«Узники Птичьей башни»

Узники Птичьей башни (fb2) - Узники Птичьей башни 711K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Анастасия Атаян

Анастасия Атаян Узники Птичьей башни

Посвящается Человеку-Соловью, моему единственному другу в Птичьей башне, а также всем тем, кто никогда не хотел стать салариманом, но вынужден был им стать.

Предисловие

«Главное в жизни определиться, Где твоё место и что ты за птица.» Ленинград, «Менеджер»

Добро пожаловать в Птичью башню, небоскрёб в западном Синдзюку. Западный Синдзюку - деловой район в Токио, где высятся стекло-бетонные скалы. Об эти скалы разбилась не одна свободная птица. Западный Синдзюку - место, где принято много работать и мало мечтать, вернее вообще не мечтать, потому что мечтать и летать свободно гораздо сложнее, чем клевать зёрна, которые птицеводы стабильно, раз в месяц, насыпают в кормушку.

Это история не о птицах. Это история о людях. О таких же людях, как мы с вами. О людях, которые некогда мечтали свободно парить, но не справились с сильным встречным ветром.

Он был Человеком-Соловьём, хотя многие считали его обычным салариманом. А какая вы птица? Вы летаете высоко или томитесь в неволе, на птицефабрике?

Это роман о несвободе, о несвободе, в которую мы, вольные птицы, сами себя загоняем.

Можно ли разрубить цепи, можно ли снова расправить крылья? Значит ли это сдаться? Значит ли это победить?

Глава 1. Под стук колёс

Утром в электричке было не протолкнуться. Толпа рьяных японских тружеников вносила и выносила меня из вагона на каждой станции. На очередном перегоне я обнаружила себя повисшей в воздухе и зажатой со всех сторон плечами, грудаками и спинами суровых японских дядек в рубашках белых, серых и полосатых.

К перегруженным поездам я не привыкла. Станционные смотрители в белоснежных перчатках, утрамбовывающие сонных пассажиров в вагоны, на станции Нумабукуро не водятся. Частная ветка Сэйбу 1 , станция небольшая и от центра недалёкая - никакой давки, никакой суеты. Здесь останавливаются лишь жёлтые неуклюжие местные электрички, а серебристые пули-экспрессы проносятся мимо, задирая юбки стоящим на пероне барышням и оголяя их белые ноги.

Только с трудом забравшись в вагон, уперевшись рукой о каркас двери и отжимаясь от створок, чтобы вдавиться в толпу товарищей по несчастью, я поймала себя на мысли, что электричка не цвета разваренного желтка, - в нашем захолустье с какого-то перепугу остановился экспресс.

Люди потели и кряхтели, а в наушниках играла песня «Забери меня домой» группы «Бэйсмэнт Джэкс» 2 . Объявления по громкоговорителю тонули в припеве:

«Я просто хочу отсюда сбежать, хватит с меня,

Хватай пальто, забери меня, забери меня.»

Последнее время моё утро начинается с песен-протестов. Вчера, например, я слушала «Сдалось нам ваше образование» Эрика Прайдза 3 . Я не хочу становиться очередным кирпичом в стене, но судя по тому, как плотно сомкнулись ряды трудоголиков в утренней электричке, меня уже со всех сторон измазали вязким бетоном капитализма.

Признаюсь, я застряла во времени, но всё же лучше начинать утро с «Бэйсмэнт Джекс», Эрика Прайдза и прочего популярного лет десять назад музона, чем утро не начинать вовсе.

«В борьбе против стресса важен комплексный подход. Если всё время пользоваться лишь одним методом, возникнет привыкание и способ перестанет действовать», - поучала брошюрка, которую мне выдали в первый рабочий день на ориентации для новобранцев. И правда, есть разные способы справляться с рабочим стрессом. Кто-то жрёт пачками транквилизаторы. Кто-то ищет утешение на донышке бокала. Некоторые страдальцы плетут на работе интрижки, чтобы подбросить поленьев в потухший костерок офисных страстей. Одно другому не мешает: бытовой алкоголизм и адюльтер сочетаются неплохо, пусть порой и вызывают кучу побочных эффектов: посаженную печень, минус на кредитке, букет венерических заболеваний, а то и вовсе раздел имущества.

Меня обычно спасает йога. Если после стойки на голове всё так же хочется убиться головой о стену, как и до неё, я понимаю, что дело плохо, и звоню другу, которому можно всласть нажаловаться на заговор империалистов за бокалом-другим. Платон уже посидел на таблетках, пообщался с терапевтом, перебровал разные виды медитации, поколотил грушу, поупражнялся в восточных единоборствах, несколько раз сходил в запой и вернулся.

Неделю назад мы сидели с Платоном за стойкой маленького бара на станции Арайякусимаэ 4 , рядом с железнодорожными путями. Стаканы бодро звенели, приветствуя и провожая электрички. Как и его древнегреческий тёзка, Платон любил философские беседы.

- А вообще, покончить с собой это тоже выбор, - выдал Платон после потока критики в адрес тирана-начальника, деспота Путина и чудовища Трампа. На его лице в тот момент зависла тёплая, благостная улыбка. Он подпёр подбородок одной рукой, а другой поглаживал запотевшую кружку.

Я знаю, что Платона не раз посещала мысль о суициде, но будь он на грани, он бы молчал как рыба и не пил бы со мной.

Каждое утро Платон делал выбор. Выбор жить. Каждое утро выбор делала я.

- Покончить с собой ты всегда успеешь, - говорила я себе в те дни, когда было совсем невмоготу.

Я рыдала, заглатывала горстку успокоительного и плелась на станцию. Я смотрела, как подъезжает поезд. От вечного покоя меня отделял всего один шаг. Я представляла, как хрустнет кость, как на мгновение каждую клеточку тела пронзит невыносимая боль, как рельсы обагрятся кровью, как глаза застелет тьма и наступит конец, конец всем мучениям.

Были дни, когда лишь корзина для стирки, оставшаяся в квартире и набитая доверху, не давала мне поставить жирную точку во всём этом безобразии под названием са-лариманская жизнь. Я вспоминала «Одинокого мужчину» 5 , профессора английского в исполнении Колина Фёрта, - он готовился спустить курок с дотошностью японского бюрократа. Я убеждала себя в том, что уходить надо красиво. Мне бы не хотелось, чтобы кто-то рылся в моём грязном белье, в моей мусорной корзине, хмыкал при виде затаившегося под кроватью носка, пожимал плечами, обнаружив в углу клок волос или комок сбившейся пыли. Мне становилось не по себе при мысли, что в комнату войдут девочки из агентства недвижимости и начнут собирать мои жалкие пожитки по коробкам. Могло быть, правда, ещё хуже. Реши они ждать приезда моих родителей, в квартире началась бы битва между армией голодных тараканов и отрядом клещей сапрофитов.

Были, правда, и такие дни, когда я плевать хотела на бельевую корзину, на флешки с фотографиями и дневниковые записи. Я шла на работу, как в тумане, думая о том, как продержаться хотя бы до обеда, после обеда - до вечера, а затем - до утра.

- Просто ляг спать. Просто лежи. Глубокий вдох. Глубокий выдох. Полное йоговское дыхание.

Иногда меня отпускало, и тогда накатывало безумное желание жить, проживать каждый день, как последний. Я шла по улице, я пялилась на зелень, на капли дождя, отскакивающие от луж, словно прыгуны на батуте, - цвета казались мне невероятно яркими после заточения в серой башне, окружённой невзрачными махинами из стекла и бетона. Мне хотелось сидеть на улице часами: на траве, на скамейках в парке, на террасах кафе. Я могла по полдня слоняться по городу без дела, проходить десяток километров без какого-либо определённого пункта назначения в голове. Я наматывала круги по Токио, подставляя лицо ласковому солнцу. Ветер раздувал футболку и развевал волосы.

На выходных я жила, а в будние дни доживала. В понедельник, отскребая себя от кровати, я чувствовала, как меня сдавливают тиски бессилия и апатии. Мне предстояло пять беспросветных дней на работе, где ко мне относились не сильно лучше, чем, в своё время, к чумазым рабочим -надзиратели крупных мануфактур, нещадно лупившие розгами замешкавшихся трудяг, а затем бросавшие им пару заплесневелых сухарей, лишь бы те не протянули ноги до конца смены.

На выходе со станции я брала кофе и заходила в курилку, набитую другими несчастными белорубашечниками. Курение в рабочие часы дозволялось лишь менеджерью. Почему-то считалось, что когда курят пузатые дядьки с золотым значком на лацкане 6 , они работают, а когда к пачке тянется планктон со значком серебряным, совершается акт чудовищного и непростительного отлынивания от обязанностей. Мне предстояло провести четыре часа без сигарет до обеда и ещё с пяток после.

Я неспешно курила и смотрела вокруг. На торговом центре через дорогу висел большой экран: крутили последние хиты японской эстрады. Я ставила громкость в наушниках на максимум, чтобы перекрыть вопли разодетых в розовые платья девчонок, дрыгающихся в немыслимых танцах, и визги увешанных цепями рокеров, трясущих залаченным хаи-ром что есть мочи.

Я почти никогда не смотрела на экран. Я либо пялилась в телефон, либо подглядывала за Человеком-Воробьём. Человека-Воробья я видела почти каждый день, а иногда и по несколько раз на дню. Человек-Воробей всегда стоял чуть поодаль от других дымящих клерков.

У нас с Человеком-Воробьём было много общего. Во-первых, мы работали на одной Птицефабрике - так я называла нашу компанию - с той лишь разницей, что мой отдел располагался на уровне шеи бетонной махины, а отдел Человека-Воробья - в районе её желудка.

Во-вторых, мы жили на одной ветке, только я была пассажиркой поезда жёлтого, а он - экспресса.

В-третьих, мы оба курили сигареты с ментолом: он - толстые «Мальборо ультра-лайт», а я - тонкие «Вог». Иногда я, правда, переходила на «Мальборо», которые курил Человек-Воробей, пусть никотина в них было на два милиграмма меньше.

Наконец, он, как и я, каждый день ходил на работу в одном и том же: в чёрном костюме и белой рубашке. На ногах блестели чёрные кожаные туфли. Такие носили и в 80-х, и в 90-х, и в нулевых. Человек-Воробей не следил за модой, как другие мужчины в курилке, выбиравшие приталенные пиджаки необычных оттенков синего или серого, галстуки с лёгкой безуминкой, остроносые туфли, укороченные брючки и проводившие перед зеркалом по добрых полчаса каждое утро, пытаясь воспроизвести на голове образ с рекламного плаката. В отличие от этих павлинов и петухов, он был серым, нахохлившимся и неприметным. Человека-Воробья можно было легко потерять из виду в толпе, если бы не сумка цвета сибирского заката, которую он носил через плечо. Каждый день я смотрела на эту сумку и ломала голову, почему Человек-Воробей отдал предпочтение портфельчику, с которым легко можно было представить студента-компьютерщика, но никак не служащего большой компании. Эта сумка не претендовала на звание главного тренда офисной моды 2017 года. Это была обычная переноска для лэптопа, на вид далеко не самой приятной на ощупь фактуры и к тому же вычурного цвета.

Я не уставала строить догадки, как кровавая сумка стала постоянной спутницей Человека-Воробья. Либо он нашёл ее под дверью, как бездомного слепого котенка, и не смог пройти мимо - Человек-Воробей казался мне пусть и глубоко несчастным, но очень добрым, либо кто-то близкий подарил её ему на Новый год.

Подружка или жена? Он не носил кольцо на безымянном пальце, но это не облегчало задачу. Некоторые клерки из моего отдела прятали обручальные кольца в карман пиджака, приступая к охоте на молоденьких и наивных сотрудниц. Поначалу я была уверена, что у Человека-Воробья личная жизнь сложилась куда лучше, чем у меня, ведь он вечно набирал кому-то сообщения, мило улыбаясь, но позже версию сердечной подруги я отмела. Иногда я видела, как Человек-Воробей, выйдя из поезда, покупал в киоске булку и жевал её на ходу с таким аппетитом, что мне тоже хотелось остановиться у палатки и закинуться чем-нибудь вредным. Если бы у Человека-Воробья была жена, она бы кормила его плотным традиционным завтраком, готовила бы ему с собой бэнто 7 и встречала с работы накрытым столом, уставленным дюжиной маленьких плошечек и тарелочек.

Вряд ли Человек-Воробей каждый вечер пировал. Он был очень худым и явно недоедал, да и никакого сухого пайка он с собой не носил. Он проводил обеденный перерыв, сидя на жёрдочке и уткнувшись в телефон. В атриуме нашего небоскрёба, вдоль высоких панорамных окон, были вытянуты железные трубы, куда можно было присесть или поставить сумки. Человек-Воробей мог высидеть на них минут сорок, практически не меняя положения - иногда он расправлял «крылья» и потягивался, но его ноги-палочки будто врастали в металлические ветки. Человек-Воробей не обедал, он питался лишь эсэмэсками, сигаретами и утренней булкой за сто иен 8 , а может, он просто был сыт по горло беспросветной салариманской жизнью.

Сердце сжималось, когда я проходила мимо, - казалось, во всем Токио не было никого, кто заботился бы о Человеке-Воробье. Я решила, что сумку ему подарила бабушка. Она живёт где-нибудь в горах, в Нагано, в доме с соломенной крышей, ведёт домашнее хозяйство и изредка балует внучка посылками. Красную сумку бабушка посчитала вещью современной и ультрамодной по меркам альпийской деревни. Сумка напоминает Человеку-Воробью о беззаботном детстве, когда он мог целыми днями резвиться в густой траве, ловить стрекоз и запускать бумажных змеев.

Хотя, кто знает, возможно, он выбрал сумку сам, чтобы дать бой навязанной дресс-кодом серости. Алая сумка была криком души, рвавшимся из чрева Человека-Воробья, манифестом против диктата боссов, знаменем, которое он гордо проносил от дома до Птичьей башни, а затем бережно снимал с плеча и с сожалением запирал в шкафчик.

Когда Человек-Воробей шёл на обед, он брал красную сумку с собой, хотя никакой необходимости в этом не было: он ничего не покупал, он лишь сидел на железных ветках, будто боялся спуститься в холл без сумки и смешаться с толпой других птиц c подрезанными крыльями.

Красная сумка была не единственным протестом Человека-Воробья против системы. Человек-Воробей, как и я, не признавал чехлы для телефонов и не заворачивал айфон в убогий пластик. Ему тоже нравилось прикасаться к металлу и осязать прохладную гладкую поверхность. Туго запеле-нованные процедурами и протоколами, мы хотели позволить хотя бы своим айфонам дышать свободно.

Кому-то не удавалось даже это. Однажды Платон позвал меня печь овсяное печенье на ночь глядя - у него была духовка, редкая редкость и небывалая роскошь для жителей островов. Она напоминала ему о тех далёких днях, когда он мог не работать, а жить на дивиденды с акций, доставшихся от родителей. Платон любил готовить, причём не модные блюда, рецептами которых нашпиговывают глянцевые журналы, а обычную домашнюю еду. Его не привлекали киш лорены, пасты с каракатицей, салаты с киноа и козьим сыром -ему нравилось упражняться в приготовлении пищи простой и лишённой изысков.

Я зашла на кухню, когда он доставал из шкафчиков миски и венчики. Платон широко улыбнулся и кивнул на телефон.

- Выбери музыку и подключи колонки, - бросил он мне и продолжил увлечённо раскладывать инвентарь.

Я взяла в руку айфон и решила начать с Александра Деп-ла. Что-то было не так.

- Ты купил чехол?

- Со льдом, с содовой или чистяком? - Платон поставил передо мной неоткупоренную бутылку вина, а перед собой баклашку японского бренди.

- Кинь пару льдышек, - ответила я, рассматривая чехол. Платон, как и мы с Человеком-Воробьём, никогда раньше не принаряжал айфон.

- Я становлюсь человеком в футляре, - он грустно усмехнулся, сделал глоток бренди и поморщился. - Мой начальник, этот педантичный маразматик - мне приходится играть с ним в гольф каждую вторую субботу месяца - считает, что без чехла айфон быстро потеряет товарный вид. Тот, кто посмел довести телефон до плачевного состояния, будь-то царапина от ключей или разбитый вдребезги экран, достоин осмеяния, порицания, если уж и не публичной казни на виду у всего отдела. Никто не захочет иметь дела с позорищем, чей айфон покрыт шрамами неаккуратности, халатности и безответственности. Ясно?

- И что, после того разговора, ты сгонял, как миленький, в ближайшую «Биккамеру» 9 и купил чехол?

- Бежать мне никуда не пришлось. Как только институтский друг Кикимуры обратил внимание на мой покоцанный смартфон - чёрт дёрнул меня щёлкнуть селфи на зеленых лугах Ибараки 10 - Кикимура не выдержал и сам сгонял в «Биккамеру», а затем торжественно вручил мне презент на утреннем собрании. Перед всем отделом. Будто в пионеры посвятил.

- Овации сорвал? - терпкий шираз смочил горло в тот самый момент, когда в колонках заиграл саундтрек к «Девушке из Дании», а мы перенеслись в Копенгаген начала 20 века, где жил человек, у которого, в отличие от нас, кишка была не тонка, чтобы плыть против течения. - И ты теперь будешь всё время зафутляренным ходить?

- А что мне остаётся?

- Варианта есть как минимум два: засунуть своё мнение в жопу и принять подарок или засунуть чехол в жопу Кики-муры, - Я начала растирать муку по столу, меня это успокаивало.

- Моя жопа почти порвалась от бессчётного множества собственных мнений, которые я в неё запихивал на протяжении последних месяцев, но, как ты знаешь, нищие не выбирают.

- Знаю не понаслышке, - я убрала с плеча прядь волос. Прядь поседела - пальцы были в муке.

- Чехол - это ведь не страшнее, чем перекрашивать волосы в чёрный?

Полтора года назад, когда я только готовилась к началу трудовых будней на Птицефабрике, меня заставили покрасить волосы. На одной из стажировок для будущих сотрудников главный орнитолог Птичьей башни устроил тщательный отсев негодных пташек. Селекция проводилась на основе ряда параметров: способности к коллективному чириканью (тим-вёрк), желанию принести в корзинку Птицефабрики как можно больше золотых яиц (лидерские качества и амбициозность), способности отличать камни от зёрнышек (общей сообразительности), усидчивости, и, что самое важное, внешним параметрам.

Все птички должны были быть одного цвета. Цыплята старались изо всех сил, спуская деньги заботливых мам-наседок в центральном маскарадном универмаге города и его филиалах по всей стране - сети «Аоки» 11 . В этой мекке пингвиньей моды маленькие птенцы приносили на алтарь мнимого сала-риманского блаженства свою индивидуальность и, подогнав по фигурке чёрный костюм, белую рубашку, выбрав чёрные туфли и чёрную сумку, превращались в клонов друг друга. Толпа молоденьких выпускников напоминала армию пингвинов-зомби, готовившихся превратить яркий неоновый Токио в хакслиевский дивный новый мир. Были, однако, и такие, кому требовалось отдельное пояснение жёстких корпоративных правил. Пришедшие на кастинг в неподходящем оперении, они были вынуждены цвет оперения поменять. Серые пиджаки, синие брюки, зелёные сумки и коричневые туфли кадровики приказали запереть в дальний угол шкафа (а лучше сжечь) и никогда не проносить за ворота Птицефабрики под страхом быть обезглавленным, то есть уволенным. Не зря японцы используют просторечное выражение «получить по шее» и жест, подозрительно напоминающий «мне кирдык», когда говорят о потере работы.

Кирдык грозил не только любителям экстравагантных блузок (все блузки и рубашки, кроме самой обычной белой хлопковой рубашки с самыми обычными белыми пуговицами считались неподходящими для работы), но и тем, кто посмел покрасить пёрышки и выбиться из ряда идентичных ис-синя-чёрных голов.

Птенцам-конформистам, фанатичным последователям культа одной гребёнки, доставляло особое удовольствие самоутверждаться за счёт птенцов, на них непохожих, ведь так они могли лишний раз подчеркнуть комплиментарность друг с другом и с системой. Казалось, дай им циркуль, и они измерят объём твоей черепной коробки, повторяя печальный опыт нацистов.

На одной из стажировок в головном офисе, за несколько месяцев до начала работы, всех, прошедших первичный отбор, обязали разбиться в стайки по трое и с пристрастием проверить внешний вид друг друга.

- У него носки бордовые! - сдавали нарушителя в одной группе. - А у того причёска слишком моднявая, то ли гелем, то ли воском вымазался!

- А у него визитница из металла, а не из кожи!

- Часы у неё брендовые, надо снять. А у него из пластика, спортивные! Срочно снять!

- А ногти не длинноваты? По нормативам положено не длиннее двух миллиметров от окончания пальца, а тут три с половиной почти!

- У неё волос на пиджаке! Надо носить с собой щётку для одежды! Нельзя быть неряхой!

- Щёки слишком румяные! А у неё вообще не румяные! Нормативы предписывают иметь здоровый румянец!

- Губы слишком яркие! Почему вообще без помады? Где твоя помада, написано же, что должна быть бледно-розовая помада?

Я смотрела вокруг, слушая разномастное кудахтанье, и с ужасом ожидала своей экзекуции. Девочки решили препарировать меня с особым смаком, словно экзотическую лягушку. Они внимательно осмотрели мой костюм и мои руки, задерживая внимание на каждом ногте. Они просканировали каждую клеточку моего тела двумя парами внимательных чёрных глаз. От напряжения у меня закружилась голова, я молилась лишь о том, чтобы румянец на щеках не стал чересчур ярким, а капли холодного пота на лбу - заметными окружающим.

- А ресницы у тебя свои или нарощенные? - спросила, наконец, серьёзная девочка с выбитым на бейдже именем Ха-нако.

- Свои, - ответила я.

- Точно? Не длинноваты? - выдала она с довольной гримасой.

- Точно свои, - я начала опасаться, что меня заставят подстричь ресницы, а то и вовсе их спалить, желательно ещё и вместе с бровями, чтобы наверняка.

- А волосы свои?

Я задумалась. Ханако было легко, она, как и все японцы, родились с волосами чёрными, а я, единственная бледнолицая иностранка из четырёх сот человек, что наняла моя компания в тот год, давно забыла какой мой цвет. Я красила волосы со средней школы в разные оттенки от медного до орехового, от шоколадного до кофейного и не взяла бы на себя смелость однозначно утверждать, какими на самом деле они были. Мой нынешний цвет не сильно отличался от моего родного - лишь тоном, но каким в точности был мой родной цвет, я не знала.

Увидев моё замешательство, курица Ханако ехидно улыбнулась и прокудахтала что есть мочи:

- Это не её настоящий цвет!

На вопль слетелись коршуны-селекционеры:

- Это твой родной цвет?

- Нет, но... - начала было я.

- До следующей стажировки покрась в чёрный, - прошипела главная кадровичка.

- Но.

- Никаких но, - твёрдо сказала она, - не покрасишь, можешь больше сюда не приходить.

Мне стало дурно. Ханако была довольна собой, а я поняла, что капли пота, поползшие теперь уже по спине, не самое страшное, что могло со мной случиться.

Несмотря на протесты друзей, волосы я покрасила. Кадровики были счастливы - я продемонстрировала исполнительность сто-пятьсотого уровня, покладистость и готовность не ставить приказы под сомнение, какими бы абсурдными они ни были. Чёрные волосы придавливали меня к земле. Чёрные волосы душили меня, словно змеи, и превращали каждое свидание с зеркалом в траурную панихиду.

Платон стал одним из первых, кто увидел меня после преображения. Холодным декабрьским вечером я цокала по узеньким улочкам Накано 12 , кутая голову в шарф и хлопая длинными ресницами, как грустная пони, - ресницы мне разрешили оставить. Белая рубашка, чёрный пиджак, чёрное пальто, чёрные туфли, чёрная сумка в трясущейся от холода руке, гладкие чёрные волосы, стянутые в хвостик чёрной резинкой, - одна лапка новообращённого пингвина-зомби глубоко увязла в чёрной жиже корпоративного рабства.

Платон закатил вечеринку. Все были навеселе. Лишь я, припозднившаяся, замёрзшая и уставшая, была трезва, как стекло, и печальна, как вдова пристреленного вражеским кланом мафиози.

- Ну наконец-то! - крикнул Платон из гостиной и, потрясая бокалом чего-то шипучего, вышел в прихожую. - Как семинар? Боже, что ты с собой сделала? Хэллуин был месяц назад!

Платон смотрел на меня во все глаза. Казалось, он в момент протрезвел.

- Совсем ужасно, да? - я выдернула стакан у него из руки и сделала пару глотков. Водка с содовой. Я невольно поморщилась. По телу разлилась горькая, сорокаградусная ностальгия по Родине, где для работодателей значение имел не цвет головы, а её функциональность.

Платон молча рассматривал мою уродливую белую рубашку - я сняла пальто и стояла перед ним во всей красе. Никто из друзей ещё не видел меня в таком виде - в виде унылого офисного раба.

В колонках заиграла песня Сэма Смита, протяжная, заупокойная, из только что вышедшего на экраны нового Бон-да 13 . Я чувствовала, что жизнь проходит мимо меня, как молодость мимо Дэниэла Крейга. Я, наконец, начала понимать, куда попала. Зябким декабрьским вечером двухлетней давности до меня дошло, что обтягивающие платья, рваные джинсы, высокие каблуки, алая помада и лак для ногтей цвета мокрого асфальта больше никогда не будут со мной, как не будет вновь гладкой и упругой шея Моники Беллуччи.

- Пойду-ка я переоденусь.

- Давай, а я пока тебе чего-нибудь налью.

Я стояла в ванной перед зеркалом. Чёрные волосы. Белая рубашка. Чёрный пиджак. Я выглядела никак не на миллион долларов, я выглядела точь-в-точь на ту зарплату, что мне пообещали накануне. Я могла смешаться с толпой - со спины меня было не отличить от сотен и тысяч других девочек, готовившихся к апрельскому трудовому призыву. Я стала невидимой. Я стянула с себя рубашку - под ней скрывался допотопный бежевый лифчик из «Юникло», безликий и бесхарактерный.

«А это Кира в лифчике из „Юникло“, ходячий ответ на вопрос, почему всё меньше японок, работающих в офисах, выходят замуж, - прошептало зеркало. - Современные труженицы лишены возможности носить бельё яркое, бельё кружевное, бельё игривое, ведь оно так и норовит высунуться из-под строгой белой рубашки. Современные труженицы должны думать только о работе. Становясь труженицей большой японской компании, Кира, ты добровольно подписываешь себе приговор больше никогда не надевать красивое бельё в будни, а также в те субботы и воскресенья, коих, кстати, будет немало, когда тебе придётся выходить на работу».

Я скинула лифчик на пол, где уже валялась скучная рубашка из того же «Юникло», бросила в груду тряпья мерзкие телесные колготки, монашескую юбку и осталась в одних трусах. Было ужасно холодно 14 - кожа покрылась мурашками, изо рта шёл пар. Я выудила со дна сумки платье и надела его на дрожащее тело. Провела по губам помадой цвета малины. Стало легче. Я почувствовала, что я это снова я, пусть и с чёрными волосами.

- Кира, намажь маслом противень, пожалуйста, - бодрый голос Платона вывел меня из спирали рефлексии, как поющая чаша, завершающая сеанс шавасаны.

Я отодвинула зачехлёныша на край стола и пошла мыть руки. Платон смешал в миске овсяные хлопья, муку, орешки и что-то ещё - рецепт он не раскрывал. Я нужна была лишь для компании - готовить одному ему было скучно.

Я смотрела, как Платон выкладывает комки теста на противень. Неровные, объёмные, словно плотные и размашистые мазки масляной краски по холсту импрессиониста -в них не было гармонии, в них не было симметрии, им была чужда иерархия - и в этом таилась их красота. Платон не использовал формочки, он позволял тесту разливаться по противню, местами пригорать, а местами не пропекаться. Домашние печеньки нравились ему своей непосредственностью, своей непохожестью друг на друга. Они были настоящими, в отличие от меня, скучной конвейерной коврижки, неотличимой от тысяч других.

Вагон выплюнул меня на конечной станции. Было жарко, душно и влажно - июнь, сезон дождей. Вереница мужчин и женщин семенила к турникетам. Кто-то едва полз, еле переставляя ноги и явно не спеша на работу, кто-то, напротив, распихивал толпу и, крепко прижав к груди портфель, мчался к выходу, боясь получить нагоняй за опоздание.

Я не тормозила. Как гоночное авто, я обгоняла замешкавшихся попутчиков, чтобы выкурить предрабочую сигаретку в компании Человека-Воробья.

Хмурое небо роняло скупые слезы на прозрачные зонты и чёрные головы, капли дождя смешивались с каплями пота. Уперевшись головой в основание зонтичного купола, я подожгла сигарету и затянулась. Четыреста сорок девятый день моего заточения в Птичьей башне, как и первый, начинался с привкуса табака и ментола. В этот раз с Человеком-Воробьём мы разминулись.

Бросив бычок в урну, я сделала глубокий вдох, включила «Экстаз золота» Морриконе и под бодрый аккомпанемент оркестра зашагала в офис.

Впереди меня через лужи прыгала одна нога, обутая в чёрный ботинок, в довесок к которой прилагалась нога в гипсе и пара костылей. Сквозь прозрачные своды зонта я видела, что нога в гипсе принадлежала мужчине средних лет, одетому в тёмно-серый костюм. Он умудрялся не только виртуозно преодолевать водяные преграды, но ещё и держать в одной руке зонт и рабочую папку, демонстрируя чудеса акробатики, доступные лишь ветеранам офисного рабства.

На токийских птицефабриках не гнушались мяском птичек покалеченных, больных, хромых или старых. Производство было во всех смыслах безотходным: до тех пор, пока птичка не пала замертво, её можно было так или иначе эксплуатировать.

Перелом ноги считался основанием недостаточным, чтобы пропустить рабочий день, да и прикованные к инвалидной коляске дядьки в костюмах были нередким явлением для улиц западного Синдзюку в утренние часы. В чём заключалась мотивация этих дядек крутить колёса что есть мочи, нажимая одной ногой на педальку, в то время как вторая безжизненно свисала с сидушки? Я не знала. Разве что переломы давали клеркам осложнение на мозг и лишали их здравого смысла. Вместо того, чтобы наслаждаться тихими и спокойными буднями дома во флисовой пижамке наедине с телевизором и холодильником, контуженные офисные воины вставали по будильнику, надевали белые рубашки и повязывали на шеи удавки.

Капроновый гольф предательски сползал с голени, но нельзя и помыслить было о том, чтобы нагнуться и подтянуть его посреди толпы в дождь. Японцы не подтягивали носки и не зашнуровывали ботинки у всех на виду. Они искали укромное местечко, чтобы ни одна живая душа не узнала, какие они неряхи. Мне не хотелось ловить торжествующие взгляды, поэтому я старалась ставить ступню так, чтобы гольф не высовывался из-под намокшей брючины. Шаркающей походкой я шла по мокрому асфальту и чувствовала себя уродом. Мне хотелось надеть резиновые сапоги и яркий дождевик, мне хотелось стянуть с обеих ног капроновые гольфы и бросить их посреди улицы, нарушив не только правила раздельного сбора мусора (капрон относится к отходам сжигаемым - выкидывать его можно только по средам и субботам), но и вообще все нормы приличия разом. Меня порывало устроить настоящий перфоманс - торжественно поднести пламя к капрону, чтобы тот сморщился и заалел.

Устроившись в Птичью башню, я возненавидела телесные капроновые носочки и гольфы. Наша обоюдная неприязнь иногда переходила в партизанскую войну, как сегодня. Я тратила на капроновые гольфы целое состояние: из-за строения моих ступней - большие пальцы на обеих ногах тянулись к солнцу, словно одуванчики, - гольфы быстро рвались. В месяц уходило порядка пятнадцати пар, а из бюджета на чулочно-носочные нужды высасывалось почти пять тысяч иен в месяц 15 - около трёх процентов моей зарплаты. Эти деньги можно было потратить иначе:

- выпить 12 средних латте в «Старбаксе»,

- три раза сходить в кино,

- съесть 46 суши с лососем в дешёвеньком суши-баре на районе,

- купить пару помад «Шу Уэмура» 16 ,

- ладно-ладно, купить годовой абонемент в Музей фотографии или самые дешёвые билеты в театр Кабуки,

- да пропить в конце концов где-нибудь в красивом баре с террасой.

За год и вовсе набегала кругленькая сумма. Вместо того, чтобы смотаться на неделю на Бали, я день за днем тратила деньги на мерзотные капроновые гольфы. Я не понимала, какого чёрта Птицефабрика, прописавшая в дресс-коде обязательным пунктом наличие капроновых гольф, не могла выделять на них отдельный бюджет.

Пока я строила планы мести, гольф меня победил. Он окончательно сполз с ноги, и скукожившись на щиколотке, слегка покачивался, словно брыли шарпея. Я никогда не видела, как горят колготки, но мысль о том, что горящая кол-готка может обладать толикой протестного символизма, меня забавляла.

Лица прохожих не были хмурыми или угрюмыми, они были апатичными и безэмоциональными, они были серыми и невзрачными, как картонные коробки из-под холодильников, в которых под мостом рядом с отелем «Синдзюку Принс» ютились бездомные.

Я заставляла себя улыбаться, несмотря ни на что. Глава Птицефабрики учил в своей книге-наставлении: «Как бы плохо вы себя ни чувствовали, улыбайтесь широко. Тогда вы сами уверуете, что у вас всё отлично, а некогда неестественная улыбка, улыбка натянутая станет настоящей».

Президент компании и правда улыбался всегда, точь-в-точь, как китаец за кассе супермаркета. Может, они посещали одни и те же курсы? Оба играли одинаково хорошо. Я бы хотела уметь улыбаться не хуже Петуха-вожака. Он смотрел на кудахтающих куриц по-отечески нежно, чуть оголяя белые зубы, он улыбался не только губами, но глазами - так, что над скулами оставляли следы гусиные лапки. Я тренировалась каждое утро по пути на работу. Думая о сползшем гольфе и ненавистной башне, я растягивала губы в улыбке.

Во всём Синдзюку, этом огромном бетонном муравейнике, был лишь один человек, чья улыбка казалась мне искренней. Я видела его так же часто, как Человека-Воробья. Он не работал на Птицефабрике. Да и птицей он не был. Я звала его Царём. Обычно мы пересекались с Царём на светофоре. Он замирал на одной стороне дороги, я - на другой. Между нами проносились велосипеды, мотоциклы, такси и фургоны. Царь всегда стоял в первом ряду. Застыв на перекрестке, он глядел не в телефон и не себе в ноги, а вокруг, будто осматривая свои обширные владения. Царь был хозяином Синдзюку. Все эти небоскрёбы, все эти улицы принадлежали ему. Порой он не ждал зелёного сигнала, а вальяжно переходил дорогу на красный. Салариманы стояли, скруглив спины, а Царь возвышался над ними, гордо выпятив грудь. Когда он шёл, толпа расступалась и никто не решался поднять на него взор. Я не боялась не только разглядывать Царя, но и смотреть ему в глаза. В зеркале его бездонной души отражалось всё малодушие окружающих.

У Царя была длинная борода, косматая шевелюра с проседью, живые глаза и вечно растянутые в улыбке обветренные губы. И зимой, и летом, и в зной, и в пронизывающий февральский холод он ходил в одном и том же: в грязных штанах болотного цвета с заплатками и дырками, на которые, очевидно, заплаток не хватило, и рубашке цвета заплёванного синдзюкского асфальта. Царь мог позволить себе то, чего крепостные не могли: присесть на бордюр, прилечь под мостом, развалиться возле курилки, пуская клубы белого дыма в небо - его туловище порой сливалось с асфальтом, и было невозможно понять, где заканчивался Царь и начинался Синдзюку. Они перетекали друг в друга, они были неотделимы.

Не имея постоянного места жительства, Царь кочевал из одного уголка Синдзюку в другой. Царь был свободен, он мог спать, сколько ему вздумается, мог делать, что взбредёт ему в голову, ему не надо было ни перед кем лебезить, ему не надо было вести неравный бой с капроновыми гольфами.

Если честно, я завидовала Царю. Я завидовала бездомному городскому сумасшедшему белой завистью, ведь у него было то, чего не было ни у меня, ни у кого бы то ни было из застывших на светофоре дам и господ в чистых и отутюженных рубашках - возможность распоряжаться своей жизнью.

Царь был гол, как сокол, но выглядел безмерно счастливым. Без крыши над головой, без стабильного заработка, без пары блестящих чёрных ботинок, без ежедневного горячего обеда и ужина он улыбался так, как мы не умели.

Порой мне казалось, что он считает нас всех идиотами -мы ходим на каторгу, хотя родились свободными птицами. Я была готова признать свою глупость, когда видела, как по Синдзюку идёт Царь - уверенно и бодро, в отличие от нас, цыпляток, с опаской, вжав голову в плечи, ковыляющих вдоль разбросанных находчивым мясником хлебных крошек - прямиком к пню с торчащим из него топором.

- Чтобы в Японии оказаться на улице, надо сильно постараться, - как-то сказал мне безымянный сосед по барной стойке. Мы делились друг с другом страхами: я - страхом

остаться без работы, он - без семьи и детей. Мне дико хотелось перемен, но перспектива не иметь средств к существованию и быть съеденной оголодавшими тараканами в кромешной тьме - электричество в Японии стоит немало - пугала меня сильнее ежедневной каторги или прыжка под поезд.

Царь не боялся темноты, тараканов и голода. Когда я на него смотрела, мне становилось стыдно. По сути я, как те самые ребятки на заре миллениума, променяла свободу на колбасу. Ребяток я порицала, а себя ненавидела. Царь был ходячим доказательством того, что выбор есть, сколько бы мы ни пыталась делать вид, что его не было.

- Всё дело в выборе. Выбор есть всегда. Покончить с собой ты всегда успеешь, - отозвалось эхом в голове, а к горлу подступил комок.

Иногда я думала о том, что он не может быть счастливым, что он притворяется - как сегодня, когда шёл дождь, а Царь вышагивал по улице без зонта, в промокшей, прилипшей к телу грязной рубашке, слизывая капли с обкусанных губ. Загорелся красный - мы замерли на перекрестке. Дождь барабанил по моему зонту и лился водопадом на нечёсаную голову Царя. Царь улыбался. Я тоже. По щеке катилась слеза. Я всхлипывала, растягивая губы в лживом смайле, а царь улыбался глазами.

Мне хотелось спросить, как ему это удается - не имея ничего, быть самым счастливым во всём Синдзюку человеком. Бывало, я даже вела с Царём воображаемые беседы. Я подходила к его раскладушке, растянутой под мостом, присаживалась на корточки, доставала пачку и, протянув ему сигарету, просила поделиться со мной житейской мудростью.

Царь привставал на локтях, нехотя усаживался на краю раскладушки, бросал на меня проницательный взгляд и изрекал шаблонное: «Хочешь быть счастливой, будь ей. Никто не мешает тебе быть счастливой, кроме тебя самой. Тебе кажется, что система не даёт тебе наслаждаться жизнью. Но стать винтом системы ты решила сама. Это был твой сознательный выбор».

Иногда мне хотелось бросить всё, покинуть Птицефабрику навсегда и устроиться на работу в «Старбакс». Я представляла, как буду подавать клеркам латте или американо, разогревать в печке ароматные печеньки до нужной температуры, так чтобы крупные шоколадные крошки размягчались, но не растекались, взбивать в блендере фраппучино из зелёного чая, рисовать на стаканчиках сердечки и писать чёрным маркером «Хорошего дня!» Работа в кофейне, пожалуй, могла принести обществу гораздо больше пользы, чем моя возьня в офисе с бумажками. В кофейне я могла бы ежедневно делать людей счастливыми. Я могла бы брать выходные в будни и ходить по выставкам, слушая не едкие комментарии туристов в адрес шедевров японского современного искусства, а лишь глухой стук своих каблуков по паркету. Я могла бы снять допотопный пингвиний костюм и, удержавшись от того, чтобы не сжечь его торжественно во дворе, отправить пиджак, брюки и рубашку прямиком в секонд-хенд. Кто знает, может, мне даже разрешили бы покрасить голову, пусть не в розовый и не в фиолетовый, но хотя бы в медный или светло-каштановый. И да, зелёный передник с русалкой пошёл бы мне куда больше, чем рабская униформа.

Когда от мегаполиса меня тошнило несколько дней к ряду, а водосток в туалете Птичьей башни не справлялся с потоками моих горьких слёз, я порывалась собрать вещи и уехать в индийский ашрам. Сидя на кафельном полу в закрытой кабинке, обвив голени руками и уткнувшись лбом в колени, я переносилась в тропический жаркий лес Кералы, где ещё до рассвета раздавался звук гонга, а с первыми лучами солнца дауншифтеры и фанатки «Ешь, молись, люби» выползали на дощатую террасу и внимали мудрости гуру.

Гуру мог не только закинуть ногу за голову, сделать плавный переход из журавля в скорпиона и обратно, ловко удерживая баланс на жилистых руках, но и, повернув смуглое, изборождённое морщинами лицо в сторону бледной замученной физиономии, дать пришельцу с дикого запада бесценный совет. В моих мечтах, далёких от реальности, как северный полюс от южного, индийский гуру представал безумной смесью Гэндальфа 17 и Царя. У него были чистые светлые одежды, прямые серебристые волосы, длинная струящаяся борода под стать толкиновскому волшебнику и добрая благостная улыбка, как у синдзюкского бездомного. Гуру пребывал в гармонии с собой. Его ни капли не смущало отсутствие материальных благ и базовых удобств. Гуру была доступна абсолютная свобода.

Я много раз представляла, как бросаю в рюкзак сланцы, пару маек и санкскрин. Меня останавливал лишь недостаток средств на сберегательной книжке: не хватало пары-тройки сотен тысяч иен. Птицеводы знали, что если кидать курочкам побольше зёрнышек, курочки могут накопить зёрнышек про запас и, претворяясь пташками неперелетными, будто бы едва передвигающимися на атрофированных лапках из одного угла стекло-бетонного курятника в другой, втихаря отрастить крылья и вырваться за ограду, отделяющую Птицефабрику от свободного мира. В кормушку неспроста насыпали ровно столько, чтобы пернатые были сыты, но недостаточно, чтобы зёрнышки можно было откладывать на чёрный день. В этом отношении пингвины японские обычные пребывали в положении незавидном по сравнению с пингвинами заморскими, императорскими: экспатами, бизнес-консультантами и инвестбанкирами. Рабы западных галер, отбатрачив лет десять, имели возможность прикупить дом, превратить его в хостел и, свалив в Таиланд, жить за счёт аренды и не тужить, попивая тропические коктейли и раскачиваясь в гамаке. У подавляющего большинства пингвинов, вылупившихся из яиц на сером песке японского архипелага, не было ни малейшего шанса оказаться на спасительной льдине, отколовшейся от острова невезения. Им предстояло влачить безрадостную жизнь вплоть до получения заслуженной многолетней путёвки в дом престарелых.

Кредитное ярмо было препятствием куда серьёзнее атрофировавшихся лапок и давшей сбой способности мечтать о дальних берегах - долговую яму юных птенцов учили рыть в первый же месяц трудовых будней. Зарплатная карта, которую открывали первогодкам, была не обычной, дебетовой, а кредитной. Лимит повышали стабильно два раза в год, примерно за месяц до получения премии, чтобы грядущий бонус ни при каких обстоятельствах не отправился в накопления, а был съеден подчистую возросшим долгом.

Отказ от привязки к кредиту требовал времени и нервов. Нужно было не только на словах выразить свои опасения представителю банка и кадровикам, но и сочинить объяснительную записку, в красках расписав приступы долгоя-мовой клаустрофобии, которой страдаешь, когда баланс уходит в минус. Каждый пункт сочинения проходил тщательное испытание встречными аргументами. Единственным доводом, который кадровики, пусть и нехотя, но принимали, было шедевральное «мне моя религия не позволяет», не поддающееся логическому контрудару. Похлопав беспардонно длинными ресницами с придурковатым видом, я осведомилась у эйчаров, могут ли представители моей редкой секты пользоваться комнатой для молений (её в нашем небоскрёбе держали для мусульман). Кадровики пообещали уточнить и, очевидно, не достигнув компромисса с исламской общиной, стали меня избегать. Банковский вопрос отпал сам собой. Таким образом, одну схватку с системой я выиграла - уже два моих бонуса пополнили фонд «Бай-бай кабала», средства из которого непременно когда-нибудь будут потрачены на билет в один конец, прочь из мира боли и отчаяния Птичьей башни, и пару лет безбедной жизни на свободе.

Сегодня я вела бой с собой: я заставляла себя идти в ненавистный офис ради третьего бонуса, который, словно разноцветное конфетти, должен был обрушиться на мои ещё хрупкие, но уже чуть покатые плечи в следующем месяце. Я напрягла все силы, чтобы левая нога с висящим на ней мокрым гольфом сделала ещё один шаг - светофор загорелся зелёным - а затем ещё один. Царь, только поравнявшийся со мной, улыбался так же широко, как всегда, а мне казалось, что поникший капроновый гольф весит не меньше каменных глыб Стоунхенджа.

Глава 2. Исповедь

На подступах к Птичьей башне я призвала на помощь тяжёлую артиллерию - песенку «Безумненькая» от Дэвида Гет-та 18 , вышедшую примерно тогда же, когда в моём плеере появились «Сдалось нам ваше образование» и «Забери меня домой».

В то далёкое волшебное лето видеоклипы французского диджея крутили по МТВ раз по двадцать в сутки. В ролике замученная офисной жизнью девушка, вынужденная терпеть заскоки эксцентричного босса, достаёт из-под полы большие железные банки с краской. Девушка распускает волосы, снимает серьёзные учительские очки и засовывает руки по локоть в банки. Розовый, голубой, жёлтый - она берёт строительные валики и с остервенением ваяет по стенам. Брызги летят в разные стороны, а девушка наконец-то улыбается -так же искренне и благостно, как Царь в погожий солнечный день.

Эта песня настоящая машина времени. Она катапультирует меня в те счастливые времена, когда я была уверена, что тухлая офисная жизнь обойдёт меня стороной. Мы слушали электронную музыку, закусывали бурбон солёными огурцами (а почему бы и нет?) и думали, что никогда не вырастем.

С Лерой и Вовой, лучшими друзьями периода позднего отрочества и ранней юности, мы могли гулять до утра, встречать вместе и закаты, и рассветы, валяясь на полу и читая друг другу вслух любимые отрывки из «Бойцовского клуба», «Духлесса» и «99 франков». Мы лапали эти книжки пальцами, только что ловившими в пятилитровых банках солёные огурцы, припасённые бабушкой на холодную голодную зиму. Мы проливали на них мартини и ром. Мы роняли на них пепел ультра-лёгкого «Парламента» - его я выбирала, чтобы не палиться перед родителями - мой отец курил именно их.

Белые воротнички казались нам клоунами, несчастливцами, живущими пустыми жизнями. Мы угорали над офисными сидельцами и не уставали цитировать «Ленинград»:

«Пускай у тебя уже не стоит,

3ато начальник тебя благодарит.

Я не спорю, бабки нужны всем и всегда, Но зачем так въёбывать? Это беда.» 19

Мы удивлялись, как вообще можно серьёзно относиться к жалкому существу, зацикленному на карьере и готовому стать «роботом ради бумажной мечты». Мы жалели сходящего с ума от бессонницы героя Эдварда Нортона 20 и то ли сознательно, то ли бессознательно гробящих свои жизни протагонистов романов Минаева и Бегбедера - те хотя бы жили весело, пусть порой так весело, что тянуло встретиться с белым другом в приступе булимии впечатлений. Прослушанная миллион раз, песня Шнура записала на жёсткий диск моего подсознания аксиому, что счастье заключается ни в чём ином, как в свободе, и в свои семнадцать я не готова была променять её ни на какие бумажки и Диснейленды.

В столицах Франции и России офисные крысы, дослужившиеся до личного кабинета, могли хотя бы претендовать на золотые карточки и пропуски в клубы - клубы мы любили - где прекрасный Гетта, доступный нам лишь на экране телевизора, ставил «Безумненькую» лично для них, безумненьких трудоголиков-алкоголиков, так и не подсевших на героин, но уже исколовших свои синюшные вены иглами безудержного консьюмеризма. В жизнях парижских и московских менеджеров кружились блёстки, от них за версту разило дешёвым одеколоном гламура. Они оставляли после себя не только пустые бутылки «Дюарса» и «Бельведера», но также нехилые чаевые и шлейф декаданса, удушливый, как опавшая осенняя листва, начинающая местами подгнивать, но всё ещё радующая глаз насыщенным бордовым. В этом торжественном увядании таилось едва заметное очарование. Московские и французские менеджеры - во всяком случае в наших юношеских фантазиях - устраивали перманентную репетицию самоубийства - от английского профессора, сыгранного Колином Фёртом, их потуги отличались лишь тем, что вкус у них был, мягко говоря, не таким безупречным, как у Тома Форда, пусть они и могли позволить себе костюмы «Гуччи», выкроенные по его эскизам.

Мы хотели быть кем угодно, но только не менеджерами среднего звена или, боже упаси, офисным планктоном, ведь единственное, что в нашем простом, как дважды два, мире отличало менеджера среднего звена от офисного чмошника, пока им не ставшего, была гора кокса и возможность снимать оттюнингованных шлюх в столичных клубах. Менеджеры среднего звена ездили на «Бэхах» и «Поршах», а мечтающие ими стать подмастерья - на взятых в кредит «Фордах Фокусах». Нас тошнило и от тех, и от других - ведь и те, и другие представлялись нам жалкими, зафакапившими свою жизнь олигофренами, место которых на мусорной свалке. К слову, голубоглазый наркоман из «Реквиема по мечте» и его боевая подруга вызывали у нас куда больше уважения, чем протиратели дорогих штанов в просторных кабинетах с перегородками. У героев Даррена Аронофски мечта была хотя бы не бумажная, да и проституцией красотка в исполнении Дженнифер Коннели занималась далеко не каждый день, в отличие от сдающих своё тело в аренду на сорок, а то и шестьдесят часов в неделю, высоко задирающих нос работников больших корпораций.

Сидя на тёплой земле в парке, нежась в лучах предзакатного солнца, мы самоуверенно полагали, что наша жизнь сложится иначе. Она и должна была сложиться иначе, но вышло, как вышло. Я боролась до последнего, я что есть мочи барахтала лапками в холодном пруду безысходности, куда меня забросил смерч взрослой жизни. Я изо всех сил гребла против течения и старалась обходить небоскрёбы стороной -до тех пор, пока судьба не кинула мне в ноги белую перчатку.

Шёл май 2015 года, я сидела в библиотеке и работала над магистерской диссертацией. Я читала старые сценарии, я выуживала из переписки Куросавы с продюсерами факты и даты, я искала в письмах и телеграммах сорокалетней давности знаки и подсказки. Я была поглощена своим исследованием кинематографа 70-x и думать не думала о небоскрёбах, где томятся спящие тревожным сном офисные красавицы и красавцы. Меня принимали в докторантуру одного из ведущих японских ВУЗов без вступительных экзаменов, а научник буквально на днях объявил, что моя работа будет выдвинута на награду.

- Продолжай в том же духе и не забывай отдыхать! - подбодрил он меня. - Мы идём с опережением сроков.

Я кивнула и пообещала, что звание лучшего исследования года будет присуждено именно моей работе. Так оно и случилось, только в докторантуру я не пошла. Мне было почти 25, к этому возрасту у моих родителей уже была я, квартира в новостройке и машина, а у меня - один чемодан вещей, стеллаж с книгами и горе от ума. Я прожила четверть века, но не успела украсить безымянный палец кольцом, а трудовую книжку - записью о престижном опен-спейсе.

Я не пряталась в университете от работы под стать розовощёким пацанам в роговых очочках, косившим от армии. Поработав помощником главы московского бюро консервативной японской газеты с ежедневным тиражом в пару миллионов экземпляров и поняв, что ловить в редакции мне больше нечего - выше меня стоял только шеф-кор и его зам - я выиграла правительственный грант и уехала восвояси, грызть гранит наук и приобщаться к таинственной культуре Страны восходящего солнца. Всё шло своим чередом: я копалась в архивах, проводила дни и ночи в библиотеке, пока корпоративное безумие не постучалось и в мою дверь беспардонной старухой-процентщицей, пришедшей взимать должок.

Раз уж я, помешанная на своём исследовании зубрил-ка, сдавала главу за главой неделями раньше установленных диссоветом сроков, я решила, что вполне могу записаться на курс японской классики: книжный червь тянулся к новым стеллажам, надеясь полакомиться литературными деликатесами.

В программу весеннего семестра помимо откровенно абсурдных «Дома спящих красавиц» Кавабаты и «Охоты на детей» Коно, подванивающих извращениями, как те поношенные трусы, что в Японии продают в магазинах для взрослых, весьма некстати включили роман Нацумэ Сосэки «Затем», реалистичный и пугающий. Если первые, коротенькие новеллы, дались мне с трудом, местами вызывая чувство брезгливости, то последний я прочла запоем. Огромная лягушка-бык не успела проквакать и пары ночных партий на пруду рядом с университетской общагой, как роман Сос-эки был осилен, вскружив усмирённое давеча чувство тревоги и взбаламутив все страхи и волнения относительно будущего, которые долго дремали, убаюканные уютной академической люлькой. Сосэки поставил ребром вопрос о моём собственном Затем. Я впервые всерьёз задумалась о том Затем, что будет ждать меня, когда я получу степень доктора, о том Затем, что нежданно-негаданно нагрянет, когда мне с фанфарами и под аплодисменты собравшихся перережут пуповину правительственной стипендиальной программы, кормившей меня все эти годы, и кормившей весьма неплохо. Я сидела на полу-татами перед только что захлопнутой книжкой. За окном занимался рассвет. Жирная жаба квакала с ровными интервалами, будто по маятнику отсчитывая, когда надо открыть склизкую пасть и извергнуть стон, а мною овладевал ужас при мысли о том, что в один прекрасный момент я окажусь за дверью альма-матер, держа в руках лишь многостраничную копию собственной диссертации, диплом с отличием и ноль на сберегательном счете.

Битва за магистратуру тоже была не из лёгких. За месяцы до того как я встала перед распахнутым чемоданом, прикидывая сколько пакетов гречки в него поместится, друзья активно пытались отговорить меня от, как им казалось, опасной авантюры.

- Зачем тебе эта магистратура? Ты что не понимаешь, что это просто трата времени? Ты убьёшь два года, а потом вернешься туда же, с чего начинала, а все остальные к тому моменту уже будут зарабатывать в два раза больше тебя. Если так хочется перемен, просто поменяй работу или купи новые шторы. Да мебель переставь в конце концов! - Лера активно жестикулировала. Был погожий августовский вечер, мы стояли на балконе, и мне то и дело приходилось отшатываться от пролетавшей в паре сантиметров от носа сигареты-кометы.

Все будто сговорились. Друзья, с кем в 18 лет мы вместе мечтали о приключениях, отсутствии в своей жизни табличек «Эксель» и строгих дресс-кодов, к 23 успели стать преданными рыцарями длинного стола с перегородками, готовыми если уж и не вонзить меч в сердце фрилансера, то хотя бы попытаться обратить его в свою веру - веру во всесилие бабла и животворящую мощь белого воротника, перетянутого чёрным галстуком.

- Как я могу стать настоящим японистом, если не поживу в Японии пару лет? - спрашивала я в ответ.

- Многие становятся, ни разу там не побывав, а ты и так туда уже раз шесть моталась. Да и вообще японистикой своей - слово-то какое противное - ты себя не прокормишь.

- Я бы не была такой категоричной...

- Припомни мои слова, когда через пару лет все вокруг пересядут на новенькие «Бэхи», а ты, вернувшись из своего прекрасного-распрекрасного Токио, будешь вынуждена каждое утро спускаться в вонючее московское метро и ездить на работу в компании бабок с синдромом Туретта. Кира, возьми Айн Рэнд почитай, - в ход пошла тяжёлая техника.

- Я читала «Атланта».

- И что? Ты хочешь быть, как все те люди, что пытались сесть на шею Дагни и Риардена? - Лера бросила тлеющий бычок вниз - я провожала его взглядом до тех пор, пока он не превратился в точку - где-то на уровне пятнадцатого этажа.

- Рэнд вообще не о том писала. Почему вы все думаете, что именно она создала культ бабла и богатства? Рэнд писала о труде, она пестовала культ работы, а не денег. Не надо закатывать глаза, - Лера выудила длинными холёными пальцами вторую сигарету и потянулась за зажигалкой, лежавшей на подоконнике. - Рэнд писала, что надо заниматься любимым делом денно и нощно, даже когда все считают, что это пустая трата времени, даже когда все только и делают, что мешают, ставят на твоём пути преграды и пытаются превратить тебя в собственного клона. Рэнд учила, что нужно идти своей дорогой, ведь это и есть дорога к успеху.

- Твоя магистратура денег тебе не принесёт. Ты спустишь два года в унитаз.

- Говорю тебе, не о деньгах писала Рэнд, а о труде. Что ты всё о деньгах да о деньгах? Деньги это всего лишь бумажки. Если бы деньги реально делали людей счастливыми, богатенькие рублёвские жены не бухали бы в гордом одиночестве в своих дворцах и не давали бы от скуки депрессивные интервью глянцевым изданиям, а их мужья не мерились бы яхтами и самолетами. Ты думаешь, когда Дагни строила железные дороги, а Риарден плавил металл, они мечтали о «Бэхе», или о «Бентли», или о «Фальконе»? Нет, ты ошибаешься, они просто занимались тем, что им нравится, думая о деньгах не как о материальном благе, а как о само собой разумеющейся награде за приложенные усилия. Они тянулись не к деньгам, а к свободе, свободе распоряжаться свои временем, своим талантом, своей головой. Дагни никогда бы не пошла работать протирательницей штанов или пе-рекладывательницей скрепок. Дагни занималась любимым делом - ей нравились эти чёртовы поезда. Она строила железные дороги, потому что реально их любила, она любила их даже больше, чем Франциско и Хэнка вместе взятых, а может быть, даже больше, чем Голта, - я задумалась на секунду. - Точно больше. Железные дороги она любила гораздо больше, чем Голта.

- Точно так же как ты любишь свою Японию больше, чем Мишу? - Лера сверлила меня взглядом, а пепел, который она забыла стряхнуть, так и норовил упасть на подол.

- Не передёргивай. Я этого никогда не говорила и вряд ли когда-нибудь скажу, - я протянула ей пепельницу.

- Но ведь это так? Уезжая в свою дурацкую магистратуру, ты выбираешь Японию, вместо того чтобы нормально жить, как все, и постепенно обустраивать гнездо. А может, ты просто бежишь от проблем? Ты достигла потолка на нынешней работе, понимаю. Так поменяй её, устройся туда, где есть рост.

- Я уверена, что смогу гораздо больше, если проведу пару лет в Японии. Миша тоже так считает, поэтому он меня отпускает. Это мой карьерный трамплин - строчка о стажировке за границей ещё ни одно резюме не испортила, ты так не считаешь? - Я пыталась убедить Леру, приводя понятные ей аргументы, но твёрдо знала, что работа в офисе большой компании нужна мне меньше, чем зайцу лыжи.

Дискуссии были бесконечными. Почти каждый собеседник крутил пальцем у виска, услышав, что я собралась ехать учиться в свои, страшно сказать, 23 года, когда все приличные девушки уже вовсю выбирают коляски и кастрюли для борща. Никто не радовался, что я получила правительственный грант, что меня приняли в университет, подаривший миру нескольких нобелевских лауреатов. Всем было плевать, что моя стипендия будет не сильно меньше моей московской зарплаты и даже выше зарплаты многих из тех, кто активно отговаривал меня от безумного «прыжка в никуда».

Уехав на острова и уйдя в академический астрал, я начала потихоньку терять связь с оставшимися на родине друзьями и близкими. Это не произошло в один день, я отдалялась от них постепенно, как плохо привязанная шлюпка, которую уносит в открытое море во время отлива - медленно, но верно я уплывала всё дальше к линии горизонта.

Когда я возвращалась домой на каникулы, я видела, что безнадёжно отстала от московских трендов. Сначала все вокруг стали заказывать Апероль Шприц, а потом перешли на белое вино в графинчиках, разбавленное льдом, и переобулись в кеды. Я продолжала по привычке пить виски-колу, носить босоножки на танкетке и делать вид, что всё в столице осталось по-прежнему, за исключением разве что цен на сигареты.

Миша, мой тогдашний молодой человек, всё больше утыкался в смартфон, всё больше времени проводил с дру-зьями-белорубашечниками и всё меньше вспоминал о том, о чём когда-то мечтал. Когда мы только познакомились и гуляли по Чистым прудам ночи напролёт, Миша с горящими глазами рассказывал мне, что хочет открыть обувную фабрику, что мечтает создавать идеальные туфли, жить в Италии и быть хозяином своей жизни. У Миши было чёткое видение того, где он хочет оказаться, полный саквояж сладких грёз и амбиций и ни гроша за душой. Спустя полгода Миша переоделся в костюм, а мечты об идеальных туфлях и лугах Тосканы съела навязчивая идея карьерного роста. Миша устроился в крупную консалтинговую фирму, у него появились деньги, а лимит на кредитке стал стабильно увеличиваться, равно как и реальный минус - долговую яму его научили рыть сразу после подписания контракта, точь-в-точь как узников Птицефабрики.

Когда мы созванивались по Фейстайм, Миша рассказывал мне о работе, коллегах, кашемировых свитерах и шерстяных костюмах, которые он активно скупал в командировках. Он перестал говорить о высоком, его стало волновать только материальное, только то, что можно было выразить в числах, валютах и процентах.

- Я приеду уже через две недели. Давай сходим на выставку, в Москву привезут Дали, - я сидела перед макбуком и предвкушала, как мы будем ходить по музеям и театрам, держась за ручку.

- Да что там делать? Ты соскучилась по интеллигентной бедноте? - выдал Миша, глядя не на меня, а в телевизор -по зелёному полю бегали 22 пары крепких накачанных ног и боролись за мяч. Он с интересом следил за игрой, а я за тем, как Миша менялся в лице. По одному лишь выражению его глаз, складкам губ, рисунку морщин на лбу я могла безошибочно угадать, кто ведёт в данный момент: футболист в трусах красных или синих. - На Патриарших новый ресторан открыли. Надо туда сходить, зачекиниться. Местечко модное, очередь на несколько часов.

В тот день я и не догадывалась, что грядущее лето станет нашим последним летом вместе, а под конец каникул Миша выставит меня за дверь своей высококастовой белорубашечной жизни вместе со всеми моими книжками, тетрадками и надеждой на совместное «долго и счастливо».

Прилетев в Москву в начале августа 2014 года, я поняла, что мы разошлись как в море корабли. Миша продолжал таскать меня на встречи с друзьями и коллегами, но делал он это все с меньшей и меньшей охотой.

Раньше, до того как я уехала в Японию, он с гордостью представлял меня сокамерникам:

- Это Кира, моя девушка. Она работает в японской газете.

Тем летом все в корне изменилось. Я больше не работала на экзотической работе, я больше не приносила денег в общий бюджет. Я стала временно безработной - именно так мой новый статус воспринимал Миша и его френды в приталенных рубашечках и зауженных брючках. При этом я продолжала считать себя не хранительницей домашнего очага, тварью дрожащей, а право имеющей - я позволяла себе снисходительно улыбаться каждый раз, когда кто-нибудь из мишиного окружения отмачивал глупость.

Одним поздним пятничным вечером мы вливали в себя третий по счёту графинчик белого вина на террасе модного столичного заведения. Я пыталась защитить абстрактный экспрессионизм от безжалостной критики мишиных комра-дов, убеждённых, что они в ту же секунду, дай им холст и краски, создадут полотна не хуже Ротко и Поллока. В какой-то момент страсти накалились до предела, а мой терпе-ниемометр взорвался. Я больше не могла слушать пьяную околесицу недалёких мужиков в недешёвых костюмах. Я попросила Мишу заказать такси и вернуться домой. Он отказался. Я уехала одна.

- Кира, нам надо серьёзно поговорить, - начал Миша с утра, присев в кровати и потирая глаза. - Тебе не кажется, что ты неприлично себя ведёшь? - Я стояла рядом с раскрытым чемоданом и кидала в него рандомные вещи из шкафа. Пять минут назад я объявила Мише, что ухожу. Мы оба знали, что уходить я никуда не собиралась, а ждала извинений.

- Ты понимаешь, что мне с тобой стыдно на людях появляться? - я молчала. - Ты считаешь себя самой умной, но это не даёт тебе права вести себя, как сука. Вот ты всё о прекрасном и о высоком, а кто вчера счёт оплачивал? Твой глупый молодой человек, не имеющий ни малейшего понятия о твоих дурацких современных художниках. Вот ты сейчас вся такая возвышенная пойдёшь на кухню, достанешь из холодильника йогурт, заваришь себе кофе. А кофе с йогуртом как дома оказались? Их твой гениальный мозг спроецировал или, может, я их купил вчера в супермаркете через дорогу?

Я достала кошелёк и швырнула ему в ноги пару тысячных купюр.

- Я в состоянии себя обеспечить, - Миша закатил глаза.

- Ты считаешь, что ты в состоянии себя обеспечить? Ты живёшь на стипендию!

Я не могла с уверенностью сказать, в какой именно момент Миша начал ставить знак равенства между «жить на стипендию» и «жить на подаяния». Случилось это примерно тогда же, когда он перестал понимать, как можно, не имея кредиток с суммарным лимитом в полмиллиона рублей, быть уверенным в завтрашнем дне.

- У твоей сестры зарплата меньше, чем моя стипендия. Она в состоянии себя обеспечить? - спросила я его.

- Ей зарплату через полгода поднимут, а ты так и будешь сидеть на стипендии. Сколько ты ещё собираешься так жить? Ты что не понимаешь, что пора это прекращать? Хотела съездить в Японию - съездила, посмотрела, замечательно. Пора взяться за голову, Кира. Ты не можешь вечно убегать от работы!

- Я не убегаю от работы. Я не работаю всего ничего.

- Кира, пора взрослеть. Я хотел бы видеть рядом с собой успешную женщину, а не аспиранточку. Я хотел бы видеть рядом с собой человека, который живёт не на стипендию, а на стабильную зарплату, человека, который сможет прикрыть тыл, если вдруг что.

- Ты бы хотел видеть рядом с собой успешную женщину. Отлично! То есть ты бы хотел видеть рядом с собой не женщину, которую ты любишь, а женщину, которую не стыдно вывести в люди?

- Любовь пройдёт когда-то, Кира.

- Ты в своём уме? Насмотрелся «Карточного домика»? Завязывай с сериалами. Ты реально считаешь, что любовь не имеет значения? Ты что, хотел бы жить, как Фрэнк и Клэр Андервуды? Тыл есть, бабло есть - круто, да, жаль, что любви нет и не будет.

- Лучше жить, как Андервуды, чем жить без денег, но зато купаясь в твоей мифической любви, которая рано или поздно пройдёт.

- Ты больной!

- Пора взрослеть, Кира. Тебе уже 24. Пора взрослеть. Пора выходить из подросткового возраста, пора завязывать верить в любовь до гроба, в розовых единорогов и в то, что хобби может приносить деньги. Если хочешь быть со мной, придётся взрослеть.

- Ты считаешь, что ты повзврослел? Что за бред ты несёшь? Послушай себя! Какая нафиг успешная женщина? Ты считаешь меня неуспешной?

- А в чём твой успех, Кира? В том, что ты в 24 года ходишь на пары? Я понимаю, если бы ты МВА делала в Штатах, но ты пишешь сто-страничную диссертацию о какой-то никому, кроме тебя и твоего профессора, ненужной ерунде и при этом считаешь себя нереально крутой. Что делает тебя крутой, Кира? То что ты можешь отличить мазню Дали от Ван Гога? То что ты посмотрела все фильмы своего Куросавы? То что ты типа реально любишь балет и артхаус? То что ты бегаешь со своей зеркалкой по Японии, а при этом в «Инстаграме» у тебя всего триста подписчиков? - Он смотрел на меня, как на пустое место. - Кира, ты ничего из себя не представляешь. Абсолютно. Сейчас ты ещё можешь задирать нос и говорить, что ты такая вся умняшечка, учишься за границей, но когда ты получишь свою дурацкую степень и начнёшь искать работу, ты поймёшь, что никому не нужна. Работать тебя возьмут максимум училкой японского на полсмены, да и то на вряд ли, потому что японский твой никому не сдался. Вернувшись в Россию, ты в лучшем случае устроишься в среднюю школу училкой английского. Зато по музеям будешь часто ходить - детишек к прекрасному приобщать.

- Ты болен! - меня трясло от гнева, другие слова просто не приходили в голову. - Реально болен!

- А что ты думаешь? Что тебя после твоей стажировки главой азиатского департамента МИДа возьмут или, может, в какую-нибудь большую фирму японскую? Да кому ты нужна в фирме, ты даже макросы в «Экселе» не умеешь делать! Ты математику когда последний раз открывала, классе в одиннадцатом? Ты хоть один кейс по экономике в своей жизни решила? Ты ничего не смыслишь в микре, макре, ты ничего не знаешь о фондовом рынке и инвестициях. И при этом ты считаешь себя гениальной, Кира! Кира, скажи мне, я очень внимательно тебя слушаю, в чём твой гений?

Я пошла на кухню и закурила. Я курила одну за другой. Я курила, пока меня не начало тошнить, то ли от передоза никотина, то ли от осознания того, что любимый человек считал меня неудачницей.

Я смутно помню, как собирала вещи. Мне было очень больно, мне было так больно, что я не могла даже плакать. Плакать я начала, только когда села в самолет и выпила три бумажных стаканчика дешёвого вина, безо льда и не закусывая. Я плакала тихо. В день отъезда я взяла с прикроватной тумбочки томик Пастернака - как он там оказался одному Богу известно - и открыв его, уткнулась глазами в строчку, которая определила мою жизнь на годы вперёд: «.чувствовалось, что связь с Москвою, тянувшаяся всю дорогу, в это утро порвалась, кончилась».

Долгие месяцы я переваривала мишин монолог о моей несостоятельности и ущербности. Я почти выкинула из головы гнетущие воспоминания, когда в заржавелую дверь моей неудавшейся жизни настойчиво постучал Нацумэ Сосэки. Я сидела на соломенном полу, и на меня накатывало дежавю. Не успела я сдать «Затем» обратно в библиотеку, как мне позвонил Миша. Увидев в моем позорном «Инстаграме» фотографию неизвестного ему мужика, он решил напомнить о своём существовании.

Наша виртуальная встреча «состоялась напряженная», а «восстановленные клетки были вновь пораженными», почти как у «Касты» в «Ревности». Распушив павлиний хвост, Миша похвалился, что его повысили. С обесценившимся рублём он чувствовал себя если уж и не мировым властителем, то уверенным прожигателем пятитысячных купюр в пафосных столичных клубах.

Миша хорохорился передо мной минут десять, пока я не задала ему простой вопрос:

- Миш, а ты счастлив?

Самоуверенная улыбка начала сползать лица.

- Нашёл себе успешную женщину?

Миша молчал, он подбирал слова, он несколько раз порывался что-то ответить, но не мог выдавить из себя ни звука.

- А ты всё так же от работы отлыниваешь? - спросил он наконец. - Слышал, ты ещё и в докторантуру собралась. Видать, у тебя совсем мозги набекрень съехали. Перспектива помереть, сидя на шее государства, она такая радужная. Куда нам до звёзд!

- Нет, Миш, я решила слезть с государственной шеи. Работать пойду, как ты мне и говорил. Надо было тебя слушать с самого начала.

- И куда же ты пойдёшь работать?

- Куда-куда? А вот не скажу я тебе куда.

- Училкой английского?

- Нет, дорогой, пойду работать в большую японскую компанию, - только уголки его губ начали задираться, как снова стекли вниз.

- И в какую же японскую компанию, Кира, ты пойдёшь работать?

- А я пока не решила. - Я понятия не имела, что за ерунду несу, но было поздно останавливаться. Книга Сосэки посеяла семена безумных карьеристских сорняков-устремлений на плодородной почве моих мозговых борозд, а раовор с Мишей стал тем самым дождичком в четверг, который их оросил. Семена пустили молодые побеги.

- В смысле ты не решила? В смысле ты ещё даже не обновила резюме, да? - Миша хлопнул в ладоши и заржал.

- В смысле я получила уже два оффера и жду результатов от третьей компании. Я просто ещё не решила, какую из трёх предпочту.

- И сколько денег предлагают? - Миша перестал смеяться. Он сел ровно на диване и сложил руки на груди.

- Что тебе ещё рассказать? - разговор начал меня утомлять. - Достаточно, чтобы заказывать «Моэ» бутылками в клубах, как ты в последнее время делаешь, если твой «Инстаграм» не врет.

Во мне внезапно поднялась волна гнева за оскорблённую им годом ранее тень моей гениальности:

- Знаешь, Миш, спасибо тебе большое за то, что ты вправил мне мозг. Без тебя я так и осталась бы жалкой неудачницей, вечной студенткой, живущей на подаяния Министерства образования, но ты открыл мне глаза на жизнь. Я повзрослела и твёрдо решила стать «ус-пеш-ной жен-щи-ной», - я произнесла это словосочетание медленно, по слогам. - И я обещаю тебе, дорогой, что через десять лет мой годовой доход будет как минимум в два раза выше, чем твой. Ты знаешь, я своё слово, в отличие от тебя, держу. И когда я буду проезжать мимо на своём «Астон Мартине», я непременно помашу тебе ручкой. Останавливаться не буду, не переживай, я буду слишком занятой и слишком успешной, чтобы тратить своё драгоценное время на бессмысленные разговоры ни о чём. А теперь меня ждут дела, так что давай, до свидания. Удачи и успехов!

Я нажала отбой и закрыла лицо руками. Я не понимала, какой чёрт дернул меня на эту дичайшую браваду. Я посмотрела на календарь - 18 мая 2015 года из большого яйца ярости вылупился ещё один человек-пингвин.

Устройство на работу в японскую компанию стало моим личным челленджем, идеей фикс, наваждением. Я должна была получить оффер от большой корпорации любой ценой, я должна была отбатрачить в большой компании хотя бы пару-тройку лет, чтобы утереть нос Мише, чтобы доказать ему, что попасть в мир крупных корпораций может любой желающий - даже такие «гуманитарии-неудачники», как я.

Когда я начала искать работу, мало кто из одногруппников верил, что мне удастся её найти. Я приступила к атаке рынка труда на пару месяцев позже остальных. 21 Я не была японкой, я не была китаянкой и даже кореянкой. Я была тем, кого кадровики больших японских компаний обычно не встречают на собеседованиях, рассчитанных на выпускников японских университетов, - бледной иностранкой, которая вот-вот получит диплом престижного местного ВУЗа. Однокурсников часто отсеивали ещё на групповом этапе, а я каждый раз доходила до последнего интервью и проваливалась именно на нём. После очередной неудачи я думала сдаться. Мне казалось, что небо просит меня угомониться, пока не поздно. Шёл третий месяц поисков, я была на грани нервного срыва, я знала, какие вопросы и в какой последовательности мне будут задавать, но я так же знала, что мои ответы никого не интересуют. Я доходила до последнего собеседования только потому, что кадровики и менеджеры хотели посмотреть на заморскую зверушку, а не потому что они хотели взять эту зверушку на содержание в свой зоопарк. Я была для них кем-то вроде оцелота - поглазеть на диковинку желали многие, но покупать не стремились, отдавая предпочтение кошкам обычным, ведь простых котяток было в разы проще приучить к лотку и когтеточке.

Я решила, что Птичья башня станет последним небоскрёбом, порог которого я пойду обивать - набойки на туфлях и так почти стёрлись от бегания по городским джунглям. Интервью в Птичьей башне было чем-то вроде подброшенной в воздух монетки: выпадет решка, стану клерком, орёл - пойду в докторантуру. Выпала решка.

Ни одна живая душа не попыталась остановить меня, когда я готовилась нырнуть в мир больших корпораций, кроме научника. Профессор так сильно расстроился, что даже не пришёл на церемонию вручения мне премии. Сэнсэй 22 считал, что я его предала, но он и не догадывался, что предала я не только его, но ещё себя и всё, во что верила.

Остальные почему-то были рады, что я отреклась от науки ради «бумажной мечты».

«Теперь ты стала значимой ячейкой общества», - поздравили меня родители то ли в шутку, то ли всерьёз. Подруги, почти забывшие обо мне, принялись бомбить сообщениями и звонками в «Скайпе», «Вайбере» и «Фейстайме».

- Ну наконец-то ты взялась за голову, - сказала Лера. -Я боялась, что ты решила стать вечным студентом, как тот парниша из Нидерландов. Я встретила его летом на пляже в Барселоне. Ему перевалило за тридцатник, а он всё на пары ходит с тетрадкой под мышкой, живёт в общаге, подрабатывает в кофейне. Ни стабильной работы, ни квартиры, ни жены, ни детей, а его всё устраивает. - Она закатила глаза. -Мало того, он набрался наглости подъехать ко мне на своем двухколёсном драндулете. Я думала, ещё пара семестров, и ты превратишься в нечто подобное, начнёшь одеваться в секонд-хендах и рассуждать, как перекочевать со стипендии прямиком на социальное пособие, - Лера пыталась одновременно красить ногти на ноге, разговаривать со мной и смотреть «Комеди-Вуман».

- Я надеюсь, ты шутишь.

- Нет, я действительно начала беспокоиться, что у тебя поехала крыша, когда ты заикнулась о докторской. Теперь я спокойна. Молодец! А я тебе ещё два года назад говорила, что не надо учиться, что работать надо! - Она неудачно взмахнула кисточкой и капнула лаком на пол. - Послушала бы меня, купила бы уже тачку и пару шуб.

- А тебя не пугает, что на верхней ступеньке моей карьерной лестницы может скрываться сияющий унитаз? - Я представила себе, как во время короткого перерыва гордо восседаю на белоснежном троне, в правой руке скипетр-ёршик, в левой - держава-вантуз. 23

- Кир, ну что ты несёшь, уже двадцать лет прошло, Япония на месте не стоит - от щупалец глобализации укрыться теперь можно разве что в Северной Корее, да и то вряд ли.

Настороженно к моему триумфу отнёсся бывший начальник, шеф-кор газеты Ямада-сан. Его вернули в головной токийский офис за пару месяцев до того, как я поставила красную печать 24 на контракт найма в Птичью башню.

- Кира, я, честно говоря, удивлён. Когда ты увольнялась, ты сказала, что хочешь поехать учиться в магистратуру, защитить диссертацию, и стать первоклассным экспертом-японоведом. Помнишь? Ты еще тогда кинула мне на стол несколько книжек о нравах японцев и пожаловалась, что в стране не осталось ни одного толкового специалиста по Японии. Я думал, ты хотела стать вторым Овчиннико-вым 25 . У тебя на стене даже его цитата висела. Как там? Что он говорил?

- «Журналистика - это неустанное стремление тянуть вверх духовную планку читателей, делать их зорче и мудрее, просвещеннее и добрее. А обогатить других может лишь тот, кто многое познал сам, именно поэтому компетентность журналиста - залог его творческой самостоятельности,» -без запинки выдала я по-русски.

- Вот! Я правда не всё понял - слишком быстро ты говоришь, но суть уловил. - Ямада-сан откинулся на спинку кресла и отёр лоб. - Поэтому я тебя и отпустил. Видел, что у тебя есть цель, есть мечта, есть стержень. Ты этим жила. Что случилось, Кира-сан?

«Японистикой своей ты себя не прокормишь», - вспомнились слова Ники. Я пожала плечами. Мне было стыдно признаться.

- Ну ничего. Как вы там говорите, «усё ку руччему дэра-

итуся», - Ямада-сан отпил кофе, а затем положил обе руки на стол и пододвинулся ко мне, - Кира, не забывай, что тебе в жизни открыты любые дороги. Если будет тяжело, не стесняйся, пиши мне или звони. Знай, что ты всегда можешь ко мне обратиться. Если станет невыносимо, помни, что нет ничего постыдного в том, чтобы уволиться.

- Неужели они и правда такие страшные? Большие корпорации?

- Я просто хочу, чтобы ты понимала, что работа в японской компании за границей и работа в японской компании в Японии - это, как вы в России говорите, - он кашлянул, - «цубеточики и ягодуки». Совершенно разный уровень стресса. Но ты не бойся. Просто постарайся продержаться там пару лет.

- Почему пару лет?

- Два года - это как срок службы в российской армии до реформы. Первый год - сплошная дедовщина, а потом становится чуть легче. За два года ты поймёшь, как там всё устроено, освоишься, а твой следующий работодатель получит сигнал, что ты твёрдый боевой солдат, крепкий орешек, кто выдержал весь срок, не сбежав. А вообще я очень надеюсь, что когда-нибудь мы снова станем коллегами, я буду звонить тебе и консультироваться по российской внутренней политике, а ты мне - по японской. Знаешь, Кира, если бы у меня была возможность поработать в российской компании, я бы ни секунды не думал, особенно если бы мне выпал шанс попасть в структуру коррумпированную, под бочок к боссу, живущему на откатах и кумовстве. Это такой опыт, Кира, это настоящее расследование! Вытерпи два года, просто представь, что ты шпион, и не принимай всё происходящее близко к сердцу. За это время ты многое узнаешь, ты увидишь ту Японию, которую не видел даже Овчинников-сан.

Я и правда увидела много. Так много, что никак не могла это осмыслить и принять. Уже через пару месяцев после того, как меня приняли на Птицефабрику, кратковременая радость от получения долгожданного оффера сменилась паникой. Я сомневалась до последнего, и только когда срок подачи документов в докторантуру прошёл, я смирилась с мыслью, что следующие как минимум два года буду винтиком в большой корпоративной машине.

После пары недель заточения в Птичьей башне я начала жалеть о содеянном. Мне хотелось собрать вещи и сбежать, но слово, данное Мише и самой себе, заставляло меня скре-пя сердце, стиснув зубы, каждое утро садиться в жёлтый поезд и ехать на работу, которую я возненавидела раньше, чем успела облететь сакура. 26

Птичья башня стала моим личным Вавилоном, прорезающей облака твердыней, замашкой на большее, чем следовало. Я перешла границы здравого смысла, я потеряла контроль над своей жизнью.

В первую офисную зиму мне казалось, что я вот-вот сойду с ума. На десятом месяце каторги я лежала у Платона в гостиной на тканном ковре, скрестив руки на груди и устремив отсутствующий взгляд в потолок. В тот вечер мне даже пить не хотелось.

- Может, хватит? - спросил Платон. Он сел на пол рядом, сжимая в руке бокал, почти до краёв наполненный «Чёрным Никкой». Возле меня стояла бутылка «Ямазаки» - хозяин излишне гостеприимный, Платон давился дешёвым вискарем, а мне предлагал дорогой. - Кира, пора завязывать. Пора это прекращать. Ты должна уволиться. - Он сделал большой глоток и не поморщился - видимо, уже дошёл до нужного градуса. - Это не будет означать поражения, Кира. Глупо играть с психами. Даже если ты дойдёшь до конца, победа твоя на деле окажется липовой. Победа не в том, чтобы не сдаться, Кира, и дослужиться до зарплаты в три раза больше, чем у курицы, сидящей рядом, а в том, чтобы не играть с птицеводами по правилам, которые они установили. Ты не обязана с ними играть по их дурацким правилам. Ты в любой момент можешь выйти из игры, и это не будет означать их победы над тобой - напротив, это будет твоя победа над системой. Кира, выходи из игры. Не играй с этими сектантами, прошу тебя.

- Я потерялась, - это всё, что я могла ему сказать. Это всё, что я могла сказать себе. Мне хотелось, чтобы кто-нибудь нашёл меня и вывел из темнющего лабиринта салариманской жизни, но я знала, что никто не придёт, что спасение утопающих дело рук самих утопающих. Я занималась тем, что ждала корабль на аэродроме, зная, что он не причалит, что на аэродроме нет выходов ни к рекам, ни к морю, что там нет ни одного водоёма, где спасательное судно могло бы бросить якорь. У меня не было сил попытаться найти новую работу, у меня не было сил собрать вещи и вернуться домой, у меня не было сил даже привстать на локте, развернуться на бок, плеснуть в бокал с толстым дном вискаря и напиться в дрова. Я просто тянула время, приближая конец. Я ждала дня, когда какой-нибудь несчастный случай поставит жирную точку в веренице этих бездарно проведённых секунд, минут, часов и дней.

- Ты когда-нибудь думал о метеорите? - спросила я Платона, всё ещё глядя в потолок.

- В каком плане?

- Ну что он свалится на Токио и прикончит нас всех к чертям, как тысячи лет назад убил динозавров. Прикинь, ты тащишься на работу в битком набитой электричке. Костюм липнет к телу, на лбу испарина, японец слева умудряется в давке ковырять в носу, а тот, что справа, тянет руку под юбку старшеклассницы. Ты держишься за поручень и мечтаешь о пятничном вечере. И тут внезапно хмурое небо озаряет вспышка. Искры летят в разные стороны - бум, пшик -точь-в-точь как июльские фейерверки на реке Сумида, с той лишь разницей, что девушки вокруг не в кимоно, а в чёрном. Золотой змей с длинным полыхающим хвостом летит прямо в сторону Синдзюку, ты видишь, как он уходит в крутое пике и врезается в здание-яйцо, ну в Кокон, как вы все его называете. Голубое стеклянное яйцо раскалывается на две части, и из него начинает медленно вытекать поток огненной лавы - это гнев заточённых в синдзюкских небоскрёбах рабов рвётся наружу. Огромная волна растекается по городу, как большой блин по сковородке, а у тебя места в первом ряду, и ты во все глаза следишь за этим нереальным зрелищем. Поезд мчится навстречу потоку лавы, пока волна не сшибает его с рельсов и не превращает пассажиров в полыхающий сгусток тел, надежд и страхов. А за секунду до столкновения, в адской жаре, когда твоему мозгу приходится изрядно напрягаться, чтобы рождать хоть какие-то нейронные цепочки, ты ловишь себя на мысли, что метеорит - это мессия, ниспосланный свыше, чтобы спасти тебя, и ты застываешь в лаве на веки вечные с довольной улыбкой на лице, такой, какая была у тебя лишь пару раз в глубоком детстве: когда твоя любимая команда по футболу выиграла национальный чемпионат, или когда отец в первый раз в жизни позволил тебе сесть за руль его «Тойоты».

- У него был «Ниссан», и я больше загонялся по бейсболу.

- Неважно, ты меня понял.

- Кира, ты ждешь метеорит?

- А ты нет? - Я всё же перевернулась на бок и внимательно посмотрела ему в глаза. Они были красные, точь-в-точь как поток лавы, что рисовало моё больное воображение практически каждое январское утро. Платон страдал от бессонницы уже второй месяц. Усилием воли он слез с антидепрессантов, прописанных психотерапевтом, и теперь не мог спать. Спустя полгода после устройства на новую работу у Платона началась мания преследования, ему казалось, что все в офисе постоянно его обсуждают. Не удивлюсь, если это были не глюки, а правда, но как бы то ни было, таблетки рождали море побочных эффектов - так много, что о полноценной жизни не могло быть и речи. В один прекрасный день Платон выкинул в урну банку с пилюлялми, твёрдо решив бороться с недугом своими силами. Он лишь изредка призывал на помощь богатырскую силу Чёрного Никки, то ли пирата, то ли купца, изображённого на бутылке самого дешёвого японского виски.

- Я о другом думаю, - признался Платон, побледнев. -Мне бывает порой стыдно за эти мысли.

- Убей меня, ты, что, хочешь залезть рукой под юбку старшеклассницы в метро? Или поковырять в носу у всех на виду?

- Да ну тебя, - он достал из нагрудного кармана мятую пачку «Лакки Страйка», вставил в рот жёлтый фильтр, прикурил и, выпустив белёсую струйку дыма, качнул головой вправо, слегка крякнув. Так Платон делал, когда хотел в чём-то признаться, но боялся неадекватной реакции в ответ. Именно так Платон однажды крякнул, когда решил рассказать мне, что мой бывший бойфренд и по совместительству лучший друг Платона спустя всего месяц после расставания со мной сделал предложение другой.

Я протянула руку, Платон бросил мне пачку, и золотистые ошмётки усеяли ковёр. Я не понимала, почему он покупал «Лакки Страйк» в пачке мягкой, а не картонной - сигареты мялись вместе с обёрткой, превращаясь в кривых лысых гусениц, а табак высыпался и застревал под ногтями, стоило только запустить руку в карман.

Я выжидательно смотрела на него. Платон, всё же плеснув мне немного «Ямазаки» поверх уже порядком подтаявшего ледяного шара и крякнув ещё пару раз для храбрости, посвятил меня в свои апокалиптические грёзы.

- Я никогда не думал о метеоритах, Кира. Я думал о другом. Помнишь те газовые атаки, которые произошли в токийской подземке двенадцать лет назад? В тот же год, когда тряхануло Кобе? Ты вряд ли помнишь, тебе тогда было лет шесть-семь и песочница твоя была за тридевять земель отсюда, а я тогда был уже вполне себе в здравом уме, пусть и не всегда в трезвой памяти. И я вот в последнее время часто думаю, а что чувствовали все эти люди, осознав, что попали в плотное облако смерти? Ведь наверняка среди них были те, кто в тот день вообще не хотели идти на работу. Наверняка среди них была молоденькая двадцати-семилет-няя девушка, днём ранее лежавшая трупом в гостиной своего друга, замученная переработками и мечтавшая о том, что метеорит на огромной скорости врежется именно в её небоскрёб. А сколько там было сорокалетних дядек, надеявшихся на то, что в один прекрасный день после осточертевшей работы они выпьют достаточно для полной остановки сердца? Сколько там было тех, кто хотел свести счёты с жизнью, но никак не мог решиться и терпеливо ждал метеоритов, пришельцев, маньяков, пьяных водителей грузовиков и инфаркта?

- Ты ещё летящие с крыши кирпичи забыл.

- Где ты видела в Японии кирпичные дома? - я пожала плечами.

- И вот все говорят, трагедия-трагедия, и я тогда так думал - я сидел перед телеком с банкой пива и был в ужасе. Больше всего тогда я ценил свою жизнь, и у меня по телу мурашки пробегали, когда я представлял, что вот так просто какие-то ублюдки могут лишить меня её.

Он на секунду замолчал.

- Знаешь, Кира, я после того случая почти два года не мог пользоваться общественным транспортом. Никаких поездов. Никакого метро. Никаких автобусов. Я пару раз садился в самолёт - не вплавь же через океан в самом деле - и обливался холодным потом перед регистрацией. Приходилось выжирать пачку успокоительного, чтобы не трястись от страха. Один раз меня угораздило запить таблетки вином, чтобы наверняка - очень стрёмно было. Я проснулся в хвосте салона, развалившись на трёх креслах, укрытый пледом. Я не помнил ровным счётом ничего. Шёл двенадцатый час полёта, а я не имел ни малейшего представления о том, что делал до того, как вырубился. Стюардесса подошла спросить, как я себя чувствую, и сказала, что мне надо извиниться перед кем-то в бизнес-классе. Я не стал уточнять, что я натворил, я просто сходил извинился. За что я извинялся, я не знаю до сих пор. Я задержался в Нью-Йорке на полгода - не переношу этот город - тупо потому что не мог найти в себе сил снова доехать до аэропорта. Мне больше нельзя было пить на борту - стюардесса пригрозила занести меня в чёрный список, если я снова выкину какой-нибудь номер, а не пить, как ты понимаешь, я не мог. Я боялся, что самолёт захватят, что он рухнет в океан из-за ударившей в него молнии или попавшей в правый двигатель вороны, что пилот не справится с управлением или сознательно решит забрать нас с собой в мир иной за компанию, тупо потому что неделю назад от него ушла любимая жена - к лучшему другу, асу военной авиации. Я боялся доверить кому-либо свою жизнь -так дорога она мне была. Я боялся, что отморозки из «Аум Синрикё» снова подбросят пакеты с газом в подземку. Я мог разве что ходить пешком, ведь так у меня был какой-никакой шанс спастись.

- А теперь?

- А теперь я жду того дня, когда это случится снова. И ты знаешь, грешно говорить, но жду с нетерпением, - слова давались Платону с трудом, но он решил продолжить. Платон знал, что я не буду ни осуждать его, ни обвинять в кощунстве. - И вот показывают новости: трупы, кишки, террористы взрывают автобусы, взрывают самолёты, взрывают вагоны метро, взрывают себя на концертах, парадах, в местах большого скопления народа. Зомби-ящик транслирует страдания, мучения, пускает крупный план опухших, зарёванных лиц, направляет камеру на убитых горем вдов; матерей, потерявших сыновей; детей, оставшихся без родителей. А я смотрю на это всё и думаю, вот стоит и воет навзрыд баба в чёрном траурном платке, оплакивает безвременную кончину своего мужа-кормильца, а может, муж-кормилец молился на ночь не о том, чтобы исцелило его от мигрени, а чтобы эту мигрень ему вместе с головой оторвало, чтобы одним разом ему ампутировало не только все конечности, но и необходимость платить по ипотеке, по кредиту за новый кухонный гарнитур, выбранный этой самой ревущей женой, ни дня в своей жизни не работавшей, платить за образование детей-дебилов, которые не смогли поступить на бюджет или выиграть грант, а при этом просят у него денег на новый айфон. Может, этот мужик ненавидел свою работу, ненавидел своего начальника, ненавидел свою тупую курицу жену, пилившую его по поводу и без, но развитое чувство ответственности не давало ему повеситься на хрустальной люстре, выбранной опять же зарёванной безмозглой дурой, которой он тридцать лет назад по пьяни и по огромной глупости пообещал руку и сердце. И сколько в этих вагонах метро с выбитыми стёклами и покорёженными дверями, в развалившихся на части самолётах, обломки которых раскидало в радиусе пары десятков километров, было таких вот мужиков-страдальцев, которые мечтали о возможности переложить ответственность за свою кончину на «Аль-Каиду» или «Исламское государство»? 27 Самому ведь стрёмно пустить себе пулю в лоб - это надо еще ствол где-то достать; или вены вскрыть, чтобы медленно истекать кровью в белоснежной керамической ванне - на неё красавицу когда-то ушла твоя месячная зарплата; или под поезд броситься - а тут опаньки, и пришло спасение в лице агентов транснациональных террористических группировок. Взрыв, ударная волна, шнурки летя в одну сторону вагона, ботинки - в другую, правая извилина оставляет жирную кровавую кляксу на карте метрополитена. За долю секунды ты превращаешься в мученика, хотя мог стать «слабаком, который не выдержал и сдался», и похоронят твои великомученические останки пусть и в закрытом свинцовом гробу, но с почестями, а не за оградой.

Я молчала.

- И вот я думаю, Кира, что этим мужикам повезло. И я завидую тем, кто живёт в странах, где в вагонах метро эпизодически раздаются хлопки, а по телевизору бегущей строкой дают экстренную новость о прогремевшем где-то взрыве. У нас с тобой нет шанса переложить ответственность за свою кончину на чуваков с чёрной кустистой бородой и тёток, замотанных в паранджу, нам с тобой не суждено стать мучениками, пусть распятие и закидывание воображаемыми камнями и вошло в обязательную программу наших с тобой будней. Если ты хочешь, чтобы тебя нормально похоронили, тебе придётся день за днём тащить этот крест, день за днём, или продолжать надеяться, что в одно прекрасное солнечное утро в твою Птичью башню врежется грёбаный метеорит. Уж поскорее бы. Аминь.

Тара МакДональд бодро пропела: «Забери меня отсюда, дай мне выходной», - и прозрачные двери лифта затворились прямо у меня перед носом.

Глава 3. Ад под сводом облаков

Лифт медленно тащился вверх. Городские улицы, заполоненные двуногими муравьишками, оставались далеко внизу. C каждым метром я чувствовала, как повышается давление - черепную коробку сдавливало, в ногах нарастало напряжение. Уши привыкли к перепадам высоты - их перестало закладывать где-то через месяц регулярных катаний вдоль хребта бетонного монстра.

Я держала зонт перед собой, стараясь не намочить чёрные костюмы сокамерников и не капнуть дождевой водой на их чёрные туфли. Приходилось прижимать мокрую трость к себе - в лифте было не протолкнуться. Волосы стоявшей впереди барышни, убранные в гладкий хвост, едва не касались моего носа, я слышала её шампунь, я слышала, как она сглатывает. Я знала, что в какой-то момент она непременно мотнёт головой и хлестнёт меня хвостом по лицу. Я задрала голову назад, чтобы избежать столкновения. В лифте было жарко - по шее пополз потный ручеек, я поёжилась.

Девушка взметнула в воздух руку с длинными нарощен-ными ногтями, усыпанными стразами, и почесала голову. В компании она работала лет семь - я наловчилась определять трудовой стаж по маникюру. Нейл-арт на грани фола могли позволить себе лишь офисные блокадницы. В первый год ногтям полагалось быть, как у младенца, подстриженными под ноль, чтобы малютка, не дай бог, не расчесал себя до кровавых царапин. Второгодница, я уже имела право на нежно-розовый лак. От французского маникюра меня отделяло ещё месяцев десять.

Гламурная клешня почесала макушку, затем шею, потом -я этого не видела, но была уверена - двинулась в сторону носа, скользнула вдоль второй руки и, наконец, сползла вниз, обратно к правому подолу пиджака. Барышня с конским хвостом, не отдавая себе в этом отчёта, запустила настоящую волну чёса. Волна чёса была таким же непременным атрибутом поездки в лифте, как горящая кнопка двадцать девятого этажа. Кто-то один начинал что-нибудь почёсывать, и ча-сотка в мгновение ока распространялась по закрытой кабинке. Девушка отнюдь не страдала кожными заболеваниями, расстройство было скорее психосоматическим, но её невроз, словно заразная инфекция, передавался всем вокруг. Волна чёса была не чем иным, как аллергической реакцией пингвинов на застоявшийся воздух Птичьей башни. Кто-то чесался больше, кто-то меньше, кто-то не чесался, но очень хотел почесаться. Когда я видела, что кто-то рядом тянется рукой за ухо или к шее, у меня срабатывал рефлекс - ладонь вздрагивала, но силой мысли я её усмиряла.

Дождавшись, когда толпа покинет лифт, я вышла в тускло освещённый коридор 29 этажа. Я всегда выходила последней или предпоследней, следуя неписаному своду правил Птичьей башни. Первогодки и второгодки обязаны были пропускать вперед старших товарищей, и лишь после того, как все старцы покинут кабинку, могли новички последовать за ними. Словно портье в гостиницах, мы, молоденькие и свеженькие, должны были управлять кнопками открытия и закрытия дверей на всех этажах, где останавливался лифт. Нам было запрещено забираться в глубину кабинки - увидь кто из менеджеров затаившегося у задней стенки первогодку, он вполне мог устроить наглому молодняку выговор. Хорошо, что нас хотя бы не заставляли разносить чужие портфели и сумки по кабинетам.

Моё трудовое утро начиналось в женском туалете, где я поправляла капроновые гольфы, вечно сползавшие с узких голеней, вешала на шею бейджик с именем и убеждалась, что под глазами не блестят слёзы. Дамы вокруг наводили лоск, обильно припудривая бледнющие физиономии пуховками и добавляя фарфоровым щечкам румянца. Кто-то душился, кто-то чистил зубы, кто-то втыкал в экран смартфона - до официального начала рабочего дня оставалось где-то полчаса. Дамы не спешили приступить к выполнению обязанностей и убивали время, любуясь отражением в зеркале: приглушенный свет скрывал морщинки и выравнивал кожу. Устав от нарциссизма, они принимались переписываться с подружками, бойфрендами, мужьями и любовниками. За пятнадцать минут до начала рабочего дня в туалете царил такой ажиотаж, будто дамам пообещали, что к ним на огонёк заглянет сам Брэд Питт - места перед зеркалами, да и в кабинках, нужно было занимать загодя.

Я не могла позволить себе прийти в офис без десяти девять - отсутствие страз на ногтях выдавало во мне дебютантку этого чёртового маскарада. Переступить порог просторного кабинета позже половины девятого в моем случае означало, что я опоздала. Мне не урезали зарплату, на меня просто косились, а мой непосредственный начальник, громила Сайто, громко хрюкал, выдавая пулемётной очередью коронное «удивляться не приходится».

«Удивляться не приходится» - «наруходо» - я слышала раз по двадцать на дню, когда Сайто не хватало слов, чтобы выразить, какой полнейшей идиоткой он меня считает. Каждое утро, а может и вечером накануне, Сайто ставил на стол перед собой невидимый коробок, начинённый «удивляться не приходится» и не успокаивался, пока не переводил все запасы гвоздей марки «наруходо». Этими гвоздями он намертво приколачивал крышку к гробу моей самооценки.

Моя уверенность в себе, собственных силах и возможностях впала в летаргический сон, когда меня посадили по левую сторону от Сайто. Всего пару месяцев в тени бессердечного человека-скалы, и я пришла к выводу, что ничего не умею, что ни на что не способна, что талантов у меня не больше, чем у пластиковой ножки вращающегося кресла, на котором восседал беспощадный сосед.

Не так уж и много у нас с креслом было отличий. Мы с креслом были одного цвета: чёрное кресло и девочка в чёрном, оба слегка подвыцветшие. Кресло изо дня в день прогибалось под тяжестью массивной туши Сайто, изредка поскрипывая, а я - под весом его скотского характера. В какой-то момент я даже перестала скрипеть, вернее я научилась скрипеть, только когда Сайто не слышит. Я скрипела в туалете, заперевшись в кабинке и роняя слёзы над белым троном. Слезы смазывали мои пружины, и те на время переставали скрипеть.

Сайто считал, что природа на мне отдохнула. Тем не менее, по его не терпящему критики мнению, я должна была оставаться благодарной - вселенная дала мне второй шанс в виде пропуска на Птицефабрику. Он полагал, что мне следовало молиться синтоистским божествам, обитавшим в камнях, деревьях и ручейках по пути на работу - всем многочисленным ками-самам 28 без исключений, а также не отлынивать от торжественных жертвоприношений, призванных умаслить ненасытного монстра-повелителя Птичьей башни.

В чреве этого монстра, под стеклянным сводом его массивных ключиц, неутомимый Сайто вёл неравный бой с ничтожеством, появившимся на свет божий почти 28 лет назад, летним утром первого года мирной и спокойной эпохи Хэйсэй 29 . Горемыка-Сайто старался вылепить из меня, комка чужестранной грязи, если уж и не идеального, то толкового саларимана, но с каждым днём у него оставалось всё меньше надежды успеть до отречения императора Акихито от престола 30 , даты, когда лета начнут исчислять по-новому.

Сайто не сдавался, он был уверен, что его усилия рано или поздно окупятся, а я превращусь в дрессированную обезьянку, способную обращаться не только с очками, но ещё с факсом, компьютером и телефоном.

Поначалу я была такой неотёсанной, что Сайто боялся ко мне подступиться и замарать о меня свои полные руки. Я представлялась ему обивавшей пороги стеклянного дворца выскочкой-простолюдинкой в драных башмаках и, поди ещё, с вшами в длинных чёрных волосах, стянутых на затылке чёрной резинкой.

Первый месяц Сайто упорно делал вид, что меня не существует. Не заметить меня было сложно: мы сидели рядом -его левый локоть упирался в наш общий стол в тридцати сантиметрах от моего правого, мы стояли плечом к плечу на утреннем собрании, я чувствовала, как сотрясался пол, когда он отодвигал или придвигал кресло, вставал или садился, но не удостаивалась даже взгляда.

Я попыталась с ним заговорить в первый рабочий день, но после короткого представления и обмена добрым десятком ничего не значивших любезностей, Сайто уткнулся в компьютер и не отрывался от него, пока я не покинула кабинет, поклонившись ему на прощание. Кривой холопский реверанс барин оставил без внимания. Кто знает, может, Сайто врос в кресло и глядел в экран всю ночь напролёт, до кровавых зайчиков в глазах. Так во всяком случае я подумала, увидев его на следующее утро в той же позе и той же одежде, что накануне.

Отсутствие зрительного контакта отнюдь не означало, что мы не общались. Мы общались, но общались не напрямую. Сайто просил кого-нибудь из моих старших товарищей -сэмпаев - передать мне то-то и то-то, и они повиновались. Это напоминало детскую игру в сломанный телефон с той лишь разницей, что у нас не было пары пластиковых стаканчиков, соединённых друг с другом упругой скакалкой, да и лет нам всем было не по пять и даже не по десять.

Правила глупой офисной игры предписывали мне отчитываться за выполненные задания перед старшими товарищами, но никак не перед Сайто. Обращение к немой громадине было надругательством над жёсткой системой субординации, которую сам же Сайто придумал и выстроил.

Всё это походило на разрозненные одноактовки в театре абсурда. Несколько раз в день Сайто отодвигал кресло, вставал, громко вздыхая, и проходя мимо меня, вставал за спиной у Ирины. Ирина делала медленный оборот в сто десять градусов в его сторону - ей в отличие от меня было позволено крутиться в кресле - и вопросительно всматривалась в его глаза, скрывавшиеся за оправой невзрачных очков.

- Ирина-сан, - он делал паузу, чтобы убедиться, что Ирина его внимательно слушает, - передай Кире эти заявки. Пусть она ими займется. - Он клал ей на стол кипу бумажек. - Если у неё возникнут трудности, объясни, что с ними надо делать.

Поначалу я не понимала правил игры и пыталась отчитываться о проделанной работе непосредственно перед Сайто. Когда я открывала рот, он даже не смотрел в мою сторону. Я будто говорила со стеной. В какой-то момент терпение Сайто лопнуло и он попросил Ирину передать мне, чтобы я не беспокоила его понапрасну.

Я вполне привыкла к тому, что Сайто говорил со всеми, а ещё чаще сам с собой, но никак не со мной. Тем ярче остались у меня воспоминания от нашего первого диалога - случился он на повышенных тонах. Мы сидели на собрании в кабинете-аквариуме, обсуждая, как можно повысить эффективность работы отдела.

Озвучив свои предложения, Сайто решил дать слово остальным:

- Есть какие-нибудь идеи? - спросил он басом, ковыряя огромную отвратительную бородавку на указательном пальце левой руки.

Коллеги вжались в спинки кресел и потупили взор, то ли боясь озвучить своё мнение, то ли чтобы не смущать начальника. Сайто ни капли не стеснялся - я сидела рядом с ним и видела, как его давно не стриженные когти теребят черноватый нарост. В тот момент мне больше всего хотелось знать, как выглядит его жена. Я слышала, что она была иностранкой, но не европейкой и не китаянкой - их Сайто, мягко говоря, недолюбливал. Что это за дама, которая терпит его бородавку, его желтоватые ногти, его кряхтение и бытовой деспотизм? За какие коврижки она согласилась пойти с ним под венец? Почему она оставалась с ним под одной крышей второй десяток лет? Я решила, что эта храбрая женщина была слепо-глухо-немой беженкой из густонаселённых трущоб Бангладеша, где крыши фабрик осыпаются прямо на головы рабочих, а трупы вечно недоедающих тружеников бледнолицые эксплуататоры приказывают сжигать вместе с обвалившейся кровлей, чтобы претендовать на бонус за эффективный риск-менеджмент и минимизацию издержек. Из двух зол бедняжка выбрала наименьшую - какую-никакую, но жизнь. Других объяснений феномену сай-танинского брака я не находила.

Как-то неприлично получается, что все молчат, подумала я, и подняла руку. Сайто был так увлечён расковыриванием бородавки, что не обратил на меня никакого внимания. Я подняла руку ещё выше - ноль эмоций. Я чуть кашлянула. Коллеги смотрели на меня со смешанными чувствами.

Я не стала ждать, когда Сайто даст мне слово, ведь он был поглощён ковырянием бородаки, и начала озвучивать свои предложения. Никто не предупредил меня, что в японских компаниях собрание, в повестке которого значится обсуждение предложений и пожеланий по улучшению работы отдела, на деле является площадкой для дискуссий в мере меньшей, чем Государственная Дума Российской Федерации.

- Я обратила внимание, что многие документы, которые мы отправляем нашим заграничным коллегам, содержат множество грамматических ошибок. Памфлеты и брошюры не исключение. Возможно, нам стоит нанять носителя английского языка, чтобы исправить все эти лингвистические шероховатости? Не кажется ли вам, что нашим зарубежным коллегам и клиентам будет приятнее читать отредактированные тексты?

Я думала, все меня поддержат, но никто даже не кивнул.

- Как вы считаете? - спросила я, обращаясь к молчаливому залу. Не может быть, чтобы у них вообще не было своего мнения. Стесняются, наверное. - Кто за? Кто против?

Сайто продолжал ковырять бородовку. Теперь он еще и покрякивал в процессе. Я решила пойти дальше.

- Марико-сан, ты как считаешь? Тебе нравятся наши памфлеты и брошюры? Ты десять лет жила в Америке, твой английский безупречен. Может быть, если компания не готова оплатить работу профессионального корректора, мы с тобой выкроем время и отредактируем тексты сами? Или направим их на доработку в один из наших офисов в США, Великобритании или Канаде?

Марико глядела на меня в ужасе, её густо вымазанные коричневой краской брови изогнулись немыслимым зигзагом, повторить который не смогли бы ни Бобби Браун, ни Малевич. Я должна была догадаться, что раз за пять лет заточения в Птичьей башне она не предложила переписать отвратительные, кривые строчки и абзацы нормальным языком, то они её более чем устраивали.

Марико съёжилась, а Сайто, наконец, оставил мерзкий нарост в покое и встал. Марико больше не смотрела на меня, она смотрела в стол. Я глядела на Сайто теперь уже снизу вверх - он возвышался надо мной, как огромный вулкан над маленькой горной хижиной, готовый извергнуть потоки смертоносной лавы в любую секунду. Он сделал несколько шагов в сторону окна, подошёл вплотную к стеклу и посмотрел на тонущий в лужах далеко внизу Токио.

- ТЕБЕ кто-то давал слово? - заискрилось, загрохотало то ли в небе, то ли под нависным потолком 29 этажа Птичьей башни.

- Вы же спросили, есть ли у нас идеи, - я боялась предположить всю серьёзность поразившего Сайто Альцгеймера.

- Я ТЕБЯ спросил, есть ли у ТЕБЯ идеи? - проорал Сайто.

- Я подумала, что вы спросили всех.

- Подумала! И ТЫ решила, что ТЫ можешь выступить с предложениями? - Сайто тыкал специально, демонстративно. - Ты что, считаешь себя особенной? - Я чувствовала себя особенной уже хотя бы потому, что только ко мне Сайто обращался без вежливых суффиксов и даже не по имени, только мне от говорил «ты», будто мы с ним в окопах вместе сидели. Ещё я чувствовала себя особенной, потому что двумя месяцами ранее стояла на трибуне в конфедератке и получала премию за лучшую диссертацию года из рук ректора престижного японского ВУЗа. Сайто пытался доказать мне, что особенной я не была, хотя он отлично знал, чего мне стоило получить в Японии сначала образование, а потом работу. Он знал, что я была особенной, но ему очень не хотелось в это верить, ведь наличие в отделе особенной первогодницы могло развалить всю многоуровневую пирамиду Хеопса, которую он выстроил, умело размахивая хлыстом над спинами безмолвных рабов.

- А зачем мы вообще тогда здесь собрались? - Это был мой первый опыт спора с Сайто. Я не знала, что наша переговорная является чем угодно, но не тем местом, где истина вылезает из сжимающейся и разжимающейся матки обсуждений на свет божий, издавая радостный крик. Я не знала главного правила ведения баталий с начальником - словесной дуэли с Сайто лучше избежать любой ценой. Если он уже поднял револьвер на изготовку, самое время заткнуться и молить всех синтоистских богов, чтобы плохиш сменил гнев на милость и, выпустив одну пулю в небо, убрал ствол в кобуру, а не решетил тебя «наруходо» у всех на глазах.

- Уж точно не чтобы выслушивать идеи новичков, - проорал он мне в ответ так громко, будто я находилась на расстоянии тысячи километров, а не пары шагов от него. Эхо раскатилось по аквариуму, взгляды птичек из других отделов устремились на нас. - ТЫ тут месяца ещё не провела. Какие у тебя могут быть идеи?

- Свежие, - ответила я ему. - Взгляд со стороны.

- Хватит со мной спорить!

Коллеги продолжали с интересом изучать столешницу. Никто не встал на мою защиту. Никто не сказал Сайто, что он несёт откровенную пургу. Все знали, что значит сайта-нинский разнос, и делали вид, что они не при делах. Никто не хотел получить свою порцию острых гвоздей «наруходо».

- А какой тогда смысл вообще спрашивать, есть ли у нас какие-то идеи или нет, если вы всё равно не собираетесь не то что их воплощать в жизнь, но даже выслушивать? -я смотрела внимательно ему в глаза. Я видела, как в венах громадины закипает кровь - мне казалось, что из его ноздрей вот-вот пойдет пар.

- У ТЕБЯ на всё есть своё мнение? Не слишком ли часто ТЫ высказываешь свое мнение?

- Мне показалось, что на утреннем собрании глава департамента ясно дал понять, что без свежих идей новичков и взгляда со стороны нашу компанию ничего хорошего не ждёт. Разве Танака-сан не говорил, что надо проявлять побольше креатива и почаще слушать молодёжь?

Бу, парень из Таиланда, оторвал взгляд от стола и едва заметно мотнул головой из стороны в сторону, посылая мне знак, что я перехожу рамки.

До того дня я не находила ничего пугающего в дебатах с начальством. Со своим старым боссом, Ямада-саном, мы миллион раз спорили на повышенных тонах на самые разные темы, начиная от вывода войск НАТО из Афганистана и заканчивая эффективностью японской диеты. Мы с пеной у рта доказывали друг другу свою правоту, а порой - после очередной схватки - не разговаривали пару-тройку часов, заперевшись каждый в своём кабинете. Спустя какое-то время мы выходили на лестничную клетку подымить и, стряхивая пепел в одную пепельницу, начинали заливисто ржать над упёртостью друг друга.

Ямада-сан всегда говорил, что ценит меня именно за способность высказывать ему в лицо порой не самые приятные вещи, приводить не самые очевидные аргументы и не тушеваться перед вышестоящими по званию.

- Оставайся собой, и тогда у тебя всё будет хорошо, - сказал он, протягивая конверт с моей последней зарплатой.

Я ждала, что Сайто проорётся и успокоится, что он сядет в кресло и, склонив голову под стать древнегреческому мыслителю, признает:

- Да, ты права, памфлеты наши написаны из рук вон плохо. Давайте все подумаем, как их исправить.

Вместо этого он посмотрел на меня исподлобья и выдал:

- Что ТЫ сказала? Повтори. Я не понимаю, что ТЫ говоришь. Сначала выучи японский на достаточном уровне, чтобы тратить наше время на свои выступления. ТЫ же не думаешь, что твой японский достаточно хорош? Или думаешь? А вот и проверим, насколько хорош твой японский. Отныне ТЫ и только ТЫ будешь отвечать на телефонные звонки. Это станет отличным уроком вежливого японского языка.

- Хорошо, - ответила я ему, пожав плечами.

- Что значит это твоё «хорошо»? - проорал громила. -Как ТЫ мне отвечаешь? ТЫ должна говорить «Я слушаюсь», а не это своё «Хорошо». Но ничего, мы сделаем из тебя настоящего саларимана.

Именно в тот момент Сайто разжёг огонь в печи, куда меня, словно сырое тесто, должны были отправить с минуты на минуту. Парой месяцев раньше, на стажировке, меня замесили, настояли и разлили в форму. Настало время добавить жару, решил Сайто, открыв врата в офисную преисподнюю и с ехидной улыбочкой на лице захлопнув их у меня за спиной.

С того дня громила начал отчитывать меня по любому поводу. Сайто был уверен, что его муштра пойдёт мне на пользу. Спустя пару дней жарения в сайтанинской печи мои щёки подрумянились от бесконечного чувства стыда. Спустя две недели я прокляла тот день, когда пришла в Птичью башню на первое собеседование, а спустя месяц и тот солнечный летний день, когда появилась на свет.

- Ничего-ничего, - говорил Сайто, когда я возвращалась из очередной туалетно-рыдательной одиссеи. - Мы сделаем из тебя настоящего саларимана.

Я быстро заскучала по тем временам, когда он меня не замечал. Издевательства Сайто были разнообразными и изощрёнными. Больше всего ему нравилось вырывать у меня из рук трубку.

Я говорила по телефону, как мне казалось, очень вежливо, но недостаточно сервильно по меркам босса. Он кряхтел, кудахтал, поджимал толстые губы, прищуривал глаза, ковырял бородавку, ёрзал на стуле и в какой-то момент хватал массивной ладонью трубку и начинал шоу.

- Прошу вас, простите Киру, она первый год в компании, да ещё и иностранка. Она опять что-то напутала и доставила вам ужасные неудобства? Пожалуйста, примите мои глубочайшие извинения. Так по какому вопросу вы звоните? Что я могу для вас сделать? Ах, вот оно что? Спасибо большое за сотрудничество. Мы очень глубоко ценим наши партнерские отношения. Так по какому вопросу вы звоните? Уверены?

Чаще всего трубка отправлялась обратно мне в руки, ведь на том конце провода не видели никаких проблем. Мои ляпы были фикцией Сайто, поселившейся в его фантазийном мире идеальных салариманов. Часто, показывая мне, как надо правильно вести беседу по телефону, Сайто кланялся, ударяясь лбом об стол.

После каждого телефонного испытания Сайто непременно устраивал мне разбор полётов.

- В этот раз ты говорила по телефону слишком тихо. Бедному господину приходилось изо всех сил напрягать слух, чтобы тебя слышать. Он вообще хоть что-нибудь понял из твоего невнятного шепота? - спрашивал Сайто, бросая в воздух риторическое «удивляться не приходится» и поджимая полные губы.

- Не слишком ли громко ты орала в телефон? - хватался он за голову в другой день. - Клиент едва не оглох!

- Что это было за мямленье? Говори внятно, чётко и бодро! Это что так сложно понять? - хмурился Сайто, доставая из коробка еще один гвоздик «наруходо».

- Не слишком ли энергично и уверенно ты разговаривала с поставщиком? В твоём голосе явно читалась агрессия! А что если он после твоего чересчур бодрого ответа не захочет больше иметь с нами дела? Что ты молчишь? А ну да, удивляться не приходится.

- Ты что не можешь говорить по телефону нежнее? Что за злобные интонации? Ужасно! Просто ужасно! Где твои манеры? По-доброму можно с клиентом разговаривать? По-доброму? Ты понимаешь, что я говорю? Ты по-ни-ма-ешь мой я-пон-ский я-зык? - по слогам, будто имея дело с детсадовцем, спрашивал Сайто. - ПО-ДОБ-РО-МУ. Ты знаешь такое слово «добрый»? - Он открыл в новой вкладке гугл-пе-реводчик и вбил туда слово, известное мне с первого курса. -ПО-ДОБ-РО-МУ. Кайн-до-ри. Кайн-до-ри. 31 - Читал громила и тыкал пальцем с бородавкой в монитор. Его английский, по сравнению с моим японским, разумеется, был безупречен. - Ты английский же понимаешь? Или тебе на русский перевести? - c чрезмерной заботой в голосе выдавал Сайто. - Кайндори? Андорустандо? 32 Поняла? ПО-ДОБ-РО-МУ! Чтобы собеседник почувствовал, что ты желаешь ему только добра, что ты его добрый приятель. Понятно?

- Нет, не понятно, - отвечала я ему, потому что и правда не понимала, чего он от меня хочет.

- Удивляться не приходится, - выстреливал громила.

- Что вы имеете в виду под «разговаривай по-доброму»? Куда уж добрее? Я и так говорю со всеми, будто я нянька-сиделка.

- Не надо, как сиделка! Вот поэтому у тебя и не получается по-доброму! Сиделка добрая не от чистого сердца, а потому что ей за это платят зарплату. А ты должна говорить по-телефону с клиентами и поставщиками, как будто ты бабуля, которая маленького внучка увидела впервые за три года. По-доброму! По-настоящему! Как добрая старушка! Говори по телефону, как добрая старушка.

- Чего?

- Не чегокай мне тут! Как старушка говори с ними! По-доброму! Ты можешь не иметь абсолютно никаких знаний, -он сделал паузу, чтобы сказанное прочно впечаталось мне в мозг, - но иметь хорошие манеры ты обязана. Моя цель -сделать из тебя настоящего саларимана и обучить тебя японскому бизнес-этикету, - рявкнул Сайто. - В своей за границе можешь как угодно с кем угодно говорить, а в Японии говори по телефону по-доброму. Понятно? - он сверлил меня взглядом, прикидывая, психану я или молча проглочу его бесценный совет.

- Слушаюсь и повинуюсь, - отвечала я, усвоив что «хорошо», в понимании Сайто, правильным ответом не является, а высказывание своего мнения может привести к новому витку идеологического противостояния между лагерем приверженцев офисного тоталитаризма и свободным миром.

В те дни, когда у Сайто не было очевидных причин вкопать мою самооценку в земную кору, он придумывал поводы придраться, порой удивляя меня неуёмной фантазией.

- Ты сегодня с утра протёрла стол только бумажной салфеткой. Почему ты не протёрла стол влажной салфеткой?

- А почему нужно протирать стол именно влажной салфеткой? - спрашивала я его.

Сайто с одной стороны бесили мои бесконечные вопросы, а с другой они доставляли ему дикое удовольствие. Он расценивал их как вещественное доказательство гипотезы, что я беспросветно глупа. Такие моменты дарили Сайто возможность упиться своим гением, почувствовать себя на вершине пирамиды знаний и карьерной лестницы. В такие моменты Сайто смотрел на меня, как на юродивую, над которой грешно смеяться, и слегка улыбаясь, подробно объяснял, почему он прав, а я то ли ошибка природы, то ли жертва чудовищной и непростительной халатности российских учителей, не объяснивших мне своевременно, почему стол нужно протирать именно влажной салфеткой.

- Потому что влажная салфетка убивает микробов, а сухая салфетка лишь растирает пыль по столу и отправляет её обратно в воздух, которым мы дышим. Хочешь дышать микробами? Я не хочу дышать микробами с твоей части стола. Поэтому протирай стол влажной салфеткой и утром, и вечером, а то я заметил, что вечером ты его вообще не протираешь.

К слову, я ни разу не видела, чтобы Сайто протирал свою часть стола ни влажной, ни бумажной салфеткой ни утром, ни вечером. Старожилы протирали стол лишь локтями и папками, которые, видимо, впитав в себя мощь их опыта, стали бактерицидными.

- Ах вот оно что? - изображая крайнее удивление, отвечала я ему, приводя громилу в полный восторг. Я всё ждала, когда же он наконец спросит меня в лоб, училась ли я вообще в университете или наврала кадровикам и проскочила в компанию зайцем, заняв место кого-то, кто знал, что по телефону надо говорить, как добрая старушка, и никак иначе, место кого-то, кто вытирал стол исключительно влажными салфетками раза по три на дню, если и вовсе не каждый час, чтобы не позволить наглым микробам добраться до барских ноздрей.

- Слушаюсь и повинуюсь, - скромно склонив голову, от-

вечала я, лишь бы Сайто от меня отстал.

- Не часто ли ты ходишь в туалет? - однажды спросил громила. - Ты что, ходишь туда переписываться с подружками?

- Нет, вы же сказали мне запереть мой телефон в ящик и не доставать его в рабочее время, чтобы не отвлекаться от работы.

- Точно, - хмыкнул громила, продолжая сверлить меня испытующим взглядом, будто обдумывая, стоит ли бросить что-нибудь едкое в догонку или лучше оставить это тупое иностранное бревно в покое, а то оно, поди ещё, снова ускачет в туалет.

Телефон Сайто изъял у меня на следующий день после нашего с ним диспута в аквариуме. Было утро, я достала айфон из сумки и положила его на стол. Пока я запирала сумку в шкафчик для личных вещей, громила подошёл ко мне и, протянув мне мой айфон, гавкнул:

- В рабочее время единственный телефон, которым тебе разрешено пользоваться, это стационарный телефон на твоём на столе. Ты не должна доставать личный телефон из шкафчика в рабочие часы.

Начиналась новая страница в летописи моих салариман-ских будней, глава «добро пожаловать в казарму», часть первая «приказано, исполняй».

В тот момент я ясно осознала свою уникальность. Даже если Сайто и пытался заставить меня поверить в то, что я весьма заурядна, его действия утверждали обратное - утром тридцать второго дня заточения в Дубовой башне я стала особенной, я стала единственной узницей нашей темницы, кто обязан был убирать телефон в шкафчик.

Сайто без стеснения торчал в айфоне по полдня, переписываясь с кем только можно, Ирина могла спокойно выйти в коридор, чтобы поговорить по личным вопросам, включая консультации с рекрутерами из фирм-конкурентов - она без-палевно искала новую работу. Бу часами листал ленту в «Ин-таграме» и делал ретвиты, а после шести вечера мог позволить себе посмотреть парочку клипов Ники Минаж на «Ютубе» - я пару раз ловила его за этим непристойным занятием. С серьёзным видом, будто готовясь заключить сделку на пару десятков миллионов иен, он наблюдал, как пышнотелая дива трясёт огромной гладкой попой в ярких трусах. Возможно, просмотр подобного рода видосов помогал ему зарядиться энергией на пару-тройку дополнительных часов протирания офисного кресла, а может и правда, чем чёрт не шутит, задничные вертляния Ники Минаж вдохновляли парни-шу на расширение клиентской базы.

Бу, однако, в своем дилетантском отлынивании от служебных обязанностей был далёк от профессионалов прокрастинации. Тайка Шампэйн 33 (так она сама себя называла), сидевшая, правда, за другим столом, а следовательно, не попадавшая под сайтанинские разносы, держала онлайн-магазин косметики. Чуть ли не всё рабочее время она переписывалась с клиентками, расхваливая им новинки японского бьюти-рынка и принимая заказы. Многие продукты Шамп-эйн тестировала на себе, порой припираясь на работу с мэй-ком а-ля Ники Минаж в тех самых клипах, что смотрел Бу поздними вечерами. Игристой девушке можно было красить губы помадой бордовой, помадой бежевой, ярким блеском, блеском с металлическим отливом, ей было можно носить стразы на ногтях, стразы на туфлях, стразы на сумке, ей было можно ходить с распущенными волосами, ей было можно носить платье, едва прикрывающее её большую, пусть и не такую большую, как у Ники Минаж, попу, ей было можно жевать за столом печеньки, чтобы отрастить попу побольше и вплотную приблизиться к своему толстожопому идеалу.

Мне было нельзя не то что ярко краситься и одеваться во что-то кроме пингвиньего костюма, мне нельзя было даже проверить время на собственной айфоне.

- А как я буду следить за временем на переговорах, если в кабинете не стоят часы? - задала я Сайто, как мне казалось, вполне логичный вопрос, чем повергла его в шок.

- Ты что собралась пронести с собой мобильный телефон на переговоры с клиентами? - спросил громила, закатив глаза.

Я молчала, не понимая, где кроется подвох. Он смотрел на меня, как на вконец обезумевшую. «Эй, чувак, прикинь, 21 век на дворе, многие вообще с айпадами на переговоры приходят, ” - подмывало меня сказать ему, но я молчала.

- Где твои наручные часы? - спросил Сайто.

- Они сломались, - Я смотрела на него с видом пусть и не лихим, но точно придурковатым и подобострастным, прикидывая, до каких софизмов дойдёт наш разговор в этот раз.

- Почини их или купи новые, - проорал он мне.

- А если у меня нет денег?

- Компания платит тебе зарплату не просто так. Ты должна соответствовать высоким стандартам нашей компании. Если ты будешь ходить на работу без наручных часов, как ты будешь отслеживать время? Ты будешь вечно опаздывать и доставлять нам всем огромные хлопоты.

- Почему бы тогда не разрешить мне пользоваться телефоном?

- Не говори ерунды, - сказал Сайто, захлопывая шкафчик. - Чтобы завтра же у тебя на руке появились часы. И не вздумай придти с часами, не соответствующими дресс-коду! Никаких страз, никаких ярких цветов, никакого пластика! - Я покосилась в сторону Шампэйн - у нее на руке висел фейковый пластиковый «Шанель» с такими же фейковыми бриллиантами - и призвала на помощь всё терпение вселенной, чтобы не хмыкнуть. - Часы должны быть скромными: либо на чёрном кожаном ремешке, либо на металлическом серебристом ремешке. Никаких ценных металлов и никаких значков известных брендов. Твои часы должны говорить, что ты усердно трудишься, а не помодничать сюда пришла. Ничего, - тяжело вздыхая, добавил он, - мы сделаем из тебя настоящего саларимана.

Попав в Птичью башню, я на собственной шкуре ощутила, что такое двойные стандарты. До этого я знала о них лишь понаслышке, из выступлений российских дипломатов и чиновников, постоянно жалующихся на агрессивные действия Вашингтона в разных частях света, на навязывание демократии одним диктатором и панибратство с другими. Сайто закрывал глаза на любовь Бу к Ники Минаж, на стразы Марико, на бесконечные разговоры Ирины с рекрутерами, но держал глаза широго открытыми, когда дело касалось меня, ведь оказавшись в зоне его интересов, я позволяла себе вилять хвостом, когда мне вздумается.

Я была первогодкой, а Бу, Марико, Ирина и Шампэйн -нет. Я была «свежаком». Я была тем, кому полагалось терпеть, подчиняться и беспрекословно исполнять указания.

- Какой год работаешь в компании? - спрашивала меня порой незнакомая дамочка в туалете, пока я мыла руки. Бледнолицых варваров, заточенных в Птичьей башне, можно было пересчитать по пальцам одной руки, поэтому ко мне проявляли недюжинный интерес даже в уборной.

- Первый, - отвечала я, зная, что последует дальше - дамочка, будто увидев мёртвую сороку, должна была прижать ещё влажные руки к груди, так чтобы на шёлке или полиэстере блузки остались пятна, и произнести: «Фрэщуман!» 34

(то бишь «Свежак!»).

Над свежаком можно было проводить эксперименты, давать свежаку нелепые поручения, стебаться и глумиться над свежаком. В каждом японском офисе был свой свежак и свой Сайто-сан, руководивший армией по сломлению духа фреш-мана и вербовки его в стройные ряды салариманов.

Одним пасмурным осенним днём в вестибюле я встретила боевого товарища, такого же рядового, как я, маленький и робкий кусочек офисного пушечного мяса. Он шел, потупив взгляд, в чёрном костюме, белой рубашке, мертвой хваткой вцепившись в чёрный портфель. Вся его хмурая, скуко-женная фигурка говорила о том, что он, как и я, проклял тот день, когда отправился на весенний призыв в полк большой японской корпорации. Я была готова поспорить, что он, точь-в-точь как мы с Платоном, думал о поездах и метеоритах. Может, Люк и вовсе повесил дома портрет товарища Кима, уверовав в принципы марксизма-ленинизма, идеалы Чучхе, и с нетерпением ждал, когда вождь северо-корейского народа бомбанёт по оплоту капитализма и одним махом сотрёт Синдзюку с лица земли.

С Люком мы познакомились на одной из зимних стажировок. Пришельцы из-за границы, мы увидели друг друга в толпе пингвинов и сошлись на почве общего изъяна - недостаточной способности мимикрировать. Меня заставили перекрасить волосы в чёрный, а Люка волосы постричь - кадровики нашли его причёску возмутительной. «Волосы до плеч не соответствуют имиджу нашей компании,» - сказали эй-чары Люку, разрешив оставить длину в пределах двух-пяти сантиметров. Каково же было его удивление, когда в первый рабочий день парень обнаружил в офисе загеленных сэмпаев с волосами куда длиннее двухсантиметрового ёжика или пятисантиметрового горшочка.

Таким же бесконечным было и моё удивление, когда, перешагнув порог офиса, я увидела японок-сэмпаев с волосами цвета какао, кофе с молоком, карамели и молочного шоколада.

Офисным старожилкам можно было носить чёрные колготки, мне - лишь телесные. Им было можно класть ногу на ногу, мне - категорически запрещалось:

- Какое чудовищное неуважение к окружающим! А если увидят менеджеры! Где твои манеры? - вопрошал Сайто, и мне приходилось вытягиваться по струнке. Слева - нога на ногу, справа - ноги в раскоряку, посередине я - колено к колену, щиколотка к щиколотке, будто иллюстрация в пособии по деловому этикету.

Дни, когда громилу устраивал мой внешний вид, были почти так же редки, как 29 февраля на отрывном календаре. Они почти всегда оказывались лишь затишьем перед бурей, ведь на следующий день босс непременно находил повод укорить меня за какой-нибудь новый мнимый косяк:

- Не коротковаты ли брючки? Ты сюда модничать пришла или работать? Выглядеть надо презентабельно!

Я молча кивала, соглашалась и повиновалась. Непременным атрибутом офисной дедовщины были доносы. Как и в любой тоталитарной секте, на Птицефабрике, чтобы получить одобрение начальства и выбелить себя в глазах вышестоящих, надо было на кого-то настучать.

- Нет, ты только посмотри, - закатив холодные голубые глаза, так что они едва не провалились внутрь пустой черепной коробки, обратилась как-то Ирина к Марико.

Та, неохотно оторвавшись от свего усыпанного блестящими сердечками и звёздочками телефона, обернулась назад.

- Полгода в компании, а одевается, будто у неё иммунитет, - возмутилась Марико. - Вот это наглость! Фрешманы совсем стыд потеряли!

- И не говори! - выпалила Ирина, с осуждением рассматривая Мичико, мою одногодку. Пять сантиметров голой ноги в капроне над коленной чашечкой дали двум староверкам повод позлословить.

Когда Мичико вернулась c обеда, ее отчитали перед всем отделом. На виду у почти двух сотен человек дама с наро-щенными волосами, нарощенными ногтями, двойным пушапом и тремя слоями штукатурки на лице, размахивая руками-сосисками, тянущимися из рукавов яркого твидового жакета, орала на вросшую в пол, испуганную малышку Ми-чико, обвиняя ту в несерьёзности и модничании.

- Ты сюда работать пришла? Или мужа искать? - орала тётка на расстоянии тридцати метров от меня. Все обитатели аквариума, все ластоногие пингвины отчётливо слышали едкие замечания, пущенные, словно очередь дробовика, в маленькую девочку, трясущуюся от рыданий.

Мичико плакала, склонив голову, и тихо повторяла: «Да, я виновата, простите меня». Мичико выглядела, точь-в-точь как крепостная, на которую разгневалась барыня: у неё не было возможности ответить, она могла лишь признать свою вину.

Всхлипывая, Мичико покаялась перед всеми, что пришла неподобающе одетой, что на три минуты задержалась на обеде, что два раза забыла поставить барыню в копию, отправляя мэйл, что утром протирает только стол, но не экран компьютера и не трубку стационарного телефона, что мямлит в эту самую трубку, вместо того чтобы говорить с клиетами бодро и энергично.

В конце Мичико прошептала:

- Я недостаточно хороша для нашей компании. Пожалуйста, простите меня, я только и делаю, что причиняю вам всем беспокойство.

Мичико не играла. Она действительно чувствовала себя виноватой. Меньше чем за полгода заточения Мичико смирилась с мыслью, что она не более чем комок плесени, испоганивший чёрное кресло на 29 этаже Птичьей башни.

На следующий день Мичико пришла на работу в строгих чёрных брюках. Больше ни разу я не видела её в юбке. Быть может, она бросила юбку с моста в мутную воду реки Сумида или сожгла её в железном тазу на балконе, как я в своё время сожгла все бумажки, что мне выдали на зимней стажировке, где нас с Люком, белую ворону и гадкого утёнка, пичкали невкусным тим-билдинг-кормом до тошноты.

Зимний лагерь была фишкой Птицефабрики. Каждый год, за три месяца до начала официальных трудовых будней, пингвинят, получивших оффер, отправляли на курс подготовки молодого бойца. Три дня и две ночи в закрытом помещении, на территории спортивного центра - выйдешь за ворота, считай, нет дороги назад.

День начинался в шесть утра. Мы должны были наворачивать круги по стадиону, тянуть канат, решать задания, готовить групповые презентации, проходить психологические тесты и тесты на знание истории Птицефабрики. Один день плавно перетекал в следующий - на рассвете снова раздавался свисток кадровички и пингвиньи лапки в разноцветных кроссовках начинали бег трусцой под хмурым январским небом. Времени на сон почти не оставалось: официальная программа дня завершалась в десятом-одиннадцатом часу, после чего птенцы принимались делать домашнюю работу и готовить итоговый проект, распушая перья друг перед другом и пытаясь убедить остальных пташек в гениальности своих идей, примитивных настолько, что сложно было поверить, что эти розовощёкие юнцы вылупились из яиц пингвиньих, а не куриных. Главное, что проверяли эйчары, был отнюдь не острый ум, а способность к выживанию в нечеловеческих условиях. Лапа к лапе, ночью мы ютились в тесной клетушке с четырьмя скрипучими кроватями и грязным половиком, без ванной и туалета. На трое суток лишённые личного пространства, мы мылись в общей бане, подставляя свои дрожащие от усталости тельца под взгляды сестриц по несчастью.

Каждый пытался забраться на жёрдочку повыше и плюнуть на чёрные головы остальных. Каждый старался отхватить себе побольше золотых зёрнышек: за хорошо выполненное задание или проявленную гиперактивность юнцу вручали наклейку на бейджик. Знаки отличия позволяли выделить птенцов-лидеров, чьё мясо в дальнейшем шло на элитную ветчину и отправлялось в крупные офисы и престижные отделы, из невыразительной массы птенцов, чьи потроха могли сгодиться разве что на корм для собак - тех должны были сослать в глухую провинцию.

После стресс-заданий, среди которых было, например, «Идеальное приветствие», у многих сдавали нервы. Кто-то, не выдержав и суток, уходил, хлопнув дверью, кто-то, напротив, вытерпев почти до самого конца, сваливал по-английски, не желая больше иметь ничего общего с Птицефабрикой и навсегда пропадая с радаров эйчаров. Именно на «Идеальном приветствии», вернее, после него мы с Люком и познакомились. Большой спортзал, сотня птенцов выстроилась в ровные шеренги - перед каждой с рупором на изготовку замер кадровик, ещё дюжина надзирателей ходит вдоль рядов и следит за порядком. Суть задания сводилась к тому, чтобы проорать «Доброе утро» что есть мочи. При этом как бы громко ты ни кричал, всегда находился Птицевод, которому твой боевой клич казался не кукареканьем петуха, способного разбудить всю деревню, а тихой песнью умирающего лебедя.

- Громче! Громче! Бодрее! Бодрее! - орали кадровики в громкоговорители.

- Доброе утро! Доброе утро! - отвечали новобранцы - лица красные, в глазах слёзы, тут и там слышен кашель.

- Громче! Бодрее! - эйчары то и дело подходили к птенцам, недостаточно хорошо, по их мнению, справлявшихся с заданием, и демонстративно отчитывали их в рупор. - Ты на работе тоже мямлить будешь? Громче! Бодрее! - словно надсмотрщики в концлагере, кадровики не знали пощады, они ловили кайф, видя страх в глазах беззащитных жертв, видя, как те исполняют приказы, не ставя их под сомнение, видя, как некоторые хилые созданьица выбывают из игры, в то время как остальные продолжают исполнять приказы, не обращая ни малейшего внимания на бьющихся в рыданиях на скамейке запасных девочек и мальчиков.

Здесь не жалели слабых, здесь всё было заточено под естественный отбор - о стрессоустойчивости новобранца не могло идти и речи, если он был не в состоянии пройти трёхдневный экспресс-курс корпоративного выживания. Кто-то не мог бежать по состоянию здоровья, но бежал, роняя слёзы на толстовку. Кто-то не мог выступать перед большой аудиторией и захлёбывался рыданиями, когка презентацию разносили в пух и прах за недостаточный контакт с залом. Кто-то не мог наладить отношения в команде - назначенный лидером, он быстро терял контроль над подопечными, вожаком его не признававшими.

Получить втык от кадровика за неспособность громко прокричать «Доброе утро» было куда обиднее, чем быть отчитанным за опоздание, непроглаженную рубашку или неудовлетворительные результаты теста на знание рабочей терминологии. Опоздал - плохо рассчитал время; пришел в мятом - не подготовился, как следует, накануне; провалил тест - надо было вечерами зубрить определения по учебнику, а не смотреть телевизор. А если ты просто не умеешь орать, как пожарная сирена?

Никогда в своей жизни ни до ни после я не видела такого скопления мальчиков-плакс на квадратный метр. Массовые рыдания парней были для меня экзотикой похлеще рыбы фугу или суши с перебродившими соевыми бобами натто. Здоровые ребята 22—26 лет лили крокодильи слезы на виду друг у друга, на виду у кадровиков, на виду у девочек, пытаясь разделить боль с остальными и тем самым смягчить ее.

У кого-то январский спартанский забег, правда, сопровождался болью не столько душевной, сколько физической. Я обратила внимание на Люка ещё и потому, что он был единственным, кто подошел к бившейся в истерике девочке, ронявшей на лакированный пол спортзала капли крови. Она кричала так громко, изо всех сил стараясь угодить кадровикам, что у неё надорвались голосовые связки. Красный кружочек за усердие она не получила, а Люку вкатили три лишних километра бега за то, что покинул шеренгу без разрешения.

Когда вся эта сцена разворачивалась у меня на глазах, я не сделала ни шагу влево, ни шагу вправо. Я смотрела, как девочка кашляет кровью, истекает соплями и слезами, а Люк то на японском, то на английском зовёт врача. Я вросла в землю. Я не знала, что делать. Я думала, что это часть испытания, что надо стоять и продолжать желать окружающим доброго утречка, пусть оно таковым и не являлось, -шагнёшь, и накажут всю команду, поди потом объясняй этим пингвинам, почему я дала слабину.

Люк был единственным, кто покинул шеренгу, он был единственным человеком среди сотни зомбированных пингвинов, заражённых вирусом беспрекословной исполнительности. На адовой январской стажировке Люк получил красный кружок за самый лучший смайл - улыбался он, как невообразимая помесь идеальной, в представлении громилы Сайто, доброй старушки, и Гэтсби в исполнении Ди Каприо -очаровательно, искренне и нежно.

И вот он, вжав голову в плечи, бесшумно, словно привидение, шагал по мраморному полу в вестибюле Птичьей башни.

- Как жизнь? - я сменила траекторию движения и успела подловить его перед лифтом. - Какими судьбами в наших краях?

В Птичью башню Люка отправили по поручению начальства. Его офис располагался в другой части Синдзюку. Мы работали в пешей доступности друг от друга, но ни разу не сходили вместе ни выпить, потому что Люку пить запрещала религия, ни поужинать, потому что затяжной депрес-сон предписывал ужинать в гордом одиночестве.

У него было в запасе время, а я только шла на обед, поэтому слово за слово, мы отправились в курилку. В облаке табачного дыма стояла дюжина белорубашечников обыкновенных, молчаливых и задумчивых, Человек-Воробей с огненной сумкой через плечо, набирающий эсэмэски своей то ли подружке, то ли неподружке, я и Люк.

Люк достал мятую пачку «Лакки Страйка», сунул желтоватый фильтр в рот и жадно закурил. «Слушай, а вот расскажи мне, почему ты покупаешь „Лакки Страйк“ в мягкой пачке?» - собиралась было спросить я, но не успела.

- У меня из отдела уже трое наших одногодок уволились, - объявил Люк, как диктор на радио, без особых эмоций.

- Японцы?

- Ага, - ответил он, выпуская струйку дыма в спину стоявшего рядом клерка. - Такие, как мы, не увольняются. У нас мама с папой далеко, а за квартиру платить надо.

- У вас там совсем адище? - с жалостью спросила я.

- Не то слово. Не было еще и дня, чтобы на меня не наорали.

- Та же фигня: либо ор, либо снисходительные взгляды.

- Сэмпаям на меня плевать. Босс вытирает о меня ноги. Меня отчитывают каждый день, а то и по несколько раз в день. Причем когда они отчитывают меня за что-то, за какой-то реальный промах, я ещё могу это понять, но чаще глава отдела придирается на пустом месте. То я стол не так протёр, то календарь не перевернул на новый месяц, то отойдя к принтеру, не пододвинул стул к столу, то моё приветствие было недостаточно громким. Меня до сих пор заставляют кричать «Доброе утро!» во весь голос, чтобы в самом дальнем конце опен-спейса было слышно, а сидит нас там три сотни человек, - выдохнул Люк.

- Кошмар, - я сделала полшага в сторону, чтобы подпустить к урне белорубашечника c погасшим окурком в руке.

- У тебя, я так понимаю, так же?

- Ага, то мэйлы слишком короткие, то мэйлы слишком длинные, то мэйлы слишком широкие.

- В смысле слишком широкие? - спросил Люк, подкуривая следующую сигарету.

- Босс считает, что я пишу мэйлы такими широкими строчками, что у адресата рябит в глазах. Он даже обвинил меня в том, что я сажаю клиентам зрение, а однажды на полном серьёзе спросил, не специально ли я издеваюсь над несчастными. Я показала ему, что наши заграничные партнеры тоже пишут широкие мэйлы, что широкие мэйлы -это нормальные мэйлы, но....

Я вспомнила, как Сайто, оторвавшись от своей уродской бородавки, сосредоточил всё внимание на мне и проорал: «Да ты ещё и оправдания себе ищешь?» - обрызгав меня слюной.

- В конце концов, мне пришлось признать, что к двадцати семи годам я так и не научилась писать мэйлы, как следует их писать настоящему салариману. Теперь я перехожу на новую строчку после каждого четвёртого слова, чтобы лишний раз не гневить начальника. Он всё ещё читает каждый мой мэйл и эпизодически подмечает, что тот или иной абзац вышел чересчур широким. Я не унываю, нет, когда-нибудь я непременно освою искусство написания нешироких мэйлов, а возможно, даже стану настоящим салариманом.

- Мда, - Люк покачал головой. - Знаешь, что я понял за эти полгода?

- Что?

- Что даже если делать всё идеально, если стараться изо всех сил, если выполнять все их идиотские поручения, если отвечать им на вежливом-превежливом японском, кланяться ровно на столько градусов, на сколько предписывает мануал по бизнес-манерам, если одеваться в самом строгом соответствии с дресс-кодом, они всё равно найдут к чему придраться. Что бы мы ни делали, они всё равно будут нас отчитывать. Ты стараешься изо всех сил, ты делаешь, как тебе кажется, невозможное, ты делаешь всё, чтобы добиться от них банального «спасибо» или «молодец», а в ответ получаешь лишь критику и унижения. Что бы ты ни делал, они не скажут тебе, что ты выполнил задание хорошо, они примут это как должное, а потом заявят, что носки у тебя недостаточно чёрные, или бейджик висит на правой стороне пиджака, а надо, чтобы висел на левой и никак иначе. Спустя неделю кто-нибудь другой заметит, что бейджик надо перевесить на правую сторону, ведь правила предписывают носить его на правой стороне. «Неужели так сложно это запомнить?» - спросит, как у идиота, семпай, и ты забудешь, что только что сдал ему задание на два дня раньше срока, ты снова почувствуешь себя недостойным работать в такой прекрасной компании, среди таких умных и ответственных людей, ты, который даже бейджик не может ровно повесить. Я пришёл к выводу, что единственный способ выжить здесь -это убить в себе перфекциониста. Лучше быть отчитанным за махи реальные, чем за махи надуманные. Я начал специально косячить по мелочам, и мне чуть полегчало.

Люк посмотрел на часы и продолжил:

- Я покурю ещё, поднимусь наверх, заберу документы для босса, спущусь, покурю ещё, а потом выкурю ещё по од-ной-две сигарете в каждой курилке по дороге - во время работы мне курить нельзя - и вернусь в офис минут на пятнадцать позже того времени, в какое должен был бы вернуться, если бы не тормозил. Меня отчитают за опоздание и медлительность. Меня отчитают за мой реальный фейл, а не за то, что у меня под правым баком три волосины не добриты или носок из под брючины выглянул, когда я отправлял документы в шредер, - грустно сказал он, стряхивая пепел.

Выглядел Люк неважно: землистый цвет лица, тёмные круги под глазами, скрючившаяся спина. Рука, что подносит сигарету к губам, едва заметно дрожит. Точно так вальсируют мои пальцы на утро после переработок. Стоит покинуть офис позже восьми тридцати, и на следующий день в лифте черепную коробку сожмёт с утроенной силой, а пальцы, тянущиеся к кнопкам открытия и закрытия дверей, будут спотыкаться, как у скрипача-алкоголика. Было не похоже, что Люк в своё время серьезно занимался спортом, был бодр, свеж и энергичен. Он превращался в саларимана, а его жизнь, некогда яркая, постепенно тускнела.

- У вас много переработок 35 ? - спросила я, разглядывая его замученный профиль.

- В августе у меня было 68 часов, в сентябре 53 - всё в пределах нормы. Меньше 72 часов ведь патологией не считается, - он засмеялся каким-то безумным смехом.

- Не многовато?

Люк поджал губы:

- Много, но недостаточно много, чтобы ревизоры из Министерства труда вынесли главе отдела предупреждение. Видимо, пока кто-нибудь не вдолбит сотку или не сиганёт под поезд, ничего не поменяется. Надеюсь, у меня до сотки не дойдёт. Да и до поезда тоже.

- Ты уже брал отпуск? - Люк выглядел таким уставшим, что я готова была поделиться с ним своими скудными выходными.

- Брал, да, - он зажёг следующую сигарету. - Мне дали шесть дней.

- Хорошо! И как? Куда съездил? - спросила я его.

Люк окончательно сник:

- Никуда не съездил. Купил три ящика пива, блок сигарет, забил холодильник полуфабрикатами и заперся в своей микроскопической квартирке. Завесил шторы, включил телевизор. Пил пиво, хрустел чипсами, смотрел дурацкие шоу и спал. Дни пролетели незаметно. Жаль, что рабочие будни так незаметно не пролетают.

- Подожди, - я смотрела на него во все глаза. Клерк, проходя мимо, стесал тлеющий огонёк моей сигареты портфелем. Я отправила бычок в урну и полезла за пачкой.

Пока я копошилась в сумке, Люк протянул мне мятый «Лакки Страйк». Я взяла одну кривую никотиновую гусеницу и затянулась.

- А давно ты начал пить пиво? - спросила я его, как бы между делом.

- Это долгая история, - Люк кинул недокуренную сигарету в мусорку. Он внезапно заспешил, а я поняла, что задела какие-то струнки, за которые дёргать не следовало. -Мне пора, - он начал ускользать, левым плечом продираясь сквозь заросли спин в чёрных костюмах.

- Давай как-нибудь сходим вместе выпить, раз ты теперь пьёшь? - бросила я ему вдогонку.

- Да, обязательно. Ещё спишемся, - вежливо улыбнувшись, ответил он, не глядя на меня, и скрылся. Люк больше не умел улыбаться, как добрая старушка, его глаза больше не блестели, как у Ди Каприо-Гэтсби. Он превратился в клона Человека-Воробья, глубоко несчастное создание, доживающее свой век в сером-сером мире и уже не мечтающее отправиться на зимовку в тёплые страны.

Я смотрела на набиравшего эсэмэски настоящего Человека-Воробья и мне было жалко Люка, которому никто до сих пор не подарил красную сумку. Ему просто необходима сумка-крик цвета сибирского заката, подумала я в тот день. Ему нужен кто-то, кто будет писать ему эсэмэски, кто будет не давать ему опуститься на самое дно салариманской впадины, по глубине не уступающей впадине марианской.

Я смотрела на хилую спину Человека-Воробья. Мне хотелось спросить у него совета, как выжить в этом аду под сводом облаков, мне хотелось спросить у него, кто подарил ему красную сумку, кто пишет ему эсэмэски, как ему удаётся сидеть на металлических прутьях целых сорок минут. Вместо этого я бросила бычок в урну и зашагала прочь.

Глава 4. Не подарили, а насидела

Из полутёмного коридора я шагнула в стеклянный дворец. Тучи кружили над Птичьей башней, наполняя и без того блёклый аквариум свинцовой серостью и тоской.

Во главе длинных приземистых столов, спиной к панорамному окну сидели менеджеры. Целыми днями они только и делали, что писали сценарии для реалити-шоу о жизни простых офисных крыс, режиссировали его и пускали в эфир. Случайными зрителями проекта «За стеклом Птичьей башни» были огромные чёрные вороны, пережившие не одно поколение салариманов, и мойщики окон, скользившие на подвесных стремянках от макушки к пяткам небоскрёба. Главный Птицевод наблюдал за фальшивенькой игрой крепостных с императорской ложи. Ему был доступен режим 5D и пакет «всё включено»: халдеи приносили ему кофе и чай, труппа кланялась в ноги, а одного лишь его кивка было достаточно, чтобы сослать поднадоевшего актёришку в сельский драмкружок, в глушь префектуры Ибараки, а то и вовсе на Сикоку.

Порой на сцене нашего театра теней разворачивались драмы похлеще, чем в древнегреческих трагедиях и голливудских сериалах. Бесконечные дубли и опасные трюки высасывали из артистов жизненные соки и радостные эмоции. Словно золотые рыбки, мы исполняли все желания властелинов Птицефабрики, сотни их поручений и тысячи прихотей. Нас поймали на крючок пожизненного найма, на аппетитную приманку стабильности. Плюхнув алую печать на трудовой контракт, мы обязались безропотно соглашаться на любые сценарии, пьесы и проекты.

В прошлом театральном сезоне мне выпала незавидная роль прислуги, ведь мой творческий путь на подмостках Птицефабрики лишь начинался. Пингвиний костюм весьма кстати походил на униформу официанта во французском ресторане. Для полного сходства не хватало лишь белого полотенчика на сгибе локтя и чёрного короткого передника, повязанного на поясе кокетливым узлом. По сценарию мне достался каскад поклонов и одна единственная реплика.

Поначалу я надеялась, что досадное недоразумение скоро исправят и дадут мне, неогранённому бриллианту, роль если уж и не первого, то хотя бы второго плана. Режиссёры считали иначе: по их мнению, чтобы выпестовать мой неочевидный талант, мне нужно было прослушать все курсы в актёрской школе Птицефабрики, а некоторые - и не по одному разу. Менеджеры никуда не торопились - их система координат и логических построений лежала в плоскости пожизненного найма, где время исчислялось не секундами, минутами и часами, а месяцами, кварталами и годами.

Моя первая встреча с руководителем курса немого кино случилась после ориентации для новобранцев. Вкратце рассказав о том, чем мы, первогодки, будем заниматься, он поинтересовался, есть ли у нас вопросы.

- На что поначалу стоит обратить самое пристальное внимание? - я была полна энтузиазма и амбиций. Я хотела прикрепить на лацкан сияющий золотой значок менеджера как можно раньше, ведь я пообещала Мише и себе, что успех не за горами, а бумажная мечта непременно сбудется.

- В первый год самое главное громко и бодро желать коллегам доброго утра! Утреннее приветствие - ваша главная обязанность в первый год. Больше от вас я ничего не жду.

Я внимательно смотрела на него: ну давай, разразись уже заливистым смехом, хлопни кого-нибудь из нас по плечу и скажи: «Да расслабьтесь! Просто хорошо делайте свою работу и всё!». Такахаси не засмеялся - он не шутил. Вместо этого он потёр загорелые руки и добавил:

- C нетерпением жду ваших завтрашних бодрых утренних приветствий!

По неписаному кодексу Птицефабрики, лишь первогодки обязаны были кукарекать на всё село - остальные пташки решали сами, стоит им драть глотку или нет. На триста шестьдесят шестой день после дебюта в офисном матинэ мои ко-мрады вдруг забыли единственную строчку, отведённую им сценаристами. 1 апреля нового фискального года они пробрались к своим столам тихо и незаметно.

Одногодки перестали вопить что есть мочи «Доброе утро!», а я нет. Мне нравилось пробуждать ото сна престарелых птицеводов, смотреть, как вздрагивают их сутулые плечи, наблюдать, как дряхлые протиратели кресел на секунду теряют нить рассуждений.

Я вышла на сцену в четыреста сорок восьмой раз и встала наизготовку: спина прямая, пятки вместе, носки развёрнуты под углом в сорок пять градусов, одна ладонь прикрывает другую.

- Доброе утро! - я проорала приветствие так громко, чтобы боевой клич услышал надзиратель, сидевший в полсотне метров от меня. Убедившись, что гулкое эхо отскочило от чувствительных барабанных перепонок собравшихся -Сайто поёжился, а глава департамента оторвал взгляд от монитора - я озарила серый аквариум своей самой обворожительной улыбкой.

Я улыбалась так, будто передо мной застыла не орда серых офисных крыс, разносчиков лихорадки отупения, а компания старых друзей. Я приветствовала не Сайто и не Ирину, я приветствовала Человека-Воробья, зашедшего ко мне на файф-о-клок с домашней шарлоткой. Пирог был ароматным, ещё теплым - Человек-Воробей испёк его из красных сочных яблок, уродившихся в бабушкином огороде, на свежем воздухе Японских Альп. Мы сидели на даче за большим круглым столом: я, Платон и Царь. На столе лежала белоснежная скатерть и серебряные приборы. Дымился пузатый начищенный самовар, а Платон разливал чай со смородиновым листом в большие чашки из тончайшего фарфора. Царь по случаю расчесал бороду, повязал под неё льняную салфетку и держал чашку, оттопырив мизинчик. Я смотрела на Царя и умилялась - он был чертовски похож на Толстого. Из приоткрытого окна доносились звуки музыки, играла пластинка Дебюсси. Платон откопал её в одном из винтажных магазинов на Коэндзи 36 , прикупив заодно и проигрыватель. Человек-Воробей глядел на нас так же нежно, как в экран телефона, когда получал эсэмэски от своей то ли девушки, то ли видения. Я была в шифоновом платье в цветочек, распущенные волосы лились на плечи густым гречишным медом. Я указала Человеку-Воробью на плетёное кресло за столом. Он оценил мой сумасшедший неоновый маникюр, а я его носки - один красный в жёлтую полоску, а другой голубой в белый горошек. Я улыбалась свободному миру, свободный мир улыбался мне. Я грезила с широко открытыми глазами. Ни Сайто, ни Ирина не могли лишить меня волшебного чаепития с Человеком-Воробьём, Царём и Платоном.

Всё ещё улыбаясь, я опустила подбородок и согнулась в глубокий поклон. Четыре секунды вниз, три секунды в нижней точке, четыре секунды вверх. Каждое движение было выверено, градус отточен. Я больше не нуждалась в линейке и секундомере, за год неустанных репетиций я отполировала мастерство. Каждый день я показывала новичкам и старожилам класс. На корпоративах мне часто говорили, что моё «Доброе утро» самое доброе и самое бодрое. Я собрала все возможные награды: Синдзюкский Оскар, Офисную Пальмовую Ветвь и Пернатого льва за лучшую роль пятисотого плана - за роль петуха-крикуна.

Я заперла телефон и сумку в шкафчик.

- Выключите электронные устройства, верните спинку кресла в вертикальное положение и откройте шторку иллюминатора. Мы отправляемся в полет, - в раковине моего левого уха скрывалась стюардесса размером с песчинку. Она сопровождала меня во всех рейсах, вне зависимости от погодных условий. Она помогала мне понять, когда нужно включать и выключать бортовые приборы, пристёгивать и отстёгивать ремень безопасности.

- Куда мы полетим сегодня, Вера? - спрашивала я её. Вера пожимала узкими плечами и поправляла пилотку. Ответа не знала ни я, ни она.

Ответ знал лишь Сайто. Именно от Сайто зависело, куда отправится наш самолёт и каким курсом: в Москву (9 часов в пути), в Лос-Анжелес (10 часов) или Рим (12 часов). От Сайто зависело, будем ли мы облетать зоны турбулентности или трястись над воздушными ямами.

- Может, в Джакарту? - просила я Веру каждое утро. -Или хотя бы в Ванкувер? Не нужны мне никакие Парижи и Лондоны.

Вера лишь пожимала плечами.

- Как командир скажет, так и будет. Если сегодня ему захочется отправиться на Восточное побережье, ничего не поделаешь.

- Только бы не в Ньй-Йорк, - молила я вселенную и садилась за стол.

В этом месяце я «налетала» почти 40 лишних часов. Порой мне казалось, что ещё чуть-чуть, и Сайто решит, что мы созрели для выхода в Галактику. Лос-Анджелес и Нью-Мехико были для него расстояниями несерьёзными, он был морально и физически готов провести целую неделю в невесомости, в спёртом воздухе офисной ракеты. Он был готов совершить путешествие в несколько световых лет. Порой я завидовала его жене, чудом спасшейся из плена бангладешских ткацких фабрик: она проводила с громилой куда меньше времени, она видела его противное лицо-блин и отвратительную бородавку только на выходных. Я же была штурманом, я была вторым пилотом, я была обязана проводить в салоне ровно столько времени, сколько посчитает нужным Сайто, вне зависимости от того, есть у меня срочные дела или нет.

Если выполнять задания качественно и быстро, можно будет уходить с работы вовремя, думала я поначалу и, как безумная, обрабатывала одну заявку за другой. Я постоянно доканывала коллег предложением помочь, я неустанно спрашивала, есть ли у них задания и поручения. Я не могла сидеть без дела. Во второй месяц трудовых будней, когда у Сайто прорезался голос и зубы, трудовой жизни от звонка до звонка пришёл конец.

- Куда это ты собралась? - спросил громила, когда я навела курсор мышки на кнопку «ухожу с работы» в программе по подсчёту рабочих часов. Шёл седьмой час, мне хотелось курить, мне хотелось есть, мне хотелось пройтись бодрым шагом - я не знала чего из этого нехитрого списка мне хотелось больше, но я знала, чего мне точно не хотелось -провести с Сайто хотя бы одну лишнюю секунду.

- Домой, - просто ответила я ему.

Сайто ухмыльнулся, кинул мне «удивляться не приходится» и, демонстративно прошуршав полиэтиленом, выудил из пакета большую булку.

Я переводила взгляд с кнопки «ухожу домой» на громилу и обратно. Я не знала, что мне делать. Я держала в руке мышку и чувствовала, как намокает ладонь, как липкий ручеёк пота бежит от лопаток к пояснице. Я была эмоционально истощена - несколькими часами ранее я узнала, что мой голос по телефону звучит, как тихий плачь дикой утки, подстреленной охотниками. Мне хотелось принять ванную, а лучше нырнуть в холодный водопад и вынырнуть где-то, где не существует огромных небоскрёбов с начальниками-самодурами.

Шесть ноль пять превратилось в шесть ноль восемь, Сайто крепко схватил булку пальцами-сарделькам и поднёс её к губам. Он ждал, что я буду делать. Я ждала, что он скажет мне, что делать. Зубы громилы впились в мякиш, стол усеяли крошки.

Я предчувствовала, что любое моё решение будет неверным. Из двух зол я выбрала меньшее: щёлкнула левой кнопкой мышки, выключила компьютер, встала из-за стола, согнулась в шестьдесят градусов и выдала вечернюю церемониальную фразу: «Спасибо за труды! Позвольте откланяться».

Сайто не сказал мне «До свидания». С набитым ртом он крякнул напоследок «наруходо» и сделал глоток энергетика. Ирина смотрела мне вслед c нескрываемым осуждением. Марико вскинула густо накрашенные брови и покачала головой, провожая меня взглядом. Я поняла, что совершила ошибку. Я шла к дверям медленно, поджав хвост, как испуганный щенок. Неплохо бы вернуться, мелькнуло в голове, исправить оплошность, сесть обратно за компьютер и поинтересоваться у Сайто, нужна ли ему моя помощь. Я этого не сделала - мне очень хотелось курить.

Я затягивалась второй по счёту сигаретой, а паршивое настроение меня не покидало. Я чувствовала себя нашкодившим ребёнком, несмышлёнышем, сорванцом. Я возвращалась домой пешком: четыре километра по серому асфальту, мимо ярких вывесок и залитых желтоватым светом баров -я дышала воздухом большого города и не могла надышаться. Улицы были полны жизни и запахов: из приоткрытых дверей забегаловок пахло наваристым раменом и жареными шашлычками-якитори, из прачечных доносились ароматы стирального порошка; мадам на велосипедах, проезжавшие мимо, оставляли позади цветочный шлейф из роз, жасмина и туберозы. Я брела по городу и ругала себя за то, что поставила индивидуальное выше коллективного. Я кляла себя предательницей, солдатом-дезертиром, сбежавшим в лес и оставившим свой отряд помирать на поле боя. Во взгляде каждого прохожего мне мерещились нотки осуждения: Сайто, Ирина и Марико вкалывают сидят сутки напролёт, страдают от болей в спине, а ты тут ходишь воздухом, видите ли, дышишь. Устала она за какие-то восемь с половиной часов.

Той ночью я не могла спать, я ворочалась, мне снились кошмары.

А что если тебя уволят? На что ты будешь жить? Ты же на своей шкуре знаешь, как нелегко в Японии иностранцу найти работу! Переезд из университетской общаги в кварти-ру 37 сожрал все твои накопления! Забыла? А ты загляни в холодильник, там кочан капусты и дешёвый тостерный хлеб. И кстати, холодильник уже две недели выткнут из розетки в целях экономии. Если бы не запасы гречки, ты бы давно умерла с голоду. В этой квартире тебе придётся, хочешь ты того или нет, провести не меньше пяти месяцев. Решишь

съехать раньше, всё равно придется оплатить пять месяцев аренды. И счёт за телефон! И за интернет! Захочешь расторгнуть контракт раньше срока - взыщут неустойку.

Хлопнула соседская дверь. Может, сбежать? Сбежать из Японии? Это всё же лучше, чем играть в чёртову «монополию» с зомби в костюмах.

За окном по низкому заборчику медленно ступал большой чёрный кот. Фонарь подсвечивал его грациозное тельце. На часах - пол-четвёртого. Больше всего людей умирает именно в пол-четвёртого ночи, рассказывали в какой-то до-кументалке.

Чем ты только думаешь? У тебя сейчас денег даже на билет до Москвы не хватит! Ты же с утра смотрела цены. «Аэрофлот» просит 124 000 рублей за перелет эконом-клас-сом - в три раза дороже, чем обычно. Чтобы купить билет, тебе придётся продать почку. Лучше тогда сразу сигануть с моста. Или под поезд. Или вены. Или? Что лучше? Что быстрее? Пойти на панель? Переспать со старым японцем, чтобы заработать на билет домой?

Вот он похотливо улыбается, оголяя золотой зуб, достаёт из кармана толстый портмоне и выуживает несколько грязных купюр. Он ковыряет в ухе длиннюшим ногтем правого мизинца. Старческая шея нависает складками сухой кожи над массивной золотой цепью, руки в пигментных пятнах тянутся ко мне.

Я начала реветь в подушку, стараясь делать это как можно тише, так, чтобы чёрный красавец-кот меня не услышал. Кот сидел прямо напротив окна. Кот умывался обслюнявленной чёрной лапкой, а я растирала ладонями слёзы по лицу. Спать с престарелым японцем мне не хотелось. Идти на работу мне не хотелось. Мне хотелось стать чёрным котом - над чёрным котом никто не посмел бы издеваться. Чёрный кот - гроза улиц. Чёрный кот гуляет сам по себе.

Когда-нибудь я тоже буду гулять сама по себе, а пока надо забыть о гордости. Просто продержаться ещё немножко, продержаться до декабря. С зимнего бонуса купить билет в один конец. Помахать ручкой Сайто и его свите. Признать перед всеми поражение. Миша самодовольно улыбнётся. Он будет стоять со своей новой длинноногой тёлкой и смотреть на меня, как на полнейшую неудачницу, слившую жизнь в унитаз.

Мой громкий всхлип спугнул чёрного кота. Кот спрыгнул с заборчика и пропал в ночи.

Я осталась одна. Одна наедине с подушкой, одна в чёрном смерче мыслей о завтра. Хорошо бы, чтобы завтра и вовсе не наступало - завтра выглядело отвратительным, но в ещё более мрачных красках рисовалось мне послезавтра.

Ты будешь рыдать на плече у Леры. Лера будет отирать твои слёзы со своего норкового воротника и повторять: «Я же тебе говорила, что Япония - плохая идея». Ты потеряешь уважение всех друзей и близких. Даже родители от тебя отвернутся. И жить тебе будет негде. И есть нечего. Сейчас у тебя есть хотя бы кочан капусты, пара кусочков безвкусного хлеба и работа. Скоро выплатят зарплату. Ты не можешь сдаться до того, как получишь свои первые деньги.

Если ты сдашься сейчас, то сгинешь в коробке под мостом или в каком-нибудь притоне. Поднимая в воздух пластиковый стакан со стекло-очистительной жидкостью, разбавленной дождевой водой, ты будешь рассказывать своим новым друзьям, бездомным наркоманам и проституткам, о том, как писала свою якобы гениальную диссертацию. Ты будешь рассказывать им, как когда-то ходила на пресс-конференции и брала интервью у министров, а они будут крутить пальцем у виска - мол, мало ли на земле сумасшедших с манией величия. Ты окажешься у разбитого корыта, а Миша окажется прав.

Я сижу на Тверской с картонкой в руках и блюдцем со сколотыми краями для сбора монет. Меня то и дело прогоняют с насиженного места менты, бывалые попрошайки и гопники. Мимо проезжает «Бентли Континенталь» цвета спелой вишни, из окна высовывается Миша и обрушивает на меня пачку мятых червонцев:

- Твой любимый Ван Гог тоже помер в бедности. Отрежь себе ухо для полного сходства, - машина резко газует, поднимая облако пыли мне в лицо.

Я кашляю, я задыхаюсь. Я просыпаюсь, запутавшись в простынях, вся липкая от пота. Я выуживаю голову из тюрбана-одеяла. Время шесть тридцать. Начинается новый чудесный день.

Выпив чашку горького чёрного кофе, я напялила чёрный костюм и перевела себя в режим кролика-энерджайзера. Я сделала всю работу до обеда. Я была горда собой, я была уверена, что сегодня смогу уйти вовремя без уколов совести. После ланча я спросила сокамерников, нужна ли им моя помощь - она оказалась им не нужна. Отлично, решила я, сегодня все закончат работу вовремя и я не буду чувствовать себя виноватой.

Время тянулось мучительно долго. Устав смотреть, как я ёрзаю на кресле, коллеги надо мной сжалились: Ирина доверила мне заполнить адреса на бланках экспресс-почты, Марико - проставить печати на толстой стопке документов, Бу -отправить старые файлы в измельчитель бумаги.

В пять я вновь сидела без дела и считала ворон, проносившихся мимо Птичьей башни. Ворон было столько же, сколько заданий в моем органайзере - ноль.

- Сайто-сан, у вас не найдётся для меня какой-нибудь работы? - спросила я громилу.

Он неохотно посмотрел на меня и сухо ответил:

- Нет.

- Я сделала всё, что вы просили. Что мне теперь делать?

- Была ли необходимость торопиться? - Сайто потягивал из банки холодный кофе с низким содержанием сахара. C утра пришли результаты медосмотра - вскрыв конверт, громила узнал, что если он продолжит налегать на сладкое и газировки, его бедняжка-жена скоро останется без кормильца.

- Что вы имеете в виду?

- Была ли необходимость торопиться, чтобы выполнить задания раньше срока, который был для тебя установлен? -спросил он, вытирая ладонью губы и ставя банку на стол.

- Я хотела выполнить задания быстро, чтобы потом помочь вам, чтобы вы не сидели в офисе допоздна.

- Ах вот оно что! Удивляться не приходится, - Сайто позабавил мой ответ. Марико и Ирина делали вид, что они поглощены работой, но их клавиатуры молчали. Девочки навострили ушки, чтобы ничего не пропустить. В офисе запахло подпалёнными пингвиньими крылышками.

- Мы даём тебе ровно столько, сколько ты должна делать. Как это самонадеянно с твоей стороны думать, что ты можешь помочь нам. Ты не только не умеешь считывать атмосферу и вечно лезешь, куда тебя не просят, ты совсем не чувствуешь времени! Ты абсолютно не умеешь планировать своё время! Как можем мы доверить тебе что-то большее, если даже то малое, что мы тебе доверяем, ты умудряешься выполнять не так, как мы тебя об этом просим?

- Где я совершила ошибку? В подсчётах?

- Твои подсчёты я не смотрел. Расчёты твои вообще не имеют никакого значения, - Сайто начинал закипать, как чайник на газовой конфорке: пузырёк за пузырьком, всё стремительней с каждой секундой. - Ты можешь быть не сильна в математике, но ты должна вести себя, как настоящий салариман. Не могут быть хорошими подсчёты человека, который не в состоянии рассчитать должным образом время.

- Что вы имеете в виду? Я рассчитала время и сделала работу в два раза быстрее срока. Разве нет?

- Наруходо, - ответил Сайто, взглянув на меня, как на одноклеточную. Он начал теребить бородавку - это не предвещало ничего хорошего. - Тебе дали на работу день. Ты поспешила и сделала её за полдня. Сиди теперь без работы, если не умеешь планировать своё время должным образом.

Я видела, как Ирина ухмыльнулась. Я видела, как ухмыльнулась Марико.

- Разве это эффективно?

- Ты считаешь себя в праве ставить под сомнение мою эффективность? - Сайто отодвинул кресло от стола. Кресло жалобно скрипнуло.

Он сверлил меня взглядом. Ирина сверлила меня взглядом. Марико сверлила меня взглядом. Все трое ждали, что я отвечу, и гадали, возьму ли я на себя смелость затеять спор и снова стать жертвой сайтанинского разноса. Я искала в воздухе подсказки, я пыталась читать атмосферу, но хоть убей, не понимала ни строчки - здешнюю атмосферу писали сала-риманским языком, а им я владела лишь на уровне «Доброе утро!» и «Разрешите откланяться».

Из прочитанного я поняла лишь, что их трое, а я одна. Я вспомнила кочан капусты в холодильнике. Я вспомнила «Бентли Континенталь» цвета спелой вишни, притормаживающий у бордюра, где я сижу с протянутой рукой.

- Прошу простить мою бестактность. Слушаюсь и повинуюсь, - выдавила я из себя. - Впредь я буду рассчитывать время должным образом.

Все трое синхронно уткнулись обратно в мониторы, а я так и не поняла, что только что произошло. Что значит быть настоящим салариманом? У меня был час на размышления, но мне его не хватило - стрелка доползла до шести, а паззл так и не сложился.

В шесть ноль пять я навела курсор мышки на значок «ухожу с работы» и заметила, как Ирина и Сайто с двух сторон косятся в мой монитор.

- Что, уже домой? - спросил громила, распаковывая укутанный в полиэтилен онигири 38 - через две недели его ждала пересдача анализов. Кадровики запретили Сайто есть булки, угрожая урезать бонус, если холестерин не придёт в норму.

- У вас же нет для меня заданий.

- Удивляться не приходится, - буркнул громила и вцепился зубами в рисовый колобок.

Я переводила взгляд с курсора на Сайто и обратно.

- Я так устала, - Марико тяжело вздохнула и наполнила глаза двумя бидонами вселенской печали. - Почему в нашем отделе столько работы? Почему на нашу команду сыплются все эти новые заявки? На нас держится благополучие всей компании. На нас.

- И не говори! Ты представляешь, у меня давление 60 на 30. - Ирина растягивала слова так, будто лежала на смертном одре, готовая к отпеванию. - Это мне врачи на медосмотре сказали!

- Да ты что? Я и не знала, что такое бывает!

- Я сама не знала. Врачи посоветовали мне меньше работать, - Ирина хмыкнула. - Но кто будет работать, если не я и не ты?

- Один только Сайто-сан. Бедный Сайто-сан, - Марико покачала головой.

- Нет, мы не можем оставить его одного. Мы так стараемся, мы гробим здоровье ради компании. А что получаем?

- И не говори! Отдаём себя компании без остатка, а получаем гроши, - Марико понизила голос. - Ты представляешь, я сегодня в туалете встретила Юрико из бухгалтерии. Она сказала, что бонус будет всего полтора оклада, прикинь!

- Да ты что? Они там совсем с ума посходили?

- Вот-вот! Набрали ещё этих новеньких на нашу голову! Лучше бы перевели кого-нибудь опытного из другого отдела - пользы было бы больше. А так мы вынуждены тратить рабочее время на обучение этих первогодок! В итоге на выполнение самой работы времени не остаётся.

Ирина кивала что есть мочи, а я всё ещё сжимала мышку -рука оцепенела и не двигалась с места. Я обтекала.

- Ты сегодня до скольки собираешься здесь сидеть?

- Минимум до девяти, но вряд ли успею закончить дела, -ответила грустно Ирина и приложила ладонь ко лбу. - Давай дойдём до магазина, возьмём кофе и сэндвичи, а то помрём с голоду. Уже живот болит.

- Я могу вам чем-то помочь? - спросила я, наблюдая, как они выуживают кошельки из сумок - старожилкам можно было не запирать свои котомки в шкаф, а разваливать их в творческом беспорядке под столом, вмете со старыми файлами, прозрачными зонтами и пустыми пластиковыми бутылками.

Марико в замешательстве уставилась на меня. Казалось, она забыла, что я всё ещё здесь.

- Спасибо за труды! - кивнул мне Сайто.

Девочки пожали плечами и засеменили к дверям.

- Сайто-сан, если я могу быть вам как-то полезна, если я могу помочь, скажите мне!

- Спасибо за труды! - бросил он, не глядя в мою сторону.

Я выключила компьютер и встала из-за стола.

- Удивляться не приходится, - крякнул громила напоследок.

Я снова шла домой пешком. Я чувствовала себя ненужной, никчёмной и бесконечно виноватой. Слёзы текли по лицу все четыре километра пути. У меня болели глаза, у меня горели щеки, у меня разрывалась голова. Я проворочалась всю ночь в кровати, безуспешно пытаясь уснуть.

Утром я была похожа на вампира: бледное лицо, чёрные круги под глазами и желание укрыться от безумного мира белых воротников за тяжелой бархатной шторой, в кромешной тьме и одиночестве. Я изо всех сил старалась преуспеть в тайм-менеджменте сайтанинской школы, но вот несчастье - мне никак не удавалось выполнять задания с черепашьей скоростью.

- Пошли на обед, - сказала мне Ирина в полвторого и начала собираться. Её не интересовало, хочу я идти вместе с ней или нет - она верила в главный столп салариманской культуры - беспрекословную субординацию. Ирина была на четыре года старше меня, а на Птицефабрику она устроилась на два с половиной года раньше - эти козыри давали ей право относиться ко мне не как к равной, а как к своему домашнему эльфу.

Ирина принадлежала к особой категории одержимых Японией гайдзинов 39 . Желая влиться в японское общество, она старалась переплюнуть самих японцев в остервенелом следовании догмам. Первые несколько дней Ирина и вовсе притворялась, что не говорит по-русски.

- Я не помню русский язык, я здесь уже шесть лет, - сказала она мне, представившись по-японски. - К тому же, если мы будем говорить по-русски, остальные не будут нас понимать. Им станет обидно. Как это неприлично - разговаривать на своём родном языке в японской компании, - бросила она, сверля взглядом Шампэйн. Шампэйн сплетничала с тайками на тайском, индонезийцы изъяснялись друг с другом на индонезийском, индусы болтали с китайцами на английском, лишь Ирина и ещё пара рьяных японофилов не признавали никаких языков, кроме языка гейш и самураев.

Поначалу мы общались с Ириной исключительно на японском, причём она говорила со мной на простом, панибратском, а я должна была отвечать ей на вежливом. Спустя какое-то время Ирина стала потихоньку вспоминать русский язык, а я превратилась в её горничную, вынужденную слушать о душевных муках барыни, когда той заблагорассудится. Ирина без устали рассказывала мне о своих мужиках - их она меняла, как перчатки. Отчаявшись найти большую и чистую любовь, Ирина принялась охотиться на Дарователя Эй-джукена 40 - супер-героя, что положит к её ногам японский вид на жительство. Выросшая в холодной деревне за полярным кругом, видевшая северное сияние и белых медведей чаще, чем магазины с едой на прилавках, Ирина ненавидела Россию и мечтала лишь о том волшебном дне, когда порвёт бордовый паспорт с двуглавым орлом и станет подданной Страны восходящего солнца.

Ирина разменяла четвёртый десяток, долгожданный день всё не наступал, но она не сдавалась:

- Да, писька у него мелковата, и какой-то он унылый, но зато настроен серьёзно, - делилась она свежими подробностями.

- Тогда надо брать, - подбадривала я её. - Писька ничто по сравнению с видом на жительство.

Ирина кивала, раздвигала ноги перед очередным мелко-писечником, но после пары случек мужик пропадал. Обзавестись паспортом с хризантемой до конца эпохи Хэйсэй становилось всё сложнее.

Обеды с Ириной были самой тошнотворной частью моих трудовых будней. Я была вынуждена слушать о её промиску-итетных мытарствах, поддакивать и закидывать в себя еду, борясь с рвотными рефлексами.

Куда мы пойдем на ланч, всегда решала Ирина. Выбор был ограничен двумя заведениями, где подавали по сути одно и то же блюдо: в одном простые суши, а в другом суши ленивые, сырую рыбу на рисе в глубокой миске. Другой еды Ирина не признавала. Она искренне верила, что сырая рыба самая полезная на свете еда, и её не смущали ни наставления Онищенко, ни сухая статистика по заболеваниям ЖКТ в Японии.

- Суши? - спросила я её.

- Нет, сегодня кайсэндон 41 . Суши были вчера. Два дня подряд есть суши - это слишком.

- Точно! - кивнула я. Глупая первогодка, я еще не научилась разбираться в тонкостях японской кухни. Мне было стыдно признаться Ирине, но себе я признаться могла: я и правда не видела принципиальной разницы между сушами обычными и сушами ленивыми, ведь попадая в желудок, и те, и другие превращались в месиво из сырой рыбы, риса, васаби и соевого соуса.

- Как обычно, - бросила Ирина официантке и достала из сумки тонкие сигареты. Возможно, ресторан этот она выбирала вовсе не из-за меню, а потому что здесь можно было курить.

- Слышала? Говорят, летний бонус будет всего полтора оклада, - Ирина пустила струю дыма прямо мне в лицо -я, как и положено домашнему эльфу, смиренно смотрела на неё, не кашляя. Я догадалась, что в зоне вечной мерзлоты, где Ирина росла, друзья пускали друг в друга струйки дыма, чтобы согреться зябкими и бесконечно долгими полярными ночами. Это был знак глубокой привязанности - окажись мы в её родных краях, Ирина не позволила бы сосулькам вырасти у меня из ноздрей.

Я пустила струю дыма в ответ - Ирина закашлялась и отсела вправо.

- У меня его вообще скорее всего не будет. - На бонус, полагавшийся первогодкам, можно было купить разве что мыло, верёвку и бутылку дешёвой корейской водки.

- И как они думают, мы будем жить?

- Я не живу, а выживаю. У тебя зарплата хотя бы выше, чем у меня, - ответила я, вспоминая кочан капусты и шнур от холодильника, вальяжно раскинувшийся на полу в метре от розетки.

- Не намного моя зарплата выше твоей, - когда Ирина была чем-то недовольна, она выкатывала глаза и поджимала губы. В такие моменты она становилась похожа на огромную рыбину. - Не надейся на прибавку в следующем году - её не будет. - Два больших голубых шара так и норовили шмякнуться на стол вместе с белками. - А бонуса летнего не хватит, даже чтобы кредитку погасить. Вот ты как будешь кредитку гасить?

- У меня нет кредитки, - я потёрла глаза. - Нет кредитки, нет проблем.

- И как ты живёшь без кредитки?

- Сама не знаю. Не живу, а выживаю, говорю же.

- А если надо срочно что-то купить?

- Например?

- Ну если вдруг у тебя кровать сломается?

- У меня её и так нет. Я сплю на полу. - Переезд сожрал все сбережения подчистую - на покупку кровати денег не осталось. Я спала на футоне, толстом матрасе.

Ирина смотрела на меня большими рыбьими глазами и молчала. Бросив дымящийся окурок в пепельницу - её бычки всегда тушила я - Ирина серьёзно сказала:

- Я не могу спать на полу. У меня сломалась кровать. Мне надо срочно купить новую и избавиться от сломанной старой. За вывоз и утилизацию тоже заплатить придётся.

Я представила, как Ирина в своей кровати устраивает облаву на Дарователя Эйджукена и закашлялась.

- Японцы веками спят на полу и, вроде ничего, живут по сто лет.

- Я на полу не могу. Я на ночь кролика выпускаю из клетки, не хочу, чтобы он по мне скакал. Мне надо на этих выходных купить кровать. Она мне обойдётся манов 42 в шесть. Это почти треть зарплаты. И как мне после этого жить?

Я пожала плечами. Ирина продолжила:

- Ну или вот у меня контракт на аренду квартиры истекает через месяц. За продление надо заплатить агентству сумму за два месяца. Это почти целая зарплата. И вот откуда я эти деньги возьму? Кровать, продление контракта - от бонуса не останется ни копейки. Ещё и кредитка в минусе. Ни нового костюма, ни новых туфлей - ничего до самого зимнего бонуса! А если он тоже будет маленьким? А ещё я хотела новую татуировку сделать. Смотри какая красивая, - Ирина достала телефон и начала листать фотки. - Вот такую я хочу, -она развернула экран ко мне и тыкнула пальцем свободной руки в большую белую рыбу с огромными синими глазами на выкате. Именно так выглядела бы Ирина под водой, если бы была человеком-амфибией - поразительное сходство.

- Крутая! - ответила я.

- Да! Крутая! Я её обязательно наколю в следующем месяце. Но вот как выжить? Как? За татуху просят шесть манов, и это мне ещё по знакомству скидку обещали. Я у них уже две набила. Эта будет третьей.

- Ого!

- Я тебе потом покажу, после обеда, - я не знала и знать не хотела, какие секреты скрываются под костюмом Ирины, но после ланча она затащила-таки меня в туалет на сеанс эксгибиционизма. - И как жить на эту зарплату? Вот как?

Она ждала ответа. Ответ казался мне очевидным, и я искренне поражалась, как Ирина, такая умная и опытная, до сих пор не нашла выход сама - выход из лабиринта бесконечного потребления, ключом к которому было простое «меньше жрать».

- Вот смотри, ты каждый день тратишь на обед тысячу иен 43 . Это двадцать тысяч иен в месяц. Если выбирать обеды поскромнее или готовить самой, можно неплохо сэкономить. Или вот ты каждый день берёшь себе по дороге на работу кофе в «Старбаксе», это ещё пятьсот иен в день, итого десять тысяч иен в месяц на кофе. Жизнь без кредитки возможна, поверь, если обходиться без «Старбакса» и суши на обед.

- А почему я должна экономить? Это не я должна экономить, это компания должна мне больше платить. На нашу базовую ставку можно выжить, только если на обед есть лапшу быстрого приготовления.

- Многие так и делают. Марико, например. - В общей столовой, куда разрешалось приходить со своей едой, девушки с гулким звуком всасывали макароны из пышущего химикатами бульона. На ланч они тратили в пять, а то и в десять раз меньше, чем Ирина.

43

Увидев красотку при параде в коридоре, нельзя было и предположить, что на обед она заварит лапшу. Переступая порог столовой, я будто попадала в зазеркалье: вот дама в модных широких брюках и туфлях на квадратном каблуке с аппетитом ест склизкие макароны. Идеальная укладка вздрагивает в такт движениям челюсти, идеальные ногти сжимают деревянные палочки. Слева - кошелёк «Гуччи», справа - последний айфон в стильном чехле за сотку баксов. В центре - капу-рамен 44 - кладезь канцерогенов и гвоздь обеденного натюрморта.

Поначалу я думала, что дамы решили потравиться ка-пу-раменом для разнообразия - мол, надоели барышням мишленовские рестораны и модные кофейни, захотелось чего-то народного, пролетарского, общечеловеческого. Шли дни, телефоны одевались в новые чехлы, на ногтях сверкали стразы других оттенков, кошелёк «Гуччи» уступал место бумажнику «Прада», не менялся лишь стоешковый стакан-чик 45 . Платон называл размалёванных фанаток капу-рамена лапшесосками - в его небоскрёбе их было не меньше, чем на Птицефабрике.

Как-то на выходных от нечего делать я зашла в «Киноку-нию», многоэтажный книжный магазин на Синдзюку, и долго листала модные журналы, расставленные на его бесконечно длинных стеллажах. Я надеялась увидеть фото Анны Делло Руссо 46 на обложке «Вог» со стаканчиком лапши в руках. Длинные пальцы в кольцах от «Диор» страстно сжимают стакан капу-рамена. У Анны в ногах, хватая хозяйку за загорелую уфотошопленную коленку, скачет её симпатичная собачка. Глаза собачки горят, взгляд обращён на стакан макарон, с клыка капает слюна. Ничего подобного в журналах -а их я пролистала штук двадцать - я так и не нашла. Может, моду на капу-рамен задала какая-нибудь Дарья Вербова 47 , снявшаяся для рекламы скинни-джинс и рассказавшая журналистам по секрету, что от капу-рамена худеют? Тоже нет. Ни в одном глянцевом издании не было ни намёка на главный офисный тренд сезона: бомж-пакет, торчащий из «Гоя-ра» 48 .

- Я так не могу. Я не могу спать на полу и питаться лапшой быстрого приготовления. Я не знаю никого, кто бы спал на полу и ел на обед капу-рамен, потому что ему нравилось бы спать на жёстком холодном полу и есть лапшу. Люди спят на полу и едят капу-рамен от безысходности. Ты спишь на полу, потому что не можешь купить кровать. Зарплата слишком маленькая. Разве не так?

Я молча смотрела на неё. Ирина продолжила:

- Марико ест лапшу, потому что иначе она не сможет ходить по салонам и покупать туфли, а не потому что ей нравится давиться макаронами за сто иен. Или думаешь, Марико так любит лапшу?

Я пожала плечами.

- Вот тебе нравится капу-рамен?

- Нет, но есть другие способы сэкономить на обеде. Рис сварить. Капусту нарубить. А если не лепить на ногти стразы и не менять айфон каждый год, в салат можно будет класть и авокадо, и креветки, и тыквенные семечки.

- Можно ещё задницу вытирать лопухом, - Ирина начинала злиться.

Перед нами поставили два подноса с едой. Ирина смешала в маленькой мисочке васаби и соевый соус.

- Приступим, - по-японски сказала она.

- Приятного аппетита, - ответила я.

- Хорошо ведь каждый день есть на обед полезную свежую еду? - Ирина пальцами вынула изо рта креветочный хвостик и причмокнула. - Ты так не считаешь?

- Неплохо, да, - я все ещё не понимала, куда она клонит.

- Спать на кровати тебе понравится больше, чем спать на полу. Уверена. Когда-нибудь тебе тоже захочется сделать себе джери-нэйру 49 и татуировку. Или кролика завести. Ты любишь животных?

- Люблю, но при чём тут это?

- А ты бы кого хотела завести? - Ирина пропустила мой вопрос мимо ушей.

- Собаку, - в мыслях я уже выгуливала свою рыжую си-ба-ину в парке на выходных. Собака улыбается, я улыбаюсь. Быть может, я даже вытащу домоседа Платона на воскресный променад. А может, Платону так понравится гулять на свежем воздухе, что он займётся бегом.

- Отлично! - Ирина приободрилась и вернула меня с небес на землю в тот самый момент, когда я начала перебирать в голове клички. - Но если ты заведёшь собаку, тебе придётся на неё тратить деньги. Собаку нельзя кормить рисом и капу-раменом.

- Именно поэтому я и не завожу собаку, - Платон так и не начнёт бегать, подумала я. А если я умру, то моё тело некому будет съесть, оно так и будет лежать, пока соседи не учуют удушливый трупный запах.

- Но ты ведь хочешь завести собаку?

- Хочу, но не могу, - ответила я, представляя гнилые останки и вываливающихся из них опарышей. Я отодвинула тарелку в сторону, есть мне уже не хотелось. - Когда-нибудь я непременно заведу собаку, а сейчас мне бы себя прокормить.

- Вот именно! Нельзя выжить на нашу зарплату, если не ограничивать себя во всех своих желаниях.

- Чтобы избавиться от страданий, надо избавиться от желаний, - на автомате вырвалось у меня.

- Ерунда, ни от чего избавляться не надо, - Ирина отложила палочки в сторону и потянулась к зажигалке. - Сигареты в Японии дорогие. Ты же не можешь не курить, правильно?

Я взяла в руки пачку.

- Не могу, да.

- Вот! Но самокрутки не крутишь ведь для экономии?

- Нет.

- Вот! - Ирина хлопнула ладонью по столу. - Курить самокрутки - это как питаться капу-раменом и спать на полу. Зачем курить самокрутки, питаться капу-раменом и спать на полу, если можно курить нормальные сигареты, обедать в ресторане и спать в теплой, мягкой кровати?

Я безуспешно пыталась разомкнуть её логическую цепочку. Ирина подозвала официанта и попросила кофе.

- Ладно, перейдем к делу. Моя зарплата выше твоей от силы на пять тысяч иен - это пять порций сегодняшнего биз-нес-ланча.

Вид у меня был совсем отупевший, раз Ирина решила пояснить мне, как ребёнку:

- Короче, в месяц я могу позволить себе на пять порций суши больше, чем ты, или на 10 пачек сигарет больше. Понятно, да? Стала бы я есть каждый день суши, если бы жила исключительно на базовую зарплату?

Я снова пожала плечами.

- Я же не дура, да? Не стала бы, конечно. Но каждый день на обед я ем суши. И кровать себе новую на выходных куплю. Стала бы я покупать кровать, если бы жила только на базовую ставку? Нет. Я бы спала на полу. Но я не могу спать на полу. И я не могу жить на нашу зарплату.

- Так в чём секрет успеха? - спросила я её.

- Думаешь, у меня между ног печатный станок? - Ирина облокотилась на стол. - Или может у меня какой папик есть, который мне выдаёт каждое утро бабло на суши, ногти, кровати и татухи? Нет у меня никакого папика. И богатых предков, кидающих мне на карту денег по первому зову, у меня тоже нет. Но я ем суши на обед и беру кофе в «Старбаксе» по дороге на работу каждый день без исключений, а иногда даже два кофе, когда не могу решить, чего мне хочется больше: латте или капучино. - Ирина была бесконечно горда собой, а мне она казалась всё менее адекватной.

- Так как же тебе это удаётся? - я была уверена, что она вот-вот достанет из под стола каталог какого-нибудь «Эйвона», «Амвея» или «Орифлейма» и начнёт плести паутину сетевого маркетинга.

Вместо этого Ирина взяла в руку чашку кофе, самодовольно улыбнулась и, выкатив глаза, призналась:

- Секрет успеха прост: я умею грамотно рассчитывать время.

- То есть?

- Я умею грамотно рассчитывать и планировать время. Вот и весь секрет.

- Я не понимаю.

- Чего тут непонятного? - голубые глаза нависли над блюдцем. Я зажмурилась. - За каждый час переработок компания платит полторы тысячи иен. Это полтора сегодняшних обеда, или один обед и один кофе в «Старбаксе». Хочешь нормально питаться и не отказывать себе в кофеине, придётся чутка подзадержаться в офисе.

Она сделала большой глоток кофе и отёрла губы рукой.

- Другой пример. Я хочу набить себе татуху. Татуха стоит шесть манов. 60000 иен. И я прикидываю в голове, сколько часов мне надо переработать, чтобы сделать татуху. Простая математика. Пятый класс. Берём в руки калькулятор.

Ирина положила айфон на стол, развернув его в мою сторону.

- 60000. Делим на 1500. Получается сорок часов. Итого выходит, что если я хочу сделать татуху через месяц, в этом месяце мне надо насидеть 40 лишних часов. Плюс еще по часу каждый день, чтобы отбить обеды и кофе. Получается навскидку 60 часов. То есть где-то 3 часа в день. То бишь из офиса я должна уходить не в шесть, а самое раннее - в девять. А если мне впридачу нужна и кровать, придется оставаться на работе ещё дольше.

Я молчала, пепел падал на стол.

- В общем, весь секрет в том, чтобы грамотно рассчитывать время. Понятно?

У меня не было слов.

- Марико, например, насиживает на новую сумку. Бу хочет диджейскую установку. А бедный Сайто-сан мечтает, чтоб его сын учился в Гарварде, и иногда сидит в офисе до последнего поезда. После десяти начинает капать супер-тариф ночной - дополнительные 25% к полутора тысячам. Короче, после десяти сидеть выгоднее всего, но частить нельзя. Сайто-сан как-то целый месяц сидел до последнего поезда, до полуночи где-то, и в итоге его оштрафовали. Бонус ему начислили в два раза меньше, чем остальным. Сайто-сан очень расстроился. Весь следующий месяц он не покупал кофе и бросил курить. У его сына был День рождения, сын очень хотел новый айпад. Прикинь, какая подстава? Главное без фанатизма, короче. До семидесяти двух часов в месяц можно насиживать спокойно. Больше восьмидесяти можно сидеть максимум пару раз в год. Больше сотки лучше не сидеть вообще. Долбанёшь сотку и придут ревизоры из Министерства труда. Тогда кадровики запретят всему отделу сидеть больше сорока часов. Нельзя думать только о себе, короче. Ну то есть, захочешь если купить стиральную машину, не надо пытаться покрыть её переработками за один месяц. Насидеть-то ты насидишь, но подставишь остальных. В следующем месяце тогда все будут дружно сосать лапу и жрать капу-рамен. Понятно? Важно думать о команде. Мы все в одной лодке. Если будешь грести чересчур активно, лодка может и перевернуться. Вот такая вот у нас занимательная арифметика. Не грести как бы нельзя, понимаешь? Все гребут. Надо грести. Необязательно в полную силу, но хотя бы делать вид, что гребёшь. Надо прятать мотор. Делать вид, что лодка безмоторная. Понятно?

Ирина попросила счет. Я всё ждала, что из-за угла выскочит мужик в костюме панды и завопит: «Тебя развели, как первоклашку! Камера вон там - улыбнись», но из-за угла выплыла лишь сонная официантка с чеком.

Я достала из кошелька тысячу иен. В тот день я снова шла домой пешком - после обеда с Ириной у меня не осталось денег на электричку. Четыре километра я пыталась свыкнуться с мыслью, что невольно стала соучастницей преступного сговора.

Я знала, что переработки существуют и догадывалась, что рано или поздно толпа внесёт и меня в последний поезд: двери вагона закроются попытки с третьей, а я вздохну с облегчением - успела.

Полуночная давка в метро была притчей во языцех, а молва о японцах, способных работать годами без выходных, разлетелась по всему миру. В околонаучной макулатуре, что покоилась на моих московских антресолях и токийских подоконниках, шарлатаны-антропологи пересказывали на свой лад басню о том, что любовь к самоотверженному труду японцы впитывают с молоком матери, что островитяне чтут работодателя не меньше, чем императора, что они так серьёзно подходят к делу, что готовы совершить харакири, если дебет не сойдется с кредитом.

Я чувствовала, что меня предали. Сначала Миша - он рисовал мир просторных опен-спейсов, обмакнув широкий валик в жидкое золото, хотя правдивее было бы изобразить корпоративную жизнь в пятидесяти оттенках чёрного. Затем дурманящего тумана поднапустили птицеводы: созданные ими образы идеальных сэмпаев рушились на глазах. И наконец, самое обидное, меня ввели в заблуждение маститые японоведы - они описывали далёкую и дивную Страну восходящего солнца, нацепив на нос розовые очки и опустив шоры до самого подбородка.

Домыслы всезнаек из Академии наук оказались сказками старой бабки. Японцы отнюдь не были коллективистами, приносящими частное в жертву общему, они были самовлюблёнными индивидуалистами и думать не думали о других. Ими руководил не воспетый Лениным культ труда -их пленял сверкающий мир капитализма, ими двигала жажда обновок и стремление к супер-комфорту. Современные японцы не перенимали у старших товарищей идеалы добросовестного и беззаветного труда, они наследовали лишь их пороки, в том числе тягу к безудержному потреблению. Поколение за поколением, белые воротники становились заложниками гедонизма, добрововольно застёгивая на лодыжках сверкающие кандалы известных брендов.

В наушниках заиграл Моби, я прибавила звук:

«Ох, ты соврал!

Ох, как мог ты соврать?» 50

Я больше не плакала, я медленно шла по узенькой улочке, подсвечивая себе дорогу тлеющей сигаретой. Я не собиралась следовать дурацким предписаниям двуличных лгунов, я не собиралась плясать под дудку Ирины и Марико, я не собиралась помогать им насиживать на сумки, туфли, та-тухи и кровати. Я не собиралась грести и даже подгребать. Я не собиралась делать вид, что я безмоторная лодка.

Я бросила бычок со злостью прямо на асфальт. Первый раз в жизни я намусорила в Японии. Мне чуть полегчало.

Глава 5. На дне салариманской впадины

Следующее утро я начала с саундтреков к спагетти-вестернам Серджио Леоне. Под них я достала из некогда холодильного, а теперь обычного шкафа квадратный кусок хлеба и поджарила его в тостере. Тарелка была зелёная, как глаза Клинта Иствуда, а кофе лишь чуточку темнее его шляпы.

Я чувствовала себя хорошим, плохим и злым одновременно. Я собиралась положить конец беспределу.

Симфонический оркестр не замолкал до тех пор, пока я не переступила порог Птичьей башни. Я досидела до шести, в шесть ноль две поднялась с места и вышла, оставив недоумевающих коллег наблюдать, как моя прямая спина уверенно и бодро двигается в сторону дверей. Мне не хватало лишь коня, трубки и револьвера - тогда я бы развернулась в седле к сайтанинской шайке и бросила им: «Все люди делятся на два сорта: те, у кого пушка заряжена, и те, кто гребут. А вы гребите, гребите».

Я ждала лифт, когда ко мне подбежала Ирина и, заградив открывающиеся створки, злобно прошептала:

- Я же вчера тебе всё объяснила. Ты что не поняла?

- Я все поняла.

- Так куда ты тогда собралась?

- Домой. Мой рабочий день закончился, - я взглянула на экран айфона. - Шесть минут назад.

Ирина смотрела на меня вываливающимися из орбит рыбьими глазами, не моргая.

- Я же тебе вчера сказала, что не грести нельзя.

- Я тебя услышала, но я грести не нанималась.

- Хватит мне дерзить! Ты не забылась? Ты здесь ещё года не провела! Не многое ли ты себе позволяешь?

- А ты?

Я смотрела на неё в упор.

- Ты об этом пожалеешь. Ты об этом очень сильно пожалеешь. Ты что не понимаешь, что подставляешь меня? За твоё хамство шкуру сдерут с меня.

- Спасибо за труды, позвольте откланяться. - Я прошмыгнула в двери лифта и нажала на кнопку.

Мне показалось, что лицо Ирины покрылось чешуёй. Я думала, что вопрос решён, раз я ясно дала понять протирателям кресел, что не собираюсь заниматься симуляцией бурной деятельности. Вопрос, однако, был решён не в мою пользу. Вопрос был решён без меня.

Когда я пришла в офис на следующее утро, Сайто вызвал команду в переговорную и объявил, что отныне у каждого в подчинении будет определённая страна, а у кого-то и не одна. Мне достались Франция и Великобритания. Услышав, что отныне я и только я буду иметь дело с парижским и лондонским офисами, я просияла. Мне казалось, что это огромная честь - мне доверили два экономически развитых государства с огромным потенциалом по расширению клиентской базы. Франция и Великобритания звучали куда круче, чем, скажем, Россия и Польша, которые достались Ирине.

Я не почувствовала никакого подвоха. Я была благодарна Сайто за то, что он, пусть ни разу того и не озвучив, признал, что мой английский и мой французский лучшие в отделе. Полная энтузиазма, я весь день изучала рынок, я планировала увеличить продажи минимум в полтора раза, а то и в два.

В перерывах между ответами на мэйлы, считая немногочисленных ворон, едва не задевающих башню лоснящимися чёрными крыльями, я представляла, как меня чествуют Птицеводы. Предводитель батальона корпоративных пыток, он же главный кадровик, скрывая своё неудовольствие и улыбаясь в двадцать восемь целых и четыре пломбированных зуба, склоняется в глубоком поклоне. Двумя трясущимися венозными руками он протягивает мне небольшую коробочку. В ней, на шёлковой подушке, сияет золотой менеджерский значок. Я прикрепляю его на лацкан темно-синего пиджака - когда я стану менеджером, первым делом я отправлю черный пингвиний костюм в топку. Я тону в аплодисментах. Я стала первым менеджером-второгодкой и первой женщиной-менеджером за всю долгую историю нашего департамента.

- Кира! - сердитый окрик вернул меня из сладких грёз обратно в камеру смертников.

- Слушаю, - я вытянулась по струнке. - Гликемический индекс Сайто достиг дна, голод громила решил заесть мной.

Я встала. Мне не нравилось, когда Сайто смотрел на меня сверху вниз.

- Где твой блокнот? Каждый раз, когда к тебе обращается старший, ты должна держать наготове блокнот и ручку. Почему ты не держишь ни блокнот, ни ручку?

Я взяла со стола ежедневник и ручку.

- Мне не нравится этот блокнот. Он не соответствует биз-нес-стилю. Он не чёрный и не коричневый. Почему? В брошюре о дресс-коде - её, я уверен, тебе выдали на зимней стажировке - написано ясно и чётко, что каждая вещь, которую ты проносишь в офис, должна соответствовать бизнес-сти-лю. Ты считаешь, что голубой цвет соответствует бизнес-сти-лю?

- А розовый соответствует? - вырвалось у меня. У Марико был ежедневник цвета клубничного милк-шейка с диснеевской Золушкой на обложке и ручка с перьями, но громилу это не смущало.

- Да как ты смеешь мне перечить! - заорал Сайто. -Ты первогодка. Ты должна беспрекословно подчиняться инструкциям. Где твои манеры? Ты ничего, абсолютно ничего не умеешь! Ты даже не справилась с выбором ежедневника! Как можем мы поручить тебе серьёзную работу, если ты не понимаешь, что ежедневник должен быть чёрным или коричневым? Я сегодня доверил тебе Францию и Великобританию. Эти два рынка предполагают большую ответственность. Я начинаю сомневаться, что они тебе по зубам.

Мечты о менеджерском значке начали рушиться.

- Ты можешь ничего не знать! Никто поначалу ничего не знает. Но ты должна изо всех сил стремиться стать настоящим салариманом, ты должна изо всех сил стараться обучиться бизнес-манерам. Где твои бизнес-манеры? Ты должна быть благодарна мне за то, что я тебе объясняю, что ты делаешь не так. Многие начальники не удосуживаются указывать подчиненным на промахи, и к чему это приводит? Бескультурье... - он бросил неодобрительный взгляд на Шам-пэйн, которая жевала жвачку и накручивала пепельный локон на указательный палец - стразы на длинном нарощен-ным ногте посылали солнечных зайчиков прямо в глаз громиле, - бескультурье приводит к тому, что компания терпит убытки. На переговорах никто не будет воспринимать всерьёз человека с голубым блокнотом. Никто. Сделку закроет человек с чёрным блокнотом или, на худой конец, с коричневым, даже если наглец с голубым предложит лучшую цену. Внешний вид и манеры - это самое главное в продажах!

- Но почему вы придираетесь только ко мне?

- Что ты мне перечишь? Я тебя спрашивал? - казалось, что от его ора затряслись сейсмоустойчивые стены Птичьей башни.

- Простите мне мою бестактность, - я согнула голову в поклоне.

- Ничего, ничего, мы вылепим из тебя настоящего салари-мана, как бы тяжело это ни было. Итак, с сегодняшнего дня ты ответственная за Великобританию и Францию. Как я думаю, ты уже знаешь, разница во времени с Парижем составляет восемь часов, а с Лондоном - девять. - Сайто посмотрел на часы, висевшие на стене. Они показывали четверть шестого. - Парижский офис открывается в шесть по Токио, а лондонский в семь. Понятно?

Он испытующе смотрел на меня. Я кивнула.

- Да, всё понятно, - ответила я.

- Почему ты не записываешь то, что я тебе говорю? - проорал Сайто. - На что тебе твой кричащий голубой блокнот, если ты ленишься записывать инструкции и рекомендации вышестоящих? Разве тебя не научили на зимней стажировке, что когда тебе что-то говорит начальник, ты должна это записывать? Или ты считаешь себя особенной? Ты самонадеянно полагаешься на свою память? Ты так уверена в себе, что думаешь, что память никогда тебя не подведёт?

Выпад был неожиданным - Сайто застиг меня врасплох. Волна слёз подступала, а я чиркала трясущейся рукой по блокноту. Это позволяло мне опустить взгляд и не смотреть на громилу. Я слепо водила рукой вдоль страницы и кивала, повторяя:

- Простите. Да. Слушаюсь. Простите. Да. Слушаюсь. Париж. Восемь часов разницы. Лондон. Девять часов разницы.

Убедившись, что я достигла точки, с которой начинается послушание, он уселся обратно в кресло и занялся своими делами. Изо всех сил стараясь донести коромысло слёз до уборной, не расплескав ни капли, я вылетела в коридор. Первый раз у меня сдали нервы в стенах Птичьей башни. Я заперлась в кабинке и начала реветь. Я пыталась успокоиться, я пыталась глубоко дышать, но не могла собраться. Я отрывала туалетную бумагу кусок за куском, вытирая слёзы и сопли до тех пор, пока рулон не закончился. Я села на пол. Меня трясло. Часы показывали пять сорок пять. Еще пятнадцать минут. Надо продержаться всего-навсего четверть часа. Впереди два выходных, целых сорок восемь часов свободы. Я обмахивала лицо руками, чтобы снять красноту -из зеркала на меня таращилась алая морда снежной макаки. Еще четверть часа. Всего четверть часа.

В шесть я огляделась вокруг и начала собираться.

- Уже домой? - громко спросила Ирина по-японски. Сайто отодвинул кресло и встал.

- Где твой вычурный голубой блокнот? - проорал он мне. Я взяла ежедневник со стола.

- Читай, что там написано.

- С самого начала?

- Прекрати дерзить! Читай последнюю страницу, - гаркнул он.

- Разница во времени с Парижем составляет восемь часов, с Лондоном - девять часов. Парижский офис открывается в шесть вечера по Токио, лондонский - в семь часов по Токио, - проблеяла я.

- Я не слышал. Громко и чётко! Громко и чётко! Прочитай нормально!

- Разница во времени с Парижем составляет восемь часов, с Лондоном - девять часов. Парижский офис открывается в шесть вечера по Токио, лондонский - в семь часов по Токио, - я старалась говорить громко и чётко, но голос предательски дрожал.

- Ещё раз! Чётче! Громче! На переговорах презентации будешь делать так же? Хочешь не закрыть ни одной сделки? Принести компании убытки? Громче! Чётче!

- Разница во времени с Парижем составляет, - начала я и не смогла закончить. Подступала новая волна слёз. Я стала задыхаться.

- Я не слышу! - Слезоречка вышла из берегов. Краем глаза я увидела, как Марико и Ирина довольно переглянулись. Выбившийся гвоздь ударили молотом по головке, обнаглевшую выскочку-первогодку поставили на место.

- Так сколько составляет разница во времени с Парижем?

Стая любопытных пингвинов смотрела второй акт пятничного сайтанинского разноса. Пусть громила и не мог кинуть им больше хлебных крошек, на зрелища он не скупился.

- Восемь часов, - сквозь всхлипы ответила я.

- А с Лондоном?

- Девять часов.

- Так во сколько открывается лондонский офис?

- В семь вечера по Токио, - я не поднимала взгляд от блокнота.

- Я не слышу. В пять? Или может быть, в четыре?

- В семь вечера. Лондонский офис открывается в семь вечера.

- А сейчас сколько времени?

Я посмотрела на часы.

- Шесть десять.

- Что, лондонский офис уже открылся? Сегодня какой-то особенный день? Или может быть, они изменили часы работы и забыли об этом мне сообщить? - спросил Сайто, Ирина закрыла лицо рукой.

- Нет, лондонский офис откроется через пятьдесят минут.

- Правильно! Через пятьдесят минут! Кто в нашем офисе занимается британским рынком? Может быть, Ирина-сан? Или может быть, Марико-сан? В ведении кого находится лондонский офис? Кого же? Кто ответственный за Лондон? Кто? - орал Сайто.

- Я. Я ответственная за Лондон, - сквозь слёзы бормотала я.

- И что же? Ты, ответственная за Лондон, собралась уйти домой раньше, чем лондонский офис откроется? - спросил громила, расковыривая бородавку.

- Нет, - я крутила головой из стороны в сторону, моля всех синтоистских божеств, чтобы Сайто оставил меня в покое.

- Вдруг из лондонского офиса придёт какая-нибудь срочная заявка? Вдруг они попросят незамедлительно пересчитать инвойс или подготовить новое предложение? Ты же не заставишь Лондон ждать целые сутки? Или ты специально хочешь нанести компании урон и ухудшить наши показатели?

- Нет. Разумеется, нет. Извиняюсь за свое неподобающее поведение, - я опустилась в поклон. - Мои глубочайшие извинения.

Сайто едва заметно улыбнулся - его муштра принесла первые плоды. Я научилась извиняться и кланяться, как должно салариманам, на автопилоте.

- В семь пятнадцать позвони в Лондон, узнай, нет ли у них срочных поручений.

Я смотрела на Сайто. Посадка на плановом аэродроме оказалась невозможной. Мне предстояло провести в Птичьей башне лишний час, а то и больше.

- Почему ты не записываешь? Ты снова надеешься на свою память, которая тебя сегодня уже один раз подвела? Записывай в свой абсолютно не подходящий для работы блокнот, что начиная с этого дня каждый день в семь пятнадцать у тебя созвон с Лондоном.

Я смотрела на него во все глаза. У меня даже перестали течь слезы.

- Что-то непонятно? - спросил громила. - Ты не понимаешь мой японский? Семь пятнадцать. Каждый день. Телефон, - он указал пальцем с бородавкой на серую трубку. -Лондон. Звонок. Каждый день. Ясно?

- Да. Слушаюсь и повинуюсь, - выдавила я из себя и поклонилась.

- У тебя впереди целых два дня, чтобы купить ежедневник, соответствующий дресс-коду. Чёрный или коричневый. В понедельник на твоём столе должен лежать подходящий для работы ежедневник. Почему ты не записываешь? Ты снова надеешься на свою память? - гаркнул он напоследок и плюхнулся в кресло. Кресло жалобно скрипнуло, а я снова побежала в туалет.

- Не грести как бы нельзя, - ухмыляясь, сказала Ирина, когда я вернулась на место. - Все гребут.

Так началось мое путешествие в мир адовых переработок: больше ни разу я не ушла из офиса вовремя. Если по счастливой случайности Сайто нужно было покинуть башню в седьмом часу, я могла сбежать сразу после лондонского созвона. Редко, когда громила брал отгул - таких удачных дней за весь год я насчитала четыре - я, потеряв последний стыд, набирала туманный Альбион ровно в семь, как только британцы усаживались за столы и разворачивали утренние газеты.

Порой мне казалось, что над моим телом и разумом проводят чудовищный эксперимент, изучая предел возможностей человеческого организма. Я чувствовала себя подопытной крысой, на маленькой тушке которой проверяют, сколько бедное создание готово терпеть, прежде чем перестанет трясти маленькими нежно-розовыми лапками. С каждым днём сил оставалось всё меньше, а пытки становились всё изощрённее.

Через пару месяцев я начала замечать взаимосвязи между часами, проведёнными в Птичьей башне, и своим самочувствием. Стрелка на дозиметре моих ощущений колебалась между «средне паршиво», «дайте мне пистолет с одной пулей» и «выносить вперёд ногами». То ли прибор сломался, то ли меня проклял злой колдун - в любом случае я напрочь забыла, каково это, быть весёлой и полной энергии. Первые недели меня терзали лишь приступы никотинового голода, злости и уныния, однако чем больше я гребла, тем отчётливее проявлялись симптомы изнеможения. Я пила витамины, я медитировала, я ела шоколадки, чтобы подстегнуть выброс эндорфинов - безрезультатно.

Спустя полгода меня можно было использовать как ходячий экспонат на парах в меде, я стала живым атласом анатомии переработок. Один лишний час, проведённый в чёрном кресле за низким серым столом, погоды не делал. Усталость накапливалась потихоньку - посидишь каждый день по часу с небольшим и к середине недели начнёшь страдать от лёгкой головной боли. Когда я покидала офис в девятом часу, у меня немели ноги и закладывало уши. Стоило задержаться дольше, и на следующий день в офис полз живой труп -вроде ножки-ручки двигаются, да походка какая-то неуклюжая. Невидимые разряды пробегали от бёдер к щиколоткам, я чувствовала, как мозг давит на череп, ноющая боль пронизывала каждую клеточку тела. Если после изнурительной пятидневки требовалось прийти в офис ещё и в субботу, всю следующую неделю я проводила в коматозном состоянии.

Чем больше я сидела, тем проще, однако, было сидеть дольше. Заторможенная и уставшая, я наконец-то добилась успехов в растягивании рабочих часов. После восьми становилось всё равно - ещё час, ещё два, да хоть бы и три - на отправку мэйла уходило в разы больше времени, чем прежде, даже кнопки на телефоне нажимались медленнее. Я больше не бежала к принтеру или факсу, я шла к ним неторопливо, будто наслаждаясь прогулкой под ветками цветущей сакуры. Необходимость куда бы то ни было спешить и правда отпала: не важно с какой скоростью я выполняла работу, я должна была сидеть как минимум до лондонского созвона.

Летом я сделала главное открытие в физиологии переработок: граница допустимых насидок проходила где-то на уровне тридцати часов. Когда мне удавалось нагрести меньше тридцати в месяц, я чувствовала себя терпимо, когда счётчик показывал больше, начинались серьёзные отклонения от нормы.

В июле я вдолбила под сорок и меня замучила дикая бессонница, в августе - мания преследования. Уже в середине восьмого месяца я перешла допустимую границу в тридцать часов. Многие салариманы, получив выходные, отправлялись в родные края почтить память предков и помянуть усопших 51 , а я поминала сама себя - из зеркала в туалете на меня смотрела паночка из Вия, но никак не молодая и некогда румяная Кира. Поздними знойными вечерами, когда я возвращалась домой под стрекот цикад, мне мерещилось, что за мной по пятам кто-то следует: какой-то дух, какая-то забредшая душа, какой-то местный бабайка. Я ворочалась ночами, я просыпалась от того, что слышала стены. Стены развоваривали со мной, стены шептали, стены шушукались. Я смирилась с мыслью, что в квартире завёлся домовой, мешавший мне спать. Я читала вслух молитвы, я расставляла иконки, я просила его уйти, сгинуть, оставить меня в покое.

Летом я едва не сошла с ума. Засидевшись в офисе до оди-надцати и словив свой первый супер-тариф ночной, я словила и первую в жизни белочку. Дойдя до дома, я поняла, что не помню код от входной двери. Я нажимала на кнопки, пытаясь повторить привычную траекторию движения пальцев. Я провела битых полчаса перед дверью, но так и не вспомнила код.

Я сидела на приступке и смотрела, как ветер раскачивает ветки, как луна золотит фонарь. Жаркой августовской ночью меня внезапно пробрал лютый холод. Кутаясь в пиджак, я не испытывала злости, я не возмущалась несправедливости. Внутри была лишь пустота. Меня будто прострелили насквозь ядром из Царь-пушки.

Я достала из кармана пачку и закурила. Накатила ледяная волна одиночества. В апреле и мае я всё еще была популярна, но чем больший срок я мотала в темнице из стекла и бетона, тем меньше получала сообщений, звонков и мэйлов на личную почту. Друзья-студенты обижались, что я не могла встретиться с ними в будни, друзья-нестуденты на то, что я посмела заикнуться о нехватке денег на походы по барам и ресторанам. После многочисленных отказов на мне поставили крест и те, и другие: меня перестали приглашать на вечеринки и посиделки.

Под конец сезона дождей 52 я начала игнорировать скудные личные сообщения. У меня не было ни сил, ни желания отвечать дежурное «хорошо» на банальное «как дела?». Я не хотела врать - дела шли из рук вон плохо.

Постепенно я стала замыкаться в себе. Я больше не могла говорить о новой выставке Яёй Кусамы 53 или о последнем романе Харуки Мураками, я могла лишь жаловаться на громилу-Сайто, ковыряющего чёрную бородавку, и тукнутую Ирину, охотницу за женихами-самураями.

Как я могла быть интересна кому-то, если стала неинтересна сама себе?

В июле забор уныния, которым я себя огородила, окончательно скрыл от глаз окружающий мир. Полуночное листание соцсетей не приносило ничего, кроме боли. Не сомневаясь ни секунды, я удалила «Вконтакте», «Инстаграм» и «Фейсбук».

Соцсети создавали впечатление, что все - даже те, от кого я этого совсем не ожидала - жили лучше, ярче, насыщеннее и веселее. Моя лента стала олицетворением серости - уже несколько месяцев я не постила ни одной фотографии. Лента друзей, в свою очередь, транслировала в убогий мир моей крохотной квартирки чужую дольчевиту. Фотографии лазурного берега, уютных гостиничных номеров, немецких замков, чешских пивоварен, Елисейских Полей, Пятой и других авеню, исландских термальных источников, австралийских сёрферов на балийских пляжах и ледников Антарктики отправляли мою самооценку в далёкие дали. Отпуск ждал меня нескоро, а на гавайский викенд я ещё не насидела. Селфи из роскошных баров, из красивых ресторанов, из модных магазинов, из салонов красоты, да даже чужие селфяш-ки из лифтов делали меня несчастной: замызганное зеркало в разводах, ошмётки пёстрых объявлений, сколотые края, а по центру девичья фигурка в рваных джинсах, на высоких каблуках, сжимающая пальцами клатч - на ногтях и губах оттенки каберне совиньон и мерло. Я сидела перед компом в своей уродской белой рубашке из «Юникло», не менее отвратительной юбке из того же «Юникло», водила пальцами с обстриженными в ноль ногтями по тачскрину и чувствовала себя клошаром.

- Ты вообще жива? - пришло мне от Ники в «Вайбер». -«Вайбер» и «Вотсап» были безжалостно стёрты из памяти телефона.

Жива ли я? Или уже нет? И если я жива, то как долго ещё я буду топтать эту планету? Я не знала. Я ничего не знала. Мне хотелось лишь, чтобы всё это поскорее закончилось.

Не получая от меня никаких новостей и опознавательных знаков, скоро о моём существовании забыли почти все местные друзья. Я поддерживала контакты лишь с парой институтских подруг.

И вот я сидела на приступке, кутаясь в пиджак, и держала в руке айфон, подумывая о том, что неплохо было бы вернуться к людям. Я набрала Китти, мою однокурсницу. Она сбросила звонок и прислала следом короткую эсэмэску: «я на корпоративе». Как и я, Китти была юным салариманом, как и я, она не могла свободно распоряжаться своим временем.

Дальше по списку шла Ксю. Она всё ещё жила в общаге, была поглощена пьянками и меньше всего на свете собиралась становиться белым воротником.

Я слушала гудки, длинные протяжные гудки. Ксюша не брала трубку. Я набирала её до тех пор, пока дама-робот не объявила, что абонент недоступен.

- Удивляться не приходится, - вырвалось у меня на автомате. Я встала с приступки.

Код я так и не вспомнила, его мне любезно сообщила девушка из кол-центра агентства недвижимости.

Ксюша перезвонила на следующий день.

- Пошли вечером пить? - предложила она. Я согласилась, не раздумывая ни секунды.

Мы встретились в «Хабе» 54 на Сибуе, куда раньше частенько заглядывали на «счастливый час» - до семи вечера напитки подавали за полцены. Без десяти семь Ксюша мчалась к барной стойке делать заказ: она брала большой Малибу с колой себе и Джека - мне. Пол-литровый бокал с пузырьками и чёрной трубочкой, приглушенный свет, стилизация под английский паб и плотная завеса дыма над столом - я будто совершала путешествие во времени, в те счастливые времена, когда в моём шкафу еще не появился мерзкий юниклошный костюм-уродец и набор капроновых гольфов. Ксюша сидела при полном параде и в боевой раскраске, одной рукой листая «Тиндер» 55 , а другой сжимая сигарету.

- Кирка, привет-привет! - Ксюша оторвала взгляд от экрана, бросила сигарету в пепельницу и встала, чтобы меня обнять. - Я так рада тебя видеть!

Я села рядом и сделала глоток холодного Джеки. От Ксюши пахло то ли диоровским «Пойзоном», то ли каким-то другим миром, где девушки носили кружевное белье и красили губы тем оттенком красного, за который на Птицефабрике полагался расстрел, миром, где можно было просыпаться далеко за полдень и неспешно заваривать кофе в турке, стоя у плиты в шёлковом халате в пол.

- Прости, вчера я не могла ответить, я такого мужика на «Тиндере» отцепила, - начала тараторить Ксюша. - Высокий, красивый, накачанный, стихи пишет, песни сочиняет. Новозеландский музыкант. Он тут на месяц. Зовёт меня с ним в Новую Зеландию, прикинь! У него там большой дом, две собаки, тачка с откидным верхом. Смотри, какой! -Она показала пару фоток. - А ещё у него ухо проколото и он на скейте катается. Смотри, как ему идёт скейт! А вот смотри, это он в зале штангу тягает. А это он с бабушкой - ну мило же, да? Ни в какое сравнение с моим бывшим не идет!

Мы схомячили большую порцию фиш-энд-чипс 56 и половину пиццы, а я всё слушала рассказ о дивном новозеландце. Ксюша приводила сотни причин, почему мужик вчерашний был лучше позавчерашнего и всех других, чьи номера в её телефоне были заблокированы или записаны под кодовыми именами: «не брать трубку», «не брать трубку 2», «от-ветишь-пожалеешь», «козлина», «мудила», «бревно», «извращенец», «тупица», «онтебянедостоин», «дажееслионока-жетсяпоследниммужчинойнапланете».

- А у тебя как? Всё хорошо, да? - спросила она наконец.

- Ну не то чтобы. - начала я и призналась, что подумываю после зимнего бонуса собрать вещи, продать ненужное барахло и купить маленький домик в глухой деревне в центральной полосе России. Порой я и правда представляла, как буду нести голодным до знаний ребятишкам свет науки, заниматься огородом и начинать утро лукошком ароматной земляники, а не безвкусной булкой из супермаркета; как сладко я буду спать, приоткрыв окно и впуская свежий воздух в спальню. Вечерами я буду читать труды классиков, раскинувшись на козетке - одна рука держит книгу, а другая расслабленно свисает, едва не касаясь начищенного деревянного пола. Воображение рисовало массивный стол -пламя свечи отбрасывает пляшущие тени на стену, а я в полной тишине проверяю сочинения, написанные ребятишками на желтоватой бумаге. А когда-нибудь я, быть может, даже открою целую школу.

- Ты совсем долбанулась. Что ты там такое куришь? Ты в деревне от скуки завоешь в первый же вечер. Там нет ни клубов, ни баров, ни выставок! Там даже интернета нет!

Ксюша с ужасом смотрела на меня, придерживая соломинку своей пол-литровой Малибу-колы алыми ногтями и хлопала накладными ресницами. Подруга не продала душу дьяволу Птичьей башни, ей сложно было меня понять. Она нежилась в кровати до обеда, листая «Тиндер», чтобы настроиться на волны вдохновения, и лишь после полдника, который обычно растягивался на пару часов, доползала до компа и садилась за диссертацию. Ксюша никуда не торопилась - она уже пятый год писала докторскую и хорошо знала, что ключ к успеху в том, чтобы эту самую докторскую писать как можно дольше - в идеале до тех пор, пока какой-нибудь офисный раб, дослужившийся до менеджерского значка, а лучше - ранга партнера, не предложит ей переехать из университетской холупки в его сказочные пятидесятиметровые апартаменты. Ксюша называла область своего исследования «уберприкладной социопсихологией дейтин-га», но что именно это значило, она не могла толково объяснить ни своим друзьям, ни диссовету.

- В деревнях уже давно провели интернет. Уже даже бло-герши деревенские появились, о чём ты? - я не могла поверить, что она ушла от народа так далеко.

- Ты там точно вскроешься. Там все колются, а дети тянутся не к знаниям, а к бутылке спирта, оставленной их спившимися родителями на столе. Им не нужны твои знания. Чему ты их учить собралась?

- Да хотя бы английскому или истории. Сдадут ЕГЭ, переедут в город. Выучатся на агрономов, поднимут село.

Ксюша закатила глаза и открыла приложение.

- Тебе мужика надо! Срочно! Смотри какой! - Она развернула экран ко мне и ткнула пальцем в фотку накачанного и загорелого парниши, играющего мышцами перед зеркалом. - Нравится?

- Ну и гадость, - я отодвинула смартфон от себя.

- Не хочешь, как хочешь, мне больше достанется, - Ксюша нажала «лайк».

- А как же новозеландец? - спросила я. - У него бицуха меньше?

- Он уедет через месяц. А этот тут живёт, - она понизила голос. - Кстати, новозеландец сказал, что знает, как до сквирта довести!

В десять Ксюша полетела к музыканту на крыльях любви, проверять его чудо-навыки, а я снова осталась одна. Мне нужно было с кем-то поговорить. Мне нужно было выплеснуть кому-то душу. Всё равно кому, главное, чтобы этот кто-то сидел и слушал, слушал и выслушивал, не перебивая и не отвлекаясь на сказки о заморских принцах, их больших членах и умелых пальцах.

В тот день я начала пить одна, пытаясь утопить одиночество в стакане. Рано или поздно это должно было случиться. К августу, благодаря насидкам, на моем счету появились деньги, которые не жалко было спустить на кутёж. Проводив Ксюшу до станции, сама я в метро не зашла. Я стояла около бронзового изваяния собаки, десять лет ждавшей хозяина, курила и думала, что только молчаливая и покорная Хатико может меня понять. Вокруг постамента бегали полупьяные японцы, нетрезвые иностранцы и крысы, под ногами валялись пустые банки и бутылки, окурки и обёртки.

Я не хотела пить на грязной Сибуе. Бросив сигарету в урну, я дошла до знаменитого перекрёстка и поймала такси.

- В сторону Омотэсандо, - бросила я водителю. - Он кивнул. Белые перчатки на руках шофёра, белые кружевные салфетки на спинках и подголовниках, моё чёрное платье и траурное настроение. Печальное лето, летняя печаль.

Я поймала такси, я словила летнюю печальку. Огни большого города проносились мимо под Лану Дель Рей:

«Я словила ту самую летнюю,

Я словила ту самую летнюю печаль, Летнюю печаль,

Летнюю печальку.»5''

Я ехала в «Колодец памяти», один из красивейших токийских баров. Я не появлялась там уже полгода, но всё время скучала по его открытой террасе и виду на подсвеченный в ночи собор. Ксюша это место на дух не переносила, туда я ходила с Китти, которая, напротив, ненавидела «Хаб» и всякие «счастливые часы». Ксюша предпочитала демократичные заведения, а Китти те, где было дорого и богато. Ксюша любила рэп, а Китти слушала исключительно джаз. Я была хамелеоном: иногда мне хотелось Джека за шесть баксов, а иногда мохито за двадцатку, иногда мне хотелось уйти с Ксюшей в отрыв на какой-нибудь сумасшедшей студенческой вечеринке, а иногда - чинно и степенно цедить бокал рислинга.

57 Lana Del Rey, Summertime sadness

Оказавшись у стойки, я попросила джин-тоник.

- Кира-сан, - на горизонте всплыл управляющий. - Давненько вас не было. Вы сегодня одна? - Коидзуми выхватил из рук бармена сапфировую бутылку, поставил её на место и указал пальцем на изумрудную.

За полгода он не забыл не только моё имя, но и мои предпочтения. С каких пор синонимом джина для меня стал «Танкерей», я и сама уже не помнила. Возможно, попробовать его меня надоумила рыжая алкоголичка постбальзаковского возраста из «Одинокого мужчины». А может, я поддалась влиянию мужчины не особо одинокого и далеко не такого идеального, как главный герой того фильма. Неидеальный мужчина спрашивал, что я буду, и, услышав ответ, бросал управляющему короткое «ти энд ти» 57 . Неидеальный мужчина был лучшим другом Платона, неидеальный мужчина был настолько не идеален, что женился на барменше из «Колодца памяти», которая пару раз ставила передо мной бокал «Тан-керея» с тоником и лаймом.

- «Бомбей Сапфир», пожалуйста.

Коидзуми кивнул. Он не понаслышке знал о трагикомичном эпизоде полугодовой давности, лишившем его не самой добросовестной работницы, а меня не самого преданного кавалера, и будто извиняясь, был невероятно обходителен и учтив. Он проводил меня вглубь бара, где я могла спокойно пить, не будучи атакованной озабоченными экспатами.

Усевшись за стойку, я почувствовала себя незваным гостем на чужом балу. Я была первогодкой. Я была никем. Я не жила на Аояме 58 , у меня не было сумки из лимитированной коллекции «Валентино», как у дамы далеко за пятьдесят, щебечущей с подругой за столиком у окна, у меня не было не то что машины, у меня даже кровати не было.

- Кира, - управляющий заметил мою отрешённость и попытался исправить положение. - Рядом с тобой сидит Рёд-зи-сан. Он в университете изучал историю кино. Так ведь, Рёдзи? Кира у нас большая фанатка Куросавы, написала про него диссертацию.

Японец развернулся в мою сторону, поднял бокал и улыбнулся ровной белоснежной улыбкой.

- Ты в кино работаешь? - спросил он меня.

- Нет, с кино в моей жизни, к сожалению, покончено.

- А кем? Моделью? - Европейки приятной внешности в Японии, как правило, зарабатывали на жизнь съёмками и показами, а неприятной - преподаванием английского. Учительницы и репетиторши по дорогим барам не ходили. Логика незнакомца была ясна, я не обиделась.

- Я работаю салариманом.

- Да ладно? - Рёдзи засмеялся. - Прямо салариманом?

- Именно.

- Быть не может! - Рёдзи вопросительно взглянул на управляющего, но тот лишь пожал плечами, мол ничего не поделаешь, что вышло, то вышло.

- Салариманом, - подтвердила я. - Самым обычным сала-риманом. В марте закончила магистратуру, а в апреле устроилась на работу в один из небоскрёбов западного Синдзюку.

Коидзуми назвал компанию.

- Да ладно? - Рёдзи отпил. Он был заинтригован. - Черноватое предприятие 59 , если газеты не врут, - чуть помолчав, сказал он. - Недавно видел статью то ли в «Никкей», то ли в «Майнити» 60 о том, что кто-то из ваших пожаловался в Министерство труда на переработки. Пришли ревизоры, выявили массу нарушений и пригрозили отозвать лицензию.

- Газеты не врут. Не черноватое оно, а самое что ни на есть чернющее, - подтвердила я. - Чернее только «Дэн-цу» 61 . Жаль, что на презентации для будущих сотрудников об этом не рассказывали. - Я хмыкнула и подняла бокал. -

Кампай! 62

Когда я обивала пороги больших японских компаний, желая доказать себе, Мише и всем вокруг, что я не тряпка, я не удосужилась проверить так называемый список чёрных предприятий, о котором знали японцы, знали китайцы, но не знали бледнолицые варвары, возомнившие, что рабство отменили в девятнадцатом веке. Рождённая в стране, подарившей миру пролетарскую революцию и первый крупный коммунистический прожект, в стране, где трудовой нормой была сорокачасовая рабочая неделя, а каждому гражданину полагалось как минимум двадцать восемь дней оплачиваемого отпуска, я и помыслить не могла, что где-то в современном цивилизованном мире к наёмным работникам относятся ничуть не лучше, чем к рабам на галерах Ост-Индской компании. Крепостные в отутюженных белых рубашках, правда, в отличие от их далёких предков в рубахах драных и грязных, сами заковали себя в кандалы, решив, что право на частную собственность куда важнее основных трудовых прав. Мне было невдомёк, что в якобы демократической Японии на деле установился полный диктат капиталистов, что власть в Стране восходящего солнца узурпировали эксплуататоры, лишившие трудящихся возможности наблюдать, как это самое солнце встаёт и садится. Я не догадывалась, что профсоюзы здесь не были ни рупором трудящихся, ни площадкой, где угнетённые могли бы попросить защиты от произвола. И в страшном сне я не могла представить, что профсоюзы способны пойти на сговор с руководством компаний, а общенациональная Конфедерация профсоюзов и вовсе предать своих птенцов. Недавно левацкие газетки обвинили Конфедерацию в коллаборационизме с партией власти, решившей законодательно закрепить право японцев убивать себя на рабочем месте. 63

- На иностранцев и экспатов чернота, я смотрю, не распространяется?

- На экспатов, может быть, и не распространяется, но меня, к сожалению, взяли на тех же условиях, что и японцев.

- Да ладно? - Рёдзи сразу прикинул мой годовой доход. Это было несложно. На той неделе в одной из газет вышла статья о едва ли не помирающих с голоду выпускниках хороших японских ВУЗов. Аналитики гадали, сколько лет у молодых ребят уйдёт на то, чтобы погасить образовательный кредит. Прогноз оптимистичный давал лет десять, реалистичный - под двадцать, а пессимистичный намекал, что бедный трудяга, вместо того чтобы вылезти из одной долговой ямы, выроет новую и, признав свою неспособность расплатиться по кредитам, сиганёт под поезд. По подсчётам журналистов, на собственную жилплощадь выпускники, если они всё же откажутся от навязчивой идеи броситься на рельсы, смогут начать копить только на пятом десятке. Статье не хватало лишь совета откладывать деньги сразу на дом престарелых или на пакет услуг люксового похоронного бюро: расписанный вручную дубовый гроб, лучшего трупного визажиста-стилиста и мраморную урну с инкрустацией бриллиантов.

- Ага. Коидзуми-сан, дайте пожалуйста, пепельницу. - Я достала из сумки пачку.

- Смотрю, времена изменились. Раньше салариманы-но-вички зависали в дешёвеньких идзакаях 64 на Кабукичо 65 . Бывало, и я туда наведывался. Давно, правда, это было. Лет двадцать назад. Да, Коидзуми?

Управляющий кивнул и отошёл проверить, не скучают ли выпивохи на другом конце стойки.

«Ты что, считаешь себя особенной?» - в голове внезапно возник образ Сайто, а я снова почувствовала себя незваным гостем, первогодкой-выскочкой, которая пьёт там, где офисному планктону пить не положено. «Не слишком ли мод-нявенько?» - спросил громила, прищурив правый глаз. Я мотнула головой - наваждение пропало.

Жадно затянувшись и выпустив струйку дыма в потолок, я развернулась к Рёдзи.

- Салариманы продолжают там зависать. В пятницу и субботу ночью толпа салариманов медленно переползает из западного Синдзюку в Синдзюку восточный. Правда, у меня за эти несколько месяцев развилась аллергия на Синдзюку и, похоже, аллергия на других салариманов. Синдзюку и са-лариманов мне хватает в рабочие часы. В свободное время, которого у меня немного - об этом вы из газет знаете - я предпочитаю ходить туда, куда мои коллеги точно не пойдут. Ходить туда, где я не встречу других салариманов. Туда, где не будет никого в типовом чёрном костюме из «Аоки» и туфлях с квадратным носом.

- Я не салариман, - сказал Рёдзи в свою защиту, закатывая рукава на белой рубашке.

- Я знаю.

- Откуда? - он засмеялся и жестом попросил бармена обновить коктейль. Тот взял со стойки бутылку, которую я ни разу не видела.

- Во-первых, вы на релаксе. Во-вторых, для своего возраста вы очень хорошо выглядите: у вас ни одной морщины на лице. Мне страшно представить, сколько в месяц вы тратите на косметолога. Мой непосредственный начальник - лет ему, наверное, столько же, сколько и вам, слегка за сорок, -внешне вам в отцы годится.

Рёдзи покачал головой, очевидно, расстроившись, что уколы ботокса, инъекции гиалуронки и пилюли с коллагеном меня не провели.

- Судя по вашим плечам и прямой осанке, у вас есть время ходить в зал или в бассейн, заниматься боксом, а то и капоэйрой. А может, вы ещё и на сёрфе катаетесь по воскресеньям? Загар у вас явно не офисный.

Рёдзи молча слушал, вращая бокал, лёд медленно таял.

- Ну и наконец, все известные мне салариманы пьют только три напитка: пиво, хайбол 66 и по особым праздникам текилу. А вы пьёте что-то, что я не имею ни малейшего понятия, как называется. Кстати, что это?

- Австрийский ликер. Хочешь попробовать?

- Не уверена.

- Он похож на микстурку от кашля.

- А за микстурку от летней хандры сойдёт? - Рёдзи махнул Коидзуми, чтобы тот налил мне тоже.

Я пила алкогольно-травяной сбор из далёкой Европы и изливала Рёдзи душу, в мельчайших подробностях пересказывая последние три главы своей жизни: о Мише и неуспешной женщине, о неидеальном мужчине и барменше, о Птичьей башне и крушении мечт. Чуть за полночь мы переместились на террасу. Я смотрела, как дым растворяется в тёмном токийском небе, а Рёдзи молча сидел рядом и не знал, что со мной делать дальше.

Только увидев меня в баре, он подумал было, что у нас с ним случится большая и чистая любовь на одну ночь. После пары бокалов Рёдзи понял, что сильно погорячился. Я вовсе не собиралась с ним спать. Мне не нужна была интрижка, мне нужен был просто кто-то, кому было бы не всё равно, не всё равно хоть несколько часов до рассвета.

- Пообещай мне, что напишешь, когда доберёшься до дома, - сказал Рёдзи напоследок и сел в такси.

Я так ему и не написала. Остаток августа, сентябрь и октябрь я шлялась по токийским барам, вливая в себя литры алкоголя. Иногда в моей жизни случался новый Рёдзи -на четвёртом я перестала запоминать их имена, а на шестом - и вовсе эти имена спрашивать.

Мужики за тридцать пять были самой благодарной аудиторией. Они молча слушали, иногда поддакивали, иногда подставляли плечо, иногда гладили по плечу, и почти всегда из кармана у них торчал красивый носовой платок. Я не питала иллюзий насчёт новых знакомых. Все они поначалу принимали меня за голддигершу и не сомневались, что после пары бокалов я соглашусь составить им компанию в ближайший отель, где сброшу с себя одежду и исполню все их грязные желания, как и положено настоящей русской «наташе». Они слушали мои монологи не по доброте душевной -они думали, что участие поможет затащить меня в гостиничную койку. Проблема заключалась в том, что в перспективе долгосрочной, среднесрочной и даже перспективе недели им нечего было мне предложить. Я не искала лёгких денег. Я не занимала очередь в кассу за билетом в мир счастливых матерей и жён и уж точно не охотилась на Дарователя Эй-джукена. Я даже спать ни с кем не хотела.

Порой, после особенно тяжёлой шестидневки, я переодевалась в туалете на станции и ехала на Роппонги, в самый тусовочный и развратный район города, где рекой лилось шампанское, где в переулках мужикам в открытую предлагали минет и экстази, а дамам - подработать. Валяющиеся тут и там салариманские туши были такой же неотъемлемой частью городского пейзажа, как фонари, урны и жёлтая разметка для инвалидов. В такие дни мне не хотелось ни с кем делиться своими жалкими проблемками. В такие дни мне хотелось напиться, прислониться лицом к холодному асфальту и никогда больше не просыпаться. Дорога на дно и правда имела мало остановок, а моя жизнь стала походить на свободное падение в никуда.

Была ли я жива? Скорее нет, чем да. Я не жила и даже не выживала, я доживала.

Как-то в октябре, сидя за стойкой, я взяла в руку телефон. Я не собиралась звонить бывшему, я собиралась сделать то, что было гораздо сложнее, то, что я уже несколько месяцев не могла сделать на трезвую голову. Я решила написать Китти.

Я не видела Китти с выпускного. В марте мы стояли на линейке, сжимая в руках дипломы, а в апреле заступили на службу в токийские потогонки. Всё это время мне очень хотелось с ней встретиться, пойти в «Колодец памяти», как в старые добрые времена, взять стол на террасе и заказать бутылку «Вдовы». Я слишком любила Китти, чтобы обрушить водопад негатива на её хрупкие плечи. Я догадывалась, что ей ни капельки не легче, чем мне. Я знала, что не смогу рассказать Китти о том, о чём не стесняясь рассказывала случайным собутыльникам. Незнакомцев мне было не жалко, а Китти я хотела уберечь от чёрного океана боли и отчаяния, в котором плескалась каждый день.

- Я скучаю. Ты жива? - Сама я такие вопросы игнорировала, поэтому не надеялась, что Китти ответит.

Спустя два дня ответ всё же пришел:

- Скорее нет, чем да. Когда приду в норму, напишу.

В норму Китти так и не пришла. «Инстаграм» я удалила, но частенько с компа открывала её страничку. Я не хотела навязываться, я не хотела причинять Китти неудобства, я не хотела ломиться в её жизнь без стука. Я знала, что Китти иногда ходит в «Колодец памяти». Бывало, она постила фотографии собора, прорезающего ночную мглу, снять которые можно было только с террасы. Китти имела полное право пить одна, и я не хотела её этого права лишать, но каждый раз когда я заходила в «Колодец», сердце начинало бешено стучать в груди. Я скользила взглядом по стойке, по столикам на террасе, я садилась в тот угол, с которого было видно вход. Я не теряла надежды увидеть Китти.

Я ждала, что под Хэллуин она объявится, и мы, напялив на себя безумные костюмы, пойдём вместе тусить. Китти не объявилась. Из её «Инстаграма» я узнала, что на Хэллу-ин Китти пошла без меня. Через какое-то время я свыклась с мыслью, что подруг у меня не осталось. Заводить новых я не стремилась - я боялась потерять их так же, как потеряла Китти. Я хотела ей позвонить, но не могла набрать её номер. Меня будто прошибал паралич каждый раз, когда я думала о ней. Я боялась, что Китти сбросит и не перезвонит. Я боялась, что Китти попросит больше никогда не донимать её звонками и сообщениями, а то и вовсе притворится, что я ошиблась номером.

Порой я смотрела на Человека-Воробья в курилке и думала, а есть ли у него закадычные друзья, с которыми он делится своими радостями и горестями? Кому-то он ведь строчит эсэмэски с улыбкой на лице. Или все его друзья остались в Нагано? Кто был лучшим другом Человека-Воробья: мужчина или женщина? Где они познакомились? В шахматном клубе в университете? Или в библиотеке? Или в курилке, как мы с Ксюшей? А может быть, в поезде? Первокурсник Человек-Воробей сидел себе в синкансене 67 и смотрел в окошко на горные пики, на заснеженные просторы Нагано. Он возвращался в столицу после зимних каникул. На откидном столике - коробочка-бэнто, приготовленная бабушкой в дорогу, и бутылка зелёного чая.

Человек-Воробей зацепил палочками кусочек тушёной тыквы и готовился было отправить его в рот, когда на соседнее кресло плюхнулся румяный и слегка всклокоченный парнишка.

- У тебя такая классная сумка! Я тоже такую хочу!

С тех пор Человек-Воробей и Румяный были не разлей вода. Перестал ли Румяный писать Человеку-Воробью, когда жизнь разбросала их по разным темницам? Может, Румяный после выпуска устроился банкиром в один из небоскрёбов Отэмачи 68 , прямо как Китти, и стал проводить вечера в старых барах Нихомбаси, недалеко от моста с гаргульями? Нам с Человеком-Воробьём тот район был не по пути.

Скучал ли Человек-Воробей по Румяному? Скучал ли Румяный по Человеку-Воробью так, как я скучала по Китти? У меня был триллион вопросов и ни одной подсказки.

Я смотрела на Человека-Воробья, нередко забывающего стряхнуть пепел с сигареты. Он строчил эсэмэски с космической скоростью, а я неделями не получала ни одной.

- Дорогой Человек-Воробей, ты как никак мой сэмпай, мне нужен совет. Моя лучшая подруга обо мне забыла. Что мне делать?

Нет, не так.

- Дорогой Человек-Воробей, прости, что мешаю тебе наслаждаться перепиской, но я вижу, что у тебя социальные навыки развиты лучше, чем у меня. Расскажи, как тебе удаётся все время писать эсэмэски? Да ещё и ответы на них получать?

Нет, не так.

- Человек-Воробей, у тебя очень классная сумка. У тебя стало больше друзей после того, как ты повесил её через плечо? Расскажи, я должна знать.

Нет, не так.

- Дорогой Человек-Воробей, я смотрю на тебя каждый день. Ты об этом и не догадываешься, но на 29 этаже Птичьей башни у тебя есть друг. Я твой друг. Ты будешь моим другом? Ты будешь писать мне эсэмэски?

Нет, не так.

- Человек-Воробей, во всём этом большом городе у меня нет никого, кому было бы не всё равно. Даже тебе всё равно. Да и мне самой уже всё равно. Человек-Воробей, я так устала. Я так устала от того, что всем всё равно. Мне надоело доживать. Человек-Воробей, давай доживать вместе? Может быть, тогда я снова научусь жить?

Человек-Воробей никогда мне не отвечал. Наверное, потому что я его никогда не спрашивала. Я лишь подглядывала за ним одним глазком. Как-то я скачала на телефон «Тиндер» и во время обеденного перерыва пролистала всех мужчин в радиусе двух километров, чтобы отыскать Человека-Воробья. Я не могла подойти к нему в реальной жизни, я стеснялась, я не хотела выглядеть сумасшедшей иностранщиной. Человек-Воробей не привлекал меня как мужчина,

он был совсем не в моём вкусе, но какая-то сила тянула меня к нему, мне хотелось с ним дружить. Мне хотелось, чтобы в Птичьей башне появился хотя бы один человек, кому было бы не всё равно, человек, который мог бы подставить мне плечо, человек, который понял бы меня с полуслова. Я не нашла Человека-Воробья на «Тиндере» и совсем этому не удивилась.

В начале декабря в почтовом ящике я обнаружила конверт. Внутри оказалось письмо и фотография нас с Китти -наша первая японская осень, наша первая осень вместе. Мы строили рожицы на фоне красных клёнов, Китти напялила на голову фиолетовые меховые беруши, а я замоталась большим красным шарфом-шотландкой. Я бы отдала всё на свете, чтобы пройтись с Китти по парку, я бы купила ей семь пар беруш на каждый день недели, я бы сплела нам по венку из осенних листьев. Я смотрела на фотографию, и у меня текли слёзы.

На фотографии были не мы. С фотографии улыбались какие-то другие девочки. Две красивые и счастливые девочки, у которых впереди была вся жизнь. Девочки, которые умели дружить. Девочки, которые жили, а не доживали, девочки, которые, ложась спать, с нетерпением ждали нового дня, а не мечтали никогда не проснуться. Эти две девочки пропали, исчезли, их похитили инопланетяне или агенты северокорейской разведки. Этих девочек больше никто никогда не видел.

Я боялась читать письмо - я проносила его с собой остаток недели. В пятницу я пошла в «Колодец памяти», села в дальний конец стойки, спиной к стене, и заказала водки. Китти придёт сюда сегодня. Всё будет хорошо. Всё будет, как раньше.

Бармен щедро плеснул мне «Серого гуся», добавил содовой и бросил в стакан толстый ломтик лайма. Я сделала большой глоток и достала письмо из конверта. Дорогая японская бумага, аккуратный почерк - у меня защемило сердце.

«Кира,

Когда ты будешь читать это письмо, я буду уже не в Токио.

Прости, что я тебя оставила.

Прости, что мы так и не встретились. Я не могла.

Хотела, но не могла.

Я одичала, Кира. Я отбилась от рук.

Я отвыкла говорить с близкими. Я боялась показаться слабой. Я боялась признать, что мне тяжело, что мне нужна поддержка.

Я отвыкла садиться кому-то на ручки.

Кира, я не думала, что жизнь может быть такой. Такой невыносимой болью. Я ненавидела свою работу каждый день, каждый час, каждую секунду.

Каждый день я спрашивала себя, что я там забыла.

Что я там забыла, Кира?

Я работала по шестьдесят часов в неделю. Ради чего? Ради того, чтобы сэмпаи смотрели на меня сверху вниз и в моем присутствии говорили: «Да она первогодка, что с неё взять?»

Мне было тошно. Так тошно, Кира!

Всем было плевать на меня и мои чувства. Сэмпаи считали, что я должна страдать. Страдать только потому, что я первогодка. Ведь первогодкам положено страдать, терпеть и преклоняться. Сэмпаи будто забыли, что сами когда-то проходили через эту боль, забыли, каково это, когда тебя попрекают за каждый пустяк, когда тебе по двадцать раз на дню указывают, где твоё место - на самой нижней ступеньке, ниже, чем место уборщицы, ведь она пылесосит офис уже далеко не первый год.

Иногда я видела тебя в «Колодце». Ты сидела одна, болтала с барменом, но я не могла к тебе подойти.

Мне было стыдно показываться тебе на глаза. Мне было чудовищно стыдно, Кира. Мне было стыдно, понимаешь?

Я не хотела, чтобы ты видела меня слабой. Заметив тебя, я уносила ноги. Я сбегала туда, где можно было напиться без свидетелей. Просто напиться в надежде, что сердце не выдержит и остановится, а завтра не наступит.

Завтра, к сожалению или к счастью, всегда наступало. Тяжелое, похмельное, позорное завтра, полное ненависти к себе. За эти месяцы где я только ни просыпалась. Я побывала почти во всех роппонговских гостиницах, начиная от безвкусных отелей-любви 69 и заканчивая «Интерконтиненталем». Один раз у меня потребовали документы в вытрезвителе на Сибуе, а как-то - в полицейском участке Аза-бу 70 , куда меня пьяную приволокли какие-то добрые люди. Однажды я открыла глаза и увидела голубое небо. Я лежала на мягком газоне перед Императорским. Дворцом, не имея ни малейшего понятия, как я там очутилась. Было дело, я пришла в себя в джакузи, наполненном водой до краев. Как я только не захлебнулась? Не спрашивай, я сама не знаю.

Помню, как-то я очнулась в скорой, с капельницей, воткнутой в вену.

- Жива, - сказал врач.

Я и правда тогда почувствовала себя живой. Впервые за долгое время.

Перестала ли я пить и тусоваться? Нет.

Я чувствовала себя живой, только когда была на волосок от смерти.

Несколько недель назад я встретила в клубе мужчину. Мы обменялись контактами в «Лайн» 71 . Он предложил встретиться на следующих выходных. Я согласилась. Мы выпили в баре, а потом решили прокатиться до Камакуры 72 , посмотреть на океан. Я не знаю, как он умудрялся вести машину. Он был вконец обдолбанным и пьяным. Он гнал под двести, а я курила траву, высунувшись из окна, и чувствовала себя живой.

Травка, пьяное вождение, превышение скорости... Мне казалось, я брала контроль над жизнью снова в свои руки, я могла делать всё, что хочется мне, а не сэмпаям и начальникам.

Ещё через неделю он предложил мне кокаин. Я почувствовала, что нахожусь где-то на грани, что подошла вплотную к тонкой линии - стоит её переступить, и назад дороги не будет.

- Есть хоть какие-нибудь наркотики, которые ты не пробовал?

- Я пробовал все.

- Даже героин?

- Да.

Я испугалась. Я взяла сумку и сказала, что иду в туалет. Я заблокировала его номер. Я улизнула из бара. Я вернулась в квартиру. Я залезла в ванную прямо в одежде. Я сидела в ней часа три.

Я поняла, что играю с огнем. Я поняла, что пора завязывать.

Я поняла, что надо просто признаться себе, что не смогла. Не смогла стать салариманом. Так просто. не смогла стать салариманом.

Кира, признать, что работа в большой японской компании тебе не подходит, не так страшно, как кажется. Вообще не страшно. Уж не страшнее, чем изо дня в день кланяться сэмпаям в ноги и сносить их издевательства, опустив глаза в пол.

Я знаю, что ты не сдашься. Ты никогда не сдаёшься. Ты всегда идёшь до конца. Просто я хочу, чтобы ты не ложилась пьяная в джакузи. И не искала приключений, стремясь почувствовать себя живее всех живых. Не надо ждать, когда тебе предложат наркотики, чтобы уволиться с работы, тянущей тебя вниз.

Дно - оно не в барах и не притонах, дно - оно в просторных светлых кабинетах токийских небоскрёбов.

Я собрала чемодан. Я уезжаю с одним чемоданом.

Я надеюсь, мы когда-нибудь где-нибудь встретимся.

Только не здесь. Сюда я вряд ли вернусь.

Прости, что так вышло, и не суди меня строго.

Люблю и обнимаю,

Китти»

Я перечитала письмо три раза.

- Кира-сан, обновить? - спросил бармен.

Я смотрела на него, я смотрела на входную дверь, я смотрела на другой конец стойки. Китти не придёт. Китти уехала.

Ты осталась одна.

- Счёт, пожалуйста.

Я шла по Омотэсандо, кутаясь в шарф, и слушала Элли-фант:

«Мы просыпаемся в куче дерьма,

Вся бухта им полна,

Оно всё льется у нас из ушей,

А мы продолжаем плавать в этом широком океане солёных слез»7

Китти было ещё хуже. Ей было в миллион раз хуже. Кто бы мог подумать, что такое может произойти с Китти, умницей, красавицей Китти, всегда державшей себя в руках? Я ни разу не видела её пьяной. Она меня - да, я её - нет. Китти всегда умела вовремя остановиться. Моя Китти не просыпалась в лав-отелях. Моя Китти не отключалась в джакузи. Моя Китти никогда не курила траву. Китти вообще не курила. Какого чёрта они сделали с моей Китти?

Почему она не написала мне раньше? Почему она не захотела поделиться со мной? Почему она сбегала из «Колодца», когда видела меня за стойкой?

Это же так глупо. Так неимоверно глупо, что даже не смешно.

Да ладно? Глупо, да? А почему ты не захотела поделиться

74 Elliphant, Down on Life с Китти своей болью? Потому что Соррентино устами героев «Молодости» учил «с хорошими друзьями говорить только о хорошем»? 73 Почему ты несколько месяцев не могла позвонить Китти? Почему ты не поехала к ней домой, если так хотела её увидеть?

Разве ты не боялась показаться Китти слабой, точно так же, как Китти боялась показаться слабой тебе?

А если бы Китти подсела на героин? А если бы Китти захлебнулась в джакузи? А если бы Китти напоролась на маньяка?

Стоп.

У тебя никого не осталось, Кира.

Китти нашла в себе силы покинуть офисную секту, а ты - нет.

А ведь если вдуматься, героин не так страшен, как жизнь саларимана. Где интересно, она откопала этого мужика?

Стоп. Чем ты только думаешь? Ты на дне салариманской впадины.

Спасать тебя - некому. Только тонуть.

Я дошла до курилки и достала сигарету. Меня укутало ментоловое облако.

- Кира? - я вздрогнула от неожиданности.

Я смотрела на Платона, Платон виновато смотрел на меня. Я не видела его с апреля, с тех пор, как он сообщил мне, что мой бывший вот-вот женится на барменше.

- Ты что тут делаешь?

- Пила в «Колодце».

- Одна?

- Ага.

Платон покачал головой:

- Кира, зачем ты ходишь в это заведение? Да ещё и одна? Я пожала плечами.

- Я думала, я встречу там Китти, - на щеке заблестела слеза. - Я знала, что она не придёт, но я надеялась. Надеялась, чёрт возьми. Сегодня я узнала, что Китти собрала чемодан и свалила из Японии. Неужели я была настолько фиговым другом? Настолько фиговым другом, что она не нашла получаса, чтобы со мной встретиться? Не нашла пяти минут, чтобы просто мне позвонить перед вылетом? Последний раз я слышала её голос в мае. Последний раз я видела её в конце марта. Почему Китти оставила меня одну в этом болоте?

- Кира. - Платон обнял меня и погладил по голове. -Мне так жаль.

По голове меня не гладили целую вечность. От переизбытка чувств я окончательно разревелась.

- Кира, ну хватит. Всё будет хорошо. Ты не одна, у тебя есть я. Я твой сосед, забыла? Докуривай и поехали домой.

Глава 6. #MeToo 74

Зябкой декабрьской ночью я потеряла подругу, но вновь обрела друга. Платон появился на пепелище моей жизни, когда я была уверена, что хуже стать уже не может. Словно завалившаяся за комод перчатка, он отыскался как раз вовремя - к аномальным заморозкам.

До досадного инцидента с барменшей мы с Платоном часто тусовались в одной компании, а потом компания продолжила тусоваться без меня. Иногда в ленте мелькали его фотографии: вот Платон сидит в баре на Азабу 75 - слева его лучший друг, обнимающий за талию то ли всё еще невесту, то ли уже жену, вот счастливая троица лежит на клеёнке под пышными ветками сакуры в парке Уэно. Не то чтобы мне хотелось встретиться с Платоном, скорее я о нём вообще не думала. Я не звонила ни ему, ни Китти, ни доброй сотне других людей из записной книжки - устроившись на Птицефабрику, я разучилась пользоваться мобильником, а со стационарного телефона дозволялось набирать только клиентов да поставщиков.

- Кира, о проблемах лучше говорить, чем замалчивать их или топить в стакане, - сказал Платон заботливо, когда мы ехали в электричке домой. - Не надо держать это в себе -тебя разорвёт. На части. В клочья.

Через полчаса я сидела у Платона в гостиной на высоком барном стуле, смотрела, как он режет яблоки, замешивает тесто и ставит пирог в духовку. У Платона было уютно, у Платона было как дома, а главное Платон слушал меня с искренним участием.

Я вела заунывную речь о том, как всё пошло под откос, надеясь, что это поможет мне самой разобраться, когда именно мой мир начал рушиться: когда я приняла оффер от Птицефабрики, когда я решила стать салариманом на зло Мише и его беловоротниковым друзьям, когда я поступила в магистратуру или когда начала учить японский. А может, меня уронили в детстве головой вниз на раздолбанный тротуар?

- Многие гадают, что стало причиной краха Советского Союза: раздутые расходы на оборону, коррупция, происки Вашингтона или полная неприменимость коммунизма к жизни. А может, был какой-то конкретный момент, когда всё, что граждане так долго строили, начало рушиться? Момент, с которого стартовал обратный отсчет? То ли один кирпич попался со сколом, то ли грунт размыло, то ли начальник смены переутомился и недоглядел. Граждане продолжали строить, продолжали надеяться, что непременно достроят свой коммунизм - если не завтра, так послезавтра, или на худой конец лет через двадцать, да даже пусть и через сто лет, но достроят. Только вот нежданчик вышел. Никто не знал, что в фундаменте пролегла трещина, никто не видел, что эта трещина с каждым днём разрасталась, пока однажды мечты на сдачу авангардной новостройки не обвалились на головы советских граждан вместе со стропилами и балками. Вот и я не знаю, когда именно заварила кашу, которую не в состоянии расхлебать.

- Кира, а важно ли это? Если каша невкусная, её можно просто вывалить в мусорное ведро и поставить на плиту новую кастрюлю. - Платон наклонился к духовке и принюхался, проверяя пирог. - Не надо травиться кашей, от которой тебя тошнит. Тебе двадцать семь, ты можешь готовить новую невкусную кашу хоть каждый день и каждый день выливать её в унитаз, пока не поймёшь, что наконец-то приготовила самую лучшую кашу на свете. Кашу, которую хочется есть каждый день да ещё и тарелку вылизывать. Я так уже не могу. Я не могу готовить новую кашу каждый день. Мне остаётся только расхлёбывать ту, что я уже заварил. Давиться комочками и противной молочной пенкой, надеясь, что когда-нибудь я её распробую. Мне остаётся лишь запивать невкусную кашу водкой, ведь под водку невкусная каша становится вкуснее.

Для наглядности Платон поставил передо мной бутылку «Белуги», то ли наполовину пустую, то ли наполовину полную.

В понедельник я пришла на работу в приподнятом настроении. Сайто не было на месте, как и остальных управленцев. Спустя час перед рядовыми пингвинами выступил новый глава департамента. Он переминался с ноги на ногу, то и дело почёсывал живот и грудь, вертел головой из стороны в сторону, жамкал челюстью и шмыгал.

- Я не жил в Японии четверть века. Последние пять лет я возглавлял офис в Бангкоке. Я понятия не имею, как у вас тут всё устроено. Но я уверен, что мы отлично сработаемся, -он задержал взгляд водянистых глаз на мне и слащавенько улыбнулся. - Мы все отлично сработаемся, - повторил он.

Его оптимизма я не разделяла.

- Слышала, Сэкихара в Таиланде дров наломал, - прошептала Марико Ирине. - Он там такие вечеринки устраивал, что его отослали от греха подальше.

- Да ладно? А почему его перевели к нам, а не в какую-нибудь деревню?

- Цифры у него хорошие были. Он поднял продажи бангкокского офиса почти в двадцать раз.

- А как он умудрялся и деньги зарабатывать, и вечеринки закатывать?

- Work hard, play hard, 76 - Марико прыснула.

Ирина пожирала глазами болтавшего по телефону Сэки-хару, прикидывая, есть ли у неё шанс получить японский паспорт из его рук.

- Три развода, - бросила Марико, прочитав её мысли.

- Неудивительно, такой симпатяшка! - Ирина приуныла.

- Как думаешь, сколько в месяц он переводит на счета бывшим жёнам в компенсацию морального ущерба?

Сайто крякнул, и девочки вмиг посерьёзнели. Ирина продолжила украдкой поглядывать на нового начальника, а Сэкихара - пялиться в нашу сторону.

После обеда я стояла в курилке и вела немой диалог со спиной Человека-Воробья.

- Дорогой Человек-Воробей, кажется, в моей жизни снова появился тот, кому не всё равно. Может, ты заскочишь к нам на пироги? Они гораздо вкуснее той булки, что ты покупаешь на станции каждое утро.

Я надеялась, что в этот раз Человек-Воробей повернётся ко мне, улыбнётся мне так же, как таинственному адресату своих эсэмэсок, и заговорит. Я ни разу не слышала, как звучит голос Человека-Воробья. Мне оставалось только гадать, похож его голос на чириканье или нет. Вряд ли Человек-Воробей говорит басом. Такой он хиленький, того и гляди ветром сдует. Наверняка у него тихий вкрадчивый голос, голос убаюкивающий. Или глубокий грудной голос? Он, поди, курит не первый год.

- Кира-сан, не так ли? - Я вздрогнула от неожиданности и обернулась. В моё личное пространство бесцеремонно вторгся Сэкихара. - Как тебе работа? Нравится?

- Очень нравится, - ответила я, бросая две трети сигареты в урну. Сэкихара нравился мне ещё меньше, чем ненавистная работа. Он мне совсем не нравился.

- Ещё одну? - он протянул мне пачку.

- Спасибо, у меня есть. - Свалить не удалось. Пришлось достать новую.

Сэкихара поднёс зажигалку.

- Я тут новичок. Я многого не знаю. Надеюсь, ты поможешь мне освоиться? Поможешь? - он переминался с пятки на носок, то поправляя волосы, то теребя пуговицы на рубашке, а я не понимала, почему именно я, глупая иностран-ка-первогодка, должна ему помогать.

- Тебе не холодно в одном пиджаке? Я совсем отвык от японской зимы. Ужасно холодно! - Для наглядности он поёжился.

Я покачала головой.

- Мне не холодно. Я же из России.

- Точно! Русская красавица Кира-сан! Правду говорят, что русские женщины самые красивые. Не думал, что встречу одну из них в головном офисе. Какая удача! - Он смотрел на меня в упор. Он следил за моей реакцией.

Я стояла как истукан, не зная, что ответить. Лицо горело, а я молчала, ожидая, что Сэкихара скажет что-то, чтобы ситацию спасти. Вместо этого он продолжил вгонять меня в краску:

- Кира-сан ещё и скромная. Не надо стесняться. Я же правду говорю. Кстати, ты уже обедала?

- Да.

- Ах вот как? Какие тут хорошие места в округе? Я совсем не знаю Токио. Было бы здорово, если бы кто-то мне всё показал.

Он приторно улыбался и раскачивался, точно неваляшка. На моё счастье, в курилку зашёл глава пиар-службы и хлопнул Сэкихару по плечу. Воспользовавшись шансом скрыться, я бросила сигарету в урну, поклонилась и сбежала.

Так я перешла на новый уровень игры «Выжить в Птичьей башне». В бета-версии нужно было спасаться лишь от громилы Сайто и его дробовика, заряженного пулями «нарухо-до». Теперь мне предстояло найти выход из запутанного лабиринта домогательств.

В свое время кадровики устроили новобранцам ликбез о том, как не сгинуть в тёмных водах приставаний. На зимней стажировке мы узнали, что существует три вида ха-расмента:

- банальный деспотизм, когда начальник или старший товарищ гнобит подчинённого или младшего товарища, заставляет нижестоящего по званию выполнять грязную работу, даёт тому поручения, которые в принципе невозможно выполнить, или поручения, не имеющие прямого отношения к работе;

- сексуальные домогательства;

- харасмент алкогольный, когда начальник пытается споить подчинённого или заставляет подчинённого пить вместе с ним, потому что пить одному ему скучно. 77

Нам показали сотню слайдов с броскими заголовками:

* Что делать, если коллега зазывает тебя в караоке, а ты не хочешь идти?

* Как не позволить сэмпаю тебя споить?

* Куда обращаться, если лидер команды над тобой намеренно издевается, используя своё положение?

* Что делать, если начальник преследует тебя в соцсетях и заваливает любовными сообщениями?

Будто вырезки из женских журналов, слайды были напичканы иллюстрациями, советами психологов и примерами из жизни.

- Все три вида харасмента строго-настрого запрещены в нашей компании. Мальчики не должны пошло шутить в присутствии девочек, приглашать их выпить после работы, настойчиво предлагать сотрудницам свою компанию, -резюмировала кадровичка в конце презентации. - Есть вопросы?

Вопросов ни у кого не возникло.

Мы разыграли десяток сценок в команде. Казалось, что теперь мы готовы к любой непредвиденной ситуации, что теперь мы сумеем дать отпор сэмпаю-алкоголику, сэм-паю-флиртуну, озабоченному начальнику и начальнику-тирану. Мы прошли курс выживания молодого бойца, но к настоящим боевым действиям оказались неготовы. Как часто случается, практика была далека от теории.

Перевод Сэкихары в головной офис застал врасплох даже старожилов. Меньше всего повезло его непосредственным подчинённым: он таскал их за собой по кабакам, а те должны были делать вид, что им нравится проводить вечера в компании неуёмного босса, смеяться над его шутками и следить, чтобы стакан Сэкихары всегла оставался полон. Каждый вечер Сэкихара выбирал пару-тройку жертв, усаживал несчастных в такси у подножия Птичьей башки и задорно кидал старичку-водителю: «В сторону Кабукичо». Сэки-хара не хотел ни в чем уступать менеджерам из фирм-конкурентов, а потому старался как можно скорее восполнить пробелы в теории и практике японской питейной культуры. За пару месяцев большой босс обошёл все забегаловки Восточного Синдзюку. Спрашивал ли он подопечных, пьют те или нет? Ни разу. Интересовался ли он здоровьем сослуживцев? Ни капли. Плевать он хотел на их печень и почки. И наконец, ему было совершенно всё равно, волнуются ли их жёны, плачут ли их дети, скулят ли их псы, ожидая припозднившихся хозяев под дверью.

Вслед за назначением Сэкихары по этажу прокатилась волна репрессий - публичной порке подверглись все, кто по какой-то причине не понравился новому главе департамента: в основном те, кто с ним не пил или пил без энтузиазма. Уехать на последнем поезде домой, а не остаться кутить с краснощёким боссом до утра означало подписать себе приговор. Проблеваться на улице у всех на виду или опасть безжизненным мешком на асфальт по дороге из одного кабака в другой было лучше, чем сидеть с серьёзным видом, цедить бокал пива второй час, давая Сэкихаре повод усомниться в твоей преданности.

Единственным менеджером, кому новый начальник в первую неделю не предложил путешествие в чудный мир восточного Синдзюку, стал мой тучный сосед по столу. Мало того, Сэкихара обращался с Сайто точно так же, как громила обращался со мной - нарочито пренебрежительно. Сайто, заподозрив неладное, начал лебезить и кланяться большому начальнику в ноги. Я и не догадывалась, что громила может настолько виртуозно складываться пополам.

Порой мне было даже жалко бедняжку Сайто. Пусть он и вел себя, как барин, но он был наш барин - к его заскокам мы худо бедно как-то привыкли. Я знала, что должна платить грузному феодалу оброк переработками. Размер дани был фиксирован, а порядки в хозяйстве заучены назубок. Новый владыка стеклянного дворца драл три шкуры с громилы, а холопов пока не трогал. За всю неделю Сэкихара ни разу не наорал ни на кого из первогодок или второгодок, а на Сайто бузил по несколько раз на дню. Каждый раз, когда Сэкихара окрикивал громилу, у того на лбу выступала испарина.

Сайто, чтобы хоть как-то вернуть себе статус самого одиозного менеджера Птичьей башни, начал срываться на крепостных. За несколько часов он довёл до истерики Марико, швырнул отчётом в Бу и, наконец, прямо заявил Шампейн, что видел по телевизору маникюр, как у неё, - на руках танцовщицы кабаре. Выпад в сторону тайки остался бы никем не замеченным, если бы не одно но. Шампейн несколько лет работала с Сэкихарой в Бангкоке и частенько заказывала танцовщиц на его оргии. Она рассказала подругам об инциденте, и радио «На волне Птичьей башни» разнесло весть по всему офису, добавив в историю ярких красок и новых подробностей. В итоге, когда сплетня дошла до ушей Сэки-хары, она была далека от первоисточника, как экранизация «Анны Карениной» с Кирой Найтли от романа Толстого.

Большой босс, услышав с утра, что Сайто накануне назвал Шампэйн «дешёвой тайской проституткой», вызвал громилу в переговорную и устроил тому лекцию по межкультурным коммуникациям.

- Какой мужчина! - прошептала Ирина, наблюдая, как Сэкихара орёт на громилу, размахивая руками.

Большой босс специально не опустил жалюзи. Ему нужно было продемонстрировать всему департаменту, кто стал новым царём офисных джунглей. Лидеры других команд вжались в кресла - никому не хотелось повторить судьбу Сайто. Громила не привык играть роль униженного и оскорблённого: он провёл часа три на обеде и покинул офис ровно в шесть, недовольно бурча себе под нос.

Декабрь подходил к концу, а на Птичью башню надвигалась главная напасть сезона - новогодний корпоратив. Он должен был состояться в четверг, двадцать второго декабря, накануне Дня Рождения Императора 78 .

- А можно я не пойду? - спросила я громилу утром в четверг, когда на почту пришло напоминание о предстоящей пытке. Мне не хотелось тратить ни иены в компании сослуживцев. Скинуться просили по четыре тысячи 79 . На эти деньги можно было купить бутылку скотча, коробку суши и устроить домашнюю вечеринку на просторной кухне Платона. Мы бы полночи вырезали снежинки из салфеток, клеили их на окна, слушали «Нью Ордер» и «Рокси Мьюзик», поднимая бокалы за монарха и сожалея, что его День рождения страна празднует только раз в году. Мы бы танцевали, повязав на шеи гирлянды. Я бы надела всё самое безумное и несочетаемое, что завалялось в шкафу, а может, даже прошлась бы по барахолкам на Коэндзи 80 в поисках вырви-глаз наряда с пайетками и перьями. Я бы нашла сумасшедший прикид и для Платона, например, жилетку с блёстками, как у рокеров из 80-х. Я бы намутила себе высокий начёс и нарисовала ярко-синие смоки айс. А может, раскрасила бы и Платона за компанию.

Из динамиков бы лилось:

«Девочка, тряси волосами, стянутыми в хвостик, Перенеси меня во времена своей юности».183

Мы бы лежали на ковре в гостиной, напрыгавшись вдоволь под проверенные временем хиты, и смотрели, как потоки тёплого воздуха из кондиционера раскачивают свисающую с люстры мишуру.

- В каком плане? - рявкнул Сайто - он был на взводе с самого утра.

Я пожала плечами.

- Не говори ерунды. Мы должны поприветствовать нового начальника. Это часть японской культуры. Это часть работы! - По его тону стало ясно, что меня затащат на корпоратив, даже если я прикую себя наручниками к столу.

- Понятно. Слушаюсь и повинуюсь.

Никакого Брайана Ферри, никакого скотча, никаких пирогов и никаких гирлянд - барахолки на Коэндзи отменяются, равно как и пижамная вечеринка мечты. Вместо этого меня ждёт салариманский шабаш в компании Сайто, Сэки- 81 хары и прочей нечисти. Видимо, вид у меня был совсем поникший, раз громила раздражённо добавил:

- Думаешь, я сам хочу туда идти? Или Марико хочет? Или Бу хочет? Это работа! Работа!

Сайто ударил кулаком по столу так, что бумажный стаканчик с русалкой подпрыгнул и едва не перевернулся в воздухе.

- У его сына сегодня выступление в школе. Рождественский концерт. Лучше не трогай Сайто, - сказала Ирина. - А я вот хочу на корпоратив. Вечерок будет омощиройным 82 , -она потёрла руки.

Предпраздничный день в Японии ни капли не походил на предпраздничный день в России. Никто не откупоривал бутылки шампанского и не открывал коробки конфет, никто не обменивался новогодними подарками и открытками, никто не уезжал домой сменить офисную робу на красивое платье, никто не брал с собой выходной наряд, чтобы переодеться в туалете. Ничто не отличало этот день от обычного рабочего дня. День и коротким не был - корпоратив начинался в восемь вечера.

В семь-сорок пять Сайто выключил компьютер, поднялся со своего скрипучего кресла и кивнул нам, чтобы мы собирались. Из Синдзюку западного мы держали путь в Синдзюку восточный. Мы шли пешком, кутаясь в шарфы - холодный зимний ветер пронизывал до костей. Ирина весело болтала с Марико и Бу, а мы с Сайто молчали. Громила кряхтел и тяжело дышал, а я всё думала, был ли он когда-нибудь другим: бодрым, энергичным и жизнерадостным. Не мог же он родиться грузным и озлобленным офисным сидельцем.

- Сайто-сан, а кем вы хотели стать в детстве?

- Чего? - гаркнул громила в ответ и остановился перевести дыхание.

- Кем вы хотели стать в детстве? - повторила я тихо.

Мне показалось на долю секунды, что я увидела блеск в его глазах:

- Я мечтал стать питчером 83 , - ответил он.

- Правда? - я опешила. Меньше всего на свете я могла представить громилу на бейсбольном поле, замахивающимся для броска. - А почему не стали?

Сайто посмотрел на меня, как на дуру, хмыкнул и продолжил путь. Наверное, каждый второй клерк в нашем небоскрёбе мечтал о спортивной карьере. А кем, интересно, собирался стать малютка Человек-Воробей? Вряд ли он грезил о бейсболе, как Сайто, - хотя чем чёрт не шутит, от громилы я тоже не ожидала интереса к мячу и перчатке. Чутьё подсказывало мне, что скромный Человек-Воробей с детства хотел помогать людям, что он подумывал стать пожарным или врачом. Жаль, что злодейка-судьба распорядилась иначе.

И все же почему Человек-Воробей, Сайто и миллионы других салариманов отказались от детской мечты? Почему они заперли себя в затхлом опен-спейсе? Может, в Японии бушует страшная эпидемия, которая превращает юношей и девушек в офисных зомби?

А почему ты сама отказалась от мечты? Или не отказалась? Отказалась. Отказалась, как Сайто, отказалась, как Человек-Воробей, отказалась, как и все остальные, пусть сама и боишься себе в этом признаться. Почему ты решила запеленать себя в чёрный костюм? Почему ты добровольно замуровала себя в темницу из стекла и бетона? Потому что пообещала Мише быть не хуже, чем он?

Объезжавший толпу велосипедист нажал на звонок, поравнявшись со мной. Дзынь-дзынь. А ведь на деле всё очень просто, всё предельно просто. Миша потерял веру в себя. Сайто потерял веру в себя. Человек-Воробей потерял веру в себя. Всех их поразила инфекция сомнений. Именно она заставила их отказаться от мечты и пойти по пути стабильности и сытости, по тропинке без кочек, рытвин и выползающих из кустов гадюк. Все трое предчувствовали, что погоня за мечтой несёт в себе риск остаться без крыши над головой, без еды в холодильнике и без денег в кармане.

Мы проходили под железнодорожным мостом, отделяющим западный Синдзюку от Синдзюку восточного, когда я увидела впереди косматую голову. Царь почёсывал бороду, улыбался так, как я ещё не научилась, и гордо вышагивал нам навстречу - толпа расступалась, отшатываясь от вони.

А кем мечтал стать Царь? Наверняка, Царь не отказался от мечты, как Сайто и Миша. Царь пошёл ва-банк, Царь хотя бы попытался, пусть у него, судя по всему, ничего и не вышло. А может у него получилось? Может, он, как тот бездомный из фильма «Сука-Любовь» Иньяритту? Может, у него на счету миллионы, а в его видавший виды матрас вшиты золотые слитки? Может, Царь в своё время удачно вложился в недвижимость? Может, половина небоскрёбов Синдзюку принадлежит Царю? Может, Птичья башня принадлежит Царю?

- Как же нам повезло, что у нас есть стабильная работа, -пробормотала Ирина, прикрывая нос рукой.

- И не говори! Что может быть хуже, чем спать под мостом и не мыться месяцами, - поддакнула Марико.

Я не стала спорить. Я сама не знала наверняка, что было хуже: спать под мостом и не мыться месяцами или годами ходить на невыносимо скучную работу, отказавшись от мечты стать питчером, пожарным или балериной.

Сайто остановился - мы пришли. Мы были в самом центре квартала развлечений: алкоголь, лившийся рекой по его венам, заставлял сердце Кабукичо бешено стучать. Крики, шум, гам, яркие неоновые вывески, пьяные клерки - днём Токио претворялся серьёзным, хмурым дядькой, но к вечеру он сбрасывал маску, обнажая своё истинное лицо.

В маленьком кабачке, который сняли для корпоратива, было не протолкнуться.

Каждому выдали ламинированную карточку с коротким меню - нас ждал двухчасовой «выпей сколько сможешь» 84 . В меню не было ни британского джина, ни бурбона, ни французских вин, ни русской водки - все напитки исключительно местного разлива: пиво «Асахи», несколько видов саке, сё-тю 85 и сливового вина, а также самый дешёвый виски из ассортимента дома «Сантори». На всех работников департамента мест не хватило: многие стояли или переходили от одного стола к другому, чокаясь с сослуживцами. Спустя полчаса коллеги порозовели и расслабились. Алкоголь раскрепощал и сближал.

Я растягивала первый хайбол 86 , а бухгалтерша Кавасаки уже заигрывала с надменным Танака-саном из китайского отдела, мило хихикая и подливая тому саке из графинчика. Танака, подперев рукой щёку, сидел красный, как рак. Когда в ход пошёл второй графинчик, он снял с шеи галстук и повязал его на голову.

Ирина тем временем атаковала одного менеджера за другим. К её несчастью, Сэкихара ещё не подошёл, поэтому она оттачивала мастерство пикапа на птичках попроще.

Я искренне не понимала, как все умудрялись так быстро напиваться. Как они могли вливать в себя столько алкоголя?

Не иначе как внутри у каждого саларимана прятался бездонный колодец, а не желудок и пять метров кишок.

Не я одна скучала - Сайто цедил пиво с недовольным видом, сидя в углу и постоянно посматривая на часы. С ним никто не разговаривал и никто не предлагал ему выпить вместе. Мне было его жалко, но недостаточно жалко, чтобы подсесть к громиле и завести беседу.

К тому моменту, как я заказала второй хайбол, со мной успели чокнуться все седовласые педофилы и прыщавые юнцы нашего департамента:

- Кира-сан, а что ты будешь делать на выходных? Пойдёшь на свидание со своим парнем? - спрашивал каждый второй, зондируя почву. Остаться вечером 24 декабря без пары для японца было хуже, чем провести в одиночестве 14 февраля. В канун Рождества здесь было принято ходить на свидания, а если в ресторан тебя никто не приглашал, нужно было срочно найти Барби или Кена на один вечер, лишь бы подписчики в «Инстаграме» не просекли, что тебя не позвали есть клубничный торт 87 и пить шампанское.

От шампанского я бы не отказалась, да и от торта тоже, но передо мной стояли яства куда скромнее: курица в кляре, жареная картошка, рубленая капуста под кунжутным соусом и какие-то комки во фритюре, грозящие отложиться на стенках сосудов холестериновыми бляшками. Коллег меню вполне устраивало - организатор корпоратива каждый раз заказывал одно и то же. Хотя нет, на осенней попойке вместо куриных бёдер подавали куриные крылья. Я не ела ни бёдра, ни крылья, ни жирный рис с ошмётками мяса - его должны были принести с минуты на минуту. Я вообще не ела мяса. Готовили ли для меня отдельно овощную тарелку? Нет. Я была глупой первогодкой, носиться с которой никто не собирался.

Ещё на апрельской попойке с сослуживцами я поняла, что мой удел оставаться голодной.

- Зря ты не ешь мясо, - сказал тогда Бу, обсасывая куриную ножку. Мы с ним только познакомились. - Мясо такое вкусное! Ммм, - он начал чавкать, а у меня по спине пробежал холодок. Мой первый корпоратив был ещё неприятнее моего первого рабочего дня: я словно переместилась из душной клетки Птицефабрики на смердящий скотный двор.

- Я не ем мясо не потому, что оно невкусное, а потому что мне жалко животных.

- А чего их жалеть? Их специально растят для того, чтобы мы их ели, - сказал он, хватая вторую ножку.

- Вегетарианство - это выпендрёж, а вегетарианцы странные люди, - добавила Ирина. - Не будешь есть мясо, помрёшь от нехватки витаминов. - Она вцепилась зубами в ножку - сок потёк по щеке и капнул на рубашку.

В этот раз Ирина почти не ела. Она лишь пила и заливисто хохотала над шутками менеджеров. Пока все чокались, вечно голодный Бу уминал картошку фри. Он закидывал её в рот двумя руками, точно жонглёр в цирке. Не в силах смотреть на это, я свалила в курилку.

- Кира-сан, а куда ты пойдёшь со своим бойфрендом в субботу? В Диснейленд 88 ? Там, наверное, будет полно народу, - Ямагучи из тайской команды, слегка пошатываясь, вышел на свежий воздух сразу за мной. Он достал сигарету, сунул её в рот и задымил. Пивной пузень нависал над бляшкой ремня, сорочка расходилась, а в стакане плескалось янтарное. За болтливость я называла Ямагучи Попугаем. Да и причёска у него была под стать: зачёсанные назад блестящие волосёнки. Клюв высоко вздёрнут, а мозгов в черепной коробке с лесной орех.

- Никуда не пойду, Ямагучи-сан. Буду сидеть дома, смотреть «Реальную любовь», есть имбирное печенье и пить чай.

- Со своим парнем, да? - он мне подмигнул.

- Нет, Ямагучи-сан. Одна. Как вы знаете, парня у меня нет, - о личной жизни Попугай спрашивал меня на каждом корпоративе. Я могла безошибочно предсказать, какой вопрос будет задан следом.

- Кира-сан, а почему у тебя нет парня? - Бинго! Угадала! Опять двадцать пять.

- У меня времени нет на свидания, Ямагучи-сан. Главное в жизни работа!

- Времени и правда мало, - он взглянул на часы, а потом поднял пьяные глазки на меня. - Должно быть, ты слишком избирательна! Всё ищешь, ищешь идеального мужчину, разбиваешь сердца простым парням. Кстати, а как тебе японские мужчины?

И не надоедает ему каждый раз спрашивать, что я думаю о японцах? Ещё ни одна попойка не обошлась без вопроса, кого выберет Кира: высокого волосатого орка из Европы или храброго и благовоспитанного потомка самураев.

- Главное чтобы человек был хороший, а откуда он не важно, - в сотый раз ответила я.

- Ах вот оно что! - Ямагучи просиял. - Кампай! Как вы там говорите? - Он склонил голову набок, изображая тяжёлый мыслительный процесс. - Насудровье! Я был в России! В Москве, ХабарОвске и Петербурге. Меня научили. Насуд-ровье!

Не знаю, кто учил Ямагучи и других японцев пить «на здоровье». Не иначе как веками скрывавшиеся в лесах польские интервенты. Я подняла бокал и повторила:

- На здоровье!

- Кира-сан, а кто тебе нравится больше: японцы или русские?

- От человека зависит, - я бросила сигарету в урну и сделала шаг в сторону двери.

- Кира-сан!

Кто-то взял меня под локоть. Я обернулась. Сэкихара в халате Санта Клауса стоял передо мной, запрокинув за плечо большой мешок.

- Ямагучи, сгоняй принеси мне пива! - приказал он, откидывая волосы со лба.

Попугай прошмыгнул внутрь.

- Возьми шапку! - большой босс протянул мне красный колпак. - Будем подарки раздавать. Я и платье тебе принёс. Платье подружки Санты. Наденешь платье?

- Простите? - я смотрела на Сэкихару во все глаза, всё ещё придерживая дверь.

Он опустил мешок на землю и достал пакет из «Дон Кихо-та» 89 . Из жёлтого целофана выглядывала небольшая коробка: с картинки призывно улыбалась японка в коротеньком красно-белом платье. Серьёзно? Оно едва прикрывает задницу. Даже на Хэллуин я не напялила бы такое.

- Иди переодевайся, - Сэкихара всучил мне пакет. - Чего ты ждешь? Времени осталось мало. Я уверен, тебе очень пойдёт наряд подружки Санты. Так ведь, Ямагучи? - тот вернулся с поллитрашкой пива в руке и, поклонившись, подал бокал начальнику. - Я считаю, что для праздника нам нужна подружка Санты. Так ведь?

- Полностью согласен, - Ямагучи оглядел меня от макушки до пят, а мне захотелось разбить бутылку о его голову. -Кира-сан станет отличной подружкой Санты! Всем очень понравится Кира-сан в рождественском костюме! Кира-сан, пожалуйста! - Попугай поклонился мне в ноги, а Сэкихара ударил его по лбу за подхалимство.

- Кира-сан, мы просим! Не забудь надеть колпак! - сказал Сэкихара приказным тоном.

- Слушаюсь и повинуюсь, - выдавила я.

Я стояла в дамской комнате и смотрела на себя в зеркало. Спокойно, не психуй. Не паникуй. Платье. Дурацкое платье. Пошлейшее платье, точь-в-точь как у стриптизёрши в дешёвом клубе под Новый год. Большой босс хочет, чтобы ты его надела. Сайто сказал бы, что это часть работы. Просто очередное глупое поручение. Не страшнее, чем перекрасить волосы в чёрный, так ведь?

Я достала платье из коробки и приложила его к себе. Оно и правда мне шло. Из меня получилась бы неплохая хостес 90 . Говорят, гейшам 21 века платят раз в пять больше, чем офисным сидельцам. За полгода работы в хостес-баре якобы можно заработать на квартиру в российской глубинке. И зачем я только пошла в магистратуру, зачем теряла время на бесполезные лекции и семинары? Зачем писала диссертацию? Чтобы развлекать коллег в костюме подружки Санты? Инвестиции в образование всегда окупаются. Как же! Со злости я пнула ногой мусорное ведро, оно звякнуло и перевернулось.

А если я этого не сделаю, меня уволят? Или не уволят? А может, послать Сэкихару и Сайто к чёрту и уволиться самой? Взять в руки микрофон и проорать на весь зал, как в клипе группы «Ленинград», чтоб аж стаканы на стойке лопнули: «Заебало, блять! Пошли нахуй! Ты пошёл нахуй! И ты пошёл нахуй! И ты тоже! И все вы! Нахуй это всё!» 91

А жить ты на что будешь? И где ты будешь жить? В картонной коробке рядом с отелем «Синдзюку Принс»? Хочешь спать на заплесневелом матрасе под мостом, отделяющим западный Синдзюку от Синдзюку восточного? Заманчиво, да? Будешь ходить по улице с гордо поднятой головой, как Царь, и смотреть сверху вниз на клерков, ползущих на работу. Можно ещё отправиться в Москву! Сразу! Платьице тогда с собой лучше взять, авось пригодится, на Тверской-то.

Я оперлась руками о раковину. Спокойно. Надень это чёртово платье. Всего полчаса позора. Ты ведь ходила в детстве в театральную студию! Ты сможешь! Изображать пошлую подружку Санты не сложнее, чем брошенного щенка или мебель. С этюдом «Ковёр» ты в своё время справилась.

- Кира-сан, как размерчик? - Сэкихара постучал в дверь.

Дорогая, ты вытерпела девять месяцев, потерпи ещё немножко. Ты не можешь уволиться раньше, чем Амели Но-томб. Её хватило на целый год. Ты не можешь хлопнуть дверью прежде, чем получишь новогодний бонус. Его выплатят на следующей неделе. На следующей неделе! Уже совсем скоро! Ты ведь никогда не сдаёшься. Забыла?

- Секундочку! - крикнула я и просунула голову в подол.

- Отлично! - Сэкихара схватил меня за руку, когда я приоткрыла дверь, и потащил в центр зала. - А теперь давай споём всем рождественскую песню!

- Что?!

- All I want for Christmas is you! 92 - пропел он, сжимая мою руку.

Лицо заалело под стать колпаку. Я выдернула ладонь. Сэкихара понял, что переборщил:

- Хорошо, петь мы будем позже, в караоке! А пока давай просто всех поздравим! Улыбайся! Улыбайся бодро и весело, как во время утреннего приветствия! Окей?

Да что он себе позволяет?! Мы не в Таиланде!

- Внимание! Йо-хо-хо! Йо-хо-хо! - проорал босс в микрофон, поднимая мешок. Взгляды устремились на нас, скользнули по уродливому платью и замерли на моих голых коленках. Я поёжилась - то ли от холода, то ли со стыда.

Жадные до шоу, коллеги достали из сумок и карманов смартфоны: Санта и его подружка оказались под прицелом нескольких десятков камер. Одни просто фотографировали нас, другие щёлками на нашем фоне селфи, а третьи и вовсе записывали видео.

- Кира-сан, тебе так идёт этот наряд! - Ямагучи одной рукой держался за сердце, а второй за спинку стула - стоять без опоры ему было сложно. - Вот бы ты на работу так ходила каждый день!

Сайто хмыкнул.

- Кира-сан, тебе нужно носить в офис юбки! Не надо прятать такие длинные ноги! - пробормотал заплетающимся языком Хирота из отдела Латинской Америки, любитель бразильского карнавала и голых ляжек.

- Кира-сан, щёлкнемся вместе! - Бу рыгнул, а затем, не дожидаясь согласия, приобнял меня за талию и вытянул вверх руку с айфоном. - Минутой позже он залил снимок в «Инстаграм» с подписью «отрываюсь с горячей русской тёлкой» и наставив пошлейших хештегов.

- А спрашивать не надо?

- Не волнуйся, я фильтр красивый выбрал, мы много лайков наберём! Ща я ещё хештегов добавлю!

В десять официанты начали собирать пустые кружки и выпроваживать галдящую компанию на улицу. Вымотанная, я сняла колпак и положила его на стол. Безумный спектакль подошёл к концу. Никаких выходов на бис, с меня хватит.

- Рано! - Сэкихара был тут как тут. - Мы идём в следующее заведение!

- Я еду домой. Уже поздно.

- Ничего не поздно! Ещё только десять часов. Новогодний корпоратив бывает только раз в году! Ты же из России! Вы там умеете много пить! Давай-давай, - добавил он по-русски. - Давай-давай!

- Что простите? - Ну и фамильярность! - Я еду домой.

- Сайто! - Сэкихара окликнул громилу.

Тот встал руки по швам:

- Слушаю!

- Кира-сан собирается домой. Она так устала на работе, что не хочет идти в следующую идзакая. 93 Ты тоже устал? Тоже собираешься домой? Как у вас с командным духом? Всё в порядке?

- У нас очень сплочённая команда, - пробормотал громила, вытирая выступившие на лбу капельки пота. - Я с радостью пойду в следующую идзакая, и Кира, конечно же, пойдёт вместе с нами. У нас замечательная, самая дружная на всём этаже команда. Посмею предположить, вы просто не поняли Киру. Кира переутомилась сегодня и не смогла ясно выразиться, правда ведь Кира?

«Я тебя прихлопну, как комарика», - прочитала я в его взгляде.

- Ах вот оно что! Бедная Кира-сан устала! Неудивительно, ведь она так усердно работала! Ничего-ничего, теперь пришло время отдохнуть. - Сэкихара протянул мне красный колпак. - Йо-хо-хо! Рэтсгоу! 94

Занавес снова поднимался. Начиналось второе действие.

Мы переместились в накуренную идзакая неподалёку. Часть публики по дороге незаметно свалила. Я тоже хотела улизнуть, но не вышло - Сэкихара глаз с меня не спускал. Пьянство продолжилось. Я пыталась сидеть ровно, подогнув ноги под себя. Многие, однако, развалились на татами 95 и ноги раскорячили - правила хорошего тона смыло пивной волной. Скоро у меня заныли колени, я начала ёрзать. Боль все усиливалась, на глаза выступили слезы. Чёртово платье! Чёртов Сэкихара! Чёртов Сайто!

- Кира-сан! А тебе кто-нибудь нравится в нашем департаменте? - спросил вконец потерявший стыд Ямагучи. Он уже успел полапать Шампэйн и бухгалтершу Кавасаки.

- Мне все нравятся! У меня самые лучшие коллеги на свете, - пробормотала я, сжимая зубы.

- Кампай! - проревел Ямагучи и поднял бокал. - А кого из мужчин нашего департамента ты считаешь самым крутым?

- Все крутые! Все очень крутые! - ноги горели, я едва не выла от боли.

- А кто самый крутой? Давайте проголосуем! Дамы! Кого вы считаете самым крутым в департаменте? Пойдём по очереди! Ирина-сан?

Ирина поставила кружку на стол и, томно закатив глаза, прошептала:

- Конечно же, Сэкихара-сан!

- Кампай! - большой босс залпом осушил бокал.

- Идём дальше! Марико-сан? А ты как считаешь? Может, самый крутой мужчина у нас в департаменте это я? - Ямагучи помахал девушке рукой.

Сэкихара щёлкнул Попугая по лбу:

- Эй ты! Закажи мне ещё пива! Марико-сан! Кто круче всех на 29 этаже Птичьей башни?

- Конечно же вы, Сэкихара-сан! - чуть смущаясь, ответила Марико.

- Йо-хо-хо! - проревел большой босс, встал и ударил себя в грудь, как кинг-конг.

Когда подошла моя очередь, ног я уже не чувствовала.

- Кира-сан! Ну что? Кого ты выберешь? Меня или начальника департамента? Кто самый крутой мужчина на 29 этаже?

- Самый крутой мужчина на 29 этаже - президент компании, - самоуверенная ухмылка сползла с лица Сэкихары, но спорить со мной он не решился.

Ямагучи заржал, хлопнув большого босса по плечу. Сэки-хара оттолкнул его, проорав:

- Дурень, где моё пиво?

Вечер продолжался, саке текло рекой, а шутки становились все пошлее. Когда мы вышли из здания, Ямагучи предложил сделать групповое фото на память. Сэкихара разлёгся на асфальте, положив голову на красный мешок.

- Последняя электричка уходит через пятнадцать минут. Я, пожалуй, пойду? - Такасима, стажёр из отдела Латинской Америки, намекнул старшим, что пора подумать и о завтрашнем дне.

- Не рановато ли? - заплетающимся языком спросил Хи-рота, его непосредственный начальник. Красномордый, галстук торчит из кармана пальто, он покачивался, но домой не собирался. - Не рановато ли?

Такасима, маленький, застенчивый мальчонка - на вид я дала бы ему лет семнадцать - с ужасом смотрел на босса.

- Последняя электричка уйдёт через пятнадцать минут, -жалобно повторил он.

- И что?

- А как я поеду домой? Я живу в Чибе 96 . Если я не сяду в эту электричку, то мне придётся ждать следующую до утра.

- А никто раньше утра домой и не собирается! - Хирота икнул. - Слышать не хочу ни о каких последних электричках!

- Выпьем-ка! Йо-хо-хо! Йо-хо-хо! - горланил Сэкихара. -Эй вы! Вы двое! - он указал пальцем в сторону Хироты и Та-касимы. - Прекращайте болтать. Мы идём в караоке! - Большой босс вздёрнул вверх руку и указал всем направление. Толпа - кто радостно, кто обречённо - последовала за ним.

Я сделала шаг в сторону, затем ещё один. Мне почти удалось скрыться.

- Даже не думай! - взвыл Сайто над моим ухом. - Ты первогодка! Ты свежак! Даже не думай сбежать! Ты нас всех подставишь! Думаешь, я хочу пить до утра? Думаешь, мне нравятся пьянки? Это работа!

- Это не работа! - терпение лопнуло. - Это не работа!

- Хватит мне перечить! Как же я от тебя устал! Устал! Надоело мне с тобой возиться! Но ничего-ничего, я сделаю из тебя настоящего саларимана! Можешь упрямиться, продолжать вести себя дерзко и нагло, но я сделаю из тебя сала-римана. Сделаю! - он навис надо мной, я могла разглядеть каждую пору на его одутловатом лице. - Ты станешь настоящим салариманом! Станешь!

Внезапно Сайто перестал трясти пальцем с бородавкой у меня перед носом. Он поменялся в лице и отступил. Я обернулась. Такасима удирал, а Хирота гнался за ним, придерживая стажёра за развевающийся шарф. Парнишка вопил что есть мочи:

- Отпустите меня! Отпустите! Я должен успеть на последнюю электричку!

- Стоять! - Хирота едва сохранял равновесие. - Стоять!

Сэкихара и Ямагучи ржали во весь голос, держась за животы. Наконец, Такасима скинул с шеи шарф и бросился наутёк. Хирота застыл посреди улицы с глупым видом, держа шарф в руке и пытаясь отдышаться.

- Да оставь его! - крикнул Сэкихара и снова разразился смехом. - Пусть валит! Выпьем-ка лучше! Йо-хо-хо! Рэт-сгоу!

Сайто кивнул мне, чтобы я следовала за всеми.

- Сайто-сан, это спаивание! Это спаивание! Вы же знаете, что нельзя спаивать подчинённых! - я предприняла отчаянную попытку надавить на совесть громилы.

- Удивляться не приходится, - Сайто закатил глаза. - Я тебя не спаиваю! Я тебе пиво заказывал или подливал саке? Нет! Не было такого! Можешь не пить, если не хочешь. Закажи улун, 97 или апельсиновый сок, или колу. Но даже не думай уехать раньше меня!

- А когда вы собираетесь домой?

- Не раньше Сэкихары, естественно!

- Но.

- Оставь разговоры. Побереги голос для песен.

Я была готова поспорить, что меня заставят петь «Я сошла с ума» «Тату». Именно поэтому караоке я на дух не переносила - японцы всегда просили исполнить единственную русскую песню, которую они знали. Профальшивив несколько раз «я сошла с ума, мне нужна она», я твёрдо решила, что ноги моей больше не будет в кабинке с приглушённым светом.

Может, лучше свалить? Последняя электричка до Нума-букуро ещё не ушла. Пытаясь опустить платье ниже - оно так и норовило показать всем мои трусы - я созвала воображаемый дружеский совет.

- Нищие не выбирают, - Платон развёл руками и выпил стопку водки.

- Выбор есть всегда, - спокойно молвил Царь, почёсывая густую бороду.

- Покончить с собой ты всегда успеешь, - Колин Фёрт поправил узкий чёрный галстук. - Если только сердце не остановится раньше.

- Доживём до понедельника. Доживём до чёртова бонуса, - подсказал здравый смысл.

Мы завалились в большую кабинку и расселись на кожаном диване, загнутом буквой «Г».

- Выпьем-ка! Йо-хо-хо! - проорал Сэкихара и схватил микрофон.

Начиналось шоу, начиналась сэкихарская оргия. Кто-то подпевал, кто-то прыгал на диване, кто-то валялся рядом с диваном. Бухгалтерша Кавасаки обжималась в коридоре с Бу, кудри растрёпаны, блузка распахнута, на шёлковой комбинации разводы - расплескала пиво.

- А Хирота-сан блюёт, - торжественно сообщила Шампейн - мы встретились с ней в дамской комнате. Как она оказалась в мужской уборной, я спрашивать не стала. Наверное, проходила мимо, поскользнулась, шлёпнулась на попу и влетела в писсуар по инерции.

В кабинке тем временем Сэкихара давал гала-концерт. Он исполнял шестую или седьмую песню без отдыха и смены декораций. Большой босс узурпировал микрофон точно так же, как прежде - власть в департаменте. Он то улыбался и пританцовывал, то тряс головой, то падал на колени и рыдал навзрыд, прижимаясь носом к экрану. Было ясно, что начальник уже не с нами - волшебный джин из бутылки перенёс его в параллельный мир, где Сэкихара сиял звездой планетарного масштаба. На восьмой песне, правда, звезда его начала гаснуть - певун присел на край дивана, откинулся на спинку и захрапел.

- Уснул, - с облегчением констатировал Сайто.

Ямагучи подложил боссу под голову мягкий мешок, укутал его пиджаком и передал микрофон Бу - тот как раз показался в дверном проёме с Кавасаки под ручкой. Бойкий мальчуган включил «Гангнам стайл» 98 , забрался на диван и начал скакать пришпоренным конем, а Шампэйн и Ирина - вилять бёдрами на подтанцовке. Кавасаки пыталась двигаться в такт, но, пару раз споткнувшись о собственную ногу и едва не грохнувшись на пол - её вовремя подхватил Сайто - сдалась.

Я переводила взгляд со спящей красавицы на чудовище с бородавкой и обратно. Ну всё, самое время валить.

- Вечеринка ещё не закончилась, - проревел Сайто, когда я взяла сумку и начала медленно отползать к выходу.

- Но он уснул!

- Удивляться не приходится, - Сайто закатил глаза.

- Мы что, должны ждать, когда он проснётся?

- Конечно же, нет! Мы можем оставить его тут одного, уйти домой и больше никогда не приходить на работу. Ты в своём уме вообще? - гаркнул громила и покачал головой.

- Кира-сан, тебе не весело? - Ямагучи подсел рядом и положил руку мне на плечо. - Это потому что у тебя пустой стакан!

Попугай в кои то веки был прав - мне нужно было срочно повысить градус. Я скинула его пальцы с плеча и заказала себе двойной виски.

Шёл третий час, Ирина выла: «.раз два после пяти, мама, папа прости,» - и пыталась изображать из себя лесбиянку, подкатывая то ко мне, то к Марико, когда из угла раздалось бодрое «Йо-хо-хо!»

Сайто вздрогнул. Очнувшись, Сэкихара первым делом потянулся за стаканом. Осушив его, он потёр лицо и вскочил с дивана. Мы рано списали большого босса со счетов.

- Йо-хо-хо! Время диско! Диско-диско-диско! Рэтс-дэнс! 99 - Сэкихара пустился в пляс перед экраном.

Ямагучи тут же схватил за руку Ирину и стал кружиться вокруг неё.

- Диско-диско! - орал Сэкихара и изображал Майкла Джексона.

Упарившись, большой босс развязал халат, расстегнул рубашку и остался в одной футболке.

- А ю рэди? 100

- Йееес! 101 - отозвались Ямагучи и Бу.

- Диско-Диско! А ю рэди? - проревел Сэкихара снова и в следующую секунду порвал футболку на груди.

Сайто встал. Я подумала было, что громила решил, что с него хватит, но вместо этого он вцепился толстыми пальцами в рубашку - пуговицы разлетелись в стороны и усеяли пол. Ямагучи, Бу и Хирота один за другим повторили за ним.

- Йо-хо-хо! - Сэкихара поколотил себя в голую грудь.

- Йо-хо-хо! - прогорланили в ответ остальные. Это было посвящение. Посвящение в сэкихарскую братию.

- Ямагучи! Неси счёт! Идём танцевать! - Сэкихара достал бумажник и кинул Попугаю золотую карту.

Так вот что значит быть настоящим салариманом? Я смотрела на Сайто, но он отводил взгляд. Уверена, громила жалел, что не позволил мне сесть на последнюю электричку. Образ «настоящего саларимана», который толстяк на протяжении полугода возносил до небес как недостижимый идеал первогодки, рассыпался по истоптанному полу кабинки «Караоке-кана» 102 , точно пуговицы его сорочки.

Интересно, Миша тоже рвёт рубашку на попойках с коллегами? Он тоже ластится о ноги начальства? Хорошо, что он тогда указал мне на дверь.

Пьяная толпа коллег, шатаясь, ползла по Кабукичо, а зазывалы на нас таращились. Пальто нараспашку, короткое платье и голые ноги, покрытые мурашками, - меня можно было легко принять за девочку по вызову.

Я продала себя за бесценок кадровику-сутенёру. Мы все выставили себя на продажу. Мы все: я, Сайто, Марико, Бу и Ирина - мы все были проститутками, мы все были дешёвыми шлюхами. Ради чего мы водили эти нелепые хороводы вокруг Птицефабрики? Ради чего? Лучше и не жить вовсе, чем жить так, так пусто, так бездуховно, так примитивно. Салариманы не люди. Салариманы армия клопов. Сала-риманы - стайка паразитов, чьи потребности сводятся лишь к тому, чтобы жрать и размножаться.

- Йо-хо-хо, рэтсдэнс! - я и не заметила, как мы оказались под сверкающим диско-шаром.

Танцевать мне не хотелось. Распихивая толпу, я пробралась к стойке и закурила.

- Кира-сан, - Стервятник Сэкихара схватил меня за локоть и нагнулся к самому моему уху, пытаясь перекричать шут и гам. - Почему ты не танцуешь? Тебе не весело?

По спине пробежал холодок. Я была зажата толпой со всех сторон - деваться было некуда.

- Давай возьмём всем текилы, - он протиснулся к стойке и протянул бармену несколько купюр.

Перед нами вытянулся ряд стопок.

- Здесь так много, мы все не донесём! Выпьем-ка! - он всучил одну мне. Текила разлилась на ладонь. - Кампай!

Я осушила стопку и поморщилась.

- Оооо, - проревел Сэкихара, закусывая лаймом.

В следующую секунду он схватил меня за талию и вонзился губами в мои губы, норовя засунуть язык мне в рот. Всё произошло так быстро, что я не успела сориентироваться. Я c ужасом смотрела на Стервятника.

- Поедем к тебе? Ты далеко живёшь? - Я потеряла дар речи. Я чувствовала себя ещё большей дешёвкой. Бросив дурацкий колпак на стойку, расталкивая толпу, я пробралась к дверям и вышла на улицу.

Кружилась голова, к горлу подкатывал комок. Едва я нырнула в боковую улочку, меня стошнило - впервые в жизни меня стошнило на улице. Мне было всё равно, что думают пьяные прохожие, зазывалы и ночные бабочки, кружившиеся вокруг. Я знала лишь, что не знаю, что делать дальше.

«Дно - оно не в барах и не притонах, дно - оно в просторных светлых кабинетах токийских небоскрёбов», - в голове всплыла строчка из письма Китти.

В кармане пальто завибрировал телефон. Я переводила взгляд с экрана - номер не определялся - на лужу блевотины. Меня снова начало мутить.

- Аллё, - ответила я, борясь с рвотными позывами.

- Кира-сан, ты сейчас где? Всё нормально? - Одному чёрту было известно, где Сэкихара добыл мой номер.

Я нажала отбой. Меня снова стошнило. Я была опустошена физически, я была опустошена морально. Я дошла до дороги и поймала машину. Кутаясь в пальто, я забралась на заднее сидение. Синдзюку восточный, отель «Принс» и Птицефабрика остались позади. Мы пересекали железнодорожные пути частной ветки Сэйбу, а я думала о жёлтом поезде. О жёлтом поезде, который отвезёт меня туда, где до меня не доберутся Сайто и Сэкихара. О жёлтом поезде, на который не надо покупать билет.

Глава 7. Человек-Соловей

Я села за стол и включила компьютер. Часовая стрелка медленно ползла к девяти, а в сердце теплилась надежда на то, что новый день непременно станет особенным. Глупая привычка - каждое утро я позволяла себе пятиминутку оптимизма.

Может, сегодня удастся уйти с работы вовремя? Может, Птицеводы внезапно поднимут нам всем зарплату? Кто знает, может, именно сегодня Синдзо Абэ взойдет на трибуну в Парламенте, кашлянет пару раз и сделает сенсационное заявление:

- Ай хэбу а дориму. 103 У меня есть мечта. Я мечтаю увидеть на избирательных участках не только горячо любимых мною пенсионеров, но и тех, кто никогда не голосует. Я мечтаю увидеть на избирательных участках обычных саларима-нов. Обычных салариманов, самоотверженных тружеников, что безропотно платят налоги. Я мечтаю увидеть на избирательных участках страдальцев в костюмах, без щедрых налоговых отчислений которых у нас не было бы ни дорог, ни больниц, ни школ.

Вклад салариманов в экономику позволил стране нарастить силы. На деньги обычных салариманов мы развёртывали систему ПРО. На деньги обычных салариманов мы вели массированную пропаганду за границей, популяризируя суши, анимэ и другие культурные активы, обращая молодежь из недружественных стран в поклонников японской музыки, японской кухни и японского образа жизни. Не будет преувеличением заявить, что именно благодаря салариманам Япония встала с колен после капитуляции и американской оккупации. Благодаря щедрым налоговым отчислениям сала-риманов, мы модернизировали армию и флот, а также накопили бездонные запасы мягкой силы. Салариманы десятилетиями жертвовали собой ради родины. Сколько храбрых салариманов пало в затяжной войне за экономическое величие Японии, грудью прикрыв позиции наших предприятий на фондовых рынках, дав отпор назойливым китайским конкурентам. Сколько салариманов, не справившись с переработками, поступили, как настоящие самураи, вспоров себе животы на рельсах и шпалах японских железных дорог. Без салариманов Япония была бы не азиатской Швейцарией, а азиатской Албанией.

Салариманы отдают стране лучшие годы жизни. Они платят налоги не только с зарплат и бонусов, но даже со сверхурочных. Они отчисляют проценты с каждого часа, с каждой минуты, что проводят в офисе. Безмолвно. Самозабвенно.

Нечестно лишать салариманов права голоса! Подло красть у них возможность волеизъявления! Де-юре Япония страна демократическая. А что мы имеем де-факто? Демократия - власть народа. Демократия - власть большинства. Власть большинства! - Тут Абэ непременно должен поднять вверх указательный палец, а потом, чуть понизив голос, продолжить. - Я долго думал. Я думал все эти годы. Думал с того самого дня, как встретил впервые Владимира. Я заглянул в глаза этому человеку и осознал, какая пропасть разделяет его якобы недемократию от нашей якобы демократии. Владимир смотрел на меня и снисходительно улыбался. Он знал, о чём я думаю. Я испытал стыд. Мне захотелось скрыться от взгляда холодных глаз, вернуться в резиденцию и совершить харакири. Или хотя бы уйти в отставку. Мне было больно осознавать, что Владимира выбрало большинство, а меня нет. Он управлял огромной страной и гордо сносил укоры Джорджа и Тони 104 . Эти двое частенько обвиняли Владимира в авторитаризме и попрании демократических свобод. Меня они не обвинили ни разу, хотя моя демократия была такой же фальшивой, как сумка «Биркин» китайской туристки. Большинство, что выбрало меня, было куда меньше большинства, что выбрало Владимира. Я пытался с этим жить, но не смог. Я ушёл в отставку. У меня было несколько лет, чтобы подумать. Я понял, что проблема не в том, что большинство меня не любит - за Хатояму 105 тоже пришло голосовать меньшинство. Проблема в порочной системе, высасывающей из сала-риманов - основы нашей нации - все жизненные соки.

У салариманов не остаётся ни секунды, чтобы думать о политике и выборах. Они вымучены. Они не верят, что от их мнения что-то зависит, они не верят, что их мнение может быть кому-то интересно. Они годами не высказывали мнения, чему тут удивляться! Салариманы не верят, что всё может круто измениться, ведь в их жизни десятилетиями не меняется ничего, кроме меню в столовой и дизайна автоматов по продаже билетов в метро. К сожалению, сала-риманы не верят, что, проголосовав, они смогут на что-то повлиять.

Я хочу, чтобы салариманы мне поверили. Я хочу, чтобы салариманы поверили в счастливое будущее: счастливое будущее для страны, для себя и для следующего поколения са-лариманов. Мне больно осознавать, что люди страдают, что люди умирают. Я хочу спасти салариманов. Я хочу стать лидером салариманов, лидером, которого выбрало большинство.

Я принял решение. Пришло время положить конец варварскому обряду жертвоприношения, что проводится каждый день в небоскрёбах Токио, Осаки, Йогогамы и других японских городов. Пришло время обрубить щупальца гигантскому спруту, что держит в страхе и трепете миллионы наших сограждан. Пришло время признать, что угроза с севера - это миф, а настоящая угроза благоденствию Японии -это вымирание салариманов. Салариманы имеют право голоса! Пришло время революции. Всю власть - салариманам!

Абэ вскидывает кулак вверх и потрясая им, декламирует:

- Главы всех чёрных предприятий без исключения, их пособники-кадровики, а также представители профсоюзов отправятся под суд за посягательство на жизнь и свободу простых салариманов. Все чёрные предприятия будут национализированы, чтобы предотвратить откат назад, чтобы исключить возвращение реакционных сил в советы директоров. Я с радостью сообщаю, что Либерально-Демократическая партия объединяется с Коммунистической партией. Мы не просто возвращаем сорокачасовую рабочую неделю, мы идём ещё дальше, мы вводим тридцатичасовую рабочую неделю, больничные листы и законодательно закрепляем право каждого саларимана на сорок пять дней оплачиваемого отпуска в год 106 . За принуждение к сверхурочному труду с этого самого момента - внимание, с этого самого момента - вводится уголовная ответственность. За неиспользованный работником отпуск вводятся штрафы для работодателя.

Мы станем партией салариманов, партией народа. Еще год назад я думал, что никогда не увижу счастливых саларима-нов, что никогда не увижу салариманов на избирательных участках. Теперь я убеждён, что уже совсем скоро увижу на избирательных участках миллионы счастливых саларима-нов. Да, вы угадали, я снова распускаю Парламент и назначаю внеочередные выборы. Салариманы будут свободны!

- Наруходо, - пробормотал Сайто, а я вздрогнула. Из помпезного дворца на Хибии, осаждённого пацифистами и противниками ядерной энергетики, я переместилась обратно на Птицефабрику. За высоким панорамным окном на десятки километров простирался привычный серый пейзаж. Громила то расковыривал бородавку, то почёсывал морщинистый лоб. Приближения чуда ничто не предвещало.

Может, сегодня Сайто переведут в другой отдел? Или сошлют его за границу? А может, Сайто сегодня уволят? Или сегодня уволят меня?

Я взяла в руки календарь-пирамидку - три ряда чёрных крестов подошли вплотную к 23 июня. Каждое утро я совершала ритуал: брала чёрный маркер и жирно перечёркивала одну маленькую клеточку с датой. Так я приближала день освобождения из темницы. Я не знала, когда этот день наступит. Я не знала, доживу ли до этого дня. Меня лишили свободы, но не лишили способности мечтать. Словно заключённый на пожизненное, я верила в невероятное и кормила себя сладкими иллюзиями: что из тюрьмы можно сбежать, что приговор пересмотрят, что объявят амнистию.

Я часто думала о том, каким будет мой последний рабочий день. Я прокручивала в голове разные варианты от откровенно абсурдных до непозволительно банальных, но так и не выбрала один единственный.

Сценарий 1 - Молчаливый протест

Я собираю в картонную коробку свои пожитки и покидаю Птицефабрику навсегда, никому не объясняя причин. Из коробки торчат фикус, рамка для фотографий и большая кружка. Я несу коробку к выходу, держа ее двумя руками. Моё триумфальное шествие восвояси проходит в полнейшей тишине - слышно лишь, как под туфлями поскрипывает ковролин, как гудят кондиционеры, как факс выплёвывает листы. Сокамерники молча провожают меня взглядом, на их лицах ни тени осуждения, ни грамма восхищения. Серые лица смотрят на меня пустыми глазами - так они смотрят в мониторы на пятом часу переработок. Я несу коробку к выходу. Из приоткрытой двери рвётся свет.

Минус сценария: У меня нет ни фикуса, ни кактуса, ни рамки, ни кружки.

Сценарий 2 - Знамя революции

На утреннем собрании я делаю шаг вперёд из ровной пингвиньей шеренги. Я подхожу к столу главного Птицевода. Я смотрю ему в глаза. Долго. Так долго, что он моргает первым. Я сметаю с его стола бумаги, папки, кидаю монитор в окно. Монитор отскакивает от ударопрочного стекла и летит обратно. Курицы, попугаи и прочие пташки разбегаются в страхе по углам. Я достаю из кармана фотографию Че Гевары и втыкаю красное знамя в разбитый монитор, приземлившийся у моих ног. Я объявляю о начале забастовки. Я озвучиваю требования.

Минус сценария: Пташки меня вряд ли поддержат. Меня скорее всего скрутят, как только я потянусь рукой к монитору. За красный флаг в Японии могут поджарить на электрическом стуле.

Сценарий 3 - Жертва

Я пишу предсмертную записку и совершаю прыжок в вечность. В записке я виню Птицефабрику в доведении меня до самоубийства и прошу общественность задуматься над судьбой обычных салариманов.

Минус сценария: Общественность пообсасывает новость пару недель. На Птицефабрику нагрянут ревизоры. Главному Птицеводу выпишут штраф. Одного неугодного кадровика уволят, а может и посадят. Спустя полгода пташки снова начнут насиживать на новые сумки и айфоны, сэмпаи примутся гнобить молодняк, а уроды-начальники - домогаться сотрудниц.

То, что жертва окажется напрасной, мне доходчиво объяснил Платон. Утром в День рождения императора я проснулась в своей квартире в уродливом платье подружки Санты. Я приняла душ и принялась кидать в полиэтиленовые мешки вещи. В пакетах тонули книги, тарелки, тряпки. Я стояла посреди кучи наспех расфасованного мусора, на вешалке висело лёгкое летнее кимоно (зимнего у меня не было), а на журнальном столике лежал белый лист. Я водила ручкой по бумаге. Рука тряслась. Строчки выходили неровными:

«Я больше не могу.

Я сдаюсь. Я сдалась».

Я завернулась в кимоно и повязала красный пояс оби под грудь. Надев гета 107 на голые ноги, я стала выносить мусорные мешки за порог - один за другим. Я не могла ждать субботы, чтобы избавиться от сжигаемых отходов, и уж тем более вторника, чтобы сдать пластик. 108 Мне нужно было оставить квартиру пустой. Сегодня. Сейчас.

Я стояла возле двери и курила. Дым поднимался вверх, к хмурому небу. Пепел падал на гета. Красный лак на ногтях. Красный будет везде. Красный - это протест. Красный - это освобождение. Я реинкарнируюсь в красную сумку, которую какой-нибудь Человек-Воробей повесит через плечо.

Я затушила сигарету о подошву и бросила окурок в последний пакет - в пакет с телефоном и документами. Я вернулась в квартиру и скомкала исписанный каракулями лист. Я решила не оставлять после себя ничего. Ничего - это и так очень много.

Опустив последний пакет в контейнер и захлопнув серую крышку, я засеменила к станции Арайякусимаэ: возле Ну-мабукуро 109 шли строительные работы.

- Кира! Я тебе звонил. Что у тебя с телефоном? - Платон едва не врезался в меня. - Я вчера приготовил целый противень имбирного печенья. Сам я столько не съем. Решил поделиться, - он помахал пакетом. - А я и не знал, что ты настолько любишь императора! Тебе идёт! Только кимоно нужно запахивать на другую сторону. Так запахивают покойникам. Думал, ты знаешь.

Он засмеялся.

- Но в целом хорошо получилось. Сам бы я так не смог. -Платон обошёл меня вокруг. - И бант как красиво уложила! - Взгляд устремился вниз, на мои голые пятки. - Кира, ты что сдурела? На улице плюс шесть, а ты в гета на босу ногу?

- Мне надо идти. Я опаздываю, - я отпихнула его.

- Ты уже опоздала, - Платон схватил меня за руку. - Император поприветствовал фанатов из окна резиденции два часа назад. В следующий раз он предстанет перед простым людом второго января. С голыми ногами я тебя никуда не пущу.

Я попыталась вырваться.

- Кира? Не дури. Хочешь проваляться две недели с температурой? Я тебе апельсины таскать не буду. А вообще ты какая-то бледная. - Он приложил руку мне ко лбу. - А ну-ка быстро домой, под одеяло!

Платон тащил меня за собой, а я упиралась:

- Нет! Только не домой!

- Кира, тебе пять лет?

- Ко мне нельзя!

- Думаешь, меня можно испугать беспорядком?

- Платон, пожалуйста.

- Кира, давай ключи. Где твоя сумка? - Он обернулся проверить, не потеряла ли я её по дороге. - Кира?

- Не заходи туда. - Я закрыла лицо руками.

Платон открыл дверь и ахнул.

- Где вещи? Кира? Ты начиталась Мари Кондо 110 ?

Я не могла смотреть ему в глаза. Я смотрела на свои красные ногти.

Платон достал из мусорных баков пакеты и начал расставлять вещи по местам. Первым он выудил из полиэтилена электрический чайник, наполнил его водой из-под крана и воткнул в розетку.

- Я больше не могу. Я больше не могу.

- Я знаю. Я тоже. А кто может? - он прополоскал чашку и всучил её мне. - Я не спорю, ты имеешь на это право. Твоя жизнь - твой выбор. Только давай не сегодня. Давай не под Рождество.

Меня знобило. Платон накинул мне на плечи одеяло и включил кондиционер на обогрев.

- Я больше не могу.

- Кира? - Платон достал имбирного человечка и откусил ему голову. - А неплохо вышло. Попробуй. - Он протянул туловище мне. Я помотала головой.

- Кира, ты бы не прыгнула. Ты бы не прыгнула, Кира. Прыгают не так. Прыгают по-другому. Прыгают иначе. Без кимоно и ровных бантов на пояснице. Прыгают, когда дома бардак. Прыгают в мятой, потной майке, не стиранной месяцами, потому что сил не было запустить машинку. Прыгают с грязной головой, не мытой неделями. Прыгают не чтобы кому-то что-то сказать, а когда нет слов, когда никому ничего говорить не хочется. Прыгают тихо, без пафоса. Если ты не Юкио Мисима 111 , конечно, но это совсем другая история.

- Я никто. В этом проблема.

- И что? Ты решила броситься на рельсы, чтобы доказать кому-то что ты не никто? Мол, смотрите, дорогие фа-шики, я не такая, как вы. Я не терпила. Мой красный пояс будет на страницах всех газет. Мой красный бант будет напоминать вам о том, как плохо вы со мной обошлись. Кира, посмотри на меня. На меня, Кира! - Платон приподнял мой подбородок. - Кира, им всё равно. Не ты первая и не ты последняя. Им всё равно, Кира. Помнишь ту девочку из «Дэнцу»? Ты что, думаешь, её начальник уволился? Или может, коллеги, что издевались над ней каждый день, уволились? Думаешь, они одумались и основали приют для бездомных животных? Или стали помогать бедным? Или открыли центр поддержки беженцев? Нет, Кира. Нет. Они продолжают сидеть в офисе до ночи, они продолжают измываться над первогодками, они продолжают жить в пластиковом мире перепроизводства и перепотребления. Они употребили новость. Они перемыли косточки девочке. А потом им надоело. Слишком много информации, Кира. Редакторам надоели трудоголики-самоубийцы. Читателям и зрителям надоели истории о чёрных предприятиях. Это никому не интересно. Новость будет плохо продаваться. Ты же работала в газете, ты же знаешь. Сидит редактор, у него тут скандал, тут сенсация, тут ещё что-то. А за спиной у него рекламодатели. Мало просмотров - они уйдут к конкурентам. И что, ты думаешь, он выберет? Твою грустную историю о мазохизме и юношеском максимализме? А вот и нет. Он выберет историю о том, как какая-нибудь разведёнка распилила своего ребенка, а кости положила в камеру хранения на Токийском вокзале. Или о том, как какая-нибудь школьница, которую все в классе считали анорексичкой, за 5 минут съела 150 хотдогов. А может, и вовсе запустит сюжет про бабку, которая на столетний юбилей организовала в местной библиотеке выставку чёрно-белых фотографий в стиле ню. Обвисшие сиськи и седой старческий лобок куда интереснее среднестатистическому читателю, чем твои жалкие потуги уйти, хлопнув дверью. Ты своим одиночным пикетом никого не удивишь. Думаешь, лапшесоски будут обсуждать за обедом твой красный бант? Думаешь, твой красный бант будет являться во сне этому толстому придурку с бородавкой? Как бы не так, Кира. Ему на тебя срать. Ты можешь думать иначе, но это так. Срать ему на тебя. И этой стерляди твоей заполярной, тоже срать. Вот если бы ты засунула пару брусков динамита под оби, взяла в руку катану 112 и захватила заложников! Тогда новость стала бы сенсацией. Ты бы не выпадала из медиапространства целых полгода. Только это не твой вариант. Вообще не твой. Ведь тогда великомучениками станут фа-шики, а ты превратишься в полоумную иностранщину. СМИ с радостью подхватят новость, а ультраправые проведут шествие по Аояме, вопя об угрозе с севера и необходимости дать отпор «грязным русским оккупантам». Ещё и посольство, небось, попытаются протаранить. - Платон протянул мне сигарету. - Придётся тебе терпеть моё присутствие все выходные. Можем включить «Убить Билла», раз тебе кровя-ки захотелось.

Я сделал глоток чая.

- Кира, до новогодних праздников осталось всего ничего. Не заставляй меня становиться сталкером 113 и следить за каждым твоим шагом. Не дури и ешь печеньки.

Мы посмотрели, как Ума Турман в жёлтом мотоциклетном костюме выпускает врагам кишки, вырывает им глаза и вылезает из гроба на белый свет. Мы доели имбирных человечков. Платон протянул мне рулон туалетной бумаги.

- Это зачем?

- Будем мочить в сортире тех, кто тебя обидел, - ответил он. - Как там твоего бородавочника звали?

- Сайто.

- Вот смотри. Берём кусок. Отрываем. Пишем на нём «Сайто» и несём бумажку в туалет. Идём-идём, - Платон протянул руку и потащил меня к унитазу. - Сайто отправляется туда, где ему и положены быть, - в канализацию. Кто следующий? Стерлядь? Как там её?

- Ирина.

- Отлично! Ирина тоже улетает в страну какашек без обратного билета. Дальше! Надо вспомнить всех! Когда фаши-ки-какашики начнут на тебя наезжать, ты знаешь что делать. Идёшь в туалет. Берёшь бумагу. И оп! - Он нажал на слив. -Нет фашиков-какашиков!

Платон бережно опустил крышку.

- Один монах сказал мне вот что. Если ты выдержал три дня, ты выдержишь три недели, если ты выдержал три недели, ты выдержишь три месяца, если ты выдержал три месяца, ты выдержишь три года. Ты выдержала три месяца. Ты выдержишь три года. Ты выдержишь и десять лет, и двадцать. Я, правда, надеюсь, что ты наиграешься в салариманов раньше, - он сделал глоток чая. - Ну так что произошло?

Я не стала рассказывать Платону о Сэкихаре. Мне было стыдно. Я не хотела упасть в его глазах ниже рельсов

и шпал частной железнодорожной ветки Сэйбу. Я боялась услышать, что сама напросилась.

Когда маньяк нападает на девочку, бабки на лавочке, лузгая семечки, причитают, что юбка у девочки была слишком короткая, или помада слишком яркая, или улыбалась девочка слишком широко. У меня тоже была слишком короткая юбка. Я же надела это чёртово платье. Я же САМА его надела. Ведь я не сказала Сэкихаре нет. Я надела это платье. Я ему подыграла. Значит, я тоже была виновата. Я дала ему зелёный свет. Мне хотелось выть на луну от одной этой мысли.

В офисе я делала вид, что ничего не произошло. Я не смотрела на Сэкихару. Я переставила папки на столе так, чтобы мне не было видно его, а ему меня. Я стала ходить в дальнюю курилку, пусть теперь мы и реже виделись с Человеком-Воробьём. На корпоративных пьянках Сэкихара пытался прощупать почву, расспрашивая меня о личной жизни и настойчиво предлагая свою компанию. Я отвечала односложно и сразу же втягивала в беседу других коллег. Я заблокировала Стервятника в «Лайн» и в записной книжке.

Когда становилось невмоготу, я бежала в туалет и «мочила врагов в сортире». Я всегда держала ручку в кармане пиджака. На всякий случай.

Платоновский монах оказался прав. Со Дня рождения императора прошло полгода. Я перечеркнула квадратик с датой на календаре-пирамидке - 23 июня. Начиналось утреннее собрание.

- На Токио надвигается сильный тайфун, - пробормотал громила, тыча пальцем с бородавкой в окно. - Если верить синоптикам, а не верить им у нас нет никаких оснований, в понедельник приостановят движение поездов. Это не значит, что можно опаздывать на работу, - он посмотрел на меня, хотя за эти 448 дней я ни разу не опоздала. - Это не значит, что можно на работу не приходить. Если вы опасаетесь, что вашу электричку отменят, выйдите из дома пораньше. Да, могут падать деревья. Да, могут рваться провода. Да, ветер может сшибать с ног. Бывает. И всё же, вы должны быть уверены, что работа будет сдана в срок. Работа должна быть сделана, даже если Токио затопит, а в офисе отключат электричество. Понятно?

Мне было не понятно, как можно добраться до офиса, если поезда перестанут ходить, а ветер будет вырывать с корнем деревья, но я не хотела давать громиле повод бросить в меня гвоздём «наруходо». Я лишь кивнула.

- Далее, - начал было Сайто, но остановился. - Сэкихара махал ему рукой. - За работу! - гаркнул толстяк и поспешил к начальнику.

- Видела новость? - прошептала Марико заговорщически.

- Какую? - Ирина пододвинулась ближе к монитору.

- Сейчас в чат скину ссылку. Отправила, - Марико намазывала руки кремом, ожидая реакции.

- Да ладно? - глаза выкатились до предела. Ирина превращалась в заполярную стерлядь.

- Скоро придут ревизоры. Закупайся капу-раменом и отменяй маникюр.

- Думаешь, нам запретят переработки? - Ирина смотрела на стаканчик из «Старбакса», как Горлум на кольцо всевластия: «Горлм-горлм, моя прелесть».

- Как бы нас вообще не прикрыли.

- Твою ж мать! Я хотела купить сноуборд в июле. Летом дешевле. И очки. И ботинки. Я и выбрала уже. Смотри какие! Классные! - Ирина передала айфон через папки.

- Мне тебя так жаль. Чтоб его!

- Это ж надо! Нормально вообще?

- И не говори! Только о себе и думал!

- Кирай-сан, - я не переносила Марико уже за одно это. Она обращалась ко мне редко, но каждый раз называла меня не Кирой, а Кирай.

Ирина прыснула, а я лишний раз убедилась, что Марико делала это специально. «Кирай» по-японски означало «ненавижу». Я уже знала, кто сегодня умчится в канализационное ралли.

- Кирай-сан, - повторила Марико, поправляя отклеившуюся ресницу.

- Кира! - Ирина вмешалась.

Я посмотрела на неё. Она мотнула головой в сторону Марико. Продолжалась игра в сломанный телефон.

- Да?

- Кирай-сан, - Марико приторно улыбнулась. - Ты уже видела новость?

- Какую новость?

- Кирай-сан, а ты вообще читаешь японские новости? -спросила Марико наставительно. - Нужно читать новости. Новости - это важно. - Она понятия не имела о том, что я два года работала в газете. - Или ты иероглифы не умеешь читать?

Я промолчала.

- Если бы ты умела читать иероглифы...

- Неужели Северная Корея запустила ракету, и она вот-вот ударит по Синдзюку?

- Нет.

- Абэ распустил парламент?

- Нет, - Ирина помотала головой. - Кому интересен Абэ? Кому? Кому интересна Северная Корея? Нам же выдали каски! - Она достала из нижнего ящика стола хлипенький пластиковый шлем и покрутила им у меня перед носом. - Мы в безопасности. У тебя тоже есть каска! Чего тогда думать о Северной Корее?

Я завидовала Ирине - существа с её планеты могли пережить ядерный апокалипсис в одной каске.

- А если ракета прилетит, когда я буду не на работе?

- Вот! - Ирина хлопнула ладонью по столу. - Ты смотри, Марико-чан, какая мысль! Когда мы в офисе, мы защищены! Офис единственное безопасное место в Токио! Чем больше часов мы проводим в офисе, тем выше у нас шансы пережить войну с северокорейцами. Только здесь мы чувствуем себя в безопасности. Только здесь! Надо будет так и сказать ревизорам, если они попытаются заставить нас уходить вовремя!

- Что, кто-то пожаловался в Минтруд на переработки? -спросила я.

- Пожаловался, ага. Все бы так жаловались, нас бы точно прикрыли.

Марико хмыкнула. Ирина вытаращила глаза:

- Бросился под поезд. В пятницу. В пятницу! Почему именно сегодня? Не мог подождать? Все выходные теперь испорчены, - она убрала каску обратно в ящик. - Что за жизнь? Марико-чан, что делать?

- Прыгнуть следом, - предложила я, - Как вариант. И нет проблем.

Ирина долго смотрела на меня. Я видела, как пульсируют её глазницы. Она хватала воздух ртом, точно рыбина, выброшенная на льдину.

- А кто прыгнул?

- Да какая разница? - Ирина наконец пришла в чувство. -Какая разница кто?

Я пожала плечами.

- И правда. Разницы никакой. Что такое человеческая жизнь по сравнению со сноубордом?

Я уткнулась в монитор.

Кто? Кто он? Сколько он вынашивал эту идею? Неделю?

Месяц? Год? Годы? Сколько ему было лет? В чём он прыгнул? В костюме? Или в не стиранной месяцами майке? Как долго он был узником Птицефабрики? Делился ли он с кем-то своей болью? Оставил ли он после себя записку? Какой птицей он был?

Сайто кинул на стол передо мной толстую папку документов.

- Успей до того, как отключат электричество, - рявкнул громила и плюхнулся в кресло.

- Сайто-сан, вы видели новость? - осторожно начала Марико.

- Видел.

- Кто он? - спросила я.

- Удивляться на приходится. Какая разница? - ответил Сайто, теребя бородавку. - Тебе заняться нечем? Тебя это касается? Какая разница, кто он? Никакой. Из-за него у нас проблемы. Вот что важно. У нас у всех теперь большие проблемы.

На обед я купила в комбини 114 холодный латте и сдобную булку - точь-в-точь такую на завтрак клевал Человек-Воробей. Я была не сильно голодна. Я думала о незнакомце, лишившем Ирину сноуборда, а Марико - новой пары блестю-чих черевичек. Марико сидела перед стаканчиком капу-ра-мена с отрешённым видом. Мне не было её жаль. Ни капли. Мне было жаль того, кто прыгнул, - его жертва оказалась напрасной. Нежная грудка Человека-Соловья напоролась на острые шипы салариманской жизни - на рельсы пролилась невинная кровь. Другим пташкам было не до него, в их узколобые бошки помещались мысли лишь о зёрнышках и гнёздышках.

Я думала о Человеке-Соловье, держа в руках квадратик бумаги. Каждый раз во время обеда я складывала оригами. В нижнем ящике рабочего стола, за пластиковым шлемом, я хранила коробку, где жили разномастные маленькие воробушки. Зачем я этим занималась? Не знаю. Меня это успокаивало. Мне казалось, что если я сложу пару тысяч бумажных воробьёв, то смогу вырваться из Птичьей башни.

За соседним столом трещали две пухлые лапшесоски.

- Ты на работу успела?

- Еле-еле. Его соскребали с рельсов минут сорок, а то и час.

- А где он прыгнул?

- Где-то в районе Сагиномии.

Что-то знакомое. Я открыла браузер и вбила название станции. Сагиномия. Частная линия Сэйбу. Он жил так близко. Так близко. Бедный. Бедный Человек-Соловей. У него не было соседа, который замочил бы в сортире начальника-коршуна или коллегу-сороку.

Я пошла в ближнюю курилку. Сэкихара уехал на переговоры, Стервятника можно было не опасаться. Я ждала, что вот-вот в курилку зайдёт мой друг с красной сумкой, но мы снова разминулись. Человек-Воробей не сидел на жёрдочке, когда я шла за булкой. Металлические прутья были пусты, когда я возвращалась в офис. Да и утром я его не видела. Может, он заболел? Может, он взял выходной?

Дождь стучал в окно. Тайфун надвигался на Токио, круша линии электропередач в соседних префектурах.

- Вот он. Вот тот, из-за кого мы будем голодать. - Марико протянула Ирине айфон. - У меня есть пагодка в отделе кадров. Она мне сказала, как его звали.

Я заёрзала на стуле.

- Покажи, - я протянула руку.

- Кирай-сан, тебя разве не учили, что плохо влезать в разговоры старших? - Марико захихикала, как умалишённая. -Кирай-сан, неужели ты уже сделала всю свою работу? Поможешь мне?

- И мне? - Ирина резко крутанулась в кресле. - Если поможешь, покажу.

Я махнула на них рукой и открыла новости. Сайто шёл от принтера к столу и, проходя за моей спиной, заглянул в монитор.

- Кира! Ты что уже сделала свою работу?

- Я почти закончила.

- Почти? Наруходо. Почти? Ты сюда работать пришла или в интернете сидеть? Тебе зарплату платят за что? За то что ты новости читаешь? Кто разрешил тебе читать новости?

Кто? Да что это вообще такое?! Неслыханно!

Марико, прикрывая лицо ладошкой, отошла к шредеру.

- Кира, - Сайто повысил голос. - Ты здесь уже второй год. Второй год! А так ничему и не научилась. Ничему! Абсолютно ничему! - Сайто начал плеваться. Дело было плохо. -Никаких манер! Сегодня утром я видел, как ты положила руку в карман. Ты положила руку в карман брюк, когда отправляла факс. И ты иногда кладёшь руку в карман на утреннем собрании. А иногда ты кладёшь руку в карман, когда я с тобой разговариваю. - Сайто специально говорил громко, чтобы разнос было видно отовсюду: и с императорской ложи, и с галёрки. - В Японии это считается знаком глубокого неуважения. Это говорит о чудовищном незнании этикета. Это настолько отвратильно, что я не нахожу слов. А если увидит президент компании? Ты хоть понимаешь, как это вульгарно - класть руку в карман у всех на виду!

Лицо залила краска. Сотня чёрных глаз уставилась на меня, кто-то шушукался, кто-то, как Ирина, изо всех сил старался не заржать.

- Может быть, на вашем Западе это и считается нормальным, но мы в Японии. В Японии очень большое внимание уделяется нормам этикета, манерам и поведению. Куда хуже быть человеком, который не умеет вести себя в обществе, нежели просто необразованным глупцом. Я надеюсь, ты клала руку в карман по незнанию, а не потому что пыталась таким образом выразить своё неуважение ко мне и другим коллегам. Может быть, у вас на Западе можно класть даже обе руки в карман одновременно или приходить на работу в платье подружки Санты, но мы в Японии. Или ты думаешь, что ты особенная? Что если тебе покровительствует начальник департамента, то можно отлынивать от работы и читать всякую ерунду в интернете?

- Что вы имеете в виду? - Я старалась сохранять максимально приветливое выражение лица, хотя цунами слёз было готово вот-вот обрушиться на щёки.

- Удивляться не приходится! Что я имею в виду? Да что за наглость? Ты думаешь, никто не знает?

- Не знает чего?

- Да что ты себе позволяешь? Встань для начала. Я с тобой разговариваю. Неслыханно!

Я отодвинула кресло и встала. Меня трясло.

- Застегни пиджак. Ты что не знаешь, что пиджак всегда должен быть застегнут? Или ты думаешь, что если будешь ходить с расстёгнутым пиджаком, можно будет отлынивать от работы?

Я на автомате потянулась рукой к пуговицам.

- Так-то лучше!

Я молчала. Сайто стоял передо мной в рубашке с коротким рукавом, Ирина и Марико сидели в безрукавках. Летом можно было ходить без пиджака, но я вспомнила об этом, лишь когда застегнула вторую пуговицу. Я стала дрессированной обезьянкой, разучившейся думать.

- За работу! - проорал громила и сел за стол.

- Сайто всё знает, - прошептала Ирина, не поворачиваясь в мою сторону.

- Знает что?

- Знает твой маленький секрет.

- Какой секрет?

- Не прикидывайся! Думаешь, можно крутить служебный роман в тайне ото всех?

- О чём ты?

- Что-то мне в туалет захотелось. Сходим вместе?

Я последовала за Ириной, чувствуя, как громила решетит взглядом мои лопатки.

- Насосала на перевод?

- Что, прости?

- Хватит прикидываться овцой.

- Хватит со мной так разговаривать.

- Красавчика-Сэкихару переводят обратно в Бангкок. А кто едет с ним?

- И кто же?

- Кто-кто? Конь в пальто. Собрала чемодан?

- Какой чемодан?

- Не прикидывайся. Все знают. Все уже давно всё знают.

- Ты можешь нормально объяснить? Я вообще не понимаю, о чём речь.

- О том, что тебя переводят в Бангкок, маленькая ты дрянь! Сэкихара утром подписал приказ. Ты нас всех обдурила. Ты теперь будешь бухать в Патайе и валяться на пляжах, а мы так и останемся куковать в Токио. Почему он выбрал тебя? Почему?

- Я вообще не понимаю, о чём ты. Какой ещё Бангкок?

- Хватит! Ты крутила с ним шашни с самого новогоднего корпоратива. Все знают.

- Не крутила я с ним никаких шашней.

- Будешь отнекиваться? У меня есть доказательства.

Ирина оперлась рукой о стену. Мне захотелось опустить её головой в унитаз.

- Ну и?

- Ну и что? Жду твоих доказательств.

Ирина достала из кармана айфон. Она долго листала мессенджер.

- Не здесь. Не то.

Я развернулась в сторону выхода.

- Нашла! - радостно воскликнула Ирина и помахала телефоном мне вслед. - У нас в «Лайн» есть группа «Всевидящее око Птичьей башни». Естественно, такие как ты, в ней не состоят.

- Такие как я, это какие?

- Наглые и ленивые малолетки, считающие себя пупом земли.

- Отлично. Прошу любить и жаловать.

- И в этой группе мы делимся секретами.

- Очень интересно.

- Мы собираем компромат на тех, кто не с нами.

- Замечательно. Я пойду, да? Хочу успеть закончить дела до того, как мы окажемся в темноте, где Всевидящее око Птичьей башни меня не увидит.

- Оно даже в темноте видит. На то оно и Всевидящее.

- Рада за него. Рада за вас. Ну так я пойду?

- Тебе что, не интересно, что про тебя знает Всевидящее Око?

- Честно говоря, нет.

- Бу видел, как ты с Сэкихарой целовалась в клубе, -Ирина ухмыльнулась. - Причём не только видел. Бу, конечно, полный придурок, но и от него бывает польза. Он в клубе снимал видео. А наутро пересмотрел его. И что он увидел? Он увидел тебя с Сэкихарой. Бу сразу же нарезал видео на кадры и отправил во «Всевидящее Око». Мы уже тогда, зимой, узнали, какая ты маленькая дрянь. Оделась, как шалава, и совратила начальника.

- Ещё одно слово...

- И что? Позовёшь Сэкихару, и он меня уволит?

- Я вцеплюсь в твои жалкие три волосины, повалю тебя на пол и буду бить ногами до тех пор, пока не выбью из тебя всю твою дурь.

Ирина покачала головой.

- Тогда ты не поедешь в Бангкок.

- Я и не собираюсь в Бангкок.

- Глава отдела кадров, кстати, не состоит в группе. Я ему прямо сейчас отправлю приглашение. Или не отправлять?

- Делай что хочешь. У него и без вашего Всевидящего ока сегодня нелёгкий день.

- Вот мы его и позабавим.

- В чём твоя проблема? В чём?

- Я всю жизнь горбачусь. А ты нет. Ты лясы в магистратуре точила, пока я работала на кассе в супермаркете. Ты только год назад взялась за голову, а до этого развлекалась, как могла. Двадцать пять лет? Двадцать шесть лет? Ты жизнь-то хоть видела? Ту, которая за МКАДом? Видела? Нет. Я копила деньги, чтобы поехать в Японию. Я раздавала листовки, пока ты за партой сидела. Я работала официанткой в клубе, пока ты тусовалась. Я копила. Копила. Копила. Накопила. Приехала в Японию. Я не знала по-японски ни слова. Это ты на всё готовенькое пожаловала. А я выстрадывала. Я работала в баре, я работала в комбини, я работала. да где я только не работала. И наконец, мне повезло. Меня взяли на работу в офис. Сначала на полставки, потом предложили годовой контракт и только год назад повысили до постоянного со-трудника. 115 Это теперь у меня виза нормальная. Это теперь в моей жизни появилась стабильность. Сколько лет я к этому шла? А ты взяла и сразу на постоянку заявилась. А при этом палец о палец не ударила. Ты вообще ничего из себя не представляешь. Ты пустышка. Ты жизни не нюхала. Тебя предки устроили в институт, отправили в Японию.

- С чего ты так решила?

- Знаю я, как у вас в Москве всё делается. Всё по блату. Наверняка, у тебя какой кореш в посольстве работал. Зуб даю, что на правительственную стипендию просто так не пройти. У меня знакомая четыре раза подавала. А она в МГУ училась. Только вот у неё ни знакомств, ни связей, ни денег на взятку, поэтому она так и сидит в Москве, работает репетитором японского. Даже в среднюю школу с улицы не попасть. А ты? Ты посмотри на себя, маленькая ты дрянь. Ты двадцать пять лет развлекалась. Я работать начала гораздо раньше тебя. У меня гораздо больше опыта! Что, спорить будешь? Что, разве я не права? Права! А платят мне всего на пять тысяч иен больше! Ты считаешь, это нормально? Я настоящая. Я видела жизнь. А ты? Ты кто такая вообще? Кто?

Я пожала плечами.

- Ты вертихвостка! Вот кто! Я четвёртый год не могу себе нормального мужчину найти для серьёзных отношений, а ты в первый же год главу департамента совратила. И ещё умную из себя корчишь. Мы все тебя ненавидим. Все. Мы тебя ненавидим, Кирай-сан.

Я смотрела на Ирину, на её выпученные глаза, на её злобный оскал. Мне уже не хотелось набить ей морду. Таких, как она, бить не требовалось. Такие, как она, сами калечили себя изо дня в день. Я не понимала лишь, почему я так долго играла с психами по их правилам. Подмышки намокли, спина была вся сырая. Я сняла пиджак.

- Он же сказал тебе ходить застёгнутой на все пуговицы!

- Хватит, - сказала я тихо.

- Чего?

- Хватит с меня.

- Ты типа пойдёшь жаловаться Сэкихаре? Сама не в состоянии решить свои проблемы? Не по блату, так через постель?

Я открыла кран и опустила руки под струю воды. Мне хотелось срочно помыться. Мне хотелось смыть с себя всю грязь, мне хотелось отодрать от себя салариманскую коросту.

«Я поняла, что надо просто признаться себе, что я не смогла. Я не смогла стать салариманом. Так просто. Я не смогла стать салариманом.»

Мне больше не было страшно. Я больше не боялась ни голода, ни холода, ни отключенного за неуплату электричества, а главное, я больше не боялась смотреть себе в глаза. Единственное, чего я боялась - превратиться в настоящего саларимана.

Я внимательно разглядывала отражение в зеркале. Не белую рубашку, не бледное лицо, не чёрные волосы, в обрамлении которых лицо казалось ещё более бледным, я разглядывала СЕБЯ. Я смотрела в глаза той Кире, что когда-то сидела в предзакатных сумерках на берегу пруда, любовалась пуншевыми облаками и слушала только вышедший ремикс Супермод на «Скажи, почему?» 116 . И правда, зачем?

Кира, зачем? Почему? Зачем ты играла с психами по их правилам?

- Я наигралась, - сказала я вслух.

Мне захотелось набрать Мишу и послать его к чёрту. Из-за него я обрезала свои крылья. Из-за него я попала на Птицефабрику. Миша прекрасно знал, что я была кем угодно, но не неудачницей, но ему очень хотелось, чтобы я стала считать себя таковой. Мишу, как и Ирину, съедала зависть. Это он перестал верить в себя. Это он отказался от настоящей мечты, променяв её на мечту бумажную. Я же до последнего пыталась не замарать себя клеймом офисного раба. Я до последнего думала, что мне удастся обойти капканы больших корпораций. Я была свободной птицей четверть века. Я летала там, где хотела, а не бегала из одного угла курятника в другой, как ошпаренная курица.

Можно ли считать чайку, планирующую над морем, неудачницей по сравнению с домашней канарейкой, только потому что чайку не кормят магазинным кормом и не держат в красивой золочёной клетке? Глупости - свободные птицы не завидуют пташкам, томящимся в тесном вольере.

- Ты так и будешь тут стоять? - Я и забыла про Ирину.

- Покажи мне его.

- Видео из клуба?

- Да сдалось мне это видео! Покажи мне фото того, кто прыгнул.

- Нахрена?

- Это важно.

- Это тебе не Сэкихара. Обычный салариман, - Ирина протянула мне айфон. - Или с ним ты тоже роман крутила? -она заржала.

Я смотрела на фотографию. Я ошиблась. Сумка цвета сибирского заката висела через плечо Человека-Соловья. Я так и не узнаю, кому он писал эсэмэски. Я так и не узнаю, кто подарил ему сумку. Я так и не узнаю, о чём он мечтал в детстве.

- Что, твой дружок? - Ирина ухмыльнулась.

На ватных ногах я добралась до стола и рухнула в кресло.

- Кира? Где твой пиджак? - прохрипел Сайто.

Я положила блестящий серебристый значок и пластиковую карточку-пропуск рядом с клавиатурой.

- Что ты делаешь? - орал Сайто, наблюдая, как я достаю из шкафчика сумку и вываливаю визитки на стол. - Что ты себе позволяешь? Это неслыханно! Немыслимо! Что ты делаешь?

- Я никогда не стану салариманом.

- Что значит, не станешь? Если приложить достаточно усилий, можно из кого угодно сделать настоящего саларима-на. Я сделаю из тебя саларимана. Если я сказал, что сделаю, значит, сделаю. Пусть на это и уйдут годы, долгие годы.

- Я не собираюсь становиться настоящим салариманом, Сайто-сан. - Я положила коробку с воробьями в сумку. -Спасибо за труды. Позвольте откланяться.

Я бросила последний взгляд на трёхглавый «Парк Хаятт», прорезающий мглу за окном. Там Шарлотта пыталась найти себя, а Боб - обрести себя снова 117 . Я нашла себя. Я обрела себя снова. Птичья башня убила Человека-Соловья, но меня она сделала сильнее.

Ветер вырывал зонт из рук, туфли хлюпали, загребая воду. Остановившись на перекрёстке, я стянула капроновые гольфы и положила их в карман пиджака. Чёрная роба была слишком тяжёлой - такой тяжёлой, будто она впитала в себя все мои слёзы. Я бросила пиджак на асфальт рядом со скульптурой Роя Лихтенштейна «Токийские кисти». Пришло время добавить в жизнь красок. Пришло время отпустить бумажных воробьёв. Я положила коробку под скульптуру, укрыла её зонтиком и открыла крышку:

- Летите, мои хорошие. Летите. Летите по зову сердца и никогда не попадайте в сети.

В бескрайней луже отражались огни раскачивающихся на ветру вывесок. В луже отражалась я. Дождь смывал с меня налёт салариманщины.

Я смотрела в лужу и напевала:

«Nothing’s gonna hurt you baby As long as you ’re with me You’ll be just fine». 118

1

В Японии есть как государственные, так и частные железные дороги.

(обратно)

2

Basement Jaxx, Take me back to your house

(обратно)

3

Eric Prydz, Proper Education

(обратно)

4

Станция на линии Сэйбу, в районе Накано (Токио)

(обратно)

5

Фильм «Одинокий мужчина» (2009)

(обратно)

6

Работники больших японских корпораций обязаны носить на лацкане значок с эмблемой своей компании. Бывает, что у рядовых сотрудников и руководителей разные значки.

(обратно)

7

Коробочка с едой

(обратно)

8

Около 50 рублей

(обратно)

9

Крупный сетевой магазин электроники

(обратно)

10

Соседняя с Токио префектура

(обратно)

11

Крупный сетевой магазин офисной одежды, где покупают свои первые костюмы выпускники и выпускницы японских ВУЗов

(обратно)

12

Район в Токио

(обратно)

13

Sam Smith, Writing's On The Wall. Фильм «007: Спектр» (2015)

(обратно)

14

В японских квартирах (за исключением регионов на севере страны) нет центрального отопления.

(обратно)

15

Около 2500 рублей

(обратно)

16

Японский косметический бренд

(обратно)

17

Один из центральных персонажей произведений Дж. Толкина «Властелин колец» и «Хоббит»

(обратно)

18

Davide Guetta, Delirious

(обратно)

19

Ленинград, «Менеджер»

(обратно)

20

Речь идёт о фильме «Бойцовский клуб» (1999)

(обратно)

21

следнего курса имеют возможность увидеть компанию изнутри.

(обратно)

22

Учитель (яп.)

(обратно)

23

Героиня романа «Страх и трепет» (1999) бельгийской писательницы Амели Нотомб «дослужилась» в японской компании до должности уборщицы туалетов.

(обратно)

24

В Японии на документы принято ставить печать, а не подпись. У каждого японца и иностранца-резидента есть своя печать.

(обратно)

25

Всеволод Овчинников - советский журналист-международник, востоковед. Работал спецкором газеты «Правда» в Японии в 1962 - 1968 годах. Его книга «Ветка сакуры» считается одной из лучших отечественных работ о Японии и японцах.

(обратно)

26

Финансовый и учебный год в Японии начинается 1 апреля. Именно 1 апреля на работу выходят выпускники ВУЗов. В Токио сакура цветет в конце марта -начале апреля.

(обратно)

27

Экстремистские террористические организации, запрещены на территории Российской Федерации

(обратно)

28

Ками-сама (яп. духи, божества)

(обратно)

29

В Японии существует своя система летоисчисления, привязанная к году восхождения императора на престол. Действующий император Акихито встал во главе страны в 1989 году.

(обратно)

30

В 2016 году Акихито заявил, что собирается отречься от престола в пользу своего сына. Планируется, что это произойдет в 2019 году.

(обратно)

31

Англ. «kindly» (по-доброму)

(обратно)

32

Англ. «understand» (понимать)

(обратно)

33

Champagne (англ.) - шампанское

(обратно)

34

первогодок.

(обратно)

35

В Японии сорокачасовая рабочая неделя, но почти никто не уходит с работы вовремя. У кого-то сверхурочных часов набегает больше, у кого-то меньше: минимум - часов 20, максимум - около сотни.

(обратно)

36

Район на западе Токио, известный своими винтажными магазинами и барахолками

(обратно)

37

Переезд в Японии удовольствие недешёвое. Первый взнос включает плату за первый и последний месяцы, так называемую «плату за ключ», комиссию агентству и страховку. Таким образом, нужно сразу заплатить сумму, эквивалентную где-то 5 месяцам аренды. Стандартный срок контракта 2 года, но жилец обязуется провести в квартире минимум полгода. Даже если он съедет раньше, ему придётся оплатить эти полгода.

(обратно)

38

Рисовый колобок с начинкой или без. Популярный перекус в Японии.

(обратно)

39

Гайдзин - иностранец (дословно «человек из вне», «чужак»)

(обратно)

40

Эйджукен - вид на жительство. Самый быстрый способ получить эйджукен -выйти замуж за японца или жениться на японке.

(обратно)

41

Кайсэндон - ленивые суши. В глубокую миску кладут вареный рис, а на него - ломтики сырой рыбы и морепродукты.

(обратно)

42

Один ман - 10000 иен, порядка 5000 рублей.

(обратно)

43

1000 иен - около 500 рублей

(обратно)

44

Капу-рамэн - лапша быстрого приготовления. Капу - от английского cup, стаканчик. Рамен - разновидность японской лапши. Лапша быстрого приготовления была изобретена в Японии в середине 20 века. С тех пор она стала синонимом быстрого и дешёвого обеда.

(обратно)

45

Стаканчик капу-рамена можно купить за 108 иен, около 60 рублей. Выпускают и лимитированные версии капу-рамена с сезонными вкусами, стоят они значительно дороже.

(обратно)

46

Креативный консультант японского «Вог» и известный фэшн-редактор

(обратно)

47

т,

Топ-модель

(обратно)

48

Французский люксовый бренд сумок и чемоданов, в последнее время затмивший в Японии «Луи Вюиттон». Обычная сумка-шоппер от «Гояр» обойдётся где-то в 1500 долларов.

(обратно)

49

Японская версия английского «джелли-нэйлс» (jel - гель и nails - ногти). Маникюр с гелевым покрытием самый популярный в Японии вид маникюра.

(обратно)

50

Moby, Disco Lies

(обратно)

51

Речь идет о японском празднике Обон. В середине августа во многих фирмах принято давать сотрудникам выходные, чтобы те съездили в родные края, повидали родных и почтили память предков.

(обратно)

52

Сезон дождей в Токио приходится на июнь - начало июля.

(обратно)

53

Современная японская художница

(обратно)

54

Сеть баров

(обратно)

55

Приложение для знакомств

(обратно)

56

Традиционная британская закуска: филе белой рыбы и картофель, обжаренные во фритюре

(обратно)

57

Сокр. «Танкерей энд тоник»

(обратно)

58

Фешенебельный район в Токио

(обратно)

59

Чёрное предприятие - компания с тяжелыми условиями труда, большими переработками, малым числом выходных. Некоторые чёрные предприятия не оплачивают работникам сверхурочные или делают всё возможное, чтобы компенсировать переработки лишь частично, заставляя сотрудников нажимать на кнопку «ухожу с работы» на несколько часов раньше того времени, как те действительно покинут офис. Измученные постоянным стрессом и накопившейся усталостью, работники чёрных предприятий нередко серьёзно подрывают здоровье. Некоторые сотрудники не выдерживают и сводят счёты с жизнью.

(обратно)

60

«Никкей» и «Майнити» - национальные японские газеты

(обратно)

61

Крупная японская рекламная компания. В 2015 году молодая сотрудница «Дэнцу» совершила самоубийство, которое связали с большими переработками. До сих пор почти каждая статья, выходящая в японских газетах на тему переработок и чёрных предприятий, упоминает несчастный случай в «Дэнцу».

(обратно)

62

Стандартный японский тост. Дословно «До дна!»

(обратно)

63

Премьер-министр Синдзо Абэ предложил установить верхний предел допустимых переработок на уровне 100 часов в месяц. Конфедерация профсоюзов поддержала идею. Специалисты из Министерства здравоохранения, однако, неоднократно заявляли, что переработки свыше 80 часов в месяц представляют серьёзную угрозу психическому и физическому здоровью. Инициатива премьер-министра вызвала бурную критику.

(обратно)

64

Идзакая - бары в японском стиле, где часто пьют салариманы.

(обратно)

65

Кабукичо - Восточный Синдзюку. Западный Синдзюку - район небоскрёбов, восточный - район развлечений. В Кабукичо расположены сотни маленьких баров, идзакая, дешёвых забегаловок и хостес-баров.

(обратно)

66

Хайбол один из самых популярных в Японии алкогольных напитков. Виски, разбавленный содовой.

(обратно)

67

Высокоскоростной поезд

(обратно)

68

Район в Токио, один из финансовых центров столицы

(обратно)

69

«Отели любви» или «лав-отели» - подвид отелей в Японии, куда наведываются парочки, которым негде «любить» друг друга: студенты, живущие дома с родителями, мужчины и женщины, крутящие интрижки на стороне, а иногда и семейные пары, желающие уединиться.

(обратно)

70

Крупный полицейский участок, расположенный недалеко от перекрестка Роппонги

(обратно)

71

Самый популярный в Японии мессенджер

(обратно)

72

Древняя столица Японии, город на берегу океана в сотне километров от Токио

(обратно)

73

Фильм «Молодость» (2015)

(обратно)

74

Популярный хештег, распространившийся в интернете после скандалов с американским кинопродюсером Харви Вайнштейном. Дословно «я тоже» (англ.). Хештег стали использовать женщины и мужчины, подвергшиеся сексуальным домогательствам, желая рассказать свою историю и привлечь внимание общества к этой серьёзной проблеме.

(обратно)

75

Район в Токио с множеством баров и ресторанов

(обратно)

76

«Рьяно трудись и рьяно отрывайся» - фраза, растиражированная медиа и соцсетями и ставшая своего рода девизом современной молодежи.

(обратно)

77

На японском: деспотизм - «павахара» (от англ. power harassment), сексуальные домогательства - «сэкухара» (от англ. sexual harassment), спаивание - «ару-хара» (от англ. alcohol harassment).

(обратно)

78

Государственный выходной в Японии. Отмечается 23 декабря, в день рождения действующего императора Акихито.

(обратно)

79

Около 2 тысяч рублей

(обратно)

80

Район в Токио, популярный среди хипстеров и модников. В Коэндзи десятки барахолок, винтажных лавок и магазинов секонд-хенд.

(обратно)

81

83 Roxy Music, If there is something

(обратно)

82

Омощиройный (от японского «омощирой») - забавный, интересный, веселый. Слово часто употребляется среди русских, проживающих в Японии.

(обратно)

83

Питчер - игрок, вбрасывающий мяч в бейсболе.

(обратно)

84

Популярный в японских барах и клубах план алкогольного «всё включено» на час, полтора или два.

(обратно)

85

Японская водка

(обратно)

86

Один из самых популярных в Японии коктейлей: виски, разбавленный содовой

(обратно)

87

Типичное японское меню на Рождество включает клубничный торт.

(обратно)

88

Диснейленд в Японии одно из самых популярных мест для свиданий.

(обратно)

89

Сеть магазинов со всякой всячиной: едой, косметикой, карнавальными костюмами и товарами для быта.

(обратно)

90

Хостес (от англ. «хозяйка») - работница специализированного хостес-бара. Основная задача хостес - следить, чтобы клиенты не скучали, вести с клиентами непринуждённую беседу, подливать им алкоголь и иногда петь песни. Хостес не оказывают клиентам услуги сексуального характера, во всяком случае это не входит в их обязанности.

(обратно)

91

«Ленинград», «В Питере пить»

(обратно)

92

«Всё, что я хочу на Рождество, это ты!» (Mariah Carey, All I want for Christmas is you)

(обратно)

93

т-

Бар в японском стиле

(обратно)

94

Пошли! (от англ. let's go)

(обратно)

95

Во многих идзакая посетители сидят на полу за низкими столиками.

(обратно)

96

Соседняя с Токио префектура

(обратно)

97

Холодный зеленый чай улун один из самых распространенных безалкогольных напитков в Японии.

(обратно)

98

PSY, Gangnam Style

(обратно)

99

Давайте танцевать! (от англ. let's dance)

(обратно)

100

Вы готовы? (англ. Are you ready?)

(обратно)

101

Да! (англ.)

(обратно)

102

«Караоке-кан» популярная в Японии сеть караоке

(обратно)

103

I have a dream (англ. «У меня есть мечта). С этой фразы начиналась знаменитая речь Мартина Лютера Кинга (1963 г.).

(обратно)

104

Джордж Буш-младший (президент США в 2001 - 2009 годах) и Тони Блэр (премьер-министр Великобритании в 1997 - 2007 годах).

(обратно)

105

Лидер Демократической партии Японии и премьер-министр в 2009 -2010 годах. В 2009 году ДПЯ разгромила ЛДП на выборах и пришла к власти.

(обратно)

106

В больших японских компаниях в год предоставляется всего 10 - 12 дней оплачиваемого отпуска.

(обратно)

107

Традиционные деревянные сандалии

(обратно)

108

В Японии существуют правила раздельного сбора мусора, согласно которым пищевые отходы, пластик и несжигаемые отходы нужно выбрасывать в разные дни. В разных городах - разные правила.

(обратно)

109

Соседние станции

(обратно)

110

Мари Кондо - специалист по наведению порядка дома. Ее книга «Магическая уборка» стала бестселлером в Японии.

(обратно)

111

Японский писатель. В 1970 году Мисима предпринял попытку государственного переворота и, не преуспев, совершил харакири.

(обратно)

112

Японский меч

(обратно)

113

В Японии так называют маньяков-преследователей.

(обратно)

114

Круглосуточные сетевые магазины, торгующие всем необходимым. От англ. convenience store

(обратно)

115

В Японии есть три вида найма: хакэн сяин (временный сотрудник), кэйяку сяин (работник по контракту) и сэйсяин (постоянный сотрудник). Уволить постоянного сотрудника практически невозможно, поэтому многие японцы предпочитают именно этот вид занятости.

(обратно)

116

Supermode, Tell me why

(обратно)

117

Шарлотта и Боб - главные герои фильма «Трудности перевода» (2003). «Парк Хаятт» - гостиница в Токио, где они остановились.

(обратно)

118

«Ничто не причинит тебе боли, детка. Пока ты со мной, Ты будешь в полном порядке». Cigarettes after Sex, Nothing’s Gonna Hurt You Baby

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Глава 1. Под стук колёс

Глава 2. Исповедь

Глава 3. Ад под сводом облаков

Глава 4. Не подарили, а насидела

Глава 5. На дне салариманской впадины

Глава 6. #MeToo 74

Глава 7. Человек-Соловей Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg