«Излишняя виртуозность»

Излишняя виртуозность (fb2) - Излишняя виртуозность 2167K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Валерий Георгиевич Попов

РАССКАЗЫ

Минута слабости

 — Так... Попробуйте пошевелить этим пальцем... Нетушки! А этим... ясно! — доктор задрал мою ладонь, потом резко убрал свою руку. — Держать!! — рявкнул он, но пальцы мои безжизненно шлепнулись на стол. — Так... — доктор вытер пот. — И давно у вас не действует рука?

— Да примерно... с сегодняшнего утра.

— И что же с ней произошло?

— Странный вопрос в устах доктора! Это я у вас как раз хотел бы узнать!

— Ну так расскажите, что с вами произошло.

— Абсолютно ничего! Проснулся — и вот...

— Так мы, друг, далеко с тобой не уедем! Ну, раскалывайся, не бойся! Ты, конечно, можешь меня не уважать, ты прав — врачи разные бывают, но тайну мы четко храним.

— Нет у меня никаких тайн!

Доктор задумчиво покусал свою дикую, спутанную бородку, потом вздохнул, помял мне предплечье:

— Здесь чувствуешь что-нибудь?

— Здесь чувствую!

— А без руки, без правой, согласен жить?

— Не согласен!

— Тогда рассказывай!

— Ну, я вижу, в какой-то дискуторий попал. Всего вам доброго!

— Ладно... — он снова пожевал бородку. — Дождись конца приема!

— Зачем?

— По бабам пойдем!

— Хорошо, — я пожал левым плечом.

Опять ждать! Всю жизнь я кого-то жду, кто должен вот-вот выйти и распорядиться мной. Но в этот раз, как говорится, не рыпнешься: от наглого этого бородана зависит все... на данном этапе. На следующем, видимо, от кого-то другого... и так, видимо, уже до конца!

Сначала я решил, что он просто куражится и издевается, — прошло уже сорок минут после окончания приема, а он не появлялся. Я метался по газону у поликлиники, потом вбежал внутрь... нет, не издевается: у кабинета все еще кипела толпа — вопли, скандалы — не такая уж сладкая жизнь и у него самого!

Наконец появился — одетый, кстати, как самый крутой фарцовщик, но нынче трудно судить о людях по одежде: все, в общем-то, стремятся одеться как фарцовщики — были бы деньги.

Из красивой белой «тачки», припаркованной тут же, стали сигналить ему, махали какие-то брюнеты и блондинки, но он, надо отдать ему должное, о чем-то коротко с ними переговорил, посмеялся, помахал рукой — и направился ко мне, расстегнув курточку на мохнатом брюхе, отдуваясь, — жара!

— Наверное, вам не с руки... в свободное ваше время! — гримаса злобы все еще сводила мне рот.

— А то не твоя забота! — грубо ответил он. Сунул огромную толстую лапу: — Пашков!

Пытка начинается с транспорта.

Весь вытянувшись, как горнист на пьедестале, торчишь на углу, до рези в глазах всматриваешься, когда же наконец в дальнем, загибающемся за край земли конце улицы проклюнутся все-таки рога троллейбуса! Вздыхаешь, переступаешь на другую ногу, потом начинаешь внушать себе, что не так уж тебя интересует этот троллейбус: слава богу, навидался троллейбусов на своем веку! Но досада вдруг выныривает опять, причем уже не в виде досады, а в виде самой раскаленной белой ярости, ярости против кого-то, кто смеет так нагло и спокойно распоряжаться твоим временем и самим тобой, кто, усмехаясь и, может быть, даже сыто рыгнув, говорит: «Этот-то? Ну, этот ничего, постоит! Куда он денется!» И «этот» действительно стоит, разве что шарахнет с отчаяния ногой по урне, но урна, оказавшись неожиданно из какого-то тяжелейшего материала, даже не шелохнется.

И главное — чем больше ждешь, тем — как это ни парадоксально — больше остается! Потому что, когда очень уж долго троллейбуса нет, это означает, что он не прошел еще и в обратную сторону, означает, что его нет еще и на кольце, — стало быть, он должен проследовать сначала туда, а потом, постояв и развернувшись, неторопливо двигаться к тебе. Урну удалось все-таки сбить, но, пойдет ли это на пользу, очень сомнительно!

Ждешь теперь троллейбуса хотя бы туда — уж туда-то хотя бы пора уж ему пройти, но даже и на такие твои уступки нет отзвука — и эта пытка пренебрежением повторяется, как минимум, дважды в день. Теперь откуда, спрашивается, брать уверенность в себе, в том, что ты чего-то добился в жизни, если даже дряхлый, дребезжащий и разваливающийся троллейбус тобой пренебрегает? Откуда быть в тебе веселью и доброте, надежде хоть на какое-то благополучие, если в элементарной возможности — сесть нормально в троллейбус и ехать — тебе отказано?

С таких примерно ощущений начинается день. И страдания твои удваиваются, если рядом с тобой стоит свежий, не привыкший к такому человек — родственник или друг — и с изумлением поглядывает на тебя: неужели ты каждый день такое выносишь?

— Да — выношу! Представь себе! А что ты можешь мне предложить?

Доктор Пашков мялся, сопел, потом вдруг выскочил на мостовую.

— Падай! — он распахнул передо мной дверцу. — Не могу ждать — терпения не хватает! — поделился он.

Ну что ж... молодец, что не можешь! — подумал я.

— Больницу на Костюшко знаешь? — панибратски обратился он к «шефу». — Даю три юксовых, если довезешь за десять минут!

Шофер поглядел флегматично-анемично, конечностями еле шевелил, но дело, видно, не в этом: машина летела, проламывая хлынувший дождь; полоски воды, дрожа, карабкались вверх по ветровому стеклу.

Когда мы взлетели по пандусу к стеклянным дверям, я сунулся в карман, но рука, вильнув, «заблудилась»: два пальца попали в карман, три, «отлучившись в сторону», торчали снаружи. Проклятье! Неужели теперь так будет всегда?!

— Ладно, башляю! — Пашков вытащил толстый бумажник.

— Да, а как вообще насчет финансовой стороны? — пряча руку под пиджак, осведомился я.

— А сколько не жалко тебе?

— Ну, пока что... моя рука... двугривенного не поднимет.

— Значит, сколько поднимет, — усмехнулся Пашков.

Мы вошли в холл; ежась, я читал светящиеся надписи: «Реанимация», «Хирургия»...

— Вперед! — проговорил Пашков, вытягивая из сумки белый халат, набрасывая сзади на себя. — Это мой! — небрежно кивнул он в мою сторону.

— С чего ты взял, что я твой? — спросил я, когда мы миновали вахтершу.

— Никому тебя не отдам! — Пашков вдруг дернулся ко мне, лязгнул зубами.

Мы вошли в огромный, тускло освещенный лифт. Пашков придвинулся ко мне и со зверской своей ухмылкой спросил:

— Ну, честно, не боись, — что с рукой?

— Перенапрягся слегка! — я пожал плечом.

— Если слегка, — тогда тебе не сюда!

Пашков отодвинулся в угол лифта: вдвинули больного на носилках; на четвертом этаже его выкатили, мы вышли следом. Мы долго шли по бесконечному коридору.

— Да, если что, — ты мой родич!

— Ясно.

Я лежал голый на липкой медицинской кушетке, в кабинке, отгороженной белыми простынями с черными штампами, и из меня, как из святого Себастьяна, торчали иглы — из колена, из щиколотки, из предплечья, из мочки уха.

Вдруг послышался назойливый, то приближающийся, то удаляющийся звон... Комар! Словно зная, что тут не положено шевелиться, он спокойно уселся мне на грудь, долго деловито топтался, ища точку, наконец вонзил и свою иглу... Тоже — профессор!

Но даже если троллейбус приходит быстро, везет ли он тебя к счастью? Отнюдь! Трудно обнаружить счастливца, для которого совершаются все эти бессмысленные дела, — во всяком случае ко мне они не имеют прямого отношения... Все это вроде бы кому-то надо, но кому? Одна встреча тянет другую, но обнаружить, так сказать, первоначальный толчок так же трудно, как и определить первый толчок, давший движение Вселенной; все движется, цепляется... но где начало и в чем конец?

Знаешь только, надо зайти туда-то, добиться того-то. Зачем? Это дело, видимо, не твоего ума! Дел этих бесконечно много, но в чем их приятность и польза, трудно сказать... глаза не разбегаются, а я бы сказал, наоборот, — сбегаются, хочешь глядеть неподвижно в одну и ту же точку перед собой. Специально купил себе сапоги-скороходы, настолько отвратительные, что все в них хочется делать стремительно.

Рядом вдруг оказалась сладко улыбающаяся физиономия китайца.

Ах, да! — постепенно вспомнил я. К своему другу-китайцу, магу иглоукалывания, пропихнул меня Пашков. Сюда, по его словам, люди годами пытаются попасть — а я, благодаря его протекции, оказался утыкан иглами буквально за секунду.

Китаец по одной вытащил иглы, протер места втыка ваткой.

Простынный занавес поднялся, и появился прокуренный Пашков, поднял двумя пальцами мою руку, как замороженного судака...

— Нетушки! — опередив его, сказал я.

— А ты думал? Сразу за рояль? Это поломать все легко, а склеить... Неизвестно еще, что у тебя там, — тем более ты не желаешь нам об этом сказать...

Вчера, примерно в это же время, я плелся по Невскому около Дома книги. Увидев огромную очередь, покорно встал.

— Чего там? — подбегая вслед за мной, спросил старичок.

— Книга, наверное! — я пожал плечом.

— Какая книга-то?

— Откуда я знаю?

— А коли не знаешь, так чего стоишь? — удивился он.

— Так, может, и не хватит еще! — с надеждой проговорил я.

И большинство дел сейчас я делаю с тайной надеждой, что они не получатся!

Довольно страшно — воспоминания неприятные! — подносить к руке электрический провод, хотя и оформлено это в виде элегантного медицинского прибора, но суть-то не меняется! Тряхнуло — перед глазами полупрозрачные круги.

— Это пытка тебе, чтобы раскололся! — перед затуманившимся взором лицо Пашкова.

Я молча снова повел электрод к руке... Интересно: даешь ток в запястье — вся ладонь вдруг заворачивается вверх, словно какой-то потусторонней силой. Сама рука уже какая-то не моя — очень белая и в то же время непривычно грязная: рука руку больше не моет, а обмывать — как-то еще непривычно... Снова поднес электрод — ладонь, дрожа, задралась... «Рука трупа!» Фильм ужасов! Огромные сборы!.. Выучился постепенно поднимать любой палец по заказу: подносишь электрод к одному определенному месту на запястье — поднимается мизинец, к другому — указательный! Большой успех юного натуралиста!

Любой уже шаг теперь причиняет страдание! Любой! Выделили дачу — казалось бы, прекрасно! Часа полтора, однако, пришлось кружиться возле фигуры с повязкою «Комендант», приговаривая умильно:

— Да какая славная на вас повязочка! Да как складно она на вас сидит! Шили или покупали готовую?

Зажав наконец в потном кулачке ключ, с бьющимся сердцем взлетаю на крыльцо, всаживаю ключ в замок... Не поворачивается! Что же делать?! Только спокойно, спокойно, не подавать виду, будто что-то стряслось, — вежливо улыбаться, разговаривать с проходящими — просто ты заговорился и забыл про замок!

Щелкнул! Ура!

Две большие затхлые комнаты, с железной круглой печкой в одной из них... Так... А куда эта дверь с крючком?.. На общую кухню... Прелестно, прелестно! И помойное ведро! Просто великолепно!

Дважды радостно подпрыгнул, потом испуганно оглянулся: не поднимут ли соседи скандал? Есть уже, к сожалению, такой опыт, все рассматривается теперь через призму испуга, с бесшабашностью удалось покончить года четыре назад. А жаль того времени, когда жил как хотел! А теперь думаю сразу же отнюдь не о дачной неге и наслаждениях, наоборот — какие опасности могут тут быть?

Ясно, весь скарб придется покупать, тратить деньги на неинтересные, некрасивые предметы... Что делать? Поплелся по горячей мягкой пыли к хозяйственному магазину. Несколько раз с грохотом обгоняли цыгане на телегах (здесь большое поселение оседлых цыган), на всякий случай дружески махал им рукой.

Вступил наконец в прохладу и полутьму магазина, словно в холодную воду пруда. Долго приглядывался к полкам — глаза не сразу перестроились после слепящего солнца... Отличные эмалированные ведра! И чайники! Таких в городе не найдешь!

Сбоку почувствовал какое-то неудобство — повернувшись, увидел бывшего хозяина теперешних наших дачных комнат, вытесненного в этом году нами в упорной борьбе. Хоть все вроде бы произошло по закону — его аренда истекла, наша потекла, — все равно присутствует ощущение вины — с повышенным подобострастием кинулся я к нему.

— Здравствуйте! Извините, в полутьме вас не сразу увидал!

— Здравствуйте! — стеснительно, но холодно отвечал он.

На мою ослепительную улыбку реагировать он явно не пожелал. Ну ясно, все-таки обидно ему: шесть лет жил в этих комнатах и не тужил, и вдруг откуда-то появился я; он, понятно, считает меня интриганом и подлецом, но не может же дочь моя жить без воздуха? Его-то жила здесь шесть лет! Но все равно он обижен, хотя прожил в моих комнатах шесть лет, а я пока что — не более восьми минут.

— Вы что... здесь где-то подсняли? — ласково поинтересовался я.

Не глядя в мою сторону, он молча кивнул.

— Так вам что? — повернулась продавщица к нему. Он вдруг с каким-то отчаянием глянул на меня, потом отвернулся и пробормотал:

— Керосиновую лампу!

Я вышел на улицу. Ничего себе отдых на даче! Представляю, как он ненавидит меня за то, что я выпихнул его, причем в такую дыру, где и электричества, оказывается, нет! И вдвойне ненавидит теперь, когда я так неловко узнал об этом! Занесло меня сюда!

Вернувшись, я сидел на стуле. Послышался стук.

— Да-да! — бодро выкрикнул я.

Вошел очаровательный мальчик с огромными пытливыми глазами — могли бы быть и поменьше! Кидая любознательные взгляды на мои вещи, стал задавать наивно-очаровательные вопросы: а как вас зовут? а что вы любите? а есть ли дети?

«Отвали, мальчик, без тебя тошно!» — вот что хотелось бы сказать.

Но вдруг нельзя? Вдруг тут от него, такого очаровательного, многое зависит? Вдруг он, будучи общим любимцем, заправляет здесь всем? Таких мальчиков просто обязаны все любить — таков закон!

И я, радостно улыбаясь, бодро отвечал на бесчисленные его вопросы: расслабляться ни в коем случае нельзя! Может, когда-нибудь, лет через пятнадцать, можно будет расслабиться, но навряд ли.

— Сейчас пойдем в лес! — безапелляционно проговорил мальчик.

— Знаешь... я сейчас занят, — пробормотал я.

— Пойдем, пойдем, — по-хозяйски проговорил он. — Зачем же вы на дачу приехали, если лесом не интересуетесь?

Подловил! — подумал я. Сердце бешено заколотилось.

— Ты прав! — улыбнулся я. — Надо идти!

Я стал натягивать ботинки — шнурки не влезали в дырки.

— Сейчас! Я быстро! — так и не зашнуровав, я бросился догонять мальчика, который, даже не оглядываясь, уходил в кусты.

У кустов я оглянулся — во всех почти окнах маячили лица.

— В лес пошел! В лес зачем-то пошел! — очевидно, передавалось из уст в уста.

В городе я жил хоть и неказисто, но хотя бы анонимно — никто не знал, куда я иду, — а тут каждый твой шаг на виду!

Мы быстро углублялись в лес. Дорога, видимо, была когда-то очень красивой, но сейчас была вся перекорежена транспортом, в глубоких ямах с темной водой дергались как по команде стаи головастиков.

Прогулка не доставляла ни малейшего удовольствия (но об этом, как говорится, и речи нет), я даже забыл, когда в последний раз я делал что-либо, доставляющее удовольствие!

— А еду вы убрали или нет? — вдруг, останавливаясь, спросил мальчик.

— Какую еду? — я тоже остановился.

— Ну — со стола, со стола! — дважды, как слабоумному, повторил мальчик.

— А надо было убрать?

— Ну разумеется! — воскликнул он.

— А что, украдет кто-нибудь? — улыбнулся я. — Кошки?

— Не кошки. Крысы, — серьезно проговорил он.

— Крысы?

Мальчик хмуро кивнул:

— Обнаглели до предела. Вечера сотня, наверное, крыс, сросшихся хвостами, в вашей комнате кружилась.

— Сросшихся?!

Мальчик кивнул.

Возле розовой сосны, освещенной солнцем, дрожало полуневидимое облачко с радужным отливом.

— Дикие пчелы, — пояснил мальчик. — Не делайте резких движений, а то закусают!

С приклеенной к устам улыбкой я медленно прошел под облаком... Надо же! Дикие пчелы! Как интересно! На краю солнечной лужайки мальчик остановился:

— Все! Дальше не пойдем!

— Ну почему же?

— Там змеевник.

— Что?

— Змеевник. Клубки змей.

— А.

Картина сельского рая понемногу затуманилась завесой ужаса.

— Неинтересно с вами гулять! — вдруг резко проговорил мальчик и, повернувшись, зашагал по дороге.

С безразличным видом я еще пошатался по лесу. В чахлых кустах я увидел ржавую свалку, кинул туда жадный взгляд: много вещей, необходимых на даче! Но взять что-либо не решился: что скажут, если я появлюсь с вещами со свалки?

Мальчик стоял у ограды, нюхая сирень. На меня он не смотрел, но чувствовалось, что он ищет примирения.

— Когда стемнеет, наломай, пожалуйста, сирени и принеси мне! — не повторяя приказания дважды, я резко повернулся и твердым шагом взошел на крыльцо.

Я слегка отдохнул от напряжения, потом вышел, направился к женщине в войлочной шляпе, склонившейся над грядкой.

— Бог в помощь! — развязно выкрикнул я.

Женщина разогнулась, досадливо посмотрела на меня, подняла руку с запачканными землей пальцами, утерлась тыльной стороной.

— Будете копать огород? — поинтересовалась она.

— Да надо бы! — заговорил я. — Как-никак оба родители агрономы, всю жизнь свою копались в земле! (Уже и родителей зачем-то приплел!)

Женщина молча смотрела на меня.

— Ну до чего же прелестно у вас! — не сдержавшись, я сорвался и зачастил. — Ну просто какой-то японский садик!

— Фальшиво! — вдруг четко проговорил внезапно очутившийся рядом мальчик. — Очень фальшиво! Закидать вас тухлыми яйцами и гнилыми помидорами!

Не поворачиваясь к нему, я продолжал с лучезарной улыбкой глядеть на женщину.

— Торфу бы надо достать, — устало проговорила она.

— Можно! — небрежно сказал я. — Сколько надо? Мешок?

— Мешок? — удивленно повторила женщина и, отвернувшись, продолжила работу.

Так! И тут провал!

С достоинством я поднялся в комнату, но, заперев дверь, сразу же рухнул на кровать — ну и ложе, все пружины торчат, то и дело скатываешься, как по горному склону, не лежанка, а какой-то спортивный снаряд!

Раздался грозный стук — в дверях стояла разгневанная огородница, держа за руку раскрасневшегося мальчонку.

— Ясно теперь, что вы за человек! Сами трусите, а мальчика посылаете ломать сирень!

Ну все! Теперь можно смело вешаться! Ждать особенно нечего — судьба определилась — и все дело заняло каких-нибудь два часа!

До вечера я пролежал, сражаясь с пружинами, в полутьме все-таки вышел, схватил возле сарая лопату, вскопал грядки, потом граблями тщательно разровнял, старательно: если кровать у меня такая кривая, то пусть хотя бы грядушки будут ровные!

В полной уже тьме пробрался на свалку, приволок все-таки в комнату огромную ржавую конструкцию, напоминающую кровать. Осторожно лег... Тяжелый день — хотя ничего трагического вроде бы не происходило... а иных дней, наверное, уже не будет!

Перед носом маячила изогнутая зазубренная железяка (так и не смог я, несмотря на все усилия, ее отломать), — приходилось лежать неподвижно, не шевеля головой.

Я глядел на железяку перед носом — на стене от нее легла странная тень — и с отчаянием думал: «Господи! Как я, бывший щеголь и сноб, пивший кофе только двойной, носивший пуловеры только ручной ирландской работы, дошел до этого лежания на утиле, с ржавой пикой, приставленной к носу?»

— Ну и что? Такая ерунда повергает тебя в отчаяние? — удивился Пашков.

— Да, но если она непрерывна!

...Ночь мучился на этой конструкции: оставить ее нельзя, раз уж с такими муками притащил.

...Следующий день ползал по огороду, пытаясь наладить разбитые отношения... — безуспешно! Вечером пришел на автобус — ехать на станцию. Автобус, естественно, опоздал. Наконец появился — грязный, расхлябанный, и водитель с вызывающим выражением лица: «Да, вот опоздал, и буду опаздывать, и ничего вы со мной не сделаете — ну попробуйте!» Долго непонятно стоял, потом тронулся, видимо заметив двух бегущих, — отъехал тогда, когда им метра четыре оставалось добежать! Салон весь скрипит, ходит ходуном, из сидений вырезаны куски, торчит вата. Потом вдруг пошел удушливый дым — явно горим! — но никого это почему-то не удивило, все полусонные продолжали сидеть.

— А побыстрей нельзя? — не выдержав, обратился я к водителю. — Так на поезд опоздаем, а другого не будет нынче!

— Да? — криво усмехнулся. — А ты по такой дороге можешь успеть? И я — нет!

— А что же она такая у тебя?

— У меня? — выразительно глянул, умолк.

Автобус не ехал, а шел вприсядку.

— Да то Санька Ермаков, — пояснил мне сосед, — в позапрошлый год за женой своей гнался на бульдозере!

— И что же он... на ходу землю рыл?

— Ну! — широко улыбнулся сосед.

Вот так вот, подумал я, и догонят, и раздавят, и зароют!

Но и водитель тоже хорош! Как только появилась опасность успеть на поезд, тут же, быстро глянув на часы, сбавил скорость — я ясно увидел, как он, сладострастно улыбнувшись, подвинул рычаг.

— Что ж ты делаешь, сволочь? — проговорил я.

— Так! — он аккуратно заглушил мотор, повернулся ко мне...

Драться? Но если драка, тогда-то уж наверняка не успеем!

Проглотить!.. Ежедневно глотаем такое — потом удивляемся, что слабеет наш организм!

— Ну... а отвлечься от этого ты пробовал? Встряхнуться? Ведь и приятные вещи на свете существуют! — сказал Пашков.

— Отвлечься? Конечно, пробовал! Вся молодость, можно сказать, на это пошла! И теперь иногда пробую!..

Недавно, поздним уже вечером, ехал на такси через какой-то темный пустырь — вдруг рация у ног водителя засипела, потом послышался капризный голос диспетчерши:

— «Семерочка»! Слышишь меня? Прими заказик. Улица Димитрова, дом сто восемь, корпус два, квартира сто семнадцать... Телефончик — двести шестьдесят восемь восемьдесят четыре семнадцать... Шалатырина! Да! Шалатырина!

Я вскочил на заднем сиденье, снова сел, потирая макушку, — хорошо, что в машине мягкий потолок.

— Спасибо! — крикнул я водителю, выскакивая из машины.

— Э, э! А платить?!

— Ох, да! Извините! — я протянул ему деньги.

Дома я сразу прошел в кабинет, закрылся... Зачем-то неправильно сказала мне фамилию при расставании — изменила последний слог — но все равно я ее нашел!

Познакомились мы в прошлую осень на юге, на уединенном нудистском пляже — там собирались люди, отринувшие условности...

Далекий полуостров, с облачным всегда небом и странным светом, идущим из воды. Пыльные заросли кизила, тамариска. Симпатия местных кур, сбегающихся вперевалку со всех дворов, дружба местных черных свиней, их сырые лежбища под сводами субтропического леса. Пляж с длинными ветками, протянувшимися над песком — мне долго потом снилось все это, — и в эту ночь приснилось опять.

Утром я, все еще блаженствуя после сна, вышел на кухню.

— Кому-то из нас сегодня надо в школу идти! — вздохнула жена.

— Зачем это?

— Окна мыть!

— Ясно! И идти, видимо, мне?

Жена молча отвернулась.

— Ну хорошо! — специально одевшись в самую рванину, грохнув дверью, я выскочил на улицу.

Вся будка на остановке троллейбуса была залеплена объявлениями: «Две студентки...», «Одинокий...», «Просьба вернуть...» — все лихорадочно ищут свое счастье. Может, и мне подклеить маленькое объявленьице: «Молодой человек со странностями снимет комнату»?

Когда мы учились в школе, проблемы мытья стекол возникнуть в принципе не могло! Была у нас нянечка, или, как ее называли, техничка, баба Ася, и ей в голову не могло прийти предложить кому-то вымыть стекла вместо нее! И в таких проблемах я погряз! Зачах на мелочах!

Нет уж — хватит! Я вошел в будку с выбитым стеклом, сунул палец в диск...

Я вспомнил печальный ее отъезд с маленького деревянного вокзальчика с галерейкой, с подвешенными на длинных нитках цветами в горшках. Мы стояли, грустно обнявшись, друг-свинья терлась нам об ноги, бойкие местные паучки быстро сплели свои паутинки — между нею и мной, между поездом и вокзалом.

— Алло! — послышался в трубке хрипловатый ее голос.

— Как живешь? — справившись наконец с дыханием, выговорил я.

— Ты где? — после паузы спросила она.

— Близко.

— Давай!

Всегда она была лихой! Не помню, на чем я мчался. На такси? Верхом?

— Ах, как нехорошо! — прислонившись ко мне в темной прихожей, говорила она. — Разбил девушке жизнь и смылся!

— Никакой твоей жизни я не разбивал! (Губы сами собой расплывались в блаженной улыбке.) Чашку разбил — это было, а жизни не разбивал!

Мы вошли в комнату. Стоял таз с грязной водой, в углу — швабра.

— Просто падаю с ног! — поделилась она.

— Успеваем? — обняв ее, произнес я любимое наше слово.

— Смеешься? — вздохнула она. — Я не знаю даже, когда посуду помыть!

— Я помою! — я стал собирать тарелки со стола.

— Серьезно? — как завороженная, она пошла за мною на кухню. — Ну просто девушка потеряла всякий стыд! — торопливо чмокнув меня, она лихо схватила мой пиджак, умчалась в комнату. Оттуда послышалось дребезжанье стульев, потом донесся вдруг громкий мужской голос, мучительно знакомый и в то же время удивительно фальшивый — слава богу, никто из моих знакомых таким голосом не разговаривал... Муж? Но его голоса я не слышал никогда... Телевизор! Телевизор ей интереснее меня!

Потом вдруг сквозняк понес по кухне бумажки, хлопнула дверь. Дочурка ее без всякого интереса глянула на меня нахальными глазками.

— Мама! — завопила она. — Надо тебе в школу идти — окна мыть!

— Слышал? И так всю жизнь! — Тамара вошла ко мне на кухню, опустилась на табурет.

— Я помою, — проговорил я.

— Окна? — удивилась она.

— О чем говорить? Какая школа?

— Опаздываете, молодой человек! — строго проговорила учительница, кутаясь в шаль. — Вы чей отец?

— Я за Шалатырину... Просто я люблю это дело!

— С таким уж увлечением не трите! — кокетливо проговорила мамаша с соседнего подоконника. — Так и стекла могут вылететь!

И пускай!

Вымыв сотню, наверное, окон, я бросился звонить. От чистых стекол на теневой стороне улицы дрожали рябые солнечные зайчики.

— Маша? — послышался ее голос в трубке. — Это ты, Маша? Плохо тебя слышно! Перезвони завтра — сейчас мы с Виктором уходим в кино!

Так! Уже Маша! Отлично!

Потом я долго ехал в троллейбусе. Компостерные вырубленные кружочки тихо, как снег, падали мне на голову и на плечи...

Так! Вымыл окна не в той школе — и это все!

— И больше ты не видел ее? — поинтересовался Пашков.

— Ну почему же? В следующий раз мазал яблони у нее на даче.

— Чем?

— Ну, существует такая смесь — навоз с известью. Вкручиваешь кисть в эту массу, потом с чавканьем выдергиваешь. Сначала, когда ведешь кистью по дереву, цвет получается желтовато-зеленоватый. Сразу же вылетают все мошки, образуют облачко вокруг ствола. Потом цвет становится ослепительно белым. Мошки постепенно возвращаются на ствол, но там, надо надеяться, ничего хорошего их не ждет... Еще можно добавить: много капель янтарной смолы красиво просвечиваются вечерним солнцем. Потом она везла меня на машине домой и я, уронив набрякшие руки между колен, по-крестьянски так, тяжело, рассудительно думал: «Что же это выходит? Лишняя обуза? Нет, еще одну обузу мне не поднять!..» Кстати, на утро следующего дня я почувствовал впервые эту слабость в кисти — словно ее туго-натуго перетянули бечевкой, потом отпустили...

— А ты не пробовал все это подальше послать — жить так, как хочется тебе?

— Пробовал! Конечно, пробовал! Недавно совсем решил: а пошло оно все к черту!

Оставил семье записку неопределенного содержания, выскочил. И только выруливаю в такси на Невский — вижу: на уголке толпится народ! Вылезаю — так и есть: дают овсяные хлопья «Геркулес» — во как они нужны — и для дочки, и для собачки! И вот уж час от загула отнял, со старушками в очереди простоял! Ну ничего! — злорадно думаю. За это будет отдельная месть! Изрядную, правда, сумму пришлось вбухать: двадцать пачек по тридцать семь копеек — вот и считай! И куда денешься теперь, когда такой груз на руках? Только домой, сдаваться. Ну нет уж! Пошел быстро на Московский вокзал, открыл автоматическую ячейку хранения, стал злобно запихивать туда «Геркулес»... Ты у меня весь туда влезешь, мой милый, хоть ты и Геркулес! Утрамбовал, захлопнул! Стряхнул ладонь о ладонь! Вот так вот!.. Теперь бы только номер ячейки и шифр не забыть — на всякий случай надо бы записать! Бегу через Лиговку — у зоомагазина народ... так и есть — дают червячков для рыбок! Месяца два они у меня червячков не ели — полиняли, скуксились... Что делать, а?!

С червячками в бумажке выскочил из магазина. С ненавистью на них посмотрел: вряд ли какой-нибудь хорошенькой девушке понравятся мои червячки! Копошатся, буквально что сапфирами переливаются в бумажке. И в камеру хранения их не засунешь — настоящий друг червячков разве может так поступить?

Иду с червячками по Невскому, мимо идут красавицы, навстречу им — стройные красавцы, и руки, что характерно, абсолютно свободны у них!

Господи, думаю, до чего я дошел — какие-то червячки командуют мной! Ну нет, не поддамся им! Свернул в какую-то сырую темную арку, нашел там ржавую консервную банку, положил червячков туда, сверху заткнул куском газеты — чтобы не разбежались, накрыл неказистым ящиком — чтобы не похитили! Рука об руку стряхнул... Вот так вот!

Выскочил на проспект, но на всякий случай все-таки обернулся: надо номер дома записать, а то не найду потом червячков — пропадут!

Кругом праздничная жизнь бурлит, а я бормочу, чтобы не забыть: дом номер 119, под аркой налево, ящик 5678, шифр 1237... Нет, думаю, это не гульба! Зашел быстро на почту, взял телеграфный бланк, четко записал: 119, 5678, 1237. Засунул в портмоне — ну вот, теперь легче, теперь мозг и душа распахнуты навстречу свободе!

А вот и бар! Красота! Поднимаюсь по ковровым ступенькам, приглядываюсь в полумраке... жизнь бурлит!

Подхожу к освещенной стойке бара — и в ужасе отшатываюсь! Чудовищная провокация! Стоят, поблескивая, банки растворимого кофе! Полгода ищу! У жены давление пониженное — кофе помогает, особенно этот. На всякий случай спрашиваю у бармена:

— Это что у вас?

— Растворимый кофе.

— И продаете?

— Пожалуйста!

— Две банки, пожалуйста!

Семнадцать рубликов! Вот и считай. Рубль остался на всю гульбу! В следующий раз, когда вот так соберусь погулять, деньги уж лучше сразу же в урну выброшу — приятнее будет!

Купил пачку сигарет, пять коробок спичек — то и дело дома спичек не оказывается! Элегантно выкурил сигарету, высокомерно глядя по сторонам. И все! Пора, видно, в обратный путь, клады мои расколдовывать! Еле расколдовал!

Уже на подходе к дому (в руках пачки «Геркулеса», за пазухой холодные банки, червячки за щекой — больше некуда!) вижу — у пивного ларька народ гуляет. Пошел мелкими шажками, придерживая пачки подбородком, говорю первому:

— Не в службу, а в дружбу — в нагрудном кармане у меня пятнадцать копеек должны быть, достань, пожалуйста, купи маленькую пивка и в рот мне влей!

— У тебя рук, что ли, нет? — говорит.

— Есть, да видишь, все заняты!

— Ну хорошо.

Взял маленькую, вылил мне в рот, — чуть червячков с пивом не проглотил!

— Спасибо! — хотел кивнуть, но не получилось: подбородок упирался в пакеты. Подошел к парадной, гляжу — валяется газовая плита, вместе с трубами вырванная. Вот это люди гуляют — не то что я!

Поднялся домой. Ссыпал всю эту дребедень на стол, червячков выплюнул в аквариум — лишь тут покой почувствовал, почти что блаженство!

Жена, вешая пиджак мой в шкаф, записку в кармане нашла.

— Телефон, что ли, чей записан?

— Конечно, только совершенно не помню чей!

— Бедно живем! — глядя в шкаф, вздыхает жена.

— Ну что я сделать еще могу?! Подарить свою рубашку тебе?

— А что? Мужские рубашки сейчас в моде! — оживилась.

— Так подарить? Или тебе больше нравится быть несчастной?

Обиделась, ушла.

Спал я, надо заметить, неспокойно. Наутро голосок ее из соседней комнаты:

— Вставай, Ленечка, завтрак готовь!

Некоторое время не вставал, надеялся еще, что мягкий знак просто мне пригрезился в конце, но по долгой последовавшей паузе понял: нет, не пригрезился!

— Вот ты попрекаешь меня, — за завтраком говорю жене. — А люди вон как гуляют: целые газовые плиты выбрасывают во двор!

— Старые-то они выбрасывают, — вздохнула жена, — но им вместо этих новые ставят — цветные, эмалевые, то ли финские, то ли венгерские...

Да... все всего добиваются, один я такой несмышленыш — ничего не могу!.. Всё! — сказал я себе. Хватит тебе холить свою гордость: никому она, как выяснилось, не интересна! Иди проси! Унизят? Ничего! Оскорбят? Перетерпишь! Зато все будет как у людей! Тщательно брейся и поезжай!

Поплелся я в ванную, приступил к бритью. Каждое утро эта мука — но что же делать? Что же осталось в жизни приятного? Долго думал — так и не вспомнил! Ну вот, мыло в глаз угодило, откуда тут мыло-то оказалось, — неясно! Потом спохватился: чуть было бровь не сбрил! Как это бровь оказалась в районе бритья? Отвлекаешься! Кончил наконец бриться, смыл остатки мыла водой, посмотрел на себя в зеркало — и от ужаса закричал! Побрил не ту часть головы! Верхнюю! Абсолютно голый череп сверкает, лампочку отражает! Вот это да! Раньше я таких ошибок не делал!

Но оделся все-таки, вышел. Все с некоторым испугом на меня глядят. Троллейбуса дождался, поехал. И странно — почему-то именно за ним пчела увязалась, бьется и бьется в стекло — ну буквально что перед моим носом.

Вот дура-то! — снисходительно думаю. — Не понимает, что стекло-то ей все равно не пробить!

И тут троллейбус останавливается, складывает двери, пчела влетает в салон и жалит меня в голову! Проклятье! Даже слезы у меня выступили — от боли и от обиды! Да, видно, не случайно я голову выбрил — тут целая цепь! Видно, прохудилась моя защита!.. Недавно видел я женщину, сбитую машиной, вернее, только ноги ее торчали из-под покрывала: грязные туфли и чулки, — причем чувствовалось, не сейчас они испачкались, а давно, то есть давно уже плохо она жила, прохудилась ее защита — и вот результат... И моя защита прохудилась — теперь жди!

Доехал я до службы своей, дверь открыл и сразу же застонал. Десять лет уже вижу одно и то же: мокрая грязная тряпка у двери, все привычно уже трут об нее свои абсолютно чистые и сухие ноги и дальше уже идут, печатая грязь. Сколько я бился с этим, особенно пока был молодой и горячий!.. Бесполезно! Однажды даже, карьерой рискуя, похитил эту тряпку, думал, все перевернется. На следующее утро пришел — тишь да гладь. Точно такая же тряпка на том же месте лежит!

Вытер (как все, выделяться нельзя!) свои абсолютно чистые подошвы, сделал их грязными, прошел по коридору, по следам предшественников... Целый день с рабочего места Тамаре Семеновне этой звонил, которая газовыми плитами заведует... Бесполезняк!

— Тамары Семеновны нет!

— А где же она?!

— Наверное, она каждому не обязана отчитываться!

Сразу после службы (нет уж, своего я добьюсь!) помчался в ее приемную, досидел до конца. Секретарша, вставая, говорит:

— Конечно, вы можете и после моего ухода оставаться, но через десять минут сигнализация включится, вас как взломщика заберут!

— Спасибо!

Выскочил на воздух. До ночи по городу носился — неохота в таком состоянии домой идти.

Совсем поздно, в темноте уже, подходил к парадной. И вдруг споткнулся о водопроводчика, упал. Утром еще, когда я уходил, он на этом самом месте на коленях стоял, пытался шланг починить, из которого в неправильном месте хлестала вода. Сейчас он плашмя уже лежал, но борьбу не прекращал, зубами пытался закрутить проволоку на шланге.

— Извини! — лег рядом с ним. — Может, выпьем?

Он изумленно на меня посмотрел.

— Воды?

— Ну почему же? Может, чего другого удастся достать?

Удалось! Прямо в подсобке водопроводчика и уснул.

Проснулся от резкого ощущения какой-то беды, сел... Рука вроде как затекла — пальцы не шевелятся... Поднимаю правую руку левой — пальцы разваливаются в стороны, как увядшие лепестки, — не дотянуться пальцами до запястья, не щелкнуть ногтями по обоям!

— Давай-ка под кипяток ее! — водопроводчик испугался.

Долго держал ее под кипятком — только кожа покраснела, рука не двигается!

Выхватил руку из-под струи, тряс ее, как градусник, колол вилкой...

Безрезультатно!

Попытался хотя бы чашку с водой поднять — кисть сразу изогнулась «утиной шейкой», а чашка даже не сдвинулась! Всё!

Левой рукой вытер пот со лба, потом левой же поднял чашку, хлебнул... Вот такая теперь жизнь!

— А чего это за горе у тебя вчера было? — водопроводчик сразу же поспешил отмежеваться. — С чего это ты так?

Солнце встало... И тут же бессильно упало.

Зашел я домой, переоделся — тяжело переодеваться, когда одна рука без толку торчит... и — к тебе!

— Ну ясно теперь! — сказал Пашков. — Нерв перележал, и еще целый комплекс причин: нервное истощение, плюс алкоголь...

— Теперь будь внимательным! — сказал Пашков, — Эти люди — йоги. Делают чудеса. А на чудо вся наша с тобой надежда. Думаешь, как они переламывают кирпич? Рукой? Ничего подобного! Сгустком энергии, которая у них идет перед рукой, — энергию эту засасывают из космоса и сосредотачивают в руке... Понял, к чему клоню?

— Ну щелкни по лбу меня! — через пару часов умолял Пашков. — Ведь приятно же — по лбу щелкать?

— Ну смотри же — тысяча рублей! Одной бумажкой! Видел когда-нибудь? Схватишь — будет твоя! Ну, умоляю! — Пашков грохнулся на колени.

Я поелозил рукою по бумажке — может, прилипнет, но она не прилипала...

— Что есть прекраснее женской груди? Ну прикоснись, не бойся!

Утром мы понуро брели ко мне домой.

На кухне сидела жена и мой верный друг Никпёсов, появляющийся только в минуты несчастий.

— Это доктор Пашков! — представил я собравшимся. — Отличный, между прочим, доктор! Правда, мы с ним в канаву сейчас упали, но это неважно!

Никпёсов сухо поклонился Пашкову. Голова Пашкова и так висела на груди. Видно, переживал: всю ночь со мной провозился, и неудачно!

— Ну ясно! — жена вздохнула. — Давно уже все плохо у тебя, а рука — это уже так... результат!

— Да у меня все нормально! А рука — пустяк.

— И что же ты думаешь теперь делать? — спросила она.

— В теледикторы думаю пойти! Им руки ведь не нужны!

— Не ерничай! — проникновенно заговорил Никпёсов. — У тебя случилась беда, и всем нам надо крепко покумекать, как из беды этой выкарабкаться! — положил руку свою на руку жены.

— Да отвали ты! — проговорил я. — Какая беда? Да выпил бы ты с мое — у тебя и не это бы отнялось!

— Ты сам прекрасно осознаешь, что все это не случайность! — Никпёсов произнес. — Причина — в твоем общем упадке, а это — всего лишь следствие! Да, да! Ну что ты сделал за последнее время?

— «Пил — и упал со стропил!»

— Вот именно, — с мягким укором Никпёсов произнес.

— А тебе этого мало?

— Да, карьера у меня — как у знаменитого футболиста Гарринчи. Сначала соглашался играть только за миллион, потом дрогнул, согласился за миллион без копейки — и понеслось! Теперь соглашаюсь уже за стакан семечек — никто не берет!

— Может, — сказала жена, — тебе на курсы понижения квалификации пойти? Ведь ясно, что прежнюю работу ты не сможешь выполнять.

— Почему это? У меня ведь рука парализовалась, а не голова!

Жена вдруг заплакала.

— Ну что ты? — я гладил ее по голове левой рукой. — Ну чего ты хочешь, чтобы я сделал? Плиту? Будет! Ну, что еще?

— Вот! — жена вдруг разжала кулачок, в нем лежала какая-то желтая косточка.

— Что это?

— Зуб сломался. И подклеить нечем!

— И это сообразим!

— Тамары Семеновны нету! — сказала секретарша.

— Ну а где же она?

Секретарша игриво посмотрела на меня: какой настойчивый!

— Ладно, — вздохнув, решилась она. — Попытайтесь ей домой позвонить. Попробуйте с ней по-человечески поговорить: она ведь тоже человек!

— Ясно... — я тупо глядел на записанный секретаршей телефон. Почему он такой знакомый? Тамара Семеновна... Так это же Тамара!

Я давил и давил на звонок. Наконец щелкнула щеколда.

— Вот уж не ожидала! — проговорила она. — Думала, ты обиделся в прошлый раз!

— Глупая! Ну за что же? — правую руку на всякий случай в кармане держал.

— Ну проходи... — подумав, она посторонилась. — Только не обращай внимания — у меня там разгром. Ну, как старый друг, думаю, простишь.

Вот как! Уже и друг!

В этот раз она, в виде исключения, сказала правду: столы были сгромождены в центре комнаты, скатерти скомканы, тарелки в засохших салатах, размокших окурках, рюмки опрокинуты.

— Хорошо живете! — воскликнул я.

— Да Витька вчера повышение получил, — как бы недовольно проговорила она, — и главное, не мог уж заранее предупредить! — она надула губки. — Ну, крутилась как могла. В основном — салаты, салаты, салаты! — она махнула рукой. — Еще яйца делала, — доверительно сообщила она. — Сначала хотела с икрой, но потом пришлось с рубленой селедкой, — она с удовлетворением оглядела столы. — Ну, горячее, конечно, тоже было, но тут все уже трепались и не заметили, по-моему! В конце начальник Витькин хотел уже из моей туфельки пить, но Витька не разрешил!

Видно, я был нужен ей в качестве подружки, чтобы делиться.

— Ну хорошо, — перебил я. — Что нужно помогать тебе? Мыть? Стирать? Только вот рука не совсем... но это неважно!

— Проти-ивный! А из туфельки пить?

— Сейчас! Только желудок освобожу!

Я закрылся в уборной. Может быть, элегантно повеситься? Рано!

— А ты такой же проти-ивный, как тогда! — только я вышел, она провела мне по шее своей ручкой, я дико вскрикнул, боль перерезала горло.

Я быстро глянул в зеркало — кровь!

— Ой, прости, пожалуйста! — всполошилась она. — Это я тебя алмазиком нечаянно — тут у меня такой противный алмазик — царапается!

Ну, если алмазом — тогда ничего! Ежели алмазом — другое дело! Алмазом — всегда пожалуйста!

«Что это за шрам у тебя на горле?» — «Да это тут алмазом меня...» — «A-а. Это хорошо!»

Я пошел в ванную, набросал грязных вещей в таз.

— Серьезно собираешься стирать?

— Конечно!

— Проти-ивный! — все время крутилась рядом, самое было время ее ущипнуть, но рука не поднималась. Что-нибудь по хозяйству, чувствую, еще можно, а что-нибудь более волнительное — ни в какую! Да, понял я, дело дрянь! Если уж на такое не поднимается — это конец!

Спина ее гладко уходила вниз, внизу плавно поднималась, как Кавголовский трамплин, — даже перехватило дыхание... Не поднимается рука!

— Ну и ладно! — она обиженно повернулась и ушла. В прихожей стала набирать номер... Мужа вызывает? Это конец!

— Бо-орька? — заговорила она. — Ну это я! Ну Томка, противная девчонка! Что значит, не помню? — голос ее вдруг зазвенел. — Тамара Семеновна! Вспомнил теперь?!

Даже я испуганно заметался. Королева микрорайона! Новая аристократия! Так вот какая она!

— Ну-у Бо-орька! — снова затянула она. — Ну я хочу лы-ытки! Ну лы-ы-ытки! Найдешь! — она вдруг резко бросила трубку. — Бараньи лытки, видишь ли, не может найти! Он всем нам обязан! Совсем народ обнаглел! — ее яростный взгляд уткнулся в меня. — Ты это куда?

— Должен срочно идти! — стал топать в прихожей, показывая, как именно должен идти.

— Зачем это?

— Белых крысок кормить. Завел, понимаешь, белых крысок! Беда! Если не покормишь их вовремя — скандал!

— Обождут! — начальственно уже так произнесла.

— Крыски?.. Да ты не знаешь, какие они! — слезы вдруг навернулись мне на глаза. — Да не только в них дело, — взял наконец себя в руки... (Ну, а в чем же еще?) — Что, если Виктор нас застанет? (Вот!)

— Ну и пусть! — губки надула. — Не будет таким противным, как вчера!

Выходит, чаровнице этой все равно: пусть мы изувечим друг друга, лишь бы не были такими противными!

Пошел на кухню, — выпить чашку воды... Вот, значит, знаменитая эта плита! И за такую дрянь я собирался платить самым ценным на свете веществом? Идиот!.. Есть такая порода людей — все время внушают себе: «Ну уж поунижаюсь еще немного, пока не встану окончательно на ноги! А там перестану!» Не перестанешь! Если вставать на ноги, то только резко, иначе всю жизнь свою останешься на коленях!

Я схватил подстаканник, несколько раз с отчаянием ударил себя по голове... Был бы первый случай в криминалистике: убил себя подстаканником! Но не получилось.

Поставил подстаканник на место, решительно в комнату к ней вошел.

— Должен признаться тебе, — сказал я. — Я не бескорыстно к тебе пришел.

— А зачем? — впервые какой-то интерес у нее в глазах появился.

— Хотел плиту через тебя достать!

— Проти-ивный! — явно при этом оживилась. — А какая тебе нужна плита?

— Об этом хотелось бы в конторе поговорить, — неожиданно сказал.

— Ой, зачем в конторе? Ведь я же здесь!

— А мне бы хотелось в конторе! — тупо повторил.

— Ну и пожалуйста! — плечиком повела. — Только не получится там у тебя ничего!

— А это мы посмотрим!

Отомкнул дверь, выскочил на улицу.

Примчался в контору.

— Опять это вы? — секретарша говорит.

— Опять! — говорю. — И «опять» это будет, покуда... Пока не...

Сбился! Толкнул дверь — заперта!

— Я вам ясным языком говорю: Тамары Семеновны сегодня не будет... Неужели, — на жаркий шепот вдруг перешла, — вы с ней по-человечески не сумели договориться?

— Не сумел!

— Ну и ходи голодный! — совсем уже нагло мне говорит.

— Ну хорошо... — поднял левой рукой правую руку, посмотрел — вряд ли уже когда-нибудь пригодится теперь... Размахнулся! Бабах!!... Треск. Облако штукатурки... Поднялся я с другого уже пола: был на линолеуме — поднялся с паркета. Дверь отлетела к дальней стене.

— Вот так вот, приблизительно, — отряхиваясь, говорю.

— Ну и чего вы добились? — бледная секретарша в проеме стоит.

— Своего.

— А зачем клей хватаете? — понемногу стала в себя приходить.

— Жене зуб подклеить. Подклею — сразу же верну. Через минуту, наверное, вбежал домой... Вся комиссия в сборе — жена, Никпёсов, Пашков.

— Вернулся? — обрадовалась жена.

— Вернулся! Но если вы думаете, что и дальше будете ездить на мне... во — фигу видали? — я показал.

— А рука-то работает у тебя! — сказала жена.

Излишняя виртуозность

Вдобавок ко всем неприятностям купил еще портфель с запахом! Сначала, когда покупал его, нормальный был запах. Потом походил два дня по жаре — все! — пахнет уже, как дохлая лошадь.

В магазин пришел, где его брал. Говорят:

— Ничего страшного. Это бывает. Кожа плохо обработана — портится.

— Ну и что? — спрашиваю.

— Не знаем, — говорят. — Лучше всего, думаем, в холоде держать.

— Портфель?

— Портфель!

— Все ясно. А деньги вернуть не можете?

— Нет. Не можем.

— Ну, ясно. Огромное вам спасибо.

Пришел на совещание в кабинет к научному руководителю своему, с ходу открыл его холодильник, поставил туда мой портфель.

Тот спрашивает (обомлел от такой наглости!):

— У вас там продукты?

— Почему же продукты! — говорю. — Бумаги!

Долго так смотрел на меня, недоуменно, потом головой потряс:

— Ну что ж, — говорит. — Начнем совещание.

Пришел я после этого домой, на кухню пошел. Сгрыз там луковку, как Буратино.

...Буратино съел Чипполино...

Главное, как в аспирантуру поступил, денег значительно меньше стало почему-то!

Жена выходит на кухню, спрашивает:

— Какие у тебя планы на завтра?

— Побриться, — говорю, — постричься, сфотографироваться и удавиться!

О, о! Заморгала уже!

— А белье, — говорит, — кто в прачечную сдаст?

— Никто!

Потом, вздыхая, ушла она, а я все про случай на совещании думал. Теперь точно уже руководитель мой будет за ненормального меня держать. Требовать будет, чтобы я в кабинет к нему как маленький самолетик влетал — раскинув широко ручонки и громко жужжа!

Жена заснула уже, а я все на кухне сидел. Разглядывал календарь польский, большой, с портретами знаменитостей, которые в этом месяце родились: Булгаков... Элла Фитцжеральд... Буратино. Меня почему-то нет, хотя я тоже в этом месяце родился!

Ну, аспирантура — это еще что! Гораздо печальнее у меня со стихами получилось.

Написал неожиданно несколько стихов, послал их в один журнал. Напечатали. Потом даже в Дне Поэзии участвовал — выступал в парке культуры с пятью такими же поэтами, как я.

Сначала вообще пустые скамейки были, потом забрели от жары две старушки в платочках. Поэты, друг друга от микрофона оттаскивая, стали на старушек испуганных стихи свои кричать. Старушки совершенно ошеломленные сидели, потом побежали вдруг, платки поправляя.

До сих пор без ужаса вспомнить тот момент не могу.

Все! Хватит!

Пора кончать!

Из кожи вон вылезу, а своего добьюсь (а может, и чужого добьюсь).

Часов примерно в пять утра бужу жену:

— Все! Вставай и убирайся!

Она испуганно:

— Из дома?!

— Нет. В доме!

Потом вдруг звонки пошли в дверь — ворвался мой друг Дзыня — давно не виделись, радостно обнялись:

— Это ты, что ли? Надо же, какой уродливый стал!

— А ты-то какой уродливый!

— А ты-то какой некрасивый!

— А я зато был красивый.

Засмеялись.

Отец Дзыни, вообще, довольно известный дирижер был. Дирижировал всю дорогу, жили они неплохо: породистая собака, рояль. Теперь уже, конечно, не то. Серебро продали. Бисер уронили в кашу. Рояль разбит. Собака умирает. Минор.

Правда, Дзыня сам дирижирует теперь, но пока без особого успеха.

Сели на кухне, я быстро перед ним, как на молнии, всю душу открыл. Дзыня говорит:

— Ты неверно все делаешь! Стихи надо по заказу писать, к случаю, тогда и деньги и известность — все будет!

— А думаешь, удастся мне стихи сочетать и научную деятельность?

— Уда-астся! — Дзыня говорит.

— А давай, — говорю, — я буду писать стихи, а ты будешь их пробивать. А считаться будет, что мы вместе их пишем.

Дзыня подумал одну секунду:

— Давай!

— Только ты все же, — говорю, — серьезной музыкой занимаешься, я — наукой. А для стихов, мне кажется, нам псевдонимы придумать надо.

Долго думали, напряженно, придумали наконец:

Жилин и Костылин.

Дзыня говорит:

— Я немного вздремну, а ты работай! На карнизе лягу, чтобы тебе не мешать.

Лег Дзыня на карнизе спать — я голову обвязал мокрым полотенцем, стал сочинять.

Час просидел — два стихотворения сочинил, но каких-то странных. Первое:

Жали руки до хруста И дарили им Пруста.

С какой это стати, интересно, я должен кому-то дарить Пруста? Второе:

С праздником Восьмого марта Поздравляем Бонапарта!

При чем тут Бонапарт, убей меня бог, не понял! Да-а. Видно, краткость сестра таланта, но не его мать!

Дзыня просыпается, влезает в окно — бодрый уже такой, отдохнувший. Смотрит мои стихи:

— Годится!

Особенно готовиться не стали, выгладили только шнурки. Вышли на улицу, пошли. Первым учреждением на нашем пути «Госконцерт» был. Заходим в кабинет к главному редактору — женщина оказалась, Лада Гвидоновна.

— Вы поэты? — спрашивает.

— Поэты!

С подозрением косится на мой пахучий портфель, не хочу ли я тут подбросить ей труп?

— Ну что ж, — говорит. — Давайте попробуем! Тут заказ поступил, от ГАИ — ОРУДа песню для них написать... Сможете?

— Сможем!

Сел я за столик у дивана, карандаш взял. Дзыня, верный товарищ, рядом стоял, кулаками посторонние звуки отбивал.

Минут двадцать прошло — готово!

Я пошел служить в ОРУД, Это, братцы, тяжкий труд: Столько лошадиных сил, А я один их подкосил! Посади своих друзей, Мчись в театр и в музей, Но — забудешь про ОРУД — Тут права и отберут! Где орудует ОРУД, Там сигналы не орут, Не бывает катастроф И любой всегда здоров!

Прочла Лада Гвидоновна. Говорит:

— Но вы-то понимаете, что это бред?

— Понимаем!

— Впрочем, — плечами пожала, — если композитор напишет приличную музыку, — может, песня и пойдет. Тема нужная.

— А какой композитор?

— Ну, маститый, надо думать, сотрудничать с вами пока не будет?

— Все ясно!

Вышли мы на улицу, Дзыня говорит:

— Знаю я одного композитора! На последнем конкурсе я симфонией его дирижировал... Полный провал! Думаю, он нам подойдет.

Приехали к нему; какая-то женщина — то ли жена, то ли мать, а может, дочь? — говорит:

— Он в Пупышево сейчас, там у них творческий семина-ар!

— Ясно!

Стали спорить с Дзынею, кому ехать:

— Ты Жилин, — говорю. — Ты и поезжай!

— Ты перепутал все! — говорит. —Ты Жилин!

На спичках в конце концов загадали, — выпало, конечно, мне ехать!

Сначала я не хотел пахучий портфель свой брать, потом вдруг жалко как-то стало его: пусть хоть воздухом свежим подышит, погуляет!

Пока ехал я туда, волновался: все-таки Пупышево, элегантное место, Дом Творчества!

Но, к счастью, все значительно проще оказалось: домик стоит на краю болота, поднимается холодный туман. И все.

Зашел я внутрь, по тускло освещенным коридорам походил... Никого!

Потом вдруг запахи почуял... Столовая.

Вхожу — официантка мне грубо говорит:

— Ну что? Долго еще по одному будете тащиться? Через десять минут ухожу, кто не успел — пусть голодный ходит... Вы что заказывали?

Что я заказывал? Довольно трудный, вообще, вопрос.

— Сырники или морковную запеканку?

Прям даже и не знаю, что предпочесть!

— А мяса нельзя?

Посмотрела на меня.

— Ишь! Мяса!.. Один хоть нормальный человек оказался! Приволокла мне мяса. Большая удача!

Подходит ко мне распорядитель с блокнотом:

— Сердыбаев? — говорит.

— Сердыбаев!

— Только что приехали?

— Да.

— Ну, как там у вас в Туркмении с погодой?

— Чудесно.

— С кем будете жить?

Прям, думаю, даже так?

Определился в шестой номер, где как раз нужный мне композитор жил. Вхожу — довольно молодой еще парень сидит, кипятит кипятильничком в кружке кипяток.

— Ты что? — говорю. — Ужин же как раз идет! В темпе!.. Ну, пойдем!

Привел я его в столовую, говорю:

— Уж накормите его, прошу!

После ужина композитор мне говорит:

— Может быть, сходим тут неподалеку в театральный Дом Творчества?

— Давай!

— Только у меня будет к вам одна просьба...

— Так.

— Если увидите там японок — не приставать!

— К японкам? Ну хорошо.

И пока шли мы с ним в темноте, я все хотел спросить у него: «А есть они там?»

Но не спросил.

А там вообще оказалось пусто! Только в столовой двое, явно не японского вида, стояли, раскачиваясь, по очереди пытаясь вложить замороженную коровью ногу за пазуху, нога со стуком падала, — и это всё.

Когда мы вернулись, композитор сказал:

— Не возражаете, если я открою окно?

— Пожалуйста!

Всю ночь я мерз. Ну, ничего! Не так уж это много: не приставать к японкам и спать при открытом окне. Ничего страшного.

Для моего скоропортящегося портфеля это даже хорошо!

Всю ночь я мерз, и с благодарностью почувствовал, как на рассвете композитор покрыл меня своим одеялом.

Во время завтрака подошел ко мне один из проживающих, сказал жалостливо:

— Вас, наверное, послушаются: скажите коменданту, чтобы не запирал бильярдную на замок.

Неожиданно я уже самым главным здесь оказался! И всюду так: издалека только кажется — дикая конкуренция; чуть ближе подходишь — никого!

После завтрака композитор мне говорит:

— Может быть, прогуляемся немного?

— Можно!

— Только единственная просьба! — он сморщился...

— Не приставать к японкам! — сказал я.

Он с удивлением посмотрел на меня:

— Откуда вы знаете?

— Но вы же сами вчера говорили!

— И вы запомнили?! — в глазах его даже слезы сверкнули!

«Да! — думаю. — Что же за сволочи его окружают, неспособные единственную запомнить, такую скромную просьбу?»

Неужто действительно я самый хороший человек в его жизни?

На прогулке мы разговорились, я рассказал ему о своих делах, он — о своих... Выяснилось, кстати, что связано у него с японками: во время учебы в Консерватории влюбился он в одну из японок, с тех пор не может ее забыть. Все ясно!

После прогулки он сидел за роялем, что-то наигрывая, потом пригласил меня и заиграл вдруг прекрасную мелодию!

— Годится? — резко вдруг обрывая, спросил он.

— Для чего?

— Для твоего текста?

Мы обнялись. Обратно ехал я в полном уже ликовании! Здорово я все сделал! И главное — честно! И человеку приятно, и все счастливы!

Иной раз хочется, конечно, приволокнуться за хорошенькой японкой, но можно же удержаться, тем более если человек просит!

Утром зашел я за Дзыней, понесли Ладе Гвидоновне песню.

Лада Гвидоновна наиграла, напела.

— Что ж, — говорит. — Для начала неплохо! Хотите кофе?

— Не знаем, — говорим.

— Учтите: мы только хорошим авторам кофе предлагаем.

— Тогда хотим!

Жадно выпили по две чашки. Лада Гвидоновна в какой-то справочник посмотрела:

— Вам за ваш текст полагается двадцать рублей.

— А за подтекст?

— А разве есть он у вас?

— Конечно!

— Тогда двадцать пять.

Стоим в кассу — подходит к нам Эммануил Питонцев, руководитель знаменитого ансамбля «Романтики».

— Парни, — говорит, — такую песню мне напишите, чтобы английские слова в ней были.

— А зачем?

— Ну, молодежь попсовая — длинноволосая эта, в джинсах — любит, когда английский текст идет.

Приехал я домой, написал. Самую знаменитую нашу впоследствии песню:

Поручите соловью, Пусть он скажет: «Ай лав ю!»

Утром думаю: все, хватит! Пусть Дзыня теперь в Пупышево едет! А то текстов не пишет, с композитором не контактирует, а получает половину гонорара в качестве Костылина.

Вызываю его:

— Поезжай в Пупышево! Все я сделал уже. На готовое, что ли, не можешь съездить? Подселишься к композитору в шестой номер и сразу же скажешь, что любишь тех, что при открытом окне любят спать, а ненавидишь тех, которые к японкам пристают. Запомнил? Или тебе записать?

— Запо-омнил! — Дзыня басит.

Уехал он, а я все волновался: ведь перепутает все, наоборот скажет!

Так и есть! Появляется без каких-либо нот.

— Перепутал! — говорит. — Все наоборот ему сказал! Эх, записать надо было — ты прав.

— Ну и что он сказал?

— Сказал, что никакого дела иметь не будет.

— Ну, все ясно е тобой. Иди отдыхай.

Ушел он — жена подходит.

— Звонил, — говорит, — Фуфлович Вовка. В гости просился.

— Так... А еще кто?

— А еще Приклонские.

— Так... А из еще более бессмысленных людей никто не звонил?

— Нет.

— Все ясно. Позвонишь Фуфловичу — скажешь, что мы с Приклонскими договорились уже. Приклонским позвонишь, что Вовка Фуфлович к нам в гости напросился. Они как в позапрошлом году подрались, так отказываются вместе находиться.

— А кто же из них придет? — растерянно жена спрашивает.

— Никто! — говорю. — Взаимно уничтожатся!

— Жалко! — печально вздохнула. — Я люблю, когда гости приходят!

Ушла она спать, а я все думал: что же теперь с нашей музыкой будет?

Лег приблизительно около полуночи спать. Просыпаюсь под утро от дикого холода!

Гляжу, на диване композитор сидит.

— Извини, — говорит, — дверь у тебя не заперта оказалась. Я и окно открыл — ты же любишь!

Вышли мы в кухню с ним.

— Извини, — композитор говорит. — Приехал, не смог удержаться. Только ты меня один понимаешь!

Вот это здорово!

— Напишешь что-нибудь сложное, — композитор продолжает, — сразу все в один голос: «Формальные ухищрения!» Что-нибудь новое — сразу: «Алхимия!» Простое что-нибудь — «Дешевая популярность!» Только тупость почему-то никого не пугает!

— Ну что ж, — говорю ему. — Чайку?

— А покрепче ничего нельзя?

— Можно! — говорю. — Только жену спроважу куда-нибудь.

Иду в спальню, бужу жену:

— Вставай и убирайся!

— В доме? — испуганно говорит.

— Нет. Из дома. Не видишь, что ли, композитор пришел, работать с ним будем над новой песней.

Собралась она, на работу ушла. А может, и осталась она — считалось во всяком случае что ее нет.

Поговорили мы с композитором обо всем. Выпили. Потом вдруг мне гениальная мысль в голову пришла:

— А может, и действительно, — говорю, — песню напишем?! Я вообще-то жене для отмазки сказал, что мы песню с тобой будем писать, а может, мы и действительно напишем ее?

— Ну давай, — композитор говорит. — Только ведь рояля у тебя нет!

— А балалайка вот. Балалайка не годится?

Сели мы с ним — и за полчаса написали самую знаменитую нашу песню: «Поручите соловью, пусть он скажет: «Ай лав ю!»

— Здорово! — композитору говорю. — Сначала, только чтобы жену увести, сказали, что над новой песней будем работать, а потом и действительно написали ее. То есть сразу двух зайцев убили! Понимаешь?

Но он не понял.

Эту песню многие потом исполняли, но первым исполнителем ансамбль «Романтики» был. Сначала, когда я увидел их, слегка испугался. Что ж это за «Романтики», думаю, фактически уже зачесывают на голову бороду! Но потом оказалось — все нормально! Выйдет Питонцев к микрофону, затрясет переливчатой своей гитарой:

— Па-аручите са-лавью...

Весь зал хором уже подхватывает:

— ...пусть он скажет: «Ай лав ю!»

Полное счастье!

Крутые ребята «Романтики» эти оказались. Первый раз потрясли они меня в одном Доме культуры: зашли на минутку за бархатную портьеру на окне — и тут же вышли все в пиджаках из этого бархата!

Конечно, какой-нибудь сноб надутый скажет: «„Романтики”? Фи!» Но кто знает его? А «Романтиков» знают все!

После каждого концерта буквально подруливают на машинах поклонники: директора магазинов, все такое... В общем, «торговцы пряностями», как я их называл. И везут в какой-нибудь загородный ресторан, где давно уже уплачено за все вперед, даже за битую посуду, или в баню какую-нибудь закрытого типа!

Особенно верными «Романтикам» поклонники с живорыбной базы оказались: везут после концерта к себе на базу — ловят рыбу в мутной воде, мечут икру! Портфели форели! Сига до фига!

Надо же, какая жизнь у «Романтиков» оказалась!

И чуть было все это не рухнуло.

Однажды мчусь я на встречу с ними, слышу вдруг: «Эй!»

Гляжу, друг мой Леха стоит. Вместе с ним работали, потом он, на что-то обидевшись, на ЗНИ перешел — Завод Неточных Изделий. Неважно, вообще, выглядит, надо сказать. Одет рубля так на четыре. Но гордый.

— Ну как живешь? — многозначительно так спрашивает меня.

— Нормально! — говорю. — Жизнь удалась. Хата богата. Супруга упруга.

— А я понял, — говорит, — что все неважно это! Считаю, что другое главное в жизни!

И замолк. Что же, думаю, он назовет? Охрану среды? Положение на Востоке? Но он вместо этого вдруг говорит:

— Столько подлецов развелось вокруг — рук не хватает! Вот, думаю, пощечину этим запомнит любой подлец!

Вынимает из-за пазухи странное устройство, вроде мухобойки: к палочке приколочена старая подошва.

— Вот, — говорит.

Честно говоря, это меня потрясло!

— Да брось ты это, Леха! — говорю. — Давай лучше поехали со мной, отдохнем!

По дороге Леха мне говорит:

— А помнишь, у тебя ведь была мечта: поехать в глухую деревеньку, ребятишкам там математику преподавать, физику!

— Не было у меня такой мечты!

— Ну посмотри мне в глаза!

— Еще чего! — говорю. — Отказываюсь!

Приехали мы с ним на концерт, после концерта повезли нас живорыбщики на охоту. Все там схвачено уже было: утки, павлины. Вместо дроби стреляли черной икрой.

И только начался там нормальный разворот, слышу вдруг с ужасом: «Шлеп! Шлеп!» — Леха мухобойкой своей пощечины двум живорыбщикам дал.

— Леха! — кричу. — Ты что?!

С огромным трудом, с помощью шуток, прибауток и скороговорок, отмазал его.

Вспомнил я, когда домой его вез: ведь давно уже клялся не иметь с ним никаких дел!

...Однажды уговорил он меня поехать с ним в туристский поход. Взяли две одноместных палатки, надувную лодку, забрались на дикий остров на Ладоге. Днем там ничего еще было, но ночью житья не было от холода и комаров. Леха каждую ночь вылезал, просил, чтоб я палатку его песком обкопал, чтобы щелей не оставалось для комаров. Днем намаешься как бог, да еще ночью просыпаешься вдруг от голоса:

— Эй!.. Закопай меня!

Слегка устал я от такой жизни. Сел однажды вечером в лодку, на берег уплыл, — там какая-то турбаза была. Никого не нашел там — все в походе были, — только увидел на скамеечке возле кухни молодую повариху.

— Привет! — обрадованно говорю. — Ты что делаешь-то? Работаешь?

— Не! — отвечает. — Я отдежурила уже!

— А чего не идешь никуда?

— А куда идти?

— А поплыли на остров ко мне?

— Не!

— Думаешь, приставать к тебе буду?

— Ага.

— Да нет. Невозможно это. Знаешь, как холодно там? В двух ватниках приходится спать!

Нормальный человек, послушав нашу беседу, подумал бы: странно он ее уговаривает!

Но именно такие доводы, я знал, только и действуют.

— А люди там, — канючила она. — Что скажут?

— Да нет там никого. Я один.

— Честно?

— Ей-богу, один!

Долго плыли мы с ней по темной, разбушевавшейся вдруг воде, в полной уже темноте приплыли на остров. С диким трудом, напялив на нее два ватника, уговорил я ее залезть в палатку — и тут появился Леха, с обычным своим ночным репертуаром:

— Эй! Закопай меня!

В ужасе выскочила она из палатки, увидела Леху и с криком «О-о-о!» умчалась куда-то в глубь острова. Всю ночь я ее проискал, утром только нашел на кочке посреди болота.

И поклялся я, когда обратно мы плыли: с Лехой больше никаких дел не иметь!

И вот надо же — снова появился, притулился ко мне. Жена моя почему-то с горячей симпатией к нему отнеслась.

Только приходил (а он теперь часто стал приходить) — усаживались друг против друга на кухне и начинали горячо обсуждать заведомую чушь!

Но это еще не все, что произошло.

Однажды, прихожу поздно вечером домой, вижу: сидит на кухне какой-то старичок.

— Кто это? — тихо жену спрашиваю.

— Не знаю! — плечами пожала.

— А кто же впустил его?

— Я.

— А зачем?

— А он приехал к родственникам, а их нет. Что уж я, не могу старичка пустить?!

Всегда так, с повышенной надменностью, держится, когда чувствует, что совершила очередную глупость.

— Здесь сараюшк-а ста-яла, — старичок повторяет. Какая такая сараюшка, — так и не добился я от него.

Ну ладно уж, положили его на нашу тахту, сами в кухне на раскладушке легли. Жена лежит в темноте, вздыхает. Потом говорит:

— Сегодня над церковью у нас журавли весь день кружились, кричали. Наверно, вожака потеряли!

— Ну, и что ты предлагаешь?.. К нам, что ли?! Потом заснула она, а я долго лежал в темноте, руки кусал, чтобы не закричать!

Когда же это кончится, ее дурость?!

Потом заснул все-таки.

Просыпаюсь, иду посмотреть на старичка — и падаю. Старичка нет, и так же нет многого другого! Причем взято самое ценное — диссертацию мою так не взял, хоть она на самом видном месте лежала!

— Вот ето да! — почему-то чуть ли не обрадованно жена говорит.

— Ну, довольна? — говорю. — Кого в следующий раз пригласишь? Думаю, прямо уже убийцу надо, — чего тянуть!

Обиделась, гордо отвернулась. Слезы потекли. Бедная!

И тут впервые у меня мысль появилась: а ведь погубит меня эта хвороба!

Снова теперь хозяйство нужно поднимать: старичок даже кафель в туалете снял! Решил к Дзыне пойти на откровенный разговор: стихов никаких он не пишет, дел не делает, а считается, как договорились, соавтором Костылиным и половину гонорара за песенки получает. Приезжаю к нему и узнаю вдруг сенсацию: Дзыня, слабоумный мой друг, первое место на конкурсе молодых дирижеров занял и приглашение получил в лучший наш симфонический оркестр!

Вот это да! Балда балдой, а добился!

— Ну ты, — говорю, — чудо фоллопластики... Жизнь удалась?

— Удала-ась!

— Но как Костылин-то... соавтор мой... ты, наверно, теперь отпал?

— Это насчет песенок-то? Конечно! — Дзыня говорит.

Хороший он все-таки человек! Сам отпал, и не вниз, что морально было бы тяжело, а вверх!

Позавтракали с ним слегка, потом пригласил он меня на репетицию.

Встал Дзыня за пюпитр, палочкой строго постучал... Откуда что берется! Потом дирижировать начал. Дирижирует, потом оглянется на меня — и палочкой на молодую высокую скрипачку указывает!

В перерыве спрашиваю его:

— А чего ты мне все на скрипачку ту показывал?

— А чтоб видел ты, — гордо Дзыня говорит, — какие люди у меня есть! Что вытворяет она, заметил, надеюсь?

— Конечно, — говорю. — А познакомь!

— А зачем? — дико удивился.

— Надо так.

— Ну хорошо.

Подвел Регину ко мне. Красивая девушка, но главное — сразу чувствуется, — большого ума!

«Что ж делать-то теперь? — думаю. — В ресторан — дорого, в кафе — дешево. В филармонию — глупо. И жена опять будет жаловаться, что одиноко ей. И Дзыня говорит, что редко встречаемся...»

И тут гениальная мысль мне пришла: одним выстрелом двух зайцев убить — может быть, даже трех!

— А приходите, — Дзыне говорю, — завтра с Региной ко мне в гости!

Дзыня испуганно меня в сторону отвел:

— А как же?..

— Жена, что ли? Нормально! Скажешь, что Регина — невеста твоя. Усек? Это часто среди миллиардеров практикуется, — когда едет он на курорт с новой девушкой, специальный подставной человек с ними едет. «Бородка» называется. Понимаешь?

— А ты разве миллиардер?

— Да нет. Не в этом же дело! Главное — в «бородке»!

— А! — вдруг Дзыня захохотал. — Понял!

Даю на следующий день жене три рубля, говорю:

— Приготовь что-нибудь потрясающее — вечером гости придут.

— Гости — это я люблю! — жена говорит. — А кто?

— Дзыня, — говорю, — со своей девушкой.

Вечером захожу на кухню, гляжу: приготовила холодец из ушей! Решила потрясти ушами таких гостей!

Ругаться с ней некогда уже было — звонок, Дзыня с Региной пришли. Дзыня одет в какой-то незнакомый костюм, а на лице его — накладная бородка!

С кем приходится работать!

Затолкал я в ванну его, шепчу:

— Ты что это, а?

Дзыня удивленно:

— А что?

— Зачем эту идиотскую бородку-то нацепил?

— Ты ж сам велел, чтобы жена твоя меня не узнала!

— Зачем это нужно-то — чтобы она тебя не узнала?!

— А нет? Ну извини!

Стал лихорадочно бородку срывать.

— Теперь-то уже, — говорю, — зачем ты ее срываешь?

Вышли наконец в гостиную, сели за стол, отведали ушей.

«Колоссально! — думаю. — Сидим вместе все, в тепле. И довольны все, особенно я! Замечательно все-таки! Какой-то я виртуоз!»

Потом Дзыня с моей женой за дополнительной выпивкой побежали, а я с Региной вдвоем остался. Быстренько оббубнил ее текстом, закружил в вихре танца, потом обнял, поцеловал.

Стал потом комнату оглядывать: не осталось ли каких следов? Вроде все шито-крыто. В зеркало заглянул, растрепавшуюся прическу поправить — и вижу вдруг с ужасом: в зеркале отражение осталось, как я Регину целую!

«Что такое?! — холодный пот меня прошиб. — Что еще за ненужные чудеса физики?!»

Долго тряс зеркало — отражение остается! Примерно после получасовой тряски только исчезло.

Сел я на стул: ноги ослабли. Вытер пот. И тут дверь заскрипела, голоса раздались — вернулись гонцы.

Сели за стол, гляжу — Дзыня снова все путает! С жены моей глаз не сводит, непрерывно что-то на ухо ей бубнит, Регина же в полном запустении находится!

Снова выволок его на кухню, шепчу:

— Регина же — невеста твоя! Забыл? Скажи ей ласковое что-либо, обними!

— Понял! — говорит.

Подсел к Регине наконец, начали разговаривать. К концу он даже чересчур в роль вошел — обнимал ее так, что косточки ее бедные трещали! Забыл, видимо, что страсть должен он только изображать!

Да, понял я. Видно, придется встречаться с нею наедине!

Договорился с нею на следующий день.

На следующий день собирался я на свидание с Региной, волновался, в зеркало смотрел... Да-а, выгляжу уже примерно как портрет Дориана Грея! Вдруг Леха является — как всегда, вовремя!

— Извини, — говорю, — Леха! Тороплюсь! Хочешь — вот с женой посиди!

Сели они друг против друга, и начал он рассказывать горячо о возмутительных порядках у них на Заводе Неточных Изделий. Жена слушала его как завороженная, головой качала изумленно, вздыхала. Меня она никогда так не слушала, — правда, я никогда так и не рассказывал.

Встретились с Региной. Довольно холодно уже было.

— В чем это ты? —удивленно она меня спрашивает. — В чьем?

— Да это тещина шуба, — говорю.

— Чувствуется! — Регина усмехнулась.

Такая, довольно грустная. Рассказывал мне Дзыня про нее, что год примерно назад пережила она какой-то роман, от которого чуть не померла. Разговорились, она сама сказала:

— Да, — говорит. — И в общем неплохо, что это было. Теперь мне уже ничто не может быть страшно. Больно может быть, а страшно — нет. Ну, а тебе как живется?

Была у нее такая привычка: все в сторону смотреть — и глянуть вдруг прямо в душу.

Стал я ей заливать, как отчаянно я живу, как стихи гениальные пишу, которые не печатают...

Прошли по пустым улицам, вышли к реке. Вороны, нахохлившись, сидят вокруг полыньи.

— О, смотри! — говорю. — Вороны у полыньи греются! Воздух холоднее уже, чем вода. Колоссально.

— Может, — пойдем погреемся? — она усмехнулась. Стал я тут говорить, чтоб не грустила она, что все будет отлично!

Зашли мы с ней погреться в какой-то подъезд. Довольно жарко там оказалось. Потом уже, не чуя ног, спустились в подвал и так до утра оттуда не поднялись.

Потом уже светать стало, задремала она. Сидел я рядом, смотрел, как лицо ее появляется из темноты, бормотал растроганно:

— Не бойся! Все будет!

Потом — она спала еще — я вышел наверх.

Снег выпал — на газонах лежит, на трамваях. Темные фигуры идут к остановкам.

Ходил в темноте, задыхаясь холодом и восторгом, и, когда обратно шел, неожиданно стих сочинил.

Посвящается Р. Н.

Все будет! Чувствуешь — я тут? Немного дрожь уходит с кожи. Не спи! Ведь через шесть минут Мы снова захотим того же. Похолодание — не чувств, — Похолодание погоды. И ты не спишь, и я верчусь. Уходят белые вагоны. Все будет! Чувствуешь — я тут? Нам от любви не отвертеться. Пройдут и эти шесть минут. Пройдут... Пройдут! Куда им деться?

Написал на листке из записной, перед Региной положил, чтобы сразу же увидела, как проснется... Когда я снова вернулся — со сливками, рогаликами, — Регина, уже подтянутая, четкая, стояла, читала стих. Потом подошла ко мне, обняла. Потом, посадив ее на такси, я брел домой... Да, как ни тяжело, а разговора начистоту не избежать!

Открыл дверь — жена нечесаная стоит в прихожей. Вдруг звонок — входит Леха с рогаликами и сливками!

— В чем дело?! — задал я сакраментальный вопрос.

Леха гордо выпрямился:

— Мы намерены пожениться!

Вот это да!.. Я-то, слава богу, ничего еще не сказал, так что моральная вина ложится на них! Леха протянул мне вдруг свою мухобойку.

— Бей! — уронив руки, сказал он. — Я подлец!

— Ну что ты, Леха... — пробормотал я.

Едва сдерживая восторг, я выскочил, хлопнув дверью. Все вышло, как я втайне мечтал, причем сделал это не я, а другие!

Какой-то я виртуоз!

На работу еще заскочил. Все как раз в комнате сидели — и тут вдруг с потолка свалился плафон. Вошел я, поймал плафон, поставил на стол — и под гул восхищения исчез опять.

Теперь бы, думаю, еще от композитора избавиться, чтобы все уже деньги за песни мне капали. Жадность уже душит — сил нет! Что, я не смогу музыку писать? Кончил, слава богу, два класса музыкальной школы — вполне достаточно.

Прихожу к композитору, говорю:

— Родной! Нам, кажется, придется расстаться!

— Почему?! — композитор расстроился.

— Понимаешь... я влюбился в японку!

Он так голову откинул, застонал. Потом говорит:

— Ну ладно! Я тебя люблю, и я тебя прощаю! Приходи с ней.

— Нет, — говорю. — Это невозможно!

Обнял он меня:

— Ну, прощай!

И я ушел.

И Регина, кстати, тоже вскоре исчезла: уехала с Дзыней, ну и с оркестром, понятно, на зарубежные гастроли по маршруту Рим — Нью-Йорк — Токио. Перед отъездом, правда, все спрашивала:

— Может, не ехать мне, а? Может, придумать что-то, остаться?

— Да ты что? — я ей прямо сказал. — Такой шанс упустишь — всю жизнь себе потом не простишь!

В общем-то, если честно говорить, все у нас кончилось с ней. Меньше двух месяцев продолжалось, но, в общем-то, все необходимые этапы были. Просто от прежней жизни, похожей на производственный роман средней руки, с массой ненужных осложнений, искусственных трудностей, побочных линий, пришел я, постепенно совершенствуясь, к жизни виртуозной и лаконичной, как японская танка:

Наша страсть пошла на убыль — На такси уж жалко рубль!

Все!

Уехала Регина, и я совсем уже с развязанными руками остался.

Ну ты даешь, Евлампий!

Что же, думаю, мне теперь такое сотворить, чтоб небу было жарко и мне тоже? И тут гигантская мысль мне пришла: песню сделать из стиха, который я Регине посвятил!

Вскочил я в полном уже восторге — бежать, с Дзыней и с композитором делиться, — но вспомнил тут: ведь нет уже их, сам же сократил этих орлят, как малопродуктивных!

Снял балалайку со стены и песню написал. Назвал «Утро».

Немножко, конечно, совесть меня мучила, что из стихов, посвященных ей, песню сделал. Тем более — для «Романтиков»!

Крепко ругаться с ними пришлось. Видимо, общее правило «Из песни слова не выкинешь» не распространялось на них. Не понимают — не только слово — букву, и ту нельзя выкидывать! Одно дело, «когда я на почте служил ямщиком», другое — «когда я на почте служил ящиком»!

Порвал я с «Романтиками» — мелкая сошка. А эту песню мою, «Утро», на стадионе на празднике песни хор исполнял. Четыре тысячи мужских голосов:

Все бу-удет — чу-увствуешь, я тут!

Да-а... Немножко не тот получился подтекст. Ну, ничего! Зато слава!

Даже уже поклонницы появились. Особенно одна. Пищит:

— А я вас осенью еще видела, вы в такой замечательной шубе были!

А сейчас что, разве я бедно одет?

Выкинул наконец свой пахучий портфель, вернее, на скамейке оставил, с запиской. Купил себе элегантный «атташе-кейс». При моих заработках, кажется, могу себе это позволить? А почему, собственно, должен я плохо жить? Можно сказать, одной ногой Гоголь!

С машиной, правда, гигантское количество оказалось хлопот: ремонт, запчасти, постройка гаража!

Еду я однажды в тяжелом раздумье, вдруг вижу — старый друг мой Слава бредет. Усадил я в машину его, расспросил. Оказалось, в связи с разводом лишился он любимой своей машины. Остался только гараж, но гараж хороший.

«Колоссально! — вдруг мысль мне пришла, острая, как бритва. — Поставлю мою машину в его гараж, пусть возится с ней: он это любит».

Загнали машину к нему в гараж, потом в квартиру к нему поднялись. Он порывался все рассказать, как и почему с женой развелся, а я успокоиться все не мог — от радости прыгал.

Замечательно придумал я! С машиною Славка теперь мучается, с бывшей женой-дурой — Леха, с композитором... не знаю кто! А я — абсолютно свободен. Какой-то я виртуоз!

Тексты за меня — нашел — один молоденький паренек стал писать. Врывается однажды сияющий, вдохновенный:

— Скажите, а обязательно в трех экземплярах надо печатать?

— Обычно, — говорю, — и одного экземпляра бывает много.

Потом даже выступление мое состоялось по телевизору.

В середине трансляции этой — по записи — выскочил я на нервной почве в магазин. Вижу вдруг в винном отделе двух дружков:

— О! — увидели меня, обомлели. — А мы тебя по телевизору смотрим!

— Вижу я, как вы меня смотрите!

Подвал наш с Региной отделал к возвращению ее. При моих заработках, кажется, могу я себе это позволить?

Бархатный диван. Стереомузыка. Бар с подсветкой. Неплохо!

Правда, в подвале этом раньше водопроводчики собирались, и довольно трудно оказалось им объяснить, почему им больше не стоит сюда приходить. Наоборот, привыкать стали к хорошей музыке, тонким винам. Приходишь — то один, то другой, с набриолиненным зачесом, с сигарой в зубах, сидит в шемаханском моем халате за бутылочкой «Шерри».

По Регине, честно говоря, я скучал. Но и боялся ее приезда. Много дровишек я наломал — с ее особенно точки зрения.

Конечно, ужасным ей покажется, что я из стихотворения, посвященного ей, песню сделал для хора!

И вдруг читаю однажды в газете: вернулся уже с гастролей прославленный наш оркестр! А ни Регина, ни Дзыня у меня почему-то не появились.

Звоню им — никого не застаю.

Мчусь в филармонию на их концерт.

Регина! Дзыня!

Дзыня обернулся перед концертом и вдруг меня в зале увидел — почему-то смутился. Взмахнул палочкой, дирижировать стал. Дирижирует, робко взглянет на меня — и палочкой на пожилую виолончелистку указывает.

В антракте подошел я к нему:

— Почему это ты все на пожилую виолончелистку мне указывал?

Дзыня сконфуженно говорит:

— Хочешь — познакомлю?

— Как это понимать?! — на Регину смотрю.

— Понимаешь, — Дзыня вздохнул. — Ты так доходчиво объяснял, как жениха мне Регининого изображать, что я втянулся как-то. Мы поженились.

Вот это да! И это я, выходит, уладил?

Ловко, ловко!

Можно даже сказать — чересчур!

Пошел к себе в подвал, выпил весь бар.

Ночью проснулся вдруг от какого-то журчанья. Сел быстро на диване, огляделся — вокруг вода.

Затопило подвал, трубы прорвало!

Всю ночь на диване стоял, к стене прижавшись, как княжна Тараканова. Утром выбрался кое-как, дозвонился Ладе Гвидоновне (единственный вот остался друг!).

Она говорит:

— В Пупышево с завтрашнего дня собирается семинар — поезжайте туда!

Ну что же. Можно и в Пупышево. Все-таки связано кое-что с ним в моей жизни!

Перед отъездом не стерпел — соскучился — зашел в старую свою квартиру навестить бывшую жену и Леху... Главное, говорил мне, что проблемы быта не интересуют его, а сам такую квартиру оторвал! Нормальная уже семья: жена варит суп из белья, муж штопает последние деньги.

Потом уединились с Лехой на кухне.

— Плохо! — он говорит. — Совершенно не хватает средств!

Обещал я с «Романтиками» его свести.

Три часа у них просидел, больше неудобно было — пришлось уйти. Ночевал я в ту ночь в метро: пробрался среди последних, спрятался за какой-то загородкой — больше мне ночевать было негде.

Утром пошел я к Славке в гараж — поехать хоть в Пупышево на своей машине!

Но и это не вышло. Машина вся разобрана, сидит Славка в гараже среди шайбочек, гаечек. Долго смотрел на меня, словно не узнавая.

— Это ты, что ли? — говорит.

— А кто же еще?

— Что, неужели дождь? — на плащ мой кивнул.

— А что же это, по-твоему?

— А это вино, что ли, у тебя?

— Нет. Серная кислота! Не видишь, что ли, — все спрашиваешь?

Но машину собрать так и не удалось.

Пришлось поездом ехать, дальше — автобусом. Долго я в автобусе ехал... и как-то задумался в нем. Не задумался, ничего бы, наверно, и не произошло. Вышел бы в Пупышево, и покатилось бы все накатанной колеей. Но вдруг задумался я. Пахучий портфельчик свой вспомнил. Как там хозяин-то новый, ставит его в холодильник-то хоть?

Очнулся: автобус стоит на кольце, тридцать километров за Пупышево, у военного санатория.

Водитель автобуса генералом в отставке оказался. Другой генерал к нему подошел, из санатория. Тихо говорили они. Деревья шумели.

Оказывается, генералы в отставке хотят водителями автобусов работать.

А я и не знал.

И не проехал бы — не узнал.

Вышел я, размяться пошел.

Стал, чтобы взбодриться чуть-чуть, о виртуозности своей вспоминать. Ловко я все устроил: то — так, это — так...

Только сам как-то оказался ни при чем!

Можно сказать — излишняя оказалась виртуозность!

Э, э! В темпе! — понял вдруг я. — Всё назад!

Я быстро повернулся и, нашаривая мелочь, помчался к автобусу.

Никогда

Тяжело возвращаться домой с чувством вины после некоего трудно объяснимого отсутствия!

Выручает пес. Только откроешь дверь в напряженную густую тишину, пытаясь хотя бы по запахам торопливо определить, что в доме нового (слов тут дождешься еще не скоро!), как сразу же радостно слышишь, как он, клацнув когтями, торопливо сваливается с дивана, и вот цепочка цоканий быстро приближается к тебе, и вот уже он, забыв об остром запахе псины, которого в обычное время стесняется, ликующе прыгает рядом с тобой, пытаясь достать до лица и лизнуть тебя в губы. Отчаянно, безрассудно взлетает он на высоту, в три раза превосходящую его рост, падает страшно, со стуком костей, но тут же, забыв на время о боли, снова прыгает, как пружина. Вопли боли и восторга смешиваются и дополняют друг друга.

— Ну здорово, здорово! — ласково приговариваю я (надо же как-то начинать говорить, и такое вот начало — самое подходящее). — Никому, видимо, не интересно, что за эти сутки было со мной! (Это уже попытка защиты нападением.) ...Вот единственный, кто любит меня! — присев на корточки, я почесываю подрагивающую ногу развалившегося на полу пса.

И тут жена не выдерживает и произносит, как ей кажется, надменно и строго:

— Можешь хотя бы погулять с псом?

— Пожалуйста! — скорбно произношу я. — Если это некому больше сделать...

Но все внутри меня прыгает от счастья, даже руки вздрагивают, когда я снимаю с электросчетчика поводок: «Отлично! И на этот раз обошлось, все будет нормально — пес спас».

Поняв, что сейчас с ним пойдут гулять, он начинает подпрыгивать еще выше.

— Ну ты, шорт бешаной! — басом кричит жена, пытаясь на лету поймать его в ошейник.

Подпрыгивая, мы сбегаем с песиком к лифту. Отлично! Тайное ликование душит меня. Домой я уже вернусь — умно! — не после полуторасуточного непонятного отсутствия, а после трогательной прогулки с собачкой.

В лифте пес встал на задние лапы, передние вручил мне, горячо дышал, преданно глядя в глаза. Действительно, только для него все мои недостатки не имеют значения!

Выскочив из лифта, он начал быстро-быстро скрести дверь — толчком я открыл ее: приятно чувствовать себя, хотя бы в глазах песика, всемогущим. Мы вышли в обклеенный желтыми листьями, пахучий двор. Я отстегнул поводок, и пес, шумно принюхиваясь, побежал таинственными зигзагами вперед. Я с наслаждением вздохнул, расслабился... Да, правильно я рискнул! Доброта жены и восторженность песика спасут всегда!

Блаженство мое, однако, длилось недолго. Спутник мой, надо признаться, немало постарался для того, чтобы прогулка эта вытеснила из моей памяти все мое темное прошлое. Немало пришлось поноситься за ним по всем помойкам в округе: пока он не обследует их досконально, он не успокоится. Несколько раз он надолго пропадал, потом вдруг, дразня меня, появлялся из-за какого-нибудь угла с поганой костью или свисающей тряпкой и, благополучно отметившись, снова исчезал.

Извелся я, надо сказать, неслабо (но это ведь и входило в мои планы!). Наконец он приполз к парадной на брюхе, печально поскуливая, бросая на меня снизу вверх скорбные взгляды сквозь свисающие на глаза грязные кудри. Мгновенно почувствовав, что я на него, в сущности, не сержусь, он перевернулся на спину, чтобы я после всего этого чесал еще ему его помойное брюхо!

— Ну молодец, молодец! — я чесал его палочкой. — Сволочь, но молодец... Сволочной молодец.

Домой я, как втайне и рассчитывал, вернулся уже измученный и возмущенный.

— Сама гуляй со своим обормотом! — бешено закричал я, швыряя поводок.

После этого я проследовал на кухню и уже надменно развалился за столом:

— Дадут мне в этом доме поесть или нет?!

— Ну объяснис! — в дурашливой своей манере, без мягкого знака, заговорила жена. — Ну, где ты ночью был? Объяснис! — миролюбиво повторила она.

— Рассказывать немножко долго, — скорбно проговорил я (кефир с сипеньем выдавливался из бутылки). — Но ты же знаешь — я всегда все делаю правильно! Верь мне — и все будет хорошо.

— Ну, а что ты делаешь правильно, а? Ну скажи! Ить интересно! Сделай хотя бы подмек.

— Нет! — сурово проговорил я. — Вдруг ничего еще не получится!

— А что — не получится?! Ну скажи!

— Разговор на эту тему окончен! — я с достоинством удалился в кабинет.

«Качество ковроткачества» — так называлась статья, над которой я, забыв обо всем, трудился уже шесть месяцев.

Только я распечатался — вошла жена. Села, вздохнула.

— Ну что? — прерываясь, с досадой проговорил я.

— Еще спрашиваешь? По-твоему, все в порядке?

— А что такое?

— А ты не заметил, что дочь твоя ни слова не сказала с тобой? Даже не поздоровалась.

— Действительно! А что произошло?

— Чаще надо дома бывать! То самое, что происходит уже три года!

— Ясно! — я со вздохом поднялся.

Уже много раз пытался я поговорить с дочерью — ничего не получалось! И вот опять... Дикий, какой-то загнанный взгляд, прилипшие ко лбу волосы. И не понять, в чем же дело. По-моему, все в относительном порядке, но это по-моему... Я сел рядом и, пытаясь заглянуть ей в глаза, начал рассказывать, в который уже раз, про великих моих современников, стараясь говорить неофициально, душевно: у них тоже были свои горести, слабости, беды — у каждого человека они есть. Однако они сумели же все преодолеть и сделать как подобает... Пустой взгляд, устремленный мимо. Рассказы мои абсолютно не действуют. И так, к сожалению, бывает всегда: ничто чужое не пригождается в жизни — ни от дедов, ни от отцов, только своя собственная материя годится, — поэтому помочь нечем, хотя сердце и разрывается!

— Ну а какие новости в свете? — я суетливо перепрыгнул на развязный тон. — Что слышно в сфере поп-музыки?

— Итальянцы приехали! — хриплым после долгого молчания голосом проговорила она.

— Ну и как? — зачастил я. — Трудно с билетами?.. Невозможно?.. Так вот, — торжественно произнеся. — Считай, что билеты на итальянцев у тебя в кармане!

Никаких эмоций.

Хмуро, глядя в стену, она кивнула. Я вышел.

На кухне тяжело вздыхала жена.

— А как в школе-то у нее? — спросил я.

— Говорит, что все в порядке...

— В порядке! А сама-то ты? Так до сих пор и не сходила к врачу? Ну чего ты боишься?!

Хотя — что я говорю? Понятно — «чего боишься»! Мы помолчали.

Ночью пес не давал нам спать: лежа в кровати на боку, все бежал за кем-то, бил лапами, азартно хрипел и подскуливал... За кем он гонится каждую ночь?!

Утро было тихое, ясное.

Я поднялся, вошел в кабинет. Пес уже стоял на столе, глядя в окно. Вот он увидел на улице что-то приятное — замотал обрубком хвостика, радостно заурчал.

— Ладно, иди, иди. Здесь не театр тебе!

Я сел работать. К восьми утра я закончил статью. К девяти отнес ее одному умному человеку. Умный человек прочитал статью, тонко усмехнулся:

— Крепко, крепко! Только подкатка колоссов, старик!

— В каком смысле?

— Только колосс какой-то может тебе помочь напечатать это! Без колосса — бесполезняк! Евроколосс нужен.

— Что значит — евро?

— Колосс европейского масштаба — вот что! Надо тебе в Муравьевку мчаться, в дом отдыха колоссов!

— Ясно.

Пошел домой, стал к ответственной поездке готовиться — почистил гуталином ботинки, портфель. Жена мне волосы пригладила.

— А кепку зачем берешь — тепло ведь?

— Я буду ее застенчиво мять в руке.

— Пр-равильно! — сказала жена.

Приехал я в Муравьевку, пришел к дому отдыха колоссов. Внизу, в холле, список приколот. Стал читать:

— Нетёлкин, Златобрюхов, Пауковский, Позлащай, Постращай, Проторчан...

Тут один мелкий колосс подошел, знакомый мой. Очень много он всегда говорит о том, что из простых смазчиков произошел, — неплохую, надо сказать, на этом карьеру сделал: купил уже джинсы, джин, джип, что-то там еще... Фамилия его Свекрухин была, но он переделал на Сверкухина... Умно!

— ...облупщиком работал, змеевщиком...

— Подожди... Стараканамский, Закрывайголову, Широченков...

Через холл, седенькие уже совсем, Смотрицкий с Магницким прошествовали, только почему-то перепутали немножко: Смотрицкий нес в руке «Арифметику» Магницкого, а Магницкий — «Грамматику» Смотрицкого.

— ...Езмь, Порошковер, Юрий Дутых, Кчемубов, Абыгорев, Шутулый, Хухрец, Плачес, Угомонтов... Вот, наконец-то мой... комната № 17.

Взлетел на второй этаж, в холле на втором этаже увидел его с другими колоссами.

— Вы? — удивился, но как-то уж очень величественно, словно бы заранее уже готовился удивиться. С широко раскрытыми объятьями ко мне подошел, три раза резко причмокнул меня к своим щекам. Ну ясно, перед другими колоссами приятно — приехал ученик.

Пошли с ним по коридору, устланному бобриком, шел в теплых домашних туфлях. Женщина в белом халате нам встретилась, деликатно в сторону его отозвала, о чем-то спросила. Он так задумался глубоко, потом седой гривой встряхнул, сказал решительно:

— Знаете, пожалуй, все-таки с гречкой!

Женщина кивнула почтительно, прошла. Привел он меня в комнату к себе, в кресло усадил. В машинку, я заметить успел, довольно-таки странный ввинчен был текст: «И профессии они выбрали одинаковые, оба юристы: Юрий — следователь, а Мстислав — дворник...»

— Немного доброго коньяку?

— Пожалуй.

— Так слушаю вас.

Подал я ему «Качество ковроткачества» — он полстраницы прочитал, тяжко вздохнул.

— Вам плохо?

— А, об этом уж я не думаю! — рукой махнул. — Дело в том, милый вы мой, что помочь я вам ничем не смогу! Скорее наоборот!

— В каком смысле — наоборот? — пробормотал я.

— В обычном! — он развел руками. — Если бы вы нас не только почитали, но и читали, — он трогательно улыбнулся, — может, знали бы тогда, что я всю свою сознательную жизнь именно борьбе с коврами посвятил. Так что не то что помощь... Наоборот. При каждом удобном случае — палки в колеса! — благодушно добавил он.

— Но вы же ходите по ковру!

Вот этого, наверное, не следовало говорить!

Он сокрушенно развел руками, в смысле: «Что же делать?»

Мы помолчали.

— Ну а как вы... вообще? — поинтересовался он.

— Как-то... непонятно! — растроганный вниманием, излишне разоткровенничался я. — В отличие от вас, — я жалко улыбнулся, — никак не могу найти себе врагов!

— Хорошо живет — врагов у него нет! — как бы в сторону, как бы невидимому собеседнику, добродушно сказал он.

Вот так вот! — с отчаянием подумал я. У меня нет осенней обуви, но нет и врагов! А он сейчас в теплых тапочках пойдет по мягкому ковру кушать гречку, и, кроме того, на зиму у него засолено несколько баночек отличных врагов!

До этого я уже выпил застенчиво, потом вызывающе, но тут я выпил уже принципиально! Вскоре я вывалился из дома на воздух, с отчаянием огляделся: ни черта у них тут не поймешь: солнце то здесь, то там!

Потом я трясся в автобусе... Замечательно! Всегда был мастером по созданию препятствий, но такого препятствия себе еще на воздвигал! И главное, заняло совсем мало времени и сил. Так что насчет палок в колеса могу не беспокоиться! Молодец!

В городе я сразу заметил толпу юнцов возле касс. С ходу врезался в гущу, с криком «Мне для дочери!» пробился без очереди, взял два билета на итальянцев, лучшие места.

Домой гордый вошел (о поездке почти забыл!).

— Ликуй! — дочке билеты протянул.

— Спасибо! — вяло проговорила.

Никаких эмоций... А я-то надеялся!

Ночью пес опять бежал по кровати, непонятно куда.

Утром жена сказала зло:

— Ну вставай, что ли! Хоть кровать застелю!

— Да стели прямо на меня: все равно я не нужен никому!

Потом все-таки поднялся, побрел в кабинет... Перечитал «Качество ковроткачества»... Замечательно! Колоссальные дефекты! Поэтому и не нравится никому! Напишу когда блестяще, тогда и будет все отлично! Ну конечно!

Работал.

Вошла вдруг жена.

— А ты знаешь? — сказала. — Что Костя в городе?

— Как? Где? — я вскочил.

— В «Европейской».

— Звонил?! Ну, я к нему! — стал лихорадочно одеваться.

Примчался в «Европейскую», ворвался в номер. Костя поднялся из золоченого кресла... уже седенький, сухонький, в шерстяной кофте, и встретил меня довольно сухо.

— Звонил?! — спросил я его.

— Нет, еще не успел, — равнодушно ответил. — Знаешь, мне нужно тут выйти...

— О чем речь? Подожду!

Посмотрел он на меня, потом вдруг со столика кипятильничек взял, в карман себе положил... Правильно. Действительно, мало ли что? Потом еще раз зоркими очами номер оглядел — взял с тумбочки трубочку с валидолом, в карман положил, где, я заметил, еще две таких трубочки лежат. Замечательно! Валидолу пожалел.

— Знаешь! — виновато замялся. — Я, наверное, только к вечеру вернусь, так что лучше тебе...

— Понимаю.

Вышел из гостиницы — сердце в голову колотило. Вот так вот всегда! Лечу — и нарываюсь! Мог бы догадаться! «Звонил»! Как он мог звонить, когда у меня и телефона-то нет! Пора бы уже, кажется, что-то и соображать!

Побрел к дому. Дома — праздник! Дочь исправилась наконец-то, честно сказала про двойку. Торты, шампанское!

— Ну молодец! — ей говорю. — Начало есть! Ну покажи отметку-то хоть — дай полюбоваться-то!

— А у нас... дневники собрали, — глаза забегали. Опять ложь!

— Ну это-то зачем тебе надо?! Ради каких-то жалких тортов?!

— Нужны мне ваши торты! — трахнула дверцей, ушла к себе.

Убито посидели с женой на кухне.

— Что же это такое? Что же с ней делать-то?! — застонал я.

— Удивляешься? А сам? Тоже все врешь! — закричала жена.

— Что я вру?!

— Все! Где ты был позавчера? Думаешь, я не понимаю?

— Я же сказал! Для дела!..

— Да? И где это дело?

— Ну все! — я вскочил. — Чтобы завтра же сходила к врачу — ясно? И сказала бы наконец чистую правду — что у тебя! Понятно?! — хлопнув дверью, я ушел в кабинет... И пес забрался под кровать и весь вечер не вылезает — вроде заболел. Опять ветеринара вызывать — минимум четвертной. Продают пса за бесценок, а после, когда привяжешься к нему, выкачивают миллионы!

Я разыскал жену на балконе.

— А я тебя по дыму нашел! — обрадованно сообщил я.

Утром жена растолкала меня:

— Вставай, любимый! Всё г! — они с дочкой захихикали.

Я это воспринял как оскорбление, резко поднялся, брякая, собрал в сетку молочные бутылки, побрел под мелким дождичком их сдавать. Так провожу свой отпуск! Продавец молочного, красавец брюнет, заорал:

— Убери поганые бутылки свои!

— Что-то ты больно горяч для молочного отдела!

— Всякий тут вякать еще будет! — Он схватил горсть творожной массы, швырнул, глаз мне залепил...

Задрав голову, зажмурившись, на ощупь до дома дошел. Жена открыла.

— Что с тобой?!

— Выскреби быстро из глаза в какую-нибудь баночку... Представляешь — бесплатно!

— Тебя Костя ждет.

— Где?!? — радостно завопил, в комнату бросился. Обнял, поцеловал. Он говорит:

— Скажи честно... ты кипятильничек не брал?

— Да что там кипятильничек! Я самовар тебе подарю! Вот!

Когда Костя, растроганный, ушел, я бросился было в кабинет, работать, но тут снова хлопнула дверь — дочурка пришла. Гордо показала дневник с двойкой — все верно, не обманывала она нас!

— Ну, а сейчас что намереваешься делать?

— Гулять!

Пес с грохотом свалился с кровати, цокая когтями, стал радостно прыгать.

— Да не с тобой, балда!

Мы засмеялись, все трое... Наконец-то! И пес радостно прыгал... Чем не счастье?

Вернулся в кабинет, набросился на статью — ну сейчас-то она поддастся! Сломалась машинка... Гляжу — буквы бьют по бумаге, а следов нет! Подбрасыватель сломался, который черную жирную ленту под буквы подбрасывает, — поэтому и следов нет... Неправда — останутся следы! Во втором и третьем экземплярах, где копирка подложена, — останутся! Стал печатать... хотя и странно, когда следов никаких не видишь. Подошла жена, долго изумленно смотрела, как я бойко стучу, а следов не остается.

— Ты что это делаешь?

— Печатаю!

— ...А где же буквы?

— Там, в глубине.

— А ты уверен, что там они есть?

— Уйди!

Стучал я по чистому листу и думал с отчаянием: ну когда же будет так, чтобы все хорошо?

И понял вдруг: а никогда! Никогда такого не будет, чтобы все было хорошо! И надеяться на надо, мучиться зря!

И только понял я это — сразу словно гора с плеч упала... «Никогда!» Не надо и мечтать! Колоссальное облегчение почувствовал. Вот хорошо... От радости даже по машинке кулаком стукнул — все же не зря она мне дана! Помогает сосредоточиться.

Третьи будут первыми

В последний день перед отлетом на конференцию вдруг решено было взять вместо меня уборщицу. Ну что ж, это можно понять: от меня какой толк? Ну, отбубню я свое сообщение, и все, а та и уберет, и постирает, к тому же молодая очаровательная женщина — это тоже немаловажно!

Но, к счастью для меня, уборщица от поездки отказалась — то ли муж ей не разрешил, то ли ребенок, точно не известно. Таким образом, один я поехал такой, остальные — начальники, хотя они к теме конференции ни малейшего отношения не имели.

Правда, в самолете я вдруг старого друга своего Леху встретил — давно не виделись.

— А ты откуда здесь взялся? — я удивился.

— Не было б счастья, да несчастье помогло! — Леха усмехнулся. — У шефа теща заболела — так что я вместо нее!

С самолета нас в элегантнейший отель привезли, правда, нас с Лехой сунули в каморки на последнем этаже. Вышел я на балкон — на соседнем балконе Леха стоит.

— Вот так вот! — горестно говорит. — А ты как думал? Ну ничего! — злобно усмехнулся. — Мне сверху видно все — ты так и знай!

— Наверное, — говорю, — надо уже в холл спускаться, все, наверное, уже там?

Долго до нас лифт не доходил, наконец поймали, спустились в холл.

Вскоре вслед за нами сам Златоперстский спустился со своими питомцами — Трубецкой, Скукоженский, Ида Колодвиженская, Здецкий, Хехль.

— Да... дружная команда! — исподлобья глядя на них, Леха пробормотал.

Тут маленький человек появился, в огромной кепке, с некоторыми здоровался, некоторых пропускал.

— А это кто? — испуганно я Леху спросил.

— С луны, что ли, свалился? — Леха говорит. — Это ж сам директор гостиницы, товарищ Носия! От него все здесь зависит!

— Неужто все?

Леха в ответ только рукой махнул, злобно отошел. А я на доске объявлений маленькое объявленьице увидел: «Не получившие командировочные могут получить их здесь, в комнате 306».

Радостно поднялся. Но Блинохватова, начальница оргкомитета, железная женщина, ни копейки мне не дала. Сказала, что вместо меня в списках значится уборщица, с женской фамилией, так что мне с моей мужской денег вовек не видать, — причем с торжеством это сказала, даже с какой-то радостью — вот странно!

Спустился, снова в холле Леху нашел, все ему рассказал.

— А ты как думал? — Леха говорит. — С нами только так! Кстати, вся головка сейчас на пикник приглашена, почему-то на насыпи, а про нас с тобой не вспомнил никто.

— Неужели никто? — я огорчился.

— А к тебе обращался кто-нибудь? — Леха вздохнул. — Вот то-то и оно!

— Да-а! — горестно говорю. — Кстати, странно: когда шел я по этажу, горничные дорожки убирали, за ними рабочие в заляпанных спецовках линолеум сдирали. К чему бы это?

— А ты не понимаешь? — Леха говорит. — Товарищ Носия хочет одновременно с нашей конференцией ремонт провести, поэтому он так и задабривает наше начальство!

— А зачем, ремонт-то? И так аккуратно, — я огляделся.

— Не понимаешь, что ли? — Леха разозлился. — После каждого ремонта у него еще одна дача появляется — как же не ремонтировать?

— А как же нам конферировать? — говорю. — Никуда будет не пройти — все разрушается!

— А это уже, как говорится, дело десятое! — Леха усмехнулся.

Потом мы с Лехой ползли по горам песка к железнодорожной насыпи. Все приглашенные уже там собрались: и Златоперстский, и Трубецкой, и Блинохватова, и Ида Колодвиженская, и Здецкий, и Крепконосов.

Златоперстский, покровительственно улыбаясь, рассказывал про Париж — для пикника, конечно, лучшей темы не найти:

— И вот приезжаем мы на Сен-Дени... и как бы уже путешествуем во времени!

«Главное, что ты в пространстве можешь путешествовать!» — злобно подумал я.

Все сползают по песку, но сразу же снова карабкаются вверх.

В центре, естественно, Носия возвышается. Вдруг звонок. Носия поднял свою большую кепку, лежащую на песке, — под ней оказался телефон.

— Слушаю! — надменно проговорил.

Смотрел я на этот праздник, и слезы душили: «Что ж такое? Что у меня за судьба? Всегда я как-то в стороне, на отшибе обоймы!»

Приползли обратно в гостиницу — Леха говорит:

— Все! Хватит дураками быть!

— Думаешь — хватит?..

— Надо что-то предпринимать!

— Думаешь — надо?

— А — ты вообще вне времени и пространства! — Леха махнул рукой, стремительно ушел.

Вечером уже я робко ему постучал. Он долго не отзывался, наконец глухо откликнулся:

— Кто?

— Я — кто же еще?

Леха высунул в коридор взлохмаченную голову, бдительно огляделся:

— Заходь!

Зашел я — и даже не сразу понял, что живет он в таком же номере, как и я: на столе стояли мокрые сапоги, кровать застилал какой-то зипун, пол был покрыт каким-то темным распластанным телом.

— Кто это? — испуганно глянул я на тело.

— Да это Яка Лягушов. Отличный, кстати, мужик. Пущай пока полежит... Выйдем-ка!

Мы вышли.

— Зайдем тут... здоровье поправим, — Леха сказал.

— Да я денег не получил!

— Ладно! С деньгами и дурак может. Пошли!

Из соседнего номера доносился стук машинки.

— Машинки у них есть! — проговорил Леха. — А я свою должен был продать, чтобы внуку порты купить!

До этого у него и детей не было — и вдруг — сразу внук!

Мы спустились в уютный, тускло освещенный бар, и Леха сказал бармену, указывая на бутылку:

— По двести нам нацеди... под конференцию! Бармен безмолвно нацедил.

— Колоссально! А я и не знал! — обрадовался я.

— Ты много еще чего не знаешь! — зловеще Леха сказал.

Я испуганно поставил фужер.

— Насчет этого не сомневайся! — Леха положил мне руку на плечо. — Есть указание: под конференцию — наливать! Только этим не говори...

— Кому — этим?

— Ты что не понимаешь, что ли? И так Златоперстский с командой своей все захватил — теперь еще и это им отдавать? — Леха бережно загородил мощной рукой хрупкий фужер.

— А, ну ясно! — я повторил его жест.

— Есть нашенские ребятки тут, есть! — радостно прихлебывая, заговорил он. — Иду это по коридору я — навстречу мне — Генка Хухрец! «Ты?» — «Я!» — «Здорово!» — «Здорово!» Обнялись. «Ну что, — говорит, — я могу сделать для тебя?» И — вот! — Леха гордо обвел рукой тускло освещенные стены. — Кстати — ты с нами, нет?

— А вы кто?

— А! — Леха с отчаянием рукой махнул. — Ну что надо тебе? Скажи — сделаем!

— Да я даже как-то не знаю... — я забормотал.

— Не знаешь ничего — потому и не хочешь! — Леха сказал. — Ну хочешь — тренером в Венэсуэлу устроим тебя? Момент! — Леха прямо в фужере набрал пальцем телефонный номер. — Алле! Генаха, ты? Тут со мной один чудило сидит — можем в Венэсуэлу его послать? Говоришь: «О чем речь?» — Леха захохотал. — Ну ясно! Он свяжется с тобой!.. Только-то и делов! — поворачиваясь ко мне, Леха сказал. — А может, ты, наоборот, — он окинул меня орлиным взором, — в глубинку куда-нибудь желаешь? Это мы мигом! — он быстро рванулся к бару, принес фужер размером с торшер. — Алле! Генаха? Снова я. Тут куражится наш-то — может, в порт Находка его пошлем? Сделаешь? Ну, хоп!

В течение получаса я довольно холодно уже наблюдал за стремительными своими взлетами и падениями — в конце концов я уже ехал в Боготу через Бугульму... но тут Леха устал.

— Ладно, — проговорил он. — Договорились в общих чертах! Пойду гляну, как Яка Лягушов там лежит.

В этот момент в бар вошел Скукоженский, подошел к стойке и, явно не зная самого главного, заказал себе скромный кофе.

Леха злорадно подтолкнул меня локтем, подмигнул.

— Эй ты, Скукоженский! Не признал, что ли? Чего не здороваешься? — внутренне ликуя, привязался Леха к нему.

— Я уже, кажется, говорил вам, что моя фамилия Скуко-Женский! — надменно дернув плечом, проговорил тот.

— Ой, извини, подзабыл маленько! — юродствуя, завопил Леха и, потрепав Скуко-Женского по спине и заговорщически подмигнув мне, ушел.

— Можно вас буквально на долю секунды? — с изысканной вежливостью обратился вдруг ко мне Скуко-Женский.

— Пожалуйста, пожалуйста! — я торопливо пересел к нему.

— Сначала — о деле, — сухо проговорил он.

Как будто потом мы с ним часами будем говорить о душе!

— Ваш доклад поставлен на завтра.

— Ну?! Это хорошо! — я обрадовался.

— Теперь — мелочи. Как вы считаете... этот... — он пренебрежительно кивнул вслед ушедшему Лехе, — окончательно потерял человеческий облик или еще нет?

— Ну, знаете! — я встал. — Эта работа не по мне! Даже если бы я и знал что-то, все равно бы не сказал!.. Значит, завтра? Огромное вам спасибо! — я поклонился.

— Кстати, — проговорил вдруг он. — Не советую вам в вашем докладе... очень уж заострять некоторые вопросы: есть люди более компетентные, которые сделают это лучше вас!

— Спасибо, разберусь как-нибудь! — я ушел. Выскочил я оттуда с ощущением счастья — как хорошо, что все это кончилось!

Но оказалось — нет! Я быстро шел по коридору к номеру — вдруг какая-то дверка распахнулась, оттуда пар повалил, высунулась голова. Я испуганно шарахнулся... Леха.

— Заходь!

Я зашел (это оказался предбанник), сел.

— Ну как? — кутаясь в простыню, Леха усмехнулся. — Златоперстцы эти... уже выспались на тебе?

— В каком смысле?

— Ну, заставили уже что-нибудь делать для них?

— Абсолютно нет!

— Ладно, это мы будем глядеть! Раздевайся!

Я задумчиво стал раздеваться. Появилась старуха в грязном халате, с темным лицом.

— Слышь, Самсонна! — мелко почесываясь, Леха заговорил. — Дай-ка нам с корешем пивка!

— Где я тебе его возьму? — рявкнула она.

Леха подмигнул мне: «Во дает!»

— Слышь, Самсонна! — куражился он. — Веников дай!

— Шваброй счас как тресну тебе! — отвечала Самсонна.

Я огляделся... Собственно из роскоши тут имелась одна Самсонна, но большего, видимо, и не полагалось.

Мы вошли в мыльную. Тут были уже голые Лехины союзники — Никпёсов, Щас, Малодранов, Блдым, Вислоплюев, Темяшин.

Леха быстро соорудил себе из мыла кудри и бородку.

— Можешь одну штукенцию сделать? — наклоняясь к моему тазу, проговорил он.

— Какую именно?

— Выступить против Златоперстского. А то, из наших кто вякнет, сразу смекнут, откуда ветер, а так — вроде как объективно...

— Да я совсем не знаю его... — я пробормотал.

— Ну и что? — Леха проговорил.

— Да нет... не хочу! — стряхивая мыло, я стал пятиться к выходу.

— Крепконосов за нас... Ухайданцев подъедет! — выкрикивал Леха.

— Нет!

— Чистеньким хочет остаться! — крикнул Елдым. Я вдруг увидел, что они окружают меня.

Пока не стали бить меня шайками, я выскочил.

Тяжело дыша, я подходил к номеру... Ну, дела!

Следующие три часа я работал, писал свое выступление и по привычке, автоматически уже, жевал бумагу и плевал в стену перед собой... такая привычка! В конце опомнился, увидел присохшие комки, ужаснулся: ведь я же не дома! И не отковырнуть: для прочности я добавляю туда немного цемента.

Раздался стук в дверь. Я вздрогнул... Леха.

— Ну, а для переговоров с ними ты пойдешь? Ведь, надеюсь, ты не против переговоров?

— Нет.

Оделся, пошли. Спустились в бельэтаж, постучались. Долгая тишина, потом:

— Да-да!

Открыли дверь, вошли.

Златоперстский, величественный, седой, сидит в кресле. Вокруг него суетятся его ученики: Здецкий мелким ножичком нарезает плоды дерева By, Скуко-Женский, мучительно хватаясь за виски, варит какой-то особый кофе.

Златоперстский долго неподвижно смотрел на нас, потом вдруг вспомнил почему-то:

— Да! Колбаса!

Стал лихорадочно накручивать диск, договариваться о какой-то колбасе... Наконец договорился, повернулся к нам:

— Слушаю вас!

Я открыл рот и тут внезапно страшно чихнул, чихом был отброшен к стене.

— Дело в том... — заговорил. И снова чихнул. Третьим чихом был вышвырнут за дверь. Потом меня кидало по всей гостинице, с этажа на этаж, потом оказался в своем номере, прилег отдохнуть.

Некоторое время спустя Леха явился, тоже весь растерзанный, но не физически, а духовно.

— Я запутался! — застонал.

— Так распутайся! — говорю. — Моральные изменения, в отличие от физических, не требуют абсолютно никакого времени!

— Ты прав! — снова заметался. — Они думают — купили меня! Заткнули мне рот икрой! Не выйдет!

— Ты о ком? — удивленно говорю.

— Блинохватова с Носией купили меня! Вернее, пытались! Дешево дают! — куда-то выбежал.

Только сел я за статью — является толпа маляров под предводительством Блинохватовой, выносят мебель.

— Я готовлюсь к выступлению... я участник! — пытался выкрикивать, вцепившись в стол, пока меня вместе со столом по коридору несли. Вынесли в зимний сад, превращенный в склад.

— Это возмутительно, что вы творите! — Блинохватовой сказал.

— И до меня доберемся! — гордо, во весь голос, Блинохватова ответила. Надменно ушла.

Работал полночи, потом уснул. Рано утром проснулся, умылся из фонтана... К назначенному часу вошел в зал заседаний... Ни души! Куда же все делись? Выглянул в окно: празднично одетые, все садились в автобусы... Снова пикник?

— Ты вне игры, старик, вот в чем беда! — сказал мне Леха, когда я подошел.

— А ты?

— Я? Я продался! — Леха рубаху рванул, но не порвал. — Сейчас все едут в горы закапывать капсулу с посланием в тридцатый век, а потом в ресторан «Дупло» и съедают все живое в округе! Я подлец! Подлец! — Леха бросил надменный взгляд в автобусное зеркальце. — Понимаю — ты выше этого! — уже нетерпеливо проговорил он.

— А разве можно быть ниже? — удивился я. — Ну, а что Златоперстский? — для вежливости поинтересовался я. — Надеюсь, удалось произвести отталкивающее впечатление?

— Тебе удалось! — горестно Леха вздохнул. — А мне — нет! — он снова в отчаянии рванул рубаху.

Вечером я подкрался по оврагу к ресторану «Дупло», прильнул к щели... В «Дупле» оказались все: и Носия, и Златоперстский, и Скуко-Женский, и Ида Колодвиженская, и Хехль, и Здецкий, и Джемов, и Щас, и Никпёсов, и Елдым, и Вислоплюев, и Слёгкимпаров, и Ухайданцев, и Крепконосов, и Яка Лягушов, и Пуп. Леха, рыдая, опускал в котел с кипящей водой раков, давая перед этим каждому раку укусить себя. Все пели песню о загубленной жизни. Златоперстский брезгливо подпевал. Блинохватова танцевала на столе, но в строгой, сдержанной манере. На горячее был сыч запеченный.

— Еще сыча! — протягивая руку, воскликнул Елдым.

И тут на пороге появился я.

— Как вы нас нашли? — воскликнули сразу несколько голосов.

— По запаху! — ответил я, и в ту же секунду меня уже били.

— Вам бы немножко амбы! — успел только выкрикнуть я.

...Очнувшись, я увидел перед глазами комки земли... вдруг один ком зашевелился... скакнул... лягушка! Я стал прыгать за ней, потом распрямился, потом побежал. Впереди меня по ущелью гнался Леха за испуганной лисой, рвал на груди рубаху, кричал:

— Ну, куси! Куси!

Потом я выбрался в долину. Было светло. Магазины уже открывали свои объятья.

Я подошел к гостинице. Ее уже не было: Носия уже успел разобрать ее. Все участники сидели под небом на стульях, поставив тарелки с супом на головы, осторожно зачерпывали ложками, несли ко рту. Потом ставили на головы стаканы, лили из чайников кипяток, размешивали ложечками.

Оказалось: вчера на пикнике, скушав все вокруг, они захотели отведать белены — и это сказалось. Красивые белые машины подъезжали к ним, люди в белых халатах помогали войти...

Вот на тропинке показался Леха. Видимо, он все-таки уговорил лису укусить его. Сначала он шел по тропинке абсолютно ровно, потом вдруг метнулся в курятник, раздался гвалт. Через минуту санитары повели и его. Он шел с гордо поднятой головой, пытаясь сдуть с верхней губы окровавленную пушинку.

— А ты говоришь — почему седеют рано! — скорбно произнес он, поравнявшись со мной.

Все уехали. А я пошел в степь. И вот вокруг уже не было ничего — только заросший травой колодец. Я заглянул туда — отражение закачалось глубоко внизу.

— Господи! Что же за жизнь такая?! — крикнул я.

— Все будет нормально! — послышалось оттуда.

В городе Ю.

— А все с того началось, что я Генку Хухреца встретил, — Леха пересел на свободное место на моей полке и, горячо дыша, начал исповедь. — До того, ты знаешь, я всего лишь сменным мастером был, газгольдеры, то-се, и вдруг Геха мне говорит: «Хочешь мюзик-холлом командовать? Какие девочки там — видал?» Говорю: «Только на афишах!» Ржет: «Увидишь вблизи!» А все со школы еще началось: там Геха, по правде говоря, слабовато тянул, никто не водился с ним, один я. И вот результат! «Только усеки, — говорит. — За кордон с ними поедешь, — чтобы ни-ни! С этим строго у нас! Но зато, как приедете в какую-нибудь Рязань!.. Любую в номер! Они девочки вышколенные, команды понимают!»

— Это ты говоришь или Геха? — слегка смутившись, пробормотал я, пытаясь увести разговор в сторону, запутать его в филологических тонкостях.

— Он. И я это тебе говорю! Приезжаешь в какую-нибудь Рязань...

— Почему именно в Рязань-то?

— Ну, в Рязань, в Казань... — миролюбиво проговорил Леха.

— А... ясно. И почему ж ты не с ними сейчас?

— Сорвался я! — скорбно воскликнул он.

— В Рязани? — изумился я.

— При чем здесь Рязань? Как в Рязани можно сорваться? В этом гадском Париже все произошло!

— В гадском?

— Ну а в каком же, по-твоему, еще? — уязвленно воскликнул он. — Разве ж это город? Бедлам! Легко там, думаешь, коллективом руководить?

— А... тяжело?

— Дурочку изображаешь, да? Днем вместо репетиций по улицам шастают, после спектакля для блезиру в гостиницу зайдут — и на всю ночь опять! У меня нервы тоже, понимаешь, не железные — пробегал четыре ночи в квартале Сен-Дени, гадостей всяких насмотрелся, наших никого не нашел — и под утро уже пятой, кажется, ночи, часа в четыре, к одной нашей артисточке в номер зашел — проверить, работает ли у нее отопление. И ведь точно знал — с жонглером нашим живет, а тут фу-ты ну-ты — на дыбы!

— А как — на дыбы?

— Сковородой жахнула меня!

— Сковородой?.. А откуда ж у них в номере сковороды?

— Ты что, с крыши свалился, что ли? — перекривился он. — Известно ведь: хоть и запрещено, а они все равно жратву в номере готовят, чтоб валюту не тратить! Примуса, керосинки — как в коммуналке какой-нибудь! Суп в бидэ кипятильником варят!

— И... что? — по возможности нейтрально спросил я.

— И все! — Леха тяжко вздохнул. — С той сковороды и начался в моей голове какой-то сдвиг! Тут же, этой артистке ни слова не сказав, пошел в номер к себе, вынул из наволочки всю валюту — всей группы, я имею в виду — и рванул в казино (неизвестно еще, откуда я дорогу туда знал!). Не сворачивая, пришел, сел в рулетку играть и с ходу выиграл пятьсот тысяч — не иначе, как специально мне подстроили это! В общем, когда дождливым утром выходили все на авеню Мак-Магон, чтобы в автобусы садиться, на репетицию ехать, вдруг громкие звуки джаза раздались, и с площади Этуаль процессия появилась... Впереди джаз шел... из одного кабака... за ним девушки с Пляс Пигаль маршировали, а за ними — Леха стыдливо потупился — четыре нубийца меня на паланкине несли... я в пуховом халате, скрестив ноги, сидел, и в чалме! — Леха прерывисто вздохнул.

— Ясно... — сказал я. — И после этого, значит, тебя сюда?

— Да нет, не сразу сюда, — после долгой паузы проговорил Леха. — После этого я еще симфоническим оркестром руководил. Не то, конечно! — с болью выкрикнул он. — И в самолете на Нью-Йорк с гобоистом подрался одним. В океан хотел выкинуть его! — Леха всхлипнул. — И все после той проклятой сковороды — то и дело заскоки случаются у меня! А артистке той — хоть бы что, в Москве уже работает, говорят! — он снова всхлипнул.

Да-а-а... зря я связал с этим затейником мою судьбу! — в который уже раз подумал я. Вряд ли получится из этого что-то хорошее. Но так надоели неопределенность, скитания по редакциям, халтура на телевидении, так хотелось чего-то твердого и определенного!

— А что тебе... Геха обещал? — уже не в первый раз стыдливо поинтересовался я.

— Да уж крупное что-нибудь, не боись! — с ходу приободрившись, ответил Леха. — Раз уж Геха за главного тут — без работы, не боись, не останусь! А где я — там уж и ты! Старый кореш, что ни говори!

Да, действительно, дружим мы с Лехой давно, вместе учились еще в институте... как скромно мы когда-то начинали — и как нескромно заканчиваем!

— Для начала обещал управляющим театрами меня назначить! — весомо проговорил он.

— Но ведь в Ю., насколько я знаю, один театр, — засомневался я. — Может, директором театра тебя?

В лице его неожиданно появилась надменность.

— Я, кажется, ясно сказал — управляющий театрами! Ради одного театра, мелочевки такой, я бы не поехал сюда — не тот случай!

— А где тебе остальные театры возьмут? Построят, что ли? — я все не мог поверить в осмысленность поездки.

— Это пусть тебя не колышет! — высокомерно ответил он. — А уж только заступлю — на первое свободное место — тебя. А не будет, так освободим! Как-никак опыт руководства есть!

Я хотел было спросить, имеет он в виду случай со сковородой или что-то еще, но вовремя удержался: все-таки теперь я зависел от него, а шуток, насколько мне известно, он не любил.

— Ну ладно... спать давай... утро вечера мудренее! — зевнул он.

— Мудрёнее! — усмехнулся я.

— Ну ладно. Это твое дело — словами играть! — снисходительно проговорил он и начал раздеваться.

Спал он бурно, метался, хрипло требовал ландышей. С трудом удалось разбудить его за полчаса до вокзала — он дышал прерывисто, по лицу его текли слезы.

— Видел поленницу до неба, старик! — взволнованно проговорил он. — К большой судьбе!

Я хотел осторожно сказать, что поленница — сооружение шаткое, но промолчал. Поезд, притормаживая, стал крупно дрожать, наши щеки затряслись.

Судорожно зевая, размазывая слезы, мы вошли в освещенный голубым призрачным светом вокзал.

Прилечь или даже присесть в этом зале, напоминающем диораму Бородинской битвы, было негде... почему такому количеству народа необходимо было находиться на вокзале в четыре утра, было неясно!

Правда, какой-то старичок, оказавшийся рядом, сразу же стал услужливо объяснять мне, что по прихоти купца Харитонова вокзал выстроен в пятидесяти верстах от города, на горе, а с транспортом в городе нынче туго, поэтому все, приехавшие ночью, сидят здесь. Не знаю, чего ждал от меня этот старичок, — я сказал ему «спасибо» и пошел дальше. Леха вышел в холод, во тьму и вернулся, торжествуя.

— Ну, ты! Надолго тут расположился? Машина ждет!

— Вот это да! — ликуя, подумал я. Не зря, действительно, я приехал в этот город!

Правда, в гостинице оказался абонирован двухместный номер, не два отдельных, как Леха предполагал, — это как-то сразу надломило его, он начал зевать.

— Ладно... поспим малехо, — злобно проговорил он и начал раздеваться.

— Слушай, — не удержался я. — А почему ты все время в ушанке спишь? Ну, в поезде — более-менее понятно еще, мороз был, а здесь-то зачем?

Он оглянулся по сторонам, глаза его блеснули безумным огнем.

— А потому, — прошептал он, — что в шапке у меня... шестьдесят пять тысяч зашито... заработанных честным беспробудным трудом! — добавил он.

Я хотел спросить, считает ли он честной работой свои подвиги в Париже, — но промолчал.

Поспать так и не удалось. Тут же зазвонил телефон, Леха схватил трубку.

— Геха, ты? — он радостно захохотал. Дальше он слушал, только крякая и кивая, надуваясь восторгом все больше. — Ну, есть! Ну все! — проговорил он и повесил трубку. — Управляющий всей культурой, старик! — радостно проговорил он и погляделся в зеркало.

— Поздравляю от души! — сказал я. «А есть тут культура?» — хотел спросить я, но не спросил.

Тут же раздался еще звонок — от каждой фразы второго разговора распирало его еще сильней.

— Тэк... тэк... — только приговаривал он. — Тэк! — он повесил трубку. — Женщина, старик! — ликующе воскликнул он. — Говорит, полюбила с первого взгляда! Вот так! — он бросил горделивый взгляд в зеркало.

«А когда ж был этот первый взгляд?» — хотел спросить я, но не спросил.

— Все! Уходи! — он зашагал по крохотному номеру. — Сейчас во всех церквах заутрени идут — дуй туда!

Я вышел в тьму и мороз. Из темноты на меня волнами шла какая-то энергия. Приглядевшись, я увидел толпы людей, пересыпавшиеся с угла на угол, но автобусы с прижатыми дверями проходили, не останавливаясь. Я решил пойти пешком. Спешить мне было абсолютно некуда. Дело в том, что в городе Ю. я родился и не был тут уже тридцать лет. Светало. Город производил нехорошее впечатление. Старые дома еще разрушались, новые дома разрушались уже. Чувствовалось, что десятилетиями никто не думал про город, потом недолгое время кто-то думал, воздвигал какой-то дом, характерный для той эпохи, и снова шли десятилетия запустения. Нехорошо для города оказаться не в моде, в стороне от всяческих фестивалей, когда на город наводится свежий, пусть даже и поверхностный, блеск. Здесь этого не было и следа.

«Хорошо, что я отсюда уехал!» — мелькнуло ликование. «Но ведь вернулся же!» — придавила тяжелая мысль.

Собираясь сюда лет уже десять (правда, не думая, что навсегда), я с волнением думал, что не узнаю тех мест, где ездил в коляске. И вдруг я словно попал в сон, который периодически снился мне, — я снова оказался в том самом месте, которое помнил только во сне: те же деревянные двухэтажные дома, те же «дровяники» на краю оврага... Ничего не изменилось за тридцать лет! Тяжелый, темный сон про мое детство в чахлом квартале оказался не таким уж далеким — действительность не отличалась от него!

Еще одно обстоятельство — правда, не такое важное — тревожило меня. Ни в поезде, ни в гостинице я не успел зайти в туалет... осквернить родные места я, конечно, не мог... Я схватил такси и помчался в центр, но там все интересующие меня учреждения оказались закрыты, правда, по веским, уважительным причинам: в одном туалете проходила политинформация, в другом — профсоюзное собрание, в третьем — персональное дело. Казалось бы, надо радоваться столь бурной общественной жизни, но что-то удерживало меня.

Номер был заперт, я безуспешно дергал дверь, потом помчался по коридору. Я увидел дверь с нарисованным мужчиной, рванулся туда, но на пороге встала женщина, преграждая мне путь.

— Закрыто! — надменно проговорила она. Я с изумлением смотрел на нее — она была в роскошном кожаном пальто с мехом, на всех пальцах и в ушах сияли бриллианты, ключик, который она крутила, был золотой. За спиной ее маняще сипело и булькало фаянсовое оборудование.

— Не работает! — проговорила она.

— Но... почему?! — воскликнул я.

— А это уж тебя не касается! — сыто улыбнулась она.

Я разглядывал ее лицо и наряд.

«Да-а-а... видать, хлебное место!» — подумал я. Из-за ее спины выглянул вдруг мордатый мужик в модной «дутой» куртке.

— Кого ты тут волохаешь? — проговорил он. — Серега, ты, что ли? — мутным взглядом уставился он на меня. — Заходи — для своих у нас всегда!

Пришлось стать Серегой. В обнимку с ним я вошел в кафельное помещение. Посреди кафеля стоял стол, накрытый с вызывающей роскошью — икра, рыба, шампанское, коньяк.

— Ну, давай по коньячку — у подруги праздник сегодня, проговорил он, разливая коньяк. — Сколько не виделись-то с тобой? — он уставился на меня.

Я промычал что-то неопределенное.

— Я забыл, какая модель у тебя, — все сильней наливаясь дружескими чувствами, проговорил он. — Троечка или шестерочка?

— Троечка, — скромно проговорил я. — А у тебя?

— У меня троечка, но с шестерочными делами! — горделиво проговорил он.

— Ясно, — пробормотал я.

Хозяйка пристально смотрела на меня, подозревая во мне чужака.

— Давай закусывай — живем не бедно! — хозяин широким жестом обвел стол.

Закуска как-то не шла.

— А можно мне... это? — я стыдливо кивнул в сторону.

— Да ты что... здесь? — изумленно проговорил он.

— А... нельзя? Ну извини!

Покончив с этим визитом, я подошел в коридоре к администратору.

— А ключ... от сто шестнадцатого... не у вас? — спросил я.

— Ваш друг закрылся изнутри, видимо, никого не хочет видеть! — с тонкой усмешкой проговорил администратор. — Кстати, вашего друга (он сумел произнести эти слова с презрением и в мой адрес, и в его) дожидается тут какой-то товарищ (снова презрение), однако на стук и телефонные звонки ваш приятель не реагирует. Может быть, он вас устроит? — еще более пренебрежительно кивнул на меня администратор, обращаясь к гостю.

Со скамеечки поднялся мешковатый бородатый мужик.

— Синякова, — ткнув мне руку, пробормотал он. — Главный режиссер театра драмы и комедии.

— Очень приятно, — пробормотал я. Не скрою, меня изумило, что он назвался женской фамилией. Я подумал, что ослышался, но после оказалось, что нет.

— Разумеется, — заговорил администратор, подходя с ключом, — у нас имеется возможность открыть номер своими средствами, но — раз уж вы пришли...

— Разумеется... извините... подождите здесь! — Я взял у администратора ключ, открыл, просунулся в узкую щель... мало ли что там?

В номере было пусто, на постели были видны следы борьбы... за занавеской — я задрожал — темнел какой-то силуэт.

— Эй... кто там? — выговорил я.

— Это ты, что ли? — прохрипел голос, и высунулась Лехина башка.

— Ну ты даешь! — с облегчением опускаясь в кресло, проговорил я. — Чего прячешься-то — выходи!

— Не могу! — заикаясь, проговорил он. — Я голый! Эта... дождалась, пока я впал в забытье, и всю одежду увела, даже белье! Неужто Геха ее подослал? Ну друг! Хорошо, что хоть шапка цела! — он внезапно захихикал. — Откуда ей знать, что в такой лабуде такие деньги! Умен! — Леха погладил себя по шапке. — Отцепи меня, не могу больше! — свободолюбиво воскликнул Леха.

Я отцепил. Кутаясь в занавеску, как Цезарь в тогу, Леха пошел по номеру.

— Жалко, шмоток больше не захватил! — воскликнул Леха.

— Тебя там главный режиссер театра ждет, — проговорил я.

— Мужик, баба? — испуганно вскрикнул Леха.

На всякий случай я промолчал.

— Зови! — произнес Леха, перекидывая лишнюю материю через плечо.

Появился режиссер. Набычившись, он смотрел на Леху. Тот, надо сказать, держался неплохо. Можно было подумать, что последняя мода диктует именно такой стиль — тога и ушанка.

— Представьтесь! — величественно проговорил он.

— Синякова, — пробормотал режиссер.

— Машина, надеюсь, у подъезда? — поинтересовался Леха.

Синякова кивнул. Леха двинулся из номера — мы последовали за ним.

В машине я спросил режиссера, не японец ли он. Он ответил, что нет. Просто, когда его назначили главным, он решил вместо своей неблагозвучной фамилии взять фамилию жены и написал соответствующее заявление в соответствующие инстанции. Когда он получил паспорт, там было написано: Синякова. «Но ведь вы просили фамилию жены», — сказали ему. С тех пор он вынужден ходить с этой фамилией. Случай, в общем-то, обычный, но чем-то он растрогал меня.

В театре Леха держался отменно. Прямо с порога завел речь, что всякий истинно интеллигентный человек должен ходить в помещении в ушанке. Всюду замелькали ушанки. Народ тут оказался сообразительный. На площадке второго этажа попался и скромно поклонился молодой человек в шапке с накрепко завязанными ушами. Леха благосклонно подозвал его к себе, расспросил, кто он такой, к чему стремится. Тот скромно отвечал, что фамилия его Ясномордцев, он уже два года после института числится режиссером, но самостоятельной работы пока не получил (Синякова с ненавистью смотрел на него).

— Талантливую молодежь надо выдвигать! — строго глянув на главного, проговорил Леха. Синякова молча поклонился. Мы последовали далее. — Кстати, ваш новый заведующий литературной частью! — вдруг вспомнив обо мне, проговорил Леха. Синякова с ненавистью глянул на меня и поклонился еще более молча.

Когда мы, оглядев буфет, снова спустились в холл, над гардеробом уже появилась молодецкая надпись: «Головных уборов гардероб не принимает!»

— Я думаю, мы сработаемся! — благожелательно глянув на главного, произнес Алексей.

Где все взяли столько ушанок, было неясно, видно, разорили какой-то спектакль о войне. Я, единственный вне шапки, выглядел нонсенсом, но моя близость к Лехе оберегала меня. Синякова тоже надел ушанку, но из пижонистой замши, и уши принципиально не завязал, чтобы выглядеть независимо. Мы проследовали в ложу.

— «Отелло» — наш лучший спектакль! — наклонившись к Лехе, прокричал Синякова. Поскольку все были в ушанках, приходилось кричать.

Мне, как новому заведующему литературной частью, было интересно, выйдет ли Отелло в ушанке, но Ясномордцев, назначенный сопостановщиком, нашел оригинальное и тактичное решение: Отелло, разминая пальцы, все время мял ушанку в руках. В минуты душевных потрясений он чуть ли не раздирал ушанку на части. Я, как верный уже царедворец, покосился на Леху: не покажется ли ему это крамолой? — но тот взирал на происходящее благосклонно, и я успокоился.

Перед самым удушением Отелло с треском порвал ушанку, оттуда вывалилась серая вата (режиссерская находка!). Леха, видимо потрясенный, неподвижно смотрел на сцену, потом вдруг сорвал с себя ушанку и тоже разорвал ее пополам. Окаменев, Отелло стал смотреть в ложу, решив, видимо, что Леха отнял у него главную роль для себя. Сообразительный осветитель перевел луч с Отелло на Леху, но Леха, не обращая внимания ни на кого, в отличие от Отелло весь белый, терзал свою шапку на куски. Клочки ваты он кидал в изумленный зал, но вот вата кончилась, и премьер, ссутулившись, удалился во тьму. Я нашел его в бархатном закутке. Постаревший лет на сто, он сидел в кресле, держа пустую шапкину кожуру.

— А... деньги где? — выговорил я.

Он, неподвижно глядя в точку, ничего не ответил. Видно, дама, похитившая его одежду, заодно произвела и трепанацию шапки.

— Ну, если это они устроили! — Леха, налившись вдруг ненавистью, рванулся на сцену.

— Ты что, сбрендил? — остановил его я. — Откуда они про содержимое твоей шапки могли знать?

— А почему же они тогда... тоже шапки одели?

Я пожал плечом.

— А эта... откуда могла знать? — обессиленно проговорил он.

— Интуиция... опыт, — предположил я.

Занавес на сцене медленно опустился, действие заглохло само собой, не в силах выдержать соперничества с реальными трагедиями реальной жизни.

Мы побрели из театра. Он нес ненужную уже шапку в ненужной (или нужной?) руке.

— Вот так вот проходит слава! — скорбно произнес он. Я, впрочем, не совсем понял, когда была слава, у кого и какая.

Все понуро шли за нами с шапками на головах, хотя шапки в данном случае, может, уместнее было бы снять. Леху, естественно, это раздражало, Лехе, естественно, мерещилось, что в шапках у них полно денег.

— А ну, геть отсюда! — рявкнул он. Лицедеи отстали. — Гехе звоню — пусть разбирается! — он рванулся к телефонной будке.

Через четверть часа мы сидели в приемной Хухреца. Прежде я не видел его, поэтому, естественно, волновался. Я старался вспомнить, что слышал от Лехи. Конечно, не только тяжелое школьное детство объединяло их: кроме того, они служили вместе во флоте, а главное — оба занимались спортом, а именно спорт отбирает людей, жаждущих любым путем сделаться первыми.

Мы вошли.

— А я ее за человека держал! — выслушав бессвязный рассказ Лехи, произнес Хухрец. — Дай, думаю, с корешем познакомлю, чтобы не скучал, а она, значит, за старое! — Хухрец потемнел лицом. — Ну что же, как говорится, будем карать! — он нажал клавишу на одном из телефонов. — Машину к подъезду! — обронил он.

Поездка эта отпечаталась в моем мозгу крайне неотчетливо: события были настолько странными, что плохо укладывались в мозгу. Шофер на секунду притормозил перед чугунными воротами какой-то усадьбы — через мгновение ворота были распахнуты. Скрипя тормозами, резко сворачивая, мы мчались среди каких-то бледно-желтых флигелей.

«Какое-то ободранное заведение! — чувствуя уже себя причастным к красивой жизни, пренебрежительно думал я. — Могли бы и отремонтировать!»

В узких проулочках было уже темно. Вот рябой свет фар высветил на глухой стене странную надпись: «Выдача вещей». Шофер заложил очередной лихой вираж, Хухрец радостно загоготал, буквы исчезли. Наконец свет фар уперся в какую-то глухую чугунную дверь. Водила нетерпеливо засигналил. Послышался тягучий медленный скрип. Полоска тусклого света озарила нас. Какой-то абсолютно пьяный человек в клеенчатом фартуке дурашливо поклонился до земли, когда мы входили.

Помещение представляло собой склад, вернее, свалку всякого хозяйственного барахла: сломанные стулья, покрашенные белой краской шкафы, прислоненные друг к другу панцирные кроватные сетки. Посреди всей разрухи красовался старинный стол с львиными лапами. Хухрец по-хозяйски уселся за него.

— Где сама? — спросил он клеенчатого.

— Счас придет! — как-то двусмысленно улыбаясь, ответил тот.

Некоторое время спустя из мглы появилась тучная женщина в грязном белом халате, с большим пористым лицом и пронзительными глазками. Увидев ее, Леха вскочил и окаменел, как изваяние.

— А... суженый! — презрительно глянув на Леху, проговорила она.

Леха побелел еще больше.

— Познакомься — то наша Паня Тюнева! — Геха Хухрец зачем-то представил хозяйку мне.

Я молча поклонился. Мне не совсем были ясны мотивы нашего пребывания здесь, но я был в незнакомом мне городе, в отрыве от привычной мне жизни — может быть, тут так полагалось проводить вечера?

— Негоже пустым столом гостей встречать! — рявкнул Геха.

Хозяйка повелительно глянула на клеенчатого — тот скрылся.

— Ну, так что скажешь батьке? — сверля хозяйку взглядом, проговорил Хухрец. — Я тебя с лучшим моим корешем познакомил (он кивнул на смертельно бледного Леху), а ты что творишь?!

— А что я творю?! — кокетливо поведя могучим плечом, проговорила Паня.

— А ты не знаешь?! (Разговор Христа с Магдалиной.) Человек к тебе всей душой, а ты шестьдесят пять тысяч схрямзила у него?

— Это еще надо доказывать! — нахально проговорила она.

— Чего доказывать? — продолжал воспитательную работу Хухрец. — Тут, как говорится, и к гадалке не надо ходить: кроме тебя, в номере не был никто!

— Мало ли куда он в шапке своей шастал! — ответила Паня.

— Откуда ж известно тебе, что они в шапке были? — припечатал Хухрец. Паня осеклась. — Этого мало тебе? — Хухрец царским жестом обвел помещение. — Сколько в месяц имеешь-то тут? На одной одежонке, небось... — он кивнул на несколько детских пальтишек, раскиданных по стульям.

— Да что я имею-то? — заверещала она. — Это, что ли, богатство-то? — она подняла двумя пальцами потрепанное детское пальтишко и швырнула обратно (Что она, ест, что ли, детишек? — мелькнула мысль.). — Засунул в дыру поганую, нашел, как избавиться! — они скандалили, не таясь от Лехи, который как-никак официально еще считался Панькиным хахалем.

Положение спас клеенчатый: сыпанул на стол несколько грязных картофелин, поставил закопченную кастрюлю с пригорелой кашей. Угощение было странноватым, но и все вокруг было настолько необычным, что я не удивился.

— И это все? — кинув на Паньку соколиный взгляд, воскликнул Хухрец. — А младенцовки не поставишь, что ль?

— А это еще что? — самые жуткие предположения колыхнулись во мне.

Клеенчатый впился взглядом в Паню — та, секунду помедлив, кивнула. Клеенчатый скрылся, потом возвратился, прижав к фартуку липкую пятилитровую банку с мутной жидкостью. Он расплескал ее по детским железным кружечкам: на моей кружечке был зайчик, на Лехиной — ягодка, на Гехиной — слоненок.

— Ну, за то, чтобы еще не видеться лет пять! — Хухрец захохотал, схватил зубами сырую картошку и радостно захрустел.

Судя по вкусу — и действию — в кружечках оказался спирт, но какой-то нечистый. Веселье было тоже каким-то мутным. Хухрец с хрустом пожирал картошку и громко хохотал. Паня, почти полностью закрывая Леху, сидела у него на коленях и, кокетливо ероша его волосенки, игриво повторяла фразу, от которой он вздрагивал и бледнел:

— А без шапки-то лучше тебе! — говорила она.

Я, взяв кастрюльку с пригорелой кашей, стыдливо отошел. Дабы устраниться от происходящего, стоял, уставясь в стену, и вдруг внимание мое привлек разрисованный лист. Я подошел поближе... «Обязательства работников АХЧ... Детской инфекционной больницы № 2». Ком каши колом встал в моем горле. Я зажал рот рукой. Вот, оказывается, где происходит наше гулянье! Я глянул на Хухреца. Он, словно фокусник, жрал одну сырую картофелину за другой.

— Но ведь это... детский продукт! — еле слышно проговорил я.

Паня слегка развернулась — один ее пронзительный глаз посмотрел на меня.

— Серенький... разберись! — кратко скомандовала она клеенчатому.

Тот подошел ко мне и деловито ткнул в глаз. Я сполз по стене на цементный пол. Кастрюлька покатилась. Все дальнейшее воспринималось мной еще в большем тумане, чем раньше. Передо мной появились ноги Хухреца.

— А ты — орех! Крепкий орех! — прогромыхал его голос. — Но я тебя раздавлю! — Потом, судя по ногам, он повернулся. — Все! Едем в черепахарий! — скомандовал он.

Я поплелся за ними. Не оставаться же мне было в больнице — непонятно в качестве кого?

Все вместе мы уселись в машину. Паня по-прежнему плющила Леху своим весом. У меня на коленях оказался клеенчатый. Правда, вел он себя довольно прилично, один только раз он шепнул, на повороте склонившись ко мне: «Пикнешь — горло перегрызу!» — и это все.

Показался черепахарий — гигантское круглое строение. Существование его в городе, где многого необходимого еще не было, казалось странным. Мы вошли внутрь — швейцар в форме Нептуна приветствовал нас. Огромный стеклянный цилиндр занимал почти все пространство, вокруг него вились тропические заросли, в них и был накрыт скромный стол: кокосы, ананасы, дорогостоящий коньяк «Энисели». Черепахи с ужасом взирали на нас через стекло.

— Консервы с цунами открывать? — спросил услужающий.

— Открывай! — с отчаянием вскричал Леха.

Консервы с цунами сразу же залили нас с ног до головы.

— Ты угря хоть ел? — дружески бубнил мне Хухрец. — На нёбе такой постфактум наблюдается — полный отпад!

«Какое ж я это сделал дело, что гуляю так смело?» — успел подумать я, и меня снова накрыло волной.

Хухрец вдруг без предупреждения нырнул в бассейн и с гоготом выплыл верхом на черепахе.

Началось катание на черепахах. Сперва они везли по поверхности, потом вдруг резко, без предупреждения, уходили вглубь — долго без малейшего дыхания приходилось плыть под водой, держась за черепаху. Вот из мути появилось видение: сидя на черепахе, приближался Леха. Лицо его странно сплющилось под водой, глаза остекленели, длинные волосы беззвучно развевались.

Потом за стеклянными стенами, которые отгораживали нас от действительности, как чудовищных рыб, стало рассветать. В зубах у меня оказался кусок тухлой осетрины, которую, видимо, берегли для более важных гостей и, не дождавшись, скормили нам. Я с наслаждением выплюнул ее. После всех этих изысков и безумств хотелось чего-то простого и надежного. Я выскочил из черепахария, жадно вдохнул морозный воздух, почувствовал щекочущий ноздри запах свежего хлеба и устремился туда. Ворвался на хлебозавод, погрузил несколько машин и в качестве платы разорвал одну горячую буханку и съел ее.

Довольный, с гудящими мышцами, я медленно брел к гостинице. Леха, Геха и Панька Тюнева наподобие восковых фигур сидели в номере. Их озарял кровавый рассвет. Под окном пронзительно верещал из какой-то машины сигнал угона, но никого почему-то не беспокоило это.

— А... отличник наш пришел! — со слабой, но презрительной ухмылкой выговорил Хухрец.

Что тут такое Леха успел наговорить, почему меня так уничижительно называли отличником, я не знал.

— Подумаешь, нашли уж отличника! — пробормотал я. — Всего год-то отличником и был!

При этом я не стал, естественно, объяснять, что год этот был как раз десятый, что и позволило мне с ходу поступить в вуз, — их, я чувствовал, такие подробности могли только раздражить.

— Ну, хватит языком-то трепать! — сурово произнесла Паня. Она успела уже где-то переодеться в строгий темный костюм. — За дело пора! В театр!

«Мне тоже не худо бы в театр!» — подумал я. Все поднялись.

В театре нас уже ждали — вся труппа собралась в зале для совещаний. Наше появление было встречено хмурыми взглядами, но пронесся и ветерок аплодисментов — приятный озноб пробежал по коже. Усевшись, мы долго значительно молчали. Шепот в зале утих. Хухрец неторопливо поднялся. Тяжесть, весомость каждого его жеста буквально парализовали аудиторию — чувствовалось, что от движения его руки зависит участь каждого сидящего здесь.

— Слухайте своего батьку, — заговорил он. — Вот вам управляющий культурой — парень жох!

Леха на удивление вальяжно склонил голову.

— Чтоб ни шагу без него! — рявкнул Хухрец.

Леха поднялся.

— А я вам счас покажу, — заговорил он, — кто у вас будет заведовать литературной частью...

Я медленно стал приподниматься.

— Павлина Авксентьевна Тюнева! — возгласил Леха.

Паня приподнялась, кинула тяжелый взгляд в зал. Поднялся ропот, потом снова зашелестели аплодисменты.

Я резко вскочил на ноги, потом сел.

— Что ж такое? — зашептал я Лехе. — Ведь я же был заведующий литературной частью — как же так?

— Так надо, старик! — тихо ответил мне Леха. — Она мне за это шестьдесят пять тысяч обещала вернуть!

Ну, дела! Я вытер холодный пот. Поднялся главный. В своей речи он попытался объединить какой-то логикой все странные события последних дней, но сделать это было крайне трудно — зал скучал.

— Думаю, к истокам надо вернуться! — нетерпеливо поглядывая на часы, проговорил Леха.

Те же самые, что и всегда, бурно захлопали.

— Курочку Рябу, что ли, будем ставить? — послышался молодой дерзкий голос.

— Предложение, кстати, не столь глупое, как кажется! — проговорил Леха.

Снова те же самые зааплодировали.

— Кстати, какая-то глубина тут есть! — раздумчиво, но громко проговорил Синякова. — Разбитое яйцо — это ли не повод для разговора о бережливости?

В зале снова захлопали. Вскочил Ясномордцев.

— Я удивлен, — заговорил он, — как человек, числящийся руководителем нашего театра, может мыслить так банально и плоско! Ряба — это старая, но вечно юная сказка дает нам почву для гораздо более значительных и актуальных мыслей. (Синякова с ненавистью смотрел на него.) Мне кажется, что разбитое яйцо, точнее, яйцо, которое ежесекундно может разбиться, — это не что иное... — он выдержал паузу, — как модель современного мира, который в любое мгновение может взорваться!

— Что ж... современная трактовка! — поднял голову задремавший Хухрец. Затрещали аплодисменты. — Надеюсь, хорошенькая курочка в коллективе у вас найдется? — покровительственно обронил он.

Подхалимы захохотали.

— Неважно себя чувствую, — прошептал я Лехе и быстро вышел.

— Ну хочешь, в черепахарий тебя устрою? — крикнул Леха мне вслед.

Я быстро сгонял на хлебозавод, погрузил две машины, пожевал хлеба, вернулся. Конечно, я понимал, что делать мне там абсолютно уже нечего — просто интересно было посмотреть, чем все это кончится.

Леха, осоловевший от бессонной ночи, покачивался за столом, снова в шапке, и все перед выходом из зала бросали в прорезь в шапке пятак, как в автобусную кассу, — судя по звуку, там было уже немало. Паня строго следила, чтоб ни один не прошел, не бросив мзды. Время от времени обессилевший Леха с богатым звоном ронял голову на стол.

— Тяжела ты, шапка Мономаха! — еле слышно бормотал он.

Тут же к столу кидались Синякова и Ясномордцев, с натугой поднимали корону и возлагали ее на голову встрепенувшегося Лехи. Вдруг взгляд его прояснился. Он увидел покрашенный белой масляной краской сейф, быстро направился к нему, обхватил, встряхнул, как друга после долгой разлуки.

— Да нет там ничего, только печать! — пробормотал Синякова, отводя взгляд.

Леха перевел горящий взгляд на Ясномордцева.

— Шестьдесят тысяч девяносто рублей одиннадцать копеек! — отчеканил тот.

— Молодец, далеко пойдешь! — Леха хлопнул его по спине...

— Ключа нет! — проговорил Синякова. — Директор в отпуске, ключ у него.

— Так... ты здесь больше не работаешь! — проговорил Леха. Повернулся к народу. — Пиротехник есть?

— Так точно! — поднялся человек с рваным ухом.

— Сейф можешь рвануть?

— А почему ж нет?

— Тащи взрывчатку! — скомандовал Леха.

Я сам не успел заметить, как, распластавшись, встал у сейфа.

— Его нельзя взрывать!

— Почему это?

— Там может быть водка!

Пиротехник и Леха сникли.

Концовка совещания прошла вяло. Все разбились на группки. Рядом со мной оказался Синякова, почему-то стал раскрывать передо мной душу, рассказал, что у Хухреца в городе есть прозвище — Шестирылый Серафим, а что сам себя он давно уже не уважает — с того самого момента, как дрогнул и заменил свою не очень красивую, но звучную фамилию Редькин на женскую, — с тех пор почувствовали его слабину и делают с ним все, что хотят.

Потом появились Леха и Хухрец.

— Надоел мне этот театр! — заговорил Леха. — Я ведь, наверно, не только им в городе заведую?

— Да с десяток заведений еще есть! — хохотнул Хухрец.

— Ну так поехали! Здесь остаешься командовать! — осадил Леха Паню, рванувшуюся за нами.

Машины у подъезда не оказалось — что возмутило Леху, Хухреца и, как ни странно, почему-то меня. Если эти вот ездят на машине, то почему я должен быть лучом света в темном царстве? Отказываюсь!

Машина, правда, тут же подошла.

— Все халтуришь? — усаживаясь, сказал шоферу Хухрец.

— Крутимся помаленьку! — нагло ответил тот.

— Куда поедем-то? — икая, проговорил Леха.

— Да думаю, академический женский хор проверим, — произнес Хухрец.

— Можно, — кивнул Леха.

Развернувшись, мы подъехали к дому напротив, поднялись в ярко освещенный зал. На сцене уже был выстроен хор — женщины в длинных белых платьях. К нам кинулся дирижер в черном фраке и с черными усиками.

— Пожалуйте, гости дорогие! — на всякий случай он ел глазами всех троих. — Что будем слушать?

— Да погоди ты... не части! Приглядеться дай! — оборвал его Хухрец.

Дирижер умолк. Леха ряд за рядом оглядывал хор.

— К плохим тебя не приведу! — ухмыльнулся Хухрец.

Мой взгляд вдруг притянулся к взгляду высокой рыжей женщины с синими глазами — не стану выдумывать, но, по-моему, и она тоже что-то почувствовала, слегка вздрогнула.

— Это она! — вдруг горячо зашептал Леха на ухо мне. — Та... парижская! Со сковородой!

Я изумленно посмотрел на него.

— А чего они словно в саванах у тебя? — повернувшись к дирижеру, проговорил Хухрец.

— Да как-то недоглядели! — торопливо проговорил дирижер.

— Ножницы неси! — икнув, проговорил Леха. — Мини будем делать!

— С-скотина! — вдруг явственно донеслось со сцены.

Все застыли. Я не оборачивался, но знал точно, что произнесла это моя. Сладко заныло в животе. «Вот влип!» — мелькнула отчаянная мысль. Дирижер испуганно взмахнул руками. Хор грянул. Сразу чувствовалось, что это не основное его занятие.

После концерта Хухрец и Леха подошли к ней.

— С нами поедешь! — сказал Леха.

— Не могу! — усмехнулась она.

— Почему это?

— Хочу тортик купить, к бабушке пойти! — издевательски проговорила она.

— Эта Красная шапочка идет к бабушке с тортиком уже третий год! — хохотнул Хухрец.

— Пойдемте! — сказал ей я.

Она поглядела на меня, потом кивнула. Под изумленными взглядами Лехи и Хухреца мы прошли с ней через зал и вышли.

Взбудораженный Хухрец догнал нас у служебного выхода.

— Ну хочешь... я жену свою... в дурдом спрячу? — возбужденно предложил он ей.

«Странные он выдвигает соблазны!» — подумал я.

Она без выражения глянула на него, и мы вышли.

Дом ее поразил меня своим уютом.

— А ты неплохо, оказывается, живешь! — я огляделся. — У тебя муж, видно, богатый?

— Был. Уволила, — лаконично ответила она.

— Ясно. А теперь, значит, в хоре этом шьешься?

— А может, мне нравится это дело! — с вызовом проговорила она.

— А дети?

— Сын.

— Сколько ему?

— Шестнадцать... Сейчас, кстати, придет.

— Понял.

Зазвонил телефон. Она взяла трубку, послушала, ни слова не говоря, и выдернула шнур из гнезда.

— Странно ты разговариваешь! — удивился я.

— Да это дружок твой звонил, Хухрец. Сказал, что, если соглашусь, даст мне пачку индийского чая.

«Да-а... широкий человек! — подумал я. — Ему что пачку чая подарить, что жену в дурдом посадить — все одно».

— Вы, наверно, торопитесь? — заметив, что я задумался, сказала она.

«Ну ясно, я ей не нужен! — понял я. — Конечно, ей нравятся молодые и красивые, — но ведь старым и уродливым быть тоже хорошо — не надо только слишком многого хотеть».

Неожиданно хлопнула дверь — явился сын.

— Боб, ты будешь есть? — крикнула она.

— Судя по ботинкам сорок пятого размера в прихожей — у нас гость. Хотелось бы пообщаться.

— Это можно, — поправляя галстук, я вышел в прихожую. Больше всего из ребят мне нравятся такие — очкастые отличники, не лезущие в бессмысленные свалки, но все равно всех побеждающие. Может, я люблю их потому, что сам когда-то был таким — и таким, в сущности, остался. Жизнь, конечно, многому научила меня, в разных обстоятельствах я умею превращаться и в пройдоху, и в идиота, но, оставшись наедине с самим собой, снова неизменно превращаюсь в тихоню-отличника.

Мы поговорили обо всем на свете, потом Боб сел ужинать, и я ушел.

Леха сидел в номере перед телевизором, тупо смотрел бесконечный телесериал «Про Федю»: Федя приходит с работы, расшнуровывает ботинки, потом идет в туалет, потом молча ужинает.

— Все! Глубокий освежающий сон! — радостно проговорил я и вслед за Федей улегся спать.

Некоторое время в душе моей еще боролись Орфей и Морфей, но потом Морфей победил и я уснул.

Когда я проснулся, было светло, Леха нетерпеливо ходил по номеру.

— Долго спишь, счастливчик! — проговорил он.

— А сколько сейчас времени? — я поднялся.

— Самое время сейчас! — торжествующе проговорил он. — Твоей-то укоротили язычок! — не сдержавшись, выпалил он.

— Как?!

— Нормальным путем! Дирижер толковым малым оказался — с ходу все просек! Больше в хоре она не работает.

— С-скотина! — невольно подражая ей, сказал я. Я стал накручивать телефон, но номер не отвечал.

— Где она? — я повернулся к Алексею.

— Ну, поедем, поищем — мало ли где она может быть! — куражился он.

Шапка снова красовалась на его голове, набухшая медью. В прихожей стояли два ведра пятаков, сначала я думал, что Леха наденет их на уши вместо клипс, но Леха по-хозяйски высыпал медь в отверстие в шапке.

Возле гостиницы стояла очередь трамваев, оттуда выходили вагоновожатые с ведрами пятаков, шли к Лехе. Тот снисходительно принимал в себя «золотой дождь».

— Уважают, черт возьми! — вдруг хлынули слезы, Леха утерся рукавом. — Геха, друг, не забывает кореша!

Мы сели в машину.

— В пивную! — глянув на меня, скомандовал он. Сердце мое замерло: неужели она работает там?

— Небось хочешь — пивка-то? — куражился он.

— Нет, я лучше буду находиться в депрессии.

В темном зале я вздрогнул, увидев молодую, но уже опустившуюся посудомойку... Слава богу — не она!

День сгорел быстро. Мы поехали к Хухрецу. Возле двери его клубились толпы народа, самого его на месте не оказалось. С трудом мы разыскали его в вахтерской, где он прятался от посетителей. То, что происходило у его кабинета, он злобно называл «разгулом демократии».

— Распоясались! Всем теперь отвечай! — пробормотал он, усаживаясь в машину.

Тротуары темнели народом. То и дело кто-нибудь поднимал руку, умоляя подвезти, — водитель недовольно косился на нас. Видать, батька за время своего правления сумел произвести полную разруху на городском транспорте.

— Ты литератор, что ли? — обращаясь ко мне, вдруг спросил он. Я кивнул. — Так слушай сюда... накидай там пьеску... ну, про простецкого совсем паренька, который становится начальником, — ну про меня, короче.

Я молчал.

— Он не захочет! — пробормотал Леха.

— Ты шо — с коня упал? — глянул на меня Хухрец. Мы ехали молча.

— А помнишь, как в молодости-то было?! — вдруг Леха обратился с воспоминаниями к Хухрецу. — Бывало, поднимешь трал, полный рыбы. Тут, конечно, — мечтательно продолжил он, — откуда ни возьмись немец или голландец. «Рус, ящик пива!» — кричит в мегафон. Ну, ссыпешь рыбу ему — делов-то, он тут же — честный, сволочь! — ящик отличного баночного пива на палубу тебе. Теперь разве то! — Леха устал, то и дело ронял свою набитую медью голову.

— Не люблю я эту всякую промышленность — я искусство уважаю! — страдальчески морщась, говорил Хухрец.

Мы остановились у ресторана.

Швейцар угодливо распахнул перед нами дверь. Леха надменно сказал гардеробщику, что шапку Мономаха он снимать не намерен, — впрочем, многие в ресторане сидели в шапках, пальто, между поднятых воротников шел пар. Все глухо отбивали варежками такт. Отопление не работало — во всем городе лопнули трубы. Оркестр на эстраде, потряхивая погремушками, исполнял модную в том сезоне песню «Без тебя бя-бя-бя». Она стояла у микрофона. Она была почти обнажена. Видимо, было решено резко догнать Запад — хотя бы по сексу. Увидев нас, она стала кривляться еще развязней.

— Ну, теперь, я думаю, ломаться не будет! — по-хозяйски усмехнулся Хухрец.

Как старый меломан, он выждал паузу, поднялся по ступеням и схватил ее за руку. К счастью, у нее была вторая рука — донесся звонкий звук пощечины.

— Ча-ча-ча! — прокричали музыканты.

Хухрец замахнулся. Я стащил шапку с Лехи и метнул в Хухреца. Хухрец с грохотом рухнул.

— Вперед! — сказал я ей.

Мы сбежали по служебной лестнице. Переодеться она не успела, я накинул на нее мое пальто.

Внизу, прохаживаясь возле газика, меня ждал румяный милиционер в тулупе.

— Старшина Усатюк! — бросив ладонь к шапке, отрекомендовался он. — Приказано вас задержать и доставить в суд за нарушение общественного порядка в общественном месте!

— А что ему будет? — прижавшись ко мне, воскликнула она.

— Да сутки, наверное! — снимая с нее пальто, откликнулся Усатюк. — А вам, гражданочка, велено возвращаться, вас ждут!

Суд прошел в бодром темпе, без сучка без задоринки, без опроса свидетелей и без других каких-либо бюрократических формальностей.

Я с огромным интересом наблюдал за происходящим — ведь, надо думать, такого скоро не увидеть будет ни за какие деньги!

...Работал я на химическом комбинате, разбивал ломом огромные спекшиеся куски суперфосфата. Вдруг хлопнула дверца уже знакомого мне газика, милиционер высадил Леху. Вот это друг — не бросил в беде!

Мы присели покурить на скамейку.

— Геха, подлец, засадил меня, — хрипло заговорил Леха. — Певичка эта мне глянулась и ему — схлестнулись, короче... Ну ничего, я уже телегу на него накатал — такое знаю про него — волосы дыбом встают!

«Не сомневаюсь!» — подумал я.

Тут Леха, с обычной своей удачливостью, кинул окурок в урну, оттуда сразу же повалил удушливый дым. Некоторое время мы, надсадно откашливаясь, размазывая по лицу черные слезы, пытались еще говорить по душам, но потом я не выдержал:

— Извини, Леха! Должен немного поработать!

Я пошел к суперфосфатной горе. Скрипнули тормоза. Я обернулся. Из такси, пригнувшись, вылезала она. Близоруко щурясь, она шла через территорию, перешагивая ослепительными своими ногами валяющиеся там и сям бревна и трубы. Чтобы хоть чуть успокоиться, я схватил лом и так раздолбал ком суперфосфата, что родная мать, химическая промышленность, не узнала бы его.

Сны на верхней полке

Ну и поезд! Где такой взяли? Такое впечатление, что его перед тем, как подать, три дня валяли в грязи. Только странно, где ее нашли: всюду давно уже снег. Видимо, сохранили с лета? Впрочем, над такими тонкостями размышлять некогда — толпа понесла по платформе вбок, нумерация вагонов оказалась неожиданной — от хвоста к тепловозу! Мой первый вагон оказался последним — для него платформы уже не хватило, пришлось спускаться с нее, бежать внизу, потом подтягиваться за поручни. Проводник безучастно стоял в тамбуре, зловеще небритый, в какой-то вязаной бабской кофте... видеть его в белоснежном кителе я и не рассчитывал, но все же...

— Это спальный вагон? СВ? — оглядывая мрачный тамбур с дверцей, ведущей к отопительному котлу с путаницей ржавых трубок, неуверенно спросил я.

Проводник долго неподвижно смотрел на меня, потом мрачно усмехнулся, ничего не ответил... Несколько странно! Я вошел в вагон... В таком вагоне хорошо ездить в тюрьму — для того, чтобы дальнейшая жизнь не казалась такой уж тяжелой. Облезлые полки, затхлый запах напомнили мне о самых тяжких моментах моей жизни, причем не столько бывших, сколько о будущих!

При этом хотя бы купе должны быть двухместными, раз уплачено за СВ, — вместо этого спокойно, не моргнув глазом, запускают в купе явно четырехместные! Что ж это делается?! Я рванулся к проводнику, но на полдороге застыл... Не стоит, пожалуй... Еще начнет разглядывать билет, а это, как говорится, чревато... Дело в том, что на билете написано «бесплатный». Мне его без очереди взял старичок с палочкой (очередь была огромная, а билетов не было) — и, только когда он получил с меня деньги и исчез, я заметил эту надпись, встрепенулся, но старичка уже не было... Видимо, ему, как знатному железнодорожнику, положен бесплатный, но я-то не знатный... так что этот вопрос лучше не углублять. Не настолько мы безупречны, чтобы качать права... поэтому с нами и делают что хотят. Минус на минус... Пыльненький плюсик. Я попытался протереть окно, но основная грязь была с внешней стороны. Главное — было бы хоть тепло... уж больно сложный и допотопный отопительный агрегат предстал передо мною в тамбуре... Я подул на пальцы. Толстая шерстяная кофта на нашем проводнике внушала мне все большие опасения. Наверное, и не бреется он ради тепла?

Я сдвинул скрипучую дверь, вышел в тамбур. Сразу за мной, тоже решившись, вышел пассажир из соседнего купе.

— Скажите, а чай будет? — дружелюбно обратился он к проводнику.

— Нет, — не поворачивая головы на толстой шее, просипел проводник. Слово это можно было напечатать на облаке пара, выходящего изо рта.

— Как — нет?

— Так — нет! Можешь топить без угля?

— А что — угля нет?

— Представь себе! — усмехнулся проводник.

— На железной дороге нет угля? — воскликнул я. — Да пойти к паровозу...

— Хватился! Паровозов давно уж нет!

— А вагон этот — с тех времен? — догадался я. Проводник, как бы впервые услышав что-то толковое, повернулся ко мне:

— С тех самых!

— Так зачем же их прицепляют?!

— А у тебя другие есть? — усмехнувшись, проводник снова уставился в проем двери, выходящей на пустую платформу.

— Так мы же... окоченеем! — проговорил сосед. — Снег ведь! — он кивнул наружу.

— Это уж ваша забота! — равнодушно проговорил проводник.

— Возмутительно! — не выдержав, закричал я. — В каком вагоне у вас начальник поезда? Наверное, не в таком?

Дверь из служебного купе вдруг с визгом отъехала, и оттуда выглянул румяный морячок в тельняшке (заяц?).

— Ну что вы, в натуре, меньшитесь? — проговорил он. — Доедем как-нибудь — ведь мужики!

Пристыженные, мы с соседом разошлись по нашим застылым купе. Да, к начальнику поезда, наверное, не стоит, может всплыть вопрос с сомнительным моим билетом... Наконец, заскрипев, вагон медленно двинулся. Пятна света в купе вытягивались, исчезали, потом эти изменения стали происходить все быстрее — и вот свет оборвался, все затопила тьма.

Электричество хотя бы есть в этом купе? Тусклая лампочка под потолком осветила сиротские обшарпанные полки, облако пара, выходящее изо рта.

Я посидел, обняв себя руками, покачиваясь, — сидеть было невозможно, кровь стыла, началось быстрое, частое покалывание кожи, предшествовавшее, насколько я знал, замерзанию.

Нет, так терпеливо дожидаться гибели — это глупо! Я вскочил.

Не во всех же вагонах такой холод — какие-то, может, и отапливаются? Хотя бы в вагоне-ресторане должна быть печка: там ведь, наверное, что-то готовят? Точно, я вспомнил надпись «Ресторан» — где-то как раз в середине состава! Я открыл дверь, согнувшись, перебрался через лязгающий, раскачивающийся вагонный стык... Следующий вагон был еще холоднее. Люди, закутавшись в одеяла, неподвижно сидели в темных купе (свет почему-то зажигать не хотелось, это я тоже чувствовал). Только струйки пара изо ртов говорили о том, что они живы. В следующем вагоне все было точно так же... Что такое?! Какой нынче год?!

Я шел дальше, уже не глядя по сторонам, только автоматически — в который уже раз — открывая двери на холодный переход, — там я стоял на морозе, опасливо пригнувшись, пока не удавалось открыть следующую дверь, — я попадал в очередной вагон, такой же темный и холодный.

И вдруг на переходе из вагона в вагон я застрял: я дергал дверь, она не поддавалась — видимо, была заперта. Железные козырьки, составляющие переход, лязгали, заходили друг под друга, резко из-под ног уходили вбок. Паника поднималась во мне снизу вверх. Я дергал и дергал дверь — она не открывалась. Я повернул голову назад — двигаться задним ходом еще страшнее. Я стал стучать. Наконец за стеклом показалось какое-то лицо — вглядевшись во тьму, оно стало отрицательно раскачиваться. Я снова забарабанил.

— Чего тебе? — приоткрыв маленькую щель, крикнуло наконец лицо.

— Это ресторан? — прокричал я.

— Ну, ресторан. А чего тебе?

— Как чего? — я потянул дверь. — Не понимаешь, что ли?

— Этого нельзя! — лицо оказалось женским. — Проверка работы идет!

Она потянула дверь — я успел вставить руку — пусть отдавят!

— Какая ж проверка работы без клиентов? — завопил я.

Она с интересом уставилась на меня — такой оборот мысли ей, по-видимому, еще в голову не приходил.

— Ну, заходи! — она чуть пошире приоткрыла дверку.

Я ворвался туда. Никогда еще я не проходил ни в один ресторан с таким трудом и, главное, риском! Да, здесь было не теплее, чем в моем вагоне, но все же теплее, чем на переходе между вагонами.

К моему удивлению, мне навстречу из-за отдельного маленького столика поднялся прилизанный на косой пробор человек в черном фраке, крахмальной манишке, бархатной бабочке.

— Добро пожаловать! — делая плавный жест рукой, он указал на ряд пустых столиков.

Недоумевая, я сел. Неужели это я минуту назад дергался между вагонами?.. Достоинство, покой...

— Через секунду вам принесут меню. В ресторане ведется проверка качества обслуживания — о всех ваших замечаниях, пусть самых ничтожных, немедленно сообщайте мне!

— Ну разумеется! — в том же радушном тоне ответил я.

Метрдотель с достоинством удалился и с абсолютно прямой спиной уселся за своим столиком. Минут через двадцать подошел небритый официант.

— Гуляш, — проговорил он, словно бы перепутав, кто из нас должен заказывать.

— И все? — произнес я реплику, которую обычно произносит официант.

— Холодный! — уточнил он.

— А почему? — глупо спросил я.

— Плита не работает! — пожав плечом, проговорил официант.

Я посмотрел на метрдотеля. Тот по-прежнему с неподвижным, но просветленным лицом возвышался за своим столиком. В мою сторону он не смотрел.

— Ну хорошо, — сдался я.

В ресторане было сумеречно и холодно. За темным окном не было ничего, кроме отражения.

Наконец появился официант и плюхнул передо мною тарелку. Кратером вулкана была раскидана вермишель — в самом кратере ничего не было. Я посидел некоторое время в оцепенении, потом кинулся к застывшему в улыбке метрдотелю.

— Это гуляш? — воскликнул я. — А где мясо?

Метрдотель склонил голову с безупречным пробором, прошел в служебное помещение — оттуда сразу донесся гвалт, в котором различались голоса официанта и метрдотеля. Потом появился метрдотель, с той же улыбкой.

— Извините! — он взял с моего столика тарелку. — Блюдо будет немедленно заменено! Официант говорит, что кто-то напал на него в темном коридорчике возле кухни и выхватил из гуляша мясо!

— Мне-то зачем это знать! — пробормотал я и снова застыл перед абсолютно темным окном. Наконец минут через сорок мне захотелось пошевелиться.

— Так где же официант?! — обратился я к неподвижному метрдотелю.

Он снова вежливо склонил голову с безукоризненным пробором и скрылся в служебке.

— Ваш официант арестован! — радостно улыбаясь, появился он.

— Как... арестован? — произнес я.

— Заслуженно! — строго, словно и я был в чем-то замешан, проговорил метрдотель. — Оказалось — он сам выхватывал мясо из гуляша и съедал!

— А, ну тогда ясно... — проговорил я. — А теперь что?

— А теперь — к вам незамедлительно будет послан другой официант! — с достоинством произнес он.

— Спасибо! — поблагодарил я.

Второго официанта, принявшего заказ, я ждал более часа, — может, конечно, он и честный, но где же он?

— Ваш официант арестован! — не дожидаясь вопроса, радостно сообщил метрдотель.

— Как... и этот? — ноги у меня буквально подкосились.

— Ну разумеется! — произнес он. — Все они оказались членами одной шайки. Следовало только в этом убедиться — и нам это удалось.

— Ну, замечательно, конечно... — пробормотал я. — Но как же гуляш?

Он презрительно глянул на меня: тут творятся такие дела, а я с какой-то ерундой!

— Попытаюсь узнать! — не особенно обнадеживая, холодно произнес он и скрылся в служебке.

Через час я, потеряв терпение, заглянул туда.

— Где хотя бы метрдотель? — спросил я у человека в строгом костюме с повязкой.

— Метрдотель арестован! — с усталым, но довольным вздохом произнес человек. — Он оказался главарем преступной шайки, орудовавшей здесь!

— Замечательно! — сказал я. — Но поесть мне... ничего не найдется?

— Все опечатано! — строго проговорил контролер. — Но... если хотите быть свидетелем — заходите.

— Спасибо, — поблагодарил я.

Я сидел в служебке. Приводили и куда-то уводили официантов в кандалах, потом метрдотеля... все такого же элегантного... мучительно хотелось есть, но это желание было явно неуместным!

Я побрел по вагонам обратно.

«Хоть что-то вообще... можно тут?» — с отчаянием подумал я, рванув дверь в туалет.

— Заперто! — появляясь за моей спиной как привидение произнес сосед.

— Что... насовсем? — в ярости произнес я. — А... тот? — я кивнул в дальний конец.

— И тот.

— Но... почему?

— Проводники кур там везут!

— В туалете?

— Ну а где же им еще везти?

— А... зачем?

— Ну... видимо, хотели понемножку в вагон-ресторан их сдавать, но там проверка, говорят. Так что — безнадежно!

— И что же делать?

— А ничего!

— А откуда вы знаете, что куры?

— Слышно, — меланхолично ответил сосед.

Я посидел в отчаянии в купе... но так быстро превратишься в Снегурочку — надо двигаться, делать хоть что-то! Я снова направился к купе проводника. Когда я подошел, дверь вдруг с визгом отъехала и оттуда вышел морячок — он был тугого свекольного цвета, в тельняшке уже без рукавов, с голыми мощными руками... Он лихо подмигнул мне, потом повернулся к темному коридорному окну, заштрихованному метелью, и плотным напряженным голосом запел:

— Прощайте, с-с-с-скалистые горы, на подвиг н-н-н-нас море зовет!

Я внимательно дослушал песню, потом все же сдвинул дверь в купе проводника.

— Чего надо? — резко поднимая голову от стола, спросил проводник.

В купе у них было если не тепло, то, по крайней мере, угарно — на столике громоздились остатки пиршества. Стены были утеплены одеялами, одеялом же было забрано и окно.

— Где... начальник поезда? — слипшимися от мороза губами произнес я.

— Я начальник поезда. Какие вопросы? — входя в купе, бодро проговорил морячок.

— Вопросов нет.

Я вернулся в купе, залез на верхнюю полку — все-таки перед ней было меньше холодного окна — закутался в одеяло (оно не чувствовалось) и стал замерзать. Какие-то роскошные южные картины поплыли в моем сознании... правильно говорят, что смерть от замерзания довольно приятна... И лишь одна беспокойная мысль (как выяснилось потом, спасительная) не давала мне погрузиться в блаженство...

А ведь я ушел из ресторана, не заплатив! А ведь ел хлеб, при этом намазывал его горчицей! Как знать, может, именно эти копейки сыграют какую-то роль в их деле? Конечно, тут встает вопрос: надо ли перед ворюгами быть честным, но думаю, что все-таки надо — исключительно ради себя!

Скрипя, как снежная баба, я слез с полки и снова по завьюженным лязгающим переходам двинулся из вагона в вагон.

Меня встретил в тамбуре контролер контролеров контролеров — это можно было понять по трем повязкам на его рукаве.

Я вошел в вагон. Все сидели за столами и пели. Контролеры пели дискантами, контролеры контролеров — баритонами, контролеры контролеров контролеров — басами — получалось довольно складно. Тут же, робко подпевая, сидели официанты в кандалах и метрдотоль — за неимением остановки они пока что все были тут.

— Что вам? — быстро спросил контролер контролеров контролеров, давая понять, что пауза между строчками песни короткая, желательно уложиться.

— Вот, — я выхватил десять копеек, — ел хлеб, горчицу. Хочу уплатить!

— Да таким, как он, — проникновенно, видимо пытаясь выслужиться, произнес метрдотель, — памятники надо ставить при жизни! — он посмотрел на контролеров, видимо, предлагая тут же заняться благородным этим делом.

— Ладно — я согласен на памятник... но только чтобы в ресторане! — пробормотал я и пошел обратно.

Тут я заметил, что поезд тормозит — вагоны задрожали, стали стукаться друг о друга, переходить стало еще сложней...

В нашем тамбуре я встретил проводника: в какой-то грязной рванине, с мешком на спине, он спрыгнул со ступенек и скрылся — видимо, отправился на поиски корма для кур...

Это уже не задевало меня... свой долг перед человечеством я выполнил... можно ложиться в мой саркофаг. Я залез туда и сжался клубком. Поезд стоял очень долго. Было тихо. Освободившееся сознание мое улетало все дальше. Ну, действительно, чего это я пытаюсь навести порядок на железной дороге, с которой и соприкасаюсь-то раз в год, когда в собственной моей жизни царит полный хаос, когда в собственном доме я не могу навести даже тени порядка! Три года назад понял я вдруг, что за стеной моей — огромное пустующее помещение, смело стал добиваться разрешения освоить это пространство, сделать там гостиную, кабинет... Потом прикинул, во что мне это обойдется — стал добиваться запрещения... Любой наблюдающий меня вправе воскликнуть: «Что за идиот!» Написал массу заявлений: «В просьбе моей прошу отказать!», настрочил кучу анонимок на себя... Как бы теперь не отобрали, что есть!..

Я погружался в сон... вдруг увидел себя в каком-то дворе... меня окружали какие-то темные фигуры... они подходили все ближе... сейчас ударят! «Зря стараются, — мелькнула ликующая мысль, — не знают, дураки, что это всего лишь сон!» Двор исчез. Я оказался в вагоне-ресторане, он был почему-то весь в цветах, за окнами проплывал знойный юг. Появился мой друг метрдотель в ослепительно белом фраке.

— Кушать... не подано! — торжественно провозгласил он.

Через минуту он вышел в оранжевом фраке.

— Кушать... опять не подано! — возгласил он.

— Может быть, можно что-нибудь? — попросил я.

— Два кофе по-вахтерски! — распахивая дверь в сверкающую кухню, скомандовал он.

Я вдруг почувствовал, что лечу в полном блаженстве, вытянувшись на полке в полный рост, откинув ногами тяжелое одеяло... Тепло? Тепло!

Значит, проводник, когда я его встретил на остановке, ходил не за кормом для кур, а за углем? Замечательно! Тогда лучше так и не просыпаться — сейчас должны начаться приятные сны!

В следующем сне я оказался в красивом магазине игрушек в виде лягушонка, которого все сильнее надували через трубочку.

...Все неумолимо ясно!.. Надо вставать!

Проводник сидел в тамбуре на перевернутом ведре, блаженно щурясь на оранжевый огонь в топке.

— Ну как? — увидев меня, повернулся он (после взгляда на пламя вряд ли он различал меня).

— Замечательно! — воскликнул я. — А раз уж так... в туалет заодно нельзя сходить?

— Ладно уж! — он подобрел в тепле. — Только кур не обижай! — он протянул ключ.

— Зачем же мне их обижать? — искренне воскликнул я.

Я ворвался в туалет. Куры, всполошившись сначала, потом успокоились, расселись, своими бусинками на склоненных головках разглядывая меня. Кем, интересно, я кажусь этим представителям иной, в сущности, цивилизации? Достойно ли я представляю человечество? Не оскорбит ли их жест, который я собираюсь тут сделать?.. Нет. Не оскорбил.

Абсолютно уже счастливый, я забрался к себе на полку, распрямился... Какой же последует сон?.. Солнце поднималось над морем... я летел на курице, приближаясь к нему. Вблизи оно оказалось огромной печкой. Рядом сидел проводник.

— Плохо топить — значит, не уважать свою Галактику! — строго проговорил он, орудуя кочергой.

БУДНИ ГАРЕМА (роман)

В сладком плену

«Я проснулся оттого, что стюард в салоне каюты тихо брякал посудой, собирая ее...» Сколько раз прежде эта фраза появлялась в моём сознании непонятно откуда. Теперь-то ясно — из будущего, которое наконец-то стало настоящим: я проснулся оттого, что стюард тихо брякал посудой, собирая её! Я открыл глаза: широкая белая спальня с раздвигающейся дымчато-прозрачной перегородкой; бодрящее, чуть ощутимое дребезжание, почти журчание двигателя, еле доносящееся сюда, в каюты самого высокого класса. Я сладко вытянулся на шуршащем, набитом сухой морской травой матраце; схватил огнедышащих драконов на ярко-синем небесном шёлке, накинул на плечи. Шагнув вперёд, размахнул перед собой дымчатую стену. Салон был больше спальни и светлей. Зелёные тропические листья отражались на белой коже диванов, утопленных в коврах на полу. И всё это плыло по спокойному солнечному морю (блики бежали по потолку) и находилось, видимо, уже за границей; от ярко-оранжевого, явно иностранного, маяка на каменистом островке отходил, тихо урча, такой же яркий катер и шёл по лихой дуге к нам.

Стюард, почтительно согнувшись, выкатил никелированно-стеклянную тележку с посудой, прикрыл дверь. Я натянул брюки, свитер и вышел.

Да-а — на просторе было несколько свежей, чем в каюте! Я пошёл по широкой, почти пустой деревянной палубе — лишь изредка на белых рейчатых креслах сидели люди, безмолвно вытянув лица к солнцу, жёлтому, размытому в высокой дымке, но греющему весьма ощутимо, впервые в этом году.

Я заглянул в пустой бар, потом в ресторан, потом не спеша пошёл через пустой зимний сад — я-то знал, кого ищу, — но в это чудесное утро спешить не хотелось.

Луша Чуланова — наша новая суперкино-секс-звезда — пригласила меня в этот славный рейс; причём позвонила робко, дрожащим голоском, явно чувствуя разницу уровней, сказав, что, если бы не моё выступление по телевидению о бедственном положении литературы, она никогда не решилась бы позвонить с предложением «попытаться сделать что-либо вместе»... Ну что же, попробуем, попробуем. Я в общем-то был настроен благожелательно, но именно сейчас встречаться с ней и с ходу садиться за работу не хотел, — и всё словно шло мне навстречу: никто из вчерашних, с кем я имел предварительные переговоры на палубе и в пустынных залах, мне не попался.

А вчера вечером мы с ней сидели в ресторане «Морское дно» и, попивая шампанское, говорили о фильме, который она хотела бы снять по своему замыслу, но совершенно независимо, хотя и на деньги пароходства и в помещениях этого плавучего суперотеля, называемого простодушно «паромом». Луша была в вечернем платье, строгое колье лежало на её открытой груди. Мы старались быть незамеченными, но разряженные дамы и господа, наши новые богачи, к началу шоу-программы заполняя зал, сдержанно поглядывали на нас. Как я понял по некоторым её рассказам, она плыла этим паромом не первый раз и была в некотором роде местной знаменитостью, а, может быть, отчасти и рекламой: вот, мол, какие люди — частые гости на нашем пароме! Что обожают здесь её, а не меня, я понял сразу, но не расстроился: что делать? Меру своей популярности я уже успел понять, хоть ощущение было не очень приятным.

Ожидая Лукерью, я сидел в «Ореховом салоне». Рядом на упругих кожаных креслах такие же упругие бизнесмены, попыхивая сигаретками, переговаривались о своём кровном и вскользь поглядывали на огромный экран. Я тоже поглядывал — тем более «вскользь», что на экране в этот момент и разглагольствовал в своей регулярной передаче про нашу культуру (Луша позвала меня под впечатлением предыдущей). Вроде бы никто не увязывал меня с болтуном на экране, но тут маленький злой навороченный крепыш — по виду скорее «боец», чем бизнесмен, — нарочито закипая, вдруг вспылил:

— Да что мы эту бодягу смотрим, по первой сейчас — НХЛ!

Я почувствовал, что меня «увязали» и «выступление» носит демонстративный характер.

Крепыш в желто-зеленом «адидасовском» костюме в ярости даже подпрыгнул на упругом кожаном кресле, на лету задёргав руками и ногами, и плюхнулся назад.

Тут главный бизнесмен, окружённый подчинёнными, медленно повёл в мою сторону глазами — он, судя по всему, уже вышел на тропу респектабельности и скандалов не хотел.

Я и сам наблюдал за собой со злобной иронией.

— «Уважения», говоришь, захотел? А где, интересуюсь спросить, вот этот ваш костюмчик, бутылошного цвета, в котором вы на экране? Ах, продали, в комиссионный отдали? Неужто такая нужда? Что вы говорите?!

Да, продал! И денежки уже получил и истратил уже, и, где теперь американский мой этот костюмчик, увы, не знаю; и сейчас, может быть, новый достойный хозяин видит его на экране и, усмехаясь, говорит любовнице (жене): смотри-ка, мой костюм выступает. Неплохо держится.

Мое выступление не встретило большого сочувствия в этой среде — крепыш, лишённый НХЛ, так и кипел:

— Лапшу вешает со своей культурой! Была бы кому нужна эта его культура, — не подохла бы!

«Да, — подумал, я, — этот народный самородок абсолютно прав! Сколько мы тянули нашу музу, сколько реанимировали, сколько десятилетий холили эту высоколобую даму, любимицу нашего брата-отличника, а неживучая оказалась, и даже на лекарства ей никто не дает. Чего я тут мямлю? Все ясно до слёз!»

— Да чего ты дергаешься? Никто эту лажу и не смотрит! — как бы обращаясь к первому, но явно целя в меня, проговорил второй крепыш, в тропических босоножках. Обстановка сгущалась, и даже шеф, подняв усталые глаза от бумаг, посмотрел сначала на них, а потом на меня:

«А что? Похоже, застоялись ребятки без работы, может, дать им слегка размяться — жалко, что ли?»

Но тут все повернулись назад — в дверях салона стояла Луша, в полупрозрачном платье... умела она выбирать для своего появления подходящую позу — и момент! Сразу повеяло блаженством — злобные крепыши даже поднялись, уступая кресла... Но Луша, играя бёдрами, направилась ко мне. Я несколько запоздало вскочил, облобызал сочную её руку, выскользнувшую из платья. «Бандиты» наблюдали наш альянс в полном отпаде. «Мозг покупает себе секс»... вернее, наоборот.

«Вот она — Новая Муза!» — с наслаждением оглядывая цветущую Лушу, подумал я. Вместо прежней — состарившейся, всем надоевшей непонятными, непомерными своими требованиями, — эта — всем доступная, с простыми, ощутимыми формами!

Мы чопорно проследовали в ресторан, сопровождаемые восхищенными взглядами.

— Как вы устроились? — церемонно осведомилась она.

— О, превосходно! — воскликнул я. — Но, вероятно, это стоит немалых денег? — Я сунул руку за пазуху.

— А, это проблемы пароходства! — Луша махнула лебединой своей рукой.

Лакеи отодвинули-придвинули нам стулья — в суровой жизни на суше я уже как-то позабыл, что такое бывает!

Да, выросла девушка! Два года не видел её... Но каких два года! Переломные, можно сказать!

Очень скромной я бы и тогда её не назвал... но насколько могла быть нескромной советская девушка той поры? Разве что чуть-чуть? Чуть-чуть было.

Помню ту историю. Мы с братом с нашей дачи отправились рано утром за грибами и, потеряв, видимо, рассудок, очутились в овраге под ещё тогда обкомовскими дачами. Овраг был отличный, грибной, однако я испуганно объяснял брату, что забрели мы не туда, утратив классовое чутьё.

— А ни хрена! — проговорил наглый, как всегда, брат. — Вряд ли эти типы, да ещё так рано, ходят по грибы!

— Ну почему же? Ходят! — от густого насмешливого баса мы похолодели. Хрустя валежником, из мусорных мелких кустов вышел Поцелуев — тогдашний зам. по культуре. Умные его глаза насмешливо чернели из-под широкого соломенного «бриля», обсыпанного хвоей. Выглядел он простецки, даже затрапезно — серо-зелёная плащ-палатка, сапоги.

— Смелый у тебя, Валерий, братан! — раскрывая стальной портсигар, промолвил он.

То, что он назвал меня по имени, наполнило меня сладостным волнением: знает, оказывается! Казалось бы, откуда: видел меня, может, пару раз, и то из президиума в большом зале, — а узнал в «предрассветной мгле».

— Мало что-то нынче грибов! — со всей дерзостью, на которую был способен, произнёс брат.

— Спать надо меньше! — залихватски сказал старший товарищ и протянул нам свой короб, в котором круглились беляши-крепыши.

Мы подавленно молчали — и тут мы не правы!

— Сколько там натикало? — Поцелуев вытянул старые, с крышкой (почему-то хотелось сказать «именные») часы. — О-о, полвосьмого уже! — Он почему-то лукаво огляделся. — А может, пока моя благоверная не проснулась, — позволим себе?

Мы обомлели... Если мы правильно поняли, он нас приглашает наверх, видимо, даже выпить... не зря, видно, сквозь все преграды просачивались слухи, что он отличный мужик! Мы взобрались по откосу, мимо спящего в будке солдатика-охранника.

— Солдат спит — служба идёт! — благодушно проговорил Поцелуев и кинул орлиный взгляд на брата, идущего последним: не стукни калиткой! Служивого разбудишь!

Это сразу расположило нас к нему. Сколько раз мы заглядывали за эту ограду, понимая, что никогда до такого «не дорастём». И вдруг сподобились. Дача оказалась совсем простой, и, кстати, никаких «шестёрок»: Поцелуев сам, по-мужицки, накрыл на стол.

— Отхлебнём этого, что ли? — Поцелуев вытащил из чулана бутыль. — Слеза! Брат из Краснодарского края присылает!

От непривычной выпивки в столь ранний час душили слёзы умиления: как же так? И у него — брат?! Все равно как у меня!

Потом Поцелуев столь же умело разлил ярко-красный дымящийся борщ, сваренный на индюке, присланном, как оказалось, тем же братом. Умиление усиливалось. Выходит — без брата он и вовсе бы пропал? Пища была самая простая: сало — от брата, индюк — от брата, даже слишком, может, простовато для руководителя культуры? Это я уже от выпивки обнаглел... Смущало ещё и то, что такой густой борщ — на завтрак, но тогда все, слава богу, кушали суп, правда, на обед... Но, может, он так рано встаёт, что уже — обед? Пробилось солнце, и толь на крыше сарайчика стал переливаться необыкновенными звёздами... Алкоголь?

Появилась его жена, ещё более известная, возглавляющая всё... Ласково вывернула у Поцелуева бутылку, ласково поздоровалась... налила крутого борща в украинский горшок, сказав пожилой прислуге (всё-таки одна скромная служанка была): «Виталику отнеси, пока горячий!..» Солдатику?

Какое-то блаженство наполняло меня... А ведь, наверное, это главные минуты за всё лето? Так и вышло.

Забыв от волнения наши жалкие грибы, мы с братом ушли, покачиваясь от счастья. Месяца три я потом мучился. Не глянулся? И вдруг пришла телеграмма — «Правительственная»: «Появитесь. Есть дело. Поцелуев». Адрес явки был не указан — но кто же не знает его? «Штаб революции»! От слова «появитесь» веяло некоторой строгостью, но как же без строгости? Я прибыл. Тут уже, ясно, происходило все официально. Здесь я и познакомился с Лушей, в строгом чёрном костюме, — тогда она занималась проблемой досуга молодёжи в пароходстве... уже тогда — в пароходстве... а почему, собственно, нет? Какая тогда была фривольность? А никакой! Во всех культурных программах максимум секса — художественная гимнастика, танец с булавой — и только. Как раз сценарий одной такой программы мне и предстояло создать, хоть никогда такого и не создавал.

«Надоели эти рвачи, настоящего хочется!» — поделился со мной Поцелуев, и я проникся.

Программа была для Луши, для её руководства. А тут и я! Веяло ли от Луши чем-то недозволенным? Немножко! Скорее, она поражала своей цепкостью, смекалистым взглядом, точным грубоватым словом, это Поцелуев любил.

И как расцвела! Как роза в бокале с водкой! Просто не узнавал! Медленный взгляд: всё восставало, но восставало не в знак протеста, а наоборот — в знак согласия!

— Теперь о деле! — сказала Луша (это мы с нею уже на корабле).

Сценарий, который мне предстояло наполнить высококлассным текстом (и подтекстом), был прост: обыкновенная горничная, чистая светлая натура, первый раз идет в международный рейс. Помощник капитана, негодяй, выдвиженец органов и партийных кругов (на подчёркивании этого Луша настаивала), умело растлевает её.

Она начинает пить, и её, беременную, списывают с корабля. Партсобрание, на котором приняли зверское решение, вёл, естественно, сам негодяй.

Далее: шикарный салон элегантного морского лайнера, знаменитая русская миллионерша-бизнесменша, бывшая бедная горничная, в окружении миллионеров, известных артистов, знаменитых писателей (и для меня ролька!). Негодяй, ставший за это время капитаном, не способный прожить и ночь без бутылки виски, видит её. Посылает букет стоимостью... ну, понятно. Видит свой букет в воде — в смысле за бортом. И застреливается. Примерно всё.

— Да-а-а... замечательно! — поборов волнение, вымолвил я.

Боролся ли я в эти минуты с волнением или с чем-то другим, — уточнять не будем. Но боролся. Оказывается, и жизнь Луши, олицетворяющей успех, не такая уж гладкая, и у неё наболело!

Надо это дело озвучить? Ну что ж — озвучим! Такую красоту (я огляделся вокруг) — и не озвучить?! Я что — дурак?

Вечер между тем «расцветал». Такой роскоши туалетов, сверкания драгоценностей на суше я не видал. Видимо, тут собрались самые толковые, которые не просто сидят, но при этом ещё и плывут, движутся к цели!

Мы скромно беседовали с Лушей за столиком в центре зала; прожектор, обшаривая полутьму, почему-то то и дело застревал на нас. Что-то назревало, Луша начала дышать глубже и... выше. Я вспомнил вдруг, в каком кино я её видел. После этого фильма один маститый, седой, оказавшийся очень вертким кинокритик, которому раньше никого ниже Феллини даже боялись показывать, неожиданно начал бешено расхваливать фильм с Лушей, а саму Лушу даже цветисто назвал «владычицей наших снов». В фильме она была не очень хорошей (в моральном смысле) певицей примерно в таком же шикарном «кабаке», как этот, и почему-то выдала одного главаря мафии, «хорошего», но не очень богатого, другому — богатому, но не очень хорошему. Думаю, примерно тем же она занималась и в действительности, не во сне, а наяву.

Прожектор окончательно остановился на нас. Я, зажмурившись, закрылся ладошкой. Луша выпрямила свой стан, гордо и оскорблённо. Извинившись, я пошёл в туалет.

У входа стояли шкафы-охранники с переговорными миниатюрными «уоки-токи» в огромных лапах и передавали за столики своим шефам-сейфам: «Внимание, внимание... пришла Клавка! Встречайте Клавку!»

Когда я вернулся, возле нашего столика нагло стоял красавец-усач в алой палаческой рубахе, почему-то с длинным кнутом, вьющимся по проходу.

— Пошла! — резко мотнув головой, скомандовал он.

Я уже было уселся, но снова встал, чтобы разобраться с кнутобойцем, тут и Луша плавно поднялась.

— «Ямщик! Не гони лошадей!» — томно объявила она в бокал. Неожиданно грохнули аплодисменты. Я понял, что здесь что-то не то, и сел обратно. Луша, мягко покачивая пышными бёдрами, пошла в сторону сцены в своём длинном и абсолютно прозрачном платье. Заиграла музыка.

В руке у Луши оказался микрофон, и она нежно запела. Вдруг музыка резко оборвалась, повисла тишина; внезапно «ямщик», щёлкнув кнутом, отсёк рукав Лушиного платья, обнажив дивную руку. И снова песня, и снова — напряжённая пауза... Все сладострастно затаили дыхание — второй бешеный удар, и второй рукав (видимо, специально чуть прикреплённый) стёк с божественной Лушиной руки. Я осмотрелся: стиснутые зубы, помутневшие глаза... Крепко, крепко! Луша, грустно напевая, плыла к сцене. Третий снайперский удар расстегнул застёжку сзади, на платье, и она, задумчиво перешагнув через него, оказалась в золотом бикини и таких же туфельках. Формы её, выскочив из плена, задышали свободно. Ямщик явно пьянел, хотя ничего и не пил. Удар, которым он срезал золотой лифчик, мог быть и не таким зверским — Луша даже оступилась и потеряла туфельку. Последовал хохот и аплодисменты. Она нащупала ногой туфельку и затанцевала, подняв руки. На сцене, залитой светом, Луша, прикрывая микрофоном пышную грудь, допела песню, раскрыла объятия — и последняя сверкающая полоска затрепыхалась на кончике кнута, как вымпел. Луша, стыдливо сжавшись, под бешеные аплодисменты ускользнула со сцены. Вот как, оказывается, гуляют теперь!

Через мгновение Луша вернулась в зал, с гордым и независимым видом, даже в очках. Она зябко куталась в шубу (подарок?). Было ли на ней что-нибудь под шубой, я тогда ещё не знал.

— Пойдёмте отсюда! — брезгливо дернув плечиками, промолвила она. Отжав спрятанную за тропическими листьями дверь, прижимаемую холодным ветром снаружи, мы вышли на широкую пустую корму, в холод и тьму, сели на скамейку у стены, вглядываясь вдаль.

Было темно — только на краю моря горела, словно бы накрытая тёмным платком, настольная лампа — в чёрные тучи садилось солнце.

— Как это омерзительно! — Луша вдруг порывисто прижалась ко мне. Судя по её распахнутому душевному настрою, вслед за ямщиком должен был следовать наездник.

— Замёрзнешь! — Я запахнул на ней шубу. Я понимал, что моё поведение похоже на забастовку... её обмякшая нижняя губа выражала недоумение: какого рожна? Пускаться в длинные рассуждения было глупо, и я лишь молча достал и показал ей фотографию такой же капризули, как и она (и примерно в таком же наряде). Эту волшебную фотографию, с надписью на обороте «От назойливо-очаровательной Э.», я давно повсюду ношу с собой как икону, дабы снова не вляпаться в такую же жуткую историю, как с Э.

Луша обиженно отодвинулась на край скамейки. «Лампа» на горизонте позеленела, стала какой-то чудовищной.

— Сейчас мы можем увидеть зелёный луч, приносящий счастье! — включая лирику, вымолвила она.

Чувство уныния охватило меня. От зелёных этих лучей тошнило с детства... Вряд ли мы сработаемся, чёрт возьми, и с ней. Но, слава богу, лампа превратилась в гриб, и он с каждой минутой делался всё зловещее... во всяком случае, подыгрывать ей он не собирался. О лирике мы не договаривались: капитан застрелился — это да. Хотя и капитана, честно говоря, жалко — наверняка эта нежная горничная-миллионерша сама и завалила его! Ну ладно! По рюмочке — и спать. Завтра тяжёлый день — разбирать невероятные завалы в её сознании, что, похоже, не легче работы вальщика в Коми АССР.

Фужер — теперь фужер стоял на горизонте — полиловел.

— Мы должны — вы слышите — должны сделать этот фильм! — Луша порывисто прильнула ко мне. — Именем Анатолия!

Я оцепенел... «Анатолия»? Это Тохи, что ли? Уж это имя я шептал во снах значительно реже, чем другие!

Правда, Тоха в лирические минуты, которые у него совпадали с алкоголическими, говорил мне (не знаю, как другим): «Мы же шестидесятники — вместе начинали!» Помню, когда на самой заре свободы наше городское начальство разрешило самую первую выставку мазил-формалистов в Мраморном, оно одновременно и мудро приняло меры предосторожности: тех негодяев, что шли через площадь к подъезду — а их, надо отметить, были единицы — встречала шеренга румяных курсантов, в клешах, лишь чуть-чуть выпивших — по сто граммов, не больше. От их плюх апологеты абстракционизма скользили по гололёду — стоял здоровый матерок и хохоток.

— Вы хотя бы выставку посмотрели! — кричал, прикладывая к ушибам снег, первый в городе апологет формализма Фима Ципельсон.

Курсанты в ответ лишь ржали. После дежурства им полагался отгул — многие собирались в тот же Мраморный, но «ближе к телу» — тогда здесь клубились знаменитые танцы, и даже школьники знали, что девушки на этих танцах оставляют свои трусики в рукаве пальто. Так куда идти? Куда велит им этот чудак?

Так что Тоха не врал, что начинал с самого порога, не уточняя, правда, на какой стороне он стоял.

— А помнишь ту выставку? Да-а-а... — проникновенно говорил он, наполняя стакан.

Однажды он не без гордости сказал мне, что в шеренгу ту допускался отнюдь не каждый — там стояли отличники боевой и политической подготовки, желательно ещё и разрядники в каком-нибудь подходящем виде спорта: боксе или борьбе. Тоха был и тот и другой — природа щедро его наградила ухватистой силой. И его участие в тех исторических событиях отрицать глупо. Я и не отрицал. Встречаются ведь ветераны-противники, и горестно и сладко вспоминают «минувшие дни и битвы, где вместе рубились они»? Любимое стихотворение Тохи — и, кстати, моё, хотя рубились мы за разное.

Несмотря на пристрастие к алкоголю, Тоха свою силу не растерял и на какой-то Олимпиаде (меня от этой показухи всегда тошнило) занял в боксе (или борьбе) почётное место. За эту скромную (но важную для нашей страны) победу на Тоху обрушился такой водопад привилегий, наград, поездок, должностей, что вряд ли и нормальный человек выдержал бы такое, не говоря о нём. Даже хватка армии оказалась бессильна: сначала ему ещё присваивали какие-то звания (нашли, чем удерживать!), потом перестали — и Тоха понёсся! Его вершина — членство в ЦК ВЛКСМ, затем — долгое пребывание в Африке на должности советника по спорту... Но это было уже падение по сравнению с ЦК. Что-то в этой стране (или до неё) Тоха натворил, стал ходить в рейсы, поскольку в душе моряк, потом вынырнул на небольшой, увы, глубине — начальником физической подготовки суперпоказательного пионерлагеря «Артём» — по мне, так это было очень неплохо, но Тоха, с которым я встретился и подружился в поселковой распивочной, рвал и метал.

— Эти суки за всё мне ответят! Покрывать их больше не хочу!

Посетители пивной слушали равнодушно: и без Тохиных откровений все знали, что творится за оградой, украшенной чугунными пионерскими галстуками. Рядом с ним притулилась Луша, которая, как декабристка, приехала за любимым в эту райскую глушь обыкновенной пионервожатой. В эти минуты она лишь скромно молчала, подпирая Тоху.

Но устои качались всё больше, и почти открыто стали говорить — а потом и писать! — о маленьком лагерном домике в долине, предназначенном для приёма делегаций. Сведения, поступавшие от Тохи, были не просто грязные (эка удивил!), но и необычные, невероятные!

— Чего они ко мне вяжутся? Я спортсмен! — вопил Тоха, но сочувствия в распивочной не вызывал, скорее, наоборот — нездоровую зависть.

В конце концов Тоха пошёл ва-банк, но как-то странно: в самую светлую ночь июня он был задержан с аквалангом в нейтральных водах. В резиновых изделиях в рюкзаке за спиной были запасы шоколада, воды, а также план и личный список погранзаставы — чего пограничники, его же кореша, простить не могли.

Но тут в аккурат (нет ничего удивительнее, чем история нашей страны!) устои окончательно рухнули, и Тоха внезапно предстал героем, давним борцом с тоталитарным режимом изнутри... его имя произносилось с придыханием... Луша цвела... И тогда-то он уже прочно наградил меня своей дружбой («вместе начинали!»).

С затейливого своего подвига Тоха успел пожать немало плодов: новыми его друзьями, победителями в этой борьбе, он был сделан кандидатом технических наук (зачем-то) и назначен директором крупнейшего планетария, но проворовался... Провороваться в планетарии — это надо было уметь! Казалось бы, ну что там можно украсть? Ан нет! Сначала начали пропадать с небосклона малоизвестные и мало кому нужные планеты — Уран, Плутон... Сперва на это смотрели сквозь пальцы: всё-таки герой... но он, обнаглев окончательно, пропил Луну — символ девичьих грёз! Он опять вывернулся, уехал куда-то на Север (Север всегда у нас почему-то считался местом раскаяния и искупления). Я не сказал бы, что он особенно там раскаялся: завёл какой-то кооператив по разведению чертей. Потом, скрываясь от них, снова вынырнул в нашем городе и почему-то приник ко мне. Может, ему казалось, что дружба со мной послужит окончательным доказательством его невиновности? Во всяком случае, мне он достался в тяжёлом состоянии: как бы рабом мерзости и обмана и одновременно при этом как бы взметнувшимся ввысь, к звездам (следствие планетария). Если раньше он только пил, то теперь, вдобавок к этому, начал собирать художественные ценности. Я горячо советовал ему выбрать что-нибудь одно: не так будет тяжело, особенно окружающими, но он упорно настаивал именно на таком проявлении его души. Кто его приучил ещё и к художественным ценностям? Боюсь, что я.

Я запутался, запутался! — в полном упоении (это его устраивало) повторял Тоха.

Так распутайся! — советовал я. — Моральные изменения в отличие от физических не требуют никакого времени — за секунду могут произойти!

Краткость и простота рекомендаций, видно, оскорбили его — с тех пор наши отношения стали напрягаться. Чувствовалось, что разгул его души требует значительно большего, и я как мог — после этого разговора, чувствуя себя виновным, — старался его утешить.

— Рубашечки тут у тебя! — заглядывая в шкаф, злобно цедил он.

— Дать? — я рванулся к шкафу. — Или тебе больше нравится быть несчастным? Как?

Он не дал ответа, но рубашку взял. Потом в прихожей, уже надев дубленку, сказал, что вот именно такой коврик висел у него над колыбелькой, — пришлось отдать.

Он ушёл, но — я чувствовал — ненадолго. Вскоре мне пришлось вытаскивать этого падшего ангела (или взлетевшего дьявола?) из одной довольно грязной и запутанной истории, в которой оказались замешаны все слои нашего общества, причём с неожиданной стороны.

— Ничего! — поучительно мне сказал потом Тоха. — Зато будешь знать, как это теперь делается!

Век бы мне этого не знать!

Потом он являлся среди ночи:

— Я должен тебе все рассказать про моего отца!

— Не надо! — твёрдо сказал я. — С отцом твоим мы окончательно запутаемся!

— В общем, спроси там, — после паузы небрежно проговорил он. — Человек в жизни запутался, денег ни копья, жить негде. Узнай, может, кто заинтересуется.

Кто, по его мнению, должен был этим заинтересоваться?!

Он как бы вложил свою душу в мою руку без всякого на то согласия моей руки!

Вид между тем у него был весьма уверенный — длинные трусы, смелый взгляд. Скрываясь от чертей, он ещё пару лет прослужил легионером в Африке, наломал костей... кроме того, за время общения с чертями что-то необыкновенное — и непоправимое — произошло с его организмом. Может быть!.. Неожиданное подтверждение этой догадке я получил сейчас, буквально через несколько секунд после разговора с Лушей на палубе. Именем Тохи? Ну уж нет! Мне вполне хватало её одной!

— Поверь, наши отношения с ним были очень чистыми! — Она придвинулась.

— Врёт всё, сука! — вдруг раздался трубный голос со стороны моря.

Я привстал... Над горизонтом размером с тучу, подобно светящемуся ядерному грибу, зависла гигантская полупрозрачная голова Тохи, освещая мглу. По ней сверху вниз шли тусклые радужные волны. Глаза, как и обычно, у него были прищурены, рот распахнут — и рот этот, если бы захотел, мог спокойно засосать наш корабль. Но он, судя по его поведению, скорее, выплёвывал его — волна, похожая на плевок, настигла и накрыла нас. Мокрый, ошеломлённый, я смотрел туда. Голова Тохи хранила всё тот же пренебрежительно-обиженный вид.

— Врёт всё, сука! — снова гаркнула голова, и волна по-новой накрыла нас.

— Всё такой же сумасшедший! — чуть обиженно, но с оттенком восторга проговорила Луша. При свете гигантской головы мы поднялись со скамьи и вернулись в помещение. Я был потрясён, по мнению же Луши, произнесённого ею комментария было вполне достаточно. Ну, не знаю...

Мы оба дрожали — она, по-моему, не только от холода. Требовалось согреться — в зеркалах и тропических лопухах сверкал бар.

Мы выпили по стопке водки, и я слегка успокоился. Я наивно думал, что после явления говорящей головы ничего более ужасного быть не может.

Я поплыл в разгорячённом гвалте:

— У тебя окатыши?

— Пруток.

— Диаметр?

Мне вдруг показалось, что время сейчас такое же уютное, как и раньше, и жаркая обстановка вокруг напомнила период, когда я работал на заводе и мы устраивали такие же пьяные рейсы... Помню, была одна лаборанточка... на острове Валааме.

Сегодняшние «плавучие сейфы», взгромоздившиеся на крохотные сиденьица вдоль стойки бара, ничем, в сущности, не отличались от прежних мастеров, замначальников цехов — такие же мощные, потные, зевластые... Необыкновенно уверенные в своих возможностях, в своей хитрости, в своей «проходимости». И по части выпивки... думаю, равны. А все эти чужие слова: чартер, бартер, дилер, брокер, — которые смачно произносились вокруг, ничего из прежнего не меняли.

— Пруток?

— Пруток!

— Годится!

Да, обращались они с Лушей, увы, как с той лаборанткой; один совершенно лысый тип даже шлепнул Лушу по тугому задику, обтянутому золотыми рейтузиками...

Правда, Луша наигрывала другую роль: что значит, никогда не была лаборанткой!

Кивком головы она позвала «легионера» в пятнистом одеянии, маячившего у входа. Чем ближе он подходил, тем больше я напрягался, хотя ко мне происходящее вроде бы не имело отношения. Я подумал, что он просто военнообязанный, обязанный почему-то обслуживать Лушу... но по мере того как он приближался... Тоха? Но он только что представал в виде говорящей тучи? Впрочем, он рассказывал мне, что после пребывания в особой зоне с ним происходит всякое... но чтоб такое?

— Серенький, разберись! — Луша брезгливо кивнула в сторону обидчика.

Серенький? Что это значит? Ведь его звали Анатолий?

Ясно, Серенький — по фамилии: его же фамилия — Середа!

Тоха мрачно подмигнул мне и подсел к обидчику, положив вздувшуюся лапу тому на плечо.

— Он думает, что за какой-то жалкий лимон может себе позволить всё что угодно! — ярилась Луша. Я на всякий случай отодвинулся, хоть лимонов не давал.

— А меня в кино снимешь? — тут же приник к Луше другой «лимон», похожий на этот фрукт и формой, и оттенком.

— Отвали! — теперь уже в роли телохранителя придвинулся я.

Сколько же она набрала этих лимонов и что за эти деньги обещала изобразить?

Я почесал в затылке, уже почти трезво оглядел «будки» у стойки... а ведь это мне придётся отдуваться, ублажая их! Надо делать фильм, чтобы им понравился (а заодно и мне). Луша — так... наманикюренная ручка, открывающая кошельки, — а превратить эти рыхлые пачки в твердый алмаз искусства, неподвластный времени, предстоит мне... кому же ещё? Окончательно протрезвев, я огляделся: Тоха чокался с обидчиком. Перегнав лифтом кадыка содержимое в желудок, он хрипло выдохнул и с хрустом раздавил в пальцах стакан — что, видимо, должно было навести на обидчика здоровый ужас.

— К сожалению, он абсолютно спился! — блеснув в сторону Тохи слезой, шепнула Луша.

Да уж, трезвому те чудеса, что показал он за последнее время, вряд ли подвластны!

Отмывательница миллионов... Я теперь смотрел на Лушу с почтением. Сколько же их она «намыла» здесь? Лучшего места, надо отметить, было не найти: все на время «уплывали» от тревог, деньги летели!

Что бы такое им изобразить?.. И здесь ты, истукан, о работе! Красавица миллионерша... рехнувшийся капитан... я покосился на Лушу... какая она «миллионерша»? Так — «лимонщица»! Ну всё! Завтра, завтра! Сегодня отдыхаем... но если ещё спившегося Тоху придётся прислонять к этой истории — я не выдержу!

Нет, надо изображать что-то совсем другое. Типа тех бесконечных южноамериканских сериалов, которые держат нашу публику в бесконечном экстазе. Типа: после многолетнего плена от бандитов вырвался муж и приехал в город... Много серий тратится на то, чтобы почему-то о его спасении не узнала жена. Все знают, кроме неё... муж даже звонит по телефону в холл, где собрались герои фильма. «Вы?» — восклицает дворецкий. «Я! Только ничего не говорите моей жене». «Но почему?» — справедливо спрашивает дворецкий. «По кочану», — хладнокровно отвечает муж, он же граф. Графиня видит перевёрнутое лицо дворецкого. «Кто звонил?» Надеется, наивная, услышать о муже! «Мясник», — взяв себя в руки, отвечает слуга. «А почему у вас было такое лицо?» — «Он сказал... что отрубил палец!» — «Палец?» — графиня близка к обмороку. — «Себе?» — «Нет. Другому»... Что-нибудь в таком роде, чтобы во время такого вот длинного плавания они могли отвлечься, а не глушить всё время эту отраву, даже если и называется она виски или джин! Хотя джин, на мой взгляд, благороднее. Я несколько успокоился, наметив путь. Да, что-то в таком ключе, чтобы Тоха или Луша, а лучше бы они вместе, исчезли серий на сорок! Вот так.

— Ну, хоп!

— Хоп! — слышалось теперь с каждого стульчика. Это, по-видимому, означало, что все договорились. Я тоже в принципе сам с собой уже договорился, можно и расслабиться. Звон бокалов, хохот, женские визги. Ля дольче вита длится день! Впрочем, кому эта шутка покажется сложной, может её пропустить.

Луша куда-то упорхнула, а передо мной вдруг оказалась литровая бутыль, на которой было написано латинскими буквами «Тарас Бульба», а на этикетке изображён узколицый старик в малахае — ну прямо таёжный следопыт Дерсу Узала! Я решил, что разгадка парадокса находится в бутылке: позволил себе один глоток — не понял, потом — другой. Вдруг кто-то дёрнул меня за рукав. Я обернулся. Сладко улыбаясь, стоял Дерсу Узала собственной персоной!

— Много, однако, читал! — щурясь, не без угрозы, прошепелявил он.

Я понял, что проник в какую-то страшную тайну и испуганно попятился.

— Нет-нет! — пробормотал я. — Ничего я не читал!

— Это хоросо! — удовлетворённо проговорил Дерсу, он же Тарас, с ним же мы и выпили.

Тут грянула песня — я вскочил со стула: к этой песне я имел самое непосредственное отношение! Музыка, как говорится, народная, но слова к этой музыке написал я. Они предназначались для телевизионной рекламы жвачки и как-то стали народными.

«Если куда пришёл ты — суперсперминт возьми, с истинно мятным вкусом, не стыдно перед людьми!» Особенно мне нравилась полная безысходность: «если куда пришёл ты» охватывает практически все случаи жизни; если даже ты просто зашёл к себе на кухню, значит — уже «куда-то пришёл»! Именно благодаря этой всеохватности песня и стала народной. Что это именно так, я снова убедился сейчас — всех воротил и громил словно смыло гигантской волной: поднимая бахилы по семьдесят тысяч каждая, они заплясали как носороги или, точнее, как шкафы, стриженные под ёжик. Женщины плясали где-то в сторонке, «шкафы» в свой круг их не принимали. Особенно мне было обидно за шикарную Лушу: одних драгоценностей на ней... не говоря уже о золотых порточках. Беда! Наверное, совсем другой расклад был бы на подводной лодке, там, говорят, упругие блондиночки в ходу, но — молчаливые. А Луша меж тем страстно увлекла меня в сторону, за низкий столик, и снова стала развивать свою возвышенно-трагическую линию: капитан, влюблённый в горничную, не кончает с собой, а, моля об искуплении, дарит ей бриллианты, истратив на них все казённые деньги, мафия же, которой принадлежит корабль, собирается его убить. Героиня на самом деле любит капитана и, просветлённо рыдая, мчится ему на помощь в роскошном «вольво» из роскошного отеля на юге Германии с переговоров... тьфу! То, что она понимает под лирикой, на самом деле — абсолютная мерзость: все должны сначала по максимуму друг другу навредить, намудить, а потом мчаться, давя прохожих! Не врубаюсь я в такую романтику!

— Такова подлинная история моей жизни! — призналась она.

Да я уж понял!.. Более мерзкую историю трудно себе представить!

Тут вдруг прямо из столика выскочила крохотная, на тонкой шейке, головка Тохи: «Бе-е-е!»

Луша хладнокровно оторвала это явление и отбросила в сторону... Да-а! Вот тебе и лирика: королева мафии с корнем вырывает возлюбленного.

«Но всё это должно быть красиво. Главное — алмазы!» — прошептала она.

К нам внезапно подошёл амбал и, взяв её пальцами за шейку, просипел:

— А тебя, серая коза, мы скоро посадим на кол и тебе будет с-сладко!

Мне стало ясно, что с местными главарями на этом корабле она тоже финтит. К счастью, загремел канкан, и Луша, чопорно извинившись, запрыгала к сцене, сопровождаемая жадными (во всех смыслах) взглядами толпы.

Канкан с её появлением расцвел!

«Лукерья! Вставь в попу перья! Теперь я тебя люблю! Поверь — высокомерья я не потерплю!»

Канкан трепыхался перьями, колыхался выпуклостями — и главной, конечно же, была Луша — мастер, как говорится, на все ноги. Всех — в зале и на сцене — стала «постепенно охватывать русская удаль»; такую фразу я прочёл в программе одного шоу — сам же её и написал. Пляс разгорался, и вдруг резко погас свет и вырубилась музыка — обрушилась тьма и тишина. Со сцены понеслись какие-то вопли и визги, послышались шлепки по голому телу. Наталкиваясь в темноте на столики, я рванулся туда (или не туда?), пытаясь нащупать что-то руками, как при игре в жмурки, но ловил пустоту.

— Зорька... стоять! — откуда-то рявкнул мужской голос.

Я рванулся на звук и оказался в каком-то качающемся коридоре, освещенном тусклыми аварийными лампами. По нему двигалась Луша, которую кидало то назад, то вперёд. Она делала перебежки семенящей походкой, поскольку была стреножена существенной для каждого человека частью туалета, упавшей ей на щиколотки. Новым штормовым ударом Лушу кинуло мне на грудь. Она была решительна и бледна.

— Ну, они ещё пожалеют об этом! — процедила она.

— Так... куда? — Я воинственно озирался.

— Не спеши! — Она блудливо потёрлась своей пышной грудью о мою. — Я — кукла сатаны! — И вдруг приблизила ко мне помутневшие зрачки.

Я — орудие мести?.. А почему бы и нет!

— Может, полетаем? — усмехнулась она. Всё верно — за ямщиком должен следовать наездник...

Она царственно перешагнула через ставшую лишней деталь туалета, и мы как-то очень быстро оказались в моей каюте.

— О, сатана! — то и дело восклицала она в полёте, с необычайным иностранным ударением на первом слоге, что несомненно говорило о её эрудиции и, не скрою, разжигало самые порочные чувства. Звучало также и «нох айн-маль», как бы обозначающее мольбу «ещё, ещё»... Стоны страдания сменялись воплями восторга.

Неплохо, неплохо... Я в деле ощущал, что уверенно вхожу в стилистику жанра, столь любимого нетрудовыми массами: сексуальные страсти с моральным надломом. Силен, Евлампий, — схватываешь буквально на лету!

Наслаждение нарастало, казалось почти нестерпимым, но... начинался новый виток — ещё более нестерпимый: пошли стоны, и острые ногти провели жгучие борозды по моей спине.

— О, сатана!

Это, видимо, уже мне. Я буквально иссякал... истекал, в том числе и кровью, — но остановки, где можно было бы сойти, в этой бесконечной ночи не предвиделось. Опытные сексологи учат: дабы не обмишуриться с этим делом, которое не всем и не всегда по душе, надо переосмысливать довольно однообразные эти движения в действия совсем иного рода, ставить в мыслях какую-то далекую цель. Моя цель — пересечь как можно приятнее государственную границу, не быть сброшенным где-то в нейтральных водах.

Я плыл, укачиваемый тёмными суровыми волнами Балтики, потом лихорадочно полз по мокрой глине. Колючая проволока бороздила мне спину: проволочный рулон катился по спине... Спасительная прохладца ночи — и снова проволока, на этот раз ещё более острая, проникающая глубже и глубже... Всё! Судя по восторженным крикам встречающих — дополз! Окончательное блаженство! И тут, прямо из стенки над нами высунулась головка Тохи на тоненькой шейке: «Бе-е-е-е!»

Луша внезапно спрыгнула на пол.

— Ч-чёрт, ч-чёрт! — закричала она, грохнулась на колени и стала креститься.

Я последовал её примеру — что же мы, люди некрещеные? Хотя этого конкретного чёрта я знал, да и она — тоже... И разговаривать бы с ним надо более резко, а не бить поклоны на холодном полу в четвёртом часу утра...

Но раз история, которую мне предстояло воссоздать, будет насыщена греховной символикой, стало быть, необходимы и бурные покаяния, без покаяния и бандиты не примут: и у них есть свои моральные императивы.

Некоторое время мы усердно били поклоны, потом их темп стал замедляться.

— Теперь мне нечего от тебя скрывать, — присаживаясь на уголок кровати, проговорила она. — Моя жизнь ужасна, ужасна! — Она спрятала лицо в ладошки. — И началось всё это очень давно.

— Это когда... с капитаном? — деликатно осведомился я.

— Значительно раньше — в начале века!

Ого!

— Моя прабабка была монашкой... из дворян. В революцию в её монастырь ворвались пьяные чекисты, и их главарь изнасиловал её!

«Ну, спокойно, — хотел сказать я Луше. — Ты-то при чём?»

— Потом у него была семья, — скорбно продолжала она. — И его правнук, прямой потомок... и был тем самым капитаном!

— Да-а-а... Ну и что?

— Теперь дьявол во мне, дьявол! — застонала она.

И мне, видимо, предстоит его изгонять? Я понимал, что вся эта бурная сцена предназначена, чтобы возбудить мою угасшую нервную реакцию, но боялся встретиться с ней взглядом: она не увидит в моих глазах нужного потрясения. Не жалко прабабушку? Прабабушку жалко, а вот правнучку почему-то нет. За прошедшие эпохи могла бы и поумнеть!

— Анатолий и был... этим капитаном! — закончила она.

Вот тут меня действительно немножко качнуло. Конечно, всю его бурную судьбу мне было не объять. Помню: учился в мореходке, ходил курсантом... Но когда же он побывал капитаном? Во всяком случае — до работы в пионерлагере, после — я всю его судьбу знаю четко. Получается, она приехала к нему пионервожатой в лагерь «Артём» уже после всех ужасов, сделанных с нею? Оригинально...

Я потрясённо молчал.

— Бе-е-е! — Голова Тохи всунулась прямо сквозь дверь. Луша резко вскочила, заправила крестик в ложбинку, где он уютно устроился, быстро оделась и оскорблённо вышла. Надеюсь, её обиды относились к Тохе, а не ко мне? Хотя чувствовал, что почему-то — и ко мне, что и мне в этой истории крепко достанется — для того и приглашён. Я настолько расстроился, что тотчас уснул. Проснулся я бодрым, отдохнувшим, почти ничего не помнившим. Отличная каюта, солнечное море... Стюард в белой куртке почтительно собирает посуду со столика, приглушенно бренча. Оделся, вышел на воздух. Энергичен, подтянут, уши чуть оттопырены попутным ветром... На широких палубах — свежий солёный воздух и... несколько загорающих в шезлонгах. Не сразу я вспомнил, как здесь оказался. Прозябание в бедной квартирке на краю болот после трагической разлуки с любимой музой, отчаяние и тоска, попытка флирта с другой музой, и снова отчаяние, и — спасительный звонок, пленительный Лушин голосок, когда уже все надежды на счастье были потеряны... И вот я здесь!

Я с наслаждением посмотрел вокруг: какой простор! Наконец-то я вырвался из тесных стен, давивших на меня! Солнце, как гений, в лабиринте облаков искало и находило самые неожиданные сияющие ходы!

Глядя сквозь огромные стёкла салонов, я вспомнил, что нахожусь в развлекательном бизнес-туре, где под солнцем и над морем делаются «большие» дела. Я обратил внимание, что даже металлические наконечники брандспойтов, сверкающие вчера, сегодня были сняты и, видимо, проданы. Одним словом, ну-вориши!

Я зашёл в ресторан, позавтракал. Молоко и ко-ко-ко! Обстановка была приятная: бутерброды, бабы, но Луши видно не было. Я с нараставшей тревогой чувствовал, что в её отсутствии наличествует некая обида: не оценил её страданий, недовосхитился их мощью и глубиной и теперь пупком чуял: за это меня ждёт жестокая расплата.

Не стоит ли вообще столь циничных, равнодушных людей сбрасывать за борт?! — такой приговор я с ужасом читал в её поведении. Она-то надеялась, что её поймут, ворвутся среди ночи со сценарием, написанным кровью (специально же отворила мне кровь, избороздив спину)... А я вместо этого тупо и даже с удовольствием спал! Да, расплата близка, зарплата далека, если она мне вообще-то полагается за мой цинизм!

Хмурого Тоху я нашёл в баре, абсолютно одинокого. Ну что? Отведаем жути? Я уже был — морально и физически — готов ко всему. Тоха выглядел сильно усталым. Ещё бы, после всех метаморфоз, которые с ним приключились!

— Как ты после вчерашнего? — Я положил ему руку на плечо. При этом имелось в виду всё — он мог выбрать любое происшествие по вкусу: появление в виде громыхающей тучи или «бебекающей» головки, в конце концов, просто «перебор» на этом же мягком табурете у стойки.

— За всех приходится пахать! — нервно произнёс Тоха, не уточняя, за кого за всех.

Красавец бармен кивнул мне, засверкал шейкером, что-то смешивая, потом, позванивая льдом, наполнил тонкий бокал чем-то нежно-зеленым, в цвет окружавшей нас растительности тропических пальм, и пустил бокал по чёрному стеклу стойки. Бокал проехал метра полтора и «влип» точно рядом с моей рукой! Снайпер!

— Моя заморочка... называется «Сеновал»! — не без гордости проговорил бармен.

Я пригубил... Да, действительно, аромат свежего сена, привкус хвои. Скорее, не «Сеновал», а «Лесоповал». Я сказал об этом бармену, он усмехнулся.

— Сколько с меня? — Я полез за пазуху.

Бармен с отвращением махнул рукой. Что... всё так хорошо? Или всё так плохо? Не понял. В бар, качая серьгами по полпуда, отрешённо вошла Луша, даже не посмотрев в нашу сторону.

— О, проснулась уже! — воскликнул я. Она тяжёло вздохнула. В смысле: но кто-то должен и работать!

— Ну что, Андрюш? Все болеешь? — проникновенно спросила она у бармена, хотя фраза явно предназначалась нам. Мол, вообще-то она человек чуткий и добрый, помнит, кого как зовут и кто чем болен, и лишь такие мерзавцы, как мы, не стоим даже поворота её головы!

Бармен несколько удивленно ответил ей, что никогда ничем не болеет, но она понимающе покачивала головой, будто бы зная все невзгоды и проблемы лучше его самого. Душевность её не имела границ!

— Надеюсь, вы хоть что-нибудь сделали? — наконец холодно обратилась она ко мне. Контраст был особенно убийственным после задушевной беседы с барменом. Похоже, что из всех классов трудящихся этот ей почему-то ближе всех.

Я открыл было рот, чтобы ответить, что, мол, ничего серьёзного пока сделать не успел, но она, не дождавшись ответа, нанесла новый удар.

— Надеюсь, я вчера сказала вам, что героиня не миллионерша, а прогрессивная журналистка и борется с мафией?

При этом известии я качнулся на сиденье. Прогрессивная журналистка? С этим сверканием «стёклышек» на каждом из пальчиков, с серьгами по полпуда в каждом ушке?! Или она перевоплотится, ускромнится? Вряд ли! Она прочла явное сомнение в моем взгляде... Война? Война! Так быстро? Я, конечно, понимал, что она как настоящий вождь должна время от времени разоблачать очередного маршала-вредителя, виновника поражений, но, что это произойдёт так скоро и в аккурат со мной, — не ожидал... Ну а с кем же ещё? — я огляделся, больше не с кем — для этого я и зван.

В бар вошел её лысый друг, вчера хлопавший её по заду, нынче он был сосредоточен и хмур. Я понял, что сейчас состоится своего рода худсовет — оказывается, и у них бывают худсоветы.

— Ну, так вы сделали что-нибудь? — (ещё более) холодно осведомилась она у меня, начиная заседание.

— Э-э... мэ...

— Сделали или нет? Мы же, кажется, договорились?

Лысый с удивлением глянул на меня, потом — на неё...

Ловкая шельма!

— Ну так что? Будем молчать? — пугала Луша. За этим должны последовать пытки.

— Кстати, — презрительно, как к двоечнику, позорящему класс, обратилась она. — Я, кажется (кажется!), говорила вам, что монашенку и... её праправнучку-журналистку будет играть одна актриса?

Ну, это понятно, чтобы слупить побольше денег. Я даже догадываюсь, кто сыграет (ей будет!).

В бар вошел ещё один «член худсовета» — тот маленький крепыш, с которым мы давеча чуть не подрались у телевизора. Он был настроен ещё решительней и злей, чем вчера, но злоба, как я заметил, обращена была на неё.

Луша заёрзала, но старалась сидеть так же гордо.

— А... чекиста и капитана — тоже один человек! — произнесла она.

Тоха заиграл желваками: было ясно, что речь о нём.

— А пела нам, что Рэмбо будет играть, что пятнадцать миллионов наших заслала ему! — произнёс Крепыш.

Обстановка стала напряжённой.

— К сожалению, ничего достойного таланта Рэмбо наш автор не предложил! — она горько усмехнулась.

Так. На мне уже пятнадцать миллионов. А говорят, они убивают и за миллион! Браво, Луша!

А про что, вообще, кино? — Этот вопрос Лысый обратил всё же к Луше, а не ко мне. Это доказывало, что мафиози очень неглупые люди.

— Фильм — о любви! — высокопарно проговорила Луша.

После этого, как ей казалось, все подозрения в её адрес должны были отпасть, но, увы, не отпали!

А про что любовь-то? — допытывался Лысый, и я полностью его поддерживал. Сказать «любовь» — значит ничего не сказать, это всё равно, что сказать «стих» — и торжественно умолкнуть. Луша пыталась убедить нас, что восклицания этого вполне достаточно, но — не убеждала.

— Что такое любовь? — Луша с упрёком посмотрела на Лысого. — И это вы спрашиваете, Григорий Матвеич?

— Ну я! — с вызовом проговорил тот... Действительно, общаясь с Лушей, он мог и не раскумекать, что такое любовь. Честно, и я что-то в ентой компании начал подзабывать. Всю жизнь, можно сказать, этой штуковиной занимался, а тут, когда надо позарез (именно — позарез!), как шваброй смыло!

Следом вошел ещё один «член» — тот, что походил на лимон; посмотрел на всех ясными, хорошо выспавшимися глазами и бодро осведомился:

— Ну что — будем «мочить»? Вот только кого? — Крепыш с яростью уставился на Лысого. Вероятно, именно он у них отвечал за культуру и вот так с нами опростоволосился.

Лысый, в свою очередь, всю злобу обратил на меня (всё равно к Луше ничего не пристаёт, смывается, как губкой):

— Да хватит тебе квасить! — он вывинтил у меня из пальцев бокал. — Работать пошли!

Он по-умному лепил из меня образ талантливого, но запивающего специалиста: голова есть, но керосинит по-чёрному!

— Ну давай! — Я ему подыграл, тем более что после «Сеновала» действительно слегка закосел.

— Пепси налей!

Мы выпили пепси и куда-то деловито пошли. Лушу и Тоху они не пригласили, даже не посмотрели в их сторону: с одной стороны, было, конечно, лестно, а с другой — боязно.

Почему-то мы попали в «пытошную», где Лимон был начальником или тренером. Он ласково шуганул троих толстых тёток в дорогих спортивных костюмах, что корячились перед зеркальной стеной. Тётки, сопровождаемые моим прощальным взглядом, хихикая, убежали. Чего они хихикали? Знали, что тут произойдёт?

Лимон указал нам на маленькие креслица перед орудиями пыток, сам сел на одно и стал с диким напряжением, скрипя пружинами, сипя натянувшимся тросом, сводить и разводить перед собой огромные «лапы», наливаясь бордовым цветом, надуваясь мышцами. Впечатление было устрашающим.

Злобный крепыш вышел куда-то, и мы услышали, как за дверцей что-то тяжёлое бухнулось в воду. Люк в океан? Звук был какой-то гулкий, с эхом закрытого помещения, однако кто его знает? Я побледнел. «Члены» пересмехнулись.

Тогда-то я и вспомнил свою любимую фразу: «Человек вообще достаточно пожил, если пользовался любовью женщин и уважением мужчин». А я, слава богу... Правда, с уважением вот этих мужчин дело обстояло не совсем ясно.

— Ну что, значит, не хочешь нам нарисовать? — проговорил Лысый.

Избалованный больно! — рявкнул Крепыш.

Начало допроса, не скрою, меня порадовало. Чувствовалось, что они откуда-то знают, что имеют дело с крепким орешком, а отнюдь не с пустым.

«Пытошники» молчали. Как умные люди, они понимали, что с «любовью» как-то не сложилось, придётся выколачивать силой. Других методов у них, по всей очевидности, уже не было — деньги скушала Луша... «Луша моет маму. Мама моет раму». Да-а. Им явно не хотелось «работать», да ещё с человеком, который пока не сделал им ничего плохого.

— Ну шо — годится она на журналистку? — поинтересовался Крепыш.

— А на дворянку? — выспрашивал Лимон. Я вздохнул.

— А на что она годится вообще? — Крепыш снова взъярился на Лысого.

— Вы думали, я вам за эти гроши Лайзу Минелли куплю? — парировал Лысый.

— Финиш! — Крепыш жахнул по макиваре — каратистской доске, макивара прогнулась... Ого! Жест этот, по-видимому, означал, что хватит пререкаться, надо работать.

— Может, действие перенести на подводную лодку... — предложил я, начиная работать.

— Ты шо — совсем простой? — разгорячился Лимон. — Тебе деньги платят, чтоб ты вот эту посудину рекламировал, шоб «серьёзные» люди на ней плавали, — на хрена им подводная лодка!

— Но с чего это вдруг ей журналисткой приспичило стать? — не унимался Крепыш.

Мне всё это напоминало известное литературное произведение... «Не хочу быть чёрной крестьянкой, хочу быть столбовою дворянкой!»

— А это — шоб нас разоблачить. За наши ж гроши, — усмехнулся Лимон.

— Чтобы мы приличными людьми были! — строго глянув на дружков, проговорил Лысый.

Да, нелёгкая задача мне предстоит... Луша-разоблачитель!.. Как бы её саму не разоблачить!

Словно прочитав мои мысли, вошла она, села, величаво закинув одну роскошную ногу на другую, глянула на нас, как бы говоря: вот мои аргументы! Ваши аргументы? Затем появился мрачный Тоха. Основная работа, как я понял, будет с ним.

— Ну шо, малец, будешь девоньку любить? — Лимон тоже почувствовал главную трудность в этой истории.

— А это как мастер скажет, — лениво кивнул Тоха на меня.

Мастер трудного жанра! Луша чётко почувствовала, что сопротивление во мне, что если кто и является противником любви к ней, так это я. Получил практически всё, а теперь... есть же такие неблагодарные люди!

— Я же почти всё вам рассказала, Валерий Георгиевич, — уже с оттенком брезгливости проговорила она. — Капитан влюбляется в прогрессивную журналистку. Влюблённые сидят вечером на корме и видят зелёный луч, предвещающий счастье. Вам что-нибудь не понятно?

Господи... неужели ради этой... серьёзный капитан будет смотреть не вперёд, а назад? И — видали мы этот «зелёный луч»! Вон он сидит, зелёный с похмелья.

— Вы что-то имеете против любви? — процедила Луша.

Да, такой трудной любви в жизни не было! Но кто тебе сказал, что жизнь будет становиться легче? Скоро подъёмным краном придётся поднимать.

— Я, пожалуй, пойду, Григорий Матвеич? — играя всеми своими формами, спросила Луша.

— Иди, иди, — задумчиво произнёс Лысый.

— Да, вы поняли, надеюсь, что я дворянка? — Луша злобно вперилась в меня: ещё бы — единственная преграда между нею и миллионами!

Я промолчал. Получишь ты, Георгич, по башке, честное слово, получишь.

Луша направилась к выходу, но вдруг дверь распахнулась, и вошёл мой Костюм. Все почтительно встали.

— Ну, как работается? — осведомился он.

— Сложный товарищ. Хамит, — тут же нажаловался Лимон.

Когда это я хамил?

— Балованный больно! — вскричал Крепыш. Вот это, пожалуй, верно. Да, избалованный, но исключительно самим собой!

— Нам такие и нужны! — строго произнёс Костюм. — Широко мыслит. Постарайся не подкачать!

— Я пойду, Авенир Максимыч? — Луша на этот раз обратилась уже к Костюму и сноровисто переступила, как застоявшаяся лошадь.

— А с тобой у нас будет особый разговор! — холодно ответил ей тот.

Луша горделиво вышла. Тоха поплёлся за ней.

Ну, ясно, кто опять здесь главный. Я.

— Надеюсь! — Костюм положил мне руку на плечо.

Ну а на кого же ещё надеяться? Я вздохнул.

— Пусть он тут у нас посидит! — показал свою расторопность Лысый. — Что-нибудь нужно? — спросил он у меня.

Если б они что-то нужное могли дать! Я вздохнул.

— Если что, звоните прямо мне! — величественно проговорил Костюм и удалился.

— Всё понял? — Крепыш полосанул костяшками пальцев мне по губам. Это, как я понимаю, его работа. Все при деле.

— Ну всё, всё! — Я стал их выпроваживать. Кто-то, видать, Лимон, долго громыхал запорами на железной двери. Затихло...

Так я сразу и начал! Я прошёлся по залу. Интересные здесь орудия пыток. Вот дыба. Ноги вдеваются в железные башмаки, руки — в железные рукавицы, и ты всеми силами пытаешься удержать свой вес, а дыба медленно, со скрежетом тугих пружин, тебя растягивает. Вот другое: пристегивают за ноги к наклонной доске — и ты, чтобы голова не переполнилась кровью и не лопнула, должен напрягать пресс, поднимать голову, садиться, снова падать и снова подниматься... умирать-то от кровоизлияния неохота!

Покачался и там и сям. Силушка заиграла. Эх, сейчас бы всех раскидал — жалко, ушли.

Вдруг зазвонил телефон: тяжёлая железная трубка в тесных «военно-морских» зажимах, тоже похожих на орудие пытки... с трудом вытащил.

— Аллё!

— Неужели вам, Валерий Георгиевич, ни о чём не говорит слово «любовь»?

Ну почему же не говорит? И не только — «о чём», но и «о ком»! И в том самом ракурсе, как любит она.

— Говорит! — отчеканил я.

— Надеюсь! (Не без кокетства.)

...Почему же — «не говорит»? Помню, однажды в Крыму в таком же взвинченном состоянии, как сейчас, на почту зашёл. Да-а-а... Почта в Коктебеле — это совсем не то, что почта в наших хмурых краях! Здесь это только отделение связи, а там!.. Прямо с яркого солнца, с жары, где все раскрытые, раскалённые... Входят на почту — темновато, прохладно, хоть и южное, однако государственное учреждение. Слегка прикрываются распахнутые на груди рубашки, но ноги? Ноги-то куда девать — откровенно выпуклые, голые, они оказываются не только неприлично возбуждающими, но и — неожиданно — грязноватыми, по колено в пыли, а повыше, в более нежных местах, в сиренево-серебристом налёте соли, кое-где прочерченном сухими острыми стеблями. Куда брели эти ноги, не разбирая дороги? Было и темно, и душно, и хорошо — не до царапин. А теперь обладательницы ног прячут их одну за одну, сжимают, смущённо стараются, чтобы их меньше было заметно. Но не спрячешь! И я после очередной отчаянной попытки дозвониться в страдании, переходящем в наслаждение, шарил по ним глазами. Человеку в таком состоянии всё простительно. Сладость росла. Это ещё с детства: страдание из-за невыполненной контрольной, перерастающее вдруг в толчки восторга.

«Идёт бычок, качается, кончает на ходу, никак не догадается, кого имел в виду!» И я увидел — кого! Вот кому я смогу излить всю горечь многострадального своего существования! Она шла совершенно спокойно, не зажимаясь, не пряча неприличия, а, наоборот, выставляя, — в тесной майке, в рваных джинсовых шортах, чуть сопревших в горячем месте. Я схватил её тонкую руку с сизым морским налётом: мои пальцы оставили три светлых следа; она остановилась и спокойно посмотрела на меня, словно этого и ждала. Мы пошли с ней в мою клетушку, где-то рядом тёрлась и похрипывала свинья, мы тоже потёрлись и похрипели, и я излил всю накопившуюся солёную горечь — как много, оказывается, её было во мне!

Примерно раз в час, заранее взвинчиваясь и напрягаясь, я мчался полуодетый на почту, но телефонистки все не было; я шёл назад и дарил своей пленнице всё возбуждение. Потом снова ходил и снова разряжался. Если бы не она, я бы взорвался! На третий день я вернулся уже бегом и с особой яростью излил горечь, ставшую сладостью.

«Ну что за жизнь! — слегка разрядившись, сказал ей я. — Третий день на междугородном телефоне никого нет! Что там за баба такая?» «Так то ж я!» — блудливо-простодушно улыбнулась она. Во, жизнь!

А как она разговаривала с пожилой тучной женщиной, явно бывшей красавицей:

— Лиза — ты что кушаешь? Давай я покушаю.

— А что это за хлопчик у тебя? Дай попробовать!..

Какое добродушное бесстыдство разлито в этом томном тёплом воздухе!

— Я не поняла! (Это моя, насмешливо, с ударением на «о».)

Нега, тёплая пыль. Упали в полынь. Потом была ещё одна встреча — прямо на рабочем её месте... Тьфу, тьфу! Самое близкое за всю мою жизнь соприкосновение с государственным учреждением... Было, было! Я стал ходить по помещению, напевая чуть переделанную мной песню: «Когда я на почте служил ямщиком!»

Да — было, было! Ровничницы, сновальщицы, трепальщицы... Помню, иду в пору богатства и элегантности и вижу, что на меня обыкновенная, ну совсем «простая» девушка смотрит! Колоссальный успех! А то всё больше — доктора наук, балерины (на пенсии), графини (без поместий) и просто «высшее образование»... Не раз говорил себе по ночам: узко живёшь, одна заумность. Совершенно не желаешь знать о народе! И вот — простая! Огромный успех! Но простота, как и было обещано пословицей, оказалась хуже воровства. Что за воровством следует? Убийство?.. Во, именно оно.

Но убедился в этом не сразу. Поначалу лениво-снисходительно предложил ей пройтись, привел в свою холостяцкую (якобы) берлогу, мы выпили по бокалу вина — и «полетели». Полетел, если точнее, я один. Я висел под потолком игрушечным дирижаблем, внизу, как шикарные небоскребы, возвышались шкафы. Потом появились какие-то ярко-золотые пирамиды, уходящие в сверкающую даль. Ужас и восторг. Не буду перечислять всех волнующих видений, что посетили меня в ту волшебную ночь. Скажу только, что хмурым давящим утром я очнулся распластанным на полу, расплющенным, не толще, наверное, ковра, и душа, что интересно, была так же аккуратно размазана! Полдня я пролежал вообще без мыслей, потом всплыла одна: что же со мной и почему, чёрт возьми, я не могу пошевелиться? Потом, глядя, как движется стрелка часов, я тоже сделал попытку двинуться — пошевелил пальцами. Медленно выдвинул нижний ящик стола: взято было по-божески, то есть всё, кроме мелочи. Не захотела пачкаться? Что-то вроде обиды шевельнулось во мне. Но не сказал бы, что мои мысли и чувства двигались тогда стремительно. Следующий мой подвиг: повернул голову и разглядел два крохотных тёмно-коричневых пузырька, закатившихся под кресло. Дотянулся!.. «Глазные капли», только введены почему-то в желудок. Улыбнуться оказалось тяжелей, чем открыть дубовую дверь. Потом пришла мысль, тоже не очень сложная: наверное, она в аптеке работает. И новая — ещё более простая: она в нашей аптеке работает, в моём доме — там-то я её и видел, а она меня. Снова мрак на меня навалился: как же так? Ведь могла понять, что я её найду! А если меня найдут в охладелом виде, то найдут и её, хотя бы по тупо оставленным пузырькам. Неужели, ничего — ни переживаний, ни страха? «Преступление и наказание». «Быть или не быть?» Ей эта бодяга не знакома.

Так и вышло: ни наглого вызова, ни смущённого лукавства... абсолютно равнодушный взгляд. Я, наверное, не имел никаких моральных прав, чтобы к ней подступиться, верней, права у меня были такие же, как и у любого посетителя аптеки. Тем не менее я завёлся: ну, неужели все потеряно?

В общежитии, где она жила, на серых кирпичах под её окном было написано копотью: Саяночка. Натаха. Светка. Анжела.

Через полгода что-то произошло, и мне даже удалось услышать от неё нечто вроде признания:

— Ваще, я и не хотела ничего брать у тебя. Посмотреть хотела как действует; девчонки говорили — отлично!

Но больше, как ни бился, ничего не узнал. Непонятно было самое главное: кто она, зачем, куда? Ни на один из этих вопросов даже намёка на ответ не удалось получить. Да их и не было. Ну, родители в Подмосковье, там у них кабанчики, курочки... Даёт ответ? Не даёт ответа. И ваще — чего надо?

Однако, будучи во власти штампа — о борьбе за прогресс в литературе и жизни, — я продолжал с нею биться. Когда ко мне приехал из Москвы брат, главный контролёр моей жизни, я привёл прекрасную аптекаршу, и брат в своей обычной манере «покровительствовал» ей. Утром, после того как она, хмуро кивнув, скрылась за дверью и ушла в аптеку, я не удержался и спросил:

— Понял?

— Чего же не понять? — удивился брат.

— И не отравила! — не удержался я.

— А... должна была отравить?

— Могла! — не без гордости прокомментировал я.

— Эти твои мичуринские опыты! — завопил он и, мелко крестясь, кинулся к вокзалу.

Я и сам понимал, что движение существует лишь в моём воображении, на самом деле — нет ничего. В один скучный вечерок Анжелочка так «угостила» меня, что я еле дополз до телефона! Мотивы? Мотивов нет. Можно ли это назвать движением к прогрессу? Не уверен!.. Но что-то и приятное всё же вспоминается:

— Ну сладенькая, ну повернись!

— М-м-м! (Капризно.)

Что это мне в голову лезут исключительно криминальные сюжеты? Соцзаказ? Да вроде бы нет, просят о возвышенном, о благородном. Снова наряжать манекен? Но Анжелочка хоть не просила об этом, а тут — обязан! Притом, что ждать от Анжелочки, я уже знал, а от этой?

«Любовь»? Про две «попытки» я уже рассказал.

Я заставил себя сосредоточиться на Лушином голоске, который всё это время пел в трубке:

— ...и шампанское, шампанское! Только, пожалуйста, что-нибудь приличное — «Клико» или «Моэтт»...

Неужели наконец-то мне удастся написать что-то приличное? Даже не верится.

Луша продолжала нести несусветную чушь.

— ...капитан, влюбившись в неё, буквально сходит сума! Цветы доставляются вертолётами с юга Франции, устрицы из Бретани, икра из России...

Надо же, какая экзотика!

— Но вы же сказали — «он застреливается!» — от усталости я даже перешёл с ней на «вы».

Она осеклась. Что-то такое она и в самом деле говорила, но сейчас это выглядело досадной помехой: ежели он застрелится, значит, перестанет «метать икру»?

— Ну, это вы продумайте, Валерий Георгиевич! — небрежно сказала она. Её это не очень интересовало. Шампанское, икра, желательно — без конца. Если будем убивать капитана — кончится икра, Луша надует губки. А если оставить его жить вечно — кончится терпение, да и содержимое кошельков заказчиков иссякнет, и шкуру они сдерут с меня! Ловко она меня подставила!

— Мы с вами «Оскара» должны получить, Валерий Георгиевич!

— Ну, ясно — только «Оскаром» можно заслониться, когда нас будут «кончать» за растрату!

— Ещё какие-нибудь указания есть?

— Капитан влюбляется до безумия, — пела Луша, но, по-моему, она сошла с ума, превратившись из прогрессивной журналистки опять в уборщицу-миллионершу.

Мне кажется, она окончательно запуталась.

— Указания? Вы помните — героиня запивает, пьёт всё подряд: виски, шерри, джин, кюрасао, водку!

Вот водку — зря.

— ...Наступает рассвет, капитан находит её и, обняв за плечи, ведёт в ресторан. Им подают молочного поросёнка...

— И тут вбегают мафиози и убивают их! — выкрикиваю я.

Наступила долгая пауза. Видимо, Луша усваивала обидную мысль, что всех денег из мафиози всё равно не выкачать... А заканчивать всё равно как-то надо, уж лучше так. И такая малопонятная смерть даже выгодней: раз — и всё, а если разоряться на объяснения, то не успеешь толком выпить и закусить.

— Ну хорошо, если вы так хотите... — не очень охотно проговорила она.

«А как ещё с тобой расстаться?» — подумал я.

— Ну хорошо... они падают среди цветов...

Рядом с поросёночком...

— ...и вскоре в небо над кораблём взлетают две ослепительные чайки!

Всё-таки она упорно хочет доказать, что главный автор — она, а остальные лишь неумело ей помогают.

— А поросёночек — не взлетает?

Зловещая пауза, на протяжении которой я должен, видимо, сначала покрыться потом, а после — заледенеть от ужаса.

— Мне не очень нравится ваш цинизм, Валерий Георгиевич!

Да я и сам с ним намаялся.

— Мы обо всём договорились, Валерий Георгиевич?

— Нет, — проговорил я и повесил трубку.

Снова звонок. Дозаказ шампанского? Со вздохом я взял трубку.

— Где эта с-сука? — сиплый голос Крепыша.

— Не знаю. А что случилось?

— Она у ювелира нашего колье «одолжила» — и с концами! На выставку везли! Сказала, что для съёмок надо. Только сейчас раскололся, с-старый козёл! А ты её покрывал. Всё ясно?

Ясно: казни не миновать.

— Где эта с-сука? Стали всех трясти: оказалось, что тут не съёмочная группа, а сплошной г-гарем: ни артиста ни одного, ни оператора, ни осветителя — никого! Одни е...ри её! Ты такой же специалист?

Да, в общем, наверное, да.

— Погодь — ты тоже своё огребёшь!

Не сомневаюсь. Бросил трубку, стал качать мышцы. Ну... совершенно безумная баба! Знала ведь, что колье увела, — и шампанского, шампанского гордо требовала. И — чайки, чайки... Красивый миф. Идея, конечно, возвышенная, но отдельные негодяи...

Звонок.

— Они думают, я чокнутая! Вешают свои миллионы на меня и, чтобы ничего не прилипло, хотят!

Бросила трубку. Зачем звонила — не пойму. Оправдаться перед богом? Но я же не бог. А насчёт «прилипания» вообще не спец. Ну, прилипло колье. Хорошо это или плохо?

Яростный перезвон. Такой, наверное, стоит на подводной лодке, когда она идет в атаку или ко дну.

Снова Крепыш:

— Ты знал, что на этой «барже» полно ментов? Ты их привёл? Или эта?

Пауза. Неожиданно — её крик:

— Найдётся здесь хоть один мужчина?!

Пауза. Видимо, не нашлось.

Пошли выстрелы: надеюсь, это не в меня пытались попасть по телефону? Крики: «Зорька! Стоять» — словно из хлева. Опять выстрелы — даже трубка на шнуре подпрыгивала. Потом, как в стереокино, звук переместился в другую сторону: по коридору, за моей дверью, пронеслись, всё сотрясая, какие-то боевые слоны, с отрывистыми хриплыми криками:

— Беру, Петро!

Удар — словно столкнулись два огромных бильярдных шара и разлетелись. И снова голос:

— Беру, Павло!

Мне тоже захотелось поучаствовать в этих богатырских играх, я стал трясти железную дверь «пытошной» — бесполезно.

И тут вдруг резко наступила тишина: и в трубке, и в коридоре. Шум и грохот были как-то спокойней (какая-то жизнь идёт и без меня), а тишина страшно насторожила. Что-то совсем необычное. Все умерли?

Я стал колотиться, ища в «пытошной» слабое место, наконец вышиб какую-то переборку — не в море ли? — и вышел вон.

Картина, которую я застал в «Тропикано», превосходила своей неожиданностью все. Гора трупов? Банально, банально! Гораздо интереснее! Тоха в пятнистой десантной форме с тремя богатырями в тренировочных костюмах сидел за стойкой бара и пил сок. По другую сторону овального бара сидели мои заказчики — Лысый, Лимон, Крепыш — и, как и положено негодяям, пили вино. Картина была почти идиллической, разве что дышали они чуть прерывисто.

Ничто в жизни не доводится до конца. Зная, что окончательно друг друга все равно никогда не победят, они могут слегка расслабиться, не спешить, не гнать горячку. Трое богатырей рядом с Тохой показались мне мучительно знакомыми. Где же я их видел? Да вчера, в баре! Внедрялись в нехорошую жизнь? Но до чего капитально!

Луша сегодня явно тяготела к силам порядка и даже кокетливо натянула пятнистый Тохин берет. На шее её победно сияло колье. И тут она в зеркале увидела меня. Я мог и, наверное, должен был пройти мимо, но вместо этого как принципиальный пионер остановился: давайте поставим точки над i!

Не следовало это делать! Луша сделала стойку, как змея. Потом жарко прижалась к Тохе, что-то возбуждённо зашептала ему на ухо, поглядывая на меня. Ну ясно: единственный клиент, с которым не удалось договориться, да и вряд ли удастся. Зачем живёт на свете такой человек? Я понял, что пора «делать ноги», но они как приросли. Луша шептала, а между тем белые наманикюренные пальчики её как бы рассеянно ласкали кобуру: вот грубый кожаный конец кобуры вполз между пальчиками, потом они, поцарапывая толстую кожу, сползли с него. И орлята напротив, которые вроде не могли этого видеть, все почуяли (по Тохиному лицу?) и тоже умолкли. Пальчики оседлали кобуру, плавно «подоили» её, потом ловко отстегнули пуговку и скользнули внутрь. Кобура набухала. Toxa каменел. Долгая пауза — и разряд, грохот... Завоняло паленой кожей, задымилась дорожка у бара, Тоха словно очнулся, отпихнул от себя горячую Лушу.

— Ты соображаешь, чего просишь? — рявкнул он.

Луша непримиримо глянула на меня — и вновь прильнула к клиенту. Я понял, что ждать глупо, и вышел на палубу.

И сразу — простор, тишина. Затишье, взволновавшее меня, объяснялось ещё и тем, что корабль стоял. Словно подчёркивая эту тишину, на берегу, уже хорошо различимом, двуногий кран, похожий на мифическую птицу, клювом постепенно схрумкивал гору ржавых автомобилей, нёс и с тихим, именно тихим скрежетанием ссыпал в баржу. Вдаль уходили ещё несколько длинных барж. Вода была розовая, тихая. На скале, выступающей в море, стоял огромный каменный орёл с прямыми плечами. Германия! Вот это неожиданность! Совершенно забыл поинтересоваться, куда плывём. А ведь именно в эти края моя любимая Ева, немецкая профессорша, звала на конференцию — про это я как-то совершенно забыл! Но что делать, когда «Прибытие за свой счёт». А где его взять? Я со вздохом глянул на орла... вряд ли слетимся!

Обернулся: все из бара тоже вышли подышать: Тоха хмуро глядел в палубу. Луша снова взялась за своё. Я догадывался, что при её мастерстве уговаривать мой конец близок: Тоха долго не выдержит. Да и обстановка подходящая — «при пересечении границы»... Я всосал воздух. Ну что ж. Вечный сон — лучший доктор.

— Фалерий! — вдруг послышался оклик. Толпа, стоящая у поручней и любующаяся бухтой, вдруг обрела лица: академик Гаспаров, профессор Смирнов, Фунтхлебен, знаменитый Зайцер... а это — неужели легендарный Коссига?! Лучшие умы! И — Ева, моя любимая Ева бежит ко мне! Мы с лёту обнялись, закружились.

— Так, значит, всё-таки приехал? Почему не дал факс?

Почему, почему? Счастливым поцелуем я впился в Еву.

Коллеги радостно загомонили — внезапная встреча добавила оживления.

— Где твои вещи, мудак? В темпе собирайся! — За три года аспирантуры в нашем городе Ева научилась разговаривать не хуже нас.

Старые мои спутники улыбались: удачному исходу радуются все... Но Луша-то, Луша! Сделала мне поездку — и практически бескорыстно.

— На кого работаем?! — хотел на ходу рявкнуть я, но не рявкнул, потому что понял: всё в мире, как и обычно, работает на меня.

— Застрелиться! — Луша в восторге всплеснула руками.

Спускаясь по трапу, я впервые разглядел название парома. «Катюша Маслова» — падшая, но чистая, воспетая нашим знаменитым классиком Львом Толстым. Бывай!

Вместе с другими участниками конференции поднялся в белый тупорылый автобус, и нас понёс мощный поток. Я с наслаждением вытянул ноги...

Вторая муза

Как же я познакомился с Евой? Произошло это по большому чувству, но поначалу это была не любовь, а отчаяние. В очередной раз рухнуло наше государство. Поцелуев, который раньше, бывало, рявкнув в трубку, приказывал дать мне заработать: «Ты что, Петрович, дашь погибнуть молодому таланту?!», — стал сдавать... Я его просто не узнавал. Последнюю синекуру он мне организовал на студии кинохроники, куда попал директором — то ли с повышением, то ли с понижением: у них разве поймёшь? Неужто такой мужик мог попасть в понижение? Никогда! Он сразу же властно призвал меня к себе и всё по той же непонятной симпатии партийца к левому прозаику велел браться за работу. «Свои опусы ты когда ещё тиснешь, а тут, как говорится, живые деньги! Да и вообще, этому сонному царству надо кровь пустить: окопались тут, пылью покрылись!» В дверь иногда робко заглядывали какие-то действительно пыльные личности и, вздрогнув от его зычного голоса, исчезали. «Задумал я цикл документальных фильмов, о проблемах женщин, — басил он. — Тут надо человечно делать, с юморком, а то пригрели, понимаешь, замшелых кандидатиков да докторов — мухи дохнут!» Я улыбался, хотя чувствовал себя виновато, как и всегда, когда недотягивал с энтузиазмом: люди пьянели от одного, от другого, пьянели буквально от всего, а меня, как это ни печально, ничего не брало, хотя мне бы по профессии полагалось пьянеть чаще всех.

— Проблемы женщин? — повторил я.

— Ты так кисло смотришь, будто я тебя дрозофилами потчую!

— Женщины? А... какие у них проблемы?

— А ты будто не знаешь?

— Но я, наверное... не те?

— Были не те — станут те! Да ты и сам пылью покрылся! Ходи веселей! Мы тут такое с тобой раскочегарим — небу станет жарко!

Ну, ясно. Раскочегаривание — это его профессия. Много чего раскочегарил... много. Я вздохнул. Теперь я думаю: может, Поцелуев потому и угас, что не нашел в нас должной поддержки? Только скепсис, издевки...

Поцелуев решительно снял трубку с одного из девяти телефонов на столике.

— Аглая Дмитриевна? — официально-враждебно. — Сейчас к вам придёт гений... Знаю-знаю, что у вас своих гениев навалом, да только вот по результатам этого не видно!

Вражда, вражда. Ну и дела! Разве кто-то раньше мог себе позволить с ним враждовать? Пол закачался под ногами. Последняя надежда — заработать деньги и поесть — была связана именно с этим человеком, грубым и малообразованным; а эта вроде бы интеллигентная Аглая Дмитриевна отберёт мои пирожки себе. Голова кружилась — то ли от голода, то ли от волнения. Всё рушилось!

— Тема? «Проблемы женщин в наши дни»! Да, не производство тракторов, а проблемы женщин! Всё! — Поцелуев швырнул трубку. — Они у меня тут попляшут!

А «музыку» должен написать я.

Аглая Дмитриевна была, как я и предполагал, тучной, громкой на фоне придавленных окурков и в окружении единомышленников, решившихся (когда это стало безопасно) дать бой варягам, присылаемым «оттуда», грубо вмешивающимся в искусство (а заодно и в гонорар).

Я вяло реагировал на возмущённые восклицания. И, в общем-то, был с ними согласен: никаких проблем у женщин нет, всё это выдумки партийцев, прикинувшихся (когда прижало) ангелами. Всё верно. На той степени откровенности, на какую решится Поцелуев — да и они, кстати, тоже, — говорить об этом бессмысленно: всё ложь. Но Поцелуеву надо удержать власть, этим — её захватить (обнаглели!), а я — граната, перебрасываемая туда-сюда. На чьей территории взорвусь? И на той и на этой — с одинаковым удовольствием: ненавижу обоих. Этих даже больше! Пригрелись! И как осмелели!.. Жаль только, этого не видно в сигаретном дыму. Все, абсолютно все пригрелись — и правые, и левые (судя по количеству окурков, и эти не бедны), — только я ни с этими, ни с теми, как обычно, сир и одинок. Вернулся к Поцелуеву.

— Ах, у них нет проблем? Так они у них будут! — Поцелуев воинственно схватился за другой телефон.

— Звоните... буду дома. — Я вышел.

Процесс захвата власти Аглаями Дмитриевнами (обоих полов) я себе ясно представлял: они меня даже в моём любимом издательстве довели до слёз и рукоприкладства!

А Поцелуев, как ни странно, меня любил — тем довольно большим остатком души, что не вмещался в постановления и инструкции; главное, что душа была. Мог вдруг полюбить вопреки инструкции, а эти — против своей инструкции — не полюбят никогда! Так кто же хуже? Я понимал, что мне с моими мыслями — крышка, потому как всё сейчас двигается в аккурат против первых. Что же делать? Писать модные детективы? «Тайна мусоропровода», «Две головы профессора Морозова»? Не потяну! И вовсе не из снобизма: гораздо больше ненавижу претензии на высокую заумь. В ней можно надменно просуществовать всю жизнь, но никто из земных не посягнет на «высокое». Вот наш главный мыслитель, Огородцев, задумчиво курит на обложке брошюры, выставленной за стёклами всех ларьков. Никто и не подумает прочитать, но все поучительно понимают: судя по втянутым щекам, по глубине затяжки — мыслит о вечном. Такие головы тоже нужны: они думают, мы отдыхаем. Идти в этот туман стыдней, чем в халтуру, поэтому я халтурой не брезгую: там все в открытую. Но и для этого, надо признать, не то имею устройство головы! Поначалу нравится — и сыщик симпатичный, циник и бабник, и люди живые, но в конце — обязательно, обязательно! — должна быть залимонена такая глупость, которая требует чего-то особенного. Загадка эта неразрешима. То ли глупость демократична? То ли все это — для радости читателя: надо же, а я-то сразу догадался! Ох, трудно! Придумаю глупость — озолочусь!

А пока — пирожка бы! Может, взять себе псевдоним: Жуйветер? Или — Жуйснег? Напечатаю объявление: «Сдам квартиру с бутербродом на два месяца»? А самому где жить? «Сдам квартиру без бутерброда на один месяц»?

Пёс меня встречает своими объятиями, горячо дышит, принюхивается: не ел ли я чего без него? Не ел, не ел. Отвали.

Снова сидеть за письменным столом, срывать с рукописей скрепки, как эполеты, складывать листочки в архив? Кто узнает о них? Даже КГБ теперь не заинтересуется.

Луша, которая комсомольской активисткой возила меня по захолустью, «встречая» меня с доярками и шоферами, словно провалилась куда-то. По слухам — «взлетала». Я не знал ещё тогда, что через полтора года встречу её в самом соку, в зените славы.

И всё-таки не был я тёпой-растелёпой, соображал, как надо повернуть, где у ключа бородка, а где уступ; знал ловкий набор неловкостей — трогательных, вызывающих сочувствие. Сообразим, разберёмся... но как? Примыкать к стройным рядам «душимых», тех, кого раньше «душили», а теперь — их черёд? Как-то неохота. И так ли уж меня душили: пил, как лошадь, через день?

Тупик! Приехали! Поехал на неделю в Москву — может, найду в столице что-нибудь интересное? Но там все почему-то набились в комнатку, где я остановился, и смотрели на меня.

Всегда женщины, женщины манили меня вперед! «Свобода на баррикадах»! Где она?

Вернувшись, упорно звонил Поцелуеву — он, так же упорно, не отвечал. От телефона, умолкнувшего в учреждении, всегда веет ощущением паники. Переворот?

В общем, ясно уже — денег за «проблемы женщин» я не получу: гигнулся Поцелуев... «Сдам двухкомнатную квартиру» — развешивал объявления. Особенно нравилось ух! Ух, сдам!

Понял, что дошёл до ручки, когда выхватил у нищего из кепки монету, чтобы позвонить. Чуть было не убили. Особенно возмущались, конечно же, те, кто в жизни ни одной монеты не дал!

Друг, встретив меня на улице и оценив ситуацию, пригласил в пивную Дома журналистов. Не в булочную же меня приглашать. Вот где я и встретил Поцелуева и понял — конец. Ещё на студии Поцелуев начал отращивать бороду — для контактов с либеральной интеллигенцией, — но то была небольшая, холёная, я бы сказал, строгая бородка. А ныне она была какая-то дикая, клочковатая, и под стать ей безумным светом горели глаза. Поцелуев сидел за соседним столом с каким-то бородатым парнем и пил водку, как и мы. Время от времени он делал уверенные властные жесты, раскатисто басил — и я успокоился. Все на месте! Ну, загулял мужик (только странно, что в таком месте, где никогда раньше не гулял), ну и что с того? Бывает. Но он явно в прежней силе: вон как рявкнул на официанта, и тот, разбираясь кто есть кто, мгновенно, «на цырлах» прилетел с графинчиком в руках. Теперь надо лишь улучить момент (опьянение у него шло волнами — то накатит, то отхлынет) и небрежно заговорить с ним о проблемах женщин с последующей проблемой оплаты: «Я тут уезжал ненадолго. Что новенького?» Но по мере того как я наблюдал за ним, надежды рушились: нет, уже не вернётся он в прежнее состояние — и знает это! Он вдруг мощным церковным речитативом завёл на весь дымный зал какую-то медленную грозную песню — и я окончательно понял: всё рухнуло. Стёкла дребезжали: всё больше людей в зале подхватывали песнопение. Побороли монстра, кормившего нас! Отходная? Отпевание?

Отходная та была, оказалось, по мне. Бородатый, с которым Поцелуев выпивал, — чин из церковных, и Поцелуев после недолгой депрессии стал быстро продвигаться по коммерческо-церковной линии. А я рухнул: взять меня в церковные, а тем более в коммерческие круги Поцелуев никак не мог, поэтому, видно, и горевал. В минуту просветления я всё же подсел к нему и поинтересовался:

— Ну что? Всё плохо?

— Кому плохо? — пробасил он. — Это им будет плохо. Охлократия! Правление глупцов — это ни разу ещё к хорошему не привело!

По-своему он был прав. Я, как и другие литераторы, оказался заброшен, никто нас больше не воспитывал, не похищал наши рукописи, не «наказывал рублем», поскольку рублей вовсе не стало. А Поцелуев, разве он глуп? Спрятался за церковную стену, а она ещё более надёжна, чем партийная. А вот нам-то куда? В монахи?

Выпив «на посошок» (причём имелась в виду «дорога дальняя», вовсе не отсюда домой), я жарко обнялся с Поцелуевым и вернулся за столик. Друга там уже не было. Видимо, он решил, что ему «отпеваться» рановато, и был прав. Зато появились какие-то новые люди.

Проснулся я в каком-то общежитии — в комнате было четыре койки, и все пустые. По некоторым приятным мужскому взгляду деталям общежитие было женским и, судя по обилию книг на разных языках, высокоинтеллектуальным. С расслаблением покончено! Отпели эпоху — и хорош! Я резко встал, покачнулся, упёрся в стену, в красочный вид города Гамбурга. Распахнулась дверь, и в комнату вошли две немки, одна — высоченная и толстая, другая — маленькая и худая.

«Какая же из них «моя»?» — усмехнулся про себя я и снова качнулся.

Они начали переругиваться, словно никого в комнате и не было, совершенно не замечая меня. Но тут слово «блядь», сверкнувшее в речи одной из них, взбодрило меня: значит, я всё-таки играю роль? Не с того конца, девочки, начинаете изучать «великий и могучий», подумал я. На мгновение я будто оглох, поражённый: на полке, над той самой полкой, где я спал, увидел зажатый между прочими корешок моей книги! Вот это да! Не часто я встречал их в девичьих светёлках! Вместе с тошнотой душили сомнения: верно, сам же вчера и подарил одной из этих, а она сунула на полку, не выбрасывать же, тем более что и сам здесь валяюсь? Рука потянулась к книге. Надписи нет! Да и обложка слегка затёрта... Значит?! Я обернулся — и встретил взгляд Евы, моего ангела, и этот взгляд, как поётся в песне, светит уже много лет!

Толстая соседка вышла из комнаты. Я подумал, что из-за меня они поссорились, но она вернулась уже с подносом, на котором дымилось какао и лоснились сардельки. Я сглотнул слюну: со времён «крушения империи» ни разу не ел, а эти вроде чужие девушки сразу поняли, в чем дело. Вкусная, хоть и с привкусом горечи, еда. И какая прелестная жизнь: наши бы после ссоры ещё долго зыркали друг на друга и хлопали дверями, а эти добродушно хохотали друг над другом, поедая сардельки... Слово, которое мелькнуло вначале, повторялось еще, но уже с весёлой насмешкой. Знали они и другие слова, и довольно много: и самое интересное, Ева сказала, что изучает современный русский язык по моей книге — «ей рекомендовали», — и очень нравится. Чем не праздник после похорон?

В общем, жизнь у нас с Евой началась страстная, но исключительно литературная: оказывается, и у меня, и у неё столько накипело! Ну, у меня-то понятно: всю свою проклятущую жизнь колочусь, а у неё, двадцатисемилетней немки, откуда такой накал? Неужели и в самом деле есть что-то такое в этих буквах, из которых складывается литература?

Конечно, нас волновало и другое. Например: было ли что-то у нас с Евой в первую ночь или нет? Если было, то, наверное, надо продолжать — не одними буквами жив человек, а если нет, то как-то вроде и неловко на трезвую голову предлагать: а давай?!.. По её мимолётным лукаво-задумчивым усмешкам я догадался, что и она ничего не помнит и тешит себя то одним предположением, то другим. Удалось же тогда так напиться? А всё, наука! Ева рассказывала (эту часть она излагала подробно), что увидела меня и сразу узнала, потому что как раз читала книжку с моей фотографией на обложке. Ещё она сказала, что я буквально её ослепил: на фотографии я выглядел квёло, а в жизни, глаза мои сияли, голос гремел. Ева решила, что видит меня в момент вдохновения. Некоторое время она наблюдала за мной, потом решилась и подсела. Тогда она, ясное дело, уловила, что к вдохновению подмешан алкоголь, но не дрогнула (если немецкая женщина что-то решит, её не собьёшь). Поняв, что она знает меня, я стал радостно её целовать, приговаривая: «А наши дуры не знают!» Когда целовальный процесс закончился, я предложил эту радостную встречу отметить. Ева, искоса взглянув на бутылку, отметила, что из бутылки отпито немало, и решила: ничего страшного. Только после, уже на улице, задумалась: а вдруг та початая бутылка не была первой? Сидя с этой бутылкой довольно долго, мы успели обсудить всё самое главное и испытали счастье: наконец-то и как неожиданно встретились с родным человеком, да ещё из другой страны! Восторгу не было предела, алкоголь только разжигал его! Как и многие, Ева была сбита с толку абсолютно аритмичным темпом выпивания алкоголя: долгое замешательство, мучительный самоанализ при переходе от первой бутылки ко второй — Ева, как настоящий европейский гуманист, сочла своим долгом помочь эту муку сократить и первой нырнула во вторую. Если бы она знала, что всё, как поётся в нашей бодрой песне, ещё впереди! Мучений между второй и третьей практически не было. Между остальными — только восторг: счастье снимания моей кожаной куртки, ликование от того, что на официанте она сидит как влитая. Но пропита была только часть куртки: не уходить же в одних рукавах? Нарастающий оптимизм, как признавалась Ева, её и покорил: человек только что узнал, что рухнули его надежды на благосостояние, лучшую жизнь; знает, что ничего ему не светит, — и при этом весел! Куда делся старичок, который ещё часа два назад кряхтел над пожелтевшей газетой? Нету его! Трагический красавец — этот есть. «Кто пользовался любовью женщин и уважением мужчин, пожил уже достаточно». Любимая мысль. А я пользовался и ещё живу и дополнительно пользуюсь уважением женщин, при этом иностранных!

— Ну... а что особенно нравится? — зудел я.

Ева подошла к делу с немецкой обстоятельностью: причесалась, надела очки и, как я понял, начала рабочий день, хотя на часах ещё значилось без десяти восемь. Она перелистывала странички, перекладывала закладушки, исписанные немецким бисерным почерком, и, наконец, вчитавшись, задумалась, кивнула головой: «Вот это».

«Нил чинил точило, но ничего у Нила не получилось. Нил налил чернил. Нил пил чернила и мрачнел. Из чулана выскочила пчела и прикончила Нила. Нил гнил. Пчелу пучило. Вечерело».

Ева сказала, что ей это «ошень нравится», что она непременно должна это перевести и прочитать на ближайшей конференции: ей кажется, что это абсолютно новое направление литературы, название которому она берётся придумать. Я хохотал. Ну, Нил, даёшь! Кто бы мог подумать, что так далеко шагнёшь уже после кончины!

«Вампиризм!» Новое направление «вампиризм», клянусь, придумал я, но сам же, как выяснилось, этого не понял или забыл, а когда «вампиризм» стал всемирно известен, я лишь робко притулился с самого краешку. А тогда и вообще-то хотел улизнуть — тем более мучила головная боль, тошнота!

— Может, лучше Алейникова тебе взять, был такой малоизвестный поэт, тоже про насекомых писал ужасающие вещи, — лепетал я.

— По Алейникову уже было четыре конференции, восемьдесят докладов!

Эх, Николай Макарыч! Не довелось тебе понять своё творчество на научной основе!

— Тафай рапотать! — строго проговорила Ева, поправляя очки.

Что же с ней делать, как увернуться? Может, сексом её пугнуть? Или алкоголизмом? На многих действовало, но Еву не спугнешь! Раз немецкая женщина решила, наметила цель своей жизни, — всё! Что бы отмочить?

— А можно вместо «пчелу пучило» перевести «пчелу рвало»?

— Нет! Ни в коем случае! — вскричал я и поймался!

Когда на семинаре в Штутгарте Ева мужественно сделала доклад и прочла перевод, реакция была весьма оживлённой, хотя иностранцев не поймёшь: они оживлены всегда. Боюсь, что немцы, добросовестные трудяги, сочли доклад Евы и перевод незаслуженным отдыхом в их работе; а настоящая работа должна быть потяжелей: установить, например, связь между песнопениями древних полинезийцев и стихами эмбриона, записанными в чреве матери накануне конгресса. Все уважают сложное. С полинезийцами сходства не нашли, но разъехались удовлетворённые: деньги съели немалые и поработали на славу. Главное, что вызвало мое возмущение, что родившийся эмбрион стихи продолжал писать (он, оказывается, в Курске родился), но никакого интереса к нему больше не проявляли. Не могли простить дерзости, что на полинезийца не похож, не соответствует падла этакая их теориям.

Мы с Евой приуныли, загуляли не по-штутгартски. В результате я ещё и простудился (сорок лет не брало, а тут взяло) — стоило для этого ехать? Но когда я подсчитал выручку, взял свои дерзкие речи назад. Только за ... мне уплатили ..., не говоря уже о ... (вымарано мной). И болезнь как рукой сняло. Приободрился, стал спрашивать, на какой бы ещё семинар сгонять. Даже ностальгию на время удалось заглушить. Но я обузой болтался на Еве, ей, как я понял, жилось нелегко: без меня бы её на сотни конференций пригласили, включая Америку, со мной — только на две. Сначала в Венгрию, а потом в Польшу, — как бы деликатно меня к дому подвигая, мягко намекая: по мамочке не соскучился? Обнялись с ней на станции Чоп. Другие границы мы с ней смеясь преодолевали, а эту — извини!

Всё — как вывернутый чулок: у нормальных — сначала любовь, потом разлука, у нас — сначала разлука, потом — любовь.

Вернувшись домой, от её толстой Бригитты, вышедшей здесь замуж, я узнал, сколько она из-за меня тягот перенесла! Муж её, как и положено немцу, дисциплинированным филологом был, поэтому находился впереди, а она со мной на руках оказалась в тупике. Кроме этого, он каждый год с воспитательно-изнурительной целью по ребёночку ей делал. Но точно в назначенный день и час Ева появлялась, с той же спокойной улыбкой: «Фалерий! Тафай рапотать!»

Трудности только укрепляли её. Когда на четвёртом нашем году она ещё и с мужем познакомила, — ошалел! И ещё больше её характер оценил: оказывается, не один оболтус у неё на руках!

И теперь, когда мы легко мчались по дорогам её родной Германии, я с тихим восторгом смотрел на неё: из чего делаются такие женщины?

Сначала вдоль шоссе мелькали скромные виллы (скромность у них — признак богатства). Потом появились огромные здания, сделанные как бы из неба с бегущими по нему белыми облаками. Голова слегка кружилась. Автобаны не проходят возле жилья, поэтому только раз будто выбежал к нам готический дворик с яркими зонтами над столиками, с витиеватой старинной вывеской на фасаде. Пиво пьют. И снова простор — с космическими сооружениями на горизонте. Весенняя яркость, речка, не наша, немецкая — ровные берега, жёлто-зелёное ровное течение; отель, который будто бы явился из воздуха и казался частью синего неба, поделенного чуть заметными рамами на огромные квадраты. Вылезли, вынули вещи: небесные врата бесшумно раскрылись, и зашумел, заиграл рай... старинные гобелены на стенах, огромный холл с огромным ковром, кожаные диванчики кафе не мешают простору; в глубине — тусклая медь административной стойки и лифтовой решётки. И всюду — нарядные, приятно пахнущие, улыбающиеся люди, бодро разговаривающие, пьющие кофе, хохочущие.

Ева подошла к стойке, радостно заговорила с девушкой в униформе, та ещё более радостно ответила ей, застучала по клавиатуре компьютера, который тоже радостно запипикал — поочерёдно протянула несколько длинных плотных белых карточек. Ева, улыбаясь, раздала их нам.

— Визитки? — спросил многоопытный Фунтхлебен.

— Визиток — не надо. Это ключи от ваших номеров — вставляются в прорезь дверей. Смотрите не потеряйте.

Прямо-таки на глазах привыкая к роскоши, сыто переговариваясь (хотя ничего ещё и не ели), мы прошли через холл. Я с гордостью оглядел наших: притёрлись ребята, уже и не отличишь в толпе от «праздничных» иностранцев. Как-то сразу стали привычны и сияющие гостиничные витринки с огромными флаконами «Шанели», с переливающимися драгоценностями из красивой жизни — взгляд вскользь, не более того. Просторный лифт вознёс нас с Волощуком выше всех и вынес в просторный коридор. Двери наши оказались как раз по обе стороны от лифта, это событие, вроде бы не такое уж и необычное, сейчас вызвало целый поток эмоций.

— Пожалуйста, заходите!

— И вас прошу!

Мы небрежно вставили в медные прорези свои ключи и, продолжая сиять, скрылись в номерах. Комната — огромная, с белыми, как бы невидимыми, стенами. Широкий балкон, под ним — несущийся мутный поток. Даже здесь, на огромной высоте, пахло землёй, весной. Чуть вдали, за аккуратной полянкой, стоял белый домик-пряник, мимо него проехали стерильно белые старичок и старушка на велосипедах. Их гортанный говор и хохоток, нарушив тишину, донеслись до меня и смолкли.

Какая-то особенная тишина, какой я давно не слышал, царила вокруг. Я зажмурился, погрел лицо солнцем, втянул все запахи и вернулся в номер — разбирать шмотки; шмотки тут же скрылись в невидимых шкафах. И снова простор, покой, весенние запахи... В ванной — мрамор, зеркала, ворсистые полотенца, золотые цилиндрики шампуней и всяческих вкусно пахнущих кремов...

— Эх! — воскликнул я, подпрыгнул и, заскользив по полу, чуть было не закончил жизнь среди чуждой роскоши.

Мелодично заквакало. Телефон? Голый, мокрый, я заметался по комнате... Ах, вот он какой!

— Нормально? — спросила Ева.

— Ну! — восторженно воскликнул я.

— Когда я могу к тебе зайти?

— Когда хочешь? Жду тебя! Ты где?

— В соседнем номере.

— Как в соседнем? В соседнем... этот...

— Ты не допускаешь, что у тебя могут быть два соседних номера?

— Ах, да.

Ева не выразила никакого восторга по поводу помещения: ну, это ясно, раз у неё такое же, выходящее на тот же мутный стремительный поток. Ева молча сидела в кресле.

— Ну... что? — Меня так и подмывало что-то делать, куда-то бежать.

Ева задумчиво сидела. Нет, слишком задумчивая женщина: о чём ещё думать в такой роскоши?

— Какие-то проблемы? — вздохнув, я наконец пустился в серьёзный разговор.

— Нет, всё нормально, — спокойно выговорила она.

Я знал уже, что если Ева говорит «нормально» — это значит, что обстановка крайне напряжена.

— Не то что-то делается? — встревожился я.

— Во всяком случае, постараюсь, чтобы всё кончилось по-человечески! — проговорила Ева.

О человечности обычно заговаривают тогда, когда надвигается что-нибудь ужасное... «по-человечески проводить», «по-человечески похоронить»...

— Что случилось-то? Не те люди приехали? Откуда ещё могут быть неприятности в этом раю?

— Наоборот, слишком те, — мрачно усмехнулась Ева. — Спустись, посмотри.

Я знал, что «те»... но, чтобы «слишком те»... как это понимать?

Я прекрасно знал этот разъезжающий контингент: крепкие ребята, пальца в рот не клади. Чётко знают, что очаровать должны не каких-нибудь там читателей Заволжья, от которых фактически ничего не зависит, а вот этих энергичных немецких профессорш, от которых в наше суровое время зависит всё. Дураков нет. Я сам сюда не через Заволжье приехал!

— Спустись, — твердила Ева.

— Спущусь! Что ж ты думаешь: здесь буду куковать?

Я и сам понимал, что на этот слет, на инвентаризацию умов, на переучет любимцев западной профессуры, соберутся самые-самые и крутиться тут надо вовсю, иначе не заметят — растаешь в весеннем воздухе навсегда. Но неужели так сразу?

— Большая чистка? — поинтересовался я. Ева грустно кивнула.

— А кто затеял?

— Твой друг!

— А он разве здесь?

— Да, что-то задумал. В общем — все в панике... кроме тебя, дурака!

— Паники не заметил.

— И не заметишь! Но знай: люди поднимаются по чужим телам! У вас разве не так?

— У нас, к сожалению, некуда стало подниматься... я имею в виду — в интеллектуальной сфере. Одна только ваша ярмарка осталась.

— Это чувствуется. Но и она не резиновая и не вечная. Скоро и её не будет.

— Да? Плохо. Как же нам жить? У нас-то на родине никакой подпоры не будет — это точно.

— Сколько мы вам переводим денег — куда они деваются? — гневно вскричала Ева.

— Значит, есть куда деваться. Мастеров много.

Мы помолчали.

— И с кого начинают? С меня?

— Если твой лучший друг решит с тебя, значит, с тебя! — вздохнула Ева.

— Так где он?

— Таится. Трубку курит. Молчит. Понимает, что его отсутствие гораздо страшнее, чем присутствие.

Это мы давно с ним открыли: отсутствие — великая вещь! Отсутствие гораздо сильнее действует, чем присутствие. Пришедших перестают воспринимать. «Напрягают» отсутствующие — самые тревожные мысли относительно их местопребывания. Неужели?!.. А вдруг уже?!.. Этот приём — держать в напряжении именно своим отсутствием — был нами досконально разработан ещё в молодости. На каких только высочайших приёмах не блистали мы с ним своим отсутствием, наводя ужас! Но он довёл это изобретение до полного блеска: надо же держать в панике всю литературную элиту — без конкретных угроз, исключительно отсутствием. Шорох даже здесь слышен! Молоток, молоток!

— Да брось ты, Ева! Дыши спокойно! — бодро сказал я. Если Ева ещё скопытится, что будет? Спокойней надо. Хотя я в отличие от неё твёрдо знал, что, несмотря на все её отчаянные усилия, произойдёт всё-таки самое препоганейшее! Только так. Опыт показывает.

Я давно это знал, так чего волноваться? Раз друг мой теперь заправляет, сделавшись верховным жрецом, значит, хана! Это раньше наивно думали, что он такой ехидный из-за того, что советская власть нехороша. Теперь и власти нет, а ехидство растёт. Теперь от него зависим мы, стоявшие по одну с ним сторону баррикад. Надо продемонстрировать растущую свою силу — раздолбать кого-то из прежних друзей? Какие вопросы? Надо так надо. Положено человеку подниматься, расти над собой (и над нами) — давай! Я вот на такое не решаюсь, потому и отстал. Помню, как мы с ним в Питере в первый его возврат уже в качестве туриста неделю в застенках провели из-за того, что дверь в его номер выбили. Коридорная (ну, ясное дело, старая стукачка) не хотела нас пускать «с неоформленным гостем» (так она выразилась), то есть со мной. После привода, протокола нас положили на нары, освещённые почему-то синей лампочкой; потом отпустили, потом снова привезли — и так неделю. Ждали указаний, что с нами делать. Кот (с молодости его почтительно-фамильярно называли Котом) сразу резкую политическую окраску делу придал: вернулся бывший диссидент, сатрапы повязали — мстили за прошлое. Я смущённо, без нужного огонька, поддакивал. Потому что в глубине души был уверен, что и так бы нас повязали, выбей мы дверь в номер люкс, не будучи даже диссидентами. Поэтому я без энтузиазма выслушал информацию по забугорному радио о наших муках. Конечно, радовало мильтонов, что диссиденты им в лапы попались, но ведь попались не за диссидентство! И интервью отказался я дать иностранному корреспонденту: не то мог сказать. Струсил, струсил! Тогда и пошла первая трещинка. Кот говорил — преследование за инакомыслие, я считал — за буйство. Было и то, и это — каждый из нас выбрал ту составляющую, что ему ближе. Один мой друг, поэт, тоже всё время твердит, что его за талант преследуют... а на самом-то деле — за дебош. И сколько раз его берут за дебош, столько раз все слышат о его таланте. Реклама... И даже очевидная: пара фингалов — это уж наверняка.

Но раз уж пошел ва-банк... А Кот пошел: диссидентство — оно в тот год выше всего их компьютерами ценилось. Простое дело: набираешь очки, входишь в «память». Теперь о диссидентстве лучше не говорить, план по диссидентам у них выполнен давно, теперь другое подавай. На другом теперь поднимаются. На чём именно — узнай у Кота. Кот знает, но не сразу и не всем скажет. Сперва съест того, кого хочет, потом объяснит, за что, чем этот съеденный науке мешал. Меня наметил, бестолкового? Пр-равильно! Такого давно пора гнать. Шампуня три тюбика здесь заныкал — так? Тапочки белые пластикатные из ванны возьму — в баню в них буду ходить. Чем плохо? А Кот ещё обязан будет пивка поставить за то, что я единогласно одобряю его действия относительно меня, — это точно! Худо ли?

Ева ещё больше разволновалась, и как всегда при этом — хуже по-русски:

— ...когда я ещё изучалась в Мюнхене, я удивлялась — удивлялась, да — зачем вас так много здесь?

Ну что ж? Было много — станет мало.

— Но тебе я очень хочу помогать. Это очень лежит на моей душе. Я правильно выражаюсь?

Правильно-то правильно. Но безнадёжно. Настоящая литература начинается с невозможности перевода, когда язык на максимуме своём — непереводимом. А кто по заказу здешнему пишет, специально для перевода, минуя фактически читателя как ненужную заминку, — они ещё продержатся некоторое время, пока компьютеры не запикают: всё! Достаточно!

А наша с Евой любовь не вписывается в генеральную линию. Что-то сейчас новое придумали компьютеры, и мой Нил с его точилом им не нужен.

«Нил чинил точило, но ничего у Нила не получилось. Нил налил чернил. Нил пил чернила и мрачнел. Из чулана выскочила пчела и прикончила Нила. Нил гнил. Пчелу пучило. Вечерело».

Ну, где пчела? Не Ева же это?

— Может, спустимся в холл?

Ева вдруг прижалась ко мне, словно прощаясь. Видимо, так и не узнаем, было у нас это или нет!

— Но я обещаю, обещаю: всё будет достойно, — голос Евы дрожал. — Иначе я раздену с себя все звания и должности и уеду в деревню!

Я бы не стал называть деревней тот славный городок, где у Евы с мужем наследственный замок. Но утверждать, что волнение Евы не настоящее, потому что она богата и всё имеет, тоже подловато. Это у нас, когда человек все имеет, волнения заканчиваются, а у них, наоборот, только начинаются. Я бы ей памятник поставил и назвал его «Добросовестность». Может, не так уж и лестно для бабы с таким названием памятник иметь... но как бы я обозначил памятники другим моим музам? Лучше умолчим.

Ева, судя по отчаянности в глазах, решила единственным меня утешить, что ей доступно.

— Ева? Ты что? Я не умер ещё, реанимировать таким способом меня не надо!

Ева благодарно глянула на меня, поправила свои аксессуары.

— Что? Не хочешь?

— Хочу, но не могу.

Через минуту в нижнем холле, с бокалами в руках, мы принимали участие в «параде умов». Первым к нам Огородцев подошёл, интеллигентно-седой, из недавно окончательно увядшей «интеллектуальной» поросли. Единственный, собственно, росток, зато все соки в себя всосавший и выросший на них до небывалых размеров: примерно как растение хрен размером с небоскрёб; вместо всего огорода — он один. Хрен на завтрак, хрен на обед.

Но так иностранцам удобно: один, зато все знают. А огород городить... Зачем? Один, зато ядрёный. Он и сам «прополку» неслабую провёл, чтобы соки от него не сосали. Теперь и его, глядишь, выдернуть могут, если за что-то не зацепится. Огородцев зацепился: примкнул к фекалистам, которые с его приходом в силу вошли, — я имею в виду в силу там, на чужбине. Вон, во всём чёрном, главный фекалист Солох лениво кому-то даёт интервью. Раньше, когда я его знал молодым, фекальные моменты робко в его творчестве мелькали — не чаще, чем в обыденной жизни; но он чутко схватил, чем можно Запад потрясти, — и узко специализировался. И тоже — вырос до гипертрофированных размеров в этой своей квалификации. Что делать? Правильно говорят: определиться — значит ограничиться. Фекалисты теперь известны, я бы сказал, широко известны, а точнее, наверное, сказать, что узко. За Солохом и другие пошли, но тем уже меньше перепало. Надо признать, что Солох — добродушный мужик: не уничтожал своих последователей, не то что Огородцев. Правда, интеллектуалистов не так много и было: две башки всего Огородцеву пришлось отвернуть. Оно и понятно: интеллектуалистом гораздо сложнее стать, нежели фекалистом. Ладно, хватит придираться.

На столах, вдоль стены, такая закусочка стояла, что зашибись! Одной рыбы: красная и белая — это примитив, ещё и жёлтая, тёмно-синяя, светло-фиолетовая... Не едали? Не тем пошли путем!

Вдруг Тоха нарисовался, тоже с бокалом — откуда этот-то здесь?

— Слушай, замучила совсем! Что она с-под меня хочет? Нету сил!

С трудом переключив мозги на другую шкалу, понял, что это он о драгоценной своей Луше говорит.

— Тоха! Чем могу помочь?!

Растворился.

Сейчас здесь вампиристы в ходу. А начинали скромненько: два-три укуса за весь роман, постепенно всех фекалистов изгрызли, не говоря уже об интеллектуалистах. Гордо ходят. Все доклады последних конференций посвящены теперь вампиристам, о фекалистах — ни слова! Но и у вампиристов покоя нет. Сидели вампиристы прочно, главный — Фунтхлебен, и вдруг какие-то поствампиристы объявились! У прежних — взрослые пили кровь, а у этих — дети! Огромный успех! На Западе их сразу бурно полюбили, потому, наверное, что прежние уж больно противными были. Слишком уж беспощадно фекалистов уничтожали, добродушия не проявили. Ошибка. Борьба, кругом борьба, хотя в пяти метрах от отеля никто даже не догадывается о ней, идет нормальная немецкая жизнь. Странные люди эти западные слависты, а может быть, и страдальцы, не исключено.

Неожиданно из тумана какие-то знакомые лица выплыли. Видел где-то, но где — не могу вспомнить! Не фекалисты, не вампиристы. Так кто же здесь ещё может быть?

Господи, да это же бандиты с корабля: Крепыш, Лысый, Лимон. Роскошно, надо сказать, одеты — не знают, что так не принято здесь. Вон Солох — в том самом свитере, в каком он в Бокситогорске в многотиражку ходил. А эти — эва, нарядились! И Луша с ними! Давно не виделись! Осклабясь, подошли. «Большие люди делают большие дела в крупных международных отелях»... такая трактовка.

— Вы, полагаем, не забыли о нас?

— Ну, что вы, орлята! Такое подумали!

Перезвон бокалов.

— Так что, мы надеемся на продолжение нашей работы?

— А почему нет?

Ослепительные улыбки, жадный налив из шикарных бутылок, понатыканных тут всюду, светское чоканье...

Как говорила школьная воспитательница Марья Сергеевна: «Нет добросовестнее этого Попова!» Это после того, как я к Остапову, который меня бил, наутро как ни в чём не бывало с учебниками ходил.

— Вот с этим немножко поразгребусь... — мурлыкал я. 

Понимающие улыбки... Исчезли.

Снова фекалисты заполнили экран: Солох, весь трясущийся:

— Что ещё придумал твой друг?

— Не знаю. Нет, честно, не знаю!

Уж в чем, а в моем слабоумии Солох не мог сомневаться. Поверил, что не знаю. Ушёл. Но ропот покатился: что-что, а перемены они чувствуют, как змея — приближение землетрясения.

— Честно — не слыхал! — Это уже Волощуку, который явно не верил, так как думал, что я простодушно-хитёр... Может быть. Чтобы выяснить это, стал выпивать. Потом хотел остановить себя: «Опомнись, ты же в холле! Я а-пел-лирую к твоему интеллекту!»... Не помогло.

И вдруг жужжание вокруг изменилось. Вдали, за строем официантов, мелькнули усы главного — Кота! Мелькнули — и снова исчезли. Лёгкий ужас — пока что достаточно. Пусть разрастается — попозже подойдём.

Я заметил, что Ева резко исчезла. Кинулась в омут. Но вряд ли кого спасет! Главное — закуску эту не одолеть: подносят и подносят. Чтобы было о чём вспомнить; чтобы не говорили, что не кормили. Ананасный период. Банановый цикл творчества. Дынно-апельсинный. Других, видимо, не будет — куда же больше?

Три девушки мужеподобного вида внесли, напряжённо улыбаясь, стенд объявлений:

Международная конференция «Русская литература: вампиризм и сталинизм».

Вот это действительно бомба была. Немая сцена.

— Я и не знал, что я вампирист! — криво улыбаясь, проговорил Солох.

— И я понятия не имел! — его прихлебатель.

Слаженно, ну просто залюбуешься, девушки кинулись на фекалистов, как стюардессы на забузивших пассажиров (наблюдал такую картину на перелёте Москва — Нью-Йорк), буквально оглаживать стали их. Идея: успокоить всеми возможными способами. Всё в порядке, мол, всё хорошо: конференция ваша тоже будет, но в некотором удалении отсюда, в скромном монастыре, на монастырском, соответственно, обеспечении. Как гласила школьная шутка: каков стол — таков и стул. Извиняюсь. Сворачивается направление.

Но не долго и вампиристы гуляли. Те же девушки вдруг откнопили половину заглавия — заранее было еле приколото, — и осталось лишь: «Сталинизм!» Вот это фортель! Девушки так же слаженно набросились на вампиристов, заулыбались им: конференция по вампиризму в Аахен переносится, но выделит ли деньги попечительский совет, пока не известно. Вот тебе и Аахен! Одно мне неясно: зачем нужны были фекализм и вампиризм, зачем так долго холили их? А затем, наверное, чтоб сталинизм после их убожества огромным утесом показался, оплотом чистоты, высоты! А он зачем? А чтоб их студентам не путаться: царизм, сталинизм — и все! Бедная страна — из огня да в полымя. Хорошего не видали, лаптем щи до сих пор хлебают, надо хотя бы правильно сморкаться их научить! Славно тут поработали и фекалисты, и вампиристы — почву удобрили для сталинизма! Явился Кот, вынес свои усы со вспыхивающим в них огоньком. Возле него сразу сгрудились посвящённые: и среди фекалистов, оказывается, скрывались, и среди вампиристов, и сам Коссига! Но Кот — что значит настоящий друг! — вежливо их отодвинул, ко мне подошёл.

— Ну как? — Весьма довольный, трубочкой пыхнул. Медовейший аромат.

— Колоссально!

— Ты-то согласен, надеюсь (?!), что сталинизм является единственным гениальным течением, созданным у нас?

И это говорит бывший диссидент! Да, крутятся люди! Это ты, как осёл, тупо стоишь на одном!

— Э-э-э... сталинизм? Ну... кой-чего удалось ему добиться. Помню, я в школе ещё крайне был удивлён, узнав, что преступнику положен адвокат. «Зачем преступнику-то»?

— Вот! — Он назидательно поднял прокуренный палец. — Так и закладывалось наше подсознание! Что еще?

— Ну... некоторые произведения, не помню названий. Как бедный мальчик в западной, понятно, стране чистил пароходные трубы и котлы. Специально его не кормили, чтобы тощим был! И вдруг — вероятно что-то поел — в топке застрял! А пароходу плыть! А мальчик застрявши! Ну, собрались жирные капиталисты и решили: разжечь котёл!

— Так! — Кот кивал, попыхивая.

— Ещё. Из своей бедной каморки ночью исчезает умирающий безработный, бывший каменотёс. Полиция сбилась с ног: видно, задумал что-то против капитализма! Утром он появляется, насквозь промокший, окончательно умирающий. Перед смертью просит его приподнять, и все с ужасом и восторгом видят на горе перед окнами огромные буквы: «СТАЛИН». Высек. В последнюю ночь!

— Так. — Кот все одобрительней кивал. — Поздний период. Западный цикл. За ночь доклад напишешь? Может, успею тебя вставить. У нас есть ещё одно место? — Повернулся к своим соратникам.

— Есть, кажется, — ревниво произнёс Застульчак, бывший фекалист.

— Не кажется, а сделай!

Застульчак затрясся.

А я стоял и смотрел, как крепкие люди вежливо вытесняют фекалистов и вампиристов из зала.

И тут появилась Ева, совершенно раздрызганная и, по-моему, сильно выпившая:

— Я блядь! Иди сейчас в номер — будешь меня е...ть!

Все отшатнулись. Вот это да!

Если всё вокруг погрязло в коварстве — единственный путь — самосожжение! Ева, Ева! Как же так можно? Но на этой твёрдости немецкая жизнь, наверное, и стоит.

— Ну... сделаешь? — проводив Еву взглядом, спросил Кот.

— Нет. Не осилю, пожалуй.

— Ну, смотри. Как ты вообще живёшь?

— Отлично! На паромах вот езжу!

— А кто паромщик?

— Вот. Паромщица.

Луша со своими корешками уже присоседилась. Тех, кто рядом с Котом, не выгоняли. Чует, куда ветер! Сказала, что согласна. «На что ты согласна?» Согласна — быть не миллионершей, не прогрессивной журналисткой, а талантливой молодой учёной, ездящей по конгрессам.

— Возьми её! — Я выдвинул Лушу, демонстрируя достоинства.

— Сталинистка? — прищурился Кот.

— Да, — твёрдо ответила Луша. — Считаю, что самым сильным наше государство было именно тогда!

Вот и славное её комсомольское прошлое пригодилось!

— Ну, молодёжь нам нужна... — замурлыкал Кот.

Тут мафиози застенчиво вмешались: есть ли смысл вкладывать деньги в молодую учёную?

— Есть! Конечно, есть! Далеко может пойти!

— Но чтоб это был последний вариант! — вскипел Крепыш.

«Последний»! Как только таких наивных в мафию берут?

Луша скромно потупилась.

Когда мы с ней оказались в номере Евы, та тяжко вздохнула. Видимо, Ева подумала, что наказание будет изощрённо сексуальным. Как в хулиганской молодости: мчишься на одной и горячишь другую, скачущую рядом. Поскольку ситуация вышла из-под её контроля — согласна нести любую кару. Я сам испугался, когда её понял.

— Ева! Ты что? Вот талантливая молодая учёная, будет заниматься с тобой. Кот одобрил. Пусть пока у тебя переночует, а там посмотришь...

Ева снова вздохнула, но с некоторым облегчением. Наказание за её провал оказалось не таким страшным. Уж лучше сталинистка, чем сталинист, причём бывший её любимый!

— Ну, — я обнял Еву. — Я тебя люблю.

— А я тебя.

На этом и разошлись.

В последний раз я увидел Еву с палубы парома. Сидя с «заказчиками» в шезлонгах, мы отмечали разлуку с Лушей, а я — и с Евой. Хорошо входит водка на утренней заре. Невиданное блаженство! Мы проплыли под мостом.

— Лукерья! — вдруг закричал Крепыш.

Из ворот замка, принадлежащего Еве, вышли, ведя велосипеды, две скромные девушки. Подпрыгнули, оседлали их и покатили по тропке высоко над водой в сторону черепичных крыш в узкой долине. Сошлись? Или это сверхвыдержка Евы делала картинку почти идиллической? В общем, попала Луша в твёрдые руки. Уже хорошо!

— Ур-ра! — закричали мы, поднимая бокалы. Сладостное расставание.

Луша машет.

Мне только не понравилось, что за девушками следила фигурка в пятнистой форме, делающая, кстати, её более заметной, чем любой другой наряд. Ну ничего! Разберутся!

Потирая ладошки, я спустился в «Тропикано». И услышал голос, заставивший меня вздрогнуть гораздо сильней, чем я вздрагивал до сих пор. Я обернулся.

Первая муза

Впрочем, оборачивались все: это лицо, этот голос! Знаменитый экономист, политолог — сейчас они известны даже больше артистов. Все толпились вокруг него, но он... увидал меня.

— О, привет — какими судьбами?

— Да еду... — проговорил я.

Мотя сделал беспомощное движение: видишь, возле меня что творится?

— Ну, хоп! Пересечёмся! — Я приветственно поднял руку и скрылся.

Пока хватит. Хлебнул кипятку! А то, глядишь, ещё догадается, что меня интересует... не совсем он. Впрочем, при его самомнении — вряд ли! Вот и хорошо. Я даже не стал бы его спрашивать, здесь ли она: уж её бы я почувствовал сквозь любые, даже железные, переборки!

Вернулась первая муза, хотя её здесь и нет...

В те времена, после серий разводов и разъездов, я оказался живущим в тесном чердачном помещении — как бы отдельном домике над крышами. В юности я даже мечтал о чём-то таком: парить над всеми, всегда видеть небо и тучи, невидимые с узких улиц, осязать солнце и луну. Но то в юности, а в усталом уже возрасте оказаться на юру, на ветру — как на катере среди бушующей Ладоги? Посидеть бы лучше в уюте, в тепле, подальше от стихий — ну их! Кроме того, житьё мое было отдельное в смысле общения с ветрами и звездами, а в смысле коммунальных удобств вовсе наоборот — не отдельное. И кухня, и туалет, и ванная, и всё прочее: туда надо было спускаться по тесной скрипучей лестнице, проходить через длинный коридор с множеством дверей, за каждой дверью — целая семья; толпа людей исключительно неприятных — словно по принципу неприятности все и съехались сюда, вернее, по этой причине остались здесь. И я теперь среди них. Долгое время я вообще никуда не выходил — поскольку выходить имело смысл лишь с рукописью нового гениального романа, иначе — зачем? Единственно, за этот срок у меня здесь появилась и своя муза. Муза скорби, муза страданий — какая ещё муза могла водиться тут? Блуждая ночью по коридорам, я замирал у трухлявой её дверки, парализованный стонами то ли страдания, то ли наслаждения, несущимися оттуда, пытаясь понять: не требуется ли мое вмешательство?.. Нет, не требуется — там всё нормально. Но однажды стоны были столь трагические, что я вошёл. И не ошибся: помощь была нужна. Гость, курсант, побил её и что-то унёс. Что можно было взять в этой убогой каморке? Я утешал её, как мог, и стоны страдания незаметно перешли в стоны наслаждения: каким другим ещё способом мы могли друг другу помочь в этой ночи?

Да, этой женщине (звали её Мария) помощь действительно была нужна. В принципе, всё укладывалось в знакомый сюжет: со следами былой красоты, муж ушёл к другой. Да, красота гибнет в нашей жизни, да, муж — негодяй. Мне, видимо, следовало взять Марию с собой в библиотеку, приобщить к сокровищам мысли. Я вместо этого неожиданно для себя начал с ней усиленно пьянствовать и проводить вместе не только ночи, но и дни.

Сладость падения — иначе это не назовёшь. Хватит... Держался, пока сил хватало, — можно и упасть. Тем более что никому, оказывается, я не нужен. Семью, как и мечтал, удалось поднять на недосягаемую для меня высоту; единственный близкий друг оказался диссидентом — слинял и, по слухам, увлекается сталинизмом, в который я, увы, никак не вписываюсь.

...Тот, кто занимался этим делом всерьёз, а не теоретически, знает о неимоверной притягательности большого, белого, рыхлого, даже дряблого женского тела с синеватыми прожилками; особенно в сумерках тусклого петербургского пьяненького рассвета — никакого сравнения с загорелыми упругими, накачанными, якобы женскими телами, что навязывают нам рекламы западных кремов и трусов. При чём тут здоровье, гладкость? Именно в слегка трясущуюся, чуть сморщенную мякоть ныряешь с особым отчаянием — и приходишь к наслаждению, глубокому, перетряхивающему все твои клетки, а не поверхностному, какое могут дать зазывно улыбающиеся глянцевые красотки. С удивлением я смотрел на Марию: казалось бы, она последняя из женщин: дети, живущие у отца, с ней не общаются, её бьют и обижают курсанты, ей практически нечего надеть... И в то же время по главному женскому счастью, по частоте, глубине любовных встрясок, слаще которых нет, кто с ней сравнится — или хотя бы приблизится?

Так что неизвестно, которые счастливее — кто вверху или внизу — и кого жалеть. Может, именно рухнув и шмякнувшись об пол, и испытываешь наконец самое острое наслаждение? Нет, Мария счастливее всех — сколько раз в день испытывает она глубочайшее отчаяние и острое ликование: кому ещё доступно такое?

Как-то раз, оказавшись у метро в поисках водки по заданию раскапризничавшейся вдруг Марии, я увидал двухметровую красавицу, видимо, манекенщицу. Она демонстрировала на ходу продукцию ведущих фирм одежды, косметики, парфюмерии. Некоторое время я шёл за ней, маленький, оборванный, небритый, смотря на неё — высокую и шикарную — с сочувствием и сожалением. Бедная: сколько времени и сил уходит у неё на это надевание, навешивание, намазывание, а после — на раздевание, снимание, смазывание! Не все ли силы уходят на это? Сколько недолгих минут отделяют Марию от очередных сладких судорог восторга и сколько часов (или суток) вот так ходить этой неприкаянной красавице, пока кто-то решится на неё посягнуть! Бедная! Ну, пора к Марии. Хотя, как знать, может, и у этой «вешалки моды» путь к восторгам и не такой уж долгий... Но боюсь, что восторги её — когда она одевается, а не когда раздевается. Таких умных оборванных людей, как я, понимающих, в чем истинное счастье, полно по России, поэтому мы и одеты так плохо.

У Мани уже оказался очередной курсант. Часто же им дают увольнительные! Я пошёл к своему столику на кухне: на нём лежало письмо. Наша бабушка, баба Аня, вынимает и старательно раскладывает письма. Я жадно схватил его: как не хватало мне писем в последнее время! Я вдохнул нездешний запах и вдруг почувствовал, как я хочу чего-то иного, отличающегося от этой убогой жизни, и как я от неё устал.

Письмо явно было «оттуда»: небывало плотный белый конверт непривычных габаритов — длинный и узкий. Грязными ногтями я растерзал его. Бумага внутри — ещё более невиданная, с муаровыми переливами. Написано бисерно-ювелирным почерком, но мужчиной. Что ж, мужчины тоже люди! Я понёсся по строчкам: «С давних пор являясь поклонником Вашего дарования...» Помчался дальше: «...осмеливаюсь предложить на Ваш суд свои опусы». Отлично! И что самое приятное, никаких опусов не было и в помине: я повертел конверт так и сяк — никаких опусов, одна любовь. Я пролетел мимо содрогающейся комнатки Марии и взлетел к себе наверх. Здесь я уже капитально сел за стол и изучил письмо более тщательно. От него пахло роскошью: не только бумага и почерк, но и стиль! Такие письма пишутся в огромной холостяцкой квартире, в уютном дедовском кресле, среди «безделушек» из камня и бронзы, в бархатном халате. Я вздохнул. Почему нам не досталось всего этого? Я ещё раз втянул запах письма... и сунул его в нижний ящик. Хорош. Воображение у меня явно преобладает над прочими достоинствами, но доводить призрачные мечтания до суровой реальности? Стоит ли? Нюхнул — и достаточно. Но вскоре позвонил Пим — уже лет двадцать всё молодой и всё многообещающий — художник-абстракционист, достигший главных успехов как виртуоз-прилипала.

— Говорят, тебе писал Мострич?

— Мострич?.. Да-да. А кто тебе сказал?

— Неважно! — сухо отрезал Пим. — И что ты ответил ему?

— Я... пока ничего. А — кто это?

— Если кого-то и следует знать в нашем убогом городишке, то всего лишь двух-трёх... и в первую голову — его!

«В первую голову»! Ага! Разговаривают они одинаково.

— Чегой-то я о нём не слыхал.

— Приятнейший, эрудированнейший человек. И, кстати, один из богатейших. К тому же у него лучший в городе салон, собираются любопытные люди.

Салон? Оказывается, бывают ещё салоны? Почему же я раньше не был в них вхож? Видимо, пришло время. Но что значит — любопытные?

— Ну хочешь, Мотя сам тебе позвонит?

— Мотя?

— Мотя. Мы так его зовём между своими.

Неужто и я когда-то смогу так же его звать? Я хотел сказать Пиму, что мысленно уже там побывал и мне понравилось; как бы не разочароваться? Но Пим был настойчив — не даром ел хлеб.

— Пгиятно, очень пгиятно. Извините за багдак в холостяцкой беглоге!

Берлоге этой не было конца! Вместо туалета открыл по ошибке другую дверь — и увидел громадную сумеречную комнату: мрачно-дубово-пыльно-портьерную. Мне лукаво улыбалась обнажённая девушка, правда, мраморная.

— Извините, — пробормотал я, прикрывая тяжёлую дверь.

Роскошные следы блистательных эпох, бордовые старинные рюмки, пронизанные узким закатным лучом, Мотя в стеганом шлафроке, по отворотам обшитом шёлком, в ермолке со свисающей засаленной кистью. Боже, какая жизнь!

— Дурацкое имя — Матвей, но у нас в роду уже двенадцать поколений мальчиков называют только так! Первый был воевода.

Во как! Каждому хотелось бы говорить столь красиво, но не дано!

— Пять поколений довольно модных адвокатов, включая отца! — Мотя как бы сокрушенно развёл руками. О его занятиях я спрашивать не решался, но было видно, что ограничил славную плеяду своим отцом Мотя явно из скромности: сам он и не собирался увядать, богатство при нем не уменьшилось.

— Этот Пим, — улыбнулся Мотя, — выхлестал весь мой коньяк, но есть ещё, кажется, недурная мадера! — не вставая с пригретого кресла, он потянулся к резному шкафчику.

Пим был прав: интересный тип. Но что означает сей заповедник? В нашей безумной жизни никакое адвокатство людей не спасает. Так что же? Никакие простые мысли мне в голову не приходили: в столь изысканной обстановке они были неуместны!

— Брокгауз? — Я кивнул на видневшиеся вдали корешки цвета тёмного вина.

— Гранат, — вздохнул Мотя. — Кто бы привёл всё это в порядок?! — Ясно, что при его интеллектуальной перегруженности просто физически невозможно уследить за этим культурным изобилием. — Неплохие, кстати, картины — пылятся в кладовке... — Рука Моти устало мотнулась в бархатном рукаве.

— Ну-с... отведайте. — Мотя нацедил мне душистой влаги, словно впитавшей в себя аромат старинной мебели, драгоценной душистой пыли, оставшейся от ушедших времён. Мотя, со вздохом взяв трубку старинного телефона, провёл несколько высокомерно-брюзгливых бесед, как я уловил, с бабами, домогающимися его. Наконец-то я вынюхал главное: тут в огромном количестве водятся бабы, такие же потрясающие и изысканные, как эта квартира! Куда же им ещё приходить, как не сюда? Я мысленно потёр руки.

Но что поддерживает всё это, какая сила? Моё любопытство не раз ставило в неловкие ситуации и меня, и интересующих меня людей. Уймись! Наслаждайся мадерой. Ни в каких других странах её давно уже нет. Но я-то зачем нужен этой мадере?.. Опять пытливость! Ох, не доведёт она тебя до добра!

Помню, как мы с другом ехали на машине, и вдруг после километров бетонных стен вдоль дорог (воинские части, секретные заводы) выехали на чудесную, абсолютно нереальную долину, с цветами, деревьями на холмах, заповедной тишиной. Мы были совершенно ошарашены этой ненормальностью, тревожно озирались, пока не доехали до центра этого рая, и только тогда успокоились и рассмеялись. Тургенев! Усадьба Тургенева! Вот откуда эта нереальная красота, покой!

Но какой Тургенев осеняет сей заповедник? Сам Мотя, с его, по всей вероятности, несуществующими опусами, Тургеневым, очевидно, не является. Так кто же? Этой проблемой под утончённый разговор я изводил себя в течение часа. В конце концов, полностью измотавшись, нашёл единственно доступное моему нынешнему пониманию объяснение: какая-то великая женщина поддерживает все это, помыкая Мотей. Но сколько же ей лет, если всей этой неисчезающей роскоши никак не менее ста?.. Не мучайся! Расслабься! Ты не на работе, хотя на работе ты, в сущности, всегда.

Мотя, почувствовав во мне комок беспокойства, перешёл на холодновато-поучительный тон, дабы поставить меня с моими мучениями на нужное место.

— Как-то до современной литературы руки не доходят... но слышал о вас исключительно доброе!

На фоне прошлой стадии отношений — «с давних пор являясь» — это уже явное предупреждение о бестактном поведении, следующий этап будет: «Не смею вас больше задерживать!»

На хрена мне сразу — быка за рога?

— Немного белого безмолвия? — предложил Мотя.

Так он, оказывается, шутливо называл мороженое. Фисташковое, словно не растаявшее ещё с детских времен!

— Занимаюсь сейчас исключительно Пендерецким! — Наконец за мороженым Мотя решил пролить некоторый свет на свою деятельность. Несчастные остальные — кем Мотя решительно не занимается! Хотел спросить — кто такой Пендерецкий, но не спросил, боясь позора. Пендерецкий! Как звучит!

Меня, по-прежнему, более интересовало другое: каким образом Пендерецкий, если он существует, поддерживает эту Мотину роскошь? И второй, ещё более дерзкий вопрос: пребывает ли в такой роскоши Пендерецкий сам?

— Всегда при мистрале немного болит голова! — Мотя тонкими пальцами потёр свою голову великолепной лепки.

— Скажите... а портрет Пендерецкого у вас есть? — пробормотал я.

— Достойных его портретов, увы, не существует! — с пафосом воскликнул Мотя и добавил: — К сожалению, после нашествия женщин, пользующихся крайней моей мягкостью, здесь не осталось практически ничего!

Я хотел переспросить: «крайней мягкостью» или «крайней мякотью», но решил не уточнять.

Рявкнул звонок.

— По музыке узнаю, кто это! — устало улыбнулся Мотя. — Это всего лишь моя б. жена.

— В каком смысле? — я растерялся.

— Моя бывшая жена, — грустно расшифровал он, видимо, известную тут шутку. — Секунду!

Он вышел в прихожую. Я «поднял» уши.

— Что тебе нужно?

— Фен, — ответил хриплый женский голос. То у них мистраль, то фен — красиво живут.

Дальнейшие обрывки их разговора с разной степенью громкости доносились из неизвестных помещений бескрайней этой квартиры.

— Он занят. Мы разговариваем! — услышал я Мотину реплику.

Почему же? Я свободен.

— Завтра? Как скажете! — донёсся вдруг до меня её голос. Надо же, какая податливая! Хлопнула дверь. Вернулся Мотя.

— Господи! — в отчаянии воскликнул он. — Чем только не приходится зарабатывать на хлеб!

Что, интересно, он имеет в виду?

— Моя б. супруга, — Мотя не удержался от повтора «удачной» шутки, — заведует отделом в издательстве и старается не дать пропасть нам, сирым и убогим.

К сирым и убогим Мотя почему-то в первую очередь относил себя.

— Завтра, надеюсь, вы свободны?

— А что за работа? — Я оживился.

— Лучше, если мы поговорим об этом непосредственно с Лялей, — сухо проговорил хозяин. — Думаю, вы тоже испытываете нужду в презренном металле?

Конечно, испытываю. И почему — в презренном? Очень даже хороший металл, потому что у меня его нет. Объясняю: мой друг-диссидент неплохо устроился за рубежом, десятки тамошних фондов наперебой старались помочь ему, изнемогшему в идейной борьбе. Я здесь тоже всячески защищал его, хоть и злился: а сам разве не жертва, как друг диссидента? За дружбу с ним меня вышвырнули отовсюду, из всех издательств! Наконец-то он понял это, позвонил:

— Ну что, попухаешь?

— Попухаю.

— Ладно, придумаем что-нибудь. Какой-нибудь здешний фонд настропалю на тебя.

И настропалил. Раздался уверенный звонок, и в моё обиталище вошел высокий, атлетически сложенный скандинавский барон Бродберг. Возраст? Без возраста. Он приехал к нам от богатейшего фонда с гуманнейшей миссией: помогать спившимся провинциальным писателям. Эта программа была вдета в их компьютеры на много лет. Выделялись огромные средства, но тратиться должны были только по назначению. Никаких отступлений не допускалось. Это у нас кругом исключения, у них же — ни за что, никогда! На том Европа и стоит.

Войдя ко мне, Бродберг с изумлением поднял густую бровь: похоже, его дезавуировали. Попахивает обычной русской недобросовестностью: присасываться к разным благородным фондам и сосать их; где, спрашивается, алкоголизм, пустые бутылки, чётко заложенные в программе? Где провинциальность — если от моего жилья рукой подать до купола Исаакиевского собора, известного всему миру? На сбивчивом английском я стал объяснять, что алкоголизм имеет место, что пустых бутылок потому и нет, что сразу же сдаются и покупаются новые, а насчет провинциализма Ленинграда давно известно: была столица, а сейчас, увы, провинция-с. Бродберг улыбался, как гуттаперчевый манекен. Убедить этого абстрактного гуманиста в том, что он не прав, было невозможно. Он желал делать добро тем, кто в нем действительно нуждался: спившимся провинциальным писателям, а не наглецам, стоящим на ногах и даже не покачивающимся в каких-то двадцати метрах от центра северной столицы! Начать снова пить, чтобы начать есть? Устраивать запои имени Бродберга почему-то не хотелось, хотя просто так — за милую душу! Убеждать в провинциальности? Бесполезно! Я чувствовал, что с той же ослепительной улыбкой барон сейчас повернётся и уйдёт. Тем более что в душе я действительно считал, что столица — здесь!

— Стой! — Мой властный окрик пригвоздил его уже на пороге. — Есть!

— Где есть? — холодно осведомился он. — Стесь?

— Нет, почему же здесь? В Чите!

— В Чите? — Барон подошёл к карте бывшего Союза — главному украшению моего интерьера. — Где это?

— Далеко. Вот!

— Та. Это талеко! — удовлетворённо произнёс Бродберг. Программа заработала. — Пьёт?

— Ещё как!

— Пишет?

— М-м-м. — Я не знал, что сказать. Сказать пишет — значит, всё в порядке? Сказать не пишет — усомнятся: писатель ли?

— Губит свой талант! — проговорил я. Бродберг удовлетворённо кивнул. Ответ правильный.

— Написал хорошую повесть о лимитчиках!

— В Петербурге?

— Ну да. Где же ещё?

Ответ неправильный. Бродберг, печатая шаг, как автомат, снова направился к выходу.

— Но он уехал! Давно уехал! Спился и уехал! — вскричал я. — Годится?

— ...Да, — обстоятельно подумав, Бродберг кивнул.

Слава богу — хоть что-то! Хоть знакомому, пусть не очень близкому, помогу. Мне бы кто помог?

— Тысячу крон в месяц ему достаточна, — проговорил Бродберг.

— Тысячу крон? — беззвучно вскричал я. — Да этого не только ему... Может, мне немножко достанется.

— Вы можете с ним связаться?

— Сегодня же позвоню!

— У него есть телефон? — Бродберг вновь изумлённо поднял мохнатую бровь. Снова чуть всё не рухнуло!

— Телефон? Конечно, нет! Это у сестры телефон, точнее — у сестры... двоюродной. Да! — Я вытер холодный пот.

Приехал этот бывший бомж, бывший алкоголик Вячеслав Пережогин — солидный вальяжный, оставивший ради этой халявы изнурительную работу старшего искусствоведа. Шляпа, пальто. Я боялся, что он Бродбергу не понравится, но все справки: о тюремном заключении, о принудительном лечении от акоголизма были у Вячеслава аккуратно подшиты... компьютеры заглотили. В результате чего этот наглый и, главное, абсолютно здоровый тип стал жить в шикарной квартире в центре, снятой фондом специально для него, заглатывать цитрусы, учить языки. Несколько раз я закатывался к нему подхарчиться — кормлен был скупо, сдержанно — так якобы кормится вся Европа. О выпивке и речь не заходила. Куды кроны девал?

Разочаровавшись в западном гуманизме, я продолжал свою отчаянную жизнь между ложным алкоголиком и ложным диссидентом, который никогда, кстати, диссидентом не был, а только примазывался. Я жил, как можно жить между двумя красивыми домами, красивыми — но между, — то есть падая.

Кот меня, однако, не забывал. Прислал ещё какую-то баронессу, которая, увидев на вешалке мою драную шапку, в ужасе отшатнулась. Оказалось, их несколько-миллионный фонд занимается защитой бездомных котов. А тут — эта шапка! С трудом я выкрутился, сказав, что шапка не моя, забыл художник Гаврильчик. В том, что мой кореш Кот прислал именно защитницу котов, я увидел изощрённое издевательство в его духе. Сама же Котесса на меня просто не реагировала, меня словно и не было рядом с ней: что значит европейская чёткость программы! Я хотел было уцепиться буквально за хвост кота, вспомнив, что мой кот как раз неделю назад сбежал и в программу вписывается... но гоняться за собственным котом и умолять его поделиться мясом? В этом есть что-то странное, как, впрочем, и в самих программах этих организаций. Наглые коты, обласканные миллионерской помощью, сыто завывали в ночи; вокруг гремело под ветром кровельное железо, а у меня бурчало в животе...

Так что с презренным металлом Мотя подоспел как нельзя более кстати!

— Да не возьмут меня в издательство! Запрещённый я!

— Со мной можете ни о чём не беспокоиться! — надменно проговорил он.

На следующий день мы с Мотей очутились среди сдержанной роскоши Лялиной конторы: полированное дерево, шлифованный мрамор. Неужели что-то получится и я смогу сюда ходить?

Душа клокотала.

Ляля, бывшая Мотина жена, в строгом сером костюме, с низкой прилипшей чёлкой и слегка втянутыми пористыми щеками, смотрела на нас мрачно и решительно.

— Рассказывайте вы! — сказала она мне, как только Мотя открыл рот.

— Но мои заметки... исследования... — гундосил Мотя.

Ляля даже не повернулась к нему. Понятно, в общем, почему они разошлись.

— Если у вас есть что сказать, — говорите. Если нет, — выбирайте из списка.

Серия «Пламенные борцы». Вот почему Мотя застенчиво обошёл мой конкретный вопрос.

— Любая незачёркнутая фамилия — ваша. Кстати, совсем не представляю, что могло вас привести к нам.

«Ты! Твой голос», — должен был бы ответить я.

Она поняла это, и потом у нас не было проблем с чтением мыслей: они возникали как бы одновременно в наших головах.

— Список, — напомнила она.

— Ах да! — Я обратился к списку и для приличия, помедлив, ткнул пальцем. — Вот!

Ляля мрачно усмехнулась:

— Ну что ж.

И тогда красный, разъярённый Мотя буквально вышвырнул меня в коридор.

— Вы... соображаете?

— А что?

— Да это же палач! — зашептал Мотя.

Палач?.. Зачем тогда сюда привёл?

Мы вернулись в комнату. Ляля с тяжким вздохом наблюдала за нами. Мы посмотрели с ней друг на друга.

— Тыкайте пальчиком осторожнее. Не промахнитесь, — усмехнулась она.

Я ткнул — и снова взбешенный Мотя выволок меня в коридор.

— Ты что?

— А что?

— Ты знаешь год его смерти?

— ...Тридцать седьмой?

— Знаешь — или угадал?

— Угадал. А другие-то — есть? Чтобы не жертвы и не палачи?

— Разумеется, есть!

Мотя, как бы волнуясь, стал раскуривать старинную трубку. «Интересно, — подумал я, — за это шоу кто-нибудь приплачивает или он выступает по вдохновению, просто как порядочный человек? Вероятнее всего, и то, и другое».

Тут решительно вступила Ляля — строгая, подтянутая, с папиросой в зубах.

— Долго ты ещё будешь... как вошь на стекле? Человек пришёл заработать.

— Ради бога, не демонстрируй свой цинизм! — вскричал Мотя, взволнованно прижимая пальцы к вискам.

Да, нелегко было ей с ним. Горячо сочувствую!

Наконец после ещё нескольких вбеганий-выбеганий мы выбрали некоего Глеба Зазубрина — студента-технолога, теоретика и немножко практика рабочего движения. Арестовывался лишь однажды, в двадцать втором мирно умер. Не жертва и не палач, хотя, возможно, просто не успел стать тем или другим, а верней, — сразу и тем и другим, как у них было принято. Такого приличного революционера мог раздобыть только Мотя, с его тягой к лени и комфорту и с его связями: даже на раздаче революционеров сидела его собственная, хоть и бывшая, жена. Уютно живёт!

— Мне кажется, это порядочный человек! — с пафосом произнес Мотя, когда мы вышли.

«Но за порядочного-то, наверное, много не заплатят», — уныло подумал я, но своими циничными размышлениями делиться не стал.

Впрочем, чутьё Моти оказалось гораздо безошибочнее моего, и этот неуловимо-неопределенный Г. Зазубрин принёс нам всем гораздо больше радостей, чем Дед Мороз. Но об этом — позже.

— В ближайшие же недели систематизирую свои наброски, — проговорил Мотя.

«Скажи лучше, — в ближайшие месяцы!» — подумал я.

Я понимал, что при его образе жизни он может годами (сам рассказывал) изучать одно-единственное письмо Кушелева к Безбородко (вот загадка-то!), упиваясь при этом своей скрупулезностью и объективностью! Ему можно, при его богатстве! Откуда, кстати, его богатство? — снова всё тот же назойливый вопрос. — Ведь не распродает же он свои коллекции? Наоборот — прикупает... Ну ладно, не твоя забота!

— Куда теперь держите путь? — тактично проговорил он, намекая, видимо, на неизбежность расставания.

— Да в Публичку, наверное. Посмотрю, что там имеется про нашего орла.

Мотя поднял бровь, показывая, что для серьёзного исследования такая поспешность смешна. Но что же делать? Позволить себе жить в его темпе я не могу. Я понимал, что выруливать в этой истории придется мне, а он будет как мешок на плечах. Ну что же, надо терпеть, раз он открыл мне двери хоть какого-то издательства. Придется терпеть его капризы, изображающие высокую духовность и принципиальность, а себе взять роль беспринципного рвача и хапуги; такой расклад как раз и нравится ему.

— Вряд ли вы там найдёте хоть что-то стоящее! — презрительно процедил он.

Я понимал, что настоящее дело, достойное его, — это, скажем, поиски следов нашего революционера в архиве министра внутренних дел Нессельроде в Париже. Полностью согласен! Надеюсь, мы проведем эти поиски вместе. Но сейчас, когда в опустелой моей жизни мелькнул хотя бы призрак какой-то работы, — я просто не в силах отказаться от неё, буквально дрожу.

— Отрицательный результат — тоже результат! — в тон Моте величественно произнёс я. Мол, понимаю, что в этой жалкой Публичке вряд ли что-то найдёшь, но — добросовестность исследователя заставляет... Ответ этот, как я сразу просёк, несколько реанимировал меня в Мотиных глазах. Он остановился, барственно протянул руку.

— Ежечетвергно принимаю. Надеюсь, — он уронил голову на грудь.

— Ежечетвергно? — обрадовался я. — Это значит — сегодня?

— Ежечетвергно! — повторил Мотя уже строго, отвергая мою слишком простую трактовку.

— Ага, — я, наконец сделал вид, будто что-то понял, и понёсся в Публичку.

Разделся, вдохнул почти уже забытый, чуть плесневелый запах книг. Публичка! Сколько раз она меня выручала. Помню, когда меня после института хотели загрести в подводный флот, я отсиживался в ней, всех знал, со всеми подружился. Лишь поздним вечером, когда дежуривший у меня дома патруль уходил, я покидал эти стены. Выручай и сейчас!

Только тут, в запахе книжного тлена, и есть твоё место, червяк! Червячок-с! Я бодро пошёл по коридору, мимо дребезжащих стеклом стеллажей с жёлтыми, почти рассыпающимися ветхими книгами. Отлично! По просторной мраморной лестнице, мимо каменных ассирийских скрижалей на площадках взлетел наверх. Впечатление такое, что те же, что и когда-то, спокойные люди: одни — тихо сидят за столами с зелеными лампами, другие — с лёгким скрипом вытягивают длинные каталожные ящики с карточками, не спеша перебирают их: никуда больше не лезут, но зато здесь чувствуют себя вполне уверенно. А ты зачем улетал?

Неожиданно мимо меня прошла Ляля с бароном Бродбергом, этим известным гуманистом-абстракционистом, и, поскольку мы с ней сегодня уже виделись, ничего не сказала. Как оказалась впереди меня? На машине приехала? И что у неё с бароном Бродбергом? Вряд ли в её контору забегают сильно пьющие писатели-провинциалы, на которых тот охотится. Так что же? Когда я решился повернуться им вслед, — исчезли! За эту секунду они могли только занырнуть на тёмную служебную винтовую лесенку. Неужели?

И тут покоя нет? Есть тут покой! Спокойно уселся в уютное старинное кресло перед стеллажом, неторопливо вытащил длинный ящичек с плотно воткнутыми карточками, затрёпанными по верхам. Побежал ноготками. Заб... зав... заг... зад... зае... Зазубрин, где ты? И от меня хочешь укрыться, как от активной революционной деятельности? Не выйдет. Вот! Брошюра «Дважды родившийся». Ну — этот партийно-романтический стиль мне знаком! Проходили — вернее, пытались проходить. «Дважды родившийся» — это уже намёк на подвиг, совершённый буквально при рождении. «Дважды родившийся» — первый раз — для жизни, второй раз, понятно, — для революции. Все ясно. Кто написал? Фамилия автора слегка затрепалась. Ма... Мо... Мое... Мострич! Мотя! Вот это да! Я чуть было не заржал, что было бы кощунством в благоговейной тишине. Значит, его поведение в издательстве: вспышки негодования, выбегания в коридор — всё было тщательно рассчитано, чтобы выйти на Зазубрина? Молодец. Я заказал произведение, получил и углубился в чтение, хотя в десятистраничную брошюру трудно углубиться. Однако! Я возбужденно заскрипел креслом: всё не так просто. Штучка интересная, начиная с рождения. Родился почему-то в Ташкенте... это, конечно, его личное дело: но почему Мотя выбрал ташкентца? Не потому ли, что там хорошо принимают? Так-так-так! — в задумчивости я приплюснул пальцем нос. Ташкент — город хлебный. Умно! Родители, как и положено, железнодорожные рабочие... Но! В самом начале его жизни произошла странная история: в полуторагодовалом возрасте мальчик упал в арык и чуть не утонул, еле откачали проезжающие дехкане. Мальчик вернулся к жизни, как бы возродился. Вроде бы факт этот не имеет отношения к дальнейшей революционной деятельности Глеба Зазубрина, но какое-то сияние, излучение от него исходит. Умер, воскрес — задаётся какая-то необыкновенность, божественность судьбы. Мотя не зря раскопал этот факт или придумал — все равно. Умно. Далее — ещё более странная вещь: Глеба сразу после этого случая усыновляет (при живых родителях) местный вельможа — банкир Османов, — даёт ему блестящее образование — сначала в ташкентской классической гимназии, затем в университетах Каира и Лондона. Да, Мотя силён. Неужто, сочиняя свою брошюру в глухие, безнадёжные времена, он знал, что настанет время, когда помчимся в Лондон и Каир? Про революционную деятельность — ноль. Кому это интересно? Вот: был послан советским правительством за границу и, по непроверенным данным, умер в Париже. Вот это гениально! «По непроверенным»! То есть это требуется ещё тщательно проверить. Может, в Париже, а может, и в Мадриде, а может, и в Риме? Тут надо покопаться. Покопаемся! Но почему Мотя для столь сладостной работы выбрал меня, отщепенца, забубённую головушку? Решил наставить на праведный путь? Лично решил? Какая-то больно уж сладкая приманка: я бы и за рубль что угодно написал, а тут — Лондонский университет? Я заметил, что невдалеке, закинув ногу на ногу, сидит Ляля и что-то читает. Вторая приманка? Это посерьёзней. Люблю измождёнок, всю свою жизнь терял голову от них: глубокие складки по краям рта, почти шрамы, какие-то отметины на лице — то ли уколы, то ли укусы. Волнующая информация! Как говорил один мой друг: лицо обезображено выстрелом из мушкетона в упор в сражении под знаменами герцога Сношальского! Измученный в сражениях человек. А кого волнует чистая кассета, на которой нет никакой информации? Во всяком случае, не меня. Вспоминая её внешность уже после, задним числом, я вычислил, какая деталь в ней особенно сводила мужчин с ума. Нижняя губа! Губа-дура. При всей её собранности и четкости, пухлая нижняя губа как-то безвольно оттопыривалась, влажно поблёскивала и даже у самых смирных, спокойных людей вызывала вдруг дикие, необузданные мысли: да она, судя по губе, совсем, видно, ничего не соображает!.. да я с ней такое сделаю — она и не поймёт! И самое удивительное, что все эти безумные желания исполнялись с нереальной скоростью, с детальным соответствием самому невероятному! И после того как все мечты воплощались, мужик терял голову навсегда. И вступали в силу совсем другие стороны её характера, выходили на первый план совсем другие её черты... Но сначала, как и все, я не мог оторваться от чуть поблёскивающей безвольной губы...

Подойти к ней в зале я так и не решился, дожидался у выхода из Публички, мерз, дрожал. Вышла, когда я уже достаточно завёлся, но и не так поздно, чтобы я уже остыл, — гениальная точность абсолютно во всём, порой бессознательная, автоматическая. Она шла, задумавшись, натянутая мужская кепка слегка оттопыривала её уши книзу. И уши её меня возбуждали!

— Извините, — я встал на пути. Из-под козырька она спокойно смотрела на меня, излишняя разговорчивость не была характерной её чертой. Глаза спокойно спрашивали: «Ну? Что?»

— Какой план? — пробормотал я.

— Вы о работе? Вам что, нужно дать план?

— Не о работе... об отдыхе, — вымолвил я. Она пожала плечом: странная тема.

— У Моти, я слышал, сегодня четверг?

Имя бывшего её мужа вызвало мрачную усмешку.

— У всех сегодня четверг! — холодно проговорила она.

— Не пойдём?

Мы молча стояли под мелким дождём, почти снегом. Вдруг я почувствовал, как в ней что-то изменилось: тело расслабилось. Вернее, распустились одни мышцы, напряглись другие. Сменила программу. И молча пошла со мной. Я шёл потрясённый: неужели теперь так буду её чувствовать всегда? Выяснилось — сильнее! А пока, неясно почему, ощущалось, что мы вместе, хотя мы двигались на расстоянии и даже не касались друг друга.

У двери Моти она вдруг спокойно и в то же время как-то странно посмотрела на меня... странно потому, что расшифровывать такие взгляды опасно, тем более малознакомой женщины. Она вопросительно поставила ногу на первую ступеньку следующей лестницы... Пауза длилась полсекунды.

— Он здесь вроде живёт? — пробормотал.

Она сняла ногу. Вопрос отпал. Я надавил на кнопку. Сердце бешено колотилось. Что это — перепутала этаж? Хотя понимал, что просто трусливо выкручиваюсь, — она позвала меня туда, а я струсил. Разве бывает так? — оправдывался я.

— А... нового подцепила! — Слегка пьяненький Мотя вышел в прихожую.

В зеркальной гостиной собралось самое изысканное общество — фраки, декольте. Журчащая беседа. Я потряс головой: не бывает такого! Сколько прожил, повидал — а таких салонов не встречал.

Речь присутствующих была безукоризненно правильной, даже книжной, манеры — безупречны, но от этого веяло чем-то страшным, запредельным, словно провалился в другую эпоху или в необъяснимо странный сон.

Недавно я был в дачном тресте, пытался договориться насчёт хибарки — так начальник там сразу же укусил меня за палец, потом метнул в меня тяжелейший телефонный справочник, а после, брызгая слюной и рыча, стал бегать на четвереньках взад-вперёд по ковровой дорожке, показывая, до чего довели его эти посетители, — и при всём сюре я ощущал это как реальность, в точности совпадающую с жизнью за окном. А эта изысканность за двойными стеклами... они что, не ездят в трамвае? Что кормит и холит их? Совершенно очевидно, что не их работа в сфере искусств! Как я сразу же усёк, наибольшим грехом здесь считалась популярность у «масс».

— Композитор, более известный как журналист! — надменно говорил тип с седыми лохмами, и все тонко усмехались. (А вы кто? Кто же кормит вас, если не массы?) Уверенное журчание не прерывалось, а тон, бон-тон всё поднимался!

— Мострич-Щепа! — щелкнув каблуками, отрекомендовался Мотя кому-то величественному. Вот как — уже и Щепа? Щепу, видимо, приходилось скрывать все долгие годы, пока преследовалось дворянство. Зато теперь!

— Она безобразно вела себя с Великим князем!..

Вот как? Наверное, рядом с Великим князем любое поведение покажется безобразным?

— Эти безродные выскочки Романовы...

Эва куда!

Аристократический салон? Но как он выжил и как живёт? Как выжили пять поколений Мотиных адвокатов? Ведь знаем, что никакое адвокатство не спасало! Что-то искусственное, инкубаторное чувствовалось во всём этом. И если тут аристократы, то что здесь делает тот бомбист-террорист с сальными патлами, безумным взглядом, в драном свитере, явно связанном из собственной собаки? Выкрики его кровавы, безобразны. Почему он тут? И вдруг я понял, какая сила собирает и кормит их, какой единственной силе доступно все это содержать, тратить огромные деньги на развёртывание этой роскошной жизни, столь непохожей на настоящую. Галина Борисовна — как мы ласково порой называем эту организацию. Уютно устроились! «У нас вся интеллигенция! И лучшие фамилии. И террористы под контролем!» На этот сладкий пирог, как Г. Б. кажется, постепенно должны слететься все, а не только эти чучела. Бедная, как она глупа и, главное, безвкусна! Улетаю!

В этот момент, как всегда вовремя, подошла Ляля. Взгляд её был спокоен и говорил:

«Ну что, осёл? Понял наконец, что за Робинзоны на этом острове?»

«Понял», — также молча ответил я.

Разъяснять что-либо вслух нам уже не требовалось. В прихожую выскочил распаренный Мотя, подскочил к ней.

— Пока у вас в редакции не будут сняты все чудовищные ограничения, мешающие работать, вряд ли искусство поселится у вас! — запальчиво выкрикнул Мотя, дабы слышали все.

Кличка «Вольнолюбивый». Двойная, а может, и тройная ложь этого заявления вызвала у Ляли короткий вздох. Вольнолюбивый Мотя, содержащий салон-западню, жалуется на несвободу! Умная тактика! Пусть громче всех жалуется именно он: когда будет нужно, ему «свободу» и дадут. Своему человеку. Умно.

— Между прочим, в приличных домах принято провожать одиноких женщин!

Это он уже мне. Я молча кивнул. Мы вышли. Сперва нам казалось, что главное — уйти отсюда. Но только дверь захлопнулась, главное переменилось. После возвышенной изысканности, оставшейся за дверью, необходимо было срочно что-то грязное, чтобы отмыться. После кремовой приторности скорее заглотить солёненького. Иначе невыносимо. Даже не переглядываясь, мы сразу же пошли наверх. И чем выше, тем быстрей. Дыхание сбивалось. Сколько же тут этажей? И когда мы упёрлись в грубо покрашенную, железную чердачную дверь... Потом она резко выпрямилась. Нитка жемчуга зацепилась за грубую дверную ручку, и градины зацокали по лестнице — некоторые — аккуратно по ступенькам, другие — через пролёты вниз. Она спускалась по градинам, не замечая их, не удостоив этот инцедент даже словом. Ноги мои были какими-то сладковатными. Давно не помню, чтобы каждое сгибание колен при ходьбе отдавало таким блаженством! Одна жемчужинка каким-то чудом оказалась в моем кармане. Я предъявил.

— Дарю, — сказала она. — У вас на бровях паутина. Очень к лицу.

У «вас»? Вот это правильно. А как же ещё? У дверей Моти лестница раздваивалась на белую и чёрную, этим она и воспользовалась при расставании. Подняла кулак, разжала пальцы, салютуя.

— А провожать?

— А зачем теперь? — усмехнулась она.

И эта мрачная её усмешка сводит меня с ума до сих пор!

Вдруг дверь Моти с пушечным грохотом распахнулась, чуть не свалив нас, и на площадку вылетел сам Мотя, уже чуть ли не во фраке, с белым бантом в петлице. Радио что-то громко орало. В прихожей ликовали гости.

— Свобода! — увидев нас, вскричал он, совершенно не удивившись, что мы стояли под дверью. — Свобода!

Я был ошарашен. Свобода — из этих дверей? Что они там придумали еще? Карнавал выкатился на площадку. Град на лестнице казался специальным праздничным украшением. Ляля натянула кепку поглубже и молча стала спускаться. Я пошёл за ней. Ясно было, что мы идём уже вместе.

Проснуться в Париже

Я выплыл из тёмного сна, и первое, что почувствовал, — незнакомый привкус во рту. Ещё не раскрывая глаз, я шёл к свету, раздвигая, как портьеры на окнах, тяжёлые завесы сна, изучая языком вкус, ориентируясь на него. И — первый проблеск реальности: я же за границей! Другие продукты, другая химия! Так — почти выполз. Тяжело, словно мраморные плиты склепа, я поднял веки, осваивая остальное. Ляля спала, накрывшись с головой, почти исчезнув под белым покрывалом в белой комнате. Я вылез из-под скользкого одеяла, напялил халат. На негнущихся ещё ногах пошёл в кухню. Да-а, такие вот переезды-перелёты при всей их внешней комфортности на самом деле настолько перебуравливают психику, поднимают такие глубины подсознания, что потом не очухаешься. Но всё. Хватит. Пора возвращаться к действительности, гораздо более приятной, чем сон.

По коридору со старыми гравюрами на стенах я вошёл в кухню совершенно в другом стиле: тяжёлые деревенские шкафы, такие же столы, стулья. Надин Оболенская, наша подруга и хозяйка, в мешковатом длинном пиджаке, стоя, допивала кофе — тут у них всё по секундам.

— Где вы будете завтракать — во дворике или во дворе? На всякий пожарный накрыла и там, и там. Ну, всё — я помчалась! — Она чмокнула меня в щеку и действительно помчалась. Надин часто ездила в Россию и очень гордилась знанием русского.

Засипел, заводясь, её «крайслер», и звук, и без того тихий, удалился. Я вернулся в спальню — покрывало было откинуто, Ляли не было. Я метнулся назад, распахнул дверь в ванную. Ляля, стоя перед зеркалом, повернулась ко мне. Мы посмотрели друг на друга, потом потёрлись скулами, перемазывая излишки крема с её лица на моё. Не было сказано ни слова, но молчаливый этот контакт стоил любого разговора. Чтобы не расплескать счастья (даже слёзы щипнули в глазах), я закрыл дверь и пошёл громыхать на кухню. Потом мы с Лялей перебрались во двор (был ещё и внутренний дворик, куда выходили окна кухни и спальни, но мы выбрали двор), отделённый от улицы старинной решёткой и зарослями бугенвиля и роз. На круглом белом столике лежали изогнутые круассаны, дымился кофе, фрукты словно старались навсегда насытить наши глаза и ноздри красками и запахами. От мокрой земли, начинающей согреваться, тоже струился дымок. Мы откинулись в плетёных креслах, щурясь на проникающее через заросли солнце, неторопливо наслаждаясь сперва лишь ароматами. Единственное, что тревожило и одновременно наполняло нас дополнительным блаженством, — это непонятное отсутствие Моти.

— Вообще-то, он ночевал? — спросил я.

Ляля пожала плечами, и её полное равнодушие наполнило меня дополнительным счастьем.

Проснуться в Париже! Мы понимали, что без Моти здесь бы не оказались: и Надин — его ближайшая подруга, а потом уже наша, и вообще. Без благодушного и практически бескорыстного Моти это было невозможно. Он не зря тогда кричал: «Свобода! Свобода!» — это оказалась свобода, словно бы им самим под себя скроенная. Он откуда-то знал, что с этой свободой открывается, а что нет, куда идти, а куда — не стоит; что сроки виз теперь удлинились (или укоротились, точно не знаю, спросите у него)... и все-таки главное — он совершенно точно знал, что теперь можно. Во всяком случае, после слова «свобода» он почти сразу вскричал, что нам необходимо в Париж, — и всё оказалось просто: все нужные чиновники радостно согласились, мгновенно появились необходимые разрешения, штампы, деньги. Повторяю: словно он эту «свободу» кроил на себя — прям как влитая! Да, такой расклад: о пламенных революционерах нужно писать обязательно в Париже — только там можно узнать всю правду! Неглупо. Нам повезло в дружбе с ним, да и ему тоже; он понимал, что ничего путного без нас не сделает. Завтракаем в Париже, в саду; и любовь уже спокойна, все бури позади. Так, во всяком случае, мне казалось в те солнечные секунды.

Неожиданно заросли бурно зашевелились, не похоже, что от ветра — неужели террористы? С треском вывалился Мотя — через забор, что ли, пролез? Почему не через ворота? Взгляд его светился, он весь был усыпан мокрыми лепестками роз, в руках держал скомканный и частично порванный ворох газет.

— Наконец-то! — счастливо воскликнул он, имея в виду что-то в газетах, и, с ходу поняв, что в нас не найдёт достойных слушателей, унёсся в дом. Там сразу же забренчал телефон.

— Снова опьянел от какой-то мочи! — проговорила Ляля с досадой.

Я глядел и глядел на неё, хотя пора бы и наглядеться... Всё та же обманчиво безвольная нижняя губа, от которой мужчины теряли разум и очень не скоро начинали соображать, что, кроме маняще оттопыренной (и, кстати, не обманывающей) губы имеется и кое-что ещё: крутые яблоки скул над втянутыми щеками, спокойный твёрдый взгляд из-под жёсткой чёлки, прикрывающей довольно-таки незаурядный лоб. Из подслушанных чётких, ясных телефонных разговоров (и это в те минуты, когда, казалось, она абсолютно ничего не должна соображать), из лицезрения тонких пальцев, обожжённых растворами, вырисовывался совсем иной облик, нежели сначала: деловой, весьма преуспевающий человек, всё знающий, всё рассчитавший, идущий с тобой под мышкой куда надо ему. Кстати, насчёт пальцев: она — одна из ведущих фотохудожников мира, а сидит в гнусном издательстве ради некоторых благ, как, например, эта наша поездка. Я понимал, что на такой лошадке долго не удержусь... Но иногда хотелось об этом забыть, поэтому полным счастья запомнилось это утро. Мы допили кофе и, собрав всё на поднос, вернулись в квартиру. Вошли в гостиную с выцветшими гобеленами и пузатой мебелью в стиле Жакоб. Мотя, уверенно развалясь в музейном кресле, что-то радостно кричал в телефон по-французски — нашёл единомышленника, который способен со всей остротой оценить ошеломляющие новости! Я различал лишь отдельные слова, в основном восторженные: «Се манифик!» Надо отдать Моте должное — хотя я это делаю уже год, — то есть додать немного ещё: он в совершенстве владел всеми языками на свете, включая несуществующие, в этом он был действительно велик. Он положил трубку и с лёгким недовольством огляделся: где же, чёрт побери, общее ликование, неужто все здесь настолько тупы?

— Ет-та... — почёсываясь и позёвывая, заговорил я. — Значитца... тут... вчера с Лялею обшукали кладбища: Пер-Лашез, Сент-Жермен, Пти-де-Клиши, Батиньоль, Сент-Бенуа — нету его! Завтра думаем махнуть на русское кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа, но, сам понимаешь, не близко!

Мотя недоумённо-рассеянно смотрел на меня, силясь понять: что же ему столь невнятно пытается объяснить этот нечесаный, косноязычный, в общем-то, малознакомый тип, непонятно как оказавшийся в одном из лучших домов Парижа?

— О чём вы? — наконец выдохнул он. — Какие кладбища?

Я должен был задрожать от ушата ледяной воды, которую он внезапно вылил на меня, — после года дружеских отношений перешёл на «вы». Что же я успел натворить, да ещё к тому же ночью, во сне? Но вместо того чтобы заледенеть под холодным его взглядом, я тупо бубнил:

— Ну как же — какие кладбища? Пер-Лашез. Сент-Бенуа. Не пойму, что вы такое гуторите? Ведь мы же сюда приехавши могилку Зазубрина искать?

Мотя надменно выпрямился, теперь его взгляд испепелял меня:

— Скажите, вы не устали лгать?

Лгать? А что такое? Вообще-то, маленько устал, но странно было слышать это обвинение из его уст.

— А что случилось-то? — пробормотал я.

— Что случилось? — он мерил меня взглядом, ужасаясь моей низости. — Вы всерьёз не понимаете?

— Выходит, что всерьёз, — я почесал в затылке.

— Вы же прекрасно понимаете, что никакого Зазубрина не существовало в природе!

Мотя застыл надо мной гневным монументом. Я безвольно поник.

— Как это — не существовало? А чью же могилку мы уже год разыскиваем по всем городам мира — Лондон, Рим, Флоренция, Мюнхен, Мадрид, Париж?

— Вы прекрасно всё знаете! — воскликнул Мотя. — Никакого Зазубрина нет, а есть блестящий гвардейский офицер Османов, сын просвещённого банкира Османова и княгини Тверской, внедрённый в ряды этих гнусных революционеров (Мотя даже задохнулся от возмущения) для борьбы с ними!

Вот это да! Даже Ляля, которая не должна была удивляться Мотиным виражам, изумлённо упала в кресло.

— Кстати, у наиболее блистательных родственников Османовых — князей Хруцких — я и провёл последние часы!

В сверкании Мотиных очей появился какой-то новый, обидный оттенок: мол, да, я провёл ночь у князей, доносите, как вам и положено! Такого виртуозного зигзага от него даже я не ожидал — доносителями и душителями свободы представали мы, а не он! Наверное, он уже успел высокомерно пожаловаться князьям на приклеенных к нему двух «хвостов»! Виртуозная работа! Гусеница превратилась в свободную бабочку — и запорхала по Парижу! Отстаньте с грязными вашими лапами — осыпете пыльцу!

Можно ли с ним попорхать? Мы бы не прочь. Мне, честно-то говоря, Зазубрин не так уж и близок, хотя и блестящего офицера Османова я ещё не успел полюбить. Видимо, любовь Моти к нему зрела долго, тайно — и наконец вырвалась... а нас застала врасплох.

— А что ты там кричал? Что — «наконец-то»? — спросил я, пытаясь расправить газеты.

— В России отменили цензуру! Весь мир ликует! — Мотя расправил плечи.

Отменили?.. Да? Снова ты, болван, не можешь выдать восторга, как положено! Отменили? Хорошо... Но вроде отменяли уже несколько раз на моей памяти? Или я ошибаюсь?

— Вам это безразлично? — процедил Мотя. Ловко повернул! Теперь я — оплот реакции, агент тёмных сил, злобно встречающих отмену цензуры, а он — светлый ангел-провозвестник! Было же, кажется, наоборот? Ведь это его во всех скитаниях по чужбинам, сперва с туристическими группами писателей, а потом уже и командированными, сопровождала любовная кличка Стукач-Романтик? Все настолько привыкли к ней, что спрашивали друг друга: «Куда снова умчался наш романтик? В XV век?» — и ласково улыбались.

И вот теперь он — «буревестник свободы»! Все кругом в говне, а он — на белом коне! На белом коне белого движения!

Гусар? Флигель-адъютант? Кирасир? Цыц, быдло!.. Пойду-ка с этими думами в туалет.

Кирасир почему-то неожиданно стал ломиться ко мне — видно, надолго я задумался о судьбах русской интеллигенции... Но у Надин, если не ошибаюсь, несколько туалетов — почему ко мне? Значит, и тут ему требуется моя помощь. На белого коня подсадить? Сделаем, почему нет? Радовался ли я превращению средненького революционера в блестящего офицера? Я бы не сказал. Восторги по этому поводу может (и даже обязан) испытывать только Мотя, которому, как сказал классик, «природа дала редкую способность — пьянеть даже от помоев».

— Если у нас есть какие-то расхождения во взглядах — это не означает, что мы должны бросить работу! Искусство непредсказуемо! — возвестил Мотя на пороге уборной. — И мы должны стойко реагировать на неожиданности!

Ага! Видно, что-то покорябал перышком, пока я тут сидел, и понял всю свою неспособность оплодотворить даже столь сочную идею, как эта! Как он сообщил, эту идею — родовитый псевдореволюционер, внедренный к красным, — уже успели одобрить крупнейшие парижские издательства, такие, как «Галлимар», и даже выдать аванс! Вот это скорость! Как учил меня знакомый пьяница-конферансье: «Днём — в газете, вечером — в куплете!» На этот раз наоборот: в куплете — вечером, в газете — следующим утром. Впрочем, имея дело с Мотей, пора отвыкнуть удивляться.

Что приятно отметить — Мотя человек добродушный и долго зла на нас не держал: выложил валюту, вместе пересчитали.

— В Париже всего лишь два более-менее приличных ресторана, — снова заважничал он. — Надеюсь, мы имеем право пожить красиво?

— Неужели — два? Наверное, все-таки больше? Хотя и два — немало, как раз уложимся!

— Только, чур, восторгов по поводу превращения революционера в кирасира с меня не требовать (Да, туп. Но что делать?)! — это я оговорил сразу. Пить, гулять, даже сочинять — пожалуйста. Но восторгов — не требовать!

— К твоим способностям ещё бы искреннюю убеждённость! — с болью выдохнул Матвей.

«К твоим «искренним убежденностям» ещё бы способности!» — подумал я.

Глупо отрицать — способности у Моти немалые. Кто, как не он, ведет нас по утреннему Парижу, «спускает» по знаменитой крутой мон-мартрской лестнице, когда весь город — внизу.

— Не люблю Париж шикарный, дворцовый, с лимузинами и лакеями, — взволнованно говорит Мотя, — люблю незатейливый, с дешевыми крохотными кабачками: где печки, как и двести лет назад, топятся углём, а угольщик рядом с тобой пьёт красное вино, откусывая крепкими зубами толстый шматок ветчины!

Да, такой Париж гораздо ощутимее, ближе, а главное — доступнее. Вот кабачок прямо у лестницы — называется «Кролик»: столики снаружи, аромат сена, напоминающий детство; кислый запах угля, почему-то рвущий душу, и — как-то вдруг — острые ногти Лялиной руки царапают от колена и выше.

— Ну а Османов-то здесь похоронен? — упрямо произношу я.

Ляля и Мотя, переглянувшись, хохочут.

— Этот — неисправим! — Мотя дружески тычет меня в плечо.

Как это понимать? И кирасира, что ли, уже предали?

— Да успокойся!

И Мотя снисходительно объясняет мне, несмышленышу, какие дома и семьи нам предстоит посетить, хотя и не любит высокой знати, сам из таких.

Солнце наполнило капли росы жёлтым, все засияло.

— Ну хорошо... — я слегка успокоился. — Наливай!

Когда это я, выпив с утра вот так же, с таким же блаженством наблюдал, как сверкает серыми звёздами толь на крыше сарайчика? Когда это было? В какой-то другой жизни? Впрочем, столько их прошло за последние годы!

Неожиданно Мотю понесло — ох, не следует ему пить с утра.

— Сколько же мы с вами ждали этого, сколько нас мучили, заставляя говорить полуправду!

Насчёт «полуправды», конечно же, загнул: никогда никакой «полуправды» он (ей) не говорил! Но в чудесное парижское утро не хотелось придираться к мелочам: да, три узника режима вырвались на свободу!

Я снова порывался спросить про Османова, но вовремя остановился. Отдыхаем!

Сначала мы добросовестно зашли в Лувр, который, кстати, глубоко разочаровал: ничего особенного — стены как стены... Выйдя из него, мы с бутылкой солоноватого прованского вина вольготно расположились на широком спуске к реке. Рядом — Сена несёт свои неповторимо-серо-зелёно-глянцевые воды, расплетающиеся у массивных сводчатых устоев самого старого в городе Нового моста; рядом — первое поселение в Париже — остров Сите, где на остреньком кончике его знаменитая седая ива. С причмокиванием — бутылка по кругу, и любимая спина за спиной. Весёлые клошары — на матрацах, с бутылками — горланят неподалёку на солнцепёке. Чего ещё?

Тут, на берегу Сены, достигнув наконец блаженства, можно спокойно поразмышлять о своей жизни. В зависимости от того, за кого выйдет, как говорит Мотя, «моя б. жена», даже моя прошлая жизнь, не говоря о будущей, может повернуться неожиданно. Если она выйдет за делового, богатого, то вся предыдущая наша жизнь окажется дрянью, с пустыми разговорами, мечтами о высоком и отсутствием материального... А если — за абсолютный ноль, то на его фоне я буду толковый, жёсткий, преуспевающий человек. Вот так! Я расправил плечи.

— Эх, на Волгу бы сейчас! — вздохнул Мотя. Ну, это понятно. Это, так сказать, входит в его прямые обязанности: хотя и на новом, монархическом уровне стремиться на Волгу. Всё нормально! И всегда всё будет нормально. Поцелуева скинули Горбань и Подопсеев, но он не пропал, и я не пропаду. Рядом со мной, что ни говори, самые близкие мне сейчас люди. Только идиоты мечтают об идеальном и ненавидят реальное: от них-то всё и зло. Думаешь — выдадут золотые кирпичи? Никогда! Делай из того, что есть!

Плохо? Что — «плохо»? Ничего, говоришь, нет? А чьи это ботиночки рядом стоят? Уже разулся? Ай-ай-ай, как нехорошо! Но зато удобно — пальцами можно пошевелить. А неплохие, кстати, ботинки — давно внимательно не вглядывался — лет шесть. Отличные ботиночки! Если действительно так подпёрло, — можно их продать французскому товарищу — клошару... тот босой. Удивительно, кстати, похож на моего лучшего дачного друга Ваньку Солнцебрюхова! Он?

Надо же, как припекает! За мной — родная, хоть и жёсткая, спина, надо мной — перистое облака, тема моей кандидатской диссертации, блестяще когда-то защищённой. Почему бросил?.. А захотел и бросил!

Клошары неожиданно поднялись, весело гомоня, пошли вверх по спуску — и всё оставили: матрацы, вино. Во, жизнь! Почему они всё бросили?

Я понимал, что легкомыслие моё недолгое — от этого ещё более приятное. Сделав сочный глоток, самодовольно оглядел свои штанины и рукава: до чего же я бедно одет — просто загляденье! А в общем-то, если вдуматься, всё имею: костюм, пальто для выхода, пальто для дома. Что надо ещё?

В знойном мареве на секунду взвился лёгкий ветерок, и вместе с ним перелетело моё внимание: напротив величественного, как Монблан, Нотр-Дам-де-Пари стояла у набережной длинная баржа; хозяин, свесив ноги, удил с носа рыбу — довольно успешно: то и дело серебристый огонёк взлетал к нему из воды. Попросить, что ли? Наверняка найдётся у него лишняя уда. Долго думал и решил: нет, не пойду. Лучше буду отсюда руководить... Ну кто же так подсекает, балда!.. А вот сейчас мы удачно поймали!

Ляля неприлично громко чмокнула. Бутылкой. Я легонько пихнул её и получил в ответ такой же тычок. Наверно, в эти минуты теплого блаженства я и утратил бдительность. И не жалею об этом.

Ляля, допив бутылку, резко поднялась.

— Ну всё! Хватит валяться. Пошли!

Пришлось-таки нам окунуться и в фешенебельные кварталы — авеню Клебер, пляс Ван-дом, рю де Риволи. Сверкающие магазины — «Галери Лафайет», «Леон», «Манкель», «Парфьюм Жифт». Ляля смело, словно в расплавленное золото, входила в зону сияния, уверенно что-то выбирала и выносила частицы этого блеска на улицу — маленький флакончик, перстенёк. И снова — сияние, запахи... За мраморными столиками, в пронизанных солнцем разводах сигаретного дыма, среди этого изобилия и великолепия, сидят люди с бокалами и чашками и так спокойно разговаривают, словно во всём этом нет ничего невероятного!

Мы с Лялей зашли в очень маленький, но и очень дорогой, я бы сказал, изысканно-извращённый бутик, а там — бельё из чёрных жгутов, выглядевших на белом теле как орудие пытки. Я оцепенел от примерки, стоя рядом с Лялей в кабинке, и тотчас сверкнула отчаянная мысль: не для меня вооружается! Откуда такая мысль? Может, чувствовал, что мы дошли до конца, дальше некуда, а потому — это уже другому?

Мотя нетерпеливо ждал нас за столиком «Брассери».

— Ну всё — хватит роскоши! — капризно проговорил он. — Пойдём в нормальное место — на рю Муфтар, Муфтарку, как говорят русские!

Там, в каком-то заведении с бычьей головой на стене, Мотя, опьянённый Парижем и свободой, сцепился с каким-то русским чиновником из посольства или какого-нибудь «Станкоимпорта» — узнал его и стал бичевать.

— Возмутительно, — говорил Мотя с расчётом, чтобы тот слушал. — Нельзя в Париже никуда прийти, чтобы не встретить эти стукаческие морды!

Тот, расслышав Мотину речь и поняв, что это о нём, изумлённо застыл с куском сочного мяса в зубах, с руками, испачканными в соусе.

«Ты что, Мотя? — говорил его взгляд. — С глузду съехал? Дай хоть кусок покойно проглотить! В одной, чай, спецшколе учились! Что несёшь?»

Но Мотя не дал. Он стремительно-величественно подошёл к метрдотелю, стал ему строго выговаривать, тот, склонив голову с тонким пробором, почтительно слушал. Злобно расплатившись и грязно выматерившись, соотечественник ушёл. Мне, если честно, было неловко, казалось, что по линии свободолюбия Мотя явно перебирает. Я надеялся, что Ляля, с её характером, его одёрнет, но та смотрела на происходящее с весёлым интересом.

С захмелевшим Мотей мы шли по пёстрой галдящей улице, и вдруг он вбежал в прохладное, словно морг, тёмное мраморное помещение.

Долго после яркого света мы вглядывались в полутьму и наконец разглядели огромный пустой зал, бескрайний ковёр, на дальней стене — французский флаг, за столом под ним — молодой усатый полицейский в синей форме. Мы стояли, привыкая к полутьме и тишине.

— Если оставаться, то сейчас! — выдохнул Мотя.

Я с недоумением смотрел на него. Что делается! С большим трудом я выволок Мотю, выворачивая ему руки. Мы с ненавистью смотрели друг на друга, тяжело дыша. Я — в роли охранника?! Неплохо устроился! Мне тогда наивно казалось, что я спасаю его. Ляля хохотала.

Потом мы вернулись домой, и я, измученный затейливым Мотиным поведением, да и реакцией Ляли, демонстративно ушёл к себе в комнату. Я был в бешенстве: думал, разгулялся, болван! Нельзя ему совершенно пить! Но, может, ещё обойдется? Вот дурак! Это у тебя обходится, а люди — взлетают. Мог бы понять, тупица, что Мотя оттачивает грани новой, более выигрышной роли: правдолюбца, борца с режимом, смелого политолога и экономиста, популярного в мире и в стране... Я этого не знал и тупо переживал. Лишь только я забылся липким сном, появилась Ляля.

— Мотю похитили!

— Кто?

— Наши, кто же ещё! Ворвались, скрутили, запихнули в пикап. Руководил, естественно, тот — из мясного ресторана!

Знал бы я, сколько дивидендов снимет Мотя с этого похищения, не так бы спешил. В полицию мы с Лялей не пошли. Она знала, куда идти: в посольство, в наше отделение в ООН, ЮНЕСКО. Из какого-то нашего «Спермо-импорта» Мотю наконец и выпустили. Он вышел, гордо выпрямился, встряхнулся, как петух, выпущенный из мешка, в котором его должны были унести на рынок. Сначала, естественно, он удовлетворил нетерпение прессы, потом заметил и нас.

— Спасибо, — царственно улыбнулся он Ляле. — Наверное, это лучший подарок, который ты могла мне сделать в такой день!

В какой день? В какой «такой день»? Я встревожился.

— Думаю, мы просто обязаны отпраздновать моё освобождение в каком-нибудь приличном месте! — произнёс Мотя так, словно все происшедшее было колоссальным его успехом (как впоследствии и оказалось).

Остановилось такси, и через пятнадцать минут мы сидели в золотистом свете витражей в знаменитом «Гранд Кафе» на бульваре Капуцинов. Официант с цепью на жилете положил перед нами карту фирменных блюд, другой, без цепи, тоже почтительно склонившись, карту вин. Мотя капризничал.

— Здесь знаменитые витражи Гарсии, — он указал на огромные витражи: трогательно-изящные, светящиеся, в стиле арт-нуово женщины. — Но кухня никакая!

Он заказал только устрицы и шампанское, устрицы образовали большой круг на огромном блюде.

Впервые в жизни с негромким хлюпаньем я всосал устрицу и застыл с ней во рту, не решаясь проглотить: да это же точь-в-точь солёный вкус!.. Поэтому такая популярность?! Ляля ласково-насмешливо встретила мой взгляд: вот именно, дурачок! А ты не знал?

Осознавал ли я тогда, что это последний счастливый взгляд нашей любви?! Наверное, да.

Ляля медленно повернулась к Моте, и они почему-то долго и внимательно смотрели друг на друга.

Ну, скажем? — спросила у него Ляля. Мотя, поколебавшись, кивнул. Сердце моё упало. Помолчали...

— Тебе, как ближайшему нашему другу, — фальшиво затянул Мотя, — мы первому объявляем о нашей с Лялей помолвке!

Я наконец с отвращением проглотил скользкую устрицу. «Решили»? Когда они «решили»? Сегодня? Или ещё вчера?

— Неплохое вино, — Мотя неторопливо поставил бокал с шампанским на стол. Снова он в комфорте, всегда в комфорте, не выходит из него, поэтому Ляля и выбрала его — второй уже раз, не найдя никого более достойного. Пр-равильно!

Как я напился! После этого известия полночи, как бы в качестве аморальной компенсации, они водили меня по грязным притонам (вот какова, оказывается, плата за мой интеллект!), и необыкновенно гибкие мулатки с невероятным мастерством пытались извергнуть из меня пламя. Тщетно!

Я услышал скрип, поднял морду. Я спал в одежде, распластавшись на широкой кровати. Ляля стояла надо мной.

— Так всё вроде... уже был конец? — выговорил я запёкшимся ртом.

— А теперь — начало, — прошептала она. Она уронила халат и оказалась в том самом белье, сделанном для истязаний! Я зажмурился... И — кажется совсем скоро — снова скрип: в дверях стоял Мотя, в ослепительно-белом костюме, с тросточкой в руках. Видимо, расценивая наше поведение не слишком высоко, он презрительно посмотрел на нас.

— Я прекрасно нынче спал — ничего не слышал! — холодно произнёс он и вышел.

Ташк-енд, или Разрыв в горах

Перед самым пробуждением приснилось, что меня гладят раскалённым утюгом через толстое одеяло. Или гладят одеяло, не вынимая меня? Я чуть вынырнул из сна: раскалённый золотой утюг, дымясь, стоял на моём бедре. Хорошо жжёт! Это потому, что я в Ташкенте. Почему здесь — неважно. Главное — горячо!

В прошлый раз я приезжал сюда писать сценарий уже снятого фильма, который никто не мог понять — ни режиссёр, ни работники БХСС. Разобрался, спас людей. Разберусь и сейчас — дайте только донежиться, доспать. В коридоре заскрипели Мотины кроссовки. Он считает пребывание здесь ссылкой, всячески изнуряет свою плоть, подчеркивает страдания. Гулкий, с коротким сквознячком хлопок двери — утренний пробег.

В тишине, заполнившей квартиру, я снова уснул. Утренний, полупрозрачный сон: будто бегу по тропкам вдоль сухих ташкентских оврагов, выбегаю в какую-то странно-волнующую, что-то напоминающую долину между двумя остренькими холмами, яростно карабкаюсь на один из них — холм пружинит. Символика эта нам понятна! Не пройдёт, господин Фрейд! Я резко открыл глаза. Дверь в ее комнату плотно закрыта. Вот и хорошо.

Я выполз из-под золотого утюга, раздвинул шторы, не так жарко, как обещал луч. Пошел на кухню, надел стёганый узбекский чолпан, заварил в керамическом чайнике с узорами кок-чай, сел, скрестив ноги, на кошму. Я вовсе не считал пребывание здесь ссылкой. Впрочем, что взять с человека, которому нравится везде — даже в больнице?

«Слушай, ты где так загорел?»— «В больнице! Серьезно! Палата огромная, окна на юг — ну как не загореть?»

О, чьи-то знакомые ноги пришли. Странно: при сухом теле с торчащими врозь козьими сиськами — крепкие, сочные ноги. Что особенно возбуждает. Открыла холодильник... Что это со мной? Скользкий солоноватый вкус. Откуда устрицы здесь? Безумие!

Я бежал между двумя упругими холмами, оскальзываясь, карабкался сразу на оба, вползал в узкий лесистый туннель. Не сон ли это? Жара в ноябре, баба — на тебе. Сон!

Вдруг она, что-то учуяв, ещё с закрытыми глазами, метнулась, опрокинув табурет. Стукнула дверь в ванную и одновременно — входная.

Впрочем, Моте было явно не до нас: пот струился. Нервно задёргал ванную дверь: «Сколько же можно!»

Ляля молча, покорно вышла и, лишь когда Мотя с грохотом закрылся, глянула на меня, прикрыла глаза и с облегчением дунула с нижней губы на прилипшую челку.

А ведь мы сюда приехали Мотю спасать. «Спасатели»! Долгое время не виделись с ней — и тут вдруг радостно соединились, на почве спасения. После Парижа всего два месяца прошло, а Мотя нагло заявил, причём с трибуны литературного собрания, что должен выехать в Болонью, дабы узнать — и наконец-то сказать — о своём герое «полную правду»!

— Романтик! — кто-то выкрикнул из зала его подпольную кличку.

И понеслось! «Красная Болонья» (как называют её), но чаще — «Жирная Болонья», за царящий там культ обжорства. Не слишком ли жирно? Подросли уже молодые «романтики», которые тоже хотят искать правду в лакомых уголках, а этот объевшийся тип, перегородивший дорогу, снова мешает! Возмущению не было предела! «Доколе мы будем это терпеть? Пора очистить наши ряды!» Давно, давно пора! Не ясно только, почему все именно сейчас возжаждали «полной правды». Внезапно прозрели? Будто не знали многия лета добродушно-насмешливую его кличку Стукач-романтик? «Где ваш Романтик опять шастает, по каким развалинам? Ужин задерживает!» Будто не куражились над ним в пиццериях и тратториях, в весёлых поездках: «А я так единодушно одобряю решения 19 партконференции! А ты, Мотя?» И вдруг — «прозрели»! Я демонстративно пошел с ним в буфет, демонстративно напился (я). На другое утро хотел дальше бузить, но организм мой, на моё счастье, оказался умней: почечные колики! Очутился в больнице. Об этом я, кажется, уже говорил. Отличное место: люди здесь спокойно страдали и, главное, спокойно умирали. Было чему поучиться!

«На... держи окурок». «На время, что ли?» «Насовсем!» — усмехнулся. А знал ведь, что уходит навсегда, — и как держался! Отличное место!

После серии обезболивающих процедур полное, давно забытое успокоение пришло. На все свои приключения смотрел уже по-другому, смеясь. Потерял бабу? А ты что хотел? Кто единственный из всех твоих знакомых не в квартире нормальной, а на чердаке жил? Кто единственный на Мотином деле по крупному прогорел? Только ты!

— Бойтесь равнодушных! — Мотин коллега, в темпе перекрасившийся на том же самом собрании, гневно вещал. — Бойтесь равнодушных! (Метя в меня.) Заблуждающиеся могут раскаяться (не сомневаюсь!), равнодушие — не исправимо!

Вот это правильно! «Бойтесь равнодушных», чьи насмешливые глазки холодно наблюдают ваши «искренние заблуждения», «глубокие раскаяния» и не дают развернуться во всю ширь! «Бойтесь!» Опять раздухарился.

— Колоссальная баба через двор идёт! — вдруг произнёс мой сосед Веряскин, стоя у окна. — В смысле походки... — непонятно добавил он.

Но я понял. Первой реакции на Лялю — колоссальная баба! — всегда требовалось логическое пояснение: а почему — колоссальная? Не молодая, не красивая... «В смысле походки»? Пожалуй! Что сразу покоряло в ней — заводная пружина!

Я вскочил.

— ...и мужик с ней.

Я рухнул. Ну, ясно! На что надеяться рядом с этим, который устраивает помолвку в Париже, венчание в Японии (тогда я не знал еще, что венчание в Японии, был только уверен, что у него все будет хорошо). Как величественно на собрании держался! А ты напился, стыдно почему-то было тебе! И куда лезешь, чердачный житель? С кем равняешься?.. К тому же недавно крупно начудил. Знает ли она? Во время очередной разлуки с ней случайно узнал, что она в Финляндии, на фотовыставке, а я — всего через залив от неё, в Доме творчества. Тут вьюга началась, и подумалось: а что я сделал, чтобы её завоевать? Ни одного поступка не совершил — с какой стати она ко мне как-то иначе должна относиться, чем к другим? Вьюга завывала, и я вдруг решился: пойду! Надел валенки с калошами, тулуп, в котором ходил рыбу ловить, для конспирации взял коловорот... Ильич ходил через залив в Финляндию — а мне нельзя?.. Сколько там было всего, рассказывать не буду. Главное — никак от меня добиться не могли: зачем шёл? Как рыба молчал! Так что откуда ей знать, если никто, кроме меня, даже не догадывается, зачем ходил?..

Но где же они? Я уже причесался перед куском зеркала над раковиной в углу палаты. Ну?.. Всё, что слышал о ней (а вернее, о нас) в последнее время, — это её отзыв одной подруге про наши дела: «Пришли друг от друга в приятный ужас и разбежались». Но ведь «приятный»? Но ведь в «ужас»?

Явились. Как и следовало ожидать, Мотины проблемы на повестке стояли, а отнюдь не мои. Со мной-то всё в порядке: в больнице, культурно! А вот с Мотей...

— Пойми, — настойчиво внушала Ляля, — хотят, чтобы ты ненадолго в угол встал. Трудно тебе?

— С какой это стати? — Мотя петушился.

— «Стать» пока трогать не будем, — сказала она (мы наконец переглянулись, сердце заколотилось). — Посмотрим на их поведение... раз хотят! В монастырях наш герой время не проводил? Было бы идеально...

— А может, в Ташкент поедем! Отличное место! — радостно завопил я. — Там же он родился, Зазубрин-то наш! А?!

— А что — это идея!

Другая воображуля-капризуля воскликнула бы: «Ташкент? Азия! Ни за что!» Но такая капризуля и мне была бы не нужна, а эта всем необходима, не только мне...

Вообще, как я теперь понимал, она к нему гораздо ближе была, чем казалось вначале. И, главное, что бесило меня: отнюдь не корыстные мотивы сближали их, а что-то другое. Вот что убивало! Зря причесывался: как консультант я им нужен...

И вот после наступления полной ясности — снова безумие! Ташк-енд!

— Но ведь конец и длинным может быть! — говорила она, и мы усмехались двусмысленности «конца», и от таких «двусмысленностей» кружилась голова. Специально, чтобы расстаться, вспоминали всё самое стыдное, что в жизни было... «И вот я лежу на столе, надо мной хирург — зеленая шапочка, зеленый халат...» «Что я делаю, что я делаю?!» Причем это, оказывается, не я бормочу, а он!.. Но эти воспоминания ещё больше нас подхлёстывали. Такого не было никогда! В жизни много кидало меня, были и ровничницы, и сновальщицы, и трепальщицы, но она, потеряв всякий стыд, была и ровничницей, и сновальщицей, и трепальщицей в одном лице!

Мотя держался все надменнее: мол, со ссыльным, думаете, можно как угодно обращаться!.. Ташк-енд!

Где он, наш спаситель, единственная надежда на то, что безумие это кончится когда-нибудь? Что-то долго там плещется... Холодный душ, потом горячий, холодный, потом снова горячий, снова холодный, потом ненадолго повеситься — и всё снимет как рукой!

В Ташкенте нас приняли, как тут и положено: пузатые сановники встретили на трёх белых «Волгах», отвезли во дворец. Ещё бы — о земляке их собираемся писать! Дворец этот с азиатским простодушием именовался «Школа усовершенствования очень ответственных работников»! Вот так. Но времена менялись, «очень ответственных работников» сюда уже мало приезжало. Пустынные мраморные холлы, узорчатые ковры, тихий плеск фонтанов... иногда проплывали «очень».

Мотю в первый же день куда-то увезли на «Волге» — вернулся взъерошенный, но значительный, опять — в эпицентре!

— Это кошмар! — шептал он нам, собрав у фонтана. — Абсолютное средневековье! Османов у них — по-прежнему верный ленинец! Ужас! Что же делать? Представляю, как нас с верным ленинцем встретят в столице демократии, в Северной Пальмире! Я бы мог сдуру и с ленинцем вернуться — раз он таковым является, — но не Мотя же: он понимал, что крутой поворот необходим! Метались в этом оплоте реакции, среди роз и фонтанов: «Что же делать? Как быть?» В такой обстановке можно создать разве что «Кавалера Золотой Звезды» и получить за нее сталинскую премию — но кто знал, что мода на сталинизм придёт?

Задумчиво сидели мы в просторной столовой. Как всегда, звонко цокая каблуками, подошла красавица официантка (привыкли мы здесь, чёрт побери, к комфорту!) и консерваторским голосом отчеканила:

— Сегодня! Первое! Машхурда! Мастава! Шурпа-чабан! Каурма-шурпа! Ерма! Второе! Буглама кебаб! Жаркоп! Ажабсанда! Хасын! Кавурдак! Плов тонтарма!

Перевод не требовался, за короткое время научились ориентироваться, но в тот день было не до жратвы: скромно взяли по ажабсанде, задумались.

— Так мы же в Ташкенте! — вдруг дошло до меня. — У меня здесь друг живёт! Диссидент! Корреспондент Би-би-си!

Восклицание моё слишком звонко прозвучало на мраморных просторах, но, к счастью, официантка уже уцокала, а очень ответственные начальники далеко сидели — не принято было тесниться, место позволяло.

— Тс-с-с! — тем не менее произнёс Мотя. — Вы уверены, что он связан... именно с теми, кто нам нужен?

Ну, не знаю, кто нужен, но что это один из моих друзей, с которыми немало погуляно вместе (с Котом), это точно!

Вскочил от возбуждения, сел, снова вскочил, опять сел.

— Прошу вас вести себя сдержанней! Не следует демонстрировать свои эмоции! — процедил Мотя, опытный конспиратор.

Расходились поодиночке. По-умному. Я посетил даже ужин, чтобы развеять подозрения. Покушал за троих, появляясь три раза: шавля, самса, катырма.

Встретились на пустыре. До этого я к родителям Артура заскочил, в саманный барак, взял у них ключи от квартиры, которая пустовала нынче: Артур в бегах. Но родителям намекнул прозрачно, чтобы он позвонил. Так мы и оказались на этой кухне. Артур позвонил, но, к несчастью, не на то мое настроение попал — слишком хорошее. Я только что пришел с Алайского рынка, обременённый плодами узбекской земли: дыньки, виноград, перцы... Тюбетейки. «Ну, как делишки?» — спросил Артур, будто и не расставались мы с ним. «Отлично, великолепно тут!» — сбросив плоды на стол, закричал я в трубку и, лишь, когда понеслись короткие гудки, сообразил: всё-таки не в том тоне надо с другом-диссидентом говорить, — он жизнью рискует, чтобы язвы раскрыть, а я: «Отлично, великолепно!» Болван. Но, как говорят, время обратного хода не имеет — трубка повешена! Поэтому, когда в следующий раз раздался звонок, а у меня опять абсолютно неподходящее состояние оказалось (был пьян), я, подумав, Ляле на телефон кивнул: лучше ты разбирайся! Если уж ее мозг не разберется, я — пас! И Ляля разобралась: послушала голос, который в трубке звучал, и, лишь на секунду задумавшись, Моте передала. Умно! Эти бойцы невидимого фронта, вернее, двух невидимых фронтов, скорее сойдутся. Так что я вовсе не удивлюсь, если узнаю, что Мотя совместные пробежки с Артуром совершает. Конспирация. Только Мотя почему-то всё более нервный с пробежек возвращается. Трусит, что ли? Но кто сказал, что переход от тоталитаризма к демократии легко даётся?

И вообще, для самобичевания Мотя идеальный город выбрал: нигде ещё реальность не проходилась так сурово по его вымыслам, как здесь. Какой Париж, а тем более Болонья? Вот она — жизнь Фаруха Османова, в скромно изданной местной брошюре... Всё как положено в таких случаях: тёмно-коричневая фотография его родителей-железнодорожников, он с кокардой, она — в пенсне, весьма выразительные, кстати, лица — сейчас и в Кремле таких не найдёшь. Вот его приёмная богатая семья Османовых, которая почему-то усыновила его при живых родителях и назвала Фарухом, а они почему-то согласились. Загадка? Да. Может быть, Османов был настоящим его отцом (Зазубрины вскоре разошлись)? Может быть. Тем более что на фотографиях Фаруха всё ясней со временем тюркские черты проступают. Говорят, незаконные дети самые буйные, самые талантливые! А может, всё и не так. Знаю, что славяне, прожив долго в Азии, выглядят как азиаты (как мой друг Артур). Истина неизвестна. И вряд ли мы узнаем её. Но, чтобы мы ни узнали, думаю, Мотя ничего архинужного тут не добудет. Дальше по фотографиям всё как положено: первый арест (ещё в гимназической тужурке), второй арест, а вот — участник конференции коммунистической молодёжи Востока, съезда женщин, сорвавших паранджу... Тридцать первый год, а мы-то думали, что он умер в двадцать втором... Да, если Мотя с верным ленинцем в подоле в Петербург вернется, для него это катастрофа: продался! До чего-то должны они с другом Артуром добегаться по оврагам!.. Но до чего? Единственное, что привлекало-возбуждало меня, — непонятно частое появление Фаруха на разных женских слетах-конгрессах. Интересно! Можно было бы модную нынче тему трансвестизма загнуть... но лень.

Раздался требовательный звонок. Мы оцепенели. Даже струя в ванной оборвалась. Тишина царила ужасно долго. Звонок повторился. Звонивший как бы говорил: я понимаю, ясное дело, что вам не так уж легко решиться открыть... но — открывайте!

— Ну, кто-нибудь откроет или нет? — донёсся яростный шепот из ванной.

Видимо, мне открывать. Видать, у Моти задвижку заело — может, на ширинке, а может, на двери. Я открыл.

Стоял огромный узбек, в пыльном тёмно-синем плаще, в зимней шапке (в такую-то жару) и с раздувшимся, пыльным же, портфелем. «Оказывается, и на таких людей пыль садится!» — почему-то подумал я. Большое рябое властное лицо, тяжёлый азиатский взгляд.

— Могу видеть Матвея Мострича я? — проговорил гость.

Мы помолчали. Поскольку из ванной никаких заявлений не поступило, пришлось отдуваться мне.

— Это я. Проходите.

Почему-то усмехнувшись, незнакомец вошёл.

— Камиль Салиевич! — Он протянул огромную, словно каменную, ладонь. Что меня слегка удивило — грязь под ногтями. Но здесь все, и прежде всего узбеки, наверняка имеют участок, копаются в земле.

Мы прошли в раскалённую кухню. Плащ и шапку он не снял: жарою не удивишь. Почему-то было ощущение, что он здесь бывал.

— На завтрак хочу пригласить. Наш обычай требует достойно гостей принимать!

Ну что ж, если Мотя надолго, как говорила моя бабушка, «пришипился» в ванной, придется взять удар на себя.

— Только никаких галстуков! Обычный завтрак! — добродушно вскричал узбек.

Ну, это понятно. Об этом я и думал: как бы похуже одеться — мало ли что?

На Лялю он, что интересно, ни малейшего внимания не обращал, словно её и не было тут. В отличие от героя нашего, Фаруха Османова, этот женщинами не интересовался. Ну, хорошо. За женский класс, конечно же, обидно, но конкретное невнимание к Ляле радует.

— Счас! — я принял наконец решение во что одеться.

Лишь бы он не попросился в ванную! Но он был неподвижен, как глыба.

Мы переглянулись с Лялей. Что ж... Перебили нас, правда, на интересном месте. Но что делать? Жизнь, как говорится, диктует свои законы. Удастся ли продолжить? Кто знает!

— Я готов!

Мы с Камилем подошли к пыльному газику с равнодушным шофёром. Тут я слегка обиделся: могли бы и посолидней машину подогнать. Со вздохом я обернулся к дому — увидел, что оттуда идёт Ляля, сама, видимо, не понимая, что делает. Возле нас она во всяком случае остановилась недоуменно — как сомнамбула, вдруг обнаружившая себя на краю крыши. Смотрела странно.

— Переводчица, — тоже вполне безумно объяснил я. Что значит — «переводчица»? Кому, что и зачем она будет переводить? Но Камиль кивнул вполне удовлетворённо: некоторая растерянность, неадекватность нашего поведения ему нравилась. Если бы его резкий приход оставил нас спокойными, он бы обиделся.

Мы с Лялей сели сзади. Ну и нагрев! Ухнув для начала в какую-то яму, мы поехали. Наше перевозбуждённое состояние было вполне объяснимо (для нас). Конечно, в Ташкент мы кинулись спасать вовсе не Мотю, а себя. После Парижа наш шеф даровал нам свободу на неопределённое время, видимо, для выяснения отношений, для осознания ничтожества нашей страсти и нас самих. Во всяком случае, мы с Лялей, подыхая со смеху, перебуравили все словари, но нигде так и не нашли объяснения, сколько состояние «помолвки» может продолжаться. Мотя предпочитал возвышенную неопределённость — этим и брал. То есть где-то на небесах, видимо, шло их соединение (во второй, кстати, раз — уже были женаты!), но в реальной, конкретной жизни это пока не проявлялось... В общем, чего-чего, а времени нам хватало. Сначала мы встречались у меня, но там неожиданно стала предъявлять свои права Мария, бросившая пить. Да еще начал регулярно появляться Пережогин, которому я, если помните, устроил стипендию шведского фонда. На легкие буржуазные деньги Слава не только по-новой развязал, но и размочил свой талант, который оказался таким же вязким, как оттаявшее по весне говно. Пережогин повадился у меня ночевать, лежал кверху раскормленным шведами брюхом, попыхивал в темноте вонючей пахитоской и вещал: «...и вот он находит в лесу крохотную церковку. Знакомится с батюшкой. Пьющим. Киряют. Дико киряют! — Пережогин делал вкусную паузу, вонючий огонек разгорался во тьме. Не все, видимо, таланты следует размораживать. — ...И уходят вместе в лес, навстречу богу. Как, старик?» Пережогин требовал от меня «святого служения» — то богу, то народу, то лично ему, потом вдруг стал повторять слово «окоем», заставляя меня вставлять его в повесть — «увидишь, как заиграет!» Но я как раз писал вещь, в которую «окоем» никак не вмещался! Под его злобные обвинения в бездушии и даже бездуховности я выгонял гостя — он снова появлялся. Как сказал классик, «каждому нужно куда-то пойти», но почему я должен отвечать за классика, было неясно.

Пришлось перебраться к Ляле, на квартирку в «точечном» доме, туда же, как аквариум с рыбками, я бережно перенёс и свою повесть. Но там нас буквально замучивал её десятилетний сын от первого (еще до Моти) брака, удивительный оболтус — оболтус не в том смысле, как все, а совершенно в другом. Он абсолютно ни с кем не хотел общаться, кроме матери, постоянно сидел дома и смотрел на неё! Ночью он вдруг усаживался на кровати, как китайский болванчик: «Мама, что с тобой? Тебе плохо?» Уж, казалось, в его возрасте мог уже знать, если бы общался с ровесниками-хулиганами, что маме бывает не только плохо, но и хорошо!.. Но он общался только с ней. «Мама, тебе плохо?» «К черту! — шипела она. — В суворовское, немедленно! Хватит!» И однажды, когда я вернулся после недолгой отлучки (надо было съездить в Крым, на место действия повести), «суворовца» я уже не застал — находился по месту учёбы... но радости это не принесло. Я только успел сказать, что «цель, ради которой приносят жертву, обычно страдает не меньше жертвы». Ляля недобро заметила, что мои рассуждения «отдают холодным академизмом». Я ответил, что именно к этому всю жизнь стремился и что главное для меня сейчас — детская повесть, которая качается, как на краю, и которую я (как аквариум с рыбками) с трудом перенёс сюда. Для полной ясности могу добавить, что лучезарную эту повесть задумал я в душной распивочной возле лагеря «Артём», где стоял между Лушей и Тохой, но замечу, повесть от этого вовсе не обязана быть дефективной. Разговоры типа «Что, пишешь очередное говно?» в процессе работы отметаются полностью! После, расслабившись и потеряв интерес, можно и такое послушать и даже поучаствовать... Но в процессе работы — лишь яростное сосредоточение, остальное отметается — иначе не напишешь вообще ничего. Может быть, закончив главу, я, чтобы показать свою душевную сложность, войду в короткий запой, но сейчас никак. Все это я и сообщил ей в сжатой форме — на дальнейшее обсуждение не имелось ни времени, ни сил: стоя на одной ноге, жонглировать совершенно разными предметами — вот что такое моя жизнь!

— Бедненький! — сочувственно проговорила она.

Не знаю, нашёл бы я силы для более активного эмоционального всплеска? Но тут и сюда явился Пережогин со своим «окоемом» — эмоции пришлось экономить. Я ограничился одинаковыми лучезарными улыбками и ему, и ей. Ничего, научился работать в шторм: разговоры о «бездушии» и «бездуховности» отвлекали меня не более, чем шум моря! Вечером она, в знак примирения, предложила сходить в консерваторию на концерт. Сказал, что могу пригласить её лишь на лекцию «Коневодство», поскольку не исключено, что пионеры из моей повести им увлекутся. Разумеется, я понимал, что коневодству, как и пионерам, приходит конец, но это вовсе не означало, что повесть должна быть плоха. В ответе моём не было ни грубости, ни садизма — важней коневодства в тот момент для меня ничего не было, — но она увидела и грубость, и садизм. Была лишь некоторая краткость — сестра таланта, — а реакция совершенно неадекватная. В ответ на ее вспыльчивость я заметил: не исключено, что последнюю повесть мне придется писать на пеньке, как дедушке Ленину. Она же — что, к сожалению, пенька мне предоставить не может. Я предположил, что поищу его сам. Меня так и подмывало сказать, что в следующей книге я возьмусь за суворовское училище. Но это означало — заработать оплеуху. Расстались друзьями.

И встретились мы у моего одра для спасения Моти. И оказались в Ташкенте... Хотя спасали мы, повторюсь, не его, а себя. Водка, стакан водки, ещё стакан водки, ещё стакан: конечно, так жить нельзя... Выручит ли Мотя-кисель?

Но он устранился, закрывшись в ванной, а мы с Лялей ехали в «газике». В такой заводке я ещё не видал её никогда.

— Камиль Салиевич, а вы кто? — вдруг спросила она.

То был вызов — даже по западным меркам, не говоря уже о восточных обычаях.

— Я? — Салиевич грузно повернулся, поднял бровь. — Редактор!

— И я редактор! — воскликнула она. Они оба захохотали — такое совпадение!

Но смеялись совершенно по-разному, хотя как бы одному. Мол, знаю, какой ты редактор: она выхахатывала это с вызовом, он — с благожелательно-наглой уверенностью.

Мы остановились у каких-то расписных ворот.

— Музей Османова не желаете посмотреть?

Ах, вот он где, этот музей! Именно отсюда Мотя приехал с верным ленинцем, гневный и возбуждённый. А как же завтрак? Заменён музеем? «Таких друзей — за ...й в музей?!»

— Ну, разумеется! — воскликнул я.

— «Коневодство»! — с негодованием выговорила она. Странно слышать такое из уст редактора!

Я галантно подал ей руку. Поднялись по мраморным ступеням. Неплохой музей! А вот и знакомые по брошюре фотографии: гимназический арест, начало раскрепощения женщин... во втором зале было то, что Мотю и подкосило: всё более мордеющий, всё более сановный наш герой; председатель комсомола республики, замначальника Туркестана по молодежи, просто зам. — и просто начальник! Какие тут Болоньи? Какая Мотина реабилитация? С верным ленинцем в подоле вернёмся отсюда!

— Пройдёмте дальше... женщинам, к сожалению, нельзя! — похабно осклабился Камиль... Ляля, повернувшись, зацокала назад.

Мы вошли во внутренний дворик. Сухо, тепло — иногда долетают брызги фонтана. С трех сторон двор окружали галерейки из уютных резных арок с изречениями из Корана, за ними — испещрённо-резные дверки.

— Что это? — я огляделся.

— Гарем! — неожиданно сказал Камиль.

— Шаха?

— Османова!

— Нашего героя?

Камиль, усмехнувшись, кивнул.

— А чей это дворец? — я огляделся.

— Османовых, — твёрдо ответил Камиль. — Как был, так и остался.

— ...Понятно.

Совсем уже по-разбойничьи усмехаясь, Камиль повёл меня за дом — высокий резной павильон, широкие диваны.

Чуть вдали и ниже — мраморный бассейн. Купались девушки, как бы ни о чём не подозревая, а Фарух, взирая сверху, выбирал, с кого именно «срывать паранджу». Паранджой, думаю, не ограничивался.

— Есть вопросы? — спросил Камиль почему-то победно.

— Вопросов нет.

Вышли. Забрав Лялю, снова ехали. Теперь, после столь тяжкой интеллектуальной нагрузки, очевидно, требовалось некоторое расслабление?

«Газик» затормозил у какой-то автобазы: кругом грузовики, трактора, всё дребезжит... Однако, по утверждениям Камиля, то было лучшее место во всей округе. Горы! Действительно, оранжевые круглые холмы поднимались за автобазой, но далеко. Раскинулись два широких помоста, накрытых полосатой кошмой, — на них мы и возлегли, скинув обувь. Под навесом чайханы человек в грязном халате что-то готовил и радостно приветствовал нас, не отходя от котла.

— Специально заказал! — Камиль поднял грязный палец.

— Что заказал?

— Увидишь! — почти грозно ответил он.

Напротив нашего помоста стоял компрессор, труба выхрюкивала выхлоп прямо на нас. Видимо, это входило в ритуал. Помню, в Кавголово, где катались на лыжах, мы специально не чинили печку, чтобы был лёгкий угар, — в сочетании с вином это давало необыкновенный эффект.

Чайханщик с поклоном подал на огромном блюде манты — шлепающие сочные пельмени с душистыми травками.

— По всем правилам, с курдючным жиром — только здесь делают! — воскликнул Камиль.

Конечно, он уважал свою работу, считал, что делает её хорошо, и главное в ней для него, ясно, — здесь! Мы, чавкая, стали есть. Жир стекал по подбородку. Ляля взяла одну «мантину» и отошла от навеса — позагорать. Умная женщина. Я мог, конечно же, извиниться, объяснить, что в смысле комфорта она заслуживала и большего, но конкретно для меня — автобаза идеальна!

— Как работается? — властно спросил Камиль.

За его гостеприимство я решил, как мог, порадовать его — ведь он приехал мешать?

— Плохо! — отрубил я.

Он удовлетворенно кивнул, распахнул наконец свой раскалённый портфель и стал выставлять пузатые зелёные бутылки, одну за другой. Вот это уже неплохо! Уже, наверное, с полчаса я кидал отчаянные взгляды на тот портфель: нагревается же, убери с солнцепёка! Но сказать не решался: кто мне, интересно, сообщил, что там водка? Ведь там могли бы находиться и книги — у редактора-то. Не удержавшись, я потрогал бутылки. Так оно и есть: почти сварились. Ну что ж! В давние наши гулянья с местным другом Артуром (и Котом, который, кстати, нас и познакомил!) наша любимая присказка была: «Водка должна быть холодная, а женщина тёплая!» Потом, когда мы впадали в маразм, убеждения менялись: «Водка должна быть тёплая, а баба — холодная!» Соответствует.

По местному обычаю разлили в пиалы. Выпили.

— Не пиши! — вдруг выдохнул он.

— Что «не пиши»? — я был ошарашен.

— Об Османове не пиши!

Вот так редактор! Если бы я жаждал писать об Османове, был бы возмущен до глубины души.

— Почему? — только выбулькнул я.

— Потому что не знаешь! — он набрал силу и решимость. — Что ты знаешь о нём?

— Ничего.

— Вот именно. Я тебя и привёз в самое лучшее место, потому что уважаю. Если б этот вертопрах поехал (догадался всё-таки), разговаривать бы не стал. А ты серьёзный. Как писать можно, не зная ничего? Это Мостричу вашему всё равно, на какой пробор причесать — налево, направо, — но у тебя ж совесть есть!

— Есть! — пытаясь приподняться, пробулькал я.

— А он город выстроил! Сплошной мрамор! Кто-нибудь другой смог бы это?

— Н-нет! — я уверенно качнул головой.

— То-то! — кивнул Камиль. — Ну, давай! Мы приняли ещё по пиале. Камиль вдруг подкатился ко мне, прильнул губами к уху:

— А потом, — он же дурак был!

— Как? — я в испуге откатился.

— Так, — Камиль уверенно кивнул. — Я же с детства его знал. С моего детства. Дурак! Часто заходил к нам во двор — с родителями моими дружил, из одного рода мы! — это было сказано гордо. — И сколько раз приходил, столько спрашивал: «Как учишься? Учись хорошо!» Причём одно и то же говорил, когда мне три года было — где я мог учиться — и когда тринадцать... Дурак! Ну, будешь писать?

— Нет! — твёрдо ответил я.

— Хороший человек!

Он сделал чайханщику какой-то знак. Все бы редакторы были такими! Мы осушили ещё по пиалушке. Но дело не в этом. Выпили немного, можно сказать, что свои принципы (в данном вопросе) я даже не пропил, а проел. Да их и не было, к счастью. Это у Моти принципов навалом, а у меня мало. Я погрузился в блаженство. Камиль, удовлетворённый победой, закрыл глаза. Вдруг компрессор прервал грохот, а вместе с ними удушливую струю. Вот теперь тут действительно замечательно!

Подошла Ляля, уже осмотревшая по нескольку раз все достопримечательности в округе. Мы с Камилем лежали, булькая, как два бурдюка.

— Работаете?

— Да! — с достоинством выговорил я, пытаясь встать.

Чтобы слегка размяться, освежиться, мы с Лялей пошли по близлежащим холмам.

— Ослик! — радостно закричал я.

Ляля со вздохом повернула обратно. Камиль уже снова сидел на помосте, и чайханщик гордо демонстрировал ему огромные колбасы, свисающие через край таза... Символика была откровенной.

— Казы! — подтвердил наши ассоциации Камиль. — Из чувственной молодой кобылки мясо прокручивается! — после того как он сделал важное дело, зарубил вредную книгу, его потянуло к порокам. — Жена мне говорит: «Когда казы с друзьями кушаешь, домой лучше не приходи, опять всю ночь мучить будешь!» — Камиль гордо улыбнулся.

Ляля криво усмехнулась: «Испугали!» — и ушла. Она не стала восклицать: «Или я, или это!» Она всё перечувствовала и поняла. Конечно, мой ответ — всегда «это», как бы ни было порой горько и тяжело. «Это» может быть круглым и быть овальным, гладким и шершавым, вечным и секундным, восхитительным и отвратительным, видимым и невидимым, но всегда для меня важней будет «это», а не «она». «Это» я ей уже говорил. Такая работа.

После казы, тяжело покачиваясь, я нашёл Лялю в домике за автобазой, предназначенном для гостей. Мы открыли окно. Холмы сделались уже фиолетовыми. Вдали поднимались какие-то марсианско-серебристые купола. Вдруг громкий шорох под окнами заставил нас вздрогнуть: ёж схватил змею, она колотилась, но ёж всё больше и больше заглатывал её и, видимо пожадничав, стал задыхаться. Погибали оба: и змея (конвульсивно дергалась), и ёж (мутнея глазами, затихал).

Ляля рванулась. Я схватил её. Теперь уже в комнате мокрый встрёпанный ёж жадно доглатывал змею: поднимал её толстое блестящее тело, яростно тряс, заставляя исторгнуть яд, который слаще мёда. Змея ещё мощно билась, ёж всё глубже заглатывал её, но они уже умерли. Все!

Ляля вдруг рванулась.

— К-куда?!

«...Ежик, ни головы, ни ножек!» Впрочем, ножки обнаружились — длинные, гладкие!

— Можно, я надену трусы?

— Нельзя!

Проснулся я в темноте от какого-то щелчка. Ляля, стоя надо мной, защёлкнула замочек лифчика на животе и, перекручиваясь всем телом, перегоняла мешочки вперёд и вверх, к месту их наполнения.

— Куда-а? — нагло развалясь, рявкнул я.

Она, не оборачиваясь, вышла. Я выскочил на улицу. Она шла по шоссе, и её, как по заказу, догонял мощный БелАЗ. Он навис над ней мощной холкой, дрожал. Тускло горел глаз кабины. Она что-то говорила ему, поставив сапожок на подножку. Мелькнуло бедро — и он поглотил её. Я остался. Холмы тонко, по краю, краснели. Некоторое время, пока жизнь вокруг ещё не проснулась, я ходил по горам и рыдал. Пока есть время и силы, почему бы не порыдать? Немало всего пережито, немало горького наверняка еще предстоит — уж отрыдать, раз выпала такая возможность, за всё! В самый кульминационный момент где-то зарыдал осёл — и я засмеялся. Пока жизнь дарит такие подарки, жить можно!

Камиль спал на помосте, ветерок слегка теребил полы его плаща. Зачем будить? Человек исполнил свой долг, теперь отдыхает!

На остановке почему-то оказалось много красивых, нарядных веселых людей с букетами в руках. Откуда — ведь вокруг пустота? В общем, глядя на них, оставалось сделать вывод, что я тоже отлично отдохнул!

Вышел в центре и гулял по городу — вдыхая, прощаясь. Розоватый низкий кизячный дымок, журчание арыков, поскребывание скрюченных листьев по засохшей глине. Из двери с надписью «Библиотека» вдруг выскочила, бекая, толпа баранов. Я захохотал. Да, пока жизнь делает такие сюрпризы, я жив.

Неожиданно я нашёл Шкапный переулок — сколько искал! Отец жил здесь в двадцатые годы, спасаясь от голода! Поймал однажды в арыке сома. А вот и сом! Как был — в одежде, в штиблетах — кинулся в арык, боролся с сомом. Ну всё — до следующего раза! Пошёл.

Потом я ехал в прохладном метро, внимательно вслушиваясь в объявления остановок: «...Тинчлик бекета!» Незнакомые (знакомые?) сочетания звуков шевелили в душе какие-то тайные силы.

Квартира оказалась пустой. Вот это да! Некоторое время я метался, осматривая вещи, — всё вроде на месте... Когда я, измученный переживаниями, уснул, дверь шумно распахнулась, вошли они — и Артур с ними! «Ну, здравствуй, дедушка Мороз!» Мы обнялись. Артур, как и положено провинциальным интеллигентам-диссидентам, был в бороде. Радостно обнимаясь, мы ждали такой же радости от окружающих, но не дождались. Все были какие-то почерневшие, грязные, включая Лялю. На запястье Артура я вдруг заметил ожоговый пузырь. Откуда они? Как рассказал Артур (тоже, конспиратор!), — с горящей скважины Амалык, загоревшейся после взрыва. Весь мир уже об этом гудит, а тут — молчок!

Я вскользь доложил Моте об итогах: окончательном исчезновении Османова. Мотя выслушал меня с усталым высокомерием: когда этот рвач-неудачник наконец угомонится? У него на примете уже имелось что-то получше...

Артур явился провожать нас, спрятанный в азиатском костюме, как легендарный Лоуренс Аравийский, причем в женском, с паранджой на лице. Но то явно была уже не конспирация, а шутка. Артур передал свои диссидентские обязанности Моте и теперь веселился, а тот нёс их далее с поднятой головой.

В скором времени в центральном «Огоньке» появились фотографии взрыва на скважине Амалык: скрюченные, сплетённые вышки растаскивают танками... В местной печати помещать такие снимки было ещё опасно, а в центральной — можно и даже нужно. В таких тонкостях Мотя разбирался. Под фотографиями он мужественно поставил свою фамилию, но, судя по профессионализму, снимала Ляля, решив, видимо, с этого момента вкладывать свои таланты в него, а не в меня. И правильно. Мотя рос, как гриб, став известным мрачнюгой-политологом, и странно: чем мрачней были его предсказания, тем больше обожали его. И просто млели — а ведь он предсказывал разруху и голод! Как он сам не боялся себя? — удивлялся я, но, вглядываясь в телевизор, сообразил: ...э-э-э, да на нём зарубежные шмотки и стенка за спиной, тоже зарубежная... мрачные предсказания его не коснутся — отсюда и решительность...

Но тогда я всего этого ещё не знал. Тогда я долго стоял на площадке. Мы как-то сразу въехали в зиму. Помню, когда ехали туда, по солнечной пустыне бежали розовые верблюды. Их пустые горбы, как чехлы, колыхались в такт бегу слева направо. «Странно... и горб, оказывается, может не стоять!» Смеялись. Куда всё ушло? Сейчас верблюды стояли как неподвижные сугробы, с их носов свисали сосульки... Стукнула дверь. Появился солдат с погонами КГБ. Опять они! Появилась Ляля. Когда курит один, ещё терпимо, но когда двое... я ушёл в купе.

Я рывком забрался на полку. Неподвижно лежал. Видение: Ляля, смуглая от солнца, ставшая азиаткой, стоит в мраморном холле «ответственных работников». «Ну как?» «Отлично. Получила уже несколько неприличных предложений». Я поднёс к её носу кулак — она жадно втянула запах... Счастливые времена!

Вернулась полностью скурившаяся с солдатом Ляля, молча легла. Сквозь сон лязгнули буфера. Мы подняли головы, как кобры, бесшумно спрыгнули. Нас кидало от стенки к стенке, хотя поезд стоял.

Мы толкнулись в тёмную дверь и опустились, как в прорубь. В какой-то подсобке за магазином, где стена дрожала от моторчика, дрожали и мы. Всё! Слиплись, смёрзлись с ней самым ценным на свете веществом. Всё! — она с шелестом отодралась. «Всё, всё, всё!» — оттолкнулась ладонью. Исчезла в темноте. У главного входа в магазин какие-то молодцы в пахучих тулупах отволтузили меня кольями. Быстро и четко. Колья жужжали — каждый, как отдельная пчела, тело звенело. И за бывшие грехи, и за последующие. И все это заняло не больше минуты. Всё, всё, всё! Богатырское вам спасибо!

И уже на бегу — ликующая мысль: наверное, я в России! Только что пересек границу, судя по активности приёма и по отдельным выкрикам принимающих. Отлично!

Следующий кадр: за обледеневшим стеклом киоска в огромном количестве сочинения столь модного на Западе и не потребляемого в глубинке интеллектуала Огородцева. Вдумчиво курит, глубоко затягивается. А вот курит он зря!

Успел впрыгнуть в вагон. В туалете, который даже не закрывался по случаю столь мелкого полустанка, умылся холодной водою, вернулся в купе.

Заскрежетав, поезд тронулся. Мы долго лежали молча.

— Чего ты там трясёшься? — прошептала она. — Градусник стряхиваешь?

— Да нет. Ручку. Паста засохла.

Я почувствовал, что она улыбается.

Ноги принцесс

Вот почему я трясся, встретив теперь Мотю на пароме!

— А Лялька где?

— Да в Копенгагене меня ждёт: какая-то выставка!

Надо же, как разметало семью.

— А когда Копенгаген?

— Скоро будем, — как-то очень равнодушно ответил Мотя, настолько обрыдли ему эти копенгагены! Вот тогда-то я и почувствовал, что не так уж спокоен, но, к счастью, меня окликнул другой знакомый, Веня Надратский, друг молодости! Помню, как мы потешались над его фамилией — Надратский, и надо сказать, он полностью оправдывал её. И всё-таки стал гениальным физиком, лучшим в мире специалистом по измерению плазмы: где надо измерить плазму, — тут он. Если вам понадобится измерить плазму, — сразу к нему.

А когда-то мы — большая компания будущих гигантов, — теснились в крохотной угарной избушке под трамплином в Кавголово, нашей лыжной столице. Прямо над головами нарастал шорох съезжающего лыжника, резкий обрыв звука — и мы немедленно выпивали. Печка обдавала угаром, что вместе с алкоголем давало удивительные сочетания.

— А печку помнишь?

— Ну а как же?

Во время разговора Веня приосанился — положение обязывает! Завел солидный разговор:

— Скажите, а как вы, писатели, живёте теперь, в эпоху этого вопиющего безобразия? Наука тоже загибается, но у нас хоть есть прикладные сферы.

— Ну... я тоже... прикладываюсь! — я обвёл рукой впечатляющую обстановку салона корабля, где мы встретились.

Правда, уверенности, что «приложусь», не было никакой, более того, Ляля мне сразу мрачно предсказала проколы во всех моих халтурах!

— На пене может подняться только Мотя, а ты не взойдёшь: тяжел!

Очень хотелось съязвить, что ей-то уже доподлинно известно, кто из нас тяжелей — я или Мотя. Не сказал. Теперь жалею!

Ни с того ни с сего с неожиданной для себя откровенностью и волнением я стал рассказывать Вене об Османове-Зазубрине. Не может быть, чтобы я из-за Османова так разволновался... что-то тут не то! И Веня вслед за мной завёлся (может быть, дело в неблагоприятном влиянии паров алкоголя?). А дело в том, что он знал буквально всё — печатное и непечатное — обо всех периодах нашей истории. И когда запрещали говорить правду о гражданской войне, Веня у себя в физтехе устраивал исторические семинары об Отечественной войне 12-го года: уланы, генерал-аншефы так от зубов его и отскакивали. Кегебисты его института знали, что запрещено, но не знали, что делать с этими лекциями. Такой объём информации на них обрушивался, что ни один компьютер такого количества знаний не мог отсортировать: что вредно, а что полезно, что можно, а что нельзя.

Так что сообщением о Зазубрине-Османове он тоже заинтересовался.

— Такие случаи описаны в XII веке. Замена души называются. У Османовых, хоть у азиатов это редкость, детей своих не было, а тут... этот. Вправили ему душу, думаю, кого-нибудь из их далёких знаменитых предков. Вспомнил, как это делается. — Веня всё более вдохновлялся, и некоторые из близсидящих стали меньше пить и прислушивались к разговору. — Нужно, чтобы в этот момент первая душа ослаблена была, еле держалась... Ты говоришь, тонул он? Вот именно! Вот тогда-то, в этот момент, душу ему и подменили!

Не знаю, с какой стати я так разволновался, но заметил, что дрожу... Ясно! Раскусил я себя! Не об Османове ты волнуешься, а надеешься, что с этой ерундой можно будет снова к Ляле явиться! Неожиданная трактовка — читатели нынче любят про необычное... Позор! И не стыдно с такой чепухой. Совсем ослабел!

Вернулись в молодость — и под это дело досидели до Копенгагена.

— Приехали куда-то, посплю пойду, — сладко зевнул Веня, когда стих шум швартовки. — Гуд бай.

Ему-то, конечно, всё равно — копенгагены, амстердамы, гамбурги: меряй себе плазму... Но мне этот город смертельно важен, впрочем, как выяснилось, только мне: лишь один я мимо зевающего матроса по трапу спустился.

Что ли, рано ещё?.. Семь утра! По-местному — шесть... Ну и что из того? Раньше встанешь — больше успеешь!.. Абсолютно один по пустой набережной шел — лишь знаменитая темно-зеленая Русалочка плескалась невдалеке. И это называется — крупный город, столица страны, мировой порт?

Форт Кастеллет: старинные казармы, застывшие часовые. Препятствий мне не чинили, но и особого энтузиазма не проявляли. Пустынный сквер и наконец какая-то более-менее городская улица — мчатся низкие мощные машины, и все с непрозрачными дымчатыми стёклами: есть ли за ними люди?

Жизнь здесь словно давно закончилась: храмы, памятники — и ни души. Крыши — ярко-зеленая окись. Город цветёт, но какой-то пышно-зелёной патиной. Каменные шершавые камни без окон, лишь высоко, где-то на уровне нашего третьего этажа, — узкие бойницы. Мрачновато! Но, погуляв по безлюдным улицам, начинаешь понимать его закрытость. Леденящая промозглость летит по улицам, мгновенно раздевает тебя до костей. Уютненькое местечко, ничего не скажешь! И тут я увидел за стеклянной дверью какого-то банка плакат фотовыставки с её портретом. Здрасьте! И — до свидания! Как она гениально говорила про эти дела? Елка пахнет два раза, когда её вносят и когда выносят. Хватит! Вынесли, и иголки уже осыпались.

Как культурный человек, я, конечно же, должен посмотреть эту выставку: всё-таки вклад русского человека в чужую культуру! Поехал на трамвае... Недавно я слышал о знаменитом датском композиторе: «Мелодия эта пришла ему в голову в простом копенгагенском трамвае». И мне «в простом копенгагенском трамвае» много чего в голову пришло. Доехал до самого конца: фьорды, суровое море. И там, в глубине скал, — музей современного искусства... Да, нелегко современному искусству в скалах пробиваться! Впрочем, современный, не пещерный холл, хотя сверху, если представить, горы давят. И снова она, но уже афиша на английском. Фотовыставка из серии «История сексуальной революции. Части тела. Выставка вторая». Ах, ну конечно, конечно! Мотя — один из столпов социальной революции, а она — революции сексуальной! А ведь на этих-то берегах и началась сексуальная революция — помню, помню! — лет приблизительно тридцать назад. Теперь все понятно: что-то очень дерзкое надо было придумать, чтобы жизнь в этих суровых краях окончательно не заглохла. Стеклянная стена обрывается над морем, а за ней — невысокие черные волны, чуть «вороненые» прорвавшимся солнцем. Что еще за «части тела» она тут выставляет? Страшно войти. Ее ничто не смутит, любая часть тела будет представлена обстоятельно-подробно. Наконец решился, вошёл. Выставка «Ноги принцесс»! Ну, это ещё, слава богу, ничего, хотя и крепко закручено. «Ноги принцесс». Оказывается, что у многих принцесс ноги-то не ахти! Возбуждает. Рождается мысль: куда же это она с такими-то ножонками, бедная? Ко мне, может? У некоторых — ничего, а у других — даже «ого-го»! И нигде не подписано, где какая принцесса, — огромное поле для догадок, предложений, интриг! То есть со своей революцией Ляля, конечно, прочнее стоит, чем Мотя со своей, социальной... «Ноги принцесс»!.. Это, я думаю, интересно всегда. Вот и выставки конец — не так-то много ног у принцесс. Продаются отличные буклеты выставки — цена «ого-го»! — и тут же приколот плакатик, что все желающие могут сообщить свое мнение о выставке по такому-то телефону, и тут же скромно (или нагло?) стоит аппарат. Позвонить, что ли? Сказать, что её ноги соблазнительней, чем ноги принцесс? Может обидеться: решит, что мне выставка не нравится... Совсем заробел! Хватит! Ходил я уже «Ильичом» на её выставку через Финский залив — в тот раз, к счастью, не дошёл... Явился бы перед ней страшный, с коловоротом! Фу! И сейчас считайте, — нету меня!

Снова оказался в центре города, заглядывал в окна-бойницы: ни души. Единственное, что этот город оживляет, — ноги принцесс. Памятники на постаментах стоят — зелено цветут. Вспомнил, как этот остров называется: Зеландия! Зе-лан-дия! — повторил. К счастью, не Новая, а то как бы я отсюда добирался?.. Хватит — ходил уже в Финляндию...

Парк Тиволи. Королевский дворец. Королевские гвардейцы в карауле, в добротных чёрных шинелях с белыми портупеями, в чёрных высоких меховых шапках. Молодцы! Видно, в гвардию самые умные попадают — держат свои головы в тепле, не то что остальные зеландцы — идут себе нараспашку, в лёгких курточках, без шапок, словно они в душной Новой Зеландии живут!

Ну, умён я! Умён, что к Ляле с очередной глупостью не явился — насчёт Зазубрина, который переродился. И так-то она ко мне не очень, а тут с ерундой. Я даже вспотел, несмотря на всю эту промозглость, сорвал кепчонку, вытер пот с виска. Эй, молодец! Расслабься, расслабься!

Расслабился элегантно. Оказалось, что жизнь в Копенгагене ещё не полностью замерла. Вышел в пешеходную зону, на канале стоят старинные корабли-ресторанчики, на берегу — пивные с дубовыми столами. Родина знаменитого пива «Туборг» и я! Надратского снова встретил, повспоминали ещё... Да, гуляли мы славно — теперь так уже не погулять. Кот тогда в пьяном угаре километрами сочинял стихи со знакомыми рифмами: «Кто ливер чистил, весь избитый»... Расслабился наконец... Решил поменять пивную точку и увидел, что рядом катится знакомая машина. Откуда? ...Что за чушь? Белая женская ручка оттолкнула дверцу. Снова ударило в пот. Она? Быстро уселся. Луша! В строгом чёрном пальто, я бы сказал, в суперинтеллигентных очках. А чья же это машина? Даже запах знакомый! Затряс в недоумении головой... Не вспомнить!

— Еду на работу, — скромно проговорила Луша...

Она здесь работает?! А как же сталинизм? Вроде бы к сталинизму я ее надежно пристроил? Почему здесь? И я вспомнил, чья машина! Кота! Неужели они так близки, что он, при его жадности, ей машину дает? Но спросить, ясное дело, не решился. Вышли у какой-то витрины. Вошли — то ли аптека, то ли пивная, не понять. Строгие мраморные столики, скучные фикусы, но люди и пиво пьют, и лекарства покупают. Луша в подсобное помещение меня провела, и тогда я окончательно обомлел: во всю стену огромный плакат. Ильич! «Правильной дорогой идёте, товарищи!» И пальчиком ласково крутит у виска. Знакомое произведение! Но здесь-то оно откуда? Конспиративная точка? Место передачи листовок, динамита? А я зачем? Для респектабельности? Мол, и современная интеллигенция к нам льнёт? Сама вдруг прильнула.

— Как я скучаю по России, Валерий Георгиевич! — жадно выдохнула.

И что? Я, например, скучая по России, буду там ровно через неделю. Что ей мешает? Работа? Какая работа?

Луша доверительно кладовку распахнула, а там — сахарные головы Ильича, стройными рядами.

— Хотите? — проникновенно спросила.

Мужественно отказался. А её теперь и не попрекнёшь, поскольку она Россией прикрылась (а с тылу Ильичем).

Ну, Кот-идиот! Доигрался! И машину увели! Хотел на пыльном её капоте написать пальцем короткое слово (может, когда-то всё же окажется у него моё послание?), но написал более длинное: «мудак».

Зачем заманивала меня? Может, мешочек какой заныкала для передачи? Тщательно обыскал себя — безрезультатно!

Только прошёл несколько кварталов — скрип тормозов! Из японского микроавтобуса «тошиба» высовываются мои знакомые — Крепыш, Лимон, Костюм. Манят к себе. Влезаю в микроавтобус.

— Никого не видал?

— М-м-м... нет. А кого тут можно увидеть? (Уж не Лушу ли они ищут? Интересно!)

— Нет, никого.

— С нами поедешь!

Логично. Им она, видно, тоже вставила свечу — бледны, озлоблены.

Заметил на полу салона какой-то знакомый предмет. Поднял — жареная семечка! Так вот на чём они поднимаются, делают миллионы! Теперь ясно. Ехали мрачно.

Но я-то молодец, что Ляле так и не позвонил, позориться не стал. Молодец! Что может быть лучше того прощания — морозный зимний воздух, гудящие колья! Прощание с любимой женщиной — и одновременно встреча с Россией. Возможно, хотя бы примерно, что-либо подобное в Копенгагене? Свят, свят! — я даже перекрестился. Хорошо, что и номер её забыл. Не вспомнить! Тошиба резко затормозила у телефонной будки — номер мгновенно вспомнился! Позвонить? «Я с мафиозями тута!..» Тьфу!

— Мы едем или стоим?! — рявкнул я. Орлы недоуменно-испуганно уставились на меня... Костюм тронул плечо шофёра: поезжай! Елка пахнет два раза: когда её вносят и когда выносят...

Вдруг резко потемнело: въехали на «Катюшу Маслову». Практически снова пересекли границу, попали на Родину, где могут и побить... Но что может сравниться с тем морозным боем после Ташкента? Я грустно вздохнул. Мафиози, обиженные моей рассеянностью, молча ушли. Я поднялся к себе.

...Вот уж не думал, что расставание с Копенгагеном таким гнетущим окажется! Просто-таки выл! Хоть и не собирался, вовсе не собирался в Копенгагене видеться с ней... но раньше хоть приближался к ней, а сейчас — удаляюсь!

Третью бессонную ночь шатался по палубе. Подошёл Крепыш. Он тоже переживал разлуку — с другой женщиной.

— С-сука! — бормотал он.

Вдруг совсем близко от нас появились мрачные утёсы острова Me. Как объяснил мне Крепыш, здесь знаменитая международная тюрьма: компьютеры, кегли, бассейн! В голосе его звучало страдание: ему скоро-то коротать годы в других условиях! Угловой, самый мощный утес напомнил с детства всем знакомую лобастую голову. Памятник? Или игра природы? Мы молчали, потрясённые. На знаменитой голове толпились чайки, рот плевался пеной, как слюной. Вдруг одна из чаек, пронзительно крича, пышной белой грудью кинулась прямо на нас. Мы с Крепышом не заканчивали литературного техникума, но оба одновременно подумали одно: вздрогнули и переглянулись.

— Лушу напоминает! — не удержался я. И прокололся!

— Так ты ее видел?! — взревел Крепыш. Оказывается, он знал больше меня. Через два дня после отплытия они получили телефонограмму от своих коллег: Луша сбежала из университета на машине Кота (получил?), оставив в качестве ответчика безответного Тоху. От бремени знаний тот рехнулся (отомстила за всё) и был помещен в клинику. Таким образом, подло была обманута надежда мафии иметь в своей среде высокообразованную европейскую личность; вместе с Лушей исчез и их вклад в науку. С этими деньгами (или уже без них?) Луша вынырнула официанткой в кафе, которое являлось ячейкой местной компартии, то есть не отмыла деньги искусством, а, наоборот, замарала политикой. Но и оттуда она исчезла, крепко побратавшись с местным сейфом и очистив кассу. Взяла ли она деньги для детей Подмосковья, откуда, по слухам, была родом? Не уверен. С деньгами всё было смутно и неясно, но назвать её проводницей коммунистических идей тоже нельзя, поскольку по исчезновении из Копенгагена в местной ячейке обнаружилось ноль человек.

— С-сука! — повторял Крепыш.

— Жаль, — говорил он, что получил эти сведения только в море, а то нашёл бы её и убил. Но где искать?

Машину Кота, как сказал мне Крепыш, после долгих поисков обнаружили на окраине Глюксбурга, на немецко-датской границе. На грязном капоте (где она нашла грязь?) игривая надпись: «А ну-ка, Вовчик, быстро! Помой меня!» Крепыш мне признался, что Вовчик — это он. Тут чайка с издевательским хохотом спикировала на нас. Крепыш выхватил из-под мышки пистолет. Грохнул выстрел — звук удвоился эхом от каменного лба. Как бы два выстрела — за измену любви и измену делу!

На, Луша, получай! С пронзительным криком чайка скрылась в волнах. Потом мы спустились в бар и там долго прощались — каждый со своей любовью.

На родине нас встречала Луша. Я немножко задержался в каюте, заканчивая записи, а когда выскочил, мои дружки были выставлены в наклонку, упершись руками в борт, почти зависнув над тёмной водой; Луша гарцевала вдоль строя с автоматом в руках, ударом ноги в тяжёлом ботинке раздвигая ноги бандитов пошире. Вот так встреча! Луша свободолюбиво мотнула головой, и из-под пятнистого берета вывалились и тяжёло закачались серьги, как ордена. «Подвиг разведчицы Луши Чулановой, которая по заданию командования долго притворялась нехорошей!» Вслед за ней ребята в десантной форме деловито стучали по почкам, вытаскивая бумажники.

— Славно работают, с душой! — поделился я с Лушей.

— Между прочим, они работают совершенно бесплатно! — с пафосом произнесла она. Да-а, когда её тянет на пафос, совладать с ней абсолютно невозможно. Богиня внутренних дел!

— Вы написали наконец любовную сцену? — сдержанно осведомилась она. Неужели помнит? Я был ошарашен: чтобы описать любовь с ней, надо обладать истинно шекспировским темпераментом!

— Мне становиться? — я кивнул на строй арестованных. По мне, так лучше это.

— Мы с писателями не воюем! — произнесла она. Видимо, слова эти были шифром в ходе операции: когда я шёл по узкому таможенному коридору вокзала, всё ещё пересекая границу, сзади вдруг обрушился молодецкий удар. «Неужели колом? Стало ли это традицией при пересечении границы?» — успел подумать я и вырубился.

Очнулся я на скамейке возле Морского вокзала, освобождённый от материальных ценностей. Я кинул руку за пазуху: отлично! Главный мой груз — каталог «Ноги принцесс» с её портретом — был на месте, холодил кожу.

«Вислоокий ты мой!» — называла меня она. Я заплакал.

Эпилог

Тех, кого волнует дальнейшая судьба наших героинь, могу успокоить: у них всё хорошо.

Луша, как и мечтала, вся отдалась культуре — управляет ею в одном из регионов России, по странному её выбору отделённом от нашей страны иноязычным государством. То есть сбылась и вторая её мечта: любить Россию в некотором отдалении от неё. Когда вверх взлетает такая плечистая чайка, — её не остановить.

Со своей мафией она разобралась удивительно просто: попросила у этих самых бандитов денег на детский дом, а когда те злобно отказались, заклеймила их бездушие по отношению к святому. Похоже, что святое олицетворяла она сама.

Толкусь в её приёмной.

— У Лукерьи Ильиничны товарищ Османов! — сообщил её секретарь, накачанный паренёк. Я не знаю его. А наш общий друг Тоха окончательно размагнитился, и от его не совсем обычного прошлого осталось одно: молния между пальцами ног! «Как, бьёт молния-то?» — спрашиваю я. «Бьёт!» — вздыхает Тоха. Выходит лоснящийся Османов. Наконец-то увиделись.

— Здравствуйте, здравствуйте! Много о вас слышал! — расплывается в улыбке. — У меня к вам ма-а-аленькая просьба: никогда больше не приезжайте к нам!

— Слушаюсь! — отвечаю я.

Вхожу к Луше в кабинет. Луша пишет.

— «Катюшу Маслову» хочет. Просит помочь, — кивнув вслед Османову, говорит она.

— Как? Так у них же воды нет!

— Это его проблема!

Вошёл Поцелуев.

— Знакомы? — спрашивает Луша. — Генеральный директор нашего кинофестиваля «Золотая дюна». Первый приз — двести пятьдесят тысяч долларов. Как вы думаете, достаточно, чтобы мировых знаменитостей привлечь? (Себя, во всяком случае, она явно привлекала.)

— Считаю, что возрождение края должно начинаться с культуры! Вы согласны? — повернулась ко мне с угрозой.

Согласен, конечно, согласен! Я бы даже этот фестиваль «Золотой жилой» назвал! И догадываюсь даже, кто скромно получит первый приз. Но должен же кто-то начинать? Поцелуев, получив её подпись, ушёл.

— ...Любили ли вы кого-нибудь, Валерий Георгиевич? — подняв на меня скорбные очи, произнесла Луша.

Это после того, как прочла первую страницу моей повести о ней. Любил ли я кого-нибудь? Кажется, да. Но, глядя на неё, как-то в этом сомневаюсь. На самом-то деле интересует её совсем другое: можно ли любить её?! Ну что тут сказать? Не сомневаюсь, что она получит в жизни всё — и первый приз, и последний... но я глубоко сочувствую тем, на кого она обрушит свою страсть.

— Напомнить? — лукаво шевельнув грудью, произносит она. Шалит.

— Нет, нет! — испуганно кричу я. — Только не здесь!

Даже покраснел. Часть застенчивости сохранил, но исключительно для своих хитрых целей.

— Учти: исказишь хоть слово — с тобой разберутся! — поняв, что ничего со мной не сделать, злобно прохрипела она.

Прекрасно же знает, что не искажу. Понимает, что узнаваемо её изображу только я, а человека по-настоящему интересует только это. «Золотая дюна» — лучший финал! Зачем же искажать? Осталось лишь записать. Можно приступать, и она-то знает, что я с моей тупой добросовестностью доведу дело до кондиции... (Имеется лёгкая фальшь.) А как она изображала посаженную на кол? Смертельные хрипы, когда орудие смерти (как бы пройдя насквозь) закупоривает снизу гортань... Фальшь? А как действует! Если бы, будучи бытописателем, я отказался иметь дело с ней или попытался изменить её образ в лучшую сторону, был бы я прав? Думаю, нет.

Мы церемонно прощаемся. Для повышения рабочей смекалки прошу выписать мне спецтортик: продукт совместного предприятия, уже не в виде умной головы, а в форме церковки, пропитанной ромом.

Всю дорогу в самолёте я нюхал тортик — не мало ли рому? — и при подходе к дому Ляли (давно не был у неё!) сорвал с тортика этикетку, жадно сжевал.

Стоя перед её дверью, успокаивая сердцебиение, в сотый раз рассматриваю косую табличку на её двери. Люблю ли я её фамилию — Агапова? Пожалуй, да — как-то добавляет ей простоты... Нажал. Открыла. В халате, нечёсаная. Старая, в сущности, женщина. Протянул ей тортик.

— Поздравляю с днём рождения!

— Внима-ательный!

И, кроме этого протяжного звука, мне ничего больше не надо!

...Помню, как она сидела в этом же халате перед зеркалом и лукаво спрашивала: «Как сегодня надо выглядеть — с блядинкой или без?» Я вхожу в комнату. И мы встречаемся взглядами в этом же самом зеркале и отводим глаза. Ага, и Мотя тут — разговаривает по телефону! Притулился тут вместо сына-суворовца!

Вообще-то, она вышла замуж за модного голландского фотографа со сложной фамилией, состоящей из одних «X», но предпочитает жить здесь. Губа не дура! (У него.) Я злобно оглядываю квартиру: да-а... нехорошо я наследил в этой комнате, нехорошо!.. Надо и в другой наследить, чтобы там тоже было нехорошо! Раскрывает тортик. Швыряет на стол.

— Опять «это»?

Помнит! (Самое главное про меня!) А кому ещё помнить?

— Засунь это своей Луше!..

Ага, ревнует!

Мотя разговаривает по телефону как всегда патетически-возмущённо. Что возмущает его теперь (после того, как он всё уже разоблачил)? Теперь, когда он потерял своё значение как «совесть народа», ему остается разоблачать самое дорогое — женщин! Тяжело, но что делать? Не может же он жить, стоя на месте — без движения, без разоблачения? А поскольку желанней этой темы нет, он делает это с пристрастием и сладострастием:

— ...халат грязный, титьки наружу!

Это о продавщице... Через некоторое время:

— ...разложить бы этих дрянных девчонок, что пачкают асфальт, прямо на их рисунках и по попкам ремнём!

...Размечтался. Потом, оскорблённый (моим приходом?), куда-то уходит, сказав, что вскоре вернётся. Мы сидим с Лялей на балконе и глядим, как по озеру на водном велосипеде, набычив голову и попыхивая трубкой, Мотя настигает какую-то нифму... надеемся — с воспитательной целью?

Смеёмся... Читаю Ляле свой дневник за последний месяц: первое — пусто, второе — ничего, третье — ничего, четвёртое — ничего, пятое — ничего, шестое — убил комара, седьмое — убил комара, восьмое — убил комара, девятое — убил, десятое — убил, одиннадцатое — убил!

Опять смеёмся. Потом перелистываю записную книжку — надо срочно позвонить по делу, — и тут одна пленница делает попытку убежать из моего гарема — выпархивает листок.

— Куда-а-а?! — я злобно запихиваю его обратно, смеёмся.

— Ну а честно, скажи, — допытываюсь я, — мужики больше не пристают?

— Почему же? — удивляется она. — Только вчера двое с криком «С лица не воду пить!» гнались по бульвару.

— С чьего лица-то воду не пить? — придираюсь я.

— Не знаю... надо было остановиться, спросить! — хохочет она.

И снова проступают её холмы... Всё, хватит, отхолмилась уже!

— А всё-таки хорошо, — через некоторое время говорит она, — что мы остановились; почувствовали границу, за которой — лишь чушь, ерунда! Сколько бы дров наломали под флагом «великой любви»! А так — сколько горя сэкономили, сколько дури! Сколько бы «обязаловки» делать пришлось, доказывать что-то всем на свете и самим себе. Фу! Хорошо!.. Как я люблю-то тебя, что ты всё правильно сделал, всё понял.

— А я-то тебя как люблю!

Я тянусь к ней... но руку словно перерезает серебряный звон стоящего между нами телефона. Ляля усмехается, берёт трубку. Слушает, протягивает мне.

— Тебя — Ева.

УМНИЦА (роман)

Убежала...

О, как я ждала русского! Кто только не мелькал в нашем заведении — и румяные скандинавы, и, конечно, немецкие моряки, и английские, и азиаты (говорю это без всякого пренебрежения, потому как и сама похожа на азиатку), и негры (немножко смахиваю я и на негритянку — пухлыми губищами и гибкой фигурой с большой грудью). Но я ждала русского: только он мог меня спасти! И он появился.

Не красавец, но я и не люблю их: красавцы думают только о себе. Этот — с красной, словно ободранной, рожей (ясно, моряк, а кто ещё появляется в таком местечке, как «Феи моря»), маленький, пузатый и лысый. Но я почему-то предпочитаю иметь дело с лысенькими и пузатенькими — и никогда не ошибаюсь: видимо, пока они лысеют и растят брюхо, они кое-что понимают и чему-то учатся — этого не видно сразу, но в деле обнаруживается. Как русские в любой толпе сразу отличают друг друга? Абсолютно безошибочно. Наверное, по более выразительным глазам. Этот, правда, глядел на меня довольно спокойно и уверенно, но это и поднимало восторг и надежду, только он и мог меня спасти. Наверное, он знал, что в «Феях моря» наши девчонки, и зашёл поглазеть.

Из тусклого прокуренного зала, не уставая дымить прямо на сцену, по-хозяйски разглядывал меня наш Папа-до-полу — мой, как говорится, амант. Папой-до-полу его насмешливо назвали наши девчонки за некоторые особенности его телосложения и за некоторое созвучие его фамилии с прозвищем. Он смеялся, когда мы разъяснили ему, — шефствовал над нашим заведением довольно давно и по-русски понимал. Сначала, когда Папа-до-полу полностью откупил меня у Руди, я была счастлива, наверное, так же, как когда выиграла в школе стометровку. Во-первых, честно говоря, я люблю лидировать и побеждать, и, во-вторых, жизнь пошла гораздо богаче и приятней: мы ездили с Папой гулять, заезжали в разные ресторанчики, ели всяческую морскую пакость, которую вряд ли ещё где попробуешь; вкус мой утончился во всех отношениях. А главное — меня теперь уже не мог иметь, кто хотел и как хотел, хотя садиться на колени и слегка поигрывать с посетителями было прямой моей обязанностью. Но... если честно говорить между нами девочками, — не скажу, что это было так уж неприятно. Девочки, которые не любят мужчин, но вынуждены их обслуживать, существуют лишь в произведениях русских реалистов, которые реалистами вовсе не были. Это я чётко усекла — сначала в университете, а потом уже в «моих университетах» на стороне. Мы с девчонками тут давно уже скопили денежек и при очень небольшом усилии могли отвалить. Но... То-то и оно.

И вот Папа-до-полу со своим огромным носом (и не только носом) грустно смотрел на меня из дымного зала, который он сам же и задымил, пил гораздо больше обычного — видимо, прощался со мной навек. Я тоже мысленно с ним прощалась, прыгая с подружками-хохотушками на кудрявых морских коньках с членами до полу, но мысли мои, надо признаться, были совсем другие, чем у Папы. Скажу — с ним мне было хорошо, он научил меня достигать таких высот (или лучше — низин), которые прежде я лишь предчувствовала. Я предчувствовала всегда, что это полное безумие, восторг, счастье... и где, где же было оно?.. Вот где. Но... оказалось, что он так глубоко и страстно воспитывает меня не для себя, а для своего сына, готовя меня в подарок ему к его греческому совершеннолетию. Высокая оценка! Медаль на задницу! В принципе, и против молодёжи я ничего не имела, но привязалась к Папе. Все мы тут, понимая производство, тем не менее старались отдаваться по симпатии... хотя и симпатией надо было проникаться быстро. А с Папой меня просто перетряхивало всю, потом наступало блаженство нового рождения — и оказалось, что я была для него не человеком и даже не сукой, а просто запоминающим устройством для передачи бесценной информации дальше. И вот при последней углублённой тренировке, которую мы, заводские девчонки, могли бы назвать и приёмо-сдаточным актом, в душной каморке прямо под сценой (крики оттуда доносились в зал и смешили и распаляли публику) в душе моей вместе с седьмым по счёту невероятным блаженством вдруг начала разворачиваться и ярость, и в последний момент, перед тем как откинуться и застонать, я успела-таки соскользнуть с его шлагбаума, ярость удвоилась обманутым экстазом, я что было сил развернулась и дала ему по длинной-длинной пористой физиономии! Какое это было блаженство, сравнимое и даже превосходящее то, которое подступало и подступало тогда, было знакомым и даже необходимым. А это! Такого потрясения, чисто морального, я не испытывала уже давно. К несчастью, этот Папин позор увидела старушка гримёрша, согнувшаяся как раз в этот момент к нашему окошку, чтобы тактично поторопить с выходом на сцену. А тут! Папа вздрогнул и стал рыдать. Он, конечно, как Папа, меня любил, но ещё больше, видимо, любил своего непутёвого сына, которого я должна была наставить на путь, а ещё больше, как местный мафиози, он ценил законы чести, и поэтому был обязан меня убить. Не лично, конечно, а через доверенных лиц. Мы выбрались из каморки на четвереньках и на четвереньках же разошлись. Дело привычное.

Тут, мне на счастье, подошли какие-то религиозные праздники — давно заметила, что Бог любит меня. Исполнители ждали более удобного времени, но, боюсь, оно могло оказаться не таким уж удобным для меня. Но вот сегодня, судя по скорби Папы-до-полу и непомерному употреблению алкоголя, он планировал расстаться со мною навсегда. И тут снова мольба моя сработала — явился Он! Не красавец, конечно, но кто же пьёт воду с лица, когда уже смерть фактически дышит в затылок!

Папа рыдал, я, рыдая, посылала поцелуи. Трагедия, достойная пера Шекспира: любовь и честь! Долг и любовь. Но в головке моей крутился почему-то совсем другой сюжет. И когда танец морских коньков кончился и Папа, рыдая, обрушился на стол (что, наверное, одновременно было для киллеров командой «Заряжай!»), я соскочила со сцены и, виляя задиком, плюхнулась на колени этому русскому, обвила голыми ручонками его шершавую шею, растопырила губёнки и стала нетерпеливо ёрзать, как бы распаляя его — поначалу на пунш. Я стала играть «зиппером» на его брюках туда-сюда — и, надо же, результат объявился сразу, что показалось мне хорошим симптомом! Язычком я облизала его губы, потом приблизила свои и выдохнула: «Не говори по-русски!» Он отстранился несколько удивлённо, но мало ли чем я могла шокировать гостя? Потом я запустила язычок в ушную раковину и сквозь чавканье как-то озвучила:

— Мне надо спасаться. Сейчас. Помоги.

Он отклонился ещё более удивлённо, но смотрел на меня спокойно и подготовленно. Ну ясно, неспокойные и неподготовленные и не приплывают сюда. Ну же!

Взгляд его говорил:

— Да я же с тобой, детка, сделаю теперь всё, что захочу!

— Ну сделай же! Сделай! — молил мой взгляд.

И надо сказать, забегая вперёд, что он сделал именно то, что хотел. Не обманул. А сейчас он зарылся слегка носом в мою пышную рыжину и проговорил — не громко, но и не так уж чтобы совсем не слышно:

— Товсь. Час местного. На пирсе.

Я жарко к нему прильнула и стала целовать — лицо, шею. Потом он говорил, что больше никогда я столь тщательно его не целовала... Тщательно — да.

Но акцентировать моё внимание и, главное, внимание общее на нём не стоило. Я вдруг звонко воскликнула: «Шойзе»! (дерьмо) — и, оттолкнув его потную лысину, грациозно вскочила, что, впрочем-то, могло быть принято и за кокетство, за игру — никто особого внимания и не обратил. Папа рыдал уже совсем безудержно, уже не по Уставу, будто бы это он, а не я должен был покинуть этот мир. Может, я сейчас и казалась ему самым прекрасным, что он теряет навсегда? Бывает.

Времени тем не менее терять не следовало, тем более со сцены уже неслись зазывные звуки коронного нашего номера «Колокольчики» (хореография моя). Надо было ещё успеть переодеться — в той самой каморке с зеркалом под сценой, где Папа давал мне свой прощальный трагический урок. Я быстро скатала свои трусики и ввинтилась в золотые, с колокольчиком. Подружки были уже крепко дунувши и хрипло переругивались.

Мы впорхнули на сцену. «Колокольчики». «Колокола». Хореография моя. Мы прыгали на широко раздвинутых, согнутых в коленях ногах, размашисто двигая тазом вперёд-назад, у каждой колокольчик имел свой размер и высоту тона. Впрочем, и из нас каждая тоже имела свой размер и высоту — пышная блондинка Света, суперстройная Галя и я, грациозная азиатка с гладкими кривоватыми ногами наездницы, с раскосыми, как бы бешеными, зелёными глазами и рыжей копной. Мы, всё больше распаляясь под взглядами, качали колокола всё чаще, три звонких колокольчика под дугой, повешенные в самой интимной точке, почти захлёбывались. Опытные посетители знали, что мы долго и тщательно пришивали их так, чтобы их дужка задевала при движении самое болезненное и сладкое, прикосновение к чему доводит до сумасшествия, все смотрели на наши движения, на наши всё более разгорающиеся и цепеневшие лица, мутнеющие глаза, и, когда мы, все трое, кто застонав, кто зарычав, упали на сцену, зал в ответ не засвистел и не взорвался аплодисментами, а тоже захрипел и зарычал. Некоторое время мы лежали недвижно, действительно не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. Светка вообще после этого как бы умирала, и её, выдержав эффектную паузу, за руки, за ноги уносили со сцены, вызывая в зале новый одобрительный хрип.

Я встала немножко раньше, чем обычно, и ушла, несколько раз качнувшись и оступившись, под общее рычанье и, как бы в отчаянии, резким жестом вонзив тонкие свои пальцы в копну на голове. По телу, затихая, ещё проходили мелкие судороги.

«Ну что ж, простилась с этим местечком неслабо!» — мелькнула мысль. Я кинула через плечо трагический взгляд на Папу, он уже успокаивался: видимо, простился. Похоже, у меня оставались минуты и потом ещё долгие дни, пока умные немецкие водолазы вытащат мой грациозный труп из вод Эльбы.

Под зеркалом у меня была сумка, где было тщательно собрано самое-самое. Я накинула на плечи норковую шубку (здесь это — одежда б....й) и, раскачиваясь на тонких золотых каблучках, двинулась к выходу. Юсуф посмотрел на меня рысьим взглядом из будки, я поднесла два раза туда-сюда тонкие пальчики с сигареткою к пышным губкам: «Перекурю». Юсуф продолжал следить, не спуская взгляда. Я дважды, грациозно покачиваясь, прошла по двору и свернула за угол. Теперь всё зависело от сообразительности Юсуфа: сообразит ли он, что я иду врезать рюмашку или что убегаю совсем?

О, как я бежала! Самое-самое было как раз здесь, в тёмных извилистых переулках по соседству с мастерскими, но как отсюда выскочить на парадную Ригшербан? Ворота в форме расходящихся ягодиц, через которые запускались посетители, тоже охранялись. Разве что через узкий двор, с радужным сиянием в дальнем конце? Там прошли две длинные девицы с серебряными волосами. Значит, туда! Я мчалась среди голых и полуголых, негритянок и таитянок, в стеклянных комнатках-витринах сидящих на стульях и если и закрывающих самое лучшее место на теле, то только ногой, положенной на ногу. С длинными мундштуками в накрашенных губках они обращались так трепетно и нежно, что каждому было ясно, что они немедленно и с большой охотой заменят их чем-то другим.

Ригшербан изгибался как-то не так, как я рассчитывала: всего пару раз я бывала здесь в это позднее время: работа, работа!

Я выскочила на перекрёсток, огляделась. «Ну! Соображай!»

И машины, застыв на углу, жадно дышат одной ноздрей!

Я ещё не говорила вам, что пишу стихи. Теперь говорю.

Хотя время, честно сказать, не совсем подходящее. Но когда стихи приходили вовремя?.. Направо или налево?

Я рванула налево и влупилась в огромный до бесконечности городок аттракционов. Всё сверкало, крутилось, перламутровые сияющие вагончики неслись вниз по ужасному виражу и вдруг ещё начинали вращаться вокруг своей оси! Я чуть сама не завизжала! С другой стороны по кривой неслись огромные разрисованные чашки в наклоне, выплёскивая визжащих людей. Время вроде не детское, но сколько восторга! Да, ну и заботы у них. Чистые дети! В другое время я тоже покувыркалась бы. Может быть. Но сейчас надо отсюда выбираться. Улица лотерей — расцвеченные трёхэтажные избушки со свисающими на три этажа суперпризами — то ярко-зелёным крокодилом, то розовой мартышкой... Не туда!

Ведь он же ясно сказал: на пирсе. Явно имея в виду причалы Сан-Паули, — если бы в другом конце Гамбурга, в котором повсюду море, то, наверное бы, уточнил?

Направо. Улица потише, хотя и многие витрины ещё светятся и продавцы оттуда уныло смотрят в ночь на выставленные на тротуаре стенды с обувью. Улица изгибается. Ага. Зелёная вывеска «Мастер Хаус» — пища без удобрений. Мой «колокольчик под дугой» заливался на бегу... колокольчик кое-где. Номер этот был придуман мною специально для морячков: колокольчики эти символизировали колокола страховой компании Ллойда, которые звонят по погибшим кораблям... Неужели мне скоро удастся с этим покончить и забыть? Звеня, как трамвай где-нибудь на Васильевском, я мчалась вперёд. По поднявшемуся ветру, пахнущему углём, я радостно чуяла, что бегу к Эльбе. Встреча на Эльбе! Вот! Я остановилась. Ножки затряслись. В конце улицы поднималась как рождественская ёлка, мачта корабля!

Теперь пожалуйте в стеклянную горизонтальную трубу высоко над землёй. По ней проходят на причалы мимо пограничников и таможенников пассажиры, и на приличных, солидных людей там даже не смотрят, особенно когда они бодрой толпой входят или выходят с известного судна... но для меня, я думаю, охранники сделают исключение: обязательно посмотрят!

Я пометалась под этой трубой у ограды, составленной из высоких решёток, за решётками до самой воды стояли рядами автомобили. Тут я увидела, что одна решётка стоит косо и юркнула в щель. Сердце прыгало, как никогда... Неужели получится?

Он ждал в отдалении от освещённого трапа — явно матерился, но ждал, при этом делая вид, что упорно возится с мотором своей тёмно-зелёной, слегка потрёпанной вольвочки. Известно, что наши моряки берут хлам и потом «доводят его до ума». Я поглядела в тёмную развёрстую пещеру кардека — автомобильной палубы. Перед въездом в нее гомонили наши морячки и немцы в мышиной форме: под эту обязательную выпивку иногда удаётся прогнать без пошлины лишнюю машину. Шнапс помогает слегка приглушить голоса совести и закона.

Он разогнулся и увидел меня. Не скажу, чтобы лицо его выразило восторг. Там, в борделе, ему, может, и приятно было ощущать мою округлую тяжесть у себя на коленях, но здесь...

— Привет, земляк! — хрипло проговорила я, подходя. — Что делаем?

Он молча обошёл машину, открыл багажник. Боже, чем только не пахло оттуда!

— Ложись! — сипло выговорил он.

Я отлично понимала, что плата за мой проезд — это тоже я. Даже если вдобавок ко мне он потребует с меня марки, что тоже логично. Однако в первую очередь, как требует производственная дисциплина, я должна предложить себя.

Поэтому я юркнула в багажник так, словно сладострастно стремилась туда всю жизнь, разбросав золотистые волосы и положив одну шелковистую ножку на другую с небольшим аппетитным сдвигом, — даже если умру, то смотрелась бы хорошо. Но желательно, чтобы ему захотелось лечь рядом со мной. Он лишь насмешливым взглядом оценил композицию и, подоткнув какую-то тряпочку для доступа воздуха, захлопнул багажник.

Пошла вибрация: мотор сипло заводился — ну что за тачка! Наконец меня качнуло, поволокло по этим тёмным просторам багажника, потом подкинуло — это мы перепрыгнули порожек. Всё! Я облегчённо расслабилась, повертела между пальчиками сосок — если уж хорошо сердцу, и телу, наверное, не помешает блаженство?

Потом всё затихло после некоторого грохота — закрепления на спардеке колёс. Посвистывая, он ушёл. Не забыл? А может, маньяк? Один держал меня в холодном подвале на своей вилле трое суток подряд. Бр-р! Я старалась обернуть ноги шубой — короткая, зараза!

Стала прислушиваться уже с отчаянием. Конечно, прокалываться для него равносильно гибели: какого чёрта ради какой-то б...и терять визу или даже Книжку моряка — может быть, самое приятное, что существует ещё в нашей стране?.. Ну так выпусти, а дальше уж я сама. Там, где ходят и плавают мужчины, уж как-нибудь разберусь!

Обидно было, что жизнь вокруг какая-то шла. Ещё въезжали машины, хлопали багажники, люди переговаривались. По-русски.

Вот кто-то подошел совсем близко, особенно гулко в этом помещении шаркнул спичкой. Закурил.

— Что-то холодно, бля, стало, — прокашлял голос. — Пойду надену свитер на х..!

Душа моя, вместо того чтобы возмутиться, возликовала и даже согрелась. Свои!

— Ты идешь? — спросил тот же голос.

Собеседник в ответ позавывал приёмником, потом, кашлянув, произнес:

— Счас, только послухаю новости культуры — и вырублю на х..!

Свои!

Первый ушёл.

Потом, позавывав и погрохотав приёмником, ушёл и второй.

Снова тихо. Мой гробик вдруг стало плавно раскачивать. Плывем!

Вдруг крышка резко откинулась — я едва успела сдвинуть ноги.

Какой-то абсолютно незнакомый тип, свесив пшеничные усы и выкатив зенки, долго недоуменно смотрел на меня, потом, видимо посчитав всё это белой горячкой или поняв, что открыл не ту машину, выругался и снова захлопнул свет.

Раскачивало все сильнее! Плывем!

Потом, когда я уже стала подрёмывать, хлынул свет. Я легла грациозно. Он молча смотрел на меня.

— Жива?

Я, как птичка, выпорхнула, церемонно поклонилась:

— Алёна.

— Александр Данилыч... Торговец живым товаром, — отрекомендовался он.

— О! Светлейший! — воскликнула я, имея в виду нашего самого знаменитого Александра Данилыча — князя Меншикова.

Он поднял бровь, удивляясь моей эрудиции, а я, честно говоря, удивилась его знаниям.

— Я умная! — пояснила я. — Спасибо! — Я порывисто прижалась к нему, и мы двинулись.

Чего только не было в этом трюме! Корабль, как я скоро узнала, был только что куплен в Бременсхофене и поэтому шел как бы порожняком. Как бы!

Обычно кардек заставлен машинами пассажиров, а сейчас он был как бы пустой!.. Чего тут только не было! Даже маленький самолетик стоял!

А я-то боялась! При таком размахе провезти одну маленькую девочку — что за проблема! Счастлив мой Бог.

При выходе из этого огромного, грохочущего железом, пахнущего машинным маслом ангара на некотором возвышении стояла тускло освещённая стеклянная будка, оттуда бил ослепительный прожектор — и, сияя в его луче все ярче, мы приближались. Чуть отстранившись, я увидела, что за прожектором сидит тощий седой мужик в погонах и, выкатив зенки, смотрит на меня.

Из царства железного хлама вдруг родилась этакая ослепительная мисс Гараж и приближалась все ближе, сияя всё ярче, — я уже чувствовала нимб вокруг своих пышных волос. Я шла «волной», она от кончика ноги шла через колено, шла через таз, поворачивала меня плавно чуть влево-вправо, слегка скручивая тонкую талию и поворачивая пышную грудь, и заканчивалась лёгким поигрыванием губ. Я понимала, как важны эти шаги. Седой может вдруг не понять, откуда это я тут взялась, и не нажать педаль, освобождающую ту страшную, сваренную из труб вертушку, которая должна или не должна была нас пропустить в хорошую жизнь. Сколько раз я прокручивала гениальным своим телом эту железную конструкцию на родном заводе, но там, в будке, сидели знакомые Иван Палыч или Марья Сергеевна, им было даже радостно нажать педаль и дать мне «прокрутиться» на этой карусели. А тут на нас глядел суровый старик. И от того, понравлюсь я ему или нет, он поймёт или не поймёт, для чего Данилыч так рискует своей загранвизой, Книжкой моряка и т.д. Я сделала ещё два шага уже с такой игрой всех своих мышц, после которой каждый нормальный мужик немедленно должен запустить руку мне в штаны или — по крайности — к себе. Во всяком случае от моей походки весь портовый Гамбург сходил с ума. А тут, чёрт возьми, мореманы или нет?

Мы стояли у будки, я ласково щурилась в ослепляющем луче. Седой торчал наверху, как ложка в стакане. Данилыч поднял пальчики, как я заметила, унизанные неслабыми перстеньками, и пошевелил ими, приветствуя бдительного стража. Повисла пауза. Я, вздохнув, зажмурила свои глазки окончательно, как Спящая красавица, и, слегка, как бы сонно, но требовательно заурчав, устало опустила свою головку на стальное плечо шефа.

— Ну ты, Данилыч, даёшь! — прохрипел сверху бог Саваоф, и педаль лязгнула. Мореманы всегда поймут друга, особенно если переводчицей выступлю я. Самые дикие народности, далекие от европейской цивилизации, замечательно меня понимали. Поймут и здесь.

Я не то что бросилась пышной грудью на поворотную трубу-штангу, я просто в оргазме прильнула к ней, потерлась, крутя её, грудкой, сперва левой, потом правой. Баба должна играть всегда — таково её предназначение на земле.

Мужики то ли прокашлялись, то ли хохотнули, и я, раскрутившись, вылетела на свободу!

Дальше шёл железный винтовой трап, карусель продолжалась, но несла уже вверх, к успеху.

Данилыч, запыхтев то ли от страсти, то ли от одышки, снизу довольно умело подтолкнул мои ягодицы ладонями — мою, можно сказать, гордость, маленькие, но мягкие и размером как раз под хорошую мужскую ладонь. А тут пришлось в самый раз — Данилыч лишь прикоснулся, довольно лениво, но я сразу почувствовала: этот знает, и сладкая судорога прошла по животу.

Ни одно мужское движение не должно оставаться без ответа. К тому же, между прочим, он меня спас, поэтому я как могла — а я могла — изогнулась назад и быстро потерлась щекой об его щетину.

Пока хватит. Мне тоже не время ещё заводиться, а то только и буду ходить косая и на каждый встречный предмет буду смотреть только в одном ракурсе: как устроиться на нём поудобнее — вот хотя бы пожарный гидрант, медный наконечник на конце длинного брезентового рукава, свернутого змеей.

Мы шли по длинному коридору без окон, с уходящим рядом белых дверей. Нет, я никого не виню, наверное, так надо, чтобы коридор был длинный, но просто я заметила, что в таких вот острых ситуациях, которые я довольно часто подстраиваю себе, желание обостряется во сто раз и становится нестерпимым.

Мы свернули в короткий коридор и вышли к широкой зеркальной лестнице, устланной ковром и обросшей ярко-зелёными тропическими лопухами, впрочем, явно искусственными.

Данилыч критически осмотрел меня: дальше шла уже не гаражная жизнь, а светская и, естественно, советская.

— Все поняла! — сказала я, не успел ещё Александр открыть свой золотозубый, с мужественными небритыми складками рот.

В шубке моей не было пуговиц — её можно было только запахивать, проходя в ослепительном освещении из лимузина в холл чего-нибудь, но ещё лучше было её распахивать, открывая свои богатства. «Норки нараспашку», как писал мой любимый автор, которого я почему-то даже надеялась увидеть в Германии, но он оказался в США.

— Норки... запахнуть! — как скомандовал бы своим сиплым голосом старый морской волк Данилыч, и он ещё раз поразился и уставился на меня, когда я точно его тембром это произнесла.

Сверху, отражаясь в зеркалах, уже спускались чьи-то ботинки, и я горделиво запахнулась, как бы выйдя из лимузина (из лимузина я и вышла, правда, из багажника), и царственно пошла наверх, вскользь поглядывая на себя в зеркала, отражающие сразу в трех ракурсах. Нет, для Королевы Багажника очень даже ничего!

Данилыч уже как бы подобострастно поспевал сзади, когда я шла по роскошному уже, широкому коридору с огромным, освещённым лишь лампочками на столиках холлом за стеклянной стеной. В дальнем конце его сиял бар, и бармен, который перед абсолютно пустым залом работал, видимо, сам для себя, играя шейкером, увидев Александра Данилыча, замахал приветственно инструментом: «Идите сюда!»

— А тебя здесь любят! — проворковала я.

— Между прочим я эту коробочку купил, — процедил он.

Я ещё не пришла в себя от восхищения, а мы уже сидели на тёмно-вишнёвых кожаных стульчиках перед баром.

— Сделай шампанского, — холодно бросил он. Бармен почтительно кивнул, открыл бутылку «Мумма» и наполнил два длинных сияющих бокала. Я покрутила ложечкой, пузырьки зашипели.

— Светлейший!.. — воскликнула я, поднимая бокал.

— Между прочим генеральный директор компании «Балтиктур»! — пробурчал он.

— О! — Я ещё выше вскинула бокал, и широкий рукав шубы съехал почти на грудь, обнажив руку.

— Всё! Пошли! — недовольно скомандовал он, отпив полбокала.

Мы пошли по коридору дальше, мимо магазинчика драгоценностей, тускло сияющих в глубине. Вообще, то, что мы шли по этому царству одни, пьянило и кружило голову, может быть, правда, не без влияния шампанского.

— Не знаю, имеет ли право даже генеральный ходить с бабой с голыми титьками, — пробормотал он.

— Он всё имеет! — воскликнула я.

Шампанское было последним глотком, переполнившим меня до предела, и я, время от времени сжимая ножки, всё быстрее и быстрее семенила к двери с буквами «Люкс» в конце коридора.

— Вот это правильно, — он тоже ускорил ход. Ещё на ходу вытащив ключ с колобахой, вонзил с разбегу, и мы ввалились внутрь. Было почти темно, только тускло светилось огромное зашторенное окно где-то далеко. Почти сползая, я стала своими острыми коготками царапать справа, нащупывая самый важный сейчас предмет — выключатель. Александр щёлкнул большим плоским выключателем слева — есть в каютах такой, включающий-выключающий все светильники, — и все озарилось. Я даже забыла об остром своем желании, и он этим грубо воспользовался:

— Нет уж, я первый! — он шутливо пихнул меня плечом в каюту, а сам скрылся за желанной дверкой, в сплошном сиянии.

Я прошла через гостиную, заглянула в спальню. Да, многое приходилось видеть, но таких размеров койки ещё не встречала! Я отодвинула зеркальную стенку — ишь, шалунишки! — и там была ниша шкафа, во мгле пузатились два его чемодана.

Ну, где он там? Если нельзя пописать, то хотя бы опробовать сексодром — как-то два этих невыносимых желания сливались.

Я сбросила туфли и нетерпеливо пошла по желтому бобрику. Где же мой король? Наконец дверь стукнула, и он появился.

— Иди! — кивнул он.

Оказывается, он за это время побрился и надушился какой-то приятной горечью — я, прильнув, жадно всосала этот запах.

— Иди, иди! — он дружески пихнул меня к заветной двери.

Издав львиный рык, я скрылась в ванной.

Нежась в пахучей пене, я тем не менее не дремала, вернее, дремала, но не очень, а в основном соображала: все ли правильно, верно ли я себя веду?

Конечно, можно было раскрутить более страстные, глубокие чувства — я способна и на них, и ещё, ох, как способна... но целый год или два ходить как ненормальной или как больной? Хватит! Вот такая сексуально-веселая дружба в самый раз.

В голубом его халате, волочащемся по полу, я вышла босиком по бобрику. Он говорил по телефону, сидя на кровати, и на меня не оглянулся. Всё правильно. Царство нежных взглядов подождет.

Я села на пуфик перед зеркалом, разглядывала себя, свешивая влажные тяжёлые волосы то влево, то вправо и слегка ёрзая по пуфику, оценивая его упругость. Вообще, между нами, девушками, именно с попкой на пуфике, когда остальные части тела бурно разбросаны по полу, и удаётся мне достигать наивысшего блаженства, но «тайна пуфика» была известна далеко не всем моим партнёрам, в основном, их это даже не интересовало — и блаженство приходилось добывать значительно более сложными и долгими путями.

Он хмуро слушал телефон, помыкивая: «М-м... м-м», — да, пока «тайна пуфика» его вряд ли заинтересует. Кротко вздохнув, я вынула из своей маленькой, но бездонной сумочки тёмно-красный фен — и мои волосы раздуло на полкаюты теплым ураганом. Он, повесив трубку, смотрел с усмешкой. Да, вот такая я! Чуть рябые выпуклые скулы, большие вывернутые губы, чуть придавленный носик, громадные зелёные глаза.

— Унесённая ветром? — усмехнулся он. — Не боишься улететь?

— С тобой — нет! — Я прильнула к нему, продолжая улетать.

Наконец, налетавшись, я выключила фен.

— Ну? Какие планы? — поднимаясь, проговорил он.

— Планы? — Я встала, надвигаясь на него, взяла губами его губы и ударом колена в пах повалила под себя на койку. Не отнимая жадных губ, нащупала сдвинутый узел галстука, затянула и стала душить, сипло рыча.

— Всё! Всё! — засмеялся, забулькал этот купчик, оказавшись в руках опытной разбойницы. — Сдаюсь!

Я скатилась с него, и мы некоторое время в блаженстве лежали рядом, глядя в потолок, сцепившись мизинцами.

Как-то хрипло, по-военному заверещал телефон. Он, не поднимаясь, взял трубку, слушал. «Ага». И повесил трубку.

— Ребята в баню зовут, — как-то слегка задумчиво проговорил он и демонстративно почесался, как бы показывая, что без бани совсем никак.

— Ну и что? Какие проблемы? — Я приподнялась, помотала грудями перед его лицом.

— Ты так собираешься?

— А что? — Я подняла с пола свои трусики с колокольчиком, вопросительно звякнула: «М-м?»

Тяжко вздохнув, он резко поднялся.

— А это... верх?! — он кивнул на грудь. — Верх... имеется у тебя?

— Никак нет. Пошью в России. Всю дорогу будем снимать мерку. Годится?

Он ещё более тяжко вздохнул, потом выбросил из шкафа пузатый чемодан, шаркнул молнией, запустил под крышку свои короткие волосатые руки и долго там шарил, как фокусник, ничего не показывая. При этом по его лицу прокатывались волны чувств, от восторга до ужаса, словно у пианиста, играющего ноктюрн.

Наконец он злобно вышвырнул колготки в целлофане, потом серый свитер со свисающим воротом и твидовую юбку. Покряхтев, добавил узкое белое бикини.

— Пока!

Что точно он имел в виду, я не вникала: даёт поносить «пока»? Или дарит «пока» только это, затем последуют более шикарные подарки?

Одеться, чёрт возьми, можно так же грациозно, как раздеться!

Я прошлась, он мычал что-то неопределённое.

— Твоя жена, видимо, поменьше меня. Грудь обтягивает и зад.

— Жена моя в другом чемодане! — злобно прохрипел он. — Снимай!

Я вопросительно поглядела на него: он смотрел яростно. Я стащила через голову свитер, кинула.

— В баню так не ходят, — счёл он нужным объяснить. — В халате пойдёшь!

— Слушаюсь!

Мы спустились по винтовому железному трапу и дальше шли по железному, с круглыми головками заклёпок, полу. Навстречу всё громче неслось шлёпанье воды — и в бассейне было волнение. Гул голосов, явно уже пьяных, волновал и возбуждал меня. Как-то встретят?

Перед бассейном с ярко-зелёной, прыгающей на белые стены водой был бар, стояли белые столики и стулья, и сидели наши, как поняла, замотанные в мокрые простыни.

Немая сцена.

— Вот... завелась тут, от сырости! — не так чтобы уж слишком душевно отрекомендовал меня он и вытолкнул вперёд. Мол, давай, представляйся.

— Алёна! — я слегка присела.

Молчание явно затягивалось. Все молчали по-разному — от явной неприязни до «что ещё за харя оторвала нас от выпивки и душевной беседы»?

Особенно злобно глядел один — и самое странное, что я уже где-то его видела. А-а-а, это он обнаружил меня в багажнике и захлопнул крышку, не интересуясь, задохнусь я или нет. Вислый! С уныло висящими усами и словно на ниточках вывешенными глазами. Другой, кудрявый, яркоглазый, почти лыбился. Толстый пузан с тоской поглядывал на пиво — когда можно будет налить. Толстая женщина смотрела надменно — ещё бы: была королевой, и вдруг появилась принцесса. Всё верно.

— Мастер! Что-то не то, — выговорил Вислый.

— Что именно? — сухо спросил «мастер».

— Ты же сам нас учил главной морской заповеди?

— Какой именно?

— Б....и — за борт! — помедлив, всё же сказал Вислый.

Повисла тишина. Королева смотрела надменно. К ней это явно не относилось. Видимо, это относилось исключительно ко мне.

— Согласна! — промурлыкала я, закинула халат баскетбольным броском на лысину шефа, разбежалась и, поджав ножки, плюхнулась в бассейн.

В освещённой прожекторами со дна воде я плыла, семеня ногами, довольно долго, пуская пузыри, сколько могла, а когда уже не могла, ухватилась почти у самого кафельного дна за белую решетку трубы, подающей воду. Ну что ж! Пожила достаточно! Хватит! Все-таки дождалась того момента — утопиться в родной воде! Мысли как-то надувались, пульсировали в голове: «Тот, кто пользовался любовью женщин и уважением мужчин, пожил уже достаточно!» А я взахлёб, можно сказать, пользовалась и тем, и другим. Теперь настало время взахлеб воспользоваться родной водой — вряд ли эти, наверху за пьянкой, ещё помнят обо мне. Я выкашляла большой пузырь — последний, всхлипнула, и горло стало судорожно сжиматься — разжиматься, подобно другому женскому органу в определённые моменты. Сознание уже плыло, я снова была на вонючей сцене, готовясь к выступлению. Тут меня сильно качнуло, положило с боку на бок. Снова очнувшись, я увидела свои совершенно белые пальцы, вцепившиеся в решётку, и пошла абсолютно отстранённая мысль: наверное, если я даже захочу, уже не смогу их разжать — душа и тело расстались. Потом я увидела высунувшееся сбоку искривлённое, расплющенное водой лицо, смутно знакомое, с вытаращенными глазами... «А, Сашок», — мелькнуло безо всякого восторга. Потом я почувствовала его короткие железные пальцы, отламывающие мои пальчики от решётки. Отломал мизинец, а он снова вцепился. Вот так. Снова пошло бешеное отдирание — и цепляние, и наконец этот выдающийся богатырь высунул мою башку над поверхностью. Я тут же оседлала его, хотела наградить поцелуем, но он гневно отвернулся. Послышались вялые, но гулкие банные аплодисменты. К счастью, всей глубины драмы никто не вдохнул. Пока я там старательно изображала «Майскую ночь, или Утопленницу», хлопцы успели здорово вмазать и даже сама королева смотрела на меня с осоловелой улыбкой. Я выпорхнула из бассейна, уселась на стульчик. Данилыч выползал с натугой, как динозавр, впервые покидающий море, видно истратив на мои пальчики все силы. Наконец плюхнулся рядом, тяжело дыша. На него наши водно-вводно-половые игры явно произвели большее впечатление, чем на меня.

— Ты водолаз, что ли? — пробасил сквозь гул огромный пузатый Несват (люди все засекреченные, поэтому фамилии изменены).

— Я морская фея!

— Знаем такую! — произнёс изумлённо Несват, видимо, вспоминая меня: все-таки своего рода звезда! То-то и мне его отечная личность показалась родной.

— И за бо-орт её брос-ает в на-бежав-шую волну! — размахивая стаканом и расплёскивая водку, проорал кудрявый Ечкин. И, как всегда, русская гениальная песня всё уладила и объяснила. Гвалт снова сделался всеобщим, и на меня уже не обращали отдельного внимания.

— На, выпей, утопленница! — вполне уже доверительно и даже интимно проговорил шеф, видно решив, что проверку на вшивость я прошла нормально. А он как думал? — На выпей! — он протянул мне стакан с толстым дном и ещё более толстым слоем водки. Стало совсем тепло. Я была счастлива, после стольких месяцев ностальгии вновь оказавшись членом коллектива:

— Эту так не утопишь! — уже почти добродушно произнес Вислый (Варанов), и я ответила ему ослепительной улыбкой.

Потом вдруг ко мне подплыло лицо Ечкина:

— Ечкины, Ечкины мы! Мой прапрадед тройки имел по всей Москве!

— Только ты в анкете этого не указал! — где-то рядом усмехнулся Александр.

Все заржали. Время уже было вроде бы новое, но в анкетах, на всякий случай, ничего лучше не писать!

— Мыться собираемся? — рявкнул Саша, и даже я слегка подтянулась, почувствовав, что его голос тут для всех — гром небесный.

Слегка раскачиваясь, обнявшись, все вместе мы вошли в деревянный предбанник, разодрали свежие, склеенные крахмалом простыни и, сбросив с себя все лишнее, вошли в сауну: сладко кряхтя разлеглись на пахучих деревянных полках, сперва ещё прикрываясь простынями, а потом уже нет — чего скрывать, ничего неожиданного ни у кого нет! И даже местная королева (оказавшаяся, кстати, Королёвой) тоже оказалась весёлой бабой и, раскинув свои телеса, кряхтя, заметила:

— Эх, сейчас бы ещё мужичка хорошего!

— Где же его возьмёшь-то? — старчески кряхтя, проговорил Саша, и все снова загоготали. Спетая команда!

Любовь ко всем им переполняла меня — особенно после водки.

— О! Миозитик у тебя! — я положила ладошку на скрученную в сторону тёмно-бурую шею Вислого.

— Продуло, бля! — прохрипел он. — Башки не повернуть! Как волку!

— Ну-ка! — я села рядом и при внимательном молчании коллектива стала раскручивать его голову, положив одну руку на подбородок, другую на затылок. Усыпив его бдительность плавными, однообразными движениями, я резко рванула. Раздался страшный хруст.

— Всё! — испуганно произнес Ечкин. Вислый-Варанов посидел неподвижно, пытаясь понять, на каком он свете, потом пошевелил головой, потом ещё.

— Слушай! — восхищённо воскликнул он. Все загалдели.

— А меня! А меня!

— Потри немножко! — попросила возвышающаяся грудой Королёва.

Я быстренько села на нее верхом, плавными кругообразными движениями рук «подоила» её наспинные выпуклости.

— Как же ты, подруга, носишь на себе такую плиту? — проворковала я. Некоторым клиентам я говорила «могильную плиту», но пока осторожно воздержалась. — Сделаем! — я шлёпнула её по загривку и соскочила с нее.

— Потрогай-ка тут... что-то тянет, — попросил Ечкин, прикладывая ладонь к тому месту, где должны были бы быть плавки. Я весело пересела к нему, положила ладошку туда и вдруг почувствовала, что тону второй раз за этот вечер — какой-то страшный ледяной водоворот всё глубже и всё быстрей втягивал меня, я летела в какую-то черноту, ни в какой сауне ни среди каких друзей меня не было. В ужасе и с каким-то усилием я вырвала руку. Наверное, я жутко побледнела, потому все умолкли и смотрели на меня.

— Что с тобой? — второй уже раз за этот вечер Саша смотрел на меня совсем по-новому, попав на что-то непредвиденное, чего никак от меня не ждал.

— Чего там? — выплыли испуганные глаза Ечкина.

— Тухлые вы, ребята, все! — с трудом взяв себя в руки, весело проговорила я. — Когда у вас диспансеризация-то будет?

— Как только приедем, так и будет! — сурово всех оглядывая, проговорил Александр.

— Ладно, раз здоровье такое хреновое, надо выпить! — Варанов выразил общее настроение, и мы снова выкатились к бару.

Снова захорошело. Все говорили вразнобой, пересаживались туда-сюда, спорили.

— А ты молодец! Слушай...

Я вдруг почувствовала потную руку Ечкина на моём бедре, в порыве благодарности, которую он испытывал ко мне, ладонь его ползла вверх всё выше и выше.

Я весело посмотрела на Сашу: это так надо?

— Отставить! — узрев чужую руку на моих прелестях, рявкнул он. Ечкин отдёрнулся.

— На-ас на ба-абу променя-ял! — прогорланил Ечкин, и все заржали. В состоянии общей «хорошести» после бани хватало пустяка для полного счастья.

Появилась четвёртая бутылка... шестая. Потом мы пели «Славное море» и «Усталую подлодку», потом, уже на овациях, я исполнила своё коронное:

Была я белошвейкой И шила гладью, Потом пошла на сцену И стала примой. Работала ночами, Чтоб стать звездою. Как трудно заработать На жизнь искусством!

И вместе со всеми — мощным медленным хором:

Не любите, девки, море, А любите моряков. Моряки е...я стоя У скалистых берегов!

Бешеные овации — себе и другим.

— Все! Разбегаемся! — рявкнул Саша.

Прощание было долгим и нежным, будто мы провели вместе сто лет.

— Девочка, откуда ты так тело знаешь? — липла Королёва.

— Курсы койки и житья! — ответила я весело.

— Напиши мне твой телефончик. Не пожалеешь. Я главный диспетчер по питанию всего пароходства.

— Телефончик? М-м-м.

— На тогда мой! — засунула бумажку за лифчик.

— Давай! — Саша отдал мне ключ и куда-то ушёл, ясно подчёркивая, что дальнейшие услады его не интересуют.

Совсем лёгкая, я почти влетела в каюту, откинула одеяло и широко разбросалась на холодной простыне.

Блаженство было почти полным. Я стала, прикрыв глаза, поглаживать сначала груди, потом ноги, потом между ног. Я сама чувствовала, как восстали соски, налились и слегка даже вывернулись наружу губы. Тихо сипя сквозь зубы: «С-с-с», — я все ускоряла массаж. Не всё же другим. Можно было достичь пика блаженства и таким путем, но хорошо бы, если бы кто-то вошёл.

Стукнула дверь. Я застыла с прикрытыми глазами. Принц был высок, великолепен, над головой его сиял нимб. Я смотрела на него неподвижно, потом прыгнула, как мартышка, ногами вперёд, пальцами ног резко стянула брюки принца до самого тормоза.

О-о-о! Не отцепляя пальцев ног от ремня, я приближалась к желанному жезлу рывками.

— Вставай! — он резко дернул брюки вверх, едва не оторвав мои бедные пальчики.

Я медленно поднялась. Качнуло. Это я сама — или уже так качает?

— По-серьезному одевайся! — он кинул мне брюки и свитер.

— Что так?

— К капитану!

По коридорам кидало от стены к стене — и даже он, мой маленький, жахнулся головушкой о брандспойт.

Мы вползли в короткий коридорчик. В конце его висела квадратная доска с образцами морских узлов.

Сбоку от узлов была дверь в каюту капитана, и мы вкачнулись в неё.

Помещение делилось на две зоны — официальную, с длинным столом, обставленным стульями, и интимную: бархатная тройка, столик с гнездами для разноцветных бутылок и просто столик.

Капитан был спокойно-наглый крепыш, почти альбинос.

— Алёна, — я запросто протянула руку.

— ...Виктор, — помедлив, он протянул свою.

Но тут совсем сильно накренило, и наглый его лик исказился косой — и сразу мною понятой — гримасой.

— Все ясно! Раздевайтесь! — сурово проговорила я.

— Так сразу? — пробормотал Виктор.

— С седалищным нервом шутки плохи! — отчеканила я.

— Это-то точно! — он кивнул уже с уважением, задумчиво взялся за ремень и глянул на Сашу.

— Я, надеюсь, не смущаю тебя? — усмехнулся Александр.

— Да нет, вообще-то, — страдальчески сморщился капитан.

— Будешь ассистировать мне! — небрежно сказала я Александру. Я провела пальцами по капитанской спине, определяя зажатие. Да-а, таких белых — всюду белых! — мужиков, как этот капитан, я ещё не видела.

— Ложитесь! — скомандовала я.

— Куда? — капитан огляделся.

— Да вот, пожалуй... на стол заседаний!

— Ох-хо-хо! — капитан вытянулся белёсым телом на столе, сразу покрывшись мурашками, и я кругообразными движениями ладошек стала его разогревать. Многих удивляла их цепкость при всей моей якобы хрупкости...

— Так. Пинцет! — через плечо скомандовала я «ассистенту». — Намотай на него ваты.

— Где? — растерялся «мальчонка».

— В ванной, наверное, — сухо проговорила я. Александр метнулся в ванную, грохотал там, потом вышел с ватой на пинцете. — Так?

— Более-менее, — кивнула я, продолжая разогревать капитана. — Теперь обмакни конец в спирт!

— Джин годится? — заметался он.

— Сойдет. Теперь найди пустую баночку типа майонезной.

— В бытовке! — простонал Витек. Я уже «вытянула» его больную жилу и теперь поигрывала на ней, словно на контрабасе. — Быстрей, — взмолился он.

Саша, погремев стеклотарой, схватил баночку.

— Засунь пинцет в баночку, подожги вату, и, как только погаснет, — сразу мне.

Александр не сразу отыскал зажигалку, ватка вспыхнула синим, в баночке пламя позеленело.

— Так! — Баночка с чмоканьем присосалась к спине, втянув небольшой купол белесой капитанской плоти. — Будет немножко больно.

Я прогнала всосанный «куполок» вдоль позвоночника вверх-вниз, потом пошла к ягодице.

— О-о!

И резко оторвала банку.

— Все? — выдохнул Витек.

— Скорее, начало, — жестко проговорила я, сбросила туфли и прыгнула ступнями ему на спину. Слегка придерживаясь за люстру, я несколько раз съехала, как с горки, с плеч к ягодицам. Капитан стонал.

— Ну что это за капитан? — приговаривала я. — Женщины и то терпят! Теперь небольшой твист.

— О Боже!

— Да-а, Витек! Как ты теперь за этим столом летучки будешь проводить? — вмешался «ассистент».

— Даже... приятней будет! — выкряхтывал тот.

— А девушка-то молодец! — продолжал ёрничать Саша. — Первый день на судне и сразу самого капитана потоптала!

(Я поглядела на его лицо, приближающееся к блаженству, и мелькнула яркая, как молния, мысль: вот так он и делает свои дела!)

Я спрыгнула на пол, весело шлёпнула капитана по ягодице.

Ещё бледнее, чем обычно, он встал, посидел. Потом стянул с кресла брюки и, занавесившись ими, неуверенно шагнул.

— Смотри... ступаю!

— Ну! — победно воскликнул Сашок, как бы в смысле «плохих не держим».

Капитан «расхаживался», неуверенно передвигаясь по каюте.

— Так и до мостика дойду!

— Ну! Что я могу... вам?

— Денег за это не беру.

— Тогда можно вот... блок «Мальборо»?

— Увы... не курю!

— Тогда... как спасительнице... можно вот Шиву подарю... танцующего... тысячерукого... в Гонконге в какой-то лавочке... как память о нашем сотрудничестве! — он весело хлопнул себя по ягодице.

— Вот это спасибо! — проникновенно произнесла я, принимая тяжелую статуэтку: мужчина — или женщина? — приседает на одной ноге, другая пяткой достаёт колено первой, какая-то корона на голове — и несколько изогнутых рук, кругообразно расходящихся.

— Спасибо!

— Так это ж она и есть! — хохотнул Саша. — Ну молодец! — он покровительственно чмокнул меня в щёку. — А теперь иди! — шлёпнул меня по попке. — У нас тут кое-какие дела!

— Типа «выходить из канала в шторм или нет», — доверительно сообщил капитан, не в силах оторвать глаз то ли от меня, то ли от Шивы. — А всегда плавать с нами не хочешь?

— Хочу! — задорно проговорила я и, схватив колобашку с ключом со столика, вышла, лучезарно улыбнувшись.

Перебежками назад-вперёд, прижав Шиву к животу, я пробиралась по раскачивающемуся коридору... да-а... не знаю, как насчет постоянного плавания... кажется, погорячилась!

Я влетела в каюту — дверь за мной с грохотом захлопнулась сама. Я раскинулась на кровати. Да, моё сладкое томление, похоже, в эту ночь останется без употребления.

Потом нашло легкое забытье. Очнулась я от какого-то грохота — это мой Шива ездил по линолеуму в прихожей, ритмично тараня дверь. Тут я резко села, почувствовав, что чуть не проспала самое главное: сейчас блевану. Надо срочно выбираться на воздух. Лёжа, взлетая и падая вместе с койкой, я быстро оделась, накинула шубу и вылетела в раскачивающийся, мерно скрипящий коридор. С трудом я отжала дверь и вылезла в холод и тьму. Ветер свистел, прижимал уши, как резиновой шапочкой. Далеко внизу, в белой тьме, кипела белая пена длинными лентами кружев, уносящихся к корме. Я пошла зигзагом по палубе, от поручней к стенке и слегка вперёд. Ближе к носу палуба была перегорожена красивой толстой верёвкой с табличкой «Stop!». Дальше за ней горели все окна: там шла работа.

Согнувшись, я вскарабкалась вверх, на палубу-крышу, доползла, приседая, к краю. Дальше шёл чёрный обрыв, и впереди, словно в небе, висел тусклый стеклянный коридор — мостик. Локатор гнал зелёный луч по циферблату, и сразу за ним проступали бледные, изрезанные контуры берегов — какой-то лабиринт. В жутковатом зелёном свете застыла неподвижно лысина Саши и рядом такой же зелёный, но более возбуждённый и подвижный профиль капитана. Это видение то появлялось перед глазами, то проваливалось куда-то вниз, этажей на пять.

Я поползла обратно, вползла в каюту. И оставшееся время плавания я провела неразлучно в обнимку с моими лучшими друзьями — Шивой и унитазом. Не представляю, сколько это тянулось — сутки, двое? — у меня была другая единица отсчета — между... Этих единиц я насчитала около двадцати. Вот уж никогда не думала, что буду так любить и обнимать унитаз. Какой он красавец — холодный, благородный, с серебряной короной наверху, с изображением лебедя. Стоило только приподнять лебедя — обрушивался, смывая все лишнее, благодатный потоп с пеной, пахнущей сиренью.

— Вот так, мой друг! — говорила я Шиве.

В этой славной компании я провела, как уже сказала, двадцать отрезков времени, отмеряемые, как я уж созналась, сценами бурного слияния с унитазом.

Потом я, кажется, слегка задремала. Очнувшись, я постепенно поняла, что мои отношения с «любимым другом» приняли характер более-менее платонический, — и качать, кажется, перестало. Тишина. Стоим? Я застыла, боясь поверить своему робкому счастью. Потом дверь распахнулась, надо мной парил мой принц.

— Ты с этим... другом своим... расставаться когда-нибудь собираешься? Давно стоим! Давай... Жду у трапа!

Расставание оказалось снова бурным и не таким уж платоническим. Потом, простившись и с душем, я выползла, покидала все в сумку и вышла на палубу.

Та-ак! Вот они, суровые дали России! На хрена, я спрашивается, покинула ту землю, где всё кипит, ради этой, абсолютно пустынной?

Саша, хмуро стоя у автомобиля, испытывал, похоже, те же чувства, пытаясь сориентироваться: а где ж тут жизнь?

— Попрощайся с дяденькой! — буркнул он.

Я послала поцелуй Виктору-капитану, поставленному мною на ноги, — он помахал.

— Ну, тебе куда? — пробурчал Саша.

— Чувствую большую неудовлетворенность. Моральную.

Саша, хрюкнув, полез в бумажник и протянул обтрёпанную зелёную «стошку». Я не брала, и он, снова хрюкнув, упрятал её.

— Мне кажется, я вам что-то должна.

— ...Тогда садись!

Мы проехали мимо будки с часовым — он был в тулупе, с винтовкой, в малахае, словно стоял где-то в Заполярье, а не в одном из красивейших городов мира. Саша мелькнул каким-то удостоверением, и мы проехали.

— Мне бы надо заехать в Песочное.

— Да-а? — Саша потряс головой. — Счастлив твой Бог. По пути! Мне в Репино.

— Это твой Бог счастлив, — подумала я.

В голове стоял ещё какой-то гул, всё казалось нереальным. Мы выехали на грустный обшарпанный Большой проспект.

— Ничего. Ты молодец! Все блевали, — радостно сообщил он мне.

И я решила это считать первым признанием в любви.

Похоже, ему просто нужен был зритель, а лучше — зрительница, дабы восхищались, как он ведёт. Вёл он действительно классно.

Мы пролетели через Тучков мост, и вот уже мелькал снова Большой — но уже другой Большой — Петроградской стороны.

Вот сейчас, сейчас... мелькнёт родная Зверинская... Говорить ему или не говорить? А ведь здесь всё и начиналось. Сюда, на самый верхний этаж доходного дома, принесли меня из родильного отделения... А вот школа!

В ранних классах я не очень себя помню — помню лишь какие-то бешеные приливы энергии, которые реализовала, естественно, в пионерской работе: успела самым краем задеть и это, но уже обсуждалась, помню, сама идеи пионерии: не переходить ли в скауты? Помню, что я почему-то отчаянно была против и страстно выступала на всех диспутах.

Из первых физических ощущений помню одно: правый конец Зверинской, как выйдешь из парадной, казался мне горьким — там была школа, поликлиника, шум и грохот; левый конец моей улицы казался сладким, и чем ближе к концу улицы, тем острее и нестерпимее становилось волнение. Там был парк имени Ленина, где в летние ночи зажимались парочки, там был совсем дикий участок — за кинотеатром «Великан» — пустырь перед речкой Кронверкой, а за ней Красный Кирпичный Кронверк, вход куда был закрыт — и к скату речки перед безлюдной красной крепостью ходили лишь те, кому уж очень этого хотелось, — нормальные люди спешили пройти мимо с ужасом и замиранием: некогда! — и нельзя! Я тоже проходила мимо — разве что чуть даже быстрей, чем другие, — лишь это и выдавало затаённую страсть!

Кроме того, там находился зверинец (от него и название улицы), или зоопарк, — туда я часто ходила в детстве, но и в юности осталась какая-то страстная тяга туда. Помню, как однажды нестерпимо душной августовской ночью я оказалась у себя дома в постели — родители на даче — в постели с импотентом — а в зоопарке страстно, страшно ревели слоны, тигры, ещё какие-то звери, помирая от желания. А все мои попытки что-то соорудить из дряблого Тела рядом оставались тщетными. И снова рёвы, завывания — думаю, что половина жителей нашего дома, если не имели партнёров, занимались онанизмом: это была одна такая ночь! В конце концов, извинившись, я закрылась в ванной и завывала вместе с тиграми и слонами. Вышла слегка успокоенной. Мой будущий муж, почему-то не считающий происходящее чем-то трагическим, рассматривал альбомы.

Но это было значительно позже: двадцать два года я только предчувствовала эту кошмарную ночь. Видимо, она и была, как это любит устраивать Всевышний, наказанием за все мои уродства.

Мама, естественно, сразу почуяла мои страсти, естественно, сразу охнула и стала повсюду ходить со мной — особенно в ту, сладкую, сторону — к зоопарку, за зоопарк, где начинался Петропавловский пляж и где все были голые, насколько это можно было тогда. Дальше, у Петропавловских равелинов, расхаживали красавицы и красавцы и уже чуть ли не появлялись нудисты. Мама пускала меня — и то с собой — только в ближнюю часть, где Кронверка ещё не соединилась с Невой и где был зелёный клин между водой и уступом Петропавловки. Тут собирались в основном люди простые, рабочие, богобоязненные. Раскладывали на газетах яйца, водку, играли в карты — тела были, действительно, в основном тучные или мосластые, мало соблазнительные. Но и простые люди у нас не так просты! Помню, мне было лет десять, и был какой-то шумный праздник — думаю, что день Военно-морского флота: кажется, помню корабли с пёстрыми флагами на Неве. Рядом гуляла буйная заводская компания — оттуда приходили всё более отёчные пьяные мужики и приглашали маму в свою компанию. Мама, несмотря на стариковские наряды, была удивительно грациозная татарочка, чёрная и раскосая: когда она снимала верхнюю одежду, магнетизма её было уже никак не скрыть. Он-то и отвлекал пьяных мужиков, не давая им спокойно и культурно отдыхать. Наконец самый главный и толстый из них, отчаявшись добиться её внимания обычным путем, решил совершить подвиг, как у нас принято. Он сел на огромный пахучий мотоцикл, на котором часть компании сюда и прибыла, закрутил газ и рванул вперёд к Неве. Народ шарахался, разбегался, крутые яйца трещали под шинами. Он въехал в Неву и, расплёскивая реку, некоторое время мчался как Посейдон, пока не залило мотор. Друзья, да и не только друзья, даже и те, чьи крутые яйца он раздавил, приветствовали его смелый поступок громкими возгласами — без этого случая празднику явно чего-то недоставало. Богатырь вытащил мотоцикл, из него текло; с достоинством поклонился, потом, прыгая поочередно на ногах, вылил воду из ушей, потом также неторопливо и с достоинством стянул длинные мокрые трусы и, скрутив их жгутом, неторопливо стал отжимать. Публика в восторге затихла. Я страстно смотрела в другую сторону, но я уже увидела Дьявола: эту страшную штуку до колен, поразившую меня не только размером и формой, но, главное, почему-то цветом — иссиня-чёрно-лиловым. К цвету я была явно не готова, и чуть не потеряла сознание. Мама, естественно, стала собирать наши причиндалы, я, маскируя ужас, стала торопливо ей помогать, но никак не могла сунуть книгу в сумку — все время промахивалась. В общем-то, ужас мамы перед неизбежным был ясен: дьявол-таки показался и произвел впечатление страшное, она не могла этого по мне не видеть. Так простой русский человек и поставил меня на эту дорожку, по которой до сих пор и следую с переменным успехом.

Помню ночной взволнованный разговор родителей на кухне, примыкающей к нашей комнате, слов было абсолютно не разобрать, но суть была мне волнующе понятна. Паника! И у них были основания — их страстные скандалы шепотом помню с раннего детства. Не знаю конкретностей — и никогда не узнаю, — но им явно было чего опасаться: маме далеко не всегда удавалось сдерживать свою горячую азиатскую кровь, несмотря на законы шариата, по которым выросла, а папа почти официально считался большим гулякой: помню, я была ещё пионеркой, когда к нам внезапно пришла красивая роскошная дама — я открыла дверь и недоумённо-восторженно смотрела на нее. Тут выскочил папа, в майке и трусах, и балетным прыжком, называемым «большой батман», выбил даму из дверей на площадку и вылетел сам.

— Где папа? — спросила мама из кухни.

— Пошёл курить.

— А кто приходил?

— Егоров снизу.

Поразительная лживость у меня, несомненно, от папы, как и кое-что ещё. Бывший зеленоглазый рыжий красавец, потом пузан. Волосы, золотая кожа у меня от него, хотя формы мамины. Уже совсем немолодой, он по-прежнему страдал от баб: те, не видя уже красоты, все равно безошибочно чуют запах и никогда не ошибаются! Олег Турандаевский! Полурусский-полуполяк! В пьяном угаре любивший хвастаться своим шляхетством.

Мама была молчаливая, но умная. Работала медсестрой. От нее у меня, наверное, и такие руки, которые сразу чувствуют болезнь. Бедный Ечкин, с которым мы вчера мылись в бане... Чувствую, что самое страшное у него.

У мамы были спокойные, но какие-то абсолютно бездонные глаза, и я как-то чувствовала, что на самом-то деле она ещё безграничнее и бесстрашнее папы: уж если чего захочет... Так что, сами понимаете, и мне было от чего затанцевать.

Не сомневаюсь и даже уверена: и на мамином пути были многочисленные уютные рытвины и ухабы, но было главное, что я усвоила от нее: в конце концов приводить все к порядку! Тогда как папу, наоборот, разносили центробежные силы! У него были сотни, если не тысячи, друзей с близлежащих улиц и столько же подруг. Думаю, что у него был невероятно уютный мир вокруг, в котором он находил всё, что надо для самолюбия, в этом и была его трагедия: дальше не пошёл. Помню, как однажды мама горестно, спокойно смотрела на его грузное бесчувственное тело, рухнувшее на тахту, потом она подняла стоящий рядом целлофановый пакет. В нём что-то брякнуло. Мама с удивлением вытащила оттуда серебряные стопки с эмалью, нашу семейную гордость. Она поставила их в сервант и потом спросила, когда папа очухался:

— Скажи, пожалуйста, а зачем ты брал стопки?

— Что же ты думаешь? — надменно ответил папа. — Мы с моими друзьями из стаканов будем пить?!

Часть папашиного гонора ощущаю и я. Главная его история, которую он рассказывал в бесконечных его застольях со все возрастающей гордостью, называется «Не прыгнул». Мама с папой познакомились в Казани, где отпрыску ссыльных высокородных шляхтичей приглянулась миловидная татарочка. Я вижу, что мама с её смиренно-грациозными жестами, с крохотными ножками и ручками и маленькой мягкой попкой была тем магнитом, от которого невозможно отвернуть. Думаю, она точно оценила и папу, но возможность хоть какого-то полёта хотя бы куда-то увлекла и её. Скандал, естественно, был в обеих семьях: более неподходящей партии не могли представить ни те, ни другие. В результате папа умыкнул маму в прекрасный Ленинград, который, как далёкий рай, несомненно, сыграл свою манящую роль. Здесь папа загремел в армию и даже принимал участие в Пражских событиях 1968 года, о чем не любил вспоминать — любил рассказывать о другом. Суть в том, что с присущей ему лёгкостью он оказался в Ансамбле песни и пляски Западной группы войск, а затем — не без участия, видимо, влиятельных женщин — оказался в Питере в уже привилегированном, известном Ансамбле Балтийского флота. Вот, по-видимому, откуда моя тяга к флоту! Здесь он шикарно плясал в двадцать лет, был мастером чечётки, присядки и какого-то особенного прыжка с переворотом: из-за этого-то прыжка с переворотом он и пострадал: как всегда люди страдают за лучшее! Наступили суровые демократические времена — доходы на армию стали сокращаться, что, естественно, коснулось и плясок. Вместо старого художественного руководителя, отличного мужика, приехал, как говорил папа, какой-то очень умный еврей, с фамилией, кажется, Обрант; у него была задача, требующая именно еврейской твёрдости характера: из двух больших ансамблей, Балтийского и Северного, он должен был составить один маленький. Он сидел в зале и, сверкая окулярами, экзаменовал каждого. Папа, естественно, блеснул, особенно своим знаменитым прыжком. И тут вдруг еврей (разве такой должен быть руководитель флотского ансамбля?) проскрипел из зала:

— Будьте так добры, прыгните ещё один раз!

И тут папа, гордо выпрямившись, сказал фразу, которой потом гордился всю жизнь, но которая, с другой стороны, и поставила крест на его карьере. Он смерил шибздика взглядом (что было не трудно) и произнес:

— Турандаевский прыгает только один раз!

Разумеется, потрясённый и уязвлённый таким ответом, еврей не взял папашу в новый, комплексный ансамбль. Но зато потом тысячу раз я слышала эту гордую фразу в самых разных компаниях и даже, идя однажды от метро через парк, услышала из кустов под звон стаканов (стопок, естественно, мама ему больше не давала):

— Турандаевский прыгает только один раз!

Папа был открытый, но глупый. Мама скрытная, но умная. Надеюсь, что характер мой — от нее. Что, думаю, проявилось впервые четко в продолжении той истории с х...ястым мотоциклистом. После того страшного видения я стала просиживать за уроками день и ночь и стала получать фактически одни пятерки, а если и уходила куда-то, то обязательно говорила маме, куда и когда, и обязательно возвращалась с точностью до минуты. И все это было, в сущности, всего лишь страстной конспирацией моей сути — чтобы никак не догадались, а тем более не смогли доказать, что я все время думаю о том. Теперь, прожив двадцать девять лет, я могу сказать: правильно! Действительно, мне было чего во мне бояться и скрывать — тут чутьё не подвело. А тогда, в школе, всё вроде бы было отлично. Мои одноклассники — надо отметить во мне и светлые стороны — абсолютно меня не волновали. Я думала лишь о том. Это была тонкая, изнурительная игра с абсолютно извращёнными правилами. Каким наслаждением было выйти из парадной и пойти в другую сторону, даже не оглядываясь! Неделями даже не смотреть в ту сторону, где вход в парк украшала белёсая деревянная арка, сейчас исчезнувшая. Неделями не смотреть, не смотреть и вдруг по дороге в школу быстро обернуться и увидеть. Арку! И всё! Как колотилось сердце, как щемило... Сладко было идти с мамой за руку и с нотной папкой в другой и с абсолютным внешним спокойствием, но с колотящимся сердцем ждать, поведет меня мама к учительнице тем путём, откуда видно арку, или другим?

— Алёна! Что с тобой? Ты так побледнела! — испуганно произносит мама, оглядывая совершенно пустую улицу. Она прекрасно понимает жуткую суть моего волнения, а детали... детали могут быть любыми — хотя бы вот это сломанное машиной дерево!

Да, круто вы меня замесили, Галия Ильгисовна! Спасибо вам!

И потом, уже лет в пятнадцать, я вдруг сказала себе: всё! Ты пойдешь туда! Естественно, я понимала, что тот рекордсмен-мотоциклист уже там не стоит... да и не надо там ему стоять!.. Пора! Конспирация была создана вполне достаточная: восемь классов без единой тройки. Сколько вранья я накрутила вокруг этого похода. И отчаяние мамы возрастало ещё и оттого, что враньём это было лишь по сути, а не по форме — по обстоятельствам действия всё было абсолютно безупречно. Сколько ж страсти кипит, если для создания лишь декораций, дымовой завесы стольких сил не жалко! — вот что с отчаянием понимала моя мама, и понимала, что от судьбы не уйдешь. Она была в отчаянии и от того, что по фактам абсолютно не в чём было меня уличать: я действительно шла помогать двум отстающим — сперва одному, потом... а, что дорога пролегала мимо, я не виновата... и не я же сделала их отстающими! Какая страшная страсть скрывается за столь тщательным, мощным алиби!

И моё сердце колотилось так же безумно, как, наверное, и мамино. И вот я прошла через то место — естественно, там никого не было, — тем более был ноябрь!

Вот вам моё детство. Поразительно и то, что в моём классе училась ещё одна точно такая же сексуальная отличница, Алка Горлицына, как говорили, из старинной дворянской семьи. В её ответах у доски было ещё больше страсти, чем в моих, и все, прежде всего учителя, прекрасно понимали, что в том, сколько Алла заучивает наизусть, проявляется совершенно другая страсть, отнюдь не к учёбе, но которую Алла пока что могла реализовать только так. Учителя просто боялись её вызывать. Против всех фамилий стояла уже колонка троек, двоек, четвёрок, а её клеточка все пустовала. И наконец, когда нельзя уж было оттягивать больше, её вызывали — и она красивыми прыжками неслась к доске. Это был смерч, обвал быстрой отточенной речи, безумных переливов голоса от хриплого к звонкому, сияния огромных карих глаз! Все чувствовали всё, хотя и не называли. В классе была полная тишина, испуг. Самые закоренелые тупые хулиганы умолкали, чуя что-то гораздо более мощное, чем их хулиганство. Учителя боялись её перебить — это было всё равно что броситься под поезд. Лишь самые смелые из них отваживались робко приподнять руку: мол, все, спасибо, достаточно, отлично, — но она не обращала внимания на эти жесты, продолжала, сияя, говорить, потрясая, пугая памятью, блеском, красотой, неудержимостью — и явно пугая всех неотвратимостью какой-то трагедии. Однако страсть её была такой сильной, что она сумела спрятать её очень глубоко и остаться отличницей навсегда: она с медалью окончила школу, потом университет и вскоре была уже научным сотрудником исторического архива, участвуя мысленно в оргиях давних лет...

У меня срыв произошел где-то в девятом классе. Наш 9-й «б» был на самом верху школы и — страсть находит ходы — прямо напротив больших, изогнутых «модерных» окон нашей квартиры, — и я часто во время урока во вторую смену наблюдала, как папа подходит к маме, обнимает её и начинает что-то говорить, вроде как прося прощения за что-то вчерашнее, мама возмущенно, но все слабей и слабей вырывается — не так-то легко вырваться из медвежьих лап пьяного отца. Мама даже показывает на окна школы, но все слабее и неуверенней. Их движения все медленней, намагниченней, снова взгляд мамы в окно, но уже абсолютно улетевший, невидящий, отрешённый... и вот они плавно опускаются за линию подоконника...

— Турандаевская? Что с тобой? На галок засмотрелась? — этот голос возвращает меня очень издалека...

Когда окно стало «табу», мой безумный организм тут же выдумал другое. Однажды, «улетев», я не успела написать контрольную по математике, хотя знала все... Я вынырнула из неги от скрипучего голоса математика, поглядела на часики... осталось восемь минут, можно ещё успеть... Но не надо! — пропел какой-то сладкий безумный голос. Я сидела, внутренне сжавшись, что-то находило, невероятно острое, поднималось неудержимо снизу... в последний момент я стискивала гладкие ноги, слегка сгибалась вперёд, сжимала зубы — и сладкая судорога потрясала меня насквозь от волос до кончиков ног. Потом минуту я приходила в себя, потом блаженным, но осторожным взглядом обводила класс... Медленно выплывали звуки. Я шла с чистым листом, сдавала. Никогда раньше каждый шаг не таил в себе такую сладость! И так стало происходить на каждой контрольной — к концу обязательно поднимались сладкие судороги, но для этого требовался абсолютно чистый, не запятнанный никаким ответом тетрадный лист, который и получал соответствующую награду... чувство отчаяния, почти гибели было почему-то необходимо, без него не получалось...

А сейчас машина одним махом пролетела мимо Зверинской, даже и не заметив клубка страстей, что витали тут, — будто их и не было никогда.

— Ну, ты прямо Шехерезада! — проговорил Александр, передёргивая скорости. ...На самом деле, оказывается, я рассказывала Александру о жизни в Гамбурге... — с удивлением услышала свой голос.

Мы вылетели на Приморское шоссе... Именно так я ездила на работу в Песочное, в секретное КБ, туда я попала по распределению после химико-технологического техникума, куда меня втиснула отчаявшаяся мама, поняв, что на большее я не потяну... Ей казалось, что уж химическая технология — дальше некуда от порока... Оказалось — отовсюду близко!

Вот так я и ехала на автобусе-экспрессе — по Кировскому, через Каменный остров и по Приморскому шоссе, мимо буддийского храма, вдоль воды. И вот опять — словно бы экскурсия по местам трудовой и боевой славы!

...Это было огромное пространство между станцией и заливом, и тут была какая-то географическая загадка, «бермудский треугольник»; для посторонних этого не существовало — они прямо и просто выходили от платформы к пляжу... а что тут может быть ещё? А мы быстро шли по мусорной тропинке в чахлый лесок, и — бетонный забор на много километров. За ним вроде бы можно было жить лишь тяжело, напряжённо...

Но... Всех самых лучших поэтов, самые умные книги, самые вольные и интересные мысли узнала я именно здесь, в этом мрачном заведении, делающем торпеды средством уничтожения. А на самом деле сколько веселья, хохм, розыгрышей, конкурсов, книжных ярмарок было здесь! То были годы наибольшего расцвета вольности за счёт нашего мрачного, тоталитарного государства, но мы не хотели думать об этом, нам казалось, что мы великолепны сами по себе! И я в свои детские девятнадцать лет тоже вполне разделяла общий восторг. А так как я знала из школы всё, в том числе и по искусству — а лучше, чем в нашей школе тех лет, нигде не учили, — я сразу же вошла в круг элиты. Самые лучшие умы нашего отдела, зайдя в мою камеру, не гнушались обронить строчку из гения — продолжение я должна знать, они были уверены во мне. «Быть знаменитым некрасиво», — усмехался один, получив от меня отрицательные результаты испытаний. «На шестнадцатой рюмке ни в одном глазу!» — говорил другой, уже почти профессор, выпивая у меня казённого спирта, который я выдавала лишь избранным, — и мне было лестно, что я знаю нужные строчки, и эти великие не сомневаются в этом.

Самыми рьяными прихожанами стали Аркадий Сабашников, почти профессор, ведущий инженер, и Игорь Ерленин, как и я, кончивший всего лишь техникум приборостроительный, но очень важный и надменный. Аркадий, хоть и был его начальником по работе, причём начальником на шесть голов выше, здесь, у меня в подвале, был как бы его подчинённым. Разговоры — особенно в ночное время — меня дико возбуждали, хоть говорилось о том, что наш «монстр» и подобные заедают дорогу свободе в нашей стране, надо устроить акцию протеста против выпуска оружия массового уничтожения. По всей стране шли уже бурные радостные процессы — восемьдесят четвёртый год, а у нас в застенках всё тянулось по-прежнему: парткомы, госприёмки, и всюду висели уже ненавидимые всеми портреты.

— Что-то надо делать! — шептались мы, но, с другой стороны, как людям технически образованным, нам даже и не приходило в голову устроить хотя бы маленькую диверсию с приборами, которые испытывались у меня. Я и так-то уже по должности была официальной «вредительницей»: ко мне приносили тонкие, нежные приборы, в основном, гироскопы-волчки, сохраняющие при любых обстоятельствах постоянство оси вращения и ведущие торпеду по курсу, — а я должна была проводить с ними «диверсии» — помещать их в тряску на вибростенде, потом в камеру с парами «морского тумана», кислот, потом тщательно измерялись показатели — до микровольта, до сотых градуса (в смысле, направления). Что было делать? Ещё ухудшать условия «диверсий» или, наоборот, улучшать, усыпляя бдительность? Такого нам даже в голову не приходило — мы шептались о главном, а не о конкретном. С чем-то конкретным мы могли проколоться, выдать наше гнездо, и наши сладкие ночные перешёптывания, дальше которых мы не шли, могли бы накрыться. Тут я понемногу стала замечать, что Игорь — младший по должности, но старший по значению в нашей команде — всё больше начинает ко мне благоволить — как к единомышленнице. Вдруг он меня озадачил предложением куда-то сходить, и мы с ним стали встречаться в городе — ходили в филармонию, в театры, к знакомым, на поэтические вечера, в мастерские к художникам. Это было здорово, бурно, необычно! Со многими из них я и до сих пор дружу, кое с кем не очень платонически. Но с Игорем мы даже не целовались — духовная близость была для нас важней физической... хотя меня уже начинал постепенно волновать и вопрос, насколько духовная важней... На неделю? На две? На месяц? Потом она оказалась важней даже на три с половиной месяца, и запросто могло оказаться, что и на год. Однажды я пригласила Игоря к себе, «познакомиться с родителями», которые внезапно, впрочем, как и всегда по пятницам, уехали на свой участок на болото в Синявино: тут-то и разразилась та страшная ночь с ревом слонов и тигров — и храпом Игоря. Наутро он невозмутимо заявил, что нас «Бог спас»! Спас, подумала я, главным образом его. Больше я попыток не делала — снова пошли концерты. Действительно, сколько всемирно известных музыкальных «звёзд» приезжало в нашу страну впервые! Перемены грандиозные! И это, конечно же, было гораздо важней того, что в моей жизни никакими переменами даже не пахло, но это, видимо, не важно. Зато как бурлила жизнь вокруг: то шла бурная радостная демократизация, то всё снова начинало крениться вправо! Отчаяние и восторг! Однажды ночью мы должны были, как всегда, разумеется, в рабочее время и за счёт тоталитарной машины собраться у меня в камере и решить наконец окончательно, что же делать. Терпеть засилье более не было сил!

Игорь должен был выйти из дому около девяти вечера, но примерно в полдесятого позвонила его мама (так я услышала её голос в первый раз; знала бы она, к чему это привело, ненавидела бы меня ещё больше) и сказала, что Игорь заболел, продуло уши и горло, и чтобы я позвонила Аркадию и сказала, что «совещание отменяется».

— Хорошо, — сказала я, повесила трубку и стала искать номер Аркадия, а потом вдруг подумала: «А зачем? Пусть приходит!»

Аркадий пришел, я стала плакаться, что Игорь не любит меня, за четыре месяца ни одной попытки сближения. Я оказалась рыдающей на груди Аркадия, потом мы с ним очутились на кожаном, с вырванными клочьями ваты диване, холодящем попку (трусов на мне в тот вечер не оказалось: стояла невыносимая жара). Только мы стали с Аркадием совершать развратно-поступательные, как шутили у нас в техникуме, движения и постепенно входить во вкус, как вдруг дверь заскрипела и за плечом Аркадия появилось привидение: с забинтованными ушами и горлом — голова Игоря. Я внутренне захохотала, хотя внешне мне хватило ума изобразить отчаяние. Аркадий отпрыгнул, в спешке застегивая молнию, в которую защемило халат.

— И ты мог... в такое время! — проговорил Игорь и, повернувшись, вышел. Я сидела, зажав лицо ладонями. После этого они стали соревноваться в благородстве: и тот и другой стали предлагать на мне жениться, чтобы покрыть бесчестье и позор. Оба проявляли благородство, но победило благородство Игоря, потому что было гораздо благородней. В том, чтобы Аркадию жениться на мне после того, чем он занимался со мной на служебном диване, такого уж особенного благородства не было. А вот у Игоря — да. По всем правилам, существующим у нас, можно бороться со всеми и со всем, но только не с благородством. Хотя я и хотела бы побороться и даже всё это разрушить к чёртовой матери, но типичное наше воспитание не позволяло. Если уж начать отрицать благородство, то что ж останется? Аркадий, сломавшись, признал, что его благородство будет пожиже, и согласился быть шафером на свадьбе. Самое странное, что и мать-одиночка Игоря, Лидия Серафимовна, тоже горячо поддержала благородный порыв сына, даже и не видя ещё меня, — но помочь девушке подняться из грязи!.. Когда же мы с ней встретились, то сразу же не полюбили друг друга. Но это ещё больше повышало градус благородства замечательного поступка её сына. Замечу, кстати, что и Игорь-то не особенно мною восхищался — в основном собой. Перед свадьбой я сообщила Игорю, а заодно и его маме, — что, кажется, жду ребёнка не от него, что вызвало у них мрачный восторг и позволило подняться ещё на одну ступень благородства. Свадьба прошла сдержанно-многозначительно: хохотала одна я. Многие мне завидовали: с каким возвышенным, благородным человеком я живу! Он был необыкновенно благороден: его безумно волновало абсолютно всё в мире. Он мог целый день ходить в отчаянии из-за бесправия женщин в Ирландии, но его абсолютно не волновали права близлежащих женщин. «Как? Тебя это может интересовать?» — возмущённо восклицал он в ответ на каждую реальную просьбу и даже намёк. Жить молодой бабе в сфере лишь возвышенных интересов, а низменные — лишь по большим праздникам и то лишь «у детской кроватки тайком», как поется в песне. В обстановке такого невыносимого благородства я прожила ГОД, а потом решила: куда угодно!..

Как только родители мои формально избавились от меня, выдав замуж, они тут же словно сбросили груз и расслабились: мама немедленно ушла к начальнику их лаборатории, профессору Грицавцу, с которым у нее был долгий роман... Папа расслабился по-своему...

Однажды я оказалась в спортлагере нашего КБ. Близились сроки сдачи спортивных норм — у нас этот советский атавизм почему-то остался... Помню, надо было для зачёта зашвырнуть гранату чёрт знает куда, мне это было явно не по силам, к тому же безумно болели все зубы — я сидела на крыльце нашего клуба и выла на луну. И наконец поняла: никто, кроме меня самой, мне не поможет. Утром я вышла на рубеж и в отчаянии так швырнула гранату, что её с трудом нашли. Я жила в лагере с самого открытия, тайком осталась в лагере и после его закрытия. В палатках было холодно, электричество отключили. Артур — я уже знала его имя — дёргался в животе, словно говорил: ну соображай же, что делать! Меня немножко веселило то, что я скрывалась в Разливе, почти в том месте, где прятался великий Ильич... но он-то в конце сообразил, что делать! Однажды я в задумчивости пришла на почту и позвонила Алке Горлицыной: «Живу в снегу! Денег ни копейки!» — но она реагировала как-то вяло. Хлопнув дверью, я вышла на шоссе и вдруг услышала хруст снега. Ко мне бежал красивый офицер — то ли грузин, то ли азербайджанец. Везёт мне, чёрт возьми, на красавцев! Вот только им не везёт на меня.

Он сказал:

— Извины! Я слушал, что ты говорыла! Хочешь, поедем со мной?

— Хочу! — воскликнула я.

Тут же на развилке стоял его военный поезд, весь опечатанный, был только один жилой вагон, да и то в нем все купе были забиты коробками, кроме одного, где мы и жили. Два дня и две ночи он месил мои внутренности без перерыва, на третий день мне удалось подняться и увидеть какие-то красивые горы — Карпаты? И я поняла, что мы едем, кажется, за границу.

— Куда направляемся? — поинтересовалась я.

— Военная тайна, — мрачно ответил он.

Вообще, он оказался удивительно мрачный, хотя грузины чаще бывают весёлыми. Может, всё дело было в имени — Марксэн: нелегко быть Марксом и Энгельсом одновременно — двойная ответственность.

Тут я попросилась в туалет и вышла с радостной вестью: ты знаешь, я беременна, я пожалуй, сойду.

— Я тебе сойду! — рявкнул Марксэн. Перед границей он всунул меня снизу в запломбированный вагон: мы с ним лихорадочно отвинчивали люк в дне вагона, а состав дергался и громыхал — так я была Анной Карениной в первый раз. В запломбированном вагоне — опять же как вождь мирового пролетариата Ильич — я пересекла государственную границу незаконно первый раз. Марксэн, видимо, держал меня довольно долго в этом застенке на колесах, заставленном кóзлами с автоматами, вполне сознательно: зачем я позволила себе забеременеть не от него? Впрочем, если бы от него, претензий было бы ещё больше.

Мы приехали в венгерский город Сольнок. Там мы стали жить в большом офицерском доме, в квартире с ещё одной парой. Рано утром приезжал автобус из военного городка и всех увозил: сосед мой был тренер по боксу, а его жена — библиотекарша, поэтому им не надо было уезжать в такую рань. Как только Марксэн уезжал, я быстро вскакивала и одевалась, и мгновенно в комнату врывался сосед Валька и начинал валить меня на кровать, страстно шепча: «С-сладкая, с-сладкая!» Ксана стучала в стену ботинком: «Валька! Прекрати, козел!» Потом мы завтракали замечательными венгерскими штучками-дрючками, потом я ехала на автобусе в Сольнок и гуляла там. В доме офицеров я стала заниматься аэробикой, пока позволял живот (это пригодилось мне потом в притонах Гамбурга), а когда живот перестал позволять, занималась массажем под руководством замечательной массажистки Александры Владимировны и постигла все чудеса, которыми владею, — Александра Владимировна говорила, что у меня исключительный дар. Все вокруг почему-то любили меня, чего нельзя сказать насчет Марксэна: только он появлялся на людях, все мрачнели. Когда живот уже подступал к подбородку, я вдруг неожиданно по совету Ксаны стала вести литературный кружок среди местных солдат и офицеров. Оказалось, что литературной эрудиции, полученной мною в секретном литературном КБ, более чем достаточно. Неплохие стихи получались у меня, естественно, в стиле Цветаевой. Вся грусть была там, в жизни я была весёлой. Одного поэта-танкиста, трижды орденоносца, довела своими едкими замечаниями о его поэме до слёз — он плакал в коридоре, растирая грязь кулаком, а я его утешала.

Все было чудесно, но пора было рожать. Как я ни была хитра, ребёнок оказался ещё хитрее и начал вылезать тогда, когда мы его абсолютно не ждали и пили с Ксаной чай на кухне.

Ксана его и приняла. Так появился Артур — мальчик удивительно спокойный и самостоятельный. Думаю, что дело в привычке — просто он немало повидал, находясь ещё в животе. Марксэн, увидя ребёнка, почему-то помрачнел ещё больше и начал пить. Три дня без перерыва он пил, потом вдруг начал меня убивать: выхватил из сапога нож и стал гоняться за мной. Нож идет вперёд, я разворачиваюсь — нож рвет джинсу на попе — ещё удар, я разворачиваюсь — нож проходит вдоль спины. Потом я сумела опрокинуть на него холодильник: пока он барахтался, я похватала кое-что, укутала кое-как Артура и побежала.

Я бежала через вспаханное поле с Артуром на руках: Марксэн гнался за мною налегке, но догнать почему-то не мог или, может, не хотел.

— Стой, сука, убью! — хрипел он.

В ответ я только хохотала. Предложение его, естественно, меня никак не привлекало.

Потом он с протяжным криком провалился в какую-то яму, а я прямо вдоль линии электропередач выскочила на шоссе. Чуть ли не минуту мне казалось, что я никому на свете не нужна, тем более с новорожденным на руках. Но в ту же минуту, когда Марксэн уже не мог больше находиться в яме и начал выбираться, вдруг из-за поворота вывернулась красивая алая «альфа-ромео» и седой красавец вышел и усадил нас.

Это был Дьердь Гунт, полунемец-полувенгр, окончивший, что интересно, московскую консерваторию и отлично говорящий по-русски. Не прекращая болтать, мы приехали к нему на виллу. Там мы с Артуром прожили больше года, там он и научился ходить; отношения с Дьердем были самые дружеские: он только что уволил склочную экономку.

Потом жизнь пошла ещё лучше: на базаре я встретила русскую женщину, Ирину Георгиевну, которая сразу меня полюбила и предложила работать с ней вместе в Буде, совсем недалеко от виллы Гунта.

— Тут есть наша гостиница... для одного человека. Не хочешь работать там горничной, через смену со мной?

— А кто этот человек?

— Ну, сама понимаешь, для кого одного могут сделать гостиницу?

— Ага!

И только мы вошли в эту маленькую гостиницу — сразу же увидели на портрете его родные черты. Жизнь пошла совсем замечательная. Доподлинно было известно, что наш потенциальный клиент находится сейчас в Америке, а тем не менее на всех столах должны были стоять свежие цветы, холодильники полны свежей едой: а вдруг по пути из Америки внезапно завернёт? На другой день прежние цветы и еда убирались нами: впрочем, человек этот славился своей неприхотливостью, особенно в выпивке, так что нам хватало еле-еле. У Ирины были влиятельные знакомые — так у меня появился паспорт и все нужные штампы...

Помню, однажды я решила в очередной раз навестить свою семью — уже с документами, вполне законно я пересекла границу в Чопе. Одна маленькая деталь: на пальцах у меня было три кольца, и вдруг в вагон вошли таможенники (я надеялась, что не зайдут: вагон был дипломатический). В купе со мной сидели два элегантнейших любезнейших негра — и тут я с очаровательной улыбкой сняла со своей руки два кольца и натянула им на мизинцы — они не успели вымолвить слова, как в купе появились таможенники. На меня они даже не глянули, а неграм приказали одеться и выходить: с моими кольцами на пальцах они грустно скрылись в здании вокзала. Потом вышли, но уже без колец.

Игорь встречал меня на Московском вокзале, и вот вышла я в развевающейся шубе, с сыном за руку, за мной два негра несли чемоданы! Игорь обомлел.

Да, забыла сказать, что в одно из возвращений моих сюда мы помирились с ним, он благородно всё простил, и я опять уехала — на этот раз вполне уже легально и даже с почётом. Нелегально только для Марксэна и Дьердя, который, увы, совсем уж впал от старости в маразм. А так-то легально и даже официально: директор гостиницы на одно лицо... Однако его, дорогого нашего Леонида Ильича, я так и не увидела... А то неизвестно еще, как повернулась бы история нашей страны.

Однажды я сидела на кухне этого замечательного заведения и вязала. Вдруг подъехала машина, и из нее вышел генерал.

Все, припухла! Вычислили меня, и сейчас отвезут к Марксэну. И все его садистские штучки пройдутся по мне!

Оцепенев, я смотрела на генерала.

— Извините, — смущенно пробормотал он. — Дело в том... что я пишу стихи. Мне сказали... что вы тоже пишете. Не могли бы вы посмотреть?..

Он вытер ладонью пот.

— Ну что ж... садитесь! — я показала на кресло.

С этим генералом, который оказался к тому же ещё и бешеным весельчаком, мы объехали на машине всю Венгрию, где только не пили и не плясали. А когда приезжали туда, где были наши, я просила: давай я побуду генералом!

Надевала его фуражку, шинель со звездами, шла по улице, строго озираясь, встречные солдаты и офицеры начинали падать и, уже лёжа на асфальте, отдавали честь. Я небрежно козыряла в ответ и проходила дальше. Лев Исаакович — так звали его — любил похныкать-пожаловаться, как трудно с его именем и отчеством служить в русской армии: фактически приходится работать снабженцем, сплошные унижения!

— Бедный! — гладила его по животику.

У него был персональный водитель, удивительно красивый, но молчаливый парень с родинкой на левом ухе. В основном, этой родинкой я и любовалась — он никогда не поворачивался и не говорил.

Иногда я кивала сконфуженно в ту сторону, когда Лев Исаакович особенно начинал вольничать в машине.

— Да он глухонемой! — смеялся генерал.

Потом Лев Исаакович сказал, что уходит на пенсию и возвращается в родной Ленинград, где ему уже подыскали хорошее место заведующего овощебазой: «Наконец-то я займусь тем, что действительно умею и люблю!»

Лев Исаакович, как всегда, чуял верно: вскоре всех нас поперли из Венгрии поганой метлой.

Мы жили вчетвером в Песочном, в деревянном домике: тут Игорь родился и вырос без отца, но мама его стоила двоих. Как-то все больше становилось ясно, что от ненавистного режима Игорь ничего больше не получит, да и странно было надеяться что-то получить, раз так ненавидишь. Игорь так и оставался младшим техником, получая копейки.

Я преподавала аэробику в клубе «Маяк» — там была и сауна, и массаж, ходили богатые тётки, и кое-что удавалось иметь, но всё равно жизнь была какая-то безнадёжная. Продукты надо было доставать по знакомству, и их было всё меньше. Артур часто болел.

Однажды — то была встреча восемьдесят восьмого года — мы оказались за абсолютно пустым столом. Артуру нездоровилось, он хныкал. Игорь надменно молчал: кто-то должен был его всем обеспечить, но не сделал этого. Лидия Серафимовна сидела, поджав губы. Конечно, при другой жене у сына было бы всё!

Я, как была в платье, пошла в туалет: кроме других прелестей у нас в Песочном ещё и туалет во дворе. Вдруг я увидела во мгле, что у нашей ограды стоит какой-то микроавтобус. Я пошла к калитке. От машины приблизился высокий, элегантный, смутно знакомый парень и молча протянул красивый полиэтиленовый пакет. Я заглянула туда: там была бутылка тёмного коньяка, возвышался серебряный купол шампанского, торчала палка сухой сморщенной колбасы, в глубине косо лежала банка икры, сверкали фольгой шоколадки в виде разноцветных игрушек. Я вдруг почувствовала, что горло моё дёргается. Тут я узнала и посланника: это был шофёр Льва Исааковича, глухонемой красавец!

— А где... Дед Мороз? — едва выговорила я.

Глухонемой кивнул на машину. Я подошла к дверце.

Исаакыч, толстый и седой, морщился за стеклом. Он опустил стёклышко, и мы поцеловались. Всё это происходило в сиреневой деревенской мгле.

— Надо же, чтобы хоть ребёнок порадовался Новому году! — взволнованно проговорил Исаакыч.

Он стал заезжать за мной в «Маяк» после аэробики. Делами он вроде бы двигал большими, но так веселиться и гулять, как в Венгрии, уже не получалось. Он занимал теперь какую-то официальную должность по торговле и появляться с кем попало не годилось.

— Там засветка может получиться! — кряхтел он. И такие «засветки» грозили везде. Наши «стычки» теперь, в основном, проходили у его знакомого художника Сурена, у которого он заказывал какие-то торговые этикетки. Сурен, худой и слегка зеленоватый, получив компенсацию, уходил на полчаса к соседу-художнику, возвращался, качаясь, изрытая хулу и насмешки. Но, в общем-то, так получалось, что мы его появления даже ждали.

— Эхе-хе! — кряхтя, поднимался Лев Исаакович. — Мне теперь нужно, чтобы постель был мягкий и теплый!

— «А баба холодная», — про себя добавляла я.

Потом мы перестали ездить и к этому безумному Сурену: с Исаакыча было довольно и того, что я изображала страсть в машине, при неподвижно сидящем истукане за рулем. Представляю, сколько у него накипело за это время!

Со всех этих рандеву я возвращалась не поздно и с коробками продуктов. Артур рос болезненный, но умный.

Но мне осточертел мой муж. Эти лысые романтики в грубых свитерах, якобы идеалисты, а на самом деле бездельники, всем уже надоели, но не понимали этого и по-прежнему себя считали солью земли. Я сказала Игорю, что хочу поступить в университет. «На какой же факультет»? — «Филологический». — «У тебя что, связи»? — Он двусмысленно усмехнулся... а знал бы всё, усмехнулся бы трехсмысленно! Как я устала уже от бесплодной его многозначительности!

Я разыскала Исаакыча, который командовал теперь Стройуправлением № 5, и рассказала о своей мечте. Он долго изумлённо смотрел на меня, потом вымолвил:

— Я всегда говорил, что ты гениальна! Почему ты появилась именно в этот момент, когда, по идее, уже поздно... Но! — он снова изумленно покачал головой, — как раз сейчас мы красим фасад университета, здание Двенадцати коллегий... и я как раз завтра собираюсь заявить, что дальше на прежних условиях мы не красим!

— Неужели... это ради меня? — мои глаза радостно вспыхнули.

— Не валяй дурочку!.. Если бы только ради тебя! — он вздохнул. — Ты ангел! Остальные, увы, намного ужасней! Но что делать? Университет всё ещё котируется... как ярмарка невест! — он взял уже трубку, потом, вспомнив, повернулся ко мне: — Какой язык ты хочешь?

— Французский! — почему-то произнесла я и в эту секунду определила свою судьбу.

Я замечательно окончила университет, но, так как французских мест сразу не было, два года преподавала русский язык и литературу в школе на Басковом — «гимназии Волконских», которую, кстати, с медалью окончила Крупская — портрет её ещё висел... Неужели сняли? За это скучное школьное время у меня было каких-нибудь полтора знакомства, не считая Исаакыча. Но зато вместе с учениками крепко невзлюбила литературу, особенно Толстого! Надо же, — за страсть толкнул бабу под поезд. Размахался граф!

Когда Артуру исполнилось семь лет, я попросила Леву устроить его в хоровое училище с пансионатом при филармонии — и Артур блестяще прошел. А Игорь всё больше мрачнел. Хотя, — злилась я, — он получил именно то, что хотел: он страстно мечтал о гибели тоталитарной системы, военно-промышленного комплекса, вот они и рухнули — во всяком случае для него. При очередном сокращении его уволили. Сбылась мечта! Но как-то не так. Аркадий, тоже вылетевший, улетел далеко. Помню тот месяц бешеной эйфории. Победа! Всюду наши! В залах, где десятилетиями ходили только пузатые партийцы в одинаковых костюмах, мелькают бороды, джинсы! Ура! Игорь, однако, наблюдал всё это лишь в телевизоре — Аркадий, наоборот, бушевал на экране.

Однажды, подловив Аркадия в городе, я весело затащила его к нам в избушку под предлогом дня рождения Артура — его сына, между прочим. Аркадий рассеянно ерошил волосики Артура, благожелательно выслушивал специально продуманные к этому вечеру речи Игоря, но мыслями, чувствовалось, был где-то в Нью-Йорке. Потом я легла спать, но прислушивалась: может, всё же хоть как-то зацепятся?

— Интеллигент должен гореть на костре! — услышала я восклицание Игоря.

Ну, все — можно спать. Аркадий глухо возражал, на костре гореть явно не собирался и рано утром убыл. Подводя итоги, скажу, что беда в том, что Игорь, наверное, при всей эрудиции и правильных взглядах, всё-таки не интеллигент: не хватило одного поколения или одного гена. Интеллигент, по-моему, это всё-таки тот, кто умудряется сделать то, что надо.

С того солнечного утра я твердо решила — валить. С помощью Исаакыча устроила Артура в пансионат с полным содержанием для особо одарённых детей: новая власть начинала входить во вкус собственных достижений. А я поехала на заработки в Германию — зарабатывать массажем: моя учительница массажа Александра Владимировна заработала там уже две квартиры — для себя и детей — и теперь передала всю сеть мне как любимой ученице. Но после того как однажды пришло от Игоря особенно задушевное письмо, где он советовал мне больше думать о духовном, чем материальном, я сорвалась, наломала дровишек — и в результате оказалась танцовщицей в борделе, о чём не жалею!

— Слушай! Я уже обалдел! Чем-нибудь можно заткнуть твой красивый ротик? — вскричал Александр — мой новый хозяин.

— Только одним! — кокетливо произнесла я. — Тормози!.. Теперь сюда...

Мы заскользили по тусклой деревенской улице с изредка висевшими во тьме освещёнными окнами.

Очень надеюсь, что Игорь не встретит меня! Аэробикой вместе со мной занималась славная Жанночка, и кое в чем и потом мы пригодились друг другу. Когда я её пригласила в мой дом, она слушала Игоря, широко распахнув глаза, словно впервые познав истину... «Какой у тебя муж!»

Очень медленно, но настойчиво я готовила себе агента-двойника. Я сделала Жанночке ту же прическу, что и себе. Как близкие подруги, мы стали одинаково одеваться и пользоваться одними духами, потом я заставила Игорька ездить к Жанночке на массаж в её неслабую квартирку на улицу Пестеля. Вскользь я рассказала ей о том, что любит, а чего не любит Игорь в постели... Ну? Что ещё?! Буквально вложила своего мужа ей в рот!

— Постой здесь — я быстро.

С колотящимся сердцем я шла к дому. В столовой светился абажур. Неужто все в сборе?

Медленно я отодвинула калитку со знакомым душераздирающим скрипом, затем — дверь. Вошла в вонючие сени. Лидия Серафимовна с какой-то своей подружкой сидела за столом под абажуром и, судя по наступившей паузе, они злословили, быть может, в аккурат обо мне.

— Здравствуйте... А где Игорь?

— А тебя не интересует, где Артур?

— Там, где я его оставила.

Пауза.

— Так где же Игорь? («Он ушёл к другой! Она лучше понимает его!» — мысленно подсказывала я ответ. — Ну! Рожай!)

— Игорь уехал в монастырь. В Нилову пустынь. Если всё произойдет, как он задумал, он намерен остаться там!

Господи! Только ходы умного можно предугадать! Ходы глупого — никогда!

— Я, собственно, только за вещами!

Молча мы промчались оставшиеся километры, выскочили на станцию Репино, свернули в чахлый лесок. Дорога, однако, была широкая, плавная, в конце её показался высокий дом, на крыше краснела надпись «Волна» и горбатый силуэт чайки. Рядом мигало туда-сюда табло, показывающее то время, то температуру. Если времени ещё можно было как-то верить — 16.26, то уж температуре — никак: +22?! От силы +2!

Начинается лажа!

По краям от дороги всё было сплошным ледяным зеркалом, покрытым водой и слегка красным от названия пансионата.

Из этой скользкой поверхности уходили вверх чёрные стволы и кончались во тьме.

Мы вырулили на стоянку за домом.

— Пошли! — просипел Саша.

Мы обошли дом, по рябым каменным ступенькам поднялись к большой стеклянной двери, толчком ноги Саша распахнул её, и мы явились. Перед нами был большой холл, главным украшением которого были приколоченные в разных местах ряды реек.

В конце холла сидели две старухи: одна — холёная, вальяжная, другая — простая, в белом халате. Согнувшись над стойкой, они увлечённо обсуждали вязку, считали петли.

Мы прошли до середины холла. Увлечённый счет петель продолжался.

Саша шумно опустил свои чемоданы на каменный пол. Дамы подняли глаза.

— Всем стоять! Это налет! — рявкнул Саша.

Дамы некоторое время оцепенело смотрели, потом радостно всплеснули руками.

— Александр Данилович! Что же вы с нами делаете! — в отчаянии воскликнула холёная.

Они выскочили из-за стойки навстречу ему, при этом простая как бы ещё причитала, время от времени всплёскивая руками: «Да что же это такое? Да что же это такое?» Непонятное любому иностранцу нашёптывание как бы означало сразу многое: «За что же такое счастье нам? Все-таки нельзя так, заранее надо предупреждать, а то можно ведь и помереть от такого счастья».

Александр пошел с ними к стойке, небрежно показав мне головой: посиди. Я села сбоку на дерматиновый диванчик, слегка подчеркнув при этом свои достоинства, всячески поддерживая легенду об их любимце, который, ясное дело, только с «люксом» имеет отношения. Они журчали у стойки, похохатывая, иногда кидая на меня взгляды.

Потом простонародная подошла ко мне, подняла на плечо тяжеленную мою сумку и произнесла с некоторой насмешкой:

— Пойдем, родственница!

Мы подошли к лифту все сразу. Холёная заботливо пропустила Александра. Мы уже должны были втискиваться как придётся. Меня это даже веселило. Жизнь всегда встречает меня сурово. Так и должно быть, на всякий случай: мало ли что? А потом я всё делаю шёлковым — разумеется, то, что хочу. Пока я скромно молчала, взлетая вместе со всеми на третий этаж.

— А что, Полина Максимовна, буфет наш на уровне?

— Какой нынче уровень! Но стараемся ради дорогих гостей.

— Ясно! — рявкнул Саша. Мы вышли.

— Вот. Для бедной родственницы — этот ключ. Но мне кажется, он вам не понадобится! — с дружеской улыбкой проговорила Максимовна.

— Это наш вопрос! — сурово отозвался Александр, забирая оба ключа. Потом мы остановились, и он уперся в них мрачным взглядом — мол, теперь проваливайте.

— Приятного отдыха! — многозначительно произнесла Полина Максимовна. — Пошли, Сергевна!

Сергевна ещё раз воскликнула: «Ну что ж это такое?» — в смысле: ну кто же так делает, не успели подготовиться по-человечески!

Пятясь, они вошли в лифт и провалились. Саша протянул мне ключ.

— Мыться, бриться, спать!

— Слушаюсь!

— Пожелания есть?

— М-м-м... Аппетит пока что отсутствует.

— Аналогично. Все!

Я посмотрела на бирку: номер четырнадцать. У клиента был семнадцатый. Что-то я пошла по номерам.

Я вошла в номер, зажгла тусклый рожок под потолком.

Господи, какое убожество! А это ещё считается роскошью? Зачем я бросила моего друга-красавца-унитаза, с которым провела в обнимку ночь на корабле? Я открыла боковую дверку... Да-а — это даже не его брат! Боже, зачем я бросила моего роскошного Папу-до-полу? Ну, убил бы. Какая мелочь!

Мыться, я думаю, так часто не стоит. Тем более — я распахнула вторую дверь — душ как таковой отсутствует. То есть душевая есть, больничный резиновый коврик на полу, серый кафель, даже ручки есть по бокам, синяя и красная, и только сам душ отсутствует — напоминает о какой-то варварской хирургической операции: всё побочное есть, а самого главного — нет. Впрочем, у меня все мысли об одном.

Я подошла к семнадцатому, постучала и, не дождавшись ответа, вошла. Саша в некотором ошеломлении стоял посреди комнаты — может быть, немножко большей, чем моя. Он посмотрел на меня отсутствующим взглядом.

— Душ у тебя есть? — проговорила я.

Он вдруг необыкновенно оживился:

— Во-во!

Он распахнул дверь своего душа — и тут уже я расхохоталась. Между такими же круглыми разноцветными ручками, как и у меня, был не длинный изогнутый душ, а трогательный маленький краник, похожий на жалкую детскую пиписку.

— Как, они полагают, я должен под этим мыться? Я даже не влезаю туда!

— Замечательно!

— Это ещё не все! Смотри, — он пощелкал щеколдой.

— Мне кажется, немного странно, — действительно, щеколда находилась изнутри, а петля для вхождения щеколды была привинчена снаружи. Мы расхохотались.

— Интересно, на кого это рассчитано?

— Да, узнать бы, кто все это делал.

— Я, — важно проговорил он. — Был генеральным подрядчиком. И по большому блату нашел бригаду поляков. Думал, Европа. Но зачем они щеколду так сделали?

— Видно, немножко выпивали. Кстати, я тоже полька, на четверть. Но не пью.

— Все вы польки! — Саша сокрушенно махнул рукой.

— Но у меня не так. Понимаешь? — я пощелкала щеколдой.

— Хотелось бы!

— Можем проверить.

— О-хо-хо! Тошнехонько! — обрушиваясь на койку, застонал он. — Всё! Зачах на мелочах!

— Может, ты все же немножко подвинешься?

— А что это даст! Мне Рябчук, парторг нашего соединения, правильно говорил, когда я из партии надумал выходить: «Смотри! Глупо думать, что мы исчезнем. И ты сам понимаешь это!» «Но лицо, общественное лицо!» — верещал я. Тогда как раз все эти игры начинались. «Лицо-лицо! — Рябчук усмехнулся. — С лица не воду пить!» «Нет, — говорю, — желаю, мол, выйти — и все!» «Ну смотри, — Рябчук говорит, — мы многое человеку позволяем! Очень многое! Но когда он с нами! Понял, об чем речь?» Я вздрогнул. А дело в том, что я секретаршу его, Надюшку — пыш-шная такая блондинка была! — на его же столе качал. Расшатывал, так сказать, тоталитарный строй в самых его глубинах! Но считалось, что он не знал. А тут глянул орлиным своим взором: «Все знаем! Но друзьям — прощаем! А другим!..» Задумался я. Казалось, что свет впереди! А вот что имеем! — кивнул. — Щеколду, которая не входит никуда!

— Так и раньше-то не очень входила.

— Входила! Входила, где надо! — даже приподнялся.

— Может быть.

— Тогда Рябчук и сказал: «Смотри! Может быть, поначалу у тебя вроде бы и без изменений пойдут дела. Но... Вот смотри — два пальца вроде вместе сперва. Но гляди: один уходит вверх, а другой — неуклонно вниз. Понял аллегорию»?

— Ну, так уж вниз? Ты же целый плавучий дворец только купил.

— Загнать и раздать долги! — снова рухнул.

— Ну-ка, где бедный наш пальчик?.. Ого!

— Слушай! У тебя руки такие холодные, как у утопленницы!

— Это да. Сама даже вздрагиваю, когда к себе притрагиваюсь. Поэтому даже с мужиками сплю в носках. В варежках пока не решаюсь.

— Да? — он повернулся ко мне. Некоторое время мы только сипло дышали.

— Ну все! Свитера твоего пушистого уже наелись достаточно. Можешь снять. И брюки тоже!

— Почему нет?

Стащил вяло свитер, стал вешать брюки. Посыпались монеты.

— Ого! Золотой дождь?! Кальсоны — это святое?

— Почему? Могу снять!

— ...Ну и где же «вниз»?

Сначала мы это делали чисто формально, он явно тяжело думал о чем-то далёком, производственном, но постепенно появился пульс, слабое дыхание, даже реакция глаз, потом пришла основательность, с которой он, видимо, делает каждое дело. Я задавала темп дыхания, он, в общем-то, не отставал. В последнюю очередь заработал и мозг, что бывает далеко не со всеми мужиками, — мол, если полчаса трудимся и не достигаем какого-то результата, то, может быть, надо что-то переменить? Правильно! Как он сходу просёк «тайну пуфика»! Переворачиваясь, заодно я успела проветриться, освежиться. Вот так! Когда я лежу на пуфике попкой вверх, а мужик на коленях. Точно! Мужик серьезный. Волокёт! Не наваливается душной могильной плитой, а дает и партнёру пошевелиться, подвигаться, показать себя! Мол, что я стараюсь один? Ты сама-то чего-то хочешь? А вот! А вот так! Голова моя каталась по разным углам, и там от дыхания моего стали вздыматься смерчики пыли, потом самумы... А если немного так? О-о! Вопль, потрясший меня, словно был не мой, чей-то чужой. Боюсь, что все обитатели этого дома на минуту оторвались от своих дел и задумались: а правильно ли они живут? Некоторое время мы лежали на пуфике, склеившись, как кремовое пирожное.

Потом он вдруг резко вскочил, подпрыгнул на одной ноге, победно ударил воздух кулаком:

— Вот так, ядрёна форточка! А говорят!..

Тут он вспомнил, сообразил, что я тоже имею некоторое отношение к его победе, покровительственно потрепал прическу:

— Молодец!

Теперь уже, для отдыха, можно забраться и в постель.

— Эх, был бы душ, — проговорил Александр, — поговорили бы по душам под душем, как шахтёры.

— Придется так.

— Ну ладно... Дети-то у тебя есть?

— Есть.

— Ясно. Как говорят у нас на флоте, «намотал уже, значит, на винт».

— А у тебя?

— Не желаю об этом говорить, — даже выскочил из кровати.

— Что, совсем нету семьи?

— Всё! Поднял на недосягаемую для себя высоту!

Заходил по комнате, наконец остановился на мне взглядом.

— Пойдешь со мной в разведку?

— Пойду.

— Но учти, это опасно.

— Понимаю... Нам, татарам, все равно!

— Одевайся! Больше на себя надевай!

Мы хмуро и озабоченно прошли мимо дежурной внизу, по тропке за домом прошли через кусты и вышли на сумрачную улицу посёлка. У ограды третьего дома остановились, Саша со скрипом сдвинул примёрзшую калитку. На крыльцо, что-то дожёвывая, выскочил румяный и, видать, шибко морозостойкий мужик в майке и в трусах.

— Холкин!

— Да.

— Давай свой баян.

— Да.

— И жены баян.

— Понял.

Я с некоторым удивлением посмотрела на Сашу: что ж мы сейчас — с двумя баянами пойдем по просёлку?

Но, когда Холкин с грохотом вытащил предметы, оказалось, что «баян» — это ящик на полозьях для подлёдной ловли. Ящики были крепкие, добротные — явно изделия военно-промышленного комплекса. Холкин распахнул свои сокровища.

— О! Кобальтовая мормышка!

— Ясно откуда, — сурово проговорил Александр.

— Берилловая бронза.

— Тем более ясно!

Мне было тоже ясно. В посёлке Песочное, где прошла моя семейная жизнь, коз кормили из фарфоровых чашек, предназначенных для отравляющих веществ особой токсичности.

— Тулупы. Штаны.

— Слушаюсь.

Мы вошли в теплую вонючую прихожую и, теснясь и пихаясь, натянули чёрные ватные штаны, сверхвонючие полушубки.

— Вот тебе, Данилыч, ещё защитная накидка с капюшоном. Тебе, извини, нет!

— Ясно. Как начальнику, так всё лучшее.

— Бывшему, — проговорил Холкин, видимо, с робкой надеждой на дальнейшее освобождение от тирана.

— Бывшему — тем более! — рявкнул Александр.

Он натянул капюшон поверх меховой шапки, взял баян за вожжи. Пошли.

— Вообще, дождь вроде бы слегка моросит!

— Да, — глухо проговорил из-под капюшона. — Вполне может быть, что отдельные дождинки будут бить нас по щекам впалым. Но лед стоит. И держит.

— Смотря кого.

— Кого надо! — строго произнес он. — Поехали!

Мы стояли на горе, обрывающейся в бездну, во тьму.

— Моряки е....я стоя! — рявкнул Александр, сел на баян, поднял валенки и ухнул вниз.

А вдруг там конец, обрыв? Или, наоборот, острая пика или стена? А!

Я подняла ноги и упала вслед за ним. Сначала только свистел ветер — не было видно абсолютно ничего, потом стало нести и ещё вращать, как волчок. Потом стало положе, скорость чуть погасла, но зато я увидела целый рой быстро надвигающихся фар! Нормально! К счастью, скорость ещё не погасла, и через шоссе перенесло и довольно сильно жахнуло спиной обо что-то шершавое. Посидев так, я подняла голову: что-то чернело в темноте... Ствол. Некоторое время я наслаждалась покоем, потом на всякий случай произнесла:

— Эй!

— Эй, — спокойно отозвался он совсем неподалёку.

— Хотелось бы увидеться.

— Запросто.

Он поднялся, и я увидела его.

— Ну... взяли!

Мы разобрали вожжи и снова впряглись. Потом был ещё некоторый разгон — приходилось бежать, чтобы баян не догнал и не опрокинул тебя, — и вдруг я заскользила, поехала. Что-то засветлело вокруг. Лёд! Он был невидим, но как-то очень ощутимо-волнительно ходил под ногой. Иногда в нём появлялись светлые пузыри, которые сплющивались под шагом, вытягивались.

Мы отошли от деревьев на простор, и ветер задул свободно. Ляксандр, идущий впереди, вдруг затормозил.

— Швыряла давай!

Уже поняв, что у моряков надо соображать быстро, присела на колено, откинула крышку баяна, обитую дерматином, и нашарила в вонючем нутре два стакана. Начальник скупо одобрил смекалку, нахмурив пушистые заснеженные брови. Он молча налил по полному стакану.

— ... Ну...

Мы дернули. Хорош-шо! Он закусил овчиной, я тоже. Ветер гнал по льду какие-то тяжёлые предметы. Нгнь! Бббб! Хххх! Рррр! Нгнь! Сч-сч! Нгнь! НГНЬ! Кц, Кц, Мч, Мч! Нгнь! Лёд-букварь. Зато не было видно абсолютно ничего, кроме чернеющей впереди спины вождя. Правильно ли идём?

— Эй! — крикнула я.

Он повернулся и исчез на фоне мути: спереди он весь был белый. Потом я споткнулась о что-то, в ужасе отпрыгнула: прямо на льду ничком лежал человек.

— Эй! — крикнула я вслед удаляющемуся начальнику. Вдруг мои руки осветила розовая вспышка. Я отпрыгнула ещё. Наконец я кое-как оклемалась. Мужик, лёжа, курил, озаряя папиросой дырку во льду, и, видимо, так сохранял её от замерзания. Он даже смачно причмокивал. Вообще нелюбимый, но здесь радостный, табачный тёплый дым чуть не прошиб до слёз!

Вот какие у нас люди! Я бодро догнала Александра, дёрнула за рукав. Он повернулся, весь белый. Мы обнялись полушубками, немножко согрелись.

— Чего это он? — крикнула я, кивая на тело.

— Отдыхает, — просипел он. — В такие жуткие ночи, в самую глухоту, сом подходит.

Греясь, мы почему-то сплетались все крепче.

— Ну что? Падаем за сомом? — горячо прошептала я ему на ухо.

Мы упали, он зашуровал рукой внизу.

М-м-м. До счастья не близко — слишком много штанов.

М-м-м!

Он рванул, и неожиданно съехали все сразу.

Как дева русская свежа в пыли снегов!

М-м-м! Всё помнит, оказывается. Деловито перевернул. Да-а-а! Баян — не пуфик! Далеко нет! И ягодица — не лицо, леденеет мгновенно. Но всё же окончательно обледеневать Александр мне не давал, делал что мог. С воплем, как раненный в грудь, отвалился на спину.

— Швыряла давай!

Да, переключается быстро! Левой рукой натягивая три комплекта штанов, правой засуетилась в ящике... Вот.

— Ну! — Он торжественно поднял стакан. — Что ж, действительно, есть что отметить!

— Можем идти назад? — с надеждой проговорила я.

— Что? Для этого, что ли, шли?! — Он презрительно отбросил стакан, тем более что и водка кончилась — капли не осталось.

— Конечно, нет! — ещё более презрительно ответила я.

Так немножко передохнув и взбодрившись, мы двинулись вперёд. Такими короткими перебежками мы двигались, наверное, ещё час и наконец вышли на край льда — он уже не только пружинил, но явно уж наклонялся в опасную даль.

— Все! Я куда-то поехала!

— Стой! — ухватил меня за полушубок. — Так! Бурим!

Он составил из двух кусков огромный штопор и начал винтить. К дыре сбегались белые пузыри.

— Так! Порядок!

Это он чуть не провалился вместе с буром в дыру.

— Бери фонарь, свети! Да в моём ящике! Вот... Да не так, ядрёна вошь!

Надышав на руки, он стал цеплять свои полудрагоценные мормышки, и тут вдруг стала каким-то обвалом нарастать мелкобарабанная дробь, и вот уже пронеслось по льду и по нам.

— Дождь?

— Ливень!

— Зря, едрёна вошь, пёрлись!

Я скромно промолчала.

Он побросал все в ящик, дернул вожжи.

— Поехали!

Мы шли долго и яростно. Ветер теперь не лепил в лицо, но зато дождь протекал за шиворот, между грудей и по животу. Вдруг лёд под нами снова стал вести себя игриво: нагибался, и мы катились.

— Опять на край, что ли, вышли?

И я как раз только подумала об этом, но боялась сказать.

— Та-ак!

Мы огляделись: кругом более чем уныло — но тьма была ещё заштрихована толстым дождем.

Та-ак! Небольшой ручеек щекотал уже по внутренней стороне бедра, и — в валенок!

— О! Что это?.. Вон там, в небе!

Он, вглядываясь, долго молчал.

— Точно! Труба! От кочегарки! Молодец!

— Я рада.

Мы пошли, руля носом точно на этот сгусток тьмы в темноте, стараясь даже не моргать, хоть капли висли с ресниц: моргнешь — потеряешь.

— Так. А где, интересно, этот куряка, который лежал? Уполз, что ли?

— Не отвлекайся. Наше дело — труба.

И наконец мы стали зарываться валенками в снежные наносы у берега.

Фу! Выбрались! Повалились.

Отмечать не стали.

Отчего-то за деревьями стало холодней: дрожа, как цуцики, мы притрусили к дому Холкина.

Отпихивая друг друга меховыми плечами, ворвались в комнату, озарённую снизу пламенем печки. Холкин поднял голову от подушки, равнодушно зевнул.

— Водки и валидола! — рявкнул Александр.

— Водки... — Холкин задумался минуты на четыре, — ...нет.

— Ладно. Тогда и валидола не надо. Сымай! — это мне. Мы стали стаскивать, прыгая, липнущую одежду, развешивать её на верёвке у печки.

— Закройся!

Это Холкину, а не мне...

— Намочили все! — глухо произнес хозяин.

— Мол-чать!

— Тьфу! — Холкин плюнул под простыней.

— Где наше шмотьё? Давай!

— Так ты ж не велишь вылезать!

— Кхонфлыкт! — проговорил Александр, подняв палец. Освещённый снизу, он был ещё страшней, чем всегда.

— Какой ты страшный-то!

— А ты-то какая страшная!

Холкин швырнул нам нашу одежду, оказавшись при этом не голый, а в майке и трусах, — что значит приличный человек!

Мы торопливо одевались — ноги были уже раскалены от печки, а верхние части дрябло тряслись. Одевшись, Саня мрачно тискал свою меховую шапку, абсолютно вымокшую.

— На хрена я в ней ходил? Все, пока! — он покинул помещение. Не оставил ли меня Холкину в качестве аморальной компенсации?

— Счастливо! — я тоже вышла.

— Интересно: такой ливень был, а вы сухие! — радостно встретила нас Полина Максимовна.

— Шапка мокрая! — убито произнёс Саша и протянул её.

— А что это с ней? — всей душой откликнулась она. — О, господи!

— ...Где?

— Вот. Какая-то полоса зелёная! Вот, если так повернуть... И не оттирается! Что же это?

— Та-ак! — он судорожно выхватил из рук Максимовны шапку. — Ясно! Это Холкин, паскуда, специально линючую накидку выдал! А тут дождь! Всё! Пропала шапка! — он горестно махнул ею, словно хотел выбросить, но удержал в руке и побрёл к лифту.

— Чижолый человек, — разведя перед Полиной руками, я пошла за ним.

В номере он рухнул в кресло и долго неподвижно сидел, держа погибшую шапку в руке между ногами.

— Да не расстраивайся! Делов-то! — я взъерошила его жидкие волосики.

Он поднял на меня полный ярости взгляд.

— «Делов-то»? — медленно начал он, постепенно разгоняясь. — А ты знаешь, что это за шапка была? Лама! Из Бразилии привез! Нет чтобы: «Оставь, Саша, шапку на берегу», — она — «делов-то»! На работе полный абзац! Опереться не на кого! Мне — одному — сейчас страшное решение надо принимать! А эта — «делов-то»! Запой у меня!

— Это — запой?.. — я думала, что он уже все мне показал, но тут изумилась. — Это — запой? В жизни такого слабого запоя не видала!

— Да кто ты такая? У тебя один фак на уме. Мой запой ей не нравится! Вали отсюда!

Он заметался по комнате, жалкий и одновременно сильный, злой и несчастный, старый и молодой, сам осуждая дела со мной, которые сам же и делал, Вронский и Каренин в одном лице — это слияние никого нынче не смущает! Мне показалось, что он даже на мгновение забыл о шапочке.

— Всё! Давай! Много дел!

...Ну вот и всё. Доехали.

— Чао! — я сжала и разжала кулак.

Зашла в свою грустную — уже и не свою — комнату, втащила на плечо пузатую сумку. Всё! Заглянула всё-таки к нему.

— Что надо?

— Вот, — я вытащила свои гамбургские золотые трусики с колокольчиком, кинула ему. — На память о самой короткой встрече! Может, вместо шапочки подойдет.

Я быстро вышла. Наверное, и лифтом уже теперь не имею права пользоваться? Я воспользовалась лестницей.

— Куда ж, милочка, так поздно? — кинулась ко мне Полина Максимовна.

Вот кто всецело отдастся шапочке!

Я открыла рот, чтобы сказать «всего доброго», но звук не выходил. Я молча кивнула и вышла, стукнув тяжёлой дверью.

Теперь уже валил гигантскими хлопьями снег. Замечательно! За столь короткое время сколько времён года удалось пережить!

Слегка перекошенная сумкой, я побрела к станции. И вдруг в темноте вытянулись золотые рельсы! Что-то идет! Я пошла быстрее. Повернулась влево, сощурясь. Так. Порядок. Окружая себя метелью, приближался поезд. И, судя по высоте прожектора, товарный. Значит, сквозной, торможения и пощады не будет! Я быстро шагнула вперёд, задвинулась за железную ограду с той стороны. Готова!.. Раскатала губу! Большую и светлую любовь ей подавай! Замелькало вплотную — я невольно отвернулась в профиль! Нет уж! Прямо смотри! Я медленно повернулась. Вагоны стуча пролетали... СЧАС! Какой-нибудь маленький выступ... или кривая ступенька, и... ХРЯП! Прощаясь с жизнью, я потёрлась спиной о холодную трубу ограждения. Сумка, перевесившись на ту сторону, заваливала туда. Что-то всё нету специальной ступеньки! Уже виден охваченный белым завихрением хвост. Падать на колени? С сумкой? Как-то неловко: Анна Каренина с вещами! А оставить — украдут! Резко стукнув на прощанье, поезд оборвался. Всё! Впервые за это время я вдохнула. Фу! Жадность спасла! Мысли о мелком, земном. До Анны Карениной ещё не доросла... к счастью.

Я пошла обратно. Снег падал. Счастье, покой и тишина вливались в меня как сметана в бутылку.

Я приоткрыла дверь. Он сидел неподвижно и отупело смотрел на шапку, положенную на стул в ярком свете торшера.

— Отливает! — выдохнул он, словно Пастер, открывший вакцину.

В комнате было тихо, как на похоронах. Я бесшумно-сочувственно села рядом. И скорбно уставилась в ту же точку.

— А, вернулась! — рассеянно проговорил он. — Так что же делать?!

В комнату заглянул Несват, наш товарищ по плаванию, но тут же осторожно прикрыл дверь, не поняв, что происходит, но испугавшись.

Выдержав подобающую паузу, я робко прокашлялась.

— Мне кажется... В Зеленогорске... я знаю одну чистку... Она американская... с гарантией качества. Вещи из меха.

Он вздёрнул свои очи на меня.

— Чистка? Американская?! Да они вообще вещи растворяют, понял?!

От волнения даже перепутал мой пол. Да какой может быть пол?! Не время сейчас! Не место и не время. Мы посидели молча.

— Адрес помнишь?

Я покачала головой.

— Только зрительно.

— Охо-хо! Тошнёхонько! — он упал на спину.

— Светлейший! Что с вами?

— Какой я на х... светлейший!

Пауза. Раздался короткий шорох в полной тишине, окружающей дом. Съехал с крыши край снежного пласта и углом повис в окне.

— Смотри! Белый медведь свесил ногу — будет спускаться.

— Ещё лирики тут не хватало!

— Извини.

Мы задремали. Шапочка лежала между нами, как обоюдоострый меч.

Я проснулась оттого, что он тряс меня. Я быстро открыла глаза, будто и не спала.

— Да.

— Ты что? Спишь, что ли? — возмущённо произнёс он. — А давай по очереди спать?

— Ладно уж, — прокашлявшись, произнесла я. — Если у тебя такой запой, может, выпьем, символически?

— ...Посмотри там, в шкафу. Осталось в бутылке?

Я принесла зелёную в лунном свете бутыль, помотала перед его лицом.

— Осталось.

— Тогда — это конец! — проговорил он с отчаянием. Я разлила по-братски.

— Это, — он разволновался, — может... где поискать закусочки?

— Ты сам — закусочка, — прохрипела я.

Проснулась я оттого, что он тряс меня как грушу.

— Вставай!.. Проспали!!

— ...Что?

— Шапку!

— Да вот же она!

Да, не блестяще смотрится. Да ещё почему-то подвернулась под нас, измялась в ночных битвах.

— Электричку проспали! Теперь перерыв до двенадцати!

— Не может быть!

Мы стремительно оделись, тщательно упаковали шапку в полиэтиленовый пакет и сбежали вниз. Там на нас накинулись радостные и уже слегка пьяненькие, несмотря на ранний час, приехавшие сюда тоже на отдых наши спутники по плаванию, Ечкин и Варанов (Вислый), но Саша сурово их отстранил с пути, и мы умчались.

На деревянном домике станции действительно висел у кассы кривой листик с нацарапанным текстом: «Все электрички с 8 до 12 отменены».

Мы постояли горестно у листочка, и тут Саше пришла, пожалуй, первая разумная мысль за последние сутки:

— Надо немножко выпить. И всё прояснится.

Мы зашли в пристанционный лабаз, купили немного коньяку и только-только, задумчиво брякая, вышли к рельсам, — как тут же из сказочной дымки выкатился стеклянный домик на колёсах, в народе именуемый «дрезина», и вопросительно остановился возле нас. И оттуда смотрел в нашу сторону ангел в ярко-оранжевом жилете:

— Ну что? Какие идеи?

Какой строгий! С утра ему идеи подавай!

— В Зеленогорск думаем.

— Давай, — он мотнул головой. Мы взлетели.

И сказочный стеклянный домик полетел над суровой действительностью.

— Скажите, у вас тут выпить нельзя?

Ангел, сидящий за рычагами управления, с полным недоумением уставился на Данилыча.

— Он ошибся, оговорился, — заметалась я по домику. — Он хотел сказать: «Нельзя ли с вами выпить»?

— Ну, это другой разговор! — потеплел управляющий. Он перешёл на мастерское управление одной левой рукой, а правой пошуровал в ящике и вытащил гранёный стакан. Какой-то гранёный цикл пошёл в моей жизни! Со стаканом он обращался так же виртуозно: большим и средним пальцем держал его, а безымянным пальцем строго указывал, докуда именно ему налить.

Не отводя глаз от сложной трассы, он опорожнил стакан и передал его ангелу-напарнику, но тот, как настоящий джентльмен, передал его мне.

После лёгкой выпивки полет сделался вообще волшебным. Мы сидели с Сашей плечом к плечу на боковой скамеечке, и каждый думал о самом волнующем.

— Надеюсь, ты меня не осуждаешь за эту скорбь? — он кивнул на пакет, где скукожилась шапочка. — Извини, что так вчера...

— Ну что ты! — воскликнула я. — Я же понимаю! Баб много, а шапочка одна!

— Ты умная, — грустно констатировал он. Прикрыв глаза, мы летели в невыразимом блаженстве.

— Что там у вас? Не закуска? — зыркнув на пакет с шапочкой, предположил ангел-напарник.

Я испуганно кинула пальчик к губам: об этом ни звука!

— Понял, — произнёс он.

— Давайте немножко выпьем! — предложила я.

— Теперь уж нашего! — строго сказал пилот.

К сожалению, любому счастию приходит конец, и вот уже выплыл из дымки тяжёлый вокзал Зеленогорска.

— Вы не знаете, где тут химчистка? — взволнованно проговорил Саша.

— Мы химчисток не знаем! — гордо ответил ангел-водитель.

— Я знаю, знаю, — я успокаивающе погладила Данилыча по колену.

— Вы надолго? — спросил ангел-дублёр.

— Минут на сорок.

— Подождем, — обронил ангел-водитель.

— Спасибо! Тогда мы у вас бутылки оставим. Водитель молча кивнул: видно, от волнения перехватило горло.

Мы спрыгнули на землю и, обойдя вокзал, пошли по наклонной улице. Я шла, внутренне замирая: во-первых, я не была уверена, что именно здесь видела американскую химчистку, во-вторых, это было четыре года назад, а в наше бурное время это эпоха, а в-третьих, я вдруг испугалась: я точно не знала, сколько дней на корабле провела в обнимку с унитазом. Вдруг сегодня выходной? Но нет, если бы выходной, вряд ли дрезинщики бы трудились так самоотверженно. Впрочем, кто их знает. Единственная надежда была на то, что Саша после совместного полета немного размягчился.

— Ты уж извини, что я так с этим, — он кивнул на пакет, который нес сразу в обеих руках, — но уж больно я до денег лют.

— Понимаю.

Вот она! Любимая химчисточка! Как я помнила: между церковью и рестораном «Олень»! Гордое название «Миннесота» красовалось на ней! Мы вошли в элегантное помещение, сверкающее металлом и мрамором. За блистающей стойкой стоял красавец с ещё влажными кудрями, в шёлковом зелёном костюме и галстуке от Кардена, но чем-то очень сильно обиженный: видно, тем, что никто или почти никто не заходит полюбоваться на его красоту.

— Шапки берёте? — прохрипел Александр. Красавец молчал. Что, очевидно, должно было означать: смотря какие.

Александр выложил шапку.

— Лама? — с некоторым уважением произнес приёмщик.

— Ну.

— Попробуем, — проговорил тот и медленно удалился в сверкающие дали.

— Костюмчик-то — шёлк! — кивнула я вслед красавцу, надеясь, что миловидность приемщика как-то убедит Сашу в респектабельности заведения.

— Костюмчик шёлк, в брюхе — щёлк! — сварливо отозвался он.

— Через минуту будет готово! — проговорил, появляясь, приёмщик, дополнительно блистая шёлковым форменным халатом поверх костюма.

— А какие гарантии вообще? — поинтересовался Александр.

— Гарантии? Америка! — он гордо кивнул на фирменный герб на боковой мраморной стене. — Извините. Наверное, готово.

Цокая подковками по мрамору, он удалился и почти сразу вернулся, неся шапку. Она была абсолютно чистая и сухая, серая с голубым, как и положено ламе, но при этом уменьшившаяся до размеров кулака. Действительно, технология не стоит на месте: как буквально за минуту удалось совершить такое — абсолютно непонятно!

— По-моему, неплохо, — обидчиво проговорил красавец. На всякий случай я встала сзади Саши: вдруг сердце его не выдержит и он упадет? Но он молча схватил эту, я бы сказала, уменьшенную копию шапки, с шуршаньем сунул её в пакет и молча вышел.

— Сколько с нас?

— Мне кажется, вы не удовлетворены. Ничего не надо! — надменно проговорил красавец.

На дрезине нас приняли как родных.

— Быстро вы! — обрадовано проговорил ангел-дублер. — Ну как, почистились?

Я опять кинула палец к тубам: ни слова!

Мы полетели. Постепенно я всё больше понимала истинный смысл выражения «напиться в дрезину».

Саша пил стакан за стаканом, скорбно уставясь на бывшую шапочку, которая теперь больше напоминала утеплённый презерватив.

— Горе! Я понимаю! — обняв его, напарник приблизил полный стакан. — Тебя как величать? — он обернулся ко мне.

— Олеговной величают.

— Ну, Олеговна, за тебя!

— Стоп! Проехали!

— Все! Носи на память! — Александр резко напялил шапочку на водителя: как раз ему она очень удачно прикрыла лысое темечко.

Мы двинулись наискосок по снегу.

— Да, жизнь не балует меня! Казалось, вырос в отличном месте, среди нейшлотской шпаны — теперь все на мерседесах ездят, тресты у всех! «Данилыч! Какие проблемы?» А у меня, как назло, в девятом классе математическая шишка обнаружилась. Вот она! — он накренил голову. — В науку пошел. Дзержинку закончил. Тридцать лет, можно сказать, коту под хвост! Теперь наверстывай!

— Наверстаем!

В магазине мы долго ходили по толстому слою грязных опилок, насыпанных здесь с целью гигиены, соображая, что же нам купить.

Купили наконец много толстолобика и «Солнечный бряг».

— Всё, больше денег нет, — проговорил Саша. — Только два нефтедоллара у меня.

Мы честно шли к выходу, никого не трогая, как дорогу нам преградил Холкин с товарищами, одетый практически в наш тулуп!

— О, этот! На рыбалку ходил! С бабой! — они цинично заржали.

— Да, девять лет я тут не был. Такого раньше не было! — проговорил друг без зубов.

— Да, налезли всюду. Ильич в салаше правду писал! — поддержал его измождённый.

— Только и могут с бабами! — произнес Холкин. Александр сосредоточенно смотрел на него, потом резко дал ему сбоку в ухо.

— Это тебе за шапочку!

...Ну, ясное дело — не за меня.

Разгорелась битва. Она была короткой, но яростной. Мне тоже удалось получить по зубам. В результате нас сбросили с крыльца в грязь. Здравствуй, родина!

— Ша! — величественно произнёс беззубый, и они удалились.

Мы с любимым крутились в грязи, пытаясь разобрать, где чья нога. Цепляясь друг за друга, наконец поднялись.

— Шишку-то математическую не отбили тебе? — я потрогала. — Вроде на месте!

— Толстолобик-то цел?

— На месте.

— А «бряк»?

— Вон лежит.

Собравшись и слегка почистившись, мы двинулись к номерам.

— ...А давай считать все это большой удачей!

— Давай!

Плюясь и почёсываясь, мы вошли в холл.

— А это что за морда ещё? Глазки так и бегают! — процедил Александр.

— ...Это счетчик.

— А... нормально выпили, полуинтеллигентно.

Мы рухнули в номере.

Среди ночи, внезапно проснувшись, он вдруг резко сел на постели.

— Где шапка?

— На дрезине отдал.

— О господи! — он снова рухнул.

— Ничего! Далеко не уйдет!

— О-хо-хо! Тошнёхонько!

— Ну почему же?

— Господи! Страшная-то ты какая!

— А ты-то какой страшный!

Мы начали бодаться, и он меня забодал.

Потом мы вдруг почувствовали внезапную жажду и пошли стучаться по номерам. Открыл только Несват, и то почему-то неохотно.

— Извините, ребята, не могу пустить. Ко мне Валька приехала, простуженная, опухшая вся.

— Мы тоже все опухшие! Пусти.

В результате он передал через едва приоткрытую дверь полбутылки какого-то липкого ликера, и мы, выпивая его в постели, окончательно слиплись.

— А вы, я гляжу, липкий мужчина!

— А от тебя вообще не отлипнешь!

Так, склеенные, мы и заснули.

Проснулись мы словно на огромной перине, что продолжалась и за окном: всюду лежал пушистый розовый снег. Лежали молча, я бы даже сказала, слегка удивлённо. Потом я повернулась к нему.

— Слушай, а ты снился мне! Никогда не было ещё, чтобы мужики в таком виде снились! Идём по облаку, розовое солнце, и ты такой добрый, улыбающийся!

— В чём?

— ...«В чём?» В шапочке, конечно! Большая такая, чистая! И вся сияет.

— Все ясно. Видать, только на том свете с ней и встретимся! В раю, — мы помолчали. — Смотри, орёл летит!

— Кобчик.

— А вот если он тебя унесёт... будешь махать вместе с ним?

— ...Подмахивать.

— Ну, ты...

Возня постепенно стала затихать, замедляться, намагничиваться, перетекать в нечто другое — и только мы ритмично задышали, как вдруг прямо над нашими головами в стене занудила дрель. Захохотав, мы раскатились по сторонам кровати. Завывание тут же оборвалось. Мы стали бесшумно красться друг к другу, бесшумно соединились, и только-только возникло легкое поскрипывание (и то я всё время говорила: «Тс-с! Тс-с!»), как почти тут же завыла дрель!

Мы раскатились снова, теперь уже с некоторой досадой.

— Что они там, портрет Ельцина вешают? — проговорил Саша.

— А ты что — против него?

— Беда моя в том, что я не против всего. Почти всё восторг вызывает. Помню у нас в военной прокуратуре, где я работал по расследованию аварий, парторг был, Рябчук. Представить страшно! А я шастал к нему каждый день, потому как секретарша у него была...

— Надюш-шка! Пыш-шная такая, — я показала.

— Откуда знаешь?

— Так то же я была!

— То-то я гляжу, знакомая со спины! Ну вот. Потом пришли, значит, живительные перемены, захожу уже в одну абсолютно прогрессивную организацию... Надюшка! Та же! Только причёсана немножко иначе. Тут же накидываюсь на нее. Обнимает руками и ногами, но шепчет, как и тогда: «Не надо! Не надо! Тихо, тихо! Осторожней! Все рухнуть может!» И действительно — своим жизнелюбием расшатал все системы!

— А потом что?

— После прокуратуры? Эсминец «Отвратительный». Командир минно-торпедной части. Далёкий Север. А мне опять же наслаждение! Помню, сплю у себя в каюте и снится: вхожу в парк Макарова и вижу Софу. Хорошо бы, думаю, сон этот сбылся! Рейдовым катером еду на берег, вхожу в парк Макарова — и вижу Софу!

— Несложные у тебя сны.

— А у тебя уж сложные!.. Ну а потом — знаменитое хрущёвское сокращение армии и флота. Впрочем, кто хотел, тех на подводные атомные лодки переучивали... И там — пятнадцать лет!

Тут снова завибрировала дрель, и мы молча кинулись друг на друга. Дрель резко умолкла и мы, хохоча, отвалились.

— ...Потом я и с флота решил валить. Не могу больше — наука тянет. Двенадцать рапортов накатал — всюду отказ. И как всегда, дурацкое счастье помогло. Откомандировали в Москву, там я через дружка в министерстве достал билеты в Большой, на празднование Военно-морского флота. Пришел с ох.....ной красавицей! На сцене какой-то бред, а я знай на красавицу нажимаю — и вдруг вижу с ужасом: прямо на меня телекамера направлена и красный глазок горит! «Господи, — соображаю, — да это же на всю страну! Жена в Североморске увидит!» К изумлению красавицы, начинаю корчить жуткие рожи: может, не узнает никто, все обойдется?.. И, как назло, замминистра был болен, дома по телевизору смотрел, а я, оказывается, в аккурат на его местах сидел! Тут же хватает трубку, звонит в министерство моему дружку: «Ты кого на мои места посадил?» Тот, естественно, закладывает. «Немедленно уволить с флота!» Вот так.

— А как же ты к бизнесу припал?

— Ну... с военного флота, да ещё капитана второго ранга, просто так на помойку не выкидывают. Направили руководителем курсов усовершенствования административно-хозяйственных работников гостиниц и туризма. Барменов совершенствовал, горничных, портье, директоров, коммерческих директоров... Ну и, пока руководил, сам кое-чему научился! Не последний дурак!

— Первый!

Мы смотрели друг на друга. Тут опять взвыла дрель, как труба! За дело! На этот раз инструмент потрудился на славу, несколько раз, уже вроде затихая, снова вздымался, завывал — и затихали мы одновременно с ним.

Потом, откинувшись набок, он даже с каким-то изумлением смотрел на меня.

— Откуда ты, золотая такая?

— Золотая? От папы поляка. Отсюда — золото на теле и частично в душе.

— Гляжу я, дело не только в душе... — он уставился куда-то вниз.

— Задача наша такая — поднимать не только душу.

— Что? — он с ужасом смотрел все туда же. — Опять?!

— Я, — скромно пожала плечиком, — тут ни при чем.

— А кто ж при чем?!

— Он.

— Вообще, кто ты? Откуда взялась? От всех обычно клочья летят! А ты так легко со мной разговариваешь... Ты кто?

— Обычная гениальная девушка.

— То-то я гляжу, что мы с тобой уже скоро грибы мариновать начнем.

— Это я люблю! — я облизнулась.

— Опять же — с шапкой история! Обычно на одну шапку у меня баб сто пятьдесят выпадает. А тут — бах! Шапки нету, а ты всё ещё есть.

— Просто шапка очень короткая оказалась.

— Или ты длинная...

Мы смотрели друг на друга.

— Но ведь ты жутко занят, наверное? Все время некогда?

— Да нет... С тобой мне е когда.

— И мне с тобой е.

— Знаешь, кто ты? Рыжая, бесстыжая.

— Сестрицей Алёнушкой уже была. Тут Анной Карениной недавно побывала...

— А Катюшей Масловой не хочешь побыть?

— Шалун вы, барин!

— ...А вот теперь бы что-нибудь съела! — я бодро вскочила, схватила свой сапог, нашла щетку и стала чистить.

— Кто ж так всухую драит? Пять суток ареста!

— Капните! — я протянула щетку ему.

— Сапоги свои чистить... все же лучше в одетом виде... — взгляд его снова стал наливаться чем-то нехорошим.

— Все, все! Одеваюсь! — заметалась я. — Уж больно страстный вы, Тайфун Митрофаныч!

— А где наш толстолобик?

— Действительно. Где наш толстолобик? Тьфу!

Постучавшись, вошел Варанов-Вислый.

— Слушай... в иглу мне нитку не поможешь вдеть?

— Вдеть? Как барин скажет.

— Ты, гляжу, уже всех обштопала здесь, — проворчал Александр.

— Ну, раз такая репутация, — сказала я Баранову, — приноси, обштопаю!

— В общем, подводя итоги, — произнес Александр, замолнивая куртку, — я доволен. Глупо доволен. Наверное, если глубже копнуть... но не хочется. Единственное, что огорчает... Забыл, что.

— Вот и хорошо.

Эти местные парубки снова задорно приветствовали нас у магазина.

— О, гляди, гляди! Опять эти идут!

— К сожалению, не могу с вами драться, потому что слишком элегантно одет, — пояснил Александр.

— А мы что — рванина? — завелся Холкин.

— Нет. Вы тоже люди, — миролюбиво проговорил Александр, и мы с достоинством прошли.

С «бряком» и толстолобиком мы шли обратно. Кроме того, в местном кафе удалось купить четыре крутых яйца и, поскольку сунуть их было некуда, сунули по одному яйцу за каждую щеку, что придавало нам исключительно важный вид. Поэтому и говорили мы только надменно.

— Вообще, я стал о себе более хитрого мнения, после того как с тобой так легко сошелся!

— Сошелся, вроде, — я согласно кивала головой с раздутыми щеками.

— Только не вешать на меня никаких проблем! — он так завелся, что даже яйца стали ему мешать. — Я типичный «проходимец мимо»!

— Я тоже.

Табло на нашем домике уже показывало +39, однако вокруг почему-то лежал и даже ссыпался с ёлок розовый искрящийся снег. Вдруг целый сугроб с ёлки обрушился на нас, и какое-то мохнатое существо, ссыпая с себя снег, кинулось к нам! Медведь-шатун?

— Конец! Это Виолончель — так зову её. Значит, вместо моральных мук предстоят физические. Хана! Разбегаемся! Увидимся, — зашептал он, лихорадочно суя мне в руки покупки.

— Яйца! Яйца выплюнь! — горячо зашептала я. Благодарно кивнув, он выплюнул яйца, и, пока я нашаривала их в снегу, он, обняв Виолончель, как настоящий музыкант-виртуоз, летел с нею к дому, табло над которым обещало уже +40!

Полина Максимовна проводила их осуждающим взглядом, а мне подарила вздох — её симпатии явно были на стороне бедной брошенной девушки.

— Нет ключа. Ча-ча-ча! — озадаченный Александр, держа Виолончель за обширную талию, стоял перед дверью.

Я бесшумно обронила его ключ на дорожку и ушла к себе. Примерно минут через десять оттуда донеслись ровненькие, аккуратненькие, как пятачки, её стоны. Бедный! Сколько ему приходится работать!

Потом, после паузы, настырно заверещала дрель, но уже не для нас.

Снова маячить возле несущегося поезда было уже глупо. Приходилось уже!

Собрав все скромные дары, я нашла номер Ечкина — у него оказались все наши: красавица Королёва, Несват, Варанов.

— А мы тут всё спорим, сколько часов вы ещё продержитесь! — заорал Варанов.

— К нему Виолончель нагрянула, — вздохнул, входя за мной, Ечкин.

— Во уже! — я провела по горлу. — По вам соскучилась.

— Такая судьба у человека, — примирительно проговорил Несват. — Ему трибунал грозил: он как прокурор из заключения Ягельского выпустил, который эсминец в Англию угнал. К стенке Данилыча поставить могли, а он извернулся по аморалке уйти: секретаршу парторга успел распнуть на его же столе! Все довольно злобно шли на него, а тут расхохотались: ладно, ступай!

Потом вдруг разговор перекинулся на футбол, которого, по сути, теперь и не существует, потом на спорт вообще, потом я стала делать «мостик», и тут вдруг овации оборвались. Я перевернутыми глазами посмотрела на дверь — там оказался перевернутый Александр.

Я встала прыжком, овации снова грянули.

— Гуляете?! — злобно произнес он... А мне одному за всех приходится пахать!

— Гуляем! — с вызовом проговорил Ечкин. Кивком головы Александр приказал мне выйти за ним.

Послав всем прощальный поцелуй, я вышла.

— Помоги вынести Виолончель, — прохрипел он.

— Слушаюсь! — я отдала честь.

— А сможешь? — с надеждой проговорил он на ходу.

— А чего тут мочь? Шапками закидаем! — грубо сказала я.

При упоминании шапок он болезненно поморщился.

— Извини... я не хотела! — я нежно погладила его по плечу. — Ну... может, в буфет, поправимся?

— Нет! Лучше я буду находиться в депрессии. Но туда не могу, к этой... Ладно, зайдем.

В буфете мы взяли бутылочку винца «Гара-Еры», разговорились по-честному.

— Какого-то подлеца из меня куют! Должен делать всё, как им хочется, а отказываюсь — сразу подлец! Раньше хоть в пьянку умел скрываться, чуть начнет баба прижимать, я сразу — нырь! А теперь: нырь, а она там!

— Хватит ныть. За работу! — сказала я.

— Погоди! Посидим ещё! Вот ты — классная! Тебя самому приходится искать!

— Многие так до сих пор ещё не нашли!

— Эта говорит: «Как ты мог? — «Что, как я мог?» Оказывается, как я мог в Германию уехать! Соображает — нет?!

— Действительно!.. Как бы ты со мной тогда познакомился?

— И то!

— Кто она такая, вообще?

— Да учительница.

— И чему такая научит?

— Другая, раз в гости едет к человеку, навезла бы разных печений, кручений!

— Ясное дело! Таких людей, как ты, голыми руками не возьмешь!

— Ясное дело!

Так мы долго душевно беседовали: отправляться к Виолончели он люто не хотел. Хотела уже пинками гнать его, но в этот момент к нам за столик подсел хороший человек, якут, сообщил удивительную для него самого вещь: почему-то в этом непривычном климате ему все время хочется женщину.

— Да, климат здесь необычный. По себе замечаю! — я взволнованно махнула грудью. — Это надо обсудить более тщательно. Вас не затруднит взять немного вина?

Якут на крепких ногах умчался к стойке, а я, прильнув к Александру, жарко прошептала:

— Никогда ещё не пробовала якутов. Представляешь?

Александр лишь безвольно махнул рукой.

— А это ваш друг? — якут осторожно кивнул в его сторону.

— Бывший! Теперь он мне изменил и, видите, — переживает... Вы когда-нибудь видели член моржа? — перевела я разговор с неприятного.

— Зачем моржа? — гордо проговорил он.

— Тогда пройдемте в апартаменты!

Мы с другом-якутом бодро шли под ручку по коридору, сзади от стены к стене мотался Александр. То, что не могли с ним сделать целые анфилады коньяку, сделала одна скромная бутылочка «Гара-Еры»!

Когда мы вошли в комнату, Виолончель, как и положено, дико вскрикнув, закрыла ладошками агромадную свою грудь.

Александр плюхнулся лицом в подушку и захрапел. А я стала слегка заигрывать с гостем. Сняв с уха одну клипсу, задумчиво протаскивала её по его губам. Потом, слегка пританцовывая, подошла к зеркалу, распустила волосы и из их глубины бросила взгляд на гостя... Молодец! Звереет быстро!

— Мне кажется, тут уж слишком много народа! — прозвучал грудной голос Виолончели.

— Чего ж много-то? — удивилась я. — В самый раз. Вся молодость в общаге прошла, по шесть человек в одной койке, тьфу, комнате! Ваши? — я взяла со стула трусики с колокольчиком, игриво позвонила.

Виолончель теперь прикрыла ладошками лицо, открыв грудь.

Я запустила палец к кадыку гостя и, глядя ему прямо в глаза, медленно раздвигала узел галстука.

Якут захрипел. Да, климат, вижу, действует благотворно.

Потом Виолончель то взвизгивала, то испуганно умолкала, то закрывала лицо простыней, то открывала. Умелыми действиями якута голова моя оказалась крепко зажата между кроватью и стеной, и я всё видела слегка перекрученно и фрагментарно — то испуганно-изумлённый глаз гостьи, то лицо якута, медленно восходящее над моими холмами, как луна. Якут, надо отметить, оказался большим умельцем и, ещё не прикоснувшись ко мне ничем, кроме губ, сумел довести меня почти до экстаза... Дать? В виде исключения? В скромном ключе, без пуфа?

Взвизгнув, Виолончель выпрыгнула из постели, оказавшись в длинной ночной рубашке, убежала сначала в ванную, а потом в коридор... Ну так что решаем? Завод, надо сказать, дикий... Но тут Саша всхрапнул, и это все решило. Жарко прильнув к якуту, я шепнула, чтобы он вышел на пять минут из номера, за это время я удалю кого надо и пущу его. Оторвавшись с чпоканьем, как присоска, якут ушёл, покачиваясь, что-то бормоча по-своему. Я тут же вскочила и на два оборота закрыла дверь. И тут же грубо разбудила хозяина: вот теперь он мне ответит за всё! Он проснулся даже слегка испуганно... Но в кровати, надо отметить, без Виолончели и якута оказалось куда просторнее! Потом по очереди яростно скрипела и вся прочая мебель. Якут яростно грыз дверь снаружи, летели щепки.

— Что вы делаете? — донёсся голос Виолончели из-за ванной двери. — ...Что вы делаете?!

По изменению интонации чувствовалось, что якут прогрыз и вторую дверь и наслаждался Виолончелью...

Полетели!

Крики её стали удаляться.

Проснулись мы, однако, законно, на кровати, лежали рядом, сцепившись мизинцами, и долго задумчиво смотрели на люстру.

— Да. Как раз на люстре ещё не пробовали, — прохрипела я.

— А смогём? — привстав на локте, он смотрел на меня.

— Всё смогём!

— ...Дай-ка мне вин-ца... а то мне не подвину-ца! Ну, что скажешь? — он победно гляделся в зеркало.

— Что скажу? — я задумчиво поцокала ногтем по зубу. — Что скажу? Ну как бы это точней... Ты очень хороший скульптор, по живому материалу, понимаешь? Всегда мгновенно находишь и придаёшь идеальную форму... Понимаешь?

— Понимаю, — благожелательно кивал он. — Роден?

— Да.

— Майоль...

— Да!

— Генри Мур...

— Мур-мур. Ну и потом... сами понимаете, — я потрогала тонкими пальчиками его бицепс.

— Ну! — он вздул жилы. — Знаешь, что во флотской газете писали? «Всю жизнь свою капитан второго ранга Паншин повязал со штангою»! Во.

— Вижу!

— А вообще-то я нравлюсь тебе — в смысле, как человек?

— А то стала бы я так стараться?

— Может просто... мгм... не умеешь по-другому?

— Умею. Знаю, как за секунду у кого хочешь отвращение вызвать... даже у каменотёса, который ничего вроде не боится, даже камня!

— Так. А где Виолончель?

— Вынесли.

— «Вынесем всё»! — он бодро выскочил из постели. Через минуту он высунулся из ванны намыленный.

— «Автопортрет мылом»!.. Что, не нравится? Чего ты, вообще? Выспалась... в моём свитере ходишь, а всё не рада.

Сидя на пуфике, я глядела на него.

— ...Вообще, честно говоря, ты так делала вчера... словно последний раз в жизни!

— А может, так оно и есть? — я грустно смотрела на него.

— Нет уж! — он стал стирать мыло полотенцем.

На прощание я открыла ему «тайну пуфика», на этот раз уже вполне гласно.

— Та-ак, — он медленно поднялся, шатаясь. — А когда же ты всё тут прибрала более-менее?

— Успела! Очень чистолюбивая!

Мы смотрели друг на друга.

— ...А кто двери прогрыз? Она?

— Он.

— Кто ещё «он»?

— Да был тут...

Он затряс изумленно головой.

— Всё! Тормозим!

— Тормозим!

Я пошла как бы в «мою комнату», усмехнулась на так и не расстеленную койку, втащила на себя сумку и вернулась.

Он стоял уже одетый, собранный.

— Всё!

Мы постояли молча: придется ли когда ещё?

Тут призывно взвыла дрель.

— Нет, нет! — в ужасе закричали мы оба и, отпихивая друг друга, выбежали из комнаты.

В холле сидела Виолончель, что-то строго выговаривая уже якуту. Прощай, глупенькая!

— Мне кажется, вы уезжаете? — холодно проговорила она.

— Но вы, мне кажется, полюбили другого? — ещё более холодно ответил он.

Мы медленно, прощаясь, ехали мимо магазина, по местам нашей трудовой и боевой славы.

— Смотри, смотри! — обрадовалась я.

На бетонных воротах какого-то склада чёрной краской было наляпано буквально следующее: «Отдай добром дрель!»

— Не отдам! — прорычал Саша.

Природа, слегка заколдованная нами, медленно отходила.

Бодро дребезжа, переехали рельсы, где, если бы я была честной девушкой, моё тело вчера должно было быть разбросано поездом... приятно представить это слегка со стороны.

Стойка на ушах

Мы стояли на перекрестке. Так долго не было зелёного, что Александр начинал злиться. Когда мы подъезжали с ним к городу, я назвала его Сашей и прикоснулась к рукаву.

— Если не трудно, зовите меня Алекс, как зовут меня все, — проговорил он холодно, повернув ко мне чёрные непроницаемые очки... «Как все»?!. И то большая честь!

— Хорошо, Алекс, — проговорила я.

Светофор все глядел красным оком, но никакому богу не подвластно держать до бесконечности один цвет! Соображать надо было мгновенно.

— Тебе направо? — нетерпеливо кивнув в сторону Зверинской, спросил он.

— Да нет... пожалуй, налево, — беспечно сказала я. Он глянул на меня изумлённо, но спросить ничего не успел — вспыхнул зелёный.

Мы выехали на сонную Карповку, переехали через деревянный мост к огромному конструктивистскому дому.

«Всё правильно», — молча похвалила себя я.

— Кто у тебя тут?

— Да... один художник, — легкомысленно произнесла я, в том смысле, что художники разве в счёт? Это как бы и не люди.

Он хмуро смотрел на меня.

— Значит всё... разбегаемся! — сурово проговорил он.

— Ну... город маленький! — уже несколько нетерпеливо произнесла я.

Ничего себе маленький — два миллиона! Я отщёлкнула дверцу.

— Ну... в общем, дальше как сердце подскажет, — уклончиво сказал он.

— Ну, сердце или ещё что-то там! — слишком легко согласилась я и стала вылезать.

— Ведь ты врешь! — вдруг хрипло выговорил он. Я удивлённо обернулась.

— Что вас смущает? — спросила я.

— Ведь ты врёшь... что там... художник! — прохрипел он. Почему-то именно вопрос профессии разбередил его.

— Пожалуйста! Можете убедиться!

Мы вошли во двор со стеклянной трубой лифта.

Он упрямо вошел за мной в кабину. Нормально.

Мы медленно ползли вверх. Алекс почему-то учащённо дышал — словно поднимался пешком. Лишь бы этот обалдуй оказался дома! Сколько раз в жизни именно в безвыходных ситуациях меня выручал его чердак! В его безалаберности, легкости, свободе многие неразрешимые вроде бы проблемы оказывались абсолютно пустыми!

Лифт остановился наверху, и мы пошли по глухому отростку лестницы вверх. Лишь бы он оказался дома, и сразу бы оказалось — уж я-то знала, — что ничего невозможного нет, что всё легко и жизнь продолжается! Я помнила, что сбоку от его обитой кровельным железом двери висит блокнотик с карандашом, на котором он, уходя, пишет записки.

Та-ак! Какая-то запись там есть! Это плохо.

«Скоро буду!» Самая страшная запись! Помню, в пору самых отчаянных своих блужданий я тыкалась носом в эту запись помногу дней! «Скоро буду!» Ну, сволочь! Неужели пошла полоса неудач?

Но будем держать хвост трубой.

— Теперь убедился?

Он оглядел пыльный, захламленный пятачок перед дверью... Действительно, так может жить лишь художник! Я вздохнула.

— Ну! — я липко чмокнула его в щёку и повернулась к звонку.

— Нагнись! — вдруг прохрипел он сзади.

Для приобретения нужной позы мне пришлось повиснуть на крючке, ввинченном в дверь, на который Сурен обычно вешал сетку с бутылками, возвращаясь домой. Акт был резкий и грубый. Алекс даже стянул мои трусики только с одной ноги, оставив их на второй, дав тем самым понять, что мы тут ненадолго — в состоянии полной походной готовности. К тому же для придания большей остроты я придумала громко рыдать, и это ещё взвинтило его ярость: что ещё за рыдания?! Каждый толчок сзади всё сильней плющил меня об дверь, адмирал всё азартнее наступал, вкладывая в каждый удар всё отчаяние расставания, — и тут вдруг нас ослепил свет и мы бешеным полуодетым кентавром полетели вниз и вперед, оказавшись в огромной мастерской, освещённой радостным солнцем. Мы врезались в какой-то стеллаж, и на нас падали баночки с краской — к счастью, ни одна не разбилась. Некоторое время мы ещё скакали, потом сказали себе «тпр-ру» и, разобравшись с одеждой, встали — я просто стянула трусики и с другой ноги и гордо положила их в сумочку. Сурен, держась за дверь, стоял, оцепенев, — однако первый пришёл в себя и дико захохотал.

— Ну ты, тундра, даёшь! — за мои восточные черты он звал меня то тундрой, то тайгой... Сейчас он заливался, сгибался, бил себя по драным джинсам.

— ...чуть дверь не выбила! — он хохотал все громче — ...уже с мореманами стала приходить!

Да, после короткой связи с Суреном, всё смекнув, я ловко перевела его в друзья: уж больно складно было к нему вот так заходить: удобно жил, да и такого свободного и доброго человека больше не было!

Алекс надменно оглядел хозяина: торчащие в хохоте редкие зубы, всклокоченные рожками кудри, вытаращенные глаза... Впрочем, Сурен был не прост: откуда, например, просёк, что Алекс мореман — ничего специфически морского в нем не было, а тельняшка не видна.

— Извини... прощались, — пояснила я.

Сурен снова дико захохотал.

— Выпить у тебя ничего нету?

— К сожалению, есть! — он снова добродушно загоготал.

— Я за рулём! — чопорно произнес гость.

— А тебе никто и не предлагает! — стал хамить Сурен. Алекс демонстративно сел.

В результате мы заснули среди дня на узком мальчишечьем топчане, где с трудом помещался костлявый Сурен. Оба они свисали по краям как гроздья, при этом мёртвой хваткой впившись в меня, как раки в утопленницу.

Проснулась я на рассвете, почувствовав, что снизу в меня проскальзывает что-то лишнее, проскальзывает и проскальзывает — когда же будет всё? Сжавшись, обхватила любознательно: температура не Алекса, да и заполненность чрезмерная — такой не помню давно. Вот так вот! Дружба дружбой, а... Стала слегка сползать с этого орудия казни, но он тут же настиг меня и прошёл даже дальше! Закинув руку, зажала тыльной стороной ему губы: «Тс-с! Только тихо!» Было очень азартно модулировать храп Алекса: он всхрапывал в ритме тряски! Не выдержав, мы заржали. Хозяин вытянул свой огромный, но почти ледяной струмент и ушёл в первую комнату, мастерскую-кухню. Всё-таки дружба победила!

— М-м? — вопросительно произнес Алекс и, не просыпаясь, стал медленно разжимать мои внутренности своим термометром... Так! А теперь проверим, какова температура тела, не померла ли за ночь?.. О! Не померла! Жива, оказывается! И любит, оказывается, некоторые виды спорта: отчаянное вползание вверх по намыленному шесту и отчаянное соскальзывание к его основанию — и, оказывается, можно успеть от конца к основанию за секунду, за сотую секунды! И каждое соскальзывание всё быстрей, и уже кол почти в горле — чуть прорывается дыхание, тяжким хрипом! И снова — судя по дрожи, в последний раз — карабкаешься вверх... и соскальзываешь... Все! Всем стоять! Минуту-полторы! И кто за это время шевельнет хоть членом, загрызу!

Храп! Отлично. Приёмно-сдаточный акт состоялся.

Сощурившись, я вышла на свет, к огромным, во всю стену, стеклам. Сурен, на сегодня выбравший для лица чёрно-фиолетовый цвет, что-то варил в цинковом бельевом баке, туго размешивая палкой и напряжённо морщась.

— Что варим? — бодро спросила я.

— Белену! — прохрипел Сурен и дико заржал. — Хлебнёшь? — он зачерпнул мятой кружкой тёмно-жёлтую жидкость.

— Ну как?

— ...Слабовата!.. — проговорила я, стукнув кружкой.

— Точно? Добавим! — Сурен стал сыпать в варево сушёные листья.

Алекс, отодвинув рукой полог, закрывающий спальню, она же фотолаборатория, изумлённо взирал на наш завтрак.

Он мало что соображал, видно считая, что оказался уже в аду, Сурен, тёмно-фиолетовый, с торчащими чёрными зубами, с вытаращенными красными глазами, мало чем отличался от чёрта.

— Белены? — он протянул Алексу кружку. Тот безвольно выпил.

— Где мы?

— В аду! — я грозно сверкнула очами.

— А чё — здесь неплохо! — проговорил Александр. Продолжая хохотать, Сурен сверху глядел, как мы спускаемся к лифту.

— Ну ты, орда! (По сравнению с «тундрой» это был явный комплимент.) Одна как-нибудь заходи — без этого!

Алекс попытался вскинуть голову надменно.

— И ты заходи! И с девушками обязательно! Все равно все девушки потом сами ко мне приходят! — дикий хохот заполнил всю лестницу. Зажмурившись, мы вышли на воздух.

— Ну, у тебя и друзья! — выговорил Алекс.

— Такая я несчастная! — вздохнула я. Мы сели в машину.

— Смотри, ключи торчали — и ничего! — обрадовался он. Мотор бодро заработал.

— Неплохой, вообще, парень — этот Сурен! — задумчиво произнёс он.

— Ну! — воскликнула я.

Мы медленно ехали.

— А что там по телефону плела... будто тебя мафия украла?

Точно рассчитанный звонок: если уж я такой бред несу!..

— А я тогда скажу, что меня в КГБ допрашивали! — он радостно захохотал.

— Умно! — одобрила я.

Мы остановились у красного: снова на том же перекрёстке, правда — сутки спустя.

— Всё самое святое оболгали! — довольно произнёс он. — Ну и что? Всё равно будет продолжать?

— Конечно! — вдохнула, прижавшись, я. Светофор позеленел, но Алекс медлил.

— А... что делать! — проговорил он. — Говорят, и стальной нарком приказать своему сердцу не мог! Языком владеешь?

— Салю, мон мину! — положив грудь ему на локоть, зашептала я. — Са серэ сенпа де та пар де ме пропозб ен флют де шампань? Реске тю ан транс? Т’а фрит? Са бум? Т’е фор т’а ен кор па маль лю ту. Си он пассэ келькетам ансамбль? Юн бонн иде, неспа?

Мы рванули вперёд. И снова Зверинская промелькнула сбоку лёгким воспоминанием.

Перелетев два моста, мы подъехали к огромному дому с колоннами, бывшему когда-то оплотом реакции в этом районе, а ныне расхватанному победителями — целых восемь вывесок слепили поднимающегося на крыльцо... какая же наша? Видимо, «Балтиктур»?

Мы вошли мимо почтительного вахтера в широкий, слепящий паркетом коридор — чистоту и торжественное безлюдье удалось как-то сохранить от прежних времён. В конце холла стоял постамент, но величественной головы на нём уже не было... шаги демократии!

У огромной дубовой двери мы остановились, и я восхищённо прочла: «Генеральный директор Паншин А.Д.» Резким ударом он распахнул кожаную дверь, и мы вошли в приёмную, из которой шли опять две двери — налево и направо: налево — опять богатая, направо — бедная, обшарпанная. У богатой двери сидела за конторкой секретарша — холёная старуха с фиолетовой, как сейчас у них принято, сединой.

— Приветствую вас, Анна Сергеевна! — лихо, но слегка заискивающе произнес он.

— Здравствуйте, Александр Данилович! — почтительно, но слегка холодновато поздоровалась она. Меня как бы не существовало. — Вам только что звонили из обкома... Он удивлённо поднял бровь. — ...профсоюза, — надменно закончила она. Чувствовалось, что некоторое шефство над шефом уже въелось в её кровь. Видно, что и с тем обкомом она соединяла его не раз.

Шеф неуверенно хохотнул.

— Ах, Александр Данилович! Погубят вас женщины! — как бы не сдержавшись, воскликнула она.

— Пока что я этого не замечал! — отчеканил он, ставя сотрудницу на место.

— Тогда почему же они там до сих пор? — она кивнула на обшарпанную дверь. — Вы их уволили или нет?

— Тараеву — безусловно! — поколебавшись, отрубил он. Сергеевна подняла бровь: ах, только одну? Ну так вы...

Больше не глядя на нее, Алекс резко распахнул обшарпанную дверь. Посреди большой комнаты, занятой офисной мебелью и мерцающими компьютерами, стояли две роскошных женщины — роскошная брюнетка и шикарная блондинка. Блондинка, задрав свитер, демонстрировала свой живот с глянцевым лимонным загаром, словленным среди промозглой зимы, наверное, где-нибудь в Таиланде. Очень сильно помедлив и вызывающе глядя шефу в глаза, она опустила свитер.

Шеф оторвал от неё взгляд с некоторым напряжением, как стрелу с присоской, и повернулся к брюнетке.

— Чему обязан? — выговорил он.

Вызывающе глядя ему в глаза и тоже очень медленно, брюнетка прошла к чёрному модному столу, начала один за другим выдвигать ящики и выкладывать на столешницу атрибуты своего пребывания здесь: полупустую баночку кофе, почти пустую фляжку коньяку, потом — абсолютно демонстративно — целую пулемётную ленту одноразовых шприцев... Тут она подняла свои бездонные очи и насмешливо глянула на шефа: может быть, хватит? Но тот стоял абсолютно без реакции — маленький, пузатый, невозмутимый, как Будда, даже не глядя на разложенный товар, лишь кротко ожидая, когда эта ярмарка кончится. Да, шикарная тут работа!

Спросив взглядом: «Ну что, поехали дальше?» — и не получив никакой ответной реакции, брюнетка продолжила показ: вынула длинный белый фен, потом — огромный женский вибратор, потом, стукая, серию насадок — сначала нежную, покрытую пушком, потом зверскую, садистскую, утыканную шипами.

Никакой реакции!

Только блондинка, почувствовав, что пора отмежеваться, пошла и невозмутимо села за свой стол у окна... наполненный, надо думать, тем же... или чем-то другим?

Брюнетка, зверея и как бы слегка пьянея от вида волшебных предметов, вытащила, брякая, изящные ручные кандалы, за ними, стуча цепью, тяжёлые ножные...

Крепко тут развлекаются!

Шеф, сменив тактику, слегка поднял бровь: так вот что здесь творилось! Брюнетка лишь с ещё большей ненавистью глянула на него.

Затем она швырнула на стол миниатюрные тисочки для сосков (знакомый инструмент!), соединённые цепочкой... потом, уже в отчаянии, потеряв надежду, стала грудой кидать порнобельё — трусы с вырезом внизу, трусики-веревки, колье-удавку... целый арсенал сексшопа где-нибудь в Суздале.

— Это все? — проговорил шеф холодно-презрительно.

Кинув последний отчаянный взгляд, брюнетка сгребла всё это в мешок, прогарцевала, описывая попкой восьмёрки, к двери и, хлопнув ею, исчезла, оставив аромат возбуждающих — даже меня — духов.

Блондинка увлечённо пиликала на компьютере.

Шеф бросил затуманенный взгляд на меня, подошел к освободившемуся столу, с размаху хлопнул маленькой ладошкой:

— Твоё рабочее место! — и яростно вышел.

...Не могу сказать, что слишком долго приходила в себя, переводила дыхание. Через минуту с визгом развела молнию на сумке и, думая над каждой вещью — нужна здесь? — загружала ящики. Фотографию сына в рамочке, подумав, всё же поставила наверх.

— Солдафон! — высоко, возбуждённо дыша пышной грудью, негодующе распахнув сочные губки, блондинка стояла возле меня. — ...Впрочем, если у тебя не было другой зацепки... — она приблизила мягкое плечо к румяной щёчке, как бы сожалея...

— Можно думать, ты зацепилась за что-то другое! — произнесла я.

Найдя ответ достойным, блондинка усмехнулась, села на стульчик передо мной, открыв белые холёные ноги, по которым хочется подниматься рукою всё выше... взяла фото Артура, глянула, со вздохом поставила обратно — и снова направила пышущий страстью взгляд к двери.

— Главное — у него уж давно и не стоит... — тут она слегка поперхнулась. — Ну может, на новенькую и стоит? — она глядела на меня остро-вопросительно.

Подумав, я стукнула по столу извлечённой из сумки фляжкой коньяку.

— Молодец! — блондинка возбуждённо вскочила к шкафчику, выдернула стаканчики. — Ну, мы покажем ему!

— Bonjour, mesdames et messieurs! Soye les bienvenus a Saint-Petersbourg[1]!

Овации!.. Пока что всё шло нормально — рейс прибыл вовремя, и в автобусе, поднимающем за собой на асфальте позёмку, было не душно.

— Je m’appelle Natalie![2]

Бурные овации! Моя напарница, томная Тома, научила меня первому ударному трюку, который сразу же вызывает у французов восторг и устанавливает контакт: «Je m’appelle Natalie!» Хотя её, как вы заметили, тоже звали не Натали, она каждый раз применяла, пока мы ещё ездили с ней, этот трюк, и каждый раз с неизменным успехом: «Je m’appelle Natalie!»

Дело в том, как сразу по-дружески открыла мне она, у Жака Бреля есть популярнейшая песня о поездке в Россию «Гид Натали», и французы, которые всегда ориентируются только на известное, сразу приходят в восторг.

Вообще, с самого момента встречи туристов тебя сразу же ждет несколько «волчьих ям», куда можно ухнуть сразу и навсегда, навеки и вместе с рогами, и то, что Тома сразу добродушно мне их указала, не забуду ей никогда!

Раньше на подъезде к городу надо было рассказывать о его индустриальной мощи, количестве заводов и фабрик. Сейчас, слава богу, нет.

Вот этот усатый, ничего... И смотрит люто... Правильно, видно, говорят, что там у них с этим затруднения...

— ...installation a l’hotcl. Nuit a l’hotcl. Demain matin dejenner, la visite du musee de l’Ermitage. Ensuite, le dejeuner au restaurant «Paradis»[3].

Только я разложила свои аксессуры в номере (положено жить вместе с группой), как тут же заверещал телефон... Ого!

— Добрый ночь! — да, шустрый усач. — Могу я войти к вам сделать небольшой презент?

— О, я немного устала! Лучше завтра.

Что они, действительно, с цепи сорвались?

И тут же стук в дверь! Действительно думают, что приехали в рай? Приоткрываю дверь... Ого! Оказывается, ошиблась! Не усач, а плотный старик с лицом в прожилках, которого я ошибочно, видать, записала по категории алкашей! Потёртая фетровая шляпа сдвинута с потного лба, распахнутое потёртое пальто, каких у нас давно уже не носят.

— Я плохо говорю. Я не понял, что вы мне сказали в телефон.

По глазам видно, что отлично понял!

— ...Petit souvenir![4]

Действительно, весьма «пётит»: бутыль дешёвого красного вина (которое сам же немедленно выжрет) и хрустящий пакет сексколготок, которые тут же заставит надеть и растерзает в процессе акта, апоплексически наливаясь...

С другой стороны, вдруг какая-то истома начала подниматься по телу...

Уже третья неделя тянется в сладостной неопределенности. Лишь в первый рабочий мой день шеф соизволил дать рандеву, отрывистым звонком в конце дня вызвал к себе, грубо схватил за волосы, запихнул в пыльную кладовку, брякая пыльной тарой, осчастливил — и тут же вернулся за стол.

— Поняла? — горделиво проговорил он, как памятник поднимаясь за столом.

— Что именно? — стряхивая пыль с ушей, поинтересовалась я.

— Забеременеешь — уволю! — отрубил он.

— Слушаюсь! — отчеканила я.

Третья неделя... Повалить, что ли, эту тушу на себя, прямо не снимая с него пальто и шляпы? Хоть небольшую тесноту почувствовать в этой моей вечной пустоте? Что там у него? Что-то наверняка нащупается!

Жарко шептать, покусывая ему ухо: «Cheri, entre, entre! Oui, comme ca, comme ca!»[5]

Но нет! Работа прежде всего!

Лепеча «...matin dejeuner et la visite du musee de l’Ermitage»[6], пышной грудью вытеснила его за дверь.

Теперь наполнить ванну со всеми солями, пеной, ароматизирующими таблетками, расслабиться, забыться, слегка побаловать себя пальчиком — и спать.

Вообще, «на туристах» я оказалась случайно — Паншин брал меня как «офисменеджера», с отправлением, в основном, наших туда, но тут у Томы начались зверские семейные заморочки — и выехала я... Чуть не позвонила вниз, выяснить — уж ладно, — где этот потный старик. Но хлопнула себя по руке и погрузилась в пену.

Спокойным и беззаботным моё сидение в офисе тоже не назовёшь. Во-первых, это «забеременеешь — уволю!» От кого это, интересно, я должна была тут беременеть, на его взгляд?

...Все-таки расписание жизни в Гамбурге было мне ближе...

Во-вторых... И даже через пену услышала, как заурчал телефон, выскочила голая, схватила трубку... К счастью, поздно! Уймись, стерва!

Во-вторых...

На работу я, в отличие от моей предшественницы, вышла в самом чопорном виде: строгий твидовый костюм с жилеткой и галстуком, юбка чуть-чуть повыше колена, а снизу к ней поднимаются плотные чёрные гольфы, чуть-чуть покрывая колено... один гольфик все время сползает, противный, и я, извинившись перед клиентом, грациозно изгибаюсь и двумя пальчиками подтягиваю его, слегка акцентируя оставшийся липким глазам кусочек пышного тела между гольфом и юбкой — тускло-золотого, с бледными веснушками.

Наказание за грехи всё-таки существует: одним из первых заявился якут, оказавшийся начальником алмазного треста! И естественно, под руку с пышущей довольством Виолончелью. Всё, видимо, уже перепробовав, они решили прокатиться в Париж! У него оказалась совершенно замечательная фамилия Баксуев! Самая модная сейчас.

Я рассеянно стучала по клавиатуре компьютера, выдавая им данные о возможной поездке...

— Отель «Де Ренн»? Невдалеке от Эйфелевой башни. Безусловно...

А сама напряженно думала вот о чем: куда же так глухо запропастился наш шеф? Надо бы погуторить...

Когда я, всё проглядев по Франции, решила прошвырнуться по другим файлам, якобы пустым, я почувствовала, что защипало корни волос: все данные по всем странам, с которыми мы якобы не работаем: Англия, Германия, Америка! То есть девчонки за спиной Данилыча толкают туры во все страны, не отстёгивая ему ни копейки, официально прикрываясь одной Францией... Лихо!

На глухом, удалённом файле я нашла и подпись Алекса — ставь под чем хочешь, и снятую сканированием печать «Балтиктура», и даже бланки вызовов во Францию с подписью директора нашего партнера по Франции — «Франстур»! То есть готово всё, чтобы от имени Саши дать любую команду, взять любую ссуду, закинуть во Францию кого хочешь. На меня вдруг накатил сладкий ужас, как на далекой школьной контрольной. Да, правильно говорят, что у нас страна безграничных возможностей!

Я вернулась от телефона и снова погрузилась в пену, в блаженную негу, стала медленно гладить себя. Господи, какие славные титечки пропадают! Какие сосочки проступают из пены, как две малинки... М-м-м! Сла-адко!

На службу я ходила гладко причёсанная на прямой пробор, и из всего моего богатства выступали разве что скулы — взгляд натренированный, спокойный и пустой... Поэтому, когда во время моих упражнений с компьютером Тома за спиной возникла, я, поджав коленки, прокрутилась на офисном стульчике и уставилась на нее.

— А ты думала, мы тут так просто живем? — нагло подбоченясь, проговорила Тома.

За всё время Алекс мелькнул только один раз, и то в каком-то походно-штормовом виде в компании краснорожих мужиков. Я подлетела к нему и вполне официально сообщила, что имею соображения. Он сквозь выпуклые окуляры глянул на меня, вроде не узнавая, что-то буркнул и куда-то юркнул.

Да, дела он ведёт не очень-то. За все время только и уволил одну суку, да и то, как я подозреваю, не за то!

— Где он может быть? — спросила я Тому.

— Да е...тся где-нибудь, как обычно! — усмехнувшись, сказала она.

Но я чувствовала, что всё гораздо серьёзней. Постепенно я поняла, что настоящая союзница у меня одна — старая грымза Анна Сергеевна. Я стала подкатываться к ней с важными делами: новые буклеты, новые расценки, надо бы срочно связаться с Александром Данилычем... Но она отвечала как автомат:

— Александр Данилович просил ничего без него не решать!

— Но когда, вы думаете, он появится?

— ...Александр Данилович просил ничего без него не решать!

Наконец я решила высидеть ответ. Всё уже разошлись, и, наверное, мы остались двое с ней на всё здание. Она тоже не уходила — я слышала её ровные шаги в приёмной. Чувствовалось, что она тоже рвётся что-то сказать, но мучается: она еще плохо знала меня, хотя людей вообще читала сходу.

Наконец дверь медленно приоткрылась, она подошла, села у моего стола. Без очков вид у неё был жалкий.

— Поезжайте... только вы, похоже, способны его спасти! — сказала она и заплакала.

Всё возле «Волны» было покрыто ровной водой, и чёрные деревья так же далеко уходили вниз, как и вверх.

Администраторша Полина Максимовна кинулась ко мне как к спасительнице.

Этот тип создал вокруг себя целый мир, полный обожания, преклонения, переживания за каждую его волосинку!

Другой бы пил тихо и незаметно, а Алекс развернул из этого целую оперу!

Когда я вошла к нему, он сидел мятый и старый, в лыжной шапочке, в подшитых валенках и душегрейке, и на лице его было разлито невероятное блаженство! Я едва не закрыла дверь: стоит ли портить человеку наслаждение? Но Полина Максимовна успела уже нашептать мне, что он вторую неделю ничего не ест, а главное — второй день уже не требует водки — это, оказывается, самое опасное и может кончиться сердечным ударом.

— Скажу вам, как человек пострадавший, — эта светская львица вдруг разоткровенничалась. — Я сама несколько десятилетий провела с таким же и могу утверждать одно: единственное средство от запоя — это п...да!

Я отшатнулась. Неужто эта благородная женщина произнесла подобное? Но она смотрела на меня серьёзно и проникновенно.

Ну, насчет ентого можете не сумлеваться! Я стала подниматься... и встретила его сияющий взгляд, который, как я вскоре поняла, подвигавшись перед ним, предназначался не конкретно мне, а всей Вселенной!

Говорить с ним сейчас о существующей вилке цен на путевки было навряд ли целесообразно.

Я стала раздеваться... Два его глаза стали подниматься по моим ногам и сошлись в точке... Дебилу дали игрушку.

Где-то после третьего совместного заплыва в глазах его начали мелькать уже различные выражения. Наконец, появилась и озабоченность.

— Сколько времени?

Наверное, правильно было спросить сначала, какое число, но я боялась прогневить его бестактными замечаниями.

— Половина двенадцатого... утра, — на всякий случай добавила я.

— Господи, да меня ведь ждут! — всполошился он.

— В офисе? — осторожно вставила я.

— Да в каком еще офисе? На базе! — он стал расшвыривать вещи, ища единственную подходящую... — кореша не прощают!

На базе он снова потребовал водки, что, наверное, следовало считать радостным симптомом.

База представляла собой руины чего-то среднего между кораблестроительным заводом, секретной морской базой и увеселительным заведением — эти, выросшие на топком берегу — лодочные двухэтажные ангары, на самом деле для мужиков места отдохновения, куда, судя по радостному визгу, допускались и бабы.

Впрочем, шеф в полувоенном кителе выглядел строго: не знающий его никак не поверил бы, что он находился, да и сейчас еще находится, в лютом запое. Однако именно к нему подошел небритый мужик, тоже в морском кителе без погон и, приложив руку к рваному треуху, доложил:

— Ответственный за вдавливание свай прораб Тикунов.

Начисто забыв о моём существовании, он надолго ушёл в заросли камыша — смотреть, как вдавливаются сваи.

Помещение, где мы находились, — бескрайний гулкий ангар, видимо, бывший цех, — сейчас стало каким-то загадочным клубом: сюда входили-выходили пожилые, помятые, но какие-то из себя мощные мужики, собирались группками, кучками, перешёптывались, лишь изредка кидая на меня беглые взгляды. Кудрявый Ечкин, бывший при Алексе чем-то вроде ординарца, что-то шептал им насчёт меня — боюсь, что не самое лестное.

Потом вдруг взвыла циркульная пила — мужик в тёмных очках стал резать полосу какого-то металла, все сгрудились вокруг и, когда полоса была располовинена, почему-то радостно загомонили. Настоящая мужская жизнь — я здесь чувствовала себя лишней.

Появился возбуждённый, пахнущий тиной и ещё кое-чем Алекс — видимо, они с Тикуновым не столько вдавливали сваи, сколько «выдавливали из себя по капле раба». Про меня он уже начисто не помнил. Должность ухажёра взял на это время Ечкин, который жарко мне зашептал:

— Тут причал новый делаем, для океанских судов. Немножко не такой будет, как все. Без таможни будем пропускать иностранные грузы и свои тоже. Смекаешь?

Тут Алекс продемонстрировал, что он вовсе не так пьян: метнул на Ечкина яростный взгляд, и тот осёкся.

Потом за огромным жёлтым немытым стеклом нашего ангара медленно проехал чёрный мерседес, и из него вышел юный иностранец в белом плащике и за ним — наш красавец-мужик, прилизанный бриллиантином и одновременно небритый, сладкий и одновременно грубый, — от такого сочетания торчу больше всего. И по мере того как он властно приближался, я кидала взгляды на плешивого пузана, сидящего рядом, и думала: а чего я вожусь с этим престарелым алкашом?

Уверенно раздев меня скользящим взглядом, красавец обратился к Алексу, который вроде снова унырнул в свой внутренний мир:

— Надеюсь, вы не забыли? — он пренебрежительно окинул взглядом Алекса. — Вот мистер Хэзлтайм, представитель...

Алекс приподнялся с немалым трудом и протянул Хэзлтайму довольно-таки грязную руку. Хэзлтайм брезгливо протянул визитку.

— Надеюсь, по-английски понимаете? — презрительно спросил красавец.

— Ничаво... номер телефона как-нибудь и по-английскому разберём! — пошутил Алекс.

Я с изумлением глянула на него: возвращаются некоторые признаки разума?

— Чаю принеси! — небрежно кинул он мне через плечо.

Аккуратно поклонившись, я отошла... Где, интересно, в том слесарно-алкогольном хозяйстве я найду чай? Я бродила довольно долго, открыла какую-то дверь и обомлела: почти под крышей светлого ангара, обстроенная лесами, висела огромная черная подводная лодка! Да-а, выпивают-то тут на довольно серьезной основе!

Наконец я нашла в каком-то шкафчике железные кружки, налила из какого-то шланга ржавой воды, принесла это господам и скромно поставила перед ними на топчан. Никто, естественно, не прикоснулся.

— А теперь от меня лично предложение, — красавец берег это явно для меня. — Огромная партия презервативов, клубнично-ананасных.

— Это как? — строго поинтересовался командир.

— Ну, с ароматом, — нагло усмехнулся тот. — Туда идешь — клубника, обратно — ананас! Можем опробовать хоть сейчас! — глядя на меня в упор, он кинул на топчан несколько упаковок с фотокрасотками. Шеф строго посмотрел на упаковки, потом на него:

— Только в пакете с другими предложениями.

Красавец перевел Хэзлтайму. Тот радостно закивал.

— Извините, вас к телефону! — я тронула Алекса за плечо и грациозно встала. Я завела его за угол ангара и пыталась что-то разглядеть в его смутных буркалах... Бесполезно.

— Может, хватит? Не всё можно вытерпеть. Хватит! Анной Карениной я уже была!

— Да? — он расплылся в пьяной ухмылке. — А Катюшей Масловой не хочешь побыть?

Я ткнула его кулаком в нос. Неожиданно легко брызнула кровь — двумя струйками прямо на китель.

— Ну вот... вещь испортила! — он неожиданно сильно расстроился, правда, совсем не от того, от чего бы хотела я.

— Поехали отсюда!

Он неожиданно согласился, шмыгая носом, подтирая его рукой, подошёл к своей машине, открыл, сел за руль.

— Пусти! — я боком отпихнула его на соседнее место. Тут он обрадованно вытащил из того же кителя стальную фляжку и хлебнул.

— В шатер свой меня вези!

— Слушаюсь!

Чем дальше мы уезжали от зоны запоя, тем мрачнее и трезвее он молчал.

— Извини! — он наконец тронул меня за колено. — Вроде был неправ.

— Шалун вы, барин! — сказала я.

...М-м-м! Оказывается, и одной в тёплой ванной может быть сладко! Нехорошо это... нехорошо! — долго стыдила я свой средний палец. — Нехорошо... нехорошо... Х-х-хорошо!..

«Мой шатер в тумане светит». Насчет «шатра», впрочем, всё далеко не просто.

Когда-то в Петербург из Липецка приехала эмансипированная девушка Капитолина Савельевна Чернова, ходила на курсы, носила пенсне, курила пахитоски и на почве своей экзальтированности сошлась с работником итальянского посольства Франческо Гуальтиери. Франческо, имея большую семью на Сицилии, разводиться, естественно, не хотел, но жил с Капитолиной вполне открыто и даже купил на её имя эту квартиру на Зверинской, где теперь расположились дальние родственники и которая теперь в целом кажется роскошной, дворянской, а тогда мыслилась, как я понимаю, богемной колоритной мансардой, предназначенной именно для загулов ответственного работника. Тут как раз случилась Великая Октябрьская Социалистическая революция и вместе с посольством Франческо уехал. Впрочем, дал бы мне Бог хоть одного такого «коварного любовника»: квартира стоит до сих пор, и, несмотря на усилия последующих поколений, в ней до сих пор водятся фарфор, бронза, серебро.

Капитолина Савельевна недолго оставалась одна: вскоре у неё поселился сбежавший из Липецка дальний родственник Парамон Васильич Смирнов, земский врач. Его портрет с Капитолиной Савельевной, так же, как её коричневое фото с Франческо Гуальтиери, до сих пор украшает нынешнюю общую кухню — их бывшую гостиную.

И тут вскоре у них — опять же эмансипированно, вне брака, в духе новых революционных преобразований — родились одна за другой две дочки, Камилла и Флора — комсомолки и физкультурницы.

Никакого образования они получить не успели, потому что удивительно рано и практически одновременно вышли замуж за двух талантливых молодых химиков — университетских профессоров Льва Львовича Зеленского и Фарида Ильгисовича Мынбаева. Почему и как сестрички, внешне абсолютно непохожие друг на друга, вышли обе за крупных химиков — загадка их молодости, покрытая мраком... Я помню их обеих уже солидными матронами. Фарид Ильгасович был тяжело ранен на войне и все свои последние годы сидел в кресле, Флора и Камилла тоже рано умерли, не оставив потомства; вспоминаю их смутно. Представляю, какая радость была, когда в эту квартиру явилась младшая сестра Фарида Ильгисовича, пятая по счёту после него, Галия Ильгисовна — моя мать, тогда ещё почти девочка, — но с красавцем-мужем-танцором, а потом в этой квартире с уже замирающей жизнью появилась и я, прелестный ребенок!

Все постепенно уходили, и мама с папой, сбагрив меня, тут же мгновенно разлетелись по своим возлюбленным... Во всей некогда густо населённой квартире бродил лишь как привидение Лев Львович Зеленский в академической камилавке. Был ещё неожиданно возникший тут его племянник Коля, абсолютно необразованный шофёр, с женой Тоней... которая, при всей ее грубости, одна только и заботилась о Льве Львовиче... Как неожиданно и грустно кончается жизнь!

Я заканчивала рассказывать эту историю, одновременно матерясь, переключая скорости, заводя машину кормой в наш высокий гулкий, заставленный «тачками» двор.

— А что это за дыра в стене? — спросил он строго, пока я открывала дверь.

— Да это цыган один гнался за мной... стену хотел пробить... — я наконец открыла тугой замок.

— Проблемы, проблемы! — требовательно заговорил Коля, выскакивая в прихожую, как обычно, в ослепительно белой майке и ослепительно чёрных трусах.

Это его постоянное требовательное «проблемы, проблемы!» вовсе не значило, что он жалуется, наоборот, все его проблемы он давно отлично решил и теперь срочно требует твои проблемы, чтобы мгновенно решить и их.

— О... мореман! — воскликнул он, на мгновение скрылся и тут же появился в тельняшке. — ...Проблемы? — рявкнул он, теперь уже обращаясь к гостю.

— Нет проблем! — гордо отрезал Алекс.

И Коля, довольный, что, благодаря его вмешательству, все проблемы решены, ушел с дороги, и мы наконец-то смогли пройти к себе.

Впрочем, тут я несколько размечталась... Раскатала губу, оставив Алекса в кресле, и, на минутку всего отлучившись, я увидела по возвращении хмурого, требовательного начальника — и отчасти, может быть, принципиального, строгого педагога.

— Так, значит, и живёшь? — он неодобрительно оглядел мой будуар с нескромными статуэтками. — Ну, а что дальше думаешь?

Сказать?!

Сказать ему, что на его месте я бы немедленно бросилась бежать, скрылась с глаз и попросила политического убежища где-нибудь в Монголии: столько липовых договоров, контрактов с западными турфирмами, нигде не учтённых, долговых расписок с его подписью, спечатанной с компьютера. Да при распутывании всего этого дела ему в лучшем случае грозит тюряга!

Сказать?

Однако, нашлёпнув нижнюю губу на верхнюю и самодовольно поглаживая плешь, он, видимо, ощущал себя сейчас Учителем, гуру, мудрецом, и бесполезно было его в этом разубеждать. Последняя стадия запоя — маниа грандиоза!

Сказать? Что в первый же день моего официального выхода на работу Тома небрежно бросила мне два паспорта: «Сделай Париж!» — «Когда?» — «Вылет послезавтра!» — «Но...» — «Никаких «но». Они от очень важной дамы из мэрии, от которой все мы зависим!» — «С «Замками Луары»? По семьсот долларов?» — «Да, да... Деньги потом...»

Я поехала с паспортами и вызовами из Франции (которые Тома тут же сварганила благодаря нашему компьютеру) во французское консульство на Мойку и с интересом узнала там, что за визы нужно уплатить 200 франков! С трудом я наскребла эти деньги в рублях, вернулась к Томе и спросила её: это что, обычное дело?

— Это ещё шуточки, так... То ли ещё будет? Откуда ты свалилась? Ты «офисменеджер», агент по отправке, твоя задача — твои проблемы... «Отправлять бесплатно?» — «В основном — да! Парижскими борделями мы платим за другие, более серьёзные услуги. Поняла?» — «Не совсем!» — «У тебя что, нет пары тысячи баксов в бумажнике? Тогда непонятно, зачем ты вообще сюда пришла! Трахаться с шефом в его кладовке? Так очень надолго его не хватит! И если ты думаешь, что работа тут — это одни убытки, то ты дура!»

Вот такой инструктаж... Однако монолог этот я произнесла молча, глядя в затухающие глаза великого мыслителя...

Где-то среди ночи, очнувшись в кресле, я растолкала его в кресле напротив.

— Жена не волнуется?

— Жена? Это святая женщина! Ни о чём даже не подозревает!

...Ну, в данном случае и нечего подозревать.

— Недавно умолял её: пришей пуговицу к кителю!

Китель знаем...

— Целая неделя прошла. Потом плюнул. Был у одной знакомой: «Пришей!» Утром жена китель со стула берёт: «...Когда ж это я пуговицу пришила?» Святая!

Во тьме блеснули слезы.

В следующий раз я проснулась от света. Он стоял ощерившись перед моим трюмо в ореховой раме, строил рожи и бормотал (исключительно для самого себя, меня не видел):

— Ведь я же стра-рашный, стр-раш-шный!! Почему же меня так бабы любят?! — он страстно вглядывался в зеркало, ища разгадку.

— Да, это верно, Пантелеймон Романыч, страшней не бывает! — подтвердила я.

— Умный, ч-чёрт! Богатый!

— Этого я не замечала.

— Так это я разве бабам?! Всё себе, себе! — уже в полном упоении он дубасил кулаком себя по лысине, как фанатик на мусульманском празднике «Шахсей-вахсей», я даже взволновалась: не проломит ли в восторге черепушку?

— Ну всё! По рюмочке — и спать! — строго приказал себе он.

— Ну что — хорошо тебе у меня? — спросила я его утром. Он привередливо огляделся:

— Неплохо, но бедновато.

— Ни фига себе — «бедновато»! Бронза, фарфор! Ковры! Ширмы! Китайский фонарик!..

— ...А это кто?

— Шива.

— Да я понял, что Шива. Откуда я знаю его?

— Так то ж при тебе капитан мне его подарил! Помнишь — спасла его?

— Капитан, капитан! — почему-то недовольно пробормотал он и восхитился, естественно, лишь собой. — Во память!

Он ходил весёлый, пузатенький, домовитый, весь в уютных складках моего халата, лучась глазками, — и сам как восточный божок.

— Ну расскажи ещё о себе... Ведь не сразу же ты таким великим стал?

— А до того еще пятнадцать лет в лодке, как Иона в чреве кита... Но основная моя характеристика — Дуболом! А как же! Дуболомы у нас — первые люди, разве нет? Все верха держим кругом! — он надул щеки. — Да за меня ЦРУ с КГБ грудью бьются! Все! Пошёл в ванную.

— Пожалуйста! — сопроводила его. — Вот специальная пена «Ахава», приготовленная на основе солей Мёртвого моря, вот туалетная вода «Испахан», вот...

— А где шампунь? — капризничал он, лёжа в душистой пене.

— Ты что, не знаешь где у меня шампунь? — протянула ему бело-зелёный «Пролл». — Первый раз, что ли, у меня?

— В первый — и, может, в последний!

— Что так?

— Да какие-то бляшки образуются и к сердцу плывут, закупорить, говорят, могут.

— Я тебе закупорю! — показала кулак.

Выйдя из ванной, долго разглядывал себя в трюмо, перекладывал две волосины на лысине с одной стороны на другую, вздыхал.

— ...А зато я близок народу! Тут в дом отдыха ко мне зашли местные алкаши денег занять. Говорят: «Данилыч, учти, — голосовать будем только за тебя!» Так что готовься! — Но к чему готовиться, не уточнили. — Правильно мой батя говорил...

— Что два пальца постепенно расходятся, а дальше все больше — один всё ниже, а другой всё выше...

— Откуда знаешь? — дико глянул на меня.

Ну что ж, слегка подпортить ему настроение — в самый раз! Стала бубнить, что надо нам поставить в фирме свою авиакассу и брать с них процент. Наше отделение в Москве так уже и сделало, поэтому билеты на наши рейсы заказываем в Москве, потом отправляем сюда... А вообще, надо войти в международную сеть бронирования билетов «Амадеус», для этого надо протянуть толстые провода СИТА, но для этого требуется сдать помещение под государственную охрану...

Он сидел, в отчаянии обхватив голову руками:

— Погоди... Не части... Ты давай мне мягкую суть!

Задумчиво мы спустились вниз к его машине.

— Ну что... ты куда?

— В офис, — сказала я.

— Я — нет. Значит, расходимся?

— Как два пальца!

— Постой... — он принял какое-то решение. — Садись!

Мы ехали через самый приятный район города — бывший Дзержинский, бывший Преображенский полк.

Мы остановились у величественного жёлтого особняка, поднимающегося за небольшим сквериком с клумбой.

Какие-то скверные ощущения вдруг появились откуда-то, сердце упало, заколотилось где-то внизу. Он галантно высадил меня, подвёл к роскошной парадной, сбоку от неё сияла табличка: «КОЖНО-ВЕНЕРОЛОГИЧЕСКИЙ ДИСПАНСЕР»!

...Пока пытаюсь прийти в себя, расскажу дальше про свою квартиру. Папа Турандаевский, выдавая меня замуж, говорил покровительственно:

— Если что случится, помни, дочурка, у тебя всегда есть запасной аэродром!

Хотя сам к появлению этого аэродрома имел отношение самое косвенное, и, как только мама его бросила, сам с него улетел.

Правда, время от времени устраивал разные шутки. Однажды я пришла поздно и услышала гортанные южные голоса. Оказывается, почувствовал тягу к предпринимательству, сдал квартиру цветочным торговцам. Войдя, я увидела, что вдоль комнаты протянуты веревки и с них свисают сотни лиловых ирисов, головками вниз. Цветы, к счастью, продукт нежный, поэтому я провела с ними всего одну ночь...

Так что же случилось? Откуда — диспансер?

За Гамбург я ручаюсь: там нас курировал веснушчатый Отто, за его скрупулёзность спокойна.

Что же потом?.. Вся чёткость в голове вдруг размылась... Первый признак упадка духа... Тоска!

Снова, значит, влезать на «женское распятие», медленное введение холодного зеркала, которое там раздвигается. Потом — соскрёб «ложечкой».

Так что же случилось?

Придерживая тяжёлую дверь короткой ручонкой, Паншин галантно приглашал войти.

Да, внутри этот дворец уже не сверкал роскошью, был перегорожен клетушками (ввиду особой интимности этого заведения), и роскошь была видна только в остатках лепнины на потолке. Единственным украшением на уровне глаз были подсвеченные изнутри цветное фотографии на стекле с различными язвами на наиболее чувствительных участках кожи: ...мягкий шанкр... твердый шанкр... За границей я такой красоты не видела.

Александр подвел меня к красивой белой двери в разных завитках, перед ней был даже вроде бы зал с огромными окнами и зеркалами.

«Главный врач А.А. Белостоцкий»!

Ого!.. Почёт!

Ну, Алёна, держись!

Хотела стать холёной Алёной, сделалась солёной Алёной... то ли ещё будет? Держись!

Он снова галантно распахнул дверь...

Никакого Белостоцкого там не оказалось. За красивым резным столом, под красивой ню в роскошной раме сидели и выпивали кореша: Ечкин, Варанов, Несват.

— Ну? Испугалась? — добродушно воскликнул Несват.

Все весело заржали...

Хорошая шутка.

— Мой мозговой трест! — торжественно отрекомендовал их Паншин.

Да-а... судя по шутке, трест мощный.

Тут дверь распахнулась, и появилась ещё одна частичка этого мозга — Виктория Королёва! В руках она несла пачку каких-то пожелтевших медицинских бумаг.

— Нет ничего, Александр Данилыч, — сокрушённо проговорила она. — Вот только Постановление Совета Народных Комиссаров от тридцать шестого года о передаче здания на баланс Управления лечебных учреждений. До этого — ничего.

Все подавленно замолчали. Только главный глядел орлом.

— Видала? — он указал на холодный белый камин в углу, над которым в белом мраморе сплелись две буквы «АП». — Аристарх Паншин, мой прадед! — горделиво произнёс он.

— Видала, — ответила я.

— В общем, займись этим делом, — небрежно говорил он в машине.

«А интересно, другие дела можно оставить?» — чуть не спросила я.

— ...пошукай там по разным архивам... должны быть бумаги... сто лет владели дворцом! — он горделиво откинулся.

— Хорошо, — кротко ответила я.

Я уже вспомнила, что наша сексотличница Алка Горлицына — учебный секретарь, как мы с ней шутили, Исторического Архива...

— Реституция! — он поднял короткий пальчик. — Возвращение истинных ценностей их владельцам! Скоро начнётся — имею сведения!

— Только можно без мозгового треста? — попросила я. Он довез меня до конторы и, дав газу, умчался вдаль.

...А мы-то думали — вендиспансер!

Я вошла в офис уже абсолютно спокойной.

В этот день твёрдо решила поговорить с Томой обо всём. Я уже истратила две с половиной тысячи баксов своих на оформление наших путёвок (и эти бабки, похоже, никто не собирался мне возвращать), зато мне неконкретно, но очень настойчиво предлагалось работать налево.

Когда звонил очередной клиент, рвущийся в Париж или Рим, Тома поднимала трубочку и произносила ласково:

— ...Полностью одобряю ваши планы... но знаете, у нас очень дорого — советую обратиться вам в «Селену»... или «Феникс»... Телефончик? Одну секундочку...

Сначала у меня от таких разговоров уши вырастали, как капустные листья, но после я привыкла и не удивлялась, что Тома «пашет налево» абсолютно открыто!

И вот через неделю примерно, она сказала мне:

— Подними трубочку... Ты знаешь, что сказать.

...И я поднимала. В конце недели в подъезде из темноты кинулся какой-то горец и, вместо того чтобы ограбить или изнасиловать, сунул пухлый конверт.

— О дедульке не беспокойся! Дедулька в порядке!

Мы с Томой приканчивали уже третью бутылку — так кончился мой «принципиальный разговор». Несколько раз в мою комнату бурно врывался сосед Коля с его постоянным требованием — «Проблемы, проблемы!», — но был изгнан словами, которые неприлично по-трезвому повторять.

— Наш дедулька в нужный момент оказался в нужном месте — управляющим городским Трестом гостиниц! Так что теперь в любом отеле четверть всех доходов — его. А в нашей светёлке ты ничего не жди — это чистая липа, ширма... ездит только кто надо и изредка... Дедулька просто расплачивается с ними за какие-то услуги. Нами расплачивается! Так что и сам Бог нам велел!

Тут уже совсем окосевшая Тома снова стала накручивать телефон: почему хахали не выехали?

— Кто хоть они?

— Курсанты! Арабы!

— Ого!

— Пока мой Пахомыч в отъезде, попрыгаю чуть-чуть... «А я люблю военных, военных, военных!» — вскидывая ножки дивной белизны, она заскакала по комнате, показывая трусики.

Но тут рявкнул звонок — и появился совсем другой военный. Весь в черной суконной форме, обвешанный сверкающими наградами капитан, иступленно-пьяный, явившийся сюда не иначе как с карательной целью.

— Ага... спелись уже! — прохрипел он.

Где-то нажрался визитер-бузотер с ветеранами необъявленных войн, а за трофеями явился сюда!

— Разболтала, сука? — повернулся он к Томе.

— Могу! — пышной грудью попёрла на него Тома. — Сказать, сколько из левых отдаю тебе? Сказать? Да ещё яйца твои сухие должна крутить!

— Кру-гом! Наклониться! — рявкнул адмирал. Тома послушно исполнила.

— А тебе что? Особый приказ?

Я «сделала кошечку» рядом с Томой... Сперва он в меня попадал как бы по ошибке, промахиваясь мимо Томы, поскальзываясь на ней, но ошибка стала повторяться всё чаще... Ошибка... ошибка! ОШИБКА!

Я завела руки назад и впилась ногтями в его мохнатый зад, вгоняя всё глубже... Может, хоть так что-то почувствую в себе!

Хотя бы в этом, что полностью зависит от нас, мы можем достичь чего-то? Хотя бы в этом... хотя бы в этом... хотя бы в этом... Хотя бы об этом! — я рухнула грудью на стол и застыла... шевелиться не хотелось... Умело перевел страсть в похоть!

Тут снова рявкнул звонок. Качаясь от стенки к стенке, на каблуках, вся нараспашку, с каплей бесценного вещества, стекающей по ноге, я распахнула дверь. Там стоял чёрный красавец-усач, в строгом чёрном плаще, таком же костюме, галстуке и с чёрным зонтом.

— Тома! К тебе твой араб! — обернувшись, крикнула я и зигзагами вернулась обратно.

— Это же Пахомыч! — прошептала Тамара. — Муж мой!

— О, чёрт!

Я проснулась ночью от жажды — пересохло буквально всюду, хотелось бы живительной влаги. Стала разыскивать в темноте корень жизни, но обнаружила рядом пустоту.

Алекс сачковал на кухне, покуривал... Нашел время курить!

И буквально через час, снова пробудившись, снова нашла его на кухне! Курить, что ли, сюда пришел?

— ...Да погоди ты. Я же поговорить с тобой пришёл!

— Ах вот как! Поначалу не заметила. Так бы сразу и сказал, а то я понапрасну...

— Меня Рябчук снова нашёл!

— Этот... из компартии?

— Точно. Гляжу, вдруг счёт наш вырос в десять раз! Является. «Это мы только так, для начала». Нам такие отчаянные борцы с режимом, как ты, нынче во как нужны! Сколько хоть ноликов тебе нарисуем! Тебя любят! «А ты уж нас не забудь!»

— Да, поломала тебя жизнь.

— Говорю Рябчуку: так вы специально меня клоуном делали? Усмехается: наконец-то догадался!

Мы шептались в ночи, я нежно гладила его по голове. Впрочем, особого отчаяния в его голосе я не слышала.

Когда мы утром спустились, он обнаружил свою тачку, вздыбившуюся на тротуар. Да, крепко, видать, переживал вчера.

— Куда тебе?

— Что значит, куда? Как и приказано — в архив. Английская набережная!

— Ну как там твои дела?

Как? С Алкой вроде бы обо всем договорились — она поставила только одно условие: «подаришь хорошего мужика!»

С некоторым сомнением я оглядела человека за рулем. Годится ли? Впрочем, моё дело предложить. Не бывает плохих мужиков — бывают лишь неталантливые бабы!

— Кстати, сегодня в семь часов в особняке Горлицыных-Пфельцейнов, как обычно по четвергам, бал! Ты тоже, как я понимаю, дворянин!

— Граф!

— Ну вот и отлично! Знаешь, где их особняк?

— Разумеется. Только я, наверное, должен переодеться?

— Переоденься, переоденься...

Умело перевела похоть в расчет.

...Он бросил на меня взгляд раненого оленя, когда Алка поволокла его за кулисы.

В пятницу он не появился... в субботу...

В субботу, где-то уже за полночь, я еле расслышала короткий звонок.

Глаза его страдальчески сияли в полумраке. Он стоял, обняв себя под мышки, усмиряя боль.

— Что ж ты не предупредила меня? — он вскинул измученные глаза.

Весь израненный, он жалобно стонал.

— А что такого? — я провела его в комнату. — Ты же любишь разврат?

За час до этого я позвонила Алке: «Что делаешь?» — «Выгрызаю чьё-то мясо из под ногтей»! — прохрипела она.

— ...Ладно! Снимай рубашку.

Да-а... называется, интеллигентная женщина!

— Да нет... было, в общем, неплохо, — рухнул на диван. — Хорошо отдохнули, культурно! — он захрапел.

Как говорит мой любимый писатель: «Жизнь сложна, зато ночь нежна». Среди ночи я проснулась от света, он, надев очёчки, сморщился над газетой.

— В очках у тебя лицо такое доброе!

Он улыбнулся:

— Оптический обман.

— Ну что же, тогда за работу! А то днём вам всё некогда! — перевесившись грудью через него, я вытащила из тумбочки геральдические списки, добытые у Аллы нелёгкой ценой.

— Наша добыча! — прошептала я.

— Выходит, не зря я страдал?

— Выходит, не зря. «Департамент Герольдики», — я строго глянула на него. — 1722 год — 24 ноября 1917 года!

— Понимаю, — он скорбно кивнул. Я отложила список, взяла другой.

— Сборник решений правительственного Сената по Департаменту Герольдики за 1886—1904 год.

— А что, принимались какие-то решения? — слегка встревожился он, срывая очки.

— Разумеется, — надменно проговорила я. — Дворянство должно было периодически подтверждаться. Этому предшествовал тщательный анализ: не совершил ли кто-то из рода порочащих дворянское звание поступков?

Александр при этих словах превратился в мраморное изваяние, дышащее благородством.

— Вот, пожалуй, самоё интересное для тебя! — я нацепила его очки, вытянула ксерокс. — Представление на звание флигель-адъютанта Кирасирского полка Паншина Аристарха Павловича — отзыв командира полка барона Дидерикса... вот... самое интересное: «выпивает регулярно и помногу, но держится при этом отменно!»

— Но держится при этом отменно, — чуть слышно повторил он, и на его одутловатых глазках с мешочками сверкнули слёзы. — Держится отменно... — перебивая рыдания, он глубоко вздохнул.

Да-а... единственное, чем можно растрогать его, — только тенью из далёкого времени! Сейчас, по его мнению, что-то стоящее уже совершенно невозможно!

— Дай-ка я тебя съем!

— Ты такая нежная! — говорил он потом... Конечно, по сравнению кое с кем, особенно из недавно встреченных им, — безусловно.

— Красивая, весёлая! Е...ливая!

— Спасибо, барин!

— Тебя бы молодому кому!

Я снова надела очки:

— Что это за разговоры ещё? А то — школа напротив — нет проблем!

— Ты такая прекрасная!..

Под моим взглядом он осёкся, и больше рискованных рекомендаций не поступало.

— Эхе-хе! — тяжко закряхтел он. — У тебя водки случайно нет?

— Зачем это тебе?

— Да в ухо! Ухо застудил во время пьянки! Стреляет! И ватный тампон!

— Разрешите исполнять?

— И... эт-та. — Он окончательно раскряхтелся, повернулся к трюмо, облагораживающему, благодаря роскошной раме, все наши телодвижения, оттянул веко.

— Глаз красный — нет?

— Ну-ка покажи... есть немного. А посередине белая точка.

— Ячмень! Замучили в этом году! Витаминов мало ем!

— Бедный!

— Чайком бы примочить!

— Слушаюсь! Водку — в ухо, чай — в глаз! Разрешите исполнять?

— И ватку, ватку, — сладострастно умолял он. — От тя-як! Шутить будут кореша: Данилыч через ухо уже запил! А это что у тебя?

Наконец-то заметил забинтованное колено!

— Да так... Не хотела тебе говорить. Тут высаживала французов из автобуса... у твоего дворца... вдруг из мазды выскочил боров, жахнул трубой мне под коленку и уехал! Пришлось, улыбаясь, французам объяснять, что это такой русский национальный обычай!

— М-да... Снова эти бандиты!

Колено моё его, в основном, волновало как напоминание о них.

— И забинтуй уши, забинтуй!

— ...Тогда я заодно и перебинтую ногу.

— Так. Ну а дальше что?

— Дальше ничего. Провела экскурсию. Элегантно хромала. Особенно вниз по ступенькам тяжело. К счастью, вниз спускались по винтовой, без ступенек, что твой предок для бабушки сделал, чтоб та на кресле могла съезжать.

— Бедная старушка!

Снова блеснула далекая слеза...

И опять:

— Ты такая нежная, чудная!

— «Тебя бы молодому»? — я приподнялась. — ...Ты, я вижу, весь в ожидании?

— Ну, не весь, ни... М-м-м... Безвольно соглашаюсь.

Утром умоляла его не уходить.

— Не уходи! Солнце шпарит, батарея жарит! Не уходи!

Брюхом вперед вышел на балкон, как капитан на мостик, оглядывал строй красивых домов.

— А это, значит, школа?

— Мгм.

— А как крыша-то близко у тебя! Рукой достанешь! Подтягиваться можно, как на турнике!

— Пожалуйста! Подтягивайся!

Потом пошёл звонить, что-то записывал. Обрадовался:

— О, гляди! Ручка не писала вчера — сегодня пишет!

— У тебя что хочешь запишет! — восхищённо сказала я. Затрезвонил телефон.

— ... Хорошо... — повесив трубку, я повернулась к нему. — К сожалению, я уезжаю. Свекровь звонила. К сожалению, вот так. Мужа нету, а свекровь есть. Звонила, что сын приезжает из училища, на один день.

— Сколько ему?

— Одиннадцать.

— Ясно.

— Ну, я пошла. Хочешь, можешь остаться.

— Ладно... Довезу.

Машина его тряслась, как в лихорадке. Мы стояли недалеко от дома.

— Так ты надолго?

— Сказала: на сутки!

— Всё, ладно, хватит. Оценил! Ты и умная, ты славная, ты и мать! Ценю! Сделаю тебя туроператором!

— Спасибо. Это что?

— Ну, это человек...

— Понимаю...

— С колоссальным вкусом... и опытом. Который проверяет маршруты, прежде чем туристов по ним пустить. Проверяет вина, жратву. Все, естественно, перед ним лебезят, угождают.

Понимаю. «Е...т — города даёт, кончит — деревни жалко».

— Понимаю, — я рванулась к двери. Руки его уж слишком глубоко шарили под одеждой.

— Для начала поедем в Таиланд! Дивная страна! Входишь в номер — и появляется обнажённая девушка, и протягивает тебе в чаше с водой цветок лотоса. Становится на колени...

— А потом?

— М-м-м. Не помню.

Я напомнила.

— Ну, все? Я могу идти?

— Я с тобой!

— С ума сошёл!.. Ну ладно, постой! Свекровь вроде собиралась к сестре. Отрули за угол!

Когда Серафимовна ушла на автобус, я, обцеловав Артура от головы до пяток, строго сказала ему:

— Будь умницей... сейчас приедет мой начальник с женой! Веди себя вежливо!

— А как зовут его жену?

— М-м... Вы познакомитесь!

Я пошла к машине. Александр нервно курил.

— Как зовут твою жену?

— Почему это тебя интересует?

— Интересует Артура.

— М-м-м... Эльза.

— Хорошо.

В очередной раз взвизгнув калиткой, я вернулась к Артуру.

— Её зовут Эльза. Но она не очень хорошо себя чувствует. И плохо выглядит.

Это я произнесла с удовольствием.

— Понимаешь?

— Понимаю, — растерянно произнес он.

— Она хочет сразу пройти спать. И чтобы ты ее не видел. Она смущается. Понимаешь?

— ...Понимаю!

Рано утром Саша с Артуром ушли на лед, на рыбалку, разыскав старые удочки Игоря, которого давно уже не было здесь.

За время их отсутствия я положила под одеяло валик, а на подушку цветочный кувшин с нарисованным ликом и натянула на него свой старый парик.

Когда они вернулись с крохотными заиндевевшими окуньками и грелись на кухне у плиты, я вдруг сказала:

— Артур? Хочешь увидеть тетю Эльзу?

Александр откинул челюсть, выронил нож, который воткнулся в половицу.

— Только тихо. Она еще спит — очень плохо себя чувствует.

Александр глянул гневно: то есть как это «очень плохо»?

Мы заглянули в спальню — Артур долго смотрел на кувшин с натянутым париком.

— А она когда-нибудь проснется?

— М-м. Не знаю.

Александр снова кинул яростный взгляд. Утром на красном альфа-ромео заехал Аркадий, чтобы хотя бы на час заманить Артура к себе.

— А вы не уедете? — Артур буквально впился взглядом в Паншина.

— М-м-м... Постараюсь, — промямлил он.

Вечером этого длинного дня я без стука вошла к нему в кабинет.

— Раздевайся!

— Нет! Дай мне побыть в моём возрасте... умоляю тебя.

— Ну хорошо... Ты знаешь, как после тебя интересно кончилось? Серафимовна вернулась от сестры очень довольная, с букетом цветов. Артур убежал с цветами, потом возвращается, абсолютно счастливый: «Баба! Я цветы в тётю Эльзу поставил!»

— Я же говорил тебе, кажется, что мне это абсолютно неинтересно. Я типичный проходимец мимо. Сын твой меня абсолютно не интересует!

— Ах да... Извини! — послав ему воздушный поцелуй, я вышла.

На остановку вдруг подкатил трамвай под номером 30 — почему-то в чёрной траурной рамке. О! Под него?.. Не дождетесь! На него!

Он долго шёл по каким-то закоулкам и вдруг неожиданно вырулил на Карповку к Сурену. О!

Я поднялась на лифте — совсем одна, поглядела на расцарапанную мною дверь... Ну что, ждать особенно нечего — надо звонить!

Сурен, открыв, чуть не выронил очи.

— Ну ты, тундра, даёшь! — он дико захохотал.

— Можно войти?

— Входи, входи! — с каким-то ликованием и угрозой произнёс он.

Я вошла в мастерскую.

— Белены нет?

— Б-белены?! — Сурен вдруг завалился на спину, катался, хохоча, дрыгая тощими ногами. — ...Белены? — он наконец поднялся, отдышался. — Да зашёл тут один, все выжрал! — снова заржал.

И из темной комнаты, смущённо улыбаясь, вышёл «типичный проходимец мимо».

— Судьба, выходит! — вздохнул Александр.

— А ну вас! С вами наработаешь! Пойду лучше нажрусь!

Дикий хохот Сурена доносился сначала с лестницы, потом — со двора.

— В Таиланд, как я понимаю, не едем? Тогда я тебе устрою Таиланд здесь! — сказала я.

...Ты очень трогательный. В смысле: очень хочется тебя трогать.

— Нет — в эмираты точно поедем! — приподнимаясь, хрипел он. — Ты знаешь, какой там пляж? Идеально круглая галька!

— Да? У меня ноги очень нежные, — я показала. — Первые три дня я по гальке плохо хожу.

— Значит, на первые три дня придется взять другую! — он захохотал.

— Ты солнышко, — я гладила его по мохнатому животу.

— Да? Скорее, я ураган.

Среди ночи мы частично проснулись, вернее — наши части тела проснулись.

— Ты такая умная! Нежная! Е...ивая! Как я хочу от тебя ребёнка!.. но не от себя.

Я сочла это нежным бредом, но вскоре поняла, что жестоко ошиблась.

Сексуальное кочевье

Я уже почти совсем механически, автоматом, возила группы французов по нашему прекрасному городу... слова сыпались сами собой, без участия разума: «Университетская набережная... Музей архитектуры восемнадцатого века под открытым небом...». «Английская набережная... Музей архитектуры девятнадцатого века под открытым небом».

Хотя само небо становилось всё темнее — ноябрь. Хрустели лужи. Когда тьма однажды совсем накрыла город — это было как раз в полдень, около двенадцати, — шеф резко вызвал меня к себе и сурово приказал: «Заниматься только моим палаццо!»

Палаццо так палаццо!

Хотя там творились странные вещи. Дворец, благодаря связям дедульки, сдали в аренду нам, но незадолго до того дали право на аренду одной таинственной организации, представляющей как бы инвалидов последних войн. Один такой «инвалид» и жахнул в качестве намека мне по колену трубой, — видимо, ритуал посвящения в «Орден инвалидов», а теперь он же — или точно такой же — постоянно дежурил у входа в «палаццо», и в его маленьких глазках питекантропа горела ненависть.

Я проходила, поигрывая попкой, показывая, что ножка уже совсем не бо-бо. Он каменел!

Когда вывезли все медицинское, включая клеёнчатые кушетки, стеклянные шкафчики и кресла-распятия, я почувствовала наконец сам дворец!

Ого-го! Дедулькин прадед Аристарх оказался большим затейником — видно, он был слегка двинут на этой теме, как и его праправнук! Открылись такие живописные плафончики, что если бы венерики видели бы их, то тут же по излечении их снова бы потянуло в бой. Оказывается, и «групповики» тогда процветали: ведь не в этом же веке намалёваны все эти прелестные пажи и пышные маркизы!

Однако больше всего поразил меня «рабочий стол» графа, временно узурпированный А.А. Белостоцким, скрывавшим его прелести под толстой бархатной скатертью. Я стащила ее — и у меня мгновенно набухли соски и губы: резной стол со сплетенными торсами стоял как бы на четырех х...х, причем из каждого била струей мальвазия, растекшаяся в маленькую лужицу, и именно на них стол и опирался — всё это было искусно вырезано из грушевого дерева! Трудно было оторваться... Все это обязательно должно стать достоянием народа! Музей эротического искусства — вот что должно здесь быть!

В конце зала была маленькая приподнятая сценка, обрамлённая двумя мраморными нимфами, губами, грудями и всем естеством они тянулись друг к другу через разделяющее их пространство. В руки им была дана алюминиевая труба, по ней на кольцах скользил занавес: видимо, туда удалялся Белостоцкий для осмотра особо уважаемых приватных клиентов!

Теперь этот занавес должен быть распахнут и вся телесная красота должна раскрыться! Я села на сцене, на сравнительно скромный стульчик, изображавший всего лишь взбешённого кентавра... Думаю, всем понятно, что ног у стула было пять — и размечталась. Раскатала губу.

— Как всегда, сачкуем! — прохрипел шеф, появляясь по обыкновению внезапно, как он любил.

— Тут будет эротический театр!

Я бегло показала два номера, изобретённых мной в Гамбурге: зубами, без помощи рук, стянула колготки, потом зубами же, прикрыв в возбуждении глаза, начала стягивать, а потом рвать застрявшие на коленях трусики.

— Вообще, ты недооцениваешь мои ноги! Ими я ласкаю не хуже, чем руками. «Ласкаю ногами!» Уникальный номер. Если тебя что-то смущает, могу ими же чесаться, как мартышка, прикуривать, варить кофе, стрелять из ружья... Смотри!

Он стоял хмуро и неподвижно, в черной длинной офицерской плащ-палатке, и вода струями стекала на сексуальный паркет.

— У человека руки должны быть!

«Человек — это звучит гордо!» — еще должен был бы добавить он.

Приступы ханжеской злобы происходили с ним так же часто, как несварение желудка.

— Этот твой хахаль там стоит?

Конечно «мой»! Безусловно! Хранитель «ордена подвязки под коленом»!

— Думаю, что не стою такой охраны.

— На дом, что ли, опять залупаются?

— Видимо, — я пожала плечом. Потом закурила ногами, вставила сигарету в губы и сошла со сцены.

— Руками лучше работай! — обрезал он, видимо, твёрдо взяв курс на партийное оздоровление... Да, партийная убежденность — дело не классовое, а возрастное.

— Серьёзно пора настроиться. Ревизоры едут!

— ...Ревизор?

— Ревизоры!!

— Рябчук?

— Бери выше.

— Что же может быть выше?!

— Из Парижа едут!

— Из Парижа? — я оживилась.

— Эти... туроператоры из «Франстур»!

Отлично! Самой не удалось стать этой... туроператоршей, так хоть посмотрю!

— Сколько их?

— А сколько тебе надо?.. Хотят поставить все на широкую ногу... — глянул на мое израненное колено. — Тьфу!

Когда в гулком аэропорту звонкий неземной голос дикторши произносит названия городов «...Ландн!.. Марсель», жизнь ощущается сказкой, в которой возможно всё!

И вот уже потекли первые парижане... А вдруг!

Неужели это он? Синеглазый, в развевающемся белом плаще?..

— Добрый день! — проскрипело совсем с другой стороны.

— Вы... из Парижа? — с трудом выговорила я.

Нет. Он не из Парижа — это точно... Максимум — из парижского самолёта!

Разве можно от шефа, сексуального маньяка и к тому же ханжи, ждать чего-то приятного?

— Вы говорите по-русски? — разулыбалась я.

Да-а... Такие не прилетают нынче даже из Вологды — и оттуда летят вполне иностранные, крутые «мены»!

Наверное, только в такой дыре, как Париж, можно закатиться в какой-то угол и отстать от всего модного на двадцать лет, за которые переменилось буквально всё! И остаться таким сугубо русским, а точнее — советским, ну, или антисоветским — это близко.

А какой русский, живущий здесь, носит сейчас такую бороду а ля Добролюбофф?

Снова размечталась — и мордой об стену! И так и надо.

Давай работать!

— К сожалению, сам шеф не смог вас встретить, — щебетала я. — Совещание в Смольном (новый запой). Вы водите машину? Нет? Разве в Париже можно жить без машины?

— Можно, — мрачно сказал он.

— Во всяком случае, машина нас ждет.

Вот что успел прохрипеть мне шеф (теперь во время загулов скрывающийся у меня). Гость из Парижа вообще-то русский, даже петербуржец, но в смутные времена «не вписался», стал диссидентом и даже отсидел год в Лефортово, потом под давлением мировой общественности был освобожден, пригрет в Париже и даже сошёлся там (хоть пока ещё не женился) с наследницей крупнейшего во Франции туристического агентства... которая, впрочем, тоже увлекается в основном политикой, почему-то с обратным знаком, всячески добивается (теряя при этом состояние), чтобы по миру и особенно в Россию ездили простые люди, в первую очередь почему-то шахтёры... И всю эту кашу расхлёбывать, естественно, мне!

Да-а... в Париже он тоже явно «не вписался». Точней, использовал его как сундук с нафталином, где можно отсидеться (вот у нас уж не отсидишься, это точно!) и сохранить этот полувоенный френч (даже в международном аэропорту, где кого только ни было, на него поглядывали дико), плюс эти землемерские брюки и сандалеты. Да-а. При этом он весьма горделиво выкатывал грудь, строго поблёскивал пенсне... Материальное его не интересует! На самом деле — такой френч надо поискать и поискать, не говоря уже о сандалетах.

— Это Николь!

Подошла дылда в простенькой джинсе... именно про такую, наверно, родился афоризм: «Женщина любит ушами»! Это было у нее первое, что бросалось в глаза.

Впрочем, поздоровалась она гораздо более человечно, чем он. Он сохранял недовольную гримасу. Бедная девушка. Оказывается, даже и миллионершам бог знает чего приходится терпеть!

— Если нам придётся работать с вами, то я, наверное, представлюсь...

«Представлюсь»! Красиво сказано!

— Максим.

— Алёна.

«Максим максималист»... Он поднял с подвижной ленты рюкзак, с какими мы в студенческие годы ходили в походы, и с достоинством, медленно ставя на мрамор безобразные сандалеты, поплыл к выходу, не интересуясь такой мелочью — следуем ли за ним мы...

Много я получала в жизни плюх — но эта тоже неслабая!

Шеф, побритый и мумифицированный, неожиданно оказался на месте. Никто бы ничего бы не заметил, кроме глаз, утомлённых работой. Он галантно поцеловал руку гостье и мужественно пожал руку гостю.

— Ну, каковы ваши первые впечатления? — поинтересовался он (перед этим бросив мне: «Чаю!»).

Максим невозмутимо молчал, словно вопрос не относился к нему. Ясно, таким вот давлением на людей он и проложил свой путь, если это можно назвать «путём»!

Алекс крякнул, потянулся было к шкафчику, но отдёрнул руку.

Своим давящим молчанием гость как бы сообщал: не думайте, что вашими дежурными улыбочками, жидкими чаями, этими наспех переделанными партийными кабинетами и мордами в них вы сумеете меня провести! Я достаточно уже кушал всё это!

Но зачем тогда, спрашивается, приехал?

— Как устроились? — пробормотал шеф.

Гость хладнокровно разглядывал его сквозь пенсне: хватит водить меня за нос, не на того напали! — говорил его взгляд.

— Мы хотели бы познакомиться... с предлагаемой вами программой! — пролепетала Николь, не дождавшись никакой поддержки от Максима, который заодно плющил и её: не отходить же от священных принципов ради какой-то бабёшки!

Шеф тоже стал заводиться: налил себе стакан коньяку и выпил — один!

Поздним вечером он ввалился ко мне.

— Водки и валидола! — прохрипел он, падая на ковёр. Это они сходили в театр, на оперу «Иоланта» — лучшее, что есть в нашем городе в этом роде!.. И вот, в середине второго акта, когда герой из последних сил выводил свои рулады, дотягивая их до пенсии, Максим вдруг невозмутимо поднялся и пошел к выходу, медленно кладя свои говнодавы на дорожку (переодеться и тем более переобуться он не счёл, разумеется, нужным). Хоть бы он вышел быстро! Но он выходил именно медленно, мучая всех. Тенор хрипел. Алекс тоже.

— Ты что же, раньше его не знал?

— К сожалению, знал!

— При каких же обстоятельствах?

— А! — он махнул рукой.

До этого всё тоже шло не лучшим образом — поначалу мы торжественно подъехали к палаццо. Дежурный амбал следовал вплотную за нами почти что до крыльца, видимо, медленно соображая: не жахнуть ли?

Разумеется, никакого сексуального шоу для готовящихся тут гала-вечеров наш Алекс, этот тупой партханжа — не разрешил!

«Цыганские песни»!

Но вместо обещанных эстрадой цыган мы застали в зале какую-то неряшливую, нудно переругивающуюся еврейскую пару, причём «парой» это тоже трудно было назвать: по возрасту это, скорее всего, были мать и сын. Наконец они заметили наше присутствие и, продолжая кидать друг на друга ненавидящие взгляды, взошли на сцену и что-то отрывистое прохрипели, при этом самое трудное было, чтобы его одежда летела по воздуху, а её юбка струилась волной: настроение было явно не то!

— Ну что ж... это неплохо, — с ангельским терпением сказала Николь. Потом пошли осматривать «палаццо».

— Только в мужской сортир ее не пускай! — в тёмном тесном коридоре припал ко мне шеф. — Вырубиться может — понимай сама!

Впрочем, и дамский сортир был не лучше — и в нём вполне можно было вырубиться!

Потом мы поехали на обед в ресторан «Баян», в котором, благодаря каким-то подлым примочкам шефа, нас кормили бесплатно.

Здесь по программе всех должна была «постепенно охватить русская удаль», но пока удаль выражалась лишь в том, что ни один официант не подходил, лениво разглядывая нас издаля.

Шеф хлестал стакан за стаканом так называемый «Русский квас», нацеженный в глухой кувшин, похоже, из какой-то ржавой трубы. Лишь с лютого похмелья, с наждаком во рту можно было пить такое... но ведь как раз так и было. Николь и Максим удалились, как они выразились, «помыть руки» (или коварно исследовать состояние горшков).

— Ах, им не нравится! — хрипел Саша. — Ничего! Всё сожрут!

Чувствовалось, что в нём желание сделать дело борется с лютым желанием его не делать.

— Если ты так их ненавидишь, зачем позвал?

— Сожрут! — как бы уже помирая от жажды, бился в судорогах он. Но тут наши гости приблизились, и он снова сделался светским львом.

— Разумеется, — галантно усаживая даму, пропел он. — Вся сантехника будет заменена!

Вроде бы не совсем аппетитно говорить за столом о сантехнике, но оказалось, что в самый раз: сначала хмурый небритый официант принес нам какие-то подметки, а потом уже другой официант — первый обессилел — подал нам напиток под названием «кофе», который французы называют более точно: «джюс де шаузеттс» — носочный сок.

— Ещё, мне кажется, должно быть русское кабаре! — стоически улыбаясь, произнесла Николь.

Максим лишь загадочно поблёскивал пенсне, не снисходя до подобных мелочей.

Но когда на сцену уже в русских нарядах вышла всё та же многострадальная еврейская пара, и Николь не выдержала, воскликнула:

— Мерд! (дерьмо!)

После этого я сказала, что не пойду в театр...

— Сожрут! — Алекс бился почти что в конвульсиях. — Не нравится им! А зачем тогда едут?

— А зачем ты их приглашаешь?

— Зачем?! Нет ответа.

— Ухо! Быстро водки мне в ухо! — вместо ответа заверещал он. — И ваты, ваты!

— К сожалению, имеются только тампоны «Тампакс»! — произнесла я холодно. Он затих.

— В Среднюю Азию хотят ехать! — он снова вскинулся.

— В Среднюю Азию?!!

— Как бы задумали уникальный маршрут «Загадки Востока». Знаю, какие загадки интересуют его на самом деле! Вынюхать всё хочет, да потом в газетке своей написать!

Я налила водки ему в ухо, заткнула «Тампаксом», и он успокоился. Потом (чего не хватало для полного счастья) дверь с медленным-медленным скрипом открылась, и в халате с обтрёпанными кистями и в бархатной камилавке вошёл Лев Львович Зеленский — наше милое домашнее привидение с дымящимся стаканом чая в руке. Он сидел у нас в ногах, улыбаясь воспоминаниям. Свою дверь он иногда путал, но воспоминания у него, судя по улыбке, были хорошие.

— ...С дымящимся! — ликуя, прошептал мне Саша.

— О! Извините! — Лев Львович наконец-то увидел нас и улыбнулся счастливой улыбкой...

Но самой главной загадкой в этой истории было то, что шеф почему-то ни за что не давал мне их паспорта!

Я хотела отвести их в гостиницу, и паспорта их были уже протянуты...

— Не суйся! Я сам! — вдруг проявил неожиданное рвение он.

И потом, когда я собиралась за билетами до Алма-Аты:

— Я сам!

Небо в далёкой сказочной Алма-Ате оказалось почему-то таким же низким и хмурым, как в Петербурге. Впрочем, раз Максим хочет, чтобы ему не нравилось... Желание — закон!

Во всё время полета — и до него — Александр вёл себя со мной с какой-то чопорной любезностью, словно он, престарелый граф, на что-то робко надеется, но никак не решится переступить границы официальных отношений... Что ещё задумал, лысый козёл?

Нас встретил его друг-сослуживец, которые, по-моему, у него всюду. Откуда, казалось бы, в Казахстане моряки? Толстый улыбающийся казах, судя по животу, — важная персона, впрочем, они все тут кажутся важными.

— Господи! — я оглядела снежные горы, растущие, кажется, прямо из асфальта. — Куда меня занесло?

Друг медленно-медленно провел нас в комнату — «Вери Импортант Персонс» — очень важных персон. Там мы посидели полчаса на жёсткой скамейке, после чего с нас содрали по двадцать долларов и предложили — после всех остальных пассажиров — идти получать свои вещи.

Начинается неплохо!

Мы подъехали на рафике к гостинице «Алматы».

— Давайте паспорта, — по гидовской привычке я протянула руку.

— Не беспокойтесь, я сделаю! — Александр с необычной для него предупредительностью собрал паспорта.

По его странной дрожи я поняла одно: даже близко к регистрации мне не следует подходить!

В номере, прямо на столе, торжественно встретил меня таракан, шевеля усами. Номер был одноместный — шеф почему-то продолжал разыгрывать робкую чопорность.

Я сняла тяжелую трубку, послушала гудок... Позвонить, спросить: «Скажите, пожалуйста, как зовут пассажиров, которые только что въехали?»

Но почему-то положила трубку на рычаг.

Друг его по имени Абиджамил оказался заместителем министра культуры! И сделал нам всё, что от него зависело.

Сначала, по этому случаю переодевшись в национальную одежду, он торжественно принял нас у себя. Чего никогда не было — и навряд ли когда будет в России, — сам замминистра встретил нас на улице. Министерство помещалось в деревянном, покрытом красивой резьбой доме, оставшемся здесь со времён казачьего поселения Верное.

Потом провёл по резной же лестнице к себе в кабинет.

Девушки в национальных одеждах стали подносить на стол угощение: сначала бешбармак — девушки поставили на стол огромное блюдо, где в густом бульоне плавал огромный кусок баранины и кусочки теста. Хозяин тут же разрезал мясо ножом и раздал всем по куску с костью. Потом внесли голову барана, которую Абиджамил торжественно вручил Александру. Тот, не дрогнув, отрезал уши, передал Максиму. Тот брезгливо взял уши и положил их на стол. Затем Алекс согнутым пальцем вырвал из бараньей пасти нёбо и протянул его Николь. Та слегка позеленела, но взяла нёбо в рот и стала вяло жевать. Абиджамил сиял: принял гостей как подобает!

Тут Максим скрипучим своим голосом произнёс: не думает ли Абиджамил, что этим угощением снял все проблемы и острые вопросы, которые существуют на его родине? Абиджамил, изумившись, сказал, что, конечно же, так не думает, хотя на самом деле именно так и думал.

Тут подали рыбу хе и мясо хе, но Максим демонстративно отодвинул глубокие пиалы и вынул блокнот. Сначала он спросил о главном: что министр думает о наступлении исламизма и национальной розни? Абиджамил ответил, что ничего этого нет — и горькая, уже привычная складка определилась в углу рта Максима. Мы осторожно, стараясь не издать звука, сосали и грызли мясо и рыбу... Неужели Максим думает, что именно сейчас и именно вот таким образом он защищает права людей! А мы кто? Мусор? А министр кто?

Максим, уже устало, скептически спросил о культуре: хотя это и был вопрос, который касался нашего хозяина. Тот долго говорил о театрах, институтах и техникумах, а Максим с усталой, всё той же скептической усмешкой смотрел на синий татуированный якорек на запястье министра — мол, разве бывают министры культуры с якорьком?.. Представьте себе — бывают!

Мы бесшумно выпили чаю с лепешками и стали откланиваться — праздник испорчен. Только Максим горделиво поблёскивал стекляшками: он приехал сюда не обжираться, он приехал докопаться до истины, как бы глубоко она ни была. А разве истина — глубоко?

Расстроенный хозяин, не зная, что придумать ещё, предложил нам посетить музей казахских национальных инструментов.

— Да вы заняты, наверное? — застеснялась я.

— Нет, нет! — радостно вскричал Абиджамил.

Мы переходили широкую современную улицу. Наверное, Максим мог бы гордиться ею, если бы вырос в степи, а не приехал из Парижа. Но он, увы, приехал.

Было по-прежнему холодно и туманно, и лишь ярко-голубой казахский флаг над министерством веселил глаз.

В музее пахло воском и еще чем-то, было сумрачно и пусто. Только в ярко освещённых стеклянных шкафах весёлые куклы-казахи справляли национальные праздники. В плоских стеклянных витринах висели инструменты: хобыз-домбра, адырна (на адырне играли только девушки), труба-керней, трубящая тревогу: выдолбленный ствол вставлялся в высушенную верблюжью гортань. Абиджамил подходил к витрине, важно нажимал кнопку — и тут же на все помещение раздавался записанный на пленку щиплющий или воющий звук именно этого инструмента.

— В прошлом году сделали! — гордо сказал Абиджамил.

Вообще, как я заметила, это было колоссальной сенсацией, что сам замминистра вёл экскурсию как простой экскурсовод — это сопровождалось восхищенными перешептываниями сбежавшегося персонала, скромным сиянием личности самого Абиджамила... Но, вообще-то, надо отметить, это всё скорее было сенсацией местного значения — мы достойным образом не могли оценить этого, а Максим вообще демонстративно покинул группу и следил своими говнодавами отдельно от всех. Единственное, что вдруг вызвало его интерес, — дверца в стене с надписью «Газ». Очки его засверкали, он подтащил к дверце женщину-директора музея и стал спрашивать: «Что это?» Женщина коротко ответила, что время от времени для дезинфекции инструментов всё помещение заполняется газом. «Вы удовлетворены?» После этого она вернулась к обожаемому заместителю министра и больше не спускала с него восхищённых глаз.

Александр тоже с восхищением следил за объяснениями своего друга:

— ...Ардак жатыген — семь струн, купол обвешан колокольцами. Асатаяк, бакса. Вот казахская гармошка — сырнай. А вот портрет — знаменитый Мырзатай — поэт, композитор и акробат. Во время народных праздников на полном скаку въезжал в селение, стоя в седле на голове и играя на сырнае!

Веселый старик!

— Орёл! — воскликнул Алекс.

Максим горько усмехнулся: мол, представляю, что можно сыграть, стоя на голове!

Александр вдруг больно схватил меня сзади за руку, прося: останься, и, когда мы остались перед сырнаем и Мыразатаем наедине, сжал мне руку ещё больней и с отчаянием воскликнул:

— Неужели вообще уже ничего не нравится ему?!!

— Почём я знаю? — грубо вырвав локоть (наверняка останется синяк), я пошла в следующий зал и присоединилась к экскурсии.

Максим слушал заунывный звук народного инструмента со скучающей физиономией... газ, что ли, запустить в помещение, чтобы его развеселить?

В заключение Абиджамил подарил всем по бубну с колокольцами, не подарив лишь Максиму, что тот отметил скорбной, но гордой миной: вот они, здешние права человека!

После этого Абиджамил, сияя, сообщил, что сейчас шофёр Федя отвезет дорогих гостей на дачу Министерства в предгорьях Тянь-Шаня, где и он, Абиджамил, временно живёт.

На этой скромной даче, состоящей из большого зала, кухни и комнат на втором этаже, мы засиделись дотемна. Какие-то люди (как объяснил Абиджамил, исключительно его родственники) вносили дымящееся мясо в тазах. Бутылок было не счесть. Как объяснил Абиджамил, взмахнув короткопалой рукой: «За счёт Министерства культуры. Не часто министерство посещают такие гости!»

С каждым вносимым блюдом Максим горько усмехался: неужели они думают, что этим показным изобилием они заткнут ему рот? Впрочем, в поднявшемся гвалте его уже никто не замечал.

— А помнишь, как я играл в дубле ВМФ, а ты за Кайрат? Разгромили вас!

— Мы разгромили!

— Ну! И помню, приезжаем в аэропорт, наш тренер Михаил Аркадьевич Цветков идёт к директору аэровокзала, возвращается: с местами плохо, в Ташкент летит только первый состав, дубль остается. А нам же лучше — набрали винограда, дынь, коньяка — тогда это вообще ничего не стоило, выпили и пригрелись тут же, у взлётной полосы. Спим, и вдруг тень. Наезжает прямо на нас самолет. Вернулся! И прямо с трапа к нам спускается Михаил Аркадьевич Цветков! Указывает на тренера дубля, Трофима Ворошилова, по кличке Клим, мирно спящего в пыли: «И это — советский педагог!»

Абиджамил и Саша радостно загоготали — им, видимо, немало предстояло вспомнить.

— Знаю, знаю! — заговорил Абиджамил. — В этот день как раз Хруща скинули и всем самолётам приказано было вернуться в аэропорт вылета!

Довольные, друзья откинулись, разглядывая друг друга.

— И всё-таки, — проскрипел вдруг Максим, — хотелось бы что-нибудь узнать о реальных обстоятельствах жизни в данный момент.

Наступила тяжелая пауза. Абиджамил обиженно оглядел стол, уставленный яствами; уж если это не реальные обстоятельства!!!

— Федя! — обратился Саша к шофёру, вперившемуся в телевизор. — Ты не можешь сейчас этого на Медео, что ли, отвезти?

— Да темнеет уже маленько, — Федя с сомнением глянул в окошко. — Ну ладно, свезу... Только сразу! — обратился он к Максиму.

Максим с видом мученика двинулся к рафику — он понимает, что это издевательство, когда под видом реальных обстоятельств подсовывают это Медео, показушный олимпийский высокогорный каток для так тут и не состоявшихся Олимпийских игр... «Реальные обстоятельства»!.. Ну что же, он терпелив!

— А ты чего расселась? — вдруг злобно накинулся на меня шеф. — С ним!

— Ты едешь? — спокойно повернулась я к Николь.

— Мгм! — бодро, как это принято у иностранцев, проговорила Николь и, схватив аппарат с огромным окуляром, пошла со мной.

Федя гнал по серпантину на страшной скорости, но, когда мы взлетели на высшую точку, осматривать в сущности, было нечего: абсолютная, непроницаемая тьма! Единственное, что можно было разглядеть в свете фар, — белый пушистый снег. Да, стоило ехать. Соскучились по снегу! Лепил нам глаза в Питере, когда мы шли к самолёту, и тут теперь тоже удалось добыть снегу!

Мы вышли из автобуса, подошли к еле видимым в темноте перилам, старательно перегибаясь, вглядывались: ни пятнышка, ни силуэта — чёрная бескрайняя тьма. И холод — зубы заляцкали.

— Ну... тут очень шикарный вид, — Федя махнул рукой вправо, — высочайшие снежные склоны гор, освещённые солнцем, — он неуверенно кашлянул, — а на них — огромные сосны... Да-а... А тут, значит, этот знаменитый каток Медео... — он повел рукой ещё более неуверенно.

Единственное, что нам удалось высмотреть, — это маленький-маленький лучик фар, ползущий в страшной глубине внизу: ещё один какой-то безумец поднимался сюда!

Мы с Николь лихо повалились в снег, Федя озарил все мёртвенной вспышкой. Но навряд ли что получится — уж больно темно.

— Ну что?.. Можно, наверное, ехать? — с гулким эхом проговорил Федя.

Когда мы, абсолютно продрогшие, ввалились в дом, Александр бросил страстный взгляд на Максима, потом — такой же — на меня.

— Ну что? Понравилось? — требовательно проговорил он.

Я молча отвернулась. Видимо я, как солнце, должна была рассеять тьму и озарить всё вокруг!

Ранним утром мы мерзли у гостиницы, ожидая Федю на рафике, но его всё не было: прошло уже полчаса после срока!

— Разве можно о чём-то договариваться с местными властями? — проскрипел Максим.

— Но других здесь как бы и нет! — не выдержала я. И тут из-за угла вывернул рафик, в котором торчали целых две головы: сам замминистра культуры, несмотря на сверхранний час, приехал нас проводить!

— Через Курультайский перевал поедете! — бодро сообщил он. — Курултай сейчас в декабре — ого! Мотор на полную мощность работает — машина не двигается! Ветерок! — он, довольный, захохотал и стал пожимать всем руки. — А ты, — сказал он Максиму, — весной к нам приезжай: выборы в местные органы власти будут. Тебя выберем! Хочешь? Нет?

Максим чопорно поклонился и направился в салон.

Уже шестой час мы ехали по пыльной степи, и почти ничего не менялось. Вот маленький базар у дороги, в телегах дёргаются связанные бараны, в тазах на прилавках свёрнутые сухие белые кишки, серые складчатые легкие... и снова степь, ничего — единственные красивые строения — города мёртвых, а люди живут в саманных домиках, попадающихся время от времени. Вот в стороне от дома горит огонь в очаге, там сидит на корточках старуха с седыми патлами, маленький широколицый рахитичный мальчик, волоча попку почти в пыли, поднес к машине задумчивое, в струпьях и зеленке лицо.

— Стоп! — вдруг рявкнул Алекс.

Федя от испуга остановился как вкопанный.

— Выходи! — повернулся Алекс к Максиму. — Реальные проблемы!

Тот застыл, неподвижно откинув голову в пенсне, словно не слыша.

— Поехали! — скомандовал Алекс.

— Тут всё равно как стол! Можно чёрт знает куда заехать! Темно! — сказал Федя.

— Ладно. Ночуем здесь.

Я проснулась от низкого солнца. За ночь среди трех рядов сидений произошли интересные перемены: Николь почему-то спала на плече у Саши. Так вот почему он был так благороден со мной! Мы стояли уже среди холмов, плавно поднимающихся к горизонту. Тень от лошади, почти невидимой на холме у горизонта, дотягивалась до нас. Засохшие высокие растения играли светом, тенью и полусветом, как маленькие китайские башни.

Максим неторопливо, размеренно прохаживался вдоль машины, аккуратно ставя ступни в пыльных сандалиях и глядя только на них.

— Неужели ничто его не радует! — с болью воскликнул Саша и снова яростно глянул на меня.

Опять я!

Мы проезжали какой-то пыльный поселок. Весь базар поворачивал голову куда-то вбок, потом все с криками куда-то бежали.

— Давай туда! — скомандовал Алекс.

Федя, тоже что-то понявший, быстро зарулил по узким улочкам среди глухих глиняных стен.

На широкой площади стояла пыль. Оттуда неслись стоны и мат. Было видно, что наши солдаты в светлой форме добивают наших же солдат в темной. Мелькали бляхи, штыки. Несколько ребят лежало, на крови кучерявилась пыль.

— Стой! Они убьют тебя! — трепетная Николь пыталась ухватить Сашу за руку, он увернулся и с ходу врезался в месиво.

— Сми-и-ир-р-рня-а!

Они вдруг застыли — кто с закинутой бляхой, кто с поднятым штыком. Было всего мгновение неподвижности и тишины — и тут же из-за ближайшего домика выскочил патруль, он, конечно же, давно был здесь, только боялся. Матерясь, расталкивая солдат, они врезались в гущу.

— Взять этого, этого и этого! — скомандовал Алекс и, прерывисто дыша, вернулся в машину.

— Смелый мальчик! — Николь погладила его по голове.

Страшный перевал Курультай мы одолели почти незаметно. Потом проехали через раскинувшуюся светло-зелёными водоворотами реку Чу. Киргизия встретила нас луком. Всюду продавали его связки.

Судя по карте, мы въезжали в Бишкек, но всё тянулись и тянулись убогие мазанки.

— Правильно ли едем? — беспокоился Максим.

И вдруг мы выехали на огромное заасфальтированное пространство, среди которого поднимались почти в небо прямоугольные мраморные дворцы.

— Правильно! — усмехнулся Саша.

Среди этих марсианских зданий мы отыскали Министерство иностранных дел, Александр с трудом расчесал оставшиеся пыльные локоны и ушёл внутрь.

Вскоре он вернулся с аккуратно причёсанным мальчиком в отличном костюме. Только что были пыльные дехкане — и вот!

— Референт министра иностранных дел Джемал Садыков.

— Что вас интересует? — безошибочно обратился тот к Максиму.

— Что меня интересует? — Максим протёр пыльные очки, поднял пыльные веки. — Во всяком случае не то, что вы мне будете здесь показывать! Где бы я ни был, меня интересует лишь андерграунд!

Референт удивлённо поднял бровь.

— Андерграунд, именно! То, что повсюду противостоит официозу — как в политике, так и в искусстве! — Максим гордо откинулся на пыльное сиденье.

— Андерграунда у нас нет! — твёрдо ответил референт.

В холле отеля (как всегда, сам уладив все дела с администрацией) Александр закинул свою сумку на плечо, взял чемоданы Николь и уверенно пошёл с ней. К некоторому неудобству для него мой номер оказался соседним. Александр нежно пропустил Николь внутрь, а сам чуть замешкался с багажом.

— Вот так! — твёрдо выдержав мой взгляд, проговорил он. — Простая рабочая девушка из Парижа полюбила меня. Всей душой. Есть вопросы?

— Вопросов нет.

— Тогда иди к этому. Разберись же в конце концов! И если он будет продолжать вякать!.. — он в сердцах захлопнул дверь.

Я постучалась к Максиму. Он стоял посреди комнаты в своем френче и сандалетах и задумчиво смотрел вверх. В наклонном потолке номера слепило глаз огромное солнечное окно.

— Тут должны быть такие... горизонтальные шторы! — он соединил ладони вместе, потом медленно их развёл.

— Наверное, тут нет горизонтальных штор, — терпеливо проговорила я. — Позвони в администрацию.

— Я уже звонил, — медленно произнёс он. — Их нет.

— И... что?

— Попытаюсь купить их в городе.

— Но мы тут всего на день!

— Попытаюсь купить их в городе.

— Но... тут их, наверное, нет.

— В любом цивилизованном городе должны быть горизонтальные шторы! «Горизонтал кетнз»! — уже язвительно добавил он. — Если у тебя нет ко мне дела... — он бесцеремонно указал рукой на дверь.

Потом я стояла у себя на балконе и страстно смотрела, как он с достоинством удаляется по пыльной улице, исчезает и снова мерным шагом поднимается на холмы, он подходил к сидящим на корточках крестьянам, сводил вместе ладони, разводил. Люди с интересом смотрели на него, верблюды тоже.

Я почувствовала какое-то напряжение сбоку. Я повернулась. На соседнем балконе стоял Алекс и так же страстно смотрел вслед Максиму.

И тут меня осенило.

Я быстро сбежала вниз.

— Дайте, пожалуйста, на минутку наши паспорта — я спишу их номера для Аэрофлота.

Всё! Так и есть! Меня качнуло. Паншин А.Д... Паншин М.А! Сын!

Тут я почувствовала тяжёлый взгляд.

— Ну... всё теперь уяснила? И то, что этот... борец может нам порушить всё дело? Так вот. Весь оставшийся путь... кроме трясущихся над ним твоих сисек, он не должен видеть ничего!.. Понятно?

— Понятно.

Вот на этот раз мы заблудились во тьме вполне капитально!

Федя заруливал туда, сюда — дороги не было. Мы с шефом почему-то оказались на заднем сиденье.

— Скажи, — после долго демонстративного молчания не выдержала я, — а вот ту Надюшку... пышную! Секретаршу Рябчука... которая тебя на себе из политики в аморалку вынесла... уволили, наверное?

— Разумеется! — усмехнулся он.

Голова Феди с торчащими ушами в свете наших фар была окружена лучащимся нимбом.

— О! Юрта вроде! — после долгой неподвижности он повернулся назад.

На нас надвигался тёмный шатер.

Радушный хозяин, пожилой огромный казах, отогнал собак, с поклонами провел нас в шатер. Там были три недавно родившихся, еще дрожащих ягненка с овцою и множество молчаливых женщин, где-то от шестидесяти до шестнадцати.

— Все мои... родственницы! — улыбнулся хозяин. Мы съели душистый мясной кауырдак, попили чаю с салом и рухнули, кто где сидел.

Проснулась я от какой-то тряски и равномерных постанываний... Так-ак. После небольшой паузы постанывания возобновились, но стонала уже другая женщина... после паузы — третья! Тяжкий труд хозяина-многоженца!

Я вдруг почувствовала на груди Сашину руку.

— Так, — еле слышно прошептал Александр, — по-моему, он так скоро за наших примется. Занимаем позиции!

Он уполз. Я тоже стала бесшумно шарить в темноте... Та-ак... это женщина. Ждущая своей очереди. Или уже. Наверное, ещё никогда меня так не колотило от возбуждения. Стоны приближались за метром метр. Ага... вот она, колючая вскинутая бородка Максима, беспощадного борца... за что не помню. Он дёрнулся, я прижала слегка ему горло: тс-с-с. Подёргав бороду, пошла ниже. Расстегнула первую пуговицу кителя... вторую... последнюю. Перешла на брюки. Все это я делала правой рукой, а левую на всякий случай закусила зубами, чтобы не было слышно вражеским ушам, как я люблю эту работу.

Жертвы Деда Мороза

— Та-ак!

Я выдернула факс из аппарата, вызывающе стуча каблуками и развратно шевеля бедрами, вошла к нему в кабинет и пристукнула бумажку к столу:

— Приезжают!

Он весь мучительно перекривился. Ничего более отвратительного для него быть не могло, хотя он так к этому стремился... Но раз мы начали что-то — надо продолжать.

Помню, как я вышла на балкон (в Ташкенте) и пальцем поманила его к себе, греющегося на лёгком южном декабрьском солнце... Он ошалело вскочил, обрадованно заметался, схватил рубашку, после снова кинул ее на шезлонг, махнул на неё рукой: совсем очумел, старый дурак! — и на своих коротких мохнатых ножках пошел ко мне, счастливо улыбаясь.

Наивно решил, что я «в буднях великих строек» урвала минутку для личного и вспомнила о нем!

Улыбаясь, утирая счастливый пот (всё-таки рубашкой!), он шёл ко мне по балкону — и таким, растерянно счастливым, он и запомнился мне навсегда!

Потом было возвращение в Питер, мокрый снег, но та секунда счастья на тёплом балконе была! Улыбаясь, я смотрела, как он приближается...

То были недолгих две секунды, когда одновременно были счастливы и отец, и сын. Потом...

Потом он вошёл ко мне в тёмную спальню с откинутым, смятым одеялом, с простыней, от засохшей спермы ставшей уже как кровельное железо — ставь к стенке, будет стоять... Он растерянно моргал, попав с яркого солнца в тёмную пучину разврата, куда, кстати, он же меня и вверг, но теперь стоял, наивно улыбаясь, доверчиво протягивая ручонки: «Ну, здравствуй!»

— Вынь вату из уха! — крикнула я.

Лицо его перекосилось недоумением, он вытянул гнойный тампончик из уха... прислушался... и лицо его снова озарилось счастьем, хотя уже абсолютно другим: из ванной доносилось пение!

Счастливый, ублаженный, а заодно, кстати, и помывшийся, Максим пел, вернее, орал!

Из-вела меня кру-чина, Под-колодная змея! Ты гори, догорай, моя лучина! Догорю с тобой и я!

Последнюю фразу он выкрикнул просто с ликованием! Эту трагическую русскую песню он исполнял удивительно фальшиво (что, наверное, плохо?), но замечательно бодро (что, наверное, хорошо?) Для счастливого-то отца, который наконец-то увидел (услышал), что сын его стал настоящим мужчиной!

Александр уставился на меня.

— Стараемся! — скромно проговорила я.

По его лицу, и без того зверски изборожденному жизнью, катились сейчас просто волны — волна счастья смывалась волной ненависти (почему-то исключительно в мой адрес). Наблюдать его в эти секунды было большой радостью. На небольшом пространстве его лица счастливый отец сражался с отвергнутым (отвергнувшимся) любовником. Такие гуттаперчевые лица, в которые можно было засовывать сзади пальцы и зверски мять, делая жуткие гримасы, продавались когда-то в Таллинне... А вот теперь появились в Ташкенте. Это интересное наблюдение я удержала в себе, как девушка добрая.

Нелегко мне жить без ми-лой, С кем те-перь идти к венцу? Знать, сырая ма-ать могила Суждена мне, мо-лодцу!

Радостно оборвав песню, он стрельнул задвижкой. Тонкое лезвие солнца между плотными порочными шторами резало пар, летящий из ванной на серебристые кружева.

Александр сначала метнулся к балкону (как застигнутый мужем любовник), потом надменно (но неизвестно, в качестве кого) решил остаться. Потом решил снова скрыться — снова остаться. Секунд пять он метался туда-сюда, как рука онаниста. Я наслаждалась. Более горького счастья — или счастливого горя — я в своей жизни не испытывала. Торжество, блаженство и любовь к этому идиоту, который так гениально всё организовал, что теперь страдает невыносимо.

— Алёна! — счастливым банным голосом прокричал Максим. — Дай мне, пожалуйста, свежую пижаму. Она в чемодане.

— Просту-удишься! — нежно пропела я в щель и бережно прикрыла дверь.

Потом, изгибаясь плавной волной, прошла к шкафу, выдернула пухлый тяжёлый чемодан на койку (как когда-то так же швыряла этого старикашку), надавила голым коленом, отщелкнула замки. Господи, в каком нафталине хранилась эта пижама? У нас в России давно таких нет!

Но тут же зверски скрутила свою тоску, бережно подняла пижаму на руках, с упоением втянула её запах (Александра заколотило), прильнула к нему (он жадно стал хватать воздух ртом, а меня руками), чуть слышно шепнула: «Иди к Николь, хватит сачковать!» — и тут же хоккейным движением бедра отшвырнула его к стене и, играя всею цветущей плотью, двинулась к ванной. Он пытался хватать меня сзади — впрочем, это так же безнадежно, как пытаться ухватиться за совершенные обводы отъезжающего авто. Тогда он страстно впился в левую ягодицу зубами, но тут же получил каблуком снайперский удар в мошонку и, скорчившись, сел на кровать.

Обернувшись: жив ли? — жив, жив, — я замахала ему: «Давай! Уходи!»

Скорчившись от боли, моральной и физической, он прошипел:

— Небось... не просто пижаму ему отдашь!

— Конечно. Я девушка честная! — проговорила я и стала медленно и томно протискиваться в дверь ванной, исчезая по частям. Нога задержалась некоторое время снаружи — потом какая-то неведомая сила резко втянула меня внутрь без остатка.

На мгновение оторвав лицо от липких губ Максима, я успела подумать: «Надеюсь, у Александра хватит сил уйти на балкон... и, надеюсь, хватит сил с него не выпрыгнуть».

Тогда, выйдя из той решающей секс-юрты полюбоваться восходом в казахской степи, я увидела его — он уже тоже гордо любовался рассветом, напоминая об известной картине «Утро нашей Родины».

— Ты скот! — сказала я тогда ему. — Но, к сожалению, не Фитцжеральд!

Тогда он лишь гордо выпятил губу — тогда-то он чувствовал себя безжалостным хозяином, жестоким восточным тираном.

А сейчас я с трудом вытаскивала его из загулов, массировала, вытягивала, выдаивала весь яд из организма, мыла, мумифицировала и с дикой натугой усаживала его в руководящее кресло!

Муки, на которые он нас обрёк в интересах дела, оказались трудными для него, но отнюдь не для меня. Максим, несмотря на свою возвышенную суть, оказался не так уж слаб и в низменном... все-таки сын — это не папа!

От этой фразы, сказанной мною в холле, Александра бросило каким-то зигзагом, он жахнулся в газетный лоток и ушёл, покачиваясь, забыв даже купить прессу, которой он всегда страстно интересовался.

А Максим... Странно. Какой-то совершенно необычный запах! Вдруг поняла: сладковато-трупный — и тут же судорога сладострастия сжала меня прямо в машине.

— Что с тобой? — гордо прошептал он... надо же, кончают просто от пребывания рядом с ним!

— Умоляю тебя... не мойся так часто... Ты так пахнешь! Испуганно дико-счастливым взглядом Максим косился на водителя.

— Слышишь? Ну прекрати!

И всё больше наливался счастьем! Плохо не работаем.

Алекс же полностью завалил свою роль счастливого любовника зарубежной гостьи: при первой же возможности линял к нам и злобно ко всему придирался, лишь бы быть рядом. Чуть Максим удалялся на два шага — Алекс тут же начинал бормотать:

— Революционер хренов! Все эти революционеры... дерьмо! Просто-напросто почесуха у них, а они думают, что строй плохой! Думали, что раз строй сменили, — их почесуха пройдет! Не-ет! Строй-то другой, а почесуха прежняя!

Или:

— Обед ему, видишь ли, подавай — в голой степи! Избаловался у себя в Лефортово регулярным питанием, пока тут мы мыкались!

— Не бубни.

— Ну правозащитничек сыскался — чемодан-то едва волокёт! Шубу, что ли, купил?

— А тебе завидно?

Николь своим бодрым двухметровым шагом обходила окрестности, оживлённо фотографируя разных дервишей, лежащих в пыли, кривые саманные домики. Александр безвольно мотался за ней, как сосиска.

И когда мы наконец через пустыни и горы добрались всё же до Ташкента и нам в гостинице с азиатской простотой предложили только люкс на всех четверых, на лице его мелькнула какая-то зверская надежда... извините — на что? Я отозвала его в сторону (русская сторона нашей группы брала на себя все оргмоменты) и заявила, что мы с Максом, как более молодые молодожёны, занимаем спальню, — лицо его исказилось болью и радостью облегчения одновременно.

— Ну вот! — воскликнула я, когда мы с ним вошли (Николь и Макса как иностранцев оформляли более скрупулезно). — Отличные станки! — я попрыгала на матраце. — М-м-м... мягковато... но ничего... сменим технику... Извини, задумалась... Ну вот, а вам зато отличная гостиная. Диван... не раскладывается, правда!

В глазах его опять блеснула дикая радость прогульщика.

— ...Пуфик, — я кротко вздохнула. — Зато телевизор! В курсе всех политических новостей будешь, а то одичал в степи! Интересно же, как там, Белый дом не расхерачили по-новой?!

Алекс с тяжким вздохом опустился на пуф, опустив натруженные руки между ног.

— Не грусти! В ресторане-то, наверное, будем встречаться, а тут навряд ли. Сам подумай, не групповуху же нам устраивать? — рассудительно проговорила я. — Западные товарищи этого не одобрят!

Алекс лишь мотнулся на пуфике. Назначенный самим себе подвиг Геракла явно отнял у него последние силы...

Что теперь и сказывалась, к сожалению, на производстве... Во всяком случае, наш «Балтиктур» он совершенно выпустил из рук. Приходилось всё взять на себя: готовить наш «эксклюзивный вариант» — гала-приемы иностранных гостей в «паншинском палаццо», просчитывать цену, торговаться, махать полуобнажённой грудью перед глазками городского начальства и, снова вернувшись в офис, вводить новые данные в компьютер, факсить, ксерить, звонить.

Я жестко поговорила и с Томой: всё, кончаем левые варианты! Хватит, набили кошельки, пора поработать официально: надо же платить иногда зарплату и водителям, и уборщицам, и электрику, а то они же видят, как мы сияем роскошным телом сквозь дорогие шелка, а при этом говорим, что заказов и денег нет.

— Но ты же знаешь, — в отчаянии воскликнула Тома, — что если я не буду покупать Пахомычу каждую неделю английские ботинки или хотя бы финский галстук, он сразу же меня бросит! Он и так всё время бьет Вита! — это она о сыне.

— Твои трудности.

Да, восточная сказка вспоминается в гнилом Петрограде с ощущением неги и блаженства!

Максим, надо сказать, почти полностью растворился в счастье, даже забыл о своей общественной непримиримости!

— Вставай! — я царапала ноготками его грудь. — Ты же Дилором должен дозвониться!

— Да я звонил, — разнеженно кряхтел он. — Занято всегда! Гэбуха, наверное, отключила!

— Не надо так уж преувеличивать работящесть Гэбухи! А тем более сваливать на неё собственные недостатки! Оп-па!

Пришлось-таки мне самой ей дозваниваться: буквально всё уже приходится мне волочь! И мы встретились с Дилором — удивительно красивой и весёлой для правозащитницы — в замечательной чайхане «Голубые купола», возлежали на пыльных коврах у широкого дастархана, на котором дымился плов, искрились дыни и помидоры, журчал светло-шафранной струйкой чай. Мы веселились, хохотали, пихались плечами.

— Ещё и какую-то красивую девку приволокли! — Данилыч злобно посмотрел через витрину, но не зашёл.

Наши отношения с ним стали напоминать душераздирающую любовь барина и крепостной девки, примерно как в рассказе Толстого «Дьявол», который сам же Толстой и запретил. Хотя, кто тут из нас троих, включая Толстого, наибольший дьявол, — сложный вопрос!

Он подстерегал меня где-нибудь возле буфета, где я брала что-нибудь подкрепить силы неистовых любовников, то есть нас с Максом, и горячечным шёпотом назначал встречу в четыре часа ночи или в пять утра где-нибудь за гостиницей у мусорных баков и, точно как девка Акулина, раскидывал весь мусор из баков, когда я не приходила.

— Да! Мучаемся неплохо! — горько, но тихо воскликнул он, когда я всё же пришла.

— Как заказывали.

— Этого я не заказывал!

— Чего?

— Любви!

— Чьей?

— Моей!

Этот рассвет у мусорных баков, наверное, и следует считать самым счастливым мгновением в моей жизни: впервые мне признался в любви человек, которого я тоже любила. Я постояла, переводя дыхание.

— Ну... я пошла?

Он молча и яростно отвернулся.

— Могу остаться, — по возможности бодро я огляделась. — Обстановка, конечно, не самая шикарная... но постепенно привыкнем!

В ответ он жахнул ногою и опрокинул бак. Сюжет более чем странный: герой офицер опрокидывает мусорные баки! Я пошла.

Гораздо более плодотворными были наши с ним летучки на балконе, куда мы выходили из забоев перекурить (наши разнеженные партнеры курили в койках). Мы сидели, опустив набрякшие руки между ног, скупо переговариваясь.

— Сколько?

— Триста сорок.

— Плохо!

Тут имелось в виду не количество половых актов, а совсем напротив — цена, которую наши зарубежные партнёры, связываясь между собой только телепатически, давали за этот волшебный тур. «Тайны Востока».

— Надо идти!

Стиснув зубы, мы мужественно поднимались. Он поднимал к глазам капитанские часы (вокруг царила южная тьма):

— Встречаемся через двадцать минут!

— ...Через сколько?!

— Мало тебе, с-сука, двадцать минут! Не насовалась еще? — шипел он злобно, но очень тихо.

— Цены неприемлемые! — я разводила руками и шла работать.

— Через полчаса — ясно?! — шипел он вслед.

Уже на ходу, не оборачиваясь к нему, я разводила руками: как уж выйдет!

Через полчаса я выскочила на балкон, и тут же как по команде, словно чёртик из табакерки, вскочил он.

Я победно вскинула четыре пальца.

— Четыреста...?! — восторженно прошептал он.

Мы радостно затрясли друг другу руки.

— А моя, наоборот, сбавила, — сокрушённо проговорил он, опускаясь на стульчик. — Триста двадцать всего дает!

— Вот это да! Что же это такое?! И за неё, что ли, мне браться?.. Ладно!.. Пошла к ней.

— Её нет, — стыдливо опустив очи, пробормотал он.

— Где же она? Среди ночи?

— На пробежке... сказала, что должна пробежать обычные двадцать километров... как всегда!

— Да... конечно! Если после тебя бабе хочется двадцать километров бежать, тогда, конечно... не размечтаешься!

— Шо я — паровоз, что ли?

— А кто же ты? Ладно, я пошла... Глядишь, ещё не предел!

Поршень плотно, со смазкой входил в цилиндр, и, когда шел обратно, на нем оставались кольца липкой смазки, как воротнички на шее, но он не доставал до маленькой неприметной штучки, дающей взрыв! Так и не дождавшись этого, после тысячи попыток я заорала и пробороздила на его спине кровавые полосы — хоть душу отвести, если тело не размагнитить!

Максим вдруг тоже заорал и, дико оттолкнувшись от моих набухших грудей, выдернул своего скользкого гостя — горячая липкая мальвазия толчками вылетала на мой живот, сведённый судорогой. Он встал и ушел в ванную. Осторожный товарищ! Дрожа крупной дрожью, я приподнялась, поглядела на живот... Да, дивные сплелись узоры... кружева из подручного материала... даже жалко стирать.

Я вытерла живот простыней, потом, задумавшись, вообще стянула её — можно уже мозоли натереть на ней, стала как кровельное железо! Я посмотрела её на свет торшера... может, домой привезти и повесить на стену? Вряд ли когда еще получится такой шедевр.

Шеф пошел уже в психическую атаку — стал гораздо привязчивее к Максиму, чем даже ко мне и тем более к Николь!

Николь теперь находила упоение только в беге, а отец и сын закрывались в гостиной, ненавидя друг друга и любя. До меня доносились лишь обрывки:

— Кем ты был — и во что ты превратился! Ведь ты когда-то надежды подавал! А теперь — чем ты занимаешься?

— Чем?

— Подстилкой у бабы стал!

У какой, интересно, бабы? Я навострила ушки.

— Ты же гениальным филологом считался! И кем ты стал?

Строгий, но справедливый отец! Главное, что и в этом качестве он был абсолютно искренен! Молодец.

— Если тебя это интересует, я занимаюсь!

— Чем ты занимаешься? — горькая усмешка. — Это всё пошлость! Разврат! Практически, не вынимаешь себя из похотливой девки!

Теперь пошёл оскорбленный отец, судящий всех с высот моральных достижений строителей коммунизма!

— Мне наплевать на вашу совковую мораль!

— Да, — саркастическая усмешка. — Ну и о чём же тогда ты пишешь?!

— Да уж не «Роль трактора в деревенской прозе»!

— Ну а тогда о чём же?

— Тебя это интересует?

— Представь себе — да!

— Ты это вряд ли поймешь! Вас ведь воспитывали в ханжестве!

Вот как? Этого бы я не сказала! Он что-то быстро пробормотал.

— ...Не понял, — зловеще медленно произнес отец.

— Повторить?

— Да хотелось бы, — произнёс он ещё более зловеще.

— Пожалуйста!.. «Кастрационный комплекс у Пушкина»!

— Что-о?!!

— Конечно, вам этого не понять!

— Кому это «вам»?

— Коммунякам! — бесстрашно выкрикнул Максим.

— Та-ак... ясно... И это всё?

— Нет... Обдумываю ещё одну статью.

— И как же, интересно, она называется?

— «Свое и чужое в кастрационной перспективе»!

Я дико захохотала и тут же ладошкой зашлёпнула рот. Так вот он, оказывается, о чём думает во время акта! Смех всё же вырвался из-под ладошки, и я умчалась в ванную, согнувшись, хохотала.

Ф-фу!.. Нелёгкий у нас труд!

В ванную все доносилось гораздо глуше, хотя спор вроде накалялся сильнее. Вот что-то грохнуло — похоже, что упал стул, потом разнеслось дребезжание от удара по столу.

— Мы свято верили в это!

Совсем уже батя сдурел!

Потом вплёлся голос Николь — пора и мне на сцену выходить. Николь терпит долго и улыбается, но когда её достаёт — её бесцветные глаза слепят холодной силой. Тем более что она вошла сейчас в уже готовый скандал.

— Я считаю, — холодно проговорила она, — что маршрут этот, к сожалению, неинтересен.

Александр растерянно забубнил, что просто мы слишком застряли в этом городе и надо двигать в пески, к верблюдам и варанам. «...И где нет такой широкой кровати!» — добавила я мысленно.

Максим встал в позу, выставив ножку, и скрипуче медленно произнёс, что самое интересное, по его мнению, ещё впереди: мы пока занимались чисто бытовыми вопросами...

Это точно.

— ...а теперь предстоит перейти «к сладкому» — к вопросам культуры и истории, осмотру старинных мечетей и медресе, — голос Максима скрипел все противней и уверенней, — а также к их фотографированию...

При слове «фотографирование» Николь, как честная европейская женщина, потупилась: это была как раз её работа.

— ...Для составления в дальнейшем буклетов с описанием маршрута! — Максим надменно закончил и застыл, откинув голову и поблескивая пенсне. Нет, все-таки есть в нём сила! После его слов все подавленно замолчали. Только я уверена — зуб даю! — что изучать старинную архитектуру он примется в постели. Придётся сделаться немножечко погорячей!

Растрогавшись, я смотрела на них: совсем уже высохшая Николь, раздувшийся, наоборот, Максим и совсем уже одуревший шеф... Пузырь, соломинка и лапоть из старинной сказки, в которой им необходимо вместе переправиться через реку.

Всё! Хватит дури! Командовать пробегом буду я.

Александр с облегчением сдал мне бразды, и мы снова втиснулись в джип с нашим другом Федей за рулем!

Похоже, что бразды он мне сдал навсегда. По возвращении он расшатался полностью, и мне то и дело приходилось вытаскивать его то из «Волны», то из яхт-клуба, где пьянство принимало самые хитрые формы, как, например, приём побратимов-яхтсменов из города Гамбурга!

Как куклу, я сажала его в кабинет.

— Слушай! Я прошу тебя... Не бросай нас! — после очередного бессмысленного разговора с этим «руководящим чучелом» Ечкин догнал меня в коридоре, схватил за рукав.

На Ечкина было жутко смотреть. Та страшная ледяная воронка, которую я нащупала у него в боку, полностью засосала его: на поверхности ничего почти не осталось, кроме безумных глаз.

«Как же... вас бросишь!» — подумала я.

— Понимаешь... я очень тебя прошу! — Ечкин даже не стеснялся в этот раз, что играет на своем отчаянном положении, видно, это было смертельно важно для него. — Однажды... он меня спас... теперь я — должен!

«Да... тебе только и спасать!» — мысленно отозвалась я. Он был «на свободе» последний день.

Накануне я навестила Льва Исаакыча, занимающего теперь второй пост в мэрии после мэра. Не хотелось напрягать его по новой, но что делать: только он мог устроить Ечкина в нужную больницу, при этом не разорив нашу фирму полностью.

Исаакыч сидел в Смольном, отделан кабинет в лучших партийных традициях полированным деревом. Он сразу же позвонил и договорился.

— А что я могу сделать для вас? — официально, в стиле кабинета, поинтересовалась я.

— С несчастья налогов не берём! — проговорил он грустно. — Ну а вообще... как дела?

— Хуже не бывает! — откровенно сказала я.

— Эхе-хе! — прокряхтел он, давая понять, что по краю у нас ходят все. — А по твоему виду плохого не подумаешь. Видно, во всяком случае, что жизнь не стоит... на месте! — он вздохнул.

— У вас, я вижу, тоже не стоит... на месте.

И мы, засмеявшись, расстались...

— Всё будет отлично! — сказала я Ечкину и пошла работать.

— Алло!.. Простите, как ваша фамилия? Бадмаев? Простите, вы татарин? Замечательно! Я тоже наполовину татарка! Так когда вы появитесь?.. Замечательно! — нам, татарам, всё равно — что е...ь, что е....х оттаскивать!

Так... Теперь Насенник! Замечательно, что вопрос с паншинским палаццо — сдача в аренду с дальнейшей реституцией (напомню, возвращение исторических зданий прежним владельцам) — занимался человек с фамилией Насенник, что, очевидно, означало «собаку на сене» — и сам не ам, и людям не дам!

Занимаюсь реституцией!.. Высоко поднялась!

Так, посмотрим на компьютер... что у нас с группами...

Единственная радость в теперешней жизни — это когда на голову тебе падает не тяжёлый булыжник, а лёгкий кирпич!

Приятно, что у нас сейчас группа не французов, а франкоговорящих канадцев. Совсем другие люди — простые, добродушные, съедают и выпивают всё и радостно хохочут.

Настоящие же французы... это что-то!. Не дай бог, скажем, подать им к обеду пепси-колу! Грандиозный скандал — вылетишь мгновенно! Ты специально унижаешь их, оскорбляешь их родину, которая и так едва спасается от американской экспансии! Нужно следить, чтобы им подали воду, причем только «Эвиан», но ни в коем случае не «Бодуа», в «Бодуа», оказывается, газы, и их после неё страшно пучит!

Непонятно, что делать с Томой! Жизнь раздирает её напополам между Пахомычем, который всё ищет себе место и наращивает элегантность, и совершенно обезумевшим её сыном, который как бы с отчаяния впал в религию, но смотрит с ненавистью!

Тут она бродит как в тумане и ничего не может довести до конца, всё роняет.

До сих пор не отправлены во Францию якут с Виолончелью! То у Томы в группе слишком мало людей, она отменяет поездку и всех распускает, то, наоборот, вдруг оказывается под завязку и они не влезают! Я же обещала их отправить — и Баксуев верит мне, уезжает в Якутск то с Виолончелью, то без и снова появляется с терпеливой улыбкой!

И тут подплыла как бы сонная Тома и сообщила мне, что в группу на двадцать пятое (Париж и замки Луары) они снова не попадают, потому что в Москве во французском посольстве (иногородним ставят визы только в Москве) не успевают оформить визы!

Тут они снова появляются, терпеливо улыбаясь, и я весело-легкомысленно заявляю им: «Что Париж? Париж никуда не денется, тем более за такую цену: семьсот долларов неделя! Чистый грабеж! Зато я по старой нашей дружбе могу им выхлопотать поездку в Египет, в Хургаду — всего за пятьсот долларов за неделю, рекламный тур — потом эта цена скакнёт вдвое!»

Они, улыбаясь, соглашаются, отдают тысячу долларов и в указанный срок появляются одетыми для юга, с шортами и плавками в чемоданах, и тут появляется сонная Тома и вяло говорит, что во французском посольстве потеряли их паспорта и не могут вернуть. Я звоню в наше московское представительство, и на третьи сутки случайно выясняется, что паспорта всё это время пролежали в их сейфе и ни в какое посольство не относились вообще!

Тысячу долларов нам не возвращают: участникам группы, не явившимся в аэропорт на регистрацию, деньги не возвращаются... Тома плачет и утверждает, что она тут ни при чём, — но в том-то и дело, что она теперь везде ни при чем!

Виноватые обязательно есть — в крайнем случае виноватыми объявляются те, кто не нашёл действительных виновников и не заставил их работать!

Тома рыдает, говорит, что без этой работы она пропала... Ну что ж, кто-то должен пропадать, иначе вся жизнь обратится в хаос!

И особенно надо быть жёсткими сейчас, когда для встречи Нового года к нам едут настоящие французы под руководством отнюдь не шёлковых Макса и Николь.

Мечтала стать холёной Алёной, а сделалась калёной Алёной!

То среднеазиатское путешествие закончилось нормально благодаря моей «смазке», на прощание мы даже крепко напились и буквально обслюнявили друг друга в аэропорту с головы до ног!

Но сейчас они по новой, наверное, приобрели «звериный оскал империализма» и нашего обаяния могут не оценить!

А тогда, когда обслюнявленные и даже между собой помирившиеся и снова подружившиеся Макс и Николь исчезли за таможней, Александр, в котором счастливый отец победил всех прочих, крепко зажал меня в каком-то углу и страстно прошептал:

— Ну чего?.. Он неплохой вроде мужик?!

И глядя в его жадные очи, мне пришлось подтвердить, что да, таких мужиков я ранее не встречала!

Потом мы неслись с ним сквозь мокрую метель и такое же мокрое потное месиво блестело у него на харе, словно не было стекла.

— Он же самый умный ведь у меня!..

«Надеюсь, других никогда не встречу», — подумала я.

— Тогда как раз время такое начиналось... возвращались надежды... Казалось, новая разумная жизнь начнется! Я же в честь того Максима его назвал!

— Какого «того»? — холодно осведомилась я.

— Ты что же это, Максима того... не знаешь? — он даже прервал счастливые песни и уставился на меня.

— Что я, всех Максимов должна знать?

— Эх ты! — осуждающе взрыднул он. — «Юность Максима»! Фильм такой! При тоталитаризме запрещён был, хоть и про революцию рассказывал! Максим! «Крутится-вертится шар голубой»! — он изумленно уставился на меня. — Не знаешь?

— У нашего поколения другие шары! — отрезала я.

— И думалось, что не только фильм... — вздыхал он, — что вообще всё хорошее возвращается!

— Ясно.

А сейчас я мчалась в икарусе встречать дорогих гостей и лепил точно такой же мокрый снег, как будто время совершенно не движется или кружится на одном месте.

Но ведь был тот горячий балкон. И он шел мне навстречу, протягивая ручонки, счастливо улыбаясь. Я закрыла глаза и погрела лицо теми лучами, никогда не уходящими.

Ведь сегодня — встречаем Новый год!

— Дамы и господа! Рейс четыреста восемьдесят семь из Парижа совершил посадку!

Перед этим я сгоняла в «Волну», где мы когда-то так сладко выпивали и любили друг друга сразу после знакомства, вытащила «генерального», что было нелегко. Он сидел в комнате в каком-то зипуне, густо небритый.

— Приезжают сегодня — понимаешь ты это? В палаццо твое е....е! Усёк?! Мало того, что там не сделано ничего, даже горшки те же жуткие, — ты хотя бы можешь там появиться?

Качнулся, но ничего не сказал.

— В программе фейерверк записан! Понимаешь меня? Где фейерверк?!

Тут в глазах его затеплился какой-то огонёк, он пригляделся ко мне более пристально и произнёс:

Была ты ш-шкур-рой! Неубитого медведя!

Он размахивал рукой дальше, но строчки кончились.

Была ты ш-шкур-рой! Неубитого медведя!!

— Всё! Поехали! — я рванула его. — А то без шкуры останешься!

Я доволокла его до платформы, и тут он снова упал.

Тут прилетели наши ангелы-хранители — «мастера дрезины» — в оранжевых накидках, похожих на крылья.

— О, Олеговна! Правильно, что приехала! Я ему чётко сказал — больше не притащу! Тебе надо в город его? Сделаем! Данилыч! Схавай чего-нибудь! Отличный сырок! На, покажи ему, как вкусно!

Я стала размазывать язычком сыр по губам... Может, хоть что-то его возбудит?

Ну, всё? Продемонстрировала отличные качества сыра. И сына... Чего ещё?

Я доставила Данилыча в «мозговой трест», сказала им, что к одиннадцати он должен быть как огурчик, встречать дорогих гостей в своём роскошном дворце, и на автобусе рванула в аэропорт.

Из узких таможенных щелей стали выдавливаться слегка помятые, но оживлённые французы... явные безумцы, поверившие в то, что здесь их ждёт что-то хорошее!

Я помахала им ручкой, побежала, радостно улыбаясь. Вот такая я! Туфли жмут, а я довольна!

Последними появились слегка напряженные Макс и Николь: они-то знают, что хана может нагрянуть из-за любого угла!

Я звонко расцеловалась с Николь, потом прильнула к Максу, нюхнула у него за галстуком... и капризно оттолкнула: «Противный! Надушился зачем! Где твой запах?»

Он как бы вспомнил нашу «тайну», улыбнулся, но как-то напряжённо: видно, Николь времени не теряла и на своей территории быстренько восстановила «статус-кво»... И правильно!

Гомоня, они хватали свои яркие чемоданы, катили к автобусу.

— Bonjour, mesdames et messieurs! — я держала микрофон так, словно это было нечто более волнующее и с трудом удерживаюсь от того, чтобы не сунуть его к себе под юбку.

— Je m’appecle Natalie!

Бурные овации! И строгий взгляд Николь: «Какая ты Натали?» ...Поехали!

Окраины были снежными и суровыми, как в блокаду.

Макс был надутым, как раньше. Неужто всё напрасно?

Отчаяние затопляло меня. Я встретила дорогих гостей в одном из худших городов мира, сейчас везу их в одну из худших гостиниц мира — гостиницу «Советскую» (хоть бы в «Антисоветскую» её, что ли, переименовали!) на одном из худших в мире автобусов, а сделать все это божественно прекрасным должна я! Всё одна я! А усы отрастить не прикажете?

После ужина в отеле все, однако, развеселились, рассаживались по сиденьям вольно и игриво, дамы волнующе запахли!

Как только мы двинулись, замелькали фляжки, гул нарастал...

Чёрт его знает, может, проскочит, как почему-то проскакивает у нас всегда?

В тусклом свете фонарей «палаццо Паншин» выглядело как суровый замок, который предстояло штурмовать!

Почувствовав в себе боевой дух, все повысыпали на мороз и хлынули к крыльцу, многие даже без шапок и без пальто.

— Кажется, по сценарию должен быть фейерверк? — улыбаясь, осведомилась Николь.

— Минуту!

Я стала пробиваться сквозь пьяную толпу, отыскала Баранова.

— Где Паншин? — находить какие-то другие слова и называть его как-то по-другому не было сил.

Явился Паншин, неожиданно строгий, спросил, почему так поздно приехали.

— Ждала, пока ты унитазы помоешь! — не выдержала я.

— В гальюны не пускать! Неправильно могут нас понять!

Как это, интересно, он предполагает это сделать?

— Фейерверк, — холодно напомнила я.

— О, ядрёна форточка! — выругался шеф и куда-то скрылся.

Вскоре он появился с какой-то пёстрой коробочкой в руках. Далее он повел себя как герой-партизан в тылу врага: коробочка в его руках взорвалась, разнеся на части его и все палаццо. Горящие клочья летели в гостей, и те пытались хватать их голыми руками. Красные, желтые, зеленые заряды летели в небо, шипя, гасли, оставляя в темном глухом небе неясный след.

Всё! Взорвался товарищ! Разглядеть ничего было невозможно, хотя я героически прорывалась сквозь дым и огонь.

Вдруг я почувствовала знакомую руку у себя за пазухой! Я жадно обернулась... А — это Максик! Оклемался, малец!

Тут же вместо прежнего Паншина, безжалостно взорванного на пороге своего дома, возник опять Паншин-старший, но другой, гораздо лучший — с лицом весьма богатого наполнения, «цвету наваринского дыму с пламенем», как писал замечательный классик: в безукоризненном фраке и белой бабочке, до блеска прилизанный, он стоял у входа в своё поместье, с достоинством пожимал мужчинам руку, роняя голову с откуда-то вдруг взявшимся пробором, а дамам целуя ручки, бережно, как воду, поднося их к губам в горсти.

— Я тосковал по тебе! — Максим грел мне шёпотом ухо. Я на секунду положила ему голову на плечо.

— Пока, слава богу, вроде всё хорошо, — прошептала я. — Тьфу, тьфу!

И не зря боялась!

Я пошла об руку с Максимом и пошатнулась в первый раз: весь длинный ряд столов с блюдами красной рыбы и ветчины был уставлен огромными коричневыми баллонами кока-колы!

Первый удар. Ведь я же им объясняла тысячу раз!

Образовался некоторый водоворот — французы прибывали, а передние пытались вывернуть от кока-колы назад, но постепенно стал нарастать весёлый гвалт: большинство французов было настроено считать это новогодней шуткой.

Тут очень кстати наш водитель на ломаном французском брякнул, что его детишки любят кока-колу — и все, радостно гомоня, стали накладывать коричневые баллоны ему на руки, как поленья. Приятно и весело делать в Новый год подарки бедным русским детишкам!

Некоторые наиболее уже поддавшие дамы пускали слезу.

Я пошла к первому столу, где красовался граф Паншин, но он встретил меня презрительным изгибом холеных губ.

— Ты что-то путаешь, по-моему, — выдавил он. — Иди за отдельный столик, к обслуге.

— Слушаюсь... А если понадобится что-то перевести?

— Николь поработает. Не сахарная! — процедил граф.

Во главе стола образовался цветник: граф, его наследник и представительница французской туристической фирмы Николь Ламонт!

Мы с водителем глушили пепси-колу в тёмном углу.

Но это тоже оказалось не в жилу. Началась лотерея (выигрыш — игрушки с ёлки с приклеенными номерами), и тут же сбоку нарисовался шеф и злобно зашипел:

— Что ты здесь жопу натираешь? Работай! Видишь, лотерея идет — сделай, чтобы эта женщина (он кивнул на даму-менеджера по расселению в «Советской») получила главный приз! Быстро!

Я кинулась к «Маленькому принцу», вытаскивающему из шапки, сверкающей звездами, билетики и зашептала:

— Сделай так, чтобы вот эта тетка выиграла главный приз!

— А что мне за это будет? — абсолютно цинично поинтересовался двенадцатилетний принц.

В конце лотереи мадам Короплясова, абсолютно не дрогнув, взяла главный приз — огромного мишку. Причем меня поразила абсолютная уверенность на её лице: никаким случайностям эти великие люди не доверяют, всё должно быть только наверняка!

Шар из зеркальных осколков вертелся под потолком гоняя по залу круговую метель! Ликование нарастало. Да, водку, как оказалось, они уважают значительно больше, чем пепси-колу, — тут американской экспансии нет. Что-то назревало!

Я с опаской поглядывала на сцену, боясь, что там сейчас опять покажется та интернациональная пара — мать и сын, на этот раз, не дай бог, в обличии негров. Но вместо этого на сцену, слегка покачиваясь, выскочил Дед Мороз, в красной шубе и шапке, и приблизительно с таким же лицом. Все женщины, визжа, тряся руками и сиськами, бросились к эстраде и стали карабкаться на неё — каждую из них дедулька добросовестно тискал, девушки млели: каждой из них было лестно быть изнасилованной лично Дедом Морозом! Опять он победил! Их кавалеры все поголовно куда-то исчезли — видно, русская водка завела их куда-то не туда.

Снова он всех победил! Как правильно говорил его папа (в минуту откровения шеф поделился), можно валять дурака сколько угодно, но быть абсолютно точным в контрольных точках! Контрольная точка — и он победил, все рассчитал и сделал! Бабы буквально садились на него — они хоть и не понимают по-русски, но запах чуют! Он ласково-небрежно отделывался от них. Потом он сбросил наряд и снова вышел графом: теперь уже ни к чему маскарад — всё кончено, он победил.

— А ты говорил — унитазы! — небрежно ласково сказал он Максу. — Отлично блюют и расстаться не могут!

Опять все в говне, а он один на белом коне. Действительно, гости появлялись в зале буквально на минуту, прислушивались к себе — и стремительно удалялись.

— Николь очень грустит, — подошла я к нему. — Сказал бы ей слово.

— Зачем? — с искренним удивлением спросил он.

Действительно, зачем, когда для дорогих гостей и так эта ночь будет самым потрясающим воспоминанием года.

— Если тебе так жалко ее, е..ря ей найди — у тебя, слава богу, их хватает! — Он ласково улыбнулся.

Помедлив, я дала ему звонкую оплеуху. Он изумленно пошатнулся.

— Ты что... не знала, что ли, меня?

— Оказывается, я не знала себя!

— С Новым годом! — вдруг заорал он. Ударили часы. Все запели.

Я бросилась на улицу, но свежая пурга отрезвила меня, я спокойно вернулась назад. Он стоял на том же самом месте, спокойно задумавшись: неужели он совершил какую-то ошибку, что-то недоучёл?

— Надеюсь, это не повлияет на наши служебные отношения? — сказала я. — Завтра в одиннадцать — Эрмитаж, в восемь — прием в нашем офисе.

Он продолжал смотреть задумчиво: в чём же ошибка? Я повернулась, чтобы идти к выходу. Доедут без меня! Визаут ми!

Но оказалось, что эта оплеуха прочистила уши не только ему.

Ко мне подскочил Макс, весь дрожа, бледный, как сперма.

— Что это было... скажи немедленно!

— Так. Ничего. Вспышка мусора.

— Я всё понял. Ты всегда с ним жила! А я был для вас так... мусоропроводом.

— Да, в общем-то, так... могу идти?

Опоздал, Христофор Колумб! Праздник состоялся... Отца и сына, только еще святого духа здесь не хватало!

Мудрый Алекс, как всегда, использовал даже скверные обстоятельства себе на пользу: раз уж он такой отпетый негодяй, что публично получает пощёчины, то уж, если он и нажрется в дупель, такая мелочь никого не шокирует!

В результате я везла его бронзовый бюст у себя на коленях.

К тому же, когда все радостно высыпали в садик и начали играть в снежки, появились какие-то гарные хлопцы и стали «поправлять» гостям лица крепкими ударами. Я шныряла всюду, как моль, отговаривала, отмазывала, а несколько изумленным французам объясняла, улыбаясь, что это такой русский национальный обычай в новогоднюю ночь.

Потом я везла на своих нежных коленях тяжеленный бюст моего героя и думала с ощущением, похожим на блаженство:

— Какое счастье, что всё это кончилось!

Несват упорно вёз нас за город, в «Волну».

— Данилыч велел!

Даже и в виде бюста уважают.

Я задремала в кресле и вдруг очнулась. В кресле напротив луна отражалась в чьей-то крепкой полированной лысине.

— Рябчук? — воскликнула я.

— Правильно понимаешь, дивчина! — после паузы прохрипел лысый.

Шеф тоже мгновенно проснулся, пытался придать надменность помятому лицу. Рябчук скептически оглядывал его.

— Ну што у нас... с палаццо? — с трудом выговорил он трудное слово.

— Все в полном порядке! — с уверенностью, выдающей испуг, произнёс Алекс.

— А шо по документам у нас? — он повернулся ко мне.

— По документам непросто...

Алекс с ненавистью смотрел на меня: разговорилась!

— Найдены документы, где действительно Аристарх Паншин называется владельцем этого особняка...

Граф надменно выпятил дряблую грудь.

— Но, к сожалению, документ этот весьма своеобразный, — с наслаждением продолжала я, — закладная! Дом идёт под заклад за долги!

Паншин снова злобно поглядел: «Не могла раньше сказать?» — «Когда?!»

— Змея пердячая! — прошипел граф.

Рябчук усмехался.

— Так шо? — он уставился на Алекса.

— К счастью, советская власть освободила нас от долгов! — гордо произнес красный граф.

— Но она ж и от особняков вас освободила! — усмехнулся Рябчук, по-прежнему отражая черепом ясный месяц.

— Ещё интересная подробность, — безжалостно продолжила я... граф обессиленно откинулся на подушку. — Особняк, оказывается, построен не на деньги Паншина!

— А на чьи?

Я с улыбкой посмотрела на расплющенного графа.

— На чьи?.. На деньги его супруги, дочери знаменитого золотопромышленника. Урожденной Крепс!

— Крепс? — проскрипел Рябчук. — Еврейка?

Я выдержала длинную паузу, внимательно разглядывая своего возлюбленного.

— Немка... кажется, — проговорила я.

Привставший было граф снова откинулся.

— Кстати, все дети у них были незаконные! — добавила я.

— Как... незаконные? — страдалец поднялся из последних сил. Гримасы высокомерия мучительно боролись на его лице с позывами к рвоте.

— Так. Незаконные! Имеется прошение на высочайшее имя... госпожи Паншиной... урожденной Крепс, с просьбой признать законными детей, зачатых вне брака, в преступной связи со флигель-адъютантом Паншиным... к которому она и ушла, вконец «зарукоприкладствованная» своим мужем, купцом Тюриным...

Наступила тишина.

— Так правильно рукоприкладствовал, — усмехнулся Рябчук, — если она детей на стороне прижила!

Судя по вспышке на лице, граф хотел вызвать обидчика своей пращурки на дуэль, но почему-то передумал.

— Опять наезжали, что ли, нынче? — показал свою осведомленность Рябчук.

Алекс кинул возмущенный взгляд, естественно, на меня: пач-чему не предотвратила?

Мне начинала надоедать эта комедия. Я поднялась, оделась.

— Будто ты, Жора, не знаешь, — заговорил Александр, — что вся недвижимость под контролем бандитов! Не знал? — Он яростно уставился на друга.

— Да-а... хлебнули шилом патоки, — задумчиво произнес Рябчук.

Неожиданно в животе у Паншина что-то заверещало. Мы с изумленнием вперились в него.

— Ты что это? — проговорил Рябчук.

Паншин, сам не сразу сообразив, что к чему, вытащил из жилетки радиотелефон, поднёс к уху:

— Аллё... — некоторое время он растерянно слушал. — Тебя требуют! — он почему-то испуганно уставился на меня.

— Меня... кто? — я протянула руку к трубке.

— Нет... не так, — он отдёрнул трубку. — Выйти требуют... на переезд!

Наверное, те самые, что встречали трубой!

— Не робей, девонька! — приободрился Рябчук.

— Сама разбирайся со своими амбалами! — взвыл граф.

Я накинула свою кунью шубку.

— Прощайте, Крепс!

И вышла.

— ...Эта? Да, не утонет и в синильной кислоте! — донеслась до меня из форточки лестная характеристика, данная шефом... Спасибо, барин!

Издалека, нарастая, приближался стук поезда, то проваливаясь словно в яму, то снова возникая, все громче и ближе.

Пора!

Я вышла к переезду. Никого! Только тихо летели откуда-то сверху кристаллики, успевая повернуться синим-красным-зеленым.

Никого!.. Но мне много и не надо. Из всех амбалов земли меня уже волновал лишь один — тот амбал, что сидит за штурвалом электровоза... да будет рука его тверда... возвышенный стиль... полная боеготовность к перелету!

Я поднырнула под трубчатую ограду, повернулась налево. Из тьмы катился ревущий зверь, прожектором пожирая снежинки. Сожрёт и меня! Вагоны зашаркали у самого лица — я даже чувствовала шероховатость обшивки... Ну! Какой-нибудь выступ... обломанная палка! Помогите же мне — силы мои кончились!

И вдруг за поездом поднялось какое-то яркое зарево и стало вспышками меж вагонов светить мне. Потом раздался нежный протяжный звук клаксона... Кто-то ищет меня! Я быстро отвернулась от поезда, и в тот же момент скатившееся и криво застрявшее на платформе бревно шаркнуло занозами по щеке!.. Ещё бы мгновение! Поезд, рявкнув, оборвался, и я упала на рельсы. Потом, обтерев снегом саднящую царапину на щеке, я встала на колени, пытаясь понять, что же так светит? Слегка придавливая свет ладошкой, я наконец разглядела две фары. Потом из света вышел ко мне молодой красавец в белом костюме и с чёрными, словно бы влажными, локонами до плеч.

Он подошёл ко мне, осторожно поднял. Глаза его были как васильки. Мы стали смотреть друг в друга, и оба почувствовали, что тонем!

Наконец-то мы встретились! — проговорил он.

Сладкий паровоз

— Извините, у вас щека расцарапана! — он указал тонкой белой рукой.

Я только кивнула, от волнения ещё не в силах ничего сказать. Он распахнул дверь своего чероки — тяжелого бронированного домика на колесах, — потом с мелодичным звоном открылась бархатная синяя дверца в сиденье, и там в волшебной шкатулке сверкали граненые бутылочки, сияли разноцветные вина и сидел крохотный Дед Мороз — всё как и положено в волшебную новогоднюю ночь. Кругом была тьма — и только светилась эта волшебная дверца.

Он выбрал плоскую тёмную бутылочку, поднёс к моему лицу.

— Зажмурьтесь!

Едкая душистая пыль прилетела на рану.

— С-с-с! — сладострастно зажмурилась я. — «Мияки и сыновья»?

— Вас не обманешь... Зато теперь не будет гангрены! — улыбнулся он. — Если не возражаете, — он сделал приглашающий жест.

Я села в бархатное полутёмное, освещённое лишь шкалой управления нутро машины — и наконец-то расслабилась! Натекало блаженство.

— Я, собственно, к вам официально... как к самому умному человеку «Балтиктура»! — улыбнулся он.

— Но не работать же в новогоднюю ночь! — сладострастно проговорила я.

— Безусловно! — я почувствовала на щеке его горячее дыхание, и мы куда-то полетели.

Когда я открыла глаза, мы плавно катились по снежной тропинке среди высоких елей, дающих от луны длинные зелёные тени.

— А мы сможем отсюда выбраться? — встревожилась я.

— Ни-ко-гда! — произнёс он.

Мы забуксовали на краю полянки с высоким искрящимся снегом. Посередине её стояла одинокая ель, упирающаяся прямо в луну.

— Меня зовут Аггей! — повернувшись, отрекомендовался он.

— Аггей? — слегка удивилась я.

— Прихоть родителей! — добродушно улыбнулся он.

Он включил все четыре мощные фары — сине-красно-зеленые снежинки засверкали ярче игрушек!

А ещё говорят, что богатые люди скучные и скупые! В своих ботинках тончайшей итальянской кожи, больше похожих на перчатки, он подбежал к ёлке, поставил на ветку Деда Мороза, потом вместо гирлянды забросил шерстяной клетчатый шарф, а ещё выше — серую кепку, оставшись на трескучем морозе в одном лишь костюме. Потом он вернулся, утопая в снегу, вытащил из волшебного ларца бутылку шампанского и через плечо, не оглядываясь, шнырнул её охлаждаться в пушистый искрящийся снег.

Я вспомнила, как мы с Алексом шли однажды из магазина, перебрасываясь бутылкой конька, потом она выскользнула из его руки и разбилась о камень, я возмущённо ушла, а он гнался за мной на коленях. «Жадность — последний оплот моей души!» — признался тогда он.

Слава богу, какое счастье, что все это позади!

Аггей поставил кассету, и «Хэппи нью и-и-ир, хэппи нью и-ир!» разнеслось по лесу.

Мы запрыгали с ним, взявшись за руки, потом свалились, слились — сначала губами...

«Как дева русская свежа в пыли снегов!»

Потом мы захлопнулись в салоне, счастливо дрожа, включили печку и скоро сделалось так жарко, что пришлось раздеться... После этого мы долго, смеясь, искали в сверкающем снегу бутылку, но не нашли.

— Пусть это будет подарок — от нас!

— Гонорар Богу — За нашу встречу, — согласился он.

— ...А я-то ждала бандита! — лёжа в его объятиях, промурлыкала я.

— Увы, — я всего лишь адвокат... Иногда выполняющий щекотливые поручения! — улыбнулся он.

Давно я так сладко не спала — адвокат крепко меня укачал. Проснулась в комнате, ярко освещённой жёлтым солнцем, от звонка.

Я открыла дверь, и легко, весело вошёл весёлый свежевыбритый добродушный Алекс, словно все кошмары остались где-то там. Я смотрела на него с удивлением и восхищением: может, действительно начинается новый год — и новая жизнь?

Ну откуда взялся этот бутончик? Где тот хрипящий в злобных конвульсиях старик? Передо мной пружинисто расхаживал весёлый умный, совсем молодой ещё тип! Ну это просто какой-то Железный Феникс — откуда всё снова взялось? Не иначе как с неба, что, несмотря на все недостатки и неадекватное поведение, любит его. Я вдруг почувствовала, что порвать с ним — значит отключиться от канала благодати, которая откуда-то льется в него.

Вдруг схватил с ковра папашину инкрустированную балалайку, сел на ковре по-турецки и зачастил: «Жил да бы-ыл старик на башни-и-и — долгий виртуозный проигрыш, — так и у-умер... не ебамши!» — трель оборвалась.

— Это я, я! — он начал терзать на себе праздничную рубашку.

— Не надо прибедняться! — улыбнулась я.

— Где уж нам, дуракам, чай пить! — он радостно вскочил, бросил на тахту балалайку и забегал по ковру.

— Ты хоть помнишь, как вчера себя вёл?

— Не! — радостно выкрикнул он.

У меня стоял начатый коньяк — он даже не покосился на него! Алкаш называется! Специально ужасы нагонял, чтобы сбагрить бедную девушку! Как он сам рассказывал: «Нырь!.. А она там!»

Я налила себе крохотную рюмочку коньяка и с наслаждением её высосала, не предлагая ему.

— А помнишь, как ты меня послал... в местную командировку?

— A-а... к хлопцу-то? — запросто вспомнил он. — Ну и что?.. Тебе и нужен такой, молодой-спесивый! Бандит, думаешь? А я в его годы каким бандитом был! Весь Североморск боялся!

Я хотела было сказать, что он не образец. Но нет... уж в его годы — он точно образец.

Я глядела на него: как он ходит по комнате, хватает с полочек разные старинные бирюльки, разглядывает, обнюхивает их и с сожалением ставит на место. Я почти любовалась им. Откуда столько жизни в человеке? Ну просто заново влюблялась в него! Хоть отматывай всё назад!

— Ну как тебе... новый? — горячо поинтересовался он.

— Да ничего особенного... бестемпературный мужик! — чтобы не портить ему счастливое настроение, солгала я.

Но он неожиданно как раз огорчился.

— Да?.. Ну что такая нынче за молодёжь? Мы всё дали ей, а она!..

— Ничего! У меня запляшет! — утешила его я.

— У тебя и покойник запляшет! — обрадовался он. — А я, кстати, к тебе с подарком!

— Да-а? И где же?

— ...Где? — он победно огляделся. — Тут! — он звонко шлёпнул себя по потному лбу.

— А-а-а... — боюсь, что не смогла скрыть разочарования.

Но он озирался все так же победно.

— Задание тебе.

— А-а.

— Этих по городу и Томка проволокёт. На это её хватит.

— М-да.

— А ты у нас птичка быстрая...

Что значит — «быстрая»? Разнюхал, как я летала вот над этой самой тахтой каких-нибудь пару всего часов назад?

Да нет, навряд ли! Я же отчиталась: «бестемпературный мужик»! А дезодорант «Поллакс» полностью уничтожает все запахи и не оставляет своего... Кстати, у него (не у дезодоранта, разумеется) привкус скорее горько-соленый, чем сладкий — а это мне как раз слаще... Стоп, несколько отключилась.

— И что?

Он озирался в полном восторге — словно собирался подарить мне себя.

— Тебе сегодня надо лететь.

Что значит «лететь»? Вылетать? Я насторожилась.

— Завтра в Москве всемирная туристическая ярмарка открывается. Поезжай! Ты разберёшься. Ты такая!

Счастье буквально подкинуло меня вверх. Я глядела на него во все глаза... Что он, волшебник? При нашем томном расставании на рассвете — никак было не отлипнуть друг от друга — Аггей сделал мне предложение: сопровождать его в «скромной поездке» в Москву на его автомобиле. Я-то всю голову разломала, как договориться с тираном, — и вдруг он сам! Гений! Хотя и не подозревает об этом!

— Ты действительно Дед Мороз! — воскликнула я и накинулась с поцелуями — поцелуями благодарности, а отнюдь не страсти... во всяком случае это точно насчет первых двух поцелуев...

Третий, четвёртый, не говоря уже о пятом, почему-то получались всё более затяжными...

— Стой! — сказала я, когда он уже уходил.

— Стоп, — он послушно остановился.

Я резко вырвала волос у него из ноздри.

— На память!

— Забеременеешь — уволю! — рявкнул он уже на пороге.

Я уже выждала необходимый срок опоздания и собиралась лететь вниз — тут как-то странно брякнул телефон. Я схватила трубку. Тишина.

— Аллё! — испуганно проговорила я. Тишина тянулась, давила.

— Здравствуй, — тихо произнёс знакомый, но какой-то давний голос.

— Не узнаёшь?

Господи! Это же Игорь, мой муж! Но он, кажется, в монастыре? Спрашивать неудобно. Он спокойно, а на самом деле хамски молчал. При всей его святости он был самый большой хам, каких я только знала. Своим святым молчанием он делал любой вопрос как бы непристойным. Он мог сколько угодно вот так, с чувством морального превосходства, но как бы кротко молчать, предоставляя партнерам метаться под его высшим оком и ляпаться в кучи, чтобы он так вот скорбно молчал!

Спросить «как твои дела» про монастырь может только идиотка: ясно, как там дела — «возвышенно»; спросить «а что, у вас есть там телефон?» — означает полное равнодушие — и так далее и тому подобное. «Ты сам плодишь вокруг себя подлецов, ставя людей в безвыходные ситуации!» — не раз говорила я ему, но что-то доказать ему было невозможно. Главным наслаждением для него было загнать человека в угол, из которого любой шаг — в пропасть, и кротко смотреть, как человек звереет! Так святые делают свой имидж! Меня ждал внизу классный самец, а он мог сейчас начать размеренно и кротко читать страницы из Библии! Таких бы «святых»...

— С Новым годом, Игорь! — сказала я и повесила трубку.

Нет ничего интересней и острее, чем новый мужик! Как увлекательно пробовать на язык каждую его интонацию, каждый жест... «А это значит — что? Неужели?»

Для «скромной поездки» я оделась соответственно. Его темно-вишневый турбодизель «Супергранд Чероки 4x4» уже стоял, когда я легкой волной вышла из темноты — в очень длинной норковой шубе и, соответственно, в очень коротком платье — впрочем, между краем юбки и высокими ботфортами оставался просвет белого тела не более чем в мужскую ладонь.

— Моя страсть — скорость! — сразу скромно признался он.

Ну что же — не лучшая из страстей! Я приготовилась терпеть. Лицо его дышало страстью полета, но путешествие тем не менее оказалось утомительным.

— Плохо! Шесть тридцать вместо шести пятнадцати! — на финише произнёс он, глянув на часы...

— Тебе в «Белград»? Я обычно останавливаюсь там же.

Он чопорно проводил меня до двери номера, помог вставить карточку-ключ и, сославшись на срочные дела, ушёл к себе.

Я с размаху швырнула тяжеленный чемодан на койку.

Пружинит!

Не утерпев, я просунула шаловливую ручонку и поелозила под простыней... Ясно. Сушеная морская трава. Очень шуршит.

Впрочем, и наплевать!

Я приехала сюда работать.

Я поднялась в представительство нашей фирмы на двенадцатом этаже, набрала всех приглашений — на открытия, презентации и приемы — на всякий случай по два.

А, может быть, он романтик и я неправильно себя веду?

Я вспомнила напутствие шефа: «Забеременеешь — уволю!»

Размечтался!

— Ну как вам здесь нравится? — поцеловав мне руку и усадив, осведомился он.

Я огляделась: большой зеркальный зал, наполненный завитками дыма и пением скрипок.

Ну что... Честно говоря, я боялась, что по молодости он пригласит меня в какое-нибудь диско с завыванием циркульной пилы в стиле «техно». Ан всё не так плохо.

— Скромно... но достойно, — сказала я.

— Кстати, тут убили вчера двоих! — совсем по-юношески обидевшись на «скромно», проговорил он.

— Извини... Не знала! — я трепетно прикоснулась к его руке.

На сценку поднялась напудренная старушка в длинных перчатках.

«И запищит она, бог мой: Приди в чертог ко мне златой!» Но она неожиданно запела отличным басом.

— Извините, что я пригласил вас в столь чопорное место...

Мы вроде бы переходили на «ты»?

— ...Но беда в том, что у меня сейчас весьма важная встреча. Увы, консервативная пара! Пожилые супруги из Голландии.

Ну что ж. Консерватизма мне как раз остро не хватает!

Будем бдительны.

Наконец появились «консерваторы» — абсолютно высушенная голландская пара выложила пару фиолетовых мохнатых луковок и взяла, улыбаясь фальшивыми зубами, тысячу долларов с моего Адониса.

— Что делать — таких тюльпанов у меня раньше не было! — застенчиво улыбаясь, он развел руками. — Ну, а теперь мы делаем, что нам заблагорассудится!

Но в слове «заблагорассудится» я не услышала безрассудства.

О! Вот это уже настоящее бандитское место!

— Вчера тут шестерых убили! — с гордостью доложил он.

Ну что ж... растём.

Я жадно огляделась. Кругом крохотные лбы под ежиком, рыбьи глазки, малиновые пиджаки. Официанты, тоже отнюдь не интеллектуалы, выглядели просто профессорами Гарварда на их фоне.

— Мило, — я облизнула губки язычком.

Заиграло «техно» — вот, добрались наконец и до циркульной пилы — сейчас, видимо, будут вдоль меня распиливать.

Несколько бандитов почтительно подошли к нему за указаниями — он при этом больше косился на меня: ценю ли?

— Слушаю, князь! — почтительно сказал самый страшный.

Аггей покосился на меня ещё более страстно... слышала ли? «Князь»!

— Противный... всё о делах! — я надула губки и капризно закинула одну дивную ножку на другую.

Перед походом сюда он — тоже с небывалым тщанием — переоделся в очередной раз, пришлось и мне, чтоб не ударить в грязь лицом, тоже переодеться — на этот раз в наряд уже чисто условный. Но сказано было как раз то, что надо: «Противный, всё о делах!»

— Но должен же кто-то управлять... этим бардаком! — воскликнул он, наполняясь как бы досадой, а на самом деле восторгом.

— Вы имеете в виду... в масштабе страны? — я испуганно вытаращила глазки.

Впервые перехожу с мужиком с «ты» на «вы»... глупее не бывает... но никто и не говорит, что здесь Академия наук. Тут это в жилу — то было видно по счастливому набуханию моего героя — он уже висел надо мной тучей, подобной Зевсу и готовой пролиться золотым дождем.

— Ну а что делать... если эти деды завели страну... в такой дикий тупик! Кто-то должен её вытаскивать! — гордо вымолвил он.

Откинувшись, я глядела на него с обожанием — вот, оказывается, кто самый Первый человек в нашей стране, а может быть, и во всём мире! Я буквально ела его глазами, не в силах поверить своему счастью.

— Пусть тёлка уши заткнёт: важное дело! — прямо мне в глаза произнёс очередной «посланец».

— Не твои проблемы! — отрезал князь.

Посланец, оскалившись, отошёл.

Я оценила княжескую власть восхищённым взглядом.

— Скажите, вы занимаетесь тюльпанами? — произнесла я трепетно.

Какая женщина не обожает цветы, не сходит с них буквально с ума... разве что я. Но то — трепетная тайна.

— Тюльпаны! — он умудрённо вздохнул. — Если бы! К сожалению, это лишь моё хобби... притом, как вы могли заметить, не из дешёвых! — добавил он гордо. (Специально такое и выбрал!) А... заниматься приходится всем... вплоть до мясомолочной промышленности! — он вздохнул теперь уже устало. — К сожалению, много «лбов», — он устало кивнул на зал, — а мозг... — он тактично умолк.

Я оглядела это, всё более чадное помещение. Да-а — на один мозг лбов что-то многовато!

— В чьих-то глазах мы, может быть, и преступники, — продолжил он, — но без нас вся эта прежняя дрянь, эти деды, надувшиеся, как клопы, дурной крови, никуда не уберутся!

Это была уже философия! К восторгу в моих глазах добавился ужас. Восторженный ужас.

— Скажите... а как вы... убираете? — пропищала я.

Вообще-то он меня интересовал исключительно как паровоз, и по-настоящему волновало меня одно — как работает его кривошипно-шатунный механизм. От трёх коктейлей «Манхэттен» я уже основательно поплыла в блаженстве. Но, наверное, я здесь, чтобы выведать их бандитские тайны?

— Ну... для этого есть специальные люди, — он отмахнулся. — К сожалению (?!?), всей наукой я не владею. Знаю только, что можно случайно одним пальцем задеть человека на улице, вежливо извиниться, тот абсолютно ничего не заметит, а через неделю умрёт, абсолютно непонятно от чего. Можно задеть так, что умрёт через месяц, можно задеть так, что умрёт через год!

Он благодушно улыбался, как купец, разложивший товар...

— А скажите, — благоговейно пролепетала я, — а так... задеть человека... чтобы он умер через сто лет... можете?

Издевательства Анны Карениной над паровозом продолжались! Но он, естественно, не понял: чугунный!

— Можно, наверное, — он снисходительно глянул на очаровательную глупышку, потом повернулся к бармену, щёлкнул пальцами, — ещё два «Манхэттена»!

— О господи! Опять эта пошлость! — простонал он, но, судя по тому, как дико косился на сцену, он вкушал это не в первый раз.

На сцену вышла голенькая девочка, по виду лет шестнадцати, запела жалобную песенку, поднимая глазки вверх, — и вдруг оттуда, тяжело раскручиваясь, выпал канат с мощным фаллическим набалдашником.

Девочка запрыгнула на этого змея ручонками и ножонками, стала страстно елозить по нему вверх-вниз, с отчаянием забираясь и расслабленно сползая. Всё больше заводясь, тёрлась об него, потом стала выкусывать волоски... канат набухал, твердел — и наконец стал твёрдым и раскачивался как шест.

Зал рычал. Кто сказал, что искусство нынче не волнует массы? Просто оно переместилось ниже пояса. Виляя попкой, девочка убежала.

— А знаешь такую частушку, — хрипло произнесла я. — «Эх была я молода, была, помню, резва — через хату по канату прямо на х... лезла»?

Стиснув зубы, раздувая ноздри, мы уставились друг на друга. Было глупо, находясь здесь, мечтать о чём-то далёком. Я положила руку ему на гульфик. Ого!

Меня всегда слегка возбуждали бесстыдные манекены в витринах. А сейчас я сама оказалась таким манекеном в дико изломанной позе в ярко освещённой витрине высоко над Москвой! Из бездонной мокрой тьмы шли к небу освещённые шишки. Вот это, задранная, как тонущий в океанской тьме, ярко освещённый «Титаник», надо понимать, московская мэрия, вот этот колосс, тупо обрезанный сверху, — Белый дом, а кто ж эта... остренькая! A-а, гостиница «Украина». Москва с птичьего полёта! Я птичка быстрая.

Пальчики, сползая по потной витрине, жалобно скользят! Господи, да не нужен мне этот огромный шершавый судак во мне! У меня нежная, мягкая... а не рыбочистка! Каждый раз этот состав, раздвигая тугое пространство, стремительно проносится мимо счастья!

Да нужен мне не судак, а рыбка-бананка, которая бы целовала нежно мой чувствительный, дрожащий, тянущийся к поцелую с ней, весь в нежных отростках коралл! Вот одна рыбка недавно целовала хорошо!

Все мимо счастья! Пытаясь ускользнуть от его тарана, я все сильней бьюсь о стекло, и добьёмся мы лишь того, что пальчики мои окончательно поскользнутся, под мощным ударом я выбью лбом стекло и полечу голая, как Маргарита, высоко над Москвой!

Тоже красиво, конечно, но хотелось бы потешиться тайно.

Я покосилась в зеркало: этот уже не соображает, и толку ни на грош, разве что выронит мне сейчас на остывшую попу свои раскалённые глаза! Как всегда, приходится всё делать самой! Пальчики мои произвели особо жалобный скрип по стеклу, и во время отката орудия я сумела соскользнуть с него и упасть пышной грудью в кресло, продолжая при этом страстно двигать попкой, требуя продолжения. Думаю, не получу аморального осуждения за дезертирство: во-первых, так теплее, а во-вторых — «люблю перед зеркалом»!

Так. А теперь быстро! Пока он заносил свой таран, я откинула свои руки с ищущими, трепещущими пальчиками назад и встретила, схватила, переплелась с его мощными пальцами, стала, как могла, пружинить тонкими своими ручонками, не впускать его «по самые мячики» — уж их-то он пожалеет давить об свой собственный кулак? Вот та-ак! Острая судачья головка наконец-то коснулась волшебного коралла, и он всеми присосками жадно причмокнулся... оторвался и снова причмокнулся... Во-от! И всего-то нужно два раза — но каких! Я стала лизаться язычком с прелестной девочкой напротив, язычки у нас быстро мелькали, как у кисок. И всё! Из всех присосок полился сладкий яд! Я выгнулась, закрыла глаза... Ещё одна победа!

Потом мы томно курили в креслах, я в том же, он напротив. Можно с наслаждением разглядывать сигарету — скромную бумажную модельку самого важного органа на земле, льющего блаженство! Слегка ошкуренный оригинал гордо и лениво свисал до пола.

Мы встретились с ним нежными взглядами (не с Ним, а с ним) — и я шутливо поднесла к его огромному победному носу свой маленький кулачок.

— Вот, будем теперь только так... через кулачок. А то... у тебя... очень уж большой, просто огромный! — Я стыдливо потупилась. Почему-то для большинства мужиков это самый убойный комплимент, хотя натура более творческая могла бы задуматься над словом «очень»... хотя у натур творческих почему-то «очень» бывает в противоположном смысле. Настроение пришло спокойно-насмешливое.

Всех победим!

Весь следующий день я радостно летала по ярмарке и всюду видела себя; это же я на глянцевой фотографии, рыжая и зеленоглазая, лечу на водных лыжах мимо поднебесных отелей вдоль длинного пляжа с пальмами. Это я с мучительно знакомым красавцем с чёрными кудрями до плеч разглядываю на восточном базаре среди торговцев в бурнусах яркие бусы и пёстрые горшки. Это мы — всё с ним же — стоим у плетёной южной ограды, и тучная хозяйка, улыбаясь, несёт нам на подносе стаканы с лиловым вином. И это я! Это всё для меня!

При этом я не забывала собирать во всех павильонах разноцветные проспекты, разговаривать с жизнерадостными представителями туристических фирм самых разных цветов кожи о ценах туров, о сроках и даже о том, что входит у них в континентальный завтрак!

А вот сказочная Майорка, где расцветала любовь Шопена и Жорж Санд, а теперь мы сидим на белой террасе над морем, нас окружают загорелые дети в панамках, и я протягиваю им куски дыни.

Коста дель Соль, Пальма Нова, Отель Ля Рока Торремолинос, весь обросший кактусами, и нет никакой хмурой Москвы за стенкой — все красивые, загорелые, легкомысленные и желанные!

«Тэйк де чилдрен»! — умоляет отель «Фламинго» — вон как весело они скатываются с горки, с цветными мячами в руках, в лазурный, прозрачный до дна бассейн.

Вот мы с ним сидим на двух оранжевых постелях в номере с видом на Везувий, улыбаясь, смотрим друг на друга, и только присутствие назойливых фотографов не позволяет нам жадно ласкать друг друга!

А вот за отогнутой ветром занавеской суровые скалы Шотландии, поросшие сухим лиловым вереском, но на столе перед нами всё равно гора ярких фруктов: бананов, ананасов, груш!

Верблюд надменно плывет по пёстрому базару, обвешанный коврами, барабанами из тыквы, амулетами и роскошным оружием.

На белом катере мы, смеясь и пихаясь плечами, проносимся мимо суровых развалин серой шершавой крепости, отражённой в воде.

И усталые, счастливые, в шикарном лайнере летим назад, и стюардесса заботливо ставит перед нами поднос с ломтями ветчины, темными бутылочками и белым кофейником.

И снова мы в путешествии — стоим на трухлявой террасе бунгало, и шершавый огромный слон, выйдя из зарослей, протягивает к нам хобот за бананом, и мы радостно смеёмся.

...Ну что ж, на всём этом можно неплохо заработать!

На обратном пути в районе Валдайской возвышенности мы свернули с ним на просёлок и подъехали к бревенчатому дому, возле которого сгрудились кучей иномарки — в большинстве своём такие же «броневички», как и у моего возлюбленного.

И среди рубленых стен, за грубыми столами, сидели те же крепыши, что и всюду, — с небольшими лбами, но с большими плечами. К нам с поклоном подбежал половой в подпоясанной рубахе, с прилизанными маслом волосами.

— Чего изволите?

— Принеси нам всего, — бросил Аггей.

Пятясь и кланяясь, тот ушел.

— Сколько же ты заплатишь? Ты ж разоришься! — восхищённо воскликнула я.

— Не разорюсь — наоборот — поднимусь! — он гордо усмехнулся. — Это заведение я купил, так что все денежки — мне!

— Бедный! — чуть не воскликнула я.

Господи, все эти бутафорские рушники, паневы и коромысла — все это отдавало такой липой! Представляю, как всю эту «клюкву» презирали здешние жители! Никогда здесь не будет хорошо! Эти безлобые с тугими кошельками никогда не купят ничего настоящего, и они чувствуют, что всё в их руках — дешёвка! Сколько бы они ни платили за это, прелестного, весёлого, живого им не купить никогда!

— Возьми, пожалуйста, водки, — вдруг попросила я.

Он удивился, но заказал.

Я понимала, что мной дедулька расплатился с этими гангстерами, и, значит, он ещё хуже, чем этот. Но всё равно меня неудержимо тянуло отсюда — сейчас ещё войдут какие-нибудь гусляры, и я не выдержу и разрыдаюсь.

Может быть, дело было в том, что у меня пошли месячные.

Вместо гусляров вошла вдруг типичная тетя Паша в грязном халате, со шваброй и ведром и стала ляпать тряпку на половицы и тащить её, оставляя слой грязи.

— Сейчас её уберут, — играя желваками, проговорил Аггей.

— Ну почему же? Прелестная старушка! — пьянея, воскликнула я.

— Её уберут очень далеко! — бледнея, произнес Аггей.

— Чего расселся? Подвинься! — она взмахнула шваброй с намотанной тряпкой и несколько капель шлепнулись на его ослепительные брюки.

Старуху наконец увели. Но душа её совершенно неожиданно переселилась в меня. Раскачиваясь и размахивая перед его носом сигаретой, я говорила, что на самом деле за свои дурные деньги они и смогут купить только дрянь; никогда ничего стоящего они не купят: золото в их руках почернеет, а алмазы подёрнет муть. И за этот кабак он просто так отдал деньги неизвестно кому — всё равно это кабак не его, а этой вот тёти Даши и дяди Паши, и всё здесь будет так, как сделают на самом деле они, — а как они делают, мы видели только что! Он, сказала я, получает деньги ни за что и ни за что их отдаёт!

— Вот тут ты ошибаешься! — усмехнулся он. — Всё будет моим! Ты думаешь, я ездил в Москву покупать тюльпанчики или тебя шворить? Далековато будет! Вот! — он вытащил из кейса и пришлёпнул на столе красивую жёсткую, загибающуюся рулоном бумагу с гербом и печатями. — Тут — всё! Я хотел тебя вытащить от этого старика, надеясь, что хоть ты сможешь объяснить этому старому дурню, что ему пора!.. Но теперь он и так никто! — он снова хлопнул по бумаге. — Здесь — всё! — он бережно уложил её обратно.

Тут девушки в кокошниках стали подносить и с поклоном ставить в деревянных мисках редьку с маслом, редьку с квасом, тёртую редьку. Я смотрела на него и в его искажённом злобою лице вдруг прочла: никакой он не итальянец с рекламного буклета, бегущий краем моря, — он жестокий азиат — вон скулы.

— Зачем вы приезжаете сюда? — раскачиваясь на стуле, заговорила я. — Своими наглыми делишками вы только позорите свой народ! — не знаю, правда, какой именно, но попала в точку.

— Я здесь родился! — стиснув ровные белые зубы и побледнев, проговорил он.

— Где — здесь? В этом кабаке? — отозвалась я, продолжая нагло раскачиваться.

Вдруг стула подо мной не оказалось и я с размаху грохнулась на колени. Потом удар в ребро опрокинул меня набок.

«Только тот, кто носит ботинки «Парадайз», может бить ногами лежащих девушек!»

«Она хотела подняться, откинуться; но что-то огромное, неумолимое толкнуло её в голову и потащило за спину».

— Извини! Я погорячился! — он впервые открыл рот где-то уже под Любанью.

«Погорячился» — немножко не то слово. Но не будем придираться к словам.

Железный феникс

— Господи! Ну что же это за поколение такое?! — Алекс в отчаянии бегал по моей комнате.

Я лежала перед ним, как панночка из повести «Вий», бледная, прекрасная, вся в ранах и кровоподтеках и сплошь в цветах.

Ранним утром, ещё до того как он примчался, раздался звонок, потом радостный гогот суседа Коли, потом как бы ещё во сне стали появляться какие-то зловещие люди и униформе и ставить вокруг меня букеты тюльпанов.

«Эге-ге! А тюльпанчики-то твои на могилках растут, — подумала я лукаво. — Но я-то вроде ещё жива».

После этого я доползла до телефона и позвонила Алексу, и он примчался неожиданно быстро.

— Ну что ж это за поколение?! — в отчаянии повторил он.

Чувствовалось, что судьба поколения волнует его гораздо больше, чем моя!

Уже поздно ночью мы добрались с Аггеем до Питера, дружески переночевали у меня. Утром я увидела Аггея голым, стоящим у окна и страстно разглядывающим свою знаменитую бумагу на свет: видно, он тоже не очень доверял московским своим корешам.

— Всё! А теперь вези меня к нему! — властно мотнув своим огромным судаком, он указал на дверь.

Я подумала, что, если действительно какая-то опасная бумага, надо, чтобы Алекс узнал.

До этого я ещё попыталась мирно их развести: мол, у тебя тюльпаны, цветы жизни, у него, как я понимаю, в основном — пушки, что между вами общего, что делить?

— Да, он оттяпал себе всё, начиная с торговли оружием, и я это не намерен больше терпеть! Я тебя держу как переводчицу между собой и этим, и ты будь так уж любезна, переводи!

Я позвонила в офис, и его верная Анна Сергеевна сухо сказала мне (конечно же, узнав):

— Он на базе.

— ...Так. Теперь налево.

Мы проехали с ним на его «броневичке» проспект Газа, Митрофаньевский проспект, Ташкентскую улицу, Промышленную улицу.

Вдоль дорожки тянулся дикий болотистый берег залива, с засохшим камышом, грязно-белым льдом.

Он встревоженно стал шевелить маленький ящичек на ремне.

— Куда ты меня завезла? Тут даже пейджер мой не работает!

— Заработает!

Вдали медленно двигались, словно стояли, маленькие корабли — те по Промышленному фарватеру, а эти по Гражданскому... Из гнилого тумана чуть виднелись грязные островки: Канонерский, Гутуевский...

Мы затормозили.

С двух сторон маячил сивый засохший камыш, посередине были железные ворота, покрашенные военной серой краской и украшенные — на каждой створке — якорьком.

Аггей настойчиво стал сигналить. Когда-то этот волшебный звук спас мне жизнь, а теперь, скорее всего, пророчил гибель.

Какие-то люди подошли к воротам с той стороны, посмотрели и, лениво переговариваясь, ушли.

Аггей, сжав зубы и побледнев, разогнал свой «броневик» с кроватной никелированной спинкой вместо бампера и врезал в ворота. Полетела ржавчина, шелуха, ворота покачнулись, но устояли. Аггей бешено вырулил назад, снова разогнался... я подняла руки, зажмурилась.

По дороге Аггей также говорил мне, что он принадлежит к древней народности уро, выселенной этими русскими, и теперь он хочет рассчитаться за это!.. и снова мной? Что, я ещё за государственные преступления должна отвечать?

Не открывая глаз, я слышала дикий скрежет, запах открывшейся болотной жижи. Я открыла глаза. Ворота рухнули, и броневичок теперь победно стоял на них.

— Вот так вот... всё прогнило давно! — торжествующе проговорил он, и мы медленно въехали.

Впрочем, ехали мы недолго — наверное, метров десять всего.

Это был грязный, закиданный двор или, точнее, мыс, обставленный по краям покосившимися промышленными сараями. Посередине двора стоял покосившийся деревянный стол, и за ним в промасленных ватниках и таких же штанах сидели Алекс и его свита. На столе красовалась груда ржавчины — насколько я понимаю в технике, они перебирали старый дроссель.

Алекс поглядел на нас сквозь очки (в очках, вспомнила я, он выглядел крайне добродушно) и тут же снова опустил глаза к проблемам дросселя.

Зловеще медленно Аггей вышел из броневичка. Я, испуганно блеснув коленками, выскочила за ним. Аггей медленно подошел к столу, ещё медленнее (впрочем, никто на него и не глядел) растворил свой кейс и пришлёпнул на стол знаменитую свою бумагу. Алекс мельком глянул на неё сквозь очки, потом брезгливо взял пальцами за уголок и протянул Несвату.

— На! Отнеси это в гальюн на гвоздик!

Несват, лениво вздохнув, пошёл выполнять приказание. Аггей выхватил у него с громким шорохом бесценную свою бумагу и спрятал в кейс. По волнам, пробегающим по его лицу, чувствовалось, что его начали посещать первые сомнения.

Алекс хотел что-то сказать гостю, но тут заверещал телефон на столе — железный, с тугими зажимами, с военного корабля.

Алекс слушал, потом загоготал:

— Ну, тебе-то чего! Буй выбросил и пошел на гигагерцах — и все дела!

Одновременно какой-то седой статный старик (вот этот действительно похож на графа) упорно подвигал к нему какие-то «синьки» с чертежами в разрезе, кажется, яхты, судя по их невнятному разговору — «болван, кельгоут, стаксель».

В общем, времени для гостя (а уж тем более для меня) никак не получалось ему урвать.

Тем более тут, грохоча по упавшим воротам, въехал на военном газике Варанов и высадил на воздух в дрезину пьяного иностранца.

Хэзлтайм! — вдруг узнала его я. И тут же дополнительно вспомнила и Аггея: ведь это он тогда привез Хэзлтайма сюда! Даже Хэзлтайма оттяпали у него!

Все смотрели на него с явной насмешкой.

— Вот говорят «новые русские, новые русские», — усмехнулся Несват. — А так выходит, что «старые русские» покрепче будут!

Хэзлтайм, абсолютно пьяный, описывал руками какие-то счастливые пассы и своего прежнего друга нипочем не узнавал.

— Все! Не могу больше с ним! — заорал Варанов. — Уже в Зоопарк его катал — там звери все тощие стоят, клочьями, думал, хоть это его тронет — ни фига! Давай, к е....й матери, отправляй в Америку его!

— Нет, — Алекс сквозь окуляры вперился в него. — Чего его в Америку да обратно мотать? Точно уже известно: скоро будет Указ!

— Что же мне, жопу ему подставлять? — истерически закричал Варанов.

— Если надо — подставь! — заорал Алекс и тут же, холодно прикинув, что его божественный гнев тратить на одного нелепо, накинулся заодно и на Аггея:

— А тебе чего надо с-под меня? Это? — он ткнул коротким пальцем в разобранный ржавый дроссель. — Это? — он энергично пошел куда-то на крепких ножках. Аггей безвольно потащился за ним. Алекс распахнул ворота какого-то сарая, и сарай этот оказался доком, наполненным водой. Там в полумгле, тесно прижавшись друг к другу, покрашенные в тёмно-серый цвет, стояли два кораблика, «сторожевика», направив к нам пулеметы и пушки. — Это надо тебе? Попробуй возьми! — Алекс как бы немного поостыл, гнев отступил. — Я знаю, что надо тебе... сейчас получишь! Стой вот так! — он поставил Аггея, поправил ему руки по швам. — Сейчас! — проговорил он почти торжественно.

Я вдруг с ужасом поняла, какую сцену из классики напоминает мне это: Тарас Бульба убивает своего сына!

Алекс неторопливо складывал свои пальцы с помощью левой руки в какой-то сложный военно-морской узел, медленно поднес его к благородному, высокому, правильной формы лбу Аггея, и вдруг узелок этот выстрелил таким щелбаном, что Аггей покачнулся и стал падать. Совсем с рельса сошёл! В этот момент грохнула пушка — что ещё больше усилило ужас гостя, — хотя это отметила выстрелом полдень пушка Петропавловской крепости, и гул её по льду донёсся сюда.

Стукнувшись затылком, Аггей упал к деревянным козлам для пилки дров, с насыпанными в паутине опилками.

Он лежал, ловя воздух, и тут прерывисто-тревожно заверещал пейджер, мигая одной и той же зеленой цифрой «3», что, судя по реакции пейджероносца, обозначало что-то страшное типа: «Беги!»

Однако он нашел в себе силы подняться не торопясь, надменно стряхнуть опилки с головы и подойти к машине. Он обвел взглядом присутствующих, как бы прощаясь с ними на этом свете, открыл дверцу машины, гневно прихлопнув заверещавший «угон».

Я глядела на шефа — он замахал мне бровями: давай, давай! Поезжай, мол, успокой мальца! Так уж совсем доводить его не стоит! Смягчи чуток!

Я молча села в машину с другой стороны. Подпрыгнув на упавших воротах, мы выехали.

Смягчать, естественно, пришлось моим нежным телом: как только мы вошли в мою комнату, он с воплем «С-сука!» опрокинул меня на пол и стал бить элегантными ботинками фирмы «Парадайз», иногда вздрючивая меня на ноги и плюща лицом по стенам, из-за чего не только лицо, но и обои оказались в кровоподтёках!

А я их недавно клеила!

Потом, правда, прислал цветы... Настроение было сладко-элегическое, как в гробу.

Алекс присел на пуфик, долго грел мою руку в своих, видимо надеясь оживить «мертвую панночку», потом вдруг проникновенно произнёс, прокашлявшись:

— Ты... мне нужна!

Господи! Помоги запомнить это мгновение, которого я так долго и страстно ждала! Эти косые и рябые параллелепипеды солнца на окровавленных обоях, и моё бледное, искуроченное лицо в зеркале, ещё не верящее в счастье.

— У меня умерла жена!

— ...А-а.

Вот, значит, для какого дела!

— Ну и... последние десять лет я вёл себя с ней... не совсем корректно. А там будут её родственники... к тому же восточные люди, которые относятся к этому абсолютно зверски... мне не хотелось бы слишком контактировать с ними. Понимаешь?..

— Что ж тут не понять?

— Деньги в сейфе можешь взять.

— Спасибо, — я стала подниматься с одра, которое слишком преждевременно сочла смертным. Моя очередь, видать, не пришла. А похоронить его жену — святое дело!

Три дня я металась между моргом, конторами, магазином, трестом «услуг» и только уже на кладбище, в минуту прощания, разглядела покойницу. Ну что ж, вполне красивая восточная женщина, даже не надо добавлять «для своих лет». Шемаханская царица — из-за чего только тот царь Додон её оставил? Кстати, это она не замечала, что другие чинят ему рубашки? Что-то на неё не похоже!

При этом, чего не скроешь даже сейчас, довольно холёная, явно прожившая благополучную жизнь. Прости, Господи!.. Он обеспечивал? Вряд ли я в соответствующий момент буду выглядеть так же — уже сейчас со следами побоев выгляжу хуже неё.

Я поглядела на выброшенный на снег бруствер земли, снизу бурый, сверху ярко-жёлтой.

— Ну? — я поймала вопросительный взгляд главного землекопа.

Но Алекс, неподвижно застывший, не подавал сигнала, словно на что-то надеясь. Кстати, никаких зверских родственников, которыми он пугал меня, но главным образом себя, не оказалось вовсе — мы присутствовали здесь всего вдвоём, не считая рабочих.

Алекс был безумно вальяжен, очки блестели, скорбные складки пролегли по углам рта. И сказать ему «чего ждём» было просто-таки страшно!

Я подошла к нему, взяла под руку (благо, рабочие смотрели на нас абсолютно равнодушно):

— Ну... теперь, когда ты так космически одинок... может быть... мы поживём вместе?

Алекс молчал, вглядываясь в неведомую запредельность. Это был один из самых волнующих и, надо признать, самых длинных волнующих моментов моей жизни.

Вдруг Алекс улыбнулся счастливой улыбкой.

Сошёл с ума?

— Почему я одинок? Я не одинок! — проговорил он, сияя куда-то вдаль.

Я обернулась и поняла, что с ума схожу я!

К могиле медленно подъехал столь мне знакомый «Супергранд Чероки», и из него медленно вылез красавец Аггей, в безукоризненно чёрном костюме, чёрном галстуке, ну и в чёрных, естественно, ботинках. Я считала всегда, что так легко меня в обморок не повалишь, но тут почуяла, что ног нет и я лечу по воздуху в сторону сырой могильной дыры.

Чья-то рука схватила меня. Оказавшийся наиболее сердобольным из всех пожилой рабочий крепко взял меня рукой, другой вытащил из кармашка бутылочку нашатыря и едким щиплющим запахом прочистил мне мозги.

Сын! Аггей — его сын! А красивая восточная женщина, лежащая на возвышении, — его мать!

Господи, да и как складненько-то все у них!

Кругом, и даже в стане противника, у них все свои!

Только что я-то во всём этом делаю?

Алекс и Аггей обнялись, разрыдались и расцеловались, не повернув головы, естественно, ко мне... Да и кто я такая, чтобы меня целовать? Вряд ли мой труп их так расстроит.

В центре живописной группы, достойной кисти художника-передвижника, в чёрном клеенчатом военно-морском плаще стоял Александр Паншин — Каренин, Вронский и паровоз в одном лице!

Он же — Железный Феникс! Рядом сын-паровоз.

Замелькали лопаты.

Потом мы медленно ехали по дорожке. Чуть в отдалении от нас так же медленно в траурном эскорте ехал в своём «Супергранд Чероки» его красавец сынок.

— Кстати, — вдруг абсолютно спокойно проговорил Алекс. — Что у нас с ярмаркой?

— С ярмаркой?.. — повторила я безвольно. Казалось, из нас двоих я должна быть более спокойной. Ан нет, — он.

— С ярмаркой? — снова повторила я.

— Да, с ярмаркой, с ярмаркой! — тут он даже слегка распсиховался. — Ты ж ездила! Что, вообще уже?!.

Тут, честно говоря, можно вообще и «уже»!

— А, с ярмаркой... всё нормально, — наконец-то выговорила я.

— Есть там что-то интересное... нам? — нетерпеливо проговорил он, выворачивая на шоссе.

«Неужели и нам?» — вдруг посетила меня совершенно безумная мысль.

— Есть, — робко проговорила я.

— Например?

— Например?.. Италия, — я закрыла глаза. Венеция... Падуя... Белые фигуры вдоль изгибающегося мраморного парапета тихой реки... Флоренция... Гигантский, морковного цвета купол собора Санта Мария дель Фьоре над черепичными крышами, тонущими в зелени под синим солнечным небом! Сколько раз я видела это в снах!

Машина ухнула в ледяную яму, но с завыванием выбралась.

— Сколько? — прозвучал суровый вопрос.

— Дорого.

— Поможем, — буркнул он.

Я прильнула к нему.

— Мальца отправить надо. Зарываться начал. Успокоить слегка!

«Да его совсем в другую сторону надо отправить! — чуть не воскликнула я. — Там исправят». Но — передо мной страстный отец! К тому же только входящий в эту роль.

— И... мне... надо? — испуганно пробормотала я.

— А на что я тебя держу? Ну и сама понимаешь... — он скорбно глянул на заметенный кладбищенский пейзаж...

Понятно. Мальчонке отдохнуть надо после смерти матери... Не он ли, кстати, её и убил?

— Уж думаю, ты справишься с ним? — он позволил себе улыбнуться.

Кто это тут улыбается? Педагог Макаренко? Или нежный сердцем Железный Феликс, страстно переживающий за сирот, потому что сам же их наплодил?

— Ясно, — я вытащила блокнот и ручку. — Требуется группа не менее двенадцати человек. Но тур весьма выгодный, пока рекламный...

— Ну, пусть товарищей своих кликнет. Ясное дело — не ангелы...

Тонкое наблюдение!

— Не на интеллигенции же нам деньги делать! — тут явно прозвучала боль за нищенское положение интеллигенции, к которой он в эти мгновения причислял и себя.

— Разберёшься? — он страстно уставился на меня: — Я виноват перед ним! — это прозвучало совсем уже величественно.

— Ясное дело! — сказала я.

Мы летели ночью, и даже в самолете как-то чувствовалось, что становится всё теплее и расцветают цветы. Давно у меня не было такого блаженного сна. Я на минуту просыпалась, прищурясь, глядела на уходящие вдаль спинки кресел в белых чехлах и чувствовала блаженство: вы-то будете ещё долго тут дрожать в темноте, а я вот сейчас утону в тёплом чёрном южном сне.

Как очень далёкое вспоминались дорога по гололёду в аэропорт, сглаженные бордюры снега по краям дороги в жёлтом свете фар, матерящийся Алекс, волнующийся, наверное, впервые в жизни.

В зале он отошел сразу в сторону, в тень, надвинул низко чёрную «подводную пилотку», да ещё надвинул капюшон — настоящий капуцин: таких много, надеюсь, будет в Италии, куда мы, кажется, летим!

Опять мне вспомнился Тарас Бульба, тайно пробравшийся на казнь своего сына — кстати, сына-то всё и не было.

Его спутники собрались почти все: если самолет сможет взлететь с ними, будет хорошо — в каждом приблизительно около двух центнеров веса, да ещё на каждом навешано кожи, железа, цепей (золотых).

Хохоча, они отпихивали своих марух: мол, раскатала губу, хошь в Италию со мной? Да там красотки на каждом углу, не такие соски, как ты, настоящая Европа! Уж там «лизабет» сделают так сделают, не то что ты, как в мясорубку берёшь!.. Такие лёгкие шутки, видимо, позволяли им скрашивать предотлётное волнение.

Но наш красавец всё не появлялся... неужто мы делаем льготный отличный рекламный тур ради этих? Как бы «щи из топора» не оказались «щами без топора» — он всё время упоминает какие-то суперважные секретные дела.

Бандиты уже отшвыривали своих подруг, шлёпали на прощанье по заду, и даже становились в очередь на таможню — что, вообще-то, им не свойственно, но тут... делая что-то впервые в жизни, летя, например, впервые в Италию, человек чувствует себя новичком.

— Да-а, — проговорил Алекс. — Таких друзей за... и в музей!

— Сделаем!

Да и помимо таких друзей ещё есть немалые проблемы, и главное — Аггей... После того как он меня немножко побил ногами, в наших отношениях царила некоторая чопорность, которую мне — кому же ещё? — предстояло растопить. Сделаем! Был бы клиент.

Я подошла к его «личному телохранителю» Антону, перепрятывающему пачки баксов из одной заначки в другую.

— Где твой-то?

— Да там одна соска из машины его не отпускает. Он как раз тебя велел отыскать, сказать, чтоб шли в самолет, — он сам.

— А он сам-то... пройдет?

— Он... да он куда хочешь пройдет, не то что...

— Но всё-таки сходи, поторопи его. Самолёт его ждать не будет!

— Его?.. Ошибаешься! — гордо произнес Антон.

Как раз так их авторитет и поддерживается — чтобы ждал самолёт с пассажирами его одного! Но тут я волновалась, поскольку не представляла расклад сил: подождут ли? Я отошла к Алексу, чьи очи напряжённо глядели из тьмы: улетит ли его сын к новой жизни?!

— Да прощается там с кем-то... сейчас придет. Самолёт, говорят, подождёт!

— Чушь! — закипел Алекс. — Надо трезво смотреть. Одно дело — что ты воображаешь, а другое — что есть!

Да уж, насчёт трезвости он большой мастер! Тут недавно протрезвил и меня: я-то думала, что у меня трудный роман, а оказывается, это я снова нянькала его сына, веду курсы койки и житья и до сих пор всё никак не остановлюсь!

Таможня уже засосала последних, и тут двери разъехались и влетел Аггей — в зелёном верблюжьем пальто до земли, в ярком галстуке, кудри летели ему вслед. Не преувеличиваю — весь зал повернулся и глядел на него.

Да-а... из-за такого можно и задержать самолет! Это не то что этот ядовитый грибок, стоящий рядом! Это — настоящая жизнь, настоящая страсть, красота, молодость, белозубая бесшабашность!

— Ты... безответствен как всегда!

— Ладно, батя, что ты беспокоишься? — ослепительно улыбнулся он. На почве похорон они сильно сблизились, дальше мне их предстояло сближать.

Сблизим! Лбами ударятся!

Потом был волшебный ночной полёт, когда даже в самолёте чувствовалось, что влетаем из холода в тепло.

Прилетели мы в два часа ночи и окунулись в тёплую южную темноту. И, как бы почти не просыпаясь, чуть приоткрыв глаза, прошли полутёмный вокзал и сели в мягкий, уютный автобус: вот где хорошо было спать. Я помню, что ко мне приблизилось обветренное, шершавое лицо пожилой женщины: «Я Анна, я теперь буду с вами». — «Хорошо, хорошо».

Уже самым краем сознания я понимала, что мы ведь едем сейчас по Риму и уезжаем далеко и надолго, только в конце его мельком увидим, но заставить себя поднять тяжёлые веки удалось только один раз — автобус с усилием поднимался в гору, и фары его выхватили высокую жёлтую стену с корявой линией наверху, и этого мне было достаточно, чтобы поверить, что мы прилетели в совсем иную жизнь, где живётся легко и счастливо. Было ли то снежное кладбище?

Потом нас окружило какое-то большое гулкое помещение, потолка не видно, и монахини в чёрных сутанах и белых наголовниках безмолвно, как летучие мыши, уводили нас каждого по одному в темноту.

Проснулась я от яркого полосатого света, врывающегося через белые жалюзи — комната была большая, светлая, но мраморная — скользкая и прохладная. Прямо передо мной на гладкой белой стене висело большое чёрное распятие — и больше, кроме кровати и тумбочки, ничего в этой огромной комнате не было.

Толкнула жалюзи — и они вместе с окном распахнулись. Я невольно закрылась рукой. Комната располагалась довольно высоко, и подо мной уходил вдаль, парил под утренним солнцем, раскрывал чашечки, источал ароматы бесконечный сад — мозаика то фиолетово-жёлтых, то красно-белых круглых клумб, оранжевых дорожек и площадок, круглых мраморных фонтанов, с которых лёгкий ветерок сдувал радужную пыль.

И это все дышало утренней свежестью, весельем, покоем.

Что может быть плохого в этом мире? — восторг поднимался во мне. — Ничего плохого в этом мире быть не может.

Далеко и давно, на другой планете, где почему-то падает на людей холодное грязное вещество, какой-то старик беспокоился о своём сыне, но здесь в этой райской долине, и дети, и отцы могут быть только прекрасны. Раздалось тихое бряканье, спокойное и уютное, — такие тихие звуки слышны только ранним спокойным утром, предвещающим долгий и счастливый солнечный день. Монашка резала большими ножницами кусты с большими пёстрыми цветами — и улыбалась, хотя вряд ли думала, что кто-то из людей её видит.

Потом послышался прерывистый шорох гравия — никогда ещё не наслаждалась такими чёткими, ясными звуками; подкова монастыря создавала замечательную акустику. В поле моего зрения вошёл встрёпанный парень из нашей группы — может, он даже заснул вчера по пьянке в этом райском саду — и сейчас он шёл, ничего не понимая, откинув губу. Монахиня улыбнулась ему — и он расплылся.

Неужели Паншин, как всегда, прав, и здесь мы наконец станем ангелами?

Я сделала шаг назад, в комнату, которая после сада казалась уже темноватой, нащупала почти невидимую дверь в ванную, и маленький никелированный шарик душа вонзил в меня несколько сначала горячих, а потом холодных иголок. Потом я снова прыгнула в комнату, распахнула чемодан: ну что тут носят сейчас в Италии кроме монашеских одеяний?

Завтрак в гулкой монастырской трапезной был простой, но какой-то настоящий, натуральный, бесспорный: ломти ветчины и сыра на деревянных досках, лёгкое, сладкое вино в деревянных кувшинах, фасоль в оливковом масле.

Все чуть смущенно разглядывали друг друга и своё собственное отражение в зеркалах: господи, среди этого совершенного, строгого, прекрасного мира мы-то — такие мятые, отравленные, злобные, завистливые, всё ещё пытающиеся что-то вспомнить из остатков вчерашних мерзостей, чтобы всё тут отравить? Почему?.. Все завтракали в какой-то тихой задумчивости.

По светлой мраморной лестнице сбежал Аггей — в ослепительно белом кашемировом костюме, зелёной рубашке, чёрный нимб кудрей блестел, сиял капельками влаги.

Он подошёл ко мне и улыбнулся легко и простодушно, словно прежде не виделись.

Мы в раю!

Среди клумб важно ходили павлины, волоча переливающиеся хвосты. Прозрачные пёстрые бабочки садились на спинки скамеек.

Вдали сад ограничивался куртиной (или боскетом) — чуть дымящиеся листвой серые переплетённые ветки, уложенные арками. Сначала мы это считали концом рая, но потом с нашим гидом Анной (русской эмигранткой) вошли под этот лёгкий навес и увидели, что за ним обрыв, спуск, сбегание крутых белых ступенек, и под обрывом — такой же прекрасный сад, уходящий вдаль до следующего боскета... а за ним — тоже обрыв и сад?

Все блаженствовали на белых скамейках перед столиками, некоторые, наиболее усталые, положили на столы пятки в надежде, что дуновение цветов и пение птиц приведёт в порядок и измученные их ноги.

Испытание раем выдерживали не все. Один дерзкий «беглец из рая», измученный этим благолепием, сказал, что быстро пойдет, разыщет и купит кое-что получше, но вернулся приблизительно через полчаса смущённый, осыпанный какой-то яркой пыльцой, сопровождаемый роем игривых бабочек, даже гусеница мерила пядями его плечо — но ничего из другого, прежнего мира он не достиг: за террасой цветов был спуск на другую прекрасную террасу, а в конце этой — на следующую.

— Во вляпались! — произнёс Антон, и все загудели.

— Скажите, а сколько мы будем здесь? — спросила я у нашей Анны.

— Два дня! — она с трудом вышла из блаженного оцепенения. — А что, вам здесь не нравится? Уверяю, что так хорошо нигде не будет. Я с трудом добилась, чтобы этот монастырь внесли в маршрут. Только в наш. Я, например, живу у себя в городе в закутке между автомастерской и винной лавкой — и встретить вот такое утро мне не удавалось давно!

К Аггею, мечтательно стоящему чуть в стороне с сигарой, подошла группа ходоков во главе с Антоном.

— Слушай, мастер. Мы тебе доверяли. Мы тебя слушали. Куда ты нас завёз?

Все они возмущённо указали на клумбы — словно большего ужаса они в жизни не встречали.

Тут, улыбаясь, приплыли монашенки и начали ставить на столы кувшины с вином и простые грубые стаканы.

Я попробовала вино. Оно было божественное — сладкое, но лёгкое. Пронзительное, но весёлое.

Выпив по паре глечиков, хлопцы остались недовольны. Выдули жидкости бог знает сколько — а нет ничего привычного — ни агрессивной тошноты, ни затопляющей мозг злобы — то есть практически ничего. Одно блаженство и счастье. Но это ж разве дело?

— Только не говорите им, что вы живёте между винной лавкой и мастерской, — сказала я Анне. — Они насильно вас заставят туда их отвезти. Лавка и гараж — это то, что им нужно.

— Да, я стала замечать, что русские стали приезжать какие-то другие, — задумчиво проговорила благородная старушка. — Слово «кватроченто» их просто пугает. Что происходит в моей стране? Ведь перемены вроде бы были к хорошему?

— У нас все лучшее — к худшему, — сказала я.

— По-моему, тут только один симпатичный человек, кроме вас!

— Самый главный бандит, — чуть не сказала я.

Пока ребята развлекались игрой в «коробок», но скоро их энергия могла перекинуться на что-то другое. Озабоченно-хлопотливо я подошла к моему красавцу.

— С этими что-то надо делать.

— А что с ними делать? — презрительно проговорил Аггей. — Это же быдло! Им мозги отбили ещё в детской спортивной школе! Полностью! Но без охраны, к сожалению, нельзя и тут!

«Стрекозы могут тебя изнасиловать!» — подумала я.

— Ты, оказывается, не любишь их! — воскликнула я, словно узнав волнующую тайну. — Тогда прости мне всё плохое, что я думала о тебе!

— Я тоже был не прав! — он взволнованно затянулся сигарой. — Проклятая работа! Но что остаётся делать? Лишь торговля металлами может поддерживать сравнительно приличный уровень жизни, а эти деды с орденскими колодками все сидят на кобальте, на уране и грезят о мировой войне! — картинным жестом он откинул локоны за плечи.

Буквально не в силах удержаться, я залюбовалась им.

— Знаешь, у меня есть художник — он должен обязательно нарисовать тебя! Вот так, как ты стоишь сейчас! Впрочем, хорошие художники исчезли теперь даже и в Италии!

Я горестно вздохнула.

Издевательства Анны Карениной над паровозом продолжаются!

Ночью были проведены ходовые испытания, и кривошипно-шатунный его механизм работал исправно.

От моря в белые скалы уходил грот, открытый сверху и наполненный морской водой. Вода в море была мутной, взволнованной, неспокойной, а в нашем гроте, открытом солнцу, вода была неподвижной, зелёной и прозрачной. Взявшись с ним за руки, мы прыгнули с белой скалы в зелёную воду, дошли до дна, оттолкнулись и вынырнули вместе.

Потом мы лежали, прижавшись всей дрожащей поверхностью тела к белому раскалённому камню.

На обед была рибболитта — хлебный суп — и рис по-флорентийски с куриными потрохами.

Потом мы снова с ним спрятались в высоких цветах, возле нас бубнил лишь жёлтый мохнатый шмель, маленький, озабоченный — похожий, кстати, на Алекса — не он ли сам лично прилетел, чтобы посмотреть, как идут дела?

Дела как сажа бел-ла: мне удалось уговорить Аггея даже осмотреть недалёкий замок. Мы вошли с ним в маленькую комнатку, на стене которой был мозаикой выложен герб рода Чертоза: саламандра, стоящая на задних лапках и облизываемая со всех сторон ярко-красным пламенем: «Саламандра танцует в огне и не гибнет, а возрождается». Это и мой герб тоже — я танцую в огне, и я возрождаюсь!

— Ты — мой огонь! — сообщила я Аггею. — А я твоя саламандра!

Улыбнувшись, он, видимо, дал тем самым согласие исполнять обязанности огня и дальше.

Мы сидели с ним обнявшись на ступеньках у Гранд-канала. Мимо с баяном и мандолиной плыла свадьба: три гондолы соединили бортами, и гости, размахивая руками, весело пели. Жених и невеста в фате чинно сидели в средней гондоле.

Неповторимая вода Венеции была светло-мутно-зеленой и доносила лёгкий щекочущий запах мочи.

В большом палаццо за каналом, напротив нас, люди в карнавальных костюмах высыпали на длинный низкий балкон и шумно приветствовали свадьбу.

— Как бы я хотела жить с тобой в этом палаццо! — вздохнула я, на всякий случай делая ударение на слове «этом», чтобы у него не вкралось подозрение, что я целю в их петербургское палаццо.

Свадьба медленно вплыла под знаменитый мост Риальто, похожий на белые молитвенно составленные ладони, эхо усилило песню, громко шлёпала о камень вода. Шум начал затихать.

Нас сильно разморило на солнце, мы сняли обувь. На одном из его роскошных носков оказалась дыра.

— Господи, как я мечтаю штопать твои носки! — прижалась грудью к его плечу.

К счастью, Бог отсутствовал в это время поблизости — а то бы он наверняка испепелил меня за столь наглую ложь!

Зная специфику моей группы, я с самого начала говорила официанту: «Чи серво велогоменто предо» (обслужите побыстрее, пожалуйста), чтобы друзья не успели надраться. Но уже на финише, в Риме, я потеряла бдительность. Обычно с группой предъявляешь ваучер, в котором всё заранее оплачено, но фирма, которая приняла нас, была явно жульнической и охотно брала наличными, что создавало некоторые возможности. Я слегка увлеклась ими в кабинете метрдотеля и услышала уже стрельбу.

Оказывается, какой-то местный виртуоз стырил у Тохи «педерастку» — маленькую сумочку с ремешком на руке, в которой он носил все бабки. Потом ему показалось, что он увидел вора, но дал, оказывается, плюху совершенно постороннему человеку. Когда вбежали карабинеры, наши стали волохать и их, ошибочно спутав их с нашей милицией, от которой всегда можно откупиться. Но местные горячие ребята стали стрелять и положили всех наших плашмя с карабинами к голове.

— Поздняк метаться! — проговорил Тоха, и как раз на эту фразу я и вошла.

Как я ни уговаривала Аггея отвалить и затаиться, как ни пыталась завалить его в койку, — он вырвался и пошёл оказывать своим дружкам юридическую поддержку. Между прочим, он блестяще закончил юридический факультет, и правовая поддержка разных рискованных компаний — его хлеб и коньяк... Но когда набор всех возможных отвратительных качеств упакован ещё и в оболочку принципиальности — это невыносимо!

И, ясно, один полицейский (видимо, голубой) позволил себе слишком фамильярно притронуться к Аггею и получил пощечину. Для Аггея, может быть, это и был лучший момент его жизни, но для меня — больно уж хлопотливый. Уклоняясь, как моль от ладоней, желающих меня прихлопнуть, я влетела в кабинет к главному карабинеру.

...Помню, на нудистском пляже в Римини был один такой, которому я дала про себя кличку «карабинер». «Деббо, меттерми ино контатто кон лабащата! — заверещала я.

Хочу, мол, связаться немедленно с русским посольством.

Сначала я хотела сплести посольскому, что спасаю молодого талантливого юриста, борющегося за права, но когда увидела посольского — хитрого, прожжённого и, кстати, тоже рыжего, как и я, — поняла, что такому лучше сказать правду.

— Ради бога! Постарайтесь мне вытащить одного!

— Какого?

— Самого красивого.

— Вас понял.

Некоторое время, бегая по залу, я волновалась за его вкус, но он оказался безупречным!

Уже на выходе Аггей снова чуть не сцепился с тем же полицейским, но я тут уже бросилась грудью на блюстителя порядка, шепча «о дольче мио», гладила его по позументам, а сама махала своею дивною ногой Аггею: «Уходи!»

Мы ждали до последней минуты, но друг из посольства приехал уже прямо в аэропорт и сказал с хорошо скрытым огорчением (и явной радостью), что ребята, кажется, сели прочно!

Да. Большая беда пришла в наш чум.

— Там остались лучшие! — теперь в их отсутствие Аггей внезапно оценил их значение,

Я, со своей стороны, отметила скорбно, что лучшие всегда остаются там.

Минутой молчания мы (надеюсь, навсегда) простились с этими лучшими представителями современной элиты. Ну, ничего — тут отличные места заключения — загорят где-нибудь в Доломитовых Альпах, одновременно обучатся компьютерному сексу!

— Во всяком случае, то, что ты сделала для меня, я не забуду никогда! — он сжал мне руку.

«Уж лучше бы ты забыл — было бы легче!» — сжимая руку ему, думала я.

Мы летели с ним всего вдвоём в просторном бизнес-классе.

Я пила один за другим «Кампари», он неторопливо и мужественно пригублял «Бифитер».

Нас обслуживала отдельно симпатичная стюардесса-мулатка. И по её восхищенным взглядам читалось, что мы с ним — красивые, загорелые, богатые — идеально подходим для рекламы авиакомпании «Ал Италия»!

— Ты знаешь, — шепнула я ему. — А ведь я из-за тебя чуть не кинулась под поезд!

...Может, не все в этой фразе было так уж безукоризненно верно, но зато она понравилась ему: он сжал мне руку.

— Ваше задание выполнено, товарищ генерал! — сияя загаром и красотой, я стрункой вытянулась в кабинете шефа.

Он одобрительно глянул из-под седых бровей.

— Да слышал, слышал о твоих подвигах, — благодушно заворчал он. Смахнув слезу, он повернулся к сейфу и долго возился там. Был самый подходящий момент вытащить оттуда орден «Знак почёта» и нацепить на мою нежную грудь.

Но — никогда не разгадаешь этих великих людей! — он внезапно вытащил оттуда серьги светлого металла и, не скрывая уже слезы, нацепил их мне на уши.

За себя никогда так не награждал... Но и подвиг-то был не такой!

Я повертелась перед зеркалом. Каждая серьга состояла из трех сочленённых свивающих колец, тихо позванивающих.

Мелькнула мысль: а не передатчик ли?

«На болоте уток бьют. Серенькие крякают. Мою милую е..., только серьги брякают!»

Во всяком случае, будет иметь точную звуковую информацию о происходящем, и душа его будет спокойна.

— А нам по шапке не надают за таких «туристов»? — поинтересовался он уже вполне равнодушно.

— Нашу фирму удалось не обозначить! — отрапортовала я.

Можно и не рассказывать всё подробно, не перегружать его усталый мозг тем, что мы с Анной договорились работать тихо и напрямую «без этих бандитов в правительстве», как выразилась она. Тем более что то «пространство между винной лавкой и автомастерской», на которое она так жаловалась, оказалось не таким уж узким: целое небольшое поместье... Но это мелочи, не имеющие значения в свете руководящих задач!!

— Ну молодец, молодец... — бормотал он, явно думая уже о чём-то другом, более возвышенном. — Ну, за этого я спокоен теперь, более-менее спокоен. В твоих руках...

— Ногах, — поправила я.

Он кинул на меня суровый взгляд.

— В твоих руках не задурит небось. Меня теперь больше этот беспокоит... Максим! Опять что-то не то. Спрашиваю, как там наш контракт, — финтит, разговаривает сухо!

— Размочить? — облизнула язычком губки.

— Как ты цинична! — с болью воскликнул он.

— Как скажете.

«Ну раздирай меня, раздирай напополам, — думала я. — Только чем тогда я буду ублажать твоих любимцев?»

— Так о чём это я?.. Ах, да, как ты цинична!.. Ну, летишь али нет?! — он грохнул кулаком по столу. — Надеюсь, с победой вернёшься, как всегда, — взгляд его потеплел. — Главное, чтоб вернулась!

Ну конечно! Проведу «курсы койки и житья», приму зачёты — и вернусь.

— Ну? — он вытянул часы с именной гравировкой «От командующего», отколупнул крышку, глянул на них, потом — на меня. — Ну, полчаса у нас есть, — проговорил он лукаво.

— Всё-таки паровоз — это ТЫ! — думала я, стягивая трусики.

Саламандра танцует в огне

С неважнецкой характеристикой от парткома — «В быту крайне цинична» — и документами на имя Манон Леско я вылетела в Париж.

И вот волшебная, неповторимая музыка, абсолютно неземной голос: «Mesdames et mossieurs! Notre avion va atterir a l’aeroport Roissy-Charles de Gaulle!»[7]

— Забеременеешь... — обычный присказкой проводил меня шеф.

— Уволю! — чётко закончила за него я.

Увы! Оказалось, что ничего легче нет, чем выполнить это указание!

Максим, такой же неряшливый, как всегда, в каком-то советском плащике, был хмур и озабочен — как почему-то никогда не бывают хмуры и озабочены люди у нас, хотя мы и живём в самой жуткой стране. Словно бы и не видя сияющего Парижа (я, наоборот, так и прыгала на сиденье), он сказал, что отвезёт меня жить к Николь — так почему-то «приличней»... «Тут забеременеешь»! Тем не менее я радостно оглядывалась по сторонам и, как оказывалось, знала Париж лучше него.

— Это рю Риволи?! — восклицала я, пролетая мимо роскошных витрин.

— Кажется, — произнёс он, кинув мрачный взгляд наружу.

Его «керосинка» сипела и задыхалась.

— А это что за район? — мы ехали среди благородных особняков за решётками в глубине зарослей.

— Марэ, — неохотно произнёс он. — Раньше здесь жили аристократы. После революции их выгнали пролетарии. Сейчас — снова аристократы, — злобно закончил он, хотя и пролетариат вроде никогда особо не любил.

У одного из таких особняков мы остановились. Макс хмуро вытащил мой чемодан... Господи! Он в тех же сандалетах, в которых проехал всю Среднюю Азию!

«Чижолый человек»! — как говорил односельчанин об одном великом поэте.

Мимо величественной консьержки мы подошли к мраморной лестнице, застеленной ковром. У начала её росла пальма и в мраморной резной стенке сияло зеркало.

— А пять тысяч долларов в месяц не хочешь платить за квартирку в этом доме? — пробурчал Макс.

Николь, как всегда, была в суровой джинсе. Мы горячо расцеловались. За это время она слегка поблёкла и высохла, но зато уши, наоборот, расцвели.

— Ну, я в редакцию. Позвоню, — пробурчал Макс.

— А в офис? Там ждут твоего решения! — оживлённо воскликнула она.

— Сама иди в свой офис! — произнёс Макс и вышел.

Что-то было незаметно, чтобы их связывала особая любовь! А ведь чуть было не поженились — слава богу, удалось их спасти от брака не по любви!

Квартира Николь была огромной, с большими окнами на Сену с её мостами, на Нотр-Дам-де-Пари, на Гранд-Опера и Эйфелеву башню. Её папа, глава крупной туристической фирмы и сенатор, оставил эту квартиру ей в собственность, но всё равно, как ворчала Николь, «эти бандиты дерут бешеные деньги».

Кого она, богатая невеста и как бы представительница буржуазной элиты, правящей миром, называла «бандитами», я не уточняла.

Весело извинившись, Николь убегала управлять своим туризмом. Бунтарь-профессионал Макс, естественно, в работе этой буржуазной организации участия не принимал.

Квартира Николь сначала поражала своей роскошью: везде старинные гобелены, драгоценные столики, какие-то слоны в натуральную величину, усыпанные лазуритами и нефритами, золотой Будда (не знаю, в натуральную ли величину), сидящий в позе лотоса под огромным лотосом. Потом выяснилось, что обои всюду сморщились и отлетели, а унитазом приходится управлять вручную, засовывая руку по локоть в воду.

В этой роскоши я просидела сутки, ожидая звонка этого деятеля, но его всё не было.

Николь прибегала как бы радостная, приносила какие-то пирожки, которыми мы и питались: вопрос о покупке сыра так и не получил разрешения и забылся.

Вдобавок непрерывно приходилось вешать лапшу на огромные уши Николь (которые при этом сильно краснели) о том, как Алекс любит её, но всё не может вырвать времени выбраться в Париж, а тем более — позвонить.

Наконец позвонил Макс:

— Мы можем встретиться?

Странный вопрос!

— Разумеется! — сдержанно ответила я.

— Тогда давай... — он тяжко задумался, — встретимся в книжном магазине «Фнак».

Замечательно! Книга — источник знаний! Книга — лучший подарок! Всем хорошим во мне я обязана исключительно книге!

— Сейчас спустишься по Рю Кутюр до метро Шаттле и доедешь на метро до остановки Рю де Ренн...

Ну а на чём же ещё должны ездить представители трудовой интеллигенции, к которой он щедро причислил и меня?

— Еду! — сказала я.

Однако погорячилась. Найти среди окружающей роскоши простое метро оказалось делом невозможным, а спрашивать и выглядеть провинциалкой не хотелось — мой белый короткий плащик отлично слился с парижской толпой, и, наоборот, ко мне обратилась на каком-то негритянском наречии в форме вопроса толстая мулатка.

Беда в том, что я сразу оказалась среди богатых антикварных магазинчиков с упоительными чашечками, чайничками и абажурчиками в витринах. Люблю роскошь — выросла в ней!

Чтобы вырваться из неё, остановила такси и, чувствуя себя настоящей парижанкой, откинулась на бархатное сиденье и закурила мою любимую тёмно-коричневую сигарку «Давидофф»! Гулять так гулять!

Мимо помпезной Гран-опера мы выехали на такой же помпезный, весь в канделябрах мост Александра Третьего — нашего, в сущности, хлопца!

Впрочем, в магазине «Фнак» царила обстановка строгой интеллектуальности — очки, трубочный табак, потертые интеллигентские пиджаки... даже не сразу различила Макса — он, как все тут, не такой уж он и потерянный!

Набрав под мышку целую пачку толстых книг (почему-то за границей принято носить книги в руках, а не в сумке — видимо, чтобы знали, кто идёт), Макс расплатился с кассиршей и подошёл ко мне. Он долго вдумчиво курил трубку, глядя на меня, но, кажется, думая о чём-то другом. Эту принятую здесь профессорскую рассеянность он разыгрывал превосходно — а у нас он даже трубку не курил! Наконец он рассеянно спросил у меня, не хочу ли я получить подарок — книгу или видеокассету.

Я сказала, что не хочу. Тогда он сказал, что взял билеты в кино и не заскочить ли нам выпить кока-колы перед сеансом куда-нибудь.

Ну, изувер! Кстати, приезжая к нам, парижане делают вид, что не выносят кока-колы, а тут она буквально на каждом углу.

Кино в тухлом зальчике в окружении таких же интеллектуалов было, к сожалению, на чешском, который я — да и они, думаю, тоже — знаем не очень, а фильм весь состоял именно из разговоров.

Но что делать? Служба!

Когда мы вышли, уже темнело и накапывал дождь. Тут он рассеянно сказал, расправляя зонтик, что, если у меня есть время (изувер!), мы можем «заскочить» к нему и выпить кофе.

Заскочим! По дороге он нудно бубнил, что с наследством Николь ничего не ясно, что у неё ещё есть сестра — незаконная, но зато известная киноактриса... Конечно! Если с наследством нелады, — какая ж свадьба?

Мы долго ехали на метро, как он сказал, в район Севастопольского бульвара — райончик оказался забубённым, арабским и абсолютно б...дским — но он, естественно, был выше этого. Квартирка его была под самой стрехой. Окна, кстати, в потолке (вот откуда у него страсть к «горизонтальным шторам», которых и здесь у него, к сожалению, не было). Зато квартирка (четыре на четыре) была настоящей «берлогой интеллектуала»: книги валялись всюду, закрытые и раскрытые, — на тахте, на простом деревенском столе, и на полу — всюду, я старалась ступать осторожно, а он с типичной простотой гения шагал прямо по ним.

Где же нам тут «приткнуться» в самом буквальном смысле этого слова? Я озиралась.

— Ради бога, прости этот бардак! — как бы сокрушённо произнес он, но на самом деле чувствовалось, что это главное, чем он гордится, — лишь для этого и привез.

Но я-то приехала не только для этого!

Всё! Хватит!

Схватив его за галстук, я его слегка придушила и повалила на себя и на тахту. Поскольку нагло раздеваться заранее в такой обстановке было немыслимо, пришлось, извиваясь, раздеваться в придавленном состоянии и раздевать его. Он лежал строго и неподвижно, как памятник, хотя, увы, обнаружились и мягкие места! Всё происходило строго и сдержанно, в позе, которая называется среди специалистов «прямой русский», но которую только лишь и могут позволить себе мыслящие, принципиальные люди! — без всяких там вывертов и штучек-дрючек.

Но не всё, повторяю, оказалось в нём так уж монументально — были и слабые места, как и у всякого великого человека. Да-а-а, суровая казахстанская почва на него влияла благодатней!

Пришлось время от времени прибегать к приёмам, запретным с точки зрения высокой этики.

Да-а, — трудные задания даёте, полковник!

При этом в порыве страсти было немыслимо выбирать из-под себя книги, и я впервые контактировала с ними задом. Жаль, что я не умею читать кожей, как знаменитая Роза Кулешова, — хоть как-то бы скоротала время!

Наконец излияние произошло, и я, качаясь «от этого безумия» и, ясное дело, от изнеможения, прошла по стеночке в ванную, которая была совмещена не только с уборной, но и, как это ни странно, с кухней! Даже и не скажешь, что ты в Париже... или, наоборот, — скажешь?

В окно было видно только хмурое небо, и в нём парил какой-то парижский сокол... парил, парил, пока не испарился.

Наконец удалось вырваться из «интеллектуальной берлоги» на свободу — благо Макс, когда я вернулась в комнату, уже надел очки и сказал, что должен закончить для газеты «Новая Русь» статью «к завтраму» (у нас вроде таких старинных оборотов уже не употребляют?)

— Кстати, — тут он позволил сдержанную улыбку, — статья как раз о нашей поездке по Средней Азии!

Долго же он мусолит одно... но, видимо, так и положено настоящему интеллектуалу!

Наконец я устроила себе настоящую оргию!

Я входила в лавку, магазины, жадно втягивала головокружительные ароматы.

Румяна «Лаудер», тени фирм «Буржуа», «Герлен» — не самые дорогие, но прекрасные. Для линии век — карандаш «Буржуа». Тушь «Пьер Робер» с удлинением ресниц — с кисточки прилипают на ресницы специальные волосики, ресницы становятся томными, длинными и лохматыми. Кстати, особо ценная тушь для нас, б....й — не размывается в сауне!

Помада «Ив Роше» дурная, всё растекается по капиллярам губ. Хороша шведская «Орифлейм». «Эсте лаудер» — летняя, — нужно загореть, посвежеть, надеть лёгкие шорты, распустить волосы... Доживём ли?

Потом пошла другая компания: Капетинги, Каролинги, Меровинги, Валуа, Бурбоны — все побывали здесь, прожили такую жизнь — и только камни остались от них!

А вот и она, моя любимая Диана де Пуатье на картине Бонна, которая всю жизнь вставала в пять утра, час скакала верхом, потом принимала ванну, потом спала, потом работала — не применяла вообще никакой косметики и в сорок девять лет выглядела так, что мгновенно влюбила в себя девятнадцатилетнего короля и уже не выпускала его из своих рук (ног).

Ей — сорок девять. Девятнадцать — ему!

«Делать жизнь с кого»?

С Дианы де Пуатье!

Магазин «Прентан»: серое платье за триста франков, клетчатое пальто — две с половиной тысячи, туфли — четыреста, ботинки — шестьсот. Пока достаточно.

Я остановила такси.

— И ты говоришь, что звонила мне? Ведь ты же вр-е-шь, вр-е-шь! — раскачиваясь с бокалом в руке, орал Макс.

Мы наконец-то с ним напились. Я уже больше не выдерживала жизни с этой Николь! Имея всё, сколько, оказывается, можно навыдумывать, чтобы испортить жизнь!

Нельзя, оказывается, мыться в ванной, чтобы не понижать уровень мирового океана, не следует размножаться и поглощать кислород!

Когда я явилась с вещами к Максу, он явно обрадовался и даже решил было на радостях «показать мне Париж». Мы сели в его «керосинку», проехали по набережной мимо острова Сите с собором, мимо Лувра, старого Нового моста, переехали через Сену, через Сен-Жермен де Пре выехали на Монпарнас, проехали молча мимо знаменитой литературной «Ротонды», не менее знаменитого кафе «Куполь» и... так же молча приехали обратно к его дому.

— Ведь ты же видела, что абсолютно негде было припарковаться! — в бешенстве прокричал он, хотя я не произнесла ни звука.

Мы яростно перешагнули через высохшего араба на тощем матраце, который решил почему-то умирать не в родной пустыне, а на парижском тротуаре... на той стороне бурно дудели на зулейках негры в красных шапочках.

Зато в лавке гостеприимного малайца мы наконец-то накупили всего, о чём мечтали, и напились.

— Так ты говоришь, что звонила мне? — сама справедливость вибрировала в голосе Макса.

Я стыдливо потупилась.

— А сейчас ты приехала зачем? Сказать? Потому что тебя прислал этот старый чекист! — Макс, качаясь, забегал.

«Чекист»! Как же так можно — о бате-то? «Чекист»? Не думаю. Недостатков в нём и без того хватает. Впрочем, от него всего можно ожидать. Если он даже в довершение всего окажется женщиной, — не удивлюсь.

— А ты знаешь, что он открыто продает оружие фирме «Милито», чья связь с террористами недавно доказана?!

— Чур, чур!

— А ты знаешь, что он изобразил с нашим «родовым палаццо»? Он сдал его нашей фирме и одновременно через подставное лицо (как я думаю, моего братца) сдал его неприкрытым бандитам? Чешет теперь в затылке, но это притворство (оказывается, и в затылке можно чесать неискренне) — всю эту кашу он заварил сам, абсолютно сознательно! Ну что это за поколение, замешанное на лжи?!

Да. С поколениями у нас, похоже, полный завал.

— ...Но хоть что-то ты испытываешь ко мне? — совсем уже жалким голосом пролепетал он.

Я обняла его... О! Оказывается и здесь можно жить не хуже, чем в Казахстане!

...Я летела по Елисейским Полям, и вдруг ко мне донёсся крик, который любую женщину свалит с ног!

— Мама! — кричал звонкий мальчишеский голос.

Устояв на ногах, я повернулась. Триумфальная арка нагнулась ко мне и, по-моему, явственно падала на всех этих весёлых людей, сидящих за столиками под набухшими каштанами...

Из такси, улыбаясь, выкарабкивались и бежали ко мне красивые загорелые мальчик и мужчина — мой сын Артур и его папа Аркадий! Хорошо, что они схватили меня и стали целовать, — иначе бы я упала.

— Давно ты здесь? — поинтересовался Аркадий, впрочем, вполне обыденным тоном. Для него, ясно, не было ничего необычного в том, что я оказалась в Париже, как и он.

Я ошалело разглядывала их. Аркадий в бурных событиях последних лет вылетел на самый верх и теперь делил имущество страны на не совсем равные части, но при этом выглядел беззаботно и даже помолодел.

— Ты, я гляжу, процветаешь! — проговорила я.

— А ты зато выглядишь как заезженная цирковая лошадь! Совсем, видно, тут съе... — он удержался при мальчике.

— Мама, ты тут с тётей Эльзой? — почему-то жадно спросил Артур. Да, только в закрытых хоровых училищах может существовать такая наивность... ну и не будем её нарушать!

Я вспомнила тот далёкий день, нашу избушку, мужа тети Эльзы... Прошла, кажется, целая эпоха... А на самом деле — совсем чуть-чуть! Но сколько, оказывается, можно напихать в короткое время, как в лопнувший шарик — растянется, и всё вместит!

— Да... конечно... с тетей Эльзой! — я радостно обняла их обоих. — Ну, как тебе нравится Париж? — повернулась я к Артуру.

— Нормальный город! — ответил он. Кажется, он родился счастливым... тьфу, тьфу!

— Это ж не я его — это он меня в Париж привёз! — сказал довольный Аркадий. — Я тут прихлебатель, можно сказать, так — организатор. Он же лауреат фестиваля «Голоса ангелов», всемирного! А ещё он у нас и дирижёр!

— Пока только пытаюсь, — скромно произнес Артур.

Бывает же в жизни счастье! Да ещё вовсе мной не заслуженное!

Я погладила ему волосы, посмотрела в глаза.

Помнит ли он, интересно, как я убегала с ним на руках по вспаханному полю в Венгрии, а за нами гнался Марксэн с ножом?.. Не помнит! И слава богу!

— Поехали! — он потащил меня к такси.

Мы поехали кругом Триумфальной арки — по площади Этуаль, мимо всех выходящих на неё улиц-лучей с высокими шикарными домами с чуть скошенными мансардами наверху.

— Эти твои... — Аркадий (при мальчике-то!) все же удержался от сальности, — хоть кормят тебя?

— А почему во множественном числе? — улыбнулась я.

— А в единственном? — Он пытливо глянул на меня. — Непохоже. Ну, так кормят или нет?

— Весьма относительно! — засмеялась я.

Я только что была у Николь, в офисе её компании «Франстур», которая нам с Алексом из Питера представлялась колоссом, а здесь оказалась весьма скромным на вид учреждением на скандальной, разгульной Пляс Пигаль, стиснутым между двумя сомнительными (хотя в чём тут, собственно, сомневаться?) заведениями. Главным украшением кабинетика шеф-менеджера (то есть Николь) был подвешенный кожаный мех в форме верблюдика, купленный в нашей поездке по Средней Азии, и косо приколотое фото: она с сидящими в пыли дехканами в ватных халатах.

После оживлённого, но короткого разговора о делах Николь воскликнула:

— Ну, нам, наверное, надо перекусить?

Я не возражала и по пути даже размечталась: я ведь шла по Парижу с настоящей миллионершей!

Раскатала губу!

Мы зашли в тесную арабскую забегаловку и среди гортанных воплей тёмных людей съели по тарелочке так называемого кус-куса: каши из кукурузной муки с подливкой типа тушенки.

— Обожаю кус-кус! — воскликнула Николь, подлизывая тарелку. — Ведь ты же знаешь, я выросла в Алжире!

Пришлось признаться, что этого я не знала.

А Максим — уже говорила — не кормил, мстил, видимо, за то, что мы в глухой степи не предъявили ему андерграунд. Наши туристские дела он все забросил ввиду более важных занятий: сидит в своей газетке и режет правду, которая явно никому не нужна, судя по отсутствию спроса на его орган.

— Ну что, Артурчик? Покормим маму? — воскликнул Аркадий.

— Покормим, покормим! — радостно захлопал Артур.

— Давай, худая, мечтай! — Аркадий шутливо пихнул меня в бок.

И снова я раскатала губу, вообразила почему-то, что нас ждёт в жизни счастье. Сладострастно восстанавливала свои знания о французской кулинарии, готовясь к блаженству!

— Вообще, в Париже двадцать категорий ресторанов. Признаюсь, везу сейчас не в двадцатую категорию — пока, увы, не тот занимаю пост, настолько не поднялся! — он был крайне самодоволен. — Но девятнадцатая — тоже неплохо.

— Папа! Ты павлин! — неожиданно засмеялся Артур. Папа дал ему шутливый подзатыльник.

Они явно отлично ладили!

Я тем временем погружалась в сладкие грёзы. Помню, что французы иногда начинают обед с дыни... а заканчивают его, как правило, грушей, и после некоторого промежутка — сыром. Существует даже такое чисто французское обозначение блаженства: «между грушей и сыром».

— Вся эта традиционная кухня уже не интересует никого, — упоённо разглагольствовал Аркадий. — Все эти телятины по-эльзасски, почки по-бургундски в вине, всяческие тучные тюрбо из барашка, седло козы!.. — небрежным движением кисти Аркадий выбросил все это из окошка такси. — Все эти «Максимы», «Альказары»... «Эльзасские дома», «Ле гранд кафе», «Пье де Кошон»...

— Неправда, папа! — Артур, видно, отчасти унаследовал отцовскую настырность. — В «Эльзасском доме» ты вчера был! Сам признался!

— Вынужденно сынок, вынужденно! — Аркадий горестно взъерошил чёлку сыну... Да, на какие только испытания не приходится идти человеку, на самом высоком уровне защищающем в Париже наши интересы!

Мы проехали мимо огромного Дома Инвалидов (с хранящимся там в мраморном саркофаге вечно живым сердцем Наполеона) и начали пересекать улицы его славных генералов: Дюрока, Шарбронна, Сегюра, Даву... Запахло пыльными страницами «Войны и мира».

А, вспомнила! Был кое-какой личный опыт! Самостоятельно зашла с голодухи в ресторанчик на Монмартре, и там возбудившийся от моего появления повар-грек угостил меня «тарамой» — кажется, там была растёртая красная икра, кажется, рубленая сёмга... Я неприлично громко сглотнула слюну.

— Это — лишь для посвящённых! — пел Аркадий. — Случайные люди, разумеется, не могут знать этих ресторанов... и в один из них мы сейчас с тобой пойдём!

Я радостно глядела на сияющего Аркадия.

Да, не зря он так яростно боролся за справедливость для всех! Отлично, однако, что добыл её хотя бы для себя!.. Считаю так абсолютно искренне.

Мы зарулили в какую-то аристократическую глушь, в полное безлюдье, где на пустых холёных улицах безмолвно стояли вдоль тротуаров тускло поблескивающие авто.

— Здесь! — с гордостью проговорил Аркадий, и мы вылезли у обычной двери без какой-либо вывески. Я вздохнула. Впрочем, и таксёр отнесся к нашему выбору довольно-таки скучно — он явно уважал более шумные места: «Максим», «Альказар», «Эльзасский дом», «Ле гранд кафе», «Пье де Кошон», «Шарлот». Не уважал снобов.

Мы вошли в очень скромную комнатку, покрашенную серой краской, сели за стол с синими салфетками. Кроме нас было ещё только два красивых старика — или сенаторы, или педерасты.

— Здесь только самый цвет! — шёпотом произнес Аркадий.

И, что приятно, мэтр знал не только его, но и был в курсе всех событий в России, поделился с Аркадием впечатлениями о событиях в Чечне, потом Аркадий похвастался, что вот к нему наконец-то приехала жена из России (спасибо), тоже член правительства (вот за это не спасибо). Мэтр сочувственно улыбался, соболезнуя нашим высоким заботам. Потом отошёл к простой чёрной доске и стал писать мелом названия блюд.

— Представляешь! Есть железа! Железа ягненка! Я столько её ждал и уже не надеялся, что она появится! Она бывает лишь у ягнят одной породы, высоко в горах — и брать её можно (как это брать?) лишь в течение нескольких часов за весь год! И представляешь, она есть!

Давно не видела я такого счастливого человека!

Мэтр, склонив голову, ушёл на кухню и вернувшись, строго сообщил, что имеется всего две железы. Что принести для ребенка? Он советует перловую кашу с верблюжьим молоком.

— Честно, я бы хотел поесть в «Макдоналдсе», пару гамбургеров. Могу я это сделать? — проговорил Артур.

Аркадий холодно пожал плечом.

Может, из мальчика и выйдет что-нибудь другое?..

Наконец после долгого ритуала, после вбеганий-выбеганий, почти трагических, мэтра и официантов, нам подали железу — видом и вкусом в точности напоминающую вставную челюсть.

Мы в задумчивости сгрызли её. Аркадий несколько раз честно пытался выдать блаженство.

Потом мы вывернули все карманы и вышли на улицу.

— Ну... понравилось? — проговорил Аркадий, снова заважничав.

Я сказала, что всю жизнь теперь буду делить на две части: до железы и после железы!

— Такая же язва! — улыбнулся Аркадий.

— Папа! Не хами! — строго произнёс Артур.

— Ну, нам пора на спевку. А завтра — летим! Ты скоро возвращаешься? Мы потом сразу в Америку...

— Скоро, к несчастью.

К несчастью, скоро...

— Они явились ко мне прямо в редакцию! — кричал Максим. — Что подумают обо мне мои коллеги? Взяли меня за бороду, — Максим дрожал, — и сказали, что, если я не откажусь в письменной форме от принадлежащей мне в России недвижимости, отрежут мне яйца и бороду.

Он опустился на тахту.

Я смотрела на него... Да, конечно. Без яиц современный прогрессивный деятель ещё может обойтись, но без бороды — буквально как без рук.

— А ты отпиши мне свои права! — проговорила я.

— Как? — он вскинул на меня очи, полные надежды.

— Очень просто. Мы женимся. И ты переписываешь всё на меня!

— Но здесь принято... венчаться в церкви! — не веря своему счастью, пробормотал Максим.

— Запросто, — проговорила я. — Партия нынче одобряет.

— Ну а что... с этими бандитами? — пробормотал он.

— Бандитов я беру на себя...

— Ну... это надо же... как-то устроить! — он заметался по комнате.

Я смотрела на него. Заставила, можно сказать, жениться под страхом смерти. Но что делать, раз уж этот страх существует? Не пропадать же ему!

Венчались мы в знаменитой эмигрантской церкви на рю Дарю.

Фату и флердоранж пришлось брать напрокат — я настояла, чтобы всё было скромно. Шлейф сзади несла многострадальная Николь, мученически улыбаясь. Господи, сколько выпало на долю простой французской миллионерши!

Я настояла, чтобы и гостей не было.

Впрочем, гости появились сами!

Я вдруг заметила, что батюшка бормочет слова все быстрей и заглядывает испуганно куда-то за мое плечо.

По проходу шли гости... Ну, в церковь, наверное, неприлично в спортивных костюмах?

Да ещё вдобавок с такими рожами!

— Согласна ли ты взять в мужья раба божьего Максима?

«Безусловно!» — чуть не ответила я, но вовремя опомнилась и еле слышно проговорила:

— Да.

Ангельский хор, которым дирижировал мой сын (!) грянул: «Гряди, голубица!»

Мы повернулись и пошли по дорожке к выходу.

«Гости» стояли, глядя на нас. Впереди огромных, двухметровых «шкафов» стоял маленький, но самый страшный — разноглазый: один глаз серый, другой коричневый.

— Позвольте, пожалуйста, пройти! — дрожащим голосом проговорил Макс.

Но разноглазый даже не повернулся к нему.

Он в упор насмешливо смотрел на меня.

— Ну что, невеста... целку сберегла?

— Безусловно! — улыбнулась я.

Оказывается, они зашли и сзади, оттеснив оцепеневшую Николь.

— Только не надо дергать меня за косички! — обернулась я.

— У тебя одна осталась косичка — между ног! — проговорил разноглазый.

Я дала ему звонкую оплеуху. Всё-таки отличная акустика в этих церквях! Хор снова грянул что-то радостное. Тут я испуганно огляделась: не получается ли, что я замахнулась и на церковь? Но батюшка бесследно слинял. Тем не менее даже бандит не решился убивать новобрачную прямо в церкви.

— Скоро, коза, мы тебя посадим на кол! — проговорил он, и они медленно развернулись и ушли.

— Возмутительно! — воскликнул Макс.

Я откинулась в самолетном кресле, но расслабиться после всех дел не получилось. Кто-то коротко дёрнул меня сзади за волосы.

Я обернулась.

Разноглазый щерил зубы.

— О, какая встреча! — сказала я.

Я вышла в Пулково — почему у нас небеса всегда хмурые? В Париже сияло солнце. Здесь меня встретил мрачный и какой-то суетливый Ечкин.

Я твёрдо решила поздороваться бодро, но когда увидела его лицо, на которое смерть уже твердо положила свою синюю печать, пробормотала что-то неразборчивое и поцеловала его.

Мы вышли из вокзала к нашему пикапчику.

— Вот... Выписали... Вроде получше стало, — проговорил он и вздохнул.

— Садись, Олеговна, спереди, — почему-то не глядя мне в глаза, пробормотал Ечкин. — Я тут... халтуру взял. Сзади сядут.

Я села рядом с ним. Мы помолчали. Мне было страшно смотреть на него.

— Смотри, что купил, — пролепетал Ечкин. Я с усилием обернулась. Он близко поднёс к моему лицу какой-то пёстрый баллон и брызнул чем-то едким. И все исчезло.

— Да головой-то не бейте ее! Аккуратней спускайте! — услышала я страдальческий голос Ечкина, вынырнув на поверхность.

Действительно, меня колотили головой по ступенькам, стаскивая куда-то вниз.

— О, какие ножки! — послышался голос разноглазого. — На топчан поднимай. Оп-паньки!

Меня — почему-то уже голую — шлёпнули на топчан.

— Ну, кто первый к новобрачной? — произнес разноглазый.

Раздался сдержанный гогот. Надо же — из Парижа приехали, от знойных мулаток и ласковых таитянок!

— Вы что, ребята? — я оглядела гостей. — Из-за меня всё?

Снова пронёсся гул, уже почти одобрительный.

Я приподнялась. Далеко-далеко, ярко освещённые, виднелись концентрические круги-мишени. Мы в тире! Постреляем!

Сбоку ко мне приблизилось вспаренное, страдальческое лицо Ечкина.

— Прости! Они, понимаешь... мне какое-то лекарство дали. Вылечусь, может? Прости!

— О чём речь? Конечно! — я пожала ему холодную руку, и он исчез. Как говорил в таких ситуациях Данилыч: «Суки вы, а не матросы!»

Появился разноглазый, кинул какую-то рваную гимнастёрку.

— Как тебе после Парижа? Прикинь!

— А где, извините, мои вещи?

— А, спрятали, это чтоб ты не убежала.

— Ну что вы!

— Вот тебе! — протянул ручку и большой блокнот. — Пиши!

Вот она, всеобщая грамотность!

— Что писать?

— Жалобное письмо.

— Кому же?

— Ты не крути тут мне!.. Шефу своему! Чтобы уе....ся из дворца, воздух не портил! Хватит уже!

— ...Ему? Жалобное?

— Ему, ему... и пожалобнее пиши, а то как бы парочку твоих фотографий... в гриме не пришлось приложить!

Ему?! Наивные ребята! Всё-таки чувствуется, что, наверное, из провинции! Ему — жалобное письмо? Да он недавно родную жену похоронил и не дрогнул, а что ему случайная знакомая вроде меня? Лучше бы спёрли у него носок — сильнее бы взволновало!

Тут по лестнице стали спускаться знакомые шикарные ботинки. Давно не виделись.

— О, мистер Факью! Какая встреча!

— Ну? Как ты хранила нашу любовь?

— Нашу — хранила.

Удар ногой в лицо. Провела ладошкою — кровь.

— А обвенчалась с другим?

Снова погорячился! Что он всё ногами да ногами! Рук, что ли, нет?

Я отключилась.

...В последний день решила мирно пройтись по Парижу — и вдруг среди гвалта художников на площади Тэтр накинулось какое-то странное существо — в мятой шляпе, потёртой шинели... радостно заорал, присосался. Отодвинула.

— ...Месье курмантань?

Турист, что рвался ко мне в комнату!

Услышав, что помню правильно, совсем уже сошёл от счастья с ума — затащил в какую-то тёмную харчевню, закормил пряными, острыми улитками, накачал вином. На мгновение ото всего отключилась — уже оказалась на какой-то лежанке, и он, не снимая шляпу и даже пальто, уже загибал мои белые ноги себе на плечи! Э! Э! Еле отбилась! А говорят ещё — выдохшийся народ!

В аэропорту потеряли в компьютере билет — Макс стал белым как снег... Но, к счастью, билет нашёлся. Немного порозовел.

«На сердце растрава. И дождик с утра. Откуда же, право. Такая хандра»?

— Ну... Что там передать? — спросила я на прощание.

— Передай... этому старому сатиру, что эта дура Николь свято верит, что он не просто так ей титьку крутил! Тупо ждёт писем и точно знает, что их перехватывает Кэй-джи-би! Поэтому бешено смотрит телевизор и страстно ждёт, когда же в России улучшится строй!

— Ну, этот никакого телевизора не смотрит. А так... передам, конечно... Но ты ж понимаешь!

Я уже страстно представляла себе, как вхожу в кабинет, выкладываю на стол полную отчётность по командировке: выписку из церковной книги, акт дарения будущей недвижимой собственности, потом говорю Алексу: «В общем, всё неплохо. Но Николь лютует! Надо тебе лететь... Забеременеешь — уволю!»

Но не пришлось.

Я вдруг очнулась от какой-то тряски... Едем, что ли, куда-то? A-а... Трое на одной полке? Это бывает.

— Фшо эфо фдафит? — проговорила я.

Предмет во рту мешает — как бы второй язык.

— Прекратить! — зазвенел знакомый голос. Видимо, волнуется! Видно, всё же считает себя лучом света в тёмном царстве!

Нет, ну если нижний (разноглазый) как-то всё же имитирует паровоз, то верхний просто зазря пофтит дикцию. Выплюнула его — и он, в общем, согласился с такой оценкой. О — теперь можно сосредоточиться... Я же сказала Максу, что беру бандитов на себя!

— Прекратить! — звонкий голос его брата.

Считает, видимо, что одно — бить ботинками по лицу, и совсем другое — позорить девичью честь!

Тут нас стали ослеплять вспышки! Фотографируют! Вот это я люблю! Стала крутиться, принимать позы.

— Прекратить!

— Милый!.. Где же ты был?! Иди ко мне! — я тянула окровавленные руки. Но тут вокруг загрохотало — и на авансцену выбежал, тяжело дыша, Тарас Бульба в талантливом исполнении Александра Паншина.

Я зарыдала. И это очень хорошо, а то могла бы быть неправильно понятой.

Тарас Бульба уставился на своего сына.

— Ну что, сынку?.. Помогли тебе твои ляхи?

Снова грохнуло. Я отключилась.

Потом я очнулась у себя дома снова от тряски: он рыдал у меня на коленях.

— Ведь он же таким мальчиком был! Тихим! Вежливым! Я ж специально — хоть и не подчеркивал — в честь святого Аггея его назвал! В то время снова казалось, что отличная жизнь начинается, светлое что-то идёт!

— Что-то... слишком часто тебе это кажется, — запекшимися губами усмехнулась я.

Невеста на троих

— Ну, — потом спрашивал он, смущённо покашливая. — А в смысле... самолюбия тебе всё это как?

— Самолюбие у меня в другом месте! — отвечала я. — Кстати, Николь там без тебя лютует. Надо тебе лететь завтра же... Забеременеешь — уволю! — я зажала ему пальцами нос.

— Я рад всё-таки, — прогундосил он, — что хоть Максим теперь за тобой как за каменной стеной!

— Ну ты, снохач! Подвинься! Занял всю койку! — я двинула его кулачком в бок. Давно не дубасила его как следует, даже стосковалась!

— Не я снохач, а он... мачехист! На мачеху покусился! — улыбался довольный Саша, снова весёлый и почти молодой, словно всё это проклятое прошлое только приснилось. Да. Мачехой я еще не была.

— Смотри, чтобы младшенький твой... действительно за каменной стеной не оказался! — сказала я.

Он закряхтел, как дед на печи:

— О-хо-хо тошнёхонько!.. Но ты же придумаешь что-нибудь? Ты ж у меня — зам по кадрам?

— Уж слишком большой затейник оказался у тебя младшенький-то!

— О-хо-хо! А ведь какой мальчонка-то был...

— Это ты уже говорил.

— Всего ничего и недоглядел...

— И сколько же ты недоглядывал?

— ...Да что-нибудь лет десять.

— М-да... А девушку какую-нибудь ты для него не найдешь? — предложила я.

— Да где ж такую найдешь!.. — он уже в упор смотрел на меня. Наложил руку.

— Да што ты, батя, очумел? — изумленно воскликнула я. — Я только что за старшенького твоего замуж вышла!

— Так-то оно так, — чувствовалось, что эта заноза крепенько засела у него в голове. — Но там, говорят, другая епархия! Они про нашу церкву говорят — Кей-джи-би; наши про тех говорят — ЦРУ! — было видно, что церковный раскол всё больше его вдохновлял. — Так что, промежду прочим, их венчание нами не признается, а наше — ими!..

Он забегал оживлённо по комнате.

— Но мною-то венчание признаётся! — произнесла я.

— ...Да? — уставился озадаченно. Потом устало сел. — Так что же делать?

— Мне, кстати, между прочим, оба твои сынка не глянутся. Такое же дерьмо, как и ты!

Плюха! Тяжёл на руку есаул! Открылись старые раны (мои). Зазвонил телефон.

— Здорово! Слушай! — трубку наполнил красивый звонкий, жизнерадостный голос Алки Горлицыной, словно это была уже не трубка, а скрипка. — Я тут стала председателем Комитета по реституции, то есть, как ты знаешь, по возвращению особняков прежним владельцам. Закон такой ещё не вышел, но скоро... Я его и разрабатываю как раз. А пока мы решили вместе с мэрией поочерёдно в каждом дворце устраивать приёмы, гала-вечера... Как там старичок твой мохнатый — жив ещё — нет? Скажи, чтобы срочно шёл ко мне — надо поработать.

— Сделаем! — я радостно захохотала. Алекс забился в угол, видимо узнав страшный голос.

— Тут, знаешь, сейчас большая напряжёнка с этим делом, — говорила я в телефон и смотрела на дрожащего Алекса. — У многих требуют отказы писать... сильничают всех подряд!

— М-м-м! Шли всех ко мне! — сладко пропела Алка и повесила трубку.

Утром звонил из Парижа Максим, рвался исполнить свои супружеские обязанности, но я сказала, что здесь немного опасно — и, кажется (я поглядела в зеркало на свои раны), не солгала.

Дворец Паншиных в день гала-приема сверкал (в азарте я надраила даже писсуары).

Ангелы под потолком радостно сияли. Десятилетиями наблюдая лишь унылых венериков, они увидели — и вспомнили — самый высший свет!

Я была в маленьком зеленом платье от Диора, бледно-рыжие мои локоны были стянуты черепаховой заколкой — от Версаче, а в ложбинке груди светился маленький рубиновый крестик — от моей польской прабабки.

Алекс в морском мундире всего с несколькими самыми ценными орденами (за подвиги в необъявленных войнах) был крайне представителен (или репрезентативен — точно не знаю).

К сожалению, старший сын находился в Париже, младший — в бегах, но это не афишировалось.

Церемониймейстер (за эту роль с энтузиазмом взялся один известный артист) громогласно оповещал о появлении всё новых сиятельных особ. В основном они прибыли из-за рубежа на съезд русского дворянства в Москву — и заглянули на огонёк к нам.

Были:

Князь Кочубей с супругою Анной Львовной, урождённой... не помню.

Ксения Юсупова (из Греции).

Обер-егермейстер Дмитрий Павлович Нарышкин с преисполненной благородства супругой Натальей Львовной, а также их дочь Мари.

Кирилл Эрастович Гиацинтов, граф, доктор медицины и бизнесмен, бесплатно поставляющий в Россию медоборудование.

Петр Базилевский, потомок самого Колчака.

Князь Голицын, президент городского банка Нью-Йорка.

— К-хс, к-хе... Вхсхда на этих великохветхих пхиёмах одна тхудность — хах отхичить хохтей от ффихиантхоф — все фо фхахах!

— По лицам, гохубчик, по лицам!

Графиня Дагмар де Брант, гранд-дама имперского Ордена Святого Иерусалимского.

Лобанов-Ростовский, шеф сиротских домов от Австралии до Гренландии.

«Анны» на шеях, кресты, усыпанные бриллиантами, на лацканах фраков.

Паншин с достоинством обменивался рукопожатиями с мужчинами, целовал ручки дамам, потом делал широкий плавный жест в мою сторону, ничего не говоря. Это было абсолютно гениально: мол, вы, конечно же, сами узнаете... И все радостно склабились.

Наоборот, некоторая неопределённость, или, как говорим, мы, химики, незанятая валентность, создавала наибольшее притяжение именно сюда.

Хор «Ангельские голоса» — под руководством моего сына — грянул «Мадригал»!

Кстати, было 14 февраля — Валентинов день, известный во всём мире День влюбленных! В эпоху правления жестокого цезаря Клавдия врач и подпольный христианин Валентин заставил прозреть слепую дочь собственного тюремщика — и все, поздравляя друг друга с этим светлым праздником, чокались шампанским и целовались.

Прибывший буквально на полчаса мэр открыл первую в России столь полную выставку Фаберже и, сияя благожелательностью, убыл.

Ко мне, улыбаясь, подошла строгая дама и протянула визитку, усыпанную блёстками: «Синтия Колман, менеджер отдела русского искусства на аукционе Сотбис».

Оживление нарастало.

Граф и графиня Бобринские.

Барбара Оболенская.

Княжна Мария Оболенская.

Щербатовы (пять штук).

Граф и графиня Триюли.

Люденские.

Сидамон-Эрастовы.

Граф Телячий (?!)

Барон и баронесса фон Хагефельс.

— Вы представляете, мы пришли сюда пешком... и никакой одышки! — поделился со мной радостью барон. Вообще, что приятно, абсолютная простота, душевность, я бы даже сказала — наивность. И никаких радиотелефонов в карманах шкафов-телохранителей за спинами... Погибать так погибать!

«Кто там в малиновом берете с послом испанским говорит»?

...Так то же я!

Флоренс Татищева.

Джон Пущин.

Вокруг меня образовался самый блистательный кружок — разговор шёл на безукоризненном французском. Со мной стояли Игорь Холодный (потомок знаменитой актрисы Веры Холодной), возглавляющий «Всемирное общество помощи русским детям», и вице-президент Общества Серж Осоргин; мы говорили о возможности открытия филиала этого общества в Петербурге, я обещала всячески поспоспешествовать... Но тут, словно из иного забытого мира, возник толстый Несват (туго, но неумело затянутый во фрак) и спросил грубо:

— А где шеф?

Шеф сидел в своем ореховом кабинете за длинным резным столом в таком же кресле под огромной японской вазой, украшенной красно-сине-белым противоестественным сплетением мужских тел...

— Что с тобой?

Он сидел с закрытыми глазами, заложив руку за борт кителя, и мучительно морщился.

Потом, собравшись с силами, кивнул на телефон:

— Этого... схватили!

Видимо, младшенького.

Я вытащила из кителя нитроглицерин и выкатила рубиновый шарик на его бледный язык.

— Может, всё ещё как-то рассосётся?

Не открывая глаз, он помотал головой:

— Я... когда тебя вытаскивал... из подвала того... сдуру с собой двух оперов знакомых взял... Эти зубов не разжимают!

Я промокнула платком пот и стала названивать в «Скорую».

Графа Паншина пронесли на носилках прямо посреди искренне соболезнующего цвета русского дворянства.

Пришла беда — открывай ворота!

Я снова сидела в скучном служебном кабинете Исаакыча.

— Порядок... Его переводят в Военно-медицинскую! — он положил трубку. — Что ещё? Я знаю, по легким делам ты не ходишь.

Я рассказал про Аггея.

— Так. Пойду на спецсвязь с Москвой.

Он вышел. Вернулся озабоченный.

— Да-а. Ты полюбила не лучшего мэна!

— Если бы полюбила!

— Он женат?

— М-м... нет. А что?

— Дети есть?

— М-м... А это важно?

— А ты как думала? Единственный ход — бить на жалость... Обезумевшая от горя семья... — он поглядел на меня, усмехнулся. — Как понимаю, и это всё на тебе?

— Отлично! — Паншин даже приподнялся, натянув воткнутые в нос тонкие трубки, «уздечку», как называл её он. — В церкви обвенчаетесь! — глаза его засияли. — А венчаться выпустят его, такая теперь гуманность! — если б не «уздечка», он бы забегал по кафельному полу реанимации. — А то, что ты в Париже венчалась... Так наша епархия того не признает! — он глянул радостно, с гордостью за нашу славную епархию, немножечко — за меня, а главное — за себя, везде находящего выход — даже в реанимации!

Сейчас, говорят, наши епархии слились — а тогда можно было жениться в каждый отдельно.

По дороге к Алексу я купила у метро Топотуна — полутораметрового тряпичного идиота на ниточках, приплясывающего, гримасничающего, недоуменно разводящего руками.

— Вот... Это ты! — повесила Топотуна ему над койкой.

— Спасибо! — растроганно сказал он. Даже дарение этого тряпичного идиота он счёл комплиментом себе! Ну что с таким сделаешь!

— Чего только для тебя не пожалеешь! — проговорила я и вышла.

— Я приеду... — Макс шумно дышал в телефон и будто бы находился прямо в моей койке. — Я больше не могу...

— Нет! — с трудом выговорила я.

— Что случилось? — теперь губы его с трудом шевелились.

— Я... выхожу замуж.

— Неужто за этого старого сатира? Он же в реанимации!

— Немножко за другого...

— За... этого бандита? Да как же ты можешь?!. Понимаю, папа велел!.. Да что он делает с людьми! Что у него вместо сердца?

— Что у него вместо сердца? — улыбнулась я. — ...А вместо сердца у него пламенный мотор.

Невеста на троих!

...Свадьба происходила у нас в палаццо. Были волнения, тревожные перешёптывания, но генерал всё-таки появился — какая же свадьба без генерала? И он явился, измождённый сердечными ранами.

И мы поехали в церковь.

Спасский Храм гвардии его Величества Преображенского полка, похожий на большую женскую грудь с крестиком на кончике, весь окружённый торчащими дулами орудий, отбитых у шведов.

Снова запели ангельские голоса: мой сын терпел всё и пел на всех моих венчаниях — кажется, получается неплохой человек.

Да-а, золота и иконописи здесь побольше, чем там.

И гости здесь были приятнее — никто вроде не собирался сразу меня убивать, кроме разве что собственного жениха.

Аггей в белом фраке с чёрной розой в петлице, с распущенными чёрными кудрями был бесподобен — даже батюшка не удержался.

— Такую красивую пару впервые, должно, венчаю! — вымолвил он перед началом таинства.

«Так ещё внешняя красота сочетается с внутренней»! — чуть не сказала я.

Все это напоминало знаменитую картину Пукирева «Неравный брак», но с поправками цензора: седой вальяжный старик, стоящий за руку с невестой, был отодвинут, и на его место встал знойный красавец (которого Пукирев прятал сзади) и взял за белую руку счастливую невесту.

Так что брак, похоже, получился равный!

«Гряди, голубица!» — грянул ангельский хор... Гряди, гряди... Сколько можно грядеть?.. А интересно: ещё какие-нибудь епархии есть?

...Мама подарила нам набор белья и таинственно удалилась: похоже, что у неё самой любовные битвы были в разгаре.

Зато папаша Турандаевский был, несомненно, душой компании и даже, расщедрившись, разрешил себе исполнить тот самый знаменитый прыжок, в котором он отказывал многим. Он потребовал — это в огромном зеркальном зале с ангелами — убрать два мешающих ему стола и в прыжке-полете снёс ещё два, чем очень гордился.

Макс звонил ночью буквально накануне свадьбы и умолял «этого не делать»!

— Но я же обещала тебе, что «бандитов возьму на себя»! — грубо сказала я и повесила трубку.

Были все знаменитости, а знамениты сейчас те, кто рекламирует разные лекарства: Мария Панадол, Сеня Альказальцер, но наш роскошный жених был мрачен: что-то не нравилось ему во всём этом!

Я глядела в угол стола на уже упившегося в дупель хохочущего папу Паншина, уже фактически стоящего одной ногой в могиле, и думала, им любуясь: хоть бы капельку своей жизнерадостности оставил своим детям! Ведь в гроб всё заберешь! «Всё себе, себе!» — как говаривал он сам, стуча радостно по голове...

Сверху с хоров грянул вальс, и великолепный Паншин-старший уронил голову перед робкой невестой.

— Даже и не знаю, кого ждать, — величественно-небрежно вальсируя, проговорил он. — Внучка?.. Али сына?

— Сейчас как дам в лоб! — пообещала я.

Как и положено в наших краях, я внесла красавца-жениха в спальню на руках и тяжело сбросила его на спружинившую тахту. В последний момент он набрал всё-таки своё!.. А что ему остается, бедолаге?

Страшной непрерывной международной трелью завопил телефон.

— Не давай ему, слышишь?!

И этот супруг в драбадан!

— Договорились.

— А то я... скажу ему о нас!.. А если тебе мало — скажу... о вас!

О вас, о нас... запутаешься в этих местах имения!

Я набурила пышную ванну и погрузилась в неё.

Я уже тонула в сладком блаженстве, погружалась полностью — и тут меня буквально выдернули оглушительные выстрелы, звон стекла.

Вся в белом, пышном, как Дед Мороз, я вбежала в комнату. Жених, выхватив пистолет из подвенечного своего платья, палил в окно, а в окне, разорванный пулями, плясал Топотун на ниточках, улыбаясь, и ничего не делалось ему!

Я выхватила у Аггея пушку. После, насладившись тишиною, сполз на балкон с крыши по трубе и сам папа-кукловод, весьма довольный своей шуткой, как и всегда.

И тут без него не обошлось!

— Мне хотелось, чтоб хоть что-нибудь вам запомнилось!

— Знаешь, батя... за такие шутки! — прохрипел Аггей.

Неужели и это не понравилось ему?

«Что ж тогда вообще ему нравится»? — как правильно восклицал его батя... впрочем, кажется, — про другого.

— Хотел, чтобы вам что-то запомнилось, — вздохнул он. — Ну как вы? — Алекс жадно ловил наши глаза.

Хотелось бы чем-то порадовать его...

Примерно с сотого лишь удара — ну и брачная ночка! — Аггей высадил дверь уборной.

Алекс сидел на унитазе, уронив голову на колени. Сердце его не выдержало этого счастья.

...Я говорю обо всём с насмешкой, потому как иначе сойдёшь с ума. Вернувшись из больницы (дождавшись в приемной его диагноза — обширный инфаркт), я напилась (не обращая внимания на Аггея, да и он меня как-то не замечал) и провела остаток ночи, лаская унитаз, вспоминая далекое счастливое плавание.

— Вот! Пусть опять висит! Дыры (от пуль) заштопала! — я повесила перед страдальцем Топотуна.

Паншин пошевелил потным лбом, изображая благодарность.

— Опять тут посетители! — зашамкала нянечка. — Больной тяжёлый — только близкие!.. Жена запретила кого попало пускать!

— Жена? — меня качнуло, я ухватилась за трубочки, льющие ему в нос последнюю надежду, но, к счастью, не выдернула их. — ...Но я же похоронила её вот этими руками!?

— Вот — и как раз она идёт! — мстительно проговорила нянечка.

Приближались тяжёлые шаги! Скрипнула дверь... и вошла обычная женщина... скорее европейского типа, в отличие от покойницы — измождённая блондинка.

— Здравствуйте, — заговорила она с каким-то балтийским акцентом, — Меня зовут Эльза.

Вот мы и встретились, Эльза... глиняная голова!

— Последние годы, к сошалению, меня мало пыло с ним... но теперь я ош-шень постараюсь, чтобы меня было много!

Я посмотрела на нее...

Когда уж — «теперь»-то?

Выходя, я в последний раз обернулась и увидела глаз Саши, вытаращенный, но гордый: «Ты уж думала, что я покойник, а я ещё вон какое учудил!»

И это ещё не всё, что он учудил!

Собираясь на похороны, я сначала хотела одеться во всё чёрное, но потом, усмехнувшись, решила надеть лишь чёрную юбку: он бы оценил — именно нижняя часть тела в особенном горе. Он бы ухмыльнулся: «Ты как всегда!» Не уверена, что он сможет это сделать, но возможности повеселиться напоследок его не стоит лишать!

Я спустилась по лестнице, автоматически сунула ручку в ящик — теперь-то зачем? — и неожиданно вытащила оттуда его «завещание»: «...а тот мой китель, который, помнишь, ты окровянила, снеси в химчистку и дай потом поносить младшему, а если не получится, — старшему, а если не получится — продай и раздай им денег...»

И в такой стилистике до конца!.. Чушь какая-то! Тьфу! Сумел уйти, сопровождаемый чувством глубокого возмущения!.. Так и надо, наверное, делать...

Помню, уже поглядев на него в палате мёртвого, я сошла по лестнице, ничего не видя, протянула в окошечко гардероба номерок и вдруг вздрогнула от страшно знакомого голоса.

— Я сказал: без мешочка обувь не возьму! Должны же быть какие-то принципы!..

Господи! Игорь, мой муж! Вот где он оказался в «процессе исканий»!.. Спасибо, Господи, что меня спас от него!

А на кладбище всё было другим! Вроде совсем немного времени прошло с наших последних похорон, а буквально всё растаяло и расцвело!

Почки с веток торчали во все стороны, набухшие и клейкие, как женские соски.

Имея свой роскошный мраморный склеп неподалёку, Алекс с присущим ему упрямством (или, наоборот, добросовестностью) решил прилечь к Вергазовой, — своей восточной жене. Мне, кстати, это абсолютно до фени! Траур у меня только на нижнюю часть (все заметили). А вот Эльзе, наверное, обидно — тем более она старше!

А нам татарам все равно — что е...ь, что е...ых оттаскивать! Рябчук тёплой рукой сунул мне плоскую фляжку, и я время от времени пригубляла, зябко кутаясь в шаль.

— Он жениться на мне обещал! — прямо в ухо всхлипнула Тома.

«...Может, ещё и женится», — чуть не сказала я.

Народу была туча. В чёрном — моряки, старые и, что важно, молодые. О, заметила капитана Витю, на котором мы приплыли сюда, но держался он ближе к Эльзе и мне весьма сдержанно кивнул. Впрочем, делать двусмысленные жесты на кладбище, наверное, и не положено?

Выходили адмиралы и штатские, говорили речи, потом была пальба.

Ечкин, тощий как палка, с ужасом смотрел в страшную яму, в которую вот-вот падать и ему. Рыдали сыновья-братовья.

И лишь Алекс, как всегда, держался отлично, лучше всех!

Капитан Витя, коротко глянув на меня, увел в обнимку Эльзу с какой-то родней. Я понимала, что мне делать там нечего.

Впрочем, с Эльзой мы пережили вместе такое! На кладбище, лишь увидев меня, она подошла, и мы поцеловались. А теперь...

— Ну, ты с нами, что ли? — пробасил Несват.

Мы выпивали в «палаццо» за теми же столами, за которыми недавно принимали цвет дворянства... Я вспомнила:

— А вот представительница древнейшей профессии... тьфу, семьи, Алла Горлицына!

Помню, как Алекс шарахнулся!

Я засмеялась. Все с удивлением смотрели на меня.

А совсем недавно мы тут же справляли мою свадьбу. Папа Турандаевскии прыжком оленя снёс четыре стола и очень гордился...

Вряд ли брак этот теперь имеет большой смысл.

В зале суда (сняв фату, но оставив белое платье) я прилежно сидела с Артуром все дни, и мы старательно терли глаза, как бы переживая за папу Аггея!..

Результат: приговор самый гуманный — лишь «За избиение гражданки Турандаевской», впоследствии раскаявшейся и ставшей нежной супругой. Три года в общем режиме... Нормально, за такое.

Как Паншин хотел! И с того света он правил нами! И опять своего добился!

Правда, при прощании Аггей шипел, что я фактически отдавалась адвокату взглядом!

...Может быть. Точно не помню.

По праву бывшего парторга заговорил Рябчук:

— Сегодня мы похоронили... эру. То была неповторимая эра! Она состояла из разных эпох. Наша страна не воевала... но воевали мы! И нам есть чем гордиться! И особенно мы гордились нашим... — достал грязный платок, — Александром Паншиным. Он был нашей гордостью. Во все эпохи нашей истории был героем. На подводной лодке...

— Хранил наши подводные рубежи! — ехидно вставил Максим, но все посмотрели на него строго.

— До этого — пять лет в прокуратуре, где путь его тоже был честным и прямым... не всегда на радость начальству... — Рябчук помолчал, обозначая и огорчение начальства, и скорбное торжество справедливости, — но и тут он был герой. Потом он ушёл в науку, был руководителем одной из важнейших лабораторий... мгм... одного, скажем так, из наших заводов. И уже в конце, когда... — Рябчук чуть не оговорился, — ...народ направил его руководить... мга... жизнью нашего города, он стал одним из капитанов городской жизни... туризма и... мгм... прочего, — тут он глянул на меня. — Он был героем всегда — во все эпохи! Светлая ему память!

Все, не чокаясь, выпили. Я по инерции пила из рябчуковской фляжки.

— Да не был он никаким героем — заговорил уже пьяный Варанов. — Никаких эпох! Просто имел он все эпохи как хотел — и правильно делал!

А вот теперь моё прощание отдельное.

Я сошла с электрички. От тёплой земли в темноте поднимался пар. Я подошла к нашей «Волне» и подняла вверх глаза. Красная чайка наверху всё так и летела быстрым кролем. Термометр показывал +11. Я нашла взглядом окно, где совсем недавно часто маячила его голова. Я шла через сквер туда и заранее улыбалась. Сейчас окно было чёрным.

Я повернулась и пошла к рельсам. Сколько бы ты ни кокетничала, пора!

Я прислонилась плечом к дереву, хитро спрятавшись. Что-то ритмично стукало все ближе.

Уже громко! Сделав прощальный глоток, я отбросила фляжку и услышала (последний звук?), как она брякнула по гравию.

Я пошла, щурясь от прожектора, и упала на рельсы.

— ...Олеговна! Ты что? Пьяная что ли?

Ко мне, лучась, летели два ангела-хранителя в жёлтых спасательных жилетах... И один был в его шапке! Потом мы катались по трассе туда-сюда и пили за Данилыча, потом, помню, валялись в каком-то сарае по горам гравия, и я, раскинув руки в стороны, тискала у каждого из них что-то мягкое, но они лишь гордо хохотали в ответ.

А утром его шапка — на голове ангела — снова плавно летела над землей.

Слезы и брызги

Сухим сияющим летним утром я быстро шла к «Астории». По светлому пыльному асфальту после поливки скользили извилистые темные струйки, постепенно замедляясь, затягиваясь пыльным чулком.

И вот из-за поворота, слепя лобовым блеском высокие шикарные автобусы, горит над всей этой вкусно пахнущей толпой тяжёлое и торжественное золото Исаакия, все, радостно гомоня, карабкаются в автобус в предвкушении праздного и уютного дня... А мне хочется зажмуриться и крикнуть: «Ну чего ему не жилось?!?!»

Все же ведь живут!! Вон — шофера радостно матерятся, крутя ключики...

Всего же семьдесят четыре года было ему!

Помню, рассказывал, как в самом конце войны даже успел послужить — совсем мальчишкой — в истребительном батальоне, состоящем из местных жителей, в городе Невеле, что ловили дезертиров, воришек. Помню, говорил, как его, как самого маленького и юркого, заставили ползти, да ещё с винтовкой, в песчаные норы, где спрятался якобы дезертир. Потея от страха, он полз в тесноте и темноте, словно в могиле, и потом, совсем уж испугавшись, выкрикнул «эй!» — и свод обрушился. Откопали еле живого. Сейчас, увы, не откопают!

Несват за рулём хмурит лоб: это он так здоровается!

В автобус лезут туристы, в основном старики: французские сенаторы, желающие погулять на немалые сенаторские отпускные и потому жутко придирчивые и занудные.

Встречаю их ослепительной улыбкой.

— Бонжур, мадам и месьё! Ту ле монд э бьен дорми? (Хорошо ли вы спали?)

Поехали. По шикарным палаццо Большой Морской полетели рябые солнечные пятна от наших стёкол.

Перед этим заскочила на секунду в офис, и Анна Сергеевна сообщила, поджав губы:

— Вас уже спрашивал какой-то моряк. Вот оставил записку.

«Будьте сегодня в восемнадцать на кладбище у него». Без подписи!

...Маньяк-извращенец?

Да, на кладбище не особенно тянет. Недавно хоронили на том же кладбище Тому, вернее, то, что от неё осталось. Её красавец — Пахомыч, как мы с ней звали его, — всё ждал престижной работы (типа «бармен на космическом корабле»), а сам каждую неделю покупал лучшую обувь, а Тома уже по локоть запустила руку в компьютер, я только жмурилась. Кроме того, Пахомыч всячески третировал сына Томы. Витольд с отчаяния ушёл из школы, вступил в какую-то секту. И когда Пахомыч совсем уже обнаглел и, загрузив своей обувью несколько грузовиков, отвалил, Витольд пришёл к Томе в каком-то трансе и с криком: «Ты изувечила мою жизнь!» — разрубил её на куски. Хоронили в закрытом гробу. Пахомыч, естественно, был одет безукоризненно... Что-то в подобном роде и мне предстоит в скором времени.

— А сейчас мы с вами покидаем аристократическую часть города и переезжаем на так называемую Петроградскую сторону — самый старый район...

Правда, при свиданиях с Аггеем (пока, к счастью, через решётку) я так и льну к стальным прутьям, будто так и млею — с размаху усесться ему на... колени.

Но — не верит. И правильно делает.

Ничего! Пусть отдохнёт, рассеется! А то слишком уж красовался своей обувью, слишком часто и близко подносил её к моему лицу!

Вспомнила вдруг, как на поминках Саши кореша пели его любимую песню: «...Выпьем за тех, кто командовал ротами, кто помирал на снегу, кто в Ленинград пробирался болотами, горло ломая врагу!..»

Никаких слез!

— Теперь мы едем с вами по так называемому Дворцовому мосту, видя чуть сзади Эрмитаж (все привстали обернулись: «О-о!»), справа, за рекой, с золотым ангелом на шпиле — Петропавловскую крепость, с которой и начинается история нашего города. Петр Первый поначалу планировал сделать центр города именно на Петроградской стороне, но потом почему-то переехал на другой берег, где впоследствии и появились роскошные дворцы (например, «Паншин палаццо»).

...Где мы то и дело демонстрируем гостям из-за рубежа нашу местную аристократию, порой составляем выгодные прожекты... а кого интересуют дворянки — вот в расцвете красоты и таланта доктор исторических наук Алла Горлицына!..

Я тоже не возражаю, когда меня называют «комтессе» (графиня) Паншина. Можно сказать, даже трижды графиня!

...После оставления Петром Петроградской — теперь снова Петербургской — стороны она надолго пришла в упадок, здесь были в основном огороды и избушки рыбаков, потом стали появляться ремесленные слободы, напоминают о них лишь названия улиц — Монетная, Оружейная, Зелейная (тут же неподалеку, на Зверинской, зародилось и моё ремесло).

...В девятнадцатом веке эта сторона постепенно становится излюбленным местом проживания зажиточной буржуазии и модной богемы. (Например, Сурен.)

...Недавно была у Сурена. Напились и молчали, не упоминая — о ком, но прекрасно всё чувствуя.

...Господи! Да сегодня же двадцать восьмое мая — день рождения Паншина! Отсюда и категоричность той странной записки. А он, интересно, помнит или хотя бы когда-то помнил мой день рождения?!

Как-то он слишком бойко распоряжается с того света моим временем!!

...Вот и поругались!

Его сын Максим довольно настырно преследует меня своими «максимами» типа: «Всё или ничего! Так больше не может продолжаться! Мы должны или соединиться или расстаться!» Почему «или»? «И»!

Доступно объяснила ему, что приезжать сюда и «начинать борьбу» здесь ему не следует, потому как жить с ним половой жизнью, согласно венчанию, можем только в той епархии, в этой, — ни-ни. Можем слиться только в трудовом экстазе. Макс, влекомый инстинктом, надо сказать, раскочегарился и вот даже раздобыл и прислал сенаторов — правда, несколько пыльных. Как и он.

Недавно приснился мне сон! Вспомнив, я даже подпрыгнула в кресле, чуть не прошибла в автобусе потолок. И такой сладкий!.. Мы лежим с Сашей рядом, голые, и в таком блаженстве, какого даже таким мастерам, как мы, удавалось достигать лишь изредка. Он уверенно и даже небрежно гладит рыжего встрепанного котенка внизу моего живота, потом вдруг говорит, улыбаясь: «Слушай!.. Я позабыл же тебе сказать! У меня же ещё сын есть!» «Нет-нет»! Пружиной вылетаю из койки...

С отрешённой счастливой улыбкой проехала Ростральные колонны, белую биржу, круглый спуск к Неве и не произнесла ни звука!.. Ну, ничего!

Приказал похоронить себя в очках!

Твердо и сразу многим надёжным людям: «Только в очках»!

Шепоток — удивленный, нехарактерный для кладбища: «Почему в очках!» «Учудить напоследок решил!»

Тут, конечно, и привет мне, напоминание: «У тебя лицо такое добродушное в очках!» — «Оптический обман!»

Ну и ко всем — тоже его обращение (что покойникам вообще редко удаётся):

— А что такого особенного здесь происходит? Пач-чему и не похохмить!

Да... «Отдал дань всем эпохам»... Сыновьями! Но не собой.

«Ты знаешь, у меня же ещё сын есть!» «Нет, нет!»

А что это за мореман приходил — с приказом от него?

Мы застыли на высоте над широкими петергофскими ступенями, уходящими далеко вниз, к заливу; всё дальше и ниже уступы и каналы сияют золотыми скульптурами, а сзади нас, над крышей дворца, горит золотой купол домашней церкви.

Сенаторы вылезли гогоча, пошли вдоль обрыва по сувенирным лоткам.

Мы остались в автобусе вдвоем с Несватом. Он, как-то отрывисто глядя на меня, пошёл чистить салон.

Этот автобус мы практически украли, наобещав при этом золотые горы, у другой фирмы. У нашего автобуса разгерметизировалось и почернело заднее стекло — сенаторы, естественно, выразили протест... Пришлось уводить этот автобус с обещанием, естественно, вернуть как огурчик.

Несват вытаскивал пепельницы из спинок кресел, выстукивал окурки в целлофановый пакет, прыскал дезодорантом...

Потом вдруг с каким-то отчаянием, почему-то оглянувшись, подошёл ко мне:

— Знаешь (только не говори, что от меня слышала), что Рябчук собирается сделать с тобой?

— А? Слышала вроде, — скромно проговорила я.

Рябчук говорил тут недавно: «Ближайший год в основном на производство переходим, будем два сторожевика корябать, переделывать на туристские суда... А тебе зачем ржавчину глотать? Ты девка бойкая — хочешь торговое отделение в Гамбурге откроем тебе?» «Ой, а вдруг я не справлюсь»? — воскликнула я.

— Знаешь? — Несват глянул на меня удивлённо, хотел отойти, потом всё же остался, шепнул: — Операция «Отрезанный ломоть»!

— Как... «отрезанный»?

— Ножом. Делается наше торговое представительство... скажем, в Гамбурге — даётся отдельное название, отдельный счёт. Как бы для уюта, для рекламы, чтобы поменьше налогов. Ты набираешь товару на сотни тысяч долларов: печенье, кофе, ликёры, подписываешь счета. Весь товар, естественно, пересылаешь сюда. Потом тебе не присылают ни копейки! А телефон в офисе только что-то наигрывает, как музыкальная шкатулка. Потом дозваниваешься наконец. Тебе говорят: «Какие деньги? Мы с вашей фирмой, нечистоплотной на руку, порвали ещё год назад, вот документы!» И ты остаёшься!..

Тут красиво забренчал колокол в домашней Петергофской церкви, и тысячи мощных водяных струй взлетели, просвеченные солнцем!

...Да, что-то жизнь меня волохает этой весной особенно сильно!

Однако через минуту поднялась с кресла, обошла все сувенирные ларьки, сняла с них оброк за привоз интуристов...

Светился рыжий янтарь, сиял черный Палех, и капли на ресницах добавляли ещё сияния.

— Мадам и месьё! — я звонко захлопала в ладоши. — Вит о бус!

Теперь надо ещё мчаться лесами-полями в якобы деревенский трактир «Подворье», где нас ждёт обед «а ля рюс» в сопровождении разудалых казачьих песен (в исполнении всё тех же мамы и сына).

В шесть часов вечера — как и было указано в записке — я шла по кладбищу на рандеву. Я была слегка пыльная после «Подворья» с бешеными плясками на вольном воздухе, дико растрёпанная — волосы шуршали по плечам — этакое дитя лесов, полей и огородов.

Уже знакомой тропкой я шла через кусты и вдруг впервые — сначала через томный запах — поняла: это не просто ветки, это сирень! Сжатые «кулачки» темные, местами — светлыми вспышками разжатые уже «ладошки». И вдруг так сжало сердце, что я чуть не упала. Какая страшная мысль: ведь мы с ним не были «во время сирени», ни разу даже не повидали её!

Посидев в каком-то отчаянии на скользком краю канавы, я наконец-то смогла разрыдаться. После нескольких глубоких вздохов, успокаивающих дыхание, я встала и пошла.

Начальство требует!

Я выдралась из кустов на простор, хотя простором это пространство с уходящими в бесконечность пирамидками не хочется называть.

В низких лучах заката на красной автотележке промчались, хохоча, свесив сапоги в глине, мастера лопаты.

Просеменили от ближайшей колонки два старичка с надутыми полиэтиленовыми пакетами, полными воды и света. Вот как приличные люди-то поступают!

Вошла в конторку — там как-то настороженно топорщились метлы, из-за стеллажа с папками доносился какой-то странный волнующий шорох. Сердце вдруг застучало: старый конь услышал трубу! Я кашлянула, и из укрытия, слегка покачиваясь и лениво придерживая пуговку на блузке, вышла «старший администратор Боброва», как гласила табличка на той же блузке. Губы её так набухли, а глаза были настолько не в фокусе и смотрели откуда-то из рая, что я даже заинтересовалась: что же там за «шпециалист» такой?

Я специально долго и нудно бубнила изнывающей Бобровой о каких-то потерянных бумажках, мужик за полкою явно маялся, переминался и наконец, потеряв терпение, решительно вышел. Ба, знакомые всё лица! Капитан Витя, который меня с Паншиным и вывез сюда!

«Надо же, как тесен мир!» — подумала я.

...Но оказался ещё теснее.

Все ещё с ошалелой покачивающейся Бобровой мы приближались к «объекту».

Надо же как разбередил девушку! Маленький, незаметный... но какая сила! ...Что-то ёкнуло в животе.

— Давно видели Эльзу? — вежливо поинтересовалась я.

— Давно? — покосился на меня. — Каждый день вижу. Всё маленьким меня считает!

«Всё... маленьким»? — уставилась, — ...мама его?

Парад мам! «Большой радостью» было недавнее появление Малгожаты Станиславовны — матери Макса! Кстати, полька и преподавательница французского в музыкальном училище. Так что до некоторой степени Алекс оказался и постоянным — во вкусах... Тесен мир! Она строго рассказала мне об Алексе: «всегда был честен и принципиален и сумел воспитать это и в сыне» — и обоими, кстати, она гордится! Интересно, это она была настолько прелестной — не замечала, что другие пришивают пуговицы её мужу... или то другая?

«Потом его перевели на Дальний Восток, без квартиры и вообще без каких-либо условий! И там он сошёлся с этой ужасной женщиной!»

...С какой именно, интересно? И неужели — ужаснее меня?

...И вот, значит, ещё мать?

— Так вы... сын Эльзы? — наконец с трудом выговорила я.

— Ну да! — он уставился на меня. — И его! — он кивнул в направлении нашего движения, — Ты что, ненормальная, что ли?

Нормальная. Но за вами не уследишь! Все вдруг поплыло у меня перед глазами... не хуже, чем у Бобровой!

Я вспомнила, как совсем, кажется, недавно на его меч, совсем уже готовый к бою, вдруг уселся комар.

— Стой! — вдруг завопил Паншин. — Не трогай его! Это ж значит — весна пришла!

Так для него и не пришла... И этот комар — единственная милость, которую имели мы от природы!

Наконец-то прояснился окружающий мир и — могила посередине. Я смотрела на неё и... улыбалась. Это мог только он! В самом неприличном месте могилы высунулся узловатый кривой сучок — с единственным — не фиговым, а кленовым листком! Спутники мои возмущенно (особенно Боброва) смотрели, как я улыбаюсь. А дрючок торчал задорно и как бы говорил: «Хрена два ты от меня отдохнешь!»

Заманал, батя, заманал!

— Спилить? — Боброва кокетливо прильнула к Виктору.

— Нет! — рефлекторно воскликнула я.

— Сколько будет стоить? — резко поинтересовался он.

— Мильён! — кокетливо сказала правду Боброва. — Клён-мильён!

— Обычную уборочку! — рявкнул Виктор и, круто повернувшись, пошёл, мгновенно потеряв интерес к такой дорогой женщине, как Боброва.

... — Нет, ну как-то больно уж властно он распоряжается нами! — не удержалась я.

Уже три дня мы мотаемся в Витиной тойоте по указаниям покойного бати — оказывается — сто первое дело! — ещё и в Гидрометеоиздате выходит том его мемуаров — надо оплатить и забрать!

Наконец свернули на обочину передохнуть.

— Это ещё что! — говорит Виктор. — Он до сих пор телеграммами — через одного кореша — дубасит меня. И все за личной его подписью! Недавно приносят. Читаю... «Разводись»! Ни фига себе командир!

— Ну... и как всегда — пальцем в небо? — внутренне замираю я.

— Да нет... то как раз верно! — он поворачивается и нагло смотрит на меня.

Рука его идёт по слегка клейкой моей груди спокойно и как бы небрежно (мол, куда же ты денешься — точно как тот!), как бы абсолютно случайно, но бесстрашно задевая мизинцем пружинящий сосок.

— А это что ещё за гербарий? — мычит он.

...Уже уходя с кладбища, я как бы случайно, из-за туфли, пригнулась и сорвала с дрючка листочек и даже, помню, ревниво подумала: ничего, вырастут ещё!

А этот колкий листик спрятала на груди... Он любил спать здесь...

Эге! С этим только задумайся!

— Стоп! — вдруг поняла.

Выходит, сейчас и Эльза отчасти гладит меня! Брыкнулась, но он гнул свою линию абсолютно властно...

О! Вот это правильно! Есть такой способ. Без лишней суеты и потного вскарабкивания — под приподнятую ножку. Для людей положительных и степенных, ценящих своё время и силы... Вот так!

За стеклом полетели тяжелые капли, склёвывая на лету тополиные пушинки, как соколы лебёдушек.

Измяли листик!

— Добился-таки своего! — я стучу ему по колену, сейчас имея в виду немножко другого... но он, как принято в их семействе, благожелательно принимает комплимент на свой счет.

— Ты тоже ничего, — довольно отваливаясь, мычит он.

Жизнь вернулась так же беспричинно, как когда-то странно прервалась...

Надо же где устроили контору — прямо на Риппербане, на самом б....м месте! «Компани Петерсбург»... А может, место как раз и правильное! Как раз та «дочерняя фирма», в которой Рябчук хотел меня «навеки удочерить»! И отсосать ею всё, что можно, а потом — отпилить... вместе вот с этой чудной кокоткой, что красуется сейчас за стойкой!

Ладно. Идем дальше. Я шла по Риппербану и одновременно — вернее, в недавнем совсем времени — бежала себе навстречу на встречу с ним!

Та-ак! Что сделали с моей «Нимфой»?! Китайская закусочная! Неужто мое б....е прошлое испарилось полностью?!

О!.. Вот эта будка, похожая на наш «Приём стеклотары»!

Именно здесь в пип-шоу, принадлежащем полякам, и в основном для них же я размазывала себя по стеклу перед ними — «як скажу, ясновельможный пан»! Открыла сладостно знакомую дверь на тугой пружине, вошла в полутьму. Все новые — и кассирша тоже. А девушки?

Я стала разглядывать фото... Ну и клячи! Впрочем, вот эта, за номером семь, стоя на коленях, кажется, использует подвенечную фату довольно изобретательно!

Я вышла из темной будки на свет.

Я прошла три пустынных солнечных музейных зала — и оцепенела! В четвёртом плотный и задорный, такой же слегка мохнатый, как и он, мраморный старичок с добрыми рожками и копытцами небрежно вставил пальцы в кудри девы, распластавшейся у него на коленях в прилипшей мокрой рубашке. Она страстно подняла глаза на него, а он глядел вперёд весело и спокойно. Мол, «подожди, скоро вые...у — а пока дела!» Называется «Пан»! Пан-шин!.. Пан или пропал...

Как же я не видела этого раньше?! Впрочем, до музеев ли было?

Недавно я, вытряхивая мусорное ведро, нашла целую пачку любовных писем, и читала их, пока не замерзла: «Рома! Где же ты? Почему не пишешь — ты же всегда был так пактуален!»

Так вот: я тоже всегда была весьма «пактуальна»!

Как ни рви душу, а в семнадцать тридцать надо быть на борту. В обязанности старшего пассажирского помощника входит в частности и отвечать за то, чтобы все туристы вовремя вернулись на борт и повесили на доску у трапа свои номерки! Так... семь минут до отхода, а на доске ещё два пробела! Может, кто-то прошёл прямо в каюту и позабыл «повеситься»? Срочно объявить по связи! И надо же — слегка улыбнулась — номера «фо-фо-фо» и «ту-ту-ту»! В общем, жизнь любит повеселиться с теми, кто любит веселиться!.. Ну вот, отплываем, и все номерки, слава богу! Вытерла пот.

Треугольник между кормой, оттаскиваемой буксиром и причалом, всё расширяется. Все пассажиры в основном поддавшие, клубятся по четырём палубам кормы, вопят, смеются, фотографируют.

Эта операция «Ноев ковчег» придумана мной отчасти вместе с Аркадием и Максимом (подружились!). Деньги нашли они и отчасти отстегнул из своих закромов Аггеюшка, не выходя из тюрьмы. Идея «Ноева Ковчега» — собрать всю петербургскую элиту и слегка проветрить, а заодно и показать миру её... А заодно — тайная моя мысль — показать и мир им, чтобы они поняли: не в таком уж аду они живут, бывает и хуже!.. О! Запели! Впрочем, элита на то и элита: всегда стоит на ногах.

Кстати, тут не без моего участия и мой любимый писатель. Говорит он мало и неразборчиво — совсем не так, как пишет. Выглядит мрачно (впрочем, как он сам признался, лишь потому, что мрачных больше уважают). Разговаривая, он вроде бы как слегка отсутствует, думает о своём, но потом вдруг процитирует твою фразу так точно, как не помнишь и ты.

Естественно, тут и Аркадий, и «Ангельские голоса» с главным ангелом — моим сыном.

Помню, как пошатнулся Витя, когда мы стояли с ним на носу, выясняя отношения, и вдруг ко мне с криком «Мама!» кинулся прелестный, мальчик!

О!... Приятно закачало!

«Да ужасно! Ужасно», — всё повторяла я обрывок какой-то фразы, вдруг улетучившейся и оставившей лишь непонятный хвост...

«А чего, собственно, ужасного-то?» — вдруг подумала я.

Закачало ещё приятней!

С «ветром номер четыре» мы шли в Гавр — и Витя не появился ни вечером, ни ночью.

Собрав кое-что похавать, я, пригнувшись, карабкалась к нему на мостик. Ветер свистел. Иногда я вдруг замечала, что с дикими усилиями карабкаюсь по трапу, вдруг сделавшемуся на самом деле горизонтальным.

Витя стоял у локатора, рисующего быстрым лучом зелёный призрак изрезанных берегов. Небрит, глаза красные... Да... Не бодер.

— Ну, как там твоя элита? — спрашивает он, рванув угол бутерброда. — Блюёт?

— А как же! — весело отвечаю я.

— Без происшествий? — не поворачиваясь, спрашивает он.

Я молчу. Сказать? Три месяца уже вся дрожу, но сейчас, может быть, этот дикий шторм отвлечет его от бури местного масштаба?

— Тут, — я смущенно опускаю очи, — обнаружился... «заяц» один!

По моей интонации он мгновенно просекает всё, дико смотрит мне на живот, после — так же дико — в глаза.

— Надеюсь, я тут ни при чём? — слегка взяв себя в руки, произносит он.

Надейся, надейся... Сорок три года уже ему: на что ещё надеяться?!

Я сползаю по трапу, потом падаю спиной на стенку и, чтобы при обратном махе не вылететь за леера, цепляясь за верёвку спасательного круга, висящего на переборке, сажусь на белый рундук со спасательными жилетами.

Вот так вот, зайчик! — я глажу живот. — Долго же я бежала за тобой! Ну ничего. Для бешеной собаки семь верст не крюк!

Всё-таки добилась своего! Но чуть не погибла. Видимо, в сердцах капитан положил судно так, что я чуть не ссыпалась с рундука, еле удержалась!

Помню, как совсем уже тихо рассказывал Алекс, закрыв глаза:

— Помню, Америка, порт Балтимора, день святого Патрика! Мутная светло-зелёная волна, пиво в кают-компании специально зелёное, и всё зелёное! Эх! Была жизнь! — задохнувшись, он умолк. Я промакнула ему пот (через день дежурили с Эльзой, потом — вместе).

Снова кинуло. Его душа смотрела моими глазами. Всё зелёное — как сейчас. И тучи — зелёные, и солнце сквозь них — зелёное!

Совсем умирая уже, но чувствуя неловкость оттого, что расставаться на патетической ноте бездарно, с усилием произнёс:

— ...помню... в Греции были... там во всех лавочках... на каждом шагу... барельефы... из их раскопок... Во всех позах! С дымящимися ходили! Помню, отплывая, шутили... «Ничего нет в Греции... акромя эрекции!»

На этом — дыхание кончилось. Именно на этом! Ушел, сопровождаемый чувством глубокого возмущения! Так легче!

Снова кинуло... Ну? Может, и мне пора к нему? Я прилетела к лееру... метров восемь всего лететь — не больше. Но тут Александр Второй жахнул меня изнутри кулаком: «Еще чего! Не дури»!

И тут, как ошалелое, на секунду выскакивает солнце и светло-зелёный хвост, вешая занавес радужных брызг, перехлёстывает нос и летит ко мне как привет от одного вредного старикашки, который стал теперь богом моря и приветствует нас!

О, как он шёл тогда ко мне по горячему балкону — улыбаясь, протягивая руки, ожидая счастья!

Слезы и брызги.

Примечания

1

Здравствуйте, дамы и господа! Добро пожаловать в Санкт-Петербург! (фр.)

(обратно)

2

Меня зовут Натали! (фр.)

(обратно)

3

...размещение в гостинице, ночевка. Завтра утром после завтрака посещение Эрмитажа, затем обед в ресторане «Парадиз» (фр.)

(обратно)

4

Маленький сувенир (фр.)

(обратно)

5

Милый, войди в меня, войди! Да, так, так! (фр.)

(обратно)

6

...утром завтрак и посещение Эрмитажа (фр.)

(обратно)

7

Дамы и господа! Наш самолет приземляется в аэропорту Руасси-Шарль де Голль! (фр.)

(обратно)

Оглавление

РАССКАЗЫ

  Минута слабости

  Излишняя виртуозность

  Никогда

  Третьи будут первыми

  В городе Ю.

  Сны на верхней полке

БУДНИ ГАРЕМА (роман)

  В сладком плену

  Вторая муза

  Первая муза

  Проснуться в Париже

  Ташк-енд, или Разрыв в горах

  Ноги принцесс

  Эпилог

УМНИЦА (роман)

  Убежала...

  Стойка на ушах

  Сексуальное кочевье

  Жертвы Деда Мороза

  Сладкий паровоз

  Железный феникс

  Саламандра танцует в огне

  Невеста на троих

  Слезы и брызги Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg