Ковчег Лит. Том 1 (epub) - Ковчег Лит. Том 1 1161K (скачать epub) - Коллектив авторов

Ковчег Лит Том 1

© Л. Акерман, Н. Алибаева, К. Бенгард, Л. Билык, Г. Бурденко, В. Былинский, А. Воробьева, А. Геласимов, М. Горшков, А. Грановский, Д. Гулин, А. Гумерова, К. Дергачева, М. Жуланова, М. Заболотская, Д. Копытова, И. Кузнецов, 2020

© ИД «Городец-Флюид», 2020

Лана Акерман Семинар Андрея Геласимова, 2-й курс Поколение Лунтиков

– Поколение Лунтиков. Все фиолетово. Целая армия большеглазых «Я родился». Я родился, поэтому не судите меня. Я родился, поэтому любите меня. Я родился, и это мое главное достижение. На сожжение этот мир.

– Мыр.

– Вот кошка. Кошка тоже сейчас со мной из окна смотрит. Тоже это видит. И она тоже родилась. Ну? Она родилась – в речку ее со всеми. Барахтайся, глотай – никто ничего не должен. Но она же родилась! И я родился. Прибило ее не так, как всех, а к берегу. Родилась и выжила. И я родился и выжил. И что? Достижение? А эти, вон, ходят важные. Топ-топ-топ по тротуару. Вон, там Мурка, видишь? Плывет такая толстуха, жирная, скользит в пальто. Кряхтит, видимо, – морда красная трясется. Родилась, и поэтому кормить ее, свинью, надо. А этот вон: руки-граненый-стакан! Красивый. Родился такой молодец, а ты, Мурка, ноги раздвигай. Чего мурчишь? Не понимаешь. Да ты… Мозги у вас, котов, тоже не человечьи.

– Федл Балисыч, хватит волчать! Мне пола.

В комнату, неуклюже перекатываясь с пятки на носок, вошла деловая дама лет шести.

– Как же? Я там тебе это самое, яйца с помидорами и фаршем пожарил.

– Так уж и быть!

Нонна Морковкина вскарабкалась на широкий деревянный стул и, еле дотянувшись, уронила подбородок на край стола.

– Актриса, – выдохнул худощавый старик в протертой тельняшке.

Важно постукивая ложкой по зубам, Нонна доела омлет.

– Спасибо нашим повалам за то, что вкусно валят нам! На, это тебе мама на опохмел оставила.

Нонна умело распоряжалась деньгами, оставленными матерью на недельный проезд и содержание дедушки. Вчера она впервые начала копить деньги с проездов на котенка, добираясь пешком до подготовительной группы гимназии, а сегодня осознала, что хозяйка всего происходящего она и только. Поэтому юная аферистка бросила на стол деду пятьдесят рублей из положенных ста.

– Мамка твоя – жмотина. На что я сигареты покупать должен? Дай еще.

– Мне сказали давать по ласписанию, я и буду!

И, оставив на полке ненавистную красную шапку в виде ромашки, Нонна толкнула входную дверь и вышла, бросив пренебрежительное, как и подобает важной персоне, «заклой!».

От дома до двадцать шестой гимназии всего пара остановок, то есть пятнадцать минут. Но Нонна, при своей мании опаздывать, все-таки вышла на час раньше. Перед ней стояла важная задача: накопить на котенка. Несколько лет она предпринимала попытки обзавестись питомцем, таская с улицы больных котят, из числа которых была и Мурка. Она держала их всех на балконе, периодически приглашая бабушку для проведения процедур. По идее, попасть в импровизированную ветеринарную клинику Нонны было непросто. Сооруженный из калькулятора и скотча домофон должен был пропускать лишь знающих тайный код, который менялся каждые пять часов. На случай, если домашние не захотят играть по правилам, хозяйка заведения поставила видеокамеру, но включать она ее не умела. Поэтому, когда все хвостатые пациенты пропали, и Нонна прибежала к маме с криками «Надо по видео посмотлеть», мама сказала, что камера не работала и съемка не велась. Дед же сказал, что они перегрызли друг другу глотки, обратив все подозрения на себя. За это он поплатился потом не раз и расплачивается до сих пор. А недавно он заявил, что Мурка «скоро подохнет» (ее, кстати, нашли в подъезде через пару дней после пропажи больных), поэтому Нонне в кратчайшие сроки нужно было собрать денег, чтобы купить британца у подруги матери и успеть до смерти старой Мурки.

До кражи маминых-дедушкиных денег девочка уже копила. Бизнес родился из актуальной проблемы. Детей доводили до школы родители, отвечая на любые хотелки фразой: «Потом сам купишь, вот тебе сто рублей». А на первом этаже гимназии сидела бабушка с завидным ассортиментом конфет, фишек, календариков, закладок, наклеек и поддельных документов разных героев мультиков и фильмов. Она уходила раньше, чем заканчивались занятия, а так как уроки проходили на втором этаже, и детям в течение всего дня было запрещено выходить за его пределы, все оставались при деньгах и без желаемого. Нонна быстро подхватила волну и стала приходить в гимназию пораньше, скупая у бабули почти весь ларек. Отчего старушка, естественно, уходила еще раньше, выполнив дневной план. А Нонна расфасовывала купленное по пакетикам с надписями: «10 р.», «20 р.», «50 р.». Самыми дорогими были документы. Еще бы, всем хотелось иметь водительские права Беллы Свон или Эдварда Каллена из «Сумерек» или паспорта девочек из группы «Ранетки». Разумеется, продавала она все втридорога и тайно. Но довольные дети и не думали ее подставлять. Никто. До сегодняшнего дня.

Поднявшись на второй этаж, на котором юная предпринимательница, дожидаясь уроков, расфасовывала товары, Нонна встретила Софью Андрееву. Это была толстая узкоглазая девочка из ее группы.

– Я расскажу Галине Григорьевне, что ты продаешь бабушкины товары дороже. Галина Григорьевна у тебя все заберет, и тогда я буду гадать на бумаге или сахарном гномике за двадцать рублей.

– Понимаешь, это бизнес. И если вдлуг кто-то поймет, что можно так легко сместить длугого и плодавать свое, то сместят и тебя. Поэтому давай сотлудничать? Я плодаю на пелвой пелемене, а ты – на втолой.

Так Нонна и Софья стали монополией подготовительной группы двадцать шестой гимназии. Но деньги однокашников не доживали до второй перемены, поэтому Андреева быстро ушла из бизнеса. Однако, это гораздо позже, сегодня же Нонна и Софья решили после уроков сбежать с продленки и отметить сотрудничество в «Джунглях», пропустив пару молочных коктейлей.

– Мне нравится Артем Курдоглян, а он даже не хочет со мной сидеть, – покручивая пластмассовую пальму, Андреева заплакала.

– Успокойся. Он ведь даже не знает о твоих чувствах. Давай завтла на плодленке ты отведешь его за шкафчики и поцелуешь? Вдлуг это все поменяет.

– Мне страшно.

– Я могу пойти с тобой и тоже его поцеловать, хочешь?

– Давай.

Нонне тоже нравился Артем, но об этом не знал никто. На мамин вопрос «Кого ты любишь?» она всегда отвечала: «Тебя».

Когда Софью забрала мама, Нонна побежала домой, ведь через двадцать минут, ровно в семь часов, начнется «Ханна Монтана» по одиннадцатому каналу. Она неслась вприпрыжку. Остановка «Театр кукол», библиотека «Шатлык». В голове играла песня из заставки сериала – остановка «Райисполком». «Да, я плостая девчонка», – подземка, мост. «Но втайне я супел-звезда!» – остановка «Шестой комплекс», дом. Подбегая к подъезду, Нонна разглядела на холме у детской площадки знакомую куртку. Она бесстрашно перебежала дорогу и подошла к черному пятну на желтеющей траве.

– Дедушка?

Федор Борисович перекатил по лысой земле голову в сторону внучки.

– Ты зачем опять так напился? Пойдем домой.

Дед лежал без ботинок, мокрый от мочи и «Балтики 9».

– Обувку спиздили, сволочи.

– Пойдем домой, тебе надо помыться.

– Я умираю, а они ботинки забрали, сукины дети.

– Дедушка! У меня «Ханна Монтана» начинается, пойдем.

– Не выйдешь из дома. У каждого подъезда выпить предложат. Нажрешься, пока до сигарет дойдешь.

Нонна заплакала, ибо знала, что это ее главное оружие.

– Дедушка, пожалуйста, пойдем домой. Я очень хочу домой. Пойдем.

Старик встал с третьей попытки, пнул бутылку, валяющуюся у ног, и зашатался в сторону подъезда. Подойдя к железной двери, зеленая краска которой давно уже посыпалась и разнеслась ногами ребятишек по всему двору, дед осознал:

– Блять, ключи просрал.

– У меня есть, мне мама оставила.

– Нет, я должен найти.

Нонна сунула руку в мокрый карман деда и достала оттуда звенящую связку.

– Вот же они.

Вечер прошел скучно. На «Ханну Монтану» Нонна опоздала. Она поужинала печеньем с молоком и легла спать. В час ночи зазвонил домашний телефон. Нонна испуганно вскочила с кровати и поняла, что дед пропал. Видимо, пошел искать уже найденные ключи, ну, или ботинки. Звонил участковый:

– Башманов Федор Борисович находится в изоляторе временного содержания.

Нонна прекрасно знала это место, они не раз ходили туда с бабушкой за дедом. Она быстро застегнула розовую курточку поверх пижамы и выскочила на улицу. Путь выбрала знакомый, через четырнадцатую школу. Проходя мимо трехэтажного учебного здания, Нонна вдруг вспомнила, как мама рассказывала, что на этом месте раньше было кладбище, и она сама видела здесь призраков. За спиной послышались шаги. Нонна побежала в сторону калитки. Шаги тоже бежали, но видно никого не было. Преодолев участок с привидениями, девочка продолжала нестись, вглядываясь в номера домов. Вот тут живет Вера, в том году была у нее на дне рождения. Вот тут они с Катей лазали по горке. Вот тут ее поликлиника. Вот тут у нее мальчишки отобрали велик. А вот и обезьянник (также он являлся вытрезвителем). Нонна пролезла боком между прутьями ворот с колючей проволокой и забежала в единственное освещенное помещение. Откуда-то доносились животные крики. Дверь была открыта.

– Здласте, я за дедушкой.

Высокий мужчина в форме отложил чай и вышел из-за стойки.

– Ты что тут делаешь? Тебе сюда нельзя, ты слишком маленькая. Где твоя мама?

– Мама с бабушкой уехали в Менделеевск. Я за дедушкой плишла. Вы звонили.

– Мы не можем отдать тебе дедушку, иди домой.

– Я никуда без дедушки не уйду, а на улице темно, и мне стлашно. У четылнадцатой школы пливидения.

– Подожди здесь.

Высокий мужчина ушел, где-то хлопнула дверь. Все это время вопль не прекращался. Нонна вышла из комнаты со стойкой в коридор. Воняло. В ряд растянулось множество решеток, за которыми валялись грязные раздетые мужики. В конце коридора орал толстый мужчина в красных трусах, прикованный ремнями к кушетке. Он дергался, как пойманная рыба, и кричал что-то на нечеловеческом языке.

– Привет, малышка, – из-за решетки вылезла грязная волосатая рука.

Нонна отбежала обратно в комнату и расплакалась. А рука закричала:

– Рабочего мужа – в клетку?! Сволочи! Чтоб вы все передохли!

– Тише!

В комнату вернулся высокий мужчина в форме. С ним пришел еще один, такой же.

– Ну-с, что будем делать?

Первый наклонился к Нонне и улыбнулся:

– Четырнадцатая школа не такая страшная, как это место, правда?

Оба захохотали.

– Как деда-то звать? – второй подошел к стойке и открыл какой-то журнал.

– Башманов Федл Балисыч.

– Вернем мы тебе деда, – усмехнулся первый и ушел.

Второй что-то писал, а из коридора послышалось:

– И не стыдно тебе?!

В комнате появился дед.

– Ну, стыдно. А дальше-то что?

Он еле стоял на ногах, один глаз заплыл кровью, а ботинок по-прежнему не было.

– Пойдем спать, дедушка.

Нонна проспала подготовительные занятия, а следовательно, и продленку, где за шкафчиками должен был состояться первый поцелуй. Но грусть быстро прошла, когда девочка вспомнила, что в рюкзаке лежат деньги с продаж за весь октябрь, и сегодня Жухля из шестого подъезда женится на Наташке Воробьевой из соседнего дома. А свадьба – значит, деньги.

Женитьба была самым крупным событием в жизни двора. За монетками, которые разбрасывали у подъезда, охотились ребята со всего комплекса. Поэтому Нонна бросила сто пятьдесят рублей для деда на кухонный стол и собрала команду со своего дома. Дети устроились у песочницы.

– Итак, Андлей, Никита и Саша, вы лазгоняете лебят не из нашего дома. А мы с Настей, Евой и Катей собилаем деньги. Потом делим все половну, поняли?

– А зачем нам их разгонять? – ковыряя песок палкой, поинтересовался Андрей.

– Ты что, дурак? Чтобы нам больше досталось. Они пускай в своем доме деньги собирают. – Никита покрутил пальцем у виска.

– Ты чего обзываешься? – Катя толкнула Никиту в плечо, и он упал на песок.

Она была старшей сестрой Андрея и постоянно издевалась над ним. Но это было только ее право.

К шестому подъезду стали съезжаться украшенные «десятки», гудели клаксоны. Ребята ринулись в сторону праздника, на бегу разделяя территорию поиска. По обе стороны от подъезда встали наряженные женщины и мужчины. Заиграл свадебный марш. Со скрипом распахнулась ржавая дверь. На улицу вышли невеста в пышном белом платье и Жухля, впервые одетый не в адидас. Девочки заспорили, у кого будет на свадьбе такой же наряд, как у Наташи. Полетели монетки. Они цокали на лету и звонькали, ударяясь об асфальт. Маленькие ручки хватали железки и засовывали их в карманы. Узенькие лбы ударялись о толстые колени, спрятанные под плотную ткань брюк, а монетки соскальзывали с туфель, влажных от шампанского, и прятались в траву. Сквозь свадебный марш слышалось Андрейкино «Уходи отсюда» и Сашкино «Это наша точка». Толпа зашевелилась. Пальцы догоняли металлические кружочки, убегающие от важно идущих теть и дядь. Молодожены и их свита расселись по машинам и с громкими гудками уехали со двора.

Ребята снова собрались у песочницы и стали считать навар. Итог: семьсот тридцать пять рублей и красное ухо Андрея.

– Володя из третьего дома меня ударил!

Поделили почти поровну. Каждому по сотне, Нонне – сто тридцать пять. За то, что всех организовала.

– Пойдемте за чипсами! – весело вскочил Никита.

– Я не могу, у меня капитал! – Нонна важно повернула голову на Никиту.

– Что еще за катипал? – удивился Саша.

– Коплю на котенка. Мама Евы плодает блитанцев.

Все посмотрели на Еву, а она покраснела от внезапного внимания.

– Ну раз твоя мама продает, то ты и угощаешь Нонну. Она же из-за этого не может! – Андрей встал и махнул рукой.

Ева молча кивнула. Она была самой младшей во дворе, поэтому со всеми соглашалась.

В ларьке «Сим-сим» на остановке ребята купили четырнадцать больших пачек «Русской картошки» со вкусом курицы, семь бутылок «Алисы» и несчетное количество жвачек с вкладышами по рублю.

– У меня форд мустанг! – хвастался Андрей.

– А у меня Росомаха, – загрустила Ева.

– А у Нонны – Белоснежка!!!

– Ева, хочешь поменяться? Я люблю Лосомаху, а ты – плинцесс.

Так произошел самый выгодный обмен Нонны за этот день.

Потемнело и похолодало. Ребята, объевшись скрюченных крахмальных лепестков, разошлись по домам. Зайдя в квартиру, Нонна обнаружила три пропажи: исчезла Мурка, исчез дед, а копилка в виде ежика, на которой папа еще при жизни написал: «На мобилу» – разбита и пуста.

– Как же я теперь куплю котенка?! – Нонна разрыдалась. Несколько часов она просидела на кровати под одеялом. Когда уже было нечем плакать, девочка решила найти Мурку и деда. По возможности она хотела отыскать и деньги, но вспомнив, что в рюкзаке и карманах есть какая-то их часть, успокоилась. Поразмышляв, Нонна поняла, что дедушка в шесть часов вечера может быть в трех местах: на холме, у подъездов, в казино. Так как на улице она его не нашла, стало ясно, что Федор Борисович решил попытать удачу с одноруким бандитом. Возникло снова три варианта: казино на остановке «Райисполком», на остановке «УВД» и в соседнем доме. В последнем ее узнавали охранники, поэтому она начала с него. Подойдя к белой пластиковой двери, стекло у которой было заклеено черной пленкой, она потянула за ручку. С порога Нонна обратилась к мужчине в костюме, который был выше и шире ее в десять раз:

– У вас?

– Ага.

– Выводите.

Он пробубнил что-то по рации, и через несколько секунд другой гигант, похожий на пингвина, приволок за шкирку дедушку.

– Дедушка, плопали деньги и Мулка.

Охранники усмехнулись.

– Спасибо. Всего доблого, до свидания.

Дед с внучкой пошли в сторону дома. Федор Борисович был снова безобразно пьян.

– Знаешь, солнышко, Мурка разбила твою копилку и умерла от стыда. Деньги я потратил на похороны.

– Бедная Мулка.

– А хочешь, мы тебе нового котенка купим? Я сегодня немного выиграл, – дед улыбнулся именно так, как улыбаются пьяные старики.

– Конечно! Мама Евы блитанцев плодает.

Они поднялись на девятый этаж и постучали. Открыла тетя Полина. Ева обнимала ногу мамы. Увидев Нонну, она улыбнулась и подняла голову на маму:

– У Нонны капитал! Она за британцем!

– Проходите, они в зале, – рассмеялась тетя Полина.

В огромной комнате резвились белые и серые комочки. Один был коричневым. Он постоянно спотыкался и падал.

– Смотли, дедушка. Плям как ты! Тетя Полина, нам его.

Дедушка засмеялся и взял крошку на руки.

– У тебя, как и у елки, на спине ластут иголки. Только с виду ты колючий, а вообще-то ты доблючий. Ну очень доблый ежик!

Этот стишок читал игрушечный ежик, которого подарила Нонна деду на Новый год. Федор Борисович часто, когда напивался, слушал его и плакал.

Утром зазвонил телефон. Нонна снова испугалась, потому что на этот номер могли звонить только со школы или из полиции. Это была мама.

– Привет, девочка моя! Как дела?

– Плекласно! На улоки собилаюсь.

– Умница. Логопед там с тобой занимается?

– Да.

– А дед не шалит? Хорошо себя ведет или опять пьянствует?

– Все холошо, почти не пьет.

Нонна подмигнула деду, а он опрокинул стакан водки и улыбнулся.

– Пока, мам, я опаздываю. Люблю тебя.

– Федл Балисыч, не забудь поколмить Финика. А я пошла залабатывать ему на домик!

Наталья Алибаева Семинар Андрея Геласимова, 2-й курс

О любви

Таких страстей финал бывает страшен…

У. Шекспир, «Ромео и Джульетта»

Ева ехала с учебы. Прокручивала в голове день, мысли заглушались стуком сердца и гулом метро. Болела голова. Глаза Ева закрыла и не открывала, пока до ее плеча не дотронулась женская рука.

– Девушка, вы в порядке? – Незнакомая попутчица встревоженно глядела ей в лицо чуть ниже глаз. Ева растерялась. Она открыла рот, чтобы что-нибудь ответить, и вдруг почувствовала вкус крови. Незнакомка дала Еве платок, та прижала его к носу. Обе испуганно смотрели друг на друга.

– На какой вы выходите? Вас, может, проводить? – спросила незнакомка.

«Ну, перенервничала, – думала Ева, – бывает». Она отказалась от помощи той женщины и шла теперь одна по улице, ведущей к общежитию.

В ушах звенело. Ныли зубы. Ноги подкашивались. «Чаю бы, – подумала Ева, – чаю – и все будет хорошо». Во рту все еще был привкус крови, голова кружилась.

В комнате Ева без сил упала на кровать, чай пришлось отложить. Она уткнулась носом в подушку и заснула.

Ей снился он. Искрящиеся голубые глаза смотрели на нее, тонкий рот ухмылялся и что-то произносил. Она тоже была там, во сне. Смеялась над его шутками. «Я закурю? – спросил он. – Спасибо». Ева с удовольствием вдыхала дым сигареты.

Когда она проснулась, в комнате действительно было накурено. Ева попыталась встать с кровати, но конечности словно отказали ей.

– Доброе утро, – сказала соседка по комнате.

– Который час?

– Восемь.

– Утра?

Зимой глянешь в окно и не поймешь, восемь вечера еще или уже восемь утра. Зимой вообще лучше не спать, а то теряется чувство времени. Зимой надо быть начеку.

– Вечера, ты что, – соседка докурила и сползла с подоконника. – Принести тебе что-нибудь?

Эти таблетки – от похмелья, а Ева в жизни не пила. Однако, видимо, только они ее сейчас и спасут. Каким-то образом она проспала три часа, и ее голова сейчас мало чем отличалась от заплесневелой буханки, которую они с соседкой выкинули утром. Но без буханки жить можно, а вот голову терять нельзя. Даже из-за него. Даже. Из-за. Него.

– Ох, кто тебя так? – удивилась соседка, когда Ева стала переодеваться. Та глянула в зеркало: многочисленные фиолетовые синяки рассыпались по ее рукам. Это было почти красиво.

– Никто. Стукнулась, наверно, обо что-то.

Соседка кивнула и вернулась к работе над своим докладом.

Еве тоже надо было сесть за стол и заняться уроками. Надо-надо-надо. Она споткнулась о ковер и упала. «Ну и ладно, – подумала Ева, – буду лежать, значит». Соседка посмотрела на это и легла рядом. С тех пор, как они сделали в комнате перестановку, места на полу было много. Соседка могла теперь заниматься йогой. А Ева – падать и не биться о мебель.

– Что с тобой? – участливо спросила соседка.

– Не знаю.

– Ты заболела?

– Не знаю.

Обе помолчали. Потом соседка снова заговорила:

– Это из-за него?

– Не знаю.

– Знаешь. И я знаю. Из-за него.

– Ну, раз ты все знаешь… – улыбнулась Ева. А потом заплакала и тут же оказалась в теплых соседкиных объятьях.

– Ты просто устала. Все будет хорошо. Остался один день до каникул, – успокаивала соседка. Но Еву это не могло успокоить: в каникулы она не будет с ним видеться… Зачем только придуманы эти каникулы!.. Ева зарыдала из последних сил, а поскольку их совсем не осталось, со стороны казалось, что она почти успокоилась.

– Ну, будет тебе, будет, – все приговаривала соседка.

«Будет? – подумала Ева, снова проваливаясь в сон. – У нас с ним что-то будет?..»

Он учился на последнем курсе, они сталкивались только в столовой. Ева преспокойно подслушивала его разговоры с приятелями и даже не испытывала угрызений совести – ведь говорили они в основном про учебу, ничего тайного и личного не выбалтывали.

Он ей казался очень умным. Ему было почти двадцать два, он был высоченным и синеглазым как черт-те что. Девушки вились вокруг него, как лианы вокруг дерева в тропическом лесу. Ева почти завидовала, когда видела, как какая-нибудь старшекурсница вынимает у него изо рта зажженную сигарету и затягивается сама. Сама Ева не курила – аллергик и астматик, что тут поделаешь.

Пришла в себя она в пустой комнате. За окном пели птицы. Было утро. Соседка, видимо, только что ушла. На записке, оставленной на Евиной прикроватной тумбочке, еще не высохли чернила.

«Скажу, что ты заболела, позаботься о справке, люблюцелую, до вечера.

P. S. Свари гречки, будь душкой».

Ева поднялась и встала у окна. Без труда нащупала взглядом худую фигуру соседки, бодрым шагом идущую к остановке. Вот она села в автобус… Все. Теперь Ева совсем одна.

Он жил не в общаге. Она это сразу узнала. В тайну ее сердца поначалу была посвящена только соседка, но соседка-то не промах, она все про всех знает. Он был из Москвы, и каждый день после занятий они с Евой шли в разные стороны: он – к метро, она – к остановке.

Ладно. Не «каждый день». Как-то она шла за ним до метро, бежала за ним по эскалатору (что за дурацкая привычка ходить по эскалатору?!). Ева с ее астмой чуть не померла там и еле успела прыгнуть с ним в один вагон.

Как он ее не заметил? Как не узнал, когда она сделала это второй раз? и третий?..

Ева чувствовала себя героиней «Письма незнакомки» Стефана Цвейга, а она такое любила читать, что уж тут греха таить.

Романы и новеллы о любви… Влюбляться в героев, ревновать к героиням… Без этого ценного опыта сумела бы она полюбить его так… как полюбила?..

Что такое? Она сама не заметила, как расчесала запястье до крови. Машинально, совсем не специально. Рубашка испачкалась кровью. «Надо ногти подстричь!» – поняла Ева, ища в шкафу пластырь, и тут с изумлением и ужасом обнаружила, что один из ногтей торчит в свежем порезе. Она оглядела пальцы – на одном из них действительно не было ногтя. «У меня галлюцинации, – стала уговаривать она себя. – Такого быть не может!..» Все говорили ей, что она «разваливается по частям», но это же фигура речи…

Все руки были в бинтах, голова была в облаках, и в животе заурчало. Есть Ева не хотела, ее подташнивало, однако она еще летом дала обещание маме: завтракать каждый день, всегда и везде, при любой погоде и в любой компании. Утром не позавтракаешь – днем упадешь в обморок. Такое уже сто раз бывало… Так что где тут этот ваш йогурт? Подайте его сюда.

Кожа у него бледная, чистая, без единого изъяна. Ева хорошо его рассмотрела за эти полгода.

А влюбилась она… С первого взгляда. Нет, не так! Как называется, когда влюбляешься в голос, впервые его услышав?

О, этот голос…

Ева снова почувствовала вкус крови. И что-то инородное болталось во рту. «Пломба, наверно, выпала…» Странно…

Ева плюнула. С кровавой слюной изо рта вылетел зуб. Коренной, конечно. Еву прошиб пот. «Что за дела?!»

А тут еще обои засмеялись. Просто взяли и захохотали: Еве пришлось заткнуть уши. Неужели она с ума сходит? Все говорили ей, что она «сходит по нему с ума», но это же фигура речи…

Зуб она пока не стала выкидывать. Но, как Скарлетт, решила «подумать об этом завтра». К стоматологу она сегодня точно не попадет, а вот к терапевту пойти обязана!

Одеваясь, заметила, что многочисленные синяки все до единого поменяли местоположение. Этот, цвета переспелого абрикоса, перепрыгнул с одной коленки на другую, эти, помельче – водили хоровод на запястьях. Ева видела, как они медленно перемещаются под кожей.

И вот поди объясни все это врачу! Слушать ее не стал. Посмотрел на синяки, на красноречивый промежуток в зубах и деловито выдал: здорова. Ева стала говорить ему про температуру, про то, что ее знобит и мутит последние несколько месяцев, а он ей: здорова. Она тогда показала отвалившийся ноготь. Врач поморщился, но на своем-таки настоял: «Здо-ро-ва». Ева опешила.

Ну ладно.

Она никогда еще не пропускала институт. Наверно, проблем не будет…

А вот он частенько пропускает. Ева знала его расписание и старалась оказываться на переменах там, где ему надлежало находиться (беготня от корпуса к корпусу порядком выматывала, но все усилия окупались, если она хотя бы видела мельком его затылок. Затылок! Или рюкзак… Рюкзак!), однако… Его там частенько не было.

В такие дни рельсы и реки манили Еву, крыши и опасные перекрестки… В такие дни из носа текла кровь, и руки дрожали, и ком стоял в горле. В такие дни Еву лихорадило.

А теперь! Не увидит его до самого февраля – уму непостижимо!

«Сильна в ней нежность», а «с милым увидаться средства нет» – поэтому, видимо, и болит так в груди…

Разматывая шарф, Ева заметила, что к нему пристали целые пряди волос. Видимо, ее волос. Они совершенно безболезненно покидали ее голову. «Забавно, – подумала Ева, – забавно…»

А однажды он с ней заговорил. Спросил что-то. Она так опешила, что не смогла ответить. Просто смотрела на него. Он засмеялся.

– Что, не знаешь? – спросил он. Его тонкие губы усмехались, но глаза смотрели тепло. Он закурил и огляделся. – Прости, что отвлек, – сказал он, последний раз взглянув на нее, и ушел.

Что-то хрустнуло. Ева огляделась. Тараканы? Их на этом этаже давно не было…

Вот этот-то момент она и вспоминала во снах раз за разом. Она молчит, наслаждается красотой его лица, голоса, а он – знай себе говорит, посмеивается над ней, а еще… Комплименты там делает, улыбается. Он так мил с ней во снах. Он…

Снова хруст. Это никуда не годится! Они отвлекают ее от мыслей о нем! Хрустело снова и снова, с небольшими перерывами, раз этак десять. Возможно, одиннадцать – Ева не считала.

Однажды ей приснилось, что…

– Ева! – закричала соседка. – Что ты творишь?

Ева не поняла, чем вызван вопрос соседки. Она сидела на подоконнике, свесив ноги наружу, болтая ими. Чашка чая давно выпала из рук – все десять пальцев (или, может быть, их все-таки одиннадцать?) были сломаны и торчали в разные стороны. Ничего страшного, все равно чай уже давно остыл. Соседка стояла внизу, запрокинув голову, кричала Еве что-то.

– Я не слышу! – отозвалась она, снимая с головы остатки волос и стряхивая их вниз. – Я занята! Потом поговорим! – Ева попробовала вежливо улыбнуться. Еще пара зубов покинула ее десны. Ну и хорошо! Зачем только их столько нужно?!

А еще от него приятно пахнет. А про кожу она уже говорила? Да, идеальная кожа, без недостатков. Он всегда гладко выбрит. А волосы…

Ева засмеялась. И, как у Брюсова, – «…С хохотом / Ты кинулась вниз, на пустой гранит…»

Ева летела ровно пять этажей, ведь общежитие было пятиэтажным. Пока летела, вспоминала всю свою жизнь – от момента, когда первый раз его увидела, до сегодняшнего сна. А до этого она не жила. И после – не будет!

Она стукнулась головой и прежде, чем потерять сознание, увидела свое тело, грязное, обезображенное, зигзагоподобное. Оно лежало отдельно, на неприлично большом расстоянии. Все говорили ей, что «из-за него она теряет голову», но это же фигура речи…

Эффект наблюдателя

I

В Ломоносовском лицее подмосковного города Глуби́нска шла уже третья неделя учебы, когда к нам в выпускной класс пришел новенький. Это было событие.

Одна из тех девчонок, которые всегда откуда-то все знают, сообщила нам, что новенький – из Москвы. Все слегка возмутились: что он тут забыл?

Мы надеялись, что он так себе, но девчонки в первый же день в него влюбились. Мы надеялись, что он глупый, – надежды не оправдались.

Пришлось смириться.

И искать его дружбы.

А потом оказалось, что он норм – без понтов и все такое. Мы быстро нашли общий язык.

Учителя звали его Семен, но мы стали звать его Сэмом – это ему шло больше. Он курил «Sobranie Black» (причем без б делился, когда мы стреляли) и имел прикольные фразочки на все случаи жизни. И когда мы спросили, почему он приехал в Глубинск, он пояснил: у него дома делают ремонт, поэтому он временно живет тут, на квартире у родственников. Он по большей части там был один, семья редко приезжала.

Сэму нравился наш город. Нам – нравился Сэм.

II

Да, нравился. Мы без него уже не ходили даже покурить за школой – без его шуток и историй было все не торт. И вписки без Сэма ни в какое сравнение не шли со вписками, на которые он приходил.

Мы все балдели с него, понимаете?

И как-то он обронил:

– Ко мне ребята приезжают, будем у меня на хате.

Мы с тех пор не могли выбросить из головы, что у Сэма – самого крутого парня в классе, а следовательно, и в школе – дома будет пати. Мы были в предвкушении.

Всем туда хотелось.

Никого туда не звали.

А девчонка, с которой у Сэма были какие-то недомутки, пригласила саму себя к нему, а потом рассказывала нам, мол, луд и блуд, музыка, алкашка, все дела – весело. Мы от зависти чуть не треснули.

Мы ему, Сэму, говорим:

– Что нас не позвал?

Он засмеялся, отшутился. Сказал, что в следующий раз.

И вместо того, чтобы послать его куда подальше, мы дружно кивнули.

III

В конце октября были контрольные.

Сэм был не дурак, но с химией у него как-то не ладилось. Это мы поняли еще в сентябре: ни уравнения построить, ни простейшей задачки решить. В глубине души мы, конечно, этому радовались: «Не все тебе, Сэмик, перед учителями и девчонками блистать!» Ну и вот, приближалась контрольная по химии. Сэм тогда подошел к парню одному, который в химии шарил прям, и говорит: «Чувак, помоги, мол, на контрольной».

А они до этого как-то вообще не общались. Этот экземпляр, надо сказать, не пил, не курил и даже не пытался. С девчонками, понятное дело, у него все было грустно. Мы на него и внимания-то никогда не обращали – и тут вдруг Сэм с ним сам заговаривает, первый. И парень поэтому был рад – наконец и он Сэма поближе рассмотрит.

Решил за несколько минут и свой вариант, и его – и вот сидят, болтают. Учительница то и дело, мол, такой-то! сякой-то! ну-ка тихо!

А эти – знай себе сидят, угорают над чем-то. Весело им.

Все-таки правду говорят: смех – идеальное начало для дружбы. Эти двое прям слиплись, как две макаронины в кастрюльке.

IV

В следующий раз, задумав вечеринку, Сэм позвал всех: и нас, и этого, странного. И некоторых девчонок тоже.

Все было как в рассказе его подружки: музыка – на полную, алкоголь – рекой.

Странный припер туда в дурацком свитере блевотного цвета. Мы не особо ему обрадовались. Не то чтобы мы плохо к нему относились, просто нам всем зубы сводило, когда мы видели, как они с Сэмом светятся и лыбятся всякий раз, пожимая руки. У них уже и свое рукопожатие было, и какие-то локальные мемчики выработались – ну и прочая задротская фигня.

Ну так вот, пришел Странный – причем позже всех: домашку делал.

Что было дальше – помним смутно. Мы не привыкли так пить.

V

Девчонка Сэма оказалась сукой.

Они расстались, и он теперь отменно про нее злословил, так, что мы по полу от смеха катались. Единственным, кто пытался как-то за нее заступаться, был Странный. Как нас это бесило! Ну нравится тебе эта сука – так и встречайся с ней, кто тебе мешает? Но нет – ты стоишь тут, между Сэмом и нами, и втираешь нам какую-то ересь. Пошел ты!

Так вот. Несмотря на то, что один, видимо, жестко сох по бывшей другого, они почему-то очень дружили.

Это не нравилось не только нам – учителя тоже стали недовольны. Только мы-то хотели получить обратно Сэма, а они – Странного.

Странный просто всегда был отличник, на золотую медаль шел, а тут вдруг совсем перестал учиться. И наезжали за это почему-то на Сэма. Их стали рассаживать. Как долбаные цветы.

VI

– …Важнейшая идея квантовой теории – наблюдатель необходим не только для того, чтобы наблюдать свойства субатомного феномена, но и для того, чтобы заставить эти свойства проявиться, – читал Странный с листка. Его скучный доклад слушала только учительница. Мы немного оживились, когда он стал говорить про какую-то мышь и какого-то кота, но это оказалось еще скучнее и непонятнее.

Мы спросили у Сэма, пойдет ли он курить на перемене, но он не ответил. Не услышал. Хотя был без наушников. Сидел, откинувшись на спинку скрипучего стула, и пялился на свои лежащие на парте руки, как какой-то обдолбыш.

Мы позвали его чуть громче. Он удивленно посмотрел на нас, как будто только что проснулся, и сказал, что курить не пойдет.

Доклад Странного подходил к концу:

– …Первопроходцам квантовой теории казалось, что «эффект наблюдателя» подрывает предположение, лежащее в основе всей науки: что где-то существует объективный мир, независимый от нас. Если мир действительно ведет себя зависимо от того, как – или если – мы смотрим на него, что будет означать «реальность» на самом деле?..

Он дочитал и вернулся за парту.

VII

Наступил декабрь.

Сэм сказал нам, что возвращается в Москву. Объявил, что устроит последнюю пати – мы все приглашены.

Было, конечно, грустно, но, с другой стороны, Сэм уже был не тот, что прежде. Какой-то он стал более задумчивый, шутил меньше и вообще говорил как-то мало и иногда – невпопад.

Но пропустить вечеринку никто не захотел.

Мы набились к нему на хату чуть не всей параллелью – он охренел с этого, сказал, что тронут, дал кому-то денег и послал купить еще бухла.

Было весело, и чем веселее – тем грустнее, что Сэм все-таки сваливает. Пьяные, все причитали: «Ну ты не забывай нас», «Давай мы к тебе на каникулы приедем?», «Обязательно навещай нас!»

А Странный снова пришел позже всех, хотя теперь все понимали, что ничего он дома не учил и никакой домашки не делал. Но мы были в таком расстроганно-пьяном состоянии, что даже Странный нас в ту ночь не бесил. Он сел где-то в углу и просто стал смотреть.

И мы тут же про него забыли.

VIII

Сэм уехал. Как будто мы не сэйвились с самого сентября, а теперь умерли и реснулись там. Только снег и горечь во рту выдавали реальное положение вещей.

Пора контрольных была в разгаре. Все были на нервах, особенно девчонки. Хотя, если задуматься, это глупо, что они всегда так пекутся об учебе – не их же в армию заберут.

А Странный вдруг стал еще более странным. С ним прям что-то непонятное творилось: ходил вечно на постных щах и как-то весь посерел. И не то чтобы нам было до него дело, но мы все-таки очень удивились.

И однажды на уроке черчения мы все поняли.

Училка по черчению работала в нашем лицее только полгода и ни фига о нас не знала, и вообще ей было на нас трижды посрать. И вот она однажды открывает журнал, а оттуда, видимо, забыли Сэма убрать. И когда она дошла до его фамилии, Странный вдруг заплакал. Заплакал! И тут же вышел из класса.

Мы сначала ничего не поняли, а потом поняли все.

И как заржем!

IX

Итак, он, значит, к Сэму больше всех неравнодушен был. Нас тянуло блевать, и одновременно нам всем стало так весело, что мы сорвали не один урок.

Мы сделали его жизнь по-настоящему невыносимой. Даже как-то стыдно перечислять все, что мы делали.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

…И мы, конечно, написали Сэму в Москву – хотели, чтобы он понял, как был неправ, променяв нас на Странного. Но Сэм читал наши сообщения и не отвечал.

В какой-то момент даже дубиноголовые учителя доперли, что к чему, и однажды психологиня взяла и забрала Странного с урока. Лол.

А потом и родители прочухали мазу.

X

Когда на следующий день Странный не пришел в школу, девчонка из тех, которые всегда откуда-то все знают, сказала, что отец его сильно побил.

Когда она это сказала, весь класс взорвался смехом.

Потом были выходные. Мы все забыли про Странного.

А в понедельник одна из тех девчонок говорит:

– Странный умер. Повесился.

Когда она это сказала, в классе воцарилась такая тишина, что мы услышали, как в противоположном крыле училка орет на класс.

XI

Никого из нас не позвали на похороны. Да мы бы и не пошли.

Мы надеялись, что из-за смерти Странного занятия в школе отменят, но нет.

Сэм, когда про все это дело узнал, удалил свой аккаунт, и мы поняли, что он уже точно с нами общаться больше не будет.

А родители Странного развелись. Отец потом, говорят, спился. Про мать ничего не знаем. Уехала куда-то.

Карина Бенгард Семинары Руслана Киреева, Фарита Нагимова, Андрея Геласимова, 4-й курс Полоний

Часть 19

– На Лучевой без происшествий?

Марк оторвал телефон от уха, чтобы посмотреть, кто звонит. Лучевой. Ну конечно.

– Люблю, когда ты меня внимательно слушаешь. – Его смешок заглушил гудок автомобиля.

«Фейстайм».

– О‐о-о, а звучишь ты все-таки лучше, чем выглядишь. – Розово-черные квадратики на телефоне сложились в пиксельную улыбку. Белый пиксель над квадратной головой Лучевого грозил залить всю картинку солнечным светом. На улице яркое и еще холодное апрельское солнце, Лучевой на улице. Лучевой говорит.

Марк еле вытащил из-под себя руку, чтобы ткнуть во фронталку средним пальцем.

– Надеюсь, что это не член, а то связь плохая, боюсь перепутать. – Он снова заржал, заставив улыбнуться Марка. – Я к тебе заскочу через полчаса, окей?

И сбросил.

Марк с шумом выдохнул в подушку, в которую снова уткнулся лицом. Он бы застонал, если бы его связки не сказали ему почти неделю назад «до скорой встречи, наша любовь была не вечной». Даже температура не хотела падать, держась на черточке «самая противная» – ни сбить, ни жить.

Встать было невозможно, открыть шторы – тоже, доплестись до коридора – легче умереть.

«Фейстайм».

– Я забыл спросить: тебе, может, че из продуктов надо взять? Или в аптеке там?

Марк стукнул телефоном себе по лбу, приложив его прохладным экраном к горящей коже.

– Эй, мне так даже твоей рожи не видно. – Луч заворчал, и Марк вытянул руку вперед, хотя из-за полумрака все равно было не совсем ясно, что есть что. – У тебя ведь ангина? Просто кивни. Ага, понял. Температура? Угу. Налет белый? Ага. Врача вызвать? Ясно. Ладно, жди, я на Маяке.

Марк вздохнул, закашлявшись, и утер плечом слюну со рта, размазав ее по рукаву футболки. Глаза слезились от яркой подсветки телефона.

«У тебя не город, а фэнтези-квест какой-то. Перейдите на три поля вперед от Маяка, отвернитесь от Гашика, пойдите на Пекин».

Отправить.

Новое сообщение от Луча.

«ГашЕка, дебил».

Шторы лучше все-таки открыть – солнечный свет убивает микробы. И Лере надо написать, спросить, как она себя чувствует. И дверь открыть.

– Челядь не встречают? – Лучевой заглянул в комнату и, даже не сняв кеды, подошел к окну, дергая плотные шторы в стороны. – Проснись и пой, весна пришла. Я тебе такую клевую штуку купил – обкончаешься. Отвечаю, у тебя такой лет с пяти не было, – он скинул с плеча рюкзак, расстегивая его на лету, и вытащил оттуда пару шуршащих пакетиков из аптеки и доску. С полем для рисования, поделенным на соты. И маленькой магнитной ручкой на веревочке. – Теперь ты можешь послать меня на хуй, даже не снимая штаны! Просто нарисуй.

Марк, поначалу топивший в подушке только один глаз, теперь уткнулся в нее полностью. Но руку за планшетом все-таки протянул.

«Знать не болеет».

– Ммм… окей. Ты это к чему?

«Ты сказал: челядь не встречают». Марк провел магнитом на ручке, чтобы стереть, когда Луч прочитал. Дописал: «А я говорю – знать не болеет».

– А, ладно. Шутки с доставкой по почте, – Лучевой внимательно посмотрел на Марка, – не шути, пожалуйста, пока не сможешь говорить, а то мне стыдно за тебя, когда ты выглядишь тупым.

Марк не ответил. Просто ткнул средним пальцем уже не во фронталку, а в лицо Лучевого, снова утопив половину лица в подушке. Пожелтевшее от болезни с розовыми от температуры скулами, оно смотрелось непривычно.

Марк зашуршал пластиковой ручкой по планшету, не поднимаясь, как кот наполнителем в горшке, карябая еще не испорченную поверхность магнитной доски и уже оставляя царапины, – возможности контролировать свои силы не было. «Как там Лерка?»

– Не знаю. Болеет, вроде лечится. – Лучевой почесал тонкими острыми ногтями подбородок. Он не стриг их под корень, оставляя немного «по-пидорски», как выразился Марк, отрасти. – Ты вообще как? До субботы оклемаешься?

Марк пожал плечами. Взял ручку.

– Не пиши, я все равно плохо понимаю твои каракули.

Он посмотрел на Лучевого как на идиота. «Зачем ты тогда мне эту хрень купил?» – напечатал и повернул телефон к нему, жмурясь от яркого экрана.

– Да я просто забыл, что у тебя зимой по снегу почерк и то лучше. Простите, не почерк – опись.

Лучевой забрал телефон. Вернул.

– Ночной режим и яркость поменьше не пробовал ставить? – Он снова зашуршал пакетиками, которые достал из рюкзака. – Слушай, это сказали после еды сосать. А другие вообще каждый час надо по две штуки. Вы, блин, с Леркой решили посоревноваться? Кто, пока болеет, сосать лучше научится?

Марк захрипел, не в силах застонать. Лежать в одиночестве целую неделю и умирать было, конечно, плохо. Но сейчас стало немного получше.

– Ладно-ладно, барин не в настроении, барин не может ответить и послать. Давай, открывай ротик и лижи свои сосалки, а я пока поесть закажу и фильм какой-нибудь найду.

* * *

«Лерка не придет?»

Стереть «?».

«.»

Солнце слишком ярко для закатного светило через щель между шторами. Лица в фильме светились синим негативом, но просить Лучевого наклонить экран ноутбука лень.

– С чего ты взял? – Лучевой вздохнул, вернув телефон. Началось.

«Она написала. Сказала, что с работы не отпустили».

– Ну, сейчас погода хорошая, лето. Чего ты хотел? – Лучевой потянул пальцы к пробелу на клавиатуре.

«Луч, что происходит?» Щелк. Пауза.

– Ты о чем?

Марк закатил глаза, выдыхая. Сложно разговаривать молча. Он потянулся к тумбочке, чтобы взять пертуссин – глотком смазать связки, которые собирается снова надорвать, так и не восстановив.

– О том, что мы не виделись почти две недели. Она даже на связь почти не выходит. Луч, что происходит?

– А я откуда знаю, что у вас происходит? Ты, кретин, вместо того, чтобы долечиться, подорвался ее тогда проведать. А то она, бедненькая, не вылечится, пока ты не сдохнешь. Ну и че в итоге? Ты болеешь, она здорова и работает.

Сам ныл, что она постоянно мозги ебет, так радуйся, что сейчас – нет. Или ты решил мне мозг поебать? – Лучевой захлопнул крышку ноутбука, почти скинув его на пол. – А вообще, закрой, блять, рот и заткнись. Какого черта вообще разорался…

Марк вдохнул, выдохнув резко и со свистом и хрипом из легких. Наблюдал за сборами Лучевого он уже молча, только, когда он стоял уже у двери, взял в руки телефон, открывая заметки…

– Закрой. Свой. Рот.

Дверь захлопнулась.

* * *

На кухне грохот, запах на грани сводящего желудок от голода и неприятного. Лучевой там сладкий перец жарит вовсю – слюна во рту копится, а почему – неясно. Он еще и поет что-то – дразнится, что может. «ВКонтакте». «Разве ангина – не инфекционное? Какого хера ты ошиваешься здесь каждый день и все еще поешь?»

Пение на кухне смолкло. В дверном проеме показалась светлая макушка.

– Это называется «иммунитет», Марк. Я тебе на холодос буду каждый день «слово дня» клеить, чтобы ты потихоньку их учил. Расширял свой запас, как говорится.

«Пошел ты к черту. И ты, и твой сраный иммунитет».

– А свой ты в каком году послал? А то он по ходу так обиделся, что больше не вернется.

«Ебать ты юморист. Ты че там химичишь? Есть хочу – умираю».

– Умрешь ты от СПИДа, от голода – не успеешь.

По телевизору ерунда. Кроме Лучевого, хочется слышать чей-то голос. Лучевой готовить не умеет, яичница с болгарским перцем – тот еще деликатес. Но Лучевой здесь, Лучевой старается.

– Как думаешь, из тебя бы получился хороший отец? По-моему, нет.

«А из тебя как будто да».

– Так я и не претендовал никогда. Для того чтобы ребенка сделать, баба нужна. А чтобы такую бабу найти, надо ее хотя бы искать. Замкнутый круг. – Лучевой поскреб вилкой по тарелке.

«Ну, раз бабы нет, суррогатное материнство для кого создали?»

– А с каких пор мы обсуждаем способы не для бедных? Ты бы мне заранее сказал, я бы встал и вышел, – он слизал собранный вилкой желток, оставив бледно-желтый след на щетине возле носа. Облизнулся. Не помогло.

Марк поставил свою пустую тарелку на его колено. Не остро, не солено, тошнотно – все как доктор прописал.

«Варианты для бедных не включают в себя пакет услуг «дети». Доступно только премиум-аккаунтам с заработной платой от ста тысяч рублей в месяц».

Луч ухмыльнулся, пробежав глазами по строчкам, и вернул телефон.

– Марк. На улице хоть и лето почти, но бациллы там всякие, и грипп еще есть. – Лучевой, поставив обе тарелки на пыльный пол, прижал ладонь тыльной стороной ко лбу Марка. – Ты из дома, пока сто проц не выздоровеешь, не выходи.

«Когда Лерка придет?»

– Да задрал ты своей Леркой. Позвони и спроси у нее. Или напиши. Я‐то откуда должен знать, припрется она к тебе или нет? – Лучевой поднял тарелки с пола и снова ушел греметь ими на кухне.

Горло саднило и немело, глаза, воспаленные и вечно-болящие, слезились.

«ВКонтакте».

«Мои Друзья».

«Валерия Еремина».

«Лер, ты где? Заскочишь сегодня ко мне, когда Луч уйдет? Я вроде уже почти не болею».

На кухне снова звон, мат, какие-то звуки.

«Маркуш, привет. Я тоже очень соскучилась, но сегодня никак, я же работаю;(Коплю нам на Мальдивы, когда ты поправишься».

«Я не люблю жару, Лер. И когда тебя долго нет – тоже не люблю».

Шум воды и снова грохот.

«В любом случае с тобой Луч. Вот с ним и развлекайтесь, а я не могу, говорила же».

Марк сжал улыбку в тонкую полоску. Острые уголки обветренной кожи впивались в ранки, губы пекло. Напечатать все, что думает о Луче как замене Лерки, он не успел.

«Все, мне пора, тут запара начинается. Целую в обе губки;*»

* * *

Лучевой снова сидел на кровати в своих пыльных носках. Полы не мешало бы помыть, только для этого пришлось бы встать и пробыть не-в-кровати дольше, чем для похода в туалет. Слишком сложно. Пусть лучше сидит в своих пыльных носках.

Лерка приходила давно. Сначала набросилась с поцелуями, как сумасшедшая, а потом что-то орать начала, а Марк – и рад бы, только голос к тому моменту все больше садился, горло драли недраные мартовские кошки. Она ушла тогда и больше не приходила.

«Луч, как думаешь, а у нас у всех уже заранее определены пары? Вторые половинки, настоящие любови и всякое такое? А то я не очень понимаю, как может у всех все начинаться одинаково – любовь до гроба, признания с соплями, а потом у кого-то пятьдесят лет брака, сто детей и пятьсот внуков, а у кого-то развод, дети повесились на форточке, а родители друг друга сжить пытаются».

Лучевой долго сидит, внимательно смотрит то на сообщение, то на Марка, то на телевизор. Сначала по инерции берется печатать ответ, а потом говорит:

– Тебя вообще поперло уже, да? Лерке своей сопли эти пускай. Это не любовь все, Марк. Инстинкты, гормоны, флюиды. Я для кого слова дня на холодос вешаю? Чтобы ты умнел, пока валяешься, а не деградировал. Жрать хочу, пиццу закажем?

«Хуиццу. Надоело тесто жрать целыми днями. Макароны, пиццы, булки и яйца. Фруктов хочу, сгоняй в магаз».

– А хуюктов ты не хочешь? Апрель сейчас, никаких фруктов еще нет, только яблоки искусственные.

«Хуюктами сам себя корми. Если нет денег ни на что, кроме яблок, не надо меня апрелем кормить. Иди купи яблоки».

* * *

– Марк, ты же понимаешь, что я не могу каждый раз спрашивать тебя, что случилось? – Лучевой снова в кедах завалился на кровать, ладонью сгребая волосы, сожженные летним солнцем и едкой краской, на затылок. Марк взял в руки телефон, чтобы ответить, но Луч остановил его, перебив. – И не спрашивай, почему. Потому что у тебя такое лицо, как будто всегда что-то случается. Я же так шизанутым стану с тобой и буду на улице до людей доебываться: «А чей-то ты грустный такой?»

Марк потер ледяными пальцами глаза и поморщился – болит. Луч затыкаться и не думал, зудел над ухом, взбивая кедами пыль с одеяла. Нужно его попросить, чтобы поменял белье, да и самому помыться не помешает – почти неделю не вставал из-за рецидива, выпаривал из тела всю жидкость, которую в него Луч почти две недели усердно заливал. В комнате, наверное, смердит, как во время эпидемии чумы.

– Я так разговаривать нормально научусь, пока ты молчишь. Уже целые монологи научился почти без запинки, – он ткнул носком кеда ногу в носке. – А то раньше только «епта бля» успеваю, а Марк уже «Письмо Татьяны» придумал и читает мне, где и как я не прав.

От сенсорной клавиатуры отлетают щелчки – звук не выключен. Долго печатал. Про Леру, про то, что она ему почти не пишет, не приходит, не отвечает на звонки. Про то, что видел ее последний раз в апреле, про то, что болеть надоело, а трахаться хочется, как в пятнадцать, а девушка его, кажется, откровенно сливает. Стер. Напечатал снова, гораздо быстрее.

«Может быть, все дело в непрекращающейся залупе?»

– Везет тебе, ты подумать можешь, прежде чем спиздануть, – Луч бросил мутный взгляд на экран, еле сфокусировался, долго щурился. Без линз. – Ты весь – сплошная залупа. Бескрайняя плоть.

«Как будто мне в кайф одну тупую фразу десять лет печатать. Я сто раз передумать успеваю, пока допишу».

– Может, оно и к лучшему? Не думал, что я не всю хуйню, которую ты хочешь мне сказать, хочу услышать? Подумай-подумай. – Он снова ткнул кедом его ногу.

«Зато я с удовольствием слушаю все твои «епта бля», да. Жалко, что текстом нельзя передать сарказм. Так что пишу. САРКАЗМ».

– Ты когда какие-то эмоции выражаешь, тоже пиши, пожалуйста, а то по твоей морде никогда не понятно, что ты изображаешь.

«Допиздишься».

– Допечатаешься. Лежишь уже которую неделю, не вставая, скоро как Хокинг будешь – одним пальцем общаться.

Марк неожиданно осклабился, как не делал этого давно. Еще до болезни, наверное.

– О‐о-о, я знаю, что ты сейчас сделаешь.

Едва вытащив из-под себя свободную руку, Марк достал ее из-под одеяла. Поднял. Оттопырил средний палец.

– Я знал. Это твой максимум.

* * *

Прошло еще какое-то время, прежде чем Луч снова заговорил. Он вообще с каждым днем разговаривал все меньше, общался знаками; если находился на кухне, не говорил, а писал. Словно заразился молчанием от Марка.

Вообще, его звали Кирилл. И фамилия у него вообще-то была не Лучевой, а странно-славянская – Маяк.

Лера не приходила. Марк болел вроде бы месяц, точно он не знал, когда начал. Вроде в апреле. На календаре в телефоне был июнь. Только телефон был не его, а Кирилла.

И страница не Лучевого, а Леры.

И не Лерины «целую» и «скучаю».

Не Лерины «освобожусь – перезвоню».

Лерины были только звонки. То есть их не было. И это все, что было от Леры за это время.

То есть Леры не было вовсе.

– Марк, слушай, я могу объяснить…

Лучевой сидел на мешке напротив кровати. Шторы были отдернуты наполовину, освещая только ту часть комнаты, где обычно лежал Марк. Луч был в темноте. Он вроде и не нервничал сильно, не заикался, не дергался. Только молчал долго, недоговаривал.

Марк тоже молчал, даже не зная, может ли говорить. Вроде ангина проходит за то время, что он болел. Осталось узнать – сколько.

– Хотя нет, я не могу.

Марк выдохнул, незаметно пошевелив губами. Пытался заговорить.

– Что? – Луч поднял на него взгляд. В темноте белки глаз выделялись – можно было отследить, куда он смотрит. – Попытайся еще раз.

Марк сглотнул, произнес, задержав дыхание:

– Где?

– Что «где»?

– Кто.

– Кто где?

– Лера.

Луч поднес ладонь ко рту, задумчиво помял пальцами губы. Тонкие, обветренные закончившейся в апреле зимой. Или летом. Или, черт возьми, тем, что сейчас происходит на улице.

Луч спросил:

– Ты правда не догоняешь?

Луч сказал:

– Ее похоронили больше недели назад.

Часть 65

– Марк, если ты продолжишь молчать, ничего не изменится. – Луч сидел в мешке, скрестив руки на груди. Устав сидеть в полумраке, он распахнул шторы, дернув их с такой силой в стороны, что едва не сорвал карниз. – Блядь, класс, – он фыркнул, – то ты болеешь и молчишь, то ты здоров и все равно молчишь.

– Как?

Дыхание перехватило, как после долгого кашля, горло сдавило. На улице была теплая весна, переходящая в осень, солнце светило ярко.

– Что «как»? Марк, ты притворяешься или на самом деле не догоняешь?

– Я не понимаю, что я должен догнать. Я болел, Лера не приходила. Как только я пришел в себя, ты говоришь, что она умерла. – Марк с силой прикусил губу, попав зубами прям в место содранной кожицы. Скривился и облизнулся. – Что произошло?

– Она умерла, – Луч пожал плечами, улыбаясь. Он вертел в пальцах пластиковую ручку от детского планшета, а вот планшет глазами найти не мог. – Ты правда тупой?

– Это ты идиот. Я уже понял, ты сказал. Как, твою мать, это произошло?! – Кидаться было нечем, под рукой были только подушка и одеяло. Если кинуть подушку – не поймет, что это не игра.

Лучевой молчал. Он смотрел на него огромными восторженными глазами, еле-еле улыбался и молчал. Глаза слезились от яркого света и сухого воздуха.

У Леры были толстые ляжки и худые икры. Когда они только ходили по собеседованиям, один из баров на Кузнецком они приметили сразу. Не для того, чтобы работать, нет. Там были странные туалеты – не делились на мужские и женские, черные квадратики плитки чередовались с зеркалами, под потолком приглушенно горели красные лампы.

Это было определенно не место для работы. И туалет там стоял отнюдь не как средство первой необходимости.

Ее «Мартинсы» делали ноги еще тоньше, а широкая юбка до колена скрывала крупные бедра. Трусы, спущенные с колготками до сгиба колен, в черном зеркале отражались как удачный кадр из порно.

Еще ни в одном зеркале Лера не была такой привлекательной, как в этом туалете. Квадрат – тонкие ноги со спущенными до самых ботинок трусами. Черный квадрат – пропуск. Снова зеркало – большая мягкая грудь над спущенным лифчиком, на которой мягким комом лежит задранный свитер. И никаких непропорциональных ляжек, никакого рыхлого животика, валиком свисающего над лобком. Все это – черный квадрат, цензура. И даже ее лицо – цензура, только губы попадают в одно зеркало с подпрыгивающими сиськами.

Как она могла умереть?

– Вы же сосались постоянно, заболели тоже вместе. – Луч рисовал по коленке пластмассовой ручкой от планшета, даже не глядя на перекошенное лицо Марка.

– Чем заболели?

Луч заржал. Марк не понимал, как можно смеяться в этой ситуации – не натянуто, не саркастически, а заливаясь, утирая глаза и морщась. Как вообще можно смеяться?

– Ангиной, Маркуш. Вы же трахались последний раз месяца четыре назад. Чем вы еще могли заболеть вместе? – Луч поднял вверх указательный палец и «покивал» верхними фалангами.

Марк забрался на кровать в кедах. Он сегодня выходил в магазин за туалетной бумагой, которую Лучевой забыл в прошлый раз. А потом накормил его «пастой» с морепродуктами из тайского ресторанчика. Урод.

– А тебя с хера ебет, когда я трахался? С ней.

– Здоровья тебе желаю.

Марк накрыл лоб холодной влажной ладонью, закрыл глаза.

– Чего ты от меня хочешь? Почему ты мне вообще про похороны не сказал? – Лицо начинало гореть, Марк чувствовал, как нервы горят в голове, а дым копится, застилая глаза. Непонятно.

– Я говорил. И Саня тебе звонил, говорил. Даже Женька, по-моему, звонила. Но вы, тверские, люди такие, с ангиной по телефону разговаривать не желаете, слушать – тоже. Лежишь ты такой две недели назад, гноем плюешься в меня, телефоном бросаешься и говоришь: «Луч, достань из шкафа одеяло теплое. Конец апреля, отопление выключили, суки». Я думал – все. Белочку поймал с лекарств своих, в дурку сдавать надо.

– Говна в тебе, как в сортире на даче, Луч.

– Это в тебе говна, как в сортире, Марк. Сходи просрись, пока не сдох от дерьма своего, сопли на хуй намотай и на работу сходи, в институт наведайся. – Луч прищурил глаз и, как дротиком, метнул ручку от планшета в Марка, попав в колено.

– Мразь ты последняя, Лучевой. – Обе ладони закрыли горящее лицо.

Если все, что говорит Луч, – правда, то Марк не против снова слететь с катушек, слечь с ангиной и потеряться во времени и пространстве.

* * *

– А поехали в Питер? – Женя, оторвав бутылку от рта, резко дернула ее вверх, поднимая руку. На дне плеснулось, и пена, взбесившись, полилась на ее голые ляжки.

– А туда нам зачем? – Марк поднял глаза от своей бутылки, на которую смотрел последние минуты две. Как только все замолчали, так и начал смотреть на нее. С одной стороны, все они были не правы, особенно Луч. «Он никогда ничего не хочет, клал он на всех нас». Ему не все равно, он не всегда ничего не хочет. А с другой – смотреть на них не хотелось.

– Тебя топить, – Луч съюморил. – А если серьезно, то почему нет? У вас ведь учеба только в сентябре? – Саша и Женя кивнули.

– Сейчас опять заведет песню «я не хочу ехать», – Саша, в отличие от сестры, махнул свободной рукой. – Марк, поехали, развеешься.

– Там сейчас туристов много. – Он предпринял последнюю попытку отмазаться, с надеждой посмотрев на сестру, не смотря на Луча даже мельком. Даже краешком глаза. – Вот и сольешься с толпой.

Сборы были наполовину шумными. Саша и Женя, приехавшие в Москву без вещей, в Питер поехать так позволить себе не могли. Они шатались по продуктово-бытовым, шуршали дома пакетами, баночками, переливали Марковские шампуни, таскали футболки, звенели стаканами и вином, «чтобы веселее шло».

Марк делал все молча и тихо. Луч пришел с уже набитым рюкзаком и не шумел.

Квартира поделилась на кухню и спальню. – Почему ты не хочешь ехать? – Луч не удержался. – Потому что это не отдых. – Тебе ведь всегда нравилось там.

– Я там был с Лерой.

– Ты там познакомился со мной.

– Луч, там все будет напоминать о Лере.

– Тебе и здесь все напоминает о Лере. Мы напоминаем тебе.

– Вот и катитесь отсюда.

– Так не работает, Марк. Тебе нужно смириться.

– Я смирился. Почему она умерла?

– А ты не понял?

– Нет, не понял. – Марк психанул, швырнув в Луча своей мочалкой, которую купила Женя. Он не понимал, почему никто ничего ему до сих пор не объяснил. Его утешают, поддерживают, но не говорят.

– Поймешь. Не поймешь – скажу, – Луч пожал плечами.

– Я уже не понял.

– Ты тупой.

Они уставились друг на друга. Агрессию можно было поймать, помять руками и порезать.

Поезд долгий и неудобный. Места маленькие и кресла не откидываются, Луч примостился у окна и, сложив руки на груди, спал. Ему не мешали дети, скачущие даже в ночном режиме, духота и застоявшийся запах пота. Все вокруг пыльное и будто жирное. Кожное сало везде, отпечатки, запах чипсов. Он спал.

На завтра у них целая программа: увидеть и узнать Питер заново, познакомиться с ним как в первый раз. А Марк не спал.

И Лера тогда не спала, лезла к нему, приставала, тащила в убогий вонючий толчок, чтобы «ну пойдем, чего ты спишь». Теперь он не спит, а Леры нет.

Вокзал. Заселение. И все такое же, только подмытое. Кожный жир размазан по стенам, ванной, унитазу и столам химическим раствором. Две спальни. Марк хотел с Женей, хотел с Сашей, а подселился Луч.

Активной программе Марк сопротивлялся, как мог: раз увильнуть от поездки не получилось, он решил большую часть проспать, наплевав на планы друзей.

Зашел в комнату, увидел соседа, закатил глаза, поставил сумку и лег. Если на минуту забыть, что постель засалена, с пролежинами, уткнуться, как в поезде, лицом в куртку, можно даже уснуть. Главное – справиться за три минуты, пока терпение еще не взорвалось.

– Ты серьезно спать собрался? – Луч раскладывал в тумбочке вещи, которых было не так много, как у той же Жени, дернул рюкзак на спине Марка. – Тебе помочь?

– Отвали от меня. Я не выспался.

Луч больше не спрашивал – бесполезно. Помощь предлагать – тоже. В коридоре ворчала Женька голосом, до боли похожим на Леркин, Марк закрывал голову капюшоном, утыкаясь носом в расстеленную поверх кровати куртку.

– Мальчики, вы через сколько будете собраны? – Женя просунула голову в щель между дверью и косяком, не постучавшись. – Он, что ли, спит?

Луч кивнул, вздохнув. Он давно уже разобрал вещи, попытался стянуть со спины Марка рюкзак, чтобы тому лицом в кровать хотя бы дышалось полегче, но Марк успешно его послал, не проснувшись. В рот он имел сейчас всех, кто пытался поднять его. Даже когда выспится.

– Ну и что делать? Буди его!

Женя была бы в бешенстве, если бы была Лерой. Та бы уже точно истерику закатила, потому что уже успела накраситься, а Марк спит. Но Женя не Лера, а Леры нет.

– Не надо будить. Не пойдет.

– Да он и так не пойдет, будет спящего всю неделю изображать. – Сашка заглянул в комнату, вслед за сестрой. – Буди его.

– Давайте вы сейчас пойдете, по магазинам пошляетесь, бар найдете, а мы подгоним, как он проснется? – Луч поправил подушку под головой, устраиваясь удобнее. Ему и самому вставать было не очень охота, поэтому отмазываться он начал за двоих.

– Тебе бы в яслях работать, а не с Марком возиться. Там хреново, но хотя бы платят. – Женя зарылась рукой в волосах и кивнула, соглашаясь то ли с Лучом, то ли с собой. Саша только пожал плечами и пошел обуваться.

– Марк хотя бы под себя не ходит, – Луч заржал, снова откинувшись и едва не зацепив головой металлические прутья в изголовье. Кровати и правда как из яслей.

– Это ненадолго.

Просыпаться Марк отказывался принципиально. Но спустя восемь часов Луч спрашивать его перестал. Женя и Саша обрывали телефон, сначала криками, затем угрожали начать пить без них, потом уйти в другой бар, так и не показав им первый «самый лучший», а потом они напились. Луч завидовал, а Марк спал. Уговоры не помогали, крики Жени по телефону – тоже. Луч и сам не понял, откуда у него столько силы, но кровать, на которой спал Марк, перевернул без особого труда, подцепив с одной стороны и просто поставив ее набок.

– Ты совсем, сука, головой поехал? – Марк подскочил, ударившись головой о пол, прогнувшись в спине от так и не снятого рюкзака, и сел, осоловело уставившись на Лучевого. – У тебя хотя бы остатки мозгов в колокольне есть, придурок?

– Вставай, собирайся. Ты выспался. – Луч спокойно сел на свою кровать, натягивая кеды. Марк закрыл лицо руками, мысленно считая до десяти. Так Лера учила разговаривать с Лучом: послушал его – посчитал до десяти, возможно, пятнадцати, – ответил.

– Я не хочу никуда идти. – Он выдохнул, еле поднимаясь с пола: все тело затекло.

– А я хочу пить. В Питере. Улавливаешь?

Этот спор Марк проиграл.

Бар на Фонтанке посреди «Лофта» людьми был забит под завязку, но столики при этом пустовали. Только те, что стояли ближе к бару, служили подставками для липких пустых шотов. Музыка долбила по мозгам вместе с топающей толпой, прыгающей будто не по полу, а по голове Марка.

Вставать после семи вечера тяжело – в голову будто залили свинца, а в глаза – молоко; все вокруг тяжело, мутно и больно.

– Что ты здесь собрался пить? – Марк сел на подоконник у открытого окна, не опираясь об откосы, – за спиной высота второго этажа, и люди как спасательный батут: начнешь падать – подхватят. На него то и дело наваливались какие-то неясные подмутневшие девчонки, высматривая кого-то в гурьбе, извинялись, толкая сиськами в плечо. Лера не извинялась.

– Для начала нам надо Женю с Сашей поймать, а потом уже пить. – Луч от телефона не отрывался, говорил себе под нос – Марк его не понимал и нервничал.

Маленькая девочка на большой платформе подсела к Марку с двумя стопками в руках, расплескав пятнадцать из сорока по рукам, и протянула один шот ему, чокаясь и залпом выпивая яркую липкую муть.

– Говно день.

И ушла.

Луч ржал. Как конь в стойле, заливался, заикался, поглядывая в телефон, похлопал по плечу.

– Пей первую бесплатную. Настолько чмошник, что уже девчонки угощают.

– Я бы сказала – настолько неотразим. – Женя подскочила, объявившись, и села на место девушки. – Выспался?

Марк отвечать не стал – глотнул оставшиеся двадцать пять от безысходности. Пить в Питере было гадко и неправильно.

– Где Сашка? – Луч улыбнулся, опершись плечом на Марка.

– Пошел за настойками. Сказал, что возьмет на всех.

Телефон Луча зазвенел – не слышно из-за шума, – замигал, он ответил и ломанулся сквозь людей в сторону бара. Возвращался он с двумя дощечками в руках, на каждой по семь стопочек разного цвета, лавировал за ним Сашка, стараясь не расплескать настойки на своих дощечках. Женя подвинулась, освобождая место между ней и Марком для настоек.

Они втроем радостно загалдели, заставили выпить вчетвером по одной за приезд. По второй за Питер. По третьей за «пить» и по четвертой за «запить».

Марк пить не хотел, когда напился. Есть хотелось сильнее, Луч лишь пожимал плечами и заливал еще одну. «Есть надо было, когда спал».

В глазах поплыло давнее, знакомое чувство, даже на губах улыбка появилась, перманентная, рабочая. Рефлекс. И сестра какая-то по-особенному пьяная и смешная: тормозит, теряется и много раз повторяет одно и то же. И всем. Каждому по отдельности. И по два раза. Как обкуренная. Сказать бы об этом Лучу и Сашке, но только Луч в черном списке, пока не расскажет про Лерку. А Саше все равно.

Да и Женьке наверняка скучно в «мужской компании», ей бы сюда Лерку.

– Жень, ты скучаешь? – Марк поставил локоть на колено, подбородок – на ладонь, прилипнув к самой вкусной разлитой гранатовой настойке, и посмотрел прямо на сестру, игнорируя Сашу и Луча по бокам.

– Не-а, не скучаю, Марк. – Женя улыбнулась. Легко откинула волосы со лба и растянула губы еще шире, веселее.

Марк завис. Он уже придумал, как будет плакаться сестре и скучать вместе с ней, но, получается, единственный человек, который мог бы поддержать его тоску, не чувствует того же.

– Пей, Марк, последняя твоя осталась. И пойдем. – Луч хлопнул его по плечу.

* * *

Лера ему уже надоела тогда. Они только приехали, встречались едва ли год, но уже поехали отмечать «юбилей». Каждый месяц вместе считался достижением. Они только закончили школу, подали документы в Москву и в Питер и остались там на несколько дней – насколько хватит родительских денег «на дорогу».

Лера очень хотела на какой-то фестиваль под открытым небом. Солнце пекло и жарилось, Лера бегала в туалет, чтобы снять колготки. Потом – лифчик. Только в третий раз она ходила в туалет, чтобы пописать. Марк терпел. Его жарило не только под майкой, но и голые плечи, предплечья. Про русскую баню в штанах и трусах говорить было нечего. Холодный ветер трепал только обожженную кожу на лице; Лера тогда любила всякую неформальную ерунду, гаражные группы, подпольные клубы, которые черт знает как находила. Таскала туда за собой раньше всю компанию, половину класса, а теперь только Марка.

Она рвалась к сцене, пока он лежал на траве и сторожил их вещи. Он достал тетрадь из рюкзака, чтобы потренироваться в упражнениях для вступительных экзаменов.

Почему-то хотелось не решать, а писать. И хотелось только про Леру. Как она его бесит, как надоели ее истерики и постоянные пьянки. Как он любит ее, ее смех и толстые ляжки. Но это не шло, слов не хватало.

Рядом упал прыщавый пацан. Раскидал свои вещи и свалился прямо на них. Писать захотелось сильнее, слов больше не стало.

– Тут же не занято? – он повернулся к Марку, спросил. Кивнул сам себе, протянул руку. – Меня Кирилл зовут.

Марк руку пожал, затормозил, назвался.

– А ты че не у сцены тусуешь? Не твоя группа? На кого пришел?

– Девушку привел.

– А она где?

– У сцены тусует.

Кирилл понятливо а-а-акнул. Марк понял, что ни писать, ни решать не получится. Закрыл тетрадь, засунул ручку в кольцо пружины, убрал в рюкзак Лерки. Заметил презервативы, улыбнулся.

– А ты че не с ней?

– Не моя группа.

– А когда твоя?

Марк пожал плечами. Спросил:

– А твоя когда?

– Не знаю, я сюда случайно попал. Мимо проходил, увидел ограды, шум поймал, захотел посмотреть. Смотрю. Ты чет пишешь?

– Нет.

Разговор не клеился. Кирилл не переживал, Марку было наплевать. Прибежала Лера.

– Зай, нас позвали на вписку сегодня, там типа квартирник местный, гитара, алкашка. Пойдем?

– Кто? – Марк раздраженно завозился.

– Да ребята, я с ними у сцены познакомилась. Пойдем?

– Пойдем, – Кирилл встрял, разулыбавшись Лере. – Я Кирилл, развлекаю Марка, пока он тут.

– Привет, Кирилл. – Лера хлопнула его по «пятерке». – Ты с ними?

– Не знаю, но да, – Кирилл заржал, заикаясь. – Пойдем, покажи, с кем я. – Повернулся к Марку, бросил: – Посторожи.

Они ушли, оставив на Марка еще один рюкзак. Вернулись с толпой, когда солнце уже садилось и прожарка стала «су-вид». Собрались быстро и пошли на квартирник. Полночи пили, под утро домой пошли пешком, дождавшись, когда мосты сведут.

– Вы, короче, в Москву поступаете? – Луч остановился у подъезда хостела, закурил.

Лера прикурила у него. Пошаталась, агакнула, затянулась.

– Я, короче, тоже. К бате перееду, там устроюсь. Затусим еще?

– Давай. «ВК» меня найди.

Марка тоже нашли. Лера потом не раз путалась и присылала «зайчиков», «котиков» и «моя киска жаждет вписки» Кириллу Маяку, вместо Марка Кирюшина.

* * *

Старая компания приняла их как родных. Тот же портвейн, то же пиво, только дороже и «легальное», ведь восемнадцать есть всем. Что-то было и нелегальное, Марк пропустил, а Саша заметил, ходил веселый и тупой, как никогда. Как всегда. Луч ржал, давно не видел их – питерских, – еще с прошлого лета, а Марк как будто вечность назад. И никто не знает про Леру, никто не спрашивал, где она, почему не приехала.

Даша в новом баре заприметила свободное место возле «столичной зануды» – Марк пил и не веселился, непорядок. Даша вроде и не была тогда на фестивале, была только на квартирнике. И, видимо, она одна пропустила общий заговор, не спросила первое правило «квартирного клуба»:

– А ты чего молчишь, как будто не со всеми?

Она так старательно произносила все слова правильно, что сразу становилось ясно – пьяная, еще чуть-чуть, и в слюни.

– Я со всеми, просто скучно.

– Ты столько выпил! Какое «скучно»?

– Да вот… – Он отпил от шота. Невкусно, в «Голицыне» было лучше.

– Скучаешь? Я слышала, что с Леркой… – Она сочувствующе погладила его по плечу, привалилась на него, полуобнимая.

– Зато я не знаю, что… – Он почувствовал ниточку, захотел словить ее. Оглянулся. Луч сидел далеко, не опасно.

– В смысле не знаешь? Она же это… – Даша запнулась, схватилась за кружку с пивом, но не выпила. – Умерла.

– Я знаю, – Марк кивнул, чувствуя, что бар немного кружится. Даша выпила, засветилась непонятно.

– Ну вот… Ты сейчас это… как? – она ему кивнула, мол, «ну, то самое, ты же понимаешь». Он не понял.

Саша рядом заржал, начал маршировать сидя.

– Левой! Левой! Раз-два! Левой! Правой!

Женя возле него захихикала. Даша засмущалась, сжав рукой футболку Марка. Марк понял.

– Скучаешь?

Он кивнул. По крайней мере, качнулось все так, что показалось – кивнул.

Потом квартирник был такой же, но не там же. Здесь были мансардные окна во двор, через которые все группками вылезали на крышу «покурить свежачок» и «переговорить». А курили прям внутри, глаза немного от дыма резало, но гитарные песни смягчали резь. Женя орала на всю, объясняла, почему не пошла в консерваторию, которой в Твери попросту и не было. Саша не был уверен, что он еще со всеми, а все не были уверены, что они с Сашей. Луч ржал. Играл на пустых бутылках, в бутылки, с бутылками. Кидался чипсами в Дашку, ржал над этим и предлагал ей выпить. Даша понемногу трезвела, звала на крышу. Марк пошел.

Ветер был препротивный, пронизывающий, окутывающий. Он отдал Даше свою куртку. Джентльмен. Дже-е-ентльмен. Она так смешно произносила это слово, так морщилась, что становилось ясно – не совсем еще трезва.

– У тебя последний курс, да? – Она отпила воды из бутылочки для сока. Когда закончился «протрезвляющий» сок, налила туда воды из крана. Не хотела быть «не в себе».

– Почти. Переведут официально, когда досдам долги. – Марк сел подальше от края, чтобы отогнать мысли о «Титанике».

– Я вот закончила. Получила диплом-мать-его-экономиста. Черт знает, что с ним делать. Наверное, в Москву поеду.

– Выгодно. – Он приподнял свою бутылку неводы, поднес к воде Даши, стукнулся о нее и отпил. На небе звезд даже не было. Вроде лето, тепло – а кругом тучи, и кое-где луна проблескивает. Внизу шум и гогот, внутри – то же. И слышно, черт бы его побрал, только Луча – ржет и не останавливается.

А разговор склеился – работаешь? Платят? Круто. А живешь где? А как учеба? Вот и я так хочу. Поможешь? Я приеду осенью-зимой. Одна не хочу. Страшно. Страшно. Я же питерская, вдруг москвичи не примут? Может, магистратура? Да ну к черту ее, эту экономику. Дорого. Неэкономично. Как это – у тебя? А Луч? Точно не против? Я съеду, при первой же возможности съеду. Блин, странно так… с парнем жить. А ты приставать не будешь? Ладно, и я не буду.

Или буду.

Она не полезла первой, как Лера. Ждала, намекала целый вечер, была рядом – и вот. Марк притянул ее за свою куртку, поцеловал сначала волосы – мягкие, легкие, прямыепрямые, не как у Леры – кудрявые и пушистые. Зато такие же – каштановые, но с какой-то медью, рыжиной внутри – даже под луной видно. А Даша еще так засмеялась – легко, заигрывающе – не как Луч внутри. Такая костлявая под курткой и приятная. Даже холодная и промерзшая – теплая.

Холодными руками дальше плоского живота и поясницы под кофтой забраться не дала – ни тебе мягких боков, ни валика живота над ремнем брюк. Непривычно. Груди, наверное, тоже нет – не разобрать под широким свитером. А еще «лето» называется.

– Маркуша. Марковский. Мартик, – Луч орал, вылезая в окно. Увидел Марка с Дашей – сразу заржал, грохнулся рядом так, что, наверное, внутри штукатурка посыпалась. Забрал у Марка бутылку, отпил, лег. – А я тебя потерял, думал, что ты опять Лерку ищешь. А ты вот. Нашел.

– Да пошел ты. – Марк махнул рукой, прижав к себе холодной рукой Дашу. Она посмеялась и стала выбиратьсяподниматься. Куртку отдала, не забрала с собой как трофей. Получила, что хотела, теперь могла и напиться.

– Звезды ищешь? – Луч кивнул ему, отвечая сам себе. – Не тут искать надо, я тебя отвезу – где надо.

– Я не хочу никуда ехать ни за какими звездами. – Марк еле попал рукой в рукав куртки, сначала по-дебильному растопырив пальцы, но под ржач Лучевого сложил их лодочкой и нырнул. Луч почти заикнулся про фистинг, но заткнулся.

– Тебя никто и не спрашивает, ты как багаж путешествуешь.

– Дешево и без комфорта?

– Куда повезут, туда и поедешь.

Марк промолчал. Если раньше не хотелось ехать, идти, пить, то теперь и спорить не хотелось – Луч привязался и не отвяжется, притащил брата с сестрой в поддержку. Марк даже не помнил, когда они родились, – сначала мама ходила толстая, просила не прыгать на ней и перестала брать на руки. А потом, как в туалете бара, черный квадрат-цензура, и вот у нее руки уже заняты Женей и Сашей. Вообще, сначала Сашу звали Женей, а Женю – Сашей, но папа каким-то образом умудрялся их путать, когда они были одеты. Мама орала, Марк не понимал – кто мальчик, а кто девочка. А потом приросло, мама сама перестала разделять детей на Сашу и Женю, только Марка отличала от Сажени. И они – раз, поменяли имена. Наверное, на них смотрели как на идиотов.

Разница в три года сначала казалась пропастью, а к восемнадцати и двадцати одному годам превратилась в «братскую дружбу». Как только Марк оказывался в радиусе поражения брата с сестрой, тут же оказывался с ног до головы в СаЖе – это если фигурально. Марка эти двое любили. А Леру не любили, как оказалось.

* * *

Даша сообщениями не надоедала. Нашла его «ВК» через Луча, добавила в друзья, улыбнулась парой скобочек и спросила про самочувствие. Формальности Марк не любил, поэтому и знакомился с кем-то редко. Старался побыстрее опустить, как конфетно-букетный, приветно-какделашный период. С Дашей они так резво перескочили и второй, и первый, что Марк не совсем понимал, какой настал сейчас. Последний «да было дело, пару раз случайно, ничего такого» или начальный «давай сделаем вид, что так и надо, и продолжим»? Но «пару раз случайно» не было, поэтому Марк подозревал второй вариант.

Луч привез их в поле. Вообще, к недолесу возле реки, но через поле. Компания не питерская, а околомосковская. Палатки, ящики стекла, костер из шашлыка и куча купальников.

И утром в поле было лучше, чем в Питере ночью. Реабилитационные курсы затягивались, друзья будто задались целью прокатить Марка по всей стране, заново познакомить его со всеми, кого он знал с Лерой. Только теперь без Леры.

И если Питер закончился двухдневным походом после нежных облизываний, то вечерняя попойка – незапланированным сексом. Он не был пьян, когда целовал ее, подругу Леры. Или не подругу, а знакомую. Он не был уверен, общались ли они вообще когда-то. Когда, уставший и заботливо уложенный спать, он проснулся от своих приставаний к Оле, то не понял, когда начал, но останавливаться не захотел.

Когда он вышел отлить и попить после, то сигареты найти не смог, а Луч его перехватил у начала тропинки, ведущей «в кусты». Он, наверное, жалел и, наверное, это было заметно; наверное, поэтому Луч взял его с собой в поле. Точнее, в магазин, до которого они так и не дошли, застряв в ячмене где-то на полпути. Марк понимал, что за здоровье мозгов уже можно начинать переживать. Потому что он не просто скучал, он тосковал, а еще чувствовал себя скотиной за то, что дважды изменил девушке, которой нет. Ни у него, ни вообще.

Саша и Женя идти в поле не захотели, обозвали идиотами и легли спать. Женька только пообещала, что, «если что», она пойдет искать их с утра.

Марк ныл. Чувствовал себя не на своем месте, хотел вернуться в лагерь и уйти в город одновременно. К людям, чтобы не видеть людей. Хотя бы пешком. До Москвы.

Луч терпел. Он вообще по приезде в Питер стал терпеливее, по крайней мере, старался больше молчать.

Половину дороги, например.

Марк свернул с тропинки, сминая ногами траву и цветы, дошел до небольшого куста возле огромной коряги и спустил шорты.

– Ты что-то ссать часто ходишь. – Луч фыркнул, носком тапка поковыряв землю.

– Ты сколько высосал?

– Не твое дело. Ты меня зачем туда положил? – Марк хлюпнул носом. Подумал, как его утереть, если руками он только что трогал нелицо? Попытался дотянуться плечом в футболке, но только растер все по лицу.

– Ты дурак? – Луч заржал, схватил Марка за подол футболки и задрал ее к лицу. – Сморкайся, сопливец.

– Да пошел ты. – Марк дернул плечом и попробовал пнуть Луча, вырвался.

– Не понравилась Оленька? – Луч подмигнул. – Вот ей понравилось – все слышали.

– Пиздец.

Поднять настроение Марку было трудно. Он даже трезвый не реагировал почти ни на какие шутки, а те, на которые реагировал, его злили.

Луч не узнавал друга, с которым они раньше постоянно лепили над всем, что видели.

Небо медленно светлело над полем. Ярко-оранжевая полоса постепенно росла вдалеке, цепляя облака, лицо Марка справа задевали редкие лучи. Волосы отросли, лохматились и лезли ему в лицо.

– Ты надо мной че, издеваешься? Хочешь сказать, магазин за полем? – Марк снова заныл. Когда ему чего-то не хотелось, с ним не то что говорить, находиться невозможно было. Только после смерти Лерки. До этого он был легче. Только после смерти Лерки, правда, он ничего и не хочет.

– Ты предлагаешь мне одному сбегать тебе за сижками? Оборзел в конец? – Луч снова рассмеялся. Два дурака: один вечно ноет, второй постоянно ржет.

Луч заскучал. Он устроил соревнование по спортивной ходьбе под музыку. А Марк убежал. Ушел далеко вперед и скрылся в поле без единого дерева.

Луч, наверное, хотел бы испугаться, но не мог. Мог бы услышать шорох травы, если бы выключил музыку, но не хотел. Желто-оранжевое небо низко висело над головой, а чистый воздух пробивал легкие, косил глаза и отключал мозги.

Тропинка была одна. А травы по колено – поле. Марк бежал-бежал, забыв, что должен идти. Бежал и просто упал, поскользнувшись на сырой от росы траве. Лег и лежал, слушая музыку вдалеке. Небо серо-оранжевое упало и придавило сверху, а Луч даже не звал. Только потом, когда нашел, внимательно посмотрел.

Футболка задралась, шорты перекрутились, один тапок остался еще на тропинке, носком указывая, куда побежал Марк.

– Лерка была из тех девушек, которые молчат, чтобы казаться умнее, а на самом деле просто не могут придумать, что ответить, потому что в голове пусто. – Марк сглотнул.

Говорил он сдавленно, через нос. Луч его нашел, лег рядом и посмотрел туда же, куда и он – на ярко-оранжевый мачете, разрезающий синеющее небо.

– Может, ты зря не делаешь так же?

Марк даже спорить не стал, замолчал. Сопли грозили начать стекать по щекам, как слезы, глаза щипало.

– Слишком красиво страдаешь. Завязывай.

Луч бросил это через плечо, поднявшись. Пошел к тропинке, а горло как передавило – ни заплакать, ни вдохнуть.

– Ты сказал, что здесь звезды.

– Пока все смотрели на звезды, ты свои по палатке разбрызгивал. Завтра посмотришь, если опять не проебешь ночь.

– Твоими стараниями, – Марк схватил за подставленную руку вернувшегося Луча, поднялся. Поправил шорты. Луч кинул к ногам тапок.

Поле пахло травой, росой и непокошенным хлебом. А хотелось, чтобы ненавистными розами. Розовые духи Лерки просто душили, были не по возрасту тяжелыми и терпкими, но шли ей и в пятнадцать, и в двадцать.

Часть 84

Женя и Саша по возвращении уезжать сразу не планировали, еще несколько дней они решили провести в Москве. Остались бы дольше, но денег не хватало.

Марк решил, что он ушел с работы. Осталось сказать об этом менеджеру, написать заявление, получить расчет и как-то отмазаться от двухнедельной отработки.

– Какой отпуск предоставляют понесшим утрату? – Марк согнул ногу, поставив ее на стул, на котором сидел, устроил подбородок на колене, мешая чайным пакетиком горячую воду, чтобы она покоричневела быстрее.

– Никакой. – Луч фыркнул, переворачивая на сковороде кусок ветчины. – У тебя сейчас, если что, больничный. А она тебе даже не близкий родственник.

Женя и Саша сидели молча, листая в телефоне список клубов и баров, выбирая планы на вечер.

Марк присоединяться не планировал, но на него и не рассчитывали. Мероприятие «растормошить» закончилось и, по мнению организаторов, успешно.

Только Луч стал дерганым.

Только Луч стал странным.

Он был везде: предлагал новую работу, где мог договориться через знакомых, советовал, как разгрести долги по учебе, как жить в одиночестве и не быть одиноким. Лучевой философ.

Он покупал и готовил невкусную еду, когда Марк не хотел выходить из дома. Он ничего не просил и только давал. Был идеальным лучшим другом, но смотрел очень странно.

Женя с Сашей его даже полюбили: за взбалмошность, за вечные авантюры, за дебильный непрекра-заикающийся смех. О Лере забыли все, даже Марк начал понемногу.

Когда Саша и Женя ушли, Луч развалился в его комнате, греясь под закатным солнышком у окна. Он упал в кресло с высоты своего роста, немного отъехав на нем назад.

Снова посмотрел странно и спросил:

– Марк, ты же знаешь, что все хорошо?

– Правда, что ли? – Марк в комнату только зашел, но так и остановился, переступив порог. Брови он поднял невысоко и незаметно, губы не сжал, но челюсть сомкнул. Злость в лучшем проявлении.

– А разве нет? Ты уже которую неделю прокрастинируешь, гоняешь по стране, живешь в центре столицы, не платишь даже гроши, которые по уговору должен. – Луч начал загибать пальцы. – Тебя не выгнали из института, хотя должны были. Я звонил, уточнял. Тебя не погнали с работы. Пока. Но уже давно должны были. – Луч улыбнулся. – Ты даже не переживаешь, как достать себе еду.

Марк прошел в комнату. Сначала подошел к Лучу, потом передумал и дошел до кровати. Сел. Впервые за долгое время посмотрел прямо, на лицо, не в силах смотреть одновременно в оба глаза и перебегая от одного к другому.

– Спасибо. Ты хотел, чтобы я это сказал? – Он запнулся, нахмурился, помолчал недолго. – Хотя какая разница, что ты хочешь? Я на самом деле благодарен тебе. Ты прав, я прокрастинирующее чмо, ты меня поддерживаешь. Только я тебя об этом не просил.

Луч не заржал. Улыбнулся, даже не открывая рта, запрятав зубы. Удивительно.

– Ты неблагодарный урод, ты в курсе? – Он повел плечами. – Тебе не дают окунуться в дерьмо, а ты говоришь: «Спасибо, но идите на хуй, вас не просили».

Марк улыбнулся, Луч улыбку спрятал, сжал губы, прищурил глаза. Напрягся.

– Ты вот сейчас об этом заговорил. И я подумал. А зачем ты все это делаешь, если тебя не просили? В чем смысл, если ты даже благодарности, которую ждешь и, что уж, заслуживаешь, не получаешь? – Марк потер ладони, в комнате стало холодно, несмотря на солнце на улице. – В чем смысл, Луч?

Телефон завибрировал. Снова Даша. Марк отвлекся – унылое лицо Луча было не таким интересным, как первое сердечко от Даши. Желтое. И, несмотря на то, что Марк не любит желтый, приятное.

Луч молчал. Марк поднял на него взгляд.

– Не отвечай. Не надо.

Луч открыл рот, закрыл.

Марк прочитал на его рыбьем лице: «Ты понял?» – и сразу же ответил на этот немой вопрос:

– Нет.

* * *

Лера не была плохой настолько, чтобы теперь называть ее «Она» вместо имени. Марка, по правде, она любила только первые года два и немного последний. Кирилл оказался намного интереснее унылого Кирюшина. И если сначала он вроде и не отвечал взаимностью, то потом как-то так получилось, что на первом курсе они гуляли все вместе, к его концу – вдвоем. «Как-то так получилось». Марк стал снимать у Кирилла квартиру, а Лера осталась в общежитии. Кирилл переехал к отцу, подумав и решив, что деньги за аренду ему нужнее, чем отдельная жилплощадь.

Кирилл стал другом для всех, но по отдельности. Лучом он тоже стал не сразу. Почти.

Идеальные отношения с Марком перестали казаться такими после знакомства с Лучом. Если Марк соглашался на любую авантюру только из любви к ней, а потом страдал от этого, то Луч сам был сплошной авантюрой. Марк как-то сказал, что чувствует себя рядом с ним муравьем под лупой.

Лера страдала. То ли от того, что с Кириллом было приятнее, то ли просто искала способ уйти от рутины, в которую ее погружал Марк.

В Твери на каникулах после зимней сессии на втором курсе она решилась сказать об этом Жене.

Женя казалась подругой, которая сможет понять, отбросив братскую солидарность. Женя поняла, но обиду за брата не затаить не смогла. – И что ты собираешься делать? – Она помешала латте трубочкой, разбивая кривое сердечко на пенке. Отпила.

Подняла взгляд на Леру, которую передернуло от него – точь-в-точь, как у Марка.

– Не знаю. Чувствую себя сукой. – Она поежилась. То ли стало неприятно от себя, то ли вытяжка в кафе работала слишком сильно.

– Скажи Лучу. – Женя повела плечом. Все-таки вытяжка.

– Я думала, Марку.

– Зачем? Если Луч тебя пошлет, то либо проблема исчезнет, либо ты поймешь, что проблема была не в нем.

– А если не пошлет? – Лера достала шарф из рукава куртки, накинула его на плечи. Руки дрожали мелко, едва заметно.

– Проблемы нужно решать по мере поступления, Лер. – Женя вздохнула, откинувшись на спинку стула. – Не могу сказать, что ты не сука, потому что Марк – мой брат. Но понять могу. Такое бывает. Да и Марк, на самом деле, не самый интересный человек. Но он преданный.

– Я знаю. Поэтому и тошно.

– Хорошо, что ты думаешь о нем. Типа не такая, что «я хочу, а ты там сам справишься». Это делает тебя сукой чуть-чуть поменьше.

– Ну спасибо. Поддержала.

– Обращайся. Только на Сашку даже не смотри.

Они посмеялись. Полуистерически, но вместе.

С Лучом получилось просто. Она еще долго думала, приглядывалась, взвешивала, а весной, почти летом, на каком-то андерграундном концерте она, взмокшая и ароматная, обняла его, а он, в прилипшей к торсу майке и волосами, склеившимися во влажные сосульки, ее поцеловал. Мокро, слюняво, с заикающимся ржачем рот в рот.

Если это можно было назвать отношениями, то они были идеальными.

С Марком было все сложнее.

Лера отдалялась, а Луч все сильнее сближался с ним. Был то с ней, то с ним, редко – вместе. Говорил о нем больше, чем она.

Лера устроилась на подработку, чтобы снимать комнату. Общежитие надоело, к Марку – не вариант, еле отмазалась. Уходила в себя, в учебу, в работу и в Луча, реже – в Марка.

На третьем курсе, почти год спустя, она решила поговорить с Лучом.

– Луч, я хочу рассказать Марку. Хватит уже.

Они сидели в его комнате, у отца в квартире, пока тот был на работе. К Лере домой Луч приходил редко. Ее тошнило уже несколько дней подряд – кусок в горло не лез. Она думала – нервы. Думала – пора, нельзя сидеть на двух стульях сразу. Даже волосы стали выпадать сильнее, засоряя слив в ванной.

– Надоело скакать на двух хуях? – Луч хмыкнул, даже не подняв взгляд с телефона. Переписывался. С Марком.

– Прекрати. Хуевые шутки сейчас не в тему.

– Ну а что? Спустя почти год ты решила, что самое время порвать с бывшим. Ну, молодец.

Лера напряглась, приосанилась и прищурилась.

– Договори.

– Что договорить? – Луч поднял глаза от телефона, заблокировал его. Растянулся на кровати, на которой они сидели. Сегодня он не получил то, для чего она обычно приходила, ерзал. Даже очки снял. – Куда ты собралась уходить?

– В смысле? – она истерично хохотнула. Подумала – издевается. Проверяет. – К тебе. Я скачу только на двух хуях, если ты об этом.

Луч посмотрел на нее. Она только сейчас заметила, что у него глаза серые, а не зеленые, как у Марка. Он улыбнулся, медленно, по-чеширски.

– А с чего ты взяла, что ты мне нужна? – Он так выделил это «ты», что ее затрясло.

Сглотнула вязкую липкую слюну. Встала. Не знала, что схватить первым – сумку, чтобы уйти, или лампу, чтобы врезать ею. Собралась быстро, Луч молчал. В коридоре дружелюбно передал забытый в комнате шарфик.

– Пидорас несчастный, – выплюнула со злостью. Глаза от обиды слезились, болели невыносимо.

– И я рад был встрече. – Луч улыбался.

Она долго не могла решиться на разговор.

Марк писал, звал к себе, говорил, что скучает, – она отвечала, но как будто заставляя себя. Не могла сказать, что не скучает, но что скучает – тоже. Луч постоянно был с ним, передавал приветы по телефону и через сообщения Марка. Лера сидела целыми днями дома.

Она передыхала на кухне, не ела, не пила из-за тошноты. Но ей становилось легче, когда она листала старые фотографии с Марком. Фотографии Луча она удалила в первый же день. Не жалела, не боялась. Думала. Марку говорить об этих побочных отношениях стало не нужно. Только заставить себя вернуться к нему после предательства было почти невозможно.

Она не понимала. Что ей не нравилось в нем? Их отношения снова показались идеальными. Он любил ее и не стеснялся это показывать, он был предан, не искал идеальности в ком-то другом. Зачем она искала?

Она бы хотела поговорить с Женей, но та после первых недель умалчивания об отношениях с Лучом разговаривать с ней больше не хотела. Не говоря о том, что Лера молчала почти целый год. Брата Женя любила больше, чем ее. Лера винила себя.

Он позвонил.

– Лер, ты как?

– Нормально, Маркуш. Уборку делаю, полку повесить хочу. – Она затушила сигарету, еле примостившись на узком подоконнике на кухне.

– Приехать? Я могу помочь. – Его было плохо слышно, на фоне что-то шумело. Вода?

– Не надо. Я сама, ладно? – Она потерла уставшие глаза, засмотревшись на ярко-оранжевый фонарь за окном. Потянулась и закрыла форточку. Апрель на улице не позволял сидеть в застуженной комнате слишком долго.

– Сама приедешь? – Вода шуметь перестала, послышался звон посуды. – Луч уехал, еле выпроводил. Приезжай сейчас.

– Приеду.

Он встретил ее у двери, хотя у нее были ключи. Обнял, поцеловал почти в щеку – в уголок обветренных губ. Она не отвернулась, как делала последние несколько месяцев.

Сняла пуховик, шапку с сухих и ломких волос, еле стянула обувь.

Марк сказал, что неважно себя чувствует на самом деле – голос ослаб, температура. Сказал, что рад, что она приехала.

Лера улыбнулась, захотела обнять, но побоялась.

– Как полка? – Он посадил ее на кухне, поставил чайник закипать, попытался найти что-то сладкое, но после Луча это было невозможно. – Я сессию почти закрыл, отчет по практике пришлось покупать.

– Ты молодец. Я тоже. – Она посмотрела на кружку, которую он поставил возле нее. Марк знал, что она любит большие кружки, а Лучу постоянно приходилось напоминать.

– Ты ничего не хочешь мне рассказать?

Он посмотрел на нее прямо. Она снова подумала, что глаза у него зеленые. Красивые-красивые.

– Не хочу, Марк.

Она вздохнула. Он тоже. Посмотрел на нее внимательно, пожевал губы.

– Ты как-то неважно выглядишь. Витамины не пьешь? Или на диету села? – Он улыбнулся. Сел на стул рядом. Дотронулся коленом до ее коленки.

– Да пью. Не знаю. Не лезет ничего. Не хочу чай, извини. – Она посмотрела вниз на их колени.

– Пойдем в комнату тогда. – Он поднялся, подал ей руку. – Оставь кружку, я сам потом уберу.

Чертов джентльмен.

В комнате посадил ее на диван, предложил снять свитер, остаться в майке. Она послушалась – у него было тепло, не как в ее комнате, которую она постоянно проветривала.

– Ты совсем не ешь, что ли? – Он взял ее свитер, сложил и положил на кресло-мешок. Сел рядом, подумал и обнял совсем неудобно, сбоку, прижал к себе. Соскучился. Она тоже.

Она промолчала. Не знала, что сказать и что нужно.

Он тоже.

Уложил ее на кровать, навис сверху и целовал, ждал ответа, дождался и пошел дальше. Майку и джинсы складывать уже не стал. А потом укрыл ее своим одеялом и прижал к себе.

Их отношения налаживались понемногу, быстрее, чем она думала. В одну из частых последних встреч Марк случайно заразил ее начинающейся ангиной, добавив к ее списку заболеваний еще одно.

Лера болела.

Марк узнал о том, что она заболела, раньше, чем о том, что изменяет.

* * *

Он поехал в Тверь следом за Женей и Сашей, «уладил» вопросы с работой, стал безработным и с чистой совестью сел на электричку, не предупредив Луча. С работой получилось почти некрасиво, но спрашивать его о принятом решении не стали – догадывались, что ему просто нужно было что-то поменять. На всякий случай он с собой взял даже куртку Леры, чтобы найти повод, хотя делал это скрепя сердце, но из всего, что осталось в квартире после нее, куртка была самой громоздкой и бесполезной вещью. Саша и Женя его идею не одобрили изначально.

Они косились на него, когда на вокзале он сказал, что домой приедет попозже, сначала нужно поехать «по делам» с зимней курткой в середине лета. Когда такси вызывал, даже завис на секунду, пытаясь вспомнить адрес, зато код от домофона ввел на автомате, а поднявшись на третий этаж, пожалел об этом. Наверное, стоило позвонить. Но в дверь лучше постучать.

– Кто? – Спросила мама Леры за дверью. Она наверняка посмотрела в глазок. – Я, теть Лен. Марк.

За дверью помолчали с минуту, затем защелка подвинулась и дверь открылась. – Зачем пришел? – Приехал, теть Лен, привез куртку Леры.

Она забрала пакет, прижала к себе, посмотрела на него внимательно. Лера так на Марка не смотрела, даже когда сильно злилась. – Теть Лен…

– Пошел вон. – Она потянула на себя дверь, в которую Марк машинально хотел вцепиться, но вовремя отдернул пальцы, чтобы она не захлопнулась с ними. Замечательно.

Марк не понял. Не то чтобы он вообще что-то понимал до этого, но сейчас не понял совсем ничего.

Дома мама была его рада видеть, как будто не видела до этого никогда. И даже она не говорила про Леру ни слова: ни вопросов, ни намеков, ни даже сочувственного взгляда. Только если исподтишка. Только учеба, работа, Питер, Луч. Только «соскучилась», «голодный?» и «посуду помой». Рассказала, что на работе бабы – дуры, хорошо, что Женя у нее больше на дурака, чем на дуру, похожа. Только Марк молодец, в маму пошел.

Саша и Женя спрятались от посуды в комнате «для мальчиков», смотрели какую-то дичь на ютубе, ржали по-тихому и прислушивались к маме с Марком.

Марк к ним зашел, плюхнулся на свою кровать. Удобную, стараниями мамы чисто застеленную. У Луча в квартире диван все равно не такой.

– Может быть, кто-нибудь хочет мне что-нибудь объяснить? – Он спросил достаточно громко, чтобы брат с сестрой услышали, но недостаточно, чтобы мама за дверью прислушалась.

– Ты о чем? – Женя подняла взгляд с телефона, Саша нажал на паузу. А потом вообще заблокировал телефон, поняв, что видео они досмотрят точно не сегодня.

– Я же сейчас к Елене Владимировне ездил. Ну, типа куртку привез. А она меня как с говном смешала и на хуй послала.

– И? – Женя прищурилась, но толкнуть Сашу не успела, тот уже ляпнул:

– И че? Она же думает, что это ты виноват, что Лера… ну это, отошла.

Марк поднял брови. Очень выразительно и даже не наигранно. Удивление медленно стекало в плаксивонедоверчивое выражение.

– В смысле?

– Дурак. – Женя брата все-таки лягнула ногой по ноге. Повернулась к Марку и заворковала, как мама: – Не слушай его, ты не виноват. Это она конченая и думает, что ты виноват, а на самом деле все норм. Ну, не норм, но это не ты, так что да. – Она закрыла лицо рукой. – Господи, что я вообще говорю?

– Пиздец, успокойся. – Саша сестру толкнул рукой. – Ну, вообще, да. Женя правду говорит, ты не парься, ты не виноват. Вообще никто не виноват. У нее там и анемия, и еще какая-то хуйня была, маме ее сейчас просто некого винить, а ты такой еще и ангину Лерке притащил – и все, кончилась девочка.

– Ну да, типа свет клином на тебе сошелся, софиты осветили, и она решила, что ты – козел.

Марк моргал. Хмурился, молчал и моргал.

– То есть я не виноват? – Он спросил неуверенно, боясь услышать отрицательный ответ. Женя с Сашей смотрели на него очень внимательно, ждали реакции, а дождавшись, выдохнули мысленно.

– Нет, не виноват.

– А что с анемией? У нее же она всегда была. – Марк продолжал хмуриться, чувствуя, что тело становится ватным. Перенервничал, переволновался, слишком много подозрений закралось в голову. Очень нехороших подозрений. – В смысле. Она при мне даже таблетки какие-то постоянно пила, капельницы ей всякие ставили.

– Ну да. Ну там какой-то сбой вроде произошел в организме, еще какая-то лажа, железо стало хреново усваиваться. Я как-то не вникал, да никто не вникал на самом деле. – Саша отмахнулся показательно-легкомысленно, хотя ему стало не по себе от того, что это произошло за считанные недели. Никто и понять не успел, за какой срок Лера «кончилась».

– На самом деле, там просто типа одно на другое. – Женя добавила: – С каждым может случиться.

Марк молчал, складывая в голове шестьдесят пять и девятнадцать. Для одного плюс один слишком сложно.

– У меня такое ощущение, что виноват Луч, – он выдал задумчиво, глядя на брата с сестрой по очереди. – В смысле она же после ангины умерла?

– Ну, грубо говоря. – Женя прищурилась.

– А я почему не умер?

– Больной, что ли? – Саша уставился, как и сестра. – Вообще головой ебнулся?

– Марк, у тебя была просто ангина. А у нее целый букет всякой херни. – Женя младшего брата осадила, пихнув локтем в бок, а на старшего посмотрела подозрительно.

– И что значит «виноват Луч»?! – Саша сестру пихнул в ответ. – Отстань! Он вообще уже какую-то дичь несет! Ты сейчас пытаешься сказать, что он виноват в том, что тебя лечил, а ее нет?

– Я не это имел в виду, не ори на меня. – Марк взглянул на Сашу искоса, с липкой неприязнью, так, что Саше вообще расхотелось с ним разговаривать. – Хотя это тоже странно, кстати. – Он щелкнул пальцами и указательным ткнул в сторону сестры, «в точку».

– Он просто ведет себя странно. И от ангины не умирают же. И от анемии тоже, если лечиться. А она лечилась.

– Марк, ты гонишь. Серьезно. Ты сейчас пытаешься сказать, что врачи идиоты, в полиции идиоты и вообще все вокруг дебилы, один ты – умный двадцатилетний пиздюк – догадался, что ее убили. – Женя начинала злиться и нервничать, как Луч, когда Марк, болея, спрашивал о Лере.

– А убил ее другой двадцатилетний пиздюк. – Саша сестру поддержал.

– Мне двадцать один.

– Да похер. Ты понял.

– А вам вообще по восемнадцать.

– Марк, вот именно, что нам по восемнадцать и мы понимаем, что это бред. – Женя закрыла лицо руками, потерев его с силой. Благо макияж стерла, когда домой пришла. – Ты просто ни хрена не знаешь, урвал пару фактов отовсюду, а теперь строишь свои догадки.

– Строят теории. – Саша влез машинально, чтобы поправить, только потом понял, что лучше бы молчал.

– Саш, завали, – Марк попросил тихо. Посмотрел на сестру и спросил уже не так полуслышно: – Жень, может, ты тогда объяснишь, какого хуя он себя так ведет?

Мать за дверью наверняка подслушивала.

– Как так?!

– Да как чмо опущенное! Как будто он, сука, лучший идеальный друг! Как будто он виноват!

– Блять, Марк! Какую же дичь ты несешь! – Женя согнулась пополам, утыкаясь лицом в свои колени, сидя на пятках. Подниматься ей не хотелось то ли от нервов, то ли от стыда. – Конечно, он виноват! И ведет себя так, потому что до этого вел себя как сука последняя. Но, твою мать, то, что ОН сделал, не такая дикая хуйня, как та, в которой ТЫ его обвиняешь.

Женя замолчала. Марк тоже. Саша вдруг понял, что знал даже меньше Марка. У того были какие-то основания для дебильных подозрений, Женя знала что-то другое. А Саша не знал ничего. И был очень даже рад этому.

– Ну. – Марк на Женю смотрел внимательно, поторапливал.

– Что ну? Он встречался с Лерой. Я обещала ей, потом ему, что не расскажу, но, честно, это не так хреново, по сравнению с тем, что ты думаешь. – Она поморщилась. – Они вообще, насколько я знаю, до всего, ну… этого расстались. Луч сказал, что это вообще бред какой-то был, типа ему стыдно пиздец, ну и всякое такое. И тут, короче, ангина твоя, смерть ее, Луч так пересрался, ты бы знал. – Она сделала страшные убедительные глаза. – Мне сказал, что глаз с тебя спускать не будет, типа такого друга терять – тупо, и вообще он раскаивается. Ой, в смысле не раскаивается. – Женя запнулась. – Ну, то есть раскаивается, но я не то хотела сказать. Он, короче, просто боялся, что ты тоже умереть можешь.

– От ангины?

– Ну, Лера же умерла.

Марк дернул бровью вверх, изогнул ее. Изнутри его потряхивало, даже руки начали мелко дрожать от злости. Постепенно накатывал страх.

Луч не виноват. Конечно.

– Понятно.

– Что тебе понятно? – Саша фыркнул, посмотрев на брата в ответ так же липко. Обида на брата была минутной, но достаточной для легкого злорадства.

– Саш, завали.

– Ой, да пошел ты на хуй.

– Жень, какого хуя ты молчала? – Марк посмотрел на Женю в упор, с обидой, но без злости, она вся досталась Саше.

– Марк, ваши личные отношения – не мое дело. Я не понимаю, зачем вообще мне нужно было знать об этом всем. – Она терла холодной рукой горящее лицо. – Если честно, лучше бы не знала.

– Понятно.

Марк встал, вышел из комнаты и не столкнулся у двери с матерью, как ожидал. Она сидела на диване в гостиной и смотрела телевизор на очень тихой громкости, подслушивала все-таки.

– Все хорошо?

– Да, мам. Не парься.

* * *

Отношения с Лучом тоже налаживались. Медленнее, чем рассчитывал Луч, но прогресс намечался. Марк больше не прогонял его, общался почти как раньше, смеялся, разговаривал, отвечал. Выходил из дома и из своей зоны комфорта. Только слушал и смотрел внимательнее, чем раньше. А потом улыбался, как раньше.

В Москву Даша все-таки приехала, но не жить, как планировала тогда на крыше. Просто в Питере ей подвернулась хорошая работа, и жизнь драмой быть резко перестала. Это было уже в конце лета, когда Марк вернулся в Москву, а Саша с Женей остались в Твери. В Москве у Марка остался только Луч. И новая работа. И какая-то хрень с учебой.

Пить в баре после пропитого лета было роскошью, поэтому Луч просто притащил к Марку две двухлитровые баклажки пива.

Дома даже не было шумно, они смеялись, вспоминали Питер, рассказывали Даше про поход, умолчав только про палатки и Олю. Марку нравилось. Ему нравилась Даша, смеющаяся наравне с Лучом. Даша такая красивая, тонкая, маленькая и небледная, какой всегда была Лера из-за своей анемии. И Луч – такой восхитительно подавленный, что хотелось надавить еще сильнее, заставить заорать или выпустить ему кишки через глаза. Проткнуть, как Капитошку.

Они сидели в комнате, разлив пиво по большим кружкам, высыпав в огромную салатницу чипсы и сухарики, смотрели самые осточертевшие музыкальные клипы на ноутбуке и ржали над ними.

– Луч, ты че такой? – Марк отпил из своей кружки, хлебнув и пены. – Решил показать, каким говном я был в Питере?

– Да ладно, не говном ты был, просто грустненьким. – Даша посмеялась, заикаясь.

– Нет. Просто. – Луч вяло пошевелил пальцами, типа отмахнулся. Взялся за кружку, отпил и закинул ногу на ногу, устроившись в своем кресле-мешке.

– Какой-то непростой вы, Кирилл Витальевич. Беспокоит чет? – Марк ухмылялся, склабился и нарывался. Луч и забыл, как сильно от Марка иногда несло тверским быдлом. А все две недели после возвращения из Твери он таким и был. Он сидел рядом, жевал свою мятную жвачку так громко, будто с открытым ртом. И как только пивом не подавился?

– Марк, ну оставь его. Нет настроения, может. – Даша посмотрела укоризненно, выпятив губу так, как будто это у нее настроение было дерьмовым из-за того, что это она сболтнула лишнего недавно. Такая красивая полненькая губа. Чихнет, и губа эта лопнет. Как у Луча, если Марк ему сейчас врежет.

– Да я помогаю, да, Луч? – Марк поржал коротко, покашлял, фыркнул в кружку. – Не хочешь сказать «спасибо»? Нет?

– Марк. – Даша посмеялась, но тон был укоризненный.

– Ой, да иди ты. – Луч хмыкнул, сделал вид, что не неприятно.

А потом, когда спустя час понял, что стал немного лишним, прихватил с собой остатки последней бутылки и ушел. Даша с Марком сделали вид, что не заметили.

Вообще-то раскладушку Марк доставал именно для Луча, если бы тот вдруг решил остаться. А она так и не понадобилась.

Под футболкой выше поясницы оказалось гораздо интереснее, чем тогда на крыше. И ниже – тоже. Даша была очень худой. Почти такой же, как Лера тогда, когда он видел ее в последний раз без одежды. Только Дашина грудь была почти полностью плоской, а Лере на это жаловаться не приходилось. Даже ляжки, которые ему так нравилось мять раньше, стали тоньше.

И запаха почти не было. Даша была почти незаметной – тихой и сухой – не потела почти, только нагревалась, как индукционная плита – местами, а на лице появлялись красные круги.

Они с Лерой всегда потом проветривали комнату, даже зимой, потому что дышать было нечем. Ее волосы постоянно оставались на липком теле, на простыне, на подушке, на полу. Даша была аккуратной – после нее Марк не нашел ничего.

Она уехала на следующий же день, мило поболтав с утра за завтраком, позвонив Лучевому, который «так рано ушел», вызвала такси и вернулась в Питер. Марка на прощание она только обняла неловко.

Теперь хотя бы стало понятно. Теперь это точно «да было дело, пару раз случайно, ничего такого».

Луч пришел под вечер.

Сел смотреть фильм на его ноутбуке, жевал пиццу, которую притащил, и молчал. Марк улыбался, смотрел больше на него, чем фильм, и не мог перестать.

Луч не вытерпел:

– А ты везде, где окажешься, бабу себе найдешь?

Марк еле сдержался, подавил смех. Хорошо, что Луч опять был без линз, нацепил свои очки и почти не видел его выражения лица сбоку.

– Куда ты мне ее притащишь, ты имеешь в виду?

– Ты же вроде еще скорбеть должен. – Лучевой все еще делал вид, что смотрит фильм. И ест пиццу.

– Ну вы ведь меня так старательно лечили от этого. Вот я вылечился. Или тебя что-то не устраивает?

– Все устраивает, просто спросил.

* * *

Новая работа разнообразием Марка не радовала. Она вообще его не радовала. Ни дружелюбным коллективом, ни цыплячьими рубашками, ни тем, что устроили его по блату.

Луч над ним издевался. Точно мстил за последний разговор «по душам». Он провел рукой по лицу.

В двадцать один год работать официантом – определенно бесперспективняк. Лишиться почти будущей жены – совершенно полный провал. Лучший друг дебил – это как прицеп, с которым никто не возьмет.

С учебой определенно надо было что-то делать. Но точно не работать по профессии.

Марк начертил профиль в блокноте. Пусть менеджер думает, что он учит меню. Если менеджер вообще о нем подумает, учитывая, что он спит в углу барной стойки.

Бармен – под ней. Официант – за столиком в углу, который не видит камера.

Профиль стал морщинистый у глаз и как будто улыбчивый. Хотя бы есть работа.

Хотя не совсем ясно, зачем во вторник в четыре утра кому-то вообще нужно работающее кафе, кроме персонала, которому за работу платят деньги. Но если на то пошло, то зачем на форменной рубашке курицы – тоже никто не объяснил.

Спать хотелось почти сильно, поэтому Марк нарисовал в блокноте полудлинные патлы Луча. Нефор-скейтбордист. Хотя бы не такой прыщавый и убогий, как при знакомстве. Мерзкий до стертой эмали.

У Марка было время, чтобы подумать. Потеряв Лерку, Марк вдруг понял, что почти ни с кем не общался. Чуть-чуть с одногруппниками, но не настолько, чтобы они беспокоились о его прогулах. Чуть-чуть с бывшими одноклассниками, но не настолько, чтобы его вспоминали когда-то, кроме поездок в Москву со словами «надо бы пересечься».

Были Женя и Саша. Но они были всегда, как мама и папа, их не могло не быть.

Был Луч. Иногда Марк очень хотел, чтобы его не было. Но сам Луч считал, что он, как мама и папа, должен быть.

Была Лера. Она должна была быть всегда, но ее не было. И теперь, без Леры, Марк не хотел, чтобы Луча не было.

Теперь Марк начал немного ценить тех, кто «должны всегда», потому что не должны.

Семью не выбирают. Луча Марк тоже не выбирал.

Никогда бы не выбрал придурка, который даже не знает название улицы, на которой живет. Он бы перестал с ним общаться в тот момент, когда искал его улицу почти час.

«Ну вторая Лучевая, слева от Тверской. Ну слева, если от Кремля. Ты че тупишь? Пятый дом. Позвони, как придешь».

Чертова Большая Никитинская, а не Лучевая. В понимании Кирилла, Лучевая – любая из улиц, которые лучами ведут от Кремля. Лучевая в голове у него болезнь, на мозги ему давит. Лерка тогда долго смеялась, Лерка тогда его Лучевым назвала, а Марк поддержал – со злостью и бешенством, потому что ноги в октябре промокли в кедах, потому что ветер препротивный, а Кирилл даже трубку не брал. Бесполезный идиот.

Был.

А сейчас – нет. Сейчас лучший друг. Единственный. Ну, или потому, что единственный.

Телефон в фартуке завибрировал. Раньше был Кирилл Маяк. Теперь Лучевой Маяк написал:

«Ну как работка?)))»

Марк закатил глаза, опустил руку под официантскую стойку, чтобы не было заметно телефона в руке, напечатал:

«Иди в жопу».

«Где благодарность?»

«Там, откуда ты свою голову достал».

«Это было сейчас так тупо, что даже не смешно. Забудь про юмор, даже не пытайся, официант – твое призвание».

А затем еще одно от Луча:

«Петушара».

И следом:

«Хотя у тебя такой ебальник простигосподи».

Марк усмехнулся, постарался не заржать в голос. Напечатал почти вслепую, краем глаза следя за менеджером:

«Кукареку епта. Бодипозитив рулит».

«Харя-позитив, уебище)))».

«Ты хули не спишь?»

«Не могу спать, пока ты страдаешь. Наслаждаюсь. И немного представляю тебя в цыплячьей рубашке)))».

«Пиздец, Луч. Пиздец».

А потом еще одно от Марка:

«Завали ебало».

…Лучевой печатает.

Тишина.

…Лучевой печатает.

«Да шучу я. Не кипишуй. Мой хуй спокоен как удав».

«Луч, нам надо поговорить».

«А сейчас мы что делает?)»

Сообщение отредактировано: «Делаем».

«Ты понял о чем я».

Сообщение прочитано. Лучевой не отвечает. В зале тишина, даже музыка стала потише – хостес надоело читать под осточертевший за несколько месяцев плейлист.

Остальные спят. На часах четыре тридцать два. Профиль по-прежнему улыбается, если добавить что-то, он будет уже не улыбчивым, а страшным. А места на новый в блокноте нет. Лучевой не отвечает.

Четыре пятьдесят семь.

Новое сообщение от Лучевого Маяка:

«Я приду завтра?»

«Ну приходи)))».

Лучевой пришел поздно вечером. Признался, что долго решал – стоит купить бутылку или нет. Признался, что хотелось и перед приходом выпить бутылку. Хотя бы пива.

Марк пожал плечами. Мог бы и выпить, раз такое ссыкло.

– Ну и что ты хочешь мне рассказать? – Марк развалился на расстеленной кровати, сбивая одеяло, как подушку, под спину. Ему очень хотелось улыбаться, нервно, но почти без злости.

– Я? – Луч от гостеприимного чая отказался. От валерьянки тоже, истерично поржав на это предложение.

– Кирилл.

Луч дернулся. Как будто не имя, а обвинение.

– Что?

– Почему ты делал вид, что Лера мне пишет?

Луч пожал плечом, на Марка не смотрел. За окном только начинало вечереть, и Луч готов был проклясть лето, очень хотелось, чтобы было темно.

– Не знаю. Боялся, что ты будешь грустить.

– Грустить? Ты ебанутый?

– Да.

Марк улыбнулся. Конечно, он больной.

– Нравилось ее ебать и делать вид, что все окей?

– Нет.

– А нахуя?

– Не знаю.

Марк засмеялся беззвучно. Лучший друг – дебил. Единственный друг – конченый ублюдок. Он встал, повел плечами, разминая их, подошел к Лучевому, посмотрел сверху вниз.

– Вставай. – Он сказал негромко, а потом почти крикнул. – Встань!

Луч смотрел исподлобья. Встал еле-еле, заваливаясь обратно, неуклюже упираясь руками в пол по бокам от себя, Марк стоял слишком близко, так, что места, чтобы подняться ровно, просто не было. Он выпрямился, даже не сутулясь, но все равно чувствовал себя на фоне Марка немного ничтожно, несмотря на разницу в росте почти в полголовы.

– Ну что же, Гамлет, где Полоний? – Марк захихикал мерзко, краем глаза заметив на полке томик Шекспира. – Или лучше «не пей вина, Гертруда»?

– Что ты несешь? – Луч сдвинул брови, поморщившись. Не то чтобы он не понял. Шекспир ведь был его.

– Как ты это сделал?

– Сделал что?

Марк замахнулся, не став даже разжимать кулак, который сжал, еще когда встал с кровати. Ударил наотмашь, в скулу, хотя было неудобно, стоя так близко. Луч за лицо схватился, выдохнув резко и шумно, прижал влажную горячую ладонь к щеке и старался даже не дышать. Глаза припекло. То ли от боли, то ли от страха.

– Как ты это сделал? – Марк повторил, четко разделяя слова и выделяя это «как». Он даже не стал ждать, когда Луч распрямится.

– Она болела.

– Она всю, сука, жизнь болела.

Марк схватил его за запястье той руки, которой он держал рассеченную скулу. Жаль, что губа не лопнула. Он дернул его вверх, заставив снова выпрямиться, Луч сглотнул. Побледнел сильнее вечно бледной Лерки, выдохнул прерывисто.

Марку очень хотелось ударить снова. Уже сильнее. Он видел, что Луч не то что в ответ не ударит, он даже не станет прикрываться.

Не виноват он. Как же.

Луч держался, дышал глубоко и почти ровно, страшно.

Марк отошел, сел на кровать, почти удобно. Смотрел на Луча внимательно.

Луч стоял неприкаянно, смотрел в окно.

Молчал с минуту.

– Надо было все-таки бухнуть.

Марк засмеялся. Он бы сейчас тоже был рад напиться.

– Кирилл, – Марк позвал, Луч нехотя повернулся. – Помнишь, ты как-то, ужравшись, говорил мне, что мы с тобой настолько охрененные друзья, что если бы я убил человека, ты бы сначала помог мне спрятать труп и только потом сказал бы, что я мудак?

Луч кивнул, поджав губы, выдавил тихо:

– Помню.

– Так вот. Ты мудак.

Марк улыбнулся.

Любомир Билык Семинар Евгения Сидорова, 3-й курс Морской мальчик (отрывок)

Я встретил ее поздней осенью. Пришел в аудиторию, утром. Раньше, чем обычно, пришел. Только солнце светило ярко, и я жмурился и украдкой улыбался.

Белая аудитория – огромная, крашенные известью стены, на стенах – макеты сушеных рыб. Тут тебе треска, и щука, карасики мелкие, и главная гордость коллекции – огромный осетр. Между рыбой таблицы – как разделывать. У осетра, например, первым делом удаляют хорду, а еще аккуратно вырезают мочевой пузырь, не повредив его, иначе мясо будет горчить.

Я рассматривал таблицы в десятый раз уже, как в аудиторию вошла Надя. На ней была белая кофточка, обшитая серебристыми чешуйками, совсем как у карасика, а волосы растрепаны и небрежно лежали на плечах. Кажется, никто и не заметил, как она вошла. Ее мало кто замечал – Надя была девочка тихая, молчаливая, не разговаривала почти, а если и говорила, то голос у нее был неприятный и ломаный, и никто ее долго не слушал. Остановилась в углу, прям под таблицей с разделанной рыбой и смотрела внимательно своими карими глазами – куда бы сесть. И я смотрел на нее исподлобья. Она повертела еще головой, а потом заплыла, плавно, ногами-плавниками своими, прямо под потоки солнца, и обожглась как будто, запрокинула голову, повернулась, поцеловалась бледной кожей с лучами солнечными, и тут стукнуло; глаза ее налились золотом, повернулась в другую сторону, выгнула хребет, и стукнуло второй раз; серебром засияла ее чешуя, заблестели стены, окна, засветились волосы и поплыли, поплыли щуки и карпы, поплыл осетр, взмахивая хвостом; повернулась еще раз, и стукнуло в третий; ветер подул, соленый ветер, и расплылась Надя, рассыпалась чешуйками, песчинками, растеклась по полу, растеклась, а я вдыхал запах моря и, дыша через раз, ловил серебряных рыбок в ледяном бегущем ручейке.

До самого конца занятий в тот день я не отрывал от нее взгляда – все ждал, когда же, когда она взмахнет волосами и засияет, я ждал и совершенно недоумевал – почему остальные не замечают воду под ногами, соль в воздухе, яркое небо на улице и огромное кипящее море на горизонте. После занятий в тот день я спустился к берегу – от корпуса с синей старой крышей, где учился, бежать было минут десять. По улице, что под уклоном спускалась вниз, быстро шел – мимо нагромождения шанхайских домиков на холме, мимо завода с молчащими в тот день черными трубами. Прошел мимо свежих глянцевых отелей в виде башен – они выстроились в ряд, будто охраняя подход к морю. Перешел через пустырь – слева начинался татарский район, справа – небольшая речка, мутная, серая, что протекала через весь город и в конце концов впадала в болото, переходящее в пляж. На берегах речушки росли камыши, а еще ромашки, маки и прочие росистые весенние травы. Там, где речка впадала в море, великая набережная заканчивалась. Мраморные огромные плиты, лестницы, перила и балясины уступали место камням, скалам и мелкому, больше похожему на пыль, песку.

Я шел, увязая в песке, мотал головой и все вдыхал воздух – «когда, когда?» Наконец, я перебежал через мост, обошел болото и выбежал на пляж. Вот оно. Дыхание моря.

Помню, как впервые почувствовал его. После бесконечного пути на автомобиле, после тысяч километров цветных лент за окном, наконец, остановились. Открыли двери. И ворвалось. Вскружило голову мне, еще городскому мальчику, вскружило своим йодом и водорослями, рыбами вскружило, облаками и тучами, закрученными, завернутыми в исполинскую спираль на сером небе. Я выскочил и побежал. Обомлел. От круглых серых камней, которыми был усыпан весь берег. От высоких гор вокруг, покрытых хвойными лесами. От черных, мокрых скал. От разрушенных волнорезов. От сотен кричащих птиц, от маленьких рыбок у берега, от паутины солнечных лучей на дне, от тонкой, почти невидимой полоски, сияющей, что разделяет воду и воздух. Обомлел от осознания, физического ощущения чего-то огромного, страшного и сильного. От того, что в чернойчерной глубине скрывается на дне.

«Черному морю человек не хозяин», – сказал мне татарский мальчик. Волны накатывали, поглощали камни и уносились прочь, возвращались и гремели, ревели, шептали песчинками, камешками и разбивались, расплескиваясь. Тогда, видя первый в своей жизни шторм, я понял – море живое. Оно дышит. Значит, я тоже живой.

Солнце село за горизонт. Стемнело. Начинался дождь. Я выбрался на набережную. Когда мы только переехали, той поздней осенью, набережную еще не построили. Был только длинный пляж, плавно переходящий в город. Во время шторма море заплескивало прибрежную площадь, город захлебывался, город глотал соленую воду. Соль, вода, захлебываться. Ребра-стебли, бледная кожа, я был болезненным мальчиком, которого бросили на растерзание крымскому раскаленному солнцу и черному ледяному морю.

Я шел по грязному мрамору, со стороны города поднимались подмерзшие кипарисы и заколоченные окна летнего пансионата. Со стороны пляжа торчали ржавые конструкции, похожие на ребра, – это навесы, с которых на зиму содрали крышу. Дальше тянулся ряд фонарей, которым сорвали головы – они торчали к небу черными длинными шеями. Набережная, которую никто не будет мыть до самого лета, была серого, почти черного цвета. Волнорезы, изрисованные граффити, а еще всегда с неизменной надписью «С БУНА НЕ ПРЫГАТЬ!» висели над водой серыми громадами, и казалось совершенно непонятным, как можно там купаться, как можно веселиться, как вообще позволить себе опуститься в глубокую воду рядом с этими безобразными, страшными, серыми кусками бетона. Я шел все дальше, к Молодежной площади. Широкое пространство, с огромным сухим фонтаном посредине, мертвые треугольные клумбы, рестораны, закрытые и обнесенные пластиковыми заборчиками, – все спало, спало и тихо дышало. Наступит лето, пригреет солнце, и проснется море, станет голубым и прозрачным, уйдут спать куда-то в глубину морские монстры, отступит холод, и проснется – мир проснется, кипарисы проснутся, набережную отчистят, и та заблестит, да так, что можно будет увидеть себя в чернильных мраморных плитах. Проснутся рестораны, набегут люди, выпьют вина и чачи, запоют свои татарские песни, запляшут. Молодежная площадь станет излюбленным местом прогулок мамочек и велосипедистов; там к ясному небу подымут флаги Сурожа, приглашая всех и всякого на отдых, к морю, к раскаленным горам и дымящимся, прогревающимся после долгой стужи, скалам. Но сейчас все спит. Сейчас все мертво.

После переезда в Крым той поздней осенью время понеслось и завертелось. Осень закончилась быстро, в лицо мне выдохнула зима несколько ледяных осколков, пронеслась весна, травами зелеными пронеслась, дикими розами и чертополохом. А потом наступило лето, бесконечное лето. Жара была такая, что расплавилось время и смешалось в одно, ле-то, бесконечное жаркое лето.

Мы выезжали на пляжи, расстилали там пледы и старые шторы, над пледами мы раскрывали зонты – ярко-зеленые, красные, а еще был один, я помню, оранжевый, с нарисованными на нем пальмами. Солнечный свет под тем зонтом преломлялся и казался густым, охристым. Спасательный круг тени двигался по часовой – пока я, сидя в позе лотоса с книгой в руках, терял счет времени, периодически окунаясь, когда окликали меня мать или татарский мальчик. Это летний калейдоскоп – до самих моих скольких-то там лет – зонты и кольцеобразные надувные матрасы, фиолетовые и матовые, особенные, летние книги, загорелые позвонки спины, гладкие напряженные мышцы, до самого неба длинные руки, погруженные в горячий песок стройные ноги, темные татарские глаза и ярко-голубое море позади.

На пляжи мы с собой брали арбузы и персики, последние – из собственного сада. Помню их вкус – приторный, медовый, детский. Кусая белую мякоть, слизывал я сок с губ, а он все равно стекал – по подбородку, шее, по голой впалой груди, ребрам-стеблям и капал на страницы книги. Так я отмечал свои любимые места.

Галина Бурденко Семинар Евгения Попова, 3-й курс Кубик Рубика

Никогда такого не было, и вот опять.

В.С. Черномырдин

Если вам приходится бывать в одно и то же время на одной и той же станции метро, вы поневоле запоминаете людей, живущих с вами в унисон. Особенно если эти люди – симпатичные девушки. Такие, как Любовь на Баррикадной. У нее короткая стрижка, почти белые волосы, круглые очки и светлое стеганое пальто. Почему она Любовь? Потому что очень похожа на мою знакомую, поэтессу Любу Рябчикову. У Любы, правда, волосы до плеч.

Но если подстричь, то я бы с трудом девушек различал.

Люба Рябчикова создана из очень тонкой материи, вся эфирно-зефирная, потому подкатить к ней не получается.

Я пробовал, и не раз – по нулям.

И вот приезжаю я на Баррикадную, толпа выносит меня к эскалатору, замечаю, что и Любовь здесь, обгоняю ее, выхожу из метро и вижу… Любовь ждет кого-то. Недовольная, как будто полчаса уже топчется. Я подумал, что не могла она меня обогнать, и сделал единственно возможный вывод – их две, и они близнецы. И точно – чуть впереди меня замечаю девушку в стеганом светлом, лица мне не видно, а волосы такие же белые, и стрижка короткая. Они встретились, чмокнулись и пошли, а я двинул за ними.

И вот иду я и думаю: «А ведь и Любовь‐2 не могла меня обогнать на выходе, значит, есть еще и третья, которую я и видел в метро». И черт меня дернул втиснуться меж девушек с вопросом:

– Девчонки, а что же вы сестру в метро бросили?

А они смеются и говорят совсем уж странное:

– Сама дойдешь – не маленькая.

– А куда? – спрашиваю я на автомате.

– Как куда? В ЦДЛ, – говорит Любовь‐1. А Любовь‐2 добавляет:

– Это у тебя от волнения память отшибло?

Обе смеются. Ну-ну. Хотел осадить их: «Хватит ржать». Но получилось визгливым голосом: «Ну хва-атит ржа-ать!» Посмотрел на ноги свои, а они в обтягивающих то ли джинсах, то ли рейтузах каких, а поверх – светлое стеганое пальто. Потрогал волосы – до плеч. Девушки мой жест заметили и говорят:

– Да, Любань, пора бы уже подстричься, ты у нас самая отсталая.

Пришли в ЦДЛ. Одной рукой сдаю пальто в гардероб, другой пытаюсь натянуть свитер пониже. И кто такие рейтузы придумал? На девушек смотрю – вроде нормально. Мне и раньше нравилось. Но на них же, не на себе.

Оказывается, сегодня творческий вечер Любы Рябчиковой. Вокруг уже без счета мельтешат эти дуры с короткой стрижкой. Все, думаю, за грехи мои невинные попал в ад, а про себя твержу: «Изыди, сгинь, наваждение, сгинь, сгинь». Не помогает.

Заходим в Малый зал, мужик у микрофона обрадовался:

– Вот и Люба!

Все оборачиваются на меня, сестры и вовсе меня к сцене выпихивают, шепчут:

– Ну, давай, Любань, мы с тобой!

А что было делать? Подошел к микрофону, вспомнил одно Любино стихотворение, ничего такое. Прочел. Аплодируют и ждут еще. Еще одно вспомнил. Опять аплодируют. Прикольно! Даже про короткий свитер временно забыл. Оказалось, я столько ее стихов помню! Читал-читал, чуть не поплохело. Но вечер удался!

А потом вижу: надвигается на меня мужик какой-то с веником роз. Не успел сообразить, а он прямо в губы полез целоваться. Фу, мерзость какая! А тут еще один, но уже на букете сэкономивший, говорит:

– Любочка, какие у вас прекрасные стихи!

Но я уже ученый, успел сгруппироваться и щеку подставить. Много вас тут, критиков плешивых.

И как же мне все это развидеть? Как проснуться и забыть? Или мне теперь все время Любу изображать? А может, я и есть Люба? А другого меня и не было никогда? Эх, Люба, я ведь тебе ничего плохого не сделал. А ты вон как! И если честно, стихи у тебя… так себе!

Валерий Былинский Семинар Александра Рекемчука, выпуск 1996 года На том дворе

– Ба, что такое смерть?

Бабушка посмотрела на меня сквозь свои очки. Чуть пристальнее, чем обычно. Потом снова принялась за прерванное вязанье. И сказала – спокойно, уютно, словно самой себе, слегка пожав при этом плечами.

– А смерти нет.

– Как – нет?

– Так. Когда человек умирает, душа остается живой и попадает в другой мир. Туда, где живут Бог и ангелы.

– На тот свет, что ли?

– Ну да. Видишь, ты и сам все знаешь.

Знать-то я знал, все-таки мне уже почти десять. Третий класс закончил. И энциклопедию медицинскую читал. И в Библию бабушкину заглядывал. Да что толку? Если так все просто и не страшно, то чего же сама мысль о смерти вызывает страх? Что-то здесь не так.

– Ба, а долго на том свете после смерти живут?

– Долго. Вечно.

Мерно тикают настенные часы с гирями. Пыльно и тихо тут у бабушки в ее квартире на Комсомольской улице. Она вяжет, а я рисую цветными карандашами индейцев, которые убивают ковбоев, и, наоборот, ковбои убивают индейцев. Кровь, стрелы, пули. Смерть.

– Ба!

– А?

– А если папа мой, например, завтра умрет, или мама, то это значит, ничего страшного, они все равно живые и плакать не нужно?

– Боже! Что ты такое говоришь!

У нее аж очки на лоб выехали и щеки задрожали.

– Ага! Видишь, ба. Почему же люди тогда умирать не хотят, если смерти не существует?

– Да кому ж умирать по доброй воле хочется… – бабушка явно растеряна.

– А почему, если просто в другой мир переходишь, к ангелам? Там же хорошо, на том свете, ты сама говорила.

– Да потому что… Потому что так положено – умирать человеку. Но – каждому в свое время, когда старым становишься. Вот если умрешь раньше срока, молодым – тогда плохо.

– То есть, если я умру в свое время, ну там лет в сто, ты не будешь плакать?

Бабушка охает, потом смеется, встает, гладит меня по голове и говорит что-то успокаивающее. Она забывает сказать, что она сама старая и поэтому должна умереть раньше меня. А я уже готовился сказать, что так и быть, плакать не буду, когда она умрет в свой срок, лет в девяносто. Но не говорю. Бабушка ведет меня на кухню, чтобы накормить обедом. Наливает в тарелку красный борщ, отрезает черного хлеба – хрустящую горбушку, как я люблю, натирает ее солью и чесноком. Я беру ложку, откусываю от горбушки.

– Ба!

– А?

– А ты когда в моем возрасте жила, что делала?

– То же, что и ты, в школу ходила. Церковно-приходскую. А потом в наш Игрень махновцы приехали.

– Махновцы? Те самые?

– Ну да. Война же была, гражданская.

– Это же сто лет назад было!

– Ну да. Видишь, какая я старая, – усмехается бабушка.

– И что махновцы, стреляли? Убивали, мучили?

– Нет, не мучили. Махновцы были веселые, меня на тачанке увезли.

– Как? Ба, ну ты даешь! Расскажи.

– Так я и рассказываю. Остановилась тачанка с пулеметом возле нашего дома, из нее знамя торчит, черное, с нарисованным черепом и костями и надписью белыми буквами «Свобода или смерть». В тачанке трое сидят, и командир их, усатый, в папахе, в пулеметных лентах, спрашивает, как лучше к Днепру на переправу проехать. Я говорю: я знаю, могу показать. Он: «Сидай, дивчинка!» – и сам улыбается во весь рот. Я – прыг на тачанку, махновец как дернет за вожжи, закричит: «Ну, пошла!» В это время из дома мама моя, твоя прабабушка Аня, вышла, ей люди кричат: «Смотри, Нинку махновцы увезли!» Мама в крик, в слезы, да только тачанки уже след простыл. Довезли меня до обрыва, откуда переправу видно, я все им рассказала, показала, меня махновцы отпустили, велели домой бежать и еды дали: сало, хлеб, огурцы. И я помчалась по дороге. Прибегаю к дому – а меня уже все похоронили, плачут. Мать как увидела меня живую, хотела высечь, но когда я ей еду отдала, передумала. Голодно тогда было. Ешь давай.

Я ем.

– Ба.

– А?

– А во вторую войну, с немцами, ты же в оккупации была?

– Была. Уже с твоей мамой. Ей было так же, как и тебе, девять. Немцы у нас на постое в хате стояли. Офицер немецкий маму твою шоколадками все угощал. Добрый он был, Гитлера ругал. А когда наши подходили, и канонада уже была слышна, он за голову схватился, плачет, мне говорит: «Матка, что же мы делать с тобой будем, красные идут». А я смеюсь: «Так это же мои идут, Ганс, не твои, я знаю, что делать буду». Он: «Ох, я и забыл» – и смеется. Потом, когда немцы перед отступлением хаты жечь собрались, он нас предупредил, мы вещи успели вынести, спрятали в яме.

– Ба.

– А.

– Ты про войну все невоенное какое-то рассказываешь. Было же там, когда стреляли, убивали, мучили?

– Было. Но я не хочу это вспоминать. Зачем? Люди-то все добрые.

– Как все? А кто же тогда нападает, войны начинает? Кто негров в Африке мучает?

– Ну, иногда люди становятся злыми. Но они все равно хорошие. Просто их злая сила заколдовывает, на время. А потом они расколдовываются.

– Ой, ба, – смеюсь я, – я же не маленький, чтобы верить в эти все твои сказки.

– Вот иди тогда и деда отцова расспрашивай про войну, он воевал, лучше меня знает, – сердится бабушка и отворачивается.

– Ладно, ба. Я пойду погуляю на Тот двор, – говорю я.

– На Тот двор? – бабушка недовольно хмыкает. – Только недолго, к восьми возвращайся. Я пирожков напеку.

– С яблоками?

– С яблоками.

– У‐у-у, – я облизываюсь.

– Только к восьми чтоб был как штык, слышишь?

– Слышу, ба, слышу…

Одеваясь, я вижу в зеркале, как бабушка тихонько крестит меня, пока я стою к ней спиной. Мне хорошо, легко, весело. Сегодня суббота, родители за мной приедут в воскресенье. До вечера еще можно бегать и играть на Том дворе. А когда я вернусь, будут готовы пирожки с яблоками. Еще горячие, липкие от выступившего сахарного сока, в корзинке будут лежать, накрытые полотенцем.

– Ну, я пошел…

Хлопнув дверью, я сбегаю с веранды по деревянной лестнице. Прохожу мимо малышни и вальяжно шествую через арку на Тот двор. Тот двор – дело серьезное. В него пускают только с девяти-десяти лет, тут большие пацаны играют, иногда и хулиганы заходят. Драки случаются. Но меня уважают, потому что мой старший брат на Том дворе часто бывает. Правда, сейчас его нет, он уехал в пионерлагерь. Это плохо. Потому что может появиться Витька Сероштан, верзила-двоечник из параллельного класса. Говорят, зимой он одного пятиклассника на катке сильно избил. Витька меня не любит. Пару раз побить обещал, но брат был рядом. А теперь… Но делать нечего – я уже на Том дворе. Вон пацаны играют в битки, вдалеке старшеклассники курят под деревом, кто-то играет в ножички. Витьки нигде не видно. Вот и отлично.

– Привет, – ко мне подбегает Сережка Ухов, приятель из соседнего дома. – В войнуху будем?

– Только давай не в немцев и наших.

– А в кого? В индейцев и ковбойцев?

– Не. В махновцев и красных.

– Давай. А кто махновцем будет?

– Я, – говорю. – И Тиху возьму.

Мы вооружаемся, распределяем территории и расходимся. Оружие у нас – самострелы с резинкой по типу рогатки, только длинные, как ружья. Делаются они просто: к палке ближе к прикладу прибивается маленькими гвоздями бельевая прищепка, а на носу «ствола» вколачиваются два расходящихся гвоздя покрупнее. К гвоздям петлей привязывается широкая и длинная резинка. В петлю резинки вкладывается вишневая косточка, резина оттягивается, вставляется вместе с косточкой в прищепку и зажимается в ней. Когда делаешь выстрел – нажимаешь сзади на прищепку, она открывается, и резинка выстреливает косточкой во врага.

Мы обороняем от красных дальний гараж, тут удобная диспозиция – потому что есть две песчаные кучи, на которые можно спрыгивать прямо с гаража или с дуба, что растет над гаражом. Но с патронами мы просчитались. Тиха рассыпал почти весь запас косточек, и поэтому гараж пришлось сдать. Но зато мы подкараулили одного из красных, Веню Бережного, когда он пытался обойти нас по песчаной куче, прыгнули вдвоем на него, быстро скрутили. У пленного в кармане нашлось много косточек, и мы расстреляли ими Уху так, что он с криком повалился в бурьян, закрываясь руками от пуль. Еще и гранатами забросали – комками глинистого песка. При этом я орал: «Свобода или смерть!»

Потом мы вчетвером отправились пить лимонад в магазин через дорогу – туда, куда бабушка мне ходить запрещает, но она все равно не узнает.

Вернувшись на Тот двор, я внезапно нос к носу сталкиваюсь с Витькой Сероштаном. Он в окружении молчаливых, сосредоточенных старшеклассников. Я собрался дать деру, но затем понял, что им до меня нет дела. Они куда-то торопятся, многозначительно переглядываясь. Витька, увидев в моих руках самострел с висящей резинкой, небрежно бросил:

– Что, все из детских пукалок стреляешь? – и презрительно сплюнул.

– А ты из чего? – сам от себя не ожидая такой наглости, поинтересовался я.

– Я? Вот из чего, – ухмыльнулся Сероштан, вытащил руку из кармана и показал мне тяжелый, сверкнувший на солнце самопал. Да, это, конечно, серьезно. Самопал – настоящее огнестрельное оружие, водится далеко не у всех пацанов. Еще большим авторитетом пользуются те, кто может качественно его изготовить. Делается самопал так: берется крепкая металлическая трубка, один ее конец сплющивается и плотно сворачивается. На трубке надфилем вытачивается отверстие для поджигания пороха из измельченных спичечных головок. Готовое дуло прикручивается проволокой к деревянному цевью, которое делается из похожего на рукоять пистолета обструганного и зашкуренного куска дерева. Обычно это обрезок толстой ветки.

– Дашь пальнуть? – зачем-то сказал я и тут же пожалел о своих словах.

– Чего? Тебе? – кривясь от презрения, начал возмущаться Сероштан, но его перебил один из старших парней, долговязый Чока, одноклассник моего брата:

– Да ладно, я его брата Андрюху знаю, ему можно, – Чока покровительственно положил руку мне на плечо, кивнул: – Пойдем, малый, постреляем.

Мы приходим на пустырь, останавливаемся перед старой полуразрушенной каменной стеной. Двое пацанов подтаскивают и прислоняют к стене три секции деревянного забора.

– Чтобы не срикошетило, – поясняет Чока и протягивает мне самопал:

– На, пали.

Я беру в руки оружие – и вдруг понимаю, что не смогу из него выстрелить. Брат всегда говорил: прежде чем стрелять из самопала с руки, нужно его испытать: привязать к чему-то, подпалить порох и отбежать – иначе, если трубка плохо сплющена или сделана из некачественного материала, во время выстрела ее может разорвать. Такие случаи были – некоторые глаз лишались, а одного пацана, я слышал, даже убило.

– Ну, чего телишься? – пристально смотрит Чока.

– Трубка тут тонкая, – вру я, – мне брат рассказывал…

– Что он тебе рассказывал?

– Что испытать сначала надо.

– Ну так испытывай!

Я мялся. Меня уже колотила дрожь – я понимал, что и выстрелить страшно, и отказаться нельзя. Брат мне рассказывал, как некоторые смелые пацаны для показухи испытывали самопал с руки – просто отворачивались в момент выстрела. Но это же…

– Андрюха никогда не ссал, – услышал я насмешливый голос Чоки, – а ты, я вижу, заструил что-то.

– Точно, – язвительно подхватил Сероштан, – да он ссыкло, пацаны.

– А еще сам вызвался, – добавил кто-то из старшеклассников.

– Ну так что, будешь палить или нет? – спросил Чока.

Я понял, что если сейчас безвольно мотну головой и скажу «нет», то это будет такой позор, который мне уже не смыть ничем. И с Того двора после этого погонят.

И Сероштан будет бить, когда захочет. И в школе каждый узнает. А брат… неужели и брат не вступится? Нет, он, конечно, вступится. Но я же сам должен, сам…

– Ну? – послышался, словно из тумана, голос Чоки.

В это мгновенье мне ужасно захотелось швырнуть самопал на землю и убежать. Рука моя задрожала, пальцы уже почти разжались. Но мой собственный голос внезапно четко произнес:

– Спички давайте.

Мне молча поднесли коробок спичек.

К самопалу – там, где на стволе имеется отверстие для пороха, – уже был прикручен проволокой пучок из нескольких спичек. Что ж, оставалось только чиркнуть коробком по спичечным головкам. Что я и сделал. Вспыхнул огонь, повалил дым. Затем жахнул выстрел. Руку тряхнуло, я оглох и даже не помню, успел ли отвернуть голову, – так все мгновенно случилось. Наверное, успел, ведь я точно хотел это сделать. Но самое главное, я четко, хотя и зажмурил глаза, запомнил картинку, которую в этот момент увидел: мимо меня, в каком-то сантиметре от головы, пронеслась огненная, похожая на комету, смерть. Она улыбалась и, кажется, подмигнула мне.

Я опустил дрожащую руку – ствол еще дымился.

Чока подошел, забрал у меня самопал, потом наклонился к заборным секциям.

– Все три пробило, – сообщил он.

– Сила! – восхитился кто – то.

– Надо мишень нарисовать, – предложил кто – то.

– Молоток, – Чока, закуривая, легонько ткнул меня кулаком в плечо, – а я думал, сдрейфишь.

– Я видел ее… – сказал я тихо.

– Кого?

Я молчал, у меня подрагивали плечи и руки.

– Да у малого крыша поехала, – заржал Сероштан, – ты не обкакался, а? А ну штаны покажи.

Чока повернулся к Сероштану:

– Слышь, ты, штанина, – неспешно сказал Чока, выпуская дым в лицо Сероштану, – если ты колупнешься еще раз на Андрюхиного брата, я тебе твою жопу на голову натяну, понял? Не слышу – понял?

Сероштан, недовольно кривясь и отворачиваясь, что-то пробормотал в знак понимания.

Я плохо помню, как очутился в бабушкином доме.

Помню только, что бабушка начала было ругаться из-за того, что я вернулся поздно, и пирожки уже остыли, но потом успокоилась. Она постелила мне раньше положенного, и я в этот вечер не стал просить бабушку разрешить мне посмотреть фильм для взрослых после программы «Время». Все тело ныло, я быстро уснул. И увидел фильм. Был летний день. Я ехал по степи на тачанке с пулеметом. Мне было столько же лет, как и сейчас. Кроме меня, на тачанке находились двое – возница с винтовкой за плечами, погоняющий лошадь, и перевязанный крест-накрест пулеметными лентами усатый махновец в папахе. Над тачанкой реяло знамя с черепом и костями, над которыми было написано: «Свобода или смерть». Махновец с пулеметными лентами весело улыбался и о чем-то кивал мне. Фильм шел без звука, но при этом цветной. Степь закончилась, мы подъехали к невысокому обрыву, за которым текла река. На том берегу, в низине, стояло много людей, и все они радостно махали мне руками. Почему-то мне показалось, что все они мне знакомы, что я просто забыл – кто они. Но кое-кого узнал. Это была бабушка Аня, моя прабабушка и мама бабушки Нины. Еще на том берегу стоял священник в длинной рясе и ласково мне улыбался. Я узнал его по фотографии в папином альбоме – это был Федор, отец моего деда. Рядом стоял тоже священник – я узнал и его, это был брат Федора, его звали Иакинф. Все люди радостно махали мне руками, но не звали к себе, а просто, как мне казалось, приветствовали. Но все же я подумал, что сейчас вместе с тачанкой перееду неглубокую в этом месте реку и встречусь с ними. Улыбчивый махновец в папахе нагнулся ко мне и, как я понял, без слов пояснил, что на тот берег они поедут без меня. А мне пора возвращаться. Я кивнул в знак согласия, слез с тачанки. Махновцы дали мне в руки большой сверток какой-то вкусной еды – я почувствовал это по запаху. И сказали неслышимо: «Иди». Я улыбнулся, помахал всем свободной рукой и пошел босиком по пыльной дороге домой.

Алена Воробьева Семинар Андрея Геласимова, 2-й курс Затмение

Приехали на речку. Саша не собирался пить. Вот это прикол, правда? Компания молодежи, река, лето, туман над водой, пьяный запах костра, аудиосистема трещит из какой-то старой «Лады калины» с приспущенным колесом; остро комары кусают; пшикалка от насекомых воняет до озноба в носу, и толстовки прокурены, и они холодные; а ноги у девчонки, которая присела как бы невзначай к тебе на колени, еще горячие, они не успели остыть ото дня… Она как бы случайно присела, но сегодня ведь ничего, сегодня ведь можно, и никто не вспомнит потом даже, что она сидела на твоих коленях, и это было так интимно, так сокровенно – это чувство, что чужая кожа прижата к твоей, и ты сидишь у самого пламени, и другие ребята рядом, и на твоих коленях она обжигает горячими ногами, и колени обжигает костер, и чужие взгляды, скользящие мимо… Вас никто не видит.

Завтра никто не вспомнит… о ее ногах.

На твоих коленях.

И никто не замечает вас. Никто не замечает, что ты подносишь к губам бутылку пива, запрокидываешь голову, и прохладная горькая жидкость прикасается к твоим губам… и стекает обратно в бутылку.

Саша не собирался пить, потому что у него был план, такой своеобразный эксперимент… И поэтому он, единственный из всех до сих пор трезвый, заметил ноги этой девушки на себе; из всех, включая ее, заметил по-настоящему, как она плавно и по-пьяному осторожно опустилась на него, может, спросила что-то до этого, может, сказала что-то глупое, типа, что на пеньках ей сидеть колко и неудобно, и холодно, и остро, и можно ли к тебе сесть… конечно, он кивнул, или что делают в таких случаях, как выражают согласие, ну, то есть, если достигли возраста согласия, конечно… Она села, и для нее все было по-обычному, как всегда, как на каждой вечеринке до этого; может быть, у нее сердечко чуть сильнее застучало: понятное дело, присесть к почти незнакомому парню на коленки, пьяненькой уже… но ничего необычного, это же классический вечериночный флирт, такое маленькое приключение, правда?

Завтра никто не вспомнит.

Саша не собирался пить, и поэтому он почувствовал – ее ноги – единственный из всех; почувствовал, как они немного неловко упали на него, как обожгли; почувствовал, как первые минуты полторы она неловко упиралась стопами в пыльных кроссовках о землю, как бы контролируя ту долю ее веса, которую ему приходится держать; как ее напряженные икры устали и расслабились, и она полностью перенесла вес на бедра, и кроссовки ее повисли в воздухе, а ему стало совсем не тяжелее, чем было… Вот бы сказать ей об этом, чтобы не переживала больше… Как тебя зовут?

Я все собирался рассказать про свой план. Ничего особенного, ага… ну, типа, просто не пить. Вот так вот. В последнее время…

Блять, страшно думать об этом. О том, что мне страшно…

Девчонка болтает теплыми ножками. Мои ноги холодеют.

Мне страшно, потому что нельзя делать это, когда тебе плохо, сука. Потому что это должно быть от хорошей жизни, а не от плохой. Потому что я слишком хорошо уже узнал о том, что должно быть не так. Как у меня. Сейчас.

Но я не пью, и мне нормально, сижу, улыбаюсь вымученно, когда шутят, и классно кузнечики какие-то там в лесу рядом стрекочут, и я прислушиваюсь к ним, наслаждаюсь просто вечером и компанией, так?

Ебаные кузнечики, вы не так, как надо, стрекочете, можно погромче, посильнее, подушевнее?

Милые кузнечики.

Пожалуйста.

…

Нет, нормально, нормально, сидеть вот так с друзьями, типа выбрались наконец из своих коробок, пыльныхбетонных, все дела… И ебучая фантомная боль в солнечном сплетении вместе со мной из коробки выбралась.

Так, пацан, погоди, не, все кайф, ты, главное, типа, внимания на ней не заостряй, и все будет окей… все будет… в лучшем виде…

Сука, аж икры сводит, и челюсть немного.

Ноги дернулись, с привкусом холодных мурашек, и обладательница теплых ног, которые на моих колючих коленях, пошатнулась немного, но засмеялась так весело, так искренне, так искренне, и ухватилась за мое плечо, чтобы не упасть, ты не понимаешь, блять, что все это – только алкоголь, что завтра ты проснешься трезвой и просто будешь ждать следующего раза, следующей бутылки, ты проснешься трезвым и просто будешь ждать следующего раза, следующей бутылки, следующей таблетки, следующей дорожки, чтобы почувствовать что-то, чтобы радость почувствовать, ну, как в детстве, когда она просто есть, просто потому что щенок соседский, или грелка прикольно булькает, когда животом дрыгаешь… куда делось это все…

Все это делось куда-то, и я просто не ебу, куда оно делось.

Я знаю только, что оно лыбится где-то в недрах моего бумажника, одетое в три шубы, кем-то заботливо убаюканное и упрятанное, специально, типа, для меня, лыбится выдавленным на колесе смайликом… двумя смайликами… с двух колес… прищуренно так лыбится…

Играет какая-то музыка, она хорошая, можно послушать музыку.

Но ты не можешь слушать музыку, потому что она вся не такая, и 99 % музыки является невыносимо грустной, и сейчас звучит грустная, и в солнечном сплетении все как-то натягивается и натягивается, все грустнее и грустнее натягивается… да ладно, братан, это хорошая песня, она, типа, даже не с каким-то высоким смыслом, песня просто такая, а-а-а-а-а-а-а, чисто поорать как бы в компании, ну, можно сказать, глупенькая даже…

Ладно, могу я в конце концов выпить это ебаное пиво? Просто выпить пива, как все обычные люди?

Я не хочу пить на следующее утро, как этого хотят зависимые, так? Все хорошо у меня с этим? Нет никаких проблем?

На следующее утро я не хочу жить.

Хотя какая, блять, разница.

Окей. Это просто вывело тебя из колеи. Сегодня был тяжелый день. Эта дорога из города, пробки, в тачке тесно, и обстановка другая, хотя и природа, конечно, но все равно, как говорил тот профессор, который принял тебя неофициально, по маминым связям, после пары в кабинете на своей кафедре наркологии и психиатрии, он говорил: друг, эмоциональные силы, они тоже не вечны, и любая нагрузка – это нагрузка, и нельзя требовать от себя всего, отдыхай больше и приходи ко мне обязательно, мы сделаем тебе курс капельниц, и вместе с психотерапией (можно начать с нескольких сеансов) это обязательно поможет, давай, бро, будешь в городе – звони, и мама отдала три с половиной кеса за эту консультацию, и так смешно было почему-то в ожидании профессора читать эту важно блестящую табличку «Кафедра наркологии и психиатрии», ха, наркология, и при чем там была наркология, интересно, а? Надо было погуглить тогда, про кафедру эту, что да как, интересно все-таки, и ты вышел с этой мыслью, и какой-то весь на приподнятых настроениях, а он там с мамой два слова перетереть остался, и ты не парился, потому что он не скажет ей ничего лишнего, ведь медицинская тайна, да и зачем ее беспокоить лишний раз, он мужик неглупый, и мама отдавала три с половиной кеса и говорила, что здоровье важнее всего, и ей не жалко денег, и обязательно позвони ему, когда будешь в городе; и ты уехал в другой город, в уже почти свой, учиться в своем вузе дальше, учиться снова, и как-то через жопу все пошло, снова, и как обычно, и ты уехал в другой город, в уже почти свой, кажется, навечно почти свой, и ты больше не был в городе… ты так и не позвонил…

Потом ты понял, при чем тут наркология. Хотя у них, наверное, об этом понятия несколько иные.

Интересно, ждал ли он звонка? Как они относятся ко всему этому вообще? По логике, они должны отстраняться, как и все эти врачи, и полицейские, и работники морга. Наверное, им надо отстраняться, иначе они бы дохли от тоски, как ебаные мухи. Но так не хочется верить в это. Хочется думать, что он ждал твоего звонка, что ты стал для него кем-то особенным, не просто очередным потерявшимся малолеткой, максималистом и идиотом, депрессивным мальчиком двадцати лет, идущим к врачу за мамины деньги… Может, он увидел в тебе что-то особенное. То, чего не было в сотнях других до тебя.

«Позвонил бы ты все-таки, дружище. Мы бы тебя сразу подлечили. Ты мог бы добиться успеха. Радости. Все кузнечики мира пели бы для тебя. А от пива – только изжога. Про остальное я молчу. А я ведь не знаю, как у тебя с этим. Торчком ты не выглядел. Хотя кто ж теперь, в наше время, по-настоящему выглядит торчком?» – так он размышлял, подъезжая темным декабрьским вечером к своему дому. Парковал тачку и думал обо мне. Жена спросила, отчего он такой задумчивый, а он улыбнулся и сказал, что все хорошо, просто встретил сегодня какого-то интересного парня и почему-то запомнил его. Но сильно рассказывать не стал, конечно. Я же не прошу занимать так много места в твоей жизни, в твоей голове. Мне нужно совсем немного места. Мне главное, чтобы я там был.

Саша допивал пиво, запрокинув голову. Затылок у него немного вспотел. Он аккуратно поставил бутылку в траву, оперев ее о колесо тачки. Машина была открыта. Тихо мыча в такт доносившейся немного приглушенно музыке, он шарил на заднем сиденье в поисках своего рюкзака и щурился от яркого света салона.

– Так-так-так, – прошептал он, расстегивая молнию на рюкзаке. – Вот и мы, – сказал он и захихикал, потому что это ему всегда было смешно: в какой-то момент вдруг осознавать, что он разговаривает сам с собой.

Две таблетки, два глотка пива. Смайлики лыбились так широко, что с трудом прошли в горло. Еще несколько глотков слюны помогли им добраться до желудка; не без терний, конечно, но какое же наше время: отнюдь не простое… Смайлики забурчали-захихикали из желудка. Привет, Саша.

Девчонка, которая сидела у него на коленях, грустно колола голую в коротких шортиках попу на остром пеньке. Немножко в сторонке от всех. Голова ее качалась в такт музыке, но не успевала за ритмом, потому что девчонка была уже очень пьяная. А вот Саша ритм чувствовал ого-го как. Чип и Дейл спешат на помощь!

– Гаечка, – прошептал Саша и захихикал. Он подошел к девчонке, взял ее личико в обе ладони, поднял и чмокнул в лоб. Она немножко удивленно улыбнулась. Немножко удивленно, типа для приличия, но довольно.

Они танцевали, как снежинки в декабрьском воздухе. Легкие и свободные. И счастливые.

– Гаечка, – шептал Саша. Шептал и целовал в лоб, крепко держа ее лицо в своих ладонях. Потом опускал ладони на ее плечи, сжимал их, глубоко вздыхал, радостно, с удовольствием, и продолжал кружить ее в танце.

Сигаретные волосы Гаечки, маленький неназойливый ветер, который играл на них, ее нежная кожа и запах перегара, который Саша чувствовал, потому что сам почти не пил, – все это было таким настоящим, таким мелодичным, что теперь уже не они танцевали под музыку, а музыка танцевала под них.

Он остался бы тут навечно.

Но подумал, что можно придумать что-то еще более приятное. Он подумал, что можно искупаться, и так здорово будет плавать; и вода будет прохладная, наверное, ведь уже глубокая ночь, но она будет приятно-прохладная, прекрасно-прохладная… не такая, как всегда. А такая, как вечно.

Он взял Гаечку за руку и потанцевал ее в сторону берега. Идти было совсем недалеко. Музыка и голоса друзей как-то сразу сплелись и отдалились, и стало слышно, как шуршит под четырьмя счастливыми ступнями трава. На ходу, стараясь не споткнуться, Саша скинул кроссовки. Стало еще легче и приятнее идти.

– Гаечка! – возбужденно прошептал Саша и остановился, чтобы помочь ей разуться тоже. Она покорно плюхнулась на землю. Она сидела с трудом, а ее голова упала на грудь. Снять с нее кроссовки все никак не получалось, руки дрожали и не сильно слушались. «А времени не так уж и много…» – подумал вдруг Саша и на секунду испугался. Если уж подумал об этом, то надо спешить. Надо спешить, чтобы успеть искупаться, чтобы залезть в речку и плавать там… Что-то теплое выплеснулось на Сашины руки. Гаечка закашлялась.

Саша вытер руки о траву.

– Все хорошо, я просто полежу… – хрипнула Гаечка и опустилась на землю полностью. Легла на бочок и положила руки под голову. Саша погладил ее по волосам. Он улыбался.

И вот он бежит по холодному прибрежному песку, больше не готовый останавливаться, даже для того, чтобы раздеться. С восторженным вдохом вбегает в воду. Грохочут волны, и он чувствует, как колкие брызги бьют по его лицу. Жадно слизывает с губ соленые капельки. Стискивает зубы. И вот вода уже по колено; потом по пояс, и он бредет дальше, стаскивая с себя футболку. Заходит по грудь и ныряет.

Ему казалось, что он плывет под водой очень долго. Движения его рук были хоть и немного размазаны, но точны и сильны. Теплые потоки ласкали его тело, двигаясь так по-доброму, медленно и величественно, от макушки до пяток. Он – в своей стихии. Он открыл глаза. Скоро пора выныривать, потому что кончается кислород. Но здесь так невыносимо, невыносимо хорошо.

Внизу, в глубине, ничего не видно. Поэтому Саша ловко, как ихтиандр, извернулся и посмотрел сквозь толщу воды наверх.

Он увидел солнце.

Андрей Геласимов Руководитель семинара Состав «Аист»

Петр Николаевич готов был жениться на любой сотруднице поездной бригады состава «Аист», но выбрал он в конечном итоге Таню. Она, как и все остальные девушки с этого поезда, была умна, красива, ухожена и абсолютно бесплодна, что составляло главное требование Петра Николаевича. Однако при этом в ней примечалось еще нечто, отличавшее ее от других. Какая-то искра, какой-то нездешний огонек. Зачем эта искра, и в чем конкретно заключается ее прелесть, Петр Николаевич думать не стал. Он просто сообщил Тане о своем решении, после чего, вполне уверенный в ее счастье, отбыл на конференцию в Норильск.

Причина, по которой Петр Николаевич не желал заводить детей, осталась им не раскрытой. Возможно, он устал от них в предыдущих браках. Быть может, они разочаровали его своей бестолковостью или тем, что никак не хотели походить на него. В любом случае его положение в обществе позволяло ему не опускаться до объяснения мотивов.

Татьяна со своей стороны, разумеется, тоже была совершенно готова выйти замуж за Петра Николаевича.

Его персональные ресурсы, а также замечательные перспективы роста в Департаменте утилизации, где он уже и сейчас занимал видное место, являлись именно тем, чего она так упорно искала, накопив денег на необходимую операцию и пройдя сложный конкурс для получения места в поездной бригаде состава «Аист». Девушке из обычной семьи, да к тому же родившейся в Ногинском районе, который всего полгода назад стал частью Большой Москвы, о таком шансе можно было только мечтать. Мужчины из сферы утилизации и переработки отходов давно подвинули нефтяников с их сияющего пьедестала. То, что в обиходе до середины века называли «бытовым мусором», вот уже более двадцати лет служило источником благосостояния целых государств. Люди из этой отрасли зарабатывали несметные деньги.

В общем, все складывалось к полному и обоюдному согласию, однако за день до своего первого рейса во Владивосток Таня совершенно случайно встретила в кафе бывшего однокурсника Алексея. Она, конечно, не опасалась беременности, но вот ее сердце, два года назад трепетавшее при всяком взгляде на этого белокурого сверхчеловека, встрепенулось радостно и сейчас. Осложнений душевного свойства в нынешнем своем положении Таня остерегалась как огня.

Леша нисколько не изменился и даже стал, пожалуй, еще более преступно красив. Задумчиво помешивая ложечкой протеиновый чай, он смотрел на Таню совсем не так, как раньше.

– Ты, кажется, очень похорошела. Или здесь такой свет.

– Меня приняли на работу в состав «Аист».

– А, – он с уважением кивнул. – Тогда понятно. Поздравляю.

Таким образом, ночь перед отправлением в первый рейс оказалась волшебной, и то, что Татьяна совсем не выспалась, каким-то неуловимым образом еще усиливало поднимавшуюся в ней волну счастья. Этого дня она ждала очень долго.

Настроение, впрочем, подпортила бригадир поезда.

– Я тебя поставила на четвертый вагон.

– Так это же «суррогаты», – радость в глазах у Тани поблекла.

– Ну да. А ты что хотела? Первый раз едешь.

Таня хотела к знаменитостям. Или на худой конец – к тем, кто изменил своим мужьям. Среди них, наверняка, были влиятельные дамы, которым она могла понравиться. Билет на этот поезд по стоимости равнялся кругосветному круизу на самом дорогом в мире лайнере. Знакомство с такими женщинами открывало большие возможности.

С другой стороны, ее не назначили в третий вагон. Там собирали угодивших под суд.

– Хорошо, – сказала она. – Я не подведу.

Размещение по вагонам совершалось негласно. Дамы, желавшие прибегнуть к услугам состава «Аист», просто покупали билет, а специальное приложение тут же анализировало их профили в социальных сетях, публикации в модных журналах, уголовную хронику и налоговую отчетность. После этой операции пассажирки распределялись по вагонам. Эта практика была введена из-за нескольких серьезных конфликтов между девушками, которые оказались в одном вагоне, имея совершенно различные на то мотивы.

Поезд начал курсировать между Москвой и Владивостоком после создания фармацевтами революционной сыворотки для беременных. В сочетании с той скоростью, на какую были способны современные поезда, новый препарат критически ускорял все процессы в организме женщины, сокращая срок беременности с девяти месяцев до девяти часов. На отдельных участках состав развивал скорость до тысячи километров в час, поэтому вся поездка и, как следствие, вынашивание ребенка занимали всего девять часов. Спрос оказался настолько высоким, что места в этом поезде, невзирая на цену, бойко продавались как самые доступные противозачаточные средства в обычной аптеке.

Основными клиентками были суррогатные матери. Те, кто прибегал к их услугам, решив завести ребенка в одночасье, оплачивали самый скромный тариф, и потому под эту категорию выделялось, как правило, от четырех до пяти вагонов. Два вагона занимали обеспеченные и независимые дамы, у которых по роду деятельности не имелось возможности выделить из своего напряженного графика несколько месяцев на вынашивание своего будущего ребенка. Здесь ехали известные актрисы, балерины, политики, телеведущие, звезды спорта, светские львицы и бизнес-леди. Два вагона выделялись для тех, кто по различным причинам хотел скрыть свою беременность. Обычно в них путешествовали неверные жены обеспеченных мужчин, ветреные девушки из богатых семейств и те, кому по условиям работодателя нельзя было заводить детей. Отдельный вагон резервировался для угодивших под суд. По закону появление младенца освобождало преступную мать от тюрьмы до его совершеннолетия. Еще два вагона занимали женщины, которые просто не хотели переносить девятимесячные тяготы беременности и обладали необходимыми для этого ресурсами.

После отправления поезда весь медицинский персонал собрался в родильном вагоне. Он редко был нужен по своему прямому назначению, поскольку пассажирки сходили по пути следования на тех станциях, где у них подходил срок, и потому именно здесь происходили собрания – как официальные, так и не очень.

– Никому не рассказывай о том, что сейчас произойдет, – предупредила Татьяну старшая медсестра.

– Не буду, – с готовностью кивнула Таня в ответ.

Ей нравилось тут на поезде, и все, что происходило, казалось ей значительным и прекрасным.

– Это надо выпить залпом, – сказала ей акушерка, протягивая пробирку с желтоватой субстанцией внутри.

Остальные медики с улыбками подняли пластиковые стаканчики с шампанским.

– А что это? – насторожилась Таня.

– Обряд посвящения. Выпьешь – и станешь как мы.

– Нет, я имею в виду – что внутри?

Акушерка пожала плечами:

– Родильная сыворотка.

– Но… – Таня слегка отшатнулась. – У меня же была операция.

– В том и дело. Для тебя это не играет никакой роли. Это просто символический жест. Знак того, что ты одна из нас. Из тех, кто выше биологической покорности перед жизнью.

– Выше покорности, – негромко, но в унисон произнесли все остальные и снова приподняли стаканчики.

Таня осторожно глотнула из пробирки, ожидая неприятного вкуса, и жидкость полностью подтвердила ее опасения. Она сильно отдавала тухлым яйцом.

Глядя на ее недовольную гримасу, все вокруг рассмеялись и выпили, наконец, шампанское.

– Поздравляю, – сказала акушерка, после чего медики разошлись по рабочим местам.

Первый час пути пролетел незаметно. Голографический аппарат, за которым сидела Татьяна, не требовал ни малейшего внимания. Сначала ей было интересно разглядывать большие и очень детальные голограммы эмбрионов, но вскоре рутина взяла верх. Пассажирки шли на сканирование одна за другой, врач повторяла им одни и те же слова, вагон мягко покачивало, и в конце концов Таню даже слегка замутило.

«Цветочный йогурт, – подумала она, возвращаясь из туалета, где ее вдруг стошнило. – Не стоило так много есть на завтрак».

После недолгой стоянки в Перми тошнота у нее прошла. Зато начал бурлить живот и появилась изжога.

– Хочешь, посмотрим твою голограмму? – пошутила врач в ответ на ее жалобу и приложила свой сканер к ее животу.

В воздухе между ними замерцал подсвеченный сиреневым плод.

– Fetus, – негромко и, как показалось Тане, брезгливо произнесла врач. – Все-таки ты не одна из нас… Ты из этих.

Из каких оказалась Таня, врач не пояснила, но и без слов стало понятно, что новенькая теперь для нее – навсегда чужая. И это было ужасно. Таня успела полюбить своих новых коллег всей душой. Она хотела быть с ними. Быть частью поезда.

– Но этого не может быть, – растерянно пробормотала она. – Я же сделала операцию.

– Не может, – согласилась врач. – Однако это произошло.

– Тогда аборт?

Таня воспряла при мысли, что все еще можно поправить, но врач немедленно окатила ее холодом:

– Аборты на поезде запрещены. Сделаешь, когда сойдешь на следующей станции. Это будет Красноярск. И больше ты здесь не работаешь. Выйди из кабинета.

Следующие два часа Таня слонялась по поезду, присматриваясь к тому, как у нее обозначается живот. Места у нее теперь своего не было, поэтому она то стояла в тамбуре у окна, то неприкаянно ходила из вагона в вагон. Медики с ней подчеркнуто не разговаривали. Они старались даже не встречаться с ней взглядами. Таня исчезла для них. Пассажирки тоже были практически недоступны. Почти все они уже улеглись в свои капсулы, чтобы избежать растяжек на животе из-за стремительно растущего объема. Единственным человеком, который сжалился над Татьяной, оказалась бригадир поезда.

– Ну, иди сюда, – позвала она ее к себе в купе, когда Таня остановилась у открытой двери. – Чего встала? Заходи, чайку попьем.

За чаем Таня пожаловалась на судьбу – на то, что теперь не сможет выйти за Петра Николаевича.

– Да и шут с ним, – отмахнулась бригадир. – Я вот недавно тоже не в настроении чего-то проснулась. Праздник был накануне. Думаю – нет, пора с вином-то кончать. Чтобы наутро, то есть, бодрячком. А потом вспоминаю, что вина давно уж не пью. Года два, наверное, ни капли. И вот тут я, подруга, задумалась…

О чем она задумалась, бригадир не пояснила, а Тане из благодарности за приют и за чай неловко было спросить.

– У тебя кто? – неожиданно сменила тему бригадир поезда. – Девочка или мальчик?

– Я не знаю, – растерялась Таня.

– Ну так сходи узнай. Вот ведь нелюбопытная какая. Я бы уж давно голограмму сделала. Ты же сама техник. Ключ-то они у тебя еще не забрали?

– Нет.

– Ну так иди. Эти змеи сейчас обедать сползутся все в своей акушерской. Друг без дружки не могут.

Голограмма теперь была нежно-розовая. Окутанный сиянием младенец парил в воздухе и как будто спал. Таня с минуту смотрела на это чудо, а затем протянула к нему руку. Словно уловив ее движение, сияющий младенец открыл глаза и посмотрел прямо на нее.

Это была девочка.

Максим Горшков Семинар Павла Басинского, 4-й курс Имбирь

Марина Сергеевна стояла в очереди за колбасой. Очередь шла медленно, и она от скуки разглядывала продукты. Колбаса лежала перед ней в холодильнике и была разная. Бледная и однородная – докторская, розовая, с волокнами мышц и большими кусками белого жира – ветчина. Колбаса, которую хотела Марина Сергеевна, была темно-коричневая, бугристая, твердая и тоже с жиром в своей плоти. Вид колбасы вызывал приятные переживания: в ее твердости было что-то прочное, жизнеутверждающее, а жир как бы обволакивал и успокаивал. Вдруг Марина Сергеевна увидела на прилавке какие-то клубни – бежевые, безобразной, угрожающей формы и с растительными волосками. Клубни забрали ее интерес, и она отвлеклась от темнокоричневой колбасы.

– Что это? – спросила она и получила из очереди ответ:

– Имбирь.

Марина Сергеевна имбирь раньше не видела, но знала о его существовании. Подошла ее очередь, она сказала отрезать ей полкило колбасы. Марина Сергеевна смотрела, как нож продавщицы углубляется в колбасную плоть, и чувствовала это движение физически, как будто сама была этим ножом. Она легко проходила сквозь кусочки жира и с трудом протискивалась через твердое мясо.

Продавщица была низкая, с широкой грудной клеткой, но с маленькой грудью и без талии и от этого всего была похожа на цилиндр. Марина Сергеевна считала, что продавщицы должны быть именно такими, потому что высокий рост при стоячей работе приводит к варикозу ног и прочих частей тела. К тому же маленькие люди имеют короткие руки и быстрее ими орудуют, а это важно для продавцов. Такое у нее было мнение.

– Возьмите имбиря, – сказала цилиндрическая продавщица, увидев, что Марина Сергеевна на него смотрит.

– А как его есть? – спросила та.

– Его пьют, – ответила из очереди маленькая серенькая старушка с осторожным голосом, – заваривают в кипятке. Это полезно. От желудка, головы, от лишнего веса.

По сравнению с жирной колбасой полезный имбирь стал для Марины Сергеевны еще привлекательнее, и она решила купить его.

– Ладно, дайте мне полкило имбиря, – сказала она цилиндрической продавщице.

– Зачем же вам полкило, – осторожно удивилась старушка, – кусочка хватит на неделю. – Она показала трясущимися пальцами размер кусочка: сантиметров десять.

Марина Сергеевна пришла домой и положила купленные продукты в холодильник. Муж еще не пришел с работы, а сын гулял после школы. Проходя по коридору, она остановилась возле зеркала. «Толстуха», – сказала она расстроенно. Потом пощупала жир на животе и добавила: «Хотя еще нормально, еще не свинья».

Полнота не слишком портила внешность Марины Сергеевны. Она была крупной и обладала большим запасом внутренних объемов, поэтому жир, заполняя их, делал ее тело не столько полнее, сколько крупнее и мягче.

Мужу полнота ее не мешала, потому что радость его жизни давно отделилась от тела жены и прикрепилась к телевизору и пиву. У него был широкий таз, узкие плечи и маленькая голова с равнодушным лицом. Когда он вечером приходил с работы и садился перед телевизором, то из-за своей анатомии был похож на грушу.

Марина Сергеевна раньше не имела большой телесной нужды в мужчине, поэтому от равнодушия мужа не страдала, но теперь, в сорок два года, такая нужда стала сильнее и вызвала в ней заботу о внешности.

С надеждой на скорое похудение она поставила чайник на газ, достала из холодильника имбирь и нарезала кое-как тупым ножом. На доске осталась лужа сока, и она, обмакнув в него палец, облизала его. Во рту стало больно, но вкусно. Она достала с полки свою большую белую чашку, положила в нее имбирь и залила кипятком. Имбирь всплыл и выпустил дурманящий запах. Марина Сергеевна положила в чашку сахар и принялась пить маленькими глотками. Каждый глоток создавал во рту боль, которая сменялась наслаждением, и она хотела нового глотка сильнее прежнего. Так она, незаметно для себя, выпила всю большую чашку, стала румяная и довольная, а потом легла на свою мягкую кровать. Марина Сергеевна любила спать на мягком. Мягкое как будто вбирало в себя и ограждало от забот и тревог внешнего мира. Она расслабилась и погрузилась в беззаботную инфантильную дремоту, потом заснула и начала видеть сон. Во сне она бежала по земле на четырех ногах и нюхала воздух. На земле лежал толстый слой старых пахучих листьев, а утреннее солнце освещало все розово-оранжевым светом. Марина Сергеевна чувствовала себя хорошо, жизненные соки легко двигались внутри ее тела, а ощущения были простыми, плотными и радостными. Вдруг она почувствовала запах имбиря. Ее сильное тело побежало вперед, нюхая воздух, а потом резко остановилось и уперлось в землю носом. Нос оказался большим мягким пятаком. Марина Сергеевна начала упорно им рыть. Пятак испытывал приятный зуд и наслаждение от погружения в почву. Счастье приближалось с каждым новым движением, а потом, неожиданно, наступило. Она схватила что-то сырое, пахучее, наполнившее ее рот острым и вкусным имбирным соком, который, казалось, заливал все тело удовольствием.

Марина Сергеевна проснулась, но сон не оставил ее полностью. Всякое движение телесного члена или мысли она переживала, как движение пятака в плоть земли. Жизнь была плотной массой, и Марина Сергеевна пробиралась сквозь нее, раздвигая по сторонам и проделывая себе дорогу к счастью. Ей было удивительно, что раньше она не видела мир таким образом.

Потом Марина Сергеевна услышала звук из кухни. «Видимо, муж и сын вернулись», – подумала она и пошла к ним.

– Привет, мам, – сказал ей сын и хитро улыбнулся, – слушай, а зачем ты купила мандрагору? Я видел в холодильнике.

– Это имбирь, – ответила мать.

Отец сидел и жевал пищу, не участвуя в разговоре.

– Ты хочешь галлюцинаций? – продолжал веселящийся сын. – Ленька мандрагору жрал, видел всякое такое.

Ленька был другом сына Марины Сергеевны и часто бывал у них. Он имел плохое зрение и костлявую сутулую спину, а еще любил философию, мистицизм и говорил, что его тело плохо сделано, потому что его единственное назначение – носить умную голову.

– Что жрал? – не поняла Марина Сергеевна.

– Мандрагору, растение для видений. Он жрет всякое такое, чтобы стоять одной ногой в этом мире, а другой в потустороннем, – он так объяснил.

– Леня доходяга, еще немного, и он уйдет в потусторонний мир второй ногой, – сказала Марина Сергеевна и посмотрела на мужа.

– Имбирь с лимоном вкуснее, – равнодушно дожевывая, сказал муж и ушел в комнату.

Утром следующего дня Марина Сергеевна ехала в троллейбусе на работу.

«Для связи с водителем», – прочитала она надпись над кнопкой у двери. Надпись вызвала у нее фантазии, далекие от назначения кнопки. Что если нажать ее, и запустится особый механизм, который свяжет ее судьбу с судьбой водителя?

Вот она нажимает эту кнопку, и водитель останавливает троллейбус. Он заходит в салон, смотрит на нее своим усатым простым лицом и говорит: «Я хочу, чтобы вы остались». Она остается. На конечной он выходит первый и помогает ей выйти своей шершавой и твердой рукой. Потом они идут в диспетчерскую, там никого нет, он пристает к ней, и она не сопротивляется. Потом они будут еще встречаться, он будет обнимать ее своими шершавыми руками и целовать губами простого лица, а потом ее связь с водителем закончится, потому что все связи заканчиваются.

Своеобразное ощущение мира, появившееся после странного сна, ушло, и Марина Сергеевна поняла, что жить теперь не так интересно и что она вообще всегда жила неинтересно.

Вечером к сыну пришел друг – Леня. Марина Сергеевна хотела зайти к ним в комнату, чтобы поздороваться, и услышала перед дверью их разговор.

– Почему твой отец не может бросить курить? – спрашивал Леня. «Это про мужа», – подумала мать и притаилась за дверью.

– Почему не может? – спросил сын.

– Сейчас объясню, – начал Леня, – по двум причинам. Потому что табак – это наркотик, и потому что курильщики находятся во власти табачного повелителя.

«Всегда был странный, а теперь совсем чокнулся», – подумала Марина Сергеевна и решила не здороваться с Леней. Она заварила имбирь, выпила и пошла спать, а когда заснула, снова оказалась на поляне, освещенной ранним розово-оранжевым солнцем. Оказалось, что недалеко растет лес. Марина Сергеевна побежала своими короткими ногами в сторону леса и вдруг увидела его – большого и мощного, с темной шерстью и огромными клыками. Он смотрел на нее черными маслянистыми круглыми глазами, которые излучали холодное величие. Чернота глаз завораживала, поглощала и обещала полное, окончательное счастье. Марина Сергеевна почувствовала сладкий зуд в пояснице и побежала навстречу кабану, но муж толкнул ее в бок. Розовый уютный мир стал растворяться, а дневной неприятно овладевал ею, и она с ненавистью посмотрела на мужа.

Пережитое во сне сделало Марину Сергеевну недовольной. Раньше она жила спокойно, но теперь ее тело пробуждалось к новой сильной жизни и требовало большего.

Вечером муж собирался уехать на несколько дней к своей матери, а сын уходил ночевать к друзьям, и Марина Сергеевна обрадовалась, что теперь ей никто не помешает предаваться ночной страсти.

Когда все ушли, она ощутила в животе томящую свободу произвола, заварила чашку имбиря, выпила и пошла спать. Вскоре она оказалась в знакомом розово-оранжевом утреннем мире и нашла кабана на опушке леса. Когда она подошла к нему, он задвигал пятаком и стал ее нюхать. Марина Сергеевна стояла, замерев, и ожидала, как ей казалось, чего-то очень важного. Ожидание сладко зудело в пояснице и разливалось по телу предвкушением.

Кабан закончил нюхать, быстро обошел Марину Сергеевну сзади, и она почувствовала в себе его живое, физическое присутствие, которое задви́галось взад и вперед. Новый мир начал разрастаться внутри сладким удовольствием, но удовольствие было не законченным, оно должно было иметь яркий острый финал. Незаконченность утомила Марину Сергеевну до дурноты, и она проснулась недовольная.

Сын пришел утром.

– У тебя был любовник? – спросил он.

Мать от неожиданности испугалась, но потом успокоилась, потому что любовник был хорошо спрятан в заварном чайнике.

– С чего ты взял? – спросила она.

– Потому что у тебя виноватый вид и круги под глазами. Мам, я никому не скажу, – пошутил сын.

– Ладно, это будет нашим секретом, – подыграла шутке мать, – слушай, а когда придет Леня?

– Вечером, а зачем он тебе? – не понял сын.

– Надо спросить… про растения.

Вечером раздался звонок, и сын пошел открывать.

– Мам, пришел Леня, – закричал он, открывая дверь другу.

Леня зашел в комнату и положил на стол маковый пирог. Марина Сергеевна принесла чай и начала разговор с гостем.

– Слушай, Лень, говорят, ты ешь мандрагору и разбираешься во всяких таких растениях, мне интересно, а может имбирь действовать… – она повертела растопыренной ладонью у головы. – На психику.

Леня тревожно посмотрел на друга.

– Не бойся, – сказал сын, – она свой человек.

– Так что, может имбирь? – Марина Сергеевна снова повертела рукой у головы.

Леня авторитетно прищурил правый глаз.

– Не думаю, – сказал он через несколько секунд, – может, на свиней, они его любят. Хотя, знаете, – он показал пальцем на маковый пирог. Пирог имел тонкое тесто и толстый слой маковой начинки, завораживающе блестящей маслянистой чернотой. – После макового пирога мир для меня выглядит так, как будто его протерли тряпочкой: чистым и свежим, а ночью я сладко засыпаю и вижу яркие сны. Но это мак, там есть немного опия, а имбирь не наркотик, хотя… у вас нет видений или странных снов, например, со свиньей?

– С кабаном, – удивилась Марина Сергеевна.

– Тогда все понятно. Повелитель имбиря выбрал вас.

– Повелитель имбиря? – вопросительно растянула Марина Сергеевна.

– Ну, понимаете, – Леня вдохновился от своей прозорливости и стал говорить громче, – любая вещь, точнее, если каких-то вещей много, любых предметов, растений, животных, – если их очень много, они составляют своей массой сознательное существо. Это есть их повелитель, бог, назовите, как нравится.

– А при чем здесь кабан? – не понял сын.

– Кабан – это повелитель имбиря, – объяснил Леня.

– Но почему? – спросила мать.

– Да, – поддержал ее сын.

– Понимаете, имбирь едят в основном свиньи, – начал ответ Леня, – а поедаемый и поедающий становятся похожими: есть такой метафизический закон.

Мать и сын задумались.

– Тогда почему свинья не похожа на имбирь? – спросил сын.

– Во-первых, она похожа, – подняв палец, не согласился Леня, – а еще свинья эволюционно выше и поэтому доминирует.

– Я не поняла, а что ему от меня надо, – озабоченно спросила Марина Сергеевна.

– Он, как любое божество, хочет разрастаться. Кто употребляет имбирь, отдает ему часть себя и делает его больше.

– И он всем снится? – спросила Марина Сергеевна.

– Нет, избранным. Божество выбирает избранных служителей и устанавливает с ними глубокую связь.

– Глубокую связь, – повторила мать и задумчиво облизала губы.

– Да, – подтвердил Леня, – экстатическое единение.

– Слушай, она не знает, что это такое, и я тоже, говори по-русски, – попросил сын.

– Ну, это большое счастье, – пояснил Леня.

– Большое бабское счастье, – перефразировала себе Марина Сергеевна, – а это опасно?

– Я думаю, нет, имбирь – безвредное растение, и его повелитель наверняка тоже. Вот табак, мандрагора или мак…

– Так, а что там про экстатическое единение? – перебила его Марина Сергеевна. – Что для этого надо сделать?

– Нужно отдаться ему полностью.

– Это как?

– Не знаю, – признался Леня, – божество обычно само объясняет.

– Мам, зачем тебе это? – не понял сын и изобразил нарочито тревожный взгляд.

– Просто интересно, – сказала мать и пошла на кухню. Она заварила имбиря больше, чем обычно, выпила, а потом долго не могла уснуть и от этого мучилась. К рассвету весь скопившийся сон одолел Марину Сергеевну разом, она погрузилась в сладкую дрему, а потом поняла, что стоит на поляне с вечно восходящим оранжевым солнцем. Она подбежала к лесу на своих мощных коротких ногах. Там снова стоял кабан, словно был задуман появляться именно в этом месте.

Кабан подошел к ней, обошел сзади, и Марина Сергеевна почувствовала в себе знакомое физическое присутствие. Присутствие задвигалось взад и вперед.

«Экстатическое единение, полностью отдаться», – вспомнила Марина Сергеевна.

Удовольствие начало набухать внутри нее пузырем. Он увеличивался все больше, но тонкая пленка отделяла ее от полного, окончательного счастья, и эта пленка никак не лопалась. Казалось, еще немного, и это случится, но ничего не происходило, и вдруг Марина Сергеевна поняла, что ей нужно сделать. Она физически почувствовала себя как отдельный предмет, который волевым усилием нужно отдать кабану. Но тут у нее в голове появился вопрос: «Если я отдам себя кабану и стану частью его, то кто же будет наслаждаться экстатическим единением? Кабан?» Она поняла, что не хочет, чтобы кто-то испытывал ее собственное счастье, и запротестовала внутри.

Кабан остановил движения и слез с Марины Сергеевны, а потом презрительно сморщил морду и убежал в глубь леса.

– Спасибо за все, но теперь я как-нибудь сама, – подумала проснувшаяся Марина Сергеевна. Она повернулась к спящему мужу и толкнула его в плечо.

– Чего? – простонал просыпающийся муж.

– А что если бы я изменила тебе с… – начала Марина Сергеевна хитро и задумчиво.

– С кем? – муж напрягся и окончательно проснулся.

– Например, – сказала она медленно, наслаждаясь напряжением мужа.

– С кем? – спросил муж еще раз.

– С кабаном, – равнодушно ответила ему Марина Сергеевна.

– С каким еще кабаном? С Кабановым, что ли? – муж вспомнил общего знакомого, Кабанова, и напрягся еще сильнее.

– Нет, с настоящим кабаном, лесным.

– Тьфу ты. Зачем тебе кабан? – успокоился муж.

– Нет, я просто… ну так… фантазирую. Мне интересно, что ты об этом думаешь.

– Я против, – сказал муж, подумав, – но это не так плохо, как с человеком. Животное ближе к растению, а с растением – это вообще не измена.

Марина Сергеевна рассмеялась.

Она приблизила свое крупное мягкое тело к телу мужа и испытала сладость в пояснице. Муж удивленно поддался ее движению.

– Слушай, а можешь это… – спросила Марина Сергеевна.

– Что?

– Можешь похрюкать?

Александр Грановский Семинары Владимира Маканина, Анатолия Кима, Руслана Киреева, выпуск 1989 года

Мой дед Кузя, или Турецкое седло

  Мой город – весь как нотная тетрадь, Еще не тронутая вдохновеньем.   Арсений Тарковский

Я, конечно, догадывался, что у меня есть, должен быть, отец, но говорить в доме об отце было не принято. Бабушка вообще не любила лишних слов, от которых, считала, все беды.

Они и с дедом не особо разговаривали, разве что, когда тетя Оля привозила в город на продажу душистое подсолнечное масло, и все собирались за столом в ожидании борща.

Говорили о каких-то родственниках, которых я никогда не видел. Тетя Оля тоже была родственницей, но чьей и кому – я тогда не задумывался и не знал. А думал поскорее улизнуть на улицу, где хромой Кеша уже, наверное, принес гитару и лениво перебирает струны, пока не подтянутся остальные «босяки» (как бабушка называла уличных). А может даже и «бося́чки», одну из которых звать Светка, и тогда Кеша лично для нее споет мою любимую песню – про девушку из Нагасаки.

Дед заканчивал борщ первым и мрачно уходил во двор подкинуть лошади сена. А тетя Оля начинала рассказывать о главном родственнике, которого называли просто – «он».

Когда я пошел в первый класс, мать сразу из школы отвела меня к отцу на работу и сказала:

– Вот твой…

Хотя, наверное, могла бы и не говорить.

Отца я узнал сразу, так как у него не было одного глаза, и он носил черную пиратскую повязку. Свой глаз он потерял на войне, на которой воевал всего три месяца, но успел получить два ордена, потерять глаз и оставить свою роспись на рейхстаге.

Просто когда началась война, ему было еще мало лет, и в армию его не взяли. А через несколько лет он уже освобождал Европу и вернулся домой на трофейном мотоцикле «Цундапп», который собрал из запчастей.

После войны всегда много запчастей, из которых, как из конструктора, начинают собирать новую старую жизнь. Пока не закончатся запчасти.

А тогда запчастей было еще много – целых два шкафа в кабинете отца были забиты этими запчастями, среди которых встречались и трофейные: немецкие динамики «Telefunken» с лучшими в мире диффузорами, секрет которых так и не разгадан до сих пор, переменные конденсаторы с позолоченными пластинами, пальчиковые радиолампы «Siemens», сопротивления, катушки индуктивности, реле, ферритовые кольца и много чего еще, напридуманного лучшими умами для войны.

Отец тоже меня узнал и так и светился – просвечивал своим единственным глазом, как рентгеном. Потому, наверное, и в рентген-техники пошел, чтобы видеть людей даже лучше, чем двумя глазами.

Он работал в больнице и был в белом халате, в котором его принимали за доктора. Особенно когда выносил еще мокрый из ванночки снимок и рассматривал на свету ребра или череп, в котором было видно какое-то «турецкое седло».

– Ну, что там, Кузьмич? – спрашивал врач, который приводил больного.

– Турецкое седло в норме, – отвечал отец и вешал снимок на специальной прищепке высыхать.

В промежутках между снимками в кабинет заходили еще какие-то врачи в белых халатах, чтобы посмотреть на меня и сравнить с отцом, который шутил, смеялся, успевая кому-то отвечать, что «турецкое седло в норме».

Потом мы пили чай с осенними помидорами и деревенской колбасой, на запах которой заглянул друг отца в белом халате. На лбу у него было круглое зеркало, которым он сразу нацелился на колбасу:

– Дома-ашняя, – безошибочно поставил диагноз. – С чесночком…

– Ты, Ефимыч, никакой ни ухогорлонос, а ухогорло… рот… – радостно встретил его отец, нарезая скальпелем еще колбасы.

– На вашем месте я бы все же дверь закрыл, – по-доброму так посоветовал Ефимыч, – а то бродят тут разные…

– Ухогорлороты… – не утерпел, конечно, я (с невидимыми турецкими седлами, которые может видеть только мой отец).

Последнее, правда, озвучивать не стал.

– Способный парень, – сверкнул на меня зеркалом Ефимыч. – Надо будет с нами на рыбалку взять. Посмотрим, как умеет червяка на крючок насаживать.

Ефимыч тоже был способный. Словно с помощью этой штуковины на лбу заглянул внутрь.

Летом мы с мамой действительно ходили на рыбалку. Целых два раза. Для нее это был, конечно, подвиг. Но мужское воспитание требует жертв. А именно мужского воспитания, как считала мама, мне и не хватало. Дед не в счет. Он утром уезжал рано, а вечером его уже совсем готового привозила лошадь Эльза. Она терпеливо ждала перед воротами, когда я запущу ее во двор. Ноги деда лежали на сиденье, а остальная часть на грязном от угля днище телеги.

Я распрягал Эльзу, отводил в стойло и задавал корм. А дед через какое-то время приходил в себя и прокрадывался ночью в дом, чтобы рано утром снова ехать на заработки. Или – «на калым», как говорила бабушка, которая называла или, точнее, обзывала деда «биндюжником», когда заставала его трезвым. На что дед гордо уходил к своей лошади Эльзе, которая его никогда не ругала.

«Биндюжники» – это была тайная организация извозчиков, которые с раннего утра собирались на «бирже» за базаром, где их нанимали что-нибудь отвезти-привезти.

Если деду удавалось заработать, бабушка готовила борщ с мясом, если с калымом не везло, борщ был с килькой в томате или с фасолью, которая заменяла и рыбу, и мясо.

Когда деда забрали прямо с «биржи», Эльза через весь город пришла домой одна. А в сене, под сиденьем, потом нашлись деньги. Они были комком, словно выпали из крепко сжатого кулака.

…Два часа по проселочной дороге и на рассвете добирались до ставка. Над ним висел клочковатый туман, в котором еще только начинали просыпаться первые лягушки. Весь берег был усеян засохшими кизяками и следами от копыт на вытоптанной траве.

Я сбегал с пригорка к воде, с ходу начинал разматывать донки, наживлять червяков и, стараясь не запутаться в леске, забрасывал снасть подальше в туман. Оставалось только навесить шарики из похожего на пластилин чернозема и, затаив дыхание, ждать, когда шарик дрогнет, а потом выстрелит своим черноземом наугад в кизяки.

Так обычно клевал окунь – смело и жадно, как и полагалось хищнику, не задумываясь об опасности. Если шарик начинал вести себя странно – провисал, покачивался, снова натягивался, – это мог быть рак или лягушка, которая тоже не прочь поживиться червяком.

Незаметно туман рассеивался, и от солнца окончательно просыпалось все вокруг. И сразу начинали свой концерт лягушки, которые высовывали из воды головы и надували от старания прозрачные пузыри. А это значит, что скоро клев закончится, и можно подсчитать улов. Но я и без подсчета знал – четырнадцать окуней, не считая одного рака, которого я выпустил.

Остальное мужское воспитание взяла на себя улица, все игры которой готовили к войне. К жестокой войне до победного. Поэтому и игры были жестокими.

Я умел виртуозно пользоваться ножом, который надо было бросать с переворотом, и с колена, и с плеча, и с носа, и с головы, а проигравший должен был зубами выгрызать землю, чтобы добыть старательно забитую рукояткой ножа спичку (и этот вкус земли я отчетливо помню до сих пор).

Мы стреляли из луков, сражались на мечах, пускали друг другу из носа кровь, взрывали набитые серой от спичек болты с гайками и ключи с гвоздями, делали дымовухи, запасались оружием, чтобы в момент икс стать на пути врагов – таких же пацанов с верхнего города. Или дикой орды с окраин «балки», чтобы отстоять нашу улицу Клинцовскую и Карабинерный переулок, который зимой превращался в ледяную гору, и на эту гору покушались завистливые соседи.

И этот день икс рано или поздно наступал, когда в Карабинерный переулок, звеня оружием и прочими железяками, вторгались чужие с верхнего города.

Но мы были готовы и встречали их «свиньей».

Впереди, в тельняге, с сумасшедшими глазами, насмерть стоял хромой Кеша, который со свистом раскручивал над головой цепь с шипастым ядром на конце.

По краям, выставив перед собой пики с заточенными до блеска наконечниками, подстраховывали братья Зоричи. За ними с палками, щитами и мечами, с победными криками рвалась в бой остальная пехота.

На какой-то миг все замирало на высоте предельного излома, но этого мига хватало, чтобы понять, что будет с тем, на кого первым обрушится Кешино ядро…

И – враг бежал…

А хромой Кеша и не собирался догонять. Во-первых, потому что хромой. Во-вторых, пока над головой раскручивается смертельное ядро. Причем, не смог бы бежать ни вперед, ни назад, и эта безысходность решала дело.

Нашествие «казаков» с «балки» мы разгоняли еще на подступах к дому старого китайца Линя, который выскакивал с обнаженной саблей и что-то душераздирающе кричал на непонятном языке. Наверное, с таким криком ходили в атаку. Говорили, что китаец Линь воевал в коннице Буденного, который наградил его саблей с надписью «За храбрость!»

…В тот день я был почти счастлив. Отец надавал мне каких-то запчастей и подарил хромированный микрометр для измерения толщины всего. К примеру – лески, проволоки, тетрадного листа (дома я измерил даже седой волос бабушки). А еще показал трофейный радиоприемник «Radione», который принес отремонтировать его друг Ильин. Этот приемник был тоже придуман для войны, а точнее – для шпионов и диверсантов, которых забрасывали в нашу страну, чтобы узнать главную тайну.

О ней нам как раз читала в школе учительница Надежда Демьяновна: «Нет ли, Мальчиш, тайного хода из вашей страны во все другие страны? – хотели знать коварные шпионы и диверсанты». «Есть, – отвечал Мальчиш, – и глубокие тайные ходы».

Именно такой тайный ход открыл мой друг Ленька Француз, когда у них в 14-й школе после дождя провалилась земля. Дыру, конечно, сразу постарались заделать досками, но Ленька сказал, что это ерунда – доски всегда можно подрыть. А ход уже никуда не денешь. Другой вопрос – в какую страну он может вести.

О тайных ходах начинали говорить весной, когда на нашей Клинцовской улице потоки воды вымывали древние монеты, подковы и гильзы от прошлых войн.

В том году пацаны из верхнего города в подвале напротив музея проникли в подобный ход и три дня гуляли по подземным лабиринтам, пока не выбрались на берег реки Ингул.

Они рассказывали, что подземными ходами соединены Ковалевская церковь, завод Эльворти «Красная Звезда» и железнодорожный вокзал. Из крепости тоже вели тайные ходы, один из которых на валу размыло весенними дождями. Но когда такой ход где-то открывался, его сразу спешили замуровать, словно скрывали какую-то тайну. И это предчувствие тайны нас не обмануло. Через несколько лет под городом (и вокруг) нашли богатейшие в Европе залежи урана, который очень был нужен для войны, чтобы не было войны.

В больнице отец считался мастером на все руки. Он ремонтировал часы, фотоаппараты, радиоприемники, медицинские приборы. Казалось, нет на свете такого устройства, которое он не смог бы отремонтировать.

Ведь что в ремонте главное – найти нужную запчасть. Поэтому никогда ничего нельзя выбрасывать – мало ли что может пригодиться для ремонта.

У меня тоже запчастей становилось больше.

По вечерам я раскладывал на столе все свои сокровища – зеленые сопротивления, коричневые постоянные конденсаторы и два переменных – большой и маленький, хромированный микрометр, две радиолампы, ферритовый стержень и главную свою ценность – трофейные немецкие наушники в латунном корпусе с надписью «OBETA».

В какой-то момент даже мелькнула мысль, что между запчастями существует невидимая связь. Примерно как с буквами, которые только в определенном порядке образуют слово. Поэтому и запчасти каждый раз старался раскладывать по-другому. И лишь потом надевал наушники, словно замыкая конструкцию, от которой можно ожидать всего.

Свой первый детекторный приемник я сделал через шесть месяцев. Он принимал одну единственную радиостанцию, которую удалось заманить в наушники особым расположением проводков, катушки и диода.

Теперь у меня было две жизни. В одной – я ходил в школу, обсуждал с Ленькой Французом и с как бы случайно оказавшейся рядом Светкой, что будет, если мы уйдем в подземный ход, а ход за нами замуруют бетоном. Поэтому он, Ленька, пойдет один. Кто-то должен оставаться на поверхности, чтобы знать, где его искать.

В подтверждение серьезности наших намерений Ленька Француз извлекал из пенала слегка примятую беломорину, чиркал спичкой и с прищуром сквозь дым смотрел на Светку, словно чего-то ждал.

Он честно докуривал до половины папиросы и, не глядя, передавал мне. От дыма вышибало слезу и хотелось сплевывать горькую слюну, но так было надо, чтобы еще хоть на немного задержать Светку, которая вдруг стремительно начала расти и взрослеть, и глаза у нее стали совсем другие… не как у той «девушки из Нагасаки», которой хромой Кеша посвящал свои песни.

А потом Светку засекли с нашим врагом – парнем из верхнего города по кличке Ганс, который провожал ее домой. Все знали, что у Ганса есть настоящий немецкий кинжал с надписью: «Mehr Sein als Scheinen» [1].

После школы я бежал к отцу, чтобы узнать, что «турецкое седло в норме», и добавить к своим запчастям милливольтметр, переменное сопротивление и реле от какого-то немецкого самолета.

Вторая жизнь начиналась, когда все ложились спать, а я надевал наушники и словно проваливался в мир иной, где звучали музыка и голоса невидимых людей, которые ловко умели запутывать на первый взгляд обычные слова: «Мой город – весь как нотная тетрадь, еще не тронутая вдохновеньем…»

Много лет спустя я, конечно, нашел, откуда были эти слова, которые мне тогда долго не давали покоя:

  Вы, жившие на свете до меня, Моя броня и кровная родня От Алигьери до Скиапарелли, Спасибо вам, вы хорошо горели. А разве я не хорошо горю И разве равнодушием корю Вас, для кого я столько жил на свете, Трава и звезды, бабочки и дети?     Мне шапку бы и пред тобою снять, Мой город – весь как нотная тетрадь, Еще не тронутая вдохновеньем, Пока июль по каменным ступеням Литаврами не катится к реке, Пока перо не прикипит к руке…  

А самое главное – что эти слова были о нашем городе (пред которым мне тоже, как и гениальному поэту Арсению Тарковскому, хотелось «снять шапку»).

Но Тарковского тогда на нашей улице еще никто не знал – а потому я больше слушал музыку, которая ночью казалась важнее слов.

Отец тоже любил музыку, которая звучала в нем всегда, пока не понял, что ее никто не слышит. А чтобы услышали – нужен музыкальный инструмент, чтобы, как в детекторном приемнике, «замкнуть контур». И тогда он брал скрипку, гитару, аккордеон (в принципе, неважно, что) и просто начинал играть, сам себе, удивляясь и смеясь, словно совершал некое не до конца подвластное пониманию действо.

Наверное, он смог бы стать прекрасным музыкантом, но почему-то предпочел рассматривать турецкое седло и ремонтировать этот мир, пока еще не закончились запчасти.

Иногда, правда, попадались вещи, которые, казалось, вообще не способны ломаться. К таким вещам отец относился с уважением. Как к трофейным наушникам «OBETA» или к лучшему в мире мотоциклу «Цундапп», мотор которого мог работать даже в грязи и в воде.

А еще был у него карманный барометр, который показывал, когда на ставках начинался клев. Но именно в это время у отца начинал болеть глаз, которого не было.

В такие минуты ему казалось, что это потерянный в горах Австрии глаз хочет напомнить о себе, в надежде найти своего хозяина. Когда-нибудь он и в самом деле на своем мотоцикле «Цундапп» рванет в Австрию именно в то место, которое запомнил с фотографической четкостью, и с ним может произойти…

Да что угодно может произойти, если знаешь, как замкнуть контур, и в тумане боли уходил на этажи к Ефимычу пить новокаин, который снова включал в голове музыку.

…Этот барометр отцу подарил еще один его друг – Ильин (а точнее, Александр Борисович Ильин) за ремонт часов, стрелки которых вращались в обратную сторону, словно увлекая Ильина все дальше и дальше в прошлое, откуда он возвращался порой сам не свой – с горящим взглядом и новой тайной в видавшем виды фанерном чемоданчике (тогда многие ходили с такими чемоданчиками).

Честно говоря, я так и не смог тогда понять, кто такой Ильин и чем он вообще занимается. Время от времени он приносил отцу в ремонт какие-то странные вещи – то японский микроскоп, удачно выменянный им на ранее отремонтированный отцом портативный радиоприемник (для диверсантов) «Radione», то потемневшую икону, которую просил просветить рентгеном, чтобы определить – есть ли под верхней чернотой еще слой.

На меня Ильин обычно не обращал внимания и лишь один раз, словно о чем-то вспомнив, вытащил из своего чемоданчика какую-то книгу и незаметно передал мне.

Это был «Остров сокровищ» Стивенсона.

Я тут же начал рассматривать замечательные рисунки Жоржа Руо, чтобы не мешать отцу исследовать квадратную пластину из бело-серебристого металла. Вся она была покрыта какими-то иероглифами и письменами.

– Что это? – спросил отец.

– Деньги, – сказал Ильин. – Такие раньше были деньги. Только очень давно…

– Хорошо сохранились, – сказал отец, откладывая в сторону мощную лупу.

– Сплав платины, алюминия и меди, – пояснил Ильин.

– А что – есть такой сплав? – усомнился отец.

– Есть… Точнее – был… – сказал Ильин. – Двенадцать тысяч лет назад… в Атлантиде…

– Это на деньгах написано?

– Нет, здесь написано другое… – Ильин подслеповато поднес пластину к глазам. – Выдан в храме прозрачных стен… если с финикийского… с древнефиникийского перевести.

На что отец даже отвечать не стал – ушел просвечивать пластину рентгеном. Ильин хотел удостовериться, что в сплаве нет стыков.

Но кто бы мог тогда подумать, что через сорок лет об Ильине будут снимать фильмы и писать газеты, а его коллекция произведений искусств и предметов старины окажется одной из крупнейших в Европе, которую специалисты оценят в сорок миллиардов долларов.

…Были в ней рукописи А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, Н. В. Гоголя, А. С. Грибоедова, переписка Екатерины II с Вольтером, около десяти тысяч отреставрированных лично Ильиным старинных книг, не считая икон, картин и прочих раритетов древности.

Одно только первое издание Острожской библии, по заключению экспертов, может стоить от полумиллиона долларов. Не говоря уже о редчайших экземплярах – «Византийских эмалях», библии Вольфа с рисунками Густава Доре, морском уставе Петра Великого и «Царской охоте» в четырех томах.

Остается только гадать, что думал и чувствовал Александр Ильин, когда пил чай из серебряной кружки великолепной работы Ивана Равича, изготовленной лично для Петра Первого, который тоже, возможно, пил из нее чай, а может, и кое-что покрепче.

Или когда брал в руки это маленькое евангелие, которое Екатерине Второй подарили еще в детстве. Или листая редчайший экземпляр книги Йосифа Флавия «Иудейские Древности», изданной в 1590 году в Германии. А потом выходил во двор и ложкой Фаберже задумчиво размешивал корм для курей…

И все это в доме простого электрика, который всю жизнь проходил, как бомж – в кирзовых ботинках и рабочей спецовке.

Потом, правда, выяснилось, что мать Александра Ильина из древнего дворянского рода Римских-Корсаковых. После революции она вышла замуж за чекиста Ильина, который принимал активное участие в экспроприации ценностей из имений и церквей и «увлекся» коллекционированием. Даже научился реставрировать книги и прочие предметы старины, к чему постепенно привлек и сына, Александра.

Но Александр пошел дальше отца – стал художником, и не просто художником, а уникальным мастером имитации техник старых мастеров-иконописцев, освоил тайны изготовления эмалей и много других вещей. Вдобавок ко всему, какое-то время проработал реставратором в Киево-Печерской лавре, где восстанавливал иконы, редкие книги и делал кожаные переплеты.

Монахи сами отдавали ему самое ценное, чтобы только не досталось «безбожникам».

Среди коллекционеров Ильин приобрел известность как эксперт древностей, искусный реставратор и энциклопедически образованный человек, знания которого просто поражали.

Но как мог один человек, да еще в стране, где церкви превращали в склады, а за икону грозил срок, собрать такую коллекцию и уцелеть, – до сих пор остается загадкой.

Хотя разные ходили слухи – что Ильин вор в законе и являлся хранителем воровского общака. Что работал на КГБ, которое его и прикрывало до последних дней. И даже что напрямую подчинялся Лаврентию Берии, которому нужны были подобные эксперты, чтобы разобраться с хлынувшими после войны из Европы ценностями.

К слову сказать, отцовский мотоцикл «Цундапп» купил именно Ильин. На нем он колесил по деревням с проверкой электросчетчиков и чердаков, где словно затаилось время и попадались порой удивительные вещи.

В чем-то они с отцом даже были похожи. Отец возвращал жизнь различным механизмам, Ильин – спасал от исчезновения раритеты прошлого. Словно кто-то им поручил – ремонтировать и сохранять хрупкий мир от распада. Пока не закончатся запчасти.

Потому что когда заканчиваются запчасти, начинается война.

Эта мысль пронзила мой мозг ночью в «Храме прозрачных стен», который я покинул, крепко сжимая в руке квадратную пластину из бело-серебристого металла.

– Mehr Sein als Scheinen, – с улыбкой боли напутствовал меня Ильин, словно наперед знал, что я буду делать с этой пластиной за пределом его взгляда.

Но в «Храме прозрачных стен» не нужны слова, от которых все беды. Ибо слова и есть стены, за которыми можно спрятать все. И сейчас в этом храме скрывается Ильин, потому люди его и не видят. Они живут в разном времени. Даже стрелки их часов крутятся в разные стороны, чтобы не видеть то, что не нужно видеть. А главное – не помнить, так как «Храм прозрачных стен» и есть наша память, доступ в которую лишь для избранных. А в том, что Ильин избран, ни я, ни отец никогда не сомневались. Бело-серебристая пластина замыкала контур.

У дома Барского перевел дух и сразу вспомнил, что где-то здесь начинался подземный ход, в который кто-то ушел и не вернулся. Чего больше всего и боялся Ленька Француз. А мне надо вернуться. Ведь улицы и переулки – это тоже ход, в который уходят, чтобы вернуться.

…В тревожной тишине постепенно начинают проступать звуки.

Это дед в чунях шаркает по кухне, звякает ведро – вышел во двор… покормить лошадь Эльзу… которой не было. Целых три года уже не было. А дед по привычке продолжал рано вставать, чтобы ее покормить.

С тех пор, как его выпустили из тюрьмы с перебитыми пальцами, он совсем забыл слова, от которых все беды. Даже в шашки со мной играл молча, осторожно передвигая дамку култышкой пальца.

Следом за дедом обычно вставала бабушка и начинала выбирать из печки золу, негромко постукивая окаменевшими углями.

Значит, с дедом и бабушкой все в порядке. А мама сейчас далеко – на целине, где она директор школы и одновременно учитель математики, физики, немецкого и даже физкультуры. Только школы еще нет, а есть бескрайняя степь, усеянная дикими цветущими тюльпанами, как на черно-белой фотографии из последнего письма.

Такие же тюльпаны зацветали весной и у нас во дворе возле беседки. Но я к ним уже привык и не обращал внимания. А сейчас вдруг пришло в голову, что тюльпаны могут быть между собой связаны…

Как улитки.

Друг отца, Ефимыч, рассказывал, что если взять улиток (желательно двух полов), потереть их присосками друг о друга, а потом на одну из них воздействовать электрическим током, то другая улитка будет реагировать на раздражение, невзирая на расстояние. И что первый сеанс связи между Европой и Америкой был осуществлен при помощи именно такого телеграфа из улиток!

А это значит, что и люди между собой связаны…

И сейчас я отчетливо знал, что сделаю с бело-серебристой пластиной, которую мне выдал Ильин в «Храме прозрачных стен». Я куплю деду лошадь (ведь мама потому и поехала на целину, чтобы купить деду лошадь)…

Но в «Храме прозрачных стен» решили все по-другому.

Той ночью убили хромого Кешу.

Я почему-то сразу понял, где это могло случиться и кто убил. Обычно Ганс провожал Светку до границы наших улиц, где ее поджидал хромой Кеша и доводил уже до дома. И, конечно, немецкий кинжал был у Ганса, как всегда, с собой. А оружие имеет свойство привлекать смерть. Особенно если на нем уже была раньше смерть. И тогда надпись на кинжале: «Mehr Sein als Scheinen» срабатывает как приказ.

Но Ленька Француз не верил, что это Ганс и что хромого Кешу так запросто могли убить. Тем более – Кешу, который своим ядром столько раз отгонял смерть, что она уже, казалось, раз и навсегда должна забыть на нашу улицу дорогу.

– Жизнь – это война, – говорил хромой Кеша. – И надо быть готовым…

К чему конкретно, он не уточнял, но мы и так понимали, к чему надо быть готовым на войне, и были готовы слушать его песни до утра, пока в них не появлялась продирающая душу хрипотца, от которой начинали подрагивать звезды.

Просто своей жизнью хромой Кеша замыкал контур, который связывал всех нас со звездами, а звезды – с улицей, название которой загадочным образом исчезло с карты города, хотя улица была одной из самых древних [2]. (Потом и сам город [3] исчез с карты мира, и сейчас на очереди стояла уже целая страна, которая из последних сил цеплялась за прошлое, чтобы хоть как-то уцелеть).

Возможно, именно тогда и началось это «исчезновение», которого мы еще не осознавали и, как жуки-рогачи, перевернутые на спину, продолжали шевелить лапками в поисках опоры.

Я записывался в различные кружки, бросал и снова записывался, запойно читал книги о войне, которая после смерти хромого Кеши как-то сразу приблизилась вплотную. Особенно когда в коробке на шкафу нашел губную гармошку с надписью «Hohner».

У хохнера был щемящий звук исчезновения, который просто выворачивал душу.

На этом хохнере играл младший брат мамы – дядя Вася, который 8 марта 1944 года геройски погиб, спасая город от исчезновения, но бабушка даже не захотела получать его посмертный орден («Славы» третьей степени).

От этого исчезновения и бежала Светка, чтобы, как в песне хромого Кеши, не повторить судьбу той «девушки из Нагасаки».

Она уехала, не попрощавшись, наперед зная, что не вернется уже никогда.

Потом незаметно исчезли братья Зоричи, словно их и не было в нашем прошлом, которое все быстрее начинало исчезать. Даже, казалось, время уплотнилось до предела, за которым вот-вот должно было случиться самое ужасное.

Об этом почти каждый вечер прокуренным голосом вещал соседский дед Трохим, который приходил с переписанной от руки книгой без начала и конца.

Раньше он делал козьи ноги из газеты, а в последнее время перешел на свою книгу, скручивая козьи ноги из прочитанных страниц, которые больше в жизни не понадобятся.

Дед обычно уходил спать, так как после тюрьмы не верил ни в кого и ни во что и не выносил дыма. Ко мне в комнату с дымом проникали лишь отдельные слова, пустоты между которыми провисали страшнее слов: «…близок день… и очень поспешает… и горько возопиет тогда и самый храбрый… година народов наступает… година народов наступает… година народов…»

Это «наступление годины (или «гадины», как тут же переиначивалось в темноте) народов» первым почувствовал Ильин, который забегал к отцу теперь реже, говорил меньше, нетерпеливо постукивая пальцами по своему видавшему виды чемоданчику.

Он принес те самые часы, которые показывали время задом наперед. И сейчас эти часы вдруг остановились, что у древних считалось дурным знаком («Время останавливается для умерших»), а он, Ильин, пока жив, доказывает, что времени нет… в чем он, собственно, никогда и не сомневался. Особенно когда действительность начинает меняться быстрее мысли, которая с какого-то момента становится просто не нужна:

– Всякому улучшению всегда предшествует ухудшение, – лишь сказал, словно в утешение.

Но отец его понял. Даже по привычке не стал подносить часы к уху. Всего на секунду-другую задержал в руке, словно взвешивая. Возможно, ту самую плотность времени, на которую часы не были рассчитаны. Потому и остановились.

А запчасти и в самом деле начинали заканчиваться. Их все труднее становилось доставать. Моих запасов хватило лишь на приставку на лампе 6п3с, на которой тогда «работали» все радиохулиганы нашего города.

Если такую приставку подключить к приемнику, то приемник превращался в домашнюю радиостанцию, и можно было объявить о своем существовании на весь мир: «Всем свободным, здесь «Кирпич»… кто слышит, прием… Всем свободным…»

Но «Кирпич» был от меня далеко, и моя приставка до него не дотягивала. Позывной «Зеленый глаз» советовал усилить ее лампами ГУ‐50 и Г‐80, которые было не достать.

Зато «Директор кладбища» и «Золотой паук» были где-то рядом. Это можно было понять по качеству звучания. Они гоняли музыку по заявкам любимых девушек, имена которых, как боги, соединяли с именами звезд – «Beatles», «Deep Purple» и Высоцкого.

И только посвященные знали, что «боги» управляют звездами со специальных устройств под названием «шарманки».

Я тоже хотел стать таким «богом», но долго не мог выбрать позывной, так как лучшие позывные были уже заняты «Директором кладбища» и «Золотым пауком». А тут нам в кружке рисования дали задание нарисовать «губы Давида». Это был подарок судьбы – лучшего позывного не придумать. Словно уже слышал сквозь помехи и могучее дыхание эфира: «Всем свободным!.. Всем свободным!.. Здесь «губы Давида»… Кто слышит, прием…»

Но кто такой этот «Давид», я не знал, и остальные не знали тоже. А спросить у похожего на Пушкина учителя, Семена Алексеевича, было как-то неудобно, словно от того, кому принадлежали эти губы, будет зависеть, как мы их будем рисовать.

Я даже вначале думал, что за «губами Давида» мы перейдем к носу и остальным частям гипсовой головы, которую учитель прятал от нас под чехлом на шкафу, чтобы раньше времени не смущать разум. Но под чехлом оказались совсем другие губы и голова, которую я узнал сразу.

Это была голова Светки с пустыми глазницами зрачков. Только в прошлой своей жизни она звалась Ленкой… А точнее – Еленой Прекрасной.

Учитель рассказывал, что из-за этой Елены Прекрасной даже где-то когда-то началась война, поэтому ее красоту лучше от греха подальше держать под чехлом.

Именно тогда Ленька Француз и сделал открытие, которое потом круто изменило его жизнь. Это случилось в подземном ходе, в который он полез, чтобы узнать, что в нем могли искать немцы. И даже нашел следы их шурфов, которые неизбежно упирались в гранит. Рядом валялись банки от консервированной колбасы «Heine Bockwurst», тушеной капусты, шоколада «Scho-Ka-Kola» и даже несколько еще не использованных металлических коробочек Маршгетранка (сухого лимонада), две из которых Ленька выпил прямо в ходе (растворив в воде), а одну приберег для меня – попробовать.

По вкусу это был самый настоящий лимонад, не хуже, чем за три копейки в автомате.

Домой он притащил кусок гранита и теперь каждый вечер ждал «включения», пока от света настольной лампы вокруг камня не вспыхивал серебристый ореол, в котором сперва появлялся Мальчиш Кибальчиш, потом хромой Кеша… за ним – Светка… которых Мальчиш Кибальчиш через подземный ход уводил в другие страны, где не было зимы и всегда светило солнце.

А когда в городе заработала первая шахта, которая оказалась прямо под нашим ходом, только на семьдесят метров гранита глубже, – Ленька все понял: это уран.

Он чувствовал его теперь везде – в старой части города с ее булыжной мостовой и гранитными цоколями красивых домов. На гранитном мосту через речку Ингул, в обложенном плитами гранита главпочтамте, у «Детского мира».

Момент истины настиг его на главной площади у памятника Кирову, которого подпирал мощный гранитный постамент с трибуной, как на мавзолее с Лениным. Только Ленин лежал горизонтально и смотрел в небо, а Киров стоял вертикально и бронзовым пальцем тыкал в землю, где скрывались самые крупные в Европе залежи урана.

А если учесть, что в тонне гранита содержится до двадцати пяти граммов урана, то вся эта многотонная конструкция являлась, в сущности, атомной бомбой (как и мавзолей с Лениным) замедленного действия, которая рано или поздно должна была рвануть, чтобы смести старый город, который народу больше не понадобится.

Что в итоге и произошло. Но Ленька Француз к тому времени был уже далеко – в самом сердце Африки, где нашел уран сперва в Уганде, потом в Конго, и уже совсем было собирался найти его в Анголе, но вместо этого увлекся алмазами, которые всегда сопровождают залежи урана. Золото тоже сопровождает, но алмазы главнее. И с тех пор Леньку ищут по всему миру, как главного волшебника Земли.

А он под разными именами всплывал то в Бразилии, то в Лаосе, где, в зависимости от заказа, обнаруживал уран, алмазы и попутно золото, которое тоже начал чувствовать.

А это значит, что и под нашим городом наверняка должны быть алмазы и даже золото, но без Леньки Француза их теперь просто не найти.

Возможно, и все мы что-то такое начинали чувствовать (особенно когда начали добывать уран), только называли это чувство «исчезновением», а может, и никак не называли, а просто чувствовали… И уезжали… И исчезали… чтобы в памяти замкнуть контур. И сохранить уже навсегда.

…Мама вернулась с целины внезапно и сказала, что будем уезжать. Куда и зачем – она и сама еще не знала, знала только, что надо уезжать.

С целины она привезла медаль и красивый китайский термос с драконом. На коробке было большими буквами написано «ОЛЕНЬ», как, видимо, китайцы называли смелых целинников, которые посреди степи, как олени рогами, рыли землю.

Честно говоря, я даже не сильно удивился маминому решению. Слишком многое для нее в этом городе было связано с войной, и после трех лет целины ей, наверное, казалось, что она снова возвращается в войну, от которой надо всегда бежать.

Здесь убили ее брата Васю, а другого брата, Вову, угнали в Германию, где он прошел три концлагеря (последний – лагерь смерти) и чудом остался жив. А на самом деле умер еще тогда – в том лагере смерти, где человек становится номером, который он выкрикивал по ночам по-немецки и стыдливо прятал потом на руке (167551), не снимая рубашку с длинными рукавами даже летом.

Мама это сразу определила по глазам, так как видела и знала смерть не понаслышке.

Здесь исчезли все ее школьные друзья, если не считать некоторых, которых мама зачем-то вырезала из пожелтевших школьных фотографий.

Должны были угнать и маму, но она из детского дома взяла грудного ребенка, и немцы ее не угнали. А после войны у ребенка нашлась мать, которая таким же чудом вернулась из сибирского концлагеря.

– Сейчас съездим в одно место, – встретил меня отец и постучал по стеклышку карманного барометра, который ему подарил Ильин. Стрелка за стеклышком дрогнула и упала на два деления вниз. Это означало, что где-то на ставках должен начаться клев, а у отца мог начать болеть глаз, которого не было, и ему надо будет бежать на этажи к Ефимычу пить новокаин.

А он, вместо этого, в шлеме танкиста гнал свой «Цундапп» навстречу солнцу, не успевшему еще закрыться тучами.

Сколько мы ехали, я не знал. Время словно остановилось меж полей и холмов, которые с победным ревом рассекал наш лучший в мире мотоцикл «Цундапп».

Иногда отец оборачивался и, смеясь, что-то кричал, но я его не слышал и так же, смеясь, что-то кричал в ответ. А он прибавлял газу, и оба мы понимали все без слов.

Наконец, поля и холмы кончились, и мы начали осторожно спускаться с дороги. Впереди мелькнула полоска воды, а по сторонам стали появляться заросшие колючими кустарниками гранитные глыбы. Отец заглушил мотор и стащил с головы запыленный шлем танкиста. Лицо его тоже было покрыто слоем пыли, сквозь которую победно сверкал глаз.

По узкой тропе мы пробрались к воде. Это была река, которая петляла меж каменистых берегов, то расширяясь, то сужаясь до нескольких метров. Словно русло реки пропахала какая-то могучая и неведомая сила, разбросав в беспорядке глыбы и валуны.

С одного из таких отполированных водой валунов отец начал умываться и пить из ладоней воду. Я тоже умылся и сделал несколько глотков.

– Живая вода, – сказал отец. – От всех болезней лечит. Здесь раньше у запорожцев курень был.

– А что такое курень?

– Место, где казаки залечивали раны. Твой дед Кузя тоже казак был. Все время саблю точил, чтобы быть готовым.

– К чему?..

– К войне… Казак всегда должен быть готов к войне.

– А где сейчас эта сабля?

– Дед Кузя забрал с собой. Саблю всегда хоронили вместе с казаком. Только ее перед этим нагревали и сворачивали.

– Зачем?

– Для казака смерть – это как поход на войну, с которой он может не вернуться… А может и вернуться… чтобы залечить раны и наточить саблю. Если, конечно, его курень на месте. Чтобы было куда вернуться.

Я еще хотел спросить про деда Кузину саблю – зачем ее нагревали и сворачивали, чтобы потом нагревать и разворачивать, если надо воевать…

Но отец уже по камням поднимался куда-то вверх. Я догнал его лишь на маленькой площадке меж гранитных глыб. Там, где они смыкались, было вырублено некое подобие кресла с высокими подлокотниками.

В это кресло отец и сел, откинув голову и закрыв глаза. А точнее – глаз, который вместе с головой оказался в полукруглой нише.

С высоты река была похожа на золотого дракона с китайского термоса, которого освещало слепящее солнце. А за рекой в небо убегала степь, которую нам уже не догнать даже на самом лучшем в мире мотоцикле «Цундапп». Просто степь не имеет ни начала, ни конца, но есть места, где она замыкает контур. И тогда начинаешь все видеть, слышать и чувствовать по-другому.

И я сразу заметил три черные точки птиц, которые словно замерли на одном месте – летели и не могли улететь. Наверное, они что-то кричали, но это все было в другом контуре. А в нашем… ветер принес запах полыни и дождя, от которого отец шевельнулся и открыл глаз:

– Деда Кузю видел… – сказал глухо. – Что-то ремонтировал… Он всегда что-то ремонтировал – часы, оружие, музыкальные инструменты. Восемьдесят пять крестников имел. Все мечтали к нему своих детей в ученики отдать. Особенно когда вечный двигатель сделал. Даже два раза возил его в Киев на комиссию.

– И что сказали?

– Сказали, идея хорошая, надо доработать. Но началась Первая мировая, потом революция…

– А потом?

– А потом… вечный двигатель больше не понадобился.

И как-то сразу поспешил переключить разговор на другое:

– С войны дед Кузя вернулся старшим унтер-офицером. За Георгиевские кресты тогда деньги доплачивали – до ста двадцати рублей в год пожизненно. Вот и решил дед Кузя на эти деньги построить дом. Причем не просто дом, а чтобы все с умом, все как надо – и место с помощью лозы выбрал, и крыльцом на юг, и зерна под крыльцо насыпал, чтобы побольше гостей приходило. А чтобы достаток в доме был, под каждый угол заложил по золотой монете.

Но после гражданской войны наступил такой голод, что люди ели все – кору с деревьев, листья, сорняки, мышей, даже пауков. Отряды проверяющих обыскивали сверху донизу каждый дом: «Хлеб есть? – кричали опухшим от голода с дверей. – Нет? Так что же ты не умер? Значит, хлеб есть!» И снова – искать… А когда уже начали есть трупы, дед Кузя разобрал в доме угол, нашел золотую монету и поменял на мешок муки. Деда сразу в ЧК пытать – где золото? Причем кто пытали?.. Его же крестники, которые сделались революционерами. Три дня пытали, места живого не оставили – поволокли на расстрел. А он уже даже стоять не мог. Кое-как приперли к стенке и начали стрелять… Но смерти все не было и не было… пока не понял – вокруг головы стреляют. Пожалели… крестники…

И добавил, с кривой усмешкой:

– Так что, если бы не мешок муки деда Кузи, то и меня бы не было… А значит, и тебя…

– Это место мне тоже дед Кузя показал… А ему – его отец… Только сяду в кресло – сразу начинаю деда Кузю видеть… и даже слышать… Он еще в церкви псаломщик был, руководил хором, две награды от епископа. А после революции в церкви сделали конюшню, так он псалмы дома распевал… Как затянет что-нибудь на арамейском – просто мороз по коже… от красоты… которая и есть язык Бога, как считал дед Кузя…

– Я сейчас встану, а ты – на мое место… может, дед Кузя и с тобой на связь выйдет, – загорелся вдруг отец, как птица, зависая над седлом, пока я поменяюсь с ним местами (я даже не успел подумать, откуда в голове взялось это «седло»).

И уже сидя в прохладных объятиях гранита – голова, как и положено, в нише, – оставалось лишь закрыть глаза… и тогда это «турецкое (вот и слово нашлось) седло» замкнет контур всего: и этой гонки по бескрайней степи на лучшем в мире мотоцикле «Цундапп», и золотого дракона реки, лапы которого и есть разбросанные по берегам камни, и свернутую боевую саблю деда Кузи, и вечный двигатель, который больше не понадобится, потому что после такого голода человек уже не нужен ни себе, ни Богу, и щемящий звук «Hohnera», связывающий 50-й псалом деда Кузи со всем прошлым и будущим, и гранит… словно разрывающий меня сейчас на части… сперва – на две… В одной половине – прошлое, в другой – будущее, и мне нужно как можно скорее сделать выбор, который я, честно говоря, сделал уже давно… Ну и, конечно, будущее, которого даже еще не знала мама, а может, и не хотела знать, и все это время нарочно тянула с билетами в никуда…

И я выбрал вечный двигатель… чем-то похожий на мой детекторный приемник, осталось только надеть трофейные наушники с загадочной надписью «OBETA»… в которых по бесконечному кругу вращались давно знакомые слова: мой город – весь как нотная тетрадь… еще не тронутая вдохновеньем… мой город – весь как нотная тетрадь…

Понтос, 2017 г.

Рыбный день

– Это у себя в своей дикой Раше ты был Вовкой Мошкиным, а здесь, в стране неисчерпаемых баунти, я буду называть тебя просто Боб, – сказал брат, с прищуром потягивая через пластиковую трубочку свой вечерний дринк. – Меня тоже, между прочим, теперь звать не Мишка, а Майкл. И вообще, брат, ты о старых своих привычках забывай. В Америке все по-другому. Ты думаешь, почему мы тут сидим и жрем эти их гамбургеры, которые нужно сразу погасить дринком, чтобы кетчуп не полез обратно. Ты думаешь, у меня дома этого дринка нет или этих занюханных котлет в булке? Просто здесь так принято. Сейчас вся Америка, можно сказать, жрет свои гамбургеры и пьет полагающийся ей дринк – отдыхает… Чтобы потом хорошо работать. Кто хорошо умеет отдыхать, тот умеет и хорошо работать. Завтра мы будем хорошо отдыхать и поедем на уикенд…

Брат у меня вообще что надо. Он у нас в семье с детства башковитый, постоянно что-нибудь придумывает. То придумал газированную водку. Пьется гладко, а вставляет наповал. То придумал шузы с фонариками, чтобы видно было, куда в нашем развороченном дворе ногу в темноте ставить.

Здесь, уже в Америке, растворитель для жвачки придумал, чтобы от этой гадости вещи очищать. Скоро, говорит, компания «Проктер энд Гэмбл» должна наладить производство.

Есть у него и еще задумки. Главное – выйти на связь с космическим агентством НАСА – одно свое изобретение показать. Он его еще в нашей Раше хотел показать, но те, кому он показывал, или ничего не поняли, или поняли… даже слишком хорошо поняли, но сделали вид, что дураки. Хотели и Мишку в дураки записать, да грянула перестройка, и всех дураков из психушки выпустили. Теперь они стали олигархами, а кое-кто… Впрочем, это уже государственная тайна. Мишке, правда, какой-то укол все-таки успели сделать, и от этого укола в нем проснулась такая сила нерастраченного ума, что Америке в срочном порядке понадобился его мозг, чтобы… спасти человечество, а если понадобится, то и сделать его, то есть человечество, счастливым, начиная, конечно, с американцев.

…Но для этого все американцы должны одновременно включить свои сотовые телефоны и направить их в космос, что будет подобно огромному радиотелескопу, мощность которого пробьет все расстояния и достигнет иных миров, где нашего сигнала уже давно ждут. Этим сигналом мы, во‐первых, докажем, что у нас есть жизнь, во‐вторых, что эта жизнь разумная. А по законам космоса братьям по разуму принято помогать. Но не всем, а самым… умным. Хотя с этим вопросом тоже еще не до конца все ясно. Считать ли, например, умными тех же американцев, которые сотовые телефоны придумали, а организованно направить их в космос соображалки не хватило. Словно ждали для этой цели Мишку, который столько лет выращивался и созревал в специально устроенном инкубаторе под названием «Раша».

С помощью этого грандиозного телескопа можно и более конкретное сообщение послать. Надо только в одно и то же время на всех мобилах набрать одинаковые цифры… А еще лучше – буквы. Для начала хватит трех. Чтобы можно было образовать слово. И это, конечно, должны быть не просто буквы, а наиболее употребительные на нашей Земле буквы. Необходимо будет привлечь лучших лингвистов и компьютерщиков. Из этих букв и получится главное СЛОВО, которое и станет визитной карточкой планеты Земля.

И хотя где-то в глубине своего нерастраченного ума Мишка и без лингвистов догадывался, какими, скорее всего, окажутся эти три буквы и само слово, но, как говорится, против науки не попрешь.

…Не хватит мощности Америки, можно подключить мобилки братьев по разуму – японцев. В итоге пришельцы не только услышат наш сигнал, а сразу снарядят к нам десант и заберут лучшие умы, чтобы придумать, что делать с такой оравой землян, которые сами ничего не хотят делать…

А пока Мишка ждал. Он уже трижды посылал письма в НАСА, но или письма где-то терялись, или НАСА к его идее оказалось не совсем готово.

От нашего городка Мэкстона до побережья океана, куда на уикенд съезжалась вся Америка, было примерно девяносто миль.

Мишка довольно лихо вел по хайвэю свой мордатый «джип черокки спорт», который, по его словам, он приобрел совсем задаром. Есть у них в Америке такая традиция, если машина поломалась где-нибудь в дороге и никакими силами ее уже не завести, то хозяин просто бросает ее у обочины, забирает только номер. Мы потом и в самом деле не раз встречали оставленные на обочине вполне приличные кары. А оставляют их, чтобы не платить за доставку, не говоря уже о ремонте, так как отношение к ремонту в Америке особое. Примерно как к медицине или к адвокатам. Есть даже поговорка: «Америку погубят врачи и адвокаты». Я бы еще сюда добавил – и ремонтники, которые или только делают вид, что ремонтируют, или так тебе отремонтируют, что потом от слова repairs хочется… но нельзя. В Америке вообще много чего хочется, но нельзя. А от этого еще больше хочется. И тогда какой-нибудь слабонервный идет в магазин, покупает на последние деньги пистолет самого крупного калибра «Мagnum» и начинает из него палить во всех подряд, пока не кончатся патроны. Наверное, в эти минуты все ему кажутся врачами, адвокатами… или ремонтниками.

За примером далеко ходить не надо. Полетел вдруг у Мишки относительно новый ресивер. А без него в Америке не то чтобы совсем скучно, а как-то до обидного глупо делается. В то время, когда вся Америка, лежа на диванах с пультами в руках и гамбургерами в зубах, смотрит нескончаемый сериал каких-нибудь «Звездных войн», – ты чувствуешь себя вычеркнутым из списка главных радостей жизни и даже выброшенным за ее обочину, где живут скунсы и одичавшие кошки, которые ночным воем заставляют выделять адреналин, чтобы ты понял всю глубину своего никчемного падения.

Повезли мы, короче, этот пресловутый ресивер в ремонт. Принимал нас белозубый африкан американ, или, по-нашему говоря, негр.

– Сколько? – придав фэйсу подобающую случаю наглость, спросил Мишка, выкладывая на стол из пакета аппарат.

– Сорок баксов, – не глядя сказал негр, привычным движением забрасывая аппарат на верхнюю полку. Почему именно сорок, честно говоря, было не до конца понятно.

Может, там предохранитель полетел или таракан проводок перегрыз. Таких огромных тараканов, как в Америке, я и представить себе не мог. Не тараканы, а какие-то мамонты с палец величиной. Ночью по комнате такой бежит – прямо топот стоит.

– Сорок баксов, – повторил негр, видимо, заметив, что эта цифра до Мишки никак не доходит. А потому не доходит, что новый ресивер стоит семьдесят, и если от семидесяти отнять сорок, то до нового ресивера путь оказывался короче, чем до нового ремонта, который, при наличии таких тараканов, не за горами.

– Да за такие бабки… – вышел из столбняка Мишка.

– Бабки… бабки… бабки… – радостно замотал головой негр, все еще не врубаясь, почему этот лобастый рыжеволосый мэн снимает с полки аппарат и запихивает его обратно в пакет.

И, уже выходя из мастерской, я заглянул в приоткрытую дверь подсобки и ткнул Мишку в бок. Вся подсобка была под потолок завалена нашими ресиверами, что окончательно утвердило меня в мысли, что Америка слишком богатая страна, чтобы заботиться о каком-то там ремонте, и успела приучить народ к мысли, что новое покупать… дешевле.

А пока мы весело катили на великолепно отремонтированном Мишкой джипе, в который он по ходу дела внес несколько конструктивных дополнений. Например, при превышении скорости свыше шестидесяти пяти миль в час джип становился невидимым, как самолет «Стелс», и ни одна кинокамера хайвэя (надо сказать, что понатыкано их здесь порядком) не могла засечь нарушителя, который просто исчезал с их монитора. Во время ходовых испытаний за Мишкой охотилась полиция нескольких штатов сразу. Но комиссия специальных психиатров объяснила феномен вялотекущей шизофренией, которая неумолимо наступает по всем фронтам, и вот уже добралась и до полицейских, и неизвестно еще, кто будет следующий… Впрочем, историю постарались как можно скорее замять.

Отель назывался «Paradise» и находился слегка на отшибе. Зато рядом был бассейн с подозрительно лазурной водой якобы из океана. Сразу за бассейном начинался не то сосновый лес, не то парк, где на опять же подозрительно зеленых лужайках юные леди в откровенных купальниках играли в бадминтон, красиво потягиваясь своими загоревшими спинками.

Нам достался вполне приличный номер на втором этаже с видом на бассейн и прочие прелести рая, в котором нам сразу же захотелось все эти прелести получить, что называется, по полной программе. Между прочим, жара стояла даже для этих мест не слабая – градусов около сорока при 100 % влажности. Но, как говорится, что для русского хорошо, то для американца и прочего немца смерть.

Побросав в сумку пляжные принадлежности, мы в одних плавках устремились к океану, могучее дыхание которого угадывалось где-то рядом. Вдоль улочки, забитой припаркованными машинами и утомленными солнцем и жарой пляжниками, тянулись многочисленные двух-и трехэтажные отели, отелишки с острыми носами, торчащими к океану, и смотровыми галереями по периметру. Они были похожи на выброшенные штормом на берег корабли, которые занесло песком по ватерлинию.

Но вот между кораблями обозначился просвет, и мы оказались на огромном, усеянном разноцветными телами пляже. А впереди сиял, сверкал, искрился, могуче перекатываясь валами, океан, рядом с которым все людишки казались жалкими моллюсками.

Некоторые моллюски, правда, проявляли повышенную активность, снова и снова заскакивая со специальными досками в воду в попытках прокатиться на гребне волны. Но волны раз за разом вышвыривали их вместе с досками обратно, словно мусор.

Застолбив себе на раскаленном песке место, мы с разбегу бросились в океан и какое-то время плескались, как дети, пока нас не отнесло от нашего стойбища порядком в сторону. А может, мы одновременно вспомнили об огромных гамбургерах, предусмотрительно прихваченных Мишкой, что называется, на черный день еще из дома, и теперь эти гамбургеры, щедро сдобренные майонезом и горчицей, возникли в нашем воображении как мираж. И если раньше я считал, что такие огромные гамбургеры по плечу только большим толстопопым неграм, то сейчас я был готов смело принять на грудь самый разнузданный гамбургер и съесть его перед первым же попавшимся американским флагом (и без флага), который, надо заметить, чем-то даже похож на гамбургер, особенно если добавить кетчуп, но это уже такая тайна, о которой обычно вслух не говорят…

Мишка первым героически справился с гамбургером и уже приготовился было водрузить на румпель черные очки, слегка придающие ему сходство с ранним Марлоном Брандо.

Эти очки имели одно странное и не до конца понятное пока даже самому Мишке свойство: они делали человека голым. Мишка специально взял их на пляж, чтобы провести, что называется, полевые испытания в условиях, приближенных к… чуть было не сказал – боевым, хотя какие это могут быть боевые условия с голыми сиськами и с голыми джейсонами, так сказать, наперевес.

Это открытие Мишка сделал совершенно случайно, работая над усовершенствованием приборов ночного видения для браконьеров еще дома, в Раше, но применить как следует не успел. Вечер понаблюдал за своей бывшей женой Машкой – и сразу в город, в народ, на Пушкинскую, чтобы в живом процессе произвести уже окончательную доводку. Но то ли рожа его (в очках) кому-то не понравилась, то ли отдельные индивидуумы что-то заподозрили (видимо, из числа этих… экстрасенсов), вот и дали Мишке по очкам возле пивного ларька, чтобы из народа не выделялся, особенно если сам в народ и пришел.

В Америке все по-другому. Здесь хоть трусы на голову надевай – значит, так надо, чтобы кто-то кому-то заплатил баки. И вообще, все вопросы, так или иначе, упираются в вопрос – «сколько?» Вот этого основоположного «сколько?» Мишка пока не знал. Он даже не знал, кому и зачем могут пригодиться его феноменальные очки. Для пляжа, например, могут пригодиться… Но если все на пляже окажутся в таких очках, то зачем тогда вообще раздеваться… а тем более, одеваться… И Мишка пронзительно посмотрел на раскинувшееся рядом тело мисс, у которой каждая сиська была размером больше всего Мишкиного расширенного от работы ума мозга. Словно почувствовав на себе его пытливый взгляд, она неторопливо, как «Титаник», начала разворачиваться к нему всей своей роскошной попой…

От этого зрелища у Мишки даже губа нижняя отвисла. Он вдруг на миг представил, какой Америку ждет армагеддон, если в один прекрасный день его очки наденут… десятки… тысячи… миллионы таких поп…

Я понял, что Мишку надо срочно спасать… Сам не знаю, откуда в моих руках оказался этот баллончик с аэрозолем то ли от загара, то ли для. И пока он, безумствуя и ругаясь, размазывал по фейсу желтоватую пенку, я приступил к главному – начал выкладывать из сумки свои, так сказать, домашние заготовки… Это были маска, ласты и трубка, еще мейд ин Раша, которые я зачем-то прихватил с собой, чтобы в нужный момент и в нужном месте – пусть оно и оказалось за тысячи километров – предъявить Мишке, который все поймет…

А вот и специальная рогатка (из резинки «венгерки»!) для подводной охоты. Она надевалась на большой и указательный пальцы левой руки. К рогатке прилагался раздвижной телескопический гарпунчик, сотворенный Мишкиным гением еще на заре молодости, когда главным смыслом нашей жизни было море… и солнечный город из песка и криков чаек – Евпатория. В этом городе прошло наше детство, все остальное не имело значения, так как лучшая часть жизни была уже позади.

Возможно, именно море и открыло в Мишке гения, но он об этом тогда не знал. Море в каждом открывает свою тайну, просто не каждый оказывается к ней готов. И сейчас Мишка смотрел на дело рук своих, словно сквозь зеленовато-голубую толщу морской воды, которая вскоре начнет светлеть и проясняться, и сначала появится солнце, а за ним, в золотистой дымке – город, словно сотканный из детских снов…

Заметив, что я уже напялил ласты и привязываю к поясу специальную сетку для будущей добычи, Мишка будто спохватился:

– Вот, возьми, – сказал, протягивая мне какую-то фиговину, похожую на сотовый телефон со штырьком антенны. – Красная светящаяся кнопка от акул. Генерирует специальный сигнал, от которого все акулы разбегаются. Зеленая кнопка – мое ноу-хау. Издает звук, или, точнее, ультразвук, так сказать, неутоленной любви. Проверишь аппарат в действии. Только надолго не включай, а то батареи быстро сядут.

С трудом преодолев полосу прибоя, я вышел (подумать только!) в открытый океан. Здесь поверхность была почти гладкой, лениво перекатываясь упругими валами, словно в такт дыханию какого-то дремлющего под водой исполина.

Я уже успел заметить несколько вполне приличных рыбин, которые даже не сильно испугались, видимо, не каждый день их навещают рисковые славянские парни.

Нащупав на поясе Мишкин приборчик, я включил кнопку для отпугивания акул и в режиме ожидания неторопливо поплыл вдоль берега. Метров через сто я развернулся и, как и полагалось по инструкции, включил кнопку неутоленной любви.

Честно говоря, я не очень верил всем этим техническим прибамбасам, больше полагаясь на себя и на свой, что называется, охотничий опыт.

Но с момента включения и в самом деле начало происходить что-то необычное. Ко мне со всех сторон устремились бойкие рыбешки. А на некотором отдалении пару раз проплыли и тени покрупнее. Значит, охота началась.

Какое-то время я плыл, стараясь не делать резких движений, внимательно высматривая подходящую цель. Но то не позволяло расстояние, то, казалось, нельзя спешить, надо еще подождать, может, не все рыбины успели откликнуться на зов неутоленной любви. Впрочем, время уходит, уже начали слабеть батарейки…

Вода была удивительно прозрачна, солнце пробивало ее до сине-зеленой глубины. И тут, в самом конце своего разворота, я заметил… Я еще не знал, что это была за рыба, но откуда-то совершенно точно знал, что это именно моя Рыба.

И вообще, это не я, а она вот уже битый час охотится на странное чудовище с двумя черными хвостами и огромным стеклянным глазом, который смотрит и не видит. Ведь все это время она буквально висела на моем хвосте, повторяя все движения, чтобы не спугнуть добычу. Но сейчас игра кончилась…

И мы какое-то время по инерции шли на сближение, и я даже успел увидеть ее вполне осмысленный взгляд… Еще немного, и она отвернет в сторону и подставит мне свой серебристый бок. Это был мой шанс, другого такого не будет.

Медленно, очень медленно летел мой выпущенный из рогатки гарпун. Затем – рывок, облачко красной мути, и привязанная к моему поясу леска натянулась как струна. Меня, как какой-то поплавок, замотало и потащило на глубину, и я изо всех сил заработал руками и ногами, чтобы вырваться на поверхность.

Не знаю, сколько продолжалась эта борьба, у меня уже совсем не осталось воздуха. Но и рыбе было не легче. Наконец, натяжение лески пошло на убыль, и я отчаянным усилием достиг поверхности.

Рыба еще какое-то время металась и стремилась уйти на глубину, но с каждым рывком ее силы таяли. Уже и вода перестала быть ее союзником, все сильнее и сильнее выталкивая вверх, где я тут же подтягивал ослабевшую леску, постепенно ограничивая рыбину в движении.

За это время нас порядком отнесло, но главный ориентир – здание-корабль, возле которого мы с Мишкой бросили свои кости, – было на месте. К нему я и начал потихоньку подгребать со своей добычей. И, честно сказать, уже предвкушал, как поражу Мишку, который, наверное, начал волноваться, не съели ли меня акулы. Хорошо еще, что вода была теплая, почти такая же, как у нас в Крыму в разгар курортного сезона.

Между тем, лента берегового прибоя приближалась. Я смотал леску, чтобы не запутаться в волнах, подтянул совсем сомлевшую рыбину, ловко подвел под нее сетку и выдернул гарпун.

Навскидку в ней было килограммов 12–14. Большая, красивая, сильная рыбина с розовыми плавниками и хвостом, который все еще подавал признаки жизни. Сразу чувствуется, что самец. Гарпун пробил его возле головы, что в итоге и решило дело.

Дождавшись очередной волны, я набрал побольше воздуха и, обхватив рыбину, что есть силы заработал ластами. Нас выбросило почти на берег, и я сразу среди голых тел увидел Мишку, который стоял и высматривал меня в море. Он был взволнован и даже слегка зол, но, как говорится, победителей не судят.

– Вот, – голосом усталого охотника сказал я, сваливая рыбину к его ногам.

Вокруг сразу начал собираться народ. Кто-то что-то говорил, кто-то что-то кому-то кричал. Какая-то похожая на египетскую мумию бабулька все норовила царапнуть рыбину своим когтем. Какой-то шустрый толстощекий ребенок упорно пытался засунуть в пасть рыбине кусок своего гамбургера.

Я рассеянно купался в лучах славы, которая, как всегда, настигает героя внезапно, и уже выискивал среди обступившего народа ту, единственную… с горящим и восхищенным взглядом, который не спутаешь ни с чем. Это был мой миг, моя победа, мой Тулон… с которого, без сомнения, и начнется мое восхождение к… я еще и сам не знал, к чему.

Только сейчас до меня начало доходить, что все это время Мишка… он же Майкл, усиленно пытается что-то мне сказать.

– Все, Боб, пора… ты меня слышишь, Боб?.. Пора… Пора сматываться, говорю…

– Что… Куда… Зачем?

– Сейчас эта толстая жопа пойдет вызывать полицию.

– Какую полицию, зачем полицию…

– А может, кто-то уже и вызвал… По сотовому… Это у них на раз… Хлебом не корми, дай соседа своего заложить. Еще и премию получит за своевременный сигнал. И дернул тебя черт приволочь эту уродину!

– Она красивая!

– А значит, плати баки. Здесь бесплатной красоты не бывает, – продолжал бухтеть Мишка, торопливо собирая наши вещи. Но, как оказалось, поздно.

– Мужики, полиция! – на чистейшем русском предупредил кто-то рядом. – Бросайте рыбину, а сами в море. В воду они не полезут…

– Нельзя им такую улику оставлять. Есть улика – заведут дело, – грамотно добавил другой русский.

Я даже не думал, что за тысячи километров на каком-то пляже окажется столько земляков.

– Короче, делаем так… – лихорадочно зашептал на ухо Мишка. – Хватай рыбину – и в море. Плыви в заливчик, где яхты стоят. А я потом принесу вещи.

Закинув на плечо рыбину и растолкав зевак, я рванул к морю и уже со своего места заметил две фигуры в черном, спускающиеся от дороги к скоплению народа на берегу. Наверное, все-таки кто-то позвонил по сотовому. И пока полицейские разбирались что к чему, а затем, в сопровождении «доброжелателей», двигались к воде, – я был не то чтобы далеко, а одной из множества точек-голов, почти неразличимых в волнах берегового прибоя.

Плыть с рыбиной оказалось совсем не просто, но и выбрасывать ее после всего, что называется, за здорово живешь… Сейчас главное – добраться до причала, а там Мишка что-нибудь придумает. И хотя вода по-прежнему оставалась как парное молоко, на втором часу моей транспортировки она уже начинала напоминать сметану. По вязкости, я имею в виду. Причем с каждым гребком эта вязкость постепенно возрастала.

По самым грубым моим подсчетам выходило, что я уже провел в воде в общей сложности часа три. А до белоснежных яхт еще плыть и плыть.

…Даже не помню, как преодолел последние метры и ухватился рукой за перекладину под одним из мостиков.

Собравшись с остатками сил, сперва освободился от сетки с рыбой, привязав ее к одному из стояков, обросших мидиями. Затем, цепляясь за заржавевшие соединения между стояками, попробовал подтянуться к краю причала. Я надеялся, что увижу Мишку, которого смогу позвать, и он подаст мне руку. Но вместо Мишки я увидел двух копов! Они неторопливо прогуливались по пирсу, поигрывая своими резиновыми дубинками. Возможно, это были именно те копы, что и на пляже, или они вызвали подкрепление, и сейчас все копы Вильмингтона брошены на поиски голого мужика с рыбой.

Подождав еще какое-то время, я снова выглянул из-под своего причала. Копы, похоже, уходить не торопились, и в данную минуту один из них вел переговоры по рации. Мишки тоже не было видно. Но я знал, что он сейчас где-то рядом. Надо просто ждать. И все это понимали. Даже сами полицейские.

Осторожно пробравшись на конец мостика, где стояла белоснежная яхта под названием «Temptation», и убедившись, что на ней никого нет, я не без труда перевалил свое обессиленное тело через край кормы. С причала меня не было видно, и какое-то время я блаженствовал в согревающих лучах солнца. Наверное, я вздремнул и в ужасе открыл глаза от шума мимо проезжающей моторки. Вдруг привиделось, что на яхту явился хозяин и, не заметив постороннего, вышел на ней в открытое море, и сейчас он меня обнаружит, и…

Впрочем, проснулся я вовремя. Солнце палило немилосердно. На покрасневшей коже даже выступила соль. Яхта плескалась и покачивалась на расходящихся от моторки волнах.

Вспомнив о копах, я выглянул из своего укрытия. Они все еще торчали на причале, только уже не ходили кругами, а присели на металлический парапет. Видимо, жара их тоже начинала доставать. Но работа есть работа. А ловить голого мужика с рыбиной, видимо, куда интереснее, чем какого-нибудь придурка с пистолетом. И сейчас мое положение было даже в чем-то предпочтительнее. Я, например, мог позволить себе окунуться, а копы нет. И я позволил…

Вода освежила и привела немного в тонус. Может, и в самом деле, черт с ней, с этой рыбой – оставить ее в сетке, а сетку привязать поглубже к мостику, но тогда придется куда-то девать маску с ластами и трубкой, которые я, выходит, зря тащил сквозь границы и таможни, чтобы по придури каких-то копов… А телескопический гарпун? Уникальный и пока единственный экземпляр… Здесь, в Америке, за него могут отвалить… Мишка даже не успел запатентовать. Не говоря уже о приборе для отпугивания акул и приманивания… так сказать, сексуально озабоченных рыбин… Попробуй объясни потом копам, что это у меня на поясе за фиговина. Разве что сказать – прибор для приманивания девушек, новейшая разработка. Мейд ин Раша. В Америке еще до такого не додумались. У них пока гамбургером приманивают, а потом сразу дринк… Тогда что ты делал в воде у мостиков? Яхты приманивал? Звучит неубедительно. Не нужно думать, что все копы дураки. А вот что касается девушек… Можно попробовать. Жаль, что Мишка об этой функции аппарата не сказал раньше. Мы бы уже давно попробовали…

И я с легкостью представил, как от нажатия кнопки «неутоленной любви» все девушки в радиусе пятисот метров, сами не понимая, зачем и почему, вдруг устремились к нашему аппарату… А мы, как последние придурки, охотимся на какую-то дурацкую рыбу, а копы охотятся на нас…

От слова «копы» меня даже прошиб озноб. Что если на копах и проверить действие Мишкиного аппарата. Только нажать не кнопку для привлечения рыбы, а кнопку для отпугивания акул.

Нащупав в воде на поясе нужную кнопку, я начал посылать короткие импульсы, моля бога только об одном – чтобы не сели батарейки. Потом вспомнил, что по законам физики распространение сигнала в воде сильно замедляется, а значит, нужно…

Непослушными пальцами я отцепил от пояса аппарат и, выставив его над водой в направлении копов, в каком-то остервенении давил и давил кнопку, пока не опустились руки.

Проведя контрольный обзор позиции, я увидел, что копы ведут себя как-то странно: они двигались зигзагами от одного края причала к другому и, придерживая шляпы, по очереди заглядывали вниз… И тут только до меня начало доходить, что они ищут – нет, не меня – они ищут тело. По их, коповским, подсчетам уже самое время всплыть телу. И раз его нет на берегу – что, видимо, уже успели сообщить по рации, – значит, каким-то завихрением прилива его могло занести в этот заливчик, где они столько часов его и дожидались. Теперь можно смело составлять отчет о, так сказать, проделанной работе…

И от лица ненайденного тела я дал по копам несколько залпов решающего огня, что называется, за себя и за того парня, которым я не стал, и за моего гениального брата Мишку, и за наш с Мишкой непревзойденный гиперболоид, который сделает мир другим. Надо только вставить новые батарейки. Вон какую рыбину я подбил. Захотел бы, настрелял много других, поменьше. Значит, аппарат работает. И сегодня вечером все девушки будут наши. А то, что он на копов не подействовал… а на акул действовал… просто у копов голова меньше… на что Мишка, конечно, не рассчитывал… но теперь все – сделает кнопку и от копов… и от других хищников…

И уже без всякой надежды я приподнял над краем яхты голову.

Копы уходили!.. Они уходили навстречу заходящему солнцу, и их длинные тени были печальны, как крики голодных чаек. Неужели действует?! Мишкин аппарат действует! Копы отступают. Да здравствует…

Но в эту минуту на пирсе показался Мишка. Он шел, как герой-покоритель космоса. Вечерний бриз развевал его непокорные рыжие волосы. Он еще не знал, что герой. А солнце знало. И ветер знал. И все эти бесчисленные мачты больших и маленьких яхт, которые взволнованно приветствовали его своими поклонами (видимо, начался отлив).

– Вовка, ты где?.. Вовка, ты…

– Да тут я, тут… Завтра же на пляже начну записывать народ в ихтиандры. Дышать жабрами не запретишь.

– Сам видел, копы. Наверное, уже устали бдеть.

– Счас, они устанут, – сказал я с подозрительным бульканьем. – На лучше, тащи. – И подал ему край сетки с рыбой.

– А на фига… – начал было Мишка.

– Тащи!..

Что-то, видно, было в моем голосе, что Мишка даже спорить не стал. Послушно выволок сетку с рыбиной на мостик и начал запихивать ее в спортивную сумку. Пришлось, правда, хвост прикрыть махровым полотенцем.

С сумкой на плече он был похож на мальчика, гордо несущего за богатым хозяином набор клюшек для гольфа. Сам же я в ослепительно-белых шортах и черных очках, танцующей походкой (от жары просто плавился асфальт) шел впереди, мечтая только об одном – поскорее добраться до отеля, выпить холодный дринк и упасть на свою кровать.

Но, как говорится в нашей несравненной Раше: «Покой нам только снится». Мишке уже, видать, надоело париться с моей рыбиной.

– Слушай, Боб, – с какой-то нехорошей такой американской интонацией начал он, – оказывается, у них для подводной охоты есть специально отведенные места. Кроме того, надо купить лицензию. Мне об этом один из наших сказал. А стрелять можно только из специально разрешенного подводного ружья. Все остальное преследуется по закону. В этой Америке даже пукнуть без лицензии нельзя. Потому она и богатая. Может, ну ее, эту рыбину, пока…

– Что пока?! Да я из-за этой рыбины… – аж задохнулся я от возмущения.

– Окей, окей, я все понял. Наверное, в своей прошлой жизни ты был рыбой, и между вами еще сохранилась кармическая связь. Нужно просто вернуть эту рыбу в прошлое и выпить водки, иначе она тебя не отпустит. А водка – она и в Америке водка.

«Oktopus», – было написано на деревянном здании цвета морской волны. Над входом в ресторан призывно подмигивал лиловым глазом распутного вида осьминог. Причем все его восемь ног были почему-то женскими…

Обойдя здание, мы оказались перед затянутой сеткой дверью. Откуда-то доносились звон посуды и гортанные голоса. В следующую секунду дверь распахнулась, и на крыльцо в высоком белом колпаке выскочил маленький человечек. Он грозно сверкал своими слегка выпученными глазами и как бешеный вращал руками, в которых, при ближайшем рассмотрении, оказалось по шашлыку. Видимо, таким способом он доводил их до нужной кондиции. Даже беглого взгляда было достаточно, чтобы определить, что это человек с солнечного Кавказа.

– Гамарджоба, генацвале, – на радостях бросился к нему Мишка – Это ты, Гогия?!

– Не Гогия, а Гамлет, – слегка опешил от такого напора маленький человек.

– Все равно на букву гэ… – не давал ему опомниться Мишка. – Ты такую красавицу видел? – и он, откинув край полотенца, показал из сумки голову рыбины. – Лавэ?.. А?.. Лавэ… – И, уловив краем глаза, как у маленького человечка дрогнули ноздри его большого, на все лицо, носа, закончил почти нежно: – И как ты, Гамлет, думаешь, сколько такая красавица может стоить?

От слова «стоить» маленький человечек на секунду замер и, конфиденциально приблизив свой выдающийся нос к Мишке, почему-то почти шепотом произнес:

– Ни-че-го…

– Почему ни…

– Потому что это левый рыба. Документов на нее нет, сертификата нет… А за это здесь, в Америке, очень строго – могут даже ресторан закрыть.

– Но Гогия…

– Гамлет…

– Гамлет… выручай, брат Гамлет… ты же знаешь, как это делается…

– Знаешь, знаешь… Откуда я знаю, может, ты ее в унитазе поймал… Ладно, десять баксов, чтобы, как говорится, не выбрасывать…

– Десять баков? Да у тебя в руке шашлык дороже стоит…

– Продай дороже.

– Эх, Гогия… Гамлет, мы же с тобой вместе в школе Пушкина учили…

– За Пушкина я и даю десять баков, другой бы и разговаривать не стал.

– Пойдем, Боб! Нам с предателем Родины говорить больше не о чем.

– От предателя слышу…

Возле нашего отеля играла музыка. На флагштоке гордо реял звездно-полосатый американский флаг. В бассейне весело плескались дети. В шезлонгах вокруг бассейна с дринками в руках в лучах заходящего солнца вышли понежиться старухи. На них были такие же, как флаг, полосатые купальники, а на одном божьем одуванчике даже полосатый шлафрок.

Несколько мускулистых плейбоев в полосатых бейсболках с попастыми юными леди с полосатыми ленточками на головах гоняли по поляне полосатый мяч. Но мы как-то сразу поняли, что этот праздник жизни не для нас. Просто у нас разные праздники, и они не обязательно должны совпадать.

Добравшись до нашего номера, мы без задних ног рухнули на кровати и тупо слушали, как гудит кондиционер. Я уже совсем начал было уплывать в блаженную невесомость сна, как из другой реальности грубо вторгся голос Мишки:

– Рыба!?

– Что рыба?

– Я совсем о ней забыл, мне кажется, она уже начала попахивать.

– Оно и не удивительно – жара! Тут человек начинает… а ты говоришь…

– Может, ее в холодильник?..

– Не влезет.

– А если…

– Ни в коем случае – еще сильнее вонь пойдет, да и куда кишки девать?

Какое-то время мы лежали в полном молчании, и если еще минуту назад от усталости просто слипались глаза, то сейчас почему-то сон не шел. От запаха, наверное. Такое впечатление, что после нашего разговора он даже стал еще забористее.

Мишка не выдержал первым.

– Схожу к машине, кажется, у меня там был пакет.

Вернулся он минут через сорок с початой бутылкой виски и пачкой сигарет. Нетвердой рукой разлил по приземистым стаканам из зеленоватого стекла.

– Уипьем уиски, Боб, – сказал, осклабившись железным зубом. – В этой стране надо пить уиски… Уипьем уиски, вер из кружка, сердцу станет веселей. Фу!.. Какая гадость! Зато занюхивать не надо.

Он тут же распечатал пачку сигарет, прикурил первым и передал мне. И хотя мы до этого никогда не курили, было почему-то такое ощущение, что мы никогда и не бросали.

– Что и требовалось доказать, – удовлетворенно выдохнул облако дыма Мишка. – Ты заметил, что в нашей голове два запаха не могут существовать одновременно, и сейчас они как бы аннигилировали друг друга? Вот скажи, какой ты чувствуешь сейчас запах?

– …Виски, – сказал я, слегка задумавшись.

– То-то и оно, это уже не запах, а вкус. – И Мишка плеснул по стаканам еще виски. – Да, я забыл тебе сказать, я заказал нам в номер ужин, минут через пятнадцать принесут. Надо только…

Пробежав зорким взглядом по верхотуре комнаты, он подтянул к стене стол и, с легкостью запрыгнув, начал с помощью ножа отковыривать вентиляционную решетку.

– Тащи рыбину, – крикнул, не оборачиваясь.

Вдвоем нам удалось запихнуть ее в вытяжную нишу, и Мишка, закрепив на место решетку, побежал в ванную мыть руки.

– Как говорится, одна голова хорошо, а полторы еще лучше. Я знал, что мы все равно что-то придумаем. Решение всегда есть, надо только думать. В этой стране каждую минуту думать надо. Ну как, есть теперь запах?

– Виски… – сказал я, как-то уже не успевая следить за скачками его мысли.

– Виски мы еще выпьем…

– Тогда нет…

Я и в самом деле не чувствовал сейчас никакого запаха. В голове слегка кружилось, и захотелось во что бы то ни стало попасть окурком в лунку для гольфа, которая располагалась на зеленой лужайке, зеленая лужайка – на картине, а сама картина – посерединке между нашими кроватями. Получалось, что это не просто бросок, а бросок как бы третьей степени сложности… как и все, что мы задумываем и воплощаем с моим братом Мишкой, который в силу своей гениальности не может поступать иначе. И сейчас я должен не посрамить честь семьи…

Не помню, успел ли я выстрелить окурком, как в дверь постучали. Это чернокожая горничная принесла ужин. И пока она накрывала на стол, Мишка даже успел ее похлопать по словно предназначенной для этой цели ягодице. Так делал один ковбой в каком-то ковбойско-мексиканском сериале, и мы с Мишкой запомнили, что девушкам это нравилось. Потом, правда, ковбой палил из пистолета и бил морды своих многочисленных обидчиков, но это уже в других сериях. А сейчас была всего лишь первая серия, и девушка еще не знала, что Мишка ковбой… И вообще, все в этой жизни от незнания и преду… и непреду… смотрительности.

Последнее, что запомнилось с удивительной ясностью, был дымящийся окурок в лунке для гольфа на лужайке нашей картины, что между моей и Мишкиной кроватями…

Мы выпили еще виски и съели свой чикен с черненьким длинным рисом, который был похож на запеченных муравьев под соевым китайским соусом, и все это запили кофе с круассанами…

Потом мы смотрели телевизор, но как-то странно смотрели – кусочками из разных фильмов. Мишка прыгал с канала на канал, которых было несколько сотен, чтобы не упустить самое интересное. От этого мелькания в голове, видимо, наступил какой-то перегруз, и я обнаружил себя в постели с Мадонной, которая при ближайшем рассмотрении оказалась Ленкой – моей старой боевой подругой Ленкой с улицы Семнадцати лет. Я даже до сих пор помню номер ее телефона: 3–21–12… И кафе «Шампанка» хорошо помню, и старые двухъярусные солярии на пляже, где всем влюбленным хватало места, и лунную дорожку по морю в никуда, по которой уходят заблудшие души… Просто Ленка не знала, что она Мадонна, и на песке не оставила следов.

…В какой-то момент мне даже показалось, что это фрагмент очередного фильма, только в этом фильме почему-то уже участвует Мишка. Он стоял в звездно-полосатых семейных трусах с рыбиной на столе и совершал странные манипуляции то одной, то другой ногой, словно собирался сделать ласточку. Причем рыбина у него была запеленута в полосатое полотенце, как ребенок…

– Ну, что смотришь, помог бы хоть, – зашипел он, с трудом удерживая равновесие. – Возьми у меня это… – И он добавил одно слово, которое на английский не переводится, а русскому человеку почему-то всегда придает сил.

Я принял от него рыбину и с ней в обнимку рухнул на кровать.

– Тише, ты! А то сейчас всех Гамлетов разбудишь. Значит, ситуация такова. То ли нас этот Гамлет все-таки успел заложить, то ли этот воздуховод погнал запах тухлятины по номерам, дважды приходил дежурный. Первый раз сам, второй – с полицейским… Кто-то из постояльцев сказал, что это запах трупа, и что, возможно, кто-то кого-то kill или какая-нибудь бабуля разложилась… Так что надо от трупа срочно избавляться.

– А как?..

– А fuck его знает. Выбрасывать нельзя, найдут – начнут искать, кто да что…

– Может, закопать?

– Я тоже об этом думал. Здесь главное – как-то мимо дежурного пронести. А в два часа ночи дверь, скорее всего, заперта. Остается одно – связать простыни и через окно. Там у меня в машине есть саперная лопатка.

Закрепив связанные простыни за решетку балкончика, первым спустился Мишка, затем я спустил ему рыбу и спустился сам. Пока Мишка, как ниндзя-черепашка, добывал из машины саперную лопатку, я присмотрел место для закапывания. Это было прямо за шезлонгами на цветочной клумбе. Земля здесь, видимо, поливалась и оказалась мягкой, как бисквит. Рыба уже не просто разлагалась, а разлагала собой все вокруг – такой от нее исходил smell. Даже притихли голосистые цикады и поникли головки цветов…

Наконец Мишка забросал ее землей, старательно утрамбовал лопаткой и присыпал розоватой хвоей.

– Отплавалась… Тоже живое ведь… Может, она и в самом деле в своей прошлой жизни была…

И мы, каждый по-своему, попробовали представить, кем в своей прошлой жизни была эта рыба, и кем были, а потом будем мы… когда кончится эта ночь и еще много других ночей, между которыми будут дни.

В номере мы допили остаток виски и долго курили в темноте, пока не закончились сигареты. И, уже почти засыпая, я сомнамбулически поплыл в прихожую, нашел в брошенном пакете Мишкин аппарат для отпугивания акул, вернулся на свое место и, отпуская на волю последнюю мысль, нажал сначала одну, а потом, на всякий случай, и вторую кнопки.

Данил Гулин Семинар Андрея Геласимова, 2-й курс Привет

Привет. Ну, хуйня эта происходила в апреле 2010-го, кажется. Моя мама хотела развестись с отцом. Но давай по порядку, ок.

Одним теплым апрельским вечером она собирала чемодан. Мы с братом были слишком увлечены компьютером, чтобы реагировать на такую мелочь. Да и мне девять лет – какая разница, зачем взрослый человек собирает чемодан? На работу может надо, я хз. Так вот, она собирала чемодан. А потом плакала. Сказала, что все хорошо, и просто устала немного. Мы легли спать, и все вроде бы как обычно. А на следующий день, когда мы с Ильей играли с парнями со двора в футбол, произошло что-то странное: пришла какая-то девочка с недовольным лицом и что-то ему сказала. Я не слышал всего, только обрывок ее последней фразы: «с твоей мамой», или что-то такое. Конечно, я не придал этому значения, про матерей сейчас все только и шутят. Ну, не про мою, а вообще.

Но после этого брат побежал в сторону дома. Ну а я-то что? Я продолжил играть с ребятами, хули, меня-то не звали.

Прошло минут пять, и мне позвонила мама. Вот тогда-то сердце и екнуло, так сказать. Ну, то есть я что-то понял. Ну, что будет что-то очень неприятное. Я взял трубку – она плачущим голосом попросила меня идти домой. Сердце еще ебнуло так нехило. Я побежал к подъезду.

Я почему-то был уверен, что случилось что-то с моей бабушкой, мамой мамы. Ну, умерла там, например, или лодыжку сломала, упав со второго этажа. Наверное, такие мои мысли связаны с тем, что в прошлый раз мама разговаривала со мной таким голосом, когда умер дедушка. И так же по телефону. Боялась, что я буду рыдать как сука, а ей такое сложно видеть. Вот и звонила мне, когда я был не дома. Поэтому я и узнал о смерти дедушки через неделю после его кончины. Но я даже не плакал. Но это ваще не важно, и давай не сейчас.

Ну так вот – я залетаю в квартиру и вижу следующее: мой брат валяется на полу в ногах мамы, сидящей на диване, оба кричат-плачут, просто пиздец.

Крик брата: «Игнаааааат!!! От нас мама уходит!!». Я прихуел так слегка. Заревел пиздец как. Но взял себя в руки и решил, что надо что-то решать. После этого из моих уст вылетали следующие фразы, типа:

– мам, не уходи

– мам, мы убежим из дома

– мама, почему ты нас предала

– мам, ну скажи, как же так

– мам, ну вы же с папой женаты

– мама, пожалуйста, не надо

Стремно это все вспоминать на самом деле. Но, наверное, нужно. Скоро поймешь, почему.

Мы с братом решили набрать отцу – он был в командировке и должен был вернуться только через два дня. Он сказал, что любит нас. И что все будет хорошо. Мы не верили и плакали. Обещали убежать из дома. В итоге я не помню, как уснул, но, скорее всего, на полу. Проснулся ведь я там же! Через день приехал папа. С мамой они что-то обсуждали, закрывшись на кухне, около двух часов. Мы с братом обнимались и плакали в это время. Я даже вроде молился, лол. Ну, в общем, когда они закончили переговоры, было решено, что мама остается и никуда не уйдет. Как же я был счастлив! Просто обалдеть. Немного странно было, конечно, что в этот день они заставили нас с братом уехать на дачу к нашим родственникам, но, бля, мне было девять лет, как родители могут обманывать? Да никак! Через два дня мы приехали обратно домой. Дома был только папа. Он сказал, что мама все-таки уходит.

Мы позвонили ей сразу же, хотя отец говорил этого не делать. Она не взяла трубку.

Мама ушла навсегда. Наверное, такое говорить не принято, но после этого из моей жизни никто не уходил. Видно, это от мамы. Или из-за мамы. Похуй.

Так вот, это было девять лет назад. Половина жизни. А сейчас 23 апреля 2019. Ахуеть, конечно, да.

Я сижу на транках. И меня сжирает какая-то хуйня. Я ненавижу себя. Я творил хуйню. И продолжаю сейчас. Одна девчонка попросила подождать с написанием письма тебе и посидеть с ней и поговорить, но я больше не могу. Ей тяжело? Ага. А мне? Ага? Ну и кто из нас сука?

Нет. Не посижу.

А еще я пью каждый день. А если не пью, то закидываюсь чем-то похуже флуоксетина. В этом месяце не было ни дня, когда в моей крови не было бы алкоголя или наркотиков. Повод для гордости. Повод не останавливаться. Под колесами, кстати, Аня – я надеюсь, ты помнишь ее, ну та, с которой мы то общаемся, то нет, – говорила что-то страшное. В один момент она сказала, что, кажется, любит меня сейчас. Не, я тебе даже наш диалог ща попытаюсь воспроизвести:

– Знаешь, хочется сказать тебе кое-что.

– Да?

– Это хуево и не нужно.

– Ну давай уж, говори.

– Кажется, сейчас я тебя люблю.

Ты слышал?? АХАХАХАХА. Это было прикольно.

А сейчас я пытаюсь понять: к чему я это тебе сказал? Ах да, я же просто уже под бутиратом и больше не могу писать связно. Целую, люблю. Надеюсь, еще не скоро откинусь.

Альбина Гумерова Семинар Алексея Варламова, выпуск 2012 года Эльбрус. Перезагрузка

1

В ноль часов пятнадцать минут я вошла в полутемный вагон поезда. Многие спали, традиционно пахло воблой, колбасой, человеческим телом. Похрапывали, сопели, тихо переговаривались. Мне досталось верхнее место возле туалета. Нижние соседи проснулись от моей возни, немолодой мужчина звонко причмокивал, пытаясь, видимо, извлечь кусочек пищи. Жена сделала ему замечание, он лишь огрызнулся в ответ и тяжело перевернулся с одного бока на другой.

Я сняла свой лыжный комбинезон, свернула его как подушку и уложила на багажную полку, рядом с треккинговыми палками. Туда же забросила свой огромный, почти с меня ростом, рюкзак, расстелила постель и мгновенно уснула.

Приснился отец. Тринадцать лет, как нет отца в живых. Видела его лицо крупным планом: тревожное, озабоченное, сосредоточенное. Отец был неспокоен, несчастен, но мне хотелось на него смотреть, он крайне редко снится мне…

– Галя, кофе три в одном купи! – и я проснулась.

– У нас «Нескафе» есть! – донеслось глуше.

– Я с молоком хочу! – и мужик смачно, до кишечного выворота, закашлялся.

«Курильщик со стажем», – подумала я.

Две головы: одна почти уже лысая, другая, когда-то выкрашенная в бордово-свекольный цвет, теперь серебрилась, серела сединой на макушке. Крошечный кусок колбасы, отскочив от губ, нырнул в межгрудье, в то самое ущелье, и никто этого не заметил.

Завтракали они громко, их булки крошились на стол и под стол. Помидоры, не желающие разрезаться тупым ножом, мялись и текли, и мужчина хлебным мякишем промокнул со стола жижу и отправил себе в рот. Чуть позже, когда уродливых красных ломтей осталось мало, супруги выяснили, что помидоры-то, оказывается, были немытые, муж и жена друг на друга понадеялись. Ужаснулись тому, что и огурцы, которые они ели вчера, и яблоки – все было немытое! Пожилая женщина принялась ругать мужа, что, дескать, она дала ему пакеты и велела намыть все как следует в дорогу, а он ей – не было такого! Перебранка длилась минут пять, в конце которой супруги решили, что опасно доедать оставшиеся три ломтя немытого помидора, и сунули их в битком набитый отходами пакет от постельного белья. Со стола убирать они не собирались – сразу после трапезы рухнули каждый на свою полку, мужчина развернул газету, а женщина… достала планшет, долго елозила пальцем по экрану и включила видео. Наушников у нее не было, потому мне пришлось прослушать передачи для домохозяек вроде «Давай поженимся» и «Пусть говорят». Я дважды попросила убавить громкость, но женщина этого не сделала и ничего мне не ответила, хотя я видела, что она слышала. Всем сердцем возненавидела противную старуху! Читать не получалось – слишком много беспросветной тупости на квадратный метр. Господи, я ведь лежу, пытаясь читать Новый завет, и проклинаю неугодную мне пожилую женщину. Прости, Господи, что не выношу подобные Твои творения, что ненавижу их и желаю зла, потому что они посмели не уважать меня!..

Невыносимо мне находиться в числе средних, донельзя простых, беспардонных! Как только меня задевают грубостью ли, резким словом, вместо того, чтоб простить, не заметить, я всем сердцем проклинаю человека. Молиться о здравии врагов своих? О, не помогает, не помогает, совершенно не совпадает! Шепчу одно, а сердце «сдохни, тварь» твердит, и, главное, легче, гораздо легче, чем от молитвы!

Новый завет положила под подушку и отвернулась к стене. На мое счастье, планшет вскоре разрядился. Некоторое время мы втроем ехали в тишине. Эти два недоразумения убаюкались монотонным качанием поезда, а я лежала с распахнутыми глазами. И зачем я взбунтовалась неуважению чужого человека? Да так глубоко, что теперь чувствую боль и опустошение? Сколько раз приказывала себе: позволь людям быть такими, какие они есть, этому миру позволь быть таким, сама будь собой и честно делай свое дело… Но неужели мы с ней, вот с этой вот, одинаково любимы Богом?! Гордыня, мать ее! Когда уже научусь, когда достигну, когда же сердце мое станет добрым, когда же смогу подставить вторую щеку или всю жизнь так и буду – «сдохни, тварь», а потом каяться, маяться, сожалеть… Успею ли я пожить на этом свете хорошим, добрым человеком?

Одно время я сторонилась людей, но «возлюби ближнего своего» не давало покоя, уж я порой так старалась возлюбить, что ненависть к несовершенству человека усиливалась, я очень тяготилась тем, что вынуждена находиться рядом. Тогда я придумала вот что: пыталась в человеке увидеть бога, кусочек бога, маленькую крупицу бога, ведь совсем без бога человек не бывает, и умудрялась ее, эту крупицу, находить (или придумать), и было легче выдержать человека, порой удавалось даже испытать к нему тепло…

Всю дорогу, почти тридцать часов мы ехали втроем, четвертый человек не появился. Присесть за стол пожилые супруги мне так и не предложили, я ходила пить чай на боковое место и вновь взлетала на свою полку.

Мужчина и женщина по-прежнему раздражали своей невоспитанностью, нетактичностью, неумением вести себя в общественном месте, своим молчанием и своими разговорами. Разговаривали они только когда принимали пищу, все остальное время кряхтели, сморкались, кашляли и вздыхали. Мужчина украдкой дымил в туалете, и запах его вонючих, наидешевейших сигарет противно висел в воздухе. Мне очень хотелось пойти нажаловаться, но я сдерживалась. После очередного перекура я пролепетала что-то вроде «меня тошнит», а он ответил: «Ты ж не беременна». Его жена, видимо, испугавшись, что я могу сказать проводнику, решила задобрить меня яблоком – вытянула вверх руку, в которой только что держала носовой платок. «Съешь», – единственное, что она мне сказала за всю дорогу. На яблоко налипли крошки от печенья, от него пахнуло копченой курицей.

Ни найти, ни придумать крупицу бога ни в нем, ни в ней не получалось. Едем дальше, три чужих человека. Супруги воткнулись каждый в свой сканворд и время от времени задавали друг другу вопросы и друг друга поддевали:

– Как?! Ты не знаешь кто написал «Три товарища»? Ну ты и дура!

– Так ответь, кто, умник!

– У дощечки своей спроси.

Я вдруг ощутила себя частью их жизни. Представила, что, например, единственная возможность продолжить свой земной путь – заботиться об этих людях, быть рядом изо дня в день, вести беседы, есть за одним столом… Какая пытка! Муж и жена, лет сорок, наверное, а может, и все пятьдесят прожившие друг с другом, стали, похоже, настолько близки и так хорошо друг друга знали, что вновь сделались чужими. Ведь чужой – это тот, о ком ты не знаешь ничего или знаешь слишком много.

На станциях мы, будучи далеко не скоростным, не фирменным, а лишь скромным пассажирским поездом без биотуалетов, стояли подолгу. Чем ближе к Ростову, тем теплее сентябрь. Несколько раз за день я выходила из поезда, стояла под солнцем, даже купила крупных семечек у худющей маленькой старушки, мне почему-то стало жаль ее. Голос ее был мягок, добр, ласков, а глаза ясны и взгляд глубок. Когда старушка, отдав мне газетный кулек, прошла мимо нашего вагона, я сыпанула на асфальт. Мгновенно слетелись голуби.

В детстве я увидела, как на дядю Витю – дедушку с первого этажа – сел голубь, на грудь сел, когда гроб с дядей Витей во дворе стоял. Тетя Нина, жена его, прошептала тогда: «Ангел по душу Виктора прилетел». С тех пор мне казалось, что всякий голубь рассчитан на одного умершего человека, что когда людей хоронят, голуби прилетают, чтобы забрать душу на небо. И когда я видела много голубей, стаи голубей, я представляла много мертвых людей. В доме, где я жила, часто умирали, в год – три-четыре человека, и я бегала смотреть, как прощается с жильцом двор. Мне почему-то не страшно было смотреть, меня завораживали похороны, но я не любила, когда плачут, мне нравилось, когда тихо переговариваются. И я каждый раз ждала голубя и очень волновалась, потому что лишь однажды, когда прощались с дядей Витей, я увидела птицу и услышала голос тети Нины: «За душой прилетел». К нему прилетел, а ко всем остальным опаздывает… Душа останется под землей и уж не выберется на небо никогда.

Уже во взрослой жизни я все еще иногда всерьез думаю, что каждый голубь, пусть даже самый облезлый и помоечный (уж каков человек, таков и его голубь), приставлен к душе, у каждого голубя – свой покойник, и если голубя не подкормить, он не успеет вовремя долететь, сесть на грудь и отнести душу на небо. Конечно, я понимаю, что ерунда это полная, а все же не подкормить не могу…

Маленькая, воздушная, почти святая пожилая женщина с семечками. Хотелось догнать ее и купить еще. Я скормила птицам почти все, оставив себе лишь небольшую горстку. Чтобы отучить меня от привычки лузгать, мама говорила, что перед продажей в горячие семечки люди погружают ноги, это избавляет от боли в суставах. Я представила, как старушка лечила ноги в этих семечках, и пока сидела, погрузив по щиколотку, мастерила из газеты кульки, а когда боль ушла, и семечки остыли, она аккуратно высыпала их в бумажные конусы и поспешила к поезду.

Проводник велела пассажирам вернуться. В тот день горстка семечек была единственной моей едой, и я не испытывала чувства голода, и, несмотря на духоту, мне не хотелось пить. И вдруг я поняла, что купила не потому, что пожалела старушку, а потому, что мне позарез нужно было что-то от нее, кусочек ее получить, потому что одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что в ней не надо искать крупицу бога, не нужно ее выдумывать и цепляться – она вся и есть бог. И когда она умрет, к ней прилетит самый белый голубь на свете и отнесет ее душу на седьмое небо. А голуби моих попутчиков рваные, грязные, вечно голодные, сколько ни сыпь им – клевать не перестанут, да и за душой опоздают…

К вечеру все мои гаджеты разрядились, а спать еще не хотелось. С болью чистюли-перфекциониста я отметила, что простыни моих соседей сползли с матрацев, да и сами матрацы норовили съехать с полок, плоские подушки задавлены были тяжелыми головами проживших целую жизнь людей.

Когда уже начали спускаться сумерки, состав наш вновь встал минут на двадцать, но не на станции, а просто на путях – мы пропускали скоростной поезд. Супруги, думая, что это полноценная остановка, отправились было подышать, но проводник их не выпустил, и мужчина, должно быть, упрашивал открыть дверь, чтобы, стоя в тамбуре, покурить. Минут пять их не было. За это время я успела стряхнуть простыни и без единой морщины натянуть их на матрац, взбить подушки и выбросить, наконец, готовый разорваться от мусора хиленький пакет, вместо него повесить пустой. Сделав это, я вновь взобралась наверх и отвернулась к стене. Не знаю, то ли меня сильно раздражал неряшливый вид, то ли хотелось как-то позаботиться об этих тяжелых во всех смыслах людях, то ли мне было стыдно перед Богом за мое к ним раздражение, но интересно то, что, вернувшись, ни один из них не заметил перемену, не заметили они и отсутствия мусорного пакета. Как ни в чем не бывало уселись за стол и громко начали разговаривать, потому что собрались поесть.

И вдруг я поняла, что мои соседи раздражали не столько неряшливостью и неуважением к другим, а своей нелюбовью друг к другу, усталостью друг от друга и от жизни, своей старостью. Бывало, я боролась с собственной тихой злобой к людям, заставляла себя мгновенно переменить отношение – ведь любое раздражение от гордости.

Почему я раздражаюсь на человека, злюсь на него? Почему он неугоден моему величеству? Потому что я ставлю себя выше него. Мудрость преподобного Амвросия Оптинского, как и мудрость многих других священнослужителей, сердцем не принимается, мало во мне Бога, мыслить по-христиански совершенно не умею, да и учиться не особо стремлюсь. С сожалением не раз отмечала в себе, что невыносимо далека от единственно верной истины, что в жизни меня волнуют только я, мое удобство, мое спокойствие, мое удовольствие. Смирением и не пахнет. И как Бог все еще терпит меня?

Засыпая, я размышляла о том, что моя соседка с серебристо-серой макушкой и та воздушно-святая старушка, что продала семечки, – ровесницы, а вот от одной я не смогла и яблоко съесть, а от другой сгрызла семечки, думая, что они, прежде чем попасть ко мне в руки, согрели ее ноги.

В Ростове настоящее бабье лето, двадцать градусов тепла. Мои попутчики ехали дальше, но в Ростове, как и на других станциях, вышли на улицу. Мужчина закурил, женщина, заложив руки за спину, медленно прохаживалась. Когда я со своим огромным рюкзаком спускалась с поезда, мои попутчики вдруг с ужасом поняли, что я их покидаю, и оба, не сговариваясь, подошли ко мне и не то разочарованно, не то испуганно поглядели. Мужчина, вспомнив, что меня от курева тошнит, выбросил под поезд только что начатую сигарету.

– Уже уходишь?! – Мне показалось, они едва сдержались, чтоб не вцепиться в меня. – Ты так тихо сидела там наверху, – проскрипел мужчина. – Мы с женой даже и не поругались ни разу.

И я подумала, что, возможно, стала для них чем-то необъяснимым и прекрасным, как для меня та старушка с семечками.

– Хорошего отдыха, – сказала я.

И тут страшно расхохоталась женщина:

– Отдыха! Ха-ха-ха! Мы не отдыхать едем, сына хоронить! – она достала платок и промокнула выступившие от смеха слезы.

– Че сразу хоронить, может это еще и не он! – огрызнулся муж.

Тем временем проводник велел всем вернуться в поезд.

– Не он, так отдохнем, а он, так похороним, че… Первый раз, что ли! Ну, зашлась, зашлась! Иди давай, а то в Ростове останешься!

И мужчина взобрался по ступеням и исчез в вагоне. Женщина от смеха все никак не могла ухватить поручень, а ухватив, не могла поднять ногу. Казалось, она покатится по платформе в истеричном своем смехе. Я сняла рюкзак, влезла в тамбур и оттуда ухватила мою попутчицу, а проводник толкал ее хохочущее тело снизу. Мы сумели втащить ее в поезд, я приняла на себя плотное тело неприятной мне женщины, но совершенно не почувствовала тяжести.

– Думаешь, он это?! – жадно спросила она.

И я увидела, что она не смеется, это она так плачет. Будто бы смеется, а на самом деле это плач у нее такой, не как у всех людей.

– Шесть лет уж ездим! Все не он!

Я спрыгнула, и поезд медленно поехал дальше.

2

В здании вокзала, у касс дальнего следования, как и было условлено, меня ожидал мой друг Вячеслав. Оказывается, центр Ростова – это холмистый уютный частный сектор, в одном крошечном домике и жил мой друг со своей матерью. К моему приезду она приготовила куриные ножки в кулинарном рукаве и потушила овощи. Господи, как же вкусно было все это после душа, после долгой полуголодной дороги! Невероятно теплая, светлая и просторная кухня, в которой каждая деталь выдает добрую красивую женщину, рукодельницу, хозяйку. А клочок земли, который принадлежал им в качестве сада, она засадила цветами, сделала беседку, в которой мы с Вячеславом вечером пили чай, укутавшись во флисовые пледы. Перед сном уложили рюкзаки и в девять легли спать. В четыре утра мы с трудом впихнули туристический скарб в небольшой багажник «акцента» и отправились в наше опасное путешествие.

К подножию Эльбруса, на высоту 2350 метров над уровнем моря мы прибыли в два часа дня. Поставили машину на стоянку и заселились в крошечную гостиницу на восемь номеров. Отрадно, что основной поток туристов схлынул, людей было мало. Любезная Танзиля, хозяйка гостиницы, приготовила для нас хычин – сухая лепешка, припорошенная тертым картофелем, с фаршем или сыром. Приятным сюрпризом стало то, что в неограниченном количестве проживающим полагается чай, заваренный на изумительных травах! Ну а настоящим чудом стало варенье из молодых шишек! Шишка, оказывается, внутри очень нежная, сладковато-хвойная, терпкая. Никогда бы не подумала, что у шишки, простой сосновой шишки, такое мягкое, вкусное нутро. И лишь старясь и ссыхаясь, она раскрывается своими чешуйками, и ею можно, к примеру, топить печь. Так или иначе, шишка служит человеку: пока она молода и зелена, ею можно лакомиться, как только она состарится, ею можно согреться. Нужно только не лениться, выйти и собрать – лес рядом. Молодые шишки заливают крутым кипятком и сутки отмачивают, тогда из них уходит горечь.

После обеда, оставив в номере термосы, рюкзаки на 20 литров и прочие необходимые для ночевки вещи, забросили за спину 80-литровые и прыгнули в кабину канатной дороги до конечной станции «Гара-Баши». Кабины закрытые, и в них тепло, поднимаемся медленно, наслаждаемся видами. Пока еще не слишком высоко, а потому зелено и нет снега. Пересаживаемся на станции «Мир» и ползем вверх дальше. На улице хоть и ветрено, а тепло.

Высота 3750 метров. Мой друг Вячеслав не любит приюты, потому мы разбили его палатку, спрятали в нее наши рюкзаки и спустились обратно в гостиницу. Пока еще комфорт: горячий душ, белые простыни. И сохраняется ощущение того, что ты на земле, хотя это уже приличная высота. Уснула я довольно быстро, уютно вытянувшись под одеялом.

Утром мы вновь съели по хычину, заправили горячим чаем термосы, захватили 20-литровые рюкзаки и отправились пешком к «Бочкам», на станцию «Гара-Баши». Кругом пока зелено, под ногами щебенка, скальник сухой, а потому нет ощущения, что приехали на чужбину, оторвались от земли. Не спеша шагаем в высь – такую незначительную для неба и такую ощутимую для человека. Шагаем в обычных треккинговых ботинках, подъем местами очень крутой, но идти радостно, не тяжело. В пути сделали два больших привала. Вячеслав заставлял горстями лопать аскорбиновую кислоту и пить аспирин, чтобы разжижать кровь, а также сосать сгущенку из мягких упаковок, лопать сникерсы, к концу путешествия мы их возненавидели! А ведь в 1992 году, когда по телевизору показывали рекламу этого батончика, я и не мечтала, что когда-нибудь попробую его. И родители мне его подарили на Новый год. Я неделю ходила вокруг, ласкала этот батончик и на людей в рекламе, которые его так смачно откусывали, смотрела как на равных. Потом открыла, пару дней только нюхала и (о, счастье!) откусила! Один, максимум два укуса в день. Дней через шесть сникерса не стало. Мне было восемь лет. И вот мне тридцать два, я на Эльбрусе, и суперкалорийный сникерс я бы променяла на простой кусок хлеба. У моих друзей своя история «первого сникерса», для нас, постперестроечных детей, этот батончик был чудом. Обертку от него я сохранила и завела себе конверт, куда складывала упаковки от разных шоколадок и жвачек, чтобы были доказательства перед одноклассниками – на переменах мы хвастались друг другу, кто что пробовал… Если бы мне сказали, что придет время, когда меня будут пытать этим сникерсом… Но без него, по словам Вячеслава, тут, на высоте, не выжить. Не спорить с гидом, слушаться его, не пререкаться, не предлагать альтернативу – я обещала, а потому покорно «сникерснула», испила полуостывший сладкий чай, и мы пошагали дальше. Неподалеку от «Бочек» сколотили еще один приют – вагончики-коробки, обшитые снаружи профнастилом, с двухэтажными нарами внутри. В них я и поселилась, а мой друг предпочел свою палатку. В приюте нет света, воды и тепла. Свет дают строго с 19:00 до 21:00, в это же время заряжают гаджеты, включают электрический обогреватель. Есть вагончик-кухня, очень приличный, с большими столами, лавками. Кастрюли, чайники – есть все, нет только воды. Воду добывают рано утром на склонах, когда ледник, отозвавшись на солнце, едва-едва подтекает, и нужно успеть набрать воды, пока еще не начали ездить ратраки, истекая не то маслом, не то бензином. Наши рюкзаки ломились от дошираков, роллтонов и тушенки. Вячеслав предупреждал, что аппетит на высоте неважный. Но в день прибытия в приюты «Бочки», несмотря на съеденные сникерсы, аппетит у нас был хороший. С удовольствием поужинали быстрорастворимыми пюрешками.

Уже лежа на нарах в плотно застегнутом мешке, я вспомнила о моих неприятных, несчастных попутчиках, что привычно ехали на очередное опознание трупа, который мог оказаться их сыном. Что-то подсказывало мне, что их сын жив и просто скрывается от своих родителей, не желает общаться и пытается быть счастливым в своей собственной жизни, да чувство вины тихо и верно сгрызает его. Но он уже выбрал жить без них… И стало пронзительно больно, за сына в первую очередь. Я представила, что им мог быть любой мужчина, например, тот, кто сдал мне койко-место в приюте, или мужик на станции «Мир», который пересаживал нас из одной кабины в другую.

3

Следующий день мы потратили на акклиматизацию, никуда не пошли, сидели, дышали, привыкали к высоте 3750 метров. Я отправилась на станцию, где застыли железные открытые кресла. Кажется, будто креселку не включали лет двадцать. Гляжу на горы, вижу Ушбу, гору, за которой начинается Грузия. «Ушба» с грузинского переводится, как «шабаш ведьм», и вершина этой горы похожа на кошачью голову. Кошки, кстати, не выдерживают подобной высоты, потому их поблизости нет. А вот собаки – черная и белая дворняги – там ошиваются, в приюте их подкармливают. Мы тоже угощали псов сосисками и тушенкой.

Вдруг в середине дня неожиданно заработала креселка, я решила прокатиться. Ощущения иные, нежели в закрытой кабинке: скрипуче плывешь, никем и ничем не защищенная. Но чувство комфорта и безопасности есть – не один на один с природой – механизм все же, хоть и называют местные креселку «драндулеткой».

Надо сказать, что на «Бочках» зелени уже нет, а снега еще нет. Будто меж двумя мирами находишься… И какое-то ощущение потерянности… Я много путешествую, но впервые чувствовала, что нахожусь далеко от дома, вероятно, потому, что забралась высоко. Не отдавалась природе – скорее, опасалась ее. Голые горы, далекие полуснежные их вершины – все это великое и чужое для меня. Здесь ясно ощущается, как мала и как мало могу. Я в гостях у гор: скромна и сижу пред ними, пытаюсь услышать их мудрость. А также думаю о том, сколько людей они не отпустили, и ни один голубь не доберется до этой высоты… Но чтобы отогнать от себя тоску, мысленно возношусь выше, и вся планета становится шаром, и уже не так страшно, и горы не такие большие, и мы будто на равных…

Когда находишься вдали от дома и есть чувство тревоги, особенно хорошо воспринимается Новый завет, сердце открывается к смыслам, которые в нем сокрыты. Никогда на земле, даже в самые мощные минуты катарсиса, не была я так распахнута сердцем ко вселенскому добру. Уже не хочется просить о чем-то, а лишь благодарить. В уюте, псевдобезопасности обычных дней, сложно осознать свое собственное тихое счастье и быть благодарным за него.

А в горах, от чувства опасности и близости с Богом, покойно на душе, светло, даже как-то медово, и молитвы о пустяках, которые так необходимы в обычной жизни, в горах кажутся неважными. А важен лишь сам человек и безграничные возможности его души.

Оглядываюсь на Эльбрус – белый, двугорбый. Наша цель – Западная вершина. Вспомнила рассказ Вячеслава про то, как замерзли и хорошо сохранились в снегах пятьдесят фрицев, которых нашли после 2000 года. Про девушку Ольгу Воронову – туристку, которая пошла с группой на штурм и умерла в палатке от отека легких, и много других людей, земная жизнь которых окончилась здесь. Случайным ли образом Эльбрус отбирает людей, с которыми не расстанется? Эльбрус оставляет их у себя из большой любви или, напротив, наказывает? И от знания того, что и я могу здесь остаться, а главное, что не я это решаю, моя молитва особенно горяча, но странно спокойна. И неожиданно для себя я вдруг искренне попросила у Бога помощи тем неприятным людям и их неизвестному сыну, которого, возможно, уже нет в живых. Как же несложно желать людям добра, когда ты в опасности, а потому один на один с Богом, и как же непросто сделать то же самое, когда рядом неприятный тебе человек!..

В семь вечера заревела трансформаторная будка – крошечные окошки вагончиков засветились, и стало уютнее. Мы вскипятили чайник и поужинали. Включили в вагончике печь-теплодуйку, воткнули телефоны. Не снимая верхней одежды, забрались в спальники. Снова приснился мне отец – очень несчастный, почему-то в инвалидной коляске, с голым торсом и зачесанными назад волосами. В моем сне отец был убит горем, даже и глаз на меня поднять не смог. Двенадцать лет назад он мне снился таким же несчастным, за пару дней до того, как меня увезли на скорой, я тогда чуть не умерла. В том давнем сне отец смотрел на меня, не моргая, и плакал черными слезами. И вот приснился теперь, на Эльбрусе. Будто тоже предупреждал, предчувствовал… До нашего восхождения оставалось два дня.

На четвертый день отправились к скалам Пастухова. Они находятся на высоте 4800 и названы так в честь Андрея Васильевича Пастухова, русского военного топографа и альпиниста, который в 1890 и 1896 годах совершил восхождение на Западную и Восточную вершины Эльбруса.

В конце XIX века не было ни «кошек», ни прочего специального снаряжения, легких комбезов с флисовой подкладкой. Взбирались, я думаю, в тяжелом неповоротливом тулупе и обычной кожаной обуви с грубым мехом.

Когда шли к скалам Пастухова (главным образом, для того, чтобы подышать на новой высоте, понаблюдать, как будет вести себя организм), проходили мимо «Приюта одиннадцати», с которого нам и предстояло стартовать на следующий день, точнее, ночь. Снаружи приют выглядит как небольшой средневековый замок, но внутри это заюзанный, ушатанный сарай. Он находится на высоте 4200, а название за ним закрепилось еще с 1904 года, когда на этом месте впервые разбили лагерь учитель и 10 гимназистов.

Возле приюта огромный валун с табличками – имена и фотографии тех, кто не вернулся. Памятник сгинувшим туристам и альпинистам, среди которых есть мастера спорта. Молодые парни и девушки и не очень молодые мужчины и женщины. Люди, которые любили высоту, опасность, горы. У каждого своя причина восхождения: кто-то чисто из спортивного интереса, кто-то из любопытства, кто-то искал здесь себя. Так или иначе, все, кто пришел сюда, «сменив уют на риск и непомерный труд», – это особая стихия людей. Я взобралась на тот валун вечной памяти, глядела в лица на табличках, считала, кому сколько лет. И пыталась представить, что это был за человек…

В тот день до скал Пастухова нам не суждено было добраться – поднялся сильный ветер, и нас окутало облако, видимость 3–4 метра. Спрятались за камни, сидим – дышим, привыкаем к новой высоте, и очень хочется вернуться – настолько холодно, неуютно. Вдруг из-за камня появились черная и белая дворняги. Я с радостью отдала одной из них свой батончик и выдавила на камень немного сгущенки. Пока спускались, собаки были рядом, вели себя так, будто мы их хозяева, то и дело дурачась друг с дружкой и грызясь.

4

Сидим возле вагончика у приюта «Бочки», треплем псов, то и дело смазываем лица солнцезащитным кремом, и говорим про археологические экспедиции Вячеслава. Он рассказал, что однажды их группе довелось найти останки семьи из трех человек. Три тысячи лет они пролежали под землей, вероятно, наспех похороненные. Три тысячи лет мужчина обнимал женщину, так их и нашли. Мужчина обнимал женщину, а ребенок лежал рядом. Что это были за люди, как жили, чем жили, на каком языке говорили, как любили друг друга, куда и зачем шли, от чего умерли? Во время переселения, должно быть… Я прошусь на раскопки, но Вячеслав говорит, что и условия, и люди там – не для девушки. После того как мы стояли на приюте без воды и теплых удобств, я, кажется, все выдержу. А люди на раскопках – обычные подрядчики (вроде строителей), некоторые не так давно освободились из мест не столь отдаленных. Но все хорошо знают свое дело, работают хорошо, чтобы потом хорошо (понятно, как) «отдохнуть». А у меня все же не вяжется, не складывается: обнаружить, потревожить мужчину и женщину, которые три тысячи лет пролежали в земле, а вечером выпивать, брататься, материться. Как противоречивы профессии, люди, ситуации! Слава признался, что если бы я сама не напросилась, ему едва ли пришло бы в голову пригласить меня на Эльбрус – слишком изнеженной и городской я кажусь…

В пятом часу вечера на «Бочки» поднялась веселая группа туристов. Они заняли один восьмиместный вагончик и угостили нас со Славой… хлебом! Буханкой белого!

После дошиков хлеб – настоящее лакомство! Я взяла его и прижалась щекой к хрустящей корочке. Запах свел с ума! И я осознала человеческий труд, который за этим хлебом стоит. От агрономов до пекарей, водителя грузовика и продавца в магазине. Никогда еще хлеб не казался мне таким вкусным. Вдвоем мы быстро его прикончили, забросили за спину 20-литровые рюкзаки и выдвинулись к «Приюту одиннадцати».

Добрались к семи часам вечера. Смотритель приюта взял с нас по шестьсот рублей и отвел по скрипучей лестнице на второй этаж, в крошечную комнатку-чердак. На нарах лежали видавшие виды матрацы, на них мы бросили свои спальники. Но сна не было, хотя почти весь битком набитый людьми приют спал. Мы пили чай с лимоном в пустой кухне, разглядывали флаги, надписи на разных языках. Вся кухня исписана, обвешана. После чаепития Вячеслав отправился наверх дремать, а я вышла на улицу.

Небо было черно в ночи и звездами усыпано. Луна, почти полная и хладно-желтая, светила изо всех сил. Ледник на склоне блестел от ее света. И тишина, любимая моя тишина, которую я всегда ищу, в которой нежусь, не была мне здесь подругой: в сочетании с холодом и ночью казалась суровой всемогущей царицей, которая решает, где поставить запятую: «Казнить нельзя помиловать». Царица игралась с моей душой: я испытывала то восторг и эйфорию, то вдруг животный страх, что эта моя последняя ночь. Никогда в жизни я не чувствовала себя настолько маленькой, беспомощной, песчинкой в космосе. Моя любовь к одиночеству сменилась огромной любовью к людям. Отрадно было знать, что их тут, в приюте, много, и у всех нас одна цель – дойти до вершины и спуститься назад.

Чистое небо радовало. Ведь облако, если оно наползет на вершину, нужно будет переждать, потому что спускаться в плохой видимости опасно, люди чаще всего гибнут и пропадают без вести на спуске в условиях непогоды. А долго ждать – замерзнешь. Осознаю, что грешная земля осталась далеко внизу, и здесь, в неважных бытовых условиях, в условиях риска, я очень уязвима.

А люди в приюте начали потихоньку просыпаться. На втором этаже на огромных широких нарах спала, оказывается, большая группа иностранцев. В час ночи они дружно расселись за длинным столом и скоро хлебали какую-то похлебку. Ели в полной тишине, почти синхронно. И из тех, кто был в ту ночь в приюте, эта группа ушла первая. Армяне вскипятили три огромных чайника, заправили термосы, обули «кошки», привязались друг к другу страховкой, чем очень встревожили меня. Со второго этажа донесся незнакомый женский голос:

– Кому нужны перчатки, балаклавы – могу дать.

Не решилась, у страха глаза велики. И я была на волосок от того, чтобы остаться, не идти. Но Вячеслав так сказал:

– Ты будешь благодарна себе той, которая пошла, даже если страшно или сомневаешься.

Затянули потуже «кошки», включили налобные фонарики и отправились.

Выходить из приюта не страшно, потому что нас, штурмующих, было немало. Но вскоре каждая группа в своем темпе пошла, ощущение толпы исчезло, и стало тревожно. Смотришь на вершину, и кажется, что вот она, близко, за пару часов поднимемся. Тут, в горах, многое обманчиво. И даже горная болезнь у всех проявляется по-разному: от диареи до рвоты, от депрессии до эйфории. Склон кажется крутым настолько, что лучше не смотреть ни вверх, ни вниз, а лишь себе под ноги. Сосредоточиться на том, чтобы покрепче вонзить шипы «кошек» в лед. Но чтобы запомнить, а также в надежде победить свой страх, я, когда мы останавливаемся, чтобы перевести дух, оборачиваюсь и гляжу вниз. Склон подо мной крут и завораживает своей опасностью и спокойствием, и я тоже на некоторое время успокаиваюсь и карабкаюсь дальше. Вверху, внизу, справа и слева от нас шевелятся в ночи огоньки – это люди с налобными фонариками. Уютно, что они есть. Бредут, словно свергнутые звезды, будто их за что-то наказали и сбросили на землю, где им, после всемогущего бесконечно благодатного неба, не по сердцу. И хотят они обратно, и ползут, да тщетно… Не простят их, не примут назад. И светят они из последних сил, и пытаются взобраться, пока сияние их не угаснет…

Я очень захотела вернуться в поезд на свою верхнюю полку возле туалета и ехать, и ехать вместе с теми людьми. И я мгновенно полюбила их, таких непростых, некрасивых и неряшливых, я готова была бесконечно поправлять им простыни, взбивать подушки, выносить мусор и слушать тупые передачи из планшета, лишь бы жить! Я попросила прощения у Бога за свое недоброе отношение к пожилым несчастным супругам – моим попутчикам – и от страха за собственную жизнь принялась горячо молиться об их здравии и воссоединении с сыном. Ручьем текли слезы, ноги обмякли и почти не слушались, но я шла, вгрызаясь «кошками» и треккинговыми палками в лед, ветер все усиливался, дышать было тяжело. Пришлось отвернуться от ветра в правую сторону и подниматься боком.

Вспомнился валун с табличками. С кем Эльбрус не пожелает расстаться сегодня? И страшно так, что даже ноги не слушаются. И папа, что снился мне, вспомнился. Но я и пикнуть не посмела – обещала «выключить» в себе девочку и стать суровым мужиком – слово держу.

От искренней, пожалуй, самой горячей и чистой в моей жизни молитвы стало чуть легче. Наверное, такая возможна лишь в опасности на горе или глубоком горе. Я простила всех людей, которые нанесли мне когда-то мелкие обиды, и почувствовала, что меня простили тоже. Впервые осознала себя грешным человеком со слабой плотью, и это укрепило мой дух. Пока муравьиными шагами карабкалась по вершине Эльбруса, я испытала истинное раскаяние. Мне было стыдно за мои недобрые поступки, дурные мысли, за мою гордыню. Я попросила Бога дотронуться до моего сердца, чтоб пришел покой, чтобы хоть ноги слушались! И вдруг это случилось. Словно по щелчку я мгновенно почувствовала легкость души и тела. Словами нельзя описать благодарность, которую я в тот момент испытала. Теперь, когда не так страшно, можно спокойно идти в неизвестность, на жизнь или на смерть – неважно.

Помолилась обо всех, кто пошел в ту ночь на штурм. Совершенно искренне пожелала им долгой счастливой жизни. И так хорошо стало, и что-то очень похожее на христианскую любовь, любовь к ближнему, ко всему человечеству прокралось в мое сердце. Это чувство длилось недолго, но испытать его, эту абсолютную, такую несвойственную человеку душевную чистоту хоть на несколько мгновений – большое, ни с чем не сравнимое счастье.

Вот и скалы Пастухова. Остановились «сникерснуть». Ветер буквально сносит, но пока мы держимся на ногах, поднимаемся дальше. Вот мы у косой тропы. Здесь ветер дует уже со всех сторон, не отвернешься от него. Вдруг откуда-то из ночи появились две собаки. Путались под ногами, мешая идти. А когда мы остановились, чтобы перевести дух, одна из собак прыгнула на меня сзади, передние лапы на плечи положила. И стала скулить, жалобно, будто не желая пускать выше. Слава подумал пару минут и принял решение вернуться в приют. Мы начали спуск. Спускаться оказалось сложнее. Очень устали ноги, но это не помешало мне любоваться. Ночь сперва побелела, а вскоре нежно порозовело небо, проступили на свет божий горы, сине-серые, зелено-белые, холодные, чужие и прекрасные. А когда взошло солнце, я ощутила, что дико вымоталась и телом, и душой. Собака не пустила… спасла!.. Глупо и наивно так думать. Еще глупее – что она мой ангел-хранитель или действовала от имени папы… Но эти мысли, совершенно не свойственные взрослому человеку, греют меня.

Родилось в чистом небе, почти вровень с нами, волшебное облако. Оно было так близко и так прекрасно, что казалось, будто оно и солнце занимаются любовью. Мне всерьез подумалось, что Бог создал горы, как одну из возможностей сблизиться с человеком, дать ему этот шанс – познать совершенство и абсолютное добро. На Эльбрусе, на высоте 4800, недалеко от скал Пастухова, я впервые по-настоящему доверяла Богу, любила и была благодарна. Мой мощный катарсис случился на Эльбрусе. И я хочу всю жизнь ездить по миру, по разным горам-морям, искать места на земле, где сердце вновь откроется к прямому общению с Творцом, где стена греха будет максимально разрушена.

Спустились на канатке на 2350 к гостинице – резко потеряли высоту. И меня накрыло: усталостью, тупостью.

Я была не я, мне казалось, что мной кто-то управляет. Передвигалась и говорила медленно, боролась с этим состоянием, умывалась холодной водой, щипала себя до синяков, но только когда мы, выехав на трассу, оказались на привычной земной высоте, я вновь стала собой и уснула на заднем сиденье Славиного «акцента».

5

Не зря землю называют грешной. Она лопается от греха. И вот я, в привычной жизни, в зоне комфорта, вновь желаю обладать людьми, особенно любимыми, вещами, быть хозяйкой всех ситуаций и искренне думать, что те, которые меня обидели, должны понести наказание и желательно на моих глазах. Слава богу, Эльбрус научил меня справляться со злом. Быть выше мелкого мира обид, мира странных, порой неверных мер и законов, неважных людей…

Чем выше от земли, тем меньше греха. На высоте, кстати, отключено либидо. Высота и располагает к высокому. Самый главный мой страх – в случае опасности уронить человеческое достоинство. Я люблю мою жизнь и учусь не бояться смерти. Почему люди не хотят уходить? Потому что им кажется, что они еще и не жили, не были счастливы, не испытали любовь. Незнание счастья не отпускает людей с земли, потому им и страшно умирать. Каков он, последний миг, каждый из нас познает, но никто никогда не расскажет.

Постараюсь быть счастливой и любящей изо всех своих душевных сил, даже когда предлагаемые обстоятельства к этому не располагают. И в следующий поход на Эльбрус, возможно, во мне не будет животного страха смерти и не придется молиться о покое на сердце, я просто буду взбираться по склону этого молчаливого, неподвижного вулкана, возможно, он посчитает, что я – готова, и примет меня на одной из своих вершин. И я точно знаю, что буду идти с чувством благодарности, ведь на Эльбрусе во мне пробудилось важное: здесь я простила сама, почувствовала себя прощенной и бесконечно любимой. Я испытала совершенство. Осознала, какая радость, когда страх покидает тебя, ты свободен, беззащитен и чист. Беззащитен и чист… Наверное, это и есть смирение, к которому так стремятся верующие люди. Эльбрус поделился со мной своей мудростью, благодаря которой можно еще очень долго оставаться хорошим человеком.

Кристина Дергачева Семинар Михаила Попова, 2-й курс Яхонт

За Северным полярным кругом, где власть уже много веков принадлежала взбитым сугробам и бурным ветрам, подымались, будто на носочках, несколько юрт. Из тундюков взлетал и медленно рассеивался дым, а за ним прятались застенчивые звезды.

Иногда слышны поскуливания одиноких волков, ищущих ночлег. Вот и трясогузка замела хвостиком неосторожные следы: не хочет, чтобы незваные гости тревожили ее жилище.

Терпкий дух жженых еловых веток окутал эфир. Хорош вечер!

– Чувствуешь, хладеет воздух? Ищо и туман щас – фьють! И северно сияние.

– А что это такое, дедушка, – северное сияние?

– Ууу, малех! – кончил дед и стал бросать сухие ветки в сверкающую пасть.

Искорки плясали в буйном хороводе, подпрыгивая выше и выше. Небо в клеточку растворило веселье, и в темнотище вдруг замерцали яхонтовые языки: изумруды, янтари и карбункулы. Выскочила птичка из-под сугроба, прибежала лисица – притаилась между соснами.

– Н‐даась. Красотища, прости Хосподи! Вот оно-то, сказка! – потянул старичишка, почесав под темным завитком, кукующим под ушанкой.

Мальчонка разинул рот и обомлел от разноцветных танцев.

– Деда, кто же рисует так нарядно на небе это северное сияние? Кто зажигает эти волшебные огоньки?

Рыжая гостья взмахнула кисточкой – и погасло ночное светило да скрылась во мраке темных очей леса.

– Кто-кто… Лису-хитрюгу, рыженьку таку, видал? Она по небу пробегает, украденные алмазы по небу теряет… Как поймет, што добычу профукала, бежит в народ и одну шью-то душу крадет… Так воть, Олежа. В юрту пойдем.

Языки пламени еще бушевали, а один из них отлетел прямо к трясогузкиному гнезду. Пташка пикнула и улетела, накрывая ночь туманом.

Мальчик услышал шум в кустах и приметил на серебристом снегу неистово-красный камешек. «Мой будет, а деду не дам».

Трескучий вой волка разрезал ночную тишь, в воздухе висел легкий запах гари. Огонь потух.

Утром мальчик обошел всю деревушку, прокричал все утро, деда звал-звал – да только тот не пришел. Олежа юрк в карман оленьего полушубка – красный камешек горит, сверкает, на месте.

Только дедушки нет.

Исчез он.

Мария Жуланова Семинары Виктора Куллэ, Андрея Геласимова, 2-й курс Не рассчитал

Будильники звенели так: один – в шесть часов ровно, отвратительно жизнерадостный, его Мишка выключал прицельным броском из-под одеяла и снова засыпал; второй – в шесть ноль четыре, уже под подушкой, достаточно было перевернуться на бок и шваркнуть циферблатом об пол; третий – на телефоне, в шесть с восемью минутами, а четвертый – в четверть седьмого. Мишке это казалось правильным и чуточку смешным. Многие важные вещи в его жизни шли по четвертаку: братьясестры, курсы университетские, будильники, число шагов от двери до вешалки. Стипендия, будь она проклята, составляла неровные четыре с хвостиком, и хвостик этот Мишка ежемесячно сбрасывал в помощь голодающим пионерам Гватемалы, не по доброте душевной, а по холодному курсу валют.

После будильников имел место еще один ритуал:

Мишка умывался холодной водой, потом горячей, своеобразно интерпретируя метод кнута и пряника, чистил зубы четко по часовой стрелке и сплевывал (тоже четырежды) в тифозного оттенка раковину со вздутыми венами-сколами, оплетавшими ее вогнутое чрево. Тут же морщился, если думал о раковине вот так, метафорой. Метафоры он недолюбливал.

Метафоры нельзя было упорядочить.

А кашу в тарелке – можно, по донышку, и бабушкины иконы на полке – можно, по старшинству, и книжки – можно, на первой полке по именам, на второй – по фамилиям, третью Мишка вообще не трогал. Не давал книжкам зачетвериться. Как определять, что должно идти четверками, а что не должно, он объяснить не мог, но свято верил…

[увы, здесь автор допускает чудовищную оплошность: нельзя свято верить в то, что не требует веры для признания своей действительности; проще говоря, Мишка не верил – он был уверен в своей точке зрения так же, как был уверен в существовании своих ботинок, тумбочки с бельем или незачета по иностранному; факт, пускай и болезненный, был неопровержимо реален, и Мишка его знал]

…но был уверен, что именно так, а не иначе, и что малейшее отклонение, будто камушек, брошенный в стоячую воду, вызовет круги волнений до самого берега – до края Вселенной, считай.

И что ему, Мишке, этими волнениями ох как прилетит.

Щелк-щелк-щелк, свет на кухне мигнул и погас, снова всполошился, запрыгал по скатерти и выбросился в распахнутую форточку. Это Мишка шел завтракать и, входя, четырежды стучал по дверному косяку, чтобы обезопасить себя от последствий нестучания. Он смутно представлял, каких именно, но где-то под ложечкой ныло противное чувство надвигающейся, никак не приходящей боли, и Мишка исправно оббивал руку о косяки, лишь бы она не пришла. Поев, не возвращался сразу, а перекладывал с места на место все вымытые тарелки и только тогда, включив радио, шел, наконец, приводить в порядок свою планету с четырехкратным стуком на выходе. Приемник не работал уж сто лет в обед, но Мишку, а с ним и все мироздание, такие тонкости не заботили. Главное, чтобы лампочка горела, под белый шумок перемигиваясь с одноглазым чайником. Тогда будет правильно, тогда все будет так.

Потом Мишка шел в институт. А иногда и не в институт. Но куда бы ни понесли его ноги, он ни разу не позволял им наступить на полоску между тротуарной плиткой.

– Детская привычка, – оправдывался Мишка, выглядывая из-под гнета социальных условностей на своего психолога (не то чтобы у него был личный психолог или у него с психологом были какие-то особенные отношения, просто на эти два часа в неделю он был Мишкин, как потом становился Леночкин, Владиславов и, если дело шло к выходным, свой собственный). Его звали Евгением Палычем, был он худ, бородат и статен, как греческий святой с абонементом в барбер-шоп.

– Я не могу, понимаете? Нельзя просто так взять и перестать себя контролировать.

На правах святого идею потакания арифметическим демонам Евгений Палыч сурово осуждал.

– Не трясите ногой, – говорил он, потирая переносицу, вспотевшую под тяжелой оправой, и гладил Мишку по голове темными, грустными глазами. – Ну вот что случится, если вы на них наступите? Я вам гарантирую, совершенное ничего. Ерунда какая.

Руки у Евгения Палыча интересные, с длинными, как паучьи ножки, пальцами и ровной стопочкой морщин на тыльной стороне. Мишка откровенно на них залипал, выговаривая психологу стандартный набор симптомов и переводя внимание на вещи менее подозрительные, нежели упорядоченность его, Мишкиного, бытия: апатия (врал), хроническая усталость (приукрашивал), депрессивные настроения (недоговаривал), суицидальные мысли…

– А вот отсюда поподробнее, – Евгений Палыч разом выкидывался навстречу, будто гончая, учуявшая кровавый след, и с неподдельным интересом в сотый раз выслушивал одни и те же жалобы, которые Мишка жевал как мог, лишь бы тот подольше не опрокидывался на спинку кресла и был таким, подтянутым, прямым и векторно целеустремленным. Будто его и впрямь это занимает. Ну, а кого в наше время в петлю не тянет, с таким-то грузом на плечах? Готов поспорить на что хотите («…Я хочу, чтобы вы, Михаил, внимательнее относились к моим рекомендациям, но это я, верно, многого хочу»), даже в могучей атлантовой голове не раз проскальзывали мыслишки о том, как бы бросить эту гребаную голубую штукенцию да с чистой совестью помереть.

Психолог вздыхал тяжелее самого атланта и пускал галочку на тетрадный лист.

Было в этой его мимолетной заинтересованности что-то очень правильное, четверичное что-то. Евгений Палыч говорил, что числа и ритуалы нужно отпускать. Но тогда пришлось бы отпустить и самого Евгения Палыча, а на такие парадоксы пациент был не готов, потому продолжал упрямо отбивать пяткой румбу.

Ведь если он, Мишка, перестанет сейчас трясти ногой, то где-то в Непале тотчас же случится землетрясение, а объяснять это психологу было бы фатальной ошибкой: тот мог по доброте душевной сдать Мишку в известные инстанции, и проснулся бы Мишка в неназываемом учреждении повышенной секретности и до конца жизни мочился бы на камеру. Но Мишка был умный и молчал, сосредоточенно чертя черномордых чертенят там, где должен был быть трекер настроения.

Наверное, потому, что после приемов, не приносивших особой пользы, оно было чертовски хорошее.

Но (к счастью или к несчастью) количество имеет дурную привычку перетекать в качество, и после четвертого сеанса пациент начал задумываться. Что-то дрожало, что-то звенело, натягивалось в нем, готовое порваться и вытечь через поры, дурманяще-желатиновое, иррациональное, то, на что он прежде не имел никакого права, ни морального, ни уголовного. Мишке и впрямь начало хотеться отпустить.

Он заставлял себя проделывать ежедневные церемонии, продолжал обходить трещины в асфальте и переступать через порожек и через себя в определенном порядке, но ощущение неправильности, неестественности все отчетливей проступало сквозь марлю бытия, как пятно на белой скатерти.

Под конец месяца Мишка перестал спать.

Не от любовной горячки, не от новой серии «Игры престолов» ворочался он в мокрой постели, кусая наволочку. Его точил червь сомнений. Какой там червь – настоящий змий библейского калибра, соблазнительно журчавший из протекшего крана на кухне: а ты попробуй, не заверни меня. Не нажми на кнопку, не выключи свет, ну что тебе стоит, Мишенька? Всего-то разочек не топни! Вот увидишь, мир не рухнет, я это тебе гарантирую… Морда змия плющилась, приобретая совсем человеческие черты, он обрастал очками, высовывал раздвоенный язык и психотическим тоном предлагал Мишке всякие непристойности. Тут он обычно смекал, что к чему, вываливался из мутной дремы и снова пялился в потолок, пока не приходило время вставать и идти. Будильники упрямо звенели, хотя будить в пустой комнате было уже некого.

Апофеоз Мишкиных страстей пришелся на утро понедельника, когда сверх всей этой фрейдистской шушеры он чуть не раскроил физиономию, оступившись на выходе из ванной. Пока искал вату, начал безбожно опаздывать на автобус, в полете запрыгнул в джинсы, оставил на тумбочке ключи, дважды за ними вернулся, остановился на полпути, понял, что выпачкал юшкой кофту, с третьей космической скоростью затолкал себя в бомбер и сумел выдохнуть, только когда перед его опухшей мордой открылись двери лифта. Вошел в кабину, прижался спиной к холодной зеркальной панельке и потянулся, чтобы по старой привычке отбить четыре четверти на кнопке первого этажа, но щелк-щелк-щелк.

Слишком быстро, чтобы осознать, достаточно, чтобы остановиться, глядя, как в щели между кабиной и кафелем коридора мелькнул зеленоватый змеиный хвост.

И Мишка не стал жать на кнопку в четвертый, последний раз. Поднятая было рука затряслась, на кулаке выступили сизые жилы, но он был медленно опущен с осознанием беспрекословного триумфа. Мишка прислушался, не слышно ли где ядерного взрыва, проверил наличие всех конечностей, на всякий пожарный обернулся, не стоит ли у него за спиной какая жуткая монстра, но ничего не изменилось. Двери съехались с мягким стуком. Гордо задрав еще кровящий нос, Мишка дождался, пока отгремит в его честь оркестр лифтового механизма, вышел из дома с широченной улыбкой от уха до уха и не постучал по дверному косяку.

А потом наступил на трещинку в асфальте.

И на вторую.

И на третью наступил, даже не глядя.

И небо не рухнуло, и не погасло солнце, и даже дышать стало легче, что ли. Май месяц на дворе.

К остановке он успел тютелька в тютельку, там как раз отходил автобус до метро. Правда, на входе случилась неурядица с проездным, пришлось выворачивать карманы и лезть в самые недра рюкзака – чтобы не мешать людям, Мишка отошел к плоской автобусной заднице и с головой окунулся в мир удивительных вещей, как вдруг что-то противно свистнуло прямо над ухом.

Вынырнувшая из-за угла машина не успела вдарить по тормозам, ее занесло, протащило инерцией до самой остановки и выбросило на тротуар.

«Вот черт, на тумбочке оставил, в прихожей», – подумал Мишка, увидел машину, вскинулся, дернулся было в сторону, не рассчитал.

Не рассчитал.

Мария Заболотская Семинары Сергея Толкачева, Алексея Слаповского, 4-й курс

Краснодар

И только я ее достала – этот тонконогий, Марик, комарик, хмырь в белых кроссовках! Выбил из руки монетку, дернулся бежать. Я схватила его – футболка треснула в рывке:

– Вер-р-рни гр-р-ривеник, ур-р-род! Вер-р-рни гр-р-ривеник!

Извернулся и улетел зигзагами, подленький.

– Сл-л-лабак!!! – ору ему вслед, топаю, пылю.

– Девочки не дерутся! – старичок с палочкой.

Еще как! Еще как дерутся! Моя бесценная монетка, монетка-конфетка. Блестела в решетке. Без магнита, без пластилина, наступая на подол, двумя прутиками зажать ее, а люди будут идти и трясти ногами решетку – еще и этот с тросточкой, резиновое копытце!

– С‐с-слабак! – просвистела я. Жаль, я одна, без Ксюни!

Ксюня в те каникулы вид имела лихой, красила ногти синей шариковой ручкой. Я была под стать: мне сделали стрижку «олимпик» – короткую, с подбритой шеей – плюс у меня выпал клык, и я все время прицвикивала.

Мы были в одинаковых нарядных платьях с рукавамифонариками. Этими платьями мы полировали раскаленные лавки у подъездов: родители не смогли пристроить нас на лето, мы маялись в Москве.

Мы хватались за любые развлечения, от бумажных куколок до телефонных розыгрышей. Но главным занятием был поиск денег. В магазинах, у киосков, касс метро – везде, где люди доставали кошельки.

Деньги были очень нужны. У меня была цель: вернуть из Краснодара Алешу. Когда Алеша родился, все у него было крохотным, ноздри казались тоньше двух соломинок. «Уйди, задавишь!» – смеялась мама. Я целовала его спящего в затылок, в тонкие бумажные ушки. Дорожка пуха бежала между маленьких лопаток.

Когда Алеша заболел, я чувствовала, как тяжело ему дышать. Из пустых проколотых пузырьков я сооружала фигуры: среди них были пестрые воины, прозрачные медсестры и малыш Аль, которого защищала принцесса Элиза.

Трясти его и щекотать – пусть встрепенется, вздохнет полной грудью! Трясти и щекотать! Мама ударила меня. Вечером я уже ехала на междугороднем автобусе к бабушке в Троицк. Тогда тоже было лето.

Вернулась я в середине осени, и Алеша уже уехал в Краснодар. Он поправился и поехал на солнце, на берег широкой реки Кубани, оттуда рукой подать до моря.

– Алеша вернется? – на коленях у мамы я гладила ее руки. Мама начинала смотреть в окно. Алеша в Краснодаре… Там ветер кружит виноградные листья, а абрикосы растут так низко, что люди срывают их и едят на ходу… И Алеша ест…

Нельзя было расспрашивать дальше.

Теперь мне было уже десять, и я знала, что билет из Краснодара в Москву стоит двадцать пять рублей. Я смогу купить его. И тогда кто-нибудь посадит Алешу на поезд, а мы с мамой встретим.

* * *

– Поехали на рынок, есть двадцать кэ, – Ксюня приоткрыла ладонь.

Вообще-то и у меня были деньги – дома, в белой коробке. Я собрала почти четыре рубля, но о них никто не знал, даже Ксюня.

Мы сидели в гостях у соседки Гаянки и смотрели в окно на очередь у киосков-близнецов «Квас» и «Пиво». Большая кружка кваса стоила шесть копеек, маленькая – три.

Гаянка распускала волосы и в сотый раз принималась рассказывать про Ярослава. Мы знали Ярика, он был знаменит песенкой «Вызвали меня в военкомат»; эпический же Ярослав наводил дальнобойный самострел, пробивал навылет кружку пива в руках у великана… Тот, весь в пене, оборачивался, вперивал взгляд, гнался, рвался, обдирал дверную обивку и так далее.

Мы попрощались с Гаянкой, сели в нагретый автобус и отправились на Черемушкинский рынок.

Сокровища рынка были разложены на прилавках и пристегнуты цепочками. Заколки, шнурки, значки с карикатурными Лениными – Ксюня мечтала об оранжевом, с надписью «Я – жид!» (то есть «я – жадный человек», чтобы не клянчили). В стороне от торговых рядов находилось казино – «Кафетерий кооп». Игровые автоматы, запотевшие мешалки с напитками, дутые подсвеченные куры-гриль. На все это можно было только смотреть. Денег не было: мы еще не умели ездить в транспорте бесплатно, на поездку в оба конца уходило четыре пятака.

АНКЕТА-ПАМЯТКА ДЛЯ МЛАДШАКОВ. ПРИЗНАКИ АВТОБУСНОГО КОНТРОЛЕРА

Никаких синих тужурок и маникюрных щипчиков. Их ищите только в электричках. Мы с мамой однажды видели такого – я была уверена, что мы едем в Краснодар, но мы сошли раньше…

Рисунок № 1. Несколько человек разговаривают на остановке. Подъезжает автобус, они расходятся в разные двери. Правильно! Это контролеры! Ставим галочку. Легкотня, вопрос для дошкольников.

Рисунок № 2. Одинокий человек со свободными руками. Сумки нет, он как будто выскочил откуда-то на минуточку. Контролер, кто же еще. Ваши деньги он спрячет в карман жилетки, а руки всегда свободны и готовы вас ухватить.

Рисунок № 3. Крупный и очень вежливый человек. Пропускает всех вперед… Заходит последним… Конечно! Кричите, жмите на кнопку, требуйте вас выпустить!

У выхода из казино в куче подсолнечной лузги мигнул кружочек. Я схватила его. Полтинничек! Тяжеленький, юбилейный, с флагами, со звездой. Ксю, пожалуйста, ну пожалуйста, пусть он будет мой! Я положу его в белую коробку, буду беречь его… Но это было нечестно. Я поплелась разменивать монетку у женщины в шерстяной шапке. Она ничего не продавала, просто сидела на разорванном по шву и разложенном на земле пакете со змейкой и надписью «С Новым годом!». Зачем было его рвать, его цена, между прочим, пятьдесят пять копеек. Тут же стоял стакан от сметаны, внутри мелочь.

– Приидет Михаил Меченый, князь Антихрист, зверь в кротком обличии!.. Угодит народам хитростью, не приимет даров, не покажет гнева!.. Станет обольщать мир, пока не воцарится!..

Я мрачно протянула Ксюне двадцать пять, свои убрала в карман.

– Пойдем отсюда, – сказала Ксюня. На обратном пути мы не разговаривали.

* * *

– Я знаю, где достать денег, – заявила Ксюня на следующий день. Мы сидели у нее дома и плевали жеваной бумагой в нарисованную мишень. – Устроим у меня дома зоопарк и будем продавать билеты!

Ксюня тоже копила. Прямо на стенке в гостиной стояла тяжеленная бутылка из-под шампанского с наклеенной лошадкой («на лошадь, будет жить на балконе»).

– Сколько тут? – я разглядывала высокий зеленый столб монет, свернутые в трубочку рубль и трюльник. – Двенадцать семьдесят три, – без запинки отвечала она.

На двери туалета белело объявление Ксюниным почерком: «Туалет платный. Вход 2 коп».

Раньше я тоже копила открыто, у меня даже была сова с прорезью – привез киевский дядя. Мама заметила, как я выглядываю деньги по тротуарам, и убрала сову без объяснений.

Что до зоопарка, дома у Ксюни проживал стандартный набор животных: собака, кошка, волнистый попугай, хомяк. Мы выдрали из общей тетради листов, настригли бахромы и написали: «Дети и родители! Ваш шанс… Домашний зоопарк… Дрессированные животные…» Цена за вход (пятьдесят копеек!) была дважды подчеркнута по линейке. Было также подчеркнуто «звонить днем». Собака, точнее, песик Жорик, знала единственную команду: «Голос». «Голосу» Ксюня научила его назло соседке снизу, мы звали ее Бабка-Цапка. Когда Ксюня поливала из брызгалки в открытое окно, капли попадали на нижний подоконник, соседка бранилась в форточку. Тогда Ксюня стала учить Жорика лаять по команде. В ответ Цапка дубасила чем-то в потолок.

Сто билетов по пятьдесят копеек – это пятьдесят рубликов! По двадцать пять каждой из нас. Ровно двадцать пять! Круглая цифра, магическая фиолетовая купюра – я видела такую единственный раз в жизни, мама показала ее, не вынимая из кошелька.

Каким он стал? А я ведь сохранила колечко, которое он грыз. Возьмут ли в кассе мелочью из моей коробки?

* * *

Мы сидели у подъезда. Ксюня говорила, что Михаил Меченый уже пришел, вот-вот наступит эпоха Водолея и что-то там еще. Я не слушала ее. Я выглядывала прохожих с детьми.

Вот мимо нас прошли двое. Ксюня почуяла: «Не из нашего подъезда…» Тонкая мама в пластмассовых очках и синеватый мальчик в рубашке со скрипичным футляромчетвертинкой.

Мы прокрались следом. По звуку лифта определили: третий! Наш этаж! У меня вспотела голова. Было слышно, как мама с сыном несколько раз позвонили в дверь, постояли у пустой квартиры. Затем они вернулись на первый и едва открылись фанерные двери лифта – перебивая друг друга, мы объявили: – Вы к нам!

Все вместе (мы едва дышали) – снова поднялись на третий. Тонкая мама спросила Ксюню, знают ли ее родители про зоопарк. Конечно, знают! В этот момент мы обе могли обмануть полиграф.

Я заметила у мусоропровода пустую бутылку (10 копеек в пункте приема) и, пока Ксюня возилась с замком, подвинула ее ногой и спрятала за трубу.

Ксюня с достоинством открыла входную дверь. Раздался грохот бамбуковых штор – навстречу ринулся пес. Но это нарушало протокол. Вначале следовало приобрести билеты.

– Сколько стоит детский? – подыгрывая нашей важности, спросила мама. В этот момент Ксюня уводила пса в комнату.

– Двадцать пять копеек, – ответила я. Ксюня яростно обернулась. Еще долго она не могла простить мне этой скидки.

Я наколола билеты на оленьи рога, тонкая мама хохотнула, Ксюня вручила малышу хомяка. Тот заполз ему в рукав. Я испугалась: хомяк кусался.

– Попугай говорящий! – зачем-то соврала Ксюня.

Кошка оказалась редчайшим экземпляром, образцом аскезы: она не ела хомяка с попугаем. Более того, сама ходила на унитаз и спускала за собой! Это было чистой правдой.

Вылетел одуревший Жорик, мальчик дернулся на выход. Но как же можно отпустить гостей, не показав исполнения команд! Голос! Голос! Я была пьяна от возбуждения, я думала, какой будет замечательный шумовой оркестр, если к нам присоединится Бабка-Цапка!

Пес рявкнул, футляр дрогнул, мама пыталась попасть ногой в туфлю. Мы торжествовали! У нас было семьдесят пять копеек! Ксюня сердито зыркнула на меня.

Мы выложились. Мы проголодались. Завтрашний день сулил новые деньги. Мы приобрели две маленьких кружки кваса (6 коп.), две круглых булочки (8 коп.), два фруктовых щербета (26 коп.).

Оставшееся мы частично поделили – я настояла, чтобы каждый взял себе хотя бы по десять копеек, Ксюня закатила глаза и отдала мне долю. Последние пятнадцать мы зарыли под рябиной, прикопали ладонями холмик.

Не потерять бы эту рябину. Здесь бы посадить абрикосовую косточку – над холмиком вырастет абрикосовое дерево, его ни с чем не спутаешь.

* * *

Вскоре созрел второй способ заработка: продавать комнатные растения. Идея была моя. Все эти бесполезные домашние цветы, которыми заставлены подоконники, – их же можно разводить на продажу!

Я незаметно проредила кактусы: часть малышей пересадила в обрезанные молочные пакеты с элегантным рисунком-колоском. Почву взяла из кучи чернозема во дворе, запас спрятала под детским диваном, низко одернула покрывало. Ксюня тоже кое-что собрала – и день настал!

Мы встретились утром. Умытые, тщательно причесанные, в несменных одинаковых платьях. – Товар при себе? – спросила Ксюня. – А то, – ответила я и цвикнула в дырку от клыка.

Место мы выбрали на небольшом пятачке около магазина «Овощи-фрукты». Огородницы продавали там молодую морковь, редис, перевязанные ниткой пучки петрушки. Мы соорудили витрину из деревянного ящика. Тщательно, по-азербайджански фигурно, мы расставили наши растения. – Что у вас? – спросила первая покупательница.

– Кактусы, – равнодушно ответила Ксюня, но я видела, как она щиплет заусеницу. С тех пор, как стало ясно, что двадцать пять рублей у меня обязательно будут, я стала впадать в мечтательность.

Через дорогу, на торце двадцатидвухэтажки, виднелась вывеска: «Трансагентство».

Я вспомнила, как в то лето в Троицке я нашла в луже свой первый рубль. Лил волшебный дождь… Густые косы ручьев переплелись цветными лентами мусора… Я вышла во двор мерить лужи сапогом. В радужной воде плыла рублевая бумажка. Схватить, отряхнуть, быстро зажать в кулаке, кулак спрятать в карман – пока не выхватила Верунчик! Она была старше и выше ростом. Рубль был полон тайн. Водяные знаки, узорчатая вязь. Бир сум, бир манат, о рублэ…

В тихий час я глубоко вздохнула, накрылась одеялом. Белый дождь завивался в сонном небе, било солнце, я смотрела на мир сквозь розовые веки, пытаясь представить – каково это, когда тебя нет…

Рубль исчез с батареи. Я вскочила. Бабушка!

Мне было пять. Это был мой первый в жизни бунт. Бабушка улыбнулась и выдала мне вместе с задубевшим рублем алый кожаный кошелек. Он закрывался на круглые железные шишечки, имел петлю, его надо было по-дамски носить на запястье. В него я положила сокровище и пошла гулять.

Сейчас я понимаю, что Верунчик уже поджидала меня под мокрым тополем. Но тогда – я рыла норы в песочнице… Влажный песок звал строить замки, рыть ходы… Малыш Аль бежал, стены осыпались, принцесса Элиза бросалась вслед и спасала его… Кошелек болтался на руке, мешал… Я отложила его в сторону… Навсегда.

А на стихийном базаре у магазина «Овощи-фрукты» за каких-то два часа наш запас растений сократился вчетверо! Мы перебирали пальцами в тяжелых карманах, и я снова мечтала, мечтала.

– Будем повышать цены, – сказала Ксюня.

Действительно, как же мы не догадались! Глупые старые огородницы, они не повышают цен, им это не приходит в голову, они еще и накладывают сверх веса!

Подошла строгая женщина в рубиновых сережках, поинтересовалась моим кактусом. Я уверенно отвечала – девяносто копеек! Да! Мой кактус стоил девяносто копеек!

– Хорошо, – сказала покупательница.

«Вот тебе раз», – подумала я.

Ровно через неделю она вернется: ей нужен именно этот кактус. Но мысленно я уже продала его за рубль пятьдесят. Договорились, что в срок я принесу похожий.

* * *

Этого не случилось.

Третий день нашего делового предприятия выпал на понедельник. Людей было мало, Ксюня спала, положив голову мне на колени. Вдруг из-за стены дома, как будто по частям, выдвинулись углы седого каре, острый нос, один за другим оба глаза с гладкими полукруглыми веками. Анна Соломоновна Ключникова, наш классный руководитель. Я перестала моргать, ветер надул слезы.

Анна Соломоновна преподавала английский язык. Она приехала из Лондона.

Она называла учеников на вы.

– Василий! Ну почему «вэ бук»! Я вам повторяю, – говорила она, – это межзубный звук, межзубный! The book! The! Повторите!

– Вэ…

– The! Повторите! The! – Анна Соломоновна артикулировала и была похожа на змею, выбрасывающую вперед язык.

– Вэ…

Анна Соломоновна шептала:

– Шок…

Сильнейший шок случался, когда Василий описывал свое семейство словами «ай хэв э мавэ, э фавэ энд э бравэ». Анна Соломоновна ставила двойку, говорила тихо:

– Ноу пейн – ноу гейн.

– Это латынь, – хрипела мне на ухо Вьюшкина, она ходила на живопись в школу искусств.

– Что это значит? – шептала я.

– Смерть еретикам, – шептала Вьюшкина.

Вэ или не вэ – какая разница. У него есть брат. И у меня есть, он есть.

По иронии, именно Анна Соломоновна приобщит меня к чтению. В девятом классе будем обсуждать прочитанное за лето, я с чьей-то подсказки сообщу: «Анжелика и король».

– Как можно! – закричит, замашет руками. – Как можно! Тратить такое важное в вашей жизни время! На весь этот жуткий новодел!

Огнем взметнутся старые, незнакомые мне имена… Во мне затлеет злое любопытство… Так случится в будущем. А в то лето я только перешла в пятый, и Анна Соломоновна, как лезвие, прорезала пространство по направлению к нам.

Молниеносно вытряхнуть мелочь из бумажного стаканчика, метнуть в карман платья.

– Ксю! Ксю! Ключка идет! – Я трясла Ксюню.

Она села и оглянулась, потирая на щеке след моего нарядного волана. Наконец ей удалось сосредоточиться. Ключка смотрела в упор.

– Так-так!

Совсем не к месту – сцена из фильма: английский аристократ видит жену в чужих объятиях и холодно произносит: «Well, well…»

– Ну и почем кактусы?

– Тридцать копеек! – мастер внезапных скидок, я уронила цену впятеро.

– Тридцать копеек? Пусть ваши родители позвонят мне сегодня, – сказала Анна Соломоновна и удалилась.

Разливался хищный закат. Идти домой было страшно. Старушки жалели нас, набили нам карманы стручками гороха.

– Мама, тебе надо позвонить Анне Соломоновне. Мы продавали кактусы, ну, ты знаешь. Она что-то хочет тебе сказать, но мы ничего такого не делали…

– Какие еще кактусы? Кто продавал кактусы?

– Ну я давно тебе говорила.

– Какие кактусы? Ты ничего не говорила!

Страшного разговора не произошло, я не была наказана. Но стало ясно: с торговлей покончено.

– «Из них же вырастут спекулянтки!» – на следующий день Ксюня, кривляясь, изображала Ключку у себя на кухне, прислонив к уху огурец: «Алло! Алло! Они сидят там среди торгашей, среди ящиков!»

– Влетело? – я с нажимом гладила кошку.

– Т‐т-та! – отмахнулась Ксюня. – Папа сказал: «А может, у них малое предприятие? Может, у них кооператив?» – Она захохотала. – Сегодня пойдем?

– Не могу. Запретили.

Чернозем из-под дивана пришлось высыпать.

Вскоре после этого Ксюнин папа ответил на телефонный звонок. Интересовались каким-то зоопарком, уточняли время, называли домашний адрес. Ксюнин папа положил трубку и позвал нас обеих на чашку чая. Он сказал, что мы уже большие и разумные. Домашний зоопарк – это очень опасно. Прийти может кто угодно. Взрослых дома нет.

Папа был прав. Чай был выпит, зефир съеден, зоопарк закрыт. Свои объявления с деревьев, столбов и стендов «Информация микрорайона Ясенево» мы были вынуждены снять.

* * *

Осенью Ксюня разбила бутылку с лошадкой и купила розовый берет из ангоры. Заморозки были ранними. Все время хотелось есть. Мы пахли дымом костров, у которых грелись.

С нами гулял Винокуров по прозвищу Винная Курица. Худенький, цыплястый, он был острижен под машинку, подмывало почесать ладонь о его шершавый затылок. Снизу волосы встречались в стрелочку, по шее бежал пушок. Он брал у мамы деньги, покупал живых карпов и выпускал их в Битцевские пруды.

«Отход! Идет куриный пароход!» – орала я в толпе школьной раздевалки, распихивая всех и пропуская его вперед.

– А ведь люди всегда немного летают над землей, – сказал он мне однажды. Он имел в виду, что ботинок никогда по-настоящему не сможет коснуться земли, как ни приближайся: всегда останется крохотное расстояние. С ним можно было идти на дело.

Ксюня не хотела брать его, но втроем было безопаснее.

У метро был бахчевой базар. Арбузы и дыни лежали в брезентовом загоне, часть была доверчиво выложена на асфальт.

– Будем брать арбуз или дыню? – спросила я.

– Будем брать арбуз, – ответила Ксюня. Арбузы были крупные, вытянутые. Около весов стояла табличка «Слат-кие Астрахань».

Ксюня взяла на себя самый опасный участок – отираться около арбузника и отвлечь его, если надо.

Седой, обернутый в пуховый платок арбузник сидел на раскладном табурете перед полосатым курганом. Я следила за обстановкой. Продавцов было несколько, кто-то еще из них мог появиться в любой момент.

Курица начал медленно откатывать ногой. Темнело, тяжелый арбуз скользил по подмороженному тротуару. Нужно было незаметно подкатить его к автобусной остановке, смешаться с людьми. Я задумалась – а действительно, я как будто повисла над землей, и каждый из нас висит, и арбуз.

Я постаралась встать так, чтобы заслонить Курицу от арбузника. Мимо шли люди. Вдруг метнулся силуэт в дутой куртке, мелькнул у самых его ног, исчез с арбузом в отъезжающем автобусе… Хлопнули двери.

– Идиот! – заорала я хриплым шепотом, оттаскивая Курицу за рукав. – Ты что? Не видел?!

– Видел, – прошептал он рассеянно. – Видел, понимаешь? Он видел, как я его качу. Сделал вид, что не заметил.

Мы остановились, обернулись. Вольные некошеные травы полегли, покрылись инеем. Старый арбузник сидел в профиль. Белая борода дрожала на ветру.

– Ладно, гуляем втроем, – сказала Ксюня.

Мы выкопали из-под рябины наши деньги, очистили от земли. Я не возражала.

Не нужна мне больше белая коробка. Не было у мамы никого в Краснодаре. Ни родственников, ни знакомых – не было и нет. Да и города такого – Краснодар – нет и не было никогда.

Хлеб стоил 16 копеек, но нам продали за 15. Мы определили код по полированным кнопкам замка. Выбрали высокий этаж без пепельниц, с чистой батареей.

Мы ломали белый хлеб, он был мягким, на отрыве слеплялся.

На месте «Кваса» уже была «Звукозапись», за окном билась музыка. Краем закатного неба что-то красное, убегающее навсегда прощалось с нами.

Я вспомнила, как мы с мамой едем на электричке в Краснодар, и контролер в синей фуражке улыбается нам. И еще вспомнила: в Ясеневе построили метро, мы с Ксюней прятались в пустом вагоне и уезжали в депо – подтягиваться на поручнях, валяться на диванах, мигал свет, машинисты вяло и нецензурно перекидывались по громкой связи. Мы просили у прохожих пять копеек на проезд, и нам всегда давали.

Молчок

Мусю привела бабушка. В тот день мы играли за девятым домом. Туда часто выносили чьи-то вещи – пластмассовые бусы, квадратно заломанные платья. Почти все растащили старшие, нам досталось несколько рулонов ткани. Мы еще не придумали, что с ней делать, просто разматывали и веяли по ветру.

– Девочки, это Лилия! – У Мусиной бабушки тряслась голова, вся она качалась, зыбилась, как наши ткани на ветру. – Примите ее в вашу компанию.

Они держались за руки, обе низенькие, тонкие. Бабушка – гнутая, искаженная, как небрежно истрепанная газета, и маленькая внучка с прозрачной капроновой ленточкой в волосах. За ними волоклась кособокая кошка. Ее прибило дверью, она кривила шею. Мусей звали кошку, но кличка прилипла к Лиле.

Здесь, в Пущине, у меня тоже была кличка: Молчок. Молчок – серый бочок. Я приезжала каждое лето московским автобусом. В августе родители увозили меня в Рыбачье. На море я начинала говорить. После моря – снова десяток слов в день, только если спросят. «Зациклена на чем-то… Расстройство аутического спектра… Нужен узкий специалист…» Белый рукав, острый стержень, скрипскрип по бумаге.

* * *

После обеда вышли гулять. Командовала Алла. В кармане платья она носила маникюрную пилочку. Она была старше всех, но не была ничьей сестрой, просто гуляла с младшими. Она изображала прохожих, знакомых, а особенно нас. Получалось похоже. Меня ей как-то удавалось показать именно какой я была: высокой, напряженной. Алла долго молчала, глядела в сторону, руки прямые, сжаты в кулаки. Вдруг взвизгивала: «Не бейте кусты, они живые!» Все хохотали.

Мусю не прогоняли, но никто не разговаривал с ней по-настоящему.

Ведь ее бабушка заискивала перед нами, лишь бы взяли.

Алла затрясла головой, скрючила пальцы:

– Де-е-евочки, примите в вашу компанию кошечку Му-у-усю…

Муся кинулась на нее. Они схватили друг друга за плечи и закружились. Остановились отдышаться, и тут одна из наших – рыжая, по прозвищу Кукла – подскочила к Мусе сзади и дала пинка. Все засмеялись. Алла стала нарочно держать Мусю, а Кукла сзади била ногой.

Муся выкрутилась и укусила.

– Ах ты! – Алла пыталась стрясти ее, наконец оттолкнула, на ее красивой руке остался пунктирный овал.

Я пихнула передних, схватила Мусю за рукав и быстрым шагом повела прочь. Я тащила и тащила ее, а в другой руке мотались ткани.

Шли молча. Я почувствовала, что все еще веду ее, и сбросила девочку с себя, как будто это не я, а она ко мне прицепилась. Остановились. Я отскочила – чуть не наступила на дохлого голубя, изломанного, как будто вывернутого наружу. Я стояла и смотрела.

Валялись перья. Я стояла и смотрела.

– Хочешь, покажу тебе, где кошки спят? – вдруг спросила Муся.

На поляне было тихо, ветер дул далеко.

– Здесь их много, – прошептала она. – Лежат под деревьями. Она раздвинула стеклянную траву, внутри спала круглая кошка. Мы наклонились, дымчатый пух дрогнул от нашего дыхания.

Муся быстро схватила кошку. Та зашипела, забарахталась. Муся прижала ее к животу, стала гладить.

– Держи.

Я взяла.

Мы заворачивали кошку в ткань, будто младенца. Качали на руках, передавали друг другу, катали в старой коляске.

* * *

Утром опали яблоки. Тротуары покрылись кляксами. Соседка сказала моей бабушке: «Слишком много яблок завязалось, слишком много».

Ночью меня пугали плывущие белые квадраты на потолке. Я слушала, как бабушка дышит. «Бабочка умрет не скоро… Первым умрет дедушка, он старше». Я успокаивалась и засыпала.

– Девочки почему-то перестали заходить, – заметила бабушка за завтраком. – Ты теперь играешь с маленькой Лилей? Я пожала плечами. Муся узнала, где я живу, и ждала меня у подъезда. Мы пошли гулять.

– Ты мой лучший друг, единственный, – сказала Муся.

Дворник косил траву: «Гэк! Гэк! Гэк!» Муравьи метались по его сапогу. Мы залезли в шалаш из скошенного сена. Я обрадовалась: внутри сидела Кукла. В руках у нее было по саранче. Она сближала руки, насекомые молотили челюстями, отрывали друг другу лапы, крылья.

– Привет, – сказала я.

– Молчок и Кошечка, – ответила она и ушла, бросив половинки.

– Я придумала. Мы заболеем дизентерией, – шепотом сказала Муся. – Объедимся зеленых яблок, нас положат в больницу. Тогда тебя не увезут.

Схватила с земли битое яблоко, отерла о подол.

– Ну ешь же!

Я откусила.

* * *

Утром дедушки не было за завтраком.

– Пока не вернулся, – сказала бабушка. – Ночью был ветер, много нападало.

Дедушка работал дворником, выходил из дома рано и возвращался к завтраку. Нагребал листья в огромные кучи. – Что станет с листьями? – Превратятся в перегной для деревьев. – Что такое дизентерия? – спросила я. – Дизентерия? Такая болезнь. – От нее умирают?

– Ты, наверное, музыку услышала, – улыбнулась бабушка и погладила меня. – Утром шел оркестр, несли кого-то из девятого дома. Я выбежала на улицу. Еловые ветки вели к проспекту, я догнала. Я боялась узнать, куда приведут ветки.

По дороге к моему дому Муся чистила стручок акации для свистульки.

– Куда они? – спросила я.

– До стоянки, к автобусу. Потом вернутся, будут поминки. Будут есть. Рис с изюмом, блины.

– Будут есть, – прошептала я.

– У папы была вата в носу – добавила она зачем-то.

Впереди между качающихся голов твердела красная точка. Барабанщик отбивал пуховой палкой. Рядом поспевал инвалид на каталке, тукая чугунными гирями. Мимо пробежал мальчик – в суматохе забыли подушечку с орденами.

Муся вдруг обняла меня, носом к шее. Она едва доставала и встала на цыпочки. Мне стало неловко.

Тем же вечером мы вдвоем жгли костер в овраге за домами. Кидали в огонь истоптанные еловые ветки. Шипело.

– Ты любишь жареные перья? – спросила Муся.

В огне перья превращались в черные съедобные шарики, мы делились ими.

– А еще я жареных муравьев люблю. Они кисленькие.

Муравьи на прутиках переламывались в спине пополам, спекались в капли.

На срезе оврага костер высвечивал песок, над песком висела прошитая корнями земля. Древние шмели чернели на древних цветах.

Мы отерлись пижмой, чтобы не пахнуть костром.

Дома бабушка сказала:

– Нельзя разводить огонь. В мае двое мальчиков сожгли сарай и сами чуть не сгорели.

«Не буду, бабочка», – подумала я.

* * *

Ночь была ватной. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох.

Проснулась поздно. Солнце било в глаза.

Березу под окном за ночь разломило ветром. Я сказала себе: пока будет жива поломанная береза за окном, бабушка не умрет.

Я схватила бинт. Бинтовала кругами: еще год, еще два, еще три. Меня увидел Джонни. На самом деле его звали Саша. У него была манерная речь, за это полагалась кличка. На букве «ж» он вытягивал губы.

Он подошел и начал молча развязывать бинт.

Я дернула его за воротник, рывком набок. Он был старше, у него были длинные руки. Он, как девчонка, пытался ухватить меня за волосы. Чья-то младшая сестра, беззубая, верткая, разматывала бинт. Я отшвырнула Джонни и погналась за ней. Она бежала, как гимнастка с грязной белой лентой, а потом подскочила к Алле.

– Что это? – Алла подержала бинт овальными пальцами и передала Кукле. Кукла положила внутрь камень и стала крушить репейники. Я стояла, застыв.

– Бинтовала березу, – проговорила Алла. – Дурашка! Молчит как истукан.

Обычное дело.

Алла сделала каменное лицо. Раздался смех.

Я отчеканила:

– Алка-палка-колбаса! На веревочке оса! А веревка лопнула, Алку прихлопнула!

Она равнодушно проговорила:

– Сама ты оса на веревочке. Привязалась! Лети отсюда, пока саму не прихлопнули.

Я пошла прочь, как деревянный солдат. Джонни волочил по земле тонкий ствол.

Я вернулась домой. Весь день нюхала бабушку, пропускала пальцы между ее пальцев. Я не спасла березу, бабочка. Я не спасла тебя. Я никуда, ни на секунду больше не отлучусь.

Мы переделали домашние дела. Помыли пол, развесили белье. Я вытерла пыль с полированного шифонера и даже внутри. В нем были ткани, сложенные платья. Одно, парадное, ненадеванное, висело на вешалке.

На столике во дворе дотемна перебирали смородину.

* * *

Утром в квартире была тишина, на кухне пусто. Тикали часы, бегал железный маятник. Я заметалась между окнами. Слава, слава Богу! Вон, между деревьями – ее косынка, ее платье, наша хлебная корзинка. Я заплакала.

– Лиля-то в больнице, – сказала бабушка, выкладывая хлеб. – Дизентерия? – спросила я.

– Почему дизентерия? Нет, Лиля давно болеет. Так бывает… Тебе – привет! Она тебя зовет, я бабушку ее встретила. С десяти в больнице приемный час. Я не пошла.

Вечером видела в окно, как моя бабушка, возвращаясь с мусорным ведром, долго разговаривала с Мусиной бабушкой, а у той голова качалась, как у игрушки из папиной машины. – Нехорошо, милая. Сходи, – сказала мне бабушка. – Завтра, – ответила я хриплым голосом предателя.

Назавтра приехали родители. Мама, тогда еще русая, румяная. Папа носил усы. Они ворвались в квартиру и все время смеялись, возились, под столом папа щипал маму за ногу. Они привезли журналы, настольные игры. Мама подарила мне купальник и клипсы-кольца. Вечером мы уехали на море. Когда я вернулась осенью – в последний раз – пустой бабушкин шифонер стоял распахнутым.

Юбка

Мини-юбка с разрезом под самый зад. Как говорит Полинка, «под жэ пэ». Мечта! И вот я иду – спина прямая, шаг дерзкий! Может быть, мне разрешат носить распущенные волосы! Обернусь, откину прядь рукой – с плеча на спину. А тетя Наташа скажет: «Ой, ой, шла Любка, да потеряла юбку!» – главное, чтобы не при маме.

На рынке как всегда. Покупатели, продавцы, клеенчатые баулы, тележки с едой. Дева-а-ачки! Чай! Кофе! Була-а-ачки, сосиска в тесте! Когда пробираешься вдоль рядов, сумку (учила мама) держи перед собой. Во внутреннем кармашке, на молнии, лежат двести рублей. Четыре новеньких, несогнутых пятидесятирублевых бумажки. На юбку.

Ни на что не отвлекаться, сказала я себе. Заколки, колечки, крестики… Сейчас все носят крестики, мне бы тоже крестик… Нет! Потратишь на крестик – не хватит на юбку.

– Иди, моя хорошая. Иди, моя девочка, – ласковая белотелая продавщица откинула обвешанный одеждой прилавок и выплыла из квадратной секции. Как тебя зовут?

– Люба.

– Прямо на тебя, Любушка, милая. Стройненькая, козочка моя!

Она приложила ко мне юбку и слегка растянула ее. Юбка – что надо! Черная. Короткая. С разрезом.

– Примерить вот только… Ширмочка у нас была драная, выбросили… Сходи в универмаг.

Я открыла молнию, отдала залог, отправилась в универмаг. Гранитные ступени, пустой прохладный отдел: «Женская одежда».

– Вам что? – продавец в синем костюме и пилотке.

– Мне в примерочную, – прижав к груди юбку, проговорила я. – Мне ненадолго…

– Нельзя. Чужое мерять не даем.

* * *

– Та ну их, – махнула белой рукой хозяйка моей юбки. – Всегда такими были. Торгашня.

– Галк! А ты-то кто? – за соседним лотком с мини-духами виднелась макушка с бархатным обручем в волосах… Весь в сияющих камушках… Ах, мне бы такой!.. – А я, девочки, доктор! – ответила Галка.

– Ох, вылечи нас, Галка! – макушка задрожала от смеха. – Работа у нас нервная, сидячая… И жрать нечего, и геморрой насидишь!

– Сходи домой, моя девочка, дома померяй. Не подойдет – вернешь. Я тебя запомнила. Секция номер девяносто два.

* * *

«Ого!» – подумала я, дома перед зеркалом примеряя юбку. Я присела в прихожей на польский пуфик – коленочки вместе и слегка наискосок, ножки под наклоном.

Встала и прошлась на цыпочках по паркету.

При ходьбе юбка поползла вверх, под мышки.

В замке повернулся ключ: мама пришла с работы.

– С‐с-спади! – сказала мама. – Это и есть та юбка, на которую я давала деньги? И за что тут платить? Тут и ткани-то нет!

Мама стукнула об пол сумкой.

– Ветер будет задувать. – сказала мама. – Застудишься!

– Ма-а-ам, жарко же…

– Иди-ка сюда – вот и шов неровный!

Шов был действительно неровный.

* * *

На следующий день я снова поехала на рынок – возвращать юбку. На прежнем месте сидела другая продавщица – худая и носатая. Она взглянула на юбку: – Не наша.

– Как же не ваша… Так не честно! Секция девяносто два! Я вчера ее взяла домой примерить… – Мы мерять не даем. Ты не у нас брала.

– Ладно тебе, Люсяй! Што говниссяй! – дружелюбно проговорила макушка с обручем в камушках. – Это Галка вчера продала, взяла всего двести рублей. У девочки последние. Да, девочка? – Последние, – сказала я.

– Пока она дождется Галкиной смены, на эти деньги и купишь-то только колготки! Я билет в Харьков взять не успела – тю-тю! – Ярлыки целы? – спросила Люся.

* * *

Мои двести рублей снова легли в кармашек на молнии. Я вновь отправилась по рядам, придерживая сумку.

Юбка. Только юбка. На помады не смотреть, на лосины тоже. Та-ак, где тут самые короткие? Пух-х! Хлопнул пузырь жвачки, продавец кассет с лотка подмигнул мне. Тш, тоже мне Ромео. А здесь что? И здесь нет юбок… «Дэвшка па-айдем со мной – канфэтто – амарэтто!..»

Ряд кончался, а впереди было видно, как толкается какая-то толпа.

– На развалинах страны не хватает на штаны? Угадываем как надо – выигрываем «Ладу»!

На небольшой площадке между торговыми рядами стоял складной столик. Над ним плел узор наперсточник, восседая на ящике, крутясь и раскачиваясь. Он был одет в белую жилетку с кармашками.

– Кручу-верчу, запутать хочу! Кто смотрит внимательно – выиграет обязательно!

«Ишь, фокусник! – подумала я. – Зачем ему кармашки? Не станет же он шарик запихивать в карман!» Наперсточник пристукивал пластмассовыми стаканчиками, подхватывал красный поролоновый шарик, тот катался и исчезал, как живой: прятался, выкатывался, снова прятался, будто в домик.

– Кто шарик угадает, тот деньги забирает! – приговаривал наперсточник, перемешивая стаканчики и поблескивая золотистой печаткой на загорелом пальце. С ним играл долговязый, похожий на скелет мужик в широких шортах. Наперсточник останавливал стаканчики и взывал:

– Н‐н-ну? Кто угадать сумеет – разбогатеет!

– Двадцать рублей! Вот этот! – размахивая купюрами, орал скелет и угадывал.

– За орлиный глаз держи раз, держи два-с! – наперсточник отсчитывал двадцать рублей из пачки денег, которую он извлекал из кармана жилетки и убирал обратно.

Через несколько игр скелет начал проигрывать. Наблюдая за шариком, я заметила, что наперсточник умудряется так ловко его подкрутить, что он вертелся внутри поднятого стакана не выпадая. Затем шарик появлялся вновь, и снова наперсточник зачерпывал, подхватывал его.

Проигравший опрокидывал на стол пустой стакан.

– Ыэххх, ребята! Была не была! Все, что осталось! – весело и отчаянно объявил он и вдруг выиграл – полностью отыгрался и остался явно в прибыли.

Он не спеша и с удовольствием пересчитал бумажки.

– Дорогой народ, честный выигрыш не уйдет! – запел наперсточник. – У кого глаз алмаз – тот выигрывает у нас!

Деньги шуршали так близко…

Скелет в шортах опять начал проигрывать. Ну как же он невнимательно следит! Я бы у них точно выиграла!

– Вашу Наташу! – Снова упал пустой стакан. Почему же он такой бестолковый?

– Н‐н-ну? Кто угадать сумеет – разбогатеет! – выл наперсточник, в который раз обращаясь к молчаливому подвыпившему мужчине с сумкой через плечо – точь-в-точь мой папа-инженер. Тот не поддавался – лишь осоловело смотрел перед собой.

– Кто угадает? Может быть, ты видела?

Я смутилась.

– Покажи, как надо играть! Покажи им, девочка!

Я молчала.

– Боишься?

Я неловко ткнула пальцем на стаканчик слева.

– Ну конечно! – заорал наперсточник, поднимая стакан и показывая шарик. – Выиграла! За орлиное зрение – денежная премия! Сколько денег тебе давать? Сколько у тебя с собой?

– Двести рублей.

– Есть деньги – покажи! Честный выигрыш держи!

Я расстегнула молнию, достала четыре бумажки.

– Вот. Из моих рук, – сказала я.

– Из твоих рук! А мне так не видно! Может, они у тебя фальшивые! В наше время все проверяй, внимания не теряй, – он взял купюры за краешки и мы продолжали их держать – я с одной стороны, он – с другой.

– Не бойся – сказал нежный женский голос из-за моей спины.

Он дернул – деньги выскользнули. Вынул из кармана жилетки несколько полтинников, приложил мои к своим. С колотящимся сердцем я следила за своими деньгами.

– Денежка к денежке – бумажка к бумажке… Молодец, девочка! Деньги не фальшивые! Угадывай!

Я задохнулась.

– Я ничего угадывать не буду…

– Кто угадает? Подходим не стесняемся, угадать стараемся!

– Я ничего угадывать не буду! – закричала я.

– Кто угадать сумеет – вмиг разбогатеет!

– Не буду! Не буду! Отдайте двести рублей!

– А сейчас – короткий перерыв. Скоро продолжим! – объявил наперсточник. Несколько людей прыснули в разные стороны. Хлопнул и исчез складной столик.

– Вы куда? – прошептала я.

– Что случилось, девочка? – спросил скелет в шортах. – Ты погуляй пока, через пятнадцать минут они опять придут!

– Эй вы! В белой жилетке! – орала я, никого не слушая. – Отдайте деньги! – Я была готова ударить кулаком по белой спине, драться, схватить за одежду и не пускать, пока не отдаст. Он шел налегке и исчезал за спинами.

– Эхх, милая… – Какой-то седенький рябой старичок взял меня под локоть и, заглядывая в лицо, заговорил: – Что ж ты угадывать не стала! Тут угадывать надо!

– Что? – Я неловко пыталась освободиться.

– В прошлый раз одна девочка тысячу рублей выиграла! Все отдали, все до рублика! Купила костюм итальянский! Стопроцентная шерсть! Вот так, вот так… Тут угадывать надо, угадывать надо… – Он отпустил меня и удалялся, повторяя: – Угадывать надо…

Белой жилетки и след простыл. Я осталась стоять.

– Отт вар-р-рюги! – проговорила тетка с полиэтиленовым пакетом. На пакете была изображена синяя овца и надпись «С Новым годом!». – А ты-то сама! Рот разинула! Ясно же, что жулики! Везде сейчас жулики!

– Что хочу, то и делаю! – крикнула я, вытирая нос рукой. – Мои деньги!

– Вот и ищи теперь свои деньги!

– Я в милицию пойду! Где тут милиция?

Продавщицы индийских кожаных сумок, наблюдавшие из-за прилавков, синхронно, как в танце, показали руками.

– Вон они стоят, у крайнего ряда, – прибавила одна из них.

На углу рядов действительно стоял серый милицейский «козел». Милиционер с алыми ушами, одетый, несмотря на жару, в форменную тужурку, курил у машины.

– У меня украли деньги, – решительно сказала я.

– Кто?

– Наперсточники! – решительно сказала я.

– А. Залезай, открыто. Там тебе компания собралась.

– Ой-ой-ой-ой-ой-й-й! – в глубине машины кто-то завывал. Я пригляделась. Две девицы: одна громко плакала, другая молча гладила ее.

Я села.

– Нас повезут в отделение? – спросила я.

Девушки выпрямились. Обеим – лет шестнадцать. Одна – пухлая блондинка с круглым, смешанного цвета лицом – розовым в малиновых пятнах и серых разводах от размазанной туши. Другая – наоборот: темная, худая, ровно бледная. Оказалось, они тоже проиграли деньги. У меня наперсточники забрали двести рублей, у них – триста пятьдесят.

– Ох, девочки! – вздохнула блондинка. – Что ж делать-то теперь! Чем за жилье платить?

– А я говорила – не подходи! – вставила брюнетка. – Рожа у него как у Витьки Поныркина.

Брюнетка гоготнула, блондинка тоже заулыбалась.

– Охохох! – вздохнула блондинка. – Думали, денег появится! Думали, купим бананов! Теперь придется у Батыра просить. Приходи, говорит, ко мне – помогу.

– Не ходи к нему! – сказала брюнетка.

– А кто еще даст?

– Он просто так не даст!

– Даст!

Красноухий в тужурке завел мотор.

– Бананов! А я хотела купить юбку! Я весь год ходила в перешитых маминых брюках! И что теперь делать?

– Ты сама откуда? – спросила блондинка.

– Из Москвы, – ответила я.

– Она с Москвы, – сказала она подружке. – И они тебя обманули? Ладно мы, приезжие! Но ты ж знать должна!

Машина тронулась.

* * *

– Не бейте! Не бейте! – раздавалось из-за железной двери. В отделении милиции было людно, почти как на рынке. Прием граждан вел какой-то «капитан Кошкин», нам велели занять очередь. Сам капитан – тщательно и небрежно одетый, в ослабленном галстуке под расстегнутым воротом рубахи, в идеально черных замшевых туфлях без пылинки – иногда выходил из кабинета, стремительно и бесшумно, стреляя темным глазом. Он исчезал за железной дверью, а затем вновь возвращался в свой кабинет.

Мы с девушками познакомились. Блондинку звали Света, брюнетку – Наринэ.

– Я боюсь к нему идти, – прошептала Наринэ.

Света и Наринэ приехали из Белгородской области, чтобы поступать в экономический колледж на Профсоюзной улице, но экзамен провалили.

– Что тут у вас делают в Москве? – спросила Света.

– Как – что делают?

– Ну как вы, москвичи, время проводите, куда вечером ходите? Дискотеки есть хорошие?

– Я не хожу на дискотеки, – неохотно ответила я. Хоть я и приглядывала себе черную мини-юбку с разрезом. Эх, юбка.

– Учебники, что ли, читаешь? – засмеялись Света и Наринэ. – Тебе когда поступать?

– Через три года…

– На скрипке, что ли, играешь?

– На фортепиано.

– Да ты посмотри, ей лет-то сколько! Сколько тебе лет?

– Четырнадцать, – через силу сказала я.

– Ей четырнадцать, Света! Девочка с косичкой! Она с родителями живет! Не пускают ее никуда. Тебя тоже никуда не пускали.

– А ее-то чего не пускать? В Москве живет, а никуда не пускают! – Света вздохнула. – Мы думали, сейчас выиграем, без родителей будем жить. Комнату нашли хорошую.

– Чистенькая, у бабулечки.

– А теперь откуда деньги брать. – Мы втроем помолчали. – Придется домой ехать. Телефон есть? Давай номерами обменяемся. Тем летом опять приедем, посоветуемся, что как.

Мы обменялись номерами.

* * *

– Заходите!

За большим столом сидел капитан Кошкин и гладил себя по подбородку. На стене над его головой был виден прямоугольник от недавно снятого портрета, поверх которого была налеплена картонная фотография с изображением какого-то русского поля.

– Сколько вас? Трое? Закрывайте дверь. Что у вас?

Голос у него был напористый, но мягкий. Света вдруг захлюпала носом.

– Кто старший?

Наринэ заговорила тонким голосом. Капитан Кошкин слушал, наклонив голову и оперев висок на пальцы. Над манжетой сверкали наручные часы.

«Наградные!» – подумала я.

– Они забрали деньги, – пропищала Наринэ.

– Вы же сами понимаете: где теперь искать мошенников? – проговорил капитан Кошкин. – Милиция всегда предупреждает граждан: не играйте в азартные игры!

Зазвонил телефон.

– Кошкин! Да! Да! А ты скажи ему, будет включать дуру – подъедем, объясним! – Капитан положил трубку и мягко продолжил:

– Сейчас не имеет смысла даже время терять.

– Как? – вскричали мы. Как же так! Неужели в милиции нам не помогут! А как же юбка! Нy неужели ничего, совсем ничего нельзя сделать?

– Говорю вам: абсолютно ничего. Идите домой, и пусть родители вам расскажут, что такое игра в наперсток.

Мне показалось, что я слышу, как тикают в тишине наградные часы.

– А вы можете моим родителям позвонить? – попросила я.

– Вон зеленый телефон – звони и рассказывай, как деньги проиграла, – капитан простучал по столу короткую очередь пальцами.

Зеленый телефон был в смежной комнате. За столиком у окна сидел красноухий и что-то писал. Он молча кивнул на телефон.

– Мама, я в милиции, – с трудом начала я. – У меня деньги отобрали.

– Как отобрали?! Кто отобрал?! – заорала мама.

– На рынке… Наперсточники…

– Наперсточники?!! – заорала мама.

Я заревела, в соседней комнате тоже заревели.

– Хорош мне тут шуметь! – раздался голос капитана.

– У нас родители далеко-о-о!

– Откуда приехали-то?

– Из-под Бе-е-елгорода!

– Опа! Из-под Белгорода! – капитан извлек из кармана редкость – пачку бумажных носовых платочков. – Держи, сморкайся! Откуда из-под Белгорода?

– Из Алекса-а-андровки, – выла Света.

– Из Александровки? А я из Большебыкова! Двадцать километров! Слышь, Тоха? – крикнул он красноухому. – Девчата-то свои! Александровка, Белгородская область!

Девчата по очереди сморкались.

– Слышь, Тоха? Шарик-то охамел? Землячек обидел!

Красноухий вышел из смежной комнаты.

– Короче, Тоха, с утра к ним подъедешь. Сколько забрали?

– Триста пятьдеся-а-ат!

– Триста пятьдесят забрали. Надо, Тоха. Если, конечно, получится найти мошенников! Порой бывает – крайне редко, – что преступник стоит на том же месте. Завтра обе к десяти. Вот с ним, с Антоном Антоновичем, вместе съездите – все вернем.

– А я? – я стояла в дверях.

– Ну и ты, – ответил капитан Кошкин.

* * *

Я стояла на лифтовой площадке, долго не решалась позвонить в дверь. Открыл папа.

– Осваиваешь азартные игры? – усмехнулся, хлопнул по плечу. – Время такое – может пригодиться! Я поплелась мыть руки.

Мама стояла у плиты спиной ко мне. – Мам.

– Что за глупость несусветная! Связалась с наперсточниками! Люба! Как тебе в голову! В голову пришло! – Ладно, Лен. Каждый сам набивает шишки. – Шишки! Дома сидеть надо! Шишки!

* * *

Всю ночь я не могла заснуть. Моя юбка… Черная, короткая… С разрезом… Отдайте деньги, кричала я. Отдайте двести рублей, четыре бумажки! Больше денег не дадут. Нужно забыть.

Но ведь капитан милиции в наградных часах пообещал вернуть мои деньги? Он сам сказал – приходите к десяти, все вернем? Как же, вернет он. Он даже не спросил, сколько у меня взяли! Они все заодно, это совершенно ясно. Пора опираться на очевидные факты! Никто никаких денег не вернет. Ни наперсточники, ни милиция, ни Дед Мороз. Хватит уже всем верить! Четырнадцать лет, не маленькая.

Вместе с мутным сном накатывали обломки дня: деревянный ящик, печатка на темном пальце… Белые стаканчики, огненный шарик… На развалинах страны… И ласковый женский голос: «Не бойся…»

* * *

Утром, лежа на голом матрасе рядом со скомканной в жгут простыней, я услышала, как родители ушли на работу. Я перебралась в родительскую кровать, еще теплую.

Здесь мой мир, мой кокон. Оплести себя маминым одеялом, дышать… заснуть… спать целую вечность… А потом вылупиться в новом мире и никогда не вспоминать об «этом».

* * *

Когда я проснулась, солнце было уже высоко. Ветерок из открытой форточки колыхал тюль. Все хорошо, я дома.

Вот мамино трюмо с ящичками, вот полированный шкаф, тумбочка. Фиалка на подоконнике, тополь за окном.

Настойчиво звонил телефон. Я проскакала на кухню. – А что ты не пришла? Мы тебя ждали! Нам все вернули! – Как вернули? – прошептала я.

– Приехали на рынок, он сам с нами поехал. Эти на том же месте стояли. Сначала отпираться стали, а потом отдали целую пачку! А он вытащил триста пятьдесят и нам вернул!

Вернул…

– Представляешь? Мы уже родителям звонили, сказали – ждите нас обратно, а Наринкины родители так орали, так орали… – А если я сейчас к нему приеду? – проблеяла я.

– Он говорит, не пришла, значит не пришла!

– Как – не пришла… Я же только…

– Мы его так за тебя просили! Говорили – нам отдайте, мы ей передадим! Может, она заболела! Может, ее не выпускают! Сказал – нет. Вы, говорит, землячки – вам я помог. А она не захотела – вот и не пришла. Говорит, москвичам деньги не нужны.

Кровь застучала в шее.

– Ладно, тут долго нельзя занимать, ты звони, если что. Мы в Москве! Номер у тебя есть.

Я положила трубку. Царапнув подоконник, взлетел голубь. Я вернулась в спальню и рухнула на родительскую кровать.

Дарина Копытова Семинар Андрея Геласимова, 2-й курс

Антидот

Тоня на выходных не ночевала дома. Ей изменил парень. Родителям Тоня сказала, что поехала на двухдневную практику в другой город. А сама рыдала у подруги дома. Не без последствий – Тоня случайно разбила свой телефон о стену. А в понедельник, виноватая, пришла к своему подъезду. Звонит в домофон:

– Это я… Открывайте.

Родители молча впустили. Поднимаясь по лестнице, Тоня вымученно подумала: «Промолчали. Злятся, что дома все выходные не была…»

Поднялась на свой этаж, дернула дверную ручку. Закрыто.

«Издеваются… Еще и не так забухаю! Назло!..»

Нажала на звонок.

– Кто? – послышался женский голос за дверью.

– Ну простите вы меня… У Лерки ночевала. Вы, наверное, и так догадались…

Молчание.

– Ну не могла я позвонить! Телефон… Сломался.

Дверь открылась.

– Ма… – Тоня уже готова была кинуться маме на шею – срабатывало при обидах, как вдруг…

В дверях стояла чужая женщина. Недоверчиво смотрела на Тоню, нервно перебирая цепочку на шее:

– Вам чего?

Тоня отступила.

«Где родители?»

Непонимающе уставилась на женщину, та – на Тоню.

«Не была дома всего два дня… Что случилось, пока меня не было?»

– Мам, пап?..

Тоня попыталась пройти в квартиру мимо женщины.

Но та, не понимая, кто Тоня такая, мягко оттолкнула Тоню от двери:

– Куда ломитесь, вы кто вообще?

– Это вы кто? – Тоня зло стряхнула с себя руки женщины. – Я тут живу! – Тоня протиснулась через нее и вбежала в квартиру.

Прошла на кухню, к себе в комнату. Никого. Все комнаты раскурочены – повсюду валяются вещи.

Паника. Тоня обернулась – женщина начала закрывать входную дверь.

Тоня кинулась на кухню. Схватила нож.

– Девушка!.. Ой-ой… Уберите!

– Это вы рылись в вещах? Где мои родители?

– Родители?.. – Женщина отошла к двери – Тоня не опускала нож. – Ты случайно не Антонина?

Молчание.

– Не узнаешь? Хотя ты меня только лет в пять и могла видеть… Тетя твоя… Жена дяди Леши. Тебе наверняка родители про меня рассказывали. Из Твери к вам в Мытищи всего за три часа доехала! – Тетя улыбнулась, но тут же замолчала, помрачнела даже. Прислонилась спиной к входной двери, начала беспокойно поправлять волосы.

Тоня нахмурилась, положила нож.

– Тетя Диана? Вы, что ли?

– Да, солнышко…

– Мама с папой даже записки не оставили? Если дозвониться не смогли, то хоть как-то предупредили бы…

– Была какая-то записка на столе. Пока убиралась на кухне, случайно выбросила. Достань, если хочешь. С раннего утра тут вожусь. Ну и беспорядок у вас!.. – тетя грустно вздохнула. – Родители твои, видимо, в спешке собирались… Я им позвонила день назад, когда твой дядя Леша… Он… – Женщина опустила взгляд. – Вот они и уехали вчера в Тверь… Думала, тебя с собой взяли. Попросила их заняться похоронами, сама не в силах… Уехали, а сами разрешили у вас пожить, пока не оправлюсь…

Женщина вдруг заплакала. Руками начала стирать растекшуюся тушь с лица.

– Я так благодарна твоим родителям. Не могу сейчас в Твери находиться… Святой был человек! Единственная любовь в моей жизни!..

Тоня, обхватив себя руками, прижалась к стене:

– Кто святой?

– Так ты не знаешь?.. – женщина перестала плакать. Подошла к Тоне, обняла и прошептала на ухо. – Дяди Леши-то… Больше нет…

* * *

Тоня молчала. Диана гладила девушку по голове, иногда больно задевая ее длинными ногтями. – От чего?.. – Сильнейшее отравление… Творогом. Пришла домой с работы, а у него судороги, рвота… – тетя всхлипнула.

Тоня медленно опустилась на стул. Диана, чтобы хоть чем-то отвлечься, по привычке начала убирать кухню. Нож, оставленный Тоней на столе, убрала к другим столовым приборам.

– Почему меня не позвали на похороны? – отрешенно спросила Тоня.

– Видимо, не смогли дозвониться. Знаешь, раз уж ты дома… Давай здесь все уберем. А потом чай выпьем… Нам с тобой надо успокоиться.

Тоня мрачно кивнула. Начали убирать квартиру.

– Твои мама с папой не нашли папку с кредитками и паролями дяди Леши – он их у вас хранил. Пока был жив, говорил мне, что так надежнее – хранить все кредитки у родственников. Эх… знал бы, что умрет, – не тратил бы на бизнес столько времени… – Диана грустно усмехнулась.

– И что? – так же грустно спросила Тоня.

– Родители сказали по телефону, что все это лежит в какой-то синей папке. Я им пообещала найти и по почте выслать. Может, ты помнишь, где папка? – тетя зашла в родительскую спальню, начала застилать постель, взбивать подушки.

– Да… Валялась где-то в моей комнате. Поищу.

Тоня поплелась в свою комнату, начала перебирать вещи. Из учебника по биохимии выпала синяя папка. Девушка горько усмехнулась:

– Ну дядя… Запрятал так запрятал. – Тоня попыталась улыбнуться, но не вышло – от мыслей о кончине дяди становилось все хуже.

Девушка отнесла папку тете. Диана чуть оживилась, радостно выдохнула:

– Слава богу! Теперь хоть похоронить сможем достойно… Бюрократия, чтоб ее… – и снова слезы.

Тетя отвела Тоню на кухню и заварила чай. Та не выдержала и начала рыдать:

– Я так дядю любила… В детстве часто из Твери приезжал, играл со мной… Мы гуляли, веселились. Он был моим единственным другом! А в последнее время будто забыл про меня… Перестал звонить…

– Тонечка, хорошая моя, не плачь! Он в последнее время и со мной мало общался. Бизнес все, бизнес… – И, чтобы отвлечь Тоню, тетя спросила: – Как с парнем дела?

Тоня, всхлипывая, пробубнила:

– Изменил…

Тетя резко развернулась:

– Вот тварь же ходячая! Ну, ничего, ничего… – Тоня опять зарыдала. – Знаешь, на меня тоже всю жизнь вешались всякие… Один урод, другой нищий, третий бил. Но тут встретила твоего дядю, влюбилась жутко!.. – Тетя дрожащими руками наливала чай. – А он…

Отвернулась, сдерживая слезы.

– Знаешь, Тонь… Если мужчина изменяет, он должен страдать, а не ты. Так что не грусти, солнышко. – Тетя прошла в прихожую, накинула куртку. – Ты пей чай, я в магазин – за печеньем схожу.

– Ой, так забавно… – Тоня чуть улыбнулась. – Недавно с однокурсником делали лабораторную по токсикологии. Пока смешивали вещества, он свою руку на мою положил…

– Милая, а что ощущает человек при отравлении? – тетя пошла за своей сумкой в комнату Тони.

– Смотря чем… Ой, мы как раз в тот день антидоты проходили. Оказывается, у цианида антидот – сахар, у мышьяка – творог…

Тишина. Шаги тети прервались.

– Диан, купите заварные пирожные с творогом. – Тоня обняла колени руками, тихо, чуть ли не про себя добавила: – Дядя Леша любил такие…

Вдруг тетя кинулась из комнаты в прихожую с синей папкой в руках, подбежала к двери и начала дергать ручку.

– Так вы ж на щеколду закрыли… – Тоня подошла, смахнула щеколду.

Тетя Диана рванула из квартиры, но застыла у двери – в это время открылся лифт. Из него вышли два полицейских. За их спинами – родители Тони, а за родителями – бледный дядя Леша.

* * *

Тверь. За два дня до этого.

Покачивается, дребезжит электричка. В одном из вагонов едет домой красивая молодая женщина. Лицо заплаканное. Нервно поправляет пряди сбившихся светлых волос. Губы и руки дрожат. Диана случайно получила эсэмэску от мужа, предназначенную не ей, а любовнице – время и место встречи. Муж Дианы спросонья перепутал номера. Оканчивалась эсэмэска словами: «Жена скоро будет дома, приеду к тебе вечером».

В вагон зашла продавщица всякого хлама:

– Покупайте – пластины от моли, ершики для туалета, крысиный яд…

Начала ходить меж сидений. Диана схватила продавщицу за руку: – Быстро действует?

Продавщица жадно склонилась над женщиной: – За секунду! Вам сколько? Диана молча вытащила деньги. – Три. Пачки.

– В деревне живете? – поинтересовалась продавщица. – В аду.

* * *

Тоня зашла в хозяйственный магазин. Долго и медленно ходила, рассматривая витрины. Кассирша, уныло наблюдая за этим, спросила:

– Чего вам, девушка?

Тоня остановилась у одной из витрин. Усмехнулась, поджав губы. Молча указала на крысиный яд.

Окей, Гугл: как полюбить Россию? (дневник одной девчонки)

Первое сентября

Стояла в аптеке – нужны были анальгин и пластыри. Играла песня про небритый дождик, а я пританцовывала.

Через час должна была начаться торжественная линейка в школе, так идти не хотелось… Передо мной в очереди переминались два парня – мои ровесники. Один зеленоволосый, а другой с длинными белокурыми космами и в майке, на которой было написано «дэнджирос». С ребятами стояли две шушукающиеся девушки: прикалывались, хохотали. Та, что в мини-юбке, стояла позади блондина, склонив свою голову ему на плечо. Вторая девушка – с алыми губами – держала в руках маленький пластиковый аквариум с рыбками гуппи. При чем здесь гуппи? Фармацевт – древняя старушка – упаковывала презервативы, пока зеленоволосый вытаскивал из кармана джинсов кучу мелочи. Вывалил на кассу:

– Считайте.

Бабушка в окошке кропотливо пересчитала монетки.

– У меня уже штаны сползают, так их мелочь оттянула, – выдал он.

Ребята хохотнули.

– Вот, копейки не нужны, – сдержанно сказала старушка, вложив в пакетик десять пачек презервативов, по три штуки в каждой. – Хорошего дня.

– И вам дожить, – улыбнулся парень, взял пакет и под веселый гул друга и девочек вышел с ними из аптеки.

Вскоре и я вышла на улицу, но тут же застыла посреди тротуара. Что они творили? Девушки, распечатав презервативы, сосредоточенно вливали в них воду из баклашки. А парни, судорожно потрясывая руками, впускали в растянутые резинки аквариумных рыбок.

– Да чо ж такое! Вода проливается! – охнула девчонка в мини.

– Поаккуратней, – сказал зеленоволосый, вылавливая рыбок и запуская их в презерватив, – а то воды не хватит, как ты их собираешься без воды продать?

– По триста рублей за три рыбки, – ответила она.

– Вода тоже денег стоит, – хохотнул «опасный» блондин.

– Ага, – подхватила красногубая девушка.

А я молча стояла и усмехалась. Ребята и не обращали на меня внимания: влили воду, вложили рыбок, затянули резинку – готово. И тут ко мне подбежал зеленоволосый весельчак:

– Девушка, возьмите, пожалуйста, две пачки, – он миролюбиво протянул мне средства контрацепции, – это лишние.

Деловито вложил их мне в руки и возвратился к друзьям. Ребята, подхватив «пакетики» с рыбками, убежали к оживленным дорогам.

Опа. А где я рыбок возьму?

Пятнадцатое сентября

Уроки кончились, и мы с Соней – моей сестрой – дочапали до остановки. Остановили грязноватую маршрутку и не успели оплатить проезд, как царская колесница споткнулась и остановилась. Пассажиры вышли на улицу. Пытался завестись водитель, толкали маршрутку мужчины – не ехала. Один из них смешливо обратился к нам – девушкам и женщинам:

– Ну, девчата? Чего не толкаем? У нас же в стране равенство.

– Не равенство, а равноправие – равенство в правах, – сказала я.

А он и не слушал.

– Бе-бе-бе, – проворчала. Девчата-мужичата.

Соня взвизгнула и указала рукой на дорогу: водитель «ситроена», высунув из окна руку с водным пистолетом, водил им по воздуху. Из пластикового дула на проезжающие мимо автомобили летели пухлые мыльные пузыри, я перестала сердиться. Когда подъехала другая маршрутка и мы с Соней влезли в нее, я обратила внимание на мужчину кавказской наружности – сидел в самом конце. Увлеченно разговаривал по телефону, объясняя ситуацию: пропал его восьмилетний сын. Отец ехал в ОВД – писать заявление. Мы с Соней обернулись, когда он, весь красный, закричал, чтобы сына начали искать прямо сейчас, не медлили. Мужчина нервно хлопнул рукой по сидению и притих. Через несколько минут ему позвонили, маршрутка затаила дыхание: сын нашелся и находился в полицейском участке на такой-то улице. Мужчина тяжело вздохнул, и с ним выдохнула вся маршрутка. Вот как, оказывается. Мы – народ скрытный и серьезный, но сопереживать не то что можем – нам это необходимо. Когда маршрутка подъехала к нужной остановке, мужчина подорвался к двери, но его схватила за руку бабушка в цветастом платочке:

– Береги его, голубчик.

Мужчина молча кивнул ей. Мы с Соней вышли с ним на одной остановке. Видели, как он несся через дорогу, на ходу останавливая нужную маршрутку.

Тридцатое сентября

Моей сестре восемь, но она уже обзывает меня «Жирдель» и злобно хихикает, жуя сливу. Но самое ужасное – Соня назло зовет меня Верони́кой!

– Веро́ника! Нечего коверкать!

– Чего? Какая Верон́ ика? Ты же русская.

– Мне все равно! Иди ешь свои сливы…

С детства я обожала диснеевские мультики и американские фильмы. Называла всех своих кукол англоязычными именами, типа Пауля или Джессики. И всех поправляла, когда кто-то называл меня Верони́кой. Веро́ника!

И очень хотелось мне уехать из России, как и многим подросткам, но денег на это не было. Родители не понимали, зачем мне туда, и вообще куда – туда? В последний школьный год я много болела – невзлюбила окружающую меня действительность. Не нравились место, где живу, и те, кто находился вокруг меня. Сегодня по скайпу бабушка предложила мне на следующий год переехать к ней в Дрезден, поступить там в университет и шире улыбнуться. Чтобы сводило челюсти от счастья. И я улыбнулась про себя, но не так широко. Внутри такое – лети! А еще глубже – что здесь не устраивает? Люди? В себе чо-нить поменяй, может, и не будет так воротить от людей. Вот как рассуждал мой головной мозжечок. И я решила подумать. Им самым. Мозжечком же можно думать, биологи? И подумала! Сдам единое государственное счастье, и вжух – в небо… Страшно весело – убежать от нашего тяжелого менталитета и в один момент все и всех бросить. Когда растешь, ощущаешь, что счастья-то никакого нет – жить сложно. Особенно таким, как я, людям – сложным. Которых мало кто поймет и которые за это всех непонимающих поимеют. Бабушка дала мне «на подумать» семь месяцев, но звала каждую неделю:

– Внученька, забрось эту свою жизнь и лети!

Но я подумаю, совсем немножко подумаю… И решу своим головным мозжечком. Что не так, биологи?

Первое октября

С моей лучшей подругой Леной мы познакомились еще в первом классе:

– Меня Веро́ника зовут.

– Верони́ка?

– Да нет же, Веро́ника. Постоянно все ошибаются.

– А я Лена. Меня вообще часто зовут: «Лен!». А я слышу: «Тлен! Что будешь на завтрак, Тлен? Тлен, веди себя нормально!»

– Да, не повезло тебе с именем. Ну, будем держаться вместе.

А в четырнадцать лет я пожаловалась Лене, что не было у меня первого поцелуя. А вот соседка из какого-то подъезда…

– Джульетта-то? Которая Улыбкина? Она ведь с детства мечтает стать гастроэнтерологом, какие у нее могут быть поцелуи?

– Что ж назвали-то так? Джульетта…

– Ее любят за длинные волосы. Локоны у нее, как провода у старых телефонов – завивающиеся и упругие.

– Да у нее не голова, а шторы из волос!

А у самой Лены уже в десятом классе появился парень, с которым они стали жить вместе. Лицо у него, конечно, мрак. Прилип к ней и постоянно рядом ходил – сюда, туда, оттуда. Прилипало. Расставались раз шесть, но Лена, пожалев его, опять возвращалась. И я постоянно слышала от них:

– Я, – говорил ее парень, – когда-нибудь стану ответственным, обеспечу нас и сделаю тебе дитя.

– Ты, – отвечала Лена, – слишком много балакаешь.

– Я, – уверял раб ее, Ярослав, – навсегда твой.

– Да, – плакалась она, – а я вечные кошелек и утренняя овсянка. Где справедливость?

– Лен, да выплачу я ипотеку…

– Вот и живи со своей ипотекой, а не со мной.

И с тех пор, наблюдая подобные сцены, я переставала верить в мужчин – во мне развивались эти, фимени… феними… феминистические наклонности. Во!

Пятнадцатое октября

Соня пожаловалась, что я с ней никуда не хожу:

– Сегодня дома сижу, завтра сижу, вчера сижу. Мне надоело!

И пошли на наш городской спектакль «Иван Царевич и Серый волк». Все актеры были в очках – фишка театра.

– Почему Царевич в очках? – спросила меня сестра.

– Ничего не видит.

– Есть же линзы.

– На них он еще не заработал.

Соня нахмурилась. В конце спектакля началась развлекательная программа: актеры – Лиса и Почтальон – спустились со сцены к детям.

– При чем здесь почтальон? – удивилась Соня.

– Да не знаю, – сказала я. – Для интерактива впихнули.

– Они мне не нужны, себе забери! – зло прошептал Почтальон Лисе, снял с себя очки и отдал их ей. Почтальон и Лиса подозвали детишек к себе. В руках у Почтальона портфель с конфетами – ребята должны были за «Коровки» отгадывать загадки. А Лиса молча облокотилась на край авансцены – смотрела за Почтальоном, чтобы тот чего-нибудь не натворил. Соня с унылым видом подошла к нему.

– Сколько лап у паука? – загадал Почтальон.

– Восемь, – Соня взяла конфету и положила в рот.

– А кто знает, сколько лап у клопа?

– Да, наверное, тоже восемь. Ой, вру, шесть, – отгадала Соня.

Почтальон дал ей вторую «Коровку». Сестра выиграла конфеты четыре, когда Почтальон вдруг нагнулся к Соне и прошептал:

– Хватит отгадывать, дай другим детям ответить.

– Я не виновата, что загадки отгадываю. Вы их составляли? – Соня ткнула пальцем в живот Почтальона. Тот смущенно оглядел зал.

– Вы! – закричал мне Почтальон. – Отгадайте загадку!

– За конфету? – с недоумением спросила я.

– Да, за те три лишних, что ваша дочь съела.

– Во-первых, – встала с места, – это моя сестра, во‐вторых, – подошла к нему, – вы не можете обвинять девочку в том, что она ест заслуженные призы, а в‐третьих, – ткнула пальцем ему в живот, – я отгадаю загадки за конфеты, потому что это изначальное правило игры, и менять его на ходу вы не можете.

Почтальон какое-то время молчал… И брякнул:

– Сколько ушей у паука?

– Ушей?

– Ушей!

– Сотни…

– А сколько ушей у трех мышей?

– Шесть, – ответила за меня Соня.

– Забирайте! – исступленно закричал Почтальон, впихнул мне в руки портфель и чуть ли не в слезах выбежал из зала с гневными криками. – Всем от меня нужны только очки и конфеты!

Тогда я плюхнула на сцену портфель, взяла Соню за руку, и мы попытались выйти из театра. Сзади нас кричали дети, вырывая друг у друга портфель с «Коровками». Когда мы с Соней подошли к выходу, нас догнала Лиса:

– Вы простите его. Хотел быть Царевичем, но ему роль не дали. Сказали, что Царевич должен быть в настоящих очках, а он отказался портить ими зрение, вот и взяли его на роль Почтальона. Не обижайтесь, он просто…

– Оскорбленный в душе Царевич, – улыбнулась я. – Спасибо за спектакль, не обижаемся. – Мы с сестрой вышли на улицу.

– Свобода, – выдохнула Соня.

У дверей ТЮЗа целовалась парочка. Сестра дернула меня за рукав:

– Вероник, там люди кусают друг друга.

– Они целуются.

– А почему так сильно?

– Ну, вот такая бешеная любовь.

Зашли в кафе «Му-Му», сделали заказ. Официант принес нам комплимент от заведения, который давали в это время дня, – плошку с конфетами «Коровка».

– Ты так и не попробовала, – Соня, смеясь, придвинула их мне.

Когда мы вернулись домой, на сайте театра появилось объявление: «Состав спектакля обновлен». На главную роль Царевича взяли нашего Почтальона. Ой, мужик… На что ты подписался?

– Сходим еще раз? Поздравим его. Отвоевал роль, – сказала Соня. – Закидаем его конфетами во время поклона.

Тридцатое октября

Сидела в школе искусств, ждала сестру с занятия по фортепиано. Глаза потихоньку закрывались, а дома еще тесты егэшные решать… Вытягивала из себя сон по крупицам. Соня спустилась со второго этажа и подбежала ко мне, вытянув руки:

– Вероник, смотри! – У нее в руках был маленький ночник. – Мария Афанасьевна разбирала свое барахло и подарила мне это. Ну не круто ли? Оттуда свет – тю, фигурки – тыдынь! Загораются, освещаются!

А дома, пока Соня хвасталась пятеркой перед родителями, я тайком выключила свет в комнате и зажгла ночник. И так спокойно стало… Мне вдруг вспомнилось то, что так надолго забылось! В детстве я поймала момент того, что в этом мире не одна. Бог ли это… Или что-то сверху параллельно движется с моей жизнью. Это произошло, когда мы с мамой ехали в маршрутке из детского сада – у меня в руках была игрушечная заводная белка с пластмассовыми лапками. На прогулках, после тихого часа, у нее постоянно отлетали ножки, и я искала их по всей площадке. Ну и попросила Вселенную, сидя в маршрутке, сделать так, чтобы ножки у белки не отлетали. Подождала минутку и, дернув игрушечные лапки, поняла, что они не двигаются. Как прилипли к белке. С тех пор верю, что это что-то идет рядом со мной, протягивая руку: вперед!

Первое ноября

Айвазовский, друг, дружочек, дружище… Гуляли с мамой по Третьяковке. Ноги болели, поясница. И тут – картина – на всю стену. Облака над морем. Штиль. Мама подошла к ней, и я встала вплотную к маме. Выдохнула:

– Нифига себе облака, – но тут же заметила, что это не мама моя, а другая женщина. Быстро сказала:

– Извините, – и убежала в другой зал. Нашла маму стоящей у голой женской статуи.

Мама сказала, что тоже меня с кем-то спутала. Обратилась к девушке, думая, что это я:

– Это твое тело. Вот прям твое. С тебя будто рисовали. Только попа не похожа, у тебя чуть объемней, а так – вылитая ты.

Девушка замерла, выслушав, а затем молча отошла к другой картине. В Третьяковку приходишь как к себе домой – знакомые лица и стены. Но в то же время Третьяковка – столкновение судеб, тел и мыслей. Вот как мы заключили с мамочкой, проходив по галерее восемь часов.

Пятнадцатое ноября

Так не хотелось идти в школу, так воротило и корежило… Пошли все эти ЕГЭ и одноклассники лесом, вот правда. Достали уже со своими репетициями полонеза. Не пойду на выпускной. А в Дрездене сейчас плюс двадцать… И люди там, наверное, поприятнее и подобрее. Прочитала в интернете статью о том, как поднять температуру, и съела несколько кусочков грифеля от карандаша – противный на вкус графит. Но тут у меня резко потеплело в желудке. Как будто там лампочку включили. Я очень удивилась.

И попыталась успокоиться. Легла на кровать, свернулась калачиком и подумала:

– О‐о-о, какая я дурында…

А не захотела идти из-за Ленки. Она окончательно рассталась с Прилипалом (ура). Я за нее порадовалась, сказав, что все она правильно сделала. Но Лена сидела молча, лицо – как сметанка. Однородное и белое. Называется – ушла в себя. И тут вдруг она засмеялась со слезами на глазах. Истерично так. Аж страшно. Потом успокоилась и одним большим «ух» выдохнула всю эту муть на меня, да так, что я в расстройстве чувств в школу не пошла. Через несколько часов эти грифельные ощущения прошли. И я, рыдая, рассказала родителям и о Лене, и о съеденном грифеле. Как они отреагировали? Ну, не каждый родитель знает, что их ребенок дурочка. Они, конечно, обалдели, но простили меня и посмеялись, а потом взгрустнули. И опять посмеялись – смех, как известно, реакция отрицания. Ихи-хи.

Тридцатое ноября

Соня подхватила ротавирус и полдня слезно просила меня поиграть с ней в куклы. Но я готовилась к ненавистным ЕГЭ и не могла выполнить ее просьбу.

– Вероник, сходи тогда в магазин, я хочу игрушкуантистресс для детей.

– Не могу, я пишу сочинение.

– Наверняка плохое. Когда играть-то будем?

– Когда закончу с уроками – нескоро.

– Ну хватит нагнетать-то.

– Ну хватит мне мешать-то.

– Ну, как вам угодно, сударыня, – сказала Соня, взяла в охапку кота и вышла с ним из комнаты.

– А кота-то куда понесла?

– Он тебе для вдохновения нужен?

– Да, как натурщица пусть сидит.

– Как освободишься – маякни.

Соня подошла к маме.

– Пойдем играть.

– Я выщипываю брови.

– Сходи к парикмахеру, он тебе все волосы с лица-то повыдергивает.

– Вероник, поиграй с сестрой.

Ну елки-моталки. Если и проводить время с сестрой, то с пользой. Сели на махровый розовый ковер и пересчитали деньги из Сониной свинки-копилки.

– Болит у тебя живот сейчас?

– Когда деньги считаем, не болит. Вероник, вот у меня есть пятьсот рублей, на что я могу их потратить?

Выбрали ей игрушку на сайте.

– А сколько мне еще до нее копить?

– Две тысячи шестьсот.

– Лет?

– Рублей, – хихикнула я. – Попроси у Деда Мороза. У тебя ведь будет два подарка – от него и от родителей.

– Не хочу, чтобы Дед Мороз мучился. А я, кстати, сочинила стих, пока ты писала свое недосочинение.

– Читай.

– Дура, дура, дура. И маленький дурак. Какая же я дура? Я свихнусь и так. Роба, роба, роба. И желтенький утес. Жирнющая корова и жирненький лосось.

– Туше.

– Чего?

– Молодец, говорю. Умно пишешь.

– Я гений.

Первое декабря

Гуляли с сестрой на детской площадке. Соня лепила снеговика. На площадку прибежали два мальчика-близнеца в одинаковых курточках. Близнецы подбежали к Соне и начали лепить вместе с ней. Пришла их бабка с широким квадратным лицом и узкими глазами.

– Тихон!

Один из мальчиков подбежал к бабке.

– Ты Тихон?

– Я Тарас.

– Мне нужен Тихон. Ти-и-хон!

Первый мальчик убежал и прибежал второй.

– Дай я затяну тебе капюшон покрепче.

Второй, отнекиваясь, отстранился от слепой бабки, и мальчики разбежались по разным концам площадки. Бабка сначала искала их, но потом, отчаявшись, села на скамейку. Сидела неподвижно, прислушиваясь. Но спустя пять минут встала, отошла от скамейки и протяжно заорала:

– Ти-и-хон!

Близнецы и Соня оказались рядом с бабкой.

– Да завяжи ты ему капюшон, Тарас. Завяжи!

Но ребята веселой гурьбой сорвались с места и помчались прочь от бабушки, заливисто смеясь и кидаясь друг в друга мягкими, еще рассыпчатыми снежками… Не улечу я отсюда. От этих слепых бабушек и смешливых ребят. Никуда не улечу.

Пятнадцатое декабря

Ждала сестру с очередного занятия по фортепиано.

Вокруг все было тихо, чинно, по-школьно-музыкальному.

Вбежала в школу женщина, волоча за собой светловолосого сына. Он переобувался, пока мать отчитывала его за банку с консервированными персиками, которую тот, купив, не выложил из рюкзака и притащил в музыкальную школу. Агрессия такая от женщины исходила, что могу сказать: жесть, а не мамочка. Сама мама выглядела так, как звучал ее властный голос: стройная, в брюках-сигаретах, черные каблучные сапоги, в бежевой шубке непонятного животного и с волосами, накрученными в блондинистые спиральки. А сегодня вывесили объявление на всех видных глазу (лишь глазу) местах: входить родителям на второй этаж школы запрещено, а для детей вход только по пропускам. Уставший охранник мучил нерадивых детей расспросами о том, почему они мозг не забыли, а пропуск забыли. Мать отправила на занятие сына, а сама начала подниматься по лестнице. Охранник, чуть не проглядев:

– Гражданочка, куда это?

Она прет напролом.

– Женщина, стойте!

Поднимается по лестнице.

– Остановись!

Гражданка остановилась.

– Видели табличку? Вход воспрещен!

– Чего? Мне надо с учительницей поговорить.

– Воспрещено.

– Чего? Мне надо на второй этаж. Пропускайте!

– Не пропущу.

– Чего? Мы с вами взрослые люди!

– Не…

– Я женщина, – крикнула женщина, – а вы кто такой?

– Нельзя.

– Это мне-то нельзя? Я пять лет здесь сижу каждый вторник и пятницу, жду сына с занятий. Чего это мне нельзя?

Минут пять беседовали. Женщина грузно сошла с лестницы и, направляясь к кабинету директора, саркастически бросила:

– У вас весеннее обострение.

– Сейчас декабрь!

– Тьфу на вас! Все вы тут сумасшедшие!

Пришла с заместителем директора. Тот пообещал, что передаст просьбу учительнице.

– Нет, я должна сама, сама!

Замдиректора сдался и позвал нужную преподавательницу по баяну. Та спустилась, и женщина-гвоздь чего-то потребовала от нее, зло плюясь словами в лоб несчастной. Преподавательница смиренно выслушала, положила ей руку на плечо и сказала:

– Нет проблем, милочка.

И охранник из-за спины замдиректора:

– Нет проблем, гражданочка!

Мать успокоилась и вышла на улицу – подышать свежим внешкольным воздухом. Уже потом чьи-то родители рассказали мне, что произошло. Женщина попросила учительницу не отдавать ребенка после занятия в руки своего бывшего мужа. Маленького, хитренького мужчинки, который хотел забрать ребенка, вопреки закону, себе. Вот так бывает. Посмотришь сначала на человека, подумаешь, как он непробиваемо глуп. А окажется, что женщина, измученная вылазками в суд, хоть и агрессивно, но добивалась… Чтобы муж, до этого избивавший ее и сына, не забрал мальчика.

Тридцатое декабря

Сегодня мы кастрировали нашего кота. Его зовут Максимум – вот до чего довела меня лень при выборе клички. Пусть хоть кто-то вместо меня будет считаться деятельным, даже кот. Пока сидели в очереди у кабинета ветеринара, пришли двое мужчин с Плутархом – псом породы мастино неаполитано. Он был записан к ветеринару заранее. Только один из мужчин открыл входную дверь с улицы, как Плутарх – черное неповоротливое тело – выбежал из ветклиники и скрылся за магазином «Пятерочка». Мужчины долго ловили его, но все же смогли втащить в кабинет. Как думаете, что мы с котом слышали за дверью? Не вопли и не лай. Тишину. Вскоре к ветклинике подъехал белый «ленд ровер». Немощного Плутарха вынесли на бескаркасных носилках и уложили на заднее сиденье. Когда нас уже пропустят в кабинет, а? Максимум все это время трясся, но молчал. Кто ж знает, вдруг и его постигнет участь мастино неаполитано – клизма.

Первое января

Глухой стук в дверь. Бились головой? Позвонила родителям – они уехали покупать Соне новую куртку, а я дома осталась – досыпать.

– Выбивают дверь? – папа выхватил у мамы телефон. – Мы разворачиваемся. Сейчас вызовем полицию.

А я взяла с комода железную обувную ложку и прислушалась. И тут – удар в нашу дверь. Я отшатнулась, кот унесся в комнату.

– Открывай. Ключ от крыши. Где? Мы снег сбивать… Открывай!

Мы живем на последнем этаже. Ключ от крыши у соседки напротив. Но мужики не знали, что он у нее, и стучали всем.

– Эй, Виталик, выбьем. Чо нам ключ-то. Тащи табуретку.

Ехали родители, ехала полиция, шел снег. Дороги перекрыты. А эти, которые за дверью, ведь заберутся на крышу. И собьют сосульки на прохожих. Снова бьют по двери. Вот твари! Посмо. Вот твари! Посмотрела в глазок: это были два пьяных мужика. Кто из них Виталик? Наверное, тот, что в шапке-ушанке.

– Виталик! – басанула я через дверь. – Иди на улицу, подстрахуй друга! Чтоб ошметки снега на людей не попали!

– Ээээ. Да. Иди. Страхуй меня, – пробухтел другой мужик, стоя на табуретке и выбивая вход на крышу руками.

– Ээээ. Иду, – Виталик ушел.

– И ты иди, подстрахуй страховальщика!

За дверью притихли, но тут же поинтересовались:

– А кто вместо меня собьет снег?

– Я!

– Кто я?

– Я.

– А чем будешь выбивать?

– Ложкой для обуви.

– О‐о-о, круть. Но деньги себе заберем, нам ЖКХ десятку за выбивку снега с крыш обещало!

Тоже спустился на первый этаж. Что же делать? Скоро приедет полиция, а я их просто так на улицу выпроводила, страховать друг друга. Вдруг уйдут? Двери покорежили, людей сосульками чуть не убили. Не уйдут! Надела папину большую куртку, нахлобучила его шапку, перевязала лицо шарфом. С собой – ложка для обуви.

– Эй! – хриплю, – стой!

Где этот пьяный трезвенник? Услышала шаги – он поднялся обратно. Передо мной вырос профессиональный выбиватель дверей и снега – мужик-красноморда.

– Чо?

– У меня идея. Снег ведь – это мусор. Если его скидывать просто так, будет горка снега, а эти горки ведь дворники убирают. Вот вам достанется от ЖКХ! Один из вас должен вырыть яму, а я сброшу в нее снег с крыши. И не будет никакой горки.

– А куда денем снег, который после вырытой ямы останется?

Ничего себе. Соображает. Да в пьяном состоянии.

– А это уже не ваши проблемы. Этот снег был на земле. А вы ответственны за тот, что на крыше.

– О‐о-о, круть. Ну, тогда я это, яму копать.

– Только никуда не уходите с Виталиком, иначе фью-фью ваша десяточка, – кашлянула я, протянув ему ложку для обуви.

– О‐о-о… – мужики задумчиво взяли ложку и ушли.

Через десять минут приехали полицейские, опросили жильцов. Вышла из квартиры моя соседка напротив:

– Кому я налоги плачу… За что я их плачу… Боже мой… Угрожали, что выбьют дверь. Ну не могла я ключ отдать! Мне его ЖКХ доверило!

Полицейские успокоили нас: сказали, что задержали мужиков под балконами – один стоял с протянутыми руками, видимо, ожидая снег. Поймать его на лету хотел. Второй, матюгаясь, рыл в снегу яму ложкой для обуви. Забрали старательных работников в участок. Минут на пять позже полицейских приехали мои родители и Соня, запыхавшиеся и ошарашенные. Втроем на меня накинулись, обняли.

– Мам, пап, можно пригласить других работников ЖКХ? Надо снег сбить. От него одни проблемы!

Пятнадцатое января

Пока ехала в метро, вспомнила, как в детстве – в летнем лагере – вожатый объяснил нам правила интересной игры. Кому ребята дали бы жизнь: беременной, строителю или раковому больному. И в этой игре, что самое странное, был правильный ответ. Ребята предлагали варианты. А я предложила такой: это проверка на вшивость. Как можно понять, кому отдать жизнь, а у кого отнять? Со мной многие не общались из-за моей прямоты и обостренного чувства справедливости. Ребята не обратили внимания на мой ответ и начали предлагать другие варианты. Но один мальчик разделил мою позицию – и у него было врожденное нравственное чутье. Правильным ответом оказался вариант с беременной женщиной – она дала бы жизнь еще одному человеку – своему ребенку. Здорово?

Заметила мужчину, который ехал по вагону метро, сидя на низкой платформе с колесиками – сам он был «без ноги». Просил. Женщины, мужчины, дети… Отторжение. А вы? Дали бы? Вот и они. Но часть людей, которая все же давала «калеке» деньги, слушала от него историю про какую-то пушку. Но я заметила, что рядом с «отсутствующей» ногой он периодически что-то поправлял. Ну уж нет, Вероника. Хватит с твоей нынешней жизни несправедливостей. Раз чувствуешь, что должна сказать – скажи. Не выдержала, подошла к нему и спросила:

– Зачем вы обманываете людей?

Он меня не понял, переспросил.

– Ну, – говорю, – нечего врать. Зачем вы просите деньги? Есть у вас нога. Вы ее прячете, наверняка подвязываете, прижав к себе. Я видела. Все видели.

Он отрешенно огляделся, посмотрел на меня, на себя. И выдал:

– Вы считаете, что я обманываю? Ошибаетесь. Я психически нездоровый человек. Были же раньше юродивые. И я такой. Но ведь не объяснишь людям, что я деньги беру на лечение психического расстройства. Был на фронте.

Пушка стрельнула совсем рядом. Бум! А ноги… Приходится заматывать. Ну а что, девушка? По-другому нельзя.

Не поверят, не дадут, не пожалеют. Сейчас ведь самое важное – физическая видимость. У всех на зубах хрустят видимые уродства, дружба и любовь. В голову никто не верит, только если она не раздроблена на части. Никто не видит моего слабоумия. Никто не подаст. А вы? Дали бы? Мужчина, – обратился он к прохожему, – подайте безногому!

И где твой триумф, Вероника? В истрепанных чувствах вышла из метро, но тут же обернулась на крик: здоровенный мужик тянул «калеку» за шарф и ревел:

– Вот приедет полиция, и я тебя сдам!

– Я не собака, чтоб меня сдавать!

– Не гони на собаку, она – преданное животное. А ты преданный? Разве что полицейской дубинке.

По правую сторону от перехода старушка продавала тюльпанчики. Бабушка быстро-быстро, с особой интонацией, свойственной только переходным продавщицам, ворковала:

– Покупайте тюльпанчики, тюльпанчики…

И рядом со мной парень растерянно так:

– Тюльпанчики, тюльпанчики.

А по левую сторону продавали пирожки с маслом:

– Без соли, без сахара, без дрожжей – на молитвах.

– На молитвах, – отрешенно повторила я.

Тридцатое января

Пока ехала в школу, пялилась в окно на людей. Это помогало не засыпать. И увидела, как молодая худенькая женщина держала на руках большую собаку с намордником. Они стояли у светофора и ждали. Сыро и зябко. Женщина покачивалась из стороны в сторону, будто убаюкивая собаку, прижималась к ней носом и что-то шептала на ушко. Собака в ответ мирно посапывала и, чуть прищурившись, смотрела куда-то вдаль… Вот из-за этого останусь. Из-за такого невероятного… Как его… Чуда.

Первое февраля

И снова судьбоносная маршрутка. Спереди от меня сидели девушка и ее жених. Обсуждали предстоящую свадьбу. Девушка по смартфону зачитывала жениху время завтрака, поездки к ее маме, мытья машины, сбора… И вот! Ровно в десять должна состояться свадьба. А жених все кивал, дакал и хмурился.

– Ты чего это? – спросила девушка.

– Да так…

– Если ты насчет шампусика, то бутылей десять там точно будет, не волнуйся.

– Да не… Ты это, дай мне часик – с Вадькой на мальчишник.

– С Вадькой? Вот это тебя распирает… Мальчишник после венчания!

– Ну а чего, мне с твоей мамой салаты сидеть есть? Дай молодость проводить.

– Сначала старость мамы моей проводи! Надо, чтобы все было четко. Я этого так долго ждала! Бабки у подъезда мне в девках остаться прочили, говорили, что состарюсь, пальцы скрючатся, и кольцо не налезет.

Одна из пассажирок закрыла собой надпись с количеством мест в маршрутке. И я додумала. Маршрутка с трансжирами.

– А Костя, собутыльник твой, придет? Давно я его под нашими окнами не видела.

– Не придет. Бабушки в подворотне вырубили.

– Да ну тебя. Что за скотское качество характера? Постоянно шутить.

Молчание.

– Фамилию-то хоть мою возьмешь?

– Конечно. Шепелявина-то получше Злобиной.

– Ну Кать! Не истери хотя бы сейчас!

Девушка покраснела и обиженно уткнулась носом жениху в плечо. Жених притянул девушку к себе и зажмурился от счастья:

– Ах ты мой лучек!

– Лучик!

– Ну да, лучик ты мой!

– Ох ты ж Господи. И ты мой лучик. Иди сюда.

Пятнадцатое февраля

Мальчишки в парке играли в футбол, а я, сидя на скамейке, наблюдала за маленькой девочкой, которая кормила белым клевером свою ручную черепашку. Сладкомалиновое детство. И тут такое:

– Игра – это, мать его, удовольствие. Играй радостней! – прохрипел отец одного из мальчиков, который, не поймав мяч, рыдал.

Мать кричала на сына, поедающего пирожок:

– Ну впихни ты его уже! Мы опаздываем!

А я так устала под конец года и вымоталась, что если бы я курила, то закурила бы тотчас. Закрылась наушниками, позвонила маме.

– Мам, я тут подумала, соглашусь на предложение бабуш…

И тут ко мне обратилась пожилая женщина. Она не заметила наушников, которые я просунула под куртку.

– С тобой все хорошо?

– Да, все замечательно, – ответила я и попыталась улыбнуться.

– А что сама с собой разговариваешь?

– Все мы очень мало времени уделяем своему внутреннему «я». Вот – практикуюсь.

И снова плач мальчика-футболиста справа, подавившийся мальчик слева. Вышла быстрым шагом из парка и по неосторожности врезалась. В. Му. Сор. Ный. Бак. Бах! Покачнулась, но удержалась. Господи, как много я косячу…

Тридцатое февраля

Я рыдала, мучилась, надрывалась. Улетай уже в Дрезден, Вероника, не мучай родителей своими истериками и сомнениями. И тут в приоткрытое окно влетела бабочка. Не просто бабочка-капустница, а большая такая бабища с красно-черными крыльями. Села на стол напротив меня, расправилась. Ну я и прекратила рыдать, молча вылупилась на нее. А она, милая, хлопнула крыльями и улетела обратно на улицу. Да это знак – все будет хорошо, душенька. Расслабься и живи.

Первое марта

Одна капля – секунда. Рвано бежит время, неудобно. И тут начался секундный дождь. Он бил по голове, по носу, напоминая, что времени мало осталось, скоро или улетать, или… Побежала по мокрым улицам, как бежала всю жизнь, понимая, что просто так не бегут. От чего ты убегаешь? От себя, дорогуша, от себя. Менталитет здесь ни при чем. Нет у тебя врагов. Прими людей такими, какие они есть, и себя прими. Пошла ускоренным шагом… И вписалась в парня. Да так хорошо, что оба лбами стукнулись. И ходили потом, как два однояйцевых близнеца. А пока я улеглась на сыром тротуаре и взвыла от боли. На небе была сплошная подушка из облаков – красиво… Меня подняли, поставили на ноги и осмотрели мой лоб. Дурной какой-то романтизм. Парень купил мне пластыри и анальгин в той самой аптеке, в которой встретила я тогда ребят-предпринимателей. Отказалась идти в травмпункт, все нормально, не болит уже. Но парень довел до дома, нашел меня в соцсетях. И каждый день спрашивал – как и что, есть ли шишка. Так я встретила своего человека.

Пятнадцатое марта

Шла по улице, спотыкаясь и оступаясь. И все размышляла, правильно ли я сделала, что отказалась от предложения бабушки улететь в Дрезден. Отказалась из-за случая с бабочкой. Я верю бабочке, понимаете? И Даниилу верю. Вот как, оказывается, зовут парня, с которым мы столкнулись на улице. А имя-то какое! Означает буквально «судья мой Бог». А пока я мысленно примеряла фамилию Даниила, навстречу мне шел потомственный, судя по виду, пьяница. Ну шел и шел. И вдруг, проходя мимо, гаркнул мне в лицо:

– Правильно все, правильно!

И, откатившись по инерции в сторону, пошел дальше.

Тридцатое марта

Как вы поняли, я осталась. С сестрой, котом Максимумом и Даниилом. Друзья, если вы нашли свою любовь, близких вам людей, но еще спрашиваете себя, как полюбить Россию, то вот мой ответ на этот большой риторический вопрос: расслабьтесь. Расслабон – наше все! Живите спокойно. Примите наконец мир и людей, какими бы они ни были. И себя примите. А Россия – она ведь как младшая сестра – достает постоянно, но и радости в ней много.

Игорь Кузнецов Семинар Анатолия Кима, выпуск 1987 года

Крысин и Рыбин

Скрежетало не железом о причал, а у Крысина в голове, словно голова его была составлена из плохо подогнанных, внахлест, кусков жести.

Но катер они подали вовремя.

Бывший рыболовецкий мотобот, резиново поскрипывая, терся левым бортом об автомобильные покрышки. Рыбой он всерьез давно не промышлял, а был свежевыкрашен и пристойно ухожен для прогулочных нужд.

Пахло соляром, железом и синей краской. Под сходнями сумрачно и смачно хлюпала вода.

– Рыбин, Рыбин, Рыбин, – представлялся входящим на борт капитан в военно-морском застегнутом черном бушлате и лихой капитанской фуражке, натянутой по самые уши, – ветер с севера, от истока Ангары, дул резвый.

Пуговицы бушлата были начищены, лицо Рыбина источало преувеличенное радушие, которое, впрочем, не помогало скрыть следов вчерашних злоупотреблений. Глаза его, стесняясь, предательски бегали.

Крысин с Рыбиным приняли на борт пятерых пассажиров: полноватую женщину, двух мужчин средних лет, приезжих, и пару очень похожих на сестер местных девушек.

Рыбин, будучи капитаном, мотористом и матросом в одном лице, сам отдал концы и чинно проследовал в рубку. Тут же и отчалили, набирая скорость против набегающих волн.

Пассажиры, как обычно в начале пути, выстроились полукругом на носу и пристально всматривались в туманную пока даль, скрывавшую противоположный, высокий и скалистый байкальский берег.

– А вот когда тебе будет страшно? Что ты будешь делать? – продолжая начатый еще на берегу разговор, сказала-спросила Елена Павловна, улыбаясь всем своим круглым добрым лицом.

Симпатичные сестренки Крафт переглянулись и посмотрели на Степана Аркадьевича.

Поправив круглые очки и огладив короткую бороду, Степан Аркадьевич в ответ поинтересовался:

– Только мне?

– Ну… – задумалась Елена Павловна.

– Один – спрячусь…

– Кругобайкальская железная дорога, – воспользовавшись паузой, встрял в разговор Андрей Валентинович, лысоватый и явно самый умный, с печалью интеллекта во взгляде, и продолжил с интонацией электронного навигатора зачитывать с экрана айпада, – на самом сложном участке в восемьдесят пять километров от порта Байкал до Култука насчитывает тридцать девять туннелей, общей протяженностью восемь тысяч девятьсот девяносто четыре метра, и шестнадцать отдельно стоящих галерей, около четырехсот семидесяти водопропускных сооружений и виадуков, мостов, труб, порядка двухсот восьмидесяти комплексов подпорных стенок различного назначения…

– Допустим! – Елена Павловна смело вскинула глаза с длинными ресницами. – А если не один?

– На каждый километр дороги было истрачено около вагона взрывчатки, – завершил свой познавательный экскурс Андрей Валентинович, улыбнулся и недобро посмотрел на Степана Аркадьевича.

– Не один – спрячу, – Степан Аркадьевич чувствовал, что случайный разговор начинает приобретать оттенок двусмысленности. – Главное – чтоб глаза светились, – добавил он примирительно.

Сестры Крафт вновь переглянулись – уже не так коротко, более внимательно, и задержали взгляды друг на друге.

Вдалеке сквозь светлеющий туман впервые проявились каменные очертания другого берега.

Все замолчали.

Низкий ветер вскоре загнал их вниз, в каюту, освещенную двумя рядами иллюминаторов по бортам и одинокой лампочкой под потолком.

Величественный в тесноте каюты Крысин колдовал над кастрюлей с закипающей водой.

Его крупную голову, едва не упиравшуюся в потолок, венчал немыслимый темно-вишневый берет, всем откуда-то смутно знакомый.

– У Рембрандта была огромная коллекция одежды. Он любил в нее наряжаться сам и наряжать гостей, – сообщил Крысин, бросая в воду лавровый лист, горошки черного и белого перца и посыпая в кастрюлю одну за одной, неравными щепотками, разные травки. Запах по каюте витал влажно-пряный и немного наркотический.

Под столом стоял ящик водки.

В углу дерматинового дивана, застеленного поверх поролоновым ковриком, грудой лежала разноцветная одежда вперемешку с разнообразными головными уборами – впрочем, менее экзотическими, чем рембрандтовский берет Крысина.

– О! – сказал Андрей Валентинович и выбрал себе капитанскую фуражку с золотистым якорем.

Елена Павловна предпочла цветастую шаль с бахромой и тут же накинула ее себе на плечи.

Сестренки Крафт и так оказались в тельняшках – они просто скинули куртки и повязали друг другу шейные платки – красный и желтый. Что их теперь друг от друга хоть немного отличало, так как обе они были еще и в одинаковых джинсовых юбках и белых кроссовках на босу ногу.

Степан Аркадьевич, посмеиваясь, водрузил на голову кожаную ковбойскую шляпу, неравнодушным взглядом оценив приятные формы сестренок.

– Вуаля! – удовлетворенно произнес Крысин, оглядев команду. И тут же забросил в кастрюлю первую сотню пельменей из запаса, вылепленного собственноручно накануне.

– Помочь? – поинтересовалась Елена Павловна.

– Сейчас, – ответил Крысин, помешав пельмени шумовкой. – И сдвинем их разом, – добавил он, имея в виду граненые с ободком стаканы, кружком стоявшие в центре стола. – Сюда, сюда!

Степан Аркадьевич его понял и принялся переставлять стаканы, остальные ему помогли. Семь стаканов ровно выстроились по краю стола, словно перед началом неизвестной настольной игры. В первые три Крысин налил по четверти, в следующие три – по половине, а седьмой, достав вторую бутылку, наполнил до краев.

Пельмени быстро, справедливо и щедро были разложены по разновеликим эмалированным тарелкам.

– Соль-перец, кетчуп-майонез – на столе, – Крысин поднял стакан. Остальные разобрали свои: по верному ранжиру – женщинам по четверти, мужчинам – по половине. И лишь полный остался ближе к углу стола. – За Байкал-батюшку!

Но прежде чем чокнуться, Крысин открыл иллюминатор и, опуская безымянный палец в стакан, четырежды, крестообразно стряхнул капли водки наружу – в сторону воды, неба и двух берегов.

Крысин выпил легко и залпом, женщины пригубили, Андрей Валентинович осилил половину своей половины, и лишь Степан Аркадьевич, хоть и поперхнувшись, последовал примеру Крысина.

Устойчивые шаги по трапу не заставили себя ждать.

Капитан Рыбин, оглядев закусывающих, кивнул, поднял полный стакан и просто вылил его содержимое в себя. Даже не хмыкнув, он снова кивнул и, не закусывая, развернулся – и лишь пятки кирзовых сапог со стоптанными каблуками еще мгновение напоминали о его недавнем присутствии.

– Н‐да, сибирский характер, – проговорил Андрей Валентинович, но все, кроме Крысина, почему-то посмотрели на него с осуждением.

«Сибирский характер» был местной фигурой речи, употребляемой излишне часто – по поводу и без, – над которой заезжие гости беззлобно, а иногда и ернически подсмеивались.

Крысин же, освежив стаканы, усмехнулся:

– Вы, Андрей Валентинович, зря в очередной раз иронизируете… Это ж веками цементировалось. Крови и кровей тут понамешано. Я тут давеча Степану Аркадьевичу уже рассказывал. Про Слюдянку. – Степан согласно кивнул. – Первопроходцы – казаки, голь всякая перекатная – сюда поначалу перли, за ними государство подтягивалось. Остроги строили, все как-то обустраивалось. Кто только сюда не добредал… Ссыльные поляки и армяне держали тут торговлю, евреи – почтовый тракт, китайцы были лучшими горными рабочими, немцы – инженерами. Где они теперь все? – Крысин бросил быстрый добрый взгляд на сестренок Крафт. – Кроме потомков немцев и китайцев, но уже на других ролях? Ну, армяне по-прежнему торгуют. А остальные? Перемешались… Вот вам и «сибирский характер» – та самая гремучая смесь!

– А вы сами из каких будете? – дабы снизить пафос, поинтересовался Андрей Валентинович.

– Из ссыльнокаторжных…

Выпили еще, кто сколько смог, и Степан Аркадьевич отправился наверх, на палубу – подышать и покурить.

Солнце, поднявшись с востока, со стороны недалекой Японии, уже съело туман.

Дверца рубки была приоткрыта, и Степан Аркадьевич туда непроизвольно заглянул.

Капитан Рыбин мирно спал на коротком топчане.

Никем не управляемый катер шел наискосок Байкала сам по себе.

На палубу вышел Крысин в вишневом берете, похожий одновременно на Фауста и Мефистофеля.

– У нас все в порядке? – осторожно спросил Степан Аркадьевич.

Крысин мельком поинтересовался внутренностью рубки и состоянием Рыбина.

– Доверьтесь мне, как поет Елецкий в «Пиковой даме», – склонившись к уху Степана, заверил Крысин.

И, не отстраняясь от уха, поинтересовался: – Вам сестренки Крафт нравятся?

– Ну да, миленькие, – не без удивления от столь резкой смены темы легко признался Степан Аркадьевич.

– Вы с ними поосторожнее…

– В смысле?

Рыбин в рубке надсадно закашлялся, перевернулся на другой бок и снова затих.

Исток Ангары уже раздвинул все еще далекий берег, обозначив слева мелкие строения порта Байкал, а справа – взбирающиеся по зеленому склону белые домики Листвянки.

– Вот там, – указуя перстом на сиренево-синие байкальские волны, бегущие к порту Байкал, – прямо напротив мыса Малый Баранчик, потонул драматург Вампилов.

– Стремное место?

– Стремнина там сильна. Ангара берет начало… – едва ли не пропел густым басом Крысин и поправил двумя пальцами вишневый берет.

Вдоль подошвы ровных скальных гряд, на границе воды и камня начала кое-где извилисто обозначаться в прохладной утренней синеве выемка, и обволакивающие туннели Кругобайкальской железной дороги, уходя, заворачивали к невидимому западу. Солнце золотисто подсвечивало скалы и несколько раз остро сверкнуло рельсами.

– Там, за поворотом, – вновь указал Крысин, – в районе восемнадцатого туннеля у ручья Киркерей мой прадед, уже освобожденный из Александровской каторжной тюрьмы, забивал последний костыль на стыке Великого Сибирского пути. То есть формально и натурально его забивал министр путей сообщения князь Хилков, а прадед, тоже Михаил Иванович, ему костыль подносил и кувалду, а тот в три удара его и вогнал в шпалу! Наш был человек Михаил Иванович!

– Князь или прадед?

– Оба, – чуть уязвленный иронией, выдал Крысин, словно печать поставил. – И родом были из одной Тверской губернии, Бежецкого уезда. Хилков был еще тот князь, не из простых!

– Да ну?

– Как водится, окончил пажеский корпус. Служил в лейб-гвардии егерском полку. В отставку вышел штабскапитаном. Недолго пробыл чиновником МИДа и уехал с товарищем на два года путешествовать по Европе и Америке. Вернувшись, был мировым посредником Бежецкого уезда. Но долго не усидел – снова отправился за океан. Там поступил в англо-американскую компанию по сооружению Трансатлантической железной дороги. Простым рабочим. А спустя четыре года стал там заведовать службой подвижного состава и тяги. После Америки около года был слесарем на паровозном заводе. В Ливерпуле. А вы говорите – князь!

Степан Аркадьевич ничего не говорил и со вниманием слушал все более увлекающегося собственным рассказом Крысина – у того аж щеки покраснели, несмотря на пронзительный синий ветер от носа к корме. Движок катера усердно и размеренно стучал в такт его словам, лишь изредка меняя тон, когда катер рассекал особо буйную и крепкую волну.

– В России князь служил на Курско-Киевской и Московско-Рязанской железных дорогах. Во время русскотурецкой войны был уполномоченным Красного Креста при санитарном поезде. Ему благоволила будущая императрица Мария Федоровна, под чьим покровительством сей поезд находился. Потом строил и возглавлял разные железные дороги. Даже в Болгарии побыл главным инспектором тамошних. И стал, наконец, министром путей сообщения Российской империи.

Крысин торжественно обвел взглядом пространство от востока до запада:

– Граф Витте, правда, обозначив его как человека высшего света, прекрасно знавшего железнодорожное дело, – Крысин своей замысловатой фразе помогал правой дирижерской рукой, – чрезвычайно воспитанного и по существу хорошего, не преминул заметить, – Крысин поднял к небу указательный палец, – что при всем том князь всю свою жизнь оставался скорее обер-машинистом, нежели министром, и отказывал ему в звании человека государственного…

– Вижу, вы бы с графом поспорили?

– Ну это уж как там государство понимать, – не стал вдаваться в тонкости Крысин. – А кто организовал работы по строительству КВЖД? И Транссиба? Да той же Кругобайкалки нашей? Один английский корреспондент во время русско-японской войны признал князя Хилкова более опасным противником для японцев, нежели военный министр Куропаткин. Грузы-то военные и войска шли как надо и куда надо! А доконала его первая революция и забастовки, с которыми он не справился и уж окончательно ушел в отставку. Ну да, расстреливать он своих точно не умел! Зато у нас на вокзале в Слюдянке ему бюст стоит. А прадеда моего, когда костыль забил, пожаловал… – подвел Крысин вновь к своему, родному, былинному. – «Как зовут тебя, добрый молодец?» – отдавая кувалду прадеду-Крысину и вытирая пот со лба, добродушно и ласково спросил князь Хилков. – «Михаил Иванович мы, ваше сиятельство», – солидно отвечал прадед. – «Тезка, значит… – улыбнулся князь и огладил свою седую бороду-метелку. – Тогда держи на память о последнем нашем костыле», – и он протянул прадеду-Крысину золотую десятирублевку. – «Благодарствуем, ваше сиятельство», – принял тот с поклоном подарок.

– Сохранилась? – полюбопытствовал Степан Аркадьевич.

– Не… – развел могучими руками Крысин. – Прадед тогда денег поднакопил, червонец этот золотой присовокупил и открыл москательную лавку. Краски, олифа там, керосин – в Маритуе. А вот кувалду ту я недавно в музей отдал при станции Слюдянка. Вот как.

Между тем, на палубу как раз поднимались сестренки Крафт в тельняшках и с платками – красным и желтым – на тонких красивых шеях. Их не слишком длинные темно-русые волосы были забраны на затылках: у красной сестры – простой синей резинкой, у желтой – зеленым губчатым валиком. А потому как волосы у обеих в нижнем течении были замысловато тронуты красным, синим и желтым, торчащие вверх хвостики разлетались трогательно и совсем уж многоцветно. Вслед за ними показалась светлая голова Елены Павловны, кутавшейся в цветастую шаль, и чуть загоревшая лысина Андрея Валентиновича. Он капитанскую свою фуражку держал в руках, но, ступив на палубу, вновь водрузил ее на голову.

Степан Аркадьевич встал так, чтобы заслонить проходящим от кормы к носу вид на спящего в рубке Рыбина, а сам бросил два быстрых внимательных взгляда на шейки сестренок, покрытых одинаковым чудным светлым пушком.

Пропустив их мимо, Степан Аркадьевич быстро склонился безо всякого сарказма к Крысину:

– А почто прадед-то в каторжные работы попал?

– В пьяной деревенской драке, по молодости, троих убил…

– Угу, – чуть о другом задумался Степан Аркадьевич.

– А то ж, – понял его Крысин.

Берег казался уже столь близким, что, наверное, можно было бы разглядеть лица людей в окнах домов, если б оттуда кто выглядывал. Но даже на улицах и пристани никого там не наблюдалось.

Сестренки Крафт обернулись к окну рубки, над нижним обрезом которого торчали ручки штурвала и где должна была бы возвышаться уверенная фигура капитана. Но и тут никого не было.

– Ох, не пора ли? – Степан Аркадьевич вложил в голос всю имевшуюся строгость, но получилось отчасти даже жалобно. Недоумение, если не сказать страх, неуправляемый, колкий и неотвратимый, заставили его судорожно потереть вспотевшие ладони.

– Попробуйте, – мрачно, но спокойно ответил Крысин, скосив глаза в сторону рубки, а сам отправился на нос – не иначе, как поддержать товарищей.

Степан Аркадьевич вошел в рубку и даже прикрыл за собой дверь. Рыбин лежал на топчане лицом к стене и не подавал видимых признаков жизни.

Степан Аркадьевич сначала осторожно, потом и крепко потряс Рыбина за плечи – в ответ не раздалось даже сонного бормотания.

«Без паники», – сказал он себе и, сделав шаг к штурвалу, положил ладони на его вытертые до блеска деревянные ручки.

С высоты капитанского места хорошо просматривался нос катера, где стояли пассажиры. Их возможные взгляды в сторону рубки перекрывала широкая спина Крысина, обеих же сестер Крафт он приобнял за плечи, не давая им возможности даже случайно обернуться.

Отсюда же было отчетливо видно и прямо-таки чувствовалось всем нутром, что катер идет прямо на стремнину Ангары.

Попробовав подать штурвал вправо – а по фильмам Степан Аркадьевич хорошо помнил, что штурвал надо крутить ровно в противоположную сторону от чаемого поворота, – он понял, что тот закреплен намертво. Обнаружились и две едва оструганные доски, похоже, от фруктового ящика, стоявшие враспор между нижними ручками штурвала и полом рубки.

«Экий находчивый», – мелькнуло по поводу Рыбина.

Степан Аркадьевич обернулся на него – тот оставался недвижим.

Он опустил ладонь на ручку газа.

– Не трожь, – раздалось позади. И его не грубо, но беспрекословно отстранили.

Рыбин, даже не помятый, спокойно занял свое капитанское место.

По молчаливому соглашению с ним Степан Аркадьевич позволил себе остаться в рубке.

Ангара осталась правее, но берег и причал порта Байкал надвигались с угрожающей быстротой.

Двигатель заработал тише, и катер заметно сбавил ход.

Спина Крысина выражала полное и расслабленное удовлетворение. И – Степан Аркадьевич почувствовал это вполне въяве – гордость за капитана, видимо, очередную. Похоже, подобный аттракцион с неуправляемым катером они с Рыбиным устраивали не в первый раз.

Проход к береговому причалу был довольно узким. Но Рыбин, еще лишь чуть сбавив обороты, вписался в него с нагловатым изяществом. Совсем застопорив машину, так, что катер остановился буквально в метре от бетонного волнореза, он дал задний ход и боком начал швартоваться. Двигатель чихнул и затих.

Катер сам, неторопливо и послушно, как хорошо обученный пес, аккуратно придвинулся правым бортом к причалу.

Рыбин спрыгнул на берег. Крысин бросил ему носовой конец. Рыбин тут же восьмерками накрутил его на причальный кнехт. Столь же ловко они разобрались и с кормовым. И тут же подали сходни.

Людей вокруг не было, и даже собак. Только справа от причала возвышалось новенькое здание из гофрированного металла, откуда раздавались размеренные ухающие звуки.

– Это заводик по розливу байкальской воды, – пояснил Крысин. – С глубины четырехсот метров качают.

– А народ-то где? – вальяжно поинтересовался Андрей Валентинович.

– Да там – автоматика, – закидывая за спину армейский рюкзак, отмахнулся в сторону заводика Крысин.

Степан хотел оставить свою ковбойскую шляпу на катере, но в последний момент его остановил Крысин:

– А шляпу-то лучше наденьте, Степан Аркадьевич!

Чем выше они поднимались на взгорок к поселку, тем становилось тише и тревожнее.

– И куда это впрямь все подевались? – простодушно изумилась Елена Павловна, кутаясь в шаль, хотя уже подступала полуденная жара.

– Занавеска, – сказала желтенькая сестренка Крафт.

– Что занавеска? – излишне резко обернулся на нее Андрей Валентинович.

– Шевелится, – добавила красненькая Крафт.

– Это – ветер, – негромко улыбнулся Степан Аркадьевич, но и ему стало не по себе. И впрямь, откуда в доме с закрытыми окнами ветер?

Все посмотрели на Крысина.

– Ничего-ничего, – ответил Крысин. – Тут и не такое бывает.

– Наверное, от жары все попрятались, – пробурчал Андрей Валентинович.

– Точно, у них сиеста, – язвительно согласился Степан Аркадьевич. И с размаху хлопнул себя по левому плечу: – Вот же гады!

Слепни атаковали внезапно и очень больно. Степану Аркадьевичу, в красной и уже пропотевшей на спине футболке, досталось особенно. Но едва они поднялись еще выше и оказались на центральной улице поселка, как исчезли и слепни.

Обычного деревенского вида дома по обе стороны улицы совсем не подавали признаков жизни, хотя и выглядели вполне ухоженными, а кое-где наличники, калитки и крыши были явно недавно покрашены: цвета преобладали голубые и зеленые.

Зато появились запахи. Щекотно-горький и густой пепельный, словно от растертых в ладонях еловых иголок пополам с банным чуть подсохшим веником.

Середина улицы, там, где обычно бывает бульвар, заросла изумрудно-серебристой полынью в человеческий рост и столь же высокими, но более раскидистыми и наглыми, с зазубренными семипалыми листьями кустами конопли.

Запахи раздували ноздри и заставляли ускорить шаги.

Молча прогулявшись по улице вверх, развернулись: внизу холодно пламенел под солнцем Байкал, левее у причала стоял их катер, справа громоздились каменные, бело-желтые кряжи, ближе к берегу оставляя узкое и плоское свободное пространство, откуда теперь брала начало железная дорога, совсем недалеко исчезая в темном зеве первого туннеля. Туда и направились, далеко друг от друга не разбредаясь.

В одном из домов по правую руку, с роскошным ухоженным палисадником, в крайнем левом из трех окон сидела пегая кошка с пронзительными подозрительными глазами. Все остановились, даже коллективным разумом не в силах понять: неподвижная кошка – настоящая или создана искусными руками таксидермиста? Но мелькнувшая на мгновение женская рука настолько быстро смахнула ту с подоконника, что тайна так и осталась неразгаданной. Продолжительные стуки в калитку ответа тоже не принесли, пришлось двинуться дальше.

Магазин и почта, попавшиеся на пути вниз по извилистой и ухабистой улочке, были сломаны пополам. Они располагались на уклоне, в длинном деревянном доме на краснокирпичном фундаменте, расколовшемся по центру, отчего магазин заваливался влево, а почта – вправо. Стена по центру змеилась опасными трещинами, и лишь крытая серым шифером крыша осталась целой, хотя и напряглась под тяжестью клонившихся половинок здания: еще чуть-чуть – и хрустнет с треском, и тогда магазин с почтой уж точно расползутся в разные стороны, словно немолодая семейная пара, утратившая смысл совместного существования. Двустворчатые двери обоих общественно значимых заведений, выкрашенные в бледный небесный цвет, наискосок перечеркивались железными коваными запорами, запертыми на какие-то совсем несерьезные мелкие замки, годные скорее для привлечения, нежели для острастки случайных воров, если б те сюда неведомым образом забрели.

Воспользовавшись заминкой настороженного созерцания, Андрей Валентинович нейтрально-механическим голосом воспроизвел с экрана айпада:

– Участок Кругобайкальской железной дороги от станции Иркутск-Сортировочный до поселка Байкал, проходивший по левому берегу Ангары, был в пятьдесят шестом году разобран. И полностью затоплен в пятьдесят восьмом после строительства Иркутской ГЭС в процессе заполнения Иркутского водохранилища. Линия от поселка Байкал до Слюдянки стала тупиковой.

– Последовательность – неверна, – не слишком весело заметил Степан Аркадьевич.

– Какая еще последовательность? – То, что Андрей Валентинович стал раздражаться по каждому мелкому поводу, ничего хорошего не предвещало.

Но Степан Аркадьевич не поддался на откровенный намек обстоятельств и не стал обращать внимания на умоляющий взгляд Елены Павловны.

– Тупик – не там, – махнул он рукой в сторону противоположного берега, примерно в сторону Слюдянки, – а здесь! – Вслед за ним все перевели взгляды на хорошо видимый отсюда бело-черный, в наклонную полосочку, тупиковый упор, обозначавший то ли и впрямь конец, то ли все-таки начало железнодорожного пути. Правее от него, прижимаясь к скалистому склону, стоял вагончик со ржавозеленой крышей, к нему по воздуху тянулись провода.

Ветер со стороны Байкала принес аромат нагретого железа и шпал. Шпалы тут были настоящие, пропахшие креозотом.

Крысин и сестры Крафт благополучно промолчали, но Андрей Валентинович все равно взорвался:

– Ну что ты обстановку напрягаешь, умник херов?!

– Па-азвольте!

– Спокойно, господа, все под контролем! – успокоил их Крысин, но глаза у него были явно не на месте: со стороны причала в тишине зарокотал мотор.

Катер вырулил из причальных теснин, резво вышел на открытую воду и вскоре скрылся из виду.

– И куда это он? – вспышку ярости в Андрее Валентиновиче погасило ледяное изумление.

– Да, поди, в Листвянку решил сбегать. Там у него – кума, – расплывшись улыбкой, пояснил Крысин.

– Ну, к куме, так к куме, – сохраняя на лице мрачность, развеселился Андрей Валентинович. – Что дальше-то у нас по программе?

Крысин неопределенно пожал плечами, поправил берет:

– Посмотрим…

– А на хрена мы во все это вырядились? – опять начал заводиться Андрей Валентинович.

– Не лишнее… – негромко ответил Крысин, окончательно запутав и так истончавшуюся ясность ситуации.

Андрей Валентинович взялся за козырек своей капитанской фуражки, снял ее, повертел в руках и, не зная куда пристроить, снова вернул на голову. Елена Павловна в который раз поправила на плечах шаль. Сестренки Крафт потеребили уголки шейных платков. Глядя на них, одну в платке красном, другую в желтом, Степан Аркадьевич понял, что совсем в них запутался, в смысле имен, когда-то произнесенных, и решил этим более не заморачиваться.

Улица, спускавшаяся от сломанного дома, ближе к берегу расступилась шире, утратив по сторонам последние признаки хоть какого-то жилья, зато украсилась раскидистыми кустами гортензии, которую японцы именуют фиолетовым солнцем. Присутствие столь цивилизованных и капризных цветов в неподобающем им месте тревожно щекотало ноздри горьким медовым ароматом.

Вдоль кромки берега, по дуге забирая вновь к байкальским просторам, пролетела неправдоподобных размеров чайка с черным клювом и розовыми лапами.

– Альбатрос, – определила сведущая в орнитологии Елена Павловна.

– Здесь нет альбатросов, – неуверенно проговорил Степан Аркадьевич.

– Ну да, конечно, это мы конопли нанюхались, – привычно защитил Елену Павловну Андрей Валентинович.

Сестры Крафт и Крысин промолчали, но проводили птицу короткими напряженными взглядами.

Между креозотными шпалами и по бокам железная дорога была обсыпана чистым, словно свежевымытым, с красными и синими оттенками и блестками щебнем, остальное пространство представляло собой ровную, плоскую и будто кем-то хорошо утоптанную площадку от края берега до основания скал.

Покрытый наискосок и внахлест выцветшими местами до белизны синими досками вагончик без колес приглашающе приоткрыл дверь, которая тут же скрипнула под порывом случайного ветра и распахнулась, громко, металлически звякнув о стенку.

– Сто семьдесят три белки…

Андрей Валентинович посмотрел на Степана Аркадьевича с откровенным недобрым подозрением, но тот, почувствовав себя не под его, а под Елены Павловны взглядом виноватым, пояснил:

– Скачут, скачут, безобразничают…

Молча, медленно, не сговариваясь, приблизились к двери вагончика.

Там оказалась обыкновенная продуктовая лавка, как и следовало ожидать, без продавца и покупателей. Остро пахло селедкой и вкусно, ласково – свежим черным хлебом.

Внутрь первым вошел Крысин, за ним, бочком и с опаской, мешая друг другу, просочились и остальные.

Несмотря на яркие запахи, остальной выбор был скуден: «Краковская» и «Докторская» колбаса, сыр «Российский», «Голландский» и «Сметанный», водка, портвейн «777», газировка «Буратино» и «Ситро», печенье, чипсы и мороженое в отдельно урчащей морозильной камере сбоку от основного прилавка. Возле механических весов с набором разновеликих гирек Степан Аркадьевич углядел совсем тут неуместный pos-терминал для оплаты банковскими картами.

Присутствовали и несъедобные товары, но вовсе не приличествующие туристическому месту сакраментальные магниты для холодильника и тарелки с видами извивов и туннелей Кругобайкальской железной дороги. На крюках, вбитых в стену, висели хищные устройства с зазубренными дугами, при внимательном рассмотрении оказавшиеся медвежьими капканами, взгляд на которые заставил добрую Елену Павловну поежиться; боевые тугие луки и стрелы в кожаных колчанах, с острыми серебристыми наконечниками, с такими же, только более массивными остриями в углу стояли копья с длинными, в человеческий рост, древками. Рядом с этими всерьез устрашающими, а вовсе не бутафорскими предметами значились цены, четырехзначные, что, хотя бы, оправдывало наличие банковского терминала.

– Тут что, практикуется экзотическая охота? – Степан Аркадьевич не нарочно, но лихо сдвинул на затылок ковбойскую шляпу.

Крысин поджал плечи и кивнул:

– Дамам мороженое или…

– Нет, – перебил его Андрей Валентинович, – можно, наконец, ответить на прямо поставленный вопрос: зачем здесь все это? На кого охотиться?

Крысин посмотрел на него как на капризного поднадоевшего ребенка:

– На дракона…

– Какого еще дракона, что вы несете?

– Мифического, – примирительно заулыбался Крысин. – Есть любители… – По-хозяйски сдвинув крышку, он достал из морозильника три эскимо и протянул их Елене Павловне и сестрам Крафт. Те покорно угощение разобрали. – Может, кто еще чего желает? – Мужчины не откликнулись. Тогда Крысин вынул бумажник и оставил на большой чаше весов пару сотен рублей, придавив их одной из гирек: стрелка на весах показала примерно сто семьдесят три грамма, но это заметил, кажется, только Степан Аркадьевич.

Ответ про дракона, как ни странно, всем показался исчерпывающим, хотя и ровным счетом ничего не объяснял. А может, как раз объяснял все: и тишину, и коноплю, и подозрительную кошку, и гортензии, и, в первую очередь, полное отсутствие людей в отдельно взятом береговом поселке Байкал.

– У Дино Буццати есть рассказ про то, как убивали дракона… – задумчиво проговорил Степан Аркадьевич.

Андрей Валентинович недобро обернулся к нему уже на пороге:

– И что?

– А тот оказался девочкой… То есть… Ну, да неважно…

Выйдя из вагончика, они направились вдоль железной дороги вслед за уверенно двинувшимся Крысиным в сторону ближайшего туннеля. Рюкзак за плечами Крысина выглядел пустоватым, но достаточно тяжелым.

Шагов через двести Крысин, сопровождаемый по бокам и чуть сзади сестренками Крафт, проскочил вместе с сестрами вперед, остальные же резко остановились, словно перед ними опустили шлагбаум.

Их путь со стороны берега, незаметные на щебне, но четко видные на утоптанной земле, пересекали циклопического размаха четырехпалые следы, сворачивая к туннелю. Следы выглядели свежими и сохранили не только глубокие впадины от когтей, но и вдавленные отпечатки всех четырех пальцев.

– Похожи на куриные, – рассмотрев их повнимательнее, сказал Степан Аркадьевич.

– Где ты видел курицу таких размеров? – стараясь сохранять спокойствие, поинтересовалась Елена Павловна.

– Да еще чтоб она на передние лапы припадала?! – подвел итог Андрей Валентинович, указывая на более мелкие, уже трехпалые и менее заметные следы в промежутках между крупными.

Рассуждения прервал чихающий звук мотора: катер нагонял их, двигаясь вдоль берега странной «походкой» – немного зигзагами и словно приседая: похоже, Рыбин у кумы принял изрядно даже по его несгибаемым меркам. Катер проследовал мимо них и скрылся за скалой, обтекающей сверху туннель.

Вырвавшийся из темного туннеля пыльный ветер донес прогорклый запах пережаренного сала и чей-то тяжкий глубокий вздох, переходящий в сиплый свист.

Опередившие приезжих уже шагов на десять Крысин и сестры Крафт одновременно обернулись.

– Страдает… – широко развел руками Крысин. – С водопоя шел, – проведя быстрым взглядом вдоль цепочки следов, добавил он с таким выражением, будто чему ж тут удивляться?

Самый страшный фильм в своей жизни Степан Аркадьевич видел про муравьев, мириадами поселившихся под землей в обычной местности и единой шевелящейся массой вылезавших из своей преисподней, чтобы мгновенно обволакивать и пожирать все встречное живое до белизны костей. И сейчас у него ощущения были не из приятных.

С одной стороны, все происходящее напоминало бред или хотя бы безумный розыгрыш. Но для бреда они были все-таки слишком трезвы, на розыгрыш же подобного масштаба надо было потратить столь значительные человеческие, организационные, да и финансовые, между прочим, ресурсы и усилия, что подобный вариант опять же выворачивал к бреду. Причем в цепочке событий, последовательно обраставших больно царапающими воображение подробностями, часть деталей – спящий капитан, покинутый людьми поселок, заросший коноплей, неподвижная кошка, даже открытый, без продавца, магазин – выглядели если и дико, то хотя бы правдоподобно, другие же – залетный альбатрос, медвежьи капканы, луки, стрелы и копья, когтистые следы, прогоркло-жареный запах ветра – на фоне упоминания пусть о мифическом, но все же драконе шли совсем уж вразрез с привычным доверием к повседневности. И еще все больше смущали сестренки Крафт: ведь зачем-то Крысин их позвал? Не просто же украсить собой компанию? И его предупреждение быть с ними поосторожнее…

Андрей Валентинович размышлял примерно так же, лишь не касаясь пока роли сестер во всей этой истории, Елена Павловна от накатившего и заморозившего ее страха старалась вообще не думать. Какой мусорный ветер свистел в голове у Крысина, да, поди, и у сестренок Крафт, оставалось очередной загадкой, которую уже, впрочем, хотелось бросить, не начав разгадывать и особо не углубляясь в чужие дебри.

Андрей Валентинович, видимо, чтоб отвлечь и успокоить Елену Павловну, вновь уткнулся в свой айпад и забубнил:

– Серьезной проблемой для КБЖД являются до сих пор частые обвалы и селевые потоки. Массовая подрезка крутых склонов, спускавшихся к озеру, во время строительства дороги спровоцировала катастрофическую активизацию геодинамических процессов. Мало того, выполнение работ, связанных с применением взрывчатых веществ, привело к образованию многочисленных трещин в толще скал. Были сделаны выводы о необходимости расширения строительства подпорных стенок, срезки косогоров и других мер. В ряде мест пришлось обходить опасные участки новыми туннелями. Тем не менее, несмотря на высокую активность по предотвращению опасных природных явлений, обвалы являлись крайне частым и опасным явлением на КБЖД, зачастую приводя к крушениям и многодневным перерывам в работе дороги. Срезка склонов и уборка одиночных глыб проходили на протяжении многих лет, но интенсивное разрушение склонов шло и продолжается и по сей день. По воспоминаниям старых машинистов, поездки по Кругобайкальской железной дороге всегда были какими-то особенными – и важными, и тревожными.

– Но мы-то никуда не едем, – жалобно растягивая губы, улыбнулась Елена Павловна, но первая сделала шаг вперед, словно стоять на месте ей было совсем уж невмоготу.

«Шлагбаум» поднялся, а дракон, похоже, задремал.

Без происшествий они добрели до туннеля и углубились под его сумрачные своды, где было прохладно, влажно и совсем не пахло пережаренным салом.

Шли медленно, сбоку от дороги, по острому скользкому щебню, гуськом: Крысин, сестренки Крафт, Степан Аркадьевич, Елена Павловна, Андрей Валентинович – замыкающим.

Степан Аркадьевич уткнулся взглядом в спину ближней сестренки, обтянутую тельняшкой, чуть сползшей к правому плечу. Тонкая ее шейка, едва прикрытая алой полоской платка, волновала и вновь настораживала.

Туннель, снаружи казавшийся совсем недлинным, все продолжался: свет в его конце с каждым шагом вовсе не приближался, а лишь маячил наподобие случайной оптической иллюзии на туманной границе зрения.

Уха Степана Аркадьевича коснулось близкое дыхание Елены Павловны:

– А вот теперь-то тебе страшно?

Степан Аркадьевич обернулся, но Елена Павловна двигалась за ним, сосредоточенно глядя себе под ноги и, похоже, не ожидая ответа. А может, даже ничего и не спрашивала.

Взгляд Степана Аркадьевича сосредоточился на тощем тяжелом рюкзаке Крысина, и он стал думать: что же в нем? Но мысль перебилась другой. Он вдруг отчетливо понял, чего ему так не хватало в этом пустом, безлюдном поселке на берегу великого озера и что всегда присутствовало в любом, самом затрапезном новом месте, а именно – острого хорошего любопытства к иной жизни, ее деталям. Здесь же все облеклось, причем сразу, еще по пути, на катере, в прозрачную, но все же непроницаемую оболочку недоумения – будто ты попал не в реальное место, а в некую декорацию, построенную непонятно для чего – то ли для съемок кино, то ли для развлечения пресытившихся иным туристов. И все эти первобытно-изощренные предметы охоты лишь усиливали подозрение. Даже сама немного игрушечная железная дорога, на которую он так стремился попасть, со всеми ее туннелями, откосами и виадуками, запахами и опасностью обрушений пока оставляла его вполне равнодушным. Разве что дракон, мифический… Да и эта байка была, похоже, придумана лишь для того, чтобы отчасти преждевременное недоумение довести до осознанного и колючего. Или же вся эта защитная концепция-подпорочка выстроилась в сознании лишь для того, чтобы и впрямь не стало страшно?

В полумраке туннеля мысли развивались ступенчато. Совсем как в тот не столь давний момент, когда Степана Аркадьевича бросила вроде бы любимая сибирская женщина, с которой они прожили почти год: вместе спали, ели, даже выпивали на равных. Ушла она как-то тихо и некрасиво: просто в его отсутствие собрала вещи, ключ от его дома бросила в почтовый ящик и прислала эсэмэску. Степан Аркадьевич погоревал, побесился, попытался что-то с ней выяснить, потом плюнул и подумал: хер с ней… Еще немного подумал: фиг с ней… И еще: бог с ней… Здесь же все шло по ступенькам в обратной последовательности. Сначала это муторное недоумение с первым уколом страха, потом, сквозь спасительную иронию, вновь проблески и всполохи страха уже обволакивающего, за который тут же стало стыдно, теперь страх забрался куда-то в глубину, зато уже совсем не отпускал. Светлеющий полукруг с обрывком неба впереди все-таки увеличивался, но не сулил, похоже, ничего хорошего. И тем не менее надо было идти, иного выхода не было. Как тогда, уже давно, в юности. Город, где он жил, был местами небезопасен. И, как назло, его тогдашняя девушка жила в одном из худших районов, рядом с женскими рабочими общежитиями, вокруг которых клубилась суровая, нетрезвая и злобная мужская жизнь. От центрального мирного проспекта дорога туда шла через мост над тихой городской речкой, заставленной по берегам пустынями гаражей. Степан и всегда-то туда ходил с опаской, преодолевая себя, а тут как-то, спускаясь к мосту, невзначай задумался. И когда уже вступил на мост, с холодным ужасом увидел, что с той стороны в его узкое пространство, занимая даже часть проезжей части, вливается толпа подростков и молодых мужиков. Вооружены они были кольями, цепями и ремнями с пряжками и, видимо, шли сражаться с «центровыми». Подлинное отчаяние только и остановило попытку бегства: тогда точно погонятся и покалечат, если не убьют. Оставалось идти навстречу, опустив глаза и надеясь неизвестно на что. Суровая злобная толпа шла по мосту Степану в противоход и, вроде как, не обращала на него внимания, видимо, дичью он был слишком мелкой. И все же он услышал напряженным ухом: «Во, может, этого замочим?» Похолодело сильно. «Да ну его нах…» – отозвался чей-то презрительный спасительный голос. Так он и прошел мимо своей возможной смерти, самым ее краешком. Сейчас смертью столь явно не пахло, но страх почему-то нарастал с каждым шагом и в то же время не терпелось дойти до конца туннеля: будь что будет. Степан Аркадьевич даже ускорил шаги, но тут же наткнулся на спину ближайшей сестренки, она от неожиданности недоуменно обернулась.

– Извини, оступился, – пробормотал он и тут же убрал руки, хотя ладони успели запомнить тонкий угловатый узор ее напряженных лопаток.

Но уже выходили из туннеля на простор. На солнце ознобно блеснула вода. Рельсы, уходящие в правый поворот к следующему, совсем близкому туннелю – сухо и ярко. Звездными кварцевыми точками – нависшие над дорогой шершавые каменные утесы. И откуда-то из-за них, хотя, казалось, именно сквозь, через зияющие щели и трещины, порыв ветра донес все тот же прогоркло-жареный запах: так и впрямь могло бы вонять из пасти дракона.

Крысин, тем не менее, жизнерадостно обернулся и дождался всех:

– Поправим… Это традиция такая… – Он ловко сбросил со спины армейский рюкзак, расшнуровал его и достал обыкновенную, не самую мощную кувалду. – Видите, кое-где торчат, – кивнул он на пути.

– Из музея позаимствовали? – усмехнулся Андрей Валентинович.

– Нет, копия, – ласково улыбнулся Крысин и поправил свой совсем уж тут неуместный вишневый берет. – Кто?.. Я и начну.

Костыли, крепившие рельсы к шпалам, и впрямь кое-где немного торчали, как недобитые или вылезшие от старости гвозди в стене древнего дачного сарая.

Крысин сосредоточился на одном таком, широко расставил ноги, замахнулся, ухнул и забил костыль под самую головку.

Выдохнув, пояснил:

– В среднем расход костылей на один километр путей составляет порядка тысячи шестисот, у нас на Кругобайкалке чуть больше. Сами понимаете… Ну? Кто следующий?

Андрей Валентинович тупо посмотрел на кувалду и все же вяло взял ее в руки:

– До самой Слюдянки будем чинить? Или в Култуке остановимся? – пошутил он. Вышло не смешно.

– Нет-нет, по одному, чисто символически, – едва ли не кокетливо успокоил его Крысин.

Андрей Валентинович выбрал костыль, принял недавнюю позу Крысина, резво размахнулся и едва не саданул себе по ноге, еще и задев утробно, колокольно зазвучавший рельс.

– Батенька, вы поосторожнее, – как-то уж слишком фамильярно попенял ему Крысин. – Не приведи бог, и впрямь его разбудите… Раньше времени…

– Да идите вы, – огрызнулся Андрей Валентинович и даже хотел бросить кувалду, но не бросил, а следующим и еще одним ударом вбил свой костыль.

Степан Аркадьевич, в очередь, со своим костылем тоже справился. Дамам кувалду Крысин предлагать не стал, спрятал ее вновь в рюкзак:

– Вот и приобщились… И замечательно… Можно сказать, с самим князем Хилковым побратались… – он был очень доволен.

– А дамам как приобщаться… К традиции? – ревниво поинтересовался Андрей Валентинович, которому все происходящее не нравилось до едва сдерживаемого отвращения и злости.

– Дамам? Ну, им посложнее будет… – как-то уж очень спокойно проговорил Крысин.

Елена Павловна замерла, глядя на Крысина широко открытыми, прямо-таки округлившимися, часто моргающими глазами. Сестры же Крафт, о которых в суете забивания костылей чуть не забыли, в сторонке переглянулись между собой и с Крысиным и прыснули в кулачки.

Прогоркло-паленый запах, теперь это стало ясно, когда боковой ветер исчез, шел из следующего туннеля, до которого было метров сто.

И вдруг сестренки Крафт принялись молча и деловито раздеваться. Как оказалось, и снимать-то им было особо нечего.

Они синхронно стянули через головы тельняшки, расстегнули джинсовые юбки – те упали к ногам. А под тельняшками и юбками, собственно, ничего больше и не было. Сестренки остались совершенно голыми, только в разных – красном и желтом – шейных платках и одинаковых белых кроссовках.

Совсем не стесняясь посторонних, они взялись за руки, переступили через рельс и целенаправленно, спокойно покачивая бедрами, пошли по шпалам в сторону дурно пахнущего туннеля.

– Эт-то что такое?! – потрясая руками, взвился Андрей Аркадьевич.

– Жертва, – спокойно и обреченно ответил Крысин. – Как и каждый год в этот день. Тоже традиция, – без тени улыбки добавил он, снял свой вишневый берет и с размаху приложил его к сердцу.

– М‐мне т-тоже? – заикаясь, но очень серьезно спросила Елена Павловна, поднося, крест-накрест, руки к груди.

Крысин обернулся и смерил ее взглядом:

– Вам – не обязательно…

Сестры Крафт, голые, свежие, с каждым шагом все более красивые, уже приближались к темному полукругу туннеля.

– Теперь можете излагать свои заветные просьбы и желания, – буднично и устало проговорил Крысин.

– Кому? – огрызнулся Андрей Валентинович.

– Дракону.

– Как? – опешил Степан Аркадьевич.

– Громко! – пояснил Крысин вслед удаляющимся сестрам. – Пока их видно. Еще успеете…

– Зачем? – недоуменно поинтересовался Степан Аркадьевич.

– А вы разве не за этим сюда шли? – изумился Крысин.

Степан Аркадьевич почувствовал настоящую, все более неуемную дрожь в коленях.

Спрятать или спрятаться?

Никакого дракона не было.

Но он молчал.

Похоронный вальс

Душу-то он по ошибке даром отдал. По ошибке…

Пантелеймон Романов

Комендатура с гарнизонной гауптвахтой в столице Советской Эстонии находилась недалеко от Балтийского вокзала в полукруглом здании бывшей женской тюрьмы, выкрашенном снаружи в желтый цвет, по традиции олицетворяющий скорбь. Изнутри же колорит еще более соответствовал содержанию, напоминая запекшуюся кровь.

Мне посчастливилось дважды в роли не стороннего наблюдателя, но арестанта почтить сие заведение своим присутствием. В первый раз меня привез туда взбесившийся дежурный по части капитан Кравцов, которому не понравилось, что вместо обязательного, по его мнению, участия в вечерней поверке я сидел в каптерке и пел песню, будучи немного навеселе. Мое приподнятое настроение капитану испортить не удалось, хотя это и было его главной задачей, но что мне – Гекуба? Я не зарыдал. Ибо отправили нас с другом, который мне подпевал, на автомобиле и в сопровождении приятеля-сержанта. По дороге мы продолжали петь, обиды на капитана не держа, в конце концов он исполнял свой долг. Я и сегодня не брошу в него камень, природа и без того обделила капитана Кравцова чувством юмора, умом, красотой и здоровьем, за что его и товарищи офицеры не очень любили. Ну да бог с ним, тем более, что тогда мы провели под арестом только ночь и утро: приближалась инспекторская проверка, и мы были срочно вызволены обратно нашим начальством, пообещавшим посадку повторить попозже, тогда же в нас нуждавшемся по причине умения нашего исполнять разные бумажные работы по сочинению документов, подтверждающих активность жизнедеятельности этого самого начальства на ниве воспитания нижних чинов, то есть нас. Так что в первый раз я удосужился лишь поспать на дощатом полу камеры для временно задержанных, не успев вкусить основных прелестей гауптвахты, начинавшихся за следующей, внутренней дверью, ведущей во двор-плац, за которым находился основной корпус с одиночными камерами на первом и общими на втором этаже. Нас тогда только не кормили, так как не успели поставить на довольствие, но за краткостью срока подобное испытание мы перенесли легко.

Второй раз оказался более продолжительным, ибо отбывал я семь суток, объявленных мне командиром в торжественной обстановке перед строем. И тоже за дело: мы с моим литовским другом совершили не запланированное командованием путешествие в город Вильнюс, где чудно провели время, заранее отдавая себе отчет в том, что за прекрасные мгновения придется потом горько расплачиваться. Начальство на сей раз озлобилось всерьез: друга сразу сослали на остров Сааремаа, меня же решили выдержать на гауптвахте, после чего отправить вслед за ним, правда, на другой, маленький, остров, благо их в Балтийском море у эстонских берегов множество. Так что во второй раз я оказался арестантом полноправным, документально оформленным и на довольствие поставленным, толку от чего, правда, не много прибавилось: нас в камере содержалось человек шестнадцать-семнадцать, порций же выдавалось в два раза меньше, что казалось особенно обидным потому, что еда доставлялась из морского экипажа и была на редкость съедобна. Даже котлеты как-то раз давали. Но все же эти трапезы с сокамерниками я вспоминаю не без удовольствия и даже с некоторым умилением: в отличие от нашей армейской столовой, здесь пища делилась поровну, а не по своеобразно понимаемой справедливости, заключавшейся в распределении еды по качеству и количеству, в соответствии с выслугой лет, проще говоря – те, кто отслужил больше, ели от пуза, молодые же вставали из-за стола не менее голодными, чем до того. В камере же даже сахар бросался в общий чайник, что давало возможность каждому ощутить сладость справедливости истинной.

В свободное от общественных работ время, то есть законные два часа до отбоя, мы маршировали по расчерченному плацу. С утра же был развод на работы. Как я завидовал тем, кого отправляли на заводы, фабрики и улицы! Меня туда не посылали, так как арестованным за самовольную отлучку полагалось работать на самой гауптвахте, дабы, видимо, не подвергать слишком вольнолюбивые инстинкты подобной категории арестантов испытанию видимостью свободы: ведь из-под охраны одного солдатика, пусть и с автоматом, сбежать труда не составляло; правда, в мою бытность арестованным именно со двора самой гауптвахты, который мы очищали ото льда, сбежал наш сотоварищ, воспользовавшись широко раскрытыми воротами на волю (но он уже давно шел ва-банк, сбегая отовсюду, и в конце концов выиграл – его списали вчистую по причине вялотекущей шизофрении). Я сбегать никуда не собирался, понимая, что подобная игра с существующими законами и порядками может окончиться и не в мою пользу; мало того, я вообще старался не высовываться, не желая получить дополнительные сутки, щедро раздаваемые уже местным начальством – от начкаров до самого коменданта, – так как это было чревато для здоровья, в совершенно буквальном смысле: уже на третий день я кашлял так, что все внутренности болели, – постоянная сырость и временами почти непереносимый дух хлорки являлись тому причиной (сырость была природным свойством бывшей тюрьмы, углублявшимся бесконечными «влажными уборками», хлоркой же регулярно мазали полы и стены, чтобы не возникло какой-либо опасной заразы). Особый стиль «влажных уборок» в технически-воспитательном плане был отражением изысканной фантазии начальников морских караулов, молоденьких и подтянутых лейтенантов в красивой форме, вооруженных пистолетами и настоящими кортиками.

Лестница с первого на второй этаж (они ее не без морского изящества именовали трапом) мылась исключительно снизу вверх, но главной забавой лейтенантам служила пожарная двухсотлитровая бочка – она стояла в начале изогнутого коридора, куда выходили двери камер. Углубление цементного пола представляло собой идеальный резервуар для этих двухсот литров: по команде начкара мы бочку опрокидывали, вода, как бы резвясь и играя, выплескивалась метра на три вперед, после чего ровным слоем, почти по щиколотку, заливала пол. Мы тряпочками ее собирали в тазы, по-морскому – обрезы, – за этим занятием, очень способствующим отвлеченным размышлениям, пролетало время до обеда. Иногда подобное удовольствие повторялось и после трапезы, но это редко, на моей памяти только однажды, да и то по нашей собственной просьбе, после того как начкар-морячок с круглым и явно добрым лицом, застукав нас за курением в камере, предложил трое дополнительных суток на каждого или другое наказание на наш выбор. На бочку он, после минутного размышления, согласился.

Если караулы со своими начальниками и дежурные по комендатуре каждые сутки менялись, то три человека имели к комендатуре и гауптвахте отношение постоянное, олицетворяя подлинную власть, а заодно ее красу и гордость. Комендант города, капитан первого ранга Бондарь – маленький человек в барашковой шапке с козырьком – мог, например, посадить любого солдата и офицера, встреченного в городе в неподобающем виде или не с тем настроением. Караулы вместе с начальниками он любил сажать в полном составе, как и патрули, не выполнившие разнарядки по количеству записанных нарушителей. Дежурных по комендатуре он сажал редко, так как они по чину были не ниже майоров, то есть старшими офицерами, а значит, людьми по определению солидными и уважаемыми. Но посадить мог, и майоры с подполковниками о таковой возможности прекрасно были осведомлены, как и солдатики, нас охранявшие, посему солдатики никогда почти и не зверствовали. Но для нас, арестантов, комендант являлся фигурой хотя и необыкновенно могущественной, но далекой, отчасти даже мифологической. Непосредственное руководство жизнью и деятельностью гауптвахты осуществлял ее старшина, мичман Коровин, человек богатырского роста в щегольской, с полями в два раза больше уставного размера, фуражке, обладавший командирским голосом, по-своему справедливый и слывший большим шутником. Над шутками его полагалось смеяться, что мы нестройным хором и делали. Третьим был матрос Кожедуб, каптер гауптвахты, малый спокойный, даже меланхоличный, но несколько презиравший нас, арестантов, видимо, потому, что, в отличие от нас и даже офицеров гарнизона, посадить его никто не мог: с мичманом Коровиным он был почти на ты, комендант же (я сам видел) здоровался с ним за руку. Однажды я мыл полы в его просторной каптерке, где хранились нужные в хозяйстве вещи, играл магнитофон, он сам что-то паял, какую-то радиотехническую деталь, как я понял, для собственного удовольствия.

– Помой тут, и тут, и тут, – указывал он пальцем время от времени, продолжая с увлечением паять.

Потом он даже дал мне сигарету и три куска хлеба, оставшихся от завтрака. Я присел на краешек стула передохнуть, расслабившись от такого человеческого ко мне отношения.

– А теперь – брысь отсюда, – беззлобно сказал он, вновь обратив внимание на мое присутствие.

Я положил хлеб и сигарету на край стола. Он с искренним удивлением поднял на меня глаза и, видимо, впервые разглядел. Скорее всего, мой взгляд любви к нему не выражал.

– Интеллигент, что ли? – спросил он не без интереса, несколько неожиданного.

Я промолчал.

– Не бери в голову, кури табак, – он пододвинул мне пепельницу, – а потом еще раз помоешь палубу.

Я кивнул, закуривая. Потом я делал вид, что мою «палубу», а он делал вид, что меня не замечает. После обеда он вновь позвал меня, и я до ужина перебирал какие-то вещи на стеллажах, – в общем, тот день выдался более чем удачным. Может быть, он забрал бы меня с развода и на следующее утро, но скорее всего не смог отличить моей физиономии среди других. Правда, я в его милостях и не нуждался, ибо в тот день заступал наш караул во главе с капитаном Сидоренко и наш дежурный по комендатуре, майор Джалалов, с гордостью носивший на плечах новенькие большие звезды. Оба они относились ко мне хорошо, посему я не только не ожидал от них гадостей, но и надеялся продолжить почти курортное существование. К счастью, в надеждах своих я не обманулся, мало того, наши солдатики даже впустили меня в караулку и накормили перловой кашей: я впервые за несколько дней был еще и сыт. В тот же вечер случилось и престранное происшествие.

Отбой прошел на редкость спокойно. Капитан Сидоренко, явно с отвращением относившийся к своим надзирательским обязанностям, не гонял нас множество раз вверх-вниз, а сразу с плаца запустил в коридор, провел вечернюю поверку и разрешил укладываться. Мы вытащили из каптерки наши «вертолеты», деревянные топчаны, при помощи скамеек соорудили из них подобие сплошных нар и улеглись, прикрывшись шинелями. Горел только дежурный свет, когда заскрипел засов:

– Кузнецов – на выход, – объявил бесстрастный голос.

– С вещами, – пошутил кто-то сонно. Все заржали.

– Ну-ка, сделай нам чаю, быстренько. И вызови старшину, – приказал майор.

Не привыкший к подобному обращению матрос Кожедуб поморщил лоб, но чай вскоре принес и стал звонить старшине. Меня же майор Джалалов усадил рядом с собой, у пульта дежурного, и угостил сигаретой.

– Ну, рассказывай, Кузнецов, как до такой жизни докатился, – его маленькие глаза лучились доброжелательностью.

– Ну, погулял малость…, – пожал я плечами. Вообще-то я хотел спать и к беседам на вольные темы расположен не был.

Видимо, почувствовав это, Джалалов перешел к делу, вернув лицу выражение серьезно-озабоченное:

– Ты, Кузнецов, образованный, да?

– Ага, – ответил я.

– Ты по-фашистски говорить можешь?

– По-немецки?

– Ну, по-немецки или еще по какому?

– По-английски, более или менее прилично. А с кем говорить?

– Да привезли тут одного. Патруль в Старом Городе забрал. Пьяного у ресторана «Лисья нора». По-русски, говорит, не понимает. Я ему меж глаз засадил. Все равно, сволочь, не понимает. Консула какого-то стал требовать. Может, и вправду немец, турист, их тут полно везде. Только на хрена он тогда в нашу форму вырядился? Еще в тюрьму за него угодишь… Слушай, пойди поговори с ним, да? Успокой, чтоб он потом на нас не жаловался, да? – почти заискивающе попросил он.

Я кивнул.

– Да вот, посмотри, что у него отобрали, – он пододвинул ко мне картонную коробку. В ней лежали мятые червонцы, две банкноты по десять марок, горсть монет, копеек и пфенингов, пачка табака, но самое забавное – круглый тяжелый значок с изображением Мао Цзедуна.

– Ба-ба-ба, – сказал я, – не сносить всем головы. Может, лучше его выпустить, пока не поздно?

– А если он шпион? – испуганно выдохнул майор.

– Ну, если шпион, то другое дело, – пришлось согласиться мне.

Меня впустили в камеру. В углу ее, обхватив коленки, сидел коротко стриженный белобрысый мальчишка в гимнастерке старого образца без погон, в галифе и кедах. C первого взгляда он и вправду напоминал солдатика-первогодка, только подстрижен был уж слишком аккуратно и модно, явно не товарищеской рукой, да и личико слишком домашним выглядело, хотя ведь кто только в Советскую армию по глупости не попадает, вот ведь и я, например…

– Слушай, ты и вправду по-русски не говоришь?

– Я не понимаю по-русски, – почти по слогам и не очень-то любезно проговорил он.

Мне даже показалось, что он несколько переигрывает. Но я все-таки поинтересовался:

– Do you speak English?

– Oh, yes, yes! – он даже вскочил на ноги. – Этот толстый офицер – сумасшедший. Сумасшедший. Он ударил меня по лицу.

– Слушайте, давайте не так быстро. Думаете, я каждый день тут в английском упражняюсь? Вы лучше садитесь, поговорим. Он послал меня на переговоры с вами. Они все сами не рады, что вас забрали, но и выпустить боятся. А вы правда из Германии?

– Да, из Берлина, из Западного Берлина, – уточнил он, пристально посмотрев на меня.

Я никаким особым образом не отреагировал.

– Я никого не трогал, мы ужинали в ресторане. Я приехал туристом. Завтра мы должны ехать в Ленинград. Стою и курю, а эти военные люди меня схватили, кричали что-то и затолкали в машину. Слушать меня они не хотели, не понимали, а кричать я просто не успел.

– А почему вы в эту форму одеты?

– Мы с Томасом купили ее на рынке в Берлине. Она такая красивая и удобная. Да, извините, меня зовут Клаус, Клаус Вагнер, – он протянул мне вялую ладошку.

Я пожал ее и сказал ему свое имя.

– А зачем же вы ее в Таллине-то решили надеть?

– Почему в Таллине? Мы и в Берлине так ходим. Кому какое дело. Она же без погон… Мы думали, что у вас почти все в форме ходят, что это обычное дело. Я смотрел фильм «Судьба человека», так там большинство в форме.

– «Судьба человека»?

– О да, это фильм про настоящего коммуниста.

Честно говоря, на душе у меня стало как-то нехорошо – запахло провокацией.

– Очень интересно, – сказал я, присев на корточки рядом с ним. Больше всего мне почему-то хотелось курить.

– Вы курите, да? – спросил я.

– Они взяли мой табак.

– Один момент, – поднял я многозначительно палец, – я попытаюсь.

Я постучал в дверь, солдатик тут же открыл и проводил меня к майору, который на мою просьбу тут же выдал немцев табак, коробок спичек и жестяную банку. Попутно я заверил его, что все будет хорошо, и вернулся к немцу. Он свернул нам самокрутки из специальных бумажек, с удовольствием закурил и улыбнулся. Возможно, он проникся ко мне доверием, чего нельзя было сказать обо мне: настоящим коммунистом в те времена называли исключительно всеми любимого Леонида Ильича Брежнева, и то в рамках общественного договора, обязательного лишь для официальной обстановки политзанятий. Когда же немец произнес эту магическую формулу, я растерялся, но пока ходил к майору, решил на всякий случай лучше обдумывать свои слова.

– А историю о настоящем человеке вы не читали? – поинтересовался я.

– О да, это о летчике, который без ног летал на самолете, – с восторгом отгадавшего загадку сообщил он.

Я поразился его чудовищной осведомленности и кивнул.

– Я люблю советские фильмы. Мы с другом их смотрим в Восточном Берлине – это дешево и интересно.

– Я тоже люблю советские фильмы, – вынужден был ответить я, решив, что вообще-то лучше слушать и кивать в нужных местах. Взгляд моего собеседника явно потеплел.

– У меня дома я имею портреты Ленина, Троцкого, Мао Цзедуна и Че Гевары. Они висят у меня на стене в моей комнате.

– А у меня никогда не было своей комнаты, – зачем-то сказал я.

К счастью, Клаус пропустил это мимо ушей. Он, как я начинал понимать, сел на своего любимого конька и нашел, наконец, время и место, а главное – слушателя, которому мог излить душу: возможно, он всех в нашей стране считал настоящими коммунистами, только не мог никак найти с ними общий язык.

«Может, он просто немецкий сумасшедший», – подумал я, и эта мысль мне понравилась, благо дверь была рядом, а за ней – наш родной солдатик с автоматом.

– Мне очень нравится ваша страна, – сказал Клаус.

– Мне тоже, – ответил я.

– Я понимаю теперь, что нарушил ваши правила. Но я не хотел устраивать провокацию. Я только испугался сначала, когда меня арестовали. Но ведь все выяснится?

– Обязательно. Только, наверное, утром.

– О, это не страшно. Я так рад с вами познакомиться. Вы первый русский человек, с которым я говорю.

– О, это очень большая честь для меня.

Он очень серьезно кивнул в ответ. Глаза его зажглись каким-то нездешним огнем.

– Вы строите прекрасное будущее. А у нас все прогнило: богатые становятся богаче, бедные – беднее, все думают только о деньгах, а не о революции. Нам нужна революция, такая же, как у вас, чтобы наша гнилая демократия рухнула и погребла под своими обломками самодовольных буржуа и продажных политиков. В шестьдесят восьмом мы были близки к революции, когда студенты поджигали автомобили и били камнями стекла здания Шпрингера в Берлине. Жаль, но мне было тогда только семь лет. Но они думают, что сейчас все утихло и им удалось победить революцию. Но ведь она непобедима?

Я кивнул.

– Есть люди, которые даже готовы расстаться с жизнью. Вы верите мне?

Я кивнул и почему-то подумал о революционере Лазо, горящем в паровозной топке.

– Ради счастья всех: белых, черных, желтых. Я – интернационалист. У вас – все интернационалисты.

Я кивнул. Хотя все это окончательно переставало мне нравиться. Мальчик был явно не в себе.

– Может, еще закурим? – отвлек я его.

Он закивал обрадованно и с поразительной ловкостью свернул нам вновь по сигаретке, продолжая вещать о мировой революции, но уже как-то спокойнее, без запала. Я же про себя подумал, что такого не бывает, но… с другой стороны, учение Маркса всесильно, потому что верно. Если оно верно, потому что всесильно, и всесильно, потому что верно, то… Но тут коммунистический немец Клаус, дирижируя зажатой меж пальцами сигаретой, запел, без слов. Слух у него, в отличие от меня, был, поэтому я понял, что он напевает вальс «На сопках Маньчжурии», напевает точно, даже красиво, глядя мне прямо в глаза. Я сложил руки на груди, а потом поймал себя на том, что ему тихо подпеваю.

– Жаль, я не знаю слов, – сказал он, допев. – Томас меня выучил этой песне, он говорил, что ее пели ваши революционеры на царской каторге, и когда провожали на смерть своих товарищей. Это была их традиция.

– Вообще-то это вальс – «На холмах Маньчжурии», – как по-английски «сопки», я не знал. – Его до сих пор исполняют духовые оркестры. И под него танцуют.

– Значит, они тоже танцевали.

– Кто?

– Революционеры.

– На царской каторге?

– Перед тем, как идти на смерть.

– Угу, – сказал я по-русски.

Клаус же вдруг начал непрерывно зевать.

– Да, надо поспать. Я попрошу их дать вам шинель.

Он зевнул еще шире, после чего поинтересовался:

– А вы здесь работаете?

– Да, мы все здесь работаем. Коммунизм строим.

– Вы так шутите?

– Oh, no, no. I think so. Byе!

Я постучал в дверь.

– Кинь ему какую-нибудь шинель, – сказал я солдатику.

Тот принес. Я передал шинель немцу. Он улыбался сквозь одолевшую его зевоту:

– Это будет для меня настоящим испытанием: настоящая тюремная камера, разговор с товарищем по борьбе.

Я посмотрел на него внимательно, он не шутил. Караульный у дверей слушал нас, приоткрыв рот и поправляя за спиной автомат.

Майор Джалалов с мичманом Коровиным пили чай. В углу курил матрос Кожедуб. Все посмотрели на меня.

– Он – настоящий коммунист.

– Чего-чего? – сурово наморщил лоб мичман Коровин.

– Этот товарищ – настоящий немецкий коммунист, – не без злорадства повторил я.

Майор с мичманом переглянулись.

– А я ему меж глаз дал, – обреченно вздохнул огромный майор.

Мне даже стало его жаль, но я бы все равно улыбнулся, если б не хотел так спать.

– Но я думаю, он жаловаться не будет. Крепкий парень. Наш человек. Я ему объяснил, что это недоразумение и что утром его с извинениями отпустят, – уверенно проговорил я успокоительные слова. – Сейчас он, наверное, уже спит, – добавил мечтательно, сдерживая зевок.

– Ладно. И ты иди. Кожедуб, проводи его.

Сразу после подъема, наступившего необыкновенно быстро, нас вывели на плац. Маршировали мы под командованием самого мичмана Коровина. Минут через двадцать на плацу появился майор Джалалов. По мою душу.

– Тебя вызывает комендант. Ты уж меня не подведи, – сказал он мне на ухо, открывая передо мною дверь.

– Ага, – ответил я. Майора Джалалова мне было жальче всех.

Я и не думал, что меня ожидает абсолютно классическая сцена. Войдя в кабинет, я довольно бодро доложил о прибытии. За столом сидел капитан первого ранга Бондарь, справа от него, в кресле, лысоватый майор. От недосыпа и утренней строевой я был почти пьян и потому смел.

– Оставьте нас, пожалуйста, наедине, – вежливо попросил особист.

Комендант поспешно вышел.

– Садитесь.

Я сел.

– Рассказывайте.

Я, глядя в глаза майору, рассказал, что парень – настоящий коммунист, уважает нашу страну и мечтает о мировой революции. Я был в восторге от собственных слов: все-таки приятно нести издевательскую чушь, когда тебя впрямую ни уличить, ни наказать не могут, интонация – она ведь неподсудна.

– Дурак, – сказал майор.

– Кто дурак? – безо всякого подвоха спросил я.

– Ты – дурак.

– Почему? – искренне поинтересовался я.

– По кочану, – не без остроумия ответил майор. – Ты никогда его не видел, понял?

– Понял.

– А если где-нибудь вспомнишь, то попадешь не на самый дальний остров, как сейчас, а куда подальше.

– Понял, – повторил я.

– Ты же парень неглупый, – сменил он гнев на милость.

– Ага, – сказал я про себя.

– Если дослужишь без приключений, мы подумаем о том, чтобы дать тебе направление в институт военных переводчиков.

– Служу Советскому Союзу, – негромко, но четко отрапортовал я.

– Подлец, – довольно покачал майор головой. – Далеко пойдешь. Да и теперь можешь идти.

Я встал и попятился к двери.

– Стой. Я тебе верю. И подписку о неразглашении не беру… Или взять?

– Не надо, – скривил я физиономию.

– Иди и помни.

Я уже закрывал дверь с обратной стороны.

Еще час до завтрака я успел помаршировать в общем строю. Одна-единственная мысль, совершенно абсурдная, впрочем, под стук сапог поскрипывала у меня в голове: мысль о том, что коммунистический немец совсем не случайно вырядился в советскую форму, он просто рассчитал все заранее… «Чтобы встретиться с тобой, идиот!» – оборвал я, наконец, себя, с громким усердием топча асфальт.

Два последующих дня на гауптвахте ничем особым не отличались от предыдущих. А после отсидки меня и вправду сослали на самый дальний, маленький остров. Но не учли того, что в моих солдатских силах там никто не нуждался, тем более, замполит Вася Григорьев был почти моим приятелем. Да и ранее сосланных друзей там оказалось достаточно. В свободное от прогулок вдоль берега моря время я сочинял Васе протоколы комсомольских собраний. Служить мне оставалось месяца три. По возвращении в Таллин я еще раз чуть было не осчастливил гауптвахту своим визитом. Бог миловал. Но уж в институт военных переводчиков столь обязывающее направление мне никто писать не рвался.

Сумасшедшего немца я и вправду почти забыл, ведь началась совсем другая, человеческая жизнь. Как вдруг совсем недавно он напомнил о себе. Если это можно так назвать. В газете «Известия», которую я обычно не читаю, мне попалось на глаза короткое сообщение о взрыве в торговом квартале Мюнхена, ответственность за который взяла на себя ультралевая «Роте Армее Фракцион». При взрыве погибло несколько человек, в том числе и некий Вагнер, принадлежащий к этой же организации и давно разыскиваемый полицией по подозрению в проведении нескольких террористических актов и ограблении кельнского отделения «Дойче банка».

Я не смог свернуть самокрутку – пальцы дрожали, будто с жуткого похмелья. Закурил простую сигарету. И в тот же вечер на самом деле напился. В моей разбухшей от алкоголя голове без устали играл духовой оркестр: мелодия вальса начиналась, звучала и захлебывалась – у меня же нет слуха, и я помню только ее начало.

22 апреля

День рождения Ильича

Сад грез

В правую от моего дома сторону наша улица завершалась монументальными зданиями банка и музыкального театра, другой ее конец выходил к трамвайным путям прямо напротив психиатрической лечебницы. Еще одно скорбное заведение, для приходящих больных, располагалось в центральной части улицы, по соседству со школой, бывшей женской гимназией, знаменитой тем, что в ней когда-то училась одна неудачливая террористка, чье имя и носило сие учебное заведение, считавшееся лучшим в городе. И я там учился.

Часть улицы была застроена четырехэтажными кирпичными домами, но сохранилось много и двухэтажных, вросших в землю, с полуподвальными квартирами и просторными дворами, жившими какой-то отличной от нашей жизнью, несколько патриархальной и, как я теперь понимаю, довольно убогой: я помню кислые запахи квартир, вход в которые был прямо со двора, причем наличие этих запахов не зависело от чистоплотности хозяев. Почему-то и все мои уличные приятели, жившие в таких домах, учились в другой, слывшей очень хулиганской, школе. Но меня всегда тянуло в эти дворы, где мужики с детским азартом играли в домино, пили дешевый портвейн, а в дни получки били своих жен и сожительниц: у большинства моих приятелей отцы были неродными.

У нашего дома тоже был двор, но совсем другой: ухоженный, с беседкой, удобными скамейками и большим столом в центре, на котором мы резались в пинг-понг. Двор наш естественным образом переходил в следующий, а потом – еще в один, где сначала был пустырь с баскетбольной площадкой, а позже – долгая стройка, где мы устраивали между собой войны, перестреливаясь из самодельных деревянных ружей с тугими резинками; еще чудо, что никто из нас не лишился глаза – стреляли мы убойными проволочными пульками. Это летом. Зимой мы лазили по сугробам, строили снежные крепости и рыли глубокие пещеры. Из двора моего старшего приятеля, жившего напротив, по крышам, на разных уровнях переходивших одна в другую, мы добирались до захламленного отслужившими свое декорациями и штабелями старых ящиков двора, принадлежавшего в равной мере театру и овощному магазину.

В театре у меня не было ни одного знакомого, в магазине же работал грузчиком даун Коля, с которым всех нас связывала своего рода дружба. В магазине он служил, похоже, на каких-то полуобщественных началах. Очень редко я видел его перевозящим ящики с овощами, чаще он просто путешествовал по каким-то своим надобностям, в том числе и по нашей улице, катя тяжелую громыхающую тележку и представляя себя водителем автомобиля: он переключал скорости, громким звуком «бип-бип» предупреждал зазевавшихся у него на пути пешеходов, маневрировал, объезжая препятствия, гудел, газовал, буксовал, в необходимых случаях давал задний ход. Все это он проделывал чрезвычайно серьезно, совершенно особо понимая свою роль в процессе социально-трудовой реабилитации, которой ради, вероятно, его и пристроили служить в магазин, едва ли, впрочем, надеясь на большое чудо. Хотя чудом было уже и то, что, обладая классической внешностью дауна, он отличался не только покладистым и незлобивым характером, но и явной способностью к своеобразному, но все же почти нормальному общению. Во всяком случае, с нами: несколько раз, например, он угощал нас яблоками, доставая их из своих глубоких карманов. Мы, дураки, их потом потихоньку выбрасывали, – казалось, что и яблоки пахнут тем особым нечистым и прогорклым запахом, который Коля распространял вокруг себя. Я не знаю, сколько ему было лет, возможно, он и сам этого не знал, но, во всяком случае, среди нас, он чувствовал себя старшим: роста он был большого, да и комплекции солидной, поэтому и смотрел на нас сверху вниз, что в его глазах и служило, видимо, главным признаком старшинства. Мы над ним, конечно, посмеивались, но по большому счету никогда не издевались – лишь так, по мелочам. Да это могло бы оказаться и небезопасным: малым он был здоровым. Говорил он не очень понятно, короткими фразами. Иногда, будучи в особо добром расположении духа, он предлагал нам покататься. В одиночку никто бы не решился, все-таки стыдно это как-то было, но за компанию – соглашались. Вдвоем-втроем мы усаживались на тележку, Коля долго газовал, потом взвывал особенно громко и натужно, и мы трогались. Он вез нас по дороге от театра и банка до школы, мы громко смеялись и его подбадривали, но с прохожими встречаться взглядами опасались. Старухи, сидевшие на лавочках, укоризненно качали головами, но наблюдали за нашим путешествием до самого конца, до того момента, как Коля тормозил и, приподнимая высоко один край тележки, заставлял нас с нее скатываться, словно с детской горки. «Коля, Коля! Разве на самосвалах людей возят?» – говорил кто-нибудь из нас. «Возят, возят, слазь», – отвечал строго он.

По-настоящему ему досаждали более старшие, те, что уже пили портвейн, курили в открытую и ругались матом в полный голос. Этих старших товарищей, особенно если их было больше одного, Коля старался обходить стороной. Но не всегда ему это удавалось. Об одной такой Колиной неудаче рассказывал, погано улыбаясь, мой туповатый приятель Коровкин, в деле участия не принимавший, но при том присутствовавший.

Отчасти Коля сам был виноват в случившемся, потеряв всегдашнюю бдительность и поддавшись ласковонастойчивым уговорам трех местных хулиганов, Сидора, Пони и Балаки, обещавших подарить ему собаку и угостить чем-то вкусным. Так его заманили на стройку. Где вручили длинную бельевую веревку, к которой была привязана маленькая дрожащая дворняжка с затекшим глазом, и напоили портвейном. Коля с полстакана захмелел, обнял покорную собаку и что-то зашептал ей на ухо, забыв обо всем на свете. В этот момент в окне показалась физиономия Коровкина и заржала. Появление зрителя, видимо, ускорило развитие событий. Братья-разбойники достали припрятанные ружья и хладнокровно начали расстреливать Колю, аккуратно прицеливаясь. Собака, как существо более опытное, под шумок вырвалась из Колиных объятий и благополучно сбежала. Коле же путь был отрезан. Он плакал, выл, шипел, извивался, но пульки его достигали: слишком уж идеальной мишенью он был. В конце концов, озверев от боли и обиды, он ринулся напролом – стрелки́ разбежались как крысы, а Коля, даже забыв про свою тележку, с воем и громким топотом помчался в сторону магазина. Спустя несколько минут из-за угла театра выскочил огромный мрачный детина, коллега-грузчик, засучивающий на бегу рукава рубахи. Обидчиков, конечно же, и след простыл. Он погрозил кулаком небу и, матерясь, покатил обратно тележку. С тех пор Поня, Сидор и Балака мимо овощного магазина ходить опасались, а Коля, наверное, с месяц на нашей улице не показывался.

Вскоре после того случая я зашел к соседу Женьке, мать которого была врачом, а сам он – человеком очень начитанным. Хотя пришел я безо всякой задней мысли, а просто в гости, тем более не в первый раз, но взгляд мой почему-то очень быстро наткнулся на красный корешок учебника по психиатрии, который я и принялся листать, не обращая внимания на Женькины призывы воспользоваться отсутствием родителей и почитать в медицинской энциклопедии о половых извращениях. Я нашел главу, посвященную болезни Дауна: «Внешний вид больных характерен: косой разрез глаз, с кожной складкой во внутреннем углу (третье веко, эпикант), наличие участков депигментации на периферии радужки, круглое широкое лицо с румянцем на щеках, маленький нос и маленькая верхняя челюсть. Отмечается увеличение языка и верхней губы, борозды языка углублены. Зубы редкие и мелкие. Рот небольшой, открыт, нередко саливация. Голова маленькая, затылок уплощен. Пальцы кисти толстые и короткие. Имеются уродства внутренних органов». Все описанное, кроме уродств внутренних органов, размеров языка и некоторых других мелких деталей, о которых мне судить было сложно, идеально соответствовало Колиной внешности. Даже саливация, которая, как я выяснил по словарю, «есть то же, что слюноотделение».

– У него – лишняя хромосома и третье веко, – сказал я.

– У кого? – удивился Женька.

– У Коли-дауна.

– А… – сказал Женька.

– Он, наверное, живет в другом измерении, – сказал я и тут же себе поверил: так это могло быть похоже на правду.

– В каком другом?

– Там у всех сорок семь хромосом, и мы им кажемся уродами.

– Все?

– Почти все. Ты – не кажешься. У тебя тоже, наверное, сорок семь хромосом. Или сорок восемь.

– Дурак, – беззлобно махнул рукой Женька: он был человеком невозмутимым (позже он стал ветеринаром и большим поклонником жизненной философии Льва Николаевича Толстого).

– Представляешь, их описывают как инопланетян. – Я протянул Женьке открытую книгу.

– По-моему, как обыкновенных даунов, – ответил он, ознакомившись.

– Да нет, ты не понимаешь: вот если бы у него была третья нога или две головы, то ты бы поверил, а у него только третье веко.

– Эпикантус есть у монголов и у некоторых представителей негроидной расы.

– Так что, по-твоему, Коля – просто монгол или негр?

– Я этого не говорил. Он – неправильно развившийся человек, вот и все.

– А ты что – правильно развившийся?

– Относительно Коли – да.

– А относительно… – Я так и не придумал, относительно кого Женька со своей эрудицией мог быть развившимся неправильно. Тема разговора как-то сама собой иссякла. О половых извращениях мои знания тоже в тот раз не пополнились, так как вернулась со службы Женькина мать, и я откланялся.

Положа руку на сердце, едва ли я могу утверждать, что Коля и его загадочная одинокая судьба занимали меня постоянно. Однако и равнодушным я быть не мог. Да и вообще, соседство двух психиатрических лечебниц наводило на какие-то мысли. Я уже тогда не очень верил в простые совпадения. Последующая жизнь множество раз подтверждала мою правоту. А отчасти и предыдущая – не в смысле какой-то прежней жизни, а в смысле особого опыта, к тому времени у меня уже имевшегося. Достаточно было одного воспоминания, чтобы поверить в нечто самое невероятное.

Это случилось года за два до того. Стояло чудовищно жаркое лето. Вокруг города горели леса. Сизая дымка заволакивала небо, запахом гари пропитались дома, деревья и даже пыль. Были отменены все загородные лагеря: ходили слухи, что люди заживо проваливались в тлеющие изнутри торфяные болота. В городе появились погорельцы, просившие по квартирам милостыню. Поначалу им подавали щедро, потом все меньше и меньше. Бабки шептали о каре небесной, дикторы бодрыми голосами сообщали об очередных победах пожарных. Это только умножало слухи. Тогда-то и появилась на нашей улице девочка с забинтованными руками, загорелая до черноты. Целыми днями она бродила вдоль школьной ограды, прижимая к груди маленького черного котенка. Говорили, что ее родители погибли в огне, и ее забрали к себе родственники, жившие на нашей улице, в глубине одного из дворов. С нами она почти не разговаривала, но котенка гладить разрешала. Он был совершенно черным, только кончики ушей и хвоста серебрились сединой. Котенок почти не умел ходить, он только ползал по желтой траве газона, подволакивая задние ноги.

Она сказала, что раньше он ходить умел, но потом испугался и разучился. О том, что его так напугало, она умалчивала. О родителях ее мы тем более не расспрашивали.

Но однажды, когда она опустила котенка на землю, он побежал. Я сам при этом присутствовал. Смотря на это маленькое скачущее по траве существо, трудно было поверить, что еще вчера он умел только ползать.

– Я так и знала, – сказала девочка.

– Что ты знала? – спросил я, так как больше спросить было некому (я просто шел мимо из магазина с батоном хлеба и остановился погладить котенка, я его погладил, девочка опустила его на землю, и он побежал). – Что ты знала? – повторил я.

– Что мальчик с батоном хлеба погладит Кешу, и он вылечится.

– Откуда ты это знала?

– Мне это приснилось сегодня ночью. Я с самого утра стою на улице и жду мальчика с батоном хлеба… И еще я видела во сне дождь, – сказала она все с тем же серьезным выражением, которое с лица ее не сходило.

Ночью пошел дождь. И лил не переставая весь конец лета и всю осень. А девочку я почему-то больше не видел.

Возможно, слухи о погибших родителях были всего лишь чьей-то фантазией или преувеличением. Мне в это хотелось верить. Кстати, я только потом понял, что не знаю ее имени. И никто не знал из тех, кого я спрашивал. А была ли девочка? Была, была…

Как было и то, чего, собственно, ради я и затеял рассказ о Коле-дауне. Со временем он тоже пропал, во всяком случае, из моей жизни и с нашей улицы, но тогда он еще был.

Спустя примерно месяц после происшествия на стройке он вновь стал появляться, только почему-то больше на своем «автомобиле» нас не катал. И вообще, стал более подозрительным и нервным: на предложение куда-нибудь пойти или прокатиться он реагировал мгновенно, разворачиваясь к нам задом и уносясь с грохотом и явно недозволенной скоростью. Зато он начал курить. Правда, так и не научился делать это по-настоящему: втягивал дым и просто открывал рот и ждал, пока белые клубы выплывут из него сами. Мы над ним потешались, старались научить его курить правильно, но он только сердился и делал по-своему.

Однажды я увидел его на соседней улице, куда наша школа выходила главным фасадом. Он был без тележки и шел своей семенящей походкой мимо типографии, имея вид несколько таинственный: оглядывался по сторонам и независимо посвистывал, то есть сжимал и вытягивал губы, выдувая воздух, – собственный свист слышал, наверное, только он сам. Пройдя мимо зеленых ворот красильной мастерской, он остановился, внимательно посмотрел вокруг и протиснулся в щель между воротами и углом школьной ограды. Этот путь вел в тупик, заросший кустами акации, под сенью которых, на ящиках, любили располагаться для философических бесед тихие пьяницы – в какой-нибудь развилке ветвей всегда можно было разыскать стакан; иногда мы обнаруживали среди корней и стеклянных осколков использованные презервативы.

Зная, что другим путем оттуда выйти нельзя, я решил переждать какое-то время, присев на бетонный цоколь ограды. Курить в столь опасной близости от родной школы я боялся, посему сидел просто так, поглядывая на часы, будто кого-то жду. Спустя минут десять я юркнул в щель: ступая медленно и осторожно, добрался до той площадки, где по кругу стояли ящики; выглянув из-за куста, я Коли не обнаружил. Несколько озадаченный, я присел на корточки, хотел закурить, но раздумал и затаился, прислушиваясь.

Так прошло еще несколько минут. Мелкая листва надо мной тихо-тихо трепетала, ее живая тень ажурной сетью покрывала сухую землю, мои руки; было даже прохладно. И тут я услышал негромкий протяжный голос, звучавший почти на одной ноте: уа-уа-уа-уа… При всей своей странности звук походил на песню, заунывную и успокаивающую. Он доносился из дальнего угла тупика, из-за самых густых кустов. Стараясь не дышать даже, едва ли не ползком я стал пробираться меж оградой и низкими ветвями, переплетавшимися с чугунной решеткой. Подняв голову, я в двух шагах от себя увидел Колю. Он сидел на корточках, прислонившись спиной к глухой стене, и качал на руках большую розовую куклу, голую и совершенно лысую. Давно разучившиеся закрываться ее стеклянные голубые глаза смотрели на мир удивленно. Личико, которое не портило отсутствие волос, выглядело миловидным и, благодаря приглушенному мерцанию тени, почти живым. Коля, без сомнения, укачивал ее и пел колыбельную. Рядом с ним на земле меж двух кривых ветвей стояла игрушечная детская коляска без колес, внутри она была набита свежей зеленой травой, в изголовье лежал свернутый носовой платок, второй платок, очень большой и более чистый, висел на одной из веток, – видимо, он служил одеялом. Два желания боролись во мне: естественное – заорать и расхохотаться в голос и необъяснимое – смотреть и не дышать. Оба эти желания, внешне противоположные, на самом деле имели истоком одно и то же: я был очарован этой сценой, которая на самом деле должна была выглядеть необыкновенно смешной. Но почему-то таковой не выглядела; потому мой человеческий интерес поборол коллективистский инстинкт, благо я был один. Что-то очень трогательное было в этой большой нелепой фигуре больного ребенка, качавшего на руках лысую куклу. Я вдруг с невероятной отчетливостью понял, что он родился ребенком и ребенком умрет, у него никогда не будет настоящих детей, той любви, следы которой мы с отвращением и тайной завистью находили именно здесь, в этом заросшем тупике, где, оказывается, в сосредоточенном одиночестве Коля баюкал дитя; едва ли зная вообще, откуда и как берутся дети, он совершал какие-то почти материнские действия, подсмотренные им в этом мире, враждебном, не принявшем его и лишившем изначально столь обыкновенных, казалось бы, радостей. Каюсь, на мгновение я ощутил себя счастливым. Но именно на мгновение. Допев, Коля осторожно уложил куклу в коляску, снял с ветки платок, стряхнул его и покрыл им тельце, подоткнув с боков. Он улыбался и беззвучно шлепал губами. Откинувшись спиной к стене, он поднял глаза. И тут наши взгляды встретились.

Я испугался, что он сейчас закричит. Но он не закричал, только глаза его еще более сузились, зрачки расширились, рот раскрылся, и от правого угла его заструилась слюна. Коля зачмокал губами, словно что-то пережевывая и тяжело глотая.

– Привет, Коля, – сказал я так, будто просто встретил его на улице.

– Иди-иди, – проговорил он, захлопав себя по ляжкам. И заухмылялся таинственно: я понял, что он узнал меня. И что он меня не прогоняет, а зовет.

Я смело протиснулся ближе.

– Твой ребенок, Коля, да? – спросил я, неестественно улыбаясь.

– Сын, сын, – ответил он, любовно глядя на спящую с открытыми глазами куклу.

Конечно, явные признаки пола у куклы отсутствовали, но по всему это была все-таки девочка. Спорить я, однако, не стал.

– Сад, мой сад, са-дик, – проговорил Коля, разводя руками и смотря по сторонам.

– Это твой сад, Коля?

– Да-да, сад, са-дик.

– Детский садик?

– Не-не, сад, сад, мой, – коротким большим пальцем он ткнул себя в грудь, – мой сад, са-дик.

– Здесь растут твои деревья и кусты?

Он радостно закивал.

– И ты здесь растишь своего сына?

Он опять закивал.

– И он здесь, когда подрастет, будет у тебя гулять?

Коля соглашался.

– А где твоя жена, Коля?

– Не нада, не нада, – испуганно посмотрел он по сторонам, словно опасаясь появления этой страшной, пугающей, все путающей в его мире какой-то жены. Сам по себе отец и мать.

Мы помолчали. Коля влюбленно смотрел на спящую куклу, время от времени переводя взгляд на меня. Медленно, замирая, билось сердце – я его слышал, трепетный свет осторожно и ласково изменял казавшиеся прежде столь некрасивыми черты Колиного лица; Колин взгляд, чуть туманный, глубокий, едва ли не мудрый, смущал меня, словно я подглядывал за чем-то не то чтобы неприличным, но тайным, боящимся постороннего вмешательства. Его тайный мир, избыточно-хромосомный, и вправду был просто другим, а вовсе мною не придуманным. Он существовал отдельно от нас, будучи нам недоступным, – но, соприкоснувшись с ним, я ощутил и собственную ущербность, равную Колиной, а может быть, и большую, и то, что нам друг друга никогда не понять. Но попытаться, попытаться… Или все это чушь?.. По случайности (которых не бывает) или наитию, которому иногда следует доверять, я вспомнил о совсем недавнем происшествии, не имевшем к Коле никакого, ну абсолютно никакого отношения. Я смотрел по телевизору одну из бесконечных серий любимого фильма про танкистов и собаку. Телевизор у нас был старенький, черно-белый «Рекорд». В тот раз герои одержали очередную победу, по поводу чего под лезгинку плясали в березовой роще, и вдруг березы зашелестели зелеными листьями, прорезался голубой кусок неба, лица героев порозовели, а сарафан девушки окрасился в малиновый цвет. Все это продолжалось, наверное, несколько секунд, но не было галлюцинацией. Тогда я предположил, что проводится телевизионный эксперимент, чему, впрочем, у друзей своих подтверждения не получил, расспрашивая их после осторожно: никто ничего необычного не видел. В подробности я не пускался, догадываясь, что мне никто не поверит, а мне почему-то важно было, чтобы верили. И вот теперь я мог рассказать об этом Коле, благодарному слушателю. Он ни в чем не сомневался, только очень серьезно морщил лоб. Все рассказав и зачем-то ожидая ответа (какого ответа?), после наступившей томительной паузы, понимая, что он мне верит, я догадался наконец о другом – о том, что Коле моя столь волшебная история просто не интересна, – он хотел говорить и слышать сейчас только о своем Саде.

– Сад, са-дик, – улыбаясь, подтвердил он.

– У тебя будут здесь песчаные дорожки, цветы пионы вдоль них, – показывал я на усыпанную мелкими осколками землю, – там – пруд с золотыми рыбками, по нему будут плавать белые и розовые лебеди, и дом на берегу пруда, и ты будешь всегда жить в нем со своим… сыном, и все у вас будет хорошо-хорошо, как в сказке, о цветочке, аленьком…

С подбородка его капала слюна, иногда он вытирал ее рукавом.

– А еще у вас будет…

Но тут заплакал ребенок.

Это было так неожиданно и неправдоподобно, что я вздрогнул.

– Уходи, уходи, не спит, – встрепенулся Коля, склоняясь над куклой.

Я послушно стал отползать, почему-то не к ограде, а вдоль стены, путем самым неудобным, где кусты были особенно густые. Но я все же продрался сквозь них, плач уже прекратился, и до меня доносилось тихое: уа-уа-уа-уа…

Июнь. Лето. Холодно…

Примечания

1

Будь лучше, чем ты есть (нем.)

Вернуться

2

Клинцовская улица

Вернуться

3

Кировоград

Вернуться

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg