«Бесов нос. Волки Одина»

Бесов нос. Волки Одина (fb2) - Бесов нос. Волки Одина [litres] 2857K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Юрий Павлович Вяземский

Юрий Вяземский Бесов нос. Волки Одина

© Вяземский Ю., 2019

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

* * *

«Палыч! Мне все время кажется, что сейчас из-за какого-нибудь мыса выплывет драккар викингов!»

С сыном Сережей во время рыбалки на озере

Глава первая Прибыли

Первым на рыболовную базу «Ладога-клуб» прибыл высокий широкоплечий человек средних лет.

За спиной у него был давно вышедший из моды рюкзак, который в прежние времена называли абалаковским.

Лицо широкоплечего украшали ухоженная борода а ля Джузеппе Верди и почти такие же усы, которые можно видеть на портретах знаменитого итальянского композитора. И борода, и усы были благородного сочного черного цвета, но в середине бороды имелась неширокая проседь, а усы смотрелись чернее бороды и даже немного отдавали в синеву. Такая же чисто-белая проседь виднелась у прибывшего на голове среди густых и чуть вьющихся темных волос. Она располагалась почти точно над проседью в бороде, как будто он эти пряди себе выкрасил, хотя при пристальном рассмотрении видно было, что седина – от природы и естественная. Чертами лица мужчина также походил на итальянского композитора и, пожалуй, еще больше на русского писателя Ивана Тургенева. Однако глаза у него были не светло-карие, как у Верди, и не темно-серые, как у Тургенева, а какого-то редкого, сочного, кофейного, почти шоколадного цвета.

Прибывший принялся сначала разглядывать ворота, а потом шарить по ним рукой, судя по всему, разыскивая кнопку звонка или какое-то другое устройство, с помощью которого можно было бы заявить о своем прибытии и желании проникнуть за ограду. Но ничего подобно не обнаружив, он сердитым рывком скинул со своей мощной спины рюкзак, чуть отошел в сторону, и тут же невесть откуда раздавшийся, какой-то хрипло-металлический голос велел:

– Представьтесь, пожалуйста.

Лицо широкоплечего стало обиженным, и четко выговаривая каждое слово, слегка картавя, прибывший ответил:

– Я, знаете ли, не приучен представляться непонятно кому! Это хотя бы рыболовная база?

– А вы господин Си… щас… Синявин вы? – спросил тот же металлический голос.

– Извольте сначала ответить на мой вопрос! А потом будем разбираться, я Си или не Си! – сердито ответил широкоплечий.

– Щас к вам выйду, – пообещал голос.

– Черт знает что! – громко произнес широкоплечий и снова надел рюкзак.

Почти тут же одна из створок ворот приоткрылась и из-за нее вышел странного вида человек: небольшого росточка, коротконогий, коренастый, в рыболовном комбинезоне. Лицо у него было смуглым, а нос и рот у него будто украли: рот был маленьким и почти безгубым, а маленький нос сплющен и словно размазан, как иногда бывает у боксеров самых легких весовых категорий.

Глядя на этого коротышку, широкоплечий еще сильнее обиделся лицом и строго спросил:

– Неужели нельзя было сделать нормальный вход, человеческий звонок?!

– Позвольте, приму у вас рюкзак, – предложил безносый.

– Пришел человек, и как ему сообщить, что он пришел? Это у вас явно не продумано, – продолжал пришедший.

– Не вопрос, – ответил безгубый. – Так и было вначале. Но местные стали безобразить. Не только пацаны, но и взрослые. Тогда хозяин установил хитрое оборудование. Как только подходишь, мы видим и открываем… Вас разве не предупредили?

– Никто меня ни о чем… – начал было широкоплечий, но, не договорив, с досадой махнул рукой и объявил: – Во-первых, здравствуйте. – Лицо его вдруг перестало быть обиженным. – Во-вторых, не Си, а Се. То есть не Синявин, а Сенявин – вторая буква «е», с вашего позволения. – Тут лицо Сенявина снова приобрело недовольное выражение. – В-третьих, не господин Сенявин, а профессор Сенявин. – Лицо профессора стало теперь непроницаемым. – А вы можете обращаться ко мне «Андрей Владимирович».

– Не вопрос, – поспешил согласиться смуглолицый.

На этот повторный «не вопрос» Профессор поморщился и спросил:

– А вас как прикажете величать?

– Петрович.

– Не пойдет, – покачал головой Профессор, не теряя непроницаемости лица. – Я, мил человек, не привык называть людей только по отчеству. Чай, не у Гоголя в «Шинели».

Андрей Владимирович пристально глянул в лицо коротконогому, но не смог определить, понял ли тот, при чем тут Гоголь с его «Шинелью». Зато обнаружил, что глаза у Петровича неожиданно зеленые. И не просто непривычно зеленые, а с еще более непривычно белыми белками, как у рыбы.

– Ну, так имя у вас имеется?

– Оно у меня, это самое, карельское. Вернее, финское, – сообщил зеленоглазый. – Поэтому и предлагаю: Петрович. Меня так все называют. Для простоты, так сказать. – Он попытался улыбнуться безгубым ртом, но из-за его небольших размеров получилась лишь полуулыбка.

– И все-таки, будьте любезны, как вас по имени?

– Пусть будет Толя. Меня так тоже иногда зовут.

– Тогда действительно «не вопрос», Анатолий… Анатолий Петрович. Тогда будем считать, что друг другу представились, – усмехнулся Профессор и, не отдавая рюкзака, первым шагнул в ворота.

За воротами метрах в пятидесяти от входа располагалось длинное одноэтажное строение, похожее на ангар или на конюшню. Стены его были темно-дощатыми, крыша – вроде соломенная, но из какой-то странной соломы. Со стороны входа ни одного окна в этом строении не было.

Петрович провел Профессора к ближайшему торцу здания и отворил дверь, больше похожую на ворота. Они сначала оказались в какой-то мастерской со множеством разнообразных плотницких, столярных, токарных, слесарных и прочих инструментов и приспособлений, а затем вступили в просторный, метров в двести, а то и в триста, зал. Вместо потолка – продольные и поперечные балки и стропила, уходящие под самую крышу. Вместо стен – полированные срубные бревна, по которым были во множестве развешены спиннинги и удилища всевозможных видов, а также гарпуны, багры, подсаки, садки всех мастей и прочая рыболовная утварь. В центре зала в открытом очаге игриво потрескивали и ароматно дымили березовые поленья. С двух сторон от очага стояли длинные дощатые столы, а за ними – деревянные лавки, на которых лежали вышитые круглые подушки.

– Вот тут будем жить, – сообщил Петрович.

– Не понял! – объявил Профессор. Лицо его нахмурилось еще до того, как они вошли в дом.

– Летом наши гости обычно здесь проживают. А весной и осенью – в других помещениях. Здесь они только столуются.

– Не понял, – повторил Профессор. – Вы мне на этих лавках прикажете спать?

– Зачем на лавках? – удивился Петрович. – Выбирайте любой, так сказать, из альковов.

– Каких еще альковов?!

– Хозяин нас так приучил, и мы их так называем, наши спальни.

На левой стене, противоположной той, которая выходила на ворота и на озеро, Петрович отдернул одну из темных занавесей. За занавесью открылась комната, небольшая, но с просторной кроватью и светлым евроокном, глядящим во двор.

Профессор вошел в «альков», подошел к кровати, приподнял светло-синее расшитое покрывало и обнаружил под ним тканое одеяло и дорогое постельное белье.

За окном на разном удалении виднелись многочисленные крытые дерном хозяйственные строения, среди которых особенно выделялись сеновал и мельница.

– А мельница вам зачем? – глядя в окно, поинтересовался Профессор.

– Она только с виду мельница, а внутри, так сказать, – коттедж для гостей, – пояснил Петрович. – У нас, это самое, каждый коттедж имеет свою форму: мельница, амбар, пекарня, рига, сеновал и так дальше. Как-то так.

– А мне их нельзя осмотреть?

– Не-а, – быстро ответил Петрович и шмыгнул отсутствующим носом.

– Почему, собственно, не-а?

– Там вчера и сегодня крыли лаком полы.

– Во всех без исключения?

– Во всех, – вздохнул Петрович и сморщил лицо.

Профессор вновь обратился к кровати, опять приподнял расшитое покрывало и спросил, не глядя на Петровича:

– А где у вас… в этом вашем… – Он замолчал, подыскивая, судя по его обиженному лицу, резкое и тоже обидное слово. Но Петрович пришел ему на помощь:

– Не вопрос. Туалеты и душевые в дальнем торце.

– Я, честно говоря, не понимаю… – начал Сенявин.

– И на территории базы у нас имеются, значит, две бани: одна типа русская и одна сауна, – перебил его Петрович.

– Я, честно говоря, не понимаю, – продолжил свою мысль Андрей Владимирович, – зачем вместо нормального помещения, в котором можно, не натыкаясь на других людей, привести себя в порядок и отдохнуть после рыбалки, понадобилось строить это… этот сарай!

– Хозяин решил, что будет душевно, – возразил Петрович.

– Душевно?!

– Хозяин часто рыбачит в Норвегии. А там во многих местах построили, так сказать, длинные дома. В них викинги как бы жили. Вот он и решил, когда впервые скатал в Норвегию…

– Погодите, мил человек! – Профессор с высоты своего роста презрительно глянул на коротышку-карела. – Я, между прочим, историк и весьма неплохо знаком с историей средневековой Скандинавии. Вы эти байки о викингах и их домах приберегите для каких-нибудь других ваших посетителей. Во-первых, настоящие викинги очень редко жили в тех домах, которые сейчас показывают в Норвегии. Они жили на своих кораблях и где попало, когда им изредка приходилось сходить на берег. Во-вторых, лонгхаузы, то есть длинные дома, были устроены совсем не так, как ваше… архитектурное чудище…

Тут одна бровь Профессора поползла вверх, захватив с собой одну из поперечных складок на переносице.

– Кстати, профессор Годин еще не приехал? – вдруг спросил Сенявин.

– Какой такой Годин?

– Не какой-такой, а профессор Годин, Николай Иванович, – повторил Андрей Владимирович, подчеркивая слово «профессор».

– Не знаю, о ком вы, – покачал головой Петрович и попытался улыбнуться своим маленький ртом.

– Тот самый профессор Годин, который часто гостит на вашей базе, который пригласил меня сюда порыбачить вместе с ним и который забронировал для меня место, – судя по тому, что вам стала известна моя фамилия.

– Ах Годин! Тот самый! Иваныч! – радостно воскликнул Петрович и тем же тоном сообщил: – Не-а, не приехал. И не приедет! Он вчера позвонил и сказал, что из-за каких-то печалей он, типа, никак не может.

– Печалей? – удивленно переспросил Профессор, но бровь у него опустилась и складка на переносице вернулась на свое место.

– Ну не склалось у него что-то, – пояснил Петрович.

– Не склалось? – уже растерянно повторил Профессор, но тут же с раздражением объявил:

– Сейчас позвоню ему и проверю.

Сенявин не успел еще достать из кармана мобильный телефон, как Петрович воскликнул, опять-таки радостно:

– Связи-то нету! Бесполезно!

Глянув на экран телефона, Профессор убедился, что карел его не обманывает, и, оставив рюкзак в комнате, вышел в зал и направился к выходу из дома. А Петрович крикнул ему вдогонку:

– Нигде нету связи! С утра нету! Молния, говорят, шибанула. Андрей Владимирович все-таки вышел из длинного дома. Но убедившись в том, что надпись «нет доступа к сети» не исчезла с экрана, вернулся обратно.

Для размещения Профессор выбрал самый дальний от входа «альков». Он находился ближе к душевым и туалетам, а также, помимо занавеси, имел выдвижную дверь, отделявшую спальню от зала.

Однако, едва Сенявин начал развешивать и раскладывать свои вещи, где-то поблизости загудело вентиляционное устройство. Так что Профессор решил оставить это шумное обиталище и перебраться в соседнее, где, хоть и не имелось выдвижной двери, но гула от вентиляции не было слышно.

Переселившись и полностью расположившись, Сенявин отправился осмотреться и разыскать Петровича, дабы задать ему несколько возникших у него бытовых вопросов.

Когда же он вышел из длинного дома, на парковке возле ворот уже стоял и светился яркими и резкими огнями черный Lexus LX 570 последней модели.

Стройный молодой человек в голубых джинсах и кожаной куртке выгружал из багажника поклажу: два пластиковых чемодана, оба с выдвижной ручкой и на четырех колесиках, один большой и другой средних размеров, три вместительных ящика, в которых рыболовы хранят блесны и воблеры, а также три тубуса для спиннингов. Приезжий вручал свой багаж Петровичу, а тот проворно и услужливо относил его к входу в длинный дом и ставил почти у ног Профессора, который, остановившись у порога, рассматривал не столько нового прибывшего, сколько его шикарную машину.

Когда Петрович стал заносить вещи внутрь дома, молодой человек аккуратно закрыл багажник, запер машину и легкой стремительной походкой двинулся к дому.

Проходя мимо Профессора, он приветствовал его тем коротким кивком, каким кивают хорошо знакомым и недавно уже встреченным людям, и так быстро прошел мимо Сенявина, что тому не только не успелось должным образом ответить на этот кивок, но и разглядеть приезжего не удалось. Однако показалось Андрею Владимировичу, что он этого молодого человека как будто уже видел и, похоже, видел неоднократно.

Пожав плечами и огладив бороду, Сенявин направился было к ближайшему «амбару», но сделав несколько шагов, развернулся и приблизился к «Лексусу».

Профессор обошел автомобиль, разглядывая его никак не завистливо, а скорее презрительно. Затем снова двинулся к коттеджу-«амбару» и уже миновал вход в длинный дом, но резко сменил направление, вернулся и вошел в лонгхаус.

Еще в «мастерской»-прихожей Сенявин услышал голос молодого человека, который говорил:

«Мы позавчера, нет, в пятницу, с ним общались по телефону и договорились, что я сегодня приеду».

Ему отвечал голос Петровича:

«Не вопрос. Олег Виталич мне о вас говорил. Но вчера ему срочно пришлось уехать».

«Как уехать? Мы ведь договорились. И не только с ним», – настаивал молодой человек.

«Как-то так выходит. Так сказать, не случилось».

«Что значит «не случилось»? Они с губернатором два года уговаривали меня приехать сюда. Я наконец-то выкроил время».

«Вот я и говорю: не склалось, – скороговоркой твердил Петрович. – Ему, то есть Олегу Виталичу, это самое, позвонили и говорят, что у них имеет место заседание в Архангельске. Они, то есть хозяин и наш управляющий, вчера туда укатили, а всех драйверов, кроме меня, отпустили отдохнуть. Потому что как только сошел лед и несколько недель с того у нас была тьма гостей и работа по ним. А на этой неделе только два человека записаны. И еще один отказался. Но вместо него вчера другой выплыл. Но точно еще не известно, приедет или не приедет».

– А вот и второй ваш напарник, – объявил карел, когда Сенявин вошел в зал.

Молодой человек стоял спиной к двери и на замечание Петровича даже не обернулся.

– А губернатор? – спросил он.

– Какой губернатор?

– Ваш, областной. Он как бы давно мечтал со мной порыбачить.

Петрович задумчиво погладил пальцем то место, где у обычных людей бывает нос, и радостно объявил:

– Его теперь сняли!

– Сняли? Угрюмина?! Когда?!

– Вчера, говорят. Или на прошлой неделе. Но однозначно – сняли.

– Засада! – воскликнул молодой человек.

А Петрович принялся его успокаивать:

– Вы только, это самое, не волнуйтесь. Олег Виталич велел мне выполнять все ваши желания. Все у нас будет, как доктор прописал. Так скажем.

– Тебя как зовут? – переходя на ты, но ласковым тоном спросил второй приезжий.

– Петрович.

– Ты кто здесь?

– Я драйвер. Но теперь я один на базе. Так что буду, типа того, за разных.

Молодой человек повернулся в сторону Профессора.

Сенявин уже имел возможность разглядеть его со спины, постепенно убеждаясь в том, что одет бойкий молодой человек вроде бы просто, но крайне дорого. Одни его кроссовки стоили не меньше всей месячной зарплаты профессора. Похожие кроссовки Андрей Владимирович недавно видел в витрине на Невском проспекте и обратил внимание на их цену.

Теперь же, когда владелец кроссовок повернулся к нему лицом, Профессор окончательно составил для себя его портрет: высокий, стройный, спортивного вида человек лет тридцати пяти с золотистыми волосами, зачесанными в обе стороны от широкого пробора; причем, с правой стороны волосы были короче и не закрывали уха, а с левой – прикрывали и ухо, и щеку, но не падали на глаза, как это теперь модно. Глаза серые, лучистые, и когда он улыбался, такой же лучистой становилась улыбка.

Как только Сенявину удалось разглядеть лицо своего визави и сопоставить его с голосом приехавшего, уже не одна, а две брови Андрея Владимировича поползли вверх от удивления.

Тут молодой человек наконец заметил Профессора, одарил его лучезарной улыбкой и сказал:

– Добрый вечер.

Профессор от удивления не нашелся с ответом.

– Ради бога, извините меня, – продолжал приезжий, придавая улыбке виноватый оттенок. – Наш драйвер совершенно вынес мне мозги своими сообщениями, и я не успел с вами поздороваться. Еще раз: добрый вечер. И еще раз приношу свои извинения.

– Добрый вечер, – выдавил из себя Сенявин и зачем-то несколько раз кивнул головой.

– Позвольте вам представиться – Александр Трулль, – произнес молодой человек, и виноватый оттенок исчез из его улыбки.

Профессор же, успев совладать с удивлением, укоризненным тоном заметил:

– Вам нет нужды представляться. Разве найдется в России человек, который бы вас не знал?

Молодой человек мгновенно отреагировал на это заявление, сделав свою улыбку одновременно смущенной и лукавой:

– Представьте себе, меня иногда путают.

– С кем?! – словно испугался Профессор.

– Чаще всего с Арвидом Таммом.

– Но вы совершенно другой! И ваша передача другая! – возмущенно воскликнул Сенявин.

– Спасибо вам за «совершенно другого»! – поблагодарил молодой человек и, глядя в лицо Профессору, прямо-таки окутал Сенявина своим ласковым взглядом.

– Никогда бы не мог предположить, что вы… что вы тоже рыбак, – в некотором замешательстве проговорил Андрей Владимирович.

– Я не рыбак – я рыболов, – поправил его молодой человек.

– А в чем, простите, разница?

– Разница в том, что рыбак – это профессия, а рыболов – увлечение. Рыбак ловит для еды и для денег, а рыболов – для развлечения и для отдыха.

Опять помолчали. Тут только Сенявин сообразил, что еще не представился, и стал исправлять оплошность, заявляя себя профессором и с особой четкостью выговаривая вторую букву в своей фамилии: «е», «Сенявин», при ударении, однако, на букве «я». Руки Труллю Андрей Владимирович не подал, ибо и тот, когда представлялся Профессору, руки не протянул.

Трулль, одарив Профессора благодарной улыбкой, тут же повернулся к нему спиной и удалился в один из «альковов»; он занял комнату ближайшую к душевым и туалетам – ту, из которой переместился Сенявин.

Лицо Андрея Владимировича вновь приобрело обиженное выражение, и с этим обиженным лицом он принялся прогуливаться взад и вперед вдоль скамеек у очага.

Когда же из занятой теперь Труллем комнаты вышел Петрович (он помогал молодому человеку вносить и размещать багаж), Сенявин на него сердито и громко напустился:

– Что ж вы, дорогуша, не предупредили, что на вашей богом забытой базе должны объявиться такие знаменитости?!

– Какие знаменитости? – спросил Петрович и часто заморгал. Только сейчас Профессор заметил, что у корела почти не видно ресниц.

– Только не надо прикидываться! – еще сердитее воскликнул Андрей Владимирович.

– Я не прикидываюсь! Эн юмэрре… Я не понимаю, – ответил Петрович и перестал моргать.

– Вы что, не поняли, что человек, которому вы так услужливо помогаете, – как сейчас говорят, мега-звезда отечественного телевидения, Александр Трулль собственной персоной?!

– Я… я вам тоже… готов помочь, – грустно ответил Петрович.

– Да я не об этом! – с досадой сразу двумя руками взмахнул Профессор. – Вы хотите сказать, что никогда не смотрели «Тру-ля-ля»? Была такая очень популярная юмористическая телепередача в нулевых годах. А сейчас он ведет «Как на духу» – ток-шоу, прайм-тайм, рейтинг, говорят, зашкаливает… И этой не видели?

– Я не смотрю телевизор. У меня его нет, – так же грустно ответил карел и хотел уйти. Но Сенявин остановил его властным окриком:

– Стойте! Куда вы?! Я не кончил с вами разговаривать!

– Виноват! – Петрович остановился и покорно повернулся к Андрею Владимировичу. А тот продолжал:

– Я слышал, как в разговоре с этим телеведущим, которого вы якобы не знаете и никогда не видели, вы назвали себя драйвером. А это что такое, позвольте полюбопытствовать?

– Это… моя работа. Так скажем.

– А по-русски нельзя?

– По-русски сложнее… Ну, типа: завтра я буду управлять лодкой и помогать вам ловить рыбу.

– То есть, если не обезьянничать и не засорять наш язык разной иностранщиной, вы – егерь?

– Можно и так сказать. Но будет неточно… И егерь ведь тоже нерусское слово.

– Русское. Давно уже русское, – строго возразил профессор. – И на других базах таких людей, как вы, представьте себе, называют именно егерями. А драйвер в переводе с английского означает «водитель, шофер». Вы разве шофер?

– Я здесь, если по-русски, и лодочник, и егерь, и шофер, если понадобится. Короче, драйвер.

– Дурацкое слово, – вздохнул Профессор.

– Я у вас и на кухне драйвер, – тоже вздохнул Петрович и попросил: – Вы меня не отпустите ужин готовить?

Андрей Владимирович глянул коротышке в лицо, и ему показалось теперь, что рот у Петровича вовсе не маленький и улыбается он им широко и свободно; и ресницы у карела густые и длинные, но очень светлые и потому иногда незаметные; и глаза у него теперь не зеленые, а какие-то желтоватые.

– Ну, раз вы такой у нас драйвер…! – патетически начал Профессор и не окончил, картинно воздев руки.

Петрович тут же исчез.

Телеведущий, переодевшись в дорогой спортивный костюм, едва вышел за ворота и отправился на прогулку, когда привезли третьего клиента.

Такси подкатило почти вплотную к длинному дому. Задняя дверь приоткрылась, и оттуда сначала раздался надсадный кашель. Потом высунулась нога в потертых темных брюках и в зимнем мокасине на толстой подошве, старом и грязном. Затем кашель прекратился и дверь захлопнулась. Выбежавший встречать гостя Петрович поспешил вновь открыть дверь. Но из машины раздался крик: «Ради бога! Я сам! Только сам!». После этого – снова кашель. Наконец из машины, держась сперва за дверь, потом – за крышу, стал выбираться, нет, выползать пожилой человек среднего роста.

Стоявший у входа в лонгхауз Сенявин успел его достаточно разглядеть, потому как тот долго себя извлекал, оказываясь к Профессору то лицом, то тылом; выбравшись и распрямившись, он прижался спиной к машине и некоторое время передыхал, осторожно дыша, чтобы вновь не закашляться. На нем был старый в мелкую клетку пиджак с налокотниками, под пиджаком – в крупную клетку байковая рубашка; при этом пиджак был какого-то неприятного желто-зеленого цвета, а клетки на рубашке – красные и белые. На вид приехавшему было лет шестьдесят.

Отдышавшись, он тут же затараторил:

– Ради бога простите. Когда ехал из Москвы в Ленинград (он именно так выразился), все было в порядке. Только кашлял, конечно. Но у меня это давно. И в Питер приехал (он теперь так сказал) – ничего подобного. Нормально сел в электричку. А когда выходил здесь на станции, тут, видимо, платформа чуть ниже, чем обычно бывает, и меня дернуло вниз, потому что шагнул не глядя. И сразу будто током ударило по спине. И я сначала надеялся, что потерплю и пройдет. Но с каждым шагом – все больней и больней. Слава богу, у перрона стоял этот замечательный человек… – Несчастный указал на водителя такси и снова надсадно закашлялся, вздрагивая от боли и хватаясь руками за поясницу.

Сенявин сделал два шага назад.

Перетерпев приступ, приезжий жалко улыбнулся Петровичу и Профессору и продолжал тараторить:

– Простите меня. И не волнуйтесь. Я совершенно не заразный. Вот только с поясницей обидно. У меня никогда не было радикулита. А тут лишь немного промазал ногой. Подумаешь! И как огнем… Надо же! Ну, ничего. Надеюсь, завтра отпустит.

Говоривший был коротко стрижен, если можно назвать стрижкой пегие волосики, обрамлявшие его круглую правильной формы лысину, похожую на тонзуру католических монахов. Лоб высокий, но он его морщил, особенно когда кашлял. Глаза – светлые, оттенка неясного. Шея собралась складками, какие заводятся у людей его возраста, самая большая – под подбородком. В остальном же черты лица болезного были мало чем примечательны.

Его старый матерчатый чемодан грязного цвета Петрович вынул из машины и держал в руке. Карел не сводил глаз с нового своего клиента и пребывал то ли в растерянности, то ли в другом каком-то напряжении, похожем на сострадание.

Стыдливо покосившись на чемодан, а затем виновато – на Петровича, приезжий горестно воскликнул:

– И теплых вещей у меня нет! Я на рыбалку не собирался! Только в Ленинграде решилось. А у меня ни куртки, ни теплых штанов!

От этого восклицания он вновь закашлялся.

– Мы вам все предоставим. Не вопрос. Вы, это самое, не переживайте, – успокоил его Петрович, когда кашель затих.

– Правда? – благодарно, но тихо, чтобы вновь не закашляться, спросил лысоватый. И, вытянув руку, сделал несколько шагов в сторону Профессора. Но тот на столько же шагов отпрянул назад. Так что приезжий свою протянутую руку подал не ему, а Драйверу, и представился:

– Митя.

– Петрович. Меня здесь так называют, – радостно приветствовал приезжего карел и несколько раз сотряс ему ладонь, так что тот поморщился и свободную руку прижал к пояснице. А потом шагнул к Профессору, протянул ему руку и повторил:

– Митя.

Сенявину уже некуда было отступать – за его спиной находилась стена длинного дома. А посему он резко взмахнул обеими руками и в наигранном изумлении воскликнул:

– Ну я же не могу так обращаться к почтенному человеку, который старше меня! У вас ведь, наверное, и отчество имеется. Митя, как я догадываюсь, это – Дмитрий?

Своего Сенявин добился: «Митя» остановился в нескольких шагах от него и протянутую руку опустил.

– Мы, как я понял, будем вместе рыбачить, – заговорил он. – А мне и моей маме никогда не нравилось имя Дмитрий. Меня и в детстве и потом звали Митей. Даже отец стал меня так называть. Хотя поначалу ему, как и вам, больше нравилось имя Дмитрий.

– Очень приятно, что мы хотя бы некоторое время совпадали в… в предпочтениях с вашим батюшкой, – игриво продолжал Сенявин. – А как его величали, вы нам не подскажете?

– Аркадий Николаевич Сокольцев, – просто ответил больной, то ли не чувствуя, что над ним подшучивают, то ли не обращая внимания на это обстоятельство.

– Вот и славно! – обрадовался Профессор. – Стало быть, мы теперь можем полностью восстановить картину. И вы, если только не носите фамилию вашей матушки, должны быть Дмитрием Аркадьевичем Сокольцевым. Я не ошибся?

– Не ошиблись. Я ношу фамилию отца, – сказал Дмитрий Аркадьевич и так широко улыбнулся, что лоб его весь покрылся морщинами.

– И я, представьте себе, тоже ношу фамилию своего отца, – с напускной торжественностью объявил Сенявин и представился, непременно с «профессором», но на этот раз не уточняя, как правильно произносить вторую букву в его фамилии.

– Мне не повезло в электричке. Но, я вижу, очень теперь повезло, – объявил великовозрастный Митя и пояснил: – Вы такой веселый и остроумный человек.

Судя по тому, что Профессор выставил вперед правую ногу и правая его рука начала подниматься, он таки решился протянуть руку Дмитрию Аркадьевичу. Но как раз в это время Сокольцев снова закашлялся, и рукопожатия не состоялось.

Все вошли в дом, миновали мастерскую. Дмитрий Аркадьевич передвигался почти без затруднений и только на ступеньках и перед порогами морщился, хватался за поясницу и осторожничал с постановкой ног. Когда же оказались в центральном зале, Сокольцев вдруг будто испуганно воскликнул: «Это что, лонгхюс?!» – причем, слово это было произнесено не на английском, а, скорее всего, на одном из скандинавских языков. И далее принялся разглядывать помещение, совсем не интересуясь висящим на южной стене разнообразным рыболовным инструментарием, но внимательно изучая скамьи, лежавшие на них подушки, устройство очага и дымоход над ним. Причем видно было, что этот неожиданный интерес обходится Сокольцеву достаточно болезненно. Так, когда Митя наклонился к одной из подушек, чтобы ее поближе исследовать, то потом с трудом мог разогнуться. А когда задрал голову, дабы разглядеть нечто привлекшее его внимание под крышей зала, вновь закашлялся.

Петрович с прежним напряженным вниманием следил за каждым движением нового гостя, не выпуская из руки его чемодана.

Профессор же сначала выразил на своем величавом лице недоумение, а затем, стараясь придать голосу давешнее игривое настроение, спросил:

– А вы кем будете по профессии, Дмитрий… э-э… Аркадьевич?

– Конечно, стилизация… Но неплохая, – через некоторое время произнес Сокольцев, изучая одну из подушек и, похоже, не слыша к нему обращенного вопроса.

Тогда Сенявин спросил громко и требовательно, уже с откровенно насмешливой ухмылкой на лице:

– Вы, часом, не историк, коллега?

Этот вопрос Митя расслышал, обернулся и сказал:

– Нет, боже упаси.

– Почему «боже упаси»? – заинтересовался Профессор.

– Я их боюсь.

– Боитесь историков? Интересно, почему? – Андрей Владимирович перестал улыбаться.

– У них, у историков, строгий взгляд, – тихо объяснил Сокольцев. – Вот как у вас теперь. Вы ведь историк?

– Да, я историк. По крайней мере, был им лет тридцать, – строго произнес Сенявин и, стараясь смягчить тон, добавил: – Вы, однако, на мой вопрос не ответили.

– Какой вопрос?

– Вы-то кто будете по профессии?

Митя виновато улыбнулся и некоторое время молчал, а потом заметил:

– Это сложный вопрос.

– Не понял вас.

– Если честно, я тоже. Видите ли… – начал было Сокольцев и умолк, глядя куда-то мимо Профессора.

– Не хотите говорить – не надо, – через некоторое время тихо и как будто обиженно резюмировал Сенявин.

Митя хотел ему возразить, но закашлялся. А Петрович воспользовался его кашлем для того, чтобы отобрать у гостя подушку, взять его под руку и проводить в комнату.

Митю разместили в первом «алькове» со стороны мастерской.

Профессор ушел в свою комнату и больше из нее не выходил.

Телеведущий с прогулки не возвращался.

…Минут через десять или через двадцать, покинув свой «альков» и сделав несколько кругов по залу, Митя вышел из лонгхауза и, прижав обе руки к пояснице, направился в сторону ворот.

Шел он довольно резво, но почти той же походкой, какой ходит Эркюль Пуаро в известном телесериале с Дэвидом Сюше в главной роли.

Как только Сокольцев приблизился к воротам, они стали медленно раскрываться.

Митя обернулся, будто искал того, кто эти ворота для него раскрыл, но никого не увидел.

Митя вышел с территории и через несколько шагов остановился.

Белые ночи были в самом разгаре.

Метрах в ста от ворот виднелся причал, у которого стояли три рыболовных катера.

В полукилометре от берега высился туман. Он именно высился, а не стлался, так как соединял озеро с небом и гигантской белой стеной медленно надвигался на берег. Чем ближе он наплывал, тем становился плотнее.

Митя смотрел на туман и не сходил с места.

Когда же стена из тумана подошла к берегу и скрыла причал, Митя закашлялся.

Дальше туман не пошел и через некоторое время стал отступать. Вернее, стал опадать сверху и расползаться по сторонам.

И вот в середине этой стены или занавеса образовался просвет, в котором открылось озеро. Но не у берега – берег еще плотнее прикрыла разорвавшаяся и медленно оседавшая холстина тумана. В просвете развернулась и расплылась серо-багряная водная рябь, подсвеченная закатившимся северным солнцем.

На ряби возник, будто нарисовался, корабль.

Носовой его штевень украшала золоченая волчья голова.

На носу, обитом толстыми железными листами, стояли Берси Сильный, Бьерн Краснощекий, Торлак Ревун, Глам Серый, Грим Копченый, Свейн Рыло, Кетиль Немытый и Рэв Косой.

Возле мачты, на верхушке которой сидели позолоченные вороны, стояли Отар Служанка, Бадвар Зашитый Рот, Коткель Одним Ударом, Халльдор Павлин, Храфн Злой Глаз, Эрлинг Добрый, Торгрим Умник и Ульв Однорукий.

На высокой кормовой надстройке возле черного шатра стоял Эйнар сын Квельдэйнара, владелец корабля и хевдинг в своей команде, а рядом с ним Логи Финн, Торир Длинный Кеннинг и Гейр Брюхотряс.

Рулевым был Сигват Обидчивый.

Гребцами командовал Флоки Олень.

Корабль назывался «Волк», и его нос, как уже было сказано, украшала волчья голова.

За Волком как будто шел еще один корабль. Но он был слишком далеко, чтобы его можно было разглядеть, и туман от него пока не отступился.

Митя, однако, и первого корабля не видел. Закашлявшись, Сокольцев тут же вернулся на базу. И ворота за ним закрылись еще до того, как в тумане образовался просвет.

Глава вторая Сага об Эйнаре

I

Жил человек по имени Эйнар, по прозвищу Квельдэйнар. Отцом его был Храпп, дедом Хрут, прадедом Хрольв.

Хрольв, прадед Эйнара, был человеком громадного роста и поразительной силы. У него был широкий лоб, густые сросшиеся брови и огромная нижняя часть лица, подбородок и скулы – широченные. При этом лицо его было на редкость бледным. Он был задумчивым и молчаливым, не любил домашних животных, но дружил с дикими зверями и никогда на них не охотился. Когда случалось ему глубоко задуматься, как рассказывают, одна бровь у него опускалась до скулы, а другая поднималась до корней черных волос.

Рассказывают также, что однажды летом, на праздник Бальдра Светлого, на закате солнца Хрольв решил прогуляться по берегу моря на мысе Свартнес. А там есть большой камень. И вот, идет он мимо того камня, и видит: камень как будто раскрылся, и перед входом в него стоит карлик. Карлик этот позвал Хрольва, предлагая тому войти, если он хочет встретиться с Одином. Хрольв вошел в камень, а тот сразу закрылся, и Хрольв из него так никогда и не вышел.

II

У Хрольва было двое сыновей, Эйвинд и Хрут. Про первого в саге больше ничего не говорится. А про Хрута надо сказать, что внешне он был безобразен. Роста среднего, голова маленькая и узкая, а плечи могучие и руки толстые и волосатые, как у медведя. Шеи у него почти не было. Ноги короткие и словно дубовые пеньки. Одни люди прозвали его Медведем, а другие называли его Полутроллем, потому что отца его, Хрольва, особенно после того, как он исчез в камне, стали считать не человеком, а троллем. Ну а сынок его, стало быть, Полутролль, так как ростом он был вполовину своего отца. При этом у Хрута Полутролля, Хрута Медведя, волосы были цвета волчьей шерсти.

Мало того что урод – Хрут был задирист, вспыльчив и в гневе свиреп. Люди терпели от него немало обид, но связываться с ним боялись. При внешней неповоротливости он был ловок и быстр.

На пирах он всегда напивался до рвоты и безобразничал. Но в трезвом виде слыл большим мастером в работах по железу и дереву.

Богов никаких не чтил, и однажды во время осеннего жертвоприношения вместо того, чтобы принести на холме рядом с усадьбой жертвы альвам, справил там нужду, заявив, что альвы ему надоели и он хочет прогнать их. Альвы, разумеется, покинули холм, но с той поры на Хрута посыпались разного рода неприятности.

Рассказывают, что перед смертью Хрут собрал своих домочадцев и объявил:

– Когда я умру, то такова моя воля, чтобы мне вырыли могилу в дверях дома и чтобы я был погребен стоя под порогом. Так я смогу лучше следить за моим хозяйством.

Волю его не выполнили, благоразумно решив, что если с ним худо было иметь дело, когда он был жив, то еще хуже будет с покойником. Похоронили его у камня, в котором исчез его отец. Но Хрут часто вставал из могилы и безобразничал на крыше дома, в хлеву и на конюшне, пугая людей и калеча скот. После того, как он до смерти изломал одного из пастухов, тело Хрута выкопали из могилы и отнесли в такое место, где реже всего проходили скот или люди. Хрут некоторое время не появлялся, но потом снова стал наведываться на хутор и в деревню, хотя и реже чем прежде. Так что люди из деревни возмутились, пришли на Свартнес и пригрозили, что если родственники обнаглевшего покойника не примут должных мер, они сожгут его на костре, а его пепел бросят в море. Тогда родичи Хрута снова вырыли его, связали ему большие пальцы ног, отрубили голову и приложили ее к ляжкам, вырезали на могильном камне руны, могилу же обнесли каменной стеной, такой, чтобы мертвец не мог через нее перелезть, вырыли вокруг ров и напустили туда воду. Тогда наконец Хрут угомонился.

III

Два сына остались после Хрута, Эйрик и Храпп. Эйрик, когда даны впервые отправились грабить фризов и франков, примкнул к викингам и назад не вернулся. Храпп же остался вести хозяйство на Свартнесе.

Храпп был на редкость красив, и лицом, и статью. На своего отца он совершенно не походил и красоту унаследовал от матери, о которой в сагах ничего не говорится. Лишь черные волосы, как считали многие, его портили. А также то, что взгляд его прекрасных глаз был слишком острым, и страшно было смотреть ему в глаза, когда он гневался.

Рассказывают, что однажды во время охоты он повстречался с двумя валькириями. Они резвились в реке, оставив на берегу свое лебяжье оперенье. Заметив охотника, одна валькирия успела подхватить крылья и улетела, другая же замешкалась, как говорят, пораженная красотой молодого человека, и тот не дал ей улизнуть, забрал оперенье и заставил деву остаться на земле и стать его женой. Звали красавицу не то Эльрун, не то Эльвит, не то Гендуль – люди по-разному рассказывали. И многие верили, что такое действительно могло произойти.

Жена родила Храппу двух сыновей. А через девять лет бесследно исчезла. Когда Храппа спрашивали, куда он спрятал свою красавицу-жену, он обычно загадочно улыбался и укоризненно качал головой. А однажды, остро глянув в лицо назойливому соседу, так что у того затряслись поджилки, сурово ответил:

– Она отрастила крылья и улетела. Ты лучше о своей жене любопытствуй.

Храпп был не менее искусным кузнецом, чем его отец. Но после смерти Хрута он ни разу не переступил порога его кузни. Он велел построить новую кузню на берегу залива, на опушке леса, неподалеку от камня, в котором, по преданию, исчез его дед.

Рассказывают, что однажды вечером, когда другие люди легли спать, Храпп вышел на берег, столкнул в море лодку с шестью скамьями для гребцов и поплыл на ней к острову посредине залива. Там опустил за борт якорный камень, а сам бросился в воду, нырнул, поднял со дна большой валун и положил его в лодку. Затем вернулся на берег и перенес камень в новую кузницу. На нем он стал ковать.

Все это случилось вскоре после того, как исчезла его жена. И надо сказать, что камень этот огромный, и теперь его не поднять и вчетвером. А Храпп, насколько известно, никогда не отличался особой силой.

IV

Вот какими были прадед, дед и отец Квельдэйнара, Вечернего Эйнара. Все – темноволосые. Все предпочитали носить черные одежды, даже по праздникам. И поговаривали, что мыс, на котором стоял их хутор, именно поэтому назывался Свартнес, Черный Мыс.

Некоторые соседи и хутор называли Черным, но в народе он был больше известен как Хутор Дымов. В этих местах ветер чаще всего дует со стороны моря, и тогда над хутором стелется дым от кузни. А ведь и Храпп, и отец его Хрут были кузнецами и очень любили свою работу.

Хутор Дымов находится на Черном Мысе, в трех днях пути от города Рибе, в стране, которая называлась и теперь называется Данией.

Эйнар был старшим сыном Храппа. После смерти отца он взял в свои руки хозяйство и с гордостью стал называть себя одальбондоном, йорд-дроттом и лавардером, то есть хозяином усадьбы, землевладельцем и господином своих рабов. У него было с десяток рабов и столько же разного рода наемных работников. У него были быки и коровы, козы и овцы, гуси и утки.

Особой заботой хозяина пользовались кони. Он разводил разных коней: боевых, для игр и для повседневья. Все они приносили Эйнару неплохой доход: боевые кони были непугливы, игровые чаще других одерживали победы, а путевые лошади никогда не подводили в дороге.

И все же главным делом Квельдэйнара было кузнечное ремесло. Большую часть времени он отдавал этому занятию и любил повторять, что великий герой Сигурд был кузнецом и гордился этой тяжелой работой.

Серебро у Эйнара было свое, бронзу ему привозили из Хедебю, а железо – из Смоланда.

Пожалуй, в кузнечном мастерстве Эйнар превзошел и своего деда Хрута, и своего отца Храппа. Многие называли его мечи лучшими в Дании. Квельдэйнар обычно соглашался с этим утверждением, но иногда прибавлял, что многие фризы и франки делают мечи не хуже, а некоторые и лучше его мечей.

Он был не только знаменитым оружейником. Его обручья и запястья, кольца и перстни, фибулы и пряжки на рынке в Рибе продавались по самой высокой цене. Все, к чему прикасались его руки, становилось драгоценностью. Однажды простой бронзовый пинцет он украсил головой Одина и двумя обращенными друг к другу птичьими головами. Работа была так искусно выполнена, что у воронов были видны отдельные перья, а у бога левый глаз вроде как заплыл и ослеп.

В другой раз он всех поразил своей прозорливостью. Кто-то хвалился золотым кольцом, которое он за большие деньги купил на рынке. Все восторгались и щелкали языками. А Эйнар, покрутив кольцо на ладони, сказал, что в кольце есть обман. И точно: когда наконец решили проверить и кольцо разломили, оказалось, что внутри него медь.

К тому же Квельдэйнар был скальдом, и многие его стихи помнят до сих пор, а некоторые даже приписывают себе более поздние поэты. Например, вот эти:

Кузнецу подняться Надо утром рано. К пламени мехами Ветер будет позван. Звонко по железу Молот мой грохочет, А мехи, как волки, Воя, кличут бурю.

Казалось бы, рачительный и зажиточный хозяин, умелый мастер и достойный человек. Но доброй славе Эйнара сына Храппа мешало не одно, а сразу несколько обстоятельств.

Начать стоит, пожалуй, с того, что волосы и борода у него были черными, как смола, а черноволосых людей всегда опасаются и не доверяют им.

Добавить к этому надо, что своего младшего брата Хорика Эйнар выжил с хутора, и тот вынужден был отправиться служить конунгу Годфреду.

С соседями Эйнар старался не ссориться, но в гости к себе никогда не приглашал, в деревенских жертвенных пирах участвовал очень редко, а когда садился за общинный стол, то не пил ни пива, ни браги, что, понятное дело, вызывает в сотрапезниках неудовольствие и подозрения.

На рынке в Рибе Эйнар часто затевал ссоры с другими торговцами, как правило, с фризами, которых, как мы помним, хвалил, но с каждой похвалой, похоже, все сильнее их недолюбливал, и стоило ему увидеть мечевщика-фриза, как он сразу затевал ссору, перераставшую в драку. До смертоубийства дело ни разу не дошло, но несколько раз Эйнару пришлось платить виру за членовредительство. Рассказы об этих проделках распространялись по всей округе, как огонь по сухой траве.

Но больше всего доброй славе кузнеца вредило то, что утром и днем он был одним человеком, а к вечеру становился другим. Днем, когда он обычно принимал заказы, Эйнар был насмешливым, но разговорчивым. К вечеру же суровел лицом и будто еще сильнее чернел волосами и бородой. Взгляд становился мутным, движения то слишком медленными, то чересчур резкими. У него было два помощника в кузнечном деле. С одним он работал только днем, с другим – вечером и часто за полночь. Именно вечером и ночью Эйнар делал свои лучшие работы. И ночной его напарник человеком был не менее зловещим, чем его хозяин-кузнец, каким он становился по вечерам. Никто из соседей не знал в точности, кем этот напарник приходился Эйнару: рабом, вольноотпущенником, наемным работником, дальним родственником. Никто не знал его имени. Никому толком не удавалось рассмотреть его лица, потому что он появлялся на хуторе только в сумерках и лицо его всегда было скрыто под серым капюшоном.

Потому и прозвали его Серым, а Эйнара сына Храппа – Квельдэйнаром, Вечерним Эйнаром. И тут же припомнили Эйнару и его деда Полутролля, живого мертвеца, и прадеда, ушедшего в камень, а также исчезнувшую мать, якобы валькирию. Тем более, что сам Эйнар всегда поминал свою мать недобрым словом, когда наступали засушливые дни; ведь даже детям известно, что за дожди и утреннюю росу отвечают валькирии.

VI

Про жену Эйнара тоже ходили недобрые слухи. Поговаривали, что ее бабушку по отцу изнасиловал медведь. Через девять месяцев после того случая она родила сына, которого нарекли Бьерном. А от него родилась девочка, которую Бьерн назвал Берой, дескать, потому что и сам он происходил от медведя, и его дочери дедом приходился медведь.

На этой самой Бере и женился Эйнар сын Храппа.

Правду сказать, ничего медвежьего в Бере не было. Росту она была невысокого. Волосы у нее были светлые, очень красивые и такие длинные, что могли закрыть ее всю. Тихая, молчаливая, она никогда не перечила мужу, была предана ему и в большом, и в малом.

Бера родила Эйнару троих детей – двух мальчиков и одну девочку. Но все они умерли в младенчестве. И это несмотря на то, что перед каждым рождением Бере, по ее рассказам, во сне являлись норны из светлых альвов, выпрядали красивые нити и пророчили долгие годы жизни ее детям.

Три раза сны обманывали бедную женщину. Первый мальчик умер почти сразу, девочка умерла через три дня, второй сын – через девять дней.

Люди жалели Беру, и после смерти третьего ребенка даже самые злоречивые не вспоминали больше ни про медведя, ни про проделки Квельдэйнара, отца ребенка. Лишь грустно вздыхали, качали головой, и кто-то сказал:

– Что ж, видно, ничего не поделаешь. От судьбы не уйдешь.

VII

Перед рождением четвертого ребенка к Бере во сне снова пришли светлые норны, стали выпрядать длинные нити. Но следом явилась черная женщина, из рода темных альвов, прогнала светлых, объявив их обманщицами, нити их разорвала и унесла с собой.

На следующий день Бера родила мальчика.

Рассказывали, что в тот день на море был необычайный туман – он будто стена воздвигся от моря до самого неба и то надвигался на берег, то отступал.

Новорожденного, как положено, положили на пол и пошли искать отца.

Тот пришел, взглянул на младенца и говорит:

– Зачем оторвали меня от работы? Этот тоже умрет.

Бера открыла глаза и тихо сказала:

– Надо дать ему имя.

– Я уже трижды давал. Надоело, – сказал Эйнар и вышел из дома.

Но Бера, с трудом поднявшись с ложа, взяла младенца и пошла за мужем. Догнав его по дороге в кузню, снова тихо и ласково попросила, чтобы отец нарек сына. Эйнар остановился, отодвинул край пеленки, взглянул на спящего.

– Прежние были светлыми. Этот черный. Даже если выживет, едва ли из него выйдет что-нибудь путное, – проворчал Эйнар и зашагал дальше.

Еще раз надо сказать, что Бера всегда беспрекословно слушалась мужа.

Но тут она увязалась за ним, вошла в кузницу и встала у двери с младенцем на руках.

Уже наступил вечер, и в кузне раздувал горн тот самый работник, которого в народе прозвали Серым.

Эйнар, будто не замечая жены, принялся за работу.

Прошло немало времени. И Бера вдруг говорит, как обычно, тихо и ласково:

– Если ты не дашь мальчику имя, ты никогда больше не ляжешь в мою постель и придется тебе спать вот с этим Серым.

Дело, как сказано, было вечером, и Эйнар уже стал Вечерним Эйнаром. Мутным взглядом посмотрел он на жену, отшвырнул лезвие меча, над которым работал, взял маленькую заготовку и скоро сделал из нее молоточек Тора. Остудив изделие, он зачерпнул воды, облил голову младенца и сказал:

– Я, Эйнар сын Храппа, признаю этого младенца своим сыном и нарекаю его Эйнаром.

Тут помощник Эйнара, Серый, решил подать голос и сказал:

– По отцу называют, если отца уже нет в живых.

– Моего отца Храппа нет в живых и его именем я нарек своего первого сына. Его тоже не стало в живых. Хрутом, именем деда, я назвал второго своего сына. И он скоро умер… Эйнар сын Эйнара. Что тебе тут не понравилось?

– Смотри, как бы этот новый Эйнар не свел тебя в могилу, – сказал Серый.

– Смотри, как бы я не выгнал тебя из кузницы за глупые речи, – ответил Квельдэйнар, и одна бровь у него поползла вверх к волосам, а другая стала спускаться на скулу, как это, по рассказам, случалось с его прадедом Хрольвом, а у Эйнара редко бывало, очень редко.

Никакого пира по случаю рождения сына отец не устроил.

VIII

Соврал сон. Крепким ребенком рос младший Эйнар. В три года он был таким же рослым и сильным, как другие мальчишки в шесть-семь лет. Он рано стал говорить и говорил складно, но когда играл с другими детьми, был необуздан. Он постоянно дрался. Люди стали говорить, что из-за его характера с ним будет трудно сладить.

С каждым годом он становился все более похож на отца, но волосы у него светлели.

До трех лет отец не обращал на него никакого внимания. А мать души в нем не чаяла, прощала ему все проказы и чуть ли не гордилась ими. Ребенок же, судя по всему, не испытывал к своей матери никаких нежных чувств и кричал на нее, когда ему что-то было нужно, а ему не давали.

Привязан он был только к одному человеку, к своей кормилице.

Она появилась на хуторе на следующий день после рождения младшего Эйнара и как раз тогда, когда мать ребенка, Бера, поняла, что боги не дали ей молока и ей нечем кормить младенца. Как только она это поняла, в дом вошла незнакомая женщина сурового вида, рослая и сильная, как мужчина, и спросила, не нужна ли новорожденному кормилица. И так случилось, что в это время ни на хуторе, ни в соседней деревне не оказалось ни одной женщины, у которой было бы молоко. Пришлось брать эту незваную, хотя Бере она не приглянулась.

Назвалась пришедшая Дагед. Очень древнее имя. Так звали когда-то дочь конунга Дага Могучего. Но уже давно этим именем никого не называли.

Больше всего эта неизвестно откуда явившаяся Дагед была похожа на колдунью. Но не с голоду же помирать ребенку. Решили: пусть кормит, пока не подыщут другую кормилицу. А когда наконец отыскали женщину с молоком, младенец наотрез отказался брать ее грудь. Кричал, синел и не ел, ни капельки. А из груди Дагед сосал жадно.

Дагед оставили на хуторе, и она кормила мальчика до трех лет. А тот рос, как растут герои в древних сагах.

Надо сказать, что Дагед не только кормила его своим молоком. Она вырезала на его колыбели древние руны, которых никто на хуторе не мог прочитать. Втайне от матери и других домочадцев она обливала ребенка холодной водой. Она часто гадала по медвежьей лапе, чтобы выбрать благоприятное время для того или иного занятия.

IX

Эйнару исполнилось три года, когда отец его, Квельдэйнар, впервые пристально глянул на сына и сказал:

– Сдается мне, что он вовсе не собирается умирать. Всех нас, пойди, переживет этот крепыш.

Когда Эйнару было четыре года, отец отвел его в кузницу и велел там сидеть и следить за работой. Но мальчик видом и поведением показывал, что все ему не по душе. Дня три Квельдэйнар заставлял его, а на четвертый обругал и выгнал из кузницы.

В пять лет Эйнар выглядел на все восемь. Однажды отец призвал его и сказал:

– Ты будешь пасти наших гусей.

Эйнар в ответ говорит:

– Презренная и рабья работа!

Отец отвечает:

– Ты с ней сначала справься. А потом решим, на что ты способен.

Эйнар стал пасти гусей. Было там десять гусей и с ними много гусят. Немного спустя прохожие нашли на дороге, ведущей к деревне, десять мертвых гусят, а у четырех взрослых гусей в птичнике были сломаны крылья.

Когда старшему Эйнару доложили о происшедшем, он бросил работу и пошел искать сына. Он нашел его в сарае. Рядом с ним, гадая по медвежьей лапе, сидела кормилица Дагед.

– Что ты сделал с гусями? – спросил отец.

– Гуси слишком непослушные, а гусята – неповоротливые. Надоело мне с ними возиться, – ответил сынок.

Увидев, что отец снимает с себя широкий кожаный ремень, мальчик спокойно прибавил:

– Не по мне оказалась работа. Найди мне другую.

– Сейчас найду, – сказал отец и двинулся в сторону сына.

Но тут Дагед отложила в сторону медвежью лапу, подняла с земли топор и, заслонив своим рослым телом воспитанника, шагнула навстречу Квельдэйнару.

Оба остановились в двух шагах друг от друга.

Женщина не проронила ни слова. А мужчина, разведя брови вверх и вниз, после долгого молчания сказал:

– Никогда не связывался с женщинами. И сейчас не стану.

Тем дело и окончилось.

X

Эйнару было шесть лет, когда деревенские мальчишки затеяли игру в мяч. Был среди игравших парень двенадцати лет по имени Магни. Он так сильно толкнул Эйнара, что тот упал. А Магни, вместо того чтобы извиниться, когда Эйнар поднялся, снова толкнул его на землю. И так несколько раз делал, а другие мальчишки смеялись.

Плача Эйнар прибежал на хутор, и там его увидела Дагед.

– От чего плачешь? От боли? От обиды? – спросила она.

– От обиды, – ответил Эйнар.

– Мужчина может плакать только от ненависти. Но лучше вообще не плакать, – сказала кормилица.

Потом она куда-то ушла, и до вечера ее не было на хуторе.

А когда Эйнар шел ужинать, Дагед остановила его у входа в большой дом, протянула кусок мяса и велела съесть перед едой. Эйнар съел.

На следующий день деревенские снова играли в мяч. Эйнар пришел на поле и, подойдя к Магни, сказал:

– Вчера ты сильно огорчил меня. Не хочешь ли извиниться?

Магни сначала удивился, а потом засмеялся. Следом засмеялись другие.

– Ну, как знаешь, – сказал Эйнар, выхватил из-за пазухи камень и ударил им обидчика по голове. Тот упал и лежал без движения.

Дети смеяться перестали. А Эйнар спросил их:

– Стало не весело? Хотите и вас рассмешу?

Мальчишки убежали. Эйнар же отправился домой.

Увидев кормилицу, Эйнар заговорил с ней и спросил:

– Что ты мне дала вчера?

– Почему спрашиваешь?

– Сегодня утром я почувствовал под каждым ребром ненависть. Я пошел и убил его, – сказал Эйнар.

А Дагед в ответ:

– Нет, не убил. Он поправится. Убийства тебе еще предстоят. Много убийств.

Маленький Эйнар нахмурился. Дагед сказала:

– Я изжарила на вертеле сердце волка и дала тебе съесть. Ты ведь рожден для большой жизни и должен уметь за себя постоять.

Это случилось осенью. И той же осенью Дагед стала заставлять Эйнара плавать в холодной воде залива. Она плавала вместе с ним, с каждым разом увеличивая расстояние.

Эйнар во всем подчинялся своей кормилице. Он только ее слушался.

XI

С шести лет Эйнар стал ухаживать за лошадьми. В семь лет Дагед посадила его на коня. Когда старший Эйнар увидел сына на лошади, он запретил ему ездить верхом, чтобы не покалечиться, а если ему нравятся кони, пусть он продолжает за ними ухаживать.

Эйнар перестал ухаживать за лошадьми, но стоило отцу куда-нибудь отлучиться, садился на коня, и на всякого: обычного и боевого, пугливого и смирного.

Однажды отец раньше обычного вернулся на хутор и увидел, как сын на коне прыгает через невысокую плетеную ограду. Старшему Эйнару понравилось, как сын сидит в седле и как управляет лошадью, он отменил свой запрет и разрешил ездить на лошадях. И с той поры Эйнар перестал садиться верхом и даже на конюшню не заходил.

Эйнару было восемь лет, когда он однажды попросил отца взять его с собой на ярмарку в Рибе.

– Не возьму, – говорит Квельдэйнар. – Ты пока не умеешь держать себя на людях.

Конюха на хуторе тогда не было, и Квельдэйнар велел сыну оседлать ему коня. Тот пошел в хлев, выбрал самого большого козла, одел на него седло, подвел к дому и сказал, что конь оседлан. Старший Эйнар вышел, увидел и сказал:

– По всему видно, что ты на меня в обиде. Не пойму, однако, за что?

– Ты для меня как бог, – ответил младший Эйнар. – А Тор, как рассказывает Дагед, ездит на козлах, Тангниостре и Тангриснире.

– Тор ездит не на козлах, а на колеснице, запряженной козлами. А ведьма твоя стала чересчур разговорчивой, – усмехнулся отец, распряг козла и ушел на конюшню.

Надо заметить, что эту шутку с козлом Эйнар Эйнарссон датчанин первым проделал. А Эгиль Скаллагримссон, норвежец из известной саги, эту проделку лишь повторил.

Квельдэйнар на ярмарке в Рибе рассказывал своим знакомым, что сын его не только научился безобразничать, но умеет так оправдать свои проказы, что они и безобразием не кажутся.

С тех пор старший Эйнар стал приглашать младшего играть с ним в мяч. Ведь никто из деревенских после того случая с Магни не желал иметь дело с Эйнаром сыном Квельдэйнара.

XII

Эйнару только исполнилось десять лет, когда произошло вот что. Играли в мяч на берегу залива. Отец – в одной команде, сын – в другой. Сначала выигрывала команда, в которой играл Эйнар младший. Вечером же, после захода солнца, стала выигрывать другая команда. Отец сделался таким сильным, что схватил одного игрока, поднял его и так швырнул оземь, что сломал ему руку и ногу. Младший Эйнар попытался помочь бедняге, и тогда отец кинулся на него.

Дагед при этом присутствовала и сказала:

– Совсем озверел волчара! На родного сына бросается!

Отец отпустил Эйнара и бросился на кормилицу. Она увернулась и побежала, Квельдэйнар – за ней. Они добежали до края мыса, и женщина прыгнула в воду. Квельдэйнар бросил ей вслед большой камень и попал ей между лопаток. Она исчезла под водой и не всплыла.

Поздно вечером люди сели за столы. Младший Эйнар не занял своего места. Он подошел к ночному помощнику, которого звали Серым, и ударил его ножом. Серый тут же упал со скамьи. А Эйнар вышел во двор. Он был в таком волнении, что лицо его делалось то красным, как кровь, то бледным, как трава, то синим, как смерть. Никто за ним не пошел.

XIII

На следующее утро стали искать младшего Эйнара, но нигде не нашли.

Когда через три дня он не объявился, старший Эйнар под вечер велел оседлать и привести ему лошадь. Собравшись, он вышел из дома со своими сундуками с серебром, сел на лошадь и уехал в противоположную сторону от залива. А утром, когда люди встали, они увидели, что к усадьбе с восточной стороны бредет Квельдэйнар и тянет за собой коня. Но сундуков больше никто не видел, и о том, куда он спрятал свое серебро, было много догадок.

Жене своей Бере Квельдэйнар так сказал:

– Ничего не достанется твоему выродку. А мне будет с чем отправиться в Вальгаллу.

XIV

Теперь надо сказать, куда делся Эйнар сын Квельдэйнара. Тем же вечером, когда он ударил ножом Серого, он ушел из дома и двинулся на север. Он дошел до Рибе и там остался.

В Рибе он прожил то ли два, то ли три года. О его жизни там мало что известно.

Известно, однако, что он больше не называл себя Эйнаром, а назвался Храппом, по имени своего деда. Но мы продолжим называть его Эйнаром, чтобы не возникло путаницы.

Рассказывают также, что он обосновался у сюслуманна Асгейра, управителя округа, человека богатого и влиятельного. И вот как он к нему попал.

Он вошел в дом Асгейра, когда тот и его люди сидели за вечерней трапезой, растолкал слуг, прыгнул на колени к Асгейру и так крепко ухватил его за шею, что никто не мог оторвать мальчишку от хозяина дома. А потом, все еще сидя на коленях, заявил, что он сидел на коленях у Асгейра и тот теперь должен быть его воспитателем, если уважает обычаи и соблюдает законы.

Асгейра выходка Храппа-Эйнара весьма удивила. Но он был человеком дерзким, служил Харальду, сыну умершего конунга Годфреда, и дерзость мальчишки пришлась ему по душе. Такой пригодится в хозяйстве, решил Асгейр и оставил парня у себя.

Эйнар вел себя достойно, помогал конюху ухаживать за лошадьми, старательно выполнял различные поручения хозяина, но когда в город съезжались торговцы и устраивались ярмарки, сказывался больным и не выходил из дома. И нам должно быть понятно, почему он так поступал. Ведь именно в Рибе чаще всего отправлялся по торговым делам отец Эйнара, Квельдэйнар.

У Асгейра было два сына и одна дочь. Сыновья сначала недоверчиво и высокомерно отнеслись к Эйнару. Но когда он один раз защитил их от компании разнузданных юнцов, изменили к нему отношение. Эйнар в свои десять лет выглядел на четырнадцать, мог оказать достойный отпор даже взрослому и с ним не хотели связываться.

Дочери Асгейра Эйнар сначала очень нравился. Но потом она его невзлюбила, наверное, потому, что он совсем не уделял ей внимания. И тогда она стала подначивать братьев, говоря, что отец их привечает Эйнара больше, чем своих сыновей, что когда дело дойдет до дележа наследства, этот чужак может отнять у них большую долю. И много другого недоброго говорила про него. Так что братья снова перестали доверять Эйнару.

Они стали задевать его и подсмеиваться над ним. И чем терпеливее он сносил их насмешки, тем сильнее они верили в наговоры сестры и тем злее и обиднее становились их издевки.

И вот наступил день, когда Эйнар понял, что больше он не должен оставаться у Асгейра, потому как может не сдержаться, а калечить детей своего гостеприимца и тем более совершить еще одно убийство не входило в его планы.

Эйнар тогда еще не знал, что ночного помощника своего отца, Серого, он не убил, а лишь тяжело ранил.

Ушел Эйнар из Рибе, ни с кем не попрощавшись, и отправился дальше на север.

XV

На севере Ютландии на холме, с которого, если смотреть на запад, виден Лимфьорд, а если смотреть на восток – Каттегат, находится большая деревня под названием Алебу. Там уже тогда было много добротных домов, окруженных частоколом, а вокруг – хутора владетельных бондов, которые не только возделывали пашни, растили скот, но также занимались торговлей, пользуясь водным путем, который через Лимфьорд соединял два пролива, Каттегат со Скагерраком.

До этой деревни дошел и там остался Храпп-Эйнар, а о том, как он туда добрался, ничего не рассказывается.

Он поселился в деревне у человека по имени Гальб и стал ухаживать за его лошадьми, что, как мы знаем, он уже хорошо умел делать.

В Алебу Эйнар прожил два или три года.

Там были в моде бои молодых коней. Много народу собиралось на них; иногда приезжали даже с дальних концов Лимфьорда. Гальб иногда выставлял своих коней, но его кони редко выигрывали. Чаще всего выигрывали кони богатого и влиятельного бонда, который жил на хуторе в двух милях на восток от Алебу. Звали этого человека Герлон.

Эйнар не пропускал ни одного боя и хорошо изучил правила и приемы, коней и людей.

Однажды случилось так, что натравщик хозяина в одном из боев сломал ногу и не мог ходить. И тут вызвался Эйнар:

– Хочешь, я буду натравливать твоего коня, Гальб?

– Куда тебе, мальчишке?! – Гальб ответил. – Против тебя будут натравщики Герлона, известные ловкачи.

Эйнару тогда было лет пятнадцать. И он ответил:

– Я тоже не люблю проигрывать.

Долго спорили, но в конце концов решили, что можно попробовать.

Натравщика Герлона звали Орм. Он вышел на поле в красной одежде и серебряном поясе. На его шесте был серебряный наконечник. Эйнар же выглядел скромно.

Кони неплохо кусались. Но Орму показалось, что конь его сдает, и он незаметно для зрителей, но сильно ударил по морде коня, которого натравливал Эйнар. Увидев это, Эйнар также незаметно ударил коня Орма, еще сильнее, и конь Орма пустился бежать, а зрители заулюлюкали. Тогда Орм стукнул Эйнара шестом, и удар пришелся в бровь, так что глаз весь заплыл. Это уже все люди видели и кричали, что Орма надо наказать, а победу присудить коню Гальба. Судья объявил Гальба победителем, а Орма не стал наказывать, побоявшись его хозяина Герлона, властного и сурового. Эйнар же оторвал лоскут от полы рубахи и завязал бровь.

Гальб широко отпраздновал победу, которой у него давно не было. Но объявил, что на следующий день не будет выставлять коня, так как боится за Эйнара, которому Герлон и его молодцы не простят поражения.

– Я никогда не считал себя трусом, – сказал Эйнар и спросил: – А ты кем себя считаешь, Гальб?

На этот раз они спорили дольше, чем накануне, но гости все же уговорили Гальба рискнуть и показать Герлону, что не только его кони могут все время выигрывать.

Назавтра со стороны Герлона вышли целых два натравщика: тот же Орм и некто Бэгсиг. Эйнар был один и бровь у него была перевязана. И вот кони сшиблись и стали так яростно кусать друг друга, что их и не нужно было натравливать. Все были очень довольны. Тут Бэгсиг и Орм решили ударить своего коня так, чтобы тот толкнул коня Эйнара, и посмотреть, не упадет ли Эйнар. Кони сшиблись, Бэгсиг и Орм тут же подскочили сзади к своему коню. Но Эйнар заставил своего коня рвануться навстречу, и Орм и Бэгсиг упали навзничь, а их конь поверх них. Они сразу же вскочили и бросились на Эйнара. Тот увернулся, схватил Бэгсига и швырнул его на землю так, что тот больше не поднялся. Тогда Орм ударил посохом Эйнарова коня и вышиб ему глаз. А Эйнар своим посохом ударил Орма в переносицу, и тот лишился чувств.

Судья велел прекратить состязания. Победу никому не присудили. Гальб в тот вечер никого в гости не приглашал.

Рано утром, едва начало светать, он разбудил Эйнара и сообщил, что ночью умер от раны Орм, любимый натравщик Герлона, что, скорее всего, Герлон и его слуги сейчас седлают лошадей, чтобы заявиться в Алебу и расправиться с Эйнаром.

– Они тебя убьют! – шептал испуганный Гальб. – Тебе лучше скрыться. И мне лучше, чтобы ты бежал, Храпп!

– Надоело мне бегать, – спокойно ответил Эйнар, называвший себя Храппом. – Но, похоже, такую нитку выплели мне милые девы.

Эйнар вышел из дома, набросил уздечку на одного из коней. Гальб закричал, чтобы Эйнар не трогал его имущества.

– Тебе же будет лучше, если ты скажешь Герлону, что сам пострадал от меня, лишившись двух коней, – возразил ему Эйнар и ускакал.

Он поехал на запад вдоль Лимфьорда. В середине дня он бросил коня и пошел через лес на север. Погоня его не настигла.

XVI

На самом севере Ютландии есть место, где встречаются два пролива, так что волны одного накатываются на волны другого, как на скалы. Там дуют очень сильные ветры, и зимой, и летом. Там есть лишь одна деревня, которая называется Скаген. Леса там мало, он плохой, и поэтому дома строят из камня, глины и дерна. Только три дома были там деревянными, из привозного леса. В одном из них жил человек по имени Глум. Он был хозяином зажиточным и по тамошним меркам даже богатым. У него было стадо в пятьдесят овец и человек с дюжину рабов и поденщиков. К этому Глуму и нанялся работником Эйнар, который теперь назвался Хрутом, по имени своего прадеда.

Эйнару было шестнадцать лет, но выглядел он как зрелый мужчина. У него уже выросли усы и борода, которые были черными, как смола, а волосы на голове оставались по-прежнему очень светлыми. Глум велел ему пасти овец и собирать хворост, обещая за это кормить его круглый год.

Голос у Эйнара-Хрута стал зычным и грубым, и, едва он начинал кричать, скот сбивался в кучу. Так что пасти овец ему было легко. И хворосту за один раз он мог принести так много, что не приходилось часто ходить.

Хозяин это скоро приметил и велел ему вместе с другими работниками также ловить рыбу, во время ловли оставляя овец на двух служанок. Эйнар согласился при том условии, что за эту дополнительную работу Глум ему будет платить, ведь во время найма о ней не договаривались. Глум нехотя согласился, но деньги обещал заплатить на Йоль, а когда Йоль наступил, сказал, что заплатит летом, на праздник Бальдра Светлого. Глум был человеком прижимистым.

Эйнар, однако, не возражал. Он быстро научился ловить сельдь, а потом оставил других рыболовов и стал рыбачить в одиночку. Он придумал рыть глубокие ямы там, где суша и море встречались, и когда море отступало, в этих ямах задерживался палтус и некоторые другие рыбы. Скоро Эйнар один ловил не меньше рыбы, чем Глумовы слуги на лодке с сетями.

Эйнар был умелым работником, и у него всегда оставалось много свободного времени. Он его тратил на то, что наблюдал за птицами и за рыбами. Он ведь, как мы помним, с малых лет научился плавать и нырять в морской воде. Он подружился с одним осьминогом, и они чуть ли не каждый день встречались под водой; осьминог протягивал ему свои щупальца, а Эйнар гладил их рукой. У осьминога он учился прятаться и нападать из засады, а у чаек обучался дерзости, внезапности нападения, безжалостности, настойчивости и терпению. Так он сам потом рассказывал, когда вспоминал о своей жизни в Скагене.

XVII

Эйнар прожил у Глума без малого год, когда Глум после праздника Бальдра отправился на юг, а вернувшись, позвал Эйнара и имел с ним такую беседу наедине.

– Был я в Алебу на Лимфьорде, – сказал Глум. – Там прошлой весной совершены были убийство и кража коня. Человека, который это сделал, звали Храпп. Он был примерно твоего роста и возраста. Что ты мне скажешь?

– Скажу, что Храпп и Хрут – разные имена, – ответил Эйнар.

– Разные-то разные, – продолжал хозяин. – Но у того Храппа, как и у тебя, волосы были очень светлые, а на лице пробивалась черная щетина. Таких молодцов я что-то не встречал в округе. Что ты на это мне скажешь?

– Мало ли разноцветных, – усмехнулся Эйнар и добавил: – Если тебе не нравится, я сбрею усы и бороду.

– Мне не понравится, если эти люди из Алебу явятся сюда и обвинят меня в том, что я скрываю преступника. Они за твою поимку назначили хорошую цену, – сообщил Глум.

– Сколько?

– Десять марок серебром. Деньги немалые.

– Ты хочешь прогнать меня? – спросил Эйнар.

– Я не бросаю людей в беде, – сказал Глум. – Но я хочу перезаключить с тобой договор. Я ведь сильно рискую, помогая тебе.

– Давай попробуем снова договориться, – отвечал Эйнар.

И они договорились о том, что Хрут, он же Эйнар, остается у Глума, но жить будет не в доме, а в корабельном сарае на берегу пролива. Глум также выставил условие, что он больше не будет платить Эйнару за дополнительную работу и деньги, которые он ему задолжал, тоже оставит себе в качестве платы за опасность, которой он себя подвергает. Пришлось Эйнару согласиться. Другого выхода он не нашел.

Осенью к этим условиям хозяин добавил новые. Эйнару было велено не только пасти овец, приносить хворост и ловить рыбу, но также собирать камни и дерн для строительства.

Потом добавилось новое занятие – жечь уголь и резать торф на топливо. Рабы и слуги стали за глаза называть Эйнара кто Уголь-Хрутом, а кто – Торф-Хрутом.

У Эйнара теперь не оставалось времени на отдых, ему приходилось трудиться с раннего утра до позднего вечера, а ночью кутаться в плащ в холодном корабельном сарае. Ревел Скагеррак, рычал ветер в кровле.

Прошла зима, наступила весна. Весна в Скагене очень холодная. И Глум однажды велел Эйнару по вечерам тереть ему спину возле огня.

– Ну, это уже совсем рабья работа, – заметил Эйнар.

– Надо трудиться, чтобы заработать ту еду, которую я тебе даю. Ты ешь больше, чем два моих раба, – ответил Глум.

– А работаю я за трех рабов, – сказал Эйнар.

– Если тебя поймают, тебе придется намного хуже, – усмехнулся Глум.

XVIII

Наступило лето. И тогда вот что случилось.

Как-то раз поздно вечером Эйнар тер у огня Глуму спину и неожиданно связал тому сзади руки.

– Это зачем? – спросил Глум, и больше уже ничего не смог спросить, потому что Эйнар заткнул ему рот тряпкой.

– Что-то мне перестал нравиться наш новый договор, – признался Эйнар. – Давай вернемся к первому. Заплати мне за работу.

Глум покраснел, как кровь, но сидел без движения.

Тогда Эйнар взял ветку, зажег ее в очаге и сказал:

– Похоже, мне придется сильнее погреть тебе спину.

Глум побледнел, как трава, вскочил со скамьи и бросился к выходу. Но Эйнар опрокинул его ударом кулака.

– Ты и вправду кормил меня хорошо. Сил у меня не убивалось, – усмехнулся Эйнар и поднес горящую ветку к лицу Глума.

Тот посинел, как смерть, и замычал из-под тряпки. А Эйнар сказал:

– Покажи, где ты прячешь деньги. Тогда греться не будем.

Глум с руками за спиной и с тряпкой во рту вышел во двор. Эйнар за ним, поддерживая хозяина. Было темно, и люди, которые еще не спали, ничего подозрительного не заметили. Возле сеновала было большое и удобное отхожее место, в которое только Глум заходил, а другим запрещено было пользоваться. В этом нужнике было потайное углубление, а в нем сундук, в котором хозяин прятал свое богатство.

Эйнар отсчитал десять марок серебром.

– Вот я и получил за свою голову, – сказал он, поясом связал Глуму еще и ноги, запер снаружи дверь нужника и вышел со двора.

XIX

Утром хозяина сначала хватились, затем обнаружили, и тот сразу организовал погоню за Эйнаром.

Но Эйнара они не настигли. Он шел по ночам. А утром вырезал в дюнах полоску дерна и заползал под нее до вечера.

В семи морских милях от Скагена, на берегу другого пролива есть место под названием Каттен. Там часто останавливаются корабли, плывущие из одного моря в другое.

Там через несколько дней после событий, о которых было рассказано, объявился под вечер наголо обритый человек. Разузнав, какой из кораблей плывет на север, он отыскал корабельщика и попросил отвезти его в Северные Страны.

Тут надо сказать, что тогда еще не было названия «Норвегия» (Северный путь), и люди называли отдельные местности: Эстфольд, Вестфольд, Агдир, Страна Рогов, Страна Хердов и так далее на север, а когда надо было назвать все местности разом, говорили «Северные Страны» или попросту «Север».

Корабельщика звали Ламбертом. Он был фризом и люди его были из Страны Фризов. Между фризом и пришедшим состоялся такой разговор.

– Как твое имя? – спросил фриз.

– Мое имя Хрольв, – ответил бритоголовый.

– Сколько платишь за путешествие?

– Десять марок.

Ламберт нахмурился и велел:

– Покажи деньги.

Бритоголовый показал. А корабельщик еще сильнее нахмурился, подумал и спросил:

– Почему так много платишь?

– Чтобы ты больше не задавал вопросов, – ответил тот, кто назвал себя Хрольвом, и спрятал деньги в пояс.

Фриз кивнул и ответил:

– Договорились. Спрашивать не буду. Но должен сказать, что вчера ко мне приходили люди из местных. У них бежал раб по имени то ли Хрут, то ли Храпп. Они обещали мне денег, если я помогу им найти беглеца.

– Сколько? – спросил бритоголовый.

– Три марки, – ответил корабельщик. И его собеседник сказал:

– Повторяю: мое имя Хрольв. Я никогда не был рабом и никогда не жалел денег для тех, кто мне помогает. Заметил разницу?

Фриз усмехнулся и ничего больше не спрашивал.

На следующее утро подул попутный ветер, и фризский корабль как раз собирался отчалить, когда к нему подъехали две лодки и в них дюжины две вооруженных людей. Не спрашивая разрешения, они обыскали корабль, во все мешки и во все бочки заглянули, но никого не нашли. Ни с чем вернулись на берег.

Корабль же вышел на веслах в пролив. И когда уже далеко было до берега, корабельщик велел спустить парус. В свернутом на рее парусе фриз велел на всякий случай спрятать Хрольва-Хрута-Храппа-Эйнара.

Бывалым и ловким был Ламберт, знал разницу в ценах и выгоды старался не упускать.

Глава третья Утро Профессора

Бессонную ночь провел несчастный Профессор.

Он всегда трудно засыпал на новом месте и часто просыпался. А тут еще этот чертов Митя! («Чертов» было самым, как сейчас говорят, политкорректным эпитетом, которым Сенявин награждал своего соседа.)

Митя кашлял то коротко и часто, то изредка, но подолгу. И долго он начинал кашлять именно в те моменты, когда к Андрею Владимировичу подступал сон и, казалось, вот-вот должен был его окутать. Когда в третий или в четвертый раз Профессор, как можно глубже запихнув беруши, уже приготовился забыться и из соседнего алькова раздался надрывный, какой-то скрежещущий кашель, как будто в соседнем помещении не человек хрипел и давился, а долбили асфальт, Профессор вспомнил вдруг Достоевского.

Есть у великого русского писателя сочинение под названием «Записки из подполья». И в нем, в этом сочинении, герой заявляет, что хотя он никакой пользы не принесет себе стонами, однако непременно будет стонать, с руладами и с вывертами: да, дескать, всем в доме спать не даю, так вот не спите, чувствуйте каждую минуту, что у меня зубы болят. И хотя Андрей Владимирович прекрасно понимал, что кашель и стоны, тем более «со злостью и сладострастием», как у Достоевского, суть совершенно разные физиологические проявления страдающего организма, все же чем далее, тем более ему представлялось, что этот… пусть будет чертов… Митя кашляет и хрипит именно для того, чтобы досадить ему, Андрею Сенявину.

Разные мысли вспыхивали и копошились в сознании Профессора. Он, например, принимался ненавидеть себя за то, что по собственной же воле отказался от комнаты возле туалета и душевой, в которой теперь, наверняка, сладко дремал Телеведущий, потому как в той комнате была дверь и там было значительно дальше от Мити с его кашлем.

Несколько раз Андрея Владимировича подмывало встать с постели, разыскать Драйвера, разбудить его и сначала наорать, а затем гневно объявить, что он, Сенявин, сейчас же уедет с… пусть будет треклятой… базы, если ему не обеспечат нормального ночного отдыха.

Один раз, дабы унять охватившую его нервную дрожь, Профессор даже сел и спустил ноги на пол, но тут у него в мозгу вскипела следующая мысль: «Где я теперь найду безносого карлика? Не проще ли пойти в соседнюю комнату и прикрыть подушкой голову этому чахоточному? Слегка придавить, чтобы он затих. Ведь мучается человек и меня мучает!» Мысль эта тут же показалась Андрею Владимировичу такой, с одной стороны, логичной, а с другой, дикой и ужасной, что Профессор испуганно откинулся на постель и стал ожидать нового приступа кашля из соседнего алькова.

Кашель долго не повторялся. А Профессор теперь ждал его, не совсем понимая, зачем он его ожидает, но где-то глубоко внутри себя чувствуя, что с каждым кашлем к нему приходит новая мысль, и мысль эту можно обсасывать, как леденец, и развлекаться среди бессонницы.

И точно: после того, как сосед пробухал (он теперь мерно бухал, как будто сваи забивали), к Сенявину прикатился целый клубок мыслей, в сердцевине которого находился профессор Годин.

Николай Иванович Годин заведовал кафедрой психологии в университете, и у него с Сенявиным были не то чтобы дружеские (Профессор по-настоящему ни с кем не дружил), а, как говорят дипломаты, конструктивные и взаимовыгодные отношения. И когда после разговора Сенявина с ректором и вследствие молвы, мгновенно разлетевшейся по университету, многие стали избегать Андрея Владимировича, а некоторые при встрече перестали с ним здороваться (в их числе даже некоторые сотрудники кафедры истории, с которыми вместе служили), профессор Годин не только не примкнул к их трусливой когорте, а на следующий день после вызова к ректору, встретившись с Сенявиным в университетском коридоре, демонстративно обнял коллегу (в коридоре при этом было много народу, не только студентов, но и преподавателей), дружески беседовал с ним на нарочито посторонние темы, а в конце разговора предложил съездить на рыбалку, «дабы перезагрузиться» – так он выразился. Уже на следующий день он позвонил Сенявину и сообщил, что забронировал для себя и для него два места и отдельную лодку на элитной рыболовной базе «Ладога-клуб». Своими научными исследованиями завкафедрой Годин отнюдь не блистал, однако был почти всероссийски известен рыболовными достижениями: он неоднократно становился чемпионом каких-то соревнований.

И вот нате вам, здрасте! Не только не приехал, но и не предупредил о том, что манкирует. Как сие следует интерпретировать? – размышлял теперь бессонный Профессор. Какие такие «печали» возникли у «того самого Иваныча», как выразился драйвер Петрович? Что-то действительно серьезное в последний момент задержало Николая Ивановича в Петербурге? Но он к рыбалке относился не менее серьезно, чем к борьбе с административно-научными конкурентами. И почему не позвонил? Неужто в последний момент испугался, что спутался с опальным Сенявиным? Но он, Годин, никого не боялся, потому, что был в самых доверительных и деловых отношениях с ректором. Хотя бы предупредить по телефону можно было, наверное, в любом случае! Или он, Андрей Владимирович, теперь так низко пал в глазах общественности, что и утруждать себя с ним не стоило? Такие являвшиеся ему мысли Профессор обсасывал в перерывах между Митиным кашлем. И старался распределять под каждый перерыв отдельную мысль.

Однако на последней мысли очередной перерыв затянулся. Ожидая нового приступа, Профессор, похоже, на некоторое время расслабился, перестал злиться на соседа и сетовать на свою бессонницу.

И тут в комнату вбежала волчица. Она с ненавистью глянула на Профессора желтыми глазами, угрожающе оскалила пасть, а потом сдернула с Андрея Владимировича одеяло и оттащила его в угол комнаты. На это одеяло тут же улегся волчонок, невесть откуда взявшийся. Волчица то облизывала его, то подходила к Профессору, скалясь и угрожая, а потом снова отходила к волчонку, чтобы облизать и приголубить.

Ни удивления, ни тем более страха Профессор не испытал, а лишь одну щемящую досаду. Без одеяла ему сделалось зябко, и он решил подняться с постели. Но когда он привстал и попытался спустить на пол ноги, то увидел, что ног у него нет, а вместо них – две когтистые волчьи лапы. И самое удивительное, что он по-прежнему не удивился этой произошедшей с ним трансформации. И лишь еще тоскливее и досаднее ему стало. И тут в соседней комнате залился, закашлялся Митя.

Профессор посмотрел на часы. Было половина четвертого. Стало быть, сон длился не более получаса, потому как, когда Андрей Владимирович обсасывал свою последнюю мысль, про Година и ректора, он тоже посмотрел на часы, и на них было без пяти минут три.

Откашлявшись, Митя затих. Профессор же, подняв с пола соскользнувшее одеяло, укрылся им и в ожидании следующего приступа лежал, ни о чем конкретно не думая…

Через полчаса Профессор снова проснулся.

Он встал, потеплее оделся и вышел из спальни.

Проходя мимо Митиной спальни, Профессор как бы случайно толкнул одну из скамеек; при этом в глубине души он заранее и наверное знал, что он ее случайно толкнет. Скамья, отлетая в сторону, зацарапала и загрохотала ножками по полу. Профессор выждал, не раздастся ли какого-нибудь звука из ненавистного алькова. Но все было тихо. И тогда Сенявин, уже не обманывая себя, что, дескать, случайно, с шумом и скрежетом вернул скамейку на место и вышел из зала в прихожую, а оттуда – на улицу.

…Направляясь к воротам, Профессор пребывал в полной уверенности, что они заперты и никто их ему не откроет. Но стоило ему к ним подойти, как одна створка тут же медленно поползла в сторону. Сенявин шагнул в образовавшийся проем, и створка ворот тут же вернулась на место.

Асфальтовая дорога, на которой оказался Андрей Владимирович, шла вправо и влево по берегу озера. Налево она чуть поднималась в гору и вдалеке упиралась то ли в большую скалу, то ли в плотное нагромождение камней. Направо дорога вела в сторону населенного пункта, незнакомого Профессору, потому как накануне он не проходил через него, а пришел с железнодорожной станции по другой дороге.

Профессор пошел налево.

Сделав с десяток шагов, он увидел, что на середине дороги лежит кошка. «Сейчас вскочит и перебежит мне дорогу», – подумал Профессор и нахмурился.

Однако, подойдя ближе, Сенявин увидел, что кошка дохлая – вытянув лапы, она лежала на боку, и рот у нее был оскален.

Профессор передернул плечами, повернулся и пошел в обратном направлении.

Проходя мимо ворот «Ладога-клуба», Профессор с досадой подумал: «Начинать утро с дохлой кошки. Как неудачно!»

Дойдя до того места, где в береговую дорогу упиралась дорога, ведшая на станцию, Сенявин подумал: «Ее раздавили? Или она сдохла в другом месте? А какой-то хулиган принес и положил ее на середину дороги?»

Профессор остановился и некоторое время стоял, как бы задумчиво оглаживая бороду, но на самом деле ни о чем определенном не думая. Затем двинулся дальше.

Перед въездом в селение стоял выцветший от времени дорожный знак, возвещавший: «д. ТУПИКОВО». Эта состарившаяся фабричная надпись была перечеркнута и поверх красной масляной краской кто-то начертал: «НЬЮ ЙОРК», без дефиса. Под знаком же, на том же ветхом, покосившемся столбике, красовалась новенькая металлическая табличка, на которой чисто-белым по ярко-синему было напечатано: «ПОСЕЛОК НАХОДИТСЯ ПОД ОХРАНОЙ АГЕНТСТВА ЛАРК-БЕЗОПАСНОСТЬ», на сей раз с дефисом, но без кавычек.

Сразу же за знаком асфальт заканчивался, и дорога становилась грунтовой. «Если здесь нет асфальта, – тут же подумалось Профессору, – а на той дороге, которая ведет к скале, он есть, то, похоже, по той, асфальтовой, чаще ездят. И кошку могут не заметить и раздавить, несмотря на белые ночи. Размажут по асфальту…»

Но скоро Профессор перестал думать о кошке, потому что все его внимание захватили дома в Тупиково. Две или три избы были полностью развалившимися: крыши в них рухнули внутрь, обнажив гнилые стропила. Другие дома еще не утратили целостности, но окна в них были заколочены, а на участках росли сорняки в человеческий рост. Поблизости же от них (иногда напротив через дорогу, а иногда на той же стороне, забор в забор) располагались весьма ухоженные пятистенки с разноцветными резными наличниками и затейливой резьбой на коньках и фронтонах. На одном из торцов красовалась новейшая спутниковая антенна, размерами в половину фронтона.

И совсем уже странно среди этого, с позволения сказать, архитектурно-исторического разнообразия смотрелись кирпичные коттеджи под яркими металлочерепичными крышами, упрятанные за строго-коричневые или мрачно-синие стальные заборы и своими тяжеловесными объемами подавлявшие земельный участок.

Весьма странной была и нумерация домов. В начале деревни (если верить дорожному знаку) или поселка (если довериться охранному агентству) стояла изба под номером 1, а рядом с ней, за высоким забором – коттедж номер 43, за которым следовал еще один коттедж под номером 1А. С другой же стороны улицы номера были исключительно с дробями, и на одном доме даже значилось «13/2а».

И надписи, объявления, печатные и от руки, чуть ли не на каждом фонарном столбе, на каждом более или менее представительном дереве: «СТРОИМ Дома Дачи Бани», «Реконструкция и ремонт Заборы и крыши», «Удалим Деревья и пни Обрезка сада», «Дизтопливо Доставка от 1000 л», «Бурим на воду», «Котлованы Рытье Засыпка» и тому подобное. На развалившемся заборе, за которым кроме бурьяна вообще ничего не было, – «Монтаж Сантехники Электрики Отопления». На дереве возле избы с провалившейся крышей – «Усиление сотовой связи» и рядом «Кроты, крысы, комары». И везде номера телефонов, почти всегда мобильные и лишь однажды питерский городской.

На одном объявлении были сразу три мобильных номера и надпись, которую, не веря своим глазам, Профессор прочел несколько раз, прежде чем развести руками и покачать головой. Надпись гласила: «МИСС ЗАНЯТОСТЬ ЛЕНИНГРАДСКОЙ ОБЛАСТИ. Возраст: 20–30 лет. Заявки принимаются до 1 июля 2012 года». «Это по каким же профессиям занятость?» – естественно спросилось Андрею Владимировичу, и он даже стал озираться по сторонам, словно надеясь в сей ранний час увидеть хоть какого-нибудь другого человека, к которому можно было бы подойти и уже озвучить этот игривый вопросец.

Но, как у всеми любимого классика, «пуста была аллейка». И Сенявин пошел дальше, несколько раз вслух коротко хихикнув дискантом и один раз почти басом страдальчески воскликнув: «Бедная страна!»

Скоро, однако, в этот ранний час (было начало шестого) Профессор увидел первых людей. Когда нагромождение домов со стороны озера прервалось, в образовавшемся просвете Сенявин разглядел недалеко от берега небольшой плотик, на нем – стул, а на стуле – старика в телогрейке, шапке-ушанке, с длинной жердиной в руках, которая, судя по всему, служила удилищем. В утреннем обманчивом освещении и в туманной испарине озера плотик, казалось, завис над водой, не касаясь ее поверхности, а дед в ушанке являл собой странное изваяние, потому как ни он сам, ни его удочка-жердь совершенно не двигались.

Далее прогуливавшегося Профессора снова с обеих сторон обступили дома, среди которых коттеджей становилось все меньше. А ближе к центру селения с правой стороны питерский гость увидел березовый бурелом, который когда-то, наверное, был березовой рощицей. Перед буреломом стояла полуразвалившаяся кирпичная арка, поверх которой известью было выведено «Парк Победы». А ежели встать внутрь этой арки (Андрей Владимирович так и поступил) и попытаться пробиться взглядом сквозь ветки и сучья бурелома, то в глубине зарослей можно было угадать крашенный серебрянкой памятник солдату; именно угадать благодаря надписи на арке, потому как без нее белевший в чащобе силуэт запросто можно было принять за что угодно.

Напротив «Парка Победы» со стороны озера на нешироком лужке паслись три коровы. Профессор обратил внимание на то, что все они были, как сказано в Писании, «дурные видом и тощие плотию». Перед коровами на пеньке сидела женщина непонятного возраста. На голове у нее была светлая косынка, на плечах ватник, из-под ватника до самых ступней спускалась черная юбка, прикрывавшая то ли резиновые сапоги, то ли боты, которые носили еще бабушки тех, которые уже сами давно стали бабушками. Женщина была в очках и читала большую книгу, лежавшую у нее на коленях.

Профессор направился к пастушке. Приблизившись к ней, он хотел спросить: «Вы, я надеюсь, уже подали заявление на конкурс «Мисс Занятость»?» Но вместо этого объявил, придав своему голосу восторженную интонацию:

– Представьте себе, впервые вижу пастуха, который читает книги!

Женщина, однако, не оценила общительное радушие незнакомца, еще ниже склонилась к книге и ответила укоризненно, тщательно выговаривая каждое слово:

– А что, по-вашему, в деревне не могут читать книги?

У Профессора сразу же пропала охота общаться и он отошел от женщины, на ходу произнося:

– Хэ! Могут… Хм. Конечно, могут… Х-хм. Только в деревне, пожалуй, и могут… «Пока не произойдет очередное усиление сотовой связи», – уже мысленно закончил Профессор.

Дальше снова потянулись дома и избы с обеих сторон дороги, а в дальнем конце поселка виднелись колокольня и церковь.

Именно «колокольня и церковь», потому как, судя по кирпичным обломкам, между колокольней и церковью когда-то был крытый проход, и главный вход в церковь вел через колокольню. Но теперь они стояли разобщенно, и вход в колокольню закрывала массивная чугунная дверь, а входной проем храма перегораживала ржавая решетка, сквозь которую можно было обозреть и притвор, и центральную часть, и даже часть алтаря. На ржавой решетке висел еще более ржавый амбарный замок. И тут в тяжелую от пережитой бессонницы голову Профессора вплыли строки, которые он знал наизусть, потому что часто цитировал своим студентам: «Церковь деревянная, почерневшая, убранная зеленым мохом, с тремя конусообразными куполами, уныло стояла почти на краю села. Заметно было, что в ней давно уже не отправлялось никакого служения».

Церковь, к которой подошел Профессор, была, впрочем, из кирпича и купол на ней был единственный и круглый. Но лучше бы ее «убирал» зеленый мох, потому как в своей щербатой и грязной облупленности она, пожалуй, выглядела еще более вопиюще запущенной, чем у Гоголя.

Профессор с досадой ударил кончиками пальцев по замку – тот сразу же разомкнулся и шумно упал на остатки каменного настила, а решетчатая дверь, из-за сильного перекоса, с угрожающим скрипом стала надвигаться на Сенявина, так что ему пришлось выставить вперед руку, чтобы ржавая створка его не ударила.

Профессор вошел в церковь, вернее, в то, что от нее осталось. И снова ему вплыло в память из «Вия»: «Отдельные углы притвора были закутаны мраком. Высокий старинный иконостас уже показывал глубокую ветхость… лики святых, совершенно потемневшие, глядели как-то мрачно. Философ еще раз обсмотрелся».

Профессор тоже «обсмотрелся» и увидел, что иконостас едва ли можно назвать иконостасом, ибо лишь один его ряд заполнен пестрыми безыскусными иконами, а другие ряды зияют пустыми квадратами и прямоугольниками и пахнут свежеструганной древесиной. В абсиде вроде бы есть нечто похожее на престол, покрытый чуть ли не кухонной клеенкой. Правая стена храма наспех побелена и на ней красуются одинокие и еще более убогие иконы, две из них – определенно бумажные. А левую стену еще не успели побелить, и на ней можно различить надписи, которые, похоже, пытались стереть, но до конца не сподобились. Эти надписи одну за другой, страдая лицом, Сенявин прочел. Над правым окном, за которым виднелось озеро, красной краской было крупно написано: «У НАС НЕ КУРЯТ». Над левым окном, подступ к которому преграждал отопительный котел, зеленой краской было еще крупнее начертано: «СВЯТО МЕСТО ПУСТО НЕ БЫВАЕТ». А сбоку от окон виднелись менее крупные и наполовину уничтоженные черные надписи: справа от правого – «Лучше быть углом, чем поклонником NIRVANA»; слева от него же – «Лучше жрать колбасу, чем…», далее неразборчиво; и слева от левого окна – «Здесь были Вар…», окончание фразы было густо замазано известкой, так что виднелись три последовательных слоя замазки.

Все это обозрев, Профессор, как он это всегда делал, войдя в церковь, тихо прочел шесть молитв, в том порядке, который он сам для себя установил.

Прочтя «Отче наш», Сенявин вдруг подумал: «Надо было убрать кошку с дороги».

После короткой Иисусовой молитвы Андрей Владимирович ни о чем подумать не успел.

Но во время молитвы Святому Духу, на словах «и очисти ны от всякия скверны», Профессору подумалось: «А как я ее мог убрать? Чем мне ее было взять? Не руками же!» Мысль эта настолько неурочно и бесцеремонно вторглась в сознание Андрея Владимировича, что Сенявин переврал заключительные слова молитвы и вместо «спаси, Блаже, души наша» прочел «спаси, Боже, души наша», но вовремя заметил ошибку, рассердился на себя и повторно прочел молитву от начала, как он это всегда делал, когда ошибался в чтении или ловил себя на том, что думает о посторонних вещах.

Чтение триптиха «Святый Боже…» совершилось без изъянов. И благополучно произнеслась молитва к Пресвятой Троице. Однако только собрался Сенявин завершить молитвенный цикл Песнью Пресвятой Богородице, как снова полезло в голову: «Ногой… или палкой… или как-то еще. Надо было что-то придумать!.. А ты побрезговал… Ее уже, наверное, раздавили… Бедное животное!»

Обычно Профессор читал только вторую часть Песни, со слов «Достойно есть…». А тут, как бы снова себя наказывая, прочел и первую, и вторую, прочел старательно, напористо, почти в полный голос. И когда кончил читать, облегченно подумалось: «Выкинь ты эту чертову кошку из головы!.. И потом все остальное начинай выкидывать… постепенно, одно за другим… Помилуй меня, Господи!»

С этими мыслями Профессор вышел из церкви, водворил на место ржавый замок и решительным шагом тронулся в обратном направлении, к базе и в сторону восходящего солнца.

Но Сенявина почти сразу окликнули:

– Батюшка! Погодите! Да погодите же!

К Профессору через дорогу вприпрыжку спешила пожилая женщина в ярко-красной поролоновой куртке с иероглифами.

Сенявин остановился и обернулся. А женщина, подбежав, радостно спросила:

– Вы когда будете исповедовать и причащать: в субботу или в воскресенье?

Лицо Профессора приобрело благодушное выражение, которое можно видеть на портрете Тургенева кисти художника Маковского. – Нравилось Андрею Владимировичу, когда его принимали за священника.

– Ни в субботу, ни в воскресенье, голубушка, – ласково ответил Сенявин.

– А когда?

– Никогда не буду.

– А почему?

– Потому что я не священнослужитель, милочка.

– Разе вы не отец Андрей?

– Андрей, золотце, и, если верить моей жене, наверно, отец. Но не ваш я отец, – улыбнулся Сенявин.

– Вот те раз!.. А как же люди говорят, что вчера вечером видели на станции нашего нового священника, отца Андрея… Это разве не вас видели?.. И Валька мне еще вчера говорит: слава Богу, приехал батюшка и исповедовать будет то ли в субботу, то ль в воскресенье!.. Значится, наврала? – женщина была так разочарована, что не могла успокоиться.

Профессор развел руки, чинно, широким, неторопливым крестом перекрестился сам, одной кистью, мелким крестиком осенил женщину и, не отвечая, продолжил свой путь. Собеседница его в китайской куртке хотя и не последовала за ним, но продолжала что-то говорить, однако неразборчиво.

Проходя мимо «Парка Победы», Профессор бросил взгляд направо. В свете восходящего над озером солнца, которое в первые минуты после восхода все вокруг делает каким-то прекрасно-нереальным и незнакомо-преображенным, показалось Сенявину, что три давешние коровы теперь не худы и не тощи, а, как сказано там же, «тучны плотию и хороши видом». Они уже не щипали траву, а выходили из воды.

Профессор едва не столкнулся с суровой пастушкой. Она вышла на дорогу с лужка, а Сенявин ее не заметил, ослепленный искрящейся дымкой.

– Что же вы нами пренебрегаете-то? – укоризненно спросила женщина. – Я все понимаю. В Федякине хорошая церковь, большая паства… Но мы ведь тоже народ православный. И в Федякине-то вы только сослужите отцу Михаилу. А здесь вы отец-настоятель!

Профессор молчал, и селянка с еще большей укоризной прибавила:

– И антиминс у вас есть, чтобы совершать литургии… Мы выклянчили деньги и купили котел, чтобы и зимой можно было служить…

Лицо у Профессора теперь стало как на репинском портрете Ивана Сергеевича, уже без тени улыбки.

– Вы обознались, любезная. Я не тот, за кого вы меня принимаете.

– Кто ж вы тогда? – строго спросила пастушка.

– Я и тогда, и теперь ученый, а не священник.

– А что вы делали в храме?

«Вам-то какое дело», – собирался ответить Профессор, но вместо этого спросил:

– Вы, часом, не матушка в этой церкви?

– Староста я.

– Тогда, матушка-староста, позвольте спросить: почему в вашей деревне такая странная нумерация на домах: скажем, дом номер один и за ним сразу дом сорок три?

Профессор был уверен, что женщина смешается от его неожиданного вопроса. Но она не смешалась и сразу ответила, еще укоризненнее:

– Так понаехали разные в нашу деревню. Склепы свои стали строить. У них свои номера, у нас – свои, прежние.

– Вот и храни вас Господь с вашей удивительной нумерацией! – воскликнул Профессор и пошел дальше.

Дед на плоту по-прежнему недвижимо сидел с удочкой. Но колдовское солнце так подсветило озеро и его туманную испарину, что теперь и плотика не было видно. И почудилось Профессору, что стул с рыболовом стоит прямо на водной глади, и что гладь эта будто асфальтовая; и тут же подумалось, что на нее можно бросить мертвую кошку и тогда ее никто не раздавит.

От этих более чем странных мыслей Сенявина отвлек другой человек.

Его присутствие Профессор обнаружил сначала по запаху перегара и лишь затем, обернувшись на запах, увидел у себя за спиной мужика, тоже в ватнике, но без ушанки, без удочки и явно не старика.

– Слышь, отец, я вот что хотел у тебя поинтересоваться. Позволишь? – спросил подошедший.

– Давай, интересуйся, – миролюбиво ответил Профессор; он любил разговаривать с «народом», но на всякий случай расправил широкие плечи.

– Ты мне скажи, зачем вашему патриарху такие дорогие часы? Говорят, они тысяч тридцать стоят.

Сенявин опешил. Мужик же продолжал наседать:

– Долларов, а не рублей! И если даже, как они нам объясняют, ему эти часы подарили, то зачем их, скажи, всем показывать и злить людей? Вот как ты, интересно, на этот вопрос людям ответишь?

Лицо Профессора теперь стало как на портрете Тургенева, писанном художником Алексеем Алексеевичем Харламовым. То есть суровым и умным стало лицо.

– А ты видел эти часы? – спросил Андрей Владимирович.

– Да у нас вся деревня о них говорит!

– А сам-то ты видел?

– Ну, видел… по телевизору, – кивнул головой мужик, но было заметно, что врет и не видел.

– И видя патриарха по телевизору, ты только на часы его смотрел? – прищурившись, спрашивал Профессор.

– Ну да… То есть нет… Еще люди говорят, что он для какого-то своего что ли родственника…

– А ты не знаешь, что люди про тебя говорят? – перебивая, спросил Сенявин.

– Я-то здесь с какого боку? – удивился мужик.

– С того самого, что ты уже все мозги свои пропил. Так люди про тебя говорят, – почти ласково объявил Профессор, но еще шире раздвинул плечи, опять-таки на всякий случай, хотя мужичонка с виду был неказистый.

Тот, однако, совсем не обиделся и весело воскликнул:

– Ну так правду говорят! И что мне еще пропивать, кроме мозгов? У меня ни часов таких, ни родственников с квартирами!

Профессор растерялся от этого быстрого и радостного согласия. А мужичонка этим воспользовался и сказал:

– Ты на меня, отец, не сердись. И за патриарха не обижайся. Я ведь это так только, чтобы с тобой разговор наладить. Ты, я вижу, правильный человек и народом не брезгуешь. А мне сейчас… мне, сам видишь, очень нужно поправиться. Как у вас говорится, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа… Не поможешь?

Несколько бранных ответов рвалось из сердца Профессора, но он их все подавил разом, и дабы они снова не высовывали свои кусачие головы, отвернулся от собеседника и решительным шагом направился к выходу из поселка.

И у себя за спиной услышал вроде бы злое, но каким-то почти душевным тоном произнесенное:

– Ясное дело. Зачем ему, бороде картавой, тратиться на таких, как я? Он лучше своему патриарху снесет, на часы, на хоромы…

К базе Профессор подошел с гневным лицом, держа в руке палку, которую разглядел на обочине и подобрал в том месте, где начинался асфальт.

Помахивая этой палкой, Сенявин прошел мимо ворот и направился к тому месту, где час назад видел дохлую кошку.

Но кошки там больше не было. На ее месте лежал старый стоптанный тапок.

Сенявин с силой ударил по тапку палкой. Сухая палка разломилась, конец ее подскочил и ударил бы Профессора по лицу, если бы Андрей Владимирович вовремя не увернулся. А тапок даже не сдвинулся с места, будто прилип к асфальту.

Профессор же вернулся на базу.

В длинном доме уже начался завтрак.

Телеведущий первым пожелал Профессору доброго утра, одарил быстрой лучезарной улыбкой и сразу же как бы перестал его видеть, причем еще до того, как Сенявин успел завершить встречное приветствие.

Митя, казалось, вообще не заметил вошедшего. Он ел пшенную кашу. Каша была горячей, а Митя отправлял в рот слишком большие порции, которые, судя по страдающему Митиному лицу, обжигали губы и небо.

Следуя правилам приличия, а также исходя из того, что этот болезный был, по меньшей мере, лет на десять старше него, Сенявина, Профессор соблаговолил первым приветствовать соседа. Но тот Андрею Владимировичу не ответил и даже никаким движением не показал, что слышал приветствие.

С трудом сдерживая не утихавшее в нем раздражение, Профессор обошел стол, чтобы стать точно напротив Мити, и вежливо произнес:

– Я тут, когда выходил на прогулку, случайно задел скамейку и произвел некоторый шум. Я вас, наверное, потревожил, Дмитрий…? – Профессор запамятовал отчество, и это еще больше ожесточило Сенявина.

Тут только Митя заметил Профессора, вперил в него задумчивый взгляд и не сводил глаз, пока не удалось ему остудить во рту и проглотить кашу, а потом радостно откликнулся:

– Не беспокойтесь! Я сплю как убитый. Меня трудно разбудить.

Этого признания Профессор уже не стерпел. Он подошел к Драйверу, который стоял возле стола, наблюдая за едоками. На голове у него была круглая красная шапочка.

Сенявин велел ему выйти за собой в прихожую.

И там, в прихожей, уже не сдерживаясь, зло объявил:

– Всю ночь напролет этот говнюк кашлял и не давал мне спать! Вторую такую ночь я не выдержу.

– Понял. Попробую, – пообещал Петрович, оглаживая пальцем красную шапочку у себя на макушке.

– Что значит «попробую»?! – возмутился Профессор. – Я требую, слышите, требую, чтобы вы меня отселили от этого чахоточного! Если вы этого не сделаете, я с первой же электричкой уеду от вас к чертовой матери! И, будьте уверены, печали я вам обещаю. Я и профессору Годину расскажу, и в Интернет выложу, как вы чутко заботитесь о ваших клиентах!

– Что-нибудь придумаем, – вновь пообещал Драйвер и, глянув на Профессора, торопливо добавил: – Не вопрос. К вечеру организуем. Хоть к гадалке не ходи!

– Ну раз «не вопрос» и к гадалке ходить не надо, тогда с добрым утром! – сказал Сенявин.

Он быстро раздражался и так же быстро отходил.

Глава четвертая Эйнарсага (продолжение)

XX

На фризском корабле Эйнар плыл на север. Ветер был благоприятным и они плыли без затруднений. Эйнар устроил себе под лодкой местечко и почти все время спал, отсыпаясь после тяжелых дней и ночей.

После отплытия он заплатил Ламберту-корабельщику пять марок, а остальные пять они договорились, что Эйнар заплатит перед тем, как сойти на берег.

Покинув пролив, корабль вошел в Широкий фьорд и пристал в Тунсберге. Эйнар не захотел сходить на берег, потому что, по слухам, Вестфольд в те времена подчинялся одному из сыновей Годфреда, датского конунга.

День проторговав в Тунсберге, фризы вечером сели на корабль и поплыли курсом на Каупанг.

Ночью Эйнару приснился сон. На берегу залива к нему подошла медведица, небольшая и совсем не страшная. Она лизала ему руки и говорила:

– Спи спокойно, сынок. Все будет хорошо у тебя.

Но тут сзади кто-то больно укусил Эйнара за ногу. Эйнар обернулся и увидел большую, свирепого вида волчицу. Волчица схватила Эйнара за рукав и потянула в залив, а с шерсти ее струями капала вода. Эйнар попытался оттолкнуть волчицу. И проснулся.

Проснувшись, Эйнар подумал, что голос медведицы весьма похож на голос его матери, волчица же чем-то напомнила ему Дагед, кормилицу, которая утонула в заливе.

Эйнар вылез из-под лодки. Еще не рассвело. На корме корабля ярко тлели угли в жаровне, и возле нее Эйнар разглядел несколько темных фигур. Эйнар свесился за борт и, перебирая руками, добрался до кормовой надстройки. Там у жаровни сидели Ламберт и еще четыре фриза. Корабельщик шепотом давал им указания и говорил:

– Осторожно приподняв лодку, вы двое сперва свяжите ему ноги, пока он не проснулся. А вы…

Тут с берега потянул предрассветный ветер и отнес в сторону дальнейшие слова. А когда ветер утих, Эйнар услышал, как один из фризов сказал:

– Ну и ловкач ты, Ламберт. Взял с него десять марок за проезд. И еще собираешься выручить за него марки три или четыре.

– Марок за пять продам, – возразил Ламберт. – Я его объявлю рожденным дома рабом. И парень он крепкий. Так что еще раз повторяю…

Тут снова подул ветер и отнес остатки слов.

А Эйнар, перебирая руками, вернулся по борту к мачте, но не стал ложиться под лодку, а лег рядом с ней. И только начало светать, перелез через борт и тихо спустился в воду.

До берега было недалеко. Плавать Эйнар умел.

XXI

Каупанг Вестфольдский уже тогда был известным всем морякам рынком, в котором торговля прекращалась только зимой.

Придя в Каупанг, Эйнар прежде всего купил себе рыбачий плащ с большим капюшоном и меч-скрамасакс. На меч он не пожалел оставшихся у него денег. Меч был короткий, отточенный только с одной стороны, гибкий, с удобной витой рукоятью отличной франкской работы.

Фризский корабль из Каупанга уже ушел. И Эйнар стал ждать, припомнив, что торговцы собирались заехать сначала в Агдир, затем в Рогаланд, потом в Хордаланд, но дальше на север плыть не собирались, а намеревались тем же путем вернуться назад.

Ламбертов корабль вновь причалил в Каупанге лишь в начале осени. Оставив на борту небольшую охрану, фризы сошли на берег и принялись торговать.

Ближе к вечеру с юго-запада налетел буйный ветер. Корабельная охрана сошла на берег, оставив на борту одного моряка.

К ночи буря еще сильнее разыгралась. В ночной темноте Эйнар поднялся на фризский корабль, столкнул в воду стражника, потом сбежал по сходням, столкнул их и обрубил швартовые. Корабль понесло от берега. Как только Ламберт и его люди заметили, что корабль уносит, они бросились в лодку, но ветер все крепчал, и им ничего не удалось сделать. Корабль вынесло на середину фьорда, а затем развернуло в сторону левого берега и так сильно ударило о прибрежные скалы, что он раскололся пополам, и все товары посыпались в воду.

– Вот это называется ловко поторговали! – сказал себе Эйнар, спешно покидая Каупанг.

XXII

В Вестфольде Эйнару нельзя было оставаться, и он вдоль побережья направился в Агдир.

Надо сказать, что Агдир никогда не принадлежал Дании, и мало кто из его жителей умел выращивать лошадей так, как это умели делать даны. На Эйнара скоро обратили внимание, и один из местных любителей лошадей за хорошую плату взял его к себе конюхом. Ухаживая за конями, Эйнар безбедно прожил у него зиму, лето и еще одну зиму.

Эйнар уже давно чувствовал себя в безопасности. Но на всякий случай теперь назывался не Хрольвом, а Храппом, как звали его деда.

XXIII

Однажды случилось Эйнару по каким-то делам быть в Харальдстадире. И там к нему привязались молодые щеголи в дорогих красных нарядах. Сперва они насмехались над его простой и черной одеждой. Эйнар стерпел, хотя в черной одежде ходили его предки и у него самого черный цвет был любимым. Затем, опознав в нем датчанина, они стали ругать Данию и обзывать ее жителей. Эйнар и это снес, не питая к данам добрых чувств. Когда же они принялись вышучивать его черные бороду и усы, Эйнар не выдержал, и самому наглому задире пообещал выбить глаз, если все они не уймутся. А тот в ответ обозвал Эйнара «стродинн». Так называют мужчину, использованного в качестве женщины. Жестокое оскорбление! Тут Эйнар уже не стерпел и ударил обидчика. И было похоже, что одним ударом кулака он выполнил свое обещание.

На Эйнара с разных сторон накинулись, повалили, скрутили, но бить не стали, а повели к конунгу. Конунгом в Агдире тогда стали считать Хальвдана Черного. Ему было лет восемнадцать.

На беду Эйнара оказалось, что над ним насмехались так называемые «дети мужа», которые с детства окружали Хальвдана, а теперь стали младшими воинами в его дружине. Узнав о том, как Эйнар искалечил его любимца, Хальвдан велел своей старшей страже вывести обидчика в хлев и выколоть ему оба глаза. Связанного Эйнара уже потащили к дверям, когда в зал вошла Аса дочь Харальда Рыжебородого.

Аса была женщиной знаменитой. Гудред Охотник когда-то насильно сделал ее своей женой, убив ее отца и брата. Она родила ему Хальвдана и готовилась родить Олава, когда слуга Асы убил ее мужа, Гудреда, ударив того в темноте копьем. Аса вернулась в Агдир и стала там править во владениях, которые раньше принадлежали ее отцу. Об этом рассказывается в саге о Хальвдане Черном и других сагах. Но в них не говорится вот о чем:

Эйнара, как было сказано, потащили к дверям, чтобы ослепить на скотном дворе. Но тут вошла Аса и спрашивает:

– Кто разрешил хозяйничать в моем доме?

Сын объяснил матери, что дан этот затеял драку, повредил глаз его дружиннику, и за это он, Хальвдан, велел его наказать, лишив зрения. В ответ Аса сказала:

– Скоро отправишься во владения своего отца и там станешь конунгом. А здесь я судья и хозяйка и здесь я решаю, кому быть с глазами, а кому – без глаз. Развяжите его. Я с ним сама разберусь.

С Асой в Агдире никто не спорил. Эйнара тут же развязали, и Аса увела его в свой дом. У них с Хальвданом были разные дома. У матери – раза в два больше и в три раза богаче, чем у сына.

В доме Аса усадила Эйнара на скамью, села напротив и стала молча разглядывать. Не зная, как себя вести, Эйнар принялся благодарить Асу за заступничество.

– Так не благодарят, – сказала женщина.

– А как мне тебя отблагодарить? – спросил Эйнар.

Аса долго молчала, прямо-таки сверля глазами Эйнара. А потом говорит:

– Здесь тебе нельзя оставаться. Мой сын не простит тебе своего любимчика. Ты поедешь в Гейрстадир. Там ты найдешь Альва сына Гудреда. Если после вашей встречи он останется жить, я буду считать, что ты самый неблагодарный из данов.

Теперь молчал Эйнар.

– Я дам тебе в помощь трех крепких молодцов. Больше тебе не понадобится. Альва плохо охраняют, – продолжала Аса.

Эйнар молчал.

– Когда ты все сделаешь, я с тобой рассчитаюсь. Я щедрая на подарки. Спроси у людей, – говорила вдова старого и мать юного конунга. И Эйнар впервые ответил ей, сказав:

– Не стану я ни у кого спрашивать. И трех молодцов мне не надо. Как-нибудь сам справлюсь. А ты лучше заплати мне за четверых.

Аса нахмурилась и сказала:

– Будем считать, что договорились. Но не советую меня обманывать. У меня руки длинные.

– Я об этом наслышан, – сказал Эйнар. – Но сейчас понял, что они у тебя длиннее, чем многие думают.

В тот же вечер на выданной ему лошади Эйнар уехал из Харальдстадира. За ним до Вестфольда следовали трое конных. Но после то ли отстали, то ли нарочно увеличили расстояние. Как бы то ни было, Эйнар за собой слежки не видел, хотя иногда ему казалось, что не один он едет по дороге в Гейрстадир.

XXIV

Эйнар знал от людей, что Альв был сыном Гудреда от первой жены. Ему было двадцать два года, и в Вестфольде его считали за конунга. Асе ее пасынок был явно ни к чему, если она хотела посадить в Вестфольде своего родного сына Хальвдана Черного.

Вопреки утверждениям Асы, дом Альва хорошо охраняли. Но через день после того, как Эйнар прибыл в Гейрстадир, по чьему-то указанию сняли охрану у ворот и у восточной, так называемой женской двери, оставив стражу у западного, мужского входа.

С восточной стороны к дому был пристроен хлев. Ночью Эйнар проник в этот хлев. Там стояли коровы, не менее дюжины с каждой стороны. Эйнар сначала связал им попарно хвосты, а потом пошел в жилую часть дома. Засовов на дверях не было.

Прислушавшись и убедившись, что все в доме спят, Эйнар шагнул в зал. Приблизился к нише, где спали Альв и его жена. Дверка спальной ниши была не заперта. Эйнар пошарил в темноте и коснулся рукой груди Альва, который спал с краю. Альв сказал:

– Почему у тебя такая холодная рука, Астрид?

Астрид тоже проснулась и спросила:

– Тебе не спится? Хочешь, я повернусь к тебе?

– Не хочу. Не надо меня трогать, – проворчал Альв.

Эйнар подождал, пока они снова засопели.

А потом опять тихонько коснулся Альва, чтобы не убивать его во сне.

– Ну что тебе от меня надо? – сердито прошептал Альв и отвернулся от Астрид, поворачиваясь лицом к Эйнару.

– Не мне – твоей мачехе, – тихо ответил Эйнар, одной рукой сорвал одеяло, а другой насквозь пронзил Альва, так что острие ножа засело в дереве.

И тут же в темноте несколько голосов закричало:

– Убийство! Держите убийцу!

Эйнар бросился назад к хлеву, перепрыгнул через веревки, которые привязал к коровьим хвостам, а люди, которые бежали за ним и про веревки не знали, все попадали.

Прежде чем прыгнуть в седло, Эйнар с силой рванул его на себя, и оно тут же упало на землю, потому что подпруга была перерезана. Но Эйнар без седла ездил не хуже. Ворота теперь были заперты и там стояла стража. Но Эйнар на коне перемахнул через забор и скрылся в темноте.

Эйнар эту хитрость с коровьими хвостами первым придумал. А другие потом ею воспользовались: один норвежец и кто-то еще из исландцев. Об этом в других сагах рассказывается.

К Асе в Харальдстадир за наградой Эйнар не поехал. Не по душе ему пришлось многое из того, с чем он столкнулся в Гейрстадире. А тут еще, когда он лег отдохнуть, приснилась ему медведица. У ее лап лежали сокровища: серебряные кубки, золотые обручья и гривны, кожаный чулок с монетами. Ласково смотрела на Эйнара эта медведица, а где-то поблизости выла волчица. Как ни старался Эйнар, не удалось ему увидеть волчицу. Но вой ее был на редкость тоскливым.

Проснувшись, Эйнар отправился не на юг, а на запад, с севера огибая Агдир.

Аса же, когда ей доложили, что нигде не могут найти чернобородого убийцу, так сказала:

– Хитрым оказался датчанин. Хотела с ним еще в хлеву расплатиться. Если отыщите его, в долгу не останусь.

XXV

К западу от Агдира лежит Рогаланд. Не рассказывается, как Эйнар добрался до него, но деньги у него закончились и надо было искать работу.

Роги – народ небогатый. Лошадей не разводят. Работы там мало. Эйнар никак не мог найти для себя пристанище.

Есть в Рогаланде местность под названием Хаугесунд. Сейчас она знаменита благодаря Харальду Прекрасноволосому. Но тогда там даже деревни не было, корабли не приставали, а люди жили на хуторах, разбросанных вдоль залива.

Начал Эйнар с самого зажиточного с виду хутора. Но ему отказали в работе, и сделали это грубо. На других хуторах в работниках тоже не нуждались. В дальнем конце Хаугесунда, когда Эйнар спросил хозяина, из дома вышла женщина с тремя крепкими слугами. Эйнар махнул рукой и собирался уйти, но хозяйка спросила:

– Что ты тут размахался?

– Увидел твоих молодцов и понял, что работы мне не найдется.

– А тебя как зовут?

– Храпп, – ответил Эйнар. Он ведь был теперь Храппом.

Тут женщина засмеялась. И Храппу-Эйнару этот смех сразу не понравился. Ему как-то тяжко стало на душе.

А женщина, кончив смеяться, сказала:

– Для Храппа у меня непременно найдется работа.

Отослав слуг, хозяйка сказала:

– Возьму тебя, если обещаешь выполнять любые мои поручения.

– Разные бывают поручения, – нахмурился Эйнар.

– Я ставлю условия, какие хочу, – возразила женщина.

Эйнар уже несколько дней ничего не ел и ответил:

– Ладно, я согласен.

XXVI

Женщину, у которой Эйнар стал работником, звали Йорунн. Она была вдовой. У нее было семеро рабов, из которых пятеро были мужчинами.

Целую зиму Йорунн кормила и поила Эйнара, не поручая никакой серьезной работы. Когда он пытался помочь кому-нибудь из слуг, хозяйка сердилась и говорила, что не его это дело.

Слуги у Йорунн были мрачными и немногословными. У них ничего нельзя было выведать. Лишь ключница однажды проговорилась, сообщив Эйнару, что хозяйка, когда овдовела, хотела выйти замуж за хозяина дальнего хутора, с Каменного мыса. Но тот взял себе жену из Авальдснеса, а Йорунн отказал, надсмеявшись над ней. Звали этого человека Храпп.

– Мы все удивлены, что она наняла тебя. Имя Храпп для нее так же ненавистно, как для Тора имя Мирового Змея.

Однажды весной Йорунн позвала Эйнара и сказала:

– У меня семь работников. А у моего дальнего соседа, который носит твое имя, их целых десять. Ты меня понял?

Эйнар признался, что не понял. А Йорунн улыбнулась и сказала, что будет теперь размышлять, действительно Эйнар не понял или прикидывается.

Через несколько дней, встретив Эйнара на дворе, Йорунн засмеялась тем самым недобрым смехом, которым смеялась осенью, когда нанимала Эйнара на работу. А кончив смеяться, сказала:

– Хватит бездельничать. Есть у меня теперь для тебя работа. Пойдешь и убьешь одного из рабов Храппа.

– Разве я похож на убийцу? – спросил Эйнар.

– Волосы у тебя, действительно, светлые. Но усы и борода-то чернющие! – так ответила Йорунн.

– Подобные дела за одни харчи не делаются, – сказал Эйнар.

– Конечно. За работу получишь награду.

Эйнар вспомнил про Асу из Агдира и сказал:

– Заплатишь вперед.

А Йорунн, вновь засмеявшись:

– Говоришь, не похож на убийцу! – И тут же рассчиталась с Эйнаром, хорошо ему заплатив.

– Тебе все равно, кого я убью? – спросил Эйнар.

– Только хозяина не трогай. Он хоть и нагрубил тебе осенью, когда ты к нему нанимался, но негоже, чтобы Храпп убивал Храппа.

Той же ночью Эйнар отправился на Каменный мыс и там на выгоне убил Храппова пастуха, сначала проломив ему череп дубиной, а потом разодрав ему в нескольких местах тело концом топора. Труп он ничем не прикрыл.

Когда раба обнаружили, стали говорить, что, судя по всему, его изломал медведь.

XXVII

В начале лета на поле, на котором паслись овцы Йорунн, нашли мертвым одного из ее рабов. Те же следы, похожие на лапы медведя.

– Здесь отродясь не было медведей, – сказала Йорунн и ходила грустной. А через несколько дней засмеялась и сказала Эйнару:

– Пойдешь на луг Сторольва. Там обычно работает Осгейр, работник Храппа. Это он убил моего раба.

– Что я должен с ним сделать? – спросил Эйнар.

– Такой злодей, а еще спрашиваешь, – ответила Йорунн и продолжала смеяться.

– Эта услуга тебе обойдется дороже, – сказала Эйнар. – Храпп теперь вооружил своих рабов и они ходят по двое.

Не успел он это сказать, как Йорунн надела ему на руку серебряное обручье весом в полмарки.

– Я сделаю то, что ты мне велишь. Но учти: этой веревочке у вас с Храппом теперь виться и виться, – сказал Эйнар.

– Для этого я и наняла плетельщика веревок, другого Храппа, – ответила Йорунн.

Той же ночью Эйнар отправился на Сторольвстадур и нашел там Осгейра и с ним молодого работника. Оба спали на поле. Эйнар растолкал Осгейра древком копья. Тот вскакивает и только хочет схватиться за меч, как Эйнар наносит ему удар копьем и убивает. Тут просыпается молодой работник, видит Эйнара, становится бледным, как трава, и говорит:

– Не убивай меня. Я ведь ничего плохого тебе не сделал.

– Не сделал, так сделаешь, – отвечает Эйнар.

– Я никому не скажу. Обещаю.

– Конечно, не скажешь, – говорит Эйнар и протыкает его копьем, так что тот сразу испускает дух.

Вернувшись к себе на хутор, Эйнар лег спать. Во сне его как будто кто-то душил. Эйнар сперва не мог понять, кто его душит. А потом изловчился, скинул с шеи чужие руки, и увидел перед собой молодого работника, которого он убил в поле. И мертвец ему говорит:

– Меня звали Эйнар, как и тебя. А ты взял и убил меня. Я не могу отнять у тебя жизнь, как ты ее у меня отнял. Но в моей власти сделать так, что отныне твоим уделом будут скитания и убийства. Тебя объявят вне закона, и одиноким ты будешь жить на чужбине.

Тут Эйнар проснулся. Он наскоро оделся, собрал и связал в узел свои пожитки. Из вещей Йорунн он взял копье и длинный нож, привесив его на короткой цепочке к поясу. Своего оружия у него не было.

Утро только начиналось. С хозяйкой Эйнар попрощаться не захотел.

XXVIII

К концу лета Эйнар пришел в Хордаланд. Там правил Эйрик, отец Гюды, той самой, которая отказала Харальду сыну Хальвдана, прозванному Прекрасноволосым. Но Гюда и Харальд тогда еще не родились.

Конунг Эйрик жил в Арне. А самым большим поселением в Хордаланде был тогда не Бьергюн, а место под названием Осейр на берегу Медвежьего фьорда. Туда часто заходили корабли, плывшие с юга на север и с севера на юг. В этом селении и поселился Эйнар. Не зная, чем кончилось дело в Хаугесунде и опасаясь, что его могли объявить вне закона на тинге в Рогаланде, он вновь изменил имя и стал называть себя Хрутом, по имени прадеда.

В доме, который сразу приглянулся Эйнару, потому что стоял он на берегу в стороне от других домов и оттуда открывался красивый вид на фьорд и его острова, в том доме жил человек по имени Торгрим. Жену его звали Хильдигунн. Оба были рачительными хозяевами и благожелательными людьми.

Эйнар нанялся к ним работником и старательно выполнял все, что ему поручали.

Когда следующим летом он наловил так много трески, что все в Осейре дивились его удаче, Торгрим сделал его своим компаньоном, отвел ему отдельное помещение в длинном доме и поручил управлять всеми своими рабами и слугами.

XXIX

У Торгрима была лошадь по кличке Дура. Ее запрягали в повозку и возили разные грузы. Для верховой езды она была непригодна. Но Эйнар разыскал в дальней округе жеребца, спарил его с Дурой, и когда кобыла разродилась, решил растить жеребенка так, чтобы на нем можно было ездить верхом.

Нужна была сбруя. И Эйнар, когда в Осейр прибыл с юга торговый корабль, отправился на пристань.

Один моряк с корабля предложил ему очень хорошую сбрую. Бронзовые скрепления сбруи были украшены медвежьими головами, телами и масками других животных. Эйнар поинтересовался, из каких краев это изделие. Моряк ответил: из Дании. Эйнар спросил, не знает ли торговец имени мастера. И услышал в ответ:

– Как мне не знать, когда я его брат! Звали его Вечерний Эйнар сын Храппа. Знаменитым был кузнецом.

Эйнар, ясное дело, обмер. А торговец спрашивает:

– Так берешь или не берешь? Похоже, упряжь тебе понравилась. – И назвал цену.

Эйнар молчал. Лицо его ничего не выражало.

– Вижу, цена тебе не под силу. Но дешевле не могу уступить.

Тут к Эйнару вернулся дар речи и он сказал:

– Мое имя Эйнар. Квельдэйнар был мне родным отцом. А ты мне, выходит, дядя. Мы с тобой никогда не встречались. Тебя Хорик зовут?

Теперь обмер и не мог вымолвить ни слова торговец.

А когда пришел в себя, позвал Эйнара на корабль, пригласил в шатер и велел принести еды и браги. На корабле Хорик был главным.

Дядя и племянник пили и ели до самого вечера. И вот что Эйнар узнал о смерти отца.

За день до своей кончины Квельдэйнар с работником возвращались из кузницы. Там по лугу обычно расхаживал старый козел.

– Странно, – сказал Квельдэйнар.

– Что странно? – спросил работник.

– Мне кажется, что козел лежит на пригорке и весь в крови. Работник сказал, что никакого козла там нет.

Когда вошли во двор, Квельдэйнар сказал:

– Верно, я видел своего духа-двойника, и жить мне осталось немного.

Работник стал убеждать его в обратном, но Эйнар ударил его в ухо и прогнал.

Ночью штормило и во дворе не стихал собачий лай.

Утром Квельдэйнар сказал своей жене Бере:

– Когда я умру, проткните меня копьем. Чтобы я мог попасть в чертоги Одина.

До полудня Квельдэйнар не покидал постели, ему нездоровилось. А потом ему полегчало, он поел и пошел на работу в кузницу. Там он мастерил наконечник копья. Он никак не мог удовлетвориться своей работой, несколько раз переделывал наконечник. И вдруг как закричит:

– Не сделаете! Знаю я вас! Вы не люди, а суки. Пусть тролли вас заберут! Я сам! Сам!

С этими словами он попытался воткнуть наконечник копья себе в грудь. Но металл еще не остыл, обжег и выпал из рук. Кузнец же сначала схватился руками за горло, захрипел, а после упал навзничь и умер.

Умершего положили в главном доме.

Ночью слуга слышал, как труп приподнялся на постели и сказал:

– Позовите Беру.

Он повторил это три раза. После третьего раза слуга разбудил Беру и рассказал ей о том, что видел и слышал.

Бера пришла, подошла к скамье, на которой лежал покойник, села на стул и спросила:

– Чего ты хочешь?

Труп лежал недвижно и безмолвно, как положено трупу. Но когда Бера собиралась уйти, она услышала:

Дров не жалейте. Пусть дым поднимается выше. В чертогах Гримнира Место достойное Должен занять я.

Такую вису, по словам вдовы, произнес напоследок умерший Квельдэйнар.

Когда его хоронили, дров не жалели. Но дул сильный ветер, и дым от костра полз по земле в сторону кузницы. Бера так огорчилась, что, приготовив поминальный пир, оставила гостей за столами, а сама ушла и легла в постель.

Ночью она умерла.

Когда хоронили Беру, погода была безветренной, и дым от костра поднимался так высоко, что конца его не было видно.

Так рассказывал Хорик, который хоронил брата, а потом его жену.

Когда он кончил свой рассказ, Эйнар сказал:

– Волком жил. Волком и умер.

Хорик согласился, что Квельдэйнар человеком был тяжелым. Но жену его, Беру, стал хвалить за доброту и терпение. Эйнар слушал дядю и молча пил брагу.

Тогда Хорик стал расспрашивать племянника о том, как он жил все эти годы. Но Эйнар ничего путного о себе ему не поведал.

После этого Хорик предложил Эйнару вместе с ним вернуться в Данию. Дядя сообщил племяннику, что хутор, на котором оба они когда-то появились на свет, теперь принадлежит ему, Хорику, как брату владельца, но если вернется Эйнар, сын покойного, Хорик уступит ему половину, а может и весь хутор отдать, так как у него, у Хорика, есть два других владения, одно неподалеку от Хедебю, другое в Роскилле на острове Зеландия.

Эйнар поблагодарил Хорика, но сказал, что сейчас у него много работы у хердов. Чем он тут занят, Эйнар, однако, не сообщил, как ни старался об этом проведать Хорик.

На прощание дядя подарил племяннику упряжь, которую изготовил Квельдэйнар.

XXX

На следующее утро Эйнар взял лодку, переправился на один из небольших островов посреди Медвежьего фьорда, отыскал среди деревьев широкий плоский камень и принес на нем поминальную жертву своей матери, Бере.

После этого он вернулся к лодке и уже собирался отплыть, но передумал, нашел на берегу другой плоский камень и принес на нем жертву отцу, Квельдэйнару.

Когда потом он поплыл обратно, показалось ему, что посреди фьорда прямо на воде стоит стул, на нем сидит пожилой человек с длинными белыми волосами и играет на арфе.

Вернувшись домой и встретив во дворе Торгрима, Эйнар сказал:

Горькие дни потянулись Под пологом гор Для Эйнара сына.

– Никак стихами заговорил? – удивился хозяин.

– Разве это стихи? – ответил Эйнар.

Как-то раз осенью, когда еще не выпал снег, поднялась вьюга. Эйнар вышел из дома и сказал:

Снежит среди лета. Мы, как финны, ланей, Лакомых до лыка, Оставили в стойлах.

Хильдигунн, хозяйка, которая это слышала, воскликнула:

– Как красиво!

– Вот отец мой – тот действительно красиво слагал, – ответил Эйнар.

Торгрим и Хильдигунн еще сильнее привязались к Эйнару, узнав, что их управляющий еще и скальд.

XXXI

Эйнар прожил в Осейре еще одну зиму и одну весну.

А летом ему от рыбаков стало известно, что прошедшей зимой в Арне какие-то агдирцы разыскивали чернобородого и светловолосого человека по имени Храпп. И, судя по всему, такого же человека ищут теперь в Бьергюне люди из Рогаланда.

Как только Эйнар об этом узнал, он покинул Осейр. Меньше всего ему хотелось подвергать опасности Торгрима и Хильдигунн.

XXXII

На корабле трендов Эйнар отправился в Трандхейм.

Ветер им благоприятствовал, ночи были светлыми, и они плыли на север вдоль берега днем и ночью, редко причаливая на стоянки.

Лишь один раз поднялась буря, и корабль стал давать течь. Тогда на морских кораблях не было желобов для откачки воды и воду черпали бадьями или кадками. Эйнар спустился на днище и черпал воду бадьей, а двое моряков поднимали и сливали воду. За этим занятием Эйнар сказал такую вису:

Весело бывает Спорить с бурей в море, Ветры парус вздутый, Разъярясь, терзают. И тут же сверху услышал в ответ: Мчится конь кормила. Пусть кипят под килем Волны. Пенным этим долом Мы ладью гоняем.

Эйнар поднял голову и увидел, что бадью тянет молодой человек, которого все звали Торбьерн.

– Я не знал, что ты умеешь слагать стихи, – сказал Эйнар.

– А я не знал, что ты тоже скальд, – сказал Торбьерн.

С тех пор они делились пищей и иногда, чтобы скоротать время и развлечь спутников, обменивались стихами: обычно Эйнар начинал вису, а Торбьерн ловко подхватывал и искусно завершал.

XXXIII

Ярлом в Трандхейме был тогда Грьотгард сын Хакона. Усадьба его была в Ирьяре. У Грьотгарда был сын по имени Хакон. В ту пору ему было семнадцать лет. Через некоторое время у него родится дочь по имени Аса, та самая, которая станет потом женой Харальда Прекрасноволосого.

Когда Эйнар и Торбьерн приплыли в Трандхейм, Торбьерн предложил:

– Ты – скальд и я – скальд. Наймемся на службу к ярлу Грьотгарду. Мне говорили, что у него в дружине нет скальдов.

– Я уже был однажды на службе у конунга. С меня хватит, – ответил Эйнар.

На прощание Торбьерн произнес такую вису:

Светлые завидят Из окон нас жены, Как, пыля, протопчем К Грьотгарду дорогу. Скакунов ретивых Пустим вскачь, пусть слуха Дев их бег достигнет В дальних домах, добрых.

Эйнар усмехнулся и сказал:

– Здесь и лошади не найдешь.

– У настоящего скальда всегда есть лошади, – ответил Торбьерн.

Пройдет время, и этот попутчик Эйнара станет любимым скальдом Харальда Прекрасноволосого, Торбьерном Хорнклови. Саги о нем будут рассказывать.

XXXIV

Эйнар обошел восточное побережье Трандфьорда, от Ирьяра до окрестностей Стиклестадира. Ему приглянулось место под названием Винге, и он там решил поселиться. Он теперь жил под своим настоящим именем.

В Винге жил человек по имени Асбьерн. У него было хорошее хозяйство. Эйнар арендовал у него луг с хижиной. Хижина была тесной, ее крыша держалась на одной только балке, которая лежала на стенах, и концы балки выдавались наружу. Крыша состояла из одного слоя дерна, и он еще не сросся.

Эйнар приобрел телят и козлят и стал за ними ухаживать. Он так хорошо за ними смотрел, что все животные пережили зиму, и можно был подумать, что, как говорится, у каждого прямо по две головы. У других жителей Винге, однако, тогда погибло много скота, у Асбьерна в том числе. Зима выдалась суровой.

Жену Асбьерна звали Асгерд. Она была женщиной красивой, сладкоречивой, но завистливой и капризной. Она беспрестанно требовала от мужа то, что случалось ей видеть у соседей.

Однажды – это было до приезда Эйнара в Трандхейм – Асгерд попросила Асбьерна купить ей какие-то украшения. Асбьерн ответил, что она давно уже не знает меры. Асгерд обругала мужа, а тот не сдержался и ударил жену по щеке. Он был человеком вспыльчивым. Тогда Асгерд сказала Асбьерну:

– Ты дал мне то, чем мы, женщины, считаем очень важным обладать, а именно хороший цвет лица.

Асбьерн тяжело переживал свой поступок и купил жене вдвое больше украшений, чем она просила.

Теперь же, узнав об удаче Эйнара, Асгерд сшила рубашку с глубоким вырезом и преподнесла ее Асбьерну.

– Это женская рубашка, – сказал Асбьерн. – И вырез у нее такой, что, если я стану носить ее, тебе будет достаточно объявить о разводе со мной. Ты этого добиваешься?

– Не все ли равно, что ты носишь, – ответила Асгерд. – Твой новый арендатор одет намного скромнее тебя. Но ему сопутствует удача, потому что он, в отличие от тебя, настоящий мужчина.

Тут Асбьерн снова вспылил и ударил жену по лицу так, что потекла кровь.

– Второй раз ударил. И на этот раз для моего лица неудачно, – сказала Асгерд.

На следующий день Асгерд пришла к Эйнару и говорит:

– Я назвала тебя настоящим мужчиной и за это муж мне разбил лицо. Видишь?

– Как тут не увидеть, – соглашается Эйнар.

– Лицом я пока нехороша, – продолжает Асгерд, – но тело у меня белое и молодое. Не хочешь меня утешить?

Эйнар отвечает ей висой:

Черен ворон Хугин, Но он ворон Грима И несет удачу. Белый лебедь Скегуль Видом лишь прекрасен, Нить нам обрывает.

Асгерд стихи не понравились. Она нахмурилась и сказала:

– Я из-за тебя пострадала. Неужели за меня не заступишься?

– Кто ты мне такая, чтобы за тебя заступаться? Разбирайся сама со своим мужем, – сказала Эйнар.

– Не ожидала я такого ответа, – сказала Асгерд и ушла.

XXXV

Дела у Эйнара шли хорошо, и летом он решил строить себе дом, небольшой, но прочный и удобный.

Он только начал строительство, когда пришел Асбьерн и так повел речь.

– Зря ты это затеял, – сказал Асбьерн. – Я не буду продлевать с тобой аренду. Нехорошие про тебя ходят слухи. Говорят, ты кого-то убил.

– Ты меня с кем-то спутал, – сказал Эйнар.

– Нет. Больно уж ты приметный. Не хочется мне из-за тебя рисковать.

Эйнар нахмурился и ответил:

– Срок аренды еще не истек.

– Не истек, – согласился Асбьерн. – Но я счел своим долгом заранее предупредить тебя, чтобы ты успел распорядиться своим стадом. Потому что, если ко мне придут, я не стану нарушать закон и тебя покрывать.

На следующий день к Эйнару пришла Асгерд и сказала:

– Как только про тебя поползли слухи, мой муж хотел сразу тебя схватить, а твой скот присвоить себе. Но я его припугнула, сказав, что если он так с тобой обойдется, я уйду от него и заберу нашего сына.

Эйнар молчал. И Асгерд прибавила:

– Похоже, ты был неправ, когда не захотел за меня заступиться.

– Чего ты хочешь? – спросил Эйнар.

– Дело, Эйнар, такое ясное, что едва ли стоит раздумывать, – сказала Асгерд.

После этой беседы Эйнар перестал строить дом, а скот начал распродавать по соседям. Люди охотно у него покупали. Все смотрели приветливо. И Эйнар все меньше верил в то, что в Винге стало известно про его похождения в Агдире и Рогаланде. Он перестал торговать скотом и собирался съездить в Ирьяр, чтобы расспросить людей и изучить обстановку.

Но тут к нему снова пришла Асгерд и сообщила:

– Завтра утром Асбьерн поедет на дальний выгон. Он поедет один. Слуги уже уехали.

– Теперь я понимаю, за что Асбьерн тебя ударил, – сказал Эйнар.

– Главное, чтобы ты понимал, что лучшего случая не будет, – сказала Асгерд. – Сам посуди: нынешняя зима принесла нам немало убытков, сельдь в это лето прошла мимо. А тут он и за тебя деньги получит, и скот ты еще не весь продал. Боюсь, не удержится Асбьерн. Он жадный.

XXXVI

На следующий день рано утром Эйнар вышел на дорогу, ведущую на выгон, сел на камень и стал дожидаться Асбьерна. Убивать его он не собирался. Он и меч привесил не к поясу, а сзади, на спину, откуда его труднее достать.

Через некоторое время явился Асбьерн. Асгерд не обманула, он был в одиночестве. В руке он держал копье, на поясе у него висел длинный северный меч.

Помахивая руками и тем самым показывая, что в них нет никакого оружия, Эйнар двинулся ему навстречу и сказал:

– Хочу предупредить тебя, Асбьерн. Твоя жена требует, чтобы я убил тебя. Думается мне…

Асбьерн не дал ему договорить.

– Ну, это тебе не удастся, злодей! – крикнул Асбьерн и хотел ударить Эйнара копьем, но тот подпрыгнул, расставив ноги, так что копье воткнулось в землю, а Эйнар прыгнул на древко и сломал его.

– Погоди! – крикнул Эйнар. – Давай разберемся.

– Я так и разбираюсь с убийцами, – ответил Асбьерн, выхватил из-за пояса меч и попытался ударить им Эйнара по ноге. Тот отдернул ногу и повернулся на пятке, так что Асбьерн промахнулся. Концом своего меча он, однако, порвал Эйнару штанину и до крови поцарапал левую ногу. После этого он снова хотел ударить Эйнара, на этот раз по шее. Но Эйнар успел достать свой меч, встретил удар ударом, меч Асбьерна отскочил, а Эйнар не стал больше испытывать судьбу, взмахнул мечом и рассек Асбьерну голову до самых плеч.

Вернувшись в Винге, Эйнар разыскал Асгерд. Она сидела за пряжей в своей горнице. Глянув на Эйнара, Асгерд спросила:

– Какое теперь время дня?

Эйнар ответил, что уже полдень. Тогда Асгерд ска зала:

– Большие дела мы совершили: я успела напрясть пряжи на двенадцать локтей сукна, а ты, похоже, отучил Асбьерна бить меня по лицу.

Они помолчали. И Эйнар спросил:

– Это ты сказала мужу, что меня ищут за убийство?

Не отрываясь от работы, Асгерд ответила:

– Какая разница?

Еще помолчали. И Эйнар снова спросил:

– Ты это придумала?

Не глядя на него, Асгерд ответила:

– У тебя такая черная борода, что и придумывать не надо.

Опять помолчали.

– До сих пор у меня перед глазами стоял только один покойник, – сказал Эйнар и тяжело вздохнул.

Тут Асгерд наконец посмотрела на него и, улыбнувшись, ответила:

– Спи спокойно. Уж я-то знаю, как решить это дело.

Когда Эйнар шел к себе на луг, лицо у него было багровым, как кровь.

XXXVII

Ночью Эйнару приснилось:

Гонит он скот по дороге и видит, что из леса выходят медведица и волчица. И странное дело: шкура на медведице вроде бы волчья, а на волчице – будто медвежья. Вот и весь сон.

Проснувшись, Эйнар долго не знал, как ему этот сон истолковать. А потом разбудил своего слугу Боси и велел ему собирать скот, чтобы гнать его в Стьордаль, где тогда была ярмарка. Боси ушел и долго где-то возился, а потом вернулся и сказал, что все готово к походу на рынок.

Едва они тронулись в путь, Эйнар сказал:

– Ты мне хорошо служишь, Боси. И я у тебя в долгу.

С этими словами Эйнар скидывает с себя синий плащ и говорит:

– Хочу подарить тебе этот плащ, дружище! И можешь сразу надеть его.

– А ты как же? – спрашивает Боси.

– А я пока в твоем плаще похожу, если не возражаешь, – отвечает Эйнар.

Плащ у Эйнара был новый и дорогой, и Боси, ясное дело, не возражал. Он надевает на себя плащ и очень пыжится, считая, что одет превосходно. Он идет через лес впереди стада в синем плаще, как гордый хозяин, а Эйнар подгоняет сзади коз и скотину и видом похож на раба или на вольноотпущенника.

Тут вдруг из-за деревьев им наперерез выскакивают люди с мечами и копьями, и один из них грозно кричит:

– Попался! От нас не уйдешь!

Завидев их, Боси что есть прыти пускается бежать в противоположную сторону. Они же стремглав бегут за ним и кричат ему во всю глотку. А Боси не откликается и бежит со всех ног. Один из преследователей бросает в него копье. Удар пришелся между лопаток и был такой силы, что Боси упал ничком, смертельно раненный. Те, кто за ним гнался, подходят к нему, откидывают с его лица синий капюшон, и начинают ругаться между собой, видя, что не того убили.

А Эйнара уже и след простыл.

Скот и убитого они забирают и гонят обратно в Винге.

Когда они рассказали о случившемся Асгерд, она сказала:

– Люди говорят, что у раба большое сердце, которое постоянно трепещет от страха. А я добавлю: у раба ум, как вот этот мой палец, – и она показала им свой мизинец. – Я обещала вам свободу и денег, если вы убьете убийцу моего мужа. А вы вместо него убили Боси, который был моим человеком и следил за Эйнаром. Теперь будете работать каждый за двух рабов.

XXXVIII

В это время в Трандхейме у Барда Черного гостил человек по имени Харек, по прозвищу Ищейка. Его так прозвали потому, что лучше его никто в Северных Землях не умел отыскивать объявленных вне закона. Во всех фюльках, от Вестфольда до Финнмарка, у Харека были свои люди.

Прознав про то, что этот Харек Ищейка гостит у Барда Черного, Асгерд послала к нему одного из своих родичей и Торкеля, брата убитого Асбьерна. Они сулят Хареку три сотни чистого серебра, если он не пощадит сил на поиски Эйнара. Тот берет серебро и обещает постараться. С собой у него было человек десять и еще двадцать он нанимает в окрестностях Трандфьорда, в их числе тех, кто был знаком с Эйнаром. Он также посылает некоторых из своих помощников в Северный Трандхейм, чтобы они там расспрашивали и разыскивали.

XXXIX

О том, что за ним гонятся, Эйнар узнал из сна. Но что это был за сон, в саге не говорится.

Эйнар принял разные меры предосторожности. Он сбрил бороду, но усы пожалел и не тронул. Он раздобыл себе серый плащ и завернулся в него поверх одежды. Он ночевал в ямах или в пещерах.

Когда в Северном Трандхейме Эйнар почувствовал, что погоня близка, он повел себя так, как ведут себя некоторые животные: они стараются не упускать из виду хищника, чтобы тот не мог напасть на них их засады. Так и Эйнар с большого расстояния тайно наблюдал за Хареком и его людьми, а потом, ненадолго обнаружив себя, делал вид, что бежит на север, а на самом деле шел на запад или на восток. Или показывал, что поднимается в горы, а когда его закрывал откос, поворачивал вниз и прятался, пережидая погоню.

Так, скрываясь и виляя, Эйнар добрался до земли, которая теперь называется Халогаланд, а тогда называлась Халейгаланд, потому что там жили халейги, и правило там несколько мелких конунгов, из которых самым известным был род Хьельги.

Харек Ищейка, однако, был человеком проворным, зорким и хитрым. В одном из селений он раздобыл собак и с их помощью чуть было не настиг беглеца.

По счастью неподалеку был берег моря. Эйнар снял меч и отломил от древка наконечник копья. Древко он бросил в море, а оружие завернул в плащ и привязал плащ себе за спину. Потом он ступил в воду и поплыл. И только он это сделал, как на берег вышли Харек Ищейка и с ним человек десять. Один из них сказал:

– В такой холодной воде он долго не протянет и скоро утонет.

– Этот, похоже, не утонет, – возразил Харек. – Но даже если утонет, надо искать лодку. Нам платят за голову.

Эйнар не утонул, но почти совсем обессилел, когда добрался до острова.

Лодку преследователи нашли лишь под утро, и Эйнару удалось отдохнуть и обсохнуть возле костра.

Когда лодка подходила к острову, Эйнар спрятался в кустах. Харек с людьми причалили, высадились и отправились на поиски по трое, а три человека остались охранять лодку.

И вот, когда холм заслонил лодку от преследователей, Эйнар встал и направился к ней. Те, которые ее охраняли, заметили его только тогда, когда он подошел совсем близко. Одного из них Эйнар сразу пронзил копьем – древко к наконечнику он успел сделать еще ночью. Второй бросился бежать и стал карабкаться по склону, но Эйнар взмахнул мечом и отсек ему ногу. Третий же прыгнул в лодку и стал багром отталкиваться от берега. Тогда Эйнар за канат притянул лодку к себе и вскочил в нее. После короткой схватки Эйнар убил человека Харека и сбросил его за борт. Он взялся за весла и поплыл прочь от острова.

Он плыл весь день и всю ночь, не останавливаясь, пока не приплыл в Кунну. В Кунне он только переночевал, а потом отправился дальше на север к Соленому фьорду.

XL

Между тем наступила зима. В Халогаланде зимы намного холоднее, чем в Трандхейме.

На северном побережье Соленого фьорда есть селение с названием Бодо. Тогда там было лишь несколько хуторов. В одном из них жил человек по имени Кальв. Он был халейгом, но торговал с финнами, и у него было стадо из двадцати оленей. За этими оленями и подрядился присматривать Эйнар – ему было необходимо у кого-то перезимовать.

Йоль миновал. В середине месяца гои принесли кровавые жертвы. Когда сошел снег, отпраздновали Весеннего Одина.

И тут вдруг в окрестностях Бодо объявляется Харек Ищейка, а с ним много людей и несколько собак.

Эйнар рассказал Кальву, что за ним гонятся, и собирался бежать, но не успел, потому что Харек разделил свой отряд на группы и велел обыскивать все хутора в Бодо. Одна из них окружила двор Кальва.

Эйнар вооружился и приготовился к битве. Но Кальв сказал:

– Даже если ты убьешь этих молодчиков и убежишь, придут остальные и сожгут мой дом. Как будто я не знаю, как это делается.

Сказав это, Кальв повел Эйнара в горницу, где была его жена. Звали ее Скроппа. Она была недурна собой, но уж очень сварливая, сущая ведьма. И Кальв говорит ей:

– Я собираюсь положить к тебе в постель Эйнара.

Скроппа начинает браниться, но Кальв просит ее поберечь силы. Он снимает все постели, велит Эйнару лечь в солому и снова стелет поверх него, а сверху велит лечь Скроппе.

Та ругается пуще прежнего. А Кальв говорит ей, что если она не ляжет на постель поверх Эйнара, то люди, которые скоро войдут, сожгут и ее вещи, и ее дом, и ее самое.

Эти слова на Скроппу подействовали. И едва она успела улечься, как раздался громкий стук в дверь.

– Вот теперь ругайся на чем свет стоит. Наконец-то от твоей ругани будет польза, – говорит жене Кальв и идет открывать дверь.

Входят четверо вооруженных людей. Оттолкнув Кальва, они начинают обыскивать дом, стуча дверями, отшвыривая стулья и скамьи, хлопая крышками сундуков. А в спальной нише лежит Скроппа и спрашивает, что это там за гам и что за болваны не дают людям покоя. Кальв велит ей утихомириться, но она не скупится на ругательства, некоторые очень грязные.

Потеряв терпение, один из пришедших говорит Кальву:

– Если твоя гадюка не замолчит, я ее удавлю. Клянусь Уллем! Кальв ему отвечает:

– А я клянусь всеми богами, что я тебе за это по гроб буду обязан!

Скроппа же, услыхав их разговор, в гневе осыпает их такою бранью, что они надолго запомнят. И пришедшие стараются побыстрее закончить обыск и поскорее уйти от ниши, в которой лежит Скроппа, из зала, в которой находится ниша, из дома, в котором они встретили Кальва с его ведьмой.

XLI

У Кальва в хозяйстве было две лодки: одна небольшая, шестивесельная, другая – побольше, на восемь скамей, с небольшим парусом.

К северо-западу от Бодо в миле от берега лежит небольшой островок, у которого до сих пор нет особого названия, и все называют его просто Островком. К этому Островку, когда стемнело, Кальв послал на двух лодках четырех своих слуг. На двух лодках уплыли, на одной, что поменьше, вернулись. В эту лодку, когда рассвело, уселись Кальв с Эйнаром и поплыли к Островку. Там они сняли с лодки настил, вынули скамьи, весла и все, что там не было закреплено, перевернули лодку и пустили ее по волнам. А сами сели в лодку побольше, которую там оставили слуги, и, подняв парус, направились дальше на северо-запад, в сторону Лофотенских островов. Больше их в Халогаланде не видели.

Кто-то из людей Харека заметил, как ранним утром Кальв и Эйнар отплыли к Островку. Соорудили погоню, но наткнулись на перевернутую и разбитую лодку. Тут многие стали говорить, что Кальв и Эйнар, похоже, утонули. Но Харек Ищейка решил проверить. Он отправился на двор Кальва и зашел в дом.

Скроппа встретила его с топором в руках и с искаженным от злобы лицом. Обрушив на Харека отборную ругань, она стала обвинять его в гибели мужа и обещала самыми страшными заклятьями проклясть и людей Харека, и его самого, и весь его, Хареков, род.

– Я сейчас велю накинуть тебе на голову мешок и забить тебя камнями, – сказал Харек Ищейка, но поспешил выйти из дома, пока Скроппа и вправду не начала его проклинать.

Люди рассказывают, что часть своих людей Харек отправил по домам, а с оставшимися некоторое время ожидал, не всплывет ли труп Эйнара и не прибьет ли его к берегу.

Ни в этой, ни в другой саге не упоминается о том, как Харек отчитался о своей работе перед нанявшими его. Однако в саге о Хальвдане Черном рассказывается, как Харек – у него теперь было другое прозвище, Волк, – по приказу конунга Хальвдана отправился в Хадаланд, отнял у Хаки-берсерка Рагнхильд, дочь Сигурда Оленя, привез ее в Хейдмерк к Хальвдану Черному, а тот на ней женился, и она родила на свет Харальда Прекрасноволосого.

Это произошло всего через несколько лет после того, как Эйнар бежал от Харека на Лофотены.

Глава пятая Трое в лодке (не считая Тютчева)

Прежде чем отправиться на рыбалку, решили четыре вопроса.

Петрович радостно объявил, что если кто-нибудь из них выпадет из лодки и окажется в воде, то дольше пятнадцати минут не продержится и умрет от переохлаждения, потому как вода в озере еще очень холодная. К этому Драйвер уже не так радостно прибавил, что, учитывая это обстоятельство, все рыболовы должны надеть специальные непромокаемые и «непотопляемые» костюмы, которые он им выдаст. Ведущий заявил, что у него с собой имеется собственное рыболовное обмундирование, ушел к себе в комнату и скоро вернулся облаченный в элегантный черный комбинезон.

На его фоне комбинезоны, которые Петрович предложил Профессору и Мите, выглядели дешево и безвкусно. Линялый и какой-то весь исцарапанный комбинезон хотя бы соответствовал комплекции Андрея Владимировича. А маленький Митя в том, что ему принесли, сначала утонул и потерялся; когда же его нашли и вытащили, закатав рукава и подтянув штанины, стал напоминать одного из персонажей французского народного театра – Профессор так и не вспомнил какого.

Вторым делом определили способ рыбалки. Драйвер предложил троллинг, и его предложение не вызвало возражений ни со стороны Ведущего, ни со стороны Профессора, хотя, если начистоту, Сенявин не любил троллинговую рыбалку из-за ее вынужденной пассивности.

Митя в это время стал осваивать капюшон и совершенно исчез под ним.

Затем стали обсуждать цели рыбалки. Петрович объявил, что цель тут может быть только одна – лосось. Ведущий заметил, что лососевые рыбы представляют собой обширное семейство и среди них наиболее известные – семга, горбуша, кета, нерка, чавыча, кумжа, сиг, хариус… На «хариусе» Трулль остановил перечисление и попросил уточнить: на какой конкретно вид они «нацелились». Петрович на это ответил, что ловить они будут «лосося» – так, с ударением на первый слог, местные жители называют тех рыб, которых они могут поймать.

Наконец, заговорили о приманках, и из их разговора Профессор уяснил, что Ведущий привез с собой целый ящик новейших приманок, которые пока не поступили в продажу и их производители упросили Трулля «обкатать пробники», чтобы выявить среди них самые «музыкальные». Он, Трулль, однако, считает, что начать лучше с «рабочих» приманок, то есть тех, которые используются на базе, и с их помощью найти «места по кайфу».

Ведущий с самого начала избрал для общения с Драйвером некую смесь молодежного и блатного жаргона. К удивлению Профессора карел весьма ловко и привычно владел этой тарабарщиной. Трулль к Петровичу обращался исключительно на «ты», а тот к нему первое время на «вы», пока Трулль не спросил его: «Что ты, блин, как неродной мне выкаешь?», и после этого они уравнялись в местоимениях и глагольных лицах.

Профессор еще больше удивился, когда Петрович вдруг заговорил с ним, Сенявиным, на каком-то непонятном языке. «Я не понимаю по-карельски», – строго заметил Андрей Владимирович. «А по-фински тоже не понимаете?» – почему-то удивился Драйвер. «Представьте себе, не ведаю», – еще строже ответил Сенявин. Петрович же, в следующий раз обращаясь к Профессору, простые русские слова стал произносить с каким-то не то карельским, не то финским, не то даже эстонским акцентом.

С Митей Драйвер вообще не разговаривал, но часто подходил к нему и поправлял ему то рукав, то штанину, а перед самым выходом принес ему зимнюю шапку-ушанку и велел на озере утеплять голову ею, а капюшон оставить в покое.

…У причала их ожидала лодка с металлической рамой посередине. Она возносилась высоким и разлапистым, как раньше говорили, покоем от борта до борта, и в верхней ее части были гнезда, из которых торчали спиннинги. Профессор насчитал восемь удилищ.

Две похожие лодки, но без спиннингов, стояли на якорной растяжке неподалеку от берега.

Когда приближались к причалу, возле лодки со спиннингами Профессор разглядел невысокую фигуру в плаще с капюшоном, которая в равной степени могла принадлежать и мужчине и женщине, вернее, юноше или девушке. Но стоило рыболовам подойти поближе, фигура исчезла, хотя некуда ей было спрятаться на этой открытой местности.

Чтобы сесть в лодку, требовалось для начала уцепиться за боковые поручни и перекинуть ногу через борт. И тут же возник вопрос: как это лучше сделать бедному Мите? Драйвер, страдальчески глядя на радикулитного, вызвался встать на карачки, чтобы, ступив Драйверу на спину, Митя мог взобраться на катер. Ведущий посоветовал «вместо Петровича» установить один ящик на причале и другой – с внутренней стороны лодки.

Митя оба варианта категорически отверг, не глядя ни на Драйвера, ни на Ведущего, а смотря исключительно на Профессора, точнее, куда-то в область его подбородка. И тогда Сенявин взял слово. «Если ты даже в лодку не можешь залезть, то какого хрена ты с нами поперся?!» Нет, он, ясное дело, этого не сказал – ему эдак только сердито подумалось. А вслух Профессор произнес скорбно и предостерегающе:

– Влезть в лодку – это, как говорится, лишь половина печали. Вот когда лодку начнет трясти на волнах… И потом, когда мы вернемся на берег…» – Тут Андрей Владимирович так сильно нахмурился, что обе брови наползли ему на глаза. А Митя изрек:

– Садитесь, садитесь. Когда вы все сядете, у меня ведь не останется выбора.

Профессор предложил первым взойти на катер Ведущему. Но тот, одарив Сенявина ослепительной улыбкой, заявил:

– Увольте! Только после вас, маэстро!

Сенявина это обращение покоробило, и он в раздражении несколько поторопился и перебрался через борт не так уверенно и ловко, как примеривался и планировал.

В следующую секунду рядом с Профессором оказался Ведущий; он, наверное, попросту впрыгнул в лодку, как это умеют акробаты или гимнасты, и Сенявин даже не заметил, как он это проделал.

Митя же… Он вдруг разразился душераздирающим кашлем, и пока кашель раздирал душу Мити и слух Профессора, Митино тело стремительно перекинулось через борт, рухнуло на мягкую скамью внутри лодки и некоторое время там сотрясалось и корчилось, пока не выпрямилось и не устроилось спиной к борту. Кашель прекратился, и Митя радостно затараторил:

– Вот и все. Я же говорил: за вами. Меня так китаец научил. Он велел: ты кашляй, кашляй. Когда сильно кашляешь – не больно. Вернее, не так больно. А я ведь все равно кашляю. Так зачем зря…» – не договорив, Митя замолчал и стал обеими руками вытирать слезы.

«Ненормальный! Ведь так можно…!» – подумалось Профессору, но не додумалось до конца, потому что Сенявину вдруг живо представилось, как больно должно было быть Мите, и по лицу Андрея Владимировича пробежала судорога.

Умело отшвартовав лодку, Петрович сел за руль. Приподняв сзади краешек своей красной шапочки-тюбетейки, он извлек из-под нее резинку и, натянув себе под подбородком, закрепил свой странный головной убор.

– Ну, теперь у нас, это самое, как у Жирома!

– Какого Жирома? – поинтересовался Ведущий.

– Ну, этого… у писателя… английского… или американского… Помнишь? Там у него три мужика решили поплавать на лодке…

– Не Жиром, а Джером Кей Джером, – поправил Профессор. – И книга его называется «Three men in a Boat (To Say Nothing of the Dog)».

Сенявин огладил бороду и повернулся к Ведущему, словно приглашая того по достоинству оценить его, Андрея Владимировича, английское произношение. Но телезвезда на этот раз даже улыбкой Профессора не удостоила. Трулль сочувственно разглядывал вытиравшего слезы Митю.

– Точно! – радостно откликнулся Петрович, будто понимал по-английски. – «Три человека в лодке, не считая…»

«Трое в лодке», – перебил и поправил его Профессор.

– Я и говорю: трое в лодке, не считая драйвера! – по-прежнему радостно восклицал Петрович.

– «Не считая собаки», – снова уточнил Профессор.

– Неправильно перевели. Трое в лодке, не считая меня, Петровича, – объявил Драйвер и включил мотор.

Драйвер, Ведущий и Профессор надвинули капюшоны. Митя нахлобучил шапку-ушанку.

Лодка рванула от берега, а Профессору подумалось: «Ну ежели так переводить, то ведь еще не известно, кого из нас не считая… Скорее, этого калеку… На него и смотреть-то больно!»

«Yamaha» был мощным, и лодка быстро летела по водной глади.

Скоро они въехали в туман, похожий на… Профессор долго не мог подобрать сравнение для этого странного тумана, пока у него в сознании непонятно откуда не всплыло слово «корпия». Он не сразу вспомнил, что оно означает, но когда вспомнил и даже представил себе, как корпия выглядит, подумал, что сравнение очень удачное и где-то он уже встречал это сравнение или видел такой туман.

Эту растрепанную, растеребленную, местами волокнистую, местами пушистую корпию тумана в некоторых местах пронизывали редкие нити солнечных лучей, отчего на туманной ветоши проступали золотисто-розовые подпалины.

Профессор решил любоваться туманом, то есть почти приказал себе: «это красиво и этим надо любоваться». Но ему помешал Митя. Обернувшись к Профессору, он что-то кричал ему. Его слов было не разобрать из-за ветра и ревущего мотора. Держась за поясницу, Митя стал придвигаться к Сенявину, продолжая выкрикивать. Митя, хотя и не кашлял, но, как говорят герои у Достоевского, брызгался. Профессору же было некуда отодвинуться: он специально устроился за спиной у Петровича, дабы укрыться от встречного ветра. Пришлось Андрею Владимировичу непрерывно оглаживать бороду и усы, чтобы прикрыть рукой рот и нос. А Митя продолжал выкрикивать, и лишь когда он уже вплотную придвинулся к Профессору, тот понял, что Митя хочет ему сообщить: «Как будто среди цветущих яблонь плывем!»

«Яблони» эти разозлили Сенявина. Он вскочил со скамьи и, терзаемый ветром, стал как бы поправлять на раме одно из удилищ. А потом сел на противоположную скамью рядом с Ведущим. Тот не пошевелился. Закрыв глаза, он сидел, подставив лицо ветру.

Профессор же никак не мог успокоиться и думал: «Где он тут яблони увидел?!.. Тем более цветущие!.. Корпия!.. Ее на раны накладывают… Она от них розовеет…» Он долго так гневно размышлял, стараясь не глядеть в сторону Мити, пока ему вдруг не подумалось: «Погоди-ка! Ведь кто-то так написал. Сначала сравнил туман с корпией, а потом – с яблонями, с бескрайними садами цветущих яблонь… Кто-то из древних кинорежиссеров… То ли Эйзенштейн, то ли Пудовкин… Из классиков кто-то… И точно: сначала корпия, а потом яблони… Надо же!»

Профессор удивленно посмотрел на Митю и даже приподнялся со скамьи – не для того ли, чтобы подобраться к нему и что-то ответить по поводу яблонь. Но именно в этот момент Митя закашлялся, и Сенявин подходить передумал.

Тем более что «бескрайние сады» скоро закончились, лодка вынырнула из тумана, и Петрович, сдвинув рычаг на пульте управления, осадил мотор, переведя его, что называется, в режим троллинга.

– Будем раскрываться! – объявил Драйвер.

Этот маневр Профессор видел впервые в жизни. Сначала выпустили по обе стороны два пенопластовых поплавка, соединенные с лодкой металлическими тросами. На тросы один за другим нанизывали карабины, в которые вставляли плетенки от спиннингов. К плетенкам прикрепляли приманки и отпускали за борт, с таким расчетом, чтобы они уходили на разную глубину, чтоб между ними было примерно одинаковое расстояние и лесы не перепутывались.

Митя смотрел на воду, одну руку положив на грудь, а другой подперев поясницу.

Ведущий молча помогал Петровичу. Профессор за ними наблюдал. Как показалось Сенявину, Трулль навешивал приманки едва ли не ловчее, чем это делал Петрович. И только когда все восемь верхних спиннингов были приведены в рабочее состояние, Ведущий позволил себе замечание:

– У вас на базе и воблеры со времен викингов.

– Как-то так. Зато, Сань, уловистые! – весело откликнулся Драйвер.

Потом стали готовить еще три удилища. Два из них расположили с правого борта, одно – с левого.

Когда последнюю приманку отпустили в воду, Профессор, как он всегда это делал в начале рыбалки, прочел первые строки из акафиста святителю Николаю: «Возбранный Чудотворче и изрядный угодниче Христов…». Сенявин читал молитву про себя, однако шевелил губами и в конце широко перекрестился. Подумалось ему (не нарочито, само по себе подумалось), что хотя бы теперь Ведущий и Драйвер обратят на него внимание. Но с их стороны никакой реакции не последовало.

– Это что у тебя? – спросил Трулль у Петровича.

– Что, что – эхолот, – объяснил Драйвер.

– Не гони, Толь. Это не эхолот. На нем ни хрена не видно.

– Зачем тебе видеть? Я тут и так все знаю.

– Услышал. Но завтра возьмем мой эхолот. Для меня. Я, блин, не такой крутыш, как ты.

– Не вопрос, – согласился Драйвер.

«Я, вроде, никогда не слышал, чтобы у себя на передаче он разговаривал таким языком», – заметилось Профессору.

Митя в прежней позе смотрел на озеро.

– Аркадич, как сами? – спросил Драйвер.

Митя ему не ответил и взгляда от воды не отвел, а лишь убрал из-за спины руку и осторожно уложил ее на колено.

– Что вы там интересного увидели? – снова попробовал Петрович.

Митя сначала убрал вторую руку от груди, с той же осторожностью уложив ее на другое колено, а потом тихо произнес, как будто выдохнул:

– Воду.

– Очень интересное наблюдение! И главное – неожиданное! – не удержался Профессор. И сразу же устыдился своей несдержанности: ведь недавно хотел деликатно заговорить с инвалидом и, нате вам, вырвалось ехидное!

Но Митя благодарно обернулся к Андрею Владимировичу и затараторил, если возможно тараторить, медленно и задумчиво произнося слова, но пауз между фразами не делая и как бы нанизывая их одну на другую:

– Да, да, неожиданно. Неожиданно вдруг подумалось, что все из воды вышло. Вся наша жизнь из нее возникла. И все мы сначала были в воде. Я хочу сказать: в материнской утробе. И во всех религиях, по крайней мере, развитых, во всех культурах сотворение с воды начинается. В христианстве крещение – первое таинство. И четыре главных апостола были рыбаками. И Христос для них по воде ходил. И первым его чудом было воду в вино превратить. И миква у иудеев. И омовение перед молитвой у мусульман. И буддисты говорят о том, что в воде содержится…

Митя не договорил, потому что закашлялся. А Профессор, дождавшись, когда у его визави закончится приступ, позволил себе заметить, на этот раз весьма благожелательным тоном:

– Вы еще не вспомнили о том, что и сами мы на восемьдесят процентов из воды состоим.

Митя снова благодарно улыбнулся, глядя вроде бы в лицо Профессору и одновременно будто чуть в сторону, куда-то мимо его уха.

– Да, наше тело почти полностью из воды состоит. Но душа – только наполовину.

– Любопытно. А другая половина души – из чего? – быстро спросил Профессор, словно опасаясь, что Митя снова медленно затараторит и уже не вставишь вопроса.

– У разных людей по-разному. Все зависит от того, какая часть души у тебя от тела и какая – от духа. И я сказал «половина» в общем условно. Потому что у некоторых эта якобы половина может быть в три четверти, а то и больше. А у других она может быть так сильно охвачена духом, что тела в ней и половины не наберется. Но у всех людей по крайней мере на четверть душа состоит из воды. Вы правы.

«Помилуйте! Я никогда не утверждал, что душа и тем более моя душа состоит из воды!» – хотелось воскликнуть Профессору, но он удержался и возразил, стараясь сохранять прежнюю дружелюбность тона:

– Интересная у вас получается физиология. Однако на мой вопрос вы не ответили: из чего та часть души, которая не из воды?

Митин взгляд, направленный на Профессора, казалось, еще сильнее отдалился от его лица.

– У души нет физиологии. И я условно говорил о душе, когда сказал, что в ней есть вода. Некоторые ученые, правда, пытаются с помощью науки исследовать душу. Но ту часть души, которая связана с духом, наука уж точно не видит и не может видеть. И как же я вам, ученому, могу объяснить, из чего эта, духовная, часть души состоит? Но уверяю вас: воды в ней нет совершенно.

– Да вы прямо философ, Аркадич! – восхищенно воскликнул Петрович и своим восклицанием перебил ту мысль, которая уже почти вызрела у Профессора.

Телеведущий, который до этого смотрел только на спиннинги и на тросы, ведшие к поплавкам-крыльям, теперь с интересом взглянул на Митю и спросил:

– А вы… вы кто по образованию?

Митя, по-прежнему глядя в сторону Профессора и мимо него, вздохнул и грустно ответил:

– Они у меня разные.

«И, поди, все они у тебя неоконченные!» – вдруг злорадно подумалось Сенявину.

А Митя грустно улыбнулся и, впервые посмотрев Профессору прямо в глаза, добавил:

– И все они у меня неоконченные. Если формально судить.

Сказав это, Митя ото всех отвернулся и стал смотреть на воду.

Некоторое время плыли в молчании.

Его нарушил Петрович:

– Пока не клюет, позвольте вам, это самое, предложить.

Он оставил штурвал, шагнул к левому борту и распахнул одну из дверок. В открывшемся шкафчике стояли бутылки, бокалы разных форм и размеров, в целлофановых обертках лежали нарезки и бутерброды.

Вернувшись к штурвалу, Драйвер, глядя на Ведущего, объявил:

– Тут, значит, на разные вкусы: водка, виски, коньяк, закуска самая свежая.

– Спасибо, Петрович. Я не пью на рыбалке, – не улыбаясь, ответил Трулль.

Профессор сурово нахмурился и решительно подумал: «Я тоже откажусь!». Но вслух ничего не произнес.

Петрович же обернулся к Мите и пояснил:

– Все, как говорится, за счет дома. То есть, для гостей – бесплатно, Аркадич.

Митя его слов будто не слышал.

Профессору сначала с раздражением подумалось: «Нашел кому предлагать!», потом с обидой: «Один я пить не буду!». А следом за этим Профессор спросил:

– Виски какой у вас?

– Виски российские… коньяк армянский… водка «Питерская ночь»…, – откликнулся Драйвер, с удивлением глядя на Профессора, будто меньше всего ожидал от него интереса.

«Сам пей эту гадость!» – гневно подумал Сенявин и спросил.

– А поприличнее ничего не найдется?

– Есть этот, как его, «Хеннессу всоп». Его у нас недавно два генерала пили. Но он, это, французский и за него, так сказать, надо платить.

«Если уж пить с утра, то, конечно же, «Hennessy». Черт с ними, с деньгами!» – подумал Сенявин и объявил:

– Грех, говорят, пить в одиночестве. Но я, пожалуй, пропущу одну рюмочку… армянского.

Петрович снова оставил штурвал, метнулся к шкафчику, и в мгновение ока в руке у него оказался наполненный коньяком бокал.

Драйвера, похоже, обрадовала сговорчивость Профессора. Во всяком случае он теперь только к нему обращался.

– Правильно, Профессор! – говорил он, подавая коньяк Сенявину. – Те два генерала, о которых я вспомнил, один из них тоже, как вы, перекрестился, а другой ему говорит: ну, теперь, по уставу, надо запить молитву, а то не подействует… Закусывать чем будем?

Профессор спросил лимон и салями.

Петрович то с правой стороны поправлял руль, то с левой нарезал лимон, разворачивал колбаску и продолжал рассказывать:

– Грех, значит, в сухомятку молиться. Это мне второй генерал сказал. А иначе, говорит, клевать не будет. И сначала они, как и вы, заказали армянского. Быстро убрали бутылку. А потом говорят: теперь можно и по вражескому коньяку ударить беглым огнем. Это когда, значит, пьют не по команде, то есть не тостами, а немедленно по готовности, как первый генерал объяснил, тот, который крестился. Тогда, говорит, еще лучше клевать будет. Когда все очаги сопротивления будут подавлены.

– Ну и как? Клевало? – усмехнулся Сенявин. Он после нескольких глотков коньяка и ввиду проявляемого к нему внимания чувствовал себя все более благодушно и даже игриво.

– Со страшной силой, профессор! – воскликнул Петрович. – Так подействовала, что я сам был не рад. Прикиньте: восемь зачетных рыбин и еще три незачетных. И мне одному и лодкой управлять, и рыбу вываживать, и подсаком работать.

– Почему одному? А доблестные генералы? – удивился Профессор.

– Какие тебе генералы! – махнул рукой Драйвер. – Они после своего беглого огня по французскому не только, это самое, у врага очаги подавили, но и сами вырубились и заснули. А бедный Петрович..! – Тут Драйвер не удержался и произнес короткую, но, судя по всему, грубую фразу на своем угорском наречии и заключил: – Все я вместо них выловил, по двум пакетам разложил, чтобы каждому генералу поровну было. А они, когда мы уже на базу приехали, только проснулись и говорят: ах, жеваный кот, сколько мы рыбы-то надергали!.. Очень были довольны. И хозяину велели премию мне выписать.

– Интересные у вас клиенты, – это Трулль произнес, который внимательно следил за спиннингами, но изредка все же поглядывал на Драйвера.

Петрович сперва подал Профессору блюдечко с ломтиками колбасы и лишь затем обернулся к Ведущему, что тоже понравилось Сенявину.

– У нас гости разные, – сказал карел. – Иногда такие бывают, что нам о них и рассказывать-то нельзя.

– Бандиты что ли? – осведомился Трулль.

– Разные, говорю… Вот в прошлом годе приехали трое банкиров или кто они там, попробуй их теперь разбери. Погода была неклевая, и я их предупредил, что не клевая будет. А они: ты нам, капитан, хотя бы одного лосося поймай, мы тебе скажем спасибо. Ну, говорю, одного-то наверно возьмем.

Драйвер оборвал рассказ, заметив, что у Сенявина бокал опустел.

– Еще не прикажете, профессор?

Андрей Владимирович согласно кивнул, но приказал налить поменьше, чем в прошлый раз.

Драйвер налил столько же и продолжал, радостно глядя теперь на Ведущего:

– Часа два, а то и три, Саш, прикинь, ни на одну палку даже не тюкнула, хотя я все воблеры перепробовал. И вдруг на один, как ты говоришь, со времен викингов, взял красаве́ц килограммчика на три. Хорошо сел. Иначе они бы его и к лодке не подвели. Я сразу понял, что все они лохуны, как у нас называют… Но ты дальше слушай. Один из них, значит, вываживает, а другой стал его снимать на это самое… ну, на видео. Мне дали подсак. И меня тоже снимали. А когда, слава богу, вытащили, и я хотел вынуть крючок, тот, который снимал, говорит: нет, ты его выбрось за борт, теперь я его буду тянуть, а другой меня будет снимать… Как тебе, Сань? Нормал?!

– И ты, конечно, выбросил, – безразлично ответил Трулль и, взявшись за штурвал, выровнял движение лодки, которую стало несколько заносить в сторону от прежнего курса.

– А что ты мне предлагаешь?! – испуганно воскликнул Петрович. – Гости, блин! Их всякое желание для нас закон! Ну, конечно, если это, так сказать, не нарушает безопасности… Тут у нас еще строжее… Выбросил однозначно. Вернее, аккуратно опустил его снова в воду… Короче, второй лохун его стал как бы вываживать, а первый снимать. И снова подняли на борт. И тут, как ты, наверно, догадываешься, третий нарисовался. Давай, говорит, снова ловить, меня еще не снимали. Ну, танцы на этом самом… как там у вас в телевизоре называется, я забыл?!.. И главное вижу, они ему рот надорвали, а он у нашего лосося маленький, с ним надо душевно, а не рывками, как они это делали…

– Ну ясно, – сказал Ведущий, снова поправляя лодку. – На третьем дубле, как я понимаю, – стоп! снято!

– Упустили, конечно, – сокрушенно вздохнул Петрович, отбирая у Трулля штурвал. – И я ведь заранее предупреждал. К гадалке, говорю, не ходи!.. Но куда там! Им все по елке… А когда вернулись на базу, пожаловались Олегу Виталичу, что я, мол, плохо их обслужил и драйвер я никудышный… Бывают же такие люди!

– Бывают, – невозмутимо согласился с ним Ведущий, проверяя фрикцион на одном из спиннингов на борту лодки.

– И у нас так кругом: либо генералы, либо банкиры, либо хохлы приедут и семечки лузгают, всю лодку засрут. И мне, Саша, честно говоря, ты меня попробуй понять, мне, так сказать, пьющие генералы намного как бы роднее, чем эти, скажем, банкиры. Они и не пили почти; мы, говорят, люди спортивные, здоровье свое бережем.

Ведущий, начав проверять фрикцион на втором спиннинге, прекратил это занятие, подошел к Драйверу, похлопал его по плечу и сказал:

– Не грусти, Петрович. Я с тобой обязательно выпью. Но вечером. У меня голова начинает болеть, если я выпью хотя бы одну рюмку утром.

– Да я не о том, Сань! – в сердцах воскликнул Драйвер. – Ты не понял. Я только хотел выразить… Помнишь, мы в школе учили? «Умом Россию не понять…»

Петрович замолчал, будто не находя слов. Но их быстро нашел Ведущий.

– Я, Петрович, другое помню, – заявил он. – Помню, как еще на базе ты назвал свои приманки уловистыми и обещал нам трех или четырех зачетных лососей. Вот и я хочу только выразить: когда же начнет клевать, Толя?!

– Рыбу надо выстрадать, так у нас говорят, – не сразу ответил задумчивый Драйвер.

И снова быстро откликнулся Ведущий:

– А у нас говорят: страдает тот, кто не умеет ловить рыбу. И если бы у нас был нормальный эхолот, если бы я хоть немного знал здешние места…

Они, Ведущий и Драйвер, вновь заговорили об эхолотах, о знании «клевых» мест Петровичем, а также об уловистых воблерах и их правильном заглублении.

Профессор опять ощутил себя забытым и решил о себе напомнить.

– Послушайте, Анатолий! – громко позвал он и еще громче добавил: – Анатолий Петрович, я к вам обращаюсь!

Когда Драйвер к нему наконец обернулся, Профессор спросил:

– А дальше как у Тютчева, вы не помните?

– Утючин?.. Это кто?

– Тютчев, Федор Иванович, – усмехнулся Сенявин. – Великий русский поэт. Вы давеча процитировали первую строку из его четверостишья: «Умом Россию не понять…» А дальше не помните как?

– Помню, не вопрос… Но, так сказать, не на память… Помню только, что умом никак не понять. А дальше как бы про то, что ее и измерить, Россию, нельзя, такая большая…

– Не фантазируйте, – укоризненно прервал его Профессор и нараспев продекламировал:

Умом Россию не понять, Аршином общим не измерить: У ней особенная стать — В Россию можно только верить.

– Ну правильно! – обрадованно воскликнул Драйвер. – Я только имя забыл… этого… ну, поэта… Но в целом душевно сказано.

– Душевно? – удивленно переспросил Профессор и, чувствуя прилив сил, подумал: «Если уж я здесь оказался, надо получать удовольствие и развлекать себя, раз других развлечений, похоже, не предвидится».

– Хорошее и ласковое слово нашли. Но многие люди называют эти стихи мудрыми, считая их чуть ли не ключом к пониманию, к постижению России. – Сенявин сделал небольшую паузу и в дальнейшем говорил, глядя на Ведущего: – Есть, правда, на нашем телевидении такой коронованный авторитет, Францев, Николай Николаевич, который в одной из своих передач как-то изволил обронить, что лично он против противопоставления России другим государствам, потому что не совсем понимает, в чем же заключается особливость русского народа, – он такое слово, помнится, употребил.

Профессор сделал еще одну паузу. Однако Трулль на «Францева» никак не отреагировал.

– Так вот, – продолжал Сенявин, – хотя я не поклонник Францева, но мы вдруг вспомнили Тютчева, и мне захотелось спросить вас: почему, собственно, именно Россию умом не понять? А, скажем, Германию разве можно и легче понять, особенно то, что произошло с этой духовно великой страной в первой половине прошлого века? Может быть, просто не захотели или побоялись понять, а потому и не поняли? И что значит: «аршином общим не измерить»? Возможно, просто не потрудились отыскать этот общий, научный или философский, аршин, которым и Россию, и Германию, и многие другие страны и народы можно измерить. И нужно измерять, если мы действительно хотим уяснить себе, чем мы друг от друга отличаемся и как нам друг друга понимать и друг другу верить… Согласен, господа, что у России, конечно же, «особенная стать». И вы, Анатолий, кстати говоря, эту особенную стать для себя очень любопытно проинтерпретировали: дескать, большая, громадная страна. Но Тютчев, как мне представляется, не только размеры России имел в виду и, может быть, вообще не ее размеры, а нечто совсем другое.

Сенявин опять сделал паузу.

Ведущий и глазом не повел в сторону Андрея Владимировича.

Драйвер держался за штурвал и к Профессору не оборачивался.

«Я, наверно, слишком сложно для них излагаю», – подумал Профессор и продолжал еще сложнее:

– Представьте себе, нашлись ученые, которые не поверили Тютчеву и стали искать этот общий аршин, а также попытались определить, что же мы конкретно должны понимать под статью страны, или нации, или общества, как говорит Тойнби, или этносов и суперэтносов, в терминологии Льва Гумилева. Разные понятия, разные термины были предложены. Заговорили, например, о душе страны, о национальном характере. Когда в моду стал входить бихевиоризм, заговорили о национальном поведении и национальном характере. Затем, когда увлеклись генетикой, как с потолка посыпались термины, один другого научнее: генетический код нации, культурная ДНК, русский культурный геном. И все, кому не лень…

Тут Митя прервал Профессора. До этого он отрешенно созерцал озеро, ни на кого из своих спутников не глядя и ни разу не закашлявшись. И вдруг воскликнул:

– Вы только посмотрите! Оно как будто живое! Живое существо, а не озеро… И вода! Она не похожа на обычную воду… Вам не кажется?

Свои восклицания Митя, похоже, адресовал Профессору, так как обернулся и смотрел в его сторону. Тяжелые веки поднялись, открывая Митины глаза, которые словно еще больше посветлели от удивления.

«Мне кажется, что вы, голубчик, меня перебили и довольно бестактно», – подумал Сенявин. Но ответил без раздражения, с улыбкой:

– Озеро как озеро.

– Надеюсь, что в этой живой воде хоть какие-нибудь живые рыбки водятся, – заметил Ведущий, садясь на скамью рядом с Митей и ставя на колени свой небольшой рюкзак.

Петрович ничего не сказал. Он обернулся и, как показалось Профессору, смотрел на Митю с таким же удивлением, с каким Митя смотрел на Сенявина.

– Я с вашего разрешения продолжу, – вновь заговорил Профессор. – Устав от этой дилетантской болтовни, я решил по-научному исследовать вопрос. Исходя из того, что не только каждый человек, но и каждое общество состоит из потребностей, что эти потребности делятся на три основные группы: биологические, социальные и познавательные… Так для отдельного человека. А говоря об обществе, о народе, будет, пожалуй, удобнее различать потребности экономические, политические и духовные… Исходя из этих посылок, я поставил перед собой задачу нарисовать, если хотите, портрет русского народа, следя за тем, как он на протяжении столетий вел себя, удовлетворяя свои базовые потребности. Ибо иного продуктивного пути для исследования природы отдельного человека – и тем более народа – я не знаю. Готов допустить, что его и не существует, этого пути.

Профессор остановился и оглядел своих слушателей.

Ведущий в этот момент достал из своего рюкзачка MacBook и собирался его включить.

Митя смотрел прямо перед собой, снова – на озеро и на воду.

Драйвер, полуобернувшись на водительском кресле, с любопытством разглядывал Митю.

«Все-таки я очень сложно для них говорю. Надо попроще, попроще, планку опустить», – мысленно приказал себе Профессор и продолжал:

– Чтобы было понятнее, давайте представим Россию в виде, ну, скажем, трехэтажного дома. Первый этаж давайте условно назовем экономическим, второй – политическим, а третий, как мы договорились, духовным или, если угодно, познавательным. На каждом этаже у нас будет по три комнаты, или по три формы культуры, или по три модели поведения. В своих лекциях я их обычно обозначаю греческими словами. Но вас не хочу затруднять… Помните, у Достоевского, Иван Карамазов, беседуя с братом Алешей, говорит: «Давай рассуждать как можно глупее»? И объясняет: «Чем глупее, тем и яснее. Глупость, брат, коротка и нехитра, а ум виляет и прячется»… Вот я и предлагаю рисовать наш портрет прямо и честно. Как его Карамзин рисовал, наш великий историк. Когда его однажды спросили, как одним словом описать то, что творится в России, Николай Михайлович честно ответил: «Воруют».

– Точно! Вот молодец! – радостно воскликнул Петрович и стал смотреть на Профессора.

«И я молодец – нащупал нужную тональность, и народ сразу же начал реагировать», – мысленно похвалил себя Профессор и возразил:

– Карамзин, конечно же, молодец. Но мы с вами будем описывать трехэтажное здание. И потому, забегая вперед, скажу, что воруют у нас в основном на первом этаже, а на втором и на третьем другие слова потребуются.

– Какие? – спросил Драйвер.

– Давайте по порядку, с первого этажа начнем. Именно там воруют. Но я всегда уточняю: скорее грабят, чем воруют, потому что чаще делают это в открытую, никого не стесняясь. Это во-первых. А во-вторых, грабят не только людей, не только народ, но испокон веков варварски грабят территорию, землю нашу. На этих двух китах – ограблении территории и ограблении населения – собственно, и строилась вся наша экономика.

– А сейчас разве не строится, – не то спросил, не то утвердил Петрович.

– Лучше в прошедшем времени. Так безопаснее, – усмехнулся Профессор. – И обратите внимание: территорию грабят главным образом в первой комнате нашего первого этажа, а людей – главным образом во второй. И первую комнату я предлагаю называть производственной культурой, а вторую – финансовой… Правильнее было бы именовать ее коммерчески-финансовой. И вообще, если изъясняться действительно научно, надо сделать много предварительных оговорок и уточнений… Но мы ведь договорились не умничать, а писать портрет простыми, грубыми, честными мазками.

– Правильно, Профессор! А что в других комнатах творится?

– Погодите, Анатолий. Мы с вами еще и первую комнату не нарисовали. И для нее не одно, а два слова понадобятся: «грязь» и «хамство». С вашего позволения, с грязи начнем.

– Положа руку на сердце, я вынужден признаться: мы грязный народ, господа! – объявил Профессор и даже приложил ладонь к левой части груди. – У нас грязные дороги; не только, заметьте, разбитые и дырявые, но какие-то именно по-русски, эдак, я бы сказал, национально грязные, особенно зимой. А вдоль них – такие же черные и грязные деревни и села. И не потому что бедные. Бедность бывает чистой и скромной. У нас же повсюду грязь: в бедности и в богатстве, в деревне и в городе… Я каждый день эту грязь наблюдаю. Напротив моего дома уже два года ведется стройка. И мало того, что наши замечательные строители развели и разнесли по всей округе черную грязь – она у нас почему-то всегда какая-то художественно черная, будто с картины Малевича… К этому в добавок, когда поднимается ветер – а я живу недалеко от залива, и у нас почти всегда ветер, – он с этой стройки приносит пакеты и тряпки, развешивает их по деревьям, и они висят чуть ли не на каждом дереве, разных размеров, разноцветные, прозрачные, как… я не знаю…

– Гондоны, – подсказал Петрович.

Профессор поморщился и продолжал:

– И это, господа, в Питере, прошу прощения, в Санкт-Петербурге, якобы в культурной нашей столице! Что ж тогда говорить о провинции?..

– Да, срут! Это точно! – теперь уже выкрикнул Драйвер. – Приедут, понимаешь, на озеро отдохнуть, и обязательно после себя срач оставят. Не могут без этого.

– Вот вы, Анатолий… Анатолий Петрович, вы уже во второй раз употребили грубое словцо, – заметил Профессор. – И я вам это не в укор говорю. Напротив, я вам весьма благодарен за то, что вы меня подвели к следующему слову, к следующей нашей национальной черте – нашему хамству. Им ведь, на мой взгляд, и наши дороги, и наши деревни, и наши озера так щедро напитаны, что черная наша грязь просто не может не выступить… На той же замечательной стройке, о которой я вам докладывал и которая у меня под самыми окнами, они, например, наши родные строители, взяли за моду кувалдами забивать сваи, или металлические штыри, или что они там забивают… И ночью, заметьте, в летнее время, когда хочется окна открыть, чтобы не было душно. Попробуй открой! Часа в два утра тебя так шарахнут кувалдой по голове, что долго потом не заснешь от возмущения. А когда начнешь засыпать, снова шарахнут!

– Это ведь тоже грязь, – увлеченно продолжал Профессор, – тот хамский шум, который повсюду нас окружает и от которого никуда не спрятаться: ни в квартире, ни на работе, ни на отдыхе. Всегда найдется какой-нибудь хам, который либо кувалдой будет стучать, либо циркулярную пилу включит, либо музыку так громко врубит, что у тебя от ее басов внутренние органы начинают пульсировать!

«Или всю ночь будут кашлять, чтобы ты глаз не сомкнул», – чуть было не добавил Профессор, но сказал вместо этого:

– Во многих государствах приняты законы, которые охраняют покой своих граждан и наказывают за шум. В Англии, как мне рассказала моя коллега, которая там несколько лет провела, ей пришлось расстаться с любимой собакой, потому что соседям не нравилось, как собачка иногда тихо полаивала в саду. Чуть ли не в суд на нее подали!.. В России тоже будто бы принят закон против шума. И есть у меня подозрение, что как только его приняли, у меня под окном сразу и застучали ночью кувалдой. Потому что не принят и никогда не будет принят закон против русского, общенародного, всероссийского хамства, от которого, между прочим, и сам хамом становишься!.. Помните, у Гоголя? «Не так ли и ты, Русь, что бойкая тройка несешься? Гремит и становится ветром разорванный в куски воздух, и, косясь, сторонятся и дают ей дорогу другие народы и государства»… Тут надо быстрее посторониться, потому что, даже если эта великая русская тройка тебя не придавит, то уж наверняка обдаст грязью и оглушит шумом!

– Точно! – опять радостно поддержал Петрович. – И вон, смотри, как раз нам еще один примерчик выплыл. Вон там, у берега, видите? Видите две резиновые лодки? Мы их называем гондонным флотом… Вы уж опять-таки, так сказать, простите за грубое выражение. Но они нас достали! Хамничают, изверги! Они – лохуны, но на своих гондонах тоже разворачивают до десяти спиннингов, близко подплывают к нам и запутывают все снасти. Они и детей в эти резинки сажают. У них там детский лагерь.

Свою тираду Петрович закончил гневной угорской фразой.

Профессор даже не пожелал смотреть в ту сторону, куда ему указывал Петрович, а вместо этого произнес:

– Перейдем теперь во вторую комнату на первом этаже… С дорог начали – давайте к ним вернемся. На профессорский оклад, как известно, семью не прокормишь, и потому мне часто приходится ездить, принимая различные приглашения. И трясясь, подпрыгивая, ударяясь головой о стенки или потолок автомобиля или автобуса, я часто задавался вопросом: почему у нас такие веселые дороги? Причем не только старые дороги заставляют тебя веселиться, но и новые, вроде бы недавно построенные и заасфальтированные, не дают заскучать. Думал я, думал, и наконец меня осенило. Тут, господа, две причины. Во-первых, хорошие дороги у нас просто невозможно построить, потому что тогда трудно будет своровать более десяти процентов, – это я от знающих людей слышал. У нас же из сметы воруют и по двадцать, и по тридцать; некоторые умельцы до восьмидесяти процентов доходят!.. Во-вторых, хорошую дорогу просто невыгодно строить. Ну, построишь ты ее по всем правилам, безупречную, чтобы лет десять стояла без сучка и задоринки, то есть без ямки и рытвинки, как в Америке или в Голландии, – и какой тебе с этого навар?! А когда она у тебя через год начнет рушиться и осыпаться, ее либо все время нужно будет реставрировать и подновлять, либо можно будет дождаться, когда она совсем обвалится, и на ее месте заново будешь строить и воровать, виноват, зарабатывать. Такая вот, с позволения сказать, экономика… Воровство у нас – образ жизни, национальная наша традиция, не только первоисториком нашим выявленная и провозглашенная. Помнится, как-то Петр Великий повелел генерал-прокурору Правительствующего Сената Ягужинскому сочинить указ о том, что – позвольте процитировать – «ежели кто и настолько украдет, что можно купить веревку, то будет повешен». На что ему Павел Иванович не побоялся ответить – опять-таки дословно цитирую, потому как тут каждое слово блестит и играет алмазными гранями: «Государь, – возразил генерал-прокурор, – неужели вы хотите остаться императором без служителей и подданных? Мы все воруем, с тем только различием, что один больше и приметнее, чем другой». Именно, друзья мои, все воруем. А если мне кажется, что я ничего не украл, то это означает: я либо научился не замечать свое воровство, либо украл так мало, что и сам не заметил… Достоевский, помнится, в разных местах утверждал, что русский человек не может быть атеистом. А я, перефразируя великого писателя и заручившись карамзинской поддержкой, осмелюсь объявить: истинно русский человек не может и вором не быть, потому что, ежели он не вор, то и не русский!.. Скажу более. У одного нашего историка и депутата я как-то прочел, что немцы тоже воруют: например, Генрих Шлиман, для того чтобы раскопать древнюю Трою, деньги на раскопки добыл воровством. Но этот наш ученый почему-то не упомянул, что воровать Шлиман приехал именно в Россию. Обратите внимание, господа, на это важное уточнение и эту характернейшую деталь: к нам иностранцы, к нам немцы приезжают, чтобы у нас воровать! Потому что нигде они не смогут так ловко и так беззастенчиво воровать, как в России!.. И вы меня, ради бога, простите, не удержусь и приведу еще один пример, литературный. Ибо коль скоро речь зашла о национальном характере, без нашей великой литературы не обойтись: она, если угодно, первейший источник и, кстати сказать, самый безопасный для подобного рода рассуждений – Пушкина или Достоевского конечно, тоже можно упрекнуть и осудить, но сделать это все же намного труднее, чем обругать и заклеймить мало кому известного университетского профессора…Так, стало быть, у Александра Николаевича Островского в «Горячем сердце» приказчик Наркис, попав к разбойникам и узнав, что те из чужих земель, в полном удивлении восклицает: «Что же вы не грабите?! Это вы напрасно. Вы нашего народу не знаете. Наш народ простой, смирный, терпеливый народ, я тебе скажу: его можно грабить»… Грабили тысячу лет и до сих пор грабят.

– Как-то так, – грустно вздохнул Петрович.

Профессор успел заметить, что на него теперь не только Драйвер смотрит. Митя также перестал созерцать воду и, наморщив высокий лоб, уставился в правое ухо Сенявина. И Трулль, телезвезда, теперь глядит на Андрея Владимировича. «Я все-таки заставил тебя на себя посмотреть!» – торжествующе подумалось Профессору.

Ведущий, однако, молчал и улыбался Сенявину. Улыбка его была не нагло-насмешливой, как у Киршона, не высокомерно-презрительной, как у Францева, не наивно-невинной, как у Ирискина, не агрессивно-кошачьей, как у Рудина, – одна за другой перед внутренним взором Профессора промелькнули улыбки и улыбочки других знаменитых телеведущих, но ни одна из них не совпала с улыбкой Трулля. Труллева улыбка немного напоминала обаятельно-привлекательную улыбочку Аркаши Бранта, но у того она была именно что улыбочкой и дурашливой, а у Трулля – и обаятельной, и серьезной, и одновременно не то чтобы насмешливой, а какой-то словно игольчатой, при этом безукоризненно вежливой и даже, кажется, ласковой.

«У него есть собственная улыбка. Это, говорят, очень хорошо для телеведущего», – подумалось Профессору, но он поспешил прогнать эту мысль от себя и вернуться к своим… к своей лекции – так знавшие Сенявина люди именовали его долгие вдохновенные рассуждения.

– Впрочем, тут нет ничего удивительного, – продолжал Профессор. – Чему тут, дорогие мои, удивляться, когда на протяжении нашей истории у нас никогда не было ни уважения к частной собственности, ни доверия к государству, ни обязательных для всех законов; когда в любой момент у тебя могли разом отнять все, что ты тяжким трудом заработал и бережно накопил?.. И потому: «горюет, а сам ворует»; «вор на воре, вором погоняет»; «рука руку моет, вор вора кроет» – все это русские пословицы, и попробуйте найти им переводы в других языках. Своровать или ограбить и побыстрее потратить, или спрятать, или перевести за рубеж… И еще одна, с вашего позволения, поговорка – «у вора ремесло на лбу написано». Вы никогда под этим углом не разглядывали лбы наших деловых людей?

Тут Профессора неожиданно и весело прервал Ведущий:

– Простите, маэстро. Мы, к сожалению, сейчас должны уйти на рекламу. А вы пока можете вспомнить, чьи лбы вас особенно заинтересовали.

Профессор нахмурился и замолчал, а Трулль поднес к лицу Драйвера светящийся дисплей своего макбука и сказал:

– Слышь, Толь. Тут на сорок пять градусов есть интересная бровка. Видишь?

– Не вижу. Я, Сань, в ваших картах не шарю, – игриво ответил Драйвер.

– А ты не шарь, ты петри, Петрович, – тут же перешел с ним на жаргон Ведущий. – Я ж тебе показываю. Бровка, по ходу, прикольная. Давай отвернем и ее обработаем.

Драйвер чуть помолчал и ответил уже не игриво:

– У нас там не ловят.

– А мы давай попробуем. Там у подонков явно тусня.

– Нельзя, Сань… Сегодня точно – не надо, – уже виновато ответил Петрович.

– Почему?

– Потому что сегодня там могут быть ильмари. – В голосе у Драйвера послышалось беспокойство.

– Что за хрень?

– Это не хрень, Саша. Так финны их называют. Карелы говорят: «вют-ава». Лопари – «ву-мурт»… Погранцы, так скажем. Чтобы тебе было понятнее.

– Погранцы?.. То есть пограничники?!.. Какие здесь могут быть, блин, пограничники?!.. Не делай мне смешно! Давай, поворачивай.

– Если я говорю, что нельзя, то, значит, нельзя! – вдруг резко объявил Драйвер.

Трулль удивился, и улыбка исчезла с его лица.

– Я потом тебе объясню, Саша, почему мы сегодня туда не поехали, – уже не так сурово сказал Петрович.

Ведущий прищурился.

– Не надо нам никуда поворачивать, Сашка! У нас сейчас здесь клевать начнет! – вдруг радостно воскликнул Драйвер.

Все так же щурясь, Ведущий посмотрел на часы и спросил:

– Через сколько «сейчас», не подскажешь?

– Через четыре минуты, – бойко ответил Драйвер и добавил: – Можешь включать счетчик.

– Ну гляди, Петрович. Если через четыре минуты будет облом, я начну думать, что ты не хайповый драйвер, а какой-нибудь чепушильный люмпен.

– Не начнешь, Сань! Хоть к бабке не ходи, – сказал Драйвер и хитро подмигнул Профессору.

Ведущий обернулся к Сенявину и, одарив того фирменной улыбкой, объявил:

– Закончилась наша рекламная пауза. Прошу вас, маэстро!

Нечто весьма неприличное пришло на ум Андрею Владимировичу, и он, оттолкнувшись от этого неприличного, решил подыграть этим двум клоунам – так ему вдруг подумалось о Ведущем и Драйвере.

– Насколько я помню, – заговорил Профессор, – мне было предложено вспоминать портреты наших деловых людей. Мне их много припомнилось. Но учитывая, что у меня есть только четыре минуты… Всего два портрета. Опять-таки из русской классики, чтобы побезопаснее. Один – от Островского и один – от Достоевского. Любуйтесь, господа! Павлин Павлиныч Курослепов, олигарх, как их теперь народ называет. Городничий Градобоев его распекает: «Что вы за нация такая?! Другие боятся сраму, для вас же это первое удовольствие. Честь-то ты понимаешь, что значит?!» А купец эдак удивленно в ответ городничему: «Какая такая честь? Нажил капитал, вот тебе и честь. Чем больше капиталу, тем больше и чести»… А теперь извольте из Достоевского! В «Братьях Карамазовых» прокурор Ипполит Кириллыч в своей обвинительной речи, говоря от имени русских людей, восклицает: «Мы не жадны, нет, не жадны! Однако же…» Вот тут, друзья мои, попрошу вашего внимания. Потому что это его «однако же», на мой взгляд, дорогого стоит! «Однако же, – говорит прокурор, – подавайте нам денег, больше, больше, как можно больше денег, и вы увидите, с каким презрением к презренному металлу мы разбросаем их в одну ночь в безудержном кутеже!»… Два раза «презрение». Так у Достоевского. Я правильно процитировал. И обратите внимание: раз они сами деньги, презренный металл, презирают, но так его жаждут, чтобы потом с презрением разбрасывать, то сам собой напрашивается вопрос: эти плутократы, как я их называю, потому что олигархов в России не было, нет и не может быть, как я вам позже постараюсь показать, – эти, говорю, плутократы не презирают ли они втайне и свое богатство, и свою честь, которую они в этом богатстве хотят увидеть, и самих себя, наконец, презирают и собой брезгуют! Они ведь тоже – народ, наш, русский, российский. И еще разобраться надо, кто из нас более русские – бедные или богатые. Потому как богатые…

– Ну ты даешь, Петрович! – вдруг крикнул Ведущий, вновь прерывая Профессора.

Сенявин не сразу сообразил, при чем тут Петрович. И лишь когда, оглядевшись, увидел, что Драйвер приглушил мотор, что Ведущий держит в руках спиннинг и вращает катушку, догадался, что наконец клюнуло, и Трулль эту поклевку первым заметил.

Профессор вскочил и хотел подойти к Ведущему, но Драйвер преградил ему дорогу.

– Погодите. Этот первый, Павлиныч, он будет откуда? Я не услышал. Или вы не сказали.

«Нашел, когда спрашивать?!» – сердито подумалось Профессору.

– Да не волнуйтесь! – продолжал Петрович. – Саша, красава, сам справится. А я вот могу забыть. Надо же так придумать! Не просто Павлин, но еще Павлиныч и Курослепов. Если кому рассказать, ни за что не поверят. Как пьеса-то называется?

– «Горячее сердце», – буркнул Профессор и попытался обойти Петровича. Но тот снова оказался на пути у Сенявина.

– Погодите, я сейчас запишу. Это правда Островский?

– Островский! Островский! Да отойдите же наконец! – уже закричал Профессор.

– Понял! Отошел! – тоже закричал Драйвер и отошел как раз в ту сторону, с которой пытался его обогнуть Профессор.

– Где тут у вас сачок?! – крикнул Сенявин.

– Сачка у нас нет. У нас есть патсак, – Драйвер опять заговорил с угорским акцентом.

– Ну, подсачник, подсачник, где он?!

– Сичас токко сапишу и там вам патсачик.

Он и впрямь сел на водительское кресло, достал из ящичка клочок бумаги, шариковую ручку и принялся записывать. И вдруг…

Это его мгновенное движение Профессор прозевал, потому что с возмущением отвернулся от Драйвера. Молниеносно Петрович оказался возле Ведущего, уронил вдоль борта зеленую сетку подсачека, а потом поднял за древко, как горнист поднимает горн.

– Тема! – одобрил Ведущий.

– Ты тоже не вату катал, – откликнулся Драйвер.

– Тут было изи.

– Изи, не изи, а я говорю: музыка!

Короткими умелыми движениями Драйвер освободил пойманного лосося от крючка; извлек большую рыбину из подсачека; держа ее на вытянутых руках, показал сначала Мите, затем Профессору, потом Ведущему; следом за этим поднес ее голову к своему лицу, некоторое время глядел ей в глаза, а после взял и осторожно поцеловал в морду.

Будто от этого поцелуя, лосось встрепенулся, вырвался из рук Петровича, сверкнул в сторону борта и упал в воду.

«Доигрался! Допрыгался! Довыпендривался! Клоун!» – злорадно пронеслось в голове у Профессора.

– Я не понял, Петрович, – через некоторое время признался Ведущий.

– Ну, Саш, это самое, со всяким может случиться.

– Совсем не понял.

– Ну, не зачетный он был. Так давай скажем.

– Как незачетный? Килограмма на два. Не меньше.

– Ну, тогда, как у Пушкина. Лосось мне говорит: «Отпусти меня, старче, в море».

– Не хорошо все валить на поэта.

– Ну, Сань, у нас такая традиция – первую рыбу надо отпустить, чтобы она привела за собой других.

– Что-то меня стали утомлять ваши традиции, Петрович.

– Ну, извини, Саш.

Обмен мнениями на этом закончился.

И тут Митя рванул со своего места, одну руку прижав к пояснице, а другой прикрывая рот, потому что сразу закашлялся. Сотрясаясь от кашля, он подобрался к Петровичу и прохрипел:

– Вы это специально сделали… Зачем отпустили?

Драйвер дождался, пока у Мити окончится приступ, и ответил, с нежностью глядя на больного:

– Тебе я правду скажу, Аркадич. Они не поймут. А ты должен понять.

Петрович наклонился к Мите и стал шептать ему на ухо.

Когда шептание завершилось, Митя удивленно спросил:

– Вы не шутите?

– Я с кем угодно могу шутить, но не с тобой, Аркадич, – ответил Драйвер.

«Этот клоун будет почище нашей телезвезды!» – подумалось Профессору. И едва эта мысль составилась в Андрее Владимировиче, Драйвер к нему обернулся и объявил:

– Хотя бы вы на меня не серчайте, профессор. Скоро рыбы начнут конкретно клевать, и вы их будете таскать одну за другой… А пока суд да дело, расскажите нам про другие комнаты. Пожалуйста! Мне это, так сказать, очень познавательно.

Лицо у Профессора продолжало оставаться недовольным, но внутри игриво подумалось: «А еще коньяку мне налить тебе не приходит в голову?»

– Я забыл, на чем мы остановились, – ворчливо признался Сенявин.

– Мы вышли из второй комнаты. По ходу, вошли в третью, – ответил безносый карел и добавил: – Еще коньячку вам плесну. Не будете возражать?

Глава шестая Эйнарсага (продолжение)

XLII

Лофотенские острова протянулись с юга на север на многие десятки морских миль. Как будто громадный дракон поднялся из глубин, высунул на поверхность бугристый хребет, и от ветра и холода острия и клинья на его длинной спине окаменели и превратились в горы и скалы. Так говорят про Лофотены люди, которым довелось увидеть эти северные острова. А те, которые до этого побывали во многих странах, добавляют, что, пожалуй, нет в круге земном места более красивого и таинственного, и что Лофотены прекрасны во все времена года: и весной, и летом, и осенью, и зимой.

Эйнар и Кальв прибыли на Лофотены в середине весны, когда Западный фьорд уже полностью очистился ото льда, но снег в горах еще не совсем растаял.

Они сошли на берег, Кальв остался сторожить лодку, а Эйнар решил подняться на холм, чтобы оттуда оглядеть округу.

На вершине холма сидели у яркого костра несколько слуг с большими собаками. Эйнар заговорил со слугами и спросил, откуда они и почему сидят здесь с собаками. Один из слуг спросил в свою очередь:

– Ты разве не знаешь?

– Не знаю. Я прибыл с материка.

Сидевшие у костра переглянулись и другой человек сказал:

– По острову ходит волк. Он убивает скот. Мы сторожим здесь каждую ночь наш скот, укрытый в загоне.

– Хорошее дело. А что ж вы не убьете этого волка? – спросил Эйнар.

Слуги опять стали переглядываться и молчали, пока еще один, самый молодой из них, не сказал:

– Ты человек видный. Может, ты убьешь?

– Может, и убью, – ответил Эйнар.

Тут слуги пригласили его присесть к огню и предложили еду. Но Эйнар отказался, сказав, что хочет засветло добраться до какого-нибудь жилища. Молодой вызвался его проводить. Они спустились к лодке, сели в нее и, немного проплыв вдоль берега фьорда, свернули в залив, в котором за несколькими скалистыми островами виднелась широкая коса, а на ней – дома и деревня. Она называлась Пустоши.

Юноша-проводник отвел их к своему хозяину, и тот предоставил им кров и еду.

На следующий день, расспросив людей, Эйнар вот что узнал о волке.

Он объявился в начале весны и так разъярился, что не щадил ни скота, ни людей, которые пытались помешать ему задирать коз и овец. Те, кто его видел, говорили, что величиной он с медведя. А те, которые не видели, утверждали, что глаза у него горят синим огнем, изо рта течет кровавая слюна, шерсть – дыбом и колючая, как у ежа. Его не берет никакое оружие. Словом, волк необыкновенный. Некоторые рассказчики заявляли, что, судя по описаниям, волк этот похож на большущего волка, на котором приехала на похороны Бальдра великанша Хюрроккин; она управляла им с помощью уздечки из извивавшихся змей, и его не могли удержать четыре берсерка. Другие говорили, что страшный волк произошел от потомков Фенрира, от волков Хати и Скеля, которые охотятся за луной и за солнцем, стремясь проглотить их и затопить землю кровью, капающей из их пастей, и в подтверждение своих слов указывали на то, что объявившийся волк всегда нападает, когда на небе светит луна. Находились и такие, которые предками ужасного волка называли волков Одина, Гери или Фреки, и Один, дескать, наслал на людей это страшилище, потому что они мало ему поклоняются, предпочитая Улля и Тора.

Утром к Эйнару пришел человек по имени Логи и сообщил, что минувшей ночью на хуторе возле ближайшей горы волк зарезал четырех овец и убил двух женщин, служанку и дочь хозяйки. Эйнар спросил Логи, зачем он к нему пришел и это ему рассказывает. А Логи, будто не слыша вопроса, стал объяснять, что волка по-настоящему никто не мог разглядеть, потому что он появляется словно ниоткуда, убивает и исчезает. Охотникам ни разу не удалось его разыскать, но все те, кто выходил на него охотиться, либо сами от волка погибли, либо волк людей их загрыз, как нынешней ночью служанку и девочку.

– А от меня ты что хочешь? – спросил Эйнар. Логи в ответ:

– Ты с материка к нам приплыл.

– И что из этого?

– Ты не из местных. Тебе может у нас повезти.

С этими словами Логи ушел.

Днем ближе к полудню опять приходит Логи и приносит с собой меч. Он кладет его перед Эйнаром и говорит:

– Это Злой Клинок. Против него никакое колдовство не действует.

Эйнар, которому Логи уже успел надоесть, посуровел лицом и спрашивает:

– Моей смерти хочешь, финн?

Логи был финном и родом из Финнмарка.

– Не такая смерть тебе суждена, – говорит Логи.

– Будто ты знаешь! – усмехается Эйнар и прибавляет: – Сам говорил, что никто его не может найти.

– У тебя есть вот это. Вещь не простая. – И Логи показал на уздечку, которая висела за спиной у Эйнара.

– Откуда знаешь? – удивился Эйнар.

– Меня здесь, в Пустошах, все считают за колдуна, – ответил Логи.

Больше в тот вечер они ни о чем не говорили.

А ночью Эйнару приснился сон. Высоко в горах идет он вместе с доброй медведицей и злой волчицей. И вдруг медведица встает на задние лапы и кидается на волчицу. Та отскакивает в сторону, а потом прыгает на медведицу и перекусывает ей горло. Тут Эйнара охватывает лютая злоба и он кричит:

– Вот кто убил мою мать!

И как только волчица это слышит, она рычит и собирается напасть на Эйнара. Тот хватает меч, который дал ему Логи, и рубит им по правой лапе волчицы. Но меч то ли затупился, то ли околдован – лапе ничего не делается, а волчица лязгает зубами и как будто смеется. Эйнар рубит мечом теперь по левой лапе – и снова лапа остается цела, а меч разлетается на куски. Волчица же, рассвирепев, разевает кровавую пасть и хочет проглотить Эйнара. Он теперь безоружный и ему нечем защититься. Ужас и отчаяние охватывают его. Не отдавая себе отчета в том, что делает, он срывает с ноги башмак и кидается с ним на волчицу.

Тут сон закончился, и Эйнар проснулся.

Утром за завтраком Эйнар произнес вису, в которой на этот раз было несколько кеннингов.

Темные думы Бальдра, Как отраженья на лугах лосося, Основания шлема нам искажают. Однако совсем не верить Этим вороньим шептаньям Только скальная тварь может.

Сидевшие за столом ничего не поняли. С языком поэтов они были незнакомы и не могли догадаться, что Эйнар хотел сказать следующее:

Сны, как отраженья На воде рябящей, Искажают лица. Но совсем не верить Этим предсказаньям Только глупый может.

XLIII

Плотно перекусив, Эйнар вышел из дома. В одной руке он держал меч, в другой – копье, а поясом ему служила уздечка, та самая, которая досталась ему от отца и которую он сберег в долгих скитаниях. Она всегда была при нем. Несколько раз она помогла ему, когда он бегал от Харека. Теперь Эйнар так расположил медные бляшки, чтобы они были со всех сторон: спереди и сзади, справа и слева.

В Пустошах они не звенели. Но как только Эйнар вышел из селения, начался звон. Когда звенело с левого бока, Эйнар поворачивал влево, когда справа – вправо, когда на животе – шел вперед, не разбирая дороги, но все время следил за тем, чтобы не зазвенело на пояснице. Звон то усиливался, то затихал, но никогда не исчезал совсем, и Эйнар догадывался, что он идет по следу, то приближаясь, то отдаляясь от того, кого он преследует. Он дошел до конца долины и стал подниматься в горы.

Был там один утес с пещерой. Перед пещерой была площадка, а за ней обрыв.

Когда Эйнар взошел на площадку и встал перед пещерой, бляшки у него на животе громко трезвонили. Но вдруг замолкли, и тут же зазвонило на пояснице. Эйнар быстро обернулся и над обрывом увидел волка. Он был и вправду весьма велик и ростом с медведя. Но кровь у него из пасти не текла и синим огнем глаза не светились. Глаза у него были очень похожи на глаза человека. И Эйнару впервые стало страшно.

– Правду говорят люди, что ты зверь непростой, – сказал Эйнар, чтобы ободрить себя звуком своего голоса.

А волк вдруг исчез, и сразу зазвонила уздечка у Эйнара на спине. Он снова перевернулся на пятке – волк уже стоял у входа в пещеру.

Тут Эйнару во второй раз стало страшно и он сказал:

– Кто бы ты ни был, похоже, что одного из нас ждет Вавуд.

Эйнар не захотел назвать Одина его главным именем. Но как только он произнес имя Вавуд, показалось ему, что волк улыбнулся.

– Ну-ка испытаем мою медь битвы, – сказал Эйнар и изо всех сил метнул в волка копье. А тот чуть отодвинул в сторону голову, щелкнул зубами и перекусил древко копья, когда оно пролетало мимо.

Эйнара в третий раз охватил страх, теперь похожий на ужас. Эйнар попятился к обрыву. А волк, разъярившись, кинулся на него. Эйнар взмахнул мечом и отсек ему правую лапу. Но левой, словно он был медведем, волк сшиб Эйнара, упал на него сверху и собирался перекусить ему горло, но Эйнар засунул ему между зубов меч. Волк в дикой ярости пытался его разгрызть. А Эйнар ухватил волка за уши, приподнял его морду и сам зубами вцепился волку в глотку. Зверь взвыл, выпустил из пасти меч и силился вырваться. Но места на площадке было мало, и оба, человек и зверь, сорвались со скалы. Волк оказался тяжелее, он первым упал вниз на камни, а Эйнар очутился сверху. Волк сильно повредил себе тот бок, на который упал, тело его не двигалось, но пасть раскрывалась и зубы щелкали. Стащив с ноги кожаный башмак и улучив момент, когда пасть волка вновь распахнется, Эйнар пропихнул башмак как можно глубже зверю в глотку и, не дав сомкнуть зубы, схватил его за верхнюю и за нижнюю челюсти и разорвал пасть пополам.

То ли от бешенства, то ли от страха, Эйнар не отдавал себе отчета в том, что делает. Сначала он кусал мертвого волка и лизал кровь, которая сочилась из раны на шее и из отрубленной лапы. Затем снял с пояса уздечку, взнуздал зверя за верхнюю часть пасти, перевернул мордой вниз, взгромоздился и прыгал, как будто он его оседлал и на нем скачет. Так он долго безумствовал, пока силы его не оставили и он не заснул, обняв поверженного.

Так Эйнар рассказывал, когда к вечеру вернулся в Пустоши, и люди, узнав о его подвиге, устроили пир посреди деревни. Пировали всю ночь и весь следующий день, потому что, как говорится, у молвы много ушей, и со всех концов, из других деревень стали стекаться любопытные, чтобы узнать и послушать. Эйнару приходилось по многу раз рассказывать, и рассказывал он примерно одно и то же. Но как было на самом деле, никто ведь не видел.

Люди Эйнару верили. Хотя тело убитого волка так и не нашли, нападения на скот и людей прекратились. И жители Пустошей отрезали от своего выгона большой кусок земли, отдали его Эйнару и всем селением построили там два дома, для него и для Кальва, а также овчарню, птичник, амбар, корабельный и торфяной сараи и все остальное, что положено иметь в богатой усадьбе.

Ту местность, в которой это случилось, стали называть Волчьими Пустошами, и Эйнар стал там за главного.

XLIV

Теперь надо сказать вот о чем.

После сражения с волком и пиров, на которых, как говорится, пиво вошло, а рассудок ушел, Эйнар несколько дней отлеживался. Среди ночи он просыпался то в тоске, то в ярости, и когда бывал в ярости, слышались ему громкие звуки и в нос ударяли резкие запахи, а когда бывал в тоске, почти никаких запахов не чувствовал и даже не слышал, что ему говорят. Тоска или ярость налетали на Эйнара сначала чуть ли не каждые сутки, потом все реже, и было непонятно, чем они вызываются. Это случалось и утром, и днем, и вечером, в солнечную и в пасмурную погоду, при ветре и в безветрие, в лунные и безлунные вечера.

Однажды Эйнару приснился сон. Они с Кальвом охотятся в лесу и набредают на хижину, в которой крепко спят двое мужчин. Рядом висят две волчьи шкуры. Эйнар и Кальв из любопытства надевают на себя эти шкуры и тотчас превращаются в волков. Они выскакивают из хижины и мчатся через лес, убивая и пожирая все, что им попадается на пути, и прямо-таки пылая яростью.

Проснувшись, Эйнар услышал, как на дальнем выгоне звенят колокольчики, и почувствовал резкий запах крови. Запах шел из хлева. Эйнар туда направился и увидел, что у одной из овец перерезано горло. Можно было подумать, что вновь объявился волк или другой хищник. Но двери в хлев были заперты с обеих сторон, никаких дыр ни в стенах, ни в кровле Эйнар не обнаружил; к тому же тело овцы оставалось нетронутым.

Похожий сон приснился Эйнару через несколько дней. Напарником Эйнара в этот раз был не Кальв, а Логи, и Эйнар во сне никого не успел убить, потому что как только он догнал лань, он тут же проснулся. И вот, он проснулся и видит, что стоит он в хлеву, держит за уши овцу и, задрав ей голову, похоже, собирается зубами перегрызть ей горло.

Эйнар овцу отпустил. Ярость быстро сменилась тоской, от которой Эйнар не мог избавиться весь следующий день.

Больше ему такие сны не снились. Может быть потому, что Эйнар с тех пор перед сном либо выпивал немного свежей крови – если в тот день резали какое-нибудь животное, – либо жевал запекшуюся кровь – он стал сохранять ее для себя после каждого забоя.

К этому вдобавок Эйнар теперь следил за своим настроением, и стоило ему почувствовать первые признаки тоски или возбуждения, он начинал избегать людей, уходил либо на фьорд, либо в горы и там бродил, пока дух его не возвращался в нормальное состояние.

Домашние животные теперь от него шарахались. Собаки скулили и поджимали хвосты. Но это случалось нечасто и лишь тогда, когда, почувствовав недомогание, Эйнар не успевал вовремя уйти со двора или находился на выгоне среди коз и овец.

Какая-то лисица повадилась ходить в курятник и так расхрабрилась, что стала таскать кур при свете дня.

Однажды Эйнар увидел, как она бежит по двору, развеселился и сказал вису:

Желаю, чтоб тролли Тебя утащили, Плутовка зловредная! Чтоб Гарм тебя разорвал Кровью покрытый! Чтоб в пасти Фенрира Ты вечно горела!

Едва он это произнес, как лисица упала замертво.

Эйнар долго не мог прийти в себя от изумления. И с тех пор перестал ходить на охоту.

Эйнар теперь с почтением относился к богам, особенно к Одину. Ему он посвятил свои копья и два меча. Он и секиру хотел ему посвятить, но Логи отговорил его, сказав, что боевая секира во всех северных землях посвящается только Тору. В дар Одину Эйнар часто приносил скот, и у него в хозяйстве по крайней мере на одном из деревьев непременно висело закланное животное. На дни Одина Эйнар всегда одевался в широкий синий плащ с серыми вкраплениями, на голове носил широкополую шляпу, надвигая ее низко на лоб.

Лицо у Эйнара заметно побледнело, по сравнению с прежним. Волосы и борода посерели, усы же стали еще более темными, иссиня-черными. Эйнар, казалось, стал еще выше ростом и еще шире в плечах. Ему было двадцать восемь лет и он был силач каких мало.

XLV

Неподалеку от Волчьих Пустошей был перешеек, соединявший два полуострова, – место на редкость красивое, но бесплодное.

Однажды, когда над землей стлался туман, похожий на цветущие яблони, Эйнар заметил, что какой-то маленький белый человек пасет на перешейке коз. Эйнар удивился: там было много камней и разноцветных мхов, но трава там не росла. Этого белого человечка и его животных Эйнар явственно видел и, остановившись, долго за ними наблюдал.

Вернувшись домой, Эйнар велел Кальву отогнать коз и овец на перешеек, и пусть они там побродят. Кальв так и сделал. И вот – на следующий год их скот принес такой богатый приплод, что все в округе диву давались.

Во фьорде напротив залива в полумиле от берега был скалистый остров, а вокруг него мели. Рыбу там никогда не ловили.

Однажды, когда над водой стлались лоскутья тумана, похожие на те лоскуты, которыми перевязывают раны, проплывая мимо этого острова на гребной лодке, Эйнар увидел в воде тюленя, который был гораздо больше других. Он плавал вокруг лодки, и у него были большие плавники. Хотел Эйнар воспеть величину этого тюленя, но передумал, вспомнив о том, как однажды висой убил лисицу. Тюлень же, будто из благодарности, нырнул, вынырнул и, перегнувшись через борт лодки, бросил под ноги Эйнару большую рыбину, а потом исчез в глубине.

– Вода здесь точно живая, – сказал Эйнар и велел слугам забросить сеть и тянуть ее между отмелей в ту сторону, в которую направился тюлень. И вот – столько отборных сельдей попало им в сеть, что пришлось звать соседние лодки, чтобы им помогли вытащить улов.

Тут уж Эйнар не сдержался и сказал такую вису:

По приказу тюленя Двинули Грани зыби К чешуйчатым крачкам струй. Друзья до отказа Нагрузили струги Прибыльной наживой.

Надо ли говорить, что весть об удаче Эйнара разлетелась на юг и на север по Лофотенам.

XLVI

Эйнара стали еще больше уважать после вот какого случая.

В трех милях к северу от Волчьих Пустошей на хуторе жил человек по имени Бьярни. Однажды к нему пришел Храпп Борода по Пояс. Он был берсерком. Он ходил по Лофотенам и вызывал на поединок всякого, кто ему не подчинялся. Явившись к Бьярни, Храпп предложил ему на выбор: хочет, пусть бьется с ним на одном островке – островок назывался Крачий, – а не хочет, пусть отдаст ему свою жену. Бьярни сразу решил, что лучше уж биться, чем обоих, и себя и жену, позорить. Сойтись надлежало им через три дня.

Бьярни был человеком не воинственным. А потому его жена, которая много слышала об Эйнаре, тайно от мужа отправилась в Волчьи Пустоши и стала упрашивать Эйнара заступиться за нее, потому что мужа ее, Бьярни, Храпп Борода по Пояс непременно убьет.

Услышав, что берсерка зовут Храпп, Эйнар усмехнулся и сказал:

– Эйнар мне уже снится. Теперь, похоже, настала очередь Храппа, тезки моего деда.

Никто не понял того, что он имел в виду. Но все поняли, что женщине Эйнар поможет.

Когда настал день поединка, и Храпп Борода по Пояс приплыл на Крачий остров, он вместо Бьярни увидел Эйнара, и эта замена ему не понравилась. Он велел расстелить подножники, по углам их произнести заклятия, вбить рубежные колья, что означало, что он собирается биться до смерти. Пока выполняли его указания, Храпп все больше ярился, готовя себя к поединку. А Эйнар отозвал в сторону Кальва, своего секунданта, и сказал:

– Судя по запаху, он из рода медведей. Принеси мне рогатину. Широкую, но не длинную.

Не мешкая, Кальв сбегал в лесок и там срезал и обстругал то, что было заказано. Эту рогатину Эйнар засунул себе сзади за пояс.

Поединок длился недолго. Храпп в исступлении размахивал тяжелой секирой и пытался ею разрубить Эйнара, а тот, несколько раз увернувшись, подставил под удар щит, и когда секира пробила его насквозь, отбросил в сторону щит вместе с секирой. А потом выхватил из-за пояса рогатину, подцепил ею длинную бороду берсерка и стал наматывать, пока развилка не уперлась тому в горло. Тогда Эйнар толкнул Храппа, повалил и, придерживая рогатиной, сказал:

– Похоже, поединок окончен.

А Кальв сказал:

– Если ты его отпустишь, он наверняка захочет встретиться с тобой еще раз.

– Делать мне больше нечего, – сказал Эйнар и спросил Храппа: – Захочешь или не захочешь?

Берсерк лишь рычал и скалил зубы.

– Надо отвечать, когда тебя спрашивают, – сказал Эйнар и, выхватив меч, ударил Храппа в грудь. Это был точный и смертельный удар.

Сели в лодку и стали возвращаться. До берега было еще порядочно, когда Эйнар прыгнул в воду и поплыл следом за лодкой.

На берегу Кальв попросил его объяснить свое поведение.

– Не только медведи ярятся, – сказал Эйнар. – Никогда не мешает остудиться.

После этого случая Эйнар несколько дней чувствовал недомогание и из дома не выходил. Слава же его распространилась еще шире по Лофотенам.

XLVII

Жили на этих островах два брата, Грим и Свейн. Они были родом из Халогаланда и там были объявлены вне закона. Они были берсерками хуже других. Впадая в ярость, они никого не щадили. Они уводили мужних жен и дочерей и, попользовавшись ими неделю или две, отсылали назад. Где только они ни появлялись, всюду грабили и творили бесчинства.

Как-то в середине лета они вдвоем объявились в Волчьих Пустошах и сразу отправились на хутор Эйнара. Они еще не начали буйствовать, но уже были в том состоянии, которое пугает даже храбрых воинов.

Эйнар стоял на крыльце, когда Грим и Свейн вошли к нему во двор. Крыльцо у Эйнара было широкое, на нем могло стоять много народа. В этот раз на нем стояли Кальв и двое поденщиков; рабов у Эйнара не было и он тогда не хотел, чтобы они у него были.

– Ты, говорят, убиваешь берсерков?! – прорычал от ворот Грим.

Эйнар ему не ответил.

– Попробуй-ка нас убить! – крикнул Свейн, его брат.

Эйнар не отвечал.

Берсерки подошли ближе.

От охватившей его ярости Грим больше не мог говорить. Сначала он несколько раз укусил свой щит, а потом поднял его над собой и стал биться о щит головой. Грим был высокий и широкоплечий. Руки у него были толстые и короткие, а ноги – длинные и кривые.

Кальв и один из работников ушли в дом. Эйнар остался на крыльце. Лицо его стало бледнеть, а ноздри раздувались.

Второй берсерк, Свейн, был невысок ростом, но такой ширины в плечах, какую не встретишь. Руки у него были длинными, ноги короткими и толстыми, как пеньки, лицо было безобразным, особенно передние зубы, которые торчали у него изо рта.

– Ты, что, оглох?! – крикнул Свейн. Он тоже ярился, но еще мог говорить.

Эйнар молчал. Лицо его еще сильнее побелело, а глаза стали желтеть.

– Принюхиваешься? – спросил Свейн, когда братья подошли к крыльцу. – Чуешь, что смертью твоей пахнет?

Только тогда ему Эйнар ответил и сказал:

– Пахнет кабаном.

– Еще бы тебе не пахло! – сказал Свейн. – Нас обоих на островах называют Братьями Кабанами.

Тем временем на крыльцо, вооружившись, вернулись Кальв и работник.

– С крыльца не сходите, – тихо велел им Эйнар. А Гриму и Свейну громко сказал: – Ждите. Я скоро вернусь.

Он ненадолго ушел в дом и вернулся с двумя горящими факелами. Они были крепкие и длинные, как колья из плетня.

Свейн, который еще не впал в беспамятство, удивился и сделал несколько шагов назад. Грим же, не помня себя от бешенства, отбросил щит и, взмахнув тяжелой секирой, устремился на Эйнара. А тот прыгнул навстречу берсерку, выбросил вперед руку и факелом ткнул Грима в бороду. И тут же отпрянул, так что секира берсерка резанула воздух и вонзилась в землю. У Грима же вспыхнула борода, огонь пополз на щеки и к волосам. А Эйнар, вращая обоими факелами, спросил у Свейна:

– Ты, что, ослеп? Не видишь, брат у тебя загорелся?

Свейн бросил на землю щит и секиру и принялся стаскивать с себя плащ. Но Грим не стал дожидаться. То рыча, то ревя, он пустился бежать к воротам, а оттуда к заливу. Свейн – за ним. Два щита и две секиры остались лежать на земле.

Эйнар отдал факелы работникам, на голову надел шлем, в одну руку взял меч, в другую копье. Вместе с Кальвом они вышли за ворота и стали смотреть на то, как один брат тушит плащом другого, – до воды Грим не успел бы добежать, так хорошо занялись у него волосы.

Лицо у Эйнара было белым, как подснежник, глаза – желтые, как сурепка.

– Вот так надо охотиться на кабанов, – сказал Эйнар.

Когда Грим и Свейн возвращались со стороны залива, и Грим опирался на Свейна, проходя мимо Эйнара и Кальва, Свейн сказал:

– Сейчас мы не станем продолжать. Но мы вернемся.

– Ваше оружие будет вас ждать, – ответил Эйнар.

– Давай убьем их, чтобы нам больше не было с ними мороки, – предложил Кальв.

– Негоже убивать тех, кто хочет вернуться, – возразил Эйнар.

Больше он ничего не сказал. Пошел во двор. Там один из работников рубил дрова. Эйнар велел ему ворошить сено. А сам поднял с земли брошенные секиры и стал то одной, то другой рассекать широкие чурбаны. Никто из людей не смел к нему подойти. Лицо у Эйнара стало серым, а глаза – как угли, когда на них дуешь.

Больше в этот год ничего важного не случилось.

XLVIII

Зимой, когда начали праздновать Йоль, к Эйнару пришел человек громадного роста. Его усадили за стол, не спросив, кто он и откуда; на Лофотенах это не принято, на Йоль – особенно. Пришедший ел и пил за троих, но ни словом не обмолвился. По всему было видно, что он человек неразговорчивый. На второй день праздника он сам сообщил, что зовут его Берси. На третий от него узнали, что прозвище у него Сильный. На четвертый – Кальв не утерпел и спросил у Берси, откуда он родом. Тот долго молчал, а потом ответил:

– Здесь, на островах, многие откуда-то прибыли. Какая разница.

Больше от него ничего не узнали.

Когда же праздник подошел к концу – на Лофотенах Йоль празднуют семь дней, – Эйнар поинтересовался у Берси, куда он дальше направится.

– Никуда, – ответил великан.

Эйнар не стал задавать других вопросов, но взгляда с Берси не сводил. И тогда тот сказал:

– Хочу поступить к тебе на службу.

– Я не конунг, чтобы мне служить, – усмехнулся Эйнар.

Они опять помолчали. А потом Берси сказал:

– Но ты и не такой, чтобы сидеть на месте.

Эйнар нахмурился и сказал:

– Одного берсерка мне уже пришлось убить. Двум другим подпалил шерсть, но разрешил уйти.

Берси задумался. А потом спрашивает:

– Откуда узнал?

– Волк медведя сразу почует, – ответил Эйнар.

А Берси сидел, сидел, а потом вдруг встает во весь свой рост, протягивает Эйнару руку и говорит:

– Давай будем вместе чуять.

Вместо ответа Эйнар тоже встал и пожал протянутую ему руку.

Так Берси Сильный стал человеком Эйнара сына Квельдэйнара.

XLIX

Следующей весной к Эйнару один за другим стали приходить другие люди.

Пришел человек по имени Торир Белый. Лет ему было не больше восемнадцати. Он был высокий и пригожий. Волосы у него были густые и тонкие. Родом он был из Трандхейма. Но там был объявлен вне закона за сочинение мансенг – стихов, обращенных к девушке, которая ему понравилась; родители девицы сочли, что строфы могут подействовать как приворот, и довели дело до суда.

Эйнар поначалу не хотел его принимать. Но Кальв сказал:

– Не сам же ты будешь воспевать свои подвиги.

– Какие еще подвиги? – нахмурился Эйнар. Однако велел Ториру воспеть один из щитов, который висел у него на стене.

Торир тут же принялся за дело. Он использовал длинные кеннинги, именуя щит не «щитом» и даже не «доской секиры», а «месяцем длани Гримнира» или «плахой сполохов сражений»; меч он назвал «искрой острой визга стали», воина – «вязом лязга солнц дракона мачты». Громоздкие кеннинги тогда начинали входить в моду среди скальдов. Но Эйнар сказал:

– Когда этот Торир Длинный Кеннинг начнет воспевать наши деяния, мало кто поймет, о чем он витийствует.

Тут Торир воскликнул:

– Ты нарек меня Длинным Кеннингом и по древнему обычаю должен дать мне за это подарок! Так одари меня своей дружбой!

Кальв и другие поддержали его просьбу. И Торир Длинный Кеннинг стал человеком Эйнара.

L

Следом за Ториром людьми Эйнара стали еще три человека.

Первого звали Отар Служанка. Он был сильным человеком и искусным кузнецом. В Халогаланде его объявили вне закона и послали за ним погоню. Был бы он схвачен, если бы не догадался переодеться в служанку и не стал молоть зерно с таким видом, будто это было его излюбленным занятием. Преследователи удивились высокому росту служанки и ее мускулистым рукам, однако отправились дальше, не подозревая, что находились рядом с тем, кого искали. Отар об этом случае сам рассказывал, за что и получил прозвище Служанка. Когда же его спрашивали, не гнушается ли он этим женским прозвищем, Отар напоминал, что однажды служанкой прикинулся бог Локи, а могучий Тор нарядился в одежду богини Фрейи, надел ее ожерелье, лицо скрыл под вуалью; дескать, боги не гнушались, а он, Отар, никогда не считал себя выше богов.

Второго пришедшего звали Сигват Обидчивый. Он был дважды приговорен к изгнанию, а два изгнания, как известно, равносильны объявлению вне закона. Сигват был и вправду на редкость обидчивым человеком. Но Эйнар взял его к себе в команду, потому что Сигват был корабельным мастером, умел строить и ремонтировать корабли. Он тут же соорудил помост и принялся строить для Эйнара корабль, а других людей заставлял помогать – подвозить лес, тесать доски, сплачивать их, забивать гвозди.

Третьим был Эрлинг Добрый. Он был высокий и сильный. Он отличался ловкостью. При этом он был скромным человеком и так обходителен и добр со всеми, что ему было почти невозможно отказать в ответном радушии. Однако собаки на него рычали, козы от него шарахались. В Ромсдале Эрлинг был объявлен вне закона за то, что совершил убийство в святилище.

LI

К середине лета у Эйнара набралось человек двадцать крепких молодцов, называвших его хевдингом и готовых ему служить. Все они были либо объявлены вне закона, либо бежали из родных мест, чтобы не платить виру за убийство и иные преступления.

А на осеннее жертвоприношение альвам в Эйнарову усадьбу явились два брата, берсерки Грим и Свейн. Оба пришли без оружия. Лицо у Грима было обожженным.

По приказу Кальва люди Эйнара окружили их. Но тут вышел Эйнар и говорит:

– Не дождались вас ваши секиры. Заржавели без дела.

Старший, Грим, прорычал в ответ нечто неразборчивое. А младший, Свейн, объявил:

– Брат у меня немного косноязычен. Он хотел сказать, что секиры нам сейчас не нужны. Дай нам два топора.

– Для чего? – спросил Эйнар.

Грим снова прорычал, и снова никто не понял, что он хочет сказать. Но Свейн объяснил:

– Мы хотим срубить дом и поселиться рядом с тобой. По островам прошел слух, что ты собираешь веселую команду.

Тут Эйнар повернулся к Кальву и сказал:

– Я ж тебе говорил, что они вернутся.

А потом обратился к Берси Сильному и велел выдать Гриму и Свейну плотницкие инструменты.

Берси ничего не ответил, но повел за собой Грима и Свейна. Он и еще два берсерка строили для себя дом и торопились закончить его к наступлению холодов.

Так Братья Кабаны тоже стали людьми Эйнара и скоро получили новые прозвища. Грима за его обожженное лицо прозвали Копченым, а Свейна стали звать Рыло – за его клыкастую морду, которую трудно было назвать лицом.

Братья Кабаны на новые прозвища не обижались, исправно трудились и вели себя дружелюбно.

LII

В десяти морских милях от Волчьих Пустошей есть место, которое зовется Рабельвог. Там был тинг всех Лофотенов. Оттуда пришел человек, который пригласил Эйнара пожаловать на Йоль в Рабельвог, сказав, что люди собираются избрать его местным лагманом.

Эйнар поблагодарил посланца, но наотрез отказался от предложения, заявив, что в нескольких местах он объявлен вне закона и ничуть этого не стыдится, потому что не раз имел возможность убедиться, как законы и те, кто их устанавливает, не защищают человека, а угрожают его чести.

– Я уже – лагман и годи. Но лишь для тех, кто пострадал от законов, кто бережет свою свободу, дорожит своей честью и ради этих сокровищ не боится пролить кровь, свою и чужую, – закончил речь Эйнар.

– Так говорят разбойники, – возразил посланец.

– Так говорю я, Эйнар сын Квельдэйнара, который сам себе закон, – ответил ему хевдинг из Волчьих Пустошей.

Посланец ушел ни с чем, а Эйнара с того дня стали называть Эйнаром Сьяльфурлагом, что означает Сам Себе Закон или кратко – Себезакон.

Своим людям, однако, Эйнар строго-настрого запретил грабить не только в округе, но и на всех Лофотенских островах. Он им велел брать пример с диких зверей, волков и лисиц, которые возле своих нор не охотятся.

Съестных запасов у Эйнара было достаточно, чтобы его люди безбедно прожили зиму.

Хозяйством управлял Кальв, а ключницей была его жена Скроппа, которая, узнав, как хорошо идут дела у Кальва и Эйнара, перебралась на Лофотены.

Так закончился год, в котором в Согне сначала умер тесть Хальвдана Черного, конунг Харальд Золотая Борода, а следом за ним умерли Рагнхильд, дочь конунга Харальда, первая жена конунга Хальвдана Черного, и ее сын Харальд-младший. После их смерти Хальвдан Черный заявил о своих правах на Согн и поручил этот фюльк своему ярлу Атли Тощему.

Но эти события к нашему рассказу не относятся.

LIII

На следующий год, когда море совершенно очистилось, Эйнар со своими людьми взошел на корабль, построенный для него Сигватом Обидчивым, и отправился на север. Плыли они не по внешней воде, а по внутренним фьордам и протокам между материком и островами, миновали Вестеролен, Сенью, острова Земли Тромсов и благополучно достигли побережья Финнмарка. Нос корабля был покрашен белой и красной краской, парус был полосатым. Спереди на штевне Эйнар велел вырезать голову волка, а сзади – хвост, больше похожий на драконий, чем на волчий.

Из этого похода Эйнар вернулся с богатой добычей. В Финнмарке они запаслись оленьим мясом, вяленой и сушеной рыбой, а также захватили рабов-финнов. На обратном пути, проплывая мимо островов, забили и погрузили на борт коз и овец. Раздобыли они также много моржовой кости и моржовых шкур, из которых делают лучшие в мире морские канаты. Добыча их была такой обильной, что не могла поместиться на их корабль, и им пришлось отобрать у местных жителей два больших и вместительных судна, которые финны называют лойвами. Доверху нагрузив эти лойвы, Эйнар и его люди в середине лета благополучно возвратились на Лофотены. В стычках с северными дикарями лишь один человек был убит и только двое ранены.

Моржовые зубы и шкуры Эйнар выгодно продал заезжим торговцам, съестные припасы и рабов решил оставить в хозяйстве.

Слава Эйнара после этого удачного похода возросла еще больше.

LIV

На следующий год Эйнар и его люди снова плавали в Финнмарк и вернулись оттуда с богатой добычей.

Еще через год уже дважды совершили туда поход: в начале и в середине лета.

А на третий год в Альтафьорде, где они обычно причаливали, Эйнар устроил богатый пир и на нем объявил:

– Здесь глаза Тьяцци сияют намного ярче, чем на Лофотенах. Хочу здесь поселиться, чтобы все время ими любоваться. Кто из вас останется со мной?

Как известно, великан Тьяцци был отцом Скади. Асы убили его за то, что он с помощью Локи похитил Идунн, жену Браги. Тогда Скади пришла в Асгард отомстить за смерть отца. Чтобы утихомирить ее гнев, боги поместили глаза Тьяцци в одном из северных созвездий, и отныне его глаза там сверкают, как две яркие звезды.

Едва ли дружинники Эйнара так уж хотели любоваться звездным северным небом. Но предложение своего хевдинга они сочли заманчивым: зачем всей командой плавать туда-сюда, когда часть людей может обосноваться в Финнмарке и наживать вдвое, втрое больше добра, воюя и облагая данью финнов, лопарей и северных квенов, а также иногда плавая в Бьярмию, которую финны называют Колой, а лопари – Туломой.

С Эйнаром в Альте остались и обустроились: Логи, три берсерка, скальд Торир Длинный Кеннинг, кузнец Отар Служанка, корабельный мастер Сигват Обидчивый, Эрлинг Добрый и еще с дюжину человек. Остальные вернулись на Лофотены, но с тем, чтобы поддерживать связь между старой и новой усадьбами. Управлять лофотенским имением Эйнара был поставлен Кальв, хотя ему очень не хотелось покидать друга. Но он уважал решения Эйнара.

Это случилось в тот год, когда датчане изгнали из Дублина тех, кого теперь называют норвежцами, а в Хадаланде у Хальвдана конунга и его новой жены родился мальчик, которого через шестнадцать лет прозовут Косматым, а через двадцать два года – Прекрасноволосым.

Эйнару сыну Квельдэйнара тогда было тридцать четыре года.

Глава седьмая «Сволочь»

Профессор бережно, почти ласково принял из рук Драйвера бокал с коньяком, но тут же недовольно нахмурился, брезгливо пригубил армянского и снова заговорил:

– О третьей комнате, с вашего позволения, не стану рассказывать. Потому как у нас, в России, о ней никто, за редким исключением, и не слышал… Демографическая культура. Вам о чем-нибудь говорит такое понятие?

Никто не ответил Профессору, и тот продолжал:

– Тогда, как давно хотел уважаемый Анатолий Петрович, переходим на второй, политический, этаж нашего здания, нашего портрета России. Там тоже будут три комнаты и три культуры. Я их называю соответственно гражданской, властной и альтруистической. Но не будем наукообразничать. Мы ведь договорились… мы ведь условились по-глупому говорить, чтобы было ясно и честно. Ну вот я и говорю: если на первом этаже у нас воруют, то на втором – рабствуют. И в первой комнате второго этажа живет сволочь.

Профессор остановился, чтобы оценить реакцию своих слушателей. Но никакой заметной реакции не последовало, и Сенявин продолжил рассуждения:

– Знаете, откуда произошло это слово? На всякий случай напомню. С древних времен было такое наказание: человека привязывали к лошади и волочили по бездорожью, не только по травке, но и по камушкам. Многие, ясное дело, не выдерживали сего воспитательного воздействия и покидали наш ласковый мир. Но крепок русский человек, вынослив и терпелив до ужаса! И некоторые, представьте себе, выживали. А так как казнь эта называлась «во́лочи», то человека, ее перенесшего и вернувшегося с волочей, называли «сволочью». И год за годом таких людей становилось все больше и больше… Нас ведь, дорогие друзья, столетиями реально и фигурально волочили по российским историческим дорогам, по русским родным бурьянам, не только в старину, при Иванах, но и совсем недавно, в двух мировых войнах, в гулагах, на стройках счастливого будущего… Не всех, разумеется, волочили – некоторым все же удавалось увернуться и не стать сволочью. Но с каждым веком, с каждым десятилетием, с каждым днем таких неповрежденных людей среди нас становилось все меньше. Потому как во́лочи наши отеческие травмируют не только тело, но и душу, генетику калечат и мировосприятие уродуют. Как говорится, от осинки не родится апельсинка. И даже если тебе удалось сохраниться и не стать сволочью, кто тебе у нас даст гарантию, что через год, или через месяц, или завтра же тебя не привяжут к коню и не прокатят вслед за гоголевской тройкой… Вот, скажем…

– Простите, маэстро! Вы наш великий народ называете сволочью? – вдруг прервал Профессора Ведущий. Он с удивленной улыбкой смотрел на Сенявина.

«Клюнуло!» – радостно подумалось Андрею Владимировичу и вслед за этим насмешливо: – «Не его эта улыбка. Он ее у кого-то стащил. Похоже, у Васи Ирискина. Она ему не идет. У него лицо более мужественное».

– Вы меня также извините, Александр, – возразил Профессор. – Это вы сейчас сказали «народ». Я, помнится, ни разу не употребил этого слова и говорил только – «сволочь». Это во-первых. А во-вторых, вы меня прервали как раз в тот момент, когда я собирался вспомнить нашего изысканного поэта Блока. Он-то точно – не сволочь! И однако в первые дни революции, разглядывая солдат и матросов, девок и гимназисток, которые к ним прилепились, как мухи, Александр Александрович в своем дневнике восклицает: «Милая сволочь!»… Милая, слышите?! Ведь это, господа, очень, очень дорогого стоит! Он их не просто жалеет – он ими любуется, он их любит, если они для него милые! И я, скромный и грешный профессор, восхищенный этой блоковской нежностью, учась у чуткого поэта, только что пытался с состраданием говорить о тех, кого сотни лет волочили и до сих пор…

Профессор замолчал, будто подыскивая слова. И за него их тут же подыскал Петрович:

– Волочат, профессор, не вопрос. Я как родился, так меня и поволокли. Туда-сюда, ядрит-мадрит.

– Воля ваша, господин ведущий, – будто обиженно продолжал Андрей Владимирович. – Если вам не нравится участливое слово «сволочь», могу поменять его… Пусть будут, например, «лохи»… Термин, безусловно, грубый и вдобавок в нем теряется, так сказать, историческая этимология, которая присутствует в понятии «сволочь». Но, во-первых, у нас сейчас в моде воровской жаргон, даже в верхах… А в-третьих… в древнегреческом языке есть два слова для обозначения народа: «демос» и «охлос». «Демос» – это прежде всего «народ», а также «демократия, народное правление». «Охлос» же – в первую очередь «нестройная толпа, скопище, сборище», можно даже сказать «стадо». Так вот: охлос, как мне представляется, для нашей четвертой по общему счету и первой на втором этаже комнаты намного более подходит, чем демос. И охлос почти что лох… Особенно, если лох-с, с простонародным «ером»… Вы уж простите за каламбур… И мы, господа, в массе своей – охлос, великая толпа, могучее скопище, разноликое сборище. Мы умеем быть могучими, как цунами, как землетрясение, когда нас, простите за выражение, петух в задницу клюнет. Или когда гром грянет, и русский мужик так яростно начнет креститься, что ангелы на небесах задрожат и попадают от страха… Ясное дело, не наши православные ангелы, а ихние, немецкие, протестантские и католические!.. Наш великий российский лох тогда превратится во всемирное лохнесское чудище!.. Или скажем иначе. Вы, наверняка, видели – по телевизору много раз показывали, – как в африканских саваннах к водопою стремятся десятки, сотни тысяч животных: зебры, антилопы, газели. Не вставай у них на пути – они любого растопчут. Не пытайся их запугать крокодилами, которые ждут их на водопое, – их так жжет и мучает жажда, что они никого не боятся. Не пытайся их сосчитать – они неисчислимы в той пыли, которую они поднимают. И если на них смотреть с самолета или с вертолета, они сплочены и едины в своем великом движении. Вот так и мы, господа. Ежели нас с большой высоты разглядывать, единые мы и сплоченные. Но стоит чуть ниже спуститься, и мы увидим, что сами по себе зебры, сами по себе газели, и сами по себе антилопы… Тот же Францев в одной из своих передач подметил: «У нас национальность важнее гражданства. У нас говорят: я чеченец российского происхождения. А в Америке говорят: я американец чеченского происхождения»… Если же, господа, еще ниже спуститься и присмотреться, скажем, к антилопам, то мы обнаружим, что гну бегут своим стадом, импала – своим отрядом, у канна и куду свои собственные косяки и компании… То есть, вы, уважаемый Александр, живете в государстве по имени Москва, а у нас, в Питере, уже другое государство, и вас, москвичей – как бы это нежнее сказать? – вы, москали, для нас, питерских, словно другой вид антилоп, который пыль нам в лицо пускает, пастбища и водопои у нас отбирает, дерьмо после себя оставляет… Да что там: Москва – Питер! В Твери, если от вас ехать, и в Новгороде, если от нас, – уже там другая страна и другой народ. И совсем другой народ за Уралом!

Говоря это, Профессор требовательно смотрел на Ведущего. Но Трулль повернулся спиной и разглядывал верхние спиннинги.

Вместо него Петрович откликнулся:

– Не вопрос. Меня почти все русские считают карелом, хотя у меня русская мать. А карелы мне говорят: у тебя мать русская, какой же ты, блин, карел. Как-то так.

Профессор несколько раз пригубил из фужера и с раздражением продолжал:

– Мы вместе только потому, что в нашей российской саванне в одиночку не выживешь: на пастбище сожрут львы или гиены, на водопое или на переправе – крокодилы. Их много теперь со всех сторон развелось и они научились ловко охотиться на тех, кто отбился от стада. Но внутри нашего стадного единства мы еще более одиноки, чем несчастные антилопы. Те, например, живут большими семьями. А у нас… Я недавно не поленился и выяснил в деканате: у моих студентов чуть ли не у каждого третьего нет отца… У антилоп и у зебр есть косяки, тесные объединения иногда в сотню животных, которыми они защищаются от хищников. А кто из нас ныне может похвастаться тем, что у него есть хотя бы пять настоящих друзей… Как недавно заметил один из известных политологов – не у Францева, а на одной из ваших телевизионных ораловок, как я их называю: в России люди перестали дружить, а все разбились на маленькие политические группировки, – так он сказал.

Профессор снова уперся взглядом в Ведущего, ожидая, что тот хотя бы на «ораловку» отреагирует. Но Трулль теперь внимательно разглядывал тянувшиеся к поплавкам тросы.

– Мы сами, как гиены себя ведем, – Сенявин глотнул коньяка и будто оскалился. – «Не имей корову – пусть она у соседа сдохнет». Слышали такую замечательную русскую пословицу?

– Я другую слышал: «Пусть лучше у меня корова сдохнет, чем у соседа будут две», – откликнулся Петрович.

– Не важно! Какая разница?! – с досадой воскликнул Профессор. – Важно, что в этой поговорке отразилось одно из основных свойств русской души, имя которому зависть. Свойство это, не побоюсь утверждать, – для нас традиционное, историческое. Всю нашу историю можно через зависть исследовать. У нас через нее, русскую зависть, если угодно, и монголо-татарское иго образовалось. Потому как, если бы наши князьки друг другу не завидовали; если бы во Владимире не мечтали о том, чтобы в Киеве непременно сдохли коровы; если бы Москва не готова была пухнуть с голоду и терпеть три литовские осады, лишь бы в проклятой Твери не только коровы – паршивой овцы не осталось… Помню, однажды я в этом ключе прочел лекцию по четырнадцатому веку нашей истории, о Калите, об Иване Красном, Дмитрии Донском, ну и, понятное дело, о Михаиле Тверском, Олеге Рязанском, Ольгерде Литовском, Мамае Ордынском. После лекции студенты меня окружили и благодарили за то, что я им, дескать, открыл глаза на многие события нашей истории, не только в четырнадцатом веке. А одна студентка, пребывая в состоянии истинно русского гимназического восторга, воскликнула: «Андрей Владимирович, дорогой! Я всегда чувствовала, что Андрей Болконский завидовал Пьеру Безухову. Теперь же, после вашей замечательной лекции, я поняла, что и Онегин влюбился в Татьяну из зависти к генералу!»… По-моему, говоря языком Достоевского, цельную мысль выразила… Я, право, не уверен, что из зависти можно кого-нибудь полюбить… Но ненависть, господа, ненависть зависть рождает убийственную. Недаром Пушкин свою маленькую трагедию «Моцарт и Сальери» первоначально назвал «Зависть».

– Разве Сальери не итальянцем был? Разве у других народов нет зависти? – наконец-то возразил Ведущий, отвернувшись от стоявших на раме спиннингов. На его лице не было улыбки.

«Снова клюнуло!» – подумалось Андрею Владимировичу, и следом за этим задорно: – «Ты мне перестал улыбаться – ну так я тебе обязательно улыбнусь».

– Вы правы, – ласково проговорил Профессор, оглаживая усы и как бы раздвигая на своем лице улыбку. – Вы правы, однако, не в отношении пушкинского Сальери, который, раз он у Пушкина, тот еще итальянец. Вы, господин ведущий, правы в том, что зависть как таковая, конечно же, не национальная черта. Но наша русская, российская зависть, дорогой вы мой, – она у нас какая-то особая, национальная, я бы сказал, типическая. Вот ведь какая штука! Во-первых, она порождает совершенно особую, русскую ненависть, глубокую и мучительную, как у пушкинского Сальери. Ненависть наша тем глубже, чем ближе тот человек, которого ты ненавидишь. «Возненавидь ближнего своего». Вам никогда не приходилось слышать такую чисто русскую заповедь? Ну так сядьте за руль, поездите на машине хоть у нас в Питере, хоть у вас в Москве, посмотрите, как люди друг к другу относятся: никто никому не уступает, и все ненавидят всех. Сомневаюсь, что в других странах вы сможете пронаблюдать такие же ПДД – я имею в виду правила душевного движения… Потому как, во-вторых, у других народов на протяжении истории мало-помалу выработались различные механизмы, тормоза и сцепления, с помощью которых они контролируют свое движение, тормозя зависть и отключая порождаемую ею ненависть. Мы же, кроме педали газа, никаких других педалей не признаем! Пусть по правилам ездят мещане. Мы их всегда презирали, едва они у нас появились. Не верите мне – почитайте Бердяева. Он вам лучше меня расскажет, что на Западе из них, из мещан, возникли бюргеры, из бюргеров – средний класс, а тот, в свою очередь, образовал из себя и вокруг себя гражданское общество, которое, если верить нашим политикам, мы, с одной стороны, уже как бы тоже построили и в нем живем, а с другой стороны, очень хотим создать и все силы приложим, чтобы оно у нас появилось… Но не было у нас, господа, среднего класса и никогда не будет. Потому что мы – не мещане! Мы либо…

Профессору не удалось до конца выразить мысль. Вдруг раздался стрекочущий звук, и сразу же Трулль крикнул:

– Теперь ваша очередь!

Сенявин глянул в его сторону и увидел, что Ведущий подбежал к Мите, выхватил у него из-за спины один из бортовых спиннингов, отключил трещотку, и спиннинг этот протягивает Андрею Владимировичу.

– Прошу вас, маэстро!

– Нет, нет! Боже упаси! Сами, сами! – испуганно замахал руками Сенявин.

Как и в прошлый раз, Трулль легко и ловко вывел лосося, а Петрович почти незаметно поймал его подсачеком и торжественно поднял на борт.

В этот раз рыбу снимал с крючка и вынимал из сетки Ведущий, едва заметным поворотом тела отстранив коротышку Драйвера.

– Этот поменьше будет. Но если ты скажешь, что и он незачетный, я скажу тебе грубое слово, – заявил Трулль, держа перед собой лосося.

– Зачетный, зачетный. Не напрягай, Саш, – успокоил его Петрович.

Драйвер открыл люк на корме лодки, наполнил из шланга водой находившуюся под ним емкость, отобрал добычу у Ведущего и собирался опустить лосося в резервуар. Но дорогу ему преградил Митя.

– Подождите. Дайте посмотреть. Пожалуйста. Дайте, – бормотал он, согнувшись и обеими руками держась за поясницу.

Они надолго, как показалось Профессору, застыли на корме лодки. Драйвер держал перед Митей пойманную рыбину и не сводил взгляда с Митиного лица, а Митя таращился на лосося, сильно наморщив лоб и будто с усилием прижав к бровям тяжелые веки.

Профессор отметил, что светлые Митины глаза стали теперь почти совсем прозрачными, а Драйвер как-то странно смотрит на болезного – цепко, не мигая; так хищные птицы смотрят, увидев добычу.

Карел первым прервал затянувшееся молчание и спросил:

– Нагляделся, Аркадич?

Митя ему не ответил.

– Чего тут смотреть? Он обычный, – сказал Петрович и опустил рыбу в резервуар. Но не прикрыл крышкой, и Митя, ойкнув, нагнулся и продолжал разглядывать лосося.

– А как вы определяете? – спросил Митя.

Тут Драйвер снова странно себя повел. Сначала хитро сморщил лицо, затем воровато стрельнул глазами в сторону Профессора и чуть ли не испуганно покосился на Ведущего. Затем склонился к Митиному уху и прошептал, однако так, что его было слышно и Труллю, и Сенявину:

– По хвосту, по хвосту определяем.

– Но у этого такой же хвост, – громко ответил Митя.

– Не-а. У того, которого мы… который от нас убежал… у него был сплющенный, – шептал Петрович.

– Но у этого тоже сплющен, – возразил Митя.

Драйвер снова стрельнул глазами – теперь, скорее, желтыми, чем зелеными, – в двух направлениях, но в этот раз наоборот: воровато – в сторону Ведущего и испуганно – в сторону Профессора. Затем как бы с раздражением захлопнул ногой крышку люка, встал на нее и будто обиженно произнес:

– Ты, Аркадич, это самое, не заметил. У этого хвост не сплющен, а просто короткий. А у того был сплющен. Этот – обычная рыба. А тот… Я же вам объяснял!

Драйвер опять обращался к Мите то на «ты», то на «вы».

– Петрович! Кончай прикалываться. Погнали дальше, – объявил Трулль.

– Не вопрос, – поспешно согласился с ним Драйвер.

Но прежде чем сесть за штурвал, спросил у Сенявина:

– Прикажете освежить ваш бокал?

«Почему бы не освежить?!» – подумалось Андрею Владимировичу, и он ответил:

– Спасибо. Пока не хочу.

– Как я понял, в первой комнате второго этажа проживают сволочи или лохи. А кого мы встретим во второй комнате? – спросил телеведущий. И обернувшись к Драйверу: – Я отпускаю воблер?

Петрович кивнул и ускорил движение лодки.

Глава восьмая Эйнарсага (продолжение)

LV

Обосновавшись в Финнмарке, Эйнар и его люди с наступлением зимы – она в этих краях наступает раньше, чем на Лофотенах, и намного раньше, чем в Согне или в Хадаланде, – сшили себе плащи с длинными рукавами и с капюшонами, к которым приделали матерчатые маски для защиты лица от холода.

Следующей весной, когда еще не сошел снег, Эйнар и с ним человек десять вышли из Альты и отправились вглубь Финнмарка, в сторону Беличьего леса. За этим лесом лежало несколько финских селений, жители которых задолжали дань Эйнару.

Три дня они благополучно двигались по хорошо им известной звериной тропе. Но к середине четвертого дня налетел ветер и началась такая сильная метель, что они скоро сбились с дороги. Снег шел такой густой и такой рыхлый, что их лыжи проваливались через каждый шаг и их приходилось вытаскивать. К тому же вокруг были крутые склоны и заросли кустарника, так что пробираться было крайне тяжело. Они очень устали и решили остановиться и передохнуть.

Дело шло к полнолунию, и у Эйнара, как это обычно с ним случалось, обострился слух. Он несколько раз слышал далекий лай собаки, который никто из его спутников не слышал, и решил сходить в ту сторону в надежде найти там людей и защиту от непогоды. Логи не хотел его отпускать, резонно рассуждая, что при таком сильном снегопаде следы скоро теряются, и Эйнар не отыщет обратную дорогу к своим спутникам, а те не смогут найти предводителя. Но Эйнар упорствовал в своем решении, и тогда Логи вызвался идти вместе с Эйнаром. К ним присоединился Матти Сутулый; он был финном и человеком из здешних мест.

Шли по пояс в снегу, продираясь сквозь ветки кустов и колючих северных берез, доверяя лишь чуткому слуху своего вожака. А Эйнар сначала слышал собачий лай, но по мере того как звук приближался, он все больше напоминал не лай, а тявканье.

Эйнар остановился и сказал:

– Похоже, это не собака, а лисица.

И только он это сказал, все трое впереди себя увидели на снегу свежий лисий след.

– Не нравится мне это, – сказал Логи. А Матти Сутулый возразил:

– Что тут может не нравиться? Лисица ищет гусей. А где гуси, там и люди.

Пошли по лисьему следу и через некоторое время вышли на широкую поляну, на которой стояла хижина.

Внутри их встретил человек в рубахе из грубой шерстяной ткани и в холщовых штанах, зашнурованных у ступней. Приглядевшись, они поняли, что перед ними не мужчина, а молодая женщина. У нее были длинные белые волосы. Глаза у нее были зеленые. Она была одна в доме, но ничуть не испугалась трех незнакомых мужчин. Женщина сообщила пришедшим, что, хотя финны называют ее Кетту, на самом деле ее зовут Гунн; что родом она из Крокена, из Страны Тромсов, а здесь живет для того, чтобы научиться ведовству у лопаря по имени Фрости – он, дескать, самый мудрый во всем Финнмарке. Фрости сейчас на охоте, но она, Гунн, легко справится с обязанностями хозяйки и приветит гостей.

Эйнар собирался сообщить Гунн, что в лесу, посреди метели и сгущавшегося мрака, он оставил своих спутников. Но не успел он открыть рот, как Гунн говорит:

– Ничего не поделаешь. Придется им переночевать у Вороньего Камня, где ты их оставил. А утром метель прекратится и я вас к ним провожу.

Эйнар удивился, но ничем не выдал своего удивления. Логи и Матти не слышали ее слов. Логи разглядывал хижину, а Матти Сутулый увидел на стене питьевой рог из моржовой кости, оправленный в серебро и украшенный замысловатыми то ли рисунками, то ли надписями, снял этот рог со стены и вертел в руках.

– Побыстрее верни на место, – сказала хозяйка. – Мой учитель не любит, когда трогают его вещи.

– Да где он, твой учитель! – сказал Матти и сел за стол, держа кубок в руках.

– Делай, как знаешь, если тебе нравится рисковать, – сказала Гунн.

Она хорошо накормила и напоила гостей.

Логи и Матти она постелила возле стола на широких лавках, а Эйнару приготовила постель в спальной нише.

Перед тем, как лечь спать, Эйнар вышел во двор к нужнику. Логи следом, и спрашивает:

– Тебе не удалось разглядеть ее сзади?

– С какой стати мне ее вообще разглядывать?

– Сдается мне, что это не простая женщина. Мы, финны, называем таких девами мха или древесными девами. Спереди они очень красивые, а если посмотреть на них сзади – трухлявые.

Эйнар усмехнулся и ничего не ответил.

Вернувшись в дом, он лег на приготовленную для него постель и уже собирался заснуть, как полог раздвинулся и в нишу вошла Гунн. Она была в одной рубашке, которая спускалась ей ниже колен.

– Я хочу с тобой спать, – сказала хозяйка.

– Главное, чтобы я захотел, – ответил Эйнар и велел: – Ну-ка, повернись задом и подними рубаху.

Гунн сделала так, как он приказал. А Эйнар покачал головой и сказал:

– Обычная женщина. Только лисой от тебя пахнет. А мы, волки, с лисами не дружим. Да и спать хочется.

– Ну тогда постарайся хорошенько выспаться. Это тебе пригодится, – ответила Гунн, опустила рубаху и вышла из ниши.

LVI

Наутро Логи и Матти с трудом растолкали Эйнара.

Метель прекратилась, и Гунн проводила их к Вороньему Камню, возле которого они отыскали своих спутников; некоторые из них еще не успели вылезти из спальных мешков. Финны делают себе такие мешки, набивая их гагачьим пухом, чтобы, если поблизости нету жилья, можно было ночевать под открытым небом, зарывшись в снег.

Когда Гунн ушла, Логи сказал Эйнару:

– Не нравится мне, как ты выглядишь. Боюсь, не наложила ли она на тебя заклятие.

– Никакая она не дева мха, – ответил Эйнар. – Сзади она еще красивее, чем спереди.

Пошли дальше и к вечеру добрались до Беличьего леса. В лесу отыскали охотничью хижину и улеглись на ночлег. И вот, в доме тихо, тепло и уютно, а Эйнар никак не может заснуть, ворочается с боку на бок – не идет к нему сон. Так до утра промучился.

Утром Логи ему говорит:

– Теперь я уже не сомневаюсь, что она тебя сглазила. Она, должно быть, лиса. Лисица, когда ей исполняется пятьдесят лет, может превратиться в обыкновенную женщину. А в сто лет становится прекрасной молодой девушкой и колдуньей.

Эйнар хмурился и молчал. А Логи добавил:

– Я ведь видел, как она к тебе сначала зашла, а потом быстро вышла. Ты ее, наверное, обидел.

– Я ее очень сильно обижу, если и в эту ночь мне не удастся заснуть, – сказал Эйнар.

Они прошли через Беличий лес и к вечеру вышли к первой из тех деревень, к которым направлялись за данью. Чтобы наказать должников, взяли в два раза больше того, что им было обещано, сожгли хижину старосты, а на него самого и его родственников надели шейные колодки и связали веревками, чтобы увести их с собой и сделать рабами.

Устроились на ночлег. И снова Эйнар не может заснуть.

Наутро Логи сказал ему:

– Жаль, что мы сегодня не можем посмотреть на эту Гунн.

– Зачем на нее смотреть?! – прорычал Эйнар. Лицо его было бледным, а глаза воспаленными.

– Сегодня ведь полнолуние. И если ее поставить против лунного света, посмотреть на ее тень, и на этой тени мы вдруг увидим лисью морду и острые уши…

Эйнар не дал ему договорить.

– Будь спокоен, финн! – воскликнул Эйнар. – Я ее поставлю!

Эйнар позвал Берси Сильного и велел ему вместе с Логи продолжать поход. А сам встал на лыжи и устремился в обратном направлении.

Путь, который они проделали за два дня, он преодолел за один день – так он спешил. И к вечеру был у хижины Фрости.

Гунн поджидала его на пороге. Не успел Эйнар к ней приблизиться, как она сказала:

– Если ты меня убьешь, ты вообще никогда не заснешь. Даже самый сильный колдун тебе не поможет.

Эйнар остановился. Лицо у него было белым, как птенцы орлана, а глаза – желтые, как цыплята у курицы.

– Через семь дней умрешь, – добавила колдунья.

Эйнар с трудом держался на ногах.

– Чего ты от меня хочешь? – спросил он.

– Я уже говорила: хочу с тобой спать.

– Шутишь, женщина! Я падаю от усталости, – сказал Эйнар.

– Вот и падай ко мне в постель, – сказала Гунн.

LVII

Проснувшись на следующее утро, Эйнар сказал лежавшей рядом с ним Гунн:

– Ты и вправду лиса.

– А ты и вправду волк, – ответила женщина.

Гунн встала с постели, и Эйнар увидел, что на том месте, на котором она лежала, лежит меч.

– Это зачем? – спросил Эйнар.

– Затем, что я стала твоей женой, и теперь даже смерть не сможет меня с тобой разлучить. Я умру, если ты умрешь.

Эйнар решил сказать вису.

Лисица негодница Волка пыталась…

– начал Эйнар. Но Гунн его перебила:

– Не стоит продолжать. Я могу так ответить, что тебе не понравится.

Эйнар замолчал. А потом говорит:

– Запомни, волки на лисицах никогда не женятся.

– Если спать захочется, женятся даже на барсучихах, – усмехнулась Гунн и добавила: – Вставай. Я завяжу тебе рукава рубашки.

Эйнар прожил у Гунн несколько дней, пока из-за Беличьего леса не вернулись его люди с собранной данью и новыми рабами. Никто из дружины не пострадал, если не считать Матти Сутулого: у него на ноге сделался большой нарыв, из которого во время ходьбы выступали кровь и гной, так что финна пришлось везти на санях.

Когда Гунн увидела Матти, она велела повесить на прежнее место рог Фрости.

Матти сначала отнекивался, но когда Гунн пообещала ему другие болезни, вернул рог.

Когда они прибыли в Альту, нарыв прорвался и боли прекратились.

LVIII

В Альте Эйнар предался своим обычным занятиям: управлял хозяйством, ходил в недалекие походы и, если не считать дней новолуния, спал, как бревно. Но с началом лета к нему снова вернулась бессонница. Промучившись несколько дней, Эйнар стал размышлять: самому ли отправиться к Гунн или послать за ней Кабанов, Грима Копченого и Свейна Рыло. И пока он так размышлял, в восточную дверь его дома вошла Гунн и с нею двое коренастых молодых лопарей. На голове у Гунн был легкий серебряный шлем, на теле – короткая кольчуга, на поясе – длинный нож, а поверх кольчуги – красный плащ. Лопари вооружены были луками.

Гунн сняла шлем, тряхнула золотистыми волосами и сказала:

– Вели накормить моих оленят, пока мы с тобой будем лечиться от бессонницы.

Гунн провела у Эйнара несколько дней. На вторую ночь Эйнар постарался запомнить те слова, которые Гунн шептала над ним, чтобы он заснул. Он запомнил лишь часть из них. А другую часть подслушал и запомнил на третью ночь.

На четвертый день Гунн стала собираться в дорогу. И говорит на прощание:

– Я знаю, что тебе не везло на женщин. Но теперь ты встретил свою удачу. Заруби это себе на носу. А лучше – в другом месте.

Когда Гунн ушла, Логи Финн сказал Эйнару:

– Я тебе и тогда говорил и сейчас говорю: остерегайся этой негодницы. Не доведет она тебя до добра. Недаром финны зовут ее Кетту, что значит «лисица».

А Эйнар в ответ:

– Не знаю, как ее зовут финны, но на ложе она сущая валькирия.

– Тебе разве не известно, что происходит с людьми, которые видят валькирий? – спросил Логи.

– А я тебе разве не рассказывал, что дед мой, Храпп, был женат на валькирии и, стало быть, я ее внук? – сказал Эйнар.

На том разговор и окончился.

LIX

Осенью, как только к Эйнару начала подступать бессонница, он вспомнил снотворные стихи, которые шептала над ним Гунн, и скоро заснул. На другой день он то же самое проделал и еще быстрее заснул. В третью ночь уснул без всяких нашептываний. А на следующее утро решил отправиться к Вороньему Камню.

– За какой надобностью? – спросил у него Логи.

– Это вы, финны, живете по нужде, – ответил ему Эйнар и к этому ничего не прибавил.

С собой Эйнар взял Берси Сильного. Логи Финна он брать не хотел, но тот сам за ними увязался. Лыж они не прихватили и пожалели об этом, потому что через день выпало много снега и стало трудно идти.

До Вороньего Камня им оставалось не менее дня пути, когда они увидели невысокого человека, который охотился на белок. Он выпускал одну за другой стрелы, и всякий раз с дерева падала мертвая белка. Ни одной белке он не повредил меха, попадая ей точно в глаз тупоконечной костяной стрелой.

– Не хотел бы я оказаться на месте белки, – сказал Эйнар.

Берси Сильный ему не ответил; он говорил редко. А Логи стал ругать лопарей за то, что они бьют слишком много белок, и людям скоро не на кого будет охотиться.

Маленький охотник, судя по его виду, был именно лопарем. Слышал он или не слышал ругани Логи, но он прекратил охоту, спрятал белок в мешок за спиной и на лыжах подъехал к Эйнару и двум его спутникам. Лыжи у него были длинные и широкие. Он сказал, что его зовут Фрости, и предложил подвезти до своего дома. Логи расхохотался. А Эйнару захотелось ответить шуткой на шутку. Он встал сзади Фрости на его лыжи, позади себя велел встать великану Берси. И тут Фрости побежал так быстро, будто он был один на своих лыжах, и Эйнар едва успел ухватиться за его пояс, а Берси – за пояс Эйнара. Логи же перестал смеяться и скоро исчез из виду.

Они быстро домчались до Вороньего Камня, а оттуда – до хижины Фрости. Логи добрался до нее только к вечеру.

Гунн накормила их кашей на козьем молоке и кушаньем из сердец разных животных. На стол были также поставлены квашеные тюленьи плавники и акулье мясо, выдержанное в земле в течение нескольких месяцев.

Гунн увела Эйнара ночевать в баню, а остальные устроились в хижине.

Несколько дней они прогостили у Фрости. Два раза сходили с ним на охоту. Логи считал себя умелым охотником. Но ему удалось убить только двух белок, а Фрости убил их с полдюжины. Фрости также добыл двух зайцев, словно собака, унюхав их след. Когда Логи заметил горностая и нацелился на него из лука, Фрости толкнул его плечом, и стрела отклонилась от цели. Логи рассердился, а Фрости ему объяснил, что горностаи – волшебные животные и их нельзя убивать никаким оружием; на них нужно ставить силки и потом умерщвлять взглядом. В ответ Логи Финн зло засмеялся. А Фрости сначала смотрел себе под ноги, а потом поднял глаза, посмотрел на дерево, и тут же с ветки упала на землю ворона.

Эйнар и Берси убили каждый по одной белке и были довольны. А Логи огорчался и злился.

LX

Однажды за ужином Фрости предложил Эйнару совершить поход в Бьярмию. Эйнар на это ответил, что несколько лет назад они туда уже плавали и лишний раз убедились в том, что правду говорит старая поговорка: на хваленого коня плохая надежда. Моржи там чуть крупнее, чем в Финнмарке, но не настолько, чтобы плавать за ними так далеко. Бьярмы же весьма воинственны и коварны: они нападают всегда из засады и стреляют из луков, прячась за деревьями, так что до них трудно добраться; многие тогда были ранены, а трое убиты. К тому же, продолжал Эйнар, на обратном пути они попали в шторм; он бушевал несколько дней и ночей, и большую часть добытого пришлось выбросить за борт, чтобы не погибнуть. И только они это сделали, как шторм прекратился.

– Похоже, вы пострадали от колдовства тех, кого ограбили, – сказал Фрости. – Но судя по всему, был ты не в настоящей Бьярмии, а в Туломе, которую некоторые несведущие люди называют Бьярмией. Живут там не бьярмы, а колы. Они едва ли богаче нас, лопарей. Я же говорю о настоящей Бьярмии, стране несметных богатств, до которой от Туломы почти столько же дней пути, сколько от нас до Туломы. Чтобы попасть туда, надо миновать Тулому и плыть до тех пор, пока по правому борту не откроется Гандвик. По этому широкому фьорду надо плыть на юг, держась левого берега, пока не войдешь в один из рукавов устья большой реки. Она называется Вин, и по берегам ее живут настоящие бьярмы. В следующем году мы с тобой туда обязательно съездим, и, если с собой мы прихватим удачу и она от нас не сбежит по дороге, богаче тебя человека не будет на земле, над которой сияют глаза Тьяцци.

Так говорил Фрости. Он свободно говорил на языке данов и был красноречив. А Эйнар слушал его, пил брагу, ел кровяной пудинг, улыбался и молчал.

Логи предложение Фрости пришлось явно не по душе. На обратном пути он стал убеждать Эйнара в том, что нельзя доверять Фрости, потому что он, дескать, не в тех богов верит. Больше Тора и Одина он якобы почитает великана Хресвельга, Пожирателя Трупов, который в обличье орла сидит у самого северного края небес и приводит в движение холодные северные ветры. Он также, по словам Логи, чтит не Улля Лучника, сына Сив и пасынка Тора, а Скади Охотницу, и эту Скади считает не женой Улля, а матерью Фрейра, тем самым выказывая явное неуважение и Ньерду, и Нертус, и Тору, и Одину.

Эйнару эти рассуждения скоро наскучили, и он сказал:

– Ты просто завидуешь Фрости, потому что он лучший охотник, чем ты.

Логи обиделся и замолчал. А когда совладал с собой, ответил:

– Он злой колдун. И у него на тебя какие-то виды.

– Можно подумать, что ты добрый колдун, – возразил Эйнар.

– Для тебя я всегда был добрым, – сказал Логи и еще сильнее обиделся.

С Эйнаром он больше не заговаривал, а стал рассуждать о Фрости, о Гунн, о Бьярмии с Берси Сильным. Тот слушал внимательно и не отвечал. И лишь когда устраивались на ночлег, сказал, глядя на Логи:

– Верно. Одна ворона в руке лучше, чем две вороны в лесу.

А утром, когда снова тронулись в путь, посмотрел на Логи и произнес:

– Согласен. Надо беречь тот дуб, под которым строишь жилище.

С некоторых пор Берси Сильный полюбил отвечать пословицами.

LXI

На следующий год, едва в Финнмарке открылась навигация, в Альту приходит Фрости и заявляет, что готов плыть с Эйнаром в Бьярмию.

Эйнар ответил, что ему нужно подумать. А Фрости, пока Эйнар раздумывал, стал обходить людей Эйнара и расписывать им сокровища бьярмов и великое богатство, которое можно от них привезти.

И вот один за другим Эйнаровы дружинники стали навещать своего предводителя и уговаривать совершить поход в Дальнюю Бьярмию.

Эйнар же медлил с ответом, в том числе потому, что ему приснился сон. Во сне этом возле высокого кургана Эйнар увидел мертвого волка. Во рту у того было обручье. Возле волка крутились лисица и лис. Увидев Эйнара, лисица стала вилять хвостом и ластиться к Эйнару, а лис ощерился и пытался укусить Эйнара за ногу. Но Эйнар сказал вису, и лисы исчезли. Эйнар же разжал волку пасть и вынул обручье. Оно было самое обыкновенное, медное. Но Эйнар тут же снял со своей руки золотое обручье и вместо него надел то запястье, которое взял у волка. А золотое запястье выскользнуло у него из руки, ударилось о камень и распалось на два куска, из которых, как ему показалось, потекла кровь. На этом сон кончился.

Эйнар позвал Логи и попросил его истолковать сон. А финн, вместо того чтобы объяснить каждую деталь, как это делают толкователи и как это он, Логи, обычно делал, принялся ужасаться, размахивать руками и восклицать, что Эйнару ни в коем случае не следует ехать в Бьярмию, что ему надо гнать от себя Фрости и Гунн, что если он этого не сделает, не избежать ему беды и кровопролития.

Когда Логи кончил кричать, Эйнар сказал:

– Истолковал ты мой сон трусливо и недружелюбно. Ты, видно, разучился толковать сны.

И тут же собрал людей и велел им готовиться к походу в Бьярмию.

Плыть решили на боевом корабле и на двух лойвах.

Фрости, когда стали собираться, пришел в кузницу к Отару Служанке, принес обломки какого-то клинка, и вместе с Отаром они принялись мастерить из него наконечник копья. Когда копье было готово, Фрости насек на нем тайные знаки. Древко входило в наконечник на целую пядь. Это копье Фрости подарил Эйнару.

Через несколько дней в Альте появилась Гунн. Она вручила Эйнару рубашку из оленьей шкуры и сказала, что рубашка заколдована и ее не берет никакое оружие. Заметив недоверчивый взгляд Эйнара, Гунн надела рубашку на себя и попросила ударить ее мечом, или копьем, или секирой. При этом разговоре присутствовали несколько человек, и Логи, взяв меч, вызвался ударить. Но Эйнар отобрал у него меч и сказал:

– Давай, Логи, на тебе попробуем.

Присутствующие засмеялись, торопясь превратить дело в шутку.

За несколько дней до отъезда с Лофотенов приехал Кальв и, узнав о походе, стал настаивать, чтобы и его взяли с собой. Эйнар не мог отказать другу.

А за день до отплытия Фрости в присутствии многих дружинников вдруг так повел речь:

– Никто не знает, какую нить жизни нам выпряла Скади. То, что наши корабли вернутся из Бьярмии с великим богатством, это я вижу. Но вернусь ли я сам из похода, этого я не знаю, хоть и считают меня колдуном и провидцем. А потому прошу тебя, Эйнар Эйнарссон, обменяться брачными клятвами с Гунн. Она мне как дочь, и я хочу быть уверенным в том, что будет кому о ней позаботиться, если меня заберут к себе боги.

Эйнар нахмурился. Видно было, что предложение Фрости ему не пришлось по душе. Фрости же продолжал:

– Не знаю, как у вас, в Дании, но у нас принято отдавать девушек только после обмена брачными клятвами. Ты же давно делишь с ней ложе. И если ты сейчас мне откажешь, это будет тяжкой обидой не только для Гунн, но и для меня, ее приемного отца.

Эйнар молчал, и видно было, что лицо его бледнеет, а в глазах бегают желтые и красные огоньки.

Фрости вздохнул и ушел. Следом за ним стали уходить люди Эйнара, не желая мешать раздумьям своего предводителя.

Кальва и Логи при этом разговоре не было. Был Берси Сильный. Он долго молчал, а потом изрек:

– Где подарок, там и отдарок.

Эйнар ему возразил, грустно усмехнувшись:

– Не ту поговорку ты выбрал, Берси. Теперь все выходит по другой пословице – «ничто не спасет обреченного».

Вечером Гунн и Эйнар обменялись брачными клятвами. Свадебный пир Эйнар отказался устраивать.

На следующее утро три судна отправились в Бьярмию. Лойвы были нагружены салом и маслом.

Логи Финн с ними не поехал. Он сказал, что с таким человеком, как Фрости, ему не по пути. Эйнар этому, похоже, обрадовался и назначил Логи главным на хозяйстве в Финнмарке.

LXII

Путь до Туломы, или Ближней Бьярмии, им был известен, и ветер был попутным, западным. Миновав Тулому, они через три дня достигли Гандвика, пересекли его и остановились на Моржовом острове. Там они два дня ожидали северного ветра, чтобы плыть по Колдовскому заливу на юг.

К концу второго дня Фрости объявил Эйнару, что если тот подарит ему серебряное обручье, то к утру подует попутный ветер. У Эйнара не было серебряного обручья. Такое запястье было у Кальва, и тот неохотно вручил его Фрости.

Наутро и вправду подул северный ветер, и они поплыли на юг, держась вдоль восточного берега. Плыли они и днем и ночью, потому что ночи в этих краях такие же светлые, как и в Финнмарке.

Фрости стоял на корме и указывал рулевому, где глубина, а где мели. Было похоже, что он хорошо знает путь. Когда же Эйнар спросил Фрости, давно ли тот бывал в этих местах, лопарь ответил:

– Нам, колдунам, вовсе не обязательно путешествовать, чтобы знать пути и дороги.

К концу второго дня они увидели реку, в которую вело не менее пяти проток. К самому большому из островов, которые образовывали эти речные рукава, они причалили и там ночевали. Берега острова были покрыты оленьим пометом, и они назвали остров Оленьим.

Наутро они взялись за весла и стали подниматься вверх по широкой реке, пока не достигли большого поселения, которое местные жители называли Макимас. Там были причалы и рынок, а позади них холмы.

Пристав, они начали торг. Они накупили вдоволь товара: моржовых кож и клыков, бобрового и собольего меха. Эйнар и Кальв хотели купить горностаев, но Фрости сказал, что они в Макимасе слишком дорого стоят и их лучше брать в другом месте. Фрости также указал Эйнару на некоторых торговцев, сказав, что они не бьярмы, а прибыли сюда с юга. Он их назвал народом вису. Они расплачивались серебряными монетами, которые Фрости назвал дирхемами. Были там и два торговца с северо-востока; Фрости назвал их рипеями. С этими своими соседями, южными и восточными, как объяснил Фрости, бьярмы ведут широкую торговлю, а люди, говорящие на языке данов, редко к ним добираются.

Когда все товары были куплены, Фрости сказал:

– Часть дела мы сделали, и теперь нам не нужно соблюдать мир с местными жителями. Поедем за горностаями.

Они оставили в Макимасе боевой корабль с товаром и дюжиной охранников, а сами на двух лойвах отправились дальше вверх по реке. Было их в общей сложности человек пятьдесят.

Как только сели на весла и отчалили, на копье у Эйнара выступила кровь. Он окунул копье в воду и смыл кровь. Но скоро кровь снова выступила на наконечнике. Эйнар в другой раз хотел омыть копье, но Фрости сказал:

– Чем больше будешь смывать, тем больше крови прольется.

Но Эйнар его не послушался и еще дважды окунул копье в воду. После третьего раза кровь на копье больше не появилась.

LXIII

Тут надо сказать, что, в отличие от финнов, бьярмы смелые и хитрые воины. К тому же многие среди них колдуны, не менее умелые, чем лопари.

Фрости как в воду глядел, и кровь пролилась трижды.

В первой битве, которая произошла после того, как Эйнар и его люди ограбили деревню и взяли там не только горностаевый мех, но и много монет-дирхемов, погибло двое дружинников. Люди Эйнара отважно сражались, но часто камни, стрелы и короткие копья, которые они метали в бьярмов, вместе со стрелами врагов неслись обратно на них самих, как будто дул сильный ветер, хотя никакого ветра не было. Эйнар наносил мощные удары своим мечом, но ему все время приходилось выпрямлять клинок ногой, потому что меч гнулся. Если бы не чудесное копье, которое ему выковали Фрости и Отар Служанка, трудно пришлось бы Эйнару.

Во второй битве, возле другой деревни, бьярмы, когда поняли, что их грабят, встретили обидчиков таким градом стрел, что людям Эйнара почти не удавалось пустить в дело мечи и секиры; они с трудом могли выглянуть из-за щитов, которыми прикрывались. Лишь Эйнар со своим копьем разил врага направо и налево, потому что стрелы отскакивали от его оленьей рубашки. Он так разъярился, что глаза у него стали желтее, чем у матерого волка. Он вдруг увидел, что большинство стрел выпускают в них не воины-бьярмы, а какая-то женщина, которая будто гадает на пару, и стрелы летят из ее котла. Эйнар сообщил об этом Фрости; тот, как и в первой битве, прятался у него за спиной. Фрости ответил, что он эту женщину не видит, но, судя по всему, это Ирпа. Кто такая Ирпа, Фрости не объяснил, но как только он произнес ее имя, град стрел тут же прекратился. В этой битве погибло пять Эйнаровых дружинников.

Чем выше по реке – тем больше неприятностей и колдовства. В третьей битве предводитель бьярмов одновременно выпускал из своего лука три стрелы, и каждая разила наповал. Свейн Рыло, младший Кабан, прикрываясь щитом, подобрался к нему и с такой силой ударил его по руке секирой, что рука взлетела в воздух. Но бьярм произнес какое-то заклятие, рука вернулась на место и сразу же приросла. Другой бьярм превратился в огромного моржа и задавил трех человек. В общей сложности в этой битве погибло девять человек из дружины Эйнара, в том числе один из свинфилкингов, берсерков-кабанов, но, слава богам, не Грим Копченый и не его брат Свейн.

После этого сражения Эйнар сказал:

– Скоро у нас в лодках будут одни горностаи, а людей не останется. Пора возвращаться.

Фрости с ним согласился, но сообщил, что поблизости есть еще одно место, которое глупо было бы пропустить.

Шесть человек они оставили охранять лодки, а остальные сошли на берег и углубились в лес. Фрости шел впереди Эйнара и Кальва.

– Сдирайте с деревьев кору, – велел он, – так, чтобы от одного такого дерева всегда можно было видеть другое.

Они так и делали.

Скоро они вышли на большую поляну. Середина поляны была огорожена высоким частоколом. Ворота в нем были заперты.

Фрости сказал, что им повезло, потому что одни стражники, охранявшие святилище, ушли домой, а те, которые должны их сменить, еще не пришли.

Фрости подошел к частоколу, всадил повыше небольшую секиру, которую ему дал один из берсерков, подтянулся, перелез через частокол и оказался по другую сторону ворот. Он вынул засов и открыл ворота. Но прежде чем люди вошли внутрь, Фрости велел:

– Ройте курган. В нем золото и серебро перемешано с землей. Вы увидите бога бьярмов, Йомали. Но пусть никто не посмеет его грабить.

Они пошли к кургану и выкопали из него столько сокровищ, сколько могли унести в своих одеждах. Фрости не брал ни серебра, ни золота, а вместо этого ссыпал себе в полу одежды золу с жертвенников.

Кальв подошел к статуе Йомали. На шее у бога висело огромное ожерелье. Кальв поднял секиру и рассек нитку, на которой оно держалось. Но удар был неточным, и у Йомали голова слетела с плеч. При этом раздался оглушительный грохот.

В тот же миг на поляну выбежал седой страж, затрубил тревогу, и скоро со всех сторон зазвучали рога. Эйнар и его люди приготовились обороняться, но Фрости велел им спокойно идти к лодкам по отметинам на деревьях, а остальное он берет на себя.

Он шел последним, зачерпывал из полы одежды золу и разбрасывал ее позади себя, а иногда бросал ее впереди на людей Эйнара. Так они шли через лес, а бьярмы с криками и страшным воем их преследовали, заходя то справа, то слева, то выбегая на тропу впереди них, но не оборачиваясь к ним лицом. Тогда они поняли, что бьярмы их не видят. И скоро преследователи повернули назад. А они вышли к лодкам и поплыли вниз по течению.

Они благополучно добрались до Макимаса, забрали боевой корабль и на трех судах направились к Гандвику.

Ночевали они на Оленьем острове, в дельте реки Вин.

LXIV

Наутро стали собираться, чтобы продолжить путь. Но тут Фрости подходит к Эйнару и сообщает, что на острове есть высокий курган, в котором лежит некий Соти, и ночью возле кургана он, Фрости, видел множество блуждающих огней. Огни эти означают, как известно, что в кургане зарыт клад. А посему Фрости предлагает Эйнару заглянуть в курган перед тем, как они отплывут домой.

Эйнар отказывается, говоря, что добыча их и так велика и на несколько лет хватит; что они уже ограбили одного местного бога и грабить теперь еще мертвеца Эйнар не собирается. А Фрости в ответ возражает, что вся добыча принадлежит Эйнару и его людям, а он, Фрости, за свои многочисленные услуги ничего толком не получил и даже в святилище Йомали не взял себе ни золота, ни серебра, чтобы побольше набрать волшебного пепла и тем самым спасти от преследования Эйнара и его дружину. Так что Эйнар у него, Фрости, в долгу.

– Ладно, – говорит Эйнар. – Я дам тебе в помощь Эрлинга Доброго. Ему терять нечего – он и так святотатец.

– Эрлинг не годится, – отвечает Фрости. – Только ты подходишь для этого дела.

– Это еще почему? – удивляется Эйнар. А Фрости встает на цыпочки, чтобы дотянуться ртом хотя бы до шеи Эйнара, и начинает что-то ему нашептывать. А Эйнар сначала хмурился, затем погрустнел, а потом несколько раз вздохнул и сказал:

– Хорошо. Я пойду. И возьму с собой не Эрлинга, а Кальва.

Фрости опять начинает возражать. Но Эйнар усмехнулся и говорит:

– Ты, похоже, оглох от жадности. Я сказал: Кальва возьмем с собой.

Никто этого разговора не слышал.

Людям велели продолжать сборы, а Фрости, Эйнар и Кальв удалились вглубь острова, сказав, что скоро вернутся.

Их так долго не было, что люди уже хотели отправиться на поиски, но тут пришли Эйнар и Кальв. Вид у Эйнара был изможденный, а с Кальвом творилось что-то неладное: он часто вздрагивал и озирался.

Эйнар сообщил, что Фрости встретил на острове каких-то своих знакомых, которые уговорили его погостить у них до конца лета.

О том, что они были в кургане Соти, как уже было сказано, никто из команды не знал. И никто не обратил внимания на медное обручье, которое появилось на левой руке Эйнара. Раньше на этом месте он носил золотое запястье.

LXV

Едва они отплыли, раздался страшный грохот и пошел кипящий кровавый дождь. Они прикрылись щитами, но все же многие были обожжены и больше других Кальв, который вместе с Эйнаром прятался возле маленькой лодки. На Эйнаре была оленья рубаха, и он не пострадал.

На следующую ночь снова раздался грохот. Тут у Кальва и Эйнара мечи выскочили из ножен, а секиры и копья взлетели в воздух и начали сражаться. Люди опять прикрылись щитами, так что никто не пострадал, кроме Кальва; ему в предплечье вонзилось его же собственное копье, и его извлек из раны Свейн Рыло, который среди людей Эйнара лучше других умел вытаскивать наконечники и обрабатывать раны. Эйнар опять не пострадал. А Кальв, когда оружие утихомирилось, стал бормотать про какого-то мертвеца, который их преследует и не даст уйти подобру-поздорову. Эйнар велел ему угомониться и не пугать людей.

К вечеру они вышли в открытое море. Но едва наступила третья ночь, опять раздался такой же грохот. На них налетело воронье, и казалось, что клювы и когти у птиц железные. Вороны бросались на них с такой силой, что им пришлось прикрываться щитами и защищаться мечами. Все же несколько людей были поранены, и на этот раз Эйнар; на темени у него образовалась широкая царапина, из нее сочилась кровь, остановить которую долго не удавалось ни Свейну Рыло, ни Матти Сутулому, также считавшему себя врачевателем.

Кальв на этот раз не пострадал. Но увидев кровь на голове своего друга, он будто потерял рассудок: принялся бегать по кораблю и требовать от Эйнара, чтобы он выбросил за борт то, что они отняли у мертвеца, а иначе мертвец и их сживет со света. Люди не понимали, о каком мертвеце идет речь. Эйнар обнял друга и пытался его успокоить. Но куда там!

Кальв вырвался и стал бегать вокруг мачты, цепляясь за канаты. Мачта вдруг повернулась, ее рея ударила Кальва по голове и сбросила его за борт.

Кальва тут же кинулись спасать. Но когда вытащили из воды, увидели, что он мертвый.

Чудеса же с тех пор прекратились, и три судна со всем грузом благополучно достигли Финнмарка.

Лишь перед самой Альтой шедший впереди боевой корабль наскочил на подводный камень и на нем застрял. Эйнар велел спустить парус и взять шесты, чтобы столкнуть «Волка». Они попытались это сделать, но не смогли, так как с обеих сторон было очень глубоко, и шесты не доставали до дна. Был отлив, и им оставалось только ждать прилива.

Они увидели в это время в воде тюленя, который был гораздо больше обычных. Он плавал вокруг корабля, и у него были большие плавники. Всем им казалось, что у него глаза человека. Одни говорили, что у него глаза лопаря Фрости, другие возражали: нет, Кальва. Грим Копченый прохрипел что-то неразборчивое, и Свейн Рыло сказал, что его брат предлагает открыть мешок, в котором они везли тело Кальва, и посмотреть, его глаза или не его.

Все сочли это предложение неудачным. А Эйнар схватил копье и метнул его в тюленя. Но зверь увернулся, копье, до этого не знавшее промаха, упало в воду и утонуло.

Отар Служанка потом утверждал, что он видел, как тюлень схватил древко копья и увлек его за собой на дно. Кроме него, этого никто не видел.

LXVI

Кальва со всеми почестями погребли в кургане на каменистой гряде у реки Альты.

Скроппе, его вдове, Эйнар подарил все свои владения в Волчьих Пустошах, но, как рассказывают, женщина отказалась от щедрого подарка и вернулась в Халогаланд. Как в Пустошах, так и у себя в Бодо она во всеуслышание обвиняла Эйнара в том, что он погубил ее мужа.

Когда Эйнару об этом сообщили, он сказал:

– Хочешь нажить врага, сделай человеку много добра.

Пока хоронили Кальва и пили тризну, Эйнар не только не делил ложа с Гунн, но ни разу не заговорил с ней и даже не смотрел в ее сторону. Когда же поминки закончились, Эйнар пришел в ее горницу, выгнал рабыню, запер дверь изнутри и сказал:

– Настала твоя очередь, лисица.

Лицо у Эйнара было ужасным. Но Гунн смело глянула в это лицо и сказала:

– Я знаю, что ты думаешь. Но клянусь Одином, которого ты чтишь, я не виновата перед тобой. Он не посвящал меня в свои планы. Он меня так же использовал, как хотел использовать тебя.

– Зря виляешь хвостом, не поможет, – ответил Эйнар, снял с себя пояс и сделал из него петлю. А Гунн сказала:

– Тогда я сообщу тебе, что я от тебя беременна и рожу тебе сына, когда придет время.

У Эйнара пожелтело лицо, а глаза побелели – обычно у него было наоборот. Он набросил веревку на шею Гунн и затянул петлю.

А Гунн сказала:

– Нетрудно убить лису. Но неужели не жалко волчонка?

Другой конец веревки Эйнар перекинул через потолочную балку и потянул на себя, так что Гунн пришлось встать на цыпочки, чтобы не задохнуться. Она то ли закашлялась, то ли захихикала, то ли залаяла. И Эйнар услышал такие слова:

– Скоро еще… двое мертвецов… будут к тебе…

Эйнар не дал ей договорить и сильнее затянул петлю. Но почти тут же отпустил веревку, сбросил ее с балки, отпер дверь и пошел к своей спальной нише, ведя Гунн на привязи, как козу или собаку. Рабу он велел позвать всех, кто случился поблизости. Когда люди пришли, у своей кровати Эйнар объявил, что он отказывается от брачных клятв и Гунн ему больше не жена. Затем, не снимая с нее веревки, он повлек женщину к главным дверям дома и там повторил те слова, которые сказал возле постели. А потом отшвырнул конец веревки и ушел в дом.

Петлю с Гунн снял Отар Служанка, а Матти Сутулый разыскал двух финнов и велел им проводить Гунн до Вороньего Камня.

Никто из людей не понял, почему их предводитель так сурово обошелся с той, кого считали его женой. Но расспрашивать Эйнара никому не захотелось.

И лишь Логи Финн не смог сдержать своей радости и сказал Эйнару:

– Ну вот, наконец, избавился от Лединга и освободился от Дроми. – В те времена на языке северных людей это означало преодоление серьезных неприятностей.

Эйнар ему не ответил.

На следующий день он поровну разделил бьярмскую добычу, не только среди тех, кто вместе с ним плавал, но и тех, кто оставался в Альте и следил за хозяйством.

А еще через день объявил, что намерен переселиться на юг, в Землю Квенов, и возьмет с собой всех, кто за ним последует, но никого не неволит и всем желает удачи.

Некоторые из людей решили остаться в Финнмарке, другие – вернуться на Лофотенские острова. Но многие захотели и дальше служить Эйнару Себезакону, и среди них Логи Финн, трое берсерков – Берси Сильный, Грим Копченый, Свейн Рыло, – а также Торир Длинный Кеннинг, Отар Служанка, Сигват Обидчивый, Эрлинг Добрый и Матти Сутулый.

Все это случилось в том году, когда в далекой Ирландии викинги из разных земель объединились под властью Олава Хвитти. Но об этом пусть другие саги рассказывают.

Глава девятая «Братва», или «Гидра»

– Представьте себе, глубокоуважаемый Александр Николаевич, – начал Профессор, – я сам долго думал над тем, как мне по-русски обозвать то, что у нас проживает в следующей комнате и что по-научному можно назвать властной культурой или властной составляющей российского государства. Чаще всего в политической науке используется термин «номенклатура». Но мне этот термин всегда казался неточным. «Номенклатура» – латинское, римское слово. А я никогда не считал Россию ни Третьим, ни вообще каким-либо Римом. Рим – это прежде всего законы. Но какие законы могут быть в России, когда наши конституции выглядят как бабочки-однодневки? Сколько их разных было? Пять или шесть… И потому – да простят меня старец Филофей и государь Василий Третий Иоаннович – я, добросовестный историк, вынужден заявить, что, если так уж хочется сравнивать, то мы не Рим, а скорее Вавилон, Третий, а точнее – Пятый: после Византии и двух империй, сельджуков и османов. И коль скоро, размышлял я, мы Вавилон, а не Рим, то почему бы нам не использовать термин «сатрапия» или «сатрапы»? Наши региональные начальники, так сказать, власти по горизонтали, чем не сатрапы? С одной стороны, что хочу, то и ворочу у себя в уделе-губернии, а с другой – трепетные слуги царя царей или падишаха-султана. И такие же сатрапы по вертикали – министры или главы приказов. Вроде все сходится и более национально выглядит, чем римские магистраты. Но… Обдумав эту модель, я пришел к выводу, что в понятие «сатрапы» не вписываются наши почти бесчисленные стольники, сокольники, спальники, дьяки и подьячие, которые в большинстве своем явно не сатрапы, но перед некоторыми из которых властительные сатрапы иногда в три погибели согнутся и челом бить начнут.

Профессор попытался отхлебнуть из фужера, но тот был пуст. Это обстоятельство, однако, нисколько не обескуражило Сенявина, и он с прежним увлечением продолжал:

– Термин «бояре» мне тоже не подошел, чтобы разом охватить жителей властной комнаты от Рюрика… до Ельцина. И вот, когда перед моим внутренним взором мелькнула вдруг эта комбинация – «Рюрик – Ельцин», – меня как пронзило… Сейчас это модное словечко, которое вставляют куда ни попадя… Но меня действительно пронзила мысль: «братва» – вот слово, которое я ищу! «Братва» и «пахан». «Братва» и «хозяин». По-моему, весьма национально звучит, от Гостомысла и до наших «лихих девяностых». «Рюрик и его братва». Тем паче что двое из них, по легенде, ему братьями были. А опричники Грозного – не братва разве? А петровские меншиковы, брюсы, боуры, шафировы, ягужинские?! Екатерининские фавориты – одни братья Орловы чего стоят!.. Дальше, правда, не очень созвучно. Я имею в виду императоров Александров и Николаев. Разные сперанские, нессельроде, горчаковы, дубельты с бенкендорфами вроде не вписываются в найденную нами номинацию. Но ежели очень хочется, всегда можно вспомнить таких «смотрящих», как Аракчеев, или фраеров типа Распутина. Всего лишь столетие пережить. А дальше от Кремля до Соловков, от Москвы до Колымы почти через весь век – братва и гулаг!

Профессор пытался было снова пригубить из пустого бокала, но вовремя спохватился, подальше отставил от себя тюльпанчик и продолжал:

– Не так важно, друзья мои, как мы с вами определим это многоголовое чудовище, эту бессмертную Гидру, которая с древних времен поселилась у нас в пятой комнате; это если с самого низа считать. Важно честно признаться себе, что она-то и есть наша настоящая власть, наш истинный царь и всесильный правитель. Как в ангельских чинах Псевдо-Дионисия есть некие безликие «Власти», которые выше и ангелов, и архангелов, так эти наши русские Власти, тоже безликие, но миллионноголовые – у нас сейчас насчитали, кажется, три миллиона чиновников, – эта Гидра испокон веков управляла страной, подчиняя себе различных правительствующих ангелочков, то есть наших великих князей, государей и императоров. Они лишь правительствовали, а на самом деле иногда шагу не смели ступить без одобрения, без благословения своей «братвы»… Как мне представляется, мы эту заразу подцепили из Византии. У них, у византийцев, считалось, что басилей-император слишком велик и священен, чтобы самому передвигаться, и его с двух сторон надо поддерживать под локотки и как бы выносить к народу. Вот и поддерживали ежедневно, ежечасно, один человек – слева, другой – справа. Стоит ли объяснять, что эти двое, так сказать, «поддерживателей» быстро становились буквально самыми близкими людьми к басилею? Тем паче, если они его не только поддерживали при торжественных выходах, но провожали в опочивальню, раздевали, ложились неподалеку! Стоит ли говорить, что он, император, Великий и Священный, от них, «подлокоточников», и от сотен других, которые его постоянно и неминуемо окружали, начинал зависеть почти так же, как золотой крест, усыпанный брильянтами, сапфирами и изумрудами, зависит от тех, кто его несет в крестном ходе, несет лишь туда, куда ему положено и, главное, разрешено?!

– Впрочем, – продолжал Андрей Владимирович, – в истории нашего отечества я знаю трех правителей, которые попытались освободиться от своих царственных костылей или помочей. Первым был Иван Грозный. В детстве своем наглядевшись на кровавые разборки боярской братвы и познавший им цену, он, как только набрался сил, отважился «перебрать людишек»: бросил «малину»-Москву, забрав, однако, «общак», переселился в Александровскую слободу, на место бояр поставил опричников и велел им рвать и мести со двора окружавшую его «шерсть»… На воровском жаргоне «шерстью» называют бывших авторитетов, разжалованных за провинности… И действительно Хозяином стал Земли Русской!.. Но лишь на время, господа хорошие, лишь на несколько лет! Ибо весьма скоро Грозный обнаружил, что его опричные чистильщики, круто разделавшись с боярской братвой, встали на ее место и еще круче вцепились в хозяина, под локотки подталкивая, на ушко обманывая и натравливая, за спиной государевой своевольничая. Зело закручинился государь Иоанн Васильевич и порешил этим новоявленным отморозкам черную метку предъявить и вослед боярской шерсти отправить. А на их место новую, так называемую Вторую опричнину учредил. И снова стал хозяйничать… Но вскорости умер. И некоторые историки полагают, что новая братва ему самому черную метку отправила, справедливо опасаясь, как бы грозный царь-батюшка снова не закручинился и ее, честную братву, Власть Русскую, тоже в шерсть не отправил. Дескать, спи спокойно, любимый хозяин, а мы, твои верные псы, твое дело продолжим…

– Вторым был Петр Первый Романов. В детстве тоже хлебнул по самое не горюй. Как говорится, у параши не лег, но и у окна не сидел. А потому еще в юные годы прикинулся эдаким фраерком-игрунком: я, дескать, в ваши взрослые дела не лезу, со своими шнырями-недорослями играюсь в потешные полки, в ледяные фортеции, в кораблики-ботики. Так якобы придурью своей, а на самом деле хитрым и расчетливым прикидом всем глаза отвел и сердца успокоил. И когда вдруг обнаружили, что Петичка со своей потешной братвой вот-вот не по-детски власть к рукам приберет, то, как у вас говорится, поздняк было метаться… Он, Петр Алексеевич, уже тогда великий, придя к власти, своих замашек не бросил: ерничал и шутействовал чуть ли не до конца правления. Боярам во время прописки – знаете, что такое «прописка» на зоне? – боярам стриг бороды, что для этих гордых «положенцев» и «смотрящих» значило почти то же самое, что быть «опущенными». Своим новым браткам, виноват, «птенцам гнезда Петрова», он долго морочил головы: я, дескать, лишь бомбардир Петр Михайлов, а фельдмаршалом у меня Борис Петрович Шереметев; князем-кесарем надо мной, преданным слугой Отечества, – Федор Юрьевич Ромодановский!.. Он этим Ромодановским даже шведам голову заморочил. Когда после Полтавской битвы шведов во главе с их фельдмаршалом Реншильдом пригнали в Москву, пленные оторопели, увидев, что на троне восседает какой-то другой господин, а тот, которого они за русского царя считали, кланяется ему в пояс, докладывает об одержанной виктории и получает в награду звание контр-адмирала!.. Невдомек было наивным иноземцам, что в нашей России, которую, как сказано, умом не понять и общим аршином, тем более шведским, ни за что не измерить, в веселой нашей стране, ежели ты на полном серьезе предъявишь себя хозяином, так сразу же вцепятся и поволокут… А в этого шутника как ты вцепишься? У него обе руки заняты плотницкой, или слесарной, или какой-то иной работой. Как ты его свяжешь и вознесешь над толпой, когда он все время в гуще народа: зубы рвет, детей крестит, свадьбы играет? Одно слово – «мин херц»!.. Однако, дорогие друзья, живу я на Васильевском острове, на Второй линии, и мне грех не знать, что линии эти задумывались главным мин херцем как каналы наподобие амстердамских. Но другой мин херц, Сашка Меншиков, которому рытье этих каналов было поручено, так рьяно позаимствовал из общака, то есть грабанул из казны, что вместо каналов узкие канавки получились, и их пришлось засыпать… Как честный историк я вынужден признать, что прежней, допетровской, боярской братве и не снилось воровать так, как позволяли себе новые, потешные, дворянские авторитеты. И Великий Шутник ничего с этим поделать не мог, как ни старался, как ни наказывал и не казнил. И стоило ему, Петру Алексеевичу, предстать перед Богом, как сразу же к власти пришла Ее Императорское Величество Братва…

– Третий воистину великий русский правитель из этих двух ярких, но грустных примеров сделал необходимые выводы. Во всяком случае, так утверждает Ветвинский. Он, Стефан Морисович, якобы собственными глазами видел, как на книге Алексея Толстого «Иван Грозный» Сталин несколько раз написал «Учитель», «Учитель», «Учитель». Полагаю, что у Петра Первого он тоже учился. Он к ним к обоим, Грозному и Петру, большой интерес проявлял. Как и Петр, он часто шутействовал, однако не с голландским, а с древним ассирийским акцентом. И всех превзошел в «переборе людишек». Он, Иосиф Великий, не поленившись умом постичь Россию и к нашей истории приложить свой, сталинский, аршин, сделал замечательное открытие: если хочешь оставаться полновластным и свободным в своих действиях Хозяином, братву свою надо перебирать не раз в десять лет, как это делал Иван Васильевич, а намного чаще: раз в три года, а если потребуется – ежегодно. Тогда будут трепетать перед Хозяином и не смогут объединиться во враждебную свору, потому как беспрестанно друг друга будут опасаться, друг за другом будут следить и друг друга грызть, едва лишь Хозяин на кого-нибудь косо глянет. Когда ни один из этих псов в своем завтрашнем дне не уверен, он только на Хозяина станет смотреть и будет стараться угадать его малейшие желания. А самых близких к тебе, самых чутких и преданных, которых меньше всего хотелось бы лишиться, надо непременно держать на коротком поводке. И этот поводок Иосиф Ужасный скоро изобрел. Ни Грозный, ни тем более Петр до такого не додумались. Пусть товарищи работают на благо отечества, а их жены и прочие родственники сидят в тюрьме или находятся в ссылке. Так было у Молотова – между прочим, второго человека в государстве. И у Калинина жена была арестована. И у Кагановича. Буденный, говорят, сам доставил супругу на Лубянку… Он, Великий и Ужасный, чтобы остаться Единственным Хозяином, всю страну превратил в сплошной лагерь, в котором сегодня ты главный вертухай, ягода или ежов, а завтра кающийся враг народа и приговоренный к расстрелу. И попробуй разбери, где Кремль, а где Колыма; на Колыме, если не загнешься от голода и болезней…

Профессору не удалось договорить. Снова затрещало и застрекотало у Мити за спиной. Снова Трулль выхватил из гнезда спиннинг и протянул его Сенявину, но тот лишь с досадой махнул рукой и отвернулся, словно что-то по другую сторону лодки привлекло его внимание.

Очередной лосось был поднят на борт.

Драйвер объявил его зачетным и отправил в резервуар с водой.

– У тебя что, только один этот спиннинг работает? – спросил Ведущий.

– А ты, Сань, попроси Аркадича пересесть. Тогда и другие заработают, – хитро прищурившись, ответил Петрович.

Трулль удивленно посмотрел на Драйвера и покачал головой.

Петрович же подошел к задумчивому и давно не кашлявшему Мите и попросил:

– Аркадич, будь другом, пересядьте, пожалуйста, на другую сторону. Вон к тому спиннингу. Гости желают, чтобы и на него клюнуло. Выразим им наш респект.

В ответ на эту странную просьбу Митя сначала закашлялся, потом с трудом перебрался туда, куда указал ему Драйвер, и, усевшись, сказал:

– Я думал, что карелы христиане.

– Так и думайте дальше. Вам будет спокойнее, – ответил Петрович и улыбнулся, будто оскалился.

– Но вы мне так серьезно намекнули на Локи. Мне показалось, вы не шутили, – проговорил Митя, внимательно и грустно разглядывая Драйвера.

– Я с кем угодно могу шутить. Но не с тобой, Аркадич, – объявил Петрович и, бережно огладив свою красную шапочку, ускорил движение лодки.

Приманка была отпущена в воду и отправилась на рассчитанную для нее глубину.

Никто в этот раз не попросил Профессора продолжить прерванные рассуждения. Но Андрей Владимирович в этом и не нуждался.

– Поймите меня правильно, – заговорил Сенявин. – Те примеры, которые я вам привел, были лишь исключениями из общего правила. И как только Сталин умер, к власти снова пришла Братва. Когда Хрущев попытался изображать из себя Хозяина, его, как вы знаете, тихо и почти ласково отправили в шерсть другие авторитеты. Брежнев, которого поставили держать общак, был, с точки зрения Братвы, идеальной кандидатурой. Свой рабочий день он начинал с того, что обзванивал других авторитетов и с ними советовался. И вся властная иерархия приняла привычный для России вид: хозяин, который не только дает, но и просит поддерживать себя под локотки; «воры в законе», которые формально ниже хозяина, но на деле с ним почти наравне, потому что вместе осуществляют, что называется, коллективное руководство… И далее вниз по лагерной лестнице: правительствующие положенцы – региональные смотрящие – более низкоранговые «шныри», «шестерки», «мужики», «козлы» – и эдак до совсем уже, с позволения сказать, опущенных «петухов». Однако, господа, прошу иметь в виду, что эти мелкие начальники и начальнички опущены лишь по отношению к высокоранговой братве, а народом, или сволочью, или, как они любят нас называть «населением» – с нами они обращаются так, словно все мы спим у параши, а они сидят за столом!

– И не надо смотреть на меня с осуждением! – воскликнул Профессор, хотя Драйвер, опершись спиной о штурвал и развернувшись лицом к Сенявину, глядел на него с интересом и весьма дружелюбно, а Митя и Ведущий вообще не смотрели на Андрея Владимировича. – В нашей великой литературе мы сплошь да рядом встречаем более резкие высказывания. Например, в «Бесах» у Достоевского Степан Трофимович Верховенский так описывает сие характерное явление, называя его «административным восторгом»: «Поставьте, – говорит он, – поставьте какую-нибудь последнюю ничтожность у продажи каких-нибудь дрянных билетов на железную дорогу, и эта ничтожность тотчас же сочтет себя вправе смотреть на вас Юпитером, когда вы пойдете взять билет. Чтоб власть свою показать!»… Он это по-французски говорит. Но я, увы, не знаю французского… Или у вашего тезки, господин ведущий, у Александра Николаевича Островского. По-моему, в «Доходном месте»… Да, кажется, Юсов… ну, не суть… один опытный чиновник утверждает, что среди чиновников есть люди, а есть черви. И люди, по его словам, от червей отличаются тем, что, если на тебя обратили внимание, то ты человек и дышишь – хорошее словечко, вы не находите? – а если не обратили – ты червь, и кем ты еще можешь быть?!.. То есть, наша власть, господа, если несколькими крупными штрихами завершить ее портрет, во-первых, как мы уже видели, такая же стадная, как наш народ. Во-вторых, отдельные ее головы вверх смотрят униженными холопами, а вниз – царственными барами. При этом чем ты ниже шестерка, чем больше ты шнырь, чем болезненнее твое унижение, тем сильнее хочется щеки раздуть и «свою власть показать», как это сказано у старшего Верховенского… И не только у шнырей и шестерок, но и у высоких смотрящих и положенцев, бояр и царедворцев, часто похожее желание возникает. Они ведь тоже, в свою очередь, рабствуют и холопствуют, унижаясь подчас намного сильнее, чем те, которых мы называем простым народом… В-третьих, они, то есть Правительствующая Братва, различные наши Власти, разумеется, друг другу завидуют и ненавидят. Но супротив Хозяина они у нас всегда составляли и составляют Единую Русскую Власть и Российскую Гидру. Головы ее могут злобно кусать друг друга, но туловище у них одно, и стоит появиться какому-нибудь слабосильному Петру Третьему, или Павлу Курносому, или Николеньке Страстотерпцу…

Тут Митя закашлялся. Он теперь сидел почти рядом с Профессором. И Сенявин инстинктивно привстал, чтобы пересесть на другую сторону. Но, видимо, так же инстинктивно сообразил, что эдак будет совсем неприлично по отношению к этому – как его? Соколовскому? И потому не стал пересаживаться, а отошел к Петровичу, якобы для того чтобы осмотреть торчащие на раме верхние спиннинги.

А Митя, подавив кашель, хрипло произнес:

– Pour montrer son pouvoir.

– Не понял вас, – обернулся Профессор.

– Это по-французски, – грустно улыбнулся Митя.

– Я догадался, что по-французски. Но вы это к чему изволили… изречь?

– Вы сказали, что не знаете французского. И я подумал, как можно перевести слова Верховенского: «чтобы показать свою власть».

«Чокнутый! Все уже давно забыли про Верховенского!» – подумалось Андрею Владимировичу, скорее испуганно, чем гневно.

Установилось неловкое молчание.

Спас положение Драйвер. Участливо глядя на Профессора, он сказал:

– Я что-то не понял. Вы ведь говорили, что воруют на первом этаже. А наши чиновники, эта наша братва, разве они на своем втором этаже не воруют? У нас, у народа.

Благодарно улыбаясь карелу и демонстративно к нему одному обращаясь, Профессор стал объяснять:

– Так и есть, дорогой Анатолий… Анатолий Петрович! Именно на первом этаже воруют. А на втором, то есть во второй комнате этого этажа, не воруют – здесь кормятся! Это, как говорят в Одессе, две большие разницы! У нас это еще с варягов пошло. Они сей политический, а точнее, политэкономический обычай называли «вейцле», что в общих чертах и в исторической перспективе можно перевести как «кормление». Суть его в том, что человеку из иерархии, ярлу или херсиру, дается удел, и он им не только управляет, но также с него кормится. Само собой, дань конунгу или правителю – собирай и отстегивай! Но о себе также не забывай. Тем паче если пост твой достаточно высок. Тогда ведь вокруг тебя непременно дружина образуется, и эту твою братву тоже надо кормить или давать ей кормиться… Так, уважаемый Анатолий, во многих странах практиковали, в старые добрые времена. Но наступило Новое время, в Европе заговорили о законах, о демократии, и постепенно древнее кормление стали именовать коррупцией. Но мы-то, слава богу, не Европа! У нас, как известно, особая стать и особая верность нашим традициям! Кормление у нас, как было, так и осталось. Воплощение русского национального характера, Александр Данилович Меншиков, когда почил в Бозе Петр Великий, велел отменить жалование всем мелким государственным чиновникам, объяснив: «И так много взяток берут»… Или другой анекдотец. Однажды Екатерина Великая получила прошение от какого-то полковника. Тот бил челом и слезно просил увеличить ему жалованье; дескать, у него большая семья, и она с трудом сводит концы с концами, а деточки чуть ли не голодают. Нахмурилась матушка-императрица, призвала к себе своего кабинет-секретаря Александра Васильевича Храповицкого и говорит ему: «Что это за чудак мне прошение направил. Я ему полк дала, а он свою семью накормить не может»… Матушка, хотя и немкой была, но русские понятия быстро усвоила и отечественные традиции свято блюла, за что пользовалась поистине всенародной любовью, на всех, заметьте себе, этажах. Конечно, ее возмутил своей чужеродностью этот чудак-полковник… Она его грубее охарактеризовала…

– Мудак? – радостно спросил Драйвер.

Профессор сначала как бы боязливо покосился в сторону Ведущего, затем погрозил пальцем Петровичу, потом строго сказал:

– Выбирайте выражения, милостивый государь. Вы ведь не Екатерина Великая.

Сенявин вновь словно испуганно стрельнул глазами в сторону Трулля и с еще большей настойчивостью продолжал:

– Когда я теперь слышу, что некоторые наши чиновники, в том числе весьма высокопоставленные, борются с коррупцией, я никак не могу взять в толк: с чем они сражаются? Коррупция в Европе. Нам до нее еще дорасти надобно. А если они борются с национальной традицией, с вековечным российским кормлением, то неужто они сами есть не хотят? Ведь не на свои же смешные зарплаты они собираются кормить семьи. Или они уже так успели накушаться, что их, смотрящих и положенцев, теперь мутит от переедания? Или они не хотят, чтобы кормились другие, и борются не с собственным, а с чужим кормлением, называя его коррупцией.

Профессор сделал паузу и призывно глянул Труллю в затылок – тот к Сенявину уже давно спиною сидел.

– И если мы обратимся к нашему дорогому Александру Николаевичу… не к вам, милостивый государь, а к великому русскому драматургу и тончайшему знатоку русского национального характера… то у него, у Островского, мы обнаружим множество любопытнейших, что называется, фигур мысли. Ну, например, в «Доходном месте» госпожа Кукушкина испуганно восклицает: «Какая глупость непростительная! Мы, говорят, не хотим брать взяток, хотим жить одним жалованьем. Да за кого же дочерей отдавать?! Эдак ведь и род человеческий прекратится!»… И та же Кукушкина, Фелисата Герасимовна, обиженно замечает: «Что за слово взятки? Придумали, чтобы обидеть хороших людей. Не взятки, люди добрые, – благодарность, вот так правильно будет!»

– Другое дело, конечно, – вдохновенно продолжал Профессор, – надо соблюдать так называемое «правило Свистунова». Вам оно прекрасно известно. Но на всякий случай напомню. У Гоголя в бессмертном его «Ревизоре» Городничий говорит квартальному Свистунову: «Не по чину берешь!»… Вот, ежели не по чину, то тогда, возможно, коррупция, в одном из значений этого латинского слова – «переедание», «несварение»… Ну так, дорогие мои, читайте и перечитывайте классику, соблюдайте правила и называйте вещи своими именами. Потому что если вы этого не делаете…

Сенявину не удалось договорить. Снова застрекотало и затрещало у Мити за спиной. Трулль метнулся к правому борту, овладел спиннингом, в мгновение ока оказался рядом с Профессором и всучил ему спиннинг с такой решительностью и такой быстротой, что Андрей Владимирович, если бы он попробовал отказаться, не сумел бы на этот раз: спиннинг оказался у него в руках, а Ведущий успел отскочить к противоположному борту.

– Ваша очередь, маэстро! – воскликнул Трулль, сверкая фирменной улыбкой.

Сенявин привык держать удилище в правой руке и левой рукой вращать ручку катушки. У этого же спиннинга катушка находилась с правой стороны. И потому Профессор сначала перевернул удилище, чтобы держать его правой рукой, и лишь затем стал крутить катушку, вываживая рыбу.

Вываживал он ее аккуратно, почти не чувствуя сопротивления добычи, и время от времени поглядывал на Драйвера, ожидая, что тот возьмет подсачек и изготовится. Но Драйвер оставался неподвижным.

– Мне кто-нибудь поможет? – недовольно спросил Сенявин.

Петрович лишь сокрушенно вздохнул в ответ. А Трулль перестал улыбаться и, глядя на вытягиваемую плетенку, сказал:

– Похоже, вам помощь не понадобится.

Когда из воды выскочил пустой воблер, Профессор обиженно воскликнул:

– Там, наверное, и не было никого! Что вы мне, я не знаю, голову морочите?!

– Там было, маэстро, – тихо возразил Ведущий, сочувственно глядя на Андрея Владимировича. – Но пока вы переворачивали спиннинг, натяжение ослабло, и лосось этим воспользовался.

– Не надо, Саня! – вдруг испуганно воскликнул Драйвер.

– Что не надо? – не понял Трулль.

– Это ты его упустил, когда подсекал.

– Я его очень аккуратно подсек. И он сидел на крючке. Я его почувствовал. Думаю, килограммчика на три.

Драйвер же свирепо глянул на Ведущего и прошипел:

– Не крути Антона! Это ты его упустил, когда передавал палку Профессору!

Трулль сначала внимательно посмотрел на Петровича, затем чуть заметно кивнул:

– Догнал… Как ты говоришь: не вопрос.

И повернулся к Сенявину, виновато ему улыбаясь.

Сценка эта, неловко разыгранная, вывела Профессора из себя. И, глядя в лучистые глаза Ведущего, он заявил:

– Я вас попрошу, Александр Николаевич, я вас настойчиво попрошу: не называйте меня маэстро. Это, по меньшей мере…

– Виноват! – мгновенно отреагировал Ведущий, прерывая Профессора. – Больше не повторится! Хотя, честное слово…

– Не знаю, как другим вашим собеседникам, но лично мне такое обращение неприятно. – Теперь Сенявин перебил Трулля.

Улыбка у Ведущего стала еще более виноватой, а взгляд еще более лучистым.

– Еще раз приношу свои извинения, – повторил Ведущий и прибавил: – Но у меня к вам будет встречная просьба. Вы позволите, Андрей Владимирович?

Профессор ему не ответил, а лишь будто устало прикрыл глаза.

– Называйте меня просто Александр или Саша. Без отчества.

– Вам не нравится имя вашего отца? – открывая глаза, кисло спросил Сенявин.

– Оно мне не может не нравиться, – виноватым тоном отвечал Ведущий. – Но моего отца звали Александр, а не Николай. И, стало быть, если по имени-отчеству, то я Александр Александрович.

Профессор молчал. А Трулль будто продолжал извиняться:

– Я полный тезка поэту Блоку, а не драматургу Островскому… И вообще я человек молодой и в отчестве пока не нуждаюсь.

Профессор хранил молчание.

– И лично мне будет очень приятно, если вы будете называть меня Сашей или Александром.

Пока Ведущий все это произносил, в мозгу Профессора одна за другой самые разные мысли всплывали и всплескивали: «Срам!.. Раз десять назвал!.. Неужели раньше нельзя было поправить?.. Сукин ты сын!.. А теперь издеваемся?!.. /нецензурное/»

– Я тоже не знал, Сань, что ты Алексаныч, – попытался спасти положение Драйвер.

Но не спас, потому как Профессор продолжал стоять истуканом, а Ведущий, не отвечая, принялся распутывать перепутанную лесу.

– Анатолий, – вдруг тихо позвал Митя. Про него успели забыть, потому что он давно не кашлял.

– Анатолий, – повторил Митя, – а откуда вы знали, что около меня должно клюнуть?

Петрович часто захлопал белесыми ресницами и ответил:

– Во-первых, как мы выяснили, тюкнуло, но не село. А во-вторых, я ваш драйвер. За все ваши драйвинги я тут отвечаю. – И обернулся к Ведущему: – Ну как, распутал?

Трулль кивнул.

Драйвер вернулся к штурвалу.

Но прежде чем лодка ускорила свое движение, Митя снова подал голос:

– А где теперь клюнет?

Петрович то ли не расслышал вопроса, то ли сделал вид, что его не расслышал.

Профессор же, стоило воблеру упасть за борт, вышел из оцепенения и принялся задумчиво оглаживать бороду. Потом с виноватым выражением на лице сделал несколько шагов в сторону Трулля. Но это виноватое выражение в следующий момент поменялось на сердитое. Андрея Владимировича будто передернуло, он развернулся и тяжело опустился на скамью рядом с Митей.

– С какой стороны теперь клюнет? – продолжал спрашивать Митя, глядя на Петровича.

А тот, чуть ли не с нежностью созерцая Профессора, спросил:

– Значит, получается, что мы воруем, а они, вишь ты, кормятся? Так что ли?

Андрей Владимирович не ответил, разглаживая теперь усы.

– А нельзя сказать, что они нас обворовывают, а мы – их? – не отставал Петрович.

В ответ раздался Митин голос:

– Вы заранее знаете, на какой спиннинг клюнет. Так теперь на какой?

– Достал ты меня, Аркадич! – с досадой воскликнул Драйвер. – Ты на какой хочешь, чтоб клюнуло?

– А можно заказывать?

– Тебе можно. Ты у нас всегда был за старшего.

На это весьма странное замечание Митя серьезно откликнулся:

– Тогда пусть на одну из верхних удочек клюнет. На них еще ни разу не клевало.

– Не вопрос. Раз вы велели, думаю, сразу на две клюнет, – пообещал Петрович и снова обратился к Профессору:

– Выходит, власть – такая же сволочь, как и народ?

Профессор безмолвствовал.

– В чем же тогда разница между четвертой и пятой комнатами? Если снизу считать…

Сенявин не отвечал.

– Правильно, профессор! – вдруг радостно воскликнул Петрович. – Кто же без гонорара работает?! Позвольте вам еще коньячку предложить?!

«Теперь и эта безносая чухня принялась надо мной подтрунивать! Поделом тебе! Распустил! Черт знает перед кем устроил, понимаешь, игру в бисер!» – вроде бы сердито зашевелилось и стало всплывать у Андрея Владимировича. Но он этому всплывающему даже обрадовался.

– Ничего вы не поняли, гражданин-товарищ драйвер! – объявил Профессор. – Разница между народом и властью – огромная, и в этом едва ли не основная беда России. Со времен древних варягов между ними была пропасть. И пропасть эта то сужалась, то снова расширялась, но никогда не исчезала, как в других странах. В послепетровские времена дело дошло до того, что власть отказалась от русского языка и заговорила на иностранном, непонятном для народа языке. На каком языке Татьяна писала свое знаменитое письмо Онегину? Представьте себе, на французском! И когда наши солдатики разгромили наполеоновские армии, добрались до Франции, взяли Париж, а потом вернулись обратно, они с удивлением рассказывали односельчанам: «Диковинная страна! У них там даже крестьяне говорят по-французски!»… У Толстого в «Войне и мире» есть некий господин Билибин, русский дипломат, который со всеми говорил исключительно по-французски, а по-русски произносил только те слова, которые презрительно хотел подчеркнуть… До какой же степени надо не уважать свой народ, чтобы даже языком его брезговать?!

Петрович хотел что-то сказать. Но Профессор погрозил ему пальцем и воскликнул, глядя уже не на Драйвера, а в сторону Ведущего:

– И при таком хамском отношении к своему народу, которого мы больше ни в одном европейском государстве не встретим, наши Русские Власти, заметьте, всегда считали, что этот презираемый, унижаемый и угнетаемый ими народ им всем обязан. Мы тебя презираем, а ты нас чти. Мы тебя грабим, а ты нас корми. Верой и правдой изволь нам служить. Потому что ты – народ православный. И, стало быть, «нет власти, аще не от Бога». И мы – твоя Богом данная власть. Мы для тебя Родина и Отечество в едином лице! И ежели ты нас не слушаешься, не ценишь, бери выше, не любишь, значит ты – не русский и не патриот! Потому что русский человек рожден патриотом, и в этом его главное отличие от всех других языков и народов!

Профессор ненадолго умолк. Но когда Драйвер попробовал вставить: – Так я же… – Сенявин снова погрозил ему пальцем и продолжал:

– Это вид из комнаты власти. А из комнаты народа совсем другой вид открывается, и другие чувства там царят. Прежде всего страх. В России народ всегда боялся и боится власть имущих. Он слишком ощущает на себе их беспредел. На своем горьком опыте он знает, что чиновник всегда окажется сильнее его, и что сладить человеку с чиновником у нас возможно лишь с помощью другого чиновника, если удастся привлечь его на свою сторону… Страх рождает закономерное желание держаться подальше от всяких властей, особенно от тех, которые в других странах призваны защищать тебя и твои человеческие права. В Англии, например, уже во времена Шекспира – а нас, уважаемый Анатолий Петрович, на всякий случай напоминаю, нас от великого драматурга отделяют четыреста лет, – в шекспировские, говорю, времена у них, в Англии, по каждому спорному вопросу было принято обращаться в суд; у них это уже тогда в моде было: воспользоваться силой закона и с помощью судьи доказать свои права и поставить обидчика на место. У нас же… Стоит ли говорить, что с давних времен у нас обращение в суд считалось чуть ли не бедствием? Ведь говорится в народе: «закон – что дышло: куда повернешь – туда и вышло». И еще говорится: «Пошел в суд в кафтане, а вышел нагишом». «До суда три шага, а из суда и за год не дойдешь»… Это ведь тоже, друзья, «предками данная мудрость народная», как у нас в гимне поется!.. Но так как у нас от власти никуда не денешься, эта Русская Гидра тебя чуть ли не на каждом шагу подстерегает, высовывая свои жадные головы, то сперва ты начинаешь перед ней заискивать, в надежде: авось не тронет, авось, если отнимет у тебя, то самое малое. Но так как она никогда малым не ограничивается и отнимает у тебя не только малое, но и большое, то ты, продолжая ее бояться, сам начинаешь беспредельничать: обманывать, утаивать, воровать и у нее, у Гидры, и у своих собратьев по сволочи… Этих беспредельничающих среди наших «мужиков» немало, и чем наша Гидра слабее, тем больше они у нее утаскивают из-под носа, как шустрые и голодные воробьи – у ожиревших и неповоротливых голубей…

Профессор снова сделал паузу. Петрович на этот раз не пытался ничего вставить, а лишь несколько раз согласно кивнул головой.

– Добавим сюда, – продолжал Сенявин, – врожденное наше отношение к Хозяину, кем бы он ни был в конкретно-исторический период времени: великим князем, царем, императором, генеральным секретарем… Я это чувство называю триединым, состоящим из чисто православных веры, надежды и любви. Если нынешнего Хозяина любить совершенно не за что, то можно ведь возлюбить кого-нибудь из прошлых Хозяев, объявить его милосердным к народу и злым к боярам и, стало быть, справедливым, праведным, даже святым и молиться ему о заступничестве. От Сталина до Владимира Крестителя – пожалте вспоминать и кланяться!.. И кто мешает надеяться, что нынешний Хозяин просто не ведает о том беспределе, о тех издевательствах над народом, которые творят его якобы слуги. А как только узнает, исправит, поможет, починит… Тут лучше Некрасова не скажешь. Помните? «Вот приедет барин – барин нас рассудит. Барин сам увидит, что плоха избушка, и велит дать лесу»… А если любви и надежды в тебе уже не осталось, то вера в тебе обязательно должна жить. Это у немца или у француза «надежда умирает последней». В русском человека, даже когда надежда умерла, вера всегда живет!

Патетически произнеся последнюю фразу и даже ударив себя кулаком в грудь, Профессор развернулся в сторону Ведущего и, словно к нему теперь одному обращаясь, сердито заключил:

– Из этих-то наших русских веры-надежды-любви проистекает наша российская Софья, народная наша Мудрость, подлинное имя которой – Святая Невинность или Абсолютная Безответственность. Во всем виновата власть. От нас ничего не зависит. Что мы можем супротив Гидры? Да ничего!.. Общественное мнение? Не смешите меня, господа. «Чье это сочиненье! Поверили глупцы, другим передают, старухи вмиг тревогу бьют, и вот общественное мненье!»… Это, как вы догадываетесь, не я сочинил. Такую стихотворную тираду произносит Чацкий в комедии Грибоедова. …Тоже, как на зло, два Александра! Александр Андреевич и Александр Сергеевич! Вы уж, ради бога, простите меня, уважаемый Александр Александрович! Я их не специально для вас подбираю, – словно само собой сказалось Профессору и тут же с облегчением подумалось: «Вот я наконец перед ним извинился».

Трулль повернулся к Андрею Владимировичу, одарил его фирменной улыбкой и спросил:

– А вы, профессор, в какой из ваших комнат живете?

Сенявину не сразу удалось ответить на этот неожиданный вопрос.

– Я, как вы понимаете, ученый… Мое место должно быть в седьмой комнате. То есть в первой комнате следующего, третьего этажа… Мы ее пока не рассматривали.

– Значит, если я вас правильно понял, – продолжал Ведущий, – по вашей теории, интеллигенция, к которой вы, вне всякого сомнения, относитесь, не принадлежит ни к народу, ни ко власти, и вообще живет на собственном этаже?

Сенявин теперь не раздумывал. Лицо Андрея Владимировича вдруг выразило явное недовольство, при этом глаза Профессора вдохновенно заблестели. Такое, с позволения сказать, мимическое выражение редко встречается в физиогномике, но у Сенявина оно часто появлялось.

– Нехорошо, уважаемый Саша, – заявил Профессор. – Я ведь случайно обидел вас, несколько раз перепутав ваше отчество. Вы же теперь нарочито пытаетесь меня обидеть.

– Обидеть? Вас?! Чем же, профессор?

– Вы только что изволили обозвать меня интеллигентом.

– А кто же вы?! – Если бывает радостный испуг, то именно он изобразился теперь на лице Ведущего.

– Прежде чем ответить на ваш вопрос, позвольте сделать небольшое отступление. А то вы опять меня не поймете, – заговорил Сенявин. – Я с детства не любил людей, которых называли интеллигентами, и особенно мне не нравились те из них, которые сами себя считали интеллигентными людьми. Я тогда еще не понимал, чем они мне не нравятся, и просто не любил их, так сказать, на психофизиологическом уровне… Когда я стал студентом и принялся изучать философию и литературу, меня в моей неприязни укрепили наши писатели и философы. У Толстого я, например, вычитал… В одном из своих дневников он признается, что ему – я дословно цитирую – «ничтожно, пошло, главное, противно писать для этой никуда ни на что не годной паразитной интеллигенции, от которой никогда ничего, кроме суеты, не было и не будет»… Чехов называл интеллигентов «слизняками и мокрицами»… И многие писатели и философы, мягко говоря, недолюбливали интеллигентов… Мой отец был послом. Дед – знаменитым врачом. Но они никогда не называли себя интеллигентами. Отец, когда я однажды напрямую спросил его, считает ли он себя интеллигентом, ответил, что по роду службы ему приходится часто общаться с иностранцами, а понятие «интеллигент» очень трудно переводится на другие европейские языки… Дед мне на тот же вопрос ответил так грубо, что мне не хотелось бы повторять его слова…

Профессор несколько раз сердито махнул рукой, будто отгоняя от себя комара или муху:

– Став профессиональным историком, я рассмотрел вопрос об интеллигенции, так сказать, с аналитической позиции и пришел к следующим выводам. До девятнадцатого века, почти до середины его, не было никакой интеллигенции. Были дворяне и крепостные. Или, лагерным языком говоря, блатные и мужики разной степени шерсти. Когда же сначала матушка-Екатерина дала вольность дворянству, а затем Александр Освободитель отменил крепостное право, наше великое Российское Здание дало две трещины, наверху и внизу. Из этих трещин вниз и вверх полезло то, что впоследствии превратилось в интеллигенцию. Сверху стало сползать отказавшееся служить и ставшее разночинцами дворянство. Снизу же полезли те, которых на зоне называют фраерами: в «авторитеты» им никогда не пробиться, а «мужиками» они больше быть не желают. В науке и тех и других называют маргиналами… То есть, чтобы вам было понятнее, в моей «комнатной» системе они расположились на границе между Народом и Властью. Как бы они себя ни позиционировали – модное нынче слово, – они всегда были настроены против Власти. Идейной формой русской интеллигенции являлось и, похоже, до сих пор является отчуждение от государства и враждебность к нему. О «сострадательном отвращении» интеллигенции к Петру Столыпину писал Лев Толстой… И я бы этот замечательный термин также использовал, описывая отношение наших фраеров-интеллигентов к своему народу. Они ему, вроде бы, ревностно сострадают и даже иногда, как выразился Тургенев, «истерически льнут к нему, как беременная женщина». Но в глубине своего естества презирают народ, может статься, даже больше, чем Власти. Те от него кормятся и без народа теряют свой государственный смысл. Интеллигенции же народ нужен лишь как повод, как трамплин для своей атаки на действующую Власть. И, в сущности, на народ, на эту «милую сволочь» ей всегда было наплевать, потому что, выйдя из этой грязи или будучи в нее ввергнутой, она всячески пыталась от нее отмыться… Народ, дескать, привык унижаться, а мы этого не потерпим. Мы любим свободу. «Креативный класс», так они себя теперь называют. И ради этой своей исключительности они готовы и народ предать, и государство разрушить… Наши две революции это ярчайшим образом продемонстрировали.

Профессор умолк.

– А как быть, скажем, с академиком Лихачевым? – вдруг спросил Ведущий. В его улыбке появилось нечто от детски-невинной улыбки Васи Ирискина.

Этот вроде бы неожиданный вопрос Сенявин быстро парировал.

– Скажете тоже! – испуганно воскликнул Андрей Владимирович. – Так это ведь Лихачев! Лихачев!!! – последнее слово Профессор восторженно выдохнул и поднял вверх обе руки.

– Ладно, скажу иначе. Вернее, спрошу, – продолжал Трулль. – С одной стороны, вы не считаете себя интеллигентом и даже якобы обижаетесь, когда вас так называют. А с другой, весьма презрительно высказываетесь о нашем народе и резко критикуете власть. Насколько я понял из ваших объяснений, тем же самым грешила и грешит наша интеллигенция…

Ведущий пристально глядел на Сенявина и продолжал улыбаться. Однако в его лучезарной улыбке теперь появилось нечто от улыбки Леонида Рудина, радостно-агрессивное, почти хищное.

«Эко ты навострился менять свои улыбки! Поди, из актеров пришел в телеведущие», – подумалось Профессору.

– Что-то я вопроса не расслышал, – чуть прищурился Андрей Владимирович.

– Не расслышали? А мне показалось, что прекрасно расслышали. И только отвечать вам не хочется.

– Ну почему же? – Профессор принялся оглаживать бороду. – С удовольствием отвечу на ваш вопрос, который вы мне не задали. Я не могу и не желаю считать себя интеллигентом по трем обстоятельствам. Во-первых, я никогда не рвался во власть, куда всегда пытались пролезть интеллигенты, как бы они эту власть ни ругали. Во-вторых, я никогда не гнушался своим народом, а лишь сострадал ему и полагал себя его органической частью. В-третьих, я с юности презираю интеллигенцию и считаю, что вместе с деклассированным дворянством она в семнадцатом году обрекла мою Родину на тяжкие страдания. Иными словами, я такая же сволочь, такой же лох, такой же хам, как и мой великий и многострадальный народ. Но только я хам интеллектуальный. И не потому что я умнее крестьянина или рабочего. А потому что у меня работа такая. Я интеллектуально тружусь: умственно сею, жну, копаю, сверлю, строгаю, мастерю…

Как показалось Профессору, когда он произнес «сверлю», на перекладине, на которой были установлены спиннинги, пронзительно зажужжало с правого борта. А на слове «мастерю» – призывно застрекотало у него, у Сенявина, над головой. То есть, как и предсказывал Драйвер, сразу на две приманки клюнуло.

Петрович, проявляя поразительную подвижность и сноровку, еще до того, как застрекотало на втором спиннинге, успел выхватить из гнезда, рывком освободить от тянувшегося к поплавку троса и передать Ведущему первое удилище.

Второй спиннинг Драйвер столь же стремительно вручил Профессору.

Памятуя о недавней неудаче, Андрей Владимирович не стал переворачивать удочку. Не забывая и о том, что рот у лосося, на которого они охотятся, небольшой, Профессор сделал короткое и очень осторожное подсекающее движение. И ощутив на спиннинге весомое, но послушное сопротивление, принялся неторопливо вращать катушку, избегая перерывов или рывков и стремясь вываживать добычу медленнее, чем это делал Трулль с другого борта. Расчет его был обоснован: пусть Драйвер сначала поможет Ведущему, а потом придет на помощь Профессору.

На правом борту с задачей справились четко и ловко. Едва пойманная рыбина – килограмма на два, не менее – очутилась на палубе, Петрович освободил от нее подсачек и двинулся в сторону Сенявина, который как раз в это время подводил свою добычу к левому борту.

И тут стряслось то, что Профессор не мог предвидеть: Митя прямо-таки взлетел со скамьи, вырвал у Петровича подсачек и ринулся помогать Андрею Владимировичу.

Начал Митя с того, что с плеском уронил сетку в воду и едва не выпустил от усердия ручку подсачека.

– Рано, черт возьми! – процедил сквозь зубы Профессор.

– Погоди, Аркадич! – вскрикнул Петрович.

Но было уже поздно цедить или вскрикивать. Потому что подводимый к лодке лосось заметил приготовленную для него сетку и от борта рванулся к корме. Митя же, увидев, что рыба поменяла направление, вытащил подсачек, прыгнул на кормовую скамейку, выбросил сетку чуть дальше мотора и принялся дергать ручкой подсачека вверх и вниз.

– Ты что делаешь?! – в один голос в ужасе воскликнули Драйвер и Профессор.

Ужас их полностью разделил пойманный лосось, судя по тому, как он повел себя: он высоко выпрыгнул из воды, штопором ввинтился обратно и… сошел с крючка.

Некоторое время на лодке царило оцепенение. Причем оцепенели все четверо: Профессор с прижатым к животу спиннингом, Митя с поднятым над головой подсачеком, держащийся за поручень Ведущий и зачем-то вцепившийся в руль Петрович.

Первым нарушил молчание Митя. Он вдруг широко раскрыл ставшие вновь почти прозрачными глаза и чуть ли не радостно воскликнул:

– Ушел!

И сразу отморозились три его напарника. Ведущий резко замотал из стороны в сторону головой. Драйвер отпустил руль и обеими руками схватился за лицо. А Профессор, не вынимая из воды воблера, швырнул на сиденье спиннинг и, сжав кулаки, принялся восклицать, не в гневе – в отчаянии:

– Совсем, что ли, обалдели?! Какого черта! Ну, я не знаю! Кто вас просил?! Кто же так делает?!

Тут Митя будто бы понял, что совершил нечто нехорошее. Он опустил подсачек, несколько раз моргнул, виновато улыбнулся и почти прошептал:

– Я просто хотел помочь.

Ведущий продолжал мотать головой. Драйвер по-прежнему закрывал лицо руками. Профессор же, не разжимая кулаков, уже гневно повторил те же пять фраз, которые он только что произнес, но в иной последовательности:

– Ну, кто же так делает?! Кто вас просил?! Какого дьявола! Я прямо не знаю. Совсем, что ли… – Слово «обалдели» он на этот раз опустил.

Митино лицо стало еще более виноватым, почти страдальческим.

– Мне тоже захотелось участвовать, – чуть громче произнес он. – Я никогда не держал в руках эту штуку. Простите, пожалуйста.

Ведущий перестал качать головой и отвернулся в сторону озера. Петрович опустил руки на руль и забарабанил по нему пальцами. Профессор разжал кулаки и из пяти фраз повторил только две, глухо и безысходно:

– Нет, я не знаю. Кто вас просил?!

– Я испугался, – признался Сокольцев. – Я увидел, что рыба идет к мотору. И решил отогнать ее в сторону, чтобы леска не запуталась в винте… Я что-то неправильно сделал?

Предусмотрительно отвернувшийся в сторону озера Ведущий все-таки не выдержал и затряс плечами, сдерживая душивший его хохот. Драйвер, наоборот, развернулся в сторону неудачливых рыболовов и, похоже, готовился что-то произнести. Но Митя как раз в это время закашлялся, простонал и схватился обеими руками за поясницу.

Когда Митя перестал кашлять, Драйвер объявил:

– Ну, бывает, ребята!.. Первый раз в жизни человек работает с подсаком… Все мы когда-то начинали. Всем надо учиться!

– Я только не понимаю, зачем надо учиться на мне?! – недобро вырвалось у Профессора.

– Но вы ведь учитель, – ласково вступил в разговор Ведущий, перестав сотрясаться плечами и оборачиваясь к Сенявину. – Вы, можно сказать, созданы для того, чтобы именно на вас люди учились.

Андрей Владимирович принялся разглаживать усы и бороду, так, чтобы руки у него постоянно прикрывали рот и ничего непреднамеренного с его губ не слетело. Несколько раз энергично огладив свои сочные черные усы и живописную бородку, Сенявин, стараясь ни с кем не встречаться взглядом, направился к шкафчику, в котором помещалось спиртное, распахнул дверцу, откупорил початую бутылку с армянским, налил себе почти полный бокал коньяка и удалился на нос лодки, где сел на скамью спиной к рулевой площадке и ко всем своим спутникам.

Петрович сначала поместил в люк с водой пойманного Труллем лосося.

Затем смотал снасть, с которой лосось был упущен.

Потом вернулся к штурвалу и увеличил обороты мотора.

Митя изредка отрывисто кашлял.

И после каждого его кашля Профессор коротко пригубливал из бокала.

Глава десятая Эйнарсага (продолжение)

LXVII

Из Финнмарка Эйнар со своими людьми переселился на юг, но не в Страну Квенов, а в Балагардссиду, на берег Залива Финнов или Залива Эстов – его по-разному называют, в зависимости от того, с какой стороны этого залива живут. Место, в котором он обосновался, финны называют Порво, а шведы – Борго. Там течет река Порвойоки. Весной на ее западном берегу одуванчики быстро становятся белыми и облетают, а на восточном берегу долго остаются желтыми и семян не дают.

Очень скоро Эйнар Себезакон стал первым человеком в округе и самым богатым в Стране Финнов. Основное его богатство составляли олени. У него было шестьсот прирученных оленей, которых в этих краях называют «храна». Были еще несколько десятков «стэлхрана» – оленей для заманивания, которые очень ценятся у финнов, так как с их помощью они заманивают диких оленей. Оленей своих Эйнар содержал на севере, на границе Финнланда и Финнмарка; там были их пастбища и много людей охраны, состоявшей из финнов и квенов. А в Порво у Эйнара было сорок голов быков и коров, тридцать овец и двадцать свиней. Лошадей он держал главным образом для пахоты.

Корабельный мастер Сигват Обидчивый построил для Эйнара боевой корабль на двадцать гребцов. Нос и корма у него были обиты толстыми железными листами, доходящими до воды. Борта были ниже, чем обычно, выкрашены в яркие краски и украшены изображениями из золота и серебра. На верхушке мачты сидели позолоченные вороны, которые, поворачиваясь, указывали направление ветра. Парус был белый, как снег, и на нем были красные и синие полосы. Надстройка на корме была значительно выше, чем у других кораблей. Доски настила – добротные. Шатер – черного цвета, из толстого и дорогого сукна. Все канаты – из моржовой кожи. Корабль назвали Волком, потому что его носовой штевень украшала золоченая волчья голова. Волк этот был очень быстрым и маневренным, каких не много в Восточном море, и еще меньше в Заливе Финнов.

На Волке Эйнар плавал по Восточному морю и его заливам, а на север ходил на лойвах, поднимаясь вверх по реке Порвойоки до озера Лахти, а оттуда – в другие озера и реки, с волоками и без волоков.

Одевался Эйнар под стать своему богатству и своему кораблю. Одежды на нем были из самой дорогой ткани, которую только можно было достать на рынках в Балагардссиде или на Эйсюсле, почти все черного цвета. Гривны, обручья, кольца, фибулы и пуговицы – золотые и полновесные. Лишь на левой руке он носил медное запястье, то самое, которое привез из Бьярмии и которое никогда не снимал.

LXVIII

В Балагардссиде Эйнару Себезакону стали служить новые люди.

К трем берсеркам, которые пришли с ним из Финнмарка – Берси Сильному, Гриму Копченому и Свейну Рыло, – прибавились еще пять берсерков.

Первого звали Бьерн Краснощекий. Как и Берси Сильный, он был медвежьим берсерком. Это был человек высокого роста и крепкого сложения, с рыжей бородой, с темными густыми бровями и смотрел он очень неласково. Краснощеким его прозвали за то, что, когда он за один раз убивал несколько людей, лицо у него краснело. Он был свеем, или шведом, как теперь говорят.

Второй тоже был медвежьим берсерком. Звали его Торлак Ревун. Он был невысокого роста, но во время боя так громко и страшно ревел, что у его соратников, которые сражались поблизости от него, иногда закладывало уши, а многие враги пугались и бежали от одного его рева. Про него говорили, что он перед боем жует какие-то то ли грибы, то ли травы, отчего впадает в неистовство и, если ему дать секиру наподобие Злой Великанши – такая секира была у Берси Сильного и обычный человек с трудом мог оторвать ее от земли, – то он, с виду невзрачный Торлак, этой громадной и тяжелой секирой будет легко размахивать. Не говорится, из каких краев был Торлак Ревун. Сейчас бы его назвали норвежцем.

Третьего звали Кетиль. Он был очень сильным человеком, и, по его рассказам, однажды перед тем, как принести в жертву быка, он затеял с ним борьбу, одолел и, зарезав, напился его крови. С тех пор, дескать, он стал берсерком и предпочитал оглушать врага ударом тяжелого щита, а потом добивал палицей. Он, как следует из рассказа, был бычьим берсерком и свеем по происхождению. Прозвище у него было Немытый, может быть потому, что он редко ходил в баню, объясняя, что от пара у него кружится голова.

Рэв Косой был четвертым. Он родился в Норланде и называл себя собачьим берсерком, потому, дескать, что в юности его покусала бешеная собака. Он долго болел, ослеп на один глаз, но не умер, как бывает после таких укусов, а поправившись, стал звереть, когда ему приходилось сражаться. Лицом он был безобразен. Несмотря на то, что у него был только один глаз, оставшимся глазом он был очень зорок.

Пятого, Глама, Эйнар долго не хотел брать к себе на службу. Потому что прозвище у него было Волк, а Эйнар считал, что среди них только один человек может быть волком – он сам, Эйнар Себезакон. Гламу отказали, и Свейн Рыло объяснил, почему ему было отказано. Но Глам не ушел из Порво. Каждое утро он будил Эйнара и его людей разными криками: то он лаял собакой, то ржал конем, то блеял козлом, то каркал вороной. Эйнару это надоело, и он велел привести к себе озорника. Тот говорит:

– Я готов тебе служить любым из животных. Хочешь, я рыбой буду кричать?

– Попробуй, – ответил Эйнар, и Глам ушел.

На следующее утро Эйнара разбудил рев белухи, который Эйнар не раз слышал на севере.

Эйнар вышел во двор и говорит:

– Белуха – не рыба, а тюлень.

– Согласен, – отвечает Глам. – Согласен быть для тебя Тюленем, а не Волком.

Эйнару ответ понравился, и он разрешил Гламу остаться.

Его стали звать Глам Тюлень. Но прозвище не прижилось. На тюленя Глам совсем не был похож: глаза у него были серые и большие, волосы тоже серые. В скором времени все стали звать его Глам Серый. Когда небо серело, Глам старался держаться поближе к дому, а ночью избегал вообще выходить во двор. Когда кто-то поинтересовался, почему он себя так ведет, Глам ответил:

– Боюсь, что мой благодетель Эйнар опять примет меня за волка.

В бою, если дело было не ночью, Глам был отважным и умелым воином. Некоторые говорили, что он умеет сделать тупым любое оружие.

Глам Серый был шведом.

LXIX

Про других новых дружинников Эйнара в саге так говорится:

Первого звали Бадвар Зашитый Рот. Он был не в меру разговорчив и служил у Эйрика сына Эмунда из Упсалы. Однажды конунгу не понравились какие-то слова Бадвара и он велел зашить ему нитками рот, как когда-то карлик Брокк поступил с богом Локи. Понимая, что до конунга Эйрика ему не добраться, Бадвар убил того, кто протыкал ему губы иглой, и одного из тех, кто держал его во время этого унижения. Отомстив, Бадвар бежал на север и долго скитался, пока не пришел к Эйнару.

Другого звали Коткель Одним Ударом. Он был родом из Согна. У него убили брата и на тинге назначили виру в две сотни серебра, что считалось тогда очень хорошим возмещением. Но Коткель сказал, что не собирается торговать братом и либо отправится за ним следом, либо дорого отомстит. Он убил трех человек и был объявлен вне закона. А прозвище свое он получил за то, что умел одним ударом отрубать головы, все равно чем: мечом или секирой. Он с юности оттачивал свое мастерство на животных и говорил, что когда придется ему умереть, он надеется, что и его одним ударом отправят в Вальгаллу. Одним ударом он убивал только в бою или на поединке, а когда однажды Эйнар велел ему убить трех пленных, Коткель отказался, сказав, что он воин, а не палач. Пленных казнил Эрлинг Добрый, на их беду, с нескольких ударов.

Третьим был Халльдор Павлин, швед из местности, которую сейчас называют Медельпадом. Он был так красив, что люди дивились его красоте. Но ему этого было мало, и он всячески старался себя еще больше украсить. Носил он только красную одежду из дорогой ткани. На нем всегда было множество украшений: браслетов, перстней, серег, шейных и головных обручей, цепочек, булавок и пряжек. Все они были бронзовые, частично покрытые оловом, так как серебро и тем более золото были ему не по карману. На теле его было множество татуировок, которые тогда только входили в моду. Говорится, что он пользовался красками для лица и что у него был целый набор мыльных камней. При всем при том он был умелым воином. Он, например, любил сражаться двумя мечами и так быстро ими взмахивал, что казалось, в воздухе летают не два, а три меча. Как-то раз Халльдор ехал через возделанное поле, и ему присудили заплатить штраф за каждое колесо телеги. Он еще раз поехал через то же самое поле, и на тинге назвали этот проезд «грязной дорогой», присудив нарушителю штраф в три раза больше первого. У Павлина таких денег не оказалось, и он был объявлен вне закона.

Храфн Злой Глаз – так звали человека из Северного Мера. Он был завистлив и страдал от этого. А тут еще про него пошел слух, что у него дурной глаз. Когда у его богатого соседа вдруг вымер весь скот, люди обвинили Храфна в колдовстве и решили сжечь в его доме. Но Храфну удалось бежать.

Пятого звали Торгрим Умник. Он считал себя знатоком законов и на местном тинге часто пререкался с лагманом и другими судьями. Им это надоело и они обвинили его в насилии над девушкой; он всего-то взял ее за руку, но она подала жалобу, и суд приговорил Торгрима к штрафу в полмарки. Торгрим решил обжаловать приговор местного тинга на тинге всех шведов. Но у лагмана, которому он надоел, в Упсале было много влиятельных друзей. Они добились того, что Торгрима не только не оправдали, но приговорили к изгнанию; прибывший на суд отец девушки, утверждал, что Торгрим, дескать, брал его дочь не только за руку, но также за плечо и за грудь.

Следующим был Ульв Однорукий из Раумсдаля. Правая рука у него была изувечена, и он прикреплял к ней щит, а сражался левой рукой.

Гейр Брюхотряс, когда отправлялись в поход, готовил для всех еду. Он это умел делать.

Еще были два финна: Флоки Олень и Арви Козел. Флоки управлял пастухами, которые пасли Эйнаровых оленей. Арви же следил за теми животными, которых держали в Порво. Прозвище Козел он получил вот как. Однажды Арви приснился козел, предложивший свою дружбу. Арви согласился, и с тех пор скот, за которым он ухаживал, быстро размножался.

За исключением финнов, все люди, о которых шла речь, были изгоями. Эйнар взял их к себе на службу, и они были за это ему благодарны.

Жили они в просторных и крепких домах, по три – по четыре человека. Почти у всех у них были женщины, у некоторых – жены и дети.

Со стороны залива усадьба Эйнара была надежно защищена непроходимыми болотами. На островке Крак перед входом в реку всегда дежурили дозорные. А в самом устье Эйнар велел натянуть канат, который находился под водой и был невидим. Если в реку пытался войти незваный корабль и о нем сообщали дозорные, канат подводили под заднюю часть киля и натягивали с помощью лебедки. Корма поднималась вверх, нос погружался в воду, вода затопляла носовую часть корабля, и он переворачивался. Некоторые тонули, а других убивали или брали в плен.

LXX

С тех пор как Эйнар покинул Финнмарк и перебрался на берег Залива Финнов, полнолуния его больше не мучили. Даже когда полная луна большим желтым щитом поднималась над лесом, он чувствовал себя, как чувствуют себя обычные люди: нюх у Эйнара не обострялся, силы не убывали и не прибывали, хотя некоторые из его берсерков испытывали беспокойство или сонливость; с ними это по-разному происходило.

Воином Эйнар оставался непобедимым и неуязвимым, и за те восемь лет, которые он провел в Стране Финнов, он ни разу не был ранен ни копьем, ни мечом, ни стрелой, ни камнем. У него было несколько шлемов, все вальской работы, все золоченые, а один был украшен драгоценными камнями. Щиты были также франкской работы, синие и красные, разных размеров, и на самом большом из них, красном, был изображен позолоченный волк. Ни кольчугами, ни доспехами Эйнар не пользовался, вместо них надевая оленью рубаху, ту самую, которую перед походом в Бьярмию для него сшила Гунн.

На левой руке у него всегда было медное обручье.

Все чтили Эйнара, почти никто ему не перечил: ни слуги, ни дружинники, ни самые свирепые среди них берсерки. Эйнар их досыта кормил и справедливо одаривал после походов. Ослушников же, которые изредка все-таки случались, примерно наказывал – так, чтобы другим неповадно было: рабов вешал вниз головой, прокалывая им щиколотки; вольноотпущенников и наемных работников он, как правило, не лишал жизни, а отрезал язык или уши, выкалывал один глаз, чтобы наказанные могли продолжать трудиться в хозяйстве. Пленных Эйнар делал рабами. И лишь одного колбяга держал в яме до Йоля, а потом велел сделать из него красного орла, принеся его в жертву, но не Тюру, а Одину.

Это жертвоприношение Эйнар совершил после того, как ему подряд приснились два сна. Они и до этого снились ему, но порознь и через большие промежутки времени. А тут приснились разом в одну ночь.

В первом сне ему снились два горностая, которые напали друг на друга и один из них насмерть загрыз другого.

Во втором сне Эйнар становился то ли альвом, то ли маленьким огоньком и кружился сначала над каким-то курганом, повторяя: «так надо», «так надо», а потом летал над Финнмарком, над лесами и над озерами Страны Финнов и говорил с грустью: «так нельзя», «так нельзя», «так нельзя».

Сны эти сильно досаждали Эйнару. Но после того, как он совершил человеческое жертвоприношение Одину, Эйнар перестал превращаться в блуждающий огонек, и горностаи ему больше не снились.

LXXI

Каждый год Эйнар на своем Волке плавал на остров Эйсюслу. Там был большой рынок.

Однажды Эйнар оказался в шатре, который был разделен надвое пологом. Торговец приподнял этот полог, и Эйнар увидел, что там сидело десять или двенадцать женщин. Торговец сказал, что Эйнар может войти туда и присмотреться, не купит ли он какую-нибудь из этих женщин. Эйнар так и сделал. Женщины сидели поперек шатра. Эйнар стал пристально их рассматривать. Он увидел, что одна из женщин сидела близко от стены и была бедно одета. У нее были черные волосы, и Эйнар заметил, что если не принимать во внимание этот недостаток, она очень красива. Тут Эйнар сказал:

– Сколько будет стоить эта женщина, если я ее куплю?

Торговец отвечал:

– Ты должен заплатить за нее три упсальские марки серебра.

– Мне кажется, – сказал Эйнар, – что ты ценишь эту рабыню слишком дорого, ведь эта цена трех рабынь.

Торговец отвечал:

– В этом ты прав, что я прошу за нее дороже, чем за других. Ведь она дочь датского конунга.

Эйнар поинтересовался, как зовут рабыню, и узнал, что ее зовут Хильд.

– В Хордаланде я был знаком с хозяйкой Хильдигунн. В Финнмарке я делил ложе с колдуньей Гунн. Похоже, настал черед королевны Хильд. С судьбой не поспоришь, – произнес Эйнар и купил женщину, не торгуясь.

Хильд была не только красива, но оказалась такой мастерицей в рукоделии, что мало кто из женщин мог сравниться с ней в этом. Она умело ткала сукно, в вышивании была крайне искусна. Особенно удавались ей гобелены. Этому делу она обучилась у фризов, когда еще жила в доме своего отца. Эйнару она выткала флаг, который развевался на мачте его боевого корабля.

До того, как он купил Хильд, Эйнар брал к себе на ложе разных женщин, рабынь и свободных. А теперь только Хильд имела доступ к спальне хевдинга.

Логи однажды спросил Эйнара:

– Чем она тебя так пленила, что ты на других перестал обращать внимание?

– Ничем особенным, – ответил Эйнар. – Но не стану же я после нее спать с простолюдинками.

– Ну так отпусти ее на свободу, женись на ней и стань зятем конунга. Думаю, он тебя за это богато одарит, – предложил Логи.

– У этого датчанина никогда не отыщется такого дара, чтобы отблагодарить меня за то, что я не побрезговал его чернявой дочуркой, – усмехнулся Эйнар.

Через год стало заметно, что Хильд беременна.

LXXII

Хильд, что называется, была на сносях, когда из Финнмарка пришел человек по имени Керме, который объявил, что у него есть дело к хозяину усадьбы.

Эйнар вышел к нему на крыльцо. Тут Керме развязал мешок, который держал за спиной, и достал из него три рубашки из оленьих шкур. Он сообщил, что эти рубашки сшила его хозяйка Гунн и велела доставить их ее мужу, Эйнару, который живет в Финнланде. К этому Керме добавил:

– Рубашка, которую она тебе сшила когда-то, скоро утратит свою силу. А этих тебе надолго хватит. Так она велела передать. И вот, я передал.

Эйнар на это ответил:

– Нет у меня никакой жены. Это ты передай той, что тебя послала. А рубашки я, пожалуй, приму. Но сначала проверю их на тебе.

Надели на него одну из рубашек и поставили к стене амбара. Матти Сутулый взял лук и выпустил в финна одну за одной три стрелы. Матти был отличным стрелком. Но две его стрелы пролетели мимо цели, а одна попала Керме в грудь и упала к ногам, будто была на излете.

Эйнар принял рубашки, одарил посланца серебряными монетами и велел дать ему кров, еду и вдоволь припасов на обратную дорогу.

Когда его увели, Логи сказал Эйнару:

– На твоем месте я бы не брал этих рубашек.

– Ты не на моем месте, – ответил Эйнар и правой рукой погладил медное обручье на левой руке.

На следующее утро Керме ушел. А вечером Эйнара позвали в горницу к его наложнице. Хильд лежала на постели и стонала. Увидев Эйнара, женщина сообщила, что ее топчет мара. Эйнар, желая помочь, стал гладить ей голову. А Хильд закричала, что теперь мара топчет ей ноги. Эйнар схватил ее за одну ногу, служанка – за другую. И тут у Хильд от боли выпучились глаза, изо рта потекла струйка крови; видать, мара снова сжала ей голову и так сильно, что женщина сразу же умерла.

Эйнар пообещал служанке, которая ухаживала за Хильд, что на живот ей поставят чашу с горящими углями и будут держать до тех пор, пока она не расскажет всю правду. Рабыня не стала дожидаться пытки и призналась, что Хильд велела ей выкрасть одну из оленьих рубашек, надеть на нее и попытаться проткнуть рубашку ножом. Служанка так и сделала. А после испытания вернула рубашку на место.

Эйнар поинтересовался, удалось ли проткнуть. Служанка ответила, что не удалось, хотя много раз пытались.

Эйнар велел уточнить, сколько раз. Служанка сказала: семь или восемь.

Эйнар снова поинтересовался, острым ли был нож. Рабыня заверила: очень острым.

Тогда Эйнар велел принести тот самый нож и восемь раз ударил им рабыню. Та умерла после второго удара.

– Узнаю лисицу. Рубашки отменные, – сказал Эйнар и велел догнать того, кто принес рубашки.

Но его и след простыл.

Все это случилось в том году, когда шведский конунг Олаф совершил поход на куров. Но об этом говорится в других сагах, и некоторые называют конунга не Олафом, а Эриком, сыном Эмунда.

LXXIII

Хотя все земли, лежащие к югу от Балагардссиды, обычно именуют Страной Эстов, настоящие эсты живут на континенте от реки Нарва до реки Перны. Они говорят почти на том же языке, что и финны, и вполне понимают друг друга. Западное побережье их земли называется Адальсюсла. Там находится их самое большое поселение, которое зовется Равали. Но большие корабли там редко причаливают и хорошего рынка там не бывает. Напротив же Адальсюслы лежат два острова: большой – Эйсюсла и поменьше – Даге. На Даге живут только эсты. На Эйсюсле помимо эстов селятся также ливы и латы. Языки, на которых разговаривают эти два народа, напоминают язык прусов, а на языки финнов и эстов совершенно не похожи. Но те ливы и латы, которые обосновались на Эйсюсле, часто женятся на женщинах эстов, и дети их говорят на обоих языках.

На Эйсюсле, как уже говорилось, есть большой рынок, и туда заходят многие корабли из северных и восточных стран.

Дальше на юг, между Пернасау и Динасау, живут ливы.

А еще дальше, между Диной – ливы называют ее Даугавой, латы Диной, – между этой полноводной рекой и рекой Вентой обитают латы.

За латами, до реки Нямана, находятся земли куров. У них есть пять городов, из которых самый известный Апулис, как зовут его куры, или Апулия, как его называют норманны.

Куры – народ воинственный, и потому Эйнар со своими людьми только торговал с ними, а промышлял среди эстов, ливов и латов.

За курами живут прусы. Они еще более воинственные, чем куры. Их самый северный город зовется Кауп, а самый крупный на юге – Трусо. Там бывают хорошие рынки. Однако они уступают рынку на Эйсюсле, который вполне можно сравнить с рынками в Бирке и в Вестергарне на Готланде.

LXXIV

Когда-то в этих краях почти вся торговля была в руках гаутов – жителей острова Готланд. Их называли «восточными фризами». Они торговали по всему Восточному морю, а также по рекам Висла, Няман и Дина, отправляя свои товары в дальние южные страны и получая оттуда серебро, золото, драгоценные камни, дорогие ткани, украшения, утварь и многое другое.

Но с некоторых пор у них появились соперники. Финны и эсты называют их руотси, а сами они называли себя ропсманнами, ропскарлами или коротко росами.

Трудно сказать, какого они рода. Большинство из них, похоже, были свеи, из Упсалы или с береговой полосы Рослаген. Но были среди них шведы из других областей, а также континентальные йоты, финны, прусы и даже куры. Они говорили на разных языках, но цель у них была единой: оттеснить гаутов от торговли с южными странами и взять под контроль реки, ведущие на юг, Дину – в первую очередь. В устье этой реки они основали Сьерборг, хорошо укрепленный город. Двигаясь на веслах по этой широкой реке, росы добирались до крепости поменьше, которая называлась Динаборг. Там была дорога и был волок до поселения Русабу, «Гнезда Русов». Поселение это находилось в верховьях другой большой реки, которую чаще всего называют Данапр, а древнее ее название – Борисфен. Река эта вытекает из Оковского леса, течет на юг и впадает в Понт море. В среднем течении Данапра есть город, который живущие там люди называют Киова, хазары – Куяба, а северные люди – Кенугард. В этом городе – в те времена, о которых рассказывается в саге, – жили люди, называемые русами. О русах еще сложнее сказать, какого они племени. Но говорят, шведы среди них верховодили.

Русы редко наведывались в Восточное море. Они обычно поднимались вверх по Данапру до Русабу и там торговали с росами. Полученные от них товары они известными им путями переправляли в реку Угру, оттуда – в Оку, а оттуда в большую реку Итиль, на которой живут булгары, хазары и другие племена и народы, с которыми русы торговали.

С русами торговали не только росы, но и гауты. Но росы, тесня гаутов, запретили им плавать по Динасау, и гауты стали добираться до русов по реке Нарва, которая течет через земли эстов и кривов.

С русами, которые из Кенугарда, Эйнар не встречался. А с росами, центр которых в Сьерборге, Эйнару пришлось несколько раз сразиться, когда они поначалу пытались ограбить его корабль. Ведь в отличие от гаутов росы не только торговцы, но и разбойники. Росы отличные воины, но Эйнар оказался им не по зубам: он со своими людьми отбил нападение, захватил и очистил корабли росов, многих убил или выбросил за борт, а немногих распоясанными отпустил на берег, чтобы они рассказали другим, кто такой Эйнар из Борго и сколь опасно с ним мериться силой. Как говорится, у молвы быстрые ноги, и скоро росы перестали нападать на Волка, предпочитая мирно торговать с его владельцем.

LXXV

Промышляя на восток вдоль Балагардссиды, Эйнару однажды пришлось несколько дней ожидать попутного ветра на острове, который финны называют Рету. Ветер долго не менялся, и Эйнар, чтобы скрасить ожидание, решил поплыть дальше на восток. Он вошел в протоку, в которой вода была пресной и было течение, какое бывает в реке. Двигаясь на восток по этой протоке, они через шесть морских миль оказались в большом озере. Там они встретили гаутов и от них узнали, что озеро это почти такое же большое, как Залив Финнов, что гауты называют его Ванаватн, Озером Ванов, или Йеттеватн, Великим Озером, а местные жители зовут его Ладогаярви, потому что по южному и восточному его берегам живет народ ладога. На западном побережье живут карелы, а вдоль реки, которая с юга впадает в озеро, живут волхи.

Несколько дней Эйнар и его люди промышляли среди этих племен и взяли там много ценного меха у ладогов, а у волхов – нескольких молодых девушек такой красоты, какую редко встретишь у финнов и даже у шведов.

Больше в тот год ничего важного не случилось.

LXXVI

Следующей весной, до того как отплыть на Эйсюслу, Эйнар отправил туда на малом корабле Логи Финна и Торира Длинный Кеннинг. Он им велел присматриваться к каждому кораблю, который зайдет на остров.

Когда же он сам с товаром приплыл на Эйсюслу, Логи и Торир доложили ему о своих наблюдениях и представили целый список корабельщиков, среди которых были и люди конунга, и росы, и заезжие викинги, и гауты с йотами. О каждом из корабельщиков Логи и Торир собрали сведения. Эйнар их внимательно выслушал, изредка задавая вопросы, а потом объявил, что более других заинтересовал его человек по имени Хельги Верный.

Хельги этот был знаменит тем, что нападал только на разбойников. Он отбирал у них товары, захваченных ими рабов отпускал на свободу, а самих разбойников, тех, которые не гибли в сражении, высаживал на пустынных островах, где некоторые умирали от голода и жажды, но многих подбирали проходившие мимо корабли и нередко продавали их в рабство. Разные люди встречались среди этих разбойников, но были среди них и динские росы.

Росы, которые хорошо знали друг друга, объединившись, несколько раз пытались сами напасть на Хельги и отомстить за свои поражения. Но тот либо уходил от них на своем быстром Змее, когда силы были слишком неравны, либо давал им бой, и когда вступал в сражение, всегда побеждал. Сам он и его люди были бесстрашными и умелыми воинами. Берсерков среди них не было ни одного, но многие из дружинников Хельги не знали себе равных во владении тем или иным оружием.

Нередко Хельги выходил в море на торговом корабле и отправлялся в те места, где обычно собираются викинги и где они промышляют, чтобы те напали на него и он мог наказать их за их злодеяния и поживиться награбленным.

Хельги и его люди плавали по всему Восточному морю, но жили они на островах, которые сейчас называются Аландскими, а тогда назывались Квенскими.

Хельги Верный был сыном ярла. Не говорится, как звали его отца и ярлом какого северного фюлька он был. Известно, однако, что отца Хельги уже давно не было в живых.

Остановив свой выбор на Хельги, Эйнар захотел встретиться с ним и для этого собирался отправиться на Аландские острова. Но надобность в этом отпала, потому что как раз в это время корабль Хельги приплыл на Эйсюслу. Тут они и встретились впервые, Эйнар Себезакон и Хельги Верный.

Хельги был моложе Эйнара на двенадцать лет, ему тогда исполнился тридцать один год. У него были стройное, во всем соразмерное и пышущее здоровьем тело, золотистые, как шелк, волосы и очень красивые глаза, которые смотрели ласково и внимательно.

Эйнар предложил Хельги дружбу и пригласил его совершить совместный поход на Великое озеро.

Хельги учтиво поблагодарил Эйнара и сказал, что слышал о нем много хорошего и ничего плохого не слышал. Однако на приглашение не отозвался.

Тогда Эйнар так повел речь. Сначала он подробно описал Великое озеро, а также путь туда и ветры, которые там дуют.

Хельги выразил благодарность за предоставленные ему сведения.

После этого Эйнар стал расхваливать богатства, которые там можно добыть, обращая особое внимание на шкуры черных лисиц, соболей и, если дальше продвинуться, даже горностаев, которые, как известно, не чета белкам, бобрам и куницам.

На это Хельги вежливо заметил, что он и его люди ничуть не брезгуют белками и бобрами.

Тогда Эйнар принялся превозносить красоту девушек и женщин, живущих по берегам той реки, которая с юга впадает в Великое озеро.

Хельги улыбнулся и сказал, что с красивыми девушками у него и у его друзей никогда не возникало трудностей.

В ответ на это Эйнар возразил, что в прошлом году он за этих восточных девушек на рынке в Эйсюсле получил по две свейские марки серебра за каждую.

Хельги понимающе кивнул и радостно поздравил Эйнара с удачной сделкой.

Видя, что разговор не клеится, Эйнар привел последние из имевшихся у него доводов: росы захватили торговлю в Стране Эстов и снижают цены на Эйсюсле, в Сьерборге и в Каупе; местные жители стали объединяться и научились защищать свои поселения, вследствие чего среди них все труднее промышлять деловым людям; наконец, как стало известно Эйнару, слава Хельги настолько распространилась, что викинги его опасаются и перестали на него нападать, и стало быть, ему и его людям мало чем теперь поживиться. В то же время на востоке, на берегах Великого озера…

Тут Хельги встал со стула, ласково улыбнулся Эйнару, дружески пожал ему руку и сказал, что он и его люди не для того ушли с Западного пути, чтобы стать грабителями на Восточном. Но он, Хельги Верный, очень рад знакомству с Эйнаром Эйнарссоном и, если тому случится проплывать мимо Аландских островов, его там ждет самый радушный прием.

На этом встреча двух предводителей закончилась.

LXXVII

Эйнар вернулся в шатер, где его поджидали Логи, Торир Кеннинг и Берси Сильный.

Эйнар не стал им рассказывать о своей беседе с Хельги, но сообщил:

– Еще ни разу не получал такого дружелюбного отказа.

Помолчали. Потом Торир сказал:

– А не попробовать ли тебе переговорить с другим корабельщиком?

– С кем еще? – спросил Эйнар. Лицо у него было мрачным.

Торир стал рассказывать и вот что он рассказал. Звали корабельщика Ингвар Сокол, потому что он плавал на большом торговом корабле, на штевне которого была золоченая голова сокола. У Ингвара была большая и воинственная команда, однако он, насколько известно, никого не грабил, торгуя главным образом с гаутами, но также с прусами, рядом с которыми у него было главное имение. В дружине его были люди из разных земель: гауты, йоты, свеи, остфольдцы и вестфольдцы, а также венды, даны, франки и даже фризы. Ему и его людям всегда сопутствовала удача, потому и прозвали его Фрамвитанд, Знающий Наперед. По слухам, отцом его был шведский конунг, который лишился своих владений и женился на вендской княжне. Но родители Ингвара давно умерли, и сам он человек пожилой. Два дня назад его кнарр причалил к Эйсюсле, и Эйнар легко его отыщет, потому что у этого корабля высокие борта и на корме такая высокая надстройка, что ничем, кроме стрел и копий, нельзя достать того, кто на ней находится. Изображение сокола он всегда снимает со штевня, когда входит в гавань, чтобы сокол своим хищным клювом не напугал местных духов земли.

Судя по лицу Эйнара, он слушал Торира с интересом.

Когда тот закончил, Логи сказал:

– Сомневаюсь я в его удаче, если он вместо того, чтобы стать конунгом и править в Упланде или в Стране Вендов, плавает в нашем захолустье и торгует с дикарями.

А Торир Кеннинг стал рассказывать о том, что, в отличие от других торговцев, он, Ингвар Сокол, ни разу не был никем ограблен, ни викингами, ни росами. И уже это одно можно считать удачей. К тому же, как говорят, он весьма преуспел в торговых делах. У него три корабля и два больших имения: одно – возле Каупа, другое – в районе Трусо.

Тут Логи сказал, обращаясь к Эйнару:

– Сын ярла тебе отказал. Хочешь, чтоб отказал сын конунга? Думали, Эйнар рассердится на такие слова. Но Эйнар усмехнулся и ничего не сказал.

Вместо него ответил Берси Сильный.

– Дерево не от первого удара падает, – изрек старший берсерк.

Эйнар усмехнулся во второй раз. А потом велел оставить его одного, потому что ему надо подумать.

На следующее утро Эйнар отправился к Ингвару. Тот жил не в шатре, а в просторной землянке. У входа в землянку Эйнара встретил человек, ростом и телосложением похожий на великана. В руке он держал дубину, похожую на целое дерево. Узнав у Эйнара, кто он такой и зачем пожаловал, великан ушел в землянку, а потом вернулся и пригласил Эйнара войти.

В глубине за столом сидел невысокий человек лет пятидесяти. Известно, однако, что Ингвару в тот год было пятьдесят пять лет и он был на двенадцать лет старше Эйнара. У него была большая и круглая голова. Он был коротко стрижен, что делало почти незаметной его лысину. Бороды у него не было, а усы топорщились в разные стороны и были седыми. Глаза его были такими светлыми, какие редко встретишь, но смотрели устало. Одет он был недорого и небрежно. Но на груди у него висела подвеска из чистого золота, на которой был изображен сокол.

Рядом с ним стоял другой великан. За поясом у того был меч. Ингвар встал навстречу вошедшему, протянул Эйнару руку, усадил рядом с собой и велел принести браги.

Они спросили друг друга, что слышно нового, поговорили о всякой всячине, и наконец Эйнар стал предлагать Ингвару то, что накануне предложил Хельги Верному.

Ингвар, как показалось Эйнару, не слушал его, думая о чем-то своем и глядя куда-то мимо. А когда Эйнар кончил говорить, грустно улыбнулся и сказал:

– Я согласен. Но при трех условиях.

– При каких? – спросил Эйнар.

– Мы должны стать побратимами.

Эйнар, почти не думая, ответил:

– Это условие я принимаю.

– Мы будем соблюдать семь общих для всех нас законов. Это мое второе условие, – сказал Ингвар.

Эйнар поинтересовался, какие законы, и Ингвар их перечислил.

Тут Эйнар думал, и довольно долго. А потом сказал:

– Это условие я тоже согласен принять. А третье условие какое?

– Мы возьмем с собой Хельги Верного и его людей.

Эйнар усмехнулся и ответил:

– Это условие я хотел бы принять. Но не смогу.

Эйнар ожидал, что Ингвар спросит, почему он не сможет. Но Ингвар тоже усмехнулся и ничего не спросил.

Пришлось заговорить Эйнару.

– Я вчера беседовал с Хельги, – сообщил он. – Я предложил ему то, что предложил тебе, и он мне отказал.

Тем временем принесли брагу и подали чаши. Ингвар предложил выпить за встречу, пригубил из чаши, а потом сказал:

– Мы с Хельги друзья. Когда-то он защитил меня от разбойников, а теперь иногда берет моего Сокола, чтобы заманить и наказать грабителей. Хельги нам не откажет, если мы вместе его позовем.

Хельги, когда за ним послали, не заставил себя ждать. Он вошел в землянку и сел за стол. А Ингвар пересказал ему тот разговор, который произошел между ним и Эйнаром.

Хельги слушал с почтительной улыбкой на лице. И когда Ингвар закончил, возразил:

– Ты знаешь, я не желаю больше быть викингом.

– Ты им больше не будешь, – сказал Ингвар.

– Этот уважаемый человек, Эйнар сын Эйнара, предлагает делать из людей рабов, – сказал Хельги.

– Люди, к которым мы отправимся, сами называют себя славами, то есть рабами, – сказал Ингвар.

Хельги ненадолго задумался, потом улыбнулся сначала Ингвару, затем Эйнару и заявил:

– Я сказал то, что хотел сказать. А теперь ты, который все наперед знаешь, ответь мне: я соглашусь быть с вами или не соглашусь?

– Согласишься, – ответил Ингвар.

– Тогда я согласен, – сказал Хельги.

Так закончился их разговор.

LXXVIII

На следующий день они совершили обряд побратимства, пройдя под длинной полосой дерна, отделенной от земли и подвешенной на копьях, на которых были вырезаны нужные руны. Первыми между копий прошли Ингвар, Эйнар и Хельги, за ними – их люди.

После обряда они поклялись соблюдать семь законов, которые провозгласил Ингвар. Не говорится, что это были за законы, но сказано, что все они по очереди вставали на чурбан и призывали в свидетели богов: Эйнар и его люди – Одина, Хельги и его дружинники – Фрейра и Тора, а Ингвар и его спутники – Всеотца.

Они договорились, что отныне будут называться верингами, дабы и по названию отличаться от викингов и росов.

После этого устроили пир.

Надо сказать, что почти все люди с трех кораблей охотно участвовали в этих обрядах. Лишь некоторые выразили сомнения и опасения. И среди них – Логи Финн. Он еще накануне, когда Эйнар сообщил ему о том, о чем они договорились с Ингваром и с Хельги, заявил:

– Не нравится мне третье условие сделки. Они заодно и их теперь двое против тебя одного.

– Среди побратимов все заодно, – ответил Эйнар.

– Люди, как и судьба, переменчивы, – сказал Логи.

А Эйнар в ответ:

– Был бы здесь Берси, он бы сказал: только боязливый дожидается вечера.

– Ты никогда не слушаешь моих советов, – сказал Логи.

– Очень внимательно слушаю. Но поступаю наоборот, – возразил Эйнар.

– Почему? – спросил Логи.

– Потому что ты финн, – ответил Эйнар.

Логи обиделся и хотел отойти от Эйнара, но тот взял его за руку и сказал:

– Я ценю тебя как советника. И если бы ты сейчас поддержал наш союз, я бы от него тут же отказался.

Логи не нашел, что на это ответить.

Но на следующий день первым из команды Эйнара прошел под полосой дерна.

Все это случилось за год до того, как Хальвдан Черный утонул в озере Ренд и конунгом вместо него стал его сын Харальд.

Глава одиннадцатая «Сострадающий патриот»

Сенявин вовсе не удивился, когда рядом с ним на скамью на носу лодки присел Ведущий.

– Насколько я понял, на втором этаже вашего здания нас ожидает еще одна комната? – заговорил Трулль.

Профессор пригубил из бокала коньяк и не ответил.

– Что в этой комнате помещается, вы нам не расскажете?

Вместо ответа Профессор проглотил пригубленный коньяк.

– Не стоит огорчаться, дорогой профессор, – принялся утешать Ведущий. – На рыбалке всякое случается. К тому же, Петрович сейчас объявил, что скоро опять клюнет. Он обещает, что вы вытащите лосося, непременно трофейного. А я обещаю, что буду контролировать Дмитрия Аркадьича, чтобы он, не дай бог, опять не начал отпугивать рыбу сачком.

Профессор лишь хмыкнул в ответ.

– Вы не хотите со мной разговаривать? Я вас чем-то обидел? – участливо поинтересовался Ведущий.

– Ничем вы меня не обидели. Я просто… как это у вас говорится?.. я просто вышел из эфира…

– Ну, так я постараюсь вас туда вернуть, – пообещал Ведущий.

Профессор снова хмыкнул.

– Но сначала мне придется вас снова обидеть, – продолжал Трулль. – Мне придется спросить вас: неужели вам, уважаемый Андрей Владимирович, не кажется, что ругая свой собственный народ, самого себя называя хамом, лохом и даже сволочью, вы унижаете не только Россию, свою родину, но и самого себя? Неужели вам, умному и достойному человеку, нравится унижаться?

– Так ведь это и есть та комната, о которой вы спрашиваете, – шестая по общему счету или третья на втором этаже! – чуть ли не радостно воскликнул Андрей Владимирович и так резко взмахнул руками, что из бокала выплеснулась часть оставшегося коньяка. – Вы сами в нее шагнули и меня там первым увидели! – Профессор опять руками взмахнул, и опять коньяк выплеснулся. – У меня там располагается то, что я называю альтруистической культурой. Обычно это весьма неточно называют моралью или нравственностью…

Сенявин на всякий случай пристроил опустевший бокал рядом с собой на сиденье и в возбуждении продолжал:

– Помните, у Пушкина: «Два чувства дивно близки нам – в них обретает сердце пищу – любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам»?.. Тут я с вашим очередным тезкой не могу согласиться. Нам «дивно близки» другие два чувства. И первое из них, которое вы во мне так проницательно угадали, – унижение. Точнее, самоунижение. Никто, милостивый государь, не умеет так вдохновенно унижать себя, как русский человек. Вспомните, что говорит тургеневский Базаров: «Русский человек только тем и хорош, что он сам о себе прескверного мнения»… У нас это якобы смирение, а на самом деле – презрение к себе, доведено до… не побоюсь этого слова… до национально-исторического мазохизма… Подождите! Я не окончил! – сердито воскликнул Профессор, хотя собеседник не сделал ни малейшей попытки прервать его рассуждения. Трулль внимательно слушал Сенявина, фирменно, то есть вежливо-лучезарно, ему улыбаясь.

– Тут надо обязательно сказать, – продолжал Андрей Владимирович, – что мы способны сколько угодно унижать себя, но никогда не позволим это сделать другому. Я почти уверен, что если вы вдруг сейчас начнете ругать Россию, то я сразу же стану вам возражать и защищать ее, Мать Нашу. Секундочку! – снова предостерегающе воскликнул Профессор. – И это потому что в тот же момент во мне пробудится и взыграет второе дивно близкое русскому человеку чувство – чувство великого русского превосходства.

Профессор потянулся было к бокалу, но, едва до него дотронувшись, отдернул руку и стремительно развернулся к Ведущему.

– Да, да, милостивый государь! – гневно и радостно воскликнул Сенявин. – Как бы мы своим православным смирением не боролись с нашей гордыней, она из нас все равно бьет фонтаном! Мы лучше всех! Мы самые искренние! Мы самые щедрые, самые добрые, самые чуткие! Мы всегда правы! Мы – освободители мира! Но… Минуточку, молодой человек!.. Поскольку в глубине души, что называется, подсознательно, подчиняясь первому нашему дивному чувству, мы униженно ощущаем, что мы и не искренние, и не добрые, и не правые, мы тут же начинаем себе доказывать, что они, то есть другие нации и народы, еще более неискренние, и недобрые, и неправые, что они нас хуже, и намного хуже нас, русских! Нам обязательно нужны враги, которых мы будем во всем винить и с которыми будем бороться. Как недавно заметил один остроумный человек: у нас ненависть к Западу началась с Александра Невского… Что-то у меня, словно нарочно, все ваши тезки всплывают!.. Альфред Адлер эти два комплекса – комплекс неполноценности и комплекс превосходства – научно исследовал, описал и указал на то, что один из них вытекает из другого. Но задолго до него к русскому человеку их применил Достоевский. В очерке «Выезд за границу. Нечто о русских в вагонах» он гениально – не побоюсь этого слова – подметил… Дословно цитирую, потому что здесь играет каждое слово: «Нет человека, готового повторять чаще русского: «какое мне дело, что про меня скажут». И нет человека, который бы более русского боялся, более трепетал общего мнения, того, что про него скажут или подумают. Это происходит именно от глубоко в нем затаившегося неуважения к себе, при необъятном, разумеется, самомнении и тщеславии». В этих трех предложениях весь стержень нашего национального характера! Это и мой портрет, дорогой Саша… Так что вы меня ничуть не обидели своими вопросами. Русского человека, я думаю, вообще невозможно обидеть. Можно ранить лишь одно из его чувств – другое тут же возвысится, ранку закроет и перейдет в наступление. Достоевский свой ранний роман назвал «Униженные и оскорбленные». А я бы все его творчество нарек «Униженные оскорбители»… Ну, а теперь, милости прошу, возражайте мне, возражайте.

Трулль, судя по всему, возражать не собирался. Некоторое время он улыбчиво молчал. И лишь потом задумчиво произнес:

– Вы, похоже, очень любите Достоевского.

– Как же мне его не любить?! – торжествующе откликнулся Профессор. – За его подпольного человека я каждый день ему низко кланяюсь.

– А разве у других народов нет таких комплексов? – спросил Ведущий, и лучики в его глазах перестали быть ласковыми.

– В таком органическом сочетании? Доведенные до такой степени остроты?! Да бог с вами, Александр!.. Комплекс воспаленного тщеславия мы наблюдаем, например, у поляков. Но они внутри себя слишком высокого о себе мнения и своего воспаления не чувствуют. Опять же, у какого-нибудь эстонца вполне можно допустить комплекс неполноценности. Но он у него бессознательный и почти фольклорный.

– А как с этими «дивными чувствами», с вашим «русским комплексом» уживаются другие общепризнанные наши чувства, вернее, наши национальные свойства? Например, русская сострадательность, о которой очень точно написано у Бердяева.

«А ты парень начитанный. Любопытно…» – стало всплывать у Андрея Владимировича, но Сенявин оттолкнул эту мысль, потому что хотелось поскорее и половчее ответить.

– Очень простой вопрос, господин ведущий, – объявил Профессор. – Великий русский народ действительно сострадающий, потому что лучше других сам знает, что такое страдание, и лучше других сострадает униженным и оскорбленным. Но обратите внимание: сострадая несчастным, счастливым и богатым он в лучшем случае болезненно завидует, а в худшем и намного чаще – радостно их ненавидит. На слове «радостно» я настаиваю. Это во-первых. Во-вторых, у нас в России, в отличие от других стран, очень, я бы сказал… да, вот хорошее слово – трепетно относятся к различного рода преступникам. Спросите: почему? Да потому что «мы не знаем, что еще с нами-то будет. Посмеялись над пьяницей, а завтра сам, может быть, будешь пьяница. Осудишь нынче вора, а может быть, сам завтра будешь вором» – это не я, это Аким Акимыч Юсов нам говорит из «Доходного места».

Лучики в глазах Ведущего стали колкими, но вежливая улыбка осталась.

– Вы всех литературных героев знаете по имени-отчеству? – спросил Трулль.

– Зачем всех? Но тех, которые созвучны моим мыслям, я уважаю и интересуюсь их художественными биографиями. Они для меня, как я уже, помнится, признавался, научные источники. На память же я никогда не жаловался. Тьфу-тьфу-тьфу. – Сенявин хотел было плюнуть через левое плечо, но слева от него сидел Ведущий, и поэтому Андрей Владимирович только трижды произнес свое «тьфу», но ни разу не плюнул.

– А как быть с другими чертами русского национального характера? – продолжал спрашивать Трулль. – А именно: щедростью, мужеством, поразительным терпением, интересом к глобальным проблемам, неповторимым чувством юмора? Как они сочетаются с вашим Униженным Оскорби телем?

– На эту тему я мог бы долго и обстоятельно рассуждать. Но вам отвечу кратко. Извольте: через Зону сочетаются, и так их удобнее всего рассматривать.

– Не понял вас… Как это?

– А вот как. Когда, как мы уже говорили, у тебя в любой момент все могут отнять, стоит ли жадничать? Отсюда и наша прославленная русская щедрость… Какое главное правило в русской тюрьме? «Не верь, не бойся, не проси». – Тут вам сразу и мужество, и терпение, и даже интерес к глобальным вопросам, потому как мелкие, бытовые вопросы у нас никогда не решаются, и сколько их можно обсуждать, когда небо в решеточку? Так и тянет к вечным проблемам, к Богу, на которого главное тюремное правило не распространяется, и, стало быть, можно и верить, и бояться, и просить. Недаром у того же Достоевского старец Зосима говорит: русские преступники от других преступников тем отличаются, что они еще и веруют… Что из вами перечисленного у нас осталось? Юмор неповторимый? Ну так без этого спасительного чувства не только в тюрьме – на свободе в России жить невозможно. Я как представлю, что у меня и юмор отнимут… Не пугайте меня, ради бога!

– Это вы меня пугаете, Андрей Владимирович, – тихо произнес Ведущий.

– Чем же, Александр… Александрович? – кисло ухмыльнулся Сенявин и как бы озадаченно огладил свою пышную шевелюру.

– Неужели вы такие лекции читаете вашим студентам?

«Читаю и буду читать», – стало обиженно всплывать у Андрея Владимировича.

– По крайней мере, читал до сих пор, – ответил Профессор.

– А вы не боитесь, что за подобного рода рассуждения вас могут… Ну, скажем, уволить?

Тут столько всего злого и раненого стало рваться наружу у Андрея Владимировича. Но он сдержался и спросил:

– А что лично вам не нравится в моих рассуждениях?

– Честно говоря, мне многое не нравится, дорогой профессор, – грустно признался Трулль, продолжая, однако, улыбаться. – Но больше всего мне не нравится, что вы так ярко, так вдохновенно нарисовали картину, которая вроде бы правдиво отражает нашу жизнь и нашу историю. Но это – лишь часть правды, ее черная изнанка, которую вы везде, во всех ваших комнатах, отыскиваете и живописуете сочными мазками. Вам, наверное, кажется, что они у вас разных цветов. Но, по сути, все они – лишь различные оттенки черного.

«Ишь как красноречиво разговорилась наша телезвезда!» – чуть ли не с восхищением подумалось Сенявину.

– Вы меня, конечно, простите, профессор, – продолжал Трулль. – Но у вас выходит не правда, а полуправда, которую многие люди считают самой страшной формой лжи. – Улыбка теперь полностью исчезла с лица Ведущего.

– А вам бы хотелось, чтоб я… чтобы я живописал не эту, а другую часть полуправды – такую же ложь, но светлую, бодрую, позитивную, как у вас говорят? – чуть приподняв брови и учтиво наклонив голову спросил Профессор.

– Нет, не хотелось. Но я вдруг вспомнил знаменитую индийскую притчу. Помните? Шесть слепых ощупывают слона. Первый коснулся рукой его бока и говорит: «Это стена». Второй дотронулся до хобота и говорит: «Это змея». Третий протянул руку к бивню и воскликнул: «Это копье!» Четвертый…

– Но мы-то с вами, я надеюсь, не слепые! – воскликнул Сенявин, не дожидаясь окончания притчи. – Я, как умел, описал вам часть нашего слона. А вы можете рисовать другие его части, которые вам больше по душе… И сделайте милость, не забывайте, что слон – это не только индийское или африканское животное, но еще и российский СЛОН – Соловецкие лагеря особого назначения… У вас эта притча, Саша, почти по Фрейду выскочила.

– Я, пожалуй, пойду, – будто испуганно произнес Ведущий. Потом наклонился к Профессору и прошептал ему на ухо: – Нам, работникам средств массовой информации, не рекомендовано долго общаться с не-патриотами.

Трулль прямо-таки ослепил Сенявина улыбкой, встал и направился к центру лодки.

«Так просто ты от меня не уйдешь!» – решительно подумалось Андрею Владимировичу. Профессор тоже поднялся и последовал за Ведущим.

Разместившись на скамье неподалеку от Мити, так, чтобы ему были одновременно видны сидевший за штурвалом Петрович и расположившийся напротив него Трулль, Сенявин заявил, глядя на Драйвера:

– Подводя итоги, всем вам, господа, еще раз хочу напомнить: в самом начале мы ведь договорились, следуя методу Ивана Карамазова, говорить «как можно глупее», дабы было «прямо и честно». Так что если кого-то моя честная прямота покоробила, спишите ее на заранее объявленную глупость рассуждений. Это во-первых.

– Во-вторых, – Профессор, обернулся к сидевшему рядом Мите, – я, как вы, должно быть, заметили, говорил о нашем, что называется, историческом наследии, о тех негативных традициях, которые живут в России с давних времен и от которых нам предстоит избавиться.

Митя, почувствовав на себе взгляд Сенявина, развернулся, уперся своими прозрачно-голубыми глазами ему в переносицу, отчего у Профессора будто защекотало в носу.

Сенявин поспешил отвернуться от Мити, переводя взгляд на Ведущего. Тот в это время что-то искал в своем рюкзачке.

– В-третьих, патриотизм – очень сложное чувство, – объявил Профессор. – И настоящий патриотизм, как мне представляется, должен состоять минимум из трех компонентов: из любви к родине, из сострадания к ней, когда ей больно, и из стыда за нее, когда она ведет себя предосудительно или греховно, как говорят верующие люди… Во всяком случае я, дорогие друзья, всегда принадлежал к этой категории патриотов. И меня всегда возмущали люди, которые, произнося слово «отечество» или «родина», начинают брызгать слюной и своими патриотическими криками словно пытаются заглушить стоны или ропот своей земли и своего народа. Этих крикунов, выслуживающихся перед властями, иногда называют квасными патриотами. По-моему, весьма точное определение. Потому что они и впрямь квасятся будто в пьяном угаре и своими воплями, своим брызганьем поганят великие слова, делая их отталкивающими для честных и думающих людей. Боюсь, господа…

– Вот этого не надо! – вдруг, не оборачиваясь, прервал Профессора Драйвер. – Надо помнить о трех вещах.

– О каких еще вещах?! – сердито спросил Профессор.

– Во-первых, как и в прошлый раз, надо аккуратно подсечь. Во-вторых, как вы умеете, не спеша и плавно вести. У него может быть порвана губа. А в-третьих, я вам сам помогу, когда подведете.

Профессор с изумлением смотрел в спину Драйверу. И тот, по-прежнему не оборачиваясь, крикнул, почти огрызнулся:

– У Аркадича сейчас схватит! Неужели не чувствуете?!

И тут же застрекотало за спиной у Мити.

…Этого лосося вытащили благополучно. Митя, как только застрекотало, вскрикнув от боли, стремительно перескочил на противоположную скамейку, к Ведущему. Трулль, улыбаясь, ласково обнял его и не выпускал из объятий, пока Профессор вываживал рыбу.

Петрович мастерски сработал подсачеком.

Лосось выглядел килограмма на три. Освободив его от крючка и из сетки, Драйвер первым делом поднес его Профессору и сказал:

– Я же говорил: не надо бояться. Все правильно сделал. – Затем продемонстрировал добычу Ведущему и заявил: – Походу, это тот же, которого Аркадич от винта прогонял.

Трулль засмеялся, звонко и весело. Петрович же будто обиженно возразил:

– Ты, Сань, не прав. Смотри: у него кусок губы оторван.

Ведущий продолжал хохотать.

А Драйвер словно и впрямь обиделся. Убрав лосося в люк, он обратился к Мите:

– Без понятия люди… Но тебе, Аркадич, скажу: я просил, чтобы нам того же прислали, которого вы с профессором упустили.

– У кого ты просил, интересно узнать? – веселился Ведущий.

– У кого, у кого, – ворчливо передразнил его Драйвер. – Как будто ты знаешь, у кого серьезные люди просят. – И глядя на Митю, доверительно пояснил: – Я у двоих попросил. У местного Ахто. У него здесь все просят. Но он не всех слушает. А меня уважает, потому что меня по-карельски Ахти зовут… Ну и на всякий случай у Ньерда тоже просил. Очень хотелось утешить профессора.

– У Ньерда? – удивленно переспросил Сенявин. – Вы знаете, кто это такой?

– Как же можно не знать, когда каждый день плаваешь по озеру? – почти испуганно откликнулся Драйвер.

– Но он ведь скандинавский бог. То есть я хочу сказать: не финский, – недоумевал Профессор.

Драйвер сначала укоризненно на него глянул, а затем развернулся к Мите, подмигнул и пожаловался:

– Говорю: без понятия. Вот и плавай с ними возле Границы.

С Мити Петрович перевел взгляд на Ведущего и стал что-то внимательно изучать у того за спиной. А потом сказал:

– Вот нам и знак подают.

– Кто? – спросил Профессор.

– Вон, видите? Такой белый… Или такая белая…

Профессор посмотрел в ту сторону, куда указывал Драйвер, и увидел у дальнего берега плотную стену тумана.

– Туман, что ли?

– Мы это называем «verho», а как это будет по-русски, я точно не знаю. То ли «занавес», то ли «занавеска»…

– Скажите «туман», и всем будет понятно, – предложил Сенявин. Он теперь был в прекрасном настроении.

– Мошно и так скасать, – вдруг с угорским акцентом заговорил Петрович. И к сказанному принялся прибавлять, делая между фразами паузы: – Но этто не токко туман… Этто и снак… И этто польше снак, чем туман… Этто – verho, по-вашему «санавеска»… И оплако… Видите?

В той стороне, куда смотрел Драйвер и где образовался туман, не видно было ни облачка. Однако Сенявин стал озираться и прямо у себя над головой обнаружил одинокое белое облако, по форме напоминавшее медведя.

– Вижу… И что из этого?

Драйвер не ответил и выключил мотор.

– Сматываемся, что ли? – спросил Ведущий.

– Надо. Нам говорят, что наше время окончилось, – ответил Петрович, перестав коверкать слова.

«Так бы и сказал, что тебе надоело с нами валандаться, и ты решил вернуться на базу… А то опять устроил кривлянье!» – огорченно подумалось Профессору.

Драйвер и Ведущий с разных сторон начали сматывать снасти.

Профессор опустился на скамью и увидел, что сидевший напротив Митя опять нацелил радужно-голубые глаза ему, Сенявину, в переносицу.

Андрей Владимирович попытался улыбнуться своему визави, но сам почувствовал, что кислой у него получилась улыбка.

Тогда он отвел взгляд в сторону и обнаружил, что туман-«verho» надвигается на лодку и, становясь все более плотным (именно плотным, а не густым), действительно скорее напоминает занавес, чем туман.

А Митя продолжал смотреть на Профессора. Андрею Владимировичу показалось, что он будто положил свой взгляд ему на лицо и ощупывает его.

– Вы эту структуру у Симонова взяли? – вдруг спросил Митя.

– Какую структуру?.. О чем вы?

– Простите. Мне показалось, что вы взяли теорию потребностей академика Симонова. И превратили ее в свой дом и в свои комнаты.

– Не знаю я никакого академика Симонова… Знаю писателя Симонова… Константина…

– Простите, – повторил Митя, и взгляд его перестал ощупывать лицо Андрея Владимировича.

– Простите, – задумчиво и грустно в третий раз извинился Дмитрий Аркадьевич и продолжал говорить, медленно произнося отдельные слова и совсем не делая остановок между предложениями:

– Я знаю, вы на меня обиделись. За то, что я упустил вашу рыбу. И я вам спать не давал своим кашлем. И вы боитесь от меня заразиться. Но я не заразный. У меня не грипп, не простуда. У меня другая болезнь. Для других людей неопасная. Если б я был заразный, я бы не стал подвергать вас опасности. И мне бы не хотелось, чтобы вы на меня сердились. Вы интересный человек. Вам хочется быть искренним. Но вы этого боитесь. Вы так много сегодня говорили. Но то, что вам больше всего хотелось нам рассказать, вы не сказали.

Профессор растерялся. В Митином речитативе было так много всего неожиданного, непрошенного, неприятного.

– А вы все сказали, что вам хотелось сказать? – спросил Андрей Владимирович, стараясь придать не только своему голосу, но всему своему облику максимально учтивое выражение.

Вместо ответа Митя закашлялся.

Сенявин же ушел на нос лодки.

Там он обнаружил оставленный им пустой бокал. Профессору сразу же захотелось наполнить его коньяком и, сделав добрый глоток, остановить нараставшее в нем раздражение. Но зрелище, открывшееся его взору, задержало Сенявина.

Дело в том, что занавес-туман уже довольно близко подобрался к лодке с правой стороны. А с левого борта (Профессор только сейчас это заметил) на лодку надвигалось еще одно туманное полотно. Между этими двумя туманами словно образовался коридор. И в этом коридоре обычно мутная ладожская вода будто остекленела и сверкала на солнце. А в небе по коридору, туда-сюда, летало несколько птиц, похожих на чаек. Но для озерных чаек они были слишком крупными, и трудно было определить их вид, так ослепительно они блестели на солнце. Они метались между двумя туманными стенами, как мечется птица, залетевшая в большое помещение и не знающая, как из него выбраться.

За этим туманом, за этой водой, за этими птицами Профессор наблюдал, пока Драйвер не запустил мотор и лодка не рванула назад по солнечному коридору. Дольше на ее носу было трудно находиться – слишком сильным и холодным стал встречный ветер.

Спрятавшись за спиной Драйвера, Сенявин закинул голову и смотрел на одинокое облако.

Оно теперь посерело, истончилось и стало похоже скорее на волка, чем на медведя.

Глава двенадцатая Эйнарсага (окончание)

LXXIX

В том же году, летом, они на трех кораблях – Волке, Змее и Соколе – отплыли от Эйсюслы и двинулись сначала на север, а потом – на восток вдоль южного берега Залива Финнов. Ветер им благоприятствовал и они через несколько дней достигли острова Рету, который, как было сказано, лежит у входа в Протоку.

Там жило несколько людей, которые, как выяснилось, оказывали различные услуги гаутам и йотам, проплывавшим этим путем. Веринги – так отныне называли себя люди Эйнара, Хельги и Ингвара – приняли этих людей за эстов. Но те сказали, что они не эсты, а принадлежат к племени ишоров, которые живут на землях между рекой Лугой и Протокой. А дальше, по обеим берегам Протоки, живут невы. Они Протоку называют Невайоки и отсюда производят свое название.

Одного из ишоров Эйнар взял к себе проводником, потому что, как тот заявил, он хорошо знал течения и глубины в Протоке. Звали его Пелга.

Они вошли в Протоку и остановились на ночлег на острове, который, как сообщил им Пелга, назывался Заячьим. Ни одного зайца, однако, они там не обнаружили, а Пелга объяснил, что их всех перебили невы и гауты.

На следующий день они на веслах, преодолевая течение, дошли до конца Протоки и остановились отдыхать на другом острове, который Пелга назвал Ореховым. Орешника там было предостаточно.

На следующее утро они вышли в Великое озеро, поставили паруса и поплыли на север вдоль западного берега, пока не достигли мыса, который еще в прошлом году приметил Эйнар. Там была тихая бухта и ровный пологий песчаный берег, на который легко было вытащить корабли. В конце мыса были гранитные скалы, и на одной из них, плоской, широкой и длинной, был высечен тролль. А посему место это они назвали Тролльнес, Мысом Тролля. Там они остановились и стали делать себе землянки.

Оказалось, что в этих местах во множестве водится крупный лосось, и они несколько дней рыбачили и коптили рыбу, пополняя свои запасы. После этого, выставив от каждой команды по нескольку охранников, сели на корабли и разъехались в разные стороны: Эйнар поплыл к Южной реке, которую местные вессы называют Хем, а славы – Волховом. Хельги отправился на север. Ингвар же, доплыв вместе с Эйнаром до Южной реки, продолжил свой путь на восток вдоль южного берега Ванаватн.

LXXX

Когда веринги Эйнара сели за весла и стали подниматься вверх по Южной реке, какие-то люди, то ли славы, то ли ладоги, выскочили на берег и принялись стрелять из луков. Но они были плохими лучниками, и лишь две стрелы вонзились в щиты, которыми прикрылись веринги, а другие пролетели мимо, никого не задев. Лучники Эйнара во главе с Матти Сутулым ответили им залпом из своих луков, и некоторых нападавших убили на месте, а другие попрятались за деревьями.

– Похоже, нас ожидали. Запомнили нашу прошлогоднюю прогулку, – сказал Логи Финн.

Эйнар ему не ответил.

Но когда до ближайшего селения славов – как уже говорилось, они называли себя волхами – оставалось совсем немного, Эйнар велел берсеркам высадиться на берег и подойти к селению с другой стороны. Так и сделали.

Возле селения их действительно ожидали. Едва они стали сходить на берег, человек двадцать рослых и широкоплечих волхов, вооруженных кто мечом, кто копьем, кто рогатиной или вилами, с яростными криками кинулись на верингов. Но люди Эйнара сначала выстроились «скалой» и встретили дикарей копьями, а когда те, все еще истошно вопя, отхлынули назад, веринги перестроились в «кабанью голову» и врезались в волхов, рубя их направо и налево. Они это делали молча, как дровосеки в лесу. Отар Служанка и Коткель Одним Ударом работали секирами, Халльдор Павлин, Храфн Злой Глаз и Ульв Однорукий рубили мечами. Остальные прикрывали щитами себя и своих товарищей и кололи врага копьями. А Эйнар и Логи защищали их сзади.

Недолго длилось сражение. Волхи, когда у них с полдюжины человек было убито, а у дюжины были отрублены у кого рука, у кого нога, перестали кричать и побежали в селение. А там уже были Эйнаровы берсерки. Но они, как им было велено, не стали ни убивать, ни преследовать бегущих, а ловили и вели в центр селения девиц и детей, которые тоже пытались спастись бегством. Их они выстроили на площади, и Логи и Эйнар отобрали нескольких красивых девушек и крепких высоких мальчиков. Они также обошли дома и взяли то, что им удалось обнаружить: главным образом, серебряные и стеклянные украшения, а также беличьи, лисьи и выдряные меха. Эйнаровы финны тем временем запасались мясом и зерном. Все веринги вели себя мирно: никого не убивали и домов не жгли. Однако пришлось отрубить руку одной женщине, которая кинулась с топором на Эрлинга Доброго и Торгрима Умника, когда те повели девиц к кораблю, и оглушить поленом одного старика, который не хотел отдавать Гламу Серому серебряную с позолотой фибулу для плаща.

Потом они поплыли дальше вверх по реке и в следующих селениях так же охотились.

Они не торопились и больше одного селения в день не обрабатывали.

К городу волхов они добрались через несколько дней. Гауты называли его Алдейгьюборгом, потому что на этом месте когда-то жили алоды, которых волхи прозвали ладогами. Но Эйнару название показалось слишком длинным и он, а следом за ним и его люди, стали называть это место Алдея. Волхи называли его Ладогой, и так же именовали они Великое озеро. В городке было несколько десятков домов, и с севера, запада и юга он был окружен валами и частоколом. С восточной стороны был обрыв, который спускался к реке. На этом обрыве стояли вооруженные люди. Среди них Рэв Косой своим острым зрением разглядел нескольких гаутов.

Эйнар приказал проплыть мимо города. Через четверть мили они причалили к берегу, и Эйнар велел Пелге – этого ишора он взял с собой – пробраться в город и на следующее утро, едва начнет светать, открыть ворота.

Пелга не подвел, и веринги без труда овладели Алдеей. Жители мирно спали, когда люди Эйнара вошли в ворота и заняли удобные позиции между домов. Пришлось убить нескольких волхов и нескольких ладогов. Один из волхов, выскочив из дома с копьем и увидев перед собой Берси Сильного, успел разъяриться, но не успел испугаться, и Берси, чтобы остудить его пыл, ударил его обухом Злой Великанши, но не рассчитал удара, и череп несчастного разлетелся на куски. Другой волх, выбежав во двор с обнаженным мечом и увидев перед собой Ульва Однорукого, похоже, решил, что с одноруким он легко справится, но Ульв был левшой и ударил нападавшего с той стороны, с которой тот не ожидал, разрубив ему челюсть и подбородок. Третий был громадного роста, и увидев перед собой низкорослого Свейна Рыло, решил ударить его тяжелой дубиной, которую, как легкую палку, держал в одной руке. Но Свейн уклонился от удара и сказал:

– Что-то ты чересчур высокий для меня. Придется укоротить.

И с этими словами, пока волх-великан во второй раз заносил дубину, двумя быстрыми ударами отрубил у него сначала ногу, а когда тот упал, то и голову.

Ладоги же погибли потому, что достали луки и наложили на них стрелы, так что лучникам Эйнара пришлось пристрелить их до того, как они сделали первый выстрел.

Все это время Пелга-ишор кричал на местных языках, что веринги не тронут того, кто не будет сопротивляться, и что мужчины могут бежать через открытые ворота или прыгать с обрыва в реку. Так ему велел делать Эйнар. И многие жители Алдеи-Ладоги воспользовались подсказкой и спаслись бегством, видя, что сопротивление бесполезно и надо спасать свою жизнь, потому что другое уже не спасешь.

Возле речушки, которая впадает в Южную реку, в соседних домах жило несколько гаутов. Они вооружились и приготовились сражаться. Но Эйнар вышел против них вместе с искусными фехтовальщиками, Ториром Кеннингом и Халльдором Павлином. Втроем они быстро обезоружили пятерых гаутов, и Эйнар сказал:

– Мы с вами близкой крови. Мы не тронем ни вас, ни вашего имущества. Возвращайтесь в свои дома и не выходите наружу, пока мы не окончим охоту.

Один из гаутов хотел возразить, но другой гаут зажал ему рот, и все они разбрелись по своим домам.

А Эйнар и его люди занялись сбором добычи. Девиц и мальчишек они набрали так много, что пришлось взять у волхов большую лодку. По виду она напоминает финскую лойву, но киль у нее состоит из ствола целого дерева, и волхи называют ее ло дьей. У них есть также малые лодки, которые они делают из сплетенных прутьев, обтянутых кожей. Они называют их корбами.

Погрузив добычу на лодью и привязав ее к Волку, они поплыли дальше по Южной реке и охотились там, пока не достигли порогов. Тогда они повернули назад и с добычей вернулись в Тролльнес. Ни горностая, ни соболя, ни черной лисицы они не добыли, но девиц и крепких мальчишек привезли изрядно.

LXXXI

Теперь пора рассказать о том, как промышляли Хельги и Ингвар.

Хельги, как было сказано, отправился на север и охотился на северном берегу Йеттеватна среди карелов. Береговая полоса там сильно изрезана, там много шхер и есть острова. Хельги и его люди брали только меха, а рабов не брали, потому что Эйнар предупредил, что карелы и прочие полуфинны на рынке едва тянут на полмарки, и стоит ли с ними возиться, когда на Южной реке можно добыть сколько вместится славов и славок. Зато меха здесь были дороже, чем на юге, и помимо белок и рыжих лисиц, удалось разжиться двумя дюжинами куниц, пятью чернобурками и двумя соболями. Из людей Хельги двое было убито и пять ранено, потому что карелы имеют подлую привычку прятаться за соснами и валунами и оттуда довольно метко стрелять. Когда они таким образом убили второго веринга, Хельги в той деревне взял несколько заложников и пообещал, что всех их принесет в жертву Тюру, если будет ранен хотя бы один из его людей. Среди заложников оказался местный стуер, деревенский староста, и карелы предложили за него одного соболя и двух черных лисиц. Хельги взял выкуп и всех отпустил на свободу. Но в одном из следующих селений, в котором не оказалось никакой стоящей добычи, потому что карелы все попрятали, Хельги опять взял заложников, и за них получил второго соболя и много выдр и бобров.

Совершив этот поход, Хельги вернулся в Тролльнес, и вместе с Эйнаром стал ожидать Ингвара.

LXXXII

Ингвар, как уже говорилось, отправился на восток вдоль южного берега Озера Ванов. Помимо добычи, он привез с собой много рассказов. И вот что он рассказал.

Вдоль южного берега от Протоки до Средней реки живут собственно ладоги. Дальше до Восточной реки живут их близкие родичи – сяси. А дальше, уже по восточному берегу Ванаватна, проживают олоны. Когда все эти племена хотят противопоставить себя карелам и славам, они называют себя весью, а гауты прозвали их «вессар».

На Средней реке, или на Сяси, как ее именуют местные жители, ближе к ее устью находится большая усадьба, в которой живут гауты. Они там давно поселились, и с каждым годом число их увеличивается, потому как некоторые из них женятся либо на местных вессках, либо на славках, которых берут среди волхов, и рожают от них детей, а к другим приезжают их родичи с Готланда или из Йоталанда. Усадьбу свою, которая больше похожа на маленький город, они называют Алаборгом. Вала они не насыпали, потому что, как они говорят, им пока не от кого было обороняться, но частокол там высокий, и в нем – трое ворот. Вокруг их усадьбы поселились ладоги и люди других племен из народа веси. Живут они в полуземлянках из бревен с каменными печками. Гауты же построили себе жилища, которые ничем не отличаются от тех, в которых они когда-то жили на Готланде. Мертвых своих гауты хоронят в круглых высоких курганах, а вессы – в низких и длинных.

Дальше на восток, возле Восточной реки, есть еще одно гаутское поселение. Но в нем живут только летом и зимой оно пустует.

Почти все гауты из Алаборга – ремесленники и почти все – торговцы. Лишь немногие из них занимаются только ремеслом или только торговлей.

С кем и как торгуют? На этот вопрос гауты не захотели отвечать Ингвару. Но в его команде есть человек по имени Арни родом из Панкена, который на Готланде. Этот Арни встретил в Алаборге своего сородича, и тот ему, когда, как говорится, «выпили встречу», кое-что рассказал и вот что поведал.

Гауты из Алаборга торгуют на запад и на юг, причем сами не ездят ни на Эйсюслу, ни в Бирку, ни на Готланд, а к ним из этих мест приезжают другие гауты, с которыми они встречаются в Алдейгьюборге, на Южной реке, которую славы называют Волховом. Там они устраивают летнюю ярмарку, и оттуда на торговых кораблях товары отправляются на запад.

Но главная их забота – южная торговля. Они давно разведали путь, который ведет к великой реке Итиль, по которой можно попасть в Южные Страны. К этой же реке стремятся росы и русы. Но они плавают по Динасау, Данапру и Окасау и никого туда не пускают, хотя первыми этот путь открыли готы и гауты. На новом же пути, открытом гаутами, до самых булгар нет ни росов, ни русов. К тому же от Витурватна можно двигаться как на юг, к булгарам, так и на север, к бьярмам, у которых горностаи и соболя идут вдвое, втрое дешевле, чем наши белки и выдры. Но как добраться до Витурватна, Белого озера, знают только гауты из Алаборга и некоторые вессы, которые им помогают. И даже своему родичу из Панкена он никогда не расскажет, ни в трезвом, ни в пьяном виде.

Так гаут со Средней реки рассказывал гауту Арни. Тот передал Ингвару, а Ингвар сообщил Хельги и Эйнару.

Ингвар очень хорошо рассказывал, потому что человеком был мудрым. Он не только владел рунами, но мог читать и писать на франкском наречии, потому как детство и отрочество свое провел среди франков. И в дружине его было несколько франков, среди которых один читал и писал не хуже Ингвара Сокола. Звали его Адульф, но рун он не знал.

Ингвар не только рассказы привез с собой. Он добыл много южного серебра в монетах, слитках и украшениях, стеклянные бусы и ценные стеклянные сосуды, полдюжины горностаев и дюжину соболей. Среди его богатой добычи был также диковинный южный меч. Если его подвесить на нитке и щелкнуть по нему, он начинал звенеть и звенел долго. Все это лишний раз подтверждало, что Ингвар Знающий Наперед человек удачливый и дарит удачу тем, кто с ним дружит и промышляет.

LXXXVIII

В Тролльнесе они сперва хорошо отдохнули, затем несколько дней рыбачили, запасаясь лососем, а после тронулись в обратный путь.

Но у Орехового острова Эйнар сказал, что его заинтересовал рассказ Ингвара и он сам хочет побывать в Алаборге и расспросить местных жителей. Пусть Хельги и Ингвар плывут на Эйсюслу, а он их скоро догонит. На том и порешили. Змей, Сокол и лодья с рабами вошли в Протоку и направились к Заливу Финнов, а Эйнар на Волке поплыл на восток вдоль южного берега Йеттеватна.

На Эйсюслу Эйнар прибыл всего на три дня позже Хельги и Эйнара, новой добычи с собой не привез и о том, что он делал в Алаборге, ничего не рассказывал. Они тут же приступили к торговле, торгуя с островными гаутами, йотами с континента и росами с Динасау. Торговлю вели Эйнар и Ингвар, которые хорошо в этом разбирались. Им помогали Отар Служанка и Торгрим Умник из Эйнаровой дружины и фриз и другой гаут из команды Ингвара; фриза звали Дурк, а гаута – Коль. Они торговали очень успешно.

Следуя одному из своих правил, всю выручку они поделили поровну. При этом, однако, доля предводителей была в три раза больше доли других верингов.

После этого они разъехались. Эйнар отправился в Борго, Хельги поплыл на Аланды, а Ингвар – в свою усадьбу неподалеку от Трусо.

Больше в тот год ничего важного не случилось.

LXXXIV

На следующий год три главных веринга, три названных брата встретились не на Эйсюсле, а в Тролльнесе на Ладогаватне, как стал называть это озеро-море Эйнар Себезакон. Он первым приплыл к Мысу Тролля, следуя на этот раз северным берегом Залива Финнов. Хельги и Ингвар плыли вдоль южного побережья. Ингвар шел чуть впереди, на заливе стоял туман, и возле Лугасау на его Сокола, который внешним видом походил на торговый корабль, пытались напасть какие-то два боевых корабля. Но когда из тумана следом за Соколом выплыл Змей Хельги, викинги, судя по всему, передумали нападать и вернулись к устью реки. А Хельги и Ингвар беспрепятственно добрались до Тролльнеса и пили встречу после долгой разлуки.

На этом пире Эйнар сказал:

– Зима выдалась долгой, и у меня было достаточно времени, чтобы все обдумать. Теперь у меня есть план, который хочу вам предложить.

И дальше он так повел свою речь.

В прошлом году на рынке в Эйсюсле они сбыли товар и все были довольны. По восточной марке за отрока и по полторы марки за молодую рабыню – цена неплохая, и больше в Стране Эстов за их головы не получишь. Но динские росы, которые купили у них рабов, продадут их потом по полторы и по две марки данапрским русам, а те повезут их дальше на юг и продадут, пожалуй, еще дороже.

Из этого следуют три вывода.

Первый. В Южных Странах уже давно в высокой цене девицы и отроки. Девиц они берут себе в наложницы, а из мальчишек выращивают воинов. Особо ценятся рабы из тех мест, где в прошлом году промышляли и в этом году собираются промышлять веринги. Но росы, которые хватают и продают и финнов, и эстов и всех, кто им попадется, не чувствуют разницы, а если бы и чувствовали, никогда не предложат за дорогостоящих волхов и волхонок больше, чем они предложили. Так стоит ли отдавать добычу в полтора, если не в два раза дешевле? Ясное дело, не стоит.

Вывод второй. Надо искать тот рынок, где сумеют по достоинству оценить качество товара. Такой рынок есть. Он находится на великой реке Итиль и туда ведет одна из дорог Восточного пути, которая начинается в устье Динасау и через несколько волоков и рек заканчивается в Булгарланде, Стране Булгар. Там надо торговать, а не в Стране Эстов. Но стоит ли двигаться тем же путем, каким плавают росы? Думается, не стоит, так как росы будут чинить верингам всяческие препятствия, и стычкам с ними не будет конца. К тому же сами росы в Булгар не ходят, а в Росабу перепродают свой товар русам из Кенугарда, и с ними тоже придется сражаться.

Вывод третий. Надо искать другой путь. По слухам, он ведет из Ладога-озера в Онегаватн. Эти два озера соединяет Восточная река, которую местные жители называют Свирсау. Оттуда двумя реками и двумя волоками можно попасть в Витурватн, Белое озеро. А из этого озера по широкой реке можно прямиком добраться до верховий великой реки Итильсау, которая течет в Булгар и дальше впадает в море, на берегах которого живут самые богатые в мире люди, у которых весь круг земной берет серебро. Знающие люди зовут их арабами. А море называют Хазарским или Гурганским. Путь этот еще тем хорош, что если из Белого озера двигаться не на юг, а на восток и на север, то по рекам и волокам можно добраться до Северной реки и, плывя по ней вниз по течению, приплыть в Страну Бьярмов, в которой он, Эйнар, когда-то бывал и видел ее богатства. Оттуда, из Бьярмии, везут на юг горностаев, соболей и черных лисиц – меха, которых нет дороже на рынке в Булгаре. Соболь и горностай водится также неподалеку от Белого озера. И те шкурки, которые верингам удалось добыть в прошлом году, вполне возможно, из этих мест.

Путь этот, из Ладоги в Булгар, давно освоили гауты, с того времени, как росы стали теснить их с Динасау, а потом и с Нарвского пути, который ведет через землю кривов в Русабу и в Оковский лес. Они, предприимчивые гауты, с помощью вессов, которые у них в услужении, теперь направляют свои товары вниз по Итиль-реке в сторону Булгара. Между вессами и булгарами живут другие народы. С ними они, хитрые гауты, тоже наладили отношения и успешно торгуют, скупая за бесценок меха и по хорошей цене продавая булгарам. Но о своем открытии они, осторожные гауты, никому не рассказывают, так что о новом пути не ведают ни росы, ни даже булгары, которые на Итиль-реке такие же хозяева, как росы на Дине и русы на Данапре и на Оке.

Тут Хельги прервал Эйнара и спросил:

– А как ты узнал?

Эйнар ему не ответил. Тогда Хельги улыбнулся и говорит: – Похоже, ты их больно примучил, несчастных гаутов.

Эйнар молчал. Вместо него ответил Ингвар, задумчиво глядя перед собой.

– Нет, гаутов он не трогал. Он сообразил, что они нам еще пригодятся. Он взял какого-нибудь весса – ладогу или сяся – и велел своим людям все из него выбить… Или выжечь… Или вырезать.

– Недаром тебя называют Знающий Наперед, – усмехнулся Эйнар. – Может, ты и план мой расскажешь?

Ни на кого не глядя, Ингвар ответил:

– Нетрудно о нем догадаться. Но ты сам его предлагай. Ведь он твой план, а не мой.

И Эйнар продолжил речь. Вот что он предложил своим побратимам.

Надо в первую очередь брать рабов, потому что цены на них с каждым годом возрастают и в здешних местах можно сыскать самых дорогостоящих девиц и отроков, за которых в Булгаре, по его, Эйнара, расчетам, дадут не меньше двух марок серебра. Меха тоже нужно брать, если они сами идут в руки; пить и есть они ведь не просят и много места в лодке не занимают.

Для доставки товара на новый рынок надо использовать гаутов, как они используют вессов. Они, гауты, давние и умелые торговцы, не только знают пути, но в каждом междуречье у них есть свои люди, которые перегружают товар с одной лодьи на другую, чтобы не тратить время и силы на волоки. Гаутам надо придать несколько людей из верингов, чтобы те помогали им сторожить и доставлять рабов; сами гауты могут с этим сложным и ответственным делом не справиться.

Надо, наконец, построить треллегарды, ограды или лагеря для рабов, в которые, как сено на сеновал или зерно в амбар, можно будет после каждой охоты помещать улов и там хранить до той поры, когда рабов удобнее всего будет отправить на рынок. Если утеплить эти треллегарды, то охотиться на славов можно будет круглый год, а не только летом. И зимняя охота, как легко догадаться, обещает быть более добычливой, чем летняя.

Кто будет охранять эти гарды? Эйнар, по его словам, долго думал над этим вопросом и вот что теперь предлагает. Пусть охранниками будут славы, которые живут на Волхове-реке и в пределах которых находится Алдейгьюборг. Там, возле Алдеи, можно будет выстроить первый треллегард, и если волхи будут прилежно служить и надежно охранять рабов, веринги обложат их небольшой данью и главное – не будут на них охотиться. Рабов же они станут добывать дальше на юге. Там, по рассказам, есть озеро, возле которого живут другие племена славов. Девицы у них ничуть не хуже, чем у волхов, а отроки даже покрепче и повыносливее будут.

Так говорил Эйнар Себезакон. Хельги его внимательно слушал, а Ингвар закрыл глаза и, казалось, дремал.

Когда Эйнар окончил свою речь, Хельги учтиво ему улыбнулся и сказал:

– Боюсь, что гауты не согласятся с твоим планом.

– У них не будет выбора, если я им наш план предложу, – сказал Эйнар и усмехнулся.

Хельги перестал улыбаться и посмотрел на Ингвара. Тот глаз не открыл, но сказал:

– Я давно догадывался о твоем плане. Но то, что ты решишь сделать из волхов охранников… – Ингвар не договорил.

Хельги продолжал смотреть на Ингвара, а Эйнар – на Хельги. – Принимаете мой план? – спросил Эйнар.

Хельги ему не ответил. А Ингвар открыл глаза и сказал:

– Теперь это наш план.

Хельги посмотрел на него с удивлением. Ингвар же закрыл глаза и заметил:

– У братьев все должно быть общим.

LXXXV

Так и поступили. Эйнар со своими людьми отправился в Алаборг и договорился с гаутами. В саге не сообщается, как он это сделал. Известно однако, что многие гауты стали работать на верингов, а те, которые отказались, скоро покинули Ладогу-озеро, взяв с собой то имущество, которое можно было забрать.

Ингвар и Хельги с дружинами поплыли к волхам. У тех уже давно работали разведчики – когда Сокол и Змей вошли в Южную реку, ни в одном из селений они не увидели жителей. Алдея также опустела, если не считать живших там гаутов. С одним из них переговорил Арни Гаут из Ингваровой команды. И скоро старейшины волхов предстали перед Ингваром. Они радостно согласились с тем, что им было предложено, и заверили Ингвара в том, что будут честно и преданно служить своим новым хозяевам – они их почему-то называли «гостями». Почти тут же все жители вернулись в Алдею. А через несколько дней возле западной стены городка начали строить треллегард или славгард, как иногда называли его веринги. Это второе норманнское слово волхи переиначили и на своем языке стали называть лагерь для рабов, который они строили, «славки».

Служить охранниками вызвалось такое большое число людей, что ими заполнилась вся площадь в Алдее. Ингвар отобрал из них самых рослых и сильных.

LXXXVI

Когда в Алдею из Алаборга приехал Эйнар, решили, наконец, приступить к отлову. Для этого взяли у волхов шесть больших лодий, велели своим новым слугам перетащить их через пороги и отправились вверх по Волхову-реке, взяв с собой провожатых из волхов и соседних с ними ладогов. Плыли, никого не беспокоя по пути, потому как и за порогами вдоль реки живут волхи, с которыми веринги заключили теперь договор.

Отлавливать начали, когда кончились земли волхов и начались земли других племен. Они, как и волхи, называют себя словенами. Эти племена живут по берегам большого озера, которое веринги сразу же нарекли Треллеватном, Озером Рабов. Вдоль западного берега до реки Шелони в те времена проживало племя, называвшее себя ильменями. От Шелонь-реки до реки Ловати обитало племя ловачей. За Ловатью вдоль восточного берега до реки Мсты жили ильмери, но они были не словенами, а одним из племен многочисленного и широко распространенного народа весь. За Мстой же, вглубь этой реки и до правого берега Волхова, жили мстяне, которые были словенским народом.

Когда до Треллеватна – волхи называют это озеро Ильменем – оставалось чуть более морской мили, по совету Эйнара, веринги разделились: Эйнар со своими людьми на двух лодиях отправился на северо-восток отлавливать мстян, Ингвар с теми дружинниками, которые были с ним в этом походе, стал охотиться на ильменей, а Хельги со товарищи поплыл дальше на юг и там промышлял среди ловачей.

Добычу взяли богатую, так как ни в одном из этих племен не ожидали нападения, а крепкие отроки и красивые девицы были во множестве и у мстян, и у ильменей, и у ловачей. У ильменей они даже превосходили других своим «товарным видом» – так выразился Эйнар, когда веринги вернулись с охоты, собрались в верховьях Волхова и стали осматривать то, что взяли и наловили, перед тем как тронуться в обратный путь. Все были довольны и радостны. Лишь Хельги, вопреки обыкновению, выглядел сумрачно. Когда кто-то из верингов спросил его о причине его грусти, Хельги ответил:

– Ловить детей и делать из них рабов, что тут может быть веселого?

– Детей они еще нарожают. Главное – самим остаться в живых. А мы их не трогали, если они не мешали охоте, – сказал Эйнар.

Хельги нахмурился и посмотрел на Ингвара.

– Рыбы охотятся на червяков, бобры и выдры охотятся на рыб, словене охотятся на выдр и бобров, а на словен охотимся мы, веринги. Таков закон жизни, – ответил ему Ингвар. И Хельги ему улыбнулся.

А Грим Копченый пробормотал, как всегда, что-то неразборчивое. И Свейн Рыло, как всегда, его перевел:

– Брат говорит, что люди, которые бреют себе головы, показывают нам, что они родились рабами.

Тут все засмеялись, и Хельги вместе со всеми.

У ильмерей, которые, как сказано, жили к югу от мстян и были весским народом, Эйнар, когда он за них принялся, закончив отлов среди мстян, взял много белок, бобров, куниц и нескольких соболей. Двух соболей он выменял на сына какого-то главного ильмеря. И Бадвар Зашитый Рот потом рассказывал:

– Сначала он взял кривоногую дочку этого финна или кто он там. И говорит отцу: отдам за соболью шкуру. А тот говорит: нет у меня соболя. Возьми за нее полдюжины белок. Эйнар берет белок, отпускает дочку, а потом берет сына у этого финна и спрашивает: по-прежнему утверждаешь, что у тебя нет соболей? И тот сразу выносит ему соболя. А Эйнар говорит: теперь с тебя два соболя, один за сына и один за обман.

Тут Эйнар прервал Бадвара, сказав:

– Перестань болтать. А то снова зашьют тебе рот.

Все были довольны и много шутили.

LXXXVII

В Алдею доставили восемь дюжин голов: пять дюжин девиц и три дюжины отроков, потому что девиц было велено отлавливать в первую очередь.

На площади в Алдее Эйнар устроил смотр добытого и отобрал самых товарных девиц. Их он велел до отправки поселить в домах гаутов и выставил возле них охрану. Остальных разместили на территории треллегарда, в землянках, которые успели построить, амбары же для рабов еще не были вполне достроены и в них не было печек.

Через несколько дней оказалось, что двумя ильменскими девицами решили попользоваться волхи-охранники, причем одна из девиц, когда ее допросили, утверждала, что до этого была девственницей. Первым об этом доложили Эйнару, и тот стал советоваться с Ингваром, как поступить с насильниками.

Ингвар закрыл глаза и сказал:

– Думаю, будет достаточно, если их высекут.

Эйнар поблагодарил Ингвара за совет, а затем призвал Эрлинга Доброго и велел ему высечь волхов, прибавив, что это надо сделать «достаточно», как советует Ингвар.

Эрлинг тут же принялся за дело и старательно высек кнутом провинившихся пониже живота, положив их на спину, так что после наказания они уже никогда не смогли бы испортить товар, тем более, что один из них вскорости умер. С тех пор, однако, никто из волхов не покушался на пленниц.

LXXXVIII

В середине лета из рабов отобрали самых товарных. Решено было не отправлять большой караван лодок, а сначала на нескольких лодьях с двумя дюжинами рабьих голов и всеми мехами, которые удалось добыть, испытать новый путь из Ладоги-озера в Страну Булгар и оценить достоинства тамошнего рынка. Для этого Эйнар и его люди доставили рабынь и рабов в Алаборг, где передали товар нанятым на службу гаутам и их весским помощникам. Надзирать за ними Эйнар отправил четырех берсерков – Бьерна Краснощекого, Торлака Ревуна, Кетиля Немытого, Рэва Косого, – а также Коткеля Одним Ударом, Храфна Злой Глаз, Сигвата Обидчивого, Логи Финна и с ним четырех финнов-лучников. В саге не говорится, как они в тот год добирались до Белого озера и оттуда до Булгара. Известно однако, что Логи было поручено следить за гаутами, когда они начнут торговать добычей на рынке в Булгаре. А Сигвату, который, как говорилось, был искусным строителем кораблей, Эйнар велел ознакомиться с кораблями и лодками, которые плавают по Итиль-реке, и со строительным материалом, который там можно добыть, чтобы, если возникнет надобность, построить там боевые корабли для верингов и не таскать по волокам Волка, Змея и Сокола, которым место в Ванаватне и в море.

Отправив товар, Эйнар с оставшимися у него людьми и с дюжиной дружинников Хельги, которыми командовал человек по имени Вестейн, уплыли за Пороги на новую охоту на мстян и на ильменей. Самому Хельги было поручено руководить строительством и к наступлению осени закончить треллегард в Алдее. Ингвар же со своей командой отплыл в Тролльнес и, призвав на работу местных карелов, начал строить усадьбу для верингов: стал возводить длинный дом для себя и для названных братьев, дома для дружинников, учредил алтарь для Фрейра, Тора и Одина. Алтарь они учредили на скале, неподалеку от камня, на котором был высечен тролль, а дома стали строить около бухты.

LXXXIX

Не говорится, когда вернулись назад люди, посланные с товаром в Страну Булгар. Но к этому времени Эйнар и Хельги с Вестейном уже давно возвратились в Тролльнес. Хевдинги весьма обрадовались, когда Логи Финн доложил им о результатах поездки. Булгары, как и предрекал Эйнар, высоко оценили качество товара и за большинство девиц заплатили по три марки серебра, а за некоторых, из которых все были девственницы, – по целых четыре марки. За две марки ушли отроки и двое из них – за три. Хорошо продались и меха, в полтора – в два раза дороже, чем на Эйсюсле. Все хвалили Логи за то, как он справился с поручением, и еще больше хвалили Эйнара, который все это придумал и предложил. Каждый считал своим долгом поднять за него чашу на пире, так что к концу вечера многие с трудом держались на ногах. Сам Эйнар пил много, но не пьянел. Хельги пил мало. Ингвар, сославшись на нездоровье, не пил вовсе, но много добрых слов сказал об Эйнаре Себезаконе.

Рассказывают, что об этом пире Торир Кеннинг сочинил радостную песнь, но ее никому не удалось запомнить, потом что в ней были слишком длинные кеннинги; Торир был сильно нетрезв, и Эйнар произнес:

Пользы для смертных от пенного пива Меньше, чем многие мнят. Чем больше ты выпьешь, Тем меньше ты можешь Собственным духом владеть.

Эту вису все запомнили, потому что в ней не было ни единого кеннинга.

Вскоре после этого пира веринги сели на корабли и разъехались по своим зимним усадьбам. В Тролльнесе остались завершать строительство семь человек из дружины Ингвара Сокола. В Алдее остались зимовать и надзирать за волхами и рабами пять людей Эйнара и пять людей Хельги, для чего бросили жребий. По решению Эйнара, ни один из его берсерков в жеребьевке не участвовал.

Больше в тот год ничего важного на Ванаватне не произошло. А на Севере, в заливе Рюкингсвик провалился под лед и погиб конунг Хальвдан Черный, и вместо него стал править его десятилетний сын Харальд, теперь всем известный под именем Харальд Прекрасноволосый.

XC

На следующий год веринги перестали охотиться на ильменей по причине, о которой позже будет рассказано.

Волхи теперь не только служили охранниками, но некоторые из них решили охотиться на мстян и шелонцев, добывая у них рабов. Добытых рабов волхи предлагали Эйнару, и тот брал их за четверть цены, если они были нужного качества. Но самые предприимчивые из волхов нанимались на службу к верингам в качестве проводников, следопытов и загонщиков. Веринги их ценили за то, что они хорошо знали местность, а также им было известно, где и когда словене собираются на свои праздники, во время которых улов становился богатым и разнообразным.

В охотах участвовали также и некоторые ильмери. Но они приводили верингов только к словенским селениям, а в охоте на людей из своего племени отказывались участвовать и, если их принуждали, норовили убежать или вели мимо весских селений, даже если у них брали заложников и такой обман грозил смертью им и их близким. Даже Эйнару не удавалось их запугать.

Появилось еще одно новшество. Некоторые словене, почуяв приближение охотников, прятались в лесах и болотах, а в деревнях оставляли меха и нескольких связанных девиц и отроков в расчете на то, что веринги удовольствуются этой легкой добычей и поленятся забираться в чащобы и топи. Как правило, оставленные были из бедных семей, но среди них тоже встречались красивые и крепкие, и в таком случае расчет оправдывался и охотники не утруждали себя дальнейшими поисками. Так чаще всего поступали мстяне, изредка – ловачи и никогда – шелонцы, самые воинственные из словенского народа.

Эйнар сам отбирал красивых девственниц и мальчиков, которых в Булгаре называли «сакалиба» и из которых в Южных Странах выращивали воинов. А тех рабынь и рабов, которых он выбраковывал, либо отпускали на свободу за большой выкуп, либо продавали гаутам по цене чуть ниже той, которая давалась за них на Эйсюсле.

Надо сказать, что лучшими охотниками за мальчиками-сакалиба были признаны Халльдор Павлин и Храфн Злой Глаз. Самых красивых девиц отлавливал Хельги Верный; он постепенно вошел во вкус охоты и оказался знатоком женской красоты. Девиц, которых он добывал, на рынке в Булгаре продавали дороже всех остальных.

У веси по-прежнему брали главным образом меха, не брезгуя однако куньими, бобровыми и беличьими шкурами. Когда удавалось поймать кого-нибудь из весских старейшин, его помещали в треллегард и брали за него выкуп только горностаем, соболем или черной лисицей.

Из веси охотились главным образом на ильмерей. Промышляли также среди ближайших лугов и ишор, которых волхи называли «чудью» или «чудинами». Ладогов редко трогали, потому как многие из них служили гаутам и, стало быть – верингам при доставке товара.

Иногда для собственной надобности брали у веси или у чуди умельцев-кузнецов. Но таких было мало, и лучше других с кузнечными и ювелирными работами справлялись гауты, жившие в Алдее и в Алаборге.

XCI

Теперь надо пояснить, почему перестали охотиться на ильменей. Так было решено потому, что одного лагеря для рабов оказалось недостаточно: слишком много теперь добывали голов, и их не удавалось всех разместить в Алдее. Эйнар предложил построить два дополнительных гарда: один – на Сяси-реке, другой – на Треллеватне, неподалеку от того места, где из него вытекает Волховсау. И если первый, на Сяси, возле Алаборга, поставили охранять волхов, то лагерь на Ильмене волхи не могли охранять – с ильменями у них были недружественные отношения. А посему решили на ильменей также не охотиться и превратить их в охранников и егерей для добычи среди других словенских племен. Ильмени на это согласились не так радостно, как годом раньше это сделали волхи. Но Эйнар захватил их старейшину и жреца с их семьями и отпустил всех на волю лишь после того, как ильмени на своем племенном сборище приняли предложение, которое им сделали веринги.

Таким образом возникли три лагеря: один главный и большой с теплыми амбарами в Алдее и два тоже больших, но с землянками на Сяси и на Ильмене. Собирались еще построить земляночный гард на Белом озере, чтобы там могли отдыхать во время утомительного пути дорогостоящие словенские девицы, и несколько шатровых лагерей на дальнейшем пути в Булгар: на границе между народом весь и народом меря и на мерянской и муромской границе. Так что в одной из вис, которыми Торир Кеннинг прославлял Эйнара Себезакона, он, Торир, назвал страну, в которой они промышляли, Гардаланд, Страной лагерей. Название это понравилось, и его стали часто повторять другие веринги.

В тот год товары несколько раз отправляли в Булгар. Доставляли их гауты под присмотром некоторых людей Ингвара и Хельги, которые не были заняты отловом. Эйнаровых верингов решили не отвлекать от охоты. Женщин везли отдельно, в приятное время года, их лучше других охраняли и обращались с ними, как будто они были дочери конунгов или ярлов. В тот год их удалось продать не хуже, чем в предыдущем году. Но когда в конце лета в Булгар доставили отроков-сакалиба, булгары заплатили за них меньше и предупредили, что и за девственниц в следующем году будут платить по марке за голову.

Когда Эйнару об этом сообщили, он отправил Сигвата Обидчивого на реку Итиль и в том месте, где заканчивается Земля Веси и начинается Земля Мери, велел ему строить боевой корабль средних размеров, однако с высоким бортом и из крепкого, но легкого леса, с таким расчетом, чтобы драккар легко шел и против течения.

– В будущем году я сам съезжу к булгарам, – сказал Эйнар. Одна бровь у него поднялась вверх, а другая опустилась вниз. Это с ним редко случалось, и его людям было известно, что в такие моменты лучше держаться подальше от их предводителя. Прошло несколько дней, прежде чем с Эйнаром можно было разговаривать.

XCII

Следует также сказать про тот народ, среди которого промышляли веринги. Как уже не раз говорилось, они себя называли словенами. Их было пять племен: волхи, ильмени, мстяне, ловачи и шелонцы. Неизвестно, то ли они себя называли по имени водоемов, на которых они жили, то ли свои реки и озеро они назвали по своему имени. К западу от шелонцев и к югу от ловачей жили кривы, или кривичи, но это уже был другой славский народ, хотя говорили они на похожем языке и понимали друг друга. Кривы тоже делились на несколько племен. Но сейчас речь идет о словенах.

Между собой они часто ссорились и нередко враждовали с оружием в руках. Главными зачинщиками ссор были волхи. Они утверждали, что среди словен они самые старшие и потому другие племена должны им подчиняться, в первую очередь мстяне и ильмени, с которыми граничили их земли. Мстяне не возражали и на совместных ярмарках и праздниках оказывали требуемое от них уважение. Иное дело ильмени. Главными они считали себя и доказывали: на их земле, в том месте, где Волхов-река вытекает из Ильмень-озера, находится главное святилище всех словен, в котором два раза в год собираются и волхи, и мстяне, и шелонцы, и ловачи, и, стало быть, волхи у них гости, а они, ильмени – хозяева. Волхи противоречили, и из-за этого часто возникали ссоры и стычки. Надо ли удивляться, что, когда в Ваналанде появились веринги, когда волхов они поставили себе на службу и стали охотиться на другие словенские племена, то волхи с особым усердием помогали им добывать рабов именно среди ильменей и пленных из этого племени охраняли с особым усердием.

Мало того, что волхи враждовали с соседними племенами, внутри их большого племени тоже было нестройно. У них было несколько родов и несколько больших селений. Когда-то, как рассказывали, среди волхов главенствовал род, обитавший на Полисть-реке, потому что он был ближе других к Ильмень-озеру и к главному святилищу всех словен. Когда же возникли первые распри между ильменями и волхами, племенной центр последних переместился на Чагодасау, и главным стал род, который там обитал. Но потом, лет за сто до появления здесь верингов, в Землю Волхов пришли гауты и стали селиться в Алдейгьюборге. И местные старейшины, которые начали торговать с гаутами и им прислуживать, разбогатели и так осмелели, что объявили о своем старшинстве в племени. Они принялись насыпать самые высокие курганы и требовать, чтобы другие роды приходили в Алдею, там поклонялись богам и устраивали ежегодные племенные тинги. Возникли теперь столкновения между родами. Но гаутам для их торговли нужен был мир, и они мирили друг с другом старейшин. Тинги договорились проводить не в Алдее, а по другую сторону Порогов, на Олешна-реке, и старейшину племени избирать на год по очереди из трех главных родовых старейшин.

Так было до прихода верингов. Когда же они приплыли и началась охота, сначала в рядах волхов, а затем и ильменей, произошли изменения и вслед за ними усилилась враждебность. Словене теперь делились не только на племена и роды, на знатных и незнатных, на бедных и зажиточных, но также на тех, кто служит верингам и кто им не служит. Служащие верингам – охранники, егеря, проводники и прочие работники – стали называть себя гостомыслами, потому как хотели считать своих новых хозяев гостями, а себя их гостеприимцами. Веринги им не платили за службу, полагая это повинностью. Но многим из них они раздали норманнское оружие, а охранникам и егерям выдали особые одежды, чтобы другие словене сразу видели, с кем имеют дело. И те скоро почувствовали, как много теперь зависит от гостомыслов. Веринги приезжают и уезжают, а эти вооруженные и пользующиеся защитой верингов остаются. От егерей и загонщиков зависит, на какие селения будет предложена охота. Охранники, хотя и находятся под присмотром верингов, часто решают, доложить или не доложить начальству, что прибыли родственники с выкупом, и этим охранникам почти всегда надо заплатить одну или две шкурки, чтобы они доложили и сделали это вовремя, пока родственника или родственницу не перевели в другой лагерь или не продали гаутам. За это гостомыслов многие ненавидели и прозвали их вертухаями, имея в виду, что они отвернулись от своего народа и стали на нем наживаться.

Главного среди гостомыслов звали Угоняй. Он через год после того, как веринги взяли его на службу, на тинге был избран старейшиной племени, хотя ни он, ни его родичи знатностью не отличались. Говорили про Угоняя, что, служа главным загонщиком у Эйнара, он быстро разбогател и, когда волхи собрались на тинг, он некоторых родовых старейшин подкупил богатыми подарками, а других настроил против алдейского старейшины, который в тот год должен был встать во главе племени.

XCIII

Надо также сказать, что словене вообще, и волхи в особенности, были очень завистливы, и именно зависть была основной причиной их распрей. Веринги это скоро заметили, и Эйнар это использовал при организации охоты.

Другой чертой их характера было гостеприимство. Гауты к нему давно привыкли, но верингам оно казалось удивительным и нездоровым. Чтобы принять и угостить своего гостя так, как его не примет и не угостит ни один из соседей, они готовы были опустошить свои припасы и даже воровали, обкрадывая сородичей.

Не менее удивительно для верингов было то, что они беспрестанно ругались друг с другом, обзываясь оскорбительными словами, и при этом не только не мстили за оскорбления, не вызывали друг друга на поединки или на суд, но, похоже, даже не обижались – обругают друг друга на чем свет стоит, обвинят в самых подлых и срамных поступках и почти тут же успокоятся и примутся за какое-нибудь общее дело, а потом снова станут оскорблять друг дружку, родичей и в первую очередь матерей.

Молитв у них не было; вместо них они пели песни и водили хороводы.

Но больше всего верингов поразил следующий случай. Однажды во время охоты на ловачей Хельги и его люди увидели, как целое селение вышло на вспаханное поле и там, раздевшись донага и постелив на пашню одежды, мужчины и женщины принялись совокупляться друг с другом, а дети тоже разделись и играли в то, что делали взрослые. Как объяснили верингам волхские егеря, такой весенний обряд проводится во многих селах, чтобы сделать пашню плодородной, и не только у ловачей. Но Хельги и его людям стало так противно от этого зрелища, что они в том селении не взяли ни одного раба и даже мехами, которых там было немало, побрезговали.

Когда же Хельги рассказал об увиденном своим побратимам, Ингвар нахмурился и сказал:

– Каждый верит в богов так, как может.

Эйнар же усмехнулся в свои иссиня-черные усы и сказал:

– А ты стеснялся на них охотиться.

– Что ты хочешь этим сказать? – учтиво спросил Хельги.

– То, что я хотел сказать, я сказал, – ответил ему Эйнар.

XCIV

Эйнар Себезакон, Ингвар Сокол и Хельги Верный ладили между собой, как положено ладить названным братьям. Главного среди них не было. Но Эйнар чаще других предлагал и распоряжался. Ингвар ему не противоречил ни в большом, ни в малом. А Хельги во всем слушался Ингвара.

Здесь кончается эта сага, сага об Эйнаре сыне Квельдэйнара.

Глава тринадцатая «Обезьянят»

Профессор первым сошел на берег, едва лодка коснулась причала. Не дожидаясь напарников, Сенявин ушел с мостков и направился к воротам базы. Он это сделал для того, чтобы не быть свидетелем Митиных страданий, когда тот начнет выбираться из лодки.

Трое остальных рыболовов прибыли на базу одновременно. Митя не кашлял, за спину не держался; по лицу его блуждала улыбка, которая бывает у человека, только что перенесшего мучения и теперь радующегося, что мучения закончились. Ведущий не улыбался и даже не посмотрел в сторону Профессора. Драйвер зачем-то подмигнул Сенявину сначала левым глазом, а потом правым.

Никаких вопросов не было задано. Все трое остановились и молчали.

Андрей Владимирович решил нарушить молчание:

– Где же наша рыба?

– А вы, профессор, против того, чтобы нам через полчасика отведать свеженького копченого лосося? – странным образом ответил ему Драйвер. Странным не потому, что кто-то мог возражать против свежей копченой рыбы, а потому, что не совсем было понятно, кто принесет рыбу из лодки и кто ее будет коптить? Не тот ли парень или девица, которых они видели перед отплытием? И почему накануне Петрович объявил, что из обслуживающего персонала только он присутствует на базе?.. Все эти вопросы разом нахлынули на Андрея Владимировича. Но выскочило и спросилось иное:

– Вы помните, что обещали меня переселить?

Сенявин сразу же пожалел, что задал этот вопрос в присутствии Мити. Но вопрос именно выскочил. Петрович же, вместо того, чтобы сгладить бестактность, только усугубил ее своим поведением. Страдальчески глядя на Митю, он растерянно произнес:

– Помню, помню. Но куда? Я ж говорю: везде лаком пахнет.

– Вы лучше меня переселите. Я где угодно могу спать, – смущенно предложил Митя и закашлялся.

– Не дергайся, Аркадич! – заявил плосконосый карел. – К вечеру удовлетворим профессора! Хоть к гадалке не ходи.

От этого «не дергайся» и «удовлетворим профессора» Сенявину еще раздраженнее стало на душе.

А Петрович стал объявлять:

– Сейчас, господа-товарищи, освежимся, переоденемся. А через полчаса милости просим закусить тем, что поймали. – Драйвер вдруг заговорил по-фински или по-карельски. А потом то ли перевел, то ли объяснил с угорским акцентом: – Этто я дочь свою похвалил. Мастерицца готовить лоссося. По-русски как-то неутопно хвалитть. – И завершил без акцента: – Погода хорошая. Не возражаете, на улице поедим? Ну, тогда встречаемся в том люстхусе, – и он махнул рукой в глубину двора, где на земляном возвышении виднелось массивное деревянное строение, похожее на беседку, скорее, на ротонду с низкими резными перилами.

Когда Профессор вошел в беседку, Ведущий уже сидел на лавке за широким дощатым столом. В центре стола прямо на столешнице лежала гора зеленого лука и рядом на деревянном подносе – крупно нарезанный деревенский хлеб.

На Трулле были очень модная и, видимо, очень дорогая замшевая куртка и, насколько мог определить Профессор, еще более модные и дорогие светлые джинсы, причем не те, что были на нем накануне. Обувь телеведущего Сенявин не мог разглядеть (ее закрывал стол), но тут же подумал, что кроссовки или ботинки у Александра тоже должны быть не те, в которых он приехал.

– Пива не желаете, профессор? – лучезарно улыбнувшись, спросил Ведущий.

Сенявин ему не ответил, как будто не расслышал вопроса.

– Петрович обещал. Темное. Домашнее. Приготовленное по какому-то викингскому рецепту, – рекламировал Ведущий.

– Викингскому? – задумчиво переспросил Профессор.

Тут в беседку вбежал Петрович с двумя стеклянными пивными кружками в руках. Одну из них он поставил перед Ведущим. Другую предложил Профессору. Но Сенявин укоризненно покачал головой.

– Неужели не слышали народную поговорку: «Вино на пиво – диво. Пиво на вино – …» – Профессор не договорил, ожидая, что Драйвер радостно завершит поговорку.

Петрович, однако, радостно откликнулся другим словом:

– Понял!

Он собирался было убежать с кружкой. Но с порога вернулся, поставил кружку на край стола и объявил:

– Мы пивко Аркадичу предложим. Не вопрос.

И опять устремился к выходу. Спрыгнув со ступеньки, он сделал несколько шагов прочь от беседки, но остановился и крикнул:

– Водка?! Виски?!

«Ты бы еще дальше отбежал! Я же не карел, чтобы орать через весь двор!» – сердито подумалось Профессору.

И только ему так подумалось, Петрович во второй раз крикнул: «Понял!» и убежал в сторону ближайшего строения, которое у древних скандинавов вполне могло быть кухней.

«Может, действительно домашнего пивка отведать», – подумалось Профессору. Рука Сенявина даже потянулась к отставленной в сторону кружке. Но тут Ведущий спросил:

– А на третьем этаже у вас что, Андрей Владимирович?

Профессор сделал вид, что не ожидал подобного вопроса, и даже стал озираться – сначала в сторону длинного дома, затем на другие строения: дескать, где же там третий этаж. А потом будто испуганно заметил:

– Вам же, помнится, не рекомендовали беседовать с не-патриотами.

– Но вы ведь, помнится, меня заверили, что вы патриот. Причем, особой категории – сострадающей, – весело откликнулся Ведущий.

«Один – один», – подумалось Сенявину, и с деланным равнодушием Профессор ответил:

– Вам будет неинтересно. На третьем этаже в моей системе располагаются три различных пути познания: научное, художественное и религиозное.

– Напротив, Андрей Владимирович, – ласково возразил Трулль. – Мне это очень, очень интересно. Пожалуй, даже интереснее того, что у вас творится на первом и втором этажах.

«Это у тебя творится!» – беззлобно подумалось Профессору, и он, выхватив с середины стола пучок зеленого лука, решительно отправил его в рот и с жадностью стал пережевывать.

Тут с запотевшим графином и граненой рюмкой, которую в прежние времена называли лафитником, в беседку вбежал Петрович. Графин и рюмку он, не спрашивая разрешения, поставил перед Профессором.

– Кто вам сказал, что я буду пить водку? – строго спросил Сенявин.

– Я это сам догадал. Мы, драйверы, ребята догадливые. Работа у нас такая.

– Неправильно догадали… Если я вообще пью водку, то только одного сорта.

– Это как раз ваш сорт.

– Я пью только «Абсолют».

– Это и есть «Абсолют». Причем настоящий, шведский, а не польский, который вы у себя в Москве употребляете.

– Но я употребляю «Абсолют ситрон»!

– А я вам что предлагаю?!

С этими словами Петрович наполнил лафитник водкой и спросил:

– Прикажете подавать основное блюдо? Или сначала аперитивчик с лучком и хлебушком?

Профессор молчал, растерянно глядя на рюмку.

Ответил Ведущий:

– Не знаю, как профессор, а я бы предложил дождаться нашего… нашего Дмитрия Аркадиевича. А то, вроде как, неудобно…

Петрович мгновенно исчез, словно его и не было.

«Я, наверное, на лодке, когда выбирали напитки, сказал ему, что предпочитаю “Абсолют ситрон”», – где-то как бы на поверхности подумалось Профессору и успокоилось, хотя там, в глубине, Сенявин был абсолютно уверен в том, что он никогда не говорил Драйверу про «Абсолют».

– Ваше здоровье, профессор! – объявил Ведущий и короткими, аккуратными глотками стал прихлебывать пиво.

Профессор продолжал молча разглядывать рюмку.

Первым заговорил Ведущий:

– Стало быть, если я правильно запомнил, на первом этаже у нас хамят и воруют. На втором – рабствуют и лакействуют… А на третьем этаже одним словом что происходит?

Профессор сначала пригубил из рюмки (именно пригубил, сделав осторожный глоток), закусил головкой зеленого лука, сладкий огонь во рту заел теплым деревенским хлебом. А когда нарочито неторопливо и с удовольствием прожевал, с деланной неохотой ответил:

– Если одним словом, то в первой комнате на третьем этаже, там, где, как я сказал, проживает наука, – там у нас обезьянят.

– Вы хотите сказать: обезьянничают.

– Я всегда говорю то, что хочу сказать. Мне больше нравится слово обезьянят. Оно существует в нашем богатейшем языке. Не верите – посмотрите… хотя бы в Интернете.

Профессор снова пригубил из лафитника и стал закусывать оставшейся перед ним на столе луковой зеленью.

Потягивая пиво, Ведущий дождался, пока Сенявин до конца прожует то, что запихнул себе в рот, и поинтересовался:

– А в чем это… это обезьянство… я могу употребить такое слово? Или лучше сначала в Интернете посмотреть?.. В чем оно выражается?

Профессор строго посмотрел на Ведущего, а ответил весело и чуть насмешливо:

– Представьте себе, милостивый государь: такие же бердяевские перевертыши, или, научно говоря, антиномии. С одной стороны, знать не знаю и ведать не ведаю, с другой – можем мы и сами шевелить усами. А в итоге – обезьяним. Кушать-то хочется.

С этими словами Профессор сначала отправил в рот новую порцию зеленого лука, а затем запил ее остатками из лафитника.

– Простите, Андрей Владимирович. Я, кажется, не понял, – улыбчиво признался Ведущий.

– Объясняю, – пережевывая, прерывисто отвечал Сенявин. – Мы, как Сократ, твердо знаем, что ничего не знаем… А потому обезьяним… и в науке, и в технике, и в нашем быту… от атомной бомбы до самовара… Если угодно, и здесь воруем… Самовар, матрешка, балалайка, пельмени… Если честно копнуть в историю, все это мы собезьянили!

Профессор схватился за графин и, судя по всему, собирался наполнить опустевшую рюмку. Но покосился на Трулля и поставил графин на место.

– Глубокое мое убеждение, что в России наука всегда была вторична, по сравнению с искусством и особенно – с литературой. Мы не немцы и не англосаксы: мы в первую очередь сердцем живем и во вторую – умом. Но кушать-то хочется, как я сказал. И потому обезьяним и подворовываем. С петровских времен до Екатерины голландили и немечили. Затем стали французить… Не мое, кстати, словечко – державинское!.. А теперь, наверное, американим где только возможно: от попкорна до теоретической физики и якобы национальной системы образования… Как тут не вспомнить замечательный чеховский рассказ про умного дворника…

Тираду Профессора прервал громкий выкрик: «Идет!»

В беседку ворвался Петрович с широким подносом, в центре которого дымились три рыбины. Две из них были раскрыты и освобождены от костей. Третья, побольше, – неразобрана, с головой и золотистой чешуей.

– Аркадич идет. Поэтому подаю, – объяснил свой выкрик Драйвер.

С того же подноса Петрович снял тарелки, приборы и разложил на столе.

Перед Ведущим он поставил разобранного лосося, перед Профессором – неразобранного. И отвечая на нахмуренный взгляд Сенявина, сказал:

– Мне показалось, что вы, профессор, любите сами разделывать рыбу.

– Что-то вам в последнее время часто стало казаться. И главное – правильно, – с недовольным лицом довольным тоном объявил Сенявин.

Тут в беседку вошел Митя и сразу закашлялся.

Ведущий протянул ему отставленную кружку пива.

К удивлению Профессора, Митя не стал от нее отказываться: радостно схватил обеими руками, так жадно прильнул, что намочил себе щеки и подбородок, но кашлять перестал уже после первого большого глотка.

Трулль предложил Дмитрию Аркадиевичу сесть рядом с ним. Профессор отодвинулся на край стола, чтобы быть подальше. – А ты чего тормозишь, Петрович? – спросил Ведущий. Драйвер погладил свою красную шапочку и ответил:

– Нам не положено есть вместе с гостями.

– Не включай героя! Присаживайся, – велел Ведущий.

– Спасибо, Сань. Но правда: не положено. Я потом поем с поварихой. Я нам оставил четвертого лосося.

– Желание гостя – закон, – объявил Трулль. – А гость тебе говорит: с нами поешь!

Пришлось Драйверу сесть рядом с Митей, напротив Профессора.

Ведущий принялся есть лосося, пальцами правой руки отщипывая небольшие кусочки и ласково помещая в рот, а с левой руки запивая пивом.

Профессор разделывал рыбину медленно и аккуратно, чтобы ни одной косточки не осталось в розоватых волокнах.

После первого же кусочка Трулль похвалил повара. Сенявин его поддержал.

– Так ведь вы еще не попробовали, – сверкнул зеленым глазом Драйвер.

– Так ведь ваша дочка готовила! – в тон ему откликнулся Профессор.

– Дочка у меня далеко. Это повариха коптила, – сверкнул другим глазом Петрович.

«То она здесь, то далеко», – удивленно подумалось Андрею Владимировичу. Но не стал развивать мысль – при разделке лосося слишком стремительно разыгрывался аппетит.

Когда, что называется, заморили червячка, Ведущий спросил:

– А в восьмой комнате что, профессор?

– Вы русский человек, Александр? – вопросом на вопрос ответил Сенявин.

– По отцу и по матери – чисто русский, – признался Трулль.

– Лжете, – сказал Сенявин.

– Напрасно вы меня обижаете. Трулль – мой телевизионный псевдоним. Моя настоящая фамилия чисто русская и даже боярская. Если вам интересно, наш род происходит от некоего…

– Я не о вашей фамилии и не о вашем псевдониме говорю, – прервал Профессор. – И, уж конечно, не имею ни малейшего намерения вас обидеть! Дело в том, уважаемый Саша, что разные народы врут по-разному. Немцы, например, лгут умно и научно – не нынешние, конечно, фээргешники, а те, среди которых были великие философы и ученые. Американцы лгут лицемерно-политически. Французы – сексуально-тщеславно. Но лучше всех врут русские. Они врут, как дети. А дети ведь не столько врут, сколько сочиняют. Чувствуете разницу? Они создают мир, которого нет, но в который они верят всей своей чистой и радостной душой. Они и не понимают, что врут. И лгут вдохновенно, творчески, я не побоюсь сказать, искренне… Другие народы эту творческую детскость быстро теряют по мере взросления. Но не русские! Мы с годами лжем все более художественно… Не верите мне? Тогда поверьте хотя бы вашему великому тезке. Он считал национальным признаком русских «веселое лукавство ума». Подчеркиваю следом за Пушкиным: национальным признаком. Стало быть, если вы русский, то я не мог вас обидеть, когда сказал, что вы лжете. Я вам на наш общий национальный признак указал.

– Премного вам благодарен! – воскликнул Ведущий; несколько наигранно, отметил про себя Сенявин.

Профессор потянулся к графинчику. Драйвер его опередил: в сущее мгновение вскочил, обежал и налил в рюмку.

– Рано благодарите! – благосклонно кивнув Петровичу, возразил Сенявин. – Я ведь только начал вам объяснять. Как я полагаю, из этого нашего национального признака, нашего художественного вранья, в свое время возникло наше величайшее сокровище – великая русская литература! Это, господа, наш главный вклад в мировую культуру. По крайней мере, в области литературы у нас нет конкурентов. У англичан, у немцев, испанцев, итальянцев только по одному мировому гению, которых я предпочитаю называть титанами мировой литературы. У французов, по моей классификации, такого титана вообще нет, хотя имеется несколько замечательных писателей и, пожалуй, гениев. У нас же их – целых два с половиной!.. Предлагаю, господа, срочно выпить за нашу гордость – великую русскую литературу! – воскликнул Профессор и, не дожидаясь одобрения, осушил рюмку.

Его примеру сразу же последовал Трулль со своим пивом и не сразу – Митя.

– Как это – два с половиной? – спросил Дмитрий Аркадьевич и закашлялся.

Профессор не стал отвечать на вопрос: дескать, кашляет человек, зачем его беспокоить.

Вместо этого Сенявин отправил в рот очередную порцию лосося. А Трулль спросил:

– Действительно, любопытно, Андрей Владимирович, кого из наших поэтов или писателей вы называете половинкой? Полными титанами, как я догадываюсь, вы считаете Пушкина и Достоевского.

– Дело не в том, молодой человек… виноват, дорогой Александр… не в том дело, кого я считаю титаном, – возразил Профессор. – Кого весь литературный мир, и в первую очередь ведущие зарубежные писатели, признают своими учителями, – те и есть титаны. Это, если угодно, первый критерий. Уже по этому критерию Пушкин, увы, не входит в число титанов мировой литературы… Но есть еще и второй критерий. Титаны коренным образом меняют литературное мышление. Они это делают за счет того, что создают археобразы. Эти археобразы в той или иной степени должны быть присущи всему человечеству, но в первую голову призваны выражать национальный характер того народа, из которого вырос конкретный титан. И шире, шире… Так шекспировский Гамлет отразил путь, истину и жизнь всего англосаксонского протестантизма… «Век расшатался. И страшней всего, что я рожден восстановить его». Чем не девиз сначала британской, а теперь американской внешней политики?.. Во «всечеловеке» Фаусте – Гете его сам так назвал – с его «двумя душами» и вечным спутником Мефистофелем выразился германский дух… Дон Кихот вобрал в себя душу католической Испании.

Профессор снова принялся за лосося.

– Хорошо. У них Шекспир, Гете, Сервантес… А кто наши титаны? Кто наш русский дух отразил, если не Пушкин? – интересовался Ведущий.

– Русскими титанами мировой литературы весь мир, от Америки до Японии, признает Толстого и Достоевского, – объяснил Сенявин. – Но русский дух, русскую душу, как я считаю, полнее и глубже, если угодно, полифоничнее изобразил Достоевский.

– И кто же наш археобраз? – не отставал Ведущий.

– Конечно же, Карамазовы, – мгновенно ответил Профессор.

– Но их ведь три брата. А я вас спрашиваю: кто наш, русский, Гамлет, или российский Дон Кихот, или Фауст.

– А я вам отвечаю: все Ка-ра-мазовы! Потому что, как я вам сказал, тут великая полифония, и эти человеко-идеи, человекоголоса, если вы что-то хотите понять в русском человеке, надо слушать все вместе: Митю-Гамлета, Ивана-Фауста, Алешу-Дон Кихота. Всех в триединстве!.. И вы о четвертом брате забыли – Смердякове. О единокровном братишке наших героев. И, если начистоту, то, пожалуй, самом, что называется, исконно-посконном! Потому как он разом и сволочь, и лакей-с, и убивец, унижающий оскорбленный, униженный оскорбитель. И мать его, Катька Смердящая – юродивая. Повторяю: юродивая!.. Это, господа, уводит нашу полифонию в такие глубины, что страшно представить!

Профессор посмотрел в сторону графинчика с водкой. И тут же Петрович взлетел из-за стола, переметнулся, налил в рюмку и так же проворно вернулся на место.

Сенявин и Трулль молча следили за его перемещением. И когда Драйвер возвратился на место, Ведущий укоризненно произнес:

– Что же ты не ешь, не пьешь, Петрович? Не стыдно тебе?

И правда: порция лосося, которой Ведущий собственноручно оделил Петровича, оставалась нетронутой.

– Сейчас принесу тебе свежачка и поем.

С этими словами Драйвер забрал у Ведущего опустевшую кружку и выбежал из беседки.

Тут вдруг напомнил о себе Митя:

– Я тоже думал на эту тему. Но я бы, скорее, взял Толстого. Толстого вы тоже назвали титаном. И вы его первым назвали. А Достоевского – следом за ним.

Митя теперь смотрел прямо на Профессора, и тот обратил внимание, что светлые и прозрачные Митины глазки несколько помутнели и покраснели; пегие волосики, обрамлявшие его лысину, как будто взъерошились. Митя и полкружки еще не выпил, но выглядел охмелевшим. По крайней мере, так показалось Сенявину.

– У Достоевского, – продолжал Митя, – трудно разобрать, где плоть, где душа и где дух. Так у него все перемешано. В нас тоже все перемешано. Но чтобы понять характер, чтобы почувствовать судьбу, надо различать. Особенно, если мы говорим о целых народах.

– Ну и кого у Толстого вы нам предложите в качестве археобраза русской души? – усмехнулся Профессор.

– Я предложу Пьера Безухова, Наташу Ростову и Андрея Болконского, – отвечал Митя. – Пьер – наша плоть. Наташа – душа. Князь Андрей – дух.

Оглаживая бороду и насмешливо глядя на Митю, Сенявин вдруг заметил, что брови у этого чудака какие-то дикобразные, что ли: каждый волосок в свою сторону растет и топорщится.

«Они у него так после пива встали? Или я раньше просто не обратил внимания?» – подумалось Андрею Владимировичу.

Как раз в это мгновение Митя, виновато улыбнувшись Профессору, стал оглаживать свои брови. А потом, глянув мимо Сенявина, сказал:

– Вы ошиблись. Ее Лизаветой зовут.

– Кого? – не понял Профессор.

– У Достоевского мать Смердякова зовут Лизаветой Смердящей.

– Я так и сказал.

– Нет. Вы Катей ее назвали.

– Разве?

Профессор смутился. А Митя вдруг радостно:

– И я, кажется, понял, кто у вас половинка. Это Чехов. Но драматург.

И закудахтал: кашель у него теперь стал каким-то именно кудахтающим, потому что он пытался его сдержать, прикрывая рот руками.

– Ну да, отгадали. Чехов, если угодно создал археобраз европейского театра. У него весь мир стал учиться. А в прозе он не так интересен для иностранцев, – нехотя согласился Сенявин, весьма неприветливо глядя на болезного.

Тем временем Драйвер вернулся с новой кружкой пива для Ведущего.

– А как вы, Андрей Владимирович, относитесь к нашей современной литературе?

– А она есть? – переспросил Профессор и осушил рюмку.

– Неужто так ничего уж и нету! – как бы испуганно воскликнул Трулль.

Сенявин закусил выпитое и, пережевывая, заговорил:

– Как еще древние греки заметили, за Золотым веком неизбежно следует век Серебряный. И там уже, разумеется, ни одного титана мы с вами не встретим. Даже половинки. Им там просто нечего делать…

Профессор сделал недолгую паузу. И этой паузой воспользовался Митя, который вдруг изрек:

– Помните? Наташина мама, старшая Natalie, глядя на дочку, думает, что в Наташе чего-то слишком много и что она от этого не будет счастлива. Это она русскую душу чувствует и слышит. А в другом месте Наташа Соне говорит: я точно знаю, что мы были ангелами и поэтому все помним. Так наша душа с духом общается.

Профессор и Ведущий удивленно переглянулись.

– Сейчас мы, вернее, наша литература, в Медном веке находимся? – спросил Ведущий, чтобы вернуться к оборванной теме.

– Медный век лет пятьдесят как закончился, – отвечал Профессор. – Литературоведы и критики называют его модерном или модернизмом. Буква «М».

– А сейчас мы в каком веке?

– Сейчас у нас, если пользоваться общепринятой терминологией, постмодерн. Стало быть, буква «П». А вы, как хотите, так и называйте его… Хотите – пластмассовым. Можно – полиэтиленовым.

– А вы как, профессор, называете?

– Я, признаться, брезгую говорить об этом периоде. Но когда ко мне пристают с вопросами, я предпочитаю различать в этой, в сущности, общей помойке два, с вашего позволения, «стрима»… «Шишков, прости…». Сейчас по-русски не принято выражаться… Мейнстрим без всяких кавычек… Но я все же настаиваю, что этих стримов два. Один я называю фастфуд – или джанк-стримом… Сами американцы называют свою «быструю еду» «помоечной»… В этом стриме текут различные беллетристы и детективщицы; среди последнего жанра я, собственно, мужчин и не припомню. И мне их, поймите меня правильно, вовсе не хотелось бы обижать! Некоторые из них весьма ловкие и развлекательные…

– Хорошо. Это – первое течение, то есть стрим. А какое второе?

– Смердящее. Или юродивое. Или скотопригоньево… Помните, у Достоевского в «Братьях Карамазовых» действие происходит в городе Скотопригоньевске?

Профессор с опаской покосился на Митю. Но тот пребывал в своем собственном мире, для обычных людей недоступном.

– Я этот стрим называю гнип-модерном, – продолжал Сенявин. – В скандинавской мифологии в подземном царстве Хель, в черной пещере Гнипа таится свирепый, покрытый кровью пес Гарм… Отсюда и термин, которым я пользуюсь.

Профессор принялся аккуратно переворачивать лосося ножом и вилкой; он уже съел одну его половину и теперь подбирался к другой.

Ведущий дождался, пока Сенявин справится с переворотом, и сказал:

– Гарм, гнип, смердит, юродствует. Не многовато ли?.. Может быть, вы конкретные примеры приведете, чтобы стало понятнее?

– Не вопрос, как говорит наш дорогой Анатолий! – игриво откликнулся Профессор. – Начнем с конца. Не возражаете? Скотопригоньевыми я называю тех литераторов, которые в своих сочинениях стремятся всячески оскотинить человеческий образ, унизить его в лучшем случае до уровня скота, а в худшем – хищного зверя. Таких сочинителей в гнип-стриме, как… как щук на Аландах. Но среди наших я в первую очередь предложил бы вашему вниманию Трофима Чернова. У него, кстати, один из романов носит звериное название, а на обложке изображен человек… Юродивые. Точнее – юродствующие, – продолжал Сенявин. – А еще точнее – абшабашенные. Чтобы не оскорблять настоящих юродивых, которые, как известно, свой подвиг юродства во имя Христа совершают!.. Эти же – вот именно словно абшабашатся, то есть накурятся или наколются и сквозь этот абстяг преподносят нам окружающий мир и себя самих. Таков их художественный прием.

– Вы не Мескалова имеете в виду? – спросил Ведущий.

– Это вы сказали, – ухмыльнулся Профессор. – Я бы не решился всуе упоминать нашего самого известного литератора. Господи, прости и помилуй!

Сенявин покосился на свою рюмку и увидел, что она опять полна. Он не заметил, как Драйвер, едва было упомянуто имя «Анатолий», мгновенно и бесшумно наполнил опустевший лафитник.

Не притрагиваясь к рюмке, Профессор вдохновенно продолжал:

– Ну и, наконец, смердящие!.. Вообще-то говоря, смердят все гнип-модернисты. Они, если смердить не перестанут, вылетят из своего подземного стрима и не о чем им будет, гниповым, писать. Но… Один наш… нет, не писатель, а кинорежиссер, тоже гниповый… он как-то заявил, что есть такие темные места, куда даже демонам нет доступа. А человек туда спускается. Для человека де нет пределов… Вот эти беспредельщики смердят особенно страшно. Потому что великие русские писатели тоже на самое страшное дно опускались, куда даже демонам вход заказан! Но они, наши настоящие писатели, чем ниже спускались, тем больше света с собой несли; если не любви, то сострадания, если не сострадания, то отвращения и отвержения; чтобы, во мрак окунувшись, снова к свету взлететь… Эти же нынешние смердящие без всякого света в клоаку влезают и всю грязь, всю гниль и зловоние человеческое тянут наверх, чтобы и нас окунуть, вымазать, белый наш свет черным сделать, веру в безверие, надежду в уныние, любовь в разврат и растление превратить. Для них главное – отыскать какую-нибудь человеческую святыню, какое-нибудь безусловное правило поведения, какую-нибудь радостную надежду и эту святыню опошлить и осквернить, правило свински нарушить, надежду попрать и изнасиловать.

– Надежду изнасиловать – это гениально! – не удержался Ведущий.

– Вот, вот, гениально! – в тон ему воскликнул Профессор. – Они, эти смердящие, себя действительно гениями считают. Видимо за то, что демоны убоялись, а они, гении, осмелились и нарыли. И ваше телевидение их в этом поддерживает, гениев из них делает! Ведь ежели…

– Погодите с телевидением! – перебил Трулль. – Я хочу сначала вычислить, кого вы теперь имеете в виду… Не Скуратова ли?

– Ну вот! – сокрушенно вздохнул Профессор. – Еще одну нашу литературную звезду обидели, лауреата множества премий, в том числе иностранных! Как вам не стыдно, господин ведущий! Непатриотично себя ведете!

Трулль засмеялся.

Профессор же грустно подытожил:

– Но называть этих троллей русскими писателями – вы уж меня увольте! Как недавно высказался один весьма неглупый человек и, между прочим, тоже писатель, то, что сейчас пишется прозой на русском языке, нельзя именовать русской литературой. В интересах самой русской литературы, нашего величайшего культурного достояния. К русской литературе современные российские писатели имеют не большее отношение, чем чешские или хорватские. Русская литература есть некий проект, который ныне закрыт.

– Я могу объяснить, – вдруг заговорил Митя: – Дело писателя не отвечать на вопросы, а их задавать. Так Чехов считал. Современные писатели этого не делают. И не потому, что они не хотят или бездарны. А просто потому, что для них не осталось вопросов. Их задали в Золотом веке и немножко – в Серебряном. Поэтому они сами придумывают вопросы и сами же на них отвечают. Вместо того, чтобы читателю дать ответить. Ведь чем глубже вопрос, тем больше у него должно быть ответов. А великий вопрос вообще ответа иметь не должен.

И снова Профессор озадаченно покосился на Трулля, а тот покачал головой и, лукаво улыбнувшись, спросил:

– А театра, современного театра у нас теперь тоже нет?

Профессор попытался так же лукаво ему улыбнуться, но какой-то хищной получилась у него улыбка.

– Ну что вы, молодой человек! Театр у нас замечательный! У нас есть много талантливых актеров. Но им, к сожалению, редко дают играть на сцене людей, а заставляют превращаться в цирковых животных… Наши замечательные режиссеры находят все более смелые и новаторские постановочные решения. Ну, скажем, ставят на сцену «Бесов» Достоевского. Что мы читаем в эпиграфе к этому роману? «Тут на горе паслось большое стадо свиней, и они просили Его, чтобы позволил им войти в них»? Ну так, смотрите! – совершенно гениальная находка! – пусть актеры свинячат и хрюкают на сцене три, а лучше пять часов подряд. Никто так глубоко и так пронзительно – любимое их словечко – не проникал в самую суть Достоевского и всей «достоевщины»!.. Или зачем мучиться с таинственно-неуловимым Чеховыми? Не проще ли, не оригинальнее ли, например, раздеть до нога трех сестер и тем самым выразить одну, но очень кассовую мысль об их незащищенности? А если вместе с ними и офицеров раздеть, то еще кассовее нарисуется!.. И ведь, обратите внимание, эти бесы от театра, обратившись в свиней, главным образом на нашу великую классику накинулись, ее обгладывают, хрюкают, чавкают… Когда-то Мейерхольд в своем модернистском абстяге галлюцинировал об упразднении института театра: дескать, спектаклей не будет, актеров не будет. Большевики – как бы их сейчас ни ругали, надо отдать им должное – на некоторое время задержали этот развал… А ныне – пожалуйте бриться, вот мой пароход! Честное слово, не удивлюсь, если в ближайшее время возникнет еще более современный театр, в котором актеры будут лишь модераторами, или серверами, или не знаю, как это там у вас называется. А зритель будет кликать, лайкать, попрет на сцену и там станет фоткаться, твиттерить, фейсбукничать, инстаграммить, утверждая уже абсолютную и беспредельную вожделенную интерактивность!

Профессор схватил рюмку, поднес ее почти к самым губам, но тотчас поставил на место и чуть ли не в восхищении воскликнул:

– А наша замечательная эстрада!.. Тут уж, дорогие мои, даже не свинство. Свиньи все-таки млекопитающие, братья наши меньшие. На нашей же эстраде – птицы какие-то. Павлины, панимашь! Лиц среди перьев не видно, а они еще серафимами возносятся над сценой и над публикой… В лучшем случае говорю – птицы: разные, как правило, безголосые пеликаны, удоды, турухтаны. А в худшем – какие-то корчащиеся на сцене чешуйчатые то ли ящерицы, то ли змеи, то ли тритоны. И вокруг них девки извиваются, будто разноцветные водоросли, задами виляют. Тут уж действительно попа-культура, вакх-аналия. Не к столу будет сказано!.. А вы всю эту содомогоморру показываете по главным каналам. В прайм-тайм! В праздники – с утра и до вечера!

– Опять наехали на несчастное телевидение, – покачав головой, произнес Трулль. – Ну, что с вами поделаешь?! Валяйте жгите.

– Вот именно – валяйте! В этом вашем «валяйте» все наше телевидение себя выразило! Валяют, понимаешь, топчут и уродуют великий русский язык. А вместе с ним и всю нашу культуру. И приглашают в студию других валяльщиков, которые понятия не имеют о том предмете, о котором рассуждают. Но чем меньше разбираются, тем с большим апломбом валяют и трут. И с еще большей радостью трут и полощут друг друга и самых различных людей, которых специально откапывают по всей стране, чтобы во всеуслышание и наглядно смаковать пороки и разносить эту заразу на многомиллионную аудиторию! Ведут себя, как базарные бабы, причем мужчины иногда впадают в истерику злее и базарнее…

С презрением опрокинув в рот содержимое лафитника и не закусывая выпитое, Профессор продолжал:

– С особым восторгом, разумеется, полощут белье наших гламуров. Те либо сами приходят химчиститься, дабы напомнить о себе и, так сказать, возбудить увянувший рейтинг. Либо они где-то проштрафились, и вам, телечистильщикам, сверху приходит заказ содрать с них гламур, которым до этого вы их старательно покрывали!.. Это ведь тоже, согласитесь, почти булгаковщина – сеанс черной магии с последующим разоблачением.

Тут Сенявин позволил себе закусить. И Трулль воспользовался этой маленькой паузой:

– Красноречиво, Профессор. Но слишком общо. И сразу всем сестрам по серьгам. Не разберешь, кому что досталось. Может быть, хотя бы несколько примерчиков приведете?

Если насмешка может быть учтивой и исполненной интереса, то именно она отразилась на лице у Ведущего.

– Запросто, – оскалившись, отвечал Сенявин. – Хотя разве непонятно, кого я имею в виду? Но коли угодно конкретики – «соседушка, мой свет, пожалуйста, покушай»… В первую очередь – ораловки. Так я на родном русском языке называю ваши ток-шоу. Потому что на Западе они, может быть, действительно «talk», то есть там говорят… У нас же говорить не умеют и потому орут, дерут, как у Ивана Андреевича. Ну, в лучшем случае токуют, как глухари на току, пытаясь перекричать друг друга и привлечь к себе внимание самок. Их, похоже, специально подбирают таких, которые умеют орать. И насколько я понимаю, специально им подсовывают несколько микрофонов, чтобы они орали одновременно и, чем дальше, тем сильнее ненавидели друг друга из-за того, что им не дают орать поодиночке… Я различаю два сорта ораловок: социально-бытовые и общественно-политические. Среди бытовух самое грязное впечатление производит на меня программа… Я все время забываю ее название. Видимо, срабатывает фрейдов механизм вытеснения… Ведет ее Вася Ирискин…

– Программа называется «Напрямую», – быстро и услужливо подсказал Трулль.

– Вот-вот – «Напрямую». Они действительно напрямую вытаскивают всякую грязь и со всех сторон ее обсасывают и смакуют. Однажды, когда они стали ворошить личную жизнь трагически погибшего человека, отыскивая в ней самое интимное, самое болезненное, самое раненное… Простите меня, друзья мои, но мне захотелось вскочить и, я не знаю, придушить…

– Васеньку придушить?! – испуганно перебил Трулль.

– Да боже упаси! Разве поднимется рука на это ласково-наивное создание?!.. И в этом еще одна подлость заключена: этаким с виду ангелочкам с розовым маникюрчиком дьявольскую работу поручают… Это вам не Киршон, пьяный от собственного цинизма, с его фирменным ненавидящим взглядом, как однажды высказался про него его же коллега. Когда он в своей программе начинает рыться в грязи и валять в ней своих гостей… Как бы это мягче и точнее сказать?.. Мы ведь не станем ругать крокодила за то, что он выпрыгивает из реки и жрет антилопу. Он, так сказать, крокодилит. Как гиенит гиена и барсучит барсук. Так и Киршон киршонит.

– Киршонит? Остроумно!

– Представьте себе, не мое изобретение. Если верить Интернету, его изобрели ваши же коллеги. Потому что в этом естество Олега Марковича – говорить людям гадости и провоцировать их на то, чтобы они, оскорбившись, начинали ему отвечать, то есть приближались к его логову, а он их неожиданно – цап! – и к себе под мутную воду! И как ты ни брыкайся ногами, уже не вырвешься из его ядовитой пасти – все косточки тебе переберет, пока, наконец, проглотит.

– Бомба! – восхищенно воскликнул Ведущий и тут же деловито спросил: – А Крахмалов?

– Что Крахмалов?.. Тоже естественен. И название его передачи само за себя говорит. Помните, у Высоцкого? «Словно мухи, тут и там, ходят слухи по домам, а беззубые старухи их разносят по умам»… Удивляюсь, что он не взял себе телевизионный псевдоним Мухин. Насколько я понимаю, у вас на телевидении принято…

Сенявин замолчал. И Трулль спросил:

– Что же вы, профессор, на самом интересном месте умолкли? Говорите, не стесняйтесь.

– Я хотел сказать, что естественное хамство и естественная придурь не так меня возмущают, как лицемерная наивность и наигранная искренность. По мне, если уж такая у вас профессия, то лучше уж нагло киршонить или тупо крахмалить!

– Или как труллить? – спросил Ведущий.

– Оставьте Трулля в покое! – решительно объявил Профессор.

– Это почему же?

– Потому что мы с ним в одной лодке. Были сегодня и, даст бог, будем завтра.

– Ну, разве что, – будто разочарованно вздохнул Ведущий и попросил: – Тогда хотя бы о социально-политических ораловках нам расскажите.

– Надо ли?

– Надо, профессор, надо.

Прежде чем ответить, Андрей Владимирович приложился к еще одной рюмочке:

– Тут действует «принцип Буратино».

И принялся за лосося. Ведущий на него выжидательно смотрел. А Профессор словно нарочно старательно пережевывал, аккуратно вытирал рот салфеткой и с видимым удовольствием оглаживал бороду.

– Принцип простой, – наконец заговорил Сенявин. – В политических ораловках играется некоего рода театр, который своим золотым ключиком открыл Буратино. Карабаса-Барабаса и Дуремара туда, понятное дело, не пускают. Но они как бы прячутся за кулисами, их злокозненные призраки витают над сценой, их проклятые имена все время присутствуют в разговорах. Их нет на сцене, и в то же время они есть, потому что без них весь этот кукольный театр становится бессмысленным. Кому интересны разные мальвины, пьеро, артемоны и прочие арлекины, если им никто не угрожает? О чем будет с ними говорить наш Буратино-ведущий? Помните, у Крылова: «Когда у кукол нет врагов, на лад их дело не пойдет».

– У Крылова, помнится, несколько иначе, – напомнил Ведущий.

– Это, господин ведущий, вам помнится. – Сенявин снова вальяжно огладил тургеневскую свою бородку. – Куклам же должно помниться то, что им велит помнить и зарубить на носу великий столяр Папа Карло. Театр ведь на территории его коморки находится. А посему все басни, побасенки, вопросы и ответы Папой очень строго регламентированы. Без дураков!.. Иногда, правда, как говорится, для оживляжа, из Страны Дураков все же приглашаются лиса Алиса и кот Базилио. Но их выпускают на сцену только для того, чтобы зрители могли воочию убедиться в их глупости и злонамеренности. Им дают произнести разве что «крекс-пекс-фекс» и тут же на них спускают артемонов и арлекинов. А Буратино отбирает у Алисы и кота микрофон, чтобы они, не дай бог, не успели изложить свою позицию и показать, что они на самом деле не так уж злы и глупы, какими им предписано быть сценаристом и режиссером-постановщиком… Мне иногда даже кажется, что эти Лисы и Коты не настоящие, а подставные, проплаченные. Настоящие могут случайно ляпнуть что-нибудь несценарное. И Буратино не успеет вовремя отобрать у них микрофон…

– Ну и кто из наших, так сказать, буратин вам, профессор, больше всего по душе? – спросил Трулль.

– Не по душе, скорее – по печени… Но однозначно Рудин! Никто так, как он, не умеет устроить многочасовую передачу на тему, которой десять минут обсуждения – красная цена!.. Как мне рассказывали, актеры, когда им надо на заднем плане делать вид, что они что-то обсуждают, они тихо произносят: «О чем говорить, когда говорить-то не о чем. Говорить нам не о чем, а говорить надо». И эдак на разные лады… Тут он, Рудин, великий мастер говорить не о чем! Он, словно Караян или Мравинский, других направляет и оркеструет. Чтобы какая-нибудь забредшая к нему, на бабу ягу похожая, мальвина выглядела и звучала в его оратории убедительно и обаятельно. Чтобы тихий пьеро мог беспрепятственно проплакать свою вечную горестную партию о захватчике Карабасе и прихлебателе Дуремаре. Тут, повинуясь властной палочке нашего Буратино, артемоны и арлекины сострадательно молчат, набирая в легкие побольше воздуха, дабы затем с трамбонной пронзительностью снова накинуться на Алису или на Базилио. При этом сам он, Буратино Карлович, ни кота, ни лису вроде бы не обижает и даже готов их защищать от своры своих гостей. Но сказать им он ничего не дает. Как только они пытаются что-то исполнить в свое оправдание, он тут же кидается их защищать, заламывая руки, закатывая глаза… Да, иногда сильно наигрывает. Но лучше наигрывать, чем оскорблять приглашенных гостей, как это делает… как это многие делают на вашем телевидении. И голос у него чистый, звонкий, не как у этого… Я все время забываю его фамилию. И называю его Скалозубом, потому что он воистину «хрипун, удавленник, фагот»… И улыбка у Рудина хотя и агрессивно-кошачья, но чеширская, обаятельная, а не надменно-презрительная, как у Францева… Но больше всего меня в нем умиляет – в Рудине, а не во Францеве, – что он, Леонид Вильямович, как никто другой, умеет выглядеть на экране смелым в своих высказываниях и независимым в суждениях при том, что на самом-то деле, как я догадываюсь, все его рискованные кульбиты и дерзкие прыжки с одной опасной трапеции на другую заранее согласованы если не с самим Папой Карло, то уж наверняка с черепахой Тортилой.

Профессор потянулся к рюмке, но тотчас отдернул руку.

– И чуть ли не каждый из буратин считает себя элитой общества! А кого еще считать? Не ученых же с инженерами?!.. Книга воспоминаний, собственный ресторан, корпоративы, дружба с олигархами – это ваш джентльменский набор, без которого Буратино – не Буратино, а глупая телевизионная деревяшка с длинным носом, которую в любой момент могут повесить на гвоздь или огреть плетью…

«Похоже, я стал терять логику», – вдруг подумалось Сенявину, и он заключил:

– Опасная у вас профессия, Александр. И в первую очередь – для нашего общества.

– Давайте лучше выпьем! – весело предложил Петрович.

Профессор в ответ решительно покачал головой.

Митя не отрываясь смотрел куда-то в центр столешницы и изредка отщипывал маленькие кусочки от оставшегося лосося.

Ведущий грустно произнес:

– Помните, у того же Крылова: «Мартышка, в зеркале увидев образ свой, тихохонько медведя толк ногой: «Смотри-ка», – говорит, – «кум милый мой! Что это там за рожа? Какие у нее ужимки и прыжки…»

– При чем тут это?

– Сейчас объясню, – задумчиво пообещал Ведущий и продолжал тем же грустным голосом: – Телевидение – как зеркало. И в этом зеркале отражается все наше общество, таким, какое оно есть на самом деле. Ну, например: если люди у нас не умеют говорить, но привыкли кричать по любому поводу…

– Понятно. Во всем не вы, а люди виноваты, – перебил Профессор.

– Если, говорю, люди у нас привыкли кричать, не слушая и перебивая друг друга, – повторил Трулль и тяжело посмотрел на Андрея Владимировича, – то что можно ожидать от них в студии? Вы же сами, профессор, недавно так красочно, хоть и цинично, пытались нам доказать, что народ у нас сволочь, власти самых различных уровней – хамы и проходимцы… Так кого ж вы хотите увидеть на телеэкранах?

– Ну да, ну да. Теперь уже я циник и во всем виноват.

– Самое время выпить! – снова радостно предложил Петрович. И снова никто не откликнулся на его предложение. А Трулль задумчиво продолжал:

– «Свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи…» Хорошо. Если вам не нравится сравнение с зеркалом, я могу предложить другое. Кто-то из таких же остроумных и образно мыслящих людей, как вы, однажды сравнил телевидение с торшером. Он, дескать, все время включен и горит в доме. И люди хотят иметь у себя именно такой торшер, который им удобен и который им нравится. Они его покупают или заказывают по своим вкусам. А мы, работники телевидения, должны эти различные вкусы учитывать и удовлетворять. Потому что иначе нас покупать перестанут. И не только мы, телеведущие, как вы выразились, элита, быстро лишимся работы… Мы, дорогой профессор, на самом деле никакая не элита. Мы – рабы лампы, то есть вашего торшера, который вы приобрели и каждый день нам заказываете, как и чем он должен светиться.

– Бедные вы, бедные, – скривил лицо Сенявин. – Выходит, это я, образный и остроумный, заказываю вам «Дом-2»?

– Насчет вас и «Дома-2» я пока не уверен.

– Что значит: пока не уверен?!

– Объясняю. Однажды в деревне, где я отдыхал и рыбачил, две старушки гневно накинулись на меня, требуя, чтобы я запретил «Дом-2»… Такое мне часто приходится слышать. Как будто я не один из множества телеведущих, а чуть ли не главный на всем телевидении… Так вот, на чем свет стоит ругая «Дом-2», они при этом демонстрировали такое глубокое знание передачи, такие мелкие подробности поведения ее героев, что у меня не осталось ни малейшего сомнения: они этот «Дом» регулярно и очень внимательно смотрят, бабушки милые. Они ему рейтинг делают и тем самым заказывают. Как и вы…

– Как я?! – будто в отчаянии воскликнул Андрей Владимирович. А Трулль невозмутимо продолжал:

– Как вы, очевидно, регулярно и очень внимательно смотрите те передачи, которые вы только что критиковали… Я, например, лично знаком с Киршоном, но только сейчас вспомнил, что у него отчество Маркович… Это говорит о том, что вы его постоянный телезритель. И судя по тому, как вы часто цитируете Францева и его гостей, вы, дорогой профессор, чуть ли не фанат его программы.

– Выбирайте выражения, уважаемый Александр… Александрович! – вскричал Сенявин. – Фанат – не мое слово. Вы меня с кем-то явно путаете! Тем более я не могу быть фанатом Францева, который чуть ли не в каждой своей программе объявляет себя атеистом и в своей ненависти к Православию дошел до того, что одной из своих гостий заявил: «У меня нет души»!

– Но вы его смотрите и тем самым увеличиваете его рейтинг. Как деревенские бабушки поддерживают пресловутый «Дом-2».

Губы у Профессора задергались, и он, не без труда выговаривая слова, возразил:

– Ошибаетесь, молодой человек. Это для вас телевизор и телевидение, возможно, торшер, которым вы кормитесь, на котором зарабатываете славу и деньги. Или зеркало, глядя в которое, репетируете свои шуточки и остроты. Для меня же ваше телевидение, если угодно, МРТ, магнитно-резонансный томограф, посредством которого я изучаю состояние нашего общества, ставлю диагноз и оцениваю степень того вреда, который вы, якобы рабы лампы, а на самом деле люди страшной профессии, наносите нашей культуре, нашей нравственности, нашей вере.

Тут на лице Ведущего вновь вспыхнула его фирменная, ослепительная и обворожительная улыбка.

– Простите, Андрей Владимирович, но ваша профессия пострашнее нашей будет, – торжественно объявил Трулль. – Телевизор в любой момент можно переключить с программы на программу или вообще выключить. Вы же, учителя, заставляете своих учеников слушать все, что вы говорите. Они не только не могут вас выключить – они вынуждены записывать и запоминать все ваши… ваши лекции. Потому что в конце курса вы будете от них требовать… Они могут не сдать вам экзамена и останутся без стипендии.

Профессор сначала прижал ко рту обе руки. Затем руки медленно сползли вниз, оглаживая бороду. И когда рот его стал виден, губы уже не дрожали, а медленно и с трудом растягивались в улыбке.

– Вот и поговорили, – тихо произнес Сенявин, поднимаясь из-за стола.

– Правильно! Закусили и пора на работу! На рыбалку пора! Подонки тебя заждались, Сань! Лососи требуют новых лекций, Профессор! – выкрикивал Петрович.

«Не поеду на рыбалку! Пошли вы все!» – гневно подумалось Андрею Владимировичу, когда он первым выходил из беседки.

Глава четырнадцатая Пиво

Сначала они принесли жертвы ландфеттирам, духам-хранителям того места, в котором они находились. Ингвар всегда это делал. Он взял за правило с уважением относиться к местным покровителям. Их благодарили за прошлую удачу, если она была, и просили о будущей удаче.

Жертву феттирам приносил туно, местный колдун или жрец. Он был карелом. Звали его Ахто. Он был маленького роста. На нем был длинный серый плащ, а на голове – такой большой и широкий капюшон, что лицо его трудно было разглядеть. И только когда он задирал голову, видно было, что у этого человека так сильно сплющен нос, что его как будто и нет вовсе.

Жертву приносили на камне, на котором был нацарапан какой-то бог или дух. Веринги называли его троллем. Финны, карелы, ладоги и прочие вессы, которые когда-либо здесь оказывались, называли его разными именами, и никто с уверенностью не мог сказать, бог он или дух и какой он дух или бог: небесный, земной или подземный. И потому Ахто-колдун обращался сразу ко всем духам.

Ударяя в бубен, на котором изображены были небо, земля и подземные воды, Ахто сначала, задрав голову, обращался к небесным Юмалам. Затем стал призывать Укко и его жену Рауни, которые, как верят карелы и финны, помогают в охоте. А потом встал на колени и, стуча бубном о скалу, стал звать – насколько можно было разобрать его бормотания – какого-то то ли Ямбиаймо, то ли Муббе-аймо.

После этого два его помощника возвели на жертвенник и, связав, уложили на тролля лесного оленя. Ахто убрал в сторону бубен, взял побег болиголова и хлестнул им по шее жертвы. Олень вздрогнул, и тут же из его горла потекла кровь. Со стороны казалось, что оленя убило растение. Но Ингвар и те, кто не первый раз присутствовали при обряде, знали, что животное в момент удара незаметно зарезал один из помощников туно-жреца.

Ингвар следил за всем, что делает Ахто. Ингвар как старший по возрасту среди хевдингов был годи, «достойным», и от имени всех верингов приносил жертвы или надзирал над теми жертвоприношениями, которые не совершал. На Ингваре был широкий синий плащ с серыми вкраплениями и серая мантия с синим капюшоном.

Когда оленя унесли, Ахто подошел к Ингвару и сказал:

– Не забудьте после трапезы собрать кости и накрыть их шкурой.

Ингвар ничего колдуну не ответил. И тот добавил:

– Это был хороший олень. Надо, чтобы он снова ожил и вернулся на землю. Мне духи об этом напомнили.

– Вернется. Я прослежу, – тут Ингвар ответил.

А Ахто, перед тем, как уйти, пожаловался:

– Эйнар-хевдинг опять не убрал голову волка со своего корабля, когда причаливал. Духи недовольны.

– Мы им дарим оленя. Они нас простят, – сказал Ингвар и улыбнулся.

Ингвар не понимал языка, на котором говорил Ахто, и они общались через переводчика. Может быть, поэтому Ингвар ни разу не посмотрел на колдуна и улыбнулся не ему, а переводчику.

Затем Ингвар направился к алтарю Фрейра, Тора и Одина, который находился неподалеку. Истуканов там не было. Алтарь состоял из семи плотно придвинутых друг к другу больших камней, каждый из которых покоился на семи маленьких камнях. Многие веринги считали число семь священным. Ингвар священным считал числа три или девять, но уступил своим товарищам-братьям, и алтарь был сооружен так, как сказано.

В «кольцо суда» ввели пышно украшенного кабана. Ингвар осенил жертву молоточком Тора и умертвил ее, сначала заколов кабана в сердце, а потом перерезав ему горло, так что вся кровь попала в жертвенную чашу. Ингвар окунал в нее кропило и этим жертвенным веником окропил сначала по очереди каждый камень алтаря, а потом принялся окроплять подходивших к нему людей.

Первым к нему подошел Эйнар. Но Ингвар сказал:

– Кабана изловили люди Хельги. У него первая очередь.

– Я уступаю свою очередь Эйнару, – тут же сказал Хельги.

Ингвар тогда первым окропил Эйнара, Хельги – вторым, а следом за ними стал окроплять жертвенной кровью всех остальных.

Потом они спустились со скалы и принесли жертву Ньерду, алтарь которого был у самой воды.

Голову кабана Ингвар велел повесить на столб возле главных ворот усадьбы. У оленя же отрезали рога и отнесли их на алтарь, на котором животное было посвящено духам. Так, если верить финнам, следовало сделать, чтобы обеспечить счастливую охоту.

В обоих жертвоприношениях участвовали все веринги, за исключением тех, которым выпало по жребию охранять корабли.

Когда все было завершено, Хельги подошел к Ингвару и поинтересовался:

– Как твоя спина?

– Лучше, чем вчера, и еще лучше, чем позавчера, – ответил Ингвар и улыбнулся, но не Хельги, а подошедшему к нему Эйнару. А тот усмехнулся и сказал:

– Надо было и тебя завернуть в медвежью шкуру, как Асмунда Тюленя.

– Я лучше пойду прилягу, – сказал Ингвар и пошел, прижав обе руки к пояснице. Так ему было легче идти.

По дороге к длинному дому Ингвар проходил мимо костров. В первом варили вепря, во втором, самом большом – оленье мясо. Был там еще один котел, поменьше, в котором готовилась рыбья похлебка; варить лосося верингов научили местные карелы, и многим это варево пришлось по вкусу.

Вепря готовил Гейр Брюхотряс. Оленя варил Торкель Кот из команды Хельги, а над похлебкой колдовал Вислав, его, Ингвара, дружинник. Гейр был главным. Среди трех корабельных команд он считался лучшим поваром. Его иногда в шутку называли Андхримниром, в честь повара Одина, который в котле Эльдхримнир варит божественного вепря Сэхримнира для пира в Вальгалле. Гейр Брюхотряс обычно отвечал за общее пиво или общий мед.

Тут надо сказать, что свои совместные трапезы они называли по тому хмельному напитку, который на них употреблялся. Ныне было сварено простое, а не медовое пиво. Его уже приготовили те же три корабельных повара – Гейр, Торкель и Вислав. Теперь это пиво ожидало своего часа в большой бочке, хорошо защищенной от злых духов рунами пива, которые вырезал на бочке сам Ингвар Сокол. Это были очень старые руны, и их никто не мог прочесть, кроме Ингвара и еще одного человека из его команды, которого звали Ингемунд Звездочет. Он был шведом и дальним родственником Ингвара Фрамвитанда, Знающего Наперед.

Когда Ингвар проходил мимо костра, на котором Вислав варил рыбий суп, из поленьев посыпались искры, горящее дерево затрещало. И Гейр Брюхотряс крикнул:

– Слышишь, хевдинг?! У твоего корабельного Локи лупит своих детей! Похоже, он тебя приветствует и желает, чтобы у тебя побыстрее прошла спина!

Тут надо сказать для тех, кто не знает, что когда северные люди слышат треск горящего дерева, они иногда говорят, что это бог Локи бьет своих детей. Так, правда, говорят женщины. Но теперь так сказал Гейр и радостно хлопнул себя по животу, который и без этого хлопка затрясся у него от хохота.

Ингвар остановился, посмотрел на огромный живот Гейра и сказал:

– Спасибо за пожелание.

Ингвар пошел было дальше, но сделав несколько шагов, вернулся и сказал:

– Вислав венд. У вендов другой бог огня.

Тут под котлом, в котором варился вепрь, треснуло, полыхнуло и зашипело. И Ингвар, схватившись руками за поясницу, поморщился и сказал:

– А это вот точно Локи. Он и в спину мне выстрелил.

Все засмеялись. И громче всех Гейр.

Ингвара люди уважали. Он был годи и многое знал о богах. Об этом, пожалуй, и говорить не стоило.

Приготовления к общему пиву велись во дворе и в большой риге. Ригу эту специально построили для того, чтобы проводить в ней совместные трапезы, потому как в длинном доме все веринги не поместились бы. Теперь ригу готовили к пиру финны под руководством Матти Сутулого.

На стены вешали щиты, шлемы, кольчуги и дорогое оружие, дабы всем было видно, что здесь пируют воины.

Особо украшали южную стену. На нее кроме оружия и доспехов – самых дорогих из имевшихся – вешали также гобелены, некоторые из которых были вытканы Хильд, былой наложницей Эйнара. Эти гобелены Эйнар ценил больше фризских и рейнских и всегда их вывешивал на стену за своей спиной.

Возле южной стены поставили стол, который покрыли дорогим сукном. У центральной части этого стола с южной стороны были установлены три высоких и удобных кресла, предназначенные для трех хевдингов – Эйнара, Ингвара и Хельги. На сиденья положили мягкие подушки. Рядом с креслами, на обоих торцах и на противоположной стороне стола поставили скамьи, покрыв их блестящими франкскими полавочниками.

Напротив главного стола торцами к нему установили три поместительных стола для трех застольных команд – Эйнаровой, Ингваровой и Хельговой, если смотреть от южной стены справа налево. Эти столы не были покрыты скатертями и на скамьи, которые их окружали, не положили полавочников.

Так готовились праздновать и пить встречу трех кораблей в Тролльнесе.

…А пили ее так:

В креслах у южной стены сидели хевдинги: Ингвар – в центре, потому что он был годи на праздничном пиве, справа от него – Эйнар и слева – Хельги.

Справа от Эйнара и на восточном торце главного стола на скамьях разместились его люди, которых он всегда брал с собой за стол, когда празднично пили: Логи Финн, Берси Сильный, Отар Служанка, Сигват Обидчивый; пятым должен был сидеть Торир Длинный Кеннинг, но его не было.

Слева от Хельги и на западном торце стола сидели его, Хельги, люди: Кари и Вестейн, которые всегда с ним сидели на пиве, и три дружинника из старшего поколения, которым в этот раз пришла очередь сидеть за столом рядом с хевдингом: Атли Толстый, Старкад Шерстяная Рубашка и Олав Собака.

Люди Ингвара сидели напротив него, на северной стороне стола. Звали их Арни, Адульф, Ингемунд Звездочет, Дурк и Ауктай. Арни был гаутом, Адульф – франком, Ингемунд – шведом, Дурк – фризом, Ауктай – прусом. Ауктай был поистине великаном, и потому скамья, на которой сидели Ингваровы люди, была самой прочной из всех скамеек.

Все были празднично одеты, и Эйнар – ярче и дороже всех.

Как принято, три первых рога посвятили богам: Фрейру, Одину и Тору, в этот раз в таком порядке, потому что первый рог очищал и освящал над продольным огнем Ингвар, второй – Эйнар, а третий – Хельги. Обычно все три кубка очищал Ингвар, но у него болела спина, и он как главный годи пива поручил очистить второй и третий рога своим побратимам, которые тоже были годи в своих столовых командах.

Хевдинги пили из оправленного в золото рога, на котором были начертаны старые руны, которые только Ингвар Фрамвитанд и Ингемунд Звездочет могли прочитать, но никогда не читали их вслух, говоря, что они не предназначены для ушей тех, кто не посвящен в таинство древних рун.

Рог, из которого пили другие сидевшие за главным столом, был оправлен в серебро, украшен узорами и на нем были начертаны новые руны; их мог прочесть любой наученный рунам. Там было написано: «Руны пива познай, чтоб удача тебя не покинула и обман тебя не постигнул». Это был большой рог, которого вполне хватало на пятнадцать больших глотков. Над огнем его очищал тот, кто его подавал, а подавал его Матти Сутулый, который на праздничном пиве был главным распорядителем. Оба рога принадлежали Эйнару Себезакону. У него были самые дорогие и красивые рога, и он всегда предлагал их для пира.

Когда выпили три рога, Хельги предложил выпить еще один рог и посвятить его Ньерду. Ингвар ему возразил, сказав, что, когда первым рогом почтили Фрейра, почтили и Ньерда, потому что тот его отец. Но принимая во внимание, что веринги находятся теперь в Стране Ванов, не помешает выпить за Ньерда отдельно, продолжал Ингвар и велел наполнить рога, попросив их очистить тому, кто предложил уважить старшего Вана.

Когда и за Ньерда выпили, Ингвар, как он это всегда делал на пире, поднялся и предложил почтить дорогих умерших и Всеотца богов и людей, который о всех печется, живых и мертвых, и всех примет к себе, когда наступит День Рагнарека. Провозгласив это, Ингвар освятил над огнем не только два рога, из которых пили за главным столом, но обошел три столовые команды и их три рога тоже пронес и очистил над продольным очагом. По его медленным и осторожным движениям было заметно, что ему больно ходить.

Веринги еще не успели допить эти рога, когда в ригу вбежал Торир Кеннинг и закричал:

– Логи! Как тебе не стыдно!

Логи Финн ему не ответил. Ему ответил Эйнар, сказав:

– Стыдно должно быть тому, кто опаздывает на общую трапезу.

А Торир стал объяснять, что он на берегу озера сочинял вису, чтобы прочесть ее на пире, и просил Логи, чтобы тот непременно позвал его, Торира, когда люди станут рассаживаться за столы. И Логи ему обещал, но то ли забыл о своем обещании, то ли, что намного вероятнее, нарочно не позвал, чтобы сделать из него опоздавшего.

Кое-кто засмеялся, кое-кто вслед за Ториром стал обвинять Логи, кто-то сказал, что у опоздавших всегда найдется какое-нибудь оправдание.

Ингвар молчал, разглядывая рисунки на скатерти. И тогда сказал Эйнар:

– Наш годи не хочет сказать то, что должен сказать. Я скажу за него. Приготовьте рог опоздавшего.

Достали большой рог, дешевый и грубо сработанный, наполнили пивом и протянули его Ториру. Тот взял рог и стал собираться с духом, потому что выпить его до дна было непросто даже для опытного пьяницы.

Тут Эйнар сказал:

– Погоди пить, Торир. Прочти нам сначала стишки, которые ты сочинил. Иначе, боюсь, мы их сегодня не услышим.

Многие за столами засмеялись. А Эйнар добавил: – Или услышим, но ни одного слова не разберем.

Тут уже все засмеялись, даже Хельги. Не смеялся лишь Ингвар. Рог у Торира отобрали и он прочел такую вису:

Скатерть с разводами вынул наш Эйнар, Тонкою тканью велел он стол свой накрыть. Полные блюда были нам поданы, Посеребренные, – стол весь заставлен — Мясом оленя и вепрем вареным. Чаши с вином серебром все горели. Пили, болтали, час поздний настал.

Виса многим понравилась, и некоторые за столами даже стали предлагать освободить Торира от рога опоздания; пусть он еще стихи почитает в застолье.

Но Эйнар сидел, сморщив лицо, как будто ему дали съесть что-то кислое.

И Торир воскликнул:

– Не понимаю, почему ты морщишься, Эйнар! Я специально для тебя в эти стихи ни одного кеннинга не вставил.

– Кеннингов здесь действительно нет, – согласился с ним Эйнар. – Но где-то я уже слышал эти стихи. Там вместо мяса оленя и вепря вареного говорилось «мясом и салом и птицею жареной», а все остальное почти то же, как у тебя.

– Нигде ты их не мог слышать! – воскликнул Торир Кеннинг и обиженно добавил: – Я их только что сочинил.

Эйнар перестал морщиться и сказал:

– Ну тогда выпей за свое здоровье, раз ты такой молодец.

Эйнар взмахнул рукой, и Ториру снова подали кубок.

Он его долго пил, а когда сел за стол, глаза у скальда были уже мутными.

После этого перед хевдингами поставили три чаши, и Эйнар предложил Ингвару выбрать ту, из которой он хочет пить. Ингвар не глядя выбрал серебряную чашу с выпуклыми боками и затейливым орнаментом по краям. Хельги, который вторым выбирал, взял себе стеклянный кубок с зелеными разводами. Эйнару досталась чаша на ножке; сама чаша была оправлена в серебро, а ножка у нее была позолочена. Все три чаши принадлежали Эйнару. Это были очень дорогие чаши.

Другим верингам, которые сидели за главным столом, тоже раздали чаши. Они были намного дешевле тех, из которых пили хевдинги. И такие же чаши расставили перед столовыми командами, из которых, как уже говорилось, ближе к восточной стене сидели люди Эйнара, ближе к западной – люди Хельги, а в центре расположились Ингваровы дружинники.

Эйнарова столовая команда была самой малочисленной, потому что финны, которые входили в его дружину, за стол не садились, а обслуживали пирующих: разливали пиво, подавали еду, подносили чашу с водой и полотенце, когда кто-то хотел вымыть руки. Так было заведено у Эйнара, и финны среди его дружинников были людьми как бы второго сорта, если не третьего, потому что на первое место Эйнар всегда ставил своих берсерков. Логи, понятное дело, в этот счет не шел и всегда находился рядом с Эйнаром. Это, однако, не исключало Эйнаровых финнов из числа верингов, и по обету и перед богами все они были побратимами других дружинников, а также Хельги, Ингвара и самого Эйнара-хевдинга. Всеми финнами руководил Матти Сутулый. Главным виночерпием был Флоки Олень. Подачей еды заправлял Арви Козел. А водой и утиральниками ведал Вели Заячья Губа. У каждого из них на подмогу было по два финна-дружинника.

За главным столом ели вепря, столовым командам подали оленя и всем желающим предлагали рыбную похлебку, на главном столе – в лощеных финских сосудах, на других столах – в деревянных мисках. На главном столе похлебку ели костяными ложками, на трех остальных столах – деревянными. На главном столе мясо лежало на большом серебряном блюде и оттуда его можно было взять и положить к себе на медную тарелку. У хевдингов тарелки были посеребренные. На других же столах мясо брали с подноса и держали в руках, а кости клали на стол.

Эйнар подозвал Матти Сутулого и велел принести еще одну миску. В ней лежали какие-то мелкие черно-серые шарики.

– Этого вы никогда не ели. Попробуйте, – сказал Эйнар.

– Что это? – спросил сидевший напротив Адульф Франк.

– Это то, что любят есть люди, до которых мне удалось добраться, – ответил Эйнар.

Арни Гаут, также сидевший напротив, зачерпнул ложкой несколько шариков, попробовал и сказал:

– Это икра тех рыб, которые водятся в Итиле и в Арабском море.

– Я слышал об этой еде, но действительно ни разу не пробовал, – сказал Арни.

– Тебе понравилось? – спросил Эйнар.

Арни пожал плечами, и тут сразу несколько ложек потянулось к диковинному кушанью.

А Хельги спросил:

– Когда ты нам расскажешь о своем плавании?

– Сперва ты расскажи об отлове. Ты, мне сказали, успел поохотиться не только среди словен, но и у финнов.

– Да, мне есть что вам рассказать. И если ты просишь…

Но тут подал голос Ингвар, который сказал:

– Эйнар уже начал рассказывать. Пусть продолжает. Несколько человек за главным столом согласно кивнули. А Эйнар усмехнулся и сказал:

– Раз годи велит, придется рассказывать.

И стал описывать свое путешествие.

Так пили встречу трех кораблей в Тролльнесе, на Ванаватне.

Глава пятнадцатая Тистель-Мистель-Кистель

Как сгоряча подумалось Профессору, когда он выходил из беседки, так и вышло: на рыбалку не поехали, и все пошли.

Драйвер объявил, что из-за сильного ветра от послеобеденной рыбалки на озере придется отказаться. Объявил хотя и грустно, но твердо и решительно.

Телеведущий ласково улыбнулся и заявил, что в таком случае он, пожалуй, порыбачит на соседней речке. Речка эта впадала в озеро метрах в ста от базы, Трулль ее еще утром приметил, она показалась ему, как он выразился, «симпатяшкой», и теперь собрался ее «прокидать».

– Успеешь, Сань! – еще решительнее возразил Драйвер. – Да и не по кайфу ее прокидывать – лысая речушка. У меня к вам другое предложение. В полукилометре отсюда – интересное место. Бесов Нос называется. А местные прозвали его Е… – Драйвер осекся, испуганно стрельнув глазами в сторону Профессора. – Ну, в общем, предлагаю совершить туда, это самое, экскурсию. Тебе и Профессору.

– Какого ебеса мы там забыли? – спросил Ведущий.

– Очень известное место! – укоризненно ответил Петрович. – Люди туда приезжают из Приозерска, из Питера, даже из Москвы. На озеро красивый вид открывается. Надо сходить, Сань.

– Я лучше со спиннингом поброжу, – объявил Трулль и добавил: – Запомни, Петрович, не бывает, как ты выразился, лысых речек – бывают лысые рыболовы.

– Так и знал, что откажется! – огорченно выдохнул Драйвер и с надеждой посмотрел на Сенявина: – Но вы-то, профессор, ученый человек. Должны были слышать про нашу, так сказать, достопримечательность. По-научному она называется петроглифы… Давайте хотя бы вы со мной сходите. Вы ведь у нас в первый раз?

Сенявин еще ни о чем не успел подумать, как вдруг у него с возмущением вырвалось:

– А больше вы мне ничего не хотите предложить?!

Петрович же перевел растерянный взгляд на Митю и виновато сказал:

– Тебе, дорогой Аркадич, я, наверно, действительно ничего предложить не могу. С вашей спиной туда-сюда… по лестнице вверх, потом вниз… Лучше, наверно, лягте, передохните… А к вечеру, перед ужином, я тебе баньку сделаю. Глядишь и отпустит.

– Не отпустит, – грустно признался Митя, пристально глядя в лицо Драйверу, и объявил: – Я с удовольствием с вами схожу. Если вы, конечно, пойдете из-за меня одного. И если не очень быстро будете идти.

Казалось бы, Драйвер должен был удивиться его согласию. Но он не удивился, и вообще никаких чувств не отразилось на его безносом лице.

– Мэ мэнемме, кайкки, – сначала произнес Петрович на своем чухонском наречии, а потом по-русски прибавил: – Не вопрос.

Больше ничего не было сказано.

Митя закашлялся и остался в зале.

Ведущий ушел в свою спальню.

Следом за ним в свой «альков» удалился Профессор. Там он, не раздеваясь, лег на постель, закрыл глаза и не то чтобы собирался заснуть… Он, собственно говоря, не знал, что он собирается делать, зачем улегся и зачем закрыл глаза.

Через некоторое время до него из зала донесся веселый голос Ведущего: «Раз к вечеру баньку обещали, схожу-ка я с вами к ебесу».

Профессору решительно подумалось: «Я-то точно никуда с вами не пойду». От этой решительности Андрей Владимирович сначала открыл глаза, потом встал с постели, затем выглянул в зал и вслед выходившим в прихожую Драйверу, Ведущему и Мите сказал, почти крикнул:

– Ладно! Уговорили! Посмотрим, какие у вас тут могут быть петроглифы!

А Драйвер уже в мастерской-прихожей приобнял Митю и шепнул ему на ухо:

– Финский еще не припомнил?

– Не думаю, что я его когда-нибудь знал, – осторожно ответил Митя, пристально глядя на Драйвера.

– А я думал, ты понял, когда я сказал: «мэ мэнемме, кайкки».

– Не понял, – тихо признался Дмитрий Аркадьевич.

– «Все пойдем», я сказал… Вот все и пошли, – пояснил Драйвер.

Шли не спеша, потому что Мите было видимо больно идти: он часто вздрагивал и морщился, а когда начинал кашлять, останавливался и хватался руками за поясницу. Петрович ему сочувствовал: то есть тоже морщил лицо и несколько раз пытался поддержать за локоть, пока Митя не попросил его этого не делать, так как ему, дескать, от этих прикосновений еще больнее становится. И Драйвер прекратил трогать Митю, но сострадающе морщиться не перестал.

Профессор шел на некотором отдалении от основной группы.

Он еще сильнее отстал от нее, когда посреди дороги заметил дохлого крота. Крот этот лежал ровно на том месте, где утром Профессор видел сначала мертвую кошку, а затем старый тапок. «Они, что, специально… Будто выкладывают… Для чего… Для меня… Бред какой-то». – Мысли были то ли вопросительные, то ли утвердительные, и сами по себе какие-то бессвязные. Они-то и задержали Сенявина.

Ведущий тоже отстал от Драйвера и Мити. Он остановился на мосту через реку, которую собирался «прокидать» и которую Петрович назвал «лысой». Он как бы ее разглядывал и оценивал. И это молодежное «как бы» вполне тут уместно, потому что едва Профессор вступил на мост, Трулль к нему повернулся и радостно произнес:

– Мы с вами не договорили.

– Разве? – спросил Сенявин, что называется, машинально, потому что он продолжал как бы обсасывать свои тягучие и пустые мысли о кроте, тапке и мертвой кошке.

– По крайней мере, вы мне не дали договорить, – продолжал Ведущий. – Вы встали и ушли.

– Мы все ушли.

– Надеюсь, я вас ничем не обидел?

– Вы? Меня? – лучшего ответа Профессор не смог найти; да он его и не искал.

Сенявин перешел по мосту через реку. Трулль – следом.

– Пользуясь случаем, я вот что хочу вам сказать, – продолжал разговор Ведущий. – Для большинства, для подавляющего большинства людей телевидение – это не только уютный торшер. Это, если хотите, окно в мир, общение с другими людьми. Для таких людей мы в основном и работаем. Для тех, у кого кроме телевизора иногда никого нет.

Ведущий замолчал.

– Ну да, – сказал Профессор.

– Причем главная наша аудитория – моя, по крайней мере, – это женщины, – продолжал Трулль. – Очень многие из них в возрасте и одиноки. Это приходится учитывать… И если для вас телевидение – своего рода материал для научного исследования, то для них – оно жизнь и, может быть, единственный праздник.

– Бедные женщины, – сказал Сенявин, потому что Ведущий опять сделал паузу, а Андрей Владимирович наконец перестал думать о кроте, тапке и кошке.

– Смею вас заверить, уважаемый профессор, – настойчиво продолжал Трулль, – что у нас разнообразное и интересное телевидение! Особенно, если его сравнивать с западным телевидением, европейским и особенно – с американским… Вы ведь только неудачные – с вашей точки зрения – программы перечислили.

– А какие удачные? – кисло спросил Профессор.

– Ну, например, Францева, которого вы часто смотрите, – усмехнулся Ведущий.

– Я его не смотрю – он слишком поздно выходит. Я его записываю на магнитофон.

– Вот видите! Специально записываете! И я вам легко объясню, зачем вы это делаете! Потому что люди к нему приходят самые интересные. И он, Францев, с душой или без души, замечательный мастер и лучший интервьюер на нашем телевидении.

– Это вы сказали, – пожал плечами Профессор.

– Да, я сказал. А вы записываете и изучаете… И политическими дебатами Рудина, как я вижу, интересуетесь. Потому что Леня затрагивает самые острые вопросы. Другие не смеют, а он рискует… Конечно, он ограничен в своей смелости. Как ограничены все телеведущие. На Западе, пожалуй, даже больше, чем у нас… Или вы хотите вернуться в девяностые годы? Когда можно было мерзко и подло издеваться над больным президентом. Когда специально выращивали разных телекиллеров, проплачивали их, натравливали…

– Не хочу я туда возвращаться, – нахмурился Андрей Владимирович.

– Ну, раз не хотите, тогда я вам вот что скажу. Всякое телевидение, и наше в том числе, – мир очень жесткий. Чтобы тут выжить, надо соблюдать целый ряд правил. И, если позволите, я вам их кратко перечислю… Правило первое: зритель всегда прав. Бывает неправ ведущий – или автор, или продюсер, или целый канал, – когда они не понимают или не желают понимать, с чем им выйти на зрителя.

– Ну это я уже, кажется, слышал, – заметил Сенявин.

– Правило второе, – увлеченно продолжал Ведущий: – Надо любить своего телезрителя и его, с вашего позволения, чрезвычайных и полномочных представителей, которые приходят к вам в студию, какими бы они ни были. Нельзя относиться к ним свысока и ни в коем случае нельзя унижать своих собеседников, потому что тем самым ты и своих телезрителей унижаешь.

– Это уже третье правило?

– Нет, пока еще второе. Третье: надо найти с телезрителем общий язык… Я видел, вас покоробило, когда я с Петровичем заговорил на молодежной фене. Простите, на молодежном жаргоне. Но он мне сам предложил такой стиль общения. И я тут же откликнулся, чтобы сократить разделяющую нас дистанцию и расположить к себе человека… С вами, профессор, как вы должны были заметить, я себе этот жаргончик ни разу не позволил. И еще раз прошу меня извинить за «маэстро». Несколько дней назад у меня было полуторачасовое интервью с Женей Даниловым, нашим знаменитым альтистом. Ну и прилипло словечко.

– Да будет вам, Александр Александрович! – укоризненно покачал головой Сенявин, старательно выговаривая отчество Ведущего.

Одарив Профессора быстрой улыбкой, Трулль продолжал:

– Правило четвертое: поменьше говорить и побольше слушать и слышать. Потому что когда ты слышишь человека, ты понимаешь, о чем его можно спросить, и потом помогаешь ему раскрыться… Когда вы на лодке начали свою интереснейшую лекцию, я тут же обратился в слух, хотя долгое время специально не подавал вида, что слушаю. Мне показалось, что так вам будет… – Трулль замолчал, подыскивая корректное слово.

– Стало быть, труллили меня на троллинге? – с финским акцентом вопросил Профессор, оборачиваясь к Ведущему и оглаживая бороду. – Сам виноват. Нельзя расслабляться со знаменитыми телеведущими.

Аккуратным движением указательного пальца Трулль поправил неожиданно упавшую ему на глаз прядь волос и объяснил:

– Это как раз пятое правило, дорогой профессор! Никогда, как у нас говорят, не выпадать из образа, который сделал тебя успешным и к которому привык твой телезритель. При этом, однако, надо все время быть разным, искать новые приемы, новые оттенки. Иначе наскучишь, и тебя перестанут смотреть… Однако позволю с вами не согласиться. Мы, телеведущие, – не знаменитые, а лишь узнаваемые. При этом часто узнают, собственно, не нас, а в нас узнают телевидение, которое мы представляем… Как бы это точнее сказать?.. Вот, скажем, меня иногда путают и принимают за Тамма, или за Перфилова, и даже один раз – за Крахмалова. Но когда я говорю: «нет, я не Арвид», или «извините, вы перепутали, не Гена я», на меня иногда, представьте себе, обижаются. «Зазнался! Прячется от народа!»… И это шестое правило в нашей профессии. Ты, типа, звезда, пока тебя зажигают – начальство, режиссер, телеоператоры, звуковики, множество неизвестных, но замечательных людей, которые составляют твою съемочную бригаду. Без них никто тебя не увидит, не услышит и не узнает!.. А элиту, как вы выразились, из нас старается сделать желтая пресса. Эта многоголовая, безликая, хищная пиявка нами питается. Ни черта они в телевидении не смыслят, на съемках не бывают. Они нас, как правило, ненавидят, потому что завидуют, мучительно завидуют. И при этом, как паук, пытаются высосать и наполнить опустевшую оболочку тем дерьмом, в котором сами живут… Ради бога, простите за грубость. Но такова наша жизнь!.. А потому – еще одно правило!.. Выходит, у нас седьмое?.. Об этом кто-то очень хорошо сказал, не помню кто: «надо все время ходить в плаще ученика»… Очень точно!.. Чем больше тебя узнают, тем чаще ты должен чувствовать этот плащ на себе: готовиться к каждому эфиру, работать над речью, по словарям проверять правильные ударения. Надо книжки читать, а не их обложки… Это не моя мыль. Это Рудин однажды сказал Киршону: «Я, между прочим, книги читаю, а ты только обложки смотришь»… Надо постоянно расти. Потому что, если не растешь – засыхаешь!

«Он сам-то себе верит?» – подумалось Профессору. И он спросил:

– Правила неплохие… Но неужели вы хотите сказать, что вы… что все ваши коллеги этим правилам следуют?

– Те, кто хочет хотя бы лет пять продержаться на телевидении, хотя бы половину этих правил должны соблюдать, – отвечал Ведущий. – Иначе в профессии не удержишься… И на всякий случай спешу вас заверить: с олигархами не дружу, в корпоративах никогда не был замешан, потому что считаю это ниже своего достоинства. Ресторанов у меня нет. Книг не пишу. В тусовках не участвую. В личную свою жизнь никого не пускаю. Интервью не даю. А то, что про меня пишут… Пусть это останется на совести тех, кто распространяет про меня эту дрянь.

Тут Профессор не удержался и произнес то, что давно уже просилось на язык:

– А у вас лицо не болит?.. Этот ваш образ, из которого, дескать, нельзя выходить, ваша солнечная, я бы даже сказал, сиятельная улыбка, которая у вас постоянно на лице, даже когда вам… когда вам говорят вещи, которые вам явно не по душе, – она вам не давит? На губы, на щеки, на глаза? Неужели не хочется смыть этот грим и дать отдохнуть своему молодому и красивому лицу?

Трулль будто и не удивился вопросу.

– Это не грим, – уточнил он. – Это генетика. Я родился утром, и это утреннее настроение длится у меня в течение дня.

– Завидую вам, – сказал Профессор.

– Интересно, чему?

– Хорошо улыбаться, когда ты о себе высокого мнения.

– Послушайте, дорогой профессор, в нашей профессии нельзя принижать свое достоинство, надо себя уважать. Слишком много вокруг зависти. Нельзя доставлять радость своим врагам… А потом, не сочтите за лесть, Андрей Владимирович, но когда беседуешь с таким умным и… самобытным человеком, волей-неволей растешь в собственных глазах… Бес меня побери!

«Грубо», – подумалось Сенявину. И он, усмехнувшись, сказал:

– Теперь, вроде бы, вполне договорили.

– Помилуйте! Мы только начали наш разговор! – сверкнул улыбкой Ведущий.

«Это он у меня слямзил – «помилуйте»… Похоже, я действительно интересный человек, раз ко мне проявляют интерес такие знаменитости… Уж не хочет ли он пригласить меня к себе на передачу?» – подумалось Профессору и тут же ответилось: – «Да кто ж меня пустит!»

Драйвер и Митя ожидали их у подъема на холм. Наверх между скал вела крутая тропинка, перерезанная корнями деревьев.

Петрович велел первыми взбираться Профессору и Ведущему, сказав, что они с Митей пойдут медленнее.

Трулль, церемонно поклонившись, жестом предложил пройти вперед Сенявину. Тот, однако, предложения не принял и также жестом уступил дорогу Ведущему.

Трулль не стал препираться. Пребывая в веселом настроении, он сдернул у Драйвера с головы красную шапочку, надел ее себе на макушку и устремился вверх по лестнице-тропинке, прямо-таки полетел по ней, с завидной точностью попадая ногами между корнями.

И тут произошло нечто весьма странное. Рядом с взбегающим Труллем вдруг оказался Петрович. Профессор даже не заметил, каким образом Драйверу удалось догнать Ведущего, – столь внезапным и мгновенным было это перемещение в пространстве.

Очутившись рядом с Александром, Петрович сорвал с него свою шапочку, водрузил себе на голову и то ли прохрипел, то ли прокаркал:

– Никогда так не делай! Понял?!

Трулль обмер. Профессор, который тоже начал подниматься, от удивления зацепился ногой за корень, споткнулся и едва не упал. А когда поднял лицо, показалось ему, что маленький Драйвер стал одного роста с Ведущим; плечи его раздвинулись, грудь выпятилась. Петрович отвернулся от Трулля и смотрел вниз, в сторону Профессора. И хотя между ними было немалое расстояние, Сенявин увидел его глаза, и эти глаза поразили Андрея Владимировича. В них будто не стало ни зрачков, ни радужной оболочки. Сплошные белки, пугающе белые, как у некоторых видов рыб.

Впрочем, через секунду в этих белках зародились и расширились черные точки, от них побежали желтые круги радужной оболочки, белки приобрели красноватый оттенок. И Петрович повторил уже не так угрожающе:

– Не надо так делать, Сань! Очень тебя прошу!

Трулль, у которого даже подобие улыбки смыло с лица, ответил растерянно:

– Хорошо, больше не буду… Я просто пошутил… Зачем так пугать людей?

А Петрович теперь виноватым тоном добавил:

– С тарнкаппой не шутят. Ты сам меня напугал.

– С чем не шутят? – переспросил Ведущий.

Но Драйвер ему не ответил. Медленно и неуклюже, тщедушный и маленький, он стал спускаться мимо Профессора к следовавшему за ним Мите.

«Должно быть, скакнуло давление… Я все-таки рюмок шесть пропустил… А тут подъем в гору», – подумалось Профессору.

Живописный вид открывался с вершины. Утес, крутой с запада, к востоку широким пологим уступом спускался в сторону озера, сначала голо-скалистый, затем разноцветно-мшистый, после – мшисто-травянистый, еще ниже – заросший высокой травой; и все это в самом низу заканчивалось широким песчаным пляжем с необычно белым для Ладоги песком.

«Странно! – подумалось Профессору. – Обычно либо скала, либо земляной холм. А тут… словно в настоящих горах, с зональной растительностью».

Озеро простиралось к горизонту, вернее, сразу как бы к трем горизонтам: впереди на востоке, слева на севере и справа на юге. Оно с этими тремя горизонтами незаметно сливалось, так что почти невозможно было различить, где кончается озеро и где начинается небо. Казалось, что в дальней своей дали оно будто перетекает, точно поднимается и возвращается вспять, в другом уже измерении, став уже не бескрайним озером, а таким же бескрайним небом, таким же серо-блестящим в подъеме и перетеке, а дальше все менее блестящим и все более матовым, но серым во всю ширь и во всю свою высь. И лишь ближе к берегу вода и небо разделялись и расходились, противостоя и словно противореча друг другу: небо становилось голубым, прозрачным, вверх бесконечным, а озеро – плотным, непроницаемым, почти коричневым. В этой застывшей глади, как в древнем медном зеркале, с удивительной отчетливостью отражалась гора-холм, от песчаного ее подножия до скалистого навершия, в таких мелких деталях, что Профессору показалось, будто он даже свою фигуру там угадывает в отражении. А сверху над скалой-холмом, в отражении, словно кудри, клубились облака. Сенявин глянул вверх и увидел на небе похожие кудрявые облака – точно группы туманных воинов с дымящимися головами. И слева от них огромное облако, как две руки. Но облачные эти руки почему-то не отразились в озерном зеркале, хотя Андрей Владимирович, опустив голову, старательно разыскивал их в общей картине.

Профессор также вынужден был отметить, что четкими и реальными выглядят лишь холм и берег с пляжем. Белокаменный маяк на соседнем мысу, виднеющаяся из-за берегового поворота деревня Тупиково смотрятся уже не так реалистично, словно нарисованные.

В ушах у Сенявина, как только он вышел на скалистое плато, стал раздаваться мелодичный звук: как будто через равные промежутки времени кто-то ударял то ли металлом по металлу, то ли камнем о камень – нечто среднее слышалось.

«Не унимается проклятое давление», – подумалось Профессору, и только ему это подумалось, звук исчез, вернее, преобразовался в такое же ритмичное оханье кукушки.

Глядя в серую даль озера и неба, Сенявин задумчиво произнес, обращаясь к стоявшему рядом с ним Ведущему:

– Слышите, как странно здесь кукует кукушка? Будто жалуется.

Трулль кивнул, склонил на бок голову, прислушался и тихо ответил:

– Не слышу никакой кукушки. Слышу, как будто кто-то стучит камнем о камень.

– А вы хорошенько прислушайтесь. Она очень тихо охает, – велел Профессор.

Ведущий еще старательнее наклонил голову.

На вершину поднялись наконец Митя и Драйвер. Лицо у Петровича имело такое выражение, какое бывает у заботливого врача, выведшего своего пациента на первую прогулку после тяжелой операции. Митя же, едва переведя дух и наскоро оглядевшись, восхищенно прошептал:

– Какая тишина! Прямо оглушительная!

И легким проворным шагом направился вниз по склону горы, остановившись лишь на границе скального выроста, там, где его покрывали разноцветные мхи. Он ни разу не кашлянул и ни разу не схватился руками за поясницу.

– Но вы-то, Анатолий, хотя бы слышите, как она кукует? – обратился Сенявин к Петровичу.

– Не вопрос! – бодро откликнулся Драйвер; глаза у него теперь были зелеными. – Финны, которые здесь раньше жили и сюда иногда приезжают, признаются, что нигде на земле кукушки так красиво и так жалостливо не кукуют.

– А я, Петрович, прикинь, никакой кукушки не слышу, – пожаловался Ведущий.

– Ну так они для всех по-разному кукуют, – объяснил Драйвер.

– Что значит «по-разному», когда я вообще ничего не слышу?

– Потому и не слышишь, что по-разному, – усмехнулся, будто оскалился, Петрович.

– Зря ты нас обманул, – заявил Трулль – Типа того, что ветер, и нельзя на рыбалку.

– Нашел кому верить – озеру! – словно обиделся Драйвер. – Ты Петровичу верь… Стуки слышишь?

– Слышу. Давно слышу.

– А гул?

Ведущий снова прислушался и сказал:

– Да. Теперь и гул появился.

– Вот и не предъявляй. Это камни стонут от ветра. Он на озере сильно шарашит.

Профессор, однако, никакого гула не услышал.

– Ну и где же ваш бес? – недовольным тоном спросил Сенявин.

– Где-где. Вы стоите на нем, профессор. Ко мне отойдите, – велел Петрович.

Профессор отошел к Драйверу, и тотчас перестала куковать кукушка.

Теперь Сенявин увидел. На скалистом выступе, на котором они все вместе стояли, была вырезана или выдолблена в камне фигура весьма странного существа. Когда-то очень давно, в студенческие годы, когда он еще не жил в Петербурге, похожее чудище Профессор лицезрел на берегу Онежского озера. Местечко, кажется, тоже называлось Бесовым Носом. Но, как стало вспоминаться и сравниваться Андрею Владимировичу, онежский бес, во-первых, был чуть выше человеческого роста, а этот, ладожский, выглядел намного крупнее: метра в четыре, а то и в пять. Во-вторых, онежское изображение и вправду походило на беса; данное же страшилище скорее напоминало какое-то вставшее на дыбы животное, больше всего похожее на волка, однако с медвежьими задними лапами и с человеческими руками. Пасть у него была разинута. В руках оно держало неясный, но длинный предмет, от которого вниз по камню в сторону озера тянулись три белые нити. Нити эти примерно посередине пересекала глубокая вертикальная трещина, несомненно естественного происхождения. Такая же трещина, припомнилось Профессору, существовала и на онежском рисунке. Но там не было пересекающих ее нитей. В-третьих, над мордой-головой ладожского беса виднелся то ли шар, то ли круг, то ли нимб, то ли помещенный плашмя полумесяц; изображение было настолько нечетким, что при желании можно было увидеть все что угодно – от скафандра до примитивной подковы. Далее, в том месте, где обрывались белые нити, виднелось множество неразборчивых рисунков – главным образом, рыб, но также выдры и лебедей. Наконец (и этого точно не было на онежских петроглифах), из распахнутой пасти чудища вверх убегали и крутились спиралью какие-то знаки, похожие на руны.

Профессор попробовал их прочесть, подойдя ближе и для этого ступив на грудь нарисованному зверю. Тут снова в ушах у Андрея Владимировича заохала кукушка, намного чаще и громче, чем прежде. А Драйвер пошутил:

– Осторожно, профессор! Укусит еще!

– Не укусит, – осклабился Сенявин. – Видите крест? Он меня защитит.

И действительно: справа от беса в камне был вырезан православный восьмиконечный крест.

– Монахи, когда стали бороться с язычеством, вырезали, – сообщил Петрович. – Но не помогло, говорят – утонули на обратном пути на свой Валаам.

– Да ладно тебе!.. – брезгливо начал Сенявин и тут же поправился: – Перестаньте пугать, Анатолий!

– Я не пугаю. Этот сейд очень сильный. Ему не меньше четырех тысяч лет будет. А монахам с крестом и тысячи не наберется, – сообщил Драйвер.

Сенявин поморщился и укоризненно покачал головой.

– Я никак не могу понять, что бес тут делает, – шутливым тоном признался Ведущий. – У меня есть две версии. Первая: он держит в лапах удочку и ловит рыбу. Один из нижних рисунков похож то ли на налима, то ли на сома.

– Налимы и сомы здесь никогда не водились. Тут щуки иногда большие клюют, – возразил Петрович.

– Версия вторая, – весело продолжал Трулль. – Он держит в руках микрофон. От него, видите, тянутся линии. Это – как бы эфирные волны.

Профессор снова поморщился и снисходительно заметил:

– Я, господа, не специалист по петроглифам. Но насколько я понимаю, так сказать, в силу общей исторической эрудиции, этот якобы бес ничего в руках не держит. То, что вы приняли за удочку или за микрофон, на самом деле… фаллическое изображение. Оно через белые линии соединятся с «фут»… «Фут» на древнескандинавском языке – женский половой орган.

Петрович захихикал.

Профессор презрительно на него глянул, а Драйвер заморгал и затараторил:

– Да не вопрос! Я с обоими вами согласен. Удочка или член – какая разница? Когда все грамотно делается, там, в глубине, жизнь клюет и наружу выходит. Как-то так.

Профессор на эту скабрезную ахинею не успел отреагировать, потому что у него за спиной неожиданно прозвучало:

– Не только выходит, но и уходит.

Оглянувшись, Сенявин увидел Митю. Совсем недавно он созерцал озеро, а теперь незаметно подошел к рисунку и даже, похоже, прислушался к тому, что вокруг него говорилось. Обычно полуприкрытые Митины глазки теперь широко раскрылись и светились каким-то радостным и одновременно испуганным светом. Он не кашлял, но вздрагивал и обмирал после каждой фразы, которые произносил:

– Что бы вы с телом ни делали, хоронили или кремировали, душа после смерти в воду уходит. Именно в воду!.. Все равно – через воду или через огонь… Потому что там жизнь зародилась и зарождается бесконечно… Даже если из космоса первоначально занесена… то либо в водных каплях… либо в льдинках, которые растаяли и стали жизнью… А когда жизнь окончена… где телу и душе раствориться, как не в воде?.. Им надо вернуться к целому, изначальному… Вода испаряется и становится облаками… Облака проливаются дождями на землю, в озеро и на камни… Камни тоже умеют хранить следы… Не только атомов тела, но и мемов души.

Произнеся этот длинный речитатив, Митя принялся рыскать вокруг гранитной плиты, что-то будто ища. При этом, как не мог не отметить Профессор, проявлял удивительную подвижность для человека, который только что с трудом переступал ногами и хватался руками за поясницу.

Сенявин еще больше удивился, заметив, что Драйвер с напряженным вниманием наблюдает за рыщущим Митей. Так рыболов смотрит на оживший вдруг поплавок, сравнилось вдруг Андрею Владимировичу.

– Что потерял, Аркадич? – спросил Петрович.

– Тут дуб мог расти, – взволнованно откликнулся Митя.

– Не здесь. Он рос ближе к обрыву.

– За изгородью? – спросил Митя.

– Не было, – отвечал Драйвер. – Она была там, где могильник, внизу, рядом с болотом.

Митя замер, настороженно прислушался, а потом возобновил свое рысканье вокруг гранитной плиты.

– Ножки ищешь? – спросил Драйвер.

Митя не ответил, поглощенный розысками.

– Ножек не найдешь. Только в двух местах можно заметить следы, – объявил Петрович.

Глаза у него стали желтеть.

– Какие еще ножки?! – раздраженно спросил Профессор.

– Когда-то пониже беса стояли летучие камни, – оборачиваясь к Сенявину и нацеливая на него свой желтеющий взгляд, стал объяснять Драйвер. – Их так называют, потому что они, это самое, стояли на маленьких валунах, как бы на ножках. И некоторые из них, из больших, типа даже раскачивались взад-вперед, вправо-влево… А один из камней был не просто летучим, но еще и Звонким, как его называли. Он от ветра звенел. То маршем, говорят, грохотал. То как будто свирелью печалился.

Под желтым, почти волчьим взглядом Петровича Андрею Владимировичу стало неуютно, и он заявил:

– Представьте себе, я видел такие камни. На Белом море и на Кольском полуострове. Но чтобы на Ладоге…

– Тысячи лет стояли и ничего им не делалось, – сердито прервал Профессора Драйвер. – Их только трогать нельзя было. Но понаехали, блин, разные ученые-мученые!

Митя тем временем добрался до бесова изголовья, изрек:

– Я, кажется, понял. Он держит веретено судеб. И выплетает из озера прошлое, настоящее и будущее… Символ бесконечности. Которая перетекает сама в себя.

– Можно и так сказать, – кивнул Петрович, быстро поворачиваясь к Мите.

– А над головой у него что-то похожее на вогнутое зеркало, – взволнованно продолжал Сокольцев. – Получаются два зеркала: выпуклое и вогнутое. Вогнутое отражает энергию, идущую от озера.

– Так тоже можно сказать! – радостно повторил Петрович, не сводя с Мити пристального взгляда, и нетерпеливо спросил: – Может, ты и надпись прочтешь?

– Не прочту, – Митя решительно покачал головой.

– А я, пожалуй, попробую! – столь же решительно вызвался Сенявин. – Раз наш специалист по петроглифам, Дмитрий… э… Дмитрий Аркадьевич, отказывается удовлетворить общее любопытство, уж позвольте, друзья, это сделать одному из ученых-мученых. Я, правда, не особый знаток рунических надписей… Но, судя по тому, что тут три слова и в каждом из них по шесть рун… за исключением первых трех рун, остальные руны в трех словах одинаковые… Ставлю золотой, что здесь написано: «Тистель-Мистель-Кистель».

– И что это означает? – поинтересовался Ведущий.

– Ученые до сих пор спорят по данному вопросу, – принялся объяснять Профессор. – Согласитесь, надпись звучит весьма похоже на детское заклятие. Однако, начиная с девятого века, эти три слова встречаются на некоторых культовых камнях. И, как мне представляется…

– Здесь другое написано, – прервал его Митя.

– Позвольте, коллега! – удивленно поднял обе брови Сенявин. – Вы давеча заявили, что не в состоянии расшифровать надпись. А теперь отвергаете мое прочтение. На каком основании, разрешите полюбопытствовать?

Митя не сразу ответил. Он опять стал будто прислушиваться, наклоняя голову, вертя ею из стороны в сторону и подставляя ухо к чему-то неслышному для Профессора, но, видимо, слышному ему, Мите.

– Я не говорил, что не смогу прочесть, – ответил наконец Дмитрий Аркадьевич. – Я сказал, что не стану читать. Не хочу унижать тайну.

– Не понял вас, – признался Профессор.

– Сейчас появилось много людей, которые, как вы сказали, расшифровывают руны. А этого не стоит делать. Особенно тем, кто и вправду умеет читать. Нельзя нарушать основной закон рун – их сокровенность. Нельзя… – Митя не договорил и снова прислушался.

– Тем более не понял! – объявил Сенявин.

– Это не так уж сложно понять, – отвечал Митя. – Руны, ушедшие в камень, в рисунок, перестают быть только лишь рунами и начинают жить собственной жизнью. В них отражаются и поселяются небо и озеро и все то долгое время, которое вокруг них текло и в них отпечаталось… То, что когда-то было написано, теперь обрело новый смысл. Оно теперь по-другому читается и иначе будет читаться в будущем. Оно стало символом. В нем слились прошлое, настоящее и грядущее. А символ нельзя прочесть или расшифровать – его можно только пережить или выстрадать.

– Вот теперь понял! Понял наконец-то! – радостно воскликнул Профессор. – Вы у нас археолог, и физик, и астроном, и мистик в одном флаконе! Человек Возрождения! – Андрей Владимирович наконец высказал то, что ему очень давно хотелось.

Митя, однако, казалось, ни малейшего внимания не обратил на его восклицания. Он обернулся к Драйверу и тихо спросил:

– Вы не слышите, как будто рядом с нами кто-то молится? На иностранном языке.

– Карельском? – обрадовался Петрович; он теперь смотрел на Митю так, словно не мог на него наглядеться.

– На карельском… Или на финском… Или на лапландском… Я этих языков не знаю.

– На карельском?! Или на финском?! Или на лапландском?! – радостно переспрашивал Драйвер, а ответил будто виновато: – Нет, не слышу, Аркадич.

«У этого чертова камня они оба спятили. Пора уходить!» – подумалось Профессору.

Но тут к нему обратился Ведущий, до этого хранивший молчание и с интересом следивший за дискуссией.

– Вы говорите: с девятого века… Скажите, Андрей Владимирович, вы можете представить себе, что на этом месте, на котором мы сейчас стоим, когда-то стоял Рюрик со своими братьями?

Профессор несколько опешил от такого поворота в разговоре.

– Я вообще-то многое могу себе представить… Но я же вам… – Сенявин стрельнул взглядом в сторону Мити и решительно объявил: – У меня другая профессия!

– А вне профессии можете себе представить? – улыбался и настаивал Трулль. – Помнится в вашей лекции на лодке вы произнесли: «Рюрик и его братва». Значит, вы не против «норманнской теории»?

– Конечно же, против! – не раздумывая заявил Профессор.

– Почему конечно же?

– Потому что я тем более против антинорманнской теории.

– С этого момента нельзя ли поподробнее, – попросил Ведущий.

– Поподробнее будет дольше.

– А мы с вами куда-нибудь торопимся?

– Воля ваша, – нахмурился Сенявин и якобы с неохотой продолжал: – Видите ли, Саша, мой отец был послом в нескольких странах. Одна из них была скандинавской, и я еще юношей часто его навещал. Уже тогда меня заинтересовал вопрос об образовании древнерусского государства. Мы с отцом на эту тему часто беседовали. Я стал изучать специальную литературу, отечественную и зарубежную. Более того, я даже собирался на эту тему защищать свою кандидатскую диссертацию. Но меня, слава богу, отговорили – не то было время: только начиналась Перестройка. Я, однако, пообещал себе, что когда-нибудь напишу отдельное исследование.

С недовольным лицом Профессор огладил бороду, но продолжал не без охоты:

– Меня в этом долгом и яростном споре ученых всегда смущал целый ряд обстоятельств. Во-первых, я обратил внимание на то, что к числу так называемых «норманнистов» принадлежали едва ли не все маститые русские историки: Татищев, Карамзин, Соловьев, Ключевский, Погодин. В то время как «антинорманнистами» заявляли себя ученые, мягко говоря, средней руки, к тому же охваченные государственным рвением и патриотическим восторгом, которые, разумеется, похвальны, с точки зрения властей, но для настоящей науки вредны и опасны… Не стану напоминать, что антинорманнисты особенно размножились в сталинские времена, когда за норманнизм можно было легко оказаться в ГУЛАГе… Во-вторых, я заметил: основным, так сказать, побудительным мотивом антинорманнистов было доказать, что кто угодно мог участвовать в образовании Русского государства – ободриты, лютичи, ляхи, прусы, прочие балты, – только не скандинавы. При этом почти никто не допускал возможности, что Русь вообще обошлась без пришельцев. То есть, было Призвание, было. Но боже сохрани и упаси от норманнов!.. Тут прямо по Фрейду. Я даже собирался назвать это историографическое явление «комплексом Рюрика»… В-третьих, когда я увлекся тем, что я называю аналитической историей, мне захотелось диалектически подойти к изучению проблемы. Ведь в той и другой теории можно обнаружить немало реалистичных утверждений и продуктивных ракурсов рассмотрения. И если их аналитически сочетать, возникает научно-историческая, а не легендарно-мифологическая картина… Я понятно выражаюсь?

– Да… Нет… Для меня не совсем… Но очень красиво! – признался Ведущий.

Профессор на всякий случай поморщился, но продолжал еще с большей охотой:

– Хорошо, объясняю на пальцах. – С этими словами Сенявин поднял вверх два указательных пальца, левый и правый. – В девятом веке у норманнов, которых привыкли называть викингами, было два пути – Вестервэг и Остервэг, Западный и Восточный. На Западном пути (Профессор энергично потряс левым пальцем) уже несколько веков жили грамотные монахи, которые составляли анналы, сиречь, настоящие летописи. А на Восточном пути (Сенявин погрозил правым пальцем), там, где мы сейчас с вами находимся, и там, где во второй половине девятого века зародилось наше государство, не было не только никаких летописей, но я не уверен, что вообще была письменность. А наиболее ранний из дошедших до нас сводов, «Повесть временных лет», датируется началом двенадцатого века, то есть на двести пятьдесят лет моложе или позднее тех событий, которые нас с вами интересуют. К тому же сам автор этого свода назвал свой труд, заметьте, не летописью, не анналами, а Повестью и, стало быть, определил жанр сочинения… Помните «Повести Белкина»?.. Ну, а тут у нас – «Повести Нестора», почти художественное, друзья мои, сочинение!

Профессор уронил правый палец и затряс левым:

– На Западном же пути, повторяю, – летописи, и много их, так что можно сопоставлять… Вам сколько лет было в девяностых годах, Саша?

– Не много. Но я хорошо помню это время, – откликнулся Ведущий.

– Видели фильм «Бригада»?

– Кто же его не видел!

– Ну так почти то же самое творилось на Западном пути и подробно описано в анналах. Вот вам пример: Некто Хрольф, датчанин по происхождению, которого французы прозвали Роллоном, со своей братвой несколько раз наезжал на Париж. Пока французский король – если мне не изменяет память, Карл Простоватый – не забил с ним стрелку и не предложил: «Скоро грабить тебе будет нечего, ты уже все, что мог, у меня отнял. Ты лучше крышуй меня и защищай от других норманнских братков. А я за это дам тебе землю и буду отстегивать по правильным понятиям». «Базара нет», – ответил Роллон, осел в нижнем течении Сены и стал защищать Париж и округу от разного рода гастролеров и беспредельщиков. Братки его взяли в жены местных французских телок – викинги, как известно, жен с собой не возили. Дети их, понятное дело, говорили на двух языках, а внуки уже были французами, виноват, нормандцами. Пра-пра-пра-правнуком Роллона стал герцог нормандский Гийом Ублюдок. В 1066 году он пересек Ла-Манш и вошел в мировую историю как Вильгельм Завоеватель… Такой вот исторический факт позвольте предложить вашему вниманию! Истины ради вынужден, правда, признаться, что договор между датчанином и французом состоялся в начале десятого века. Но смею вас заверить, что и во второй половине девятого века мы без труда отыщем образчики подобных Призваний.

– А теперь, внимание, диалектический синтез и аналитический вывод! – воскликнул Сенявин и, поднимая правый указательный палец, сначала потряс им, а затем соединил его с левым перстом. – Скажите на милость, господа… нет, лучше, товарищи-антинорманнисты: учитывая, что по Западному и Восточному путям плавали люди одного и того же языка, датского, почему вы считаете, что на нашем, Восточном, пути события развивались принципиально иным образом, чем на Западном? Они так же наезжали и грабили, отчего местные жители прозвали их «варягами», то есть «ворюгами». Пока однажды… Как там у Нестора? «В год восемьсот шестьдесят второй сказали руси чудь, словене, кривичи и весь: “Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Приходите княжить и владеть нами”… Какой уж тут порядок, когда на тебя беспрестанно наезжают и грабят?!.. Спрошу и вас, уважаемые господа-норманнисты: почему в рядах норманнов – на Восточном пути главным образом шведов – нам с вами не увидеть разных «тистелей-мистелей», то есть западных славян, а также балтов и эстов? Древние саги нам это вполне позволяют. С начала девятого века разные южные и восточные балтийцы были в частых бандитских союзах со шведами и с теми, кто потом станет норвежцами.

Тут Профессор к двум указательным пальцам присоединил средний палец правой руки, так что пальцев стало не два, а три.

– Неважно, друзья мои, кем эти Тистель, Мистель и Кистель были по национальности! – резюмировал Андрей Владимирович. – Мы этого никогда не узнаем. И никакие новейшие генетические розыски нам тут не помогут. Важно, что в этих русах или росах, которые сначала грабили, а затем воцарились, вокняжились на будущей Новгородчине, доминировала норманнская кровь. И почему бы из уважения к нашей ранней историографии не допустить, что эти три первоправителя были братьями и звали их Рюрик, Синеус и Трувор? И первый из них, Рюрик, согласно одному летописному своду, правил семнадцать лет, а в восемьсот семьдесят девятом году умер в Кореле, то бишь в нынешнем Приозерске. И, стало быть, запросто мог стоять там, где мы сейчас с вами стоим. Потому что отсюда до Приозерска рукой подать. И никакого особого воображения тут не требуется.

Профессор умолк и оглядел тех, кто стоял рядом с ним.

Теперь на него все смотрели. Восхищенно – Ведущий. Митя смотрел ему в переносицу, тем самым прилипчивым взглядом, которым он в конце рыбалки неприятно как бы ощупывал лицо Андрея Владимировича. Петрович стремительно переводил глаза с Сенявина на Митю и обратно, как это делает хоккейный болельщик в напряженный момент у ворот.

Первым голос подал Ведущий:

– Страшная сила – логика!

Следом заговорил Митя:

– На самом деле, слово «варяги» произошло не от слова «вор», а от слова «веринги». Они себя так называли.

Профессор огладил бороду и решил не комментировать.

– Раз они называли себя верингами, они не были братьями. Они были побратимами, – изрек Митя и грустно добавил: – Я тоже сначала думал, что они братья. Но потом понял, что это не так.

«Он больной. С ним лучше не спорить», – подумалось Профессору.

– Ах вот как! – участливо воскликнул Сенявин и подмигнул Ведущему.

А Митя продолжал:

– Рюрик, Трувор, Синеус – это на самом деле не их настоящие имена.

– Ну да, ну да, – поспешно согласился Профессор и снова подмигнул Труллю.

– Но мне уже давно ясно, – продолжал говорить Митя, – что тот, кого мы привыкли называть Рюриком, по отцу, скорее, был шведом, а по матери – бодричем, или ободритом. Синеус, похоже, был датчанином. Трувор, наверно, – норвежец. Хотя вы правильно заметили: Норвегии тогда еще не было.

Чувствуя, что он может не удержаться от смеха, Профессор предложил:

– Не пора ли нам в обратный путь, господа?

Никто не стал возражать.

Как только сошли с холма, Митя снова стал кашлять и хвататься за спину, а у Профессора перестало давить на уши.

Теперь и Драйвер, и Ведущий шли рядом с Митей, и шли медленно. Профессор ненавидел медленную ходьбу – именно ненавидел; то есть когда рядом с ним люди медленно шли, он начинал раздражаться и постепенно начинал их ненавидеть. Но уйти вперед, бросив компанию, было неудобно. Поэтому Сенявин шел чуть впереди, периодически полуоборачиваясь, чтобы не вырваться слишком вперед. И постоянно чувствовал, что кто-то будто прикасается к нему сзади, то ли гладит, то ли щекочет по шее. И когда полуоборачивался, всякий раз замечал, что Митя смотрит ему в спину.

Шли молча. Пока не дошли до моста через реку.

Тут Профессор замедлил шаг, и когда троица его догнала, резко обернулся и, глядя на Митю, игриво спросил:

– А все-таки кто вы, Дмитрий… Аркадьевич?

Митя тоже остановился, а вместе с ним – Ведущий и Драйвер.

Митя ответил не сразу. Некоторое время он молчал и смотрел на Профессора. Но не так, как раньше, – ощупывая или мимо. В этот раз он смотрел в лицо Андрею Владимировичу, как обыкновенно глядят друг на друга знакомые люди.

Глаза у Мити теперь были почти прозрачными.

– Ну я вот – историк. Саша… Александр – телеведущий. А вы кто?.. Ради бога, простите! – тут же воскликнул Сенявин и замахал руками перед лицом, будто пытался избавиться от Митиного взгляда. – Теперь, когда мы вместе с вами и ночь провели в соседних комнатах, и рыбу в одной лодке ловили, и в баню скоро пойдем, если нас в очередной раз не обманут… Может быть, все-таки снизойдете до нас и сообщите, кто вы по жизни, как сейчас говорят?

– Я уже говорил. У меня несколько…

– Слышал, слышал, – перебил Профессор. – У вас несколько образований и все неоконченные. Но вы ведь уже давно не студент. И, черт побери, наверное, должны где-то работать или служить!

Митя молчал, но отнюдь не смущенно, а будто с любопытством разглядывая Профессора.

– Я был писателем, – наконец ответил Митя.

– Я так и знал! Думаю: либо поэт, либо философ… А я случайно не мог читать ваших сочинений?

– Поэтом я не был. Я был писателем, – поправил Митя.

– Простите, оговорился… А теперь вы кто?

– Наверное, лучше сказать, что я переводчик.

– «Лучше сказать» – замечательно! И с каких языков переводите?

– Теперь не с каких.

– Как это не с каких?.. Вы какими языками вообще-то владеете?

– Свободно владею английским, французским, так, что могу сесть в кабину синхронного перевода. С немецким и испанским, пожалуй, не сяду, хотя затруднений с ними не испытываю. На нескольких других европейских языках читаю и перевожу. Когда-то сам выучил древнегреческий. Но, к сожалению, не настолько, чтобы читать древних авторов… Да мне сейчас и не нужно уже.

– Понятно. Греческий стал не нужен. А зачем учили?

– Не сердитесь на меня, пожалуйста, – вдруг попросил Митя. – Я понимаю, что вас интересует. Но если я начну объяснять, боюсь, вы совсем меня не поймете. И, пожалуй, решите, что я либо над вами подшучиваю, либо что я… сумасшедший.

«То, что ты сумасшедший, мне уже давно ясно», – подумалось Профессору, и он заверил своего собеседника:

– Клянусь вам, я постараюсь, изо всех сил постараюсь понять вас!

Тут Митин взгляд снова уперся Андрею Владимировичу в переносицу, так что у Профессора зашумело в ушах. И перестало шуметь, когда Митя затем перевел свой взгляд на Ведущего.

– Помните Булгакова: «Рукописи не горят»? – сказал Дмитрий Аркадьевич. – Они не горят, потому что не опубликованы… Последние лет десять-пятнадцать я такие перевожу… С каких языков? Кто их знает. Я не уверен, что у них вообще есть языки.

Некоторое время Сенявин молчал. Гладил рукой бороду. Потом стал разглядывать руку, которой гладил. Потом также обернулся к Ведущему и спросил:

– Помните, в «Балалайкине»: «Чай будем пить без варенья». – «С каким без варенья?» – «С вишневым без варенья»… Я же говорю – писатель!

И пошел с моста.

И едва сделал первый шаг, как ему подумалось: «Рерих, блин!»

В лексиконе Профессора это было едва ли не самым грубым ругательством.

Профессор шагал широко и решительно и скоро оторвался от своих спутников.

На том месте, где когда-то лежала дохлая кошка, потом – тапок, затем – дохлый крот, теперь ничего не лежало. Сенявин это заметил, но уже не удивился.

Ворота базы для Профессора не открылись, и ему пришлось ждать, пока подойдут Драйвер с Ведущим и Митей.

Перед самыми воротами Митя вдруг завертел головой, стал принюхиваться, а потом тихо сказал Петровичу:

– Опять слышу голоса. Все громче и громче. Откуда? Кто-то новый приехал?

– Мало ли откуда быть голосам, – ответил Драйвер и почесал ту лепешку, которая была у него вместо носа.

– И пахнет… Костром… – продолжал шептать Митя.

– Мало ли откуда может пахнуть, – возразил Петрович и тем же пальцем огладил свою красную шапочку.

Профессор расслышал этот диалог. Но никаких других голосов не услышал. И ни малейшего запаха костра не почувствовал, хотя тоже стал принюхиваться.

«Галлюцинирует!.. Куда ему в баню?!.. Не помер бы, бедный», – подумалось Профессору, на этот раз почти с нежностью.

Когда вошли в зал длинного дома, Драйвер объявил:

– Через полчаса, это самое, всех зову париться. Заодно и Аркадича нашего полечим. В семь ноль-ноль, как доктор прописал.

Профессор глянул на свои ручные часы и заметил:

– Через полтора часа, вы хотите сказать?

– Через пол, – повторил Петрович. – Иначе погреться как следует не успеем. Или на ужин опоздаем.

– Погодите, Анатолий! На моих часах сейчас половина шестого. Насколько я понимаю в арифметике, до семи часов остается полтора часа, – возразил Сенявин.

– Такое бывает, – ответил Драйвер.

– Что значит бывает? – строго спросил Андрей Владимирович.

– Сейчас половина седьмого. У вас часы отстали на час. Как-то так, – пояснил Драйвер и несколько раз кивнул головой.

– А у меня на часах без четверти шесть, – сообщил Ведущий.

– А мои вообще остановились, – подал голос Митя и закашлялся.

– Говорю, после того, как сходишь на Бесов Нос, часто бывает… А вы встряхните часы, поставьте на полседьмого и все будет в тему. Хоть к бабке не ходи! – успокоил гостей Петрович.

Глава шестнадцатая Пиво (продолжение)

Эйнар так повел свою речь:

– Как я вам обещал в прошлом году, этой весной по большой воде я отправился в Булгар. Мы решили заодно испробовать другой путь и двинулись не через Онегаватн, а по Оятисау напрямую к Белому озеру. Волоков мы не делали, потому что в нужных местах мы меняли лодьи. А на Итиле-реке, как вы знаете, я велел Сигвату построить мне Малого Волка, и он достойно справился с порученным ему делом. Боевой корабль, который он построил, очень быстрый и может хорошо идти против течения на веслах и даже под парусом. Мы взяли с собой пробный товар: помимо мехов, шестерых лучших из отлова девиц и шестерых отборных отроков. Из людей я взял с собой всех своих берсерков, а также Логи Финна, Коткеля, Храфна, Ульва и четырех гаутов, которые плыли с товаром в лодье.

Погода нам благоприятствовала. Было солнечно и тепло. Течение на Итиле было сильным и ровным. Лишь несколько раз мы попали под дождь. Мы покинули Землю Веси, миновали Землю Мери. Их земля, как мне объяснили, заканчивается, когда в Итильсау впадает Ока-река. По берегам этой реки живут тоже родичи финнов, их называют муромой.

Тут подал голос Логи Финн, который сказал:

– Мурома – совсем не финны. Я пытался с одним из них заговорить, и мы друг друга совершенно не поняли.

– Гауты говорят, что вы, весь, меря и мурома – родственники, хотя и дальние, – ответил Эйнар.

– Все-то они знают, твои гауты! – воскликнул Логи и посмотрел на Арни Гаута, который сидел напротив него. Арни ему не ответил. А Эйнар сказал:

– Я знаю одно: если ты еще раз прервешь мой рассказ, то дальше сам будешь рассказывать.

Логи надулся и больше не вмешивался. А Эйнар продолжал:

– Я эти земли описываю для тех, кто еще не плавал по Итиль-реке. Так вот, дальше по ее течению, как мне объяснили те же многознающие гауты, по левому берегу живут мари, тоже полуфинские, а по правому – сувазы, у которых в родне скорее булгары, чем финны. А сами булгары появляются на обоих берегах начиная с реки Свияги. Хотя мы их всех считаем булгарами, лишь одно из их племен так себя называет, а два других зовутся бахдула и ишкиль. У них много городов и городков, в основном по левому берегу Итильсау, и самые большие из них – Булгар, Сувар и Биляр. Булгар у них главный, и они называют его Великим Булгаром. Он находится к югу от того места, где в Итиль впадает большая река, которую разные народы по-разному называют, а гауты обычно называют ее Камой. Она такая большая, что некоторые утверждают, что не она впадает в Итиль, а Итиль-река впадает в Камасау.

Возле Булгара большая пристань. Там я поставил своего Малого Волка и рядом лодью с рабами. «Портовый скот», который пришлось заплатить, был вполне умеренным. Оставив товар под надежной охраной, мы первым делом, как ты, Арни, советовал, пошли в их святилище и принесли жертвы местным духам. Потом отправились на рынок. С собой я взял вот его, Берси, а также Бьерна, двух Братьев-Кабанов и Коткеля.

Рынок у них почти такой же большой, как на Эйсюсле, но очень шумный. Там все кричат и надо повышать голос, чтобы тебя услышали. К тому же у них есть дурная манера хватать тебя за руки и тащить в свой шатер. Когда один из них – булгарин или кто он, я не понял, – попытался таким образом завлечь Грима Копченого, тот дернул плечами, и торговец рухнул навзничь. И тут же вокруг нас образовалась толпа, которая стала кричать, что мы обижаем торговцев. К нам подошли два вооруженных охранника. Я им с помощью нашего гаута объяснил, что мои люди не любят, когда их хватают за их части тела. Стражники моим объяснением, похоже, удовлетворились, и больше нас никто не хватал. Но я на всякий случай велел Гриму и Свейну вернуться к лодкам – они люди слишком несдержанные, и вдруг кто-нибудь опять до них дотронется или случайно толкнет. Так мы остались вчетвером: я, Берси, Бьерн и Коткель, если не считать сопровождавшего нас гаута, который говорит по-булгарски.

Как ты, Арни, советовал, я стал разыскивать того человека, с которым ты в прошлом году торговал. Имя его я забыл.

– Его зовут Бэр, – подсказал Арни.

– Точно, Бэр, – согласился Эйнар и продолжал: – Бэра этого я на рынке не нашел. И тогда мы пошли в город. До него довольно долго идти. Надо сказать, что такого города я никогда не видел. Все дома в нем деревянные и их намного больше, чем на Эйсюсле, и даже больше чем в Бирке. Но никто в этих домах сейчас не живет, потому что в них они переходят только зимой, а летом живут в шатрах. Этих шатров у них множество.

Бэра мы долго искали и наконец нашли. Он и вправду неплохо говорит на нашем языке. Я ему объяснил, кто я такой, и сказал, что привез новые образцы нашего товара, но не собираюсь продавать так дешево, как в прошлом году. В ответ он сказал, что цены для всех русов одинаковы. «Я не рус», – сказал я и добавил, что мой товар не чета их дешевке. «В позапрошлом году наши рабыни и рабы были оценены по достоинству», – я напомнил. А он: «Цены меняются».

Я понял, что с ним разговор не получится, и сказал: «Проводи меня к тому человеку, который у вас главный». Он весь скривился и спрашивает: «Может, ты хочешь, чтобы я отвел тебя к этельберту?» Я не знал, кто это такой. Но сопровождавший меня гаут объяснил, что так они называют своего предводителя. Я ответил, что ничуть не возражаю против встречи с их этельбертом. Тут Бэр еще больше скривился и заявил: «Он не станет с тобой разговаривать». Я сказал: «В моей стране я такой же этельберт, как и ваш тут. Почему бы нам не поговорить о выгодном деле?» А он, ухмыльнувшись: «Хилки не станет с тобой говорить. Его нет в Великом Булгаре, он летом всегда кочует в степи». «Тогда веди меня к тому, кто сейчас командует в городе», – сказал я. Бэр покачал головой. А я подал знак моим людям, и они окружили его. По нашему решительному виду он понял, что выхода у него нет, и повел нас к реке.

У их города нет ни стен, ни валов, ни рвов. Но на берегу реки, на мысу между крутым обрывом и оврагом они строят крепость или замок. Мы направились к этой стройке.

Командовал рабочими какой-то низкорослый и кривоногий булгарин, который всем своим видом показывал, что он здесь главный. Мы не успели к нему подойти, как нам навстречу кинулись два вооруженных человека. Они преградили нам путь и что-то сердито кричали на своем собачьем языке. Бэр испуганно пролаял им в ответ, вырвался вперед и спрятался за их спины. Наш гаут сказал, что они велят нам уйти. Он был напуган. Тогда я подмигнул Бьерну Краснощекому, и он начал делать то, что он хорошо умеет. Он шагнул к охраннику и, вроде, даже не касался его, но тот вдруг упал, как будто оступился. И то же произошло с другим стражником, когда он попытался надвинуться на Бьерна. Это заметил кривоногий начальник и пошел в нашу сторону, отдав команду рабочим, которые с кирками и лопатами последовали за ним. Их было не менее дюжины.

Я вежливо приветствовал кривоногого и назвал ему свое имя, а тот не только не ответил мне и себя не назвал, но даже не посмотрел в мою сторону. Бэр стал ему что-то рассказывать, тыча в меня пальцем. Я попросил моего гаута перевести то, что Бэр говорит, но гаут сказал, что не понимает ни слова на том языке, на котором тот теперь докладывает.

От нечего делать я стал разглядывать низкорослого. У него было круглое лицо, черные, коротко стриженные волосы и глаза, как у лисицы. Одежда на нем была шелковая и такового высокого качества, что мне захотелось попробовать этот шелк на ощупь. Я с трудом удержался.

Когда Бэр замолчал, узкоглазый заговорил, а Бэр переводил, потому что он говорил со мной, хотя смотрел на Бэра. Каждое слово булгарин выговаривал так, будто ему было противно.

Он сказал, что Бэр у них главный по торговле с русами.

Я возразил, что я не рус, и кратко описал, откуда я прибыл в Булгар.

Он сказал, что ему все равно, кто я и откуда.

Тогда я стал описывать наш товар. Он слушал, скривив рот, но я чувствовал, что ему интересно каждое слово.

Когда я закончил, он сказал, что торговые дела его не занимают. Я понял, что он лжет.

Тогда я сказал, что если мне здесь не предложат достойную цену, я продам свой товар в другом месте.

Он пожал плечами и сделал вид, что собирается уйти. Но тут Бэр что-то протявкал ему вслед. Узкоглазый развернулся и сказал, а Бэр перевел:

«Не советую плыть вниз по течению».

«Почему?» спросил я.

«Слишком дорого тебе обойдется».

«Сколько?» спросил я.

Он назвал такую цену, что я не сдержался и спросил:

«Ты кто такой, чтобы торговать рекой?»

Тут кривоногий впервые посмотрел на меня. Глаза у него и вправду были лисьими, злыми и испуганными одновременно.

«Каждый торгует своим товаром. Ниже по течению река наша», – сказал он.

«А вот я и мои братья посмотрим, чья она на самом деле», – сказал я.

Лисьеглазый ответил: «Я тебе сказал, чья она. Вниз тебя никто не пропустит. Так что побыстрее продавай товар Бэру и не мути воду».

Тут Берси вспомнил пословицу и сказал: «Лисе не понять волка».

Кривоногий велел перевести его слова и ответил: «Да, волчьи шкуры здесь не в ходу. У самих много волков».

Наш разговор на этом закончился.

Мы вернулись на пристань и расположились на ночлег.

– На следующее утро меня разбудили крики и хохот, – продолжал рассказывать Эйнар. – Я вышел из шатра на корму и увидел, что напротив наших кораблей на пригорке расположились люди – мужчины и женщины. Мне сказали, что это русы. Их лодки стояли вдалеке от нас, но они уселись и разлеглись напротив наших двух судов. Мужчин было под две дюжины, а женщин пять или шесть. Все были пьяные. Они были так пестро одеты, что в глазах рябило. Один из них, высокий детина в меховой шапке, в кольчуге на голое тело, спустил с себя штаны, усадил на колени женщину, задрал ей платье и у всех на глазах делал с ней то, что люди обычно делают за занавеской в спальной нише. Он ухал, как филин, она скулила, как собачонка, а другие вокруг хохотали, ругались и пили брагу, которую им подливали другие женщины. Все были при оружии. Один из них сидел на лавке напротив моих сходней. Судя по золотой шейной гривне с молоточками Тора, по длинному шелковому плащу, вышитому золотом и сверху донизу усеянному золотыми пуговицами, этот рус был среди них главным. Он пялился на меня, а потом крикнул:

«Чего уставился?»

Я, понятное дело, не стал ему отвечать. И тогда он снова крикнул, потому что спокойно говорить при том шуме, который они издавали, было невозможно:

«У нас этой ночью умер товарищ. Мы тяжко скорбим. А это его несчастная жена». И он указал на женщину, которая скулила на коленях у руса в мохнатой шапке.

Я молчал, а он продолжал кричать:

«Она решила последовать за мужем. И мы по очереди утешаем ее напоследок. Ты не хочешь тоже доставить ей удовольствие?»

Вместо меня ему ответил хохот его пьяного сброда. А я подозвал Логи – он был ближе других ко мне. Я велел ему разбудить Берси – тот обычно спит, как медведь в берлоге, – и передать всем, чтобы никто схватку не начинал, а если до нее дойдет, стараться русов не убивать и не отрубать у них ни ног, ни рук.

Логи бросился выполнять команду. А рус, когда хохот затих, крикнул:

«Ты, кажется, нами брезгуешь?» Судя по его выговору, он либо был шведом, либо долго жил среди них.

Не дождавшись от меня ответа, рус встал со скамьи и крикнул:

«Ну, если не хочешь, не надо. Но девок мы у тебя позаимствуем. Мы их тебе вернем, когда ими попользуемся. Клянусь…» И он произнес такую ругательную клятву, которую я повторить не решусь.

Я молчал, осматривая окрестности. Ни со стороны рынка, ни со стороны города никто пока не показался. Вокруг нас стояло много кораблей, корабельщики не сходили на землю; отсиживались в своих лодках и старались не смотреть в нашу сторону. На нескольких кораблях, я видел, приготовили шесты, вставили весла и готовы были быстро отплыть.

Русу тем временем поднесли остроконечный шлем и тяжелый круглый щит; он состоял из четырех разноцветных кусков, скрепленных посередине железным набалдашником.

«Раз он молчит, значит – согласен», – сказал предводитель русов, надел шлем, взял щит и направился в сторону нашей лодьи, а за ним повскакали, подхватили оружие и побежали другие.

Лодья была вся покрыта шатрами, и русы не могли видеть, что там нет девиц, которых я ночью, как самый ценный товар, велел перевести на Малого Волка. Лодью охраняли гауты, а из наших два Кабана, Глам, Храфн и Ульв. Во главе их я поставил Берси Сильного.

Когда русы приблизились, из-за мачты Волка раздался страшный рев Торлака. Это был сигнал к построению. Русы опешили, не понимая, откуда рев исходит, а Берси со своими людьми тем временем спрыгнули с лодьи на берег. У Берси в руках была Великанша, которую он легко перебрасывал из руки в руку, будто она была женским топориком. Грим Копченый и Свейн Рыло свои секиры держали на плече, но лица у них были угрожающими, к тому же Свейн еще и лязгал своими клыками. У Храфна было два копья, два меча – у Глама, у Ульва – меч и щит на правой руке. Но русов было заметно больше числом, и они готовы были сражаться. Их смущало лишь то, что они не могли определить, откуда донесся крик Торлака.

Тут я подал сигнал, и с Волка по трапу стали сбегать Бьерн Краснощекий, Кетиль Немытый и Коткель Одним Ударом. Логи, Сигват и Рэв остались охранять девиц. Я стоял на корме и командовал.

Первым, однако, с Волка сбежал Торлак Ревун и снова так заревел, что у меня заложило левое ухо. Теперь русы видели, кто так страшно ревет, и разделились на два отряда, в каждом из которых было человек по десять. Их главный – тот, который ко мне обращался, – вынул из ножен меч и пошел в мою сторону. Но раньше него к нашим сходням подбежал тот рус, который развлекался с девицей. Он ее сбросил с колен, поднял с земли боевой топор и, не потрудившись надеть штаны, кинулся на Торлака. А тот, кувырнувшись вперед, схватил руса за ноги, так что голозадый перелетел через Ревуна и упал в ноги Кетилю, который ударил его ногой между лопаток, и рус больше не двигался.

Но двигались другие. И началась потасовка, которую я битвой не назову, потому что наши люди, как я им велел, не рубили и не кололи. Глам так ловко вращал мечами, что к нему никто не мог подступиться. Берси и Кабаны отбивали удары секирами, но сами ударов не наносили. Ульв Однорукий рубил только древки от копий и одного руса ударил плашмя по щеке; он ведь левша, и его удары всегда неожиданные.

Хуже пришлось тем, кто дрался у Волка. Их было четверо против десяти, и среди этой десятки был их предводитель. И хотя Кетиль Немытый исхитрился и своим боевым топором разломал ему щит, так что выскочили из обода все четыре разноцветных куска, но русу подали новый щит и он своим длинным мечом умело работал, поранив Бьерна и едва не убив Коткеля. Пришлось мне спрыгнуть с кормы и ударом щита свалить руса.

Тут я услышал гортанные крики и увидел, что к нам скачут люди на лошадях. Их было много, несколько дюжин, они были в шлемах, кольчугах, при полном вооружении: с копьями, мечами и луками. Судя по тому, как они ловко управляли лошадьми, это были булгары или какие-то родственные им воины. Я ожидал их появления, но прозевал, следя за дракой с русами. Они окружили нас, и один из них, похоже, их главный, велел прекратить схватку. Он плохо говорил на нашем языке, но было понятно, чего он требует.

Русы тут же ему подчинились и, подобрав нескольких покалеченных, отправились к своим кораблям. Нам же булгарин велел сложить на землю оружие и отойти к кромке воды. Я возразил, что драку начали русы и мне непонятно, почему у них не отобрали оружие, а у нас хотят отобрать. В ответ на это они еще теснее сомкнули кольцо вокруг нас. И главарь их сказал: «Драку начали вы. Они защищались».

Я с ним не согласился и велел моим людям не складывать оружие.

Тогда они так перестроили лошадей, что меня и людей с Волка отделили от тех, кто оборонял лодью. Некоторые всадники выставили копья. А главарь их сказал: «Вы нарушили наши законы. Будете наказаны».

Я еще раз повторил, что драку затеяли русы и что, если они хотят кого-то наказать, пусть наказывают русов. Я побоялся, что этот булгарин не понимает моих слов, и крикнул моему гауту, чтобы он перевел мои слова на их лисий язык. Он перевел. Булгарин что-то протявкал ему в ответ. И гаут мне: «Он говорит, что у него есть много свидетелей, что ссору начали вы».

Некоторые всадники тут начали поднимать на дыбы своих лошадей и наступать на нас.

«Пусть он мне покажет хотя бы одного из этих свидетелей», – сказал я и пожалел, что спрыгнул с Волка без секиры. Секирой намного удобнее рубить ноги коням.

Мой гаут еще не успел перевести до конца то, что я сказал, когда из-за всадников вышел странно одетый человек и сказал на нашем языке, немного коверкая слова:

«Я свидетель, который говорит правду».

«Ну и что ты видел, правдивый свидетель?» – спросил я, прикидывая, как нам сподручнее вырваться из западни.

А этот человек вдруг говорит: «Я видел, что драку затеяли русы».

Я удивился и говорю: «Ну, так скажи этим…»

И он: «Вот я и говорю».

Тогда я спросил: «Думаешь, они захотят тебя услышать?»

Он в ответ: «Не захотят. Но услышат».

И он поворачивается к главному всаднику и что-то говорит ему на его лающем языке. Вижу, что у того лицо стало совсем лисьим: то есть одновременно злым и растерянным. И тогда наш свидетель еще что-то говорит ему, спокойно, но уверенно, будто спрашивает. А тот что-то рычит своим конникам, те отступают от нас, разворачивают лошадей и все они скачут в сторону города.

Я еще больше удивился и спросил своего гаута: «Ты понял, что он им сказал?»

Гаут мне перевел: «Он им сказал, что драку начали русы, и велел оставить нас в покое. Но булгарин медлил, и тогда он спросил его: “Ты понял, что я тебе сказал, или не понял?” И тогда они ускакали».

Я стал разглядывать этого человека. На вид он был несколько моложе тебя, Ингвар, и тоже невысокого роста. Одет он был очень странно. Вокруг головы несколько раз обмотан белый платок. На теле – белый плащ, обшитый каймой и голубой лентой, такой широкий и длинный, что скрывал обувь. Из-под него выглядывала голубая рубаха, а на верхнюю часть плаща были наверчены какие-то кисти. Борода и усы у него были короткострижены, а с головы на плечи спускались две косички, но не как у нас – на затылке, а по щекам. Странно, говорю, выглядел. Он не был похож ни на булгарина, ни на руса, ни на кого. Я его внимательно разглядывал. А он также пристально разглядывал меня.

Я решил представиться, назвав свое имя и место, откуда мы прибыли.

В ответ он сказал, что его зовут Наум и больше ничего не сказал.

Тогда я спросил: «Ты здесь начальник?»

Он сказал: «Здесь много своих начальников. А я за ними смотрю».

Я не понял и спросил: «Как это: смотрю за начальниками?» Он сказал: «Я смотрящий. Меня сюда поставили». Спрашиваю: «Кто поставил?»

Он говорит: «Наше правительство».

Наверно, вид у меня был удивленный, потому как этот Наум улыбнулся и объяснил, что в дельте Итиль-реки находится их столица, которая тоже называется Итиль. Это главный город хазарского государства. Там живет их конунг. Его окружают мудрые люди, которых называют правительством. И это правительство отправило его, Наума, в Булгар, чтобы он смотрел за местными властями, потому что они, булгары, не знают пути, а правители знают.

«Так ты хазарин?» – я спросил.

«Я еврей», – ответил он. «Но многие называют меня хазарином, потому что я прибыл из Хазарии и служу хазарскому царю». В этот раз он назвал его не «конунг» по-нашему, а «пех» по-ихнему.

Я поблагодарил Наума за оказанную нам помощь и спросил, что ожидает русов, раз он, смотрящий, признал, что они затеяли драку. Но он будто не понял моего вопроса и сказал:

«Слышал я, у тебя есть интересный товар. Не покажешь?»

Я пригласил его на корабль и показал ему моих девочек, а потом мы перешли на лодью, и он осмотрел мальчиков. Он их всех внимательно изучил и ощупал, особенно девиц. И объявил, что девиц придется проверить: вправду ли они девственницы. Тут Логи – вот он, который был с нами, – стал хихикать. Но Наум не обратил на него внимания и сказал мне: «Если ты не возражаешь, я пришлю к тебе женщину. Она знает, как это делается».

Я согласился и поинтересовался, сколько можно получить за целых девиц такого качества. И опять Наум будто не расслышал моего вопроса. Он спросил:

«Ты, говорят, собрался плыть вниз по реке?»

Я ответил, что у меня нет иного выхода, потому что булгары с прошлой осени стали предлагать за мой товар совсем неприличную цену.

Наум не спросил, сколько они предлагают. Он сказал:

«Похоже, с тобой плавает удача. Так у вас говорят?»

«У нас по-разному говорят, – ответил я. – А что ты хочешь сказать?»

«Хочу сказать, – говорит он, – что до Итиля тебе плыть дней двадцать. Ну, может быть, на твоем быстроходном корабле на день-два меньше. Но зачем тебе далеко плыть? Через несколько дней сюда, в Булгар, приедет один интересный для тебя человек. Я тебя с ним познакомлю. Думаю, вы договоритесь».

Я сказал, что с удовольствием последую его совету.

Тут Наум снова принялся меня разглядывать. А я не отводил взгляда. У него были очень внимательные и цепкие глаза. Как у орла. И нос был крючком.

«Ты, случайно, не швед?» – он спросил.

«Я, случайно, датчанин», – ответил я.

Он не улыбнулся на мою шутку и спросил:

«Мне доложили, что ты не любишь русов. Это правда?»

«Я их впервые увидел. Похоже, это я и мои люди им не понравились».

Не отводя от меня взгляда, Наум сказал:

«Сегодня они хоронят своего товарища. По их обычаю, они уже с утра начали пить. Их можно понять. Они скорбят… Но если они ранили кого-то из твоих людей и у тебя есть претензии, мы их накажем».

Я сказал, что у меня нет претензий.

«Я так и думал», – сказал Наум и, помолчав, добавил: «Я так и думал, что мы с тобой найдем общий язык».

Мы протянули друг другу руки и Наум сказал:

«Я за тобой пришлю, когда приедет Софония».

– Этот Софония приехал через три дня, – продолжал рассказывать Эйнар. – Это был высокий и красивый молодой человек, одного возраста с тобой, Хельги, но повыше тебя ростом. На плечи у него была накинута широкая шелковая мантия фиолетового цвета. Ее стягивал, как мне показалось, целиком позолоченный пояс. А из-под мантии выглядывала белая, как первый снег, рубаха, но не льняная, а из кого-то неизвестного мне материала. Мои гауты мне потом объяснили, что этот материал, скорее всего, называется хлопок. На голове у него была золоченая сетка; она придерживала его волосы на темени, а сзади они опускались ему на шею и на плечи. У него не было орлиных глаз или орлиного носа, но по всему чувствовалось, что он человек богатый и могущественный.

Между рынком и городом у них есть небольшая роща из разных деревьев и там стоят несколько шатров. Они их называют юртами, они круглые и сделаны из войлока. Мы с этим евреем встретились в самом большом шатре. Я таких больших шатров никогда не видел: в нем несколько помещений, отгороженных друг от друга ковровыми занавесами очень дорогой работы, и ковры, которыми украшены стены, судя по их виду, намного дороже лучших наших фризских гобеленов. Но никакого оружия я на стенах не видел.

Я хотел взять с собой Берси, Коткеля и одного из гаутов, если вдруг понадобится переводить. Но Наум, который пришел за мной, чтобы вести к приехавшему Софонии, сказал, что переводчик нам не потребуется и что Софония приглашает меня одного. Тогда я не стал брать гаута, но Берси и Коткелю велел следовать за собой. И Наум не стал возражать.

Однако в шатер я вошел один, то есть вдвоем с Наумом, а Берси с Коткелем остались у входа. Никакой охраны в их роще я не заметил.

Лавок у них нет. Они сидят на коврах, которые стелют на пол, и едят с маленьких столов, которые ставят перед собой. Меня сразу же усадили за такой стол и стали угощать. Нашего пива, ни простого, ни медового, они не употребляют, а вместо него пьют виноградную брагу. Я забыл, как она называется. Но его пьют народы, которые живут вдоль Западного пути. Ты, Хельги, там долго и далеко плавал. Не подскажешь?

– «Вино». Это питье называется вином. Оно очень вкусное и дорого ценится западными викингами, – сказал Хельги и учтиво улыбнулся своему старшему названному брату.

– Наверно, вкусное для тех, кто к нему привык. Но мне оно не пришлось по вкусу, – ответил Эйнар. – И еда мне их не понравилась. Но бочонок черной рыбьей икры они мне подарили, и я привез его вам, чтобы вы попробовали. Гауты меня заверили, что если бочонок наглухо закрыт, еда не испортится.

– Раз наш хевдинг привез, надо есть и благодарить его, – решил подать голос Логи Финн, сидевший по правую руку от Эйнара, и зачерпнул себе черных шариков. Но никто не поддержал его и к икре не притронулся. А Эйнар усмехнулся и продолжал рассказ:

– Я был один. А со стороны евреев – они себя так называют и я их буду так называть, – с их стороны были Софония, Наум и человек по имени Авдий. Я, Софония, Наум сидели за столом, ели и пили, а Авдий сидел в стороне от нас и все время записывал.

Софония задавал мне вопросы и внимательно слушал, склонив голову. Когда же я отвечал на три, нет, на четыре его вопроса, он поднял на меня глаза и смотрел так пристально, как у нас не принято смотреть в лицо гостю.

Вопросы были такие. Он спросил, не швед ли я и много ли среди нас шведов. Мне показалось, что лучше будет ответить, что свеев среди нас человека два-три, не больше. Ну, а сам-то я дан и говорил об этом Науму.

Потом он спросил, сколько викингов находятся под моим началом. Я ему объяснил, что мы не викинги, а веринги, и в чем между нами различие; что у нас нет и не может быть конунга, а всеми людьми командуют три брата-хевдинга, у каждого из которых есть своя дружина. Сколько нас, я не сказал. И тогда он снова спросил, не сводя с меня глаз: «сколько вас»? Мне показалось, что правильнее будет увеличить наше число, и я ответил: три сотни, но можем быстро призвать на помощь целое войско.

Затем он поинтересовался, что нас связывает с росами, которые промышляют на Восточном море, и с русами, которые живут в Кенугарде – так он назвал этот город, а не Куяба, как его называют в Булгаре, и не Киова, как зовут его русы. Я ответил, что с росами нас ничего не связывает и мы с ними сражаемся, когда они к нам задираются. А с русами из Кенугарда мы впервые встретились здесь, в Булгаре, и если бы не помощь Наума, которому мы выражаем свою благодарность, не знаю, чем бы закончилась эта первая встреча. Мне показалось, что надо сослаться на Наума, и, похоже, я правильно сделал, потому что взгляд у Софонии потеплел.

И еще внимательнее стали его глаза, когда он спросил меня о том, каким богам мы поклоняемся. Я ответил, что у нас много богов, но особо мы чтим Одина, Тора и Фрейра, а также Ньерда, потому что нам часто приходится плавать. И он быстро спросил: нет ли среди наших богов бога по имени Кристур. И я так же быстро ему ответил, что это не наш бог, хотя нам известно, что ему поклоняются франки и другие народы, которые живут на Западном пути. И после этого моего ответа он перестал на меня пристально смотреть. А Авдий, третий из евреев, все мои ответы быстро записывал, но я не мог рассмотреть, каким письмом.

Да, я забыл сказать, что этот Софония говорит на нашем языке лучше, чем Наум, и хотя иногда коверкает некоторые слова, но его речь льется, как у некоторых наших лагманов. В этом я особенно убедился, когда он перестал задавать мне вопросы и, глядя куда-то вверх, стал произносить речь. Я до сих пор не понимаю, зачем он так передо мной старался, потому что мы уже кончили есть, а он говорил и говорил. И я все, что он мне рассказывал, понятное дело, не запомнил. И не смогу рассказать так красиво, как он рассказывал. Но самое главное постараюсь вам передать.

Начал он с того, что несколько десятков лет назад люди знающие путь – так он выразился: слодвитандир – под водительством мудрого Обадии, который боялся бога и любил закон, – я стараюсь говорить так, как он говорил, где мне удалось запомнить, – знающие путь с Обадией во главе взяли власть в Земле Хазар и стали там управлять. Обадия стал конунгом – он его назвал пех, – но прежнего конунга – он назвал его каган – они не убили и не прогнали, а заперли в крепости и раз в год показывают народу, чтобы люди не волновались.

По словам Софонии, они захватили власть по трем причинам. Первая. Евреи – народ правильный, а хазары – неправильные. Евреи чтят единственного могущественного бога, который управляет всем на земле, хазары же в слепоте своей кланяются либо пустому небу, либо многим богам, которые на самом деле не боги, а демоны… Вторая причина: евреи – люди знающие, хазары – не знающие, потому что писать и читать не могут, книг не имеют, торговать не умеют. И третья причина: евреи – народ чистый, потому что не смешиваются с другими народами и охраняют чистоту крови, хазары же – тут даже нельзя точно сказать, кто они такие, потому что настоящих хазар среди них мало и все они даже не бонды, а жалкие поденщики, и управляли ими и воевали за них разные народы, перемешанные между собой, как рыбы в похлебке; в этом вареве кого только не выловишь. И он, Софония, принялся перечислять мне эти народы, но я их даже не пытался запомнить. Я запомнил только, что они «неправильные», «незнающие» и «нечистые». И потому боги от них отвернулись. Вернее, как сказал Софония, единственный бог велел взять власть в этой богатой стране народу правильному, знающему и чистому. И мудрый Обадия это сделал, остановил войны и стал развивать торговлю.

Тут Софония, бросив на меня быстрый взгляд, пояснил, что евреи вовсе не заставляют своих подчиненных поклоняться их единственному богу. Пусть каждый народ верит тем богам или тому своему богу, до которого он дорос, – Софония именно так выразился. Но, продолжал еврей, все люди и народы, живущие в Земле Хазар, должны понимать, что если они делают зло знающим путь и их правительству, то они делают зло единому богу, оскорбляют его и заслуживают смерти.

После этого Софония заговорил о торговле и описал мне четыре главных пути, которые у них существуют. Южный путь ведет через Хазарское море в Гурган и оттуда к арабам. Туда в первую очередь отправляются наши рабы и оттуда мы получаем монеты и серебро, которые так у нас ценятся. Восточный путь ведет через Страну Тюрок в Хорезию и дальше в Хину или Чину – я не уверен, что я правильно понял эти незнакомые названия.

– Почти правильно понял, – сказал Арни Гаут, сидевший напротив Эйнара, между Адульфом и Ингемундом. – Но чаще эти страны называют Хорезмом и Китаем. Это очень далекие страны.

Эйнар поблагодарил Арни кивком головы и продолжал:

– Да, это самый дальний путь. Но по нему они привозят в Хазарию тончайший шелк. И, по словам Софонии, этот путь они наладили и обслуживают после того, как свергли кагана и его воинов.

Помимо этих двух путей есть у них также Северный путь, которым мы приплыли в Булгар и которым приплывают к булгарам русы, добираясь до Итильсау по Ока-реке. Отсюда к ним поступают рабы и меха.

И Западный путь есть у них, который, как я понял, их сейчас особенно занимает. От реки Тан или Дон – у нее несколько названий, и на этой реке у них есть с десяток городов и факторий – от этой реки Западный путь ведет к реке Данапру и там разветвляется, идя на юг в Миклагард или дальше на запад к аварам и франкам.

На всех этих путях у них есть свои люди, представители, которые наблюдают за торговлей, а в важных местах – смотрящие, такие, как Наум в Булгаре, которые не просто наблюдают, но и руководят.

И тут он спросил меня: «А ты откуда родом, веринг Эйнар Эйнарссон?» Я не сразу ответил, так как был удивлен тем, что он не только запомнил и правильно произнес мое имя, но и назвал меня верингом. А потом сказал, что я родился неподалеку от Рибе. Я не уточнил, где Рибе находится. Но он сразу ответил: «Нет, в Рибе у нас нет своего представителя, потому что он нам там не нужен. Но в Хедебю есть, и в Каупанге есть, и в Бирке». И я еще сильнее удивился, что он знает эти города и, похоже, слышал о Рибе, раз не поинтересовался, где он находится.

– А ты, Логи, знаешь, где находится Рибе? – вдруг спросил Эйнар. – К югу или к северу от Хедебю?

– Думаю, к югу, – ответил финн.

Эйнар усмехнулся и сказал:

– За что люблю Логи. Он никогда не ответит: не знаю, а всегда даст ответ.

Логи снова насупился. Сидящий напротив великан Ауктай спросил:

– Так к югу или к северу?

– Раз Логи сказал – к югу, значит – к северу, – ответил Эйнар и продолжал:

– Описав четыре пути, Софония стал ругать греков, которые живут в Миклагарде – он называл этот город Городом Константина. Он обвинял их в том, что они думают только о себе и в своей столице притесняют других торговцев, обращаясь с ними, как со своими слугами. Он рассказал, что они, греки, построили для хазар крепость Саркел, якобы для того, чтобы укрепить дружбу между двумя государствами, но вскорости захватили Готию в Тавриде, которая издавна принадлежала хазарам. Два года назад на Миклагард напали дромиты, которые сродни русам и живут в восточной части Греческого моря. Греки этот морской набег отбили, но стали утверждать, что дромитов подговорили хазары. И много других клевет греки возводят на хазар, и это давно не нравится правительству и знающим путь.

Еще меньше им нравится, как в последнее время ведут себя русы из Кенугарда. Народ там еще более нечистый и перемешанный, чем в Хазарии. Насколько я понял из рассказа Софонии, давным-давно там осели готы, бежавшие от гуннов. Позже туда пришли славы. Затем через эту Киову, или Куябу, стали проходить многие племена, смешиваясь с местным населением. Та еще образовалась похлебка, но не кипящая, а стылая – так ее обозвал Софония, объяснив, что разные племена оседали там, как ил на дно реки. Закипела она, когда с севера по рекам туда прибыли сначала гауты и йоты, а следом за ними другие норманны. Осев на Данапре, они стали называть себя русами и, как у них водится, стали торговать на четыре стороны света. Хазары послали туда своих людей, подчинили себе эти земли и поставили там своего наместника, которого местные жители признали своим правителем, «диром» на их языке.

Когда к власти в Хазарии пришли знающие путь, они за то, что русы поддержали их в борьбе со смутьянами, провозгласили местного дира каганом русов, равным кагану Хазарии и, в отличие от того, свободным в своих действиях, если он будет подчиняться правительству в Итиле. И он подчинялся. Он исправно собирал дань и следил за движением караванов по Западному пути, как ему было поручено.

Но лет десять назад, продолжал Софония, с севера в Куябу явился со своей дружиной швед по имени Аскьельд. Сначала он нанялся на службу к куябскому диру и поселился на одном из холмов над Данапром. Но не прошло и года, как этот Аскьельд провозгласил себя конунгом русов и стал править Куябой наравне с куябским правителем. А еще через год объявил дира своим ярлом и отослал его из Куябы на Пороги, якобы для охраны города от кочевых народов.

Итильское правительство конунг Аскьельд заверил в том, что будет делать все то, что до него делал хазарский дир. Но дани от славов, которыми владеют русы, с каждым годом поступает все меньше и меньше. Хуже того, русы стали отправлять собственные караваны на север, на запад и на юг, к грекам. Правительство с этой торговли не имеет ни дирхема.

Хуже того: они снюхались – Софония так выразился – с дромитами, этими разбойниками Греческого моря. Они стараются дружить и с хазарскими союзниками печенегами, и с врагами Хазарии мадьярами. И так как Аскьельд и его воины сами из тех разбойников, которые плавают по Дине-реке, то с динскими росами данапрские русы находятся в постоянном общении, и, как стало известно правительству, в Кенугарде все чаще стали поговаривать о том, чтобы объединить различные «острова русов» – динский, куябский, лиманский и таманский – и создать королевство русов. Такие речи неправильны и опасны.

Сказав это, Софония несколько раз покачал головой и пристально на меня посмотрел. «А тут еще булгары, – сказал он. – Они те же самые хазары, только еще сильнее намешанные. Мы доверили им всю нашу торговлю по Северному пути. И они долгие годы были нашими верными слугами. Но, глядя на русов, тоже решили самовольничать. Открыли свой собственный путь в Хорезм и Хорасан и так называемый «пушной путь» по Каме-реке. Нам эти пути тяжело контролировать. Крепость, как ты видел, начали строить, – продолжал Софония. – От кого решили защититься? Говорят, от русов. Но с русами они на короткой ноге, и те охотно выполняют их просьбы… Например, нападают на торговцев, которые не желают сбыть по бросовой цене товар булгарам».

Тут Софония еще пристальнее на меня глянул и продолжал: «То, что они по дешевке хотят купить у тебя, они потом в три раза дороже продадут в Итиле. Правильно?»

Я не успел ответить, как Софония спросил:

«Сколько ты хочешь за свой товар?»

Я назвал цены, по которым ушли мои девицы и отроки в позапрошлом году и сказал, что на меньшее я не согласен.

Тут Софония впервые мне улыбнулся. Улыбка у него была такая же учтивая, как у тебя, Хельги.

Он сказал: «На рынках, куда мы его можем отправить, твой товар будет стоить в два – в три раза дороже. Славки сейчас в очень высокой цене, особенно девственницы. Они их берут для гаремов. И некоторые могут стоит до десяти марок серебра. Крепкие отроки, те, из которых можно вырастить воинов, тоже высоко ценятся».

Тут еврей перестал улыбаться, ненадолго задумался и сказал:

«Вот что могу тебе предложить. Мы берем у тебя твой товар и ожидаем, что ты и твои люди будете и впредь поставлять нам рабов такого же качества. Две трети от той цены, за которую нам удастся его продать, я предлагаю тебе, а треть оставлю себе… Будешь иметь дело с Наумом. Он тебе точно укажет, каких рабынь и рабов нужно добывать, чтобы дороже продать… Меха тоже старайся везти те и такие, которые мы будем заказывать».

Похоже, в моих глазах он заметил сомнение, потому что тут же сказал: «Понимаю тебя. Мы с тобой еще не начали сотрудничать и ты не вполне мне доверяешь. Это нормально. Поэтому тот товар, который ты сейчас привез, мы у тебя купим за ту цену, которую ты сам назначил. А причитающуюся тебе разницу выплатим, когда ты или твои люди снова к нам приплывут». И чтобы совсем было ясно, уточнил: «Ну, скажем, за девственницу я сейчас заплачу тебе три марки, а когда продам ее, например, за девять, то три марки доплачу тебе и три оставлю себе».

На этом закончился наш разговор; если его можно назвать разговором, потому что в основном говорил он. И как только я согласился, Софония велел Науму проводить меня в порт и там принять у меня весь товар.

Рабов и меха у меня забирали булгары, но не Бэр и не кривоногий начальник. Серебро мне взвешивал и отсчитывал тоже какой-то незнакомый булгарин. Наум при этом присутствовал и только наблюдал.

На обратном пути на границе между Землей Мери и Землей Веси я встретил большой караван, который возглавлял Коль. Я ему все рассказал и велел в Булгаре сразу же разыскать Наума.

Вот, я все вам поведал.

Так Эйнар закончил рассказ.

– С тобой действительно плавала удача, Эйнар Эйнарссон, – сказал Хельги и предложил выпить за Эйнара и его удачу. Все за главным столом поддержали его предложение.

А Ингвар, когда опорожнили кубки – он из своей чаши лишь пригубливал, – задумчиво произнес:

– Похоже, ему нужны не только наши товары.

– А что еще? – первым спросил Логи Финн.

Следом спросил Эйнар:

– Ты это тоже почувствовал, Ингвар?

Ингвар молчал, глубоко задумавшись. И Арни Гаут, его ближайший советник, сказал:

– Насколько мне известно, они считают себя чуть ли не властителями мира. Но у них много врагов. После того, как к власти пришли евреи, у них началась война между теми, кто поддержал нового царя, и теми, кто был за кагана. Пролилось много крови, потому что на стороне хазар-тюрок выступили мадьяры, а на стороне хазар-иудеев – нанятые за деньги печенеги. Евреи с печенегами победили. Но часть их врагов бежала на запад, и они, конечно же, хотят отомстить.

Эйнар его не слушал.

– Что тебя настораживает? – снова спросил он у Ингвара. Ингвар продолжал молчать. И снова заговорил Арни:

– Они, эти изгнанники, могут действовать и через русов, и через греков, и через дромитов. Недаром важный еврей, с которым ты встретился, в своей речи говорил именно об этих народах. Я только не понимаю…

Арни перебил Эйнар, который сказал:

– Меня настораживает, что, судя по всему, сначала булгары натравили на нас русов. Те на нас напали, и только потом за нас вступился Наум… Почему он не сделал этого до того, как началась драка?

– Я только не понимаю, зачем мы им понадобились, – договорил Арни Гаут. – До русов нам далеко. И еще дальше до хазар и до греков.

– Если еврей не соврал и у них везде свои люди, значит, не далеко, – вставил Логи.

Тут Торир Длинный Кеннинг встал из-за стола и вышел во двор, чтобы опорожнить желудок. Он был сильно пьян.

Сначала Логи Финн пошутил по его поводу. Потом изрек пословицу Берси Сильный. Все за главным столом засмеялись, кроме Ингвара Сокола. А тот, пребывая в задумчивости, сказал:

– Меня всегда настораживали люди, которые только себя считают знающими путь.

– Они так себя давно называют, «рахдонитами» на языке персов. И нынешний их конунг, или пех, как говорят, тоже из рахдонитов, из Знающих, – сказал Арни Гаут.

Так разговаривали и пили встречу трех кораблей за главным столом в Тролльнесе, на Ладога-озере, в Ваналанде.

Глава семнадцатая Девятая комната

– Мы, благодаря вам, профессор, совершили очень познавательную экскурсию по восьми комнатам вашей системы. Но, насколько я понял, должна быть и девятая комната. А вы нас в нее пока не пригласили, – снова пристал к Сенявину телеведущий, едва Андрей Владимирович вошел в парную.

Профессор оказался там позже других.

Потому как минут за пятнадцать до назначенного времени в альков к Сенявину просунул голову Драйвер и радостно объявил:

– Я проверял – везде лаком пахнет!

«Ну, и чему ты, придурок, радуешься?!» – захотелось спросить Сенявину, но он удержался. А Петрович с тем же веселым видом продолжал:

– Не пахнет только на мельнице. Я все там обнюхал. Ни капельки!

– Ну и?! – сурово спросил Профессор, но в груди у него зародилась надежда.

– Петрович обещал – Петрович исполнил. Одно только «но», как говорится, имеется.

– Что за «но»?

– Там все время вода журчит.

– Я обожаю, когда журчит вода, – объявил Сенявин, и его надежда затеплилась.

Лицо у Петровича стало как будто испуганным.

– Не факт, но не могу гарантировать, что Мирошка там не объявится, – почти шепотом сообщил Драйвер.

– Какой еще Мирошка?

– Какой-какой… Домовой.

– Не валяйте дурака, Анатолий! – радостно воскликнул Профессор. – Домовые на мельнице не водятся. Там живут водяные. А я их не боюсь. Я сам водяной!

– Водяного Мирошка прогнал. Но он, я боюсь, может вместо него объявиться. И начать валять, это самое, дурочку.

– Анатолий! Петрович! Миленький! – стал выкрикивать Сенявин. – Валяйте меня на мельницу! Христом Богом прошу! Переселяйте меня хоть… – и Андрей Владимирович впервые нецензурно выразился.

– Не вопрос. Мое дело – предупредить гостя. А там, как говорится, пусть сам выбирает, – пробормотал Драйвер, часто моргая.

Пока переселялся, пока осматривался и радовался, прошло с полчаса.

А тут еще в предбаннике Петрович его озадачил, когда сообщил, что в парной специально для Андрея Владимировича установлена температура в шестьдесят градусов.

– Она, правда, сейчас уже, наверно, поднялась градусов на пять или на десять, – уточнил Драйвер и заверил: – Но выше девяноста не поднимется. Как вы любите. Хотя Саша просил пожарче. Но я соврал, что Аркадичу выше нельзя.

– А вам откуда известно, как я… какую температуру предпочитаю? – удивился Профессор, снимая куртку.

– Так я же догадливый… Сами знаете, – ответил карел и подмигнул правым зеленым глазом. Хотя обычно люди левым глазом подмигивают.

– Ну и Годин опять-таки, – прибавил Петрович.

– Какой Годин? – не сразу понял Сенявин.

– Какой-какой. Иваныч. Знакомец ваш. Он, когда мне звонил, все про вас рассказал.

Профессор замер со снятой рубашкой в руках.

«Интересно, он ему, сукин сын, и о моем увольнении рассказал?» – тоскливо подумалось Сенявину.

– Позвольте, я аккуратно повешу вашу сорочку. – Драйвер забрал у Профессора рубашку и, снизу вверх заглядывая в глаза Андрею Владимировичу, успокоил: – Он мне про «Абсолют ситрон» доложил. Про то, как вы кушаете рыбу. Про то, как париться любите… И, это самое, волноваться не надо. Мы интересуемся только тем, что помогает в обслуживании. Так скажем.

И снова подмигнул Сенявину. На этот раз левым глазом.

В парную Профессор вошел, обмотав вокруг пояса полотенце. Он не любил совершенно оголяться в присутствии посторонних людей.

Митя и Ведущий сидели голышом, но в банных шляпах. Митя расположился на нижней полке, Трулль – на верхней. Сенявин тут же отметил, что фигура у Ведущего, как у древнегреческих скульптурных атлетов: почти каноническое соблюдение пропорций, мужественная, упругая обозначенность едва ли не всех мышц, но никакой чрезмерности, ни малейшего нарочитого выпячивания.

В сторону Мити Андрей Владимирович предпочитал не смотреть. Митя и одетым напоминал Профессору старого шимпанзе. В голом же виде…

Когда Профессор вошел, Митя закашлялся. Но кашлял коротко и зачем-то прикрывал рот не руками, а стаскивал с головы шляпу и ею закрывал лицо, резким движением явно причиняя дополнительную боль своей пояснице.

И только он кончил кашлять, Ведущий вдруг взял и заговорил о Сенявинских комнатах.

– Так что же у нас в девятой комнате?

«Меня переселили! На мельницу! В тихую, уютную комнату! Я наконец высплюсь!» – радостно думалось Профессору, и он машинально ответил:

– Религия.

– Религия? – переспросил Ведущий; он будто не расслышал.

– Да, религия, – чуть громче повторил Сенявин, думая: «И баня хорошая. И никуда больше не надо идти», и также машинально уточнил: – Вернее, не религия, а религиозное познание. Да, именно познание. Потому что религия как структура, как церковь, если угодно, охватывает все этажи нашего культурного здания, в том числе политический и экономический. Третий же этаж, как я говорил, целиком познавательный. И в первой его комнате, если вы помните, научное, во второй – художественное познание.

– А в третьей, то есть, по общему счету, девятой – познание религиозное? – старательно допытывался Ведущий.

– Совершенно верно.

– А если у меня этой комнаты нет? – вдруг спросил Трулль.

– Она есть у каждого человека, – чуть улыбнулся Профессор.

– А если я атеист и в бога не верю?

– Вы не можете быть атеистом.

– Почему не могу?

– Потому что вы человек.

– Не понял фигуры мысли, – после короткого раздумья признался Ведущий.

– Хорошо, попробую объяснить. Наша девятая комната – решающая, я бы сказал основообразующая для всей человеческой культуры. Как отдельной личности, так и народов, наций. Все восемь предшествующих комнат есть у животных. По крайней мере, у развитых млекопитающих. У них есть нечто похожее на науку. У них есть игровое поведение, которое предшествует нашему, человеческому искусству. Это понял еще Лев Толстой, когда сравнивал с литератором играющего на лугу бычка… У животных, Саша, нет только религии. И, кстати говоря, археологи вам подтвердят, что первые следы человека – это кладбища и капища. С кладбищ и капищ исторически исчисляется человек и в них обнаруживается.

– Значит, если я считаю себя атеистом, то я не человек, а животное? Так выходит по вашей теории?

– Дело не в моей теории, – снова улыбнулся Профессор, на этот раз снисходительно. – Дело в том, что животное не задумывается, не спрашивает себя, существует ли бог и вместе с ним какая-то жизнь после смерти. А вы рождены человеком, в вас априорно есть то, что я называю девятой комнатой. И кстати, именуя себя атеистом, вы косвенно признаете ее существование. Вы тоже думаете о боге или о богах, но, в отличие от верующего человека, утверждаете, что их нет, или что их быть не может. То есть, если угодно, вы закрываете внутри себя эту девятую, религиозную комнату и пытаетесь убедить себя и других в том, что у вас ее нет… Вы не можете быть животным, дорогой Александр, – заключил Сенявин. – Вы Homo Religiosus, которого поспешили назвать Homo Sapiens… На мой взгляд, крайне неудачный термин. Мне некоторые животные кажутся намного разумнее некоторых людей.

Тут Митя закашлялся, и в разговоре пришлось сделать паузу.

Первым заговорил Трулль:

– Допустим, что я с вами согласился. И у меня есть эта религиозная комната. Но я не знаю, что у меня там находится. И, честно говоря…

– Это уже не атеизм, Саша, – перебил Сенявин. – Это… это разные виды агностицизма.

– Бог с ними, с агностиками! Я о другом… Я типа вдруг вспомнил, что у многих моих знакомых есть религиозные комнаты, большие и заботливо обставленные: домашними иконами, походами в церковь, постами, крестинами, венчаниями и, главное, верой в то, что, когда они умрут, жизнь их не кончится… Один из них – вернее, одна – даже с ангелами иногда разговаривает… И мне, давайте представим, тоже вдруг захотелось иметь своих ангелов и жить после смерти. Сейчас, когда вы мне объяснили, что у каждого человека должна быть эта комната, мне захотелось мою, пустую, тоже обставить чем-то для меня утешительным, во что можно верить, на что можно надеяться в трудной ситуации.

– Поздравляю вас. «Блажен, кто верует, тепло ему на свете!»

– Нет, думаю, рано меня поздравлять, – возразил Ведущий. – Потому что как только я сейчас решил заняться своей девятой комнатой, у меня сразу стали возникать как бы затруднения… Ну вот, например, такое. Действительно, человек появился вместе с богом или с богами. Тут трудно спорить. Тысячи, десятки, может быть, даже сотни тысяч лет люди жили со своими богами и духами, и те им были очень нужны, судя по тому, что они на них столько сил тратили… Некоторые говорят – по темноте своей и по слабости перед лицом природы. Но мне что-то не хочется считать слабыми и тем более темными Сократа, или Платона, или Аристотеля… Меня другое смущает. Ну, скажем, богов этих в истории было великое множество и у разных народов – разные. Затем, в одной и той же стране они в разные эпохи по-разному выглядели. Пока наконец не наступила эпоха, когда люди, и причем самые sapiens, стали открыто заявлять, что они, дескать, выросли из религии, в том именно смысле, в котором ребенок вырастает из своей старой одежды… Говорят, Наполеон однажды спросил у Лапласа: «Где же бог в вашей системе?» А тот ему ответил: «Я не нуждаюсь в этой гипотезе»… Лучшие умы ближайшей к нам эпохи, хотя некоторые из них, Эйнштейн например, допускали существование некоего высшего разума, однако отказывались верить в того ветхого бога, которого им предлагали… действующие церкви… Зачем мне в него верить, если они в него не верили? И если уж очень вдруг теперь захотелось, то какую икону, вернее, какое изображение я должен повесить, чтобы она соответствовала духу моего времени и чтобы я смог поверить, что это он меня создал и защищает, а не я или кто-то другой его выдумал мне в утешение?

– Повесьте портрет Эйнштейна с высунутым языком, – пошутил Профессор, впрочем, с весьма приветливым выражением на лице.

– А почему не священника с заклеенным ртом? – спросил Ведущий. У него на лице теперь стала появляться и исчезать не улыбка, а какая-то полуулыбка; такие полуулыбки Андрей Владимирович не раз видел на лицах людей, которые что-либо решительно утверждают и тут же начинают сомневаться в этом.

– Я имею в виду ту жизнь после смерти, – продолжал Ведущий, – тот рай, в который я попаду, если буду строго соблюдать заповеди, подавлять желания, в трудные минуты терпеть, повторяя «Господь терпел и нам велел». Но я не хочу страдать – я хочу радоваться жизни. Я много лет потратил на то, чтобы научить себя улыбаться даже в тех ситуациях, в которых люди страдают и жалуются. И, простите, во имя чего я должен себя насиловать? Сейчас даже школьников учат делать красочные презентации, рекламировать, скажем, школьные балы, или экскурсии, или туристические походы. А господа христиане за две тысячи лет так и не удосужились создать эффективную и кассовую для широкого потребителя рекламу предлагаемого ими рая. Меня, например, особенно интересует, встречу ли я в раю своих родителей; я их обоих в одночасье рано потерял и ради того, чтобы с ними снова встретиться, на многое соглашусь, не пожадничаю. И в этот рай, куда меня приглашают после смерти, прибудут ли потом мои дети, которые ведь тоже когда-нибудь умрут – дай бог, как можно позже и как можно легче? Потому что, если я их там не встречу, всех троих, то, будьте уверены, сделка не состоялась, и я за ваш раек даже самой короткой молитвы читать не стану!.. Ну так где, на каком, простите за выражение, сайте я могу получить необходимую мне информацию? Ни в Евангелиях, ни в богословских трудах мне пока не удавалось найти вразумительные ответы на мои чисто конкретные вопросы. Вы мне, выходит, предлагаете верить в давно устаревшую гипотезу и надеяться непонятно на что… Это я не вам говорю, дорогой профессор. Это я, преодолевая свои затруднения, рассуждаю с самим собой.

– Вы об аде забыли, – напомнил Сенявин. – Он более подробно описан в христианской литературе.

Тут Митя закашлялся. А когда перестал кашлять, Трулль объявил:

– Зря вы меня пугаете. В этот ад еще труднее поверить, чем в рай. Сами подумайте: бог, который пришел к грешникам, а не к праведникам, который ради спасения грешников подверг себя мучительной и позорной казни на кресте, он, любящий детей, исцелявший больных, плакавший над умершим Лазарем, чтобы он тех грешников, которые за ним не пошли, обрек потом на вечные, повторяю, вечные муки, от которых уже никогда не избавишься, никакой мольбой и никаким раскаянием!.. Да ладно вам! Это же полное нарушение жанра! Совсем из другой оперы. Сатанисты какие-то сочинили, чтобы хулить бога и отвращать от него верующих… И потом… В детстве, еще в интернате, я прочел «Тихий Дон» Шолохова. Меня там зацепила одна фраза, одна мысль, которую высказывает главный герой. Я ее в точности запомнил. Мелехов говорит: «С пятнадцатого года как нагляделся на войну, так и надумал, что бога нету. Никакого! Ежели бы был – не имел бы права допущать людей до такого беспорядка. Мы, фронтовики, отменили бога, оставили его одним старикам и бабам…»… Он только одну войну видел. Он не видел еще более страшной войны, в которой люди сражались против нелюдей и в которой погибло в пять раз больше людей! Он не видел наше и китайское безумие во имя якобы справедливости! Не видел дьяволиаду в Камбодже!.. Не кажется ли вам, уважаемый профессор, что после всего этого кошмара бога надо отменить не только для фронтовиков, но и для всех до этого искренне в него веровавших? Как они будут любить его после той чудовищной жестокости, той вопиющей несправедливости, которые он, бог, разрешил творить с человеком и с человечеством? Он ведь человека по собственному образу и подобию когда-то создал! И это подобие докатилось до нацистских крематориев, до сталинских лагерей и кампучийских мотыг?! Не лучше ли признаться себе и объявить, что бог, может, и был когда-то, но теперь его нет. Он нас покинул. Утверждать, что бог и теперь существует, есть, пожалуй, самое страшное из святотатств. Он слишком жесток и несправедлив, чтобы быть богом!

Трулль замолчал.

Сенявин рассмеялся.

– Что вас рассмешило? – удивился Ведущий.

– Я подумал, что если я стану вам отвечать и последовательно разбирать ваши аргументы, то мы до утра не окончим. Я живо представил себе, как я роюсь в этой чудовищной каше, которую вы заварили – сами, или по чьему-то рецепту, хорошо мне знакомому… Простите меня, дорогой атеист… Вернее, агностик… Или, пожалуй, деист… Или Иван Федорович.

– Почему Иван Федорович?

– Да был такой Иван Федорович по фамилии Карамазов, о котором мы сегодня как раз вспоминали. Похожие мысли высказывал в своей знаменитой «Легенде» и Богу билет возвращал… Но он, как вы, наверное, знаете, плохо кончил: спятил с ума, и черт ему стал являться в клетчатых панталонах.

Тут дверь в парную распахнулась, и Петрович торжественно объявил:

– Чай готов! С чабрецом! Приглашаю! Очень душевно!

На его призыв откликнулся только Митя: с мукой на лице сполз с полки и осторожно проковылял в предбанник.

Ведущий и Профессор остались на своих местах.

– Кстати, раз уж вы вспомнили Достоевского, – заговорил Трулль, – позвольте поделиться с вами еще одним… давайте тоже назовем его затруднением… Я, как и вы, люблю литературу. Я тоже когда-то зачитывался нашей классикой. Когда у меня еще было свободное время… Так вот, вы никогда не обращали внимания, что в нашей художественной литературе – у Пушкина, у Гоголя, у Толстого, даже у Достоевского, не говоря уже о Чехове – у них крайней мало позитивных портретов священнослужителей. Старца Зосиму и монаха из гоголевского «Портрета» давайте, что называется, вынесем за скобки. Они – исключения. А глупых, равнодушных, нетрезвых попов – пруд пруди. И сотни, если не тысячи мракобесов. В одной хрестоматийной «Грозе» их несколько штук… В какой еще литературе вы встретите главного героя, который колесит по городам и весям, покупая мертвые души, а другие герои, самые что ни на есть русские, ему эти души, ничтоже сумняшеся продают?!

– На что вы сейчас намекаете? – поинтересовался Андрей Владимирович. С ним что-то странное происходило: чем сильнее Ведущий на него наседал, тем радостнее становилось Сенявину и тем симпатичнее представлялся ему его собеседник.

– Я о русском православии, которое жило и живет в вашей девятой комнате и, по вашим словам, составляет основу всей нашей культуры. И о нашей церкви, которая, рассуждая логически, этим православием должна управлять, в первую очередь защищая нас от тех недостатков, которые вы нам перечислили, немного цинично, но ярко, черт побери!.. Например, наше чудовищное, самоубийственное пьянство. Едва ли не самый страшный наш грех. Возникает вопрос: почему церковь до сих пор с ним не справилась?

– Однажды меня пригласили сниматься в кино, – продолжал Ведущий. – Снимали на улице. И один из осветителей куда-то исчез. А потом радостный вернулся и кричит: «Мужики! Там за углом портвейн продают. Стакан рубанул – и дурак!»… Все заржали… виноват, засмеялись. А я подумал: мы ведь, пожалуй, действительно пьем не для веселья, как другие народы, а для того чтобы стать дураком, чтоб забыться, убежать от проблем, от себя… Помните Пьяницу в «Маленьком принце»? Замечательный диалог. «Что ты делаешь?» – «Пью». – «Зачем?» – «Чтобы забыть». – «О чем забыть?» – «О том, что мне совестно». – «Что тебе совестно?» – «Совестно пить»… Готов спорить, что этот пьяница только на русской планете, на русском астероиде мог жить и его с русского человека списал Экзюпери. Французы так пить не будут. У них не получится, даже если они захотят. У них другая религия!

– Ловко! – вставил Профессор. А Трулль попросил:

– Пожалуйста, не перебивайте, профессор! Я мысль потеряю… Не кажется ли вам, что русская православная церковь не только не исправляла наши грехи, но как бы способствовала их, так сказать, развитию?.. Это гениальное «пью, чтобы забыть, что мне совестно пить!»… У Бердяева есть несколько очень интересных рассуждений о том, что русский человек считает себя слишком слабым, чтобы противостоять греху. А русское православие его в этом постоянно убеждает. Но в любой момент готово принять покаяние. Дескать, нет такого греха, который бы тебе не простился. Ты только покайся… Кажется, у того же Достоевского старец Зосима так говорит… И в результате, человек не только начинает безбоязненно грешить, зная, что потом можно будет покаяться, но постепенно у него вырабатывается чуть ли не вкус ко греху, и он грешит с удовольствием, чуть ли не по обязанности. Потому что святые – на небе, а здесь на земле, как учит нас церковь, все люди грешники, даже самые честные и порядочные. И чтобы они не возомнили о себе лишнего, они должны грешить. Как они смогут покаяться, если грешить не будут?!.. И церковь их в этом всегда поддерживала. Знаете почему?

– Ну-ка, ну-ка.

– Я вам скажу. Потому что на протяжении веков нашей РПЦ было не то чтобы плевать на народ, а у нее до народа просто никогда не доходили руки. Она была занята служением сначала царю и боярам, потом императорам, императрицам и их, как вы говорите, Гидре, то есть бесчисленным чиновникам. Она так усердно эту власть обслуживала, что стала как бы филиалом государства, одним из отделений императорской канцелярии. Где-то сразу за Третьим, жандармским… Народ это, конечно же, чувствовал. Чувствовал, что церковь с потрохами продалась власти и его продала. А, как говорит Толстой, «птица живет та, которая летает», вера не может подчиняться власти… И когда эта русская птица вдруг выпорхнула из ненавистной ей клетки и вырвалась на свободу… Не кажется ли вам, профессор, что Октябрьская революция, или тот великий переворот, который произошел почти сто лет назад, был своего рода отметкой, которую история поставила Русской Православной Церкви?

Профессор выдержал небольшую паузу, а потом сказал:

– На градуснике уже восемьдесят. Мне кажется, самое время выпить чайку с чабрецом.

Трулль с удивлением покосился на Сенявина.

– Надо следить за нашим водно-солевым балансом, – пояснил Андрей Владимирович, спускаясь с полки.

…В предбаннике Митя сидел напротив Драйвера и, похоже, они о чем-то оживленно разговаривали до того момента, как Сенявин вышел из парной. Андрей Владимирович это сразу почувствовал по той внезапной тишине, которая с его появлением установилась между двумя напряженно смотрящими друг на друга людьми.

Не сразу оторвав взгляд от Мити, Драйвер, будто спохватившись, кинулся к Профессору и набросил ему на плечи широкое полотенце.

Следом за Профессором в предбанник вышел Ведущий.

Петрович и его так же поспешно и услужливо укутал.

Сенявин и Трулль сели друг напротив друга.

Коротко глянув в сторону Ведущего, Профессор заметил, что тот на него выжидательно смотрит с полуулыбкой на лице.

Драйвер обоим подал чай. Сенявин тут же за него принялся. Чай был на редкость пахучим и слегка горьковатым. Он Андрею Владимировичу не понравился, но Профессор сделал вид, что крайне заинтересован напитком и всецело погружен в дегустацию. При этом в ушах у Сенявина, будто в телефонной трубке, несколько раз ехидно прозвучало: «Ждите ответа. Ждите ответа. Ждите ответа».

Когда пауза чересчур затянулась, Профессор покосился на Драйвера и игриво спросил:

– Это Годин велел нас поить чаем с чабрецом?

– Годин? Какой Годин? – Петрович изобразил на своей безносой физиономии удивление и принялся озираться, будто искал этого самого Година.

– Да не вопрос. Как-то так. Это самое, вдруг взялось и спросилось, – усмехнулся Профессор и снова с демонстративным удовольствием стал прихлебывать чай.

Ведущий не сводил с него глаз.

– Так что вы мне все-таки ответите? – наконец не выдержал Ведущий.

«Пусть тебе Францев отвечает, коллега твой», – захотелось ответить Андрею Владимировичу. Но вместо этого он, не открывая глаз, спросил:

– А что вы хотите, чтобы я вам ответил?

– Я думал… Я думал, вы мне станете возражать…

– Не хочу я вам возражать. Я с вами, Саша, согласен, – с закрытыми глазами произнес Профессор.

– Согласны?! С тем, что я говорил?! – громко удивился Трулль и тише прибавил: – А мне показалось, что вы человек верующий…

– Вам правильно показалось. Я человек верующий. И вы верующий человек. Несмотря на то ужасное место, в котором вы служите, вы, как я успел заметить, в отличие от других телеведущих, человек думающий, чуткий и, похоже, совестливый. И потому мне, честно говоря, не понятно…

Профессор замолчал. Ведущий быстро спросил:

– Что непонятно?

Профессор не сразу откликнулся. Потом задумчиво проговорил:

– Как можно подойти к калеке и начать спрашивать: почему ты хромаешь? Где у тебя глаз? и Кто тебе зубы выбил?

– Боюсь, что я вас не понял, – через некоторое время признался Ведущий.

– Зато я вас прекрасно понял. И только не понял, почему вы так… нет, не злорадно, как сейчас стало в моде, но с осуждением говорили о нашей с вами церкви? Подчеркиваю нашей с вами. Потому что, верите вы в Бога или не верите, ходите в церковь или не ходите, Русская Православная Церковь – такая же неотъемлемая часть нашей с вами страны, как ее города, деревни, реки, озера.

Только тут Профессор открыл глаза и, избегая смотреть на сидевших за чайным столом и глядя куда-то вверх, в потолочные балки, в стенные карнизы, продолжал говорить грустно, раздумчиво:

– Вы, как мне показалось, историей тоже интересуетесь. Ну так разве вам неизвестно, что более двух столетий нашей страной фактически управляли ордынские ханы, а наши священнослужители вынуждены были молиться за их здоровье и благополучие – не потому, что, как вы выразились, подпевалы, а потому что это был единственный способ уберечь на Руси христианские храмы, сохранить православие… Иван Третий освободил нас от этого ига. Но уже через поколение на Руси воцарился его внук, Иоанн Васильевич Четвертый. Надо ли напоминать, как сей правитель поступал с теми, кто пытался ему перечить? Что стало со святителем и мучеником митрополитом Филиппом, который едва ли не единственный осмелился обличать злодейства царских опричников? Лично Григорий Лукьянович Малюта Скуратов его прикончил в Отроч Успенском монастыре, куда он, лишенный сана, был сослан… Потом Смутное время… Еще через несколько десятилетий – Раскол, с пытками, казнями и самосожжениями. И почти сразу – в масштабах истории, можно сказать, чуть ли не на следующий день – Петр Алексеевич, будущий наш император, вообще упраздняет патриаршество! А когда к нему приходит делегация и просит вернуть Руси патриарха, то одной рукой государь хватается за кортик, другой ударяет себя в грудь и, гневно выпучив глаза – он их так, говорят, умел выпучивать, что в жилах смотревших на него кровь стыла – выкатив глаза из орбит, рычит: «Вот вам патриарх, блядины дети!»… Вы уж меня извините. Цитировать так цитировать… Но с той поры, с петровских времен и до Николая Второго, наша церковь не только, как вы выразились, стала филиалом государства. Она превратилась в само государство, потому что во главе ее встал император или императрица. И посему честнее называть ее не Русской Православной, а Русской Императорской Церковью, или просто Русской Церковью. Как в Англии, где Генрих Восьмой учредил English Church – Английскую Церковь, если буквально переводить. Монарх во главе – это, господа, уже не православие!.. Вы меня удивили своей осведомленностью, дорогой Александр, когда, рассуждая о том, что церковь превратилась в одно из отделений его императорского величества канцелярии, вы это самое отделение поместили сразу за Третьим, жандармским. Ведь пять или шесть – сейчас уж не вспомню наверняка – шесть или пять обер-прокуроров Святейшего синода, фактические церковные руководители, на этот высокий пост пришли именно из Третьего отделения!.. А дальше – большевики и ими ведомые поклонники электричества. Я их так называю, потому что Ленин однажды заявил своим сообщникам: пусть лучше крестьянин молится не Богу, а электричеству, ибо, цитирую: «он будет больше чувствовать силу центральной власти – вместо неба»!.. Отметку, говорите, история поставила Русской Православной Церкви? Так ведь, во-первых, как мы только что выяснили, ее, русской православной, давно уже не было. Веками ее, несчастную, воистину страстотерпицу, насиловали и уродовали, так что к началу двадцатого века от нее одни руины остались. И руины, заметьте, гоголевские, великолепно и страшно в «Вие» описанные!.. Во-вторых, милый вы мой, это еще разобраться надо, кто кому экзамен устроил и оценку проставил: история – русской церкви или церковь – русской истории! На всякий случай напомню, хотя вы сами, наверное, прекрасно знаете: в сорок третьем году, в самый разгар страшной войны, когда наша русская история угрожала закончиться и смениться не просто немецкой, а немецко-фашистской кошмарной историей, в эти ужасные годы Сталин, уведший Россию в царство египетское, себя сделавший богом и фараоном, он, фараон Иосиф, вдруг восстанавливает патриаршество, патриархом назначает Сергия. Видимо, своим сатанинским чутьем ощущая, что без Русской Православной Церкви даже ему, Всесильному и Всезнающему, не выиграть поистине апокалипсическую войну, в которую просвещенное, отвергнувшее устаревшего Бога человечество ввергло почти всю Землю, и, если он этого не сделает, ожидают его и его империю воистину казни египетские… Согласен, господа: то еще было патриаршество. Полковник НКГБ Георгий Карпов возглавил Совет по делам РПЦ… Но и вы, молодой человек, должны согласиться, что не на пустом месте совершаются такие чудесные и, я уверен, судьбоносные события!

– В-третьих! Самое главное! – вдруг резко и властно вырвалось у Профессора. – Вы, судя по всему, человек начитанный и должны различать, что есть церковь земная и Церковь Небесная, в которой глава – Сам Христос, в которую, если всей душою и всем сердцем зайти, то вместе и рядом с вами будут молиться великие наши святые. Заверяю вас: в этой Небесной Церкви Русское Православие никогда не убывало, а, может статься, лишь возрастало и усиливалось благодаря духовным подвигам своих подвижников и мучеников! Когда в земной церкви еще несколько веков было до первого патриарха, в Небесной на патриаршем престоле молился за спасение Отечества Сергий Радонежский! В земной церкви Петр упразднил патриаршество, но в Небесном Православном Пределе укрепляли веру, исповедовали и причащали истинно верующих батюшка Серафим Саровский, чудные Оптинские старцы. Лампады зажигали и свечи раздавали Ксения Петербуржская и Матрона Московская…

Тут Профессор перестал разглядывать потолок, опустил взор и увидел, что Ведущий осторожными глотками прихлебывает чай, а когда взглядывает на Профессора, улыбается ему своей прежней, фирменной, сиятельной улыбкой.

– Может быть, снова заглянем в парилочку? – спросил Трулль, ни к кому конкретно не обращаясь.

– Не вопрос. У нас еще с полчаса осталось, – первым откликнулся Драйвер.

– It's a good idea! – зачем-то по-английски ответил Профессор.

Андрей Владимирович пребывал в таком радостном настроении, в таком вдохновенном состоянии, что его ничто теперь не смущало.

Даже то, что, войдя в парилку следом за Труллем и Сенявиным, Митя сразу же принялся кашлять. И кашлял надсадно и долго.

Профессор заговорил, как только приступ завершился.

– Религия, вера, как сейчас стало модно уточнять, дело, разумеется, интимное. Но вы, дорогой Саша, начав с вашего действительно интимного и личного, затем вторглись, так сказать, в мировое и всемирно-историческое пространство и Бога объявили сначала устаревшим, потом жестоким… Тут уже не интим, когда вы и мой, и миллионов верующих интим нарушили! К тому же стали от меня требовать… ну, ладно, просить, чтобы я на ваше вторжение реагировал, вернее, помог преодолеть затруднения, которые вы якобы испытываете… Я не могу так же сиятельно улыбнуться вам в ответ, как вы мне сейчас улыбаетесь. У меня лицо к такого рода улыбкам не приспособлено… Но, если вы мне позволите, на некоторые из ваших как бы затруднений – тут «как бы» вполне уместно – я постараюсь ответить. Я б и на все ответил, но Петрович нам только полчасика выделил.

– Начну с того, – продолжал Сенявин, – что, как мы тоже выяснили, никакой вы не атеист. И не агностик. Потому что агностик даже риторически не станет раздумывать, как ему обставлять девятую комнату и какой религиозный дизайн для нее выбрать. Стало быть, вы увидели и признали ее. Хотя бы во мне. И в основе ее – потребность в боге, которой нет у животных. Комнату эту в разгар богохульного Просвещения осознал даже такой умник и скептик, как Вольтер. Помните его знаменитое: «Если бы не было бога, то его следовало выдумать»?.. Пойдем дальше. Описывая свои затруднения, вы приводили примеры из художественной литературы. Позвольте, и я использую этот прием. Ибо наука, научное мышление бессильны и глухи перед лицом религии и ее Тайны. Искусству же, литературе особенно, как мне кажется, легче к ним подступиться.

– Вы как-то случайно или намеренно, – с вдохновенной ухмылкой продолжал Сенявин, – прошли мимо того факта, что в русской классической литературе мы находим десятки примеров осуждения атеизма. Я уж не говорю про Достоевского, который нам и всему миру доказал своими романами, что Бога отвергают те, кто на его место хотят поставить себя, чтобы ничто уже не удерживало от скотства и все было дозволено: ложь, подлость, убийство… Тот же Пушкин, сейчас часто объявляемый атеистом, еще в молодые годы писал: «Не признавать существования Бога – значит быть более абсурдным, чем те народы, которые думают, что мир покоится на носороге». У Толстого в «Войне и мире» один наблюдательный человек объясняет Пьеру Безухову, что так называемый атеизм имеет под собой три внутренние причины, а именно: гордость, лень и невежество… Если найдется время, прочтите или перечитайте «Обрыв» Гончарова. Там кто-то из героев или сам автор рассуждает… Дословно не помню, но мысль такова: Не веровать – легче всего. Потому что неверие ни к чему не обязывает, ничего на тебя не накладывает: ни долга, ни работы над собой. Таково большинство неверующих… эти определения я точно запомнил… «шалопаев, лентяев, недоучек»!

– А я, с вашего позволения, эту мысль разовью, – уже без ухмылки, но с еще большим вдохновением продолжал Андрей Владимирович. – Я так вам скажу: тот, кто не шалопай, не лентяй или недоучка, тот… не сразу, конечно, не в юности, когда рвешься все отрицать, а с возрастом, с опытом, в результате глубоких раздумий, но, дай бог, до того, как на тебя старость накатит и уже поздно будет меняться… такой человек неизбежно должен понять три… нет, четыре главные вещи. Первое. Если не верить в Бога и в собственное бессмертие, то жизнь наша становится бессмысленной. Человек имеет смысл только в вечности. Второе. Нет и не может быть более великой свободы, чем рабство у Бога. Истинно и всецело раб Божий ни от кого не зависит и любому, даже самому властному земному насилию над собой свободно и радостно говорит: «отойди от меня, сатана!» Третье. Только вера, мистическое восприятие мира дают нам возможность видеть и чувствовать волшебство жизни во всех его проявлениях. И наконец, где, как не в вере, не в храме, не у моих домашних икон, мною годами намоленных и от этого таких теплых, меня согревающих от холода нашей жизни, прежде всего – от меня самого… окаянного… Где, как не у них искать мне защиты и утешения? У холодной, жестокой науки? У искусства, которое, если оно настоящее, все внутри меня перевернет, с ног на голову поставит и еще непонятнее сделает?!

– Погодите, Александр! Теперь я говорю! – сердито воскликнул Профессор, хотя Трулль не сделал ни малейшей попытки ему возразить. – И эту-то защиту от бед, это ощущение волшебства жизни, эту великую свободу и веру в бессмертие у меня пытаются отобрать атеисты. И что предлагают взамен?.. Есенинскую тоску? Есть у него такие строчки: «Ах! какая смешная потеря! Много в жизни смешных потерь. Стыдно мне, что я в Бога верил. Горько мне, что не верю теперь»… Но мне не смешно, Саша. И я не хочу, чтобы мне было горько!.. Или, помните, у Маяковского: «…умирая, воплотиться в пароходы, в строчки и в другие долгие дела»?.. Но я, представьте себе, не желаю воплощаться в пароходы. Да мне никто и не предложит… И я не собираюсь кончать жизнь самоубийством, как эти два талантливых поэта, последовавших за лже-Иисусом Навином… им, говорили, в коммунистическую землю обетованную, а оказалось – в фараоново рабство и тьму египетскую… Отнимают и ничего не дают – вот в чем штука! Раньше хоть счастливое будущее не тебе, так детям твоим обещали. Теперь же… Теперь ваш Францев даже душу хочет у меня отнять!.. Но если души нет, тогда и Пушкина надо переписать, чтобы не смущать наших школьников. «Нет, весь я не умру – душа в заветной лире…» – не годится. Францеву не понравится. По нынешним временам, наверное, должно так звучать: «Нет, весь я не умру – на сайтах в Интернете меня, блин, не делитнешь: я круто наколбасил».

– Супер! Надо будет запомнить! – не удержался Ведущий, но тут же уточнил: – Правда, молодежь говорит колбаси́ть, а не колба́сить… Но я понимаю: ритм нарушается.

– У поэзии свои ударения, уважаемый Александр Александрович, – возразил Профессор и сразу предложил: – Хорошо, пусть будет: наконячил.

– Смысл немного другой. Но можно оставить, – согласился Ведущий.

– Вот именно, Саша: смысл и ритм! – тут же радостно уцепился за эти два слова Андрей Владимирович. – У отдельно взятого человека свой смысл и ритм, и совершенно иные ритм и смысл у народа, у нации. Это надо очень хорошо понимать!

Профессор замолчал и принялся удалять пот со своего большого тела. Обычно он использовал для подобной процедуры половинку пластмассовой мыльницы. Но мыльницы в бане не оказалось, и Сенявин, плотно прижав к животу ребро ладони и двигая руку вверх, собирал в ладонь капли пота, сжимал их в кулак и отбрасывал на пол.

– Простите, я не понял, что надо хорошо понимать, – признался Ведущий.

– Помните, у Достоевского в «Бесах» Ставрогин говорит: «Атеист не может быть русским, атеист тотчас же перестает быть русским»? – спросил Профессор. – На эту фразу сейчас многие обижаются. И тут же вспоминают, что Ставрогин, мол, во многих смыслах персонаж отрицательный, в конце романа, похоже, сошел с ума и к тому же повесился… Но дело здесь не в том, что отрицательный и повесился, а в том, как понимать его замечательные слова, а я скажу: великое открытие, которое он, Николай Всеволодович, сделал.

Профессор замолчал и продолжил собирать с себя пот, орудуя теперь двумя руками и не по животу и груди, а по бокам и по той части своей мощной спины, до которой мог дотянуться.

– Ну и как понимать? Какое открытие? – допытывался Ведущий.

– Надо понимать не в смысле отдельного человека, а в смысле, если угодно, в ритме движения целого народ. Некоторые народы – например, французы или англичане – могут себе позволить быть атеистами. Они, собственно, никогда и не отличались особой верой, и, хотя пережили кровавые времена, однако не погибли и остались самими собой… Но есть народы, которые не могут себе этого позволить. Мы – первые среди них. И на это есть несколько оснований… Еще Салтыков-Щедрин отметил, что Россия – не страна в обычном смысле этого понятия. Философ Соловьев эту мысль дальше развил, заявив, что Россия есть больше, чем народ, – она есть народ, собравший вокруг себя другие народы… Стало быть, не страна, не народ, а больше-чем-народ и больше-чем-страна… Сейчас все национальную идею ищут. Да ведь вот она, господа! Была и до сих пор остается! Мы – не народ, не страна, и даже не сверхнарод и не сверх-страна. Мы – Церковь, мы Храм, мы Собор. Наш смысл – Православие. Ритм наш – соборное объединение и сочетание стран и народов!

– Тысячу извинений, профессор, – вставил Ведущий. – Но вынужден вам напомнить, что у многих наших народов – свои религии, свои молитвы…

– Вам, Саша, не приходилось бывать в Кордове, в Испании? Там, в громадной кордовской мечети, внутри нее, вы увидите небольшой христианский храм. Представьте себе!.. Вот так и у нас. Но наоборот. Внутри нашего самого великого в мире православного Собора – ведь шестая часть суши! – нашли приют и защиту небольшие мечети, синагоги, дацаны, даже языческие капища… Это себе представляете?

– Пока нет, не очень. Но обязательно съезжу в Испанию и посмотрю… Где это, вы говорите? В Барселоне?

Сенявин рассмеялся.

– Не желают принимать первое мое основание. Может, второе примут, – весело объявил Профессор. – Помните, у апостола Павла в его «Послании к Римлянам»: «нет власти, аще не от Бога»? Это великое откровение по-разному трактуют. И правильно делают. Потому что для разных народов и в разные исторические эпохи у него было различное содержание. Но для России, для этой не-страны, а Православного Собора, во все эпохи было только одно пригодное нам толкование: наша власть не от Бога, а сам Бог! Он, а не люди, не князья, не цари и даже не церковь земная, создал великое и всем непонятное, даже нам самим, чудо по имени Россия. Он, Господь, наш чудесный Храм воздвигнул и много раз защищал от «адских врат»: на Чудском озере, на поле Куликовом, на Угре-реке, под Полтавой, у Бородина, в Сталинграде на Волге. Это и протестант Петр понял, когда в письмах своим генералам автором Полтавской виктории назвал Господа Бога. Масон Александр Первый на памятной медали в честь 1812 года велел отчеканить: «Не нам, не нам, а имени Твоему!»… Мы без Бога давно бы погибли. И прежде всего потому, что от Христа отвернувшись, мы на Его место тут же и почти неизбежно ставим Другого!

Тут Профессор привстал с лавки, всем потным своим широкоплечьем разворачиваясь в сторону Ведущего.

– Помните, у Блока, в «Двенадцати»? «Нежной поступью надвьюжной, снежной россыпью жемчужной, в белом венчике из роз – впереди Исус Христос». А чуть ли не через день после того, как написал эти строки, в записной книжке признается: «Страшная мысль этих дней: не в том дело, что красногвардейцы не достойны Иисуса, а в том, что надо, чтобы шел Другой»… Иисус у него с одной «и», а Другой – с большой буквы! И надо, слышали?! Нас обязательно кто-то должен вести – если не Христос, то Другой. И этот Другой быстро становится Вием. Или Воландом. Или дантовым Люцифером с кровавыми пастями… И потому, говорю, люди, которые у нас, в России объявляют себя атеистами – если это не, как у Толстого, от невежества, от лени и от гордыни, а если со знанием дела, по убеждению, с усердием – люди эти не только не любят Россию, но и гибели ей желают!

– Ну, это уж слишком, профессор! – будто испуганно воскликнул Ведущий.

И тут вдруг Митя, о присутствии которого успели забыть, потому что он давно не кашлял, с нижней полки подал голос:

– А вы, Андрей Владимирович, никогда не хотели стать монахом?.. Епископом скоро бы были.

Сенявин брезгливо поморщился и опустился на лавку, стараясь придумать какой-нибудь остроумный, колкий и меткий ответ.

Но как раз в этот момент дверь в парилку распахнулась, и Петрович хрипло провозгласил:

– Пять минут, чтобы вымыться, одеться и сесть за стол! Кабанятина ждать не любит!

И к сказанному прибавил еще две фразы по-карельски или по-фински.

Глава восемнадцатая Пиво (окончание)

Теперь надо рассказать о том, что происходило за другими столами в празднично украшенной риге на Тролльнесе.

У западной стены, как было сказано, сидели люди Хельги Верного. Все были празднично одеты, а тем, у кого хорошей одежды не было, Хельги ее одолжил. У всех поверх одежды висели костяные изображения дракона – точно такого, каким был украшен их боевой корабль.

Как было принято в Хельговой столовой дружине, пили из одной чаши, передавая ее по кругу. Ели оленя, которого принес в жертву Ахто-колдун и сварил Торкель Кот.

Сначала обсуждали охоту на словен и хвалили своего хевдинга за то, что основной отлов он назначил на время словенских праздников. Когда целыми деревнями выходят на луга и поляны и прыгают через горящие костры, когда девушки, раздевшись донага, купаются в реках и озерах, тут не только сразу многих отловишь, но еще и присмотришься к самым крепким и прыгучим отрокам и к самым товарным девицам.

Затем стали вспоминать охоту на онегов. Добыли немало мехов, а Орвар Вилобородый упросил Хельги взять одну молодую женщину.

– Пусть благодарит меня и богов, – говорил теперь Орвар. – Они ведь собирались принести ее в жертву. А мы ее продадим словенам, и она будет жить и радоваться жизни.

– Не много радости в рабстве, – возразил Буи Тетерев.

– Все же больше, чем в смерти, – сказал Орвар. Среди людей Хельги он был самым умелым борцом и как-то раз на играх ему удалось побороть одного из великанов Ингвара.

Тут подал голос Хаки Стрела. Его так прозвали за то, что на всех трех кораблях не было бегуна быстрее него. Хаки сказал:

– Ты видел трех старух, которые окружали эту несчастную девицу. На вид им лет за сто. Говорят, чтобы дожить до такой старости, они откусывают пальцы на руках у новорожденных.

– Кто же им разрешает? – спросил Орвар.

– Они, как рассказывают, главные у онегов и никого не спрашивают. И я в одном месте видел девочку, у которой не было мизинцев на обеих руках.

– Может, одна из этих старух сглазила Асмунда, – предположил Скафти Воробей. Скафти славился среди верингов тем, что умел подражать голосам людей и зверей.

Тут за столом стали вспоминать, что именно Асмунд оттолкнул одну из старух, когда Орвар уводил от них молодую онежку; что Асмунд Тюлень, лучший пловец и ныряльщик на Змее, никогда ничем не болел, но вскоре после этого подхватил такую горячку, что валился с ног, и его пришлось на носилках нести до корабля. Опасались, что он не выживет. Но в Тролльнесе его осмотрели Ингвар и старуха-вендка, которую Ингвар возил с собой, потому что она помогала ему лечить людей. Старуха стала отпаивать Асмунда отваром из лапландского мха, а Ингвар вырезал на палочке руны и положил их под подушку на ложе больного. Кашель на следующий день прекратился. Но жар не ослабевал. И тогда Ингвар велел раздеть донага ту девицу, которую спас от смерти Орвар, и еще одну словенку, которая из отловленных Хельги была самой малотоварной, положить между ними голого Асмунда, и всех их завернуть в медвежью шкуру. Между ними он положил два китовых уса, на которых тоже вырезал целебные руны.

Когда обо всем этом вспомнили, Торд из Скалы, отпив из чаши, сказал:

– Хотел бы я так же лечиться.

Многие засмеялись. А Скафти возразил:

– Когда ты так плотно связан, дела не выйдет.

– У меня бы вышло, – сказал Торд. Он был самым искусным скалолазом из всех верингов, и даже Хельги признавал, что он лучше него.

Тогда засмеялись те, кто не смеялся до этого.

Чаша тем временем дошла до Хаскульда Высокого, но пива в ней не осталось, и пока ее наполняли, Хаскульд стал рассуждать о том, что чем дальше на восток, тем чаще встречаются колдуны и тем больше там водится злых духов. Хаскульд и рыжебородого Тора вспомнил, который громить злых великанов на восток, дескать, ездил.

– На север, чаще на север, – возразил ему Гейр Красноносый. Он принадлежал к Старикам. Так в Хельгиной дружине называли воинов, которые были старше самого Хельги. Стариков было шестеро, и двое из них – Атли Толстый и Старкад Шерстяная Рубашка – служили когда-то в дружине Хельгиного отца. Остальных звали Гейр Красноносый, Олав Собака, Семунд Красивый и Бодвард Отрог Леса. Остальные веринги со Змея были примерно одного возраста со своим хевдингом.

– Здесь, конечно, больше колдунов, чем в твоем Рогаланде или в свейском Упланде, – продолжал Гейр. – Но они не такие сильные, как у нас в Финнмарке. А самые страшные и злобные колдуны, как известно, лопари. И они живут еще дальше на север.

– Север, восток – колдуны повсюду встречаются, – вступил в разговор другой Старик, Семунд Красивый. – Помню, однажды у нас с Олавом Собакой кончились припасы и мы пристали к берегу чуть севернее Нидароса. Зашли в усадьбу, входим в дом и видим, что на лавке сидит слепая старуха, с бельмами на обоих глазах, а рядом с ней стоят два короба. Я говорю: «Давай посмотрим, что в коробах». А Олав, который чует колдовство, потому что бабка у него была колдуньей, говорит: «Не нравятся мне эти коробы. И старуха не нравится. Пойдем лучше посмотрим, нет ли здесь какого скота». Мы вышли из дома и пошли в сторону амбара. И видим: от дома за нами побежала свинья с двумя поросятами. Мы загородили им дорогу. И тут я замечаю, что с пригорка навстречу нам движется большая толпа людей с копьями, а свинья с поросятами навострили в их сторону уши. «Пойдем к кораблю. На их стороне явный перевес», – говорю я Олаву. А он: «Не годится сразу бежать, не испытав счастья». Тут он взял большой камень и пришиб свинью насмерть. Мы к ней подошли, и увидели, что на месте свиньи лежит старуха с широко открытыми зрячими глазами, возле нее стоят хозяйские дочки, а вовсе не поросята. И глаза у них такие злющие, каких я никогда не видел. А когда мы обернулись в сторону пригорка, то увидели, что не люди нам шли навстречу, а стадо коров. Мы пригнали их к берегу, забили и нагрузили корабль тушами.

– Я только не понял, почему нельзя было открывать коробы? – спросил Скафти Воробей.

– Потому что это были не коробы, а дочки хозяйки, которая отвела нам глаза, и нам померещилось, что рядом с ней два короба.

– Вам, молодым, многое непонятно, – сказал Бодвард Отрог Леса. – Мы с Хельги, до того, как перебрались на Восточное море, много плавали по Западному пути. И там, как водится у викингов, в разных местах были у меня разные подружки. Одна из них жила в Шотландии. Когда мы с ней расставались, она меня спрашивает: «У тебя есть жена?» Есть, говорю, в Агдире. А она: «Ну, теперь вам осталось недолго. Потому что я ревнивая и не хочу тебя ни с кем делить». С этими словами она меня обняла и подарила на прощание золотое обручье. И вот, я вернулся домой и понял, что не могу жить с женой. Всякий раз, когда я приходил к ней, моя плоть была так велика, что я не мог иметь с ней утехи, и, хотя мы оба всячески старались, ничего не получалось. Пришлось нам развестись.

Бодвард тяжело вздохнул, а потом заключил:

– Я вот что хочу сказать: все женщины колдуньи.

– Если все они колдуньи, то почему твоя жена не смогла снять с тебя заклятье? – спросил Скафти.

– Потому что они только зло умеют причинять, – ответил Бодвард и так сурово глянул на Воробья, что тот перестал задавать вопросы. Хотя видно было, что еще один вопрос у него прямо-таки вертится на языке.

А слово за Бодвардом взял Горм Дубина. Его так прозвали потому, что его любимым оружием была тяжелая палица. Горм сказал:

– Вы, Старики, конечно, мудрее нас. Но мы тоже не лыком подпоясаны. Когда я женился, жена в первые дни пыталась мной командовать. Тогда я вывел ее во двор, усадил на лавку, а по двору в это время петух гонялся за курицей и бил ее. «Видишь ли эту картину?» – спросил я жену. «Что это значит?» – спросила она. «То же самое может случиться с тобой» – я ей ответил. Тогда ей пришлось умерить гордыню, и с тех пор мы хорошо жили друг с другом.

Так празднично и дружелюбно пили встречу трех кораблей в Хельговой столовой команде у западной стены.

А вот как шло дело у восточной стены, где сидели веринги с Волка.

Эйнаровы люди одеты были по-разному. Богаче всех нарядился и нарумянил лицо Халльдор Павлин. Небрежнее всех были одеты берсерки, и среди них выделялся Кетиль Немытый. Плащ его был засален и похож на мешок. Рубаха из грубой шерстяной ткани пузырилась на груди, была подпоясана толстой веревкой и спускалась ниже колен. Волосы – в разные стороны, борода – словно ему к подбородку привязали ржавую лопату.

Как только стали разносить пиво и было решено пить по двое, Кетиль объявил, что желает пить вместе со Свейном Рыло и бьется об заклад, что он, Кетиль, его, Свейна, перепьет.

Свейн на это ответил, что пусть Кетиль лучше пьет с Рэвом Косым.

– С Рэвом не хочу пить, – сказал Кетиль. – У него такая рожа, по которой не видно, пьян он или трезвый. Как судья определит, кто из нас победил?

– Рожа, скорее, у меня, раз меня прозвали Свейном Рыло, – усмехнувшись, добродушно возразил младший Кабан.

– Я тебя вызвал. А ты, похоже, заранее признаешь свое поражение, – объявил Кетиль.

– Не признаю. Но я всегда пью вместе с братом.

– Придется со мной пить, если не желаешь признавать поражения.

Свейну ничего не оставалось, как согласиться.

Стали выбирать судью. Кетиль сразу предложил Бьерна Краснощекого, который в отсутствие Берси Сильного – тот сидел за главным столом – был за старшего среди берсерков. Но Бьерн отказался, справедливо указав, что по правилам пивного поединка берсерк не может судить двух берсерков.

– Пусть судьей будет Халльдор Павлин. Он среди нас самый праздничный, – предложил Бьерн.

– Пусть тролли меня унесут, пусть Гарм меня порвет на куски, если судьей будет Павлин! – вскричал Кетиль.

Стали выбирать другие кандидатуры, и в конце концов остановились на Торгриме Умнике.

Начали пить встречу. Кетиль и Свейн пили не закусывая.

Сначала вспоминали о своем путешествии в Булгар, начав с конца и двигаясь к началу. И когда дошли до схватки с русами, стали восхищаться тем, как страшно ревел Торлак, сперва из-за мачты, а потом когда первым спрыгнул с Волка и кинулся в ноги пьяному русу, на котором не было штанов.

– Я следил за тобой и не видел, чтобы ты ел какие-то ягоды перед тем, как зареветь, – сказал Бадвар Зашитый Рот.

– Я никогда не ем того, на что ты намекаешь, – сказал Торлак.

– А люди говорят: ты всегда ешь ягоды или грибы, чтобы так реветь, – настаивал Бадвар.

– Это, наверное, Глам говорит. Ему завидно, что он может издавать разные звуки, а реветь, как я, не умеет, – сказал Торлак.

– Никогда я такого не говорил, – возразил Глам Серый. – Но, правда, как тебе удается так страшно реветь?

– Я уже много раз рассказывал, и мне сейчас неохота, – ответил Торлак.

А рассказывал Торлак вот что. Однажды где-то на Севере людям нужно было сходить в нужник, но они не могли туда войти, потому что в нужнике кто-то так громко и страшно вопил, что даже у самых смелых мороз пробегал по коже. Один человек, который почти вплотную подошел к нужнику, упал без чувств. Торлак же обмотал себе голову плащом и, хотя ноги у него подкашивались, добрался до нужника и вошел внутрь. Там сидел маленький тролль, который, увидев Торлака, тут же исчез, и вопль прекратился. А Торлак справил нужду и лишился чувств. Его отнесли в дом, где он пришел в себя лишь на следующее утро. С тех пор, когда начинался бой, Торлак вопил так страшно, что уши закладывало, и некоторые обращались в бегство от этого ужасного крика.

– Я слышал твою историю, – сказал Глам. – Но не могу понять, как ты у этого тролля научился.

– Не хватало мне учиться у троллей, – сердито ответил Торлак.

– Был бы здесь Берси, он бы тебе напомнил пословицу: от друзей тайн не бывает, – не унимался Глам.

– Нет у меня никаких тайн. Просто, когда мне надо закричать, я вспоминаю этого тролленка, и крик из меня сам собой выскакивает, – признался Торлак.

– Предлагаю выпить за нашего брата Торлака. Он очень храбрый человек, – сказал Бьерн Краснощекий, и все подняли кубки. Кроме Кетиля Немытого, который заявил:

– Нечего пить за коротышку.

Кетиль уже стал пьянеть и, как всегда, начинал злиться.

Но Торлак на него не обиделся и сказал:

– Роста я и вправду небольшого и сердце у меня маленькое. Поэтому я не знаю страха. Прав Кетиль. Нечего пить за человека, который просто родился храбрым.

Но люди вокруг все же выпили за Торлака, а также за его маленькое и храброе сердце.

После этого стали обсуждать, почему люди считают, что у храбреца сердце должно быть маленьким, а у труса большим.

Торгрим Умник попытался ответить на вопрос и долго объяснял – он, когда начинал говорить, всегда говорил долго и скучно, – Торгрим стал объяснять, что в большом сердце больше крови, и кровь поселяет в людях робость, которую разносит по всему телу, и стал описывать как и куда разносит. Но тут Кетиль Немытый сердито сказал:

– Хватит болтать, Торгрим. Ты должен следить, кто из нас выигрывает, а кто проигрывает.

И Торгрим замолчал.

Этим воспользовался Бадвар Зашитый Рот, который сказал:

– Берси Сильный – не меньший храбрец, чем Торлак Ревун. Думаю, даже больший. И роста громадного. Хотите сказать, что у Берси тоже маленькое сердце? Никогда не поверю! В таком-то теле! Странно у вас получается.

Такое водилось за Бадваром. Своей болтовней он нередко ставил людей в тупик.

Разговоры затихли. Люди ели, пили и думали. А потом слово взял Эрлинг Добрый, который сказал:

– Этот вопрос меня давно занимает. И у тех людей, которых мне доводилось умертвлять, я несколько раз вынимал сердце. У высоких людей сердца были побольше, у невысоких – поменьше. Сомневаюсь, что от этого зависит, храбрый ты или трус… Я как-то разговорился со Сваной, которая помогает лечить Ингвару, и она мне сообщила: они, венды, считают, что смелость берет начало не в сердце, а в легких.

– А что тогда в сердце? – спросил Бадвар.

– В сердце – крепость сил, в голове – память, смех – в селезенке, гнев и вожделение – в печени, – отвечал Эрлинг.

Тут принялись обсуждать, почему в одном и том же месте находятся и гнев, и влечение к женщине. И стали шутить по этому поводу. И почти все за столом высказались, кроме Халльдора Павлина, который все время молчал.

Все удивились, когда Кетиль Немытый вдруг отшвырнул от себя кубок и закричал:

– Доиграешься! Клянусь на обручье, что, если не прекратишь, получишь по заслугам!

– К кому это ты обращаешься? – спросил Бьерн Краснощекий.

– Он знает, к кому, – отвечал Кетиль.

– Он, может, и знает, да я не знаю, – сказал Бьерн. За западным столом он был главным.

– Он давно смотрит на меня недобро, и я ему это так не оставлю, – заявил Кетиль.

– Кто на тебя смотрит?

– Вот он, Павлин. Глядит вызывающе. Неужели не видите?

– Я на него не смотрел. Он все это придумывает, – сказал Халльдор Павлин.

– Он мне раз объявил, что настоящий воин должен быть красивым и чистым, как он, а я, дескать, грязный урод, – сказал Кетиль Немытый.

– Никогда я такого не говорил, – сказал Халльдор и покраснел.

– У тебя это в твоих раскрашенных глазах написано, то, что ты мне боишься сказать! – закричал Кетиль.

Халльдор еще сильнее смутился и несколько раз повторил, что никогда не называл Кетиля грязным уродом.

А тот вскочил, расставил свои огромные руки и заревел:

– Вот этими руками, которыми я когда-то свернул голову быку, я сейчас сверну тебе голову, если ты не перестанешь меня оскорблять!

Халльдор тогда тоже поднялся из-за стола и тихо сказал:

– А я возьму меч и отрублю им твою пьяную голову с твоим злым языком. Как я это когда-то сделал с одним могучим шведским воином. Я не беззащитный бык, и все знают, как я умею за себя постоять.

Тут четыре человека поднялись из-за стола: по обе стороны от Кетиля – Глам Серый и Рэв Косой и Коткель Одним Ударом и Ульв Однорукий – справа и слева от Халльдора. А Бьерн Краснощекий, не вставая, строго сказал:

– Выбирайте, братья! Либо вы сейчас же прекратите спор и сядете на место, либо я позову Берси, и тогда пеняйте на себя.

Халльдор сразу же подчинился и сел на скамью. А Кетиль Немытый, похоже, Бьерна не слышал. С места он не трогался, но, сжав кулаки, делал выпады головой, как бык, когда тот нападает на другого быка.

– Эйнар на тебя смотрит, – тихо сказал Глам Серый. И эти слова Кетиль услышал. Он перестал дергать плечами и головой, исподлобья покосился в сторону главного стола, а Эйнар как раз в это время смотрел в их сторону. И Кетиль отпрянул назад, но там была скамья, и он упал бы навзничь, если бы Глам и Рэв не подхватили его, а затем перетащили через скамью его ноги и вытащили Кетиля во двор, где его стало рвать уже на крыльце.

Пока они отсутствовали, Торгрим Умник объявил, что победу в пивном поединке, по всему судя, одержал Свейн, а Кетиль Немытый проиграл. Слова Торгрима поддержал дружный хохот. Не смеялись только Халльдор Павлин и Свейн Рыло. Халльдор разглаживал складки на своем шелковом плаще, доходившем ему до пят и сверху донизу усаженном позолоченными пуговицами. А Свейн, как только его объявили победителем, осторожно выбрался из-за стола, нетвердой походкой вышел из пиршественной риги, добрался до отхожего места и там долго очищал себе желудок, после чего умылся, вернулся за стол и принялся за еду.

Кетиля же Глам и Рэв отвели проспаться, а потом вернулись в застолье.

Все в Эйнаровой столовой команде были рады тому, что за главным столом не обратили внимания на то, что у них произошло.

А вышло так потому, что за главным столом Арни Гаут и Хельги Верный по очереди сообщали невеселые новости.

Арни напомнил сотрапезникам, что когда-то гауты, потомки древних готов, были главными торговцами на всем Восточном море. А когда там стали хозяйничать шведские и прочие росы, гаутам пришлось потесниться: они перебрались на Ладога-озеро и отсюда стали торговать по Волга-реке – так Арни предпочитал называть реку Итиль, не по-хазарски, а на языке местной веси. Но тут пришли веринги и еще сильнее стеснили гаутов. Часть гаутов тогда вернулась на Восточное море, а другая стала торговать вместе с верингами, потому что для гаутов родина там, где есть торговля, и этим, которые остались и подчинились, подумалось, что торговля будет счастливее с верингами, чем с росами. Но их ожидания не подтвердились: ярмарка в Алдее стала увядать, словене и весь стали охотнее иметь дело с верингами, чем с ними, с гаутами.

Арни замолчал. Тогда заговорил Хельги, который сказал, что, как ему объяснили местные гауты, в ухудшении торговли виноваты не веринги, а главным образом те волхи, которые поступили на службу к верингам, так называемые гостомыслы. Их предводитель, известный всем Угоняй, за спиной верингов стал притеснять тех, кто не входит в его окружение, из-за чего между родами волхов возникли ссоры и драки, а это, как известно, никогда не способствует торговле, а напротив, сильно ей мешает. Тем более, что среди соседних ильменей тоже появились свои гостомыслы, свои угоняи, которые начали ссорится с волхами.

Тут снова заговорил Арни Гаут и так заявил:

– Понравится вам это или не понравится, но я вам скажу: словен этих мы с вами испортили. Как мне рассказывали те, кто давно здесь поселился, еще недавно волхи вели себя скромно и мирно. Начальники их жили вместе со всеми, жилища их только размерами отличались от других домов. Теперь же Угоняй построил себе усадьбу на другом берегу реки, вокруг себя поселил других гостомыслов, которые ему подчиняются и вместе с ним грабят. Одеваться они уже год назад стали в наши одежды. В этом году они у заезжих гаутов купили наше оружие. До нашего здесь появления у них не было рабов, и слуги были лишь у главных в роду. А ныне они сами стали устраивать отловы, и мы им это позволяем, потому что иногда они нам приводят хороший товар. Но большая часть их добычи нам не подходит, и они ее оставляют себе, превращая в рабов, которые вместо них пашут, пасут скот, ловят рыбу. У некоторых гостомыслов слуг и рабов будет побольше, чем у тебя, Эйнар, и у тебя, Ингвар. Не знаю, верить этому или не верить, но я как-то слышал, что Угоняй пустил слух о том, что в Алдее, дескать, он главный, а мы лишь «гости», потому-то они и называют себя гостомыслами. И так как, когда мы этого не видим, они охотятся не в дальних местах, на ловачей или на шелонцев, а, чтобы не утруждать себя дальними походами – у себя под носом: на ближнюю весь и на ильменей, на которых ты, Эйнар, давно запретил им охотиться – поскольку они это делают, ильмени не остаются у них в долгу и стали, в свою очередь, охотиться на волхов, чтобы обменять их на своих соплеменников либо продать их в соседние племена.

Так говорил Арни Гаут. Эйнар хмурился и молчал. Ингвар тоже молчал и правой рукой гладил скатерть, будто оценивая качество материи. А Хельги сказал:

– Когда я недавно охотился у шелонцев, один из их старост поведал мне, что в этом году на них с запада стали нападать кривы, которые до этого никогда их не беспокоили. Когда мы потом перебрались к ловачам, я и от ловачей слышал, что от Оковского леса, двигаясь вниз по реке, на них стали наезжать росы и кривы.

– Почему ты раньше об этом молчал? – спросил Эйнар. Лицо у него было недовольным. Хельги не сразу нашелся с ответом. И тогда снова заговорил Арни, который сказал:

– Ясное дело. Это работа гаутов. Тех, которых мы вытеснили из Гардаланда. Теперь, как я понимаю, они поселились среди кривичей и натравливают тамошних росов на ловачей и шелонцев… Мы и гаутов испортили, которые раньше грабежами не занимались и этим отличались от росов и викингов.

– Сомневаюсь, что этому можно верить. Росы, как мы знаем, ни Ловатью, ни Шелонью до этого не плавали. – Так отвечал Хельги. И Арни:

– Не плавали, верно. Но гауты, которые от нас бежали и на нас заимели зуб, могут росов и на нас натравить, чтобы вытеснить нас с Ладоги и с Ильменя и самим сюда вернуться. От Русабу на Данапре до Ловати, насколько я знаю, не больше двух волоков. По Ловати можно спуститься в Ильмень. Если удачно выбрать время, когда мы в отъезде, никакой охоты не нужно – в нашем новом треллегарде на Ильмене сейчас сколько голов ожидает отправки?

Никто не ответил Арни. И он воскликнул:

– Помяните мое слово! Очень скоро они и у нас могут объявиться!

– Похоже, уже объявились, – грустно улыбнулся Хельги. – Вы знаете Лугасау. Она впадает в Залив Финнов. Мы в ее устье однажды ночевали. А свое начало берет недалеко от Ильменватна, в землях ильменей. Так вот. Как мне доложили, в устье Луги-реки этой весной обосновались какие-то викинги или росы. Их человек триста, и у них пять или шесть боевых кораблей. Сначала они грабили лугов и ишору, которых словене называют чудью. Затем зашли в Протоку и стали грабить невов. А в начале лета поднялись вверх по Луге-реке и напали на тех ильменей, которые живут у ее истоков.

– Почему ты только сейчас нам об этом говоришь? – во второй раз сурово спросил Эйнар.

Хельги учтиво ему улыбнулся и ответил:

– Не хотел портить праздника плохими известиями. Думал, у нас еще будет время об этом поговорить и принять решение.

– Не успеем, – вдруг подал голос Ингвар. Он продолжал оглаживать скатерть и давно уже не притрагивался к еде и питью.

– Что ты хочешь этим сказать? – спросил Эйнар.

Ингвар Сокол не сразу ответил. А потом сказал так:

– Прошлой ночью мне приснился сон. Я стоял у жертвенника и смотрел на Великое озеро. И вижу: плывут к нам с юга множество лодок. Когда они приблизились, я рассмотрел, что впереди на морских лодьях плывут луги, ишоры и невы. За ними на двух речных лодьях плывут шелонцы и ловачи. А следом на маленьких лодках разные люди из народа веси. В конце же флотилии – в одной лодье волхи и ильмени. Вот они причалили к берегу, и волхи с ильменями первыми сошли на берег, а луги с ишорой – последними. И этой толпой они двинулись к нам. А мы стояли и ждали их, ты, Эйнар, и ты, Хельги, и я вместе с вами. Подойдя к нам, они стали кланяться в пояс, как они это делают, встречаясь с теми, кто их главнее. И сначала заговорили те, кто стоял в заднем ряду. А там стояли луги с ишорой, которые сказали: «Земля наша велика». За ними шелонцы и ловачи говорят: «Земля наша богата». А следом на своих языках сказали народы веси: «Но нет в ней порядка». И тогда волхи и ильмени хором закончили: «Владейте нами и защищайте нас, а мы будем вам верными слугами». И они сделали так, как делают у них слуги, когда провинятся перед своими хозяевами, – упали перед нами на колени, сначала волхи и ильмени, за ними – весь, за ними – ловачи и шелонцы, а за этими – невы, ишора и луги. Такой я видел сон.

За главным столом все молчали. Логи Финн хотел что-то сказать, но Эйнар на него глянул, поднял одну бровь, и Логи запнулся.

– Твои сны, как мы знаем, случайными не бывают, – наконец сказал Эйнар.

– Этот сон, похоже, был из Орлога. По многим приметам, – сказал Ингвар.

Все продолжали молчать. И только Кари, друг Хельги, спросил:

– А что такое Орлог?

Ингвар молчал. Кари ответил Ингемунд Звездочет, который сказал:

– Ингвар учит, что богами и людьми управляет общий закон, который вещие норны называют Орлогом. Даже Всеотец ему повинуется.

– А как ты толкуешь этот сон? – спросил Эйнар.

– Он не нуждается в толковании. Он сам себя истолкует. Может быть, завтра утром. Может быть, послезавтра, – ответил Ингвар Сокол Знающий Наперед.

Так разговаривали и пили встречу трех кораблей в Тролльнесе, на Ванаватне, в Стране гардов, которую потом назовут Гардарикой.

Глава девятнадцатая Скверный анекдот

Профессор так и не сподобился нагрубить Мите. Когда из парилки переходили в комнату отдыха и оттуда – в душевые, ответная реплика, составившаяся в голове Сенявина, показалась ему недостаточно резкой. В душевой кабинке она эту резкость обрела, но Мити теперь не было рядом. Когда вышли из-под душа, Митя принялся долго и надсадно кашлять. А когда наконец кончил кашлять и Профессор, словно прицеливаясь, глянул на голого Дмитрия Аркадьевича, Андрею Владимировичу чуть ли не укоризненно подумалось, что человеку с таким жалобным телом грех говорить то едкое и колкое, какое он для него приготовил.

Пока Митя мучительно одевался, Сенявин обдумывал и смягчал свое ответное слово.

Оно окончательно сформулировалось, когда все четверо выходили из бани во двор. Но только Профессор открыл рот, Драйвер восхищенно воскликнул:

– Сейчас сожрет!

Сенявин даже вздрогнул.

– Вы это… о ком?.. о чем?

– Вон – ящер! Смотри!.. Смотрите! – продолжал выкрикивать Петрович и смотрел в небо.

Профессор глянул туда же и увидел, как на вечернем небе туча наползает на закатное солнце.

– Ящер, говорю. Сейчас заглотнет, а утром обратно выплюнет. Хоть к гадалке не ходи, – объявлял Драйвер.

Туча была длинной и будто бугристой. Но сходства с ящером Сенявин не обнаружил. Теряя припасенную для Мити реплику, Андрей Владимирович собирался высказаться по поводу тучи.

Но тут Ведущий воскликнул:

– Действительно, как ящер!

Профессор снова глянул на небо, и теперь увидел у тучи и хвост, и раскрытую пасть, и даже огненный глаз увидел, подсвеченный солнцем, которое «ящер» уже начал «заглатывать».

Митя опять разразился кашлем. Профессор от него торопливо отвернулся, и взгляд его сам собой наткнулся на мельницу, в которой Сенявину отвели отдельную комнату. И тотчас благодарно и радостно стало на душе у Андрея Владимировича.

Ни слова не говоря, Профессор направился в сторону мельницы.

– Вы только там, это самое, не долго! Раз-два и к нам! Кабанятина не простит. Обидится. Начнет остывать. Станет невкусной, – кричал ему вдогонку Драйвер.

Войдя в длинный дом, Сенявин увидел, что стол, стоявший между «альковами» и продольным очагом, исчез вместе со скамейками; у другого стола, у южной стены, скамейки тоже исчезли, а вместо них стоят стулья, больше похожие на кресла, с мягкими кожаными сиденьями, с высокими спинками и широкими подлокотниками. Три таких кресла стояли у южной стены и три – с противоположной стороны стола. Митя и Ведущий сидели спиной к южной стене и лицом к очагу. Профессор решил расположиться напротив – подальше от Мити.

Как только Сенявин уселся, Драйвер проворно один за другим стал уносить в прихожую-мастерскую свободные стулья. Когда он схватился за третий, Ведущий спросил:

– Куда потащил? Сам-то на чем будешь сидеть?

Но Петрович ему не ответил и исчез вместе со стулом.

Через сущее мгновение он снова появился с подносом в руках. С подноса снял и поставил на край стола запотевший графин с водкой, початую бутылку Chivas Regal Whisky, глиняный кувшин с каким-то напитком и стеклянный кувшин с молоком.

– Ну ты даешь, Петрович! – удивленно воскликнул Ведущий.

– Что-то не так? – испуганно спросил Драйвер.

– Нет, я конкретно торчу от тебя!

Петрович сделал еще более испуганное лицо и втянул голову в плечи, словно кто-то больно ударил его по спине. А Трулль обернулся к Профессору и ему пояснил:

– Угадать с «Чивас ригал» – ну, я понимаю. Но что я люблю виски пить с молоком…!

– Ему о вас, как и обо мне, наверное, тоже кто-то докладывает, – насмешливо возразил Сенявин, оглаживая бороду. Профессор пребывал в отменном настроении.

– Кто?!.. Олег? Хозяин?.. Но мы с ним едва знакомы.

– Да бросьте, Александр, – игриво заметил Профессор. – Здесь нет Интернета. А то я бы вам быстро нашел чуть ли не в Википедии, что наша мегазвезда, Александр Трулль, предпочитает пить виски именно с молоком. – И, не давая Ведущему времени отреагировать на «мегазвезду», Сенявин обернулся к Петровичу и объявил: – А мне вы, Анатолий, «Абсолют ситрон» принесли?.. Вот, батенька, и не угадали. Я чистенький, белый теперь хочу.

– Я и принес белый, – тихо сказал Драйвер и будто обиделся.

– Ну, тогда я… тогда я тоже, пожалуй, торчу, – так же тихо произнес Профессор и спросил у Ведущего: – Надеюсь, я правильно выразился?

– Не вопрос, – ослепительно улыбнулся Сенявину Трулль и подмигнул Петровичу.

А тот затараторил:

– Я просто подумал, что с кабанятиной лучше чистую водочку. Так будет душевнее. Но если ситрончик изволите, я мигом, вполоборота метнусь.

Профессор укоризненно покачал головой.

И тут его Митя спросил:

– Неужели и вы не слышите голоса?

– Слышу. Ваш голос отлично слышу. Петровича слышу хуже, – ответил Сенявин и в этот раз огладил усы.

– Петрович! – крикнул Трулль. – Ты слышал, что тебе профессор сказал? Скорее неси свою кабанятину. А то у нас глюки со слухом. От голода!

Драйвер четырежды мгновенно исчезал и так же моментально возвращался.

В первый раз он принес на подносе тарелки и приборы; причем не только ложки и ножи, но и тарелки были серебряными или посеребренными.

Во второй раз притащил широкое и глубокое серебряное блюдо с дымящимся, разорванным на большие куски мясом; видно было, что оно именно разорвано, а не разрезано.

В третий заход – две миски. В одной – вареная картошка, тоже дымящаяся, обильно посыпанная зеленью. В другой – вареная брусника.

После четвертого исчезновения и возникновения Петровича на столе появились миска с мочеными яблоками и деревянный поднос с хлебом, еще более рваным, чем кабанятина. А также возле каждого из гостей были обнаружены сосуды для питья: для Профессора – водочный граненый конусообразный лафитник синего отлива с замысловатым белым рисунком; для Ведущего – то, что по-английски называется nosing glass, но с чрезмерно широкими боками и с зелеными разводами; для Мити – с широким основанием, на высокой витой ноге, серебряный прямо-таки кубок, которыми награждают спортсменов и из которых давно не пьют. Все это именно обнаружилось, потому как Сенявин не заметил, чтобы Драйвер их ставил на стол, и вообще непонятно было, когда он их ухитрился поставить.

С удивлением глянув на Петровича, Андрей Владимирович заметил, что с головы карела исчезла всегдашняя его красная шапочка-тюбетейка, и собирался спросить о ней. Но Профессора опередил Ведущий:

– Ты, по ходу, шапку свою потерял.

– Солнце зашло, – ответил ему Драйвер таким тоном, каким объясняют совершенно очевидные вещи.

И не спрашивая разрешения, принялся разливать напитки. Сначала Мите налил пива, потом Профессору – водки, затем Ведущему – виски. Тот попросил:

– Можно молоком я сам разбавлю?

– Не вопрос, – согласился Драйвер, подавая Труллю кувшин с молоком.

– Может, все-таки перестанешь колбаситься и поешь вместе с нами? – спросил Ведущий.

– Я уже поел, когда вы парились, – ответил Драйвер.

– Врешь!

– Карелы не умеют врать.

– Ну, тогда выпей с нами хотя бы.

– Нам нельзя.

– Это еще почему?

– Карелы не умеют пить, – объяснил Петрович и двузубой серебряной вилкой стал раскладывать по тарелкам куски кабанятины.

Было на редкость вкусно. Профессор и Ведущий ели жадно, выпивали с удовольствием, чокаясь и произнося уже ставшее хрестоматийным «Ну, за рыбалку!». Хвалили еду, Петровича и его невидимых помощников или помощниц.

Митя раза три закашлялся, но ненадолго. После каждого приступа он прикладывался к кубку и делал несколько жадных глотков. Чокался вместе со всеми, но, чокнувшись, лишь касался губами края сосуда и ставил на место. Он почти не ел. Лишь два раза пальцами отделил волокнистое мясо и положил в рот. Когда он это во второй раз сделал, Петрович его похвалил:

– Правильно, Аркадич. Кабанятину надо есть руками. Душевнее. – И, глянув на остальных гостей, добавил: – Утиральники я всем положил.

Некоторое время ни о чем не говорили. И вдруг Митя объявил:

– Я вам расскажу анекдот.

– Ты лучше ешь, Аркадич. Тебе кабанчик прописан, – посоветовал Драйвер, наполняя рюмку Профессора.

– Вы в бане говорили о русском православии. И мне вспомнилось, – не умолкал Митя.

– Мы так много сегодня говорили. Может быть, будем наслаждаться едой и помолчим? – устало заметил Андрей Владимирович и положил себе в рот чуть ли не половину картофелины.

– Мне этот анекдот рассказал один мой знакомый. Назовем его Николаем Николаевичем. Хотя его иначе звали, – невозмутимо продолжал Митя.

– Ты только ешь. Обязательно ешь! – напутствовал его Драйвер.

И Митя принялся рассказывать.

Анекдот оказался значительно длиннее, чем ожидал Профессор.

Несколько раз Сенявин пытался прервать Митю, вставляя свои замечания, впрочем вполне обходительные и по тону нейтральные. Петрович почти не отходил от Профессора, потому что водочные рюмки, как известно, чаще других сосудов требуют наполнения. Рюмок семь или восемь успел пропустить Андрей Владимирович, демонстративно чокаясь с Ведущим и в первый раз повторив «Ну, за рыбалку», но потом перестав повторять, так как Трулль ему не ответил, внимательно слушая своего соседа или делая вид, что внимательно слушает.

Митя будто и не замечал тех препятствий, которые пытался чинить ему Профессор, и продолжал говорить, ни разу не закашлявшись.

Вот его рассказ:

Однажды зимой, ясным морозным утром, Митин знакомец, потеплее одевшись, решил поклониться православной святыне. Ее, если вы помните, доставили с Афона и возили по всей России, начав с Петербурга и закончив в Москве. Святыня официально именуется «Пояс Пресвятой Богородицы», причем слово «Пояс» тоже пишется с большой буквы.

Было холодно. Очередь к храму выстроилась очень длинная: по расчетам Николая Николаевича, часа на четыре, никак не меньше.

Как часто случается в долгих очередях, люди в процессе стояния составили как бы группы. В группе Николая Николаевича, помимо него самого, оказалось еще двое мужчин и четыре женщины.

Первыми и почти сразу вступили в контакт две женщины. Одна из них, худенькая, симпатичная, лет тридцати пяти, была хорошо и богато одета. На ней была миленькая меховая шапочка, легкая, но теплая темно-серая шубка, а на ногах – меховые сапожки. Как скоро выяснилось, звали ее Виолетта.

Другую женщину нельзя было назвать симпатичной. Вернее сказать, она становилась симпатичной, лишь когда улыбалась; лицо ее делалось тогда добрым и каким-то по-русски круглооткрытым, если можно так выразиться. Но улыбалась она редко. Одета была небогато – простенький дутик, фиолетовая шапка и финские сапожки. Как потом выяснилось, звали эту женщину Дарья. Она именно так отрекомендовалась: не Даша, а Дарья. На вид ей было около сорока.

С ней, с Дарьей, в очереди выстаивал мальчонка лет семи. С него-то, собственно, и завязался первый контакт между рядом стоявшими. Мальчишка явно мерз и жался к матери. Первой на это обратила внимание Виолетта, которая спросила:

– Стоило ли брать с собой ребенка, когда так холодно на улице?

– Стоило, – коротко и строго ответила Дарья. Виолетта смутилась и принялась извинятся за свой вопрос. А Дарья, видимо, устыдившись своей строгости, улыбнулась и стала объяснять, что у нее трое детей, две девочки и вот этот мальчик, которого они с мужем долго ждали и который родился почти во всех отношениях здоровым, однако… Она не договорила. Потому что мальчишка, услышав, что о нем зашел разговор, поднял голову к матери и, пытаясь что-то сказать, будто замычал. И сразу, без объяснений стало ясно, что он заика и очень тяжелый.

Виолетта еще больше смутилась, и видно было, что она хочет загладить неловкость, но не знает, как это сделать.

Ей на помощь пришел высокий вальяжный мужчина лет пятидесяти. Одет он был в анорак, отороченный дорогим мехом. На шее – мягкий кашемировый шарф, на ногах – дорогие кожаные сапоги на меху, на руках – на меху же перчатки из тонкой кожи. Сначала он рассказал случай, как одного мальчика, которого он лично знал и который с рождения страдал заиканием, никто из врачей не мог вылечить, хотя его многим светилам показывали. От своего недуга ребенок избавился в Иоанновском монастыре в Санкт-Петербурге, в храме-усыпальнице Иоанна Кронштадтского. Причем окончательно перестал заикаться, лишь единожды на коленях припав к мощам святого праведника.

С этой утешительной и поучительной истории (он ее весьма наставительно преподнес) мужчина в анораке плавно перешел к рассказу о великой святыне, к которой они теперь выстаивали. Начав с упоминания о том, что честной Пояс (он всякий раз употреблял слово «честной», даже когда к «Поясу» прибавлял «Пресвятой Богородицы») не только принадлежал Пресвятой Богородице, но был собственноручно ею соткан из верблюжьей шерсти, а после Успения при Вознесении отдан в руки апостолу Фоме, – с этой истории начав, вальяжный мужчина перешел к весьма подробному описанию судьбы и странствий святыни. Слушатели узнали, что в первые века христианства Пояс пребывал в Иерусалиме; в четвертом веке он хранился в каппадокийском городе Зела, откуда император Феодосий Великий вернул его в Иерусалим, а сын Феодосия, Аркадий, доставил Пояс в Константинополь.

Рассказчика, помимо Николая Николаевича, внимательно слушали Виолетта, Дарья и, как оказалось, мальчонка. Ибо, когда пояс добрался до Константинополя, ребенок, призывно глядя на мать, промычал нечто нечленораздельное, а женщина озвучила то, что хотел спросить ее сын:

– От заикания он тоже лечит?

– Лечат врачи. Святыни исцеляют, – поправил ее вальяжный мужчина и прибавил: – Честной Пояс от любых напастей может избавить истинно верующего человека.

Дарья благодарно ему улыбнулась и, глянув на Виолетту, как бы оправдываясь, произнесла:

– Ему ведь в школу идти. Как он там…

Она не договорила. А вальяжный господин перешел к описанию дальнейшей судьбы честного Пояса и тех чудес, которые вокруг него совершались: в царствование Льва Шестого Мудрого и его венценосной супруги Зои; в правление Мануила Первого Комнина, при котором был официально учрежден праздник святого Пояса; во времена злосчастного Исаака Ангела, когда пояс был выкраден из Константинополя и доставлен в Болгарию.

В середине болгарской истории рассказчика снова прервали. Сделал это мужчина неопределенного возраста; на вид ему можно было дать лет пятьдесят пять, но Николай Николаевич знал, что мужчины такого вида могут на самом деле быть намного моложе, лет даже сорока могут быть. Весь был он какой-то узкий: и фигурой, и лицом, и глаза у него узко сидели у переносицы. Бородка у него была, которую в народе грубо называют козлиной, и на этой бородке сверкали на солнце льдинки, хотя он молчал и не говорил. Одет он был в стеганую куртку и в стеганые штаны. На голове – вязаная шапка. На куртке – православный значок в виде креста с еще одним крестом в середине, Андреевским.

– Извиняюсь, конечно, но кто вы будете по профессии? – неожиданно прервал узколицый вальяжного.

Тот сначала учтиво представился, а затем сообщил, что в одном из московских вузов, на кафедре философии, он преподает религиоведение и историю религий. Фамилию его Николай Николаевич до конца не расслышал, а имя запомнил – Кирилл Константинович.

– А мне как прикажете к вам обращаться? – поинтересовался вальяжный у узколицего.

– Федор Федорович, – представился тот, но фамилии не назвал.

– Мы с вами, часом, не коллеги? – полюбопытствовал Кирилл Константинович. На что Федор Федорович сурово произнес: – Я вижу, со знанием дела излагаете. – То есть, собственно говоря, на вопрос не ответил.

– И как пояс, честной Пояс Пресвятой Богородицы, попал на Афон? – спросил Николай Николаевич. Показалось ему, что надо каким-то новым вопросом, все равно каким, вдохновить на дальнейший рассказ прерванного и немного смущенного Кирилла Константиновича.

Тот принялся повествовать о Лазаре Первом Болгарском, о Ватопедском монастыре, о преисполненных чудесными деяниями странствиях Пояса на остров Крит, а следом – по Фракии и Македонии.

Когда воображение слушателей перенесено уже было в Малую Азию, мальчонка вдруг оторвался от матери и шмыгнул куда-то назад по очереди. Дарья проводила его встревоженным взглядом.

Когда же Кирилл Константинович стал разъяснять сакральную цель путешествия Пояса, женщина ушла вслед за сыном.

Они вместе вернулись, когда Кирилл Константинович закончил свои разъяснения и сделал небольшую паузу, дабы, что называется, горло прочистить.

Паузой воспользовалась Виолетта, которая поинтересовалась: от каких именно недугов в первую очередь исцеляет святой Пояс?

– Чудеса, явленные пречистым Поясом, разнолики и неисчислимы! – воскликнул Кирилл Константинович и в качестве одного из примеров стал в красках описывать чудесное исцеление уже упомянутой прежде императрицы Зои, супруги Льва Мудрого.

Константинопольский патриарх из его рассказа еще не успел приложить Пояс к больной императрице, когда мальчонка вновь улизнул вниз по очереди.

Дарья ушла за ним и вернула сына, когда Кирилл Константинович уже повествовал о массовых исцелениях от холеры, произошедших, как известно, в 1864 году в городе Константинополе, куда специально привезли благодатный Пояс.

В середине его повествования Виолетта стала краснеть лицом. А когда рассказ о константинопольской холере завершился, женщина спросила:

– А от женских болезней Пояс тоже лечит… ой, простите, исцеляет, конечно?

– Конечно же, исцеляет, – снисходительно улыбнулся ей Кирилл Константинович.

– И от бесплодия?

– И от бесплодия, – снова улыбнулся господин в анораке, теперь уже понимающе.

Виолетта еще сильнее покраснела. А Кирилл Константинович решил уточнить:

– В Ватопедском монастыре, откуда к нам прибыла эта великая святыня, хранится множество писем, в которые обретшие радость материнства женщины вкладывают фотографии своих малышей, родившихся при посредстве честного Пояса. Женщин, разумеется, на Афон не пускают. Но на ковчеге, в котором хранится святыня, монахи освящают ленты и раздают их мужьям бесплодных пар.

– Бывают же такие мужья! – с раздражением проговорила женщина средних лет, до этого не участвовавшая в разговоре, но стоявшая рядом и внимательно слушавшая Кирилла Константиновича. На ней было пальто с меховым воротником и модные сапоги, похоже, холодные, так как она часто стучала ногой о ногу. Голова ее была закутана теплым шарфом, из-под которого выглядывали большие, темные и печальные глаза. Как потом выяснилось, звали женщину Инной.

– Бывают же такие мужья, – грустно повторила она, – которые ради своих жен ездят бог знает куда!

– Не бог знает куда, а на Святую Гору Афон! – сурово поправил ее узколицый Федор Федорович, до этого хранивший молчание.

– Мальчик опять убежал, – известил Николай Николаевич.

Дарья оглянулась, махнула рукой и сказала:

– Там, недалеко от нас, стоит какой-то молодой человек, и Ванечка мой к нему убегает. Он говорит, что ему там тепло. Что он у него якобы греется… Надоело мне за ним бегать… Но как-то, не знаю… Неудобно, во-первых… И люди чужие…

– А вы приведите сюда этого молодого человека, – предложил Николай Николаевич. – Пусть он с нами стоит и ваш сын будет греться у вас на глазах. В нашей очереди не все ли равно: на два шага вперед или на два шага назад… Полагаю, никто не возражает?

Возражений, понятное дело, не последовало, и Дарья ушла.

– У меня, между прочим, муж замечательный, – объявила вдруг Виолетта, радостно глядя на Кирилла Константиновича. – Он меня повсюду возит. Мы с ним всю Францию объехали. Были и в Лоше, и в Грасе, и в Кентене… Там в храмах тоже хранятся частицы Пояса Богородицы. – Последнюю фразу Виолетта произнесла, обернувшись к Инне.

– Ну и, как видно, не помогло, – с раздражением констатировала озябшая.

– Мы и в Италию ездили, в Прато, в собор Сан-Стефано, где тоже есть пояс Девы Марии, – обернулась Виолетта к еще одной женщине. Та была бедно и холодно одета: в стареньком демисезонном пальто, в тоненьком темном платочке, в коротких без каблуков ботиночках. На вид ей было лет двадцать пять. Она стояла чуть поодаль, ни слова не произнесла и смотрела то в сторону реки, то вдаль, в сторону храма. Казалось, она никого не слышала и не слышит.

– Ну и что вы, русская женщина, делали среди католиков? – спросил Виолетту Федор Федорович, уже не сурово, а с каким-то лукавым прищуром на узком лице.

– Просила о помощи, – вполне уверенно ответила женщина.

– Молилась?

– Да… Про себя, – уже не так уверенно ответила Виолетта.

– Не важно: про себя или не про себя. А крестилась как, православная: пятерней и слева направо? – с тем же хитрым прищуром спрашивал Федор Федорович.

– Нет, конечно, по-нашему… Тихо. В сторонке.

– В сторонке. Тихо. Святого православного троеперстия стыдилась и прятала?.. Матерь нашу, Пресвятую Богородицу, Мадонной называем!

Как раз в этот момент вернулась Дарья, а вместе с ней мальчонка и незнакомый юноша. Никто, однако, не обратил на них внимания. Все следили за Федором Федоровичем и Виолеттой.

– Я не называла Мадонной, – оправдывалась женщина.

– А кто ж там еще, во Франции да в Италии, может быть? – будто вдруг испугался узколицый.

– Разве Дева Мария… Разве она не Богородица?

– Эх, милочка! Что вы такое сказали?! – уже явно испуганно воскликнул Федор Федорович. – Советую вам почитать преподобного Феодосия Киево-Печерского. В своем завещании он говорит: «Если скажет тебе противящийся: “Ваша вера и наша вера от Бога”, то ты, чадо, ответь так: “Кривовер! Или ты и Бога считаешь двоеверным! Не слышишь ли ты, развращенный от злой веры, как говорит Писание: ‘Един Бог, едина вера, едино Крещение' ”».

Виолетта совсем потерялась и словно за помощью обернулась к Кириллу Константиновичу. Но тот сделал вид, что не заметил ее просящего взгляда.

Помочь ей решил наш Николай Николаевич. Он сказал, глядя на Федора Федоровича:

– Не знаю, как во Франции, но я читал в Интернете, что в Прато, в Италии, хранится одна из частей того же самого пояса, который Богоматерь вручила Фоме. То есть, мы с вами стоим лишь к части честного Пояса. А другая его часть – как раз в Италии. И еще одна часть…

– В Интернете прочел, – прервал его Федор Федорович. – А черта вы там не встретили? Он, думаю, с удовольствием разорвал бы нашу православную святыню и раздал ее по кусочкам католикам и другим кривоверам, чтобы отнять у нас истинную веру и спасения нашего лишить!

Все это узколицый проговорил с кривой ухмылкой на тонких губах. Но стоило ему замолчать, ухмылка сразу исчезла, будто ее взяли и стерли. Лицо стало торжественным и суровым, и льдинки на бороденке перестали дрожать.

Тут юноша, которого привели, подал голос:

– Он много раз повторял, что в первую очередь детей к Нему пропускать. А вот: мальчик стоит и мерзнет. И никто его не пропустит.

Николай Николаевич глянул на юношу и только теперь заметил, что тот весьма странно выглядит. И, пожалуй, главная странность в том, что сразу не скажешь, что в нем именно странного. Одет, как обычно молодежь одевается. Разве что нет на нем никакого головного убора. Крупные русые кудри ничем не прикрыты. «Холодно. А он без шапки. Вот это, пожалуй, и странно», – подумалось Николаю Николаевичу.

Федор Федорович тоже глянул на юношу: строго, но с интересом.

Кирилл Константинович чуть заметно пожал плечами и отвернулся в сторону.

Озарив лицо широкой русской улыбкой, Дарья сказала:

– Ничего, постоит во славу Божию. Он у меня уже не маленький.

А разговорчивая Виолетта стала оправдываться:

– Мы бы его, конечно, пропустили вперед. Но, видите ли…

– Вижу, – ответил юноша. – Я шел мимо храма и видел, что с другой стороны тоже есть вход. Туда подъезжают машины. Из них выходят взрослые люди. Не все из них священнослужители. Их пропускают без очереди. Хотя они тепло одеты.

Разглядывая юношу, Николай Николаевич теперь заметил, что у того большие глаза и цвет у них синий-синий, как у принцев в мультфильмах. Подумалось: «Неужели естественный? Или линзы вставил?»

Федор Федорович, с прежним строгим интересом уставившись на юношу, когда тот замолчал, несколько раз кивнул головой; причем непонятно было, что выражали эти кивки: согласие или какое-то иное чувство, в узколицем возникшее.

– Вы как будто с другой планеты! – почти огрызнулась Инна, кутаясь в платок и сердито стуча каблуком о каблук. – У нас везде две очереди: одна – для простых смертных и одна – для господ. Они у нас никогда не мерзнут.

Федор Федорович опять кивнул головой.

– Ну, зачем же так, барышня? – укорил ее Кирилл Константинович. – Поверьте, вход с другой стороны крайне ограничен. Только для высших церковных и государственных чинов!.. Я, грешным делом, используя свои широкие связи, тоже хотел достать специальное приглашение. Представьте себе – мне отказали!

– И правильно сделали! Кто ж к Православной Святыне по контрамарочкам ходит?! – гневно, но тихо произнес Федор Федорович, наклоняясь к Николаю Николаевичу. И тот по запаху изо рта наклонившегося догадался, что Федор Федорович встал в очередь на пустой желудок и, вероятно, перед тем еще несколько дней постился.

– Помните, Он говорил: так будут последние первыми, первые последними, – произнес юноша.

– Кто говорил? – сердито спросила Инна.

– Воскресший. И Воскрешающий, – ответил молодой человек.

Ему не возразили, но переглянулись; из тех, кто переглядывался, все с разными выражениями на лицах. А юноша продолжал:

– И еще я видел: из одной машины вышел человек, встал перед входом во храм и стал молиться. Кланялся и молился у всех на виду. Как будто не читал и не слышал, как Он учил: не будьте, как лицемеры, которые любят на углах улиц останавливаться и молиться, чтобы показаться перед людьми. Затворись в комнате своей и помолись Отцу твоему, коротко, потому что Он и без молитвы твоей знает, в чем ты имеешь нужду.

– Ты кто будешь, милай? – дружелюбно спросил Федор Федорович, отчетливо выговорив букву «а».

– Вот и вы спрашиваете, – в ответ произнес юноша. Он помолчал и добавил: – Там, где они подъезжали и проходили и где я остановился, ко мне тоже подошел человек и спросил, кто я такой. А они кто такие? – спросил я. И тогда человек велел мне уйти. Я ушел, потому что увидел, что он на меня рассердился.

– Кто тебе сказал, что я на тебя рассердился? Я просто спрашиваю: кто ты? – возразил узколицый, по-прежнему вполне дружелюбно.

– Вы, молодой человек, слишком… слишком наивно толкуете Нагорную проповедь, – начал Кирилл Константинович и стал объяснять, в чем наивность заключается.

Но Николай Николаевич его не слушал. Ему теперь показалась странной манера, с которой говорил юноша. И не то, как он цитировал Евангелие, и не то, что почти в евангельском ритме описывал свои наблюдения. Николай Николаевич долго не мог понять, в чем тут странность, пока ему не подумалось: «Он говорит, как русский человек, родившийся и выросший за границей и недавно сюда приехавший. И даже как будто с акцентом». Николай Николаевич был по образованию лингвистом.

Когда Кирилл Константинович закончил свои поучения, юноша вдруг спросил:

– Вы уверены, что это ее пояс?

– Что значит: ее пояс? – удивленно переспросил Кирилл Константинович.

– Вам сказали, что это пояс Его матери. А вы в этом уверены? – уточнил молодой человек.

– В этом уверены не только мы! Миллионы, сейчас уже, наверное, сотни миллионов верующих уверены и знают, что это честной Пояс Пресвятой Богородицы, великая православная святыня! – патетически произнес Кирилл Константинович и торжествующе глянул на Федора Федоровича.

– Но у нее, как у всякой женщины, было много поясов. Почему именно к этому поясу вы построились? – возразил юноша.

– Потому что этот чудодейственный пояс из верблюжьей шерсти, сотканный руками Пресвятой Матери, достался в наследство апостолу Фоме, дабы и он, и все сомневающиеся… не были неверующими, но верующими! Надеюсь, вы слышали такие слова?

– Я их слышал. Но я не слышал, чтобы у Его матери был пояс из верблюжьей шерсти и чтобы она сама его сшила.

Тут одновременно воскликнули две женщины, Инна и Виолетта. Инна крикнула:

– Он, видите ли, не слышал!

Виолетта:

– Мало ли, что вы не слышали!

А юноша, ничуть не теряясь, задумчиво продолжал:

– Я также не понимаю, как можно какой-то пояс называть святыней. Святая – та, которая его носила, если это она. И если вы хотите о чем-нибудь попросить ее, зачем стоять на холоде? Если вы и вправду веруете в ее Сына, просите у нее где угодно – она вас везде услышит.

Когда он это проговорил, Дарья испуганно на него глянула и поманила к себе сына, который стоял рядом с юношей. Но тот встал еще ближе к молодому человеку и прижался к нему плечом.

У Виолетты лицо стало грустным и будто обиженным. Инна спросила:

– А сам-то ты зачем тогда тут стоишь?

– Действительно, что ты тут делаешь? – строго произнес Федор Федорович, и глаза у него стали, казалось, еще ближе друг к другу.

Юноша молчал. И тогда заговорил Кирилл Константинович.

– Вы, мил человек, оказались в нашей компании. Мы уже два часа вместе стоим и друг другу представились. А вас мы пока не знаем. Вас, например, как зовут?

– Иван. Так же, как этого мальчика, – отвечал юноша, указывая на ребенка.

– Вы, похоже, не москвич?

– Нет.

– Вы, наверное, студент?

– Нет, не студент.

– И чем заняты в жизни?

– Отец мой был рыбаком.

– А сами-то кто? – наседал Кирилл Константинович.

– Наверное, тоже рыбак. Так вам будет понятнее.

Пока длился этот допрос, Николай Николаевич неотрывно смотрел на юношу, удивляясь не только необычайному цвету его глаз, но и их выражению. Они у него были, с одной стороны, детскими, чистыми и ясными, но с другой – такими глубокими, какие только у очень старых людей и крайне редко бывают. Глаза эти, когда они на тебя смотрели, словно приглашали, притягивали, медленно увлекая в свою синюю глубину, но когда ты в нее погружался, тебе становилось… не то чтобы страшно, нет, скорее, радостно и легко… Но это как раз и пугало – начинало казаться, что если ты еще глубже в этой таинственной синеве утонешь, то уже не вернешься назад. Потому что тебе не захочется возвращаться…

Федор Федорович не дал ему утонуть.

– Давай мы, рыбак, так с тобой договоримся, – грустно сказал он, обращаясь к юноше. – Либо ты прекращаешь задавать свои дурацкие вопросы, либо мы попросим тебя уйти туда, откуда ты к нам пожаловал.

– Вы сами меня позвали, – напомнил молодой человек.

– Ну, как позвали, так и проводим… Тут собрались люди верующие, православные. А ты, рыбак или кто ты там, своими глупыми вопросами их смущаешь… И меня огорчаешь. Так тебе будет понятнее?

– Вы меня тоже огорчили, – ответил юноша.

– Я? Чем же?! – Федор Федорович, чтобы лучше выразить удивление, будто попытался раздвинуть свои глаза, и они действительно немного отъехали от переносицы.

– Вы так нехорошо говорили о латинянах. Вы их кривоверами называли. Но чем они хуже? Среди них много было и есть людей истинно верующих и даже святых. Вы их раскольниками считаете. Но я вас спрошу: когда ваза надвое раскололась, разве не две ее части будут расколоты?

– Приехали! – перебивая юношу, будто испуганно воскликнул Федор Федорович и несколько раз перекрестился.

– Вот-вот, – вздохнул молодой человек. – Неужели из-за одного этого движения руки и из-за того, как складывать или не складывать пальцы, можно осуждать и даже ненавидеть друг друга? Разве не сказал Он на прощание: по тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою?

Федор Федорович вновь как бы сдвинул глаза; они у него сверкнули и, повернувшись к Кириллу Константиновичу и к нему обращаясь, узколицый произнес, тихим голосом, но четко, чтобы другие смогли услышать:

– Обратите внимание: он Господа нашего Иисуса Христа, Сына Божьего, по имени боится назвать!

– Так вы сами Его этим именем ни разу при мне не назвали, – заявил юноша. – Все о каком-то православии толкуете. Он разве когда-нибудь о православии говорил?

Федор Федорович вновь сверкнул глазами. И это повторное сверкание, похоже, напугало вальяжного Кирилла Константиновича. Глаза у того забегали и он шепотом спросил узколицего:

– Вам не кажется, что он… ну, не в себе он?

– Он здоровее нас с вами, – еще четче выговаривая слова, отвечал Федор Федорович. – Он провокатор – ясное дело. А вот какого окраса, я пока не понял… Католики и лютеране – люди церковные и так нагло себя не ведут. Он либо раскольник, причем безпоповец… Либо какой-то сектант… Либо из тех атеистов, которые не хуже нас с вами знают Святые Евангелия и богохульствуют, из них передергивая… Такие тоже теперь развелись среди нынешней молодежи… особенно жидовствующей…

Все слышали, что он говорил. А юноша продолжал, как будто не слышал:

– Я посмотрел: среди тех, кто тут стоит, почти никто любить не умеет. Я это не в осуждение говорю, потому что любить – самое трудное. Но без веры никогда не научишься. А вы все время лукавите. Даже наедине с собой.

Тут Николай Николаевич, который, предчувствуя скандал, тоже стал нервничать, как он потом признавался, решил разрядить обстановку, все обратить в шутку и потому спросил:

– Может, вы мне скажете, в чем я лукавлю?

Юноша ему сразу ответил, на него не глядя:

– У вас нет той болезни, которую вы себе придумали. Поменьше придумывайте, и все у вас будет хорошо.

– Все-то он знает! Прямо ясновидящий! – с досадой воскликнула Инна.

Юноша и на нее не взглянул, но ответил:

– Ты тоже лукавишь. Хочешь просить, чтобы твой муж перестал тебе изменять. А он и не изменяет. Это тебе хочется, чтобы он тебе изменил и ты от него могла спокойно уйти.

Инну будто током ударило. Шарф ее съехал на плечи. Она пыталась поправить его, но неудачно: он выскользнул у нее из рук и упал на землю.

– Да пошел ты! – выкрикнула женщина, нагибаясь за шарфом: – Все ты, блин, врешь! Пошел ты знаешь куда!

– От нас вам точно надо сейчас же уйти. Вам уже второй человек об этом говорит, – твердо заявил Федор Федорович, переходя на «вы» с юношей.

Тут Виолетта спросила – вроде насмешливо, однако с живым любопытством во взгляде:

– А мне вы что… посоветуете?

На нее юноша взглянул и сказал:

– В вас меньше лукавства. Вы любите мужа, и он вас любит. Если хотите ребенка, продайте одну из ваших машин и отдайте деньги бедным или больным детям. Вспомните, что Он говорил…

– Ну все, парень! – прервал его Федор Федорович. – Окончена проповедь! Уходи подобру-поздорову! Слышишь меня?

Юноша и на него посмотрел.

– Слышу. Со своим сыном вы так же нехорошо говорите. Кажется вам, что вы во всем правы, и его не желаете слышать. Так вы не поймете друг друга.

Удивление и досада разом вспыхнули на лице Федора Федоровича. Такое бывает у нервных людей, когда они неожиданно и больно ударят, ну, например, локоть.

Кирилл Константинович вдруг что-то занимательное увидел на другом берегу реки и даже выступил из очереди на несколько шагов.

– Нет, он долго будет хамить?! Здесь вообще есть мужчины?! – выкрикнула Инна и посмотрела на Федора Федоровича.

Лицо у того сначала перестало быть зло-удивленным, затем стало сурово-торжественным и наконец печально-смиренным. С этим выражением на лице Федор Федорович грустно признался:

– В отличие от него, я человек православный и к милосердной святыне стою. И применять насилие к кому бы то ни было, даже к такому…

Вдруг сзади из очереди выдвинулся незнакомый человек и весело предложил:

– А можно я выкину этого жиденка?

Человек этот был среднего роста, широкоплечий и широкоскулый. На нем были черная вязаная шапка, черная теплая куртка с какими-то погонами, черные штаны и высокие ботинки на шнурках, тоже черные. Судя по всему, он давно прислушивался к разговору.

– С ними разговаривать бесполезно, – радостно продолжал широкоскулый. – Они слов не понимают. А если их вовремя не вышвырнуть, они везде будут гадить.

С этими словами широкоскулый стал надвигаться на юношу. Он, как показалось Николаю Николаевичу, наверняка ожидал, что юноша испугается и сам выйдет из очереди. Но тот будто не понял угрозы.

– Я ж говорю: слов не понимают! – уже не радостно, а зло процедил широкоскулый и схватил юношу за руку.

– Не смейте! Не смей его трогать! Отпусти ему руку! – раздался вдруг высокий и сильный голос.

Николай Николаевич не сразу понял, чей это голос, пока не увидел, что кричит мальчишка, Дарьин сынок, о котором давно забыли.

– Пацана уберите, – деловито скомандовал широкоскулый. Но все остолбенели и смотрели только на мальчугана.

А мальчик принялся бить сжатыми кулачками широкоскулого, поочередно то правой, то левой рукой, каждый удар сопровождая криком:

– Не смей его обижать! Отпусти! Кому говорю! Он добрый! А вы злые! Вы все злые! Пусти его!

Широкоскулый наконец удивился и руку юноши выпустил.

Тот, потирая запястье, сначала глянул на черного человека и ему объявил:

– Хорошо. Я уйду.

Затем наклонился к ребенку и произнес:

– Спасибо, что за меня заступился. Но нельзя бить людей. Даже если они неправы. Две вещи тебе запрещаю: заикаться и бить людей.

Потом, ни на кого не глядя, будто припомнил и повторил:

– Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит.

Следом за этим обвел синим взглядом всех, с кем до этого разговаривал, и попросил:

– Простите меня, добрые люди.

И не назад вернулся, туда, где стоял до этого, а вышел из очереди и пошел прочь от набережной и от реки.

Последним человеком, на котором остановился его взгляд, была та молодая и бедно одетая женщина, которая стояла вместе со всеми, но в разговоре не участвовала, и имени ее не узнали.

Примерно через минуту после того, как ушел юноша, женщина эта выбежала следом за ним.

Она пыталась догнать его, двигаясь сначала по переулку, потом по Остоженке в сторону Садового кольца. Она убыстряла шаг, но расстояние между нею и юношей возрастало.

Она совсем потеряла его из виду неподалеку от старого институтского здания.

Перед тем зданием – сквер, в нем стоят несколько скамеек. На одной из них, склонив голову, сидел сгорбленный седовласый мужчина, очень старый. На других скамейках никто не сидел; сквер был пустынным.

– Ради бога простите меня! – воскликнула женщина, подходя к старику. – Вы случайно не видели юношу? Курчавого. Без шапки.

Старик не ответил и головы не поднял. Он, должно быть, дремал. Ветер в сквере не дул, и холодно не было.

– Господи, Боже мой! – в отчаянии воскликнула женщина.

Возглас ее, похоже, разбудил старика.

– Тебя как зовут, милая? – тихо спросил он, не поднимая головы.

Не слыша вопроса, женщина еще раз воскликнула «Господи, Боже мой!» и к этому с досадой прибавила:

– Надо было раньше выбежать! Тогда бы могла догнать!

– Тебя не Марией зовут? – чуть погромче спросил старик. Женщина теперь услышала, растерялась и не сразу ответила: – Да… Маша я.

– Ну тогда слушай, – сидевший на скамейке по-прежнему не поднимал головы. – Юноша, которого ты ищешь и который здесь очень давно прошел, велел мне: «Если к тебе, старик, подойдет девушка по имени Мария, то успокой ее: я услышал ее просьбу и обязательно передам. В скором времени выздоровеет ее брат. Сам возьмется за ум, обратится к врачам и избавится от греха. А чтобы это скорее произошло, пусть она, сестра его, молится ежедневно. Я ей молитву тут записал. Очень сильную. Ты ей, старик, передай».

Тут седовласый протянул Маше свернутую в трубку записочку. И поднял голову. Женщина наконец увидела его глаза. Они у него были синие-синие, какие вообще редко встречаются у людей, а у стариков, наверное, никогда не встречаются.

И тогда…

– Тогда вдруг гром грянул среди ясного неба! Молния небесная озарила сквер-вертоград! Деревья зазеленели среди кромешной зимы! Цветы на клумбе распустились и заблагоухали! И перед Машей предстал в голубом хитоне сам святой апостол и евангелист Иоанн Богослов. Христос про него сказал: «Хочу, чтоб он остался, пока Я не приду»!

Не выдержал Профессор и прервал Митю.

А тот ему улыбнулся и возразил:

– Нет, не было ни грома, ни молнии. И я заканчиваю свой пересказ. Но две вещи надо добавить… Николай Николаевич, рассказчик, мне потом признался, что болезнь, которую он в себе подозревал… ей часто страдают мужчины определенного возраста… эта болезнь у него совершенно исчезла, как только он ее перестал искать в себе. Это первая вещь. А вторая… Молитва, которую старик дал Маше, была написана аккуратным детским почерком… таким когда-то учили писать на уроках чистописания… И это была обыкновенная «Отче наш». Только в конце русскими буквами, но по-гречески было приписано: «Христос анести, о Кириос!»… А когда Мария оторвалась от бумажки, то старика уже не было на скамейке… Вот, пожалуй, и весь анекдот.

– Анекдот? – будто удивился Сенявин. – Вы это называете анекдотом?

Митя улыбался Андрею Владимировичу и молчал. За него решил ответить Ведущий:

– Анекдот, насколько я понимаю, – не обязательно шутка. Бывают, например, анекдоты исторические.

– Исторические?! – глядя на Митю и не глядя на Трулля еще больше удивился будто Профессор. – Вы утверждаете, что это исторический анекдот?!.. Ну, тогда это лживый исторический анекдот.

– Почему лживый? – поинтересовался Ведущий.

– Хотя бы потому, что на самом деле была осень, а не зима. И совсем другие люди стояли в очереди, и у нас, в Петербурге, и в Москве, как мне рассказывали. Совсем иная была атмосфера…

Митя молчал. Опять Ведущий откликнулся:

– В анекдоте не требуется достоверность. Потому он и анекдот.

– Как я понимаю, это один из ваших, так сказать, переводов. Ну так спешу огорчить вас: на мой взгляд, весьма неуклюжий. – Сенявин перестал удивляться и теперь кривился, глядя в стену между Митей и Труллем. – Я, представьте себе, сразу же догадался, что мальчик-заика поставлен в очередь для того, чтобы нагляднее и естественнее было потом чудесное исцеление. Не прокаженному же очищаться в Москве, на морозе!.. А когда этот юноша сообщил, что он, дескать, Иван, из семьи рыбаков и сам рыбак, я уже не сомневался, что это – прости меня господи – святой Иоанн Зеведеев пожаловал к нам в анекдот. Я только недоумевал, почему он юноша, а не старец?.. Но тут и старец явился, словно мысли мои угадал!.. Вот только непонятно, как ваш рассказчик, Николай Николаевич, умудрился увидеть этого, по Преданию, стопятилетнего старца и тем более слышать их разговор с женщиной Машей? Он, что, вместе с ней вышел из очереди? Но об этом в рассказе не сообщается… И много таких чисто ученических погрешностей…

– А по-моему, совсем не плохо. Есть несколько ярких деталей, – снова Трулль возразил.

Профессор перестал морщиться и, глядя теперь на Ведущего, стал будто радостно с ним соглашаться:

– Ну да, ну конечно… И первая яркая деталь – самое начало анекдотца: «Однажды зимой, ясным морозным утром…» Вам это ничего не напоминает?.. Только вместо Воланда и компании – Господи, помилуй мя грешного! – любимый ученик Христа! А на самом-то деле… даже не антихрист, а какой-то свидетель Иеговы, или еще чей-то свидетель… И два господина, каждый из которых может быть Берлиозом. А в роли Бездомного – женщины, одна из которых в конце преследует уходящего чудотворца. Обратите внимание, господа: по Остоженке!.. Надо же! Даже улицу содрать у Булгакова!

– Действительно, похоже. Я только сейчас заметил, – признался Ведущий.

– Вы только не обижайтесь, э… Дмитрий Аркадьевич, но он скверный, ваш анекдот, – продолжал Профессор, пытаясь улыбнуться и злыми глазами глядя теперь на Митю. – И скверным я его назвал, потому что не у Булгакова, а у Достоевского, если вы помните, есть сочинение, рассказик, с таким же названием и такой же скверный по содержанию и по форме… Вы несчастного Федора Федоровича выставляете злым, обзываете узколицым и узкоглазым. А я позволю себе узкоглазой и злобной назвать вашу историю.

– Это не моя история. Я ее только пересказал, – улыбаясь и чуть ли не радостно возразил Митя.

– Да бросьте вы, в самом деле! – Сенявин даже рукой взмахнул. – Вы говорили так связно и не косноязычно… Простите меня, бога ради, но в вашей обычной, разговорной речи я этого не наблюдал… А тут вы будто читали. И только два раза закашлялись.

– Это не моя история, я же предупреждал, – ласково повторил Митя. – Мне мой знакомый рассказал. И он, а не я, назвал ее анекдотом. Мне она злобной не показалась. Вы сами недавно сказали, что главное в религии – это Тайна. А я добавлю: если Тайна уходит, на ее место становится Авторитет. И только то чудо, которое этот Авторитет позволяет… Помните в «Легенде о великом инквизиторе»?.. Как и в этой легенде, Тайна пришла и встала в очередь вместе с людьми. Неважно, кто это был: Иоанн Богослов или кто-то другой из святых. Важно, что Тайна стояла рядом, и никто ее не почувствовал… Мария побежала за ним, когда уже много раз чудо случилось…

Митя закашлялся.

Ведущий, словно желая разрядить обстановку, предложил выпить.

Петрович налил.

Сенявин и Трулль чокнулись.

А Митя откашлялся и продолжал:

– Потому забыли, о чем говорится в евангелии от Иоанна, и о том, что юноша, уходя, им напомнил: «Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и уходит»… Они не услышали.

– Да где им услышать! – патетически воскликнул Профессор. – Они ведь православные люди! А вы, как я понял, не любите православную веру. И, похоже, все вообще христианство сильно не любите!

Профессор стремительно опрокинул в рот рюмку, а услужливый Петрович ее мгновенно снова наполнил.

Митя покачал головой.

– Нет, я уважаю христианскую теорию триединства. Но само христианство – уже в некотором роде упрощение и искажение. Одна Ипостась отделяется и выдвигается, чтобы многим было понятно. Потому что Тайну Триединого Бога только единицы могут постичь. Большинство же людей называют себя либо православными, либо католиками, либо как-то еще. И уже тем самым в известном смысле отпадают от христианства. Потому что на первом большом христианском съезде было решено верить в «единую, святую и соборную церковь». Юноша из анекдота на это намекал.

– Вы чушь… вы нелепости говорите! – воскликнул Сенявин. – Между прочим, на этом же, как вы изволили выразиться, «первом съезде» было решено, что Дух Святой от Отца исходит. Это исповедание не мы, а католики извратили!

– Для вас, конечно же, чушь, – согласился и кивнул Митя. – Для тех, кто унижает Тайну человеческими рассуждениями…

– Логики не понимаю. – Профессор еще одну опрокинул, а Петрович тут же налил новую.

– Логика здесь простая, – виновато улыбнулся Митя. – Не снизу вверх, а сверху вниз и вспять по лестнице. Отрекаясь от триединства, становишься соборным христианином. Отказываясь от единого христианства, из Нового Завета возвращаешься к Ветхому. Как только на место любви к Богу ставишь страх Божий, возникают не новозаветные, а ветхозаветные лики. Являются фарисеи, саддукеи и книжники… На мой взгляд, Кирилл Константинович из анекдота – явный книжник, Федор Федорович – законченный фарисей, а широкоскулый – стражник от саддукеев. Вы не заметили, что Федор Федорович больше других возненавидел юношу и с радостью вывел бы его из очереди, но предпочел, чтобы это сделали другие? Так же и фарисеи когда-то поступили с Христом: натравили на него сначала саддукеев, потом угрозами заставили Пилата утвердить приговор. А сами как бы ни при чем… Фарисеи намного страшнее атеистов, которых вы боитесь. Они заставляют верить в такого бога, который им нужен… Это они довели Ивана Карамазова до того, что он сочинил свою «Легенду», а затем сошел с ума и стал разговаривать с чертом…

Митя снова закашлялся.

Лицо Профессора выразило высшую степень изумления. Андрей Владимирович даже рот открыл, дабы сделать это изумление еще более выраженным.

– Мне кажется, – испуганно заговорил Сенявин, когда Митя кончил кашлять, – мне кажется, что я тоже начинаю сходить с ума… Ну, при чем здесь, черт его побери, Иван Карамазов?!

– Потому что нельзя, – с той же виноватой улыбкой на губах отвечал Митя, – невозможно несчастной матери, у которой на глазах генерал велел разорвать собаками сына, невозможно ей примириться с этим генералом ни в раю, ни где бы то ни было. Тут действительно надо богу билет вернуть. И никакой старец Зосима, никакой Достоевский, напиши он еще два романа, такого бога оправдать не сумеют… Но если… если представить, что в своей прошлой жизни этот мальчик был генералом и сам велел растерзать ребенка на глазах его матери. А теперь ему пришло наказание. Или урок на будущее… Люди по-разному называют эти явления кармы, или судьбы, если говорить по-русски… Как только мы это себе представим, Ивану не придется возвращать богу билет и сходить с ума. И бога тогда не потребуется защищать. Бог, который в защите нуждается, разве он нужен, такой бог?

– Ну понятно! Теперь все с вами понятно! – радостно воскликнул Профессор и, проведя рукой по лицу, словно стер с него наигранный испуг. – Вы буддист, батенька! Сразу надо было признаться… Только не надо вам, буддисту, лезть в христианство! Вы в нем ничего не поймете со своей кармой! У вас другой билет, в другом направлении!

Сенявин от выпитого сильно раскраснелся.

– Я не буддист, – покачал головой Митя и перестал улыбаться. – Я не могу быть буддистом, потому что родился и живу здесь, в России, на другом склоне Великой Горы. Тут все в сердцевине своей христиане, даже атеисты, как вы подметили… Но неужели вы, ученый и умный человек, не видите, что христианство, живое во времена Рима, теперь как бы окаменело. Поэтому вы ни на один вопрос Саши не могли как следует ответить: ни о рае, ни о жестокости бога, которого отменили две мировые войны. Потому что религия и в ней богословие должны быть вечно живыми, растущими и развивающимися. Не меньше, чем наука. Потому что все наше знание – из одного корня. И если наука идет вперед, а богословие топчется на месте, сам собой рождается атеизм, которого вы боитесь.

Митя умолк.

– Я не боюсь атеистов, – возразил Сенявин. – Они представляют угрозу для тех людей, которые еще не встали на путь веры или стоят на нем недостаточно твердо. Но я-то человек верующий и давно верующий!

Профессор снова опустошил рюмку и продолжал:

– Кого я действительно опасаюсь, так это разного рода, так сказать, переводчиков! Они со времен Моисея – если не раньше, чуть ли не с эдемского змия – пытались и пытаются переводить Слово Божие на поганые вавилонские языки. С одной только целью – отвратить народ и народы от Божьего Пути и заставить блуждать по бездуховной пустыне. Они, когда судили Христа, так перевели его слова о Храме, чтобы члены синедриона могли обвинить Иисуса в богохульстве и приговорить к смерти. Когда Он воскрес, они стали якобы переводить его Святые Евангелия и наплодили множество лживых апокрифов. Они своими лжепереводами породили манихейство, павликианство, катарство и другие дуалистические ереси. При Карле Великом они, эти переводчики, извратили принятую на Никейском соборе формулу Триединства и тем самым положили начало самому крупному из церковных расколов. Они, эти сектантствующие переводчики, и нашу Россию много раз пытались переводить с родного языка на язык чужеземный: при Петре Первом – на язык лютеранский, при большевиках – на египетский… Казалось бы, сколько можно издеваться над нашей несчастной страной? Так нет – снова, прости господи, пытаются переводить! Сочиняют мерзкие анекдоты. Триединство отрывают от христианства. Ревностно верующих людей обзывают фарисеями. Православие пытаются обновить буддизмом! Как на суде над Христом, являются разного рода лжесвидетели. Теперь вот явились свидетели Иоанна!

Сенявин схватил рюмку и тут же поставил ее на место.

– Вы ждете, чтоб я вам сказал: такие, как вы, переводчики или ваш псевдо-Николай Николаевич губят Россию?

Профессор снова поднес рюмку ко рту и снова поставил на место, почти стукнул ею о стол, так что половина содержимого выплеснулась на столешницу.

Встал из-за стола и направился к прихожей.

Но на пороге обернулся и решительно произнес:

– Так нет, не скажу! Не дождетесь! Вместо этого всем пожелаю спокойной ночи!.. Честь имею!

И вышел из зала.

Оставшиеся за столом долгое время молчали.

Драйвер с графином в руках замер возле стула, на котором недавно сидел Профессор, и пожелтевшим взглядом будто сверлил Мите лицо.

Ведущий тоже не отрывал взгляда от Сокольцева и не улыбался. Он лишь один раз пригубил из стакана. На протяжении всего ужина Трулль пил мало и осторожно.

Митя же, как только Сенявин вышел, закашлялся, а потом принялся есть холодное мясо и запивать его пивом из серебряного кубка на высокой витой ноге. Лицо его во время приступа выражало муку, а после – полную сосредоточенность на еде и питье.

Первым нарушил молчание Трулль:

– Вы не обижайтесь на него. Он явно перебрал.

– Это он на меня, наверное, обиделся, – не сразу ответил Митя.

– Вы не переходили на личности, а он перешел. В этом разница, – возразил Ведущий и добавил: – Завтра утром, когда он проспится, я уверен, он у вас попросит прощения.

– Не попросит. Ругаться будет. Потому что не проспится.

– Почему думаешь, не проспится? – спросил Трулль.

– Мирошка ему не даст, – пояснил Петрович.

– Какой Мирошка?

– Я ему говорил. Но он не послушал. А теперь, судя по знакам, Мирошка точно заявится. И не один! Полюбовницу с собой приведет. Он старую недавно выпроводил и новую завел. Они когда… это самое… пол под ними сильно скрипит… А если прежняя вдруг нагрянет, тогда – полная засада! До утра будут выяснять отношения!

– Опять не понял тебя, Петрович, – признался Ведущий.

– Объясняю для непонятливых. Над мельницей – чердак. Туда иногда заявляется Мирошка. Домовой или леший – у нас на Границе это однолососево, и хрен разберешь, кто он на самом деле… И я, говорю, профессора предупреждал. А он: мне, типа, по барабану… Ну, вот теперь пусть с барабаном и спит… Однако не думаю, что получится уснуть-то.

– Интересное кино… А у нас тут тоже кто-то может, как ты говоришь, заявиться? – спросил Трулль.

– У нас нет чердака, – коротко ответил Петрович.

– Ну, раз нет чердака, то, судя по знакам, надо пользоваться случаем, – объявил Ведущий. – Бргите себя, как говорит один из моих коллег. А я вам скажу: привет границе! И всем желаю спокойной ночи.

С этими словами Трулль встал из-за стола, поклонился Мите, помахал рукой Драйверу и удалился в свою спальную комнату.

Петрович поставил на стол графин с водкой (он все это время держал его в руке) и сел на стул напротив Мити, упершись в него желтым взглядом.

– Ты признал его? – спросил Драйвер.

– Кого?

– Никого не признал?

– А я должен был кого-то признать?

– Так признал или не признал?

– Не знаю. Мне трудно сейчас ответить. – Митя поднял задумчивый взгляд на Драйвера.

– Но ты ведь с утра слышишь голоса? – настаивал Петрович.

– Не с утра… С рисунка… Я и сейчас слышу.

– По-прежнему не понимаешь, о чем говорят?

– Не понимаю.

– Ты их все время слышишь?

– Они не всегда говорят… Но когда начинают говорить… А сейчас я какой-то гул стал слышать.

– Это озеро. Значит, Граница открылась… Давай, выйдем во двор.

– Не хочу. Я что-то устал, – сказал Митя, не отрывая взгляда от Драйвера.

Петрович усмехнулся и сказал, как скомандовал:

– Выйдем, Аркадич! Тебе говорят!

Снаружи была светлая ночь, но не белая, а серая, потому что небо заволокло облаками.

За забором пузырился туман, похожий на пену, которая вытекает из пожарных шлангов, но не такой плотный. Сгустки этой туманной пены перебирались через забор и во дворе сначала растекались по земле, а затем, наползая друг на друга, росли вверх, образуя не то какие-то будто кусты, не то как бы деревья.

– Что ты теперь слышишь? – спросил Петрович.

– Голоса перестал слышать, – отвечал Митя. – И гула не слышу. Слышу, как будто кто-то ходит или бегает у меня над головой. Но там ведь… небо.

– Это тоже от озера… Одни слышат просто гул. Другие – удары, как будто сваи забивают. А ты слышишь топот.

– И когда я теперь говорю… Когда я здесь говорю и тебе отвечаю… Очень смешно… Как будто кто-то повторяет за мной последнее слово из предложения.

– Не ты один переводчик. Когда открывается Рая, то есть, Протока, или Граница, разные переводчики заявляются и начинают повторять за тобой. У нас это называют «разговорами карликов»… А женщину видишь?

– Какую женщину?

– Вон, идет от ворот. В белом платье.

– Не вижу никакой женщины. Вижу, туман клубится. Но он не движется.

– Да. Остановилась теперь… Она лет десять тому утонула в реке. Тело ее не нашли. В озеро утащило… Вот и мыкается.

– Вы зачем мне все это рассказываете? – грустно спросил Митя.

– Проверяю тебя… Вон, видел? Парень высунулся из-за сторожки и тут же спрятался.

– Видел какое-то движение… Но это, наверное, тоже туман.

– Не надо, Аркадич! Туман – над озером. И сейчас далеко от берега. На кой ляд ему быть у нас во дворе?

– А что это пенится и клубится?

– Это хапу. Вы их называете призраками… Ты в них веришь?

– Верю… Это остатки душ. И некоторые люди, особенно больные, их видят. Но я их пока не видел.

– И во сне не видел?

– Я про явь говорю… Во сне я многое видел… Вы мне что-то, наверное, подлили в пиво?

– Нормальное было пиво… А вот чай в бане был непростой, – признался Петрович и продолжал:

– Тут раньше кладбище было. Очень старое. Когда на его месте построили клуб, стали заявляться призраки. Они отсюда шастали на новое кладбище, а потом возвращались.

– Что значит «чай непростой»?

– Местные с самого начала клуб невзлюбили, – продолжал Драйвер. – Но когда один из них решил ночью сжечь базу, его призрак напугал. Другой в призрака не поверил и ночью пошел поджигать. Утром его нашли мертвым.

– Вы только меня напоили этим чаем? – спрашивал Митя.

– Я потому тебе, Аркадич, это рассказываю, что парень, который выглядывал из-за сторожки, как раз и есть тот, которого якобы молния убила.

– Зря вы меня пугаете. Я уже давно ничего не боюсь.

– Я не пугаю. Я, это самое, удивляюсь… Странно, что тебе заявляются только хапу. Мы их называем «шатунами». Они на этой стороне шатаются. Поэтому им все равно – открыта Граница или закрыта… На кой ляд они тебе?.. А настоящих вака ты только слышишь, но не видишь.

– Кто такие вака?

– Не знаю, как перевести. Они переходят через Границу, когда она открывается… И ты о них постоянно думаешь.

Митя хотел что-то сказать, но закашлялся.

– Пойдем в дом. Раз ты видишь туман, тебе может быть сыро, – сказал Драйвер и повлек Сокольцева в дом.

В зале Драйвер спросил:

– Ты и меня не признал, Аркадич?

Митя принялся ощупывать взглядом лицо Петровича.

– Не сразу. Когда во время рыбалки заговорили о богах, я подумал: вы шутите. Когда стали предсказывать, на какую удочку клюнет, я решил: ну, всякие люди бывают на свете… Но у Рисунка я догадался: это – метка… Я только не понял: для кого.

– Для всех. Но только ты, Аркадич, догадался, что это ыыпу, – сказал Драйвер. И Мите показалось, что зрачки у Петровича стали расширяться, вытесняя желтую радужную оболочку.

– И вы тоже поняли, – тихо произнес Митя.

– Я заранее знал. Я – усепп. Перевозчик я.

Глаза у Петровича теперь состояли из одних зрачков и белков.

– Вы мне расскажете о Границе? – почти прошептал Митя и отвернулся от карела.

– Расскажу, когда ты перестанешь мне выкать.

– Я со всеми так разговариваю.

– Со мной ты тогда был на «ты».

– Я, наверное, со всеми так разговаривал… тогда…

– Хювэ юотэ, – сказал Петрович.

– Не понимаю, – сказал Митя.

– Я говорю: «спокойной ночи», Аркадич, – пояснил Драйвер, часто захлопал белесыми ресницами и растянул в улыбке безгубый рот. Глаза у него снова стали обыкновенными и уже не желтыми – зеленоватыми.

Конец первой части

Оглавление

Глава первая Прибыли

Глава вторая Сага об Эйнаре

  I

  II

  III

  IV

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  XV

  XVI

  XVII

  XVIII

  XIX

Глава третья Утро Профессора

Глава четвертая Эйнарсага (продолжение)

  XX

  XXI

  XXII

  XXIII

  XXIV

  XXV

  XXVI

  XXVII

  XXVIII

  XXIX

  XXX

  XXXI

  XXXII

  XXXIII

  XXXIV

  XXXV

  XXXVI

  XXXVII

  XXXVIII

  XXXIX

  XL

  XLI

Глава пятая Трое в лодке (не считая Тютчева)

Глава шестая Эйнарсага (продолжение)

  XLII

  XLIII

  XLIV

  XLV

  XLVI

  XLVII

  XLVIII

  XLIX

  L

  LI

  LII

  LIII

  LIV

Глава седьмая «Сволочь»

Глава восьмая Эйнарсага (продолжение)

  LV

  LVI

  LVII

  LVIII

  LIX

  LX

  LXI

  LXII

  LXIII

  LXIV

  LXV

  LXVI

Глава девятая «Братва», или «Гидра»

Глава десятая Эйнарсага (продолжение)

  LXVII

  LXVIII

  LXIX

  LXX

  LXXI

  LXXII

  LXXIII

  LXXIV

  LXXV

  LXXVI

  LXXVII

  LXXVIII

Глава одиннадцатая «Сострадающий патриот»

Глава двенадцатая Эйнарсага (окончание)

  LXXIX

  LXXX

  LXXXI

  LXXXII

  LXXXVIII

  LXXXIV

  LXXXV

  LXXXVI

  LXXXVII

  LXXXVIII

  LXXXIX

  XC

  XCI

  XCII

  XCIII

  XCIV

Глава тринадцатая «Обезьянят»

Глава четырнадцатая Пиво

Глава пятнадцатая Тистель-Мистель-Кистель

Глава шестнадцатая Пиво (продолжение)

Глава семнадцатая Девятая комната

Глава восемнадцатая Пиво (окончание)

Глава девятнадцатая Скверный анекдот Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg