказался самым молодым среди заместителей главных референтов и единственным одиноким. Ещё не закончились занятия, как в группе узнали две хорошие новости: во-первых, старосту повысили до начальника, кроме того, Цзянь Фанпина сделали замначальника бюро. Поскольку Цзянь Фанпин был в фаворе у замначальника департамента Чжуна, который его продвигал, то у него всё ещё было впереди.

2

По телефону называть «начальником» можно и замначальника главного референта, и замначальника бюро, даже всяких мелких сошек; например великий танский поэт Ду Фу гордо именовался «министром», хотя на самом деле был чиновником низшего ранга и до настоящего министра ему было очень далеко. Цзянь Фанпина звали «начальником» ещё тогда, когда он был рангом пониже, но «начальник» «начальнику» рознь. Это как баоцзы[4] — снаружи разницы и не видно, всё дело в начинке, и баоцзы с крабовой икрой куда дороже тех, что просто со свининой. Итак, Цзянь Фанпин поднялся до замначальника бюро, отбросил слово «референт» в должности, словно бы начинка из полностью овощной стала мясной, более того, было куда расти.

Получить повышение — всё равно что подняться на гору и оттуда посмотреть вниз: обзор стремительно расширяется. Так и круг девушек, с которыми его пытались познакомить, тоже значительно увеличился. Цзянь Фанпин сам инициативы не проявляет, инициатива означает надежду, от надежды недалеко и до разочарования, а ему нравились неожиданные знакомства, когда ему отводилась пассивная роль. Однажды староста их группы в партийной школе по переподготовке кадров организовал небольшую вечеринку для узкого круга. Раз круг узкий, значит, за бортом остались те одногруппники, которые особо не стремились сделать карьеру, а приглашены были лишь внешне скромные, но в душе крайне амбициозные люди. Староста представил Цзянь Фанпина супругам гостей, сказал, что это самый перспективный из соучеников, ещё занятия в партийной школе не закончились, а до них уже дошла радостная новость, да ещё и молодой холостяк — настоящее сокровище. У жён глазки тут же загорелись. Он поспешно вскочил, стал отнекиваться, принижая свои достоинства, и скромность действительно зашкаливала. Дамы с интересом на него посматривали, и когда он подходил с ними выпить, то буквально слышал, как потрескивает в их душах пламя розовых надежд. Разумеется, они стали, не сговариваясь, просить мужей пригласить его в гости с единственной целью — организовать для него знакомство.

Каждый раз, оказываясь в подобной обстановке, Цзянь Фанпин начинал церемониться и говорить, мол, госпожа, вы бы меня не нахваливали, я уже не молод, курю и выпиваю, гол как сокол, а ещё и ребёнка тяну. Или мог сказать, мол, это вы только что обо мне так говорили, а я-то думал, о Дю Дэхуа![5] И так далее, и так далее, и так далее. Он привык в чужих речах видеть скрытый смысл и научился сам говорить с пафосом. Вот, например, можно ли тридцатишестилетнего мужчину считать молодым? Да мужчина и в сорок ещё ого-го! Ну и что, что курит и пьёт, но может себе позволить дорогие сигареты и иностранные вина, да и разбирается, судя по всему, что говорит о хорошем вкусе. А квартира, ну и что, что сейчас нет, это не значит, что и потом не будет, хоть пока жилплощадь и маленькая, значит, потом будет большая. Департамент как раз собирается строить новый жилой комплекс, причём квартиру будут давать равноценную, и его шестьдесят шесть квадратных метров, как ни крути, на четыреста тыщ потянут? Не так давно в Пекине начальник Чжун с женой пригласил дочку с зятем поужинать, разумеется, платил за всех Цзян Фанпин. За ужином открыли бутылочку «Тинто Пескера» 2004 года, цена не то чтоб заоблачная, меньше восьми тысяч юаней. Цвет вина был рубиново-красный, а кроме ноток дуба, в нём чувствовался нежный аромат чёрной смородины, малины и фиалки. Содержание танина умеренное, за кислинкой явно скрывалось сладкое послевкусие. После того как выпили, заговорили о том, как Цзянь Фанпин себе подбирал пару. Зять Чжунов занимался макроэкономическим анализом, хорошо умел «упорядочить хаос микроэкономических явлений и вывести принципы макроэкономики». Он послушал немного, а потом заявил, что достоинства немолодого разведённого мужчины можно описать четырьмя словами — «старый коварный матёрый лис». Старый — это сравнительная характеристика, значит, пройден определённый возрастной рубеж, но «старый» значит «зрелый», «серьёзный», «степенный». «Коварный» означает, что он разбирается в людях и знает толк в любви, понимает, что нужно женщине в любом возрасте. Что касается «матёрого», то тут речь определённо об экономической базе и статусе, мужчины постарше боролись за место под солнцем десять с лишним лет, а значит, и накопить что-то успели. Вот, к примеру, Цзянь Фанпин заведует канцелярией на провинциальном уровне, ни в чём не нуждается, отчитывается только перед начальством, если кто-то сверху начнёт своих протаскивать или кто-то снизу начнёт заискивать, то всё равно с ним никому не сравниться, учитывая его послужной список. Ну, а лис, он и есть лис, хитрый лис. Люди за жизнь меняют множество обличий, поскольку ситуации бывают всякие, простодушные тоже становятся хитрыми, хитрость от природы пропитывает нас до мозга костей, словно текущая вода, это инстинкт, как у младенцев, которые сразу после рождения ищут грудь. Какая женщина сможет одолеть хитрого? Начальник Чжан в ответ лишь рассмеялся, а его супруга снова взглянула на Цзянь Фанпина, но уже другими глазами. Он немного смутился, поднял бокал и восхитился острым взором зятя Чжунов, достойного продолжателя семейных традиций.

Нельзя сказать, чтобы Цзянь Фанпин, когда знакомился с девушками, всегда привередничал. Как-то раз в роли свахи выступила госпожа Чжун, познакомив его с дочкой однокурсника мужа — известного профессора в университете провинциальной столицы. Когда это происходило, он уже забыл, но, наверное, в каком-то спокойном местечке, поскольку они пили красное вино, вроде бы итальянское «Пьямонт Маркарини». «Маркарини» производят из разных сортов розового винограда, не выдерживают в дубовых бочках, оно кажется на вкус фруктовым, со сложным букетом. Госпожа Чжун нахваливала девушку на все лады, рассказала, как она ещё в университете всяким шишкам из правительства переводила, а после окончания сколько ведомств зазывали её к себе, умоляли остаться в столице. Словно бы она не дочь известного профессора, а известная дочь какого-то профессора. У девушки на лице всё время была лёгкая улыбка, смягчавшая безудержные похвалы. Когда госпожа Чжун сделала перерыв, чтобы промочить горло чаем, девушка спросила его по-английски, может ли он общаться на этом языке. Цзянь Фанпин не понял, когда это к требованиям к потенциальному кавалеру добавился ещё и этот пункт, но раздухарился и по-английски ответил:

— You can't teach an old dog new tricks. Придётся тебе говорить, а я только слушать смогу.

Английская пословица дословно переводилась «Старого кобеля новым трюкам не обучишь», но если перефразировать, то — «из гнилого деревца ничего хорошего не вырежешь».[6] Обе фразы имели довольно простой подтекст. Вроде и английским похвастался, но и скромным себя показал. Такой же переменчивый, как вкус вина «Маркарини». Госпожа Чжун, услышав, что молодые люди уже на иностранном языке заговорили, убедилась, что они идеально друг другу подходят, лицо её расплылось в гордой улыбке, она даже снизошла до того, что сама подливала им водички и угощала фруктами. Внезапно девушка поблагодарила госпожу Чжун, а ему сказала по-английски:

— Бесит меня эта старуха, такие странные вещи про меня говорила, ты уж не принимай за чистую монету.

У Цзянь Фанпина было похожее чувство. Он не смог сдержать любопытства и ответил ей по-английски:

— Вообще-то она супруга моего непосредственного начальника, но я всё же думаю, что ты права.

Лёгкая усмешка девушки превратилась в улыбку. Они перешли на английский. Госпожа Чжун, услышав, что они как бы невзначай перешли на иностранный язык, поняла, что стесняет их своим присутствием и под благовидным предлогом удалилась. Хотя теперь с ними не было третьего лишнего, девушка всё равно говорила по-английски, что его задело. Даже если это и проверка, то не надо так уж серьёзно подходить к делу! Она же мужа выбирает, а не переводчика; если хочешь найти кого-то с хорошим английским, то выбери какого-нибудь американского придурка. Болтали они, болтали, и тут у девушки вдруг покраснели веки и из глаз брызнули слёзы, заливая ямочки на щеках. Оказывается, её вынудили прийти на эти смотрины. В университете у неё был любимый молодой человек. Они были уроженцами одной провинции, но парень приехал из деревни, что усложняло дело. Знаменитый профессор не мог пережить, что дочка выйдет замуж за деревенщину, метал громы и молнии, запретил ей встречаться с этим парнем, более того, начал строить козни, постоянно организовывая для дочери смотрины. Она очень любила своего молодого человека и в Пекине не осталась потому, что он стал госслужащим и вернулся в провинциальный центр. В конце девушка стала умолять отпустить её, помочь ей и самому сказать госпоже Чжун, что она ему не подходит, а что касается причины, то можно выдумать любую. Через два дня госпожа Чжун с готовым планом пригласила Цзянь Фанпина к себе домой и начала расспрашивать, как развиваются отношения. Он помешкал немного, а потом сказал:

— Я тут подумал, всё-таки разница в возрасте слишком большая, не хочу девушке голову морочить.

Госпожа Чжун остолбенела:

— Всего-то десять с небольшим лет? Это разве ж много? Иногда старики за восемьдесят женятся на двадцатилетних!

Цзянь Фанпин промолчал. Внезапно госпожу Чжун осенило, и она тихонько спросила:

— Никак до тебя слухи дошли? Ну, она ж молоденькая совсем, чувства незрелые, если и сделала крюк, так это ж естественно! Ты ведь и сам разведён. Вы вполне нормальная пара.

Цзянь Фанпин в ответ хмыкнул, но ничего не сказал. Госпожа Чжун недовольно проворчала:

— Тебе и впрямь так важно, что у неё там было в прошлом? Непременно нужно найти такую, которая не крутила романов?

Цзянь Фанпин пригубил «Шато Анжелюс» и с горькой усмешкой сказал, что именно этого и боится, что за всю жизнь не сыщет.

Начальник Чжун слушал его, даже вина не пил, а потом сказал, что вино такое же кислое, как его слова, а это, между прочим, первый гран-крю[7] класса В. Цзянь растерялся, принялся торопливо объяснять, что ему кажется, что он девушке не подойдёт, она и правда совсем молоденькая, а если за него выйдет замуж, то с порога станет мамой первоклассника. Он вышел из дома Чжунов рассерженным — был зол на госпожу Чжун и на самого начальника. Ну, развёлся он и что? Что ж теперь, разведённому мужчине нельзя искать себе девственницу, обязательно нужно встречаться с женщинами с богатым любовным прошлым? Типа раз голоден, так нужно жрать всё без разбору и хвататься за любую возможность? Ну да, вы начальник, это дочь вашего однокурсника и что с того? Если я не согласен, то вы мне приказывать можете? Я и так пашу на вас как конь, но то, что вы руководите всем на свете, не даёт вам права руководить и моим членом! Да пошли вы!

Когда он добрался до дома, то гнев рассеялся, уступив место запоздалому страху. Да, он отстоял суверенитет полового члена, но при этом обидел начальника Чжуна, за что непременно придётся расплачиваться. Весь вечер он ломал голову, как поступить, а на следующий день выбрал момент, когда начальник освободился, и пришёл, отбросив смущение, извиняться за то, что не получилось с этой девушкой. Если бы не срослось абы с кем, то ничего, но ведь тут речь о дочери однокурсника начальника, здесь задет престиж. Начальник выслушал его, покачал головой и сказал:

— Хоть мы с её отцом и учились вместе, но и тебе нелегко. Нет так нет. Я вчера так сказал не потому, что хотел пожурить тебя за излишнюю придирчивость, я имел в виду, что ты к себе слишком уничижительно относишься. Ты замначальника канцелярии в правительстве провинции, скоро самостоятельно уже начнёшь работать и так низко себя ставишь? Неужто начальники в нашем департаменте ничего не стоят? Ты что ж, считаешь, что не сможешь найти себе девственницу? Я не верю!

Сердце Цзянь Фанпина радостно заколотилось, он остолбенел. Начальник Чжун засмеялся:

— Вообще-то я не хотел тебе заранее говорить. Через пару дней мы на партийном собрании рассмотрим список кандидатов на повышение. Ваш начальник Ду пойдёт на повышение, возглавит подчинённую организацию, станет там замначальника департамента. А ты хоть и молод, но проявил себя в деле неплохо, я посоветовался с другими членами партии, и мы единогласно тебя рекомендовали.

Цзянь Фанпин почувствовал, что вся кровь забурлила и разом прилила к голове, потом отхлынула куда-то в область паха, а вместе с ней разошлась по телу и жаркая волна, и он испытал очень сильную эрекцию. Начальник Чжун спросил:

— Ну, что думаешь?

Цзянь Фанпин, слегка задыхаясь, поблагодарил начальника, тот довольно покивал головой:

— Как говорится, равнодушно принимаешь и хвалу, и хулу. Я в тебе не ошибся. На прошлом собрании один товарищ высказался, мол, странно, что ты после развода за столько лет и не женился, только меняешь девушек как печатки. Имени называть не стану. Товарищ старый, мышление у него консервативное. Я тогда рассердился и сказал, что мы ведь выбираем кадрового работника, а не образцового мужа. Пусть некоторые разводятся, а потом сразу же по второму разу женятся, тут всё ясно, и проблема вовсе не в Сяо Цзяне. А что до романов, то это его личное дело, тем более он же не с любовницей шашни крутит, нарушая нормы морали, разве же это повод не поддержать его кандидатуру? Все тогда промолчали, и всё же, пока приказ о назначении не спущен, ты там уж поаккуратней…

Вечером Цзянь Фанпин в знак благодарности пригласил начальника Чжуна в ресторан, а когда вернулся домой, отец и сын уже давно легли спать, а мать смотрела южнокорейский сериал. Сколько раз он ей говорил, что надо просто купить диск с записью всех серий, а не сидеть по ночам перед телевизором! Ладно бы просто смотрела, а она ведь звук выключает и щурит старческие глаза, чтоб углядеть крошечные субтитры, где каждый иероглиф размером с земляной орешек. Увидев сына, она немного смутилась и тихонько спросила:

— А почему ты так поздно сегодня? Вэйвэй с отцом уже спать легли. Ты поосторожнее со здоровьем.

Цзянь Фанпин подумал: мама всё-таки лучше, чем жена: если поздно возвращаешься, то не устраивает разнос, а беспокоится, не то что Ду Сюаньвэй, которая из-за этого завела любовника. Сегодня у него было особенно хорошее настроение, он даже не стал ворчать, что мама засиделась так поздно, а пошёл разбудил отца. Они в гостиной поставили на стол кое-какие закуски, открыли бутылку водки. Отец не любил красное вино, предпочитал водку, в которой градусов побольше. Он до самой пенсии досидел с утешительным призом в виде должности низшего разряда, не думал, что сын ещё до сорока так поднимется по карьерной лестнице, разумеется, это очень радостное событие. Не успели и глазом моргнуть, как в первой бутылке показалось дно, открыли вторую. Цзянь Фанпин пил-пил и вдруг расплакался, не сдерживаясь, искренне, не стыдясь и не скрываясь. Он давно уже не плакал, не было ни поводов, ни сил. Если плачешь при родителях, то ничего не нужно объяснять, ни о чём не нужно беспокоиться, ведь они всё знают, всё понимают. Сейчас, в наше время, где ещё встретишь такое взаимопонимание? Начальник рассердится, что ты не хранишь сокровенное в душе, коллеги посмеются, что ты неестественно себя ведёшь, подчинённые решат, что у тебя крыша съехала. Что же касается женщин, то здесь всё ещё сложнее. Раньше он, бывало, плакал от полноты чувств, а жена как на это смотрела?

Мать подошла и начала успокаивать его, но пока успокаивала, у самой слезы полились. Отец не плакал и матери велел от сына отстать, мол, пускай поплачет, а то закостенел уже на работе, только и делает, что смеётся по поводу и без, поплакать тоже иногда неплохо. Цзянь Фанпин утирал пьяные слёзы и думал: «Твою ж мать, а мне, думаете, легко? Жена сбежала с другим мужиком, все вокруг злорадствуют, ещё и говорят, что это я не прав, а если у мужика такое происходит, то это смерти подобно, а я не только не умер, но живу лучше прежнего. Ты и начальник бюро, и член партийной ячейки, но когда искал себе девушку, чтобы потрахаться, то сначала огляделся по сторонам, а потом уже выбрал. А я что? Бросаюсь на каждую юбку! Ты хотел делать карьеру, но чтоб немолодым кумушкам не о чем было судачить, а я хочу и карьеру сделать, но и заодно сменить дюжину подружек, что вполне естественно! В итоге ты только мечтаешь получить повышение, сделать карьеру и избавиться от своей старухи, а мне не нужно мечтать, у меня всё это есть…»

Мать не выдержала, принесла воды с мёдом, чтобы снять похмелье. Цзянь Фанпин наплакался всласть, а потом наконец поднял голову и сказал:

— Мам, как только придёт приказ о повышении, я тебе куплю большой телевизор, нечего глаза портить, разбирая мелкие иероглифы!

* * *

Вскоре после того как спустили приказ, одногруппники с курсов по переподготовке кадров в складчину организовали для него банкет по случаю повышения. Раньше Цзянь Фанпин держался особняком, остальные пили водку, а он заказывал себе красное вино, но сегодня нарушил правило и решил тоже пить водку, нельзя, чтобы казалось, что чем выше у тебя должность, тем ты дальше от коллег, наоборот, надо становиться всё более и более компанейским. Раньше он держался особняком, чтобы продемонстрировать свои принципы, а сегодня смешается с толпой, чтобы показать, что он такой же, как все, одно другому не помеха. За ужином, стоило заикнуться, что нынче он как все, на столе появился алкоголь только одного вида — красное вино. Староста сказал, что сегодня все равняются на начальника Цзяня, так что пьют красное вино. Все принялись поддакивать, мол, что начальник Цзянь будет пить, то и мы. Уважение, выказанное старостой, его растрогало. Сам староста месяц назад получил повышение и стал управленцем на уровне департамента. А если учесть, что его тесть — важная шишка в каком-то провинциальном комитете, то этой должностью дело не кончится, он дорастёт и до инспектора пятого разряда, до замглавы, а потом и главы управления, короче говоря, перспективы его ждут блестящие. Цзянь Фанпин понимал, что не каждый из одногруппников удостаивается подобной чести, а то, что с трудом достаётся, и ценишь больше.

Когда допили вино, стали петь. Староста предложил подарить начальнику Цзяню песню «С днём рождения тебя», поздравить с началом новой жизни. Все дружно согласились. Староста сказал:

— Я сегодня специально пригласил нашу красавицу из отдела рыночного планирования Ячжу, чтобы она нам спела. Поприветствуем!

Под звук аплодисментов с места поднялась девушка и взяла микрофон. Цзянь Фанпин весь вечер не обращал на неё внимания, а теперь стал судорожно припоминать. Вроде староста их знакомил, но народу слишком много, у него не отложилось в памяти, наверное, ничего особенного девушка не представляет. После слов старосты все загалдели. Когда все пели, староста загадочно сказал:

— Берегись, Сяо Ван. Я её тебе рекомендую в жёны, отдел кадров её уже аттестовал, и документы официально переданы в организационный отдел провинциального парткома. Песня, конечно, так себе, но когда она споёт что-нибудь из репертуара Су Цзуин,[8] вот тогда ты и прозреешь, хо-хо!

По караоке поползло возмущённое бормотание, но он притворился, что не слышал, церемонно улыбнулся, и они чокнулись. Через какое-то время дошла очередь и до Ван Ячжу, она спела «Песню о чае», а когда закончила, со всех сторон закричали «браво!». Цзянь Фанпин хлопал вместе со всеми. Ван Ячжу села под гром аплодисментов, на её лице застыла еле заметная улыбка, от которой веяло холодом, словно бы в чашку кипятка опустили лёд. У Цзянь Фанпина голова работала ясно, он только что оценил девушку и пришёл к выводу, что нет в ней ничего особенного, да и поёт она не так хорошо, как ожидалось. Когда ты новичок, тебе любое вино кажется хорошим, ароматным и выдержанным, но когда достигаешь определённого уровня, начинаешь разбираться в оттенках. Или, например, работаешь начальником отдела, свободно пользуешься машиной, списываешь расходы и летаешь в командировки на самолётах, и кажется, что это ни с чем не сравнимая роскошь, а сейчас посмотреть, так вроде и ничего особого. Староста опять подвалил:

— Ну как? Понравилось? Ты её проводи до дома потом, а уж развитие событий зависит только от твоих умений.

Цзянь Фанпин, разумеется, уклончиво пообещал. Отказываться как-то неудобно, а то староста подумает, что он как получил повышение, так сразу зазнался. Почему бы и не подкатить к ней? Будем считать, что это очередное боевое учение. Цзянь Фанпин сказал:

— Всё бы ничего, вот только я выпил, боюсь, как бы меня полиция не остановила.

Стоявший рядом одногруппник из департамента общественной безопасности нахмурился, выпучил глаза и принялся хвалиться:

— Что ж я, по-твоему, даром сейчас кусок хлеба ем? В таком-то районе я всё улажу, кроме убийства, хоть ты пьяным за руль сядешь, хоть проституцией займёшься, хоть девочку снимешь.

Все женщины расхохотались и не могли остановиться. Но Ячжу не смеялась, она устроилась в уголке дивана с бокалом красного вина. Причём пила по всем правилам: сначала внимательно смотрела на цвет, потом вдыхала аромат у кромки бокала, затем делала маленький глоток, гоняла во рту, определённо чувствовала, как вино растворяется на языке, и при этом «задействованы все вкусовые рецепторы». Цзянь Фанпин проникся к ней симпатией и поднял бокал издали, она в ответ вежливо улыбнулась, но улыбка была всё так же холодна как лёд.

В департаменте было много хороших машин, Цзянь Фанпин не хотел выпендриваться, поэтому приехал сегодня на простеньком «пассате». Ван Ячжу села на пассажирское сиденье и назвала свой жилой микрорайон. Он знал, что это элитный район, поэтому стал следить за словами. За столько лет встреч с девушками больше всего он боялся дочерей чиновников, особенно рождённых после восьмидесятых годов, вроде Чжун Тинтин. Но вовсе не из-за предвзятого отношения к этому поколению и не из-за того, что эти девочки были рождены уже в рамках программы «Одна семья — один ребёнок» и избалованы донельзя, а потому, что их отцы имели реальную власть и могли нанести удар по его «безаварийному производству», как говорится, «бросил бы в крысу камень, но страшно перебить посуду», то есть лучше воздержаться, учитывая возможные последствия. Ему больше нравилось встречаться с дочками директоров фирм, с преподавательницами, телеведущими и так далее — чем дальше от чиновничьей братии, тем безопаснее. Поскольку он стал осмотрительнее, то и говорил меньше, хорошо хоть он поставил диск Ван Фэй,[9] молчание не было таким гнетущим. Ван Фэй так очаровательна, она всем нравится, каждый в её творчестве что-то находит, кто бы ни ехал с ним в машине, никто не остаётся равнодушным. «Пассат» свернул на Дунфэнлу, оставалось проехать всего несколько перекрёстков — и они на месте. Чтобы не осрамиться, он иногда тихонько подпевал, чтобы показать, что ему нравится. А когда ставишь любимую песню девушке на первой встрече, то она как минимум почувствует, что тебе не наплевать, и даже если вы не станете любовниками, то и врагами не расстанетесь. Это подтверждает его многолетний опыт свиданий. Когда зазвучала песня «Пассажирка», Ван Ячжу протянула руку и сделала звук погромче, затем откинулась на подголовник и закрыла глаза — это были её первые движения за всё время поездки. Цзянь Фанпину показалось, что дальше молчать неловко, поэтому он спросил:

— Тебе тоже нравится Ван Фэй?

Ван Ячжу буркнула что-то, с намёком, чтобы он заткнулся, и тут же голос Ван Фэй, похожий на журчание воды, запел:

Мы почти уже на месте, Но ещё пока что вместе, Слушаем с тобой ту песню, Что ты слушаешь один…

Цзянь Фанпин не выдержался и рассмеялся. Ван Ячжу открыла глаза и спросила, что тут смешного. Он остановился на светофоре и с улыбкой сказал:

— Просто очень в точку, прямо про нас с тобой…

Она ответила:

— Не думаю, что вы искренне так считаете. Вы за весь вечер на меня и внимания не обратили, если бы староста не попросил меня проводить, не думаю, что вы сами бы вызвались.

Он удивился и возразил:

— Не думай так. Меня не легко уговорить на что-то. Если я совершил какую-то бестактность, прошу меня извинить.

Она рассмеялась:

— Разве такие мужчины могут быть бестактными?

Цзянь Фанпин ещё сильнее удивился:

— Какие «такие»?

— Которые отодвигают стул, чтобы гостья села, которые подзывают официанта подлить воды, если у гостьи остыл чай, которые подают гостье салфетку, после того как она попила кофе, а в машине молчат двенадцать минут. Понятно, что этим вы хотите сказать одно: «Прости, но ты не мой типаж». Когда мужчина с превосходными манерами хочет отвергнуть женщину, то самый эффективный способ — это молчание. Я права?

Цзянь Фанпин почувствовал одновременно гордость и неловкость. Ван Ячжу с довольным видом смотрела вперёд, и они какое-то время опять молчали. Наконец Цзянь Фанпин не выдержал и, притормозив на светофоре, повернулся к ней и честно признался:

— Просто я сегодня многовато выпил, а я как выпью, так несу всякую чушь, я боялся тебя задеть ненароком, поэтому сдерживался. Прошу, не обижайся!

Ван Ячжу сказала:

— Да ладно вам, начальник Цзянь, вы сама сдержанность!

Цзянь Фанпин опешил:

— Это я-то сдержанный?

Ван Ячжу рассмеялась:

— Сегодня вы виновник торжества. Кто же из новоиспечённых чиновников не проявляет сдержанности? Но ваши одногруппники весьма любопытные товарищи, если взглянуть на их полные энтузиазма лица, то они вроде как радуются вашему повышению больше, чем своему: и песню «С днём рождения» спели, и счёт друг у друга вырывали, а не было бы повышения, да кому вы были бы нужны?

Цзянь Фанпин слегка нахмурился, хотел что-то возразить, но не нашёл, чем её задеть. Девушка с довольным видом сказала:

— Начальник Цзянь, вон мой дом, ваша миссия выполнена. В общем-то я была рада с вами познакомиться. До связи!

Цзянь Фанпин не понял:

— Так у меня ж нет твоего телефона!

Ван Ячжу рассмеялась:

— Ну же, начальник Цзянь, в вашем возрасте и с вашим положением очень просто узнать телефон девушки, если захочется.

Цзянь Фанпин не любил идти на поводу у девушек, лучше уж посмеяться и забыть. Как раз и приехали: силуэты домов на тёмном фоне леса, говорят, это единственный микрорайон, в котором есть настоящий лесной массив. Цзянь Фанпин хотел проводить её до подъезда, но девушка вежливо отказалась. Следил, как её фигурка исчезает вдали, и не спешил уезжать, хотел было позвонить старосте и расспросить о девушке поподробнее, но в сдержался. Он давно уже ходил на свидания, женщин у него было немерено, конечно, доводилось встречать и зазнаек. Но таких задавак, чтобы он смотрел снизу вверх, спасовал, но заинтересовался, таких ещё не видел, Ван Ячжу первая. Цзянь Фанпин выкинул окурок, хмыкнул, завёл машину и уехал.

На следующий день он перебрался в новый кабинет, где всё было в беспорядке. Он не хотел, чтобы с ним носились как с ребёнком, поэтому решил всё сделать сам. Пока занимался уборкой, позвонил староста и обрушился на него с руганью:

— Где это видано, ты же в должности начальника бюро, а я, мать твою, замначальника департамента? Ты что ж меня позоришь?

Цзянь Фанпин смутился, кроме того, он побаивался старосты и его тестя, важного партийного чина, поэтому принялся что-то мямлить про занятость. Староста продолжал его распекать:

— Ты почему так холодно с ней обошёлся? Телефон хоть взял?

Тут Цзянь Фанпин даже немного обиделся:

— Я попросил, а она не дала, ещё и заважничала, выговор мне устроила, но не впрямую, а обиняками. Знаете, как говорят, указывают на тутовник, а поносят акацию!

Староста вспылил:

— Да ты знаешь хоть, сколько людей мечтают с ней познакомиться? Я для тебя специально приберёг, а ты всё испортил, проявив полное равнодушие! Такой удар по моей репутации, если у вас ничего не выйдет!

Цзянь Фанпин горько усмехнулся:

— Я и так разведённый мужчина, не смогу пережить очередное разочарование, вы для меня выбрали такую завидную девушку, хотите мне добавить проблем? Я вас вечером приглашаю в отель «Интерконтиненталь», чтобы загладить вину, давайте посидим тет-а-тет, хорошо?

Староста холодно рассмеялся, сказав, что «Интерконтиненталь» — это неплохо, вот только он не пойдёт.

— Ты уж постарайся, я всячески её уговаривал, и она согласилась с тобой ещё раз встретиться, тет-а-тет, так что теперь всё зависит от тебя.

Цзянь Фанпин опешил, а потом довольно рассмеялся. Если бы он ей совсем не понравился, то зачем соглашаться снова встречаться? Цзянь Фанпин решил ковать железо, пока горячо, и принялся расспрашивать о прошлом девушки. Если не спросить, так и не узнаешь, но когда узнал, так даже ноги подкосились. Выяснились такие подробности, от которых снова кровь прилила в пах, вызвав возбуждение.

— А ты думал, она кто? Моя свояченица! — сказал староста, но сразу же предупредил: — Только не проболтайся, она мне строго-настрого запретила тебе говорить. — А потом успокоил: — Если дочь важного чиновника рисуется, то это всё взаправду, это у деревенских повода зазнаваться нет, но и нам с тобой есть чем гордиться.

Повесив трубку, Цзянь Фанпин почувствовал, как голова закружилась, будто перед глазами со свистом проносится поезд и нет ему конца. Он долго сидел и много думал. Неудивительно, что Ван Ячжу разговаривала свысока, оказывается, у неё есть основания. Он вспомнил, как отец учил его, мол, когда вращаешься в кругах чиновников, то, как гласит китайская мудрость, увидишь человека — говори на языке людей, а увидишь чёрта — на языке чертей; и те и другие чушь несут, но вот если оба языка не подходят, значит, ты встретил небожителя, можно просто промолчать, а если он непременно захочет, чтоб ты говорил, тогда уж лучше говорить правду. Небожители всезнающи и всемогущи, им любой подхалимаж кажется смешным, годится только правда, тогда небожитель как минимум поймёт, что ты честен… Головокружение продолжалось довольно долго, и только потом Цзянь Фанпин вспомнил, что надо заказать отдельный кабинет в ресторане, торопливо забронировал кабинет и подумал, что надо бы забрать Ван Ячжу. В душе всё смешалось.

Девушка пришла ровно в семь, вернее, сама приехала на такси. Цзянь Фанпин отодвинул ей стул, дождался, пока она сядет, сердце гулко сделало «ух», когда он возвращался на своё место. Ван Ячжу нахмурилась:

— Стол ломился от еды, а вино где?

Цзянь Фанпин осторожно сказал:

— Не знал, какое вы любите, не осмелился заказать первое попавшееся.

Девушка всё поняла и нахмурилась ещё сильнее:

— Вам До что-то сказал?

До — была фамилия старосты, так что Цзянь Фанпин понял, о ком она говорит.

Итак, истинное положение вещей открылось, придётся прибегнуть к золотому правилу «Встретил небожителя — говори правду», поэтому он честно сказал:

— Это я навёл справки, не вините своего зятя.

Ван Ячжу в гневе вскочила и вышла из кабинета, хлопнув дверью. Этот звук оглушил Цзянь Фанпина. Он смотрел на уставленный едой стол и в груди всё клокотало, да так, что он мог бы прикурить от собственного дыхания. Но к гневу примешивался ужас. Девицу Ван ему начальник Чжун не сможет простить. Столько лет флиртовал и вот дофлиртовался! А ещё хвастался «техникой безопасности», типа все романы без несчастных случаев, ага, ещё и роман-то толком не начался, а уже несчастный случай со смертельным исходом. Несколько дней назад они с начальниками канцелярий обедали вместе, и кто-то сказал, что самый недальновидный человек тот, кто «хватает карту со стола, когда у начальника только-только карты сошлись, и крутит стол в тот момент, когда начальник решил себе положить еду». Он всё испортил — большой начальник девушку с доставкой на дом организовал, а он плюнул в душу. Слух об этом разнесётся, и тогда карьере конец, застрянет намертво. Цзянь Фанпин прикинул самый плохой вариант развития событий, и на душе стало поспокойнее. Раз уже всё случилось и карьера начнёт пробуксовывать, то уж с этой-то должности вряд ли его снимут. Он закурил, взял палочки и положил в тарелку кусок рыбы в кисло-сладком соусе. Оказалось, очень вкусно. Он понимал, что девушка ушла с концами и с сегодняшнего дня продвижения по службе можно не ждать, поэтому просто придвинул тарелку и стал с аппетитом есть. Ел и думал: «Расходы за этот ужин можно ещё будет списать на контору, а за следующий?» Он хотел даже позвонить и позвать родителей и сына, чтобы вместе насладиться ханчжоусской кухней, а вечером снять два номера: родители трудились всю жизнь, а отродясь не жили в пятизвёздочных отелях.

Тарелка опустела. Дверь открылась. У Цзянь Фанпина по подбородку тёк сок, он инстинктивно поднял голову. Ван Ячжу удивлённо смотрела на него, прижав к уху мобильник. Он обалдел. Девушка не выдержала и расхохоталась, говоря при этом в трубку:

— Как твой одногруппник? Хм, он отлично проводит время, в одиночку почти целый стол еды умял! Надеюсь, он знает меру.

Цзянь Фанпин почувствовал лишь, как голова пошла кругом. Ван Ячжу непонятно когда успела сесть и теперь холодно улыбалась, глядя на него. Цзянь Фанпин, вытирая рукой подбородок, сказал:

— Разве вы не ушли?

Она язвительно заметила:

— Посчастливилось встретить такого незаурядного человека, жалко уходить. Чем ещё порадуете, начальник Цзянь?

Он смущённо встал, закрыл дверь, взял чайник и налил ей чашку улуна.

— Давайте так, я вам расскажу анекдот, если будет смешно, то больше не станете меня позорить.

Судя по всему, девушка уже готова была рассмеяться, но сдержалась, и лицо её окаменело.

— Одного преступника приговорили к смертной казни, палач стреляет, а пистолет даёт осечку, второй раз стреляет, снова осечка. Преступник заплакал и взмолился, мол, давай как-то повеселее, а то уже напугал до полусмерти.

Ван Ячжу с безучастным видом отхлебнула чаю:

— Это и есть ваш анекдот?

Цзянь Фанпин промолчал. Девушка принялась есть, как будто рядом никого и нет, потом с набитым ртом поинтересовалась:

— Начальник Цзянь, а вы на машине?

Цзянь Фанпин с серьёзным видом ответил:

— Ну, когда приехал, то был на машине, а сейчас даже и не знаю.

Рука Ван Ячжу замерла. Она уставилась на него и внезапно расхохоталась. Может быть, для небожительницы правда и есть самый лучший анекдот?

* * *

Начальник Чжун узнал последние известия с любовного фронта Цзянь Фанпина и взглянул на него другими глазами. Однажды, после того как подчинённый закончил отчёт, начальник Чжун подозвал его и вытащил из шкафа какой-то пакет со словами:

— Говорят, твоя девушка любит красное вино, вот возьми, порадуй её.

Цзянь вернулся в кабинет, открыл — оказалось, что это две бутылки французского «Шато Марго» 1996 года. Он видел эти бутылки дома у господина Чжуна, начальник ездил с важной делегацией во Францию с визитом и там их купил, тогда рыночная цена каждой бутылки была около десяти тысяч юаней. Дело в том, что это вино долго дозревает, у него переменчивый вкус, с лёгкими нотками левкоя, и оно славится как «королева вин». Ван Ячжу в винах разбиралась, мельком взглянула на этикетку и рассмеялась:

— Похоже, ваш начальник Чжун действительно знаток красного вина, для повышения настроения выбрал специально вино для девушек, очень хорошее, передай ему от меня спасибо.

На самом деле даже Цзянь Фанпин не ожидал, что отношения будут развиваться успешно. Они вместе ходили в кино, пили кофе, дегустировали красное вино, гуляли по улицам, путешествовали — короче, делали всё, что положено делать влюблённым, кроме того самого. Дни летели быстро. А потом Цзянь Фанпин впервые почувствовал, как обманчиво время. Отец, узнав, из какой семьи Ван Ячжу, скурил полпачки сигарет и вспылил:

— Ты, парень, полегче на поворотах! Чэнь Шимэй[10] вон тоже был зятем императора, а его всё равно зарезали!

Цзянь Фанпин рассмеялся: всего-то дочка заместителя секретаря, с чего вдруг «зять императора»?

— Ты только-только пошёл на повышение, у всех на виду, а теперь скажи честно: у тебя и впрямь такой чистый зад? Твой отец всю жизнь работал в дисциплинарной комиссии, может рассудить, что к чему. Ты что думаешь, нашёл себе дочку замсекретаря и можно успокоиться? Я за столько лет работы ни одного чиновника не видел, чтоб вечно руководил, а вот свергнутых хоть пруд пруди. Ты и повышение получил, и в любви тебе везёт, всё-то спорится, но не забывай, что стреляют по той утке, которая высовывает голову!

Цзянь Фанпин рассмеялся:

— Пап, ты посмотри, что ты за сигареты куришь? «Хуанхэлоу 1916».

Отец опешил:

— И что с того? Дороже, чем «Чжунхуа»[11] что ли?

Цзянь Фанпин сдержал смех:

— Типа того.

Отец недоверчиво посмотрел на него, а потом побагровел и швырнул пачку об стену, на пол посыпались белоснежные сигареты, желтели только фильтры. Цзянь Фанпин с интересом наблюдал за отцом, тот в бешенстве вскочил и заорал:

— А ну-ка унеси, я не буду курить сигареты коррумпированного чиновника!

Цзянь Фанпин наклонился, поднял сигареты, сложил обратно в пачку и сунул отцу в карман, а потом со вздохом сказал:

— Пап, я твои слова запомнил, я не буду ни коррупционером, ни уткой-выскочкой, договорились?

Отец покачал головой и уныло проговорил:

— Сынок, я ж за тебя переживаю, я много повидал продажных чиновников, я-то что, просто не хочется, чтобы Вэйвэя обижали, чтобы он при всех и головы не смел поднять.

Цзянь Фанпин не знал, плакать или смеяться, утешил отца и пошёл к себе спать. В субботу Цзянь Фанпин встал пораньше, чтобы купить ютяо,[12] и по дороге увидел, как отец в толпе других стариков занимается гимнастикой тайцзицюань, а во время перерыва радушно угощает всех сигаретами. Над площадкой заклубился дым, Цзянь Фанпин присмотрелся: если у стариков в руках не «Хуанхэлоу 1916», тогда что? Он повернулся и ушёл, пока отец его не заметил.

Так прошёл месяц с лишним, староста, что так удачно свёл их с Ван Ячжу, разумеется, кичился этим и везде хвастался. Когда их отношения с девушкой наладились, Цзянь Фанпин в знак благодарности пригласил старосту с супругой на прогулку. В машине все четверо увлечённо болтали о том о сём. Когда по дороге остановились поесть, Ван Ячжу кто-то позвонил. Внезапно выражение лица жены старосты изменилось. Девушка разговаривала, переводя взгляд со старшей сестры на Цзянь Фанпина, и голос понизила. Сердце у него тревожно забилось, но он как ни в чём не бывало болтал со старостой и его супругой, однако супруга внимательно поглядывала на младшую сестру. Когда разговор закончился, за столом повисла тишина. Ван Ячжу отламывала кусочки от пампушки, которую держала в руке, меланхолично скатывала из них шарики, глядя на них пустыми глазами. Помолчав немного, жена старосты поднялась и сказала младшей сестре:

— Давай-ка отойдём, надо поговорить.

Жену старосты звали Ван Яюнь, она была ровесницей Цзянь Фанпина и на десять лет старше сестры, очень хорошая женщина, немногословная, но уж как скажет, так скажет, каждое слово на вес золота. Староста обескураженно прошептал:

— Что ж такое, вроде выехали поразвлечься, а вы какие-то разборки устраиваете.

Его жена ничего не ответила, а потом сказала, пристально глядя на младшую сестру:

— Ну, ты идёшь или нет, или непременно хочешь, чтобы сестра тебе при всём честном народе оплеуху отвесила?

Цзянь Фанпин и староста изумлённо переглянулись, не понимая, как себя вести в такой ситуации. Ван Ячжу всё так же лепила шарики из мякиша, и в полку шариков постоянно прибывало, словно то была толпа беженцев. Девушка выдавила из себя улыбку:

— Сестрёнка, да ничего тут нет такого, не принимай близко к сердцу, хорошо?

Цзянь Фанпин почувствовал себя лишним, ему было неловко присутствовать при семейных разборках, он сконфуженно сидел, как гость. Староста почувствовал, что долг велит ему вмешаться, поэтому встал и потянул жену за руку:

— Ну, ты чего, такая весёлая была…

Не успел он договорить, как жена вспылила:

— Ты в наши с сестрой дела не лезь! Жри давай! Ячжу, последний раз говорю, ты идёшь или нет?

Окружающие начали метать в них взгляды, словно дротики. Цзянь Фанпин никогда не видел жену старосты в таком состоянии, и тут понял, что она уже реально замахивается и вспомнил, что они не так далеко от города уехали, — если вдруг кто из знакомых увидит, то нехорошо получится, поэтому, собравшись с духом, подтолкнул Ван Ячжу:

— Послушай сестру, иди.

Девушка вскочила, обернула к нему покрасневшее лицо и тихонько прошептала:

— Прости меня.

Староста побледнел от злости, а Цзянь Фанпин усмехнулся. Перспективный молодой чиновник, стремительно делающий карьеру, а жена тобой командует, как собачонкой, — злость делу не поможет. Ты уже по уши влип. Жениться на дочке чиновника — всё равно что отправиться в дальние края, взвалив на спину железную стремянку, да, она не часто пригождается, но по ней всегда можно залезть наверх, поэтому и выбросить боязно. Староста выкурил одну за другой две сигареты, а потом сказал:

— Слушай, Цзянь Фанпин, как по-твоему, что они затеяли?

Цзянь Фанпин горько усмехнулся:

— Если уж член политбюро ЦК не знает, то где уж мне знать, я же в резерве нахожусь!

Староста посмотрел на него и со вздохом сказал:

— На самом деле жена обычно очень… очень покладистая, вот только постоянно утаивает что-то, связанное с младшей сестрой. Как я ни пытал — не говорит.

Цзянь Фанпин успокоил его:

— Они птицы высокого полёта, где уж нам, простым смертным, понять их.

Они сочувственно покивали друг другу. Через некоторое время сёстры вернулись. Ван Ячжу села и молча растёрла в ладони шарики, потом завернула их в салфетку и бросила на пол. Староста осторожно поинтересовался у супруги, мол, дальше поедем или обратно вернёмся. Женщина уже успокоилась и кротко ответила с улыбкой:

— Зачем же возвращаться, ведь ещё не доехали!

До места добрались уже под вечер, Цзянь Фанпин подсуетился и организовал им ночлег, но не стал торопить события, поэтому заказал три номера. Лицо старосты было мрачным, от его хорошего настроения не осталось и следа. Вечером они молча посидели у костра, затем запустили пару хлопушек вчетвером, Ван Ячжу сказала, что устала и пойдёт спать, и все разошлись по комнатам. Цзянь Фанпин принял душ и закурил, лёжа в кровати. Вина здесь хорошего не подавали, поэтому он заказал первое попавшееся — калифорнийское «Мондави». «Мондави» довольно крепкое вино с высоким содержанием танина, можно захмелеть даже с пары глотков. Он думал о том, что сегодня произошло, мысли перепрыгивали с одного на другое, на сердце стало тяжело, внезапно он потерял интерес ко второму браку, маячившему на горизонте. Сегодняшний день старосты — это его завтра, придётся жить бок о бок с дочкой чиновника, у которой постоянно меняется настроение, и что тогда делать? Каким бы конкретным ни был меркантильный интерес, но быть с такой девушкой или отказаться от неё — в любом случае требуется мужество, чтобы сделать решительный шаг, как говорится, «смельчак отрубает руку, укушенную змеёй». Ему уже тридцать восемь. Родители его не видели счастливым, сын вырос, и характер у него сложный, ко всем женщинам, которые будут претендовать на роль мамы, настроен враждебно. Если и правда жениться, то что потом? Как им быть? Высока вероятность, что, по мнению Ван Ячжу, нужно жить под одной крышей с её родителями. А сын? Ну, допустим, её ещё можно уговорить, но согласится ли сын? Возникнет и более серьёзная проблема, ведь Ван Ячжу непременно захочет родить ребёнка, а как же Вэйвэй? Какой бы ласковой ни была мачеха, но это мачеха, а когда родится родной ребёнок, то Вэйвэя наверняка будут обижать. Нельзя из-за этого потерять родного сына. Он сам не заметил, как выпил полбутылки, а пепельница наполнилась окурками. Рядом с изголовьем зазвонил телефон. Это была Ван Ячжу:

— Спишь?

— Нет ещё.

— Весь день за рулём — и не спится?

— Да мысли всякие в голову лезут, никак не уснуть.

— Тогда я приду к тебе, поболтаем.

Цзянь Фанпин вытряхнул пепельницу, и тут вошла Ван Ячжу. Они поглядели друг на друга, а потом Ван Ячжу спросила:

— У тебя ведь накопилось много вопросов.

Он покачал головой:

— Ты не сомневайся, я не хочу ставить тебя в неловкое положение.

У неё вдруг полились слёзы из глаз. Девушка спросила:

— Можно воспользоваться твоим телефоном? А то мой сестра забрала, а из номера только на местные можно звонить.

Ван Ячжу позвонила, но телефон абонента был выключен. Она не умела пользоваться такой моделью и спросила, как отправить сообщение. Цзянь Фанпин показал ей и отошёл, чтобы не смущать девушку, и стал смотреть телевизор. «Проклятые хорошие манеры, чёрт бы их побрал. — подумал Цзянь Фанпин. — Зачем они вообще сдались? Ведь у меня их не было, только раз притворился, теперь всё время приходится притворяться, они уже въелись в тело, словно вторая кожа, хочешь снять, а никак». Ван Ячжу повозилась немного с телефоном, а потом смущённо спросила, как стереть список вызовов и отправленных СМС. Внезапно его горячий нрав дал о себе знать. Цзянь Фанпин закипел: ну это уже слишком! Как я дошёл до жизни такой? Я мужик всё-таки! Хорошие манеры как ветром сдуло, он с трудом сдерживал бешенство, но тяжёлое дыхание всё ей объяснило. Ему хотелось разорвать её в клочья. Ван Ячжу отложила телефон, посмотрела на красное вино и с усмешкой спросила:

— Это что, «Мондави»? Оно среди вин считается крепким.

С этими словами она схватила бутылку, допила остатки, вытерла губы и сказала:

— Давай займёмся любовью!

Цзянь Фанпин уставился на неё, потом процедил сквозь зубы:

— Это что, сделка? Не надо так, я тебя научу, как удалять.

— Нет, не сделка, я раздумала удалять, просто мне кажется, что я перед тобой виновата, ты не получил то, на что рассчитывал.

Она не спеша взяла с чайного столика листок бумаги, разорвала на мелкие клочки и сложила в кучку. На её лице появилась мрачная улыбка, напоминавшая эти клочки бумаги. Цзянь Фанпин молча встал, грубо схватил девушку за талию и бросил на кровать. Её глаза распахнулись, она не сопротивлялась, когда он срывал с неё одежду, яростно целовал, яростно лапал и яростно входил в неё. Во время всего процесса Цзянь Фанпин сжимал зубы, пока не обмяк на ней, истекая потом. Ван Ячжу плакала, потом рассмеялась, ей было больно. Его пот стекал по её телу. Цзянь Фанпин откинул одеяло и увидел на простыне несколько пятен крови, словно пролито красное вино. Заметив его замешательство, Ван Ячжу сказала:

— Я виновата: забыла тебя предупредить. Ты отдохни и давай ещё раз.

В комнате всю ночь горел свет. На следующее утро староста понял, что произошло между Цзянь Фанпином и Ван Ячжу, сально хихикая, потыкал его в бок, но Цзянь Фанпин уже не чувствовал боли. Экскурсия оказалась интересной, галереи длиной в десять ли, прорубленные прямо в горах, вызывали благоговейный трепет. Цзянь Фанпин подумал: «Люди вон какие ходы прямо в скале прорубили, а я себе хорошую жену найти не могу?» К обеду, видимо, и жена старосты узнала о том, что вчера случилось, заметно расслабилась, уже не караулила так младшую сестру и потихоньку отдала ей мобильник. Ночь Ван Ячжу снова провела в номере Цзянь Фанпина. Они пробыли в живописном районе два дня, пришла пора возвращаться. Староста вызвался сесть за руль, сказав:

— Начальнику Цзяню нужно отдохнуть.

Супруга рассмеялась и пожурила его. Всю дорогу девушка льнула к его груди, а он с нежностью гладил её лицо. Они так увлеклись, что староста с женой даже в зеркало заднего вида не осмеливались смотреть и головы не поворачивали. В машине звучал голос Ван Фэй, когда дошла очередь до песни «Карусель», Ван Ячжу тихонько стала подпевать:

Деревянная лошадка Так укачивает сладко В этом маленьком раю, У лошадки крыльев нет, Но тебя она уносит, Ты взлетаешь и хохочешь, Но на месте я стою…

Раньше Цзянь Фанпину казалось, что он разбирается в красном вине и в творчестве Ван Фэй. Но сейчас он недоумевал: кто та «деревянная лошадка», о которой поётся в песне, и кто взлетает? Прощаясь, староста шепнул:

— Ты молоток, жду приглашения на свадебку.

В ответ Цзянь Фанпин только улыбнулся, грудь сжимало так, что не продохнуть. Через пару дней снова позвонил староста, как и предполагалось, в ярости, и в лоб спросил:

— Ты знал, что Сяо Чжу уехала за границу?

Цзянь Фанпин промычал что-то в ответ. Староста принялся распекать его, он молчал, и староста бросил трубку. Из вежливости он дал старосте возможность выговориться. Когда тот положил трубку, Цзянь Фанпин подошёл к двери, запер её на замок, но вернуться на место не хватило сил, поэтому он постоял, прислонившись к двери, а потом сполз вниз и уселся на пол. Слёзы хлынули из глаз. То ли от обиды и оттого, что его обманули, то ли от того, что серьёзно отнёсся к этому чувству, он и сам толком не знал. Когда плачет тридцативосьмилетний мужик, то это жалкое зрелище. Он скурил целую пачку сигарет, и тут ему снова позвонил староста, но в этот раз его будто подменили. В трубке слышался плач его жены. Староста сказал коротко:

— Я знаю, что произошло. Собирайся. Тебя хочет видеть мой тесть.

Жилой комплекс для членов постоянного комитета оказался на редкость неказистым. Вооружённый охранник на входе долго проверял документы старосты, усмехаясь: правила такие, надо даже у знакомых документы проверять. Староста выдавил из себя улыбку. Дом у Ванов был очень скромным. Даже телевизор совсем древний. Тесть принял их в кабинете, прохаживаясь взад-вперёд:

— Про ситуацию с Сяо Чжу вы оба знаете?

Староста и Цзянь Фанпин переглянулись. Староста сказал:

— Я только что узнал. Сяо Яюнь мне сказала.

Тесть замер на месте:

— Мать рано умерла, Сяо Яюнь вырастила младшую сестру. Сяо Цзянь, ты тоже в курсе?

Цзянь Фанпину казалось, что ему всё это снится. Впервые его имя прозвучало из уст члена постоянного комитета. Он покивал.

— Да, Сяо Чжу мне сама сказала, по дороге.

— Раз знаете, пусть это останется между нами, не болтайте. — Старик продолжал мерить комнату шагами. — Тем более ничего в этом достойного не вижу. Нарушены нормы морали. На самом деле это я виноват, что дочку не воспитал как следует. Это всё, что я хотел сказать. Вы на ключевых постах работаете, заняты очень, не смею задерживать.

Староста и Цзянь Фанпин поспешно вскочили. Прощаясь, старик похлопал Цзянь Фанпина по плечу со словами:

— Перед отъездом Сяо Чжу просила передать, что ты хороший человек, пусть у тебя всё будет хорошо.

Цзянь Фанпин не мог вымолвить ни слова, только качал головой. Старик вздохнул:

— Обидела она тебя, я понимаю.

Цзянь понимал, что для такого большого начальника произнести эти слова очень и очень нелегко.

Цзянь Фанпин со старостой не стали возвращаться на работу, староста привёз его на берег реки, где они долго смотрели на бурлящую вдалеке воду и молчали. Староста поднял большой камень и бросил в реку, отчего по глади воды пошли мутные волны. Староста воскликнул:

— Чёрт возьми! И впрямь, каких только чудес не встретишь, а тут такое… она ж тебе…

Цзянь Фанпин перебил его:

— Хватит, как бы то ни было, спасибо, что нашли мне девственницу.

Староста обернулся и изумлённо ахнул:

— Правда, что ли, девственница?

Цзянь Фанпин прыснул со смеху:

— А могло быть иначе?

— Повезло тебе! Тогда ты меня приглашаешь выпить!

— Конечно-конечно!

И они бок о бок пошли к машине.

3

После того как Ван Ячжу уехала за границу, у Цзянь Фанпина смотрины стали вызывать ужас. Всё внутри цепенело, и даже мысль о флирте больше не грела. Проблемы на этом не кончились, завистники Цзянь Фанпина с радостью потирали руки, ждали, когда смогут над ним посмеяться. Староста сказал:

— Знаешь, что для чиновника самое радостное? Когда посреди ночи являются члены дисциплинарной комиссии, сообщают, что срочно надо прибыть по «двойному указанию»,[13] а у тебя рыльце в пушку. Ты перепуган так, что вот-вот обделаешься. И тут они уточняют: «А вы такой-то?» Ты плачешь от радости и громко сообщаешь: «Вам в квартиру напротив!»

Увы, все, кто надеялся на подобный «анекдот», разочаровывались. Судя по всему, Цзянь Фанпин не только не покатился вниз, но его вроде бы даже ждало повышение. Когда провинциальный партком нового созыва организовал обучение для начальников бюро, то в списке имён грозно красовалось его имя. Якобы сначала в заявке Цзяня не было, департамент выдвинул только одного начальника бюро по фамилии Хуан. Дело в том, что Цзянь Фанпин недавно получил повышение, да и по квалификации сильно уступал товарищу Хуану. Но никто не предполагал, что организационный отдел парткома сам поднимет этот вопрос и выделит дополнительное место. Этому изменению, которое соответствовало принципам, но противоречило здравому смыслу, очень удивился начальник Чжун. По поводу подоплёки мнения разошлись. Но Цзянь Фанпина действительно взяли в группу, а после окончания курсов переподготовки он оказался в очереди на перевод на должность замначальника отдела. Факт столь же очевидный, как пятно на юбке Моники Левински. Кто стоял за Цзянь Фанпином — тайна, покрытая мраком, более того, в этот раз он был на курсах переподготовки единственным холостым мужчиной; когда это выяснилось, все стали завидовать и наперебой предлагать разных девушек, что Цзянь Фанпину здорово надоело. Того, кто видел безбрежное синее море, речкой не удивить. Теперь Цзянь Фанпину было сложно найти пару, бывало, в самом начале знакомства он искал повода для разрыва — нет, редко когда отношения развивались. Он сам напоминал себе дряхлую, но мудрую змею, странную, ужасную, при виде которой леденела кровь, — такая лучше будет голодать, чем есть тухлятину. Время размеренно текло. Департамент построил для сотрудников новый жилой комплекс, после ремонта он перевёз в новую квартиру всю семью. Квартира площадью сто восемьдесят метров располагалась на первом этаже, с маленькой террасой и подвалом. Когда отец с сыном укладывались, Цзянь Фанпин выходил один на террасу, устраивался в шезлонге, а рядом ставил бокал с красным вином. «Шатонеф-дю-Пап» из виноградников в долине Роны, с очень богатым вкусом, — это вино лучше всего подходит для уединённых размышлений. Он вспоминал, как все вокруг снова и снова говорили, мол, кто же будет хозяйкой в твоей квартире?

В новом доме действительно не хватает молодой жены, думал он.

Он постоянно встречался с кем-то, но чувств не было. В прошлый раз пожилой начальник бюро познакомил его с женщиной — доктором наук. Ей было чуть за тридцать, в очках, средней привлекательности и тонкая, словно карандаш. Может, она и была эрудированной, но ораторский талант оказался прямо пропорционален образованности, потому она в основном помалкивала. Она изучала биологию и привыкла рассматривать клетки под микроскопом, а сидящий напротив живой человек не представлял для неё интереса и был непонятен, да и вообще слова на вес золота. Причина, по которой Цзянь Фанпин отправился с ней на свидание, проста: она как-никак доктор наук и может помочь в вопросах образования Вэйвэя. В отличие от тех женщин, с кем ему доводилось встречаться, она понятия не имела ни о его социальном положении, ни о должности, ни о власти, даже марку машины не опознала. Как-то раз он забирал её из института на стареньком «пассате», она нахмурилась и сказала:

— Надо помыть твою «сантану».

Эта фраза умилила его. Они как-то поспорили со старостой группы и провели интересный эксперимент. Он взял «ауди-А8», которая принадлежала подчинённой организации, и подъехал к местному художественному училищу. Не прошло и тридцати минут, как в дверь машины постучала какая-то девушка и попросила подбросить до бара, где у неё встреча с однокурсниками. Девушка выглядела невинной, аж слюнки побежали. Цзянь Фанпин вспомнил те две ночи, что провёл с Ван Ячжу в поездке. Он с радостью пригласил девушку в машину. Та со знанием дела курила найденные в машине сигареты «Хуанхэлоу 1916» и хвасталась, что разбирается во всех люксовых брендах автомобилей. Всю дорогу фактически только она одна и говорила, её развязность заставила его кое-что заподозрить. Перед глазами в воображении поплыли, кружась по небу, презервативы. Когда доехали до места, девушка позвонила однокурсникам, переговорила, а потом с грустью сообщила, что вечеринку отменили. Цзянь Фанпин намёк понял и сказал, мол, ты иди вперёд, найди в баре, где сесть, а я припаркуюсь и приду. Девушка вышла, прихватив сигарету, а Цзянь Фанпин развернулся и поехал прочь. В зеркало заднего вида он видел, как девица осыпает его проклятьями. Староста заказал отдельный кабинет в ресторане и ждал его с коллегами из партийной школы. Цзянь Фанпин вошёл и со вздохом сказал:

— Ты выиграл, сегодня я всех угощаю.

Все долго хохотали.

На самом деле доктор наук сообщила важную новость. У неё мизофобия — отсюда болезненная любовь к чистоте. Она спокойно от- носилась к крови при вивисекции, но не могла пережить даже крошечную точечку грязи на его теле. Она настойчиво рекомендовала ему ежедневно принимать душ и мыть голову, назвав при этом проверенные марки мыла и шампуня, следила за осанкой, не давала курить, а красное вино разрешалось только в терапевтических дозах. Ей категорически не нравился общественный транспорт, если сиденье ещё хранило тепло чужого тела, она вскакивала и упрямо ждала, пока сиденье остынет, и только потом садилась, она не пила холодную воду и даже в жару употребляла обжигающий кипяток и т. д. и т. п.

Цзянь Фанпин надеялся вначале, что это просто период притирки, а потом всё образуется, но прошёл месяц, потом два, но они так и не притёрлись, постоянной шлифовке подвергался только он. Цзянь Фанпин попытался её поцеловать, она не отвернулась, но губ не разжимала, пояснив, что у неё аллергия на его слюну. Ему хотелось спросить её в лоб: есть ли на этом свете хоть что-нибудь, что не вызывает у неё аллергию? Пошёл третий месяц — он принял решение разорвать отношения. Они договорились встретиться в одной винодельне, Цзянь Фанпин заказал бутылочку вина «Санта-Каролина Вистана». Довольно дешёвого, но она всё равно не разбирается. Доктор наук заметила, что он ходит вокруг да около, и сама спросила:

— Тяжело тебе со мной? Хорошо, давай расстанемся.

У Цзянь Фанпина словно гора с плеч упала, а в душе он даже пожалел её. На прощание она сказала:

— Можешь считать себя джентльменом, ты всё время относился ко мне с уважением. Спасибо.

На самом деле Цзянь Фанпину вовсе не хотелось быть джентльменом. В нём определённо жил дикий зверь, а ради того, чтобы быть джентльменом, волей-неволей приходилось погружать этого зверя в зимнюю спячку, не сообщая, когда наступит весна, поскольку он и сам не знал.

В департаменте было много новеньких практиканток, кое-кто явно заигрывал, другие искусно намекали, в итоге его кругозор расширялся. Каждый раз, когда он отправлялся в командировку в сопровождении женщины-коллеги, головная боль была обеспечена. Разговаривая с женщинами о делах, он открывал дверь и повышал голос, как будто он на собрании, чтоб никто ничего не подумал. Самое любопытное, что его неспешный выбор второй супруги привлёк внимание ещё одной дамы. Ду Сюаньвэй, родив новому мужу дочку, непонятно почему вдруг развелась с ним. Она твёрдо верила, что Цзянь Фанпин всё это время ждал её, явилась к нему и предложила снова пожениться. Он просто ошалел оттого, какие бывают смелые бабы, но, разумеется, отказал. Вэйвэю, естественно, не понравилось появление у мамы маленькой дочери, так что Ду Сюаньвэй никто не поддержал. Затея эта провалилась. Самое интересное, что Ду Сюаньвэй ещё дважды являлась и буянила в департаменте, грозилась себя убить, один раз она прихватила с собой снотворное, второй раз — нож. Если бы не этот реквизит, ей ещё могли бы посочувствовать, но после скандалов общественное мнение развернулось в противоположную сторону, и объектом сочувствия стал Цзянь Фанпин. Родители тоже не дремали. И хотя здесь у них знакомых было мало, они выписали парочку невест из родного города, причём кандидатки были самые разнообразные, Цзянь Фанпин не знал, смеяться ему или плакать. Отец спросил:

— Ты, в конце концов, какую ищешь?

Он честно ответил:

— Я не знаю, но скоро найду.

Отец возмутится:

— Хрен ты эдакий! Ты скоро в Симэнь Цина[14] превратишься такими темпами!

Иногда Цзянь Фанпин выезжал из города, останавливал машину на обочине и закуривал. Он спрашивал себя: «Что ты творишь?» Небо постепенно темнело, проезжающие мимо автомобили включали дальний свет, освещая капот, но в салоне было темно. Он больше не слушал Ван Фэй, просто включал радио, а если в эфире звучал голос Ван Фэй, переключался на другую радиостанцию. Рекламировали продажу автомобилей, квартир, а у него всё это было, не хватало только ощущения стабильности. Это ощущение может дать только женщина, и то не всякая. Вот в чём проблема. Он, по мнению окружающих, именно тот мужчина, который внушает доверие: у него высокий статус, хорошие манеры, прекрасная жизнь, он разбирается в красном вине и может себе позволить расходы на него. Но какая женщина может дать ему ощущение стабильности? Ему скоро сорок, найти ту, которой он понравится, несложно, — сложно, чтобы самому понравилась. Почему никто не подойдёт к нему и не скажет: «Я хочу жить с твоими родителями, я хочу относиться к Вэйвэю, как к своей плоти и крови, я ради тебя всё сделаю». Он спрашивал себя: «Неужели я слишком многого требую?»

Когда закончились занятия в партийной школе, им организовали поездку в Синьцзян. Цзянь Фанпин вёл переговоры с туристическим агентством. Агентство из особого уважения, помимо сопровождающего гида, отправили с ними ещё и помощницу руководителя отдела по работе с крупными клиентами — двух молодых красивых девушек. Вырвавшись из привычной колеи, его товарищи расслабились, заигрывали с девушками и несли всякую чушь. Цзянь Фанпин в этом не участвовал, но с интересом наблюдал. Девушки были очень эрудированными, но как только узнали, что он не женат, стали держаться на почтительном расстоянии. Разведённые партийные чиновники языком трепать горазды, а до дела редко доходит, потому что духу не хватает, в итоге всё только на словах. Поэтому флиртовать с женатыми чиновниками безопасно, а вот с одинокими нет. Игра есть игра, шутки шутками, и обе гидессы это понимали.

Несколько дней они провели в Канасе, катались верхом, пели песни, плясали, устраивали посиделки у костра. Как-то раз заехали на лошадях в чащу леса. Вид девственной природы тронул всех. Цзянь Фанпин снова ощутил волну возбуждения, но вскоре тело и душа успокоились, он стал словно младенец, спящий в материнской утробе. Возможно, все почувствовали что-то подобное, поскольку один из мужчин предложил побегать голышом. Было не жарко, около двадцати градусов, но все отнеслись к идее с энтузиазмом, и некоторые согласились. Женщин в группе было мало, и все решительно отказались. Одна дама с жаром заявила:

— Друзья мои, у меня климакс скоро, я и раздеться-то уже не могу, куда уж бегать!

Мужчины расхохотались, взялись за руки и встали вокруг женщин, крича все разом. Все смеялись, но никто не уступал. В итоге Цзянь Фанпину надоело, он расцепил руки, позволив женщинам выйти из круга, те, звонко смеясь, повели лошадей прочь, оставив этих сумасшедших. Мужчины за то, что Цзянь Фанпин перешёл на сторону противника, решили его наказать и велели первому раздеваться. Он не стал отнекиваться, быстро разделся догола, продемонстрировав, что его «маленький монашек» в полной боеготовности, и с вызовом посмотрел на одногруппников. Все принялись улюлюкать и громко аплодировать, а потом и сами разделись, побросав одежду на землю. Тех, кто замешкался, поддразнивали, сдёргивали с них трусы. Очень быстро в лесу осталась только толпа голых, дрожащих от холода начальников бюро. Берёзовый лес напоминал материнскую утробу, а в материнской утробе людям нет необходимости что-то скрывать, поэтому нагота никого не смущала. На самом деле они одинаковые, одинаковые по положению и по рангу, а без одежды тем более. Поэтому они расслабились и громко хохоча и носились до тех пор, пока не взмокли. Цзянь Фанпин бегал вместе со всеми. Устав, сели на одежду и закурили, перебрасывались сальными шутками. Некоторые перешёптывались, мол, посмотрите-ка, у такого-то встал. Жертва шуток отнекивалась, дескать, в такой холод разве что у коня встанет. И тут же кто-то возразил: да нет, встал-то только у начальника Цзяня. Цзянь Фанпин посмеялся вместе со всеми. Потом они опять принялись бегать, а кое-кто улёгся, позволив солнышку приласкать укромные местечки на теле. Внезапно послышалась громкая ругань.

— Ах ты, шваль! Да я тебя имел так и эдак!

«Швалью» явно называли кого-то из коллег. Сначала все опешили, но, поняв, в чём суть, принялись ругаться на все лады, брань звучала как хоровое пение, эхом разносилась среди берёз. Цзянь Фанпин долго ломал голову, но так и не придумал, кого бы ему обругать, поэтому просто сказал, мол, всех, кого вы там поимели, я ещё разок поимею. Все сначала остолбенели, а потом, не сговариваясь, хором расхохотались, похвалили его за оригинальность.

Вернувшись в провинциальный центр, все снова стали чинными, вели себя, как положено по статусу, работали, иногда собирались вместе. Однажды на вечеринке Цзянь Фанпина и парня, который первый обозвал кого-то «швалью», посадили вместе, они вспомнили пробежку голышом и расхохотались. Тем, кто не был в курсе, стало любопытно, они принялись допытываться, над чем смеются их друзья. Цзянь Фанпин и его однокашник по партийной школе замолчали, посерьёзнели и ответили, мол, ничего смешного. После этого редко кто вспоминал о том эпизоде в лесу, даже его участники, встречаясь, не заговаривали об этом, словно ничего и не было. Турфирма под Новый год устроила банкет и пригласила Цзянь Фанпина — его подобные мероприятия не особо интересовали. В конце года у начальников канцелярий самая запарка, нужно поздравить руководство, навестить вышедших на пенсию чиновников, написать целый ворох бумаг — короче, работы непочатый край. Но его пришла пригласить та девушка, которая ездила с их группой в Канас, помощница руководителя по фамилии Шэнь. Они вспомнили несколько любопытных случаев из той поездки, а Цзянь Фанпин припомнил ту сцену с раздеванием, не выдержал и засмеялся. Девушка покраснела:

— Вы про тот день вспомнили? — и захихикала.

Он внезапно заинтересовался банкетом, вернее, этой девушкой по фамилии Шэнь, и согласился прийти. На банкете подавали дешёвое красное вино, от которого он шарахнулся, словно от яда. Но директор турфирмы проявил к нему уважение и в знак признательности подарил карточку почётного гостя. Он с благодарностью принял её. Помощница руководителя Шэнь была рада, она слегка захмелела и по секрету сообщила, что поскольку их поездка прошла успешно, то начальник повысил ей зарплату и прикрепил к ней его как солидного клиента. Энтузиазма у Цзянь Фанпина поубавилось, он даже пожалел, что пришёл. Провожая девушку домой, он видел, что она ещё возбуждена, она болтала, смеялась и пела. Он вёл машину и улыбался, решив не мешать её простому счастью, как и положено мужчине с отменными манерами. Хорошо быть молодым, можно дурачиться, смело делать всё, что хочется. Да, он ведь тоже был когда-то молодым, но его молодые годы растрачены на учёбу и брак, можно лишь иногда с грустью вспоминать былое. Они доехали до дома девушки, Цзянь Фанпин остановил машину, ожидая: она попрощается или пригласит его подняться посидеть? Посидеть или полежать? От этой двусмысленности захотелось рассмеяться. Сколько уже раз он это всё проходил!

Весёлое настроение Шэнь улетучилось. Она посмотрела на него, а потом вдруг спросила:

— Вам обязательно, чтобы девушка была девственницей?

Этот вопрос его удивил, а ему нравились нетривиальные вопросы. Цзянь Фанпин подумал-подумал и сказал:

— Не стану отвечать, поскольку наше знакомство ещё не зашло так далеко.

Он специально сказал правду, правда всегда жестока, да и любопытно было, что она станет делать дальше.

— Значит, вам это важно. — Лицо её было бесстрастным и самоуверенным. Она надменно добавила: — А я как раз девственница.

Шквал новых ощущений удивил и смутил его. Он улыбнулся и молча покачал головой. Шэнь спросила:

— Вы мне не верите? У меня был парень, но я поняла, что он не мужчина моей мечты, и мы расстались.

— А каким должен быть мужчина твоей мечты?

— Таким, как вы, — твёрдо ответила Шэнь. — Вы произвели на меня сильное впечатление. Я много езжу с группами и сразу вижу, кто какой человек. Вы не такой, как все, я чувствую, что вы очень хороший. Разумеется, это всё самообман. Если вам кажется, что у нас может получиться, позвоните мне завтра, а если звонка не будет, значит, я вас больше не увижу, — тараторила девушка. — Вот ещё что, мой отец рано умер, мама работает в тюрьме, она глубоко верующая христианка, ах, вот ещё что важно, если вы хотите просто поразвлечься, не звоните, я хочу серьёзных отношений, чтобы выйти замуж.

Назавтра с визитом приехал коллега — начальник из департамента, Цзянь Фанпину пришлось весь день его принимать. Чем выше начальство, тем сложнее принимающей стороне. Чиновники такого уровня чего только не видели! Нужно не просто радушно встречать его, а придумать что-то особенное, показать уровень и класс. Начальник Чжун говорил, что подобные приёмы — это тоже работа, вроде как в конце года можно добавить их к ВВП. Сначала надо обеспечить для высокого гостя гостиницу, потом вместе с начальником их канцелярии спланировать следующий день. Цзянь Фанпин пробегал до полуночи. Начальник остановился в ведомственной гостинице за городом, где обычно размещают высокое начальство. Рядом находилась загородная вилла, в которой останавливался один великий деятель, там никто не осмеливался жить, все ходят как на экскурсию. Цзянь Фанпин слегка выпил и вышел прогуляться на лужайку. Лужайка была пугающе огромная, днём здесь играли в гольф, поэтому под ноги то и дело попадались улетевшие мячики. Эти мячики, словно зажмуренные маленькие глазки, прятались в траве. Вдалеке виднелась вилла, которую отгрохали для выдающегося деятеля, у входа висела медная табличка, на которой значилось: в таком-то году с такого-то до такого-то числа здесь жил, трудился и встречался с партийными работниками такой-то. Фанпин, глядя на виллу в свете прожекторов, внезапно вспомнил, что что-то не сделал, думал-думал и наконец вспомнил про Шэнь. Звонить или нет? Ха! Или же сообщение отправить?

Он достал мобильник. Ещё пять минут можно подумать. Скоро полночь. Всё-таки он решил позвонить, но, как ни странно, никто не ответил. Цзянь Фанпин расстроился и позвонил ещё раз, потом ещё и ещё, но увы. Тогда он решил попробовать в последний раз, — если никто не ответит, значит, так тому и быть. Он уже несколько раз, прослушал песню Чжоу Цзелуня[15] «Фарфор Цинхуа»:[16]

Серость, сырость и туман, Но я жду тебя…

Конечно, молодой девушке нравится Чжоу Цзелунь, но ему всегда казалось, что у Чжоу проблемы с дикцией, ему не хватает мастерства. А может, это уже конфликт поколений? Сегодня он терпеливо раз за разом слушал песню, пока не прочувствовал её. Надо признать, всё-таки Чжоу Цзелунь поёт неплохо, даже какие-то мысли в песне есть, жаль только, никто не отвечает. Цзянь Фанпин собрался вернуться в номер и лечь, но когда нажал на кнопку, неподалёку от него вдруг умолк какой-то звук, напоминавший звонок мобильного. Он оглянулся и увидел, что на него как-то подозрительно смотрит охранник у ворот, а за воротами кто-то стоит и тоже смотрит на него.

В этот момент Цзянь Фанпин вдруг почувствовал, что дикий зверь, притаившийся в его сердце, открыл глаза, словно бы говоря: «Я проснулся, я готов к приходу весны». Вроде бы сорокалетний мужчина, у которого было столько женщин, не должен так волноваться, не должен так поступать, но он широкими шагами вышел за ворота и вытащил неизвестного из тени. Это действительно оказалась она.

— Ты давно тут стоишь?

— Я позвонила вам на работу, сказали, что вы принимаете высокого гостя, я обзвонила все гостиницы и выяснила, что вы здесь.

— А почему не отвечала?

— Боялась, что вы это несерьёзно.

— А если бы я тебя не заметил?

У девушки потекли слёзы, но она, смеясь, помотала головой:

— Я специально звонок мобильника включила на полную громкость, вы бы обязательно услышали.

— Как тебя зовут-то? — Цзянь Фанпину было немного неловко спрашивать. — Я только фамилию знаю.

— Шэнь Ина, но учтите, если ещё раз спросите, то я вас не прощу.

* * *

Он узнал, сколько лет Шэнь Ина, и встревожился: ей только что исполнилось двадцать четыре, как раз был год её знака,[17] у них была разница в пятнадцать лет. Он встречался с девушками и помоложе; когда его спрашивали, как ощущения, он со вздохом говорил, что испытывает угрызения совести. Разница в пять лет — это люди одного поколения, но их-то разделяет целая эпоха. В его возрасте, встречая такую девушку, надо ещё всё взвесить, продумать пути отступления, пусть даже перед ним небожительница, спустившаяся с небес, пусть даже самая оригинальная девушка из всех. Очевидно, что большая разница в возрасте — это куча проблем: разные системы ценностей, отношение к счастью, интересы, идеи и даже секс. Как только сделаешь выбор, эти вопросы начнут всплывать на поверхность. Зрелый мужчина должен всё обдумать и всё заранее спланировать. Только тогда можно со спокойной душой наслаждаться отношениями. Сначала он решил, что девушка запала на его положение, власть и хорошую жизнь. Обычное дело. Но когда они пообщались немного, он с удивлением обнаружил, что её материальные потребности невысоки. Взять, например, внешний вид: она с упоением пересказывала ему посты из Интернета, как с помощью дешёвой косметики добиться первоклассного результата, с удовольствием покупала в Интернете дешёвую одежду, хотя с первого взгляда было понятно, что это подделки под известные бренды. Она постоянно жаловалась на нехватку денег, но тратила немного, когда он спросил, то узнал, что она их копит. Что касается секса, она была убеждена, что надо блюсти себя до свадьбы, и проявляла упрямство. Девушка сообщила, что мама у неё христианка, и она тоже, а христиане до брака хранят девственность. У неё не было друзей, свободное время она проводила в одиночестве. Цзянь Фанпин не мог во всё это поверить, учитывая характер её работы. В итоге он подарил ей ноутбук, в который поставил программку, фиксирующую все введённые данные. Через месяц он под предлогом, что у него компьютер сломался, забрал её ноутбук, возился с ним всю ночь, но так и не обнаружил ничего компрометирующего. Её уровень компьютерной грамотности был невысок, если за месяц нет ничего подозрительного, значит, можно не сомневаться. Короче говоря, она отличалась от девушек своего возраста. Это его заинтриговало. Цзянь Фанпин подумал: если она притворяется, то уж слишком хорошо. Какой молодой девушке хватит терпения так долго разыгрывать спектакль? Он, конечно, очень привлекательный мужчина, но есть и более привлекательные. Если она захочет, то можно за меньшую цену получить куда больше.

Пришла и пора страстной любви, каждый вечер, приходя с работы, как бы он ни устал, но слал ей СМС и спрашивал, в какой ресторан сводить её поужинать. Шэнь Ина отвечала одно и то же: «Сам решай». Цзянь Фанпин всегда говорил, что только что звонил в справочную 114 и там сказали, что ресторана с таким названием нет. Когда взрослые мужчины пускают в ход юмор, молоденьким девушкам сложно сопротивляться, у Шэнь Ина, похоже, отсутствовал иммунитет к таким шуткам. Им нравилось одно место за городом, база отдыха, где можно было самим кормить кур, уток, собирать свежие овощи и фрукты прямо с грядок. Шэнь Ина с интересом разглядывала те овощи, которые росли без грунта, просто в воде, так что видны были корни. Он объяснил, что эти культуры не требуют грунта. Она покачала головой, сказав, что лучше бы им расти в земле, ведь нельзя же, чтобы все видели твой жизненный корень? Он сально рассмеялся и сказал, мол, мой-то жизненный корень так спрятан, что ты и не видела. Шэнь Ина вытаращила глаза, а потом поняла, на что он намекает, покраснела и принялась в шутку колотить его.

Они разговаривали о своём прошлом. Разумеется, Цзянь Фанпин многое утаивал, рассказал ей только о развалившемся браке и нескольких неудачных романах, включая и ту женщину — доктора наук. Шэнь Ина верила почти всему, что Цзянь Фанпин рассказывал, даже явному обману верила, ей не казалось, что слишком уж мало получается у него романов, она даже сказала:

— Ты обычно так занят, ещё и время на романы выкраивал?

Эта вера его смущала. Её история была совсем простой. После окончания университета за ней ухаживал парень с того же факультета, они несколько месяцев встречались, а потом расстались из-за того, что она ни в какую не хотела заниматься сексом, сейчас он работает ассистентом в одном из вузов. Шэнь Ина возмущённо сказала:

— Если без брака заниматься сексом, никогда в рай не попадёшь. Неужели вы все мужчины такие, пару раз встретились — и сразу одного надо?

Цзянь Фанпин подумал и согласился, что, пожалуй, это так. Шэнь Ина возразила:

— Но мы ведь с тобой столько месяцев знакомы, почему же от тебя таких предложений я не слышала?

Он развёл руками и недоумённо сказал:

— Это же не значит, что я не хочу, просто стесняюсь тебя просить, сдерживаюсь.

Это была правда.

Слух о том, что Цзянь Фанпин завёл молоденькую подружку, быстро расползся по организации. Первым его поздравил староста, пригласил их к себе поужинать. Шэнь Ина впервые оказалась на подобной встрече, перед тем как пойти, очень радовалась, а потом не могла скрыть разочарования. Очень уж большой показалась разница. Хотя супруга старосты и была образованной, но свысока обсуждала темы, в которых девушка не разбиралась: мода, духи, предметы роскоши, вопросы воспитания детей. Шэнь Ина оставалось только внимательно слушать и поддакивать. Но на жену старосты Шэнь Ина произвела хорошее впечатление, после этого вечера она сказала:

— Девушка необычная, такие редко встречаются, ты её береги.

Цзянь Фанпин потихоньку спросил у неё, как там Ячжу живётся за границей? Нормально у них всё с её подружкой? У супруги старосты покраснели глаза, она ничего не сказала, только покачала головой.

В Рождество Цзянь Фанпин заявился к Шэнь Ина на работу, долго ждал, когда девушка наконец спустится. Судя по виду, она недавно плакала. Он осторожно спросил, в чём дело, она бросилась к нему на грудь и разрыдалась. Оказалась, один из клиентов переметнулся к конкурентам, ей за это попало от начальства.

— Большая группа в пятьдесят человек… сначала сказали, что все согласны, но конкуренты пообещали с ними отправить молодую красивую девушку, PR-менеджера, и в итоге уговори-и-и-или-и-и….

Она выплакалась и принялась жаловаться. У мужчин в возрасте большое преимущество перед желторотыми юнцами — терпение. Цзянь Фанпин спокойно гладил её волосы, спокойно слушал, иногда вставлял пару фраз:

— Тебе надо приодеться и накраситься, завидев мою девочку, все солидные мужики просто штабелями повалятся. — Или утешал: — Ну, я тоже знаю много женских хитростей, девушки, с которыми я встречался, после моего курса юной барышни уж не знаю скольким парням головы вскружили.

После каждого такого замечания Шэнь Ина смеялась сквозь слёзы, и настроение её улучшалось. Как там поёт Ван Фэй? «Ты рад, и мне весело». Поэтому он тоже радовался. А минуты радости для него были связаны с красным вином. Шэнь Ина изучала гостиничный бизнес, поэтому кое-какие зачаточные знания у неё имелись, её легко было обучить. Она полюбила проводить время за бокалом красного вина и научилась различать вина. Когда Цзянь Фанпина не было рядом, девушка наливала себе бокальчик, внимательно рассматривала, осторожно пробовала. Но в её случае одна бутылка красного вина растягивалась на целую вечность, одной бутылки ей хватало на месяц. Он спросил, почему так, девушка ответила:

— Слишком дорого, дороже золота. — Увидев, что он не понимает, она объяснила: — Вино надо пить вдвоём, когда тебя нет, я выпью чуток и сразу глаза на мокром месте, а потом начинаю скучать по тебе.

Если встречаешься с молодой девушкой, то, разумеется, и проблемы есть. Он сразу после университета стал работать в государственной структуре, в молодости ему недоставало романтичности, а с возрастом, когда прошло время и изменилась ситуация, он знал, что такое романтика, но предпочитал притворяться, что не знает. Молодые люди полны энергии и сил, можно по велению сердца делать глупости, но с возрастом, когда столько уже повидал, потребности в романтике нет. Как назло, он чиновник средней руки, наверху — начальство, внизу — подчинённые, романтика как-то не к лицу, поэтому подсознательно лучше от неё абстрагироваться. И хотя романтические порывы Цзянь Фанпина и были незатейливы, он был полон мудрости и уверенности в себе, как все взрослые мужчины. В День Святого Валентина он преподнёс ей три бутылки итальянского вина «Брунелло ди Монтальчино», сказав, что эти три бутылки символизируют три важных слова. Она, естественно, подумала про «Я тебя люблю», покраснела и произнесла их. Он покачал головой и сказал:

— Нет, не «Я люблю тебя», а «Мы с тобой». Влюблённые не всегда остаются вместе, поэтому нужно не только любить друг друга, но и быть вместе. «Брунелло» — хорошее вино, цвет такой глубокий, как у граната, с ароматом ежевики.

Лицо девушки светилось счастьем, а аромат, который от неё исходил, пьянил даже сильнее, чем вино. «Мужчинам в возрасте тоже не чужда романтика», — подумал Цзянь Фанпин. Выйдя из ресторана, он сообщил, что приглашает её на концерт, выехал за город, открыл окна, впуская в салон звёздное небо. Зазвучала музыка, а затем — его голос. Цзянь Фанпин записал ей две песни — «Right Here Waiting»[18] и «As Long As You Love Me».[19] Одна песня медленная, вторая быстрая, одна как прикосновение, вторая как страстный поцелуй. Шэнь Ина готова была сдаться. Цзянь Фанпин не стал разрушать романтическую атмосферу. Они просто обнялись, поцеловались и горячо объяснились друг другу в любви. Шэнь Ина сказала:

— Я о тебе думаю.

Он звонко рассмеялся:

— Вот он я, рядом с тобой.

Она покачала головой:

— Чем дольше ты рядом со мной, тем больше я о тебе думаю. Мы ведь друг другу подходим, да?

Ему тоже так казалось. С ней всё по-другому. В ярком огне любви сгорели все проблемы. Но ведь Шэнь Ина никогда не бывала у него дома, знала только, что Цзянь Фанпин разведён, воспитывает сына. А он знал лишь, что у неё набожная мать, которая работает начальником департамента исправительных учреждений, а отца давно уже нет на свете. Но рядом с их любовью всё это меркло. Важно было лишь то, что оба они одиноки и их отношения дают им чувство защищённости. Он пошутил:

— Ну, со мной хоть на людях не стыдно показаться.

Когда молоденькая девочка бултыхается в любовной реке, коэффициент её умственного развития обычно резко падает, в случае с Шэнь Ина упали её показатели на работе. Цзянь Фанпин, конечно, мог бы организовать ей несколько групп, но она категорически отказалась и готова была терпеть то, что её разжаловали из заместителя начальника в главного менеджера, а потом и в турагента. Причина проста. В фирме все знали, что у неё влиятельный бойфренд, но она не хотела, чтобы о ней злословили, мол, заказы достаются ей за смазливое личико. Она сказала Цзянь Фанпину:

— Если в родном городе пойдёт обо мне дурная слава, то мне вовек замуж не выйти.

— А что, есть за кого выйти? — серьёзно спросил он.

— Да дело не в этом. Я просто хочу сама себя обеспечивать, — призналась она, стиснув зубы.

В итоге Шэнь Ина со своей щепетильностью и вовсе потеряла работу. Цзянь Фанпин сидел на собрании партийной ячейки департамента, когда увидел, что она звонит, но трубку не взял. Начальников бюро не так часто приглашали на подобное мероприятие, каждое собрание — это шанс себя проявить, и он прекрасно это понимал. В этот раз речь шла о крупном проекте. Начальник Чжун ещё не выступал, своё мнение высказали семь-восемь членов партийной ячейки. Всё пропитано духом демократии. Но в конце кто-то должен всё подытожить. Начальник Чжун откашлялся и сказал:

— Товарищ Цзянь, прошу вас высказать свои соображения, когда присутствуешь на собрании, нельзя только слушать и молчать, как диктофон.

Цзянь Фанпин обомлел, в спешке выключил мобильник, а потом осторожно высказал своё «некомпетентное суждение», смутно представляя, какого мнения придерживается начальник Чжун:

— Для начала, раз уж мы подчинённая организация, то какое бы решение ни приняла партийная ячейка, мы должны строго ему следовать и работать в полную силу. Во-вторых…

Он в общем-то пересказывал всё то, что слышал от начальника Чжуна в командировках, на собраниях и составляя различные материалы. Ишака, давно впряжённого в телегу, уже не нужно бить кнутом, одного только покашливания достаточно, чтобы ишак понял, идти ему или остановиться. А если не нужно подгонять ишака, то возница экономит силы ко всеобщему удовольствию. Потом заключительное слово сказал начальник Чжун, а Цзянь Фанпин записывал за ним, и перо летало, как птица, а на сердце словно бы цветы расцветали пышным цветом. После собрания пришлось весь вечер готовить протокол, чтобы передать вышестоящему руководству. В итоге Цзянь Фанпин и несколько секретарей засиделись до одиннадцати, и готовый протокол лёг на стол начальника Чжуна. Если бы Цзянь Фанпин встречался с другой девушкой, то определённо пригласил бы коллег расслабиться, но он встречался с Шэнь Ина. Он велел коллегам сходить куда-нибудь отдохнуть, а сам поспешно откланялся. Девушка, которую он оставил на весь вечер в одиночестве, заливала печаль красным вином, при виде Цзянь Фанпина она разрыдалась, испачкав слезами и соплями его костюм. Он с любовью посмотрел на неё и сказал:

— А может, совсем бросишь работу? Я смогу тебя содержать.

— Ты не первый мне это предлагаешь, хотя только от тебя мне это приятно услышать.

Цзянь Фанпин решил устроить её работать в подотчётную департаменту организацию. Директор замялся:

— Хорошая девушка, но у нас проблема со штатным расписанием.

Цзянь Фанпин обратился в кадровый отдел к одногруппнику, вместе с которым ходил в партийную школу. Они выпили и поели, обсудили проблему со штатным расписанием. Одногруппник посмотрел на резюме Шэнь Ина, потом смерил его взглядом и вдруг рассмеялся:

— Хорошо. Я так погляжу, песенка про холостяцкую жизнь нашего бриллиантового холостяка спета.

Но Цзянь Фанпин был серьёзен:

— Хватит шутить, ты скажи мне, это трудно?

Одногруппник опять рассмеялся:

— Это ты мне скажи, кто такая, если со стороны человек, то очень сложно пристроить, а если своя, то тоже сложно, но можно.

Со штатным расписанием всё быстро уладилось, и Шэнь Ина с неохотой вышла на работу. Работала она в канцелярии, набирала тексты, отправляла документы. После первого рабочего дня они решили отпраздновать это событие, открыли бутылочку испанского вина «Масуэло» из региона Риохи. Ужинали дома у Шэнь Ина. Цзянь Фанпин сам всё приготовил, чтобы девушка, рождённая в восьмидесятые, увидела, как готовит мужчина, рождённый в шестидесятые. Тут надо отдать должное Ду Сюаньвэй: после развода некоторое время готовить было некому, тогда-то он и научился. Вот уж не думал, что это станет сейчас его козырной картой. Они поужинали и, сидя на диване, болтали и пили вино. Цзянь Фанпин спросил, как ощущения после первого дня на новом месте. Девушка ответила со вздохом:

— Да это деградация какая-то, весь день сидишь без дела. Даже задумалась о замужестве.

— Правда что ли?

— А что же мне, старой девой, что ли, оставаться?

— Тогда я тебе расскажу, что у меня дома.

Раньше он в общих чертах уже рассказывал, но обходил стратегически важные моменты. А ведь это как с мужским организмом, жизненно важные органы нельзя всем без разбору показывать. Как только показал, обратной дороги нет. Взрослый мужчина должен бы знать, что это небезопасно, но сейчас Цзянь Фанпину показалось, что пришло время.

— Я хочу после свадьбы так и жить с родителями и ребёнком. Родители уже старые, сын маленький, обо всех нужно позаботиться. — Он испытывал смутное беспокойство, но всё-таки произнёс это вслух. На самом деле это его подноготная. У мужчин старшего возраста тут всё очень просто.

— Заботиться о стариках необходимо, но ребёнок… — Девушка замялась. — Я сама ещё не повзрослела, справлюсь ли я с ролью матери? Смогу ли нормально воспитать ребёнка? И ещё, я его старше всего на десять лет, он будет меня называть сестрой или мамой?

— Разумеется, мамой! Да и старики нам помогут! О чём ты беспокоишься?

Цзянь Фанпин смотрел на неё, внимательно изучал её, словно вино «Масуэло» в своём бокале. Она замешкалась, а потом, наклонив голову, сказала:

— Хорошо, я книжки почитаю, постараюсь стать хорошей мамой, всё равно на работе делать особо нечего.

— А твоя мать? Что она думает по этому поводу?

Девушка понурилась и какое-то время не отвечала. Цзянь Фанпину очень хотелось узнать, о чём она думает, но он удержался от вопросов. Фотографию матери Шэнь он уже видел, женщина была всего на пять лет старше него и не выглядела старой. Цзянь Фанпина это несколько беспокоило. Каждый раз, когда девушка звонила матери, та спрашивала, молится ли она каждый день, перед сном крестилась ли, читала ли «Отче наш» и молитву Богородице, иногда заставляла прямо по телефону цитировать Священное Писание, проверяла, как уроки. Цзянь Фанпин после нескольких таких бесед даже нашёл Библию, полистал и решил, что она для него слишком толстая, взял книжку потоньше, «Библейские сюжеты». Когда дошёл до того, что надо «возлюбить и ближнего своего, и врага своего», то слегка успокоился, а прочитав рассказ о Вавилонской башне, снова впал в уныние. Люди смогли построить башню до самого неба, но Господу это не понравилось, потому Он сделал так, что люди заговорили на разных языках и разбрелись по всей земле. Цзянь Фанпин подумал, что людей разделяют не только языковые барьеры, но и разница в укладе жизни. Мать Шэнь всю жизнь работала в исправительных учреждениях и вдовствовала двадцать лет, она такая же, как и обычные люди? Если так, хорошо, нормальная мать его не отвергла бы. Но что если она не обычная? Могут ли найтись какие-то доводы?

Наконец Шэнь Ина заговорила:

— Я ей о тебе рассказывала, она, судя по всему, не очень рада. Снова и снова говорит, что главное жить честно, не обязательно быть сильным мира сего.

— Твоя мама меня переоценивает, — рассмеялся Цзянь Фанпин. — Куда мне до «сильных мира сего»! А ещё что она говорит?

— Спрашивала, сколько тебе лет. Я сказала, что скоро сорок. Потом спросила о твоей должности, я ответила, что ты начальник бюро, но скоро пойдёшь на повышение.

Цзянь Фанпин самодовольно рассмеялся — это же как раз его сильная сторона при общении с женщинами.

— Но ведь не может быть, чтобы мама не разрешила тебе выйти за меня только потому, что я чиновник? Успокойся, я честный человек, в материальном плане проблем никаких, образ жизни вообще безупречный.

При этом он не чувствовал себя обманщиком. Шэнь Ина стала серьёзной:

— Мама всю жизнь проработала в исправительных учреждениях, она с первого взгляда может сказать, хороший ты человек или плохой.

Цзянь Фанпин поднял руки вверх, дескать, сдаюсь:

— Хорошо, как скажешь, тогда поскорее приглашай её в гости, но не забудь принести зеркало, отпугивающее злых духов.[20]

Шэнь Ина захихикала, а потом ласково сказала:

— Ну что ты так беспокоишься? Я у мамы единственная дочка, она не будет препятствовать моему счастью.

Вино было крепким, а румянец на щеках девушки опьянял ещё больше. Остальное, как говорится, не проблема, думал он. Человек, который отправляется в путь с тяжёлой ношей, привыкает к такому темпу и к такой поступи. Стоит чуть облегчить ношу, и он уже не сможет идти — ноги слишком лёгкие, и на душе тоже очень легко. Жаль, что музыки нет, лучше всего что-то из «Бандари»,[21] она подходит для быстрой езды, ведь сегодня вечером он решил «прокатить» её.

Цзянь Фанпин прижал девушку к себе, внимательно глядя в глаза. Она вся затрепетала.

— Ты чего? — Она почувствовала в нём перемену.

— Хочу погасить твои глаза, хорошо?

— Нет! — воскликнула она. — Мы же договорились, что всё будет после свадьбы, если до свадьбы этим заниматься, то Господь накажет.

Хотя она и сопротивлялась, но только на словах. По её венам текло вино «Масуэло», руки-ноги обмякли, всё вокруг словно бы утонуло в красном вине. Может быть, она так и не поняла, что так нужно. Взрослый мужчина должен проверить последний пункт. Во всё её очарование, изначальную свежесть он верил и дорожил этим, и сегодняшнее обещание по большей степени основывалось на этом. Если девушка пройдёт последнюю проверку и на простынях останутся красные пятна, напоминающие брызги красного вина, то он вверит ей своё счастье. «Прости меня, — повторял он про себя. — Любовь моя, у любви взрослого мужчины тоже есть условия. Хотя может показаться, что эти условия бесстыдные и пошлые, но они важны».

* * *

Шэнь Ина проплакала весь вечер, а на следующий день не отвечала на его звонки и сообщения. Цзянь Фанпин перенёс собрание и решил подождать девушку после работы. Охранник на вахте глянул на его машину и тут же сообщил начальнику канцелярии. Цзянь Фанпин непринуждённо сказал, мол, я просто жду Сяо Шэнь. Начальник тут же смекнул, в чём дело, поднялся и велел Шэнь Ина спускаться. Сотрудники во все глаза уставились на девушку. Она позаботилась о репутации Цзяня, поэтому весело запрыгнула в машину, даже умудрилась выдавить из себя улыбку и попрощаться с начальником. Цзянь Фанпин, глядя на это, поначалу успокоился. Но как только они добрались до её квартиры, она забыла о его репутации, не хотела впускать, говорила, что им надо расстаться, потому что она наконец поняла, что Цзянь Фанпин за человек:

— Я-то думала, ты джентльмен, а ты такое же животное! Все вы, мужики, животные!

Цзянь Фанпину стало смешно. Он попытался успокоить её:

— Хорошо, как скажешь, я и впрямь всего лишь животное.

— Не обижай животных! — надулась она. — Ты даже хуже, чем животное!

Он ещё больше развеселился:

— Как скажешь, хуже так хуже.

— Ты муха! Отвратительная муха!

— Хорошо, я муха!

— Нет, даже хуже, ты навозный жук!

У взрослого мужчины хватит терпения на все капризы, жалобы и прихоти. Если он захочет. Цзянь Фанпин, разумеется, хотел. Услышав последние слова, он молча стал теснить девушку в сторону дивана. Она удивлённо спросила:

— Ты что творишь вообще?

— Навозный жук делает свою работу.

Выражение лица у Цзянь Фанпина было что ни на есть серьёзное, и в эту минуту девушка раскрылась как цветок. Он прижал её к груди, задышал прямо в ухо, чувствуя, как по её телу пробегает дрожь волнами. Общеизвестно, что девушка, согласившись один раз, редко когда сопротивляется второй, даже такая, как Ван Ячжу. Но не Шэнь Ина! Она не только на словах, но и на деле объяснила Цзянь Фанпину, что можно целовать, ласкать — всё, что угодно, кроме самого главного. Цзянь Фанпин продолжал расстёгивать одежду. Она почувствовала, как обнажаются раны на теле, их обдувает ветер, но молча сопротивлялась с утроенной силой. Когда её ногти впились в его кожу, выступила кровь, напоминающая красное вино. Цзянь Фанпин ослабил хватку и посмотрел на девушку. Она поправила одежду и уткнулась лицом в его грудь:

— Я не хотела, можешь меня больше не жалеть…

Цзянь Фанпин крепко обнял её, но принуждать не стал. Он, не отрываясь, смотрел на её глаза, на её лицо, пока девушка не уснула.

Зазвонил его мобильный. Это был староста. Он хмуро поинтересовался, где находится Цзянь Фанпин. Цзянь Фанпин увильнул от ответа, но староста понял и со вздохом сказал, что Лао Чжана на допрос увезли, и это, возможно, коснётся всех, кто с ним учился.

— Хотел предупредить тебя.

Староста повесил трубку, а у Цзяня всё в голове поплыло. Лао Чжан — это его однокашник по партийной школе, тот самый, который заливал «В таком-то районе я всё улажу, кроме убийства, хоть ты пьяным за руль сядешь, хоть проституцией займёшься, хоть девочку снимешь». Только в прошлом году получить повышение и стать главой района — и так быстро свалиться с кресла?

Шэнь Ина, лежавшая у него на груди, открыла глаза и сонно пробормотала:

— Что случилось?

Цзянь Фанпин выдавил из себя улыбку:

— В департаменте кое-что случилось, нужно съездить, а ты поспи.

Выйдя из квартиры, Цзянь Фанпин позвонил старосте, тот с усмешкой сказал:

— А ты решительный малый, ещё не совсем в плену у женских чар.

Цзянь Фанпину было не до шуток, он стал расспрашивать, что произошло с Лао Чжаном. Они проговорили больше часа. Обсудив всё, что узнали от однокашников по партийной школе, и рассказав о том, что их самих связывало с Лао Чжаном, пришли к выводу, что не нарушили никаких табу. Только тогда успокоились и закончили разговор. Цзянь Фанпин вздохнул и включил двигатель. Он подумал: «Что ж поделать, если у Лао Чжана язык как помело, не надо было молоть всякий вздор, понятное дело, что рано или поздно его должны были снять с поста».

Вскоре новость о дисциплинарном расследовании попала в прессу, отец, держа в руках газету, словно бесценный клад, ткнул под нос Цзянь Фанпину:

— Извлеки урок! — подытожил: — Я ж тебе говорил, что стреляют по той утке, которая высовывает голову! Так что ты полегче на поворотах!

Цзянь Фанпин небрежно бросил:

— Пап, я всё понял, я всё делаю, как ты говоришь!

На самом деле мыслями он был далеко, поскольку приезжала мать Шэнь, и от её согласия зависело, сможет ли он в итоге жениться на девушке. А против отцовских нотаций у него давно уже выработался иммунитет.

* * *

Мать Шэнь Ина оказалась даже моложе, чем на фото. При встрече он обратился к ней «тётушка», в ответ она рассмеялась:

— Да я не намного старше вас, не надо из меня делать старуху.

Шэнь Ина глуповато хихикнула. Цзянь Фанпин нашёлся:

— У вас отличное чувство юмора. Кстати, я уже договорился по поводу ужина. Устроим банкет в вашу честь в отеле «Интерконтиненталь».

Во время первомайских праздников отдельный кабинет в ресторане «Интерконтиненталя» было очень сложно забронировать, но для Цзянь Фанпина, разумеется, не представляло проблем. Мать Шэнь вошла в кабинет и не садясь, а с суеверным страхом огляделась по сторонам. Цзянь Фанпин сказал:

— Обстановка простенькая, вы уж не обижайтесь.

Женщина ничего не ответила, подняла бокал, посмотрела на свет, потом взяла увесистую ложку, обнюхала, нахмурилась. Тут не выдержала Шэнь Ина:

— Мам, с большим трудом удалось забронировать отдельный кабинет, садись уже!

Мать засмеялась:

— Не так уж простенько, но хоть чистенько? Я не привыкла в отдельных кабинетах есть, пойдёмте в общий зал.

Официант в изумлении посмотрел на неё, потом перевёл взгляд на Цзянь Фанпина. Тот виновато улыбнулся и кивнул:

— Тут слишком тесно, в общем зале попросторнее, вот только народу очень много и шумновато. Я пойду закажу столик.

Цвет лица у Цзянь Фанпина стал, как кожура у заплесневелого фрукта, отчего у директора ресторана зашлось сердце. Места быстренько нашли, мать Шэнь двинулась прямо к столику и села. Шэнь Ина тоже села, она заметно волновалась. Цзянь Фанпин как ни в чём не бывало заказал еду и выбрал вино, хорошую еду и хорошее вино, «Латур» из французского Бордо. Цвет у вина был тёмно-красный, содержание танина высокое, аромат с еле заметной шоколадной ноткой. Шэнь Ина знала, что это вино — король всех вин Бордо, каждая бутылка не дешевле десяти тысяч юаней, расчувствовалась и улыбнулась ему. Цзянь Фанпин невозмутимо налил её матери чаю. Как только принесли вино, к ним подошёл поздороваться его друг. Цзянь Фанпин представил: это Шэнь Ина, это её мать. Друг сразу понял, что к чему, и вежливо поднял бокал. Мать Шэнь сидела как истукан, потом приподняла бокал и спросила, в какой организации работает друг.

— В таком-то бюро такого-то департамента.

Лицо женщины расплылось в улыбке:

— Ваш начальник департамента Поу как раз у нас. Если захотите навестить его, я могу поспособствовать.

У друга вытянулась физиономия, он сконфуженно засмеялся и отошёл. Мать Шэнь холодно улыбнулась и сообщила, что господина Поу приговорили к пятнадцати годам лишения свободы в прошлом году.

— Мам! — Шэнь Ина всё-таки не сдержалась.

Женщина тщательно вытерла палочки и сказала тоном таким же твёрдым, как палочки:

— Я с ним буду разговаривать, хочешь послушать — сиди, не хочешь — иди. Тебе слова никто не даёт.

— Ина, сходи в машину за сигаретами, а я пока с тётушкой поболтаю.

Цзянь Фанпин почувствовал, будто кто-то в одну руку взял молоток, в другую гвоздь и ищет на его затылке подходящее место. Его продуманный план провалился, и он хотел только, чтобы ужин поскорее закончился. Шэнь Ина закусила губу, взяла ключи и ушла.

Её мать отложила палочки и заявила:

— Господин Цзянь, я привыкла говорить прямо, вы уж не обижайтесь, но я против вашего брака с Наной.

Цзянь Фанпин подумал немного, потом с горькой усмешкой сказал:

— Почему?

В этот момент она напомнила ему актрису Цай Мин, звезду короткометражек.

— Если не хотите, чтобы мы жили с родителями, я куплю рядом ещё одну квартиру, чтобы можно было заботиться о стариках, но при этом и жить они нам не будут мешать. А сын… может жить на два дома, конечно, с нами чуть подольше…

— Я не про это. Заботиться о стариках — это священный долг, ребёнок — ваша плоть и кровь, и неважно, на ком вы женитесь.

— Тогда в чём дело? — Цзянь Фанпин окончательно растерялся. Он уже вывернул перед этой тёткой всю душу наизнанку.

Госпожа Шэнь вытащила сигарету. Цзянь Фанпин тут же вытянулся в струнку, поднёс зажигалку. В его душе эта женщина уже заняла то же положение, что и начальство, а значит, нужно было оказывать ей всяческие знаки уважения.

Она выпустила струйку дыма.

— Вы ведь знаете, чем я занимаюсь? Я начальник отдела исправительного образования, в тюрьме отработала двадцать лет. А какие к нам люди попадают, вы должны знать. Все высшие чины.

— Не совсем понимаю, к чему вы клоните. — Цзянь Фанпин тоже закурил. Сигарета в его руке слегка подрагивала.

— Я слишком много общаюсь с коррупционерами. Когда они к нам попадают, то строчат письма во все инстанции, активно занимаются спортом, постоянно принимают посетителей и полны веры. Но через год они ломаются. Кончают жизнь самоубийством, сходят с ума, объявляют голодовку. Я всякого понасмотрелась. Сначала их навещают жёны и дети, но постепенно визиты сменяются письмами, а потом и письма им перестают писать, и в итоге по почте приходит копия свидетельства о расторжении брака. Вы понимаете, о чём я? В этом году вам сорок лет. Нана сказала, что вам прочат скорое повышение до замначальника департамента, вы поднимаетесь по карьерной лестнице очень быстро. Но я видела и тех, кто поднимался быстрее, а потом наломал дров и сам себя укусил за запястье, как младенец. Так случилось с начальником департамента Поу. Вы, наверное, не понимаете, каким хорошим был первый парень Наны. В университете преподаёт, работа стабильная. Очень жаль.

— Я-то про него не знаю, но всё равно не понимаю вас, — сказал Цзянь Фанпин и подумал: «Интересно, а ты-то когда стала третьей в их отношениях?»

— Нана воспитана в старых традициях — если замуж, то на всю жизнь. А вы? Сегодня тут в грудь себя бьёте, а сами демонстрируете свои пороки. Уверены, что к нам не попадёте? — Её взгляд впивался в кожу лица, словно игла швейной машинки. — Думаете, нет? А вот возьмём это красное вино. На вашу зарплату можно себе такое позволить? Да и оглядитесь вокруг, многие ли вытаскивают деньги, чтобы расплатиться? Много ли тут чистых на руку? Такие, как вы, те, кто пережил успех после череды неудач, редко справляются с бременем успеха. Если ничего не произойдёт, замечательно, а если произойдёт? Вы не обижайтесь на меня за неприятные слова, я просто много повидала и боюсь. Честно говоря, мне плевать, сколько вам лет, ничего, что к вам прилагаются родители и ребёнок, главное, чтобы всю жизнь провели с Наной. Я не хочу для дочери почестей и богатства, чтобы все вокруг завидовали, хочу лишь, чтобы она жила себе спокойно до старости со своим мужем, пусть он будет внимательным и заботливым, и этого довольно. Я прекрасно понимаю, что если вы загремите в тюрьму, то Нана вас не бросит, как бы тяжело ей ни было, она на такое не способна. Но я её мать, я не могу позволить ей рисковать.

Кругом все галдели, люди, отмечавшие праздник, радовались, то и дело раздавались взрывы хохота. Цзянь Фанпину подумалось: «Разве же это знакомство, это настоящий суд!» А вокруг зрители, все смотрят на него. Смотрят, как он осторожничает, как лавирует, как терпит полное фиаско, лишённый возможности хоть как-то себя защитить.

— В общих чертах я вас понял, — Цзянь Фанпин покивал, — но подобные доводы слышу в первый раз. По вашей логике, все чиновники попадут в тюрьму? Все, кто пьёт красное вино, сразу коррупционеры? А выйти за чиновника замуж — риск? Но это вовсе не так.

— Да я знаю, что нет ничего страшного в том, чтобы выпить и закусить, но все, кто к нам попал, с этого и начинали. Я занимаюсь исправительными работами, а потому в курсе, кто и что натворил, как натворил и как всё раскрылось. Возвращаясь к сказанному, я не испытываю к вам неприязни и, разумеется, не желаю вам попасть в тюрьму. Но вдруг такое произойдёт? Чтобы смягчить наказание, мы во все отделы рассылаем брошюры с отрицательными примерами, читаем лекции, чтобы люди учились на чужих ошибках. А если бы у вас была дочь и внук, которые, возможно, потом всю жизнь не смогли бы на людях голову поднять и спину распрямить? Вы бы не пожалели?

Женщина затушила сигарету, достала визитную карточку и положила её на стол:

— Это телефон ректора университета госпожи Цуй, мы с ней вместе учились. Если вы действительно любите Нану, уходите со своего поста и устраивайтесь в университет, в таком случае я согласна на ваш брак.

Цзянь Фанпин достал ещё сигарету и зажёг от окурка. Он смотрел на вино в бокале и не знал, что сказать. Женщина снова закурила:

— Что? Жалко всё бросить?

Цзянь Фанпин медленно выпустил дым и медленно сказал:

— Можно я скажу пару слов?

— Конечно. У преступников есть право на последнее слово.

— Если я сейчас всё брошу и уйду из департамента, то десять с лишним лет образования и десять с лишним лет работы вылетят в трубу. Но дело даже не в этом. Я пригласил вас в пятизвёздочный отель поужинать, вино за десять с лишним тысяч и новое место Наны — всё это результат моей работы. Хорошо, отбросим и это. Поговорим о Нане. Если бы я не был начальником бюро, а был бы простым служащим, то мы вообще не встретились бы. И это давайте вычеркнем. Мне скоро сорок, если я уйду с работы и женюсь на Нане, отказавшись от своего прошлого, то что я буду делать? Буду ли я счастлив? Готов поклясться, стоит мне уйти из департамента, как и Нана очень быстро потеряет работу. У меня нищенская зарплата, а Нана и вовсе безработная. Вы нас кормить будете?

Женщина затянулась и произнесла:

— Главное — умеренность, я же в одиночку как-то дочь вырастила.

Цзянь Фанпин хотел выругаться, но тут подошла Шэнь Ина, издали было видно, что у неё красные глаза, явно плакала. Он ей улыбнулся, а её матери, с трудом сдерживаясь, сказал:

— Вот что, мне нужно хорошенько всё обдумать. — Он слегка задыхался.

Женщина с подозрением посмотрела на него, а потом голос вдруг сделался ласковым, она вздохнула:

— Нана хорошо жила последние годы. Я её мама. Я её спасаю и вас спасаю.

* * *

Как бы то ни было, мать Шэнь всё-таки дала Цзянь Фанпину последний шанс. Когда он звонил в последующие три дня, то всегда слышал, как Шэнь Ина яростно спорит с матерью, поэтому решил больше пока не звонить. Он убедил себя, что должен верить: она всё-таки отвоюет себе это право. Если не сможет, тогда все его попытки бесполезны. Он написал девушке СМС и отправил. Внезапно почувствовал себя совершенно беспомощным, когда взрослый мужик чувствует себя беспомощным, в этом есть что-то жалкое. Шэнь Ина прислала очень простой ответ: «Верь мне».

На третий день она позвонила ему и попросила о встрече. Он начал:

— Мне есть что тебе сказать.

— Сам решай.

— Я звонил в справочную, сказали, ресторана с таким названием нет.

Шэнь Ина расплакалась. У них раньше всё было так хорошо, так замечательно. Он вздохнул:

— Подожди, я сейчас за тобой приеду.

Цзянь Фанпин забрал её, как только она уселась, сразу нажал на газ. Он хотел отвезти её на загородную базу за двести километров от города. Там нельзя уже было списать все расходы на департамент, но зато это было далеко, возвращаться два с лишним часа. Если она не договорилась с матерью, если надежды нет, то как минимум у него будет два с лишним часа обратной дороги, чтобы в последний раз попытаться убедить её. Он подумал: «Взрослый мужик, и на такие расчёты идёт из-за любви! Кто бы остался равнодушным?»

Был будний день, на базе отдыха было безлюдно. Во всём ресторане только они вдвоём. Вокруг высились горы, внизу шумела вода, а на столе стояло красное вино. Итальянское «Брунелло». То самоё, которое он пустил в ход в День всех влюблённых. Они открыли бутылку. Цзянь Фанпин сказал:

— Европейцы считают, что вино — это Христова кровь, но мне кажется, если бы Господь умел плакать, то слёзы были бы красного цвета.

Шэнь Ина заплакала. Он её успокаивал, но на душе было грустно и в носу было щекотно. Нежели он тоже плачет? Нет, взрослые мужчины не плачут. Но то, что они не плачут, не значит, что они не умеют плакать. На самом деле он тоже уже ронял слёзы.

Они так и не притронулись к еде. Обратная дорога показалась очень долгой. Они мало разговаривали и думали каждый о своём. Цзянь Фанпин решил: «Что ж, подождём». После развода он только и делал, что ждал. Встретил одну девушку, бросил её, встретил другую и снова бросил. Когда собирался остановиться, встретил ту, которая бросила его. Любопытно. По радио зазвучала песня, последняя строка была такой: «Если хочешь вечной любви, нужно смелым быть». Хорошо сказано. Цзянь Фанпин, смакуя фразу, подумал: «А сколько смелости надо, чтобы твоя любовь длилась вечно?» Он считал себя достаточно смелым, даже пообещал, что сможет разъехаться с родителями, а вот бросить свой пост не мог. Правда не мог. У Шэнь Ина вдруг заблестели глаза.

— А что, если так? Ты меня отвезёшь в какой-нибудь отель, сделаем ребёночка, тогда мама наверняка согласится!

Он не ответил. Девушка смотрела на его лицо, блестевшее от слёз, чистых, как слёзы ребёнка. Она заплакала и потянула его за рукав:

— Не плачь, ладно? Ладно? Когда взрослый мужчина плачет — это такое неприятное зрелище. Правда. Подожди меня. Я сумею договориться с мамой, хорошо?

Он смотрел прямо перед собой.

— Хорошо. Я тебя подожду. Я буду ждать до самой смерти.

Тут он и сам растрогался. На самом деле он хотел добавить: «Нужно лишь…» Но что нужно? Взрослый мужчина, который разбирается в красном вине и живёт на широкую ногу, которому симпатизируют девушки и женщины. Если у него всё это отнять, то он обесценится. Но он понимал, что не может обесцениться, даже принимая во внимание интересы нижней половины тела, надо не забывать об оставшейся половине жизни, о своей оставшейся половине жизни, об оставшейся половине жизни родителей, а ведь есть ещё и Вэйвэй.

* * *

Мать Шэнь жила у дочери больше месяца, было такое впечатление, что и не собирается уезжать. Шэнь Ина каждый день отчитывалась ему, как идут переговоры, но пока мать тут, они виделись редко. Ещё и отец захворал. Лёг в больницу, и там выяснилось, что у него инсульт, а матери нужно было ещё заботиться о Вэйвэе. Приходилось Цзянь Фанпину днём работать, а ночью дежурить в больнице. Вся ответственность за семью легла на его плечи, поскольку жены у него не было. Через капельницу отцу вводили снотворное, поэтому он быстро засыпал и даже не храпел, как обычно. Цзянь Фанпин смотрел на его лицо и несколько раз порывался проверить, дышит он или уже нет. На душе у него было горько, ведь он сам тоже состарится и будет так же лежать на кровати без движения, а окружающие будут думать, уж не умер ли он. Цзянь Фанпин прикорнул в уголке и уснул. Ему приснилось, будто он голый пёс, бегает туда-сюда. Внезапно ему показалось, что всё изменилось — люди стали выше, дома стали выше, и деревья тоже, приходилось задирать голову, чтобы посмотреть на что-то. Изо рта постоянно капала слюна. Людскую речь он не понимал. Бегал он, бегал, всё бегал и бегал, у дороги кто-то выкинул остатки еды, Цзянь, виляя хвостом, подскочил и с жадностью принялся есть.

Когда проснулся, позвонили из департамента, сказали, что в правительство провинции срочно нужны материалы, понятно, что у него отец болеет, но волей-неволей придётся ехать на работу и всех спасать. Звонил сам начальник Чжун, отказаться было неудобно. Повсюду были пробки, машины еле ползли, обычно Шэнь Ина звонила ему в это время с отчётом, но сегодня почему-то не позвонила. Он проезжал мимо её дома, не выдержал и притормозил у входа, надеясь: вдруг получится подбросить её до работы? Издали он увидел, как из дверей вышла её мать с каким-то парнем, они болтали и смеялись. Цзянь Фанпин сообразил, что это её бывший молодой человек. Паренёк был одет очень просто, на носу красовались очки, а в руках он нёс портфель. Цзянь Фанпин увидел, как они мило простились, после чего парень сел в автобус, а мать Шэнь встала в очередь за ютяо. Он медленно достал мобильник и набрал номер девушки. Судя по всему, она что-то ела, поскольку говорила с набитым ртом, спросила, как отец. Он успокоил:

— Намного лучше. Ты что делаешь?

— Мы с мамой завтракаем.

Цзянь Фанпин почувствовал, как у него вспотели ладони. Он взглянул на её мать из окна машины:

— Да? А что на завтрак?

— Ютяо. Как обычно. Да, ещё молоко. А ты поел?

— Поел, приятного вам с мамой аппетита.

Цзянь Фанпин тронулся с места и вклинился в поток транспорта. Он подумал, что для одного дня слишком много событий. В правительство запросили материалы, скорее всего кто-то из руководства приедет с инспекцией, если не с инспекцией, так просто посмотреть. Это для департамента важное событие, которого долго ждали и готовились. Начальник Чжун скоро уйдёт, на пенсию или в консультативный совет, но уйдёт, сейчас решается, сможет ли он войти в постоянный комитет. Как только начальник Чжун уйдёт в отставку, расстановка сил в департаменте изменится и утверждение должности будет зависеть от того, как он сейчас себя проявит. Он много времени тратил на Шэнь, чем вызывал недовольство начальника Чжуна. Но сейчас, похоже, всё кончилось, дальше так продолжаться не будет. Ему сорок лет, и он на перепутье, если упустит эту возможность, то ещё ждать невесть сколько, он отлично понимал, что нужно расставить приоритеты. Если подумать, то, кроме отца с матерью и сына, на третьем месте у него именно работа. Зажёгся зелёный свет. Цзянь Фанпин подумал: «Не позвонить ли одногруппнику из секретариата, чтобы поподробнее всё разузнать? Он возглавляет канцелярию, вдруг начальник Чжун спросит, у него будет оправдание». Впереди скопилось много машин, то и дело звучали автомобильные гудки, стоял дикий шум, а у него душа радовалась. Если он получит информацию из своих источников, то начальник Чжун сменит гнев на милость и шансы получить должность возрастут. Цзянь Фанпин подумал: «Давай, брат, работай, если сможешь ещё на ступеньку подняться, жизнь станет ещё лучше».

Перевод Н.Н. Власовой

Чжан Юэжань КРАСНЫЕ ТУФЕЛЬКИ

Глава 1

После выстрела со лба у неё брызнула кровь. Через пару секунд, решив, что она мертва, он повернулся, чтобы уйти. И тут за спиной зашуршал ковёр. Сжав пистолет, он стремительно обернулся. И увидел её.

Девчушка лет четырёх, платьице бледно-финикового цвета, нежные ручонки торчат из него, как корни лотоса. Заливаясь клекочущим птичьим смехом, она ковыляла из дальней комнаты неуклюже, как гусёнок, в красных материных туфлях, они плыли по ковру как лодочки по морской глади. Выстрела она, похоже, ничуть не испугалась, даже голову не подняла. Она была из тех детей, которые погружаются в игру и умеют получать от этого радость.

Она вышла прямо на него. Между ними раскинулось мёртвое тело. Со лба ещё текла кровь, но кожа быстро остывала. Она не могла не заметить лежащую женщину, не увидеть, как на ней, словно на вытащенном из огня полене, гаснут последние искорки жизни. Но девочка вела себя совсем не как обычные дети — ни страха в глазах, ни горестных воплей, она не бросилась к матери, не обхватила, беззвучно всхлипывая. Она не могла не заметить и его самого, и ещё дымящийся пистолет, но так и не оторвалась от своего увлекательного занятия и продолжала брести в больших, как лодки, туфлях, нагнувшись вперёд. Ступала неустойчиво, казалось, вот-вот упадёт. Но ей нравилось, и клекочущий смех звучал не переставая.

Ощутив на себе его взгляд, девочка повернулась и направилась к нему. Смех какой-то неискренний, а туфли волочит, переваливаясь, как пингвин. Он вгляделся в неё. Очень похожа на покойницу мать. У обеих большие удлинённые глаза, высокий лоб. Но она ещё маленькая, личико круглое, как яблоко, брови чуть обозначены, мягкие волосы свешиваются на лицо. Платьице старое, всё в белых пятнах на груди — то ли от сухого молока, то ли от жидкой каши. Кое-где порвано или проношено, концы ниток торчат: судя по всему, мать не очень-то пеклась о ней. Но её это почти не заботило, никакой обиды за то, что её оставили одну, и она продолжала брести, непринуждённо смеясь. Дошла до лежащей в луже крови матери, с усилием сделала широкий шаг и переступила через неё. Словно не через мать, а через камень на дороге.

От этой картины на душе сделалось невыносимо тягостно. Он, наёмный убийца, каких только кровавых сцен не видел, но эта показалась самой жестокой: ничего не соображающая девчушка переступает через тело матери. Смотреть на это не было сил, а она всё брела к нему, улыбаясь, прекрасный цветочек, цветочек, не утративший невинности, ещё не познавший житейских бурь. Он вздохнул, рука дрожала, когда он выстрелил ребёнку в живот. Девочка брела, постукивая великоватыми туфлями, и когда прозвучал выстрел, застыла на пару секунд и упала навзничь. Туфли соскочили и взлетели, как вспугнутые птицы.

Упав, они одна за другой ударились о её тельце. Из живота струилась кровь, она вскоре замарала и их. Красные туфли стали как живые.

Он облегчённо вздохнул: всё, конец. Потом повернулся и ушёл.

Глава 2

Вновь в этом городе он оказался через шесть лет. Все эти годы, как и прежде, убивал и скрывался. Такая жизнь давно надоела, но бывает, что держаться прежних привычек — лучший способ выжить. Да, убивать уже привык, привык к тому, что неожиданно вспоминались выстрелы и падающие тела, кровь и стоны умирающих. В жизни не осталось других желаний и стремлений, кроме того, чтобы получить задание и выполнить его. Если бы не это, могло возникнуть ощущение, что и не живёшь совсем.

Цель возвращения была прежней — убийство. К тому же, понятно, стрелять нужно было без промаха. Свою задачу он выполнил без сучка и без задоринки. Его обнаружили, но он быстро оторвался от преследователей.

Он долго бежал и уже в пригороде наконец остановился передохнуть. Хватая большими глотками воздух и оглядываясь по сторонам, он обнаружил позади большой двор и много маленьких детей за стальной оградой. Самых разных возрастов, одежонка истрёпанная, лица чумазые. Пройдя вдоль ограды, увидел табличку: «Детский дом». Хотя уже догадался, здесь он себя посторонним не чувствовал.

Он вспомнил детские годы. На Новый год ему, как и всем остальным, выпадала редкая возможность надеть всё новое, чтобы встречать посетителей. Чтобы кто-то пожелал раскошелиться, нужно было всё время улыбаться, беспрестанно кланяться, без конца говорить «спасибо», чтобы вызвать сочувствие и понравиться. Он помнил, как тогда притворялся, чтобы его пожалели, и бывало, получал шоколадку. Но страдал от стыда. Когда ты ещё совсем маленький, и приходится вымучивать улыбку, стыд окутывает, как густое облако дыма. Кажется, что ты — запертый в клетке зверёк и жертвователи приходят поглазеть на тебя. Он неспешно окинул взглядом ограду детского дома: вот она, железная клетка, и в ней заперты дети. Но им, похоже, это безразлично, вероятно, они вполне довольны съеденной сегодня конфетой. Как это печально! В тринадцать лет он однажды вечером перебрался через невысокую стену и очутился в окружающем детский дом мире. Сколько радости он испытал тогда — вот она, долгожданная свобода! Казалось, наконец-то он уже человек, а не зверёк, которым кто-то командует.

Возможно, из-за детского страха перед теми, кто командует тобой и держит тебя под контролем, он испытывал к ним величайший интерес. А когда сам стал распоряжаться жизнью других, испытал не бывалое удовлетворение.

Детский дом, в котором он оказался спустя двадцать лет, совсем не походил на тот, где он провёл детские годы, но у них была одна общая черта, словно за эти годы ничего не изменилось. На лицах детей во дворе написан какой-то особенный страх. Они и двигались очень осторожно, и разговаривали негромко, и конфету крепко держали в ладошке или совали поглубже в карман, чтобы продлить удовольствие. У всех одинаковое застывшее выражение, лишённые блеска глаза, изредка слышится невыносимый, не звонкий, а какой-то каркающий смех.

От всего этого стало тошно, и он собрался уходить. И тут увидел её. Узнал он её не сразу, всё же шесть лет не видел, а дети растут быстро. В синем с красноватым оттенком мешковатом платье явно не её размера, видать, донашивает за кем-то. Худющая, болтается в этом платье, как карандаш в стаканчике для кистей. Она сидела на корточках и внимательно наблюдала за воробьём с пораненным крылом. Его, наверное, сбило вчерашним ливнем, и он лежал, вытянув лапки, на холодной земле. Сидит и внимательно рассматривает его с серьёзным видом, как учёный. Не такая она, как все, вот он и остановил на ней свой взгляд. Ни робости, ни убогости детдомовского ребёнка. Вся раскраснелась, в широко раскрытых глазах светится бесстрашие и уверенность. Живая и проворная, сидит на корточках, а сама подрагивает, как маленький механизм. Но больше всего поразило то, что с её лица не сходит улыбка. Как может вызывать радость попавший в беду воробей? А она знай покачивает головкой с широко раскрытым ртом, будто любуется на небывало яркое цирковое представление.

Он смотрел и смотрел, чувствуя, как в этой чужой девочке бурлит непостижимая жизненная сила, сила буйно растущей травы. Маленькая ручонка ухватила воробья за лапку. Он думал, ей жаль раненую птаху, и никак не ожидал, что она вдруг поднимет её и вскочит. А она размахнулась да как швырнёт его изо всей силы. Тот и пискнуть не успел, как перелетел через ограду и упал в траву совсем близко от него. Взгляд девочки скользнул по дуге, которую воробей прочертил в воздухе, проводив его до самой земли. Она была явно возбуждена, личико заливал яркий румянец.

Он смотрел во все глаза. Туфли на ногах, красные женские туфли ей приходилось волочить, потому что они были слишком велики. И очень старые, с царапинами на когда-то тёмно-красной поверхности и потёртостями, через которые проглядывала кожа. Словно горестное, покрытое струпьями лицо.

В душе будто полыхнуло ярко-белым. Он снова взглянул на девочку. Наверное, он не признал бы её, если бы не выражение лица. Такое же спокойное и безразличное, что и шесть лет назад, когда она перешагивала через свою мать. Да, это она. Она не умерла. Он вдруг ощутил нерушимую связь между собой и этой девочкой. Эта связь накрепко ухватила его, будто вынырнувшая из мрака рука.

И он ушёл.

Под вечер он вернулся с двумя большими пакетами еды. Шоколад, печенье, пирожки с фасолью. Пришёл как посетитель, чтобы встретиться с детьми. Раздал еду. Они и впрямь, как детдомовцы, которых он помнил с детства, принимали еду смущённо, крепко сжимали в кулачке, но сразу не ели. Он подошёл к ней. Ручонки и личико грязные, туфли велики, ножонки в них болтаются, уже стёртые, незалеченные как следует, в гноящихся ранках. А ей всё нипочём, знай себе улыбается, играет с собственными пальчиками — всё у неё игра. По кусочку сдирает с них вздувшуюся кожу. Будто это не её пальцы, и она совсем не чувствует боли. Когда он подошёл, подняла голову и посмотрела на него. Он взял её ручонку и положил в грязную ладошку печенину. Она глянула, вроде бы безо всякого интереса. Печенина великовата, сразу не проглотишь. Она жевала её, наполовину торчащую изо рта, и продолжала, склонив голову, играть с пальчиками. На него больше и не смотрела, словно они хорошо знакомы и видятся каждый день. Он даже засомневался: а вдруг она помнит его?

Он вдруг схватил её в охапку и поднял высоко над головой. Просторные туфли тут же слетели, босые ноги задрыгали в воздухе. Наверное, он задел место, которое у неё чесалось, и она рассмеялась клекочущим смехом. Печенина вылетела изо рта, стукнув его по голове. Она обратила на это внимание, рассмеялась ещё пуще и звонко шлёпнула его по голове рукой. Платье развевалось на ветру, из-под него выглядывало девчоночье тело. На животе он увидел шрамик в полцуня[22] длиной, давно зажившая рана. Кожа белоснежная, и шрамик ничуть не уродливый, в форме идеальной дуги, словно пухлые, чуть заносчиво надутые девичьи губы. Или упавшее на девичье тело пёрышко изящной формы. Красота шрамика изумляла. За жизнь он перевидал ран без числа, но никогда не встречал такой прекрасной, как на этом животике. Казалось, это произведение искусства, а он — его творец.

Он держал девочку высоко над головой, а она колотила по ней. Полмесяца назад он побрил голову, отрос только короткий ёжик, и удары получались необычайно звонкие. Ей эти звуки очень нравились, и она беспрестанно хохотала. Он кружил девочку, держа за талию, платьице раскрывалось, как зонтик в дождливый день, и он не переставал любоваться шрамом. Наконец высвободил одну руку, потянулся и дотронулся до него. Шрам был гладкий, как срез агата, и было впечатление, что он слегка вздымается и опускается как морское беспозвоночное.

Он зажмурился. Его охватило ощущение счастья. Широким потоком оно лилось от тёплого шрамика, где оставила след холодная пуля. Он вдруг страшно растрогался.

Прошло немало времени, прежде чем он опустил её на землю. Помог вставить ножки в эти большие туфли. Когда он снова оглядел их, мелькнула мысль, что пятна на них, должно быть — засохшие следы крови. Девочка эти туфли любит, они уже долгие годы её любимая игрушка.

Он решил взять её с собой.

И тем же вечером увёл её. Вместе с ней он снова переберётся через ограду, вместе с ней снова обретёт свободу. Столько всего нахлынуло хорошего, неведомого прежде. Он будто вернулся в свои тринадцать лет. Ограду перемахнул легко, одним прыжком. А эта смышлёная девчонка, устроившаяся у него на спине, во время прыжка вообразила, что взлетает, и снова радостно рассмеялась. Жизнь казалась ей ещё одной игрой, всегда невыразимо волнующей.

Пожитков у неё не было, только красные туфли.

Глава 3

Уехать он решил на поезде. Нормально идти в своих слишком больших для неё туфлях девочка не могла, поэтому он снял их и посадил её к себе на плечи. Так, у него на плечах, она и сидела всю дорогу, настолько привыкла, что и слезать не хотела. По дороге на вокзал он купил ей вишен, она выплёвывала косточки ему за шиворот, и они скапливались под одеждой. Из-за небольшой простуды из носика постоянно текли сопли, и она вытирала их о его спину.

Наверное, тогда он понял, что слишком сильно любит её. Когда он купил ей шарик у продавца воздушных шаров, она обрадовалась, но, подержав, отпустила, и шарик улетел. Купил сахарной ваты. Она пожевала без особого удовольствия, и в итоге вся вата оказалась у него на спине. Покупал и ветряную вертушку, и сахарный тростник, и букетики ландышей. Ей всё нравилось, она принимала всё с удовольствием. Но, немного поиграв, выбрасывала. Видно, особой радости не испытывала, и длилась она недолго.

Они приехали в маленький незнакомый городок. Поезд шёл очень долго, уже спустились сумерки. Он высунул голову из окна. Небо казалось удивительно высоким, крохотные ярко-алые пятна в листве деревьев говорили о начале осени. Они и облака, плывущие по гаснущему вечернему небу, создавали впечатление, что всё вокруг исполнено светом материнской любви. Из труб приземистых домиков поблизости поднимался дымок с характерным для юга ароматом риса. Пока он всматривался, девочка слезла со спины, высунула голову в окно перед ним и тоже стала глазеть по сторонам.

Они вышли из вагона в заливающую небо и облака вечернюю зарю. Из музыкального магазина слышался низкий мужской голос, исполняющий пылкую серенаду. Похоже, жизнь здесь бьёт ключом.

К тому, что произошло в её раннем детстве, он больше не возвращался. И так ребёнок необычный, да ещё с поразительной способностью оправляться от ран. Вон как зажила рана на животике. Похоже, детские переживания никак не отразились на ней, она росла и росла себе, как деревце без веток, отметая всё, что мешало росту. Он мучился, вспоминая лицо её матери в луже крови. Но тут же утешал себя тем, что погубили её мать страсти, а он лишь орудие.

Раньше её мать он никогда не видел, хотя знал, что она знаменитая художница. В высшем обществе эта элегантная женщина была известна лёгким поведением, заводила связи с мужчинами из богатых семей и славилась природной любвеобильностью. Молва приписывала рождение её дочери «непредвиденным обстоятельствам», никто не знал, кто её отец. Девочка не мешала матери вернуться к привычному образу жизни, и та по-прежнему очаровывала мужчин, причём из-за неё то и дело вспыхивали ссоры. К своему последнему любовнику, известному писателю, она, судя по всему, испытывала настоящую страсть. Вскоре оба запутались в сетях любви настолько, что стали появляться вместе на людях. Нередко он оставался у неё на всю ночь. В конце концов для жены писателя это стало невыносимо. Но она уже много лет была домохозяйкой, их ребёнок вырос, и против более молодой и красивой соперницы у неё не было никаких шансов. А писатель расставаться с любовницей не хотел. Тогда жена нашла киллера и заплатила круглую сумму за расправу с художницей. Всё это, конечно, останется в тайне — таковы правила его ремесла.

И вот он забрался к ней в дом и убил. Встретить там её маленькую дочку не входило в его планы, и он выстрелил в неё тоже по законам ремесла. Но того, что она чудесным образом выживет, он и предположить не мог. Не говоря о том, что снова встретит её. Никак не входило в его планы и то, что он сделал — взял её с собой.

Они остались в этом городке, и он приобрёл уютное жильё. Обставил ей прелестную маленькую комнатку. Ей очень нравилось всё красное, и он купил кроватку цвета красной розы, диванчик, обтянутый материей насыщенного розового цвета, тёмно-красный торшер и коврик цвета опавшей красной листвы. Почистил и подкрасил туфли, и они вновь стали ярко-красными. Положил в шкафчик в её комнате, и она часто играла с ними.

Он понятия не имел, как ухаживать за маленьким ребёнком, и родни, с кем можно было бы посоветоваться, у него не было. К счастью, по соседству жила женщина с одиннадцатилетним сыном. Стоя на веранде и глядя, как он заносит купленную мебель, она добродушно посмеивалась: мол, мужчине одному с дочкой ох как непросто. Он смущённо улыбался в ответ. Когда соседка готовила что-то вкусное, она всегда приходила угостить его и малышку. Ребёнок ей очень нравился, десятилетние девочки уже достаточно большие, чтобы вызывать симпатию. Жизнь наладилась. Он очень любил девочку, боялся, что она недоедает, и всегда накупал ей много дорогих и питательных продуктов. Девочка поправилась, щёки зарумянились. Всем она нравилась, но сама относилась к людям с каким-то рассеянным безразличием. Соседка, бывало, принесёт ей пирожное, а она запихнёт его в рот и спасибо не скажет, даже головы не поднимет. Но никто, похоже, не находил в этом ничего предосудительного, все видели в ней прирождённый аристократизм, отчего это высокомерие не выглядело чрезмерным.

Он устроил девочку в школу, но ей там совсем не нравилось. Во время урока она могла выйти из класса, встать на полуденном солнцепёке, задрав голову, и долго наблюдать как зачарованная за птичьим гнездом. Однажды она решила залезть на дерево. И у неё это прекрасно получилось. Она ловко цеплялась тонкими ручками и ножками, как бельчонок. Залезла она лишь для того, чтобы вытащить из гнезда яйца. Какое-то время внимательно рассматривала их, потом подбросила в воздух, и от заключённых в скорлупе маленьких жизней, которые надеялись появиться на свет, остались маленькие лужицы. А она расплылась в довольной улыбке.

Пришлось вернуть её домой. Даже не представляя, как с ней быть дальше, он не переставал бесконечно любить её. Как-то они гуляли, и мимо прошла почтенная дама с маленькой собачкой на поводке. Девочка не отрывала от собачки глаз, и он решил, что собачка ей очень понравилась. Если завести такую, возможно, она научится ухаживать за братьями нашими меньшими, заботиться о них и любить. И он купил чистопородную таксу — крохотную, с маленькими, как косточки абрикоса, словно влажными глазками, и очень милую. И вместе с маленькой бамбуковой конурой, цепочкой и набором для мытья вручил девочке:

— Теперь собачка твоя, нужно хорошенько за ней ухаживать.

Поначалу девочка жила с собакой в мире и согласии, любила водить её гулять. Но потом стала воевать с ней, будто с врагом. Однажды он увидел, что у неё расцарапаны уголки рта, а у собаки ухо в крови.

— Ты бы с ней по-хорошему, — сказал он. — Она всё понимает и может стать тебе другом.

Девочка из-за царапин не расстроилась и не рассердилась. Ей нравился новый враг, нравилось воевать с ним, и она дралась с собачкой так яростно, что та аж подвывала, обороняясь.

Через какое-то время он нашёл собачку в её маленькой конуре мёртвой. Застывшее тело, коготки вверх. Он присел и обнаружил глубоко вогнанный в лоб гвоздь. Кровь текла из раны распускающимся пионом. Похолодев, он вдруг осознал, что правитель небесный послал ему девочку в наказание, чтобы он ощутил страх в душе — ведь, убивая столько лет, он считал, что страх ему уже неведом. С телом собачки на руках он подошёл к ней. Девочка спокойно смотрела на него и никакого чувства вины не выказывала. Наверное, испытывала лишь лёгкую досаду, что заклятого врага уже не будет рядом.

Сына соседки он считал туповатым, но славным малым, да и девочка ему очень нравилась. Он даже доверил этому мальчику провожать её в школу и обратно. Девочка разрешала ему нести свой рюкзак, а сама шагала впереди, покачивая бёдрами. Глядя на неё с веранды, он чувствовал, что, повзрослев, она наверняка станет такой же, как мать, обольстительницей, из-за которой мужчины сходят с ума. Но при мысли об этом душа начинала ныть. Печалился он не о том, что кто-то уведёт её. Он переживал, что рука этого ничего не подозревающего мужчины, лаская её тело, скользнёт вниз и наткнётся на шрам. Для него этот шрам особенный, казалось, в нём сосредоточены все характерные черты и странности её натуры. А шрам нанёс ей он, словно даровав новую жизнь. Хотелось держать её при себе, как сокровище, как произведение искусства, чтобы никто не смел дотронуться до неё.

Учась в школе первой ступени,[23] девочка пристрастилась к фильмам ужасов. Он нередко покупал компакт-диски, и они смотрели их вместе, сидя рядом на диване. Девочка уходила в них с головой, но в отличие от обычных девиц страха не испытывала и не взвизгивала, а просто сидела и смотрела. И только самый кровавый или жуткий эпизод мог вызвать у неё на лице довольное выражение. Его это удручало. Возможно, хотелось, чтобы она, как обычные девочки, от ужаса зарылась бы лицом ему в грудь. Он никогда не обнимал её, потому что никогда не понимал тех, кто предъявляет требования к другим. Он считал, что люди обособлены друг от друга и между ними нет ничего общего. Он ни от кого не ждал даров или помощи. Но и сам не помышлял кому-то помогать. Девочка была исключением. Этого совершенно не поддающегося контролю чувства он и сам не мог объяснить. Словом, он не решался чего-то требовать от неё, не говоря уже о том, чтобы на что-то надеяться.

В тот день они смотрели фильм о женщине, которая жила в огромном особняке одна с большой собакой. Женщина очень любила собаку, но вот зубы собаки её не устраивали. Она напихала ей полный рот льда, так что у той даже глотка не чувствовала боли. А потом клещами повыдергала зубы один за другим. Собака сидела, разинув окровавленную пасть, а женщина в восторге покрывала её поцелуями. В пасти остались лишь мягкие, как мясное пюре, дёсны — вот красота.

Этот эпизод девочка смотрела крайне серьёзно, даже глаза округлились, словно она попала в волшебную страну, где никто не бывал. Так погрузилась в это, что казалось, перенимает опыт.

Не прошло и нескольких дней, как она применила этот опыт на практике. Вернулась позже обычного, но ничего странного в её поведении не было. Она поела, как обычно, посмотрела телевизор, послушала ни на что не похожую музыку. Вдруг раздался стук в дверь и послышался громкий женский плач. Открыв дверь, он увидел соседку всю в слезах.

— Разве твоя дочь человек? — воскликнула она. — Человек она, я спрашиваю, или исчадие ада?

За ней стоял её дурачок сын. Весь рот в крови и слюне, густо смешанных, как пробивающиеся через закрытую трубу сточные воды. Мальчик раскрыл рот пошире, и стало видно, что там нет ни единого зуба, пустая полость, точь-в-точь как у собаки, которую они видели в фильме несколько дней назад.

Глава 4

Вручив соседке изрядную сумму, он забрал девочку и съехал. В городке они прожили три года, а теперь снова садились на поезд. Большую часть вещей из комнаты он отдал этой матери, тяжело переживавшей за сына, но красные туфли девочка взяла с собой.

В поезде они сидели друг против друга. Она чуть покачивалась, как маленькое озорное облачко, спокойно плывущее перед глазами. Он смотрел на неё, как не смотрел уже давно. Ей уже тринадцать, в изголовье кровати он видел пакет с прокладками и понял, что у неё начались месячные, уже взрослая. Всё больше походит на покойницу мать. Высокий лоб, округлые щёки, аккуратный подбородок — красавица да и только. Большие удлинённые глаза, яркая радужка. Губы, особенно верхняя, довольно пухлые, похожи на два лепестка, соблазнительные и волнующие. Она любила разделять волосы на пробор, заплетать и укладывать на затылке, как французская принцесса из восемнадцатого века. Это она по телевизору насмотрелась, уже разбирается, как волновать сердца. Но когда укладывает волосы на голове, видны ключицы. Они у неё сильно выпирают, а когда она подпрыгивает, на их месте образуются две овальные впадинки в форме чашечек, белоснежные как лепестки лотоса. Всё такая же худенькая, ноги и руки — тонкие и длинные, особенно пальцы. Наверное, унаследовала от матери такие, которыми только и держать кисть. Взгляд переместился на ноги, от природы необычайно стройные. Уже угадывается порода, такие люди всю жизнь не толстеют. Красные туфли матери она больше не надевала, но обувь красного цвета по-прежнему любила, и он, увидев красные туфли, тут же их покупал. Так что красных туфелек у неё скопилось много — с квадратными носами, с узкими красными шёлковыми ленточками, выкрашенные кореопсисом, с ажурной вышивкой цветов сливы, со сверкающими, как звёздочки, стразами. Ей очень нравилось лето: можно надевать красные туфли на босу ногу, скидывать их в любой момент и выставлять ноги на солнце, чтобы загорали.

Он разглядывал её молча и невозмутимо. Несмотря на все старания не выдать своей тайной любви к ней, скрывать это становилось всё тяжелее.

— Зачем ты вырвала ему все зубы? — наконец заговорил он.

— Он хотел поцеловать меня, вот я и сказала: дашь вырвать все зубы, тогда позволю. Сам захотел. — Договорив, она весело хихикнула, не чувствуя никакой вины.

— А ты знаешь, чем я занимаюсь? — спросил он. — Я киллер.

Ничуть не удивившись, девочка кивнула:

— Знаю, я трогала твой пистолет. Крутой он у тебя.

Он сказал об этом впервые. Раньше никогда не заговаривал о своём ремесле. За три года он ни разу не уезжал из городка и отказался бы от любого предложения убить кого-то за деньги. Он с самого начала решил, что денег у него уже достаточно. Больше опасался, что жизнь в бегах может быть неподходящей для девочки, и надеялся, что будет лишь беречь её, как сокровище.

Прожив с ней три года, он обрёл неведомое прежде равнодушие к славе и выгоде. Вокруг купленного дома был небольшой садик, там он сажал цветы и овощи. Каждое утро, проводив девочку в школу, надевал сапоги, простую грубую одежду и, засучив рукава, трудился в саду. Потом готовил девочке обед. Никогда не думал, что сам сможет готовить еду. Раньше торопливо перекусывал на улице, покупал горячий печёный батат или шкворчащую маслом жареную сосиску. Иногда, получив солидный куш, мог отправиться в шикарный ресторан и поесть всласть, так сказать, в награду за труды. Сидел за накрытым нарядной скатертью столом, уставленным превосходными блюдами. И каждый раз тяжкой волной накатывалось одиночество. Только в такие моменты вдруг появлялась надежда, что кто-то подойдёт и разделит с ним удовольствие. А в течение этих трёх лет — кто бы мог подумать? — он заставлял себя спокойно и терпеливо осваивать процесс приготовления рыбы. Иногда эти перемены тревожили его. Если не эта глубоко пронизавшая, всецело очаровавшая его девочка тому причиной, то что же?

С какой стати в этой, казалось бы, мирной обстановке, в поезде, он вдруг выложил ей, кто он такой? Может, потому, что уже постепенно ощущал, насколько сильно эта девочка привязала его к себе? Её сила подчиняла стремительно, с невиданной скоростью. Казалось, даже при желании он не сможет главенствовать над ней. По сути дела, он никогда и не главенствовал, всегда шёл на компромисс из любви к ней. Ему вдруг почудилось, что для девочки он всего лишь неопрятный мужчина средних лет. Ужасно расстроившись, он и решился сказать, кто он такой.

Но она осталась так же равнодушна и невозмутима. Он начал сомневаться, помнит ли она, что случилось, когда ей было четыре годика, занервничал и смущённо спросил:

— А что ещё ты знаешь?

Не глядя на него, она скинула туфли, забралась с ногами на сиденье и хихикнула:

— Что ты пришёл и забрал меня из детского дома. А ещё ты хранишь мамины красные туфли, ты её любовник, что ли? Или всё же мой папа? Хотя вряд ли. — Похоже, ей это представлялось занятным, и она лукаво пожимала плечами.

Он оцепенел. По беззаботному выражению её лица можно было заключить, что она действительно не помнит событий прошлого. И он горестно покачал головой:

— Нет, я не твой отец. И не любовник твоей матери.

Девочка почувствовала его смущение и, по-прежнему не поднимая глаз, усмехнулась:

— Ты не переживай, меня это нисколько не волнует.

Он продолжал смотреть на неё, а она уже отвернулась к окну. Её молчание и безразличие причиняли боль. Вдруг захотелось взреветь: «Это я убил твою мать! Вот он я! Смотри!» Лучше бы она ненавидела его, лучше бы накинулась с намерением убить. Но только не это безразличие, это равнодушное пренебрежение, это самое что ни на есть бессердечное отрицание.

Его охватило страшное волнение. Он вдруг понял, что она стала такая большая, такая взрослая, и, хотя они прожили вместе три года, получается, что ему не удалось добавить в её жизнь ни капли своего: словно глухая от рождения, она не в состоянии воспринять то, что он хочет передать. Невыносимее всего было то, что по-прежнему нужно изо дня в день представать перед ней, но уже не лихим киллером из прошлого, а заурядным мужчиной, каким он стал из-за неё, пригодным лишь готовить еду и заботиться о ней.

Изнутри рвался крик: «Это я убил твою мать, посмотри на меня! Посмотри!» Но он сдержался. Поезд мчался вперёд, в окно врывался ветер. Устроившись поудобнее, он неспешно пытался развеять скопившуюся на душе подавленность и досаду.

На одной из остановок девочка обратила внимание на выглядывавшее поверх деревьев колесо обозрения — белый каркас, разноцветные кабинки. Ни в детском доме, ни в городке, где они жили эти годы, колеса обозрения не было, она видела его лишь по телевизору и теперь рассматривала с любопытством. Вот он, переполняющий её дух исследователя. Заметила даже медленно поднимавшийся в небо воздушный шар с прыгающими на нём рожицами. Но только смотрит, ни слова не говоря, ни о чём просить не хочет. По выражению лица давно ясно, что ей очень хочется попасть в этот город, влиться в него, но она не хочет сказать об этом, прячась, как всегда, за этой своей противной маской безразличия. Но не может же он, в конце концов, допустить, чтобы в ней осталась хоть капля досады. И вот они уже сходят с поезда, и он ведёт её в этот красавец город.

Столько нового, просто глаза разбегаются! В парке аттракционов они покатались на колесе обозрения, на «американских горках», посетили аттракцион «Взбесившаяся мышь». В отличие от робких девиц она не взвизгивала. На неё эти большие ревущие игрушки воздействовали совсем по-другому. Было видно, что всё это ей нравится, ей вообще нравилось всё возбуждающее.

И он решил остаться с ней в этом городе.

Город дорогой, повсюду царит дух материального. Торговцы роятся на каждом углу, как мухи. Ему это было не по душе, но девочке нравилось, поэтому он и решил остаться. Все эти годы он не зарабатывал, да и жили они на широкую ногу. А если учесть крупную сумму, отданную соседке в качестве компенсации, то денег осталось совсем немного. Жильё удалось снять не очень удобное, и мебель он приобрёл самую простую. Жизнь потекла, как и раньше в том городке. Он нашёл школу для девочек, надеясь, что это ограничит контакты с мальчиками. Каждый день отвозил её туда на мотороллере, а затем ехал на рынок за овощами. Девочка любила бульон из свежей рыбы, поэтому он часто покупал у торговцев только что пойманного живого карася. Потом встречал её из школы. Ему нравилось отвозить и привозить её, потому что она сидела позади и обнимала его за талию. Её ладошки походили на присосавшиеся к нему мелкие морские звёзды. Город был приморский, и они возвращались домой по набережной, местному «бульвару Сансет». Ветер с моря задувал ему в рукава и развевал ей волосы. По дороге они не разговаривали. Когда сильно припекало, он останавливался, покупал ей мороженое, и они ехали дальше. Как и в детстве, девочка ела очень неаккуратно. Дома, сняв рубашку, он видел потёки от мороженого. Но на душе было тепло, он словно возвращался на несколько лет назад, когда она была маленькой.

Жили они в двух комнатах, каждый в своей. Комнаты были смежными, и их разделяло большое окно с занавеской. Ткань он выбрал очень тонкую, почти прозрачный тюль, и сквозь неё всё было видно. Каждый вечер после ужина она уходила в свою комнату, он в свою. Он включал телевизор и садился на диван, но смотрел в занавешенное окно, наблюдая, как девочка переодевается, пьёт воду, смотрится в зеркало, танцует под музыку. Окно привлекало его гораздо больше, чем телевизор. Незаметно для него самого всё внимание на нём и сосредоточилось. К ценителям женской красоты он себя не относил, наоборот, полагал, что женщины — эти порочные, презренные животные, которые ненавидят бедность и обожают богатство, — ему вообще не нужны. Желания он не испытывал, возможно потому, что убил не одну. Он проникал в спальни, убивал в ванной или в постели. Иногда они были обнажены, но когда он уходил, всегда лежали в луже крови, и от этого их облик менялся. Мёртвое тело в его глазах походило на выжатую половую тряпку, всю в складках и морщинах. Такой он женщину всегда и представлял. Какая уж тут красота или желание!

Что же до девочки, он не упускал возможности глянуть на неё хоть одним глазком. Ему нравилось смотреть, как она вытягивает руки, переодеваясь, и обнажает шрам внизу живота, подобно тому, как медленно раскрывающаяся раковина являет взору ослепительно сияющую жемчужину. Нравилось и как она пьёт воду из большого стеклянного стакана, и как играет локонами волос. Нравилось, как она с потрясающей самовлюблённостью рассматривает себя в большом зеркале, как, слегка простудившись, вдруг чихает, а потом бессознательно трёт нос. Ему нравились все её движения, это было больше, чем влюблённость или увлечённость, она стала для него статуэткой ручной работы, его бесценным сокровищем.

Девочка наверняка чувствовала на себе его взгляд. Но этот взгляд словно проходил сквозь неё, она не обращала на него внимания. Дверь в комнату она никогда не запирала, раздевалась у него на глазах, обтиралась, примеряла бюстгальтеры, красила ногти. И занавеска для неё словно не существовала, она никогда не задёргивала её, даже окно открывала, и он вдыхал аромат духов, смешанный с запахом лака для ногтей. Случалось, она забывала взять с собой в ванную чистое бельё и выскакивала оттуда голышом. Ей всё было безразлично.

Просыпаясь на рассвете, он бросал взгляд в окно. Девочка ещё спала. Посмотрев на неё, он выходил с сигаретой на веранду. Иногда брал с собой пистолет, чтобы подержать его в руках, но однажды вдруг ощутил его тяжесть и леденящий холод. И больше не касался этого своего товарища, который был с ним не один десяток лет. Оцепенело уставившись на диск солнца, который медленно пробивался в тонкой рассветной дымке, он думал, что от жизни вроде бы больше ничего и не надо — лишь вот так спокойно и мирно проводить дни рядом с девочкой. Как и хотелось бы мужчине средних лет без особых достоинств и интересов.

Глава 5

Девочке исполнилось пятнадцать. Он повёл её в самый большой магазин и предложил выбрать подарок. Она остановилась на небольшом фотоаппарате с множеством функций, и он купил его. От радости она щёлкала по дороге всё подряд. Хотела снять и его, но он хмуро повернул голову в сторону и уклонился.

— Меня в жизни никто не фотографировал, — сказал он строго. — Только в полиции при задержании делали снимок для приобщения к делу.

Она пожала плечами, высунула язык от удивления. Потом отвернулась и стала фотографировать что-то другое.

С тех пор это стало увлечением. Она постоянно ходила с фотоаппаратом через плечо, и всюду слышалось клацание затвора. То, что она снимала, отражало её характер, не такой, как у всех. Казалось, ей совсем неинтересно фиксировать что-то красивое. Ей нравились лишь жуткие вещи, заставляющие трепетать от страха. Однажды он посмотрел её снимки и подивился: где она только находит такое? Колченогая собака, туго обмотанная белой нейлоновой верёвкой, лежит, задрав лапы; лягушка, словно покрытая красным лаком, недвижно сидит на листе лотоса — не поймёшь, живая или нет; безобразная старуха с головой, усыпанной шишковидными наростами, увлечённо грызёт гнилое насквозь яблоко… Девочке собственные творения очень нравились. Она развешивала их на стенах комнаты, в изголовье кровати, над письменным столом.

Сказав, что хочет поснимать по дороге, она попросила не провожать её в школу. Настаивать он не мог и согласился, что она будет уходить и возвращаться сама. А возвращалась она всё позже. Он сдерживался, вопросов не задавал, лишь молча наблюдал за ней. Девочка научилась печатать и каждый вечер могла подолгу возиться со снятыми днём негативами. Снимков на стенах становилось всё больше.

В один прекрасный день он увидел на фотографии обнажённое мужское тело, и его всего будто пронизала боль. Он повернулся и вышел, раздражённый и негодующий.

Ужинали в молчании. Но было видно, что обоим хочется что-то сказать. Наконец заговорила девочка:

— Я хочу новый фотоаппарат, самый лучший.

Она обратилась к нему с просьбой впервые. До этого всегда вела себя так, будто ей ни до чего нет дела. Вроде был повод обрадоваться: девочка наконец что-то у него попросила, значит, не совсем он для неё бесполезный. И он обязан был согласиться. Но момент был неподходящий, он страшно переживал. Фотоаппарат казался ему колдовской коробочкой, из которой вылетел жуткий, отвратительный злой дух, он соблазняет девочку, она чем дальше, тем больше будет сворачивать на дорожку, ведущую прочь, и нет никакой возможности удержать её. Вот он и сказал:

— У тебя же есть один? К тому же ты и так слишком увлеклась им, тебе не кажется?

Девочка замерла, потом холодно усмехнулась. Она наверняка не ожидала отказа. Привыкла, что её любят, что можно получить всё, что хочешь, даже не раскрывая рта. Думала, что если сама заговорит, тем более добьётся чего угодно. Но он отказал. Больше она не просила. Его вдруг охватило раскаяние: не нужно было отказывать, как он вообще может отказать ей? Девочка встала и вышла из-за стола. В тот вечер они не сказали друг другу ни слова. Но ничего необычного в её поведении не было. Она так же печатала фотографии, развешивала их сушиться, принимала душ и так далее.

На другой день она, как обычно, стала собираться в школу. Он не спускал с неё глаз, пока она ходила перед ним туда-сюда, но не находил слов. Вечером она не вернулась. Он подождал её до ужина, но в конце концов не выдержал и отправился на поиски, хотя совсем не знал, с кем она водила дружбу. Зашёл в школу, но там никого не было. Оставалось лишь бродить по дороге, по которой она обычно возвращалась. Он искал на берегу моря, искал около магазина фототоваров, у супермаркета, у магазина бытовых товаров, у ресторанов… Но безуспешно. Магазины закрылись, и он расстроенный вернулся домой. Она не пришла ночевать впервые. Не откажи он ей в просьбе, такого наверняка не случилось бы. Он не переставал упрекать себя, никогда ещё так не раскаивался.

Всю ночь он не сомкнул глаз, сидя в гостиной и прислушиваясь к каждому шороху, в надежде, что вдруг послышатся её шаги по лестнице и звук отворяемой двери. Но миновала полночь, а в доме царила мёртвая тишина.

Так он всю ночь и просидел.

К рассвету она так и не вернулась. И он вновь отправился на поиски. В школе узнал, что её нет уже второй день. Ещё больше встревожившись, стал расспрашивать одноклассниц. Но, похоже, девочка не очень-то с ними общалась, и никто не мог сказать, где она может быть.

В полдень он вернулся домой. Дверь отперта. Торопливо вошёл: она была дома.

Когда он подошёл, девочка сидела над остывшей вчерашней едой и жадно запихивала в рот засохший рис. Сердце заныло: ведь два дня, наверное, ничего не ела, и всё из-за того, что на него дуется. Пошёл на кухню, быстро поджарил кукурузы и сварил рыбный бульон. Принёс и поставил перед ней. Она тут же набросилась на еду — голодная, видать, ужасно. Ничего не объясняла, а он не спрашивал, уже успокоившись. Хорошо, что вообще вернулась. Наевшись, девочка ушла в свою комнату.

Через окно он с удивлением увидел, как она достаёт из школьной сумки фотоаппарат с невиданно большим объективом, не тот, прежний. В испуге он влетел к ней:

— Откуда у тебя этот фотоаппарат?

— Подарили.

— Разве можно просто так брать что-то у других? — строго заметил он.

— Ничего не просто так. Это обмен, — тут же возразила девочка.

— И на что же ты менялась?

— Провела с ним день и ночь, — последовал невозмутимый ответ.

— Чем ты с ним занималась? — в бешенстве зарычал он.

— Любовью. — Тоже сказано без тени смущения.

Ну вот он и услышал то, чего больше всего боялся. Боялся так, что гнал эти мысли из головы. Его страшил прежде всего урон, который будет нанесён ему самому. И всё же это случилось. Его маленькое произведение искусства, его сокровище! Словно ухнув в раскрывшуюся в душе пропасть, он сокрушённо прошептал:

— Неужели ты такая дешёвка? За фотоаппарат?

Уголки её рта вздёрнулись, и она неспешно проговорила:

— А тебе не всё равно? Ты ведь тоже, наверное, шёл на сделки, которые и фотоаппарата не стоили. Ничего постыдного, заработано своим трудом, разве не так?

Он умолк, глядя на неё: нет, это не пятнадцатилетняя девочка. Видимо, он совершил ошибку, и скорее всего ещё тогда, когда взял её за руку и увёл с собой. Ведь, по сути дела, она — его отражение. В девочке он разглядел себя самого. Вот, наверное, почему при первой встрече с ней в глаза ударил слепящий, режущий глаза свет. Раз она — его отражение, она и отражает всё резкое и неприятное в нём самом.

Наконец он понял, что, жалея эту девочку, он всегда жалел себя самого. Холодная кровь иногда заставляла ощущать в себе пустоту, невозможность вести с собой диалог, поддерживать общение, и всё из-за того, что он такое чудовище, которое ничем не прошибёшь. Он нашёл её, впустил в свою жизнь, а по сути дела нашёл ещё одного абсолютно лишённого тепла человека, такого же, как и он сам. Они противостояли друг другу, как две стены, от которых веяло холодом, и в ней он слышал отголоски самого себя. Поэтому и не получалось пробиться к ней, нанести ей вред. Ведь она могла обратить это против него самого.

Он горестно покачал головой. Она ещё стоит перед ним, его девочка, стоит нетвёрдо. Переносит весь вес на одну ногу, вот её и перекашивает. Сирота она сызмальства, эта девчушка. Не было у неё родителей, которые научили бы, как стоять правильно. Никому не нужная былинка, дичок, растущий где попало, никаких правил и норм. Ну как сделать её такой, как все, если она его подобие? А он-то считал, что она сможет стать похожей на обычную девочку, если давать ей всё подряд. Судя по всему, и тут его постигла неудача.

Напрочь расстроенный, он вернулся к себе и закрыл дверь. Но услышав раздавшееся в её комнате пение, как и прежде, не удержался, чтобы не взглянуть на неё. Напевая, она возилась с новым фотоаппаратом и снимала себя в кокетливых позах. То губки надует, то волосы взлохматит, то вытаращит глаза. Затем повытаскивала из шкафа красные туфли. Всё, что у неё были. Расставила на полу, будто улов рыбы разложила сушить под палящим солнцем. Сначала фотографировала их, затем надевала и снимала у себя на ногах. Без конца прыгала от одной пары к другой, и на лице её светилась радость.

Он улёгся, завернувшись с головой. Напев звучал и звучал, как ария героини-соблазнительницы из пекинской оперы, и скрыться от него было некуда.

Глава 6

Когда он проснулся, девочки уже не было. По полу разбросаны туфли, всевозможные туфли красного цвета. Они словно рассветная дымка, от которой кружится голова, а если подойти поближе, начинаешь задыхаться. В комнате всё вроде как прежде. Только нет девочки и нет красных туфель её матери. Она взяла их с собой. Обведя взглядом комнату, он заметил на столе клочок бумаги. Подняв его, прочёл: «Я уехала фотографировать довольно далеко. Где, сообщу, приезжай за мной».

Вообще-то ему уже приходило в голову, что девочка в конце концов покинет его. Как птенец, которого выкормил, взмахнёт крыльями и улетит. Вот он и расстроился.

Но слов «приезжай за мной» в самом конце было достаточно, чтобы бесконечно растрогать, вселить надежду. По крайней мере, они заставили поверить, что это всё ещё его птенчик, что она лишь вылетела порезвиться и непременно вернётся.

С сигаретой в зубах он уселся на веранде, глядя на поднимающееся солнце и чувствуя себя опустошённым. Не надо готовить девочке завтрак, ехать за рыбой и овощами. Больше не взглянешь на неё через стекло, не увидишь, как она переодевается, как выглядывает её очаровательный, похожий на пёрышко шрам.

И он погрузился в ожидание, безмолвное, как смерть, похожее на спячку. Он словно медленно удалялся за пределы обычной жизни, почти не выходил из дома, ни с кем не встречался. Пил сырую воду, варил рис из домашних запасов и ел, а потом погружался в сон. Сон был долгий, какой-то беспрерывный переход от одного сновидения к другому. Всё это казалось дурным знаком, потому что в снах всегда являлась девочка. Маленькая, как в детстве, она устремлялась к нему, раскачиваясь из стороны в сторону, в больших материных туфлях и улыбаясь, как тогда, в самый первый раз. Этакий маленький призрак с непостижимыми тайнами, таящимися в щуплом тельце. Вряд ли она хорошо представляла всё, что произойдёт в будущем, не было у неё такого полного понимания. Не знала она ничего, а просто приближалась и приближалась. Каждый раз, видя её во сне, он был на грани слёз.

Первое письмо она прислала через полмесяца. Почтальон постучался в дверь и увидел заросшего щетиной мужчину, который мрачно глянул на него одним глазом из-под шапки взлохмаченных волос. Побледнев, мужчина вцепился в письмо трясущимися руками, словно это было бесценное сокровище, утраченное и вновь обретённое.

Письмо действительно было от девочки.

«Меня похитили, — писала она, — но всё благополучно. Приезжай и привози сто тысяч. Где нахожусь, не знаю, сделала снимок и надеюсь, тебе удастся меня найти».

На фотографии были красные туфли, которые она взяла с собой. Они висели на ветке, а на заднем плане виднелись заросли красных олеандров. Этот цвет он помнил. Темнее ярко-красного и теплее пурпурного. Девочка предпочитала его остальным и любила красить в такой ногти на руках и ногах.

Он не выпускал фотографию из рук. Это было единственное, на что можно опереться.

Её письмо взломало сковавшую тело корку льда. Зимняя спячка кончилась. Да что там, теперь он был занят по горло! Нужны деньги. И необходимо найти это место с олеандрами. Ранним утром нового дня он вдруг открыл выдвижной ящик, который уже оплела паутина. Пистолет, громыхнув, скользнул к нему в руки, будто давно ждал этого момента. В руках он стал понемногу согреваться, вбирая их тепло.

Ему часто приходило в голову, что хладнокровие киллера связано с необходимостью сделать пистолет своим, передать ему часть своего тепла, и тут уж ничего не попишешь.

Он снова появился в конторе наёмных убийц. Босс в тёмных очках, как и раньше, восседал в роскошном мягком кресле в полутёмном помещении, где ему по-прежнему почтительно поклонялись как божеству. Его же положение стало иным, и исправить это невозможно: он постарел. А здесь уже немало пришедших на смену молодых. Они сильны и храбры, как и он в своё время. Но ему нужны были деньги, и он обратился с настоятельной просьбой доверить ему серьёзное дело. И убедительно поигрывал пистолетом, мол, что по-прежнему бьёт без промаха.

В конечном счёте задание он получил и тут же приступил к тренировкам в стрельбе. А ещё купил карту города и его окрестностей и стал искать рощицу олеандров. Держишь пистолет, а мысли в голове путаются, и это скверно. Да и руки постоянно дрожат, потому что беспокоишься о ней. Всё время думаешь, хорошо ли ей сейчас, есть ли у неё еда, есть ли возможность спать в тепле? Располагает ли она прежней свободой, чтобы делать то, что хочется? Вместе ли с ней тот мужчина, спит ли она сейчас с ним? Он снова и снова возвращался к этим мыслям и опять расстраивался. Изо всех сил собирался с духом, стрелял и вздрагивал от шороха падавших листьев.

С человеком, которого нужно было убить, он всё же расправился. Но лишь ему самому было ясно, что на сей раз всё далось труднее, чем любое из прежних дел. Хотя это можно и не принимать в расчёт, деньги-то он получил, и ладно, так ведь? И он принялся искать по карте место, где был сделан снимок.

Как выяснилось, расположенное неподалёку ущелье славится обилием цветов и отвесными скалами. А самое главное — там есть буйные заросли олеандра. Туда он и отправился.

Глава 7

Девочку он нашёл в небольшом саду среди олеандров. Её он заметил её ещё из-за изгороди. Она набирала полные пригоршни лепестков, уминала в каменную ступку и толкла. В фиолетовом платье без рукавов, которого раньше не видел. Полупрозрачное, отделано кисеёй и обшито по подолу мелкими осколками ракушек. Торчащие из рукавов тонкие ручки с силой толкут лепестки, разделённые на пробор волосы покачиваются. Такая спокойная и сосредоточенная, что не узнать. Казалось, её приручили, и она стала послушной, как домохозяйка. Он не стал окликать её, а только смотрел. Она взяла пульверизатор и добавила в ступку воды. Потом стала размешивать. Он решил, что она собралась делать маникюр, но она зашла в дом и появилась вновь с кошкой в руках. Белая кошка, лапы связаны, тело обмотано верёвкой. Рот у кошки раскрыт, закрыть она его, похоже, не может, и из него течёт красная слюна. Видать, и кошке все зубы выдрала. Всё такая же, ничуть не изменилась. Он вздохнул, но потом задумался. Если бы она и впрямь изменилась, сбежав от него, было бы ясно, что тот, другой, сумел изменить её, только у него не получается. Неужто ещё из-за этого он должен переживать? В это время девочка взяла приготовленную плоскую кисть, погрузила в красную жижу, надавленную из олеандра, и с блаженной улыбкой на лице стала наносить на тело кошки. Та отчаянно вопила, а девочка, казалось, просто сияет от удовольствия. Наконец кошка стала ярко-красной, и девочка развязала верёвки. На шерсти кошки остались белые полосы, и она смахивала на тощую зебру, зебру в красно-белую полоску. Ей было даже не убежать. Она пыталась встать на покалеченные лапы, но всякий раз валилась на землю. На шее у неё тоже болталась верёвка, и девочка, ухватившись за верёвку, потянула кошку за собой. Она тащила за шею эту пурпурную кошку, которая не могла встать, да и жить ей оставалось недолго. Взяв со стоявшего рядом столика фотоаппарат, девочка щёлкнула затвором и навеки запечатлела свой шедевр.

Она ничуть не обманула его, её действительно захватили юнцы чуть постарше и заперли в этом садике. Но обращались с ней совсем неплохо, часто приходили поиграть, поймали ей кошку, насобирали олеандра и новое платье купили. Девочка проводила здесь время с удовольствием, домой ничуть не рвалась и равнодушно поджидала, когда он придёт «вызволять» её. Должно быть, она была абсолютно уверена в том, что он обязательно явится на помощь.

Он встретился с этими юнцами. Заплатил им. И увёл с собой девочку. Оглянувшись, он увидел, что кошку, с которой наигралась девочка, они бросили в колодец. Услышал всплеск и представил, как прозрачная колодезная вода смешалась с пунцовой цветочной жижей… Когда он повернулся к девочке, та как ни в чём ни бывало шла впереди. На этот звук она никак не отреагировала. В руках у неё был фотоаппарат, и она снимала всё подряд.

Они вернулись домой, и жизнь потекла как прежде.

Но это было только начало. Она стала уходить раз за разом. И всегда брала с собой лишь красные туфли и фотоаппарат. Ему стало казаться, что тут она в чём-то походит на мать. Если это устремлённость к прекрасному, в ней и впрямь живёт неутомимый дух поиска. Нередко он просыпался рано утром и обнаруживал, что её нет. Записок она больше не оставляла. Но он знал, что пройдёт немного времени и он получит письмо. Писала она с тем же безразличием, по-прежнему не забывала, что играет с ним в какую-то игру, не оставляла никаких следов, а лишь предлагала искать её. Каждый раз он получал лишь фотографию. А на фотографии — её красные туфли. Или на отмели с мелким белоснежным песком, или перед какой-нибудь скульптурой, или вообще без ключа к разгадке, среди рыночной сутолоки. Всё это он усердно изучал и снова отправлялся на поиски. Доставляла она ему и новые хлопоты. Замучила до смерти павлина из зоопарка, страшно дорогого, и ему пришлось выплачивать компенсацию; стала играть на деньги и наделала уйму долгов…

А он лишь брался за задания, одно за другим. Но в конторе, где его нанимали, конечно, заметили, что он одряхлел и в киллеры уже не годится. Поэтому новые задания давать не торопились. Сначала он донимал их просьбами, но потом порвал с этой конторой и стал устанавливать контакты с заказчиками напрямую. Так он завёл собственный бизнес.

Одержимый срочной потребностью найти её, он был близок к помешательству. При этом, чтобы отправиться на поиски, нужно было сначала добыть денег. Так он всякий раз отправлялся искать её, с набитым деньгами конвертом из плотной бумаги за пазухой. Поиск по фотографии — это всё равно, что раскрытие преступления классным детективом. Каждый раз, найдя её, он чувствовал себя измотанным, а девочка выглядела бодрой и полной сил. Судя по всему, она проводила время совсем даже неплохо, жила с какими-то мужчинами, все они очень «заботились» о ней. Но для неё это по-прежнему было забавой, она предавалась игре, которую сама же придумала. По сути дела, в её мире не было места для других, лишь собственные развлечения. Своим фотоаппаратом она снимала всё более странные вещи. Мёртвый павлин с выщипанными перьями, ёж, утыканный этими перьями, группа обнажённых мужчин, залезающих на дерево. Каждый раз преодолевая бесчисленные трудности, он находил её и вместе с ней возвращался домой, хотя знал, что скоро она сбежит опять. Но для него по-прежнему был важен сам процесс. Ведь кроме этих поисков разве что-то оставалось в его теперешней жизни?

Он стал исключительно ценить дни, когда она оставалась дома. Ему так нравилось быть с ней рядом. Теперь он уже смотрел на неё без смущения. И когда она переодевалась, и когда мылась.

Заметив, что он наблюдает, как она моется, девочка крикнула, чтобы он зашёл. И вот он вместе с ней в тесной кабинке, рассматривает вблизи её обнажённое тело. Слегка подрагивающей рукой касается её шрама. Вот он, след, оставленный им на её теле, вот оно, свидетельство. Возможно, мелькнула мысль, так было уготовано судьбой, чтобы он нанёс эту рану, которая едва не стоила ей жизни. А она отплатила тем, что он постоянно тянется к ней, должен везде следовать за ней, отдавать ей всё, что есть. Он погладил шрам. За долгие годы он стал ещё более гладким, словно мягкий обмылок. И как обмылок выскальзывает из ладони.

У него даже слёзы навернулись.

Он чувствовал, что всё больше дряхлеет, преодолевать большие расстояния получается с трудом. И надеялся, что она больше не уйдёт. Но понимал также, что для неё это невозможно. Ещё помогая ей перебраться через ограду детского дома, про себя он поклялся, что даст ей свободу. По крайней мере это. Ничего другого он дать не может, так пусть хоть будет свобода. Поэтому и не чинил ей препятствий. Пусть порхает, как бабочка, хоть для него это неисчислимые страдания.

Ладно, думал он, хоть умру у неё на руках. Наверное, это будет самый прекрасный конец. Ведь я убил её мать. Возможно, всё, сделанное для неё, и есть расплата. Тогда, чтобы довести эту расплату до конца, заплачу ей жизнью. И он сказал:

— Ты знаешь, а ведь твою мать убил я. И рана на твоём теле тоже от моего пистолета. — Вот он и набрался храбрости сказать это. Принёс из своей комнаты пистолет и вручил ей: — Можешь убить меня, прямо сейчас.

— Я знаю, я помню, — кивнула она.

Он оторопел:

— И у тебя нет ненависти ко мне? Почему ты не отомстишь?

— Но ты же делаешь всё, что я прошу, — равнодушно проговорила она. — Отомстить тебе не составляет труда, верно? Но ничуть не впечатляет. И нисколько не удивляет. Неинтересно мне это.

«Как печально! Она всё прекрасно понимает, но не чувствует ко мне антипатии. Вообще никаких чувств ко мне не испытывает, вот такое равнодушие».

— Ну, убей же меня! — в слезах взмолился он. — Хоть настанет конец этим мучениям.

Она холодно покачала головой:

— Нет, и не проси. Неинтересно мне это. — Повернулась и вышла.

А он остался стоять на коленях на ледяном полу с пистолетом в руках.

Глава 8

На другой день она вновь исчезла.

Вообще-то он подумывал о смерти. Но её исчезновение опять захватило его. Он должен снова найти её, ведь ей, возможно, угрожает опасность, вдруг она нуждается в нём? Не может же он оставаться сторонним наблюдателем. Но теперь приходилось только ждать.

На этот раз ожидание затянулось. И с каждым днём ждать становилось всё тяжелее. Наконец, она прислала фотографию: теперь красные туфли стояли на снежном сугробе. Контраст красного и белого резал глаза. Надпись гласила: «Хочу устроить фотовыставку, нужно примерно шестьсот тысяч. Надеюсь, ты наберёшь нужную сумму и приедешь за мной».

Положив фотографию на колени, он сидел на веранде, курил и смотрел на красные туфли. Они протянулись тонкой линией с тех далёких времён до сего дня, вот куда дошли. Казалось, ещё можно различить на них потёки крови. Кожа вся в царапинах. Обветшали уже, как и он сам.

Но ему, одряхлевшему, нужно набрать шестьсот тысяч. Если подсчитать, сколько человек нужно убить? Он ведь открыл собственный бизнес, но сделки постоянно срывались, дело можно было продолжать, лишь снижая цены. Он вымотался и каждый раз боялся промахнуться. Казалось, раздастся оглушительный грохот, и череп разлетится на куски, как цветочная ваза. Но нельзя забывать, что его девочка ждёт его. Она сейчас нуждается в нём, к этому он всегда и стремился, это и даёт ему силы в любой момент бешено закрутиться как волчок.

Одного за другим он убил пять человек. Каждый раз было так опасно, что руки тряслись и он задыхался. Каждый раз казалось, что всё, конец. Но снова и снова он приказывал себе действовать как должно, ведь она ждёт.

На пятом деле за ним погнались люди из киллерской конторы — его давно хотели прикончить. Искали повсюду, отрядили тех самых молодых и сильных. Одна пуля задела его, но ему удалось скрыться. Ранило в правую ногу. Теперь он был киллер одряхлевший и колченогий. Приходилось прятаться, но нужно было и искать то заснеженное место на фотографии. Гора, видать, высокая, раз на ней круглый год снег.

Он сел на поезд дальнего назначения и долго трясся на нём. Уже наступила осень, а он поехал, как был, в тонкой рубашке. Иногда, завернувшись в старые газеты, он забывался глубоким сном, а когда ворочался, слышал, как они шелестят. Вот на что похож удел презренного простолюдина — на грязь, скрываемую под старыми газетами. Мешок из плотной бумаги набит деньгами, но их меньше, чем нужно девочке. Чтобы собрать нужную сумму, необходимо убить ещё пару человек. Но ждать он больше не мог, пора было отправляться на поиски. У киллеров тоже есть предчувствие собственной судьбы: он словно мчался по бесконечной белой дороге, а тут завидел её конец. Раз близок конец, нужно бы сбавить шаг, но он этого не сделал. И поспешил дальше к своей цели — к тому самому концу.

Помимо денег у него были фотографии. Он собрал все присланные ею снимки и носил с собой. Вынимал и пересматривал. На всех красные туфли. Красные туфли в самых разных местах. По одним можно догадаться, где это, другие вообще невозможно признать. Какой же он всё-таки напористый, ведь каждый раз находил её! Может, его влекло нечто необъяснимое, но в конце концов раз за разом приводило к ней. Ему и впрямь было не объяснить, что значат эти туфли, но он почему-то полагался на них. Всякий раз, когда приходила фотография с ними, будто открывался некий просвет. А это и был выход. Наверное, ничто не могло заставить его в ещё большей степени ощутить величайший смысл продолжения жизни.

Вот так, за шиворот, время и притащило его сюда. Оглянуться не успел, а девочке уже восемнадцать. Трясясь в поездах и междугородных автобусах в поисках её, он оглядывался на прожитые вместе восемь лет. За эти годы он так никем для неё и не стал. А ведь так стремился оставить в её жизни след. Истратил все силы, но так ничего и не удалось. Даже смерти не смог от неё допроситься.

Но как бы он ни корил свою небожительницу, свою богиню, вскоре он оказался у подножия горы, на вершине которой лежал снег. Должно быть, это здесь. Девочка должна быть здесь. Он словно учуял её запах, обворожительный аромат, который вдруг и погружает в полузабытьё, и возбуждает. Он обшарил каждый домик у подножия горы и на полпути к вершине, куда добирался очень долго. Из-за боли в ноге идти было невыносимо тяжело, и, найдя девочку, он представлял собой жалкое зрелище. Она словно яркий распустившийся бутон, а он — дряхлый старик. Он видел её во всём блеске, и от этого блеска слезились глаза.

Невысокой изгородью из бамбука она выгородила садик и навалила на неё кучи снега. Получилось нечто вроде белых могильных холмиков. Кучи снега выкрасила в различные цвета, и они смотрелись, как разноцветные волчки — красные с белым и зелёные с белым. Красота да и только! В эти кучи снега она понатыкала множество белых костей — каких животных, не поймёшь. Маленькие и большие, твёрдые кости позвоночника и гибкие рёберные. Все тщательно очищенные, белые-пребелые, словно девственно чистые мемориальные арки. Вот уж поистине унаследовала от матери художественное дарование — любила яркие краски. А ещё куриной кровью на снегу она вывела иероглифы и нарисовала картины. Тушка курицы со скрученной шеей лежала на земле, а лапы засунуты глубоко в снег. Девочка как раз заканчивала лепить снеговика. Тушки курицы и нескольких воробьёв она запихнула снеговику в живот. Тот казался невероятно упитанным, словно почитаемый будда. На девочке длинный плотный свитер розового цвета с капюшоном, на шее голубой шарф. Джинсы, красные сапоги. На руках мохнатые жёлтые варежки. За спиной фотоаппарат — чёрная коробочка, скрывающая неизвестно сколько страшных сцен. Выглядит девочка невинно и прелестно — этакая юная учительница средней школы, по-детски увлечённая любимой игрой.

Он смотрел, не отрываясь, как смотрел на неё всякий раз, хотя каждый раз по-другому, смотрел, как она наслаждается новой задумкой. Его это должно устраивать, ему бы лишь увидеть её. Довольно и этого, для него это и еда, обильная, что дальше некуда, и вода, и всё остальное необходимое для жизни. Он каждый раз был растроган тем, что вновь видит её. Он стоял совсем рядом, за изгородью, слыша завывания гуляющего здесь, в горах, ветра. Вообще-то он слышал и другие звуки, например, доносящиеся снизу, от подножия, торопливые шаги. Но он не обратил на них внимания, какая ему разница? Ему вдруг захотелось поговорить о прошлом. Захотелось спросить, помнит ли она, как он увёл её из детского дома, как перемахнул с нею на спине через ограду, когда она подумала, что летит, и так радостно засмеялась?

Хотелось спросить, помнит ли она, как сидела у него на спине в поезде дальнего следования, как он покупал ей вишни, сахарную вату, вертушку, как она всё время проводила у него на спине, в самом уютном доме?

Хотелось спросить, помнит ли она дом в маленьком городке, где они прожили три года, где он устроил ей красную комнатку и накупил множество красных туфелек? Помнит ли, как он готовил ей еду, как заправский отец или домохозяйка, как вкладывал всю душу, чтобы сварить её любимый рыбный бульон?

Спросить, помнит ли она, как он отвозил её на мотороллере в школу, как они ехали по шоссе вдоль берега моря, и дул свежий ветер, и она держалась руками за его талию? Будто опиралась на него, ведь можно так считать, верно?

Спросить, помнит ли она, как с тех пор, когда ей исполнилось пятнадцать, он раз за разом отправлялся искать её, как, выбиваясь из сил, убивал, чтобы добыть денег, как находил её и возвращался с ней домой? Помнит ли, что он был заляпан кровью при встречах с ней, а силы его были на пределе?

* * *

Но, похоже, времени на это уже не осталось. Что-то надвигалось, он это чувствовал. Не было уже времени с грустью вспоминать минувшее. Поэтому он прислонился к изгороди и обратился к ней:

— Денег немного не хватает, ещё как-нибудь наскребу, пришёл вот сначала взглянуть на тебя.

Девочка повернулась к нему. Заметила, что он хромает, обратила внимание на изодранное ветками лицо и тело, на гной, сочащийся из ран. Оглядела очень внимательно, потому что всё больше усматривала в нём потенциальный объект фотосъёмки, вроде тех израненных животных, увечья которых не сочетались с чувством прекрасного и душевным теплом. И с улыбкой устремилась к нему:

— Красиво здесь, правда? Тебе нравится?

Взволнованный её улыбкой, он кивнул:

— Столько снега, очень красиво.

Он вытащил деньги и протянул ей. Девочка направилась к нему. Он чувствовал огромную радость, девочка подходила всё ближе, словно возвращающаяся в норку зверушка, она шла к нему послушно шаг за шагом. Он стоял в снегу, легко одетый, но ему было тепло. И он улыбнулся своей любимой красавице-зверушке самой преданной улыбкой.

Тут раздались выстрелы. Один, второй, третий.

Выстрелы прозвучали за спиной. Раз. Два. Три. Он понял: это его преследователи. Обычно киллеры ревностно относятся к своему ремеслу, поэтому стрелять один раз не будут. Три пули вошли в тело, и плоть соединилась с металлом. Раньше он причинял эту боль другим. А теперь смог наконец сполна прочувствовать это на себе. И, стискивая деньги, навзничь рухнул на снег.

Мир перед глазами перевернулся, забулькала кровь. Вытекая, она смешивалась со снегом и окрашивала его в новые цвета, как аппетитный десерт. Он ощутил тепло своей крови. Надо же, какая горячая! Никакая не холодная. Почему говорят, что киллеры хладнокровные, ничуть они не хладнокровные. И он прижал руку к ранам, наслаждаясь теплом крови. И в конце концов согрелся, согрелся своим же теплом. Глаза у него ещё были открыты, и он мог видеть мир, только перевёрнутый. Кровь на лбу и на волосах закружилась, как мошкара, струйки сливались одна с другой. Перед глазами возникли бесчисленные красные туфельки. Комната девочки полна красных туфелек, и все они двигаются, двигаются грозными рядами. Ну да, и девочка без конца дробится, вот их уже две, вот четыре, с какой-то поразительной силой она заполняет собой всё вокруг.

Молодых киллеров было трое. Подошёл их заправила, вырвал у него из рук пакет с деньгами.

— Эй, это мои деньги! — крикнула девочка.

Повернувшись, все трое уставились на неё. И увидели по-детски наивную, прелестную молодую женщину. Рядом целая груда растерзанных зверюшек, курица с оторванной головой, выпотрошенные воробьи. А ещё выведенные куриной кровью иероглифы и кучки снега, утыканные костями. В руках она держала большую мотыгу, на которой уже застывала кровь. Румяное от мороза лицо вспыхнуло ещё ярче, словно разгорающееся пламя.

Казалось, она полна неиссякаемой пылкости и энергии.

— Вам деньги, что ли, нужны? — спросила она, подойдя к ним, будто видеть не видела совершённого убийства. Такая она была невозмутимая.

— Прелестная барышня! — усмехнулся главарь. — Ты, видать, можешь вместе с нами провернуть одно дельце. Могу поспорить, у тебя получится покруче, чем у этих бойцов. Как, не желаешь отправиться с нами?

Склонив голову набок, она серьёзно задумалась:

— А что, будет интересно?

— Ещё как, — хмыкнул главарь. — Море ощущений.

— Хорошо, — сказала девочка.

И они собрались уходить. Тут девочка сказала:

— Погодите-ка.

Она подошла к нему, лежавшему навзничь на земле. Сняла тонкую рубашку, стащила брюки. Лицо колченогого покрывал неровный слой щетины, в обнажённом теле зияли три пулевых отверстия, кровь из них собралась в одну лужицу. На её лице засияла улыбка: отличный объект для съёмки!

Она сняла с плеча фотоаппарат и щёлкнула затвором. Вот у него и появилась первая в жизни фотография. Наконец он выступил в роли модели, отпечатался на негативе. Это было последнее, что он смог даровать ей — своё тело.

— Пошли, — удовлетворённо бросила девочка. И, подняв ногу, совершенно естественно перешагнула через его тело.

А он, как ни старался разлепить глаза, увидел лишь красные туфли. Они перешагнули через него. Точно так же — это сохранилось у него в памяти с того момента, когда он впервые увидел её, — как девочка перешагнула через тело своей матери.

Она перешагнула через него как через крошечный, почти незаметный ручеёк. И пошла прочь, удаляясь всё дальше и дальше.

5 марта 2004 года

Перевод И.А. Егорова

Цзян Фэн ЗАКОНОПОСЛУШНЫЙ ГРАЖДАНИН

1

Когда мне было двадцать два, я жил плохо, возможно, я жил плохо всегда. В тот год я был на грани. В конце декабря я написал своему отчиму Юй Лэ письмо, в котором объяснил, что не отвечал, так как был занят, и не стоит испытывать угрызения совести и заваливать меня письмами, ведь я уже простил его. После того как мы в мае расстались, и я вернулся в Цинхуа, у меня начались неудачи на экзаменах. Долгое время я был подавлен, не знал, что делать дальше. Некоторые и в пятнадцать лет уже понимают, в чём смысл жизни, а некоторые — как мы с тобой — до смерти не задумываются, зачем весь этот мир создан. Ты знаешь, как в итоге я успокоился? Я тебе так скажу: мне всё равно, в какой университет поступать, а тебе — нет, для тебя самым важным моментом в жизни стало поступление пасынка в Цинхуа. Если бы меня уговорили забрать документы, больше всех расстраивался бы ты, а не я. Мне намного лучше, и я рад этому.

Я простил тебя, но по-прежнему ненавижу тебя, не могу простить. Мне не нужны твои деньги, я подозреваю, что и ты грязный, и деньги твои грязные. На летних каникулах я нашёл дополнительную работу. Друзья говорят, что у меня хороший голос — баритон, вызывающий доверие и наполненный энергией молодости. Естественно, сам я этого не мог слышать, до самой смерти ты не сможешь понять, какими качествами может обладать твой голос. Это помогло мне попасть на запись рекламы. Мне надо было сказать по сценарию: «Такой-то товар — твой выбор навсегда». Я шутил, что не составил бы такую неправильную фразу. Компании требовался человек с хорошими отметками по китайскому нормативному языку, и я сделал себе липовую справку. Северо-восточный говор трудно исправить, но я вырос вместе с немыми, поэтому и акцент был не слишком сильным. От каких-то привычек мне нужно было избавиться: когда я разговариваю, непроизвольно размахиваю руками, так что кажется, будто я рассержен, а ещё, разговаривая с людьми, я смотрю не в глаза, а на рот, вспоминая, как ты читал по губам. Всё это я перенял у тебя, глухого. Столько лет мы прожили вместе, и сколько бы ни прошло лет, жив ты или умер, какое бы мрачное событие ни происходило в моей жизни, оно связано с тобой, можешь быть спокоен.

Я влюбился, её звали Тань Синь, она была на втором курсе Академии художеств. Это было такое приятное чувство — я каждую минуту, каждую секунду думал о ней. Если ты спросишь, что в ней было такое, что мне нравилось в ней, я так сразу и не отвечу, для меня она была ангелом. Возможно, ты прав, и я стремился найти родного человека, ну и что? Я раньше полагал, что среди семи миллиардов незнакомцев ты — мой единственный близкий человек. Мама не в счёт — психически больные живут в другом измерении. Ты не был им, ты — всего лишь глухой, который должен был стать мне отцом, но я ошибся. Что бы ты ни делал, всё выдавало в тебе постороннего. Я ненавижу тебя, пусть даже я тебя и простил, но для меня ты всего лишь чужак.

Я часто вспоминал о нас, используя свои вехи: я в первый раз увидел её, я в первый раз был с ней на свидании, я в первый раз признался ей в любви, в первый раз мы были вместе, в первый раз поссорились, я в первый раз сказал ей «люблю тебя», мы в первый раз планировали будущее. Я чувствовал, как с каждым днём мы становимся всё ближе, всё роднее, могли бы стать мужем и женой, близкими людьми, или могли расстаться.

Да, я разочаровался в любви, эта рана до сих пор не зажила, и за это я ещё больше ненавижу тебя. Если бы ты не бросил меня, я не стремился бы так поспешно найти любимого человека и уж точно не позволил бы какой-то девушке в одно мгновение разбить мне сердце. Я не знаю, что делать дальше, боюсь, что не переживу этот год.

Я столько написал, а потом долго раздумывал: не порвать ли письмо и не продолжать ли игнорировать твои послания? Хорошо, сохраню его и отправлю. Представь, что я ничего не говорил, что я простил тебя. У меня всё хорошо, живу прекрасно. У меня всё будет нормально, я столько пережил и выстоял, я повзрослел. Я должен сказать себе, что впереди всё озарено ярким светом, который ждёт меня, Сюй Цзямина. Как говорил перед смертью мой дедушка: «Когда ты вырастешь, всё будет хорошо!»

И ещё — не пиши мне, я не хочу читать. Если ты плохо себя чувствуешь и хотел бы поговорить со мной, не нужно писать обратный адрес на конверте. Он не для показа, и я не хотел бы объяснять однокурсникам, что это письмо от моего отчима, мы близки, как отец с сыном, хоть он и приговорён к смертной казни, которой дожидается в тюрьме Тебэй, и хотя он в этом году убил двух человек.

2

Я впервые увидел Тань Синь в одном пекинском ресторане, нас было четверо. Мой друг собирался встретиться с девушкой, с которой познакомился в Интернете, поэтому, вероятно, боялся возможной неловкости, и они договорились, что каждый приведёт друга, чтоб скрасить беседу. Тань Синь была частью пары с той стороны, а я — с этой. Атмосфера была тяжёлая, друг с девушкой впервые встретились, и было видно, что каждому из них казалось, что другой приукрасил себя — слишком велика была разница с фотографиями. Особенно это касалось девушки, ведь это было не художественное фото, а рисунок. Я посмотрел на друга: эх, ты раньше должен был догадаться, ведь она изучает живопись.

Сначала наши друзья представили нас. Указывая на меня, друг произнёс:

— Это Сюй Цзямин из Цинхуа, холост, всё умеет делать, прямо как гостиничный «мастер на все руки».

Эта последняя фраза была сказана в шутку, ведь действительно существовала сеть гостиниц под названием «Мастер на все руки». Но Тань Синь было всё равно — склонив голову, она играла со своим телефоном. Лишь когда подруга потянула её за руку, она нехотя поздоровалась, и затем её прекрасные глаза снова уставились в телефон. Я — человек злопамятный, любой проступок должен быть наказан, к тому же нельзя было допустить, чтобы она так проигнорировала меня. Когда её представили и назвали имя, я тут же отозвался:

— Тань Синь — как «беседа по душам»?[24] Тогда твоё прозвище, должно быть, «болтушка»?

О, глаза её округлились и стали ещё красивее, она покачала головой, разочарование было написано на лице.

— Ты угадал лишь на треть. Моё имя состоит из пяти слов: «Не хочу с тобой болтать».

Пусть и произнесённая холодно, фраза была так удачна, что я тут же заинтересовался девушкой. Однако она больше не обращала на меня внимания, и они втроём начали обсуждать, где неподалёку от Цинхуа и Академии художеств можно поесть, а также другие, такие же скучные до боли в яйцах темы. Каждый раз, когда я встревал в разговор, то словно нажимал тревожную кнопку — она тут же опускала голову и смотрела на телефон. Ну и ладно, я сосредоточился на еде.

Когда принесли счёт, девушки поблагодарили моего друга за столь обильную еду. Тань Синь как будто переела, поглаживая себя по животу, сказала:

— Сколько же мы калорий сегодня съели?

Вот это была тема мне как раз известная, если ничего не сказать, то она меня потом и не вспомнит.

— А ты знаешь, что такое калории?

— Удельная теплота. — Нахмурившись, она взглянула на меня. — Единица измерения теплоты.

— Чушь! Я спрашиваю, сколько тепла в одной калории.

— Калория — это и есть калория, это невозможно описать, всё равно как я спрошу тебя, сколько тепла в одном градусе, ты сможешь ответить?

— Один градус — это одна сотая на шкале перехода воды от точки замерзания в точку кипения при стандартном давлении.

Прищурившись, она подумала и ответила:

— Это я знаю: замерзание — это ноль градусов, а кипение — сто.

— А только что ты не так сказала! Ты сказала: калория — это калория, а градус — это градус!

— Хорошо, ну а калория?

— Это количество теплоты, необходимое для подогревания одного грамма воды до одного градуса Цельсия при условии стандартного давления.

Официант принёс сдачу и спросил, нужно ли выписывать чек. Мой друг, опасавшийся, что мы разругаемся, воспользовался этим, чтобы отвлечь меня:

— Счёт будем выписывать на твою компанию или на мою?

Это опять была шутка, но девушки не улыбнулись, поверив, что мы с другом — начальники компаний. А вот это было плохо: из-за неудачной шутки они могут подумать, что мы тщеславны и соврали. Но друг не отступал и переспросил меня:

— Так на кого счёт выписываем — на твою компанию или на мою?

Мы с Тань Синь по-прежнему буравили друг друга глазами, поэтому я махнул ему рукой:

— Ладно, выписывай на свою фирму!

Друг, щёлкнув пальцами, подозвал официанта:

— Счёт на ООО «Эдалтс продакшн».

Девушки опять даже не улыбнулись. Официант послушно записывал:

— Какой продакшн?

Друг замахал на него рукой:

— Всё-всё, ступай, не надо!

Мы уже встали, чтобы уйти, и только Тань Синь не двигалась, ей хотелось высказать последний аргумент, но пару секунд она не могла подобрать слов, я думаю, она даже моего имени не помнила:

— Как там тебя, какой смысл в этом знании? Это всего лишь единица измерения, нам важно знать только, сколько калорий человек должен усваивать в день, так как всё лишнее откладывается в жир, и всё!

— Сюй Цзямин! Меня зовут Сюй Цзямин! — Я ткнул большим пальцем себя в грудь, — Тогда позвольте спросить, учительница Тань Синь, сколько же калорий нужно потреблять в день?

— Э… — Она кусала губы, не зная, как нанести ответный удар. — У всех по-разному, но одно точно: тебе нужно калорий больше, чем простым людям.

— Примерно две тысячи калорий. Мужчинам требуется чуть больше, женщинам — чуть меньше, но отклонения не должны быть больше пятнадцати процентов. Ты только что съела почти тысячу калорий — для ужина это многовато.

Её подруга спросила меня:

— Это твоя специальность? Диетология?

Ответил мой друг:

— Говорил же вам, что он — гостиничный «мастер на все руки», с ним не нужен поиск в Байду.[25] — Он, подзадоривая, пошутил. — Не спорьте, приза ведь нет, берите вещи и пошли.

Тань Синь молча шла сзади, и даже в лифте был слышал скрежет её зубов.

На улице пошёл дождик, но у нас на всех было два зонта. Мой друг не собирался провожать их в общежитие, было похоже, что он, вернувшись домой, порвёт фото этой девушки. Ожидая такси, мы обменялись рукопожатиями, понимая, что встретились совершенно случайно, словно ряски на воде, и, сказав «до встречи», больше никогда не встретимся. Когда до меня и Тань Синь дошла очередь прощаться, она сердито произнесла:

— Ты победил, до свидания!

Какие у неё глаза! Я даже не сразу нашёлся, что ответить, едва не наклонился, чтобы поцеловать. В это время подъехало такси, мой друг пропустил их. Я забежал вперёд, открыл ей дверцу и, набравшись смелости, попросил номер телефона.

— Зачем? — изумилась она, словно я сказал что-то неслыханное.

— Потому что, — я обдумал причину — если у меня не будет твоего номера телефона, ты сейчас растворишься среди двадцати миллионов пекинцев и я не смогу найти тебя.

Кажется, мои слова тронули её, она велела подруге садиться в машину, а сама, придерживая дверцу, спросила:

— В Пекине живут двадцать миллионов человек? Так много?

3

В последний раз я видел свою мачеху Линь Ша девятого февраля, в пятидесятый день рождения Юй Лэ. Обычно в это время я не ездил домой, но этот год был особенным — судьбоносным. Я заранее послал ему эсэмэску о том, что уже отпросился в универе, выезжаю утренним поездом и уже в полдень буду дома. Через несколько минут он прислал ответ: «NO!» Он не хотел, чтобы я так спешил, ведь день рождения — это всего лишь ужин, и не стоит так тратиться на поездку. Я ответил: «Обычно ты не устраиваешь праздник, но сейчас, на пятидесятилетие, естественно, нужно всё организовать как следует». В следующем сообщении он мне трижды написал NO. Это был наш условный сигнал: троекратное повторение означало, что он всё решил, вопрос не обсуждается. Я ответил: «Хорошо! Позови тогда друзей, как следует поужинайте вместе!» Он написал: «ОК!»

Отчим не мог пользоваться телефоном, поэтому использовал лишь одну его функцию — СМС. Если говорить точнее, то он мог лишь читать иероглифы, набивать их он не умел. Казалось, что он намеренно отказывается — как ни учи, всё никак, я даже в сердцах называл его упрямцем из-за этого. Лишь потом я понял, что он не знал произношения иероглифов, поэтому они были для него безгласными символами. На клавиатуре не было иероглифа, обозначающего слово «нет», зато там были буквы N и О, нажал, отправил — и всё.

В тот день я всё-таки приехал и подарил мобильник, в котором можно было вручную вводить иероглифы. Глядя на его радость, я чувствовал подступающие слёзы. На языке жестов он сказал мне, чтоб я взял денег, когда поеду в Пекин, ведь из-за покупки телефона теперь мне может не хватить на жизнь. Я отказался, я собирался устроиться на подработку во втором полугодии, ведь на четвёртом курсе предполагалась практика. Отчим отрицательно замотал головой — мол, не надо практики, готовься поступать в магистратуру, чтобы уехать в Америку и получить степень магистра и доктора. Я ответил:

— Ты поддерживал меня почти двадцать лет, теперь моя очередь.

Отчим ответил, что у него есть деньги: раскладывая свой лоток с товаром, он зарабатывает в день несколько десятков юаней, и он не нуждается в том, чтобы такой сосунок, как я, оказывал ему материальную помощь. Он всё больше заводился, но я прервал его:

— Твой лоток с товаром ничем не отличается от того, как побираются инвалиды!

Он отвернулся и, не глядя на меня, сунул мне обратно коробку с телефоном, потом заперся на кухне и принялся жарить овощи.

Возможно, я задел его чувства, но мне не хотелось, чтобы человек, которого я называл отцом, круглый год, весной, летом, осенью и зимой, стоял на коленях на дороге, слева — табличка «Помогите глухонемому», справа — всякие мелкие товары по десять юаней. Несколько лет назад мой отчим заработал денег нечестным способом, и мы зажили хорошо. Но на него донесли, за полгода на уплату штрафов пришлось отдать всё имущество, отчим, как ни старался, не смог найти доносчика. Юй Лэ навсегда запомнил его лицо, этот человек сказал ему, что услуги массажного салона глухонемых некачественные, и если ему не вернут денег, то он на них донесёт. То же он повторил и в полицейском участке: массажный салон — грязное место, из-за них в городе нездоровая атмосфера.

Пока он два часа дулся на кухне и за это время приготовил много вкусной еды для меня, я не мог сдержать слёзы. Трогая подбородок, я сказал:

— Я зову тебя отцом и должен поддерживать тебя, не хочу, чтоб тебе было тяжело. Я не хочу, чтоб меня порицали за глаза, пока я учусь в Цинхуа.

Отчим поднял стакан, заставив меня замолчать и выпить ещё.

В тот день мы засиделись допоздна — выпили литр водки на двоих. Отчим выпил больше, и язык его развязался. В этом он был похож на обычных людей — после выпитого любил поговорить, излить душу. Я потом тоже напился и уже не видел, что он мне показывает, а, наоборот, громко спрашивал:

— Почему Линь Ша не пришла? Куда она пошла в день твоего пятидесятилетнего юбилея?

Он не слышал, лишь с силой хлопал меня по плечу, чтобы я внимательно рассмотрел, что он мне показывает:

— Как жить — это твоё дело, но ты обязательно должен воплотить в жизнь всё, что не получилось у меня! — Да, и на языке жестов можно изобразить восклицательный знак.

Лёг я лишь после того, как меня стошнило, и только поздней ночью вернулась Линь Ша. Она провела в доме для глухих пять лет, поэтому привыкла всё делать громко. Я услышал, как она в гостиной потопала ногами, прежде чем снять шпильки, затем приоткрыла дверь моей комнаты, взглянула на меня, а потом вернулась в их комнату. Я продолжал дремать, но они меня окончательно разбудили. Они спорили: через две двери можно было слышать, как Линь Ша, надрываясь, орала на отчима. Я сел на кровати, вслушался и сообразил, в чём было дело. Линь Ша в два часа вернулась домой, а подогретый алкоголем Юй Лэ захотел с ней переспать. Это нормально для семейной жизни, да к тому же был его день рождения. Однако затем произошло сразу несколько событий — у него ничего не получилось, да ещё от него разило перегаром, а он начал обвинять жену в отсутствии энтузиазма. Лежавшая под ним Линь Ша возмутилась до глубины души.

Отчим не мог ничего сказать, лишь отстукивал слова по стене и по столу. Я даже зауважал его: столько надо сказать, а никак, да ещё и жена без умолку трещит, я бы на его месте уже давно её ударил. Я хотел пойти к ним, чтобы утихомирить их, но, открыв дверь, улыбнулся: в комнате было темно. Один не видит, другой не слышит, они лишь снимали стресс.

Потом стало тихо, но я уже не мог заснуть, глаза прикрыл — рассвело, было слышно, как внизу делают утреннюю зарядку двое немых. Я бросил взгляд по сторонам и понял, в чём дело. Линь Ша тихонько постучала в дверь и спросила, сплю ли я. Она была уже накрашена, сказала, что уедет на несколько дней, и хотела увидеться перед отъездом и поговорить. Я ответил, что был неправ, приехав без предупреждения и вытеснив её в ту комнату.

— Это же твоя спальня! — рассмеялась она. — Что неправильного в том, что ты вернулся домой?

— Вчера я много выпил, не обратил внимания, только сейчас всё понял — вы ведь отдельно живёте. Мой приезд застал тебя врасплох. — Я достал пачку сигарет, предложил ей.

Она махнула рукой — мол, не надо. Тогда я закурил и спросил:

— Вы не придумали, как решить проблему? Так и живёте отдельно?

— Придумали! Развестись — и всё! Я же не из тех, кто платит чёрной неблагодарностью. Но он не хочет разводиться.

— Обязательно надо разводиться? Нет другого способа?

Ей не хотелось обсуждать со мной этот вопрос. Поглядев на меня, она вздохнула:

— Ты и правда толковый! Иногда думаю и радуюсь: у нас с твоим отцом своих детей нет, но мы смогли чужого ребёнка вырастить так, что теперь он учится в Цинхуа. Не боюсь, что ты посмеёшься надо мной, скажу, что часто хвастаюсь тем, что мой сын учится в Цинхуа!

— Так и должно быть. Если ты захочешь, чтоб я назвал тебя матерью, — я прямо сейчас скажу!

— Не торопи мою старость! — засмеялась она. — Дай-ка и мне одну!

Она закурила, и мы какое-то время молчали, дым потихоньку рассеивался, и отчим проснулся в большой комнате. Он встал за спиной мачехи и на языке жестов спросил:

— Что она сказала? Ты не слушай её болтовню!

Линь Ша обернулась, сердито посмотрела на него и сказала мне:

— Не обращай на него внимания! Давай говорить о наших делах.

Отчим продолжал за её спиной жестикулировать, говоря, что у неё на стороне есть любовник, из-за которого он теперь носит «зелёную шапку».[26] А Линь Ша затараторила ещё быстрее, болтая о самых разных вещах. Я понимал, что всё это делается не для меня, а для него. Юй Лэ неподвижно смотрел на её губы, не понимая, что она говорит. Но не уходил, а, затаив дыхание, сверлил взглядом её затылок. Я должен был догадаться, что этот взгляд — плохой знак, что всё это — часть плана.

Я курил, стоя спиной к окну, и при свете утреннего солнца заметил, что она тоже постарела. Линь Ша была намного младше Юй Лэ и на шестнадцать лет старше меня. Надо признаться: в пору полового созревания она была моей постоянной эротической фантазией. В восемнадцать лет Линь Ша стала проституткой, а в тридцать за ней постоянно приезжал один немой, за которого она потом вышла замуж и поселилась в доме для немых. В ту ночь, когда ей было тридцать восемь лет и семьдесят дней, этот немой убил её и её любовника прямо в постели. Её затылок был пробит молотком; когда приехала полиция, все мозги уже полностью вытекли. Дежурный офицер Ли, щадя мои чувства, дал мне лишь фотографии с места преступления, поэтому я в крематорий прибыл, так и не увидев тела. Тот день был последним, когда я видел Линь Ша.

4

Моим первым свиданием с Тань Синь я обязан своему другу, которого упросил договориться с девушками о встрече. Это его смутило, ведь он хотел поскорее забыть этот кошмар — нарисованную девушку. Я тайком взял его телефон и отправил ей эсэмэску, попросив обязательно взять с собой Тань Синь. Этот неожиданный знак внимания был воспринят с чувством тревоги и радости: девушка решила, что мой друг за эти две недели постоянно думал о ней, поэтому она уговорила Тань Синь пойти с ней на встречу.

Всё раскрылось во время встречи: никто никому сообщений не слал, это всё были проделки Сюй Цзямина, то есть меня. Друг разозлился, та девушка расстроилась, на лице Тань Синь было выражение беспомощности. Я извинился, сказав, что вся вина на мне, что я хотел ещё раз собраться вчетвером и за ужин я заплачу. Никто не обращал на меня внимания, всем казалось естественным, что платить должен я.

Они скучали по-разному: мой друг не съел ни кусочка, подперев рукой подбородок, он уставился в окно, та девушка, наоборот, всё съела и ещё листала меню. Тань Синь смешала картофельное пюре с салатным соусом, туда же всыпала все приправы, которые были на столе, и мешала их, мешала. Я польстил ей:

— У тебя красивый наряд.

— М? — Та девушка положила меню на стол и расправила одежду. — Да? Я только вчера купила!

— Я не тебе, а Тань Синь. Но и ты неплохо одета.

— Спасибо! — Тань Синь положила вилку, повернулась ко мне и, улыбаясь, произнесла: — Сюй Цзямин, давай ты помолчишь, хорошо?

— Но ты и правда красиво одета!

— Ничего не говори! — Она погрозила пальцем и подмигнула. — Ты можешь.

В первый раз я признался Тань Синь в своих чувствах две недели спустя, летним вечером у общежития Академии художеств. За два часа больше тысячи девушек входили и выходили из общежития, я старательно сравнивал, но даже самые симпатичные были хуже Тань Синь. Примерно в пол-одиннадцатого я решил: хватит, надо уходить, завтра вернусь, и тут вышла Тань Синь с другими девушками. У каждой в руках был пластиковый тазик, а на ногах — вьетнамки. Я специально кашлянул пару раз — все девушки, кроме неё, обернулись, но, не увидев знакомых, пошли дальше. Я сделал два шага, окликнул её. Она была без линз, и только надев их, опознала меня.

— Ой! Ой! Ой! — растерялась Тань Синь.

— У меня тут поблизости были дела, проходил мимо твоей Академии и решил заглянуть.

— Что за дела, которые так поздно заканчиваются?

— Да ерунда — что-то вроде спасения мира во всём мире.

— И как, успешно?

— Да нет, не совсем, завтра надо снова вести мирные переговоры.

— Да ладно тебе. — Она сказала подружкам, что потом догонит. — Разве ты не говорил, что если я исчезну среди двадцати миллионов пекинцев, то найти будет невозможно?

— Но в Академии художеств учится лишь три тысячи шестьсот студентов, уже легче искать.

— Так много? — Она задумалась, как будто и впрямь хотела узнать. Подружки, уже у дверей бассейна, крикнули, чтобы она поторопилась.

— Я иду мыться, а ты? — Эта шутка показалась ей удачнее, чем моя про спасение мира во всём мире, поэтому она ещё какое-то время смеялась.

— Ты правда хочешь, чтобы я пошёл? Тогда пошли!

— Уж ты-то от этого только выиграешь! Возвращайся домой, мир во всём мире зависит от тебя!

— Сколько раз ты в неделю моешься?

— Это ты к чему? — Она отступила и внимательно посмотрела на меня.

— Я тут три вечера ждал, и сегодня ты в первый раз отправилась мыться.

— Ерунда, у нас есть другая дверь, ясно? — Она сразу же ухватила суть. — А зачем ты тут ждал три вечера?

— Тебя искал.

— Как будто должника преследуешь. Зачем ты меня искал?

— Я хотел сказать тебе… — Я отвернулся, словно меня кто-то окликнул, и сказал: — Ты мне нравишься.

— Что? Повернись и скажи! — Она развернула меня лицом к себе.

— Нравишься.

— Чего? Кто кому нравится?

— Ты мне нравишься. Всё, я сказал.

Она прищурившись посмотрела на меня. Удостоверившись, что я говорю серьёзно, она кивнула:

— О, понятно. Уходи!

— Ну а ты?

— Чего ты хочешь? Чтобы я тебе денег на такси дала? — спросила она.

— Ничего мне не нужно. Но ты хотя бы скажи, что я, Сюй Цзямин, человек хороший — умный и симпатичный, но ты, Тань Синь, думаешь, что не подходишь мне. Эти слова меня утешили бы.

Она рассмеялась и сказала:

— Сюй Цзямин, ты ведь знаешь, что я тебя не выношу? Когда человек, которого ты не выносишь, говорит, что ты ему нравишься, это тоже не слишком приятно. Мне это ещё несколько лет придётся переваривать.

— А то, что мне нравится человек, которому я неприятен, разве это не нестерпимо? Во веки веков не переварить.

— Так долго? Ты пока попробуй, если в следующей жизни не получится, то тогда и приходи ко мне.

— Ты телефон-то мне дай свой, чтоб хоть не обидно было. Тут-то чего бояться? Я же не смогу изнасиловать твой номер?

Она расхохоталась:

— Давай так. Я скажу один раз, посмотрим, сможешь ли запомнить. Если не запомнишь, давай условимся, что не судьба.

Она за секунду скороговоркой произнесла одиннадцать цифр. Я долго вспоминал, но действительно не смог вспомнить. Она посмотрела в сторону бассейна, подружки уже вошли внутрь. Тань Синь сказала, что если сейчас не пойдёт, то бассейн закроется.

— Но я же три дня ждал!

Она пошла спиной вперёд, повернувшись ко мне лицом, в какой-то момент её сердце смягчилось, и она пообещала:

— Давай завтра поговорим, хорошо? Сюй Цзямин, гарантирую, что завтра весь день — чтобы поесть, на занятия, чтобы помыться — буду выходить из этой двери.

5

Отчим знал, что того мужчину звали Цянь Цзиньсян, а ещё он знал, что Линь Ша ещё двадцать лет назад хотела выйти за него замуж и, хотя у него была жена, она была готова быть любовницей. Но он не согласился, Линь Ша попала в дом для немых, но связь их так и не оборвалась. На несколько лет Цянь Цзиньсян исчез, переехал куда-то вместе с женой и детьми. Отчим решил, что всё закончилось, они усыновили меня и жили, зарабатывая на жизнь. Я верю, что Линь Ша думала так же, что она считала Юй Лэ своим мужем.

Но тот мужчина вернулся. Когда закончился первый месяц года, Цянь Цзиньсян вернулся в Чанчунь. Его седые волосы почти все выпали, но он был всё тем же, и Линь Ша по-прежнему не могла устоять перед его взглядом, полным чувств. Он сказал, что его жена зимой погибла в автокатастрофе, после чего он разом постарел на несколько десятков лет. Когда шок прошёл, у него осталось лишь одно желание: жениться на Линь Ша. Это самое подходящее время, единственный шанс. Раньше нельзя было, он был женат, и в будущем всё безнадёжно — он постареет и долго не проживёт.

Я не в курсе, как они сошлись, что у них была за любовь, что заставило Линь Ша с юности прикипеть к женатому мужчине, и, хотя она была проституткой, потом вышла замуж, в любое время и в любом месте таяла в его присутствии. Через месяц она раскрыла карты — написала отчиму: «Цяню уже шестьдесят пять, скоро конец, я хочу раз в этой жизни стать его женой».

Порыв убивать возникает не сразу. После пятидесятилетнего юбилея отчим согласился отступить, позволить Линь Ша уйти. Она на специальной дощечке для записей написала ему: «Если были супругами хотя бы один день — благодарность простирается на сто дней. У Цяня есть кое-какие сбережения, он уже готов дать тебе двести тысяч». Отчим сначала написал в ответ: «Не надо!» — а потом, помедлив, стёр эти иероглифы и написал самую неподходящую фразу: «Отдайте их Сюй Цзямину, чтоб он поехал учиться за рубеж».

Так они писали и плакали, ночью он проводил жену до двери и на языке жестов сказал ей:

— Через десять или двадцать лет, когда тот человек умрёт, если я буду ещё жив, то знай, что я жду тебя в доме для немых.

За пять лет Линь Ша освоила простейший язык жестов, она сжала кулак, выставила большой палец и дважды согнула его, потом указала на Юй Лэ, со слезами на глазах повторила этот жест, на словах приговаривая:

— Спасибо тебе!

Отчим махнул рукой: «Иди-иди!» Вот уж действительно… Совсем не это ему хотелось услышать.

Линь Ша и Цянь Цзиньсян собирались уехать на юг. Накануне отъезда она решила зайти домой, забрать одежду. В прошлый раз уже попрощались, Юй Лэ не хотел больше из-за неё плакать. Он попросил своего лучшего друга — дядюшку Хао — взять путёвку на пять дней в Далянь. Он рассчитал время, чтоб по возвращении из Лаохутаня,[27] дома никого, кроме него, не было.

Дядюшка Хао дополнял отчима — он был всего лишь немым, мог понять, что говорит гид. Он настоял на том, чтобы заплатить за путёвки, не дав отцу сделать это. Он прекрасно знал ситуацию в нашей семье и понимал, что сейчас его задача — быть рядом с Юй Лэ, помочь ему пережить трудный момент. В поезде они выпили, отчим, сдерживая гнев, рассказал, что они пять лет наставляли ему рога прямо под носом, пять лет! Хорошо, что это всё было на языке жестов и его ярость не разбудила других пассажиров.

Далянь — главный туристический город северо-востока Китая, его называют «северной жемчужиной», в нём множество достопримечательностей, которые стоит посмотреть. Первый день тура — Цзиньшитань — дядюшка Хао и Юй Лэ вдвоём в отеле пили целый день. Второй день — Лесной зоопарк — они провели так же. Юй Лэ пообещал дядюшке Хао, что на следующий день они обязательно выйдут осматривать Лаохутань: нельзя допустить, чтобы поездка прошла впустую. Потом он снова заговорил о Линь Ша. После двух дней пьянства в голове был туман, он сказал:

— Мне надо было развестись, был шанс, надо было развестись!

Язык жестов и обычная речь отличаются — в разговоре обычно не часто шепелявят, а показывая руками, часто от возбуждения пропускают слова. Дядюшка Хао был уверен, что он хотел сказать «Я не должен был разводиться». Он закрыл глаза — за эти дни он вконец вымотался, ему не хотелось больше смотреть, как Юй Лэ раз за разом повторяет одно и то же. Хао заснул, а разбудил его порыв вечернего ветра. Это был самый приятный момент — лежишь в комнате с прекрасным видом в лучах заходящего солнца, и морской бриз обдувает тебя и сушит пот, выступивший с похмелья. Только это не был бриз, это был сквозняк из коридора — кто-то открыл дверь, кто-то вернулся в Чанчунь.

У Линь Ша и её мужчины были билеты на утро следующего дня на самолёт, поездом было не поспеть. К тому же из Даляни в Чанчунь нет самолётного сообщения. Юй Лэ встал на обочине дороги с табличкой — «В Чанчунь — 1500». Через двадцать минут он её исправил на «В Чанчунь — 2000», и водитель такси с номером, оканчивающимся на 3330, посадил его в свою машину. Через три дня полицейские нашли этого человека, тот и в страшном сне представить не мог, что этот немой, заплативший столько денег, на самом деле спешил в Чанчунь, чтобы убить человека.

Я думаю, он не собирался убивать, а просто хотел побороться за последнюю надежду. Когда я встретился с ним в тюрьме, он по-прежнему не мог не думать о Линь Ша. Он сказал мне:

— Я давно должен был послушать Линь Ша и развестись.

Через стекло я на языке жестов показал ему:

— Я спрашивал Линь Ша: можно ли решить вашу проблему? Она ответила: развод, и всё. Она ведь не неблагодарная женщина, которая не помнит добра.

Я договорил, и мне показалось: отчиму не хватает воздуха. Я продолжил:

— Если ты с Линь Ша не развёлся, как она могла сбежать с этим Цянь Цзиньсяном?

На языке немых он ответил:

— Мы не могли развестись, ведь мы не были женаты, у нас был лишь свадебный банкет и всё.

— А тогда что она имела в виду, когда говорила: развестись? С кем развестись?

Он подвинул стул поближе, как будто боялся, что я не увижу, что он говорит, и объяснил:

— Ты знаешь, я ведь никогда не разводился с твоей матерью, а это значит, что я никогда и не был женат на Линь Ша.

Я испугался. Моя мать уже двадцать лет была в психушке, я думал, что между ними всё давно кончено. Я спросил, почему же он не развёлся. Он не переставая качал головой. Я показал на пальцах:

— Ты же знаешь, чем Линь Ша раньше занималась. Она всё обдумала, бросила то ремесло, её единственная мечта на самом деле была простой — выйти замуж, вести обычную жизнь. Цянь Цзиньсян столько лет не брал её в жёны, она пять лет жила с тобой, и ты не женился на ней. Из-за твоего поведения она могла решить, что ты просто использовал её пять лет. — Глаза немного защипало, я продолжил: — Линь Ша — хорошая, она чиста перед нами, ты не должен был так поступать, не должен был делать её несчастной.

Он постоянно кивал, я видел, как слёзы капали из его глаз.

— Почему ты не развёлся? Почему не разошёлся с моей матерью?

Он смотрел на мои руки и молчал.

Я постучал по стеклу, призывая его смотреть на меня:

— Кричи! Ты же глухой, а не немой!! Кричи! Ты в долгу перед Линь Ша, почему ты не развёлся?!

Мой отчим от рождения был глухим, и хотя теоретически он мог говорить, но не понимал, как произносятся звуки. Его губы округлились, он знал, что, когда люди говорят «я», они складывают губы именно таким образом. Вырывавшееся из его груди рычание больше напоминало рёв дикого зверя. Я прожестикулировал:

— Кричи же, немой!

Он вновь зарычал, потом произнёс что-то похожее на «не», а третий звук — он знал, как надо складывать губы, — он пытался произнести, но так и осталось непонятным, что это за слово. Я повторял снова и снова:

— Давай, кричи, немой!

Он послушно складывал губы, а после неудачи рыдал без слёз.

Родственники заключённых справа от меня оглянулись на нас. В тюрьме Тебэй содержали лишь опасных преступников, тех, кого рано или поздно расстреляют. Вероятно, все пятнадцать минут свидания они натянуто улыбались родным, говоря с ними только о приятном и избегая грустных тем. Но наш разговор с отчимом и у них вызвал бурю чувств. Один пожилой преступник знал, что этот немой тоже умрёт.

Подошёл охранник и схватил его за руки, он попытался вырваться, жестикулируя:

— Я не разводился с твоей матерью потому, что, если бы развёлся, ты не был бы моим сыном!

Когда его уводил охранник, я зарыдал, глядя на его спину. Он не мог слышать, как я стучу по стеклу и кричу ему:

— Ты ё… ублюдок! В таком важном деле не посоветовался со мной, как будто знаешь всё лучше всех! Ты, мать твою, двух человек убил и жизнь Линь Ша разрушил! Старый ты ублюдок!

6

Первый раз я поссорился с Тань Синь в арт-квартале-798. Такое впечатление, что каждый год в Пекин перемещаются художественные выставки мирового уровня, чтобы китайцы могли узнать, чем занимаются деятели искусства XXI века. Я пошёл, потому что Тань Синь захотела. Та выставка мне не понравилась, экспонаты в арт-квартале — не что иное, как просто идеи или креатив, а в этот раз они, вероятно, были самые дешёвые. Художники специально хотели предложить что-то оригинальное, чтобы привлечь внимание критиков и заставить их гадать, в чём смысл, а покупателей — раскошелиться. Я словно видел, как эти художники стоят позади своих картин и усмехаются.

Более тысячи полотен висели в выставочных залах, а рядом стояли стенды с описанием биографий и достижений более сотни художников. Я думал, Тань Синь будет ходить тут несколько часов. Я вышел покурить, вернулся, а она ещё здесь, снова покурил и вернулся. Тут она недовольно проворчала:

— Разве ты не обещал бросить?

— Я действительно бросил, но вот сейчас осознал, что Бог разделил двадцать четыре часа каждого дня на более чем тысячи единиц, и часть из них предназначена для курения. Вот, например, сейчас я сопровождаю тебя, заняться нечем, а это Бог подарил мне это время для курения! Не покурить в такой ситуации — идти против воли Неба!

— Знаешь что? Твоя самая удивительная черта — ты умеешь свои ошибки вывернуть наизнанку так, что они кажутся естественным делом, — смеясь, произнесла она. — Ты же не по магазинам меня сопровождаешь, это же выставка! Ты что, умрёшь, если приобщишся к искусству?

Я стоял за спиной Тань Синь и слушал, как она рассказывает о том, что такое поп-арт, сюрреализм, фовизм, граффити. А потом, как на экзамене, она спросила меня, что это. Она указала на три живописных полотна под названием «Благородство». На первой картине красные, белые и синие мазки беспорядочно покрывали весь холст. На второй был изображён звёздно-полосатый американский флаг, а третья… Кто, мать его, спёр третью картину? Это был просто белый холст с подписью и датой в правом нижнем углу.

— Что ты хочешь, чтобы я сказал?

— Скажи, что тебе нравится.

— Мне не нравится. Они не должны тут висеть, их надо отвезти в отдел по охране окружающей среды района Чаоян.

— В смысле?

— Мусору место на свалке.

— Не говори так. Почитай биографию этого художника.

Слева была помещена краткая биография автора и его автопортрет. Лицо — всё в складках, видно, возраст не маленький, а внизу было написано: "Lee Choi, 1952- ". Вот это выпендрился, больше ста слов в рассказе о его жизни! Китаец, в 19 лет уехал изучать искусство в Америку. В молодости был беден и невезуч, много чего испытал, но был на редкость настойчив, к 2000 году, когда он был уже в возрасте и характер уже установился, он стал признанным мастером мирового уровня.

— Что ты хочешь сказать? Незнающий не знает страха, так, что ли?

— Я не хочу ругать тебя, Сюй Цзямин. Всякому искусству надо специально учиться, и если не понимаешь — признай, что не понимаешь, в этом нет ничего такого, но говорить, что художник — мусор, не стоит. В каждом произведении заключена мысль, идея, и даже если они к тебе не имеют отношения, следует уважать его образ мыслей.

— На первой картине три цвета — это свобода, равенство, братство. Вторая говорит о том, что Америка — надежда человечества. А пустота на третьей — это суть благородства, ничто? Сфера чань-буддизма? Вот так он эти знакомые символы перевёл на язык живописи и, закинув этот крючок, чтобы поймать славу, ожидает, что критики переведут обратно смысл его картин. Но это не меняет того факта, что это лишь штампы. Разве такого художника можно назвать мастером?

— Он — мой кумир!

— Ну, тогда сейчас самое время сменить кумира.

Тань Синь закусила губу, сморщила нос, я подумал, что она сейчас заплачет. Тоже мне, большое дело! Она вышла на улицу, я отправился следом, мы прошли три дорожки, пруд, искусственную горку. Проходя ворота арт-квартала-798, я сказал:

— Я не прав.

Тань Синь, не поворачивая головы и глядя на проезжавшие машины, ответила:

— Ты прав, это я завелась без причины.

И тут я снова не сдержался:

— На самом деле, мне кажется, что я прав.

Она остановилась и обернулась ко мне:

— Сюй Цзямин, а у тебя есть кумир?

Я мысленно перебрал двадцать два года жизни:

— Нет.

— А знаешь почему? Потому что в душе ты — очень придирчивый и жестокий человек.

— Это ещё почему?

— Потому что ты никогда не будешь испытывать благоговение ни перед чем в этой жизни.

Словно иглу мне в горло загнала, она была права, я смутно ощутил, что сейчас нельзя спорить. Я полагал, что, не питая ни к чему уважения, я живу — как будто просто существую — без мечты, без цели. Однако что из того? Я решил сменить тему, чтобы развеселить девушку:

— Я такой взрослый, возможно, думаю, что в целом мире лишь я — совершенство. Правда, я говорю серьёзно.

— Однажды ты будешь так же перебирать мои недостатки, и даже, может, не недостатки, а те качества, которыми я отличаюсь от тебя, но ты их представишь как что-то постыдное. Всё потому, что ты очень умён, и правда «мастер на все руки» — всё понимаешь, любую цель поражаешь с первого выстрела. Ты основательно промоешь мне мозги, я буду считать, что я в прошлом — полное дерьмо, лишь такая жизнь, как у тебя, достойна уважения, и мне надо гнаться за тобой изо всех сил, чтоб соответствовать. Ты просто чудовище!

— Я не буду таким, я постараюсь!

— Тот художник мой кумир — когда я в детстве увидела его произведения, у меня появилась мечта. Я научилась рисовать, поступила в Академию художеств, а потом появился ты и парой своих умных фраз разрушил образ кумира. На самом деле ты разрушил то, чем я дорожила, — мои мечты, мою веру. Я сержусь на тебя, я злюсь на себя за то, что тебе почти удалось промыть мне мозги. В тот момент я думала: если отказаться от живописи, то на что я, Тань Синь, ещё гожусь?

— Я знаю, насколько я жалок, я всегда полагал, что в этом мире нет ничего, к чему я, Сюй Цзямин, мог бы стремиться всю жизнь. Мне двадцать два года, я не придаю значения ни тому, ни этому, я не знаю, как жить. Но что касается искусства или техники, я сразу распознаю их слабости, их сокрушительные изъяны, и не могу испытывать благоговение.

Она посмотрела по сторонам, попросила у меня сигарету, после первой затяжки закашлялась так, что на глазах выступили слёзы. Потерев глаза, Тань Синь предложила:

— Давай для начала возьмём небольшую паузу.

Я испугался, ноги ослабели.

— Я не говорю, что мы расстаёмся, это так примитивно. Я верю, что наша любовь выше, чем у других, но мне нужно время, чтобы стать сильнее. Когда я научусь давать трезвые оценки, не меняя своих убеждений, тогда я решусь быть с тобой.

— Надолго? На минуту? — Я поднял руку и посмотрел на часы. — 59? 58? 57? 56? Сколько? Ты только скажи, я буду стоять и ждать тебя.

— Не спеши, этот месяц мы провели не впустую, по крайней мере, я узнала, что в Пекине живут двадцать миллионов человек. — Она провела рукой по моим волосам и уверила меня: — Мы с тобой рождены, чтобы быть вместе.

7

Согласно результатам аутопсии, Линь Ша и Цянь Цзиньсян умерли 14-го числа в 1 час ночи. Отчим нашёл в чемодане Цянь Цзиньсяна сберегательную книжку с большой суммой и разволновался. Так как снять деньги можно было только в месте открытия счёта, спустя пять часов отчим сел на автобус до Сунъюаня. Служащая банка Ли Вэньцзюань позднее рассказала полиции, что четырнадцатого числа в 9.30 утра она ждала следующего посетителя, и некто протянул бумажку, на которой было написано: «Отдайте всё». Она даже сначала решила, что это ограбление, уже собиралась достать то, что было в ящичке. Вторую половину фразы она не договорила, так как в ящике у неё были приготовлены электрошокер и ножик, за три скучных года в банке она всё время мечтала о том, что произойдёт ограбление, она бросится и скрутит злодеев. Для девушки это была единственная возможность изменить судьбу.

В этот момент клиент просунул в окошко свою сберкнижку и кивнул. Это было не ограбление — бандитам обычно нужны наличные, они не станут снимать деньги со счёта. Она с чувством лёгкого разочарования открыла книжку, в которой было указано имя владельца — Цянь Цзиньсян. Введя номер счёта в компьютер, девушка спросила, какую операцию нужно выполнить. Клиент не отреагировал. Она постучала по окошку и спросила ещё раз. Человек понял, что она обращается к нему, и, моргнув, указал на записку: «Давайте всё». О, оказывается, это глухонемой!

Это тоже было необычно, хоть и не возбуждало, как ограбление банка, но тоже есть о чём рассказать подружкам. Их было четверо, и она считала свою работу самой скучной.

— Документ, удостоверяющий личность, — привычно произнесла она. Потом подумала и написала на бумаге.

Компьютер показал, что на счёте миллион двести тысяч юаней. Тут девушка сделала глубокий вдох: вот уж впрямь — нельзя судить человека по внешнему облику, вон у глухонемого сколько денег! Она изучила цвет сберкнижки, проверила дату открытия счёта. В соответствии с правилами она должна была сделать устное предупреждение. Но сегодня это было невозможно, она на бумажке написала длинную фразу: «Если сейчас снять деньги по срочному вкладу, потеряете проценты».

Юй Лэ кивнул несколько раз и дважды ткнул в бумажку «Давайте всё». Для того чтобы снять деньги со сберкнижки, не требовалась предварительная запись и не было ограничений по выдаваемой сумме. Ли Вэньцзюань набила данные Цянь Цзиньсяна, а затем ещё раз изучила документ. Не совпадает! Она поспешно указала на мужчину, потом — на фото в документе, непрерывно махая рукой. Тот человек понял, выудил из кармана второй документ, на сей раз свой, оказалось, его звали Юй Лэ. Ли Вэньцзюань вносила новые данные, мечтая, чтоб всё было как обычно: можно было бы забивать сведения в компьютер и спрашивать, кем вам приходится Цянь Цзиньсян, сумма-то немаленькая! А с другой стороны окошка ей бы со смехом ответили, что он — друг, родственник или начальник, и уж точно не сказали бы «враг». Передавая деньги, она заколебалась, не задать ли эти вопросы, но какая от них польза, неужели он и правда ответил бы, что Цянь Цзиньсян — мой враг, которого я только что убил?

Хотя Ли Вэньцзюань и не мечтала заработать такие деньги за всю жизнь, но она понимала, что миллион — это тридцать пять килограммов, а миллион двести тысяч — она прикинула в уме — это сорок два килограмма. Она проводила глазами Юй Лэ, тащившего за спиной деньги. Всё утро у неё перед глазами стояла эта картина, которая казалось странной, наверное, оттого, что это был немой. Но с другой стороны, разве часто люди получают по доверенности более миллиона юаней? А немого просить — это вообще уникальный случай. К тому же через два месяца истекают десять лет, что за важное дело заставило снять все деньги накануне этого срока? Да притом ещё и из Чанчуня приехал!

Дел у неё не было, и во время обеденного перерыва она постоянно прокручивала в уме это событие, разглядывая данные Юй Лэ. Девушка вытащила из мусорной корзины записку, написанную им. Всё те же слова: «Давайте всё», никакой зацепки. Она перевернула бумажку, это был порванный билет на самолёт — тоже никакой полезной информации. Было видно лишь — «14th, Apr» и «Lin Sha». Это последнее имя — это не Юй Лэ и не Цянь Цзиньсян. Дата, написанная сверху, — 14 апреля, это не просто дата прошлого года, совпавшая с сегодняшним днём, это и было сегодня!

За время длительного обеденного перерыва у Ли Вэньцзюань было время тщательно перебрать все факты: немой, из Чанчуни, приехал в Сунъюань снять чужие деньги, миллион двести, снял раньше окончания срока вклада, не побоялся потерять проценты в несколько сотен тысяч юаней, да ещё и порвал билет на самолёт, Lin Sha сегодня не смогла улететь. Невозможно, столько необычных обстоятельств, не могли они все соединиться в одном деле! Она распечатала данные документа, удостоверявшего личность, прикрепила записку. Надо сходить к начальнику, а если он скажет, что это всё её бредни и нервы шалят, то она вызовет полицию. Хоть раз в жизни она наверняка права!

8

— Если я опять тебя рассержу, захочешь взять паузу, чтобы мы оба остыли, тогда у нас будет шанс второй раз заняться любовью!

— Сюй Цзямин! Не наглей!

Тань Синь перевернулась и уселась на меня верхом, затем легонько поцеловала в веки, заставляя закрыть глаза. Я почувствовал, как кончик её языка скользит по моему носу, а потом по моим губам. Я открыл глаза и сказал, глядя на неё:

— Я весь месяц думал о тебе, боялся, что не увижу тебя, что забуду. Я запомнил все выражения твоего лица. Как вспоминал, так и запоминал, сейчас уже их двести тридцать семь в моей памяти.

— Так много? Дай подумать — радостное, печальное, возбуждённое, сердитое… Ты смог придумать больше двухсот прилагательных?

— Нет, не то. Выражение лица, когда Тань Синь высмеивает меня, когда она смотрит на меня — чудака из Цинхуа, когда я её смешу, когда она ест клубничное мороженое, но при этом бросает жадные взгляды на моё мороженое со вкусом таро.[28]

Она расхохоталась.

— Я ещё одно вспомнил — как Тань Синь посмеялась над моей второй шуткой.

Она засмеялась ещё громче.

— Над третьей.

Тут она сдержалась и, сжав губы, покачала головой.

— Хорошо! Как Тань Синь не посмеялась над четвёртой шуткой.

Она поцеловала меня:

— Не месяц, а тридцать два дня, я считала каждый день.

— Как у тебя получается растрогать меня так, что я не знаю, как тебя отблагодарить? — Голышом я встал с кровати и открыл окно, в комнату ворвался весенний ветер. Я высунул голову и закричал в ночь: — Сюй Цзямин! Ты больше не будешь таким, как был раньше! Начиная с этого момента ты — Сюй Цзямин, который воскрес после ночи с небожительницей Тань Синь!

Тань Синь с улыбкой смотрела на меня из-под одеяла:

— Ещё лучше, чем было в первый раз?

— Нет, почти так же.

На её лице появилось новое выражение. Прикусив нижнюю губу, она пристально посмотрела на меня. Ложась рядом, я понял, что она уже придумала достойный ответ, когда Тань Синь с грустью покачала головой:

— Это я виновата, плохо подобрала интерьер, гостиница так себе, совсем не возбуждает, не то что «Макдональдс»…

— Какой «Макдональдс»?

— Место, где у меня был первый раз. Мне было семнадцать, однажды мы сделали это в «Макдональдсе».

— Что — это?

— Дала ему.

Я сел, поджав под себя ноги, и спросил:

— Вы занимались сексом в «Макдональдсе»? Напоказ?

— В туалете, а вовсе не на столе!

— В сортире?

— Мы в то время учились в школе, денег на номер в гостинице не было, воспользовались тем, что никого нет, и пришли в «Макдональдс». — Она тоже села. — Мы все были молоды и неопытны, все одноклассницы точно так же не умели отказывать своей первой любви, все подчинялись настойчивым требованиям своих парней — мелких хулиганов.

— Точно все? Мне кажется, что только ты, — сказал я. — У меня в школе были такие девушки, как ты: влюблялись в пижона, который бросил учёбу, целый день мотались на заднем сиденье его мотоцикла по городу, полагая, что это очень круто. Я терпеть не мог таких девиц.

— Ты их не мог терпеть потому, что они не хотели встречаться с таким, как ты, который только и знает, что учиться, чтобы поступить в Цинхуа. Ты сердишься? Сам же говорил, что со мной тебе не было так хорошо, как в первый раз, а в итоге сам же и рассердился.

— Ничего, просто немного тоскливо. Только что была небожительницей, а вдруг стала такой…

Она похлопала меня по плечу:

— Иди ко мне, расскажи про свой первый раз, давай я тоже затоскую.

— Да ничего интересного, в нашем маленьком городишке на весь Чанчунь был лишь один KFC, «Макдональдса» не было. Сейчас я понял, почему в Чанчунь не пускали «Макдональдсы». Если я ещё раз туда пойду, то моя фамилия — не Сюй!

— Какой ты ревнивый! Давай так: отвечай на мои вопросы. Твоя первая девушка была красивая?

Я покосился на неё, и подумал, что могу ответить честно:

— Красивая. Очень!

— Красивее меня?

— Красивее.

— Забыть не можешь, да?

Я кивнул головой:

— Никогда не забуду.

— Вот подлец! Вы оба — подлые. — Она взяла себя в руки, — Когда у тебя был первый раз? Где вы, подлые, этим занимались?

Я задумался, ей пришлось повторить вопрос ещё раз. На самом деле мне не очень хотелось отвечать на этот вопрос, её история про «Макдональдс» не слишком меня задела, вызвав лишь лёгкое сожаление. Но что тут поделаешь? Как она сказала — это цена взросления.

— Говори, — закусив нижнюю губу, повторила она, — где у тебя был первый раз? У неё дома или у тебя? Дождались, пока родители уйдут на работу, и начали кувыркаться в кровати, так?

— Ты правда хочешь это услышать? Ты не хочешь этого знать!

— Я не хочу слышать, но только что я тебя рассердила, так что говори!

— Я помню, что ту девушку, в которую я был влюблён подростком, звали Фан Фан, она была из тех, на которых смотришь раз по триста за день. Это была тайная влюблённость, а потом я набрался смелости и написал письмо с признанием в любви и отправил ей домой, а она умерла, так и не узнав о моей любви.

— Тогда твой первый раз был не с ней!

— Сестрёнка, это была тайная влюблённость! Она не получала моего письма. Оно пришло через несколько дней после её смерти, его прочитал её отец. И это тоже хорошо: дочь только что умерла, ему точно было очень плохо, а тут он прочитал, как я люблю его дочь, какая она замечательная, это было своего рода утешение. Так что мой отчаянный поступок дал свои плоды.

Я замолчал, оглядел её тело. Она, засмущавшись, прикрыла грудь.

— Знаешь, Тань Синь, в тот день, когда я тебя встретил, то вспомнил о ней и подумал, что должен быть поактивнее: нельзя упустить такую же, как Фан Фан, хорошую девушку.

Она обхватила руками мою шею и поцеловала:

— Я ошиблась, не вини меня. Даже если сейчас передо мной будет сто подлецов, я не буду сердиться!

Я насладился послевкусием этого поцелуя, а потом сказал:

— Ты спросила, где у меня был первый раз, мне не очень хочется говорить, особенно после твоего рассказа, мой первый раз — это полный отстой.

— Да говори уже, это у меня отстой, да ещё ты меня теперь презираешь.

Я указал на кровать, потом отвернулся и сказал, обращаясь к луне:

— Здесь, только что. Сейчас был мой первый раз с одной подлой девушкой.

— Правда?!

— Правда. Отстой, да?

— Как здорово! — Она обняла меня сзади, прижавшись щекой к моей спине, — Эта подлая девушка поняла, что неправа, она просит у тебя прощения.

Я положил её ладонь себе на грудь — там, где сердце, и произнёс в такт с ударами сердца:

— Я — тебя- люблю!

Она держала меня за руку и молчала, а я ждал. Я и сам не знал, чего жду, в голове было пусто. Это чувство глубочайшей любви к ней было таким прекрасным. В ночи был слышен лёгкий шорох опадающих листьев, осень в Пекине — самое прекрасное время в мире. Тань Синь ровно дышала рядом, постепенно засыпая. Я нащупал на столике пачку, в полной тишине вытащил последнюю сигарету. Я обернулся и взглянул на неё, у меня было ощущение, что я полностью изменился. Тань Синь не спала, она смотрела на меня:

— Сюй Цзямин, ты такой красивый! Мне всё в тебе нравится!

Я так размяк, что не мог вымолвить ни слова.

— Я ещё не ответила на те твои три слова. То, как ты произнёс «Я тебя люблю», было так приятно. Но я сейчас не могу этого сказать, в тот день, когда я скажу, что люблю тебя, это будет означать, что я всегда буду любить тебя, в тот день моя жизнь станет твоей.

9

Когда 14-го числа в 15.30 Юй Лэ вставил ключ в замок, он уже знал, что дома кто-то есть. Оставив ключ в двери, он помчался вниз по лестнице, двое полицейских бросились ему навстречу со второго этажа и схватили его.

Полиция не нашла при нём снятых утром денег. Куда он ещё заезжал по пути от Сунъюаня до Чанчуня? И я, и адвокат говорили с ним на эту тему, однажды Юй Лэ спросил меня, не повлияет ли его признание на приговор. Адвокат честно ответил, что нет, ведь на нём были две загубленные жизни, за что три раза расстрелять — вот это достаточно.

Однако эти деньги кое-кому требовались — у Цянь Цзиньсяна был сорокалетний сын Цянь Вэнь, в прошлом году его как раз выпустили из тюрьмы, он получил известие о смерти отца, так и не успев повидаться с ним. Я сталкивался с ним во время процесса, ему было абсолютно не интересно, кто убил его отца, мучался ли отец перед смертью, его единственной душевной болью был тот самый миллион двести. В начале мая, когда полицейские покинули дом для немых, он и четыре его дружка ворвались ко мне в квартиру, прижали меня к стулу и перевернули дом вверх дном. Я отчётливо помню его крик, полный отчаяния:

— Ройте землю хоть на целый метр, но деньги мне найдите!

Офицеру Ли было наплевать на деньги, в последнее время он препирался с адвокатом отчима из-за готовности признать свою вину. Появились новые улики: утром 14-го числа Юй Лэ звонил со своего мобильника на номер 110.[29] Дежуривший тогда офицер подтвердил, что действительно ответил на звонок, но в трубке молчали. Адвокат хотел разыграть эту карту, он выдвигал в защиту Юй Лэ аргумент, что его первым порывом была явка с повинной, но этому помешало то, что он был немой и не мог чётко описать произошедшее, и это говорит о том, что он явно был готов признать свою вину. Мы с ним это обсуждали, и если бы Юй Лэ отдал деньги, можно было бы избежать смертного приговора.

Как-то во время свидания с отчимом я всё это написал на бумаге и дал ему прочитать. На языке жестов сказал ему:

— Я не хочу, чтобы ты умирал! Я хочу, чтобы ты увидел тот день, когда я превзойду всех. Скажи, где деньги, сначала мы добьёмся отсрочки приговора, ты будешь жить, а потом я тебе гарантирую, я буду изо всех сил зарабатывать деньги и не дам тебе сгнить в тюрьме!

Он обеими руками обхватил себя, пристально посмотрел на меня и ответил:

— Оставь деньги себе, проводи мать в последний путь достойно.

— Не думай обо мне, и о матери моей не думай. Скажи мне, ты же собирался сдаться, звонил по сто десять, но не мог ничего сказать, на второй день снял деньги — жадность взыграла, но сейчас всё им сполна отдашь. Скажи так, тебе говорю, скажи так. Умоляю!

Закусив губу, он отвернулся, а потом показал на пальцах:

— Да, я звонил тогда по телефону, но чтоб сообщить о преступлении, а не сдаться. Я их не убивал, поэтому звонил в полицию. Деньги я тебе отдам; когда меня расстреляют, ты возьмёшь эти деньги и поедешь в самую лучшую страну, в лучший университет и точно сможешь превзойти всех. Я не буду ждать, после смерти я всё равно смогу увидеть, как ты хорошо живёшь. Потому что мой сын будет жить за меня.

Я изо всех сил мотал головой, чуть не разбрызгивая слёзы. Это была самая эгоистичная и ужасная любовь! Я стучал рукой по стеклу и кричал:

— Кто, мать твою, твой сын? Юй Лэ, скажи мне! Кто, мать твою, твой сын?

Это был последний раз, когда я видел Юй Лэ. Он гладил стекло, прерывисто дыша, смотрел на меня. Я ранил его сердце, но он своей смертью мог разрушить мою жизнь. Я смотрел, как капают его слёзы, и чувствовал озноб по всему телу. Я сложил пальцы левой руки в кольцо, выставил средний палец правой руки и прямо перед его носом сделал непристойный жест.

10

Последний раз я встретил Тань Синь пасмурным днём в конце ноября, все думали: вот-вот пойдёт первый снег, который втащит Пекин в зиму. Если бы я знал, что мы с ней расстанемся именно в этот день, то оделся бы покрасивее, или как минимум побрился бы, или сделал новую причёску, чтобы ей не легко было отпустить меня — без тени сожаления.

Я и сам не знал, зачем в тот день пошёл в Академию художеств. Подруги сказали, что телефон Тань Синь не отвечает, она, скорее всего, в библиотеке слушает лекции. Та девушка с нарисованной фотографии, которая нас и познакомила, сказала:

— Ты точно не захочешь туда идти, там — то, что ты, Сюй Цзямин, не хочешь видеть.

Она плохо отозвалась о Тань Синь, но я не стал вдаваться в расспросы, сдержался. Указывая на здание библиотеки, она, казалось, собиралась всё рассказать. Я поспешил остановить её:

— Мой друг тебе звонит? Он вчера говорил, что у тебя красивые фото.

Я боялся, что столкнусь с каким-нибудь парнем, который с ней вместе готовится к занятиям, или что-то подобное, всё-таки сексом в туалете «Макдональдса» она занималась. Сюй Цзямин, подозревать свою девушку, ну ты и свинья! Я глубоко вздохнул, когда вошёл в зал, где занимались сотни студентов. Тань Синь сидела в самом заднем ряду совершенно одна. Увидев её, я сразу испугался, я понял, что имела в виду её подруга, что я не хочу видеть. Полными слёз глазами Тань Синь смотрела на доску, на которой профессор написал «Благородство и красота». Искусство обладало для неё мистической силой, подруги наверняка считали её очень странной. Я тихонько присел рядом:

— Не плачь, небожительница!

Она обернулась, поспешно стёрла следы слёз, помолчала и потом спросила:

— Как ты тут оказался?

— Это всего лишь занятие, почему ты словно проповедь слушаешь?

— Это не занятие! Он — Цуй Ли, и это его лекция перед отъездом за границу. Он только что сказал, указывая на свои волосы, что в его возрасте, вполне возможно, это будет «лебединая песнь», мы должны это ценить, и тут я не сдержалась и заплакала.

— «Когда вы родились, меня ещё не было на свете; а родилась я, вы уже состарились. Жалею, что мы не родились в одно время, чтобы быть всегда рядом с вами!» Так ведь вроде в стихотворении говорится?

— Там несколько частей, одна из них именно такая.

— Слава богу, мы с тобой родились в одно время, и ты можешь быть со мной всегда. Всегда? От этого слова веет развратом,[30] мне нравится!

— Я думала об этом. Если бы я жила в одно время с Цуй Ли, то не влюбилась бы в него. А вот ты, Сюй Цзямин, вероятно, и в пятьдесят пять, и в шестьдесят, в свой звёздный час, став живой легендой, всё равно будешь привлекать двадцатилетних девушек.

— Тогда давай ты будешь со мной до пятидесяти-шестидесяти лет, если будешь хорошо себя вести — я тебя не брошу!

Девушка посмотрела на меня, казалось, она была растрогана:

— Раз уж пришёл, послушай.

Я убрал ноги со стула, который стоял впереди, и стал внимательно слушать. Красота и благородство, прекрасное и возвышенное — это из учения Канта. Проще говоря, возвышенное — это безграничность, а прекрасное определяется четырьмя ключевыми моментами — качество, количество, отношение и модальность. Я покосился на Тань Синь: казалось, она снова вот-вот заплачет. Это же просто философия искусства, а такое впечатление, будто еретическое учение несут в массы. Я предупредил её слёзы:

— Это всего лишь два слова. Давай посмотрим их значение в словаре и всё! Зачем придавать им какой-то дополнительный смысл? — Я порылся в Интернете: — Благородство — синоним возвышенности, или борьба за справедливость.

— А красота?

— Подожди. — Я тронул мобильник, зафиксировал результаты поиска и ответил: — Красота — это ты!

Она рассмеялась:

— Ты такой милый! Явно невежественный, но такой милый!

— У меня предложение: чем два часа слушать это и плакать, давай лучше найдём KFC где-нибудь подальше, я сначала приберусь в туалете, сделаю, чтоб там приятно пахло, и буду ждать там Твоё Величество.

— Приятно пахло? Ты так сказал, что мне есть захотелось.

— Просто я подумал: раз уж ты занималась этим в «Макдональдсе», то могла бы KFC оставить для меня.

Она посмотрела на меня с укоризной, наверное, сердилась на моё ребячество и сказала:

— Если ревнуешь, я могу зачать твоего ребёнка, а потом уже уехать.

— Уехать? Куда уехать?

Она махнула рукой:

— Вот с ним, в Америку.

— С этим стариком? Не смешная шутка!

— Сюй Цзямин, ты всё говоришь, что любишь меня, но понимаешь ли ты меня?

— Не начинай! Дай подумать, какие из твоих слов правда, а какие — нет! — Я обеими руками обхватил себя и посмотрел вперёд: старик рассказывал скучную биографию Канта, периодически он поглядывал в нашу сторону, замолкал на мгновенье, а потом продолжал свой рассказ. — И правда, между вами есть связь!

— Если говорить точнее, то это с тобой у меня связь. А с ним мы уже два года, всё очень серьёзно, — ответила она. — Ты всё-таки не понимаешь меня. Некоторые люди живут ради счастья, гоняются за любовью, за достатком, но есть и другие — они живут ради мечты, пусть даже в жизни не будет счастья, не будет радости, но они будут непоколебимы, а даже если и засомневаются на какое-то время и остановятся, всё равно потом пойдут за мечтой.

— Я — тот, из-за кого ты засомневалась и остановилась?

Она кивнула.

— А он? Он — твоя мечта?

— Да, у меня появилась мечта только благодаря ему. С тех пор как я начала что-то понимать, я всегда знала, что выйду замуж за такую живую легенду, возможно, я не буду любить его, но меня будет восхищать каждое его слово, я смогу узнать много нового из каждой его фразы и буду всё ближе к мечте. Ты понимаешь меня?

— Понимаю! Как говорится, «стоять на плече гиганта»[31] — это ты, твою мать, так стоишь?

Я немного повысил голос, и люди, сидевшие впереди, стали оборачиваться. Я опустил голову и спросил, потирая руки:

— Как его зовут? Цуй Ли? Тот самый Lee Choi с выставки? Три картины из серии «Благородство»? Благородство и красота? Я давно должен был понять, почему ты так разволновалась в тот день! Тань Синь, ты что, мать твою, правда думаешь, что выйдешь замуж за «Благородство»?

— Ты можешь не ругаться?

Вынув зажигалку и закурив, я решил: если Цуй Ли захочет меня выгнать, то я всё ему выложу, мало не покажется. Несколько студентов оглянулись на меня с осуждением. Цуй Ли взглянул в нашу сторону, но сделал вид, что ничего не происходит, и продолжал читать лекцию. Точно, Тань Синь сказала правду.

— Он знает о нас?

— Знает. Он хочет, чтоб я была с тобой, шла с тобой по жизни… Нерушимый, словно горы, брачный союз? Сто лет вместе? Любовь на веки вечные? Как бы там ни было, он не хочет брать меня с собой, ему стыдно, что он, старик, который скоро станет немощным, заберёт с собой девушку на сорок лет моложе. Одной фразой я задела его за живое: «Ты будешь бояться одиночества перед смертью, на самом деле ты надеешься умереть в моих объятьях». Ты всё-таки не понимаешь меня, да, Сюй Цзямин?

— А что говорят твои родители?

— Они не знают, для них я всего лишь еду учиться в Америку и буду ассистенткой.

— Ну никак не понять, почему я такой невезучий, как мог влюбиться в такую странную девушку?

— Я знаю, что именно мне нужно, счастье — это то, к чему стремятся лишь обыватели, которые не понимают, чем хотят заниматься в этой жизни.

— Немного запутанно, повтори ещё раз.

— Ты обдумай на досуге, я знаю: так будет лучше, будет просто прекрасно.

Я так растерялся, что даже заикаться стал:

— А почему же ты в тот день с подругой, как её там, пошла со мной знакомиться?

— Она меня уговорила, так как была против того, чтобы я уезжала с Цуй Ли, она считает, что я должна больше общаться с такими молодыми людьми, как ты. Я познакомилась с тобой, ты — уникальный.

Я встал, бросил окурок на пол и затоптал его. Тань Синь удержала меня за полу, спросила, что я намерен делать. Я покачал головой, так как и сам не знал. Так надеялся, что Цуй Ли произнесёт: «Юноша, сядьте!» Тогда я выругался бы во весь голос: «Е… л я твою мать! Но я желаю вам счастья! Хотя нет, счастье — это же переживание, к которому стремятся обыватели, поэтому желаю вам благородства!»

Никому не было до меня дела, я пробрался к выходу, выглянул в окно: там шёл снег, самый красивый сезон закончился. Я уже увидел, как выхожу в эту дверь, пересекаю двор Академии художеств, иду на запад, выхожу на улицу Ситучэн; я знал, что теперь меня окружат весна, лето, осень и зима, они будут идти со мной до дома, провожая самый важный год моей молодости. Когда мне было двадцать два, я жил плохо, возможно, я жил плохо всегда.

11

Накануне Нового года я одного за другим провожал своих однокурсников на вокзал, судя по всему, мне предстояло встретить его в одиночестве. Сначала мне приходилось тяжело, а потом я привык, что нет дома, куда можно было бы вернуться. Каждый день я лежал на верхней полке двухъярусной кровати, читал и писал письма. Я написал ответ на все письма отчима за более чем полгода, потом выбрал самый холодный и отправил ему. Я часто думал, что когда получу его следующее письмо, то отправлю ему все остальные, а перед его смертью скажу, что всё-таки люблю его. Но он больше не писал, а я никак не решался сделать первый шаг.

В канун Нового года я с трудом выбрался на улицу, чтобы пройтись по магазинам и купить новогодние украшения, хотя я и был один, но праздник следовало отметить как положено. Сюй Цзямин, даже если ты никому не нужен, всё равно должен с улыбкой идти вперёд. Но только я вышел за дверь, как тут же пожалел: зима в Пекине отличалась от сухого и холодного Северо-Восточного Китая: спереди налетали порывы ледяного ветра, несущегося на юг, делали два круга внутри моего тела и со свистом вылетали сзади. На обратном пути ветер дул так, что на глазах выступили слёзы, и я просто рыдал, идя против ветра.

Я повесил перевёрнутый иероглиф «счастье» и парные надписи по обеим сторонам двери. Глядя на иероглифы, выведенные кистью, подумал: даже когда начнётся учёба, не буду их снимать, пусть счастливым предзнаменованием висят у входа в общагу, а я так и останусь уродом Цинхуа. В комнате было тепло, я спустился вниз взять пива и закуски. Затем поставил круглый стол, вокруг четыре стула и наполнил стаканы — себе, деду по матери, маме, и ещё отчиму. Впервые я увидел Юй Лэ накануне своего девятнадцатилетия, он пришёл поздравить меня с днём рождения, но в основном чтобы посмотреть, такая ли моя мать красивая, как расписывала сваха. Он был последним мужчиной, смотрины с которым устроил мой дед. Все верили в его сказки: его сын пал на поле боя в горах, оставив единственного внука Сюй Цзямина, с которым они втроём и жили, поддерживая друг друга. Столько пересказывал эту историю, что и сам в неё поверил, меня заставил называть себя дедом, а маму — тётей, и всё искал ей мужа. Но никто не хотел её забирать к себе из-за проблем с головой, да ещё я в самый ответственный момент называл её мамой. И только Юй Лэ с его везением понимал, что у него, глухого, нет права выбирать жену, да и как я кричал «мама», он тоже не мог слышать.

Тётя, мама — губы при произнесении складываются так узнаваемо, и если он не мог услышать, неужели не понял по артикуляции? Пью за тебя! Спасибо, что не разоблачил моих родных, сохранив деду «лицо». Мама, когда тебе станет лучше и ты сможешь узнавать меня, я исполню свой сыновний долг. Дедушка… Я держал стакан и не мог ничего сказать, мне казалось, что наши судьбы похожи: для него всю жизнь высшей целью было обустроить следующее поколение, чтобы они с голоду не умерли. Я каждый раз пил две рюмки — за себя и за родственника, которого поминал. Потом всё спуталось и я стал изображать, как они пьют друг за друга. Дедушка поднял рюмку и сказал Юй Лэ:

— Извини, взял жену, и только потом обнаружил, что есть ещё и пасынок, если бы я не был так стар и не умер, то сам бы воспитал Сюй Цзямина. — Они чокнулись, я выпил оба стакана.

Когда я опьянел, стал кричать, обращаясь к стене:

— Вы все — мои родные, мои спасители, тянули меня, а потом кто умер, кто сошёл с ума, и я остался один, у вас совесть чиста передо мной, Сюй Цзямином?

Следовало сдержаться, вспомнить что-то хорошее. Я поставил ещё пиалу и рюмку и представил им:

— Это Тань Синь, единственная девушка, которая захотела родить мне ребёнка. Вы можете уйти со спокойной душой, не надо беспокоиться обо мне.

Договорив, я с силой хлопнул себя по губам. С пьяных глаз удар был силён, но чувства всё равно были парализованы. Закрыв лицо руками, я встал перед ними на колени:

— Я подлец! Разочаровал вас!

Около десяти часов раздался звонок с незнакомого номера, я ответил — в трубке молчали. Я положил трубку на стол, вместе с ним пережидая время разговора по телефону. Из тюрьмы Тебэй можно было позвонить один раз за десять минут, через девять минут пятьдесят секунд я быстро сказал:

— Пап, ты там ешь хорошо, осталось несколько дней, уходи спокойно, не тревожься обо мне.

На том конце он постучал пальцем по трубке, через каждые две-три секунды, на третий раз разговор прервался. Это был наш условный код: когда отчим скучал по мне, он звонил, и хотя ничего не слышал, но, глядя на время разговора, он знал, что я ещё на другом конце провода. Мы договорились, что я закончу разговор, только когда он постучит три раза. Он не заставлял меня, лишь подчёркивал, что если я сделаю это раньше, то он тут же приедет в Пекин узнать, что у меня стряслось.

Позже был ещё один звонок с незнакомого номера, на этот раз — не отчим, но я знал, кто это. Это звонила Тань Синь из Америки, спросила, как я. Я ответил:

— Ты много о себе воображаешь. Ты меня бросила и считаешь, что моя жизнь превратилась в ад.

— Это моя жизнь превратилась в ад после расставания с тобой, — сказала она. — Очень хочу увидеть тебя.

Я лишился дара речи, поэтому ждал, что она продолжит, но девушка молчала, поэтому я сменил тему:

— Я столько вина выпил, и за тебя три рюмки. Вот буквально только что понял, что и у меня есть мечта, я могу стать художником, таким же — седым и крутым.

— Ты пьян.

— Я не пьян. Может, это смешно — двадцатилетний, ничего собой не представляющий молодой человек, как идиот, говорит, что хочет быть художником. Я тебе так скажу: у меня получится, я точно смогу.

Она вздохнула и спросила, с кем я так напился. Я ответил, что один.

— Почему ты пьёшь один? Так можно и пристраститься, все алкоголики пьют в одиночку. — Она ещё погоревала немного, но поняла, что мне надоело, и, понизив голос, сказала: — Я боюсь, что ты загубишь себя, ты же такой хороший!

— Хоть я и один, но всё равно должен был выпить. — Я закурил, огляделся по сторонам. — Ведь сегодня — мой день рожденья.

Она умолкала, тут следовало сказать: «Ой, как неудобно, я не так тебя поняла», но она промолчала и с днём рожденья тоже не поздравила. Через какое-то время она сказала:

— Хорошо, тебе уже двадцать три.

— Я только что загадал желание, я хочу осчастливить весь мир и только тебя ругаю. Я тебя ненавижу!

Она опять замолчала, мне показалось, что она плачет на том конце провода; всхлипывая, она сказала:

— Я беременна.

— Ты меня информируешь?

— Да, информирую, это твой ребёнок. Я его рожу для него. Я хочу, чтобы ты знал, что я, Тань Синь, ничего не должна тебе, Сюй Цзямин.

Рука дрогнула, и мобильник выпал, я поднял — вроде не сломался, и она была ещё на связи:

— А что он говорит? Не обозвал тебя подлой?

— Я хотела бы вместе с ним воспитывать ребёнка, но он бесплоден. Мне хочется ребёнка, который называл бы его отцом, а меня матерью. Он не винит меня, он воспринял это как мою жертву. Ты — часть нашего плана.

— Твою ж мать!

— Не ругайся. Ты мне не сразу понравился, но ты сам нашёл меня. Если бы ты не прождал тогда у Академии художеств три дня, ничего этого не случилось бы.

— Извини, я — подлец.

— Сюй Цзямин, ты мне правда нравишься.

— Тань Синь! — Опасаясь, что она отключится, я накрепко зажал мобильник в руке, — Ты знаешь, как зовут моего отца?

— Ты хочешь, чтоб я назвала ребёнка именем твоего отца?

— Моего отца зовут У Цзямин, фамилия моего родного отца — не Сюй. Я раньше никогда не видел его, по крайней мере живым. И только в этом году впервые увидел — в больнице для работников автомобилестроительного завода, неподвижный овощ. Три поколения — словно карма какая-то: я не из рода Сюй, а мой сын будет не из рода Цуй.

— Тогда назову его Цуй Цзямин.

Со слезами на глазах я рассмеялся:

— Прямо как у американцев: Цзямин превратилось в нашу фамилию.

Она не ответила. Я потёр небритую щёку и вспомнил, как говорил отчим Линь Ша, и сказал ей те же слова:

— Если что, возвращайся! — И вдруг меня прорвало: я разрыдался, но через пару секунд успокоился и договорил: — Я всегда буду ждать тебя в Пекине.

Я таки заснул с мобильником в руках и увидел несколько смутных снов — все о детях. Ночью я встал в туалет, меня стошнило, потом я разделся и уснул снова. Уже под утро меня разбудил ещё один звонок. Я посмотрел в окно, потом — на экран телефона, это был инспектор Ли. Он сказал, что был в командировке, а вчера звонил, но весь вечер было занято. Его бывший одноклассник сейчас служит в тюрьме Тебэй. Вчера вечером им пришло уведомление, поэтому они торопились найти меня. Он уточнил:

— Вы слушаете?

Я потёр глаза, открыл окно, впустив холодный воздух, чтобы взбодриться:

— Слушаю, говорите!

Он всё-таки замолчал, словно соблюдая ритуал, я подумал, что он точно хочет сообщить мне что-то важное. Я повторил:

— Говорите, я всё выдержу.

Он откашлялся:

— Приезжайте на Новый год, всё произойдёт в эти несколько дней.

12

Одноклассника инспектора Ли звали Фу Жуй, это был толстячок-коротышка средних лет. На полицейской машине он приехал в аэропорт встречать меня. По дороге я поблагодарил его за хлопоты, он махнул рукой, сказав, что это пустяки, не о чем говорить, тем более он сейчас не занят, да и старина Ли давно его уже предупреждал. Потом он заговорил о своей двадцатилетней дружбе с инспектором Ли, после окончания полицейской Академии они получили хорошую работу: один ловит преступников, другой охраняет. Он улыбнулся:

— То было замечательное время, мы пошли в полицейские из любви к профессии. Не то что сейчас. Молодые люди с момента поступления в Академию только и выгадывают, где работы поменьше, а доход побольше. — Свернув направо, он наклонился ко мне и спросил: — Что тебя связывает со стариной Ли?

— Это он арестовал моего отчима, наверное, у нас отношения полицейского и родственника преступника.

— Нет, он, даже будучи в командировке, говорил о вас, поэтому мне и любопытно, какие отношения вас связывают.

— Вы не поверите, но никаких особых отношений между нами нет. Я сейчас учусь в Цинхуа, он, когда появляется возможность, делает так, чтобы мы с его сыном встретились, созвонились, поговорили о жизненных идеалах, стремлениях и так далее. Его сыну это неинтересно, он лишь делает вид — для отца, в итоге и мне не по себе.

Фу Жуй расхохотался и кивнул:

— Да, он такой.

Затем он рассказал, что сын инспектора Ли даже однажды ушёл из дома. Тогда инспектор подал запрос начальству и за три дня и три ночи обшарил все подпольные интернет-клубы и нашёл сына. Работу, на которую обычно уходит три месяца, он проделал за семьдесят два часа — ни одного клуба не пропустил. Коллеги потом всё время подшучивали над ним.

— Сын — это слишком хлопотно, лучше дочку родить, — вздохнул Фу Жуй. — Одна проблема — деньги, бедные могут позволить себе растить сына, а богатые — дочерей. Нынешние девочки, если не отдать их в школу балета или не выучить играть на фортепьяно, когда вырастут, будут сравнивать себя с другими девочками и обвинять тебя, своего отца, что ты ни на что не годен.

Он всё рассуждал, а я решил, что он точно считает свою дочку самой красивой в мире, хотя сам был всего лишь толстым коротышкой.

— Какую специальность ты изучаешь в Цинхуа?

— Ирригационные сооружения.

— Это что значит? Кем потом будешь?

Я долго объяснял, но он не понял, однако не сдавался и всё пытался разведать, что конкретно я буду делать после окончания универа. Он мне надоел, и я сказал:

— Бывший староста нашего факультета, который был самым успешным, сейчас — председатель страны.

— Понятно-понятно, — рассмеялся он. — А ты? Не может быть, чтоб ты тоже собирался стать председателем КНР?

— Я хочу быть художником, — впервые я сказал об этом постороннему, это было так приятно.

— Я люблю искусство, всё время этим занимаюсь, уже столько фотоальбомов собрал. — Опасаясь, что я не верю, он взглянул на меня и продолжил: — После вынесения смертного приговора он не обязательно сразу же приводится в исполнение, ты ведь знаешь?

— В этом году узнал, что существует процедура проверки и утверждения.

— Да, но когда придут результаты, никто не знает. Иногда — через месяц, а иногда ждут по три-пять лет в надежде, что смертный приговор заменят на пожизненное. Часть моей работы — объявить преступнику, что пришли результаты проверки. Потом я делаю паузу, это самая последняя тревога: может, проверку не прошёл и временно отложили исполнение приговора, а может, прошёл, всё — смертная казнь. Они с нетерпением во все глаза смотрят на меня. У некоторых результат проверки — смертная казнь, и я сразу фотографирую выражение их лица в этот миг. Реакция самая разная — слёзы, смех, боль, даже обморок. Но выражение лица у всех одинаковое — разочарование.

— Это несколько жестоко.

— Что именно? Сообщать или фотографировать?

— Всё! Вы вешаете фотоаппарат на шею, готовитесь и потом им сообщаете?

— Они были более жестоки, когда убивали.

Я достал сигарету, предложил ему. Он ответил, что завязал, дочь не разрешает курить. Слегка опустив стекло, он сказал, чтобы я не стеснялся. Я затянулся, стало полегче, уняв дрожь в голосе, я спросил:

— Вчера вечером, когда ты сообщал моему отчиму, тоже сделал фото?

— Он — исключение, ведь он же глухой, поэтому может лишь читать приговор на бумаге, голова всё время вниз опущена. А когда голову поднял, момент ушёл. Это уже не искусство!

Сжав в пальцах сигарету, я начал грызть ногти:

— Когда приговор приведут в исполнение?

— В восьмой день первого месяца, в первый рабочий день.

— Но вы же и в Новый год работаете?

— Конечно! Отдыхаем по очереди, из семи-восьми выходных дней я отдыхаю два и тридцатого числа буду здесь! — Он покачал головой. — Но ты можешь приезжать когда захочешь, даже если меня не будет, я поговорю с тем, кто будет дежурить.

— Спасибо! Всё, что я могу, — это почаще навещать его. Я говорил инспектору Ли, у меня даже на похороны денег нет. Совсем я никчёмный.

— Ну ты же всего лишь студент.

— Я сначала хотел продать квартиру, но никто не покупает, так как она — в доме для немых. Там пахнет смертью, я не хочу там жить. — Я горько рассмеялся. — А что сделают с телом?

Фу Жуй ушёл в свои мысли и не обратил внимания на мои слова. Я повторил:

— Вы его кремируете?

Он обернулся и поделился сомнением:

— Я вот думаю: можно или нет?

— Что?

— Сегодня утром старина Аи говорил о деле твоего отчима, что не пройдёт и нескольких дней, и надо будет позаботиться о нём, чтобы он спокойно ушёл. Как правило, в это время преступник должен сидеть в одиночной камере, и я не делал никаких перестановок. Но так как твой отец глухонемой, должен быть человек, который передавал бы ему слова. Если запереть его в одиночке, в абсолютной тишине, то, если он умрёт, я и не узнаю.

— Спасибо вам!

— Теперь я понял: дело верное. Что ты только что говорил?

— Я спрашивал, что делать с похоронами.

Он снизил скорость, посмотрел на меня:

— Юй Лэ уже подписал согласие на пожертвование тела.

— Сердца, роговицы и тому подобное? Чтобы помочь другим обрести новую жизнь?

— Нет, это донорство органов. А его положат в раствор формалина и передадут университету для анатомической практики.

При мысли о том, как толпа студентов-медиков будет резать тело отчима, подступила тошнота. После того как машина остановилась, я проблевался у обочины, а потом сказал Фу Жую, чтобы тот уезжал: уже недалеко, я пройдусь, погуляю, подышу свежим воздухом. Он ответил:

— Тоже неплохо. А я сообщу Юй Лэ, пусть подготовится.

Желудок совсем взбунтовался, учитывая похмелье после вчерашнего. Когда я съел печёного сладкого картофеля, стало намного лучше. Я двинулся по тропинке, прямо по снегу, и через полчаса дошёл до тюрьмы. Фу Жуй уже ждал меня в холле. Потирая руки, он сказал, чтобы я сперва отогрелся. Я взглянул на часы — было уже почти три — и спросил, можно ли увидеть отчима.

— Можно. — Он всё мялся. — Я только что узнал, он не хочет тебя видеть.

— Не встретится со мной?

— Мы ему написали о тебе, а он в ответ всего три слова: «Не хочу видеть». Мы спросили: когда встретитесь? Он ответил: «Никогда!» Хочешь взглянуть на ту бумагу?

— Не надо, не надо. — Я вдохнул, не зная, как поступить. — Но я ведь специально приехал из Пекина. Я не смогу забрать тело, да ещё и повидаться не получится?

Фу Жуй продолжал тереть руки:

— Обогрейся немного и проводи меня.

Я махнул рукой, извинился за беспокойство, низко поклонился и вышел за дверь. Фу Жуй догнал меня и сказал: у него есть кое-что, что он должен мне передать. Это был лист бумаги, на котором Юй Лэ написал имена и адреса более двадцати человек, а рядом суммы. Внизу была приписка от него: «За всю жизнь я задолжал двадцать с лишним тысяч юаней. И хотя не имею права заставлять тебя, сына, возвращать долг отца, но всё-таки прошу, когда разбогатеешь, верни деньги этим людям».

— Ты вернёшь деньги? — спросил Фу Жуй.

Я аккуратно спрятал бумагу и кивнул:

— Верну. Сейчас нет такой возможности, а потом обязательно верну.

13

Тридцатого числа инспектор Ли затащил меня к себе встречать Новый год, он видел, что настроение у меня не очень, и постоянно утешал меня: Юй Лэ, вероятно, боится прощаний, того, что я буду горевать, поэтому не захотел со мной встретиться. Он дважды повторил это, потом решил, что в его словах мало логики, тогда он сменил тему, попросив сына пообщаться со мной. Парень равнодушно спросил, как там университет Цинхуа, красив ли, и продолжил листать комиксы. Инспектор велел сыну достать свою экзаменационную работу, чтобы брат Цзямин посмотрел на это безобразие. Но тут вмешалась жена:

— Ну хватит тебе! И в Новый год заставляешь ребёнка учиться! Идите хлопушки повзрывайте!

Сын инспектора не хотел никуда идти, а я спустился вниз, чтобы пройтись. Поначалу людей было немного, но около двенадцати часов внезапно стало шумно и оживлённо. Не знаю, это встречали Новый год или провожали старый, но разом загрохотали петарды, взвыли автосигнализации и ночное небо озарилось вспышками. Подняв голову, я уставился на фейерверк, на глаза навернулись слёзы.

Инспектор Ли спустился вниз, даже не накинув пальто. Схватив меня за плечо, он что-то сказал, но было так шумно, что я не расслышал. Жестом я изобразил традиционное китайское поздравление и прокричал: «Счастья и богатства!» Он покачал головой, затащил меня в свою машину, весь шум остался снаружи. Когда он включил свет, я разглядел его лицо, казалось, он только что плакал. Инспектор повернулся ко мне:

— Закурить есть?

Я пощупал карман:

— Не взял.

Он глубоко вздохнул, словно ему не хватало воздуха, и со слезами в голосе произнёс:

— Фу Жуй умер.

Я не мог понять, сегодня же тридцатое, все справляют Новый год дома, как он мог умереть?

— Сегодня он дежурил в тюрьме Тебэй. — Инспектор достал мобильник и уставился на него. — Трое преступников сбежали и убили его.

— Кто сбежал?

— Я жду списка.

Я вспомнил, Фу Жуй жаловался, что в Новый год не будет отдыхать, он должен дежурить тридцатого. Не знаю почему, хотя я никогда не видел его дочь, в голове промелькнул образ красивой девушки, которая учится танцевать и не разрешает отцу курить.

Раздался сигнал телефона — пришла эсэмэска, инспектор просмотрел список и спросил:

— Как зовут твоего отчима?

— Юй Лэ.

— Да. — Он дважды ударил по стеклу. — Он и есть предводитель.

14

Когда мне было двадцать два, я жил плохо, но я не буду так жить всегда. В последние десять дней перед окончанием университета я перечитал письма Тань Синь. Всего она прислала мне по электронной почте семнадцать писем, в них говорилось, что пишет она для меня, но казалось, что это дневник её беременности. То сообщение, что было вверху, — самое последнее, я не собирался читать её письма, как письма отчима, — не по порядку. Она писала: «Действительно мальчик, 8 цзиней 6 лянов,[32] хорошо ест и пьёт, кормлю восемь раз в день, и ему всё мало». В приложении была фотография младенца, она спрашивала, похож ли он на меня. Когда я раньше слышал такой вопрос от других родителей, мне всегда казалось это смешным. Дети сразу после рождения одинаковые — все в морщинах, больше на обезьян похожи. Но в тот день я, глядя на экран компьютера, смеялся, а по лицу текли слёзы:

— Похож! Очень похож!

Я написал ей письмо, в котором объяснил, что в последнее время был действительно очень занят, и что уже простил её. Вернувшись в феврале в Цинхуа, я почти не выходил из комнаты. Целыми днями просиживал над книгами, стремясь наверстать упущенное. Я знал, что не буду заниматься этой специальностью, но я должен был реализовать мечту кое-кого, особенно ту, с которой я заканчивал Цинхуа. Мой отчим Юй Лэ всю жизнь страдал от бедности, мучимый своей инвалидностью, но в тот день, когда я поступил в университет, он почувствовал, что это того стоило. Понимаешь, о чём я? Всю жизнь он был несчастен, но моё поступление рассматривал как вклад в моё будущее счастье. По ночам, когда я думал об этом, вспоминал его лицо и то, как он махал руками, показывая, что счастлив, мне хотелось плакать.

Ты как-то сказала, что у меня нет кумиров, нет мечты, я ничего не боюсь, я долго был огорчён этим. Перефразируя то, что я когда-то писал своему отчиму, некоторые люди, такие, как ты, уже в пятнадцать лет знают, чем они хотят заниматься, а есть такие бестолковые, как я, до самой смерти не задумываются, зачем они пришли в этот мир. Но сейчас я знаю: я хочу рисовать, и это всё благодаря тебе и Цуй Ли. Ты не поверишь, если я скажу, что полюбил живопись.

Раньше я не говорил, но кое в чём ты похожа на мою мачеху. Любовь и я, и мой отчим выбросили в одну и ту же яму, разница в том, что отчим мачеху убил, а я нет, я тебя простил, по-прежнему ненавижу, но я тебя простил.

Я никогда не рассказывал тебе о своей семье, а теперь сразу вывалил столько всякого-разного — что у меня нет родителей, а мой отчим убил мою мачеху. Что поймёшь, то поймёшь, не буду тебе много рассказывать, и вообще больше не буду никому говорить об этом и даже будущей супруге ни словом не намекну. Между людьми всегда бывают размолвки, я не хочу, чтобы моя жена или друзья, рассердившись на меня, с осуждением сказали: ничего странного, ведь Сюй Цзямин рос в такой нездоровой атмосфере, у них в семье нет хороших людей!

Мои родные всё-таки хорошие люди, и, хотя отчим в итоге убил девятерых, я считаю его хорошим человеком. Он убил Линь Ша из-за глубокой любви и боязни её потерять, а остальных — потому что не было другого выхода. Лишь одного человека мне жаль — это Фу Жуй из тюрьмы Тебэй — его смерть была ужасной. Юй Лэ отрезал ему обе руки, вырезал глаза, а ноги привязал к воротам, так что вся кровь вытекла. Но это не самое важное. Я часто думаю о его дочери. Он говорил мне, что бедные растят сыновей, а богатые — дочерей. Его уже нет, как же будет его дочь без него?

У Фу Жуя был альбом с фотографиями — выражения лиц смертников за долгие годы. Он считал их произведениями искусства и собирался на пенсии собрать их вместе под общим названием «Отчаяние». Звучит довольно мощно, отчаяние — то, что объединяет этих людей. Он не сфотографировал моего отчима, потому что тот был глухой и читал уведомление, низко наклонив голову, а когда поднял её, то самое настроение уже ушло. Если бы он сфотографировал, поместил в альбом, вероятно, можно было догадаться, что что-то не так. Он обнаружил бы, что на лице отчима нет отчаяния, а есть решимость. Да, у отчима не должно было быть сокамерника, он получил его благодаря сочувствию Фу Жуя и своей глухоте. Перед лицом смерти он полностью изменился, подбил двух других преступников вместе с ним совершить побег, один из них попросил друга на воле подогнать машину и ждать снаружи. Выйдя за ворота, они не разбежались и не сбежали одной компанией. Только представь: мой отчим Юй Лэ убил всех троих, а после этого исчез с лица земли, не оставив и следа.

Есть ещё кое-что, из-за этого мне стыдно вот уже почти год, при воспоминании об этом я не могу простить себя. Отчим сбежал в канун Нового года, во время фейерверка инспектор Ли сказал мне, что три человека сбежали из тюрьмы и что он ждёт список. В тот момент я надеялся, что один из этих преступников — Юй Лэ. А потом он подтвердил, что Юй Лэ — зачинщик побега и его местопребывание не установлено. Я испугался своей реакции — я не осуждал его, не ненавидел, наоборот, сжав кулаки в карманах пуховика, мысленно поздравил его. Если бы не погиб лучший друг инспектора Ли, я открыл бы дверцу машины, выскочил на улицу и бегал по снегу, пока не кончились силы.

Расскажу, как прошёл этот год: после защиты диплома я принялся зарабатывать деньги, целый месяц записывал рекламу. Я спешил отдать долги Юй Лэ. Я возвращал не его долг, а те расходы на воспитание, которые был ему должен. С большинством кредиторов я был знаком, все эти глухонемые дяди и тёти, видевшие, как я рос, уже состарились и, покинув завод по пошиву перчаток и выйдя на пенсию, они один за другим уехали из дома для немых. В первый момент, когда я приходил, они были не слишком приветливы, так и норовили захлопнуть дверь, ведь я был пасынком Юй Лэ, и они чувствовали, что поговорка «чужая душа — потёмки» правдива. Но, узнав, что я пришёл вернуть деньги, они тут же меняли своё отношение, точнее сказать, не меняли, ведь Юй Лэ всё равно оставался для них всё тем же хорошим стариком. Он был всегда таким бедным, не мог вернуть долг, но, даже зная это, они всё равно одалживали ему деньги. Видишь, как здорово, с помощью этих денег я смог вернуть хоть какое-то уважение к нему.

Фамилия последнего кредитора была Хуай, он жил на улице Наньху. Я не помнил такого человека и, лишь увидев его, понял, что это шутка моего отчима. Его фамилия была не Хуай, а Хао.[33] Лучший друг отчима — дядя Хао. Он был всего лишь немым, мог слышать, но не мог говорить. Я рассказал ему о цели своего визита, но он поспешил на языке жестов сказать, что не может взять эти деньги. Я ответил:

— Дядюшка Хао, если бы вы были первым, к кому я пришёл, то из уважения к вашей дружбе с отчимом, возможно, я и сэкономил бы эти деньги. Но вы — последний. Я столько всего понял за это время, вы обязательно должны взять эти деньги, тогда я полностью исполню свой долг.

Со слезами на глазах он принял деньги, он тоже скучал по отчиму.

Вечером он рассказал мне, что в ту ночь, в два часа, Юй Лэ прислал ему эсэмэску с того мобильника, который ему подарил я, сообщил, что случилась беда, и попросил дядюшку Хао срочно приехать из Даляня. После восьми часов утра дядюшка Хао вошёл в нашу квартиру и увидел на полу двух человек. Он не собирался ни о чём расспрашивать или развернуться и уйти, он подумал, что, даже если и попадёт за это в тюрьму, всё равно должен помочь другу. Он спросил Юй Лэ, где тот собирается закапывать трупы, а сам решил пойти за машиной. Отчим велел пока забыть о трупах, он торопился в Сунъюань забрать деньги, миллион двести, ему нужны были эти деньги, ведь если с ним что-нибудь случится, он должен оставить наследство Цзямину.

— Поэтому в тот день я с ним поехал в банк, — сказал дядюшка Хао. — Восемьдесят или девяносто цзиней денег мы погрузили в мою машину. Я взял коробку, вынул печенье и положил золото. Даже жена не знает. Ты — молодец, вернул все долги своего отчима, ты — достойный почтительный сын, возьми это!

В замешательстве я не мог понять, какие чувства меня обуревают. Последний человек в списке Юй Лэ должен был выяснить, достойный ли я сын. Тань Синь, веришь или нет, я отказывался. Тогда он сказал, что, во-первых, Юй Лэ ему доверял, эти деньги добыты ценой крови, и он не может поступиться совестью, а во-вторых, об этом никто не знает, а если бы он внезапно разбогател, это вызвало бы разговоры, что неизбежно привело бы к беде — он сел бы в тюрьму. Я спросил, не знает ли он, где сейчас отчим. Он отрицательно покачал головой, так как не знал. Уже почти год, как выдан ордер на его арест, вполне возможно, что его застрелили. Я сглотнул, не в состоянии вымолвить ни слова. Вот ведь — такие грязные деньги дают такой чистый свет.

Когда придёт время, расскажи эту историю Цуй Цзямину, только не говори, что его отец — я. Я люблю его, возможно, я ещё больше люблю тебя, не могу тебя забыть. Не пиши мне больше. Я собираюсь двигаться вперёд, не хочу то и дело останавливаться и оглядываться на тебя.

Р. S.: Ты мне должна один раз в KFC, будешь вечно мне должна.

15

Тань Синь не прислала мне ответ, хотя я ждал, что она напишет. Но что потом? Я перечитывал бы его по сто раз, а затем в ответ обругал бы её, сказал бы, чтоб она отстала от меня, и ещё приписал бы: ты подлая!

Я должен двигаться вперёд, даже если бы я оглянулся, её бы уже не было на прежнем месте. Круглый год я влюблялся и расставался. Оставшись один, часто думал, что это неправильно, каждый раз, встретив красивую девушку, я старался увидеть её глазами Тань Синь, ревновала бы она ко внешности и стилю этой девушки? Если ответ был положительным, то я сразу влюблялся, внушая себе, как сильно люблю эту девушку, даже собирался жениться и пригласить Тань Синь на свадьбу. Но всегда меня постигала неудача, вероятно, я не хотел, чтобы что-то получилось, навсегда связать свою жизнь с первой встречной и провести с ней остаток дней.

Помню, как осенью следующего года, расставшись с очередной девушкой, я сидел на скамейке в своём микрорайоне, кормил уток. Она каждый раз звонила мне с нового номера. В последний раз — со стационарного телефона. Код региона 010, я поднял трубку, собираясь с ней поговорить начистоту:

— Эта влюблённость ничего не значит, даже не проходной эпизод, это всего лишь вариация нынешней осени, только так. Не надо раз за разом мучать себя, спроси, не упустила ли ты какого-нибудь мужчину, продолжай идти по тому пути, по какому планировала.

На том конце провода в растерянности молчали. Я ждал вместе с ней, смотрел на часы и считал секунды, примерно через минуту в трубке раздались три стука и трубку повесили.

Я был в смятении. Этого не может быть! Я позвонил девушке, с которой только что расстался, и спросил, не она ли только что звонила. Она ответила, что слишком занята на работе, нет времени разговаривать, а потом спросила:

— Ты думаешь, я стала бы тебе звонить?

Нет-нет, я не тебя искал. Я перезвонил на тот стационарный телефон, оказалось, это киоск в районе Сяоситянь. Когда я туда при мчался, хозяин уже закрыл окно и собирался уходить. Я спросил его, кто сегодня пользовался его телефоном. Он ответил:

— Разве упомнишь всех-то? — А потом добавил: — Сегодняшнюю газету не желаете?

Я огляделся: ресторанчики по обеим сторонам улицы были заполнены людьми, которые ели мясо и пили пиво. Я перешёл дорогу и стал разглядывать людей. Какой-то нищий, опиравшийся на костыль, потянул меня за край рубашки, чтобы я дал ему денег. Я отмахнулся: нет денег, отстань. Он потряс белым блюдцем с монетами и протянул мне. Наклонив голову, я посмотрел на него, и сердце дрогнуло: Юй Лэ, ты так и живёшь, побираясь?

16

Замечательная идея — быть нищим, это самое лучшее прикрытие для беглеца. Когда мы вошли в квартиру, пошёл дождь, его капли гулко стучали по стеклу. Я велел ему вымыться, а сам пошёл на кухню что-нибудь приготовить. Когда он вышел из душа, я спросил его на языке жестов, как давно он в Пекине. Он ответил мне:

— Уже несколько дней.

Он обошёл городскую стену и через Западные ворота попал в Пекин. Я спросил, откуда он приехал. Он задумался, возможно, в названии местности был редко встречающийся иероглиф, который трудно изобразить жестами, он склонился над грудой грязной одежды и начал в ней копаться. Только тут я обнаружил, что его одежда — из оленьих или волчьих шкур. Он вытащил старую карту, развернул и показал мне — леса, а название местности давно стёрлось. У меня были хорошие отметки по географии, я знал, что это — Большой Хинган. Он пролистал календарь на стене, посчитал, обернулся ко мне:

— Я ушёл летом.

Столько вопросов — я не знал, с какого начать.

— Никак не могу понять. Ты же немой, как же ты смог использовать тех своих сообщников, да ещё и убить их после побега?

Юй Лэ почесал голову, словно такие давние воспоминания надо было потихоньку восстанавливать. Я велел ему сперва поесть, потом сходил в спальню за одеждой, подходящей для него. У меня есть друг, который подделывает документы, я позвонил ему, чтобы попросить выправить фальшивый паспорт. Когда тот ответил, я уже пожалел: нельзя было, чтобы кто-нибудь ещё узнал. И вешать сразу трубку было нехорошо, поэтому я с ним поболтал немного. Он спросил, что случилось. Я ответил: да ничего, просто хотел узнать, как ты живёшь. Мы познакомились на банкете у друга, при таком знакомстве никогда сам не позвонишь. Его явно что-то угнетало, он перебросился со мной парой фраз, а потом вдруг вывалил на меня свои проблемы: его тёща под предлогом ухода за роженицей не желает убираться из его дома, да ещё и ко всему придирается. Отношения между людьми так резко меняются: уже в конце месяца он пригласил меня вместе поужинать и действительно стал моим другом.

Когда отчим заснул на диване, я накрыл его одеялом, убрал грязные тарелки, проверил, закрыта ли дверь, и только после этого лёг спать. Посреди ночи я проснулся и услышал, что из ванной доносятся странные звуки. Я открыл дверь и обомлел: отчим, стоя перед зеркалом, резал свои волосы, которые не стриг почти два года. Я посоветовал:

— Усы полностью не сбривай. Нельзя, чтобы ты был похож на себя прежнего.

Он взглянул на моё отражение, отложил ножницы и сказал на языке жестов:

— Он тоже хотели жить. Я им написал, что они умрут после меня.

— Кто?

— Сяо У и Лао Цзян. Те, которые со мной вместе сбежали. Мой план заинтересовал их.

Тюрьма Тебэй славилась как самая современная и надёжная на всём северо-востоке Китая: у них было четыре пропускных пункта, карточки для электронных замков, сканирование отпечатков пальцев и сетчатки глаза, а охраняла тюрьму военная полиция. С самого начала эксплуатации все сотрудники, включавшие и Фу Жуя, больше всего гордились тем, что за тринадцать лет ни одному из заключённых не удавалось прорваться через четыре поста и сбежать.

Для побега преступникам понадобились ножи для разрезания бумаги, которые пронёс в тюрьму друг Сяо У в подошве ботинок. В условленное время их друг должен был ждать в машине на перекрёстке с западной стороны. Юй Лэ сказал сообщникам, что охранник по фамилии Фу опекает его, начинать надо с него. Тридцатого — это был день дежурства Фу Жуя — в половине одиннадцатого вечера Юй Лэ внезапно упал на пол и стал биться в конвульсиях. Проходивший мимо Фу Жуй, как обычно, громко позвал заключённого, спросил, что случилось, нужен ли врач. Увидев, что на полу лежит Юй Лэ, велел ему успокоиться и написать на бумаге, что с ним. Через полминуты Фу Жуй протянул руку, чтобы забрать бумагу, и тут Юй Лэ схватил его за руку и приставил нож к запястью. Лао Цзян велел открыть дверь камеры. Дверь открылась, они втащили Фу Жуя внутрь, сняли с пояса рацию, Юй Лэ переоделся в его форму и вытащил карточку для двери. В других камерах тоже началось волнение, у обоих соучастников из-за этого шума выступил холодный пот. Спокойнее всех был тот, кто ничего не слышал, Юй Лэ. Он указал на медленно вращавшуюся камеру наблюдения, велел следить за ней. Когда камера отвернулась, они втроём, прихватив Фу Жуя, выбежали наружу и карточкой открыли первую дверь.

У второго и третьего постов не было камер, тут Фу Жуй распластался на полу и мёртвой хваткой вцепился в решётку. Юй Лэ достал нож и стал отрезать его кисти. Сам Фу Жуй не мог провести их, но отпечатки его пальцев давали доступ ко второму посту. Отчим велел Сяо У продолжать резать, а Дао Цзян удерживал Фу Жуя, в то время как Юй Лэ взялся отпиливать его левый большой палец. Он давно понял, что этот сканер распознаёт только отпечаток большого пальца, но не знал, какой руки. Если бы у них был топор или обычный нож, было бы не так больно, а ножом для разрезания бумаги до хряща добрался не сразу. Глаза Фу Жуя были полны слёз, но он не просил пощады, ему хотелось жить, и потому он не разжимал рук. Плача он сказал:

— Бесполезно, зря мучаетесь, даже если вы пройдёте второй контроль, на третьем сканируется мой зрачок.

Юй Лэ расставил указательный и средний пальцы и указал на его глаза:

— Значит, мы выковыряем твои глаза!

Фу Жуй отчаянно завертел головой, слёзы и пот, смешавшись, текли по его лицу.

— Убьёте меня, всё равно не пройдёте, сканер не распознаёт зрачок мёртвого человека.

Не успел он закончить фразу, как испустил крик боли — это Сяо У отрезал его правую кисть.

Оказалось, что дверь открывается, если приложить большие пальцы обеих рук одновременно. Но на втором контроле примерно пять секунд сканировалась сетчатка обоих глаз, чтобы открылась дверь. Фу Жуй зажмурился, не открывая глаза. Юй Лэ отодвинул кожу век, но устройство не среагировало. Закрыв глаза, полицейский сказал, что если сейчас остановиться, то это ещё не тянет на смертный приговор, им всё равно не выйти, ворвутся охранники и всех арестуют. Заключённые велели ему заткнуться, но он продолжал говорить, чувствуя, что они занервничали. Он уже почти уговорил их, ещё был шанс выжить. Вдруг блеснуло лезвие и тот, который не мог слышать, вырезал Фу Жую глаза ножиком.

Охранник не обманул: сканер никак не отреагировал. Преступники заткнули ему рот тряпкой, а ноги привязали к решётке, Юй Лэ указал на его рацию, дав понять, что пора приступать к запасному плану. Лао Цзян нажал на кнопку вызова и произнёс фразу, которую репетировал тысячи раз:

— Сяо Ван, иди сюда, подмени меня, я в туалет схожу.

Конечно, они рисковали, ведь, сколько не разучивай, люди-то всё равно разные. Они стояли по обе стороны двери, прислушиваясь к шагам. Юй Лэ не мог слышать, он смотрел на Сяо У: если бы тот поднял руку, это означало бы, что идёт не один, а несколько человек. Тогда, согласно первоначальному плану, они должны были перерезать себе горло, покончив с собой, чтобы не подвергнуться мучениям. В итоге, напевая песенку, пришёл лишь Сяо Ван; только он открыл дверь, все трое бросились на него и повалили на землю.

Управившись с охранником, они бросились к четвёртому контролю. Юй Лэ бежал впереди, а два подельника — сзади. Один из военных полицейских увидел, что случилась беда: два сбежавших преступника преследуют окровавленного охранника. Он бросился предупредить, на бегу крича находившимся в дежурке коллегам, чтобы они спешили на помощь. Сам же бросился навстречу охраннику, спросил, серьёзно ли тот ранен. И в этот момент холодный нож вошёл в его горло, забрызгав кровью лицо Юй Лэ.

Отчим подобрал оружие, прицелился в другого полицейского и выпустил по нему очередь. Вдалеке раздался бой новогодних часов, грохот хлопушек достиг пика, праздновавшим людям показалось, что в этом году петарды особенно громкие.

Я прервал Юй Лэ:

— Почему же ты потом убил своих подельников?

Он ответил, что из-за опасений. Хотя он и не слышал, о чём они разговаривают, но у него было ощущение, что они хотят его убить, бросить труп у южной стены, чтобы направить погоню по ложному следу, а самим сбежать в северном направлении.

Они совершили ошибку: отчим изъяснялся жестами, они — разговаривали, но на их лицах было видно, что они его боятся.

— Как же ты убил сразу троих?

— Оружие было у меня в руках.

— Нет-нет. — Я замотал головой. — Есть одна деталь: ты надел форму охранника и притворился, что ты — это он, но это не должен был быть ты, ведь ты не мог на бегу кричать: «Сзади преступники, спасите меня». Но ты всё равно бросился вперёд — чтобы получить оружие, ты всё заранее спланировал, они должны были подъехать к южной стене, ты их убил, а сам ушёл из города пешком на север.

Он не реагировал, я был прав. Тогда я повторил свой вопрос:

— Почему ты убил их?

— Потому что они все совершили тяжкое преступление — убили людей.

— Ты тоже совершил тягчайшее преступление.

— Я — нет, я не должен был умирать.

Обхватив руками голову, я спросил:

— Зачем ты вернулся в Пекин и нашёл меня?

Он ответил, что скучал по мне, словно дикарь, он провёл больше года на Большом Хингане, больше не мог там оставаться, зимой там было особенно тяжко. Он рассказал, как провёл день: всё утро он бродил в лесу с ружьём, но ничего не видел, даже зайца какого-нибудь, и вдруг осознал, что во всём лесу, возможно, он — единственный, кто не впал в зимнюю спячку. Весной он собирался отправиться куда-нибудь ещё, он развернул карту и показал мне, что не застрянет в Пекине, иначе и меня втянет. Вот здесь — он указал на горы Куньлунь в Синьцзяне — точно должны быть кочевые племена, там не должно быть полиции и не нужен паспорт с пропиской, и он сможет там жить. К тому же он понял, что там, где говорят на другом языке, ему, глухонемому, легче будет выжить.

— Когда ты собираешься уезжать?

— Чем быстрее, тем лучше.

Я написал ему адрес, ящик на почте № 60 — то место, где я в отрочестве прятал деньги и сигареты.

— Доберёшься до места, напиши мне. На конверте не пиши ничего, кроме адреса получателя, и даже имя моё не пиши, а свой адрес запечатай внутри письма. И не пиши ничего такого, только какую-нибудь чепуху, типа, доченька, маме здесь очень хорошо. И я всё пойму.

Он кивнул и спрятал адрес.

— Но я никогда не буду навещать тебя, честно. Ты убил слишком много человек. Мне будет достаточно знать, что ты жив. Деньги у меня, я всё тебе отдам. Ты не можешь воспользоваться ни самолётом, ни поездом и в банк пойти не можешь, чтобы снять деньги. Но и постоянно побираться нельзя — так ты точно умрёшь на обочине. — Я встал и закурил, отвернувшись к окну, подумал, потом на языке жестов сказал: — Я тебе нарисую маршрут, иди по тропинкам и горным дорогам, избегай скоростных магистралей. Возьми мотоцикл, как увидишь полицейского, сразу сворачивай в горы, бросай мотоцикл и беги. На мотоцикл плюнь, потом по возможности купишь новый. Я сегодня продал золото, получил миллион и несколько сотен тысяч, хватит на восемьдесят с лишним мотоциклов.

Рассвело, я выключил лампу и в полумраке увидел, как он руками ещё показывает что-то, уже ненужное, а потом я услышал, как он плачет. Отблеск восходящего солнца осветил его лицо, и я вспомнил, как в тот день, тоже на рассвете, он гневно смотрел на Линь Ша. Проходит время, и всё меняется, те, кто должен был умереть, умерли, а кто должен был сбежать, сбежали, всё закончилось. Я стоял спиной к балкону, как раз против солнца, не знаю, мог ли он видеть, как я правой рукой дважды потрогал свой подбородок, что означало «отец».

17

Через пару лет, возможно, мне стало любопытно, и я съездил в Чанчунь, чтобы проверить ящик № 60. Он действительно прислал мне письмо, в котором нарисовал карту — к западу от гор, на Памирском плато, у подножия гор рядом с Киргизией. Сразу видно, место глухое, нет ни почтальонов, ни полицейских. Внизу он приписал два слова: «Всё хорошо». Я сразу же представил, как мой отчим лежит на спине быка, над головой — голубое небо с белоснежными облаками, а вокруг — стадо вольготно пасущихся овец.

Вот и хорошо, я кивнул головой. Потом достал ещё один конверт, разорвал, и из него выпала банковская карточка. Я нашёл банкомат и попробовал ввести тот пароль, который отчим использовал чаще всего: от номера нашего домашнего телефона нужно убрать первую и последнюю цифры, оставшиеся шесть и есть PIN-код. Он подошёл, я нажал «Посмотреть остаток» — на карте ещё оставалось восемьсот тысяч юаней. Я попросил сотрудницу банка посмотреть, кто владелец счёта, она, наморщив лоб, запинаясь прочитала имя из десяти с лишним иероглифов.

— Он — из народности вэй? — спросила она.

— Киргиз.

Возвращаясь на поезде в Пекин, я понял, что кто-то из его новых друзей помог ему открыть счёт. Он отправил карточку мне, чтобы я каждый день снимал по двадцать тысяч, за сорок дней можно было бы снять всё и положить на мой счёт. Я словно одеревенел. Повзрослев, я и хотел бы плакать о многих вещах, но слёз не было. Отчим всё так же хотел, чтобы я поехал учиться за границу, а я не оправдал его надежду.

Тань Синь вернулась в Китай. Это было главное событие последних нескольких лет. Ещё более важным событием было то, что они с Цуй Ли собирались пожениться. Она позвонила и спросила, приду ли я. Я ответил, что думал, что они давно женаты. Она объяснила:

— Нет, Цуй Ли долго не хотел брать в жёны девушку, которая младше на сорок с лишним лет.

— Ты уже не девушка, тебе скоро тридцать, ребёнку уже почти пять лет, ведь так?

— Разве это не твой ребёнок тоже? — рассмеялась она.

— А почему ты за него выходишь замуж?

— Если сейчас этого не сделать, то можно не успеть, а я хочу побыть его женой.

Мы замолчали. Глубокая и мучительная любовь терзала нас всю нашу молодость.

— Ты придёшь, Сюй Цзямин?

— А он не против, чтобы я пришёл?

— Нет, — сказала она. — Все эти годы его мучали угрызения совести, он так тебе обязан.

Свадьба была на Хайнане — на краю света. «Когда вы родились, меня ещё не было на свете; а родилась я, вы уже состарились. Я от вас далеко, и вы — на краю света».

Я вместе со своей тогдашней девушкой за несколько дней до церемонии прилетел в Санья. Солнце, пляжи, кокосовые пальмы! Но через какое-то время ей всё это перестало казаться прекрасным, ведь мы приехали сюда не в отпуск, не для того, чтобы предаваться любовным наслаждениям, а всего лишь на свадьбу моей бывшей девушки. Моя подружка перебила все зеркала в гостинице и вне себя от ярости улетела в Лицзян на поиски мужчины, который будет её любить, а может быть, того, кто проведёт с ней лишь одну ночь. «Так или иначе, они все будут круче тебя, Сюй Цзямин!»

Вечером, сидя в одиночестве в кинотеатре, я вспомнил, что такие же слова говорила Линь Ша: «Цянь Цзиньсян скоро умрёт, если сейчас не выйти за него замуж, то можно не успеть». Я должен чем-то заменить эту пару уток-неразлучниц с горькой судьбой, отпустить их на волю.

В кинотеатре я познакомился с только что брошенной кем-то девушкой, мы перекинулись парой фраз, провели несколько ночей, и я предложил ей, если она не занята, пойти со мной на свадьбу.

— Ты ведь никогда не бывала на банкете, где не надо следовать церемониям?

Я ждал её ответа — не хотелось идти на свадьбу одному, не хотелось, чтобы Тань Синь думала: вот она меня бросила, и я теперь один-одинёшенек, «ходячий мертвец».

— Ты же не украдёшь невесту со свадьбы? — спросила она.

— А?

— Если ты собираешься сбежать с невестой с церемонии, бросив меня и жениха, это было бы слишком постыдно.

На языке жестов я сказал ей «Никогда!», эта девушка мне очень понравилась.

Уже на свадьбе я понял, что та боль, что была раньше, — выдуманная. Посреди всеобщего веселья, пусть даже женихом был не я, а невестой была Тань Синь, я всё равно не очень расстраивался. Осмотревшись по сторонам, я увидел своего сына, Цуй Цзямина, вмиг душа словно воспарила в небеса, я всё смотрел на него, пока не подошла его мать и не заслонила его, только тогда я вернулся обратно на землю.

— С тобой всё нормально? — спросила она.

— На этот вопрос ведь не отвечают «плохо»?

— Как это называется? Вынужденный положительный ответ? Так и будем его называть. С тобой всё нормально?

— Нормально, очень хорошо.

Она рассмеялась:

— Я чувствую, что у тебя всё хорошо. И девушка очень красивая.

— Кто? — Я поднял голову. — Я даже имени её не помню.

Хорошо, что она сменила тему, а то я мог, отпустив тормоза, сказать что-нибудь типа: после того как мы расстались, я «спал среди цветов и ночевал в ивах»,[34] «ночи напролёт играл на шэне и пел песни»,[35] чтобы доказать, что я, Сюй Цзямин, не тот мужчина, который никому не нужен. В её присутствии я был таким слабым.

— Я видела, как ты стараешься! — произнесла она. — Ты замечательно рисуешь, ему очень нравится. Он сказал, что ты точно… Ты хочешь услышать, что он думает о твоих работах?

— Говори. После того как я стал заниматься живописью, оценил его талант и ценность, понял, каков его вклад в искусство.

— Он сказал, что тебе не хватает только одного, самой малости, и если ты это найдёшь, то точно станешь великим мастером.

— Я тоже так думаю, но мне это не ухватить, и я даже не знаю, что это.

— Ты сейчас непривычно скромный, ты же гостиничный «мастер на все руки»!

— Как ты и сказала, я многое узнал и стал более уважительно относиться ко всему.

Она отхлебнула вина и, глядя на меня, сказала:

— Ты почти не постарел, за эти несколько лет с ним я всё думала, что я молода. Но по сравнению с тобой я постарела. Да, тридцать лет для мужчины и для женщины — это разные вещи.

— Но ты стала ещё красивее, и не забывай: ты мне ещё должна один раз в KFC!

Она засмеялась и пристыдила меня, что я ещё помню, хотя она сама уже забыла имя того пижона на мотоцикле.

— В моей жизни только двое мужчин — это вы. И так будет всегда. — Она подумала и спросила: — Я читала твоё письмо, очень испугалась. Как там твой отчим, жив ещё?

— Не хочу говорить об этом, не могу.

— Значит, ещё жив, ну и хорошо. Когда церемония закончится, не убегай сразу, хочу с тобой поговорить.

Я вернулся к своей девушке. Она здорово набралась и, обняв меня, рассказала анекдот. Дело было тоже на свадьбе, трое нищих холостяков спорили, кто лучше подарок подарил. Первый сказал: «Я подарил две тысячи!» Второй: «А я — десять тысяч!» А третий покраснел и, заикаясь, произнёс: «А я не дарил деньги, но ребёнок в животе у невесты — мой подарок!» Договорив, она подмигнула:

— Ты понял?

— Не понял, дай посмеюсь хоть сначала.

Она обхватила руками меня за шею, от неё пахло вином, но в то же время повеяло и чем-то загадочным. Она прошептала мне в ухо:

— Мне всё равно, Сюй Цзямин, но я тоже хочу от тебя ребёнка!

Я смотрел ей в глаза — какая умная девушка, ещё чуть-чуть и влюблюсь!

На закате мы пошли прогуляться по пляжу, Цуй Ли чувствовал себя неважно; сделав пару шагов, он начинал задыхаться. Потом мы уселись на берегу, он закурил, бросил и мне сигарету. Сделав затяжку, он спросил, ненавижу ли я его. Я покачал головой:

— Не ненавижу, вашей вины в этом нет.

— Есть, — раздался его голос из облака дыма. — Я — есть, я живу, и, возможно, в этом моя вина.

Я посмотрел на него. Зачем он это говорит? Зачем он это говорит сегодня? Ведь уже поздно! Я сменил тему, спросив его мнение о своих работах. Он молчал и, не выпуская сигарету изо рта, смотрел на прилив. Я вытер руки, достал зажигалку и закурил. Затем, чтобы выйти из неловкого положения, сказал:

— Не стоило и говорить о моих картинах, не буду больше к вам приставать.

— Нет своего «я», — произнёс он. — Во всех твоих картинах есть некая обида, из-за которой и печалишься и радуешься не слишком искренне.

— И что вы предлагаете?

— Представь жизнь какого-либо человека, представь этого человека, ты и есть этот человек, пиши картины за него. Каждую картину пиши от лица другого человека.

Я кивнул. Наконец я понял Тань Синь, понял, что такое благородство и счастье, о которых она говорила, понял её слова о том, что счастье — это опыт, к которому стремятся обычные люди, а благородство — это чудо, которое можно найти лишь случайно. Косые лучи заходящего солнца золотом отражались на поверхности моря, словно жизнь раньше срока перенесла нас в рай.

— Я скоро умру, проживу совсем недолго. — Он поднялся.

По-прежнему дул лёгкий бриз. Цуй Ли отряхнул с брюк песок, который вместе с его словами улетел на закат, подхваченный ветерком.

— Позаботься о них, Тань Синь уже запуталась.

18

С инспектором Ли мы встретились спустя год, его повысили до заместителя начальника полицейского участка Инчуньлу. Я вернулся в Чанчунь для оформления прописки и за новыми документами. Я сказал инспектору:

— Я женюсь! Нашёл девушку, которую искал двадцать девять лет.

От этих слов его глаза загорелись, словно он увидел мою будущую счастливую жизнь. Инспектор хлопнул рукой по столу:

— Обязательно приведи её!

— Да не стоит. Как ваш сын?

— Учится в педагогическом институте Сыпина. Сейчас дети не преуспеют, если их не пороть. Значит, надо пороть!

Я позлорадствовал, но промолчал. Когда я учился в старших классах, учителя всегда нас пугали пединститутом Сыпина — мол, будете плохо учиться, вам останется лишь поступать в сыпинский педагогический!

Он увидел у меня в руках документы, подозвал секретаршу, сказал ей несколько слов. Потом встал и пригласил меня с будущей супругой на ужин. Я ответил, что она не приехала, я не взял её в Чанчунь, он ведь в курсе, не хочу посвящать её в детали своей жизни.

— О! Ну ты посмотри: встретил тебя и обо всём забыл! Скажи ей, что всё в порядке, твой отчим не убийца.

— В смысле?

— Настоящего убийцу взяли два года назад. Угадай кто? Сын убитого! У него с отцом всегда были плохие отношения. Отсидел десять лет, а как вышел, сразу узнал, что отец получил деньги. Куда ж это годится? Он приехал в Чанчунь, убил обоих и вернулся в Сунъюань ждать наследства. Кто ж знал, что все деньги заберёт Юй Лэ? Ха-ха!

Но я не засмеялся, по телу пробежала дрожь. Проглотив подступивший к горлу ком, я спросил:

— Но вы же приговорили его к смертной казни? Говорили, что он преступник?

Инспектор сел, улыбка сошла с его лица, засунув руки в карманы, он посмотрел на меня:

— Мой лучший друг погиб от его рук, а ещё трое моих коллег и трое подельников из тюрьмы Тебэй. Он, мать твою, семерых убил! И ты думаешь, я его по ошибке арестовал?

— Нет, Юй Лэ сделал это, потому что не хотел умирать, он хотел жить. Он не нарушал закон, он не хотел, чтоб его казнили!

Вот ерунда, слёзы хлынули из глаз. Я поспешно покинул отделение полиции, вернулся в дом для немых, бросился на кровать и зарыдал. Спустились сумерки, а я всё продолжал ругать себя. Юй Лэ сказал правду: в тот вечер он звонил по номеру 110, чтобы заявить о преступлении, а не для того чтобы прийти с повинной. Единственное, в чём он был не прав, — зря снял деньги мне на учёбу. А может, и в этом он был прав, возможно, Линь Ша ему рассказывала, какой негодяй сын Цянь Цзиньсяна, а возможно, и сам Цянь Цзиньсян хотел, чтобы он так сделал.

Вечером я пошёл к дядюшке Хао. Закрыв дверь в кабинет, я спросил его, что в тот день говорил ему Юй Лэ, что конкретно? Он снова рассказал, как было дело, а потом спросил, что случилось.

— Юй Лэ не убивал их. Вернувшись домой, он наткнулся на два трупа.

Дядюшка Хао был всего лишь немым, но в этот момент стал похож на глухого: застыл без движения. Наклонившись, я прошептал ему прямо в ухо:

— Вы знаете, где мой отец? Я должен ему сказать.

В ту ночь я опять не мог заснуть, лёжа под ватным одеялом, всё разглядывал карту, которую нарисовал отчим — синее небо, белые облака, заснеженные вершины, луга, коровы и овцы. Потом открыл карту в мобильном телефоне и начал обдумывать маршрут. Сначала можно долететь до Пекина, затем пересесть на рейс до Урумчи, оттуда — до Кашгара, а потом на такси добраться до гор Куньлунь. Я увеличил карту — да, пожалуй, смогу найти.

И в это время на экране высветился номер — звонила Тань Синь. Было три часа утра, она спросила, не сплю ли я. Я ответил: нет, не могу уснуть из-за кое-каких проблем. Она сказала, что Цуй Ли уехал в командировку, а её с собой не взял. А потом начала болтать о том о сём, рассказала, что маленький Цзямин стал таким озорным, что с ним не справиться, и спросила, как меня воспитывали в детстве. Я ответил, что меня вырастил отчим, в любое время он мог от меня отказаться, поэтому я не мог позволить себе быть хулиганом.

— Тяжёлая у тебя судьба! — вздохнула она. — Как подумаю о тебе, сердце болит.

Никаких обид, я понял всё, что мне сказал Цуй Ли, обижаться не на что.

Внезапно она разрыдалась и долго не могла остановиться, а когда уже не осталось сил, с трудом произнесла:

— Он умер.

19

Они жили в рыбацкой деревушке в Цюнхае. Местные жители национальности ли на лодке отвезли его тело в море. Я опоздал, не успел на все церемонии, увидел её, уже когда она стала настоящей вдовой. В первый день мы не разговаривали, утром я сидел с ней под деревом во дворике, глядя, как она вяжет. После дневного сна мы с Цуй Цзямином поиграли в пляжный футбол. Ему было уже почти шесть, я всё пытался найти в нём сходство с самим собой. Он был совершенно не похож на меня, в нём время от времени проглядывали не свойственные мне и поныне интеллигентность и избалованность. Поэтому весь вечер у меня в голове вертелась странная мысль: не станет ли этот малыш геем, когда вырастет?

На следующий день рыбаки взяли нас в море, а после обеда я продолжал наблюдать за тем, как она всё так же молча вяжет. Я мог бы провести, не говоря ни слова, много времени, но не выдержал:

— Ты так похожа на мою мачеху: выйдя замуж за немого, ты, как и она, нашла бы себе занятие в удовольствие.

Она подняла голову, прикусив губу, и спросила:

— Мачеха, отчим… Давай поговорим о тебе. Расскажи о своей жизни, как если бы это был последний день.

Я начал рассказ с ребёнка, родившегося после смерти родного отца, поведал о своей матери, об отце, который чуть на ней не женился, о дедушке, об отчиме, а потом и о мачехе, а ещё о Цянь Цзиньсяне. И напоследок я сообщил ей самые свежие новости:

— Юй Лэ никого не убивал, он был законопослушным гражданином.

— А как же трое убитых им подельников?

— Юй Лэ сказал, что они были осуждены на смертную казнь, заслуживали смерти. Я думаю, он рассуждал так: я никого не убивал, поэтому должен жить, а те люди — убийцы; и хотя он сбежал с ними вместе, должен привести приговор в исполнение, должен стать судьёй палачом.

Тань Синь посмотрела на морские волны вдали, пытаясь представить, что довелось пережить Юй Лэ. Обернувшись, она сказала:

— Твой отчим — хороший человек, он человек с принципами.

— Я собираюсь на днях поехать в Синьцзян, чтобы найти его, но что я ему скажу? Что его напрасно обидели? Твой муж когда-то говорил, что он мне обязан, я тоже скажу Юй Лэ: отец, я так тебе обязан!

После дневного сна Цуй Цзямин потащил меня играть в футбол, но я отказался:

— Дядя устал, отдохну немного и пойдём.

Мальчик, нахмурившись, ответил, что я вру и совсем не устал, а просто хочу поболтать с его мамой.

— Цзямин! — прикрикнула на него Тань Синь. — Ты как разговариваешь с дядей!

Он настаивал, по-прежнему хмурясь:

— Он врёт!

— Ты будешь вести себя вежливо? — Она толкнула сына, а тот, воспользовавшись этим, упал на землю и остался лежать. — Вставай и извинись перед дядей!

Цзямин сел, не двигаясь и глядя на меня, затем сплюнул сквозь зубы. У меня увлажнились глаза:

— Он и правда мой сын!

— Конечно! А ты сомневался? — сказала она, сдвинув брови, в этом они с Цзямином были похожи. — Ты не представляешь, какой он сильный! Когда умер его отец, он понял, как мне тяжело отвечать на вопросы о нём, поэтому он терпел и, как бы ни хотелось, не задавал никаких вопросов.

— Когда я в детстве чувствовал себя обиженным, тоже не плакал, а плевался — это были словно плевки-слёзы.

Тань Синь обняла Цзямина, поцеловала, уткнулась лицом в волосы на затылке и заплакала. Мне стало неудобно, я подал мальчику мизинец в знак примирения и, взяв мяч, пошёл на пляж.

Вечером я сказал Тань Синь:

— Давай я буду растить нашего ребёнка. У меня сейчас неплохой доход, и, хотя он не сравнится с тем, что оставил тебе Цуй Ли, его хватит, чтобы дать Цзямину возможность учиться.

— Не надо. — Она, нагнувшись, разводила огонь и говорила, не поднимая головы. — Ты ведь скоро женишься. — Продолжая хлопотать на кухне, она вдруг обернулась: — Как ты можешь жениться на такой женщине?

— На какой?

— Как бы там ни было, она тебе не пара. Она же классическая меркантильная красотка! Таких в любом баре полно! Пойдёт за тобой, если у тебя есть деньги!

— Ну не знаю, но я правда люблю её. Я хочу на ней жениться, а она хочет выйти за меня замуж.

— Ты раньше говорил, что любишь меня, ну и что из того?

— Да ничего, я в то время любил тебя и хотел жениться, но ты вышла замуж за другого. — Я говорил, говорил и постепенно разозлился. — А ты никогда-никогда даже не говорила, что любишь меня. Ты это помнишь? Ты хотела, чтобы я ждал тебя всю жизнь до самой смерти, разве не так?

— Я же тогда тебе объяснила, что если когда-нибудь это и скажу, то буду полностью твоя.

— Тань Синь, давай не будем! Ты воспользовалась моим семенем, я для тебя, мать твою, — хряк-производитель! Ты разрушила практически десять лет моей жизни, что ты ещё от меня хочешь? — Я ткнул в неё пальцем. — Что значит «полностью твоя»? Не смеши меня, ты принадлежишь Цуй Ли! Я тебе не рассказывал, но это прав да, все эти годы перед глазами стоит картина: этот семидесятилетний старик лежит на тебе, пыхтит и изо всех своих слабых сил тебя трахает!

— Какой ты мерзкий!

— Кто мерзкий? А разве не так? Ты, Тань Синь, должна быть моей, Сюй Цзямина!

— Я не твоя и не его. Я тебе не говорила те три слова, и ему я никогда не говорила: «Я тебя люблю».

За ужином все трое молчали. Тань Синь принесла местное рисовое вино, со стуком поставила на стол, но так и не произнесла ни слова. Я открыл бутылку, выпил немного и налил ей стакан. Охмелев, я быстро провалился в сон. Через некоторое время я услышал, что она зашла в мою комнату, и почувствовал запах чего-то вкусного. Она левой рукой зажала мой нос, правой засунула еду мне в рот, тихо сказав:

— Больше похоже на наггетсы или картошку фри?

Я сел, но не успел дожевать первый кусок, как она положила мне в рот следующий.

— Ешь ещё, я целую кастрюлю приготовила.

— Меня не проведёшь, это же хайнаньская курица с рисом.

— Я сама приготовила, тут такое не купишь. Разве ты не хотел, чтобы я вернула тебе один раз в KFC?

Я поспешно прожевал и проглотил два куска, мы оба понимали, о чём она говорит. Я обнял её, дал ей возможность поплакать у меня на груди, затем поцеловал в лоб и произнёс:

— Ты знаешь, сколько лет я ждал тебя, Тань Синь? Сказала бы ты это чуть раньше, год назад, например, эти слова полностью изменили бы меня… Но, вот же свинство, и в любви есть разница во времени — я только что с тобой разминулся…

Мы уснули в одежде, вероятно на рассвете стало холодно, и она задрожала всем телом. Я обнял её сзади, сжал руки, сложенные на груди, и держал так, пока она не перестала дрожать. Я то проваливался в сон, то, будто всё ещё во сне, просыпался и, словно во сне, услышал, как она сказал мне:

— Я люблю тебя, Сюй Цзямин.

Я ещё крепче обнял её, чтобы она не печалилась, потом протянул руку, достал кусок курицы из кастрюли, стоявшей у кровати, положил перед ней и спросил:

— Скажи мне, одна калория — это сколько?

Она засмеялась, проглотила кусок, не жуя, и громко ответила:

— Калория — это калория, а градус — это градус!

20

Ситуация была не такой, как я себе представлял. В Китае уже не было первобытных племён. Я сидел у подножия горы Куньлунь, а у моих ног текла замёрзшая река двухметровой глубины. На другом берегу бродило стадо овец. Всё это было прекрасно, возвышенно… до того момента, пока какой-то ребёнок не обнаружил, что тут китаец, и не проорал эту новость в сторону дальних юрт. Тут началась полная неразбериха: в одно мгновенье с десяток молодых всадников окружили меня, на пальцах изображая цифры и наперебой предлагая мне собранные рубины и агаты. Я объяснил им, что всего лишь ищу человека; если кто подскажет, где живёт немой китаец, у того я куплю все имеющиеся драгоценные камни. Они не понимали и всё раскладывали свои вещи, умоляя посмотреть агаты. Я растолкал их, но, вырвавшись, не знал, смеяться или плакать: старики, которые не могли уже сидеть на лошади, спешили к нам с драгоценными камнями на вытянутых руках. Да, надо было раньше догадаться, что у них тоже в ходу юани.

Кричать «не надо!» было бесполезно, я сел на корточки, обхватив голову; давайте вместе потянем время, я дождусь, когда вы вернётесь домой обедать. Один из конных всадников на ломаном китайском сказал, что он может отвезти меня к себе домой, чтобы я мог спокойно выбрать камни. Я рассмеялся, похоже, это единственный выход — поехать к нему и выбрать драгоценные камни. Я сел на коня, а он крикнул что-то остальным и взял коня под уздцы. Ещё более древние старики спешили издалека. Эй вы! Разве не надо пасти овец?!

Я попросил его вести коня помедленнее и спросил, не знает ли он немого китайца. Парень не понял, что такое немой. Я рукой показал на рот и изобразил в лицах. Он кивнул, что понял, затем указал на толпу стариков, предлагающих камни. Я прищурился и пригляделся к ним, вот ведь как, Юй Лэ тоже занимался этим.

За шесть лет он стал настоящим киргизом, киргизским немым. Отчим рассказал мне, что камни были подделками, изготовленными в Китае и привезёнными неким начальником. Их раздавали всем, расчёт вёлся помесячно, камни нужно было продавать проезжавшим мимо китайцам. Я смеялся, грызя ногти, какое-то время и он веселился вместе со мной.

На обед отчим позвал гостей на жареного барана, он пригласил хороших друзей, пришёл и тот мужчина средних лет, имя которого состояло из десяти с лишним иероглифов. За несколько лет он научился понимать жесты отчима, а потом переводил их остальным. Киргизы вина пьют мало, наевшись один за другим откланиваются, даже не допив стакан. Ощущение такое, что все разошлись в самый разгар веселья, — внезапно мы с отчимом остались вдвоём.

После обеда отчим повёл меня в уютное местечко с подветренной стороны горы, откуда было прекрасно видно пики гор Байшашань. Он закурил трубку и рассказал, что когда ему нечего делать, он сидит тут — здесь так красиво! Я кивнул, несколько лет назад я любил одну девушку, которая постоянно говорила что красота — субъективное ощущение, например, тигр красив, но если встретишь его в лесу, он уже не покажется красивым. Отчим засмеялся, добавил табака в трубку.

А ещё она говорила, что благородная красота может тронуть тебя, потому что ты увидишь в ней те качества, которыми хочешь обладать. Мудрёная философская идея, кажется, запала в душу отчиму. Юй Лэ сделал две затяжки, глядя на заснеженные пики гор Байшашань: воз можно, эта чистота и была тем, к чему он изо всех сил стремился. Докурив трубку, он на языке жестов спросил меня:

— Кто убил Линь Ша?

— Откуда ты знаешь? А я-то сижу и думаю, когда тебе рассказать.

— Если бы ты меня ненавидел, не приехал бы. А раз приехал, значит, нашли убийцу Линь Ша.

Я не стал отрицать: знаю, что глубоко ранил его. Я взял у него из рук трубку, набил табаком и закурил. Байшашань вся состояла из кварцевого песка со дна реки, когда налетал ветерок, можно было видеть, как перемещаются большие его массы. Снег лежал на вершинах круглый год, иногда он таял, а затем снова шёл, и его было так много! Я достал из рюкзака доску для рисования:

— Я должен нарисовать это — такая чистая красота.

Для Юй Лэ было неожиданностью, что я стал художником, склонив голову, он смотрел, как я раскладываю кисти. Затем он поднялся, встал у меня за спиной так, чтобы тень от рук падала на бумагу, и на языке жестов сказал:

— Я скучал по тебе, все эти годы я каждый день после полудня приходил сюда и думал о тебе, я спрашивал себя: поймают ли они на стоящего убийцу, смогу ли я живым увидеть сына, дождаться того дня, когда он простит меня?

Я отложил кисть, повернулся и посмотрел на него. Правой рукой дважды потрогал подбородок:

— Спокойно живи тут, я ещё приеду. Я собираюсь жениться. Моя фамилия Сюй, но сыну я дам фамилию Юй.

Он сдержался и не заплакал, лишь заморгал, стоя против ветра, а показал руками:

— Я давно всё продумал. Если бы я дождался такого дня, то вместе с тобой вернулся бы в Чанчунь. Когда меня арестовали, я был невиновен, я не мог смириться с тем, что меня расстреляют. Но во время побега я совершил тяжкое преступление, они должны меня расстрелять. Я собираюсь прийти с повинной.

Я сглотнул слюну, глаза расширились, я изо всех сил смотрел вдаль. Облака над Памирским плато были особенно низкими, я видел, как одно облако на горизонте плыло, плыло, а потом зацепилось за вершину и попыталось вырваться. Не вышло, тогда оно охватило пик и пролилось моросящим дождиком. Зимой снежный покров размывался дождём, смешавшись с кварцем и прорвавшись сквозь облака, белый поток устремлялся к подножию. Если посмотреть далеко вдаль, это было похоже на ту непорочную белизну, к которой всегда стремишься в глубине души.

21

Отчим предложил вернуться на мотоциклах. Прибыл он сюда в спешке и растерянности, поэтому хотел ещё раз увидеть пустыню Такла-Макан. Днём мы ехали на мотоциклах, вечером разбивали лагерь и на шестой день оказались в пустыне. Две перпендикулярные шоссейные дороги пересекали Такла-Макан, каждые три километра попадались станции водоснабжения для полива растущего по обеим сторонам дороги тамариска. Вечером мы решили переночевать возле одной из таких станций. Дорожный рабочий по фамилии Ли вышел поприветствовать нас. Он с супругой жил здесь уже почти десять лет, надеялся проработать ещё десять с лишним лет и умереть здесь.

На каждой станции жила одна семья, в пустыне было ещё сто с лишним таких же семей, как они. Работа не утомительная: всего лишь по часам открывать насос и поливать тамариск. Каждый день одно и то же — иногда казалось, что и жизнь так же, как и вода в насосе, капля за каплей выливается, и, когда выльется полностью, придёт твоё время. Он посоветовал нам ехать на запад и на перекрёстке свернуть на юг, чтобы пройти через город Корла.

— Это твой отец? Такой молчаливый.

Я обернулся: Юй Лэ как раз прикидывал, как сделать окно в палатке. Я спросил Лао Ли, не скучает ли он по семье.

— Моя жена здесь, мы вдвоём и есть семья.

Внезапно заныло сердце, я вспомнил Тань Синь. Я уже не любил её, но по-прежнему тосковал по ней, по тому чувству, которое когда-то испытывал к ней.

Лао Ли предупредил нас, чтобы не выходили ночью в пустыню: там водятся песчаные гадюки, их яд страшнее, чем у очковой змеи — один укус смертелен. Я всерьёз испугался; как только стемнело, мы с отчимом устроились в палатке и больше не выбирались. Юй Лэ, указывая пальцем наверх, довольно рассмеялся: ему всё-таки удалось сделать окно с москитной сеткой, через которую были видны звёзды. В отличие от города, ночью здесь светили только звёзды. Мы не могли видеть руки друг друга, поэтому я протянул руку и поскрёб его шею. Он засмеялся, лёжа на спине и глядя на звёзды. Вскоре он повернулся ко мне и заснул. Возможно, это было самое счастливое время за много лет — никаких обид, никаких волнений, и не нужно страдать так, что день тянется как год.

Я думал о том о сём и никак не мог уснуть. Налетел ветер, тихонько перемещались дюны за моей спиной, словно волны, шуршал белый кварц. Я закрыл глаза, несколько раз повторив: «Скорее засыпай, тебе приснится прекрасный сон». И правда, всю ночь мне снились замечательные сны, разбивая холод реальности. Кажется, во сне я боялся проснуться, боялся расставания и смерти. Однако всё-таки проснулся посреди сна, раскрыл глаза и улыбнулся: палатка с окошком. Как хорошо — полная луна висела низко над головой, освещая мою жизнь.

Перевод Е.И. Митькиной

Фу Юэхуэй РЫБИЙ ЦАРЬ

1

Ранние сумерки полупрозрачной полосой беззвучно спускаются с вершин западных гор. Постепенно сумрак начинает разрастаться, а потом очень быстро, словно вздымающиеся волны, затапливает всю горную долину. Когда громадная чёрная-пречёрная тень добирается до подножия восточных гор, мы понимаем, что пора по домам. И, ведя лошадей, таща за собой коров на верёвке и погоняя свиней, мы большой и шумной ордой спускаемся в селение, расположенное в горной низине. По пути мы беспрестанно окликаем товарищей, которые пока ещё не собираются домой.

— Возвращаемся! Пора возвращаться! — во все стороны разносятся наши звонкие крики.

То там, то тут слышится весёлое посвистывание, и волны наших песенок перекликаются с чистым и ясным птичьим щебетаньем, заполонившим все окрестные рощи и горы. Птичьи трели с каждой секундой поднимаются к пронзительным звуковым высотам, и, вторя им, наш свист с каждым звуком тоже становится всё более и более высоким. Безмолвная горная роща, засыпающая в затуманившихся лучах вечернего солнца, мгновенно пробуждается и наполняется радостным шумом. Мы спускаемся с холма, и нашему взору открывается ослепительно белая поверхность горного озера. Заходящее солнце ярко сверкает на хрустально-чистой глади, словно бы стайка золотисто-красных карпов выпрыгивает над водой и вновь возвращается в тёмные глубины. Мы все останавливаемся и смотрим на это озеро, и вдруг, вероятно, от близости и сверкания озёрной воды наши глаза наполняются искрящейся влагой, многие из нас вспоминают, каким было Беловодное озеро два года назад.

Тогда Беловодное озеро было прозрачным и светлым, оно было весёлым и оживлённым, и легенда о Рыбьем царе ещё будоражила всеобщее воображение. Сейчас легенда рассеялась в мелкой озёрной ряби, а воспоминания тоже растворились в бесконечном потоке времени. Словно человек, у которого вытянули все жилы и кости, Беловодное озеро обращает к нам свой горестный, измождённый лик. В то время, два года назад, не было необходимости отправляться со стадом на далёкие холмы. Тогда нам было достаточно выгнать лошадей, коров, свиней и овец к берегу озера, и мы могли уже больше не следить за скотиной: животные и сами ни в какую не желали уходить от сочной и нежной травы, что росла на берегу. Мы играли в карты, рыбачили, раздевшись догола, купались в озере… Наплававшись вдоволь, мы взбирались на большой камень, лежавший у самого берега, а потом, сцепив пальцы на пояснице и выпятив животы, с шумом писали в воду, пуская звонкие струи как можно дальше. Исчерпав свои резервы, мы опять с громким плюханьем прыгали в озеро, поднимая тучи брызг и водяных пузырьков, которые белой пеленой обволакивали наши бронзовые от загара щуплые фигурки.

С того дня, как себя помню, всегда считалось, что лежащее у горного склона Беловодное озеро принадлежит нашей деревне. И отцы, и деды тоже говорили о том, что с того момента, как себя помнят. Беловодное озеро всегда принадлежало нашей деревне. Таким образом, мы все считали, что хотя времена меняются, но некоторые вещи не изменятся никогда. Тогда мы все верили, что существующее положение дел будет и дальше сохраняться, мы продолжали верить в это много-много лет, вплоть до того утра два года назад.

Ранним утром, сразу, как только проснулись, мы увидели во дворе нашего дома деревенского старосту. Он говорил родителям:

— Вы растолкуйте мальцам своим, чтобы с сегодняшнего дня они больше не ходили на Беловодное озеро купаться.

Родители ещё и глаз продрать не успели, они недоумённо смотрели, словно через мутное стекло, на старосту и тупо стояли перед ним, как два бревна.

— Деревня продала Беловодное озеро, — пытался растолковать староста, — на десять лет продала. В озере, говорят, рыбу теперь будут выращивать. Если малышня станет в озере купаться, так оно нехорошо получится.

К этому моменту отец с матерью уже сумели раскрыть глаза и заметили, как из-за спины старосты появился мужчина. Он был на полголовы ниже старосты, но почти в два раза больше в обхвате. Широкие ладони и крупные стопы, короткая, толстая шея и шарообразная, крепко слепленная голова — всё вместе очень напоминало большую перезрелую тыкву, расположившуюся на массивной деревянной чурке. Мужчина глядел прямо на родителей, в попытке улыбнуться его толстые губы пробовали растянуться в разные стороны. Внезапно он с хлопком соединили ладони и, приветствуя родителей, несколько раз ритмично поднял сложенные руки. Затем он на каком-то незнакомом говоре звучно произнёс:

— Моя фамилия Дяо, зовите меня просто «старина Дяо». В дальнейшем очень рассчитываю на вашу поддержку!

Все его движения и слова были слишком неожиданными, как в телепостановке. Мы увидели, как отец с матерью вздрогнули, испуганно отпрянули, и, раскрыв рот, промямлили что-то невразумительное, не зная, что же следует ответить.

Оценки в отношении старины Дяо у нас в деревне разошлись кардинально. Некоторые так восхищались им, что прямо готовы были ему земные поклоны класть, воспринимали как воплощение идеального героя. Они без устали копировали необычное поведение приезжего: с хлопком складывали одна на другую ладони и, приподнимая раз за разом руки, громко басили:

— В дальнейшем очень рассчитываю на вашу поддержку! — тут шутники, изобразив его непривычную манеру говорить, уже сами начинали лопаться от смеха.

Но кое-кто из нас, послушав рассуждения родителей, стал относиться к старине Дяо весьма настороженно. У взрослых было немало аргументов:

— Во-первых, фамилия у приезжего очень уж странная, до сих пор встречались только Чжаны да Ли, а у него «коварная» фамилия Дяо. Да к тому же все слышали про знаменитого предателя Дяо Дэи,[36] так что фамилия сама по себе очень уж подозрительная.

— Во-вторых, — размышляли старшие, — этот старина Дяо приходил в каждый двор с одним и тем же набором жестов и фраз. Оно внешне выглядело, конечно, как желание поздороваться со всеми жителями, но по-настоящему это он хотел сделать нам всем предупреждение.

— А самое важное заключается в том, что Беловодное озеро, которое испокон веков принадлежало всем жителям нашей деревни, в одну ночь, совершенно неведомым способом, вдруг отошло этому приезжему. И с этих пор Беловодное озеро больше нам не принадлежит.

Сперва мы не осознали, что означает этот последний аргумент. Однако затем, чем больше мы думали об этом, тем меньше это нам нравилось и тем меньше хотелось этому верить.

— Всё что угодно можно продать, — не понимали мы, — но как можно продать такое большое озеро? Да к тому же, каким образом он собирается разводить там рыбу?

В тот же день после обеда, когда закончились уроки в школе, мы, как и раньше, стали один за другим чередой выходить со своих дворов, ведя лошадей, коров и погоняя свиней.

— Куда пойдём? — решали мы, здороваясь даже радостнее и оживлённее, чем обычно.

— Айда на озеро!

Других предложений не было слышно.

Беловодное озеро выглядело абсолютно так же, как и прежде. Огромное блестящее зеркало лежало, окружённое грядами гор, и их перевёрнутые тёмные силуэты отражались в поверхности воды, доходя вершинами почти до самой середины. Лёгкий ветерок, пролетев через сосновую рощу, ласково лепеча, цеплялся за озёрную гладь и поднимал на ней крошечную мерцающую рябь, словно бы там стремительно мелькали стайки серебристых рыбок. У нас на душе стало спокойно. Мы погнали скотину к берегу озера, туда, где в изобилии росли сочные травы. Но когда вспомнили события сегодняшнего утра, немного смутились и двинулись вдоль берега озера, разведывая обстановку и внимательно высматривая что-нибудь необычное. Мы шли и шли, как вдруг ветерок донёс до нас новые звуки: тук-тук, тук! Лезвие топора с силой врубилось в древесину, один мощный удар следовал за другим: тук-тук, тук! Мы подумали, что это, наверное, кто-то ворует сосновый лес и, лишь подойдя к небольшой седловине между двух вершин, поняли, что звуки доносятся оттуда. Не прошло ещё и суток, а в этой горной седловине на совершенно пустом месте уже появился маленький кирпичный домик. Все четыре стены были готовы, и двое строителей занимались длинными брёвнами, что были уложены рядом с домиком, видимо, они собирались подводить стропила под крышу этого скромного жилища. Нам удалось разглядеть, что один из строителей — старина Дяо. Рядом с ним трудился паренёк четырнадцати-пятнадцати лет, плотненький, коренастый и очень сноровистый. С первого взгляда было понятно, что паренёк — сын старины Дяо.

Мы стояли рядком на берегу озера и, запрокинув головы, неотрывно следили за тем, как они работают. Паренёк первым заметил нас. Он повернулся в нашу сторону и с растерянным видом посмотрел вниз, мы тоже глядели на него. Потом он резко наклонился и сказал что-то на ухо своему отцу. Старина Дяо развернулся всем телом, приставил ко лбу топор, как козырьком отгораживаясь им от солнца, и громко крикнул:

— Поднимайтесь сюда! Забирайтесь к нам наверх!

Мы не двинулись с места, хотя голос старины Дяо продолжал звучать в ушах раскатистым эхом. Лезвие топора ослепительно блеснуло от солнечного света, так нестерпимо ярко, что некоторые даже зажмурились. Старина Дяо поднялся на ноги и стал размахивать топором над головой, вычерчивая сверкающим лезвием большую сияющую дугу и крича:

— Поднимайтесь сюда! Забирайтесь к нам наверх!

Посопев немного, мы переглянулись: у каждого на физиономии расплылась довольная улыбка.

Старина Дяо действительно был мастак работать. Встав неподалёку, мы во все глаза следили за ходом строительства. Старина Дяо свободно и в то же время крепко держал рукоятку топора и ловко снимал заскорузлую, шероховатую кору, полируя брёвна до блеска, а потом распиливал брёвна на части. Пила монотонно, протяжно хрипела, этот однообразный звук то поднимался выше, то опять становился ниже и глуше. Оскалив от напряжения зубы, старина Дяо то склонялся всем телом вперёд, то снова выпрямлялся. Наши глаза были прикованы к широкой ладони, державшей рукоятку пилы, и, следуя за этими движениями, головы непроизвольно качались то вверх, то вниз, как у цыплят, которые клюют зёрнышки. Только сын старины Дяо оставался неподвижным, крепко удерживая обеими руками бревно, он, потупив голову, сосредоточенно смотрел на опилки, падающие из-под острых стальных зубьев. Опилки были влажными, золотистыми, они сыпались на землю, и очень скоро всё внизу было выстлано толстым, как обувная подошва, слоем опилок, источавших терпкий, горьковатый аромат. Выпилив балки для стропил, старина Дяо долотом пробил в них пазы, а потом начал устанавливать балки на крыше. Мы уже совершенно забыли о том, что собирались «разведать обстановку», и всей душой восхищались сноровкой старины Дяо. Не в силах скрыть свой восторг, мы сгрудились возле него в надежде получить какое-нибудь задание. Но вскоре поняли, что были абсолютно бесполезны. Мы излишне суетились, непрерывно галдели, то опрокидывали плотницкую бадейку-тушечницу для отвеса, то натыкались на стальную пилу. А сын, не произнося ни слова, в полном молчании следовал за стариной Дяо, стоило отцу протянуть руку, как паренёк мгновенно вкладывал инструмент ему в ладонь, и каждый раз это был именно тот предмет, в котором нуждался отец. Мы перестали путаться под ногами, успокоились и стали наблюдать за пареньком, пытаясь понять, как ему удаётся угадывать желания старины Дяо. Паренёк заметил, что мы следим за ним, быстро опустил голову, и стал заливаться краской: сначала у него заалели уши, потом покраснела шея и наконец запылал весь лоб, а на висках заблестели крупные капельки пота.

Когда стропильные балки были закреплены шипами, пришло время настилать кровлю. Старина Дяо стоял наверху, а мы подавали ему листы шифера. Шифер был очень тяжёлым, в одиночку паренёк с трудом мог удержать его. Поэтому, не дожидаясь инструкций от старины Дяо, мы поспешно и суетливо принялись помогать пареньку поднимать шифер. Состроив гримасы и пыхтя, будто от непосильной ноши, мы высоко-высоко подняли один край листа — вровень с головой старины Дяо. Как только его рука коснулась шифера, наша ноша сразу же перестала быть тяжкой.

— Молодцы, ребята, потрудились на славу! — забасил сверху старина Дяо. — Вот спасибо так спасибо!

Смущённые, мы покраснели и так разволновались, что наши крошечные сердца готовы были выпрыгнуть наружу.

К тому времени, когда на небе запылали облака, а озёрная гладь заалела в лучах заходящего солнца, маленький домик уже был похож на первый грибочек, выглянувший после дождя, — он был такой же крошечный и необыкновенно милый. Мы зашли в помещение, чтобы проверить, как там внутри, а потом вышли наружу, чтобы ещё раз осмотреть домик. При мысли о том, что в возведении этого жилища есть маленький вклад каждого из нас, мы все светились от удовольствия. Мы топтались, никак не желая уходить. Тут старина Дяо вроде как что-то вспомнил и сказал:

— Вы погодите, не уходите пока. — А сам повернулся, зашёл внутрь и стал в потёмках рыться в одном из своих баулов.

Сгорая от нетерпения, мы наблюдали за ним. Наконец он вышел: сложив вместе две свои большие ладони, старина Дяо вынес нам огромную, с горкой пригоршню арахиса. А потом, протянув всё это нам, очень вежливо и скромно сказал:

— Спасибо вам, потрудились на славу! Нет ничего достойного, чтобы отблагодарить вас, поэтому не откажите, съешьте хотя бы это.

Мы стали вытирать ладошки о штаны, но очень долго не осмеливались взять орехи из его рук. Наконец каждый набрал по целой жмене, и мы уселись в рядок на берегу, глядя на озёрную гладь и грызя арахис. Съев нежнейшие молодые ядрышки, мы принялись с азартом швырять скорлупки в воду — кто дальше. Старший и младший Дяо скорлупу в озеро не бросали, а, наоборот, аккуратно складывали в кучку. Мы заметили, что лица отца и сына были почти неотличимы. В воде, как в зеркале, отражались лучи пылающего заката, и эти алеющие блики озаряли их упитанные, загорелые физиономии. Нежданно пролетел ветерок с гор, потревожив своим дуновением озёрную гладь, отражение закатного пламени затрепетало, и тотчас замерцали красноватые отблески на лицах старшего и младшего Дяо.

Когда мы возвращались домой, озеро уже окутала ночная тьма. Едва переступив порог, мы стали наперебой рассказывать о событиях этого дня. Но, к немалому нашему разочарованию, реакция старших оказалась прохладной. Выслушав наши восторженные рассказы, взрослые или никак не реагировали, или же бурчали с мрачной миной, дескать, малышня ещё, что они понимают!

На следующий день нам не терпелось вновь очутиться на берегу озера. Издалека заметив нас, старина Дяо приветливо замахал, призывая подняться. Оказалось, что Дяо и его сын пристраивали вплотную к вчерашнему домику ещё одну комнатку. Когда вторая комнатка была полностью готова, солнечный диск только-только начал опускаться за горизонт. Как и накануне, мы не стали торопиться домой, и наше ожидание было вознаграждено. Старина Дяо усмехнулся, залихватски махнул ладонью:

— Ладно уж, ладно! — Он зашёл внутрь домика и вскоре опять вынес нам полную пригоршню арахиса.

Пока мы шумно плевали в воду арахисовые скорлупки, один из буйволов, важно поматывая головой, направился прямо в озеро. Вода быстро скрыла его мощное туловище, а от огромной, задранной вверх тёмной головы быка, как от скользящего центра, расходились новые и новые дуги мелких волн. Буйвол уплывал всё дальше от берега, звучно фыркая блестящим широким носом: пфрр! пфрр! пфрр! Время от времени над водной поверхностью поднимался его смоляно-чёрный хребет. С первого взгляда могло почудиться, что это был гигантский Рыбий царь, о котором ходили легенды. Для нас такие сцены давно уже стали обыденными, но в этот раз мы страшно обрадовались, поскольку всё происходило на глазах у старины Дяо. Саньпи проворно вскочил, отшвырнул арахисовые скорлупки и с громким смехом бросился вслед за буйволом, на ходу сбрасывая рубашку и штаны. Мы видели, как он, сверкая пятками, прошлёпал по прибрежным зарослям, и как из молодых побегов ароматного рогоза брызнул прозрачный зеленоватый сок. Затем Саньпи — плюх! — шумно бултыхнулся в воду, подняв фонтан сверкающих белоснежных брызг. Он ритмично вскидывал худенькие руки, разбрасывая вокруг тучи хрустальных капель, а его голова, словно пустая тыква-горлянка, то всплывала над поверхностью, то снова погружалась в воду. Вскоре Саньпи уже держал буйвола за толстый рог, бык недовольно мотал головой и протяжно мычал, желая избавиться от мальчишки. Но шустрого Саньпи этим было не испугать: он ловко вертелся, каждый раз умудряясь увернуться от страшных рогов. Саньпи хотел продемонстрировать, как отлично он умеет плавать, мы это прекрасно знали и поэтому самодовольно заулыбались. Покосившись на старину Дяо, мы, к огромному удивлению, заметили, что тот сидит с каменным лицом и совсем не глядит в нашу сторону. И лишь когда от их шумного барахтанья помутнела вся вода вокруг, Саньпи по-собачьи отплыл немного назад, крепко ухватил буйвола за шею, другой рукой натянул верёвку, а затем стремительно перевернулся и уселся верхом на спину быка. Заставив буйвола повернуться, мальчишка направил животное обратно к берегу. Высоко подняв руку, Саньпи громко и радостно закричал:

— Эй, вы там! Эгей! Э-ге-гей!

Мы помахали ему в ответ. Заходящее солнце разливалось по озёрной глади, и худенькая мокрая фигурка Саньпи, вся в следах от старых царапин, тоже сверкала и искрилась.

Мы опять взглянули на старину Дяо: он выглядел совершенно растерянным, а уголок рта слегка подёргивался. Младший Дяо встревожено глядел на озеро, но отец удерживал сына на месте, схватив его за запястье.

Ведя на верёвке буйвола, мокрый как цуцик Саньпи выбрался на берег, и мы, обступив его, запрыгали и завизжали от восхищения. И потом ещё долго-долго горное эхо повторяло наши восторженные возгласы, а озёрная гладь трепетала едва заметной, бисерной зыбью. Старина Дяо невесело хохотнул и похлопал удальца по плечу. Саньпи, торжествуя, глупо улыбнулся, растянув рот до ушей.

Вернувшись по домам, в отличие от вчерашнего вечера, мы уже не спешили поведать о событиях этого дня, на душе почему-то было совсем не весело, а все вопросы родителей мы оставляли без внимания.

Когда мы в следующий раз пришли на берег озера, то уже не застали старину Дяо с сыном за обустройством своего жилища. Они, видимо, не собирались больше ничего пристраивать. Оба были заняты чем-то на берегу, а рядом лежало несколько здоровенных стволов бамбука вроде тех, из которых делают коромысла, но только ещё толще и массивнее. Мы безмолвно наблюдали за тем, как старший и младший Дяо с усилием орудуют двуручной пилой. Периодически лезвие заклинивало внутри огромного стебля, повизгивание пилы то прерывалось, то опять возобновлялось, а из-под стальных зубьев, пульсируя, струились молочно-зелёными нитями влажные бамбуковые опилки. Старина Дяо через силу улыбнулся нам, а его сын смутился и покраснел.

— Что это вы делаете? — спросили мы.

Ничего не отвечая, он снова взялся за пилу, а когда ствол с треском развалился на две части, старина Дяо перевёл дух и громко объявил:

— Плот!

Сказать, что мы были в восторге, значит ничего не сказать. До этого плот нам доводилось видеть только по телевизору. Когда старина Дяо связал свой плот, нам показалось, что его творение даже больше похоже на настоящий плот, чем то, что показывали по телевизору. Плот столкнули на воду, нам всем хотелось забраться на него, но в то же время было боязно, что сырой бамбук может не выдержать большого веса. Пока мы стояли в нерешительности, подталкивая друг друга локтями, старина Дяо вынес из домика тонкий бамбуковый шест, а затем, едва коснувшись шестом дна, со свистом перепрыгнул через воду и уверенно приземлился на самую середину плота. Плот закачался, по воде пошли волны. Щурясь от удовольствия, Дяо задорно воскликнул:

— Готово!

Мы завизжали от радости. Однако старина Дяо не позволил никому забраться к себе, напротив, он отогнал плот подальше от берега и, глядя на нас, спросил:

— Ну что? Хотите покататься на плоту?

— Конечно, хотим! О чём тут спрашивать! — завопили мы.

— Тогда вы должны мне пообещать, — глухо пробормотал он, — что больше не будете пускать скотину в озеро, и сами тоже в озере больше не купайтесь.

Мы, хлопая глазами, молчали.

— Беловодное озеро по-прежнему принадлежит вам, — продолжал старина Дяо, — но по дну озера проходит стремительное течение, прокладывающее себе путь между подводными камнями. Если будете купаться в озере, течение может затянуть вас под воду.

Что мы могли ответить?

Один за другим мы забрались на плот и сбились в кучку, стараясь сохранять равновесие. Последним запрыгивать на плот должен был сын старины Дяо.

— Хайтянь, — обратился отец к нему, — прихвати бутылку рисовой водки.

Только сейчас мы узнали имя этого молчаливого паренька. Мы глядели, как он, ссутулившись, неспешно взобрался по пологому склону, как вошёл внутрь домика и вскоре вышел с пустыми руками. Лишь когда Хайтянь прибежал на берег, мы заметили, что из заднего кармана его штанов, поблёскивая на солнце, торчит прозрачная стеклянная бутылка. Старина Дяо не стал подгонять плот к самому берегу, а лишь толкнул по воде бамбуковый шест сыну. Хайтянь тотчас поймал шест и, как давеча делал отец, едва коснувшись кончиком дна, со свистом запрыгнул на плот. Плот закачался, что кое-кто чуть не свалился в воду, а трусишки завопили от страха.

— Арахис закончился, — улыбнулся старина Дяо, — сегодня будем пить рисовую водку!

С шумным хлопком он вытянул пробку, и в воздухе распространился сильный, забористый запах алкоголя. Мы сели в кружок и стали передавать бутылку друг другу. Сунь Бао отвернулся, уступая свою очередь, а Маотоу выхватил бутылку и шумно отхлебнул здоровенный глоток. Вдруг он изменился в лице и, судорожно глотая воздух, вытянул шею. В уголках его покрасневших выпученных глаз выступили слёзы. Саньпи лишь пригубил ядрёную жидкость, но тут же отвернулся и всё выплюнул в воду, как собака, высунув язык, он стал тереть его пальцами. Мы все расхохотались, Хайтянь раскачивался из стороны в сторону, а старина Дяо звучно хлопал себя по колену. Всё время после полудня мы провели на плоту, отдав его во власть озёрного течения. Мы видели, как кони и буйволы остановились на берегу и, задрав морды, изумлённо глядели на нас. Животные становились всё меньше и меньше, а наш смех звучал всё громче и громче.

Нам и в голову не могло прийти, что старина Дяо и Хайтянь окажутся такими специалистами по части выпивки. Мужчина порывисто запрокинул бутылку, и кадык в его горле, словно мышонок, забегал вверх-вниз. Рисовая водка пузырилась и с шумным бульканьем лилась ему в глотку. Казалось, прошла целая вечность, пока старина Дяо резко опустил бутылку, покачал головой, а затем удовлетворённо вздохнул. Вытерев ладонью жёсткую щетину возле рта, он поболтал остатки жидкости и передал бутылку сыну. Потом старший Дяо поднялся на ноги, и вдруг раздался протяжный, молодецкий свист, такой оглушительный, что окрестные горы вздрогнули. Хайтянь взглянул на отца, и его губы изогнулись в едва заметной улыбке. А затем паренёк, понурив голову, стал, конфузясь, потягивать жгучую водку. Вскоре — глоток за глотком — он опустошил бутылку. Хайтянь сидел, оперев локти о колени, и его широкие ладони безвольно свисали. Запрокинув вверх покрасневшее от алкоголя лицо, паренёк блестящими от выступивших слёз глазами смотрел на отца.

В этот момент, глядя на старшего и младшего Дяо, мы испытали настоящий ужас.

2

Каждый день после обеда мы пригоняли буйволов и лошадей на берег озера, привязывали длинные поводья к большому камню, так, чтобы скотина не могла спуститься в воду, и лишь после этого шли к маленькому домику. Старина Дяо и Хайтянь обычно, заперев на замок дверь, отправлялись на берег озера резать серпом траву. И мы просто сидели перед входом и играли в карты. Накосив травы, они отгоняли плот на середину озера и разбрасывали по поверхности две полные корзины травы, а кроме того, сыпали в воду корм. Поначалу на следующий день ещё можно было заметить остатки травы, разбросанной накануне. Но время шло, и рассыпанная трава стала исчезать без следа уже к вечеру того же дня. Никто из нас не видел, чтобы они выпускали в воду мальков, но все заметили, что рыбы в озере стало больше. Прежде мы частенько удили с берега, и по большей части нам попадались небольшие — размером с ладонь — карасики. После приезда старины Дяо удить в открытую было неудобно, и нам приходилось рыбачить потихоньку. Теперь нам попадались уже не карасики, а тиляпии, или, как их у нас ещё называют, «африканские караси» — такие быстрорастущие прожорливые рыбы. Своими толстенными губами они жадно заглатывали крючок, и казалось, что они никогда и ничем не могли насытиться.

Через два месяца, когда мы, укрывшись в горном ущелье, удили рыбу, нас обнаружил старина Дяо. Он на секунду застыл с каменным выражением лица, но потом его взгляд смягчился.

— Оказывается, это вы, — сухо произнёс он. — А я-то думал: кто это может быть? Уже который день замечаю дохлую рыбёшку, всплывшую кверху брюхом.

Смутившись, мы один за другим поднялись на ноги и, пристыжено понурив головы, стояли красные как раки. Старина Дяо присел на корточки и, заглянув в ведро, проговорил:

— Неплохо, приличный улов.

Мы смутились ещё больше и в замешательстве не знали, что и сказать. Старина Дяо поднял голову и скользнул взглядом по лицу каждого:

— Когда захотите удить рыбу, просто скажите мне, договорились?

Он слегка покачал ведро, ухватив за ободок короткими толстыми пальцами, а потом сочувственно добавил:

— Вы как поймаете рыбу — и большую, и маленькую, — всю домой забирайте. Не выбрасывайте пойманную мелюзгу обратно в озеро, всё равно она уже жить не сможет.

С тех пор уже по любому — что в открытую, что тайком — нам было совестно удить в озере рыбу. Только Маотоу, кошачья его душа, то и дело продолжал баловаться рыбалкой.

* * *

Со временем мы полюбили Хайтяня. Если он со стариной Дяо возвращались поздно, то паренёк всегда виновато улыбался и говорил:

— Сегодня там, куда мы ходили, травы мало было…

Он пытался ещё что-то объяснять, но лицо заливалось краской, и, смутившись, он умолкал. Нам нравилось разговаривать с Хайтянем, хотя говорили в основном мы.

— Хайтянь, — пригласили мы его как-то, — пошли в деревню поиграем!

Хайтянь отрицательно покачал головой.

— Хайтянь, — не отставали мы, — померяйся с Маотоу силой!

Хайтянь опять покачал головой. Но Маотоу не унимался и, закатав рукав, левой рукой ухватил похожий на стальной шар бицепс на правой:

— Перестань мямлить, как баба! Не трусь, давай померяемся силой!

Мы тоже стали подначивать Хайтяня:

— Давай, Хайтянь, померяйся с ним силой! Прикончи его, Хайтянь!

Но паренёк только слегка улыбался. Взбешённый Маотоу метал громы и молнии, по-всякому обзывая нас. Наоравшись, Маотоу обернулся к Хайтяню:

— Размазня! Настоящий слабак!

Не знаю, то ли наши подначки подействовали, то ли оскорбления Маотоу, но лицо Хайтяня вдруг запылало, и он, закатав рукав, сказал:

— Хочешь меряться силой — давай померяемся!

Мы дружно захлопали.

* * *

Перед домиком лежал большой плоский камень. Мы смахнули грязь с поверхности, Хайтянь с Маотоу встали друг напротив друга, упёрли локти в камень и, сцепив правые ладони в замок, начали бороться, стараясь нагнуть руку соперника. Маотоу скрежетал зубами и устрашающе хмурил брови. А у Хайтяня были грустные глаза и отсутствующее выражение лица. Мы считали, что Маотоу действует очень напористо и мощно. Но в то же время казалось, что, притворяясь равнодушным, Хайтянь ведёт себя как настоящий профессионал и что, возможно, у него много сил в резерве. Но болели все только за одну сторону. Очень хотелось, чтобы Хайтянь произвёл сенсацию и победил Маотоу, считавшего себя пупом земли.

— Давай, Хайтянь! Давай! — вопили мы. — Прикончи его!

Надув от напряжения щёки, так, что лицо стало цвета сырой печёнки, Маотоу выпучил глаза, словно собирался пронзить нас взглядом насквозь. Хайтянь не обманывал наших ожиданий: его локоть словно бы врос в камень, и он потихоньку начал клонить руку соперника. В горле у Маотоу что-то отрывисто крякнуло, и глаза налились кровью. Наши возгласы становились всё громче. Маотоу, словно колышущуюся на ветру былинку, могло согнуть в любой миг. Когда победа была уже близка, во взгляде Хайтяня вдруг мелькнула тревога. Маотоу недоумённо посмотрел на противника в упор и, помедлив секунду, стремительно вывернул свою, готовую коснуться камня ладонь… Шмяк! Рука Хайтяня с размаху стукнулась о камень. Наши победные крики застряли в горле, так и не вырвавшись наружу. Раскрыв рот, мы разочарованно смотрели то на Хайтяня, то на раздувшегося от спеси Маотоу. Хайтянь с растерянным лицом поднялся на ноги и, глядя в сторону маленького домика, едва слышно произнёс:

— Папа…

Мы обернулись и заметили стоявшего перед входом старину Дяо, вид его был пугающе грозным.

— Сколько раз я тебе говорил, — сурово сказал мужчина, — не нужно бравировать своей силой! Научись признавать поражение! Ты понял, чему я тебя учил?

* * *

Хайтянь зашёл в дом к каждому мальчишке из нашей компании и подарил по две тиляпии. Зайдя к нам, он открыл большую, грушеобразную бамбуковую корзину, такие специально плетут для переноски рыбы, и предложил родителям самим выбрать.

— Они все одинакового размера, — пояснил Хайтянь.

Жирные, мясистые рыбины подпрыгивали, а их бисерная чешуя и узоры на боках переливались, сверкая на солнце.

— А зачем ты нам рыбу принёс? — спросили родители.

— Мой отец велел передать.

— А где твой отец?

— Там, наверху…

Родители хотели было его о чём-то расспросить, но лицо Хайтяня стало пунцовым, а на скулах выступили капельки пота. Лишь увидев нас с братом, паренёк вздохнул свободнее, и уголки его губ приподнялись в едва заметной улыбке. Выбрав понравившуюся рыбу, родители пытались уговорить Хайтяня остаться обедать. Но он, снова и снова качая головой, спешно ретировался, словно за ним гнались. Мы видели, как под грузом огромной рыбной корзины Хайтянь слегка прогнулся в пояснице. Паренёк, как вол под ярмом, вытягивал шею и медленно шёл вперёд, останавливаясь после каждых двух шагов. Из густоплетеной бамбуковой корзины всё ещё продолжала сочиться вода, она капала на ягодицы, на бёдра… и штаны его на заднице и ляжках стали ярко-синими.

Когда мы пришли на берег озера, вокруг домика уже собралось немало людей. Хайтянь загораживал чёрное пластиковое ведро с тиляпиями. Старший брат Сунь Бао по прозвищу Даохэй недовольно шумел:

— Почему не продаёшь? Почему не продаёшь рыбу?

Обеспокоенный Хайтянь, пытаясь выйти из положения, объяснял:

— Мы продаём, продаём… Как только отец вернётся, сразу начнём продавать.

Вскоре, ведя велосипед за руль, появился старина Дяо, к раме были привязаны два чёрных пластиковых ведра. Жителям деревни старина Дяо продавал рыбу на пол-юаня дешевле, чем на рынке. Не прошло и часа, как ведро было распродано. И потом несколько дней по всей деревне стоял запах жареной рыбы, а ненасытные деревенские кошки метались туда-сюда как бешеные.

Каким образом отец и сын Дяо поймали рыбу, мы не понимали, поскольку на озере не было заметно никакого помутнения. И лишь когда мы допекли Хайтяня своими расспросами, он указал на какую-то кучу, сваленную в углу комнаты. Подойдя поближе, мы обнаружили сеть с очень крупными ячеями. Нашему удивлению не было границ, нам хотелось, чтобы паренёк непременно показал, каким образом забрасывают сеть. Хайтянь мялся, нерешительно поглядывая на отца. Но старина Дяо, радостно махнув рукой, разрешил нам отправиться на озеро:

— Конечно, идите. Заодно вытащите ещё пару рыбёшек.

Лицо Хайтяня разгладилось, он выбрал самую маленькую накидную сеть «парашют», и все вместе мы направились к плоту. Мы старались оставить для Хайтяня побольше места, и потому сгрудились в кучу. Придерживая левой рукой верёвку, парень широко размахнулся и правой рукой бросил сеть. Он двигался легко и изящно, как девушка. В воздухе сеть, словно расправив крылья, раскрылась и стала неторопливо, грациозно падать. Когда Хайтянь её вытащил, мы с изумлением увидели, что в сети барахтались не одна, а даже несколько рыб. Мы столпились вокруг сети — каждому хотелось первому попробовать её забросить. Тут Хайтянь, как взрослый, стал нами руководить: выстроил всех в очередь. Мы изо всех сил старались подражать движениям Хайтяня: изгибаясь, раскидывали сеть, но когда вытягивали обратно — там ничего не было, с неё лишь с шумом стекала вода. Маотоу бросил дважды, но вытянул обратно только водоросли.

С берега послышался девчачий смех. Три девчонки из деревни хихикали, указывая на нас пальцем. Разозлившись, мы стали шлёпать по воде, стараясь обрызгать их. Но вода бессильно опадала, не пролетев и метра, а смех становился всё наглее и обиднее. Заметив, что плот приближается к берегу, девчонки отскочили подальше и опять захохотали, издевательски нас передразнивая. Внезапно Маотоу встал на край плота, приспустил штаны, надул живот и, целясь во вздорных девчонок, пустил струю. Они испуганно вскрикнули, две из них зажмурили глаза. А одна, всё ещё продолжая смотреть в нашу сторону, покраснела и завизжала. Маотоу повернул к нам голову и скомандовал:

— Айда!

Мы выстроились рядком на краю плота и так же дружно приспустили штаны. Большие и светлые капли мочи падали на поверхность озера и мелодично звенели. Бранившаяся девчонка тоже потерпела поражение. И мы услышали, как, всхлипывая и обзывая нас бесстыдным хулиганьём, она вместе с подружками скрылась в глубине сосновой рощи. Озеро огласилось взрывами нашего хохота.

Отпраздновав победу, мы повернулись и только тогда заметили, что Хайтянь скрючился на другой стороне плота, лицо его было красным, как варёный рак. Мы оценивающе глядели на него, как будто это был совершенно незнакомый человек. Ехидно усмехнувшись, Маотоу сделал шаг и потянулся к штанам Хайтяня. Но мальчишка никак не ожидал, что его рука будет с такой лёгкостью отброшена. Тогда мы накинулись на Хайтяня всем гуртом, но и это было бесполезно. Плот раскачивался, вот-вот готовый перевернуться. Внезапно Хайтянь рявкнул во всё горло! У нас от страха волосы встали дыбом, и мы разом отстали от паренька. Он затянул пояс на штанах, лицо его налилось тёмной кровью, а потом вдруг… он сам согнулся пополам от хохота.

Во всех близлежащих деревнях люди прознали о том, что на Беловодном озере теперь стали продавать рыбу. Каждый раз после рыбалки старина Дяо неизменно наказывал Хайтяню отнести по две рыбы во все дома, где жили мальчишки из нашей компании. А жителям нашей деревни он всегда продавал рыбу на пол-юаня дешевле, чем на рынке. Старина Дяо старался стать своим. Всякий раз, когда случались какие-то радостные или печальные события, будь то свадьба или похороны, старина Дяо непременно являлся туда, вне зависимости от того, приглашали его или нет. И всякий раз он обязательно приносил Щедрый подарок. У нас в деревне было заведено дарить по десять Юаней, а старина Дяо увеличивал эту сумму вдвое. А ещё деревенские обратили внимание на то, что он делает подарки не от своего имени, а от имени Хайтяня. Судя по всему, отец и сын намеревались надолго поселиться в нашей деревне. Время шло, и некоторые жители даже стали ворчать, что старина Дяо дарит больше денег, чем другие. Эти люди считали, что таким образом приезжий пытается хвастаться. А были и такие, кто желчно злословил:

— Эти отец и сын Дяо заработали кучу денег! Каждый раз после рыбного лова они дарят старосте не только четыре рыбины, но ещё и деньги!

— А сколько денег дарят? — любопытствовали слушатели.

В ответ всезнающие сплетники только с таинственным видом пожимали плечами. Но, несмотря на все разговоры, мы всем сердцем ждали дней, когда шла ловля рыбы.

* * *

В день рыбного лова старина Дяо всегда готовил тушёную рыбу в красном соусе. Он мастерски умел жарить рыбу: бока тушки покрывались золотистой хрустящей корочкой, и ни один кусочек не приставал к сковородке. Но лучше всего ему удавался соус, которым поливалась рыба во время тушения, наши родители никогда такого соуса не готовили. Старина Дяо брал имбирь, лук, ростки чеснока, перец чили, соль, глутамат натрия, а ещё добавлял много разных диких пряностей и щепотку тёмного тростникового сахара. Время от времени помешивая все эти ингредиенты в горячем масле, старина Дяо тушил смесь на медленном огне до тех пор, пока соус не превращался в абрикосово-жёлтую кашицу. Всё время, покуда готовилось это яство, вокруг разливался густой аромат. Мы ещё издалека, с самого берега чувствовали притягательный запах и непроизвольно начинали сглатывать слюну.

Обеденным столом служил большой плоский камень, лежавший у входа в домик. Кроме варёного риса, из еды было только большое блюдо тушёной рыбы в красном соусе и прозрачный бульончик, на поверхности которого плавали блёстки масла и мелко покрошенный зелёный лук. И, конечно, застолье не могло обойтись без бутылки водки. Старина Дяо дал каждому из нас по паре палочек и, указывая на дымящуюся тушёную рыбу, сказал:

— Кушайте! — А потом добавил. — Да мне не жалко, просто рыбы много, а риса мало. Вы налегайте на рыбу, а рис не ешьте.

Нам не терпелось приступить, но поначалу мы ещё для проформы скромничали, а потом наступило буйство животов и палочек. Впрочем, старина Дяо и Хайтянь практически не притрагивались к рыбе, в особенности Дяо, который только пару раз обмакнул кончики палочек в соус. Они главным образом налегали на выпивку. Запрокинув бутылку, старина Дяо громко забулькал. Выпив и непременно вытерев ладонью уголки губ, он протяжно вздохнул, его взор затуманился, и он сидел с удовлетворённым видом. Взяв у отца бутылку, Хайтянь опустил голову и, несколько смущаясь, стал отхлёбывать алкоголь маленькими глотками. Он пил, преисполнившись умиротворения и спокойствия. Мы ели жадно, словно вихрь сметая всё на своём пути, и вскоре на блюде остались только белеющие рыбьи кости. Животы у нас надулись, как барабаны, движения стали вялыми, а языки развязались. Старина Дяо и Хайтянь всё ещё выпивали, сосредоточившись на этом занятии, словно бы нас рядом и не было. Ты отпил — передай мне, я отхлебну — возвращаю тебе. В это время, глядя на их раскрасневшиеся от алкоголя физиономии, мы думали, что они не похожи на отца с сыном, а скорее напоминают самых близких на свете родных братьев.

* * *

Травы на берегах Беловодного озера становилось всё меньше, и мы теперь отгоняли скотину на далёкие пастбища. Старина Дяо и Хайтянь каждый день поднимались ранним утром и, взвалив на спину огромные корзины, отправлялись за травой. Острыми серпами они ловко срезали траву под самый корень, оставляя за собой берег, мерцавший, как звёздочками, белесоватыми основаниями корешков. К тому времени, когда отец с сыном, обривая склоны, обходили всё озеро, в начале покоса трава уже подрастала, и её вновь ждал неумолимый серп. Хотя рыбный лов устраивали каждый месяц, но рыбы, похоже, становилось всё больше, она вырастала всё крупнее и всё прожорливее. Двух корзин травы, ежедневно сбрасываемых в озеро, было бесконечно мало, — как говорится, чашкой воды не потушить загоревшийся воз дров, — в мгновение ока трава оказывалась съеденной. На лицах старины Дяо и Хайтяня светились радость и удовлетворение, но одновременно виднелись следы усталости. Травы, что росла по склонам около озера, было не вполне достаточно. Отцу и сыну Дяо приходилось переходить на другой театр военных действий. Окрестности им были известны хуже, чем нам, поэтому они спросили:

— Где есть трава, мягкая трава?

Мы рассказали. Не прошло и нескольких дней, как склоны в том месте совершенно облысели. Ещё через пару дней они задали тот же вопрос, и мы слегка замялись, непроизвольно стараясь увильнуть от прямого ответа.

* * *

А однажды случилось неприятное происшествие, не сказать, что очень серьёзное, но и не пустяковое. Как-то жарким полднем мы увидели, как отец с сыном взвалили на спину корзины и, покинув берег Беловодного озера, отправились на далёкий выпас косить траву. Тогда Маотоу спрятался в небольшом горном ущелье и вытащил удочку. Он снова и снова недовольно ворчал:

— Нельзя рыбу удить, достали уже совсем! Достали!

— Ну и поганец же ты! — подкалывали мы его. — Вот уж точно, кошачья твоя душа!

Считая ниже своего достоинства пререкаться с нами, Маотоу уставился на поплавок и стал сосредоточенно ждать.

Солнце нещадно палило, а голубовато-серое небо было похоже на раскалённый стальной лист. Камни обжигали ступни, а от скрутившейся травы пахло горелым. Зеленоголовая саранча, опухнув от жары и потеряв координацию, то и дело пролетала мимо, треща своими пурпурными крыльями, и скрывалась среди густых кустов. Мы разделись догола, рёбра на тощих боках засверкали, а вся кожа на животе покрылась липким потом. Вдруг послышались всплески воды, повернув головы, мы увидели, что Сунь Бао, скинув трусы, идёт на глубину, шлёпая по воде руками. Мы страшно разозлились и сердито заорали мы на него:

— Поганец! Немедленно выходи! — Ведь мы же обещали старине Дяо, что не будем купаться в озере!

Сунь Бао обернулся и, нахмурив брови, огрызнулся:

— А Маотоу рыбачит. Почему вы ему ничего не говорите? Вы все молодец против овец, а против молодца — сам овца.

Мы снова стали ругать его, и Маотоу тоже:

— Ах ты поганец! Если не наорать на тебя, так ты не успокоишься! Разве старина Дяо говорил, что не разрешает удить рыбу? Разве он говорил?

Возразить было нечего, и Сунь Бао, хихикнул:

— Что страшного, если я разочек искупнусь? Не сдохнет его рыба, если я искупнусь разочек.

И он продолжал идти дальше. Мы очень разволновались и ужасно рассердились. Мы хватали гальку и метали её в Сунь Бао, а он уворачивался и заходил всё глубже и глубже. Саньпи не выдержал и — бултых! — бросился в воду:

— Ну погоди у меня! Я тебя сейчас мигом поймаю!

Саньпи здорово плавал, но и Сунь Бао был тоже не промах. Они гонялись друг за другом в воде, поднимая облака сверкающих брызг, хрустальные капельки разлетались в раскалённом воздухе, и воздух, казалось, мажорно звенел. Другие мальчишки, крича, что надо поймать Сунь Бао, один за другим бултыхнулись в воду.

Наконец все оказались в озере, мы громко смеялись и кричали: давненько уже не было так здорово.

Рыба то и дело тыкалась в наши ляжки, и мы распугали всех, кто готов был попасться на крючок. Маотоу, стоя на берегу, орал на нас, он истерично подпрыгивал и бросал в нас галькой, словно пёс, укушенный ядовитой змеёй. А нам было так весело, до колик! От отчаяния Маотоу забрался на высокий камень и, расстегнув ширинку, пустил в нас струю. Зловонная жидкость по дуге упала на нас с неба, мы протёрли лица, задрали головы вверх и увидели чёрное хозяйство Маотоу и его самодовольную рожу. Но не успели мы позубоскалить над его хозяйством, как вдруг Маотоу суматошно затряс руками и тихо сказал нам:

— Вылезайте! Быстрее вылезайте!

Мы не замечали, что всё это время старина Дяо и Хайтянь были на противоположном берегу. У них за спиной висели корзины, доверху наполненные травой, и она скрывала их головы. Когда отец с сыном стояли, то были похожи на два холмика, поросших зелёной травой, а когда двигались, то напоминали две тачки, нагруженные кучами травы. Мы, сверкая голыми задницами, повыпрыгивали на берег и натянули на мокрое тело штаны. С волос капала вода, и выглядели мы один несчастнее другого. Когда мы снова глянули на противоположный берег, старина Дяо и Хайтянь уже закопошились, превратившись в две тачки, наполненные зелёной травой.

Нам было бесконечно стыдно и очень неловко снова появляться в окрестностях Беловодного озера. И теперь, погоняя скотину, мы отправлялись на далёкие-далёкие горные склоны. Но на обратном пути нам приходилось идти через Беловодное озеро. Стоявший перед маленьким домиком Хайтянь колебался: ему хотелось помахать нам рукой, но в то же время было неудобно. Опустив головы, мы шли вдоль берега и не смотрели в сторону домика, а глядели только на озеро. И мы видели отражающиеся в водном зеркале перевёрнутые очертания их жилища и перевёрнутый силуэт Хайтяня. Паренёк всё время провожал нас глазами. Дойдя до конца Беловодного озера, мы оглядывались — ещё можно было различить его крошечную фигурку, освещённую яркими лучами, заливавшими всё озеро. Постепенно чувство стыда и неловкости только нарастало, и нам было ещё сложнее пойти к старине Дяо и Хайтяню. Время отдаляло нас друг от друга, увеличивало дистанцию между нами. Когда снова наступил день лова рыбы, все мы ходили расстроенными и потерянными, но в то же время словно бы чего-то ждали. Хайтянь, неся на спине здоровенную рыбную корзину, появился в нашем дворе, и его физиономия уже зарделась от смущения. Родители взяли рыбу и настойчиво пытались зазвать его пообедать.

— Как говорится, не должно принимать содержание, если ты не заслужил его, — уговаривали они. — Мы каждый месяц едим вашу с отцом рыбу, предоставь возможность отблагодарить вас.

Хайтянь покраснел ещё больше и, заикаясь, промямлил:

— Мой отец говорит, это мы… обязаны вам… ведь вы изначально… в этом озере рыбу удили.

Объясняясь, парень глазами искал нас. Подталкиваемые окриками родителей, мы, волоча ноги, выползли из дома во двор. Не успели мы взглянуть на Хайтяня и покраснеть, как он первым залился краской и, опустив голову, тихонько сказал:

— Вы попозже приходите кушать, непременно приходите!

Между нами и обоими Дяо восстановилась прежняя дружба, она даже стала ещё сердечнее и крепче. Однако мы все ощущали, что эта сердечность была слегка нарочитой, в наших отношениях появилась настороженность.

3

Мы увидели, как старина Дяо, нахмурив брови, с удручённым видом сидит на корточках у кромки воды. Подошли поближе, чтобы посмотреть: мужчина держал в руке, словно взвешивая, дохлую рыбёшку размером с ладонь. Рыбёшка сдохла уже довольно давно: шарики её глаз побелели, а чешуя на боках по большей части облезла. Зажав нос, мы театрально замахали рукой, как веером.

— Старина Дяо, — удивились мы, — на что тебе дохлая рыба?

Он приподнял голову и скользнул озадаченным взглядом по нашим лицам. От этого по спине побежали мурашки:

— Чего ты так на нас смотришь? Мы же тебе не рыба.

Старина Дяо был растерян, он открывал и закрывал рот, но так и не произнёс ни слова. Потом он снова опустил голову и забормотал себе под нос:

— От чего же она могла сдохнуть? От чего же эта рыба могла сдохнуть?

Дохлая рыба попадалась уже не первый раз. Он находил её запутавшейся в густых водорослях рядом с берегом. Если водоросли не пошевелить, то рыбу было совсем не видно. Старина Дяо перестал ходить с Хайтянем на далёкие выпасы косить траву, а велел сыну резать траву на склонах озера. Нам было не по себе, казалось, старина Дяо подозревает, будто это мы изводим рыбу, а потому велел Хайтяню охранять озеро. Впрочем, взглянув на дело с другой стороны, мы, наоборот, обрадовались, ведь теперь можно было, воспользовавшись этим шансом, играть с Хайтянем. Нам больше всего нравилось отправляться на плоту на середину озера, большими охапками разбрасывать зелёную траву по воде, а разбросав, укладываться, раскинув руки и ноги, животом на плот, и, приложив ухо к щели между стволов бамбука, слушать, как рыба поедает траву. Было слышно, как новые и новые косяки рыб неслись со всех уголков озера, каждая рыба в отдельности была как узенький ткацкий челнок, а когда множество рыб собиралось вместе, то это было похоже на стук многочелночного станка и напоминало приглушённые громовые раскаты. Рыбы собиралось всё больше и больше, и раскаты грома становились всё ближе и ближе, всё оглушительнее и оглушительнее. Но постепенно они ослабевали и рассеивались, а вслед за этим слышалось, как рыбы, пощёлкивая ртами, поедают траву, словно частые капли дождя шлёпают по запылённой грунтовой дороге. Такое развлечение нам никогда не надоедало.

Старина Дяо вскрыл недавно сдохшую рыбёшку и долго рассматривал её.

— Ага! — воскликнул он. — Я понял, понял.

Мы недоверчиво посмотрели на него. Он слегка смутился и пояснил:

— Я понял, от чего сдохла эта рыба.

— И от чего? — полюбопытствовали мы.

— Её убило током от электроудочки,[37] — уверенно сказал мужчина.

По мнению старины Дяо, человек, способный пользоваться удочкой-электрошокером, не мог быть ребёнком, это явно кто-то взрослый, причём сильный и крепкий, и не факт, что Хайтянь смог бы такого остановить.

На следующий день после обеда, увидев Хайтяня, мы изумились: за спиной у парнишки было ружьё! Ружьё было очень длинное, если поставить вертикально, то наверняка было бы выше Хайтяня. Он повесил ружьё за спину наискосок, дулом кверху, так что правая рука лежала на деревянном прикладе. До введения запрета на владение огнестрельным оружием[38] нам доводилось видеть воздушку. Казалось, та воздушка едва дотягивала до половины длины этого огромного ружья. После запрета мы много лет не видели никакого стрелкового оружия, и сейчас, когда внезапно появилось ружьё, от возбуждения в нас закипела кровь. Но в то же время было совершенно очевидно, что Хайтянь очень смущён из-за такого здоровенного ружья за спиной. Заметив нас, он покраснел и пытался объяснить:

— Это отец велел мне… Опасается, что снова кто-нибудь придёт током глушить рыбу… Это не для того, чтобы в людей стрелять, просто для виду…

Но нам было абсолютно всё равно, для чего ему ружьё. Нас интересовало только одно: ружьё!

Маотоу пощупал ствол: отливавший мрачным блеском, иссиня-чёрный ствол обжигал ладонь, и пальцы слегка дрожали. Глаза мальчишки сверкнули.

— Всамделишнее, настоящее ружьё!

Все заволновались — каждому хотелось пощупать оружие. Хайтянь поставил ружьё вертикально, так, что узенькое дуло смотрело в воздух. Дрожащие пальцы каждого подолгу задерживались на стволе и прикладе, но когда Сунь Бао потянулся к курку, Хайтянь тут же его остановил:

— Нельзя без разбору курок трогать. Выстрелить может.

Сунь Бао обескураженно улыбнулся, на пару секунд задержал палец на спусковом крючке и, наконец, с явной неохотой убрал руку.

— Что, правда может выстрелить? — обрадовался Саньпи.

Хайтянь кивнул. Саньпи с восхищением и завистью посмотрел на паренька:

— Неужели патроны заряжены?

Хайтянь опять кивнул и добавил:

— Не патроны, а чугунная дробь. В это ружьё не заряжают патроны.

Нам очень хотелось, чтобы Хайтянь попробовал выстрелить из ружья. Но он всё скупердяйничал.

— Нельзя! — твёрдо говорил он, прижимая к груди дробовик.

Нам это не понравилось, и мы попробовали уговорить его. Но Хайтянь по-прежнему отрицательно качал головой. Мы понимали, что ничего с этим не поделаешь, но взгляд невольно скользил по сосновым рощам и по водной глади в поисках мишени. Вот белоснежная цапля чепура-нужда приземлилась на расползшиеся по поверхности озера заросли водяного гиацинта. От возбуждения перехватило дыхание.

— Хайтянь, там птица! Там птица!

Парень посмотрел в том направлении, что мы указывали, но по-прежнему отрицательно покачал головой, пояснив:

— Отец может услышать выстрел.

* * *

Мы наконец поняли, что никак не получится заставить Хайтяня выстрелить. Из-за плывших по воде белых облаков день казался бесконечно длинным. Разомлевшие, мы уселись верхом на спины буйволов и лошадей, двинулись вдоль берега, медленно удаляясь от маленького домика. Оборачиваясь и глядя вдаль, мы видели на берегу маленькую точку — это был Хайтянь, который, закинув за спину дробовик, прохаживался взад-вперёд.

Много дней подряд парень с ружьём за спиной так вот в одиночестве прохаживался туда-сюда по берегу озера. И иногда мы замечали, что в дуло дробовика вставлено светло-лиловое соцветие водяного гиацинта.

Мы несколько дней не приходили на берег со скотиной, и нам было неизвестно, возымело ли орудие устрашающее действие. В деревне то ружьё уже давно стало главной темой разговоров. Кое-кто был очень недоволен, считая, что старина Дяо поставил всех жителей деревни в обидное положение: он наверняка для себя уже решил, что жители именно нашей деревни глушат рыбу в озере. В любой момент, дескать, это ружьё может подстрелить кого-нибудь — подстреленным может оказаться каждый житель деревни, проходящий по берегу Беловодного озера.

Такая точка зрения была наиболее распространённой. У многих деревенских от страха тряслись поджилки, но в то же время люди были крайне возмущены и громогласно заявляли:

— Если только старина Дяо посмеет нажать на курок, то — не важно, подстрелит он кого или нет, — в любом случае мы заставим его «отведать нашей ядрёной лапшички с острым перцем».

Но были и такие, кто не придавал этому особого значения, полагая, что ружьё в любом случае никогда не выстрелит. Лаохэй, вернувшийся с заработков из города, говорил:

— Это то же самое, что уши у глухого — растут только для украшения.

В целом мы были согласны с Лаохэем. Ружьё действительно было только бутафорией, особенно в руках Хайтяня. Но однажды ночью, когда моросил непрерывный дождь, мы услышали грохот, донёсшийся со стороны гор. Родители в испуге подскочили на кровати, однако капли дождя быстро прибили этот звук к земле, и он затих безо всякого продолжения. Было лишь слышно, как долго-долго стучали по крыше крупные капли.

Старина Дяо с мрачным видом сидел перед своим жилищем. Хайтянь стоял рядом и нервно тёр ладони, так что пот, смешавшийся с грязью, тоненькими струйками стекал вниз. Его ладони были малиново-красными, словно тушка только что освежёванного кролика. Когда Хайтянь увидел нас, на его лице мелькнула слабая улыбка.

Отец Лаохэя Сунь Готоу, указывая на старину Дяо, призывал собравшихся в свидетели:

— Рассудите, люди добрые! Рассудите, люди добрые! И откуда это он такой взялся? Сказал, что Беловодное озеро ему принадлежит, неужто это значит, что так оно и есть? Староста решил продавать, но мы-то не решали продавать! Мы не получили за это ни юаня! Беловодное озеро принадлежит всей нашей деревне, а не какому-то отдельному человеку! И староста не может один распоряжаться продажей озера! Ты думаешь, что ты самый крутой?

Сунь Готоу ходил взад-вперёд, а на лице старины Дяо ничего не выражалось: застывшим взглядом он смотрел вдаль на озёрную гладь. Вдруг Сунь Готоу подпрыгнул и шлёпнул подошвами о землю.

— Раз у тебя завелись деньжата, так ты возомнил, что можешь из деваться над людьми? — завопил он. — И поэтому решил сдуру стрелять в кого ни попадя? Даже в полиции и те не смеют стрелять без разбору, а ты кто такой выискался? Нефритовый император? Тебе, значит, можно стрелять в кого угодно?

Внезапно за спинами столпившихся людей раздался треск разрываемой материи. Жена Сунь Готоу, раздирая одежды, бросилась к озеру. Она, поскальзываясь, то и дело скатывалась по склону, и к её волосам и одежде прилипли комья земли и стебли травы.

— Жизнь мне не мила! — истошно голосила она. — Сыночек помер, и мне жизнь не мила!

* * *

В этот день перед маленьким домиком происходило немало любопытного. Старина Дяо всё время молчал. А у Хайтяня лицо уже стало багрово-красным, он беспрестанно вытирал рукавом пот. Мы долго пытали его и лишь потом узнали, что же именно произошло. Оказывается, накануне вечером они с отцом не могли заснуть и вдруг услышали доносящееся со стороны озера монотонное дребезжание, совсем не похожее на шум дождя. Старина Дяо бесшумно поднялся и, взяв дробовик, вышел наружу. Он ощупью добрался до берега, звук всё ещё был слышен. Дяо кашлянул, и звук сразу оборвался.

— Ты кто такой? — спросил старина Дяо.

Никакого ответа не последовало, в тумане было видно только, что на берегу стоит человек с какой-то штуковиной на спине. Дяо снова окликнул, но ответа по-прежнему не было.

— Если не будешь отвечать, я стреляю! — грозно предупредил старина Дяо.

И тут он услышал, как что-то шлёпнулось в воду, железное ведро опрокинулось, а человек развернулся и стремительно убежал. Старина Дяо, громко крича, погнался было за ним, но беглец уже скрылся. Тогда он поднял ружьё и, направив дуло в небо, выстрелил… Вдалеке раздался истошный вопль.

— Ну и что? Лаохэя убило? — торопили мы, стараясь скрыть свою радость. В детстве мы все были немного кровожадны.

Хайтянь покачал головой. Мы заметили, что Сунь Бао тоже стоит среди глазевших людей. Саньпи вытащил его из толпы к нам:

— А твой старший брат?

Сунь Бао поглядел на нас и хихикнул. Потом он взглянул на Хайтяня и, сконфузившись, ответил:

— Дома он.

— Да я спрашиваю тебя, как там твой брат? — повторил Саньпи.

Сунь Бао снова захихикал и нагло заявил:

— Да всё с ним нормально, дома лежит.

Саньпи хотел было его ещё расспросить, но тот не отвечал и всё огрызался:

— Вы что, заодно с ними?

* * *

Сунь Готоу и его жену окружили люди, а старина Дяо и Хайтянь остались в стороне. Кто-то пытался уговаривать шумевшего Суня с женой, а кто-то, прикрыв ладонью рот, тихонько посмеивался. С лица Сунь Готоу исчезла горестная мина, теперь он выглядел как человечишко, нежданно-негаданно получивший власть и могущество. Он высоко подпрыгивал, звучно кричал, и его взгляд перебегал с одного лица в толпе на другое в надежде добиться всеобщего расположения. Старина Дяо, пройдя через расступившихся людей, встал перед Сунь Готоу и со звоном швырнул на землю железное ведро. Орущего мужчину на секунду взяла оторопь, он посмотрел на ведро, а потом поглядел в лицо старине Дяо. Тот очень вежливо спросил:

— Глянь, пожалуйста, может быть, это ваше ведро?

Сунь Бао озадаченно уставился на его лицо, потом поднял ведро, и все увидели, что на донышке красной краской был нарисован большой иероглиф «сунь». В нашей деревне только одна семья имела фамилию Сунь.

— Наше! — ответил Сунь Готоу.

— Ну, раз ваше, и ладно, — кивнул старина Дяо и вышел из кольца глазеющих людей.

Сунь Готоу снова швырнул ведро на землю, запрыгал и, показывая пальцем на спину удаляющегося старины Дяо, заорал:

— Что это ты хочешь этим сказать?

— Это ведро, — объяснил Дяо, — вчера вечером обронил человек, который приходил глушить электрошокером рыбу.

Толпа грохнула от смеха.

* * *

Глядя, как Сунь Готоу с женой уходят «с подбитыми крыльями», мы хохотали до изнеможения. Кто-то, передразнивая, показал, как разговаривал Сунь Готоу, и получилось точь-в-точь. Сунь Бао смеялся вместе со всеми. Но потом стали передразнивать то, как говорил сам Сунь Бао, мальчишка рассердился и, шмыгая носом, ретировался. Мы опять рассмеялись, надрывая животы. А старина Дяо сидел на корточках и, глубоко задумавшись, глядел вдаль на озёрную воду.

Старина Дяо и Хайтянь по-прежнему находили в прибрежных водорослях дохлую рыбу. Мужчина доставал из воды всё новые и новые полуразложившиеся тушки, и его глаза пылали от гнева, а брови хмурились, превращаясь в колючий чертополох. Однако площадь Беловодного озера была слишком велика, отцу с сыном лишь своими силами было невозможно охранять такую большую территорию. В эти дни жёсткие волосы старины Дяо взъерошились так, что стали похожи на птичье гнездо, а на глазах проступили красные сосуды. Он даже не ходил резать траву, а целыми днями, закинув за спину дробовик, наматывал круги вокруг озера, и в нём клокотала агрессия, как у загнанного в угол дикого зверя. Глядя на чернеющее дуло ружья, мы от страха покрывались мурашками. Хайтянь тоже редко стал играть с нами, его взгляд был потерянным и грустными, а завидев отца, он вообще становился тише воды, ниже травы. Нам казалось, что стари на Дяо даже на него наводит смертельный ужас. Как и раньше, они яростно хлестали алкоголь. Но, в отличие от прежних времён, теперь старина Дяо, отхлебнув водки, уже не вытирал ладонью уголки губ и не вздыхал протяжно. И нам постоянно думалось, что в том, как он пил, появилась какая-то неизъяснимая тоска. И оттого нам, сидевшим тут же, тушёная рыба в красном соусе теперь казалась неаппетитной и безвкусной.

Однажды утром после ночного ливня старина Дяо на берегу обнаружил бамбуковый плот, разрубленный на четыре части. Трогая разрезанные лезвием верёвки, когда-то скреплявшие плот, мужчина несколько часов провёл у озера в тупом оцепенении. Когда начало вечереть, мы заметили, как он с двумя бутылками дорогой водки медленно-медленно спустился с гор и, понурив голову, вошёл в ворота дома Сунь Бао. И лишь когда небо уже стало чернеть, он так же с опущенной головой вышел оттуда. На следующий день мы встретили в деревне Лаохэя и увидели, что хромавший больше месяца Лаохэй за одну ночь исцелился. Он, похлопывая себя по ляжкам, сощуренными глазами покосился на нас.

— Видали Чжугэ Ляна?[39] — ухмыляясь, спросил он. — Вот он я! Позвольте представиться — Чжугэ Лян! Старина Дяо думал, что крутой, ан нет! Кишка тонка! В зеркало на себя поглядеть забыл, а ещё осмелился со мною равняться! Разве вчера вечером он, как положено, мне в ноги не кланялся? Разве не просил смиренно деньги его принять?

Потирая большой и указательный пальцы, Лаохэй заржал так, что его физиономия стала казаться ещё более чёрной, чем обычно.

Мы были обескуражены и подавлены. Встретив Сунь Бао, мы презрительно хмыкнули. Но он тоже не хотел с нами связываться и заявил:

— Говорил же мой брат: «Ну погодите! Вы ещё попляшете!»

Из-за старины Дяо мы тоже приуныли. Его бравая физиономия как-то съёжилась, на ней читалась робость.

— Старина Дяо, — начал было Саньпи, — ты в тот вечер пошёл домой к Сунь Бао…

Взгляд мужчины панически заметался, было очевидно, что ему не хочется вспоминать о том событии. И, оборвав Саньпи, он сказал:

— Не знаю, насколько велика самая большая рыба в Беловодном озере. В вашей деревне разве не рассказывают, будто в водах озера живёт Рыбий царь?

4

Когда появилась легенда о Рыбьем царе — никому не известно. Когда наши отцы были маленькими, они слышали её от дедов, а когда мы были маленькими, то слышали от отцов. А потом мы ещё будем рассказывать её своим маленьким деткам. Легенда о Рыбьем царе казалась нам настолько сказочной и в то же время была настолько реальной… Следов Рыбьего царя никто не мог отыскать, но дух его витал повсюду. Лишь через много лет мы узнали, что по молодости наши деревенские все до единого пытались найти Рыбьего царя, и все до единого потерпели поражение. В своё время они осознавали, что Рыбьего царя не существует, и становились самыми обычными жителями этой деревни. Однако, завершив круг, они начинали понимать, что Рыбий царь таки существует, просто им не посчастливилось его увидеть. Но к тому времени они были уже глубокими стариками и вот-вот должны были навсегда покинуть эту деревню.

Как гласит легенда, Рыбий царь появляется лишь во время лунного затмения. Небесная собака Тяньгоу проглатывает луну, и озёрная гладь, которая только что была залита серебристым светом, окутывается мраком. И тогда является Рыбий царь. Он медленно-медленно поднимается с самого дна, и озёрная вода шумным потоком скатывается по обеим сторонам его хребта. Наконец над поверхностью всплывает верхняя часть его туши, подобная горе.

Всякий раз, когда случалось лунное затмение, деревенские жители выходили из своих домов. Оглушительно звякая, лязгая и бряцая, взрослые колотили в миски, тазы, кружки — во всё то, что могло хоть как-то звенеть, а мы — стайка желторотых ребятишек — сжимали в кулачках электрические фонарики. И шумной толпой всё что есть мочи мчались в горы, поднимавшиеся за деревней.

— Бежим! Айда Рыбьего царя смотреть! — с трудом переводя дыхание, кричали мы друг другу, сгорая от восторга и в то же время ощущая смутную тревогу.

Мы стояли на берегу озера, выключив фонарики, и испуганно жались друг к другу. Насторожив уши, мы ждали, когда же послышится шум скатывающейся потоком воды. Затемнённая, ослепшая луна, от которой остался только тонкий расплывчатый ободок, висела, словно большая круглая серёжка, на краю неба. Под такой луной Беловодное озеро казалось огромным блюдом, залитым чёрным лаком. Иногда с отрывистым, пронзительным криком проносилась какая-то водоплавающая птица, от ужаса сердца у всех нас сразу же пускались вскачь, и мы чертыхались про себя. Те, кто был побойчее, снова включали фонарики и, зажав в кулаке луч света, обшаривали водную гладь: на лаково-чёрной поверхности озера появлялось овальное пятнышко света, но Рыбьего царя там не было. Потеряв надежду, мы стояли в оцепенении, а потом приспускали штаны и писали в озеро, журчащие струи падали в воду, и этот звон отзывался слабым эхом.

* * *

Наш интерес к Рыбьему царю не ослабевал, а, наоборот, нарастал. Мы спрашивали:

— А где живёт Рыбий царь?

— На дне озера, в подводном гроте Драконий глаз, — говорили родители.

— А что ест Рыбий царь? — не отставали мы.

— Вы разве не замечали, что в озере никогда не попадается на крючок крупная рыба? — рассказывали отец и мать. — Это потому, что всю её съедает Рыбий царь.

Наш страх становился ещё сильнее, и с тех пор мы не осмеливались купаться на прибрежной отмели.

* * *

Разговоры о Рыбьем царе оживились зимой лет пять тому назад. Тогда только начинало смеркаться, и у подножия гор мы увидели дурачка Лаофэя, который, приплясывая, двигался навстречу и что-то лепетал, радостно повизгивая. Мы обратили внимание, что он держит какой-то предмет, который, сверкая, отражает солнечные лучи, и оттого по нашим лицам то и дело прыгал слепящий глаза зайчик. Саньпи стал потешаться над ним:

— У какой же молодухи наш Лаофэй зеркальце свистнул? Дай посмотреть!

Радость исчезла с лица Лаофэя.

— Это я на берегу подобрал! — ответил он и, отвернувшись, спрятал штуковину под мышку.

— Ай-яй-яй! — упрекнул его Саньпи. — Что же нашему Лаофэю жалко дать посмотреть?

И Саньпи притворился, что хочет отобрать у него эту вещь. Дурачок захныкал и увернулся, желая сбежать. Но никак не ожидал, что со всего размаху уткнётся головой в грудь Маотоу и что его драгоценность с лёгкостью перекочует в руки молодца. Мальчишка вскочил на большой камень и в недоумении стал разглядывать этот странный, размером с ладонь, предмет. Лаофэй жалобно голосил, топал широкими, толстыми ступнями, поднимая пыль, но только он добрался было до Маотоу, пластинка улетела в руки Саньпи. Вытянув губы трубочкой, тот смотрел и тоже не мог понять, что же это такое. Оба парня проворно перебрасывали друг другу этот предмет, а Лаофэй, словно угольно-чёрный боров, с жалобными криками метался между ними, так что пот лился с него градом.

— Что это такое? А, Лаофэй? — спросил Саньпи.

Дурачок, задыхаясь от быстрого бега, пропыхтел:

— Я… не-не-не… скажу!

Когда штуковина опять вернулась в руки Маотоу, он стал измываться:

— Лаофэй, это ведь бумажка, чтобы зад подтирать?

— Ты о-о-о-слеп! — заикаясь, пропыхтел Лаофэй.

Саньпи снова поднял высоко над головой пластинку, просвечивающее через неё вечернее солнце казалось похожим на резвящегося золотисто-красного карпа.

— Что же это такое? — опять спросил Саньпи. — Если скажешь, то я возвращу это тебе обратно.

— П-п-правда? — переспросил Лаофэй.

— Правда! — заверил его Саньпи.

— Р-р-рыбий царь! — ответил Лаофэй.

* * *

Саньпи не поверил, что это пластина из чешуи Рыбьего царя, но это действительно напоминало рыбью чешую. Мальчишка не вернул её Лаофэю. Дурачок шёл за Саньпи до самого дома, но тот запер ворота, оставив Лаофэя голосить в своё удовольствие на улице.

Через несколько дней дурачок пропал. После этого Саньпи обнаружил, что лежавшая на столе пластина-чешуйка исчезла, и только тогда вспомнил, что, когда вечером выходил кормить буйволов, слышал звяканье щеколды. Жители обыскали всю деревню, но нигде не могли найти Лаофэя. Тогда они отправились в горы, и вереница факелов, изгибаясь, поползла вверх, пока не добралась до Беловодного озера. Зимней ночью озеро выглядело пустынным и тоскливым, на поверхности воды не было ни малейшей ряби. Над огромной гладью озера крики людей звучали жалко и, сиротливо ударяясь об обрывистые горные кручи, падали в воду и затухали, не пробуждая ни малейшего эха. И лишь птицы в густых лесах, погруженные в беспокойный сон, изредка вскрикивали. От этого волосы вставали дыбом, и, трепеща, люди поднимали факелы повыше. Трепетавшее пламя напоминало тёплые маленькие язычки, которые, легонько скользя, слизывали тоненький, самый верхний слой ночной тьмы. Огни освещали густые прибрежные заросли у берега, но в их свете видны были лишь силуэты людей, державших факелы. Набравшись смелости, люди потянулись в удалённое горное ущелье. Когда почти дошли до грота Драконий глаз, все с изумлением увидели исходивший оттуда свет. Люди растерянно переглядывались и, подбадривая друг друга, подходили ближе. Там был Лаофэй!

На берегу озера был сложен высокий костёр, сухие сосновые ветки, потрескивая, лопались, а ярко-алое пламя окрашивало водное зеркало в красный цвет. Обратившись лицом к озеру, Лаофэй сидел, широко расставив колени, и вычищал грязь между пальцев ног, глупо подхихикивая пылающему огню. Языки пламени грациозно колыхались, и казалось, что они тоже посмеиваются. Физиономия Лаофэя окрасилась багрянцем, он слегка раскачивался в отблесках костра, и оттого его обычно тупое лицо выглядело одухотворённым и оживлённым. Деревенские жители окружили Лаофэя, переглядываясь друг с другом. А тот смотрел прямо перед собой, словно бы не замечая деревенских; дурачок продолжал глупо хихикать: он посмеивается, и огонь тоже посмеивается. Тела у людей — от головы до пят — покрылись гусиной кожей, и они почувствовали, что земля уходит из-под ног, затылок постепенно немеет, а в горле всё пересохло. В таком оцепенении они простояли довольно долго, а потом самый смелый спросил:

— Лаофэй, кто тебе костёр развёл?

Никого не замечавший дурачок на вопрос не прореагировал, а лишь прижмурившись от своей глупейшей улыбки, внимательно глядел на огонь. Раскрыв рот один раз, человек набрался храбрости: он закатил Лаофэю оплеуху и заорал:

— Лаофэй, ты чего это тут балуешься с огнём?

Люди, стоявшие в полном оцепенении, услышав этот нарочито громкий оклик, все разом — подобно тому, как льдинка стремительно тает в жарком огне — опомнились и суматошно набросились на Лаофэя. Тот тоже очнулся и оторопело уставился на людей, а потом повернул голову в сторону костра и, всхлипывая, закричал:

— Рыбий царь! Рыбий царь!

* * *

История о том, что Рыбий царь развёл для Лаофэя костёр, очень быстро распространилась по деревне. Впрочем, большинство воспринимали этот случай только как удивительный анекдот, которым можно развлечься после обеда, и совсем не верили в его реальность.

— Такой дурачок, как Лаофэй, разве он мог увидеть Рыбьего царя? И чтобы Рыбий царь специально для него костёр разжёг? Да, хоть убейте меня, ни за что в это не поверю! — говорили деревенские. — Даже такие, как мы, нормальные, здоровые люди и то не могут увидеть Рыбьего царя!

Молодёжь тоже скептически относилась к истории о встрече Лаофэя с Рыбьим царём. Но, по их мнению, проблема была не в Лаофэе, а в самом Рыбьем царе.

— Никакого Рыбьего царя не существует в принципе! — говорили парни. — Это только старики да дети малые всей душой верят в Рыбьего царя.

Мы окружили Лаофэя, пытаясь разузнать у него про Рыбьего царя. Но он, высоко задрав башку, рассказал только, что отдал чешуйку Рыбьему царю, а Рыбий царь в благодарность развёл для него костёр. Больше дурачок не вымолвил ни слова.

На следующий год Лаофэй вместе с матерью уехал из наших краёв, и мы больше не получали известий о Рыбьем царе.

* * *

Мы совсем не ожидали, что Хайтянь так заинтересуется историей о Рыбьем царе. Не знаю уж, почему так, но прежде мы никогда не упоминали при Хайтяне про эту легенду. Однако, после того как старина Дяо спросил, а мы рассказали, паренёк беспрестанно задавал всё новые и новые вопросы:

— А как выглядела та пластинка из чешуи Рыбьего царя? Какой же должна быть чешуя — размером с целую ладонь?

Ответов у нас не было, и тогда Хайтяню ничего не оставалось, кроме как поднять руку и начать рассматривать её против солнца. Она вобрала в себя солнечную энергию за десяток с лишним лет — крепкая ладонь стала тёмно-смуглой от загара, а возле ногтей скопилась ничем не выводимая чернота от земли и сока травы. Однако, когда паренёк поднял ладонь, раскрыв её, как ширму между солнцем и своими глазами, даже сквозь эту руку начинало смутно просвечивать чудесное сияние.

Не только пластинка из рыбьей чешуи не давала Хайтяню покоя, ещё больше его завораживала картина, которую посчастливилось увидеть в ту ночь дурачку Лаофэю:

— В тот вечер, это ведь был именно Рыбий царь, кто разжёг костёр для Лаофэя? Наверняка так оно и было, — сам с собой разговаривал паренёк. — А иначе как? Кто бы ещё в самой середине зимы собрал дрова и разжёг костёр для Лаофэя?.. Непонятно вот, Рыбий царь — это рыба или человек? Если рыба, тогда что это за вид? Карп? Может быть, тиляпия? Может, ёрш? — Погруженный в свои размышления, он с сомнением покачал головой, словно бы посчитав, что все эти рыбы слишком уж обыденные и ни одна из них не достойна того, чтобы стать Рыбьим царём. — Но какая же это могла быть рыба? — никак не мог представить себе младший Дяо.

А мы уж тем более не могли себе этого представить.

— А если это — человек? — не унимался с вопросами Хайтянь. — Какой же это может быть человек? Он появляется на суше? — Конечно, может выходить на берег, — отвечал он сам себе. — А иначе как бы он развёл костёр? Рыбий царь куда пожелает, туда и направляется.

Паренёк словно бы что-то уразумел, и его губы сами собой растянулись в счастливой улыбке.

— Тогда Рыбий царь — это, несомненно, человек! Если бы он был рыбой, то наверняка его давно уже поймали бы сетью. Но Рыбий царь в сетях не оказывался ни разу, — пришёл к заключению Хайтянь. — Скажите мне, что же могло произойти тем вечером? Где именно на берегу Беловодного был сложен костёр? — С надеждой во взгляде он смотрел на нас.

Мы наобум указали какое-то место. Нахмурив брови, Хайтянь с сомнением покачал головой:

— Вы наверняка ошибаетесь. Как же это могло случиться в том месте? Там столько водорослей, да и прибрежная отмель вокруг очень топкая.

Его взгляд медленно, как бы ощупывая, скользил по береговой линии Беловодного озера. Под ослепительным солнцем водная гладь мерцала серебром, словно огромный лист блестящей оцинкованной жести, выгнутой волнами. Озёрные блики искрами отсвечивали в глазах Хайтяня. Наконец его взор остановился на самом далёком горном мысе, поднимавшемся на противоположном берегу. Мыс возвышался над уровнем воды метров на десять-пятнадцать, а позади сразу же начинался тенистый сосновый лес.

— Ручаюсь, что всё произошло именно там! — Он указывал на еле видный вдали высокий мыс. — Именно там Рыбий царь и развёл костёр.

Глаза паренька сверкнули, словно бы в глубине его лаково-чёрных зрачков внезапно полыхнуло яркое пламя.

* * *

Расспросы Хайтяня о Рыбьем царе становились всё более и более конкретными. От его новых и новых странных вопросов мы приходили в замешательство и теряли дар речи. Постепенно это нам поднадоело, и мы стали увиливать от прямых ответов. Тогда Хайтянь переключился на беседу с самим собой, и понемногу его слова явили нашему внутреннему взору самого что ни на есть настоящего, реального Рыбьего царя. И мы словно бы увидели, как в глазах Рыбьего царя отражаются наши собственные тени. Но, как ни странно, одновременно с этим нас одолевали совсем другие мысли. Мы стали сомневаться в самом существовании Рыбьего царя. Это, дескать, просто сказочка, которую взрослые выдумали, чтобы дурачить малых детей. Как можно всему этому верить?

Размышляя в таком духе, мы поняли, что в существование Рыбьего царя никто из нас никогда искренне, от самого сердца и не верил. Осознание этого факта вызвало разочарование, словно от утраты, но в то же время это позволило почувствовать, как мы вмиг возмужали. Мы вот-вот должны были стать взрослыми и оттого не верили больше глупым россказням, которыми морочат голову малышне.

Когда в следующий раз Хайтянь спросил нас что-то про Рыбьего царя, мы наперебой загалдели:

— Враки всё это! Откуда взяться какому-то Рыбьему царю! Мы уже не дети малые.

Опешивший Хайтянь пристально глядел на наши лица. Он долго молчал, а потом его почерневшая от загара физиономия стала наливаться лиловым.

— Ведь Лаофэю доводилось его видеть, разве не так? Как же вы говорите «откуда ему взяться»?

Лаофэй уехал, неизвестно куда, а потому и существование Рыбьего царя становилось всё более сомнительным. Если бы Лаофэй вдруг вернулся, если бы сказал, что Рыбий царь действительно существует, даже тогда мы бы больше уже не поверили… Разве можно верить тому, что плетёт дурачок?

С тех пор Хайтянь перестал расспрашивать нас о Рыбьем царе. Зачастую мы замечали, как паренёк, разбросав в середине озера срезанную траву, застывал в одной позе на том береговом мысе и неподвижно вглядывался в воду, надеясь, что в один прекрасный день из глубины появится Рыбий царь и сложит для него костёр. На западе опускалось вечернее солнце, казалось, что закатные лучи подожгли растёкшееся по водному зеркалу масло. Раскинувшаяся почти на целый квадратный километр гладь озера пылала огнями. От этих ярких отблесков тёмные горные вершины, поднимавшиеся со всех сторон, едва заметно подрагивали, будто бы на горы смотрели через красный полупрозрачный конфетный фантик. В этом вспыхивающем каждый вечер, безбрежном и неисчерпаемом море пылающих огней фигурка Хайтяня выглядела крошечной и слабой, вроде пенёчка, вросшего упрямыми корнями в самую оконечность сиротливого возвышавшегося мыса.

5

На Беловодном озере царили тишина и покой. Старина Дяо и Хайтянь уже больше не ходили дозором, закинув за спину дробовик. То ружьё было спрятано в каком-то неизвестном месте. Нам страшно хотелось хоть разочек поглядеть на него, пощупать твёрдый приклад и жёсткий, холодноватый ствол. Но паренёк с извиняющейся улыбкой отрицательно покачивал головой.

— Хайтянь, — соблазняли мы его, — если дашь посмотреть ружьё, мы дадим тебе покататься на лошади!

Два гнедых жеребца Маотоу — оба с высокими и стройными ногами, с широкой грудью, оба горделивые и резвые, как ветер, скакуны — нетерпеливо пофыркивали. Хайтянь поглядел на коней и равнодушно ответил:

— Не буду я кататься.

* * *

Но всё-таки больше всего радости нам доставлял рыбный лов. Когда подходил намеченный день, мы поднимались ранним утром и на плоту отправлялись вместе со стариной Дяо и Хайтянем на середину озера. Каждый раз, когда из воды вытягивали сеть, мы орали во всё горло, видя барахтающуюся в ней рыбу. После рыбного лова старина Дяо с сыном, как было заведено, садились выпить. Нам нравилось смотреть, как старший Дяо глотает водку, нравилось слушать, как он протяжно свистит, осушив бутылку. Но, к сожалению, его свист уже не казался таким молодецким, как поначалу, да и он вроде бы свистел только для того, чтобы развеселить нас. Похоже, мы стали воспринимать его как ещё одного взрослого мужчину — ровесника наших родителей.

Самый крупный рыбный лов был устроен в конце прошлого года, перед Праздником весны. Старина Дяо выбрал для этого огромный невод, длина которого достигала почти четверти от ширины озера. Кроме того, он позвал на подмогу с полдюжины ловких, работящих парней из деревни. Стоя на плоту, старина Дяо и трое молодцев держали одно крыло длинного невода, а второе было протянуто к берегу, где его тянули Хайтянь и ещё четверо-пятеро парней. Плот — по воде, а люди — по отмели перемещались в одном и том же на правлении, все двигались медленно, но, глядя на изогнувшиеся от напряжения мужские спины, можно было понять, что невод они волокут, преодолевая большое сопротивление. Над водой висел мглистый туман, и когда утреннее солнце стало подниматься над озером, широкие полосы яркого света наискосок пронизали беловатую дымку; было похоже на то, как сверкающий стальной нож разрезает нежную мякоть соевого творога тоуфу. Туман понемногу рассеивался, озёрную гладь заливал розовеющий рассвет, и светозарные лучи, отражаясь в хрустально-чистой воде, казались бесчисленными стайками играющих рыбок.

Мужчины всё шли и шли, а скапливающаяся рыба то и дело выскакивала из невода, перепрыгивая через него. Верхняя подбора натянувшейся сети сверкала изящной серебристой дугой. Глядя на выпрыгивающую из невода рыбу, мы снова и снова обеспокоенно вскрикивали, было жаль её упускать, нам казалось, что если дело и дальше так пойдёт, то вся рыба разбежится подчистую. Чем дольше рыбаки волокли сеть, тем тяжелее им было двигаться. Лбы у парней покрылись крупными каплями пота, они сбросили всю одежду, оставаясь только в трусах. Солнечный свет плескался, подобно воде, и струился, словно музыка, омывая все эти крепкие обнажённые мужские торсы. Те четверо-пятеро парней, тянувшие по отмели, сгрудились на берегу. Молодки, что стояли неподалёку, укутанные в неуклюжие цветастые одеяния, беспрестанно хихикали, потупив головы. Щёки девушек вспыхивали лёгким румянцем, они то и дело бросали из-под полуопущенных век стыдливые взоры на эти мощные, налитые силой мускулы. Парни, которые волокли невод по отмели, тоже время от времени искоса посматривали на высокий берег, оглядывая то одну яркую фигуру, то другую. В молодых телах бурлила неуёмная энергия, она выплёскивалась наружу пронзительными, звучными выкриками, под которые тяжеленая сеть начинала скользить намного быстрее. Рыбы, выпрыгивавшей из невода, становилось всё больше и больше, рыбины вылетали всё выше и выше, выскакивали всё дальше и дальше, как будто у них повырастали крылья и они превратились в птиц. Такой картины никто из зрителей, собравшихся на берегу, отродясь не видывал, и оттого все стояли, раскрыв от изумления рты. «Всё пропало, — думали мы. — Наверняка уже ничего в сети не останется». Наконец невод выволокли на берег, тут у зрителей рты раскрылись ещё шире: так много рыбы ещё никто никогда не видел.

* * *

У нашей глухой деревни в одночасье наладилось сообщение с далёким, малознакомым миром. Узкие улочки были забиты автомобилями людей, приехавших из уездного центра и окрестных посёлков городского типа. Нескончаемая вереница автомобилей ползла откуда-то извне, извиваясь, пробираясь через всю деревню, она устремлялась туда, где начинались горы. Карканье клаксонов, угасая, сменялось гудением сирен. Семи-восьмилетняя малышня ошалело носилась между машин, и глотки возмущённых водителей разрывались от шумной брани. Лов рыбы продолжался три дня, и все эти дни деревенские улицы были забиты все прибывающими машинами. Через три дня весь уезд только и судачил, что о старине Дяо и Беловодном озере.

— На Беловодном озере, — восхищённо рассказывали они, — и вправду появился Рыбий царь, царь по фамилии Дяо!

С тех пор многие люди в уезде, завидев старину Дяо, так к нему и обращались: Рыбий царь. А тот, сложив ладони в знак приветствия, неизменно скромно отвечал:

— Вы оказываете мне незаслуженную честь! Мне ещё расти и расти!

Но в нашей деревне лишь несколько человек называли старину Дяо Рыбьим царём. Большинство жителей, перешёптываясь за его спиной, желчно злословили:

— Какой ещё Рыбий царь? Где уж такому, как он! Всего-то на всего рыболов захудалый!

К вечеру четвёртого дня старина Дяо появился в нашем дворе. Мы видели, как родители смутились, словно польщённые великой милостью. Отец так растрогался, что чуть не потерял дар речи.

— Старина Дяо, ну старина Дяо! — наконец произнёс он, поднимая кверху большой палец.

Мать, повязав фартук, была похожа на счастливую курочку, которая только-только снесла яичко. Весело щебеча и смеясь, мать летала туда-сюда танцующей походкой.

— Оставайтесь с нами ужинать! Оставайтесь с нами ужинать! — вновь и вновь приглашала она.

Устало улыбаясь, старина Дяо опять сложил ладони и, обращаясь к родителям, почтительно приподнял руки:

— Не беспокойтесь! Не беспокойтесь, пожалуйста. Я зашёл, чтобы позвать ребятишек к нам наверх покушать.

В тот вечер старина Дяо превзошёл самого себя. Мы как цунами набросились на роскошное рыбное яство, лбы у всех покрылись испариной, а по носам текло ароматное масло. Хозяева, как и прежде, практически на прикасались к еде, налегая на выпивку, причём в этот раз они глотали водку даже яростнее, чем обычно. Мы только-только успели утолить первый голод, «бросив на кишку» пару кусочков, а бутылка уже больше чем наполовину опорожнилась. Уголки губ Хайтяня расползлись в довольной улыбке, щёки окрасил румянец, умиротворённым, исполненным спокойствия взглядом он смотрел на отца. У старины Дяо побагровела вся физиономия, его толстые, короткие пальцы легонько подрагивали. Тут мы заметили, как что-то во взоре старины Дяо стало меняться. Белки и даже тёмные радужки его глаз постепенно покраснели, а потом стали прозрачными, слившись воедино. Наконец, подобно двум крошечным пылающим огонькам, его глаза заискрились. Запрокинув голову, старина Дяо проглотил последнюю каплю водки, тихонечко поставил пустую бутылку на стол и, потерев жёсткую щетину на подбородке, протяжно-протяжно вздохнул. Этот вздох — такой бесконечно тягучий, такой тоскливый и трогательный — долетел, словно звуки печального романса, до озёрной глади. Застывшее водное зеркало покоилось в безмятежной тишине. Так, с палочками в руках, мы и замерли, глядя на его лицо.

6

В этом году с началом весны зарядили дожди. Капли, словно серебристо-белые бабочки-толстоголовки, лихорадочно мельтеша, пикировали с высоты на озеро и на деревья. Уровень Беловодного озера с каждым днём поднимался. Крайне обеспокоенный старина Дяо пытался любыми способами сбрасывать воду, поскольку вместе с паводком в долину уносило немало рыбы, но ему оставалось только сокрушённо вздыхать. В низине многие жители нашей деревни, установив в канавах и протоках рыболовные садки, доставали из них тиляпий со сверкающей снежно-белой чешуёй, и втихомолку радовались даровому улову. К счастью, как только закончился апрель, небо прояснилось и паводок на озере стал резко спадать. Только морщины на лице старины Дяо успели разгладится, как приключилась новая напасть: на протяжении нескольких месяцев с неба не упало ни единой капли. Дни стояли утомительно долгие, раскалённое так, что хотелось стонать и плакать, нещадное солнце нависло над самым озером и никак не желало спускаться. Прищурив веки, можно было подумать, что пространство кишит мириадами крошечных колючих огненных шариков. Что в низине, что на горах все посевы опалило так, что колосья уныло поникли, свисая к самой земле. Приходилось забирать воду из озера для орошения, все горные кукурузные плантации тоже поливались только из Беловодного озера. Каждый день на берегу устанавливали по нескольку насосов, которые, монотонно гудя и вибрируя, выкачивали воду. Атакованное со всех сторон, Беловодное озеро иссякало ещё быстрее. Не прошло и месяца, а вода в озере уже упала ниже самого минимального уровня, который доводилось видать деревенским старожилам.

Старина Дяо от волнения не находил себе места, словно муравей на горячей сковородке. Когда жители приходили к озеру набирать воду, он подходил и садился рядом. Вначале старина Дяо был очень приветлив — то папироску предложит, то ведро подаст, сокрушённо вздыхая по поводы такой засухи.

— Да уж, — отвечали деревенские, — от первопредка Паньгу до дармоеда Бяньгу,[40] никогда не случалось такой суши!

— Ни на севере, ни на юге Китая, — вторил им старина Дяо, — нигде не видал такой жаркой погоды!

Но всякий раз, приходя за водой на озеро, деревенские обнаруживали старину Дяо, усевшегося рядом; со временем этот факт неизбежно стал вызывать недовольство. Мало-помалу люди, качавшие воду, принялись вполголоса судачить:

— Это он приходит, чтобы следить за нами, чтобы нам было совестно набрать побольше воды.

От таких разговоров стало нарастать раздражение.

— Этот старина Дяо, — озлобленно ворчали жители, — выращивая в нашем озере рыбу, нажил о-го-го какие барыши. А сейчас, в такую великую сушь, чего ему беситься, если мы откачаем чуток воды в экстренной ситуации?

Старина Дяо не знал, что у деревенских появились претензии, но прочитал это, глядя на их лица. Стоило ему подойти, люди начинали хмуриться и отворачивались, отвечая с явной неохотой. Когда старина Дяо всё понял, он перестал приходить туда, где были установлены насосы. На душе у него было тоскливо и тревожно, но в то же время он действительно не мог придумать никакого другого выхода. На несколько километров вокруг Беловодное озеро оставалось самым крупным водным ресурсом, но запасы только иссякали, и ждать пополнения было неоткуда.

Ночи стояли томительно жаркие. Отправив Хайтяня спать, старина Дяо, нащупав бутылку водки, выходил из домика и брёл вдоль берега. При свете луны он смотрел, до какого уровня упала вода. На оголившихся крутых скалах виднелось множество присохших улиток-лужанок, спиралевидные раковины которых добела выгорели на солнце. По уменьшающейся с каждым днём поверхности озера то и дело мелькали тёмные рыбьи стайки, похожие на быстрые неуловимые тени.

Прошёл ещё месяц, Беловодное озеро уже походило на небольшой пруд. Немало мелкой рыбёшки засохло на топком берегу или погибло, барахтаясь в грязной жиже, это привлекало птиц, слетавшихся туда поживиться. По всему берегу стояла вонь разлагающейся рыбы. Оставшаяся вода была мутной, и старина Дяо понимал причину: рыбы было слишком много, а воды — слишком мало, и рыба её сильно баламутила. Он стал вылавливать рыбу чаще, с ещё большим рвением, однако вода продолжала оставаться тинистой. Людям, которые с коромыслами приходили к Беловодному озеру за водой, зачастую удавалось зачерпнуть в ведро ещё и рыбу. Они прыгали от радости и весело галдели, и по деревне что ни день разносился запах жареной рыбы. Теперь люди приходили на берег просто набрать воды. Многие и шли-то не за водой, а за рыбой. Старина Дяо целыми днями бродил вокруг озера. Замечая, что ребятишки ловят руками рыбу, он ещё мог отругать их. Но когда он заставал за этим занятием взрослых, ему неудобно было делать замечание. Люди, которые таскали рыбу, завидев старину Дяо, поначалу слегка конфузились и старались оправдаться:

— Мелкий мой всё ноет, что рыбы хочет, вот я и пришёл взять парочку… Я потом тебе деньги отдам.

— Да ладно, — великодушно отмахивался Дяо. — О чём разговор! Чего нам из-за пары рыбёшек канитель разводить!

Но со временем люди, которых он заставал на месте преступления, перестали стесняться и нагло заявляли с невинным выражением лица:

— Я вот пришёл взять парочку!

Старине Дяо оставалось только холодно улыбаться.

* * *

Однажды Дяо остановил на берегу жену Сунь Готоу.

— Выпусти рыбу обратно! — ледяным голосом велел он.

— Что ты говоришь? — переспросила женщина. — Не расслышу чего-то.

— Выпусти рыбу обратно! — настойчиво повторил старина Дяо.

Состроив кислую мину, та заголосила:

— Ты что, запрещаешь мне воды набрать? У нас на грядках все посадки вот-вот засохнут, а ты что, не разрешаешь воды набрать? В деревне у стольких людей есть огороды. Ты доволен будешь, только если в деревне все посадки засохнут? Кем себя возомнил? Ты ещё моему сыну в ноги кланяться должен!

Старина Дяо уже несколько месяцев сдерживал гнев, да ещё пререкаться женщиной! Он сошёл на косу, тянувшуюся от берега, и лёгким движением скинул с её плеч коромысло. Старина Дяо опрокинул два железных ведра на прибрежные водоросли — и в траве забарахтались две средненькие, с ладонь тиляпии. Шумно шлёпая хвостами по мелководью, изгибаясь и сверкая, рыбы быстро ускакали обратно в озеро.

Жена Сунь Готоу с размаху плюхнулась на пятую точку и громко запричитала:

— Поглядите, люди добрые! И откуда же такое взялось на нашу голову? Запрещает воду носить из озера, которое досталось нам от дедов и прадедов!

Все, кто был поблизости, видели тех двух тиляпий, однако ни один из присутствующих не улыбнулся. Люди стояли с застывшими лицами, и им казалось, будто старина Дяо средь бела дня раздел всех догола.

После того случая у Дяо, похоже, появилось предчувствие, что вот-вот что-то произойдёт. Его глубоко запавшие глаза полыхали острым, прицельным огнём. По ночам он яростно заглатывал водку, раздумывая, не выловить ли неводом всю оставшуюся рыбу. Однако время было совсем не то, что перед новогодними праздниками, и покупателей сейчас было гораздо меньше.

* * *

Лаохэй каждый день под предлогом полива огорода, приходил с коромыслом на берег Беловодного озера. И уже не раз он вылавливал тут рыб, зачерпывая их ведром вместе с водой. В тот день, когда это произошло, Лаохэй с десятком молодых парней появились на берегу, поскрипывая коромыслами с деревянными бадейками. Но они не стали набирать воду, а, положив на землю плоские коромысла, сделанные из толстого бамбука, уселись передохнуть. Мы тоже были у озера, ни один из дружков Лаохэя нам не был знаком. Сбившись в кучки, парни о чём-то договаривались. Затем кое-кто ушёл с берега. Оставшиеся, ещё раз что-то обсудив, сбросили рубашки и штаны и, схватив деревянные вёдра, пошли к озеру, у двоих мужчин в руках была ещё и рыболовная сеть. Мы сразу поняли, что они задумали. В то время старина Дяо и Хайтянь отправились на дальний выпас за травой. И тогда Маотоу вскочил на своего гнедого и помчался за ними. Парень был очень взбудоражен, он понукал коня пронзительными выкриками и звонко стегал свистящим ивовым прутом по мощному крупу. Когда Маотоу прискакал обратно, привезя с собой Хайтяня, в озере уже было больше десятка людей.

Те парни, которые первыми ушли с берега, спустились в низину и принялись кричать:

— Айда ловить рыбу! Айда ловить рыбу! Кто поймал, тот и забрал!

Эти слова сначала вызывали оторопь, а потом люди бросали все занятия и мчались к озеру. И с гор, и с пашни, и с деревни в низине, и даже из других окрестных деревень. — отовсюду неслись люди. Волоча тазы, неся кадушки и вёдра, они бежали с раскрасневшимися от натуги лицами. Стоило им очутиться на берегу, как они с азартом, не обращая внимания на топкую грязную жижу и не снимая одежды, бросались в воду. Мужчины, женщины, молодёжь, дети и даже старики — всех словно охватило безумие. Те, кто был послабее, помогали с берега или ловили рыбу ощупью в глинистой мути. А мужчины, умевшие плавать, пытали счастья на глубине. Лаохэй и десяток его приятелей растянули длинный бредень: половина парней взобралась на плот, а другие остались на берегу, и они начали туда-сюда бродить рыбу. Широкое Беловодное озеро напоминало огромный кипящий котёл, а люди в нём казались крошечными щепочками, которые вертелись, трепыхались и тонули в этой воде. Звуки сливались в невнятный гул: вот двое ухватились за одну рыбину и не могут её поделить, вот девица голосит оттого, что кто-то ущипнул её за грудь, а вот заревел ребёнок, опрокинутый в грязь здоровенной рыбиной. Спрыгнув с коня, Хайтянь увидел эту чудовищную картину, и его кулаки судорожно сжались. Поскуливая, он был не в силах произнести ни слова, а глаза его мгновенно наполнились слезами.

Вскоре вслед за Маотоу и Хайтянем примчался старина Дяо. При взгляде на это зрелище у него подкосились ноги.

— Отвези меня быстрее в деревню! — дрожащим голосом воскликнул старина Дяо, вцепившись в руку Маотоу. — Отвези меня скорее в деревню!

И они поскакали вниз в долину. Все, кого они видели по дороге, поднимались к озеру, таща за собой рыболовные снасти. Деревня опустела, все жители, позакрывав ворота и заперев двери, отправились в горы. С великим трудом старина Дяо и Маотоу нашли маленькую торговую лавку, которая ещё была открыта, и позвонили в уездное полицейское отделение. Потом они поскакали к дому деревенского старосты, но там не было ни души. Когда они вернулись на берег, в озере уже было сотен пять людей.

Старина Дяо взобрался на большущий камень, а затем, приподнимая сложенные в почтительном жесте ладони, надрывая голос, закричал с сильным акцентом:

— Земляки! Земляки! Прекратите! Умоляю, прекратите!

Но его никто не слушал, звуки исчезали, как вода, уходящая в иссушенную почву. Дяо спрыгнул с камня и, увязая в чавкающей глинистой жиже, побежал в озеро. Каждому, кто встречался на пути, он почтительно кланялся, приподнимая сложенные ладони, и громко кричал:

— Земляк! Землячок! Ну родненький!

Но по-прежнему никто не обращал на него внимания. Словно обезумев, старина Дяо хватал каждого, кто попадался, и истошно орал в самое ухо:

— Земляк! Земляк! Умоляю! На коленях просить буду!

Взглянув на него, как на незнакомца, люди отталкивали старину Дяо и продолжали выискивать под водой рыбу. Тысячи рыбин подскакивали и барахтались в мутной взвеси, словно вторя шумным возгласам ошалевших, туда-сюда сновавших людей. Старина Дяо ковылял, на каждом шагу оступаясь и падая, его глаза покраснели, тело облепил толстый слой глиняной жижи. Наконец он нашёл в толпе младшего сына деревенского старосты и разузнал у мальчонки, где может быть его отец. Отыскав старосту, старина Дяо бросился на него сзади и крепко вцепился в воротник рубашки. Староста, даже не глянув через плечо, с размаху двинул назад кулаком и лишь потом, обернувшись, увидел, кто это был.

— Старина Дяо! Откуда ты здесь? — опешил староста.

Словно ребёнок, настрадавшийся в поисках матери, старина Дяо облегчённо выдохнул и захлюпал носом, готовый вот-вот расплакаться. Потом он опомнился и с ненавистью спросил:

— Как же так? И ты тоже здесь разбойничаешь?

Староста поглядел на свою руку, сжимавшую вырывающуюся рыбину, на его лице проступило смущение, и он промолчал.

* * *

Как раз в это время приехали полицейские. На машине оказалось абсолютно невозможным въехать наверх: дороги в деревне были уже забиты автомобилями со всех уголков уезда. Новость о том, что на Беловодном озере можно на халяву натаскать рыбы, уже разлетелась повсюду, словно тлетворный смрад. Не смогли усидеть на месте даже те, кто работал по часам и ходил на службу, повязав галстуки или надев колготки. Они придумывали всевозможные уловки, чтобы только примчаться на Беловодное озеро и успеть присоединиться к этому невиданному разгульному пиру. Полгода назад эти люди уже бывали здесь, и теперь путь был им хорошо знаком. Из участка приехали трое полицейских. Они стояли на берегу и, потеряв дар речи, вытаращенными глазами смотрели на открывшуюся картину. Один из полицейских потянул было руку к кобуре, но его остановил старший товарищ.

— Не глупи! — строго проговорил он. — Если сейчас выстрелишь, как потом собираешься унести отсюда ноги?

Молодой полицейский что-то промямлил и опустил руку. В это время на озере, ухватив старосту за шиворот, старина Дяо, бросался то в одну, то в другую сторону, будто в поисках спасительной соломинки. Прямо по воде и по грязи он волочил за собой, как на буксире, тщедушного старосту, а тот беспрестанно визжал и выкрикивал громкие проклятия. В этом хаосе старина Дяо краем глаза увидел, что на берегу стоят трое людей в форме. Обрадовано вскрикнув, он бросился прочь из озера, таща за собой старосту и сметая всех на своём пути.

Полицейские глядели на стоявшую перед ними глиняную фигуру, как на диковинное доисторическое животное. Фигура неожиданно заговорила. Оставив старосту в покое, глиняный человек сложил перед грудью ладони, приподнял руки в приветственном жесте и, задыхаясь от волнения, произнёс:

— Вы таки приехали! Я и есть Дяо, что звонил в участок.

Полицейские, дабы показать мужчине, что в такой ситуации они не в силах чем-либо помочь, всё-таки попытались вместе с Дяо образумить нескольких людей. Но даже блюстители закона понимали, что одолеть такое искушение их уговоры бессильны. Тот полицейский, что был постарше, не боясь запачкаться, сочувственно похлопал Дяо по плечу, вымазанному глиной:

— Сам видишь, ничего не поделать. Терпи, старина Дяо, терпи!

Приземистый и крепкий Дяо теперь, покрывшись от макушки до пяток толстым слоем грязной жижи, стал похож на мокрый глиняный ком. Мужчина моргнул несколько раз глазами, казавшимися двумя дырками в этом глиняном коме, а потом, оставив полицейских, бросился к своему жилищу. Когда он вышел оттуда, в его крепко сжатых руках был дробовик. Прибывшие из участка стражи порядка не успели остановить его, широкими шагами он двинулся к озеру. Направив дуло на солнце, ослепительно сиявшее над человеческим стадом, мужчина нажал на курок.

После оглушительного выстрела на миг воцарилась полная тишина.

Люди остановились и, запрокинув вверх лица, глядели в небо. В ясной выси реяло голубоватое облачко, которое возносилось выше и выше и понемногу рассеивалось, становясь совсем прозрачным. Потом люди повернули головы, чтобы посмотреть на берег, где стоял человек, выстреливший из ружья.

— Это он, это он и есть! — раздался голос Лаохэя. — Беловодное озеро не принадлежит ему одному! — истошно орал парень. — С какой такой стати он здесь стреляет в людей из ружья! Оружие давным-давно запретили! С какой стати у него ещё осталось оружие?

Вопли Лаохэя отзывались раскатистым эхом, и выражение лиц у людей стало меняться. Сначала один, затем двое… а потом целая толпа бросилась на старину Дяо. Многие кричали:

— Беловодное озеро общее, с какой стати должно принадлежать ему одному?

Старина Дяо крепко-накрепко ухватил свой дробовик и с оторопью взирал на людей, которые неслись на него. Трое полицейских тоже стремительно побежали туда, но они опоздали на полсекунды: вокруг старины Дяо уже закрутилось кольцо из вымазанных в глинистой жиже кулаков, наносивших всё новые и новые удары. Мужчина не проронил ни единого стона.

Полицейские оттащили старину Дяо и его дробовик в машину. Хайтянь бросился к автомобилю, завывая, как попавший в ловушку дикий зверь. Паренёк тоже был глиняным комочком, но поменьше. В этой суматохе он потерял отца из виду. И лишь когда прогремел выстрел, он посмотрел на поднимавшееся из дула голубоватое облачко… Хайтянь, ухватившись за автомобильную дверцу, прилип лицом к стеклу.

— Отпусти, — сказал полицейский. — Если мы сейчас не увезём твоего отца, его могут забить до смерти.

Не сдвинувшись ни на миллиметр, Хайтянь продолжал кричать.

— Твоего отца нужно отвезти в уездный центр, чтобы в больнице посмотрели его раны, — пытался объяснить полицейский. — Возвращайся и стереги дом.

Но Хайтянь по-прежнему не отпускал их. Тогда полицейский помог приподняться старине Дяо, чтобы тот уговорил сына. За стеклом автомобильной дверцы вдруг появилось лицо отца Хайтяня. На физиономии смешались кровь и грязь, и казалось, что всё оно залито густым и липким сиропом из пережжённого сахара. Это лицо застыло перед Хайтянем, но потом глаза на нём слегка пошевелились. Парень по-прежнему не отпускал дверцу, а его вопли становились всё пронзительнее. В конце концов машина, преодолевая сопротивление, тронулась с места. Хайтянь, ухватившись за ручку дверцы, пробежал несколько метров, но потом — шмяк! — свалился на дорогу, расквасив в кровь губы.

* * *

Беловодное озеро было похоже на гигантского дикого зверя, который вот уже несколько дней как сдох: по всей огромной туше расползлись опарыши, эта туша стремительно разлагалась и истлевала, и вот-вот уже должны были показаться самые последние кости. В воздухе кружили белоснежные цапли и подолгу не осмеливались опускаться на берег. Мы тоже присоединились к разбойному бесчинству.

— Если не будем таскать рыбу, то напрасно! — сказал Маотоу. — Мы не утащим, а её всё равно разберут эти поганцы. К тому же так много людей разворовывает, одним человеком больше, одним меньше.

Хайтянь, вернувшись к своему маленькому домику, тупо смотрел на озеро. Видел ли он нас, сложно сказать. Мы вспомнили, каким Беловодное озеро было совсем недавно, и сердце резанула боль.

В это время как раз и произошло событие, так ошеломившее и напугавшее всех присутствующих. Теперь уже кажется, что если бы не этот случай, то деревенские жители, возможно, быстро забыли бы о разграблении Беловодного озера, а может, вообще не считали бы это разграблением. Но эту историю они будут помнить всю свою жизнь, а ещё расскажут её своим детям и внукам. Они будут рассказывать об этом со смешанным чувством восхищения, стыда и даже тоски, чтобы детям и внукам тоже всю жизнь помнилась эта история…

Сперва до нас донеслись приглушённые слова людей, вполголоса обсуждавших что-то. Но из-за этих едва различимых слов физиономии внезапно стали вытягиваться, затем мы увидели, как по берегу бегут люди, а потом… Потом мы услышали громоподобный удар по воде, сперва подумалось, что кто-то из парней на плоту со всего размаха шлёпнулся в озеро. Но эти хлёсткие удары следовали один за другим, становясь с каждым разом оглушительнее, и казалось, что земля под ногами слегка сотрясается. Смутный ужас обуял людей — они понимали, что приближается что-то страшное. Голоса постепенно стихали, и в наступавшем молчании страх всё быстрей разрастался, расходясь вокруг новыми и новыми волнами, так, что в конце концов всё озеро застыло в мёртвой тишине. Внезапно раздались истерические вопли:

— Попалась!

— Держи! Держи крепче!

— Сеть прорвалась!

— Ещё давай! Ещё разок!

— Зараза! Опять прорвалась! Вот гадство!

— Ещё давай! Ещё разок!

— Вот зараза!

— Ха-ха-ха! Тащи её! Тащи к берегу!

— Взяли!

— Ну-ка взяли!..

Все люди бежали и кричали. Лица под толстыми масками из высохшей глины и грязи кривились, будто сведённые судорогой. Безмолвное небо и величественные горные тени нависали над озером, как гигантский колпак. Эти беспорядочные истошные крики были преисполнены такой злобы и ненависти, что у самых трусливых душа уходила в пятки. Те жуткие удары по воде сопровождались выкриками разгорячённых парней, и в этой какофонии слышались гнев, нетерпение и досада. Мы вихрем выбрались на берег, забежали на круглую горку, и нам открылась немыслимая, невероятная картина. Из воды медленно-медленно поднималось какое-то огромное, гагатово-чёрное существо, опутанное четырьмя или пятью слоями рыболовной сети. Чудище размахивало, как лопастями, двумя здоровенными грудными плавниками, будто желая разорвать эту сеть. Гигантский хвост оглушительно шлёпал по топкой глинистой жиже, окатывая грязными брызгами любого, кто пытался приблизиться. Кто-то из храбрецов решился подступить к чудищу, но в тот же миг упал как подкошенный, сражённый мощным ударом.

— Это же Рыбий царь! — схватив Маотоу за плечо, пролепетал Саньпи, в его глазах смешались и восторг, и ужас.

Голос Маотоу дрожал:

— Действительно — Рыбий царь! — Проговорив это, паренёк повторил. — Действительно — Рыбий царь!

* * *

Пятеро-шестеро, а потом и дюжина парней пытались вытащить сеть на сушу. Это были молодцы в самом расцвете сил, в их мускулистых, крепких телах бурлила беспокойная энергия. Но, борясь с Рыбьим царём, даже они оступались и падали на каждом шагу. Рыбий царь резко выгнулся, и один из парней шлёпнулся лицом вниз, по уши погрузившись в топкую жижу, а потом долго не мог подняться на ноги. Но эти молодцы не хотели признавать поражения и не желали соблюдать правила честного поединка. Они демонстрировали настырное, словно у прожорливых опарышей, упрямство. К ним присоединялось всё больше мужчин: дюжина, а потом и две дюжины парней пытались одолеть Рыбьего царя. Когда его удалось наконец полностью вытянуть на сушу, они заплясали от радости. Во время этого бурного ликования к ним присоединилось ещё больше людей! Три-четыре десятка крепких мужчин все вместе набросились на Рыбьего царя. А ещё один, размахивая палкой, ожесточённо колотил это диковинное существо. Рыбий царь гневно подпрыгивал, изворачивался, ударял хвостом. Оглушительно шлёпая, молотил гигантский хвост, разбрасывая во все стороны топкую жижу и оставляя в местах ударов новые и новые глубокие вмятины. Грязь, словно град пуль, лупила по толпе, откуда раздавались испуганные вскрики. Но люди понимали, что Рыбий царь уже обречён. И хотя он то и дело выгибался, стараясь изловчиться и подпрыгнуть вверх, но множество сетей, опутанных вокруг тела, тянули Рыбьего царя вниз, и, подскочив, он только ударялся о землю с шумным, похожим на вздох, шлепком.

Рыбий царь лежал на высохшей и уже растрескавшейся от жары прибрежной отмели. Колоссальная смолянисто-чёрная голова, огромные пластины гладкой, сверкающей чешуи, подобный исполинским ножницам хвостовой плавник — всё это по форме и размерам было похоже на небольшой трактор с переполненным кузовом. Но больше всего людей удивляло, что всякий раз, когда чудище открывало и закрывало свой похожий на глубокую пещеру рот, оттуда доносилось жалостное хныканье, как у младенца. Если закрыть глаза и судить лишь по звукам, то оставалось только изумляться: откуда же мог взяться такой голосистый младенец? В радиусе пяти-шести метров вокруг Рыбьего царя образовалось кольцо из вывозившихся в топкой глине тел и перемазанных грязью голов, а за этим кольцом было другое, а дальше ещё и ещё, словно наседающие на открытую рану жадные опарыши. В глазах Рыбьего царя — большущих, как лаковые поясничные барабаны, — отражались, словно в кривом зеркале, замызганные физиономии людей. И всем думалось: «Рыбий царь! Это действительно Рыбий царь! На Беловодном озере и вправду есть Рыбий царь! Оказывается, Рыбий царь — это не какое-то сказочное чудо, а просто здоровущая рыба-переросток».

Легенда вмиг стала реальностью, у людей слегка закружилась голова, земля начала уходить из-под ног, и они, словно оказавшись во власти сна, не могли пошевелить даже пальцем.

— Это я её поймал! — заявил чрезвычайно довольный собой Лаохэй.

Он хотел было приблизиться к Рыбьему царю, но подойдя на пару шагов, сразу же отскочил. Чудище грозно шлёпало хвостом, и вряд ли кто-то смог бы оправиться после такого мощного удара. Столпившиеся вокруг люди очнулись и вернулись в реальность, однако никто не раскрывал рта. В тягучем безмолвии было слышно только, как шумно дышит Рыбий царь, раздувая широченные, словно кузнечные меха, жабры. Из-за этого гнетущего молчания кое-кто подумал, что они совершили непоправимое зло. Один за другим люди покрывались липким холодным потом, они нервно тёрли грязные ладони, а в сердцах начинал разрастаться страх.

— Кому хочется этой рыбины? — кричал Лаохэй, оглядывая столпившихся вокруг людей. — Если не потянете купить всю тушу, так можно и кусками, на развес! Какой кусок приглянулся, тот вам и отрежу!

Лаохэю никто не отвечал, настолько слабыми и тщетными казались его обрывистые, каркающие выкрики.

* * *

Все люди столпились вокруг Рыбьего царя, и поэтому никто не заметил, что стоявший возле домика Хайтянь помчался вниз со склона. Позади толпы раздался резкий возглас, и каждому почудилось, что в голове будто прозвучал мрачный удар гонга, и сердце панически заколотилось. За спинами людей с геройским видом появился Хайтянь, потрясая широким тесаком.

— Разойдись! Разойдись прочь! — кричал паренёк.

Он изо всех сил сдерживал слёзы, и голос его звучал глухо, но тем не менее его слова достигли ушей всех присутствующих. Люди, тихонько перешёптываясь, глядели на Хайтяня. Его лицо заливала пунцовая краска, и паренёк снова крикнул, обводя гневным взглядом всю толпу:

— Разойдись! А ну разойдись прочь!

Малодушно опустив глаза, люди непроизвольно отступили назад.

С раскрасневшимися глазами, с широким тесаком в руках, решительно задрав подбородок, парень напролом двинулся сквозь узкий коридор, появившийся толпе. Кое-кто протянул было к нему руки, но Хайтянь с лёгкостью отстранил их. Тесак угрожающе просвистел в миллиметре от физиономий тех людей, кто пытался было остановить паренька. Раздались испуганные крики, и толпа пришла в смятение. Широко раскрыв глаза, мы смотрели, как Хайтянь — обычно такой тихий и скромный — рвался к цели, размахивая ножом и расталкивая в стороны людей. Некоторые парни попытались забрать у него оружие, но получили от Хайтяня кулаком или ножом. Половина молодцев пошатывалась, еле стоя на ногах после его сокрушительных тумаков, у других по рассечённой коже широким потоком лилась алая кровь. Один за другим люди отступали назад, испуганно глядя на этого паренька с пылающими красными глазами и понимая, что он действительно может убить.

Хайтянь, держа свой тесак, встал рядом с тушей Рыбьего царя и, делая паузы после каждого слова, грозно произнёс:

— Если… кто из вас… захочет… приблизиться… прирежу… как собак… без жалости.

И ни у кого не осталось и тени сомнения в том, что Хайтянь готов сдержать своё обещание.

Лаохэй усмехнулся и, глянув искоса на испуганную толпу, съехидничал:

— Вы поглядите-ка! Кина насмотрелся!

Покрутив пальцем перед самым носом Хайтяня, Лаохэй продолжал измываться:

— Ещё твой папаша мне в ноги кланялся! Ни за что не поверю, что ты осмелишься меня тронуть!

С этими словами Лаохэй презрительно отхаркнулся, и в Рыбьего царя полетел здоровенный густой плевок. Рыбий царь, словно младенец, жалостно захныкал. Во взоре Хайтяня в один миг пронеслись тысячи эмоций. Краем глаза паренёк глянул на огромное существо рядом с собой и не успел от отвести взгляд от Рыбьего царя, как мощный тесак уже обрушился на вытянутую перед его лицом руку Лаохэя. Тот истошно завопил, а потом какой-то обрубок, волоча за собой тоненький красный хвост, полетел в глинистую жижу и несколько раз там конвульсивно трепыхнулся.

* * *

Нам было не перетащить Рыбьего царя, и мы могли лишь освободить его от сетей. Во многих местах вместе с неводом оторвалась чешуя, и на теле Рыбьего царя выступила полупрозрачная кровь. Наши сердца наполнились стыдом и смущением. Хайтянь молчал, когда мы его окликали, он никак не реагировал, лишь глядел на Рыбьего царя, понурив голову. Мы несколько раз позвали его, паренёк наконец поднял голову и покосился на нас — взгляд его был полон отвращения и брезгливости. Мы постояли немного, Хайтянь снова поднял голову и с ожесточением свирепо посмотрел на нас. Нам пришлось уйти. В близлежащем лесочке ещё было немало тех, кто по-прежнему не желал покидать берег. Мы подошли к людям и с ненавистью уставились на них, но всё их внимание было приковано к Рыбьему царю, и они совсем нас не замечали.

— Как же быть с Рыбьим царём? — спросил Саньпи.

Маотоу, стиснув зубы, снова и снова тёр лоб измазанной, грязной ладонью. Рыбий царь ещё продолжал бить хвостом, но больше уже не подпрыгивал. Хайтянь пошлёпал его по лбу, а потом приблизил губы к боковой части огромной головы, словно говорил Рыбьему царю что-то на ушко. Мы видели, как парнишка, поддерживая обеими руками здоровенную башку чудища, с усилием распрямив колени, встал на ноги.

— Неужели Хайтянь хочет столкнуть Рыбьего царя обратно в воду? — изумился Саньпи.

Маотоу не отвечал. Нам были слышны стоны Хайтяня, было понятно, что он старается изо всех сил. Рыбий царь жалостно хныкал, но не сдвигался ни на миллиметр и лишь устало пошлёпывал хвостом.

Саньпи поднялся и плача сказал:

— Пойдём поможем Хайтяню.

Но Маотоу остановил его.

— Хайтянь ни за что не захочет, чтобы мы ему помогали… — тихо пробормотал отродясь не разговаривавший шёпотом Маотоу, а потом добавил: — Да мы и не сможем ничем помочь.

* * *

Жёлтые сумерки сгущались над мутным озером, и его поверхность была похожа на старческое, истощённое лицо. Оставленный людьми Рыбий царь всё ещё барахтался из последних сил в топкой глинистой жиже. В воздухе уже не осталось ни одной птицы, что давеча шумными полчищами кружили в надежде поживиться. Уныло покрикивая, они подпрыгивали на берегу, и это были лишь отголоски того беспорядочного гомона, что стоял днём. Хайтянь перестал толкать Рыбьего царя, взяв два больших железных ведра, он раз за разом ходил от озера к Рыбьему царю и обратно. Когда вёдра ударялись о его колени, доносились глухие шлепки и шум выплёскивающейся воды. Хайтянь скоро утомился и частенько поскальзывался. Но, полежав немного в грязи, он поднимался и снова шёл за водой. И Рыбий царь, и Хайтянь оба успокоились, они больше не суетились и не гневались, словно бы подбирая за временем все самые ничтожные объедки. Парень принёс ещё два полных ведра, и вода, звонко журча, полилась на голову Рыбьего царя. Ниспадая в воздухе изящной дугой, она струилась, как сверкающий плотный атлас, стремительно пересекая границу между жизнью и смертью. Хайтянь, отойдя на несколько шагов, пристально глядел на Рыбьего царя. И показалось, что их обоих окружил какой-то таинственный свет. Внезапно Рыбий царь сильно ударил хвостом, и исполинское тело подскочило параллельно земле, сверкнуло в воздухе, а затем грузно, всей тяжестью рухнул на землю. Одинокий оглушительный удар снова и снова повторялся эхом, отражаясь от вздымавшихся вокруг горных вершин. Это было похоже на то, когда ладонь хлопает по твёрдой стене, или на то, когда случайно нога вдруг ступает в незнакомую вселенную. Когда Рыбий царь упал, его огромная туша, пружиня от удара о землю, ещё раз слегка подскочила.

7

В деревне начался небывалый рыбный пир. Лишь немногие решили продать рыбу на трассе, большинству жителей даже это было делать лень, они просто выпустили улов в чаны с водой у себя во дворе, чтобы всё съесть со временем. Рыбу жарили на сковородке, готовили во фритюре, на пару; тушили в овощном соусе, запекали, варили уху, томили на медленном огне — по каким только рецептам не стряпали… Но нам всё время казалось, что выходило не так вкусно, как прежде готовил старина Дяо.

Кое-кто в деревне считал, что мякоть Рыбьего царя наверняка была ещё нежнее и сочнее, может быть, даже обладала каким-то удивительным эффектом. Лишь немногие старики ещё продолжали верить в то, что Рыбий царь был божеством. Стоя на ветру с мокрыми от слёз морщинистыми щеками, они приглушённо шамкали:

— Небесный владыка всё видит! Кто осмелился тронуть Рыбьего царя, того неминуемо настигнет расплата!

— Если бы Рыбий царь действительно был божеством, — возражали старикам другие жители, — то разве оказался бы он побеждён людьми? Даже если и вправду существует Рыбий царь, то, что мы вытащили, точно уж не божество. Кто бы сумел поймать чудесного Рыбьего царя? Это всего лишь здоровенная рыба-переросток.

Аргументы были настолько исчерпывающими, что даже суеверные старые развалины не находили подходящего ответа и стояли, раззявив беззубые рты. До того, как называется эта рыба, никому не было дела, и потому просто говорили «рыба-переросток». Так пусть себе будет «царь-рыба», пусть себе будет «рыбий царь». Люди некогда благоговейно обсуждали его, а сейчас эти же люди распорядились его судьбой. Дошло дело до того, что несколько отчаянных голов снова отправились в горы, намереваясь отрезать кусок мякоти Рыбьего царя. Но их планам не суждено было сбыться.

— Вот зараза! До сих пор сторожит! — рассказали, вернувшись в деревню, эти лихие парни.

* * *

Несколько дней подряд Хайтянь сторожил Рыбьего царя, он и ел, и спал рядом с огромной тушей. Солнце палило до безумия, хмуро чернели тяжёлые горные тени, а озёрная гладь застыла, словно в трупном окоченении. Белые птицы угрожающе кружили в воздухе, подолгу не решаясь приземлиться. С тесаком в руке Хайтянь обошёл вокруг Рыбьего царя один раз, затем второй. На топком, глинистом берегу появилось кольцо глубоких-преглубоких следов, как будто образовался прочный оборонительный рубеж. Паренёк остановился, поглядел на свои следы и, видимо, оставшись довольным, снова приставил тесак ко лбу, загораживаясь им, как козырьком. Хайтянь оглядел водную гладь, горные вершины, небесную высь. Лезвие ножа сверкнуло на солнце. Скользнув молниеносным взглядом по спрятавшимся в роще людям, паренёк вернулся сторожить Рыбьего царя.

Рыбий царь уже давно перестал шевелиться. Судя по тому, что Хайтянь стал очень редко носить воду и поливать это озёрное чудище, можно было догадаться: паренёк тоже понял, что Рыбий царь умер. Диковинное существо не просто умерло, из-за одуряющее жаркой погоды тело Рыбьего царя, разрушаемое множеством бактерий, стремительно разлагалось и тлело. Прошёл лишь только один день, а от гигантской туши уже разило смрадом. На третий день людям издалека стало заметно, как начали истлевать внешние покровы и на тёмном теле Рыбьего царя бутон за бутоном распускались огромные ярко-малиновые цветы. Вонь стала более ощутимой. Прошло ещё два дня, и смрад спустился в горную низину. Жители деревни почувствовали, как желудок начинает конвульсивно сокращаться, словно съеденная рыба, откликаясь на призыв Рыбьего царя, также разом протухла. Отвратительный привкус тухлятины наполнял животы, плескаясь там, как склизкие рыбины. Горло сжимал спазм, рот раскрывался, и наружу извергалось всё содержимое — и мякоть рыбная, и уха… Стошнило одного, стошнило двоих, а потом тошнило уже всю деревню. Выворачивало так, что ни в желудках, ни в кишках не оставалось ни капли. Одежда, став в талии шире на целый обхват, болталась на ветру, словно трепыхающийся флаг. Сходили в уездную больницу, но доктор сказал, что, дескать, ничего страшно, и выписал только общеукрепляющие препараты. Вернулись в деревню, выпили лекарство, но через минуту всё проглоченное опять вырвалось наружу.

Кое-кто посчитал, что Рыбий царь, разлагаясь, загрязнил воздух и воду, а потому было предложено отправиться в горы и закопать это чудище. Однако всех тошнило не переставая: силы подняться в горы ещё были, но для того, чтобы вырыть яму, сил найти уже было негде. Несмотря на это с десяток мужчин, еле волоча ноги, смогли-таки собраться, потратив на это не меньше чем полдня. Они выстроились друг за другом, и эта вереница потянулась, извиваясь, словно длинная изморённая змея, к Беловодному озеру. Мы тоже увязались за взрослыми. Заметив, что мы плетёмся в хвосте, старшие не стали прогонять нас, как сделали бы прежде, а лишь устало покосились. Это нас обрадовало: похоже было, будто мы смогли добиться какого-то положения.

Взрослые поддерживали идею Лаохэя о том, что Беловодное озеро всегда принадлежало нашей деревне. Какое, мол, было у старосты право самовольно отдавать озеро в аренду? И хотя так считали все, но каждый раз, когда разговор касался старшего и младшего Дяо, на лицах появлялось раскаяние. Мы же до сих пор не могли окончательно определиться. Вспоминая избитого старину Дяо, нам всякий раз хотелось встать на его сторону. Мы потихоньку злорадствовали из-за того, что Лаохэю отрубили указательный палец, и нам даже хотелось вернуть всю выловленную рыбу обратно.

В горах небесная синева была такой яркой, что слепила взор, но никто из нашей колонны не осмеливался поднять глаза и взглянуть на небо. Понурив головы, с пепельно-серыми лицами, мужчины шли, не произнося ни единого слова. Кто-то взвалил мотыгу на плечо, и оттого придавленное плечо казалось ниже другого. Но большинство мужчин просто волокли лопаты или мотыги за собой. Их руки бессильно свисали, будто стебли травы, к которым привязаны тяжеленные наковальни и которые каждую секунду могут с треском разорваться. Мотыги ударялись о лежавшую на дороге гальку, и визгливое бряцанье оглашало всю округу. Разлетающиеся во все стороны звуки отзывались жгучей болью в барабанных перепонках, но мы изо всех сил старались терпеть.

Мутная вода озера напоминала грязное от пыли лицо плачущей старухи. Птицы уже давным-давно склевали всех мелких рачков и рыбёшку. И отмель открылась перед нами во всей своей опустошённой наготе. Тело Рыбьего царя исчезло, не оставив после себя ни малейшей частички. Все застыли в полной растерянности, каждый недоумённо глядел на других и тихонько бормотал себе под нос. С трудом различимые слова, как слабенькие язычки пламени, едва появившись на свет, сразу же угасали, подавляемые тишиной. Не помню, кто из взрослых первый двинулся, волоча за собой мотыгу, по направлению к берегу. Немного поколебавшись, остальные поплелись за ним. Висевший над озером смрад, словно серо-коричневыми волнами, обволакивал каждого из нас. Люди шли, шатаясь из стороны в сторону, а внутри закручивались всё новые и новые пугающие водовороты. Стиснув зубы, они терпели, держась до последнего. Все понимали, что если вытошнит одного, то и остальных неминуемо ждёт та же участь. На глинистом берегу то там, то тут попадались впадины, и когда колонна нетвёрдой походкой двигалась вдоль кромки озера, отражённые в водной глади силуэты печально скользили, словно прибой разливался по песчаной отмели. Мотыги оставляли на топкой грязи глубокие борозды, но больше не издавали ни звука. От вереницы этих отражений голова начинала идти кругом. Впрочем, мы все понимали, что Рыбьего царя найти не удастся, он как будто никогда и не появлялся здесь. Дойдя до места, где чудовище вытащили на берег, мы увидели ту ужасающую впадину, заполненную топкой глинистой жижей. Гигантская ямина запечатлела очертания огромного тела диковинного существа и сохранила тяжёлый дух тления. Мы словно бы опять глядели на Рыбьего царя, опять чувствовали его запах.

Существование Рыбьего царя не подлежало сомнению, но и его исчезновение так же не подлежало сомнению. Куда же запропастился Рыбий царь? Быть может, он вновь возвращён в озёрные глубины? Быть может, он погребён прямо у нас под ногами? Нам оставалось лишь строить предположения одно диковиннее другого. Когда мы приблизились к домику старины Дяо, вонь от тухлой рыбы стала ещё нестерпимее. Саньпи согнулся пополам, и его уже пустой желудок опять стало выворачивать. У остальных в глазах промелькнул неприкрытый ужас, и оборонительный рубеж в одну секунду был сломлен. Люди один за другим конвульсивно скрючились в три погибели от приступа болезненной рвоты. Всё тело — от макушки до самых пяток — сотрясалось от запаха Рыбьего царя. Извергнув из животов тухлую и кислую жижу, кто на коленях, кто на корточках, мы смотрели на гигантсткую ямину, оставленную Рыбьим царём. Слёзы застилали взгляд, а небесная лазурь синела, ослепляя глаза. Прошло немало времени, прежде чем мы, шатаясь, как от озноба, поднялись на ноги. Поддерживая друг друга, в полном отчаянии мы механически двинулись вперёд. Из-за того, что поход оказался безрезультатным, люди чувствовали себя ещё более вялыми. Рядом с жилищем старшего и младшего Дяо мы от утомления еле-еле держались на ногах, как будто прошли несколько тысяч километров.

Хайтянь стоял перед дверью своего маленького домика. Сжав кулаки, он сверху взирал на нас, остановившихся у подножия пологого склона. Задрав головы, мы глядели на него. Во взгляде Хайтяня было что-то колючее и холодное, как лёд, и нам стало казаться, что нас разделяет пропасть. Мы хотели было позвать его, спросить, где же сейчас Рыбий царь. Но слова застряли в горле и никак не хотели вылетать оттуда, словно мы обращались к какому-то незнакомому человеку. Ни он наверху, ни мы внизу, никто не произнёс ни звука. Несколько минут мы стояли так, глядя друг на друга. Потом вожак нашей колонны тихонько произнёс:

— Пошли.

Мы не стали спорить и, понурив голову, в молчании двинулись за остальными. Мы понимали, что если бы Рыбий царь был найден, это никак не изменило бы положения. Равнодушное послеполуденное солнце склонялось, затуманиваясь охрой ранних сумерек. Вереница людей так и продолжала спускаться, и ни у кого не было смелости повернуть голову и взглянуть наверх.

Пролежав в больнице больше десяти дней, старина Дяо наконец вернулся. Обессилено прислонившись к воротам, жители видели, как мужчина, опираясь на бамбуковую трость, ковыляя и прихрамывая, прошёл через всю деревню, а потом, так же ковыляя и прихрамывая, поднялся в горы. Многие покраснели и отвернулись, не в силах провожать взглядом этот — бывший таким знакомым и ставший таким чужим — силуэт. На следующий день кое-кто рассказал, что видел, как старина Дяо и Хайтянь пьют водку:

— Ты отпил — передай мне, я отхлебну — возвращаю тебе. И очень скоро целая бутылка водки оказалась у них в животах! А знаете, — продолжал всеведущий рассказчик, — знаете, где они водку пили? На том самом месте, где Рыбьего царя вытащили на берег! Вот уж действительно, видать, совсем их этот смрад не берёт! Тухлятиной провоняло всё, а им хоть бы хны, способны водку хлестать как ни в чём не бывало.

Рассказчик не успевал договорить, как слушатель уже чувствовал, что в желудке поднимается предательская дурнота. Отмахиваясь от этой тошнотворной истории, обхватив руками живот и согнувшись пополам, он — бе-бе-бе — сотрясался и извергал зловонную зеленоватую жижу. Рассказчик терпел изо всех сил, но в конце концов тоже не выдерживал и следом за слушателем содрогался в конвульсиях.

Тошнило целый месяц, вся деревня оказалась парализована. Мужчины, женщины, старики, дети, — все могли лишь с трудом проглотить несколько ложек пресной, безвкусной жидкой каши. Потом все тихонечко растягивались на солнышке, а на лице всплывало кроткое выражение, такое смиренное, как у дурачка: и смеяться вроде бы не смеётся, и плакать вроде как не плачет. К тому времени уже переставало мутить, всё содержимое желудков уже давно было исторгнуто подчистую. И было такое ощущение, будто изверглись и остальные внутренности: и сердце, и лёгкие, и печень, и почки, — абсолютно всё. Человек лежал такой опустошённый, отрешённый от суеты, воздушноневесомый, можно сказать, его не волновали страсти и желания, точно младенца, только покинувшего материнскую утробу. Было жаль запертую в загонах несчастную скотину. Застоявшийся скот переполняла энергия, но, не получая питания, изголодавшиеся животные грызли корыта из-под корма, ограждения, ржали и мычали, надрываясь круглые сутки. Когда мы наконец набрались сил, чтобы отправиться в горы пасти коней и буйволов, прошло целых два месяца. К тому времени старина Дяо и Хайтянь давным-давно покинули наши края.

Они ушли однажды утром, за полмесяца до того дня. В то утро Саньпи поднялся ранёхонько и развалился на солнышке пузом кверху. Он услышал шаги двух путников, следовавших по дороге. Он сразу понял, что это были нормальные люди — люди, которые ни чуточки не страдали от изматывающей каждодневной дурноты. Пристально наблюдая за улочкой через открытые ворота, Саньпи терпеливо ожидал, и действительно, вскоре заметил старину Дяо и Хайтяня. Мужчина уже не опирался на бамбуковую трость, но по-прежнему ковылял, подволакивая ногу. Хайтянь неспешно следовал за отцом, неся коромысло с пожитками. Плоское коромысло из половинки толстого бамбукового ствола ритмично поскрипывало. На том конце коромысла, что было ближе к воротам Саньпи, к тюку был привязан какой-то странный длиннющий предмет, эта штука была такой белоснежной, что резало глаза, а по форме она очень напоминала тонкую длинную саблю. Саньпи долго всё это обмозговывал, но лишь через полмесяца понял, что это была за штуковина.

Не успели мы и глазом моргнуть, как наступила поздняя осень. Прошло несколько затяжных дождей, и вода в озере снова поднялась. Необъятная озёрная гладь уныло пустела, отражения цветных облаков бесстрастно плыли сквозь очертания огромных гор, а силуэты птиц беззвучно проносились, словно опадающие листья, гонимые ветром. Мы подошли к маленькому домику и обнаружили, что дверь заперта, будто бы жилище в любой момент приветливо ожидало, когда старина Дяо и Хайтянь вернутся. Мы повертели замок туда-сюда и, заглянув в дверную щель, почувствовали, что оттуда слегка пованивает. Мы не стали сгоряча взламывать замок. Усевшись на большом плоском камне, мы ожидали возвращения старшего и младшего Дяо. Мы разговорились, и оказалось, что никто не знал, откуда оба были родом. Каждый раз, когда их об этом спрашивали, они всегда посмеивались:

— Далече будет.

А мы и не интересовались, где же именно это «далече». Теперь мы пристально смотрели вдаль, туда, где заканчивались горы, и фантазировали, каков он, этот невообразимый «дальний» край. Ждали мы довольно долго и наконец полностью уверились в том, что отец и сын Дяо сюда больше не вернутся. Зловоние, исходившее из домика, манило нас. Как изголодавшиеся охотничьи псы, не в силах сдерживать инстинкты, мы нашли подходящий булыжник и разворотили замок. Глаза постепенно привыкали к тусклой полутьме внутри жилища, и мы увидели картину, которую, вероятно, и ожидали увидеть: на земляном полу, покрытом толстым слоем пыли, возвышался гигантский скелет Рыбьего царя. В ушах послышались отзвуки могучих ударов, которыми Рыбий царь сотрясал воду, но в ту же минуту эти отголоски стихли, исчезнув в крошечном пространстве комнатки. Мы внимательно рассматривали этот белоснежный пропорциональный скелет, похожий на остов какого-то доисторического животного, и нас переполняли самые разные чувства — и угрызения совести, и благоговейный трепет, а ещё одолевало невыразимое уныние. Мы грустили, поскольку отныне, несмотря на то что Беловодное озеро по-прежнему принадлежало нам, у нас не осталось легенды о Рыбьем царе, чтобы пересказывать её малышне. А потом Саньпи наклонился и начал ощупывать массивный, толстый хребет Рыбьего царя. Внезапно его ладонь замерла.

— Гляньте сюда, — прошептал Саньпи.

И только тогда мы заметили, что там, куда он указывал, в скелете Рыбьего царя не хватало одного гигантского ребра.

Перевод О.В. Халиной

Мa Сяотао СУПРУГИ С ЧЕРНОВОЙ ОТДЕЛКОЙ

1

Лэй Ле смотрел на крепко спящую Вэнь Сяонуань и думал, что чем старше она становится, тем больше походит на кошку: выражение лица сосредоточенное, независимое и загадочное. Не из-за того ли это, что слишком долго живёт рядом с кошками? Он поцеловал Сяонуань в щёку, она что-то пробормотала и повернулась на другой бок. Одна ступня высунулась из-под одеяла — красный лак на ногтях немного облупился, непонятно, эта девушка любит прихорашиваться или, наоборот, неряшлива? Лэй Ле прикрыл ногу одеялом, обошёл спящих крепким сном четырёх кошек, перешагнул через разбросанные по полу вещи и отправился на работу. Это повторялось каждый день: ещё нет семи утра и Лэй Ле уже собирается на работу, а Сяонуань только три-четыре часа назад легла в постель и сейчас как раз провалилась в глубокий сладкий сон.

Лэй Ле нужно было успеть на второй рейс автобуса. Путь был долгим, занимал больше часа и проходил по скоростному шоссе. В автобусе было битком набито: бодрые служащие отправлялись зарабатывать себе на пропитание. Никто друг другу места не уступал, рьяно охраняя свой крохотный кусочек пространства. Но Лэй Ле всегда удавалось примоститься на сиденье, потому что он садился на конечной остановке. Он жил на восточной окраине города, и хотя добираться туда было неудобно, но зато имелось преимущество: автобусные маршруты начинались отсюда, и здешним пассажирам удавалось не стоять всю дорогу, а отдыхать, сидя на своём месте.

Лэй Ле быстро умылся, ровно в семь вышел из дома и заглянул в лавку, которая располагалась на нижнем этаже, чтобы позавтракать. Здесь продавались только четыре блюда — баоцзы, бульон с пельменями, лепёшки и соевое молоко. Однако лавка была так популярна, словно международный сетевой супермаркет. Пока завтракаешь, приходится ещё угодливо улыбаться хмурой продавщице, говорившей с шаньдунским[41] акцентом, будто бы заказываешь у неё не иначе как эликсир бессмертия. Раньше Лэй Ле завтракал дома. Вэнь Сяонуань вставала на полчаса раньше и с сонным видом возилась на кухне. Пока они завтракали вместе, Вэнь Сяонуань сонно щурила глаза и двигалась так медленно, что Лэй Ле боялся, как бы она не потеряла сознание. После завтрака она провожала его до двери, снова ложилась и только после полудня наконец окончательно вставала с кровати. Завтрак всегда был невероятно продуманным: яичница в форме сердечка с золотистыми желтками; между двумя кусками хлеба аккуратно уложены слоями бекон, ветчина и помидоры; картофельное пюре в виде овальной кошачьей мордочки, даже с треугольными ушками и изюмом вместо глаз; сосиски с вырезанными цветочными узорами скреплены зубочистками по две. Бог ты мой, кто бы мог подумать, что в этой комнатушке на восточной окраине города скрывается такой искусный повар?! Первый раз увидев этот волшебный завтрак, состряпанный из обычных продуктов, Лэй Ле был потрясён до глубины души, поцеловал заспанное лицо Вэнь Сяонуань, выражая свою благодарность и преклонение перед её кулинарным талантом. Однако не прошло и нескольких дней, как Лэй Ле затосковал: каждый день на столе европейский завтрак — яичница и бутерброды. Вэнь Сяонуань не останавливалась на достигнутом и всё больше изощрялась: картофельное пюре приобрело облик персидской кошки, волшебный блеск глаз которой обеспечивали зелёная и фиолетовая изюминки одного размера. Лэй Ле было жаль рушить творение Вэнь Сяонуань, и он долго раздумывал, откусить ли сначала кошачьи уши или выковырять глаза.

Обыкновенная домашняя еда подавалась слишком изысканно. Лэй Ле не знал, что предпринять, но питаться так дальше было выше его сил. Он привык к кухне Северного Китая и совершенно не выносил таких вот деликатесов на завтрак — то ли с юга Франции, то ли с западного побережья Америки. Поначалу, конечно, всё было заманчиво и в диковинку, но со временем подобное разнообразие пятизвёздочного отеля стало пугать и дико захотелось каких-нибудь баоцзы, пампушек, солений да рисовой каши из придорожной лавки. Глядя на Вэнь Сяонуань, с всклокоченными волосами хлопочущую на кухне, он чувствовал, как сердце его сжимается при мысли об очередных мучениях с заморскими изысками. Лэй Ле осторожно намекнул Вэнь Сяонуань, что ей не следует с утра до ночи так трудиться, что он переживает за неё. Та понимающе кивнула: ничего страшного, ведь для своего любимого она готова и ночами не спать. В конце концов она любезно согласилась на уговоры Лэй Ле не вставать рано и не готовить завтрак. Он погладил её по голове и мысленно попрощался наконец с кукольными завтраками.

Бамбуковая решётка для приготовления баоцзы уже испачкалась от постоянного использования, пиалы для бульона были все в трещинах, но Лэй Ле с удовольствием ел из такой посуды. Ведь это был настоящий завтрак — простой и безыскусный, после которого аж пот прошибает! Поев, он откашлялся и отправился на работу. Лэй Ле работал в одной фирме, вернее не фирме, а мастерской. В ней трудилось всего несколько десятков человек. Даже он, проработав менее двух лет, уже считался ценным сотрудником. Фирма занималась звуко- и видеозаписью. При ограниченном наборе услуг объём работы выполнялся большой. В прошлом году Лэй Ле уволился с корпоративного телевизионного канала, оставив стабильную и беззаботную работу ведущего, и перешёл сюда, поскольку при большем заработке смог бы быстрее выплатить кредит. До работы на телевидении он был ведущим на информационном канале мобильного оператора, где при высокой зарплате работы было мало и ведущие соперничали не на жизнь, а на смерть. Ещё раньше парень занимался озвучанием на спортивном канале, и большинство коллег были его однокурсниками. Работа была весёлой и прибыльной, но, к сожалению, рейтинги у канала были невысокие и программу закрыли. Так Лэй Ле лишился заработка. За шесть лет после окончания института он сменил четыре места работы и теперь очень ответственно подходил к своим обязанностям по озвучанию, нарезке записей и налаживанию служебных контактов.

Лэй Ле закончил факультет радиотрансляций Института радио- и телевещания. Успехи в учёбе позволили ему стать одним из так называемой «команды семерых». Если нужно было устроить торжественный концерт в другом университете, встретить иностранных гостей, выступить на Центральном телевидении, всегда звали этих семерых парней. Все как на подбор высокие, крепкие, с красивыми лицами и звучными голосами, в чёрных европейских костюмах — при воспоминании о них перед глазами встаёт великолепная картина. Сейчас из этих семи человек кто-то преуспел и стал ведущим новостей на телеканалах, некоторые отказались от карьеры и превратились в заботливых отцов, а кое-кто — в «офисный планктон», зарабатывая на озвучании и переживая свои взлёты и падения. Что до Лэй Ле, то он работал с девяти до пяти, и хотя не забросил свою специальность, однако в его обязанности входило много вещей, не имеющих ничего общего с полученным образованием. Именно поэтому он чувствовал себя выброшенным на обочину своей профессии.

Вэнь Сяонуань училась в том же институте, что и Лэй Ле. Они познакомились на встрече студентов факультета радиотрансляций. В то время Лэй Ле уже перешёл на четвёртый курс, а Вэнь Сяонуань только поступила. Лэй Ле возглавлял спортивную секцию, набирал новых членов и давал им поручения. В то время у Вэнь Сяонуань были крашеные светлые волосы, она носила розовую бейсболку, а на ногах светло-розовые туфли-лодочки без каблука, из которых торчали тоненькие, как стебельки, ноги. При виде яркого макияжа и тощих ног Лэй Ле решил, что перед ним пёстрый озорной попугай. Согласно процедуре регистрации он должен был задать каждому добровольцу несколько вопросов, например, узнать, почему тот хочет записаться в спортивную секцию и чем желает заниматься. Все новички смущались и отвечали одно и то же. Когда подошла очередь Вэнь Сяонуань, он подумал, что она тоже из робкого десятка — из тех, чьей судьбой распоряжаются другие. Лэй Ле не ожидал, что девушка станет подробно и долго объяснять свой выбор: бегать по делам отдела по внешним связям слишком муторно, клеить объявления и устраивать соревнования для учебного отдела слишком скучно, вот отдел культуры — это интересно, но петь и танцевать она не умеет. Думала-думала и остановилась на спортивной секции — вот где можно пробраться в логово соперника! Лэй Ле показалось, что новенькая считает его спортивную секцию совершенно никчёмным делом. На вопрос о том, как она собирается участвовать в работе секции, девушка закатила глаза и ответила: «Я же исполнитель, а не руководитель. Что он скажет, то и буду делать. Работа — ничего особенного, потому далеко идущих планов нет». Рассуждения девушки позабавили Лэй Ле. Он решил, что человек она прямой и острый на язык. Если её принять в секцию, толь ко веселее станет. Вот так Вэнь Сяонуань с уверенным видом стала членом спортивной секции и активно участвовала в её делах вместе с Лэй Ле. Постепенно Лэй Ле пришёл к выводу, что девушка, конечно, недотёпа, но всё-таки очень милая. Как-то она приглянулась парню из «команды семерых», и, когда студенты факультета отправились на пикник, тот ходил за ней по пятам и ловил каждый её вздох. Он был так навязчив, что другим стало неловко. Вэнь Сяонуань с недовольным видом пряталась за спиной Лэй Ле и отвергала все приставания того студента. Возвращаясь с пикника, молодой человек шепнул Лэй Ле: «Нечего выпендриваться. Если узнаю, что ты ей понравишься, ещё посмотрим, кто кого». Лэй Ле ни с кем не встречался уже больше двух лет, и хотя его сердце не тосковало по любви, но всё-таки было одиноко. Он думал, что Вэнь Сяонуань неприметная, зато очень порядочная, и решил пригласить её на ужин. Принесли блюда, но не успел Лэй Ле опомниться, как девушка вдруг уставилась на него и тяжело задышала, в лице не было ни кровинки. Она стала сползать со стула. Бедный Лэй Ле подхватил её и помчался в больницу. Его белая рубашка, надетая по такому случаю, оказалась вся заплёвана, а туго набитый бумажник после оплаты ужина и посещения больницы снова опустел. Промывание желудка и капельницы вернули несчастную Вэнь Сяонуань к жизни, пульс пришёл в норму. Оказалось, у неё аллергия, в том числе на арахис. Закуски были приправлены арахисовой пастой, и когда Вэнь Сяонуань проглотила пару кусочков, ей стало плохо. Грязный с головы до ног Лэй Ле в тревоге сидел у кровати и переживал за девушку. Когда через пару часов девушка медленно открыла глаза, он отважно произнёс: «У меня никого на примете нет. Ты подумай и выходи за меня». Вэнь Сяонуань ответила: «Давай я сначала побуду твоей девушкой и подготовлюсь». Ответила и, не обращая внимания на Лэй Ле, отвернулась и заснула. Вот так отношения двух молодых людей сразу стали серьёзными прямо в больничной палате.

До окончания института они встречались не так долго. Лэй Ле получил диплом, выехал из общежития и стал снимать квартиру на двоих с приятелем. Вэнь Сяонуань навещала его в свободное время. Через два года сосед по квартире съехал и Лэй Ле сразу же снял всю квартиру из двух комнат и кухни для себя и Вэнь Сяонуань, которая переехала к нему. Так и стали они под одной крышей жить-поживать да добра наживать. Не надо ходить на свидания — значит, можно сэкономить на ресторане и кинотеатре. Можно сидеть дома, смотреть кино, читать книги, играть в игры. Если проголодались, можно наведаться в столовую по студенческой карточке Вэнь Сяонуань. Раньше Лэй Ле думал, что его подруга разумная и хозяйственная, а оказалось, что ленивая, не любит выбираться из дома и чем-либо заниматься. А уж если выйдет, то не вернётся, не потратив всё до копейки.

2

— Братец, на выходных они придут на обед, ты свободен? — твердила Вэнь Сяонуань в телефонную трубку. Был час дня, она наверняка недавно проснулась, потому что голос был сонный.

— В субботу или воскресенье? — спросил Лэй Ле.

— Ой, они не сказали. Я спрошу и тебе позвоню. Ну всё, пока…

— Вечером вернусь и обсудим. У меня вроде дел нет. Если тебе не стыдно, то пусть приходят.

— А почему мне должно быть стыдно? Давай работай, нечего жену учить уму-разуму в рабочее время. Вечером приходи пораньше, я готовлю суп из бычьих хвостов.

Вместе уже шесть лет, а Вэнь Сяонуань всё ещё зовёт Лэй Ле братцем. Он уже привык к этому: прямо как в китайских романах — обычно ученица, младшая по возрасту, выходила замуж за своего старшего наставника и по-прежнему называла его братцем, а не мужем. Ну и пусть, как будто они всё ещё однокурсники… Лэй Ле положил трубку и принялся за холодную лапшу. Вспомнив о супе из бычьих хвостов, он довольно улыбнулся.

Раньше Вэнь Сяонуань не умела готовить. До поступления в институт она не умела даже согреть воды. Хотя девушка была из небогатой семьи, но выросла полной невеждой в практических вопросах. Однажды она, с победоносным видом и двумя большими сумками в руках, пришла к Лэй Ле на съёмную квартиру, полдня проторчала на кухне и подала три блюда. В первом она явно переборщила то ли с рисом, то ли с водой: в миске плавало нечто среднее между варёным рисом и разваренной кашей. Во второй посудине были аккуратно нарезанные сосиски, которые слишком долго томились в кастрюле, в третьей — помидоры, огурцы и морковь с салатным соусом, а в центре — мелко порезанное варёное яйцо. Лэй Ле с грустью принял эти три несчастные миски и подумал: «Ну как такую жену в дом возьмёшь?!» После этого готовкой в доме занялся Лэй Ле, а девушка бездельничала и наблюдала со стороны. Хозяйкой она стала только тогда, когда уселась дома, бросив работу.

К тому времени Вэнь Сяонуань уже два года как закончила институт. Однажды она разругалась с начальством и решила уйти из фирмы. Оставив Лэй Ле записку со словами «Больше работать не буду», девушка собрала вещи и уехала к родителям. Придя домой, парень зашёл в спальню: в комнате царил беспорядок и тоскливо мяукали кошки. У него руки зачесались взять их всех и передушить. Эта Вэнь Сяонуань любила бездельничать и ненавидела труд. Ни ответа, ни привета — взяла и исчезла, да ещё этих уличных кошек другу оставила, чтоб жизнь малиной не казалась. В тот вечер Вэнь Сяонуань позвонила с дороги. Только сев в поезд, она поняла, что уйти не попрощавшись всё же некрасиво, и позвонила Лэй Ле, чтобы извиниться. Тот вне себя от злости орал в трубку, а она всё твердила, что во всём виноват её начальник.

После института Вэнь Сяонуань всё время работала в той фирме. В её обязанности входило записывать мелодии вместо сигнала вызова, придумывать смешные видео и забавные сюжеты. Если приходило письмо или поступал звонок, ей надо было отправляться в студию звукозаписи. В месяц она получала две тысячи юаней и премии в зависимости от количества заказов. На самом деле работа была довольно интересной, да и дурачиться и выдумывать было несложно, но вот каждое утро ровно в девять отмечаться на вахте было девушке не по нраву. Она никогда не была за рубежом, однако жила по европейскому времени и всегда отставала от пекинского на несколько часов. Когда все спали, она как раз была бодра, а когда все вставали, её клонило в сон. Звенел будильник, она, скорчив гримасу, выключала его, намереваясь ещё вздремнуть и позабыть обо всём на свете. Лэй Ле и так и эдак ломал голову, придумывая, как поднимать девушку по утрам. Он недоумевал, почему Вэнь Сяонуань такая соня и так сердится, когда он будит её, ведь обычно она спокойная. Он зажимал ей нос пальцами, чтобы ей нечем было дышать, клал ей на живот мобильный телефон в режиме вибрации, но, наверно, в этот момент ей снился трактор. Каждый рабочий день Лэй Ле начинался с того, что он тащил заспанную Вэнь Сяонуань на автобусную остановку. Пару раз парню не хватало терпения, а сонливость его подруги переходила всякие границы — в фирме она в те дни так и не появлялась. Из-за того что она прогуливала, каждый месяц из её зарплаты вычитали немало денег. Но Вэнь Сяонуань никогда не считала себя виноватой, а, наоборот, с жаром обвиняла фирму в том, что часть её зарплаты удерживают: «Всего-то две тысячи юаней, не пришла на работу — вычитают сто, опоздала — пятьдесят! Если не буду месяц появляться на работе, так ещё и окажусь должной начальству?» После весны, когда у человека упадок сил, и жаркого лета, когда хочется вздремнуть, пришла зима, но и тогда девушка не раз прогуливала. Зарплата и премия составили девятьсот юаней. Держа в руках тоненькую пачку, Вэнь Сяонуань обругала начальника и была такова. С тех пор она пополнила ряды безработной молодёжи.

Девушка жила у родителей целый месяц: спи сколько хочешь, а папа и мама позаботятся о еде и одежде. У неё было прекрасное настроение — она напрочь позабыла обо всех неудачах. Лэй Ле слёзно умолял родителей наставить дочку на путь истинный и убедить вернуться к нему. Вэнь Сяонуань и не думала возвращаться, пока он не поставил ультиматум: «Если не вернёшься, так и знай — я разделаюсь с твоими четырьмя кошками». Девушка знала, что у Лэй Ле не хватит смелости на решительные действия, однако притворилась, что поверила, и вернулась в Пекин. Когда она сошла с поезда, они просто переглянулись — никаких жарких объятий и романтических слёз. Словно старые друзья, они похлопали друг друга по плечу и поехали на съёмную квартиру. Увидев своих кошек, Вэнь Сяонуань смягчилась и ласково улыбнулась. Она проверила кошачий корм и наполнитель для кошачьего туалета и одобрительно кивнула. Только когда девушка навозилась с кошками, подошла очередь и Лэй Ле получить немного ласки.

Он не любил этих толстомордых кошек с торчащими ушами, которые только и знали, что есть да спать. Они с гордым видом разгуливали по дому, царапая и грызя всё вокруг, и ничего не боялись. Но ему оставалось только смириться, ведь Вэнь Сяонуань любила кошек больше жизни, а бриллианты, розы и красивые наряды были ей неинтересны. Кошки были беспородные: двух подобрали на улице, двух других прежний хозяин подбросил Вэнь Сяонуань, зная о её страсти к этим домашним питомцам. Когда она была на третьем курсе, он принёс ей сначала одну, потом другую. Девушка хотела было приютить ещё одного бездомного кота с нижнего этажа, но спасовала перед гневным протестом Лэй Ле и, надув губы, отказалась от этой идеи. Четыре кошки — это было уже слишком! По всему дому мелькали их силуэты, в ушах звенело их наглое мяуканье. Эти животные приспособлены жить где угодно и есть что угодно, и люди обычно не уделяют им внимания. Но в доме Вэнь Сяонуань кошки стали любимицами. Девушка только о них и говорила — так переживала, что у одной аппетит испортился, другая линяет, третья снова обидела четвёртую, будто сама стала одной из них. Однажды когда кошка выпрыгнула из раскрытого окна и её долго не могли найти, Вэнь Сяонуань два дня не ела и таращила заплаканные глаза в ожидании своей блудной дочери. Лэй Ле притворялся, что утешает подругу, а в душе радовался: одной кошкой меньше — меньше забот да хлопот. Вечером он потащил Вэнь Сяонуань в ресторанчик на первом этаже. Она уже два дня не ела и теперь с кислой миной палочками ковыряла еду в тарелке, как будто не она, а палочки хотели подкрепиться. Ещё несколько дней она хандрила, пока не услышала знакомое мяуканье под навесом у входной двери, где в уголке с наглым видом сидела грязная вонючая кошка. Вэнь Сяонуань была без ума от радости. Она осторожно при близилась к животному, словно опасаясь, что её любимица на самом деле не хочет возвращаться, и боясь спугнуть её резким движением. Поразмыслив, она велела Лэй Ле достать сумку-переноску для кошек. Тот послушно исполнил приказ, и вскоре настоящая хозяйка, пропадавшая незнамо где несколько дней, с бесстыдным видом вернулась в дом.

Будучи добытчиком, Лэй Ле содержал безработную Вэнь Сяонуань и её четырёх кошек. Девушка целыми днями ходила в ночной рубашке: поев, спала, поспав, ела, только в самом крайнем случае выходила на улицу. Но она ни капельки не потолстела, была такой же тоненькой, словно былинка. От безделья девушка стала изучать кулинарию. Она с деловым видом накупила поваренных книг, раздобыла новые кухонные принадлежности, и в убогой кухоньке съёмной квартиры засияли чистотой все кастрюли и миски. Глядя на её сосредоточенный вид, Лэй Лэ раздумывал, купит ли она ещё и поварской колпак: похоже, его подруга не ограничится ролью любителя, а возьмётся за дело как заправский кулинар. Теперь каждый день из кухни доносились новые странные запахи: мисо-суп, груша в красном вине, жареная макрель, засахаренные фрукты… Деликатесы Пекина, Шаньдуна, Сычуани, Гуандуна, древняя и современная, китайская и заморская кухня. Вэнь Сяонуань даже отправилась на оптовый рынок в поисках формы для приготовления супа из листьев лотоса, которым лакомился Цзя Баоюй — герой романа «Сон в красном тереме».[42] Лэй Ле рассчитывал, что на столе наконец появится домашняя пища, и никак не ожидал, что придётся каждый день, стиснув зубы, пробовать новое блюдо. На самом деле еда была вкусной, и он вынужден был признать, что у девушки врождённые способности к готовке. Его смущало только чрезмерное увлечение Вэнь Сяонуань разнообразными новинками и её неоправданные расходы на изысканные ингредиенты. Получалось, что домашняя еда стоила почти столько же, сколько обед в ресторане.

3

В воскресенье Лулу с компанией товарищей действительно приехали в гости. Вэнь Сяонуань по телефону объясняла, как добраться до их дома. Наконец Лулу за рулём и её пассажиры добрались до восточной окраины Пекина. В институте Лулу и Вэнь Сяонуань были соседками по комнате. Остальные двое сидящих в машине парней и девушка были однокурсниками Сяонуань. С ящиком напитков они гурьбой ввалились в квартиру.

— Братцы, вы живёте у чёрта на куличках! Ещё несколько десятков Метров — и наверняка доехали бы до шлагбаума на выезде из города! — жаловалась Лулу хозяйке, пока та хлопотала на кухне, оставив Лэй Ле в гостиной встречать гостей.

— Точно! Я наконец оценил масштабы Пекина! — сказал один из парней.

— Боже мой, Сяонуань, так вы, значит, здесь и живёте? — воскликнула Лулу и, не дожидаясь ответа, всплеснула руками.

Вслед за ней гости начали осматриваться по сторонам, все были явно шокированы. Разглядывая жилище Лэй Ле и Вэнь Сяонуань, кто громко вскрикивал от удивления, кто лишался дара речи.

Перед ними была неотремонтированная квартира. Действительно, Лэй Ле и Вэнь Сяонуань жили в доме с черновой отделкой. Бетонные стены не были покрашены, на полу был постелен линолеум, освещение обеспечивала энергосберегающая лампочка, роль обеденного стола играл складной столик с облупившимся лаком. В гостиной и спальне из мебели был неизвестно откуда притащенный старый диван, застеленный простынёй, два шкафа стоимостью в тридцать юаней, покрытые плёнкой — по одному на каждого жильца, у кровати — простенькая полка для обуви, заставленная косметикой Вэнь Сяонуань. Куда ни посмотри, не похоже, что здесь живут люди. Создавалось впечатление, что хозяин сошёл с ума и сгинул, оставив дома полный бардак.

— Лэй Ле, ну вы и даёте! Уж до того незатейливо живёте, что волосы дыбом встают! — вдруг воскликнул до того молчавший парень.

— Денег нет. После уплаты первого взноса у нас почти ничего не остаётся. Нам хватило только на то, чтобы привести в порядок ванную и кухню, — оправдывалась Вэнь Сяонуань, внося в комнату два дымящихся блюда.

— Только на это и хватило? Да не слушайте её болтовню! Каждая плитка в ванной стоит больше девяноста юаней. Я просил её купить попроще и подешевле, чтобы сэкономить, но она уже больше десяти лет мечтала о цветочном узоре в светло-розовых тонах, и теперь, раз уж обзавелись своей квартирой, позарез понадобилась именно эта плитка. В итоге стены в туалете обошлись в семь тысяч. Раз уж она такая экономная, не могла ли обойтись двумя тысячами? — парировал Лэй Ле. В течение долгой совместной жизни он так и не понял, почему его подруга считает себя бережливой. Откуда у неё это заблуждение?

— Как ты не понимаешь?! Женщине непременно нужна удобная ванная комната! — вступилась за подругу Лулу, не дав той и рта раскрыть.

Этими же словами оправдывалась и Вэнь Сяонуань. Действительно, ведь все вороны на свете одинаково чёрные, а женщинам непременно нужно отличиться и показать себя во всей красе с помощью плитки в ванной комнате.

* * *

В прошлом году, когда срок аренды подходил к концу, хозяин сказал, что, возможно, поднимет цену. На первых порах Лэй Ле снял квартиру рядом с институтом, чтобы удобнее было встречаться, но вот уже два года, как Вэнь Сяонуань окончила учёбу, и нет необходимости жить поблизости. Пока девушка размышляла, стоит ли продлевать договор с хозяином по более высокой цене, Лэй Ле тщательно обдумывал покупку квартиры. Вэнь Сяонуань назвала его идею безумной, ведь они бедны, как два голодранца. К тому времени уже год, как она сидела без работы. «Арендная плата только растёт, и то, что сейчас кажется неоправданно дорогим, станет ещё дороже, и будешь жалеть, что вовремя не принял мер», — подумал Лэй Ле и решился на покупку дома, ни с кем не считаясь.

Конечно, и речи не было о том, чтобы выбирать между вторым, третьим и четвёртым кольцом[43] — это не те районы, куда можно въехать, затянув пояс потуже. Пока не выиграл в лотерею, нечего туда и нос совать. В первый раз отправившись смотреть квартиру, они, полные надежд, приехали в район пятого кольца. Однако, когда им озвучили стоимость, вся уверенность куда-то улетучилась. При поддержке Вэнь Сяонуань вконец расстроенный Лэй Ле всё-таки досмотрел образцовую квартиру. Затем они отправились за пятое кольцо, потом ещё на пять километров дальше, потом на десять и наконец, на расстоянии пятнадцати километров от восточного пятого кольца, оказались на окраине города. Удобная квартира по разумной цене с окнами в пол и ванной комнатой пришлась по душе Вэнь Сяонуань. Далековато, конечно, но всё, что ближе, недоступно! Тогда оба сложили свои сбережения за два года, попросили родителей добавить, оплатили первый взнос и оформили ипотеку на двадцать лет. Столько лет мучились и вдруг наконец обзавелись собственным домом, а лишних денег как не было, так и нет. На что делать ремонт, покупать мебель? Если нет денег, то покупаешь самое простое и необходимое. Лэй Ле решил, что сначала нужно отделать спальню, ведь сон — самое главное. Вэнь Сяонуань заверила его, что сама будет заниматься ремонтом, пока он на работе. И в то время как Лэй Ле усердно озвучивал первую ленту на работе, Вэнь Сяонуань моталась между рынком строительных материалов и новой квартирой.

Однако на сердце у Лэй Ле было неспокойно. Как можно дом — его единственное сокровище — оставить на попечение витающей в облаках, неразумной Вэнь Сяонуань? Однако приходится каждый день ходить на работу, и если только на выходных заниматься ремонтом, то и за год не управишься. Ладно, квартира всё равно «сырая», а денег у Вэнь Сяонуань немного. Не порушит же она окна! Если даже испортит что-то, то и сейчас хуже некуда.

Больше месяца девушка трудилась и хлопотала, аж лицо посерело от пыли. Она так уставала, что даже забросила своё увлечение кулинарией. Каждый день приходилось питаться кое-как. Зато дел по ремонту было невпроворот. Она нашла бригаду, сторговалась о низкой цене и сама контролировала рабочий процесс. Каждый день спозаранку она с озабоченным лицом отправлялась по делам и возвращалась к вечеру. Единственное, в чём она призналась Лэй Ле, — это то, что наконец нашла керамическую плитку своей мечты, а всё остальное рассказывала только в общих чертах. Когда в выходной день Лэй Ле отправился инспектировать новый дом, он увидел всё ту же холодную квартиру с бетонными стенами. Оказалось, что все силы Вэнь Сяонуань вложила в ремонт ванной и кухни, а остальные комнаты остались прежними. Он рассчитывал, что она с небольшими затратами сможет привести в порядок всю квартиру, но никак не ожидал, что всё это время его подруга занималась лишь двумя помещениями.

Лэй Ле чуть не плача смотрел на гордую Вэнь Сяонуань, которая уверенно объясняла: «На кухне должно быть удобно готовить еду, в ванной — мыться, разве можно не привести эти комнаты в порядок?! Если уж делать — так делать на совесть. И бог с ним со всем остальным, есть кровать — будем смотреть сны, прижавшись друг к другу, вот оно, счастье! Гостиная, балкон — это для гостей, а кухня и ванная комната — для нас самих. Мы же не богаты, зачем нам пускать пыль в глаза? Главное, чтобы самим было уютно. Мы уже завершили самый трудный этап, сделали самый большой шаг, когда появятся деньги — доделаем всё остальное!» Лэй Ле моментально был покорён её доводами. Он вдруг осознал, что для него самое главное — что Вэнь Сяонуань нетщеславна, а её лёгкое отношение к жизни достойно уважения. Она показалась ему философом — всегда странным и всегда находящим оправдание своим словам.

— Ребята, ваши двери — просто класс! Я помню, что, когда был маленьким, у нас в доме была точно такая же! Наверно, дорого обошлась? — одногруппник Вэнь Сяонуань восхищался деревянными межкомнатными дверьми цвета зелёного нефрита.

— А, ну да. — Лэй Ле улыбнулся, вспоминая, как сбился с ног в поисках их.

После того как Вэнь Сяонуань закончила отделку кухни и ванной комнаты, они скинулись, купили большую кровать и по настоянию Вэнь Сяонуань положили на пол дешёвый линолеум, чтобы кошки не простудились, бегая по бетону. Они остались в хороших отношениях с хозяином съёмной квартиры, и он согласился отдать им старый диван, которым пользовался много лет. За диваном последовал пластиковый шкаф, компьютер, вешалка и множество других вещей, которые теперь переехали на восточную окраину. Однако только после переезда молодые люди обнаружили, что упустили кое-что очень важное: в квартире нет дверей. Открываешь входную дверь — а между комнатами ни одной перегородки нет. Денег осталось разве что на пропитание, двери купить не на что — только если украсть. Вэнь Сяонуань хотела позвонить матери и попросить помощи, и Лэй Ле еле удержал её. В выходной он сел на автобус и проехался по нескольким рынкам, где, почти отчаявшись, отыскал наконец большие зелёные двери — такие стоят в многоэтажках из сериалов восьмидесятых годов. Сказать, что красивые, было бы преувеличением, однако они были довольно оригинальными. Всё решила доступная цена. Лэй Ле подсчитал свой бюджет и увёз домой эти яркие двери. Увидев их, Вэнь Сяонуань захлопала в ладоши и пустилась в пляс: двери показались ей восхитительными, а цвет — очень подходящим, кроме того, они навевали воспоминания о прошлом.

— Нечего нам завидовать! Посмотрите лучше на наш классный столик! — Вэнь Сяонуань, сияя, вынесла очередное большое блюдо и снова отправилась на кухню хозяйничать.

На столе уже стояли четыре блюда: кусочки дыни в апельсиновом соке, тыква, приготовленная на пару, под сырной корочкой, говяжье филе с чёрным перцем и баклажаны в кляре. На расстеленной газете стояли бумажные стаканчики по числу гостей. Хозяйка громко пригласила всех перекусить, пока готовится лапша с фасолью и рыбья голова с красным перцем — блюдо, требующее особого мастерства. Стол ломился от изысканных яств, гармонично сочетавшихся друг с другом. Дулу и остальные гости были покорены прекрасным видом блюд и поспешили примоститься за маленьким столиком. Глядя на друзей, уплетающих за обе щёки, Лэй Ле разлил напитки и почувствовал себя настоящим хозяином.

— А ты всё дома сидишь? — поинтересовался один из гостей у Сяонуань.

— Да, безработная, каждый день тружусь в поте лица — стираю да готовлю. Если есть халтура — зовите меня! Я всегда свободна! — вскользь бросила Вэнь Сяонуань, как будто всем сердцем хочет работать, но везде сталкивается с проблемами.

— Ты ведь с детства привыкла к трудностям, почему же теперь опустила руки? Где же, как говорится, революционное стремление к прогрессу?! — сказала Дулу. Сунув в рот кусочек баклажана, она повернулась к Лэй Ле: — Ну, когда же вы наконец поженитесь?

— А что? Неужели надо торопиться следовать заведённым в обществе правилам?

— Я понимаю, это накладно, но мне не терпится увидеть подругу в платье невесты!

— Так ты её спроси. Я говорю: «Давай жениться», а ей всё не до этого.

— Мы уже зарегистрировали отношения, а устроим свадьбу или нет — кому какая разница? Мы же не знаменитости, чтобы официально объявлять о своём бракосочетании по всей Поднебесной! Устраивать пир — хлопот не оберёшься. Сначала сами спустим кучу денег, потом заставим вас тратиться на подарки — такая морока! Вот дождусь, когда у меня отрастут длинные волосы, тогда пойдём и сделаем свадебные фотографии — и довольно. — Вэнь Сяонуань повязала передник, положила сосиску — праздничное лакомство для кошек — в кошачью миску, снова отправилась на кухню и вынесла оттуда последнее блюдо — густой суп с грибами «серебряные ушки». На маленьком столике уже не было свободного места.

— Надо же, правда, никогда не встречал такой девушки, как ты! Обычно женщины слёзно умоляют о свадьбе и о большом пире, а мужчинам на это наплевать, им лень всё это устраивать, — поразился один из друзей.

— Я тоже никогда не встречал такой. — Лэй Ле посмотрел на свою подругу, уплетающую за обе щёки.

* * *

Через пару месяцев после переезда в новый дом Лэй Ле и Вэнь Сяонуань официально стали мужем и женой. Ещё с момента знакомства парень лелеял мысль о свадьбе, но ведь они были молоды и даже спустя шесть лет его одолевали сомнения.

— А может, нам пожениться? — однажды предложил Лэй Ле, лёжа в кровати в неотремонтированной спальне.

— Давай, вот мама-то обрадуется! — ответила Вэнь Сяонуань, сидя перед монитором компьютера. Она даже не повернула головы и продолжала щёлкать компьютерной мышкой.

— А ты сама-то как думаешь?

— Я сделаю так, как мама скажет.

— Когда это ты стала такой послушной? — Лэй Ле уставился ей в спину.

— Мама говорит, что когда девушка живёт с парнем без свадьбы — это неприлично. Если поженимся, не будет стыдно людям в глаза смотреть. Я человек добрый и не хочу, чтобы у тебя за спиной шептались, что ты совращаешь молоденьких девушек. Я даже готова принять это на себя и разделить с тобой подмоченную репутацию.

— Мы такую серьёзную тему обсуждаем, можешь хотя бы повернуться?

— Ах, я боюсь, что если лицом к лицу разговаривать, то я увижу, какой ты измученный, и вовсе не захочу за тебя замуж! Ну ладно, ладно, я вообще человек безработный, разве имею права ставить свои условия? — Вэнь Сяонуань бросилась к Лэй Ле, обеими руками подёргала его за уши и пристально посмотрела в глаза.

Утром следующего дня они позвонили родителям и сообщили о совместном решении, и вскоре, в день рождения Вэнь Сяонуань, зарегистрировали брак.

— Лэй Ле, мой университетский товарищ, если ты вдруг решишь бросить меня, то я даже день рождения свой не смогу праздновать! Это всё-таки день, когда я появилась на свет, не смей превращать его в день памяти о неудавшихся отношениях!

— Вот тебе на! А что-нибудь хорошее ты можешь сказать? Я с тобой, так сказать, морально разлагался вот уже шесть лет, кто же ещё, кроме тебя, позарится на меня? Я выбрал день твоего рождения только для того, чтобы сэкономить на подарке, иначе пришлось бы подарок и на свадьбу, и на день рождения дарить. А так — минус один, меньше расходов.

— Да уж, не стоит водиться с людьми постарше, вы такие коварные!

В тот день они вдвоём поужинали в хорошем ресторане, который находился в их доме на первом этаже, и отметили переход на новый этап отношений. Лэй Ле заказал бутылку красного вина. Вэнь Сяонуань выпила и вся раскраснелась, к концу ужина она уже с трудом соображала. Оба были в приподнятом настроении и просидели в ресторане до самого закрытия. Затем, поддерживая друг друга, вышли на улицу. На окраине города не бывает ночной жизни. В десять вечера повсюду было тихо и темно. Тускло горели сигнальные огни машин в их дворе. Лэй Ле приходилось тянуть за собой шатавшуюся Вэнь Сяонуань. Её руки были такими тоненькими, будто плывущие по воде веточки. Гладя её по голове, он впервые назвал её женой.

На небе висел тонкий месяц, похожий на человеческий ноготь, страдающий от дефицита кальция. При свете луны две бродячие собаки копошились возле мусорных баков. То ли какой-то добрый человек вынес им остатки еды, то ли кто-то кинул упаковку от лапши быстрого приготовления мимо бачка мусорки, но только собаки с большим аппетитом уплетали съестное. Выпитое за ужином вино настроило Лэй Ле на меланхолический лад:

— Смотри, разве мы с тобой не две эти бродячие собаки на окраине? Я каждый день отправляюсь за едой, прихожу и кормлю тебя, а ты даже не толстеешь!

4

Скоро будет три года, как Вэнь Сяонуань закончила институт. С тех пор как она бросила работу, связанную с записью мелодий вместо звонков, она и не пыталась заняться чем-то другим. Поначалу девушка жаловалась, что работа слишком утомляет, и считала, что здоровье важнее и нужно передохнуть. Затем она энергично принялась за поиски работы, но так и не нашла ничего по душе. За несколько дней изматывающих поисков девушка обнаружила, что подходящее место найти не так-то просто. Как волны реки Янцзы движутся с нарастающей силой, так и новые партии выпускников уменьшали шансы Вэнь Сяонуань. Опрометчиво бросив работу, теперь она вряд ли могла рассчитывать на новую. Осознав это, она упала духом, прекратила поиски и большую часть времени бездельничала дома, поздно ложась и поздно вставая. В квартире был настоящий бардак, будто в заброшенном фабричном цехе. Цемент сыпался со стен на пол, а хозяйка с кошками ютилась в уголке, устроив себе гнёздышко. На съёмной квартире Вэнь Сяонуань тоже не занималась уборкой. Она часто обещала, что станет аккуратной, как только появится собственный дом. Однако это были пустые слова. Переехав в своё жильё, она не исправилась и всё больше наглела: «В чужом доме стоит быть осторожнее, а в своём можно делать что хочешь!» Сяонуань теперь только и знала, что есть да спать. Не замечая, день за окном или ночь, она всё время валялась с кошками на кровати. Изредка девушка подрабатывала на студии звукозаписи: записывала то мультфильм, то рекламу какой-нибудь торговой марки. Зарабатывала немного, но по крайней мере вносила свой вклад. Весь груз забот лёг на плечи Лэй Ле: пять дней в неделю с утра до вечера он крутился как белка в колесе. В месяц он зарабатывал больше четырёх тысяч юаней, из них половина уходила на оплату кредита за дом, оставшиеся деньги уходили на еду, транспорт, различные расходы, кошачий корм… Каждый месяц спускали всё до копейки. Жизнь — это вечный круговорот оплаты по счетам, из которого не выбраться. Лэй Ле в этой постоянной гонке начал потихоньку набирать вес. Он с сожалением отметил, что со временем всё больше походит на типичного мужчину средних лет, хотя лишь недавно перешагнул порог тридцатилетия. Когда Лулу с друзьями пришли в гости, Вэнь Сяонуань очень обрадовалась. За два дня до этого она решила, что наготовит вкусностей, поэтому в субботу встала пораньше и отправилась на рынок. Вернувшись с продуктами, девушка отправилась на кухню и стала готовиться к приёму гостей.

Придя к ним в дом, друзья бросились обниматься и дурачиться, будто вернулись в студенческие годы. За столом все ели, не стесняясь, а уничтожив всё с молниеносной быстротой, принялись шутить и смеяться. После сытного ужина все разъехались по домам. Вэнь Сяонуань никак не хотела прощаться. Она убирала со стола, а на её лице всё ещё сияла очаровательная улыбка. Лэй Ле была по душе такая радушная атмосфера, и с уходом гостей он загрустил. Лулу делала на спутниковом телевидении общественно-образовательную программу — хоть и не бог весть что, однако каждый день в назначенное время девушка блистала на экране. Один из гостей был телекорреспондентом на спортивном канале, другая — ведущей передачи на сельскохозяйственном канале, третий — ведущим канала мобильного оператора. Если речь заходила о работе, каждый жаловался на трудности, однако все привычно шагали по проторённой колее. Лулу интересовалась условиями работы на канале мобильного оператора — зарплатой, медицинской страховкой, жилым фондом, спортивный корреспондент рассказывал об инциденте во время записи последнего сюжета о баскетбольном матче инвалидов-колясочников. Журналистка сельскохозяйственного канала сообщала о предстоящей второй записи программы. Всю оставшуюся часть ужина они только и делали, что судачили о своей работе, не давая Вэнь Сяонуань и слова вставить. Лэй Ле знал, что здесь не было злого умысла, просто все очень занятые люди и давно не виделись, а работа — главное, что их объединяет. Однако Вэнь Сяонуань эти разговоры никак не касались. Она сидела погружённая в себя, задумчиво жевала и иронизировала над бывшей однокурсницей, которую они когда-то терпеть не могли. Лулу и другие лишь посмеялись из вежливости. На службе они продирались сквозь тернии к звёздам и давно уже обзавелись такими коллегами, которые им и в подмётки не годились, и раздражали ещё больше, чем та однокурсница. Студенческие годы для них уже ушли в прошлое, словно скрылись за матовым стеклом. То время, полное молодости и сил, потускнело, оставив лишь приятные и тёплые воспоминания. Однако Вэнь Сяонуань после окончания института как будто бы, наоборот, застыла. Её друзьями были однокурсники, её круг общения был узким, как и раньше. Из-за того, что жизнь она знала лишь поверхностно, та занудная однокурсница до сих пор отчётливо стояла у неё перед глазами. Сяонуань избегала неурядиц реальной жизни, пряталась от них в своём маленьком доме. Её вчера, сегодня, завтра проходили как один длинный выходной. Муж пытался убедить её, что, простояв десять лет лицом к стене, надо всё-таки попытаться снести эту стену — если надолго замкнуться в себе, есть опасность оказаться за бортом. Однако он знал, что её это и не тревожит. Сейчас так много людей борется за должности, и неважно, участвуешь в этом или нет — зачастую всё равно остаёшься голодным! Он хотел посоветовать жене снизить запросы и попробовать что-то другое, если её не берут туда, куда ей хочется, но увидев, как она, весело напевая, вытирает стол, не решился открыть рот. Ну ладно, пусть не ищет то, что ей не по сердцу! Каждый раз, когда он убеждал её поступить по-другому, она принималась реветь: «Я, кроме радиотрансляций, больше ничего не умею! Ты тоже закончил факультет радиовещания, должен знать, сколько трудностей нам доставил голосо-речевой тренинг, дыхательные упражнения! Почему ты работаешь по специальности, другие тоже, а я должна делать что-то другое?!» Закончив плакать, она всхлипывала ещё пару раз, словно обиженная звезда. Вэнь Сяонуань была младше мужа на три года, но иногда ему казалось, что на все десять, а то и больше.

В десять вечера Лэй Ле, умывшись, уже лежал в постели. У кровати, скрючившись, сидела Вэнь Сяонуань и читала информацию о разведении кошек на интернет-форуме. Так повторялось каждый день: работающий муж хотел вовремя лечь спать, а его жена-домохозяйка ближе к вечеру находилась на пике биологической активности — читала, смотрела телевизор, висела в Интернете. Лэй Ле уже привык засыпать, глядя на спину Вэнь Сяонуань, под стук клавиатуры или диалоги героев корейских мыльных опер. Другая комната пустовала, и вся их жизнь проходила в спальне.

— Я засыпаю, спокойной ночи! Ты тоже не засиживайся!

— Засыпай скорее, завтра рано вставать!

Подобный обмен советами происходил между ними, живущими в разном времени, каждый вечер.

Муж спал, жена продолжала сидеть в Интернете, стук клавиш сопровождался мерным сопением, и так изо дня в день.

* * *

— Нет уж! Мне нужно деньги зарабатывать! — вдруг донеслось из кровати.

Вэнь Сяонуань смотрела телевизор до половины третьего. Она оглянулась и увидела, что Лэй Ле перевернулся с боку на бок, бормоча одну фразу. Она поколебалась мгновение, но всё же разбудила мужа. Сяонуань разбирало любопытство: так много лет вместе, а она впервые услышала, что он разговаривает во сне.

— Мне снилось, что я болен, а денег на лечение не хватает. Не хватает на выплату кредита, квартиру конфискуют, мы оказываемся на улице… — рассказывал свой сон Лэй Ле. У него на лбу выступили капельки пота, он ещё не проснулся окончательно и выглядел напуганным приснившимися болезнью и неудачами.

— Ты такой впечатлительный! — Вэнь Сяонуань едва ли не с презрением смотрела на испуганное лицо своего мужчины.

— Мне нельзя болеть. Я должен обеспечивать тебя и кошек едой и тёплой одеждой, — Лэй Ле чеканил слова, словно высказывал твёрдое решение.

— Братец, ты слишком суров. — С этими словами Вэнь Сяонуань поднялась и направилась к компьютеру.

Она уже потеряла интерес к сонной болтовне супруга, этот лепет показался ей диким: тоже мне унылая песня о жизни на краю гибели! В конце концов, днём место мыслям, а ночью место снам. Однако, сев к компьютеру, Вэнь Сяонуань не смогла сосредоточиться — сон Лэй Ле крепко засел у неё в голове, все мысли вертелись вокруг него.

За окном было черным-черно. Окна дома напротив тоже были тёмными. Заполнившая всё пространство чернота лишила надежды на то, что когда-нибудь появится свет. Восточная окраина города уже превратилась в спальный район: люди, которые здесь жили, трудились в центре, а отдыхали в своих домах. Они рано вставали и поздно возвращались. Все силы они отдавали работе в процветающих городских кварталах, а затем, преодолев долгий путь, возвращались в свой район восстанавливать силы. Поэтому свет здесь выключали рано, как в казарме, после десяти вечера огни один за другим гасли. После одиннадцати становилось по-настоящему тихо и безмолвно. Вэнь Сяонуань была единственной полуночницей на всю округу. Она уже привыкла в одиночестве развлекаться в этой полной тишине. Её, в отличие от всех, не волновало, какое сейчас время суток, и казалось, ей никогда не наскучит бездельничать дни напролёт. Объективно говоря, все остальные постоянно боролись с нуждой и трудностями, а Вэнь Сяонуань жила в достатке и комфорте, потому что за её спиной был мужчина, который и во сне боялся заболеть и потерять работу, и ей не приходилось сталкиваться с проблемами.

— Братец, я живу под твоим крылом и поэтому, даже не имея работы, всё равно не чувствую себя неловко, — прошептала Вэнь Сяонуань, глядя на вновь крепко спавшего супруга.

Пробудившись ненадолго, он снова погрузился в сон на несколько часов, но когда перевернулся на бок, почувствовал, что жена ещё не легла. Он с трудом поднялся и неожиданно обнаружил, что она всё ещё сидит за компьютером.

— Жена, ты проснулась?

— Конечно, нет. Я же ещё не ложилась, — ответила Вэнь Сяонуань, не отводя взгляда от монитора.

Лэй Ле смотрел на её фигурку — худую, как спичка, — и вдруг ему пришла в голову ассоциация с мёртвой свиньёй, которая не боится крутого кипятка.[44] Он только хотел сказать что-то, но Вэнь Сяонуань его опередила.

— Давай быстрее сюда, посмотри, красиво или нет? — вскрикнула она, указывая на экран компьютера.

На экране был костюм европейского покроя странного вида — многослойный, несуразный до такой степени, что уму непостижимо. Сшит он был из хлопка, трикотажа и ещё какого-то материала и стоил сорок девять юаней. Цена вполне соответствовала затраченным на него непонятно каким усилиям и не-разбери-каким материалам. Вот только Лэй Ле костюм не приглянулся, и он никак не мог взять в толк, зачем Вэнь Сяонуань всю ночь разглядывает на сайте «Таобао»[45] всякую ерунду.

— Ты не ходишь на работу, зачем тебе носить такие вещи? Чтобы по улицам гулять?

— Ты что, не понимаешь? Если я не работаю, то мне и одеваться не надо? — стала кокетничать Вэнь Сяонуань, не отрываясь от экрана. Не желая вдумываться в слова мужа, она даже не заметила, что он не в настроении.

— Ну, это уж слишком, всю ночь не спишь!

— Это ты полночи болтаешь во сне, весь сон слетел! — Вэнь Сяонуань действительно не могла уснуть из-за кошмара, который пересказал Лэй Ле. Его напряжение растворилось во сне, а она продолжала переживать из-за этого.

Тот сон был отчётливым: Лэй Ле бессильно лежал на больничной койке, Вэнь Сяонуань всхлипывала, слёзы капали на одежду, повсюду валялись бинты. Эта страшная картина была так осязаема, что Лэй Ле проснулся в испуге: «Без сомнения, это дурной знак. Он как командир без войска… Это надо прекратить… Если вдруг что-то плохое случится, то на весах две человеческие и четыре кошачьи судьбы!»

Лэй Ле внимательно посмотрел на силуэт жены. Эта девушка, которая вышла за него замуж, но поленившаяся даже сыграть свадьбу, своим бездельем сама загнала себя в угол. Он каждый день напрягался изо всех сил, не позволял себе расслабиться ни на миг, боялся: вдруг что-то случится и разрушит их хрупкое счастье? Зато она, на удивление, всю ночь, не смыкая глаз, рыскала по сайту «Таобао» и рассматривала дрянную одежду. Ну разве это жена? Она больше походила на дочь — милую, искреннюю, но своенравную и взбалмошную, от которой можно ждать чего угодно.

«Неужели ты всю жизнь будешь такой?» — хотел воскликнуть Лэй Ле, но слова застряли в горле.

Пока муж не вышел из дома, Вэнь Сяонуань всё так же сидела у компьютера. Спать, видимо, не хотелось, а о существовании супруга она уже напрочь забыла. Казалось, всё её внимание сосредоточилось на экране: картинки с разнообразной дешёвой одеждой полностью захватили её. На самом деле ей не хотелось даже смотреть на мужа, в эту бессонную ночь она не могла сдержать слёз. Лэй Ле специально пошумел немного и решил, что его полностью игнорируют. По пути на работу он заметил в автобусе молодых девушек и внезапно проникся к ним уважением. Все они поднялись спозаранку и в переполненном автобусе ехали в сторону города: кто-то в бодром настроении, кто-то — понурив голову. Они были такие же, как Вэнь Сяонуань — так же ненавидели рано вставать, но всё-таки поднялись. Они преодолевали свою усталость и ехали на работу, на встречу с начальством и непредвиденными обстоятельствами. Лэй Ле вдруг пришло на ум немного старомодное выражение, редко употребляемое в наши дни, — «трудящаяся женщина».

5

Вэнь Сяонуань стала вставать всё позже и позже, или, точнее, — всё раньше. Время, когда она ложилась, постепенно сместилось с полуночи на утро. Лэй Ле открывал заспанные глаза и видел, как она без устали сидит перед экраном компьютера. Однажды она в обнимку со спящей кошкой, в полной тишине сидела в гостиной на диване, застеленном рваным покрывалом. Её жалкая фигурка на фоне голых серых стен напомнила Лэй Ле продавщицу спичек.[46] На вопрос, почему она не спит, Вэнь Сяонуань ответила, что не знает, но размышляет, почему ночное время проходит так быстро. Когда она ложится попозже, то незаметным образом просыпается сразу на следующий день. Соответственно, время её пробуждения тоже отодвинулось. Однажды, когда Лэй Ле пришёл с работы, его жена чистила зубы. Она радостно улыбнулась ему полным пены ртом, и сказала, что он вернулся очень вовремя — можно вместе позавтракать. Лэй Ле, горько усмехнувшись, ответил, что опасается, не слишком ли он много на себя взял, женившись на лунной богине, которая мыслит неземными понятиями.

Он вспомнил, что однажды около двенадцати дня ему позвонила взволнованная Лулу. Они не были особо близки — только посылали друг другу поздравления с Новым годом. Не была она и близкой подругой Вэнь Сяонуань — всего лишь однокурсницей.

— Привет, ты знаешь, где твоя жена? Её мобильный отключён, — выпалила Лулу в телефонную трубку.

— Она спит.

— Скажи мне номер твоего домашнего телефона.

— У нас нет домашнего телефона.

— И как я найду Сяонуань?

— Если только изо всех сил будешь трезвонить ей в дверь. — Лэй Ле горько усмехнулся. Днём Вэнь Сяонуань было не отыскать. Она уже стала привидением, которое выходит только по ночам.

— Она что, вампир? Тебе это разве не надоело? Ты тоже не можешь её найти?

— Ага, никто не может. Днём она спит, только по выходным встаёт раньше, потому что я дома. Обычно в будни она дома одна и всё время спит.

— Ну ладно. Хорошие новости — а её нет.

Лулу хотела предложить подруге поучаствовать в звукозаписи. Их сотрудница уволилась, и Лулу сразу же подумала, что это хорошая возможность для Вэнь Сяонуань, однако дело было срочное — в тот же день после обеда надо было быть в студии на собеседовании. Лулу и Лэй Ле оба были на работе, и никто не мог воспользоваться самым примитивным способом — разбудить Вэнь Сяонуань стуком в дверь. Никто не в силах был ворваться в её сон, поэтому никому не удалось бы сейчас найти её. В реальности повседневной жизни она отсутствовала уже очень долго.

После обеда Лэй Ле увидел, что картинка Вэнь Сяонуань мерцает в «МСН» — программе обмена мгновенными сообщениями. Однако на часах было четыре. Даже если бы Вэнь Сяонуань уже причесалась и умылась, и была готова немедленно выйти из дома, то с восточной окраины города она добралась бы до места работы Лулу только к шести вечера. Он всё-таки решил наудачу позвонить Лулу — а вдруг ещё есть шанс?!

— Ну, вы, конечно, даёте! Сколько на часах-то? Давно уже нашли замену. Сейчас работы мало, а людей много, Вэнь Сяонуань всё проспала. Я хотела помочь ей заработать на ремонт гостиной, но не удалось…

Слова Лулу неожиданно задели самолюбие Лэй Ле. Он вспомнил, что в институте Вэнь Сяонуань училась лучше Лулу. Он их обеих рекомендовал для работы в студии звукозаписи, но после прослушивания выбрали Вэнь Сяонуань, а Лулу отказали. Вэнь Сяонуань стало неудобно, она боялась, что Лулу расстроится и это скажется на их дружбе. Однако нечего вспоминать о прошлых достижениях, сейчас Лулу не просто состоялась в профессии, а нашла своё место в обществе. А его жена прячется в четырёх стенах. Между безработной домохозяйкой и успешной ведущей теперь непреодолимая пропасть, и остаётся только вздыхать, припоминая, что когда-то они учились в одной группе.

Лэй Ле отправил Сяонуань сообщение — написал, что случилось днём. Он предполагал вызвать досаду, но никак не ожидал, что она будет спокойна, словно облачко на безветренном небе. Жена ответила, что не судьба ей заниматься этим делом. Днём ей как раз снился сон, в котором кто-то учил её печь торт, и при этом наказал сначала порезать лук. При виде мигающего сообщения, повествующего о приснившемся луке, Лэй Ле нахмурился, скривил рот и не мог сдержать раздражения. Печь торт да лук резать — только о еде и говорит, даже сны об этом снятся! Упустив хороший шанс, она даже не отреагировала как положено, а с безразличным видом болтает о какой-то ерунде.

«Как тебе это?» — В сообщении Вэнь Сяонуань появилась интернет-ссылка.

Лэй Ле не проявил интереса, но всё-таки уныло нажал на неё. Открылась страница с изображением толстовки с рукавами в виде крыльев летучей мыши, небесно-голубого цвета, с узором в красный горошек, за тридцать шесть юаней.

«Очень красиво. Покупай, раз нравится». — Лэй Ле даже не стал внимательно разглядывать. Эти кричащие цвета и вызывающий фасон его нервировали. Он представил, как Вэнь Сяонуань пялится в монитор. Наверняка, не успев проснуться, включила компьютер и теперь, нечёсаная и неумытая, сидит перед ним и с увлечением разглядывает одежду.

«Да не буду я покупать, просто смотрю». — «Вот оно что». — Лэй Ле не знал, что и ответить. Всё внимание его жены сосредоточилось на Интернете, невообразимой одежде, форуме кошатников и американских сериалах. Эта приятная жизнь в Интернете поглотила её свободное время, а точнее — всё её время. Ему ничего не оставалось, кроме как поддакивать. Жене было одновременно и скучно, и радостно. Он не хотел разрушить эту радость. Он даже сомневался, способен ли он это сделать — существует ли он в её мире?

«Я пошёл на озвучку. Веди себя хорошо, займись делом». — Лэй Ле напечатал эти слова и уныло уставился в экран. В действительности делать ему было нечего.

«Лэй Ле, не забудь, что завтра вечером я жду тебя и Сяонуань на ужин», — пришло сообщение от Фэн Юя.

Тот сидел за стенкой. Ему лень было разговаривать, и вместо этого он печатал сообщения. Он напомнил Лэй Ле о договорённости завтра вместе поужинать.

«Да-да», — раздосадованный сообщением о рубашке с рукавами «летучая мышь», Лэй Ле не проявил никакого интереса к тому, что написал его коллега. Его даже посетило неприятное предчувствие, что Сяонуань наверняка найдёт пустяковый предлог отказаться от встречи. Ей всё меньше хотелось выходить куда-либо.

В фирме работала одна молодёжь, и, хотя, как и в любой организации, случались размолвки, в целом атмосфера была дружелюбная. Нередко вместе ужинали и приглашали своих родственников. Раньше Вэнь Сяонуань охотно принимала приглашения, иногда и сама спрашивала, не предвидится ли в ближайшее время корпоратив. Однако, чем больше она сидела дома, тем меньше интересовалась, что происходит за пределами квартиры. Даже ленясь сходить в гостиную, она всё делала в спальне. Без веской причины даже на улицу не выходила.

И действительно, когда вечером Лэй Ле напомнил жене, что назавтра их пригласили на ужин, Вэнь Сяонуань вся скукожилась, выказывая неохоту и перебирая в голове возможные поводы для отказа. Она знала, что муж хочет, чтобы она пошла, но ей совсем не улыбалось битый час трястись в автобусе, чтобы встретиться с ним, и, преодолев долгий путь, сидеть за столом в статусе жены с теми, кого она совсем не знает.

— Братец, можно я не пойду?

— Можно, — Вэнь Сяонуань ещё не успела произнести придуманный ею кокетливый отказ, как Лэй Ле согласился. Ему вдруг стало досадно, и он подумал: «Тоже мне королева, возьму тебя с собой — ещё и жалеть придётся. Не хочешь идти, ну и не надо».

— Ты так быстро согласился, дорогой.

— Я собираюсь дать тебе денег. — Лэй Ле решил сыграть свою роль — роль доброго папы. Ему показалось, что он наконец нашёл выход. — Иди поучись чему-нибудь, ведь, если будешь по-прежнему торчать дома, совсем пропадёшь.

— Я тебе неприятна? — Было очевидно, что Вэнь Сяонуань ведёт себя как капризный ребёнок. За внешней обидчивостью скрывались игривые интонации.

— Я боюсь, что ты устала от безделья.

— Не устала, мне очень хорошо. Ты мой защитник. А мне ничем заниматься не хочется.

— Тебе рано или поздно всё равно придётся возвращаться в общество, а то в юном возрасте превратишься в старую тётку. Потом будешь жалеть, что я тебя держал взаперти.

— О том, что будет потом, потом и поговорим.

— Ты подумай. Поищи, чему бы хотела научиться, запишись в кружок, тогда и появятся новые интересы. У меня волосы дыбом встают от мысли, что ты целыми днями рассматриваешь на «Таобао» всякие жуткие вещи.

— Я подумаю, — сказала Вэнь Сяонуань надменно, будто с большим усилием заставила себя снизойти до того, чтобы согласиться с предложением нижестоящей инстанции.

Лэй Ле всегда считал, что она очень мило кривляется, теперь же стал потихоньку уставать от её привлекательности. Если бы она была притворно милой, то и ладно, но она была по-настоящему очаровательной — до такой степени, что это не вязалось с её возрастом и могло однажды надоесть.

* * *

Вечером на ужин Лэй Ле пришёл один. Как назло, Вэнь Сяонуань оказалась единственной отказавшейся от встречи, все остальные пришли со своими спутниками и спутницами. Лишь он, раздобревший от семейной жизни, в одиночестве сидел в окружении коллег.

— А где жена? Почему не пришла? Неужели ваши кошки опять заболели? — девушка Фэн Юя участливо расспрашивала о Вэнь Сяонуань.

— Ей нездоровится. — Лэй Ле сидел как на иголках. Он уже жалел, что так легко стерпел каприз жены. Нужно было ей прямо сказать, что ему важно её присутствие.

— Жена — как птица в золотой клетке: не работает, целыми днями сидит дома, как отшельник, да ещё и, чуть что, болеет! — Язычок у девушки Фэн Юя был острым и Лэй Ле смутился ещё более.

— Так вышло. Поначалу она хотела пойти, но я решил, что лучше ей так далеко не ехать и отдохнуть дома. — Лэй Ле, изобразив равнодушие, пытался сгладить конфликт, но в душе затаил обиду на Вэнь Сяонуань: «В прошлый раз вместо ужина мы носили кошку к ветеринару, будто это не дворовая кошка, а хозяйка дома. Какая разница, сегодня или завтра нести её в лечебницу? Ты и так домохозяйка, надо же иногда ради приличия выходить на улицу и общаться с людьми. Эта неотделанная квартира стала для тебя раем на земле, оплотом вечной свободы и одиночества».

А Вэнь Сяонуань в это время наслаждалась покоем. Раз мужа нет дома, не надо готовить ужин. Налила себе соевого молока, из соевых выжимок состряпала блинчики — из одного продукта получились и еда, и питьё. Вопрос ужина решился сам собой. Уютно устроившись и с кружкой молока в компьютерном кресле, она смотрела сериал «Теория большого взрыва». Лэй Ле не дома, значит, можно не ходить на цыпочках и не надевать наушники, а включить на всю громкость. Она не знала, что в это время муж ругает про себя её дурные привычки: жена не спит ночью и не встаёт с постели днём, не работает и не учится, невнимательна к чужому мнению и не проявляет чуткости к чужому настроению, вместо того чтобы взрослеть, она возвращается в детство.

6

Гроза разразилась, когда Лэй Ле обнаружил, что с банковской карты исчезли две с половиной тысячи юаней. Это случилось в полдень, и по обыкновению Вэнь Сяонуань должна была бы десятый сон видеть. Однако Лэй Ле получил сообщение на телефон о списании с карты, и эта сумма была для него не пустяковой, а очень даже значительной. Раз карточка в руках жены, значит, она сейчас не спит, а тратит деньги. Он хотел позвонить ей и узнать, в чём дело, но подумал, что после свадьбы Сяонуань уже должна была научиться вести семейный бюджет — увеличивать доходы и сокращать расходы. Не следует ему быть таким скупым и выпытывать, на что она в этот раз потратила деньги, раз уж он их зарабатывает. Он сдержал любопытство и решил, придя домой, потихоньку выведать, что она приобрела. Однако вечером Вэнь Сяонуань не оказалось дома — домоседка вышла на улицу и до самого ужина не возвращалась. Лэй Ле уже привык, что после работы его ждут горячий суп и горячее питьё, и ненавистно взглянул на остывшие кастрюли и холодную плиту — всё это так неожиданно. Он раздумывал, стоит ли звонить Вэнь Сяонуань, и в этот момент услышал, как в замке двери проворачивается ключ.

— Прости меня, дорогой. Я не ожидала, что вечером на дорогах не протолкнуться. — Вэнь Сяонуань с редькой и капустой брокколи в руках прошла прямо на кухню.

Всё равно в гостиной лежал линолеум, который давно уже облез, поэтому в обуви было удобней, и бог с ней, с гигиеной. Вэнь Сяонуань, не сняв туфли на высоком каблуке, принялась хозяйничать, как заправская кухарка.

— Сытый голодного не разумеет. Конечно, тебе неизвестно, что в часы пик на улицах столпотворение, везде пробки. В метро пробок нет, зато тебя могут спрессовать как лист фотокарточки. Вся тяжесть рабочего дня — не в офисе, а в пути на работу и обратно домой. — Лэй Ле разозлился, что его безработная жена не имеет никакого представления об этом, но зато был доволен её активностью на кухне. — Зачем ты выходила? Непременно надо было идти за продуктами, когда люди с работы возвращаются?

— Разве я не последовала твоим мудрым советам «расширять кругозор» и «продолжать учёбу»? Всё ради того, чтобы не отбиваться от коллектива и не отдаляться от тебя, уважаемого.

— Значит, ты гуляла по улицам и изучала социум?

— Сегодня у Аулу как раз был выходной. Сначала я записалась на курсы, а потом мы с ней прогулялись.

Когда Лэй Ле услышал про запись на курсы, у него загорелись глаза. Он не ожидал, что его призывы возымеют действие. Нежданно-негаданно Вэнь Сяонуань очнулась от спячки.

— А я недоумевал, почему днём с кредитной карты была списана куча денег. Оказывается, моя жена решила расширять кругозор!

— Точно! Сначала я сходила на вводное занятие, чтобы не зря потратить деньги. Сначала пробуй — потом покупай!

— Моя жена — такая экономная хозяйка! — Лэй Ле подошёл сзади и обнял её.

— Подожди — вот научусь и буду готовить тебе пироги с черникой! — Вэнь Сяонуань прильнула к мужу и перестала строгать капусту.

— Что это ты говоришь? — Лэй Ле показалось, что он ослышался. Он сжал её плечи.

— Я сказала, что когда выучусь, то смогу печь пироги. Приготовлю для тебя черничный пирог, он же тебе так нравится. — Вэнь Сяонуань засмеялась как ни в чём не бывало.

— На какие курсы ты записалась?

— На курсы приготовления выпечки!

— Ты потратила две с половиной тысячи, чтобы научиться печь пироги? Ты уверена, что не шутишь? — Вены на шее Лэй Ле вздулись, словно две стрелки чеснока.

— Да, я записалась на курсы по приготовлению заморских десертов! Разве ты не об этом мечтал? Я ведь сама поначалу не хотела. — Вэнь Сяонуань невозмутимо принялась резать редьку. — Ты всё-таки так добр ко мне!

— Ты что, с ума сошла? Сто процентов выпускников Института радиовещания находят работу, а ты после окончания так толком и не работала. Я боялся, что, сидя дома, ты совсем опустишься, поэтому и предложил тебе пойти научиться чему-нибудь. А у тебя голова будто опилками набита — пошла учиться печь пироги! Две с половиной тысячи — это пол моей зарплаты, это ежемесячный взнос за квартиру, а ты её без зазрения совести отдала повару! Зачем тебе изучать эту ерунду? Ты что, вправду возомнила себя кулинаром? Посмотри, как мы живём: бетонный пол, продавленный диван — как на стройплощадке. Зато в кухне духовка, сковородки, миксер для приготовления соевого молока круче, чем в ресторане! Ты считаешь, что мы едим досыта и одеваемся тепло? Без забот, без хлопот! Целыми днями занимаешься всякой ерундой, я думал, ты маешься от безделья, и смотрел на это сквозь пальцы. А сейчас ты совсем спятила! Ты в своём уме? Ты… — Лэй Ле уже несло. Даже при виде слёз на глазах Вэнь Сяонуань сердце его не дрогнуло. В тот момент ему казалось, что она просто смехотворна — ничего не понимает, ничего не умеет. Только и знает, что нести вздор да слёзы лить.

— Ты же говорил, что заботишься обо мне! Сам просил, чтобы я нашла новые интересы! Да, я такая, у меня нет воли к борьбе, нет желаний, есть только лень. По мне, лучше уж голодать, чем добывать еду. Когда мы поженились, я такой и была. Нечего злиться! — Вэнь Сяонуань тоже рассердилась и наступила Лэй Ле на ногу.

От удара каблуком стало так больно, что Лэй Ле скривился. Всё происходящее показалось бредом. Эта злобная, хвастливая женщина, которая готова голодать, вместо того чтобы зарабатывать на пропитание, была той самой, с которой он много лет встречался, взял в жёны и любил до сих пор. В двадцать с небольшим ей было не стыдно вести жизнь пенсионерки. Её только то и заботило, чтобы оправдывать свою жизнь, похожую на сладкий сон, какими-то дикими фантазиями. Он попросил её пойти учиться, а она возьми да и запишись в кулинарную школу, как идиотка. Он высказал наболевшее, а её обида сменилась гневом и агрессией.

— Я пойду пройдусь, — Лэй Ле бросил взгляд на искажённое плачем лицо жены и вышел.

В шашлычной у ворот дома Лэй Ле заказал пива и шашлыков. На фоне убогой обстановки он и сам выглядел неудачником. Действительность не так уж расходилась с тем, что казалось, — он на самом деле чувствовал себя разочарованным и раздражённым: вроде всё как обычно, вот только жена странно себя ведёт. Он вовсе не собирался засиживаться тут, но домой идти боялся. Это был дом Вэнь Сяонуань, она постоянно торчала там. Сочетание беспорядка и убожества не смущало её. Его же прерогативой было рано выходить и поздно возвращаться, и на всё, что было в доме, прав у него вроде и не было. Он любил Вэнь Сяонуань, но она его достала. Её способность чувствовать себя уютно в любой обстановке угнетала. Он размышлял, не пора ли подвести черту под своей жизнью: вот он в заброшенном доме рядом с этой пассивной женщиной стареет и умирает в обнимку с четырьмя заброшенными кошками.

В этот момент пришло сообщение от Вэнь Сяонуань: «Возвращайся давай, хватит уже, я тебе яичницу пожарю». Она не могла долго обижаться, парой фраз конфликт для неё был исчерпан. Спустив кучу денег на курсы для душевнобольных по приготовлению всякой дряни, она думала, что буря уляжется благодаря жареной яичнице.

Лэй Ле, всё ещё негодуя, открыл входную дверь. Он не мог заставить себя быть снисходительным к её фокусам, хотя смутно осознавал, что её уже не исправить. Противостоять и дальше — всё равно что метать бисер перед свиньями. На облупленном столике стояло блюдо с брокколи и яичница. Вэнь Сяонуань недвижно сидела перед компьютером. Кошки невозмутимо ели из своих мисок. Всё было по-старому. Он полулежал на кровати, и всё вокруг казалось ему точно таким же, как вчера. Лэй Ле молча забрался под одеяло. При виде сгорбленной спины супруги его глаза вдруг увлажнились — конечно, из-за выпитого пива или же свет раздражал, вряд ли была какая-то другая причина… Эта спина уже много лет маячила перед глазами и давно стала привычным атрибутом жизни. Почему бы и слезам не стать привычкой?

7

После ссоры обоим было неловко. Лэй Ле, как обычно, ходил на работу, Вэнь Сяонуань стирала и готовила, только разговоров стало меньше. Вэнь Сяонуань стала посещать курсы по понедельникам, средам и пятницам — эти чёртовы кулинарные курсы! После того как муж отругал её, она попыталась отказаться и вернуть деньги, но оказалось, что полную сумму уже не вернут. Только по уважительной причине вернут семьдесят процентов от суммы взноса. Вэнь Сяонуань решила, что нет смысла терять тридцать процентов, и заставила себя под укоризненным взглядом Лэй Ле приступить к освоению европейских десертов. Начали с простых рецептов, типа маффинов, которые Вэнь Сяонуань и раньше пробовала готовить. Она решила чуть сэкономить, раз уж так много потратила, и подождать, пока они займутся изысканными десертами, — вот тогда она преподнесёт мужу настоящий шедевр! Её кулинарные способности помогут вернуть утраченное доверие. Когда стол будут украшать роскошные десерты, муж будет сытым и довольным.

Теперь по понедельникам, средам и пятницам Лэй Ле не ждал дома накрытый стол. Только когда Сяонуань наконец возвращалась, они принимались за запоздалый ужин. Обычно он приходил раньше жены. Уже несколько лет он не готовил сам и привык, проголодавшись, обращаться к жене. Он вспомнил, что до того, как Вэнь Сяонуань окончила институт, и они жили в ещё более обшарпанной, чем эта, съёмной квартире, именно Лэй Ле стоял за плитой в переднике, а подруга наблюдала со стороны. Она не умела даже сварить макароны: не знала, что сначала — налить воды или положить макароны? «Если взглянуть с этой точки зрения, то она очень даже повзрослела», — пришёл к неожиданному выводу Лэй Ле. И это произошло именно на кухне. Благодаря жене его желудок был в порядке, даже когда на сердце было тяжело. Поэтому, когда Вэнь Сяонуань вернулась, неся в руках морковный торт, он принялся уплетать его и не забыл ущипнуть её за щёку — жест не грубости, но дружелюбия. Ведь после разногласий всегда наступает момент, когда лёд начинает таять, а благоприятными сигналами к этому становятся не только такие очевидные желания, как обнять и поцеловать, но и ущипнуть и погладить.

* * *

— Как ты считаешь, может, принести такой торт на встречу твоих однокурсников? — воодушевлённо спросила Вэнь Сяонуань.

— Откуда ты знаешь о встрече? Я же тебе ещё не говорил! — Лэй Ле чуть не подавился, удивившись такой осведомлённости Вэнь Сяонуань.

В выходные должна была состояться небольшая встреча по случаю приезда одного из однокурсников. Он учился в аспирантуре и жил за рубежом. Институтские друзья решили собраться небольшим составом. Сначала Лэй Ле намеревался пойти. Кроме парня, который учился за границей, он ещё нескольких друзей давно не видел. Однако, как назло, придумали совместить эту встречу с новосельем Ша Сюэтин. Эта Ша Сюэтин не была для Лэй Ле чужой, она была его бывшей девушкой. Причин для неловкости не было, но иногда лучше просто вспоминать, чем снова встречаться. По правде говоря, Лэй Ле и вспоминать-то не хотел, он вообще не желал её видеть.

Прошло почти десять лет с тех пор, как Лэй Ле встречался с этой девушкой. Поначалу он был неравнодушен к ней, но потом они мирно разошлись. Они встречались менее года и разорвали отношения за два года до того, как Вэнь Сяонуань поступила в институт. Расставаясь, они условились, что останутся друзьями, однако впоследствии без лишних слов оба осознали, что им не по пути. Лэй Ле не мог вспомнить, чтобы во время всей учёбы он потом хоть раз заговорил с Ша Сюэтин, будто они избегали друг друга и делали вид, что не знакомы.

Лэй Ле сам предложил расстаться, его раздражала её неестественность. Чем дольше он наблюдал её потуги выглядеть солидно, тем меньше она его привлекала. Лэй Ле не нравилось, что в летнюю жару она упорно носила чёрные чулки и во дворе института среди девушек с голыми ногами демонстрировала отнюдь не худые ноги, будто бы в любое время была готова ступить на красную ковровую дорожку. Его раздражало её стремление отмечать шесть с половиной недель знакомства, девяносто девять дней знакомства — все эти фокусы мнимого знатока любовных отношений. Он бесился, глядя, как она целыми днями разглядывает глянцевые журналы, интересуясь его мнением по поводу причёсок или украшений. Её представление о счастье заключалось в ненасытном стремлении к богатству. Она смотрела только иллюстрированные журналы, любила цитировать статьи и обсуждать это с другими людьми. Ей не нравилось «читать», только «просматривать». Лэй Ле казалось, что все мысли девушки с космической скоростью крутятся вокруг всякой ерунды, типа бифштексов, сумок и вечерних платьев, к которым он не испытывал никакого интереса. У Ша Сюэтин было твёрдое убеждение: женщина должна быть элегантной и романтичной. Однако Лэй Ле никогда не задумывался над такими глобальными вопросами и стал смутно догадываться, что не сможет вечно обеспечивать ей элегантность и романтику. Она напоминала ему образцовую квартиру с чистовой отделкой: когда осматриваешь её, она выглядит очень привлекательной, но как только переедешь, всё окажется неудобным.

Когда Лэй Ле предложил расстаться, ему показалось, что Ша Сюэтин тоже понимает всю никчёмность их отношений. Она заплакала, но только от бессилия изменить свой статус брошенной. Её расстроило не само расставание, а тот факт, что не она стала инициатором разрыва, не она уверенно сказала «прощай!». Сейчас он узнал, что эта девушка стала женой бизнесмена. Её мечты о пустой и роскошной жизни могут легко и просто осуществиться. Если подумать, то они несколько лет не виделись, но Лэй Ле совершенно не интересовала её теперешняя жизнь…

* * *

— Сегодня я в «МСН» переписывалась с нашей однокурсницей Вэньцзы. Она сказала, что на встречу можно привести членов семьи, и предложила мне тоже прийти, — объяснила Вэнь Сяонуань.

Преимущество институтской дружбы в том, что это один круг общения, а недостаток в том, что круг этот очень узкий.

— Так мы пойдём? — Вэнь Сяонуань засомневалась. — Неужели нет? У тебя совесть есть? Ты не хочешь увидеться с друзьями, которые приехали из-за границы? А твоя бывшая девушка празднует новоселье — неужели ты не поздравишь её?

Вэнь Сяонуань знала об отношениях Лэй Ле и Ша Сюэтин. Она никогда не выспрашивала подробности, но иногда не могла удержаться, чтобы не посмеяться над её толстыми ногами в чулках. Лэй Ле понимал, что Вэнь Сяонуань говорит так вполне обдуманно, это её стиль общения. Она никогда не враждовала с людьми и не хотела влезать в то, что её не касается.

— Ты пойдёшь? — Лэй Ле совсем не хотелось идти вместе с женой. Он так и представлял, как встреча Сяонуань и Сюэтин станет поводом для пересудов среди однокурсников. Агрессивное поведение Сюэтин и нежелание Сяонуань пасовать могут накалить атмосферу. Он не хотел брать с собой жену, потому что заботился о ней и желал по возможности избежать проблем.

— Ты не хочешь, чтобы я пошла?

— Да нет, почему же? — Лэй Ле подумал и решил не выдавать своих сомнений. В такой момент любая причина звучала бы надуманно — как говорится, бумага от огня не спасает, а Лэй Ле чувствовал, что должен предотвратить пожар.

— Можно приготовить такой торт? — Вэнь Сяонуань не обратила внимания на его замешательство, все её мысли были о десерте.

— Можно.

* * *

В субботу утром Вэнь Сяонуань долго боролась с будильником, чтобы встать до полудня. Только ради того, чтобы сопровождать дорогого мужа, она, как добродетельная жена, пыталась обмануть свои биологические часы, согласно которым просыпалась только после обеда. Обычно по выходным Лэй Ле и сам любил поваляться подольше и насладиться бездельем.

Сяонуань почистила зубы и принялась за морковный торт, размышляя о том, что автоматический миксер дороже механического на несколько десятков юаней.

— Что ты наденешь, дорогая? — спросил Лэй Ле с притворным интересом, заметив, что жена и не думает приводить себя в порядок.

— Что на мне надето, в том и пойду. — Вэнь Сяонуань отмахнулась от вопроса и продолжала месить тесто.

На ней были старенькие джинсы. Лэй Ле пригляделся: не те ли это джинсы, которые она надевала на свидание в ресторане, где она съела арахисовую пасту, и Лэй Ле отвёз её в больницу с приступом аллергии? Сверху была чёрная футболка с выцветшей мордочкой Микки-Мауса.

— Конечно, ты очень хороша, но это не значит, что можно ходить нечёсаной и немытой! Ты всё-таки их однокурсница, да ещё моложе и красивее, чем девушки из нашей группы! Они наверняка каждый день прихорашиваются, и тебе тоже не может быть до такой степени всё равно! — Лэй Ле вспомнил, что раньше Сяонуань любила красиво одеваться и краситься. В институте она почти все деньги тратила на одежду и ради новых сапог целый месяц могла питаться чем попало.

— Ты слишком тщеславный! Ладно уж, переоденусь попозже, не буду позорить нашего однокурсника Лэй Ле.

Лэй Ле открыл платяной шкаф, и то, что он увидел, добило его. Внутри висели простенькие футболки, несколько пар мятых штанов и ещё какое-то барахло. Он хотел выбрать для жены что-то приличное, но выбирать было не из чего.

— У тебя другой одежды нет, что ли? — крикнул он.

— Я же не выхожу из дома, мне и ночной рубашки хватает.

— А зачем тогда ты разглядываешь эти тряпки в Интернете?

— Просто смотрю, за это денег не берут.

Руки Вэнь Сяонуань были всё в муке, на лице было хитроумное выражение собственной правоты, как будто просмотр этих диких нарядов приносил ей какую-то материальную выгоду.

— Если нравится, так покупай. Не так уж дорого. У нас ведь есть деньги тебе на одежду.

— Мне всё равно.

— А в чём ты тогда пойдёшь?

— Поройся там, нет ли внизу футболки телесного цвета? Мама мне в прошлом году купила, вроде очень дорогая.

— Что значит телесного цвета?

— Ну, когда надеваешь, как будто голый, цвета тела. Ладно, ты не понимаешь, я потом сама поищу.

Вэнь Сяонуань вымыла руки и вытащила из шкафа светло-розовую майку. Оказывается, светло-розовый называют телесным цветом. Надев майку, она лучезарно улыбнулась. Лэй Ле поспешил одобрить её выбор, и больше они не разговаривали. Ведь когда-то муж обещал Сяонуань «стать богом весны и сделать так, чтобы она распускалась вместе с цветами персика».[47] Он уверял, что будет заботиться о жене, сделает её счастливой, отправится с ней в дальние края. А сейчас у неё жалкий гардероб и, кроме мятых кофт, ей нечего надеть в гости.

8

Ша Сюэтин жила в загородном доме. Если даже не знаешь, сколько он стоит, то и так понятно, что таунхаусы в пределах четвёртого кольца жутко дорогие. Ремонт был сделан в классическом европейском стиле, повсюду лезла в глаза роскошь. Мебель из натуральных материалов — разные виды кожи и породы дерева. Цветочные узоры, текучие формы, пышные драпировки… Нельзя было не заметить, каких трудов стоило всё это убранство. Такой интерьер и домом-то не назвать! Здесь хочется либо ходить на цыпочках, либо всё крушить. Лучше ни к чему не притрагиваться, чтобы не повредить все эти шедевры, или, наоборот, разгромить всё, смять подушки и плюхнуться на диван. Гигантская люстра, аккуратные бра на стенах — здесь было очень много светильников, потому что по вечерам разогнать тьму в таких огромных залах было не под силу одному прибору. В комнатах витал аромат благовоний. Нехотя вдохнув его, Лэй Ле вспомнил запах самой Ша Сюэтин — неестественно тяжёлый и душный. Хозяйка в наброшенной на плечи накидке, выпрямив спину, сидела в кресле и походила на школьного завуча. Лэй Ле чувствовал себя неловко, словно на съёмках сериала. Было так тихо, что он мог слышать собственное дыхание. Увидев торт в руках Вэнь Сяонуань, Ша Сюэтин взглядом велела служанке взять его, однако Сяонуань это не смутило. Хозяйка показалась ей слишком чопорной, вроде как скверная актриса репетирует роль.

Парни в гостиной болтали о своей нелёгкой жизни: сетовали, что зарплата растёт медленно, а инфляция зашкаливает. В это время Ша Сюэтин проводила для девушек экскурсию по своим владениям. Гардеробная вызвала возгласы восхищения. Оттуда доносились голоса гостей и хозяйки: «Ну, это уже слишком!», «А теперь давайте пройдём в нашу гостиную!» Лэй Ле был целиком поглощён собственными мыслями. Он опасался, что жена будет поражена огромной гардеробной хозяйки дома и станет горевать о своей несчастной женской доле. Он вспомнил, что на первом курсе Ша Сюэтин выступала с речью и сбилась. Она повторила два раза подряд: «Цветы из года в год одни и те же, а люди в каждом возрасте разные».[48] Больше ничего не вспомнила и смущённо умолкла.

С годами Ша Сюэтин не изменилась. Тот же степенный вид, как будто она всегда во всеоружии, то же огромное упрямство, те же интонации, словно она всё время что-то декламирует. Её манеры нагоняли на людей зевоту, даже если они только что проснулись. Однокурсники не виделись несколько лет, но девушка осталась прежней. Она шагала по жизни к своей цели, и поступь её была уверенной. Если человек упорно и решительно строит свою судьбу, то естественно, что он получает желаемое. Подумав об этом, Лэй Ле вдруг испытал к бывшей однокурснице уважение. Вероятно, она никогда не притворялась и всегда была самой собой. Когда они расставались, он был разочарован в Сюэтин, но он заблуждался, считая, что она ведёт себя неестественно. Оказывается, у некоторых людей ДНК определяет их прошлое, настоящее и будущее, в случае Ша Сюэтин — её неизменное занудство. Бесцветность её личности — вот её суть.

Еду доставили из пятизвёздочного отеля, выложили на позолоченные блюда и поставили на стол с кружевной скатертью. Ша Сюэтин снова укуталась в накидку и, сложив губки вишенкой, пригласила всех к столу.

Десерты тоже были из ресторана, среди них — черничный чизкейк, который Лэй Ле очень любил. Он вспомнил, что морковный торт Сяонуань так и сгинул с тех пор, как служанка его унесла. Он покосился на жену, прикидывая, не сердится ли она. Сяонуань с интересом пробовала десерты и, неожиданно повернувшись к нему, сказала:

— Хочу научиться готовить такое вкусное угощение!

— Этот десерт очень трудно сделать. Я перепробовала его в разных ресторанах, но именно в этом его готовят лучше всего, — Ша Сюэтин поддержала разговор. В её голосе звучало презрение.

— Сюэтин, я сейчас учусь готовить десерты. Этот станет для меня образцом.

— Готовить так трудно, у меня нет на это сил! Вот попробуй арахисовое печенье. — Ша Сюэтин указывала на маленькие квадратики на блюде. — Это самое вкусное, фирменный десерт этого ресторана!

— Я сыта, больше не могу.

— Попробуй хоть капельку, укуси кусочек и положи обратно на блюдо. Просто тает во рту. Я привередливая, но перед этим печеньем не смогла устоять, — настаивала хозяйка.

— Я не люблю арахис.

— Здесь его совсем мало, наоборот — очень нежный сливочный вкус, правда-правда.

— Я на самом деле не люблю арахис. Ешь сама, раз тебе так нравится!

Лэй Ле не мог понять, почему Сяонуань не признается, что у неё аллергия на арахис. Ведь дело не в том, что она его не любит. Стоит ей съесть кусочек, как её тут же раздует, как поросёнка, и она даже может потерять сознание. Характер Ша Сюэтин не изменился: всё так же любит принуждать людей делать то, что они не хотят.

Лэй Ле вдруг показалось, что Ша Сюэтин напоминает тётушку Вэнь Сяонуань: высокий пучок волос, тонкие черты лица, тот же звучный голос. Как будто Ша Сюэтин и этот первоклассный дом изготовил один и тот же мастер. Хозяйка будто бы слилась с окружающей её обстановкой и стала выглядеть дорого и по-мещански привлекательно. Действительно, во всём чувствовался налёт дороговизны и мещанства. А Сяонуань, даже в самой дорогой своей одежде, на этом фоне выглядела не слишком выигрышно. Однако она не казалась жалкой и убогой, было в ней обаяние чистого и простого человека. Лэй Ле будто увидел весенний свет, идущий от его жены. Ей было плевать на всю эту роскошь, она была чужой в этом безжизненном доме. Она принадлежала небу, принадлежала мечте.

— Я слышала, вы живёте за пятым кольцом, так? — Ша Сюэтин притворилась, что не знает, о чём спрашивает.

Все гости так и застыли с вилками в руках, но сделали вид, что всё в порядке, хотя наверняка поняли скрытую издёвку.

— Да. Кроме того, от пятого кольца ещё ехать на такси больше тридцати ли. — Голос Вэнь Сяонуань звучал как обычно.

— Вы так далеко живёте, как же до работы добираетесь? — Ша Сюэтин не унималась и продолжала как ни в чём не бывало.

— Работаем от зари до зари в поте лица! — Сяонуань подняла голову, будто бы хвастаясь такой хорошей жизнью, на зависть всем.

— Трудно вам приходится! — Сюэтин покачала головой и печально вздохнула. Она переборщила с эффектами и явно переигрывала.

— Денег нет, но мы ещё молоды, можем и потерпеть. Разве в Гонконге люди не ездят на работу и каждый день переходят границу, чтобы попасть домой в Шэньчжэнь? Когда думаю об этом, становится спокойнее. — Сяонуань откусила ещё кусочек пирожного.

— Да уж. Я в следующем месяце еду в Гонконг на шопинг, хочешь со мной? — любезно предложила Сюэтин.

— Да? Я там не бывала, буду чувствовать себя неуютно.

Ша Сюэтин деланно рассмеялась. Лэй Ле заметил, что у неё все зубы в шоколаде. «Шоколадная» улыбка придавала ей зловещий вид.

— Сюэтин, у тебя что-то на зубах.

Услышав слова Сяонуань, все уставились на зубы Сюэтин. Замечание Сяонуань звучало так невинно. Лэй Ле не сдержался и улыбнулся: его жена дала достойный отпор хозяйке. Он не ожидал, что она в такой неловкой ситуации одной репликой сразит наповал бывшую однокурсницу. А Ша Сюэтин не могла понять, сказано это с умыслом или нет.

В институте Ша Сюэтин вечно была недовольна едой. Даже в столовой, где за три юаня подавали обед из двух основных блюд и супа, она любила не к месту возмутиться тем, что еда слишком жирная и несолёная. А бывало, со знанием дела рассуждала о том, что в таком-то ресторане жарят говядину не семь минут, как положено, а целых восемь. Это непрофессионально, да ещё и в списке блюд указывают как специальное предложение. Даже слово «меню» она произносила на английский манер. «Какой ужас! — восклицала она. — Обещают жарить семь минут, а на вкус — все восемь, да ещё и в меню рекламируют. Терпеть такого не могу!»

Блюда на столе Ша Сюэтин, видимо, можно было отнести к первоклассной кухне, ведь их доставили из пятизвёздочной гостиницы в дом, который мало чем отличался от отеля класса «люкс». Хотя кушаний было много, и самых разнообразных, Лэй Ле не наелся. Ему были не по душе эти изысканные яства, в них не чувствовалось любви хозяйки. В чём же эта любовь? Наверное, он был слишком придирчив. Может быть, его определение было не совсем точным, но он явно скучал по стряпне Вэнь Сяонуань. Блюда, которые приготовлены в результате проб и ошибок, иногда не удаются и выглядят невзрачно, зато пальчики оближешь, иногда получаются красивыми, но невкусными. Он не мог дождаться, когда этот званый ужин наконец закончится и они отправятся на другой конец Пекина, вернутся к себе в квартиру, к своей домашней еде.

* * *

По дороге ветер развевал длинные неухоженные волосы Вэнь Сяонуань. Лэй Ле украдкой любовался женой. Ему нравились её бледная кожа, худощавое тело, чёрные волосы. Он вспоминал, как в больничной палате, придя в себя после приступа аллергии, она сказала: «Давай я сначала побуду твоей девушкой и подготовлюсь». Теперь они женаты уже несколько лет…

— Дорогой, как ты думаешь, я смогу приготовить такой же вкусный черничный пирог? — Вэнь Сяонуань прервала задумчивость Лэй Ле.

— Шутишь, что ли? Ты приготовишь намного вкуснее!

— Ты мне льстишь!

— Можно я кое-что спрошу? — Лэй Ле вдруг вспомнил.

— Да.

— Почему ты не призналась, что у тебя аллергия на арахис, а сказала, что не любишь его?

— Почему я должна говорить ей, что у меня аллергия? Кто она такая? Почему я должна раскрывать свои слабости? Вдруг она навредит мне? — Вэнь Сяонуань всплеснула руками.

— У тебя что, мания преследования?

— Может, и так. Тебе не показалось, что она не слишком доброжелательна?

— Ты почувствовала? Я-то думал, ты не догадалась! А ещё говорят, что ты не можешь за тебя постоять! Отчего сегодня ответила так резко?

— Я же её совсем не знаю, разве я была резка? Кроме того, она так выпендривалась: в доме надела эту драную накидку. Тепло ведь, мы же не у костра собрались. Она кривляка. Либо она очень сильная личность, сильная до сумасшествия, но я не специально задела её. Либо она очень слабый человек, а я не хочу обижать слабых, я им сочувствую. А ещё, зачем мне задевать твою бывшую девушку? Как говорится, предки сажают деревья, чтобы потомки наслаждались прохладой в их тени. Если бы она не исчезла из твоей жизни, разве я смогла бы появиться? Я её преемник, поэтому обижать её не буду, правда же?

Лэй Ле развеселился и почувствовал, что проголодался:

— Дорогая, давай придём и поедим? Я голоден!

— А? Неужели? Человек она, конечно, не очень, а вот еда была вкусной! Ты к моим кушаньям придираешься, неужели еда из пятизвёздочного ресторана тебе тоже не по душе?

— Мне она не показалась вкусной и оригинальной.

— Тут что-то не так. Если человек злой, значит, злой; если еда вкусная, значит, и вправду так. Не будь таким привередой, ешь что дают.

— Я как чувствовал, не надо было приносить с собой морковный торт, я бы его дома съел, — Лэй Ле вспомнил о позабытом десерте.

— Ладно тебе, пусть останется у хозяйки. Ты заметил, как она мало ела. Наверняка после ухода гостей набросится на мой морковный торт! Она точно обжора, иначе не была бы такой толстой. Точно тебе говорю, она всё подъедает украдкой!

В метро было столпотворение. В этом городе так много народу, что даже в выходные в вагоне не протолкнуться. В людском потоке Лэй Ле сжал руку жены, её ладони были мягкими и тёплыми.[49]

— Как тебе её дом? — спросил он.

— Такой большой, что даже боязно. Если не выложишь путь камешками, то не узнаешь, из какой комнаты пришёл. И потом, обставлен так примитивно.

— А я увидел этот огромный дом, и мне стало так неудобно перед тобой.

— Братец, где же твой романтизм? Ведь у неё нет таких зелёных дверей, как у нас! — Вэнь Сяонуань качнулась в вагоне вместе с толпой, и продолжила: — Хотя гардеробная у неё прекрасная! Ты не видел, прямо как у звезды, такая красота! Когда у нас будут деньги, у меня тоже будет такая!

— А если не будет денег? — Лэй Ле намеренно спросил, чтобы на всякий случай охладить её воодушевление.

— Не будет, так и ладно. Если одежды всего ничего, то о какой гардеробной может идти речь?

Равнодушный ответ Вэнь Сяонуань застрял в голове Лэй Ле, как рыбья кость в горле. Ша Сюэтин ведь тоже домохозяйка. Легко представить, как она каждый день ходит по магазинам, чтобы заполнить свою гардеробную, следит, чтобы служанка исправно выполняла свои обязанности, или же играет в карты, ходит в театр. Лэй Ле не имел никакого представления об образе жизни дам из высшего общества. Вэнь Сяонуань тоже не работает, она не любит соперничество и ненавидит, когда на неё давят. Ей нравится жить в своём мирке вместе с кошками. Давеча он злился из-за её никчёмности, а сегодня сам почувствовал себя в долгу. Хотя Сяонуань не похожа на других девушек, её отношение к жизни и сложнее, и проще. Но он её муж, он, по крайней мере, должен сначала обеспечить ей нормальный ремонт в спальной комнате, а уже потом обвинять её в том, что она бездарно проводит время. Возможно, через несколько дней он снова возненавидит эти её кулинарные курсы, или будет убеждать её найти работу, или же ни с того ни с сего заметит её сгорбленную спину перед компьютером, и это начнёт раздражать, но сегодня он будто бы разглядел у неё за спиной крылья. Вдруг раскрылось изящество её души и свободный дух, словно она парит в воздухе. Много лет назад, когда он добивался её внимания, она уже была такой. Сейчас она всё та же. Если только сама суть её не изменится, она станет его сокровищем.

От станции метро до дома нужно было проехать ещё две остановки. Лэй Ле предложил пройтись пешком, Сяонуань молча кивнула. Эта широкая и прямая дорога тянулась далеко-далеко, будто уходила в бесконечность. Через пару километров будет их родной дом, пусть и с черновой отделкой.

Перевод А.А. Никитиной

Ван Тянь ПОМНЮ ВРЕМЯ, КОГДА УХОДИЛИ В ПОХОД[50]

За несколько месяцев до того как попасть в больницу, Юнмин начал свои поиски, в которых смешивались явь и бред. Часто в такие минуты его действия были вполне конкретными. Невзирая на солидный возраст и целый букет болячек, он пускал в ход всё, что пока ещё было в его арсенале: палочку, фонарь, свои подслеповатые глаза, дрожащие ноги, и во всеоружии направлялся в знакомые и незнакомые места на какие-то поиски. На первый взгляд, эти места казались вполне обычными, но было в них и что-то мистическое. Например, заросли бурьяна вокруг уже засохшего сливового дерева в западной части небольшого парка или, например, унылый, сырой угол за дверью уличной мастерской. Степень знакомства с конкретным местом зависела от обстоятельств. Иногда он направлялся по уже проторённому пути, приходил туда снова и снова, пока ему вдруг не открывалось удивительное видение. Прямо перед его глазами появлялось чудесное свечение, и в необычном преображении дерева он вдруг мог увидеть лицо, которое привиделось во сне, при этом всё вокруг искрилось ярким светом, излучая животворящую энергию Нового мира. Никто не знал, что именно он ищет, однако если он что-то находил, то это сразу бросалось в глаза — об этом говорил его странный взгляд и потерянный вид. Окружающие не обращали на это внимания, притворяясь, что одобряют его бесполезные и безвредные действия.

Что же такого он мог найти? В его возрасте всё только убывает, путём математического вычитания всё непрерывно сходит на нет, будь то безмятежность или воспоминания.

И всё-таки, вернувшись из больницы, Юнмин стал вести себя намного спокойнее и, уподобившись тени, крепко-накрепко прилип к Наньянь. «Янь, Янь», — его зов слышался уже не один десяток лет, естественно в отсутствие посторонних ушей. При детях он звал её «Наньянь», а в разговорах с соседями — «наша малышка Цзян». Она ведь была младше его, так что прозвище ей вполне подходило. Когда он обращался к ней, его лицо уже ничего не выражало, да и голос стал совсем тихим, вся сила была во взгляде, который, наоборот, стал более цепким.

От него осталась лишь пара глаз — две узенькие тропки, по которым можно было проникнуть в его безбрежный мир. Наньянь уселась вместе с ним на балконе погреться на солнышке. Пристроившись рядом, она легонько поглаживала своими старческими в пятнышках руками его дряблую шею. Она просто сидела, но для Юнмина это было наивысшим наслаждением, он медленно перевёл изучающий взгляд на лицо Наньянь, долго-долго смотрел на неё, а в его глазах постепенно проступало смятение. Наньянь догадалась, что он снова принялся за свои поиски.

Теперь он нащупывал другой путь. Ведь в кладовых памяти столько неприметных уголков, и если туда заглядываешь не часто, то когда-то знакомые места могут порасти сорняком, стать сырыми и мрачными. Но, говоря о копании в мозгах, то этот процесс, несмотря на всю его доступность, всё-таки более трудоёмкий. Хождение по запутанным тропам воспоминаний сопровождается постоянным риском напороться на неприятности. Обычно Юнмин, словно трусливый ребёнок, нуждался в поддержке, поэтому и теперь он инстинктивно затянул своё: «Янь, Янь».

Наньянь крепко сжала его руку, она была его далёкой родиной, его надёжным кровом. И главным для Юнмина было ощущение её тепла в этом огромном мире, который существовал лишь, пока она находилась рядом. Его рука ответила крепким пожатием: для Наньянь это был очередной знак беззвучной просьбы Юнмина. Сам он немногое мог накопать в своей памяти, Наньянь должна была помочь ему.

— Ну, хорошо, хорошо.

Её повествованию обычно предшествовали успокаивающие интонации, словно происходила настройка инструментов перед концертом. Она, кажется, уже миллионы раз повторяла одни и те же слова. Если бы всё сказанное изложить в письменном виде, то под это сочинение можно было пустить целый бамбуковый свиток, а если всё это представить в образе человека, то он вышел бы старше их обоих, вместе взятых. При изложении ход событий упрощается, пересказывая историю жизни круг за кругом, уже сложно определить, где начало, где конец, за долгие годы всё меняется бесконечное количество раз. В течение многих лет она снова и снова повторяла одно и то же, и уже чувствовала некоторую неловкость. Он же оставался её единственным слушателем и каждый раз проявлял такое неподдельное внимание, точно рассказ был о ком-то другом.

— Мне судьбой было предначертано всю жизнь заботиться о тебе. Я это поняла с первого взгляда.

Заурядные обстоятельства «первого взгляда», пройдя долгий путь постоянных воспоминаний со времён жаркого лета 1948 года, превратились уже в далёкие неясные отголоски. Полевой госпиталь, о котором пойдёт речь, был развёрнут в местечке под названием ущелье Золотого дракона. Прекрасно замаскированный в горах, он утопал в благоухании диких акаций и безумном стрекотании цикад, и если бы не огромное количество раненых, то здешний пейзаж казался бы живописным. Госпиталь не менял своего месторасположения, однако в ходе напряжённых военных действий он оказывался всё ближе и ближе к линии фронта. В тот день раненых поступило особенно много, вмиг все койки в палатах оказались заполнены, у входа не протолкнуться, всё вокруг сливалось в красно-белую картину, озвученную стонами. Кому-то так и не удавалось дождаться места, в таком случае после осмотра врач молча качал головой и просил солдат унести умершего на носилках на задний дворик, где таких укладывали в ряд для последующего захоронения. Что касалось раненых, они вели себя смирно и соблюдали порядок, стояли, не нарушая очереди, все как один с перебинтованными головами, а если не хватило бинтов, просто прикрывали раны листьями.

Наньянь с тазиком вышла из госпиталя, чтобы вылить окровавленную воду. Её передник и красный крест на левом плече, словно зияющие раны, сплошь пропитались кровью. Красные пятна уверенно занимали всё новое пространство, словно не хотели иметь дела ни с каким другим цветом. Слив воду в отведённую канаву, Наньянь отряхнула руки и, осторожно распрямив кулачки, тыльной стороной вытерла со лба пот, убирая назад прилипшие волосы. В этот момент она увидела возле «того ряда» сидящего на корточках человека в военной форме, он приподнимал с лиц солдат повязки или листья, после чего возвращал их на место.

— Кого-то ищешь? — спросила Наньянь.

Молодой человек вздрогнул всем телом, словно наткнулся на воскресшего из мёртвых, резко поднялся, испуганно посмотрел на Наньянь и, пошатываясь, побежал прочь. Он был настолько поглощён своим занятием, что, внезапно потревоженный, совсем растерялся. Единственное, что ему пришло в голову, это убежать. То был солдат с испуганными глазами на смуглом широком лице. Солдат, которому в этой жизни ещё не хватало опыта за пределами поля боя.

Ничего особенного это первое впечатление, расписанное в романтичных красках, не представляло. Можно даже заключить, что судьбоносность встречи, которую Наньянь вкладывала в свои слова «с первого взгляда», никак себя не проявила. Во всяком случае, в тот раз ничего у неё в душе не шевельнулось, и очень скоро она позабыла про это.

Через два дня она снова увидела его на том же месте, как и в прошлый раз, он осматривал умерших. Не окликая его, Наньянь наблюдала, как он осторожно, точно боясь потревожить боевых товарищей, приподнимал с их лиц повязки и, посмотрев, так же аккуратно возвращал их на место, попутно поправляя на солдатах одежду. На шее сзади чуть проступал шрам, похоже, его задело осколком снаряда, и теперь этот рубец размером с ноготь мелькал при каждом движении мышц. Глядя на это, Наньянь вдруг ощутила, что у неё зачесалась шея.

Завершив свои поиски, молодой человек поднялся, обернулся и увидел Наньянь. Как же она выглядела в тот момент? Каждый раз, доходя в рассказе до этого места, она начинала расспрашивать Юнмина. Используя всевозможные намёки, она старалась подтолкнуть ход его мыслей, пытаясь вызвать приятное воспоминание. Как бы то ни было, он должен был вспомнить, ведь тогда он уже не обратился в бегство, а, напротив, внимательно посмотрел на Наньянь.

Перед ним стояла санитарка с двумя жидкими короткими косичками, над её заострённым подбородком нависала марлевая повязка. Вероятно из-за худобы, её глаза казались невероятно большими, а обрамляющие их ресницы при каждом взмахе отбрасывали густые тени. Можно сказать, это были лучшие годы Наньянь. И пусть на ней была всего лишь мешковатая военная форма, и пусть она с утра до вечера не снимала с лица повязку, и пусть даже сама она не выделяла себя среди других сослуживиц, однако ничто не давало повода усомниться в её привлекательности, она словно пропиталась тонким ароматом диких горных акаций, который густо распространялся вокруг.

Наньянь очень трепетно относилась к этой части своего повествования, именно так она и должна была выглядеть. Возможно, из-за убедительного тона, а возможно, Юнмин действительно начинал что-то припоминать, но всякий раз, когда рассказ повторялся, он безошибочно реагировал именно на такое описание её внешности, что всегда очень трогало Наньянь.

— Ты кого-то ищешь? — снова спросила солдата Наньянь.

Однако, едва раскрыв рот, она пожалела, что задала такой вопрос.

На лице солдата появилось страдальческое выражение. Наньянь поняла, что он не то чтобы кого-то ищет, скорее он боится найти кого-то. Другими словами, он приходил сюда, чтобы получить отрицательный ответ. Он был таким непосредственным: сколько людей умирает каждый день на поле боя, и никто не знает, где их хоронят, и только часть умерших оказывается в госпитале.

Наньянь подумала об этом, но сказать не сказала. В глазах бойцов женщины были заносчивыми гордячками, которые держались обособленно. И уже одно то, что кто-то отваживался посмотреть в сторону женщины, пусть и не красавицы, было достижением. Если же взрослому мужчине при попытке сближения давали резкий отпор, у него надолго оставался неприятный осадок. Об этом рассказывала их главврач Юань, которая просила санитарок относиться к солдатам помягче. Несмотря на свои семнадцать лет Наньянь была девушкой понятливой.

— Тот, кого ты искал… точнее, тот, кого ты не хотел найти, как он выглядит? Я могла бы тебе помочь.

Сказав это, Наньянь совершенно не подумала, насколько наивной выглядит сама. Парень благодарно улыбнулся и снова посерьёзнел. Он замахал руками, провёл по лицу, словно пытаясь описать кого-то, в конце концов оставил эти попытки и просто сказал: «Он такой же, как я», после чего снова, как бы извиняясь, уставился на Наньянь. Они стояли совсем рядом, но в его взгляде было такое почтение к Наньянь, словно она была недосягаемым изваянием. Наньянь уловила скорбь в его голосе. Ну как ещё он мог описать кого-то? Практически все, кто сейчас ещё воевал или уже лежал здесь, похожи на него. Ну как тут кого-то найти? Вчера, сегодня, завтра, неважно, когда ещё, каждый день мелькают одни и те же лица, как уловить разницу? Наньянь вздохнула.

Так, можно сказать, и состоялось их знакомство. У них в госпитале лежал один важный начальник, никому не разрешалось выяснять его звание, должность или имя. И поскольку информация о нём считалась конфиденциальной, все привыкли называть его просто «начальник». А этот молодой солдат, будучи сержантом, отвечал за его охрану и безопасность. Начальник был нетерпеливым пациентом, чуть что, выкрикивал: «Сержант Ло! Сержант Ло!» Так ей стала известна его фамилия, но она никогда не интересовалась именем молодого человека, поскольку воспринимала его как часть начальника, а значит, и как часть тайны. А вот сержант Ло, напротив, исподтишка поглядывал на неё. И поскольку они уже дважды сталкивались, при очередной встрече он неизменно приветствовал её. В третий раз он вдруг обратился к ней по имени: «Цзян Наньянь!» В тот момент девушка, ухватив корыто с мокрыми простынями, собиралась отнести их сушиться на южный склон. Услыхав оклик сержанта Ло, она вдруг непонятно почему покраснела, но, совладав с собой, кивнула и, согнувшись, пошла прочь со своим тяжёлым корытом, перекосившим её фигуру.

На самом деле их встречи в госпитале нельзя было назвать содержательными, можно сказать, случайные столкновения. И если не считать встреч у «того ряда» погибших, то хватило бы пальцев одной руки, чтобы пересчитать их все. Пару раз они искали вместе. Подсев к трупам с разных сторон, Наньянь приподнимала с лица умершего покрывало, а сержант Ло после внимательного осмотра заключал: «Не он». Тогда она накрывала труп и переходила к следующему. В госпитале Наньянь уже вдоволь насмотрелась на мёртвых, поэтому относилась ко всему спокойно. На этот раз они не нашли среди покойников знакомого сержанта Ло, так что он мог вздохнуть с облегчением.

Однако потом сержант Ло признал одного солдата. То был уже опытный служака, который в своё время научил его, зелёного новобранца, стрелять. Когда сержант Ло замер перед его трупом, Наньянь сразу всё поняла и тихонько отошла. Через некоторое время она отправилась за лекарствами и снова оказалась на заднем дворе госпиталя. Сержант Ло по-прежнему был там. Осторожно и в то же время старательно он приводил умершего товарища в божеский вид, убирал сухие былинки, поправлял съехавшую на бок голову. Так он и сидел, преклонив колени, плечи его то и дело вздрагивали в беззвучном плаче, небольшой шрам на шее тоже подёргивался. Словно в бреду, Наньянь подошла к нему и слегка прикоснулась к его шраму своими загрубевшими руками. И тут у неё защемило сердце: она ощутила, как под кожей рубца идёт кропотливый процесс затягивания раны, мощный кровоток, чуть щекоча, стремительно проходил прямо под её пальцами. Эти грёзы средь бела дня прервал резкий порыв ветра, и её бросило в холодный пот! Да-да! Ей действительно хотелось его погладить! Погладить кожу мужчины! Её захлестнуло чувство неодолимого стыда, перед которым она оказалась совершенно бессильной.

Чтобы наказать себя за преступные мысли в последующие несколько дней Наньянь работала не покладая рук. Избегая разного рода случайных встреч с сержантом Ло, в душе она всё-таки нашла вескую причину, чтобы увидеться с ним: следовало оставить ему шанс под предлогом, что и сама она будет разыскивать своих боевых товарищей.

Обстоятельства изменились, подобно внезапному дождю в горах. Приближался решающий бой. Когда сержант Ло нашёл Наньянь, до его отъезда осталось лишь двадцать минут. Услышав это конкретное «двадцать минут», Наньянь подняла голову и почувствовала напряжение, исходящее от стоящего перед ней сержанта. Юность, которая пришлась на его годы и таких, как он, была вся перековеркана. Каким же тесным казался этот холст размером в двадцать минут, чтобы успеть до мелочей запечатлеть на нём все сокровенные чувства! Однако сейчас в его взгляде не было обычной подавленности, напротив, от него исходила твёрдая решимость. Ему предстояло вместе с начальником срочно отправиться на передовую для ответственного сражения. Начальник уже написал простое и сдержанное прощальное письмо с просьбой передать его родным. Сержант Ло не сказал, написал ли он такое письмо, но во всяком случае на его лице лежала печать прощания.

Двадцать минут — не время для долгих прозрачных намёков, поэтому волна чувств, сопровождавших скорую разлуку, тут же выплеснулась наружу, и сержант Ло, точно вступая в ряды партии, торжественно посмотрел на неё и сказал:

— Моё имя Ло Юнмин.

Никогда в жизни ей не забыть выражения его глаз. Казалось, они говорили: «Запомни меня, запомни меня!»

В них чувствовалась такая пронзительная мольба. Возможно, всё дело было в симпатии к Наньянь, а может, просто, кроме неё, он не нашёл никого, чтобы довериться, ведь неизвестно, кому из солдат суждено выжить в бою. А в госпитале, по сравнению с линией фронта, где градом сыпались пули, было всё-таки спокойнее. Сержант Ло пообещал, что если с ним всё будет в порядке, то он обязательно найдёт Наньянь. Если же ему суждено умереть, тут были два пути. В случае смерти на поле боя ему ни на что рассчитывать не приходилось. Но если ему посчастливиться умереть в госпитале, на глазах у Наньянь, как солдатам из «того ряда», то он желал, чтобы она позаботилась о нём. Как бы то ни было, до Наньянь дошло главное, что он хотел донести: «Дождись меня».

Пожалуй, все расставания перед боем похожи: прощаются друг с другом товарищи, прощаются любимые. Однако Наньянь не могла сказать наверняка, кем именно были они друг для друга. Как-то и слов у них подходящих не находилось… язык не слушался, всё перевернулось. Она чувствовала себя опустошённой и одеревенелой, и ей пришлось отпустить его просто так, даже не обняв. Сержант Ло медленно отступил на шаг, махнул на прощание рукой и вдруг в этот торжественный момент решился. Расстегнув ворот гимнастёрки, он вынул из-за пазухи миниатюрную яшмовую подвеску и порывистым движением сунул её в руку Наньянь. Он ничего не сказал, но вся скорбь сосредоточилась в его глазах, яшмовая подвеска, хранившая тепло его тела, обожгла пальцы Наньянь, которая, остолбенев, стиснула её в кулаке. Неожиданно всё в ней затрепетало, она никак не могла совладать с собой.

Сержант Ло протянул обе руки и крепко сжал руку Наньянь. Затем кивнул, потом ещё раз и поджал губы, чтобы не дрожали. Порыв ветра — и в следующий момент, когда Наньянь подняла глаза, она увидела лишь удаляющийся силуэт сержанта Ло. Небольшой шрам на его шее подрагивал, вызывая жалость.

* * *

Полевой госпиталь переехал, фактически его разделили на несколько санитарных отрядов, которые, в зависимости от ситуации, посылали в разные точки. Наньянь всегда находилась под началом главврача Юань. Двадцатишестилетняя Юань в глазах юной Наньянь была воплощением настоящей женщины. Она происходила из знатного рода, обладала превосходными манерами благовоспитанной девушки из высшего общества. Её короткие волосы были аккуратно заправлены за уши, открывая правильные черты лица — глаза, брови и точёный носик. Когда она смеялась, то лишь слегка приоткрывала рот, а улыбалась просто глазами. Да и в работе ей не было равных. Руководя медперсоналом всех рангов, она чётко организовала приём больных и раненых, постановку диагнозов и проведение всевозможных операций. С её появлением, казалось, сразу разворачивался небольшой госпиталь. Наньянь полагала, что настоящая женщина должна быть именно такой.

Муж Юань, по фамилии Юй, был заместителем комиссара дивизии. Раньше Наньянь практически не видела его, но потом пару раз встречала в санчастях во время обхода больных. У Юя был широкий подбородок и ввалившиеся щёки, что всякий раз огорчало Юань. Когда супруги общались наедине, то о делах говорили немного, только в общих чертах, как считала Юань, «чтобы муж не сболтнул ей что-нибудь лишнее». Юань, любя, жаловалась: «Выходя за замуж, я знала, что о покое придётся забыть».

Единственным существом, за которого они оба больше всего переживали, была их дочь. Двухлетняя Янъян находилась в армейском приюте, в тылу, так что на какое-то время маму ей заменили воспитатели. Если у Юань появлялась свободная минута, она обращала свой немигающий взгляд куда-то вдаль.

Что такое любовь? Это когда болит душа за того, кто похудел, это беспокойство за того, кто находится где-то далеко.

Мало-помалу у Наньянь появились подвижки в личной жизни. В период сравнительного затишья до неё вдруг дошли слухи, что о ней справляется какой-то начальник. Несмотря на всю деликатность слова «справляться», женщины прекрасно понимали, что именно за этим кроется. Юань разведала, кто этот начальник, выяснила его фамилию и должность. С заговорщическим выражением лица она улыбнулась и спросила Наньянь, хочет ли она узнать больше. Если да, можно продолжить разговор.

Наньянь молчала. Она не то чтобы стеснялась, она действительно не знала, как ей поступить, поэтому в свою очередь спросила:

— А нужно ли мне это?

Это развеселило Юань.

— Ты уже взрослая девушка, — ответила она, — так что решай сама!

— А как мне узнать, когда стоит развивать отношения, а когда нет? — снова задалась вопросом Наньянь.

Эта недотёпа озадачила Юань, которой пришлось объясниться общими фразами:

— Если у тебя ещё нет никого, кто пришёлся бы по душе, то можно попробовать.

Однако эти её слова породили лишь новый вопрос со стороны девушки, которая выросла на глазах Юань:

— А как понять, по душе или не по душе?

Пристально глядя на эту погрязшую в сомнениях семнадцатилетнюю санитарку, Юань сразу всё поняла. Она мягко спросила:

— Наньянь, у тебя кто-то есть?

Этот вопрос словно сорвал одну из заслонок на сердце всегда уравновешенной Наньянь. Не в силах справиться с нахлынувшими чувствами, она опустилась на пол, уткнулась в колени, закрылась руками и разрыдалась во весь голос.

— Я не знаю, не знаю…

В тот холодный вечер укрытая тоненьким одеялом главврач Юань разузнала самую сокровенную тайну, которую ей сквозь слёзы поведала Наньянь. Юань припомнила того паренька, которого лежавший в госпитале начальник подзывал к себе не иначе как «сержант Ло», она даже смогла вспомнить, как он выглядел. Рассказывая о нём, Наньянь нежно поглаживала яшмовую подвеску, которую она всегда носила с собой, и которая теперь хранила тепло её собственного тела. Взгляд её был устремлён вдаль, а уголки губ чуть растянулись в улыбке. Глядя на её лицо, Юань сразу всё поняла. Она решила более не тревожить её и о том начальнике, что «справлялся» о ней, больше не вспоминала.

Спустя два месяца в горах состоялось небольшое сражение, которое впоследствии стали именовать операцией в ущелье. Несмотря на скромный размах битвы, неприятель прорвался прямо в командный пункт на линии фронта, где оказалось сразу несколько важных командиров. То была упорная и яростная схватка. Наньянь находилась тогда в санчасти в семи километрах. Главврач Юань, захватив помощников, направилась в ущелье. К вечеру второго дня она возвратилась, из-за бессонной ночи её глаза покраснели, лицо стало серым, волосы покрылись слоем пыли, вся одежда пропиталась едким запахом пороха. Все были заняты своими неотложными делами, завидев её, врачи только качали головами. На все расспросы она, прикрывая от изнеможения глаза, отвечала: «Командование отступило, но… с ужасными потерями».

Когда Юань увидела Наньянь, в глазах главврача появилось странное выражение. Подсознательно она окликнула её, Наньянь обернулась, а Юань, уставившись на неё, помедлила, после чего расстроенно сказала:

— Да нет, ничего, ступай по своим делам.

Такое странное выражение лица… потом Наньянь старалась припомнить его и осознать, что бы это значило. Но в тот момент им и вправду было не до разговоров, так что она и отреагировать как следует не успела.

* * *

— Если бы Юань не погибла, я не стала бы снова и снова вспоминать то её выражение лица, — объясняла Наньянь Юнмину.

Уголки её глаз покрывала густая сеточка морщин, но лёгкая улыбка по-прежнему трогала за душу. Только постигший суть жизни человек может улыбаться, говоря о смерти. Солнце мало-помалу садилась, жара спряталась за густыми облаками. Наньянь сходила в комнату за пледом для Юнмина. Она тщательно укутала его, расправив все складочки. Задержавшись у его шеи, она инстинктивно погладила её, отчего Юнмин легонько вздрогнул.

* * *

Юань погибла неожиданно. И хотя все люди гибнут неожиданно, главврача Юань, по мнению Наньянь, нельзя было приравнивать ко всем, ведь девушка считала её богиней. Но оказалось, что богини тоже умирают, и происходит это совершенно неожиданно.

Вскоре после той операции в ущелье Юань возглавила группу по транспортировке раненых с поля боя. На свою беду, она наступила на мину. Секунда — и мощный взрыв с разлетающимися комьями земли стал последней церемонией прощания с ней. Наньянь никогда не забудет, как после взрыва рванулась вперёд и увидела Юань, которая, скорчившись, лежала на разорванной в клочья земле. Наньянь отчаянно зарыдала и бросилась к раненой, попыталась осторожно пере вернуть. Вдруг прекрасные глаза Юань посреди кровавого месива широко раскрылись. Она убедилась, что перед ней Наньянь, да, это точно она — слава тебе, Господи, как хорошо, что это Наньянь, — и тогда из последних сил произнесла:

— Не жди… тот сержант Ло… он погиб… в ущелье, я сама видела… не смогла тебе сразу сказать…

Наньянь словно ударило током, её пронзила такая боль, что всё внутри онемело. Юань говорила с трудом, у неё был ещё важный наказ, предсмертный наказ, который потряс Наньянь. Собрав последние силы, Юань заговорила:

— Наньянь, ты хорошая девушка, пообещай мне, что выйдешь замуж за Юя и вместо меня вырастишь Янъян. Ты справишься…

От этих слов Наньянь вконец растерялась, не зная, что сказать. Между тем дыхание Юань ослабевало, но губы ещё продолжали двигаться. Девушка приблизила ухо к этим уже бессильным губам и услышала последние слова Юань:

— Умоляю тебя.

Наньянь разрыдалась, слёзы лились рекой, она изо всех сил кивала головой.

Следующие полмесяца шли проливные дожди, да такие, что казалось, горы вот-вот сровняются с землёй. То был самый тяжёлый период в жизни Наньянь. Ведь она неожиданно потеряла сразу двух человек, которым могла довериться, двух… родных людей. Всегда улыбчивая, она вмиг переменилась, и теперь если вдруг выдавалась свободная минута, она сидела скрючившись, готовая вот-вот расплакаться.

Девушка чувствовала, что осиротела.

Когда дожди прекратились, в госпитале появился заместитель комиссара Юй, он пришёл, чтобы забрать нехитрые пожитки Юань. Наньянь в это время стирала во дворе, увешанном простынями, бинтами, одеждой. Сохнущие вещи покачивались на слабом ветерке, распространяя вокруг запах свежести. Погруженная в свои мысли, Наньянь вдруг подняла голову и краем глаза увидела Юя, который стоял за сушившейся простынёй. Он похудел ещё сильнее, под глазами нависли тяжёлые мешки. Едва их взгляды встретились, он поспешил отвести взор и сконфуженно опустил голову.

Девушка сразу всё поняла. Проницательная Юань наверняка ещё при жизни остановила свой выбор на Наньянь и, скорее всего, обсуждала с мужем, что в случае её гибели эта девушка станет достойной заменой.

Наньянь прикрыла лицо локтем и беззвучно заплакала — у неё не было выбора.

Вскоре после той битвы войска постепенно стали пробиваться на занятую врагом территорию, приближался решающий бой. Во время передышки, когда санчасть стали переформировывать и Наньянь приготовилась к отправке на передовую, её вдруг разыскал Юй. Они встретились в бамбуковой роще, временно служившей местом для палаток, Юй с усилием произнёс:

— Юань говорила, что ты… сможешь полюбить Янъян, сможешь позаботиться о ней…

За этой фразой скрывалось очень многое, однако её нельзя было расценить как исходящее от мужчины предложение женщине. Речь шла об исполнении двумя бойцами последней воли погибшего соратника. Этой ситуации соответствовало не выразимое словами торжественно-печальное настроение. Уже готовая к такому повороту событий, Наньянь, проглотив подступивший к горлу комок, кивнула, тем самым выражая своё согласие. Юй, похоже, почувствовал облегчение и добавил:

— Руководство дало установку всех домочадцев переправить в тыл, вместо того, чтобы быть с бойцами. Ты пока собери вещи и дожидайся завтрашнего дня. Когда будут готовы документы, я пришлю за тобой человека, он доставит тебя в тыл, где тебе подберут работу воспитателя или учителя.

Сказав это, Юй развернулся и пошёл прочь. Наньянь так и осталась стоять, где стояла, не в силах поверить, что вот так запросто была определена вся её дальнейшая судьба. Всё прошло как во время устройства на работу, по-военному разумно и рационально. Она понимала, что Юй торопился быстрее всё уладить перед решающим боем. Он не хотел подвергать её риску, зная, что только в тылу она будет в безопасности.

То был её последний вечер в санчасти. И хотя она, как обычно, занималась своей работой: ухаживала за ранеными, подносила лекарства и воду, помогала во время операций, едва у неё появлялась свободная минута, глаза её гасли, тело становилось ватным и она была похожа на призрак, который бредёт куда ни попадя. Привычные фронтовые будни близились к концу, она пока не знала, хорошо это или плохо. Это следовало бы отметить чем-то вроде новогоднего фейерверка. И пусть бы яркие огни вспыхнули только на мгновение, она навсегда сохранила бы в памяти этот миг. Но никому не было до неё дела. Никто не понимал эту девушку, которая уже завтра станет членом семьи заместителя комиссара.

Но, похоже, Небеса сжалились над ней. В решающий момент в её жизни вспыхнул-таки фейерверк. В их санчасть постоянно поступали раненые, и эта ночь не стала исключением. И вот ближе к полуночи к ним явился боец с раненым на спине. Опустив его на землю, он с трудом перевёл дух. Заместитель главврача только-только отправился прилечь, но, услышав о раненом, набросил одежду и вышел. Осматривая бойца, он спросил пришедшего солдата, что случилось с его товарищем. Тот, с трудом дыша, ответил:

— Я его не знаю, мы случайно обнаружили его в горном ущелье, когда переносили припасы. Наш командир, увидав, что раненый ещё дышит, попросил меня доставить его в санчасть. — Вытирая пот, солдат поспешил распрощаться: — Ну хорошо, человека я вам доставил, мне нужно уходить. — Он развернулся и широким шагом пошёл прочь.

Доктор заметил поблизости стоявшую в оцепенении Наньянь и окликнул её:

— Подойди сюда, поможешь!

Девушка, опомнившись, поспешила на помощь и поднесла поближе походный фонарь. Свет упал на лицо раненого, и тут же, словно проявленная фотоплёнка, перед Наньянь отчётливо проступил конкретный образ!

Она, не веря своим глазам, даже оттолкнула доктора и обхватила руками голову раненого, чтобы повнимательнее разглядеть его. Такие знакомые брови, нос, рот… это он! Он! Сержант Ло! Ло Юнмин!

У неё вдруг свело спазмом желудок и всё тело пронзила неудержимая дрожь. Он не умер. Он не умер! Она ведь дала обещание, что дождётся его, а теперь выходило так, что она должна была выйти замуж за другого. Наньянь не поспевала за потоком нахлынувших мыс лей, но одно она поняла точно: он вернулся.

Ло Юнмин лежал без сознания. Проведя осмотр, врач сказал, что у раненого многочисленные повреждения. Наибольшие опасения представляла гематома на голове, из-за чего невозможно было оценить серьёзность ранения. Скорее всего, он разбился, упав с обрыва.

Доктор был так встревожен, что Наньянь решила дежурить у постели раненого. Она перенесла его поближе к окошку, чтобы на его лицо падал лунный свет, тогда, даже если внутри станет темно, она сможет ясно видеть его черты. Долго-долго она не отводила глаз, никогда раньше девушка не осмеливалась так прямо смотреть на него — на человека, которого потеряла и обрела вновь. Долгая тоска, душевные муки, обиды — всё это вместе наконец одолело сдержанность и робость Наньянь. Когда забрезжил рассвет, она проснулась и поняла, что лежит плечом к плечу с раненым. Никогда раньше ей не было так хорошо. И она твёрдо знала, что ничего подобного не испытает, довелись ей выйти замуж за Юя.

* * *

— А как же Юй… он ведь пришёл потом? — Укрытый пледом Юнмин поёжился, явно давая понять, что ему стыдно.

Да уж, наверняка ему было совестно, ведь он увёл у заместителя комиссара будущую жену. Ох уж эти мужчины, с одной стороны, хотят обзавестись близкой подругой, а с другой — стремятся к справедливости. Спрашивается, где же золотая середина?

— В полдень появился старина Юй. Он пришёл за мной, чтобы оформить бумаги, но я уже решила никуда не ехать. При этом я не чувствовала себя виноватой. В душе я даже негодовала на главврача Юань, которая ради спокойствия Юя обманула меня, сказав, что ты погиб. Ведь я чуть не вышла за него замуж, представляешь, ещё чуть-чуть — и…

Наньянь улыбалась, снисходительно принимая такую шутку судьбы. В конце концов, за долгие годы она простила Юань, ведь и сама она была женщиной. А женские мысли во все времена одни и те же, и видны они, как на ладони, поэтому разгадать их большого ума не требуется.

За палаткой в зарослях бамбука Наньянь, обливаясь слезами, поведала Юю истинное положение дел. Она знала, что он уже подготовил свидетельство, договорился с солдатом, чтобы доставить её в тыл. Она была огорчена, что стала причиной стольких хлопот, но сбивчиво повторяла:

— Всё это время я ждала его, я всё время ждала его возвращения. Юань сказала, что он погиб, и я считала, что это так. Но он не погиб, он вернулся…

Юй растерянно глядел на Наньянь, меж его бровей залегла глубокая складка, отражавшая ощущение «близкой потери». Из путаной речи Наньянь он понял, что сердце девушки принадлежит другому. И на её любовь уже не стоит рассчитывать.

Пока он стоял и молча слушал её, к ним подбежала санитарка и, сияя от радости, сообщила:

— Наньянь, твой раненый, он очнулся!

Услыхав это, девушка забыла про всё на свете и со всех ног бросилась в палатку. Юй, поколебавшись, последовал за ней.

Перед койкой уже стояли замглавврача и сразу двое медсестёр — редкий случай. Все заметили что-то необычное в поведении Наньянь и поняли, что раненый был человеком важным, по крайней мере, по словам Наньянь. Едва она вошла в палату, все тотчас расступились, и девушка увидела смуглое широкое лицо сержанта Ло, который сидел на своей койке. Распахнув глаза, словно что-то вспоминая, он растерянно посмотрел в её сторону. Шаг за шагом она подходила всё ближе, он же всё силился что-то вспомнить, и даже когда она оказалась рядом с ним и посмотрела прямо в глаза, он по-прежнему выглядел безучастным.

В палатке вдруг повисла тишина — не слышно было стонов, утих доносившийся из леса щебет птиц, казалось далее, все затаили дыхание. В тот момент обращённые друг на друга взгляды молодых людей наполнились сомнениями, и заместитель главврача, вздохнув, произнёс:

— Наньянь, хотя его ранение не представляет опасности, память он потерял и теперь даже не в силах вспомнить, кто он такой.

Сказать, что это было настоящим ударом, значит, ничего не сказать. Слёзы потоком хлынули из глаз Наньянь. Она уткнулась головой в край кровати и зашлась рыданиях. Он вернулся, но сердце его опустело! Все его воспоминания стёрлись, подобно тому, как прибой стирает следы на песке. Где уж теперь ему вспомнить медсестру из полевого госпиталя? И как ему осознать страдания Наньянь?

Никогда раньше девушка не была в таком отчаянии. Окружающие были не в силах её успокоить. Юй ещё сильнее сдвинул брови, он пристально посмотрел на сержанта Ло, потом медленно подошёл к нему и тихо спросил:

— Есть ли при тебе какая-нибудь вещь, которая помогла бы определить, кто ты?

Сержант Ло задумался, после чего с трудом стал ощупывать себя раненой рукой. Медленно он извлёк из кармана потрёпанный, заляпанный кровью блокнот и передал Юю, вокруг которого сразу столпился народ. Тот полистал блокнот, но это сплошь были записи политического содержания, типа правил и уставов народной армии, блокнот раненого ничем не отличался от блокнота любого из солдат. Единственной зацепкой оказалось написанное на обложке имя: До Юн… Последний иероглиф скрывало пятно крови.

— Его имя Ло Юнмин, — обращаясь к присутствующим заявила Наньянь, которая, перестав рыдать, вытирала красные от слёз глаза.

Юй по-прежнему сомневался:

— Чем ты можешь это подтвердить? Недавно ты говорила, что он был сержантом при взводе охраны, который послали в командный пункт на передовую. Но, насколько мне известно, практически все солдаты этого взвода погибли, а тех, кто остался в живых, оттуда эвакуировали вместе с командирами. А с этим солдатом… что могло случиться с ним?

Смутившись, Наньянь задумалась, после чего резко откликнулась:

— А я-то откуда знаю, может, его раненого спас кто-нибудь из крестьян? В любом случае я знаю, что это Ло Юнмин! Да и на блокноте написано его имя!

Парень, которого назвали Ло Юнмином, вдруг поднял руку, все посмотрели на него. Оказалось, он ещё кое-что обнаружил — висевшую на шее яшмовую подвеску. Увидав подвеску, Наньянь разволновалась и вытащила из-за пазухи точь-в-точь такую же. В соединённых вместе камешках проступило изображение двух драконов с огненным шаром — оказывается, две подвески вместе составляли цельную картинку.

То, что подвески оказались частями единого целого, вызвало тяжёлый вздох собравшихся, теперь всё было более чем очевидно. Все, кроме Юя, сочувственно смотрели на молодых людей. А тот, возвращая Ло Юнмину блокнот, посмотрел ему прямо в глаза и сказал:

— Если что-нибудь вспомнишь, сразу сообщи мне, хорошо?

После того, как ушёл Юй, все остальные также поспешили разойтись по своим делам. Заместитель главврача отозвал Наньянь в сторонку и, запинаясь, произнёс:

— Наньянь, ты должна хорошенько подумать, может ли у тебя что-то быть с этим Ло… Ло Юнмином? Он — сержант, ему, по уставу, прежде чем жениться, следует дослужиться до комбата. Это сколько тебе ждать придётся? Ну, и к тому же ведь он… он уже ничего не помнит из того, что было раньше. Есть ли смысл в таких жертвах? На мой взгляд, заместитель комиссара Юй — человек не плохой, кроме того, это предсмертное желание главврача Юань…

Наньянь подняла голову и серьёзно посмотрела на доктора, одним взглядом давая понять, что разговор закончен. Он чуть помедлил и со вздохом сказал:

— Ну хорошо, думай сама.

Наньянь нечего было обдумывать, она уже приняла решение, которое избавляло её от душевных терзаний, связанных с мыслями о разлуке с любимым. Сначала она заполучила сердце молодого человека, потом потеряла его, и сейчас, когда возлюбленный возвратился, она заново должна обрести его любовь, больше она не намерена терять ничего! В эти суровые военные будни, когда человеческая жизнь висела на волоске и каждый прожитый день считался за счастье, как можно было поступиться любовью?

* * *

— И вот с тех самых пор, — продолжала Наньянь, светясь от счастья и поглядывая на обалделого Юнмина, — я взяла себе за правило каждую свободную минуту приходить к тебе и рассказывать о нашем прошлом. Рассказывала, как мы познакомились. Помнится, тебя поразило, что местом нашей первой встречи был задний двор, где лежали трупы. Я также поведала, как мы полюбили друг друга, а ещё как в момент разлуки ты отдал мне половинку яшмовой подвески…

* * *

Тогда же у неё появилась ещё одна привычка: перебирая в памяти те чудесные моменты, она непроизвольно протягивала руку к шее Юнмина и принималась поглаживать её. Тот небольшой шрам уже исчез, его заменил более глубокий рубец от гранатного осколка. Каждый раз, когда девушка дотрагивалась до этого места на его шее, Юнмин невольно вздрагивал.

— Щекотно? — нежно улыбаясь, спрашивала Наньянь.

Её взгляд искрился, а когда она, давая себе волю, широко улыбалась, на её глаза наворачивались слёзы. Этим полным надежды взором она пыталась заглянуть в самую глубь Юнмина. Глядя на него долго и неотрывно, она словно хотела протоптать в его душе тропинку, которая вывела бы его на путь воспоминаний.

Дела у Юнмина мало-помалу пошли на поправку, это касалось как физического, так и душевного состояния, которое намного улучшилось. Однажды Наньянь сидела с ним рядом и чинила его гимнастёрку. Прокладывая стежок за стежком, она так сосредоточилась на шитьё, что совсем не заметила, как, затаив дыхание, за ней наблюдает Юнмин.

— Наньянь… — он позвал её.

Наньянь подняла голову и посмотрела прямо ему в глаза. На неё был устремлён полный нежности взор, в котором выразилась готовность к переменам и мужество человека, отрезавшего путь к отступлению. Своим взором он словно протянул к ней обе руки, желая заключить Наньянь в объятия.

На миг девушка застыла, потом вдруг, уткнувшись головой в гимнастёрку, разрыдалась! Наконец-то он вспомнил, он действительно вспомнил её!

Она вновь обрела его!

То событие стало наиважнейшим поворотным пунктом в судьбе Наньянь. Именно с того момента она по-настоящему стала счастливой. Наступил уже июнь 1949 года, военная ситуация прояснилась. Раненых, среди которых оказался и Ло Юнмин, отправили в тыловой госпиталь, вскоре туда же перевели Наньянь. Она была бесконечно признательна заместителю главврача, считая, что это его рук дело, поскольку всеми кадровыми вопросами заведовал именно он. Затем начались проблемы с установлением личности Юнмина, ведь он всё ещё не мог восстановить многие детали своего прошлого. К тому же, учитывая неоднократную передислокацию войск, уже никак было не докопаться до его исходной воинской части и боевых друзей. А тот командир, за охрану которого отвечал раньше Юнмин, погиб во время прорыва окружения. Таким образом, единственным человеком, который мог подтвердить личность Ло Юнмина, была Наньянь. Поэтому, когда она в третий раз пришла подписывать свидетельские показания, личность Ло Юнмина официально признали установленной.

Ну а потом пошло-поехало: победа, основание КНР, переезд на новое место, замужество, рождение ребёнка…

* * *

День безмолвно погружался в сумерки, вечерний небосвод словно потихоньку закрывал веки, более не реагируя на события в мире людей. Наньянь участливо поглаживала руки Юнмина, довольная, что сегодня она смогла всё рассказать до самого конца. Приблизив к нему лицо, она следила, как постепенно проясняется его взгляд. По её наблюдениям, каждый день в это время в памяти Юнмина наступало кратковременное просветление, когда он свободно справлялся сам, без посторонних подсказок и помощи. Наньянь понимала, что со временем таких цельных картинок в его сознании будет всё меньше.

— Я нашёл выписку с диагнозом, которую ты спрятала, — сказал он, вставая и неуверенными руками освобождаясь от пледа, — я всё знаю.

На миг Наньянь растерялась, не зная, как реагировать. Хорошо, что этого не заметил Юнмин, который прямиком направился в комнату. Какое-то время женщина продолжала сидеть на балконе, чувствуя, что на неё словно наваливается вечерний туман. Наконец она решила тоже войти в дом, чтобы откровенно поговорить с Юнмином в короткий момент просветления.

Тот стоял посреди комнаты и сосредоточенно, с выражением необычайной торжественности на лице, будто во время важной церемонии, ожидал её появления. В руках он держал проржавевшую от времени жестяную коробку от печенья. Наньянь очень хорошо знала эту коробку, Юнмин частенько открывал её и перебирал содержимое. Она до краёв была наполнена самыми дорогими его сердцу вещами, которые накопились у него за всю жизнь. В ней лежали и та записная книжка, и две яшмовые подвески, и военные нашивки, и перьевая ручка, и грамоты разных лет за разные достижения.

— Я постоянно думал о том, что когда-нибудь настанет такой день… — начал Юнмин, и его сморщенные губы снова задрожали, — Янь, я не знаю, должен ли я говорить тебе об этом, всю свою жизнь я проносил на душе этот камень… И если я его не сброшу, то сам так и не узнаю, кто же я на самом деле…

Он аккуратно поставил коробку на стол и вынул из неё завёрнутый в шёлк свёрток, размотав его, он вытащил сложенный в несколько раз листок бумаги. Трясущимися руками он передал его Наньянь. Она взяла его, развернула и стала не спеша изучать. Это было «Уведомление о солдате, павшем в бою». Наньянь схватила очки и придвинулась к свету. В бумаге значилось, что некто Ло Юнлян (22 года), служивший политруком третьей роты такого-то полка, такой-то дивизии, пал в бою. Рядом в колонке «героические подвиги» было написано, что в марте 1949 года, во время обеспечения подкрепления политрук третьей роты Ло Юнлян сорвался с обрыва, пав жертвой во имя правого дела.

Потрясённая Наньянь подняла глаза от бумаги и взглянула на Юнмина. Он уже постарел, глубокие морщины изрезали лицо, однако воспоминания явно возродили его образ, когда ему было двадцать два года.

— Я и есть Ло Юнлян.

Здесь следует кое-что рассказать о братьях-близнецах Юнмине и Юнляне. Перед тем как они покинули родной дом и отправились на войну, мать со слезами на глазах вручила каждому амулет — половинку фамильной яшмовой подвески. Явившись в воинскую часть, братья, попав в одну и ту же дивизию, были распределены в разные полки. Изредка они получали какие-то новости, но всё равно очень беспокоились за жизнь друг друга! Когда Юнлян стал политруком третьей роты, до него дошла весть, что Юнмина назначили сержантом, ответственным за охрану и безопасность старшего должностного лица. Однако после боя в ущелье он также узнал о гибели брата — то была последняя новость о Юнмине, которую получил Юнлян.

Юнлян, как сообщалось в уведомлении о погибшем, упал с обрыва при выполнении команды по обеспечению подкрепления. Вся его последующая жизнь оказалась в руках Наньянь. По правде говоря, буквально через несколько дней его память понемногу стала восстанавливаться, и первое, что он осознал: Наньянь принимает его за Юнмина. Эта ослеплённая любовью невинная девушка раз за разом приходила к нему и рассказывала о тёплых, чудесных мгновениях прошлого, она не скрывала переполнявших её чувств — у кого бы хватило духу лишить её надежды? И кто бы мог отвергнуть такой ниспосланный свыше подарок судьбы? В течение всего периода выздоровления Юнлян постоянно думал о сложившейся ситуации, вконец изводя себя сложными противоречивыми чувствами. «Это девушка Юнмина», — говорил он себе. Сколько раз он хотел рассказать ей всю правду, но едва он видел нежный взгляд Наньянь, тут же пасовал. Шли дни, и когда наконец он тоже попал в прочные сети любви, он принял решение никогда не раскрывать правду. Он предпочёл навсегда остаться под маской Юнмина, нежели потерять любовь этой прекрасной медсестры.

И теперь уже седовласая Наньянь, не смея поверить в такое, смотрела на Юнмина, то есть на человека, которого, оказывается, звали Юнлян. Ей было трудно осознать, что в её жизни произошла такая ошибка, такое огромное недоразумение. Неожиданно вся её жизнь оказалась сплошным обманом! В считанные секунды из всех её мелких сомнений сложилась цельная картина. Ведь за столько лет, вопреки ожиданиям, муж никогда не брал её с собой в родные края, хотя бы однажды. А повзрослевшая дочь как-то в разговоре случайно задала вопрос: почему на половинках подвески, воплощавших жениха и невесту, были изображены два дракона, а не дракон и феникс? Было и ещё кое-что: когда Наньянь спрашивала Юнмина, кого он так боится найти среди погибших, тот ответил: «Похожего на меня». То есть он говорил о Юнляне! А в минуту их прощания он попросил Наньянь, чтобы она привела его в порядок перед погребением, если его тело вдруг доставят в госпиталь. Тогда он ничего не сказал про своего брата-близнеца. Но, доведись Юнляну пасть на поле боя, Юнмин мог быть уверен, что Наньянь проводит брата в последний путь так же, как и его самого.

— Был только один человек, который узнал меня…. — Взгляд Юнляна затуманился.

Это был старина Юй. Он видел Юнляна, когда третья рота выполняла задание по обеспечению подкрепления. На самом деле, когда он приехал в санчасть, то сразу узнал Юнляна в том безымянном раненом солдате. Но он не сказал этого. Почему? Никто не знает. Тем более непонятно, почему он не только взялся вместе с Юнляном сохранить эту тайну, но ещё и помог молодым людям перебраться в тыл, а также попросил своих людей подготовить документы на имя Ло Юнмина. В последний раз «Юнмин» видел его сразу после образования Нового Китая. Тогда старина Юй в скромном выбеленном кабинете из рук в руки передал «Юнмину» заполненное «Уведомление о солдате, павшем в бою», серьёзно посмотрел на него и, помедлив, сказал:

— Береги её.

У Наньянь защекотало в носу. И хотя она была уже в солидном возрасте, переполняющие её чувства, как и в молодости, тотчас выплеснулись наружу. Неожиданно оказалось, что на протяжении всей жизни её, Цзян Наньянь, заботливо охраняли сразу трое мужчин.

В глазах Юнляна читалась мольба о прощении, однако сердце Наньянь вдруг вспыхнуло ярким светом благодарности, в эту минуту, наполненную смешанными чувствами, она сжала худощавую руку Юнляна.

— Неважно, кто ты, — примирительно сказала она, — ясно лишь одно: мне самой судьбой было предопределено выйти за тебя замуж.

Словно ребёнок, Юнлян разрыдался, его плечи то и дело вздрагивали. Наньянь стала тихонько поглаживать его по шее, и на этот раз он не вздрогнул от прикосновения. Многие годы каждый раз, когда женщина касалась его шрама, он вспоминал Юнмина и его родимое пятно, также напоминавшее шрам.

Успокоившись, Юнлян достал из кармана медицинское заключение с диагнозом о «старческом слабоумии», внимательно прочёл его, вздохнул и, свернув несколько раз, положил в коробку. Потом он хорошенько закрыл коробку и для надёжности прихлопнул рукой по крышке. Похоже, все точки над «i» в его жизни были расставлены, и теперь он мог уже спокойно плутать по каким бы то ни было закоулкам своей памяти, не страшась потеряться навсегда.

Из старческих уст Наньянь вырвался скорбный стон.

Она снова должна будет потерять его.

На этот раз потерять навсегда.

Перевод О.П. Родионовой

Ди Ань КОГДА ЖЕ МОЙ ЧЕРЁД?

Сказать по справедливости, те десять лет его жизни — от семидесяти пяти до восьмидесяти пяти — ему не нравились больше всего: в тот период он больше всего боялся умереть. Воспоминания о тех годах часто сопровождались неизбывным чувством стыда и неловкости, как от намокшего подгузника.

Кода ему было семьдесят пять, это был 1982 или, может, 1983 год, в общем, в тот год родилась его младшая внучка. Он разглядывал этого похожего на огромного червяка младенца, с серьёзным видом щурившего глаза, и вдруг стал его ненавидеть. Ненавидеть за то, что его внучка ещё такая маленькая, ненавидеть за то, что он, скорее всего, не увидит её взрослой, ненавидеть за то, что она нарочно так подстроила, нарочно будет жить в этом мире после его смерти, расти и превратится в грациозную барышню или простушку. Он ненавидел всё в этом мире, что напоминало ему о собственной смерти.

Жена почувствовала его настроение и невозмутимо сказала:

— У нас уже есть три внука, а вот теперь ещё и внучка появилась, радость-то какая! Смотри, глазки у неё большие, линия губ чёткая, вырастет красавицей! — Затем она довольно вздохнула: — Сяо Чэн у нас семьдесят восьмого года, а сейчас и девчушка появилась — этих детей ждёт хорошая судьба — тяжёлые времена уже позади, вот они как раз вовремя и родились… — Она засмеялась, и на переносице у неё появились морщинки.

Он молчал. Ей показалось, что он огорчён из-за того, что родилась девочка, а не мальчик. Она всю жизнь по-своему растолковывала его поведение, и со временем ей стало казаться, что она знает этого чело века вдоль и поперёк. Порой даже он сам не разбирал, были ли некоторые черты его натурой или их ему приписала жена. Но жене он никогда ничего не объяснял.

И вот как раз через шесть месяцев после рождения внучки, во время плановой проверки здоровья, у него обнаружили злокачественную опухоль. Он сидел в больничном коридоре, когда впервые увидел Духа смерти. На вид Дух был немного моложе его, ему было около шестидесяти, хотя, конечно же, в глазах молодёжи они оба были стариками. Дух смерти был одет в старую, но опрятную серую «суньятсеновку». Если бы увидела жена, её первая реакция непременно была бы: «А материальчик-то ничего». У него было доброжелательное выражение лица, казалось, с этим человеком легко можно было найти общий язык, то есть я хотел сказать, с этим духом легко можно было найти общий язык. Дух сел на ободранную скамейку напротив, привычным движением уперев руки в колени, достал из кармана «суньятсеновки» пожелтевшую салфетку, энергично высморкался, и, застенчиво улыбаясь, сказал:

— Что-то в последнее время погода совсем испортилась.

— Сколько мне ещё? — спокойным голосом осведомился он. Его правая рука крепко сжала в кармане аккуратно сложенный листочек с результатами анализов. Ту бумажку он складывал в ровный квадрат с особой тщательностью, как бы демонстрируя этим, что готов хладнокровно принять эту реальность.

— Что значит «сколько ещё»? — Дух, похоже, не притворялся. У него было не совсем стандартное произношение, но невозможно было определить, какой именно это был диалект.

— Так ты что, не за мной пришёл, что ли? — усмехнулся он, в душе радуясь появившейся горечи, — ведь всё-таки это означало, что ему было не наплевать на себя.

— Ах, ты об этом! — в голосе Духа послышались официальные нотки. — Ну, это-то не проблема, с этим всё просто. — Потом он рассеянно вытащил портсигар и, как бы обращаясь сам к себе, сказал: — А спички куда подевались?

— У меня рак лёгких, — терпеливо объяснил старик. — Ты мог бы не курить моем присутствии? Хотя врач и говорит, что мне повезло, что выявили на ранней стадии…

Дух опешил, но всё-таки закурил:

— Не переживай, одна сигарета погоды не сделает.

Он всё понял. Дух смерти был прав.

Как бы там ни было, но в свои семьдесят пять он был ещё таким ранимым. По прошествии почти тридцати лет он по-прежнему отчётливо помнит, как дрожали пальцы, когда он старательно пытался сложить тот зловещий листок со смертельными результатами анализов, как всё-таки совместил уголки и, разделив листок пополам, одним резким движением провёл плотно сжатыми пальцами правой руки по гладкой поверхности бумаги, и под теплом его рук листок послушно согнулся. Но этого ему было мало, и он ещё несколько раз плотно прошёлся по линии сгиба ногтем. Эта картина ясно всплывала перед его глазами, отчего ему становилось не по себе.

Когда воспоминания приводили его к таким неловким моментам, как этот, он знал, как поступить: он начинал тихонько напевать про себя строчки из песни, причём каждый раз из разной. Последние двадцать с лишним лет ему особенно нравилась одна весёленькая и незамысловатая народная песенка, которую он разучил в 1948 году в освобождённом районе. Ему тогда было уже за сорок, но, когда он пел эту песню, ему становилось радостно, как в детстве.

Она действительно глума, глупышка старшая сестра, три плюс четыре будет семь, а она говорит, что восемь.

Она действительно глупа, глупышка старшая сестра, она говорит, что в девять лет станет мамой.

Она действительно глупа, глупышка старшая сестра, её зовут пойти ночью с дозором, а она говорит, что боится, что её утащат духи.

Ха-ха-ха, как смешно! Вы только подумайте, товарищи.

Где это видано, чтобы говорить о духах?

Она так глупа, потому что не училась, а если бы училась, не была бы так глупа…

Он упорно повторял эти незамысловатые шутливые слова, заодно высмеивая и себя, и позорные воспоминания отступали. Он выучил эту песенку, когда работал учителем в освобождённом районе, обучал детишек и неграмотных крестьян письму — на маленькой, сплошь покрытой трещинами классной доске он записывал ноты и слова, а когда ошибался, нетерпеливо стирал написанное рукавом. А затем, дирижируя своими слушателями, он пел вместе с ними. Их лица, глупые и любопытные, светились тем блеском, который мог уловить только глаз революционера. Его собственное выражение лица должно было быть ещё более одухотворённым — только так он мог заставить этих людей расслабиться и порадоваться этой мелодии. Под этот нестройный хор его тело выгибалось, как натянутый лук, в порыве воодушевления и искренности. Он знал, что на этой новой, а потому чистой земле его биография была очень непростой. Он окончил школу при бэйянских милитаристах, долгое время работал на японском заводе — его серьёзно смущало собственное прошлое, но когда он пел, радостное чувство охватывало его без остатка. В этой жизни он выбрал, как он считал, всё новое, справедливое и прекрасное, и поэтому, хотя уже и прошли его молодые годы, он мог снова позволить себе на время стать ребёнком. Ребёнком, ожидающим признания, награды, прощения… В этом напряжённом ожидании жизненная сила его окрепла, и казалось, время уже не властно над ним, а улыбки и слёзы уже не поколеблют его душевного равновесия.

— Дедушка, это ты со мной разговариваешь или с собой?

Сегодня он надел слуховой аппарат, и голос внучки Нинсян слышался без малейших помех. Он сообразил, что, наверное, слегка шевелил губами, напевая мелодию, которая звучала у него в голове, тихонько повторяя слова песни, без ошибок и пропусков, — он не мог вспомнить, что ел на обед два часа назад, но слова песни полувековой давности крепко держались в его памяти.

Он не ответил и лишь перестал шевелить губами. Вообще-то Нинсян уже давно привыкла к его необщительности. Для неё 104-летний дедушка уже сам по себе был чудом природы, и она всегда относилась к нему не как к остальным. Ещё четырнадцать лет назад, когда вся семья поздравляла его с девяностолетием, Нинсян спряталась в сторонке и с воодушевлением объясняла по мобильному телефону своей подружке по школе:

— Нет, сегодня никак не смогу. У деда день рождения, девяносто лет отмечает… ага… по магазинам-то в любой момент можно пройтись, а дед еле дотянул до девяноста, надо же ему почести воздать!

Тогда слух у именинника был ещё хоть куда, про таких говорят: «острый слух и зоркий глаз». Слова Нинсян услышал и её отец, то есть его сын, и бросил на неё гневный взгляд. Он никогда никому не признавался, но из всех своих внуков больше всего он любил Нинсян.

Он любил её не потому, что она была самой младшей. И не потому, что он всё-таки увидел, какой она стала, когда выросла, — не сказать, что красивой, но вполне миловидной девушкой. Он любил её за эту игривость, свойственную её натуре: другие члены семьи относились к нему с чрезмерным трепетом и почтением, и только Нинсян, казалось, было всё равно, сколь почтенный возраст у него за плечами. Она как будто просто этого не замечала и беззаботно шутила с ним с какой-то удивительной лёгкостью. Эта-то её лёгкость и была ему по сердцу.

Нинсян встала перед стулом, на котором сидел он, и наклонилась:

— Дедуля, ты только что хотел что-то сказать, я же видела.

Она легонько провела рукой по его лицу, как будто утирая слёзы на щеках. За её спиной на диване сидел развалясь его восемнадцатилетний старший правнук — представитель четвёртого поколения семьи, сын старшего внука от старшего сына. В детстве он упорно отказывался называть Нинсян тётей: у него не укладывалось в голове, как же эта девочка, годящаяся ему в старшие сёстры, стала его тётей! После летних каникул юноша должен был идти учиться в институт. Домашние говорили: «Дедушка, вы уж продержитесь ещё несколько лет, увидите пятое поколение семьи…» Иногда он задумывался, каким же будет этот ребёнок, представитель пятого поколения, — впрочем, все младенцы примерно одинаковы: съёживаются, копошатся и издают бессмысленные звуки, похожие на крик животных. Он никому не мог сказать, что ему не так-то и хотелось увидеть этого ребёнка — уж слишком затянулся этот сериал, настолько, что этот ребёнок будет ему совершенно чужим. Ему казалось, что у тех, кто желает ему долголетия, тоже было это на уме: в обычном сериале по тридцать серий, а он уже отыграл все триста, и из-за этой нескончаемости все уже только и думали, сколько же этот сериал ещё продлится, а не чем он закончится.

А ведь, когда ему было семьдесят пять, его сериал чуть было не оборвался.

* * *

После операции родные стояли вокруг его кровати. Он знал, что операция прошла успешно, знал, что раковую опухоль на ранней стадии удалили без остатка. Он слышал это уже миллион раз: главный хирург больницы — лучший специалист в городе, и сейчас самое важное — следить, чтобы раковые клетки не образовывались вновь. Но всё это не сходилось с тем, что он увидел в первое мгновение, когда пришёл в себя после анестезии: среди родни, стоявшей полукругом около кровати, он смутно увидел Духа смерти. Дух стоял с беспечным видом между женой и старшей невесткой и улыбался. Это длилось буквально мгновение: за ту секунду, пока он полностью открыл глаза, Дух испарился. Он даже не успел ничего почувствовать или как-то отреагировать — уж простите семидесятипятилетнего старика, который только что пережил онкологическую операцию, усмехнулся он в глубине души — я позволил себе стать несообразительным. В этой так называемой несообразительности крылась и беспощадность к себе.

Ему захотелось поднять руку, чтобы убедиться, что он ещё жив. Он слегка приподнял её, но не успел посмотреть на покрытую старческим пигментом кожу, как жена, не допуская возражений, опустила его руку в белое облако одеяла:

— Не утомляй себя, тебе надо беречь силы.

На рассвете ему наконец-то удалось пообщаться с Духом наедине, когда сидевший у постели старший сын крепко уснул. Тогда, дежуря у больничной койки отца, сын и не предполагал, что умрёт раньше его. Когда Дух смерти подошёл к нему, в больничной палате появился свет. Тусклый, но достаточный, чтобы разглядеть лица друг друга.

— Как тебе будет угодно! — хмуро произнёс старик. Он всегда отличался вежливой манерой в общении с людьми. Но перед Духом смерти эта маска воспитанности вдруг слетела. Да ведь и отношения между людьми и духами в самом деле существенно отличаются от отношений между людьми, это он знал на своём опыте.

— Что значит «как будет угодно»? — спросил Дух.

— Ну, вот сейчас, пошли, чего кота за хвост тянуть? — Он почувствовал, с каким напором прозвучали его слова, это был совсем не тот слабый голос, что днём.

— А куда ты торопишься? — улыбнулся Дух. — Всему своё время, горячку пороть не надо.

— Мне не терпится, — на удивление спокойно отозвался он.

— Не лукавь, — Дух смерти привычно уселся на край его кровати и пристально посмотрел в глаза.

— Прямо сейчас, давай? Пока домашних никого нет, пока сын спит. — Он знал, что его голос звучал ровно, потому что у него уже не было сил волноваться.

— Что, в самом деле не терпится? Даже до рассвета не подождёшь? подначивая, поинтересовался Дух смерти.

Наконец он закрыл глаза:

— Пойдём, раз уж ты здесь, чего ещё ждать?

— Подожди, так нельзя говорить, — искренне, как старый сосед, возмутился Дух смерти.

Он сосредоточился, задержал дыхание, пытаясь сфокусироваться на искрящемся тёмном пятне перед собой, и с решимостью выпалил:

— Да, не буду ждать, только тебя задерживаю, прямо сейчас. Прошу тебя.

— А что меня просить? Срок жизни и смерти определяет Небо, а я всего лишь дорогу показываю, больше я ничего не решаю. — В его речи всё чаще стал проскальзывать акцент, возможно, потому что он расслабился.

— Если ещё подождать, мне станет страшно. Ты это понимаешь? — Он открыл глаза — он был не в состоянии говорить такие вещи с закрытыми глазами, — и лицо его перекосилось.

— Ну дела! — с облегчением выдохнул Дух смерти. — Признайся, так ты просто боишься?

— Так кто же не боится-то? Ты видал таких, кому не страшно? — не скрывая волнения, вскричал он.

— Бывают такие! Слышал, может, героями называются?

— Ну ладно, я боюсь, доволен?

— А мне-то что, доволен — недоволен. Бояться не позорно. Что стыдиться перед духом-то?

— Хорошо, я боюсь, ну так и давай, пока мне ещё не совсем страшно стало, уйдём!

— У тебя детей да внуков полный дом, и ты не можешь с собой совладать?

— Так я же как раз и не хочу, чтобы они видели, давай сейчас, ну?

— Так не пойдёт. Где тут связь? Не хочешь, чтобы все твои многочисленные дети и внуки увидели, что ты боишься смерти. Слушай, тебе самому ещё не надоело?

— Надоело, вот и не хочу больше жить, пойдём же!

— Что-что? Скажи громче? Ты только что сказал, что не хочешь больше что делать? — с восхищением произнёс Дух.

— Я говорю, что я… — Он снова закрыл глаза, и по лицу его пробежала судорога. — Оставь меня. Я хочу остаться в этом мире. Я не хочу жить, но и боюсь умирать. Я запутался. Дай мне ещё пожить.

Ему показалось, что он плачет, на самом же деле он обмочился. Когда это кратковременное замешательство прошло и он снова открыл глаза, был уже рассвет. Светло-голубой луч играл на его жидких ресницах, и он почувствовал, что штаны и простыня стали мокрыми.

«Ну и пусть», — усмехнулся он про себя. Сын уже проснулся, волосы у него торчали в разные стороны, глаза были ещё сонные; он бесцельно огляделся по сторонам и широко зевнул. Он хотел было попросить сына сменить бельё, но ему вдруг вспомнилось, что точно такое же выражение у его сына было в детстве после сна. И он решил не говорить ему, что приходил Дух смерти, решил не рассказывать ему о том длинном и унизительном диалоге ночью — сын всегда останется для него ребёнком, и нельзя допускать, чтобы он знал о таких конфузах. Что ни говори, а он как-никак отец — пусть лучше на нём будет мокрое бельё. Он с болью и нежностью поглядел на сына. Он почувствовал, что должен стать чуть добрее к окружающим — как бы там ни было, а ведь он уже задолжал этому миру целую жизнь, так что можно и не придираться по мелочам.

«Вот было бы хорошо, если бы он тогда действительно находился при смерти», — размышлял он через двадцать лет на похоронах старшего сына. Тогда в его душе ещё оставалась нежность, и если бы можно было всё разом остановить, это было бы как нельзя кстати. Но разве же в жизни всё происходит только в самое подходящее время? Может, кому-то это и удаётся — добиться некоего молчаливого соглашения с жизнью, чтобы и родиться в нужный момент, и умереть в нужный момент, и чтобы все события, от рождения и до самого конца, были бы своевременны. Однако мало кто задумывается, что зачастую эта «своевременность» на поверку оказывается следствием обычной дальновидности.

Старший сын умер в возрасте шестидесяти лет от инфаркта миокарда.

Он знал, что каждый, кто пришёл почтить память усопшего, с опаской поглядывал на него — всех беспокоила одна мысль: как бы и он от такого удара тоже в скором времени не отправился к праотцам. Эти опасения за девяносто-с-лишним-летнего старика ослабляли горе и тоску по усопшему, из-за чего он чувствовал себя немного виноватым, что на похоронах перетягивает внимание на себя. Поэтому ему ничего не оставалось делать, как одному тихо скорбеть по своему первенцу, появившемуся на свет в Чунцине, как раз сразу после по беды над японцами. Незадолго до этого, ранним утром на берегу реки Цзялинцзян он познакомился со своей женой. Она была гораздо моложе его — тогда ему было тридцать, а ей всего девятнадцать. Её глаза слегка искрились спокойствием и напоминали ему озёра в его родных краях. Он уже давно не видел тех озёр, и эта молоденькая студентка, подобно серпу убывающей луны, будила в нём тоску по родным местам.

Он сказал ей: «Раз отведала со мной говядины по-домашнему, значит, будем с тобой жить одним домом». Она растерянно посмотрела на него, и лицо её покрылось румянцем.

А сейчас уже ни жены, ни сына не было в живых. Ушли один за другим, да и вода в реке, что текла шестьдесят лет назад, совсем не та. Ныняшняя река Цзялинцзян несёт свои воды совершенно безразлично.

Жена умерла через четыре года после его операции по удалению опухоли. Ему казалось, что это он её извёл. Если бы не его болезнь, она, возможно, прожила бы подольше. С первого взгляда, как он её увидел, он понял, что у неё слабое здоровье. Есть женщины, по своей конституции похожие на фигурки, каким поклонялись первобытные люди. Они как будто специально созданы, чтобы терпеть всяческие лишения и трудности. Она же была совсем иной. Она от природы была хрупкой. За долгую историю эволюции такие существа, как она, могли запросто исчезнуть. Её хрупкость не могла увянуть или поблекнуть с годами.

— Скорее бы умереть, а то только тебе хлопоты доставляю, — часто после операции говаривал он. Разумеется, он кривил душой, но в те годы Дух смерти в самом деле не появлялся.

— Что же я буду делать, когда тебя не станет? — Она легонько положила руку на его плечо. Они ожидали сеанса химиотерапии в коридоре больницы, он сидел, она стояла рядом.

— С тобой будут дети, — терпеливо настаивал он.

— Дети давно уже выросли, мне непонятны их разговоры, — равнодушно отвечала она. — Без тебя мне будет совсем одиноко.

— Но я же всё равно умру раньше тебя! — он начинал раздражаться.

— Надо жить сегодняшним днём, к чему все эти разговоры? — Эти женщины дорожат каждой минутой!

— Вот видишь, ты тоже считаешь, что мне осталось совсем немного! — вспылил он.

— Ты на обед что будешь? — спросила она.

— Ничего, — хмуро буркнул он и с ненавистью уставился на жену.

Ведь в конечном счёте все они останутся жить. Все эти так называемые родные и близкие, «плоть от плоти». Умрёт один он, а они все продолжат жить дальше. И жизнь, из которой он выпал, постепенно снова затянется и превратится в идеально гладкую поверхность озера. Иногда о нём будут вспоминать, но воспоминания эти по существу будут всего лишь отражением в этом озере. В таком подавленном и опустошённом состоянии ему даже начинало немного не хватать Духа смерти. Ведь только с Духом у него были общие враги. А эти бессовестные родственнички! Да что по ним тосковать, быстрее рассчитайте меня — всё, в путь! Когда в размышлениях он доходил до этого момента, он вдруг с опаской оглядывался вокруг, не появится ли в больничном коридоре старик в серой «суньятсеновке». Хорошо, что Дух смерти в самом деле не приходил. Его сердце бешено колотилось, так часто, что ему становилось трудно дышать и он невольно прижимал руку к груди. Впрочем, где это видано, чтобы онкологический больной умер от инфаркта?

Да, именно так, онкологический больной от инфаркта не умрёт, а значит, можно и не обращать внимания на бешеное сердцебиение. Он не умрёт, нет. Так, день ото дня у них с женой повторялся один и тот же диалог: «Скорее бы умереть, а то только тебе хлопот доставляю». — «Что же я буду делать, когда тебя не станет?» — «С тобой будут дети». — «Дети давно уже выросли, мне непонятны их разговоры. Без тебя мне будет совсем одиноко». — «Но я же всё равно умру раньше тебя!» — «Надо жить сегодняшним днём, к чему все эти разговоры?» — «Вот видишь, ты тоже считаешь, что мне осталось совсем немного!»

Отчаяние накатывало как раз в этот момент. Обычно они оба вполне успешно обменивались фальшивыми фразами, но правда иногда выходила наружу. Он сердился и на себя за то, что после реплики «надо жить сегодняшним днём» он не мог промолчать. Но, с другой стороны, почему она не могла сказать: «Ты не умрёшь, ты поправишься?» И в то же мгновение его отпускало, ведь если бы она действительно так сказала, он наверняка рассердился бы ещё сильнее, уж слишком явное это было враньё.

Нельзя говорить правды, но нельзя и слишком откровенно врать. Такова жизнь.

В то время он не замечал, как она день ото дня слабеет и угасает. Он не обращал внимания, что она становится всё более раздражительной и беспокойной. Когда они ходили в больницу на осмотр, она часто шла медленнее его, новенькая медсестра даже приняла её за пациентку. Как-то днём дочь переехала к ним жить, он с удивлением поинтересовался зачем, и дочь сказала:

— Смотри, мама так осунулась в последнее время, я буду вместе с ней ухаживать за тобой. — Дочь даже не представляла, как больно ему было это слышать.

— Ну уж простите, что так долго не умираю! — с издёвкой огрызнулся он.

— Папа! — недовольно взвизгнула дочь. — Как ты можешь такое говорить?

С того времени дочь стала его врагом. Любое её движение или действие напоминало ему, что хотеть жить — неприлично, а признаваться в этом — ещё более постыдно. Поэтому их диалоги всегда заканчивались фразой «Да, я так долго не умираю». Но дочь больше его и не останавливала.

В то утро он сидел один за обеденным столом и ждал, пока перед ним поставят стакан горячего соевого молока. По-видимому, он прождал довольно долго. Дочь стояла у кухонной двери, и он знал, что она пристально наблюдает за ним. Дочь вдруг сказала:

— Папа, ты похудел.

Он ухмыльнулся и спокойно сказал:

— Кто одной ногой в могиле стоит, не толстеет.

Дочь неожиданно рассмеялась и с давно позабытой нежностью мягко сказала:

— Я пришла сделать тебе соевое молоко, мама ещё не проснулась, пусть подольше поспит.

Жена так и не проснулась. Во сне произошло кровоизлияние в мозг. Всё кончилось тихо, словно это была такая же мелочь, как не поставленное на стол молоко. Несколько месяцев спустя, вскоре после того как ему исполнилось восемьдесят, врач сказал: «Поздравляю, вот прошло ровно пять лет, опухоль не дала рецидива, то есть можно сказать, что вы полностью вылечились». Сразу после этого дочь собрала свой чемодан и ушла не оглядываясь. А через несколько дней к нему переехала семья младшего сына из трёх человек. Они посчитали, что негоже оставлять его одного, да и к тому же однокомнатная квартира, в которой жили они, действительно была очень неудобной. Тогда Нинсян было пять лет, между бровями у неё была нарисована красная точечка, похожая на родинку.

Никто не ожидал, что он вот так вот тихо-мирно проживёт с ними тремя двадцать пять лет.

В первый вечер после их переезда к нему в комнату пришёл Дух смерти. Он глубоко вздохнул, сел на кровати и сказал Духу:

— Врач говорит, что я вылечился.

А сам подумал, что, должно быть, выжил из ума, раз говорит такое.

И впрямь Дух широко улыбнулся:

— Ну, у врачей свои заботы, врачи занимаются болезнями, но вопросами жизни и смерти они не ведают.

Он покачал головой:

— Ну почему, почему именно сейчас? Два года назад было бы гораздо лучше, тогда у меня ещё не было этой тоски.

Дух смерти покачал головой:

— Мне никогда не попадались такие непонятливые, он ещё с духом торговаться будет!

Он сказал:

— Я томился пять лет, неужели всё зря?

Дух смерти сказал:

— На мой взгляд, пять лет — это ничто. Давай отведу тебя к жене, она там сейчас одна, ты не рад будешь?

Он не ответил.

Дух смерти спросил:

— Вы ведь вместе прожили почти пятьдесят лет, неужели не скучаешь по ней?

— Скучаю. Она мне даже во сне снится.

— Вот я и вижу, что ты только сны смотреть и хочешь, — усмехнулся Дух смерти. — А если серьёзно, ты скоро уже не будешь иметь к этому миру никакого отношения. Вот посмотри на своих детей. У них у каждого своя жизнь, и только ты один стоишь здесь, как чучело соломенное. Не одиноко тебе?

— Одиноко.

— Так давай я тебя заберу, пойдём поищем её.

— Я не пойду.

— Это ведь она умерла, а не ты, ты не рад?

Он пристально посмотрел на его такое доброжелательное и даже несколько простодушное лицо:

— Ты — дух, тебе не понять наших людских забот.

— Но я же знаю, что ты рад, что живёшь в этом мире.

— В любом случае когда-нибудь мне придётся уйти, и когда-нибудь я с ней увижусь.

— И всё-таки ты рад.

— Не забирай меня, — выдохнул он.

На лице Духа читалось искреннее недоумение.

— Неужели жить настолько хорошо?

— Плохо, — отчеканил он. — Но я привязался к этому миру.

— Ну, это я ещё могу понять. — Голос Духа становился всё тише, как будто слышался издалека.

Ему вдруг пришло в голову, что за все их встречи он ни разу не видел, как Дух смерти уходил. Он знал только, что когда это, по всей видимости, уже происходило, его бросало в холодный пот, с сердца как будто сваливался камень и в груди словно что-то плюхалось в воду. «Нет, онкологический больной не умрёт от инфаркта!» — так постоянно шутил он сам с собой в те годы. И пусть он уже продержался пять лет и врач объявил, что он выздоровел, инфаркт не так-то просто заработать.

— Дедушка. — В полуоткрытой двери мелькнула тень Нинсян.

Я хочу писать.

Он медленно встал с кровати и зашаркал тапками.

— Сейчас, сейчас дедушка тебя отведёт, — поспешно проговорил он. — Нинсян у нас только переехала и ещё не освоилась. Дверь в туалет рядом со стиральной машиной…

Он взял девочку за ручку, и внутри разлилось чувство, похожее на умиление, что ли: он знал, что кроме Духа смерти нужен был кому-то ещё.

Нинсян подняла на него чистые глаза:

— Дедуля, к нам только что гость приходил.

Он испугался:

— Так ты не спала?

Девочка легонько покачала головой.

— Как Нинсян на новом месте спится? — Он хотел сменить тему. Раньше не спала у дедушки дома, привыкнешь, вот и будет славно.

— Угу, — кивнула она, и на личике её мелькнула догадка. Этот ребёнок был смышлёней своих родителей.

«Пусть для одной только Нинсян — ему надо продолжать жить. И подольше. Пока она не вырастет». Когда он так подумал, ему показалось, что он услышал затихающий хохот Духа смерти.

В последующие несколько лет в его речи постоянно звучало слово «смерть». Когда встречался со старыми друзьями, он часто шутил, приглашая их на свои поминки, мол, можно будет заранее заказать еду, и его приятели всерьёз спорили, какие блюда лучше выбрать. Он неустанно наставлял сына, чтобы после его смерти они и не вздумали переезжать обратно из этой квартиры, а шкаф с книгами надо сберечь, оставить для Нинсян, если же у неё не будет склонности к чтению, можно отдать их в дар библиотеке, в которой он когда-то работал. Когда ему звонили бывшие врачи с поздравлениями на Новый год, он бодрым голосом заявлял: «Благодарю за беспокойство, доктор, я всё ещё жив. Сам удивляюсь, как это у меня получается…» — и заливался смехом.

Как раз тогда ему полюбилась песенка про глупую сестрицу. По правде говоря, он отдавал себе отчёт в том, что делает: он хотел с тем же воодушевлением, с каким он радовался новой эпохе, новому миру, своими задорными шутками и великодушием задобрить смерть, этой показной храбростью расположить её к себе. Ему казалось, что от этого осторожного заискивания время его жизни несколько продлевается.

Так прошли двадцать пять лет после операции.

Последующие воспоминания были уже не такими чёткими. Время жизни стремительно, как белый жеребёнок, прыгающий через расщелину. Однако пристальный глаз легко может понять, что белый жеребёнок — не само время: это всего лишь свист ветра у жеребёнка под брюхом, когда тот перепрыгивает через ущелье. Он и не знал, когда все позабыли, что у него был рак. Возможно, это случилось, когда ему впервые надели подгузник. Его зрение и слух несколько ослабли, но память ещё была ясной, только вот передвигаться стало непреодолимо трудно, и расстояние от дивана в гостиной до туалета стало больше, чем между двумя древними сигнальными башнями на равнине. С тех пор как его стали заворачивать в детские пелёнки, ему больше не приходилось преодолевать этот долгий путь.

Вот если б появился полководец, Как Ли Гуан, бесстрашен и силён, Тогда через Иньшань не перешли бы Лихие орды кочевых племён.[51]

Его организм стал похож на огромное поле древних сражений, на котором даже раковые клетки погружались в вечный сон, превращаясь в окаменелости.

Вместе с подгузниками появилось и равнодушие к себе, растущее день ото дня. Ему уже больше не было дела ни до того, что от него стало нести смрадом, ни до того, что ему снимали штаны и подмывали прямо в гостиной, ни до того, что, когда он дремал, из его рта текла слюна и пачкала одежду, — ну высохнет ведь, что тут переживать, а и не высохнет, в чём беда? Не волновали его больше и сообщения о смерти его давнишних знакомых, долетавшие из телефонной трубки. Он не помнил, с какого времени к ним каждый день на три часа стала приходить санитарка. Она мыла его, кормила и переодевала. Вообще-то она работала сиделкой в квартире напротив: сосед, младше его на двадцать лет, уже тридцать лет страдал болезнью Альцгеймера, и в последнее время у него появилось новое развлечение — когда сиделка наклоняла голову, чтобы обтереть его, он неожиданно вцеплялся зубами ей в плечо. Раскладывая на краю блюдца таблетки и капсулы, санитарка жаловалась:

— Посмотрите на руку, это следы от зубов, а вчера даже кровь шла, испугал меня до смерти. Вам, дедуля, повезло гораздо больше, чем вашему соседу, — вам уже за девяносто, а голова у вас ясная, когда я у них, каждый день часы считаю до прихода к вам сюда на работу…

— Кто-то приходил? — обратился он вдруг к санитарке.

Санитарка опешила:

— Нет, никто, дедушка.

— И когда я спал, тоже никто не приходил? — настаивал он.

— Нет, если бы кто-то пришёл, я бы, конечно, разбудила вас, — отвечала она.

Известий от Духа смерти всё не было.

А ему хотелось бы с ним увидеться. Идти или не идти с ним — это уже другой вопрос, с этим можно было и потом разобраться. Он просто соскучился по родному, иногда хитрому лицу Духа. Сейчас уже так мало оставалось того, по чему он скучал. Раньше он мог подняться и, бойко опираясь на трость, сходить в гости к соседу. А сейчас сосед не узнавал его. Теперь он только сидел напротив соседа и слушал его бредни. Соседский сын напряжённо смотрел на него, как на бомбу с часовым механизмом, и наконец не вытерпел, сбегал за сиделкой, и они общими усилиями подняли его, как дорогую мебель из персикового дерева:

— Дедуля, приходите к нам ещё, а сейчас пора лекарства принимать…

Он, похоже, и сам понимал, что что-то пошло не так, он резко обернулся и сказал соседу:

— Я к тебе ещё зайду.

Сосед вдруг раскинул руки, как младенец, и сипло заорал во всё горло:

— Я тебе говорю, это не я сам хотел, японцы заставили, они хотели, чтобы я изнасиловал ту девицу, это они меня заставили…

Санитарка наблюдала за происходящим, как смотрят комедийные ролики по телевизору, и с трудом сдерживала улыбку.

Когда ему исполнилось девяносто девять лет, сыграли свадьбу Нинсян. И, как и раньше, на свадьбе все подходили на него поглазеть. Он смотрел из-под полузакрытых век на лужайку, украшенную воздушными шарами, похожими на гроздья винограда. Ему не надо было никого встречать, все и так подходили к нему и умильно улыбались — с таким выражением смотрят на новорождённых младенцев или на панд. Дух смерти стоял между белых столиков на лужайке и хитро улыбался.

Он спокойно смотрел, как Дух смерти вышел к нему из солнечного света и встал между ним и Нинсян, одетой в белое платье.

— Давно мы с тобой не виделись, — искренне заметил он.

— Да уж. — Дух смерти нисколько не изменился. Теперь он выглядел ровесником его сыновей.

И вдруг старик подумал, что лет старости и дряхлости, которые ему пришлось пережить, было даже больше, чем срок жизни многих других.

— Пошли, — спокойно сказал он. — В этот раз пора в дорогу?

— Вот вечно ты так! — рассмеялся Дух. — Ты что, действительно думаешь, что хочешь жить, так и живёшь, а хочешь помереть, так и помрёшь, да и к тому же именно тогда, когда ты этого пожелаешь? Если так, то, может, ты уже и не человек?

— Я тебе так скажу, мне уже не так страшно, как раньше.

— Прими мои поздравления!

Он уже привык к подколкам Духа.

— На этот раз я серьёзно. То есть не то чтобы мне совсем не страшно, но… — Он повёл рукой в воздухе. — Позволь мне пойти с тобой!

— Что, в самом деле решился?

— Да.

— И почему?

— Да раньше всё боялся и боялся, а теперь вот уже устал бояться, теперь и не страшно, уж лучше с тобой пойду.

— Не лукавь. — Дух внимательно посмотрел на него.

Кажется, эту фразу он уже слышал от него.

— Я и не лукавлю.

— Ты вдруг почувствовал, что в сравнении со смертью ты стал больше бояться жизни, так? — В голосе Духа вдруг послышалась грусть, раньше такого не бывало. — Почему ты никогда не говоришь правду?

— Думай что хочешь. — Он и не заметил, что ворчал так только в разговоре со старыми друзьями.

— Дедуля! — донёсся через всю лужайку звонкий голосок Нинсян. — Сфотографируешься с нами?

Свой сотый день рождения он провёл дома в постели. Как-то утром он обнаружил, что не может пошевелиться, и с тех пор инвалидное кресло стало частью его. Движения рук тоже были ограничены, теперь есть он мог только с посторонней помощью. Способность говорить тоже по большей части утратилась, и разговаривал он теперь редко. Если честно, он мог говорить, просто разговоры так утомляют, что лучше уж притвориться, что не можешь, так и другие не сочтут тебя невежливым.

Он сидел в инвалидном кресле и слушал голоса соседей на лестничной площадке за дверью. Крики и ругань перемежались гневными проклятиями старого соседа и лаем испуганной собаки. Он знал, что сосед снова тайком ел собачий корм из миски у входа, и его сын это увидел, и, естественно, хотел отнять. Младший сын старика, выйдя на пенсию, сказал ему:

— Сейчас у меня появилось время, буду за тобой ухаживать.

Седина уже покрывала его виски, и каждый день ему нужно было принимать лекарство от гипертонии.

Старику исполнилось сто четыре года.

Когда Нинсян исполнилось 29 лет, она стала вдовой. Одним дождливым вечером её муж немного выпил, сел за руль и врезался в заграждение на скоростной трассе. Старик видел, как Нинсян молча втащила свой чемодан в квартиру и так же молча стала развешивать одежду в своей бывшей комнате. Про себя он упрекал Духа: «А ты ничего не напутал?»

Каждый день он смотрел телевизор. Если выразиться точнее, это его домашние каждый день выкатывали его кресло к телевизору. И не важно, что показывали — новости, экономические сводки или мыльные оперы, — он внимательно смотрел на экран. Если кто-то вдруг подходил и переключал канал, он смотрел новую передачу, и никогда не капризничал. У него было смутное предчувствие, что на этом квадратном экране он увидит Духа смерти — ведь этот тип может появиться где угодно.

Как-то вечером младший сын и невестка пошли на встречу выпускников. Нинсян, устроившись на диване, каждые несколько минут переключала каналы. Он тихо сидел и не возражал. Ему нравился этот на редкость спокойный летний вечер. В воздухе чувствовалась сырость.

Нинсян вдруг опустила пульт, по телевизору показывали ток-шоу: обсуждались цены на нефть и обстановка на Ближнем Востоке. Не оборачиваясь к нему, вдруг, мрачно улыбнувшись, она сказала:

— Дедушка, тебе не кажется любопытным, что за эти несколько месяцев после его смерти я ни разу не плакала? — Нинсян замолкла, а потом продолжала: — Знаешь, на самом деле за те два года я не раз замечала, что, когда мы выезжали на скоростную трассу, он потихоньку отстёгивал ремень безопасности. Не знаю почему, но я никогда не говорила с ним об этом. Я знала, что рано или поздно это плохо кончится. Но скажи, разве не странно? Иногда я тоже отстёгивала ремень, и он делал вид, что не замечает. Дедушка, ты понимаешь? — Она тяжело вздохнула и горько усмехнулась:

— Но я не могу плакать, дедушка, заранее тебе скажу, я терпеть не могу плакать на глазах у других людей. Поэтому и на твоих похоронах я тоже не буду плакать. Но запомни: это не будет значить, что я не тоскую по тебе, запомни это, ладно?

Он сказал:

— И не надо плакать. Я всё понимаю.

— Я так и знала, что ты ещё можешь говорить. — Нинсян посмотрела на него и улыбнулась так, как улыбалась в пять лет.

Вечером того дня слышались отдалённые раскаты грома. Он закрыл глаза и почувствовал, что его отяжелевшее тело похоже на растение, жаждущее дождя. Дух смерти сидел у него в изголовье, они заговорщически улыбнулись друг другу.

— Пора?

— Ну да, — впервые за эти долгие годы Дух смерти прямо ответил на его вопрос.

— Вот и славно. Спасибо тебе. — Он закрыл глаза.

— Что, не хочешь больше жить, да? — вздохнул Дух смерти.

— Да, ты угадал. Раньше я в самом деле боялся жить, а вот сейчас не боюсь. Наверное, и впрямь пришло время.

Он почувствовал, как Дух смерти слегка наклонился к нему и, улыбаясь, отчётливо проговорил ему прямо в ухо:

— Ладно, открою тебе один секрет. Знаешь, почему я всё прихожу к тебе? Я ведь не ко всем так прихожу. Потому что ты, именно ты войдёшь в историю как самый старый долгожитель в этой стране. Пока не появится человек, который проживёт дольше тебя. А сейчас будь спокоен, сейчас ещё очень рано.

Он ещё плотнее сомкнул глаза. И перед внутренним взором появился совхоз, в котором он работал в конце шестидесятых. В тот день ему поручили пасти коров, но когда он вставал, случайно надел два левых ботинка. И с самого утра и до позднего вечера он боялся сказать надсмотрщикам, что хочет вернуться домой переобуться, так как это опять было бы расценено как доказательство его нерадивости. Они решили бы, что это он специально неправильно обулся, чтобы отлынивать от работы. Он знал, с каким удовольствием они наблюдают, как он бежит, ковыляя, раскачиваясь из стороны в сторону. Такой взгляд был у сиделки, подглядывающий, как старый сосед тайком ест собачий корм. Он привалился к боку безмятежно стоявшей рыжей коровы и спрятал уже сильно распухшую правую ногу за левую. Он сделал вид, что не замечает, как окружающие с наслаждением за ним наблюдают, и с выражением процитировал про себя: «Вечерняя заря прекрасна».[52] Так он притворялся уже целых сто лет.

Он услышал звук своего голоса:

— Прошу тебя, забери меня.

Он прекрасно понимал, что от этого не будет проку. Перед ним был блестящий как зеркало пол — может, это и есть вотчина Духа смерти? А его работа — вытирать. Тогда все его желания, «не хочу умирать» да «не хочу жить», — старые, грязные тряпки на швабре. Он ещё раз повторил свою просьбу, а может, приказ, хотя нет, мольбу, ведь перед ним был всё-таки дух. Впрочем, какое это имеет значение? По оконному стеклу еле слышно барабанили капли, на улице шёл дождь. Ему предстояло ещё увидеть пятое поколение семьи.

Перевод Т.И. Корнильевой

Янь Гэ ПАПА НЕ УМЕР

У отца в телефоне бабушка была записана как «мама». Этот абонент периодически начинал звонить в самый неподходящий момент.

Иногда звонок раздавался во время собрания на заводе, когда отец отчитывал вечно хихикающих девиц из отдела оптовой торговли. Иногда бабушка начинала названивать, когда он выпивал с друзьями из других городов — они впятером заказали уже третью бутылку водки «Маотай», а отдельный кабинет в ресторане заволокло густым табачным дымом. Порой выходило и того хуже — отец занимался любовью, возможно с мамой, возможно с чьей-то чужой женой. Короче говоря, стоило отцу начать получать удовольствие от жизни, как раздавался телефонный звонок, причём играла мелодия «Цветок жасмина», услышав которую отец тут же давал слабину. Когда на экране телефона для верности высвечивалось слово «мама», то весь его внутренний стержень куда-то девался. Отец соскальзывал со своего места, словно пёрышко, хватал трубку, тихонько откашливался, выходил в коридор и отвечал:

— Слушаю, мама.

Бабушка на другом конце своими воплями разрывает телефонную линию и сердце отца:

— Шэнцян! Алло!

Отец тут же отзывался:

— Тут я, тут, мама, говори.

Он прислонялся к стене и стоял всего в полутора метрах от противоположной стены и в трёх-пяти улицах от самой бабушки.

— Да, мама, я понял. Не беспокойся. Я в курсе.

Потом отец вешал трубку и возвращался в комнату. Разговор длился всего-то пару минут, а ситуация кардинально изменилась. Если дело было на заводе, то девицы из отдела оптовых продаж шушукались, пересказывая друг дружке подробности своих романов, в ресторане друзья или строчили эсэмэски или курили, ну а женщина, из чьей постели он вылез, увлечённо отдирала мозоль на пятке. Отец покашливал, закрывал за собой дверь, и все возвращались к тому, на чём остановились.

Единственное исключение — если женщиной в постели оказывалась моя мама, то пары вопросов о бабушкиных делах было не избежать. Мама спрашивала:

— Зачем твоя мама звонила?

Отец подходил к кровати, сбрасывал шлёпанцы, забирался в постель и нырял под одеяло со словами:

— Не бери в голову!

И они продолжали начатое.

Через некоторое время папа, надев бордовую полосатую рубашку, выходил в коридор и звонил Чжу Чэну, своему водителю:

— Ты где? Ммм… заезжай за мной.

Он вешал трубку и спускался вниз, но на полпути к следующему лестничному пролёту останавливался и принимался ругаться на чём свет стоит, изливая целый поток крепких словечек, а потом прибавлял:

— Да чтоб вам башки не сносить! Да чтоб вы передохли все! Ублюдки!

Отец ругался так всю дорогу с пятого до первого этажа, а, выйдя на улицу, закуривал и всматривался вдаль, пока на горизонте не показывался Чжу Чэн на чёрной блестящей «ауди». Тогда он тушил окурок о подошву ботинка, потом открывал заднюю дверь и запрыгивал в машину со словами:

— В «Цинфэнъюань».

Чжу Чэн выворачивал руль и ехал по Западной улице в сторону, противоположную центру. По пути они, естественно, проезжали перекрёсток, отец смотрел из окна. На обеих улицах образовалась жуткая толкучка; после того, как здесь открыли торговый центр «Тяньмэй», дорожная ситуация становилась всё хуже и хуже. К примеру, какая-то парочка, обнявшись, продефилировала прямо перед капотом машины, не обращая на неё особого внимания, или молодая мамаша, которая в одной руке держала целую кучу пакетов с покупками, а второй тащила ребёнка, который чуть было не снёс зеркало заднего вида. Чжу Чэн ударил по тормозам, едва не сбив их, после чего высунулся из окна и разразился тирадой по поводу их предков чуть ли не до восемнадцатого колена.

— Чжу Чэн, не надо так нервничать, — посоветовал отец с заднего сиденья.

— Господин Сюэ, этим людям недостаёт взбучки! Они думают, что я не осмелюсь их задавить! — Чжу Чэн, поворачивая руль, выехал из толпы.

— Времена нынче не те. Те, кто в ботинках, боятся босых. А водители — пешеходов, — пробурчал отец.

— Вот и я о том же! — поддакнул Чжу Чэн. — Китайцы совсем испортились!

Они перебросились ещё парой фраз и миновали мост Шэньсянь. В позапрошлом году на этом месте разбили парк, засыпав вонючие водосточные канавы, которые были здесь раньше. Отец через стекло видел стариков, собравшихся в парке, одни беседовали, другие просто так сидели, но бабушки среди них, разумеется, быть не могло. Отец ощупью нашёл мобильный телефон, вытащил и посмотрел, сколько времени.

У входа в жилой комплекс «Цинфэнъюань» отец сказал:

— Чжу Чэн, внутрь не заезжай, на сегодня ты свободен. Вечером машина не нужна, я сам доберусь.

— Я вас подожду, далеко идти, — возразил Чжу Чэн, как положено хорошему водителю.

— Да тут два шага, я пройдусь. Отгони машину обратно на завод, завтра с утра заезжай за мной в восемь, — отец дал указания, открыл дверь и вышел из машины.

Дедушка умер два года назад, а прошлой весной их домработница заявила, что невестка зовёт её обратно присматривать за внуком, так что она быстренько собралась и уехала в родную деревню. Бабушка сказала, что не сможет уже найти подходящую домработницу, поэтому махнула рукой и теперь жила одна в старой квартире с тремя спальнями и двумя залами, отказавшись даже приглашать помощницу с почасовой оплатой. Ей хотелось покоя.

По сравнению с прошлым годом бабушка похудела, стала ниже ростом, и это не ускользнуло от внимания папы. Он поднялся на третий этаж, открыл дверь своим ключом, как обычно не сразу нашёл бабушку. Вся квартира была завалена книгами, журналами и газетами, словно бы в ней никто не жил несколько месяцев.

— Мам! — позвал отец. А потом снова крикнул, испугавшись, что бабушка не отвечает: — Мама!

— Иду! Иду! — отозвалась бабушка, выплывая из дальней комнаты. — Шэнцян, ты приехал!

— Приехал. — С этими словами отец вышел на балкон и нашёл пепельницу, которую бабушка засунула за цветочный горшок, вернулся в гостиную, закурил и уселся на диван.

— Ты опять куришь! — воскликнула бабушка с плетёного стула, глядя на отца и качая головой.

— Не приставай ко мне, а? — огрызнулся отец.

— Если я к тебе не буду приставать, кому вообще до тебя будет дело? — парировала бабушка.

— Ну да, ну да, — кивнул отец после очередной затяжки.

— Мне надо кое-что с тобой обсудить, — сообщила бабушка.

Отец слушал бабушку и при этом внимательно её рассматривал.

Волосы её давно уже поседели, но она добросовестно завивала их и укладывала локоны. Одета бабушка в светло-зелёную шёлковую куртку на подкладке и в серую юбку с белыми узорами из такого же материала почти до колена, а ниже коленей, над носками телесного цвета, виднеется голая кожа на икрах, серовато-белая и такая сморщенная, словно бы её оттягивают вниз полдесятка гирек.

Отец отвлёкся, припоминая, когда впервые понял, что бабушка состарилась.

Это случилось году в девяносто шестом или девяносто пятом, где-то в марте-апреле. Бабушка внезапно принялась убеждать отца, что он должен отвезти её в уезд Чуннин[53] в лощину Лихуа[54] полюбоваться цветущей грушей. Когда они добрались до места, там была такая толпа людей, что бабушка осталась в машине, нахмурив брови. Чжу Чэн тогда только-только начал работать у отца шофёром, причём водил тогда «сантану»[55] и ещё не разбирался, что к чему, — сидел как истукан на водительском сиденье, пришлось отцу самому помогать бабушке вылезти из машины. Отец держал бабушку за левую руку, помогая выбраться, а заодно придерживал её за плечо.

Именно в тот момент он понял, что бабушка постарела. Через одежду он чувствовал, что кожа на плечах свисает складками, которые буквально колышутся при каждом шаге. Он испугался и чуть не отпустил её руку. Она спросила:

— Шэнцян, посторонись, как я пройду, если ты мне дорогу загородил?

Папа сделал шаг назад, отпустил бабушку, глядя ей вслед, а потом позвал:

— Мам!

Бабушка остановилась, повернула голову. На её лице не было ничего необычного, такое же лицо, как и несколько минут назад, но отцу вдруг стало невмоготу видеть это.

— Пошли уже, — велела бабушка.

Они съездили полюбоваться цветущей грушей, то ли в девяносто шестом, то ли в девяносто пятом году, а уже в машине по дороге обратно в Пинлэ бабушка сказала:

— Ты всё-таки не разводись с Аньцинь, развод плохо скажется на твоей репутации. Она же на коленях перед тобой ползала, вот и прости, вернись, прояви снисхождение. Если вы разведётесь, то какого мнения окружающие будут о нашей семье, как я буду объясняться с её родителями?

Отец в ответ только рассеянно хмыкнул, он чувствовал, как его правая рука немеет. Бабушка довольно долго сжимала его руку, но отец так ничего и не сказал, и она спросила:

— Ты меня вообще слышал, Шэнцян?

— Да, хорошо, — снова односложно ответил отец, потушил сигарету, перевёл взгляд с бабушкиных голеней на её лицо и покивал.

— Тогда поезжай домой, я немного почитаю и лягу спать, — сказала бабушка.

— Хорошо, ложись пораньше, мам, — сухо процедил отец.

Когда они высадили бабушку у дома, отец потоптался несколько минут в коридоре, а потом поднялся на пятый этаж. Лестница закончилась, он оказался перед одной-единственной двустворчатой дверью. Отец вытащил мобильник и позвонил, ему тут же ответили.

— Открой, — попросил отец.

Через мгновение дверь отворилась. На пороге стояла хорошенькая девушка — Чжун Синьюй. Она, наверное, сделала новую причёску, чёрные как смоль волосы падали по обе стороны заострённого личика, очень красиво.

Отец наконец заулыбался, вошёл и затворил за собой дверь.

* * *

У отца в телефоне Чжун Синьюй значилась всё время под разными именами, причём мужскими. Несколько месяцев она называлась Чжун Чжуном, потом полгода носила имя Чжун Цюня, но с недавних пор отец решил отказаться от лишних сложностей и просто обошёлся одной фамилией «Чжун», добавив перед ней уважительное «старина».[56]

Как-то раз дома отец ужинал, телефон лежал на столе и вдруг зазвонил, отец не успел сразу отреагировать, и мама посмотрела, кто звонит, и сообщила:

— Старина Чжун.

— А. — Папа взял телефон и ответил на звонок: — Старина Чжун, а я как раз дома ужинаю. В мацзян[57] играть?

Чжун Синьюй ойкнула на том конце провода.

— Мне ещё посуду надо помыть сегодня, — со смехом продолжил отец и нажал на отбой.

Мама спросила:

— Он тебя давно никуда не звал?

— Давненько. — Отец положил себе ещё зелёного перца и баклажаны, а потом палочками сгрёб рис через край тарелки прямо в рот. — Помою посуду и навещу его.

— Поешь и иди. — Мама искоса глянула на него. — Он же тебя как позовёт, так прямо загораешься. Иди, я сама помою посуду.

Папа тут же радостно выскочил за дверь. То, что он записал девушку просто под фамилией «Чжун», позволило ему выиграть малой кровью — гениальное решение!

Чуть позже Чжун Синьюй спросила:

— Теперь я называюсь «стариной Чжуном»?

— Ну. — Отец сосредоточенно ласкал грудь девушки, эта грудь была невелика по сравнению с теми бюстами, какие ему доводилось ласкать, но казалась прохладной и по ощущениям напоминала яшму.

— Ну-ка, назови меня так! — велела Чжун Синьюй отцу, хихикая.

— Старина Чжун!

— Какой послушный мальчик! — просияла девушка, а потом, приподняв зад, прижалась к отцу.

Честно говоря, отец наслаждался тем, что Чжун Синьюй такая дурочка, когда они занимались любовью, он порой ругался: «Корова тупая!». Чжун Синьюй не обижалась и вела себя сообразно прозвищам.

Они с отцом тайком встречались почти два года, к слову сказать, в этом есть и дедушкина заслуга.

Это случилось за три месяца до дедушкиной смерти. Дедушке было тогда почти восемьдесят пять, а бабушке исполнилось семьдесят восемь. В первый месяц после Праздника весны, недели через две, мобильник отца зазвонил, когда ещё даже восьми не было.

Отец с матерью спали, и звонок их напугал. Отец спросонок схватил телефон, увидел, что звонит бабушка, и, сдерживая злость, прокричал в трубку:

— Мама, что тебе?

Бабушка на том конце рыдала в голос. Папа резко сел:

— Мама, что случилось?

— Я хочу развестись с твоим отцом! Я хочу развестись с твоим отцом! — причитала бабушка.

Отец с мамой быстро оделись и поспешили к бабушке. Мама села за руль своей машины. По дороге она переспросила:

— Твоя мать сказала, что собирается разводиться с твоим отцом, я всё правильно поняла?

Да, именно так. Когда они добрались до дома родителей отца, мама припарковала машину, а отец, перепрыгивая через две ступеньки, поднялся наверх и открыл дверь своим ключом. Бабушка сидела в гостиной и рыдала, спрятав лицо в ладонях. Отец подошёл к ней:

— Мамочка, ну не плачь, скажи, что случилось?

— А ты у папаши своего спроси! — Бабушка махнула рукой в сторону балкона.

Дедушка сидел на балконе в плетёном кресле. На улице стояли холода, поэтому на нём были тёплые кальсоны и тулуп. Дедушка курил одну сигарету за другой, и на меховом воротнике толстым слоем лежал пепел.

— Пап, что ты натворил? — спросил отец у дедушки.

Дедушка помотал головой и ничего не ответил.

— Твой папаша завёл себе бабу на стороне! — раздался из гостиной голос бабушки.

Отец не знал, смеяться ему или плакать. Они с дедом переглянулись, как соучастники, а потом отец сказал:

— Пап, а ты ещё ого-го! Силён!

Дед сухо рассмеялся. Мама прибежала снизу. Бабушка разрыдалась ещё громче, будто бы кто-то отдавил ей ногу.

— Мама! — позвала мама бабушку, топчась в дверях и поглядывая на дедушку на балконе, не понимая, уйти ей или остаться.

Отец махнул рукой, мол, ничего страшного, и мама подошла к бабушке, села на корточки, обняла её за плечо и тихонько сказала:

— Мама, не плачьте, расскажите спокойно, что случилось.

— Я так жить не могу! — сказала бабушка. — Скажи своему папаше, что я устала быть при нём нянькой. Пусть с кем хочет, с тем и милуется, а я хочу покоя!

За несколько дней до этого их домработница действительно не вышла на работу, а поехала к себе домой на Новый год. Поэтому мама быстро разогрела вчерашний куриный суп, приготовила лапшу, выложила на тарелку маринованные овощи, и все худо-бедно уселись завтракать.

— Шэнцян, я позвоню твоей сестре и попрошу её приехать. Сегодня же развожусь с твоим отцом. Я всегда была порядочной женщиной и совершенно не хочу его принуждать, если он решил развлекаться, пусть развлекается, но я к этому не хочу иметь отношения.

Дедушка, низко опустив голову, молча ел. Отец хотел что-то сказать, но мама жестом его остановила. Бабушка так и не позвонила тёте, и отец решил, что дело удалось спустить на тормозах.

Через три месяца у дедушки поднялось давление и его увезли в городскую больницу. Но до самой его смерти бабушка так и не вышла из дома. Кто её только ни уговаривал — мама, папа, тётя, тётин муж или домработница — бесполезно, она отказывалась в последний раз навестить дедушку.

— Не пойду, — говорила бабушка. — Пусть его та баба навещает!

Отец взвесил все «за» и «против» и, сидя у изголовья кровати дедушки, спросил его:

— Пап, ты не о чем не хочешь меня попросить? Я тебе обязательно помогу.

Дедушка взглянул на отца, вздохнул, но так и не выдохнул, покачал головой и умер, держа отца за руку.

То был конец пути героя, и отца переполняла грусть, он думал о жизни дедушки и не мог сдержать слёзы и гнев. Чёрт побери! Не прошло и двух месяцев, как отец сошёлся с Чжун Синьюй, которая занималась продажей сотовых телефонов в компании «Лунтан», и поселил её в том же доме, где жила бабушка, на верхнем этаже. Чёрт бы побрал этих тупых коров! Да чтоб вы все сдохли! Да, отец, занимаясь любовью, произносил немало странных слов.

* * *

По совести говори, отец вовсе не был плохим человеком. Всего через два месяца после его семнадцатилетия бабушка устроила сына работать на завод по производству бобовой пасты. Начальника отца звали Чэнь Сюлян, и тот тоже не был плохим человеком, разве что немного ленивым, а ещё злостным курильщиком. Каждый раз, когда папа шёл на работу, бабушка поручала ему купить по дороге пачку сигарет «Пион» для Чэнь Сюляна. Получая сигареты, начальник широко улыбался и отправлял отца работать. Если же сигарет не было, то Чэнь Сюлян непременно обзывал отца каким-нибудь обидным словом, например «сопляком», а потом отправлял работать.

Это было вроде году в восемьдесят третьем или восемьдесят четвёртом. Мама рассказывала, что отцу был поручен бродильный цех. Подходил к концу май, вот-вот должен был начаться июнь, в воздухе роились мухи и комары, летали воробьи, по земле ползали бобовые зерновки и медведки. Всё расцвело пышным цветом, но все местные жители шли работать в бродильный цех. Стоило бабушке взмахнуть своей лилейной ручкой, и отец с концами сгинул в бродильном цеху.

Неместные, разумеется, никогда не видели, как кипит работа в бродильном цехе в Пинлэ, а отец насмотрелся до такой степени, что аж тошнило. Ровную площадку заставляли глиняными чанами, высотой где-то по пояс, а шириной в два обхвата, внутри плескалась пузырящаяся жижа из кормовых бобов, которые только в апреле начали гнить, уже в мае к ним добавляли мелко порубленный перец чили, бадьян и лавровый лист, щедро приправляли смесь горстями поваренной соли. В итоге вкус перца с каждым днём изменялся, потихоньку на жарком солнце перец отдавал свои соки и вкус, сначала очень яркий, а потом совсем кислый. Иногда солнце припекало так сильно, что красновато-коричневая бобовая масса начинала бурлить, на её поверхности вздувались пузыри. Тогда отец должен был взять палку высотой с него ростом, с трудом помещавшуюся в руку, встать на скамейку и, обходя чан за чаном, мешать их содержимое. Дело это было чрезвычайно серьёзное, начальник, чтобы обучить отца, постоянно бил его по голове.

Чэнь Сюлян стоял рядом с сигаретой во рту, обеими руками изображал, как надо с силой перемешивать массу, и покрикивал, искоса глядя на отца:

— Медленнее, медленнее!

Отец замедлял движения и мешал бобы палкой, словно ложкой, однако начальник снова был недоволен и орал:

— А теперь побыстрее! Живей, живей, живей!

С каждым движением шеста масло из перца смешивалось с паром и летело отцу прямо в лицо. Оно было таким едким, что казалось, будто все его кишки тут же им пропитываются, становясь ярко-красными. Как-то отец не выдержал, швырнул шест в чан и сказал Чэнь Сюляну:

— В конце концов, быстрее или медленнее? Хватит издеваться надо мной!

Мама рассказывала:

— Отец думал, что Чэнь Сюлян его изобьёт.

Но этого не произошло. Вместо этого начальник задумчиво докурил сигаретку, бросил окурок на землю и раздавил каблуком, а потом с улыбкой подошёл к чану, взял шест и показал отцу, как надо мешать:

— Сюэ Шэнцян, смотри внимательно. Шест надо держать крепко, но запястье расслабить и водить шестом туда-сюда, как будто бабу имеешь, понял? Представь, что это не чан, а её дырка, если получается бабе удовольствие доставить, то и бобы перемешаешь нормально.

Отец ещё не спал с женщинами, на самом деле он даже женщину с голым задом представить себе не мог, но, услышав слова Чэнь Сюляна, буквально впился в него глазами.

Он наблюдал, как тот методично перемешивает бобы, подчиняясь какому-то магическому ритму: медленно, медленно, быстрее, потом резкий толчок обоими запястьями и снова медленнее. Шест двигался в бобовой массе, пока бобы не начинали стонать, выпуская соки, пока из красного жгучего перца не начинало выделяться масло, издавая головокружительный аромат. В итоге, пока отец смотрел на происходящее в бродильном цеху, у него случилась эрекция.

Нужно ли говорить, что в итоге отец набил руку в перемешивании бобов и считал, что с женщинами у него тоже хорошо получается?

Ах да, я ещё не успела рассказать, как он стал хорошим человеком, но тут история не такая славная, как в случае с бобами. Мама особо на эту тему не распространялась, но в нашем городе нет непроницаемых стен, и от людей ничего не скроешь.

Отец никогда не рассказывал, да даже и не думал об этом, но определённо не мог позабыть то лето, когда даже мысли о женщинах заставляли грустить и сводили с ума. Во всём виноват чёртов Чэнь Сюлян. Отец, потея, лежал на летней циновке, занимался рукоблудием и в душе материл Чэня, но находил время и подумать о местных девушках, которых считал красивыми, представлял, как они выглядят без трусов, и так далее, и так далее, и так далее.

Но отец не лишился остатков разума, он тщательно проанализировал сложившуюся ситуацию и пришёл к выводу, что вряд ли найдёт на всё готовую девушку, а если и найдёт, то это быстро станет достоянием местной общественности и бабушки. В итоге после недели рукоблудия отец решил пойти на злачную улочку Яоу и найти там по сходной цене женщину без трусов.

Той улочки больше не существует, ну, или говорят, что она исчезла, а попасть туда могут лишь люди, знающие пароль. В общем, в Пинлэ все лоботрясы знали её местоположение, а горожане просто делали вид, что не в курсе. На самом деле, если пойти по Наньцзе в сторону от центра, то на подходе к 372-му заводу есть одна неприметная улочка, вдоль которой растут редкие османтусы, на их ветках ещё натянуты верёвки, с которых иногда свисают полотенца или постиранная одежда, — это и есть та самая знаменитая улочка Яоу. Разумеется, когда отец был маленьким, злачная улочка называлась не Яоу, да и не улочка то была, здесь жила всего одна девица по имени сестрёнка Хун, которая работала за закрытыми дверями. По слухам, стоили её услуги пять юаней, а если повезёт, то можно было договориться и за четыре пятьдесят. Через десяток лет улочка Яоу разрослась и обрела известность, по соседству с сестрёнкой Хун поселилось множество девушек, средняя цена составляла пятнадцать юаней. Тогда улочка Яоу какое-то время процветала, некоторые отчаянные головы даже приезжали к девушкам из соседнего городка на автобусе за полтора юаня. После двухтысячного года, а может, после две тысячи второго отец сходил туда ещё раз, девушка назвала ему цену в сто пятьдесят юаней, и тогда отец понял, что лафа кончилась.

В двухтысячном или две тысячи втором году отец выложил бы сто пятьдесят юаней и не поморщился, но почти два десятка лет назад дело обстояло совсем иначе. Чтобы скопить пять юаней, ему пришлось долго ломать голову, но охота пуще неволи.

Каждый день отец завтракал дома, а потом шёл на завод, обедал и ужинал он в заводской столовой. Кроме тех денег, на которые он покупал сигареты для Чэнь Сюляна, других карманных денег у него не было. Делать нечего, пришлось что-то соображать с сигаретами. Пачка сигарет «Пион» стоила пять цзяо два фыня, а пачка «Первосортных» — два цзяо четыре фыня, таким образом, покупая сигареты подешевле, можно было в день экономить по два цзяо девять фыней, и тогда уже через восемнадцать дней можно навестить сестрёнку Хун. Или можно воплотить ещё более смелый план: покупать не пачку «Пиона» за пять тридцать, а дешёвенькую «Пихту» за один цзяо и три фыня, тогда в день будет оставаться аж четыре цзяо, и к сестрёнке Хун можно пойти всего через тринадцать дней.

Отец на клочке бумаги трижды пересчитал оба варианта и обдумывал их день и ночь на протяжении пяти суток, а когда он стоял перед лотком с сигаретами, глядя на пачки, в голову лезли мысли о женщинах внутри чанов. В конце концов он скрепя сердце и скрипя зубами пошёл-таки на риск и сказал продавцу:

— Пачку «Пихты».

Чэнь Сюлян промолчал, он взял пачку, посмотрел на неё, хмыкнул и всё. Сигареты они и есть сигареты. В особо жаркие дни он, голый по пояс, садился под большим эвкалиптом, и изо рта торчала половинка «Пихты». Солнце светила слишком ярко, и отец не видел, куда смотрит Чэнь, поэтому отводил глаза, наклонял голову и мешал свои бобы.

Он, чёрт побери, едва ли не умирал от этого бульканья бобов! Даже сейчас, проходя мимо бродильного цеха, отец не выдерживает и искоса взглядывает на огромные чаны, которые теснятся на площадке и в которых плещется его первая любовь.

Короче говоря, отец, собравшись с духом, тринадцать дней покупал Чэню дешёвые сигареты и в итоге собрал пять юаней и два цзяо. В тот день едва петухи возвестили о начале нового дня, как он уже бодро простился с девственностью на улице Яоу. Воспоминания остались несколько смутные. Он не помнит точно, то ли всё смазалось потому, что сестрёнка Хун тогда сработала профессионально, или же он сам потрудился на славу, он понял лишь, что стоны она тогда издавала необычные. Когда всё закончилось, отец вынул из кармана деньги и отдал ей.

— Тут больше на два цзяо, малыш, — сказала сестрёнка Хун из добрых побуждений.

— Это тебе, — сухо сообщил отец.

У всего есть оборотная сторона. Те истины, которые бабушка с детства вбивала отцу в голову, не пошли прахом, в итоге отец стал хорошим человеком, настоящим филантропом.

* * *

В тот вечер отец ужинал вместе с Гао Тао и Чжун Шичжуном (настоящим «стариной Чжуном») в ресторане «Плывущий аромат»; неизвестно, с какой стати, но разговор зашёл о той самой сестрёнке Хун с улочки Яоу. Гао Тао выпустил облачко дыма и затушил бычок о гузку недоеденной утки, оставшейся на тарелке, а потом ткнул указательным пальцем в отца и пьяным голосом спросил:

— Чжун, ты помнишь ту сестрёнку Хун? Первую любовь Сюэ Шэнцяна?

— Да какая к чёрту первая любовь? — фыркнул отец, он ни за что на свете не признался бы, что именно сестрёнка Хун лишила его невинности.

— Неважно, ты, когда мелкий был, постоянно бегал туда, чтоб переспать с сестрёнкой Хун, даже как-то раз залез к соседям и кролика у них стащил, помнишь?

Непонятно, когда это началось, но отец с друзьями достигли того возраста, когда, выпив, начинают предаваться воспоминаниям о былом.

— Точно! Я вспомнил! — воскликнул Чжун Шичжун. — Его мать тогда так рассвирепела, что он сбежал из дому и два дня ночевал у меня, наглец!

— Ах вы, два старых пердуна! Это ж когда было? Что, больше поговорить не о чем?

Отец схватил со стола полупустую пачку сигарет и бросил в голову Чжуну, а тот, рассмеявшись, поймал пачку на лету, вытащил сигарету и закурил. Официантки, которые их обслуживали в отдельном кабинете, прыснули, прикрывая рот, поскольку в открытую смеяться было неудобно.

— Ну да ладно. — Чжун после двух затяжек кое-как сделал серьёзное лицо и спросил отца: — Кстати, как матушка?

— Полна сил, — ответил отец, — не далее как позавчера вызвала меня к себе, чтобы обсудить, как будем справлять её восьмидесятилетие.

— Ого! — воскликнул Гао Тао, хлопая отца по плечу. — Восемьдесят лет — это серьёзное дело! Шэнцян, ты должен постараться всё организовать в лучшем виде!

— Да уж организую. — Папа подцепил палочками кусок утки, сваренной в маринаде, и сгрыз весь, прямо с косточками. — Мама говорит, что нужно позвать всю семью, мою старшую сестру, старшего брата — короче, всех, а ещё родственников и друзей из Пинлэ, чтоб весело было. Мне всё надо устроить, а эти товарищи, от которых обычно ни слуху ни духу, снизойдут до нас!

— Ну же, — Гао Тао расслышал в голосе отца нотки раздражения и решил успокоить его: — Шэнцян, у тебя всегда всё спорится, да и живёшь ты под боком у матушки, нужно лишь постараться.

— Спорится? — Отец, подумав непонятно о чём, разозлился. — Хрена лысого! У меня нет выбора, меня страна заставляла, общество заставляло… — Он поднял стопку с водкой, друзья чокнулись и выпили до дна. — И мать заставляла!

Это правда, а не просто ругань. То, что он не потерял остатки мозгов на улочке Яоу, стал состоятельным и уважаемым человеком в Пинлэ, целиком и полностью заслуга бабушки, которая постоянно его заставляла.

«Из-под палки выходят хорошие люди», любила повторять она. «Любовь матери портит ребёнка», — отец помнил ещё и такую фразу, её бабушка любила произносить всякий раз, когда брала в руки веник, чтобы отлупить его. Разумеется, отец не мог этого забыть, хоть и не признавался, но до девятнадцати-двадцати лет, когда он уже начал встречаться с мамой, бабушка, если ловила его за игрой в мацзян, то могла заставить снять штаны и лечь ничком на лавку в одних кальсонах для порки.

Бабушка всегда любила приличия и ко всему относилась обстоятельно, всю жизнь отца она, приосанившись, стояла возле него и била папу метлой по заднице, прикрытой кальсонами, не кричала, не шептала, а спокойно так приговаривала: «Пойми, Шэнцян, ты должен меня слушаться, мы все на тебя надеемся, сынок. Не вини меня за рукоприкладство. Любовь матери портит ребёнка».

Хрен там! Папа всю жизнь ругался про себя: «А почему ты никогда не бьёшь старших брата с сестрой?»

Так он ругался двадцать с лишним лет про себя, но так и не отваживался произнести это вслух: он отлично понимал, что с тех пор, как появился на свет, проведя девять месяцев в утробе бабушки, стал в этой семье мальчиком для битья.

— Девушка, откройте ещё одну! — закричал папа, показывая на непочатую бутылку водки «Маотай», раз уж такое дело. Деньги? Это всего лишь бумажки! Были да сплыли! Когда отец тратил деньги, заработанные на заводе, на душе становилось особенно приятно.

* * *

У папы в мобильнике фигурировало ещё одно имя — Дуань Чжимин. Самое противное, что он и глядеть-то на него не хотел, но имена в памяти телефона шли по алфавиту, и всякий раз, когда отец открывал список контактов в поисках нужного телефона, натыкался на него. Иногда наткнётся и ничего, но порой его это жутко бесило. Как-то раз он чуть было не стёр фамилию дяди, оставив только имя, чтобы гребаный абонент переместился с «Д» на «Ч» и не мозолил глаза, но так и не сделал этого. Если убрать фамилию и оставить одно имя Чжимин, то вроде как у вас отношения близкие. Ничего, лучше уж потерпит, лишний раз взглянет на имя этого урода.

К тёте отец относился с большим уважением, чем к дяде. Он, как и положено, сохранил её номер под именем «старшая сестра», каждый раз, когда звонила тётя, папа, как и положено, отходил в сторонку, в коридор или на балкон, сбрасывал звонок, перезванивал, через пару минут тётя брала трубку и тихонько отвечала:

— Шэнцян.

Сколько папа себя помнил, тётя никогда не говорила на местном диалекте, только на путунхуа, поэтому обращался с ней всегда очень мягко. Когда он дозвонился, из трубки донёсся голос тёти, как у диктора по телевизору:

— Шэнцян, что случилось?

Отец проглотил все те обидные слова, которые подступали к горлу, и официально, словно отчитывался перед большим начальником о проделанной работе, отчеканил:

— Ничего не случилось, просто в следующем месяце маме восемьдесят, она хочет, чтобы на празднование пришла вся семья.

— Ах да! — В голосе тёти послышалось удивление. — Я чуть было не забыла. Да, конечно, нужно приехать. Ты тогда назначь дату, и я приеду!

— Хорошо, — ответил отец, поскольку говорил с тётей, — будь на её месте кто-то другой, он обязательно бы про себя выругался пару раз: «Ну-ну, Дуань Чжимин, я типа дату назначь, ресторан закажи, а ты приедешь на всё готовенькое поесть да выпить!»

— Всё хорошо? — спросила тётя. — Как Аньцинь? Как Синсин? Получше?

— Всё хорошо, — с жаром врал папа.

— Хорошо, что хорошо, — сказала тётя.

Тётин вопрос заткнул отцу рот, хотя слова вертелись на кончике языка. Никто не знал, даже бабушка была не в курсе, но отец в душе понимал, что если бы не тётя, то они с мамой расстались бы, ведь от развода его отговорила не бабушка, а тётя.

* * *

В тот раз случилось нечто из ряда вон выходящее — тётя сама позвонила отцу и спросила:

— Шэнцян, ты правда твёрдо решил развестись с Аньцинь?

Отец не отвечал, только за день до этого он клятвенно обещал бабушке не разводиться, но никак не мог проглотить обиду.

Тётя отлично понимала, что значит его молчание. Она вздохнула и продолжила:

— Шэнцян, я узнала об этом, раз ты хочешь развестись, тебя никто отговорить не сможет, но я хочу тебе сказать пару слов, ты послушаешь, что скажет старшая сестра, и примешь к сведению?

— Говори, — искренне ответил отец и уселся на диван, оцепенело глядя на входную дверь в конце прихожей.

— Мы с Аньцинь как-никак два года вместе отработали, она хорошая девушка, иначе я не стала бы тебя с ней знакомить. Вы прекрасная пара, и мне очень не хочется, чтоб вы разошлись. Поэтому сегодня я от имени Аньцинь попрошу у тебя прощения, не знаю только, услышишь ты меня или нет.

— Продолжай, — сказал отец, всё ещё не отводя взгляда от входной двери.

— Я не говорю, права Аньцинь или нет, просто если ты с ней разведёшься, что будешь делать? А Синсин что будет делать? Она вот и заболела. Ты не думай, что я ничего не понимаю. Когда вы с Аньцинь ссоритесь, ей, конечно, очень тяжело. А если вы разведётесь, то где ты найдёшь человека, который будет о ней заботиться? Разумеется, в твоём возрасте и с твоими возможностями найти женщину несложно, ты себе сможешь найти жену, но где взять мать для Синсин? Если возьмёшь в жёны ровесницу, то у неё уже есть прошлое и целый ворох проблем. Если женишься на женщине значительно младше себя, то на что это будет похоже? Я твоя сестра и хорошо тебя знаю, сейчас на заводе дела идут неплохо, ты у нас популярен, а вокруг полно молоденьких девиц, но с ними можно поразвлечься разок-другой и забыть, в дом-то их не приведёшь. Ты подумай, Шэнцян, найдёшь ли ты ту, кого можно и в дом привести?

Тётя говорила таким тоном, что отцу показалось, будто он видит её по телевизору. Она словно бы зачитывала текст с бегущей строкой.

Отец пристально смотрел на входную дверь, не зная, как ответить на вопрос сестры. Недаром она зарабатывает на жизнь тем, что говорит. Теперь все эти вопросы вертелись у отца в голове, но ни на один он не знал ответа: «Что делать? Где взять маму для Синсин? Что делать с семьёй?»

Отец не нашёлся, что ответить. Какая бы ни была плохая жена, а ребёнка нужно любить.

— Я всё понял, — наконец сказал он сестре.

Они поговорили ещё немного, отец повесил трубку. В этот момент мама тихонько открыла ключом входную дверь и вошла, держа в руках покупки, она не осмеливалась взглянуть на отца и, запинаясь, посеменила на кухню, опустив голову.

— Аньцинь, — позвал её отец.

— А?

От его голоса мать вздрогнула всем телом, словно бы испугалась, она повернула голову и посмотрела на отца. Столько лет прошло, но отец понимал, что мама всё ещё интересная женщина средних лет, даже привлекательная, у неё бледное овальное лицо, красивой формы нос и блестящие глаза.

— Что на ужин? — спросил отец, откидываясь на диван. Он взял пульт и включил телевизор, как в старые добрые времена.

Это было много лет назад, мама в итоге снова восстановила утраченные позиции, распрямила спину, утвердилась в доме, из гонимой сама превратилась в гонительницу. И семья стала похожа на семью, где всё сияло чистотой, а близкие жили в мире и согласии. Отец понимал, что всем этим обязан сестре, но всё равно не сдержался и сказал то, что вертелось на языке, просто не смог иначе:

— Мама сказала, что хочет пригласить свояка и Лю Синчэна.

— Она так сказала?

— Ну да, мама хочет всех членов семьи собрать, всех до единого, — ответил отец. — Говорит, ей восемьдесят, надо шумно отметить.

— Понятно. Тогда ты пораньше назначь дату, лучше всего на выходных, Синчэн и Сяо Чжао обычно на работе пропадают, а Дяньдянь ходит в детский садик… — тётя коротко описала распорядок дня всех членов семьи.

— Хорошо, завтра или послезавтра определюсь с датой и сообщу тебе, — поспешно сказал отец. — Слушай, если тебе неудобно, то я могу переговорить с мамой…

— Всё нормально, — перебила его тётя. — Шэнцян, не волнуйся, мы же одна семья.

Они прожили бок о бок двадцать лет, отец отлично знал тётин упрямый нрав, поэтому не стал больше ничего говорить и собрался повесить трубку, однако тётя опередила его и спросила про дядю:

— А Чжимин? Ты ему звонил?

— Я помню, что надо позвонить. Сестрёнка, ты не волнуйся.

Он попрощался и снова открыл список контактов, имя дяди красовалось на первой же странице. Отец несколько секунд смотрел на него и уже собрался было набрать, но в итоге так и не позвонил, подумав: «Сегодня неподходящее время, завтра позвоню».

В итоге он прокрутил список контактов вниз, пока не нашёл имя Чжун Шичжуна.

— Алло, старина Чжун? Пойдём поужинаем где-нибудь? Ты уже ешь? Бросай палочки и пошли! Чушь! Пошли в «Плывущий аромат»! Я угощаю! Я велю Чжу Чэну захватить три бутылки «Маотай», выпьем как следует!

Он знал, что Шичжун с его любовью к выпивке просто не сможет устоять перед приглашением. Чжун действительно согласился, но предложил взять с собой и Гао Тао.

— Конечно, зови, конечно!

Отец понимал, что задумал Чжун. Гао Тао надеялся, что его компания получит в следующем году рекламный контракт от завода по производству бобовой пасты, поэтому без конца звонил и посылал подарки. Это продолжалось уже две недели. Чжун Шичжун и Гао Тао давно дружили, так что Чжун хотел помочь приятелю.

— Мы втроём давно не встречались, давайте посидим как следует, — сказал отец по телефону, хотя про себя возмутился: «Гао Тао совсем охренел, имеет наглость называть свою контору рекламным агентством, да ещё и сотрудничать со мной хочет!»

— Пока не напьёмся — домой не вернёмся! — произнёс нараспев отец и с этими словами пошёл к входной двери.

* * *

В тот вечер, когда отец вместе с Гао и Чжуном начали третью бутылку «Маотай», а отец тяжело дышал, сидя на стуле, и официантка, обслуживающая их в отдельном кабинете, чем дальше тем больше казалась ему неземной красавицей, внезапно зазвонил телефон.

Времени было почти одиннадцать вечера. Чжун Шичжун вздрогнул и спросил:

— Жена тебя потеряла?

— Она! — хмыкнул отец и взял телефон.

На дисплее ярко горели два слова «старина Чжун», папа покосился на Чжун Шичжуна и вышел. В коридоре он грубо спросил:

— Ночь на дворе, что, кто-то умер?

Сказав это, отец и сам испугался, а что, если с бабушкой что-то случилось? Он прислонился плечом к стене, пока Чжун Синьюй что-то щебетала в трубку, но от страха лишился голоса. Ему подумалось, что если бабушка умрёт, то в семье начнётся полная неразбериха, отец не знал, как он будет всё улаживать, и ужасно испугался.

Потом он успокоился. Всё нормально. Судя по тому, что говорит Чжун Синьюй, ничего страшного не случилось. Просто ей в башку вдруг втемяшилась какая-то глупость, и она слёзно умоляла его прийти.

— Я не дома, выпиваю с друзьями, как я к тебе приду? — отец попытался мягко успокоить «тупую корову», в последнее время в Чжун Синьюй словно бес какой вселился, она постоянно скандалила.

— Да мне плевать! Ты непременно должен прийти! — звучал её голос из трубки.

— Но я правда не могу! Завтра приду! Хорошо? — отец говорил с ней всё так же ласково, но думал, что Чжун Синьюй и правда слишком молода, чуть что — так сразу «должен», «мне плевать», непонятно, кто её так избаловал.

— Нет! Я хочу, чтобы ты пришёл сегодня, — как ни странно, Чжун Синьюй не разделяла благодушного настроя отца.

Отец прислонился к стене, изучая участок обоев в углу стены, который немного отставал. Картинка была ему знакома до боли, поскольку он рассматривал её каждый раз, когда названивала бабушка.

При этой мысли он невольно разозлился. Эта малявка ещё посмела взгромоздиться ему на плечи и устраивать сцены? Где та Чжун, какой он увидел её впервые, — девушка в бордовой униформе, которая кланялась и вежливо здоровалась с клиентами?

Отец собирался уже излить весь гнев, брызжа слюной, скопившейся в горле, как вдруг услышал слова Чжун Синьюй:

— Если ты не придёшь, то я спущусь и постучу в дверь твоей матери. Так и знай! Я ей всё про нас с тобой расскажу, посмотрим, что она скажет!

Отец тут же обмяк, как бывало, когда собирался заняться любовью, а возбуждение внезапно притормозило. Он уже немолод, понятное дело, иногда не всегда удаётся.

Он вернулся в кабинет. Разумеется, не обошлось без шуточек со стороны приятелей:

— Дома сработал сигнал тревоги, надо вернуться потушить пламя!

Отец приобнял официантку за талию и громко сказал:

— Да, мне пора. Принеси-ка счёт!

Официантка шутливо отпихнула его руку со словами:

— Господин Сюэ, господин Гао уже оплатил!

Хотя отец ожидал подобного развития событий, но всё же вежливо ахнул, заодно пару раз ущипнув официантку за талию. Над колготками у неё образовался валик жира, почувствовав его между пальцами, отец внезапно ощутил прилив нежности.

Раз уж у него такое настроение, не стоит терять время даром, надо срочно отправляться в постель к Чжун Синьюй и заниматься с ней любовью, в противном случае посреди ночи он взъярится и не будет знать, что с этим делать.

Он много выпил, поэтому в постели был не на высоте, но Чжун Синьюй радостно кричала и стонала, пока отец не утихомирил:

— Потише! Ночь на дворе!

Чжун, лежавшая под ним, вскинула голову:

— А что такое? Боишься, что кто-то услышит?

Папа сделал два яростных толчка. В душе он очень обиделся. Быть человеком тяжело, а уж мужчиной и подавно. С древности на быках пашут, пока не умучают до смерти. Так и ему, Сюэ Шэнцяну, уготована была участь мальчика для битья. Чтобы мать спокойно спала, приходится не щадя себя ублажать любовницу. Мудрецы древности были одинокими. Для кого трудиться, для кого корпеть?[58]

«Завтра прямо с утра… — думал отец, в последний раз занимаясь сексом с любовницей. — Завтра всё улажу, позвоню Дуань Чжимину, организую празднование восьмидесятилетия, не стану больше тянуть…»

Перевод Н.Н. Власовой

Шэн Кэи СФИНКС

На телеэкране некоторые выглядят иначе, чем в жизни, просто глаз радуется. Вот Верблюд, например: в кадре он по пояс и щегольски одет, так что и придраться не к чему, он мне нравится. Однажды повезло, набрела на него в вэйбо.[59] В результате мы обратили друг на друга внимание, поболтали в чате и тут же условились перекусить вместе. Не ожидала, что он окажется таким коротышкой. Приталенный чёрный пиджак, белая рубашка с расстёгнутым воротником — верхняя половина и впрямь выглядит солидно. А вот до нижней половины, похоже, руки не дошли, чересчур всё небрежно. Светлые брюки в обтяжку, страшно давящий брючный шов. Я тогда аж похолодела, да и потом не сразу пришла в себя, всё переживала: а ну как раздавит ему всё? Порой так расстраивалась, будто самой что придавили. Думаю, и у него при этом далеко не всё получалось гладко.

Желающих поесть в Пекине предостаточно, мест, где можно перекусить, — пруд пруди. Шевелись знай, не давай себе передышки. Парни год за годом превращаются во взрослых мужчин, а девицы — в блюда китайской кухни. Как говорится, старой скотинке травку понежнее подавай, а девчонки всё разборчивее. Им что хвала, что клевета — всё нипочём, как выйдут в люди, так уж на всё поглядывают свысока. Даже такие, как я, родившиеся до восемьдесят пятого, у них уже старухи. Как тут не потерять уверенность в себе! Вот, мать его, думаешь иногда, какая короткая штука молодость, будто вчера легла спать, а нынче утром уж и постарела, и маска для лица не поможет. По правде говоря, постельные дела меня не слишком занимают. Не то что я не придаю этому большого значения, просто не хочу, чтобы последующие ночи продолжали отсчёт утраченных возможностей. В котёл бы всё это да развести большой огонь, чтобы бурлило. Чтобы никаких перекусов на бегу.

Полгода следила за программой Верблюда «Оценка сокровища». Антикварные вещи мне без интереса, но, когда он опускает молоток и разбивает сокровище вдребезги, в потаённом месте всё трепещет от радости…

Если ты никогда не испытывала оргазма, это чрезвычайно ценно. Смотришь, как его рука сжимает молоток, нежно, но решительно, и в мгновение ока красивая подделка разлетается на куски. На лице никаких эмоций, как у киллера, должно быть, он и в жизни такой же чистый, «отбрасывает фальшивое и сохраняет подлинное».

Бывает, что действия человека контролируются чем-то по умолчанию. Чем дальше, тем больше кажется, что так оно и есть. И после того, как свидетельством этого стала бесконечная череда людей и явлений, мой интерес к мужчинам упал, словно рухнул в пропасть. Теперь Верблюд его наполовину вытащил, и я не знаю, как быть.

Крепко заваренный чай становится жидким, пройдя определённые стадии. Вот и первое яркое впечатление можно сравнить с пресыщением от обильной еды — сразу не переваришь. Я из последних сил поддерживаю общение с верхней половиной тела Верблюда, ищу всяческие доводы, чтобы убедить себя. Чужих советов не люблю, в основном попадаюсь в ловушки, которые сама себе расставляю. О чём только ни передумала, пытаясь абстрагироваться от его нижней половины. Вот он, например, коренной пекинец, и такая женщина, как я, мечтающая о выходце из хутунов,[60] должна втайне ликовать, словно это союз, что свершается на небесах. К тому же он человек приличный и интеллигентный, да ещё из тех, кому абсолютно наплевать на «новые узоры на парче»[61] других — кто же устоит перед его благосклонностью?

Сходили мы пару раз в ресторан, один раз в театр разговорной драмы, и у нас закрутилось. Проявила инициативу или, как говорится, потянула за руку, считай, я. А может, и нельзя так считать. Дело вот в чём. В театре его левая рука лежала на подлокотнике ладонью вверх, с согнутыми пальцами, как распустившийся цветок. Это, как и шов на мотне, серьёзно отвлекало от спектакля. Ведь когда приглашаешь приятеля на дегустацию чая и его чашка пустеет, непроизвольно подливаешь ему. Вот эта пустая ладонь и влекла мои чувства, как пустая чашка, чуть ли не как гладь озера летним днём, куда так и тянет окунуться. Когда больше половины спектакля прошло, моё терпение иссякло и я тихонько вложила ладонь в сердцевину цветка. Он тут же закрылся, стиснув её, да ещё стал потихоньку поглаживать. Тут уж я вся сосредоточилась на ладони.

Верблюд тогда был прекрасен. Выше пояса он смотрелся в кресле солидно: модная причёска, волосы зачёсаны назад и закреплены лаком, лоб полностью открыт. Выражение лица тоже на уровне — одухотворённые чёрные с блеском глаза, всё как надо, нос в профиль выступает, как айсберг из воды. Запах его верхней половины обволакивал, и в какой-то миг мои пальцы тесно сплелись с его пальцами, решительно и бесповоротно. Но я вытащила ладонь под предлогом того, что на ней выступил пот, потому что разглядела чувственное наслаждение, блуждающее далеко в Сибири, как одинокий изгнанник, смутной и в то же время отчётливой тенью.

Мы ничего друг другу так и не сказали и отношения никак не обозначили. Он тоже пустил всё на самотёк и никаких чрезмерных претензий не предъявлял. Я плохо сплю, и он сказал, что помогают занятия каллиграфией. Его отец, коллекционер и каллиграф, в восьмидесятые годы каждый день садился на велосипед и отправлялся в деревню собирать всякую рухлядь, а позже ездил на Хайнань за розовым деревом. Внутренний дворик его дома был завален старинными вещами. Ещё он сдавал в аренду в рестораны европейской кухни мебель конца династии Цин.[62] Одни хотели сделать привлекательнее интерьер, другие — придать налёт старины. Верблюд рассказывал мне всё это, чтобы дать понять, мол, он решился разбивать «сокровища» благодаря учёности, полученной в семье. Превосходные подделки легко завораживают, и обычный человек, когда приходится разбивать их, весь трепещет и руки у него трясутся, а с ним ничего подобного не происходит.

Мы пошли покупать «четыре драгоценности рабочего кабинета».[63] Про хутуны Верблюд мог рассказывать часами и без подготовки. Говорил он увлекательно, но мне не давала покоя его нижняя половина. Шагает в своих тесных брюках по тротуару, да ещё от избытка чувств подпрыгивает, как воробей. Брюки хоть и чёрные, но шов так и бросается в глаза. И мне страшно неудобно, будто у самой срамные места наружу. Попадается кто-то навстречу, так я всякий раз опускаю голову и чуть отхожу в сторону от Верблюда. А самой, по правде говоря, хочется и посидеть с ним и поболтать, полюбоваться его осанкой в кресле, подержать за руку, чтобы ещё больше ощутить, как чувственное наслаждение где-то далеко на сибирских равнинах движется, как одинокий изгнанник, смутной и в то же время отчётливой тенью.

По дороге я узнала всё, что касается кистей, туши, бумаги и тущечницы. Он поведал про сюаньчэнскую бумагу,[64] которая легка, как крылья цикады, бела как снег и при встряхивании не шелестит, будто шёлковая; про обработанную сюаньчэнскую бумагу и необработаннаю, о том, что сто листов этой бумаги можно разрубить одним взмахом меча; о том, где делают знаменитые кисти, какие кисти и какую тушь нужно использовать в начале обучения, что всё это имеет решающее значение, как при выборе невесты или жениха, когда нужно обращать внимание на волосы, кожу, порядочность и характер, а также выяснить финансовое состояние и культурный уровень. При этих словах я, не утерпев, стала разглядывать его самого. Волосы чёрные, кожа белая, потому что солнце в сумрачные сыхэюани[65] не заглядывает. С этим связан и скрытный, по-женски чувственный характер, как у выросшего среди влаги растения.

Как-то мы заговорили о возжигании благовоний,[66] и я спросила, любит ли он детей. Он сказал, что любит, но заводить не хочет, потому что растить их в таких убийственных условиях, когда порошковое молоко с меламином, рыбы, креветки и другая морская живность противозачаточных таблеток наедаются, а тут ещё невыносимо вонючий доуфу,[67] отработанное растительное масло,[68] образование с промыванием мозгов… Ведь это невыносимо. Я нарочно сказала, мол, человечество — не только твои дети, не все женятся, чтобы рожать их и растить. И так вон сколько детей на массовых праздниках поют, танцуют и веселятся! А в душе обрадовалась, потому что у меня такие же убеждения. Иногда наши мнения расходились, и мы могли немного повздорить, но никогда не повышали голос. Вот так мы, то ли любовники, то ли нет, и сдерживали себя рассудком в проявлении чувств. Кто знает, когда накопится грязь супружеских отношений, а жизнь покроется бытовым налётом, не станем ли мы яростно палить друг в друга из любого оружия, что подвернётся под руку?

Отец Верблюда умер от инфаркта, и наши безоблачные отношения на время прекратились. Я тогда сблизилась с его другом детства Лопухом Ваном. Ван — рок-музыкант, но без единой известной вещи, и мои друзья о нём не слышали. Он считает, что эта эпоха не приемлет настоящего искусства, настоящий художник обречён на одиночество. Он гордо вышагивает себе по улице с развевающимися длинными волосами, которые иногда собирает в конский хвост. Когда он в баре играет на бас-гитаре и хриплым, как после простуды, голосом горланит песни, это воздействует на молоденьких бунтарок как удар током. Посмотрев его выступление в баре «Юй-гун передвигает горы»,[69] я поняла, что совсем не расположена к искусству и равнодушна к музыке. В памяти всплывали в основном лишь его движения, похожие на рукоблудие, и слегка выгнутое в пояснице тело, словно ему никак было не достичь результата. «Наверняка эта его сексапильная поза и выкрики, как при оргазме, воздействуют на точки G его фанаток, — мелькали у меня гнусные мысли. — В воображении он с ними совокупляется, и они, в свою очередь, охаживают плетьми того самого одинокого изгнанника на сибирских равнинах».

Когда мы познакомились, он только вышел из тюрьмы. Посадили его за то, что он ехал на машине нетрезвым с превышением скорости и лапал за грудь спутницу. Проехал на красный, сбил торговый ларёк и ранил пожилую женщину. Уплатил денежную компенсацию, отсидел полгода. Заодно прославилась сидевшая рядом безвестная девица: на месте происшествия оказалась веб-камера. В тюрьме Лопух писал песни и музыку, распевал и на работе, и в свободное время и добился небывалого признания. Без особого труда он быстро стал популярным, превратился в тюремную «звезду», тюремный персонал даже не хотел отпускать его. По его словам, эти полгода он провёл в своё удовольствие, потому что его песни воплощают свободу и мечту. Через пару месяцев после выхода из тюрьмы он совершил турне по крупным городам страны, и тюремное прошлое стало для него как сабельный шрам на лице отважного воина, с ним он выступил во всём блеске.

Однажды мы ели шашлыки под пиво. Не сказать, чтобы мы понимали друг друга, но тенденция развития в эту сторону намечалась. Меня его горячность, которой он нисколько не скрывает, просто обжигает. Он не признаёт никаких табу, рассказывает о личной жизни. По его словам, где бы он ни появлялся, везде на него вешаются девицы, и он пользуется этим в любой обстановке, даже не зная некоторых по имени. Описывал мне, как занимался сексом в машине, на улице, а также в кинотеатре. Особенно впечатлил эпизод в кафе. Он с восемнадцатилетней студенткой устроился в мягком кресле. Народу в кафе было немного, сидели они в уголке, где за окном в сумерках куда-то спешили люди. Студентка в юбочке, лёжа на боку, якобы уткнулась в айпад, а он пристроился к ней сзади. К ним ещё официантка подходила, чтобы подлить чаю. Очень скоро в кафе забрёл тот самый одинокий скиталец по сибирским равнинам.

Ещё Лопух познакомил меня со своей новой подружкой. Этот чертёнок с полным ртом жевательной резинки и вытаращенными, как у резиновой женщины, красивыми пустыми глазами как нацепил наушники, так и не снимал.

Лопуху я не очень-то верю. Кобеля из себя строит, а может, что другое у него на уме. Да и если при первой же встрече тебя сразу тащат в постель, это заслуживает большего доверия, чем предложение жениться после нескольких ночей вместе. В этих делах никаких моральных установок у меня нет, и поступаю я, опираясь на собственные соображения. А то пристанет кто-то на время — такая обуза, да ещё остаются дрянные воспоминания, от которых не отвяжешься. Это уж кому что нравится: кому — постельные дела, кому — выпивка. А бывает, что сочетают и то и другое — и выпить мастера, и в любви доки, это уж кто как умеет. В питейных заведениях всякий раз замечаешь льнущих друг к другу ребят и девчонок, которые видят друг друга впервые. Ничего странного, отчасти для этого такие заведения и предназначены. На столах малолетки выделываются, по сравнению с ними для родившихся после восемьдесят пятого года всё давно в прошлом. Все однокашницы замужем и с детьми, и моя личная жизнь уже чуть ли не предмет всеобщей заботы. Остаётся лишь не приходить на собрания однокашников, особенно избегать тех, у кого дети. Вот заведёшь собаку, тогда будет о чём поговорить. Чрезмерная забота — это вторжение в частную жизнь. Никогда не поверю, что вне брака кто-то может заставить постороннего человека не есть и не спать спокойно. Большинство пускают пыль в глаза, потому что любая самая счастливая женщина на самом деле не уверена в себе. Мужчины занимаются самовнушением, да ещё их связывает воздействие внешнего мира, а женщины живут всегда настороже, ушки на макушке. У некоторых в конце концов, как говорится, не оказывается клея, чтобы заделать окно, и все прорехи оказываются на виду. Приходишь к этой мысли, и сразу легче становится, будто тяжкую ношу с плеч долой сбросила.

Жизнь что многослойный пирог, не могу же я ради одного слоя отказаться от остальных. Когда Лопух рассказывает о своих любовных похождениях, мои цветы персика[70] с шелестом опадают, будто под сильным ветром. Пару раз мелькала мысль переспать с Верблюдом и всё. Но стоит ему встать с кресла, как я из утки, резвящейся в воде, тут же превращаюсь в утку, ковыляющую по берегу.

«У меня депрессия, я хочу умереть, и никто не должен придавать этому значения» — девушка, наверное, сама ищет погибели. Что сказать, прочитав такое сообщение? Перед лицом смерти, равно как и при прощании с любимым человеком, я лучше стисну зубы и не пророню ни одного ненужного слова. Каждый человек свободен. Посягая на свободу другого, я прежде всего теряю свою собственную. В духовном смысле не способный позаботиться о себе создаёт в себе ещё больше противоречий. Раньше я гораздо больше значения придавала плоти. Я считала, что несовершенный секс означает упадок чувств. Теперь я поняла, что это какая-то ошибка. Ведь вспоминаешь прошлое — плотские желания исчезают без следа, а духовный мир человека остаётся, неоформившийся, но прочный. Время от времени я посылала ему эсэмэски в попытках вернуть его, но и сама заблудилась на запущенной и заросшей тропинке, где было полно препятствий, глубоких рвов и диких ущелий. Восхваляя любовь, плотские желания не превозносят. Немало вечеров я провела в раздумьях и поклялась впредь пренебрегать плотским ради настоящего чувства. Но при общении с Верблюдом одолевали сомнения. Не допуская до своего тела, я в то же время не могла вложить все чувства лишь в его верхнюю половину и походила на муху, которая тупо бьётся о стекло.

Ну что же я такое — смех да и только. Нашла целую кучу тестов, чтобы узнать, страдаю ли от депрессии. Выяснилось, что я — амбициозная личность, хватаюсь то за одно, то за другое.

Отправилась в Сунчжуан,[71] где под самым потолком искусствоведы демонстрируют совокупление сзади. Слоган меж грудей женщины, взъерошенные волосы мужчины, они напоминают сфинкса — чудовище с лицом человека и телом льва. Потом сказала Верблюду, мол, мне показалось, что суть этой инсталляции отражается в выражении лиц посетителей. Ну как внешнее проявление брака — это вроде бы любовь, а на самом деле оба ищут козла отпущения и готовы остаться ни с чем. Сказала это резко, не заботясь о том, что это выдаст моё внутреннее озлобление. Думала, он скроется в чаще леса, как испуганный оленёнок, и с тех пор будет шарахаться от меня, как от охотничьего ружья. А он, надо же, непринуждённо усмехнулся, согласился с моим выводом насчёт козла отпущения и ещё добавил, что все мы сфинксы и есть. Его слова обожгли, как удар бича заблудшую овцу, ещё немного, и я, нагнув голову, бросилась бы обратно. А то, что он добавил, вызвало ещё большую любовь и уважение: «Эти искусствоведы, неучи и полузнайки, гонятся за дешёвым эффектом; их способности ограничены, а их моральный облик подобен ветвям, растущим вниз».

Постепенно я обнаружила, что в жизни Верблюд более яркая личность, чем в своей программе, и стала распоряжаться плотью ещё осмотрительнее. Смерть отца сделала его философом, он говорил, что жизнь — это подделка под смерть, что это вымысел, иллюзия. Для меня, по правде говоря, было неважно, что такое жизнь, я прикидывала, как мне быть с Верблюдом дальше — ложиться ли с ним в постель. В наши дни, если люди любят друг друга и обходятся без постели — они или извращенцы, или прикидываются. А лет тридцать назад, переспав с несколькими, можно было в тюрягу угодить или пулю схлопотать.

В конце концов, все мы правильные и благородные, а мыслим, как эта возмутительная Пань Цзиньлянь.[72]

Размышляя, как быть дальше с Верблюдом, в решающий момент я напряглась, как девственница, а потом заявила, что хочу встречаться с ним, но без секса. Не говоря даже о его реакции, пренебрегая воплями, которыми разразился запертый в клетке дикий зверь его нижней половины, я прежде всего сама ощутила всю нелепость этого заявления. И снова задумалась. Могу ли я в конечном счёте совсем обойтись без плотского, смогу ли, если дело дойдёт, заниматься этим. Речь о наших отношениях. Тело вынесет и радость и беду, а о таких предательских приложениях, как месячные, беременности, аборты, и говорить не стоит. Зачем метаться от духовного к телесному — тратишь жизнь на все эти треволнения и только изводишь себя. Но мои мысли походили на крепко застывшее в холодильнике мороженое: вынешь его, оно тут же размягчается и раскисает. Разве справишься с запутанностью своей натуры? Я ведь мягкая, как любая настоящая женщина, которая, стоя у своих ворот, поджидает одинокого странника из сибирских просторов.

Вообще-то в своих мыслях я забегала вперёд. Напористости Верблюд не проявлял, строго говоря, мы и целоваться-то не целовались, изредка, может быть, чуть касались губами или чмокали друг друга в щёчку. Я, похоже, привыкла к его шву в шагу, а может быть, это лишнее подтверждение поговорки: «В возлюбленной всегда видят Си Ши».[73] При первой встрече я преувеличила значение этого шва, у меня он чуть ли не рассекал тело пополам, они с ним были нераздельны.

Я стала ходить с Верблюдом на встречи его друзей. Выпивали и болтали очень по-светски, пить никто не уговаривал, не говоря уже о том, чтобы заставлять. Еда по желанию, выпивка тоже в меру, в баре отмеряют каждому по графинчику. Выпил рюмочку, наливаешь ещё. Лопух время от времени менял подружек. Приведёт и не представит. Но никто и не спрашивал. Вон та сидит, опустив голову, и знай себе жуёт, лишь время от времени перебросится с Лопухом парой фраз вполголоса. Наши с Верблюдом отношения тоже чётко не определены. Ну и пусть молча принимают как есть или подшучивают — мы не против. Мне такая непринуждённая обстановка нравится. Никого не интересует, жена ты, любовница или подруга. Всем хочется собраться вместе и повеселиться. Подумаешь, однажды откроется, что ты не жена, чему тут особо удивляться? «Герой не спросит, какого ты рода»,[74] и застолье шло своим чередом.

Как-то Верблюд с Лопухом отлучились в туалет покурить. Вышли из-за стола один за другим, а я попыталась заговорить с девицей, которую привёл Лопух. Колечко в носу поблёскивает, сидит с томным взглядом, будто обкурилась. Сама я никогда не лезу в душу другим, лучше уж буду старуху изображать. Мне тоже вдруг захотелось по малой нужде. Я прошла по бесконечному проходу и добралась до цели. Туалетная комната отделана весьма изящно, как в кафе, в воздухе аромат цветов гардении. Споласкиваю руки и вижу в зеркале, как выходят Верблюд с Лопухом. Рука Лопуха лежит на плече Верблюда. Ущипнул его за щёчку, потом опустил. От этих нежностей между мужчинами стало неловко. Глядясь в зеркало, я поправила волосы, нанесла увлажняющий бальзам: если не целоваться, губы становятся особенно сухими. На миг вгляделась в своё отражение. «Может, со мной что-то не так, если я могу, как другие, оправдывать мужчин с безволосым брюхом и жирной задницей, которые ведут высокопарные пошлые беседы, а ещё и любить, исправляя такой недостаток, как перфекционизм?». И если до сих пор я не знала, как быть с этим швом в шагу у Верблюда, то теперь появилось острое желание заменить ему штаны на юбку.

Чего, в конце концов, бояться? Немного подавленная, изо всех сил стараюсь придать себе подобие воодушевления, возвращаюсь к столу.

Лопух и девица с кольцом в носу уже удалились. «Высоколобый» интеллектуал, который ел и пил без разбора, уже надрался и несёт какую-то чушь. Слегка захмелевший писатель вцепился в ладошку журналистки. Застолье заканчивается.

По сути дела, я сама и есть одиноко бредущий по сибирским равнинам изгнанник. Беспрестанно меняю города и круг общения, отказываюсь жить так, как приходится. Ни друзей, ни близких подруг не осталось. Пару лет назад одна более или менее близкая сослуживица заявила мне, что ощущение оргазма похоже на прыжок с большой высоты. У неё золотистая кожа, чёрная грива, длинные ноги и выступающий зад — на здоровенную кобылицу смахивает. Говорит, что завидев приглянувшегося мужчину, она источает необыкновенный аромат, который одурманивает его. Этим её рассказам я не очень-то верю, но на деле всё именно так и получалось. Кобылица всегда опережала других, легко «спрыгивала с высоты» и могла проделать это не раз. Для меня она просто диво дивное.

В свой день рождения она пригласила одного солидного малого и для меня. И начались серьёзные отношения с ним. По правде говоря, это было чуть ли не впервые, опыта никакого, всё получалось через пень колоду, постоянно обжигалась, а иногда дело доходило чуть ли не до драки. Через полгода я предложила ему расстаться. Тут он обнаружил своё настоящее лицо и стал то действовать кнутом и пряником, то заниматься самоистязанием. Мне ничего не оставалось, как обратиться за помощью к Кобылице. Та заявила, что постороннему человеку негоже вмешиваться в личные отношения, к тому же она его знать не знает. Тогда я переехала, сменила номер телефона, прожила безмятежно дней десять и решила, что на этом всё закончилось. Как бы не так! Однажды после обеда он вдруг явился ко мне и не давал выйти из дома. Сначала рыдал, потом изругал всю, потом стал бить себя по щекам, глаза кровью налились, умоляя при этом не покидать его. Тут я перепугалась не на шутку. Да и потом становилось страшно при виде плачущего мужчины. Чего мне только стоило вырваться из этой осады! Вечером осталась ночевать у Кобылицы. На следующее утро позвонили из полиции. У входа в мой дом какой-то мужчина перерезал себе горло, и меня приглашали на опознание. После этого звонка меня затрясло, и это продолжалось много дней, пока я не уехала из города. Рассталась и с прежними друзьями, замела все следы, которые могли вызвать повторение этого кошмара.

Время в конце концов погребло эти обломки прошлого, но мои душевные силы надолго парализовало. В любых обстоятельствах, встречая мужчин, этих животных, я всегда опасалась, что они ни с того ни с сего набросятся на меня. Я не расслаблялась ни на минуту и, наверное, походила на преступницу. О том, что со мной случилось, Верблюд не знал. Мягкий как овца, он никогда ни о чём не спрашивал, покачивался себе, как колыбелька. Иногда мне казалось, что я слышу, как в ней гулит ребёнок. Это вызывало чувство безопасности, тихой гавани, и я вознамерилась пожить с ним. Когда я решилась на этот шаг, опускались сумерки, и мне вдруг захотелось выполнить одно желание. Я часто читала под большими деревьями в Юнхэгуне,[75] вдыхая аромат тлеющих благовоний и глядя на снующих паломников. Но я никогда ничего не просила у бодхисатвы — ни денег, например, ни любви, а лишь свято ждала неизвестно чего. Когда я сказала Верблюду, что хочу в Юнхэгун, он с готовностью сводил меня туда, заметив, что к возжиганию ароматных свечей перед Буддой относится достаточно серьёзно. До коленопреклонения и отбивания земных поклонов дело не дошло, я была взволнована, в голове царил хаос, будто исполнилась целая куча желаний и ни одного уже не вспомнить. Сосредоточиться мешало нечто непостижимое.

Перекусив, мы пошли к Верблюду домой. У него я была впервые. Всё так, как я себе и представляла: узкий длинный стол, кресло, фарфор, каллиграфия и живопись на стенах. Разнообразная керамика в стенных шкафах, современный тренажёр, диван, старинные сундуки и столики — этакая хаотичность и индивидуальность. Стали выбирать что-то для лучшего пищеварения. Он вскипятил воду, предложил пуэр[76] или кофе. Я остановила выбор на первом, потому что после кофе моё слабенькое сердечко начинает колотиться. Не по мне эта штука, и в кафе я всякий раз пью свежевыжатый морковный сок, за что меня прозвали Кроликом. Верблюд об этом не знал. По сути дела мы с ним были добрыми соседями, здоровались, стоя каждый в своём саду, искренне беседовали, но нас разделял бамбуковый забор, оплетённый луносемянником. Теперь я вошла к нему в сад, и душа затрепетала, как перед казнью.

Мы присели на диван. Стоит ему двинуть своим порочным задом, мой низменный мир тоже теряет покой. Чай выпит, чашка долита, и я всё больше чувствую, каким для него станет унижением, если я не лягу с ним. Гляди, как приготовился: шторы задвинуты, свет оранжевого светильника направлен в пространство вокруг панели телевизора, его отблески мягко освещают нас. А сам сидит и наслаждается этой туманной прелюдией, бесстрастно и неспешно.

Так, чашка за чашкой, обнюхиваемся почти как собаки, определяя, нравится ли нам запах. В каком-то полусне я раздеваюсь, распахиваю двери, как работник музея перед первой группой посетителей, а в душе мечтаю: был бы сегодня выходной! Посетители идут и идут непрерывной чередой, а в ушах звучит изумлённый голос Верблюда: «Ну что ж такое, ведь только что всё было хорошо». Вот оно что — оказывается, нижняя половина не повинуется верхней! Он снова что-то бормочет под нос, как человек со слабым зрением, вдруг запамятовавший, куда положил очки.

А я рада безумно. Вот так, не прилагая особых усилий, одним махом скинула тяготившее душу бремя. А потом со всей пылкостью, на какую была способна, принялась притворно успокаивать, мол, всё нормально. Верблюд, похоже, готов был умереть, но доказать, что может найти эти потерянные очки. Я тоже не упустила случая проникнуть в его внутренний мир, убедить, что перед ним не посланная на время плоть и что он не совершает бессмысленное совокупление. Секс — это вообще большое безрассудство в жизни человека, а что касается бродящего по далёким сибирским равнинам изгнанника, не вижу, зачем он вообще нужен, если не наделять его смыслом.

Вот чего Верблюду совсем не надо было делать — так это увлекать меня в сторону, на каллиграфию. Для такого слишком любящего покой человека, как я, снова изучать каллиграфию — просто самооскопление, все эти взмахи кистью убивают желания, как удары ножом отсекают мошонку. Поэтому, как только он переводил разговор с любви на иероглифы, я тут же раскидывалась и начинала соблазнять его. А он всё никак не мог найти очки.

Как-то я ненароком заговорила о родных местах, упомянув, что в деревне ещё есть люди, которые спят на кроватях с цветочной резьбой поздней Цин. Верблюд тут же загорелся желанием отправиться за этими сокровищами. Лопух решительно поддержал его, и вскоре мы втроём уже были в пути. Увидев меня с двумя мужчинами сразу, мама прищурилась и усмехнулась. Отец пожарил рыбы, зарезал курицу, старший брат отправился в поле и принёс полкорзины угрей.[77] После этой бойни весь задний двор дома был залит кровью. Стол отец поставил на свежем воздухе, под софорой, принёс рисового вина собственного изготовления, и, овеваемые деревенским ветерком, мы сдвинули рюмки. Ему понравились эти прибывшие издалека гости, и после третьей рюмки пошли рассказы о революционном прошлом. Верблюд очень заинтересовался, его отец тоже принимал участие в революции. Лопух пытался пообщаться с моим пятилетним племянником, но необычные вопросы мальчика повергали его в смущение: «Почему у тебя на штанах столько карманов? Ты — мужчина, а почему носишь серёжку в ухе? А где в городе заходит солнце?»

Мама тут же отвела меня в сторону и принялась расспрашивать: этот, что ли, с серёжкой в ухе? Чем более она принимала всё всерьёз, тем больше давила на меня. И появись я в следующий раз без Верблюда, она со своими консервативными взглядами так бы меня раскатала, что живого места бы не оставила, её убийственные козыри я давно уже на себе испытала. Вообще-то я и сама ещё не разобралась, что он, в конце концов, за человек, этот Верблюд. Призадумавшись, сама пугалась: у нас с ним ещё ничего не произошло, я никак не могла признать, что между нами существуют какие-то отношения. Будто они вступают в силу лишь после того, как мужчина поставит печать на теле женщины. Думаю, я недалеко ушла от мамы. Но мамины убеждения естественные и искренние, а мои пустые и притворные.

Я этот вопрос замяла, мама допытываться не стала, но самой мне было не успокоиться. Испытывая страшное презрение к себе, я удалилась на кухню. Прихлопнула таракана, ещё одного загнала в таз, где моют овощи, открыла кран и медленно утопила. Маме было и невдомёк, что у входа в мой дом человек перерезал себе горло и что с тех пор все сны у меня окрашены кровью. Что поделаешь, чужая душа потёмки. Вот если бы психическое расстройство можно было распознать с первого взгляда, если бы оно выделялось, как вошь на лысине, не было бы и моего тёмного как ночь ужаса. Шов у Верблюда в шагу, конечно, преувеличение, сама сделала его препятствием для себя. Его воробьиные подскоки — неутраченное озорство из невинного детства, а в том, что это кажется смешным, проявляется моя зажатость. Решив, что уже перенастроилась, я убрала тараканьи трупики и в прекрасном расположении духа вернулась за стол. Отец уже захмелел, говорил громко, размахивая руками, значит, его рассказ достиг кульминации.

Глянув на Верблюда и вспомнив про одинокого изгнанника на сибирских просторах, я решила: пусть приходит сегодня вечером. Старик отец от вина свалится, будет храпака задавать.

Стоя неподалёку, Верблюд с Лопухом осматривали окрестности. Я помогла матери убрать со стола, кротко вынося её болтовню. Глянула в окно: эти двое ещё курят, любуясь красотами пейзажа. Опускались сумерки, на их спины падали последние лучи заката. Я думала о том, как славно будет сегодня вечером, и на лице у меня разливалась радость. Заметив моё хорошее настроение, мать больше не критиковала, а стала говорить многозначительно и проникновенно. Сказала, что зарядку начала делать. Потому что, рожу вот я ребёнка, потребуется полная сил нянька. У меня после таких слов даже слёзы выступили. Нужно и мне для мамы постараться, иначе о каком почитании родителей можно говорить!

Опять глянула в окно. Верблюда с Лопухом уже куда-то ушли. На ветке две птахи клювиками чистят друг другу пёрышки. Пользуясь случаем, почистила пёрышки и я. Быстренько помылась под душем. Никогда ещё не делала ничего с таким энтузиазмом. Полфлакона геля для душа извела, голову три раза помыла. Вентилятор в ванной сломался, и от сильного запаха шампуня чуть не задохнулась.

Во время этой основательной помывки меня охватила любовь к родительскому дому, как невесту перед свадьбой. Я вспоминала детство, растроганная до слёз предстоящей славной ночью.

Высушив волосы, я принялась, как говорится, «наносить перед зеркалом жёлтые лепестки».[78] Прибежал маленький племянник, стал играть с разложенными на столе карандашом для бровей, пудреницей и флакончиками с косметикой, без конца задавая вопросы. Когда до него дошло, что всё это я собираюсь нанести на лицо, он пренебрежительно скривил рот:

— С вами, женщинами, хлопот не оберёшься.

Улыбнувшись, я чмокнула его в щёчку и продолжала краситься.

— Тётушка. — Опершись на край стола, он внимательно наблюдал, как я наношу макияж. Я что-то буркнула, а он продолжал: — А эти два дяденьки в мандариновом саду целуются.

Замерев, я уставилась на своё отражение в зеркале. Оттуда на меня глянула морда животного. Я медленно стирала с лица только что нанесённые румяна с пудрой, и они закружились в воздухе, как ивовый пух в марте.

Перевод И.А. Егорова

Сюй Цзэчэнь СЕЗОН ДОЖДЕЙ

1

Когда мне было четырнадцать, в моей голове царил полный кавардак. Кроме походов в школу за два с половиной километра, всё остальное время я проводил дома либо на пристани. Там, со стороны Великого канала, проплывало множество самых разных судов, но меня они не интересовали. Я вообще не знал, чем хочу заниматься, постоянно пребывая в каком-то смятении. Казалось, изнутри меня с бешеной скоростью заполоняет дикий бурьян. Я никак не мог найти себе применения, да и не хотел. В школу и обратно домой я перестал ездить на велосипеде, предпочитая передвигаться пешком или бегом, в стороне от кого бы то ни было. Мне нравилось ощущение, когда я, взмокнув, добирался до места назначения. Струившийся по телу пот дарил чувство освобождения, одежда переставала сковывать, и казалось, что, потея, я сливаюсь в единое целое с мирозданием, и благодаря такому взаимопроникновению всё тело словно оживало. Я бежал или шёл быстрым шагом, пока не появлялся пот, и даже дождливая погода не была помехой. Мне запомнилось, что сезон сливовых дождей[79] в тот год длился необычно долго, практически всю его половину шёл сильный или слабый дождь. И без того мокрый, я ещё обливался потом, так что всё, от одежды до одеяла, у меня уже покрылось плесенью.

На улице Хуацзе[80] в тот год всё было без изменений, кроме появления одной женщины. Она пришла сюда за день до наступления сезона дождей, а к его окончанию умерла. Мне бы хотелось о ней рассказать.

Старики говорят: «Детей, которые сидят, застыв, перед водами Великого канала, хватают утопленники». Но я не ребёнок. Я уже взрослый. Да-да, они оба так сказали, Дунлян и Убай, мои одноклассники. Когда после занятий я с рюкзаком за спиной забежал в школьную уборную по малой нужде, там уже в ряд выстроились ребята, водя и потряхивая своими штуковинами. Вдруг стоявший рядом со мной Дунлян, чуть нагнулся ко мне и, вытянув шею, стал разглядывать моё причинное место, после чего закричал:

— Да у него волосы! У него волосы выросли!

И только когда рядом собралась целая толпа любопытных, я осознал, что он говорит про меня. На лице Дунляна играла дурацкая улыбка, Убай и остальные, вторя его примеру, тоже стали дико шуметь и гоготать:

— Да он уже мужик!

Это они говорили про меня. Я вдруг разволновался и, не доведя до конца своих дел, натянул штаны, которые тут же обмочил. Я покраснел, точно воришка, кажется, весь стал пунцовым. А они продолжали дразниться. Я знал, что у них у самих давно уже выросли волосы, об этом все говорили тайком, почему же тогда они выказывают такое удивление и возбуждение? При этом они вроде как вели себя нормально, а я, в спешке надев штаны, готов был от смущения провалиться сквозь землю. Когда против тебя объединяется целая свора потерявших всякий стыд людей, они выглядят как абсолютные праведники, а вот ты превращаешься в последнего идиота. Впервые я постиг эту истину именно в тот день, в свои четырнадцать лет. И уже потом я каждый раз испытывал стыд в те моменты, когда на самом деле стыдно должно было быть другим. Я уже выбежал из туалета, а они всё ещё продолжали кричать мне вслед, завидев девчонок, они раззадорились ещё больше. Я думал, мне пришёл конец, потому как если эту новость узнает хотя бы одна девчонка, о ней сразу узнают и остальные. Не чуя под собой ног, я бросился вон и бежал без передышки все два с половиной километра, пока не остановился у пристани. Когда я присел на каменные ступеньки, моё сердце готово было выпрыгнуть из груди, а по лицу, смешавшись с потом, текли слёзы. Старики говорят: «Детей, которые сидят, застыв, перед водами Великого канала, хватают утопленники». Но ко мне это теперь никакого отношения не имеет. Усевшись прямо на пристани, я словно прилип к камню, тупо таращась на водную гладь и корабли. И мне было плевать на сновавших туда-сюда пешеходов, которым я загораживал дорогу.

* * *

Я не то чтобы страдал или злился, я не мог объяснить своих чувств. Мне хотелось найти какую-то зацепку, но в голове царила сплошная пустота, напоминавшая водные просторы без единого корабля.

Ветер меня обсушил, было всё ещё жарко, солнце наполовину спряталось, на пристани возникло оживление. Какие-то корабли с пассажирами на борту приходили, какие-то отходили. Одна половина канала окрасилась пурпурным цветом, а другая почернела, вдали поднимался туман. К пристани, протиснувшись в свободное место между другими судами, с гудком причалил корабль. На берег, волоча огромный чемодан и держа в левой руке туго набитую сумку, вышла женщина. Сколько ей было, лет тридцать? Не могу сказать, я вечно ошибаюсь с определением возраста. Она остановилась на второй ступеньке, застыв в одиночестве у кромки воды, потом, изящно изогнувшись, обернулась назад, туда, где матросы пересчитывали деньги. Наконец она медленно перевела свой взгляд в сторону улицы Хуацзе. Свет уходящего дня, словно нежный шёлк, окутывал её силуэт, а мягкие линии лица вызывали ощущение нереальности. Мне показалось, что я определённо уже где-то видел это лицо. Наклонив голову, я не сводил с неё глаз, чувствуя на коже кристаллики соли, оставшиеся от испарившегося пота. Мизинцем правой руки она заправила упавшую на глаза прядь волос за ухо, её ушная раковина просвечивала насквозь. Где-то я её видел. И, кажется, раньше мне уже кто-то говорил: «Не стой у воды рядом с испорченной женщиной». Почему с испорченной, я не знал.

Лицо её выглядело безжизненным. Увидав меня, она улыбнулась, на секунду обнажив белые зубы. Я тут же поспешил отвести взгляд. Этой своей улыбкой она показала, что мы не знакомы, значит, никогда раньше я её не встречал. Её улыбка или, лучше сказать, выражение лица демонстрировало приятное удивление от встречи со мной. Я одновременно чувствовал разочарование и безразличие. Мне было знакомо это удивительное состояние, когда казалось, что происходящее в данный момент я уже когда-то переживал, всё до мельчайших деталей. Это напоминало какой-то сон, поэтому я решил, что за прошедшие тринадцать лет мне наверняка приснилось много снов, которые я уже не в состоянии вспомнить. Проходя мимо, эта женщина споткнулась, видимо, последняя ступенька оказалась высоковатой для её огромного чемодана. Я помог удержать чемодан, по-прежнему не сдвигаясь с места и преграждая ей путь. На её платье, слева на груди была вышита магнолия, до меня донёсся еле уловимый аромат этого цветка.

— Спасибо, — произнесла она. — Это улица Хуацзе?

В её голосе не слышалось акцента, из чего я заключил, что она не издалека. Утвердительно кивнув, я махнул рукой назад. Улица Хуацзе представляла собой переулок рядом с портовой гостиницей. Я хотел было спросить, кто именно на той улице ей нужен, поскольку знал практически всех тамошних жителей. Но в итоге я не проронил ни звука, стесняясь и даже побаиваясь заводить разговор.

Домой я вернулся только к ужину. Отец в это время как раз проводил сеанс иглотерапии. Он открыл на дому что-то вроде частной клиники, и к нему наперебой старались попасть больные с улиц Хуацзе, Дундацзе, Сидацзе и даже из более отдалённых районов. Говорили, что отец неплохо разбирался в искусстве врачевания, одинаково успешно используя методы традиционной и западной медицины. Похоже, в его арсенале были и собственные уникальные способы лечения и знахарские средства. Я в его дела глубоко не вникал, но кое-какие поверхностные знания, чтобы дать кому-то лекарство от обычного недомогания, у меня имелись. Так что в отсутствие отца такими делами заведовал я. Обычно я выдавал такие лекарства, которые, даже если и не приносили облегчения, не могли стать причиной смерти больного. У отца имелась дурацкая привычка обтирать пальцы смоченной в спирту ваткой, а также был аккуратный проборчик на голове. Мне казалось, что именно так и должен выглядеть врач, и это представление не менялось на протяжении многих лет. Отец позвал меня посмотреть, как он ставит иголки, я вошёл в комнату. При виде тощей спины больного меня вдруг передёрнуло, словно мороз по коже пробрал. Мать готовила ужин, завидев меня, она тут же принялась за свои нравоучения. Как у матери, у неё была единственная привычка — поучать. Так что, если я задерживался, она не могла удержаться, чтобы чего-нибудь не сказать по этому поводу, даже если она говорила это себе под нос:

— Бродишь где-то целыми днями, точно неприкаянный.

Я ответил, что был на пристани и смотрел на корабли, ни в каких потасовках не участвовал.

— С утра до вечера никакого от тебя покоя, — проворчала мать, — весь в отца.

Её всегда переполняла ненависть к моему отцу, заодно с ним и я попадал под раздачу. Если бы у меня был старший или младший брат или живой дед, то и им бы от неё непременно досталось. Все мужики сволочи! Все женщины с улицы Хуацзе так считали. И она сама часто ругалась с отцом. Мы только уселись за стол, и пока всё было нормально, но едва я отлучился на кухню за добавкой, они уже разошлись. Как всегда, мать завела:

— Улица Хуацзе, будь она проклята!

Отец наклонился к моему уху и переиначил её слова:

— Эти мужики, будь они прокляты!

Тогда я ещё не понимал логики этой связи между улицей Хуацзе и мужчинами.

Мать попросила меня помочь, а сама продолжала:

— Что хорошего в этих кораблях, ты что, портовый смотритель, что ли?

— Сегодня на одном корабле приехала женщина.

— Ещё одна пожаловала! Да что за наказание такое! Будь она проклята, эта улица Хуацзе, почему наверху ещё никто не побеспокоился о бульдозере, чтобы сровнять её с землёй!?

2

Мать сказала «ещё одна пожаловала», потому как по улице Хуацзе сновало уже предостаточно женщин. Я разве ещё не сказал, что сейчас название этой улицы можно воспринимать дословно, как «цветник», в смысле «улица публичных домов»? Нет? Ну, это вы просто забыли. Тогда я напомню ещё раз.

Первоначально это местечко называлось «прибрежной аллеей», но это было очень-очень давно. А поскольку данная улочка располагалась рядом с пристанью, то прибывавшие на судах торговцы были не прочь здесь передохнуть. Эти мужчины годами пропадали в море, и один вид женщин сводил их с ума. Ну, а раз такое дело, то пожалуйста: желавшие подзаработать дамочки открыли перед ними свои двери в ожидании вознаграждения за приём. Такой бизнес оказался прибыльным, сюда из других мест устремились все — и мужчины и женщины. Женщины, чтобы принимать клиентов, арендовали сразу целые дворики, поэтому «прибрежная аллея» постепенно превратилась в «улицу публичных домов». Со временем прежнее название и вовсе забылось и эта улица стала именоваться «цветником», или Хуацзе. Нельзя сказать, что поголовно все жительницы этой улицы промышляли такими делами. Если бы вам довелось появиться здесь вечером в те времена, когда мне было четырнадцать лет, то в тех дворах, где под аркой висел небольшой фонарик, вас непременно встретила бы грациозная девушка. Вам надлежало снять фонарь и вместе с ним пройти в её внутренние покои, ну а под аркой становилось темно. Вы приходили, потом уходили, а женщина, если собиралась заработать ещё, могла вывесить фонарь повторно. Естественно, не каждая имела обыкновение вывешивать фонарь, некоторые скрывали от посторонних свой род деятельности, тогда вам следовало разузнавать о ней по другим каналам. Да не переживайте, говоря вы, я не конкретно вас имею в виду! Сейчас же нет абсолютно никакой разницы, висит фонарь или нет, было бы желание — и мужчина вычислит такую женщину без проблем. У мужиков на таких особ выработался нюх получше, чем у собак. Эту фразу я как-то услышал в одном из дворов на улице Хуацзе, когда проходил мимо. Разумеется, сейчас времена другие, красных фонарей становится всё меньше. Их сменили роскошные витрины парикмахерских и салонов красоты, где за стёклами сидят полуобнажённые девицы, которые не постесняются зазвать вас к себе средь бела дня. Хотя опять-таки я не вас имею в виду.

Но всё это не то, что было в мои четырнадцать лет.

А в тот самый год целую вечность лил дождь. Наступил июнь, а с ним пришёл так называемый сезон сливовых дождей, который начался на второй день после приезда той женщины. Я отчётливо запомнил это, потому что тогда чуть не сбил её с ног.

Уже к полудню погода начала портиться, а ко времени окончания занятий солнце и вовсе пропало. Когда нас распустили, на улице уже лило как из ведра. У меня с собой не оказалось ничего, чтобы укрыться от дождя, поэтому, выбежав из школы, я понёсся домой. Добежав до улицы Хуацзе, я промок насквозь. В этот дождливый день улица Хуацзе выглядела ещё более пустынной. Каменная мостовая отбрасывала зеленоватые блики, повсюду стояла вода, а стук капель, что ударялись о мощёную дорогу, эхом кружился меж высоких стен, наполовину затянутых сырым мхом. В те времена на улице сплошь располагались старые дома, узкие и высокие, они одиноко мокли под дождём, напоминая дряхлых стариков в накидках, а их загнутые коньки крыш безуспешно пытались взлететь в небо. Когда-то в далёком прошлом белые, стены домов теперь покрылись пятнами плесени, черепица приобрела серовато-чёрный оттенок, там и сям на крышах пробивался бурьян, который в такую погоду выглядел мрачно и уныло. Поэтому особого желания шастать по этой улице в дождь у меня не возникало, разве только ради каких-нибудь покупок по мелочам. По обе стороны улочки располагались всевозможные лавки: пошивочная мастерская Линя, лавка, где торговал соевым творогом рябой Лань, бакалея Перекошенного, рисовая лавка Мэна Кособокого, лавка полуночника Фэна, где продавалась собачатина, а ещё похоронное бюро, закусочная и магазин одежды. Вместе с ведущими во дворы арками вся улица выглядела весьма обжитой.

Вдруг из-под арки между бакалейной и рисовой лавками вышла женщина, и я, не успев притормозить, наскочил прямо на неё. Она тихонько вскрикнула, вода из её тазика выплеснулась на дорогу, а сама железная посудина принялась с грохотом кружить по булыжной мостовой. Не прислонись эта женщина к воротам, она бы наверняка повалилась на землю вслед за тазиком. Когда я, перепугавшись, взглянул на неё, оказалось, что это именно та женщина, которую я вчера видел на пристани. Просто на этот раз она была одета по-другому, да и волосы собрала в пучок, завернув их в шишку наверху и закрепив вместо шпилек обычной палочкой для еды. Я что-то промямлил и, даже не извинившись, побежал прочь. Взволнованный донельзя, я помчался, точно за мной гнались. До меня снова донёсся её вскрик. Похоже, шлёпая своими ногами, я ещё и забрызгал её.

Значит, она обосновалась здесь, ошибки быть не могло, это точно. Но сегодня она показалась ещё более незнакомой, чем вчера. Куда-то исчез тот профиль, который вызвал у меня чувство дежа-вю, теперь она слилась со всеми прочими женщинами, что арендовали жильё на улице Хуацзе. А вот я не изменился, остался таким же, как и был. Внезапно меня охватила необъяснимая злость, и, в ярости шлёпая по лужам, я, не оглядываясь, побежал домой. Сменив одежду, я уселся на подоконник и стал наблюдать за ссорой двух воробьёв под деревом, что росло за домом. У этой старой софоры была такая раскидистая и пышная крона, что пятачок земли под ней оставался практически сухим. Отец, отпустив пациента, зашёл ко мне в комнату и заставил перечислить симптомы геморрагической лихорадки, о которых он рассказал мне два дня назад. Мне пришлось изрядно поднапрячься, пока я не выдал хоть что-то: кровянистые выделения, тошнота, рвота и моча с повышенным содержанием белка. Остальное я, хоть убей, вспомнить не мог. В который раз отец во мне разочаровался. Он к этому уже привык, да и я тоже. Ведь он всегда тешил себя надеждой, что из меня вырастет легендарный целитель, наподобие Вянь Цюэ или Ли Шичжэня,[81] мечтал, чтобы моё имя осталось в веках. В таком случае и его имя, как моего родителя, будет на устах не одного поколения. Но я оказался не того поля ягодой и в школе учился посредственно. А в этом году, глядя на мои умственные способности, отец вообще ясно дал понять, что я качусь вниз по наклонной, это проявлялось в моих высказываниях и в поведении. Я же никак не реагировал на это и ничего не предпринимал. Похоже, у ребёнка, родившегося на свет не совсем нормальным способом и действительно появились проблемы. Да-да, я пришёл в этот мир ногами вперёд.

Качая головой, отец вышел. Я налил себе воды. Всякий раз, когда я пил, из-за дурацкой формы стакана вода всегда переливалась через край. Вот и сейчас она стала стекать по моей шее, будто я вообще не мог контролировать свой рот. И это меня тоже рассердило. Не издав ни звука, я позволил воде стекать вниз. Те два воробья всё ещё продолжали спорить, я достал из выдвижного ящика рогатку и первосортный камешек, который как-то нашёл на берегу. Я пульнул, и один из воробьёв замертво упал на землю. Вне всякого сомнения, ему пришёл конец, по крайней мере, в своей меткости я мог быть уверен. В то время рогатка заменяла мне все увлечения. Пока другие забавлялись тем, что ловили рыбу заострённой палкой, я ждал рыбу с рогаткой наготове, и когда над водой показывалась её голова, мог запросто сделать так, чтобы уже вся рыба так и осталась плавать на поверхности. Второй воробей сначала прыгнул в сторону, затем снова приблизился к подбитому товарищу, стал вокруг него пританцовывать и чирикать на другой манер. Он всё прыгал и прыгал, и выщипывал клювом свои перья, которые одно за другим летели на землю. Наверное, он воспринимал их как одежду, которую следовало снять. Он и не думал никуда улетать. Я же отложил рогатку и вытащил уже заряженный в неё второй камешек. Я присвистнул, желая вспугнуть живого воробья, но, расшумевшись, он не обратил на это никакого внимания. А потом у меня зачесался нос, и я чихнул три раза подряд. Я простудился.

3

Нет ничего более скучного, чем лежать в постели. Я попытался было встать, но ощутил головокружение и слабость, каждое движение отзывалось болью в костях и мышцах. Уж и не знаю, что за снадобье прописал мне отец! Отпросив меня из школы, он приступил к лечению. По его словам, мой организм отреагировал нормально, ведь я уже шесть лет как не простужался, поэтому сейчас болезнь протекала в такой острой форме. Шесть лет. Иначе говоря, когда я в последний раз простывал, мне было восемь. Я никак не мог вспомнить, что я собой представлял в том возрасте, я даже засомневался: а было ли мне когда-нибудь восемь лет? По крайней мере, не осталось никаких отпечатков того возраста в моей жизни. Но вот отец рассказывал, что, когда мне было восемь лет, всякий на улице Хуацзе знал меня как умного и милого ребёнка, который славился способностями и успехами в учёбе. Я ему не верил, потому как уже само слово «милый» вызывало у меня отвращение, оно настолько неестественное и слащавое, что подходит какой-нибудь иностранке из сериала, держащей за руку маленькую девочку. Не хотел бы я быть милым в том невидимом для меня восьмилетием возрасте!

Вам когда-нибудь приходилось лежать, не вставая с постели, в течение трёх дней кряду? Вот то-то и оно — не приходилось. Лучше умереть.

Целыми днями я, широко раскрыв глаза, глядел в потолок, где плёл свои сети паук. За окном, то редкий, то частый, шёл дождь, мне казалось, что время остановилось. Дни тянулись утомительно и однообразно, как можно было так жить? Я попросил мать повесить на стену перед кроватью допотопные часы марки «Летящий скакун», чтобы я мог наблюдать за ходом времени. На самом деле такая прохладная погода идеально подходит для того, чтобы подремать, но ко мне сон никак не шёл. Глядя на слабое качание маятника в сыром воздухе, я вдруг стал думать о мужчинах, шаставших по улице Хуацзе. Когда они только появились на этой улице, то всегда шагали, словно торопясь куда-то, конечно, такое происходило в основном под вечер, хотя некоторые наведывались сюда и днём. А вот те, кто уже покидал улицу, напоминали этот старый маятник: они едва передвигали ноги, неуверенным шагом плелись прочь. Я представлял себя одним из них, обязательно в ветровке, с поднятым воротником, при головном уборе, словно настоящий подпольщик, но только что делать подпольщикам на этой улице? Мать строго-настрого запрещала мне ошиваться на улице Хуацзе после девяти вечера. «Будь она проклята, эта улица, что в ней хорошего?» — вечно твердила она.

Если бы не та женщина, я так и продолжал бы лежать. Отец отправился к больному на улицу Сидацзе, мать — на стекольный завод. Там она отбирала среди партии винных бутылок дефектную стеклотару. Её постоянное недовольство мною и отцом наверняка было вызвано профессиональной привычкой, поскольку она не пропускала ни одного дефекта. И как раз в это время в наш дом постучалась та женщина, и мне просто пришлось выползти из постели.

— А, это ты? — сказала она, держась за голову. — Так ты сын врача? У меня болит голова.

Я кивнул в ответ, покачиваясь на ватных ногах. Моё тело напоминало растрескавшуюся землю, а когда я кивал головой, то вроде даже слышался скрежет, как от проржавевших деталей. Её правое ухо уже не просвечивало. Свой синий зонтик в мелкий белый цветочек она оставила за порогом, и теперь дождь, сливаясь со стекавшими с него каплями, образовал вокруг внушительную лужу. На ней были сланцы на босу ногу, на белых пальцах выделялись накрашенные красным лаком ногти.

— У меня болит голова, — повторила она.

Я быстро перевёл свой взгляд с её ног наверх, заодно собираясь с силами, и вдруг ни к селу ни к городу ляпнул:

— А я простудился, — и неловко засмеялся. Если бы в тот момент передо мной оказалось зеркало, я заметил бы, что мой смех способен озадачить.

Она тоже рассмеялась. Только сейчас я обнаружил, что она говорит в нос, до сих пор я этого не замечал.

Как вам известно, элементарные медицинские навыки я уже освоил, поэтому кое-какие знания о лечении головной боли и мигрени у меня имелись, и я был в курсе, какие лекарства можно использовать. Я перестал сердиться, и даже обрадовался. Я в деталях расписал ей всё, что знал о головной боли и необходимых лекарствах, при этом кое-что выдумал буквально на ходу. О стоимости препаратов я также был осведомлён, поэтому не взять деньги не мог. Уходя, женщина похвалила меня за дельные советы, сказав, что недаром я сын врача. Раскрыв зонтик, она направилась обратно, перескакивая через лужи и сверкая белыми пятками. Я поменял угол зрения, чтобы посмотреть на её профиль, меня даже охватило волнение, но нет, я так и не смог углядеть тот знакомый профиль, который заворожил меня в лучах заходящего солнца. От него не осталось и следа. Абсолютно незнакомая женщина.

После этой вылазки из постели я пошёл на поправку. Может быть, это надо было сделать раньше, видимо, мне просто этого и не хватало. Я приступил к занятиям, добирался я до школы и домой всё так же бегом или пешком, пересекая улицу Хуацзе, а когда на время прекращался дождь, ходил на пристань. Дождь лил практически не переставая, казалось, что промокло уже всё вокруг.

Её головная боль так и не прошла, и через два дня она пожаловала снова, поскольку я ей прописал лекарства на два дня.

В конце рабочей недели и отец и мать были дома. Посмотрев в окно, я заметил, что лежавший под софорой мёртвый воробей куда-то исчез. Наверное, его уже утащил какой-нибудь бездомный кот, которых тут водилось немало. Услышав, как кто-то в дверях говорит в нос, я сразу понял, что пришла она. Отец вёл себя очень любезно, со всеми своими пациентами он обходился более вежливо, чем со мной. Проявляя к женщине учтивость, он попросил мать заварить чай. После этого они заговорили о головных болях и, возможно, других недомоганиях. Так или иначе, она то и дело твердила, что ей нездоровится. Отец извинился за то, что выписанное мною лекарство не при несло облегчения. Она ответила, что какой-то эффект оно всё-таки дало, просто лечение не доведено до конца. Ведь важно не бросать его на полпути. Притаившись в комнате, я навострил уши, наблюдая за движением маятника, который, казалось, уже утомился от своих однообразных колыханий.

Отец назначил новое лечение. Он вёл подробные записи обо. всех пациентах — качество, присущее хорошим врачам, поскольку, опираясь на них, мог контролировать течение болезни каждого из подопечных. Прочитав его назначения, я узнал, что ту женщину звали Гаомянь. Энергичное и одновременно нежное имя, как и его хозяйка. Тогда я ещё не знал, что её имя дословно означает «кхмер», а потому не связал его с движением «красных кхмеров». Во время обеда за столом снова вспыхнула ссора.

— У той женщины всё лицо в цветах персика, сразу видно, что не из приличных, — начала мать.

— А мне-то до этого какое дело? Да пусть хоть дерево персиковое придёт, для меня главное — истребить вредных насекомых.

— Если бы было всё равно, ты бы с ней лясы не точил. Чуть зенки из-за очков не повылазили.

— Да мы же по соседству живём, только и поговорили, что о делах житейских.

— Знакомства тут заводишь? — холодно усмехнулась мать. — Да кто это с тобой разговаривал? Она все твои вопросы стороной обходила!

— Ну не хочет отвечать, и ладно. Неужели ты и вправду думаешь, что я ею интересуюсь?

Мать немного помолчала и закончила ссору своей любимой фразой:

— Будь она проклята, эта улица Хуацзе, понаехали тут за своей смертью!

— Скорее за деньгами, — отозвался отец. — Кому же умирать охота.

Я несколько дней гадал, что же означает выражение «лицо в цветах персика». В словаре я его не нашёл. В школе я порасспрашивал одного надёжного парня, но тот тоже оказался не в курсе. Он сбегал домой, чтобы выяснить у родителей, но они его только отругали. Расстроившись, он сказал, что если бы знал о такой реакции, то не спрашивал бы их вовсе.

— Подобный интерес детей к таким вещам ничего хорошего не сулит, — включив дурачка, стал успокаивать его я.

Никто из нас не знал, откуда была эта женщина по имени Гаомянь. А отец так вообще сказал, что имя может быть и ненастоящим. Многие женщины, снимавшие жильё на улице Хуацзе, не раскрывали настоящих имён. Прожив здесь несколько лет, они переезжали, а некоторые задерживались от силы на месяц или два. Обосновавшись на этой улочке, они придумывали себе имена, по которым сразу можно было догадаться, что они не настоящие. Ну какая, собственно, разница? Вот, например, Перекошенный из бакалейной лавки свою собаку назвал Колумбом. Даже про Колумба ему известно!

Зачем они поселились на улице Хуацзе? Чтобы заработать. Мысль о том, что Гаомянь тоже приехала из-за денег, доставляла мне необъяснимые страдания. Ну почему и она приехала за этим же? Под предлогом купить себе что-то типа линейки, циркуля или тетрадки я выбирался вечером из дома, думая только об одном: как бы пройти по улице Хуацзе?

Дождь или шёл, или прекращался — всё одно, улица Хуацзе промокла, на мостовой повсюду стояли лужи. В девять вечера стемнело, и на улице воцарилось спокойствие, воды день ото дня становилось всё больше, поэтому мох с новыми силами устремлялся вверх по стенам. На крышах показалась мокрая трава, которая в отсутствие ветра выглядела поникшей. По каналу скользили лишь моторные лодки, их мощные дизельные моторы ревели так, что казалось, им под силу отбуксировать штук двадцать пять кораблей. Это было максимальное количество, которое мне доводилось увидеть. Даже звук шагов пропитался влагой: многократно отразившись от камня, стен и воды, он создавал впечатление, что по улице идёт сразу целая толпа. Когда мучает любовное томление, то вас выдаст даже походка. Но не стоит смеяться. Мне в ту пору было лишь четырнадцать. Что, представили себе малолетнего клиента? Ха-ха, очень смешно! Мол, в четырнадцать лет дети ничего не понимают. Ещё как понимают! — да-да, я искал фонарь.

После девяти вечера фонари вывесили все, у кого было такое намерение. Участок за участком весь переулок осветился, отчего контраст с тёмной дорогой обозначился сильнее, создавая ощущение, что это улица нечисти из какого-нибудь ужастика. Я ходил взад-вперёд между мелочной и рисовой, рисовой и мелочной лавками, но под соединявшей их аркой так и не появилось никакого фонаря. Несколько вечеров подряд я украдкой заглядывал в дверную щель, чтобы посмотреть, горит ли внутри свет. Никаких подозрительных шумов я не слышал, для меня оставалось загадкой, чем же там она занимается.

4

Нигде, кроме как под её аркой, я не мог увидеть Гаомянь. В нашу домашнюю клинику она больше не приходила, наверное, уже выздоровела. На пристани она тоже не появлялась, похоже, она туда вообще не ходила. Между тем во всей округе таких людей, которые бы туда не ходили, практически не было. На пристани просторно, хочешь — сиди и глазей день-деньской. Женщины наведывались туда за рыбой и овощами, торговцы, что приезжали сюда на своих лодках, развернули на пристани небольшой базар. Что же она тогда ест, если ничего не покупает? Мой путь в школу и обратно проходил через улицу Хуацзе, хотя на самом деле был и другой путь, причём короче. Я также не мог понять, почему на подходе к её воротам моё сердце колотилось от волнения, однако запертые двери разом освобождали меня от этих переживаний. Опустошённый, я чувствовал себя легко и свободно, у меня даже вырывался вздох облегчения. Неужто мне снова захотелось увидеть нежный профиль в лучах заходящего солнца?

Однако когда я всё-таки столкнулся с ней под аркой, то напрочь забыл про эти свои фантазии, я даже не осмелился посмотреть ей в лицо. Притворившись, что ищу на земле монетку, я на ватных ногах прошёл мимо, так что в поле зрения попали лишь её голые ноги в сланцах, белые до рези в глазах. Однажды она мне улыбнулась, но поскольку я сразу наклонил голову, то мне не пришлось даже отреагировать. А потом у меня и вовсе исчезла возможность видеть её улыбку, поскольку уже загодя я опускал глаза. На мостовой перед её аркой умещалось девять каменных плит, шесть из них залила вода — три большие и три маленькие. Не смейтесь, такие вещи врезаются в память, когда часто попадаются на глаза.

Однажды ночью мне приснился сон, в котором тоже шёл дождь. Дождь повсюду, куда ни глянь. Кто-то мне сказал, что мелкий моросящий дождь связан с какими-то трагическими переживаниями. Я для себя так и не понял, что именно означают трагические переживания, поэтому для меня тот дождь во сне был полной абстракцией. Во сне я увидел, как на улице под сеткой дождя появилась Гаомянь, её лицо было мрачным, она выглядела хмурой, унылой и больной. На пристани она преградила мне путь и сказала: «Поговори со мной, и мне сразу станет лучше». Но какой там разговор во сне! Поэтому проснулся я в угнетённом состоянии. За окном и вправду шёл дождь, прозрачный дождь в тёмной ночи, невидимый для глаз.

Я решил поговорить с ней, без разницы о чём.

Весь следующий день, пока шли занятия в школе, я витал в облаках и придумал не менее десяти способов завести разговор. После уроков я практически бегом устремился к её дому и, только прибыв на место, понял, что все способы будут обречены на провал, если сперва я не решу проблему, как увидеть её. Может, стоило постучать в дверь? Так что я продолжил свой путь. Дождь перестал, на пристани царило оживление. Подойдя ближе, я увидел, что народ столпился в очередь за рыбой. Это был свежий улов, и продавался он по бросовой цене.

Моё сердце трепыхнулось, я опрометью бросился к арке Гаомянь и начал стучать в её дверь.

Женщина вышла, держась за поясницу. Полусонная, она выглядела совершенно измученной. Когда она посмотрела на меня, я сказал:

— На пристани торгуют рыбой, они хотят, чтобы ты тоже купила.

— Я не люблю рыбу, — улыбнулась она.

Мне показалось, что улыбнулась она просто из вежливости. На лице её лежала печаль. Разговор со мной не развлёк её, и, несмотря на улыбку, она оставалась равнодушной и вялой. На её лице словно отпечатался весь этот дождливый сезон.

— Это всё? — всё ещё улыбаясь, она поспешила закрыть дверь.

Я развернулся и побежал прочь, по лужам снова зашелестел дождь. Капли, попав на лицо, словно ошпарили меня. Услышав, как хлопнула дверь, я остановился и со всей дури вмазал левой рукой в стену, покрытую мхом. На бегу я чувствовал, как немеют ушибленные пальцы, то была пронзительная, долгая, обжигающая боль. Добежав до конца улицы, где уже не было ни стен, ни мха, я заметил, что на грязных пальцах выступила кровь. Мне стало ещё больнее. Я побежал к берегу и опустил руку в воду, отчего мне показалось, что её прижгли раскалённым железом. Кровь проникла в воду и, перемешавшись с дождём, бесследно растворилась. Когда наконец пальцы перестали кровить, я вынул руку из воды. Кроме ссадины и бледности от держания в воде, левая рука в общем-то ничем не отличалась от здоровой.

Теперь мой путь в школу и обратно шёл по другой дороге. Мне не хотелось проходить мимо бакалейной и рисовой лавок. И ни в какие магазинчики, что находились южнее бакалеи, я уже не заходил. Иногда в памяти всплывал тот нежный профиль в лучах заходящего солнца, но это были лишь пустые фантазии. В конце концов, что уж там такого особенного в раздумьях о половине лица?

На выходных я остался дома, решил разобрать и проверить настенные часы. Мне казалось, что они идут слишком медленно и наверняка отстают. За окном шёл дождь, как начался вчера во время ужина, так до сих пор и лил, не прекращаясь ни на минуту. Оказалось, что одна нормальная минута в исполнении часов марки «Летящий скакун» пролетала уже за пятьдесят ударов. Ну я же говорил, что они идут слишком медленно! Отец ушёл на приём к больному, его не было уже с полчаса. В это время вернулась мать, навещавшая друзей, что жили на улице Сидацзе.

— К кому пошёл твой папаша?

— Не знаю.

— В какую сторону направился?

— Да я не видел.

— Ну что за ребёнок! — вскрикнула мать, — Ты зачем часы-то разобрал?

Она хотела было подойти и вмешаться, но опоздала: я их окончательно раскурочил. Шестерёнки разъединились, и я положил перед матерью кучку деталей. Я понимал, что она не сможет в них разобраться. И что же нам делать со сломанными часами? Теперь они уже не пойдут. Я успокаивал себя тем, что точно запомнил, где находилась каждая из деталей. Но по невнимательности я что-то поменял местами и теперь никак не мог всё собрать. Мне казалось, что я очень внимательно изучил начинку часов, но у меня всё-таки возникла проблема — одна из деталей оказалась непристроенной. Прямо-таки чудеса, я приладил всё на свои прежние места, точь-в-точь как раньше, откуда могла взяться лишняя деталь? Я по новой раскрутил и собрал часы, но на этот раз у меня остались две лишние детали. После третьей попытки у меня снова осталась та прежняя деталь. Я никуда не мог её пристроить, поэтому решил от неё вообще отказаться и засунул в ящик стола. Итак, настенные часы встали и, словно умерший, успокоились навеки. Плохо дело, мать была права. Потеряв всякую надежду, я подвигал маятник, и тут часы пошли, изнутри явно раздалось энергичное тиканье, я обрадовался, словно услышал настоящее сердцебиение. Они всё-таки ожили! Я взял для сверки электронные часы. Лишившись одной детали, настенные часы марки «Летящий скакун» стали идти в ногу с настоящим временем.

От радости меня обдало жаром, словно от капель сливовых дождей, испарявшихся с разгорячённого тела. Среди туч появились просветы, мне даже показалось, что выглянуло солнце. Дождь хоть и закончился, но до безоблачного неба было ещё далеко. Мне снова вспомнился лучистый профиль Гаомянь. С тех пор как я в последний раз видел солнце, прошёл уже целый месяц. Тут в комнату вошла мать и спросила:

— Ты действительно не видел, куда направился твой отец?

— Не видел.

— Не к ней ли он пошёл, к той женщине?

— К которой?

— К той самой, Гаомянь, что ли, её зовут.

— А разве она не выздоровела?

— Он сказал, что у неё теперь другая болезнь, я тоже не знаю. Твой отец уже несколько раз к ней ходил. Чтоб она сдохла, будто в больницу нельзя обратиться!

— Есть разные болезни и разные подходы к лечению.

— Посмотрите-ка на него, да что б ты понимал! Эх вы, мужики, все — одного поля ягода! Будь проклята эта улица Хуацзе! Пусть её уже зальёт совсем или поразит громом!

Не обращая внимания на её проклятия, я вышел из дома, сказав, что отправился за стирательной резинкой.

— Снова резинка ему понадобилась, ешь ты их, что ли? У тебя знаний не так много, а пишешь сплошь с ошибками.

Впервые за долгое время я приблизился к той арке. Ворота были заперты. Купив резинку, я неторопливо направился домой и тут увидел, что из тех самых ворот вышел отец с аптечкой в руках. Он привычно кашлянул, пригладил волосы, поправил одежду. Он делал так всякий раз после осмотра больного. Выдерживая дистанцию, я последовал за ним, вплоть до самого дома, где он стал объясняться с матерью:

— Я ходил на улицу Дундацзе, не веришь, спроси у сына. — Отец показал на меня. — Я предупредил его, перед тем как уйти, точно, сынок?

— Да, — откликнулся я, и в животе у меня резко кольнуло, точно кто-то сдавил кишки.

— Что ж ты мне раньше не сказал? — рассердилась мать.

— Забыл, только сейчас вспомнил, — живот снова пронзило болью.

5

А что отец? Нет, он никогда в жизни не извинялся передо мной, равно как и не благодарил. А может, он и вправду был на улице Дундацзе, кто его знает? Я не стал его разоблачать, даже не знаю почему. Я не ждал от него никакой признательности, даже не могу сказать наверняка, почувствовал ли я отвращение к нему. Да кто угодно может выходить из дома Гаомянь или кого-то там ещё, это их воля. Но я больше не хотел разговаривать с ним на эту тему. Я вообще был человеком неразговорчивым, а в тот год и подавно.

Однако я стал много чего замечать, это касалось например, случаев, когда отец упоминал в разговоре Гаомянь, когда выходил от неё, или даже когда просто проходил мимо её арки. По правде говоря, после того раза я только однажды видел, как он выходил из её дома, это случилось в день её смерти. С аптечкой в руках он торопливо забежал в её дом, а потом вышел оттуда, скорбно понурив голову. Он не спас Гаомянь, смерть сразила её, вместе с тем это стало поражением для отца. Когда я замечал отца на подходе к её арке, моё сердце вдруг, встрепенувшись, замирало и начинало биться лишь тогда, когда он проходил мимо. К счастью, те несколько раз, когда я наблюдал это, он всегда проходил мимо.

Пока не умерла Гаомянь, в тот дождливый сезон, кроме проклятых дождей, мать, наравне с улицей Хуацзе, поносила именно Гаомянь. Родители часто ссорились, до матери долетали какие-то слухи, и хотя они были безосновательны, она им всё же в некоторой степени верила. Ей казалось, что походы отца к Гаомянь участились, да и сплетни соседей подтверждали, что его поведение вышло за рамки привычного. Отец пускался в объяснения. Во время ссор с матерью он всегда начинал что-то доказывать, словно оправдывался:

— Сама посуди, я ведь врач, даже если кошка заболеет, я не смогу сидеть сложа руки, что уж говорить о людях!

— Да сколько кошек вокруг бродит задрав хвост, что-то не видела я, чтобы ты о них заботился.

— А они меня не звали. К тому же я и не знаю, считать ли за болезнь их задранные хвосты.

— А у той женщины, которая тебя позвала, — усмехнулась мать, — ты уже выяснил, что за болезнь?

— Если бы выяснил, уже давно бы вылечил.

Порой мне казалось, что они просто соревновались, кто кого переговорит. В ходе постоянных перебранок они изрядно поднаторели в искусстве красноречия. Как следствие, меня они в этом смысле считали совершенно никудышным. Я становился всё более молчаливым и уж никак не походил на их сына. Мать могла лишь пилить отца, потому как устраивать за ним слежку грозило ей потерей лица. Тем более она не собиралась устраивать очной ставки в доме той женщины. Возможно, отец всё-таки побаивался этого, из-за чего всегда старался спустить всё на тормозах.

Рассказать о чём-то, что, быть может, вас окончательно разочарует, я не могу, ведь до сих пор я не знаю, было ли что-то у моего отца с Гаомянь или нет, вам это лучше знать. Сейчас родители уже на пороге второй половины жизни, и неизвестно, вспомнят ли они ещё когда-нибудь Гаомянь. Я же, как сын, не могу спрашивать их о ком бы то ни было, кто вставал между ними. И пусть моя мать всё прекрасно поняла, мои сведения о Гаомянь не стали подробнее, чем в четырнадцать лет.

Отец практически каждый день листал в кабинете толстенный трактат по медицине. Такое случалось в дождливые дни. Когда же дождь прекращался и от духоты выступал пот, отец в отсутствие больных расстёгивал рубаху и утыкался в книгу, почёсывая грудь и спину. Он говорил, что никак не может поставить Гаомянь диагноз. Бянь Цюэ, Чжан Чжунцзин, Ли Шичжэнь с таким случаем болезни не сталкивались. Отец сидел со взъерошенными волосами, погрузившись в чтение.

Мебель и одеяла на улице Хуацзе уже стали покрываться плесенью, не успевавшая просыхать одежда жутко воняла. В тот день родители куда-то вышли, а я сидел на каменном пороге, уставившись на противоположную стену дома, поросшую мхом. И вдруг пришла Гаомянь, я не слышал, как она подходила, лишь уловил едва уловимый аромат магнолии. Инстинктивно повернув голову, я заметил, что она стоит рядом. Я попытался подняться, но неожиданно натолкнулся на её руку, и она засмеялась. Её рука не давала мне выпрямиться, пока она не переступила порог и не вошла в дом, что позволило мне наконец встать. Она в своих шлёпанцах и носках фиалкового цвета направилась в кабинет отца. Я последовал за ней и увидел, что она уже одно за другим вынимает из шкафа лекарства.

— Что ты ищешь? — спросил я.

— Я знаю, что мне нужно, — ответила она, повернувшись ко мне.

Она взяла пять бутылочек, после чего развернулась и ушла. Я растерянно крикнул вдогонку:

— Зачем тебе эти лекарства?

— Пить, — ответила она и снова засмеялась. В этот момент мне показалось, что аромат магнолии испускают её ямочки на щеках. — Ничего не говори своему папе, никому ничего не говори.

— Зачем тебе эти лекарства? — снова повторил я.

Тут она протянула руку и потрепала меня за ухо, отчего внутри всё напряглось, а ухо запылало жаром и постепенно стало прозрачным. Она вышла на улицу. А я тёр своё ухо, уже позабыв, светилось ли только что её лицо.

Так, сидя на пороге, я и уснул. Снова закрапал дождь. Когда отец подбежал к дому, на улице Хуацзе уже поднялся шум. Было пять часов вечера, настенные часы марки «Летящий скакун» вдохновенно пробили пять раз. Отец то и дело сбивчиво повторял:

— Аптечка, аптечка.

Было слышно, как в кабинете что-то упало, потом оттуда выбежал отец. Споткнувшись о порог, он уронил очки на пол. Одно стекло выскочило, отец всё равно надел их и побежал дальше. Никогда раньше я не видел его таким растерянным. Я заметил, как он скрылся у той арки. В том же направлении бежала целая толпа людей. У меня в голове что-то щёлкнуло, я подскочил и тоже припустил за всеми.

Умершая Гаомянь выглядела жутко. В уголках рта выступила пена, сама она вся скрючилась, а рядом лежало пять пузырьков из-под лекарств. Она надеялась, что благодаря им спокойно отправится на тот свет. Отец испробовал все средства, но скрюченное тело Гаомянь оставалось бездыханным, оно уже остыло. Она затвердела. При свете дневной лампы её лицо выглядело серым. Аромат магнолии исчез. Отец скорбно пристроился на корточках возле трупа, свет бил ему в очки, из-за отсутствующего стекла создавалось впечатление, что одного глаза у него вообще нет.

Поскольку никто не знал, откуда приехала Гаомянь, возможности связаться с её родственниками не было. В то же время надолго оставлять труп при такой погоде было нельзя. В итоге совместными усилиями всех жителей улицы Хуацзе и местного полицейского участка в ту же ночь её тело кремировали. Ранним утром следующего дня её похоронили на общественном кладбище, что находилось на противоположном берегу. На похороны я не пошёл, после ночи кошмаров у меня ломило всё тело, и я остался лежать в кровати. В моих жутких снах погода стояла ненастная, если не дул ветер, так уж точно шёл дождь.

Через пару дней вечером, когда закончились занятия, я без спросу отвязал одну из лодок у пристани и направился к противоположному берегу. Накрапывал мелкий дождь, могилка Гаомянь оказалась крошечной, просто свежая кучка земли. На воткнутой рядом деревянной рейке кто-то кривенько вывел кисточкой: Гаомянь. При этом даже слова «могила» на ней не значилось.

В считанные дни сезон сливовых дождей завершился, выглянуло солнце, весь мир озарился ярким светом. Вы верно догадались: я так никому, кроме вас, и не сказал, что те пять пузырьков с лекарствами были взяты из кабинета отца. Никто этим не заинтересовался, поскольку такие лекарства можно было приобрести в любой аптеке, и если кому-то хотелось свести счёты с жизнью, то никто этому воспрепятствовать не мог. Я не знаю, обнаружил ли отец пропажу, не слышал, чтобы он задавался этим вопросом.

У меня всё шло по-старому: учёба, привычные занятия, безделье дома или сидение на пристани. Чем больше солнца я видел, тем меньше мне хотелось разговаривать. Мать считала, что подобное поведение приведёт к тому, что рано или поздно я превращусь в немого. Чтобы этого не произошло, отец сказал, что придумает лекарство против косноязычия. Родители продолжали ссориться — один нападал, другой оправдывался. Вместе они радовались тому, что надоевший сезон дождей подошёл к концу.

Когда наступил октябрь, я случайно проходил мимо той арки и увидел, что наружные ворота полуоткрыты. Толкнув их, я очутился во внутреннем дворике, миновав дорожку из кирпичной крошки, подошёл к дому. Медленно приоткрыв дверь, я увидел кровать, а на ней лежащих друг на друге людей. Сверху находился кто-то чёрный, а снизу — белый, свисавшая с кровати нога также была белой. Они совершали телодвижения и вскрикивали в такт. Я развернулся и побежал обратно, не чуя под собой ног. Солнце всё вокруг заливало своим ярким, ослепительным светом, а я нёсся, как сумасшедший.

В тот день я в последний раз побывал на общественном кладбище на противоположном берегу. Могила Гаомянь сплошь поросла бурьяном. И без того небольшой могильный холмик теперь полностью затерялся в зарослях травы. Если не знать, что здесь находится захоронение, то никогда его не обнаружишь. Деревянная дощечка валялась рядом, написанное на ней имя уже стёрлось, словно его и не было.

Вот и всё. Вы, наверное, уже уснули. Извините. Но история про Гаомянь на этом заканчивается. Может быть, и не стоило её рассказывать вовсе. Она касается только меня. Извините.

Перевод О.П. Родионовой

А И ОБЫЧНЫЕ ЛЮДИ

Стань мы огромной птицей, то двадцатого апреля 1998 года, паря в небе над Цзюйцзючжэнем, увидали бы такую картину: заместитель начальника уезда Ли Яоцзюнь неожиданно выдвинулся в члены бюро уездного парткома и в секретари политико-юридического комитета;[82] учитель экспериментальной средней школы Чэнь Минъи, стоя на коленях, отбивает поклоны у входа в универмаг; супруг добропорядочной Ли Силань вновь отправляется в Пекин лечиться от бесплодия; пришлая стройбригада роет огромную траншею на бетонной дорожке за парком; а бухгалтер из гостиницы при лесном ведомстве Фэн Ботао пристаёт к охраннику кредитного кооператива Хэ Лаоэру, чтобы тот сыграл с ним в китайские шахматы. Если мы возьмёмся сортировать и классифицировать эти факты, то последний можно будет отбросить как самый малозначимый.

Ситуация эта повторялась в почти неизменном виде: Фэн Ботао униженно цеплялся за полу форменного кителя Хэ Лаоэра, а тот, сложив руки за спину, вышагивал впереди. Встретив знакомого, Хэ делал сердитую гримасу и показывал за спину, мол, ты только посмотри на него. Жители Цзюйцзючжэня давно уже знали о своеобразных отношениях этой парочки — они были подобны тому, как Луна с неизбежностью вращается вокруг Земли, а Земля — вокруг Солнца. Однако, открой в тот день окружающие глаза пошире, сердца бы их бешено заколотились. Им показалось бы, что Фэн Ботао с тесаком в руке конвоирует Хэ Лаоэра в загробное царство, взгляд Фэн Ботао напомнил бы им нож. Они не могли остановить Хэ Лаоэра, предупредив того о приближающейся смерти, как нельзя остановить предсказанием грядущей аварии грузовик на шоссе, о такой возможности не приходится и мечтать.

Встречные, ощутив тайное волнение, прошли мимо, а Фэн и Хэ вдвоём пришли к озеру. Один основательно разместил своё грузное тело на каменной скамейке, а другой высыпал шахматы из целлофанового мешочка на стол и принялся старательно отделять красные фигуры от чёрных. Хэ Лаоэру стоило бы повнимательней приглядеться к Фэн Ботао, но, к сожалению, он отметил лишь услужливость. Хэ сказал: «Ходи первым», и Фэн Ботао, словно получивший команду пёс, торопливо двинул пушку[83] на среднюю линию. За всё время он бесчисленное количество раз прибегал к такому началу и столь же часто отказывался от него. Он всегда был уверен в себе и одновременно испытывал беспокойство. Сегодня же, отдёрнув руку, он ощутил какой-то трагизм. Фэн подумал, что это всё в последний раз, мать его так! Он увидел, как Хэ Лаоэр ожидаемо выдвинул лёгким движением коня. Сделав несколько ходов, Фэн отвлёкся и представил, как бы он с молчаливой торжественностью победителя вышел к людям. Когда спросят, выиграл ли он, Фэн ничего не ответит и будет ждать, что Хэ Лаоэр сам всё расскажет. Тем временем сидевший перед ним Хэ сохранял полную невозмутимость и лишь улыбался. От этой сочувственной улыбки лицо Фэн Ботао залило краской.

Едва выдержав от нетерпения несколько десятков ходов, Фэн Ботао наконец пустил в ход тайный приём, о котором вычитал лишь накануне вечером. Рука Хэ Лаоэра замерла, а выражение лица стало сосредоточенным. Фэн поторопил:

— Давай быстрее.

Хэ бросил на него взгляд и вдруг жутковато рассмеялся, заскрежетал зубами, как ножницами по жести. Только тут Фэн Ботао осознал, что так называемый тайный приём он на самом деле уже использовал много лет назад в Праздник середины осени. Порядок ходов, позиции размена и даже очерёдность потери фигур в этот раз полностью повторились. Он как будто заплутал в лабиринте времени.

Вечный победитель Хэ Ааоэр сделал, казалось бы, малозначительный ход, но позиции Фэн Ботао сразу обрушились. Хэ изрёк:

— Последняя партия, больше с тобой играть не буду.

Раньше Фэн Ботао как-то терялся и начинал заискивать, но сегодня он вдруг сказал:

— Хорошо.

Хэ Лаоэр даже опешил, сделал несколько ходов в развитие успеха и, заметив, что Фэн отвечает ему механически, срубил генерала и собрался уходить. А Фэн Ботао же, как будто его обезглавили, остался прикованным к месту.

Хэ Лаоэр, колыхаясь огромным желеобразным телом, медленно проплыл через улицу, переулок и наконец добрался до своих дверей. Когда он доставал ключи, его настиг Фэн Ботао. Люди вновь заметили опасный блеск в глазах Фэн Ботао, и не только они, — обернувшийся Хэ Лаоэр тоже его увидел. Но не мог же он спросить: «Ты что, собираешься меня убить?»

— Так не пойдёт. Ты должен сыграть со мной ещё одну партию.

Фэн Ботао громко потряс шахматами в целлофановом мешке.

Окружающие поняли, что Хэ оказался в затруднении и пытался подобрать доводы, чтобы отказаться, но в итоге ему осталось лишь проявить великодушие победителя, и Фэн буквально втолкнул его в комнату.

Семеро жителей Цзюйцзючжэня были свидетелями, что в половине шестого вечера Фэн Ботао вошёл в квартиру вдовца Хэ Лаоэра, но никто не мог засвидетельствовать, когда он ушёл. Смерть Хэ Лаоэра обнаружилась в девять вечера. Пришедший за ним сослуживец-сменщик заметил в свете уличного фонаря длиннющую цепочку муравьёв, а следом почуял появившийся трупный запах. Хэ Лаоэр недвижно лежал, завалившись на кухонный стол, на голову его было наброшено белое полотенце. В центральной части оно пропиталось кровью и походило на японский флаг.

В одиннадцать вечера Фэн Ботао, также вдовец, потихоньку открывал противовзломную дверь в свою квартиру. В темноте ему почудилось множество пальцев, протянувшихся к нему, он было отпрянул, но ледяные пальцы одновременно бросились на него и вцепились в виски, грудь, лоб. Фэн невольно выронил сумку из рук.

Фэн Ботао объяснял, что покинул квартиру Хэ около шести вечера. Хэ проводил его до порога и, похлопывая по плечу, увещевал, мол, если не выигрываешь, то не стоит играть. А после шести Фэн, как обычно, отправился гулять в парк, и в этом состояло его уязвимое место.

Полицейский спросил:

— Кто-нибудь может подтвердить, что ты в то время был на прогулке?

— Я ни на кого не обращал внимания, голова у меня была забита шахматами.

— Ты всё время ходил в парке?

— Да.

— Сколько кругов сделал?

— Где-то один-два.

— Ладно, ты нам не заливай, там дорожку перекопали.

— Точно-точно, я же видел.

— Тогда говори, где её перекопали?

Фэн Ботао ответить не мог. В последующие четыре-пять дней в комнате для допросов он то принимал позу всадника на полусогнутых ногах, то делал петушиную стойку на одной ноге, ещё ему периодически не давали спать. Он слышал лишь требование: «Признавайся», которое, подобно снотворному, едва не сломило его по-мальчишески строптивое сердце, едва не загнало его на призрачные луга, покрытые золотистыми цветами. Но Фэн выдержал, он понимал, что минутная слабость равнозначна смерти.

* * *

На седьмой день допросов явился партсекретарь политико-юридического комитета Ли Яоцзюнь. Само собой разумеется, он сел на место следователя и приказал:

— Поднять голову.

Фэн медленно поднял голову, и на лоб ему упал луч света, пронзивший полуденный мрак. Он опустил голову и вновь услышал резкий оклик:

— Поднять голову!

Фэн попытался увернуться от пронзительного взгляда допрашивающего, но тщетно, он почувствовал себя обнажённой женщиной, за которой наблюдают и которая не может укрыться, сжавшись в комок. В момент, когда дрогнула его оборона, Фэн издал жуткий вопль, наручники, его ножные кандалы, суставы и стул заходили ходуном. В голове промелькнуло: «Приказывай, отец!»

Но секретарь Ли с лицом цвета меди продолжал лишь смотреть на Фэна, подобно льву, занёсшему лапу над головой добычи.

Фэн Ботао в конце концов позорно раскололся. Сначала он бормотал что-то невнятное, как скромник, которого пригласили в президиум. Но со второго захода голос у него прорезался. Фэн почувствовал, что секретарь Ли дюйм за дюймом отводит клинок своего взгляда, а затем тот совсем исчез и осталось лишь море любви. Воодушевившись, Фэн заявил:

— Это я убил Хэ Лаоэра, а ещё похитил из казны три тысячи юаней, а ещё украл у слепого гадателя сто с лишним юаней, а ещё…

В этот момент секретарь Ли, не поворачивая головы, вышел. Когда на своё место вернулся начальник уголовного розыска, Фэн Ботао скукожился, как выжатый лимон.

— Как ты убил Хэ Лаоэра?

— Просто взял и убил, кухонным ножом.

— Неправильно.

— Зарубил топором.

— Неправильно.

— Тогда палкой прибил.

— Ну, это ближе.

— Молотком, у меня был молоток.

— И как ты бил молотком?

— Я шарахнул его по лбу, и он свалился.

— Неправильно, подумай ещё.

— Да, улучив момент, я ударил его по затылку, и он свалился.

Начальник уголовного розыска казался Фэн Ботао капризным ребёнком, и он постарался удовлетворить все его желания, но в некоторых моментах удовлетворить полностью никак не получалось. Например, вот куда делись ключи от сейфа кредитного кооператива и орудие преступления? Фэн напряг фантазию и назвал множество мест, где те могли бы быть спрятаны, но поиски не увенчались успехом.

После полугода следственных передряг (признание — отказ от показаний — признание) Фэн Ботао был готов к смерти, но прежде него умер супруг добропорядочной Ли Силань. Когда этот мужчина в третий раз вернулся из Пекина и после нескольких попыток рукоблудия не добился желаемого результата, он сложил под поезд нижнюю часть своего тела. Освободившаяся от семейных уз Ли Силань встала на колени у входа в районную прокуратуру и засвидетельствовала, что с шести до девяти вечера двадцатого апреля Фэн Ботао был вместе с ней.

В районной прокуратуре как раз готовили гособвинение, и чем дольше писали, тем меньше оно клеилось. В итоге дело вместе с заявлением Ли Силань вернули в уезд, высказав четыре претензии: во-первых, мотивы преступления неубедительны; во-вторых, неясно местонахождение орудия преступления; в-третьих, изложение дела противоречиво; в-четвёртых, появилось свидетельство об алиби подозреваемого. Нельзя исключать, что преступление совершено иным лицом. Партсекретарь уездного политико-юридического комитета Ли Яоцзюнь со своими людьми тем же вечером разыскал Ли Силань. Он вытащил её заявление, а поверх положил пистолет.

— Чем вы занимались с Фэн Ботао с шести до девяти вечера двадцатого апреля?

— Ну, этим.

— Чем этим?

— Перепихивались.

— Как ты можешь помнить, что это было двадцатого апреля?

— У меня в тот день как раз закончились месячные, и я сделала отметку в календаре.

— За ложные показания сажают в тюрьму.

— Клянусь своей честью!

— Да какая у тебя, в задницу, честь?! Слушай, шлюха, мы уже почти завершили дело, а ты этому помешала. Да ты знаешь, что из-за тебя нас начальство вздуло?

Ли Силань не выдержала и от страха обмочилась. Ли Яоцзюнь приказал, чтобы её увели с глаз долой. Полицейские уволокли женщину, словно парализованную. Через неделю заточения у Ли Силань началась медвежья болезнь и её отпустили на поруки.

До выхода на свободу полицейские сказали ей, мол, твои показания всё равно не помогут, ведь никто не может подтвердить, что вы тогда перепихивались, а если этот факт будет зависеть только от твоих показаний, то разве в Поднебесной не воцарится смута?

Ли Яоцзюнь начал свою карьеру со службы в волостном политикоюридическом комитете и прошёл через должности заместителя начальника волости, заместителя парторга, начальника волости, парторга, затем стал главой города, секретарём парткома, начальником уездного управления юстиции, начальником управления транспорта. Много лет его переводили на равные должности, наконец к сорока пяти годам он дослужился до заместителя начальника уезда и полагал, что на этом всё и остановится. Однако умер партсекретарь политикоюридического комитета, и начальство, поразмыслив, дало эту должность ему, отчего у Ли началась вторая молодость, и он даже заявил: «Пока я на посту, все убийства будут раскрыты». А с этим делом вышла такая штука, что ни закрыть его, ни в суд отправить. Пришлось ему с показным энтузиазмом, призванным тронуть Небо, звонить секретарю районного политико-юридического комитета и давить на жалость, прося начальство созвать по этому вопросу совместное совещание правоохранительных органов уезда и района.

Районная прокуратура заявила:

— Доказательств недостаточно.

— А что именно нужно добавить?

Районный суд заявил:

— Боимся, что к смертной казни не приговорить.

— Может тогда к смертной казни с отсрочкой исполнения?

— Боимся, что и к казни с отсрочкой не приговорить.

— Тогда давайте приговорим к десяти-двадцати годам. Готов поклясться своей должностью, уверен, что убийца именно он.

В то время запертый в камере смертников Фэн Ботао и не подозревал, что о нём, как об овоще, шёл торг. Когда он получил извещение, что двадцать второго ноября начинается судебное разбирательство по его делу, то ещё не знал, что уездный суд не полномочен выносить смертные приговоры, и уже готовился к неминуемой смерти. Он со слезами на глазах съел всю принесённую еду и, достав из штанов свою огромную штуковину, предался рукоблудию. Перед тем как кончить, он завопил:

— Ли Силань, кричи! Громче кричи! Кричи, что теряешь сознание, отключаешься!

Однако не успел он дождаться двадцать второго, как всемогущий адвокат уже оформил освобождение на поруки. После снятия наручников он ощутил холодок в руках, после освобождения от ножных кандалов ногам его стало легко, всё тело как будто собиралось воспарить к небесам. Долетев до выхода, он поднял голову и взглянул на небо. Небо напоминало готовую обвалиться выгнутую лазурную черепицу, глубина его была бездонной. Фэн обернулся и взглянул на тюрьму: на входе белая табличка с чёрными иероглифами, над железными дверями декоративное навершие из глазированной черепицы, сероватый кирпичный забор, из-за забора виднеются тополя и сторожевая вышка, вооружённый автоматом полицейский в зелёной форме ходит на вышке туда-сюда. Фэн Ботао, подумав, что всё ещё находится в зоне поражения, припустил к микроавтобусу «Чанхэ», стоявшему у обочины, где бросился в пышные объятья Ли Силань и разрыдался.

По дороге Фэн Ботао держался неплохо, даже замечал новые магазины и мотоциклы, но, приехав домой и увидев осиротевшую холодную мебель, покрывшуюся без него толстым слоем пыли, Фэн, словно странник, вернувшийся после скитаний, испытал внезапный упадок сил. Ли Силань вызвала врача, чтобы ему поставили капельницу. Капали два дня, но жар не спадал, в полузабытьи Фэн бормотал о приходе начальника управления, прокурора, партсекретаря. Жар продолжался и чуть не сжёг больного. Когда же температура спала, то Фэна стало трясти, началась жажда, он попросил грушу, затем пирожки. Фэн Ботао успокоился, только когда Ли Силань расстегнулась и достала свои подобные тыквам груди.

Когда Фэн проснулся, сил у него уже прибавилось. В этот момент дверь распахнулась, словно на ней не было замка, и в квартиру ввалились с десяток человек, в их числе партсекретарь Ли, начальник полиции и прокурор. Фэн Ботао в ужасе отпрянул, но был остановлен твёрдой рукой Ли Яоцзюня. Фэн со страхом посмотрел ему в глаза, но увидел, что там почему-то собираются слезинки, набухают и выкатываются из глаз.

Ли Яоцзюнь, словно старший брат, встретивший израненного братишку, проникновенно сказал:

— Старина Фэн, натерпелся ты понапрасну! — Затем он достал конверт: — Здесь компенсация от правительства за двести десять дней, четыре тысячи юаней с лишним.

Фэн тронул конверт, но не решился его взять, тогда Ли Яоцзюнь силой засунул конверт тому за пазуху. Затем партсекретарь достал ещё один конверт:

— А это твоя зарплата за семь месяцев, её продолжали начислять, семь тысяч юаней.

Не успел Фэн Ботао слова вымолвить, как Ли Яоцзюнь вновь достал конверт:

— А это собрали полицейские в качестве извинения — десять тысяч юаней.

Фэн Ботао сделал ещё одну попытку подняться, но Ли Яоцзюнь его остановил. И тогда больной проговорил:

— Вы слишком церемонитесь, не нужно ничего, и так много.

Тут гости, как рой пчёл, зажужжали:

— Да ладно, старина, не стесняйся.

Когда под подушку запихивали самый толстый конверт, Фэн обеими руками вцепился в руку партсекретаря:

— Секретарь Ли, чем я могу вас отблагодарить?

Ли Яоцзюнь махнул другой рукой:

— Да не за что благодарить. Ты хорошенько отдыхай, а как отдохнёшь и поправишься, то и у нас на сердце будет спокойно.

Затем они засобирались, отказавшись даже от чая, и уже у двери Ли Яоцзюнь, как будто вспомнив что-то, обернулся:

— Знаешь, сейчас журналисты любят делать из мухи слона, суют елду куда ни попадя.

Фэн с готовностью отозвался:

— Конечно-конечно.

И действительно, через какое-то время, уже под вечер, в квартиру стали стучаться корреспонденты. Фэн сначала их игнорировал, а затем решил уважить, открыл дверь и заявил:

— Я не даю интервью, мне никто не приказывал не давать интервью, я просто не даю интервью. А если вы напишете какую-нибудь галиматью, то я пойду к вам в редакцию и выброшусь из окна.

— А разве мы не для вас стараемся?

— Убирайтесь!

Позже Фэн Ботао узнал, что Ли Яоцзюню всё-таки вынесли взыскание. Из-за этого Фэн испытывал крайнюю неловкость, он даже не решался смотреть в глаза Ли Яоцзюню при встрече. Фэн Ботао также знал, что освободили его благодаря показаниям учителя экспериментальной средней школы Чэнь Минъи, признавшегося в убийстве Хэ Лаоэра. Фэн Ботао испытал к Чэню чувство благодарности, ведь не признайся тот, Фэн сейчас уже был бы у Жёлтых источников.[84] Подумав об этом, Фэн отправился в больницу, где внёс плату за лечение тяжелобольного отца Чэнь Минъи.

Чэнь попался во второй декаде ноября, когда четыре дня подряд ходил в супермаркет воровать дорогую водку «Маотай». Первые три дня всё сошло с рук, а на четвёртый его поймали на месте. Стоило дружиннику в отделении грохнуть кулаком по столу, как у не способного и мухи обидеть учителя истории душа ушла в пятки и он признался, что были ещё кражи. Когда его перевели в уголовный розыск, то стоило следователю хлопнуть по столу, как Чэнь признался, что на нём ещё и убийство, жертвой которого стал охранник кредитного кооператива Хэ Лаоэр.

Согласно уголовному делу, история преступлений Чэнь Минъи началась двадцатого апреля. В тот день после полудня он, держа в руке медицинское заключение, шёл сам не свой куда ноги несли. Оказавшись около универмага, в людном месте, он встал на колени и начал отбивать поклоны. На вопрос, почему учитель отвешивает поклоны, тот отвечал, что у его отца изо рта стало пахнуть мочой. Люди интересовались, что это означает, и получали ответ, что нужно проводить диализ. На вопрос, в чём проблема с диализом, Чэнь отвечал, что на это ему потребуется очень много денег. Пощёлкав языком, все разошлись. Распугав покупателей универмага, Чэнь Минъи напился. Затем он увидел, как пронеслась тёмно-синяя инкассаторская машина. Следом ему на глаза попался Фэн Ботао, который, держась за полу кителя Хэ Лаоэра, следовал за тем к озеру. Он расслышал слова Хэ Лаоэра: «Даже мне за тебя стыдно».

Тут у Чэнь Минъи словно пелена с глаз упала, и он решил, что иного не дано. Вернувшись домой, он умылся и разработал план, затем вновь умылся, а потом с молотком отправился к дому Хэ Лаоэра. По дороге он встретил растерянного Фэн Ботао и понял, что Хэ Лаоэр остался в квартире один. Тогда он присел и надел на ботинки полиэтиленовые пакеты, как это делают сотрудники доставки из компании «Хайэр», затем надел толстые перчатки, какие носят рабочие на кирпичном заводе, а ещё пощупал молоток, спрятанный в просторном кармане. Вот такой изощрённый и вместе с тем глупый преступный порыв толкал его на дело. Чэнь дошёл до дома Хэ, задержал дыхание и толкнул дверь: Хэ Лаоэр дремал, облокотившись на кухонный стол.

— Братец, одолжи денег.

Хэ Лаоэр повернул голову, на его заплывшем жиром лице проступили затуманенные глазки, и он снова уснул.

— Братец, одолжи денег.

Хэ рассердился:

— Не видишь, я сплю? Вали отсюда, и поскорее! — И он вновь захрапел.

Чэнь Минъи отступил за порог, постоял там десяток секунд, а затем резко бросился вперёд и стукнул молотком по мясистому затылку Хэ Лаоэра. Хэ крякнул, дёрнулся всем телом и вновь уснул. Чэнь Минъи укрыл его найденным на кухне полотенцем и нанёс ещё десяток ударов, пока не показалась кровь.

Чэню удалось найти не так уж много денег, но на поясе жертвы он заметил ключ от кассы. Он собрался было в кредитный кооператив, чтобы убить дежурного и ограбить кассу, но, пройдя несколько шагов, почувствовал какую-то тяжесть в штанах. У него волосы встали дыбом от страха при мысли, что это Хэ Лаоэр уцепился за ноги. Глянув вниз, он ничего не обнаружил, но, пощупав себя руками, понял, что обмочился. Тогда он, застонав, бросился домой.

Следователь поинтересовался:

— А почему не использовал нож?

— Ножом сразу не убьёшь, жертва может закричать.

— А почему не топором?

— Топор тяжеловат, как-то несподручно. А вот молотком в самый раз — он и лёгок, и удар силён, кровь от него не брызжет. Я ещё до выхода продумал, что для убийства такого здоровяка, как Хэ, нож хуже, чем топор, а топор не сравнится с молотком. Главное — застать врасплох, скорость определяет успех.

Следователь, увидев, что преступник воодушевился, как будто он актёр и это дело лично его не касается, перебил Чэня:

— А почему ты сразу пошёл убивать?

— Чтобы отрезать себе путь назад. Я подумал, что мне понадобится как минимум двадцать-тридцать тысяч юаней, и без убийства здесь всё равно не обойтись, уж лучше убить сразу, чтобы потом не колебаться.

— А почему потом больше никого не убил?

— Не мог людям в глаза смотреть, боялся. Я спать не мог, всё думал о Хэ Лаоэре.

— А сейчас?

— Сейчас намного лучше. Вот рассказал обо всём — и отлегло.

* * *

Чэнь Минъи, поплутав, наконец с горем пополам привёл полицейских к заброшенному пруду. Полиция вызвала рабочих для откачки воды. Когда пруд осушили, то действительно нашли в иле молоток и ключи. Чэня официально арестовали, и после прояснения всех обстоятельств, сбора необходимых доказательств районный суд второй инстанции по всей строгости закона приговорил его к смертной казни.

Когда Чэнь Минъи попал в камеру смертника шириной в пять-шесть шагов и длиной в семь-восемь, то упал духом и каждый день рыдал, повиснув на решётке. Вслед за ним плач поднимался во всём отделении. Старый тюремщик, послушав этот плач несколько дней, сделал вывод, что все рыдают от ужаса, а Чэнь Минъи — от чего-то другого. Его плач был каким-то глубоким, чистым, задушевным.

Тюремщик выбрал солнечный день, вывел во двор измождённого, с трудом передвигающего ноги Чэнь Минъи и налил ему рюмку водки.

— Ты о ком плачешь?

— О моём отце.

— Слышал, ты почтительный сын. Жаль, ты ведь здесь самый образованный, самый воспитанный. Как обидно, что ты ступил на кривую дорожку.

— Мне ничего больше не оставалось.

— Неужели ничего придумать нельзя было?

— Я пробовал, но надолго не хватило. Врач сказал, что уремия — это такая болезнь, при которой жены уходят, а дети разбегаются, при этом недуге дети перестают проявлять заботу. На лечение уйдёт всё имущество, ещё и побольше нашего. Подумай, ведь если моча не уходит, все шлаки остаются в организме. Нужно пересаживать почку, а если нет денег на операцию, остаётся лишь диализ. Если ситуация не очень тяжёлая, то в год нужно сто тысяч. А если потяжелее, то и двести-триста тысяч. Я набрал много долгов в школе, назанимал у родственников, даже школьники сдавали пожертвования, но эти деньги, что капли, попавшие на раскалённую печь, — они вмиг испарялись.

— Поэтому ты стал грабить и воровать?

— Поэтому я стал грабить, воровать и убивать.

— А не мог ты остаться в стороне? Все умирают, и твой отец не исключение.

— Я не мог убить своего отца.

— Да я не говорю убить, просто остаться в стороне. Каждому Небом отпущен свой срок.

— Это и означает убить. Моя жизнь, учёба в университете, работа — всё это мне дал отец, он кровь свою продавал. А сейчас у него беда, а я останусь в стороне? Ему только сорок девять, он ещё моложе вас, дядюшка.

Старый тюремщик взял Чэнь Минъи за руки, закатал его рукава и стал рассматривать:

— Ты тоже продавал кровь.

— Когда я учился, мне казалось, что ничем не смогу отблагодарить отца. Каждый день я читал «Канон сыновней почтительности»,[85] перечитывал раз за разом. Сердце моё горело, я думал, что будь я Сыном Неба, то проявил бы почтительность так-то, будь князем, то по-княжески, и даже для простолюдинов были свои правила почитания родителей. Конфуций сказал: «От Сына Неба до простолюдина почтительность к родителям не имеет начала и конца, и чтобы кто-то опасался невозможности достичь её — такого ещё не бывало». Это означает, что нет такого сыновнего долга, который нельзя было бы исполнить.

— М-да.

— Конфуций считал почтительность само собой разумеющейся и ещё учил быть трудолюбивыми и экономными, чтобы содержать родителей. Как будто бережливостью можно обеспечить родителей до самой смерти! Сегодня для исполнения сыновнего долга без экономической основы не обойтись. Даже если я буду есть лишь одну пампушку в день, разве мой отец пойдёт на поправку? Это невозможно. Вы знаете, что такое любовь к родителям? Когда исполняешь сыновний долг, то можешь тронуть даже Небо, и оно поможет. При династии Хань[86] мать Цзян Ши любила пить речную воду, и сын каждый день проходил шесть-семь ли[87] за водой, тогда Небо подвело реку к их дому. При династии Цзинь[88] мачеха Ван Сяна захотела поесть рыбы, и тогда сын разделся и улёгся на лёд, чтобы растопить его и добыть рыбу. Небо раскололо лёд, и оттуда выпрыгнули два красных карпа. Я тоже вместе со старым крестьянином ходил копать свежий трехкрыльник Бога грома, разыскивал древние народные рецепты, но кого это тронуло? Лицо у моего отца опухло, психика нарушилась, чуть что, он терял сознание.

— Не надо было гнуть себя в бараний рог, Конфуций ведь учил и подчинению обстоятельствам. Скажу тебе прямо: все смертны, как ты можешь воспрепятствовать смерти отца? Надо было сделать что возможно, и всё.

— Если бы у моего отца была смертельная болезнь, я смирился бы, но ведь это болезнь излечимая! Я не мог бросить его в больнице, а сам есть иди работать. Не бывать такому, чтобы я ел и работал, а он умер!

— Эх, — вздохнул тюремщик и продолжил: — Я тоже в своё время учился, в книгах говорится: «Почитай своих стариков и чужих стариков, заботься о своих детях и о чужих детях».[89] Проявляя сыновью почтительность, ты выказываешь преданность людям, а исполняя братский долг, ты проявляешь послушание. То, что ты выполнял долг, это правильно, но нельзя было во имя него отнимать жизни у других.

Чэнь Минъи понемногу отхлёбывал из рюмки:

— Если нужно выбирать между жизнью других и жизнью отца, я предпочту отнять жизнь у чужого.

* * *

Пролетела осень, и подошло время казни. Тюремщик в ясный погожий день привёл Чэнь Минъи к месту расстрела и налил ему последнюю рюмку. Чэнь Минъи попросил:

— Я бы хотел знать, как сейчас дела у отца.

Тюремщик пошёл узнавать, пришлось долго набирать номер, пока в больнице врач не поднял трубку и не сообщил, что пациент умер.

Тюремщик вернулся на место казни, где под дулами ружей стоял, опустив голову, Чэнь Минъи.

— Ему стало лучше, сейчас читает газету.

У Чэнь Минъи слёзы, словно дождинки, брызнули на землю.

Позже тюремщик съездил в ту больницу и узнал, что отец Чэнь Минъи умер, подобно хрупкой розе. Врач рассказал, что таким больным, как цветам, каждый день нужна жидкость, один день не польёшь — вянут, а два дня — осыпаются. Счета за лечение поначалу ещё оплачивал щуплый мужичонка, который приходил, держась за платье пышногрудой дамы, а затем перестал.

«Всё хорошее когда-то кончается», — подумал старый страж.

* * *

Представим, что мы вновь обратились в ту большую птицу. Алчно раскинув крылья и разыскивая признаки грядущей смерти, мы в жуткой скуке парим в небе над Цзюйцзючжэнем и наконец становимся свидетелями следующих событий: партсекретаря Ли Яоцзюня успешно избрали председателем Народного политического консультативного совета;[90] сотрудники супермаркета судачат о том, что только дурак мог четыре дня подряд в одном и том же месте красть самую дорогую водку; а бухгалтер из гостиницы при лесном ведомстве Фэн Ботао днём и ночью со спокойной душой имеет вдовицу Ли Силань.

Однажды после секса Ли Силань спросила:

— А как же кольцо?

Фэн Ботао не смог припомнить такого обещания. Ли Силань зарыдала, закричала, завизжала, мол, ты прохвост Чэнь Минъи, опять меня надул, прохвост ты эдакий.

Перевод А.А. Родионова

Примечания

1

Сяо — дословно «маленький, молодой». Данное слово может быть добавлено перед фамилией при обращении старшего к младшему, вышестоящего к нижестоящему.

(обратно)

2

Гуаньинь — персонаж китайской, корейской и японской мифологии, божество, выступающее преимущественно в женском обличье и спасающее людей от всевозможных бедствий (здесь и далее примечание переводчика).

(обратно)

3

Декантер — стеклянный графин, предназначенный для декантации (отделения от осадка) и подачи вина.

(обратно)

4

Баоцзы — популярное китайское блюдо, небольшой пирожок, обычно с мясной начинкой, который готовят на пару.

(обратно)

5

Дю Дэхуа — псевдоним Энди Дау, гонконгского певца, киноактёра и продюсера, одного из самых коммерчески успешных киноактёров Гонконга с 1990-х гг.

(обратно)

6

Второе значение словосочетания — «никуда не годный человек».

(обратно)

7

Гран-крю — французский термин для обозначения виноградников, производящих эксклюзивные сорта вин или славящихся древней историей.

(обратно)

8

Су Цзуин — известная китайская певица.

(обратно)

9

Ван Фэй — китайская певица и актриса.

(обратно)

10

Чэнь Шимэй — один из наиболее отрицательных героев китайского фольклора, учёный-дилетант, фактически бросивший семью ради женитьбы на дочери императора. Чэнь Шимэя казнили, когда правда всплыла наружу, — зарезали тесаком для резки соломы.

(обратно)

11

«Чжунхуа» — самые дорогие сигареты китайского производства.

(обратно)

12

Ютяо — полоска теста, жаренного в масле, излюбленная еда китайцев на завтрак.

(обратно)

13

«Двойное указание» — система партийных дисциплинарных расследований, применяемая исключительно к высокопоставленным членам компартии. По регламенту партийному работнику, находящемуся под подозрением, сообщают время и место (отсюда и название «двойное указание»), куда необходимо прибыть для беседы допроса.

(обратно)

14

Симэнь Цин — главный герой романа «Цзинь, Пин, Мэй» («Цветы сливы в золотой вазе»), богатый кутила и распутник.

(обратно)

15

Чжоу Цзелуня — известный тайваньский музыкант.

(обратно)

16

Фарфор Цинхуа — китайский белый фарфор с подглазурной росписью кобальтом.

(обратно)

17

Год рождения человека по 12-летнему циклу.

(обратно)

18

«Я буду ждать тебя» (англ.)

(обратно)

19

«Пока ты меня любишь» (англ.)

(обратно)

20

Зеркало, отпугивающее нечистую силу, вешали на спину путнику, которому предстояло идти по горной дороге.

(обратно)

21

«Бандари» — швейцарская группа, играющая в стиле нью-эйдж, которая очень популярная в материковом Китае и Тайване.

(обратно)

22

Цунь — мера длины, равная 3,3 см.

(обратно)

23

Ступень средней школы, в которой обучаются дети с 12 до 14 дет.

(обратно)

24

Игра слов: имя девушки — Тань Синь, записанное другими иероглифами, может означать «беседу по душам».

(обратно)

25

Байду — китайская поисковая система в Интернете.

(обратно)

26

Носит «зелёную шапку» — эвфемизм для обозначения рогоносца.

(обратно)

27

Лаохутань — океанический парк в городе Далянь.

(обратно)

28

Таро — фиолетовый ямс.

(обратно)

29

110 — номер телефона экстренных служб.

(обратно)

30

По-китайски слово «всегда, каждый день» созвучно глаголу, который на жаргоне обозначает «совокупляться».

(обратно)

31

Перефразированное высказывание Исаака Ньютона из его письма Роберту Гуку:

«Если я видел дальше других, то потому, что стоял на плечах гигантов».

(обратно)

32

Примерно 4600 г.

(обратно)

33

Игра слов: фамилия Хуай по-китайски произносится так же, как и слово «плохой», а Хао — как слово «хороший».

(обратно)

34

Проводить ночи в публичных домах.

(обратно)

35

Вести распутную жизнь.

(обратно)

36

Дяо Дэи — отрицательный персонаж оперы «Шацзябан», одного из восьми революционных образцовых спектаклей периода «культурной революции».

(обратно)

37

Электроудочка, удочка-электрошокер — один из наиболее варварских методов браконьерского лова, строго запрещён законодательством Китая из-за катастрофических последствий для ихтиофауны от воздействия мощных электроразрядов.

(обратно)

38

Имеется в виду закон «О контроле над огнестрельным оружием» от 5 июля 1996 г.

(обратно)

39

Чжугэ Лян (181–234) — китайский полководец, гениальный стратег эпохи Троецарствия. Здесь нарицательно: мудрец, стратег.

(обратно)

40

В оригинале — присказка-каламбур. Паньгу — в китайской мифологии первопредок, отделивший небо от земли.

(обратно)

41

Шаньдун — провинция на востоке Китая.

(обратно)

42

«Сон в красном тереме» — классический роман средневековой китайской литературы.

(обратно)

43

Районы Пекина внутри транспортных кольцевых дорог, в зависимости от удалённости от центра города.

(обратно)

44

Выражение, означающее «иметь беззаботный вид».

(обратно)

45

**«Таобао» — популярный в Китае сайт интернет-покупок.

(обратно)

46

Имеется в виду героиня сказки X. К. Андерсена «Девочка со спичками».

(обратно)

47

Строка из стихотворения Хуан Чао (820–884) — поэта, предводителя крестьянского восстания в конце правления династии Тан (618–907). Лирический герой стихотворения обещает сделать так, чтобы цветы орхидеи распускались в одно время с цветами персика и познали весенние радости.

(обратно)

48

Строки из стихотворения китайского поэта Лю Сии (ок. 651-?), жившего в период правления династии Тан.

(обратно)

49

Иероглифы «вэнь» и «нуань» в имени героини означают, «тепло».

(обратно)

50

Строка из песни «В походе на гуннов» (II, I, 7), входящей в раздел «Сяо я» («Малые оды») древнейшего поэтического памятника Китая «Шицзин» («Книги песен и гимнов») (перевод А. Штукина).

(обратно)

51

Строка из стихотворения Ван Чанлина (698–757?) «В военном походе» (перевод В. Ярославцева).

(обратно)

52

Строка из стихотворения Ли Шанъиня (813–858) «Лэююань»: День кончился, печаль в душе моей, / На Гуюань я еду меж ветвей… / Вечерняя заря прекрасна, / Но сумрак всё становится черней (перевод А. Ахматовой).

(обратно)

53

Северо-запад провинции Сычуань, в верхнем течении реки Тоцзян.

(обратно)

54

«Лихуа» в переводе означает «цветы грушевого дерева».

(обратно)

55

***«Сантана» — автомобиль марки «Фольксваген» в Китае на базе «фольксваген пассат-В2».

(обратно)

56

Китайцы в непосредственном общении называют друг друга не по именам, а по фамилиям, часто перед фамилией прибавляют «лао» («старый, старина»), чтобы выразить почтительное отношение к собеседнику.

(обратно)

57

Мацзян — исконно китайская азартная игра с использованием игральных костей.

(обратно)

58

Цитата из конфуцианского трактата «Мэн-цзы».

(обратно)

59

Вэйбо — китайский сервис микроблогов.

(обратно)

60

Хутуны — переулки с традиционной застройкой в старом Пекине.

(обратно)

61

Имеется в виду приумножение успехов и достижений.

(обратно)

62

Цин — последняя императорская династия в Китае (1644–1911).

(обратно)

63

«Четыре драгоценности рабочего кабинета» — кисть, тушь, бумага и тушечница.

(обратно)

64

Сюаньчэнская бумага — специальная бумага из бамбуковых волокон для живописи и каллиграфии.

(обратно)

65

Сыхэюань — традиционное расположение четырёх построек фасадами внутрь, образующее прямоугольный двор.

(обратно)

66

Возжигать поминальные благовония на могилах предков может лишь потомок мужского рода.

(обратно)

67

Доуфу — соевый творог.

(обратно)

68

По некоторым сведениям, отработанное растительное масло нелегально собирается из сбросов и после повторной обработки продаётся в рестораны.

(обратно)

69

Юй-гун передвинул горы — выражение, означающее «упорным трудом достичь, казалось, невозможного».

(обратно)

70

Цветы персика — образ женского начала.

(обратно)

71

Сунчжуан — известный центр искусств в Пекине.

(обратно)

72

Пань Цзиньлянь — героиня классического романа «Цветы сливы в золотой вазе» (Цзинь, Пин, Мэй), коварная похотливая красавица и неверная жена.

(обратно)

73

Си Ши — одна из знаменитых красавиц Древнего Китая.

(обратно)

74

Строка из стихотворения Ян Цзи, поэта эпохи Мин.

(обратно)

75

Юнхэгун — известный буддийский храм в Пекине.

(обратно)

76

Пуэр — вид китайского чая, который благодаря ферментации — естественному либо искусственному старению — оказывает лечебное воздействие.

(обратно)

77

Имеется в виду залитое водой рисовое поле.

(обратно)

78

Так в Древнем Китае называли немудрёный макияж незамужней девушки.

(обратно)

79

Период дождей, который длится 2–4 недели весной и совпадает со временем созревания сливы.

(обратно)

80

Так называется улица, где располагаются публичные дома.

(обратно)

81

Бянь Цюэ (Цинь Юэжэнь) — известный врач эпохи Воюющих царств (V–III вв. до н. э.), Ли Шичжэнь (1518–1593) — известный врач, автор медицинского тракта та «Бэньцао ганьму».

(обратно)

82

Политико-юридический комитет — партийный орган, осуществляющий контроль за работой правоохранительных ведомств.

(обратно)

83

Пушка — фигура в китайских шахматах.

(обратно)

84

Жёлтые источники — в традиционном китайском понимании, это место обитания душ умерших.

(обратно)

85

«Книга сыновней почтительности» — один из основных конфуцианских канонов, создан около 2 тыс. лет назад.

(обратно)

86

Династия Хань правила в Китае в 206 г. до н. э. — 220 г. н. э.

(обратно)

87

Ли — 0,5 км.

(обратно)

88

династия Цзинь правила в Китае в 265–420 гг. н. э.

(обратно)

89

Цитата из конфуцианского трактата «Мэн-цзы».

(обратно)

90

Народный политический консультативный совет — Совещательный орган власти, включающий представителей всех политических партий Китая.

(обратно)

Оглавление

Молодая кровь китайской литературы Предисловие редактора

Нань Фэйянь КРАСНОЕ ВИНО

  1

  2

  3

Чжан Юэжань КРАСНЫЕ ТУФЕЛЬКИ

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

Цзян Фэн ЗАКОНОПОСЛУШНЫЙ ГРАЖДАНИН

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

Фу Юэхуэй РЫБИЙ ЦАРЬ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

Мa Сяотао СУПРУГИ С ЧЕРНОВОЙ ОТДЕЛКОЙ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

Ван Тянь ПОМНЮ ВРЕМЯ, КОГДА УХОДИЛИ В ПОХОД[50]

Ди Ань КОГДА ЖЕ МОЙ ЧЕРЁД?

Янь Гэ ПАПА НЕ УМЕР

Шэн Кэи СФИНКС

Сюй Цзэчэнь СЕЗОН ДОЖДЕЙ

  1

  2

  3

  4

  5

А И ОБЫЧНЫЕ ЛЮДИ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg