«Ты забыла свое крыло»

Ты забыла свое крыло (fb2) - Ты забыла свое крыло 1957K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Валерий Георгиевич Попов

ИСПЫТАТЕЛЬ (Повесть)

Пролог

Перед вами — истории из моей жизни в доме № 13 на Невском проспекте. Четырехэтажный, светло-желтый, как и большинство зданий в парадном Петербурге, он роскошно раскинулся сразу на две элегантнейшие (и, не скрою, самые дорогие) улицы Петербурга — Невский и Большую Морскую. С самого начала его история непростая! Здесь завязалась «роковая двойная дуэль», когда Александр Сергеич Грибоедов привел в этот дом к своему другу Завадовскому знаменитую балерину Истомину («блистательна, полувоздушна», как писал о ней другой Александр Сергеич — Пушкин) и балерина осталась у Завадовского на несколько дней (и ночей). В бешенстве — официальный жених Истоминой, красавец-кавалергард Василий Шереметьев, продолжатель одного из самых знатных родов России, вызвал Завадовского на дуэль, и, как часто бывает на дуэлях, случилась вопиющая несправедливость — абсолютно штатский Завадовский застрелил Шереметьева, профессионального военного, причем не сразу убил, а смертельно ранил — так, что обезумевший от боли Шереметьев нырял в снегу — «как рыбка», по словам одного из свидетелей. Такое не могло остаться безнаказанным — и секундант Якубович (впоследствии один из декабристов, чья роль в декабрьском восстании загадочна и неоднозначна) вызвал Грибоедова на дуэль. Но из-за важных государственных дел (Грибоедов был дипломатом) дуэль сразу состояться не могла. Якубович настиг Грибоедова только на Кавказе, они стрелялись, и Якубович прострелил Грибоедову правую руку и злорадно сказал: «Ну вот, теперь хотя бы передергивать не будешь!» По одной из легенд, которые всегда сопровождают великих, Грибоедов не только написал «Горе от ума» и прекрасно играл на рояле (вальс его сочинения знаменит до сих пор), но еще и виртуозно «передергивал» в картах, то есть шельмовал.

Трагическая история этого дома не прерывалась... Назвать его «проклятым» я как-то не берусь, поскольку сам в нем живу. Назову его лучше «сюжетообразующим». Известно, что в этом доме (и даже известно, в какой квартире) находился знаменитый, «великосветский» карточный притон, который держал знаменитый шулер Огонь-Огановский. Здесь Пушкин однажды проиграл крупную сумму денег, завел большие долги, но потом отомстил коварному Огонь-Огановскому, написав по пережитым им впечатлениям «Пиковую даму». Не плохая вообще-то месть, все бы так «мстили». Но репутация «рокового дома» подтверждалась и дальше. Почему столько всего «липло» к нему? Может быть, потому, что он стоял так заметно — на пересечении двух самых красивых улиц города? Известно, что на первом этаже был здесь оружейный магазин, в котором секундант Пушкина Данзас купил пистолеты для роковой дуэли. Модный был магазин, и люди высшего света просто обязаны были покупать оружие именно там. Нельзя, что ли, было в другом месте купить?! Может, все бы иначе пошло? Но не мог же Данзас, гвардейский офицер, покупать оружие из-под полы на Сенном рынке, как, возможно, сделали бы мы ради экономии, — и ни один пистолет бы не выстрелил, к нашему общему счастью!.. Но тогда требовалось покупать пистолеты для светских дуэлей именно здесь, на углу Невского и Большой Морской. И дом этот опять оказался замешан в трагическую историю. С деревянным ящиком, в котором лежали два пистолета, Данзас встретился с Пушкиным в кафе «Вольф и Беранже», которое находилось, и сейчас находится, наискосок от нашего дома. Они выпили по стакану лимонада и отправились на Черную речку.

Жил в нашем доме и Мусоргский, находившийся в тот момент уже в очень серьезной стадии алкоголизма (о чем и говорит знаменитый его портрет той поры). Возвращаясь со службы, он непременно и ежедневно заходил в знаменитый тогда трактир «Малоярославец» на Большой Морской, у арки Главного штаба — и напивался, по свидетельству очевидцев, уже не как дворянин, а как простолюдин. Вероятно, потому и нет здесь памятных досок Пушкину, Грибоедову и Мусоргскому — поскольку связаны с этим домом не самые прекрасные моменты их жизни. Но несмотря на такую историю — а может, как раз благодаря ей, — дом этот страшно притягателен. И не то что бы я не хотел оказаться в этом «сумасшедшем доме», — я грезил о нем! Как раз нормальный дом, для писателя.

И когда здесь поселилась Ирина Одоевцева, знаменитая красавица, поэтесса Серебряного века, приехавшая сюда из Парижа по причине возраста и крайней нужды, подруга Гумилева и жена Георгия Иванова, сердце мое сладко замерло. Евгений Рейн, знаменитый поэт, известный также склонностью к авантюрам, настоятельно советовал мне жениться на ней, поскольку к тому времени она уже овдовела, причем многократно. Но я как-то все робел (к тому же, замечу вскользь, был женат). Но когда Одоевцева скончалась, успев вкусить горячей любви и почитания (к ней в дом стремились все), к тому же неслабо отметившись в литературе двумя весьма яркими книжками — «На берегах Невы» и «На берегах Сены», и после ее торжественного отпевания в Спасо-Преображенском соборе, Рейн мне прямо сказал, что, если я не окажусь в ее квартире, я олух. Действительно, почувствовал я — мой момент! Причем — краткий. Но я был тогда заместителем председателя Союза писателей!.. к тому же немало уже настрочил книг. Так кому же еще? И я с присущей мне пластичностью «вписался» в историю литературы, проник в узкую щель — паузу между социализмом и капитализмом, проскользнул между Сциллой социализма и Харибдой капитализма. При социализме мне бы не дали эту роскошную хату (оказавшуюся, при ближайшем рассмотрении, бедноватой) — не дали бы принципиально, как беспартийному. Но в тот короткий промежуток, в девяностые, беспартийность как раз шла в плюс — хотя советские законы еще действовали (замечательное сочетание, удивительный шанс, промежуток между двух жестоких эпох). При социализме... я уже говорил, а при капитализме, который был уже на пороге, мне бы эту квартирку дали за миллион долларов, которые вряд ли бы у меня нашлись. А тут — мы с женой Нонной, молодой и красивой, явились к суровому чиновнику, как позже выяснилось, отставному моряку, и он сразу же четко сказал, что поступит по закону, то есть квартиру нам даст. Потом, когда мы с ним обмывали это решение (бутылка «Абсолюта» была единственным «гонораром», клянусь, причем пил на радостях в основном я), отставной каперанг сказал: «Если б ты знал, сколько обормотов — причем из вашей уже, новой власти — пытались, в объезд закона, в эту квартирку въехать!» Я предложил еще сбегать, но он сурово сказал «Нет!» — и вытащил свой коньяк. «Обещаю, — торжественно сказал я, — что в этой квартире... будет жить литература!» — «Ну-ну!» Мы чокнулись. И подружились. Не то чтобы мы с ним часто пересекались — но с приватизацией он мне помог так же бескорыстно, прописав еще и мою маму... Не в структурах дело — а в людях! И я въехал в этот дом — с его непростой историей и даже с привидениями — старыми и, как оказалось, новыми. Но тогда я лишь ликовал! Помню, как я, только сгрузив вещи, помчался — полетел по Большой Морской на Дворцовую площадь, вдохнул запах близкой Невы — и, оглядевшись, задохнулся от счастья: «Неужто я буду тут жить?» Была ранняя весна, утро, и Александрийский столп со стороны Исаакия ровно наполовину, по четкой вертикальной черте, был освещен солнцем, изморозь тут растаяла, эта сторона исходила паром — а с другой, зимней, стороны изморозь еще сверкала фиолетовым ледяным огнем, — и момент этот, как миг наибольшего счастья в жизни, я запомнил навсегда.

И этот пейзаж не случайно так врезался, в нем был еще и подтекст: Александрийский столп в тот момент показался мне символом моей жизни, с двух сторон. С одной стороны, я человек ухватистый, и многое ухватил. Но теневая, трагическая сторона присутствует всегда. Стоит лишь мне чего-то получить — как выясняется, что это не победа, а скорее — проблема. И чаще — трагическая. Порой — с оттенком комизма. Когда я стал заместителем председателя Союза писателей (замом по наслаждениям, как сформулировал я сам), мне по должности полагалась машина, которая должна меня доставлять из дома до кабинета... но неожиданно это оказалось проблемой. Выяснилось, что шофер сначала должен заехать за Витькой Максимовым (замом по идеологии), который жил в другом конце города (в Веселом поселке)... а я томился в ожидании, хотя до служебного кабинета моего было рукой подать. Привилегия оказалась бессмысленной! Всего-то я себя чувствовал крупным аппаратчиком два дня, когда маялся, ожидая машину, — и тут же все кончилось! Победившая демократия смела льготы — точнее, ей никто ничего не стал давать даром, — и взлет моей карьеры совпал с эпохою нехватки всего.

И дом под тринадцатым номером, где я очутился, сразу же очень странно заявил о себе. На новоселье на нашу кухню (до капремонта, несомненно, коммунальную, потому большую) набилось сорок с лишним человек — старые друзья и любимые коллеги... И половина из них не отравилась грибами, поданными женой, а половина — отравилась (та половина, что сидела ближе к дверям). Абсолютно было две одинаковые банки, черт возьми! Наутро стали поступать звонки и проклятья — к счастью, все выжили... Но что за начало? Будет ли вообще счастье здесь?

Переезд в этот дом выпал на суровые времена. Куда-то исчезли все домовые службы, и дом погибал. Как нарочно, были два подряд самых холодных года, и вода в стояке под нашей кухней (оказавшимся после капремонта не внутри дома, а снаружи, в мусорном отсеке) стала льдом, и мы надолго оказались без воды, даже в туалете. И некуда было звонить, да и телефон не работал, и казалось, что эта глухая тяжелая зима не кончится никогда. Откуда, собственно, вдруг придет помощь? Неоткуда ей уже приходить! Помню, как первого января 1992 года я вывел выгулять нашего роскошного колли (еще дернул черт завести собаку, чем кормить?) — и когда-то роскошные наши улицы были серебристыми, промерзшими и абсолютно пустыми (словно в блокаду, подумал я). И даже наш любимец, золотой колли, замечательный весельчак, скользя когтями по несколотой наледи, чувствовал: что-то не то, — и недоуменно поглядывал на меня огромными черными глазами: «Что вообще происходит?» Магазины были закрыты абсолютно все, причем на какие-то ржавые висячие замки допотопного вида. То было время полного одичания города!.. И казалось — навсегда. Магазины были закрыты, но притом уже было известно, что все цены выросли в сотни раз! А когда магазины открылись, оказалось, что никаких товаров, даже пусть стократно подорожавших, на полках нет. Как можно было жить? Ничего себе «перебрался в рай»!

Девяносто какой-то год мы с женой встречали за абсолютно пустым столом — ни закуски, ни выпивки, ни даже куска черного хлеба. Без трех минут двенадцать раздался звонок — и одна знакомая Снегурочка (не будем уточнять) передала мне в дверь бутылку водки и каравай. И я заплакал. В тот год я чувствовал себя глубоким старцем и было ясно видно (в наступившей со всех сторон темноте), что жизнь кончилась и больше не начнется. Ничего себе переехал!

Потом в этой тьме вдруг началось какое-то движение, как вскоре выяснилось, неблагоприятное. Из тьмы доносились голоса, что в связи со строительством метро все дома в районе полукилометра будут расселены... Ничего себе «перемены в обществе»! Мы стояли под аркой небольшой толпой, и кто-то предложил писать письмо мэру, и все поддержали. Долгой изнурительной борьбой за наше жилье мы занимались лет двадцать: требовали экспертиз, оттягивали время. Это вообще были годы борьбы, все за что-то боролись. Что касается нас, то мы почти победили — дотянули до тех лет, когда появилась новая техника замораживания подземных тоннелей... и наш дом не провалился! Почти. В двух моих комнатах образовались три трещины, и было ясно, что жить здесь нельзя. Но вдруг оказалось, что жизнь начинает налаживаться: явились представители страховой компании, и выплатили страховку, и я сделал ремонт, на сумму, правда, значительно превышающую размеры страховки... но уже и деньги понемногу пошли, появлялись издательства... Перезимовали!

Да, много чего тут случилось за эти годы. Промелькнула и оборвалась короткая и яркая, как фейерверк, странная жизнь нашей дочери. И надо жить дальше. Тем более теперь, когда жизнь уже так роскошна!

ЧАСТЬ 1

Глава 1

Только я вышел из метро — как сразу ко мне кинулся нищий на костылях, во всем черном:

— Валерий Григорьич! Как я рад! Валерий Григорьич!

Я как-то замялся. Спрашивать его «А вы кто?» как-то неловко: вроде все ясно и так. «Откуда вы меня знаете?» Лучше не уточнять. Тем более он отчество неправильно назвал. Но не будем придираться. Должен же хоть кто-то меня знать, хотя бы нищий!

— Бывший ваш читатель! — отрекомендовался он.

— А почему «бывший»-то?! — вырвалось у меня.

Вопрос, наверно, бестактный?

— Так с малых лет! — он ответил так.

«Значит, выдохся? Или выдохся, наоборот, я?»

Но заводить литературную полемику с нищим довольно странно — не для того он здесь встал. Ясно, что делают в столь деликатных ситуациях: достают кошелек. Но — опять неловкость: я только из-за рубежа и кроме проездной карточки — только валюта. Давать нищему в валюте как-то слишком шикарно. Привыкнет. Только этого мне и не хватало: валютного нищего себе завести! Все скажут: Попов вообще заборзел, кроме прочего всего, завел себе даже персонального нищего, причем валютного!

И так уже квартира в лучшем месте города, на Невском, дача — в знаменитейшем Комарове, и все — задарма, благодаря ловкости.

— Как зовут-то хоть тебя?

— Проша!

— Работай, Проша. Ведь ты еще молодой! Я вот старше тебя намного — а все равно работаю! Считаешь, легко? Ну бывай, — нищему я сказал. — Позже... разменяю!

Еще я оправдываться должен! На меня это похоже.

— Я, Валерий Григорьич, ветеран! Ветеран — и инвалид.

— Инвалид чего?

— Инвалид, Валерий Григорьич. Инвалид сексуальной революции.

— Чего ты врешь! Согласно официальным данным, не было у нас ее!

— Была, Валерий Григорьич!

— И что потерял?

— Самое главное, Валерий Григорьич! Жена оторвала! У меня и прозвище теперь: «муж без груш»!

В шоке! Ну кому еще выпадет такой читатель — и такой персонаж?

Он даже всхлипнул. И слезу грязной рукой растер.

— Ну ладно, на!

Дал ему евро монетой — все равно монетки не обменивают у нас. Ну зачем я таких вот прикармливаю? У других — герой так герой! Умею я себе мороку создать. Придется теперь не ездить на метро, моего нищего друга обходить — а то вытрясет ведь и душу, и мошну (неудачное слово).

С привычным уже восторгом я оглядел свой дом, шикарно раскинувшийся на Невский и Большую Морскую. Красота!

Радостно дыша, вошел я на лестницу. Каменные ступени, винтом идут! Еще Пушкин мог здесь ходить!

Нонна спала — и даже вонь сыров, временно у нас запрещенных, не расщекотала ее. Вот вонь папироски разбудила бы сразу! Стояли пустые консервы на столе, утыканные окурками, как опятами пни. Активность у нее появляется исключительно там, где не надо! То, что нужно сделать уже давно, не сделает никогда. Но что нельзя делать ни в коем случае, сделает немедленно. Так что не станем ее будить — передохнем с дороги. Надо бы помыться. Но! По этим «но» Нонна мастерица: и помыться — нельзя!

...Мы с соседом и другом (а также и тезкой) Валерием обновляли мою ванну. Точнее, он работал, а я сидел за столом, и мы перекликались через коридор. Может, бог и послал мне все наказания за то, что был я ленив и высокомерен?

— Воронку не можешь подержать? — доносилось через коридор.

— Не могу... занят, — отвечал я.

— Чем ты там... занят? — В голосе его слышалось физическое напряжение. Работает!

— Колонку делаю.

Тут Валера даже с грохотом бросил какое-то свое оборудование и пришел посмотреть.

— Колонка у тебя на кухне! Что ты врешь-то?

— Тут моя колонка! — Я указал на экран компьютера.

— Та колонка хоть греет! — Валера заметил.

— А эта — кормит, — ответил я.

Валера залил покарябанную прежде ванну ровным слоем белоснежного акрила, заткнув сливное отверстие ванной пробкой.

— Пробку не вынимать! Стечет акрил в трубы, застынет там — и вода уже не пройдет никогда! Можно будет смело отсюда уезжать!

— Отлично! — воскликнул я.

Но друг настроен был более сурово... и оказался прав!

— Три дня, пока не застынет, ванной не пользоваться... Вот, задвинь дверь сундуком и спи на нем! Иначе супруга твоя...

— Да ладно? — сказал я (как всегда, идеализируя жизнь). — Сумасшедших тут нет! Потом, она уже спит... Переоденься иди. (Он жил как раз надо мной.) Сходим обмоем. Я тоже тут поработал неплохо! (Колонку свою имел в виду.)

Однако Валера, упрямый и злой (устал, видно, как черт), с натугой придвинул к двери ванной тяжелый кованый сундук, полный картошки, и еще поставил на него белую табуретку как предупредительный знак.

— Сумасшедших, говоришь, нет? — усмехнулся Валера.

И мы отметили!

В пабе Валера разглагольствовал исключительно о футболе. Завидую людям, у которых единственная проблема — перейдет ли новозеландец Хусим в «Зенит» или останется в «Спартаке»? Более острых проблем у них, значит, нет. Счастливцы! А я, естественно, зная свои проблемы, немного дергался. Но что же — и не отдохнуть теперь никогда?

— Тезка! Ты — друг! Еще двести! — восклицал я.

Мы познакомились, когда он только въехал и зашел представиться. Он культурно поздравил нас с новосельем — и тут же авторитетно предложил заменить старые чугунные батареи, «заблемандовевшие», как выразился он, на новые, чистые, даже белые. Моя упрямая мама, которая не соглашалась почти ни с кем никогда, неожиданно горячо поддержала Валеру, меня, напротив, осудила за лень. С тех пор они души не чаяли друг в друге, и Валера стал главным специалистом у нас по всем вопросам, и неоднократно помогал, и даже спасал, например, при взрыве колонки, когда в квартиры сразу хлынули и вода, и газ.

— За тебя! — сказал я.

Возвращались мы счастливые... И напрасно.

На лестнице Валера вдруг сказал: «Ну-ка зайдем!» Вошли — и я рухнул. Когда ж это кончится такое? Мы рванули по коридору. «Выходит, все же сумасшедшие есть!» — пробормотал Валера.

Сундук с картошкой, с гигантским усилием придвинутый к двери ванной, был отодвинут: и откуда у нее только силы взялись? Бессильной притворяется! «Предупредительная» табуретка была сброшена с сундука и валялась кверху ножками. Я включил в ванной свет... Боже! За что?! Пробка была вытащена и аккуратно поставлена на умывальник. Сделано это было, судя по всему, вскоре после нашего ухода — акрил, не успевший даже «схватиться», стек в дырку ванной почти целиком, открыв убогую прежнюю поверхность — и теперь застывал, или почти уже застыл, в трубах. Я кинулся к Нонне, растряс ее, сладко спящую (примерно вот как сейчас): «Ты зачем вытащила в ванной пробку?» Нонна сладко потянулась, улыбнулась: «Ну ты же, Веча, велел». «Что я «велел»? Когда я тебе велел? Ты же спала!»... А. Бесполезно!

«Понял!» — произнес Валера, быстро ушел и вернулся с проволокой, и всю ночь мы с Валерою, стоя на коленях, вытаскивали согнутыми проволоками пряди акрила — с каждой минутой все меньше и меньше — акрил уходил вглубь и каменел! Наутро нам удалось добиться того, что вода смогла из ванной уходить — но струйкой «тоньше комариного писка» (выражение Валеры, несколько мной подкорректированное).

К несчастью, я жил на втором этаже, а Валера на третьем. И он ушел, не принимая благодарности, отказавшись даже от водки, которую я ему предлагал! Это была вселенская катастрофа — и для третьего, и четвертого этажа: вода стояла! Утром помылся — уйдет к концу дня! И эту гигантскую катастрофу сделала вот эта мирно спящая, робкая женщина, никогда не делающая вообще ничего, — и вдруг легким движением своей тонкой, как спичка, руки уничтожила дом! Построенный в 1824 году! С такой историей! Переживший все, даже блокаду. Видевший знаменитых людей! А теперь я смотрел на нее... Спала с улыбкой! И сколько она уже натворила, и еще натворит. Причем не со зла, а так!.. Но от этого только обидней.

Приехал вот. И сижу. Уже обессиленный! Хотя все довольно сложное путешествие проделал легко. Проснется она — и еще что-то откроется!

Вскоре после истории с акрилом Валера съехал.

Помню, раздался звонок. Я открыл — и стоял Валера: с кадкой и пальмой в ней. Растение это я знал: лопух этот стоял в коридоре у них и выглядел тускло.

— Держи!

Я, подчиняясь, взял — и держал.

— Передаешь пальму первенства?

— Да.

— А когда вернешься?

— ...Когда рак свистнет!

Валера любил такое произносить, кратко и веско.

— Это значит что?

— ...Никогда.

— Как? — вскричал я.

На нем все держалось тут. И не только техника, но — и дух!

— А ты что, — усмехнулся он. — Можешь еще жить в этом сюре?

Понял его. Просачивалось тут, что нечто с нашим домом творится, что некто мохнатую лапу на него наложил. Мы-то долгие годы думали, что владеем квартирами, и вдруг выяснилось, что у дома — владелец. И владелец — чудит. И главное его чудачество в том, чтобы убрать нас отсюда. Такие места! Лучшие в мире!.. И, увы, не для нас? И это уже после того, как мы пережили строительство метро?

— Поглядим еще! — пробормотал я. — А с квартирой твоей что?

— Оставил одной конторе. Пока покупателя ищут — сдавать.

И такая там пошла катавасия!

— А сам куда?

— На нашу с тобой малую родину.

— В Сяглицы?

— ...Приблизительно.

— А зачем?

— Да там один сродственник оставил мне малый бизнес.

И я с ним, увы, вскоре столкнулся!

— Ну, хоп! — произнес Валера, и мы шлепнулись ладошками.

С ним исчезла последняя надежная опора в этой жизни. Сначала в его квартире открылся хостел. Было непонятно, как там помещается столько людей. Такую давку прежде встречал только на лестнице к колокольне Нотр-Дам, где чуть не задохнулся и поклялся: больше никогда. И вдруг оказалось: всегда! Каждый день и в любое время суток — то же удушье, к вашим услугам. Потом, под дружным напором жильцов дома — иногда мы бываем и дружными — хостел выселили. И — тишина. И только вот: эти шаги!

Сначала я как-то не обращал на них внимания. Ну шаги и шаги. Потом я стал замечать что-то странное. Во-первых, они всегда. В любое время дня и ночи! И абсолютно одинаковые — быстрая пробежка из десяти гулких ударов. Небольшая пауза — и снова они. Абсолютное повторение! И опять. И опять. Проснешься — среди ночи: они. Проснешься на рассвете... стучат. Стало страшно уже: никакой логике это не поддается. Ну, скажем, какая-то дежурная... но зачем ей бегать по коридору всю ночь? Да еще на таких ударных каблуках! Неужели лишь для того, чтобы свести меня с ума? Но кому это нужно?

Говорят, «не буди лихо»... Но, увы, оно не тихо! Вымотало меня напрочь! Не трогать? Но что там? Может быть, нужна помощь? Несчастная женщина в заточении? А вдруг — новая любовь? Ясно одно: на время операции Нонну надо эвакуировать.

Разбудил ее. Как она обрадовалась!

— О, Венчик! Вернулся...

— Тебе надо уехать.

Расстроилась неимоверно:

— Ну почему, Веча? Ты только приехал — тебя столько не было. Я так ждала тебя!

Но приходится, увы, быть суровым. Знаю уже: поддайся на жалость — и будешь связан ее беспомощностью по рукам и ногам!

— «Почему, почему!» — заорал я. — Водопровод не работает! Вода не уходит. Ты не знаешь, почему? Ты акрилом все трубы забила, из-за тебя теперь внутрь надо лезть, чтобы их вычистить. Ремонт будет!

Я сел... Кто его теперь сделает? Но как версия — годится...

— А я не могу остаться? — жалобно спросила она.

— ...Нет! Ты представляешь, что тут будет твориться? Тебя только не хватало! Сама все это устроила — так потерпи.

Притом гнев мой вполне праведным был: сама виновата!.. А может, и действительно сделаю ремонт? Такое бывало уже не раз — говорил для балды, а оно вдруг случалось. Сочиняется жизнь! Порой сам не догадываюсь, что правду говорю.

Шмыгая носом, стала собираться. Точнее, шмыгала-то она, а собирать ее шмотки пришлось мне. Вот такая трогательная картина!

Обычно я отправлял ее в Петергоф, в убогую квартирку ее родителей, ради очередного дерзкого замысла, который собирался в ее отсутствие осуществить. И — были удачи, были! Но вот сейчас вдруг почувствовал: отправляю ее непонятно ради чего... ради тех ненасытных каблуков, которые и сейчас стучат «в крышу»? Может, я уже не в своем уме? Похоже на то. Знаю, это будет нечто ужасное, «верх моего падения!»... Ну и пусть! Жизнь моя уже к полному отчаянию пришла — и пусть оно (отчаяние) выстрелит в меня!

— Ну... я поехала. Венчик? — Нонна уже стояла с узелком.

— А... Да-да! Ну, давай! — чмокнул ее. — Как только...

Чуть не сказал «вернусь».

— ...Закончу ремонт — позвоню!

Проводил ее до двери. Послушно кивнув, она стала спускаться. Лестница у нас винтовая — и Нонна сразу исчезла. Я кинулся к окну. Увидев ее внизу, во дворе, стал стучать по стеклу. Она, подняв голову, рассеянно улыбаясь, искала глазами, потом, увидев меня, радостно замахала. Я отлип от стекла — и она медленно ушла.

Глава 2

Ну и для чего все эти страдания? Прислушался. И наверху шаги стихли... Придумал? И для чего? А вот теперь ты и должен сказать, для чего.

Серж, мой друг-филолог, когда я пожаловался ему, грубо захохотал:

— А ты что хотел? Занял квартиру Одоевцевой — вот она и бегает у тебя по потолку! Не нравится ей такая жизнь, вне ее квартиры!

— Так она ж вроде умерла?

— А кого это останавливало? Душа-то ее жива! Вселилась в чье-то молоденькое тельце, — он подмигнул, — и шастает над тобой!

— Смысл? Я ведь уже прописан тут.

— Ну вот теперь и ее пропиши! Она же теперь в соку!

— А вдруг там бордель? — Я указал наверх.

— Ну и что? — Он захохотал. — Ты не знаешь, «из какого сора растут стихи»? Хватай!

— Ты дьявол!

Он, довольный, захохотал. Кому не льстит такой чин?

— А если там... — я глянул на потолок, — мне будет... секир-башка? Я же не знаю, кто там?

— Ну тогда я точно напишу об этом в вечернюю газету.

— Хрен тебе. Я сам напишу! Буду я тебе отдавать сюжеты. И так на твердом окладе сидишь, дармоед! Что пишешь?

— Только пятнадцатый век! — произнес он самодовольно.

— Вон брюхо-то наел! А тут головы лишаешься ради строки!

А вдруг и вправду Одоевцева, прежняя жилица, что была здесь, не умерла? То есть покинула прежнюю оболочку и перенеслась, этажом выше. Ходить она уже не могла... Зато теперь компенсирует!

Близко ее не знал... Но все говорят — огонь! Знакомая моя, референтша Союза писателей Люда, навещала ее. Одоевцева пустых разговоров не вела. Времени у нее мало оставалось. Первый ее вопрос поражал конкретностью: «А скажите, Людочка: с мужчинами... часто бывает у вас?» Людмила, хоть и не из робких, смутилась. «Ну бывает... иногда!» — «А у меня — каждый день!» — сказала хозяйка, тоже слегка смутившись. Конечно, ей грустно теперь там... Когда она умерла — Люда была рядом, — в кулаке умершей оказалась зажата пуговица с мундира военного врача — который как раз ее и... Пользовал? Забыл слово! Практиковал? Пуговицу с мундира оторвала! Так что страсти — не выветрились! И бушуют еще где-то вблизи! Весь дом пронизан ими.

Пойти глянуть — к чему же все это привело? А вдруг там какая-то пошлость, «Дом-2», полное разочарование? Не может быть. Не могу я в такой скукотище оказаться — не таков! А вдруг — новая любовь?.. Там — затишье.

Лучше бы тебе делами заняться. Что с квартирой твоей? После смерти мамы долю ее не переоформил... А! Не уйдет. А вот эта — уйдет! — жадно глянул наверх... Помню, как бабушка говорила обо мне моей маме, когда мне было двенадцать: «Да его надо за руки держать!» Уже поздно! Для того, что ли, я освободился, но чтобы по конторам ходить?! Все наверх!

Брови причесал — и стал подниматься.

И тут наверху, ровно там, хлопнула дверь и послышались каблучки — звонкие... но робкие. Сразу слышно — юное существо. И вот — так наша винтовая лестница устроена — сначала появились робкие ножки, притом весьма стройные, и затем уже она. Ножкам не уступала! Я понимаю, для зрелой женщины это не комплимент. Но с юной, которую еще надо создавать... можно начать и с ножек. Создадим! Увидев, что я на полпролета поднялся вверх, явно смутилась. Почувствовала, видимо, о чем будет речь!

— Здравствуйте! — строго сказал я.

— Здравствуйте, — пролепетала она. Какой румянец!

— Вы там живете?

— Снимаю... комнату.

— Одна? — задал важный вопрос.

— ...Нас там много, — как-то испуганно произнесла.

— И чем вы там занимаетесь?

— ...Кто чем! Я вот, например, на работу опаздываю!

О, характер решила показать. Молодчина! С характером — это я люблю. Хотела дерзко — но получилось робко. Все понимает. И явно чувствует вину за тот топот, в котором тоже явно участвует. Припугну — и она моя! Это легко читается в ней.

— А что там у вас за половецкие пляски?

— ...Репетиция, — еле слышно пролепетала. — Извините, мне нужно идти.

— Ладно. Нам по пути.

Струился рядом с ней.

— А я вас знаю, — пролепетала она. — Вы пишете.

— Пытался, — сказал я мрачно. — Пока вы там не завелись.

— Извините, — зарделась... Прелесть!

— В балерины метите?

— Ну так... Разминаюсь просто.

— А вы знаете, что в этом доме балерина одна... провела две ночи, и из-за этого потом разыгралась дуэль, в которой Василий Шереметьев, ее жених, представитель одного из древнейших родов России, был жестоко убит!

— Ой! Серьезно? — лукаво так глянула. Чертенок в ней есть!

— А вы уже столько здесь ночей провели... и — напрасно!

— Ну почему?! — Она засмеялась. — Вам нужна дуэль?

— Да! — Я выпятил грудь... Накаркал!

Мы шли по Невскому.

— Вам сейчас в училище Вагановой? На улицу Росси? — со знанием дела повел разговор. Ножки у нее довольно развитые.

— В какое еще училище? — произнесла вдруг неожиданно заносчиво.

Да, малограмотна, как и предполагалось. Но это самое то! Проклятье моей жизни — не было ни одной без высшего образования. Не видят такие меня. Но этой — откроем глазки! Такое совпадение, чтобы совсем рядом, — явный знак. Никогда не поздно сделать то, что упущено!

— Я в университете учусь!

— Неужто на филологическом?

— Почему? На юридическом! — гордо проговорила она. — На заочном, правда.

«Так!» — хищно подумал я: на юридическом нет заочного. Подловим в нужный момент!

Она смущенно улыбнулась. Между передними зубами щелочка — зная об этом, прикрывает ее язычком.

— А зовут-то, прелестница, как вас?

— Яна! — кокетливо.

Самое то. Столь эффектные «иностранные» имена сейчас дают обычно в малокультурных семьях. Окультурим!

— А вас?

— Валерий... Неоргиевич.

— Почему «Неоргиевич»?

— Ну, так написали. В одном договоре.

Лукаво хохотнула.

— И куда вы сейчас? — поинтересовался я.

— На работу.

— И кем вы работаете?

— Помощником судьи.

— О! Тогда мне надо поговорить с вами по делу!

— На работе нельзя, — вздохнула. — Вера Владимировна очень строгая!

— Ну просто... проблема у меня. Умерла мама моя.

— Ой! — воскликнула она.

— И создалась проблема одна. С ее долей квартиры — половина у нее была... И, оказывается, нужно за полгода успеть ее наследство оформить... А я, балда, пропустил.

— Ой, я узнаю, обязательно! — даже лобик наморщила. — Что-то такое нам на первом курсе читали.

Что-то, может быть, и читали... но вряд ли помнит.

— Ну, тогда после работы заходите ко мне. Все обсудим. В долгу, поверьте, я не останусь. Живу я по-холостяцки — но вкусным ликером вас угощу.

— Неудобно, наверное, — засмущалась она.

— Раз вы оказались в Питере — надо расширять круг знакомств. Много интересного вам покажу!

— А откуда вы знаете, что я не здесь родилась? Очень заметно, да?

— Ну... лишь потому, что в нашем сыром климате такие красавицы редко вырастают. Ну а потом: вы же без мамы живете? Значит, приехали?

— Да приехала, из Челябинска... в университет поступать.

— И сразу не поступили? Да, там трудно без блата. А у меня там как раз полно корешей! В аспирантуру не думаете?

— Думаю! — И даже ножкой притопнула.

С огоньком!

— И кто сейчас у вас в жизни?

— Я и одна могу! — глянула дерзко.

Просто огонь! Хоть обратно ее веди. Но работа — это святое... Особенно для тебя, идиот! Уймись — и сиди!

До Караванной дошли. Здание суда. Странно, не наврала. Обычно такие все врут. Мало знают — но много сочиняют...

— Спасибо. Дальше не надо. Мне сюда.

— Я понял. Так я вас жду вечерком.

— Я все для вас узнаю! — крикнула уже со ступенек.

«Ну, — лениво подумал я, — это так. На закуску».

На самом деле чуть не «закусили» мной.

И только домой вошел — мобильник! «Откуда номер узнала, проныра?» Посмотрел на табло... Номер отпечатался — какой-то просто невероятный! С Марса, что ли? Кто?

— Алле... — я произнес.

И вдруг — голос!

— Ну, привет... Узнал?

— Как ни странно, узнал. Ты где?

Последний раз она звонила тогда, когда мобильников и в помине не было... Как интересно сошлось: первая любовь! И тут же вплотную — и эта... дай бог, не последняя! Какой-то я виртуоз. Неужто в один день управлюсь?.. И вдруг вспомнил: «в последний раз» я ее на Ленинградском вокзале ждал, в Москве, когда я еще во ВГИКе учился. И звонить было некуда: она на поезде ехала. А оказалось, не ехала! Стоял и глядел: с того рейса, про который мы договаривались, люди толпами шли. Я пару раз вздрагивал — издалека похоже... но — нет. Потом уже поодиночке тянулись... Все? Потом весь состав пробежал, в окна заглядывая... Нет.

К московскому другу приехал, где уже все было накрыто, для нее.

Не приедет! — сказал друг.

— Откуда известно?

— Звонила Алена твоя. Велела сказать, что билетов не было.

Ядовитый Сеня так специально и выделил — «велела сказать». Мол, навряд ли это правда, но так «велела сказать»... а уже где истина — сам понимай!

«Да, — понял я в ту ночь. — Достаточно мы уже с нею намучились! Конец!»

И вот — появилась? Не прошло и... сколько десятков лет?

— Ты где? — произнес я, отрегулировав наконец дыхание.

— Я?.. Тут. В Италии.

— А.

Почувствовал некоторое облегчение. А сколько ведь лет ждал звонка. Но не столько же?

— ...Правда, «Италия» эта находится напротив твоей арки.

— Как?

— Можешь выйти и убедиться. — По голосу, она улыбалась.

— Ну как же... сиживал там. Бегу.

Да-а! Каких-нибудь полчаса был я в бездействии, и сразу — бэмц! Как-то динамично всё. Какой-то я виртуоз. Себенаумеев! Возвращается прежняя пруха? Ну да! Стоило только освободиться, пыль стряхнуть!.. А не много ли, дядя, тебе? В самый раз! Только движение! Встанешь — и носом в грязь!.. Правда, горячность не раз подводила меня. Но она же и выручала.

Ну? Где же она? Оглядел столики на тротуаре, под бордовым навесом... Поначалу я ее не узнал: пожилая красавица-иностранка. Но — увидев меня, вдруг встала! Дымчатые очки. Черная футболка. Черные узкие брюки. И между ними — профессионально усек — кусок белого тела на спине! Лучше стала! Раскованней! Обнялись — и рука невольно скользнула туда.

— М-м-м! — промычала она, когда мы еще не разомкнули объятия. Наконец разомкнули. — Ты не изменился.

— И ты!

Оглядели друг друга. Холеная, подтянутая. Сняла очки. Глаза ее — серые, с коричневым ободком — были, как и тогда, с какой-то дымкой задумчивости... сулящей черт знает что!

Мы сели. И тут вдруг молодые симпатичные официанты в фирменных длинных фартуках, окружившие нас, зааплодировали.

— Чего это они? — Я слегка растерялся.

— Поздравляют нас.

Я чуть было не брякнул: «С чем?»

— Просто знают меня, — сказала она, но не объяснила.

— Что будем заказывать, Алена Дмитриевна? — подошел рыжий, с аккуратной бородкой официант.

— Вино.

— Ваше любимое, как всегда?

Алена кивнула.

— Слушаюсь! — Официант отошел.

— Э-э-э... Сбегаю домой. Мало взял денег — спешил...

— Не парься! — Ласково положила свою руку на мою... рука, увы, далеко не детская. Но ногти — люкс. Возбуждают.

— С какой это стати? — Я все же встал.

— С такой! Садись. Ресторан этот, на минуточку, моему сыну принадлежит... Как и вся эта сеть. Отличный парень, кстати — я вас познакомлю.

— А... когда родился?

— Тогда. Но не от тебя — не дергайся.

Спросить «Ты уверена?» Но уверен ли я, что хочу это знать? Как-то слишком сильно это все... для легкого завтрака!

Сердце стучит — ухом слышно. Не замечал такого давно.

— А... Муж? — Я ловко, как мне показалось, разговор повернул. — Он, помню, на Полиграфмаше работал?

— Помнишь? — удивилась она. — Там и остался. Правда, хозяином. Хватило ума! — Тут я почуял легкую ее снисходительность. — Печатал... всякое.

Я жадно отметил букву «Л», в конце глагола. Развелись? Или?..

— ...Погиб. Слишком много печатал. Я говорила ему: «Делись!»

Помолчали.

— А ты?

Молча положила на стол смартфон, стала пальчиком гонять по экрану роскошнейшие пейзажи.

— Отдых?

— Работа.

— Отлично.

— Совладелица медицинской компании... Медицинский туризм. Вожу всяких крутых. И не только...

— Не только крутых?

— Нет. Только крутых. Но не только вожу. И тут помогаю...

— Я, к счастью, здоров.

— Я вижу. Медицинский я все же закончила. Несмотря на...

— ...несмотря на все мои усилия, хочешь сказать? — вставил я.

— Да! — Она засмеялась.

Принесли вино.

— Монтепульчано любишь?

— Я люблю всё!

— Да-a. Помню это твое...

Официант налил по чуть-чуть, и мы чокнулись.

— Все! — проговорила она. — Расслабься. Я не для того тебя позвала, чтобы мучить проблемами. Хватит, помучились уже... когда были идиотами. Давай теперь наслаждаться. Чтобы время хорошо провести! — выпила.

— ...Сколько? — прежде чем выпить самому, все же уточнил я.

— Ты, как всегда, предусмотрителен... А сколько захотим!

— Пр-равильно!

Мы поцеловались. Официант, тактично улыбаясь, стоял в стороне.

— И когда начнем? — спросил я, утирая губы.

— Да прямо сейчас!

Я поглядел через улицу на мой дом.

— Ну что? Перейдем Рубикон?

— Но только по переходу!

Она подняла палец. Неслабое кольцо!

— А эти? — я кивнул назад.

— Они прекрасно понимают, что, если вдруг сглупят и позвонят Мите, будут уволены!

Рядом с аркою был спуск в подвальчик.

— Представляешь! — радостно говорил я (одурел от счастья!). — Недавно прямо тут, в духе времени, завели стриптиз! Вечером прямо вот тут девки стоят. И если бы только тут! На всех углах стоя, хватают — и волокут! Особенно если идешь усталый или выпимши, трудно отбиваться!

— Но ты, надеюсь, отбивался?

— А то!.. Еще потом ко мне в гости придут! Глупо как-то.

— А сейчас умно?

— А сейчас умно!

Мы вошли в арку и страстно поцеловались.

— Вот, — от волнения я нес что попало, — видишь, изогнутая арка. Говорят, чтобы не было сквозняка! А вот эта арочка сбоку — углубление для карет!

— Я знаю! — проговорила она. — Я сюда уже заходила несколько раз.

— Ради меня?

— Не только, увы! Есть тут у меня... бизнес один. И случайно увидела тебя. Но в тот раз — не могла.

— ...Какой бизнес?

— Нафиг его!

Повернувшись, она снова прижалась.

— Погоди... — отстранившись, произнесла она. — Дойти все-таки надо бы!

И мы дошли.

Через полчаса я вынырнул из блаженства.

— Ну... — проговорил я, — ты стала даже лучше, чем была!

— Растем! — приподнявшись на локоть, проговорила она.

— А помнишь молодежный туризм? Как при въезде в Венгрию ...дцать лет тому назад нас Львовский райком партии прессовал?

— Конечно! — улыбнулась она. — А помнишь, как мы в Будапеште, в горячем бассейне... в тумане?

— Совсем были не в себе! — сказал я.

— Ну, не совсем...

— Безумие!

— И холодный расчет! — Она улыбнулась.

— Слушай! — спросил я. — А ты вообще кто?

— Я? — Она подняла свою слегка растрепанную голову, глянула в зеркало напротив. — Твоя первая и, надеюсь, последняя любовь!

Встала, пошла по комнате.

— Ты прямо... реклама. Но чего?

— Здоровья. Вот так!

— А что у тебя в моем доме за гешефт?

— М-м-м... Коммерческая тайна! Нельзя! — чмокнула. — Международный проект!

— Надеюсь, связанный со мной?

— Надеюсь, да! И если он проканает... Многие поблагодарят нас!

— И я, надеюсь, тоже?

— Ты будешь в числе тех, кого поблагодарят. Ты чего-нибудь хочешь от жизни?

— Ммм... Ну разве что, — решил вдруг поделиться, — наверху кто-то постоянно топает! Может быть, одна... Но — всегда. Нельзя ли чудо совершить — чтобы прекратить это?

— Подумаешь, ходят! — весело проговорила она. — Ну хочешь, я куплю ту квартиру — и шаги будут мои? А той ноги отрежем! — добавила она. — У лучших хирургов!

— Давай!

— У тебя вода плохо уходит! — весело крикнула она из ванной.

— Знаю! — крикнул я.

— Что-то вдруг аппетит появился! — снова сев в то же кресло на тротуаре, непринужденно сказала она рыжему официанту.

— Что закажете, Алена Дмитриевна? Ваше любимое?

— Да, пожалуй. И ему тоже! — весело ткнула пальцем в меня. — Сыр моцарелла любишь?

— А у вас разве есть?

— Только для своих! Хочу в Апулию тебя пригласить, на мою ферму, где делаем его. На время случки буйволов! Упоительное зрелище. Приедешь?

— М-м-м-мда!

Погоняла по телефону фотки.

— Во. Рогатые мои.

— Да... Впечатляет.

— ...а вот это — внуки.

Два мальчика на лужайке.

— Красавцы.

— Ну хочешь, будут твои?

— Погоди... Не все сразу! — пробормотал я.

— Ну ты как всегда!

— Вообще-то мой дом — вот! — я показал. — И ты в нем только что была!

— Хочешь честно? Это не дом. Это... какой-то коммунальный коридор.

— Отдельный! — гордо поправил я.

— И все равно коммунальный!

Я задохнулся. Самое главное мое — не нравится ей!

— Неужели нельзя было перепланировать?

— Нельзя. Вернее, можно, но я не захотел.

— Что мешало? Ты там фактически один!

— Нет.

— Ты там... хуже, чем один! Я же все знаю!

— Ну зачем так?

— Ну что? Едем? К буйволам?

— Прямо сейчас?

— Ты ж всегда авантюры любил!

— Не могу!.. бросить тут.

— Не верю! Единственное, что может удерживать тебя, — это другая баба!

— Да!

Откинувшись в креслах, мы расхохотались.

— А голову не потерял?

— А когда я ее терял?

— Тоже верно.

— ...Господи! — проговорила она. — Сколько лет чуть ли не каждый вечер я «простреливала» насквозь Невский в надежде встретить тебя!

— И я!

— Ну, ты, наверное, с какой-то другой целью?

— Я? Нет.

Она посмотрела на часы, потом на официанта.

— Ванюша! Вызови такси. Ну... будет тебе нужна помощь, звони.

...Знал бы я, что так скоро!

— Такси прибыло, Алена Дмитриевна.

Мы жарко обнялись.

Глава 3

Коридор ей не нравится! А кому он нравится? Огромный, темный и полквартиры съедает! Вот он-то как раз и останется тебе, после суда, если срочно меры не примешь, — и в этом коридоре ты и сойдешь с ума. Надо срочно принимать меры, а то полный пролет, а ты все за мини-юбками носишься! Но не просто за мини-юбками, лишь за теми, которые носят служащие суда — и только живущие рядом, наверху. Может, там много ног стучит... Но, говоря грубо, уже две ноги там — в твоих руках... Но где же она, таскательница двух юных ног? Почему до сих пор тащится?

Работать буду. Мне колонку для «Обозрения» надо писать

БЕЗ НАЗВАНИЯ

Заводясь на эту статью, названивал самым умным, одаренным своим друзьям с одним и тем же вопросом: «Можешь придумать название для новой улицы?»

В советское время было хуже, но проще. Давали, не спрашивая, черпая из идеологии. Лучшие годы я провел на улице Белы Куна. Пытка! Мало того, что палач, — еще и не выговорить. Словно специально душили язык. Кто не мог ничего понять, называли «улица Белой Кони». Безграмотных из нас делали, безъязыких!

Теперь лучше. Свобода. «Ну... называй!» Не открывается почему-то рот. Отбили охоту?

У меня есть рассказ под названием «И вырвал грешный мой язык» (название заимствовано сами понимаете у кого). История, как всегда у меня, маловероятная — но основанная на фактах. Однажды в депрессии, когда было все равно и жить не хотелось, я по ошибке почистил зубы не пастой, а клеем «Момент». Как же теперь есть, а главное — говорить? Суть рассказа: «А и не надо говорить всю ту чушь, которую мелешь, которую принято — или заставляют говорить!» Лучше — молчать!

И вот — зубы вроде расклеились. Ну? «Мели, Емеля, — твоя неделя!» Молчишь? Стыдно? Опять? Что же такое-то? Какую эпоху ни возьми...

Помню, рядом с улицей Белы Куна выросли вдруг улицы — Пражская, Будапештская, Софийская. За границу пускали еще не очень, через комиссию партветеранов — но по улицам с такими названиями уже можно было ходить. Так сказать, первое дуновение.

Так дальше, вперед! Но почему-то не пошло это дело. Идеология не диктует. А — что? Пошла какая-то безыдейщина, а главное — бестолковость. Серебристый бульвар! А всем ли хочется, этой серебристости? Улица Стойкости. Но время уже было такое, что двояко это название трактовали. И как всегда в эти времена, самые бездумные лезут вперед. Улица Весенняя! А зимой что — съезжать? Тем более отопление, как правило, плохо работает, а название улицы это как бы оправдывает — Весенняя! Мол, про зиму не договаривались. Или вдруг — улица Художников, на унылом болоте, где просто нечего рисовать. «Забота о культуре?»

Так где же путь? Плоха улица, не ведущая к храму, а без названия — еще хуже. Где же их брать? Сознание наше нынче в телевизоре. Мочилово. Мистика. Гламур. История! Конечно, таких названий, как Якиманка, Маросейка, Волхонка, не будет уже — тут и история, и великий язык. А что у нас? Если есть в Москве улица Баррикадная, то теперь может быть улица Жестоких Разборок? Улица Обманутых Вкладчиков? Или улица Обманутых Дольщиков? Но вряд ли на них вырастут дома.

Но есть же хорошие профессии! Улица Налоговиков. Проспект Таможенников. Тупик Гастарбайтеров. Переулок Бомжей. Площадь ОМОНа. Улица Олигархов, в конце концов! Но могут окна поразбивать мирным жителям, что к названию никакого отношения не имеют. Куда ни кинь... Где же еще герои? Наука! Мой друг на улице Академика Варги живет. Немного неблагозвучно, но что-то же он открыл. Но у нас теперь, если за эту тему возьмутся, первым, без очереди, Кашпировский пойдет. Что еще есть у нас? А! Политика! Чуть было не забыл. Проспект... Борьбы с Коррупцией! Ну можно, конечно, въехать — но в последнюю очередь, если другого выбора нет. Страшновато на нем.

Что у нас поприятнее-то есть? Может быть, улица Побежденного Целлюлита? Судя по всему, именно это теперь главная мечта человечества — во всяком случае, лучшей его половины.

Еще?.. Улица... Шампуня... Улучшающего Работу Мозга? Длинновато. Да и нет такого шампуня — а перхоть в названия улиц неохота вставлять. Еще предложения! Жадно жду!

Молодым, говорят, надо дорогу давать. Ну? Улица Конкретная Жесть? Улица Короче Реальная? Молодежь, похоже, придется попридержать.

Ну? Ничего не светит, ни в голове, ни в душе. Типа я конкурс объявляю: Придумайте название! А там, глядишь, и пойдет.

Закончив, поглядел наверх... Ну? Тишина! Может быть, колонкой моей зачитались, она же в Интернете уже?

Робкий звонок. Я, вздрогнув, подумал: а не послышалось ли? Пошел.

— Тсс, — прошептала она. — Я все для тебя узнала. Запомнишь? Или запиши... Ты должен будешь предъявить суду хотя бы пару квитанций за жилье, которые оплачивала твоя мама, — и обязательно с ее подписью! Ты понял меня?

— Но где же я их возьму? — вырвалось у меня.

Мама была женщина властная, полагалась в основном на свой голос, а бумажки презирала... Даже мой «золотой аттестат» потеряла — «Зачем он тебе нужен, Валерий, если ты не собираешься делать карьеру?» Делать-то я ее как раз собирался!.. но не так, как хотела она.

— Хорошо... поищу.

— Ищи!

Мы почему-то разговаривали шепотом... Может быть, потому, что там была тишина?

— Но вообще... — она смущенно умолкла.

— Что «вообще»? — я насторожился.

— Умные люди мне сказали...

— И что же?

— Что дело можно выиграть только...

— Если что?

— Если... дать тысячу евро! — Она вдруг всхлипнула, смешно вытерла пальчиком слезу под носом.

«Засланка»?

— Этот умный человек... судья твоя?

— Не скажу! — Кокетливая улыбка.

— Она... мне сказала... что через меня можно передать!

— Так она ж может тебя подставить! Знаешь, как борются сейчас с этим! Ну ладно. Иди. Я подумаю.

Она прильнула. Потом — отольнула. И застучала к выходу. Могла бы для конспирации (чтобы там не услышали?) туфельки снять! Да, шустрая она. Сразу — тысячу евро! Мало мне валютного нищего!

Закрыв дверь — почему-то на четыре оборота, — стоял, прислушиваясь. Потом — приглядываясь. Вот это да! На тумбочке в прихожей, где лежали ключи, только что было два, и вот — один! Когда ж это она его сцапала? До — или после?

«Доиграешься, Валерий!» — то были мамины слова. И, похоже, я впервые почувствовал, что она права! И тут же — еле наверх успела дойти — топот! Какие-то просто лошадиные пляски. И она, значит, там?

Эх, друга Валеру бы! Он бы разобрался с ними. Смело бы вошел, как водопроводчик — а потом и с остальным бы разобрался. Тем более эта квартира его.

Какой-то просто ипподром наверху, топот уже десятков ног, и при том — ровно десять шагов туда и ровно десять шагов обратно. И через мгновение — опять! Что это, не пойму. Наказание мне? За что?.. Слишком много ног прошло, со мною рядом? А этим завидно, что ли? Кто, интересно, этим руководит? Неужто и это нежное создание там? Унесу ее.

Звонок там гулко раздался — коридор, как у меня... Шаги! — сердце заколотилось. Она?

— Кто там? — Грубый мужской голос.

Проклятье!

— А там кто? — прохрипел я.

Распахнулась дверь.

Мужик? Длинный глухой халат, капюшон накинут. На ногах, что интересно, — женские туфли. Но голос, как из бочки.

— Чего?

Да. Не та красавица, которую я так вожделел!

— Топаете очень сильно, — все, что мог я сказать. Кто-то, видимо, открыл форточку, и дверь сама захлопнулась за мной.

— У нас здесь репетиционный зал! — произнес он с гонором. — Я балетмейстер. Ставлю новый балет!

— А вы уверены, что это подходящее место?

— Другого места у нас нет!

— И долго это будет продолжаться?

— ...Для вас — недолго. — Он вдруг глухо захохотал.

— В каком смысле?

— В простом. Скоро вас здесь не будет.

— Почему?

— Вас выселят отсюда.

— За что?

— А разве выселяют за что-то?

— А куда?

— Да приготовили вам... какую-то резервацию! — равнодушно проговорил он.

— ...И что это будет за балет?

— «Пляски смерти!» — Он снова захохотал.

— А как ваше имя? Для истории.

— Ян Сущак!

— А где будет представление? Здесь?

— В подземелье! — Он снова захохотал.

— А когда премьера?

— Через месяц! Придете?

— Боюсь, буду занят.

— Тогда мы сами к вам придем! — захохотал. Сумасшедший?

— Спасибо, не надо.

Я пошел к двери. Надо бы заглянуть, конечно, что там творится у них, но он на дороге встал. Держался за ручку ванной. Видимо, туда хотел заскочить. Все ясно. Надо ОМОН вызывать! Нервно возился с замком — странная у них какая-то система. Щелчок, наконец!

— Валера, — услышал я вдруг ее голосок.

Она выходила из ванной. Обнаженная... но в туфлях!

— Я приду к тебе! — шепнула она.

И убежала по коридору.

Я ждал ее, ждал и стал засыпать... Потом приснилось — явилась она. С виноватым видом вздыхала.

— Ты под чью дудку пляшешь? — орал я.

Она рухнула передо мной, страстно целовала.

— Он не отпускает меня!

— Так убей! — закричал я.

И тут я проснулся. От того, наоборот, что топот оборвался. Вот как... Раньше я от топота просыпался, а теперь — от тишины. Раздался скрип замка. Как-то забыла она сказать, что ключи мои забрала. Каблуки по коридору. Но почему-то не восторгалась душа. Распахнулась в комнату дверь... И вбежал тот мужик. Ян! Экстравагантно одет. На каблуках — и в широком саване! Сценический образ? Притоптывая, делал ровно десять маленьких шажков (ритм знакомый!) — и лезвие в его руке делало резкое горизонтальное движение на уровне моей шеи.

При этом он приговаривал:

— Шашни, да?

Взмах лезвия.

— Шашни, да? — Взмах лезвия.

Подтанцовка.

— Убирайся отсюда! — Взмах лезвия.

Я отступал. И вот я оказался спиной к стене.

— Стоп! — произнес я.

— Что такое? — недовольно произнес он, опуская руку.

— Тысяча евро! И мы улаживаем все вопросы... включая квартирный!

— Когда? — произнес он.

— Что «когда»?

— Когда тысяча евро?

— Да хоть сейчас! Жалко вот — правильно говорят — в саване карманов нет, много не унесешь.

— Как нет? — растерялся он. Сложил лезвие и стал охлопывать себя. — Правда нет! — дико расстроился. — Что же делать? Ладно! — пробормотал он и побрел обратно.

Хлопнула дверь.

Я кинулся к телефону.

— Алло! Полиция?

Торопливо рассказывая, я ловил себя на том, что да — история выглядит несколько необыденно. И вместо полиции вошли почему-то люди в белых халатах. Сделали укол...

Глава 4

Опять давний сон! Сколько раз я с диким усилием вырывался из него и видел знакомый свой потолок... Ф-фу! Что же это такое? И повторяется это раз уже, наверное, сто — так называемый сон с пробуждением! Открыв глаза (я проснулся, точно), протягиваю руку и ощутимо упираюсь в жуткую стену — корявую, темно-синюю, в язвах, из которых сочится тонкой струйкою известь. И поворачиваться от этой стены не хочется, я уже знаю, что увижу дальше — тусклое маленькое оконце, рядом пустая пыльная полочка из фанеры... Ну почему я все-таки оказался здесь?! Все же использовали мою слабость, боязнь кого-то обидеть — и наконец, дожали этот обмен! Как же это я так сглупил, ослабел, к концу жизни? Теперь доживать здесь! Уже и не вставая, вижу грязную тесную кухоньку — значит, я и туда уже заходил — ничего радостного здесь уже не приготовишь. Но может, цепляется мысль, я все же не так далеко от центра, и можно за остановки две-три доехать до родных, светлых мест — и там остаться, пусть даже на улице спать, просто вдохнуть — и радостно умереть... Можно? Я открываю маленькую дверь, выхожу на площадку. Спускаюсь по выщербленной лестнице (остальные квартиры тут явно не жилые, двери облупленные)... У меня только что была отличная квартира (вспоминается она чуть лучше, чем есть) — и я ее отдал. И нельзя уже вернуть! Все оформлено, я все своей рукой подписал! Выхожу на улицу. Не оглядываюсь: я уже знаю утлый этот дом — бывший розовый, с густыми скоплениями грязи на неровностях стен. Дальше идут дома более высокие, улица чуть изгибается — и обрывается в никуда. Нет, отсюда уже не выберешься. И вообще это другой город! Ну как же я так? И главное — непоправимо! Желтый закат из щели под облаками последним холодным лучом озаряет холмы, на одном из них стоит одинокий большой дом, отражая закат, слепя меня окнами, в которых ничего увидеть нельзя... И вот тут обычно я делал отчаянный рывок и, вырвавшись, как из смерти, очухивался на своей кровати, видел свою комнату... Удавалось выбраться. В предыдущие разы. Но вот сейчас ты не вылезешь! — почувствовал я. Как-то кожу свербит, больно уж ощутимо. Сколько раз тебя предупреждали во сне: не поддавайся на это!.. а ты все равно попал в эту убогую реальность. Какие-то женщины приходили, просили, у них больные дети, то-се... и ты уже теперь навсегда в этом убожестве. Закрой глаза. Помолись. Теперь — открой!.. Та же страшная комната. Ну почему, почему так случилось?.. А потому что характер у тебя такой! Печаль бесконечная. И вдруг как уже нежданный последний луч сквозь тучу вспыхивает мысль: а может, это только во сне у меня такой характер, а наяву другой?.. Все! Вырвался!.. Чувствую свой бок на жесткой кровати, открываю глаза... Передо мной — синяя корявая стенка, местами отколупанная. Это уже не сон! Лежу неподвижно, боясь повернуться. Сбылось? А зря, думаешь, тебя пугали? Просто так? Поворачиваю голову... Что такое? Это не та страшная комната из сна. Тут — просторней. Но окно — не мое. Я всегда перед сном выталкиваю, открываю фортку — в любое время года. А это окно глухое, мертвое, за стеклом — решетка, правда, белая, а не черная... А почему черная должна быть? — мысли с трудом ворочаются. Ужас накатывается как-то снизу вверх! Пытаюсь резко подняться — и не могу. Что-то держит. Распластан! Вижу три поперечные плоские полосы, приплюснувшие меня. Поглядел вбок. Комната заставлена кроватями — еще пять штук. И на подушках — какие-то страшные лица, с закрытыми глазами, но с жуткими застывшими гримасами, при этом смертельно-бледные. Самый близкий ко мне — укрыт простыней с головой. Там особенно что-то страшное? В отчаянии я отворачиваюсь, закрываю глаза, улетаю... Может, дома проснусь?

— Закурить есть? — прямо надо мной какой-то странный, крякающий голос.

Ясно. Сосед мой «воскрес». Ну, смотри.

Глазки-бусинки. Длинный унылый нос. И одна только странность: выше тонких бровей ниточкой нет ничего. Абсолютная плоскость. И как-то абсолютно не тянет туда заглянуть... Я — в самом страшном месте на свете... не считая морга. Хотя там, уверен, спокойней.

— Когда поступил?

Я вижу склонившееся надо мной лицо.

— Ночью, Яков Борисыч.

— И что?

— Ну сами же знаете: кто бузит...

— И сколько вы вкололи ему?

— Обычно. Но кто ж знал, что ему уже дома вкололи. «Скорая» не докладывает нам!

— Что значит «не докладывает»? Что теперь делать с ним?

— Но вы же сам ве...

Разговор обрывается. Я вижу далеко-далеко торчащие из-под одеяла пальцы ног. Мои?.. Шевелятся! Я хохочу.

— Он обгадился! — Визгливый крик прямо в ухо.

— Не ори. В обмывочную увозим.

Опрокинули на другую кровать — на липкую клеенку. Везли, поворачивали — тогда мутило. С грохотом встали в гулком кафельном помещении.

— Ноги, сволочь, разведи.

Я подчинился — и сразу ударила между ног ледяная струя. Сбоку подошел кто-то со шваброй наперевес, шваброй тер. Ну ясное дело — не руками же... Я пытаюсь вырваться — но меня держат.

Потом я лежу уже «у себя» — вдруг у меня перед глазами загорается экранчик моего мобильника. И чей-то палец гонит по нему список моих знакомых. Я смотрю вбок. Яков Борисыч!

— Ну! — говорит он нетерпеливо.

Смотрю имена... Нет. Этот только опозорит меня и ничего не сделает. Этот? Развернет деятельность — но тоже лишь на «показ себя». Валера!.. Но помнит ли меня? Уехал...

Я мотаю головой. С тяжким вздохом Яков Борисыч продолжает листать имена. И самое последнее — дальше движения нет — Алена. Успела себя «вбить»! Молодец! Я киваю.

Яков Борисыч импульсивно протянул телефончик мне, потом обратил внимание на то, что я пристегнут тремя широкими ремнями, и он встал — с моим телефончиком в руках.

— Алена? Извините, не знаю вашего отчества...

И ее голос:

— Я узнала вас, Яков Борисыч.

— Так это вы, Алена Дмитриевна! Какая удача...

Продолжая бодро разговаривать — я слышу — тут дверей нет, лишь невысокие перегородки, — он удаляется — с моим мобильником! — и разговор утихает.

Темно, лишь в коридоре горят синие лампочки. Появляется Алена в голубом (это, наверное, от освещения) халате, вынимает из сумки и кладет на тумбочку красивые коробки. Я пытаюсь улыбнуться ей, но губы не расклеиваются. Она смотрит на меня грустно и исчезает.

Круглый кабинет, окна во все стороны.

— О! — радостно говорю я. — Впервые в жизни вижу круглый кабинет!

— Ну, думаю, для психиатрической клиники — самое то! — улыбается Яков Борисыч.

— Можно я посмотрю в окно?

— Ради бога!

Я приникаю к окну и вижу угол красного дома, откуда-то мне страшно знакомого, с многочисленными башенками и шпилями.

— О! Так это знаменитая Красная Дача!

— Бывали уже здесь?

— Да!.. То есть нет. Не в том смысле! Каникулы тут проводил. Знаете, селекционная станция? Мой отец был директор.

— Ну знаю, конечно! Одно время наше заведение даже считалось отделением, даже производственной бригадой станции вашего батюшки!

— Да. Точно! Отец мне рассказывал. Приехал однажды, спрашивает мужика: «А где ваш бригадир?» Тот молчит. А потом произносит: «Я сейчас тебе нос откушу!»

Мы с Яковом Борисычем посмеялись.

— А мы с мальчишками тоже подбирались сюда, смотрели, с интересом на гуляющих тут... — вспомнил я.

— Ну вот! — радостно произнес он. И умолк.

Хотел, видимо, закончить: «А теперь и вы здесь!» Но сменил тональность.

— Да, история у нас мрачная... И с годами становится все мрачней!

— Как так?

— Расселяют нас! Глянулся кому-то наш особняк под личную дачу! Но официально выселяет по требованию наших местных властей: якобы памятник архитектуры, надо реставрировать!.. А куда я дену весь этот народ? Сами же застонут, когда клиенты мои и вправду на свободе окажутся, без лекарств — и носы начнут им откусывать!

Горько посмеялись.

— Вы пишете?

— Сколько помню себя!

— Нам влиятельные люди нужны!

— В качестве клиентов?

— Ну что вы! Исключительно в качестве наших защитников! Наш академик Демьянов тут пошутил: «Было уже бесстойловое содержание скота! — ваш батюшка наверняка это помнит. — Да плохо кончилось, весь скот передох! А теперь больных людей из домов выгоняют!»

— Ну, я, как смогу, обязательно напишу! — Я встал.

— Присядьте... Напугали вы нас! Раньше за собой такого не замечали?

— Какого?

— Ну... подобных галлюцинаций... с которыми вы звонили в отделение милиции.

— Это не галлюцинации! Я должен ехать и разбираться. Это опасно!

— Присядьте. Все хорошо. Я, как лечащий врач, психиатр, не могу вас отпустить. Я должен вас обследовать и, если понадобится, провести курс лечения. Кстати, насчет лекарств. Мы в ужасающем положении. Вы наверняка знаете: ввели этот тендер, по которому все обязаны выбрать самого дешевого поставщика. А вы представляете, что у него за лекарства! Все, что нас прежде спасало, — теперь недоступно. Состояние больных резко ухудшилось. Боюсь, что это отразится и на вас! Даже при Бехтереве все было значительно лучше! Да он бы такого и не допустил!.. Алену Дмитриевну вы давно знаете?

— Ну... как...

Я понял, что рискую тут стать вечным заложником.

— Замечательная женщина! Вы знаете о ее работе?

— Да больше мы так... в свободное время с ней!

— ...Вы хорошо меня слышите?

— Да глуховато чуть-чуть.

— Побочные воздействия. Но главное, что ваше острое психопатическое состояние удалось купировать... благодаря, кстати, Алене Дмитриевне. Но, к сожалению, с другими клиентами мы вынуждены использовать... более грубые средства.

— Понял.

— Так не хотите «Палату № 6» новую написать?

— Ну, насколько я знаю, сам Чехов в палате № 6 не лежал.

— А что Чехов? Чехов не предел! Я тут вам такого нарасскажу. Закачаетесь!

— Боюсь, увлекусь.

— Ручку и бумагу вам дать? — Вынул из тумбочки листы.

— Спасибо, не надо.

— Вы будете — наша гордость. Амулет!

— ...Нет.

— Ну почему? Гаршин! Плохой писатель?.. В лестничный пролет психиатрической клиники кинулся!

— Заманчиво, конечно... Но я должен посоветоваться с женой.

— Вы лучше с Аленой Дмитриевной посоветуйтесь! — подмигнул.

— Она-то как раз меня в Италию звала.

— Так вместе в Италию поедем! У меня там брат!

— Ну... просто какие-то головокружительные перспективы... А когда вы, Яков Борисович, выпишете меня?

— Как только проведу тщательное исследование и лечение. Иначе мне неудобно перед той же Аленой Дмитриевной, которая столько для меня сделала... и, кстати, для вас. А ваш текст по телефону в ту ночь — типичный шизофренический психопродукт. И я просто обязан это проанализировать. На учете не состояли?

— Да нет! Как-то я полон сил.

— Знаю, знаю. Вы любимый автор... моей внучатой племянницы! Кстати, при некоторых очень серьезных психических расстройствах юмор усиливается, острота видения возрастает, фантазия просто блещет! Оптимизм зашкаливает.

— Это как раз мой жанр.

— А вы не боитесь с вашим жанром навеки остаться у нас? — захохотал. — Вы видите, я тоже шучу.

— Кстати, в вас тоже... все брызжет!

— Ха-ха! Ответный удар!.. Хотите, подкину сюжет?

— Ну давайте.

— «Бонни и Клайд» в сумасшедшем доме! Смотрели этот фильм?

— Не поклонник.

— А зря! Так слушайте... Поступила тут к нам такая Яна.

— Яна?

— Сядьте. Вот, видите вашу реакцию? Вы себе уже мгновенно навоображали, целую историю, верно?

— Ну нет, что вы. Просто имя знакомое...

С психопродуктом тут надо осторожнее быть. Дай только пальчик им, и мгновенно начнут свои знания применять, докторские писать — и тебя подошьют, в папочку. Всё! Тупо молчим.

— Но она — не Яна.

— А кто? — все же вырвалось у меня.

— Анжела. А Яна это так уже... психопродукт.

Все! Продукты эти больше меня не волнуют. Смотрел на ветку, в окно. У Борисыча, кстати, тоже решетка.

— ...выдавала она себя то за мужчину, то за женщину.

— Больная ваша? — равнодушно спросил я.

— Вот в этом-то и вопрос! Не сочинение ли это ее? Связался с рабочим поселком, где она выросла, и, так сказать, сложилась как личность... сейчас не помню названия. Получил материалы. В том числе из милиции. Девочка из относительно благополучной семьи. Но связалась с одним подонком. Полубандит.

— А полу кто?

— Самодеятельность у них вел.

— Балетмейстер?!

— Вы прямо все сразу угадываете! Профессионал!

— Ну, навык!

— Слушайте дальше! В общем, ограбили они богатого предпринимателя. Со всеми делами: остановили машину с оружием в руках, «всем лежать»! Яна повязали, отправили куда надо. А ее, видимо, пожалели. Увидели, что она несколько неадекватно себя ведет.

— И отправили к вам!

— Нет! Сначала родители ее стали с ужасом замечать, что она не только повторяет словечки Яна, но и гримасы, походка, и даже голос — его!

— И ее направили к вам!

— Ну что вы заладили все одно! Нам и настоящих больных хватает!.. А тут похоже на симуляцию.

— Напоминает Ксению Блаженную, которая в своего покойного мужа превратилась! — заметил я.

— Яна — блаженная еще та!.. Потом обокрала родственников. И в милиции жалобно объяснила, что это не она, а он — вселился в ее тело и заставляет ее! И просила называть ее Яна, а не Анжела. Были подозрения, что на ней и несколько нераскрытых краж...

— Знаете... я вспомнил! Мне надо домой! — Я резко встал.

— Присядьте. К нам она попала с другим.

— С другим мужчиной что-то сотворила?!

— Присядьте. К нам она попала, потому что изувечила мужа.

— У нее есть муж?

— Ну, скорее был. Еще в школе сошлись.

— Умер?

— Почти. Она пыталась отрезать ему бритвой... мужское достоинство. Он, проснувшись, рванулся!..

— Я понимаю его!

— Вот видите — вы уже включаетесь.

— Так включишься тут!

— Но он рванулся... и она перерезала ему, помимо главного... органа, еще и ахиллово сухожилие... и он теперь ходит на костылях!

— На костылях? Тоже что-то знакомое... Он теперь валютный нищий!

Стоп. Что я говорю? Звучит как типичный «психопродукт».

— Вот видите, как фантазия у вас играет! — заметил он.

— Все! Больше не заиграет! — сказал я испуганно.

Своими руками придушу!

— Экспертиза наша уже склонялась выдать ее суду, — продолжил Борисыч. — Решили, что все ее разговоры о том, что это Ян взревновал и накинулся с бритвой на ее мужа, — блеф! И тут она, как бы настаивая на своей версии, еще и на Валеру нашего напала!

— Валеру?! Такой здоровый, с чуть монголоидной внешностью?

— Да! Вы знаете его?.. Вот видите, вам все прямо в руки идет!

— И что с Валерой? Ей удалось?

Эх, Валера! Такой мужик был! Рассказывал (даже не знаю, верить ли), что от одного его взгляда беременели!

— К счастью, нет. Санитары подбежали, оторвали... с трудом.

— Что оторвали? — уточнил я.

— Ее.

— Да-а! — сказал я. — Похоже, у вас не самое безопасное место... А что, и Валера — тоже у вас?

— Да нет... Заходит. Сотрудничаем с ним... по одному делу, — пояснил он. — Так не хотите про Мессалину нашу роман написать?

— Да... как-то нет вдохновения!

— И не хотите узнать, где она?

Это, положим, я знаю получше его!.. Но — не скажу. Любое «соавторство» тут может кончиться тем, что тебя опять «припечатают» к больничной койке... Смахивает все это на бред.

— Знаете, что бы меня спасло? — Я вздохнул. — Глубокий, освежающий сон.

— Нет, — как-то вскользь отказал он. — Не хотите, значит, знать, как выбралась отсюда замечательная наша?

— Нет. Не хочу. Но могу послушать. Голос у вас приятный. А смысл меня не волнует.

— ...симптом Апанасенкова — Савко. После этого следует уже окончательный распад личности. Но сейчас мы не о вас. Знаете, кто похитил нашу красавицу?

— Иван-царевич на сером волке?

Народное творчество. Программа детского сада. Неужели и это «психопродукт»? — вдруг испугался я. Зря, наверное, сказал?

— ...Нет, не царевич! — усмехнулся он. — Комиссия! Международная! Комиссии эти уже замучили нас! «Не нарушаем ли мы прав умалишенных, не содержится ли здесь кто-то как узник режима?!» Уверен, за этой возвышенной болтовней — крупные дилеры стоят, которым лишь бы нас разогнать и захватить помещение... Кстати, там и Алена Дмитриевна была.

— И Алена Дмитриевна?!

— Да. Ну я, конечно, «поляну» накрыл — все как положено... Устал я уже от этих «полян». И вдруг врывается на наш междусобойчик наша Яна, она же Анжела — и делает громкое международное заявление: оказывается, ее здесь держат за то, что она хочет свободно и независимо реализовать свои трансгендерные права, чувствовать себя мужчиной, и мы преследуем ее за это и держим в психушке. Гениально! Интервью, сенсация... и ее куда-то увозят на шикарной машине.

...Ясно, понял я. И прямым ходом — ко мне, раскрепощать ее после уз посттоталитаризма! Махнулись с ней местами проживания — как в том грустном сне! Рассказать? Но здесь, думаю, любое высказывание твое сразу подшивается к диссертации борисывычевой. И всё, ты уже — экспонат.

— ...и думаю, — продолжил Борисыч, — в какое-нибудь хорошее место ее отвезли. Будут раскручивать ее как знамя свободы... на фоне душной и репрессивной постсоветской психиатрии. Сейчас это рядом и сплошь. Так что не надо тут мне... устраивать митингов. Хватило одной! Вы уж не покидайте нас. Слишком громко тут... дверью хлопают, уходя!

— Не волнуйтесь, — я понял его. — Если я уйду, то тихо, деликатно... По-английски.

— Ну нет уж! Если вы уйдете от нас, то исключительно по-японски.

— Как?

— А так! — сделал оттопыренным большим пальцем правой руки быстрое лунообразное движение по животу и зверски скрипнул зубами. — Харакири! — пояснил он. — Фактически харакири сделаете себе! За вами полетит вслед такой диагноз, что все будут шарахаться от вас! Поэтому разойдемся мирно... когда я скажу.

— Лады! — сказал я и даже решил шлепнуться с ним ладошками, как с Валерой, и он позволил, хотя долго после этого вытирал руку платком.

— Ради вас мы не можем менять устоявшейся процедуры, — уже дружески произнес Борисыч. — Я терпеливо провожу все обследования. Ради вас я внедряю свои новые методики.

— Слежу с неослабевающим интересом...

— Я пишу докторскую!

— ...надеюсь быть приглашенным на банкет.

— Так что вы мне не мешайте! — улыбнулся он. — А то знаете, в психиатрии есть и более сильные методы. Хочу с вами поделиться... как с будущим нашим Данте.

— Нет! Данте я не ваш!

— Наш, наш.

— Нет.

— ...Но все же послушайте одну страшную историю. Не примите к себе. Так вот. Был тут у нас один. Настоящий зверь. Убил четверых. Но судом — теперь там тоже, знаете, веяния — был признан невменяемым и отправлен к нам. Ну уж извиняйте! — почему-то поклонился мне. — За решеткой содержался.

— Не верю.

— Напрасно. Так вот — к счастью, а для него, я думаю — скорее к несчастью, оказался он гражданином другой страны. Прежде входившей в СССР. И по всем законам положено депортировать его туда. Тем более тут он всех терроризировал, включая персонал. Но как его депортировать? Тут он у нас почти все время фиксированным был — в смысле пристегнутым. А как везти? Он любой конвой растерзает. Да еще пассажиры!

— Пассажиры чего?

— Не важно чего. Поезда, самолета. Представляете?

— Приблизительно.

— Ну, посоветовались с тамошними коллегами по скайпу — естественно, все прекрасно по-русски понимают, — и в результате говорят: «Делайте овощ!»

— Как?

— Ну, существует такой термин — когда человека в бесчувственный овощ превращают специальными средствами. И в таком виде транспортируют. Ну, вы немножко прошли через это, — заметил вскользь. — Ну и в таком состоянии он остается. Устраивает вас такое?

— Нет. Меня можете депортировать только в Сочи. И в виде цветка.

— Ну зачем вам в Сочи? — сделал плавный жест рукой, указал на роскошные цветы по окнам. — У нас тут и так цветник. Первое место замечу вскользь, на смотре-конкурсе... А к вам пока применяются щадящие лекарства. Щадящие ваш интеллект. Но в нашем отделении есть и сторонники сильных средств. Не примите за угрозу! Ну что, дать вам бумагу с карандашом?

— Нет!

— Ну, тогда извините! У нас тут в некотором роде производственное объединение. Трудовая терапия. Так что завтра с утра, в восемь тридцать, пожалуйте на наряды... распределение на работу.

— Представьте, это слово я знаю.

— Может, работа вам грубоватой покажется...

— Да нет! Что вы! Я вырос тут, на конюшне! Отец силой меня оттуда уводил! У меня одна только просьба... можно сделать один звонок? Хочу Алену Дмитриевну поблагодарить за лекарства. Мобильник мой можно на секундочку?

— Она у меня забита, — дружелюбно сказал он. — Звоните с моего. Только недолго.

— Секунда!

Я поглядел на экран. Так, Алена Дмитриевна... А вот и Валера! Нажал.

— Аллооо! — на весь кабинет разнесся бас.

Борисыч изумленно поднял брови.

— Валера, я тут на Красной Даче оказался! Выручай.

Борисыч резко потянулся ко мне.

— Понял... Завтра, на нарядах, — Валера неторопливо изрек.

— Ну хоп! — закончил я разговор по-нашему.

— Ну вот! На нарядах! Все отлично. Огромное вам спасибо! — протянул Якову Борисычу трубку. — Ра-бо-та-ем!

— А вы коварны!

— Немного есть. Но только — ради работы.

— Валера — наш ближайший помощник. По трудовому соглашению он использует некоторых наших... ходячих для своих работ. К сожалению, мы вынуждены зарабатывать себе на хлеб. Но если вы будете сбивать его к чему-то не тому... вас скоро будут продавать в овощном отделе. Вы поняли меня?

— Я подключаюсь.

— Работы — порадую вас — весьма неприятные. Даже не решаюсь обрисовать!

— Ничего. Я сам обрисую. Спасибо вам!

— И вам всего наилучшего! — Он выглянул в коридор: — Уведите больного!

Вели на третий этаж. Пролет забран решеткой. Как-то решетки меня стали раздражать.

Сопровождающий открыл покрашенную белым железную дверь. Пропустил меня. И дверь с хрустом запер. Обратно не выпустят.

Потом сосед мой безмозглый меня извел. «Дай закурить» да «дай закурить!» Я понимаю, что запомнить ему нечем. Человек без черепа. Плоскость, идущая от бровей, замазана чем-то, напоминающим детский пластилин. Бр-р! Врезать, что ли, ему, когда в следующий раз спросит? Нельзя. Слишком уж хрупкая у него конструкция. Да и если драка завяжется — уже точно отсюда не выпустят меня.

А вот снотворное мы принимать не будем — подержим за щекой — и выплюнем в цветок. Какие, кстати, тут необычные цветы. Пусть видоизменяются. А то неизвестно, каким сном заснешь и кем, главное, проснешься! У меня иной план.

И когда все уснули, стеная и храпя — стал писать, при свете фонаря за окном. К счастью — когда Борисыч из кабинета вышел охрану позвать, — успел спрятать под рубаху лист бумаги и ручку.

БОГАТЫРЬ

Больше всего на мое воспитание повлияли встреченные мною по жизни богатыри — брать пример нужно только с них, и я брал.

В начале писательского моего поприща надо мной взял шефство писатель по имени Михаил (фамилию его раскрывать на всякий случай не будем). Он рассказывал, что в начале жизни был водолазом, потом окончил спецшколу и был разведчиком, личным референтом китайского маршала Чжу Дэ, имеет в Японии внебрачного сына-миллионера от знаменитой манекенщицы и что и сейчас его могут вызвать для весьма щепетильных международных дел. Однажды, исчезнув на неделю, он вернулся хмурый и озабоченный и сказал, что улаживал конфликт на Амуре, на спорном острове Даманском, из-за которого, если кто помнит, возникли у нас столкновения с китайцами.

— Ну и как? Всё уладил? — с некоторым недоверием спрашивали мы его.

Поскольку он был сочинитель и книжки сочинял именно в этом духе, сомнения были.

— К сожалению, не всё, — хмуро отвечал он.

Если бы он врал, то зачем же так скромно?

Несколько его богатырских деяний, пусть и не таких масштабных, я наблюдал собственными глазами. Мы были в туристской поездке в Индии. Сильно выпив, он потерял паспорт, причем перед самым вылетом. Но индийцы как-то его выпустили: зачем им, индийцам, русский богатырь? Но как встретит его суровая родина? Год-то был тысяча девятьсот восьмидесятый! Михаил был абсолютно спокоен и, еще чуть выпив, мирно заснул. А пока он спал, — в небесах разыгралось нечто немыслимое — торнадо, ураган, турбулентность... Всё! В результате нас посадили на внутренний аэродром, с которого тогда за рубеж не летали, и, соответственно, пограничников там не было. Михаил очухался, глянул в иллюминатор и сказал: «Ты понял, какие у меня связи?»

Однажды мы, выйдя из Дома писателей, который был тогда на берегу Невы во дворце, разгоряченные спорами и не только, забыли сесть на трамвай и с бешеной скоростью двигались через Литейный мост. Спор наш был на модную в то десятилетие тему: продажны советские писатели или нет?

Спор наш достиг пика как раз на середине моста. Михаил вдруг встал и застыл, как памятник самому себе.

— Так вот! — торжественно произнес он. — Советские писатели не продажны!

И в доказательство — столь спорный тезис требовал сильных доказательств — он вдруг сорвал с огромной своей лысой головы шикарную мохнатую кепку и запустил ее с моста!

Я с восторгом и ужасом следил за ее полетом над широкой бушующей Невой. Столь сильный ход, хотя бы и временно, меня убедил.

В другой раз он меня не только убедил, но и спас. Три дня и три ночи меня не было дома, и я сильно колебался, надо ли мне туда идти. Как бездомный, я шатался по Невскому. Жизнь моя в тот вечер могла свихнуться навсегда. И на самом краю отчаяния я понял: спасти меня может только он... Если только он у себя! Место он занимал довольно видное — он был ответственным секретарем одного журнала, и кабинет его эркером нависал над Невским, в самом начале, и когда там горел свет (он часто задерживался допоздна), он походил на капитана в рубке над бушующим морем. Есть! Я сумел урвать бутыль коньяка и явился к нему. Я пришел к нему жалким, раздавленным, заблудившимся, а вышел сильным и уверенным.

— Иди домой. И совершенно спокойно! — заговорил он, как только мы выпили. — Никогда не представай перед своей бабой жалким. Только абсолютно уверенным. Ей же лучше!.. Собака у тебя есть? Сразу же возьми на поводок и гуляй! И потом на вопрос, где был, отвечай удивленно: «Где! С собакой гулял!»

И с тех пор семья моя — бетон! Во всяком случае, иные мнения пресекаются.

Умер он в конце девяностых, когда писательское сообщество было уже расколото, — но на его похороны пришли все: сила духа и лихость нравятся всем.

Опомнился, лишь закончив писать, и с ужасом огляделся. Да еще все это в синем свете коридорных ламп! А вдруг это — навсегда? Борисыч, похоже, коллекционирует полезных клиентов... Оборвать этот ход событий, как-то бежать? Но будет в этом какая-то смазанность, незаконченность... Не профессионализм.

Глава 5

Наряды я чуть не проспал: без всякого снотворного вырубился где-то в три ночи, в половине восьмого разбудили, накормили кашей, внизу — обмундировали, прикинули робу.

— Вот эту, что ли, бери? — сказал бригадир. — Умер недавно.

— Как умер? Я думал, тут другие задачи.

— У нас всякое тут есть. Оделся? Выходи! Тебя кто берет?

— Валера.

— А! — вроде бы уважительно.

Я вышел из ворот — и задохнулся простором. Красота! Дали!

Валера прибыл не сразу. Но вот заколыхался на колдобинах черный огромный джип. Да, приподнялся Валера. Я почтительно посторонился. Он вышел. Шлепнулись ладонями. Шикарен! Белый костюм, синяя рубашка! Кто-то там говорил про неприятную работу? В баню сейчас поедем — потом в паб... полный баб! Это, может, даже хорошо, что вырвался сюда. Разомнусь.

— Ты прости, — заговорил Валера. — Сегодня у меня важная встреча забита. Завтра тебя заберу!

— Куда? — вырвалось у меня.

— Увидишь! — Он лихо подмигнул.

— А мне чего тут?

— Погуляй, свежим воздухом подыши, пока не запрягли. Ну, хоп!

Хлопнул дверкой — и укатил.

А я вольготно лег тут же у канавы. В последнее время все больше так одет был, что неудобно было у канавы прилечь... И вот — свобода! Передо мной распаханное поле и пар от него. Помню! Оглянулся на наш дом скорби... и с этого места видел его: с детства знакомая Красная Дача. Она и тогда уже больницей была. А вырос рядом — на селекционной станции Суйда. Поместье Ганнибала, предка Пушкина. Тут, по легенде, был Пушкин зачат. В распаханном поле — мраморная плита. Могила Ганнибала! Хотя все знали, что могила ложная (Ганнибал тут никогда не лежал), — все равно гордились, показывали гостям. Возле поместья (один лишь флигелек сохранился) — парк из могучих дубов, и между ними извивается, как змея, узкий илистый пруд, вырытый, по преданию, пленными шведами. В этом пруду я ловил в детстве чудненьких серебряных карасей и вьющихся, даже завивающихся вокруг лески, линей, зеленоватых и голых, без чешуи. Я — сын директора, а вокруг — поселковая шпана. Но бить все-таки не решались: директорский сын. Помню, среди мальчишек тогда пользовался особым авторитетом крючок-заглотыш, якобы настолько маленький, что рыба глотает его, ничего не подозревая. Но, по моим наблюдениям, сказочного заглотыша не было ни у кого, одни гордые позы: «Мне скоро брат из Москвы привезет!» Но хорошо клевало и так. А потом я вдруг это заметил в очередной свой летний приезд, после восьмого класса, что волновал уже и не поплавок, а купающиеся в обеденный перерыв на той стороне работницы. И помню, особенно взяла меня статная Тая, серыми, какими-то туманными глазами — глянула, усмехнулась! Тая еще Тая! Смелая была, не боялась ничего — и тем не менее гнилыми яблоками в нее не кидали, как-то в те времена в селе особых моральных строгостей не наблюдалось. То и дело отец мой гнал из семенного сарая, где хранились мешки, любовные парочки. Гнал не злобно, порой хохоча, но если я тут оказывался рядом, поглядывал строго: «Это не для тебя» Я и сам горестно чувствовал, что не про меня! Однако ничто другое в то лето не волновало меня. Помню, как белой ночью я полз вдоль канавы, зеленя брюки, за пошатывающейся парочкой, уходившей по дороге в лес. Белая ночь. Цветы сильней всего пахнут ночью. Солдат вел Таю, рукой чуть ниже талии плавно поглаживая. Потом вдруг они страстно обнимались, сливались в поцелуе, и солдат начинал как-то мотать, раскачивать Таю, в расчете, что она потеряет координацию и они вместе упадут, не разнимая рук и ног. Я замирал, дрожа... Но почему-то этого не происходило — они шли дальше, а я за ними полз, горячо дыша. Похоже, мое желание было острей, чем у них, потому что, несколько раз «помотав» друг друга, они вернулись обратно в клуб, где вскоре разыгралась жуткая драка между солдатами и местными (я видел потом кровь на полу). Почему-то драка их увлекала больше. Но не Таю. Она, помню, вышла и стояла, потягиваясь... А я смотрел на нее. И вроде бы она уловила горячий луч, бьющий из меня. И сделала шаг — она! Гениальность баб — невообразима, несравнима ни с чем!

Однажды вечером я стоял у абсолютно зеркального в тот вечер пруда, глядя на поплавок, — и было это как раз в песчаной бухточке, где все обычно купались, порою вечером и даже ночью. И правой половиной лица, и без того разогретой садившимся солнцем, я вдруг почувствовал: Тая! Но повернуться — да еще против солнца — я уж никак не смел. Но Тая (как тогда было принято, перед танцами слегка выпившая) была смелее, чем я. Не поворачиваясь, я тем не менее осязал ее — спелую, белую, в прозрачном крепдешиновом платье, насквозь просвеченном низким солнцем. Дрожал!

— Смотри, какой мальчик! — проговорила она низким, грудным голосом.

Я затрепетал еще больше, но дарил им только свой профиль, а всем своим фасом был устремлен к поплавку, который к тому же еще дергался — как бы оправдывая мой повышенный интерес. Момент был мучительный и как бы статичный, но сладкий. И по моей робости — неразрешимый. Прикоснуться? Она совсем рядом! Я бы умер от счастья! Ну — хотя повернуться к ней? И что скажешь? «Паршиво клюет?» «Клевало» как раз отлично. И в прямом, и в переносном. Но «подсекать»? Хотя бы дернуть удочку! И что? Из воды выскочит ни в чем не повинная серебристая рыбка, может быть, даже змееподобный линь, самый древний, говорят, из всех рыб, даже без чешуи, обвивающийся узлами вокруг лески и крючка. Леска будет раскачиваться, и придется ловить эту рыбку протянутой рукой, и если не поймаю, она обязательно оставит слизь на праздничном платье Таи, стоявшей совсем уже рядом, а если поймаю рыбку — то слизь будет на ладони, и уж рыбной рукой я никогда не могу коснуться ее... Как будто без этого — можешь! В сладком оцепенении я не мог глянуть на Таю... а вот она могла всё.

— Да! Я бы с ним пошла куда скажет! — произнесла она. И пришел запах — сделала шаг? — головокружительный аромат сладкого вина — и еще, кажется, помады.

Подружка что-то зашептала Тае — я различал с дрожью отрывки: «...директора сын... из наших ни с кем еще не гулял!»

— Ну и что? — хрипло проговорила Тая и сделала еще шаг. И теперь стояла вплотную к моей спине и дышала мне в ухо.

Дыхание было прерывистым и горячим. Она стояла на расстоянии груди, и расстояние это как раз и было заполнено ее грудью. Я чувствовал мягкость и вместе с тем — упругость ее кончиков. Но не поворачивался. Уж теперь-то совсем нечего было сказать — из доступного мне лексикона.

Поняв, что толку от меня не добьешься, по крайней мере сейчас, Тая призадумалась. Да, при всей вольности поселковых нравов смелые действия при свете дня как-то не поощрялись.

— Хорошо бы с ним встретиться на этом самом месте... часиков этак в одиннадцать! — проговорила она.

И, прижавшись еще покрепче, пооткровенней сладкой своей грудью, она отпрянула, что-то шепнула своей подруге, и, дерзко захохотав, они ушли. Я только решился глянуть им вслед. Но и этого мне хватило. Возбужденный, я шел домой. Помню, как удочка, торчавшая с плеча вверх, щелкала по свисающим с веток листьям. И тут же я начал сочинять, как мне увернуться от предстоящего сладкого ужаса — но так, чтобы было логично. Не слишком ли много я такого насочинял в своей жизни? «Ну конечно же, — внушал себе я, — не может же такого быть, что она назначила мне встречу на одиннадцать ночи? На пруду уже страшно и темно, да и можем друг друга не найти. Да в одиннадцать ведь все уже спят!» И я позорно явился туда в одиннадцать утра... Что я этим изобразил? Кроме купающихся детей, там никого не было. Выкрутился? Ну и дурак!

Больше Тая ко мне не приближалась — пустой номер! — но мучения мои лишь усилились. Однажды я ехал в грузовике на мешках картошки, которую нам с отцом продали в соседнем колхозе по дешевке. Отец был в кабине. И вдруг грузовик остановился — и, закинув пышную голую ногу, влезла она. Мазанула насмешливым взглядом — женщины отлично помнят даже несбывшееся! — и больше не поворачивалась ко мне. Она села на соседний мешок с моим, и выпятились ее бедра, раскинулись ноги. Заметив, что я смотрю, поерзав, устроилась поудобнее... или поэффектнее? И главное — я вполне мог схватить ее и повалить — и мысленно уже сделал это.

Но реально это делал не я. Однажды я пересекал поселковую площадь, как всегда, что-то выдумывая и даже бормоча. И вдруг я наткнулся... на сгустившийся воздух! Ощутил его явно и стал озираться: в чем дело? Мужики, уже что-то увидевшие, пихали плечами других, бестолковых, и подмигивали куда-то вверх. Матери, наоборот, давали пацанам подзатыльники, если те поворачивались туда. Найти объект притяжения было нелегко. Все окна правления, пыльные и небольшие, были одинаковы, но все на остановке примагнитились к одному — на третьем этаже в боковом корпусе. Там смутно было видно лицо Таи, как неясное пятно и почти неподвижное — но всех примагнитило оно. Двигалось ли оно вперед-назад? Думаю, это скорее всеми жадно домысливалось. Главное было в ее глазах, с чуть припущенными веками, в движениях как бы безвольно распущенных губ. И больше мы не видели ничего — только лицо, причем почти неподвижное: но было не оторваться. При всей похабности поселковой жизни (одних только присказок и прибауток с той поры помню множество) никто не болтал, не глумился. Все ясно вдруг ощутили, насколько настоящая страсть важнее и выше всей той пошлости, которая пытается ей мешать. С трудом я оторвал ноги и пошел. Оглядывался — она была еще там, ничего не кончалось, великое блаженство там еще продолжалось. Кто стоял сзади нее? Даже хулиганы и пьяницы вдруг поняли, что «дело не в этом» и что трепаться тут как-то мелко и позорно. А я увидел наконец эту великую силу, перед которой все склоняется, а пошлость теряется и молчит.

А я — уходил... Но потом, кажется, все скомпенсировал.

Вынырнув из сладких воспоминаний, вытащил занемевшую ногу, перекатился на другой бок. Приподнял голову. Ага, понял, я там, где продолжается моя счастливая юность. Это хорошо... «Да! — вдруг стукнула мысль (и я горжусь этой мыслью). — А где же я сегодня буду тут ночевать?» Даже приподнял голову, увидел Красную Дачу. А, вот где! — вспомнил. Ночевка обеспечена — можно грезить дальше... Я широко осмотрелся, вдохнул сладкие запахи. Потом я вытащил из-под рубахи лист, с одной стороны уже испещренный, и стал писать с другой стороны.

ПОСЕВНАЯ

Сейчас это слово как-то изъято из обихода, а зря. Мне повезло: я с детства знаю, как выращивают хлеб. В пятьдесят первом году отца моего назначили директором селекционной станции в Суйде, под Гатчиной. Мама настояла на том, чтобы дети остались с ней в городе, и родители поссорились. Но я вдруг почувствовал себя самостоятельным и весной, когда чуть потеплело, поехал к отцу. Помню, что я приехал рано, но работа уже шла. Я нашел отца в сушилке. По пути я замерз, но тут сразу согрелся — вентилятор гнал в сарай горячий воздух. Отец, увидев меня, подмигнул, но не подошел. Он быстро раскладывал в нужном порядке снопики с бирками. Он был селекционер, выводил сорта ржи, и каждый снопик обладал своими свойствами, и зерно с него должно быть посеяно на строго определенном участке — и таких снопиков были сотни. Зерна с них стряхивали в пергаментные пакеты с номерами. Потом мы выехали на грузовике и на краю поля остановились. Помню длинные распаханные борозды с комьями черной земли. Ощутимо пригревало солнце, и откуда-то с высоты катились звонкие трели. Отец нашел и показал мне жаворонка, который так часто трепетал крылышками, что был как бы размыт в сиянии неба и едва различим. От земли поднимался пар и шли волнующие ароматы, которых я вроде бы не вдыхал прежде, но я их радостно узнавал — на генетическом уровне: все предки мои пахали, мой отец впервые пошел за плугом в двенадцать лет и говорил, что большего физического наслаждения он не знал. Теперь счастье это коснулось меня, но уже вскользь, не так, как моих предков. Зачем мы ушли от земли? Впрочем, все мы знаем зачем — городская жизнь легче, меньше ответственности: хлеб, самое существенное в жизни, выращивают без нас. А мы — что делаем тут? Жалуемся на скуку. А я вспоминаю тот день. Когда скучать-то? Заскучаешь — голодным будешь весь год. Отец с лаборантом заряжали сеялку — засыпали зерно в длинный ряд ящичков с большими железными колесами по краям. Потом колесный трактор потащил сеялку вдоль борозд, каждый ящик сыпал зерно в свою борозду. Отец с лаборантом, стоя на длинной железной приступке сзади сеялки, уезжали все дальше. Я смотрел. Текли слезы. Потом вдруг меня разморило, и я сладко заснул на теплом пригорке. Была весна пятьдесят третьего года. Сталин умер в марте. Начиналась новая жизнь?.. Я проснулся у отца, в маленькой комнатке — из большой доносились встревоженные голоса родителей. Мама приехала? Раньше она не приезжала сюда. Что-то случилось: я это понял по их голосам. «Ну хочешь, я пойду сейчас и все объясню ему? — говорила мама. — Я немного знаю его — он у деда в аспирантуре учился. Потом в органы ушел». «Не надо! Пусть проверяет!» — зло отвечал отец. Через много лет папа рассказал мне: кто-то позвонил «туда», что не все зерно высеяно, немного осталось. А это вредительство! Приехал проверяющий — и утром должна быть проверка. Потом отец объяснил мне, что ящички сеялки открываются от определенного поворота колеса и горстка семян высыпается в борозду, еще поворот колеса — и следующая порция. После дождя бывает скользко, и колесо немного проскальзывает, не поворачиваясь, и ящик открывается чуть реже. Все это знают, и щель устанавливают пошире. Но вот кто-то бдительность проявил — и сейчас все решается. Помню, я все же уснул, и когда проснулся — родителей не было. Они ушли рано — но проверяющего уже не застали. Он еще раньше прошел по бороздам, раскидывая местами землю и подсчитывая зерна. Потом сухо сказал: «Все в норме!» — и уехал. Отец был спасен — и я ездил к нему на станцию, и лет в пятнадцать уже помогал на посевной, и знаю точно — слаще пота ничего нет. И он особенно сладок — если ты в поле весной.

Глава 6

— Ну чего тут разлегся? Вставай!

Бригадир. Ну и рожа! Не он ли собирался у моего отца «нос откусить»? Да вряд ли.

— Запрягать-то умеешь?

«Тебя, что ли?» — спросил бы грубый человек. Но я воздержался. Только кивнул.

— Конюшня где, знаешь?

Конечно, я знал... Местный!

— Тогда запрягай, за кормом — и на птичник! — И оно удалилось.

И где птичник, я тоже знал, — у реки на горе, на которую даже лошадь взбирается нелегко. Все помню здесь. А уж Красная Дача! Как мы с ребятами подкрадывались к ней, исключительно по субботам, поскольку в тот день в нее допускались посетители и в кустах можно было увидеть много всякого интересного.

Да и просто глядеть на ненормальных, которых родственники кормили домашним, разложив еду на траве, видеть их ни на что не похожее поведение, было волнующе так, что душу щемило. Предчувствовал что-то?

Отец-то бывал здесь часто, но по делам, как директор. Больница была еще (видимо, как и сейчас) производственной бригадой селекционной станции. И все были довольны! И дармовой практически труд — и лечебная трудотерапия плюс помидоры-огурцы. Что-то я тут их на столах не вижу. Видимо, не сезон.

Дорога к конюшне спускалась среди сосен — песчаные обрывы, корни сосен, как лапы пауков, выбегали на дорогу. А запах! Помню, как мы по этой дороге весело поднимались с ребятами, чтобы поглядеть из-за кустов на таинственную Красную Дачу. А вот теперь я и сам «красный дачник». В больничной робе, грязных ботинках, в ватнике, встрепанный. А ведь недавно совсем щеголь был. «А что вдруг, — подумал я, — если встретил бы сейчас себя, юного, что бы передал? Думаю, бодро бы подмигнул: «Не боись! Все не так страшно... как выгляжу сейчас я».

Так, размышляя, я спустился вниз к реке, к длинной, как бы вросшей в землю и слегка расползшейся конюшне с рядом маленьких окон под крышей. Темная впадина входа. Спиной избушка — к реке. Плоский глиняный берег весь утыкан следами копыт. Вошел — и глаза скоро привыкли, а запах — ну просто сладкий, родной: навоза, сопревшей кожаной упряжи, лошадиного пота. Мой аромат!

— Чего припозднился? — Голос непонятно откуда звучал.

Увидел в полутьме и даже испугался: глаза фактически снизу глядели. А что такого? Лежал человек на полу, в ближайшем стойле, на старой попоне — притом, похоже, трезвый. Не по стойке же «смирно» ему стоять? Со стенки свисала упряжь, на крюке гроздился хомут. Я как раз был в луче света из окошка, и, похоже, вид мой выдавал своего — если бы я в белом фраке пришел, он бы насторожился.

— Ну, как всегда, Мальчика бери! — Ради вежливости он даже привстал, ткнул пальцем и снова прилег.

Да, здесь тебя даже не отличают. «Не в своем просторе» сейчас! Только среди знакомых ты кто-то, а тут... а тут я сельхозрабочий. И горжусь! Руки мои двигались автоматом — с батею запрягали не раз! Снял хомут с крюка и надел на плечо, через другое перекинул упряжь, сняв с гвоздя, пошел по скользким от навоза жердям, составляющим пол конюшни, вдоль ряда расположенных в стойлах конских крупов и помахивающих хвостов — и безошибочно определил Мальчика, гнедого некрупного жеребца. Как определил? Не пойму. Наверное, Мальчик, услышав свое имя, выдал себя. Другие, мотая головами, брали клочья сена из яслей, мерно жевали — а Мальчик с моим приходом завздыхал, зашевелился, переступал, стукая подковами и сильнее других замахал хвостом — от радости или от огорчения? Не нашенское это дело!

— Но! Прими! — рявкнул я.

Он послушно посторонился, и я с напряжением пролез — я-то, увы, не мальчик — между его пузом и деревянной стенкой. Уверенно возложил на его хребет чересседельник — маленькое седло со свисающими постромками. Теперь надо уздечку надеть. Помню! Все помню! В те счастливые времена возвращаюсь! Уздечку застегнул на его длинном черепе, теперь надо насильно вставить в рот железные удила — цепочку. Мальчик зубов не разжимал, хотя удила лежали уже между его губами.

— Балуй! — свирепо выкрикнул я и слегка постучал железками по зубам.

Мальчик, вздохнув, разжал желтые зубы, цепочка проскользнула в рот, и я пристегнул удила к уздечке и вторым концом — уф!

Я вел коня по проходу уверенно, не оборачиваясь, он покорно стучал копытами за моей спиной. Вывел. Вот телега. Моя? Для птичьего корма — потому что самая грязная? Криками и нажимом «впятил» Мальчика между лежащих на земле оглобель, напялил на него, слегка шарахнувшегося, хомут. Понятно, кому охота? Хомут «вверх ногами» надевается, потом переворачивается, так надо, чтобы сидел туго. Потом подключаются к хомуту оглобли, кожаные ремни, натянутые через чересседельник, поддерживают их на весу, пристегиваются вожжи, потом туго затягивается, можно шикарно упереться в него ногою, хомут — и вот уже вся упряжь натянута и звенит, как музыкальный инструмент; а если вместе с телегою брать, напоминает гоночную яхту. Вот так!

— Н-но! — властно произнес я, всплеснув вожжами.

И вся эта гениальная система двинулась вперед, а я небрежно шел рядом, поскольку красиво присесть, свесив ноги, не получалось — телега с бортами.

Мальчик дорогу знал, я-то не очень. Продребезжали мимо силосной ямы — вспомнил по неповторимому запаху. Надо же: надо было сойти с ума, чтобы все это вернулось!

Мальчик вдруг свернул по тропке к реке, где виделся у воды лишь черный скособоченный сарай с распахнутыми воротами. Не ошибается Мальчик? Но по приближении выяснилось, что он прав. Дохлая рыба — и не первой свежести, а самой последней. Тут даже никого и не было (да и смог бы кто?), чтобы мне подсказывать. Догадайся сам! Я умело поставил телегу кузовом к двери, нашел в полутемном сарае вилы с отполированной (видимо, мозолями) ручкой, вонзил зубья в осклизлую массу — мелкая тюлька! — и с чпоканьем вывернул. «Прихват» оказался удачный — гирлянды хвостов во все стороны. Рыба некрупная. Но крупной птица может и подавиться. Видимо, опьянев от запаха, в экстазе накидал целый «борт» с верхом. Ну вот, отлично! Красиво воткнул сверху вилы. Оставить так? Или оставить в сарае, как было? А вдруг там нечем будет сгружать? Рассуждал хозяйственно.

Мальчик, прядая ушами, тянул в гору. А вон и птица белеет на пригорке. Судя по кряканью, ути. Сейчас сгрузим — и лихо порожняком вниз... И вдруг белый крякающий ураган налетел на меня — ослепил, почти лишил дыхания. Я отчаянно греб руками, словно в воде, расцарапывая кожу об утиные когти... Уф! Голова наконец вынырнула — но все вокруг было белой шевелящейся массой. Грабят на ходу! Мальчик, что интересно, меланхолично тащил вперед весь этот орущий птичий базар. Но вот и корыта — деревянные колоды. Наша цель. Утки орали и там, заняли выгодную позицию. Прямо на них, что ли, сгружать?

Вил в телеге уже и не было. Выбили бешеные утки! Оглянулся — валялись на полпути. И белели какие-то холмики. Пять штук задавил! И еще оказались две прямо в колесах с выдавленными кишками на спицах. Подошел человек — тоже, похоже, из наших. Грязная роба, щетина — и белые женские босоножки. Экзотик! Махал руками — «сгружай!». Я молча отдал ему вилы, а сам ненадолго отошел подобрать трупики. А я-то всю жизнь обожал уточек, начиная с игрушек, потом коллекционировал их изображения в зрелом возрасте — привозил из Италии, Германии... отовсюду! И вот теперь их давил.

...И таких рейсов было еще три! Правда, я уже по-умному нагружал не сверх бортов, пониже чуть-чуть, и закрывал богатство рогожей, найденной там же... но «птичий базар» это не успокоило. Зато успокоился я. И, поднимаясь в гору третий раз, спокойно вдруг понял: «Выдержу!» День, в общем-то, удался — и я гордился. Вошел в трудовой коллектив, полноправным членом. Жалко, раздавленных уточек некуда забрать (напарник закинул их обратно в сарай, откуда они и выбегали).

Сложив борта и усевшись, и не боясь уже как-то запачкаться, мы ехали с моим напарником (выкрикивавшим что-то нечленораздельное) по дороге к конюшне — и вдруг чуть нас не скинул в канаву вместе с испуганно заржавшим Мальчиком огромный черный джип. Пер и пер. Пришлось нам попятиться, чтобы он проехал впритирку к нам. «Так это же Валера!» Я радостно помахал ему рукой. Но ответил ли он столь же радостно мне, было не видно за тонированными стеклами. Наверное, ответил. Ничего — завтра разберемся. Я смотрел ему вслед. Надо будет завтра поприличней одеться для такой шикарной машины! Какая уже даже барственность завелась во мне! Интересно, даст ли Борисыч мои шмотки? Пусть Валера ему позвонит. С такими приятными размышлениями я приехал к конюшне.

В вечерний обход Борисыч оказался любезен. Может, в Интернете что-то нарыл про меня?

— Ну что? Посетило вас вдохновение?

— Да.

— Это я сразу понял, когда вы у меня стырили лист и ручку.

— Ой... извините.

— Так это я вам нарочно подложил!

— Спасибо.

— Ну вот вы уже другой человек.

— Трудотерапия!

— А я что говорил?

Он прошел дальше.

Потом вкатили тележку с лекарствами... Надеюсь, это не смертельно?

Утром я был настолько бодр, что даже вышел в том же отрепье. Черт! Неудобно перед Валерой. Он-то при параде. Но оказалось все «встык». Сперва я даже не понял, зачем ко мне едет этот говновоз. Бочка, сзади «хобот». Понял только, когда вылез Валера, одетый соответственно. Да. «Сегодня мы не на параде», — как пелось в одной советской песне, посвященной строителям коммунизма.

— Да, ну ты выглядишь! — Он захохотал.

— На себя лучше посмотри!

Посмеялись вместе.

— Так это и есть твой новый бизнес?

— Не нравится — иди назад. Да ты бы знал, какая конкуренция в этой промышленности. Наезжали два раза! Хотели отжать! Потом купить пытались этот агрегат. Золотое дно! А ты думал, — деньги на асфальте валяются? Сейчас домой ко мне заедем. Ты как?

— Ну... как-то даже не знаю... — Я посмотрел на свои рваные рукава.

— Ничего, потерпят! Как кольца с бриллиантами покупать...

Красная Дача уменьшалась вдали.

— Соскучился я по тебе! — сказал я откровенно. — Дом без тебя как-то угас!

В подробности я пока не вникал.

— Так ты сюда, что ли, переехал? — Он захохотал.

Пришлось ему рассказать. Реакция его однозначной была:

— Представляю... что они сделали с канализацией.

С бешеной скоростью мчались!

— В Верхне-Ключевское рулим?

— Смотри, помнит!

Въехали в село.

— А чего? Справные дома! Буржуи!

— Ну, такие же буржуи, как я... Пашем с утра до ночи! Ты сейчас это... особо не выступай! Бизнес я от брата жены унаследовал... Но жена про тебя спрашивала... — как-то не очень уверенно добавил он. — Семейный бизнес их, третье поколение уже этим промышляет! Оттуда ее и взял. А она нос воротит.

— Ну хочешь, я сейчас с ней поговорю? — разгорячился я.

Он поглядел на меня

— Не, сейчас не стоит. Просто визит вежливости. И всё.

Скинул ход.

— Вот моя избушка.

Дворец!

— Ноги вытирай!

Лестница, словно в замке.

— Заходи.

Внутри все обычней выглядело, чем снаружи. Стандартный кухонный гарнитур — как в сериалах показывают. Но шикарней, чем в Питере у него.

— Здравствуйте! — я радостно произнес.

Марина в шикарном пеньюаре еле кивнула, по телефону говоря. Сын его Вася — как всегда в наушниках и при компьютере — чуть бровями махнул.

— Ну, если забыл, — закуражился Валера. — Это супруга моя, Марина. Рыбная торговка. Рыбой торгует.

Марина продолжала разговаривать:

— И форельки малосольненькой... Хорошо, Веруся?

— А это сын мой Василий! К сожалению, глухонемой.

Он подразумевал, видимо, что не разговаривает никогда.

И сейчас особо не прореагировал... Да, дружная семья.

— А это тоже Валерий, если не помните. Писатель!.. несмотря ни на что. Так? Ну, все?

Он надеялся все же на реакцию Марины? Но ее не последовало.

— Ну пойдем, тезка. Наше дело — говно качать.

И мы вышли... Визит вежливости, мне кажется, удался.

Потом я раскачивался над зловонной ямой, с трудом удерживая в обнимку ребристый хобот — тот бился, как у живого мамонта, которого я хотел вручную поймать.

Но в такую минуту и в такой день не мог я не проявить к моему другу энтузиазма и солидарности!

— Отлично! Все, что ли? — кричал я.

Хобот как-то ослаб, но повернуть голову не давал.

— Так чего стоишь? Неси в машину, заправляй!

Сам Валера, «белый воротничок», сидел исключительно за пультом, следя за приборами, нажимая на клавиши руками в белых перчатках, правда, довольно грязными.

— Ну что? Сколько еще точек? — вскользь спросил я, заправив хобот.

— Так четыре уже прошли! Все! Полна коробочка!

— Жаль!

Потом мы приехали с ним на «слив»... где все реки стекались в море.

— Ну пойдем теперь накладные подпишем.

И мы шли с ним по улице, чуть вразвалку, два настоящих золотаря, и народ, стоя в палисадниках, аплодировал нам — а девушки шарахались в стороны, боясь, видимо, влюбиться.

— Ну что? Неплохо, кажись, поработали? — сказал я, сладко зевнув.

— Кто поработал-то?

— ...А кто?

— Так то механизмы работали. А нам еще корячиться и корячиться.

— А...

Подъехали к какому-то унылому дому на краю поля.

— Чего это он тут стоит? Пахарь, что ли, живет?

— Да. Пахарь денег.

— А чего это он тут его поставил, если денег полно?

— Да они уже сдурели от этих денег! Думаешь — они думают, что творят? Да он наверняка и не помнит про этот дом.

— Как фамилия-то его?

— Да думаешь, я их всех помню? Заказов полно. Кинул денег — уехал и забыл.

— Много кинул?

— Нормально. В общем, проблема его, а я свое должен сделать. Мне это для самочувствия надо.

— Ну прям как я!

Крыльцо парадное. Помпезное. Ступенька расколота уже.

— Какой-то прямо «Дом с привидениями».

— А то!

Обошли дом.

— А это что? Могила?

— Канава. Мы с тобой до этого так, бездумно, откачивали — а теперь у тебя есть возможность ознакомиться изнутри.

— Для меня это большая честь.

— Вон смотри: в канаве в конце — дура такая, типа летающей тарелки. Ну, из двух бетонных колец друг на друге. Септик называется. Супергоршок, в общем. Вот туда и сползает оно!

— А как?

— А по трубочке, по трубочке!

— А где трубочка?

— Вот это умный вопрос.

— Спасибо. Даже не ожидал от себя. Так почему нет трубочки?

— А потому что смысла в ней нет. Пока хозяева раскачивались — септик этот уже устарел.

— Морально?

— Экологически. Видишь, в нем дырка, для входа трубки?

— Ага.

— Она должна быть выше уровня почвенных вод. Иначе вода весь нам септик заполнит. А он, сам понимаешь, не для воды. Перемешается — и обратно пойдет, почвенные воды загадит. А мы их, извиняюсь, пьем!

— Ну и что случилось вдруг?

— Почвенные воды вдруг поднялись!

— Отчего?

— Одному богу известно. Значит, надо и септик повыше устанавливать. Чтобы не «взаимопроникали». Для начала его надо вытащить из канавы. А его и опускать было тяжело. Потом бетонное кольцо в канаву положить, чтобы приподнять септик, и снова нашу бандуру опустить. Всего и делов!

— А.

Почему-то с трудом это выговорил. Только слушая его, уже лишился сил.

— На сегодня — хотя бы вытащить его. Не хочу совсем уж плющить тебя в первый день!

— Спасибо.

— Ну давай. Я сверху. А ты внизу. Ломиком его подковыривай, а то он там врос. Вот, держи. И рукавицы надень.

Удобно, что в железобетонные конструкции заранее вделывают чугунный крюк — а то бы наш груз в жизни нам не поднять. На умной Валериной машине и лебедка была. Зацепили крюк.

— Ну ныряй!

А там, между прочим, вода с грязью. А он опять в чистой кабине, в белых перчатках, ну не совсем в белых уже. Лебедка пошла! Трос напрягся. А я бил ломом под септик, чтобы оторвать его от сырой земли. Не идет вроде... и вдруг пошел!

— Вира! — кричал я в упоении.

Как бы эта «вира» не аукнулась мне! А ну лопнет трос?.. Дрожало все. Какое-то время казалось, что супергоршок этот перевесит и машину вместе с Валерой в канаву кувыркнет. Я подлез под септик и горбом его поднимал, как атлант. ...Поехало! Вывалили этот жбан на траву. Уф!

Я вылез не спеша, по деревянным лесам, вдоль стенок канавы. Быстро я уже не мог. Жбан валялся на боку, типа гигантской головы, Русланом отрубленной.

— Не то что бы я так уж этим увлекался, — раздумчиво Валера сказал. — Или бы хотел из тебя смену себе растить. Просто решил проверить тебя на говно. Можешь.

— Ну... все?

— Почему — все? В баню сейчас поедем.

— В баню?! — не поверил своим ушам.

— Ну. Напряжение немного снимем. Завтра конюшню чистить.

— Конюшню я люблю!

— Любуюсь тобой.

— А сколько я заработал сегодня, интересно? — спросил я, пока мы ехали.

— Контора перечисляет. Накладные я сдал. Но, думаю, Борисыч тебе швейцарские часы марки «Лонжин» должен купить!

Баня на излучине реки была почти как Красная Дача — с затейливым фасадом, резным крыльцом. Возле него неслабые тачки стояли. Особенно меня джип-«Мерседес» потряс цвета серебристого, как мельхиоровые ложки. Не знаю, может, его с чем-то другим можно сравнить, но для меня мельхиоровые ложки — это предел роскоши.

— Пуленепробиваемый! — вскользь, как о чем-то само собой разумеющемся, Валера сказал. Значит, и пули где-то рядом?

— Слушай друг! Мы, по-моему, не туда с тобой заехали, на нашем говнососе, — предположил я.

— Ничего! У нас каждый труд в почете! — твердо Валера сказал.

Уверенно поднялись по ступенькам.

— Ну, сперва в душ! В баню положено чистыми заходить.

— А что с бельем?

— Не знаю. Мне жена положила. Не знаю, как твоя.

— Да. Моя жена далеко.

Даже загрустил я. Куда ж меня занесло?

— Барахло свое здесь бросаем, — Валера сказал. — Мне кажется, в голом виде приличней мы выглядим, чем в этом шмотье. Бери вот простыню.

Из моечной уже разносился звон тазов и гулкие голоса. Тело сладко запело, вспомнило банную истому.

— Подожди! Сперва в предбанник зайдем. Представимся. У нас тут серьезные люди. Собрание наше называем Малый Хурал. Не помню, кто придумал.

— Это как в Монголии.

— В Монголии? Может быть.

Валера, похоже, волновался. Вошли.

Обычный предбанник — из тех, что считаются роскошными. Стены из желтой вагонки, тяжелые рубленые скамьи, такой же длинный стол. Сидело пять мужиков неопределенного возраста, от сорока до шестидесяти, обычного вида. Но глаза — заметил — у всех очень внимательные, хоть и с легкой дымкой хмеля. В голом виде все выглядят проще — такого резкого впечатления, как их машины, они не произвели. Уже было нолито, и тут мы вошли.

— Мир честной компании, — заговорил Валера. — Представляю: мой тезка и надежный друг. Сосед мой по городскому дому. И, кстати, сын Георгия Ивановича Попова, бывшего хозяина этих мест.

— Так знаем! — сказал мужик с седой челкой и крестом на груди. — Его рожь до сих пор нас кормит! Видел я вашего батюшку, когда еще маленьким был. Орел-мужчина!

— Тогда, может, и мы с вами знакомы? — вступил я (молчать было бы как-то туповато). — Я тогда тоже маленький был.

— Нет, — сказал он, загадочно улыбаясь.

— Почему?

— Воскресенские мы!

— А. Точно! — обрадовался я. — А суйдинские с воскресенскими непримиримые были, постоянно дрались в клубе до крови... уже не знаю почему.

— Точно! — сверкнул глазами седой.

— Ну, за мир! — поднял рюмку Валера, который, похоже, ценился тут как находчивый тамада, и все радостно зачокались: хороший повод для выпивки.

— А вот отца моего вы, возможно, знали: он в воскресенской церкви батюшкой был.

— К стыду своему, нет.

— А вот ваш батюшка заходил! — укоризненно проговорил седой.

— А вы теперь кто? — спросил я.

Выпитое уже слегка меня «повело».

— А теперь я — батюшка! — засмеялся седой.

— Ну, за батюшек! И за твоего тоже! — Валера чокнулся первым со мной...

Уважает! Отлично он «держал стол». Мастер! И все покатилось, поскакало.

— Ну, угощайтесь нашим, — говорил человек с большим носом и маленькими глазками. — Все местное! — почему-то подчеркнул. Именно он потом оказался, к моему удивлению, хозяином пуленепробиваемого броневичка. — Вот облепиховая настоечка, весьма полезная, клюквенный морс.

— А вот он теперь зато, — Валера указал на меня, — главный летописец нашего края! Отличную книгу про отца своего написал. Называется «Комар живой»! Ну давай, Георгич, за тебя!

Все полезли чокаться, некоторые даже обниматься. Вот оно, счастье!.. Да, для пациента сумасшедшего дома я провожу время неплохо.

— Валера! — закричал большеносый. — Если летописец — так расскажи ему, как ты с печенегами воевал.

— Ну... не все слышали? — Валера оглядел присутствующих.

— Не все! Не все!

— Так слушайте. Тут наехали на мой бизнес печенеги... с южных гор. Сначала вежливо дома навещали, Марине букеты дарили, в дружбе клялись. Потом все уверенней тема зазвучала, что бизнес этот, который я унаследовал, на самом деле является их исконным, народным... Но тут-то проживает другой народ!.. При этом когда я гостеприимно приглашал их пройтись, ознакомиться с технологией нашего промысла — сразу носы свои орлиные воротили... Западло им!

— Ну ясно! Просто перепродать хотели! — большеносый вскричал.

— Точно! Они только это и могут! — загудел народ.

— И так поперли, что пришлось военно-морскую стрелку им забивать.

— А почему морскую? — как летописец, уточнил я.

— А потому что на мосту через речку Сяглицу, — сказал мне седой.

— Ну и вот. Встретились войска. У каждого из них — пиджак топорщится, ясно из-за чего. А у нас из оружия — только наш... огнемет! Который и сейчас у крыльца меня ждет. Но заряженный! А они, надо сказать, неудачно оделись — кто в белом костюме, кто в розовом. Туфли в дырочках, с загнутыми носами. Не рассчитали! И только я на них хобот навел, полный уже содержимого — дрогнули и побежали! Они к тому же блатные все. Параша для них хуже смерти. А когда она еще с хоботом наперевес гонится за ними по полям — это выше их разума! Гнали их до самых границ Ленинградской области! — Валера закончил.

— Обращайся, Валера! У нас и паровой каток есть! — сказал самый молодой и крепкий, и предложение его было встречено с одобрением.

— Ну, за нашу победу! — поднял тост большеносый (похоже, он тут главный). — И чтобы враг никогда не ступал на нашу землю! И чтобы наш край никогда не был крайним!

— Они мне бабки предлагали, в евро! — с презрением Валера сказал. — А нахрен мне евро? Я в этой стране живу.

— Верно! — большеносый воскликнул, и рюмки зазвенели. — За наш рубль!

Единогласно выпили. При том что я уверен, что евро у Валеры есть... Ну и у меня есть. Но главное же не это!

— Ну все, мыться, мыться! — народ загудел.

— Валера, задержись! — попросил я.

Народ схлынул. Валера пересел.

— Слушаю тебя внимательно! — произнес.

— Тут история... с материнской долей квартиры... похоже, прошляпил я ее. Теперь нужен в суде свидетель — что она часто тут проживала и ты видел ее. Тогда, может, ее долю государству не отдадут и мне присудят. Сможешь?

— Какой вопрос! Когда надо?

— Чем скорее...

— Завтра!

— А как же... конюшня?

— Помощника пошлю.

— А я-то тут... ты забыл уже? Не в гостях у тебя.

— С Борисычем я договорюсь. Как раз кое-что он просил у меня — будет кстати. Ну, хоп! Мыться пошли!

После мытья как-то все окончательно воспарили. Тосты пошли гуртом. Начались присказки, анекдоты, но присутствие батюшки, хоть и самого веселого среди нас, как-то всех удерживало на краю. Предел — шутливое обыгрывание слова «облепиховая», лукавая игра букв... Потом началось братание, и носатый звал меня в гости к зверовщицам, за шестьдесят километров, но я признался, что я клиент сумасшедшего дома, и он посмотрел на меня с большим интересом. Потом мы ехали с Валерой, он вел, на мой взгляд, неуверенно, сбился с пути, но когда я сказал:

— А вдруг остановят?

— Никогда в жизни! — он сказал. — Такую машину — нет! Побрезгуют!

Профессия нас всегда охраняет.

— Кроме того, с нами был начальник ГАИ, — он добавил.

И к Красной Даче он меня таки довез.

— Ну... до завтра? — произнес я.

— Не сомневайся!

А я еще подумал: ну, конечно, забудет. Банные обещания обычно уходят вместе с мыльной водой.

Так меня не хотели еще пускать! Да и действительно, нашел где загулять!.. Охрана звонила Борисычу — и он разрешил.

И он же был передо мною, когда я открыл глаза.

— Итак, покидаете нас? — горестно произнес он.

Я, признаюсь, не сразу понял, где я и о чем речь.

— Валера звонил? — я наконец вспомнил.

— Разумеется. Он партнер надежный. Но зря все-таки вы не прошли у нас курс обследования. Второй такой шанс вряд ли представится.

— Дела!

— Все ваши дела зависят только от нас, — отчеканил он. — Ну, завтракать вы с нами, конечно, не будете?

— Почему? — я торопливо поднялся.

— Не спешите. Еще очень рано. Вещи и документы вам принесут.

— Можете всегда на меня рассчитывать! — отчеканил я.

— Да я чувствую, вас больше не заманишь, — сказал он.

И ошибся.

Глава 7

Валера был свежевыбрит и бодр.

— Надеюсь, ты ничего там не забыл? — он указал на больничку.

— Кроме частицы души — ничего!

Все-таки хорошо, что Валера выбрал для поездки парадный джип. Иначе это было бы все, для меня — потеря лица! Уехал на психиатрической — вернулся на говновозе. Да и Валеру бы, вернись он в столь неказистом «формате», могли бы не понять: а зачем уезжал?

Другое дело — вот так! Мы выехали к полю — и Валера сказал: «Ага!» Я посмотрел вбок — и увидел слегка дымившуюся в утреннем холодке большую гору навоза.

«Так вот цена, за которую выкупили меня у Борисыча, — понял я. — За один борт навоза! Ну что. Цена неплохая. Борисыч не продешевил».

Потом мы влетели на кольцевую — и я залюбовался. Весь простор занят сплетенными белыми щупальцами огромного осьминога — и каждое «щупало» имеет глубокий смысл, по каждому катят машины! Стоят гигантские голубоватые дома-стекляшки, и в каждом отражаются облака! А рекламные щиты по краям трассы! Главное теперь наше чтение.

— Смотри, люкс! — наслаждался я.

Огромный щит — «ЛЕЧЕНИЕ ЗУБОВ — БЕСПЛАТНО!»

— А вон лучше еще!

«ЛЕЧЕНИЕ ЗУБОВ — ЗАОЧНО!»

— А вот, — Валера указал, — это мое!

«ОТКАЧКА СЕПТИКОВ!» И телефон. И я к этому причастен!

— И вот это — мое! — указывал Валера вдаль, как маркиз Карабас, на щит на перпендикулярной трассе.

«СТИК — ЭТО ВАМ НЕ СЕПТИК!»

— А что нам «СТИК»? — перекрывая шум движения, кричал я.

— О! «СТИК»! — важничал Валера. — Это наше будущее.

— Да-а! — восхищался я. — Жаль только, семья твоя... не разделяет.

— Семья? Не разделяет? — Валера в изумлении смотрел на меня. — Ты, что ли, всерьез поверил в тот балаган, что мы тогда с Маринкой для тебя устроили? Так, куражились маленько. Мышцы разминали. Да она... по движению моего пальца!

— А сын?

— А что сын? Институт закончит — и в мое дело войдет. Он парень вменяемый. Руки есть... А башку ему набьют чем положено.

— А старший твой? По твоим стопам не пошел, — дразнил я.

— Ха! Как бы я по его стопам не пошел! Весь целлофан города — в его руках.

— Ну... Для такого красивого, развитого парня целлофан? Как-то не то...

— Ты не понял! Весь целлофан! — произнес Валера.

И, поглядев на меня, со вздохом отвернулся: мол, не понял хмырь.

— О! А кто это? — оторопел.

Огромный портрет.

— Так это наш банный друг. Большеносый! — прокричал я.

— Не называй его так. Это наш кандидат! Шпеньков! Я в его команде хожу... Слегка непредсказуем. Боюсь, не он ли это на Красную Дачу лапу наложил? Если сумасшедшие по нашей земле разбегутся — будет не люкс. Он-то сам в Москву переедет. А дача пустая будет стоять!

— Так это же надо что-то делать?

— Работаем. Думаешь, я зря с ним? Легко, думаешь? Когда он у нас начальником милиции был, так замучился в борьбе с собственной коррупцией, что, сидя на подоконнике своего кабинета на седьмом этаже, выстрелил себе в голову и с этой высоты упал грудью на изгородь. Но выжил. Как трепали злые языки: «Пуля мозга не обнаружила». Вылечился. Точно, самые лучшие у нас доктора. Потом хотел уйти в монастырь на покаяние — так не дали! Уговорили! Буквально как Ивана Грозного в кино. Толпы шли. Какой-то весь... нашенский он! Почему-то любят его. За размах? И все причуды — только на пользу ему. Теперь он — наш кандидат. И пройдет, похоже...

— Да-а! Путь его опасный!

— А твой — нет?.. Ты о себе лучше подумай. Во что ты втравляешься там — раз к Борисычу угодил? Совсем контроль потерял.

— Профессия такая. Надо на себе все испытывать — чтобы потом с чувством написать!

— Да брось мне мозги пудрить! Профессия! Я же видел твоих у тебя. Все просто и спокойно пишут книги — и всё... А ты же ввязываешься. В мясорубку лезешь. И много поведает человечеству... твой фарш? Неспокоен я за тебя. Потому и еду. Тебе, я думаю, на Северный полюс надо, охладиться маленько.

— Да везде буза.

— Я и говорю, сумасшедший дом на гастролях! — Валера согласился.

И мы съехали по «щупальце» в город.

Глава 8

С какой-то опаской я в квартиру вошел. Хорошо, что с Валерой. Глянул наверх. Там эта безумная пара живет... из одного человека, из-за которой я и проделал этот безумный вираж. И что? Пока — тишина. Может, что-то там изменилось? И за них — странно! — тоже переживал.

— Ну что, — Валера сказал, — квартира в аренде моя...

— Да я знаю!

Хотел добавить «И еще как знаю!» Но сказал:

— Проведаем, чего там?

— Не я сдавал, агент. — Валера вздохнул. — Бабки я уже получил. Да уж хорошего там, я думаю, мало... Какие-то бродяги наш город заполонили!

— Так, может, погоним их?

Минуту он колебался — но жадность победила.

— Да ладно. Кончится год — разберемся. Мы приехали твоей хатой заниматься.

Всегда приятно забыть про свои проблемы и заняться чужими: чужие ведь настолько не парят!

— Ну, так пошли в суд? — Я поднялся. — Есть там у меня один ход.

— Баба, естественно?

— М-м-м... да!

Но тут мобильник зазвонил. Мобильник имел право и раньше позвонить. Проследил кто-то, что я в дом вошел?

— Алло!

Алена!

— Привет! Ну, выбрался?

И это знает она!

— Спасибо тебе!

— Заявления будешь делать какие-нибудь?

— По поводу чего?

— По поводу твоего там пребывания?

— Зачем? Я доволен. Мне понравилось. Но особо, я думаю, афишировать не стоит.

— Думаешь?

— А зачем?

— Да тут мы пресс-конференцию проводим, международную. Для всей прессы, в том числе мировой. О медико-социальных проблемах в нашей стране. И тут я подумала о тебе. Вообще я всю жизнь о тебе думаю...

— Да ладно!

— И вдруг поняла: светишься мало!

— Я и сам по себе свечусь и без пресс-конференций.

— Ну это само собой. Но зайди. Тебе будет интересно. В Доме ученых проводим, в тринадцать часов. Рада буду тебя видеть. Дом ученых!

— Приду.

— Какие еще ученые? — Валера проскрипел. — Мне кажется, мы в суд приехали с тобой.

— Ну... тут, эта... дело есть!

— Какое еще дело?

— Да тут конференция одна. Мировые проблемы.

— Болтовня. Ну давай... А то в дыре своей сижу — людей давно не видел. Нормальные бабы там есть, надеюсь?

— М-м-м-да.

Прозвучало не совсем уверенно. Но его не насторожило. И его понять можно: как это может быть, чтобы где-то не было нормальных баб?.. А вот так!

Радостно и легко шли с ним по Неве — наблюдая Стрелку, Петропавловку, невский простор...

— Да-а, — Валера любовался. — Конечно, скучаю я в моей дыре... Ну, куда?

— Во!

— О.

Дворец великого князя, впоследствии Дом ученых, всегда сильное впечатление производил.

— Ну, послушаем, какие еще мировые проблемы! — довольный, Валера бормотал.

Да и я счастлив был: нет ничего слаще, чем от своих неразрешимых проблем перекинуться на чужие, которые со стороны кажутся тебе легко разрешимыми, раз-два, а потом соскочить и кинуться в мировые проблемы, в которых ты вообще ни бум-бум, поэтому ощущаешь себя пророком и прекрасно себя чувствуешь! Все уже у нас увлеклись этим, бросив свое — а вот мировые проблемы решать — одно удовольствие. На таком подъеме мы и вошли во дворец... Но оказалось — и мировые дела иногда — «на личности» переходят. Уж такого хамства от них не ждешь!

— Кто-то тут мне женщин обещал?

Да. С этим я, похоже, погорячился.

Публика по роскошной лестнице поднимается своеобразная... женщины, пытающиеся стать мужчинами, и наоборот — мужчины, старающиеся стать женщинами... Зачем?

— Куда мы пришли? — бубнил Валера. — Мы-то чем можем им помочь?

...Нашлось, к сожалению — «чем»!

Президиум ошеломил! Алена мне радостно рукой помахала... но моя рука как-то не поднялась. Рядом с ней — Сущак! Больше всего меня корежило, что это же «еще и она»! С кем мы целовались, мягко говоря. И вот! Это — как мясо протухло, недавно свежее! Впрочем, любители есть — судя по залу. Неужели и я в их трагедию ввязываюсь? Господи, только этого не хватало!

— Баба одна всего! — Валера кивнул на Алену. — Но годится.

— А тебе мало одной? — огрызнулся я.

— Так она ж твоя! — Валера раскусил с ходу. Да пожалуй, действительно — я горячусь. Ты с одной разберись! Из недавней своей практики — селезня вдруг вспомнил, подавившегося рыбой: из клюва торчали сразу два хвоста! И образ этот меня преследовал на протяжении всей пресс-конференции и самочувствия не улучшал.

— Итак, начинаем пресс-конференцию! — она-то и начала. — Тема «Социальные проблемы современного общества и пути их разрешения». Я — Алена Изер...

Этого я не знал!

— Одной из самых острых социальных проблем сейчас, — важно произносила она (даже очки надела), — является проблема трансгендерных сообществ — людей, меняющих свой пол...

— Прямо уж «наиболее»! Других проблем нет? — Валера проворчал, но с Алены глаз не сводил.

— Я — вице-президент международной медицинской компании «Меди-люксум»!

— О-о! — Валера одобрил.

— Слева от меня — представитель международного трансгендерного сообщества, которому наша компания оказывает посильную поддержку, как это делается сейчас и во всем мире, Ян Альбертович Сущак!

Аплодисменты! Раньше только Муслим Магомаев такие слыхал.

— Мы восхищаемся этими людьми, которые в борьбе за свободу своей личности, в стремлении к самовыражению не останавливаются ни перед чем...

Это верно.

— ...Даже перед огромными лишениями, которые они испытывают при смене пола — с операцией или без операции — это их выборр!

Слово это под сводами ррраскатилось! Аплодисменты! Блицы! Прямо герои-челюскинцы! А Ян — просто сам Челюскин!.. Хотя тот вроде в полярной эпопее участия не принимал. И вообще темная личность. Это я Яна имею в виду. Хотел это выкрикнуть... но явно не в дугу. Выведут.

— К сожалению, — Алена вздрогнула, — комиссии, в которой я работала, удалось выявить случаи преследования попыток изменения пола вплоть до заключения в психиатрическую клинику. Об этом расскажет нам Ян Сущак.

— Знаю я такой случай! — Валера громко произнес. — Так ее не за то поместили — она просто у мужа своего... достоинство оторвала. И у меня пыталась...

— Прекратите!

— Возмутительно!

— Он пьян!

— Позовите же полицию!

— Делаю вам замечание! — строго Алена произнесла.

— Да, похоже, мы со своим самовыражением тут не при делах, — мне Валера сказал. — Пошли? Кто их трогает? Вон баба сидит, которая явно под мужика косит, — и кто ее трогает? Да ее и тронуть-то страшно.

— Тиха! — был вынужден сказать ему я.

— ...Мы-то чем перед ними провинились, что здесь сидим? — пробормотал Валера и затих.

Некоторое время мы ловили еще возмущенные взгляды. Мы с Валерой, — осознал я — с нашей нетрансформированной внешностью смотримся здесь вызывающе. Ну, Алена, втравила!

Янчик наш встал, степенно раскланялся. Прямо герой-полярник! Вот кто светится-то!

— ...с нами также представитель литературной общественности города Валерий Григорьевич Попов! — Алена произнесла.

Что они все «Григорьич» да «Григорьич»? Георгич я. Тяжело встал.

Блицев нету. Видимо, перегорели все.

— Слово... Яну Альбертовичу Сущаку!

Вспышки! Блицы, оказывается, не перегорели.

— Наша ассоциация, — начал крутым баском, — откликаясь на мнение большинства...

Во дает! Может, как раз меньшинства?

— ...современного общества, проводит широкую кампанию за реализацию равных с остальным человечеством прав трансгендеров во всех областях человеческой деятельности.

Бешеные аплодисменты.

— В медицине...

Нет уж, только в общую очередь!

— В образовании...

Ну кто ж умного человека остановит? При чем здесь пол?

— В получении жилья...

Опа! А кто же это в наши дни получает жилье?! Чего это он сразу за жилье ухватился? А культура где?

— При тоталитарном режиме...

Пауза. Он выпил водички. А может, водки? Для борьбы с тоталитаризмом надо много сил.

— Жилье доставалось только номенклатуре.

Покосился на меня. Я раскланиваться не стал. Как я бывал в номенклатуре, дня два, я уже рассказывал когда-то. Журналисты строчили — кто на клавиатуре, а кто на листах.

— Партийным функционерам.

На это я даже не прореагировал.

— Творческой элите!

Тут он прямо указал на меня. За элиту — спасибо. Аплодисментов, однако, не последовало.

— Рабочим! — выкрикнул кто-то из зала.

— Да... отдельных рабочих тоже прикармливали! — мужественно признал Ян.

— А теперь их, что ли, надо прикармливать заместо рабочих? — Валера спросил. — Но что они, спрашиваются, произведут?

На него зашикали. Какое еще производство? При чем тут оно? Тут более острые проблемы стоят.

— Теперь настало время справедливого распределения жилья! — выложил главное Ян.

Разве настало?

— Компания «Меди-люксум» оказывает необходимую финансовую поддержку... пилотному проекту, — доложила Алена.

Ясно. А Ян — это их пилот! Чкалов нынешний. И летает он на моей голове!.. Водичку пьет! Я бы тоже водички выпил. Но лучше водки. Тогда он, может, за галлюцинацию бы сошел.

— Но деньгами тут все не решишь, — строго Ян произнес. — Главное — действовать в рамках жилищного права.

Так. Это уже они в мой огород, вернее, в мой зимний сад, полный цветов, хотят залезть.

— Именно «права»? А не «лева»?! — выкрикнул кто-то.

Альбертыч проигнорировал выкрик с места.

— Так что в ближайшее время справедливость восторжествует, — взял тоном повыше он, — и представители несправедливо угнетаемого прежде трансгендерного сообщества займут освобождаемые квартиры в лучших районах нашего города!

Аплодисменты! Правда, не массовые. Квартиры, видимо, не все получают.

— Понял? А ты в суд не хочешь идти! — ехидно проговорил Валера. Еще не знал, что хата его — тоже уже «место для репетиций».

— А уточните, пожалуйста! — впился ехидный старичок (вроде из наших?). — А какие квартиры вы собираетесь заселять — освобождаю-щи-еся или освобожда-е-мые?

— Не вижу разницы! — гордо Альбертыч произнес.

И погорячился.

По залу пронесся первый ропот неодобрения. Как это так? Человек вроде что-то возглавляет, за что-то борется тут, а не понимает разницы — «освобожда-е-мые» или «освобождаю-щи-еся»? Может, головка «бо-бо»?

— Скажите, — встала пигалица-журналистка, — а какое место в ваших планах занимает освобожда-е-мое помещение номер сорок шесть по адресу Невский, тринадцать?

Е-мое! Так это же мое! С чего это так сразу оно освобожда — е-мое — е-мое?!

Поглядев на нее, Альбертыч вдруг широко улыбнулся. Ну, относительно широко.

— Не хотел раньше времени говорить...

Вот именно, не стоило... прежде времени бы.

— Но вам, так и быть, скажу.

Неужто пигалицею заинтересовался?

— В помещении сорок шесть предполагается... шахматный клуб... для трансгендерных групп!

Тут бы овации... Но вместо этого — ропот недоумения... Стоило ли ради шахмат огород городить, а точнее, губить?

— Тут что-то нечисто! — выкрикнул «наш» старичок.

— «Жахматы»? — разволновался тут я. — Я ведь могу в «жахматы»! Я ведь во Дворце пионеров в «жахматы» бился! Первый разряд имел. Я же могу их тренировать в «жахматы»! А?!

— Что ты несешь? — проговорил Валера. — Окстись!

— ...Ты прав!

Я окстился.

— А скажите, — не унималась пигалица (видимо, слабенькие чары Альбертыча на нее не действовали), — а клуб этот предназначен только для «ваших», извиняюсь, или любой, играющий в шахматы, может в него зайти?

— Нет. Мы не будем ущемлять права трансгендеров! Только для них! — Ян почти выкрикнул.

Тут он ждал оваций, но прокололся. Ропот недовольства пошел. Да. Яна-Ян — это тандем, конечно, любопытный, но ума не хватило на двоих — это ясно.

— Какого хрена тогда, — воскликнул юный «трансформер», — я шахматную школу заканчивал, во всем отказывал себе — чтобы только с нашими цацкаться? А где мастера у нас?

— Мастеров пока нет, потому что нас притесняли, — трагично Ян произнес.

Тут уже хохот раздался! Умные люди, оказывается, всюду есть.

— А теперь, если титьки пришьешь — лучше играть будешь? — выкрикнул «трансформер» средних лет, явно пьяный. — Мозги не вставишь!

Вскочил и другой, с фиолетовой сединой и в дамском платье:

— Да я в свое время с самим Спасским играл! Ты что мне теперь запрещать будешь, если я перекрасился?

— Во. Кто права-то ущемляет! — Валера на Яна показал.

Надо же как! Кто бы мог подумать? На шахматах прокололся! Не зря это считается игра мудрых.

Общий гвалт перекрыл все. Кто-то, может быть, выступал и за Альбертыча, но своим криком его забивал. Альбертыч пошел пятнами. Да, как общественный деятель он еще не сложился. Как балетмейстер он, видимо, более ярок. Чтобы сложилась личность, не получится влет. Надо пройти долгий половой путь. А откуда он у него?

В зале все смешалось — перемещения, гул. «Прессуха», надо сказать, провалилась. Так тут мозги нужны — а уж никак не полголовы! К Алене подошел.

— Мне понравилось.

— Что тебе так уж понравилось?

— Что ты... оказывается... времени зря не теряла.

— Так ты тридцать лет мне дал! — усмехнулась она.

— Да уж... Не пожалел. Когда встретимся-то?!

— Завтра... возможно, — вздохнула.

Явно расстроена была.

Вышли с Валерой на простор Невы. Белые ночи начались. Справа — Петропавловка с золотым шпилем, впереди — Ростральные колонны коптят, маяки, пламя на них колышется. Но Валеру это не увлекало. Пресс-конференция его явно взволновала, значительно сильней даже, чем журналистов, которые расходились разочарованно — вялые, цинично перешучиваясь. А Валера горел... как Ростральная колонна!

— Не!.. Ну нормально, а? Мы с Мариной две наши квартиры продали, столько копили еще, чтобы на Невский въехать, а этим болт к себе прицепить — и нате квартиру? Не будет этого!

— Мне тоже почему-то кажется, что этого не будет, — мягко, интеллигентно и даже где-то неуверенно сказал я.

— В суд надо идти! — резко Валера сказал. — Фигли мы время теряем? Баба твоя там сейчас?

— М-м-м. Не уверен.

— Вечно ты не уверен!

— Так жизнь такая.

Глава 9

На следующий день мы, однако, в суд выбрались — но не прямым путем. В тот вечер еще немало событий произошло. Подошли к дому — и не узнали его. Подвал весь огнем полыхал, но не в смысле пожара — сияли огни. У входа приплясывали полуголые существа, пол не очень понятен — черти, вот кто. Ян — в возмутительном виде, тут же стоял и как-то злобно всем дирижировал: этот — туда, этот — туда. Хватали улыбающихся японцев, которые мирно тут шли со своими небольшими супругами, от «Астории» к Невскому, и волокли их в подвал. Оттуда тот самый топот раздавался, который с ума меня свел. И не только японцев хватали, не брезговали никем, и представителями слаборазвитых стран, и нас с Валерой тащили, еле пробились, и Валера сказал, уже во дворе отдышавшись: «Хорошо, что я десантуру прошел!» Впрочем — на лестнице было не легче, два встречных потока танцорок (или «ов») — некоторые были ничего! хотя ни за кого не поручусь — струились вверх-вниз, терлись о нас атласными боками. Одна смена, видимо, заступала, другая на отдых шла, от мирных японцев.

— Так это из моей квартиры, что ли, народ прет? — Валера был потрясен. Но пробиться туда не пришлось. Зашли в мой дом, чтобы хоть освежиться, я Валере уступил, он открыл в ванну дверь...

— Загляни-ка сюда!

Это конец. Потоп! Натяжной потолок над ванной свисал пузырем, и в нем — вода. Видимо, слишком там увлеклись водными процедурами.

— Ну, это они погорячились! — Валера проговорил. — Только не трогай потолок! Пошли.

Валера взял сумку с инструментами, и мы поднялись. Вернее, пытались. Теперь все прелестницы с визгом стремились наверх, и образовалась пробка. «Да уж какие тут «жахматы»? — подумал я.

— Да-а... Дурдом отдыхает! — Валера сказал.

Появились люди в черном с буквами ОМОН, хватали прелестниц и волокли вниз, но не в подвал, а в автобусы с решетками. А вот пронесли Сущака. Сущак вертел во все стороны головой, таращил глаза и злобно плевался. Хотел доплюнуть в меня — но не хватило, видимо, сил. Но больше всего меня удивило другое — руки его были заняты, но не смирительной рубашкой, как легко было предположить — руками он прижимал к груди книги — классику поэзии! К чему бы это? И вдруг, изогнувшись в их руках абсолютно по-женски, она — это, несомненно, была Она! — кинула жалобный взгляд на меня: «Спаси!» Я рванулся... Но это снова был Он!

— Козлы! Душите искусство! — кричали прелестни... (цы?).

Нажимом омоновцев нас тоже снесло вниз. Яна под локти бережно отнесли к воронку — и резко вдруг, с грохотом туда кинули. Мне кажется, я слышал, как попадали книги?!

Сомнения овладели моей душой. Странно, весь мир уже прогрессивно поддерживает трангендерное движение, полы повсеместно меняют туда-сюда, а у нас это, мягко говоря, как-то не привилось, по большому счету. И даже испытывает, судя по происходящему, полицейский прессинг? Да и нормальных девиц, за чью нормальность — если не за моральность — я страстно могу поручиться, тоже ведь волокли. Во мне вдруг восстал старый правозащитник, который несколько лет уже дремал. Я даже хотел сказать что-то этим зарвавшимся сатрапам, но меня вдруг сбил с толку персональный мой нищий, который мчался на костылях от метро к машинам и кричал исступленно:

— И меня возьмите! И меня!

И просьбу его уважили.

Потом мы сидели с Валерой в опустевшей его квартире. Даже как-то одиноко. Сгоряча и нас хотели скрутить — но спасли нас инструменты сантехников в руках. Да, профессия всегда выручит! И мы приступили. Воду из пузыря над моей ванной откачали. Правда, она ровно разлилась по квартире... А куда ее денешь? Затор — у меня на этаже. Кран откроешь — может снова залить. Короче, перекрыли воду у него. Да, квартирку теперь вряд ли сдашь. Сидели с грязными, обцарапанными руками, свесив их между ног. Приехали права качать. А тут пришлось — воду.

— А ведь это ты виноват в этом потопе! — с трудом подняв голову, Валера сказал. — Вернее, Нонка твоя. Забили трубы!

— Только милиции не говори.

— Кстати, я с парнями потолковал. Объяснили, в чем дело. На Сущаке уже третий притон. И вся эта суета с подвесными членами — пена! Карточки обнуляют они. Клиентов опаивают — и всё с карточек их снимают. Вот так! А Сущака повязали твоего!

— Так он же у тебя жил. Я-то при чем? — пробормотал я.

Но спор оборвали внезапно появившиеся товарищи в штатском.

— Вы хозяин? — почему-то обратились ко мне.

— Я! — Валера мужественно произнес.

— Сдавали?

— Йесс!

— Опечатываем на время следствия.

— Опечатывайте! — Валера сказал. — Можете вместе со мной.

— Не отчаивайся, друг! — Я помог подняться ему, и мы стали спускаться.

По пути к суду Валера слегка взбодрился:

— Ну уж мою квартиру я хрен им отдам! Хорошая хоть у тебя баба, в суде? — с какой-то безумной и, можно сказать, последней надеждой спросил он.

Женщина, которая и спасет, и утешит. Где она? Боюсь, что он обольщается. Я совсем не уверен, что она на месте — «а». И что она так уж утешит Валеру — «б».

— А то развелось тут всяких, — горевал он. — Там у Борисыча одна... Шел я по коридору их заведения, его искал. И вдруг одна красавица — хвать, и чуть мне всё... главное не оторвала! Еле оттащили! А потом она еще объясняла свысока, что это я виноват, не так глянул на нее. А тот мужик, который в ней якобы сидит, взревновал — и меня наказал, точнее, пытался. Это что, нормальная жизнь? Так то хоть в сумасшедшем доме все было.

— Так мы к ней сейчас и идем!

...Но не мог я это ему сказать! Мне кажется, даже крепкий десантник может не выдержать. Так, может, не идти, может, не надо? Так он же меня и прибьет, если не дойдем.

Вошли в суд, поднялись к ее кабинету.

«Может, нету ее? — взмолился мысленно я. — Вчера же на моих глазах в воронок ее-его кинули?»

— Может, тебе не ходить, подождать? — у самой двери сказал я Валере.

— С какого перепугу? — Валера вскипел. — Так я ж главный свидетель! Я ж мать твою, Алевтину Васильевну, уважаю! Это ж сказать надо судье!

— Сейчас...

Я приоткрыл дверь, но глаз зажмурен был. Открыл — она! Яна, красавица моя, сидела в кресле как ни в чем не бывало и с кем-то робко говорила по телефону. Цепи тюрьмы оказались бессильны. Тонкими своими ручонками их порвала.

— Думаю, не надо тебе туда, — я проговорил.

— Почему это?

— Да не в духе, по-моему.

— И что? Да я, когда служил, уссурийского тигра заламывал!

— Боюсь, тут хуже, — не успел сказать я.

Валера уже открыл дверь.

— Что это такое... — проговорил он.

И был перекрыт криком нечеловеческой силы.

— Вы и здесь преследуете меня?! Охрана!

Валера выскочил.

— Что это, а? Почему здесь-то она?

Сказать, что она еще и в квартире его живет, значило бы его добить.

— Присядь, — сказал я ему.

И вошел сам.

— Ты? — кинулась мне на шею она.

Даже неудобно. Воспаленный глаз Валеры таращился в щель.

— Ты чего такая взволнованная?

— Да ходят тут... разные маньяки. Работа такая!

Ценит свою работу!

— У тебя все в порядке? — разволновался и я.

— Да были тут... всякие неприятности, — созналась она. — Да Вера Владимировна заступилась, выручила меня. Ты ко мне по делу или так?

Снова на мне повисла. Валера, уйди!

— Ну ты ж помнишь... мое дело?

— А, да. Ты написал заявление? Пиши. Вот образец. Дальше. Квитанции об оплате с маминой подписью отыскал?

— Ищем.

— А свидетеля про маму, который подтвердил бы ее проживание?

— Боюсь... не понравится он тебе, — вздохнул я.

— Что значит, мне не понравится? — строго сказала она. — Главное, чтобы он у суда доверие вызвал.

— Найдем!

В крайнем случае сделаем Валере пластическую операцию.

— А мы когда с тобой увидимся? — прошептала она.

— Так мы уже видимся! — с некоторой оглядкой пробормотал я, даже с двумя оглядками.

Впереди — дверь «Судья», сзади горит в щели глаз моего друга.

— Нет. Не так! По-настоящему! — она прижалась ко мне.

— А чего? Тут неплохо! Все о... юридицки! — бормотал я, пытаясь вырваться.

Вырвался! Надула губки.

— Позвоню!

...Несколько смущенный таким «публичным успехом», я ушел.

Валера ждал меня на скамье. Пока что не на «скамье подсудимых». Но — жесткой.

— Скажи мне, почему, куда теперь с тобой ни пойдешь, — они?! Может, ты сам уже такой?

— Да пока нет.

— Тогда мне скажи, почему тебе так «везет»?

— Не знаю. Когда в детстве еще в больнице со скарлатиной в шесть лет лежал — уже выделялся. Выдавали на завтрак два кубика масла и два куска серого хлеба. Все размазывали их ножом и ели. А у меня почему-то ножа не было, а спрашивать стеснялся. Так я клал два куска масла между двумя кусками хлеба и сдавливал. И так ел. И ребята в палате прозвали меня «В двойном размере». «Слышь, ты, «“в двойном размере”!» — так обращались.

— Да, так у тебя все и осталось, — Валера констатировал, — «в двойном размере». И горячки вдвойне, и проблем! Ну всё. Я отваливаю. Честно говоря, в Сяглицы тянет. Там у нас хоть и сумасшедший дом — а всё поспокойней. Скажу тебе, наши «нормальные ненормальные» лучше. Хоть не лезут всюду.

— А Шпеньков? — вспомнил я.

— Да... А Шпеньков? Это верно. Мужчина затейливый. Но он нормальным считается! От него, правда, всего можно ждать. Если он сумасшедший дом хочет захватить в качестве своей личной резиденции, то это о многом говорит.

— Да, — оценил я, — нестандартно.

— Так ты считаешь, — сказал он, — «в плане сдвига мозгов» все теперь постепенно выравнивается? Одинаково уже всюду?

— Похоже на то.

— Ну ладно. Тогда ты терпи здесь, а я к себе поехал. Ну, хоп!

Сцепились пальцами.

— Нет! — Он вдруг яростно выдернул руку. — Не поверю никогда, что нигде ничего нормального не осталось. Поезжу по городу, раз уж вырвался. Должна же хоть одна нормальная баба быть? Принципа вопрос!

— Ну... съезди. — Я вынужден был согласиться. — Город большой...

— Точно! Ну, может, еще заскочу, попрощаться.

Мы сидели с Аленой в «Италии».

— Ну почему ж так? — убивалась она. — Благородные начинания, которыми охвачен весь мир, заканчиваются у нас обнулением карточек?

— Менталитет.

— У нас бы сейчас тут плакаты мелькали, всякие дикие типы орали бы и плясали тут в знак протеста против подавления половых изменений — у вас почему ничего этого нет?

— А ты бы хотела сейчас этого? Когда мы с тобой тут сидим?

— Я спросила первая!

— Менталитет.

— ...это от слова «мент»?

— Не думаю. Во всяком случае, не только. Я думаю, все можно тихо решить. А крик — для чего-то другого он.

— На тебя вся надежда.

— Тогда честно скажи: этих «соседей» моих — ты подсуропила?

— Да. Ты сердишься?

— Ну... двояко. Что ты появилась — рад, а что «они» — нет.

— Вот видишь, ты тоже «двояким» можешь быть. — Она усмехнулась. — Но обязательно надо было это обследование провести — совместимость трансгендерных соседей с обычными обывателями.

— Я обычный?

— Ты — лучший! Поэтому я и доверила тебе... их.

— Я только одну знаю, — признался я. — И то — честно тебе скажу — многовато!

— Понимаешь, во всем мире их поддержка идет. Гигантские фонды!

— Я этого не ощутил.

— Зато ты меня ощутил. А я — тебя. А знаешь, я почему-то не боялась, когда их к тебе подселяла... Знала: ты выдержишь.

— Ну спасибо, конечно... Но не боялась ты за кого? За них? Или за меня?

— И за них. И за тебя. И за себя, кстати. Потому что знаю: ты терпеливый. И добрый. И из любого топора — щи сваришь... на пользу всем!

— Я испытатель. Обязан попадать в ситуации. Но не гибнуть. И верю: сама жизнь — благодатна. И всегда, в конце концов, как-то спасает сама себя.

— Но главное — ты горяч. Тебя в любое дело можно втравить!

— Это точно.

— Хотя ты и ловок. И обязательно вывернешься. И все любят тебя... Тебя даже нищие знают!

— Один. Специально прикормлен.

— Но не только же он?

— Надеюсь, что нет...

— Но учти, — она засмеялась, — я веду еще множество проектов.

— Дай отдохнуть!

— Ладно. Береги себя!

Мы поднялись.

Вблизи парканулся и бибикнул черный джип.

— Должен идти! — рванулся я.

— Ничего — подождет.

— Не, не могу. Другие, скажем, такси заставляют ждать минут сорок, а я дергаюсь — не могу!

— Ну... дергайся. Может, это главное в тебе.

— Счас! — тиснув ее колено, отошел к джипу.

— Ну как? — спросил я. — Нашел кого-то?

— Н-н-нет! Не получается что-то!.. А может, наоборот: они меня принимают за сумасшедшего?

— Может быть!

— Значит, мы уже тоже «тю-тю»?

— Не без этого.

— Но все же скажу тебе: тщательней будь. Я знаю, ты к этой... страшной побежишь. Не удержишься! Но учти: меня тогда, при ее нападении, только джинсы спасли. Не носишь? Напрасно. Купи. Может, вся история эта — гудочек тебе? «Мол, хватит по шпалам ходить, отдыхай уже!»

Но тут Алена своей манящей походкой подошла.

— А вот это правильный человек! — Валера прокомментировал.

— Ну что, мальчики? Поговорили?

— А вам куда? — Валерины ноздри заиграли.

— Вообще-то я в Токсово. Но я на такси...

— Могу подбросить! — хищно Валера произнес.

— Ну? — Она обернулась ко мне. — Доверяешь?

— М-м-м-м... да!

Шепнула мне на ухо:

— Вообще-то я с водителями не сплю.

Хотел сказать ей, что это не просто водитель, а еще... но Валера сам себя выдал.

— Спасибо тебе, — сказал я ему.

— Спасибо — не деньги. Ты деньги готовь. Тебе канализацию надо менять.

Страстно надеялся, что тема канализации оттолкнет Алену от тезки. Но надеялся — не от меня!

Я долго махал им вслед (мысленно). Потом — перекрестился.

Ну что? Пора, наверное, Нонну звать? Вряд ли она резко исправилась... но на фоне прошедших событий ангелом кажется.

— Алле!

— Нонна! Подойди-ка! — закричал я из ванной в коридор.

— Чего, Веча? — сияя, она подошла.

— Вот... сзади шею подбрей. Никак не подобраться!

Взяв бритву, она долго возилась, пыхтела.

— Готово, Веча!

— Спасибо, — я взял у нее бритву.

Вертя головой, я разглядывал шею, а Нонна вдруг смущенно чмокнула меня сзади в голое плечо.

ЧАСТЬ 2

Глава 1

20 июля я очутился в любимом прошлом: последний раз я наслаждался грузинской жизнью еще в молодости, и вот — по их приглашению — лечу в Тбилиси. Я волновался. Мне казалось, что шок произойдет уже в самолете: грузинская речь после столь долгого перерыва! Но через пять минут в салоне — я уже был спокоен и счастлив. Острые грузинские лица, горячая, слегка накаленная скороговорка... все близко, никуда не ушло — словно и не расставались.

Да и как расстанешься? Фестиваль проходил в горной Кахетии, в роскошном имении генерала Александра Чавчавадзе, отца Нины Чавчавадзе, юной жены Грибоедова. И не только это сближало. Название фестиваля тоже было понятным и близким — «Поэзия и вино». Были и доклады, но преобладали тосты. Вино здесь наливают с уважением и пьют с благодарностью. Главное — «подо что» оно льется: если под мудрые разговоры и чтение стихов, то оно — благо. К такому «научному открытию» мы пришли.

Читали стихи и прозу грузины, итальянцы, израильтяне, немцы. Все переводилось на английский — и все понимали. Но вот я заговорил по-русски — и все сразу зааплодировали. И я вдруг с волнением понял: аплодировали не мне, а зазвучавшему здесь после долгого перерыва русскому языку, который они чуть было не потеряли и хотят вернуть. Потом наша переводчица читала переводы грузинских стихов Маградзе на русский — и аплодировали бурно. Это был праздник возвращения русской речи. Продлится ли он? Молодежь уже полностью англизирована. Но встречи, подобные этой, вселяют надежду. Сверхинтеллигентный юный переводчик из одной из самых родовитых грузинских семей, известной и в России, весело сопровождал нас (как переводчик он, к счастью, не понадобился, все, даже простые селяне, понимали по-русски). И когда мы заговорили о литературе, Георгий сказал, что из всех новых писателей мира (он знает уйму языков) восхищен лишь Довлатовым, причем — именно за его русский. А мы заскучаем, вдруг понял я, если останемся без Грузии и грузинской литературы — ведь это мы совсем недавно так любили!

За дни, проведенные здесь, мы снова вспомнили после долгой разлуки, за что так любим Грузию: за праздничное восприятие жизни! Веселись — а проблемы подождут, в конце концов, не мы же должны искать их — а они нас. И если мы будем непредсказуемы и свободны, то нас не найдут!

Но здесь не приняты негативные эмоции. Мужчины здесь горды и прекрасны. Откуда мужская гордость? Неписаный, но общепринятый закон: если тебя на рассвете привозят на машине, выгружают и с почтением доводят до дома — это вовсе не позор для мужчины, а знак его безупречной репутации и уважения к нему. Надо радостно проводить, уважительно встретить, раздеть мужа, уложить, если он утомлен, — это почетная миссия каждой жены! Мужчины поэтому в Грузии не придавлены, как у нас, и не просыпаются в отчаянии и раскаянии — а просыпаются гордо: их не в чем упрекнуть, они живут как положено.

И жены должны беспокоиться лишь тогда, когда подобные происшествия вдруг прекращаются и муж дома сидит. «Что случилось, Гиви? Ты не заболел! Ах, уходишь? Ну, слава богу!» Такой муж — гордость жены. Поэтому и женщины тут горды и величавы: кровь царицы Тамары в каждой из них.

Гордость — главное тут. Только здесь освобождаешься от рабского страха перед секундной стрелкой: «Мы ведь хозяева жизни, а не рабы!» К этому сладкому чувству привыкаешь не сразу. Сперва я одолевал всех вопросами: «А во сколько начало семинара?», «А во сколько именно мы выезжаем на экскурсию?». Лица мучительно морщились: зачем пригласили мы этого зануду? Неумный человек!.. Но я быстро умнел. Что значит «когда»? Когда захотим! Не время нами командует, а мы им! Сладко жить, перейдя «на грузинское время», — чувствуешь себя человеком. И с пространством мы делаем что хотим: один грузинский писатель вдруг сообщил, что вместо нашего семинара очутился в Зугдиди, — и новость была встречена криками одобрения! Широкая жизнь.

Перед отъездом мы сидели в доме на склоне горы, в гостях у внука великого грузинского поэта, и вид ухоженной Алазанской долины вселял абсолютную уверенность в правильности выбранного жителями долины порядка.

— За каждой гроздью винограда надо ухаживать, как за отдельным ребенком, — говорил хозяин.

И вдруг потемнело, и с громким шорохом выпал град. И земля побелела. И хозяин вдруг побледнел.

— Это серьезно? — почему-то шепотом спросил я.

— Очень. За пять лет, что я здесь, — такое впервые, — ответил он так же тихо.

Похоже, что в Грузии считается позорным паниковать. Град продолжал стучать по перилам. Мы слегка опаздывали, но бежать — в такой ситуации — было позорно. Мы выпили за Грузию, за Россию, за возобновление дружбы, простились, получив в подарок по бутылке вина, сделанного хозяином. И лишь когда мы, съехав с холма, обернулись на его дом с красной черепицей, мы увидели, что хозяин вышел в длинном плаще и широкой шляпе и ушел в виноградник. И вдруг — радуга поднялась над долиной, как ручка корзины!

Потом я мчался на автобусе в аэропорт. Алазанская долина простиралась внизу, крыши домиков в густой зелени казались маленькими. Широкие ухоженные поля, а на дальних склонах — ровно «расчесанные» ряды винограда. За виноградниками темнели поднебесные горы Главного Кавказского хребта, защищающего эту благословенную долину от непогоды.

В самолете было тесно, темно. Мы разогнались, чтобы взлететь. Многие грузины крестились, но не униженно, а как-то гордо. И вот мы попали в сплошную мглу. Праздник кончился? Двигатель натужно гудел. И тут мгла оборвалась, хлынуло солнце, и ухо сидевшего впереди вдруг расцвело, как алая роза.

Глава 2

И только вышел в нашем аэропорту — телефончик забрякал. Но это местный, надеюсь? Не разорюсь? И как всегда — обмишулился: Париж! Хоть родной голос: Кузя, старый друг! Институтский товарищ, соратник походно-рюкзачной юности... Потом вдруг резко в политику ушел, не то распространял. Полтора года отсидел. Потом — политический изгнанник, Париж... Но сейчас как-то это сдулось, потеряло остроту. Даже на выпивоны по праздникам в наше посольство ходит. Наши с ним ссоры до драки с умилением теперь вспоминаются. Победила дружба! А точней, победила коррупция, примирила врагов...

— Ты жив? Тут халтура одна намечается. Приезжай.

— Халтура — это я завсегда!

Ночь перед вылетом я не спал. Вспоминалась юность. Кольский полуостров, довольно однообразный пейзаж... Я наконец задремал.

Горы Хибины, куда мы ездили каждую весну на подходе к белым ночам, тогда наимоднейшим местом считались, сюда съезжались покрасоваться лучшие люди Питера, и не только Питера, успешные, спортивные, элегантные, веселые — примерно как мы. Весь мир был у наших ног — как та сияющая снегом гора, на которую мы взлетали на подъемнике и с которой на все мы смотрели сверху вниз!

Безоговорочно веря в свое всемогущество, загорелые, гибкие — каждый мускул звенел, — мы съехали однажды с друзьями вчетвером и решили продолжить путь в поисках необычных приключений (обычными мы были уже пресыщены). Внизу оказалось темновато. К тому же разыгралась пурга.

Наконец мы выбрались на глухую улицу какой-то деревни. Такой и на карте не было. Заблудились? Вдруг из пурги появилась почта — родная до слез, с голубенькой вывеской. «Надеюсь, хорошенькая почтальонша?» — высокомерно произнес я... Старуха. И даже две. Потом — тут работал какой-то телепатический телефон? — появились еще две, фактически беззубые. Их стало вдруг четверо... как и нас. К чему бы это?

Хихикая, старухи сели на скамейку напротив, как на деревенских танцах. И мы вдруг с ужасом поняли, что мы одни здесь — представители сравнительно молодого возраста нашего пола, а вокруг — лишь болота и пурга. Появилась горячая кастрюля пахучего зелья, которое мы почему-то принялись жадно пить. Вскоре я стал замечать, что мы сделались довольно неадекватны — хохотали, расстегивали рубахи. Опоили нас? И вдруг Кузя, мой ближайший друг, взмыл в воздух. Что это с ним? От дыхания стоял пар — видно плохо. Но я успел разглядеть, что самая маленькая, коренастая — настолько маленькая, что почти не видно ее — вскинула моего ближайшего друга на плечо и куда-то с ним пошла. Руки-ноги его безвольно болтались... а ведь сильный спортсмен!

— Кузя! — вскричал я.

Но тут и сам неожиданно взмыл в воздух. Куда это я лечу? Хоть бы одним глазком увидеть, кто меня несет? Может, хорошенькая?.. Но навряд ли. Кроме вьюги и завывания ветра, я ничего не видел и не слышал.

...Совсем другая изба: более бедная. Окоченел я, пока был несен через пургу, задубел — и, как бревно, тяжело был сброшен у печи. Наконец-то я разглядел мою похитительницу... Мечты, прямо скажем, не сбылись! Суровая охотница — это да! Она вдруг появилась в белой длинной рубашке, похожей на саван. Я задрожал. Видимо, начал отогреваться. Хозяйка моя вдруг полезла в раскаленную печь. Зачем? Потом я вспомнил из рассказов отца, что в русской печи не только готовят, но и моются... да и еще кое-что! И как раз из печной тьмы высунулась ладошка и поманила меня. Я замер.

Кто-то стучал в заиндевелое окно... Лыжей! — разглядел я. Кузя махал ладонью куда-то вдаль.

«Уходим!» — понял я. Я, крадучись, выбежал. Мы быстро собрались на площади. К счастью, все четверо. Ушли?

— Моя бежит! — вдруг закричал я.

Она неслась в белой рубашке, как маскхалате, с каким-то длинным предметом в руке. Ружье? Ну это как-то уж слишком!

— Валим! — скомандовал я.

Из соседних улиц выскочили и остальные амазонки, с разными, преимущественно недружелюбными, предметами и криками...

И, как ни странно, это пребывание в Париже примерно в том же «жанре ужасов» шло. Вечер, и мы с Кузей стоим в баре.

«Могу я хотя бы присесть?» — «Нет!» — «Почему?» — «Дорого!» Оказывается, если присядешь за стол, все автоматически вдвое дороже. «Ну и что? Я заплачу! Могу же я получить удовольствие? Париж все-таки». — «Нельзя! Кичиться здесь богатством — дурной тон!» — «Да какое ж это богатство — присесть с чашкой кофе?» — «Нет!»

Поражает многое. Во-первых, это моднейшее, по словам Кузи, заведение, семнадцатого, как уверяет мой друг, века... предельно обшарпано! Из красот только красно-синяя реклама «колы», которую, как уверяет Кузя, французы, гордясь своей независимостью, не пьют. Бар — простая корявая доска, лишь в одном месте опирающаяся на что-то белое, кажется, холодильник. Бармен одет весьма небрежно — майка и семейные трусы. Зато предельно внимателен. Правда, не к нам. Уж час, наверное, пока тут мы стоим, он терпеливо выслушивает, даже кивая, горячечный бред какого-то явного сумасшедшего в рваных брюках. Понимаю, «толерантность». Но зачем-то тут же стоит и слушает этот бред посудомойка, толстая и неряшливая, вдребезги разбивающая миф об изящных француженках, которых практически тут и нет.

Диалог бармена с сумасшедшим продолжается. И даже успешно! Оба, довольные, бьют друг друга по плечу, нас, нормальных, явно игнорируя... Подождем? Может, этот бар специально и создан для сумасшедших?.. Кузя уверяет, что, наоборот, для элиты. Ну что ж, раз элита — стоим.

Посудомойка, простояв примерно час тупо и неподвижно, вдруг согнулась, с большим трудом, затем открыла дверку холодильника, стоящего под барной доской, и попыталась залезть туда. И это ей вдруг удалось!.. Слово «вдруг» тут вполне уместно, потому что она залезла вовсе не так, как лазают в холодильник у нас, что-либо достать, а влезла в него вся, целиком, и захлопнула за собой дверцу. Я стоял потрясенный. Вот он, «их быт»! И никто, главное, вокруг абсолютно не реагировал на то, что тучная, в общем-то, посудомойка зачем-то заточила себя в маленьком, в общем-то, холодильнике. Потеряв речь, я только тыкал пальцем туда, пытаясь привлечь к происходящему внимание. У нас бы давно уже пришли ей на помощь! А здесь? Друг мой Кузя, не реагируя на мои немые жесты, надолго задумался о чем-то своем. Может быть, перед ним плывут просторы родной Вологодчины?

— Посудомойка... туда! — Когда он обратил на меня взгляд, я показал на ящик под стойкой.

— И что? — Друг надменно поднял пышную бровь.

«А то, что ты последний мой друг! Помоги разобраться!» — хотелось выкрикнуть мне.

...Я уже изнемог тут — надоел этот разврат стоя, — и я пошел к отдельно стоящему у стены столику и сел — с чашечкой кофе, который я давно уже выпил, но который тем не менее тут же вдвое подорожал. Ну и ладно! Хоть отдохну. Для меня счастье важнее денег. Но отдохнуть не пришлось. Вдруг пол перед моим столиком стал колебаться, кто-то его снизу лупил, явно намереваясь появиться в этом модном баре почему-то именно таким путем. И это ему удалось! Квадрат пола передо мной состоял из двух половинок, и вдруг эти половинки раскинулись, и прямо у моих ног открылась довольно-таки пахучая темная бездна... Да-а. Затейливый бар. Началось нарастание какого-то древнержавого скрипа. Из тьмы что-то поднималось. Причем как-то неторопливо-зловеще! И вот из мглы появился зашарпанный постамент, но главное, на нем стоял какой-то продолговатый ящик мучительно-знакомых пропорций... Гроб? Это мне? Ложиться? Да, затейливый сервис! У них, что ли, тут еще и крематорий, древнейший в мире? «Увидеть Париж и умереть?» Но у меня, в общем, другие планы. Но главное — Кузя абсолютно равнодушно смотрел на этот сумасшедший дом. Скрипуче запела дверь холодильника, и с огромным усилием, «по частям», оттуда вылезла наша огромная посудомойка — с лицом абсолютно равнодушным и даже сонным. С диким усилием (но не меняя при этом выражения лица) она вылезла на четвереньках в кафе, добралась-таки до гробика и скинула крышку. Пора? С отчаянием я глядел на Кузю, но он не реагировал. Друг!

Посудомойка вдруг стала со звоном и грохотом сбрасывать в гроб вилки и ложки со столов — так, кажется, и невостребованные по причине дороговизны. Она сгребла и вилки с моего стола. Означало ли это, что кафе закрывается? Всего шесть часов вечера! В семнадцатом веке, очевидно, так было принято. Но зачем же ей было сидеть в холодильнике?

Когда посудомойка стоя медленно погрузилась вместе с гробиком в тартарары и дверка в полу захлопнулась, Кузя наконец перестал притворяться, будто ничего этого не видит или что в этом нет ничего удивительного.

— Да! — закричал он. — Да! Но ты это все превращаешь в абсурд!

— Я превращаю?

— Да, ты! Это вовсе не холодильник под баром — это вход на лестницу в подвал, где у них кухня! Семнадцатый век! Это не какой-нибудь современный бар! Под ним — холод и мрак! Казематы!

— Так я ничего... Я за!

— Нет, ты «чего»! Ты на все смотришь... своими глазами!

— А чьими ж еще мне смотреть?

Кузя сунул бармену какие-то деньги, и мы пошли. Притом посудомойка могучим своим торсом явно теснила нас к выходу и захлопнула дверку, едва не прищемив мой плащ.

Слегка оплеванные, мы вышли на простор реки.

— Ты обязательно все испортишь! — вопил Кузя.

— Но при чем здесь я? Я даже пальцем не прикоснулся!

— Ты и без пальца можешь! — в бешенстве орал он, примерно как сумасшедший у стойки. Потом все же замолчал, перевел дыхание. — Ты не хочешь принимать эту жизнь.

— Почему же? Хочу. Даже занес ногу на высшую ступеньку. Сотрудничаю с тобой.

— Это так ты «сотрудничаешь»? — Он снова взвился: — ...Да я сотни раз бывал здесь — правда, с приличными людьми — и не видел все это время ничего подобного.

— И гроба? — спросил я.

— Это не гроб! Это ящик для посуды! Ты все превращаешь в фарс!

— Но согласись: ты тоже увидел гроб?

— Исключительно благодаря твоему присутствию.

— Да-а... — расстроился я.

— При этом ты совершенно не реагируешь на важные социальные проблемы. Они не касаются тебя!

— Ну... давай их, — проговорил я без особенной охоты.

— Ты даже не понял, что это не женщина.

— Вообще, мне показалось, что это не женщина! — с энтузиазмом, быть может, фальшивым, подхватил я. — ...А кто?

— Нет. Это женщина! — с изуверской усмешкой произнес Кузя.

Опять двадцать пять!

— И что же? — уже чуть устало поинтересовался я.

— Это женщина...

— Так...

— Но это мужчина!

— Хорошо!

— Что хорошего-то? — возмутился Кузя.

— Ну, я думал, что да?

— Ты издеваешься?

— Нет.

— Это транссексуал! Он сделал операцию по перемене пола!.. Был мужиком — стал бабой! Просек?!

— Да.

— Что ты все «да-да-да»?! Все, — сказал Кузя. — Честно говоря, я устал. Давай выпьем по-нормальному.

— Давай.

Мы просунулись в какую-то каменную щель и сели там на круглые табуретки. Выпить «по-нашему» нам не пришлось, но кое-что мы все-таки заглотнули.

— Ну понятно, — примирительно заговорил я. — Видимо, работал он вяло, и его хотели уволить — и тогда он резко сменил пол. И теперь его уже не достать — находится, как редкое существо, под охраной. Так?

— Ни в коем случае! То есть да. Но человечество должно поддерживать стремление людей к самоопределению, чего бы им это ни стоило! — Он снова искусственно воспламенился. — Любой ценой! Если б ты знал, какие уходят на это деньги... разные фонды вкладываются в них! Смена пола — залог успеха! Порой единственный вариант...

Он как-то сник. Да, попал Кузя в переплет.

— Да... У нас это было вступление в партию, — пытался поддержать его я.

— Что же ты не вступил? — язвительно спросил Кузя.

— Пролимонил!

— Но, мне кажется, смена пола — это все же гуманнее, — неуверенно Кузя предположил.

— Думаешь?

Мы затихли. Зашли в тупик?

— Так у меня есть про это сюжет! — вдруг вскричал я радостно. — На моей голове все это произошло! У меня на потолке! Если забашляете — отражу! Как французы выражаются, «от купюр»!

Но он почему-то не обрадовался.

— У тебя все есть! — презрительно Кузя сказал.

— Так варюсь во всем. Разве ж это плохо?

— И кто забашляет тебе?

— Ты же звал!

— А ты знаешь, кто выкупил наше издание?

— Ну... так. Слышал. Два бизнесмена какие-то.

— Два секретаря райкома комсомола, второй и третий, из какого-то Ужупинска!

— Зачем им надо парижское издание?

— Это ты у них спроси! А ты знаешь, что требуют наши комсомольцы? — снова вскричал он. Чувствовалось, гнев придает ему силы. — Они... требуют прописать... образ простого труженика! Из глубинки! Это в нашем журнале! Бывшем оплоте интеллектуалов!

— Из французской глубинки хоть? — Я мысленно потер руки.

— Да нет, — мстительно произнес Кузя. — Из российской.

— А что? Можно. У меня есть такой.

— Этот... твой водопроводчик, что ли? — презрительно Кузя спросил.

С какой, интересно, стати презирает? Сам вылез из деревни!

— А что? Он такой!

— Да ты даже понятия не имеешь о том, что нужно им теперь!..

— Да они сами не знают. А я — напишу. Богатырь, из глубинки.

— Ну и как там этот... твой друг-водопроводчик живет? — как бы вскользь Кузя спросил.

Видно, все же тоска по родине гложет?

— Отлично! — вскричал я (опуская, впрочем, некоторые мелкие подробности). — В глубинку уехал. Там у покойной жены брата... Нет, у покойного брата жены бизнес унаследовал.

— Что за бизнес? — вскользь Кузя спросил. Видно, завидовал.

— М-м-м... Ну, напишу — узнаешь!

— Не будет тебе аванса.

— Пач-чему?

— Не то, чувствую, напишешь.

— Ну а давай про этих, «видоизмененных» твоих напишу!

— Жадность твоя безмерна...

Так что из Парижа вернулся — обогащенный, в основном духовно. Но при этом заклейменный как рвач.

Удачно, что я еще и наше дождливое лето успел задеть, залетел в Комарово.

— Сплошные дожди, — говорила Нонна. — А грибов нет.

— Сделаем!

И тут же вырвался из туч луч солнца, и дождик золотой стал, «грибной».

— Смотри, Веча, чего я нашла!

— О! Черника! Сама собрала?

— И гляди, что я еще там нашла! Рубль! Валялся там.

— Отлично. Добытчица ты наша!..

— Веч, ты чего?

— Да так... телефончик пискнул.

— Ето что значит? Надеюсь, что-то хорошее?

— Я тоже надеюсь...

Открыл текст. «Куда ты пропал? Опять появился Он. Изъял твое дело. Срочно приезжай!»

«Изъял твое дело»... А может, и ее тело?

Помчался.

Глава 3

Бежал по торжественной лестнице суда.

Пошел коридором, заглянул к Яне в каморку. С визгом кинулась на шею мне! Тело — ее! А значит — наше!

— Ну полно, полно! — добродушно сказал ей, чуть отстраняясь.

Одно из неприятных качеств неадекватных людей — завышенные эмоции. Вспомнил, конечно, как я в первый раз на моей лестнице увидел ее. Ну и что? Изменилась она? Чуть отстранив, разглядывал. Да, появилась в ней такая изможденность, что некоторым мужикам даже нравится... включая меня.

— Он вчера был здесь! В этом самом кабинете! И дело изъял!

— Какое он право имел изымать?

— Да он тут работает уже... в контрольной комиссии!

Карьера бешеная... во всех смыслах этого слова.

— Ну так давай я по новой заявление напишу.

— Нет! Погоди!

Стала с ужасом по очереди глядеть во все углы. Стала вдруг прыскать туда из пузырька, из которого цветы удобряют. Да, условия непростые. Но — привыкнешь!

Написал заявление по форме о восстановлении моего права на долю квартиры. Положил в папочку, фамилию надписал. Странности жизни — это нам не помеха.

Огляделся... Неплохо она устроилась. Вот как она в суде оказалась? «Нас, людей со сложной судьбой, притесняют!» Наверняка какая-то еще квота на них есть. «Ах, мы не представлены среди работников суда!» А после этого — «Ах, наш угнетенный пласт не представлен в парламенте!» «А? Это ужасно, ужасно! Срочно! Давайте!» — отвечают им. Теперь они всюду без очереди пойдут. И спрашивать их о заслугах-способностях, да даже просто о наличии разума возмутительно, неполиткорректно, трактуется как ущемление прав! В результате уже во многих парламентах ахинея царит, о каких-либо других проблемах неловко даже упоминать — Парламент США, великой страны, загружен по уши небывалой проблемой — о представлении отдельных туалетов и оснащении их особым оборудованием для женщин, чувствующих себя мужчинами, отдельно — совместно и речи нет — для мужчин, чувствующих себя женщинами... Бешеные деньги идут. А у тех, кто раньше считался нормальным, перспектив — ноль. Уверен, что и Яна в этом кабинете сидит по этой же самой «квоте бесправных», которые сейчас захватывают все права, и без очереди, и порой без оснований. Иначе как объяснить ее крайне низкий умственный и моральный уровень на столь важном посту? И дело мое было изъято — этой самой рукой, которая зачем-то меня счас гладит. Почему-то им чуть больше позволяется, чем нам.

— Приходи ко мне домой. У меня теперь квартира! — нежно шепнула.

Льготная, ясное дело! Осво-божда-е-мая! Надеюсь, что не моя?

— Вот адрес мой.

Взяла квиток со стола, сунула мне в карман — распечатанный на принтере. Причем во множестве экземпляров. Прочел. Слава богу, адрес не мой! Пока. Но я вышибу из нее эту дурь, выдавлю, вытрясу, выколочу! Вот так... От меня никто еще без изменений не уходил!

И буквально на следующий день (суббота была), сверяясь с бумажкой, нашел ее адрес. Ну что ж, довольно милые пестрые домики — не те бесконечные серые бараки, в которых наша молодость прошла. Может, и в серые сейчас селят... но не этих. Других. Тут явно шаги прогресса... Нашел наконец, аккуратный маленький домик на две семьи. С той стороны колясочка стоит. Может, и у нас, с этой стороны, жизнь наладится? Новую жизнь никогда не поздно начать. А какая лесенка чистая! Именно не лестница угрюмая, как мы за жизнь нашу привыкли, а именно уютная чистая лесенка. На окнах цветочки. И номер на ее двери, в виде цветочка. Кнопочка розовая. Нежно ее нажал.

И с этого дня — регулярно ее спасал. Главное — вытеснить этого гада из нее, застолбить то место, которое раньше этот... призрак застолблял. Часами вытеснял его, выталкивал, выпихивал, не жалея сил...

Выпихнул-таки! Однажды она нежно шепнула мне:

— Я уже и забыла его! Я теперь так чиста! Мне доктор сказал: нужно пятьдесят тысяч на новое лекарство — и всё! Он уже никогда не встанет между нами!

— Не встанет? Я дам.

От нее просто на каких-то ватных ногах шел — от счастья.

Вот печатаю сейчас это — а вдоль экрана хиляет огромный паук. Не иначе письмо. Ну, точнее, имейл. Посмотреть надо... Посмотрел — ерунда!

Я деньги ей дал и, в общем, неделю не приходил — пусть уж пройдет курс окончательного лечения, и тогда... Полное счастье настигнет нас. И может быть, это промедление и сгубило? Но я же как лучше хотел. Новую жизнь никогда не поздно начать! А какая лесенка чистая! И номер на ее двери в виде цветочка. Кнопка розовая. Нежно нажал.

Какой-то дикий гвалт за дверьми. Дверь распахнулась. Стоял опухший мужик... Ян?!

— А... — вопросительно произнес я.

— Нету ее! — прохрипел он. — И больше не будет! Всё!

При этом он, держа перед собой жестяную миску, грубыми руками хватал сочные куски мяса в чем-то красном, рвал крепкими зубами и смачно жевал.

С кухни доносились пьяные крики:

— Альбертыч! Кто там? Еще один людоед?

— Если баба — тащи!

— Сожрем!

Вурдалаки захохотали.

Наверное, надо было рявкнуть: «Отдай пятьдесят тысяч!» Но, наверное, неловко? Отдал одной — требую с другого!

— Извините... — пробормотал.

— Я сейчас тебя извиню... — с угрозой он произнес.

«Бабки гони!» — хотел я рявкнуть, но он меня опередил.

— Разохотился, раскатал губу! Пошел вон... Пока тут тебе что-то не оторвали.

— Ах ты!

Я кинулся на него. Дальше не помню.

Сверкнуло лезвие, сверху вниз. Я подставил руку — и лезвие соскользнуло ему в живот. Ян смотрел на торчащий нож с изумлением...

— Янчик, ты чего там? — орали друзья.

Кинулся вниз.

Очнулся у себя дома. Представлял себе ее улыбку, ее глаза... Не увижу больше никогда! Окровавленными пальцами натыкал номер.

— Яков Борисыч. Это я! Узнаете? У меня только что любимую сожрали!

— Приезжайте, — брезгливо произнес он. — Только не на «Скорой». Так вы затеряетесь в общей массе — и тогда я ничего не гарантирую.

— Еду.

Глава 4

В этот раз я запомнил, как меня встретили — полунасильно раздели, все мое кинули в мешок, потом буквально исхлестали струей из шланга — помыли! — тут же вдули укол в бедро — и очнулся я на старом моем месте, «вынырнул из лекарства», увидев свою ногу в драной пижаме.

В родной мне уже палате все так и лежали, спрятавшись под одеяла. Мой ближайший, «полуголовый», только выкрикивал: «Дай закурить!», «Дай закурить!».

Завтрак! В столовую — она же телевизионная (телевизор висел почему-то под самым потолком) — принесли длинные столы, расставили кашу. На место идти не хотелось. Несколько больных неустанно ходили по коридору, но на контакт шел только один, на вид весьма здоровый, голубоглазый и лучезарно улыбающийся, который протягивал всем встречным маленькую аккуратную свою ручку, потом радостно тряс вашу руку и восклицал: «Очень приятно! Очень приятно! Коньков-Горбуньков! Коньков-Горбуньков!» И проходил дальше. Остальные встречные были люди хмурые и некомпанейские, глядели то злобно, то с ужасом. Только один больной понравился мне еще с прошлого раза — мощный, высокий, на голову выше всех, в отличной серой, с отливом, пижаме. Взгляд его был совершенно разумен, но абсолютно высокомерен. И вот сейчас он шел мне навстречу с синим полотенцем, перекинутым через плечо, держа в мощной руке тускло мерцающий, показавшийся мне чуть ли не полудрагоценным в здешней убогости бритвенный прибор. Он был прекрасно выбрит и свеж, благоухал любимым моим ароматом — «Кельнской водой».

— Простите! Не уделите ли пару минут? — обратился к нему я.

Поглядев на меня, больной кивнул, и мы прошли с ним в четвертую так называемую безнадзорную (то есть без дежурных бдительных санитаров) палату, самую большую светлую, с огромными старинными окнами. У него был свой закуток, отгороженный белой ширмой, свой круглый стол (для приема гостей) — и, главное, свое окно, с развесистой старой липой.

— Валерий, — представился я.

Он поставил прибор в аккуратную тумбочку, указал на стул возле круглого стола.

— Борис Касатский, князь!

В некотором смущении я сел. Ну что, князь — это понятно. Здесь все вольны назначать себе титулы, но что именно Касатский? Это не случайно.

— Нет, действительно князь и действительно Касатский! — произнес он с улыбкой. — Это вы у Толстого спросите, зачем он использовал нашу фамилию в «Отце Сергии». Надеюсь, читали?

— Так вы, похоже, подпали под влияние этого персонажа и ушли замаливать свои грехи в тихую обитель?.. Хотя тихой ее никак не назовешь. Притом не можете отказаться от привычки к стильным вещам.

Мне казалось, что это правильное начало разговора с умным человеком, — и я не ошибся.

— Да слава богу! — добродушно сказал он. — Не забывают ни сыновья, ни бывшая жена.

— Похоже, вы скоро выписываетесь?

В первый мой визит Борисыч, который еще хорошо ко мне относился, сказал, что эта палата для выздоравливающих, близких к выписке.

Вместо ответа Касатский почему-то сдержанно вздохнул.

— А вы как здесь?

И на меня опять накатило!

— Я человека убил! Из ревности! Вот этими руками! — Я затряс перед ним пальцами.

Касатский благожелательно, но несколько грустно кивал. И вдруг над нами, как коршун, возник Борисыч.

— Никого вы не убивали. Слабо вам. И марш на место. Сестра! Сделайте ему успокаивающий укольчик! По полной!

Когда я очнулся на своей койке, абсолютно разбитый и вялый, тупой, никакой, окна были уже темны. Как-то совсем без эмоций я увидел рядом Касатского.

— Как вы себя чувствуете?

— Нормально, — услышал свой голос как-то отдаленно, как чужой.

— Вам надо отсюда уходить. Заколют. Буйных тут не любят. Представляете, всем тут позволять. Что будет?

— Как уходить?

— Обыкновенно. Ногами. Собрать себя — и пойти. Борисыч особо задерживать вас не станет. Разочаровался в вас как в клиенте. — Касатский улыбнулся. — У вас всего лишь обычный психопатический срыв. В нынешнем мире это сплошь и рядом, без этого никак.

— Но вы же нашли себе здесь тихую обитель, ушли... из грешного мира? Как и однофамилец ваш у Толстого, который от буйной светской жизни уединился.

— Пижон этот Касатский ваш! — разозлился вдруг больной. — И никакой я не Касатский! По глупости, в актерском училище мечтал сыграть эту эффектную роль и взял псевдоним вместо своей невзрачной фамилии. Быдло дурачить. Извините! А отсюда мне дорога заказана.

— Как?

— Безумие мое весьма локально, во всем остальном я нормален. Но если я выйду отсюда, из-под надзора, я тут же окажусь в лагере, причем по весьма непопулярной статье, и «честные воры» меня тут же убьют. Так что спасибо Борисычу, что держит здесь.

«И видимо, небескорыстно!» — появилась наконец самостоятельная мысль, но какая-то гнусноватая, испачканная. Да, видимо, здешняя муть налипает на мозг. Это на свободе — мозг твой, а тут... перемешан, как яйцо ложкой.

— Но зато, — я заговорил в том же поганом стиле, не в силах удержать себя (все, исчез прежний я), — вас здесь не притесняют конкуренты, и вы прекрасно играете свою любимую роль. Для всех образец! Красиво раскаявшийся!

Лже-Касатский побелел от ярости, но взял себя в руки. И я это оценил, поскольку тут это — драгоценная редкость.

— Вы давно, видимо, не читали Толстого, — мягко проговорил он.

Но тут впал в бешенство уже я: «Это я-то не читал? Это я-то?!» А действительно, когда я читал?.. В школе, может быть? Позже?

— Касатский — пижон! И Толстой это пишет!

— Как? А считается, это великий образ.

— Двоечники лишь считают так! А на самом деле — это его величие, этот его косой взгляд на себя: «Как я вообще гляжусь в роли пустынника?», это чисто театральное его отрубание пальца, считай члена — театр!

— Ничего себе театр, — я поежился.

— Театр — он такой: и умереть можно! Но на самом-то деле святая — невзрачная родственница Касатского, к которой он заходит. Вот она — да! И изворачивается, и лжет, и унижается — и всех тащит на себе! Вот это святая! И это Толстой и хотел сказать. Но не был услышан. «Какая еще родственница, что за чушь? Что вообще там можно играть?» Их не переубедишь. И искусством, да и миром — правят вот такие «князья касатские» и гордо прут брюхом вперед: «Мы святые!» А настоящих святых — в упор не видят. Те пашут в миру! И вы идите. Там нужней вы!

— Вам нельзя так нервничать! — Борисыч появился.

С «почетным гостем» уважительно обращался.

Касатский повернулся.

— Ну вот, поговорили, — сказал он Борисычу.

Не по его ли заданию?

— Спасибо, — поблагодарил Борисыч.

Касатский, аккуратно поставив стул на прежнее место к окошку, ушел.

Мы смотрели друг на друга. Злоба вроде ушла.

— Вам надо с Валерой вашим связаться, — Борисыч сказал.

— А...

Борисыч протянул свой серебристый смартфон.

— Не помню...

Он ткнул пальцем в дисплей, протянул:

— Говорите.

— Валера? Я опять здесь...

Глава 5

— Опять я здесь, — проговорил я, озирая грустный осенний пейзаж.

— Нет! Опять ты «не здесь», — злобно Валера проговорил. — Не нужен ты здесь! У тебя там своя «палата».

Мы мчались с ним вдоль полей — но не на его парадном джипе, а на его рабочей, говенной машине, только вместо бочки кузов поставили... Но я не сказал бы, что гордо мы выглядели.

Да-а. Валера в прошлый раз на машину говна меня обменял — а в этот раз даром отдали.

Мы уже подъезжали к городу: гигантские спирали, забитые машинами, безликие стекляшки, отражающие облака.

— А тут вот портрет вашего Шпенькова был, — показал я на белый прямоугольник. — Во, память. И где ж он?

— Да-а, — произнес Валера. — Такое впечатление, что ты с больной этой Красной Дачи не вылезал. Где Шпеньков, спрашивает. Там! — ткнул пальцем в небо.

— Как? — испугался я. — Опять застрелился?

— Да нет. Там в смысле наверху. Когда приезжает, только с мигалкой ездит. Теперь вашей Красной Даче хана. Шпеньков будет жить.

Ехали молча, любуясь — что скрывать? — размахом жизни. Все строится что-то. А сколько появилось! Взором не объять!

— А эта твоя подруга, которую я тут подвозил... — произнес Валера с уже знакомым мне хищным выражением лица, даже нос обострился и ноздри зашевелились.

И держит паузу, гад!

Потом невинно продолжил:

— ...крутая тетка! Оказывается, это она, через мудаковатого этого дилера, квартирку мою снимала... для плясок этих. Ну, я ей предложил напрямую сомкнуться, без этого гондона...

Снова щемящая пауза.

— ...она говорит: «Нет! Проект исчерпан. Все!»

«Ну, спасибо ей, — подумал я, — что проект закончен. Но угомонилось ли все это в моей башке?»

Въехали под арку. И у меня ноздри зашевелились. Всегда опасность чуешь заранее... Нет. Ничем не пахнет. Лишь как-то затхло... Валера открыл сзади фургон, вытащил ящик с инструментом, моток жесткой проволоки.

— Вот так, — Валера произнес. — Не мед пить приехали.

Мы поднялись ко мне — и работа пошла. Мы сбивали кафель, долбили штукатурку, кирпич, проталкивали в дыры шуршащие трубы из пластмассы, напоминающие засохшие кишки — взамен труб старых, массивных, чугунных, заросших, заблемандовевших, как Валера говорит. Их тоже там оставляли как исторический памятник — и шли в обход. Хорошо, что я имел уже опыт сантехнических работ. Вышли через все стены к чугунному водяному стояку, голо торчащему в отсеке с мусорными баками, отчего он в наиболее морозные зимы промерзал насквозь. Но сейчас — не зима еще, и даже какие-то цветки торчат из асфальта... Подключились к вентилю, повернули проржавленное колесико — и зашумело, пересохшие пластмассовые кишки упруго надулись. Мы вернулись в квартиру.

— Ну! — проговорил Валера и открыл кран над ванной.

Сипенье, бульканье — и мощный толчок: из крана «выпрыгнула» вода. И — после многих лет затхлости — свежее дыхание Невы!

Мы с наслажденьем помылись, переоделись. К Валере поднялись. «Роковую печать» с его двери уже сняли. Хорошо шла водица и у него. Спустились.

— Спасибо.

— Зачем мне твое спасибо?

— Сколько?

— Сколько дашь.

Я заглянул в мой ящик.

— У меня в уе только. Возьмешь?

— Откуда у тебя эта дрянь?

— Случайно.

...С отвращением, но взял.

— Ну что? Отметим? — Я жизнерадостно потер руки.

— Какое отметим? — хмуро Валера сказал. — Ты в суд собираешься, нет? Думаешь, там все тип-топ? Там даже кто, неизвестно — Она или Он?

И тревога подтвердилась — не Она и не Он! Какая-то абсолютно новая чернявая девица с голодными очами.

— Багира Ахметовна не принимает!

— А где... Яна тут была?

— А что у вас с ней за дела?

— Да обычные, — придержав меня за рукав, мол, «молчи!», сказал Валера. — По квартирной доле. Невский тринадцать, сорок шесть.

Красавица поискала в столе.

— Да. Вот дело есть. Но в нем — пусто.

— Как пусто?

— Так, пусто. Ни одного листка! Может быть, следствие изъяло?

— Зачем? — пробормотал я.

— Да эта Яна ваша вместе с Верой Владимировной, которая вовсе и не судья оказалась, а повариха по образованию, квартиры у людей отжимали через суд незаконными методами.

— Так мы и как раз выразить возмущение! — Валера мышцами заиграл. — Что такое вообще? Я — свидетель: владелицу доли — Мосолову Алевтину Васильевну — видел регулярно, она постоянно здесь жила — вот, со своим сыном-наследником. Новое заявление написать, красавица?

Чары его наконец возымели действие.

— Паспорт у вас с собой? — просканировав его взглядом, сказала она.

Да, тут Валера, несомненно, «значение поимел».

Как говорит один начальник по телевизору: «Медленно, мучительно, но дело борьбы с коррупцией набирает ход!»

— ...А ты говоришь «купаться»! — произнес он, когда мы вышли и рухнули на скамейку.

— Как же теперь Яну найти?

— А теперь-то зачем?

— Я должен спасти ее.

— Окстись! Уже многие, думаю, «спасали» ее. И думаю, в данный момент кто-то «спасает». Может, она у мужа своего? — задумался он. — Этого, «усеченного»?

— А ты хочешь в Сяглицы ее увезти?

— А где ей лучше, по-твоему? В тюрьме?

— Может, она в квартире у себя?

— Давай-давай. Там-то тебя и схватят как соучастника.

— Может, она в моем доме опять?

Тут мы оба — и даже Валера — ощутимо вздрогнули.

Облепиховая настойка, которую захватил Валера «для установления деловых контактов», отдавала резиной.

— Ну, за деловые контакты! — мрачно говорили мы, чокаясь.

Но один контакт все-таки состоялся!.. Или нет?

Валера уснул в маминой светелке, а я вольготно раскинулся в супружеской спальне. И резко очнулся от скрипа замка. Вскочил, сел. И вбежала Яна! Голая, естественно, но — на каблуках.

— Альбертынна! — радостно вскричал я (почему-то Альбертынной ее называл).

Мы кинулись с разбегу друг к другу! Но промахнулись. Вторая попытка... Альбертыннааааа!!!!! И опять врозь! Эта облепихуевая... абсолютно лишала координации. В третий раз для верности... или не знаю, для чего, она разогналась по моему длинному коридору... ... ... ... ... ... ... ... ... ... и вылетела в дверь. Да. Неудача.

Когда утром я изображал все в ролях и в этих самых конкретных ситуациях, Валера лишь мрачно усмехался, прихлебывая жидкий чай.

— Это она потому промахивалась, что хотела меня, — резюмировал он. — А ты вообще-то готовый клиент. Едем?

— Нет.

Но действительность превзошла сон. Вскоре Валера уезжал. Но тоже — непросто. Выехали с ним из арки. Все никак не могли расстаться. Здесь нелегко... но как-то в Сяглицы к Борисычу тоже не тянет.

— Ну все! Я выхожу! — наконец жестко сказал я, и мы как-то вяло шлепнулись ладонями. Причем попали с третьего раза.

— Послушай меня! — все же собравшись, заговорил Валера. — Эту ты не ищи! Она опасна. «Без наследства» тебя оставит. И это еще в самом лучшем случае. А то и квартиру отпилит. И все ей «по дурке» сойдет. Уймись. Из Сяглиц я тебя больше вытаскивать не буду... Клянусь канализацией! Вон кто тебя ждет! Алена твоя! Схожу за сигаретами. Сиди здесь!

Он хлопнул дверкой и скрылся.

Алена, сидя за столиком в «Италии» в белых брючках, махала мне пальчиками. Даже в пьяном виде хватило мне ума вчера дозвониться ей и назначить встречу. Силен! Причем поскольку это было сделано после «улета» Яны, я не знал точно, был сделан этот звонок во сне или наяву... Победила реальность. Которая оказалась, чуть позже, хуже сна.

Я хотел выйти к Алене, но задержался в машине. Обливаясь потом, я лихорадочно искал ключ. Прошел все карманы и карманчики... нихрена! Оставил в двери? Или, хуже того, захлопнул дома? Тогда мне уж точно квартиры не видать! У Нонны нет ключа... ча-ча-ча! Надо же, какое обильное потоотделение! Упал, может, ключ на коврик, пока я его искал? Я потянулся вниз. Лицо мое, и без того омерзительное в то утро, прилипло к лобовому стеклу и не отлипало, как я ни пытался сползти вниз, — только безобразно размазалось и растянулось. Ключ, кстати, именно на коврике и лежал, но я все не мог его ухватить, поэтому застыл так, в неподвижности, надолго. Один глазик из двух хоть чуток открывался, но как-то, я чувствовал, без выражения. Алена, растерявшись, уже перестала махать мне и с ужасом за всем наблюдала. Шокировала, думаю, ее и сама машина с извилистой надписью «Ассенизационная» по капоту. Почему я в ней? Вряд ли Валера, который давеча так ее по-кобелиному довозил, рассказал ей всю правду о нашей работе. Да и сам-то он, кстати, куда запропал? Появился бы да меня вытащил!

Но этого не произошло. Потому что вдруг все вокруг вздрогнули от ужасающих криков. И особенно вздрогнул я, несмотря на ужасающее мое положение. Голос, резанувший мне ухо (не прижатое к стеклу), был мне страшно знаком и близок. Альбертынна! Она! Что с ней? И я не мог повернуться! Голос ее приближался сзади. И уже прохожие застывали и показывали куда-то туда пальцами!

— Отпусти меня, сволочь! Пусти меня! А-а-а!

Это, несомненно, был голос Альбертынны, может быть, слегка огрубевший после нашей последней любовной встречи. С чего бы?

— Помогите! Кто-нибудь!

Сделав отчаянный рывок, лишившись всех пуговиц, я вырвался из капкана и, приоткрыв дверку, вывалился из машины. Уже успех. Стоя на четвереньках, я отсалютовал Алене ладонью. Мол, все под контролем! Поднялся и обернулся. Валера с окровавленной мордой тащил Яну к машине, причем она принципиально не шла сюда, подняв ноги, и приходилось ее переваливать с капота на капот припаркованных машин, и сразу взвывали самые разнообразные сигналы угона. Сзади Валеру преследовал мой личный валютный нищий Проша, дубасил его костылем по голове и вопил бабьим голосом (что было естественно):

— Помогите! Похищают мою жену!

Яна была вся в какой-то рванине (образовавшейся явно еще до этой встречи) и без зубов (оставленных, похоже, не у стоматолога, а где-то помимо). Под глазом синяк — тоже явно более раннего происхождения. Да. В суде она уже точно не работала.

— Помогите хоть кто-нибудь! — вопила она.

Но прохожие по улице Большой Морской, одной из самых оживленных улиц, не спешили реагировать — и тут нельзя говорить о бессердечности жителей нашего города. Просто слишком неоднозначной была ситуация. Я сам не понимал, кому я должен был помогать. Своей недавней возлюбленной, недавно обокравшей меня на пятьдесят тысяч, или моему другу, только что починившему мне канализацию (правда, за уе). К тому же я увидал, что от арки моего дома со все возрастающим интересом смотрят двое почтенных жителей моего дома — Гунькова, стоматолог, и Пучков, крупный конструктор космических аппаратов, богач... Да и Гунькова тоже не бедная. Все знали, что у них шашни — но же в рамках приличий. А тут такое творится!

— Валерий Григорьевич! — тут увидел меня нищий скопец и указал костылем. — Вы-то что стоите?

В результате Гунькова с Пучковым узнали меня, и восторг в их глазах удвоился. Тем временем мой друг прикантовал мою возлюбленную (бывшую, подчеркиваю!) к машине.

— При мне она двум карманы обчистила! И у бывшего мужа своего! — хрипел Валера, обливаясь кровью. — Ей крытка грозит — один ее за руку поймал! Пришлось мне корочки помощника депутата показать!

Это решило дело — и я, еще увеличив восторг Пучкова с Гуньковой, стал запихивать Яну в салон, зверски отламывая ее пальцы, один за одним, вцепившиеся в дверцу. Упаковали!

— Ну, спасибо тебе за гостеприимство, — злобно проговорил Валера и рухнул за руль.

Последнее, что я увидел там внутри, — как Яна цепляется за баранку и мешает рулить. Однако наш богатырь Валера вырулил по Невскому влево, и «Ассенизационная», столь незаметно появившаяся здесь, но уехавшая знаменитой, исчезла с глаз.

Я размашисто перекрестился. Зря, наверное, я не перекрестил тогда отъезжающих — но кто ж знал? Мыслей в тот момент в голове было маловато. Я рухнул на стульчик рядом с обомлевшей Аленой.

— Пивка! — прохрипел я.

Но заказ мой был грубо проигнорирован. Халдеи стояли как истуканы, и лишь когда Алена властно повела пальцем, один подошел.

На следующий день у нас произошло во дворе собрание жильцов дома, посвященное дележу стоянок во дворе (к чему я не имею никакого отношения), — но я вдруг оказался в самой гуще, и многие на меня нападали: «Зачем я похищаю бомжих и отнимаю деньги у нищих (их мужей)?» Гунькова (стоматолог) неожиданно оказалась во главе нападавших, а Пучков, ее космический хахаль, наоборот, смело вступился за меня: «Он наш дом от всякой нечисти защищает! И он пишет — один — историю нашего непутевого дома, где столько всего произошло — и еще происходит! И он пишет историю! Своей собственной...» Я испугался, что сейчас скажет он «Кровью!» — и так и пойдет, но Гунькова тут выкрикнула неприличное слово, и Пучков сурово закончил фразу: «...пишет своей судьбой!» И меня оправдали.

ЧАСТЬ 3

Глава 1

А накануне еще, в день похищения одной из героинь на ассенизационной машине, задушевно потолковали с Аленой.

— Я виновата перед тобой и вину свою должна загладить.

— В уе?

Засмеялась.

— Зачем тебе уе? Ты куда-нибудь... не туда их кинешь!

— В канализацию, например.

— Точно, как уже кинул. У меня к тебе другое предложение есть. Тут у меня в руках — на некоторое время — шикарный отель, на берегу Баденского озера.

— М-м-м!

— Ну, не совсем отель... Очень дорогая клиника. Но от отеля не отличишь.

— Психическая?

— Ну почему сразу психическая? Нормальная! Не ожидал?

— Да. Как-то не ожидал. Задача?

— Задачу нам подскажет... наша любовь.

— Но эту, я боюсь, мы легко выполним. Больше нет?

— Едем?

— Ну... если тебе это нужно... для снятия твоей вины — я готов.

— Вину вместе будем снимать. Электронный билет вышлю тебе. У тебя швейцарская виза есть?

— А разве простая не годится?

— Увы, нет. Но ты зайди через три дня в консульство, на Марата — там заява на тебя будет лежать.

— Опять какая-то программа?

— Не волнуйся, все под контролем.

Прилетел, огляделся. Белый корпус с видом на озеро. Территория плавными уступами — все в цветах — спускается к берегу.

— Мы уже в раю?

— Практически.

— А что нужно еще?

— Наслаждаться жизнью!

— В последний раз?

— Каждый раз должен быть как последний.

— Ну... идея мне не близка. Но роскошь нравится.

— Вот этот мыс вдали, пологий, мучительно мне знаком! У тебя карты здесь нет?

— Есть.

Принесла шикарный альбом. Клиника эта, а не отель. Но зато рекламный этот альбом — есть и на русском уже. Трепещи, мир! Мы идем!

Стал листать этот роскошный, но очень скользкий альбом. С трудом в руках удержал. Палаты с шикарными террасами. Кабинеты сияют новейшим оборудованием.

— А это что за шале?

— А. Это морг.

— A-а. Значит, без морга нельзя?

— Можно. Он как раз на ремонте сейчас! — обняла и поцеловала. — А вот карта, смотри. Вот наша клиника обозначена.

— Понял! Так это мы сейчас на стыке Германии, Швейцарии и Италии? Узнал, когда мыс этот увидел. Там Италия?

— Точно.

— Я ж на этом стыке у Кузи был. Он тут рядом, в Германии, в университете в Констанце преподавал что-то антисоветское...

— Что именно, не запомнил?

— К сожалению, нет. Помню только, как выпивали, и Кузя, как обычно, меня корил за аморализм, выражающийся в полном отсутствии какой-либо политической ориентации, в результате напились и приехали как раз на стык. Шлагбаум какой-то. «Вот, — Кузя сказал, — видишь за шлагбаумом домик? Уже Швейцария!» «Еще и Швейцария!» — я обалдел. В то время это просто сбивало с ног — один из первых выездов моих. «Давай, — Кузя говорит (может, на службе какой разведки состоял?), — сейчас сядем в машину, поедем — и поднимут шлагбаум, и документов никто не спросит у тебя. И мы по Швейцарии погоняем... Божественная красота! Один шанс из тысячи попухнуть есть. Скажем, у пограничника теща умерла и он в стрессе — попросит вдруг паспорт показать. Тогда да. Тогда ты с серпастым-молоткастым своим можешь крепко загреметь! Ну, помчались?»

— Ну? И что ты? — Алена вдруг напряглась (наверное, тоже на службе какой-то разведки находилась).

— А я сказал ему так (возможно, тоже на службе какой-то разведки находясь): «Знаешь, Кузя... Что-то не хочется. Поедем лучше в бордель!»

— Да-a. Ты скользкий! — с чуть заметным осуждением Алена произнесла. Но потом взяла себя в руки: — Но все же ты эту границу пересек! Выпьем за это.

Чокнулись брютом.

— Ну что? Ужин?

— Давай!

Ужин на крыше отеля накрывался — горы видны. И озеро — с другой стороны.

Провели ночь.

— Ну что? Это и было испытание?

— В общем-то, да. Ну, с небольшими добавками.

— Что ж это за добавки? Биологические?

— В общем, да.

Завтракали опять: слева — горы, справа — озеро. Публика пожилая, но крайне жизнерадостная. И никаких «шведских столов» — все блюда молодые официантки подносили, правда, почему-то исключительно страшные. На завтрак был суп из авокадо с мятой и мятными хлебцами, а на второе — фетучини с лососем в соусе из сыра с голубой плесенью, на десерт — клубника в коньяке. Скромно, но достойно. И только я, довольный, откинулся на спинку кресла — дальние дали осмотреть... Вот тут и «добавка»! Перед каждым из нас какой-то номер выбит на пластмассовой подставке. Я думал, это номер места, но выяснилось — это «номер меня». И после десерта любезные официантки вынесли на тех же подносах прозрачные нумерованные коробочки с розовыми горошинками — прими, не греши. Все с веселым смехом начали их принимать.

— Это, стало быть, и есть «это самое»?

— Да.

— И что это?

— Новое жизнеукрепляющее средство. Очень хорошее! Но должно пройти официальное обследование.

— Как называется?

— Названия пока нет.

— Ну ясно. Зачем называть — а вдруг не получится.

— Обязательно получится! Это продукт фармацевтической фирмы моего мужа — там лучшие специалисты собраны со всего света.

— А у тебя есть муж?

— А я разве не говорила?

— Да как-то нет... Только фамилию от тебя услышал... на пресс-конференции.

— Потеряли мы с ним интерес друг к другу. Только дела.

— Ясно. — Шариком в коробочке постучал. — У всех одинаковые, надеюсь?

— Да нет. Если бы у всех были одинаковые, то было бы испытание клиентов, а не лекарств. Разные у всех дозы. Ну и измеряются данные здоровья.

— Как это?

— Пульс. Давление. Анализы. Ну, еще кое-что, сам понимаешь. И все это уходит в компьютер — и он выдает таблицы наверх. Кто какую дозу принимал — и какой вывод.

— А мы будем это знать?

— Конечно нет! Иначе исчезнет вся объективность — начнутся склоки, интриги... Хотя швейцарцы — крепкий народ. Переносят все стойко.

— Ну да... гвардия Ватикана! Я тоже стойкий народ.

— Я в этом не сомневаюсь.

— А когда показания снимать... активности?

— А вот сейчас пойдем с тобой в номер и снимем.

— Отлично! Тогда — с Богом! — Ссыпал шарик в ладонь, закинул в пасть. — Ничего... кисленький!

Слегка слезы выступили. Когда прояснилось, осмотрел зал, полный жизнерадостных испытуемых.

— А остальные как будут измеряться?

— Ну... с помощью официанток. Тут как раз, видишь, они одинаковые все.

— Да-а... страшилы. А они кто?

— Волонтерки. Студентки вузов, есть и преподаватели. Помогают науке, а точней — медицине, причем бескорыстно и невзирая ни на что. Пары, сам понимаешь, выбирает компьютер. И никто не жалуется. Общественное сознание тут на большой высоте. Но отбирались они более-менее одинаковые... чтобы никого не обидеть. Честность тут абсолютная!

— Да-а. Суровая жизнь.

— Швейцарцы — вообще суровый народ.

— А ты-то как проскочила?

— Так не хотели меня утверждать. Говорят, красавица, необъективно все будет. И муж возражал. Еле протырилась. Явилась без грима, какая есть. Включили тогда...

— А как же ты попала ко мне? Ведь пары тоже, говоришь, компьютер определяет?

— А русская смекалка?!. Ну, пошли?

Потом она говорила:

— В том, что мы вместе, мухлежа нет! Божественный компьютер нас выбрал. Помнишь, как мы в Хибинах с тобой — исключительно благодаря чуду — познакомились? Не подверни я ногу, не задержись на один день!.. И мы бы с тобой тут не лежали. Причем через столько лет — и все крепче!

Сладко потянулась.

— И где она, та нога, что подвернулась?

— Вот! — Подняла загорелую ногу. Поцеловал.

— Да-а! Восхищен.

— Чем? Ногой?

— Тобой!

И мы обнялись снова.

— Знаешь, я вдруг твое юношеское стихотворение вспомнила, — сказала она потом.

— Какое это? — Я насторожился.

— Художник Иванов.

— А... Это слабое! — разволновался я.

— Но я все-таки прочту, с твоего разрешения. Ладно?

— Давай.

Самому было интересно, как прозвучит.

Скажи, художник Иванов, — Зачем ты ходишь без штанов? Скажи, художник Иванов, — Зачем ты видишь столько снов? Скажи, художник Иванов... Ты где, художник Иванов?

— Ну вот... и сейчас я хочу спросить тебя: «Ты где, художник Иванов?»

— Извини... как-то неважно себя чувствую. Может, таблетки? Но они же жизнеутверждающие?

— Ну... — произнесла как-то неуверенно. — Я тебе одну вещь должна сказать.

— Ты хочешь сказать, пока я жив?

— Нет. Не в связи с этим.

— Говори.

— Сын...

— Что «сын»?

— Митя.

— Да, знаю.

Долгая пауза.

— Приехать хочет, завтра с утра.

— Во сколько?

— Тебя именно интересует — во сколько?!

— А что?..

— Выйдем.

Вышли зачем-то в сад.

— Просто он в отпуске сейчас... Гоняет на своем байке по Европе.

— С друзьями?

— Нет. Почему-то любит один.

— А где он сейчас живет?

— Сейчас в Риме.

— Да-а. Размах!

— Какой тут размах? Куда хочешь — за час! Теснотища... Хочешь куда-нибудь он завтра скатает тебя?

— ...А зачем?

— А ты не хочешь?

— Ну-у...

Утром раздался треск — недопустимый, думаю, в таком уголке. Но ему можно?

Поднялся сюда. Невысокого роста. Русый. Узкое лицо. Темные небольшие глаза, близко к переносице. Мятая футболка, шорты ниже колен. Взгляд независимый.

— Привет, ма! — чмокнул ее в щеку.

— Познакомься, Дима... Это мой старый друг. Валерий.

Как-то нелюдимо кивнул. Выдержал взгляд. Но ничего как-то не щелкнуло в моей душе.

— Покатаешь его?

Кивнул.

— Ты куда хочешь? — повернулась ко мне. Но была какая-то официальная.

Я никуда не хотел. Но и здесь быть — тоже!

— Может быть, в Монтрё? Где Набоков жил? — предложила она.

— А можно?

Я почему-то обрадовался. Хотя в Монтрё неоднократно бывал. Но главное — чтобы мы не стояли здесь втроем! Дима почему-то криво усмехался.

— Ну так поехали, — сказал я.

Она двигалась как-то суетливо. Спустились. Он отцепил с заднего сиденья шлем, протянул мне. Я напялил, застегнул.

— Только осторожней! — услышал, как сказала она.

Но не мне? А мы даже не поцеловались... Мало ли что? Сплошные пропасти тут. Резко качнуло. Я попытался глянуть назад — но голова в шлеме не поворачивалась.

Все скоростные дороги в мире проложены по возможности вдали от домов. Смотреть нечего. Только ветер свистел. И вдруг до меня стало доноситься какое-то завывание. Мотор?

Нет, мотор слышен отдельно... Поет. Поет песню! Причем ту, которую мы любили петь когда-то с Аленой. Помню, лежа рядом на нарах, в «лыжном приюте». Слушал, обомлев.

...Я не хочу судьбу иную, И ни на что б не променял — Ту заводскую проходную, Что в люди вывела меня!

Звучит как-то странно и дико на просторах Европы. Потом поднялись красивые горы над водой. Где-то здесь рядом Монблан. На самом деле я здесь когда-то бывал, но совершенно в ином качестве: почетная делегация на Женевской книжной ярмарке. Надменный круглый стол, из одних «тузов». Набокова, помню, журили. Где это всё? А теперь я — так... волонтер! Испытатель возбудителя.

Встали у набоковского отеля. Все как тогда. Два памятника без пьедестала, прямо на газоне — Набоков и рядом, конкретно — Рей Чарльз, великий музыкант, который тоже в этом отеле бывал. Один только я изменился. А они — хоть бы что. Я расстегнул и снял шлем. Слез, враскорячку, с седла. Посмотрел сбоку на Диму.

— Не пойдешь?

Он, не глядя, покачал головой.

В фойе отеля меня подобрала негритянка, тяжело выговаривающая русские слова. Мы поднялись в ресторан, и я посидел за набоковским столиком. Потом даже зашли в номер, и я посидел за его рабочим столом, который мне показался щегольским, не очень рабочим. Но отель ведь — стол какой есть. Один раз я уже сидел за ним... Помогло?

— На кладбище? — отрывисто Митя спросил.

— Давай.

Красиво лежит Набоков! И широко. Спокойно еще несколько писателей можно рядом положить!.. но вряд ли позволят.

...И на обратном пути, сквозь шум ветра — та же рвущая душу песня:

Когда на улице Заречной Погаснут поздние огни — Горят мартеновские печи, И день, и ночь горят они!

Он тормознул у ворот сада — внутрь даже не поехал. Просто сидел как истукан. Я слез. Прицепил шлем к сиденью. И тут, разволновавшись, я сказал глупость, наверное:

— Слушай, друг! Если ты любишь так мартеновские печи... приезжал бы почаще... Пообщались бы.

— Слушай, чел. Мне вполне хватает, как меня мама достает своими воспоминаниями! А слушать еще какого-то постороннего дядю... Уволь!

И лишь струя дыма в нос была мне наградой.

— Ну как тебе? Понравилось?

— О да! Неплохо Набоков лежит!

— А ты бы хотел так?

— А как?

— Ты главное скажи: хотел бы?

Так вот она к чему, поездушка эта! В Монтрё заманивают.

— Дело в том, что наша компания... решила сделать такой «утешительный приз».

— ...для безутешной вдовы?

— Нет. Для них самих.

— Для тех, кто «откинется»?

— Да. Похороним в Монтрё! Рядом с могилой Набокова! Того, кто не выдержит испытаний.

— В каком смысле не выдержит?

— Ну... организм... Слишком сильная доза окажется. Мы ж наращиваем, каждый день. Должны же мы знать предел возможного. Заботимся о клиентах!

— Ну да... И кто-то окажется «за пределом»?

— Точно. И тогда того, кто принес — добровольно, подчеркиваю — себя в жертву науке и в то же время любви...

Правда, сам того не желая...

— ...Будет похоронен в Монтрё! Плюс от компании же будет скромная плита — с именем, фамилией... ну и, естественно, с логотипом нашей компании. Но имя желательно достойное должно быть.

— Даже трудно себе представить достойного.

— А ты в зеркало поглядись!

— Ну... с одной стороны... Но дозы же компьютер распределяет?

— А русская смекалка?.. И хоп, как Валера говорит. А потом и я лягу тебе под бочок. Как мы любим.

— Со стороны Набокова ляжешь?

— Опять ты меня подозреваешь... в чем-то.

— И когда это произойдет? Выбор «победителя»... забега на тот свет?

— Завтра. Завтра тебе поднесут...

— Чашу с ядом?

— Таблетку. Сроки поджимают. Дорого, понимаешь, платить за постой.

— Ну что же, резонно.

Хотел было спросить: «А Набокова спросили?» Но, видно, согласовали.

— Ну хорошо.

Долго скулить над своей жизнью как-то неприлично.

— Последний вечер, значит?

Она кивнула.

— Ну давай хоть нажремся!

— Нельзя.

— Почему?

— Плохо будешь выглядеть!

— А, да.

В результате всего этого мы с ней — наутро на пляже оказались. Завтрак — прошли. Фузилли с креветками в лимонном соусе. И торт-парфе с «Амаретто». Потом официантки таблетки вынесли. Самая страшная — мне несет! Взял я между пальцев ее (в смысле таблетку).

— Даже и не верится! — Алене говорю.

— А ты и не верь, — улыбается сквозь слезы.

— Ну бывай!

Кинул таблетку в пасть. Запил «Амаретто»... Рекламная пауза.

— ...Ну как ты? — спрашивает Алена.

— ...Да вроде ничего.

— Странно.

— Ну что? На пляж?

— Ну ты и бугай! — сказала она с каким-то смешанным чувством.

Разделись под свисающей пинией.

— Далеко не заплывай! — это когда мы вошли в озеро.

— А что так?

— Я буду волноваться.

— А. Да.

Поплыли вдвоем.

— А давай утопимся? — вдруг предложила она. — В знак протеста!

— Против тебя же самой?

— Да! — Она пихнула ладошкой воду, брызги полетели в меня. Засмеялись.

Вылезли.

— Ну как ты? — с тревогой спросила она.

— Да вроде что-то есть...

— Что?!

— Да вроде... диарея?

— Не то! — вскричала с досадой.

— Надо в номер сходить.

— Прими там уголь активированный. Нет, не надо. Не положено. Иди! — Это уже не без злобы...

Никогда не заходите в свой номер, когда вы там не должны быть! Можете увидеть что-то страшное. Не заходите даже в гостиницу на этаж, когда там идет уборка. Все должно быть в совершенном виде, а не раскуроченном. Испортите не только впечатление, но и настроение. Разволновался с чего-то — и в соседний номер зашел. Дверь потому что была открыта! Посреди роскошного номера — нашего круче! — стояла медицинская каталка с простыней. Из-под нее прямо в меня были нацелены чьи-то ноги. В шикарных носках. В продаже нигде таких не видал. Но, похоже, не стоит завидовать.

Расстроился почему-то больше, чем до того. Прибежал на пляж. Алена на меня с изумлением смотрела. «Во, — подумала, — бегает себе».

— Там уже есть... один, — я указал на отель.

— Кто такой? Самозванец! — возмутилась Алена. Потом накинулась на меня: — Ты опять все сорвал! Такую для тебя работу проделала — и коту под хвост!

Все, оказывается (рассказала), было «заточено» под меня. Венки от писателей Калмыкии и Албании (с кем пока удалось договориться), телевидение Йошкар-Олы...

Шум был большой! Но другой, чем хотели устроители. «Первый в мире коррумпировавшийся компьютер!», «Лиха беда начало» — это, как вы понимаете, «благожелательная реакция» нашей прессы. То есть последний оплот объективности, компьютер, тоже коррумпировался, причем сам! Непонятный дал сбой — никем не управляемый, кроме него! Это было в прессе сенсацией номер один. Судебный процесс, первый суд над компьютером! Изменение программы в опечатанном компьютере, не подключенном к Интернету, — очевидно, с корыстной целью... но с какой? Что считает компьютер взяткой? Особенно ценную информацию? Не поступала. Репутация компании была поставлена под угрозу. Удивительно, что «счастливчиком» оказался главарь местной мафии, почтенный человек. Сначала поэтому все грешили на местные органы — «расправа»! Не подтвердилось. Потом на другого «отца», ненавидящего первого... алиби! Умер еще до того, как выбрали сей компьютер. Самоубийство? Не тот человек. Компьютер в закрытой камере был... В какой и после оказался — в тюряге. Сначала приговорили его сбросить со скалы. Красиво! Но запротестовали жители, что из осколков его коррупция будет прорастать. В результате — пожизненное. И жить он остался. Электричество жрал.

— Я же лично запрограммировала его на тебя!

Мы гуляли по роскошным аллеям. Пришлось ей задержаться на пару дней.

— В постели? — съязвил я.

— Не твое дело! — вспылила она.

А вот и первая ссора.

— Вообще-то я развеян хочу быть. Под теми дубами в Александровском парке города Пушкина, где я в детстве счастливый лежал. Помнишь запах нагретых дубовых листьев?

— Нет!

— Запоминай. Город Пушкин. У Александровского дворца. Справа обойдя маленький пруд. Дальше — такая длинная поляна раскидистых могучих дубов. И я там лежал, в полном счастье. И тот запах — горячего лета, нагретой дубовой листвы! Большего счастья не помню. В него я и погружусь... Поляна к оранжерее идет, и там моя мама работала после войны.

— Как тебе это удается?

— Что?! Я к компьютеру тому даже пальцем не прикасался. Даже не знаю, где он «плохо лежал».

— Ты можешь и не зная.

— И не думал даже!

— Ты можешь и не думая... А в результате жив. И халявы сожрал — тонну!

— Ну уж не тонну, — смутился я.

...Берег этот я покидал со смешанным чувством. Монтрё моё! Не сложилось у нас! А что впереди?

Глава 2

А у нас уже осень глухая! Вошел в пустую квартиру. Посидел. Наверх посмотрел. Тихо! А ты думал, Валера приедет тебя встречать? Или Яна? «Нне нннадо!» — твердо сказал. Валере позвонил. Что-то трубку брать не хочет.

— Алло, — наконец глухо, как из бочки.

— Привет! Ты как с того света.

— Так я оттуда и есть.

— Как же ты там... оказался?!

— С твоей помощью!

— Когда?

— Да в тот же день, когда мы с тобой виделись в последний раз.

— Ну, надеюсь, не в последний?

Молчит!

— Так кто тебя?

— А кто рядом со мной сидел, за баранку хватался?

— Яна?

— Именно. Она и схватила, при съезде с кольцевой. Краси-иво падали.

Долгий его кашель.

— А она?

— Ее спасти не удалось. Ну бывай... счастливчик!

...Яны нет. Кончился наш... тест. Я ее воскрешу! Сел писать.

На часы глянул... Поздно уже? А в Париже — на два часа раньше. Набрал Кузю по скайпу. Не очень мне нравится скайп: корежит всех. В смысле того, кто на экране. Появился Кузя — и тут же начало корежить его: глаза в одном углу экрана — рот в другом. Эка угораздило! Что делает с человеком жизнь! Волосы отдельно — притом весь волос абсолютно седой!

Наконец Кузя собрался более-менее, и рот его произнес:

— Ну что ж ты не отвечаешь? Я уже целый час с тобой говорю.

— Извини. Ты размазан был.

— В каком смысле размазан?

— Ну говори.

— Что я должен говорить? По-моему, ты вызвал меня.

По новой его корежить начало — но звук проходил.

Все-таки в комнате повеселее стало.

— Так вот, — сказал я серьезно (не знаю уж, как я там выглядел). — Я сделал, что ты просил.

— Что я просил?

Тут совсем уже его закорежило! Но от меня не уйдешь.

— Написать.

— Что написать?

— Ну... про тех... кто сексуально смещается. Готово!

— Когда это я тебе заказывал?

На экране на него просто страшно было смотреть.

— Ну, в Париже еще.

— И что я тебе говорил?

— Что нуждается в этом народ.

— И какой же народ? Русский, французский?

— Не знаю, на какой народ ты работаешь.

— А про новое начальство я тебе говорил? Что они хотят?

— Знаю! Позитив, из глубинки. У меня это тоже есть!

— У тебя все есть!

— Разве ж это плохо? — Я даже обиделся. — Варюсь.

— Смотри совсем не сварись! — Его улыбка скривилась на весь экран.

— Ну так как? — спросил я.

Я тут кровью харкаю, лицом рискую! В смысле репутации лишь пол-лица удалось сохранить. А этот — лишь кривляется!

— Может, все это и интересно... — совсем ходуном пошел, — но с журналистикой я порвал. Ушел из этой клоаки... Теперь гуманитарной программой занимаюсь.

— Какой?

— Секонд-хенд развожу. По точкам. Но не для продажи, понял? Гуманитарная помощь!

— А когда приедешь?

— А я тебе нужен?

— Ну, как?!

...С литературой мы и без него разберемся, а вот в секонд-хенде лучше иметь блат.

Глава 3

И вот на Рождество уже он приехал. Вечером двадцать четвертого договорились с ним встретиться у метро, у башни Думы. Ждал, обзвонился уже ему — и уже когда я отчаялся и сунул свой мобильник в пальто, он явился.

Вокруг сверкала всяческая новогодняя канитель — огромная украшенная елка возле Гостиного, в витринах — крутящиеся снежинки, веселые гномы, щедрые обещания: «Третья шуба даром!» Как вот только до нее добраться?

— Как дела? — сразу спросил он, как только мы сели в пабе.

Седая бородка — и сам румяный, глаза добрые... ну вылитый Дед Мороз! Месяц назад, когда я уезжал от него из Парижа, сунул мешок:

— Отдай, кому нужно.

Я честно ходил с тем мешком в пункт приема гуманитарной помощи... но он оказался почему-то при секонд-хенде, да и рожи приемщиков мне не понравились. Даже в церковь ходил, но и там мне сказали, что вещи не берут, только деньги! Потом прошел слух, что я присвоил себе гуманитарную помощь. Лучше вообще ничего не делать — просто «быть благородным», ничем не рискуя. Это я в пабе ему и объяснял... но он с постной рожей сидел. В общем, с его высокими принципами (хорошо их иметь, живя вне реальности) пониманья не проявил.

— Я как раз привез крупную партию секонд-хенда... — Долгая пауза. — Но согласись — вряд ли можно доверить ее тебе. Ты уже себя показал!

Вкусная пауза... салат оливье. Во Франции почему-то его не встречал.

— Впрочем, если будет какой-то достойный вариант — позвони!

А я, значит, вариант недостойный. Испытатель проекта «секонд-хенд». Но — проворовавшийся!

Посидели с ним бурно... особенно я. А его высокомерье не пострадало. Более того, когда мы уже одевались, он заметил вскользь:

— Хорошее пальтецо!

Это уже меня вывело из себя. Да, пальтецо. На помойку, что ли, надо было выбросить его? Снова ему рассказывать, как я намаялся с ним, чтобы «отдать в хорошие руки!» Вот они, «принципы»... только друзей разделяют. Хороший когда-то был мужик. И все понимал. А теперь!

Тут-то все это и случилось. Между стеклянными дверями у входа в метро в несколько развязной позе мужчина лежал, одетый, явно не по сезону, в спортивный костюм... хотя он вряд ли спортсменом являлся. Короче, не подготовился к зиме. Я скинул свое французское пальто, укрыл «спортсмена». И пошел к эскалатору.

— Эй! — Кузя крикнул.

Но я даже не обернулся. С ним только так.

И я поплыл вниз. А что сделал он, «принципиальный»? Мог бы догнать. Прикрыл бы полой, пока я в одном костюмчике от метро до дому шагал. Вот она, их «доброта»!

Проснулся я в отчаянии. И более того — в панике. Первым делом (всегда так делаю, в тревожное утро), еще не открывая глаз, похлопал по тумбочке... Мобила? Нет! Может быть, в пальто? Кинулся — и пальто тоже нет. Подарил, благородно! Ну что, доволен, мой друг?

Так и сидел в прихожей. Некуда спешить. В мобильнике вся жизнь была — как у Кощея Бессмертного — в игле. Не Бессмертный теперь. Жизнь закончилась. И потеря мобилы это только подчеркивает. Все осталось в уходящем году. Мобильник, в общем-то, жалко... как и всю мою ушедшую с ним жизнь. Но, видимо, время. Я сник. Впереди — тишина!

Зазвонил телефон. Но, к сожалению, не мобильный... Кузя!

— А почему ты по мобильному мне не звонишь?! — дерзко, но с какой-то надеждой сказал я.

— А он разве есть у тебя?

Это насторожило.

— Но в целом поступок твой одобряю! — проговорил он насмешливо. — Дарить так дарить!

— Сволочь!

— Почему? — поинтересовался он.

Я молчал. В памяти моей проходила жизнь... которая ушла от меня в маленьком черном саркофаге размером с ладонь... А вдруг еще появится? — мелькнула надежда. Но как? Чудес не бывает. И не надейся. Даже в Рождество. И на что надеяться? Все! Осталось разве что... только этот вот... Кузя-друг! Если только можно его назвать другом.

— Ну... все? — злобно проговорил я.

Сколько можно еще терпеть издевательства?!

— Подожди... — вдруг деловито произнес он.

— Чего ждать?!

— Звонят по мобильнику.

И вдруг в трубке послышалась родная до боли трель! Сперва глухо — потом громко, в самое ухо. Чудо! Это мой! Живой! А я уже с жизнью прощался!

— Так он у тебя?!

— Да как-то вот затесался!

«А пальто?» — хотелось выкрикнуть мне... но это было бы мелко.

— Погоди... Алло! — глухо Кузя произнес в отдалении.

По моему мобильнику — как по своему!

— Кто звонит? — закричал я.

Сердце заколотилось, а уже почти что стояло совсем.

— Алена какая-то... — доложил Кузя по проводу. — С Рождеством поздравляет тебя. Может быть, что-то передать?

— Передай, что я тоже поздравляю. Но не могу подойти. Болен.

— Да. Ты болен серьезно... Может быть, еще что-то передать?

— Передай, что я рад.

И так оно на самом деле и было.

Алену я только один раз видел после Монтрё. Позвонила осенью:

— Приезжай.

— Это опять насчет кладбища?

— Ну что ты! Я в Токсово тут сижу, по хозяйству все! Помощь нужна.

Не поверил сперва, что за этим приглашает. Вырядился, как настоящий король. Секонд-хенда! В метро отраженья ловил. А добрался к ней в дом — она сразу же мне кинула что-то из деревенского быта.

— Надень! В саду много работы.

Дала мне табуреточку ростом со щенка — сидеть. Банку железную с какими-то ядовитыми белилами. И кисть. Оказалось, стволы яблонь мазать, нижнюю часть. Показала докуда — и ушла. Сидел, мазал. Все затекло. От ствола к стволу уже ползком добирался, оборудование за собой волоча. Удивительно: как намажешь ствол, и из него сразу тучей вылетают мельчайшие ядовитые мошки, все уже в белом, как в саване, — но еще кусают. С приветом с того света. Обмазал всё! Думал, мошек уничтожаю, но оказалось, что еще для того, чтобы зимой голодные зайцы кору не драли. Вот так! Потом, конечно, помогла распрямиться, угостить повела. Не в комнате, правда — а в подсобке, как работнику. Картофель. Огурцы. Самогон свой. Степенный разговор.

— Ну как живешь-можешь?

— Ну-у... Как живу, так и могу!

— И то верно...

И поэтому, как только чуть не потерянный мобильничек мой оказался в моей ладони, сразу хотел позвонить ей. Я родился, можно сказать, заново! И вдруг — звонок. Кто это? Что-то номер не высветился!

— Алле!

— Хело. С вами говорят из Нобелевского комитета.

— А кто?

Голос мучительно знакомый... И что? В Нобелевском комитете у меня знакомых не может быть?

— Называть себя я не стану, и вы поймете, почему. Нобелевскую премию хотите?

— Да!

— Но — с откатом.

— Как с откатом? Кто это говорит?

— Не имеет значения. Так соглашаетесь или нет?

— А сколько процентов?

— Пиисят!

— Вы с ума сошли! Когда такое было?

— Всегда.

Я утер пот. Вот как оно делается-то, оказывается! Еще одно испытание!.. Хотя с другой стороны, почему нет?

— Двадцать пять! — выкрикнул я.

— Все! Бывай, кореш!

— Валера — ты? — Обрадовался даже больше, чем Нобелевке.

Буйный хохот.

— С Рождеством тебя, полулауреат!

— Как я рад! Ты где?

— В канаве, где же еще?

— В ассенизационной, надеюсь?

— Угадал, молодец.

— Один?

— Что можно сделать одному? С напарником, ясное дело.

— А кто?

— Ревнуешь? Образовался один. С руками, кстати, у него получше, чем у тебя.

«А с головой?» — чуть было не спросил я, но вдруг вспомнил специфику тех мест: неловко, наверное, про голову говорить.

— Ну, хоп, — это он всегда так прощается.

— Стоп!

— Что еще? Озяб без работы.

— Я к тебе завтра приеду!

— Зачем?

— Ну, не к тебе, к Борисычу.

— Может, хватит уже тебе к Борисычу ездить? Устал отвозить.

— Я по делу. Одежду привезу.

— Смирительные рубашки?

Снова буйно захохотал. Видимо, «согревается» там, в канаве.

— Ты в какой канаве сидишь?

— А в той же канаве, что с тобой... Как-то хозяева больно порывисто платят. Им, видимо, процесс нравится.

— Ну, хоп! (Это я сказал, неожиданно.) Жди завтра!

Вот куда мы отвезем секонд-хенд!

Слишком восторженно, может быть, я объяснил Кузе по телефону свою идею.

— А зачем? — вяло спросил он.

— Ну как же! Больные люди. Помощь им. Ходят в обносках, что им выдают. Сам через это прошел!

Осекся. Зря я, наверное, это Кузе сказал?.. но он как-то не среагировал.

— Ну так едем, нет?!

— А не пропьют они?

— Кто? Больные? Да они в основном и денег не различают! Вопрос только, на чем везти.

Знаю! Есть такая фирма — «Быстрякофф»!

— Не надо. Своим ходом доедем! Ладно, жду завтра у меня. В девять!

Только я собрался в парадную его зайти — и тут он сам вышел. Я обомлел. В какой-то рясе и шапочке — но вроде не наши, лиловые.

— Ты что? Лютеранин теперь?

— Примерно да.

— Монах?

— Не совсем.

— Ну ты даешь!

— Ну? Едем? — чуть холодно он спросил.

— ...Давай!

Я с трудом приходил в себя. Кузя... лиловый какой-то!

Мы подошли к длинному темно-синему микроавтобусу великой марки «БМВ». Номера французские. На синем борту желтой вязью по-русски написано: «Диаконская служба».

«Ну ты даешь!» — снова чуть не сказал... Но нельзя, наверно, так с лютеранином?

— Товар здесь? — я спросил.

Прозвучало, наверное, грубовато.

Не ответив, он сел в кабину. Я с ним.

— Дорогу я покажу! — воскликнул я радостно.

— У меня навигатор. — Кузя кивнул на экран, испещренный разноцветными линиями.

И тут меня наконец осенило:

— Так ты на этом доехал? Из Парижа?

И тут Кузя усмехнулся — наконец-то я прежнего увидал.

— Но не все же в Париж и из Парижа летают в бизнес-классе?

— Ха-ха! Ну, так поехали?

...Когда через рябь мокрого снега проявилась родная Красная Дача, я не выдержал и вскричал:

— Стоп!

Я ведь тоже был там клиент!

— Что такое? — поднял бровь Кузя.

— Не могу! — я воскликнул.

— Надо выйти?

— Нет. То есть да. Хочу товар посмотреть!

— Это не товар, — сказал Кузя. — И тебе не обломится.

— Ну хоть покажи!

Кузя пожал плечом, и мы вышли. Он открыл заднюю дверцу, и в тусклом свете лампочки в потолке я увидел ту роскошь!

Через весь салон вдоль шли штанги, и на них аккуратно на вешалках висели на вид совершенно новые пуховики — темно-красные, синие, зеленые, на другой палке на вешалках — джинсы плюс отличные твидовые брюки... желтый свитер моей любимой марки «Поло». Рольф Лоррен! Дубленки. В грубом пластмассовом коробе небрежно валялись кожаные фуражки, шлемы из тонкой кожи на натуральном меху. И главное — отличные пижамы, длиннейший ряд. Сколько я их искал! Прочесал весь мир так называемой роскоши — а вот такого не повстречал.

— Все? Насмотрелся? — насмешливо Кузя произнес. — Закрываю.

— Стоп! — поднял я руку. — Вот это я беру!

Выхватил из короба синюю вязаную плотную шапочку с желтой короной на лбу — видимо, шведская? Уверенно натянул. Вот жмет только — прямо как шапка Мономаха. Сойдет!

— Все? — произнес Кузя.

— Нет!

Прямо перед моим носом висели отличные темно-синие джинсы с самой любимой моей желтой прошивкой. Мой сайз!.. а впрочем, сайз самый распространенный. Взял.

— Это тоже тебе? — поинтересовался Кузя.

— Нет. Другу. На Рождество!

— Можно уже закрывать?

— Да!

Только подъехали к Красной Даче — ворота гостеприимно распахнулись... или случайно открылись? Да нет, не случайно — навстречу выехал шикарный черный «Мерседес» с темными стеклами, а главное — с мигалкой наверху! Ничего себе, какие больные теперь тут. Может, мы и не нужны?

Но заехали. Борисыч встречал нас без шапки и пальто. Я звонил ему!.. А может, наоборот, он провожал кого-то?.. Но мы считаем — встречал нас. Обнялись с ним, расцеловались. Редкий клиент удостаивается такой чести!.. Или, может, частый? Представил Кузю. Борисыч и его тоже расцеловал. И правильно: тут Кузя важнее!

— Я всегда знал, что с нашей дружбы будет толк! — блеснув слезой, сказал мне Борисыч.

Вышла сестра-хозяйка. Каждую вещь я взглядом провожал. Вот эту шубку бы с удовольствием на одну особу надел бы... если бы она была.

Так что выехали с Красной Дачи практически порожняком. Я еще только сумочку красивую успел прихватить для одной дамы — не считая шапочки на голове (а то до зимы в кепке ходил), ну и джинсов (для друга). И всё!

Остановились с Кузей на развилке.

— Ну, познакомлю с нашим героем? Выпьем.

— Так мне еще ехать до Парижу...

— Давай просто познакомлю. Чаю попьем. Вы — самые любимые мои люди.

— Вот и обиднее всего будет, если поругаемся по ерунде из-за какой-нибудь политики! Я это умею. Испорчу себе и другим Рождество.

— При мне — я клянусь — не поругаетесь!

— ...Береги себя, — произнес.

Мы обнялись. Оказалось — в последний раз.

Валера, как всегда, с важным видом в кабине сидел, управлял лебедкой. Только мы с ним в прошлый раз поднимали септик, этот гигантский горшок, а сейчас опускают. Что легче, конечно. И опять какой-то безымянный герой в канаве корячился, ломиком страховал... хотя страховать бы надо не горшок, а его! Трос ослаб наконец! Встал септик! Я облегчение почувствовал как профессионал. И гордость от проделанной работы... хоть и чужой.

— С руками мужик! — Валера напарника похвалил, который еще возился внизу.

Сердце вдруг сжалось мое... Знакомое движение! Я подошел. Лысый изуродованный череп, в каких-то шрамах и скрепах. Кто это? Снег лежал в шрамах.

— Ну чего ты там? Вылезай, Ян! — абсолютно обыденно Валера сказал.

Ян! Шапочка стала вдруг дико жать. Валера протянул руку, и Ян вылез. Внимательно смотрел на меня. Но я не знал даже, что сказать. Я снял свою «шапочку с короной» — просто немыслимо стала жать! — поддел ее с двух сторон большими пальцами — и водрузил на страшный череп его. Хоть снегом не будет заносить.

— Ну, дойдешь? — спросил Валера у Яна.

Тот быстро закивал, притом поглядывая на меня. Вспомнил?

Потом мы глядели, как уходит по белому полю черная фигурка к Красной Даче — в синей шапочке. Вдали уже остановился, снова махал! Какое-то трогательное вдруг оказалось прощание. Валера стоял, подняв кулак.

— ...Настоящего мужика делаю из него.

— Оказалось, он любил ее — дико! Сейчас там бегает ночами по коридору, кличет ее. Теперь уж он точно Борисыча клиент.

— А почему уцелел именно Он?

— Загадка! Но как только я увидел его глаза после аварии, сразу понял — Он!

— Так, может, она и срулила, чтобы погибнуть?

— Скорее всего... И меня с собой прихватить хотела.

— А она... не возвращается? — шепотом спросил я.

— Слушайте, кончайте ваш пьяный бред! — вскричала Марина.

Накрывшая, кстати, великолепный стол! Я подарил ей сумочку, а Валере — джинсы (трофейные).

— Говорила я ему: не вяжись с сумасшедшими. Нет! Еле вытащили его с того света! А говновозка зато цела! А так глядишь, другую бы жизнь начал!

— Меня во Фрайбург пригласили на конференцию! Работу не трогай мою! — Валера кулаком жахнул. И я жахнул. Валера меня одобрил. — Молодец! Мы нужны людям! Ты ведь тоже где-то пользу приносишь. И мы тут скоро расширяться будем. Еще два поселка — тоже наши! Шпеньков мышей не ловит. Помогает своим.

— А боялись, он захватит Красную Дачу! Так это он с Красной Дачи выезжал?

— Ну! К тому и шло.

— И?

— Так он бы и въехал. Но вдруг, как раз когда у него все в масть пошло, вдруг снова — попытка суицида! Помощник револьвер еле выкрутил у него из рук. И тут что-то понял Шпеньков. Теперь у Борисыча — любимый клиент! Лекарствами помогает! Борисыч говорит ему: «Вы наш амулет!»

— А когда-то мне говорил: «Амулет»!

— Ты не потянул, значит. А Шпеньков теперь церковь там строит. И когда лежит там — во время трудотерапии сам кирпичи для церкви таскает! Лично.

— Да... Очень типичный для наших хозяев жизни поворот, — сказал я.

— Да уж лучше такой, — кивнул Валера. — Понял наконец своей головой, что учреждение нужное. Ну, давай за Красную Дачу!

Выпили.

— Как будто вам не за что больше пить.

— Ну давай тогда... за Рождество! — Валера налил. — В хаосе прокладываем путь!

— Ты хотя бы чистые джинсы надел. Вот, человек подарил тебе!

— Можно.

И, не сразу попадая в штанины, все же натянул.

— Во!

— Давай старые, замочу.

Марина вышла — но тут же вернулась со змеиной улыбкой — в руках держала какой-то грязный комочек.

— Записочку, из-вЕ-ни-те, нашла!

— Какую еще записочку?

— Какая-то баба пишет тебе. ВидЕмо, поздравляет с Рождеством!

— Дай мне! — Валера руку протянул. — А-а-а... Это напарник мой Ян просил показать. — Протянул мне. — Стихи!

Я взял.

— Ловко разыграли, мальчики! — усмехнулась Марина. — Молодцы!

— Ну, за дружбу! — предложил я.

— За дружбу, за дружбу! — усмехнулась Марина. Но снисходительно чокнулась.

— Извини, сегодня тебя уже не повезу, — вздохнул Валера. — Рука не та!

— Один раз съездил поддамши — хватит уже. Но на маршрутку-то друга отведи.

Мы шли.

— Спасибо тебе, Валера, за этот год. Благодаря тебе я как-то уважаю еще сильнее... народ! — Язык мой заплетался.

— И тебе тезка, спасибо... что многое испытал.

— Валера, куда ты тащишь своего друга? — высунулся из окошка водитель маршрутки. — Мест нет у меня! Все заранее раскупают!

— Ничего! — вставляя меня в салон, проговорил Валера. — Он стойкий. Он постоит.

— Я постою.

Дома стал снимать джинсы — джинсы все же купил себе, хоть и с опозданием — и выпал из кармана комок. Развернул. Написано неразборчиво. Но обязан разобрать!

Прочитал — и стал Валере звонить:

— Слушай! Ян этот... Отличные стихи!

— Ладно. Проспись!

— Их печатать надо!

— Окстись! Кто стихи сумасшедшего напечатает?

...Да. Специфика есть. Нормальный так не напишет. И точно, не напечатает. Поэтому вот — печатаю я:

Люблю себя? Или ее? Или ее в себе? Но только знаю: без нее — Не быть моей судьбе! Ее не встречу никогда, Где я — ее там нет. И лишь тепло ее следа Мне передаст привет.

А Валере пришлось-таки через месяц приехать ко мне. Состоялся суд, Валера блистал, и материнскую долю квартиры мы отсудили. К тому же чтобы не приезжать дважды, он прочистил еще раз трубы и, сорвав у меня ненавистные (ему) сто евро, умчался к себе.

Глава 4

Алена позвонила:

— Привет! Ну, все в порядке!

— Что может быть в порядке?

— Все должно быть в порядке. В общем, таблетку, которую мафиози отняли у тебя, мы с мужем продублировали. Высылаю.

— Таблетку смерти?

— Наоборот, таблетку бессмертия. Раз в программе был ты — ты и получишь! Тут слово держат. С Набоковым ляжешь! Все начнут изучать тебя, как вы влияли друг на друга, школьники будут проклинать тебя... все как положено, то-се. Но не торопись... Встречаться, я думаю, не стоит?

— Да. Это будет отвлекать, — сказал я.

— Ну! Мы всегда же заботились друг о друге! Я ж твой друг!

И почти тут же критик Волохонский звонит:

— Я всё про тебя знаю!

— Все даже я про себя не знаю.

— А я все знаю. И про интриги твои...

— Ну как же без интриг!

— И про таблетку бессмертия твою!

— Откуда?

— Неважно... Отлично устроился! Значит, в любой момент хоп — и в вечность?

— Ну, в принципе, да.

— У меня предложение к тебе: продай ее мне. За девять миллионов. Рублей, разумеется.

— А почему не десять?

— Столько я скопил. Тебе она все равно не нужна!

— Это как это не нужна?

— А так. Ни к чему тебе она. Ты и так себя любишь. А я себя ненавижу! Так что для меня единственный способ, как-то устроить дела, прилично выглядеть, в итоге.

— Логично. Ну... завтра приноси. Ночью подумаю.

Ночь всю думал. Ну прямо разбегаются глаза, так все нравится — и то, и то!

Утром на кухню пришел.

— Нонна! Здесь таблетка валялась... Где она?

— А я, Венчик, ее выбросила! Гляжу, она тут валяется, никому не нужная. А я прибиралась как раз.

В жизни она не прибиралась! А тут — прибралась.

— И куда ж ты ее кинула?

— В мусорное ведро.

— Так. Ведро выбросила?

— Но ты же велел!

Когда я велел? Я спал! Ну, может, три года назад!.. Таблетку бессмертия, за девять миллионов — коту под хвост! Спутница жизни! Да, Монтрё не моё!

К тому же пошел к себе в кабинет, поскользнулся и харей, со всего размаху, компьютер разбил. Вдребезги! А там многолетний роман мой копился, как раз на вечность заточенный, историко-философский, «Мать тьмы» назывался. Все знали о нем и потом спрашивали: «Ну хоть слово ты помнишь из него?» «Не! Ни слова не помню, хоть убей! Помню только «Мать тьмы»!.. И всё!» Да, Монтрё точно не моё.

Глава 5

А что же мое-то?

Проснулся, вышел на кухню и содрогнулся: в окне — черно-желтая презрительная морда верблюда. Как-то жутко это в наших широтах, согласитесь! Сел на стул, стал трезво анализировать. Где-то я его видел. И вспомнил: в Александровском саду, у Адмиралтейства, у бюста Пржевальского лежит бронзовый верблюд, на которого все любят садиться верхом и фотографироваться, так что спина его сверкает желтой потертостью... Так это не тот! А тот — это который другой, которого находчивые узбеки привели сюда, говорят, своим ходом, и теперь конкурируют с Пржевальским, довольно успешно: все предпочитают на живого верблюда залезать, а не на бронзового, холодного. Для доказательства того, что он настоящий, верблюд время от времени, очень изредка, делает ленивое движение верхней губой, черной и пористой. Но как голова его оказалась в моем окне? Это лишь мне может так повезти! Глаза его оставались презрительно-сонными, но через некоторое время он сделал свой коронный представительский жест: повел верхней губой вправо, а нижней влево: «Не узнаешь, что ли?» «Да знаю, знаю! — пробормотал я. — Чем обязан?» Как-то на кухонном окне у нас не было занавески — мы беспечно думали, что к нам на бельэтаж никто не заглянет. Вот и ошиблись.

Еще больше меня поразила реакция Нонны (впрочем, пора к ней уже привыкать). Увидев в окне верблюда, она не удивилась ничуть, напротив, воскликнула радостно:

— Ой! Он, наверное, есть хочет!

Несомненно! Пожаловал на обед? Чем же нам его потчевать? Еще со школы я знал, что он питается в основном колючками, растущими в пустыне. У нас их нет! Вдруг верблюд, это злобное жвачное, звонко и как-то злобно ткнулся носом в стекло, словно показывая: «Как нет? Вот же они!» Действительно, на подоконнике стояла моя любимая коллекция кактусов, частично цветущих. Не пойдет! Флору я тоже люблю. Разберемся-ка! Как в обществе говорят: «Чем обязан?»

Слегка сдвинув кактус, я влез на подоконник и высунулся в форточку. Многое прояснилось. Сперва я увидел два его зыбких, каких-то пустоватых и плешивых горба, протертых, очевидно, многочисленными фотографирующимися. Высунувшись больше, я увидел вокруг верблюда галдящую толпу его земляков. Они явно пытались загнать его в бетонную нишу под моим окном, сделать из помещения для мусорных баков верблюжий гараж, поскольку тут рядом с Пржевальским, но несколько просчитались — не хватало всего каких-то полутора метров для верблюжьей шеи и прекрасной его головы. Непонятно, правда, как они пропихнули упрямое животное под аркой, где тоже не хватало пространства, — но теперь тем более не соглашались они отступать. А на пути оказался я со своими кактусами и своей неуместной кухней. Я уже волновался вчера, когда услыхал, а потом увидал, как шумные гости города — точнее, уже хозяева — перекатывают гулкие мусорные баки под арку, в нишу для карет. Я понял их замысел: решил, что они сделают под моей кухней гараж для машин, которые и так уже весь двор заполнили газами. Но верблюд им оказался нужней! Проект оказался экологически чист — стоянка для животного, который поглощает и выделяет экологически чистые вещества. И отступать они не намерены — не такой народ. Всячески подгоняют его толчками и криками: «Заходи!» Два варианта. Или проделать мне люк в полу, чтобы голова верблюда в мою кухню вошла, или заставить отдыхать его лежа, как он и любит отдыхать, — как на памятнике Пржевальскому. Вопрос пока не решился — хозяева, гомоня, ушли через рабочий ход в углу двора, в столовую, где они, собственно, и работают по основной специальности. А верблюд исчез. Но — не совсем. Выглянув опять в форточку, я увидел, что, склонив свою царственную голову, объедает цветочки, посаженные теми же трудолюбивыми узбеками вдоль стены. Да, вот верблюд, который не лезет ни в какие ворота, — это мой жанр!

А утром исчез! Долго скучал по нему, горевал, а потом вдруг сообразил: так они ж съели его. Потому и исчез. Поскольку тут находится служебный ход их столовой, куда постоянно подвозят разные пищевые продукты, туда и исчез. Назавтра в меню столовой (ход с Невского) предлагались: глаза верблюда в студне из верблюжьих копыт, суп из верблюжьего хвоста, верблюжьи уши томленые, тут же почему-то варежки из верблюжьей шерсти. А где более аппетитные части? Видимо, съели сами.

Глава 6

Пошел нищего своего проведать:

— Валерий Григорьич, Валерий Григорьич! А у меня радость. Мне пришили все.

— Кто?

— Да нашлись тут поблизости добрые люди. Они, оказывается, издревле так делают.

— Поздравляю. Ну и какие планы?

— Валерий Григорьич!.. Жениться думаю.

— Одобряю.

— Ну так денег же дайте!

— Не, Проша! Теперь ты, как везучий человек, должен мне помогать.

Позвонила Алена:

— Ну, с тобой все ясно! А как насчет того, чтобы отдохнуть?

— Где?

— Давай на моей буйволиной ферме в Апулии?

— И какая там программа испытаний? Брюхатить буйволиц?

— Ну, только если ты сам захочешь.

Добираться я решил через Хельсинки — так дешевле... И никогда я еще так быстро на родину не возвращался! Одной ногой лишь ступил на нейтральную полосу — и назад.

— Извините, — женщина в будке сказала. — У вас паспорт просрочен.

И — все! Погляди на всякий случай в тот зал — там и Париж, и Венеция, и Апулия. А ты — тут. Спутники мои уже по ту сторону садились в автобус, скоро будут в Хельсинки.

— Пройдите, пожалуйста, к дежурному офицеру.

Я пошел.

— Как же вы так?! Опытный человек... все страницы в штампах.

Я лишь руками развел: кончились, видно, удачи. Он набрал номер.

— Катя! Посади тут, пожалуйста, человека одного.

Сердце упало... Сразу «посади»! Или слишком мрачные ассоциации у тебя с этим словом? Пришла Катя — свежая, с улицы. В комбинезоне хаки. Развела руками.

— Только что спецтранспорт ушел.

«Спецтранспорт» как-то не греет...

— Да ничего, не беспокойтесь! — сказал я. — Подожду... похожу!

— Где это вы «походите»? — изумился офицер.

— Вы будто не на границе! — возмутилась Катя.

— В общем, сажай его! — Офицер махнул на меня рукой и ушел.

— Подождите пока здесь! — указала Катя.

Чего ждать? Пока посадят? Хватит горем упиваться! Возьми себя в руки. Досадно, конечно, получить от ворот поворот, да еще от заграничных — но после этого смотреть с кислой верблюжьей мордой на все вокруг — дело последнее.

За стеклом шла нервная жизнь. Въезжающие машины — многие, как понял я, «свежекупленные», тормозили у скромной будочки, водители шустро выскакивали и бежали с документами в прозрачных папочках к «серьезному», судя по их лицам, окошечку. Совали туда папочки, слушали, что-то отвечали, натянуто улыбались. Потом Катя осматривала их машины, требовала открыть багажник — при этом я с радостью понял (показывала в мою сторону): уговаривала водителей меня подвезти. Два занятия, вообще мало сочетаемые, но мне показалось, что уговаривала она даже более страстно, чем проверяла багаж. Я даже растрогался... Ну, Катя! Уговаривает! И где! На границе — где все начеку, где каждая мелочь может стать роковой! Где любая закорючка может застопорить, где каждый дрожит как осиновый лист! «Подвезите нарушителя, задержанного на границе, с неправильными документами... Прошу вас!» А вдруг это проверка? Такая мысль, я гляжу, возникала у многих. Отрицательно трясли головой... даже молодые! Вроде не в страхе выросли — а гляди ж ты! Другие даже прикладывали руку к сердцу: «Ну никак!» Ну, русская душа! Жива ты еще или нет? Опять (мне везет) в интереснейшем месте оказался...

Нашлась душа! Вбежала радостная Катя:

— Поехали!

— Спасибо! — сказал я.

Можно, конечно, сказать «сплавила обузу» — но мне не близок такой взгляд на жизнь.

Спаситель мой никакого «сияния» не излучал — плотный мужчина с усиками. В ответ на мои излияния сухо кивнул. И даже крякнул — когда я направил мой чемодан в его багажник, забитый фирменными пакетами. Однако, скрипнув зубами, переложил часть пакетов в машину и чемодан мой впихнул. Мужчина бывалый, держится твердо, и единственное, что сейчас его может вывести из себя, — это мои эмоции. Пригасим! Волнение обостряло чувства — и взгляд. Между прочим, весна!.. Во всяком случае — в наших широтах. Сухой асфальт, цветущая черемуха. Приоткрыл окно — сладкий запах плывет на шоссе. И я наконец задремал. Сквозь сон слышал, как водитель с кем-то говорит по мобильнику: съездил удачно, собирается еще. Толкнула неспокойная мысль: сдерет, наверное?

Проснулся от тишины. Мы стояли.

— Все! Метро!

— Сколько я должен вам?

— Ладно! Ты в передрягу попал! Какие деньги?

— Спасибо вам!

Радостный, зашагал к метро. Он догнал. Передумал?

— Может быть, чемодан свой возьмешь?

Я чуть не зарыдал.

И опять, увы, правильно, что я не уехал. Всю дорогу сюда то обгоняя, то отставая шел тот самый синий микроавтобус, в котором Кузя приезжал. Не решаясь командовать водителем (попробовал бы я), только вытягивал шею: не Кузя ли за рулем? Въезжая в город, разъехались. Но волнение не уходило. Обиделся на что-то, раз молчит? И — звонок, как гром с неба. Я почти угадал: в автобусе том был Кузя. Но — в гробу.

Похороны, по его завещанию, были на Волковом кладбище, где все предки его. Все было тяжело. И, как всегда, какая-нибудь еще странная «добавка». Почему-то в глубокой луже возле дорожки неподвижно стояла черная страшная собака и зло смотрела на нас. Могильщика пес?

Какая-то трагедия в душе Кузи всегда была; помню его глаза на первом еще курсе — и все уже там было. Оказался во Франции, спасая Россию, как он это понимал. И без него история наша неполная будет.

Уходя под дождем, я все-таки свернул ненадолго к могиле Одоевцевой, «моей» квартирной хозяйки, которая до меня в ней жила. Давно уже у нее не бывал. Красивый серый камень, красивые буквы. А сама могила чуть дикая, но это лучше, чем картонные венки. Торчат сухие мощные стебли. На одном из них привязан медный колокольчик на цепочке. Подумав, позвонил. Звук красивый. Привет!

Потом догонял наших (автобус чуть без меня не ушел) и думал: «А вдруг она отзвонится? Что сказать ей?»

— Ты слышишь? Опять этот стук! — сказал я Нонне. — Десять раз — стук, стук, стук, стук, стук! Пауза... И опять! И так до бесконечности! И ночью и днем.

А сам думал: «Неужели Яна вернулась? Второй раз не потяну!»

— Ты сходи, пожалуйста, узнай, — сказал Нонне, — и попроси, пожалуйста, чтобы не стучали.

Если еще раз испытывать ту же программу — я не выдержу! Пусть Нонна сходит. У нее легкая... нога.

Вернулась, улыбаясь:

— Там женщина такая приятная. Она дежурит в их хостеле. И живет. И с ней мальчик лет двенадцати. Симпатичный.

— И что он там вытворяет?

— На ходулях бегает! Она говорит, раньше они с отцом с бродячим цирком на улицах выступали и мальчик после разбега с трамплина двойное сальто на тех ходуликах делал!

— Ну, надеюсь, он над нами двойное сальто делать не будет?

— Я не знаю! — Нонна засмеялась.

ТЫ ЗАБЫЛА СВОЕ КРЫЛО (Повесть)

Пролог

Я стою на пружинистом, сплетенном из корешков берегу и делаю шаг в темную, полную всякой живности воду.

Я помню, как однажды, голышом, Я лез в заросший пруд за камышом. Колючий жук толчками пробегал, И лапками поверхность прогибал. Я жил на берегу. Я спал в копне. Рождалось что-то новое во мне. Как просто показать свои труды. Как трудно рассказать свои пруды. Я узнаю тебя издалека — По кашлю, по шуршанию подошв, И это началось не с пустяка — Наверно, был мой пруд на твой похож. Был вечер. Мы не встретились пока. Стояла ты, смотрела на жука. Колючий жук толчками пробегал, И лапками поверхность прогибал.

...Потом Муза улетела. Но забыла свое крыло.

Глава 1

В мутные девяностые мы с другом Фомой вышли на рынок, но не в переносном смысле — в буквальном. Оптовик, звали его Хасан, утром на складе продавал нам вроде как по дешевке мешок урюка. Пыльный воздух пронизывали солнечные лучи. Мы отвозили мешок на рынок и только раскладывали товар, как тут же налетали бандиты (как потом выяснилось, родные дети Хасана), после долгой изматывающей драки отнимали урюк, а утром Хасан снова продавал нам этот урюк, уже неоднократно обагренный нашей кровью. Такой товарооборот несколько удручал. Уже со стонами дрались! Нелегко начинать новую жизнь, да еще такую суровую, в сорок лет. Хорошо, что не в восемьдесят.

— Все! Хватит! — решил наконец Фома.

Сказали Хасану все, что о нем думали, — и бежать!

Решили скрыться за городом, в Елово, где наше летнее детство прошло. Жена моя — уже, для безопасности, там жила. А дочь, двадцатитрехлетняя, сама скрылась так, что даже мы ее не могли найти. Приехали на вокзал. Даже на электричку средств не было! На Удельной вломилась толпа и с ней — контролеры. По той стороне шла миловидная женщина в форме, а по нашей — старый седой волчара. Помню все подробности того дня. Когда он подошел к нам, я развел руками.

— Тогда штраф!

Фома, злобно глянув на него, полез было в зипун, где у нас была спрятана последняя заначка на покупку бронированного ларька.

— Стоп! — сказал я.

Должен и я что-то сделать как зам! Вынул блокнот, вырвал страницу, написал «1000». И протянул контролеру. Тот обомлел. Он, конечно, знал, что мы живем в переходное время, когда привычное переходит в непривычное, заводы меняют на бумажки. Но тут?!

— Маша! — окликнул напарницу. — Мы какую станцию сейчас проехали?

— Удельную, Михаил Васильевич! — сказала она.

— А-а! — проговорил он и прошел мимо.

Удельная наша славилась своим сумасшедшим домом.

Природа встретила нас неприветливо. Дождь, грязь.

— А я, Венчик, ничего сегодня не ела! — весело сообщила жена.

Я вынул блокнот, подумав, написал на листке «10 000» и протянул ей.

— Купи всего!

Она лишь кротко глянула на меня.

— А это принимают, Венчик?

— Да.

И она, радостно топая, сбежала с крыльца. Уже много лет корил я жену, что она слишком часто ходит в магазин, завязывает слишком теплые отношения в винном отделе... но сейчас мы надеялись только на нее.

Подул ветер — и шишки забарабанили по крыше. Я сел за свой колченогий стол и написал:

Кто кидается шишками? Бог! Вот одна залетела в сапог. Сразу две прискакали в шалаш... Развлекается, строгий-то наш!

Уверенно постучавшись, вошел наш сосед, профессор-культуролог Волохонский. Видимо, зная о нашей рыночной деятельности, надеялся поживиться — проникновенно заговорил о том, что главное, что сейчас надо спасать, — это культура, только она по-настоящему невосстановима. Конкретно он имел в виду издание своих изнурительных лекций, которыми он мучил уже не одно поколение студентов, — но сейчас это издать можно было только за деньги. Фома равнодушно слушал его, однако Волохонский не умолкал, тогда друг, не выдержав, достал блокнот и, написав на листке «100 000», протянул ему. Потом подобным способом Фома возрождал целые комбинаты — но началось это так... Волохонский гордо и с некоторой даже брезгливостью взял листок, долго рассматривал. На крыльце вдруг раздался топот. Уже вернулась?

— Менты! — потерев запотевшее окошко, сообщил Фома.

Вошли.

— Так, — сказал один из них, с честным лицом. — Из больницы сбежали? Поехали.

— Это вам дорого обойдется! — сказал второй, видимо коррумпированный уже тогда.

— Да, да! — вдруг заверещал Волохонский. — Это они! Вот смотрите!

И стал совать ментам листок с цифрами, но в руки не давал.

— Ты тоже собирайся! — сказал первый.

— Я? Но при чем здесь я? — возмущенно заговорил Волохонский.

Он максимально отстранился от нашей бумажки, отвернулся от нее и держал кончиками пальцев, но не выпускал.

— Давай быстро! — Второй схватил Фому за рукав.

Фома, не вступая с ними в полемику, просто достал блокнот и выписал им: первому — 100 000, второму почему-то — 80 000. К Фоме возвращался кураж. А ментов, наоборот, охватила задумчивость — цифры заворожили их. На крыльце снова раздался топот — и вбежала жена.

— Дали, Венчик! — сияя, сообщила она, держа в руках два огромных пакета.

Что-то там брякало, теперь уже не помню что. С легкой ее руки (вернее, ноги) цифры превращались в реальность! И быстрей всех это оценил Фома. Волохонский, подняв наш «чек» на свет, разглядывал его, словно ища на нем водяные знаки: «Что это мне всучили тут?» Фома, глянув на него, резко вырвал бумагу у него из рук. Менты, почувствовав, что происходит нечто неординарное, заволновались. Один из них начал что-то лихорадочно искать по карманам (может быть, свисток?) и временно взял бумагу в зубы. Фома, сухо сказав «Извините!», резко вырвал чек у него из зубов, потом выхватил чек и на 80 000 из рук его товарища, аккуратно сложил и спрятал в пиджак: мол, нечего разбазаривать средства, на дело нужны!

— Спасибо за участие! — сказал он гостям.

Что за «участие», если вдуматься?

— ...и всего вам наилучшего! — Фома церемонно раскланялся.

И что интересно: щелкнув каблуками, они вышли!

Должен сказать, что лично мы на своем веку видели от милиции только хорошее. Помню, как однажды, после небольшой пьянки именно в Елово, я искал утром друга в прибрежных лугах. И нашел. Он лежал среди белых одуванчиков, привольно раскинув руки и ноги, и глядел (с закрытыми, правда, глазами) в бескрайнее небо. Но самое интересное — перед ним на коленях стояли два милиционера (может быть, эти же самые, только более юные) и деликатно пытались его разбудить, сдувая пушинки с одуванчиков ему на лицо, а он лишь гримасничал и хрипел.

— Нет, не просыпается! — ласково сказал один. — Ну, пусть спит!

И они ушли.

Почему-то Фома яростно отрицал это происшествие и даже утверждал, что все это мне приснилось, хотя спал — он. Видимо, идиллическое восприятие мира — не его стиль. Работу органов он воспринимает исключительно негативно (как и многое другое). Прям перед органами неловко!

И мы поехали. Но не на рынок к Хасану, как читатель может предположить, а совершенно в другое место. На прежнюю работу, в «Управление геологоразведки». Так решил Фома. «Подвижен, как ртуть, и так же ядовит!» — говорили о нем. И боюсь, это я и говорил! Я вообще говорил много лишнего... о чем не жалею.

У вертушки, где обычно сидел наш вахтер Зотыч, дремал какой-то амбал в спортивном костюме.

Услышав бряк (Фома в ярости толкнул вертушку, оказавшуюся заторможенной), тот открыл глаз.

— Пусти! — резко сказал Фома.

— Что-о-о?! — услышали мы в ответ.

Набежали другие спортсмены. Похоже — новая битва? Но, уже измученные боями с сыновьями Хасана, биться еще и с «лицами славянской внешности» мы не могли.

— Ладно! — сказал Фома. — Войдем тихо, по-умному, как коты.

Мы обошли здание с тылу, отодрали доски с черного хода и поднялись на четвертый этаж. Резко открыли дверь в кабинет директора. Наш Глотов, что удивительно, был на месте. Привычно быстро убрал бутылку под стол. Повеяло чем-то родным.

— Встать! — рявкнул Фома.

— Вы, что ли? — вытирая пот, произнес Глотов. — Фу!

— Ну, какие новости? Как жизнь? — невинно, словно они вчера расстались, спросил Фома.

— Да какая жизнь?! — воскликнул Глотов.

— А мне кажется, дела обстоят неплохо, — холодно произнес Фома.

Глазки Глотова забегали. Его биография состояла в основном из мучительных метаний по комсомольской линии, так что никакой конкретной профессией он не владел; перед нами, кажется, командовал спортом — отсюда спортсмены, но арифметику знал. Сдать такой дом!.. Он понимал, что мы понимаем.

— Нужно бы пощекотать наше хозяйство!

Фома щелкнул по карте Родины со значками наших объектов. Глотов едва не спросил: «Зачем?» Здание Управления, вставшее на вечный ремонт, из которого оно не должно выйти никогда, его устраивало. Но и избавиться от беспокойных посетителей тоже было надо. В последние годы Фома ездил по издыхающим предприятиям, пытался их реанимировать — но тут наша контора закрылась... Второе дыхание?

— Так езжайте...

Проследив за направлением наших взглядов, Глотов открыл сейф.

Неужели весь труд нашей жизни нам не дал ничего? Не может такого быть! Всю дорогу мы с Фомой убеждали друг друга в этом. Не может такого быть, чтобы все одновременно вдруг умерло! Залежи урана не обнаружены возле больших городов... Поэтому ехать нам пришлось долго.

Среднюю Азию я любил. Уж мы поработали там! Сгоряча наоткрывали богатств недр, которые вдруг стали богатствами недр Казахстана, Узбекистана и Киргизстана.

Красное солнце встает, и зачем-то бегут за поездом огромные красные верблюды с жалко трясущимися на шее и на боках комьями свалянной шерсти. Одичали? Редко-редко стоят саманные (из навоза) хибары, перед каждой — печка из кирпичей, наверху казан, внизу бледное пламя. Рядом, как правило, согбенная старуха, кривоногий чумазый малыш. Вплывают порой роскошные строения — башенки, узорчатые каменные мавзолеи... Но это кладбища. Роскошь тут только загробная. Наконец — приземистая станция. Коренастые женщины в ярких шароварах продают носки из верблюжьей шерсти, варежки. И снова — жара (зачем, господи, тут носки?) и бесконечная пустыня. За прошлые годы навидались ее, но теперь смотрели не отрываясь. Поезжено тут! По какому замыслу такое богатство скрыто в столь скудных на вид местах? Сперва летали на самолетах — двух! — один испускает луч вниз, в недра, другой принимает его, отраженный, — и уже можно понять, что в глубине. После пересаживались на автомобили — «ближе к телу», к «рудному телу». Автомобили были с радиационной защитой, самописцы с датчиками в передней части писали кривые радиоактивных аномалий: один — кривые аномалий по радиоактивному алюминию, другой — по радиоактивному железу. В машине был радиоактивный «карандаш», заряженный в степени «нормальной радиоактивности» этой местности. Вставляли его в самописец, чертили «нормальный уровень», чтобы видеть на нем отклонения, потом втыкали тот карандаш в свинцовый стакан, чтоб не «фонил», но от тряски он порою выскакивал, катался по салону, в горячке не замечали, и только в гостинице чувствовали — болит голова, «хватили» от «карандаша». На потенции это, к счастью, не сказалось... или я ошибаюсь? Целая жизнь, которая, как мы надеялись, будет иметь продолжение... Нет? Фома был начальником экспедиции, а я — зам, «зам по наслаждениям», как все называли меня. Безошибочно определял, где остановиться, у какой чайханы, и вообще чтобы все было гармонично.

И это все ради того, чтобы Глотов в опустевшем Управлении пил теплую водку?! Не бывает больших дел, которые бы заканчивались так бессмысленно. Что-то надо найти.

Тимур, наш коллега, встретил нас на вокзале в Ташкенте.

— Вай! И зам по наслаждениям к нам!

Объятья. Вид у него стал какой-то дикий. Раньше, наоборот, щеголял подчеркнутой европейскостью, фирменными джинсами, надевал даже белый костюм, а теперь как-то запылился, обветрился, еще больше посмуглел, глаза бегают... Какой-то басмач! Мы с Фомой тут же переглянулись: Хасан! Вылитый Хасан, торговец урюком, от которого мы только что убежали! Куда идет их страна? Неужели туда же, куда и наша?

И мы за пару дней почернели, стали раскосыми — от яркого солнца и горячительных напитков. О профессии Тимур вроде забыл. В Управление нас так и не пригласили — видимо, тоже удачно «подсдали», как и мы. «Гудели» мы в основном на автовокзале, при большом скоплении транспорта — и при этом, как это ни парадоксально, никуда не ехали. Какими-то правами тут Тимур обладал (чуть позже в народном словаре появилось слово «крыша»), но нам он говорил, что мы здесь потому, что тут самые лучшие в городе манты с настоящим курдючным жиром, что было правдой — пожалуй, единственной, что он нам сказал, — все остальное было мутно — как глаза Тимура. И наши глаза становились такими же. Соловея от пищи, словно кули, валялись у дастархана. Порой все-таки разлепляли глазки и бормотали:

— Когда поедем?

Тимур отвечал что-нибудь вроде:

— Резина лысая.

«Резина» как раз маячила перед нашим носом! Более качественной «резины» я не встречал. Отличнейшие колеса!.. пожалуй, даже сняты с вездехода, в котором мы бороздили пустыню. Собрав всю волю в кулак, мы стали отодвигать манты, заявляя, что хотим уже не кушать, а ехать! И, наконец, Тимур нас усадил в свою белую «Волгу», и — замелькали родные просторы, которые, увы, стали уже не родными, но все равно!.. Ехали по извилистому шоссе, а не по бездорожью, как раньше. На плоских предгорьях стояли огромные стебли с засохшими бордовыми колокольчиками, сухими полупрозрачными листьями, «пастушьими сумками» с семенами — готовые гербарии! Помню, как однажды я, выскочив из машины, собрал тут букет и, несмотря на хрупкость, довез его в Питер любимой! И все вокруг улыбались, советовали, как лучше его сохранить. А сейчас? Тимур молчал, словно и русский забыл. Да он нам ничего и не должен. Другая страна!

И вот возник на холмах, колеблясь от горячего воздуха, как фата-моргана, наш город-призрак, город под номером, не обозначенный на карте. Когда-то отличавшийся небывалым снабжением. Притом в магазинах не было ни души. В дрожащем мареве абсолютно пустые в разгаре дня улицы казались сном. Все были в шахтах. Сейчас город тоже был пуст, но уже веяло запустением. По дороге мы встретили несколько полузасыпанных песками древних городов, некогда знаменитых. Похоже, то же запустение наступало и здесь. А ведь делу отдано сорок лет — за вычетом, может, детсада. А в школе мы с Фомой уже посещали геологический кружок.

— Всё украли! — озирая окрестности, вздыхал Тимур, подразумевая, видимо, уран и горюя о том, что сам украл лишь колеса.

Действительно, добычи никакой не велось, наш город-шахта был пуст. Когда на окраине «мертвого города» мы въехали в наш ангар — как раз наш вездеход, некогда бороздивший пустыню, стоял без колес.

— Мало ли кто мог взять! — чувствуя неловкость за Тимура, мягко сказал я, но он глянул на меня волком: «Как это «мало ли кто»? Я и взял! Не хватало еще — чужим давать!»

Я понял его и больше не возникал... Минута молчания. Посвященная жизни, которая здесь когда-то была.

— Ну так поедем... куда-нибудь! Покушаем мал-мала! — встрепенулся Тимур.

Мол, не зря же я крал колеса, пятнал мундир!

Ехали меж холмами, кудрявыми от овечьих стад. Было ли их раньше так много? Пожалуй, нет. Все двигалось обратно к феодализму. Овцы энергично мотали головами. У овец такие крепкие, хваткие губы! Выроют корешки из самой крепкой, жесткой земли, поэтому так и размножились. Мы подъехали к селу: узкие улицы с глухими глиняными заборами-дувалами. Такая крепость называлась тут «махалля», и жили в ней, как правило, люди одного клана. Почему-то здесь веет опасностью. Может, не зря нас сюда Тимур завез? Прикончит нас, «глазастых», — и все? Дальше машина не пролезала. Шли по узкой улочке по одному, по комьям навоза, в непродыхаемой духоте. Да, история идет вспять, возвращается даже не в наше время, а в пыльную древность. Считалось, что все это средневековье исчезнет по ходу прогресса... Но исчезли мы!

Когда вошли наконец в хилую чайхану с оградой из сплетенных сучьев, хозяин нас словно и не увидел — может, и правда нас уже нет? Потом он все-таки подошел. Сквозь клекот и хрип прорывались русские слова. Тимур заговорил с ним, и хозяин пригласил нас на невысокий помост, застеленный грязной кошмой. Мы прилегли на него, вытянули ноги. Он принес чай. Вот оно, счастье? Но оказалось — это еще не всё.

— Ну что? — спрашиваю я Фому.

— Не вижу наживы! — сипит он.

И нажива подоспела!

— Дубленки нада?!

Хозяин подвел к нам какого-то крестьянина (декханина), который это и произнес.

Дубленки? В такую жару? Которая навалится на нас, только мы выйдем наружу?

— Берем! — прохрипел Фома.

— Посмотреть можно, — скромно согласился Тимур.

Не за этим ли он нас сюда и привез?

Декханин долго ведет нас, разомлевших, по извилистым узким улочкам с глухими глиняными оградами, затем вдруг внезапно толкает почти незаметную дверь в стене, и мы входим.

Вот он, рай! Зеленый двор, посередине фонтан. Внутри, по периметру, крытые галерейки. Там какое-то легкое, словно ветерок, движение, смех и, кажется, взгляды. Но, быстро обернувшись, мы не ловим уже ничего! И вдруг — то же самое с другой стороны. От фонтанчика струится прохлада. Как зам по наслаждениям — одобряю.

Прямо над нами плодоносит абрикос, и румяные шарики, частично уже высохшие, рассыпаны всюду. Практически готовый урюк. Я азартно толкаю локтем моего друга: урюк! урюк! — но он почему-то с отвращением отворачивается.

Слово «дубленки» долго не произносится, словно оно нам померещилось, как эти женские взгляды и смех. Идет неторопливый разговор ни о чем. Мне нравится! Появляется аксакал, папаша декханина, в халате, со слезящимися глазами, и неожиданно становится главным докладчиком. «Ленинград?! Это же любимый его город!»

Пожил бы у нас!.. У него в Ленинграде, оказывается, и сейчас проживает (сомнительно!) лучший друг Исаак. Он приехал сюда прямо из блокады, сидел прямо вот здесь и столько рассказывал об этом чудесном городе!

Одна из невесток, пряча лицо (возможно, что и правильно делая?), приносит выцветшую открытку с Адмиралтейством, судя по качеству, годов пятидесятых. Прямо потянуло назад! Для этого стоило ехать в пустыню...

Старик умолк — и начался «парад дубленок»! Порхают возле нас, словно бабочки разных цветов, белые, желтые... а вот «манекенщицы» как-то в них прячутся, не разглядеть.

— Хорошо тебе? — скалится Фома.

— Хорошо. Но душно!

— Примерить надо! — Фома куражится, набрасывает на себя то одну, то несколько сразу дубленок, эффектно поворачивается.

Тимур аплодирует. Очи его горят. Ясно, зачем он сюда нас завез. Эх! Хороший был инженер. И до чего докатился. Туземный промысел!

Разгоряченный Фома вновь оказывается рядом.

— Берем? Мы же всегда отсюда лучшие шмотки везли!

Да, были тут времена! Дубленки норвежские!

— Берем?! — горячится друг.

Сбивать его с куража? Да упаси боже! Старый мудрый восточный дипломат говорит нам: не хотим ли мы взять сразу большую партию? С деньгами можно подождать. Блокадникам он верит!

Снабжение вещами у нас вообще в те годы иссякло. А так... Хасана порадуем. И заодно — Тимура. Вон как у него глаз горит! Когда назвали цену, мы с Фомой радостно переглянулись: это мы заплатим!

Проснулись в объятьях дубленок, в гостинице города-призрака, которая почему-то еще работала. Башка трещит! Выпили крепко. Но ощущения какие-то не те. Впрочем, смутно знакомые. Глянули друг на друга. Фома вытащил счетчик Гейгера, поднес к нашим дубленкам. Мама родная! Вот кто сейчас добывает уран! Овцы!

Зашел развеселый, простецкий Тимур, принес похмелиться. Да-а-а, тут похмелье другое! Увидел наши лица, разбросанные дубленки, счетчик Гейгера на столе...

— Ты уж лучше прямо уран продавай! — сказал Фома резко.

— Это будет значительно дороже! — без всякого вдруг акцента Тимур произнес.

Раскидали товар по точкам. Одна отдельная дубленка — относительно безопасна. Хасану долг отдали, дубленками. Себе заработали на разгул души. Несколько штук оставили себе как память, но держали их исключительно на балконе огромной городской квартиры предков Фомы, геологов-академиков. Там шкуры наши сначала подгнили, потом пересохли, стали ломкие, как маца. Если к нам вдруг случайно забредали жрицы продажной любви, мы расплачивались с ними дубленками, точнее, кусками их. Фома с треском отрывал что-нибудь и в зависимости от того, что оторвалось, говорил:

— На! Свяжешь себе носочки. Чистая шерсть.

Или, если отрывалась пола:

— На! Варежки себе сшей!

Зато Хасан оживился — выдвинул, как сейчас бы сказали, арт-проект. Оказывается, он пишет стихи на фарси. Мог бы воспевать и дубленки. А я, по его замыслу, должен был переводить стихи на русский и распечатывать на машинке. Нашлось дело и для Фомы: расклеивать эти листки на столбы и заборы. Плевал своей ядовитой слюной — и клеил объявления.

— Все! Кончилась слюна! — вдруг сказал.

И мы отнесли две дубленки Глотову, присовокупив счетчик Гейгера.

— Так это же... золотое дно! Залежи урана! — воскликнул он (не Гейгер, а Глотов).

Но «дно» это теперь — не на нашей территории! Собрали даже экстренное совещание — с участием главы «физкультурников», откликавшегося на кличку Бобон. Оказался смышлен! Учредили ООО — и вызвали Тимура. И он приехал — в белом костюме!

— А то я уже в Англию собирался! — усмехнулся он.

— Всегда знал, что ты английский шпион, — мрачно сказал Фома.

И тут Нонна отличилась! Пошла на рынок — и вернулась — в июльскую жару — в дубленке! И при этом сияла!

— Красиво, да, Венчик? — тогда еще молодая, веселая, вертелась перед зеркалом.

— ...Красиво! — мрачно выдавил я.

— И такой продавец приятный — Хасан его зовут! «Тебе, красавица, за полцены отдам!»

— Ну ладно! — Веселое ее настроение и мне передалось. — Снимай дубленку-то! Июль, как-никак!

— Все! — я Фоме сказал. — Выхожу из дела!

— Что так?

— Нонна дубленку купила!

— Ну и что?

— Как ну и что?

— Ну так выбрось ее!

— А как же другие... люди, я имею в виду?

— Ты что думаешь, мы и дальше будем металл в дубленках возить?

— Нет, конечно... но все равно: не могу!

— Странно. Когда тебе партия велела — ты мог! А сейчас вот, когда освободился и можешь работать на себя...

— Вот тут-то как раз и не хочу.

— А вот и не выйдет! Доля твоя уже в деле.

— Доля? За дубленки? Так это ж копейки!

— Курочка по зернышку клюет.

— Вот и клюй. А я отстраняюсь.

— Не выйдет! Все до копеечки тебе доложу!

Дубленку я выкинул на свалку — специально на дальний пустырь завез. Нонне сказал: украли. Горько плакала... Потом такой богатой одежды не было у нее.

Глава 2

И вот я сижу на пороге кочегарки, где когда-то мы трудились с Фомой, еще до нашего увлечения урюком в доме отдыха «Торфяник» в Елово... А еще раньше — резвились тут детьми, угоняли лодки, плавали по озеру... Есть чего вспомнить! А теперь вот сижу возле дымящейся груды шлака, свесив натруженные грязные руки, и смотрю на растущие среди пепла цветы. Жизнь вроде бы кончена... красивая грусть.

— Георгич! К шефу! — кричит мне вахтер «Торфяника».

С какой это, интересно, стати он считает Фому моим «шефом»? Мой шеф — это я сам: старший кочегар котельной! Может, из-за его богатства? Но и «богатство» его смотрится как-то странно... Двор Фомы огражден высоким забором, но внутри лишь огромный фундамент, и через дыру в нем скопом торчат все коммуникации — как фаллос! Это слово было применено самим Фомой, и этим он, несомненно, хотел подчеркнуть тщетность всех усилий. Фома сидел на крыльце, за которым, увы, не было двери, и внимательно разглядывал босые свои грязные ноги. Вернулся из поездки. Мрачно рассказал, что вообще не хотел ехать и где-то на двухсотом километре Мурманского шоссе свернул на обочину, сутки стоял, обрастая щетиной, но потом все-таки поехал. На Кольском руднике сделал все, как положено, половину народа уволил... Потом они бежали за ним по шоссе, отставая и замерзая.

— Не хочу больше такого слышать! — Я встал, едва сев.

— Как хочешь! — усмехнулся он. — Но там и твоя доля есть! Я же сказал тебе — сбережения приумножу!

— Продай мое. Или — отдай! Подари! Спиши на благотворительность!

— Э-э нет!

Он щерит редкие зубы. Редкими они стали после жизни на Севере. И то, что он этими зубами «вырвал у этого государства» (уверяет, что вместе со мной), отдавать не хочет.

— Ну! Значит, ты счастлив?

Я собираюсь уйти.

— Какое же может быть счастье — без тебя?! — Фома усмехнулся.

Даже отсутствуя, я виноват!

— Да-а! — Я оглядел запущенный двор. — Жениться надо тебе!

Он скорбно покачал головой:

— Твой пример меня как-то не вдохновляет.

Хотя Нонку он любил. Но — как друга. Представить ее своей женой — нужно иметь очень развитое поэтическое воображение, которого он, увы, лишен.

— Считай, отрицательный пример я тебя уже дал! — сказал я. — Поэтому сделай все от противного. По уму!

— Где же его взять-то?! — простонал Фома.

— Найди умную жену!

А я? Я «грелся» в основном стихами (не считая котла) — а жена, наоборот, зябла: моя служебная площадь от котла не отапливалась, только дровами. А кочегарская карьера моя зачем-то успешно двигалась: под мое управление уже и станция подмеса перешла! Можно было и бросить это все — «служебную площадь», гнилую терраску — и в город вернуться... но все же лето стояло, хоть и холодное! Приходилось топить — в «Торфянике» отдыхающие жили еще. И смысл в работе моей был: в связи с закрытием бани весь поселок теперь мылся у меня — единственный на все поселение горячий душ был положен мне как кочегару. И, греясь у котла, наслаждался наблюдениями, философствовал: странное дело — для того чтобы сделаться чистыми, люди приходят в самое грязное место в поселке: черная пыль, уголь, у порога дымится шлак. А выходят чистыми, сияющими! И еще угощают меня кто чем...

— Хорошо тебе здесь? — входя, усмехнулся Фома.

— Хорошо... но душно.

— Да уж! — воскликнул он.

— Жениться надо тебе! Успокоиться! — сказал я.

— Как же! С вами успокоишься! — лютовал он.

— ...Ну, если не жениться, тогда помыться! — Как зам по наслаждениям, я нашел лучший вариант.

После душа он чуть расслабился:

— Чем порадуешь еще?

— Да! Зотыч тут объявился! — обрадовал его. — Насчет трудоустройства! Вот, фото дал! Говорит мне: «Слышал, ты трудоустраиваешь?..»... Как ты к нему?

— Да-а-а! Ну-ка дай. — Фома взял крохотное фото.

И даже слезинка, казалось, мелькнула в щетине! Так какой-нибудь герцог через сто с лишним лет смотрит на медальон с изображением своей няни, которая жестоко его истязала, и умиляется. Зотыч наш действительно был садист. Сидел в Управлении вахтером на входе — и никого не узнавал: «Что значит “знаю”? Ты мне пропуск давай!»

Теперь уже вспоминался с теплом.

— А чего — трудоустройство? Пусть мой дом сторожит, чтобы трубы не скоммуниздили! — благодушно сказал Фома. После бани тянет на все хорошее.

И вообще...

— Жениться надо тебе... — уже задремывая, пробормотал я.

— Ну жени! — вдруг резко произнес он. — ...Только непросто это!

Кто ж сомневался?!

Глава 3

Ближе — никак! Под иллюминатором — Ледовитый океан. Уже долго виден лишь розовый вздыбленный лед. И как ни вглядывайся, до слез в глазах — нигде ни домика, ни кораблика. А говорят, мы погубили природу! Как бы она не погубила нас! Ветвистые темные полыньи. Но имеют ли они отношение к человеку? Очень сомнительно. Единственный признак цивилизации — тень нашего самолетика, иногда появляющаяся на розовом льду.

— Да-а-а... Бывал здесь, бывал! — бормотал Фома.

Ну а я не бывал. Последнее время поэзией увлекся... Но если другу надо — лечу.

— Как хоть зовут-то ее?

— Убигюль... — произнес он почему-то мрачно.

Стало заметно качать. Пейзаж под окном менялся. Скалистые берега. Мутное Берингово море. Чукотка! А вот — роскошные песчаные пляжи... но лучше на них не загорать: образуются они в результате удаления кремния из урановой руды в промышленных масштабах.

— Нас встретит хоть кто-нибудь?

— Поганой метлой! — странно шутит Фома, но неуверенно добавляет: — Может быть, Дед?

Однако нас не встречал никто, кроме разве медведя: огромный бурый медведь, сильно выше нас, гостеприимно стоял в зале у входа, раскрыв объятья.

— А почему бурый, не белый? — Больше я как-то ничего не нашелся сказать.

— Это не самое главное, что здесь тебя удивит! — буркнул Фома, уже несколько напряженный... все же — жених!

Нас не встречал никто — тем не менее про нас знали. Фома сватовство свое как командировку оформил — аудиторская проверка! Иначе не мог, стеснялся, видимо, просто к невесте приехать...

— Привезли деньги?! — ошарашил вдруг бестактным вопросом таксист. — А на хрена тогда приехали?!

Ничего себе подход! Еще один «пережиток социализма». Я разглядывал грустные окрестности. Аэропорт назывался Угольный, но никаких груд угля мы не встретили. Длинный высокий транспортер на берегу залива, по которому уголь шел на баржи (или наоборот?), весь продырявился, проржавел. Деревянный помост наклонился к воде. Подошел ветхий паром. Залив (или, как тут говорили, лиман) был бурый, непрозрачный, пустынный. На той его стороне высился обрыв с кубиками домов и двумя «доминантами» — церковью и стеклянным Домом культуры. На горизонте лиман смыкался с океаном, пространство там как бы загибалось — и оттуда медленно приближались (или стояли на месте?) корабли.

Возле Управления бушевала толпа. Обошли ее... Оттуда двинулся к нам какой-то расхлябанный тип.

— Мерзавцы нужны? — неожиданно предложил он. Дымил, морща глаз. Вспышка осветила на пальцах три загадочных буквы — ЖОС.

— Предложение интересное. Подумаем! — любезно ответил я.

Вошли в приемную. За машинкой сидела, не поднимая глаз... Она!.. раскосая красавица! Фома вошел — и их обоих кинуло в краску. И было от чего. У стены, на кожаном диване, сидел бутуз (впоследствии оказавшийся девочкой) — в местной меховой малице, в шапке — в помещении было прохладно. Только этим двум — Убигюль и Фоме — жарко! Заглядевшись на них, про ребеночка я понял не сразу: сначала подумал радостно (мне вообще свойственно в эту сторону ошибаться): местный сувенир, нам подарок! Отчасти да.

Мы вошли в кабинет. Дед (на двери значилось «Дедух») сидел за столом. Больше всего он мне напомнил того медведя. Но объятий не раскрыл.

— А-а, — только и проговорил он, разглядев Фому. — Вот и ты, Брут!

Меня не заметил. Разговор сразу динамично пошел:

— Говно это ваше ОАО! Мы государству подчиняемся!

— Но государство уже само себе не подчиняется! Ты хотя бы с этими справься! — Фома кивнул на толпу за окном.

— А эти — уже вами интересуются! — усмехнулся Дед.

Утром в номере зазвонил телефон.

— Алло...

— Элита нужна? — просипел смутно знакомый голос.

— Элита, — передал я Фоме.

— Проститутка, что ли? — удивился он.

— Нет. По-моему, этот... — Я тыкал в суставы пальцев, вспоминая, какие там буквы у него были. — Жос!

— Ну дай. — Фома взял трубку.

— Элита едет, когда-то будет! — мрачно шутил он, пока шли.

Но она уже собралась — Жос призывно махал рукой.

— Подожду? — застеснялся я у порога.

— Заходи, о элита из элит! — Фома издевательски раскланялся.

Элита почему-то собралась не в роскошном ресторане, а в узком строительном вагончике на краю лимана.

Сидели, набившись битком. Я водил глазами по вагону. «Погранцы» в зеленых фуражках, горняки в поцарапанных касках, солидные люди в шляпах, какой-то юнец в очках. Тесно. Душно. Стол закидан рыбьей чешуей, банки утыканы окурками. Жос оказался артист. Сухощав, даже изможден, втянутые щеки, светлые глаза, красная кожа. Лупит татуированными пальцами по струнам, хрипит: «Север-р-рный вар-риант!» — хит явно его собственного сочинения. Когда Жос обрывает пение, длинноволосый тучный брюнет с черными задумчивыми очами, местный диакон, заполнивший собой угол, тянет глубоким, медленным басом старинные песни. Жос, едва дождавшись, когда тот закончит, врывается своим хрипом, напором, биением струн. Ясно, что он собрал нас в основном на концерт, но вдруг Фома оборвал его:

— Все! Свободен!

Люди резко умолкли. Жос вразвалочку вышел. Повисла тишина. Поняли: праздник кончился. Диакон открыл было рот, набрал в мощную грудь воздуха, но Фома, подняв ладонь, остановил и его. Тот так и сидел, надувшись.

— Самодеятельность прекращаем! — произнес Фома. — Многих знаю. Всех уважаю. Но, к сожалению, мы (произнес это как-то слишком значительно) не сможем платить столько, сколько нужно вам.

Долгая пауза.

— ...может быть, с огромным напряжением мы сможем платить... сколько нужно нам! Так что если кто-нибудь нам понадобится, — взгляд его утыкается в краснолицего капитана в фуражке с «крабом», — на неделю... то он получит ровно за семь дней! Свободны.

Я резко встал.

— Тебе что? Нехорошо? — поинтересовался Фома.

— Хорошо. Но душно.

Я вышел на лесенку.

Вокруг пологие сопки, на них зеленеет трава, в ней — мириады комаров: попробуй сунься! Моросит дождик. День темный или уже светлая ночь? Море кажется инопланетным — бурое, непрозрачное. Волны вынесли чьи-то поплавки почти на берег. Кто-то из элиты надеялся порыбачить? Зато другие этим занимаются активно: у плавучего крана, в углу между ним и берегом — громкие шлепки, чавканье, из воды вылетают высоко вверх и громко шлепаются огромные белые косатки, похожие на торпеды с глазками: загнали рыбный косяк в угол и с хрустом жрут. На краю крана сидят рыбаки — и только успевают выдергивать: рыба предпочитает такую смерть, хотя бы за наживку.

Край света. До ближайшего теплого климата — половина земного шара. Но попробуй только пожалеть их, сказать им: «Как же вы тут?!»

Зря мы так...

Прямо у лесенки стоят робкой толпой евражки, арктические суслики, напоминающие вставших на задние лапы кошек. Жалобно смотрят, протягивают лапки: «Дай!» Хотел отлить прям со ступенек, но перед ними неловко. Обхожу вагончик, расстегиваю молнию. Близится блаженство, и вдруг что-то толкает меня в голову — и все темнеет.

Я открываю глаза. Палата. Все белое. На голове — трогаю — шершавые бинты. Ну понятно. Громоотвод!

— Ну все! От главного гада избавились! Сидит! — доносится до меня сквозь бинты голос Фомы. С кем разговаривает?

— Этот, что ли? — хриплю я, пытаюсь вспомнить, какие буквы были у того, тыкаю в сгибы пальцев. — Отпустите его. Он прав!

Вижу злое лицо Фомы: «громоотвод-то», оказывается, еще и говорящий!

А я вдруг чувствую себя хорошо! Во всяком случае, тошнить стало меньше!

Входит какой-то надменный господин.

— Тогда это к тебе! — злобно говорит Фома и уходит.

Судя по лицу, исполненному благородства, гость будет сейчас говорить о высоком. Заранее ежусь. Но он говорит о себе.

— Представляться, надеюсь, не надо? — высокомерно произносит.

Я слегка растерян... представиться не помешало бы.

Усмешкой отметив мое бескультурье, сообщает:

— Валентин Троянский, журналист.

— А!

Напрягаю свой больной мозг, покрываюсь потом. Судя по его важности, пишет что-то значительное, но вот за кого? Впрочем, не важно. Важен он! Почтительно приподнимаюсь. Он оценивает это как должное. Надо же, какой цветок тут расцвел!

— По большому счету тут должен был лежать я! — произносит он скорбно.

А я, значит, по нахалке лег? Даже привстаю, уступая место! Снисходительным жестом удерживает меня.

— Мне кажется, вы все поняли!

Уж даже не знаю что!

Дребезжит вдруг стекло. За окном Жос. «Наконец-то свободен?» В знак солидарности поднимает кулак. Вероятно, тот самый, которым отправил меня сюда.

Входит Фома. Видит Жоса за окном и яростно говорит:

— Больница тебя не исправит. Только могила!

— Спасибо, — поблагодарил его я, протягивая руку к длинному огурцу, который, казалось, он принес для меня, — а Фома вдруг размозжил огурец о тумбочку — и вышел!

Странно использовал овощ. Но я вдруг чувствую, что меня перестало тошнить совсем.

Каждый раз, когда мы входили, Убигюль пунцовела. И я думаю, не из-за меня. Но Фома был все более суров. Трудного разговора не избежать — и он набирался духу.

Мы ехали с рудника Дальнего. По сравнению с ним Угольный — Сан-Франциско! Собрание было бурное — не жалели и Деда. На обратном пути Фома с Дедом доругивались.

— Не выступай больше! — рявкнул Фома. — Делай, как я тебе говорю!.. Да и еще, кстати: верни мне Убигюль.

Дед яростно обернулся с переднего сиденья.

— А если так?!

Фома, красавец наш, был в отличной кожаной куртке времен улучшенного снабжения атомных городов. Дед ухватил его за воротник, дернул куртку — голова Фомы оказалась как в мешке. Дед сначала просто бил его головой о железный поручень над передней спинкой, а потом прижал кадыком к поручню и душил. Создавалось о-щу-щение, что действует он заученно, не впервой. Опыт у него был большой, еще с уголовниками. И водитель соответствовал: абсолютно не реагировал, что-то напевал. Фома хрипел — однако, как бывший боксер, не сдавался, бил своим фирменным «левым крюком». Доставалось, правда, в основном мне, но и Деду перепадало. Я тоже решил поучаствовать: махнул тем же левым крюком (у одного мастера занимались!) — но оглоушил водителя. Тот удивленно икнул и остановил машину. Фома вырвался, тяжело дыша. Посидели молча. Водитель повел дальше. Но уже без песен.

Подъехали к Управлению, так же молча и злобно поднялись в кабинет. И водитель с нами. Сидели, словно бы еще ехали... Потом Дед вытащил ящик. Достал тетрадь. Подвинул Фоме.

— Пиши, чего делать.

Улетали мы тихо... но не настолько, насколько хотелось Фоме. Снимались у медведя — и вдруг появился Жос, с рюкзаком и гитарой!

— Та-ак! — Фома глянул на меня: — Твой Санчо Панса...

Жос рванул к нам, но, встретив волчий взгляд Фомы, тормознул, издали просигналил мне поднятым кулаком: «Мы вместе!»

Вошел с элегантным саквояжем Валентин, слегка снисходительно пояснил мне:

— Сначала в отпуск, а потом огляжусь...

Теперь я знаю: огляделся.

Но это еще не все! Влетает красавица Убигюль с ребеночком на руках, за ней таксист (тот же самый) волочет чемодан.

— О, Дульсинея... — говорю я.

— ...Чукотская! — мрачно уточняет Фома.

И появляется Дед! Вроде бы с ним мы уже прощались... но он, оказывается, тоже летит. Невеста «с нагрузкой».

Фома все более злобно смотрит на меня.

— Нормально... — бормочу я.

— Сам и расхлебывай! — говорит он.

Я и расхлебываю.

— ...Жениться ты собираешься, нет?

— ...ну ладно! Я согласен! — проговорил Фома. — Но ответственность несешь ты. Вплоть до уголовной!

— Ну конечно! Кто же еще?!

И вот мы с ним купили уже кольцо. Ей! Во время всеобщего дефицита это было не так легко. Себе Фома покупать отказался. После мы оказались с ним в ресторане-дебаркадере недалеко от устья Невы, заняли крайний столик, раскрыли в центре стола коробку и любовались сиянием кольца. Помню вечерний блеск Невы, теплый ветерок, алкоголь, блаженство. Главное, мы чувствовали себя настоящими мужчинами — спаянными, сильными! Потом Фома, как это случалось с ним, излишне разгорячился, но я был снисходителен, понимая его: завтра у человека меняется жизнь! Ему казалось — и он ставил мне это в упрек! — что вечер не достиг нужного градуса и он на пороге женитьбы еще не вкусил всех запретных радостей жизни. Он стал упорно приглашать даму из-за соседнего столика, но не просто даму, а с мужем-полковником и сыном-пионером: почему-то выбрал ее, хотя было много других, как мне казалось, более подходящих.

Фома делал это так: шептался с оркестрантами, потом, поедая даму глазами, объявлял в микрофон что-нибудь вроде: «Посвящается прекрасной незнакомке. Танго: “Целуй меня”!» И шел приглашать. Наконец полковнику это наскучило, и вспыхнула честная мужская драка: я в ней не принимал участия, но при этом понимал, что нависла опасность над яствами на нашем столе, и доедал торопливо. Победила, как и должно было быть, справедливость — и после мощного удара полковника Фома рухнул на наш натюрморт. Честный полковник не стал его добивать, наоборот, дружески посоветовал пойти освежиться, и тот, с удивительным для него послушанием, последовал совету старшего по званию, быстро снял с себя верхнюю одежду, аккуратно сложил ее на стуле, вышел на палубу и со второго этажа махнул в воду. Последовал мощный всплеск, но я даже не повернулся: поведение Фомы отнюдь не было неожиданным. Скорее привычным. Он играл в водное поло и вряд ли мог утонуть.

Раздался пронзительный женский крик. Что еще, интересно, смог он удумать, находясь при этом в воде? Пожалуй, мне уже пора нести ответственность, вплоть до уголовной. Картина, которая мне открылась, когда я вышел на палубу, одна из наиболее красочных, увиденных мной. Какой-то абсолютно черный человек карабкался из воды на дебаркадер. В то время крупнотоннажные суда смело заходили и швартовались в устье Невы, и консистенция мазута была вполне достаточной для того, чтоб превратить Фому в негра. Над ним стояла женщина в белом халате и с пронзительным криком била его по голове поварешкой на длинной ручке. Над вечерней водою плыл мелодичный звон. Силы нашего друга явно кончались. Радостные посетители (вечер удался!), толпой, включая полковника, спустились на нижнюю палубу и объяснили красавице-поварихе, что это карабкается отнюдь не злыдень, а напротив, счастливый жених. Тут она подобрела, протянула ему рукоятку поварешки, а после даже позволила жениху вымыться в душе.

— Ты прямо как Фома Гордеев у Горького! — сказал я ему. Это он читал...

Веселье продолжилось. И вдруг ужас сковал наши члены: не было кольца!.. Раскаяние? Расплата? Отнюдь! Жизнь гуманней. Я вышел на эстраду и объявил, что у жениха нашего пропало кольцо. Что тут сделалось! Все бросились искать. И дамы в вечерних платьях, и кавалеры во фраках — рухнули на колени и поползли. И нашли! И нашел пионер, сын того самого полковника, с которым счастливый жених только что бился! Пионер поднял кольцо, и оно засияло! И никто не докажет мне, что жизнь не прекрасна!

...Свадьба, надо отметить, довольно спокойно прошла, кстати, на этом же дебаркадере. Один был напряг — когда некто неизвестный с посыльным прислал невесте роскошное колье.

— Выбрось! — сказал Фома.

И колье улетело.

Глава 4

— ...Можешь жить по уму? — говорил я ему.

Год уже миновал после женитьбы — а разруха в усадьбе Фомы все та же.

— Где ж его взять?!

— Ум у нее есть, — обнадежил его я.

Убигюль, надо заметить, уже поступила на заочное отделение в совсем непростой институт авиаприборостроения на специальность «аппаратура для космоса». Во размах! Управится с аппаратами — управится и с жизнью? При этом оставалась дикаркой — говорила мало и тихо. Но это и хорошо!

Тут вдруг перелетела через забор и упала у наших ног пустая бутылка.

— Во! День начался! — проговорил он. — И, как обычно, этот твой... Санчо Панса...

— Жос? Скорее теперь твой!

— ...швыряет через забор пустую бутылку, — Фома прямо упивался своим горем, — и это означает, что я немедленно должен бросить ему полную. Иначе — глухие угрозы! А порой появляется этот твой... Валентин! Одетый как король! И разглагольствует о нуждах культуры! Где, кстати, он работает?

— Пишет... — вздохнул я.

— Ну ясно, кто его прикормил!

Да, действительно, получилось так, что я пристроил его в журнал, он там пришелся ко двору, бичевал всех и вся и даже нас с Фомою корил, ласково-презрительно называя «соседи» (слава богу, не по именам), «шил» нам то политическую вялость, то, наоборот, непродуманные действия — в общем, тупые «соседи», серая масса... А ведь я его «породил»! И меня же перестали публиковать! «За беззубость!» И вот хохма: в аккурат тогда почти все зубы у меня выпали. Фома прокомментировал: «Очень смешно!»

Валентин притулился тут у отставной балерины... но как-то все больше — она со мной поделилась — о духовной близости с ней говорил.

А кочегарская карьера моя зачем-то успешно продвигалась: под мое управление уже и станция подмеса перешла! И Жоса определил кочегаром в «Торфянике». Прикинул: ну что уж такого особо мерзостного он сможет совершить на этом посту? Умудрился! Продал казенный уголь одной женщине — топить печку. Хотя, как прошедший инструктаж, знал, что наш уголь выделяет газ, который в котле удерживается, а в обычной печке — смертелен! К счастью (счастье, конечно, относительное), этой женщиной оказалась моя жена — а я как раз случайно вернулся. И вижу — она явно «плывет»! Думал, выпивши, как всегда. Но тут началась рвота!

На суде Жос держался амбициозно.

— Я только предложил!

Тут и она свой слабый голос подала:

— Он же не хотел отравливать меня!

Дали условно.

— Я хотела как лучше, Веча! — оправдывалась она. Кстати, специалист по ядерным энергетическим установкам!..

Так что хорошо, что она не работает по специальности... Такими мыслями я пытался взбадривать себя за неимением других аргументов.

И Фома приуныл — хотя и раньше не блистал оптимизмом... Как-то странно развивались события. Не так, как мы мечтали сперва. Увлекались порнографией, альпинизмом... и вдруг — тупик! Все застыло как-то.

— Надо власть брать! — вдруг изрек Фома... не исключено, что Убигюль насоветовала. — Своих подтянешь?! — спросил он.

Скорее всего, имел он в виду моих дружков, неформальных поэтов, которые, как и я, грелись по кочегаркам. Писали стихи:

На даче

Приведя свою тетю в восторг, Он приехал серьезным, усталым, Он заснул головой на восток И неправильно бредил Уставом. Утром встал — и к буфету, не глядя! Удивились и тетя, и дядя: Что быть может страшней для нахимовца — Утром встать и на водку накинуться! Вот бы видел его командир! Он зигзагами в лес уходил. Он искал недомолвок, потерь. Он устал от кратчайших путей! Он кружил, он стоял у реки — И на клеши, с обоих боков, Синеватые лезли жуки, И враги синеватых жуков.

Это, кстати, я написал. Одно время этот стих чем-то вроде гимна у нас был. В трудную минуту жизни говорили мы: «Что быть может страшней для нахимовца!..»

— А что? Мы — сила! — произнес я. — Куда идти?

Оказалось — в Городское собрание! Законодательный орган! Очередной безумный его план. Но, как говорил мой отец: «Глаза боятся, а руки — делают».

Встретили, когда регистрировались, многих своих... Валентин! Бобон! Этот одобрил:

— Наши ребята тут нужны! Особенно олигархи! — Фоме отдельно руку пожал.

И в зале заседаний с белыми креслами все повстречались. Вон Глотов сидит. Валентин высокомерно раскланивается. Будто не я его вытащил сюда! Сколько знакомых тут... даже противно.

— За свободу будем бороться! — Фома изрек.

Бобон заместителем председателя стал. Валентин Комитетом гласности рулил. Мы — Комиссией по нравственности при нем. Самой неприбыльной. Но это как поглядеть! Помимо помпезных залов и коридоров, в Мариинском дворце еще много лесенок и комнаток есть, и одна такая досталась нам. «Уголок нравственности», как мы называли его. Если бы вы попали туда — ужаснулись. Вся наша комнатка — без окон, что, наверное, и хорошо, — была забита порнухой: наиболее быстро после отмены цензуры воплотилась как раз она! И мы с Фомой должны были отделять порнографию от здорового секса. Глаза сделались, как у раков, — опухшие, красные. Скрипел один из первых в нашей стране видеомагнитофонов, изготовленный на предприятии, специализирующемся на танках. Битва за нравственность началась! Но как-то очень быстро закончилась. Оборонять оказалось почти нечего. Все позиции уже были сданы до нас. Когда мы на заседании комиссии робко пробормотали, что, возможно, следует одобрить лишь сексуальные отношения меж людьми, а остальное все — запретить, против нас поднялся сам Валентин, как белый лебедь, и изрек:

— А как же Леда и Лебедь? Тоже прикажете запретить?!

Мы сникли. По сути, запрещать нам осталось немногое. Народ раскрепостился, продрал глаза — и что же увидал? Оказалось, уже разрешено — причем законодательно! — все!.. Кроме микронекросектопедогомофобии. То есть кроме половых отношений — выстроенных на ненависти — среди несовершеннолетних насекомых одного пола. Причем мертвых! Вот уже куда нас отнесло, веяние прогресса! Где-то примерно уже на этих рубежах шла битва за нравственность. Да, небогато!

С другой стороны, сам Бобон намекнул, что это, в сущности, его вотчина, «так шо, ребята, не лютуйте!». Да где ж лютовать? Опьяненные свободой (а таких тогда оказалось большинство) растоптали бы нас, если бы мы хоть что-нибудь запретили.

И вот — телеграмма. Именно к нам, как к самым передовым — нигде в мире, как выяснилось, сексуальная раскрепощенность не продвинулась так быстро, — едет делегация! Точнее, целый конгресс, не нашедший пристанища больше нигде в Старом Свете. Да и в Новом, что интересно, тоже. Самые видные микронекросектопедогомофобы мира!

В городе — бум! Власти волнуются. С одной стороны, лестно оказаться хотя бы в чем-то в числе передовых. С другой — что эти гомофобы натворят в городе, который недавно еще был городом трех революций?

— В Елово их! — предложил я. — В Елово, к нам! Мыться, если что, будут у меня в кочегарке! А жить — в «Торфянике».

— А если что — в озере утопим! — предложил Жос.

И вот автобус прибыл. Стали высаживаться. Странный народ! Хотя нормальных никто и не ждал. Люди в основном пожилые, но все поголовно в шортах, панамках и с марлевыми сачками. И только они кинулись к озеру, как оттуда сразу же поднялся в панике рой!

Все электрички два дня битком были насекомыми забиты! За ними — лягушки мигрировали! За ними — утки! За ними зуи — белые цапли! Многие десятилетия их на нашем озере не было. И вдруг — прилетели! Конечно, экологи себе в заслугу это поставили, но вообще-то, это произошло по закрытии завода удобрений на берегу. Чего удобрять? А теперь и зуи на электричке уехали, вслед за утками. Зотыч, уже приступивший к охранным функциям, подвел итоги лаконично: «Ни зуя!» Пожалуй, пора микрофобам отчаливать. А то и микробы покинут нас.

Зотыч за это взялся.

— Только тактично! — я умолял.

Но уж не знаю, как результаты оценивать. Зотыч достал где-то стопку мешков и, подкарауливая гостей в камышах, ловил их в этот сачок! Об этом узнав, я гнал на своем ржавом скрипучем велосипеде на озеро — навстречу бежали по дороге «мешки». За ними, к счастью, ехал автобус, и я бережно, под локоток, их подсаживал... Международный скандал!

Но насекомые, и даже лягушки, и, ясно, утки, зуи так и не вернулись! Не вернулись и синеватые жуки. И даже враги синеватых жуков. И жук, который лапками поверхность прогибал, не вернулся! То, что даже прежней власти не поддалось, со всеми грандиознейшими ее ошибками, мы легко уничтожили, росчерком пера! К тому же Зотыч божился, что один микронекрофоб шпионом оказался — хотел нашу котельную подорвать.

Валентин отхлестал нас статьей — «Губители озера!». Мы, конечно, провели с ним беседу:

— Ну что, тля? Это ж ты за них грудью встал! Ну и где ж теперь твои Леда и Лебедь? Улетели нахер?

— Меня не запугаете! — тот гордо отвечал.

— Да! Тяжела ты, шапка олигарха! Ну и что мы натворили с тобой? Побриться — и застрелиться! — подытожил Фома.

Что ты скачешь, стих веселый? Больше некому скакать. Кроме конницы глаголов — Ничего не отыскать!

Глава 5

В свой любимый журнал (превратившийся в желтый — реклама и скандалы) я по привычке еще ходил, но там царил теперь Валентин — и на все мое говорил: «Беззубо!» Но должны ли быть зубы у рассказов и стихов? До сих пор в этом не уверен.

— Валентин Трофимыч занят! — встала на моем пути секретарша.

— А скоро освободится? — пробормотал я.

— Понятия не имею! — гордо проговорила она.

Я тупо сидел. И чего, собственно, я тут надеюсь дождаться с моим беззубием? Распахнулась дверь. Вышел Валентин — и Бобон! Валентин гляделся обиженным, Бобон, наоборот, уверенным.

— В отдел рекламы пойдешь? — вдруг предложил мне Бобон.

Валентин смотрел в сторону. Предложение явно шло не от него.

— Можно, — откликнулся я.

В коллективе таком — все как можно хуже хочется делать. Я изгалялся как мог. «Моча — даром!» — помещал крупным шрифтом. И наутро у наших дверей колыхалась толпа с бидончиками. Какую-то страшную я почувствовал власть.

— Молоток! — Бобон меня поощрял. — Реклама должна быть безобразна и алогична!

«Проездом в нашем городе — Лариса Безверхняя и Иван Столбняк!» Наутро — очередь за билетами!

— Молоток! — хвалил он меня.

— Но их же... нет!

— Сделаем!

И теперь их славу уже «не вырубишь топором». Инга Вовлекайте! Анжела Рюмаху! Максим Гвоздцов!.. И все это, не скрою, детища моего пера! Артем Чемтоболеев! Сохейл Насери! Ансамбль «Секс Хенд». «Дешевле — только повеситься!» «Не у тех искал утех!» «Льну к льну!» «Обувь для гордых!» «Шампунь “Вдохновение”, улучшающий работу мозга!» И не скрою — все это я.

Совсем уже неприличные предложения вычеркивал слабеющей рукой... и тут же вписывал: «Если ты уже дристал — то прими скорей фестал!»

— Молоток! — Бобон хохотал. — Надо ближе к народу!

Моральное падение, оказывается, бесконечным может быть. Как говорил Зотыч: «Не те порты одел, которые хотел!»

А Валентин — поднимался! Уже нашего мэра бичевал! Про которого, правда, было известно, что его на дух не переносит президент. Меня это как-то не возбуждало. Журнал не читал. Забрел случайно в приемную.

— Чего новенького?

— Вы что? Не знаете? — изумилась секретарша. — Весь город гудит!

Взял журнал — и чуть не выронил со страху. В самом начале, жирным шрифтом — «Бобон»! Кличка нашего, можно сказать, шефа. Материалы о том, что он, когда занимался кладбищенским бизнесом, покойников воровал.

— Вот как надо писать! Весь тираж разлетелся!

И произнес это... Бобон!

Когда он появился в приемной, я пригнулся: будет пальба! И вдруг — благожелательная реакция.

— И ты так же пиши! — присоветовал мне.

И я попросил листик. И начирикал: «Прошу освободить...»

...И ушел в творческий загул вместе с Фомой. Сидели у него. Тут же шустрила их дочурка, загадочно улыбалась Убигюль. Идиллия. И вдруг — стук! Сначала думали, Жос. Но как-то слишком громоподобно. Распахнули ворота — и въехал белый лимузин. И из него вышел... Дед, с иголочки одет! Миллионерский загар! Новые зубы! Вот из каких краев теперь миллионеры выходят. И первым делом преподнес Убигюль роскошный букет.

— А нам? — злобно проговорил Фома.

— Будет и вам! — усмехнулся Дед.

И назавтра — Фома мне поведал — приполз к нему сам Бобон на четвереньках, низко кланялся, лысиной в пыль:

— Фома Георгич, Фома Георгич! Не согласитесь ли вы возглавить нашенское ОАО? С вашим опытом!

Во как Дед стал хозяйничать — всех поставил на место!

А я! Приплелся в журнал за расчетом. И вижу там... продолжение сна? Совсем другие — незнакомые, — но приятные люди. Любезно раскланиваются. Захожу в приемную — и секретарша совсем другая. Робко говорит:

— А я вам звонила!

— Да? Не слышал... А главный редактор пришел?

Она смотрит на меня почему-то с ужасом и шепчет еле слышно:

— Пришел.

— Так могу я к нему пройти?

Она, девчонка совсем, лепечет в отчаянии:

— Я не знаю...

— А почему это вы ничего не знаете?!

— ...а потому что главный редактор... ВЫ!

Сел в кресло — и вскоре явился Валентин.

— Извините, — церемонно расшаркался, — можно вещи забрать? Если я, разумеется, вас не побеспокою.

— Ты чего? Хватит! Садись! Работай.

— Кем, позвольте поинтересоваться?

— Ну... редактором. Но не главным.

— И где же будет моя каморка? Под лестницей?

— Ладно! Хватит уже!.. Садись.

— Чистоплотность не позволяет! — надменно произнес он.

— Знаешь, — сказал я Фоме, — пора и нам что-то хорошее сделать!

— А что? — Он изумился. Отвык!

— Хочу фауну в озеро вернуть!

— Ты что, Всемогущий?

— Порою да.

Где фауна наша, с озера, я знал. Кровью за это знание платил! Располагалась теперь она в подвале моего городского дома. Зудят комары. Лягушки квакают. Утки летают. Ноев ковчег! Только зуи (с ударением на «и»), гордые белые цапли, исчезли полностью...

И вот 30 мая мы спустились в подвал. Комары в изумленье умолкли, но потом все же опомнились. Впились. Смотрю, стоит Фома, весь пронзенный, как святой Себастьян.

— Погнали!

Выскочили мы с Фомой из подвала. За нами — комары! Мы сели на наш велосипед-тандем и помчались к озеру через весь город. За комарами — лягушки! За лягушками — утки! За утками — пресса! И с разгону — все в озеро!

...И вот — тихое утро. Я приехал на берег — и замер: прилетели зуи!

Глава 6

Прошло десять лет. Благодаря успехам на литературном фронте — с кочегарской площади — в том же Елово — перебрался на ту, где жила некогда знаменитая поэтесса. Площадь, кстати, рядом. И не шибко отличалась. Только — больше проблем.

— ...Хоть ты скажи этой тетеньке, чтобы она ушла, — умолял я жену.

— Но она же хорошая! — Улыбаясь, Нонна смотрела на растрепанную женщину у крыльца.

— Да какое право вы имеете въезжать сюда?

Женщина закрывала путь своим телом.

— Вы откуда приехали? — со вздохом опуская тяжелую сумку, спросил я.

— Из Краматорска!

— Ясно... Серега, заносим!

Экскурсантки эти достали еще в прошлом году. Только хочешь вмазать жене — идет экскурсия!

Возмущенно оглядываясь, женщина ушла по аллее. Мы с Сержем вернулись к его машине, воровато оглянувшись, вытащили из багажника электронагреватели. Два. На столь историческом фоне — кощунственно!.. но что делать, если нашей семье в доме великой поэтессы досталось лишь помещение без печки — комнату с печкой узурпировала другая семья.

Из-за упавших на крышу сосновых сучьев, свисающих на стекла, будка глядела хмуровато. Что бы она без нас делала — только мы и чиним ее.

— Ну спасибо, Серж! — Вздохнув, я протянул ему руку. Он с удивлением смотрел на меня.

— А ты разве не едешь? — произнес он.

Он согласился отвезти мое многотрудное семейство только потому, что через три дня мы должны стартовать с ним в Италию, на конференцию, посвященную, кстати, Хозяйке будки. Уж я-то тут натерпелся, наслушался... Право заслужил. «Золотое клеймо неудачи» конференция называется. Уж по неудачам я спец!

— Минуту, — проговорил я и, набрав воздуху, вошел на террасу.

Отец, сидя у ободранного стола, который я ему раздобыл в прошлом году, резко по очереди выдвигал ящики и смотрел в них, недовольно морщась. Чем опять недоволен? Ему не угодишь. Нонна сидела на другой части террасы, испуганно прижав к животу сумку, и, отвесив губу, с ужасом смотрела в какую-то свою бездну. Да. Ведет себя адекватно больнице, в которой недавно была. Развязно, вразвалочку Серж вошел: «Да, прэлестно, прэлестно!» — обозначая роскошную дачную жизнь. Но никто, даже я, на него не прореагировал. Серж надулся: он столько сделал — и хоть бы кто оценил по достоинству!

— Так ты едешь, нет? — рявкнул он.

Нонна стеклянными своими очами глядела вдаль. Да, к отъезду моему они не готовы.

— Пойдем, провожу тебя, — пробормотал я и, подхватив надувшегося, как рыба-шар, Сержа, почти выволок его.

— Не понял! — сразу же сказал он.

— Завтра, — прошептал я. — Завтра я приеду к тебе, и мы «подготовимся»! Понял? — Я подмигнул.

Серж так надулся от обиды, что я с трудом затолкнул его в автомобиль. Недовольно фыркнув выхлопом, он укатил.

Ну вот: обидел друга, который так выручил меня! Кто бы еще согласился на этот рейс?

Надо теперь возвращаться в дом, холодный и затхлый после долгой зимы, «надышать» постепенно в нем жизнь, поладить с духом властной Хозяйки, которая по-прежнему главная в этом доме.

Я медленно взошел по крыльцу. Ступеньки мягко пружинили под ногой, чего вовсе не следовало им делать. Прогнило тут все, последняя ценность — табличка возле крыльца! Жив еще дух Хозяйки!.. который я, возможно, выдумываю, но как же не выдумывать, если живешь здесь?

Отец, поднеся какой-то листок к своему крепкому степному лицу, страстно вглядывался, азартно морщась: что-то нашел. Нонна не двигалась, глядя в бездну. И что характерно, никто из них и не думал начать распаковываться: это увлекательное занятие, как и все прочие, досталось мне. Надо выгнать нежилой, тленный холод отсюда!

Я воткнул вилку отцовского нагревателя в его отсеке, потом на нашей части террасы — подогреватель побольше, нырнул под кровать, вытащил электроплитки, сдул с них пыль. Жизнь налаживается! Бодро размахивая пластмассовым ведром, шел к колодцу. Да, исторический колодец больше всего пострадал за зиму: зеленая от гнили крышка отломалась и валялась в стороне, Кто только не черпал из этого колодца! Мне же, как всегда, достаются руины. Да еще возмущение «вампирш», поклонниц поэтессы: как я мог появиться здесь? Другие же у Нее появлялись! Теперь я, запоздалый, должен тут поддерживать некую жизнь... Ворот крутился с рыдающим звуком, железное ведро шло из глубины, качаясь и расплескиваясь. В воде плавали иголки и листья. Выкинул их, перелил воду в свое ведро.

Нагреватели уже веяли теплом, все громче, как приближающийся поезд, шумел чайник. Ну, что-то налаживается. За сутки мы тут пообвыкнем... и я улечу!

Щелк! Нонна на диване испуганно вздрогнула, уставилась на меня: что это? Вообще, это выстрел в меня, означающий: «Никуда ты не поедешь!» Побыв неподвижным, как и полагается трупу, я тяжело поднялся и, волоча за собой дребезжащий стул, вышел в вонючий коридорчик у исторического сортира. Приглядевшись ко тьме, поднял голову. Ну привет! Из черной электрической пробки над дверью в уборную, в паутинном углу, выскочила белая кнопка, как фига. Фиг тебе! Не будешь ты тут нагревать чайники, электронагреватели... вообще — жить!

Ладно! Посмотрим! Я вернулся на террасу, подумав, выключил наш обогреватель: надувшаяся алым, как пиявка, спираль медленно бледнела. Пусть пока! Все равно Нонна не реагирует. Тряхнул ее.

— Смотри: вот лампочка на плитке. Если зажжется — кричи!

Вяло кивнула. Я вышел в коридор, потянулся к фиге — протянул к белому ее «пальчику» свой пальчик. Резко воткнул.

— Есть, Веча! — донесся с террасы радостный крик.

Я с облегчением спрыгнул со стула.

Всю ночь я провел в борьбе с этой фигой. С годами характер Хозяйки явно портится (так же, как мой): в прошлом году она легко терпела два электронагревателя и две плитки — лишь иногда капризно выщелкивала фигу, а теперь — ну просто подряд! Щелк! Щелк! Некоторое время еще кукожишься под одеялом, самообманываясь: может, засну и так? Нет. Батя там у себя точно обледенеет. И что? Снова тащишь стул, карабкаешься... Тык! Легкий обманный пригрев, блаженство и... Щелк! Я волок теперь стул с грохотом: один я, что ли, должен не спать?! Поняв, в конце концов, что фигу не переупрямишь, я уступил... но — частично: свою батарею выключу, оставлю отцовскую, пусть хоть он не замерзает: девяносто три года, как-никак! Вдавил кнопку. Счетчик утробно зажужжал. Договорились! Заснуть в ледяной койке, конечно, не удалось.

— Чего это ты выключаешь мою батарею! — просипел батя.

Несмотря на ранний час, по агрономской своей привычке уже не спал, сидел за столом в нейлоновом ватнике и кепке, рассматривал свои листочки, поочередно поднося их вплотную к глазам.

— Чайник согреть надо! — рявкнул он. И это вместо благодарности! Не оценил, значит, что я все свое тепло отдал ему. Впрочем, такие мелочи его не занимают. — Замерз начисто! — потирая ладони, сообщил он и схватил ложку. — Сладкая каша какая-то! — отодвинул тарелку.

Когда этот хлопец из большой крестьянской семьи таким гурманом заделался?

— Банан, — холодно пояснил я. — Вот на пакете написано, что каша с бананом.

Дождь барабанил ночь и сейчас не остановился. Иногда, срываемая ветром с сосны, в крышу гулко била шишка. Нонна, оставаясь отрешенной, тут испуганно вздрагивала, кидала взгляд в окно.

— Я вчера уже гриб видел — такая погода нынче! — бодро сказал я.

— ...Банан? — сосредоточенно прожевывая, произнес батя.

— Я говорю, гриб.

— Банан, — задумчиво повторил он.

Не то что глухой, скорее упрямый. Нонна с ужасом глядела в какую-то бездну, не прикасаясь к еде. Славное утро!

Надо двигаться... хотя бы куда-то. Не в Италию, уже ясно, но хотя бы здесь!

Я спустился с крылечка, отпер сарай. Мой велосипед радостно задребезжал. Выдернул его из паутины. Вперед!

— Ты куда, Веч? — Нонна, простоволосая, выскочила под дождь. Не всегда, значит, смотрит в бездну. Иногда и сюда — и как раз тогда, когда это абсолютно не нужно.

— За продуктами! — брякнув велосипедом об землю, буркнул я.

— Не ездий, Веч! Я прошу! Мне без тебя страшно!

— Хорошо.

Прислонил велосипед к будке: не то что в Италию ты не поедешь... вообще никуда!

Вечером я сидел, наблюдая дождь, пытаясь разобраться в своем пыльном столе. Из орудий производства нашел лишь старую грязную ухочистку — в прошлом, довольно плодотворном году задумчиво держал ее в ухе, увлеченно печатая. Привычно вставил в ухо ее... не помогло! Ничего уже не поможет! Зазвенел комар, кажется, на ухо садится. Вот ты-то мне и ответишь за все! Сладострастно выждал, пока он умолк (точно, на ухе!), медленно отвел правую руку... Счас! — жахнул во всю страсть — и завопил от боли! Свалился со стула! Что это?!. Это я ухочистку, оставленную в ухе, себе в голову вбил! Сам себе выстрелил в ухо! И понял сразу же: эта беда надолго, сама она не пройдет. «Золотое клеймо неудачи» поставил себе. Только вряд ли кому это интересно!

— Веча! Что с тобой? — Нонна воскликнула.

— А! Молчи!

— Да. Красивые галоши! Где брал?! — Серж, запустив меня в прихожую, насмешливо указал на мои ноги.

— Какие галоши?! А. Да. Это бахилы такие, пленчатые. В поликлинике их велят покупать — иначе не пропускают.

— В поликлинике? И что ж ты там делал, Вэл?

— Понимаешь, барабанную перепонку себе проткнул. Случайно. Два слоя из имеющихся трех... напрочь!

— И что же?

— Мы с тобой еще подводным плаванием собирались заниматься там... Так вот. Этому хана.

— Как я понимаю — не только этому?

— Да.

И я вернулся в родные края. Громкое выщелкивание фиги из пробки теперь сопровождалось и выстрелом боли в ухе. Дуплет.

Потом батя добился своего: провалился-таки в боковое крыльцо — мягко вошел в него!

— Валерий! — услышал я вопль. — Начисто сгнило! — удовлетворенно произнес он, когда его вытащил.

Щелк!.. Это значит — супа не будет, а я его так тщательно затевал. Ну уж дудки. И моему терпению существует предел: покончить пора с этой фигой. Оторвал кусок фольги от рулона (когда-то мы делали курицу в фольге), проволок стул к уборной, взобрался, заткнул фигу (в последний раз), со скрипом вывинтил пробку, одел ее всю фольгой и вставил обратно. Жучок! Теперь ток по фольге будет идти, минуя пробку, и ограничивать его будут не капризные выщелкивания, а мой разум! Все!

— Ты чего, батя, сидишь, скукожился? Обогреватель включай!

Глянул на меня, усмехаясь.

— Так ты ж не велел?

— Гуляем! Можно теперь!

И наш подогреватель включил. Праздник устроил им. И вот — спирали наливаются теплом, и обе плитки раскраснелись.

— Чайку? А еще картошечки пожарим, с лучком! Порубим кольчиками на сковороду — пусть слегка пожелтеет. Та-ак...

— Веч! А научишь готовить меня?

— Да ты же умела! Ну смотри...

Щелк! Спирали плитки стали бледнеть. И холодильник, хрюкнув, оборвал свою песнь... Жизнь кончилась. Причем я сразу почувствовал, что это какой-то другой «щелк», из каких-то более высоких сфер. Все остывало вокруг — и мы остывали. Заставил себя выйти под дождь. Моя-то, внутренняя пробка, что в коридоре, вякнуть не могла — закорочена, ток мимо нее идет. Искать надо «высшую фигу»... О, вот она, как раз над сломанным боковым крыльцом, под самой стрехой белеет в открытой ржавой коробке. Такая же белая кнопочка выскочила из черной пробки и ток обрубила, но эту мне не достать. Коротки руки. Тут длинная лестница нужна, а ее увели прошлым летом. Плохи дела! «Высшая фига» сыграла! Выскакивает только в самых «пожарных случаях»!.. В смысле — на грани возгорания проводов! Вернулся. Сидели, смотрели на дождь. Уже как большое счастье прежнюю, доступную фигу вспоминал. С ней ладили! А тут — полная безнадега. И — тишина.

И тут, словно в насмешку, солнце выглянуло — впервые за столько дней. Лужи меж соснами позолотило. Пар пошел. И видим вдруг — идет по воде золотой человек. Абсолютно голый! Ближе подошел: не голый, просто в одежде насквозь промокшей. Дождь ему нипочем. Из верхней одежды — майка, но абсолютно промокшая, прозрачная. Подошел, улыбаясь. Жос! Не изменился с годами, только возмудел.

— Ждете?

По золотым лужам, дымящимся, к «высокой фиге» его подвел.

— Вот выскочила! — я показал.

— Я вообще-то насчет крыльца. Но если надо, сделаем. Знаю я эту пробку. Слабая для внешнего щитка. Тут она должна вырубаться, когда вовсе уже пожар грозит. Тут надо на пятнадцать ампер.

— А у тебя есть такая?

— Нет. В Зеленогорск надо ехать.

— Так. И сколько же она стоит?

— Сто!

Я сходил, вынес бумажник.

— Вот.

Он с некоторым недоумением на купюру посмотрел.

— Но... надо же учитывать... и гомогенный фактор. Такая духовная ценность доверена тебе! — указал на стену.

Этим «гомогенным фактором» третировал меня! Тем более я не знал, что это такое.

— Ладно. Вот тебе еще сто. За то, что пришел вовремя!

И он исчез.

Я возил свое ухо в Питер, ложился на клеенчатую кушетку, и в ухо закапывали мне какое-то очень шумное лекарство: шипение и треск.

Однажды возвращался на электричке, и вдруг мобильник зазвонил: еле вырыл его из пакетов с продуктами.

— Алле! Это Серж.

— Из Италии?

— А откуда же еще? Я рассказывал тут про твое ухо... Смеялись все...

Ну и паузы у него: валюту не экономит.

— Но не тянет на «Золотое клеймо»! Больше у тебя ничего нет?

— У меня? Надо подумать. Сейчас!

Тут в вагон вошел талантливый нищий, бацнул по струнам, запел, и когда он закончил петь, Сержа в трубке «не оказалось».

Постепенно я привык к этой жизни: возил свое ухо в Питер, слушал шумное лекарство, потом в синих пленчатых бахилах выходил на проспект, спохватившись, снимал их с ботинок, ехал домой. Снова пел талантливый нищий, но, к сожалению, ничему уже не мешал. В другие дни ездил на велосипеде за продуктами, умоляя жену не гоняться за мной, дать хоть немного свободы. Но когда она встречалась мне, бегущая по шоссе, нервно прихрамывающая, с растрепанными седыми патлами, я уже не хотел в ярости переехать ее велосипедом, как прежде, а мирно останавливался и говорил что-нибудь вроде: «Ну не ходи ты так часто на дорогу!» «...В старомодном ветхом шушуне?» — виновато улыбаясь, говорила она.

Однажды я ехал из города, и зазвонил телефон.

— Алло! Серж! Увы... Не проканало твое ухо — в сборник не включили его.

— А я уже вылечил его!

— А. Ну тогда — тем более, — разочарованно произнес Серж.

У станции в пивной я увидел Жоса.

— Сейчас по крыльцу поэтессы работаю, — излагал он своим собутыльникам. — Выматываюсь страшно! Особенно духовно.

А сделать так — бездуховно и быстро? Это не по-нашему?!

Я подошел к столу, уставленному бутылками.

— Как не стыдно тебе? Что ты сделал? Старые люди сидят неделю без света. И без крыльца! Две сотни слупил! «Духовно!» — Я, повернувшись, ушел.

Приближаясь к будке уже в сумерках, я вздрогнул. На террасе — свет! Отец, значит, работает — настольная лампа отца! В прошлый год часто возвращался я поздно, в темноте, и шел на свет лампы, как на маяк, он допоздна работал! И снова горит! Побежал. Потом остановился. Назад? Надо перед Жосом извиниться!.. Ну ладно, после. На террасу вбежал.

— Работает? — спросил отца.

— ...Что? А. Да. Приходил. Сделал. Сказал — более мощный предохранитель поставил.

— Сделал, Веч!

Жена, сияя, сидела с книгой на коленях. Есть все же на свете счастье и доброта!

Пошли смотреть пробку, правда, уже в темноте.

— Отлично, да. — Я пытался с земли заглянуть под стреху. Пробка стоит! Крыльцо, правда, в руинах. Но не сразу же все! — А это что за крест он сколотил?

— А! — Нонна засмеялась. — Это он взбирался по нему.

— Все! Пошли ужинать. Гуляем!

Включили оба подогревателя, обе плитки... Ура! Держит новый предохранитель. Ура! И жена разрумянилась.

— Все! Переворачивай картошку. Схожу...

По пути в туалет на свой жалкий жучок глянул. Ну ничего. Пусть будет. Теперь нас «высший предохранитель», как Бог, хранит. Бог сохраняет все!

Спустил штаны, приготовился к блаженству... Нет. Встал, натянул. Что-то тут не то! Странный запах. Что-то горит. Через круглое отверстие заглянул в бездну. Там все обычно. В коридоре глянул на свой «жучок». Безмолвствует. Не кажет больше «фиги» — закоротили ее. Выскочил на террасу. Горим! Мало того, что горит картошка, это дело обычное у нас, — пахнет горящей пластмассой. Где-то рядом. Тройник, в который воткнуты вилки холодильника и двух плиток! Схватил его, и он у меня в руке остался, прилип горящей расплавленной массой — не отлепить! Махая, бегал под соснами, потом опустил руку в ведро. Отлеплял застывшую массу и тут увидел: из-под кровли дым идет: «высшая фига» горит, но палец не выскочил. Мистика! И от стен уже дым... или пар? А как же предохранитель? Он же не пропускать должен такой ток, прерывать! Поднял крест сколоченный, приложил к стене. Мокрый! Но вскарабкался по нему. Вывинтил пробку (старая она!), а в гнезде фольга осталась — раскаленная, светящаяся. «Мастер» «жучка» из фольги поставил за двести рублей. Надо вырубать все! И фольгу из гнезда выковырять скорей! Стал ручкой выковыривать — основным орудием труда своего — но, к сожалению, она оказалась металлической. Вспышка! И — тьма!

...На крест, говорят, свалился! Когда я открыл глаза, сматериться хотел, но не вышло: какая-то ночная экскурсия стояла, смотрела на меня.

Потом я спал. Верней, спали мы. Верней, пытались заснуть. Ночью я слышал, что отец упорно карабкается на сломанное крыльцо — обязательно там надо ему ходить в уборную: стесняется мимо нас. Вскарабкался. Потом спустился. Молодец!

А я про Жоса думал: совесть когда-то проснется у него? Проснулась неожиданно. В пять утра! Чуть задремав, я очнулся от стука — крыльцо колотил! Самое время для пробуждения совести! К половине шестого она стала засыпать: удары все реже раздавались. Я вышел.

— Братский салют! — Он протянул мне руку.

— Извини. Руку тебе не могу подать... Ожог.

Потом я ехал уже к другому доктору, и мобильник зазвонил. Никак не мог по новой приладиться: то правое ухо не работает, то правая рука. Ухватил все-таки левой рукой.

— Алле. Это Серж. Наслышаны о твоем подвиге у будки. Приезжай, все хотят тебя видеть. Запиши главный телефон...

Но тут запел талантливый нищий, и волшебного номера я не узнал.

— Ты чего, Веча, такой грустный?

Из-за тебя все! — хотел сказать. Но не сказал. Ведь это я про нее написал:

Как темно! Мы проходим на ощупь. Я веду тебя тихую, слабую — Может, ждет нас ответственный съемщик, Сняв с ковра золоченую саблю. Вот окно. Два зеленых квадратика. Станут тени зелеными, шаткими. В сквер напротив придут два лунатика И из ящика выпустят шахматы! Тени ночи вдруг сделались слабыми. Темнота струйкой в люки стекает. И овчарки с мохнатыми лапами В магазинах стоят вертикально! Ты берешь сигареты на столике, Ты уходишь по утренней улице — Там где тоненький, тоненький, Мой сосед в этот час тренируется!

— Разогревай вчерашнюю гречу! — бодро сказал. — И брюки мои погладь!

Это я уже размечтался!

— Хорошо, Венчик! — откликнулась она.

Вскоре запахло паленым.

— Ты что там делаешь? — закричал я. — Гладишь?

— Нет. Вчерашнюю гречу разогреваю, как ты велел.

— Давай! Это, пожалуй, моя умнейшая мысль за последние годы! Ну что ты так медленно, как таракан, одурманенный дихлофосом!

Только расположился в туалете — на террасе зазвонил телефон.

Когда примчался — трубка уже висела! А Нонна стояла у плиты.

— Это ты повесила трубку?! — заорал я, замахиваясь. Она подняла тонкие руки для защиты головы.

— Я не вешала!

— А кто? Она сама повесилась, с горя?

Захихикала.

— Просто... я поговорила уже, — объяснила она с добродушной улыбкой.

— Ладно! — махнул рукой. — А кто звонил?

— А-а, — разулыбалась она. — Фома.

— Так чего ж ты молчишь?

— А я не молчу, Веч!

— А почему так быстро?

— Злой! — улыбнулась она.

Глава 7

Фома, как часовщик, запускал сломанное — и немало уже предприятий, в разных концах нашей родины, с его рук «тикало» как часы. И, как опытный реаниматор, пропускал все плохое через себя! И говорил мне, не вдаваясь в подробности:

— То, что нас с тобой когда-то ужасало, детской сказкой покажется по сравнению с нынешним!

А он и до этого был смурной. Отец его, крупный геолог, по непонятным причинам застрелился в тайге. И вот, Фома сидел на крыльце... слава богу, уже выстроенного дома. Убигюль, пока еще была здесь, строила дом, растила дочь...

Много чего повидал этот двор перед домом Фомы. Совсем недавно, казалось бы, я произнес здесь блестящий тост на шестидесятилетие Фомы, и все еще, кажется, было «в пределах». Сравнил его с принцем из сказки, который разбудил спящую красавицу Геологию после долгого летаргического сна. При этом все восхищенно посмотрели на присутствующую здесь красавицу — Убигюль, усыпанную драгоценными и полудрагоценными камнями.

— Да! — продолжил я. — Она — Геология — незаслуженно (?!) долго спала в хрустальном гробу, унизанном алмазами, топазами, кварцем, молибденом, никелем, вольфмрамом, цезием, ураном и радием!

Весь список ценных ископаемых я не стал приводить — и без того раздались овации.

— И вот он, — я прямо, без затей, указал на Фому, — вернул нам все эти богатства — они снова, так сказать, полезли из глубин — к нам!

Убиполь, надеюсь, не обиделась на «гроб»? Все же я не ее имел в виду, а Геологию... С другой стороны, мог обидеться замминистра недропользования Дувалян, который милостиво присутствовал на юбилее. Мог заявить, что это на самом деле он разбудил Красавицу Геологию. Но вроде обижаться не должен: свой пост он занимает полгода, а до этого был директором банка. И Дед тут же благочинно стоял! Так что все было складно, даже сам Фома в ответном благодарственном слове среди прочих других, кто помог ему жить, поблагодарил Деда, а в конце вспомнил и обо мне, обозвав меня своим «Пифагеттой», и уже, кстати, не первый раз! Для тех, кто не знает, поясню, что ничего оскорбительного в этом имени нет, скорее напротив: Пифагетта был спутник Колумба, сопровождавший его в кругосветном плавании и единственный, кто все записал: без него бы Колумба, возможно, не знали. Фома в пьяном умилении не раз мне все это говорил. Порой, правда, в похмельной злобе называл меня Пофигеттой — в том смысле, что я недостаточно бурно реагирую на происходящие вокруг события, и в частности, на события с ним — мол, это входит в мои обязанности.

Когда я примчался к нему в этот раз, он сидел на крыльце в любимой позе роденовского «Мыслителя», при этом извергая злобную хулу, касающуюся всех сфер человеческой деятельности. Суть его бешенства вскоре стала понятна: Убигюль бросила его! Поднял ее до себя, красавицу дикарку, а она уже сама поднялась выше, на недоступную ему высоту. «Ты, тундра!» — так обращался он к ней. И где она теперь? И где он? Теперь получается, что «тундра» — это он?!

— И главное — дочь с собой увезла! — хрипел он.

Сперва скромно, потом все более настойчиво появлялся Дед, с иголочки одет, и «признавался», что старая любовь не проходит, добавляя притом, что визиты его абсолютно невинны!.. Кто поверит ему? Казалось бы, одной ногой был в могиле, но последнее десятилетие сказалось на его манерах и внешнем облике исключительно позитивно. Годы только на пользу шли! Ну, наверное, не одни только годы.

— Не могу забыть! — дружески, чисто по-мужски признавался он, разливая виски.

Нашел дружков!

— Это у тебя все от богатства! — сочувствовал ему я. — Жил бы как все, давно бы забыл!

А так — открытый бассейн у него на вилле. Для Чукотки это несколько экстравагантно! Вот и мысли приходят разные! Дед вздыхал, разводил руками с холеными ногтями. Которыми раньше землю рыл.

— Это все от богатства! Пройдет! — утешал его я.

Не проходило! Как же пройдет-то при таком богатстве?

Увел Убигюль!

— Зря я его тогда не придушил! — хрипел Фома.

За давностью лет забыл, видимо, кто кого душил.

Гуля (как называли тут Убигюль) работала в международном отделе космической фирмы, пересекалась с американской НАСА... И вот, забрав дочь, отлучилась в командировку в США — и «задержалась». Ходили слухи, что Дед купил фирму НАСА ей, но я думаю, что это преувеличение... но как знать?

— Твоя дочь хотя бы в Америке! — вырвалось у меня.

Мне тоже было что вспомнить. Как раз в эту ночь снилась дочурка — моя!

...Поздно, но ее дома нет. Не так уж и поздно. «Чуть поздновато!» — с легкой тревогой думаю я. Во сне — то, еще счастливое время! Притом как смерть за дверью, стоит и последнее знание: чем все эти «легкие тревоги» закончились. «Не по правилам! — яростно поправляю я сон. — Будущее не может быть известно! Сейчас — так!» И — счастье. Брякнула входная дверь, потом скрипнула дверь в ее комнату. Пришла! С чем-то там возится, шуршит. Уж ладно, не буду ее ругать... хотя пришла поздновато!

Смотрю (во сне) в окно. Оно оказывается очень широким, во всю стену, с белыми переплетами, и за ним — Нева! По темной воде плывут пышные белые льдины. Вот какая, оказывается, квартира у нас!

Хочется поделиться этой новостью с дочкой. И происходит некое раздвоение — на правду жизни и правду сна. Ведь должна ж она знать, что у нас за квартира? Что же я вдруг к ней ворвусь? Но... я вдруг задыхаюсь от восторга! Среди белых льдин гордо плывут белые лебеди. Самый большой — впереди, за ним — поменьше, по убыванию. Бежать к ней? Вдруг она этого не видит? Тут лебедям навстречу плывет еще шумная стая белых уток, они перемешиваются. Сейчас, чувствую, все исчезнет! Хотя бы сфотографировать, чтобы утром показать это чудо ей. Включаю фотоаппарат. Смотрю на экранчик... Восторг! К белым уткам и лебедям еще добавляется белый пароходик, который весело идет чуть вдали, завершая картину. Нащупываю кнопочку, жму. Кнопочка погружается... но щелчка почему-то нет. С восторгом — и примесью отчаяния — я вижу, что к высшей гармонии добавилось еще одно: на подоконнике из прозрачного стакана свисают в две стороны холодные белые шарики подснежников. Снять? Или позвать дочь? Нажимаю кнопку, она «утапливается», но щелчка нет!

«Ну что, батя? Не получается?!» — ехидно спрашивает она у меня за спиной. Единственная, кто говорила мне «Батя»... теперь никто уже больше не скажет.

Рассказать Фоме этот сон?! Но мое отчаяние ему ни к чему. Он пригласил меня «на свое». Его дочь — в Америке! Ай-яй-яй.

— Жениться надо тебе!

— Кто я такой, чтобы жениться?! — куражится Фома.

— Что значит «кто?» Граф!

Действительно, было у него такое прозвище в школе и в институте, образовавшееся из простой русской фамилии Евграфов.

— Кто теперь помнит об этом?!

— Тогда хотя бы поедем скупнемся?

Всегда лучший выход нахожу!

— Ет можно! — почесав голову, согласился он.

Хоть это!

— Встал! — торжествующе произнес Фома, въезжая между машин, и тут же раздался легкий скрежет. Мгновенно с озера, маняще поблескивающего за соснами, примчался здоровый парень в плавках, с полотенцем, накинутым на плечи.

— Вы поцарапали мне машину!

— Ну давайте посмотрим! — сказал Фома.

К счастью, парень был с виду вполне приличный, даже благородный, в дымчатых очках.

— Вот — царапина! — ткнул пальцем пострадавший.

— Где? — Фома надел очки и стал всматриваться. — А.

Сквозь очки действительно можно было разглядеть на бордовом крыле джипа черточку, но неглубокую, такую можно сделать и спичкой.

— Может, договоримся? — сказал Фома.

— Ремонт крыла обойдется в девятнадцать тысяч!

Ну что ж... Предстоит, видимо, сразиться, кровью умыться? Но Фома мою руку придержал.

— Нет уж, вызывай ГИБДД. Будем разбираться со страховкой! — сказал «страдальцу» Фома.

Тот взял серебристый телефончик и стал звонить.

Вспотевший Фома вылез из машины.

— Ты не видел, я брал права?

Мы стали искать их. Машины напирали, гудели. Фома утирал пот. Седые кудри его слиплись и утратили прежнюю красоту. Господи! Заслуженный пожилой человек, столько сделавший за свою жизнь, сейчас будет унижаться перед молодым парнем, «срубившим бабки» на какой-нибудь торговле окнами! И тот ведь все понимает, но пощады не даст!

— Без прав мне хана! — с отчаянием произнес Фома. — Лишат на два года!

Я смотрел на него. И вспомнил студенческую его кличку.

— Спокойно, Граф! — произнес я. — Сейчас найдем!

В бардачке — где же еще? — и нашли права в аккурат перед появлением ГИБДД. Первая победа!

Инспектор, глянув на «последствия аварии», явно пришел в ярость, но смолчал. Дал «пострадавшему» конец рулетки, и они стали измерять и наносить на планшет зачем-то всю площадь парковки! Фома, протирая очки, стал заполнять бланк страховки. Ручка, как всегда, не писала. Озеро заманчиво сверкало за соснами последним светом, солнце садилось.

— Значит, так! — Инспектор наконец «огласил приговор». — Дел тут — всего на пятьсот рублей! У вас есть?

— Только на даче, — сказал Фома.

— Вот и отдайте ему!

Инспектор ткнул пальцем в «пострадавшего», сел в машину и, включив душераздирающую сирену, стал пробиваться через железное стадо.

— Поехали, — кивнул Фома парню, и мы, усевшись в наш скрипучий рыдван, двинулись за гибэдэдэшником.

— Смотри-ка! Едет! — обернувшись, сказал Фома.

Огромный красный «суперграндчероки» катил за нами.

С роскошным этим эскортом мы и въехали в ворота. Кредитор наш опустил стекло. Ничто, похоже, не дрогнуло в его душе.

— Подожди. Сейчас вынесу. — Фома поднялся на террасу и вышел с ассигнацией. — У меня только тысяча. Будет пятьсот?

— Мелких нет, — глянув в бумажник, сказал тот.

Я с интересом вглядывался в него: правильное лицо, правильные очки. Я еще не знаю таких. Любой мой приятель давно сказал бы: «Да ладно!» и укатил. Этот — не двигался. Чудный экземпляр.

Фома, нагнувшись, поднял кривой ржавый гвоздь (от сарая, который пришлось-таки снести).

— Ладно! Даю тысячу. Но немножко тут процарапаю, еще на пятьсот! — Он потянулся к «чероки».

Гладкое лицо пострадавшего исказилось отчаянием.

— Ладно! — вдруг сжалился Фома. — Держи гвоздь. И обещай, что сам нанесешь ущерба на эту сумму. Обещаешь мне?

Тот молча тянул тысячу к себе.

— Подожди! А гвоздь? Слушай! — обратился ко мне. — Найди там, пожалуйста, пакетик! Нет, этот слишком шикарный. Дай попроще... Держи!

«Пострадавший» молча взял гвоздь в целлофане и, так ни слова более не сказав, выехал за ворота.

— Да. Все же я Граф! — сказал Фома.

...Но не все, конечно, было «по-графски» у него. Будучи уже лучшим аудитором — не побоюсь этого слова — мира, умея привести в сознание любое обморочное предприятие, написав книгу, переведенную на все языки (страшно вымолвить: «О сальдо-перетоках»!), подрабатывал еще при этом по мелочам! Не случайно, я теперь понимаю, он втравил меня в торговлю урюком, а позже — радиоактивными дубленками! А сейчас, хуже того, совместно с некой энергичной Жанной, бывшей кастеляншей «Торфяника», некогда заведовавшей всем постельным бельем санатория, завел общий бизнес: торговали нижним бельем, не только — и не столько — мужским, сколько женским. Открыли «бутик»! Поначалу в кочегарке, которую ей какими-то ухищрениями удалось приватизировать — и погасить в ней тот священный огонь, и меня, кстати, уволить!.. что давно пора было сделать, — а затем она, не без поддержки Фомы, арендовала этаж в нашем бывшем Управлении рудных дел... отбив этот этаж у энергичных китайцев, которые одно время оккупировали наше здание целиком. Этот мелкий бизнес на фоне научного величия Фомы меня раздражал... и отношения их были не платоническими. Не из-за этого ли отчалила Убигюль?

— Ты же «граф»! — упрекал я его.

— Да. Я граф... но без наследства! — сокрушенно отвечал он.

Против Жанны никаких этических возражений я не имел. Еще когда мы с Фомой были во власти, пробивали закон о поддержке малого и среднего секса. Возражения были скорее эстетические: посмотрели бы вы на Жанну и на ее белье, в смысле, на то, которое она продавала! У меня начиналась почесуха от одного взгляда на него.

— Не могу я! — отказывался я от участия, тем более в рекламе.

— Твоя личная трагедия! — холодно говорил Фома.

Мы стояли в его холостяцкой (уж не знаю, насколько именно холостяцкой) спальне и рассматривали новую модель купальника, разработанную Жанной. Невероятно, как вообще может не волновать и не нравиться женское белье, но ей удавалось такое. Отвратительной черно-бурой окраски и очертаний возмутительных! Просто какие-то мини-дубленки... Но я этого не говорил. Знал, что именно эстетические придирки приведут его в бешенство. Пришлось нажимать на этические:

— Как можешь ты, столь светлая личность, сумевшая вернуть в экономику — этику, заниматься таким промыслом!

— Должен же я где-то расслабиться, — отвечал он.

Жаль только, что именно Жанна его «расслабляла». При этом вполне открыто с Жосом жила!

— Прям не знаю, что делать, — сказал я. — Хоть к Валентину обращайся, чтобы мораль тебе прочитал.

Я знал, чем Фому достать. Побелел!

— Зачем же? — холодно сказал он. — В тебе уже самом то и дело проступает Валентин!

Тот за десять лет пребывания здесь стал безоговорочным авторитетом. Как это ему удалось?! После ухода из журнала (он уверял, что по соображениям этики — будто при Бобоне этика процветала!) он некоторое время подчеркнуто прозябал, прозябал, я бы сказал, демонстративно — работал, в частности, контролером на той самой ветке электрички, по которой ездила исключительно элита, пока не пересела на авто окончательно, потом снова сделался журналистом, но в захолустных Сланцах (захолустье, кстати, довольно известное). Но и оттуда всех бичевал — и вернулся весь в лаврах. Дело хорошее. И теперь они с Бобоном, ныне видным медиамагнатом, постоянно трепали друг друга на тиви и достигли того, что даже горькие пьяницы знали их.

Когда его спрашивали, где выход, обычно он отвечал: «Если бы наша власть была честна!..» Тут он даже в чем-то смыкался с Жосом, который, постоянно сидя в пивной, восклицал столь же постоянно: «Да разве что-нибудь можно сделать при нынешней власти?!» — как будто он при прежней много делал. Они с Валентином как близнецы были. Качали права!

Мы, конечно, над Валентином куражились.

— Ой-ой-ой! — причитали с Фомой по-бабьи. — Больно смелый ты! Не сносить тебе головы!

Он лишь гордо поднимал свою уже седую голову, которую вот-вот должен был потерять. Но почему-то не терял.

— Эх! Тебе бы хоть чуть совести! — в секунды откровенности (а на самом деле предельной лживости) он «сочувствовал» мне. — Далеко бы пошел!

— Но там бы опять тебя встретил! — с тоской говорил ему я.

Фома однажды, издеваясь, сказал мне:

— Друг твой... в высших сферах уже! В Думе сражается! А ты где?

— Да как-то мне вот... шмель ближе, — показал я.

Цветок распрямился, оставлен шмелем. Шмель долго топтался, крутился на нем. Проник. И приник. Ствол качал. И бубнил. Взлетел. И соседний цветок наклонил.

Глава 8

Да. В Елово ловить нечего. Надо мне в городах действовать. И не столько в Питере, столько в Москве... Вписался! Надо поехать.

...Чтобы спуститься под землю, я прохожу угол Невского и Думской. Сколько здесь было всего! Помню, как вчера: ехал на троллейбусе, а будущая жена там ходила, нахмурясь... Опоздал! Стал стучать монеткой по стеклу троллейбуса, и она вдруг услышала, радостно замахала.

А потом мы вышли с ней сюда из «Европейской», где отмечали двадцатипятилетие свадьбы, и подрались. Она исключительно точно ударила мне в нос, и кровь хлынула на белый подаренный ею свитер.

— Ой, бежим, Венчик! Надо скорее замыть! — всполошилась она, и мы помчались.

А потом здесь ограбили отца. Встретили у выхода из сберкассы, сунули ему в руку «путевку», которую он вдруг внезапно «выиграл», задудели в оба уха: «Надо лишь чуточку доплатить!» Отец мой работал до восьмидесяти пяти, выводил сорта ржи, его хлеб ел весь Северо-Запад. Но был азартен, как и я. И теперь он стоял растерянный, без пенсии, с какой-то жалкой бумажкой в руке. А воры даже не убежали — стояли и усмехались: «Иди, иди!» Тут же были и «сытые коты» в форме. Сказали мне: «Вот тебя и посадим за азартные игры!» Но и я им сказал: «И после этого вы — мужики, русские люди? Грабите стариков! Бандиты контролируют вас! Сдав свои моральные устои, вы теряете силу. Нафиг бояться того, кто не имеет права на гнев? Знаете, что вас ждет? “Вася! Допей вот пиво. Извини, что со слюной! Денег тебе не будет сегодня! Иди!”»

Это прошибло их. Побагровели. Стали пихать. Я оглянулся на батю: он уже стоял спокойно, думая о чем-то своем. Одна минута его стоила больше для человечества, чем весь бессмысленный бизнес этих «орлов»! В следующий раз, когда я батю сюда провожал, он с усмешкой сказал: «Золотой угол!»

И вдруг — через десять лет — увидал тут то же самое. И даже хуже того. Жулики (среди них была даже женщина строгого вида) «заговаривали» молодую маму с ребенком. Азарт мой еще не выветрился, и я — хоть и на поезд опаздывал — кинулся туда! Схема чуть-чуть поменялась, но в худшую сторону: «Благотворительность для больных детей!» — и их «благородство» даже мне не удалось прошибить. «Коля, вызови охрану», — надменно произнесла «строгая». И «охрана» явилась. Вот эти точно только что из тюрьмы! Таких «охранников» надо срочно брать! И опять безучастная — теперь уже «полиция». Причем подготовленная как раз к битве — шлемы, доспехи, «палицы».

— Стоите?! Не видите, что творится? — обратился я к крайнему.

Из-за тяжелых доспехов общение было затруднено. Даже рот его был закрыт забралом. После долгой паузы, словно мысль моя шла через какие-то фильтры, он откликнулся. Голос был глухой, словно специально искаженный техническим способом до неузнаваемости.

— ...Не наша тема.

— А где — ваша?

Понял наконец! Разглядел! Длинный ряд зарешеченных «воронков» и вдоль них эти... рыцари. «Тема» на их фоне выглядела бедно — небольшая толпа у Гостиного Двора с лозунгами на транспарантах. Пошел к ним, прочел. Речь шла о справедливости. Я сказал, что уважаю их лозунги, но тут вот как раз бандиты грабят женщину, надо помочь. Реакция была неожиданной.

— Менты прислали? — произнес тонкогубый молодой человек.

— Стыдитесь! Ведь вы уже седой! Подумайте о Боге! — вскричала девица.

— ...стоите тут! — пробормотал я.

Оплеванный, пошел. Угодил между жерновов! Осталось ли вообще живое добро — или оно теперь есть только на лозунгах? Обернувшись, я чуть не заплакал, увидев, что несколько человек все же за мной идет. Сумочка мамы с ребенком была уже у «тех», завязалась потасовка. «Беспорядки» стронули «рыцарей» с места. Грозно пошли.

— Не ваша тема! — Я встал у них на пути.

И услышал молодой и даже веселый голос:

— Да. Подвижный батя! Пакуем?

Теперь я с гордостью этот угол прохожу.

В поезде вдруг дочурка приснилась. Смеялась: «Батя! Ты, говорят, книжку про меня написал? Наврал небось все?» Чуть было не вырвалось: «А у вас там разве ее нет?» Еле удержался. «Ну давай, батя! Ты хотя бы сейчас меня прославь!» «Стараюсь, Настя!» — сказал.

Очнулся — платформа. Бодро шагал, в ритме песни «Утро красит нежным светом! Стены древнего Кремля! Просыпается с рассветом! Вся советская земля!»

Рановато прибыл. Коротая время, патриотично загорал на Красной площади. Когда ступни устали — на коленях стоял. Довольно долго. Но вдруг — почесался! Это, наверное, ошибка?

Вошел наконец в зал. Правда, не в Кремль, как можно было подумать, отслеживая мой маршрут, но — здание величественное — ГУМ. Все сияет! Финал премии «Честь и слава» — от сферы бизнеса. Поднялись все на сцену. И Валентин тут. И Серж. И каждый — в свою книжку вцепившись.

— Ты чего, падла, как неродной?! — облапил какой-то толстяк, борода лопатой, лица не разглядеть. — Зазнался?

— Никак нет! — пробормотал, протрезвившись.

Кто же не знает его! Гигант-медиамагнат. Бобон наш. Раньше было его лишь «жорево, порево и шорево», а теперь вышел на высокое.

— О! У тебя книжка! Подари!

Ухватил толстыми пальцами книжку, которую я про дочурку написал.

— Нет, нет! — бормотал я. И тянул книгу.

И тут защелкали блицы! В конце концов, ее вырвал, но поздно: на всех фото все равно вышло, что это я впихиваю Бобону ее. И не было СМИ, которое бы эту фотку не опубликовало. Правда, когда я, запыхавшись, книжку свою все-таки отнял, Валентин сухо сказал:

— Наконец-то ты нашел в себе мужество что-то совершить!

Не нашел, однако, мужества ему врезать! Он же эту премию и получил. За сочинение «Харизма царизма».

«Харизма твоя кирпича просит!» — как говорил Жос.

А я ехал себе на эскалаторе... Не у тех искал утех!

После бесконечных пересадок в метро надеялся отдохнуть хотя бы на вокзале, «протянуть ноги», но не получилось: центральный зал, где раньше рядами стояли стулья, завешан какими-то рогожами, покрытыми известкой. Хотел в маленький зал наверху, но он забит, причем «понаехавшими издалека», переполненный и, кажется, платный: какой-то «пятнистый» хмырь нагло развалился на стульчике перед входом. В результате — полтора часа я стоял. Вот где нам надо было проводить наше награждение — тут бы каждый себя и показал! Забота о людях проявлялась тут в громогласных объявлениях: «В целях вашей безопасности, если видите оставленные вещи, немедленно сообщите...» И вокруг — полно безхозных вещей, хозяева то ли вышли покурить, то ли... Но никто в полицию не бежит. Все устали и суетиться не в силах.

Премия «Честь и слава»... И порою мере-щы-ца, что ты этой награды достоин! Но это чувство мгновенно испаряется здесь: какие еще «честь и слава», если тебе негде даже присесть, и ничего не изменишь, и никому не докажешь! Можно, конечно, потрясти «крутыми корочками» и чего-то добиться (лично для себя). Или — вообще здесь никогда не оказываться! Но нормальному человеку даже мечтать о таком неловко: что я — не как все?

Долгожданное объявление о посадке воспринимается уже как счастье: вот как нас делают счастливыми! В плацкартный вагон входишь как в пучину, сразу все обрушивается на тебя: множество лиц, гамма запахов, разнобой голосов. Сел и только хотел с облегчением «протянуть ноги», как тут же небритый «гость Москвы» обратился с полки напротив:

— Слюшай, дарагой! Посмотри за вещами! Нада тут схадыт! Спасыбо! — И, не дожидаясь согласия, ушел. Однако за вещами его — черная сумка, целлофановый пакет — пришлось последить, да еще как! Пять минут до отъезда. Четыре. Две. Но на призрачно освещенной платформе за окном он так и не появился. Все! Поезд, скрипя пружинами, тронулся. Вот! Те самые «оставленные вещи», про которые говорил репродуктор. Выскочил в тамбур. Холодно и накурено, но, может быть, перегородки спасут? Да нет, навряд ли они сразу взорвут, сначала дадут поезду разогнаться — так больше жертв. Боже, о чем я думаю! Ну а как же?

— Вы знаете, — остановил я развеселую проводницу, — рядом со мной пассажира нет, а вещи оставил!

— А-а! — задержалась на секунду, не больше. — Придет!

Ну дура! Я вернулся в вагон. Все зевают, почесываются, закусывают. Располагаются на покой. А черная сумка — стоит. Что делать? Открыть? Не надо! Поднять вагон? Яйцами закидают!

По проходу, о чем-то разговаривая с пассажирами, шел большой, красивый проводник. Начальник поезда? Кинулся к нему:

— Вот тут оставлен багаж... А пассажира нет.

— Хорошо, разберемся, — ласково сказал. — Есть место в купейном вагоне. Не желаете?

Я посмотрел на торчащие в проходе ноги и головы. А этих куда?

— Нет! — сказал я.

— Может, выпьем? — предложил старичок с бокового места.

— Всенепременно!

Я рухнул. Засыпал я, отвернувшись от «опасного груза». Так, может, безопаснее? Уже сквозь сон услышал там какое-то шебуршение. Вот и хорошо.

— Просыпаемся! Сдаем белье!

Вот это их волнует. Спокойно! Надо, еще не открыв глаза, привести себя в нормальное настроение. Ну и чего ты добился? Да хоть не сбежал!

Поднял веки и не поверил глазам: на полке напротив (на месте опасного багажа) спала красавица. Почему-то головой в проход. А-а-а! В ногах у нее ребенок, безмятежно спит, в чепчике, улыбается. Надо же, как все переменилось! А вот и небритый черт, который так меня взбаламутил, спускается с верхней полки и целует красавицу. Доехали!.. В этот раз.

Все эти истории, конечно, я аккуратно в свой журнал помещал.

— ...Далеко еще? — спросил он, вытирая пот.

— Близко!

«К сожалению», — чуть было не добавил я.

Мы шли вдоль изогнутого канала с могучими корявыми тополями. На воду, кувыркаясь, слетал пух. Канал как в снегу. Лужи на берегу окаймлены пышным бордюром, темнеющим в воде, особенно к середине.

«Да, — скосил я глаза на спутника, — погорячился я!» Та особая доверительность, жажда излить душу, поделиться, помочь, которая то и дело возникает у пассажиров, потому так и горяча, что поездом должна и заканчиваться. Столько — не жалко. В поезде — можно. Но тащить этот груз в реальную жизнь — на это способен лишь я! Энтузиазм испарялся вместе с выпитой водкой. «“Петербуржцы людей не бросают!” Бабушке-дворянке можно было это говорить со скорбью и достоинством. Но тогда и люди были другие, которых “не бросают”! И петербуржцы! — поглядел на спутника своего. — А мы уже даже не ленинградцы».

— Послушайте, э-э-э... — тормознул я.

— Тихон! — напомнил он. Редкое имя... — Зря только в Москву съездил! — вырвалось у него. — Лишь деньги потерял!

И я тоже — зря съездил! Поэтому рядом и идем.

— Разве кому сейчас ручная работа нужна?

Это точно!

— Бывший ученик мой...

И это совпадает.

— ...теперь заправляет там! И говорит мне: «Иди, Авдеич». Кто обучил-то его гвоздь держать? Бригаду набрал из каких-то приезжих, и гонят туфту.

И это похоже — книжки бригадами пишут теперь!

— Дверь от двери не отличишь!

— Дверь?

— Двери обиваем мы. Тебе надо, что ль? Сделаем для понимающего человека!

Такая уж моя работа — все «понимать». «Петербуржцы людей не бросают!»

— Да я и в Питере много обивал, у жены когда жил!

Он тоже петербуржец! И значит, не бросит меня... К сожалению! И вот ползем по изгибу набережной. И это еще, я чувствую, лучшие мгновения из того, что нам предстоит. Ты о себе бы лучше подумал! Новый хозяин журнала сказал: «Хватит тебе люли разводить! Только конкретно пиши, случаи из жизни — и не больше пятнадцати тысяч букв!» Вот о чем надо думать тебе. А мы тут будем двери околачивать! И как ни тяни — вот он, мой обшарпанный дом.

— О! Георгич! С возвращением!

Так! Одно к одному!

Напротив моей парадной, на гранитных ступенях к воде, подстелив обрывки картонок, как всегда в этот час, завтракали «утомленные солнцем». Одного из них я знал — мой бывший сосед Пека, часто заходивший ко мне с просьбами. После того как умерла его мать, пропил квартиру и теперь пребывал летом здесь, на природе, а зимой неизвестно где. Но, похоже, не унывал. Неподалеку от спуска был причален кем-то и, видимо, забыт навсегда ржавый плавучий дом-понтон: его они, кажется, тоже освоили, там сохли на белой проволоке чьи-то скукоженные штаны. В прежней квартире Пеки поселилась теперь бизнесвумен — за железной, конечно, дверью, что умно. И однажды непринужденно зашла ко мне и, слегка кокетничая, попросила в долг сумму, которую Пеке — да и мне тоже — не пропить за всю жизнь! Я, естественно, отказал.

Компания на ступенях, если приглядеться, была разнополая, но женщины не сразу отличались от мужиков. Мой Пека был в прекрасном настроении, бурно жестикулировал. Одет он был, кажись, в шелковую, лиловую в прошлом футболку с красивой вышитой надписью «Шанель № 5». Лицо его было цвета футболки, что нисколько не огорчало его: цвет природный.

— Георгич! Присоединяйся к нам! У нас тут серьезный разговор.

Вот теперь мне только сесть туда... и жизнь моя кончена! Обычная нескладная компания. Один слишком маленький, другой, наоборот, слишком длинный. Ну как тут не пить?!

В серьезности их разговора я не сомневался. Порой слышал обрывки фраз: темы они брали самые глубокие. Находил оставленные ими на лестничных подоконниках листы с заполненными чайнвордами и сканвордами — и не мог ответить ни на один вопрос! Видимо, у них было больше времени на самообразование.

— Садись, сосед! — Пека освободил мне полкартонки.

«А может, посидеть, действительно? — пришла мысль. — Все напрягаю себя, удерживаюсь в рамках, бьюсь как рыба об лед. И в результате даже летом не испытываю ничего, кроме усталости! А тут вон как солнце освещает ступени! Как ровно лежит пух на воде! Идиллия! И хоть останется в памяти этот счастливый миг — горячие ступени, пух на воде, сладкое утреннее блаженство. Полусон... “Завтрак на воде”. Сяду? Но вот встану ли? У меня ведь еще “мастер” на руках! “Петербуржцы людей не бросают”».

Но он-то как раз пришелся в «масть»! Одного поля ягодки.

— Батю-то тоже пригласи, — приказал Пека.

Притом батю моего он отлично знал и вряд ли мог предполагать, что тот мог так неузнаваемо измениться... Но уверенность — главный Пекин конек. Даже теперь, когда он потерял все. Кроме уверенности.

Спутник мой тоже не растерялся. Подошел к парапету. Поставил чемодан. Этот уют ему, похоже, пришелся по сердцу. Явно тут не чужой.

— Авдеич, ты?! — завопил длинный. — Как же ты? Ну это... это... — Он в восторге обернулся к друзьям, просто не находя слов, чтобы достойно представить им гостя. — ...Вообще! — И обессиленно смолк.

Не представляю, чем мог быть вызван такой восторг. Видимо, тот обивал ему дверь... когда та у него была, — отсюда столь яркие воспоминания. Да, если и остались где-то сильные чувства, то только тут.

— Садись. — Длинный махнул рукой, и Авдеич с достоинством сел.

Да! Я уже тоже понимал, что обивка дверей тесно связана с большими переживаниями.

— К сожалению, мы торопимся! — собравшись с силами, произнес я. — А у вас тут надолго.

— Ты чего, Георгич? Мы ж только джин! — Пека поднял синюю жестяную банку. На ней было ясно написано — «лонг дринк» — длинное питье.

Рад изысканности их меню, но временем такой длины я не располагаю.

— Нет! — повторил я.

Мастер, слегка оскорбленный, встал. На цветущих всеми цветами радуги лицах возник интерес: что тут, говоря по-современному, за проект? Сулит что?

Мастер многозначительно молчал. И мы, заставив их мучиться загадками, пошли через колдобистую мостовую, оставив солнечный рай за спиной.

Всегда, когда выбираешь мученье, обстоятельства услужливо подыгрывают тебе. Все резко переменилось. Под низкой аркой было сыро и холодно, на кочках зеленел мох, огромный ржавый контейнер был переполнен рваными пакетами с мусором, жужжали огромные бронзовые мухи. Мы пошли по ломаным кирпичам, которые кто-то не донес до бака.

— Сюда. — Я показал мастеру путь.

«Петербуржцы людей не бросают!» Было время, когда я часто повторял эту фразу и даже пытался так жить, но со временем накал ослабел. В узком дворе-колодце, при общении с Пашиными друзьями, этот лозунг как-то поблек. Как же, их бросишь! Они все равно тебя найдут! Лучше скрываться. Но расслабился в поезде (где еще можно расслабиться?) — и вот результат: попал в гущу жизни. Да, нелегок путь праведника!

Авдеич явно был недоволен, что я лишил его солнечного завтрака и загнал в эту сырость и тьму. И я тоже доволен не совсем. На тесной каменной лестнице росли, как опята, бутылки, видно, сезон их сбора еще не настал.

— Вот!

Я остановился у своей двери на втором этаже. Лестница черная. Хотя такой черной она, видимо, была не всегда. Лицо мастера между тем приобрело профессиональную строгость.

— Кто обивал тебе? — с горечью произнес он. Мол, ожидал плохого, но такого ужаса не предполагал. Решил, видимо, сразу взять превосходство надо мной.

Кто обил? Помню я? Возможно, он же сам и обил в петербургский период его творчества. Помню, похожий был и столь же важный из себя. Профессиональная гордость у них на высоте.

— Снимай эту гадость, — брезгливо указал он на дверь.

Я должен это снимать? Только что он был суетлив и вот — надменен. Мне казалось, у нас другое распределение обязанностей. Клочья действительно висели. Дверь была обита не так уж давно, но ее не раз уже резали и жгли. Кого-то, видимо, бесит роскошь. Вполне вероятно, это были те, с кем мы только что тесно общались: лиловое настроение у них порой резко сменяется темно-лиловым, разрушительным. Можно сказать, они в бригаде: проводят подготовительную работу к приходу мастера, а я, видимо, должен радоваться такой их слаженности.

— Ладно! Неси инструмент! — сжалился надо мной Авдеич.

И мне нашлось место в этом процессе!

Мне, правда, казалось, что инструмент должен быть у него. Но я вынес свой. Я знал, что рынок захватили другие обивщики: приезжают на «ауди», работают быстро, не разговаривают, даже, кажется, не знают русского языка, и «роскошь общения» там отсутствует. И хорошо. В их работе этот недостаток обернулся достоинством, и все разумные люди приглашают их. «Ну а мы как же?» — сокрушенно подумал я, почему-то объединяя себя с мастером... За полчаса мы отодрали обшивку.

— На помойку! — скомандовал пыльный Авдеич. Был пыльный и я.

— Слушаюсь!

Обняв отходы производства, я сошел вниз. Судя по доносящимся с воды голосам, компания всех вопросов еще не решила и продолжала диспут. Стоя в гулкой, сырой арке, я им завидовал.

— Ну, приступим, — сухо произнес мастер, и мы зачем-то зашли в квартиру.

— Дирижер? — спросил он, кивнув на рояль. Я покачал головой. — Тут многие дирижеры живут! — Видно, привык к знатной публике. — Так. Материал есть?

Он явно приписывал мне сверхъестественные способности. Я и представить себе не мог, что так выйдет.

— Хотя бы ватин! — сказал он. Уж ватин-то у каждого приличного дирижера есть!

— Нету! — сокрушенно сказал я.

— Ну так иди! Два рулона возьми!

— Где?!

— Так в любом хозяйственном. Скажи...

— ...для Авдеича? — подольстил я.

Он только вздохнул. Мол, слава позади. Разве же нынче есть понимающие люди?

— Скажи, для двери. Материал для обивки вместе пойдем выбирать. Стой! Дверь снимай!

«Уходя, снимай свою дверь!» Я опять подчинился, став лишь игрушкой в его руках. И вот уже дверь снята с петель, прислонена к стенке. Квартира открыта. Жизнь моя беззащитна.

— Так. — Маэстро задумался. — Там под аркой у тебя видел кирпичи. Принеси штуки четыре.

— Зачем?

— Принеси, сказал!

Видимо, уже взял меня в ученики. И вот моя несчастная дверь лежит на площадке на четырех кирпичах.

— Ну так чего встал? Иди за ватином.

У меня, между прочим, тоже дела. Мне тоже надо некоторую поверхность буквами покрыть. Но менее занятого человека, чем я, поблизости не нашлось!

— ...ученик мой! Учил его гвоздь держать! В самый московский верх вывел!

Слушатели скорбно кивали. За время моего отсутствия моя дверь превратилась в скатерть-самобранку. А может быть, в кафедру для выступления? Наконец-то заметили и меня.

— Георгич! Может, ты более приличную сервировку подашь? Люди у тебя! — строго сказал Пека.

Я подал.

— К каким людям я его только не брал! Однажды сам начальник треста Агапов вызывает меня, пишет адрес. Фамилию не называет! Подмигиват: «Клиент особый. Будь начеку!» «А что такое? — говорю. — Вроде никто не жаловался». Кого я только не обивал! «Мальца своего, — говорит, — возьми. Пусть воспитывается на примерах!»

Агапов у нас партийный был, воспитанием занимался. Сперва я не понял, что за воспитание он имеет в виду. «Да я и так ему все передаю!» «Не один ты учитель!» — усмехается Агапов-то. Ну — пришли. Знаменитая московская высотка. Народ, знаю, тут живет непростой. Но меня не смутишь. Полвысотки уже этой обил. Вахтер знакомый. Поздоровались. Называю ему номер квартиры — чувствую, напрягся. Да, видать, серьезный клиент... Звонит. По имени-отчеству: разрешите пропустить? Думаю, ну прям как на государственной границе. И как в воду глядел!

— Кто?! — выкрикнул Пека, самый нетерпеливый слушатель.

— Открывает сухонький старичок. — Авдеич специально «тянул резину». — Лицо незнакомое. Но сразу видать: из военных. Что за знаменитость такая? На генеральскую квартира не похожа. Уж нагляделся, слава богу, их. У одного во всю прихожую гобелен, трофейный еще, замки, олени. У другого — рояль с немецкими буквами...

— Ну?! — торопил Паша.

— ...У этого квартира как квартира. Но взгляд цепкий, многозначительный, сразу как-то схватывает тебя. И вроде недоволен слегка, что не узнали его.

— Фамилия!! — Это я уже рявкнул.

— Хорошо Валерка, ученик, глазастый был, — не спеша продолжил Авдеич, — на полке фотографию увидал. В военном. С собакой. Валерка кричит: «Вы — знаменитый пограничник Карацупа?» Глазастый был! — с болью добавил мастер.

Моральное падение (и служебное возвышение) глазастого ученика — отдельная сага. Сейчас было не до нее.

— Карацупа?! — восхищенно Пека прошептал.

Докладчик кивнул. Аудиторией владел. Хорошо, что я учился в советской школе, а так бы не знал, о ком речь. Сейчас как-то общественный интерес больше не к пограничникам — к таможенникам переместился. Но эти слушатели — эрудиты. Знают все.

Рассказчик не торопился. Слушатель на крючке. Любая торопливость — в том числе и моя — в такие минуты неуместной бы выглядела.

— Ну, хозяин потеплел, — наконец продолжил Авдеич. — Чаю предложил. Валерка шустрый был, спрашиват, согласно приличия, кусочек сахара на блюдечко положив...

Деталь это лишняя! Сейчас так уже не делает никто. Да знал бы я, что он сказитель такой, не связывался! В поезде он себе такой воли не давал, излагал кратко. А тут — размахнулся. Так слушатели какие!

— ...«А скажите, пожалуйста...» — Валерка по отчеству к нему обращается. Я-то отчества уже не помню его.

— Да неважно! — Это уже я попытался хоть как-то ускорить рассказ.

— ...«А скажите, пожалуйста, это правда или легенда, что вы задержали около пяти тысяч нарушителей?» — Валерка-т спрашиват. Тот отвечает: «Ну, не о тысячах — о сотнях речь идет». «Но все равно: почему так много?» «Почему — много? Враг не дремал!» «Все ж почему, — въедливый Валерка-то, — вы намного больше задержали, чем остальные? Может, к вам специально шли, что вы такой знаменитый? Тоже прославиться хотели?» Карацупа на это улыбается: «Да нет. Просто мне везло!»

— Говнистый этот твой ученик! — вспылил Пека.

Цицерон наш лишь развел горестно руками: мол, это да, что есть, то есть, говнистость имеется! Так он расправился с подлецом-учеником. И получил страстную поддержку аудитории. Задачу выполнил! А такую мелочь, как работа с дверью, в голову не берет!

— В конце, — продолжил Авдеич, — уже обил я ему, вдруг спрашиват: «А дополнительную работу можешь сделать?» «Что, — интересуюсь, — за дополнительная работа?»... Говорит: «Я вижу, ты мастер. А скажи вот, можешь набить на мою дверь пограничный столб и собаку?»

Слушатели восхищенно отпрянули. Он долго молчал.

— Нет, — говорю. — Собаку не могу! Не всесилен!

— Ч-черт! — Пека с огорчением шлепнул по колену. Среди слушателей пронесся вздох.

— А столб, пожалуйста, выбью! Дайте материал!

Все, обрадовавшись победе, стали чокаться.

— ...Да я и маршалов обивал!

— А генералиссимусов не обивал?! — Это мой неприятный голос. — Если нет, тогда все... закругляемся.

— Да ты че, Георгич? Мы ж не пьем. Мы ж беседуем!

— Беседовать надо более динамично.

— Да чего ты, голован? — расстроился и длинный.

— За «голована» спасибо. На этом все. Бизнес-ланч окончен. Уходите! Все! — твердо добавил я, глянув и на Авдеича.

И ушел к себе... «К себе» — это шикарно сказано: двери-то нет. И все же прислушивался. Тишина. Лишь шорох клавиш моего компьютера. Записать все, пока не забыл. Скрипнула половица.

— Подвел я тебя?

Я молчал, считая сумму букв, что показывал компьютер: надо точно, как заказали!

— Ну чего?.. За дерматином пойдем?

Не отводя глаз от экрана, я покачал головой. Не! Дерматин не влезет уже по времени.

— Нет. Все! Не успеваю уже! — отрубил я.

— Может, у тебя кто знакомый есть? Скажи: мастер! — с болью он произнес.

Я взял бумажку, написал телефон.

— На. Только уж не подводи!

— Да я!.. — Он шмякнул себя в грудь.

— Все! — Я поднялся. Он подчеркнуто тщательно складывал бумажку. — Позвонишь завтра. Дверь повесь!

Сквозняк оборвался... видимо, встала дверь. Но от клавиш я не отвлекался уже!

— Ну чего? — донеслось через форточку. — Завтра где работаешь?

— Да позвонить надо, — с достоинством отвечал он. — Что, смотря, за клиент.

Клиент солидный! Петербуржцы людей не бросают... Я ж ему свой телефон дал.

...Я сижу за столом у открытой форточки, и в ухо мне бьют непривычно громкие гортанные вопли: двор заполнен какими-то смуглыми, чумазыми детьми, требующими денег у въезжающих автомобилистов отнюдь не униженно, а дерзко и даже нагло: «Дай! Дай!» Раньше я видел их за тем же занятием на Невском и Большой Морской, а теперь и в наш двор просочились! Говорят, что помимо обычных цыган тут появились еще зачем-то и таджикские цыгане: загорелые и стройные, в ватных халатах — они перегораживают дорогу прохожим и руку протягивают не просительно, а как-то властно. Что привлекло их в наш скромный, интеллигентный город, к тому же холодный? Может, как раз скромность и интеллигентность их и привлекли — мы, робкие северяне, не можем противостоять их горячему южному напору?

Ухо мое распухает от напряжения: Нонна, выйдя из больницы, в первый раз отправилась на рынок — и как-то она пройдет сквозь неспокойную эту толпу детей Юга? Услышу ее голос — сразу выскочу, поэтому и сижу как на гвоздях. Да, с посланцами Юга не так-то просто вести дела! Законы чести, которые они так свято чтут, не распространяются, видимо, на нас. Теперь — этот гвалт во дворе! Как жена, бедная, пройдет через их строй? Всё, галдя, отнимут! Но я начеку! Раньше, когда мы пацанами царили в своих дворах, поднакидали бы им! Теперь наши дети сидят за компьютером и, овладевая виртуальным пространством, уступают реальное — им овладевают теперь шумные и безграмотные дети Юга.

Жена к своему другу Юсуфу пошла — есть у нее на Сенном рынке такой друг, который, сияя золотыми зубами над пирамидами гранатов и груш, едва увидев ее, кричит: «Эй, дорогая моя! Что так редко приходишь? Муж не велит? Сюда иди!»

И она радостно и доверчиво идет — вроде бы ей он действительно продает дешевле, чем другим. Может, это и миф, но все равно — приятно. Когда мы перед ее уходом в больницу были у Юсуфа в последний раз, он, как бы уже друг нашей семьи, сказал Нонне строго: «Не поддавайся болезни, скорей опять приходи!» — и положил перед нею сочный гранат. «Бесплатно!» «Правда?» — обрадовавшись, бледно улыбнулась она. И вот... что-то долго ее нет. Идет, наконец! Слышу ее гулкий кашель под аркой, и только сбегаю к ней во двор, нас сразу же окружают грязные и неунывающие юные нищие.

— Привет вам, дети Юга! — кричу я, обнимая Нонну.

Робко улыбаясь, передает мне от Юсуфа привет...

И я вспоминаю стихотворение:

...«наверно, был мой пруд на твой похож!»

Шестого июня (по новому стилю) петербуржцы, и гости города тоже, стремятся в дом двенадцать на Мойке. И мне — на часы глянул — пора! Тем более просили меня сказать там несколько слов.

Я вышел из дома, постоял на углу канала и Невского. Вроде договорились, но моего друга Генри, американского профессора, не видно. Опаздывает! В библиотеке завис. Ну ничего. Если хочет к Пушкину — доберется!

Прошел до Мойки. За Невским, на углу красивого дома Котомина, сияет золотыми буквами вывеска «Вольф и Беранже»: отсюда Пушкин уехал на Черную речку. А дальше, за изгибом Мойки, его дом.

На часы глянул: опаздываю! И главное, отменили тут переход! Поздно вспомнил. А на той стороне с важным видом прохаживается милиционер — этакий Дантес с пистолетом. Пришлось делать крюк. Наконец помчался по Мойке, мимо красного высокого дома: Демутов трактир — бывшая знаменитая гостиница. Пушкин «Полтаву» здесь написал. «Швед! Русский! Колет! Рубит! Режет!» Эти стихи как-то особенно энергией заряжают: до Мойки, двенадцать, мгновенно дошел. Так, с Пушкиным, всю жизнь и прошагал. Помню, как шел тоже вдоль Мойки, в слезах, и сладостно повторял: «...Как дай вам бог любимой быть другим!» И страдание превращалось в счастье. Вспомнил сейчас — и опять сладко стало. Пушкин и сейчас нужнее всех!

А потом, когда мы, почти как декабристы, в дни ГКЧП вышли к Мариинскому дворцу и было страшно, я бормотал: «Есть упоение в бою!» А чуть позже, когда напряжение спало и пришла усталость, вдохновлял себя: «И на обломках самовластья напишут наши имена!»

Вот и старинные деревянные ворота. Прошел, согнувшись, в маленькую калитку — Пушкин здесь проходил! — и вышел во двор, покрытый булыжником. Пролез сквозь толпу к памятнику. Ведущий церемонии показал мне два пальца. Видимо, это означало, что я выступаю вторым. А речь? Я с отчаянием огляделся. Пушкин за тебя будет писать? Ну а кто же еще?

Мобильник заверещал!

— Алле, — заслонив телефон ладошкой, тихо проговорил.

И услышал голос американского друга — профессора:

— Меня тер-жит мили-цанер! Не пус-кает!

— Иду!

Милиционер держал профессора за рукав. Да! На церемонию он мог бы и получше одеться!

— В чем дело, простите? — обратился к стражу порядка.

— Напрямик шел! Свищу — не обращает внимания. Догонять пришлось. Документы прошу, так словно не понимает.

Ясно! Охраняет Пушкина страж. Как Бенкендорф какой-то! Кого попало не пускает к нему. Хотя Пушкин мечтал как раз, чтобы все к нему шли.

— Извините! Это профессор, американский!

— Да? — Страж с сомнением глянул на него. — Ну и что? Им, значит, где попало можно переходить?

Какое же найти волшебное слово, чтоб действовало на всех и на него тоже?.. Одно такое слово у нас!

— Так Пушкин же... сегодня... Спешил!

— А чего? Любит, что ли? — Страж подобрел.

— Наизусть знает! Американцам рассказывает про него.

— Тогда пусть стих прочтет! Про кота. Вместо штрафа. — Он мне вдруг подмигнул.

— Про какого кота? — Я растерялся. — У Пушкина вроде нет стихотворения «Про кота»?

— Я знаю про кота! — вдруг просиял Генри. — И днем, и ночью кот ученый... все ходит по цеп-пи кру-ком!

— Точно! — Страж отпустил его руку. — Ладно! Идите... Опаздываете! — Он строго глянул на часы.

— Успеем! Спасибо! — поблагодарил его я.

Теперь мне зато было что рассказать — «про кота»! И толпа у памятника, слегка уже застывшая от скучных славословий, нашу с Генри историю одобрила.

...И я думал тогда, что жизнь моя уже не изменится.

Глава 9

Она появлялась у озера на велосипеде — и солнце летело за ней, как шарик на веревочке!

— Ну наконец-то наше солнышко появилось!

И все на берегу, дождавшись ее, начинали переодеваться к купанью.

Красная рябина, синее небо, золотая она...

Вдали на рябой поверхности — три гладких треугольничка, к нам спешили три уточки. Одна уточка и два ейных утенка. Все бросали куски булки, она быстро тонула, и утятки, работая на публику, потешно ныряли — и выныривали неожиданно далеко, срывая овации.

— Тр-р-р! — взлетела посторонняя утка, примазавшаяся к пиршеству и атакованная отчаянной мамашей.

— Вот обжора! Прям как я! — Она перешагнула юбку, спустила ступню с обрывчика.

— Погодите! — вдруг сказал я. Она обернулась. — Облачко пролетит!

— А! — Она весело махнула рукой, шлепнулась в воду, распугав уток.

Поплыла кролем, в солнечных брызгах — и тень облака убегала от нее по воде. Ее рыжая голова виднелась вдали, потом исчезла в сверкающей ряби.

— Здорово ваша девушка плавает! — восхищенно произнес кто-то рядом.

— Спасибо! — сказал я.

Она исчезла в блеске воды на час!.. столько плавает? А чего, собственно, я волнуюсь? Она не моя. Однако вглядывался до слез — и дождался ее.

Она плыла почти до самого берега, потом вдруг встала, оказавшись огромной, во всей своей ярко-рыжей красе! И, сверкая каплями, направилась уже ко мне, словно, пока она плавала, все и решилось.

Промокнув всю себя полотенцем, встала в юбку, подняла ее. Мотнув головой, закинула тяжелые волосы за спину.

— Ну? Поехали?

Как-то уже и не было сомнений, что мы вместе. Идет теплый дождь. Лужи превращаются колесами в карусель брызг. Она легко обогнала меня, хохоча. Поставив веснушчатую ногу на асфальт, склоня велосипед, поджидала на повороте.

— Ну? Через лес?!

— Давай!

Лихой спуск, скользкие бревна через коричневый, цвета чая, ручей, и сразу вверх, на лесную дорогу.

Свернули на горбатую тропку между сосен, спешились. Она катила велосипед за руль, сверкая, над головой ее словно кокошник из брызг!

Прислонив велосипеды к соснам, поднялись на мокрое скользкое крыльцо. Стали целоваться, даже не успев войти внутрь, под теплым дождем. Она двигала языком — свежее, вкусное дыхание! Просунула большую мягкую ногу между моих колен... Отпрянули. С веселым изумлением смотрели друг на друга... Мокрые сосны с каплями на иглах, чистый, холодный воздух. Лучше этой минуты не будет ничего!

Потом она спустилась с крыльца, закинула свою ногу на велосипед, который под ней сразу показался игрушечным. Вздохнула.

— Я бы осталась, но завтра рано на работу!

Поехала через сверкающий дождь. Вскинула на повороте кулак. Исчезла. А я все не мог унять дыхание. Как все быстро у нас! Куда же дальше пойдет?

Вечером солнце вломилось в дверь, и она появилась — весело, горячо дыша, сияя глазищами. Облокотила велосипед о сундук.

— Ч-черт! — весело проговорила. Сорвала переднее грязное крыло, кинула за сундук. — Все время отваливается!

Жарили-румянили нарезанный кабачок. Потом рванули на озеро.

— Ты забыла свое крыло! — вспомнил я.

— А! — весело махнула рукой.

— А где домашние твои? — радостно озираясь, входила в городскую квартиру.

— ...кто где. Ладно! Гляди, — перевел разговор. Вытащил из кладовки свои книги, разложил на столе. — Вот этими ручонками написал!

— Да-а?! — Она впечатлилась.

— А разве ты меня не за это полюбила?

— Не-а! — бодро ответила она.

— Надписать? — Я раскрыл самую красивую книгу.

Тут она как-то засомневалась:

— ...Но только так, чтобы я всем показывать могла.

— Жених? — предположил я.

Она неопределенно пошевелила длинными пальцами.

— Тогда так: «Варя! Ты лучшее из всего, что я видел!» Можно?

— Пиши! — подумав, склонила свой царственный профиль.

— А можно я добавлю: «...видел и трогал»?

— Э-э нет! — звонко захохотала. — Тогда уж точно никому будет не показать!

— Ну ладно. Оставим «видел»...

Потом мы пили с ней чай, и она, скинув тапку, вытянув ногу под столом, пальцами ноги щипала меня за бок. Была этим очень довольна.

Потом шли по Невскому. Давно уже не дышалось так сладко! А было ли вообще такое когда?

Тормознули у метро.

— Ну? До завтра? — сказал я.

Такое редкое природное явление, как эрекция, надо ценить!

По больничному коридору идут люди, сразу и не скажешь, что больные.

— Ну как она? — спросил медсестру.

— Ваша жена хуже всех! — ответила та.

Как же так? А была — лучше!

— Ну что уж такого?! — бодро сказал я сестре и вошел в палату.

Нонна, одна в палате (все ушли на обед), сидела на кровати, всклокоченная. Подняв голову, даже воинственно глянула на меня. Подбородок ее торчал как-то особенно.

— Где челюсть твоя?

— Украли... эти! — кивнула на дверь.

Я рухнул рядом.

— Слушай! Ведь ты же умный, веселый человек! Кому нужна твоя челюсть?

Резко выдвинул ящик тумбочки, челюсть загрохотала там.

— Держи... погоди, надо кипяточком!

Но она уже резко, со щелчком, словно затвор, вставила ее. Посмотрела надменно. Уже и я — враг!

— Поправляться собираешься? Ты что, здесь навеки?

— Ни в коем случае! — гордо произнесла она.

— Тогда приходи в норму!

— Ве-ча! Они меня бьют! — с отчаянием проговорила она.

«Ну а ты что вытворяешь?!» — хотел сказать. Но вместо этого произнес:

— Ладно. Пошли обедать.

— Они мне не дают!

— Разберемся!

— Возьми меня! Они меня мучают!

— Ну, конечно, возьму! Ладно! Поехали.

— Правда, Веча?! — засияла она.

И тут счастье бывает!

— Ну? Узнаешь нашу хибару?

— Да, Веча! Я счастлива!

Осмотрел нашу убогую террасу... почему-то все опять показалось жалким, хотя недавно совсем казалось лучшим местом на земле! И тут вдруг тонким лучиком пробился свет — и сверкнуло никелированное велосипедное крыло на подоконнике. «Ты забыла свое крыло!»

— Прокачусь! — сказал Нонне и, не успела она возразить, умчался на своем ржавом велосипеде.

Встал. Набрал Варин номер.

— Еду к тебе! — Ее голос наполнил трубку... с кем-то еще там разговаривала, хохотала.

— ...Погоди, — сказал я. — В городе встретимся.

Долгое молчание. Луч, застрявший в березе, погас.

Пришла потухшая и сразу — несуразно огромная, неуклюжая, рыхлая, как сугроб. Села. Куда все делось?! Да ты сам же и «дел»! Сердце сжалось...

— Ты чего? — я пробормотал.

— А! — вяло ответила. — Как-то... нет никого!

— Ты же говорила, что у тебя куча поклонников! — Я держал бодрую линию.

Она отрицательно покачала своей большой головой:

— Ни-ко-го!

Господи! Видеть ее такой!

— Как — никого? А я? — бодро выпятил грудь.

Посмотрела на меня дурашливо-вопросительно, голову склонив и с любопытством распахнув рот.

— Ну! — понес я, не теряя темпа. — Чего челюсть отвесила? Может, скотчем ее примотаем? Давай?

— У меня на работе много скотча, много! — бормотала, довольная.

Теплела быстро. И такую — терять?!

— ...Ну? Все неплохо? — Я провожал ее на метро.

— А чего? Убиваться, что ли?! — лихо проговорила она.

— Я не могу тебе запретить появляться на озере... в любом составе! — кричала она.

— Ну почему же? — куражился я. — Можешь запретить! Буду сидеть в дровяном сарае, среди гнилых дров. Сам постепенно деревенея и гния.

— Все! Давай на пять минут — и хорош! — сказала она, и пошли гудки.

И появилась, словно огонь, на берегу. Серый, неподвижный, моросящий, пустой день сделала осмысленным и ярким. С ходу нырнула, и мертвая вода ожила, вся забурлила до дальнего берега, до желтых берез на той стороне. Раскачала все — и вышла сияющая и румяная. День стал хорош! Ну как без нее?

Возвращались с ней через кладбище. Спешились. Вели велосипеды по главной аллее, меж могил. Велосипед в ее руках казался игрушечным.

— О! Еще новых две! — оживленно говорила она. — Люблю кладбища! А где же третья? Так-так-так! — озабоченно постукивала пальчиками по звонким зубам. — А, вот!.. Отличный был режиссер!

Я поморщился.

— Ты ж говорил, твой друг? Ты что, не ходил на похороны? — возмутилась.

Тут и я возмутился.

— Да я даже на своих похоронах... хотел бы не быть!

— Это как это? — разгневалась она. — Скользкий какой! Ляжешь как миленький!

— Ты смерть моя, что ли? — догадался я.

— Ага! — захохотала она. — А что — плохая? — оглянулась через плечо, закинула гордо голову, застыла, демонстрируя стать.

— Да-а. Повезло мне сильно.

— Да и ты, чай, не плох!

Пихнули друг друга плечами.

— Ну... вот тут! — Она измерила большими шагами расстояние меж соснами. — Нравится местечко? — весело глянула.

— И много у тебя таких... кандидатов?

Любовался ею!

— Хватает! — засмеялась.

И, полностью завладев моей жизнью (и смертью, как полагала она), сделалась довольна!

Со скрипом поехали. На развилке я тормознул.

— Извини. Должен передохнуть! Слишком много сразу...

И здесь уже, рассказывая Фоме, я задохнулся вдруг и не мог отдышаться... А Фома возмутился. Даже не видел его таким!

— А чего кочевряжишься? Отлично и похоронит. Как куколка будешь лежать! Кто еще это сделает? Чего, собственно, ждешь? Ну понятно. Всемирной славы! Но не собираешься же ты вечно жить? А тут... отличнейший вариант.

Потер даже руки! Будто предлагалось — ему.

— А ты бы на мое место хотел?

— Да куда уж нам!

Опять это самоуничижение!

— Будет розы твои поливать.

— Это какие еще розы?

— Обыкновенные! Лучший вариант! А этот харю еще воротит! Сколько ж можно?!

— Да десять лет уже минуло с прогулки той! — вздохнул я. — ...Проехали!

— Неужто мы уже не виделись десять лет?

Фома разволновался. Открыл окно. За окном, кстати, Рейн. Но не поэт, а река.

— Ты знаешь, как они тут работают? — Фома указывает на ряды винограда на склонах, похожие на расчесанные гребнем зеленые волосы. — Кстати, виноград на хорошее вино только на склонах растет. На ровном месте только на еду.

— А это — хорошее? — показываю на бутылку на столе.

— Это? Очень хорошее. И чтобы оно появилось, чудо должно произойти! Плюс огромный тщательный труд!

— Труд — это я понимаю, а чудо откуда?

Строго, но насмешливо смотрит на меня.

— Да вот посылает иногда!.. А фактически это выглядит так. Первый заморозок в году должен быть ровно минус семь градусов. Восемь — ягоды промерзают. Шесть — недомерзают. Ровно семь. Причем заморозок именно первый.

— Но это же чудо!

— Да. Но здесь бывает, представь себе. Раз приблизительно в десять лет. За труд — и за послушание.

— Да-а-а! — Я озираю могучие склоны.

— И тогда не представляешь, что здесь творится! Что мэр и все начальство выходят собирать, еще затемно, это я уж не говорю. Немощные выходят прикоснуться!

— Да-a, чудо надо ценить!

— И вот оно пред тобою! — Поднял бутылку, разлил. — Ну давай! За твою любовь!

Глава 10

...Зонт крупно трясся под горячим ветром, рябая тень ходила по ее длинному телу на топчане, вперед-назад, словно она дрожала. Нет, это лишь кажется. Два часа уже лежит, отвернувшись, ни слова не говоря. Вдали, за зонтами, слепит море.

Упоение первых дней прошло. Лазурная чистая вода, стаи ярких рыб над белыми ветками кораллов. Вот плывут совсем невиданные рыбы, похожие на раздувшиеся кошельки, глазки, как защелки кошелька, бока переливаются пурпурной рябью... и — нет восторга! Кончился восторг. Осталось тупое лежание на топчанах с утра до вечера. Высунешься из-под зонта — как в печь!

Из-за песчаного пригорка пришли грязные собаки, рухнули набок, высунув языки. Охранник прогонял их, они опять возвращались, падали в тень зонтов, лежали плашмя, как грязные коврики для ног, бока их тяжело ходили.

Итальянцы, сердобольные католики, поставили на столик пластиковые стаканчики, налили воды из большой бутыли. Собаки вставали мохнатыми лапами на столик, осторожно лакали из узких стаканчиков, пытаясь языком же удерживать зыбкий сосуд. Итальянцы (не лежат тупо и без движения, как некоторые) стали энергично рыть продольные ямы в песке, дорылись до темного, влажного, прохладного песка. Собаки с благодарным вздохом падали в ямы, вытягивались, блаженно щурясь... Везет некоторым!

Потом, бодро похохатывая, пришел коренастый итальянский «затейник», таинственно отозвал в сторону мужчин, раздал, достав из сумки, красные картонные сердца на веревочках. Итальянцы, радостно гомоня, вешали сердца на загорелые, порой сморщенные шеи своих избранниц, при этом хохот стоял такой, что даже собаки, приоткрыв по одному глазу, глядели: что еще за шум? Выходит, сегодня святой Валентин, день всех влюбленных! Но, видимо, не для нас. Пытаясь помириться, чуть тронул ее — она нервно отдернулась. Значит, так? И ее можно понять. Кончится этот праздник — и что? У нас на родине сейчас мокрый снег. Когда он выпал, написал ей:

Люблю, уткнувшись меж твоих ключиц, Вдыхать твой сладкий аромат, И видеть сон, как стая птиц Летит на дальние дома. Или другой увидеть сон: Как мы в раю, вдвоем... И если скажешь мне, где он, — То мы проснемся в нем.

...Проснулись!

— Пойду! — сказал я ее бесчувственному телу.

Она и не пошевельнулась, не поинтересовалась: куда? А куда, собственно, тут можно пойти? Только обратно в отель или... Вот именно, «или»! Лучше — сгорю. Шел вдоль мелкого края моря, по шелковому песку, все больше ожесточаясь. Сначала шли зонтики разных отелей, слегка отличаясь, потом пошел просто ярко-желтый песок, встречались еще изредка распростертые у плоской воды дикие отдыхающие, но вот закончились и они, а я шел и шел... самый дикий!.. Легко мне было, привезти ее сюда?! И я же и виноватый!

И вот ярко-желтая пустыня, за ней — горы сквозь дрожащее марево, с другой стороны — неправдоподобно синее море без признаков какой-либо человеческой жизни, с мутно-зелеными разводами на рифовых мелях. За проливом, как насыпанная гора песка, раскаленный остров Тиран. Постоял, озирая эту огромную картину. Да-а-а! Может, назад? Нет, вперед! Сгорю нахер!

Когда палило совсем невыносимо, падал плашмя в теплую мелкую воду на складчатый песок. Лежал долго... а куда мне теперь спешить?! Поднимался на четвереньки, стоял так. Удобная поза и для ходьбы — ладони приятно нащупывают красивые складки песка и кисти и ступни в прохладе. Древнее существо выходит на сушу. Так перемещался. Но возник мыс. Это конец! Пересекая его, раскалился так, что уже испугался. Хотел ее испугать — испугался сам. Мысли скакали. Зачем, дурак, не надел носки?! Причем и на руки тоже! Может быть, удалось бы их спасти, а так — набухшие куски мяса. Прежними я их уже не увижу. Переполз мыс. Что дальше? Даже в песке кистям и ступням не так жгуче, как на солнце! Вода? За мысом было так мелко, что даже кисти, не говоря уже о ступнях, в воду не спрячешь. Назад? Точно сгорю! А вперед — не сгоришь? Море там дикое, с торчащими скалами, зонтиков нет!

Когда на территории пляжа появилось явно туземное, опухшее существо с отечными глазками, с трусами на руках и, естественно, отсутствием их на положенном месте — все ахнули. Кроме, ясное дело, ее!

— Эй! — прохрипел я. — Там бедуинка бусы продает... Тебе надо?

Она чуть приподняла голову, нагнав второй подбородок, открыла один глаз. Видно, мой внешний вид настроения ее не улучшил.

— Ну все! Хватит! — Она сбросила с топчана свои дивные ноги. Некоторое время глядела, словно не понимая. — Пошли!

К счастью, у ворот с пляжа стояла развозка — два сцепленных вагончика, метнулись туда. Ожидая на солнцепеке, сожглись бы вконец. И это еще, говорят, у них не предел жары!

Молодой развозчик, с утра балагуривший с пассажирами на всех языках, мрачно помалкивал и даже не повернулся. Тоже спекся. Помедлил — больше вроде никого — и «шаттл», как красиво называют его здесь, затарахтел в гору.

С трудом отомкнув дверь, вошли в спасительную прохладу номера. Та-ак!

— Не смей трогать! — закричала она.

Наконец-то ее что-то задело!

Великий «постельный скульптор» Рашид, он же по совместительству уборщик нашего номера, исполнил наконец свою коронную композицию из скрученных полотенец — белого лебедя, раскинувшегося почти на всю кровать.

— Не приближайся!

То есть нельзя не только прилечь после испепеляющего дня на широкие прохладные простыни, нельзя даже принять душ: все махровые полотенца, включая самые мелкие, задействованы в композиции. Раньше была огромная белая лилия, усыпанная к тому же лепестками роз, затем две плоские рыбы с плавниками, и вот апофеоз — и его лебединая, я надеюсь, песня!

Любимая моя объясняла этот парад постельных монстров исключительно бескорыстным восхищением нашего уборщика ее красотой. Я — его неукротимым стремлением вырвать у нас чаевые. Но, с ее слов, он — единственный человек, который по-настоящему ее любит! А я? Ухватил ее. Она выдернула скользкую руку.

— Не сейчас!

Почему это — не сейчас? Что может быть лучше, чем именно сейчас, в ярких солнечных лучах — и после в сладостном изнеможении откинуться на прохладные простыни. Из-за лебедя нельзя? Накатать, что ли, телегу на этого местного Микеланджело за нецелевое использование белья? Заколебал уже своими композициями!

— Неохота! — Она демонстративно зевнула.

Ах так! Я выскочил на раскаленный балкон. Бассейн в виде двух голубых лагун в окружении цветущих кустов был в этот час зноя неподвижен и пуст. Все оцепенело. Некоторые сидели, расслабившись, на балконах белых домиков, окружавших бассейн, но большинство, судя по распахнутым балконным дверям, блаженствовало в номерах.

— Пойду пройдусь! — с угрозой произнес я.

Что значит еще одна прогулка по этой жаре, может она понять? Фактически — самоубийство. С тем же злым и сосредоточенным взглядом шла за мной. Раз так, оба сгорим!

Мы сбежали по лестнице и почему-то наперегонки, доказывая свое «превосходство», спускались с горы, на которую только что взобрались на «шаттле». И снова — пешком вниз! Видимо, на тот свет. Или за бусами?

Брякнув, остановился «шаттл». Вышколенный драйвер не смог, однако, скрыть некоторого неодобрения во взгляде. Куда? В этот испепеляющий зной? Не зря мудрые люди говорят, что эти белые потеряли разум, сжигаясь на солнце. Поехали! И даже с ветерком. От движения хоть чуть-чуть продувало. «Шаттл» встал у ворот пляжа. Она и не думала выходить, сидела, сжав в руке телефончик... «последнюю надежду на счастье»? Выскользнув из ее руки, телефончик запрыгнул под скамейку. Причем под мою! Дурашливо кряхтя, встала на колени, полезла. Я ухватил ее за корень косы, прижал ее голову и не отпускал! Во-от!.. Замечательно! Лучшее, оказывается, что умеет делать она!

Водила, выйдя из шока, включил движок. Должен же он был как-то реагировать? Задребезжали в гору! Кинула на драйвера недовольный взгляд. Ну еще немножко! Я откинулся назад, стукнувшись с драйвером затылком. Она глядела на меня... и счастье настигло нас на вершине горы!

Сидели, откинувшись головой на скамейки... Она, правда, на полу. Смотрели друг на друга. Леда и лебедь! И — блаженный ветерок.

— Какой хороший дядя тебя этому научил?

— Нехороший! — надула губки.

— Утрись!

— Зачем? — дерзко усмехнулась.

Ее глаза медового цвета все еще затуманены. Губы раскраснелись, чуть вспухли, расцвели.

Водитель решительно выключил движок. Тоже поступок! Следующий его шаг может быть еще более решительным. Подал ей руку.

— Грациа! — сказал я водиле, на всякий случай меняя национальность.

— Пожалюста! — сухо ответил он.

«Постельный лебедь» все так же парил над кроватью, видно надеясь еще исполнить коронную роль. Я подхватил его на руки. В кресло лети! Потянул ее... она подалась! Что может быть лучше — синее небо, розы и счастливый пот стекает по хребту!

— Ну что, дурила? — повернулся я к лебедю. — Чего добился? — щелкнул его по носу.

Нос отвалился.

Потом она, большая, золотая, занимая все пустое пространство, ходила по комнате, не глядя — даже через зеркало — на меня, что-то со стуком перекладывала на трельяже, весело шмыгая носом: настроение ее в корне улучшилось, меня не проведешь. Постояла у зеркала, моим любимым ерзающим хулиганским движением поправила трусы без помощи рук, потом, дунув с нижней губы на прилипшую ко лбу прядь, рухнула в кресло у столика, схватила блокнотик со значком отеля, задумавшись, весело постукивала карандашиком по звонким зубам... «Письмо Татьяны»? Отнял блокнотик — и написал:

Католики — смешной народ! Им нужен Валентин. У нас с тобой — наоборот, Внезапен наш интим. Твоя коса в моей руке — Как райская змея. Что на уме — на языке, Любимая моя!

Прочитав, благосклонно кивнула. Я вырвал крыло лебедя, ушел в ванну. Потом мы снова лежали, сладко обнявшись. Вдруг что-то всхлипнуло. Я посмотрел на нее.

— ...Это водичка твоя уходит! — ласково сказала она.

Вечером мы пошли с ней в бухту «с масками и ласками», плыли в зеленой воде среди пестрых рыб, белых рифов, похожих на цветную капусту, увидели вдруг главную драгоценность в этом царстве дикой природы — весело ныряющий пластиковый стаканчик, усыпанный бисером пузырьков. Уж я извивался, пытаясь ухватить! Стаканчик ускользнул. А я, хлебнув соленой воды, вынырнул. Она, радостно мыча в маске, протягивала мне стаканчик. Ура! Как потом объяснила, подцепила большим пальцем ноги.

Глава 11

— Отлично! — одобрил Фома мой рассказ.

— А... хватит мне сил?

— ...На то главное, что всем нам предстоит, нам всем хватит сил.

Ответ обнадеживающий!

Я вспомнил последнюю нашу встречу с Фомой на родине. Позвонил у ворот его дачи — и открыла Светка, вторая его жена. Мы расцеловались.

— А хозяин где?

— Бегает.

— За бабами, что ли?

— Ну, во всяком случае, они думают так. Мчится по деревне, в трусах, а бабы думают, что за ними, шарахаются. При этом еще бежит с огромной сигарой в зубах, жутко дымит. Что делает зрелище особенно устрашающим.

— Да-а. Ну пойду погляжу.

— А я пока тут накрою.

Зрелище действительно было впечатляющим: словно несся на тебя паровоз — даже искры летели!

— Стоп! — Я поднял руку. Фома тормознул.

— Здорово! — просипел он, не вынимая сигары, щуря от дыма левый глаз. Нос уточкой, на лбу знакомое мне с детства родимое пятно — «бубновый туз», как мы называли его. Однако не помешало карьере. — А я думаю, — он дышал еще учащенно, — как это огородное чучело оказалось на дороге?

— А ты по-прежнему сигары набиваешь навозом?

— А как же! — воскликнул он.

Мы радостно обнялись.

Пошли по дороге, но он все не мог успокоиться, его так и подмывало на бег.

— Только тут и покуришь, — говорил он. — Приехал вот в Гарвард, зашел в любимый свой паб, взял сигару, подзываю официанта: «Огня!», а он вдруг: «Сорри!» Вот так.

Коровы в большом количестве вышли с луга и встали на пути. Одна подняла хвост и, как говорится, «исполнила»: пышная «лепешка» на пышной пыли. И — не двигалась! Видимо, любуясь закатом.

— Идиллия! — воскликнул он и с досадой ткнул ближнюю корову в бок. — Нравится?!

— Честно говоря, да!

Роскошный жаркий июль. Цветной, расписной закат на все небо. Любимые запахи — чуть прибитой дождем пышной пыли, навоза и молока... Куда, спрашивается, спешили мы тогда?

Свернули с дороги. На ней было солнечно, а в низинке — уже темно. Зато запахи!

Огуречные заросли. Я сунул руку туда. Как пахли листья! Светка принесла грязный дуршлаг с огурчиками с земли. Корявенькие, крепкие, с колючими шишечками.

К огурцам вместо самогона Фома неожиданно вынес большую бутылку виски «Джеймсон».

— Извини, старик, другого не пью.

Джентльмен деревенский!

Утро было радостное, мокрое от росы.

— Георгич! — вдруг раздалось под окошком.

Кто это меня так? Я выглянул в сияющий яркой зеленью сад. Жос!

— Ну что? — Из соседнего окна — голос хозяина. Он ведь тоже Георгич. — Чего тебе?!

— Рыба нужна?

— А у тебя она есть?

— Но ведь надо ж учитывать и гомогенный фактор! — как обычно, блеснул эрудицией ранний гость. — Будет.

— Тогда и приходи.

Дребезжание закрываемой рамы.

Не сговариваясь, мы вышли с хозяином в кухню, щурясь от низкого солнца в окне.

— Будет рыба?

— Ну, это навряд ли! — Фома уже вкушал утреннюю сигару, выпустил дым. — Без «гомогенного фактора» — маловероятно... Сами поймаем.

Вышли по росе. Резиновая лодка скрипела боками, спускаемая на веревках с моста, — единственный, к сожалению, способ попасть в заросшее теперь по берегам озеро.

Из лодки посмотрели наверх.

— Лестницу веревочную оставляешь?

— А как мы наверх попадем? Правда, уже воровали.

Украли и в этот раз!

Когда мы, пробившись через грязь и заросли, вернулись в избу, Светка встретила нас каким-то странно-сияющим взором.

— Ясно! Этот... сухопутный рыбак приходил?

— Да! — с вызовом проговорила она.

— Ну и где рыба?

— Это я у вас должна спросить! — произнесла она уже злобно.

Фома поднял бутылку «Джеймсона». Пуста!

Мы вышли на волю.

— Все! Этого больше нельзя терпеть! — сказал он.

И — не вытерпел. Развелись. И он уехал.

Теперь у него — иная жизнь. На трех двухэтажных поездах с пересадками ездит он на работу вдоль прекрасной долины Рейна с замками, глядя не в окошко, а лишь в ноутбук.

— Корова! — вдруг радостно закричал я.

— Ну и что? — Он поднял глаза.

Да так. Вспомнил тот вечер в деревне... Корова исчезла. Да и у нас теперь нечасто встретишь ее.

За десять лет мы виделись с ним лишь раз — на Чукотке. Причем прилетели с разных концов. Деда похоронили. В мерзлой земле. Убигюль «покорно соглашалась» вернуться к Фоме. И он, лютый, ответил: нет!.. Но потом согласился.

— Теперь все наше! — гордо сказал он мне.

— Поздравляю.

— Так и твое!

— Этого я не слышал.

Да! «Червонец» не зря прошел.

Сколько мы с Варей ездили! Даже мое семидесятилетие в Амстердаме отметили! Шли по каналам, и вдруг я вспомнил: «Господи святы! День-то какой... нерадостный. Мать моя! Семьдесят лет!»

— С тобой все забудешь! — Варю попрекнул.

— Так пойдем в ресторан! — проявила заботу. Даже увидела подходящий: — Вот!

Острый ганзейский верх, чугунный крюк под крышей, крохотные окошки.

— Исторический какой-то... не пустят! — заробел я.

— Ничего! Тебе в самый раз! — съязвила Варя.

Постучала подвешенным на тяжелой двери чугунным кольцом. Долго не открывали.

— Ну вот! Я же говорил! — запаниковал я.

Наконец открыл какой-то разбойник. Гардеробщик? Швейцар? Руками мотал в золотых позументах, лопотал что-то, всячески показывая: никак нельзя!

— Я же говорил...

Порастерял силу-то я. Варя свысока глянула на меня (так на две головы выше!):

— Вообще-то он сказал всего лишь, что у них перерыв. Через час откроются. Но как ты хочешь... Он говорит, можно столик заказать.

— Ну? — Я обрадовался. — Так давай!

Вытащил драный свой кошелек, начал купюры разного достоинства вынимать.

— Угомонись! — Варя процедила. — Здесь так не принято.

Что-то сказала ему, тот кивнул. И тяжелая дверь закрылась.

— Час. — Я огляделся. — Куда?

Глупо куда-то заходить, портить аппетит. Болтались. Через час явились. Тут уже постучал я.

С мрачным скрипом открылось. Тот же разбойник проводил нас куда-то во тьму. Тусклая лампочка под деревянной лестницей (ступени нависают) и три колоды стоят: колода-стол и две колоды-кресла. И тут же крючки для вешанья. «Хорошее местечко!» Снял с нас шубы, повесил и, чего-то подождав (денег, наверное?), ушел.

— Я сейчас! — Веселая Варя пошла попудриться.

А я рухнул на колоду, вытянул ноги. Да-а! Небогато! Видно, лучшего места для нас не нашлось. Ну что ж: как раз для моего нынешнего состояния. Снова явился этот. «Чего смотришь: меню неси!» — Я шлепнул по колоде. Тот изумленно ушел. Да-а-а!.. Более чем скромно я отмечаю свой юбилей... Склеп. Впрочем, и склеп тебе вряд ли светит. Швейцар уже возбужденный вбежал, делал рукой резкие жесты: «Уходи!» Другим хочет место перепродать? Ну нет уж! Не сдвинешь меня! Вцепился в стол-колоду...

Явилась, красавица!

— Ищу тебя всюду! Ты чего здесь сидишь?

— Выгнать хотели!

— ...Так это же гардероб! — звонко захохотала.

И я с ней. Что бы я без тебя делал, золотая моя? Так бы и сидел, за колоду схватясь, пока не выкинули бы вместе с колодой!

Вот в Италии было чудесно! Отель на скале над морем, откроешь деревянные ставни — и тут же лазурная гладь, лодки! Рыбу тащат — полные сети, притом поют, как в «Ла Скала»! Ласкала на скалах... Болтун!

Единственно, где я себя более-менее уверенно чувствовал, это в Михайловском: как-то вроде бы заслужил. Дали Пушкинскую премию, а она, в свою очередь, давала право на двухнедельное проживание — это обнаружила Варя в выданном мне дипломе. Поехали туда — и реальность, я бы сказал, уж слишком резко накинулась: тусклый, пропахший бензином драный автобус, холод: видишь даже собственный пар изо рта, настолько он густ! Может, дыханием как-то нагреем? Но по тому, как устраивались в креслах люди, какой вили «кокон» из вещей и одежды вокруг себя, было ясно: теплее не будет.

Поехали, закачались на колдобинах. Из сугробов время от времени появлялись столбики с названиями деревень. Однако мороз крепчал. Холод проникал. Даже пальцы в ботинках скрипели друг о друга. Мотор тянул с какими-то завываниями, потом вдруг заглох, стало тихо. И что? Обледенеем тут, превратимся в «ледяные фигуры», в «автобус-памятник»?

Водитель, показывая всем нам пример мужества, выскочил из автобуса в пиджаке и расстегнутой рубахе и по извилистой тропинке с ледяными колдобинами, оскальзываясь и балансируя, побежал с мятым ведром в руке к вросшей в сугробы избушке: единственной, из трубы которой шел дым.

Его не было долго, потом появился и зашкандыбал по тропинке с ведром пара — то есть там, ясное дело, был кипяток, но снаружи — лишь облако!

С напарником он залил кипяток в мотор, они стояли, активно жестикулируя и яростно споря, затем влезли — и мы поплыли, качаясь. И, будто их усилиями, в природе потеплело. Зато, как писал Пушкин, «сделалась метель». Летел крупный липкий снег, все закрывая. Дворники на переднем стекле натужно скрипели, но скрип этот лишь добавлял страха: впереди не было абсолютно ничего, все обрывалось, только белая тьма и в боковых окнах тоже. Едем мы или нет? Надувшееся, раскрасневшееся, напряженное лицо водителя в зеркальце — и больше нет никаких доказательств движения, нет даже покачиваний, словно бы мы в пуху. Смутные признаки реальности — призраки обгоняющих фур. Беззвучный силуэт проплывал за стеклом и через мгновение таял.

Казалось, снег побеждал. Вот — станция. Снежные лошади, сани, полные снега. Неподвижные люди с пышными снежными эполетами на плечах и шапками снега на голове продавали с пушистых лотков непонятно что: словно бы снег, которого и так тут хватало.

— Это они мясом торгуют! — сказал глухо сосед сзади.

Но где же мясо?

— Ну и что, берут? — почему-то тоже глухо спросил я.

Ответа не последовало. А сам бы ты купил это снежное мясо?

И снова — одоление пространства. Все засыпало белым. Сколько снега у природы! Корявые яблони своими цепкими сучьями нахапали снега больше всех, застыли «снеговые фигуры»: пышный ангел с белыми крыльями, а напротив — всадник без головы, вернее, голова его чуть отдельно, на другом суку.

Не разберешь, где сугробы, где дома: отличают лишь торчащие черные трубы. И вдруг — на высокой палке — неожиданное объявление: «Голуби для свадеб». Есть, значит, жизнь! Но ее заносит... Какой-то городок, черный бюст на площади, глаза залеплены белым. И мои глаза, словно запорошенные, видели плохо. А чего тут видеть? И вдруг — распахнулись. Вспышка! На веревках вдоль шоссе — яркие большие цветы, попугаи на полотенцах, крокодилы, микки-маусы на простынях, Чебурашки. Ткацкая фабрика! Продавщицы приплясывали, махали нам. Проехали! Как же так? Надо же поддерживать жизнь на земле!

На очередной станции две закутанные деревенские бабки взобрались в автобус и некоторое время сидели неподвижно, как куклы. Потом ожили, стали шарить в своих бесчисленных одежках и вдруг — о чудо! — обе, как по команде, вытащили мобильники. Жизнь пробилась сквозь снег! «Але!.. Ну да. Еду, еду. Ты уж готовься!»

И так получилось, что только мы двое ночевали в заповеднике, в гостевом домике. Ночью приходили к дому Пушкина над темным обрывом. Дом — сарай. Никакой роскоши. И именно здесь он написал самое великое!

Утром грело уже по-весеннему, и Варя, высунув руку из варежки, крошками кормила синиц. Чирикая радостно, летели лишь к ней. А я, уверенно сотрудничая с гением (даже с двумя!), писал:

Засыплет снег дороги, Завалит скаты крыш. Пойду размять я ноги — Навстречу ты летишь! Румяная, в дубленке, Что я тебе купил! Летает смех твой звонкий. Кого б я так любил? Была б зима зимою, А так она — светла! Спасибо, что со мною! Спасибо, что пришла!

— Ну, закрывай глазки, протягивай ножки! — ласково говорила она перед сном.

— Успею еще «протянуть ножки», — отбивался я.

...А в Париж — последняя наша поездка — неудачно съездили. Холод! Странно, зимой в Михайловском было тепло, а здесь, летом... Варя плохо спала, просыпаясь, долго стояла у зеркала.

— Я, Валерий, красавица!

Последнее время часто повторяла, словно убеждая себя.

Помню, сидели с ней на Монмартре, у маленького ресторанчика. Чистая деревня! Рядом галдела компания. К ним подошла молодая, но какая-то замотанная (во всех отношениях) женщина. Встал муж, долго разматывал на ней шаль, как на мумии. Компания чему-то смеялась. И вдруг, из какой-то очередной складки, появился ребенок! Спокойный как кукла. И лысенький почему-то. Без чепчика. Все зааплодировали. Мама дала его кому-то на руки. Снова возникла шаль. Муж ловко наматывал — и в какой-то складке скрылся ребеночек! Мама, отсалютовав, пошла... Варя смотрела не отрываясь.

Мы оказались у Красной Мельницы («Мулен Руж») и, продрогнув от бесприютства, подошли к большой вентиляционной решетке метро — оттуда бил теплый воздух. Грелись вместе с туристами и клошарами. Многие развлекались: держали пластиковый стаканчик вверх дном, отпускали — и он взлетал высоко, болтаясь в струях...

— Как мы с тобой! — сказала Варя.

Вернулись — и перестала звонить. А отвечала — так еле-еле.

— Нас тут в Прагу зовут! — Я бодрился.

— На эти экс-курсии... чтой-то неохота.

И вот мы — на Рейне с ней. Пофартило! Волохонский вдруг предложил:

— Хотите?

— Да!

Заглотил наживку, даже не глядя. Волохонского я давно уже защищал, когда Валентин хотел его съесть как левобережника. Раскололись вдруг пушкинисты на правобережников и левобережников. То есть раньше жестко считалось, что Пушкин четко по правому берегу Волги ехал, направляясь в Оренбург, чтобы писать про Пугачева. Потом, когда все менялось вокруг, объявились левобережники: «Нет, по левому Пушкин ехал, не такой он был человек, чтобы по правому ехать!» Схлестнулись! Одно время левобережники даже побеждали, как все новое, — потом, как все новое, проиграли. И Валентин руку приложил, сказал, что левобережье несовместимо с честью поэта и позорит всех, кто это поддерживает... Гнобили их! А я этого не люблю, хотя мне не важно, каким берегом Пушкин ехал. Но за Волохонского и учеников его в журнале не раз вступался! И вдруг... Волохонский:

— Небольшая, но престижная конференция. Проводит один французский барон, к Пушкину неравнодушный, в своем замке на Рейне.

— Беру!.. В смысле, еду!

Против замка Варя не устоит.

И — не устояла! Мы плыли с ней на пароходике по золотому Рейну, и она деловито «инспектировала» замки, глядя в путеводитель.

— А где же Бюрг Клопп, Валерий? — насмешливо-строго спрашивала меня.

— Да вот же он!.. Вверх гляди!

Узкий, как свечка, на скале! Радуясь, как дитя, била в ладоши. Ликовал вместе с ней.

— А вот этот, на острове — наш!

— Серьезно, Валерий?!

Строго-насмешливо Валерием величала меня... И так ей понравились и замок, и барон, что отказалась к Фоме со мной ехать, в Майнц.

— А что такое, Валерий?! Нас разве что-нибудь связывает с тобой?!

— Да вся жизнь порванная, больше ничего.

— Уймись, Валерий!

Уехал к Фоме один! Рассказали друг другу про десять лет — и я вернулся на поезде, а Фома дальше поехал. Я вышел на платформу, увитую розами, ехал к острову на пароме... По ступеням к замку поднимаясь, думал о ней. Хотел побыть с ней в культурной среде... но что-то здесь нечисто! Барон этот — не успел с ним как следует познакомиться... кого-то напоминает он.

Во дворе замка клубился народ. Много знакомых лиц. Пригляделся... да то ж микронекросектопедогомофобы! Они! Перековались, значит? Ну молодцы!

Серж издаля делал какие-то странные знаки, но не подходил. Волохонский зато подошел. Весь в белом.

— Есть слушок, — добродушно сказал, — что барон решил премию вам вручить, за литературный труд!

Господи! А я в рваной рубахе! Сменить? Вбежал в свою каменную светелку под лестницей, разворошил чемодан. И пока переодевался, задумался. Левобережцам — не близок. Правобережцам — далек. И нахрен мне эта премия? И вопрос: за что? Не за этим приехал! Что-то сосало душу... Надел свежую рубаху. Потом вдруг стащил наволочку с подушки (с гербом, кстати) и спрятал на груди. Если мне что-то вдруг не глянется, то скажу: «Не заслуживаю я, увы, премии... Наволочку украл!»

Другого ничего не придумал. Поднимался по мраморной лестнице. Поглядывали с интересом: загадочный тип. Наволочка, что ли, торчала?

Наверху лестницы — Варя! Рядом — барон. Черты его очень знакомые! Усищи... Тут Волохонский подсуетился:

— Познакомьтесь: барон Дантес.

Очнулся в больнице... Выстрелил он, что ли, в меня? Размечтался! Сам, оказалось, упал с лестницы — Фома, верный друг, объяснил мне:

— Вот к чему левобережники ваши пришли! До Дантеса докатились! И не удивляйся. Сейчас: или — или! Передел мира идет. Вот мы сейчас, в нашей конторе, в скалах Черногории дороги ведем. На Албанию выходим.

— Албания-то зачем?

— А там пляжи песчаные, небывалой нежности. Нудисты заказали.

Нудисты наводнят Албанию! Кошмар...

— И эта конференция наверняка часть какого-то мирового проекта, — догадался я. — Дантес против Пушкина?

— Примерно. Так что ты зря попятился, с лестницы загремел! От нового не попятишься!.. А почему наволочка у тебя на груди? Думал, наверное, как плащаница — отпечатает душу твою?

— А ничего не отпечаталось?

— Увы, нет! Ну ничего, закаляйся. Мир сейчас такой. Мы еще с тобой поработаем... в одном «мокром деле».

— В каком, если не секрет?

— Позвонят.

— Нет... Боюсь, опять голову расшибу.

— Ничего, — Фома сказал. — Я еще сделаю из тебя настоящего мужика.

— А я из тебя — пожилую деревенскую бабу!

— Как?!

— Вот сейчас я как раз заканчиваю повесть, и ты у меня выйдешь беззубой бабкой.

Испужалси Фома!

— Как это?

— Легко! Ты же меня знаешь, как я искажаю черты людей.

— Да уж знаю, — вздохнул. — Ладно. Поправляйся. На вот тебе! — Какую-то глянцевую картонку протянул.

— Что это? Карточка?.. На автобус?

— Да. Но и на все остальное. И во всех городах мира. Энная сумма денег на ней. За палату вот заплатить. Потом Дантес тебе выкатит счет: проживание в его замке в круглую сумму идет.

— Да еще за наволочку, наверное?

— Наверняка.

— А Волохонский говорил...

— Ты что, не знаешь Волохонского? Держи! — протянул карточку.

— Нет.

— Так это твое. Дубленки радиоактивные помнишь? Ну вот. Наварилось немножко. На приличную жизнь хватит.

— А на неприличную?

— Нет.

— Ну, спасибо тебе.

— Дык обслуживаем клиентов.

Волохонский навестил.

— Зачем вы все врете? — спросил я.

— Не все, — мягко поправил он.

Варя пришла.

— Ты что, Валерий? На ногах не мог устоять?

— Пойми, я все о тебе думал... а тут Дантес!

— Ладно. Как поправишься — предлагает тебе премию вручить... за владение словом.

— Мне кажется, не за это.

— Он руку и сердце мне предлагает... Ты же молчишь?

— Да.

— С тобой все ясно, Валерий!

Пошла.

— Погоди!.. Да я тебе жизнь отдам!

Я даже поднялся. Но она выставила ладонь: «А вот этого не надо!»

Ушла.

...Зато я друга навестил. Главное видеть надо!

Через Дантеса — друга навестил!

...Но мой народ мне это не простил.

Глава 12

Чем старость хороша? Все время плачешь. И слаще этого, оказывается, нет ничего. Я сидел на крылечке, глядел на закат и думал: последний? Все, что ценил, прожито. Остатки — вовсе не сладки. Взял ее крыло, велосипедное, погладил... мысленно, конечно, не только крыло. Открыл ноутбук. Пусто! Не пишет. И не звонит. А я со всеми ругаюсь. В электричке вчера попался старикашка... еще более мерзкий, чем я!

Вон в лучах заката летит, как архангел, Валентин на велосипеде, на белых крыльях газет, с новыми разоблачениями. Про меня, может, не узнал пока? Мимо пролетел... Ну что ж, насладимся последними мгновениями.

Я пересел за стол, выпил какавы по Интернету. Не помогло. Мухи, пересекая тень стволов, то сверкали, то исчезали. Мошки и пушинки в луче сияют одинаково, но пушинки летят задумчиво, по прямой, а мошки озабоченно снуют. Раньше просто не различал их, не мой был масштаб. Теперь только они, похоже, у меня и остались. Теперь это — мой мир. Зачарованно глядел.

Трещотка шишек по крыше вместе с ветром набегает. Когда солнце скрывается, появляется ветер. Вертикальная полоска курсора на мониторе мигает, словно черный мотылек, складывающий крылья. Дятел со своим братцем во дворе выдолбили в трухлявом пне два абсолютно одинаковых овальных отверстия: светлых снаружи, темных в глубине. Бессмысленно, просто соревнуясь на скорость!

Со вздохом вернул взгляд к компьютеру. Да. Ничего хорошего сделать уже не могу. Могу только при теперешних моих возможностях сделать пару мелких пакостей, но пока погожу.

Пушинка подлетела совсем близко — сейчас разгляжу. Но она стала играть со мной, то притягиваясь, то отпрыгивая. А, это я вижу мое дыхание, которое есть пока! Закат — и тень на стене. Тень отца Гамлета, как шутил тут отец... недавно, кажется.

На крышку сахарницы влез черный жук и угрожающе двигал лакированными усами: «Не замай!» Пропал мой сахар.

Солнечная пушинка гналась за другой, но специально не догоняла, играла. Села вдруг на экран.

Далекий, но легко разрезающий пространство тонкий, слегка скребущий и словно катящийся сюда тонким зазубренным диском звон электропилы. Не иссякает сила жизни желающих тут построиться. Звон пилы прервался и после вопросительного молчания снова серебристо покатился оттуда к нам.

Зеленая, длинная, но как бы составленная из отдельных шариков гусеница-пяденица именно пядями (это когда меряют расставленными пальцами) снимала с меня мерку... Фу! Сощелкнул ее. В полете распрямилась. Упала на пол. Стала пядями мерить доску. Неугомонная, сволочь! Мерки снимает. Рано. Может, я еще расту?

Смотрел в солнечный угол, оплетенный сияющей паутиной. И на крылечке блистали нити. И между деревьями солнечный «гамачок». Оплетают!

Улитки сожрали листья, надырявили их. Организмы расплодились, и дохлая кошка за оградой превратилась в мошек, и в таком виде навещает нас.

Пушинки так и липнут к экрану компьютера, тянутся к знаниям и, может быть, даже к творчеству, а мушки — уклоняются. У них на уме что-то свое, хотя странно, что в этой летающей точке где-то размещается еще и ум. Впрочем, и безумие тоже. Одна мошка вдруг стала биться в экран компьютера, рваться в изображенный на мониторе странный летний пейзаж, желая, видимо, стать виртуальной, но это дается не всем. Я и сам бы хотел туда: таинственный сонный водоем, уходящий вдаль, а на берегу прямо перед твоим носом торчит могучий ветвистый куст репейника и рядом хрупкое, словно из спичек, растение с желтенькими цветочками. Тянет туда. Там-то уж точно нет забот! Лечь на пологий зеленый берег и лежать, думая лишь о том, скоро ли пролетит облачко и снова выпрыгнет солнце. Одни лезут в компьютер за знаниями, а я нашел там тишину и покой.

Странный выполз на стол паук. Говорят, обозначает письмо. Но раньше они были могучие, многоногие, а этот какой-то убогий, щуплый и всего три ноги, но передвигается быстро. Не письмо, видимо, а имейл — компьютерное послание. Сжатое и убогое. Электронный век! Ну чего там? Говори. Только быстро! Но он убежал.

За окном по блестящей паутине летит солнечный блик, как телеграмма — и тут же ответ!

На освещенном еще небосклоне вдруг явилась бледная луна.

— А помнишь, как Настя говорила? — спросила Нонна. — Ну-на!

Еще бы не помнить! Стояла на белом подоконнике, толстая, щеки из-за ушей, бабка придерживала ее за спину, а маленькие пальчики Насти, сползая, скрипели по запотевшему стеклу. Над соседним домом висела огромная, страшная луна. Что чувствовала маленькая девочка, впервые увидевшая такое?

— Нуна! — Она вдруг показала пальчиком в небо и обернулась, беззубо улыбаясь, к нам. Первое ее слово!

— Помнишь, да? — произнесла жена даже радостно.

Для нее Настя жива. Как можно расстаться с единственным в мире человеком, для которого дочь наша жива?

— А помнишь, юбилей тут ее справляли?

Я кивнул. Только для нас эти шесть кирпичей в земле, почти заросшие — часть той шашлычницы, сделанной тогда.

— А помнишь, — проговорила жена, словно ничего плохого и не было, — мы вина не могли достать мясо замочить, и Настя...

Я кивнул, не дослушав, и вышел — долго не могу!

Стоял на крыльце. Здесь батя падал. Но меня, в отличие от него, некому будет поднимать.

— Я сейчас! — со звоном стаскивая велосипед со ступенек, крикнул я Нонне.

И поехал. И залетали вокруг вверх-вниз, словно прихрамывая, белые бабочки-капустницы. Роскошь лета. Если едешь с определенной скоростью, рейки ограды исчезают и видишь, как на ладони, жизнь во дворах — все наслаждаются, не спешат.

Пронеслись, блистая спицами, хрупкие юные велосипедисты в шлемах, похожие на комариков, наша надежда олимпийская. За ними летел седой их тренер Олег Тимофеич и помахал мне рукой.

И вдруг навстречу — Варя на велосипеде! И рядом с ней — какой-то красавец-спортсмен! Едут, беседуют. Всю дорогу загородили! Прорвался, пропихнулся меж ними со скрежетом. Помчался!

На повороте остановился передохнуть. Варя подъехала.

— Что такое, Валерий? Как ты себя ведешь?!

— ...А ты?!

— Мы просто беседуем. Это мой друг. А что такое, Валерий? Разве нас что-то связывает с тобой?

— Ладно!

Свернул в ярости в лес. Песчаная гора скатывается в горячую яму с сухими зарослями малины в блестящей паутине. Подставь горсть, щелкни по стеблю — и слепленная из душистых шариков малина сама отцепится и упадет в ладонь. Пальцами эту нежность лучше не брать, а кинуть ладонь ко рту и с сипеньем втянуть. Помять ее языком о нёбо. Последнее наслаждение! А вот еще гроздь — дернулся к ней, но рука моя спружинила о блеснувший гамачок паутины. Не пущает, а точнее, ловит. Паутина желает повязать, сделать из человека блестящий кокон — у природы свои задачи, загадочные и злые. Вырвавшись из этого горячего зла, звенящего осами, лезу наверх, стою на косогоре, отдыхиваясь. Ветерок холодит.

С соседнего, тоже песчаного холма слепит сиянием крестов кладбище, рукой подать. Тополь там уже полностью спеленат паутиной, как саваном. Блестит. И ты исчезнешь в этой паутине, как мотылек! Исчезнуть в этой жаре и блеске кажется нестрашным и естественным. Нежными щекотными лапками насекомых природа осторожно пробует тебя, разминает... Ну хватит! Смел с лица и плеч эту нечисть. Ветерок! Наслаждайся, пока эти «лапки» тебя не оплели.

Над водой витают, блестят леска и паутина. Я прислонился к березе, у который мы обнимались с Варей. Гладил атласный ее (березы) бок. Вдруг вздрогнул. Торчали крылья! Свесился, поглядел на ту сторону ствола.. Стрекоза! Абсолютно застывшая. Но прекрасная! Длинный лазоревый хвост с желтыми запятыми. Корпус металлически-зеленоватый, с отливом. Глаз, как стеклянный капот истребителя, с серо-багровым переливом, но мертвый. Осторожно потянул за крыло. Вся пружинит. Но не отцепляется! До весны?

Подул широкий ветер, и весь простор до горизонта стал серым, рябым, грустным. Познакомились с ней на этом берегу! Примчалась на велосипеде. Помню, как обомлел от ее красоты — а она мгновенно переоделась и кинулась к воде. Сейчас искупается и так же стремительно умчится.

— Стойте! — вскрикнул я.

Она обернулась. Что говорить? Я показал на небо:

— ...Пусть тучка пройдет!

— А! — Она весело махнула рукой, кинулась в воду — и тут же вынырнуло солнце, и рябая золотая дорожка протянулась к ней по воде!

И всегда, когда ни появлялась она, в любую погоду, солнце летело за ней, как шарик на ниточке, и все начинало сиять!

Обнимались с ней, я опирался спиной вот на эту березу, склоненную к воде. Теперь суровая, вороненная ветром гладь — и нигде ни души, вплоть до редкого леса на дальнем берегу. «Здравствуй, грусть!» Мы все когда-то читали этот роман. Да, жизнь прошла... не мимо, конечно, но — прошла.

О! Наша уточка! И на всем суровом просторе — одна. Сердце сжалось! А где же детки ее? Улетели?

Оставляя за собой гладкий треугольник среди волн, устремилась ко мне. Узнала?.. Да как же, прям уж к тебе! Какая «наша»? В лучшем случае внучка ее!

Жаль только, хлеба нет! Сунул руку в карман. Как нет? Полно сухих крошек. Бросил всю горсть. Вода вдруг словно закипела, какими-то «узлами» пошла. Это рыбы отнимают хлеб у нашей одинокой уточки. Их-то уйма, а она одна! К тому же с мерзкими криками налетели чайки, стали у нее под носом хватать с воды хлеб. Бедная! А где же детки ее? Я поднял камень, швырнул. Целил в чайку, а попал в уточку. Почти! Камень плюхнулся в воду, а она с протяжным кряканьем чуть отлетела, шумно бороздя лапами воду, и снова села. И тут из-за маленького мыса, мелькая в воде красными пятками, быстро подплыли два селезня, два богатыря, грудью поперли на меня: «Что, дядя? Какие проблемы? Хочешь схлопотать?» «Нет, нет, ребята! Все нормально! Просто стою!» С такими богатырями лучше не связываться. Заклюют. Залюбовался голубыми воротничками на их шеях. Сынки? Или — ухажеры? Оба варианта чудесны.

Дунул ветер, и с деревьев полетели на темную воду желтые листья, тонкая кора и какие-то семена на вращающихся, как пропеллер, прозрачных пленках. Вся плавающая семейка принялась их дружно клевать. Как же все слаженно в природе. Почему — не у нас?.. О! Вот и мне корм. Рухнул в мягкий мох на колени. На кочке, среди мелких глянцевых листиков — круглая красно-белая брусника. Пятерней прочесал кустик, собрал все в кулак, раскрыл ладонь. Осторожно дунул, сдувая листики, и горстью — в рот. Ягодки поскрипывали на зубах. Как водится, после заморозков уже сладкие, хотя и с хвойной кислинкой. О! А там — еще больше! Прям на коленях «пробежал» до соседней кочки, словно боялся, что кто-то меня опередит. Торопливо ел горстями, лишь выплевывая мелкие листочки. А сам уже наметил — дальше, помчался туда на промокших коленках. Во жизнь! От впечатлений — и от прохладной свежести — кожа моя, я чувствовал, разгорелась, дыхание сделалось сладким и глубоким. И — тормознул. Вот это встреча! Груздь! И какой! Чуть не со сковородку. За сковородку можно и принять: мощный круг чугунной расцветки, крепкие края загнуты внутрь. Ну, здравствуй, груздь! Начали с ним бороться. Пытался открутить ему «башку», крутил, как баранку автомобиля, но он, уже прихваченный холодом, звонко скрипел, но не ломался! Я отпрянул, утер пот. «Не сдавайся — правильно, груздь!»

Беда брезжила весь день и настигла вечером. Я сидел на крыльце, а Валентин, уверенно крестясь, шел на меня, как на нечистую силу:

— Как ты мог?!

Вопрос непростой. Всегда я крепким пушкинцем был. И сделал немало, ему ли не знать? Но вот...

— Как ты мог?! — повторял Валентин. — Я и левобережникам руки не подам! А ты — к Дантесу поехал!

— Ну... и Пушкин к нему поехал, — пробормотал я.

— Нет! Это уже слишком! ...Я тебя защищал как мог, но увы! — Он развел руками.

От кого это, интересно, он меня защищал? От себя?

— Все! Это конец! Тебя больше нет! — сокрушался он.

— А тебе никто и не нужен, кроме себя самого! — вырвалось у меня.

— Мне прежде всего нужна справедливость!

— И в чем она — в данном конкретном случае?

— Она всегда — одна!

— Вот тут ты обшибаешься! — я мягко сказал.

— Ну ладно. — Он на минуту задумался: — Поскольку я обязан тебе по жизни... могу посоветовать только одно: исчезнуть.

— Завтра как раз в город уезжаю, — обрадовался я. — Годится?

— Ты еще можешь шутить? А положение твое... катастрофично! С таким пятном лучше не жить! Дантесу руку подал!

— Маленько не дотянулся...

Но он словно не слышал.

— ...Все, что могу сделать для тебя, — устроить в одну приличную клинику... И ты достойно уйдешь!

А после подтянется Жос с его ритуальными товарами и услугами.

— Ладно... посмотрим, — я уклончиво сказал.

И он, до глубины возмущенный, уехал.

Какой-то тип ухватился за кол в нашей ограде, стоит. Я щурился против солнца и вот разглядел. Жос, ясное дело, кто же еще? «Хозяин! Трубы горят!» Потушим его пожар.

Почему-то они с Валентином по отдельности предпочитают ко мне ходить, каждый со своей правдой, и доказывают ее, поливая друг друга. Выбрали меня полем своего боя — нет чтобы сражаться между собой или хотя бы вместе прийти, экономя мое время.

— Ну, сколько тебе сегодня надо? — Я подошел. — Сколько?! Ты что-то скромно назвал. Что так? Ведь все равно не отдашь.

— Отдам-м! — Жос промычал.

Отдаст, видимо, «товарами и услугами», но, учитывая место, где он теперь работает (на кладбище), те товары и услуги страшно себе представить.

— ...Когда?

— Сейчас!

— У меня только крупные! — я сказал.

Дантесоведам только крупными платят.

— Годится! Пошли!

Вдоль дороги стояли деревья, обмотанные паутиной, как коконом.

— Тля работает. Скоро все зашнурует, — Жос пояснил.

Вдали показался знакомый песчаный холм. Взошли с ним на кладбище.

— Дренаж сделал тут, а где башли? — жаловался он.

Из стенки канавы торчала желтая пятерня. Я вздрогнул. Фу ты! — сообразил. Резиновая перчатка! Обронил кто-то из работяг. По дороге Жос взял в будке лопату и лом и теперь тяжело отдувался. Мы вскарабкались на песчаный косогор. Там стояли два тополя. Один был спеленат паутиной, как саваном, и ярко блистал. Другой шелестел листвой, шевелились лишь отдельные нити.

— Тля обленилась! — произнес он. Встал на уютной полянке. — Вот. Как местечко тебе?

— Неплохо! — вынужден был признать я.

Жос схватил лом, бил им в землю, потом отбросил.

— Нет! Не могу! Гомогенный фактор зашкаливает!

— Так пойдем!

Я обрадовался. Уйти скорее от «товаров его и услуг»! Мы сели на тележку с мотором и понеслись. Стикс был пересечен колеями, обмелел. Причалили у магазина.

— Будешь? — спросил Жос, отбрасывая пробку.

— Буду! — ответил я.

— ...Здорово, хозяин!

Это что еще за тип на проржавевшем велосипеде? И чего я «хозяин»?

— Не признал?

Всех таких — признавать? И улыбается мне сочувственно и, я бы сказал, понимающе. Изможденец какой-то! Прям как я... Лицо узкое, темное, в глубоких морщинах, только глаза — огромные, сияют! И то, мне кажется, без алкоголя это сияние не обошлось. Почему такие липнут ко мне? Неужели — ровня? Смотрел неотрывно на меня, и глаза его слезились. Нет ничего обидней, чем сострадание таких вот трогательных неприспособленных людей. Причем приспосабливаться к жизни они и не собираются, даже как бы гордятся собой, и со всей своей слезливостью и неприспособленностью лезут к тебе в душу и, главное, в жизнь твою, с трудом слепленную, не снимая галош. Требуют, чтобы и ты был неприспособленный, «как честный человек». Но я, увы, такой роскоши позволить себе не могу.

— Так узнал?.. Авдеич я!

А-а-а! Который — сколько лет уж прошло! — недообил, точнее, не добил мою дверь? Что он решил тут обить?

— Да вот порыбачить хотел! — сказал он (удилища были привязаны к раме). — Да где тут рыбачить? Может, на дамбу махнем?

«Петербуржцы людей не бросают»?.. А что? Сбацаем напоследок!

— А разве не поздно? — уже повелся я.

— Самое время! К закату поедем! — сощурился он на горизонт.

— Только жене скажу!

— На багажник садись!

Жос на прощание поднял кулак: «Мы вместе!»

Проехали гулкий мост. В овраге булькал коричневый ручей, пах гнилью, но то была гниль естественная, природная... можно даже поглубже ее вдохнуть, запомнить.

— Хороший ты человек! — вдруг со слезой произнес Авдеич.

Да-а. «Хороший человек» теперь не звучит гордо. Скорее наоборот: «...зато вы человек хороший». За что за то? А за все! В наши дни два «хороших человека» рядом — уже перебор. Ловить на себе такие восторженно-слезливые взгляды нелегко.

— На зубья мои смотришь? — добродушно произнес. — Да! Еще мастер на заводе называл их «фреза»! Ндравятся? — шутливо оскалился он.

— Ну, в общем-то, раритет, — одобрил я. — Стоп!

Поднялся на террасу. Сел. Нонна смотрела телевизор — «Жуть-2». Хотелось бы присоединиться и все забыть. Но я же обещал. Там человек ждет! Застонал. Встал.

— Ты куда, Веч, так поздно?

— Надо...

— А ты не ходи! — весело предложила она.

Я застонал — от мук уже моральных. Сел. Встал. Конечно, ждал порывов совести, но не в такой же степени! Велосипед поволок.

— А когда вернесси?

— Когда все сделаю! — резко ответил я.

Что именно? Но что-то сделаю. Сгоряча даже одеться толком не успел. Так что теперь мне вместо моральных страданий предстоят физические. Возвращаться не стал.

Авдеич ждал, мученически оскалив «фрезу», как бы улыбался. Доскрипели до Горской.

Тишина, вечернее солнце. Машинист электрички, стоя на приступочке, обняв свою пыльную, усталую «боевую машину», моет лобовое стекло, прыскает из желтого флакона с клювиком. Так бы и не увидел этого! Только здесь, в затишье, так громко мухи жужжат. Женщина с легким треском лезет в заросли малины, прямо с велосипедом, сверкающим в закатных лучах. Стали плавно подниматься на дамбу. Она вставала, как огромный корабль. Да-а. К дамбе я был не готов. Во-первых, вся демократическая общественность боролась с ней... Но главное — просто страшно. Громадина! Как мы будем с нее ловить? Как с десятиэтажного дома. Сорвешься — пока летишь, умрешь в воздухе.

— Впечатляет? Сейчас хоть настил есть, а раньше голый каркас стоял. По сваям добирался. И ловил.

Но бесследно для него этот ужас, увы, не прошел!

Дамба росла под нами, как гигантский корабль. Эта — видимо, центральная, самая высокая часть — и сделана под корабль: в небе — широкие серебристые трубы.

— Месяц назад еще ржавые были. Узбеки полировали, по сантиметру! Один сорвался.

Да. Высоко было падать ему!

— Ну что? Здесь?

Остановились, чуть свернув. Вылезли. Площадка сбоку от дороги. Кроме нас, еще асфальтовый каток, стройвагончик. И за белыми перилами — обрыв. Даль во все стороны. Сзади плющится солнце о голубую воду, греет затылок, впереди, за широкой водой — розовые кубики города и за ними второе солнце, отраженное — купол Исаакия.

— A-а? Видал?! Вот! — Он гордо развел руками. — Так называемый Третий мост. Самое глубокое место!

Да! Упадешь — не выплывешь. Только могучие стояки — никаких тебе лесенок. Но — простор! Стоило ехать. Увидеть и умереть!

Авдеич, впрочем, умирать не думал. Снял с рамы бамбуковые куски удилищ, состыковывал их. Надел обод с большой железной катушкой размером с блюдце. Даже я знал, что на такие не ловит уже никто. Лихо мне подмигнул.

— Ничего! Лещу все равно, что мы тут держим в руках. Главное, чтобы течение сегодня было. Правильно? — уверенно обратился ко мне. Тут он царил! — Утепляться будем? — Отвязал от рамы промасленный ватник, протянул мне. Новая жизнь! — Ну... ловим?

— А то! — Ликованье наполняло меня. — А выпить?

Бутылку-то я на станции успел купить! Давно уже «завязал». Но тут, на просторе!..

— Погоди. Нахлящимся еще! — радостно он произнес.

И черви — в ржавой консервной банке, как я люблю.

А где и быть настоящим червям? В золоте — и то не возьму! Забулькали, падая далеко внизу, грузила. Натянулись лески. Насторожились, глядя в небо, гибкие концы с бубенчиками. Мы некоторое время постояли в надежде на моментальный клев. Ну, где он, «вечерний звон»? Не оборачиваясь, сели на ощупь на маленькие брезентовые стульчики. И что? Неподвижность — и тишина.

— Вон за крайним следи! — прошептал Авдеич. — Твое будет. Самое лучшее!

Похоже — без разницы, гляди не гляди. Только слезы от напряжения текут. Вот откуда у него слезящиеся глаза.

— Ну как тебе тут, а?! — За неимением других впечатлений Авдеич снова обвел рукой ширь.

— Мгм, — ответил я сдержанно.

— Да-а-а! — уже в некотором затруднении, чем развлечь, произнес он. — Раньше тут по-другому было!

Про «раньше» он уже говорил.

— Не только в смысле трудности ловли! — Очи его опять засияли. — В смысле жизни были опасности!

Даже не знаю: в чем тут восторг?

— Абсолютно дикая зона была. Брошенный считался объект. Самые разные приют тут находили. Я на свае стоял — а бандиты, на спор, стреляли в меня: попадут — нет. А я чечетку отплясывал назло им! И лещей тягал — и им со смехом показывал: «Ну что, слабо вам?»

«Поэтому и улыбка у тебя такая измученная!» — чуть было не сказал я.

— А чего было делать еще? Заводы позакрывались. Только рыбою и спасались. Сын рос! А ловилось тогда отлично, мало кто сюда рисковал. И семью кормил, и соседям всем раздавал! — Авдеич опять блаженно разулыбался, словно то были самые лучшие времена. — Вдруг жена говорит: стоп! И стала, соседям же, мою рыбу за деньги толкать. Мол, сына еще и одевать надо, и за квартиру платить. Ну, я тогда и стал пить! Вернее, возобновил... Что ж это, думаю, я жизнью рискую, а она мне, как я считаю нужным, делать не дает! — Вдруг закинул голову и так и держал. По морщинам потекли слезы. И сияющая (слезами) улыбка! — А я и пьяный добирался сюда!

— Молодец.

— Да... Привязалась однажды тут приблатненная шпана. «Ну что? Поучить тебя плавать, батя?» А я на вертикальной свае стою, как Симеон Столпник. Да еще дождик сек, ураган. И держаться не за что. Позиция уязвимая. Повернулся к ним. Улыбаюсь.

Да, улыбаться он может.

— Говорю: «Лучше бы водкой угостили, чем херню молоть». Заржали: «Да вот не можем к тебе добраться!» «А я, — говорю, — сам к вам приду!» Такое, честно сказать, было отчаяние: все худшее только к лучшему. Показал им, как надо «винтом» водку пускать... Одобрение вызвал. Очнулся в общаге их. Еще водки потребовал. Потом стал рассказывать им, сосункам, как сидел.

Да, каторжный надрыв в нем чувствовался. Не без того.

— Какой-то мужик тоже зашел, слушал. Лысый, громадный такой. Пригласил потом к себе в кабинет. Оказался директор этого ПТУ. И предлагает с ходу: «Будешь воспитателем?» А я не могу отказывать, когда хороший человек. «Других, что ль, нет?» — «Другие в этот ад не идут» — «Да я, видишь, не идеальный!» «Да идеальный, — говорит, — тут и не справится! А ты — в самый раз!» А завод-то наш закрылся как раз... ну — без работы... Стал я им радиодело давать — с армии ас! Ну и байки травил, за жизнь. Опыт большой. И к рыбалке приучал...

Паузы его все росли. Кончики удилищ, пожалуй, что ожили, хотя то было еле заметно. Он осторожно взялся за низ. Подержал, снова поставил.

— А! Мелочь дергает! — демонстративно отвернулся ко мне. — Так вот...

Но вся страсть его уже была направлена туда. Кончики удилищ осторожно шевелились.

Вихляясь, с визгом тормозов, подъехала какая-то «лайба», из нее, похохатывая, вышли двое, длинный и коренастый, с какими-то кулями в руках, пошли прямо к нам. Я обмер.

— О! Вот и ученички мои! — возликовал Авдеич. — Ну, сейчас начнется!

Что начнется, я лишь догадывался.

— Здравствуйте! — вежливо поздоровались они, проходя мимо.

— Это они из-за тебя такие вежливые! — Авдеич радостно оскалил свою «фрезу».

— Просим к нашему шалашу. И вас тоже, — подошел длинный в черном комбинезоне.

— Воспитание! — Авдеич подмигнул.

Столик был прислонен к перилам, отделяющим наш «тротуар» от шоссе. На газете был мелко порезан хлеб, шпик, кусочки, лежали веером, стояли четыре то и дело падающих от ветра «летучих» тонких стаканчика, две зеленые бутылки водки. Сколько времени уже не пью! Но здесь выпил с упоением и восторгом.

— Тащит! — вдруг закричал Авдеич и резко поставил стаканчик, плеснув водкой.

Длинный покинул нас как-то незаметно, отлучился — и теперь стоял, сгорбившись, у перил. Все рванули туда. Длинный, оставив удилище и согнувшись вниз, держа в двух кулаках туго натянутую леску, медленно ее выбирал. Вода у моста была темной, свою тайну выдавать не хотела. Только звенящий натяг лески и больше ничего. Тянет пустоту? Не может же так долго не показываться рыба.

— Есть! — отчеканил Авдеич.

Далеко внизу, в темной воде мелькнуло что-то светлое.

— Под мост уходит! — крикнул коренастый, одетый почему-то как на свадьбу.

— Нич-чего! — Ноздри Авдеича раздулись. — Николай! Поводи его! Подержи голову над водой! Пусть воздуха хлебнет... Теперь тащи!

Руки Николая задвигались быстрее. Авдеич, схватив удилище, подматывал вытащенную и брошенную леску. На поверхности показался огромный лещ! Николай стал быстро, но плавно поднимать его вверх на почти невидимой тонкой леске. Это, как я понял, самый острый момент. И вот огромный лещ перевалился через перила и смачно зашлепал на плитах. Все чуть откинулись, утерли счастливый пот, даже те, кто не имел к делу прямого отношения, как я. Золотой свет леща озарил наши лица. Счастье уравняло всех.

— На-аш клиент! — приподнимая его на леске, чуть играя вниз-вверх, «взвешивая», произнес довольный Авдеич.

Любимый его ученик, правда, остался суров и как бы не охвачен общим восторгом. Настоящий крепкий мужик. Молча запустил пальцы под склизкие жабры, другой рукой выдернул крючок и сунул леща в целлофановый мешок, небрежно повешенный на какой-то штырь на перилах.

— Ну! С почином! — Вождь наш торжественно поднял стакан.

Сладко пить под божественный запах рыбы, свежий аромат глубины, под громкий шорох леща в пакете!

Друг Николая-победителя, крепыш, почему-то нарядный, словно на бал (или с бала?) — в черном костюме, белой распахнутой рубашке, лаковых туфлях, — поставил недопитый стаканчик, вежливо сказал: «Извините!», отошел к парапету, склонил голову вниз... Тащит?!

И второй лещ, чуть поменьше первого, запрыгал по плитам.

— Во пошла пьянка! — радостно-ошалело произнес Авдеич.

Хотя, похоже, мы мало участвуем в этой «пьянке»?

И тут же Николай, длинный и худой, в черном комбинезоне, хищно, на полусогнутых, словно вприсядку (так удобней хватать за низ удилища?), «подплясал» к краю и резко махнул удилищем. Все снова туда свесились.

— На-аш клиент! — сказали все слитно — и даже, к моему удивлению, я.

«Клиент» шлепал по плитам и был так же небрежно, как предыдущие, сунут в мешок.

Счастье, опьянение — отнюдь не целиком водочное — качало нас. Они ловят, а мы ликуем? Ну и что?! Николай оторвал взгляд от удилища (кивок с колокольчиком явно «жил»!), отошел к столику, разлил водку.

— Ну! — произнес он. — За нашего учителя!

Авдеич выпил с гордым достоинством. Все правильно! И я тоже — его ученик! Узнал столько!.. под самый конец. Левой рукой Авдеич вытер слезу.

— Клюет у тебя! — указал он Николаю стаканчиком водки.

Кончик удилища дрыгался, как живой.

— А! — великодушно произнес Николай. — Мелочь дергает... Ну — пьем до дна!

Мы торжественно выпили. Слеза вдруг потекла и у меня. Какой счастливый день! Вернее, вечер! А точнее, ночь!

— Авдеич! Клюет у тебя! — вдруг заорал Николай, как бы не замечая «пляски» удилища своего.

Мы всем скопом кинулись. Клевало... вроде. Не так, как у Николая, но все внимание было нам. Авдеич взял удилище в руки, вдумчиво подержал и, помедлив, размашисто подсек. Схватился за леску...

— На-аш клиент! — вскричали все вместе.

«Клиент», правда, был не крупный. Но никто этого не сказал. Авдеич заточил его в пакет, и там он казался гораздо больше, бился, как гигант.

— Ну прям выпить не дают! — завопил «нарядный» друг Николая (с бала или на бал?), кидаясь к удилищу.

Да, то была самая сладкая выпивка, то и дело прерываемая воплями, сочным шлепаньем лещей по настилу. Правда, это в основном происходило у них, в районе бетономешалки. У нас как-то меньше. Пожалуй, он их «переучил», надо было вовремя остановиться. А, какая разница! Праздник!

Из желтого вагончика возле бетономешалки вылезли заспанные рабочие.

— Во дают! Такого не видали еще!

И не увидите! Наши работали четко, слаженно. Удилища только посвистывали.

— На-аш клиент!

— Авдеич! Клюет! — опять кинулся к нам, бросив все свое, Коля.

Так мы поймали второго леща. Авдеич вдруг обнял меня своей костлявой рукой, прижался колючей щекой, и, смешиваясь, потекли наши горючие слезы. И в ту минуту казалось, что все будет хорошо, хватит здоровья и лекарств, чтобы жить.

— Авдеич! Тебе! — Николай протянул первого, самого большого леща, подцепив под жабру.

— Не-не-не! — заверещал «шеф», потом вдруг подцепил леща под другую жабру... и протянул мне.

Все засмеялись: не чему-то конкретному, а от избытка чувств.

— Послушайте! — Я не сдержался. — А... вы кто?

Они переглянулись. Повернулись к Авдеичу.

— Гаишники! — гордо тот произнес.

Я слегка опешил. Но должен ведь и я сделать что-то хорошее!

— Здорово! А говорят про вас!..

— Но должны же мы быть где-то приятными! — улыбнулся «нарядный».

И тут, в момент наивысшего счастья, заверещал телефон.

— Алло-о-о! — увидев номер, радостно закричал я на весь простор.

— Ты чего кричишь? — суровый голос Вари.

— А что?! — пьяный от счастья (да и просто пьяный) закричал я. — Тебе радуюсь!

— Погоди радоваться! Тут такое!

— Где?!

— На озере! Тут твой друг Фома... воду спускает! Говорит...

— Еду! — закричал я.

Крик от купола Исаакия отразился.

Как я несся! Ночью! Велосипед дрожал! Славно, хоть и опасно, под гору. Зато увижу своего друга Фому. Как это он сюда так быстро успел?! Сдержал угрозу про «мокрое дело»! «Подвижен, как ртуть, и так же ядовит». Зотыч говорил про него: «Секундомер в жопе». Или это он про меня?

Вынесло к озеру. Даже не тормозил. Увидел: много машин стоит, и в свете фар экскаватор срывает перемычку, что держит озеро. Фому, к сожалению, не увидел. Увидел, как Жос в черной форме охранника шлагбаум поднимает передо мной. Нет, не передо мной! Занимая всю ширь, проехал огромный белый «кадиллак». А передо мной труба, наоборот, опускалась... БАММ! Это я жахнулся головой.

— Погиб, как герой! — это я услышать успел: Зотыч, тоже в форме, одобрил.

В палате появился Фома:

— Ну что? Снова в бинтах?

— Это и есть то «мокрое дело», которым ты мне грозил? Наше озеро?

Фома хмуро кивнул:

— Да. Наша общая знакомая Убигюль желает замок построить на острове. Как на Рейне! Но — именно здесь. Деньги — это все! А чтобы остров построить, воду спускаем.

— Это же наша жизнь сливается!

— Приостановили... пока. С тобой вот посоветоваться! А ты — весь век в радости хочешь прожить?!

— ...Волнуюсь за Нонну: как она там?!

— ...Нет ее там.

— Как?!

— В больницу отправили. А в доме твоем теперь Бобон. Ну и...

— Валентин?

— А кто же еще? Говорит, слишком много ты там прожил... А помнишь, как мы тут с тобой, — кивнул за окно, — ныряли?

— Ага! — Я кивнул, сдерживая слезы.

Фома размозжил о табурет огурец, который он принес для меня — и мы рассмеялись.

— А сколько будет стоить — чтобы это отменить? — Я кивнул за окно.

— Много, — вздохнул Фома.

— Этого хватит?! — Я вытащил карту, которую он мне подарил.

— Этого? — Он заколебался. — Хватит! — вдруг сказал он.

Врач появился.

— Болит маленько! — Я коснулся бинтов.

— Голова-то как раз крепкая у вас. А вот сердце разрушено. Нужна операция.

То-то там жжет!

— Деньги у вас есть?

— Есть.

— А, то есть, нет... будем изыскивать! — неопределенно сказал он и вышел.

Варя влетела, как пламя!

— Ну как ты тут? Хорошо? — заговорила уверенно. — Носочки теплые есть у тебя?

— Да уж, наверное, не надо! — бил я на жалость. — Зачем они — там?

— Ну как же ты там без них? Озябнешь! Я же помню, ты и в Египте без них не спал. А помнишь, в Вене мы даже Новый год с ними встречали! Стояли, как валеночки, с той стороны стола! Как же ты без них?!

— Хорошая ты моя!

Прильнула. Слезы смешались. Выпрямилась.

— Ну... Спасибо тебе, что озеро спас! — чмокнула.

«Я нашу любовь спас», — хотел сказать я. Но постеснялся.

— Ну, — улыбнулась она, — не волнуйся. Закрой глазки. Вытяни ножки.

— Это уж ты говорила! — Я улыбнулся счастливо. — Может, останешься?! — вырвалось у меня.

Вдруг застыла, дурашливо отвесив губу, сильно задумалась, словно действительно еще можно все изменить.

— Но ты же сделал свой выбор! — неуверенно проговорила она.

— Я? А разве не ты?!

— ...Отгрызть тебе, что ли?

— Да!

Смотрели друг на друга, улыбаясь. В последний раз?

— Ну... Не волнуйся! — погладила по лысине меня. — Все получилось неплохо.

...И я не подкачал, обещая, что жизнь за нее отдам!

— Ну спасибо тебе... за все.

— Да я еще!.. — Я даже приподнялся.

Подняла ладонь: «Стоп!» И пошла.

— Крыло там свое... в доме возьми! — крикнул ей вслед.

Весело отмахнулась.

Больница — длинный одноэтажный дом, сразу за окном — зеленый луг, усыпанный... чуть не сказал «отдыхающими». Выпивка, закуска, родные... Бурлила жизнь. Вдали луг спускался к озеру. Больные весело прощались и переплывали на тот берег к кладбищу на гробах, огребаясь крышками. Пользуйся случаем и ты! Чего ждать?

— Ну... едем на операцию.

— Спасибо вам!

— Другу скажите.

Меня везли по коридору больницы, и вдруг услыхал:

— Веча! Я здесь!

Нонна! Рванулся к ней, но меня удержали.

— Вам нельзя.

Наркоз... Из тишины вдруг обрушился гвалт чаек. Я открыл глаза. Берег озера — и целая пурга этих птиц! С чего это вдруг? Мертвого разбудят!

Я разглядел центр этой бури: маленький, хорошо одетый мальчик невозмутимо стоял и сыпал крошки с горсти, не считая, видимо, этот ор от земли до неба чем-то особенным. Где-то я видел его.

Вернулась тишина — и открылось небо. Солнце плавилось на границе воды. Чуть поодаль на берегу я разглядел Валентина, страстно вещающего какой-то даме:

— Нам всем до «Войны и мира» ой как далеко!

«Далеко, но по-разному! — хотелось вмешаться. — Все же это расстояние для каждого свое».

Он вдруг подошел.

— Ну, ты видел? Я все делаю для тебя! Но... не знаю!

Развел руками. Пошел.

Мошки так и реяли над вечерней водой, все суетливей — и ниже. Что за парад? Господи! Глянул вдаль — длинный ряд вдавленных в воду точек! Топятся эскадрильями!

Волны, хлюпая, изогнули строй утопившихся мошек, и их прямой ряд изогнулся зигзагом, буквою S.

Поверхность озера сияла, даже грела лицо. И какая-то женщина, похожая на мою бедную дочь, ответившую за все наши грехи, выходила из воды, но потом снова в упоении кидалась в нее, приговаривая:

— Как хорошо! Как же сегодня хорошо! Целое лето так не было!

На палец перстнем села стрекоза. Хотела унести меня! Спасти!

— Па-дъем! — возник темным силуэтом Жос.

Я поднял голову и обомлел: все тело мое — в радужных мелких крылышках стрекоз! Затрепетали — и, не ломая строя, поднялись!

На закате над желтой водой Облака золотые стоят. Здесь ходил я совсем молодой, А теперь мои кости лежат. На Твоем попеченье они: Можешь помнить, а можешь — забыть. Я такой же! Меня помани — Я опять прилечу во всю прыть!

ЧЕРЕЗ ЛЕТУ ОБРАТНО (Запоздалый шестидесятник) (Повесть)

Новая муза

Чпок! Сознание вдруг выпрыгнуло из глухой тьмы, как поплавок... Тихая, словно заколдованная, вода, за ней — плоский зеленый берег. Слева — лохматые бордовые репьи, корявый чертополох. Щучье озеро. А еще. Заставка моего ноутбука, что я поставил! А где, собственно, я? Все вижу — правда, неподвижное, — но как-то не вижу себя. Руки-ноги, другие мелочи. Где?

Я смотрел на экран. Это он, гад, ноутбук (слово-то какое поганое!), угробил меня. Загнал. Вот раньше, бывало, отправишь произведение, и, пока лошади бьются с сугробами, ты пьешь и гуляешь месяц-другой. А тут, при ноутбуках: «Бряк!» — и все решено, и работай дальше!

А теперь я уже и сам — ноутбук? Перевели в электронный вид? И я уже «прописан» лишь здесь?.. «И то слава богу!» — бодрая мысль.

А ты надеялся, что будет тебе полноценный ад, как у Данте Алигьери? Размечтался! Не те времена. Это сколько же надо гигабайт! А тебе — вот: картинка вроде обоев. Уткнись — и молчи! Понял вдруг, что меня тревожит: Пустота! Над «водой» раньше реяли «мотыльки» — их были сотни. И у каждого — крылышки из букв. И когда наводил стрелку и щелкал, выплывал кусок моей жизни. Теперь почему-то лишь два значка: «Презентация» и «Юбилей»... Что-то я их даже не помню. Кто, интересно, так «урезал» меня?

Неужели Он, всемилостивый? Не верю! Без Него переход на «тот свет» не обходится. Но неужели Он? Подсуетился, наверное, кто-то из общих знакомых, не совсем, видимо, расположенный ко мне. Поглядеть?.. Может, «по почерку» что-то пойму?

И тут стрелочка сама вдруг подвинулась к первому значку. Ага! Значит, дух мой все-таки здесь «витает»! Это хорошо. Кликнул (непонятно, правда, как) — и открылось! «Презентация».

По гулкому залу человек с честным лицом (явно не я) несет, печатая шаг, растрепанную книжку. Причем брезгливо держит за уголок страницы, как за ухо нашкодившего щенка. Книжку я знаю: совместный с еще двумя соавторами детектив, каждый рассказывает от своего героя. Какой-то благороднейший человек несет мою книгу, которую, однако же, по всему судя, прочел — исключительно, думаю, благодаря мне. Но результат — вот такой.

— Заберите! — кидает книгу под ноги мне. — И таких мерзостей больше не пишите!

Возмущен! Как, кстати, и мои соавторы, которые тут же рядом стоят. Без меня бы лапу сосали! Но тоже — возмущены! Конечно, на фоне всеобщего благородства я резко выделяюсь в худшую сторону... но кто бы без меня заработал? Поскольку все мои соавторы сугубо благородны и никто из их героев никаких сомнительных деяний на себя не берет — а без этого детектив не существует, — пришлось все сомнительные деяния взять на себя. Вопрос: кто тут благороднее? Может, им тогда и гонораров не брать? Разволновался я. Это хорошо для данной ситуации. И теперь понятно, кто тот «почтальон», который это «послание» доставил. «Благороднейший»!

— Гуня... Ты?

Мой суровый соавтор по детективу, в который он меня и втравил! А теперь — сдал «высшим инстанциям». Неказисто представил. Зато сам — воспарил на недосягаемую высоту!

— Да. Слушаю тебя, — откликнулся наконец.

— Это ты меня сюда засадил?

Выслушал обиженное молчание. Он же на меня, оказывается, и обижается... программист!

— Никуда я тебя не засаживал! — холодно произнес. — Просто дал, что сумел.

С достоинством умолк. Он «сумел». В том числе замутил и тот детектив, в котором я так неприглядно выгляжу. Ну, «друг»! Ближе никого не нашли? А есть ли у тебя близкие? Особенно теперь?!

Кликнул «Юбилей»... Сюжет небольшой. Какой-то раздувшийся до багровости мерзкий старикашка читает Пушкина почему-то.

— «И может быть, на мой закат печа-а-альный...»

А кому, собственно, от его заката — печаль?

— «Блеснет любо-о-овь... — игриво пальчиками пощекотал пространство вокруг себя, — улы-ы-ыбкою прощальной!»

Откуда, интересно, эта «любо-о-овь», которая должна почему-то ему «блеснуть», возьмется?

Да ведь это же я! Но какая сволочь сняла? Думаю, что та же самая! И главное — представила? «Вывесила», как говорят сейчас? И Он во все это поверил, раз допустил!

«Эх! В Год литературы обидно так умирать!» — пришла вдруг мысль. С таким «досье» куцым.

И вдруг — тихий голос. Его! Никогда не слышал, но сразу узнал.

— Ты еще не готов... быть здесь?

— Н-нет!

— У тебя есть еще желания?

— Да!

— Любовь улыбкою прощальной?

Поверил «ролику»? А что у Него еще есть про меня?

— Да!

Хоть за что-то зацепиться! (И «зацепился»! Да еще как! Теперь не отцепиться!)

— А ты справишься?

— Да.

— Ну хорошо, — еле слышно донеслось.

«Что хорошо-то?! — мысленно вскричал я. — Где хорошее-то?»

И тут на экран выпрыгнули буквочки.

АБВГДЕЁЖЗ

ИЙКЛМНОПР

СТУФХЦЧШ

ЩЪЫЬЭЮЯ

Особенно мне нравится, как этот «состав», разогнавшись и лязгая, перед самым концом тормозит, шипит, выпуская пар — УФХЦЧШЩ! И много еще чего в буквочках этих есть, кроме поезда!

Жадно набил (как-то даже без пальцев) свой любимый проверочный текст-скороговорку:

НИЛ

Нил чинил точило. Но ничего у Нила не получилось. Нил налил чернил. Нил пил чернила и мрачнел. Из чулана выскочила пчела и прикончила Нила. Нил гнил. Пчелу пучило. Вечерело.

Есть! Ща! Моща! Порой сам себя привожу в ужас! Щ-ща!

— Что это? — Голос похож на басок Гуни. — Какой-то спам!

Я тебе покажу «спам»!

Решил, пока есть возможность, выпить. Если есть буквы — можно всё! Когда-то я сухие вина предпочитал. «Вазисубани»... Его и народ любил. Называл ласково «Вася с зубами». «Эрети» — это было из самых дешевых, в районе рубля. Его мы с друзьями «Эректи» называли. И неспроста. «Телиани» любили. Настраивало на философский лад: «Те ли Ани? Или не те?» Много других было изысканных вин, с названиями, не поддающимися расшифровке, но оттого еще более манящих: «Мукузани», «Гурджаани», «Псоу» — вино с названием пограничной реки, которая не столько разъединяла, сколько соединяла нас. «Псоу» — это полусладкое, на десерт... Буквочки уже расплываться начали. И тут — закосел! А что? Неплохо здесь живу. «Везде умеешь устроиться!» Ну что? «Глубокий освежающий сон»? Сон — закусон? Да нет. Сон тут может оказаться слишком глубоким, где-то даже вечным. Можно и не проснуться. Погуляю еще! Стал к местным служащим приставать:

— Эй, Харон! Обратно не довезешь? Порожняком, что ли, обратно пойдешь? Как же логистика?

— Ну, если обратно я буду перевозить столько же, сколько туда, где смысл? — ответил Харон.

Тоже разумно.

— И у меня отгул! — он зачем-то добавил.

Но! Имея буквочки, все можно. Набил быстро: «Река Лета. Граница жизни и смерти». И появилась — она. Какая-то фактически промышленная речка — и ее, как и все окружающее, в мифологической чистоте не уберегли. Трубопроводы. Дымы. А где сейчас по-другому? Понаехали, понастроили. Мне понравилось. Единственное, чего здесь не было, — моста. Но это уж было бы как-то чересчур! Обратно, как я сейчас сделаю, никто еще Лету не переходил. Размечтался, «первопроходец»! Были! По крайней мере один. Данте Алигьери — плюс.

А в нынешнем замусоренном состоянии пересечь ее, я думаю, легко. Может быть, даже по поверхности, судя по густоте воды. Тем более что я не в теле, дух один! Так что переход будет скорее символический. Здоровый дух, однако без здорового тела, увы! Но это восстановимо, наверно. Ну что, вперед? Точнее, назад?

Тело, как ни странно, чувствовалось — сразу по пояс ушел. Говорят, и отрезанная нога чувствуется, но чтобы так — сразу все тело? И нога (воображаемая?) сразу же в ил ушла, и вонючие пузыри забулькали на поверхности.

Тоже воображаемые? Вряд ли, судя по вони. В общем, переход Суворова через Обводный канал. Стал вдруг захлебываться. Чем? В смысле — как? Все как у людей? Как-то нелепо — умереть, пересекая Лету в обратном направлении, согласитесь! По-собачьи поплыл — первый стиль, который освоен мной был, и, как оказалось, последний. Презервативы плавают! А говорят, «перед смертью не надышишься». Еще как! Таких миазмов давно не ощущал. Выполз на берег. Все тело чесалось! Выходит, жив? Судя по почесухе, да.

— Эй! Счастливчик! Ну что? Оклемался?

Почесуха, кстати, прошла. Видимо, виртуальная была почесуха.

— Почему «счастливчик»? — просипел я.

Счастливчиком в молодости звали меня. Но теперь — исключительно в ироническом смысле. Открыл глаза. Надо мною — агромадная морда! Друг Паша, хирург.

— Ну ты счастливчик! Хорошо, что у тебя мозговой спазм был, — сюда доставили!

Я содрогнулся. Но медики любят такое говорить.

— И обнаружился у тебя там какой-то неопознанный объект! Надо вскрывать твою консервную банку. Но не сейчас. Не сейчас. Оборудование ждем!

— Ах, не сейчас! Это радует.

— Да, пока не доставили. В начале следующего года приходи. И обследуйся! Но не у меня. У меня тут конвейер, как в сборочном цехе.

— Скажи, а что это у меня за картинки были в мозгу?

— Так ты же по всем показаниям уже на диск шел — и вдруг как-то выкрутился! — порадовал он.

— На какой диск? — прохрипел я.

— Есть программа у нас, «Вечная жизнь». Душу делаем вечной, перенося на диск. Международная, между прочим, программа! — гордо добавил он.

— И где же вы душу берете?

— В основном в сети. У кого что вывешено.

— А.

У меня как раз мало что вывешено. И, похоже, не мной.

— Так как же вылез ты? — впился в меня Паша своими глазками-буравчиками.

Рассказать ему, кто отпустил меня сюда? И с какой программой?! «Любовь улыбкою прощальной».

Не стоит его пугать.

— Но учти, — Паша заговорил, — тянуть до бесконечности тоже нельзя. Да и программа закончится. Мы ее называем «Упырь-два». Но это мы так, между собой! — успокоил Паша. — Даже жениться на диске можно, если обаятельный образ создашь.

— Что-то ты больно меня заманиваешь на этот диск. Мне кажется, у тебя материальная заинтересованность.

Паша потупился:

— Ну не без этого, ясный корень! Да сделаем, не боись. Я все же хирург высшей категории. А диск — это так. Подстраховка! А к операции мы фактически и приступить не успели. Так что ты можешь ходить. Все у тебя еще впереди! — обнадежил Паша. — А насчет «Упыря» лучше со специалистом поговори. Кстати, ты его знаешь.

— Кто это?

— Скоро увидишь! Ну, давай. Думай о чем-нибудь приятном.

Ушел.

Я был, в общем-то, спокоен. Рефлексия больше Паше свойственна, чем мне. «Я мясник!» — зачастую, напившись, рвал душу он. «Но ты мясник высшей категории!» — утешал его Гуня, наш третий друг. «Без мясников мы бы все померли!» — поддерживал тему и я. «И со мной помрете, куда вы денетесь!» — утешал себя и нас Паша. Попасть к нему под нож (оперировал голову) было мечтой каждого!.. Ну, это я, пожалуй, хватил. Но если бы не наше старое знакомство, где бы я сейчас был?

Даже соседи в палате насторожились, я чувствовал. Что за неформальный хирург? Что за разговор такой — «твою консервную банку»? Что за фамильярщина?

На самом деле, скажу я вам, дело в том, что с Пашей мы тысячу лет назад, в детстве, встретились в литературном кружке в Доме работников пищевой промышленности. Писал он стихи в народном стиле: «Стоят березы нетверезы!» — и продолжает, кстати, писать. Как и я. И это — отлично! Зря говорят, что занятие литературой ничего не дает. А как бы иначе я попал к этому светилу?!

О чем же таком приятном мне подумать еще? Прям глаза разбегаются.

Солнце на всю палату — окна на все стороны! Встал. Точнее, сел. И тут же голова закружилась. Видимо, резковато в реальность вошел. Надо же, все тут одной ногой в могиле, а так орут! Стекла дребезжат!

Полежал. Отдышался. И снова встал. В ванную пошел. Приводим себя в порядок! Скрипучую дверь открыл и сразу остановился. Так. Судьба твоя безошибочно тебя найдет. Всюду! Скрыться «за последней чертой» пытался, а судьба твоя тебя выследила — и настигла.

Как это понял? Да как всегда: среди пестрого скопления целлофановых пакетиков с бритвенными принадлежностями моего на умывальнике нет. Так оно было и в Ташкенте, где я сценарий писал, и в Турции, где я отдыхал, и везде. Загадка! В первый же день приходит уборщица и выбрасывает именно мой пакетик... От судьбы не уйдешь! Почему именно мой? Да, конечно, от других немного отличается. Еще отец мой, который много чего открыл и дома не успокаивался, установил, что, если наклеивать на порезы после бритья влажные полоски, лучше всего — кусочки газетных полей, кровь утихает и кожа абсолютно гладкая остается. Странно, что все до сих пор так не делают... А пока, где бы я ни был, в любой стране, уборщица, богиня чистоты и так называемого здравого смысла, первым делом выбрасывает мой мешочек, принимая бумажные полоски за сор. Новое всегда преследуется! Причем груды настоящего мусора их почему-то не возбуждают и даже отвращение вызывают. А выбросить мой пакет и показать себя строгой радетельницей порядка — легко! Так что реальная подоплека этого чуда есть. В мою жизнь я, похоже, возвращаюсь. В Турции удалось мне тот мешочек найти. Цивилизованная, говорят, страна. Вышел в их каменистую степь, за гостиницу — там в некотором отдалении, у подножия гор, баки стояли. Поднял тяжеленную крышку — о счастье! Пакетик тут! Схватил, радостно примчался. В Ташкенте похуже было. Когда я там поднял хай, дежурная вызвала наряд милиции и ночевал я на нарах. А тут как? Отвезут в морг? Тогда, думаю, бог больше помогать мне не станет, такому непрушнику. И будет прав. Что же, не делать вообще ничего? Тогда останусь при том «досье», которое увидел «на том свете». Вперед! С трудом нашел каморку, где среди всякого хозяйственного хлама уборщица (наша?), на драной тахте сидя, распивала чаи. «Красавица» со следами былой красоты и всех существующих в мире пороков. Оторвалась от пиалы с чаем, уставилась: мол, что еще за привидение явилось?

— Скажите, вы мой пакетик из ванной, случайно, не выбросили?

Может, здесь еще где-то, на полдороге он? Пропаду без него.

Но у нее — свое! Налилась праведным гневом:

— Выкинула дрянь вашу! Ваще! Довели ванную уже!

Куда я мог ее «довести» моим маленьким пакетиком? Почему именно я всегда расплачиваюсь за всех? Это я обдумывал уже не раз.

— Скажите, а найти там его нельзя? — тихо пробормотал я. Ослаб.

Громко чай прихлебнула:

— Ты что? Вообще уже тут? В мусоропровод полезешь? Семь этажей! Кто тебе позволит — с мусоропровода в палату нести? Развели тут!

— Ну знаете!..

Опять я, как в начале жизни, последний! Как в первом «Б»! Она просто отвернулась.

— Возмути... — начал я, но так и не закончил: дверь скрипуче поехала.

— Ну что? Скандалишь уже? — раздался знакомый голос.

Но не Пашин. Это же Гуня, друг!

Фыркнув, красавица вышла.

Гость (или, может, хозяин тут?) прошел через помещение. Несмотря на зимнее время, был почему-то в сандалиях, заметил я. Потом взял стул и сел за стол. Фраза получилась, увы, не ахти, но ведь и помещение неказистое! Скучно как-то здесь. «Может, потому что без красавицы?..» — так я впервые подумал о ней.

— Да вот, — пояснил я. — Разбираюсь тут.

— Тебе не в этом надо сейчас разбираться! — Он взял сразу высокий тон.

— А надо в чем?

— Да вот в этом! — Он кивнул на компьютер-сундук на обцарапанном столе, за которым сидел.

— Зачем? — сначала не понял я, долго на этот «олдовый» компьютер глядел. И вдруг озарило. — О! Так я в нем, что ли?

Гуня скорбно кивнул.

— А получше ничего найти не могли?

Гуня с выражением вздохнул: мол, гениям всегда ставят палки в колеса!

— Ну что ж. Хорошо. Но душно. А выйти отсюда нельзя? Чтобы нам вместе где-нибудь в уютном местечке?..

Гуня пожал плечом. Я остался.

— Скажи, а чего ты меня так бедно представил в «сундуке» этом? — задал я давно мучающий вопрос.

— Что было на тебя в Интернете, то и поставил!

Он даже зевнул. И в зевке этом слышалось: «Еще спасибо скажи!»

Последняя (а может, она и не последняя?) муза моя предупреждала ж меня, самодовольного идиота:

— Тебя нигде нет!

— Как это, как это нет?

— Так. Нигде!

— А в шкафах многочисленных читателей?

— В шкафах нынче пыль! Никто уже и не стирает ее. Надо быть в твиттере, фейсбуке, аккаунте, Википедии, ютубе, на сайте, на худой конец! Вот куда смотрят. Там теперь жизнь.

— В ящике этом... который теперь заместо телевизора у всех?!

— Да!

— И мне туда же «сыграть»?

Издевался! Но там и оказался. Причем бедным родственником, с убогой душой. Где ж еще душе нынче быть, как не в твиттере, аккаунте, фейсбуке... или на рабочем столе ноутбука, правда ведь?

— Погоди! — Гуне сказал. Пошел, пошатываясь, в палату, вытащил из тумбочки ноутбук, принес — озарил экраном их убогую комнатенку. — Во! Смотри, сколько значков на экране! И все это я.

— А! — Он бегло глянул. — Так это ж все отстой!

— В каком смысле?

— Ну, это ж все висят тут книги твои, рассказы, колонки! В общем, что напечатано уже!

— Ну и что? Ты же мой это, душеприказчик! Должен все взять.

— «Душеприказчик»! Слово какое-то из позапрошлого века. Сейчас уже другое все. Читают пусть те, кому не лень. А тут вот, — кивнул на свой «сундук», — лишь такое должно быть, ух! — Сжал пальцы в кулак. — Что действительно пронзит все века! По-настоящему всех поразит!

— Сам ты паразит! — не совсем удачно пошутил я. Да откуда быть шуткам в такой момент?

— Так что закрой свою лавочку, — указал на мой ноутбук.

— Но время вроде еще есть? Паша отложил операцию.

— Ну, время-то есть, — произнес он не очень обнадеживающе. — А вот что ты можешь?

— Да все я могу! — сказал я уверенно.

— Ну, давай.

Он уставился в свой «сундук». Абсолютно, кстати, пустой экран! Похоже, что никого не удостоил.

Как всегда, великие замыслы исполняют люди не то чтобы щедрые. Путь его ординарен. Электротехнический институт. Программирование. Теперь здесь. Дорвался — наши судьбы решать: кому быть. При этом, знаю я, совершенно не верит, что хоть что-то значительное может сейчас происходить! И сейчас множество таких: «А чего делать, когда нечего делать?» В хорошие же руки я попал!

Кстати, с ним мы тоже познакомились в литературном кружке, но сам он не творил, исключительно критикой занимался.

— Жди меня здесь! — указал ему пальцем на стул, с которого вроде бы он собрался приподняться.

— Адрес хоть возьми! — Гуня сунул бумажку.

В палате, что удивительно, вайфай оказался. Не обращая внимания на медицинские события, которые тут происходили, в том числе и со мной (уколы какие-то делали), стал по буквочкам бить. Для начала, на пробу, я скинул ему одну историйку.

Однажды в душной Москве я искал какое-то крохотное издательство, уж не помню зачем. Затем, видимо, чтобы в нем напечататься.

Окраина Москвы. Все дома одинаковые! Впечатление такое, что ходишь по кругу. И никто ничего не знает, даже название улицы, по которой идет. Силы иссякли, ну буквально нечем уже дышать! Сел на пенек в отчаянии. Может, никакого издательства уже никогда не найду?!

Блеснула в лучах заката обитая кровельным железом дверь в торце соседнего дома, с лесенкой, ведущей к ней. Думаю: это не квартира. Не бывает таких квартир! Наверняка это что-то служебное. Может быть, ОНО? С лестницы пару раз срывался, но поднимался вновь. Последняя надежда за той неказистой дверью, обитой жестью! Дополз. Сначала тихо скребся. Потом звучно бился головой. Потом, опираясь на подушечки пальцев, поднялся. И увидел звонок. Гулко, мощно он перекатывался в каком-то помещении. Вряд ли это издательство. Книги звук поглощают. И движения там не слыхать. Тут вдруг раздался бряк, и дверь отворилась внутрь. Чуть было не упал, потому что на нее опирался. Но устоял. Напротив стоял амбал — страшней просто не бывает. Лысый огромный череп. Редкие зубы-корешки. Глаза абсолютно белые, без ресниц. Комбинезон, ясное дело, пятнистый. И милая деталь: двумя мощными руками удерживал пистолет.

— Вам кого?

Охраняет что-то сугубо секретное, потому что не видно ничего. И я уже понял, что серьезно попал. Но все-таки пискнул:

— Здесь издательство «Кузнечик»?

Это последний, думал я, вопрос. И сразу после — удар! И свет погаснет. Возможно, что навсегда!

— «Кузнечик», — пролепетал я.

Лицо амбала вдруг преобразилось, словно я сказал ему что-то волшебное. Глаза засияли. Он вдруг захохотал:

— Так я ж знаю, где ваш «Кузнечик»!

— Ну хорошо, хорошо.

Я пытался закрыть дверь, но он поставил ботинок в щель:

— Чего же вы дверь закрываете? Я же вас провожу!

Пятясь, я сошел по ступеням.

Он нависал надо мной:

— Да куда же вы? Не туда!

Увидев, что я совсем ослаб и ножки заплетаются, он отстранил меня мощной дланью и вышел вперед.

— Вы дверь не закрыли! — указал я.

— А! — Он махнул рукой.

Мол, разве это главное!

Мощным рывком достигал он очередного угла и оттуда нетерпеливо махал мне. Притом в руке у него, что интересно, был пистолет. Увлекся? Забылся?

— Знаю я, где ваш «Кузнечик»! — взбадривающе произносил он, когда я его настигал.

Минут через двадцать пять мы были на месте.

— Ну вот! — Он показал пистолетом на дверь, надо отметить, точно такую же, как у него. — Так давайте, я вам помогу! — Пособил подняться.

Редакторша, открывшая дверь, — оказывается, знал я ее, — побледнела, увидев такой конвой.

— Вот, получите! — радостно он сказал.

И уходя, махал мне рукой. И сколько еще таких людей, о которых сразу и не скажешь, что ангел!

Сбросил Гуне — и сразу к нему. При всей виртуальности в глаза тоже надо смотреть.

Он как раз вчитывался.

— Ну вот, — я сказал. — В смысле, что хорошая у нас жизнь. Но не все ценят почему-то. Важно это. Введи!

Растопырился! Господи, а еще друг называется!

— Это те сюжетики, которые ты для «глянца» даешь?

— Да!

— И ты это хочешь представить для вечности?

— А чего робеть? Это же реальность!

— Реальность тоже. — Он пошевелил пальчиками. Сейчас сложит фигу? Ладонь плавно легла на стол. — В общем, будет что-то стоящее в твоей жизни — присылай.

Здесь что-то стоящее я должен найти?! Но Он же вернул меня сюда! Для чего-то, значит?

Вспомнил, как я лежу в нашей узкой комнате, полвека назад, но в состоянии примерно таком же — поверженном. Только что уверенно шел на медаль, поддерживаемый всем коллективом школы, и вдруг на последнем выпускном экзамене по английскому — тройка! Расслабился чуть рановато. И все? Нет!

Встал. Пришел к нашему участковому врачу, Лилии Андреевне, и, сильно, надо сказать, волнуясь, ей рассказал. И, видно, было во мне что-то такое, чем она прониклась, выписала справку, что у меня температура повышенная, надо экзамен повторить. И когда я справку директору школы принес, подал ее не как проситель, а как спаситель: и директор, и завуч, и англичанка тут же сидели в полном отчаянии — школьные показатели рушились. И тут — я. Вежливо (нахальства не надо) справку положил. Завуч схватила, прочла, потом директору передала, обменялись радостными взглядами. И — главное понял я, что могу жизнь направлять в любой ситуации. А вот теперь... Что я могу, распластанный? Но дух-то со мной! Что я, за всю свою жизнь сил не набрался?

Зацепиться надо за что-то, вспомнить, за что я жизнь эту любил. Любимая картина вплыла, чуть покачиваясь...

В тихую воду уходят мостки. И на мостках стоит красавица уточка — пестрая, с хохолком. За сумрачной аркой виден замок, тоже окруженный водой, и через арку сюда, на берег, прет пестрая птичья толпа — серые гуси, белые куры, черно-бело-красные индюки. На первом плане, рядом с моей уточкой, на ступеньках возле воды трое счастливцев, оказавшихся в этом раю. Девочка в белом, уронив соломенную шляпу на ступеньку, поит из чашки молоком беленького козленочка, стеснительно смотрит на нас, а с двух сторон ею любуются два работника — один благообразный, только что собравший яйца в корзину, с кувшином молока, из которого он налил девочке в чашку, а второй уродец, карлик в рваной одежде и грубых башмаках, с корзиной под мышкой. Над ним голубятня, откуда летят вверх белые голуби, и один голубь, в центре арки, парит всех выше, как дух святой. На сухом дереве, свесив роскошный свой веер, сидит павлин. В левом углу картины строго смотрит огромный яркий петух: все ли как надо, все ли хорошо?!

К моей уточке по воде подплывают ее пестрые подружки самых разных мастей, и она на мостках, словно на ковровой дорожке, благосклонно ждет их, как королева. Жить бы в этой картине — и все!

А почему уточка — главная? Для меня это ясно как божий день. Первый класс. Первый урок. Учительница, раздав тусклые листки в клетку (сорок седьмой год!), предлагает нарисовать кто что хочет. Как сейчас бы сказали, тест. Кто как нарисует, так и будет жить. И я, чего-то стесняясь, тупым карандашом нарисовал почти невидимую серую уточку, уместившуюся в одну клеточку! Почему? Такой вот я был!

«Тут микроскоп нужен!» — училка всем показывала мой листок.

Класс хохотал, прямо как палата сейчас. Снова в начало жизни вернулся, когда я последний был! Но теперь уже не подняться будет, нет сил. А обещал Ему — «справлюсь»! Эх! Но тогда — справился?! Из двоечника отличником стал. И уточку не забыл. И всю жизнь потом отовсюду уточек привозил: стеклянную, в ярких полосах — из Венеции, слепленную из цветных острых зернышек — из Германии, натурального размера и расцветки — из Англии. Вот так!

На Сенной толкучке купил у старушки сервиз из шести тарелочек и ел с них. Может быть, когда-то мама уговаривала меня: «Доешь кашку — увидишь уточку»? А тут на тарелочке даже дуэт! Рыжий селезень тормозит в воде лапами, приводняясь рядом с уточкой, коричневые пучки камыша, треугольнички в небе — летящая стая, от которой откололся наш селезень ради любви. Шесть тарелочек было таких. И вот апофеоз «утиной охоты» — «Птичий двор», который уже вам описал.

Увидел его в музее в Гааге и обомлел. Сначала репродукцию увидел в ларьке — и уже поплыл. Наверное, для начала все же надо в музей войти, подлинник посмотреть? Тормознул. А вдруг тот плакат единственный — и уйдет? Но как-то глупо с плакатом в музей входить, оригинал с дешевой репродукцией сравнивать? Разволновался даже... Спокойно! Купил, сдал в камеру хранения и, счастливый уже, пошел. Долго не мог найти. Точнее, застревал перед другими шедеврами. Стоял перед картиной Вермеера «Вид Дельфта», наверное, полчаса. Потом все же повернулся, чтобы идти. И вот она! Ян Стен. «Птичий двор»!

И уплыл в нее. Хорошо — навсегда бы. Но истрепался плакат в переездах, ремонтах, исчез. Тарелочки с уточками жена моя Нонна разбила, осталась всего одна тарелочка — и ту скоро разобьет! Дребезги останутся.

Все стали вдруг подниматься — и я. Побрел по стеночке в столовую. Покачнувшись, сел у окна. За стеклом — бездна. Ну, начинай жить второй раз.

Глубоко внизу какая-то плоская крыша, ярко-зеленая плесень на ней. И скособочилось деревце. Жадно глядел. После, набравшись сил, двинулся к раздаче. Раздатчица по виду моему сразу определила: «Пятый стол». И больше на меня не смотрела: я тут никто. Но! Вдруг в руке ее оказалась тарелочка. Та самая! Коричневый селезень спускается к самке, крылья его широко распахнуты, тормозит в воде лапками... Моя! Причем появилась сразу, как только я вспомнил ее. И никакой мистики тут нет, в жизни полно таких историй. Бери. И благодари!

Повариха поднесла поварешку гречи.

— Стойте! — прохрипел я. — Нет, давайте!

«Он видит меня!» — вот что значит эта тарелочка, оказавшаяся у меня в руках! Утку покрыла горушка гречи. «Доешь — птичку увидишь!»

Быстро поел и с колотящимся (это хорошо!) сердцем к умывальнику отошел. Вода из крана с резким сипением вырвалась. Быстро сполоснул уточек моих и под больничную робу сунул. И пошел, придерживая слева рукой — будто сердце закололо. Так, кстати, и было. Сел. Выждал. И, медленно нагнувшись, положил ее в тумбочку.

Вот! Какого знака тебе еще ждать? С тобой Он. Вперед!

Нонна пришла. Даже коробку конфет принесла.

— Ты как, Венчик?

Легко так произнесла, словно я пальчик вывихнул. А может, и надо так? Расслабиться и махнуть на все рукой? Нет. Если Он сделал мне подарок, нужно довести это дело до конца, иначе я неблагодарным Ему покажусь. Лежу тут... но это не оправдание тупости. Если верну эту тарелку в столовую, Он может и обидеться: дурак, что ли?

— У меня к тебе поручение.

— Я рада, Венчик!

И я обрадовался.

Тарелочка должна свое место занять в моем доме, пару составить с той тарелочкой, что осталась одна, — только тогда это и будет выглядеть как полноценная благодарность!

Нонна, конечно, не идеальный исполнитель, но совсем списывать ее тоже нехорошо: все же она моя жена, всю жизнь рядом прожила. Может, постарается?

— Слушай меня. Вот. Возьми эту тарелушку в сумку. И домой отнеси. Поняла?

— Это наша, Венчик?

Сразу идиотский вопрос!

— Не совсем. Но будет наша! Понятно?! — Я уже лютовал.

— Но как же так, Венчик? Она же не наша!

Тьфу! Радетельница нашлась! Лучше б так о нашем имуществе пеклась, как о чужом! Все тарелки разбить, кроме одной, ей совесть позволяет, а одну в дом принести — почему-то нет!

— Слушай! — Я завелся. — Слушай и исполняй! И не рассуждай: это не твоя стихия!.. Поняла?!

— Поняла, Венчик! — вздохнула тяжело.

— Возьми ее в свою сумочку, — резко засунул, — и отнеси домой. И аккуратно поставь на сушилку. Поняла?!

— Но как же так, Венчик? Ты же ведь здесь ее взял!

— Тьфу!

Откинулся на подушки, весь в поту.

— Ну хорошо! Если хочешь, чтоб тут хозяйство не пострадало, другую тарелочку из дома принеси вместо этой! Но — другую! Понимаешь? Другую! Не с уточкой!.. Поняла?

— Поняла, Венчик! — вдруг просияла.

И, сияя, ушла.

Вернулась через час. И снова — сияющая!

— Я все сделала, Венчик!

Ведь бывает же счастье!

Долго разворачивала с шуршанием газету, потом такой же шумный целлофановый пакет. Я приподнялся и рухнул. Все! Та же самая тарелочка! Ну или другая, точно такая же, которая дома была, не имеет уже значения. Отвернулся.

— Ты что, Венчик? — испугалась она.

— Да так. Ничего. Иди.

— Ты велел же другую? Вот я другую и принесла. Ведь ты же любишь с уточками? — засияла сквозь слезы.

Мне только и оставалось ее поцеловать.

— Молодец. Спасибо!

Радостная ушла...

Да, не пособник она мне!

Нащупал скользкий ноутбук в тумбочке, на колени поставил. Надо работать! В больнице? А почему нет? Пребывание здесь — не повод для лени. Вперед!

Как раз когда мы накрыли с моей музой в номере столик, чтобы встретить Новый год, заверещал ее ноутбук.

— Петя по скайпу! — закричала она. — В ванну, быстро! — и запихнула меня туда.

— Ноутбук хоть дай! На кровати лежит! — прохрипел я.

Такого не ожидал. Хоть часы на руке! Глянул: до Нового года — минута! Успел налить из крана холодной воды — не горячей же! — и под бой курантов (доносился) чокнуться со своим отражением в зеркале. И что-то вдруг забрезжило... Налил до краев и хлопнул второй стакан и тут же сообразил: ведь я не только в этом замкнутом помещении, я в Будапеште, где почти полвека назад был сильно счастлив. Ура! До этого три дня — из восьми — нашу молодежную делегацию промурыжили во Львове (лихорадочно, а точнее, довольно лениво, «накачивали» напоследок, водили на какие-то лекции). Мне и во Львове сильно нравилось: в городе был безусловный западный колорит, как мы его понимали, а главное, была уже жаркая, сухая весна. Помню, как мы с вновь обретенным другом Лехой, кстати, руководителем нашей делегации, утром, еще до завтрака, выскочили из гостиницы на соседний угол — «залить зенки», как он любил говорить (и делать). Явно западный, по нашим понятиям, сервис, большое стеклянное окно шириной метров пять и острое утреннее счастье. Никогда прежде не пил с утра! Вот она, свобода!

На солнечном углу появились наши девушки. Галя, на которую я запал еще в Питере, была среди них. И вдруг ее взгляд — прямо в душу! Умирать буду — вспомню тот миг!

Следующий кадр: мы заходим с ней в бар, уже в Будапеште, и я вынимаю заначку. Строжайше запрещалось, но все знали, что рубли в Венгрии меняют. За давностью лет признаюсь: засунул рулончик сторублевок в пасту. Как бы по причине крайней своей чистоплотности постоянно носил ее с собой. И вот вытащил прямо при ней. О, как она смеялась, опершись о стену рукой и как бы обессиленно уткнувшись в нее головой!.. Выпрямилась, глаза счастливо блестят. Потом мы шли с ней по Будапешту. Будапешт — сиял! Особенно после тусклого в те года Ленинграда. И вдруг мы столкнулись с мрачным Лехой.

— Я встречался сейчас с местными комсомольцами, — проговорил он.

— Ну? — уныло спросил я.

— Они мне сказали, где здесь стриптиз!

— Так пойдем же! — вскричал я. — Плачу!

Стриптиз меня восхитил! Хотя главная моя страсть была направлена в другую сторону.

— Что вы делаете? — шептал Леха. — Вас же исключат!

— Ты думаешь? — глянув на него, хрипло проговорила она.

И мы опять обнялись!

Когда мы вернулись в Ленинград и вышли на платформу, она посмотрела, как только она умела, и, сделав решительное движение рукой слева направо, сказала:

— Сгинь!

Потом я очень страдал. Но зато написал первый в своей жизни крепкий рассказ. А дальше — пошло. Сорок с лишним лет — сорок с лишним книг. Где-то она, первая моя муза?

И вот теперь — последняя. Видимо. Наглая Аглая (имя подлинное), которая в новогоднюю ночь и замкнула меня сюда на свою, кстати, голову... Прощай! А ведь еще осенью мы катили с ней на велосипедах, хохоча. О, как она танцевала, дурашливо закатив глаза, приоткрыв рот. Делала два очаровательно-неуклюжих движения могучими кистями — и прекращала дурачиться. Все!

Уже знал крутой характер ее. И вот — встретил Новый год, последний, может быть, в ванной (это еще мягко говоря)!

Договорились же, едем прощаться. Но чтоб так?.. Другой бы повесился и был бы абсолютно прав, вызвал всеобщее одобрение: хотя бы закончил эту жизнь достойно. Кстати, может, мой герой так и поступит. Но моя задача другая! Хлопнул третий стакан — в этот раз, по ошибке, горячей. Но это не важно! Начал с того еще Будапешта. Писал. Дверь вдруг заскрипела.

— Ты выходить вообще собираешься или нет?

Выйти, конечно бы, надо. Она хорошая. Но такой мощный финал!

— Сейчас, полчасика! — забормотал я.

— Ну, пиши! — грозно проговорила она и захлопнула дверь.

И по возвращении я больше не видел ее. Всё! Последнюю музу потерял. Надо бы новую! Тут распахнулась со стуком дверь, и «прекрасная уборщица» наша появилась со шваброй наперевес. Стала, о кровати стуча, шваброй орудовать: вот, мол, тружусь и только оскорбления и слышу! С особой яростью стучала в мою кровать. Мало ей, что и так уже меня в блин раскатала? Вот уж где я действительно никто.

А я действительно кто?

— Послушай! — я вдруг радостно ей сказал.

— Чего еще?! — встала со шваброй наперевес.

— Вот. — Залез в тумбочку, нащупал коробку. Протянул ей. — Это тебе. Благодарность за твои тяжкие труды! Бери.

Тишина такая настала вдруг, что слышны были капли со швабры.

Взяла. Резко повернулась, ушла. И тут же солнце палату осветило. Вот так вот теперь. И только так!

Садилось уже солнце — и тут она вошла. Не сразу и узнал ее. Полупрозрачное платье, туфли на каблуке. Навела томные очи на меня, потом, сделав рот «уточкой», чмокнула и, повернувшись, ушла.

— Красавицей стала уборщица наша! Какими ногами машет! — оценил мой сосед.

Но она-то была явно выпивши, а я? Встал и за ней пошел.

— Ты чего такая?

— А смена кончилась! — произнесла кокетливо.

Шла впереди. На повороте, не оборачиваясь, помахала пальчиками: «За мной!» Была она явно в эйфории, что-то лепеча, путаясь своими тонкими ножками. Встречая каких-то своих знакомых, восторженно восклицала «Уй!» или «Да! Да!». Вдруг пихнула меня плечом, и мы с ней влетели в уже знакомую мне кладовку.

Гуни, к счастью, на месте не было, и третье мое посещение оказалось самым удачным — она сомкнула свои тонкие ручки у меня на спине и уронила на грудь головку. Залепетала, как этот негодяй Паша ее, медсестру высшей категории, унизил до уборщицы. Тяжко вздыхая, она при этом стремительно и, я бы сказал, как-то обиженно раздевалась: мол, а что же еще остается делать обиженным, как не раздеваться? Уже как бы слегка небрежно — что тут стоишь? — пихнула меня кулачком в грудь, и я упал. Ослаб? Но, судя по дальнейшему, не совсем. Как-то все складно вышло. Просто, но прекрасно. Блестящие черные ее волосы занавешивали лицо. Время от времени она их с досадой сдувала. Прекрасная ее коленка двигалась перед моим носом, как боксерская перчатка.

— О да, да! — был у нее такой радостный вопль, причем на разные случаи жизни.

Застонав, скатились на пол. Переговаривались шепотом, а шепот горяч.

— Почему я? — все же не удержал я тщеславного вопроса.

— Да потому, что ты человек! — прошептала она. — Такому ничего не жалко!

Она еще раз прижалась и, шутливо оттолкнув меня, поднялась. Мгновенно оделась. Да, навык есть!

Я тоже бодро вскочил.

Она ткнула пальцем в огромный компьютер в углу — Гунино хозяйство, — и этот «сундук» вдруг запел: «Рио-рита! Р-румба, кар-румба!» — ноги сами пошли. Мы плясали с ней, сцепившись мизинцами. И вдруг дверь с грохотом распахнулась, и вбежал Паша. Он с ходу поймал ее пляшущую левую руку, сжал своей лапищей и молча стал тянуть. Она исчезала по частям, продолжая приплясывать и посылать мне поцелуи. Вот рука ее осталась в каморке только по локоть. И вот лишь кисть трепетала в кладовке, как лепесток. Потом вдруг выскочила пляшущая ее нога и, красиво дрыгнув, исчезла. Все? Но поскольку музыка гремела еще, я решил доплясать. Когда еще выпадет? И опять распахнулась дверь.

— О как! — произнес Гуня и исчез.

— Ну как? — улыбкой встретил меня сосед. — Римма угостила тебя?

— В каком смысле?

— Уж не знаю, какой она выбрала! — захохотал. — Римма и мертвеца разбудит!

Слегка меня покоробило — эта ассоциация с мертвецом!

— Кстати, главный тебя искал!

Вот это некстати.

Паша, в просторном его кабинете, лишь сухо кивнул, что скорее означало не «привет», а «садись».

Заполнил какой-то бланк, подвинул по столу:

— Все! Свободен!

— В каком смысле?

— Во всех. Нечего тебе здесь делать. Когда все созреет, скажу. Если хорошо себя будешь вести.

— А... — я почему-то оглянулся.

— А с ней я сам разберусь. Давай!.. Все. Иди.

Дрожащими почему-то руками манатки свои собирал.

Чего так расстроился-то? Подумаешь! Ну чего думать тут? Последний был шанс! Ты уже на тот свет шел — и вдруг!.. Но как уцепиться-то? Санитаром сюда пойти? Забудь! Вся жизнь промелькнула как миг, а уж за это цепляться. Ну а за что же еще? Давно такого восторга не было. И где? В больнице! Не Он ли это послал? Это тебе не тарелочка. Хотя и тарелочка — тоже. В диком раздрае, со слегка странной для моего возраста сумкой «Плейбой», вышел в коридор. Он здесь почему-то зеркальный. Чтоб видели себя? Соразмеряли возможности? Увидев себя, с отвращением отвернулся. Фу!

Посмотрел назад. И вперед. Неужели не увижу ее? Говорила же, смена кончилась. Но у любви разве есть смены? О чем ты?.. Как подвалило счастье, так и отвалило. И все. Не целую ж вечность тебе по коридору идти? Сзади загрохотала тележка. Не оборачиваясь, застыл. Откуда знаешь, что это она? Духи?

— Посторонись, дядя!

Катила покойника под простыней. Такое, видимо, наказание ей. Но задержалась, однако — тут как раз поворот под прямым углом. В том же прелестном платье! Паша ей переодеться не дал, впряг в работу? Или она сама не захотела? Ладно, не ломай голову!

Взгляды наши встретились на моем отражении в зеркале.

— Считаем, что все случайно, так? — проговорил я.

— А ты как думаешь? Что я тебя такого всю жизнь ждала? — горько захохотала. — Ну, бывай, плейбой!

— Было приятно. — Я поклонился.

Со своим спецгрузом прогрохотала мимо. Но у выхода из отделения обернулась, присосалась губами к пальцам и отчмокнула поцелуй. «Любовь улыбкою прощальной»? Не может быть!

А тарелочку я все же унес!

Дом

Редко кто из больницы в наши дни возвращается на метро, да еще в одиночку. Но мне это удалось. Зато сумка тяжелей стала — на целую тарелочку. Добытчик!

Войдя домой, сразу же доставил радость себе: вынул из сумки тарелочку с уточками, уж не знаю, больничную или мою давнюю. Не надо в ерунде увязать. Поставил их рядом — какая пара! Теперь можем с Нонной красиво завтракать, как культурные люди.

Побриться бы надо. Ч-черт! В мусоропроводе больничном бритвенные принадлежности мои! Потер щетину. Ну, как быть? И вдруг какой-то прилив счастья почувствовал. Что-то понял, но пока не понял — что! Резко распахнул дверь, и — о чудо! — все мои бритвенные принадлежности аккуратно на полочке стоят! Не брал я их: какие бритвенные принадлежности, когда тебя по «Скорой» увозят! Схватил лишь свой верный ноутбук, с которым как раз в обнимку сидел, а бритвенные принадлежности — вот! Да, милость Его безгранична. Притом Он всегда скромно так делает, чтобы чудо реальную подоплеку имело. Побрился, ликуя! А чудо-то как раз в том, что, никакого бритвенного набора на руках не имея, под него с Риммой познакомился. Вот это молодец! Из ванной вышел помолодевший, счастливый!

— Слушай, Нонна! Ну, я уже смирился за пятьдесят лет, что ты не различаешь, где лево, где право. Но верх и низ ты же должна различать! Я, по крайней мере, надеялся!

— Ты что? Сердисси?

— Можно так сказать. Я сказал: положи пельмени вверх. В морозилку. А ты положила их вниз!

Виновато опустила головку, вздохнула.

— Слиплись как колобок! Без обеда остались.

— Так колобок и должен укатиться от всех? — с робкой улыбкой пыталась помириться.

«Лучше ты бы катилась куда-нибудь!» — подумал я.

День еще не прошел, а больница уже раем кажется! В санитары, что ли, пойти? Если хочешь, чтобы чудо случилось, хотя бы какие-то усилия приложи. Иначе как же чуду произойти, чтобы оно на реальность походило? Сейчас главное — использовать в деле злость, не растерять ее и в приступе справедливого гнева выселить Нонну в Петергоф. Легко ли это? Даже название выговаривать тяжело. Там наша дочь умерла. Каково ей ехать туда? Там теперь прописан бывший Настин бойфренд, который так и не захотел на ней жениться, хотя она его прописала. Но и такие ситуации использовать приходится. Тем более он оказался мужиком неплохим. Вот как жизнь поворачивается. Нонну прокормит. Ну и денег я ей, ясно, дам. Тяжело ее отправлять? Конечно. Но если не собираться время от времени с духом и не делать того, что надо, жизнь задавит тебя. Не навсегда же ее! Притом никогда не говорю ей заранее — ни накануне, ни даже за час. Ну вот — глянул на время. Еще минут десять можно подождать.

Желая исправить свою вину, которую, впрочем, не очень и понимает, схватилась сразу за два дела — гладить и пыль вытирать. Но грязная тряпка в левой руке, а подоконник — справа. А утюг в правой руке. А доска — слева. И хотела сразу два дела начать, даже рванулась, но в результате завязалась неразъемным узлом, левая с правой переплелись, и убирать ни одну нельзя — обе тянутся к делам, но оба дела, увы, недоступны. Стоит, как тысячерукий Шива (хотя рук всего две, но для нее многовато), с видом крайнего умственного напряжения на лице. Тряпка свисает, как белый флаг, но даже белый флаг у нее грязный, и, как ни странно, это смешит. Сейчас ее надо как-то «развязать», освободить руки — отнял и тряпку у нее, и утюг. «Ф-фу!» — с облегчением вздохнула, утерла пот. «Поработала!» Руки наконец у нее нормально повисли в привычном безделье.

— Отдыхай! — сказал ей.

Но чем же ее еще занять, раз я дал нам с ней десять минут? Жалко ее, конечно, ужасно! Но, во-первых, я уже ее описал во многих книгах. И если быть только с ней, то ничего больше не напишешь.

— Посмотри на градусник. Да нет, за окном!

Начал прикидывать уже, как ее одеть. Как куколку ее одеваю! В смысле — все сам.

Стала усиленно делать вид, что пытается рассмотреть градусы на термометре сквозь два стекла. Наморщила лобик. Потом от напряжения даже пукнула. Я рассмеялся. Но если вы думаете, что она действительно что-то пытается сделать, то вы глубоко ошибаетесь. Никогда! Всегда — отдыхает. А если изображает, будто что-то делает, то только в форме пародии, иногда очень смешной, на этом и держится. Поэтому я даже скучаю без нее. Но, не дай бог, она действительно что-то возьмется делать. Костей не соберешь. Вот такая идиллия.

— Понятно, — сказал. — Значит, градусник ничего не показывает.

— Ну почему, Венчик? — даже обиделась. — Я смотрю.

— Ладно. Посмотри лучше холодильник, что там съедобное есть. Не считая «колобка».

— Открыла, Венчик! — радостно доложила.

— Молодец. Теперь посмотри внимательно, что там можно пожрать.

Минут пять доносилось лишь громкое шуршание.

— Ну что ты шуршишь? — сорвался я.

— Я ищу!

— Когда ищут, находят. А ты просто шуршишь!

Ну вот, набрал, кажется, необходимую злость.

— Ну вот же! — вытащила наконец, торжествуя, обглодок сыра. — Будем обедать?

— Нет. Это тебе в дорогу.

Ее резко выдвинутая вперед челюсть задрожала.

— В какую дорогу, Веча?

— Я сегодня уезжаю. В Москву. А ты — в Петергоф!

— К Вадьке?! — воскликнула она.

Я кивнул.

— А здесь я не могу остаться? А, Веч?

Я покачал головой:

— Ты ж сама знаешь. Ты тут такое наворотишь!

— Что я наворочу, Веч?

— Ладно. Вставай. Пойдем, я тебя одену.

Со скрипом открыл шкаф. Тоже — проблема. Много тут у нее купленного мной в секонд-хенде. Но из Петергофа всегда приезжает вся в дырах. Причем обугленных! Курит, видимо, лежа. И все это не волнует ее! Только почему-то меня. Одеть ее сразу в дырявое? Полшкафа уж такого. Это было бы логично. Но неудобно как-то. Все-таки жена председателя Союза писателей. Но кого она там встретит? Никого. Да и вообще ей уже некого встретить! Никого уже нет у нее, кроме меня!

— Прожженная ты! — Я ей говорю, показывая дыры.

Все эти страдания мы, конечно, испытываем, но временно отодвигаем. Иначе не выжить. Надеваем дырявое — ей самой это как-то все равно.

— На вот. Надень.

Ноги-руки ее дрожат — помогаю натягивать. Но пока мне хватает сил совершать это зверство, до той поры что-то еще будет происходить дельное в моей жизни, а если уж все силы безраздельно отдавать ей — вскоре нам останется только шаркать и шамкать, и уже поддерживать друг друга неоткуда будет взять сил. А пока что!..

— На вот боты. Надевай!

— Спасибо, Веча.

И главное, уже почти успокоилась. Счастливый характер! Со склонностью, правда, к убийству ближних. И самоубийству. Зачастую открывает, забыв поджечь, газ. Но, разумеется, неумышленно.

— А когда ты вернешься, Веча?

— Не бойся, вернусь. Все сделаю — и вернусь!

Что-то, наверное, сделаю.

— А когда же?

— Через двенадцать дней. Сразу позвоню. На вот деньги тебе. Не потеряй!

— А Вадька знает, что я приеду?

— Знает, знает! Ну, давай.

Звонко целуемся.

Шаркая, уходит по лестнице.

— Помаши мне в окошко!

— Хорошо, Веча! — гулко доносится.

Вбежав в комнату, приникаю к стеклу. Что так долго ее нет-то?!

Гулко бьет нижняя дверь. И вот — она идет, согнувшись, шаркая ботами. И вдруг лицо ее озаряется счастливой улыбкой. Она поворачивается, ищет меня в окне. Не в том, дура! Дребезжу стеклом. Глаза ее ищут. Нашла наконец! Полное счастье! Машет ладошкой, сняв варежку. Потом устает. И, кивнув пару раз головой, почти довольная, уходит.

Уф! Когда-то я не найду уже сил сделать это — и жизнь наша захлопнется.

Приму хоть ванну, расслаблюсь. Открыл дверь — застонал! Только что тут был рай! И вот! Потолок, пластмассовыми полосами обитый, провис и — черные капли. Потоп! Не будет уже покоя!

Всё? Кончена жизнь? Помню, каким счастьем было переехать сюда, в центр Петербурга. Сбросив вещи, кинулся на Дворцовую, прыгал, размахивал руками. Лучшее место на земле! Помню огромный Александрийский столп, с одной стороны еще сизый от инея, с другой стороны уже нагретый утренним солнцем — иней таял, парил. Вернулся в мой — теперь уже мой! — дом. И что с ним стало теперь? Как ни прячься от «сырости», она достанет тебя. И вот итог. Поставил надежный замок, так она просочилась через потолок в самом буквальном смысле: он сначала набух, провис, потом рухнул вместе с водой. К счастью — и тут бывает счастье, — произошло это только в ванной, и потолок рухнул не кирпичный, а пластмассовый, навесной. Но зато второй раз!

Больно много скопилось там, наверху, всего того, о чем пишут газеты, но о чем не хотелось бы знать, — беженцы, безработные, наркоманы, люди без дела. Хостел! Как он возник? Как наказание за все мои попытки отгородиться, погрузиться в покой и комфорт!

Все мои визиты туда, как и сегодняшний, были бесполезны: какая-то муть, размытость! Что за народ? И ведь в основном молодежь. Ни от кого ничего не добьешься, смотрят куда-то мимо или в свой телефончик. Бродят по коридору, как призраки, ни за что не отвечают и ни о чем понятия не имеют. В ванной — по щиколотку вода, но на это тоже никто не реагирует. И главное — это не какой-то исключительный случай, это модель всей теперешней жизни. Даже в известном банке такие же хлопцы, не совсем как бы понимающие, кто они. Так же и тут... В этот раз лишь один обладал некоторым колоритом: жилистый, в тельняшке без рукавов.

— Ну ты, колобок! Катись отсюда! Дай людям отдохнуть!

Судя по его татуировкам и шрамам, ему есть от чего отдохнуть.

А ведь когда-то в этой квартире жила замечательная старушка, вдова известного музыканта, вот здесь стоял рояль «Беккер», звучал Гайдн. Теперь вместо «Беккера» — сорок койко-мест, многоярусные клетушки с невнятными обитателями. А когда-то тут такие жильцы были на нашей лестнице! Известный комик. Рабочий-изобретатель. Даже наш Коля с четвертого этажа, порой излишне эмоциональный, монтер, был тем не менее человек ответственный, совесть имел.

А появившаяся в конце концов, после серии звонков в разные инстанции, тучная Лада Гвидоновна (управляющая компания) тут же взяла сторону «пришельцев»:

— С чего вы взяли, что это они залили вас?

— А вы что, не видите? — указал я (мы стояли с ней в ванной). — Ведь второй раз уже! Причем второй раз после ремонта, сделанного мной с таким трудом!

— Нужна независимая экспертиза, — проговорил тощий парень, пришедший вместе с ней.

— А вы кто?

— Я управляющий менеджер этого хостела.

— Лучше бы вместо вас наняли уборщицу, воду вытирать!

— Не забывайтесь, а то можно и ответить! — строго Лада Гвидоновна произнесла.

— Так вы не случайно вместе пришли? Видимо, «независимый эксперт» — тоже ваш?

Гвидоновна гордо не отвечала. Весь вид ее говорил о том, что она не хотела бы больше находиться здесь. Мы вышли на лестницу. На подоконнике громоздились пивные банки, горы окурков.

— Так, вы все сказали? — спросил я.

— А что бы вы хотели, чтобы я сказала еще? — отчеканила Гвидоновна.

Все? Конец?.. Но вдруг загремели жестянки, кто-то расшвыривал их, и сверху появился наш Коля, сильно уже сдавший, с палочкой, но все такой же боец!

— А-а, и вы тут! — закричал он, увидев Ладу Гвидоновну, потом опалил взглядом тощего. — Довольны? Загубили старинный дом, устроили тут помойку. Георгич! Ты чего тут?

— Да залили, сволочи, второй раз! Ремонтировать отказываются.

— Думаете, ваша взяла?.. Пошли, Георгич. Все сделаю тебе.

— Коля! Как я рад тебя видеть!

Мы обнялись. Вошли в квартиру и захлопнули перед ними дверь. Да пропади они все!

Коля сразу позвал товарищей, они сняли в ванной провисший потолок (так сказать, вскрыли нарыв), и коридор превратился в сточную канаву.

— Все сделаем, Георгич! — энергично пробегая, Коля сказал.

— Ну, я, пожалуй, пойду?

— Иди, иди! Не сцы!.. Все! Не мешай.

Бездомный

И, собрав котомку, я вышел. Куда?

Направил стопы свои к метро. Совсем уже ослабел. Голубю уступил дорогу! Пер, плечистый, как танк, а я предупредительно соскочил на проезжую часть. Нет! Так не пойдет. Надо собраться. Бегом вернулся — и снова начал свой путь с угла. Опять прет — и даже не смотрит. Ну нет! Я как врытый стоял. Потом мотнул головой и плюнул. И прямо в голову ему попал! Отлично! В пенистой шапочке, сползающей на глаза, бешено заметался, не различая ни черта. Такая вот разминка.

Спустился в метро. И через двадцать минут поднялся. Шел через темный пустырь. Не то что тогда на «Скорой». Промозглая, бесснежная зима! Забрезжил наконец тускло освещенный подъезд больницы. На ступеньках курят врачи в белых халатах, шапочках, то же и больные — в летних футболках, тапочках. Русская удаль. Красота!

Прибыл? Недолго пропадал? Ну что? Прямо к Паше? «От операции отказываюсь — отдай бабу»? А она ему нужна? Думаю, что как раз потеряю все: и ее, и операцию — больше уж к этому клонится жизнь. «Через Лету обратно»? А не пора ли туда? Кто меня здесь держит?.. И через пару секунд четко, как рифма, появилась она. Сердце сладко сжалось. Неужели любовь? Да. Сильнее сейчас ничего нет!

— О! — произнесла. И вдруг, проходя мимо, зарыдала.

— Ты чего? — остановил за локоть.

— Ч-черт! — всхлипывала. — Ни себе, никому!

Оглядывалась на больницу, где, видимо, кончилась ее работа.

«Ну почему — никому?» — хотел было сказать я. Но не сказал. Как-то прозвучит неказисто: один бросил — другой подобрал! Надо унять этот колотун, взять себя в руки.

— Тебе куда?

— Мне? — глядела на меня, вспоминая. — На Балтийскую.

— Ну, поехали.

Шли через пустырь, постепенно успокаиваясь, каждый по отдельности.

— Полюбил, что ли? — спросила кокетливо.

Я кивнул.

Вышли в синем свете фонарей. Куда ж меня несет? И — восторг!

На узкой улице, выходящей к Обводному, остановилась у обшарпанного дома. Стала рыться в сумочке.

Так. Ключи вытащил, козел!

— Здесь он, что ли, живет?

— Я здесь жила! В квартире его родителей покойных. Ну всё. Перерыла всю сумку!

«Да. Фартит мне!» — подумал с восторгом.

— Не! К матери нельзя! — устроила сама с собой совещание. — Всё! Я знаю, что делать!

Уверенно зашагала по этой страшной улице. Да-а. Места! На пустырях горели костры, вокруг — толпы каких-то бродяг.

— Римка! Дуй к нам!

Вдруг свернула туда, к моему ужасу. Поспевал за ней.

Она прямо подошла вдруг к самому страшному амбалу и с диким криком:

— Ты рамсы, я вижу, попутал! — резко ткнула ему кулаком в огромную носяру.

К моему удивлению, толпа встретила этот жест одобрительным гулом.

— Ну ты, Римка, даешь!

И амбал лишь жалко хлюпал носом, подтирая кровь. Более того, небольшая группа отделилась и решительно шла за ней. Впереди — она, вдохновенно за ней — народ.

«Ну прямо “Свобода на баррикадах” Делакруа! Куда ж она их поведет?» — подумал я опасливо. Быть может, отстать?

Но тут она сама вдруг остановилась, обернулась и, вытянув руку вперед ладонью, остановила народ:

— Стоп! Не сейчас!

И «войско» ее разочарованно разбрелось. Куда же, интересно, они так вдохновенно шли?

— Мои люди! — довольная, объяснила она. — К нам в медпункт тут кто только не обращался! А с этими вечно что-нибудь!

Вошли в Балтийский вокзал. Куда-то поедем? Но оказалось, конечная точка. Над пустой уже платформой — большой красный крест и табличка «Милиция».

— Не! — рукой махнула на красный крест. — Там теперь начальник — козел! Но у меня тут кореш есть!

И мы вошли в милицию.

Отгороженный прилавком (наверное, термин неточный), сидел рыжий веснушчатый лейтенант. С другой стороны стола — в упор освещенный лампой, совсем молодой пацан.

— Нашел кого изнасиловать! — укоризненно говорил дежурный.

— Так кто ж знал! — покаянно произнес подозреваемый.

Или уже не «подозреваемый»? Не берусь судить.

— Привет, Рома! — проговорила она. — Пустишь?

Не прерывая воспитательной беседы, Рома положил на стойку крупный ключ. Она вопросительно глянула на меня. Я уверенно кивнул.

Мы двинулись по узкому коридору. Она с ходу открыла тяжелую дверь, и мы вошли в камеру. Синее почему-то освещение. Бр-р.

— Что? Не нравится? — удивилась она.

— Да нет. Ничего!

— Тогда давай ложись.

Выбор невелик: три дощатых шконки вдоль стен.

Я лег на правую, с наслаждением вытянув ноги. Римма легла напротив.

— Здесь — ни-ни! — строго сказала она.

— Понял.

Глубокий освежающий сон?

Но поначалу не вышло.

— К вам гость!

И Рома впустил «раскаявшегося». Или еще не совсем? Тот лег между нами, на среднюю шконку. Причем, что мне не понравилось, с Риммой голова к голове! Ну а если ногами к голове, тебе бы понравилось? Успокойся.

Она тут же безмятежно заснула, с улыбкой на устах. Залюбовался ею: ну чистый ангел!

Подозреваемый (верный ли термин?) тоже довольно быстро заснул. Ни в чем, видно, таком, чтобы совсем уж плохом, себя не подозревал. Не скажу, чтобы и я долго страдал. Мелькнула только одна странная мысль: одобрит ли Гуня этот сюжет?

Пробуждение, однако, было ужасным. Первый укор: как же я докатился сюда? И мучительный вопрос: почему-то Римма и подозреваемый поменялись местами: теперь она лежала со мной голова к голове — что между ними было? Или — между нами? Страдал. Но когда они оба сели, зевая и почесываясь, глядели друг на друга абсолютно равнодушно. Заскрипела тяжелая дверь.

— Рота, подъем! На выход! Э, а ты куда? — Рома остановил раскаявшегося подозреваемого, который, надо сказать, бурных сцен не устраивал и охотно лег досыпать.

Действительно, рановато. Мы вышли на площадь. Да, знобящий рассвет! Особенно с голодухи и недосыпа. Из какого это произведения: «Зевота трясла меня, как пса»?

На Обводном возле моста плавали утки — весь Обводный замерз, и лишь живительный ток канализации согревал затуманенную полынью. Утки ныряли.

— Никому я нафиг не нужна, — вздохнула Римма.

Впрочем, с той стороны площади ей уже махали ханыги.

— Почему же? Ты мне нужна. Ты — моя любимая! — сам холодея от этих слов, произнес я.

— Правда?! — Она подняла глаза.

Бегство в Египет

Проснувшись, я увидел рядом гладкие черные волосы на тонком плече. Она почувствовала мое движение и, блаженно замычав, повернулась всем телом и обняла меня. «Кого, интересно, она обнимает?» — подумал я. Но когда голова к голове, то мысли, видимо, передаются. Щекой я почувствовал ее улыбку.

— Ты думаешь, я не знаю, кто ты? А я знаю! — Она еще крепче прижалась ко мне.

Каждое утро мы прыгали из номера прямо в песок, сильно охладившийся за ночь, поэтому мы бежали к воде несколько косоного, не на полной ступне; особенно смешно это получалось у нее: она еще специально дурачилась!

Завтракали у моря — ярко-синего, мутно-малахитового на далеких рифах. Денег, слава богу, хватало! Гонорары, переводы. Пенсия агромадная — за свирепый труд.

Уже в завтрак она «гоняла» свой телефончик. Чему-то усмехалась. Показывала иногда мне. Покойник на каталке и какой-то загадочный холм под простыней.

— Ты, что ли, снимала?

— Да нет, — отвечала. — В Интернете висит.

Похоже, нам не хватало тем для бесед. Я-то мог разглагольствовать о чем угодно часами!.. Но вот она как-то не находила — о чем со мной. Иногда, явно волнуясь, собиралась что-то сказать и тут же вдруг осекалась:

— Не надо!

— Почему?

— Не понравится! — вздыхала она.

Берегла меня? А может, и правильно! Я не все люблю. И не всегда понимаю, почему такой отбор у нее?

Любовалась чем-то на экранчике. Отдергивала.

— Не! — усмехалась. — Тебе нельзя!

Что я, маленький мальчик? Да вроде нет. Считал себя циником. А тут не дорос?

Долго, не вспоминая меня, гоняла картинки, потом, вспомнив, смотрела на картинку, потом на меня. И каждый раз говорила:

— Нет, — и гнала свое кино дальше.

Чем же я не гожусь для современности? Нестыковка культур? Там — только чрезвычайное. А что у меня? Пишу год. Год печатаю. Еще год жду одной рецензии, затем всю жизнь — писем читателей. А тут — щелк, и готово! Сокрушительный успех. Чего же им перековываться на нас?

Сжалилась наконец! Показала... Какая-то дикая мясорубка среди обломков вагонов!

— Что, это тоже из Интернета?

— Да нет. Это на Балтийском у нас. Состав врезался в тот, что уже стоял. Нам пришлось разгребать.

— Это обязательно за завтраком надо?

— А вдруг, если вечером, ты не заснешь? — сказала лукаво.

— Да мы что-нибудь другое придумаем!

Старается меня развлекать, а я...

— Ну ладно. Показывай! — махнул я рукой. — Но что-нибудь полегче.

— М-м-м. Ну тогда вот это!

— Ф-фу! Ужас!

— А ты ворчун! Тебе не угодишь!

Хорошего от нее удавалось добиться лишь ночью, когда айфона не было у нее перед глазами.

Нечаянно выбить и раздавить? Но мне кажется, его могут заменить только чудовищные дозы наркотиков, а этого мне не осилить при всем моем сказочном богатстве. А ей — даже ей! — при всем ее здоровье — не выдержать. Так что сохраним эту гадину.

Открылась новая форма извращений: «пи-пи».

Если она загорала в полном блаженстве, а лазурные волны, слабея на песке, ласкали ее прекрасные ступни, разнежась до предела, гладя мои грубые пальцы. Все равно — услышав «пи-пи», она радостно вздрагивала, отшвыривала мою страстную руку и торопливо шлепала ладошкой по покрывалу, ловя эту скользкую гадину.

Открывала свои дивные очи, читала на экранчике с блудливо-счастливой улыбкой, иногда даже, что означало у нее высшую радость, задирала свой нос снизу пальчиком. А порой вскидывала свои тонкие ручки вверх с айфончиком в кулаке:

— Уй!

— Чего там? — спрашивал я.

Отвечала вяло. Разве передашь словами восторг?

— Н-н-ну, это просто Паша написал.

— ПАША?!

— Да нет, так. — Она вроде спохватывалась, что ее занесло. — Просто сообщил, что поставил новую зимнюю резину. И всё!

— А разве сейчас зима? — Я озирал цветущие окрестности.

— Представь себе, да.

— А откуда ж такое радостное «Уй»?!

— Просто, — начинала импровизировать, — я просто радуюсь всему — что тут море, солнце. Что мы лежим тут с тобой!

— Понятно. А там — зимняя резина.

— Ты все извращаешь!

— А можно я проглочу твой айфон?

— Ну, тогда мне придется лезть тебе в глотку! — засмеялась она.

Как хорошо, лежа на пляже, когда тебя овевает соленым ветерком, сладострастно вытянуться — так, чтобы затрепетали даже пальцы ног. И тут снова «пи-пи». В этот раз она прочла что-то неприятное.

— Чего там?

— Не важно! — сухо ответила она.

Целая жизнь у нее там, со множеством оттенков, недоступных мне! Я явно проигрывал ее виртуальным абонентам, мне доставались лишь остатки ее чувственности.

— Я ревную к твоему аппаратику. Мне кажется, там все гораздо острее, — высказался я.

— А чего ревновать-то? Это же айфон.

— А мне кажется, он сильней.

— Извини! — теребила мне ухо. — Дурное воспитание.

И так мы проводили все дни... А вы говорите «купаться»!

— ...Что это?! — вскричал я.

Показала мне в аппаратике своем (это центр нашей жизни теперь) одну «фотосессию». Но я, видимо, был не готов.

— Рассказать? — произнесла со смущенной улыбкой.

— Давай!

Раз это теперь главное, будем вникать. Скорее начнем, быстрее закончим!

— Ну... начальник один достал своих подчиненных. Слишком много на себя брал — и деньгами, и всем остальным. А контингент его — отряд для спецопераций. Железные ребята, накачанные, жестокие. Орудия для убийства! В основном горцы.

— А ты что, в армии служила?

— О да!

— Скрывала.

— Так вот, пригласили они генерала этого в роскошную баню. Якобы день рождения отметить его. Подпоили какой-то дурью, да и сфоткали в разных ситуациях! В основном — однополых, как ты заметил. Висело это всего несколько минут, потом удалили. Но этого хватило. Первый случай был, чтобы генерала сняли за аморалку. Так и записано было: «За недостойное поведение, порочащее звание российского офицера»! — Облизнула губки.

— А ты-то чему радуешься, не пойму? Ты что, режиссер тут? — вдруг пробило меня до холодного пота.

Скромно потупилась:

— Н-не совсем. Скорее жертва.

— Расскажи!

— Я на курсах военных медсестер занималась, — скромненько начала она. — Лекции, семинары, тренинги. В Павловске в гостиничном комплексе поселили нас. Ну и в горячие точки уже посылали. Там, — потупилась, — мы с Пашей и встретились.

— Опять Паша! А я?! — пытался как бы удержать состав, летящий к катастрофе.

— Ты самый лучший! — произнесла вскользь. — Ну, Паша по выходным приезжал ко мне. Но тайно.

— Почему?

— А тебе все надо знать? — уже воинственно. — Запрещалось нам посторонних пускать. Считалось там, что мы заниматься должны круглые сутки, раз уж нас поселили в таком комфорте.

— А вы что ж?

— Обидеть меня хочешь? — надулась. — Тогда я не буду говорить.

— Ну все, все!

— И вдруг звонит Шуманский, директор курсов. А у меня как раз Паша был. Шуманский официальным тоном говорит: «Извините за беспокойство, но мы вынуждены к вам вселить командировочного. Якута». — «Как якута?» — «А вы что? Отказываете по национальному признаку?» — «Почему по национальному? По половому». — «По половому как раз у вас все будет в порядке, — захохотал. — Ведь вы живете, я полагаю, одна?» Еще, сволочь, и шантажирует! Мол, могу и узнать «случайно», кто там у тебя сейчас, мало не покажется. Паше благоразумно не все сказала. «Да тут, — говорю, — подселить хотят!» А Паша что? Носом в свои научные книги. «Так что, — говорит, — тогда я поехал?» Как-то он не слишком горел!

— Хватит! — перебил ее я. — Помчались купаться! Вон белые, как мучные черви!

— Ты ж сам меня на пляж не пускаешь! — пожаловалась она.

— Ну все, пошли!

Вбегали, рассекая изумрудные волны... После, на лежаках уже, снова Паша «явился». Больной все-таки и не вырванный зуб!

— Ну и что Паша?

— А что Паша? — как бы неохотно.

Да. Похоже, я на Пашу купился, а дальше мне что-то более ужасное предстоит.

— Пошли в бар! — предложил я.

Это она охотно!

Хотя бы место для этих ужасных историй надо менять. Как-то так вроде легче. Уж не знаю почему.

— Уехал — и тут звонит Шуманский. «Ладно, я проблему решил. Якут въезжает к тебе!» — «А я?» — «А тебе я даю другой номер. Не пожалеешь!» — «Спасибо». — «Спасибо потом будешь говорить!» Как-то на это я, дура, не обратила внимания. Сбегаю, вся такая радостная, с вещами. Заходим. Да-а! Говорит: «Генеральский номер!» Я кричу радостно: «Уй!», «Йо-хо-хо!», а также «Да! Да!» Шуманский ушел. Срывая на ходу одежду, кидаюсь в сауну, оттуда, голенькая, в бассейн. В будуаре — бар! Наклюкалась и, довольная, уснула. Проснулась, но не до конца, от необычного ощущения. Что это, удивляюсь, Паша так разошелся — не узнать!

— А это не Паша! — рявкнул я.

— Ну, ты догадлив. Отпихиваю его. Вскакиваю. Выбегаю в гостиную. Появляется и он, в халате с птицами. Седой. Глаза синие-синие. Чувствуется, сломит любого. Таких еще не видала вблизи! Спрашиваю: «Ой! А вы кто?» — «Генерал. А ты кто?» — «А я у себя в номере». — «Да нет. Это я у себя в номере. А ты кто?» — «Тогда, — вытянулась, — разрешите идти?» — «Ну-у! — зевнул, потянулся. — Ладно, иди». Одеваюсь, с вещами на выход. В холле сидит Шуманский в роскошном белом костюме, пьет шампанское. «Ну как? — усмехается. — Ты довольна?» Подхожу к нему строевым шагом и без замаха, как нас учили, коротким тычком бью в нос. Костюмчик — в кровавых брызгах! — Радостно захохотала.

— Ужас! — произнес я.

— Это жизнь! Слышу: сзади кто-то смеется. «О! Мой женераль!» Подхожу. Вешаю и ему. Захлебывается кровью. Сажусь в машину и уезжаю.

— У тебя машина?

— Была. В понедельник тик-в-тик к занятиям появляюсь. Кидается Шуманский: «Ну ты устроила! Проверка приехала. Пошли ко мне в кабинет. Сама заварила — сама и расхлебывай!» И входит наш генерал. «У нас серьезный разговор с курсанткой, — Шуманскому говорит. — Не могли бы вы уступить нам на время ваш кабинет?» Шуманский выходит. Я отхожу к окну. Генерал подходит сзади, носом ерошит волосы. Шепчет: «Я с ума от тебя схожу!» — Римма вдруг глянула на меня весело, захохотала. — Ну прям как ты!

— Врешь!.. Я не шептал.

— А, да. Ну так дальше. Я отодвигаю его, спрашиваю: «Мы прямо здесь будем сходить с ума?» Он вдруг нагло захохотал: «А чё, не нравится?» Отпихнула его, села в машину, поехала домой. Я все уже о нем знала, справки навела. Была у нас такая Анна Вениаминовна Ковель, фармакологию преподавала. Шикарная женщина. И так нравилась, и как преподаватель. Мы даже с ней дружили — бывала у нас. Оказалось, его жена. Думаю: «Мне оно надо? Мне ей, помимо всего прочего, еще экзамен сдавать». Приехала домой. Я тогда с первым мужем жила.

— О!

— Ванька наш еще в школу не ходил. Кстати, Анна Вениаминовна очень любила его. Думаю, надо в темпе что-то предпринимать. Засыплюсь! Собравшись с духом, на следующее утро звоню прямо ей. Она, к счастью, сама и подошла. «Анна Вениаминовна! — говорю. — Как я рада вас слышать! К сожалению, приболела. Сегодня у вас на лекции не смогу быть. Но уж простите, нагоню». — «Пожалуйста! — говорит. — Вы способная курсантка, знаю, нагоните! Валера! — Это она генералу своему кричит. — Ты скоро?.. Я? Сейчас с курсанткой моей любимой договорю и оденусь!» Оденется, думаю, она! Кто же, интересно, ее раздел? «Ой, — говорю, — тут мой Ванечка велит вас поцеловать, так любит вас!»

— А чего? — Римма вдруг довольно злобно глянула на меня. — Я с ней как-то иначе была должна говорить?

— М-м-м, даже теряюсь!

— А ты не теряйся! — Римма сказала резко и тут же заговорила умильно: — «Ой, — она говорит, — и вы Ванечку поцелуйте!» — И Римма уже сидела передо мной с умильно-злобной гримасой, изображая сразу все роли, в том числе «грубоватой рассказчицы».

Я захохотал:

— Ты, по-моему, уже запуталась, кто ты!

— Абсолютно я не запуталась! — рявкнула она.

— О! У тебя, я вижу, авторский гонор!

— А ты как думал?!

Во как!

— Ну, настолько я увлеченно врала, — Римма вдруг засмеялась (такую я ее и любил), — что к вечеру действительно разболелась, рано легла. После «кукольного секса» (я мужу так и говорила, а он радостно хохотал, почему-то за шутку это принимая) погружаемся в сладкий сон. И вдруг, в глубокой глухой ночи...

Прям уже художественно излагает!

— ...тупые автомобильные гудки. Все поняла, как по тревоге, вскочила. Пять минут, десять минут! «Кто это?» — муж бормочет. Телефончик пикает. Эсэмэска. Читаю: «Ну что, выйти не можешь?» Посылаю ответ: «Почему же?» Бегу на кухню, набираю по телефону свой мобильник. Хватаю мобильник. «Алло. Что?! Попытка суицида? Выезжаю немедленно!» Мужу говорю: «У нас там чэпэ». — «Мгм!» — произносит сквозь храп и дальше храпит. Выбегаю.

— Как-то ты энергично! — заметил я.

— Ну я ж думала, любовь. Генерал хватает меня под мышки, кружит! Пьяный — в сосиску!

Это она с восторгом произнесла.

— Падаем в снег! Потом, даже не отряхиваясь, садимся в его машину, едем.

— Да-a. И что дальше?

— Все! — усмехнулась она. — А ты как думал? — Потрепала последний мой локон. — Все. Правда, — проговорила она и осеклась. Может, не надо эту страшную правду? Но все ж не удержала она творческий порыв: — Когда я в их контору пыталась перейти — у них спецоперации по всему миру проходят, — тут он себя показал. На комиссии выступил как последний хам! Знает, как его ценят — незаменимый в его делах, — поэтому позволяет себе. Прямым текстом орал: «Да кто такая она? Да я имел ее прилюдно, в пилотке и сапогах!»

— Ясно. После этого ты и сделала тот фотомонтаж, банный!

— Ну, это ребята сделали. А я...

— Только выложила в сеть?

Она кивнула.

— Ну и что генерал? — поинтересовался я.

— Нормально.

— Не обиделся?

— Н-нет!.. Такое абсолютно нормально сейчас! От верхов до низов все только этим и занимаются.

— Абсолютно шелковый стал. Примчался с большим букетом цветов: «Я всегда тебя уважал!» И работала с ним — по всему земному шарику! Так что это нормально как раз. Практика. Кстати, Ваня сейчас в суворовском училище учится. Обожает его!

— Кто кого? — проговорил я со всей возможной язвительностью.

— Ну он — его. А тот — Ваньку! Думаю, если Ванька таким же вырастет, отлично будет. А генерала восстановили через неделю — такого мастера международных афер больше нет.

— Прекра-а-асно! А вот только скажи: а зачем ты это рассказываешь? Все переворачиваешь во мне? Надо так?

— А ты хочешь неперевернутым жить? Уже не получится! Попал ты! — захохотала. — Все давно так живут. А ты один такой неперевернутый, да?.. Ты сердишься? — вдруг спохватилась, прильнула.

— Да это не имеет значения! — чмокнул ее в щеку. — Просто уже вся моя жизнь в тебе.

И снова она хватала айфон и чему-то в нем усмехалась, беся меня!

— Ну вот, — гордо подвела итоги, держа айфончик. — Ты, главное, учти, пригодится ведь тебе! Теперь любого, кто бы он ни был, можно мгновенно так, — потрясла телефончиком, — зачушить или зачморить. Кстати, зачушить и зачморить — это разные вещи! — фактически лекцию начала...

— Учту уроки мастера... Но пока, пожалуй, вздремну.

Потом она чем-то отравилась в столовой. Ага! Значит, тело все-таки есть, а не только айфон! Вот тут уж я взял свое!

— Не могу, тошнит, — стонала она.

— Это не важно!

Стал пытать ее: а откуда у нее, простой, как она говорит, взялся такой аристократический желудок? По ее словам, первая чувствует отраву. А через два дня половина нашего отеля слегла. Я был в другой половине. Но при этом, пожертвовав солнцем, беззаветно лежал рядом с ней. Впрочем, солнце, как лезвие, проникало между шторами. И тут — телефончик даже не стал звучать, просто сигналил вспышками. Схватив, жалобно вскрикнула:

— Алло!

Долго слушала грубый мужской бас, потом сказала спокойно:

— Сам туда иди.

— Генерал?

— Опять хамит!

— Недоволен, что мы тут с тобой?

Наутро небо над бухтой почернело от вертолетов. Учения? Но вертолеты стали садиться прямо перед корпусами, блокируя выходы. Смуглые ребята в красных беретах, однако среди них, судя по речи, были и наши и, похоже, командовали. Что за операция? Желудком в то утро уже страдали все, но все равно повысовывались с балконов.

Из самого крупного вертолета выпал генерал, трое его поддерживали. Да-а. Кабан! Римма вдруг сиганула прямо с балкона и помчалась к нему. Плечом к плечу и даже шаг в шаг они двинулись к центру операции.

Кольцо сжималось к столовой. Послышались выстрелы. Сбило несколько роз. Потом треск, падение мебели — и двое наших, заломив ему руки, вывели повара-диверсанта. Подвели к генералу, который стоял, расставив ноги в ботинках, на площадке возле бассейна, и кинули повара к его ногам.

Генерал что-то спросил, тот заверещал, вскинув руки, отчаянно мотая головой. Римма ткнула его кулачком в нос, и он рухнул. Злодея «упаковали».

Потом все переместилось в главный холл. Народ ликовал. В центре толпы оказались Римма и генерал. Толпа настойчиво подталкивала их друг к другу. Первым не выдержал генерал. Рванув рубаху — бобочку-хаки — на груди, с размаху упал на колени прямо на мраморный пол и стал кланяться Римме в ноги, замаливая вину. Но тут она и сама рухнула на колени перед ним и тоже стала бить земные поклоны. Публика ликовала. Японцы, китайцы и даже малайцы радостно снимали их на свои аппаратики в режиме онлайн. Взорвет Интернет! Но как-то я-то при чем? С самого начала являлся лишь крышей операции — мол, приехала с хахалем, а на самом деле — разведчица! А какова моя роль? Видимо, я — продюсер этого ролика, эксцентричный миллионер?.. Ну что ж, продюсеры тоже нужны.

Правда, она, смеясь, уверяла, что никакого генерала в помине тут не было, что все это я придумал для кино. На самом деле, конечно, генерал был, хотя, возможно, и виртуально — управлялся моим компьютером. Так нынче же всё — как в компьютере, а не как в жизни. И как все должно повернуться, моему компьютеру, наверно, видней?

Поминки

Город встретил нас слякотью. Ну что ж? Надо как-то двигаться дальше, не сдаваться. Генерал, конечно, фигура, но я в своей сфере тоже генерал! И у меня кабинет. На одной из самых фешенебельных улиц города. Председатель Союза писателей — это вам не хухры-мухры! Нынешний Союз писателей — мое детище. Место, куда хочется приходить, где (это все знают) нельзя унывать, голосить, доносить! Правда, стоит только закрыться на ключ, как тут же начинают ломиться товарищи: «Валера! Ты здесь?»

Римма иногда приходила сюда — «погонять вяленького», как грубо выражалась она, но при всей своей грубости тоже не выдержала, жалобно спросила:

— А что, никакого другого места у нас нет?

Паша — тот уже сжалился, выдал ключи от квартиры своих родителей, но, убегая из своей здоровой, многодетной, спортивной семьи, постоянно там ее сторожил.

А у меня. Варварское мазилово в моей протекающей сверху ванной постепенно перетекло — под моим мудрым руководством — в шикарный евроремонт с лучшими мастерами города. Благодари жизнь. Если бы не та вонючка-протечка, то грандиозное «это» и в голову бы не пришло. Средства позволяют. А стоит только начать ремонт (и даже уже почти закончить), как вновь и вновь возникают новые элегантные идеи. Надо на новый уровень выходить. Мастера — в белом! Непривычная чистота! Даже самому страшно там быть, не то что с кем-либо. Как бы от страху навек хату не потерять. Ничего! Скоро Нонна приедет, накидает окурков. И все. Полузабытое прошлое вернется. А может, и нет?

— Сейчас сделаем, — Римме сказал.

Включил комп. На работе я деловит! О! Вот это, похоже, годится! «Всемирный конгресс культуры». Мне бы и в голову не пришло туда податься, а так. Благодари жизнь! Заодно, может, и к культуре прильну.

Вычитал телефон. Набрал номер.

— Да. Это я. Присидатель. Выкрою? Ну, дней десять, пожалуй, выкрою. И ночей, — благожелательно хохотнул.

Там замерли.

Так. Тут надо всю вальяжность собрать.

— Ну, вы понимаете, не могу же я после каждого мероприятия мотаться туда-сюда?

— А, да! Извините.

— Ничего, голубчик, не расстраивайтесь! Почему одноместный? Разумеется, с помощницей. Без нее уже, кхе-кхе, как без рук! Когда прибудем?

Хотелось сказать — да через секунду! Ни в коем случае!

— Ну, я должен тут посоветоваться. Думаю, где-то в течение дня.

Вот так солидно. Час примерно с ней совещались. А добрались в «Асторию» за десять минут.

Нет, еще неплох я. Час назад еще понятия ни о чем не имел, а теперь в эпицентре. И главное — со своей сверхзадачей. Во всех крупных общественных мероприятиях, никому по большому счету не нужных, только со своей сверхзадачей можно участвовать, иначе нет смысла. Помню, на Борнео на всемирный конгресс летал со своей сверхзадачей: сделать массаж, который только там делают. В Елово у нас, где дачи, зарядил, помню, международную конференцию; на самом деле моя задача была снести старый сарай напротив террасы, закрывающий вид. Под широкое мероприятие это можно. А если б я лично для себя этого добивался, крайне нескромно бы выглядело.

Так и сейчас. При звуках «конгресс, культура» она как-то вяло глядела. Понимала — болтовня. И только при слове «номер» глазки ее загорелись. «М-м-м!» — увидела смысл.

Люблю я родную Русь! Всюду проверяющие, ревизоры, охрана — при этом электронный ключ от номера выдали, даже документов не спросив. Да еще и с поклоном. И только так.

Помню, недавно еще совсем, затруханный и больной, на больничный лифт стоял в очереди, а теперь вот без всякой очереди прохожу. Благодаря Римме, честно скажу. Если бы не она!

Серый мрамор «Астории». Ничего, оживим! Если бы не эта особа, не был бы здесь, над компьютером кашлял, о столь крупном событии — мировом конгрессе — даже не помышляя. Или если бы один был, вон в той бы длинной очереди стоял, где записаться пытаются. А так — небрежно мимо прошел с длинноногой красавицей к лифту.

— Это он! Это он! — доносилось.

Неизвестно, правда, о ком!

— О! А ты, я гляжу, ожил! — Какой-то малознакомый субъект.

— Так отдохнул же!

— Какой-то ты усталый! — Другой подошел.

— Так ремонт!

На все надо иметь мгновенный ответ — людей не задерживать.

Самое удивительное, что Гуня ее не узнал, бывшую соседку свою по больничной кладовке. Ну, загорела. Обнаглела. Усталая сутулость ушла.

— С кем это ты? Изможденка! — Гуня страстно шепнул. — Мы с тобой любим изможденок!

— О да! — согласился я.

Все, хватит. Отметился.

Обхватив ладонями ее талию — поместилась! — вдавил Римму в лифт. Номер — ого! Пока в нем осваивались, все испробовали — на мероприятие пора! Бейджики почему-то в ванной оказались. Откуда они догадались, что мы в ванную пойдем? На крючочке висят. Причем два абсолютно различных бейджа. Один, фиолетовый, это я уже по опыту знаю, «вездеход». Другой, такой розовенький, блеклый. Этот — в «никуда». «Помощница», по их понятиям, должна в номере сидеть или, точнее, лежать. И никуда больше не соваться. И даже все названия залов, где что-то важное будет происходить, на бейджике том проклацано компостером — сплошные дыры. Чтобы даже слепому охраннику было ясно — никуда не пускать! Сразу бить и спускать со ступенек! На что же я ее, бедную, обрек? Сунется ведь наверняка же, с ее характером! Мало ей унижений выпало? И после душа и полотенца свой фиолетовый «вездеход» на ее точеную шейку надел.

— Царствуй!

— А ты?

— Как-нибудь разберусь!

Я свое уже отцарствовал. Взгляды ласкали ее. Даже и мне как бы успеха перепадало. Нарядная публика в коридорах здоровалась с ней!

— О! — радостно поглядывала на знаменитостей. — А я тоже одного интеллигента знала!

Меня, очевидно, не посчитала.

— И кто же он?

— Да Валька Дрищ! Тот самый.

— Не имею чести. В смысле быть представленным лично. Где он?

— Да везде! На любых блогах. Куда только ни сунься!

— Не совался, видимо. И что, лично его знала?

— Конечно! С подругой моей жил! Даже с двумя!

Хорошо, что до третьей очередь не дошла! Или я ошибаюсь?

Первый за сегодня удар.

— Ну и какой он?

— Прикольный. Куда ни придет, обязательно наблюет.

— К сожалению, — я сказал сухо, — не могу тебе предоставить столь широкого спектра услуг!

— Хорошо, милый! — сказала уже как-то высокомерно.

Росла на глазах.

Подошли к ресторану. Скопление шикарной публики. Пропустил ее вперед, и она элегантно впорхнула. А перед моей харей появилась рука в черном рукаве с повязкой «Охрана».

Обернулась, слава богу, красавица моя. Наморщила лобик: «Ну как же так?» Потом пальчиками помахала! Как это понимать?

Считаю, со мной еще деликатно обошлись. Изображено на моем бейдже: бить морду и выбрасывать на улицу! Но все же культурный конгресс! Поэтому позволяли мне, расплющив нос о стекло, наблюдать тайком, как она там блистала. Молодежь — толпою за ней.

Пребывая в основном в номере, как правило в пенной ванне, всячески самоутверждался. «Отлично, — спокойно и уверенно думал я, — отлично, что номер есть, ремонт можно пересидеть — вот главная-то задача! Умен!»

«То есть ты хочешь сказать, что весь этот форум гигантский с его миллиардными тратами учрежден для того, чтобы ты в номере отсиделся на время ремонта?» — «Ну да! — ликовал. — А для чего же еще? И ты, милая, тоже — да! Надо видеть суть».

Появлялась за полночь.

— Ой, я так устала сегодня! — томно стонала.

Я тебе покажу «устала»! Застонешь у меня!

В общем, вел такую жизнь дикаря, изгоя общества типа Маугли. Наблюдал из-за всяческих преград, например из-за зарослей лиан в зимних садах, как она там, айфончиком своим сверкая, что-то им показывает. Дикое оживление! Покойника с холмом в простыне? Боюсь, что не только. Молодежь обучает, как надо чушить и чморить? Радостно хохотали. Похоже, жанры эти им давно по душе. То и творят. Это нам — писать какую-нибудь повесть год, потом год, чтобы напечатать. Еще через год появится рецензия. А тут — чпок! И ты уже все сказал! Плохое, хорошее — не важно. Лучше, конечно, мерзкое что-нибудь: быстрее расходится!

Главное, что их всех привлекало именно к ней, — фиолетовый бейдж, который выдавался лишь высшему руководству. Кто она? Никто ее раньше не примечал, да и по возрасту — чуть за тридцать. И — абсолютная уверенность!.. Может, «оттуда»? Откуда «оттуда» — это не важно.

При этом, фактически не будучи никем, на самом-то деле могла себе позволить такое, что всех оторопь брала: «Неужели уже можно? Если уж такое себе позволяет она, явно не из простых, значит — веяние? Ренессанс! Фактически прорыв?» Слышал урывками, когда она с толпой почитателей переходила из зала в зал, смелые выказывания ее — о смелости их она, возможно, даже и не догадывалась. Или просто не боялась? А чего ей терять?

— А что тут происходит, вообще? Мы что, материться боимся?

Немая сцена!.. Потом аплодисменты!

Соблазняла мальца на виду у всех:

— Мы что, об этом деле и говорить не можем? Мы что, в электронном виде уже?

Радостный смех. «Свобода на баррикадах»! Делакруа отдыхает. Не хватало Римме только голой груди, как у той. Но и так все бежали за ней. Вспомнил, как бомжи вдохновенно за ней шагали по пустырю у Балтийского, так теперь и элита струилась. Вот так!

Обещал, что сделаю ее, — и сделал! Кем? Ну, это уж она выбрала сама, по потребности времени! Как все!

Я тоже еще пытался самореализоваться — не без поддержки Гуни на одно крупное совещание проник.

— Это со мной! — небрежно Гуня изрек.

Но все, кто там был, искренне мне обрадовались:

— Где же вы были? Не заболели? Мы все вас так ждали, вы всегда так интересно выступаете тут!.. Что за странный пропуск на вас? Видим впервые! Где вы такой достали?

— Достал. Ну ладно, попробую выступить... если дадут.

— Кто ж вам не даст?

— А кто даст?

Хорошо здесь. Но душно. Меня мотало уже. Все дни бесприютный болтался, голодный, по всяким подсобкам, подглядывал в щель, ночами пытался реабилитироваться. Устал. Все как-то призрачно. Круглые столы? Какие же они круглые, если сильно растянутые? Доклады в сорок минут. На круглый стол, посвященный национальным проблемам, оказывается, попал. Всё уже перед глазами плыло. Таблицы. Расчеты. Выкладки. Сколько мигрантов законных, сколько незаконных. Сколько среди них здоровых, сколько больных. А какое-нибудь «свое слово» услышу тут? Интересную подметил закономерность: чем мрачнее доклады, там сам человек богаче живет. И уважают его за смелость. А в чем смелость его? Предлагает что-то? Надо свое что-то сказать, а не переписывать. А где наш-то вклад? Голая статистика! Нервы уже мои как нитки. Гуня в президиуме сидел. Обычно он на сборищах таких лишь электронное обеспечение делал, но постепенно подрос. Потому что главные тут — они! Бейджи они выдают, назначая, кто кто. И себя не обидят.

— Десять минут тебе! — строго мне Гуня сказал.

— А всем по сорок?

Указал молча на мой бейдж.

— Давай! Время пошло. Только не надо тут рассказывать, как добрый дядя охранник под дулом тебя в издательство вел! — Это он громко сказал.

Некоторые хохотнули. Гадости любят. Да с политическим душком! Ножку подставил. И сюжет открыл, который я для «вечной жизни» берег.

Три минуты уже прошло! Две из которых занял он сам.

Три с половиной! Прям как на скачках!

— Тема, значит, национальное согласие?

— А ты что же, не готовился?

А он мне сказал?

— Может, не выступать тебе?

Боится за меня? Не надо. Сцена хоть и невысокая, но надо влезать.

— У тебя шнурок развязался! — съязвил он.

Ладно. Не отвлекаемся.

О, как я любил Ташкент! Больше всех городов на свете. Помню, как в первый раз я вышел на трап самолета, и лицо обожгло печным жаром, и я вместо того, чтобы закрыться ладонью, стоял и грелся и чувствовал радостно: я здесь уже был!

Отец рассказывал, что они жили в небольшом домике среди яблонь, слив, абрикосов. Ташкент не только спас их в голодные годы (они с матерью приехали сюда к дальнему родственнику, узбеку), но и наполнил их жизнь незабываемыми воспоминаниями. Однажды, рассказывал он, они все заболели дизентерией — мой будущий отец, его старшие сестры. Лежали в комнате, распластанные на матрацах. Было жарко, их тошнило. Окна в сад были распахнуты. А младшая их сестра, веселая и кудрявая, которую болезнь почему-то не брала, сидела у окна на абрикосовом дереве, ела мягкие желто-красные абрикосы один за другим и, смеясь, пуляла в комнату косточки. Отец вспоминал, что они тоже пытались «отстреливаться», но косточки из их ослабевших рук не долетали даже до подоконника.

Дома я не нашел и все равно был счастлив — на ярком пахучем рынке, где дружелюбные крепкие узкоглазые узбеки в халатах и тюбетейках продавали дыни, виноград, фиолетовую редьку. Лежал на помосте над арыком, сняв обувь, и пил зеленый чай, разглядывая прекрасные витиеватые строения «под старину», построенные после страшного землетрясения всей страной, в том числе и ленинградцами.

Помню, как я сумел завернуть сюда экспедицию Международного ПЕН-клуба, убедив их, что именно ташкентцы особенно нуждаются в нашей поддержке. Стоя на жаре у гостиницы, спросил моего друга, финна, вылезающего из такси:

— Ты чего это на тачках все время ездишь?

— Так такси здесь дешевле, чем у нас трамвай!

Теперь, увы, все не так. Мечтал о Ташкенте — и мечта сбылась, но как-то неожиданно.

Воображал, что они живут в раю, а они вдруг огромными семьями стали переезжать к нам. Просыпаюсь я теперь от гортанного и очень громкого женского голоса, разговаривающего по-узбекски. Женщина в белом халате и чепчике (из рабочего хода столовой), присев на корточки, разговаривает по мобильнику так громко, как они, наверно, привыкли разговаривать в степи. Но не во дворе же старинного дома в центре Петербурга! Я бывал у них в махалле, это пространство, огороженное глинобитными стенами, где живет, как правило, многочисленный клан. Теперь такой махаллей сделался наш двор, исторический (какие люди здесь жили!), прежде красивый, которым я хвастался, где только мог!

Я вежливо (ленинградцы всегда славились вежливостью) обошел огромный живот нашего дворника Юсуфа. Он властно указывал, где парковаться машинам, каким-то задрипанным, явно не с нашего двора. Он снисходительно кивнул. Его царство! Неужели будет такая же вражда, как в Европе? Но ведь у них были — угнетенные, а у нас — братский Союз! В Ташкенте спасся не только отец в голодные двадцатые, но и тетка моя, вырвавшись из блокады! И все превратилось в хлам, в отходы столовой, которые носят и носят во двор и даже не понимают, что было здесь прежде, до них?

Я вошел в троллейбус. Может, здесь лучше, чем во дворе? Молодежь тыкается в свои смартфоны, не поднимая головы. И только один, молодой узбек, уступил место, притом даже улыбаясь. Да, уступают только они. Я достал клочок бумаги и стал писать. Нет! Ничего не выйдет! Паста, как назло, кончилась. Я зло чиркал, но только рвал бумагу. И вдруг кто-то тронул плечо. Молодой узбек, мой спаситель, протягивал ручку. Не «Паркер», конечно — все пальцы его были в чернильных пятнах. Я радостно взял и стал писать! Брякнули двери. Мой узбек выходил. Я протянул в его сторону ручку. «Нет, нет!» — он замахал чернильными пальцами. Так, может быть, есть еще надежда?

Пока я говорил, пожилой узбек в первом ряду снимал на телефончик. Гуня тоже снисходительно снимал. Зал вежливо молчал. Факт, несомненно, реальный, но на докторскую явно не тянет. Как-то не вписывается в известные концепции, которые они предъявляют тут. Причем ни в какие.

Пауза. Я — на них. Они — на меня. Как батя мой, яростный селекционер, ненавидел это «ленивое большинство», «континуум», как он говорил, то есть плоское продолжение общеизвестного, переписывание всего подряд. И что же они? Ничего. Снисходительный взгляд на ведущего: «Ну что? Мы выслушали это. Уже можно к работе приступать?»

— Что же вы, позвольте спросить, доложили? — спросил соведущий Гуни, доцент.

— Но это факт!

— Да какой же это факт? — устало усмехнулся доцент.

— А что же это?

— Ну, факт должен быть обоснован. Как-то систематизирован.

— Так обоснован он.

— Чем же, позвольте спросить?

— Сюжетом!

— Разве ж это сюжет?

Доцент глянул в зал, ища шумовую поддержку, и он ее получил. А в шуме, ясное дело, уже невозможно вести диалог.

— Вы уходите от проблемы! — выкрикнул кто-то из зала.

— Наоборот, я решаю ее!

А Гуня что? Я бы ему сказал: «Гуня, друг! Ты тощий, как глист. Но абсолютно негибкий. Ты не можешь ничего решить на ходу. А тем более изменить. Ты едешь, как едешь! Ориентируешься на ленивое большинство, и поэтому они тебя уважают. И по-своему ты прав: куда тебе еще податься?»

Однако Гуня не был бы моим другом, если бы не вмешался.

— Увы, но это лишь частный факт, — снисходительно (в тон публике) произнес он. — Ничем не подтвержденный.

— Как же не подтвержденный! — воскликнул я.

— Так все факты частные! Тем и интересны! — кто-то из зала выкрикнул. Поддержал меня.

— Ну, я бы сказал... — Гуня мучительно мял лоб, как бы размышляя. — Да, факт!

Вот спасибо, друг! В зале поднимался гвалт — то ли в поддержку, а скорее «на вынос»!

— Факт, — Гуня ловко вывернулся. — Но, я бы сказал, не обоснованный никакими концепциями! Никакими выкладками! — Голос Гуни крепчал. — Главное. — Он умолк. И в зале почтительно все молчали. — Ничем, я бы сказал, не оплаченный! За свои слова надо отвечать жизнью! И за идеи свои страдать! — веско произнес он.

«Да так я живу!» — сказал бы я. Полностью согласился бы! Если бы не из его уст.

— Как-то несолидно все! Никаких цифр! — проговорил солидняк с красивым портфелем.

— Да? А без цифр — никак? А цифра один вам не нравится? — вдруг закричал я. — Один — это не человек?! Ну все. Пока! — пробормотал я, дрожащими руками собрал мятые свои бумажки. Обошел Гуню сзади, похлопал друга по плечу. — Давай, давай!.. Руководи этими. А я пойду. И если надо — отвечу чем скажешь. Ну, чем заплатить?

Так бормоча, я обошел сидящего Гуню сзади, ущипнул его за загривок, сделал шаг.

Второго шага не сделал. Нога наступила на пустоту. Обрыв сцены? Я пока что, по ощущению, не падал, я еще надеялся наступить. Нога достигла пола с разгону, не выдержала, свихнулась, скосилась; продолжая двигаться, ножки переплелись. И я плавно перешел в горизонтальный полет, ничем не управляемый, независимый, но, как оказалось, все-таки ограниченный — мраморной стеной. С лету головой вмазался в скользкую мраморную стену — скользкость, может быть, и спасла? Или, может быть, не спасла? Зал, надо сказать, отреагировал общим выдохом: «Ах!» Есть все-таки у них душа!

Пробился-таки. И пришла тьма! Но недолгая. Когда я увидел себя, я уже стоял на ногах, бормоча:

— Нормально! Все нормально! Отлично! Порядок. Извините.

Да, замечательный бейдж мой — «сбрасывать со ступенек» — выполнил свою функцию, не подвел. Стряхивал с рукавов пыль, видимо, мраморную. Несколько человек рванулись ко мне, но удержались. Я взялся за дверь. Потом поглядел на Гуню, спросил:

— Ну что? Оплатил я?

Но Гуню я не узнал. Глаза его были закрыты черной полоской, как делают это в порнографических фильмах, скрывая глаза... вернее, делали раньше. А сейчас что? А! Это же он снимает с целью сбора информации и торжества правды! Телефончик закрывает глаза. На вопрос мой он не ответил.

Я вышел в холл. Огляделся. Сел. Все вроде на месте. Только листва на деревьях в кадках почему-то синяя. Но это детали.

— Ну как ты? — Из мглы ко мне кинулась Римма.

— А где ты была?

— Да тут, в другом зале.

— Выступление мое, значит, не слышала?

— Извини. Занята была. Там главное сейчас! — указала куда-то.

— А.

— Ну как ты?

— А что?

— Но ты же... — показала на мою голову.

— А. А откуда ты знаешь?

— Да в ютубе уже висит.

— Так быстро?

— Так давно уже!

Неужели даже раньше, чем я упал? Техника может!

— Тысячи лайков уже! — воскликнула Римма. — Обошло все события конгресса! Вот так!

Радостно кудри мне растрепала. Больновато все-таки было!

— А кто ж это вывесил меня?

— А ты еще сомневаешься? Гуня! Кто же еще? Твой друг наилепший!

Явно ревновала к нему меня. Точнее, голову мою.

— Как? Не кружится?

— Нет!

И тут вдруг появился ликующий Гуня:

— Ну молоток! Молоток!

Молоток для такого дела могли бы и покрепче найти.

— Молодчина! — За плечи меня тряс. Как показалось мне, лучше бы не надо.

— Так ты считаешь, — я поднял на Гуню взгляд, — что я вбил наконец «свой гвоздь»?

— Несомненно! — воскликнул он. — Погиб!.. То есть, извини, пострадал за свою идею! Что может быть краше? И все видели это! Лучшие люди! И все зафиксировано.

— И что? — В восторг его я как-то не въезжал.

— Тогда извини! — Он даже обиделся.

Они переглянулись вдруг с Риммой. И она еле заметно кивнула. Решили за меня, несмышленыша, что-то? На моей почве сошлись?

— У НАС к тебе предложение! — решительно выдохнув, произнес он. — Давай момент этот, — он указал на мою голову, — моментом твоей смерти считать?

— Зачем это? — с ужасом произнес я.

— А вот так! — заговорил он весело. — Поставим в твое электронное досье! Застолбим!

— Ну как-то это... — неуверенно забормотал я. И без этого голова шла кругом.

— Подумай же, наконец! — заговорил он. Давно я не видел его таким вдохновенным. — Уверен, ты проживешь еще много лет, в чем я совершенно не сомневаюсь. Еще наломаешь дров! — Прозвучало бодро-фальшиво. — Но миг прощания, пойми, все равно настанет!

— Не спорю. Ну?

— И какой бы он ни был, пойми, ни за что уже не будет таким, как сегодня!

— Как сегодня?

— Ну да! Лучшие люди твоего времени были тут! И Сергей Иванович, и Руслан Тимофеич. И Ирина Николаевна! И Ольга Ильинична! И Наталья Борисовна! И Елена Данииловна! И Игорь Леонидович! И Галина Михайловна! И Александр Абрамыч! И Евгений Анатольич! И все — причем абсолютно искренне любя тебя в этот момент — воскликнули: «Ах»! Ты думаешь, соберешь их тогда? Да ни в коем разе! А тут!..

— Соглашайся, милый! — воскликнула она. — Конечно, ты можешь еще жить! Но просто финиш твой... будет красивым. И он уже есть!

— Заманчиво, конечно, — пробормотал я. — Вот так вот! Пойдешь куда с бабой, а придешь — упырем.

— Таким ты мне нравишься даже больше! — захохотала она.

Прощальный как раз бал вылился в чествование. Подходили старые друзья — вся жизнь промелькнула среди них. Чокались со значением. Слух распространился уже? Многие говорили как раз то, что всю жизнь хотели бы сказать мне, но повода не было! Повезло мне, что я мог еще это услышать, — неплохо устроился! Гуня прав.

И определеннее всех он, разумеется, выступил:

— Ты прожил великолепную жизнь! И вот в доказательство тому эту флешку тебе дарю! С отражением событий. Включая последнее!

Зал зааплодировал. Последнее слово мне не понравилось, но согласился же сам!

И под аплодисменты Гуня повесил на шею мне флешку с веревочкой. Как колокольчик корове, чтобы не потерялась. Или — как ладанку. С мощами, что интересно, меня самого.

С шайкой молодых веселых шакалов она подошла. Живое не вдохновляет их: слабее пахнет. Но раз они подошли, значит, учуяли информационный повод, просто так не идут. Читал их. Производят неизлечимое впечатление.

— Ну, поздравляем! Поздравляем! Давно любим вас! От души поздравляем вас!

— С чем?

— С замечательным выступлением! Такого и ждали от вас! Ну и с окончанием замечательным.

— Чего?

Тут все они на Римму глянули. Помахала мне пальчиками! Прощалась?

— Конгресса! Да и вообще!

Не будем вытягивать из них нехорошего слова, сами впечатают.

— Ну хорошо. Спасибо! — поблагодарил искренне. Только в поминки вкладывается столько души. — Пока! — Тронул за плечо ее, и они умчались.

Захлопали одна за другой дверки крутых их автомобилей — и все! Со слезами — видимо, счастья — вышел из крутящихся дверей «Астории». Ну? Куда?

Домой! С концом жизни у меня все благополучно устроилось, теперь и другие этапы подгоним, чтобы все было заподлицо. Ну что ж. Чайку — и к станку!

Мог я погибнуть уже не раз, начиная с детства, когда, поскользнувшись, упал головой на гвоздь, недовбитый в стену.

Мог погубить и свою счастливую биографию, когда, идущий на золотую медаль, вдруг схлопотал тройку по английскому. Но ведь собрался же тогда, пошел в поликлинику, попросил справку, что я был нездоров, пересдал. И стал медалистом. И все пошло вверх.

Мог оборвать писательскую свою судьбу задолго до конца, когда закрылись вдруг в Питере все лучшие издательства на фоне коммерции. Но не пропал.

С самым известным русским писателем-современником Сергеем Довлатовым мы познакомились в гостях. Вышли вместе и направились к нему, купив, по привычке тех лет, одну вещь. Сели и только хотели разлить, как вдруг вошла его строгая мама Нора Сергеевна. «Познакомься, мама, это Валерий Попов!» — пытаясь отвлечь ее внимание от предмета на столе, Серега указал на меня. «Хорошо, что Попов, плохо, что с бутылкой»! — сурово сказала она. «Да нет, это моя. Он ни при чем!» — Сергей попытался спасти мою репутацию. «Да нет, это моя!» — я благородно взял вину на себя. «Ну, если не знаете чья, значит, моя!» — сказала Нора Сергеевна и сосуд унесла. Такова была первая встреча. Потом у него были неприятности, потом — эмиграция. Про последнюю нашу встречу с Довлатовым рассказать не могу, поскольку она намечалась, но не состоялась. Остались книги и всеобщая к нему любовь...

Однако в США я все же оказался — по вызову другого знаменитого земляка из нашей компании, Иосифа Бродского.

Когда он вошел в аудиторию, сердце мое екнуло. Что будет? Ну, был кореш. А теперь-то — нобелиат! Но он сразу же подошел ко мне. «Вале’га! — картавя, произнес он. — Ты изменился только в диамет’ге!» И мы, несмотря на мой изменившийся диаметр, крепко обнялись. Вспоминали 1968 год, наше общее выступление в Доме писателей после возвращения его из северной ссылки. Как встречал его зал! Все же неслабая компания у нас когда-то была.

Были у меня встречи и с главами государств, правда, недолгие. В 2005 году, во время русского сезона на французской книжной ярмарке, однажды утром спустился по лестнице отеля на завтрак и обомлел: все, торжественно одетые, уже садились в автобус. Мой друг-москвич удивился: «А ты не знаешь? Едем сейчас в Елисейский дворец, на встречу с Путиным и Шираком!» — «А я как же?» — «Ну... переодевайся!» Я успел! Правда, не совсем. Сбегая, увидел через стеклянную дверь, что автобус отъезжает. Я прыгнул. Стеклянная дверь гостиницы должна была, по идее, разъехаться, но не разъехалась. Не сработал фотоэлемент? Видимо, я превысил скорость света. Со страшной силой я ударился лбом в толстое стекло и был отброшен назад, на спину. Рядом был бар. Бармен кинулся ко мне, приложил ко лбу мешочек со льдом. Москвичи, хохоча, уехали. Полный провал! Вдруг рядом с моей головой оказались лакированные ботинки. Надо мной стоял красавец во фраке. Он с изумлением смотрел на меня. Потом обратился к бармену по-французски, но я понял! Спрашивал: «А где русские писатели?» Бармен показал на меня, лежащего на полу: «Вот, только этот». Я мужественно встал. Красавец, уже на русском, сказал мне, что он из Елисейского дворца, за русскими писателями. В итоге я, один-единственный представитель великой литературы, в огромном автобусе, по осевой линии, мчался в Елисейский дворец. Передо мной торжественным клином ехали мотоциклисты в белых шлемах. Главы государств уже ждали в роскошном зале с бархатными креслами. Мы подошли. Путин несколько удивленно посмотрел на меня. Видимо, хотел понять, где же остальные? С присущей мне находчивостью я сказал: «Я из Петербурга!» Путин кивнул: мол, тогда все ясно. Я поздоровался с ним, потом с Шираком, и тут в зал вошли остальные мои коллеги, глядя на меня с изумлением и завистью. Да, как-то вот так. Одни спешат занять места в автобусе, забывают друзей, но в результате почему-то опаздывают. Другие попадают в истории, переживают неприятности, падают, но в итоге почему-то побеждают. Имею я в виду не столько себя, сколько моих знаменитых коллег, о которых я рассказал вначале. Да, были в жизни встречи! Чего еще и желать? Осталась только встреча «на самом высоком уровне», но с ней, я думаю, лучше повременить.

Тем более можно еще добавлять — а я что же? Год литературы стоит на дворе, а я ни ухом ни рылом. Позвонил!

И выросли крылья. Причем железные.

В Мурманск я, правда, не долетел. Повисев часа полтора над Мурманском, мы вдруг услышали голос пилота:

— К сожалению, по погодным условиям Мурманск не принимает! Летим обратно!

Мы сели в Пулково и полночи ждали, когда снова объявят вылет. Рядом сидели, переговариваясь, мои спутники. И вдруг я стал чувствовать, что досада и усталость, вместо того чтобы расти и замучить меня вконец, почему-то исчезают, заменяются спокойствием и даже какой-то радостью — и все дело в них, в моих спутниках. Никто из них не унывал, не бегал скандалить, размахивать какими-то корочками, дающими какие-то особые права. Все вели себя с достоинством, спокойно и весело, никто даже мысли не допускал, что этот мелкий эпизод стоит того, чтобы портить настроение. «Может, северная закалка? — подумал я. — Какие же молодцы!» Я и сам наполнялся силою и уверенностью. Кто чего-то такое говорит, будто народ у нас — так себе? На самом деле замечателен он!

Вместо Мурманска я поехал в Мончегорск, но на этот раз уже поездом. Ехали сутки. Тяжело? Отлично! Моими попутчиками в купе были трое мужчин, и я снова был поражен их спокойной уверенностью, добродушием, открытостью. Самый приветливый и предупредительный оказался главным врачом областной психиатрической клиники в городе Апатиты. Трудные характеры его пациентов, мне показалось, никак не повлияли на его собственный характер, скорее наоборот, — я думаю, его добродушие им помогло.

Второй, с холеной седой бородкой, оказался специалистом по специфическим заболеваниям этих мест: климат, долгая полярная ночь, вредные производства (чего только не добывают там, рискуя здоровьем!). Но разговаривал он просто, ужасами не пугал: «Все под контролем!» Больше он рассказывал о полезном и приятном сотрудничестве с норвежцами и шведами: «Сажусь в машину — и в тот же день там».

Третий, самый молодой в купе, был бригадиром сварщиков-трубоукладчиков, он вел себя бурно, многое злило его в предстоящей работе, и то была скорее дотошность, желание исправить, а уж никак не бросить.

Но главное, что разволновало меня, — их восторг после посещения Петербурга: какая воспитанная молодежь, какие приветливые официанты! Пришлось мне оправдывать высокие оценки моих попутчиков, я старался как мог и приехал, я надеюсь, в несколько лучшем виде, чем был до этого. Я видел жизнь многих стран, и что-то мне мерещится, что наша жизнь — самая позитивная.

Потом мы с почетной делегацией и международными журналистами на маленьком самолетике летели на открытие гигантского комбината и дружно выпивали. Возможно, что из-за этого как раз мы попали в зону жестокой турбулентности. Сперва все старались держаться, потом, когда вдруг самолет заскользил вниз, начались крики. И только в хвосте, где сидела наша компания, стоял хохот.

— Не боись! — кричал лысый хирург. — Если кому чего оторвет — пришью!

И когда самолет, сильно тряхнув нас, все-таки сел и в салоне страшно запахло жженой резиной, молодая толстая женщина (из деревни, как она говорила нам), нюхнув, сказала вдруг:

— У пилота галоши сгорели!

Первыми после нас захохотали наши друзья-белорусы, потом другие народы заинтересовались причиною нашего веселья, и фраза, переведенная с русского на немецкий, английский, китайский и японский, прокатилась волной хохота от хвоста к носу. Живем!

И что приятно еще — времена года. Несмотря на все трудности, они существуют!

Если в Мончегорске я был еще в полярную ночь, то, подлетая к Нижневартовску, увидал с самолета бескрайний, как море, весенний разлив Оби. Везде слушатели были хороши. В Вышнем Волочке слегка дремлющий мужчина, когда я, рассказывая о фабуле книги «Жизнь удалась!», упомянул о том, как герой провалился ночью под лед, а вылез живой и даже сухой, потому что воду из-подо льда откачали, он подтвердил: «Точно! Такой случай был — с Петькой Железняковым из нашей бригады!» Так что я — реалист.

А в Иркутске была жуткая жара, всюду валялись скатавшиеся, с семенами внутри шарики тополиного пуха, и от них (или от жары) все тело чесалось. На улицу лучше не выходить. И вдруг — огромный, с купеческим размахом драматический театр оказался заполнен читателями до последнего яруса. Да!.. Есть еще жизнь. Особенно — в провинции.

...И не умереть

И только Римму, хотя я все время надеялся, не встретил нигде! А без нее жизнь несъедобна, суха, как шарики тополиного пуха.

И уже к осени, не сдержавшись, позвонил. Встретились в ресторане «Вкусное Средиземноморье» — самом элегантном у нас сейчас.

Появилась.

— Ну что, нехороший ты мой?

— О! А ты что в очках?

— Для понту! — захохотала она. Вынула телефончик. — Извини, три агентства от меня срочно месседжей ждут.

— Чего-о?

— Месседжей!

— А. А мне послышалось, месячных.

— Не дождутся! — захохотала она.

— Тут конгресс один начинается, невдалеке. Может, заглянем?

— М-м-м. Ну, давай!

И я был счастлив. Но недолго. На ресепшене отеля сказали:

— На Попова ничего нет!

— Как? Я же звонил!

— Нет. Ничего не заказано.

— Но конгресс же по Серафимовичу?

— Может быть. Но это нас совершенно не касается.

Тщетно я доказывал им, что настоящая фамилия Серафимовича и есть Попов. Не сработало.

— На Серафимовича у нас тоже ничего нет! — гордо сказала дежурная.

Римма, положив нога на ногу, утопала в диване. И все это теперь — не мое?

— Ну что, сокол ты мой неясный? Теряешь хватку?

— Ты уверена? — спросил я. — Ты чего-нибудь хочешь? — И достал ноутбук.

— В Париж хочу!

— Сейчас сделаем.

Застучал клавишами. Дело в том, что в Париже на настоящий момент никто не ждал меня. А уж тем более — нас. И даже не догадывался. Так что должен образоваться филигранный Париж! Требующий большой точности в подготовке. Конечно, некоторые наметки у меня имелись. Странно бы было прожить жизнь и ничего не иметь.

ПИСЬМО ПЕРВОЕ

Париж всегда был в нашем сознании городом счастья — и при встрече эту репутацию подтверждал. Роскошью, сиянием улиц, элегантностью и приветливостью прохожих он поразил меня в первый раз в восьмидесятые годы, особенно потому, что у нас тогда было неприветливо и хмуро. Советских туристов возили на красивых автобусах, Париж был городом уютных отелей, великолепной кухни и гениальной живописи. А каким же еще ему быть?! Волшебные голоса Монтана, Азнавура, Дассена все чаще уносили нашу душу туда.

Он все больше становился любимым городом, особенно когда приютил многих наших подпольных художников, бывших изгоев, с которыми мы у нас пили портвейн в мрачных подвалах, — Париж поселил их в красивых мастерских, оборудованных на месте прежнего рынка, «чрева Парижа», накормил их, напоил, прославил — теперь мы, приезжая к ним в гости, отмечали в престижнейших галереях открытие их выставок, чокаясь шампанским «Клико» и закусывая устрицами. Победа! Мы стали гражданами вольного мира! И он признал нас — читал наши книги, покупал картины, и любимей всех был первый город вольного мира — Париж! Помню, как я, счастливый, пьяный и молодой, шел по Елисейским Полям!

Теперь многие уютнейшие парижские кафе зачем-то превратились в мрачные забегаловки с рядами скамеек, где плохо одетые эмигранты смотрят футбол, а на нас поглядывают косо. В годы кризиса Париж несколько пожух, поблек. Даже в богатых кварталах люди (видимо, из-за политкорректности) стали одеваться так, словно едут на овощебазу.

Погиб Париж? Нет! Он пережил гильотину, фашизм и расцветал снова и снова. Не бросим его — и он не бросит нас. Наш Париж — навсегда, он принес каждому столько счастья, а от счастья отказываться нельзя, иначе вся жизнь бессмысленна.

Есть и у меня своя история, связанная с Парижем, закрутившаяся давно, еще в Ленинграде. Однажды я спешил по улице Маяковского, мимо знаменитого родильного дома имени профессора Снегирева. И у самого входа в приемный покой мы столкнулись вдруг, животом к животу, с прелестной молодой женщиной. Почему у нее был живот, понятно, а я просто был тогда слишком толст. Но не это главное. Главное, почему мы столкнулись. Я — потому что был в своих мыслях и ничего не замечал. А она — потому что (бывает ведь в жизни счастье!) читала на ходу мою книгу и тоже ничего не видела вокруг. Вот момент! Как мы оба обрадовались! «Какая встреча! Значит, все будет хорошо!» — сказала она.

И так и вышло. Через тридцать семь лет я с волнением рассматривал незнакомую публику, рассевшуюся на стульях передо мной на Парижской книжной ярмарке. Есть ли хоть одна родственная душа? Кажется, есть! Женщина в первом ряду, по виду, по одежде типичная парижанка, реагировала на мои байки живо и, главное, быстро, еще до перевода. Своя? После выступления она неуверенно подошла: «Вы меня, наверное, не помните?» — «Почему же? Я все помню!» — «Да нет. Наша встреча была слишком мимолетной. Буквально на минуту — у родильного дома». — «Так это вы? Как я мог вас забыть! Вы мой любимый читатель! Кто еще так читал меня, как вы!» — «И у меня все прекрасно — отличный сын, любит вас!»

Именно там и тогда я окончательно убедился, что Париж — город, где сбываются мечты. Мы стали радостно переписываться, договорились о встрече у нее. Если отбрасывать лучшее, что же останется? Собрался прилететь к ней — с новой страстной читательницей. Где еще праздновать любовь, как не здесь? Уверен, они подружатся. Париж — город любви!

Порой голос благоразумия и экономии шепчет: «Куда уж нам? Уж тут бы как-то дожить бы!» Отдать нашу красивую жизнь в обмен на осторожно-хмурую? Но мы не от Парижа откажемся. От себя!

Билеты куплены заранее, и мы не собираемся их сдавать.

Заодно, разумеется, скинул это на флешку-накопитель, болтающуюся у меня на шее. Называется «Вечная жизнь».

Пикнуло — ответ первый пришел:

«Всегда буду рада видеть Вас у себя на недельку в Париже вместе с вашей читательницей. Ваша самая верная читательница — Эдда».

— Отлично! Давай теперь, — Римме сказал, — посмотри у себя — дешевые билеты. Где-нибудь со второго ноября, на восемь дней, в Париж и обратно.

— Ага! — кивнула она.

Клавиши наши стучали в такт. Могли бы и вместе работать. Если все сойдется.

ПИСЬМО ВТОРОЕ

Дорогая Ирина! Вы мне писали, что Салон состоится в ноябре, но денег на билеты и гостиницу на меня нет. Если я случайно окажусь в это время в Париже, смогу ли я принять участие в Вашем Салоне? Всегда Ваш В.П.

Вот и второй ответ пришел:

«Конечно, я буду рада. Салон с 8-го по 10-е. Ваша Ирина».

Так. Последний день у нас зависает без крыши — как раз дни Салона. Но ни слова о жилье. Перегружать никого ни в коем случае не будем. Кораблик утонет. Все «по ходу». Как говорит сейчас молодежь: «По ходу он умер». Вот и поглядим.

Ответ мой таков:

«Буду счастлив! Ваш Валерий».

— Так. Есть! — проговорила Римма. — Но только через Хельсинки — Мюнхен — Франкфурт — в Париж! И обратно — так же! Ну как, сможешь ты?

— Да хоть по кочкам! Покупай по карте. Я отдам.

Кивнув, она набрала цифры карты.

— Есть! — откинулась. — Фу!

— Да. Ловко мы сбацали. В четыре руки.

— Могли бы и в четыре ноги! — усмехнулась она.

Все! Теперь не уйдешь.

Заманил, ясное дело, к себе!

На евроремонт как-то не обратила внимания. Да что уж там. Теперь у всех так. Восхитило другое. Увидела заткнутые бутылки на подоконнике.

— Все же железная воля у тебя! Открытые бутылки стоят — водка, вино, — а ты даже не выпьешь!

— Но ты же видишь меня не впервой. Прекрасно ведь знаешь, стальная воля мне как раз нужна, чтобы выпить. Но давай уже выпьем! Летим!

— А вайфай здесь есть? — первое, что спросила она, как только мы ввалились в этот полуподвал и даже не успели распаковаться.

Это было второе наше жилье.

Раньше такой вопрос не вставал. Из «Руасси-Шарль-де-Голль» нас довез сын моей знакомой (сама Эдда гостила в Стокгольме), открыл, все показал и уехал. Мы сели у окна в кухне. Вот это Париж! Мансарда со скошенной внешней стеной, в ней окошко, и за ним — знаменитые крыши Парижа. Из них вверх такие плоские гребни с торчащими в ряд узкими каминными трубами — и так до конца. И что уж это точно Париж, окончательно убеждала сияющая на горизонте Эйфелева башня. Ура!

Там как-то вайфаем мы не очень интересовались, даже ноутбуки не открывали. На четвертое утро, открыв глаза, я увидел ее, голую и прекрасную, задумчиво бредущую по квартире.

— Ты чего, любимая? — спросил я.

— Да ноутбук не могу найти! Ты не знаешь, куда мы кинули их?

— Не-а! — беззаботно ответил я.

И мы рассмеялись. Действительно, как-то было не до них четыре дня и три ночи!

— А, ладно! Давай лучше есть! — Она махнула рукой.

И до сих пор для меня лучшее воспоминание о том Париже — как она, смеясь, одним глазом глядит на меня через дырку в сыре, а за голым ее плечом Эйфелева башня торчит. Есть фото!

На седьмой день вернулась наша очаровательная Эдда, хозяйка квартиры, и мы принимали ее у нас, точнее — ее у нее. Отлично напились и весело искали формулировку, кого и у кого мы сейчас принимаем: «Себя у тебя? Тебя у себя?»

А наутро, слегка взъерошенные, со слегка взъерошенным багажом, мы прикатили сюда, в Российский центр науки и культуры, где благосклонно согласились нас приютить. Старинная улица Босье подле Триумфальной арки, старинный дом, тяжелые деревянные ворота. Общага, правда, во дворе и внизу. Окна — пониже тротуара. Выходят в такой... вроде ров. «Нормалек!» — как скажет один наш французский друг.

Зато все есть по хозяйству! Но она как-то на все это не обратила внимания, ей сразу потребовался вайфай!

— Не знаю я никакого Вай Фая! — сказал я. — Китаец, что ли?

Усмехнулась уже довольно холодно, уставившись в ноутбук.

— Ага. Есть! — проговорила она.

И клавиши ноутбука застучали.

А отметить? Налить?

— Ну смотри, что они написали!

— Кто «они»?

— Ну, я не знаю. Смотри!

— А налить?

— Погоди! Вот тут я вывесила твою фотку — ты, нечастный, с кульком под головой, лежишь на скамейке. Наша ночевка на пересадке в Мюнхене.

— Помню! Но ведь мы здесь. Наливай!

— Нет, погоди! Я просто подписала: «Ночевка на пути в Париж. Эконом-рейс». И знаешь, что они написали? «Таким — лучше пешком!»

Что, уже настало время меня чморить?

— Но зачем ты все это вывешиваешь?

— Нужны же какие-то доказательства, что все — было?

— А так — нет? — обнял ее. — Ну, давай распаковываться! Нас ждут уже!

— Ладно! — хладнокровно произнесла она, захлопывая ноутбук. — Поехали. Кто там нас ждет?

— Нас ждет не более не менее, — заговорил я, — как сам Дери Нога собственной персоной! Знаменитый лингвист-анархист!

— По-моему, его как-то иначе зовут? — сказала она, стремительно раздеваясь-одеваясь.

— Да, иначе! Но я переиначил его ради тебя, чтобы запомнила ты, любимая! Хочет подарить нам Париж!

— А мы что, разве его не видели? — поинтересовалась она, расчесывая свои роскошные волосы — именно на фоне их изобилия она и выглядела столь изящной. Любовался ею.

— В том-то и дело, что нет! Нам предстоит сейчас огромное счастье — увидеть настоящий Париж!

— О да, да! — воскликнула она, имитируя экстаз.

И — бурная страсть нашего французского друга. А как иначе можно этот город воспринимать?

— Вот Дантон! Наш французский Дзержинский! Ха-ха! Следуем дальше! Сегодня я покажу вам только Сен-Жермен-де-Пре! Это варварство — уделять ему не весь день!

— Согласен! — сказал я, сжимая ей локоть.

Ее явно «не торкало». Ну сверхузкие улочки. Ну есть такая на Васильевском — улица Репина.

— А вот старые, еще доосмановские дома! — восклицал наш друг.

Узкие, невзрачные. Османовские, выстроенные в его блистательную эпоху, создавшую настоящий Париж, конечно, пышней.

— Вы поняли, да? — восхищенно-требовательно говорил друг. — Вы видите их особенность? Они наклонены! Верхние этажи нависают! Вы видите, да?

Мы кивнули, хотя особенного наклона не наблюдалось.

— Потому что иначе нельзя было поднять мебель в дом! Только через окна! Лестницы в этих домах крайне узки! Идем дальше. Стоим. Вы видите эти чугунные мрачные крюки, под самой крышей? Знаете зачем?

— Чтобы удобней повеситься! — Римма захохотала.

— Нет! — победно-весело стрельнул выпуклым взглядом наш друг. — С помощью этого крюка и затаскивали мебель в окна! Ха-ха! — Он слегка подпрыгнул.

Он показал солдату спецпропуск, и мы вошли в здание Академии под огромным куполом, где раньше, признаюсь, я не бывал. По старинным треснувшим плитам, мимо пожелтевших скульптур, мы прошли Академию насквозь и вышли на набережную.

— Пожалуйста! Сена! Остров Сите. Нотр-Дам. Ха-ха!

Просто как фокусник, доставший зайца из шляпы.

Да-а! Я вдыхал этот вид, один из самых моих любимых.

Острый, но на конце закругленный край острова Сите со старинной поникшей ивой, уж столько веков омываемый Сеной! Зеленоватый от времени конный Анри Четвертый.

— Маленькая площадь в самом конце — забыл, как она называется?

— Она называется, в переводе, площадь Кавалера или, по-вашему, бабника! — подмигнул он (большой знаток русского современного). — На этом я вас покидаю! Скоро увидимся, так?

— Спасибо огромное! — Я тряс ему руку.

— Спасибо! — своим глухим, гортанным голосом проговорила она, повернувшись к нему с некоторым опозданием. — Подождите! Сфотографируемся!

Мы встали в ряд на фоне длинного ряда барж, Римма кокетливо выпятила губки. Запрокинула на нас свой аппаратик и щелкнула. И мы остались одни.

— Ну что? Потрясающе, да? — повернув ее лицом к Сене и обняв ее, произнес я.

— Да, милый! — проговорила она. — Но я очень хочу жрать! Просто смертельно!

— Сделаем! — Развернул на ветру карту и еле ее удержал. — Держи тот конец! Отлично. Где-то тут должен быть замечательный исторический, самый древний ресторан «Прокоп»! Стой! — С трудом удержали карту, которая собиралась, видимо, унести нас. — Нашел! Так это ж у Одеона, ровно там, где мы встречались с Дери!

Обратный путь оказался нелегок, к тому же ветер и дождь!

— Ну что, родная, устала?

— А кроссец по пересеченке — не хочешь? — усмехнулась она.

Вот она, настоящая Франция. Достойная, в основном пожилая, публика. И золотое сияние со всех сторон — старинные канделябры, зеркала в рамах, сплетенных из «кистей винограда». В таких же рамах, только овальных, портреты великих. Вольтер. Д’Аламбер. Руссо. И все они были здесь! Нас усадили как раз рядом с Руссо.

Мы указали строчки в меню, и седой официант принес нам попробовать и потом разлил вино. Поставил на крахмальную скатерть подставку для блюда устриц.

Я наконец-то раскинулся привольно, огляделся:

— Как я мечтал вернуться сюда!

— Ты прям как эти! — уважительно сказала она, поглядев на портреты.

— Ну! — гордо воскликнул я, раскинувшись еще более вольготно. — Я — дома. Во Франции, но как дома.

«Как здесь тепло после промозглой улицы! Наверное, старинные калориферы?» — подумал я.

Она уже успела уткнуться в свой телефончик.

Официант принес блюдо открытых устриц, разложенных по кругу на мелко наколотом льду.

— М-м-м! — произнесла она, отложив аппаратик на скатерть.

— Ну давай уж сфоткаю тебя! — благодушно предложил я, зная уже, что без этого все равно не обойдется.

— Вот здесь коснись! — показала она.

— Приблизься к устрицам. Так! Приоткрой сладострастно ротик!.. Щелк! Ну как? — показал ей.

— Отлично! Только веки опущены, как у слепой!

— Ну давай еще раз! — с энтузиазмом произнес я. — Та-ак. Смотри!

— Теперь зато ротик закрыт!

— Ладно! Пусть будут два варианта, на любителя!

Это, наверно, я зря сказал.

— Ну давай! — Я поднял бокал. — За Париж! За то, что он состоялся! Мы ведь оба старались. И — получилось! Давай и за то, чтобы все получилось у нас, что только мы захотим!

— Да, любимый!

Мы звонко чокнулись, выпили этого дивного вина, потом, приподнявшись, поцеловались.

— Ну а теперь устрицы. Бери вот так, брызгай лимончик! Осторожненько, не пролей сок! И всасывай. Так. Но сразу не глотай, не глотай! Почувствуй во рту. Правильно, даже закрой глаза. Чувствуешь?

Она, не открывая глаз, кивнула.

— Все! Теперь глотай!.. Ну как? — спросил я ее через некоторое время.

Она — не сразу — открыла глаза:

— Охрененно!

— Ну вот! Не зря мы приехали в Париж?

— Безусловно.

Она уставилась в телефончик и тыкала кнопочки.

— Давай теперь попробуем этих, дуврских! Вот те, видишь, были какие корявые, — повертел пустой панцирь перед ней. — А эти, видишь, круглые. Давай в той же манере. Осторожно!

Всосали и эти.

— Ну, — требовательно произнес я. — Как? Мне кажется, эти, — я повертел в воздухе рукой, — не такие... пронзительные!

— Нормальные, — буркнула она, уже вполне активно работая с телефоном.

— Скажи-ка! А давно ты читала «Исповедь» Руссо?

— Еще в школе! — отрывисто сказала она, разглядывая почему-то аппаратик довольно злобно.

— Ну что там у тебя?

— Ничего! — ответила грубо, как школьница. — Оказывается, здесь есть вайфай! — почему-то перекривилась. — Вот уж не ожидала тут! — приголубила взглядом и заведение.

Этот вайфай мгновенно все искорежил!

— Этот вайфай твой как радиация, — сказал я, — всюду проникает — и все убивает! Даже хуже радиации! — Я разошелся. — Как протечка грязи сквозь потолок!.. Руссо бы не одобрил! — Я надеялся, что союзника себе нашел.

— Слушай! Отстань, а, со своим Руссо! Тут такое творится! Ты только посмотри, что пишут эти гады!

— Ну а какое это имеет значение? — удивился я.

— Как какое? Оскорбляют нас, а тебе все это безразлично? Ты слон! О-о, глазки твои слоновьи! — презрительно показывала почему-то на мое отражение в зеркале. — Жмуришься? Вообще хочешь не видеть ничего?!

Чопорная публика брезгливо косилась на нас.

— Ну что они там могут писать? — добродушно улыбаясь, даже пересел к ней.

— Ну вот, — шмыгая носом и, кажется, слегка успокаиваясь, сказала она.

— Ну давай, показывай.

Публика, кажется, отвлеклась и занялась устрицами, а наши так почти все и лежали на блюде. Какие, к чертовой матери, устрицы — тут такое!

— Вот, — показала фото, мы втроем на мосту. — Видишь комментарий?

— Не, не разберу, мелко написано. Да брось ты эту дрянь!

— Дрянь?! Читай!

— Да я не вижу, тебе сказал!

— Комментарий такой: «СОсанна — и старцы!» Что, действительно так заметно по мне?

— Да с чего ты? Просто идиоты. Давай. У меня есть тост.

— Погоди! А как тебе вот это?

— С устрицами? Десять минут прошло. Что такое за это время могло стрястись? Возьми себя в руки.

Как-то у них это стремительно! Кабы хорошее что-то.

— Нет уж! — раздувая ноздри, проговорила она. И ярость ее, что удивительно, была обращена на меня. — Это пишут обычные люди нашей страны. И ты, если еще кем-то себя считаешь, обязан это читать!

Глаза ее просто сверкали... как у какой-то Шарлотты Корде!

— Обязан? Да мне и так есть на что посмотреть! — Я обвел радостным взглядом сияющую, окружающую людей еще с восемнадцатого века эту обитель духа и утонченных наслаждений.

— Нет, ты смотри! — сказала она.

— Ну хорошо. Если ты считаешь это моим долгом!.. Хотя считаю, что у меня нет долгов. Ладно, покажи!

Она протянула мне трубочку, и рука ее, я заметил, дрожала.

— Не вижу!

— Ну тогда я прочту! — произнесла она мстительно, но месть опять же, как ни странно, была направлена на меня. — Я вывесила этот снимок. Сделала нейтральную, в общем, надпись. «Пожирательница устриц». И как это прокомментировали они? «Такого она в рот еще не брала»!

— Я вообще не понимаю, где ты такое берешь? Кто мог написать это?

— Дрищ, — вздохнула она.

— Так это сам ихний гуру?!

Она устало кивнула.

— Господи! С кем ты имеешь дело? Зачем?

— Я имею дело с больными людьми!

— Как... с больными? — пробормотал я, снова откидываясь на спинку, на этот раз с чувствами уже непонятными. — И ты знаешь об этом?

— Еще бы! — гордо произнесла она.

— А нахрена?

— Ты что же? — поглядела на меня. — Считаешь, что больных надо кидать и не оказывать им никакой помощи?

Вот она когда расцвела!.. И стала даже выше меня, буквально на голову!

— Ладно! — проговорила она. — Сеанс психоанализа!

— Вообще-то не посещал и не собираюсь. Сам прекрасно справляюсь. Но ради твоей карьеры на этом поприще... Ну, давай!

— Тогда скажи, когда ты на это фото смотрел, у тебя никаких низменных мыслей не возникало?

— Н-ну. Возникало. Но есть же культура! Ну и какая-то доброта! А кто других топчет, тем их мерзости надо засовывать обратно в рот.

— Господи! Как ты отстал! Даже больше, чем я думала вначале!

Она, оказывается, «думала вначале»? Жалко, что об этом не знал!

— Так вот, профессор Малофеев открыл... Он, кстати, у нас на курсах преподавал... Ты что, не знаешь профессора Малофеева?

— Нет. Так же, как и Дрища! Вот Руссо знаю, а Малофеева — нет!

— Ну, ты отстал уже на эпоху! Видимо, после Маркса никого уже не читал!

— И Маркса не читал.

— Это чувствуется. А вот я читала! Ладно, — почти миролюбиво сказала она. — Вернемся к профессору Малофееву.

— Не скажу, что это вызывает во мне большую радость.

— Нет, слушай!

Прямо горела желанием вбить в меня свои немногочисленные (как сказалось, так оставлю) знания.

— Изучая, кстати, Фрейда и Юнга, он открыл, что с точки зрения психологии мерзости непременно нужно выговаривать. Это спасет человечество!

«Ты — смерть моя!» — хотел выкрикнуть я, но сдержался. Сказал несколько иначе:

— Да, в человеке есть грязь. Но она не в природе, а в мозгу. Но существует уже культура. И доброта. Существовали, по крайней мере, до последнего времени. А мерзость возникает именно тогда, когда ее выговаривают. Причем всегда с желанием навредить! Собирая все самое дрянное в себе и такое же пробуждая в людях! Зачем? Пусть, как ты считаешь, это кого-то спасает, а я вот от этого погибну. Прямо сейчас!

Она посмотрела на меня:

— Господи! Я, как всегда, забываю, с кем говорю. Ну прости! Прости! Меня только могила исправит.

— Не могила, а я.

Мы поцеловались.

— Ну все. Нам пора. Спасибо за чудесный вечер!

— А мы... уже? — растерянно озиралась вокруг. Видимо, считала этот вечер незавершенным.

— Нас ждут в Доме приемов нашего посольства на Рю-де-Гренель.

— А вайфай там есть?

— Ну разумеется, есть!

Мы рассчитались с официантом и любезно простились с ним.

И мы вошли в Дом приемов. Старинный, мощенный плитами двор, витая мраморная лестница с люстрами и большой зал.

Тут наконец-то мы встретили всех. Два самых близких друга-коллеги с долей изумления подошли ко мне.

— Ты где же был? Почему я на ярмарке тебя не видал?

— Вон почему! — указал второй.

Римма в вечернем платье любезничала в другом конце зала, заполненного гостями, с Дери Нога.

— Ну ты даешь!

Да уж! Обязательно нужно было проникнуть сюда, иначе она непременно бы написала и отправила: «Везла, дура, роскошное платье, а вместо приема оказалась в вонючем участке!»

Но, к счастью, ведь было не так! Это был настоящий прием!

Однако когда мы уже возвращались в роскошном такси, она все же не удержалась и протянула аппарат:

— Смотри, что они опять написали!

— Да брось ты! — Я был радостно пьян.

Показался, отметился, что еще ого-го! В этом и был смысл данного приема, да и приезда вообще — и все состоялось.

Показала мне в телефончике запечатленный момент — когда охранник уперся мне в грудь руками, не желая пускать. Но буквально через секунду уже мы растопили его — она женской силой своей, я надменностью и величием, — и он превратился в облако пара, фимиама, и мы прошли сквозь него.

Зачем же выставлять единственно трудный момент?

— Гляди, что они написали: «Таких и не надо пускать».

— Но мы же прошли туда. И оказались самыми яркими! И посол тебе комплиментов наговорил. О чем горевать! Что, кто-то еще управляет нами?

— Но почему же тебя не включили в список?

— Может, они уже выведали, что я — упырь?

— Я вполне серьезно! Значит, они не уважают тебя?

— Это тебе — кто? Твои черти из трубочки сказали?

— На меня-то плевать! Меня можно вытолкать! — продолжала она.

— Этого не могло быть никогда! Вспомни, как мы прошли с тобой! Взявшись за руки, полные любви! Все же завидовали нам, таких больше не было. И, кстати, нигде!

— Но все равно ты должен довести тему до конца и выяснить, кто отвечает за то, что тебя не включили в список.

— Зачем? Главное, что нас вселили бесплатно в наш бункер! Где мы были безумно счастливы.

Скажем так.

— А после этого возникать с какими-то обидами — провалишься навсегда! В следующий раз, когда, — чуть не сказал было «приеду без тебя», — мне нужно будет то, о чем ты сейчас, уважения будет столько — хоть ложкой ешь! Верней, ровно столько, сколько мне будет нужно: ни больше ни меньше! Но сейчас-то нам было нужно совсем другое!

Прильнул к ней. Но она отодвинулась.

Виртуозность — мой стиль. Даже порой излишняя виртуозность! Был абсолютно филигранный Париж — все было ровно в той мере, в какой нужно, и ничего лишнего!.. Лишнее, может, и не помешало бы, но это не виртуозно. А входной билет на прием, кстати, мы отдали Эдде: тупо по билету проходить — не то! Но она, кажется, не ценит мой стиль! Ей эти ее черти дороже! И все, что я ей рассказал и показал за все эти месяцы, — коту под хвост! Но об этом — ни слова! Все закончить победой!

— Нет, неплохо мы сбацали сегодня с тобой — в четыре руки! Могли бы с тобой колоссальными мошенниками быть.

— Все! Больше я не могу!

И она выскочила из машины и побежала. Но кто надеется тут увидеть трагедию, не увидит ее. Во-первых, мы уже стояли у наших ворот, а во-вторых, просто просилось наружу шампанское.

Да еще старинные ворота в наш дом, где проведем мы последнюю парижскую ночь — точнее, даже часть ночи, — застопорились: никак не получалось попасть в хитрую прорезь крохотным золотым ключиком, похожим на брошку.

Наконец ворота со скрипом пошли, и мы, отталкивая друг друга бедрами, прогрохотали по лестнице, но, поскольку у меня был ключ от номера, я первый и был.

«Да-а, — думал я, сидя в туалете без движения. — Как же я устал! Боже, как я устал!.. Да нихрена ты не устал. Иди, действуй!»

В комнате не оказалось ее. Нашел ее в ванной. Она стояла на одной — подчеркиваю, одной — ослепительной своей ноге, а другой не было! Так где же она? Зашел чуть с другой стороны. Вторая нога, столь же ослепительная и абсолютно прямая, лежала на раковине умывальника.

— Что ты тут делаешь?

— То же, что и ты. Спасаю пузырь, чтоб не лопнул.

— Где ж ты так научилась?

— А! — улыбнулась смущенно. — В школе еще. Кто так не умел...

— ...тех чморили! — предположил я.

— Нет. Как мы это называли, троллили! — Соскочила с умывальника. — Ну что? Пошли.

Скромно вышли в нашу гостиную. Она же спальня. Она же кухня.

— Запомни! — сказал я ей. — А если не поймешь, то просто заучи наизусть. И повторяй это повсюду — автоматически: «Все было просто гениально». И здесь. И везде, где только мы с тобой будем находиться. Запомнила? Или даже поняла?

Она, не очень, впрочем, уверенно, кивнула.

— Ну что? — зевнула она. — Чайку?

— Да нет! Не чайку! — грозно проговорил я.

— Не чайку? А чего же? — стрельнула глазом.

— Слушай внимательно!

Она тяжко вздохнула.

— Мы с тобой абсолютно разные. Представители абсолютно разных культур — по своей сути взаимоисключающих. Это уже не говоря о разности поколений. Между нами — целое поколение, прожитое совершенно другими людьми. Может быть, даже два поколения! — добавил я мужественно.

Она протяжно зевнула.

— Существует единственный мостик между нами! И это...

Она поперхнулась. После прокашлялась.

— Я что-то не замечала его, — сдерзила она.

Не обращая внимания на подобные уколы, я продолжил: — Это — помолчи!.. — секс. Последняя надежда на наше единство. Секс как спор! Битва культур!

— Да. Ты прав, — торжественно сказала она. — Я сейчас подготовлюсь!

И битва была прекрасной. Победителей в ней не нашлось. Только поверженные и изнеможенные.

— Милый, — шептала она.

Да, достучаться до нее можно лишь одним способом.

— Рота! Подъем! — зычный крик ее прервал сладкое оцепенение.

— Елки! — Я глянул на свой золотой «Ролекс». — Через десять минут такси! И ждать оно не будет, не дома!

Покидали все в чемоданы, не влезшее — в сумки.

— Ноутбук не забудь! — заметила она вскользь.

Господи, я брал еще ноутбук! Правда, ему так и не удалось ни разу раскрыться.

— Бегом! — скомандовала она.

Просто военно-полевые учения!

Да! Я представил карту Европы. Кроссец по пересеченке нам предстоит серьезный!

Оставив ключи в двери, как договаривались, мы прогремели чемоданами через двор, дернули хвостик замка, толкнули ворота. Они вдруг спружинили назад.

— Так, ворота закрыты на ключ. Значит, кто-то тут есть, кроме нас, и запер, — проанализировал я.

— Возможно, — сухо сказала она.

— Значит, надо бежать за ключами, вынимать их из наших дверей и открывать ворота. А потом бежать и вставлять их назад. А такси уже уезжает!

— Поэтому вероятней всего, что побегу я! — Как-то удивительно холодно она со мной разговаривает!

— Хорошо еще, что не захлопнули их в комнате! — взбодрил ее я.

— Да. Хорошо, — спокойно сказала она. — Я побежала. А ты пока бейся в ворота, как птичка, всячески раскачивай их, чтобы шофер услыхал нас и не уехал. Если, конечно, в нем есть капля жалости.

Я стал биться в ворота и раскачал их довольно сильно. Вряд ли это понравится коменданту, если он не спит. Но вряд ли он спит, и я его понимаю. Боюсь, что даже нецензурная лексика идет в ход — и его нельзя осудить при этом. Это я бормотал, чтобы не услышать, не дай бог, звук отъехавшего мотора. Стук каблучков. Вбежала. Тут тоже был хитрый прорез, да еще полная тьма, но мы попали куда надо — и отперли. Ворота отъехали. Ну есть в жизни счастье — такси стоит! Еще чугунная витая калитка, ведущая на тротуар.

— Все! — скомандовала она. — Грузи чемоданы. Я побегу вставлю ключ в дверь. Как договаривались.

Она умчалась опять. Открыв калитку в металлической ограде, к счастью незапертую, я выкатил чемоданы, вытащил сумки. Всегда, на что-то неземное надеясь, берешь кучу красивой одежды, а ходишь в одном!

Шофер был такой темный — не сразу увидел его.

Мы загрузились. Господи! Где же Римма? Не упала ли в темноте с лестницы? Не хотелось бы!

Наконец захлопнув деревянные ворота — щелчок! — выскочила Римма. Хотела сесть на переднее сиденье, но водитель указал — только на заднее. У них так! Римма быстро уселась.

— Ну чего ты стоишь? Садись в темпе.

Я сел. Шофер-невидимка рванул с места.

— Стоп! — вдруг произнесла Римма.

Водитель, что-то вымолвив, резко тормознул.

— Что-то забыли? — совершенно спокойно спросил я.

— Калитка распахнута, — сказала она.

— Я сбегаю! — предложил я.

Комендант, если он смотрит сейчас в окно, думаю, одобрит. И после будет вспоминать о нас с теплотой.

— Сиди. — И Римма выскочила.

Процокали ее подковки. Проскрипела калитка. И снова хлопнула дверка такси.

— Ну все. Поехали, — сказала она. Даже не запыхалась.

Шофер рванул с места, я бы сказал, с каким-то остервенением. Мы с Риммой потерлись плечами. Мы молодцы. Военная ее выучка оказалась как нельзя кстати. С ней не пропаду. «Или как раз пропаду!» — подумал я лихо. И «лихо» как раз сбылось.

— Ну, так! — скомандовал я. — Любуемся напоследок Парижем!

Но это не вышло. Город этот на освещение скуп.

Париж — он каждый раз разный. Когда я был в Париже впервые, при советской власти еще, увидеть удалось значительно больше. Мы посетили Лувр, Орсе, Бобур, музей Родена. Нас, спаянную компанию вольнодумцев (вполне небрежно, кстати, прошедших комиссию райкома), веселых и пьяных, возили на автобусах от и до, и Париж казался городом музеев и роскоши. Был среди нас зам по идеологии, как мы его называли, руководитель группы, парторг и метранпаж типографии имени Володарского, неглупый, кстати, мужик, прекрасно понимавший, что не стоит ему учить ушлых писателей, как жить, — сами разберутся. И мы разобрались. А я, как и во всех наших поездках, носил звание «зам по наслаждениям». И хотя был в Париже первый раз, безошибочно определял, куда лучше, в какое кафе и на какой стриптиз нам пойти. И — ни одной проблемы!

И ни перед кем мы тогда, в восемьдесят четвертом году, не отчитывались, ни во время поездки, ни после, а сейчас словно отчитываемся, причем перед кем-то злым и глупым!

Когда салон наш изредка озарялся, я видел в профиль яростное ее лицо, ее взгляд, вперившийся в экранчик. Посылала-получала, вела с кем-то непрерывный бой короткими очередями.

Почему, кстати, только короткое и только злое? Вовсе не электронное засилье, которое все в этом обвиняют, причина того. И даже не политика. И даже не экономика: мол, так сейчас загружены все, что некогда думать. Нет. Просто лень. И распущенность. Хорошее надо делать, вкладывать силы и душу. А так — капнул, как голубь. И все. Ты уже автор.

Нас озарили роскошные витрины «Галери Лафайет». В Париже уж надо было хоть чего-то купить! Хотя бы маек. Да трусов-парусов!

Потом пошла тьма, и мы оба вырубились, сначала она, потом я. Находились в какой-то полудремоте, стучась головенками. И одновременно очнулись.

Что это? Северное сияние? Это навряд ли. Это же светящийся стеклянный аквариум аэропорта имени де Голля. Ну, слава богу! Доехали! Но не говори «гоп». Вот так-то, на гоп, все и получилось! Мы почти врезались в белую полицейскую машину, на размышление было меньше секунды, но за это время произошло несколько событий.

Полицейские, проснувшись в машине, замахали нам: «Нельзя!» Чрезвычайное положение у них.

В аэропорт, значит, нельзя, а куда можно?

Наш водитель-невидимка мгновенно вскинул средний палец вверх могучим международным жестом, и он как раз виден был крупно и очень хорошо на фоне казавшейся небольшой полицейской машины.

Послышалось знакомое клацанье, и я увидел озаренное, абсолютно счастливое ее лицо.

— Сняла! — радостно шепнула она. И показала экран: могучий черный палец на фоне миниатюрной белой машинки. — И знаешь, как назову? «Черным вход запрещен!»

Я не успел ничего ей сказать, потому что свернули на крутой пандус и помчались куда-то вверх. Взлетаем, что ли?

Взлетели мы на второй уровень и остановились у стеклянной стены. Шофер, повернувшись, что-то настойчиво нам говорил. Полиглотом не надо быть, чтобы понять: предлагает вытряхнуться на холод. Другого, мол, ничего не могу предложить. На стеклянной стене местами был нарисован силуэт самолетика — носиком вниз. Нас это ни в коей степени не устраивало, нам нужен был как раз самолетик носиком вверх. Нижний этаж? Но туда нас как раз не пустили!

Вытряхнулись, однако, еще приплатив за время стояния тут не по нашей вине. А по чьей? Рано приехали? Но приехать раньше всегда считалось хорошим тоном. У нас всю ночь Пулково бурлит. А тут — ни души. И главное, все двери закрыты, даже не отличить их от стеклянной стены. Поехать вниз? Но там нас уже не пропустили однажды. Объехать эту махину вокруг? Загремели наши чемоданы. Да, ноябрь — он и в Париже ноябрь!

Наконец за стеклом мы увидели человека. Одного-единственного. Мы подвалили к нему — смотрели через стекло. Огромный, опять же негр, в черном комбинезоне со светящимися полосами. Но махал он куда-то вбок. Что это значило? «Проходите, проходите»?

Клад! Римма и это сняла. Показала.

— Знаешь, как назову? «Белым вход запрещен!»

— Ну зачем же так? — пытался сказать я замерзшим скукоженным ртом.

Загремели дальше. Нет, по периметру больно долго. Напишут: двое замерзших бездомных.

К счастью, опять он! Уже как родной. Махал, но уже в обратную сторону. Что-то все-таки он хочет сказать! Может быть, дверь, через которую можно пройти, есть где-то посередине, между двумя его появлениями?

Точно! Мы протащились совсем немного — и разъехалась стеклянная дверь. И мы вкатились! Фу! Наконец-то! Тепло! Дверь за нами закрылась. Я прижал руку к сердцу и поклонился. Он помахал нам сравнительно светлой ладошкой, сел на могучий свой агрегат с тремя крутящимися щетками внизу и укатил куда-то вдаль по гладкому полу.

И скамейка тут оказалась! Мы плюхнулись.

— Скажи, а ты сфотографировала, как он нас пустил?

— А зачем?

Ну вот, опять то же самое! Ладно.

— Отлично, — заговорил я, — что мы так рано приехали! Зато все можем допить, а если б впритык, у нас бы все отобрали.

Во всем надо находить что-то положительное, иначе не стоит жить. Она это одобрила, и мы выпили все, что было в запасе в нашем бункере, — а чего мы там только не попробовали! Поездка удалась. Потом мы, кажись, немножко соснули, голова к голове. Только что с официального приема — и вот мы уже и клошары. Широкий диапазон! Я растолкал ее. Головка ее болталась, как на нитке.

— Слушай! Где-то, наверное, все же есть лифт, на котором мы сможем спуститься на взлет?

И такой лифт нашелся, хотя далеко не сразу. Непросто тут все у них.

Оказывается, регистрация уже шла вовсю. Длинная очередь, но как-то сразу на все направления. Разобрались! Сбагрили чемоданы. И удивительно легко мы летели на эскалаторах, горизонтальных и вертикальных, и наконец увидели долгожданный номер посадочных ворот — шестьдесят шесть! Он мог бы кого-то насторожить, но только не нас! Наляпан номер был почему-то на пузатом столбике, а посадка, наверное, за ним. Опустились на пуфик. Лицом, к сожалению, не к столбику. Глянул на «Ролекс». Еще сорок минут. Правда, часы так и не переводил. Надо прибавлять... нет, отнимать от моих стрелок два часа. Значит, сейчас по-ихнему пять двадцать. А вылет в шесть. «Успеваем» — любимая моя присказка, уже неоднократно губившая меня. Но не за рубежом же? Тут же все четко. И даже чересчур. Напала сонливость. С бала на корабль, а была еще изнурительная «битва культур», потом мы попали в чрезвычайное положение, расовые столкновения, потом замерзли, потом согрелись, потом напились. Как-то многовато, если подряд. Как бы не вырубиться. Подергал ее:

— Пойду пройдусь. Не спать!

Обошел по кругу все бутики — может, последний раз в этом мире чистогана? Приценивался и радовался: в нашем секонд-хенде и лучше, и дешевле!

Вернулся. Что-то бормотал невидимый репродуктор, тихо и неразборчиво, какие-то сочетания звуков чем-то встревожили... но так и не разобрал. Тут Римма поднялась мне навстречу с пуфика.

— На! — отслюнил ей банкноту. — Купи мальцу своему конфет! Там вон, за поворотом!

И погрузился в блаженство. И вот она показалась с кульком в руках. Я встал ей навстречу.

— Ну что? Хорошо все-таки съездили! — Я хотел подвести все же позитивный итог.

Но она почему-то смотрела мимо меня.

— Что хорошего-то! — услышал я ее крик. — Пять сорок уже!

Мы кинулись к пузатой колонне с номером шестьдесят шесть. Нафига поставили ее тут, перекрывая ворота! Уф! Коридор, присосавшийся к выходу и другим ротиком — к самолетику, еще стоял — и вдруг на наших глазах стал отделяться! Возникла вдруг черная щель. Катастрофа? Теракт? Щель начала расширяться, коридор уходил — и вот уже между нами и им черная яма, как могила. Мы кинулись к стойке — тучная мулатка в форме сложила руками букву «х».

— Что же такое? — говорила Римма. — Ведь мы же тут, и все время тут были! Двадцать минут до взлета.

Но здесь — не у нас. Неоднократно ей объяснял! Но разве она меня слышит? Что теперь делать? Да, съездили удачно! Ноги отнялись, но как-то не к чему было прислониться, не к колонне же этой с номером шестьдесят шесть?

Видимо, отключился чуть-чуть. В сознании моем прошли один за другим мои «боги счастья» — охранник, бросивший пост ради меня и пистолетом (надеюсь, незаряженным) радостно показывающий мне дорогу в издательство. Молодой узбек, протягивающий мне свою ручку.

И это оборвалось. Осталась лишь неумолимая мулатка с руками, сложенными крестом.

Внутри стало как-то пусто. Абсолютно реальное чувство — пустой бидон. Такого еще не было. Это конец?

Очнулся от клацанья аппарата. Видимо, кто-то продолжает и меня чушить. Или чморить?

— Если опоздаем и не прилечу завтра, хана! — сказала Римма.

— Ты мне не говорила.

— А ты что-нибудь спрашивал разве про меня?.. Мать в больницу ложится!

Голова моя вдруг наполнилась радостным гулом. Снова воспоминания! Говорят, в такие минуты в сознании проходит все. Оказался на родине. Это у нас по много-много раз гремят репродукторы, вызывая всеобщее веселое оживление:

— Гражданин Габриелян! А гражданин Габриелян! В восьмой раз приглашаем вас на самолет в Ереван! Время пришло!

— Не хочет! — смеемся мы.

А гражданин Габриелян неторопливо заканчивает завтрак, вытирает усы.

— Ничего! Бэз меня не улетят! Чемодан мой у них!

— Гражданин Габриелян! Сколько же можно?

А он лишь наливает по новой. Счастливый сон!

Наконец вынырнул, как из воды, тяжело. Тут как раз очень глухо. Уши заложило? Вплотную оказалось лицо Риммы, которая говорила напряженно, но тихо:

— Ну, что делаем?!

— Должны же нас как-то учесть. Что мы опоздали совсем на чуть. Должны нас куда-то посадить! — заговорил я.

— Куда? — усмехнулась Римма. — Да-а! — словно впервые вглядывалась в мое лицо. — Не держишь ты хардовых ситуаций! Совсем!

Тут рядом с нами оказалась мулатка и куда-то нас повела. Я, кстати, полностью оклемался.

— Ты учти! — сказал я Римме. — В жизни моей не было еще ни одного прокола! И не будет! И никому ты такого не посылай! — кивнул на ее телефончик.

— Ну дай бог! — сказала она.

— Наверное, будет какой-то штраф за опоздание, — предположил я. — Что-то такое я слышал. Надеюсь, небольшой.

— Да?

Мулатка подвела нас к желтой стойке, и там я увидел настоящую красавицу. Наконец-то!

— Давай твой посадочный талон! Быстро! — шепнул Римме я.

Красавица, поглядев на талоны, почему-то вернула их. С улыбкой что-то заговорила, и я разобрал лишь «нью тикетс».

— Вроде новые билеты хочет нам дать! — пояснил я Римме и обратился к красавице, улыбаясь не менее ослепительно, чем она. — Хау мач?

Она, видимо, не надеясь на мой английский, нарисовала шариковой ручкой «491».

— Фо ту тикетс? — выговорил я.

— Фо уан, — ослепительно улыбнулась она. И нарисовала всю сумму — «982».

Так. Все мои сбережения на черный день, который теперь уже не наступит, потому что не доживу. О новых зубах мечтал. Забудь! С этими ляжешь.

Главное, чтобы деньги оказались тут. Помню, все не решался, в ночь перед полетом сидел дома за столом и то клал их в сумку, то вынимал. «Зачем столько-то? Все же схвачено там!» Клал — вынимал. Так и заснул. В самом интересном месте! Особенно интересном — теперь.

— Ну что? Хана? — прохрипела Римма.

— Ну почему же? Летим!

— Сколько?

Я показал ей, что написала красавица.

— Ой! На всю поездку столько не потратили, даже близко! А у тебя есть?

— Конечно, — проговорил я и запустил палец в глубокий карман сумки. Что-то вроде там есть! Йесс!

Я положил (с какой-то надеждой) одну банкноту, кстати, самую крупную у них, — может быть, хватит. Но красавица тут же показала два пальца. Ну что ж. Если уж делаешь что-то хорошее, сил не жалей, а уж тем более денег. Что еще, кроме этого, и вспомнится в жизни? И самому будет лучше!.. Впрочем, тут я, возможно, ошибся. С хрустом выложил вторую банкноту. Ее было почему-то особенно жаль. Помню, как зарабатывал.

Раздалось клацанье — этот эпизод Римма сняла! Ну что ж.

Компьютер запищал. Красавица протянула уже сразу — посадочные талоны!

— Ну вот! Ту тикетс! — улыбнулся я. — Надеюсь, прямой в Петербург? — барственно произнес я. Потер двумя пальцами — и тут из-за одного посадочного талона уголком вылез второй.

— Как же! Опять через Франкфурт! — устало сказала Римма.

— Так же, как было и в первый раз. Кстати, надо бы поинтересоваться, где чемоданы у нас? — Я развернулся и огляделся.

Почему-то казалось, что хотя бы — хотя бы! — в награду за все наши страдания и лишения, те контролеры, которые сегодня же, и совсем недавно, проверяли нас, должны встретить нас с распростертыми объятиями, радостным «О! Опять вы! Какими судьбами?», но они вообще не узнали нас и обыскивали, наоборот, гораздо более сурово, чем в первый раз, и изъяли у Риммы из сумки крохотный перочинный ножичек, который она везла в подарок своему сыну, его в первый раз почему-то пропустили, а сейчас вытащили и звонко бросили в урну. Да! Второй раз — не первый раз. Слетает счастье, как с крыльев бабочки — пыльца. Вот как обернулся «Праздник, который всегда с тобой»! Нет пощады!

Полет от Парижа до Франкфурта был коротким и мне понравился.

— Нет, ну ты человек! — говорила она. — Любой бы другой... А ты! — прильнула ко мне.

— Зачем же — любой? Пока что я есть! — улыбнулся я.

— Жалко тебе было? Только честно! — спросила она.

— Ну, жалко. Вообще-то это были новые зубы мои! — Я ослепительно улыбнулся тем, что было.

— Ты не сердишься на меня? — пролепетала она.

— Ну что ты! Ты же мои глаза!

— И твои уши? — Она трепанула пальчиком мое ухо.

— Ну да.

— Надеюсь, и твои зубы?

Мы обнялись.

Но Франкфурт! Франкфурт! Еще один жестокий «кроссец по пересеченке». «Может, хватит уже?!» — хотелось воскликнуть. С тяжелыми чемоданами — почему-то чемоданы они не перегружали с рейса на рейс, и мы сами их таранили! Вот тебе и дорогие билеты вместо зубов! С похмельным потом. Сиплым дыханием. И невозможностью передышки — стрелки показывали, что посадка на тот рейс уже заканчивается, хотя мы только что выбежали с этого. Да. Не нянчатся с нами! С тяжелыми чемоданами — по лесенке вниз, потом опять почему-то вверх, гейт на этот раз девяносто девять (а поменьше цифру никак нельзя?). Потом цифры вообще исчезают — пропустили развилку и надо возвращаться сильно назад. А там, оказывается, надо в лифт, и за ним снова надо двигаться очень внимательно. И когда прибежали, высунув язык, хвостик очереди уже исчезал в воротах. Еще бы минута — и коридор отъехал. Да, кто-то сурово испытывает нашу любовь. Девушка на посту глянула на нас строго, но все же пропустила. Второе опоздание, глядишь, и не выдержали бы!

Взлетали на этот раз молча. И как-то отчужденно.

Ну все! Обрубать надо неприятности, а не тянуть за собой! Такого не допускаем!.. Особенно после таких затрат.

— Как настроение? — дружелюбно справился я.

— Удавиться хочу! — ответила она.

До чего некультурно! Особенно после того, как это я уже говорил.

— А я вот расхотел вешаться! — бодро произнес я.

С давней, прежде скрываемой (хотя и не очень) ненавистью глядела она на меня.

— Слон! — припечатала она и отвернулась к иллюминатору.

Перелет Франкфурт — Петербург был более долгий, поэтому и времени на общение было вдоволь.

— Ненавижу людей, которые только и говорят: «Все в порядке! Все под контролем!» — лишь бы проблему в голову не брать! Я из-за такого, — посмотрела на меня, — ребенка лишилась в роддоме! Доктор — оптимист!

И все это почему-то на меня!

Но я-то как раз проблему решил, причем мгновенно. Может, это и раздражает ее: мало помучился?

«Так я-то как раз купил билеты на последние деньги. В чем ты меня винишь?» — хотел сказать я, но не сказал этого, примерно зная уже ответ: «А у тебя был другой выход? Просто неприятностей ты не переносишь! А мне ты билет уже так купил, заодно, чтобы скандала не было! Ты ж скандалов боишься, смертельно!»

Но поскольку я вообще промолчал, то и ответ (на мое молчание) был более приемлем:

— Конечно, спасибо тебе, что и МНЕ ты билет купил!

Видимо, не ожидала такого.

— Первый ваще нормальный мужик в моей жизни!

Бедная моя!

— Любой другой бы стал выступать: ча-аво? Еще башлять за тебя? Сама урылась — сама и вылезай!

Не могу сказать, чтобы сравнение с таким мужиком, даже пусть в мою пользу, порадовало меня. Нафига я, запоздалый шестидесятник, переплыл через Лету обратно и в это время попал? Лежал бы себе в почете. И никого бы не трогал. Но зачем-то нужно оказалось это!

Любимый город встретил нас снегопадом. Уши так и заложены после суровой посадки.

— Наконец-то эта чудовищная поездка закончилась! — хрипло проговорила она, как только мы сели в такси.

Ну зачем она говорит так? Сил столько истрачено — практически все! Слышала ли она меня? Увы, сомневаюсь! И все зря! Пропадет ведь. Чернуха ее сожрет! Но я ответил ей кротко:

— Ну почему же ты так? Хорошая ведь была поездка.

— Что хорошего-то? На глазах шоры у тебя! Ничего видеть не хочешь! — несколько уже высокомерно говорила она.

Неудобно прям перед товарищем узбеком, который за рулем!

— Это не шоры! Это культура, — пояснил я. — Культура быта и даже бытия!.. В том числе твоего!

Но зря это добавил. Слово «культура» не любит она! Но зато любит психологию.

— Хочу дать тебе совет как психолог. Держи форму! Ты порой бываешь буквально жалок!

Неужели буквально? А ведь называла слоном!

Дальше она говорила почти дружески, но весьма назидательно:

— Держи форму! Когда ты проплачивал эти жалкие бабки, я вдруг глянула на тебя со стороны...

Нашла время!

— И вдруг увидела старика! Глубокого старика! Руки твои дрожали!

И даже сфотографировала.

— Ты знаешь, что тут пришло на то фото, где ты бабки платил?

А. Отправила уже.

— Ну и что?

— «Жадность фраера сгубила!»

— А. Спасибо. Значит, соотнесли с тем фото, где я в Мюнхене сплю на скамейке?

— Так у них это быстро!

Почему же не сказала «у нас»?

— Ну а что? — просмотрел фотосессию. — Все очень мило!

— О господи! Как ты не защищен! При всех твоих шорах. Все точки обнажены!

— Прекрасно я защищен. Своей литературой.

— А кто читает ее?

— Да мне помогает она.

И опять не совсем удачный ее заход.

— Конечно, ужасно, что ты потратил столько денег, причем зря.

— Ну почему же зря? — удивился я. — Наоборот, наконец-то мне удалось сделать хоть что-то хорошее. Давно этого хотел.

Думал сказать: «Давно хотелось кого-то спасти». Но не надо. Вертелась формулировка: «Без этих трат ты могла бы показаться очень дешевой». Но зачем? А вот и приехали.

— Ну все! — чмокнул ее. — Спасибо тебе за поездку!

Все? Я стал вылезать. Узбек вытащил чемодан и сумку.

Так, деньги у нее. Покатил чемодан к воротам.

Она вдруг открыла дверку такси. Я кинулся туда.

— Милый! Тебе же в больничку надо! Ты же два раза вырубался, реально! — проговорила она, захлопнула перед моим носом дверь и уехала, по ухабам.

Я сел в прихожей на стул. Как же я буду без нее? Не могу! Чем же я буду жить? Может, она и не так хороша. Но у тебя разве есть выбор? Нет!

С мамой она, наверное? Но ведь уже пятый день! Наберу? И тут она вдруг позвонила сама.

— Слу-ушай! Я сегодня заеду к тебе? Мозно? — игриво прошепелявила она.

— Можно, — сдержанно произнес я. — Когда?

— Часиков в семь.

— Ч-черт! У меня как раз в семь юбилей, в смысле не у меня, а у моего коллеги! Никак.

— Но я все-таки заеду. У меня ведь есть ключик от твоей квартиры, да? — игриво это произнесла! Будто не знает!

— С мужиком, что ли?

— Ну сто ты, сто ты! Нет, серьезно. У тебя обязательно прибраться надо — полный бедлам!

Откуда она знает, интересно? Догадалась, видимо.

— А при мне нельзя это сделать?

— Ну-у, ты же будешь меня отвлека-ать?!

— Ну, будешь иногда отвлекаться на уборку. На юбилей могу и не ехать.

Сколько раз уже было такое!

— Понимаешь, родной. Тебе завтра надо в больницу. Паша сказал!

Прям уж медсестра! Так она поначалу и была медсестра — по определению.

К тому, видимо, и вернулась, немножко попутно взбодрив меня.

— Понимаешь, — вдруг серьезно заговорила она, — после нашей поездки, с отчаяния...

С какого еще отчаяния? Отличная поездка была!

— Хотела в горячую точку опять отправиться, раненых бинтовать! Но тут Паша сказал, что главный наш раненый — это ты!

— Ну спасибо ему. И тебе. Мне... сейчас остаться?

— Да нет. Поезжай!

На юбилее коллеги, наверное, не слишком удачно я выступал: все время хватался за телефончик в кармане: кажется, задрожал? Да нет. Это ты дрожишь. Самому позвонить? Да нет. Вероятно, уже уехала. А если — чуть было не произнес слово «любит» — дождется! Раньше вопрос времени ее как-то не смущал!

И, поднимаясь по эскалатору, увидел ее. Но — спускающуюся. Заулыбалась, заиграла пальчиками! И разъехались. Разве раньше могло быть так? Перескочили бы — и вместе поехали!

...Кто-то, может, думает, что это кошмар. На самом деле это пища для хищника, коим я и являюсь!

Ну все! Чайку — и к станку! Перегнал все на флешку.

А наутро — к Паше.

Долгий путь на трамвае. Я вспоминал почему-то отца. Скоро, что ли, встреча с ним предстоит?

Мой отец приехал в Ленинград в 1937 году поступать в аспирантуру, сбежав с прежнего бессмысленного места работы, на котором его заставляли учить казахов сеять пшеницу в пустыне, где она никогда не росла. Сбежал в 1937 году, когда за десятиминутное опоздание отдавали под суд, и все обошлось! И в аспирантуру он поступил. Но, конечно, не сразу. Великого ученого Николая Вавилова, который должен был решить, брать его или не брать, в городе не было — обещали, что он приедет под Новый год. Отец жил в общежитии, разгружал вагоны за копейки. Наступила зима. А он сказал на прежнем месте работы, что едет в отпуск в Крым, тулупа не надел.

Отец вроде решил вернуться, но не в Казахстан, а в родную деревню. Он вспоминал, как медленно шел на вокзал по Невскому, подолгу любуясь красотами, на что-то еще надеясь. И опоздал на поезд! Лиговка оказалась перекопана, пришлось бежать в обход! Он показал это место, благодаря которому я появился на свет. В общаге на следующий день он увидел перевод от друга из Казахстана, который продал его тулуп и прислал деньги!

Отец поступил к Вавилову в аспирантуру, познакомился с мамой, и все вышло великолепно! Конечно, лучшее чудо то, которого страстно жаждешь!.. Все остальные чудеса как-то блекнут.

Характер отца передался, к счастью, и мне. И мне везет: совершается невероятное, если я очень чего-то хочу.

Помню, попав в пропасть между социализмом и капитализмом, я страстно из нее рвался, звонил в Москву модному издателю, чей телефон мне с трудом удалось добыть.

Отшивали! «В.Г. занят!», «В.Г. на совещании».

Но я приехал в Москву и все-таки ему дозвонится. «К сожалению, сейчас уезжаю!» — «А где вы находитесь?» — все же зачем-то спросил я. И оказалось, он в доме, соседнем с тем, где я жил! И через минуту я стоял перед ним! И моя литературная жизнь продолжилась — в лучшем тогда издательстве Москвы. Чудо? Но как страстно я его создавал!

Под все эти бурные воспоминания я входил, между прочим, под своды приемного покоя больницы Святого Георгия. Поможет ли он мне, кстати, папашин тезка? Разве что сохранит жизнь! «А тебе мало этого?» — «Да, мало!» — «Угомонись!»

Мой друг Паша вышел навстречу:

— Ну что? Собрался наконец-то?

— Да!

— Дела все прикончил?

— Увы! Ну, может, сходим куда на прощание?

— Какое еще прощание? — Он глянул на часы. — Ну...

— Тут близко отличный грузинский ресторан! — вскричал я.

— Нет! Тут есть рядом кафе. Без алкоголя! — мрачно добавил он.

Пошли. Да, крепкого алкоголя не было. Но было пиво! Правда, лишь двух сортов. Но мне хватило! Пражское — «Велкопоповицкий козел» и братиславское — «Златый фазан». Почему-то волнуясь, я выбрал второе.

Мы вяло говорили о том о сем. Паша собирался купить тахту. Это настораживало. Говорили о тахтах. И только сделали по глотку, Паша тут же начал завывать свои стихи:

— Люблю зака-аты!

— И отка-аты! — подхватывал я.

Вдруг ожил мобильник: звонил, что интересно, тот самый человек, В.Г., который оказался в соседнем доме в Москве, когда решалась моя судьба, ставший за эти десятилетия большим начальником.

— Ты что делаешь с двадцатого по двадцать седьмое?

— А что? — взволновался вдруг я.

— Да надо поехать на одну ярмарку.

— В Братиславу?! — воскликнул я.

— Откуда ты знаешь? — изумился он. — Мы минуту назад решили!

— Сам удивляюсь!

Про братиславское пиво я уж не стал говорить: не надо казаться проницательнее начальства.

— Что, опять что-то? — проворчал Паша.

— Я быстро! — пообещал я.

Конечно, скептик тут скажет: «Ну и что? И без всякого пива раздался бы звонок». Но лучше все-таки верить, что чудеса случаются по твоей воле, тем более что так оно и есть.

С В.Г. мы сидели в пивной на корабле, на берегу Дуная, пустынного по случаю ноября, и вспоминали нашу жизнь.

— А помнишь, как ты позвонил, не зная адреса, и рядом в доме оказался, и через минуту стоял передо мной?

— Конечно! Благодаря тебе и дела пошли. И до сих пор идут! И вот мы опять с тобой!

— А у меня с того момента появился в жизни какой-то высший смысл. Спасибо тебе!

— И тебе!

— А помнишь, как на Парижской ярмарке, в две тысячи четвертом, ты погнался за москвичами и о стеклянную дверь лоб разбил? Но потом оказался в Елисейском дворце — самый первый? Ну давайте, за нашу удачную жизнь! — В.Г. поднял бокал.

И мы выпили. С нами сидел еще один начальник, Е.Р.

— Да! — Е.Р. вдруг ударил себя по карману. — Я же Попову деньги привез за переведенное на китайский. Во, — достал конверт, — целая пачка юаней.

— Сколько же там в европейской валюте?

— Сейчас! — Е.Р. посчитал на айфончике. — Девятьсот восемьдесят два!

— Что-о?

— А чего? — удивился Е.Р. — Много? Или мало?

— Ровно!

— Ровно — как?

— Ровно, как одна недавняя сумма, которую я уплатил в страданиях! И вот.

Е.Р. сказал:

— А с Поповым на каждой ярмарке что-нибудь происходит. Вот пивка братиславского выпил, в больницу собираясь, и в Братиславе оказался. Я потом всем рассказываю...

— Да. — Я кивнул. — А однажды, еще на службе в НИИ, я вернулся из командировки, вошел в нашу комнату — и люстру, которая в этот момент свалилась, поймал. И вижу в этом свой долг!

Бух! Бух! Сотрясаются стекла. Что за народ? Не выключают ни днем ни ночью. Тяжелый рок, называемый ими музыкой, перетряхивает всего! И главное — душу! Вот только это ты и заслужил? В подтверждение добавили громкость. Удары те выбивают из тебя все, чем гордился. Интеллектуал? Весельчак? Но не сейчас. И не здесь. И уже никогда. Тяжелый рок наступает, тупо и безлико!

Другое дело, когда мы с друзьями поплыли по Ладоге на маленьком катере. И я взял переносной свой магнитофон, «маг», как говорили тогда. И думаю, соседи по коммуналке, не разделяющие моих пристрастий, вздохнули с облегчением. И когда над угрюмой гладью стали вдруг собираться тучи, врубили наш любимый «Рок эраунд зе клок» бессмертного Элвиса. Но там вокруг хотя бы не было никого!.. Ну как никого? Примерно через минуту из темной воды рядом с бортом вдруг резко высунулась абсолютно лысая черная голова с возмущенно вытаращенными глазами и не мигая смотрела нас. Некоторое время нами владел ужас. Примерещилось? Но башка не исчезала! Наверно, примерно так я бы теперь смотрел на верхних соседей, если б ворвался к ним. И думаю, они бы ужаснулись, как я тогда. Я робко выключил музыку.

— Тюлень? — неуверенно проговорил Никита, наш капитан, и мы дико захохотали, и возмущенный наш гость — а вернее, хозяин — тут же исчез.

И, видать, нажаловался кому надо в ихнем ЖЭКе — и началось! Сначала по темной, словно стальной, воде пошла мелкая, а потом крупная рябь. Первой же мощной волной залило через щели водой мотор, как железную бочку, и он, хрюкнув, умолк. С тоской мы слушали нарастающий свист ветра. И главным «свистком» оказалась наша корявая мачта. Стало темно. Нас несло, кажется, к берегу, но тут и берег страшен: вся Ладога, как зубами, окаймлена острыми камнями. Доигрались! Мы испуганно переглянулись. И тут я врубил маг! На полную мощность. С визгом ветра сражался ансамбль «Вингз» («Крылья»), созданный бессмертным Маккартни после распада «Битлз». Припев мы орали вместе с ним, и, надо сказать, он нам помогал: «Хоп!» — мы взбирались, как на гору, на огромную волну, посеребренную луной, «Эй хоп!» — мы летели с серебристой горы в мрачную пропасть, на дне которой сверкали огромные камни. И только песня оборвалась, катер тут же с треском вклинился между двумя острыми камнями и застрял в них. Волна теперь не поднимала нас — мы были внутри ее. Как схлынула, мы прыгнули за борт и поплыли. Но перед этим я перемотал «Вингз» и пустил снова. Камни, которые были теперь позади, к счастью, гасили волны. Но не совсем. Капитан наш Никита плыл, подняв в одной руке чайник — должны же мы как-то согреться, если доплывем. С водой, похоже, перебоев не будет. Матрос Слава плыл, надев на голову вместо шапочки бабу с пышной юбкой, надеваемую обычно на чайник. Необходимая вещь. А я греб одной рукой, другой придерживая магнитофон на голове. Думал ли сэр Пол Маккартни, который к тому времени уже стал пэром Англии, что ему придется петь в столь ужасающих обстоятельствах? «Хоп! Эй хоп!» — орали мы вместе с ним. Потому и выплыли. Когда рок спасает, он с нами, а не против нас, как сейчас. Но криков, стонов, жалоб, склок от меня не дождутся. Только — восторг!

Позвал на кухню Нонну:

— Слышишь?

— Что, Венчик?

— Рок!

— А!

Она, как всегда теперь, робко улыбалась.

— Это хорошо? — вопросительно глянула на меня.

Теперь все для нее — подарок. Эх, как она плясала когда-то! Лучше всех!

— Отлично! — сказал я. — Теперь мы, как только выходим на кухню, танцуем рок!

— Правда?! Я рада, Венчик!

Ладони наши соединились, как раньше. Откинул ее на длину руки, дернул к себе, потом прокрутил! Может! Да и я! И вдруг — затихло у них. Ну что там у вас? Врубайте!

— Я рада, Венчик! — повторила она.

Но опять-таки надо ее отправлять! С ней в больничных делах, а тем более, не дай бог, в последующих церемониях, такой хаос начнется, что все окончательно сойдут с ума!

Она помахала мне в окошко — и уехала.

И вот я вошел в ту самую кладовку. И флешку воткнул. Гуня начал смотреть с конца. И сразу:

— Не может быть!

— Что именно?

— Чтобы тебе вернули ровно девятьсот восемьдесят два!

— Ну ладно! — я добродушно согласился. — Напишем девятьсот восемьдесят три! Ну, вперед? Или как ты хочешь? Назад? Поехали!

— Стоп-стоп! — через некоторое время завопил Гуня. — Диск дымится уже! Всю жизнь, что ли, сюда согнал?

— Ну а сколько можно еще?

— Секунды четыре.

Тогда впишу Римму, как она плясала, а Паша все тащил ее прочь. Она посылала мне воздушные поцелуи, а он все тащил. Осталась лишь ее рука по плечо и вот уже — по локоть. Потом лишь кисть, трепещущая, как листок. И вдруг прискакала ее нога, красиво дрыгнула — и улетела. И все. И хватит.

— Ну что? Мандражируешь? — Паша уселся на край кровати.

— Да нет. Я спокоен. Готов.

Оглавление

ИСПЫТАТЕЛЬ (Повесть)

  Пролог

  ЧАСТЬ 1

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

  ЧАСТЬ 2

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

  ЧАСТЬ 3

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

ТЫ ЗАБЫЛА СВОЕ КРЫЛО (Повесть)

  Пролог

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

ЧЕРЕЗ ЛЕТУ ОБРАТНО (Запоздалый шестидесятник) (Повесть)

  Новая муза

  Дом

  Бездомный

  Бегство в Египет

  Поминки

  ...И не умереть Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg