«Арминута»

Арминута (fb2) - Арминута [litres] (пер. Елена Игоревна Тарусина) 573K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Донателла Ди Пьетрантонио

Донателла ди Пьетрантонио Арминута

Пьерджорджо, который был с нами так мало

Даже сегодня я крепко-накрепко связана с тем летом моего детства: оно все еще не отпускает мою душу, и она бьется о него, как насекомое вокруг ярко горящей лампы.

Эльза Моранте. Ложь и чары

Donatella Di Pietroantonio

L’ARMINUTA

© 2017, Giulio Einaudi editore s.p.a., Torino

© Издание на русском языке, перевод на русский язык. Издательство «Синдбад», 2018

1

До тринадцати лет я не знала, что у меня есть другая мать.

Таща неудобный чемодан и сумку, набитую обувью, я с трудом поднималась по лестнице к ее квартире. На площадке меня встретил запах жареной еды и ожидания. Дверь долго не желала открываться, кто-то изнутри молча дергал ее и возился с замком. Я наблюдала, как паук, висящий на конце тонкой нити, крутится в пустоте.

Резкий металлический щелчок — и на пороге появилась девочка с растрепавшимися косичками, судя по всему заплетенными несколько дней назад. Это была моя сестра, но я никогда ее прежде не видела. Она распахнула дверь и впустила меня в квартиру, проводив колючим взглядом. Тогда мы были больше похожи друг на друга, чем позже, когда стали взрослыми.

2

Женщина, зачавшая и родившая меня, даже не поднялась со стула, когда я вошла. Младенец, которого она держала на руках, кусал свой большой палец, зажав его в уголке рта: наверное, у него резался зуб. Оба принялись разглядывать меня, малыш даже ненадолго перестал усердно жевать палец. Я не знала, что у меня есть брат, да еще такой маленький.

— Приехала, значит, — произнесла она. — Вещи-то положи.

Я смущенно опустила глаза: сумка с обувью при малейшем моем движении начинала источать запах потных ног. Из-за закрытой двери в глубине квартиры слышался мощный раскатистый храп. Ребенок захныкал и потянулся к груди, пуская слюни на поблекшие цветы пропотевшего хлопчатобумажного платья.

— Ты что дверь не закрываешь? — строго спросила мать, обратившись к девочке, которая стояла не шелохнувшись.

— А те, кто ее привел, сюда не поднимутся? — возразила она, указав на меня острым подбородком.

Дядя — так мне велели его называть — в тот момент как раз входил в квартиру, выбившись из сил после подъема по ужасной лестнице. Стоял летний, невыносимо жаркий полдень, а дядя нес, держа двумя пальцами, вешалку с новеньким пальто моего размера.

— Твоя жена не пришла? — громко спросила его моя первая мать, стараясь перекричать настойчивые вопли, раздававшиеся прямо у нее под ухом.

— Она не встает с постели, — ответил он, подчеркивая кивком каждое слово. — Вчера кое-что купил, зимой пригодится, — сообщил он и показал матери ярлычок на моем пальто.

Я подошла к открытому окну и опустила вещи на пол. Издали долетал оглушительный грохот, как будто камни сыпались из самосвала.

Хозяйка дома решила, что нужно предложить гостям кофе, может, его запах, сказала она, разбудит ее мужа. И вышла из почти пустой столовой, сунув ребенка в манеж и не обращая внимания на его плач. Он попытался подняться, цепляясь за сетку с большой дырой, кое-как заделанной переплетенными крест-накрест веревками. Когда я подошла к нему, он рассердился и завопил еще громче. Другая сестра, привычная, вытащила его и опустила на выложенный плитками пол. Он резво пополз на звук голосов на кухне. Ее угрюмый взгляд скользнул по полу от братишки ко мне. И загорелся, остановившись на золотистых пряжках, украшавших мои новые туфли, потом поднялся выше, вдоль жестких и ровных складок синего платья, только что купленного в магазине. Невысоко над ней кружила муха и, пытаясь найти выход наружу, время от времени громко стукалась о стену.

— А тебя что, всегда так одевают? — тихо спросила она.

— Он вчера мне это специально купил, потому что я возвращаюсь сюда.

— Он тебе кто? — с любопытством спросила она.

— Дальний родственник. Я несколько лет жила с ним и его женой — до сегодняшнего дня.

— А твоя мать? — спросила она удрученно.

— У меня их две. Одна из них — твоя.

— Иногда она говорила о старшей сестре, но я никогда в это особо не верила.

Внезапно она жадно ухватила пальцами рукав моего платья.

— Скоро оно станет тебе мало и перейдет ко мне. Смотри не испорть, носи аккуратно.

Из спальни босиком, зевая во весь рот, вышел отец. Он был по пояс голый. Увидел меня, но тут его привлек аромат кофе.

— Приехала, значит, — сказал он точно так же, как его жена.

3

Из кухни все реже доносились слова и звучали они все глуше; ложки перестали стучать. Когда я услышала шум сдвигаемых стульев, у меня от страха в горле пересохло. Дядя подошел ко мне, чтобы попрощаться, и мимоходом коснулся моей щеки.

— Оставляю тебя на их попечение, — произнес он.

— Я забыла книгу в машине, сейчас спущусь за ней, — сказала я и побежала следом за ним по лестнице.

Сделав вид, будто собираюсь поискать книгу в бардачке, я влезла в машину. Закрыла за собой дверцу и нажала кнопку блокировки. Дядя уже сидел за рулем.

— Что ты делаешь? — спросил он.

— Возвращаюсь вместе с тобой. Я не буду тебе мешать, правда не буду. Мама болеет, ей нужна моя помощь. Здесь я не останусь, я никого тут не знаю.

— Опять ты за свое! Будь благоразумной. Тебя ждут настоящие родители, они будут тебя любить. Тебе не придется скучать, ведь в доме столько детей, — говорил он, обдавая меня ароматом только что выпитого кофе и запахом своего дыхания.

— Я хочу жить у себя дома, с вами. Если я что-то сделала не так, только скажите, и я больше не буду. Не оставляй меня здесь.

— Извини, но мы больше не можем держать тебя у нас, мы же все тебе объяснили. Пожалуйста, перестань капризничать и выходи из машины, — отрезал он, отвернувшись от меня и глядя в пустоту. Мускулы у него на лице, покрытом трехдневной щетиной, ходили ходуном: так случалось всякий раз, когда он злился, и злость была на грани ярости.

Я не послушалась и продолжала упираться. Тогда он стукнул кулаком по рулю, вышел из машины и попытался вытащить меня наружу из узкого пространства перед сиденьем, куда я забилась, дрожа всем телом. Он открыл дверцу ключом, обхватил мою руку и дернул. Шов на платье, которое он мне купил, распоролся. Этот человек с мертвой хваткой был мне незнаком, он нисколько не походил на моего немногословного отца, с которым я жила под одной крышей вплоть до сегодняшнего утра.

На асфальте остались следы колес его сорвавшейся с места машины — и я. В воздухе над площадью повис запах горелой резины. Когда я подняла голову, то заметила, что из окна третьего этажа на меня смотрит кто-то из родственников, навязанных мне силой.

* * *

Спустя полчаса он вернулся, я услышала стук двери, потом его голос на площадке. Я тут же его простила, радостно подхватила свои пожитки и помчалась к выходу, но услышала только гулкое эхо его шагов на лестнице, уже внизу. Сестра держала в руках большую банку мороженого — ванильного, моего любимого. Он вернулся не для того, чтобы забрать меня, а чтобы принести мне мороженое. Мы съели его все вместе в тот августовский полдень 1975 года.

4

Вечером вернулись старшие мальчики, один свистнул мне в знак приветствия, другой меня даже не заметил. Они бросились на кухню и стали толкаться, расчищая себе место за столом, где мать накрыла ужин. Каждому в тарелку щедро плеснули соуса; на мою долю досталась всего одна плававшая в лужице подливки ноздреватая фрикаделька. Сразу стало понятно, что состоит она из размоченных крошек черствого хлеба, среди которых изредка попадались волокна мяса. Мы ели фрикадельки из хлеба вприкуску с хлебом, макая его в соус, чтобы хоть чем-то набить живот. Через несколько дней я уже научилась бороться за еду и не выпускать из виду свою тарелку, чтобы чья-нибудь вилка не совершила на нее набег. Но у меня все-таки что-то пропадало, и мать своей рукой пополняла мой скудный рацион.

Мои первые родители только после ужина вспомнили, что у них в доме нет для меня кровати.

— Сегодня будешь спать со своей сестрой, ничего, вы обе худенькие, — заявил отец. — А завтра будет видно.

— Придется лечь валетом, иначе не поместимся, — объяснила мне Адриана, — голова одной к ногам другой. Ну, ноги-то мы вымоем, — успокоила она меня.

Мы мыли ноги в одном тазике, она старательно и долго оттирала грязь, скопившуюся между пальцами.

— Смотри, какая черная вода! — рассмеялась она. — Это от моих, твои и так были чистые.

Она раздобыла мне подушку, и мы, не зажигая свет, вошли в комнату, где уже сопели во сне мальчишки и стоял резкий запах подросткового пота. Перешептываясь, мы улеглись валетом. Матрас, набитый овечьей шерстью, стал от старости комковатым и промялся в середине. Меня обдало прежде незнакомым отвратительным запахом: за многие годы матрас насквозь пропитался мочой. Комары жаждали моей крови, я попыталась спастись от них, укрывшись простыней, но Адриана натянула ее на себя.

Внезапно она дернулась всем телом, словно хотела скатиться с кровати. Я тихонько передвинула ее ногу и прижалась щекой к ее пятке, прохладно пахнувшей дешевым мылом. Почти всю ночь, стоило ей только шевельнуть ногой, я чувствовала прикосновение грубой кожи, чувствовала, как меня царапают шершавые края обломанных ногтей. Я подумала, что у меня с собой есть ножницы, и надо бы ей их дать.

Почти полная луна заглянула в открытое окно, проплыла мимо и удалилась. Осталась только ее свита — звезды, и смутная надежда на то, что если на небе и есть дома, то их совсем немного.

«Завтра будет видно», — сказал отец, но потом забыл. А мы с Адрианой ничего не просили. Каждый вечер она подкладывала мне под щеку свою пятку. И это все, что было у меня в этом темном лесу, наполненном человеческим дыханием.

5

Внезапно я почувствовала под боком что-то мокрое и теплое, оно увеличивалось в размерах, и я вскочила с кровати. Пощупала у себя между ног: сухо. Адриана пошевелилась в темноте, но не проснулась. Сдвинувшись на самый край, она продолжала спать как ни в чем не бывало. Немного погодя я тоже кое-как устроилась на кровати, стараясь занимать как можно меньше места. Теперь мы обе лежали вокруг мокрого пятна.

Запах постепенно уходил, мало-помалу испаряясь при каждом дуновении сквозняка. Ближе к рассвету один из парней, я не разобрала кто именно, несколько минут тяжело и беспокойно ворочался и стонал.

Утром Адриана проснулась и замерла, не поднимая головы с подушки и широко открыв глаза. Затем на секунду перевела взгляд на меня, не произнеся ни слова. Вошла мать с младенцем на руках и потянула носом воздух.

— Ну что, красавица, опять обдулась? Признавайся.

— Это не я, — буркнула Адриана, отвернувшись к стене.

— Ну конечно, это, наверное, твоя сестра, хоть она и такая воспитанная. Вставай живее, хотя все равно уже поздно! — сердито проговорила она, и обе ушли на кухню.

Мне не хотелось идти с ними, к тому же я не знала, что мне делать дальше. Я замерла на месте: мне не хватало смелости отправиться в ванную. Брат приподнялся и уселся на кровати, раздвинув ноги. Зевнул, взвесил на руке тугой бугор, оттопыривавший трусы, снова зевнул. Обнаружив, что я тоже здесь, в комнате, он наморщил лоб и принялся рассматривать меня. С явным интересом остановил взгляд на груди, прикрытой только майкой, которая служила мне пижамой. Я инстинктивно скрестила руки, спрятав недавно появившиеся, быстро растущие бугорки, и почувствовала, как у меня вспотели подмышки.

— Ты тоже тут спала? — спросил он еще не устоявшимся мужским голосом.

Я смущенно кивнула, а он продолжал без стеснения разглядывать меня.

— Тебе сколько лет, пятнадцать?

— Нет, скоро четырнадцать.

— А выглядишь на пятнадцать, а то и старше. Ты очень развитая для своего возраста, — заключил он.

— А тебе сколько? — из вежливости спросила я.

— Почти восемнадцать, я самый старший. Уже вкалываю вовсю, но сегодня буду бездельничать.

— Почему?

— Сегодня не работаю. Хозяин вызывает меня, когда я ему нужен.

— Чем ты занимаешься?

— Я разнорабочий.

— А как же школа?

— Ну ее, эту школу! Кое-как половину проучился, а экзамены в конце года завалил.

Я смотрела на его мускулистые от работы руки, на сильные плечи. Его грудь легкой пеной покрывали каштановые завитки, они золотились в лучах солнца, как и пушок на лице. Наверное, он тоже слишком быстро вырос. Когда он потянулся, я почувствовала запах взрослого мужчины, и он не показался мне противным. Его левый висок украшал шрам, напоминавший крошечный рыбий скелет, — видимо, след от старой, неумело зашитой раны.

Мы больше ни словом не обмолвились, и он снова стал рассматривать мое тело. Он то и дело поправлял рукой свой член, чтобы тот не выглядел слишком вызывающе. Я хотела одеться, но накануне не распаковала чемодан, и он остался там, где я его бросила, а для того, чтобы его взять, мне пришлось бы повернуться спиной к брату и пройти несколько шагов под его неотступным взглядом. Мне казалось, что в этот момент что-нибудь обязательно случится. Он обшарил глазами мои бедра, прикрытые тонкой хлопковой материей, потом голые ноги до самых ступней, которые я испуганно поджала. Я не посмела бы отвернуться.

Пришла мать и велела ему поторапливаться: одному из соседей понадобилась помощь в каких-то сельских работах. В уплату он давал несколько ящиков спелых помидоров для заготовок на зиму.

— Сходи с сестрой за молоком, не то останешься без завтрака, — обратилась ко мне мать. Она пыталась говорить помягче, но к концу фразы невольно вернулась к обычному приказному тону.

В другой комнате я увидела, что малыш дополз до моей сумки с обувью и всю ее разбросал. Потом принялся грызть туфлю, страдальчески скривив рот: она оказалась невкусной. Адриана, забравшись на стул у кухонного стола и встав на коленки, чистила зеленую фасоль к обеду.

— Смотри, сколько добра выбрасываешь в помойку, — упрекнула ее мать.

Адриана не обратила на это никакого внимания.

— Умывайся, и пойдем за молоком, я уже есть хочу, — сказала она мне.

Я попала в ванную последней. Мужчины залили водой и затоптали пол, оставив потеки грязи и отпечатки босых ног. У нас дома такой мелкой плитки не было. Я поскользнулась, но ничего себе не повредила: помогли балетные навыки. Осенью мне, конечно, уже не придется ходить ни на танцы, ни на плавание.

6

Я помню одно утро в самом начале. Из окон струился тусклый свет, предвещая грозу, которая разразилась спустя несколько часов: такая погода стояла уже несколько дней подряд. Воцарилась непривычная тишина. Адриана с малышом спустилась к вдове с первого этажа, мужчины ушли. Я была дома одна с матерью.

— Надо ощипать курицу, — приказала она и, держа за лапы мертвую птицу с болтающейся головой, протянула ее мне. Кажется, кто-то недавно поднимался к нам и принес ее: я слышала, как мать разговаривает с кем-то на площадке, а потом благодарит. — И выпотрошить.

— Что? Я не понимаю.

— Прямо так ее есть собираешься? Сначала нужно ободрать перья, что тут непонятного? Потом разрезать ее и вытащить кишки, — пояснила она, вытянув ко мне руку и потрясая ею.

Я отступила назад и отвела глаза:

— Не смогу, мне плохо станет. Лучше я уборкой займусь.

Она посмотрела на меня и ничего не сказала. С размаху швырнула птицу на бортик раковины и начала яростно обрывать ей перья. А я словно со стороны услышала, как бормочу сквозь зубы:

— Я видела курицу только в тарелке.

Я принялась за уборку — с ней я справлялась легко. С другими домашними делами могли быть проблемы — к ним я не привыкла. Я долго терла губкой покрытую известковыми разводами ванну, потом открыла кран и наполнила ее водой — холодной, потому что вместо горячей текла холодная, а я не хотела задавать лишних вопросов. С кухни время от времени доносился звук разрубаемых костей, а я, обливаясь потом, отмывала туалет. В конце концов закрыла дверь изнутри на железный крючок и села в ванну. Протянула руку к мыльнице на бортике, и почувствовала, что умираю. Кровь отхлынула от головы, рук и груди, они заледенели. В последний миг я успела выдернуть затычку. Надо было позвать на помощь, но я не знала, как привлечь внимание женщины там, за дверью: я не в силах была назвать ее мамой. Вместо того чтобы в нужной последовательности произнести звуки «м» и «а», я исторгла из себя в стекающую воду несколько ошметков кислого молока. Я не смогла бы даже позвать эту женщину по имени, потому что не помнила, как ее зовут. Поэтому просто вскрикнула и потеряла сознание.

Не знаю, сколько прошло времени, но очнулась я от запаха высохшей мочи Адрианы. Я лежала на кровати голая, накрытая полотенцем. Рядом на полу стоял пустой стакан, наверное, в нем была подслащенная вода: мать лечила нас ею от всех болезней. Немного позже она сама заглянула в комнату.

— Если ты чувствуешь, что тебе вот-вот станет плохо, почему не сказать об этом сразу, чтобы не доводить до крайности? — спросила она, что-то жуя.

— Прости, я думала, само пройдет, — ответила я, не глядя на нее.

За все эти годы я ни разу ей не звонила. Теперь, когда меня ей вернули, слово «мама» застряло у меня в горле, словно жаба, и не желало выскакивать. Когда мне нужно было срочно что-нибудь у нее спросить, я пыталась обратить на себя ее внимание разными способами. Иногда, если держала на руках малыша, то щипала его за ножку, и он начинал плакать. Тогда она поворачивалась в нашу сторону, и я с ней говорила.

Я давно забыла о том, что устраивала брату эту маленькую пытку, вспомнила случайно только сейчас, когда он уже взрослый и ему пошел третий десяток. Я сидела с ним на скамейке рядом с домом, в котором он сейчас живет, и заметила у него синяк, почти такой же, какие когда-то оставляла я. На сей раз я была ни при чем: он ударился об угол тумбочки.

* * *

Все были в восторге: курица на ужин — это что-то новенькое. Адриана гадала, не наступило ли среди лета Рождество. Я боролась с голодом и одновременно с отвращением, ведь я видела, как курицу потрошили, как ее кишки свисали с краев раковины, среди грязных чашек, оставшихся после завтрака.

— По ножке — папе и той, которая сегодня упала в обморок, — огласила свое решение мать.

Грудку отложили на завтра; остальные куски были намного меньше и костлявее. Один из братьев, которого звали Серджо, немедленно взбунтовался.

— Если она больная — с нее хватит и бульона, ножка ей ни к чему, — заявил он. — Положи мне: я сегодня помогал переезжать тетке с верхнего этажа, а денежки, которые она заплатила, забрала ты.

— Между прочим, из-за тебя пришлось ломать дверь в туалет, — вмешался другой, тыча в меня указательным пальцем. — Какой-никакой, а ущерб. Может, его оплатит тот, у кого она жила раньше?

Отец заставил его сесть, хлопнув по макушке, и тот замолк.

— Мне расхотелось есть, — сказала я, повернувшись к Адриане, и убежала в комнату. Через некоторое время она пришла ко мне и принесла кусок хлеба с маслом. Она стала прихорашиваться и надела юбку, которая явно стала ей коротка.

— Давай ешь быстрее и одевайся: мы идем на праздник, — скомандовала она, сунув мне тарелку.

— Какой?

— Нашего святого покровителя. Ты что, не знала? Не слышишь, оркестр играет? Там, на площади. А сейчас петь начнут. Но мы туда не пойдем, Винченцо поведет нас на аттракционы, — шепнула она.

Спустя полчаса рыбий скелет на виске Винченцо уже поблескивал под разноцветными огнями на просторной площадке, где раскинули табор цыгане. Винченцо был единственным из мальчишек, кто не стал оспаривать у меня право на куриную ножку. Он не позвал с собой братьев: с ним были только мы — Адриана и я. Он подсчитал мелкие монеты, которые неведомо как сумел скопить, задержался ненадолго около билетера, с которым, видимо, был давно знаком. На вид они казались сверстниками, у обоих была загорелая кожа. Они вместе покурили, цыган взял деньги за первый круг и разрешил дальше кататься бесплатно.

Меня никогда не пускали на карусель, мать говорила, что это слишком опасно: ребенок ее подруги прищемил большой палец, закрывая защитную перекладину. Адриана, которая уже не раз каталась на аттракционах, помогла мне устроиться на сиденье и защелкнуть замок.

— Крепче держись за цепи, — посоветовала она и заняла место передо мной.

Я мчалась на карусели между ней и Винченцо: они посадили меня в середину, чтобы мне было не так страшно. Взлетая ввысь, я почти испытывала счастье: все произошедшее со мной за последние дни осталось внизу, словно тяжелый туман. Взвившись над этой непроглядной мглой, я могла хоть ненадолго о ней забыть. Я с наслаждением пролетела несколько кругов, когда сзади меня толкнули ногой, и раздался голос:

— Лови ее!

Но я не сумела дотянуться до Адрианы, потому что изо всех сил сжимала цепь.

— Протяни руку, синьорина, ничего с тобой не случится! — уговаривал меня Винченцо, а потом прицелился и подтолкнул посильнее. На третьей попытке я вытянулась на лету, почувствовала прикосновение металла к своей ладони и вцепилась в него что было сил. Я добралась до Адрианы. Винченцо был в восторге.

Сиденья замедлили круговой бег и постепенно остановились. Я спустилась с карусели и, пошатываясь, сделала по инерции несколько неуверенных шагов. Руки у меня тряслись, но не от холода: после нескольких дней непогоды снова вернулась жара. Винченцо подошел ко мне и молча ласково заглянул в глаза: испытание на храбрость было пройдено. Я аккуратно расправила платье, завернувшееся от ветра. Он закурил сигарету и, улыбаясь, выпустил первую струйку дыма мне в лицо.

7

Когда мы дошли почти до самого дома, Винченцо отдал нам свой ключ. Он сказал, что ему надо вернуться на аттракционы, и велел нам не запирать дверь. Мне не хотелось возвращаться, не хотелось ложиться спать, я была под впечатлением от полета. За стеной, в комнате родителей, раздавался ритмичный скрип кровати, потом все стихло. Час за часом я никак не могла пристроить ноги и в итоге заехала ступней в лицо Адриане. Потом до меня снова добралась уже привычная мокрота, я встала и легла в пустовавшую постель Винченцо. Ворочаясь, я ощущала его запахи — подмышек, рта, гениталий. Представляла себе, как он сидит перед трейлером своего друга цыгана, как они болтают и курят. И только к рассвету задремала.

Он вернулся к обеду в рабочих штанах, густо заляпанных цементом. Как мне показалось, никто не заметил, что он не ночевал дома. Родители только коротко переглянулись, когда он подошел к столу. Отец, ни слова не говоря, равнодушно ударил его. Винченцо потерял равновесие, пошатнулся и угодил рукой в миску с пастой, заправленной теми самыми помидорами, которыми ему заплатили за несколько дней работы в деревне. Он упал на пол, свернулся клубком, прикрываясь руками от ударов, и стал ждать, когда все закончится. Увидев, что ноги отца удаляются, он перекатился в сторонку и улегся навзничь на прохладный пол.

— А вы ешьте, — приказала мать, державшая на руках малыша. Он не заплакал, когда поднялась суматоха, видимо, такие сцены были для него привычными. Мальчишки тут же послушно принялись за еду, Адриана лениво и невозмутимо подождала, пока наведут порядок на столе, и лишь тогда стала есть. Испугалась только я одна: мне никогда прежде не доводилось так близко видеть насилие.

Я подошла к Винченцо. Его грудь колебалась, он часто и неглубоко дышал. От ноздрей к открытому рту тянулись две струйки крови, скула уже начала опухать. Рука была испачкана красным соусом. Я достала из кармана платок и протянула ему, но он его не взял и отвернулся от меня. Тогда я села на пол сбоку от него, словно отметив границу и оберегая его покой. Он знал, что я тут, но не прогнал меня.

— В следующий раз душу из него выбью, — процедил отец сквозь зубы, поднимаясь из-за стола. К тому времени все уже покончили с едой, Адриана начала убирать посуду, а малыш захныкал — он хотел спать.

— Не хочешь есть — дело твое, — сказала мать, проходя мимо меня, — но тарелки все равно вымоешь, сегодня твоя очередь. — И она указала на раковину, полную грязной посуды. Они даже не посмотрели друг на друга — она и ее сын.

Винченцо поднялся на ноги и пошел в ванную умываться. Заткнул ноздри комочками туалетной бумаги и побежал на работу: обеденный перерыв уже закончился.

Адриана, ополаскивая намыленные мной тарелки, рассказала мне, что брат уже сбегал из дома. В четырнадцать лет он уехал с цыганами-карусельщиками после праздника в соседней деревне. Он помог им разобрать аттракционы, а когда они уезжали, спрятался в кузове их грузовика и вышел, как только они сделали остановку. Он боялся, что цыгане отправят его домой. Но они оставили его у себя на несколько дней, он работал вместе с ними, колеся по провинции. Потом его посадили на автобус, который шел к дому, и подарили на память драгоценную вещицу.

— Папа его здорово отколотил, — сообщила Адриана. — Зато у него осталось серебряное кольцо со странной гравировкой. Подарок того парня. Ты его вчера вечером видела.

— Но Винченцо, по-моему, не носит никакого кольца.

— Он его никому не показывает. Иногда наденет, покрутит на пальце и снова спрячет.

— А где, ты не знаешь?

— Нет, он постоянно его перепрятывает. Наверное, это волшебное кольцо. Если Винченцо его потрогает, он становится счастливее. Правда, ненадолго.

— И сегодня он тоже ночевал у цыган?

— Думаю, да. Если он возвращается с таким довольным видом, значит, был у них. Но он знает, что потом ему влетит.

Мать позвала ее снимать белье, сушившееся на балконе. Она, конечно, и мне поручала разные домашние дела и поторапливала, если я замешкаюсь, но по сравнению с тем, как она гоняла Адриану, это было ничто. Может, она меня жалела, а может, просто забывала, что я здесь. Она наверняка считала меня неумехой и была, конечно, права. Иногда я даже не понимала ее распоряжений, которые она отдавала скороговоркой, глотая половину слов.

— А что было, когда Винченцо первый раз сбежал из дома? — спросила я, когда Адриана пришла на кухню, чтобы убрать сложенные полотенца. — Вы все, наверное, переволновались? А родители обратились к карабинерам?

Адриана так сильно нахмурилась, что ее брови сошлись на переносице.

— Нет, к карабинерам — нет. Папа искал, ездил с кем-то на машине. А она не плакала, она молчала, — добавила Адриана, указав подбородком в ту сторону, откуда доносились крики: где-то снаружи мать орала на одного из сыновей.

8

Чтобы хоть ненадолго уснуть, я думала о море. Оно плескалось всего в какой-нибудь сотне метров от того дома, который я считала своим и где жила еще несколько дней назад. Только дорога отделяла наш сад от пляжа, и в те дни, когда дул юго-западный ветер, мать закрывала окна и до упора опускала жалюзи, чтобы в комнаты не наметало песка. Рев волн становился почти неслышным, а ночью укачивал, погружая в сон. Я вспоминала об этом, лежа в постели с Адрианой.

Я рассказывала ей, как мы с родителями гуляли по набережной и ходили в самый знаменитый в городе магазин мороженого. Она, в платье с тонкими бретельками, с красным лаком на ногах, шла с ним за руку, а я убегала вперед и вставала в очередь. Мне — фруктовое со взбитыми сливками, им — сливочное. Адриана даже не представляла себе, что все эти вкусы существуют на самом деле, и мне приходилось перечислять их вновь и вновь.

— А где этот город? — спросила она с тревогой, словно речь шла о каком-то волшебном месте.

— Примерно в пятидесяти километрах отсюда, может, чуть больше или меньше.

— Отвези меня туда когда-нибудь, мне хочется увидеть море. И магазин мороженого.

Я рассказала ей, как мы ужинали в саду. Как я накрывала на стол, а в это время люди шли с пляжа, шагая по тротуару всего в нескольких метрах от меня, по ту сторону ограды. Как они шаркали по мостовой деревянными подошвами, и с их пяток сыпались песчинки.

— А что ты ела? — спросила Адриана.

— Обычно рыбу.

— Это как тунец в банках?

— Нет-нет, есть много другой рыбы. Мы покупали свежую у рыбаков, на рынке.

Я описывала Адриане каракатицу, шевеля пальцами и изображая щупальца. Рассказывала о том, как лангусты, изгибаясь дугой, медленно умирали на прилавках, а я зачарованно их рассматривала. Они тоже смотрели на меня: темные пятнышки у них на хвосте напоминали глаза, полные упрека. На обратном пути, когда мы с матерью шли вдоль железной дороги, в сумке все еще слышалось прерывистое шуршание.

Рассказывая все это, я чувствовала во рту вкус картошки и фаршированных кальмаров с яично-лимонным соусом, которые готовила мать. Интересно, как она там, моя мама. Если бы только она хоть немного поправилась и начала есть, если бы только почаще вставала с постели… А может, ее положили в больницу. Она ничего мне не рассказывала о своей болезни, наверное, потому, что не хотела меня пугать, но я видела, как она страдала весь последний месяц, даже не ходила на пляж, хотя раньше начинала купаться и загорать рано, еще в мае, лишь только наступала теплая погода. С ее разрешения я стала одна загорать у моря под зонтиком, ведь я уже большая, сказала она. Я ходила на пляж накануне отъезда, даже повеселилась с друзьями, потому что не верила, что у моих родителей хватит духа меня вернуть.

* * *

Кожа у меня все еще была загорелая, с полосками белой кожи, повторяющими очертания купальника. В то лето мне уже понадобился лифчик, я выросла и перестала быть маленькой девочкой. Смуглая кожа была и у моих братьев, но только в тех местах, которые загорели во время работы или уличных игр. К началу лета загар смывался, а затем появлялся вновь. А спина Винченцо представляла собой карту солнечных ожогов.

— В том городе у тебя были друзья? — спросила Адриана.

Ее школьная подружка только что позвала ее с улицы, и она помахала ей рукой из окна.

— Были. Самая лучшая — Патриция.

С ней я выбирала себе весной открытый купальник. Мы отправились за ним в магазин рядом с бассейном, куда тоже ходили вместе. Пат показывала почти чемпионские результаты, а я занималась без особой охоты. Мне всегда было холодно, и еще до того, как залезть в воду, мне уже хотелось из нее вылезти. Меня раздражали серые стенки бассейна, запах хлорки. Но с тех пор как в моей жизни все изменилось, я и по ним скучала.

Мы с Пат хотели купить одинаковые купальники и похвастаться на пляже своими новыми формами. С разницей в неделю у нас начались месячные, и даже прыщи, похоже, выскакивали синхронно. Наши тела видоизменялись, словно подсказывая друг другу направление развития.

— Вот этот тебе подойдет, — сказала мама, пройдясь между полок и выудив откуда-то плотный раздельный купальник. — Ведь кожа на груди нежная и тонкая, она легко сгорает на солнце.

Тот день я запомнила до мелочей: накануне она заболела. Поэтому я отказалась брать бикини с бантиком между чашечками бюстгальтера и еще двумя по бокам плавок. А Патриция взяла, она такой очень хотела. Она часто приходила к нам домой, я к ней — гораздо реже: мои родители опасались, как бы мне не передались дурные привычки ее семейства. Они были веселые, рассеянные, безалаберные. Никто ни разу не видел их на мессе, ни по воскресеньям, ни даже на Пасху или Рождество: не исключено, что они просто были не в состоянии вовремя проснуться. Ели что попало, и не в определенный час, а когда были голодны; обожали двух своих собак и нахального кота, который вскакивал на стол и таскал остатки еды. Помню, как мы сами готовили себе полдник у них на кухне, заливая хлеб потоками шоколада, так что потом у меня от него ныли зубы.

— Это дает мне энергию, чтобы хорошо плавать, — заявила Пат. — Возьми еще кусочек, твоя мать не узнает.

Только однажды мне разрешили остаться у них ночевать. Ее родители ушли в кино. Мы допоздна смотрели телевизор, хрустя чипсами, а потом всю ночь болтали, устраиваясь то у нее в постели, то у меня, в обществе кота, с мурлыканием развалившегося на одеяле. Я не привыкла к такой свободе и на следующий день, вернувшись домой, чуть было не заснула с куском курицы на груди.

— Они тебя даже не покормили? — озабоченно спросила моя мать.

Когда я сообщила Патриции, что скоро мне придется уехать, она решила, что я шучу. Сначала она никак не могла взять в толк — впрочем, как и я сама, — что это за история с настоящими родителями, которые требуют меня вернуть, и не поняла по моему тону, как я приняла это известие. Мне пришлось все объяснять ей снова, и тогда Пат подскочила, словно ужаленная, и заплакала навзрыд, трясясь всем телом. Тут уж я сама испугалась. При виде ее реакции я сообразила, что мне и вправду грозит нечто ужасное, но плакать не стала.

— Не бойся, твои родители, я имею в виду те, которые здесь, этого не допустят. Ведь твой отец карабинер, он обязательно что-нибудь придумает, — попыталась она меня утешить, кое-как приходя в себя.

— Он говорит, что ничего не поделаешь.

— Твоя мать не согласится.

— Она сейчас плохо себя чувствует. Наверное, из-за того меня забирают. Или наоборот. Отец узнал, что она заболела, и решил меня сплавить, только не хочет признаваться. Поверить не могу, что какой-то семье, которая меня никогда не видела, вдруг загорелось забрать меня назад.

— Правда, ты же совсем не похожа на родителей. В смысле на тех, кого все знают как твоих маму и папу.

Ночью меня осенила одна идея, и утром, перебравшись под ее зонтик, я поделилась ею с Патрицией. Мы обдумали ее до мельчайших деталей и пришли в восторг от нашего плана. После обеда я побежала к ней, даже не спросив разрешения у матери, которая отдыхала у себя в комнате. Она все равно отмахнулась бы: у нее не было сил, и заботило ее совсем другое.

Пат открыла мне дверь, понурив голову и держась за притолоку. Грубо пнула кота, который терся о ее ноги, обвивая их хвостом. Мне расхотелось заходить. Пат взяла меня за руку и потащила в комнату, сказав, что со мной хочет поговорить ее мать. Мы, девчонки, придумали, что завтра после пляжа мы с Пат пойдем к ней, и я спрячусь у нее дома на месяц или два, чтобы за это время мои родители, и те и другие, нашли решение, которое меня устроит. Я позвоню домой — на несколько секунд, как в кино, — успокою их, скажу, что со мной все хорошо, и продиктую свои условия: «Туда я не поеду. Вернусь домой или убегу насовсем куда глаза глядят».

Мама Пат крепко меня обняла, как обычно тепло и неожиданно смущенно. Освободила для меня место на диване и пригласила сесть рядом. Кота она прогнала: сейчас было не до него.

— Мне очень жаль, — произнесла она. — Ты знаешь, как я к тебе привязана. Но это невозможно.

9

— Тебе нравилось там, в городе? — спросил как-то раз Винченцо.

Мы находились в подземном гараже большого здания. У стен беспорядочно валялись кучи корзин без дна, коробки из вспученного от влажности картона, дырявые матрасы, из которых торчали пуки шерсти. В одном углу лежала кукла без головы. Посередине, на свободном пятачке, мы с Адрианой и мальчиками резали помидоры для соуса на зиму — сначала напополам, потом на мелкие кусочки. Я работала медленнее всех.

— Синьорина никогда раньше такого не делала, — кривляясь, тоненьким голоском протянул один из братьев.

Малыш всей пятерней залез в мусорную корзину, что-то схватил и потащил в рот. Матери не было, она за чем-то ушла.

— Ну так что? Почему ты сюда вернулась? — настойчиво расспрашивал Винченцо, тыча в мою сторону пальцем в красном соке.

— Это решала не я. Моя мать сказала, что я выросла и настоящие родители потребовали меня вернуть.

Адриана внимательно слушала, не отрывая от меня взгляда, хотя ей нужно было смотреть на свои руки и нож, которым она резала помидоры.

— Эй, реально, может, вытащите его из помойки? Чего размечтались-то? — воскликнул Серджо, самый злой из братьев. — Эй, ма! — крикнул он, повернувшись к выходу. — Ты правда сама забрала ее обратно? Может, надо было подумать?

Винченцо одной рукой толкнул его, а другой, злобно хмыкнув, повалил деревянный ящик, на котором тот сидел. Серджо, падая, задел ногой ведро, полное нарезанных помидоров, и часть из них выпала на пыльный бетонный пол. Я начала подбирать их и уже хотела выкинуть, но тут ко мне кинулась Адриана и ловко, как взрослая, отняла у меня грязные помидоры, помыла их и снова положила в ведро. Повернулась и выразительным взглядом велела мне молчать. Не должно пропасть ни кусочка. Я кивнула.

Мать вернулась с чистыми бутылями, которые нужно было наполнить. В каждой уже лежат лист базилика.

— О боже, у тебя хоть что-нибудь сегодня получается? — строго спросила она, взглянув на меня.

Я что-то прошептала в ответ — так мне было стыдно.

— Эй! Получается или не получается?

Я чуть заметно покачала головой.

— Может, оно и к лучшему, не то все испортила бы. Видно, не для всякой работы ты годишься.

* * *

У стены здания над откосом горел костер, на котором мать только что закончила кипятить бутылки с соусом в большом котле с водой. Винченцо приволок полмешка кукурузы и осторожно снял его с обгоревшего плеча. У него стали допытываться, откуда он ее взял, но он притворился, будто не слышит. Мы обрывали с початков листья и волокна, зерна под ними были мягкими и, если подковырнуть их ногтем, сочились молочно-белым соком. Я наблюдала за другими и делала, как они. Но кожа у меня была еще слишком нежной, и я порезалась краем листа.

Пока не остыли угли, Винченцо жарил кукурузу и переворачивал початки голыми руками, быстро хватая их кончиками пальцев.

— Пусть немного подгорят, так вкуснее, — объяснил он мне, лукаво посмеиваясь.

Он помахал первым початком перед носом Серджо, тот решил, что это ему, однако кукуруза досталась мне. Я взяла початок и обожглась.

— Вот спасибо-то! — пробормотал Серджо и стал ждать своей очереди.

— Я ее несколько раз ела, но только вареную. Так намного вкуснее, — сказала я.

Никто меня не услышал. Я молча помогла Адриане вымыть и убрать на место посуду, в которой готовился соус.

— Не обращай внимания на Серджо, он со всеми такой злой.

— Может, он прав, может, не твои родители потребовали вернуть меня. Теперь я уверена: я здесь потому, что моя мать заболела. Но спорить готова, она за мной приедет, как только поправится.

10

Дорогая мама или дорогая тетя,

не знаю, как тебя называть. Я хочу вернуться к вам. Мне здесь плохо, и это неправда, что родственники меня очень ждали, наоборот, они приняли меня как свалившееся им на голову несчастье: для всех я только обуза, лишний рот.

Ты всегда повторяла, что для девочки самое главное — личная гигиена, поэтому сообщаю тебе, что в этом доме помыться — целая проблема. Мы с сестрой спим в одной кровати с матрасом, провонявшим мочой. В той же комнате спят мальчики пятнадцати лет и старше: вряд ли тебе приятно будет об этом узнать. Не знаю, что может случиться. Ты ведь каждое воскресенье ходишь к мессе, преподаешь катехизис в нашем приходе, как же ты можешь оставлять меня в таких условиях?

Ты больна и, наверное, не хотела говорить мне об этом, но я достаточно взрослая, чтобы быть рядом и помогать тебе.

Я поняла, что ты забрала меня совсем маленькой из бедной многодетной семьи ради моего же блага. С тех пор здесь ничего не изменилось. Если тебе не все равно, что со мной будет, пришли сюда дядю, пусть он заберет меня, иначе в ближайшие дни я выброшусь из окна.

P. S.

Извини, что не пришла попрощаться с тобой в то утро, когда вы заставили меня уехать, и не поблагодарила за пять тысяч лир, которые ты спрятала между носовыми платками. Оставшихся денег мне хватит на конверт и марку.

Я забыла подписать это письмо, написанное на листке из тетради в линейку. Бросила его в красный почтовый ящик, висевший рядом с дверью бакалейной лавки, и подсчитала остатки: можно купить два леденца — мне мятный, Адриане лимонный.

— Кому ты пишешь? — спросила она, тщательно вылизывая бумагу, которую отклеила от гладкой поверхности леденца.

— Маме, которая осталась в городе.

— Она тебе не мама.

— Тогда тете, — раздраженно отрезала я.

— Да, она троюродная сестра отца. Хотя на самом деле троюродный брат — это ее муж, карабинер, тот, который привез тебя сюда. Но деньги-то у нее. И она о тебе думает.

— Откуда ты знаешь? — спросила я, слизывая липкую зеленую струйку, стекавшую по палочке на пальцы.

— Вчера вечером слышала, как родители разговаривали об этом у себя в комнате. Серджо хотел меня прогнать, но я спряталась в шкафу. Кажется, Адальджиза собирается отправить тебя учиться дальше, в старшую школу. Не повезло тебе.

— О чем еще они говорили? — поинтересовалась я и перевернула леденец, пытаясь снять каплю с острого кончика.

Адриана неодобрительно тряхнула головой, сама ловко слизнула каплю и помахала рукой, призывая меня есть побыстрее.

— Да, пришла беда — отворяй ворота, — вздохнула она.

Я засунула весь леденец в рот и без всякой охоты продолжала сосать, пока от него не осталось нечто бесцветное, почти невидимое.

— Дай сюда, — раздраженно потребовала Адриана и обгрызла все до деревянной палочки.

Я спросила почтового служащего, как долго будет идти до того города мое письмо, сколько времени уйдет на доставку, сложила дни, умножила на два, добавила еще один: маме же нужно написать ответ. И начиная с одиннадцатого дня стала ждать, каждое утро сидя на низенькой каменной изгороди и наблюдая, как ребятишки на небольшой площади играют в салочки или в классики. Я сидела на ласковом сентябрьском солнце и болтала ногами, и порой мне представлялось, что, вместо того чтобы получить обычный конверт, я увижу своего дядю, которого всегда считала отцом. Он вернется за мной на своей длинной серой машине, я прощу его за то, что он отказался забрать меня назад, оставив на тротуаре перед домом, и уехал.

А может, они приедут вдвоем, она будет совсем здорова, сделает пышную прическу у своего парикмахера — он иногда стриг и меня, когда челка отрастала до самых глаз, — и наденет один из своих мягких шарфов, которые она носит в межсезонье и так красиво повязывает.

— Чего ты ждешь? Любовного послания? — шутил почтальон всякий раз, когда, безрезультатно порывшись в своей кожаной сумке, говорил мне «нет».

* * *

Однажды ясным днем рядом с домом остановился фургон. Водитель подошел к нам и спросил, на каком этаже живет получатель, и назвал имя матери. Он начал выгружать пакеты. Дети бросили играть и стали помогать втаскивать вещи по лестнице. Мы сгорали от любопытства, а он забавлялся, поддразнивая нас.

— Осторожно, углы не повредите. Сейчас поднимемся, и сами все увидите, — уговаривал он особенно нетерпеливых. — Покажите, где спят девочки, — заявил он, как будто выполнял инструкции, заученные наизусть.

Мы с Адрианой открыли комнату, недоверчиво поглядывая на него. Спустя несколько минут он собрал двухъярусную кровать, к которой прилагались лесенка и два новых матраса. Потом у стены появилась трехстворчатая ширма, отгородившая кровать от остальной комнаты. Водитель вернулся к фургону за чем-то еще: это был ответ на мое письмо.

— Но кто все это заказал? И кто будет платить? — забеспокоилась Адриана, словно очнувшись от сна. — Папа и так весь в долгах. А мама? Мама-то где?

Она куда-то ушла после обеда, взяв с собой ребенка и не сказав нам ни слова. Наверное, заговорилась с соседкой.

— Родители нам денег не оставляли, — начала оправдываться моя сестра, обращаясь к водителю, который в сопровождении целой свиты мальчишек снова вошел в квартиру, неся две коробки. В них лежали два комплекта цветного постельного белья, стеганое одеяло, набитое шерстью, и легкое летнее одеяло. Судя по всему, они были предназначены только для одной из двухъярусных кроватей. Там еще были кусочки мыла, несколько флаконов моего любимого шампуня и один — против вшей, который вполне мог мне здесь понадобиться. И пробник духов моей матери: видимо, она заметила, что я украдкой прыскала ими на себя перед уходом в школу.

— Все оплачено. Мне просто нужно, чтобы кто-нибудь из взрослых расписался за доставку.

За это взялась Адриана: она умела подделывать корявую подпись отца. Когда мы остались в комнате одни, она сначала попросила меня отдать ей место наверху, потом внизу, потом снова наверху, сняла туфли и попыталась выяснить, где ей будет лучше, несколько раз поднявшись и спустившись по лесенке. Старую, с провисшей сеткой кровать и вонючий матрас мы вынесли на лестничную площадку.

— Боюсь, и новый промочу.

— Она еще и клеенку купила, водонепроницаемую. Подстели ее.

— Что она купила?

В этот момент вернулась мать. С ее плеча свисала головка спящего малыша. Она не удивилась новым вещам. Адриана, которая сразу захотела их ей показать, схватила ее за блузку и притащила в нашу комнату. Раздраженная бурным восторгом дочери, она равнодушно взглянула на кровать и остальные вещи, потом на меня.

— Это все тебе тетя прислала. Непонятно, кто ей про нас рассказал. Вчера я говорила с ней по телефону в погребке у Эрнесто: синьора Адальджиза позвонила туда и вызвала меня.

Приятная возможность спать на новых свежих матрасах за ширмой в первый же вечер обернулась для нас с Адрианой неприятностями. Мальчишки прятались за створками, окликали нас, а потом пугали внезапными воплями. Они вертели ширму так и сяк, и через неделю в ткани, натянутой на рамы, образовалось множество дырок. Они просовывали голову в отверстия и пронзительно орали. Наш с сестрой маленький отдельный мир разваливался на глазах, мы возмущались и пытались защищаться, но это нас не спасло, а родители ни во что не вмешивались.

Многие годы меня растили как единственного ребенка и не научили защищаться. Я страдала от гнева и бессилия. Завидев Серджо, я молча осыпала его проклятиями; странно, что его до сих пор не поразила молния.

Только Винченцо не участвовал в оскорбительных выходках братьев, а когда уставал от поднятого ими шума, прикрикивал на них, требуя угомониться. После того как мы вынесли в сарай испорченную ширму, он подолгу рассматривал меня, мое тело, вечером и утром, в момент пробуждения, словно соскучился по мне за предыдущие дни. Мы по-прежнему одевались очень легко: хотя лето уже прошло, стояла жара.

Новая кровать приводила Адриану в восторг, но мы постоянно менялись местами. Она все не могла решить, где ей лучше спать, наверху или внизу. В любой час ночи она могла прийти и свернуться калачиком у меня под боком, и не важно, наверху я спала или внизу. Но поскольку клеенка была только одна, Адриане не понадобилось много времени на то, чтобы описать оба новых матраса.

11

Вскоре на верхнем этаже двухъярусной кровати умерла посреди ночи моя мама — та, приморская. Она не выглядела измученной болезнью, только седины стало чуть больше, чем прежде. И почему-то выцвела волосатая родинка под подбородком, напоминавшая маленькую гусеницу, — побледнела за несколько минут, как будто растворилась в окружающем белесом сумраке. Ее грудь перестала наполняться воздухом, и взгляд остановился.

На похоронах меня сопровождала другая мать. «Беднадальджиза, беднадальджиза», — бубнила она, заламывая руки. Но потом куда-то подевалась: у нее спустились чулки, а в таком виде присутствовать на службе она не могла. Я осталась одна впереди процессии, единственная дочь покойной; за моей спиной маячили неразличимые черные фигуры людей, пришедших на похороны. Мужчины, которые несли гроб, уронили его в свежевырытую могилу: он был тяжелый, и веревки перетерлись об острые углы. Видимо, я подошла слишком близко к краю ямы, дерн обвалился у меня под ногами, и я упала вниз, на деревянную крышку. Оглушенная, я так и лежала там неподвижно, и меня, судя по всему, никто не заметил. Священник монотонным голосом раздал благословения, побрызгал святой водой, окропив и меня. Зашуршали лопаты, сбрасывая в могилу рыхлую землю. Я закричала, но меня не услышали. Потом кто-то крепко схватил меня за руки.

— Перестань орать, не то выброшу тебя из окна! — пригрозил Серджо, тряся меня в темноте.

Мне больше не удалось уснуть. Я наблюдала за луной, которая совершила прогулку по ледяному небу и спряталась за стеной.

С тех пор ночные кошмары стали повторяться регулярно. Я ненадолго проваливалась в сон, потом внезапно просыпалась и рывком садилась на кровати, уверенная в том, что случилось несчастье, но какое? Я блуждала наугад по темным закоулкам своей памяти, и однажды в ней внезапно всплыла и стала расти мысль о болезни матери, с наступлением темноты причинявшая мне невыносимые мучения. Днем я хотя бы могла верить, что мать выздоровеет, что я вернусь домой. Но с каждой ночью становилось только хуже, пока мне не приснилась смерть матери.

На этот раз не Адриана пришла ко мне, а я сама к ней спустилась. Не просыпаясь, она подвинула ноги, чтобы я могла улечься как обычно, но мне захотелось положить голову к ней на подушку. Я обняла ее, стараясь успокоиться. Она была такая маленькая и костлявая, и от нее пахло немытыми волосами.

Это ощущение было вытеснено воспоминанием о завитках волос Лидии, по форме похожих на красные цветы на простыне. Лидия, младшая сестра моего дяди карабинера, была слишком молода, чтобы звать ее тетей. Какое-то время мы жили вместе в доме моих родителей, и она неизменно появлялась в моих ранних воспоминаниях. Ее комната располагалась в конце длинного узкого коридора, зато выходила на море. Днем я старалась поскорее сделать уроки, а потом мы с ней слушали песни по радио. Она грустила, думая о человеке, с которым рассталась, и с чувством повторяла строчки из стихотворений о любви, прижав руку к астматической груди. Из городка, где она жила, ее отправили к брату дышать морским воздухом.

Когда мы оставались одни, Лидия надевала мини-юбку и туфли на платформе, которые прятала у себя в шкафу, и включала проигрыватель на полную мощность. Она танцевала в столовой шейк, трясясь всем телом и закрыв глаза. Непонятно, где она этому научилась, ведь с наступлением темноты ей не разрешали выходить из дома, но иногда она, взбунтовавшись, тайком выбиралась на волю через окно на первом этаже. Мне хотелось, чтобы она сидела со мной по вечерам, и в тот момент, когда нужно было ложиться спать, я выдумывала, что у меня ужасно зудит спина, там, где никак не достать. Лидия приходила почесать меня и садилась на кровать. Считала мои позвонки и про каждый из них придумывала историю. Она давала имена наиболее выдающимся из них и, трогая то один, то другой, изображала, как они беседуют между собой, словно старушки на скамейке.

Однажды она откуда-то вернулась и сказала:

— Они меня берут.

Так за несколько лет до возвращения к настоящим родителям я ее потеряла. Случилось это в универмаге. Однажды рано утром мы с ней отправились за покупками, и пока я примеряла рубашку с рыбами и морскими звездами, она спросила у продавщицы, можно ли поговорить с директором. Ее готовы были принять, но чуть позже, и мы стали ждать. Как только Лидии разрешили зайти в простенький офис, она сразу же достала из сумки диплом секретаря и попросила взять ее на работу, на любую зарплату. Она сидела перед письменным столом, а я стояла сбоку, и она время от времени гладила мою руку.

Ее почти сразу взяли на испытательный срок. Однажды вечером она вернулась домой, неся в дрожащих руках униформу: на следующий день она должна была надеть ее на работу. Она прошлась в ней взад-вперед по гостиной. Белый с синим костюм, крахмальный воротничок и манжеты. Теперь она тоже надела форму, как и ее брат. Она немного покружилась, показывая, как раздувается колоколом юбка. Когда она остановилась и мир вокруг нее перестал вращаться, меня уже не оказалось в комнате: у меня не было сил на нее смотреть.

Она недолго проработала продавцом, потом ее сделали кассиром, а через год — заведующей отделом. Она стала поздно возвращаться домой. Затем ее взяли в центральный офис, за несколько сотен километров от нас, и она переехала. Иногда она писала мне, а я не знала, что ей отвечать. Да, в школе все в порядке, конечно. Патриция, как и раньше, — лучшая подруга. В бассейн хожу, научилась делать кувырки в воде, но по-прежнему мерзну. Сначала она отправляла мне открытки с достопримечательностями города, где теперь жила, но они вскоре закончились. Рисуя в альбоме, я красила солнце в черный цвет — такое у меня было настроение, — и обеспокоенная учительница позвонила домой и спросила, не умер ли у нас кто-нибудь. В табеле успеваемости у меня почти по всем предметам были десятки: я старательно выполняла все домашние задания, лишь бы заполнить время, освободившееся после отъезда Лидии.

Она приехала в августе на праздники, но я боялась слишком ей радоваться. Мы пошли на наш обычный пляж, и она сгорела, несмотря на кремы, которые приобрела со скидкой для сотрудников. Она здоровалась со старыми знакомыми с фальшивым северным акцентом, словно приезжая. Я испытывала за нее неловкость и начала скучать по прежним временам.

До того, как меня вернули настоящим родителям, я виделась с ней еще раз. Услышала звонок в дверь и открыла: передо мной стояла незнакомка с выпрямленными крашеными волосами, а с ней девочка, цеплявшаяся ручонками за ее ноги, и это была не я.

Лежа в темноте рядом с Адрианой, я представляла себе, что Лидия могла бы спасти меня, может быть, взять с собой на север. Но она переехала в другой город, и я не представляла себе, как ее отыскать. Еще рано было думать о другом варианте спасения.

12

Они выключили свет и прыгнули в кровать. Когда я входила в комнату, Серджо шикнул на брата, но оба продолжали приглушенно хихикать в подушку. Винченцо ушел из дома днем и до сих пор не вернулся, а Адриана нянчила малыша, держа его на руках. Я разделась в темноте и в напряженной тишине скользнула под одеяло. Моя нога дотронулась до чего-то живого, оно шевелилось и билось, теплое и пушистое. Я услышала свой собственный крик, почувствовала, как в лодыжку меня что-то несколько раз укололо. Не помню, как я добралась до выключателя. Потом повернулась и посмотрела на кровать. Там, семеня лапками, вертелся вокруг своей оси голубь, хлопая одним крылом и пытаясь взлететь. Другое крыло, сломанное, болталось с другого бока. Вся новая простыня была испачкана его экскрементами. Он дополз до края матраса и упал на пол, ударившись грудью.

Братья сидели и громко смеялись, хлопая себя по ляжкам широкими лапами и утирая слезы. Птица и на полу не прекращала попыток подняться в воздух. Серджо наскучило это зрелище, он схватил голубя за здоровое крыло и выкинул в окно. В этот момент я отчетливо поняла, что второе крыло голубю сломал он.

Я подскочила к нему, крикнула, что он чудовище, и расцарапала ему лицо, оставив на щеках глубокие борозды, из которых сразу начала сочиться кровь. Он даже не защищался, не ударил меня, только нарочито громко смеялся, словно пытаясь показать, что мне не по силам причинить ему боль. Другой брат подскакивал на кровати, подражая движениями голубя.

Отец пришел узнать, что происходит. Еще ни в чем не разобравшись, он дал обоим братьям по паре оплеух, и они присмирели. По негласному обычаю отец всегда сам бил мальчишек, во всяком случае после того, как они подросли и у матери уже не хватало сил с ними справляться. Она отвечала за Адриану, почти ежедневно выдавая ей положенную порцию тумаков.

— Мы просто хотели пошутить, — оправдывался Серджо, — она по ночам кричит и будит нас. Вот я и решил: пусть от страха покричит.

На следующий день я помогала складывать выстиранные и просохшие простыни.

— Смотри внимательно, чтоб клоп-вонючка не попал, — сказала мне мать, смахивая с белья жирное зеленое насекомое. — Не знаю почему, но они любят забираться в белье на веревке. — И тут же непринужденно перешла от клопов к детям: — Второй-то у меня неудачный получился. Старший хоть и убегает, но все же получше.

— Они не хотят, чтобы я жила с вами, вот и мучают меня. Почему мне нельзя уехать обратно? Туда, где я жила раньше?

— Ничего, Серджо потихоньку привыкает. Ты все-таки попытайся не кричать во сне, а то они злятся.

Она замерла на секунду со стопкой белья в руках. Посмотрела мне в глаза — такое редко случалось, — как будто в голове у нее крутилась какая-то мысль.

— А ты помнишь, как мы встретились на свадьбе? Тебе тогда было лет шесть, может, семь.

Она словно хлыстом подстегнула мою память.

— Помню, но смутно. Ты сейчас другая, в обычной одежде. А тогда была очень элегантная, — признала я.

— Ты представить себе не можешь, как я себя ругала за то, что растолстела. В какой-то момент я ужас как разжирела, даже боялась, что одежда лопнет по швам, — улыбнулась она. — Это было в июне, в воскресенье, и молодожены ужасно долго фотографировались, — продолжила она. — Мы страшно проголодались, было уже три часа, а все только начали рассаживаться по местам в ресторане. Я повернулась и увидела тебя, но сама бы не узнала — такая ты стала большая и красивая.

— А кто тебе сказал, что это я?

— Услышала от кого-то. А потом пришла Адальджиза. Она разговаривала с родственниками и не сразу меня заметила. Я окликнула тебя, и ты подняла голову. И стала смотреть на меня, открыв рот, наверное, потому, что из глаз у меня текли слезы.

Сегодня я расспросила бы ее о подробностях той встречи, но тогда мне помешало смущение. Она продолжала говорить, положив стопку белья на стул.

— А Адальджиза как меня увидела, сразу встала между нами — между тобой и мной. Но ты все равно смотрела на меня, выглядывала у нее из-за спины, и личико у тебя было такое любопытное.

Я покосилась на раннюю седую прядь у нее надо лбом — признак того, что она все понимала. Когда меня ей вернули, эта прядь уже терялась среди ранней седины, а вскоре стала совсем незаметна в сплошной белизне.

Тогда, в день свадьбы, я еще ничего не знала. Мои отцы были дальними родственниками, я носила их фамилию. В течение месяца, когда меня постепенно отлучали от груди, две семьи договорились о моей дальнейшей жизни, не подписывая никаких официальных документов, не заботясь о том, какую цену мне придется заплатить за эту неопределенность.

— Я не могла с тобой разговаривать, ведь ты была еще слишком мала, зато я высказала все твоей тете.

— Почему?

— Она обещала, что вы с ней часто будете к нам приезжать, что ты будешь расти у нас на глазах. А вместо этого мы увидели тебя только на семейном празднике, когда приехали к вам в город. — Голос у нее дрогнул, но она взяла себя в руки: — А когда все изменилось, нас никто даже не предупредил.

Я внимательно и напряженно слушала ее рассказ, но не хотела ей верить. В день моего приезда то же самое сказала Адриана, но она еще маленькая — что она понимает?

— Она оправдывалась тем, что ей нужно заботиться о золовке, что она не могла оставлять ее без присмотра, хотя, когда Лидия подошла ко мне поздороваться, она выглядела красивой и совершенно здоровой.

— Лидия болела астмой. Иногда ей вызывали неотложку, — сухо проговорила я.

Она посмотрела на меня и не добавила больше ни слова. Она поняла, на чьей я стороне. Взяла со стула стопку белья и понесла к себе в комнату.

13

Получив мое письмо, они не ответили на него, но, скорее всего, заключили новое соглашение, не поставив меня в известность. По субботам мать поселковая должна была выдавать мне немного денег, которые присылала мать приморская. Сумма сокращалась, частично оседая у той, которая мне ее выдавала, но, получив деньги, я чувствовала облегчение: моя далекая мать пошла на поправку. И она по-прежнему думает обо мне. Я верила в то, что вместе с деньгами мне передается тепло ее рук, сохранившееся в металлических монетках по сто лир, почти такое же ощутимое, как если бы она прикоснулась ко мне сама.

Свою догадку о том, что родители о чем-то договорились, я обсудила с Адрианой. Мы с ней пошли в закусочную Эрнесто. Я открыла холодильник с мороженым и нырнула в облако ледяного белого пара. Две порции мороженого с добавками: мне — с шоколадной крошкой, Адриане — с вишней. Устроившись за столиком снаружи, мы сосредоточенно поглощали мороженое, напоминая двух старичков, играющих в карты. Я отложила немного денег, а на остаток купила соску для Джузеппе: он их все время терял.

За несколько недель я накопила достаточно, чтобы хватило на автобусные билеты и несколько бутербродов. Когда я рассказала Адриане о своих планах, она испугалась, и тогда я предложила Винченцо поехать с нами. Он докуривал сигарету на маленькой площади перед домом и собирался идти обедать. Винченцо выдыхал дым, закрыв глаза, и казалось, будто он о чем-то размышляет.

— Ну хорошо, — немного удивившись моему предложению, согласился он. — Но дома никто не должен знать, куда мы собрались. Надо убедить их в том, что вы едете со мной работать на ферму. Так они ни о чем не догадаются, — добавил он, бросив мрачный взгляд на окна третьего этажа.

Мы поднялись на рассвете, сели на автобус и поехали в мой город. Адриана никогда прежде не бывала в городах, а Винченцо видел только предместья, по которым его друзья цыгане кочевали со своими аттракционами. Автобус остановился в двух шагах от курортной зоны с пляжем, на котором я проводила каждое лето. Сидя под зонтиком, в тени, мы с мамой, благоухающей кремом для загара, наблюдали за толпами отдыхающих, которые искали свободное место на огороженном канатами пляже. В те дни, в конце сезона, мы с ней обычно ели виноград, отрывая по ягодке от большой грозди: он заменял нам полдник.

В такой ранний час там еще никого не было. Незнакомая девушка подметала бетонную площадку между тротуаром и входом в бар. Парень, работавший на пляже, открывал зонтики из желтых и зеленых клинышков, и над берегом разносились резкие, как выстрелы, металлические щелчки. Моего зонтика в первом ряду не было, как будто все знали, что он мне не понадобится.

— Эй, что-то тебя давно не видно! Куда ты запропастилась? — окликнул меня парень, когда мы проходили мимо. — И ты исчезла, и твоя мать что-то не появлялась. Уезжали на каникулы? Ладно, сейчас открою твой номер семь.

Моим лежаком давно не пользовались, и при попытке его разложить раздался натужный скрип. Внезапно парень — он был в выцветшей от солнца майке — повернулся и с любопытством посмотрел на двух моих спутников, остановившихся в нескольких метрах от нас. Они резко отличались от обычных посетителей пляжа.

— Это мои родственники, они живут в горах, — тихо сообщила я ему.

Они все равно не услышали бы: их переполняли новые впечатления. Они уселись на берегу, и было видно, что даже Винченцо немного оробел. Небольшие ленивые волны набегали на берег, не пенясь и не шумя. Солнце еще низко стояло над линией горизонта, и на краях волнорезов сидели чайки.

— А вдруг оно выйдет из берегов? Мы тогда умрем? — испуганно спросила Адриана.

Она опасливо наблюдала, как песок просачивается между пальцами ног. Мы переоделись, она натянула купальник, который на нее еле налез, а Винченцо и вовсе остался в обычных трусах. Мы развесили одежду на спицах зонтика, обнаружив там повязку для волос, которую, как мне казалось, я потеряла. А она меня ждала. Я с трудом развязала ее обгрызенными ногтями и положила в сумку. Она служила мне много лет. Когда я была маленькой, мама расчесывала мне волосы, потом надевала эту повязку и нежно брала мое лицо в свои ладони. Она каждое утро садилась на краешек моей кровати, а я слезала на пол и вставала к ней лицом. Мне очень нравилось, как щетка скользит по голове, как пружинят металлические зубчики.

Сестра не хотела купаться, даже заходить в воду боялась: вдруг море ее затянет, и она утонет? Она села на корточки на сухом месте, прижав подбородок к коленям и разглядывая синеву, плещущуюся перед глазами. Я скользнула под воду и погрузилась в тишину, насколько хватило вздоха, не оставляя следа на поверхности. Затем вынырнула и увидела пляж, где появились любители раннего купания, Адриану, которая, сжавшись в комок, ждала моего возвращения, и Винченцо, который разбежался изо всех сил и нырнул, подняв фонтаны брызг. Он научился плавать, купаясь в реке с друзьями. Он плыл ко мне мощными размашистыми гребками, оставляя за собой полосы пены. Исчез на секунду, когда был уже близко, и поднял меня над водой, просунув шею между моих ног. Я сидела у него на плечах, он держался на поверхности и сплевывал воду. Мы совсем не чувствовали холода.

— Ты молодец, что привезла нас сюда. Я бы остался здесь подольше, — сказал он.

Он скользнул в глубину, потом выскочил вверх, как ракета, и сделал сальто. Потом подхватил меня и стал крутить, подбрасывая, словно игрушку. Он смеялся, и на деснах его виднелись белые следы соли. Я случайно коснулась ногой его члена: он напрягся и разбух. Он обхватил мою голову и поцеловал в губы, раздвинув их языком и лаская мой рот. Он забыл, кто мы друг другу.

Я уплыла, не торопясь и не испытывая отвращения. Только на берегу почувствовала, как бьется сердце. Адриана сидела там, где я ее оставила. Наверное оттого, что прошло много времени, мир вокруг показался мне другим. Я лежала на песке рядом с сестрой и ждала, пока буря в груди уляжется и наступит покой.

— Хочу есть, — мрачно сказал Винченцо.

У меня в сумке были бутерброды, но, чтобы порадовать Адриану, я отвела ее в бар и угостила пиццей и кока-колой, потратив на это последние монеты. Когда мы вернулись под зонтик, Винченцо, накупавшись до изнеможения, вышел из воды, словно дикий лесной бог, на денек спустившийся к морю. Он шагал устало, как будто только что оплодотворил синее пространство, оставшееся у него за спиной.

Кто-то обратил на него внимание: трусы слишком тесно обтягивали его тело и сползли вниз, выставив напоказ полоску волос. Но август с его удушливой жарой уже миновал, и лето завершало свой ослепительный путь. Придя тайком на этот пляж, где я выросла, я сумела избежать встречи со знакомыми, которые могли меня узнать. От Винченцо я тоже старалась держаться подальше. Я молча разложила бутерброды, чтобы он их видел. Потом отвела Адриану на качели и под выдуманным предлогом ушла, оставив ее одну.

Всего лишь перейти дорогу и сделать несколько шагов по тротуару. Я обогнула ограду: сад выглядел заброшенным. Стул опрокинулся от ветра, на столе, за которым мы ужинали в саду, валялись первые опавшие листья. На любимом розовом кусте моей матери болталась зацепившаяся за шипы тряпка; в мае мать, выходя из дома, всегда прикалывала на грудь розовый бутон. Высокая трава и цветы погибли от засухи. С трудом передвигая отяжелевшие ноги, я доплелась до ворот. Почтовый ящик был не слишком забит, наверное, кто-то регулярно вынимал письма, значит, мое они тоже получили. Юго-западный ветер занес дорожку песком, жалюзи были опушены, как будто все уехали на каникулы. Под навесом сарая стоял мой велосипед со спущенной шиной. Я позвонила. Звук разнесся по пустым комнатам. Я подождала, но никто не отозвался, и я снова и снова жала на кнопку, с каждым разом держа палец все дольше. Потом прислонилась к кнопке лбом и так стояла какое-то время, потом не выдержала. Побежала назад, боясь, что меня хватятся, и села в тени пляжных кабинок.

Должно быть, она и вправду умерла, как в моем сне, как умерли и ее тюльпаны, иначе она не бросила бы свой дом. Но ведь именно она прислала мне в поселок двухъярусную кровать и все остальное, а другая мать сказала, что они разговаривали по телефону. Почему же она не поговорила со мной? Где она? Может, она звонила из больницы и не хотела меня расстраивать своим больным голосом? А что, если отца перевели в другой город? Он говорил, что это не исключено. Нет, они взяли бы меня с собой. А Лидия знала? Знала и не стала меня искать? Хотя, вполне возможно, ей никто ничего не сказал. Незадолго до переезда на север она выкинула один фортель, и моя мать ее так до конца и не простила.

Лидия познакомилась с одной танцовщицей, которая жила в доме напротив, в мансарде; иногда они о чем-то украдкой шептались через ворота нашего сада. Лили Роз работала в ночном клубе на побережье и спала до полудня. Время от времени ей в дверь, озираясь по сторонам, звонили приличного вида мужчины. Лидии не разрешалось даже здороваться с ней, чтобы не подхватить какую-нибудь заразу.

Но в одно знойное воскресенье мои родители уехали на похороны, оставив нас дома. Лили Роз пришла спросить, есть ли у нас вода: у нее в кранах не было ни капли. Глаза в разводах от вчерашнего макияжа, всклокоченные обесцвеченные волосы, минимум одежды. Лидия пригласила ее войти, угостила каким-то прохладительным напитком, предложила сходить в душ. Лили Роз вышла из ванной босиком, в мамином наполовину распахнутом халате, с нее капала вода.

Они с Лидией начали танцевать в гостиной и сначала вели себя сдержанно, но постепенно разошлись. Они все теснее прижимались друг к другу, особенно когда звучала медленная возбуждающая музыка. Лили Роз, вихляя бедрами, показывала Лидии, как нужно двигаться и тереться о мужчину. Она вытянула ногу, раздвинув полы махрового халата, и стала как будто в шутку гладить ею ногу Лидии. С каждой минутой мое беспокойство нарастало, и я все чаще поглядывала на дверь, а им, похоже, все было нипочем. Отодвинув в сторону журнальный столик, они исполняли страстный танец и тряслись как одержимые. Лидия сняла потную рубашку, оставшись в лифчике и шортах. Когда кончилась пластинка-сорокапятка, они, задыхаясь, рухнули на диван одна на другую. Пояс на талии развязался, халат сполз, оголив Лили Роз. В таком виде их и застала моя мать, вернувшись раньше времени с похорон.

* * *

Я все сидела за пляжными кабинками. Меня случайно заметила зареванная Адриана, бродившая поблизости. Наверное, упала с качелей: губы и нос у нее были в песке, она его даже не отряхнула. В незнакомой обстановке она оказалась совершенно беспомощной, не сумела даже найти зонтик на первой линии, где нас ждал брат.

— Я не сама упала, меня столкнули, — пожаловалась она, когда мы вернулись к нему. — Я только сказала, что никогда раньше не была на этом пляже и не качалась на качелях. — И она указала на детей, которые бегали по игровой площадке.

Винченцо разъярился как бык. Не знаю, сказали ли они что-то друг другу или он сразу кинулся в драку, но мы с Адрианой подоспели, когда они сбили его с ног, навалившись всей кучей, и теперь клубком катались по песку. Мы позвали владельца площадки, и он с криками растащил драчунов. Но потом отвел меня в сторону и сказал, чтобы я больше не приводила сюда этот цыганский табор в трусах. Кто они такие? Явно не родственники, ведь у меня такая приличная семья, а отец — карабинер.

Винченцо отмылся, без всякого удовольствия поплескавшись на мелководье. Потом мы ели дыню, сидя под зонтиками и поглядывая друг на друга. Мимо прошел человек со свистком, он шагал вдоль берега и кричал: «Свежие кокосы!»

— Что он продает? Это такие яйца? — удивленно спросила Адриана.

— Нет, это экзотические фрукты, — объяснила я.

У меня уже кончились мелкие деньги. Но торговца так позабавило любопытство моей сестры, что он улыбнулся, нагнулся к ведру и протянул ей небольшой кусочек кокоса — только попробовать.

Мы собрались и пошли к автобусной станции. На мгновение мне показалось, что я слышу у себя за спиной общий вздох облегчения. Из окна я послала привет шестиэтажному дому, в котором жила Патриция, и про себя пообещала как-нибудь приехать к ней.

— Я приеду позже, другим автобусом. Мне нужно ненадолго заскочить к товарищам, — внезапно произнес Винченцо, встал и вышел на одной из остановок в пригороде.

Я смотрела через пыльное стекло, как он спускается на тротуар, усталый и помятый, и не понимала, какие чувства он у меня вызывает. Когда автобус тронулся, Винченцо взглянул на меня и приложил палец к губам, не то посылая мне поцелуй, не то приказывая помалкивать.

Адриана спала до самого поселка, а потом ночью жаловалась, что у нее зудит обгоревшая кожа. Дома никто ничего не заметил, мать просто спросила, привезли ли мы что-нибудь из деревни. Винченцо вернулся через два дня, и отец его не наказал, возможно, просто не заметил его отсутствия. Или решил, что сына уже не исправить.

14

— Спускайся, мне нужно кое-что тебе показать. Приходи за сарай, — крикнул он мне с улицы, когда я стояла у окна.

Я подошла немного позже с Адрианой, и он недовольно скривился.

Он послал ее купить сигареты на площади, сказав, что сдачу она может оставить себе. У Винченцо был полный карман денег, и, когда он доставал монеты, оттуда выпала крупная купюра. Я собралась было идти вместе с Адрианой, но он взглядом остановил меня.

— Она еще слишком мала, может проболтаться, — пояснил он, когда она завернула за угол. — А ты подожди меня здесь.

Он быстро вернулся и с подозрительным видом стал озираться, поглядывая то через одно плечо, то через другое. Потом вытащил из-под мышки синий бархатный мешочек, опустился на колени прямо на землю и показал мне свое сокровище. Он аккуратно разложил украшения на цементной отмостке, окружавшей фундамент, словно на витрине ювелирного магазина. Скорее всего, они были не новые, блеск их немного потускнел. Осторожно, двумя пальцами он распутал клубок из двух ожерелий и выложил их ровно одно за другим. Напоследок полюбовался устроенной им выставкой браслетов, колец, цепочек с подвесками и без и повернулся, чтобы узнать, какое впечатление произвело на меня это золотое шоу. Я молчала, потрясенная и встревоженная.

— Ну как тебе? Что, ничего не нравится? — разочарованно спросил он, вставая.

— Где ты это взял?

— Я не взял, мне заплатили, — стал оправдываться он с видом обиженного мальчишки.

— Это стоит уйму денег. Невозможно столько заработать за два дня.

— Мои товарищи решили на прощанье меня отблагодарить. Потому что я им помог, причем задаром.

— Что ты будешь делать со всеми этими вещами? — не отставала я.

— Продам. — Он снова опустился на колени и начал собирать украшения.

— Ты с ума сошел? Если тебя поймают с крадеными вещами, попадешь в тюрьму для несовершеннолетних.

— Да что ты в этом понимаешь? Кто тебе сказал, что я все это украл, а? — возмущенно спросил он и трясущимися руками сунул мне под нос два браслета. Его ноздри и верхняя губа с пробивающимися усиками тоже дрожали.

— Еще как понимаю! У меня отец карабинер, он часто рассказывает о цыганах, которые грабят дома.

Эти слова вырвались сами собой: я по привычке называла родителями приемных отца и мать.

— Да что ты говоришь? Что ж ты тогда не осталась у своего отца карабинера? Или он тебе дядя? Только почему-то он про тебя забыл. Даже не приехал посмотреть, как тебе живется у нас в поселке.

Я не заметила, как у меня потекли слезы. Винченцо говорил словами Серджо, но быстро опомнился и бросился ко мне. Шершавыми пальцами принялся вытирать мне лицо, качая головой и сокрушенно твердя, что не надо плакать, что он этого не позволит.

— Погоди-ка! — воскликнул он, собрал оставшиеся драгоценности и сложил их в синий мешочек — все, кроме одного.

— Я же специально тебя позвал, но ты меня разозлила, — произнес он и подошел ко мне, держа в руках колье с драгоценным сердечком.

Я невольно отпрянула, сделав шаг назад и еще один — в сторону, и сверкающая подвеска на золотом шнуре повисла в воздухе. Лоб Винченцо собрался в грозные морщины, рот сжался в ниточку. Рыбий скелет на виске пульсировал, лицо покраснело от закипавшего гнева. Но я заметила в его глазах знакомую болезненную беспомощность. Я шагнула обратно, приблизилась к нему и подставила шею, чтобы он надел на нее свой подарок. Он неожиданно ловким движением, не глядя, застегнул сзади замок. Несколько секунд я чувствовала на груди холодок от сердечка, потом металл нагрелся от тепла моей кожи, под которой мелкими частыми толчками пульсировала кровь.

— Ты и вправду красивая, — хрипло проговорил Винченцо.

Он медленно обвел пальцем очертания колье и уже хотел спуститься к груди, но прибежала Адриана.

— Вот твои сигареты! — выпалила она и осеклась. Не знаю, что она увидела, но, остановившись как вкопанная и смущенно протягивая ему пачку, медленно повторила: — Сигареты…

Она держала в зубах вишневое мороженое на палочке, которое купила на сдачу. Я отвернулась, сняла с шеи колье и спрятала в карман. Я его почти не надевала, но оно до сих пор у меня, хотя вещица, скорее всего, краденая. Не знаю, как мне удалось сберечь колье, ведь прошло двадцать лет, а я повсюду носила его с собой. Мне оно дорого. Бывали случаи, когда оно служило мне талисманом, например на экзаменах на аттестат зрелости, на нескольких важных встречах. Я надену его на свадьбу Адрианы, если она все же решится выйти замуж. Кто знает, кому раньше принадлежало это сердце?

В те дни я старалась не оставаться наедине с Винченцо, а когда видела его, внутренности у меня сводило судорогой и в животе все обмякало. Вечером я через окно слышала, как он свистит мне от сарая, и мне стоило большого труда не обращать на него внимания. После недолгого напрасного ожидания он замолкал, потом слышался яростный хлопок двери. Винченцо наэлектризовывал все вокруг: то с крюка на стене срывалась кастрюля, то Джузеппе без всякой причины принимался горько плакать, то у Адрианы неведомо отчего начинала болеть голова. Я сопротивлялась, держась на расстоянии.

Субботней мелочи хватило на автобусный билет. Я сказала родителям правду: мне хочется поехать к подруге на день рождения. И попросила разрешения у нее переночевать. Они обменялись нерешительными безразличными взглядами.

— Я не смогу тебя отвезти, машина барахлит, — сказал отец: видимо, это было разрешение. Его голос прозвучал странно, и я сообразила, что он почти никогда не говорит.

С утра пораньше я вышла из дома. Из окна я видела, что за большим домом на склоне растут какие-то яркие цветы, и решила собрать их для Патриции: никакого другого подарка я не могла себе позволить. Это были одуванчики и еще какие-то скромные цветочки, которые пахли репой. Я связала пучок ниткой и вернулась домой, чтобы собраться. Адриана ничего не знала, но когда поняла, что я уезжаю без нее, бросилась в комнату, где у меня лежал рисунок для Патриции, подлетела ко мне и разорвала его у меня на глазах. Удивительное дело: мать пошла проводить меня до автобусной остановки с малышом на руках.

Я помахала матери из окна автобуса, и она, глядя на меня, тоже неловко подняла руку: похоже, ей никто никогда не махал на прощание. За время поездки цветы завяли, и мои ближайшие соседи неодобрительно на меня косились: наверное, им не нравился запах. Ожидая, пока мне откроют дверь на шестом этаже здания, стоявшего в северной части побережья, я усомнилась, стоит ли дарить подруге этот букет.

Она бросилась мне на шею и завопила от радости; залаяли переполошившиеся собаки, явился и кот — узнать, что происходит. Опустив глаза, я извинилась за свой нищенский подарок, но она, радостно прыгая вокруг меня, заявила, что я — лучший подарок из всех, что она получила.

Мы просидели все утро, болтая без умолку, но я говорила меньше, чем она. Мне было стыдно рассказывать о своей новой жизни, поэтому я задавала бесконечные вопросы. Я вспомнила знакомые запахи дома — корицы на кухне, терпковатого пота в комнате Патриции, духов «Номер пять» в ванной: мать подруги всегда брызгалась ими, уходя на работу. Я опоздала ко дню рождения, но в холодильнике осталось много всякой вкуснятины, включая сладости, и мы не спеша их поедали, развалившись на кровати. Пат рассказала, что выиграла соревнования по плаванию. Если бы я в них участвовала, то заняла бы третье или четвертое место. Мы посмеялись над длинноносым мальчишкой, который несколько месяцев таскался за ней как хвост.

— Как ты собираешься целовать меня с таким хоботом? — спросила она его, не зная, давать ему шанс или нет.

«Когда тебя не было…» — так она начинала каждый очередной рассказ, как будто закрывала последнюю страницу истории моего отсутствия.

15

Кот мяукал и терся о хозяйку, но та только рассеянно его гладила и ничем не угощала. Мы забыли о времени: перевалило за полдень, а Пат все еще была в пижаме. Стук двери, потом звяканье ключей, которые положили на полку в прихожей, вырвали нас из нашего уютного мира. Взволнованная Ванда крепко обняла меня, окутав ароматом французских духов. Я закрыла глаза и спряталась в ее объятиях, наслаждаясь прикосновением белоснежной льняной ткани. Она поняла: я простила ее за то, что она отказалась спрятать меня в своем доме.

— Дай я на тебя посмотрю, — сказала она, отступив на шаг.

Она нашла, что я выросла и немного похудела. В тот день она случайно взяла в закусочной пармиджану из баклажанов, одно из моих любимых блюд. Пока я ела, она с улыбкой смотрела на меня и под тем предлогом, что ей давно пора сесть на диету, отказалась в мою пользу от своей порции. Тем временем позвонил отец Пат и сообщил, что придет только вечером. Я съела и его порцию и тщательно вытерла тарелку хлебом. Моя подруга, увидев это, была потрясена.

— В поселке все так делают, — смущенно объяснила я.

Ванда стала ненавязчиво расспрашивать меня о моих настоящих родственниках, и с ней я была более откровенна, чем с Пат. Я немного ослабила защиту и вдруг почувствовала, что мне стыдно. Мне было стыдно говорить о том, кто мои настоящие родители.

Я перечислила имена остальных детей, немного рассказала об Адриане и Джузеппе. Я, как могла, описала их — с болью и нежностью, особенно Адриану. Мою сестру — я так и сказала. И ни словом не обмолвилась о Винченцо.

— А что родители? — спросила она, когда я закончила рассказ.

— Я с ними ни разу не разговаривала. После того как отец меня туда отвез.

— Нет, я имела в виду тех, с которыми ты живешь сейчас.

— Он работает на кирпичном заводе, но, мне кажется, не постоянно.

Я запнулась, извинилась и срочно отпросилась в ванную. Заперлась там и просидела некоторое время, обнюхивая ароматные бутылочки. Потом ненадолго включила воду и вернулась. Как я и думала, Ванду теперь занимали другие мысли.

Немного погодя Патриция попросила отвезти нас в порт посмотреть парад судов: в тот день отмечали свой праздник местные моряки. После мессы в ближайшей церкви священник поднимался на борт украшенного цветочными гирляндами флагмана, туда же доставляли статую святого, корабль выходил в море в сопровождении вереницы рыбацких лодок, от больших до самых маленьких, украшенных разноцветными флажками. Мы с Пат вместе с огромной толпой проследовали за ними вдоль набережной, затем свернули на север и пошли по пляжу. Прежде чем возвращаться, я опустила на воду лавровый венок в память о погибших в море. Жены рыбаков продавали жаренную в масле мелкую рыбу. Патриция взяла нам кулек. Крошечные плавники маленьких рыбешек щекотали язык. За ужином мы снова плотно поели, чтобы не огорчать Ванду, которая запекла принесенные мужем морские черенки.

— Я видел твоего отца на прошлой неделе, — сказал Никола, — на контрольно-пропускном пункте за городом.

— Вы с ним говорили? — с тревогой спросила я.

— Нет, он в тот момент останавливал грузовик. Знаешь, он отрастил бороду.

— Не думай сейчас об этом, — воскликнула Пат и встряхнула меня за плечи, сердито покосившись на отца. — Надо собираться, мы снова идем на праздник. Если хочешь, надень что-нибудь из моих вещей.

Даже в такой тяжелый год не стоило пропускать финальный фейерверк.

— На машине нам туда не проехать, — сказал Никола, посадил меня на раму своего велосипеда, и мы тронулись в путь, а Ванда и Пат последовали за нами. Он легко крутил педали, звонком предупреждая пешеходов, направлявшихся в порт, что им пора расступиться и дать нам дорогу. Мы ехали молча, ни на кого не натыкаясь, среди огней и прилавков, окутанных ароматами карамели, сахарной ваты, жареного миндаля. Кое-где шипели автоматы с газированной водой. По широкой пешеходной части набережной ехать было уже нельзя, и мы оставили велосипеды у входа в какое-то здание, пристегнув цепью к перилам. Нам с Патрицией хотелось погулять отдельно от родителей, и мы договорились, что встретимся с ними после фейерверка. Мы сели ждать зрелища на пляже, заняв самые лучшие места. Толпа постепенно прибывала. По обеим сторонам от нас устроились какие-то парни, один из них, кудрявый, в строгих очках, все время наклонялся вперед и поворачивал голову, чтобы меня рассмотреть.

— А ты ему понравилась, — рассмеялась Пат, подмигнув парню.

Я обхватила ее за плечи и на секунду крепко прижала к себе. Но так и не собралась с духом признаться, как мне ее не хватало — ее и той жизни, из которой меня изгнали. Наверное, она заметила, что на глаза у меня навернулись слезы, хоть я и пыталась их скрыть.

— Что с тобой? — спросила она, но я не ответила.

Начались приготовления к фейерверку, и толпа зрителей пришла в возбуждение. Мы вскочили на ноги, вперив взгляд в темное пространство над морем. Первые залпы были негромкими, одиночными, словно на пробу, потом канонада усилилась и дальше непрерывно нарастала. Неподвижные созвездия на холодном небосводе потускнели: их затмили россыпи других, ослепительно взрывавшихся звезд. Под водой метались испуганные рыбы, но нам не было до них никакого дела.

Внезапно мою руку сжала сильная и твердая рука. Я улыбнулась, решив, что это Патриция, на которую последние несколько минут я не смотрела. Но это оказалась не она, это был тот кудрявый парень, и теперь в стеклах его очков отражались отблески огня. Я до сих пор чувствую, как мне сводит судорогой живот, хотя теперь, спустя столько лет, ощущения не такие острые. Из всех девушек он выбрал меня.

— Как тебя зовут? — нежно спросил он, наклонившись к самому моему уху и обдавая его теплым дыханием.

От залпов фейерверка мягкие черты его лица словно по волшебству то и дело меняли цвет.

Неизвестно, расслышал ли он мое имя в грохоте последних залпов. Я сама не уверена, что сумела правильно прочитать по губам его — скорее всего, Марио или Массимо. Тепло его руки, которой он крепко держал меня, передалось мне и за несколько мгновений дошло до самого сердца. Кто-то его толкнул, и предназначенный мне поцелуй растаял в воздухе.

Когда закончился фейерверк, на пляже началась давка, и мы с Патрицией потеряли друг друга из виду. Мне пришлось ее искать, и он не придумал предлога, чтобы остаться со мной. Ему, наверное, было столько же лет, сколько Винченцо, может немного больше или меньше.

* * *

С тех пор как меня вернули, я ни разу не спала так долго и крепко, как в ту ночь. С первыми проблесками рассвета в комнату через занавески просочилась легкая тревога наступающего дня и добралась до меня, спавшей на гостевой кровати. Я проснулась оглушенная, как с похмелья. Мне нужно было вернуться в поселок до вечера. Я сидела за столом и завтракала с Вандой: только она успела к этому часу подняться.

— Вы мою мать за это время не видели?

— Ни разу с тех пор, как ты с ней больше не живешь, — ответила она и налила мне какао с молоком.

— А мимо моего дома случайно не проходили?

— Несколько раз, но там всегда закрыто, — сказала она и придвинула мне хлеб, варенье и печенье в форме цветка.

— Может, она лежит в больнице далеко отсюда, а отец поехал туда, чтобы быть с ней?

— Почему ты так решила?

— Меня никто обратно не звал, а значит, у нее не было причины меня отсылать. Может, она скрыла правду, чтобы не пугать меня? Последние несколько недель у нее ни на что не было сил: ни приготовить еду, ни убраться в доме. Она лежала в постели и плакала, — сказала я и потерла глаз. — Но я уверена: когда она поправится, заберет меня обратно, и мы с ней откроем наш дом, — заключила я.

Ванда в задумчивости допила кофе. На носу у нее осталось крошечное коричневое пятнышко.

— Со временем все прояснится, — проговорила она, — а сейчас попытайся все это выдержать, по крайней мере до начала учебного года, тем более что ждать осталось недолго. А затем — пообещай мне! — ты поступишь в городе в лицей, чего бы это ни стоило.

Я согласно кивнула, почти коснувшись носом остывшего молока, сунула палец в рот и чуть было не начала грызть ноготь.

— А сейчас ешь, — велела она. — Вот увидишь, они разрешат тебе приезжать к нам.

Некоторое время спустя я спросила у Патриции, не хочет ли она вместе со мной сходить к нашему дому, тем более что это недалеко. Она с восторгом согласилась участвовать в таком захватывающем приключении.

— Отвертку брать? — спросила она, понизив голос, как шпион в кино. — Вдруг придется вскрывать замок на калитке?

Калитка оказалась открыта, за домом слышался шум. Мы скользнули за ограду. Патриция передвигалась по саду походкой секретного агента. Подъездная дорожка, по которой мы шли, была подметена, песка на ней не было, сад привели в порядок, недавно скошенная трава приятно пахла. У стены рядком стояли грабли и другие инструменты. Дом, между тем, был по-прежнему закрыт, жалюзи опущены. Мой велосипед передвинули дальше под крышу сарая, шина была накачана, рядом на полу валялся насос. Откуда-то из глубины донеслись ровные удары, потом наступила тишина. Потом опять. С пересохшим от волнения ртом, задержав дыхание, я приготовилась встретиться со своим отцом. Он именно так стучал молотком, когда изредка что-нибудь чинил в доме.

Заворачивая за угол дома, я закричала и оказалась в объятиях садовника Ромео, с разбегу наткнувшись на него. Патриция от испуга потеряла равновесие, рухнула на газон и теперь сидела, растерянно глядя на нас.

— Привет, прелестная синьорина, откуда ты взялась? В доме-то вроде никого не было. Можешь позвать мать? Я здесь закончил.

— Родители несколько дней назад уехали, — на ходу импровизировала я. — Кто дал вам ключ?

— Твой отец оставил его в баре. Сказал по телефону, что до осени надо привести в порядок сад.

— У вас есть ключ от входной двери?

— Нет, что ты, только этот, — торопливо ответил он, будто я его в чем-то подозревала. — Ты здесь одна? — спросил он и указал на дом.

— Нет, я живу у подруги, мы пришли взять кое-какие книги. Но вы можете оставить ключ мне, папа с мамой возвращаются завтра, — соврала я, как мне казалось, очень убедительно. Но он не поддался на уговоры.

— Лучше будет, если я верну его обратно в тот бар, как мы и договорились с синьором фельдфебелем.

Так он лишил меня возможности приходить хотя бы в сад. Чин моего отца в корпусе карабинеров он назвал неправильно, но я не стала его поправлять.

* * *

В обед я старательно накручивала на вилку спагетти с моллюсками: Никола знал, что они мне очень понравились, и уговаривал взять добавки. Мне даже стало нехорошо — так я объелась. По телевизору обсуждали новые антитеррористические законы, рассказывали о недавно открытом первом в Италии большом парке развлечений.

— Не можем же мы отставать от других стран! — заявила Пат.

— Они организуют однодневные поездки на автобусе. Махнем туда, когда ты опять к нам приедешь, может, в следующий раз…

Однако попали мы туда лишь спустя несколько лет. Я только что сдала экзаменационную сессию в Римском университете, приехала к Пат, и мы вместе отправились дальше. Для нашего путешествия мы выбрали довольно странную цель — озеро, но Патриция еще не залечила свою любовную рану и считала, что ее настроению больше всего подходит пейзаж с неподвижной водой. Однажды ранним утром, сидя на террасе маленькой гостиницы, окна которой украшали горшки с геранью, она решительно заявила:

— Хватит с меня этой скуки смертной. Сегодня же едем в Гардаленд.

У входа мы смешались с толпой детей. Я кричала от страха даже на самых простых аттракционах, на американских горках, на самом верху колеса обозрения, где мы остановились на несколько мгновений и качались в пустоте. Но ничто не могло вернуть мне ощущений того вечера, который я провела с Винченцо и Адрианой на каруселях у цыган.

Я села в автобус на остановке у набережной. Они настояли на том, чтобы втроем проводить меня, с нами пошли даже собаки, которых Ванда вела на поводках. Я явилась к ним с букетиком увядших цветов, а уезжала в поселок с запасом тетрадей, нижнего белья, свитеров и брюк, а также с небольшой суммой денег, чтобы подготовиться к школе. Я попрощалась с ними и убежала, задыхаясь от рыданий, которые не сумела унять. Мне хотелось утонуть в этой лазури, раскинувшейся метрах в тридцати оттуда, за песчаной полосой вдоль набережной.

Я улыбалась, сидя на своем любимом месте возле окна и прижавшись головой к стеклу. Никола сам положил мне в сумку несколько пачек печенья и большую порцию пармиджаны, купленной в ближайшей закусочной. Я подумала, что угощу сестру, чтобы она на меня не сердилась. Мы бы съели ее вечером тайком в сарае, только она и я. Я бы подарила ей несколько тетрадей и отдала свою сумку. А вдруг она встретит меня враждебно, вне себя от ревности? Там, на другом конце маршрута, у меня не было никого, кроме Адрианы. А пока что, катя в автобусе по извилистой дороге, я могла плакать сколько угодно, никого не стыдясь: место рядом со мной так никто и не занял.

16

Она с полудня ждала меня на площади, встречая каждый автобус, прибывавший из города. Держалась немного в стороне, а потому не сразу заметила меня в сентябрьских сумерках. Я уже направилась к дому, когда она шагнула ко мне, и я ее увидела: она стояла, опустив кулаки и нахмурившись так, что почти не видно было глаз. Мы смотрели друга на друга с расстояния в несколько метров. Я не знала, как приблизиться к этому измученному комку плохо переваренной ярости. Я чувствовала, с какой ненасытной жадностью она смотрит на набитую доверху сумку, на раздутые пакеты, которые я с трудом поднимала. Затем она внезапно бросилась ко мне и обхватила руками. Я положила вещи на асфальт, обняла ее и поцеловала в лоб. Мы шли домой рядышком, не разговаривая, она помогала мне нести сумки и даже не спрашивала, что в них. Она заговорила только, когда мы дошли до маленькой площади перед домом, и она окинула ее взглядом. Там никого не было: в этот час все ужинали.

— Вещи, которые ты привезла, лучше куда-нибудь спрятать, иначе с ними что-нибудь случится, — произнесла она и указала на третий этаж, видимо намекая на Серджо и второго брата.

Мы открыли сарай — ключ мы всегда оставляли за кирпичом — и быстро все убрали.

— Не наедайся, — предупредила я ее, когда мы поднимались по лестнице. — У меня есть для тебя кое-что вкусненькое, после попробуешь.

Семья, похоже, не особенно по мне скучала. Только Джузеппе оторвался от материнской груди и потянулся ко мне. Я взяла его на руки, и он сунул мне в рот липкую сладковатую ладошку. Я села за стол, но не проявила интереса к еде, и Серджо ехидно заметил:

— Синьорина рыбы наелась. — И добавил, чтобы ни у кого не осталось сомнений: — Конечно, сырой.

Винченцо с ними не было. После ужина и всяких мелких хлопот мы с Адрианой спустились на площадь под каким-то пустяковым предлогом, следя за тем, чтобы за нами никто не увязался. Сидя на опрокинутой корзине, она впервые попробовала пармиджану. Я все сразу поняла и уступила ей свою порцию. Ее отрыжка после обильной еды прозвучала как прощение за мое двухдневное отсутствие.

На следующее утро нам велели сидеть с ребенком — мать отправилась к кому-то в деревню, чтобы запастись фруктами для варенья. Мы положили его в кровать и стали катать от нее ко мне и обратно, словно он был живой куклой. Вдруг он как-то съежился и громко заплакал.

— Боже, что с ним такое? — испугалась я.

— Ничего-ничего, просто живот крутит, — ответила Адриана и попыталась взять его на руки.

Он выпустил целую лужу жидкого зловонного кала, который растекся у него по всей спине до самой шеи, и успокоился. Адриана знала, что нужно делать: раздела его и опустила в ванну. Он стоял на четвереньках на белом фоне с шершавыми разводами и напоминал жалкого беспомощного щенка. В таком виде я не могла к нему прикоснуться, я невольно испытывала к нему отвращение, но Адриане не нужна была моя помощь: она методично мыла его, оттирая рукой мягкую, покрытую мыльной пеной попку. Только она его переодела, как он снова все перепачкал. Чистого белья для него не осталось, поэтому Адриана завернула его в полотенце и стала носить на руках, массируя ему живот, а он все кричал и кричал.

— Все пройдет, все пройдет, — шептала она ему на ушко, потом повернулась ко мне, в оцепенении стоявшей рядом: — Сделай ему чай и выжми побольше лимона.

Я ничего не смогла найти на кухне, да еще в спешке разлила воду.

— Успокойся, я сама все сделаю, — сказала она и попыталась передать мне Джузеппе, но он закричал еще громче, не желая, чтобы его отрывали от более умелой сестры, и она сдалась: — Сходи к соседке снизу, попроси ее.

Мое расстроенное лицо разжалобило соседку, и она приготовила чай. Вместе со мной она поднялась посмотреть, что у нас происходит, потом снова спустилась к себе и принесла старые детские вещички. Мы надели на Джузеппе только рубашку: его кишечник продолжал освобождаться, но уже не так бурно. Малыш позволил мне к нему подойти, я вытерла тряпкой его вспотевшую головку, и он наконец оставил в покое Адриану и пошел ко мне на руки.

Соседка снова поднялась к нам в полдень и принесла миску с рисовым пюре для Джузеппе. Я его покормила, и он, проглотив несколько ложек, уснул у меня на руках.

— Может, положить его в кроватку? — спросила Адриана, но мне показалось, что после мучений, которые он перенес, ему будет лучше на руках.

Мышцы, которые я напрягала, держа его спящего, затекли, и стоило мне немного пошевелиться, чтобы немного их размять, как меня начинали колоть тысячи иголок. Оглядываясь назад, могу сказать, что никогда я не чувствовала такой близости ни с одним другим существом.

Вернувшись домой, мать отругала нас за то, что мы были недостаточно расторопны и что пол в тех местах, где Джузеппе его запачкал, до сих пор немного липкий.

Потом мы с Адрианой чистили персики, чтобы сварить их в сиропе и заготовить на зиму. Сестра съела порядочное количество фруктов, привезенных из деревни. Пока мы боролись с поносом Джузеппе, не успели пообедать.

— В его возрасте дети уже ходят, а он все еще передвигается на четвереньках и даже не говорит «мама», — удивилась я, показывая ей на ползающего братишку.

— На самом деле Джузеппе не совсем нормальный, разве ты не заметила? У него задержка развития, — невозмутимо пояснила она.

Я застыла, держа нож на весу, персик выпал у меня из рук. Иногда Адриана инстинктивно делала такие неожиданные выводы, что они поражали, как удар молнии. Я подошла к малышу, подняла его с пола и немного подержала на руках, разговаривая с ним. С того дня я смотрела на него другими глазами: он был не таким, как все, и требовал особого подхода.

Мне так и не удалось точно узнать, что с ним приключилось или чего ему не хватало. Только несколько лет назад доктор сообщил мне мудреный диагноз.

— Это врожденное? — спросила я.

Он окинул меня взглядом с ног до головы. Думаю, мой вид показался ему вполне удовлетворительным.

— Отчасти да. Но большую роль сыграли и факторы… скажем так, факторы среды обитания. В раннем детстве он, должно быть, подвергался депривации.

Он снова внимательно на меня уставился, не вставая из-за стола и прикрыв ладонями медицинскую карту. Возможно, он оценил разницу между мной и братом и решил больше не кормить меня сказками о факторах среды. А может, мне просто так показалось.

В начальной школе Джузеппе был одним из первых, к кому прикрепили специального педагога, но они менялись каждый год, и каждый июнь происходила драма расставания. Я сама видела его слезу на руке учительницы Миммы. Кстати, руки навсегда стали любимым сюжетом его рисунков. Он рисовал их с самого детства в немыслимых количествах, кстати, это было его основным занятием в классе. Он изображал своих одноклассников, склонившихся над тетрадями, и особенно тщательно прорисовывал пальцы, остальное только намечал, например, голова превращалась в простой овал с несколькими отличительными чертами.

Он никогда не умел защищаться и, если невольно оказывался в гуще потасовки, стоял неподвижно, поглядывая вокруг ясными глазами и получая удары со всех сторон. Никто никогда нарочно его не бил. Однажды утром я пошла забрать его из школы и увидела порез у него на щеке. Учительница сказала, что один мальчик что-то бросил и случайно в него попал. Джузеппе взял его за руку, повернул к себе и долго его рассматривал, как будто искал связь между красотой своего одноклассника и болью, которую тот ему причинил. Он почти не общался с товарищами по школе и учился кое-как, не напрягаясь.

17

Зазвонил звонок. Ученики шли по коридору, держась от меня на некотором расстоянии и как бы подчеркивая, что я чужая. Кто-то приклеил на отведенное мне место едва заметную метку с прозвищем, которое мне дали в поселке. Отныне я стала Арминутой — возвращенкой. Я еще мало с кем была знакома, зато меня знали почти все: слышали разговоры взрослых, вовсю судачивших обо мне.

Маленькой ее взяла себе в дочки дальняя родственница. Потом она выросла, и ее отдали обратно. Почему? Может, та женщина, у которой она росла, умерла?

В классе я села за единственную свободную парту. Стул рядом с моим пустовал. Учительница итальянского языка и литературы представила меня, сообщив, что я родилась в поселке, выросла в городе, но теперь вернулась. Интересно, кто ей все это рассказал?

— Она принята в ваш класс и будет учиться с вами, — объявила она под шушуканье и смешки и велела девочке с кривыми зубами сесть рядом со мной. Та, громко фыркнув и с грохотом отодвинув стул, подчинилась. — Тебе это пойдет на пользу, — сказала ей синьора Перилли, когда переезд был закончен и все упавшие на пол книги подобраны. — Придется хоть немного говорить по-итальянски.

Учительница обращалась к ней, но смотрела на меня, словно хотела прочесть по моему лицу, какое впечатление на меня произвело первое поручение, которое она мне дала. Потом она спросила каждого из нас, как мы провели каникулы.

— Я переехала сюда, — тихо произнесла я, когда очередь дошла до меня.

Голос мой замер, и больше я ничего не сказала, а она не стала настаивать и задавать вопросы. Глаза у нее были маленькие, ярко-голубые, а ресницы загнуты так, что образовывали почти идеальный круг. С того места, на которое меня посадили — в первом ряду в центре, — мне было хорошо ее видно, я даже чувствовала запах ее духов. Медленные летящие движения рук, которыми она сопровождала свои слова, меня завораживали. На втором часу урока я заметила, что ноги у нее перебинтованы, и она прячет повязки под плотными эластичными чулками. В тот момент она остановилась совсем близко, дотронулась кончиком пальца до моего стола и объяснила, глядя мне в глаза:

— Я недавно прооперировала вены.

С трудом набравшись решимости, я смущенно посмотрела на нее: Перилли стояла рядом. Я опустила взгляд на ее кольцо с цветными драгоценными камнями, таинственно светившимися в глубине.

— Синий — это сапфир, — сказала она, — а красный — рубин. Мы будем изучать по географии страны, где производят эти чудеса. — Потом обратилась к классу: — Теперь давайте начнем с повторения грамматики. С сегодняшнего дня вам нужно помнить, что вас ждет экзамен за весь курс средней школы.

Она подняла с моей тетради шпильку, выпавшую из прически, и вернулась за свой стол.

Мы занялись разбором слов. Я беззвучно отвечала на вопросы, адресованные другим ученикам. Она это заметила и стала читать по губам мои верные ответы.

— Что такое armando? — спросила она.

— Мой дядя, — выпалил какой-то остряк.

— Правильно, это имя собственное! — похвалила она, слегка кивнув.

— Деепричастие от глагола armare, — пробормотала я чуть громче.

— Арминута знает все, — рассмеялся племянник упомянутого Армандо.

— Да, в отличие от вас она учила глаголы, — отрезала Перилли, сердито взглянув на него.

На перемене Адриана, ничуть не смущаясь, появилась у двери моего класса. Она прошла через сад, отделявший начальную школу от средней, потому что ей хотелось узнать, как у меня дела. У нее не хватало пуговиц на небесно-голубом переднике, подол в нескольких местах отпоролся и обвис на несколько сантиметров. Любая другая десятилетняя девочка, такая же тощая, с такими же сальными волосами, выглядела бы жалко, и мальчишки издевались бы над ней.

— Что ты здесь делаешь? — обеспокоенно спросила учительница, вставая с места.

— Я пришла проверить, все ли в порядке с моей сестрой. Это та, которая из города.

— А твоя учительница знает, что ты ушла?

— Я ей сказала, но она, наверное, не слышала, потому что мальчишки бесились.

— Значит, теперь она будет беспокоиться о тебе. Сейчас позову надзирателя, и он проводит тебя в класс.

— Я и сама могу вернуться, дорогу знаю. Но сначала хотела бы узнать, что здесь с ней все хорошо, — заявила она, указав на меня.

Оцепенев от стыда, я даже не поднялась с места. Покраснела до ушей, опустила глаза и уставилась в стол, словно мне не было никакого дела до Адрианы. Мне хотелось ее убить, но в то же время я завидовала ее непринужденности и природной раскованности.

Выслушав заверения учителя, что у меня все хорошо, она повысила голос и сообщила, что будет ждать меня у выхода после уроков, затем наконец ушла.

Мои одноклассники, разделившись на маленькие группы, стояли в разных концах класса. Они что-то жевали, болтали и смеялись — думаю, надо мной. Визит Адрианы сделал меня легкой мишенью для насмешек, хотя, возможно, я переоценивала их интерес ко мне.

Мне нечем было перекусить, я не привыкла сама себе собирать завтрак в школу. Перилли изредка украдкой посматривала на меня, перелистывая книгу. В какой-то момент она стремительно вскочила с места, несмотря на больные ноги.

— Съешь хотя бы это. Я всегда ношу с собой что-нибудь такое на случай, если кто-нибудь забудет завтрак, — сказал она и положила мне на стол маленький кекс в упаковке. Потом отошла к кучке учеников, где, похоже, назревала ссора. Через несколько минут все стихло, и она вернулась за свой стол.

Перемена подошла к концу. Перилли спросила меня о Винченцо: он тоже учился у нее. Я не знала, что ей ответить, тем более что он уже несколько дней не появлялся дома, но никого из родных это, похоже, не заботило. Даже Адриана понятия не имела, где он может быть. Я тоже потихоньку начинала его забывать.

— Винченцо работает, но не постоянно, — сказала я.

Раздался звонок на урок, и все стали рассаживаться по местам, шаркая ногами и стуча металлическими ножками стульев.

— Где он работает?

— Где придется.

Я вспомнила, как однажды жарким днем он колол дрова для соседки, которая начала запасаться ими на зиму.

Спустившись за чем-то в сарай, я залюбовалась им и долго смотрела тайком, как он замахивается топором и с легким гортанным звуком опускает его на полено. Мышцы на груди бугрились, кожа блестела в беспощадном свете жаркого дня, пот струился по ложбинке вдоль позвоночника, шорты промокли насквозь.

— Жаль, что так получилось.

— Что получилось?

— Жаль, что он бросил школу, — произнесла Перилли.

— Он уголовник! — раздался голос откуда-то сзади.

Она подошла к парню, который прервал наш короткий разговор.

— Хорошо, а если кто-то про тебя тоже скажет, что ты уголовник? — с вызовом спросила она. — Думаешь, я должна сразу поверить?

После уроков я хотела пройти мимо Адрианы, но это было невозможно. Она ждала меня у ворот, радостно подпрыгивая.

— В глаголах ты просто гений, учителя только про тебя и говорят.

Я молча потащила ее за собой. Она всегда все знала, едва ли не раньше, чем это происходило: я до сих пор не нахожу этому объяснения. Она всякий раз оказывалась в нужное время в нужном месте, спрятавшись за дверью, за углом или за деревом, напрягая свой потрясающе тонкий слух. С годами она отчасти утратила этот талант.

Она немного отстала, видимо, ее огорчило мое мрачное лицо.

— Что я тебе сделала? — возмущенно спросила она, когда мы дошли до почты.

Ей и в голову не пришло, что своим приходом она поставила меня в неловкое положение. Я решила не прогонять ее, потому что нас настигли два парня из моего класса, а я, как старшая сестра, должна была защищать Адриану.

— Кто ваши родители — кролики? Сколько вас у них, считая Арминуту? Шестеро? Семеро? — с издевкой выкрикнул самый толстый из парней.

— Наша мать, по крайней мере, делает детей с мужем, а не просто дает любому, кто попросит, — выпалила Адриана и приготовилась бежать. Легонько коснулась моей руки, приглашая последовать ее примеру, и мы удрали от них, воспользовавшись тем, что были легче и проворнее. Они даже не стали нас догонять, а мы, почувствовав себя в безопасности, вспомнили, как побледнел наш обидчик, и долго хохотали, сложившись пополам.

— То, что ты ему сказала, — что это значит? — спросила я. — Мне не очень понятно.

— Если останешься здесь, придется тебе выучить другие глаголы, на диалекте.

18

Однажды в октябре после нескольких дней отсутствия вернулся домой Винченцо: у него было незнакомое лицо и взгляд человека, который перешел черту. Новая одежда, свежая стрижка — только что от парикмахера, — лучше прикрывавшая причудливый шрам на виске.

Он принес окорок и поставил его на стул в кухне так осторожно, словно это был почетный гость. Возможно, надеялся, что благодаря такому подарку его не накажут за очередной побег. Все неотрывно смотрели на свиную ногу с торчащей из вяленого мяса костью. Отец еще не пришел со своего кирпичного завода.

— Давай начнем, — предложил Серджо, прервав всеобщее молчание.

— Нет, подождем до ужина, — веско произнес старший брат.

Он послал меня и Адриану в пекарню за свежим хлебом: мать всегда покупала вчерашний, потому что он стоил гораздо дешевле.

Мальчишки не желали удаляться от окорока и остались караулить ужин, сгорая от нетерпения. Окорок стоял на стуле, вертикально выставив кость и бесстрастно глядя на них. Чем больше нам хотелось есть, тем сильнее мы чувствовали запах перченого сала, покрывавшего мясо. Винченцо то и дело украдкой рассматривал мое тело и лицо, сомневаясь, что такой подарок мог появиться в этой семье.

Джузеппе ползал вокруг стула с окороком, чувствуя, что на этом предмете сосредоточено всеобщее внимание.

— Может, отрежем немного, а? — нетерпеливо попросил Серджо.

— Нет, он должен увидеть его целиком, — возразил Винченцо суровым тоном, совсем как отец, который все никак не возвращался.

Наконец он пришел. Брюки были покрыты потеками от сырых кирпичей, пальцы загрубели и пропитались чем-то белым.

— Сынок вернулся и принес вот это, — сказала ему жена, указывая подбородком на окорок. — Помойся, и пойдем есть.

Он бросил небрежный взгляд на свой будущий ужин.

— Где он его украл? — спросил он так, как будто Винченцо не сидел в метре от него, сжав кулаки и стиснув зубы.

Идя в ванную, отец пнул стул, и окорок с тихим стуком шлепнулся на пол. Серджо, словно ждал этого, тут же подобрал ногу и положил на стол, потом взял нож и приготовился резать. Винченцо отобрал у него нож и подошел к двери в ванную.

— Я вкалывал на бойне тут неподалеку, в городе, и босс, кроме тех денег, что я заработал, выдал мне премию, — сказал он отцу, когда тот вышел, помыв руки, и показал ножом на окорок, потом на мгновение приставил лезвие к шее отца. — Ты на свои деньги можешь купить детям только черствый хлеб, который пекарь сбывает за гроши, так о чем же ты говоришь? — прошипел он, и тот замер у двери, не в силах произнести ни слова.

Винченцо поточил один нож о другой и начал резать окорок, кипя от ярости. Он выкладывал куски на тарелку, которую держала Адриана, поворачивая так, чтобы уложить мясо ровно, но братья тянули руки и хватали куски почти налету. Я любовалась ловкими движениями Винченцо, когда он маленьким ножом отделял кожу от жира, и чувствовала себя виноватой за то, что подозревала его, как и отец.

Может быть, он действительно хотел испытать себя и приобрести какую-то профессию, возможно, и в прошлый раз он мне не солгал, и цыгане действительно расплатились с ним золотом. Слухи, бродившие по поселку, могли оказаться беспочвенными.

— Хватит, так не годится, — сказал он братьям. — Ешьте с хлебом, жуйте как положено, вы за столом не одни.

Мать поняла, что пора резать хлеб. Мы с Адрианой сделали бутерброды и раздали их штуки по три-четыре, начав, разумеется, с отца, который принялся за еду без малейшего смущения. Джузеппе сосал кусочек ветчины, глотая сопли, которые текли у него из носа, пока я не заметила и не вытерла его. Мы с Адрианой получили еду последними, вместе с Винченцо.

Он накормил семью до отвала и теперь сидел рядом с нами, пока мы молча жевали, в то время как остальные, сытые и довольные, по одному уходили из кухни.

— Тебе привет от Перилли, — сказала я ему в конце ужина.

— А, от этой? Она не хотела, чтобы я бросал школу.

— Знаешь, она советует тебе вернуться.

— Ну да, конечно! Бородатый мужик будет сидеть над тетрадками. Детишки лопнут со смеху! — рисуясь, заявил он и слегка покраснел.

— Учительница сказала, что ты очень умный.

— Слушай, я ни за что туда не вернусь, у меня есть другие дела, — отрезал он, встал и аккуратно сложил куски окорока: его осталось немного.

— Раз ты теперь работаешь в городе, значит, ночуешь у своих друзей? — спросила я его, подметая крошки, рассыпавшиеся по полу.

— Ну и что? Разве это плохо? У моих знакомых цыган есть дом, они хорошие люди, совсем не такие, как о них думают. Твой карабинер наговорил тебе про них кучу всяких глупостей.

В тот вечер луна не светила в окно, комната была погружена во мрак и тишину. Я не спала и, наверное, дышала слишком громко, а потому не услышала шорохов в комнате. Внезапно меня обдало горячим соленым дыханием. Наверное, он стоял на коленях на полу рядом со мной. Он отвернул край одеяла и протянул руку: я не думала, что она у него такая робкая и невесомая. Но это было только начало, иначе я могла испугаться и закричать. Я лежала неподвижно, но так только казалось: моя кожа покрылась мурашками, сердце заколотилось, слизистые увлажнились.

Я словно видела со стороны свое незрелое тело, незнакомые желания боролись во мне с запретами, внушенными теми людьми, которые отправили меня сюда. Винченцо обхватил мою грудь, нащупал жесткий торчащий сосок. Я почувствовала, как сдвинулся матрас, и Винченцо сел рядом со мной, но не знала, в какой он позе. Он положил руку мне на лобок и сжал его, остановился, но скорее всего лишь на миг, и я не представляла себе, как долго смогу сопротивляться.

Мы не привыкли к тому, что мы брат и сестра, и в глубине души в это не верили. Возможно, мы не были кровной родней, а значит, я защищалась от чужого мужчины. Мы задыхались, не решаясь совершить непоправимое.

Адриана зевнула, и это нас спасло. Словно сонная кошка, она спустилась ко мне, чтобы провести остаток ночи у меня под боком. Она наверняка описалась там, наверху. Винченцо ушел стремительно и бесшумно, как животное, застигнутое врасплох. Сестра его не заметила. Я освободила для нее место на своей кровати, раскаленной от неведомой мне энергии, и мигом вспотела. Вскоре я скинула с себя одеяло, но еще долго не могла остыть. Я прислушивалась к звукам, доносившимся с той стороны, где стояла кровать Винченцо. Он некоторое время ворочался, потом все стихло. Скорее всего, он приехал только ради того, чтобы увезти меня.

Как обычно, я встала на рассвете, чтобы сделать уроки за кухонным столом: во второй половине дня это чаще всего было невозможно. Он тоже поднялся рано, открыл кран у меня за спиной, подождал, пока потечет холодная вода. Я слышала, как он долго пил большими шумными глотками. Я склонила голову над книгой по истории и читала о какой-то войне, но не могла сосредоточиться. Он несколько минут стоял позади меня, и я не ощущала ни малейшего движения. Затем он подошел ко мне, отвел в стороны волосы и поцеловал меня в лоб. И исчез, ничего не сказав.

19

Утром пришло письмо в конверте, подписанном каллиграфическим почерком Лидии, сестры моего отца карабинера. В графе «Получатель» значились только мое имя, фамилия семьи, где я теперь жила, и название поселка. Точный адрес она, видимо, не знала, но и адрес отправителя тоже не написала. Хотя названия улицы не было, почтальон доставил письмо, и мать передала его мне, когда я вернулась из школы.

— Может, я его тоже прочту, так что готовься, — сурово предупредила она.

Она злилась на меня уже несколько дней, с тех пор как Перилли поговорила с ней на улице. Она сказала, что я блестящая ученица и что в следующем году мне нужно будет поступать в лицей в городе. Она как учитель будет следить за тем, какое решение на сей счет примет семья, и, если понадобится, известит социальную службу. Произнеся свою угрозу, она ушла, оставив мать перед почтовым отделением.

— Она собирается заявиться в мой дом и командовать в нем, говорит, что я не умею воспитывать своих сыновей. Чтобы ноги ее здесь не было! — задыхаясь, выкрикнула мать. — Разве я виновата, что ты слишком умная? Между прочим, ты жжешь свет по утрам, когда зубришь свои уроки, а я молчу.

После обеда она велела мне вымыть посуду, хотя сама я из нее не ела, а потом потребовала, чтобы я ее вытерла. Обычно тарелки сушились сами на раковине, но в тот день она нарочно тянула время, чтобы я подольше не могла открыть конверт.

Лидия написала короткую записку. Из сложенного листка выпало несколько бумажек по тысяче лир. Ей сообщили о моем переезде, когда она позвонила, ей очень жаль, но я умная девочка, и она уверена, что мне удастся адаптироваться на новом месте. К сожалению, она очень далеко от меня и занята работой и семьей, иначе давно приехала бы посмотреть, как я живу с настоящими родителями. Ее успокоили, что они люди неплохие, это родственники ее и моего отца. Она знала, что я их дочь, но сочла, что лучше мне об этом не говорить, потому что у нее не было сомнений, что я останусь с ее братом и его женой. Но жизнь иногда приобретает неожиданный оборот.

Далее она задавала мне вопросы, возможно не понимая, что, не указав адреса, она лишила меня возможности на них ответить. А в заключение написала, что планирует приехать ко мне летом, когда у меня будут каникулы. Деньги, конечно, могли мне пригодиться для личных нужд. Судя по всему, она беспокоилась только о моих приемных родителях, как будто не понимала, как я по ним тоскую.

Я так и стояла, зажав листок в руках. Острый гнев волной поднимался из живота, словно изжога. Подошла мать: ее внимание привлекли разлетевшиеся купюры. Она собрала их и протянула мне, попросив дать ей хотя бы пару бумажек. Я бессильно пожала плечами, и она приняла это за знак согласия. В доме в это время больше никого не было. Она наклонилась, чтобы взять что-то в тумбочке под раковиной, где стояли мусорное ведро, полные и пустые бутылки, кучкой валялись дохлые тараканы и пахло плесенью. Она задернула шторку и повернулась. Я стояла перед ней, почти вплотную.

— Где моя мать?

— Ты что, ослепла? — грубо ответила она и указала на себя.

— Другая. Может, все-таки решишься рассказать мне, что случилось? — и я бросила в воздух письмо Лидии.

— Откуда я знаю, где она? Я видела ее один раз, незадолго до того, как ты вернулась. Она пришла поговорить с нами, с ней была ее подруга.

Она тяжело дышала, на верхней губе выступил пот.

— Так она не умерла? — настаивала я.

— А как ты думаешь? При такой-то хорошей жизни можно и до ста лет протянуть! — нервно рассмеялась она.

— Когда она отправляла меня к вам, она была больна.

— Ну, не знаю.

Две спрятанные в лифчик купюры торчали из глубокого выреза рубашки.

— Мне придется остаться здесь навсегда или позже я смогу к ней вернуться? — продолжала выспрашивать я.

— Ты останешься с нами, это точно. Но про Адальджизу не спрашивай. Тебе лучше самой с ней поговорить.

— Когда? И где? Кто-нибудь мне это скажет? — выкрикнула я ей прямо в лицо.

Я выдернула из выреза на ее груди свернутые купюры и разорвала их на куски. Оцепенев от изумления, она не успела остановить меня и что-то предпринять. Она смотрела на меня, и зрачки у нее были черными и неподвижными, зубы и десны обнажились, как у собаки, готовой броситься на врага. Я получила сильную пощечину и пошатнулась. Отступила на шаг, чтобы не потерять равновесие. На полу стояла бутылка масла, которую она вытащила из-под раковины. Я задела ее, и она покатилась по полу. Несколько секунд мы обе, как завороженные, смотрели на желтое и прозрачное пятно, медленно растекавшееся по плиткам и заливавшее осколки стекла и обрывки банкнот.

— В ней оставалось еще полбутылки, и это было последнее масло. В этом году поедешь собирать оливки. Пора тебе научиться зарабатывать себе на хлеб, — проговорила она и начала бить меня по голове, которую, видимо, считала виновницей всех несчастий.

Я прикрывала руками уши, а она старалась попасть в незащищенное пространство, чтобы ударить побольнее.

— Нет, нет, не надо! — раздался крик Адрианы, которая вернулась домой с Джузеппе, но я не услышала, как она вошла. — Я сама все уберу, тебе не нужно ничего делать, — уговаривала она мать, останавливая ее руку.

Она пыталась защитить меня и мою уникальность, делавшую меня такой непохожей на остальных детей из этой семьи, включая и ее. День за днем я пытаюсь найти объяснение такому поведению десятилетнего ребенка, который стремился во что бы то ни стало сохранить мое исключительное положение — неприкосновенность сестры, которая недавно вернулась.

Мать пихнула ее так, что она приземлилась коленями на плавающие в масле осколки. Она закричала от боли, и Джузеппе, сидевший в манеже, громко заплакал. Я помогла ей встать, усадила ее и стала пальцами вытаскивать застрявшие в коже кусочки стекла. Кровь стекала по волоскам, которые иногда вырастают на ногах у девочек в этом возрасте. Мы слышали, как резко хлопнула дверь и малыш затих: мать взяла его на руки. Самые мелкие осколки пришлось вынимать щипчиками для бровей, которые имелись у Адрианы: откуда они у нее взялись, никто не знал. Она несколько раз вскрикнула. Мне нужно было продезинфицировать порезы.

— Есть только спирт, — сообщила она и покорилась судьбе.

Мне было так ее жалко. Спирт жег ее раны, она кричала от боли, и я просила у нее прощения, ведь все это случилось из-за меня.

— Ты же не нарочно, — оправдывала она меня, — но теперь нас ждут семь лет несчастья. Это — первое. Масло ничем не лучше зеркала.

В завершение я обернула колени Адрианы мужскими носовыми платками, потому что больше ничего у нас не было. Когда она встала, они съехали на лодыжки. Она хотела помочь мне с уборкой, мы старались быть осторожными и не порезаться. Она увидела на полу письмо и обрывки денег.

Я все ей рассказала.

— Ты всегда такая тихая-тихая, что на тебя сегодня нашло? — увещевала она меня, оглядывая кухню. — Ты хоть оставшиеся деньги успела спрятать?

Подняв деньги с пола, мать положила их на стол, но теперь они исчезли. Должно быть, она, уходя, забрала их как компенсацию за нанесенный мной ущерб. Потом она вернулась на кухню как ни в чем не бывало: судя по всему, так она и поступила. Нам она велела почистить картошку на ужин.

— Тетка снизу сказала, что ты лучшая ученица в школе, — сообщила она, и в ее обычно бесцветном голосе послышались нотки гордости, но, возможно, мне это только почудилось. — Ты смотри, книжками глаза не испорть, очки-то дорого стоят, — добавила она.

После того случая она меня больше не била.

20

Мы не видели его много дней. В поселке поговаривали, что он связался с бандой воров, которая совершает набеги на окрестные деревни, обчищает дома фермеров и, если верить слухам, появляется все время в разных местах.

Окорок был съеден очень быстро. Мать решила распилить кость на несколько частей и заставила нас с Адрианой держать ее за концы. Она варила куски кости с бобами: суп получался жирный и ароматный. На такой диете мы просидели много дней, отчего наши кишечники пришли в полное расстройство.

В то утро моя сестра не пошла в школу, у нее разболелся живот. Вдова с первого этажа открыла дверь, услышав мои шаги: она узнавала их по звуку.

— Будь осторожна, сегодня должно случиться несчастье, — сообщила она. — Ночью под окном спальни твоей матери ухали две совы, — пояснила она, встретив мой вопросительный взгляд.

После уроков я вышла из школы на раскаленную улицу. Я шла через площадь, где торговцы уже сворачивали свои прилавки. Перед фургоном мясника ветер поднял в воздух столбы пыли и обрывки картона, торговец метнулся к прилавку и прикрыл товар скатертью. Тут он заметил меня: как и каждый четверг, я проходила мимо него по дороге домой.

— Ты почему здесь? Разве не знаешь, что случилось с твоим братом?

Я покачала головой.

— Авария, на повороте за землечерпалкой.

Я окаменела. И даже не спросила, о каком брате идет речь. Мясник добавил, что родители уже там, на месте. Не помню ни как я тоже туда попала, ни кто вызвался меня подвезти.

На обочине стояла полицейская машина, за ней много других. Кто-то позвонил и сообщил о краже в полицию, поскольку карабинерам в поселке уже не доверяли, ведь они до сих пор никого не поймали, и преступники совсем обнаглели. Полицейские преследовали старый побитый скутер, тот, войдя в поворот, возможно, попал колесом в пятно мазута или мелкий гравий, и его занесло. Парень, который им управлял, держался за руль и не получил серьезных повреждений, его отвезли в больницу, врачи уже им занимались.

Винченцо ехал сзади, держась за своего друга, и в какой-то момент разжал руки. Он пролетел над осенней травой до ограды поля, на котором паслись коровы. Кто знает, может, в последние мгновения своей жизни он видел те шипы, которые спустя долю секунды впились в его тело. Он напоролся шеей на колючую проволоку и, приближаясь к финалу, в последний раз взмахнул руками, как усталый ангел. Железные жала вонзились в кожу, вскрыли трахею и разорвали артерию. Он повис на ограде: голова — с одной стороны, над пастбищем, а обмякшее тело и вывернутые ноги — с другой. Коровы повернулись, равнодушно посмотрели на него и снова уткнулись мордами в траву. Когда я приехала, фермер, на поле которого случилось несчастье, стоял неподвижно, опершись на вилы и глядя перед собой.

Полиция сказала, что нужно ждать медиков. Прислонившись к дереву, я издалека видела его — Винченцо. Я не знаю, почему они не прикрыли его, он висел там под любопытными взглядами зевак, словно потрепанное пугало. Легкий ветер раздувал лоскуты разорванной рубашки.

Я медленно сползла вниз, ощущая спиной шершавую кору дерева, и опустилась на корточки. Где-то вдалеке раздавались крики матери, больше похожие на вой. Затем наступала пауза, и ее заполнял низкий голос, бормотавший слова утешения. Время от времени слышались ругательства отца, который осыпал проклятиями Бога, потрясая кулаками. Кто-то хватал его за руки, пытаясь успокоить.

Я лежала на боку, свернувшись калачиком, и наблюдала за крошечными существами, обитавшими в траве. Кто-то меня заметил, подошел и сказал: «Это Арминута, его сестра». Их голоса доходили до меня словно через стекло. Кто-то взял меня за плечо, коснулся моих волос, приподнял меня и посадил. Не годится вот так лежать на земле, сказали они. Потом стали обсуждать аварию, не экономя на подробностях, как будто меня там не было. Спросили, умели ли парни водить. Один уверял, что умели, но не мог уточнить, что именно. Полицейские нашли только упавшие с мопеда две удочки и мешок со щуками, пойманными в реке тем солнечным утром. Может быть, брат хотел привезти их на ужин, как окорок. Двое мужчин дивились размерам рыбин: такие крупные в этих краях им никогда не попадались.

На солнце порой набегали облака с гор, принося с собой нежданную прохладу. Стоявшие рядом люди хотели отвести меня в соседний крестьянский дом и напоить водой. Я замотала головой. Вскорости крестьянин пришел сам и протянул мне чашку молока: у него были свои коровы.

— Возьми, — сказал он.

Я покачала головой, но что-то необъяснимое в нем, возможно выражение его толстощекого лица, убедило меня попробовать молоко. Я сделала глоток, но мне показалось, что оно отдает кровью, и я вернула чашку, в которую упали первые капли дождя.

* * *

Винченцо не привозили домой, там негде было его положить. Приходская церковь обеспечила его еловым гробом из непросушенных досок. Обрядили его в жилет и широкие брюки, которые он недавно купил. Приехавший врач из жалости зашил широкую рану на шее. Точки напоминали о железных шипах, впившихся в него в конце полета. Этой ране не суждено было зарубцеваться, как той, на виске, в форме рыбьего скелета. В густом облаке ладана его лицо, местами очень светлое, в целом выглядело опухшим, иссиня-бледным, с зеленоватым оттенком.

Адриана узнала последней. Она долго плакала навзрыд, уткнувшись лицом в пустую постель брата.

— Как же я теперь отдам тебе деньги, которые ты мне одолжил? — повторяла она в исступлении.

Затем она начала шарить по комнатам: дрожащими руками рылась в ящиках, шкафах, жестяных банках. Я видела, как она что-то спрятала в карман, перед тем как пойти к нему в церковь. Соседи вертелись вокруг гроба, укладывая возле тела вещи, которые могли потребоваться Винченцо на том свете: расческу, бритву, носовые платки. Монетки, чтобы заплатить лодочнику Харону за переправу. Затем к нему подошла Адриана и дотронулась до рук, сложенных на груди. И отшатнулась, потому что не ожидала, что они такие холодные и жесткие. Она достала из кармана подарок цыган и хотела надеть его на средний палец, где Винченцо его иногда носил. У нее не получилось, она попыталась продеть в кольцо мизинец, но оно застряло на середине пальца. Адриана немного повернула кольцо, чтобы были видны узоры, выгравированные на серебре.

Попрощаться с ним пришло немного людей, в основном родственники, да еще местные старики, единственным развлечением которых было ходить на похороны и смотреть на покойников. Перилли тоже пришла, и вместо того чтобы перекреститься, как все остальные, поцеловала его в лоб и несколько минут постояла рядом с ним.

Приехали бабушка и дедушка по отцовской линии, которые никогда никуда не выбирались из своей горной деревни. Они сидели рядом с внуком, уснувшим вечным сном. Я была с ними незнакома и не знаю, видели ли они меня, когда я родилась. Адриана объяснила им шепотом, кто я, и они, не двинувшись с места, некоторое время разглядывали меня как чужестранку. Они были сосредоточены только на себе. А моя первая мать уже потеряла своих родителей, и они не могли ее утешить.

Около одиннадцати часов приходский священник начал гасить свечи и выпроводил нас всех. В свою последнюю ночь на земле Винченцо остался один, на него не мигая смотрели только глаза неподвижных статуй.

На следующее утро из всей проповеди я расслышала только несколько слов: человек погиб, ибо не обрел верного и надежного наставника, стал заблудшей овцой, которую Господь примет в свои милосердные объятия, а мы будем за это молиться. Когда мы вышли из церкви, шел проливной дождь, и вокруг нас собралось кольцо черных зонтов: люди выражали нам соболезнования. Какой-то незнакомый мужчина, не сумев ничего сказать, прошептал мне на ухо слова утешения и поцеловал в щеки. Должно быть, в этот момент я почувствовала, что принадлежу к семье Винченцо.

Когда мы прибыли на кладбище, дождь перестал. Нас осталось совсем немного. По другую сторону могилы ненадолго появился мой отец карабинер, придерживавший у шеи поднятый воротник. Он поздоровался со мной легким кивком и открыл было рот, будто хотел что-то сказать. И тут же закрыл. Как и говорил Никола, он отрастил бороду и показался мне немного неопрятным. Как это ни странно, я почти ничего не почувствовала при этой встрече, не стала к нему подходить: я не смогла бы ни о чем его спросить, тем более в такой момент. Спустя несколько минут его там уже не было.

Цыгане тоже приехали, они стояли в стороне, там, где светило солнце, пробившееся сквозь облака. Их было четверо, примерно того же возраста, что мой брат, кроме одного, более взрослого, одетого в лиловую рубаху с большим воротником и траурной розеткой на груди. Они были в начищенных ботинках, их зачесанные назад темные волосы по-праздничному блестели от бриллиантина. Своим присутствием они отдали дань товарищу.

За оградой их ждали лошади — без привязи, на воле.

21

Мы вернулись в холодный дом. В ту ночь в горах раньше обычного выпал снег, в долине уже несколько часов свирепствовал ледяной ветер. Дребезжали стекла ветхих окон, по комнатам гуляли сквозняки. Соседка, сидевшая с Джузеппе во время похорон, принесла его домой, но когда она подошла к матери с ребенком на руках, та отвернулась. Адриана тоже не хотела заниматься малышом. Я взяла его, села на стул и откинула голову назад. Малыш просто сидел у меня на коленях, держать его у меня не было сил. Он почувствовал, что на меня нельзя положиться, и замер в неподвижности. Женщины с других этажей собрали поминальный стол, приготовив еду и напитки для нас. Не знаю, поел ли кто-нибудь.

Через некоторое время Джузеппе беспокойно завозился: он хотел, чтобы я спустила его на пол. Он подполз к матери, одетой в черное, и вопросительно посмотрел снизу вверх широко открытыми глазами. Должно быть, она его тоже заметила с высоты своего отчаяния. Она обошла его, легла на кровать и не вставала до следующего дня. Соседки приносили ей горячий бульон в чашке, как в те дни, когда она рожала, но она только кривила рот.

Несколько дней подряд соседки по очереди приглашали всех нас к себе и кормили завтраком, обедом и ужином. Я не ходила и довольствовалась парой кусков хлеба и тем, что приносила мне Адриана, прихватив у них на кухне. Ночью мне чудилось, будто я слышу, как Винченцо ворочается на своей кровати, а значит смерть его — только сон или просто шутка. Иногда в комнате витал его запах, он чувствовался повсюду. Как трудно было принять его отсутствие, ставшее реальностью! Однажды я даже рывком подскочила на кровати, ощутив на своем лице его дыхание, как в ту ночь, когда он ощупывал в темноте мое тело.

Однако не только Винченцо заполнял часы моей бессонницы. Мне казалось, что на кладбище я почти не обратила внимания на моего отца, но его лицо, наполовину скрытое бородой, упорно возникало в памяти. Он смотрел на меня строго, более того, разочарованно. Я не сомневалась: он не хотел со мной разговаривать. Может, боялся, что я попрошу его забрать меня домой, а может, в его взгляде было что-то еще. Тяжкий молчаливый упрек. А если именно он решил отправить меня обратно? Он никогда не давал мне повода представить себе такое. Но чем я могла перед ним провиниться? Тем, что однажды целовалась в школьном коридоре, и ему об этом рассказали? Слишком мало, чтобы лишить себя дочери. Это я понимала, хотя была еще слишком молода, а ночь обычно распаляет наше воображение. Мне не удавалось вспомнить, что я сделала не так.

Поначалу мать почти не вставала с постели, лежала на боку с открытыми глазами. Джузеппе попросился к ней и совсем ее не беспокоил. Пару дней у нее еще оставалось несколько капель молока, и он сосал грудь, но потом она высохла. Он свернулся комочком и некоторое время прижимался к ее равнодушному теплому телу. Потом она отодвинула его, как ненужную вещь, и повернулась лицом к стене. Несколько раз он пытался привлечь к себе ее внимание, но все было бесполезно. Тогда он громко заплакал, я прибежала к нему и несколько секунд простояла в комнате, не зная, что делать. Она посмотрела на меня такими глазами… Я забрала Джузеппе и унесла.

Потом она начала вставать, и соседки, видя, что она уже на ногах, перестали нам помогать. Но мать ничего не делала по дому, а как только у нее появились силы, стала уходить: она шла вдоль шоссе, затем поворачивала на дорогу, обсаженную кипарисами. Она всегда была в черном, ее неопрятные волосы напоминали увядшие листья, задержавшиеся на ветвях зимнего дерева. Однажды утром я вызвалась пойти с ней, она посмотрела на меня и ничего не сказала. Я шла на шаг позади нее, и за два километра пути мы не обмолвились ни словом. Она ожила, только когда опустилась на холмик земли, под которым покоился Винченцо. Теперь, когда он умер, он стал ее единственным ребенком, остальные были не в счет.

На обратном пути я наблюдала за ней: она снова брела немного впереди меня, и приходилось замедлять темп, чтобы подстроиться под ее походку. Сорняки на обочине царапали ее, но она ничего не чувствовала. Вдруг ноги сами вынесли ее на середину шоссе, но она не осознавала опасности. Прежде чем я успела увести ее на обочину, резко загудел клаксон, и она вздрогнула. Моя тревога внезапно превратилась в гнев, и он разгорелся во мне, как пожар. Вот она передо мной, скорбящая мать беспутного сына! Она готова все отдать ему, лежащему в деревянном ящике. А мне — ничего, ведь я осталась жива. И конечно, когда она сбыла с рук меня, крошечное создание нескольких месяцев от роду, она так себя не изводила. Я обогнала ее и пошла вперед, не оглядываясь и не следя за тем, чтобы она не попала под машину. Если кто-то и должен был ее защищать, то не я.

Спустя несколько дней к нам в дверь позвонила Перилли, сказала, что хочет видеть меня и Адриану. Мы вместе спустились на улицу: нам было стыдно принимать ее дома.

— Завтра вы обе должны быть в школе, — властно сказала она, больше не добавив ни слова: муж ждал ее в машине, не выключая двигатель.

— Я возвращаюсь не из-за нее, а потому что сама так хочу, и по своей училке я совсем не скучаю, — заявила Адриана, когда мы поднимались по лестнице.

После уроков нам приходилось готовить на всех, как правило суп из пасты. Поначалу я наливала в кастрюлю слишком мало воды, и стоило сестре не уследить за тем, что я делаю, как на дне образовывалось что-то вроде макаронного теста.

— Вот дерьмо-то! — растерянно говорила она. — Такими руками только ручку держать.

Она также умело управлялась с расходами. Например, купив в лавке килограмм картошки, она потребовала у продавца бесплатно морковку и луковицу, чтобы сварить овощной бульон. У мясника попросила двести граммов обрезков для несуществующей собаки. И мы их сварили, но для себя. Сейчас я не ем ничего из тех блюд, которые составляли наш тогдашний рацион. Стоит только почувствовать их запах, как меня тошнит.

— Вы запишите, а в конце месяца папа зайдет, — обещала Адриана каждому лавочнику.

Ловкая и проворная, с неизменной хозяйственной сумкой в руке, она их обезоруживала. А я молча стояла сзади, просто для поддержки. Она не отпускала меня одну, и на нас посматривали с откровенным любопытством, пока мы делали покупки, не обменявшись ни словом.

Моя сестра была ранимой. Она нашла убежище у вдовы с первого этажа. Адриана скрашивала ее одиночество и выполняла мелкие поручения, и та отвечала ей привязанностью и подкармливала. Сестра брала с собой Джузеппе — «иначе он умрет», — и однажды, когда мы принесли его полусонного с улицы домой, на весь вечер сбежала с ним к вдове.

Мать не хотела есть, а до нас ей не было дела. Возвращаясь со смены на кирпичном заводе, отец приносил иногда небольшую мортаделлу или соленые анчоусы, если продуктовый магазин еще был открыт. В остальном он довольствовался супом из пасты, который мы стряпали. Жене он не говорил ни слова.

Несколько дней она просидела на кухне, положив вялые руки на стол. Однажды, когда кроме нас с ней, там никого не было, я порезала хлеб, намазала маслом и придвинула тарелку к ней, но не слишком близко. Тоже села за стол и начала есть. Кончиком пальца еще немного подвинула тарелку в ее сторону. Она не восприняла это как принуждение, а потому автоматически взяла бутерброд и откусила, копируя мои движения. Она жевала медленно, как будто разучилась это делать.

— Не хватает соли, — вдруг проговорила она.

— Извини, я забыла, — сказала я и подала ей баночку.

— Ничего, и так сойдет, — ответила мать и доела хлеб, который держала в руке.

Потом она снова на несколько дней замолчала. Словно вместе с хлебом проглотила голос.

Однажды в воскресенье она увидела, как я сражаюсь с луковицей, чтобы сварить овощной бульон.

— Все суп да суп! — вдруг взорвалась она. — Что, соус сделать не можешь?

— Не могу.

— Налей масло и обжарь.

Мы подождали, когда появится запах чуть подрумяненного лука. Она открыла бутылку соуса, заготовленного в августе, и я налила его в кастрюлю.

Она проинструктировала меня, какой должен быть огонь и сколько пряных трав нужно положить.

— Пасту я сливаю, — объяснила она. — Ты не умеешь, так что смотри, будь осторожна.

Я накормила семью нормальной пастой с томатным соусом, все, судя по всему, остались довольны, но никто меня не похвалил. Она тоже согласилась немного поесть. Сидела вместе со всеми, как до гибели Винченцо, но держала тарелку под столом, на коленях, и ела, низко склонив голову.

22

В центре двора перед нашим домом остановился кремовый «мерседес», и его тут же, не веря своим глазам, окружили ребятишки. Из автомобиля вышли двое мужчин, один с усами, другой седой, в широкополой шляпе. Я видела их из окна, они спрашивали что-то у одного из мальчишек, и он указал в мою сторону. Они выглядели как цыгане, и я немного испугалась, но они не поднялись и не позвонили в дверь. Присели на капот и не спеша закурили. Время от времени я украдкой поглядывала на них в окно.

Когда появился отец, возвращавшийся со своего кирпичного завода, они затоптали окурки и пошли ему навстречу: казалось, они его узнали. Он слегка замедлил шаг и посмотрел на них издалека, потом направился прямиком к двери, словно их не замечая. Они преградили ему путь, и по жестам я поняла, что отец сначала поговорил с усачом. Возможно, попросил их подняться. Я незаметно приоткрыла дверь, чтобы послушать, о чем пойдет речь.

— Цыган в свой дом я не пущу. Говорите здесь, если хотите.

С улицы донесся рев мотора, и я не расслышала ответ. Потом раздался раздраженный голос отца:

— Мой сын остался вам должен? Ничего об этом не знаю и знать не хочу. Идите и ищите свои деньги там, где они лежат.

Тот, который стоял ближе, прикоснулся к его руке, как будто хотел успокоить, но отец отмахнулся от него, и шляпа седого, крутясь, улетела вниз. Адриана подошла ко мне, и мы обе стали слушать, затаив дыхание.

Больше ничего не случилось, те двое спустились к машине и уехали, а отец вошел в квартиру и с грохотом захлопнул дверь.

Спустя несколько дней цыгане поджидали нас у школы, но на сей раз уже другие, на маленькой, сильно помятой машине, которую мы толком не смогли разглядеть. Адриана взяла меня за руку, и мы присоединились к группе ее одноклассниц. Пока мы шли по улице, цыгане следовали за нами по пятам широким мужским шагом, потом обогнали нас, остановились и стали ждать. Девочки постепенно разошлись, повернув на свои улицы, и когда до дома было уже недалеко, мы с Адрианой остались вдвоем. Тут один из парней, отделившись от остальных, подошел к нам, слегка улыбаясь. Сестра сжала мою руку потной ладонью: это был условный сигнал к бегству. На этот раз больше испугалась она: когда она была маленькой, ей не раз рассказывали, что цыгане похищают детей. Мы развернулись и что есть духу припустили обратно в школу, но на углу табачной лавки буквально влетели в объятия тех, кто нас искал.

— Почему вы от меня убегаете? Я не хочу вас пугать, только задать один вопрос! — сказал парень.

Ему было лет двадцать, и выглядел он скорее симпатичным, чем опасным. Даже Адриана успокоилась, выпустила мою руку и, мотнув головой, дала понять, что мы готовы его выслушать. Вероятно, ему трудно было говорить с двумя девчонками: он изо всех сил старался вести себя деликатно. Не оставлял ли чего Винченцо для них, своих друзей? Может, мы это сохранили?

— Но ведь наш брат не знал, что скоро умрет. Что он мог нам оставить? — тут же ответила Адриана.

Поспешность ее ответа несколько его смутила. Он сказал, что Винченцо собирался купить мопед и занял у них деньги. Однако он их еще не потратил и готов был в любой момент вернуть — так он говорил им за несколько дней до несчастья. Не могли бы мы их поискать?

— Наверное, он отнес их к себе. Он ведь построил деревянный домик недалеко отсюда, где-то вниз по реке. Он прятал там свои вещи, — соврала маленькая хитрюга и пустилась в туманные объяснения, в каком направлении может находиться эта лачуга.

Так мы избавились от кредиторов Винченцо. После обеда я увидела, что Адриана тащит под мышкой старую обувную коробку. Она шепнула мне, что нам нужно срочно спуститься в сарай.

— Кольцо, которое ведет в загробную жизнь, лежало здесь, — сказала она мне на лестнице. — Но тут есть и другие вещи. Надо будет посмотреть.

Мы заперлись в сарае и, сняв с коробки крышку, заглянули в тайный мир нашего брата. Куча ключей, и все не от нашего дома. Новенький блестящий складной нож. Бумажник с удостоверением личности: на фото он выглядел как преступник, которого разыскивает полиция. Больше всего места занимал один носок, набитый непонятно чем. Я с опаской сунула в него руку и узнала содержимое на ощупь. Выложила перед побледневшей Адрианой рулон, стянутый резинкой. Купюры разного достоинства — от десяти до ста тысяч лир. Вот что искали цыгане. Интересно, это действительно их деньги или Винченцо сам скопил их, работая то здесь, то там, и отложил, чтобы купить мопед?

Адриана осторожно ощупала банкноты подушечками пальцев, наверное, она впервые держала в руках нечто более ценное, чем несколько монет, да и те попадали к ней нечасто. Она как зачарованная рассматривала деньги.

— А что это за старик? — спросила она, ласково гладя пышную бороду Леонардо да Винчи на пятидесятитысячной купюре. Она говорила тихо, как будто в сарае среди хлама мог кто-то прятаться.

— И что теперь? — задала я вопрос ей и себе. — Их слишком много, нам нельзя просто так их оставить.

— Ты что? Слишком много никогда не бывает! — произнесла она и так крепко зажала деньги в кулаке, как будто пальцы у нее свело судорогой.

Она пришла в крайнее возбуждение, и это меня потрясло. Ее как магнитом тянуло к купюрам. Я никогда не знала голода и теперь жила среди голодных, словно иностранка. Преимущества, полученные в прежней жизни, отличали меня от остальных, делали чужой в собственной семье. Я была Арминутой, «возвращенкой». Я говорила на другом языке и перестала понимать, откуда я родом. Я завидовала одноклассникам из поселка и даже Адриане: они точно знали, кто их матери.

Моя сестра стала придумывать, что мы могли бы купить на эти деньги. Кучка бумажек словно подсвечивала снизу ее лицо, заставляла алчно гореть глаза.

При неярком свете электрической лампочки, подвешенной к потолку сарая, она размечталась о телевизоре, о полированном каменном надгробии для Винченцо, о новом автомобиле для отца, но мне пришлось ее разочаровать.

— Этого на все не хватит, — сказала я, потрогав ее лоб, словно у нее был жар.

— Тебя не поймешь, — раздраженно сказала она. — То их слишком много, то слишком мало.

Адриана вздрогнула: в глубине сарая что-то шевельнулось и, промелькнув, исчезло среди картонных коробок. Я заметила только лапу и длинный тонкий хвост, тут же спрятавшийся за коробкой с сушеным перцем.

— Я так и знала, — прошептала Адриана. — Здесь их оставлять нельзя, а то крысы съедят. Давай вернемся и спрячем наверху, но будем держать ухо востро: если их найдет Серджо, это конец.

Вечером пришел человек из похоронной конторы. В последнее время главу семьи все время кто-нибудь поджидал после работы. Не тратя времени на долгие церемонии, гробовщик, как все его называли, потребовал выплатить хотя бы половину суммы, потраченной на похороны Винченцо. Отец попросил его подождать, потому что кирпичному заводу угрожало банкротство, и хозяева уже несколько месяцев задерживали рабочим зарплату.

— Первые же деньги, какие получу, вам отдам, клянусь моим сыном, — сказал он, но похоронный агент дал ему только неделю срока.

Мы с сестрой слушали все это, понурившись и стараясь не смотреть друг на друга. Мы думали о том, что запланировали на следующий день. Назавтра мы вышли из дома к открытию магазинов после обеденного перерыва. В этот момент начался страшный ливень. Адриане позарез нужно было пальто, и мы пришли в единственный в поселке магазин одежды: хозяйкой его была синьора, напоминавшая картофелину с головой. Обычно ее короткие пухлые ручки безжизненно висели вдоль туловища, но в случае необходимости начинали двигаться с удивительным проворством. В ее магазине, пахнувшем старыми пыльными тканями, было светло. Нас сразу окутало приятное рассеянное тепло, которое шло от керосиновой печки. Хозяйка встретила нас подозрительно.

— Хотите что-то купить? Ах да, это же у вас умер брат, потому ваша мать с вами и не пришла. Бедняжка, целыми днями на кладбище, а ведь никто от нее такого не ожидал, — выпалила она единым духом. — Деньги-то у вас, по крайней мере, есть?

Адриана чуть не приклеила ей на нос Леонардо да Винчи и тут же, аккуратно сложив, спрятала купюру обратно в карман. Затем мы спокойно выбрали шерстяное пальто густого зеленого цвета, просторное, на вырост.

— Будет мне в самый раз, когда я перейду в среднюю школу, — сказала сестра хозяйке магазина, вертя головой и пытаясь рассмотреть в зеркало складку на спине. Старое пальто с наполовину отпоротой подкладкой мы бросили там же, под скамейкой.

Потом она шла домой, стараясь не шевелить ступнями в новых мокасинах, чтобы их не испортить. Мы накупили сыра, выпечки и сладостей, не зная, что говорить, если у нас спросят, откуда все это взялось. Наверное, пришлось бы сказать, что мы нашли кошелек с деньгами.

— Наверно, ничего и не надо будет объяснять, если мы съедим это все вместе, — предположила Адриана.

Действительно, никто ни о чем не спросил, мать, как всегда, была погружена в свое горе, отец не мог думать ни о чем, кроме своих долгов. Оставались братья. Мы ограничились тем, что приготовили им целый поднос хлеба с «Нутеллой». Джузеппе я тоже дала пару чайных ложечек.

Всю неделю мы покупали то, что хотели, прежде всего сладости, но потратили совсем немного денег. Вечером, когда снова пришел человек из похоронной конторы, мы долго не могли дозваться отца в нашу комнату, а когда он наконец к нам заглянул, положили ему в руку деньги. Так Винченцо сам оплатил свои похороны.

23

До праздников оставалась неделя. Перед обедом на голом столе появились два небольших ящика с апельсинами, которых в этом доме прежде не видывали. Сбоку стояла коробка с уложенными в несколько рядов банками консервов: несколько рыбных, с тунцом, большая часть — мясных. Наверное, кто-то приходил утром, после того как мы с Адрианой ушли в школу, чтобы принести запоздалые соболезнования. Несколько раз я почувствовала другой цитрусовый запах, такой легкий и неопределенный, что, вероятно, он мне просто почудился.

Джузеппе сидел в углу и хныкал: он откусил кожуру апельсина и убедился в том, что она горькая. Не выходя из комнаты, мать заявила, что у нее болит голова и она ничего не готовила, после чего велела открыть на обед банку консервов и хорошенько приглядывать за ребенком. Несколько дней назад мать снова стала понемногу заниматься домашними делами, но время от времени неожиданно уходила к себе в спальню и часами лежала с открытыми пустыми глазами.

Я очистила Джузеппе апельсин с того места, где остался след его зубов, отделила дольку и дала ему. Он заморгал и скривил губы: сок показался ему слишком кислым. Но потом, когда он распробовал сладость апельсина, стал требовать еще. Адриана открыла мясные консервы, и мы съели их прямо из банки, по очереди выуживая кусочки вилками. После того как сестра спустилась с ребенком к вдове, я осталась одна. В родительской спальне царила тишина.

После обеда никаких дел по дому у меня не было, я бродила от стены к стене, скучая и не находя себе места. Целая куча ярких фруктов на столе. Моя приморская мать была помешана на витамине С и, когда я занималась балетом, всегда давала мне перед уроком, прямо в машине, два уже очищенных апельсина. Они очень полезны перед физической нагрузкой, говорила она. Внезапно меня осенила одна мысль, и я пошла прямиком к шкафу. Нашла сумку, набитую обувью, которую в августе привезла с собой; все лежало вперемешку, и я стала рыться внутри. Пальцы сами по памяти нащупали в глубине балетные пуанты, я пошла на кухню и надела их к своей обычной клетчатой юбке. Атласные ленты были потертыми и немного испачкались. Пальцы ног сразу заныли, как бывало всегда после перерыва на летние каникулы. Из окна на мои ноги падал ромб холодного света. Я потрогала подъем, потом мышцы икр: они ослабели без тренировки. Но пока что были на месте. Слегка держась за спинку стула, я попыталась, став в пятую позицию, подняться на пуанты и сделала батман тандю, завершив его плие.

— Я так и сказала, что тебе нужно вернуться в город и поступить в старшую школу, это будет хорошо, — раздался с порога голос матери. Она стояла, разведя ладони, на лице было почти восхищение. — Сегодня утром приезжала Адальджиза, и мы говорили о тебе. Но мы с твоим отцом и сами об этом думали, так что эта всезнайка Перилли могла бы помолчать. Здесь ты только время зря теряешь, ничего у тебя не получится. В будущем октябре тебе надо пойти в хорошую школу. Адальджиза согласна.

Этот запах, смешанный с ароматом апельсинов, мне вовсе не почудился.

— Значит, они меня забирают… — проговорила я сдавленно, не в силах разжать зубы.

Я села, ноги стали ватными и не держали меня, так что делать экзерсисы я бы все равно не смогла.

— Нет, не забирают, но в конце лета мы подумаем, как устроить тебя в городе.

— Почему она приехала, когда меня не было дома? Не могла подождать?

— Синьора, которая ее привезла, очень торопилась. Адальджиза поздно узнала о моем бедном сыне и хотела его навестить.

— Как это — поздно узнала? Отец ведь был на похоронах!

— Дядя, — поправила она. — Понимаешь, он ей не сказал.

— Странно. Как она себя чувствует?

— Ну, вроде неплохо, — торопливо ответила она, почти отвернувшись от меня. — Ты видела, сколько всего она нам привезла? Надо убрать на место.

Она сняла коробку со стола, поставила в подвесной шкаф. Как обычно, она замкнулась в себе, не желая ничего обсуждать. Мои вопросы не доходили до нее. Она что-то забормотала себе под нос: эта привычка появилась у нее после того, как она немного оправилась после смерти Винченцо. Обращаясь к консервным банкам, она спросила, что в них, посетовала, что полка слишком высокая, ей самой не дотянуться, а ее бедного сына сейчас нет.

Я сидела на стуле, не помогая ей, и чувствовала, как внутри меня постепенно поднимается ярость. Сначала она лишила меня сил, потом высосала кровь из каждой вены. Я сняла пуанты, чувствуя себя усталой, как изможденная старуха. Разгладила атласные ленты, понюхала свои балетные туфли, пытаясь уловить свой прежний, беззаботный запах. Внезапно, словно мне вкололи какое-то быстродействующее средство, я ощутила в себе разрушительную силу. Протянула руку и схватила первое, что попалось, — апельсин. Он был мягким, чуть подгнившим сбоку. Я вцепилась в этот апельсин загрубевшими пальцами, проткнула его до середины и продолжала давить, пока не прорвала кожуру с другой стороны. Я трясла рукой с апельсином, оранжевым, как солнце. Сок стекал по моему запястью, намочил блузку. Не помню, когда я не глядя кинула его в стену, но он пролетел в нескольких сантиметрах от ее головы. Она даже не успела обернуться, когда я спихнула со стола ящик, и фрукты раскатились по полу в разные стороны.

— Ты с ума сошла? Эй, что на тебя нашло?

— Я не посылка, чтобы переправлять меня то туда, то сюда! Я хочу встретиться с матерью, ты сейчас же скажешь мне, где она, и я поеду туда. Одна. — Я стояла перед ней, и меня трясло.

— Я не знаю, где она, в старом доме ее точно нет.

Я двинулась на нее и прижала к раковине. Взяла за плечи, обтянутые черной материей, и встряхнула, даже не посмотрев на нее.

— Тогда я пойду к судье и на всех вас заявлю. Скажу, что вы перекидываете друг другу дочь, как будто я вам мячик.

Я выбежала из дома и осталась на улице. Вскоре спустились холодные сумерки, и я замерзла. Сидела в укромном уголке во дворе перед домом и смотрела, как загораются окна, а за ними суетливо двигаются безликие женские фигуры. Те, что рожали детей и дорожили ими, были, в моих глазах, нормальными матерями. В пять часов дня они уже начинали готовить ужин, стряпали основательную, сытную еду, необходимую в это время года.

С течением лет я перестала даже примерно понимать, что в моем случае значит «нормальная», и теперь действительно не знаю, которая из двух моя мать. Мне ее не хватает, как может не хватать жизненных сил, надежного убежища, уверенности в завтрашнем дне. Это пустота, от которой не избавиться, она мне хорошо знакома, но непреодолима. Заглядывая внутрь себя, я обнаруживаю унылый пейзаж, который ночью лишает меня сна и населяет призраками то небольшое пространство, что осталось за его пределами. Единственная мать, которую я никогда не теряла, — это мой страх.

В тот вечер Адриана вышла меня искать. Но оба уличных фонаря во дворе перегорели, а она побоялась заходить в сумрачную зону, держалась поблизости от двери и звала меня, обращаясь к темноте. Сопротивляться этим мольбам умирающего котенка было непросто, но я пыталась. Мне было видно, что она выскочила наружу без пальто и теперь притопывала ногами и терла руки, чтобы не окоченеть. Уходи, возвращайся домой, беззвучно умоляла я, но внутри себя просила о другом: останься еще, дождись, пока я буду готова. Она словно услышала меня и внятно ответила сразу на все вопросы:

— Если ты не вернешься, я останусь здесь и заболею, и ты будешь в этом виновата. У меня уже капает из носа.

Я еще немного потянула время, потом сдалась. Шагнула в мутный ореол света, и она увидела меня, помчалась навстречу и обняла.

— Ты меня чуть не угробила… — сказала она, потирая застывшую спину. — Когда ты решила сбежать, ты обо мне подумала?

Я была не голодна и сразу пошла спать. Через закрытую дверь до меня доносились голоса на кухне. Вдруг кто-то вошел в комнату, и я притворилась, будто сплю. Это была мать.

Я узнала ее по шарканью тапок. Она, должно быть, почувствовала, что я не сплю.

— Положи на грудь, не то заболеешь, — сказала она и отвернула угол одеяла.

Она нагрела в духовке кирпич и обернула его полотенцами, чтобы я не обожглась. Из-под груза, лежавшего на груди, по телу начало разливаться тепло и ощущение блаженства и скоро дошло до самого сердца. Теперь оно билось спокойно.

Она молча удалилась, а я погрузилась в короткий глубокий сон. Жара не было.

24

Я поняла, что наступило Рождество по тому, что начались школьные каникулы и в полночь зазвонили колокола. Я слушала их перезвон, лежа в кровати: на службу мы не пошли и рыбу в сочельник не готовили. Мы ели поджаренный хлеб, и мне он понравился больше, чем запеченный под соусом угорь, которым меня кормили в прежние годы. Мне он всегда казался каким-то липким, но приходилось съесть хоть немного из уважения к традиции: так хотела моя мать.

Утром соседские женщины вспомнили о нашем недавнем горе, и каждая принесла нам что-нибудь на праздничный обед: суп из артишоков с сыром, запеканку с фрикадельками, запеченную индейку в желе. Хозяева кирпичного завода только вечером двадцать четвертого декабря решили выдать рабочим зарплату за один месяц, хотя задолжали много больше, и отец по пути домой зашел в магазин и купил две пластины нуги. Мы порезали мясо, съели его, потом, хрустя орешками, с удовольствием лакомились нугой и засиделись за столом дольше обычного. Адриана жевала энергичнее и громче всех. Внезапно она вскрикнула и вскочила, схватившись за челюсть. Я пошла за ней в комнату: она сидела и плакала. Она широко открыла рот и положила указательный палец на наполовину почерневший молочный зуб. Какой-то светлый осколок, скорее всего кусочек миндаля, застрял в дырке, пробудив боль, которая уже некоторое время то появлялась, то затихала. Чтобы удалить кусок ореха, Адриана поковырялась в дупле зубочисткой, которую носила в кармане, потом сунула ее мне под нос:

— Понюхай, как воняет. Я такая несчастная, он все никак не выпадет. Лучше ты его вырви, а то у меня в этот раз никак не получается.

Я боялся сделать ей больно, но она настаивала. Зуб, как оказалось, держался на десне только с одной стороны и немного шатался, но выпадать ему было еще рано. Я попыталась надавить на него пальцем, но ничего не вышло. Не получилось и подцепить его нитью: я дергала, и в руках у меня всякий раз оставалась пустая петля.

— Тебе нужен инструмент, — подсказала она.

Мы отправились на кухню. Остальные уже ушли, нас ждала только куча грязной посуды в раковине. Я стала открывать ящики один за другим, не представляя себе, что ищу, просто разглядывая разные предметы. Нож? Нет, только не это, испуганно решила я. Вилка? Мы подошли к окну: зимнее солнце уже склонялось к закату. Адриана подставила мне нижнюю челюсть. Я поддела крайним острием зуб с той стороны, которая уже отделилась от десны. Адриана замерла и притихла, ее руки застыли в воздухе. Я глубже просунула зубец и заглянула ей в глаза: в них я увидела боль. Зрачки расширились, она по-прежнему не шевелилась. Затаив дыхание, я резко дернула вилку вверх. Зуб выскочил и провалился прямо в горло, а из десны фонтаном брызнула кровь. Кашляя и сдавленно вскрикивая, Адриана освободилась от чужеродного предмета, выплюнув его мне на ладонь вместе с длинной струйкой крови. Затем она, сцедив красную слюну, промокнула ранку тряпкой.

Вечером я плакала в подушку. Кто удалял ей молочные зубы, когда меня здесь не было? Она услышала и спустилась. Я рассказала ей о последней встрече двух моих матерей, которая случилась неделей раньше, и о том, что они решили переселить меня назад.

— Ты что, уезжаешь? — в ужасе спросила Адриана.

— Не сейчас, а в сентябре, когда пойду в старшую школу.

— Разве ты не этого хотела? — спросила она, немного помолчав. В ее неожиданно взрослом голосе я услышала легкий упрек, правда, мягкий, даже ласковый. — Конечно, они насильно вернули тебя сюда, но мы тебе не нравимся. Ты Арминута и поэтому плачешь каждую ночь, ворочаешься под одеялом, не можешь уснуть. Разве ты не рада, что возвращаешься в город?

— Я уже ни в чем не уверена, совсем запуталась. Никто мне не говорит, где я буду жить. Моя мать найдет мне место, возможно, в интернате при монастыре.

— Ты с ума сошла! В интернатах начальство все чокнутое, просто ужас! Они даже нижнее белье проверяют.

— С чего ты взяла?

— Есть тут один тип, живет за пекарней. Он такое рассказывает!

— Монахини меня волнуют меньше всего, — пробормотала я, проведя рукой по ее волосам. — Я тебя больше не увижу, — всхлипнула я.

Мы вместе немного погоревали, потом она выпрямилась и подпрыгнула, приземлившись на середину кровати.

— Почему они таскают тебя с места на место, куда им в голову взбредет? Слушай, хватит им подчиняться, ты должна взбунтоваться, — убеждала она меня, тряся за плечо.

— Как?

— Пока не знаю, мне нужно подумать. А пока что поклянись, что мы больше не расстанемся. Если ты уедешь, я поеду с тобой.

Он скрестила указательные пальцы и поцеловала каждый из них сверху и снизу, быстро вертя руками. Я смутно видела ее в темноте. И дала клятву, как она. Я обняла ее, и она быстро уснула, прижавшись спиной к моей груди. Ее позвонки напоминали зерна четок. Когда она описалась, я продолжала лежать неподвижно, хотя мокрое тепло разлилось у меня под животом. Время от времени она вздрагивала, один раз даже засмеялась, наверное, ей что-то приснилось. В другие ночи ее тело, разморенное сном, успокаивало меня, но только не той ночью. Мне не было никакого дела ни до собственных тревог, ни до своего неопределенного будущего. Теперь я беспокоилась только об Адриане и Джузеппе. Я их приручила. Дав клятву несколько минут назад, я уже не верила, что смогу ее сдержать. Не верила, что мы останемся вместе. В сентябре я должна буду уехать из поселка — одна. Каково им обоим будет без меня? Она, скорее всего, как-нибудь выкрутится, а малыш? Он все еще ползает и даже не говорит «мама» и «папа». Чтобы помочь ему, я медленно произносила слоги, сильно выпячивая или округляя губы, но его внимания хватало ненадолго. Он был не готов.

* * *

В том доме, где сейчас живет Джузеппе, он разговаривает с одним работником, но только с ним одним, и когда тот уходит в отпуск, мой брат все это время молчит. Тогда они сообщают мне.

Всякий раз, приезжая к нему, я привожу бумагу и карандаши, твердые и мягкие, он рассматривает их и один за другим щупает грифели указательным пальцем.

— Хорошие, — говорит он мне и добавляет серьезно: — А вот работы за этот месяц.

Обычно он изображает свои руки, которые рисуют сами себя: правая работает, а левая придерживает лист бумаги. А еще бегущих животных — собак или скачущих галопом лошадей: он ловит тот момент, когда они несутся в воздухе, не касаясь земли.

И все же Джузеппе единственный из моих братьев, кто окончил среднюю школу. Потом он еще несколько лет провел дома, чаще всего молчал и сторонился родных, держась как можно дальше от всего, что происходило вокруг. То место, где он сейчас живет, — самое лучшее для него. Когда-то здесь был монастырь, и теперь, если позволяет время года, обитатели дома проводят по нескольку часов в день в чудесном, почти всегда залитом солнцем саду.

Обычно Адриана ходит к Джузеппе вместе со мной и все время болтает. Когда я бываю у него одна, мы сидим на скамейке и подолгу молчим. Иногда Джузеппе дарит мне лист соседнего дерева, если он упал рядом.

Весной я приношу корзинку клубники, мы моем ее под струйкой фонтана, бьющего у самой монастырской стены. Перед тем как положить ягоду в рот, он берет ее за хвостик и долго рассматривает, держа против света. Оценивает малейшие различия в форме и цвете. Я подозреваю, что он пытается к тому же пересчитать все зернышки на поверхности.

25

Зима выдалась долгая и суровая, в доме стоял холод. Вдова с первого этажа подарила мне лампу с абажуром, которую я поставила рядом с кроватью, и теперь рано утром просыпалась и учила уроки, не вылезая из-под одеяла и с трудом листая страницы озябшими пальцами.

В марте я выиграла школьный конкурс на тему «Европейское сообщество», и Перилли вручила мне награду от министерства образования — личную сберегательную книжку. Она сказала, обращаясь ко всему классу:

— Вы можете гордиться своей одноклассницей, — и она обвела серьезным взглядом тех, кто вечно смеялся надо мной. — Всего двадцать мальчиков в Италии получили эту награду.

— И один из них — Арминута, — с издевкой произнес кто-то с заднего ряда.

Сестра, встречавшая меня на выходе, уже все знала — интересно, откуда? — и побежала вперед, чтобы сообщить новость семье. Сияя от радости, я показала книжку родителям. Она была красная, а внутри, в колонке прихода, вручную была вписана сумма: тридцать тысяч лир.

— Их можно взять из банка? — спросила мать, внимательно изучив книжку.

Она закрыла ее и положила на стол, но по-прежнему не спускала с нее глаз.

— Их трогать нельзя, — неожиданно ответил отец. — Она сама их заработала, своей головой, — добавил он, немного помолчав.

— А у меня по математике десятка! Так интересно решать задачи! — сообщила им Адриана, кружа по комнате.

Мне нравилась серьезная, основательная геометрия, которую мы изучали в том году: сложные фигуры, пирамиды, наложенные на параллелепипеды, цилиндры с коническими отверстиями, проделанными в одном из оснований. Правильно рассчитать площади и объемы, добавить их или вычесть, найдя общую сумму, — все это меня увлекало. А однажды я вдруг подумала, что эти блестящие отметки заранее программируют мое будущее, которое две мои матери спланировали за моей спиной, не собираясь ставить меня в известность. Я не была уверена, что хочу двигаться в выбранном ими направлении.

В следующем учебном году я должна была поступить в старшую школу в городе, но что я буду есть и где спать? Смогу ли после занятий встречаться с Патрицией? Порой эта неопределенность так мучила меня, что мне казалось, уж лучше остаться здесь, с Адрианой и Джузеппе, с родителями, которые вернули меня обратно, даже с Серджо и другим братом.

Перилли отдала мне контрольную по латинскому языку с девяткой на обороте титульной страницы, и я, на секунду обрадовавшись, положила ее на стол и потерянно уставилась на нее. Мама была бы счастлива, увидев такую отметку. Я по-прежнему верила, что хоть она и далеко от меня, но тревожится обо мне больше, чем о своей болезни. Тем не менее случались дни, когда я чувствовала, что обо мне забыли. Выбросили меня из головы. И у меня больше не было причин оставаться в этом мире. Я по сто раз тихонько повторяла слово «мама», пока оно не теряло смысл и не превращалось в упражнение для губ. Я осталась сиротой при двух живых матерях. Одна отдала меня, когда у меня во рту еще ощущался вкус ее молока, а другая вернула обратно, когда мне исполнилось тринадцать. Я была дочерью разлуки, ложных или тщательно скрываемых кровных уз, дочерью расстояний. Я перестала понимать, кто я и где мои корни. На самом деле я и сейчас этого не знаю.

Весной был мой день рождения, но никто о нем не вспомнил. Родители забыли, потому что прожили без меня много времени, а Адриана просто не знала. Если бы я ей сказала, она отпраздновала бы эту дату по-своему: сначала запрыгала бы от радости, потом четырнадцать раз дернула бы меня за уши. Но я не стала никому говорить и сразу после полуночи сама себе пожелала много всего хорошего. Днем я пошла на площадь и в единственной в поселке кондитерской купила себе пирожное «Дипломат» — слоеное, с заварным кремом. Я также попросила свечку, которую втыкают в торт. Дама за прилавком посмотрела на меня как-то странно и денег за свечку не взяла, так что я все-таки получила подарок.

В сарае я сразу нашла спички — знала, где они лежат. Заперлась изнутри и при тусклом свете, проникавшем через щель в стене, открыла пакет и поставила его на пыльную полку старого буфета, подстелив лист бумаги. Воткнула свечку в середину пирожного и зажгла фитилек. Все предметы тонули в густой, местами непроглядной темноте, и мне казалось, что передо мной не пирожное, а настоящий торт нормального размера. Я стояла, глядя на пламя, которое слегка колебалось от моего дыхания. Ни о чем конкретном я не думала, но чувствовала, что где-то внутри меня, рядом с обычным страхом, возникла новая сила, сияющая, как этот маленький огонек. Расплавленный воск начал стекать по свечке и добрался до сахарной пудры. Тут я набрала побольше воздуха, задула свечку, сама себе аплодируя, и в полной темноте тихонько спела поздравительную песенку. «Дипломат» был свежим, нежным, я съела его до последней крошки. Затем вернулась наверх, в квартиру.

Вечером к нам пришел какой-то мужчина и пригласил в деревню на весь завтрашний день, воскресенье.

Час был уже не ранний, гость сел с нашим отцом за кухонный стол. Выглядел он как пират: правый глаз у него закрывала черная повязка, которая держалась на шнурке, завязанном наискосок вокруг лысой головы с остатками курчавых седоватых волос на затылке. В углу рта он держал потухшую сигару с черным кончиком, обгоревшим, когда он курил ее в прошлый раз. Он никогда не расставался с ней, поэтому при разговоре по привычке кривил рот. Мне его внешность показалась забавной и немного пугающей.

— Конечно, время позднее, твоя жена уже в постели, — услышала я его слова. — Она все никак не оправится от горя, это понятно. Завтра, вот увидишь, на свежем воздухе ей станет легче, да и бабушка Кармела хочет с ней повидаться, а то, говорит, ей скоро помирать. Дала мне вот это, надо положить ей под матрас с той стороны, где голова.

Я едва рассмотрела этот предмет, кажется, кусок ткани, в который было что-то завернуто. Отец сунул его в карман и встал достать бутылку вина. Мы с Адрианой стояли рядом со шкафом.

— А ты чья дочка? — неожиданно спросил меня пират, когда обнаружил, что в доме появился незнакомый человек.

— Она моя сестра, — немедленно вмешалась Адриана. — Они ее отдали одной родственнице, совсем маленькую. Но потом та вернула ее обратно.

— Я про это знаю. Значит, завтра утром и ты приезжай, у меня всем места хватит, — ободряюще проговорил он, сканируя меня единственным глазом.

Адриана, лежа на верхнем ярусе кровати, рассказала мне историю человека с повязкой. Он был одним из кумовьев наших родителей, жил в очень хорошем месте. Однажды — он был тогда мальчишкой — мимо него проезжал трактор, и на повороте от гусеницы отлетел камешек и сильно повредил ему глаз. За то, что он вечно ходит с обгоревшей сигарой во рту, ему дали прозвище Полсигары, так его теперь все и называли, но только за глаза — не дай бог он услышит, тогда кому-то сильно не поздоровится.

— А как его зовут по-настоящему? — спросила я.

— Не помню, но взрослые в деревне называют его дядей, думаю, ничего страшного, если ты тоже будешь так его звать.

— Что он передал для нее? — спросила я и, наклонившись вперед, указала на родительскую спальню.

— Ну, наверное, зелье. Его бабушка старая-престарая, она колдунья. Люди идут к ней, она дает им советы и лечит. У меня однажды никак не проходил кашель, так она прислала мне какой-то настой, на вкус просто дерьмо, я не могла его пить, хотела выплюнуть. В общем, это была умная настойка от глистов, но такая горькая!

Только несколько лет спустя я узнала, что «умная настойка» Адрианы была сделана из дикой полыни: ее целебные свойства наверняка были известны деревенской целительнице.

Мы выехали утром, когда отец кое-как привел в чувство заартачившийся автомобиль. Братья не пришли, они сказали, что и так часто ездят туда работать, а теперь не хотят. Адриану в машине обычно не укачивало, но в тот день, стоило нам выехать из поселка, как она вдруг начала жаловаться на тошноту: зря она выпила молока перед самым отъездом. Мы остановились на повороте за землечерпалкой, как раз вовремя: едва успев выскочить, она освободилась от завтрака прямо на краю того поля, которое Винченцо оросил своей кровью. Именно здесь закончился его полет.

Я стояла рядом с сестрой, пока ее рвало, мать не вышла из машины, а наоборот, подняла стекло и отвернулась, закрыв лицо руками. По тому, как тряслись ее плечи, я поняла, что она рыдает.

26

На ферме нас встретил запах цветущих акаций и приветствовали несколько поколений большой семьи. Все они жили здесь и занимались каждый своим делом. Полсигары правил косу, размеренно простукивая большим молотком ее лезвие по всей длине. Он искренне обрадовался, увидев нас. Вероятно, он рассказал обо мне, потому что никто не удивился моему появлению, все только смотрели на меня с любопытством, особенно дети. Два мальчика, гнавшие овец на пастбище, криками и свистками послали отару вперед, а сами остановились поздороваться с нами. Жена Полсигары поставила на землю ведро с зерном для кур, подошла и предложила нам чего-нибудь попить с дороги. Мужчины выпили анисового ликера, для нас женщины и детишки приготовили напиток из заготовленной в прошлом году черной вишни.

— Я потом привезу вам несколько банок, — сказал хозяин, немного помолчал и обратился к нашей матери: — Бабушка Кармела ждет тебя, ты знаешь, где ее найти.

Он осторожно взял Джузеппе из ее рук и махнул головой в сторону столетнего дуба, росшего рядом с домом.

Я пошла следом за матерью, гадая, что происходит. И остановилась как вкопанная, заметив всего в нескольких шагах от нас древнюю старуху. Она сидела в деревянном кресле с высокой спинкой, покрытой грубой резьбой, — незатейливом подобии трона, установленном под открытым небом. На старухе был длинный закрытый фартук с застежкой спереди, цвет его сливался с тенью, в которой она сидела. Я стояла поодаль, завороженная ее сказочным величием. Ее лицо, иссушенное солнцем за сотню прожитых лет, было почти неразличимо на фоне древесной коры, — такое же неподвижное, с такими же крупными морщинами. У меня перед глазами возник образ вечности, воплощенный в старой женщине и вековом дубе.

Мне потом сказали, что она однажды уже умерла, полежала мертвой день-другой, но не вынесла одиночества и вернулась.

— Крестная Кармела… — произнесла мать внезапно охрипшим голосом и перекрестилась.

— Знаю, доченька, знаю все, что ты чувствуешь, — сказала она и поманила ее к себе, чуть шевельнув рукой.

Я слышала, как при малейшем движении натужно потрескивают, хрустят и скрипят ее проржавевшие суставы.

Мать залилась слезами и, опустившись на землю, повернула голову и прижалась щекой к коленям старой женщины. Та осторожно положила ей на лицо свою широкую древнюю ладонь.

— От такого горя, как у тебя, никакое лекарство не поможет, — честно призналась она, потом подняла руку, словно подчеркивая свое бессилие, и снова опустила ее на голову матери, как будто пыталась облегчить ее муку хотя бы этой простой лаской.

— Доброе утро, — сказала я вежливо.

Бабушка Кармела уставилась на меня и принялась сосредоточенно рассматривать, но я не видела ее глаз, полностью закрытых обвисшими веками: от них остались только две узкие щелочки, через которые она получала необходимую информацию об окружающем мире. К ней подбежала маленькая девочка с пучком свежесобранных трав.

— Такие? — запыхавшись, спросила она.

— На зорьке собирала?

Да, травы были мокрыми от росы. Так что правнучка все сделала правильно. Девочка поставила травы в большой стакан на низком столике, который я заметила еще издали: он тоже прятался в тени дуба. Рядом на полке громоздились бутылки и банки с загадочными разноцветными настойками и мазями, обладающими всевозможными магическими свойствами. А еще горшок с оливковым маслом и миска с водой, чтобы определять и лечить сглаз. И карманный ножик, чтобы рисовать на теле очертания больных органов, — разумеется, не нанося порезов.

В этот момент поблизости остановилась машина, и из нее вышли два человека: они приехали к тетке Кармеле за советом и снадобьями.

Мать встала. Старуха заговорила с ней.

— Ты родилась под дурной звездой, но она-то и приведет тебя к большому успеху, — сказала она, показав на меня пальцем.

Потом она несколько часов принимала посетителей; в какой-то момент во дворе даже выстроилась очередь. Жена Полсигары объяснила мне, что сейчас луна убывает, а значит, наступила самая благоприятная фаза для борьбы с недугами, и этим надо пользоваться.

Не то чтобы нас в тот день заставили работать, просто сказали, что нужно сходить в поле и нарвать стручковых бобов: мы их потом съедим на обед. Нам выдали по корзине, и мы пошли, оставив Джузеппе дома, под присмотром девочки, которая его обожала. Вокруг гомонили птицы; ласточки, словно дротики, со свистом проносились прямо у нас над головами. Они носили насекомых своим новорожденным птенцам, нетерпеливо ожидавшим их в гнездах, прикрепленных к балкам хлева. Мы обогнули поле ячменя с пушистыми незрелыми колосьями. Я срывала стебельки травы, обмякшей под напором солнечных лучей; после долгой зимы яркий свет опьянял меня. Показалось поле, на котором прямыми, идеально ровными рядами росли кочаны салата. На следующем участке, отведенном под помидоры, из земли торчала молодая хрупкая рассада.

Мы пришли: перед нами тянулись грядки с бобами. Первый стручок я сорвала так неловко, что, согнув тонкий стебель до самой земли, сломала его. Я смотрела на него, сгорая со стыда.

— Подойди сюда, я покажу, как надо, — сказала мать. — Одной рукой вот так держишь верхушку, а другой срываешь.

Я работала рядом с ней, и мы складывали стручки в одну корзину. Другие трудились чуть поодаль.

— Попробуй, они очень вкусные, — сказала она и высыпала мне в ладонь горсть нежных зернышек. У этих крошек был свежий вкус, и они истекали нежным млечным соком, так что даже жалко было давить их зубами.

Мы продолжали собирать урожай. Иногда попадались листья со сгустками белесой пены. Это кукушкины слюнки, объяснила мне мать, и бабушка Кармела иногда добавляет их в свои зелья. Только недавно я случайно прочитала, что эти комочки пены производят личинки насекомого, похожего на цикаду, и чары развеялись.

— Здесь все так аккуратно, везде порядок, — сказала я со вздохом. — Как бы мне хотелось, чтобы моя жизнь была как это поле, — вырвалось у меня.

Возможно, это место вызывало на откровенность, а может, действовала магия колдуньи. Мать не ответила, но услышала.

— Сколько мне было, когда ты отдала меня своей родственнице? — спросила я усталым голосом, тихо, без злости.

— Тебе исполнилось полгода, я тогда понемногу отнимала тебя от груди. С того времени Адальджиза стала приезжать каждую неделю и укачивать тебя, чтобы ты поскорее к ней привыкла: ей невтерпеж было увезти тебя к себе.

— Но почему?

— Они много лет пытались завести ребенка, но не вышло.

Остальные сидели в нескольких шагах от нас и жевали бобы. Время от времени раздавался пронзительный голос Адрианы, слышался смех.

Мать сначала отказалась отдать меня, но потом выяснилось, что она беременна пятым ребенком, а отец как раз потерял работу. Однажды ночью они закрылись в спальне и поговорили: тем временем я в счастливом неведении спала в колыбели, а братья — в другой комнате. Родители решили уступить.

Родственница хотела именно меня, маленькую девочку, иначе у нее не появилось бы материнское чувство. Она забрала меня, когда я еще ничего не понимала.

— Она ничего не взяла для тебя из нашего дома, купила все новое. Я сохранила твои вещи для малыша, которого носила в животе, но дней через двадцать потеряла его. Из меня хлестала кровь, я чуть не умерла.

— Ты не могла приехать и забрать меня назад? — спросила я, едва дыша.

— Адальджиза не вернула бы тебя, потому что уже начала тебя воспитывать — так она мне сказала.

Я сидела на земле, уперев подбородок в колени. Подступающие слезы щипали мне глаза, но я сдерживалась. Она так и стояла с полной корзиной, повесив ее на руку. Должно быть, время близилось к полудню: ее лицо покрылось капельками пота. Она так и не решилась сделать последний шаг, который привел бы нас к примирению.

С фермы нас позвали на обед. Мы тронулись в обратный путь и шли все вместе по тропинке, проложенной между посевами. Растения были совсем близко, но мы не боялись, что наступим на них.

— Что это у вас такие серьезные лица? — весело спросила Адриана.

Под навесом был накрыт длинный стол. Мы ели еще теплый хлеб с оливковым маслом и лущеными сырыми бобами, зеленые нежные стручки, тушенные с молодым луком, сыр пекорино и ветчину из свиньи, зарезанной в прошлом году. В укрытом от ветра углу двора стояла жаровня, и на ней уже жарились маленькие шашлычки арростичини. Отец разговаривал с Полсигары, они пили вино прошлогоднего урожая, нахваливая его аромат и цвет. Пожалуй, при мне он еще ни разу так не смеялся. Я только тогда заметила, что у него не хватает зубов.

Старуха сидела на том же месте, в тени дуба, и ей принесли какую-то еду: она уже не могла прожевать мясо, да и вообще ела очень мало. Обед наш затянулся надолго, и все это время она продолжала принимать посетителей, врачуя их настойками и тайными древними заговорами.

Умерла она, сидя на своем обычном месте, когда ей было сто девять лет. Ее последний вздох поднялся, как пламя, по веткам дерева, иссушая один лист за другим. Увидев это, люди поняли, что ее не стало. Спустя три дня после похорон грохот, раздавшийся в ночи, перебудил все окрестности: мощный ствол рухнул на землю. Рухнул, не задев дома. Еще много лет он снабжал дровами семью Полсигары и, кто знает, может, до сих пор зимой согревает этот дом.

27

Около полудня мы играли во дворе возле дома. Подбежал сын Эрнесто и предупредил, что в четыре часа мне нужно прийти к ним в закусочную: мне кто-то должен звонить. Он не знает кто, потому что не сам снимал трубку. Я сразу стала гадать, кто бы это мог быть, и в обед ела зеленую фасоль с картофелем без всякого аппетита.

В то утро в школу я пошла вместе с матерью: мы получали аттестаты. Как всегда после смерти Винченцо, она надела все черное — растянутую юбку и застиранную блузку. Просмотрев результаты, вывешенные на стене в коридоре, я нашла свое «отлично», но ее это ничуть не взволновало. Она считала, что мне все дается легко, не знала, как я намучилась с контрольной по латинскому языку и парными aut,[1] расположенными так далеко друг от друга, что смысл фразы становился не очевиден. На втором часу учительница, проходя мимо моего стола, растянула губы и чуть слышно дважды прошептала «или», и запутанный клубок перевода сразу размотался, словно она произнесла волшебное заклинание.

Когда мы входили в класс, где нам должны были вручать аттестаты, я почувствовала, как рука матери опустилась мне на плечо, скользнула вниз и задержалась на лопатке. Я втянула голову в плечи, как пугливая собака, которую долго били, а потом неожиданно приласкали. Я почти тут же едва заметно, но решительно отстранилась, освободившись от ее руки.

Я стыдилась ее — ее шершавых пальцев, полинявшей траурной одежды, ее невежества, прорывавшегося в каждом слове. Я всегда испытывала неловкость, слыша ее диалектные словечки, ее провинциальный акцент, который становился еще более заметным и смешным, когда она пыталась говорить правильно.

Кабинка с общественным телефоном располагалась позади заведения Эрнесто, на самом солнцепеке. До нее долетал затхлый запах дрянного вина и путаные разговоры стариков, которые пили даже в этот час, даже в такую жару. Я пришла заранее и стала ждать телефонного звонка, сидя на старом стуле, который шатался при каждом моем движении.

Я вскочила при первом сигнале, Эрнесто ответил и перевел вызов в кабинку. Мне вдруг стало страшно брать телефонную трубку и отвечать: я так давно не слышала ее голоса. Я закрыла дверь кабины и, задохнувшись, сразу же снова открыла. Еще несколько мгновений молчала, потом решила, что нужно поскорее что-то сказать, иначе она повесит трубку, может быть, навсегда. Я произнесла: «Алло!» — и выдохнула в дырочки микрофона.

Я вообразила, что она сейчас разволнуется, но этого не случилось. Она сказала: «Здравствуй!» — прямо мне в ухо, спросила, как у меня дела, — правда, голос ее звучал не совсем уверенно.

— Нет, скажи, как ты?

— Слава Богу. Расскажи лучше о себе.

Повисла пауза, но она вскоре ее прервала.

— Я знаю, ты стала лучшей ученицей в школе, я не сомневалась, что так оно и будет.

Ее способность получать информацию на расстоянии всегда меня удивляла. Всего несколько часов назад, сразу после короткой церемонии вручения аттестатов, Перилли отвела мою мать в пустой класс.

— Ваша дочь — гордость нашей школы, у нее настоящий талант к учебе. Нельзя растрачивать его впустую, у нас с вами уже был об этом разговор, помните? — спросила она, пристально глядя на мать. — Вот названия трех лицеев в городе, подумайте и дайте мне знать, в какой вы решили ее записать. Если ни один вам не понравится, известите меня, какое учебное заведение вы выбрали для продолжения обучения. — И она протянула матери листок бумаги.

Мне она принесла целую сумку книг для чтения летом. Она осторожно и нежно, словно какую-то драгоценность, обхватила ладонями мое лицо и поцеловала меня в лоб. Ее кольцо зацепилось мне за волосы, и она их долго и бережно распутывала, но один волосок оборвался, обвившись вокруг бразильского аметиста. Я ничего ей не сказала — хотела, чтобы крошечная частичка меня осталась с ней, пусть ненадолго.

Мы уже выходили из класса, как вдруг мою мать осенила какая-то мысль, и она вернулась.

— Я мало училась в школе, но не так уж глупа, синьора учительница. Я сама поняла, что мозги у нее подходят для учения, — заявила она, прикоснувшись к моей голове, — и знаю, как все устроить, так что она будет продолжать.

Голос в трубке немного отличался от того, который я слышала в последний раз и, несмотря на то что он доходил до меня через многие километры проводов, я чувствовала, что он более глубокий и наполненный.

В нем не слышалось ни печали, ни болезненной слабости. На мгновение я поверила, что она выздоровела и готова забрать меня назад, но зачем она тогда позвонила? Внезапно мое горло пронзила острая, словно лезвие ножа, тоска, что было странно, ведь я вроде бы стояла на пороге исполнения своих желаний. Однако теперь я уже не знала, чего хочу. В этот момент все окончательно перепуталось, а на другом конце провода спокойный голос продолжал:

— Возможно, твоя мать уже сообщила, что мы хотим отправить тебя в хороший лицей: ты этого заслуживаешь.

Я оцепенела от этих слов, которые она обронила совершенно естественно, как будто была не моей матерью, а пожилой состоятельной тетушкой, готовой финансировать мое будущее.

— Значит, я возвращаюсь домой? В поселке лицея нет, — осторожно проговорила я, прощупывая почву.

— Вообще-то я думала записать тебя в католический колледж Орсолино: это отличный интернат для девушек. Я буду оплачивать все расходы.

— Об интернате не может быть и речи. Лучше я все брошу и не пойду учиться дальше, — отрезала я.

— Ладно, поищем другое решение, возможно, найдем семью, которая заслуживает доверия, и ты будешь жить у этих людей на полном пансионе.

— Но почему я не могу вернуться домой, к тебе? Что я такого сделала? — выкрикнула я.

— Ничего. Сейчас я не могу тебе этого объяснить. Но мне очень хотелось бы, чтобы ты продолжала учебу.

К кабинке подошел мальчишка и стал вышагивать взад-вперед, сгорая от нетерпения. Я закрыла дверь, потянув за вертикальную ручку.

— А что, если меня захотят взять к себе родители Патриции? — с вызовом произнесла я.

— Не думаю, что это подходящая семья. Но ты не беспокойся, у нас достаточно времени, чтобы все организовать.

На заднем плане послышался шум, будто кто-то отодвинул стул. Потом раздался мужской голос, он что-то произнес. Но мне могло это показаться, потому что на линии были помехи.

— Кто там с тобой, папа? — спросила я, обливаясь потом. Мальчик забарабанил в прямоугольное стекло, потом постучал указательным пальцем по часам на руке.

— Нет, это телевизор, — ответила она. — Кстати, я хочу подарить тебе телевизор, я знаю, что у тебя его нет.

— Вы приедете и привезете?

— Я не могу, тебе его доставят.

— Тогда побереги деньги, мне телевизор не нужен. Вы ведь уже решили, что в сентябре я отсюда уеду, так? А летом мы целыми днями на улице, так что телевизор смотреть некогда.

Я надеялась ее разозлить, но она не отреагировала. Я почувствовала, что она торопится, даже больше, чем мальчишка, который бродил вокруг кабинки. Где-то рядом с ней снова раздался мужской голос, но слов я не разобрала. Потом этот голос как-то странно стих. Она пообещала перезвонить, сказала, что мы как-нибудь встретимся. Наскоро попрощалась и повесила трубку, не дожидаясь ответа.

Я стояла, зажав в руке потную трубку и слушая прерывистые гудки, и во мне вновь закипала жгучая ярость. Я сразу решила, что не хочу больше ее видеть, и хватит уже называть ее мамой, отныне она просто Адальджиза: это надменное холодное имя очень ей подходит. Теперь уж я точно ее потеряла и еще целых два часа надеялась, что сумею об этом забыть.

— Ну конечно, Арминута, кто же еще! — произнес мальчишка, когда я вышла, и плюнул на землю, глядя на меня.

— Иди звони, но говори потише, а не то позову своих братьев, и они от тебя мокрого места не оставят, — угрожающе процедила я сквозь зубы.

* * *

Ближе к вечеру, сидя на своей кровати, я расчесывала пальцами волосы Джузеппе. Он замер и притих: ему это очень нравилось. Кто знает, может ей стоило большого труда не расплакаться, услышав мой голос почти год спустя. Или же пришлось прикрывать рукой трубку: я хорошо помнила этот ее жест. Если она все еще не могла забрать меня назад, возможно, на то имелись веские причины, но пока не настало время все объяснить, о чем она и сказала. В конце концов, девочка моих лет не все способна понять. Но я была уверена, что однажды вернусь домой, даже если никто мне этого и не обещает. Это стало бы сюрпризом, но на сей раз приятным.

Она всегда думает обо мне, беспокоится о моем будущем. Мы встретимся. Чего же мне еще? Я говорила с ней как неблагодарная девчонка и теперь не знала, как найти ее, чтобы извиниться. Несколько слезинок упали на лицо Джузеппе, и он открыл глаза.

Я жалела о том, что не согласилась на телевизор. Он помог бы Адриане примириться с тем, что я уехала учиться в «верхнюю школу» — так она ее называла. Однажды родителям уже дарили подержанный телевизор, но не прошло и нескольких месяцев, как он сломался, а возможности починить его или купить новый у них не было. Его унесли в сарай незадолго до моего приезда. Этой зимой мы смотрели все серии «Сандокана», устроившись на диване у вдовы с первого этажа. Вместе с ней мы, грызя поджаренный нут, оплакивали Марианну. Жемчужина Лабуана умирала на руках Тигра семи морей, от которого мы были без ума. Но он сказал, что ни одну женщину на свете он больше не полюбит.[2]

Из-за моей гордыни Адриана лишилась любимого развлечения, которое могло бы скрасить ей мое отсутствие. Когда я это осознала, мне стало стыдно.

В тот июньский день я разрывалась между двумя матерями. И все время вспоминала, как первая мать там, в школе, на секунду положила руку мне на плечо. Я до сих пор спрашиваю себя, почему она, всегда скупая на ласку, сделала это.

28

Прошло чуть больше года, но это был самый долгий год из тех, что я прожила, и он сильнее всего повлиял на мое будущее. Я была слишком молода и слишком отличалась от других, чтобы понимать, в какую реку меня бросили.

И снова я поднималась по лестнице с чемоданом в руке и сумкой, набитой обувью. Мой отец кружил по улицам, ища, где бы припарковаться. Он не привык к поездкам по городу, так что я заранее простила его за то, что он рта не раскрыл во время нашего путешествия. На перекрестках он никак не решался тронуться, и окружающие водители оглушительно ему сигналили. Я была не в состоянии ему помочь, потому что тяжело переживала отъезд. Шагнув одной ногой за порог, я оглянулась и посмотрела на Джузеппе: он тянул ко мне ручки и громко плакал, а мать держала его. «Идите-идите!» — громко сказала она нам, стараясь перекричать вопли малыша. И мы ушли. Адриана не пожелала со мной попрощаться, она злилась на меня за то, что я нарушила нашу клятву никогда не разлучаться. Она пряталась в сарае.

Не знаю как, но мы все же добрались до нужного адреса. Дом располагался в двух километрах от пляжа и немного наискосок от того лицея, где мне предстояло учиться. Выйдя из машины, я сразу оглядела здание: оно было небольшим, мрачноватым, с оштукатуренными стенами орехового цвета. Дом находился на другом конце города от того, где я жила прежде. На третьей лестничной площадке дверь была приоткрыта. Я остановилась на мгновение, чтобы отдышаться и унять сердцебиение. Хотела было постучать, но в этот миг дверь беззвучно распахнулась, и в полумраке на фоне дверного проема появилась девушка огромного роста. По крайней мере, мне так показалось, особенно в сравнении со мной. Она поздоровалась со мной громко и приветливо, и я сразу же поняла, что она очень доверчива. Ее голос завораживал: казалось, крошечные колокольчики звенят у нее внутри и разом замолкают, едва она заканчивает говорить.

— Входи, мама будет с минуты на минуту, — сказала она, забрав мои пожитки.

Я последовала за ней в ту комнату, где отныне мне предстояло жить с ней вдвоем. На отведенной мне кровати стояли две большие коробки с новой обувью и одеждой, чтобы ходить в лицей. Вещи были разложены в определенном порядке, как свадебные подарки для невесты. Мои будущие учебники были расставлены в шкафу, на той полке, которую указала мне Сандра, тетради сложены стопками на столе, рядом с ними — калькулятор. Здесь явно недавно побывала щедрая, как всегда, Адальджиза.

— Пришла твоя тетя и все это принесла, — сообщила мне Сандра, подтвердив мои догадки.

Поскольку я не проявила никакого восторга по поводу подарков, доставленных к моему приезду, она удивленно взглянула на меня большими карими глазами. А между тем все это было мне совершенно необходимо: одежда, которую я привезла с собой, оставляла желать лучшего. Но мне надоело получать вещи таким образом.

Я украдкой изучала Сандру, поглядывая на нее снизу вверх. Несмотря на внушительный рост, она выглядела младше своих семнадцати лет: у нее была нежная младенческая кожа и ангельское выражение лица.

Ее мать вернулась, встретив по дороге моего отца. Он забыл фамилию людей, у которых должна была поселиться его дочь, и бродил по лестничным площадкам, звоня во все двери подряд. Синьора Биче спасла его и повела за собой; она говорила с сильным тосканским акцентом, от которого так и не избавилась, хотя жила вдали от родного края. Она отвела нас на кухню и угостила свежеиспеченными миндальными кантуччи, а моему отцу налила маленький стаканчик сладкого белого вина, чтобы макать в него печенье.

— Я их так ем, когда бываю у старшей дочери во Флоренции. Попробуйте, это очень вкусно! — воскликнула она и стала ждать комментариев. Затем повернулась ко мне, из вежливости понемножку кусавшей печенье, окинула меня оценивающим взглядом и заметила: — Ты слишком худая. Посмотри на нас!

Она указала на себя и свою дочь и залилась смехом, всколыхнувшим ее изобильную грудь. Выступающая нижняя челюсть и длинноватые клыки делали ее похожей на жизнерадостного бульдога. Синьора Биче догадалась с первого взгляда, что я страдала не от недостатка пищи: на сей счет сомнений у нее не возникло. В те годы, что я провела рядом с ней, она не пыталась заменить мне мать, только любовно откармливала меня, следила за тем, чтобы я добросовестно училась, и ввела церемонию питья ромашки после ужина, чтобы привести в порядок мой беспокойный сон. Она делала для меня гораздо больше, чем от нее требовалось.

Утром она приходила в комнату разбудить нас, но я чаще всего уже не спала и сидела в постели с книгой в руках.

— Ты только посмотри на эту соню, — говорила она, кивнув на свою великаншу-дочь, которая спала, накрыв голову книгой.

Мы улыбались, как два заговорщика, затем она начинала будить Сандру.

Я до сих пор благодарна ей, хотя и не навестила после получения аттестата зрелости. Я так и не обзавелась привычкой возвращаться к тем, с кем рассталась.

В тот день, когда отец уже собирался уезжать, я перерыла вещи, сложенные на кровати, пытаясь найти хоть что-нибудь, что подошло бы Адриане. Все было ей слишком велико, годились только шапка и шарф. Я приложила к ним записку: «Не сердись на меня, в субботу после школы приеду, жди меня на площади в три». И попросила отца передать эти вещи Адриане.

— Если заслужит, дайте ей оплеуху, в общем, делайте так, как будто это ваша дочь, — посоветовал отец синьоре Биче, выходя за дверь. Он знал, что она никогда меня не ударит. Просто он грубо, как умел, попросил, чтобы она по-матерински любила меня. Теперь я точно знаю, что так оно и было.

— Не зевай, когда в субботу будешь садиться в автобус, их из города много ходит. Смотри, не перепутай, — сказал он мне, потом снова обратился к хозяйке: — Может, вы проводите ее до остановки, ну хоть в первый раз. И в школу тоже, пожалуйста, а то ненароком заблудится.

Он говорил так, как будто я и в самом деле его дочь. Он никогда так не беспокоился ни обо мне, ни даже о других детях. Или, может, я просто этого не замечала. Я опустила голову, пытаясь справиться с волнением.

— Выпрямись, а то горбатая вырастешь.

И он крепко шлепнул меня, заставив вытянуться в струнку. Еще несколько часов у меня на спине был заметен отпечаток тяжелой ладони отца.

Немного позже Сандра наблюдала, как я в растерянности брожу по комнате.

— Давай я помогу тебе разложить вещи, — предложила она.

— Ты не будешь сердиться, если я кое-что повешу на стену? — спросила я.

— Представь себе, нет. Вот булавки.

Рисунок моей сестры был сделан в дождливый день, которым завершилось лето. На листе бумаги мы стояли, держась за руки, среди цветов и травы. В другой руке я держала книгу с надписью «История», а она — бутерброд. С куска хлеба свисала полоска мортаделлы: ее легко было узнать по белым кружочкам жира и розовой серединке. Адриана обожала мортаделлу.

Ее карандаш поймал и различие в наших улыбках: у нее были маленькие растущие коренные зубы, а у меня — обычные. Адриана гениальна, она всегда такой была.

Я повесила рисунок на стену над письменным столом, а рядом — платок Адрианы, который она надевала, когда пекло солнце. Я его тайком стащила, так что минимум на год она его лишилась. Я много раз видела, как она ловко завязывает его на затылке, например, когда мы собирали бобы.

— Под ним у меня голова потеет, а без него кровь из носа идет, — сетовала она.

Прикалывая к стене углы этого квадратика из ткани, я почувствовала запах волос Адрианы, и печаль стала понемногу отступать, как жар во время болезни. На этот выцветший платок с геометрическим рисунком я смотрела каждую ночь, лежа в кровати. Домики, стилизованные деревья и корзины пульсировали в темноте, как фосфоресцирующие пятна, горевшие под моими веками. Я думала о нашем договоре, который, по ее мнению, я нарушила. Однажды я буду оправдана, если заберу ее сюда. Я уже оценила размеры комнаты, в ней вполне могла бы поместиться еще одна кровать и, пожалуй, Сандре, ее матери и отцу, с которым я вскоре познакомилась, не будет в тягость еще один жилец. Они бы смеялись над взрывными шутками Адрианы, удивлялись бы, какая она не по годам рассудительная.

Я чувствовала, что пора уже мне отплатить за то везение, которым наградила меня судьба, а ее — нет. И все же из нас двоих я меньше, чем она, была приспособлена к жизни.

Кто знает, что с ней может случиться, пока меня нет? Ночью мне мерещились несчастья, которые могли свалиться на нее, ведь одного брата мы уже потеряли. А вдруг сам этот дом притягивает беду? В первое время часы бессонницы я посвящала только ей, но с годами все легче находила предлог, чтобы не спать. Я то и дело изучаю какой-нибудь метод, покупаю новый матрас, пробую только что изобретенное лекарство или недавно разработанный способ релаксации. Но заранее знаю, что не позволю себе отключиться, разве что на очень короткое время. Каждую ночь на подушке меня ждет один и тот же темный сгусток призраков и затаенных страхов.

29

Я привыкла и к этому дому, к этой семье. К синьору Джорджо, отцу Сандры, кроткому и молчаливому. Он один среди них был худым: жена пыталась его откормить, но в конце концов отказалась от этой затеи.

Зато она умудрилась увеличить мой вес на несколько килограммов, как колдунья из сказки, только она была доброй и не собиралась меня есть. Она накладывала мне большие порции, а мне приходилось поглощать их, ничего не оставляя на тарелке, чтобы не обидеть хозяйку.

В первый день синьора Биче проводила меня в лицей, как просил отец. Она показала мне короткий путь — через террасу, на которой распевали канарейки в клетках, и теперь я наслаждалась их обществом каждое утро.

— Ну все, спасибо, — сказала я ей, когда мы увидели издали желтое здание и толпу шумливых подростков, собравшихся у входа.

К открытой двери лицея я подошла одна. Как всегда перед началом чего-то важного, у меня перехватило дыхание от волнения и страха. Мне была знакома одна из одноклассниц: несколько лет назад мы ходили в один бассейн. Я ее не заметила, потому что все время смотрела вниз, но она сама окликнула меня, и мы сели рядом. Недавно их семья переехала в этот район.

— А почему ты записалась в этот лицей? Вы больше не живете на северном побережье? — спросила она немного погодя.

Я открыла рот, чтобы ответить, и тут же закрыла. Что ей сказать, я не знала, все равно что, только не правду, но никакая правдоподобная ложь в тот момент не пришла мне в голову.

— Это долгая история, — пробормотала я за миг до спасительного звонка на урок. И решила рассказать ей что-нибудь в другой раз, когда лучше подготовлюсь.

Так начались годы стыда. Он не отпускал меня ни на секунду, всегда был со мной, как несмываемое пятно, как капля вина на щеке. Я сочинила историю, которая объясняла окружающим, моим учителям, школьным товарищам, куда подевалась моя семья. Я твердила одно и то же: что моего отца карабинера перевели в Рим, что я не хотела уезжать из нашего города, что меня пригласила пожить у нее одна родственница, что я каждые выходные навещаю родителей в столице. Эта выдуманная история больше походила на правду, чем то, что произошло на самом деле.

Однажды Лорелла, моя соседка по парте, попросила дать ей тетрадь по математике.

— Я тебе ее сама занесу. Какой у тебя адрес? — скороговоркой пробормотала я, будто куда-то торопилась.

— Не надо, мы с мамой как раз будем проходить по твоей улице. В каком доме ты живешь?

Я попала в ловушку, мне пришлось сказать номер дома и этаж. К счастью, в квартире была только синьора Биче.

— Сейчас придет моя одноклассница. Она считает, что вы моя тетя. Это ничего?

— Конечно, впрочем, я и так помню, что должна о тебе заботиться. — И подмигнула мне, хотя в ее глазах я заметила жалость. Она все понимала, ей ничего не нужно было объяснять. Она пошла открывать Лорелле.

— Входи, племянница тебя ждет.

Она настояла на том, чтобы проводить меня на автобусную остановку в первую субботу. Казалось, поездке не будет конца: всю дорогу меня мучил страх. А вдруг в поселке меня уже забыли? Мы недолго прожили вместе и недостаточно крепко привязались друг к другу — если вообще были на это способны.

В понедельник я отправила открытку сестре и попросила передать привет всем остальным. Впоследствии у меня вошло в привычку посылать ей открытку раз в неделю, чтобы напомнить родным, что я жива-здорова и скоро приеду домой. Адриане и Джузеппе я нарисовала сердечки и приписала «целую». Иногда почта работала так неспешно, что я попадала домой раньше, чем моя открытка.

В первый раз, как назло, за несколько километров до поселка на дороге из-за аварии образовалась пробка, и мы долго в ней простояли. Сестра наверняка встречала меня и уже извелась от ожидания. Когда автобус наконец миновал табличку «Добро пожаловать», я подумала, что на площади, скорее всего, уже ее не найду, хотя я на ее месте ждала бы до последнего: мне было бы неприятно вернуться домой в одиночестве. Она стояла там, сжав руки в кулаки и воинственно расставив локти, на ее хмуром лице застыло хорошо знакомое мне выражение крайней досады. Было без нескольких минут четыре.

— Я не могу часами тебя ждать. У меня свои дела, — выпалила она.

Она выглядела забавно: на голове у нее, несмотря на теплую погоду, красовалась та самая шерстяная шапка, которую ей передал отец. На театральном языке Адрианы это означало, что она простила меня за то, что я бросила ее. Мы чуть не задушили друг друга в объятиях.

Наверное, только мы с ней восприняли мой отъезд в город как новую разлуку. Дома мать вела себя так, как будто я вышла на пять минут в бакалейную лавку за пакетом соли. Но она держала для меня в духовке тарелку с обеденной пастой, и подогрела ее, пока я была в ванной. Наверное, она прикинула, что между школой и автобусом у меня не было времени поесть.

— Кого к нам принесло! — приветствовал меня Серджо, окинув недружелюбным взглядом.

Спустя неделю все было точно так же.

* * *

В декабре в одну из пятниц у меня поднялась температура, и синьора Биче наотрез отказалась отпустить меня домой. Я позвонила в закусочную Эрнесто и попросила предупредить, чтобы меня не ждали, он сказал «да-да», но я так и не поняла, расслышал ли он мои слова: в трубке раздавались громкие голоса посетителей и звяканье небьющихся стаканов. Прежде всего, я не хотела, чтобы Адриана ждала меня на остановке. Я подсчитала, сколько дней осталось до рождественских каникул, и стала вычитать по одному.

Когда я приехала, то обнаружила, что Адриана исхудала и находится в состоянии войны со всеми. Даже со мной она едва поздоровалась, лишь слегка кивнув головой и, почти сразу же, состроив обиженную физиономию, потащилась вниз по лестнице к вдове. Она хотела, чтобы кто-нибудь другой рассказал мне о том, что с ней творится.

— Что с ней происходит? — спросила я у матери, которая сидела за кухонным столом и чистила картошку, доставая ее из ведра, стоявшего рядом на полу.

— С кем, с твоей сестрой? Да она спятила совсем, ничего не ест. Только яйцо, взбитое с марсалой, рано утром, да и то не знаю, может, она его выбрасывает: я как сделаю, она сразу забирает и уходит в комнату.

— Почему она так себя ведет? — спросила я, жуя репу с фасолью, которую мать оставила для меня, и уселась перед ней, поставив тарелку на голую столешницу.

— Она не хочет больше здесь жить, злющая стала и ведет себя как чужая. Похоже, собралась с тобой в город, — проговорила она и с сомнением помахала ножом. — Иногда заупрямится, как мул, и не идет в школу. И ведь не боится, что отец ей за это может всыпать.

Она покачала головой, и длинная спираль кожуры упала на пол.

— Сейчас доем и схожу за ней, — сказала я.

— С тобой-то она, может, за ум возьмется, она к тебе прислушивается. У отца мысли всякие нехорошие, боится, как бы дочка не померла. Каждый вечер, как домой приходит, свежее яйцо для нее приносит. Одному мужику, который с ним на заводе работает, из деревни яйца привозят.

Я спустилась к сестре. Она сидела на диване и, как только услышала, что я пришла, схватила первый попавшийся журнал и сделала вид, будто внимательно его изучает. На низком столике стояла тарелка с печеньем, но, похоже, она к нему не притронулась. Вдова всячески пыталась накормить Адриану: мать обо всем ей рассказала. Но Адриана была крепким орешком.

Я села с ней рядом: у вдовы мы чувствовали себя как дома. Я понемногу сжевала нежное колечко таралуччо, затем взялась за второе печенье в надежде соблазнить Адриану. После обычных любезностей — как я повзрослела и похорошела — Мария ушла хлопотать на кухне. Она открыла духовку: скрип ее дверцы был нам хорошо знаком. До нас долетел аромат мясного рулета. Адриана, вытянув шею, упорно таращилась на страницу «Гранд-Отеля».

— Что это за история? — спросила я, наклонившись к самому ее уху.

— Это фотороман, разве не видишь? — ответила она неестественно звонким голосом: он всегда так звучал, когда она изо всех сил пыталась не расплакаться.

— Я не о том. Что ты вытворяешь?

— Не понимаю, о чем ты говоришь, — отрезала она, все еще не решаясь повернуться ко мне.

Она положила ногу на ногу и откинулась в сторону, чтобы быть подальше от меня, журнал соскользнул и упал. Она подняла его, перелистала назад закрывшиеся страницы и снова принялась читать с преувеличенным интересом.

— Говорят, ты не ешь и ходишь в школу через день. Там, наверху, о тебе беспокоятся.

— Это ж надо, беспокоятся они! Они забеспокоятся, только если я умру! — возразила она и стала яростно листать страницы, едва не вырывая их.

— Я могу тебе помочь?

Она ответила не сразу. Я взяла ее тоненькую, как ниточка, руку и крепко сжала ее. Мне не видно было ее лица, но я чувствовала, что сопротивление слабеет.

— Я скажу тебе, но не сейчас, — проговорила она и захлопнула журнал.

— До свидания, Мария, — крикнула я и пошла следом за Адрианой.

Мария вышла из кухни, посмотрела на меня и горестно поджала губы, признавая свое бессилие. Адриана уже поднималась по лестнице.

Мы поужинали без нее, она ушла в комнату. Джузеппе не оставлял меня ни на минуту с тех пор, как я приехала, потом он заснул, и я пошла к ней. Не помню, где провели ночь два наших брата: мне было все равно. Сестра сидела на краю кровати наверху, болтая левой ногой, и остановилась, когда я поднялась к ней по лесенке.

— Серджо, придурок, ее сломал, — пояснила она, когда я заметила, что одной ступеньки не хватает. — Я не хочу здесь больше жить, — начала она спокойно, не дожидаясь, пока я усядусь рядом с ней, и стала отковыривать темную корочку от ранки на задней стороне левой руки. — Ты вернулась в город, и я чувствую себя здесь никому не нужной. Постоянно думаю о тебе и Винченцо. — Она указала головой на пустую кровать, к которой никто не решался прикоснуться.

Она не сумела снять корочку ногтями и содрала ее зубами. Под ней была новая ярко-розовая кожа, она натянулась до предела, сдерживая давление крови, пытавшейся прорваться наружу.

— Забери меня к себе. Попроси ее, она же добрая, эта синьора, — добавила она, как будто это было проще некуда.

— С чего ты взяла, что она добрая? К тому же у нее больше нет места, мы и так живем с ее дочерью в тесноте, — сказала я, неожиданно проявив твердость.

— Но мне не надо много места. Я могу даже спать с тобой валетом, как мы спали здесь, когда ты приехала, помнишь? — спросила она, умоляюще заглядывая мне в глаза, как ребенок, который просит милостыню.

Конечно, я помнила, но чувствовала внутреннее сопротивление, не понимая, откуда оно взялось. Я часто воображала, как увезу ее с собой. Я откинулась назад и прислонилась к перегородке, отделявшей нашу комнату от родительской спальни.

— Если бы даже родители согласились, кто бы им дал денег на твое содержание? — спросила я, тихонько постукивая пальцами по стене.

— У них денег точно нет! — выпалила Адриана. Затем задумчиво, но твердо добавила: — Зато кое у кого они есть. У Адальджизы. Ты должна у нее попросить.

Я резко выпрямилась.

— Как ты себе это представляешь? Ты и правда сошла с ума. Я даже не знаю, где ее искать.

— Ну и ладно. Больше меня здесь ничего не держит. Если я умру от голода, потом не плачь. — И она снова принялась неторопливо болтать ногами, уставившись в стену перед собой. У нее было передо мной явное преимущество, некий хорошо продуманный план. Она разыгрывала партию, как взрослая.

— Пожалуйста, попробуй рассуждать здраво. Она уже платит за мою учебу. Почему она должна заботиться еще и о тебе? Ты не ее дочь, — сказал я, почувствовав, как у меня на лбу выступает испарина.

— Я скучаю по тебе, вот почему. Адальджиза взяла на несколько лет только тебя одну, а потом отдала обратно.

Я привела крайний аргумент, потому что не хотела, чтобы на Адальджизу нападал кто-нибудь кроме меня.

— Она так поступила, потому что заболела и не могла больше заботиться обо мне. Она хотела защитить меня.

Если бы Адриана посмотрела на меня, возможно, она промолчала бы, но ее взгляд по-прежнему был устремлен на грязную белую стену, и она не заметила моего отчаяния.

— Заболела, как же! Ты все еще веришь в сказки. Она забеременела, поэтому ее и рвало. Тебе это даже в голову не приходило?

— Ты абсолютная дура, — сказала я, тряся головой. — Она бесплодная, поэтому и удочерила меня.

— Я думаю, это у ее мужа было не все в порядке, а теперь у нее ребенок, и он не от карабинера. Вот почему и случилась вся эта жуть.

— Что ты знаешь? Ты просто пустоголовая сплетница, — прорычала я и брезгливо отвернулась, тяжело дыша. Кровь стучала в висках, словно по ним бил кулаками сам дьявол.

— Все это знают. Я слышала, как мама с папой об этом говорили, им жалко, что малыш растет, а они еще ничего не подарили ему на крестины.

Итак, Адриана пригвоздила меня к истине, и случилось это за два дня до Рождества 1976 года. Во время праздничного обеда мы уже обе не ели, и суп из артишоков с сыром приберегли к празднику Святого Стефана.[3] В тот день шел снег.

У меня не осталось больше слов, чтобы ответить ей там, на верхнем этаже двухъярусной кровати, которую Адальджиза купила нам год назад. Я взяла ее левую руку и изо всех сил вонзила ногти в розовую кожу, открыв только что затянувшуюся рану. Мы вместе смотрели, как кровь выступает из-под моих ногтей — единственного оружия, которое у меня осталось. Она не кричала и не пыталась вырваться. Я отдернула руку и ударила ее по спине, столкнув с кровати, но ей не впервой было падать с верхнего яруса. Я рыдала безудержно, как никогда прежде не рыдала.

Потом растянулась на кровати и долго лежала, не шевелясь. Тело гоняло кровь, дышало. Адриана поняла, что лучше ей сейчас ко мне не подниматься, и присела внизу, на расстоянии вытянутой руки от моей ненависти.

30

Странные звуки во время разговора с Адальджизой, когда она звонила в закусочную Эрнесто, — вот что это было: это плакал ребенок. Ребенок. А голос мужчины, позвавшего ее — возможно, он сказал, что малыш проснулся, — более низкий, чем тот, который был мне знаком. Я спросила ее: «Это папа?» — а она ответила: «Нет, телевизор». Ах, телевизор…

Весь день в постели, тошнота первых месяцев беременности и никакой болезни. Слезы без причины — я-то думала, из-за меня, — в последние недели, что я провела с ними, разговор на повышенных тонах за закрытыми дверями супружеской спальни. Звонки по телефону, молчание на том конце провода, когда трубку брала я. Она поспешно выходила из дома одна, говорила, что в аптеку или к врачу. «Я принесу тебе лекарство, мама, дай мне рецепт». — «Нет, мне лучше, сейчас выйду на воздух, и все пройдет». Однажды оказалось, что кабинет врача закрыт: я случайно это заметила, когда бродила неподалеку. А вскоре она вернулась — якобы оттуда.

В автобусе я снова и снова вспоминала знаки, на которые раньше не обращала внимания, всегда одни и те же, но каждый раз в голову приходило что-нибудь еще. Ее пакет прокладок в ванной, который никак не заканчивался. Дела в приходе почти ежедневно, в самое неурочное время: ведь я уже большая и могу побыть дома одна. Адальджиза преподавала катехизис. Она слушала, как дети читают наизусть Символ веры, постукивая пальцами по молитвеннику: я видела это, когда она еще брала меня с собой.

* * *

Я вернулась в город, не дожидаясь конца зимних каникул, сказала, что должна решить целую тетрадку задач и показать синьоре Биче. Мне срочно нужно было спросить ее кое о чем. Кроме того, мне невыносимо было еще хоть день пробыть в доме, где Адриана сказала мне: «Все это знают». Лучше бы той ночью я умерла со стыда. Приемная мать вернула меня, потому что произвела на свет родного сына, и все это знали, кроме меня.

В самые мрачные часы после того известия я попыталась остановить свое сердце: для этого много не надо. Просто заставить его затихнуть, как под водой. Я считала про себя, ожидая, пока остаток кислорода растворится в крови и на меня навалится сон, и он будет все тяжелее и тяжелее, пока не наступит смерть. Но достигнув предела, я глубоко, со свистом задышала, как пловчиха, которая выныривает из воды и наполняет легкие воздухом, чтобы выжить. Мир, который был мне знаком, рассыпался на кусочки, обломки неба рушились на меня, как невесомые фрагменты декораций.

Когда в окне забрезжил рассвет рождественского сочельника, за стеной проснулся отец. Послышался ритмичный скрип старой кровати с сеткой. Этих звуков никто не слышал с тех пор, как не стало Винченцо.

Потом мать вышла на кухню. Я уже сидела там, в темноте, едва начавшей рассеиваться. Она увидела меня не сразу и напугалась, когда я шевельнулась.

— Почему ты не сказала мне, что она ждала ребенка?

Она развела руками и села, тихонько покачивая головой, словно давным-давно ожидала этого вопроса, но пока не знала ответа.

— Да хотела тебе сказать, но как-то не собралась, а потом мы уже не виделись.

— Кто отец?

— Не знаю. Детки у них не получались, потому что у мужа было не все в порядке, зато другой, не успела она оглянуться, заделал ей ребенка.

— Это, должно быть, один из тех, кто принимал участие в делах прихода, она целыми днями там пропадала, — стала размышлять я вслух и тоже села, положив руку на стол рядом с ее рукой.

— Хорошо хоть не священник, — попыталась пошутить мать. — Я варю кофе, тебе налить глоточек? Ты ведь уже большая, — сказала она.

Мать встала и начала возиться с кофеваркой, насыпая в нее ложечкой кофе. Я не смотрела на нее. Через несколько минут послышалось бульканье, и воздух наполнился ароматом. Когда она ставила чашку для меня, я схватила ее за запястье, и вся маленькая порция кофе, которую мне разрешено было выпить, выплеснулась на покрытый пластиком стол.

— Почему ты мне не сказала?

Она не рассердилась на меня и налила мне полную до самых краев чашку пахучего обжигающего кофе. Упала одна капля, другая. Она уже добавила сахар: я поняла это по запаху напитка. Я продолжала сжимать ее запястье мертвой хваткой, ее кожа вокруг моих пальцев побелела.

— Я ждала, пока ты подрастешь немного, а потом бы сказала, а то жалко тебя.

Я ослабила хватку и оттолкнула ее руку.

— Где они? — спросил я.

— Кто?

— Адальджиза с сыном.

— Не знаю я, куда она умотала со своим ребенком, оттого до сих пор и не поздравила.

Она вытерла губкой стол, собрала капли с пола.

— Слушай, хватит того, что эта ничего не ест, ты хоть не дури. Взобью тебе яйцо, а то нехорошо, все-таки Рождество.

Прежде чем она начала готовить, я ушла.

* * *

Мы с Адрианой несколько дней не разговаривали, но я постоянно чувствовала на себе ее испытующий виноватый взгляд. Она редко ходила к вдове, все крутилась возле меня, держась на расстоянии. Однажды вечером я читала в постели, и книга выпала у меня из рук. Она была куда проворнее меня: по-кошачьи ловко спустилась по лесенке и подняла книгу.

— Интересно? — спросила она, заглянув под обложку.

— Надеюсь. Я только начала.

Она опустилась на колени на пол, перелистала несколько страниц.

— Вот черт, ни одной картинки. Ты мне ее дашь, когда закончишь? Я знаю, если ты читаешь какой-нибудь роман, значит, мне тоже нужно его прочитать.

— Ладно, — сказала я, и она вернулась к себе наверх, светясь от радости.

Она прекратила голодовку, а я, как могла, сражалась с едой, которая на вкус казалась мне горькой, как лекарство. Я ела ровно столько, сколько было необходимо, чтобы не привлекать к себе внимания.

Перед отъездом я оставила книгу на подушке Адрианы. Ее не было дома, и я ушла не попрощавшись. Едва я миновала площадь, как услышала за спиной знакомые шаги: она догоняла меня и совсем запыхалась.

— Мария как банный лист, зовет меня каждую минуту. Просила меня помочь ей передвинуть мебель, но я сбежала.

Она взялась за вторую ручку сумки, которую я несла, чтобы разделить тяжесть на двоих. Мы направились дальше, к остановке, и теперь шли, как бы держась за руки.

— Наверное, я иногда слишком много говорю, — призналась она, задыхаясь на подъеме.

— Ты не виновата в том, что сказала правду. Такую неправильную правду.

Поставив ногу на ступеньку автобуса, я повернулась и посмотрела на нее:

— Как приеду, спрошу у синьоры, сможет ли она найти для тебя место. Ты права, она добрая.

Это был не самый срочный вопрос, который вертелся у меня на языке, когда синьор Джорджо открыл мне дверь. Он был дома один, его жена и дочь находились в больнице. Сандра сломала ногу, хотя нигде не падала, думаю, кость просто не выдержала ее веса. Ее собирались выписать на следующее утро, а на эту ночь мать осталась с ней, так что разговор пришлось отложить. Я позвонила Патриции, и она пригласила меня поужинать с ними: с тех пор как я вернулась в город учиться, время от времени мы с ней виделись.

Как раз в тот момент, когда я надевала пальто, собираясь выходить, синьора Биче повернула ключ в замке. Она спешила — заехала домой только для того, чтобы что-то взять. Из вежливости я спросила ее о Сандре, но даже не услышала ответ: в тот момент она меня не волновала.

— Я потеряла номер телефона моей тети. Вы не могли бы мне его дать?

Она немного удивилась, вероятно вспомнив, как сдержанно я вела себя, когда она упоминала об Адальджизе. Я не поняла, что именно она обо мне знает, кроме того, что тетя оплачивает мою учебу.

— У меня был какой-то номер, но потом она его сменила и забыла оставить мне новый. Извини.

— Но как же вы договариваетесь… о деньгах? — набравшись смелости, спросила я и отвела глаза.

Некоторое время она молчала, возможно, пыталась сообразить, можно мне это говорить или нет.

— Она приносит мне их в последнюю пятницу каждого месяца.

Конечно, утром, когда меня уже нет дома, в противном случае мы бы встретились.

— Одна? — словно ненароком обронила я.

— Да. А теперь я спешу, Сандра ждет, — сказала она и, вместо того чтобы уйти, сделала два шага к ванной и застыла. Я стояла у двери, держась за ручку. — Ты вернулась раньше времени, и лицо у тебя такое мрачное. Я рада, что ты идешь к подруге, хоть развлечешься немного. Если захочешь остаться у нее ночевать, я, разумеется, не буду против.

31

Передо мной стояла тарелка с ломтиком паннетоне, стол был накрыт скатертью с рождественским узором. По краю — вереница оленей, запряженных в набитые подарками сани. У первого оленя не хватало головы, срезанной кромкой ткани, остальные как будто бежали следом за ним.

— Ты тоже не любишь цукаты? — спросила мать Патриции, так как я не решалась притронуться к угощению.

От ее слов внутри меня словно что-то оборвалось, и я расплакалась: слезы лились ручьем на засахаренные фрукты и изюм, на нежный желтоватый мякиш сладкого кекса. Ванда незаметно сделала знак мужу, он ушел в гостиную и включил телевизор. Пат, не произнося ни слова, неподвижно сидела на стуле рядом со мной и смотрела на мать.

За исключением нескольких безуспешных попыток Николы разрядить обстановку, ужин прошел непривычно тихо. Слышалось только позвякивание столовых приборов, и больше ничего. Недавно умер их старый кот, и они тоже грустили.

— Она не болела. Она была беременна, — проговорила я, вытирая щеки красной полотняной салфеткой. — Я должна была сразу это понять, еще до того, как меня отправили в поселок.

— Значит, ты не была готова, — сказала Ванда, встав из-за стола и подходя ко мне.

— Поэтому она меня и прогнала. Чем я ей помешала? Я помогала бы ей с ребенком.

— Она сама тебе сказала?

— Я услышала это от своей сестры.

Ванда, не веря своим ушам, положила руку мне на плечо, и я прижалась головой к ее мягкому боку, почувствовав прикосновение теплого шерстяного свитера. Она обняла меня. Я закрыла глаза от усталости, мне хотелось, чтобы никто не говорил и не двигался хотя бы какое-то время, чтобы я могла немного отдохнуть, забыться, прислонившись к живому человеческому телу и растворившись в его аромате.

— Маленькой девочке пришлось рассказать тебе обо всем. Это немыслимо. Я была уверена, что с тобой должна поговорить Адальджиза, до отъезда или позже, она сама обязана была объясниться с тобой.

Я почувствовала, как внутри у нее поднимается гнев, резко выпрямилась и села.

— Зато теперь я знаю, когда она приносит деньги за месяц синьоре Биче, — утром, пока я в школе. В следующий раз она встретит там меня.

Никола позвал Ванду к телефону: ей кто-то звонил.

— Я тоже пойду с тобой, прогуляю уроки, — вызвалась Пат, которая до этого все время молчала.

— Нет. Я сама.

— Слушай, а я ведь однажды видела Адальджизу, она была с ребеночком и своим новым мужчиной, — задумчиво произнесла Патриция, словно внезапно что-то припоминая. — Помнишь, некоторое время назад у нас в приходе постоянно бывал один вдовец, такой красивый мускулистый мужик?

Я не обратила на него внимания, а потому почти не помнила. Да, он венчался в нашей церкви, а потом, после смерти жены, нередко приходил туда ближе к вечеру.

Я немного поспорила с Пат — вяло, скорее по привычке, — потому что так было нужно в тот момент.

— А ребенок? — спросила я, прервав затянувшееся молчание.

— Думаешь, я на него смотрела? Куда важнее было разглядеть отца. К тому же малыш спал.

По крайней мере, она видела, кто нес его на руках? Ну да, Адальджиза. Если подумать, малыш этот не был мне даже сводным братом. А его мать не была моей матерью.

Патриция хотела посплетничать и попыталась втянуть меня в разговор, но тема была слишком болезненной.

Вернувшись в комнату, Ванда услышала ее последнюю шутку.

— Заткнись, — приказала она, бросив на нее тяжелый взгляд.

* * *

Немного позже Пат попросила меня сходить с ней на вечеринку, которая будет через неделю. Мне никуда не хотелось идти, и она не сумела меня уговорить. Мы сидели по-турецки лицом друг к другу на индийском ковре в ее комнате. Нас освещала стоявшая на тумбочке лампа из разноцветного стекла. Пат перечислила наших знакомых мальчиков, которые наверняка придут, и показала мне свои первые туфли на высоком каблуке, купленные в торговом центре. Я могла бы надеть туфли ее мамы, у нее такой же размер. В тот момент к нам на секунду зашла Ванда, чтобы пожелать спокойной ночи, и Патриция попросила ее уговорить меня. Я повторила, что меня не интересуют вечеринки.

— Тебе нечего стыдиться. Все, что с тобой случилось, — это не твоя вина. За все в ответе взрослые, — сказала она и подняла указательный палец, словно от чего-то меня предостерегая.

— Хорошо, спасибо. Только мне будет тяжело в этой толпе ребят, которые пришли повеселиться, я больше не чувствую себя им равной. Я думала, что я одна из них, но это оказалось ложью. Теперь я знаю, что у меня другая судьба.

Я обращалась только к Ванде, словно Патриция не сидела на ковре тут же, рядом со мной.

— О судьбе рассуждают одни старики, а в четырнадцать лет ты не можешь всерьез в нее верить. А если все-таки веришь, то должна ее изменить. Ты не такая как все, это правда, ни в ком нет твоей силы. После того, что произошло, ты по-прежнему крепко стоишь на ногах, аккуратная, собранная, и за первое полугодие у тебя средний балл — восемь. Мы восхищаемся тобой, — сказала она, бросив быстрый взгляд на дочь, как будто ища подтверждения своим словам.

— Вы не представляете себе, каких усилий мне стоит быть, как вы говорите, аккуратной и собранной, и учиться.

Она со вздохом села на кровать.

— Я знаю, но оставайся такой и не отвлекайся на дурные мысли.

Патриция схватила меня за руки и крепко их сжала.

— Ты моя подруга, и между нами все будет как прежде.

— Между нами двумя — да, — вздохнула я, наклонилась вперед, и мы легонько стукнулись лбами.

Внизу на улице загрохотали бочки: приближалось Богоявление.[4]

32

Я разделась в тусклых отблесках уличных фонарей, стоявших рядом с домом. С прозрачного неба, раскинувшегося над городом, лился необычайно холодный свет. На балконе синьоры Биче с прошлого лета стоял шезлонг, я вытянулась на нем, откинувшись на спинку, когда по очереди сняла с себя верх и низ пижамы, носки и нижнюю майку, еще хранившие мое тепло. Звезды бросали бледный отсвет на мою грудь. Когда я выходила, Сандра спала в комнате, и ее нога в гипсе, прикрытая одеялом, напоминала колонну.

Холод пробрал меня до костей, чего я и добивалась. Просто надо было немного подождать. Я вздрогнула, потом затряслась, и зубы стали выбивать дробь. Я решила, что должна полчаса просидеть голой, и засекла время по будильнику, который принесла с собой. Некоторое время я держала его в руке, следя за незаметным движением светящейся стрелки, потом положила на пол и села. Я почувствовала, как болезненно сжались соски, а пальцы ног, которые были гораздо дальше от сердца, погрузились в мертвый сон. Не отводя глаз от фосфоресцирующих цифр и зеленоватого, медленно вращающегося треугольника, я терпела как могла, повторяя то, что должна буду сказать завтра. Наступала ночь с четверга на последнюю январскую пятницу. К утру у меня непременно должен начаться жар.

Когда незадолго до восьми часов синьора Биче, обнаружив, что я еще не вставала, появилась за матовым стеклом двери в нашу комнату, я уже была больна. Она услышала, что я кашляю, и взяла термометр из тумбочки Сандры. У меня оказалось больше тридцати восьми.

— Тогда оставайся дома. Принесу тебе завтрак, — сказала она и сделала два шага по направлению к кухне. Потом остановилась, застигнутая внезапной догадкой, и посмотрела на меня.

Я лежала в постели с книгой в руках, но не смогла прочесть ни единой страницы. Пробежала несколько строчек, в голове ничего не задержалось, и пришлось перечитывать абзац снова. Я ждала звонка в дверь. В первый раз это оказался всего лишь почтальон: нужно было за что-то расписаться. Сандра, проснувшись, несколько раз пыталась со мной заговорить, но только напрасно потратила время. В одиннадцать часов снова позвонили в домофон: на сей раз это была Адальджиза. Пока она поднималась по лестнице, синьора Биче заглянула в комнату и вопросительно посмотрела на меня.

— Нам нужно поговорить, — сказала я ей.

— Хорошо, как только мы закончим расчеты, я тебя позову, — и она закрыла дверь.

У двери послышались приглушенные шаги, потом она вошла, щелкнул замок, и за женщиной, которая меня воспитала, захлопнулась дверь. Звуки голосов, взаимные приветствия: Адальджиза пока не знала, что я ее слышу. Они отправились на кухню, наверное, собирались выпить кофе. Прошло несколько минут, задвигались стулья, и я испугалась, что она снова ускользнет от меня. Я не стала ждать, пока меня позовут.

Ее взгляд, когда она меня увидела, — одно из самых живых воспоминаний о ней и, наверное, самое губительное. У нее были глаза человека, который попал в западню и не может спастись бегством. Она как будто увидела призрак, явившийся с того света, чтобы мучить ее. Но это была всего лишь я, немного повзрослевший ребенок, а детей никто не боится.

Она не двинулась с места, только немного наклонилась в сторону, рискуя потерять равновесие. Большое родимое пятно у нее на подбородке стало темнее, возможно, оттого, что кожа вокруг него была белой. Она сбрила росшие на нем волоски, и они только начали пробиваться наружу. На коричневом деревянном столе рядом с ней под сахарницей лежали деньги, которые она каждый месяц платила за меня.

— Ты не в школе? — произнесла она, с трудом шевеля губами, подкрашенными более ярко, чем обычно.

Я не ответила. Я вся горела и стояла, держась за стенку.

— У нее температура, — вмешалась синьора Биче. — Она хочет поговорить с вами. Идите в столовую, там вам никто не помешает.

Она проводила нас. Адальджиза шла впереди меня: мне показалось, что она слегка пошатывается на каблуках своих замшевых туфель. Линии ее фигуры стали более плавными и округлыми, и это прибавило ей женственности. Я, словно в густом тумане, видела, как она идет по коридору. Оказавшись в комнате, куда почти никто никогда не заходил, мы уселись за прямоугольным столом, как хотела синьора. Затем она вышла, и мы остались одни в тишине, лицом к лицу. Зеленое шерстяное платье туго обтягивало ее пополневшую грудь.

Я не спеша рассматривала ее, чувствуя, что за это время стала сильнее от пережитой несправедливости. Злее, но в то же время спокойнее. Я ждала ее полтора года, теперь настал ее черед говорить.

Она подняла руки с коленей и положила на стол. На пальцах ничего не было: она больше не носила обручальное кольцо. Я подумала о ее ребенке: интересно, кто с ним сейчас, ведь скоро полдень, а она пока не может поехать домой. Она вздохнула, и ажурный золотой кулон на ее груди засверкал, рассыпая крошечные блики.

— Я любила тебя и теперь люблю, — сказала она, прервав молчание.

— Меня больше не волнует твое отношение ко мне, я убедилась в том, как ты меня любишь. Скажи мне, почему ты меня прогнала.

— Это было нелегко. Не знаю, что ты подумала… — произнесла она, водя пальцем по резному краю стола.

— А что я должна была думать? Ты мне соврала про семью, которая якобы хотела забрать меня обратно, в поселке все об этом знали, но мне не говорили. Когда я уезжала, ты лежала в постели и тебя рвало. Я думал, что ты тяжело заболела. Я волновалась за тебя. Я позвонила, но никто не ответил. Я дважды подходила к дому, но он был на замке. Я думала, что ты лежишь в больнице где-то далеко и умираешь. И я ждала тебя несколько месяцев, надеясь, что ты поправишься и заберешь меня.

Она вытерла слезы носовым платком, который достала из сумки, висевшей на спинке соседнего стула.

— Это было нелегко, — повторила она, покачав головой.

— Ты могла бы просто сказать мне правду, — сказала я и подалась вперед, наклонившись над столом.

— Для правды ты была слишком мала, я хотела подождать, пока ты немного подрастешь, — произнесла она те же слова, что и та, другая.

Кашель, который не осмеливался прервать меня раньше, теперь с яростью напал на меня, дав ей передышку.

— Разве не ты всегда мне говорила, что брак — это таинство, неразрывный союз?

— У ребенка должен быть отец, и они должны жить вместе, — стала оправдываться она. — Мне понятен твой гнев, но не я одна принимала это решение.

— Но я бы поехала с тобой, просто чтобы быть рядом.

Я пыталась совладать с голосом и не заплакать. Внезапно я всем телом ощутила каждый градус своей температуры и безнадежный упадок сил.

— Я постаралась устроить тебя наилучшим образом. Мне не хотелось, чтобы ты жила вдалеке от меня, но так получилось.

— А твой муж, он ничего не сказал? Я не могла остаться у него?

— Это было трудное для него время. Он ничего не соображал.

Она положила руки на колени, опустила голову. Я откинулась на спинку стула и стала разглядывать хрустальные капли на люстре, сверкавшие тысячами граней. Мне казалось, они дрожат, как при землетрясении, но это была всего лишь моя простуда.

— Ты ни разу не встретилась со мной, наоборот, нарочно избегала меня.

— Я уже сказала: я ждала подходящего момента. Я помогала тебе, хотя и на расстоянии.

Я забыла почти все слова, которые хотела бросить ей в лицо, а те, что вспомнила, произносила вяло, словно не придавала им особого значения. В конце концов, что я могла поделать? Даже пуговица, которую я долго теребила, оторвалась и покатилась к ней, но не задела ее.

Некоторое время мы молчали. Ее губы были просто двумя тонкими черточками помады. Потом она подняла палец и заявила:

— Знаешь, я была в курсе всех твоих дел. Не верю, чтобы ты не чувствовала, что я по-прежнему несу за тебя ответственность.

— Да ладно, — обронила я и повернулась к гравюре, изображавшей древнюю Флоренцию.

С кухни доносились запахи рагу, которое готовила синьора Биче. Повернулся ключ в замке; открылась, потом захлопнулась входная дверь: синьор Джорджо пришел на обед.

— А сейчас тебе хорошо? — спросила я с упреком и легким любопытством.

Она не ответила, на несколько секунд задумалась, потом достала из сумки бумажник. Осторожно вытащила фотографию ребенка, улыбнулась, положила ее на стол и подтолкнула ко мне. Я еле сдержалась, чтобы не вырвать снимок у нее из рук: этим жестом я только унизила бы себя. Не взглянув на фото, я перевернула его лицом вниз и оттолкнула обратно к матери, на самый край стола. Она успела схватить его, иначе бы карточка упала.

Синьора Биче загремела столовыми приборами. Адальджиза опомнилась, озабоченно посмотрела на маленькие золотые часики, которые на моей памяти носила всегда. Она встала, я не шелохнулась. Почти ничего нового я от нее не узнала.

— Еще минуту, пожалуйста. Мне нужна помощь, речь идет о моей сестре Адриане. Ей тяжело жить в поселке, она долго там не выдержит.

— В каком она классе? — спросила Адальджиза, еле скрывая нетерпение.

— В первом классе средней школы.

— Не беспокойся, мы поговорим об этом в следующий раз. Запомни: я думаю о тебе. И прошу тебя, продолжай хорошо учиться.

Она быстро записала на бумажке новый номер телефона.

— Если что-то срочно понадобится, звони.

Она на секунду застыла в нерешительности, хотя ей нужно было торопиться, — тогда я не поняла почему. Возможно, она думала, нужно ли ей подходить ко мне, чтобы попрощаться, и насколько близко. Наверное, мое поведение обескуражило ее, и она на некоторое время так и замерла, стоя за столом. Я тоже встала — ноги плохо держали меня, — и подошла к окну, как будто ее уже не было в комнате. Я выглянула наружу: дорога и балконы на фасаде выглядели по-зимнему тусклыми, школьники садились в городской автобус, чтобы ехать домой.

33

С той январской пятницы Адальджиза начала меня удивлять. Я-то думала, что увижу ее неведомо когда, а может, и вовсе не увижу, и что она будет платить за меня, как прежде держась на расстоянии. Однако прошло всего два дня, и она позвонила. Трубку взяла синьора Биче.

— Да, здесь, — проговорила она, пристально глядя на меня, и торопливым жестом указала на ванную комнату.

Я вошла туда и закрыла за собой дверь. Сидя на краю ванны, я понимала, что они говорят обо мне: об учебе, питании — словом, на обычные темы. Адальджиза перезвонила чуть позже, и я не успела уйти.

— Я подумала: а не начать ли тебе снова ходить в бассейн? Мы могли бы пойти туда вместе, как-нибудь вечером, на этой неделе.

— Не хочу, — отрезала я.

— Тогда в балетную школу.

— Тоже нет.

Она настаивала: мне ведь там очень нравилось, к тому же я снова увижусь с подругами.

— Они наверняка меня забыли. А теперь извини, мне пора ужинать.

Я не хотела получать от нее больше самого необходимого. Но отказавшись от занятий танцами, я всю ночь беспокойно проворочалась, как будто съела на ужин что-то жирное и тяжелое. Это правда, в балетной школе мне очень нравилось.

Однажды в дождливый день, наступивший после ясного утра, я увидела ее, выйдя из школы. Она ждала меня, стоя под большим мужским зонтом в толпе родителей, встречавших детей после уроков. Я хотела было вернуться, но мне помешала толпа мальчишек, вылетевших на улицу. Адальджиза пришла только ради меня.

Увидела издали, помахала рукой, и мне уже некуда было деваться.

— Я знала, что тебя придется спасать от дождя. Ведь утром было солнечно.

Она отставила локоть, предлагая взять ее под руку, но я не захотела и просто пошла рядом, надеясь, что никто из одноклассников нас не заметит. Мне было бы трудно объяснить, кто она.

В то же время мне стало тепло на душе, мной овладело искушение хоть на один день почувствовать себя такой же, как все. Лил холодный зимний дождь, и меня тоже пришли забрать из школы.

Она сказала, что у нее не получилось припарковать машину поближе: погода хуже некуда, и никому не хочется ходить пешком. На нас обрушился настоящий ливень. Мы кое-как добрались до ее маленького синего автомобиля в потоках дождя. Когда я устроилась на переднем сиденье, она захлопнула за мной дверцу, обошла машину и села за руль. В салоне все еще чувствовался кисловатый запах: несколько лет назад она разлила там целую бутылку уксуса. Но гораздо сильнее меня взволновал ее запах, который я ощутила, едва она повернула голову. Утром она всегда наносила капельку духов за ушами и на запястья: я наблюдала за ней в зеркало и знала каждое ее движение.

На приборной панели блестел магнитик с изображением святого Гавриила, маленькой цветной фотографией ребенка и надписью: «Не спеши, подумай обо мне». Рядом красовался старый магнит с моим выцветшим черно-белым снимком. Я смотрела, как капли разбиваются о ветровое стекло, и молчала, пока мы не прибыли на место. Она достала кастрюльку, завернутую в полотенце.

— Это пиццайола.[5] Мясо еще теплое, но можно, если хочешь, подогреть, — сказала она.

Несколько минут я стояла на лестнице. Что происходит? Почему Адальджиза вдруг перестала прятаться от меня? Меня это пугало, приводило в растерянность. Ведь она от меня отреклась, и я потеряла веру в нее. И тут вдруг, после того как я вынудила ее со мной встретиться, она стала такой милой и предупредительной. Я почувствовала, что мне грозит опасность снова довериться ей. Тем более что я очень этого хотела.

Несколько недель о ней не было ни слуху ни духу. Я решила, что она снова исчезла. Кастрюлька из-под мяса, чисто вымытая и вытертая, дожидалась ее на полке в кухне синьоры Биче. Может, я оттолкнула ее своими грубыми выходками? Нет, это было только начало: потом она исчезала еще не раз.

Со временем я привыкла к тому, что она то появляется, то пропадает на несколько дней, а то и надолго. Она делила свое время между мной и новой семьей. Я ждала ее, не признаваясь в этом самой себе. Делала обиженное лицо, когда она снова появлялась. И так до тех пор, пока я окончательно не перестала в ней нуждаться.

Мне совершенно все равно, убеждала я себя, придет она или нет, но всякий раз вздрагивала от звонка домофона.

Когда Адальджиза появилась снова, она принесла свитер моего любимого цвета. Я сердито схватила его, почти вырвала у нее из рук.

— Я взяла красный. Размер подойдет?

Я пожала плечами и, ничего не ответив, направилась в комнату, чтобы убрать вещь в шкаф. Она вошла следом за мной, огляделась.

— Немного тесновато, — задумчиво сказала она. Я рассказывала ей о том, как я живу, до ее исчезновения. — Извини, что мы так долго не виделись, у меня была уйма дел, — пожаловалась она и сообщила, что вернулась в дом у моря. — Нужно все привести в порядок. Там дел не на один месяц: Гвидо вечно нет дома, он работает, а у меня маленький ребенок.

Никогда еще она не рассказывала мне о своей новой жизни. Она улыбнулась, произнося имя сына: Франческо — как у одного из святых, которым она молилась. Я ее внимательно слушала, только немного отвернулась, чтобы она не видела моего лица.

— Твоя кровать все еще на месте, — пробормотала она как будто про себя, потрогав набитое овечьей шерстью одеяло, согревавшее меня по ночам.

В сумке у нее было для меня кое-что еще: носки, серебряный браслет, бальзам для губ, которые у меня вечно трескались. Я приняла все это, не смутившись и не поблагодарив. Пока она выкладывала вещи на тумбочку, я уже решила, что из этого отвезу сестре.

— В воскресенье пообедаешь с нами? — неожиданно спросила она.

— На выходные я уезжаю в поселок, — ответила я, немного помолчав и не глядя на нее.

— Тогда, может, в следующий раз, — пообещала она самой себе.

Прошло одно воскресенье, потом другое, потом еще и еще…

* * *

Однажды на пасхальных каникулах, когда мы с матерью остались вдвоем на кухне, я рассказала ей о приглашении Адальджизы. Я помогала чистить крутые яйца, которые должен был благословить священник.

— Сходи. Не забывай, что Адальджиза тебя вырастила.

На протяжении многих лет мать не раз делала попытки примирения. По отношению к своей родственнице она испытывала некую пассивную благодарность за то, что та воспитала меня такой непохожей на других ее детей.

— Если бы не она, то, вместо того чтобы учиться, тебе пришлось бы ишачить на ферме. Ты не видела, что такое нищета, нищета — это не просто голод, это еще хуже, — сказала мне однажды мать, и ее слова прозвучали как предостережение. Затем она добавила: — Она сделала ошибку, но нельзя за это от нее всю жизнь нос воротить.

Адальджиза больше не заговаривала о воскресном обеде, но я чувствовала, что мысль о нем постоянно преследовала ее. Мы продолжали видеться у синьоры Биче, а один раз она упросила меня пойти с ней в торговый центр. Ей захотелось потратить деньги, и она купила кое-что для меня и для ребенка.

Мы бродили по торговым секциям и снова, как прежде, выглядели как мать и дочь.

В начале мая она опять позвала меня на обед. Она была необычайно возбуждена, разволновалась, раскраснелась.

— Гвидо хочет познакомиться с тобой, и как можно быстрее, — сказала она, несколько раз энергично сомкнув и разомкнув ладони, словно кому-то медленно и беззвучно аплодировала. — Не отвечай мне сейчас, я позвоню в пятницу.

Синьора Биче посмотрела на нас с ободряющей улыбкой. Когда в пятницу раздался звонок, она на мгновение прикрыла ладонью трубку и сказала мне:

— Иди, для нее это очень важно.

Неожиданно для самой себя в воскресенье утром я оделась особенно тщательно и, одолжив у Сандры тушь и карандаш, подкрасила ресницы и подвела глаза, чтобы они казались больше. Адальджиза вскоре позвонила: ей не терпелось заехать и забрать меня. Но я сказала, что в такую солнечную погоду мне хочется прогуляться пешком.

Ей не понравилось, что я в последний момент нарушила ее планы. Я тронула румянами свои бледные щеки, гадая, для кого я так стараюсь. На автобусную остановку я пришла с опозданием. Адриана уже ждала меня, и лицо у нее было сердитым.

— Ты с ума сошла? Почему бросила меня одну-одинешеньку посреди города? Звонишь мне в закусочную Эрнесто, требуешь, чтобы я немедленно приехала, а сама не приходишь?

Я попросила Адриану сходить на обед вместе со мной: мне не хотелось идти туда одной. На секунду я об этом пожалела. На ней была одежда, из которой она давно выросла, и грязные туфли. И волосы, как обычно, сальные, хотя в воскресенье утром она обычно мыла голову. Он поймала мой взгляд.

— Если бы я стала ее мыть, опоздала бы на автобус.

— Да, точно! Адриана, ты должна сказать, что приехала на автобусе, не предупредив меня.

Я обняла ее. По очереди плюя на носовой платок, мы, смеясь, оттирали ее старые мокасины. По дороге немного поболтали, и я дала ей подробные инструкции.

— Пожалуйста, не говори на диалекте, только по-итальянски. Никакую еду, кроме хлеба, не бери руками, пользуйся приборами. Если не знаешь как, смотри на меня. И жуй с закрытым ртом, не чавкай.

— О боже, мне что-то не по себе. Мы что, идем на прием к английской королеве? Или ты забыла, как эта женщина с тобой обошлась?

— Не волнуйся. Веди себя хорошо, ты же хочешь, чтобы Адальджиза помогла тебе переехать в город.

Путь нам предстоял долгий, но на каждой следующей автобусной остановке Адриана решительно заявляла, что хочет и дальше идти пешком.

* * *

Мы опоздали. Я нажала на кнопку звонка у калитки, послышался незнакомый, более мелодичный сигнал. Ограду тоже заменили: через нынешнюю снаружи ничего не было видно. Взглянув напоследок на потное лицо Адрианы, я посоветовала ей заложить волосы за уши, чтобы было не так заметно, какие они сальные.

— Очень тебе рекомендую, — с нажимом произнесла я.

Щелкнул замок, и мы очутились в саду. Прошли мимо свежескошенного газона, мимо идеальной формы цветочных клумб, мимо маленького деревца, посаженного, видимо, совсем недавно, потому что земля вокруг него была еще рыхлой. У меня пересохло во рту, и сердце готово было выскочить из груди. В дверях стоял мужчина в белой рубашке.

— Мы ждали, что придет одна синьорина, а пришли целых две, — произнес он с улыбкой и мягко, но энергично пожал нам руки, как взрослым.

— Здравствуйте, — вежливо поздоровалась я и объяснила: — Моя сестра решила сделать мне сюрприз.

— Ну что ж, располагайтесь. Сейчас поставлю еще один стул.

Войдя в столовую, мы робко уселись, стараясь держаться как можно ближе друг к другу, и испуганно затихли. В доме, с виду оставшемся таким же, как прежде, что-то изменилось — неуловимо, но безвозвратно.

— Адальджиза сейчас придет, она занимается ребенком. Он ест ровно в полдень и в это время уже должен спать. Пока что вы можете помыть руки, ванная вон там.

— Спасибо, я знаю, — проговорила я.

Адриана сломя голову помчалась в указанном направлении и с шумом распахнула дверь. Она уже давно хотела в туалет, а я об этом забыла. Освободившись от лишнего, она виновато посмотрела на меня, и я поймала ее взгляд.

— Я упустила пару капель в трусы, надеюсь, вонять не будет, — прошептала она.

Я успокоила ее, но не себя. Она начала восхищенно рассматривать полку со всякими красивыми флаконами, но я выдворила ее из ванной. Поблизости не было часов, я не понимала, сколько времени, и решила, что обедать уже поздно. В гостиной никого не оказалось. Зато из кухни доносились два голоса и пахло одним из рыбных блюд, которые обычно готовила Адальджиза.

В прежней жизни я непременно пошла бы узнать, что у нее получилось, взяла бы кусочек и попробовала. Но теперь, сделав шаг, остановилась в растерянности. Этот дом больше мне не принадлежал. Я была в нем гостьей.

Мне захотелось хоть на миг увидеть свою комнату.

— Адриана, пойдем, я покажу тебе, где была моя спальня, вон там, дверь сбоку.

Адальджиза сказала правду: моя кровать все еще стояла на старом месте. Но исчезли все мои книги, мягкие игрушки, Барби, с которой я не расставалась до первого класса средней школы. Все полки были заняты кораблями в бутылках — разными, большими и маленькими, некоторые были совсем крошечными, с парусами размером с почтовую марку. Один корабль стоял на письменном столе, уже накрытый стеклом, но мачты еще были сложены на палубе, а нитки свисали вниз. Вокруг — множество инструментов: пинцет, стамеска в чехле, другие крошечные приспособления неизвестно для чего.

В этой комнате от меня ничего не осталось.

— Тебе нравится?

Я вздрогнула, но вопрос был адресован Адриане. Я потеряла ее из виду, а она взяла с полки бутылку и теперь рассматривала ее с преувеличенным любопытством.

— Эта модель — одна из самых сложных в сборке, — заметил он и подошел к ней, собираясь объяснить тонкости своего искусства.

— Вы молодец, очень красиво получилось, — похвалила она.

— Вы должны ей это подарить, — прошептала я, но недостаточно тихо.

— Нет, поставьте ее на место, это я так, нечаянно, — запротестовала Адриана.

Наконец появилась Адальджиза. Она была в голубом платье и кухонном фартуке. Она не удивилась Адриане и приняла ее очень приветливо, спросила, как поживают наши родители, и взяла меня за руку: ее ладонь была влажной от волнения.

— Гвидо, я много раз говорила тебе о ней, и вот она здесь, с нами. Вы уже познакомились?

— Конечно. Ты была права: она замечательная девушка.

Она крепко обняла меня и, хотя благодарить его должна была я, сама сказала ему спасибо и на мгновение поднялась на цыпочки, почти как ребенок, который прыгает от радости.

Она проводила нас к столу и приготовила место для Адрианы. Та, увидев приборы для десерта, аккуратно лежавшие перед тарелкой с золотой каймой, фыркнула:

— Что мне со всем этим делать? Мне хватает одной вилки с ножом. Ну, и ложки, если суп жидкий.

Я незаметно наступила ей на ногу, поскольку специально села рядом с ней, чтобы держать ее под контролем. Гвидо сидел напротив и с любопытством смотрел на нее.

— Не бери в голову, ешь чем хочешь. Потом сама убедишься: самые маленькие — для самого вкусного.

Немного позже он спросил, нравится ли ей школа, на что Адриана ответила: «Так себе».

— О тебе-то я и так все знаю: Адальджиза часто рассказывает о твоих блестящих успехах, — обратился он ко мне, словно извиняясь за интерес к моей сестре.

Они немного поговорили о поселке, где он бывал, когда навещал своих родственников. Он вспоминал бесконечные обеды, изысканные колбасы. А она рассказала о свиной колбасе, которую делает Полсигары, такой вкусной, что язык можно проглотить. Она совершенно его не стеснялась и забыла про все мои инструкции. Я вздрагивала всякий раз, когда она открывала рот. Довольная Адальджиза ненадолго отлучалась на кухню, потом возвращалась.

Сначала была закуска из морепродуктов. Адальджиза внимательно наблюдала, какое впечатление она произведет на ее друга, чтобы понять, удалось ли это блюдо. Он одобрительно кивнул. Адриана со всех сторон осматривала моллюска без раковины, вертя его на вилке.

— Что-то не так? — спросил Гвидо.

— На червяка похож, — заявила она и с удовольствием отправила моллюска в рот.

Они стали, смеясь, обсуждать тех, кто обожает насекомых и червей. Мне было жарко, есть не хотелось. В какой-то момент я перестала при каждой неуместной выходке Адрианы наступать ей на ногу. Она просто была собой.

Адальджиза, подавая спагетти с вонголе, брызнула оливковым маслом на рубашку Гвидо.

— Извини, дорогой, пойду принесу тальк.

Она благоговейно нанесла порошок на маленькое пятнышко, а он слегка откинулся назад, чтобы ей было удобнее. Она медленно провела пальцами по его груди, потом отошла и села на свое место. Я ни разу не видела, чтобы она была так нежна со своим мужем.

— Ну что, на этот раз песчинки не попадались? — озабоченно спросила она.

— Очень вкусные, — пробормотала Адриана с набитым ртом, хотя вопрос был адресован не нам.

— Песка, мне кажется, нет. Немного соленые, но это не страшно. Вонголе нужно вымачивать подольше.

Неожиданно из глубины дома тихий голосок позвал маму.

— Он проснулся раньше времени. Теперь вы его увидите, — сказала она и встала.

— Нет, дорогая, не вставай из-за стола, ешь. Франческо должен соблюдать режим.

— Но он сейчас заплачет, — слабо возразила она.

— Мы все делаем по часам, как советовал педиатр. Плачет он или нет, это не важно. Ничего, он скоро заснет. — И указал на блюдо: — Вперед, а то уже остывает!

Она снова села на стул, на самый краешек, напряженная, как пружина. Накрутила спагетти на вилку и опустила ее в тарелку, вяло придерживая пальцами.

Временами ребенок переставал плакать, и лицо Адальджизы прояснялось. Она уже готова была поесть, как просил ее Гвидо, но малыш начинал плакать снова, с каждым разом все громче.

Гвидо отпил глоток белого вина из хрустального стакана и вытер губы салфеткой.

— Не надо с ним возиться. Если раковина не открылась, значит нужно ее выбросить, — произнес он ровным голосом, в котором не осталось ни следа прежней шутливой галантности.

Я повернулась к Адриане. Она пыталась вскрыть раковину кончиком ножа.

— Мне не хотелось, чтобы он пропадал зря, — пояснила она, положив моллюска на тарелку, до блеска вытертую хлебом.

Раковина стукнула о фарфор, но пронзительный плач малыша заглушил этот звук. Отец принялся барабанить пальцами по столу. Один раз он встал, и мы втроем проводили его взглядом, не сомневаясь, что он пошел к сыну. Однако он отправился на кухню: Адальджиза забыла о следующем блюде — запеченном сибасе с картофелем. Она бессильно опустила руки на колени.

— Может, все-таки возьмете его? — попыталась вразумить ее Адриана, воспользовавшись отсутствием Гвидо.

Она не ответила, может, даже не услышала. Гвидо вернулся с противнем и поставил его прямо на кружевную фламандскую скатерть. Сняв с рыбы кожу и удалив кости, он разложил по тарелкам щедрые порции белой мякоти. Потом гарнир. И велел нам есть, изобразив на лице улыбку. Воздух сотрясался от криков.

— Может, ему нездоровится? — умоляюще проговорила Адальджиза.

— Через пять минут заснет. Просто капризничает.

Он снова пошел на кухню и вернулся с корзинкой хлеба. Он забрал у нее остывшие спагетти и поставил тарелку с рыбой, а она слегка отвернулась, как будто не могла смотреть на еду. В углах губ залегли глубокие морщины, неожиданно состарившие ее.

Только Адриана попробовала сибаса, больше никто не притронулся к пище. Стояла тишина, а в нескольких метрах от нее раздавались громкие крики.

Они немного стихли, потом совсем замолкли, Гвидо радостно кивнул, но вопли возобновились с новой силой.

Я не могла понять, как Адальджиза выдерживает эти крики, и переживала за нее. Гвидо держал ее взглядом, словно на привязи.

Адриана встала, вероятно неосознанно. Я была уверена, что ей нужно в туалет. Меня словно парализовало: истошный визг младенца заполнил все пространство дома и давил на голову. Прошли, наверное, считанные минуты, но этот крик, изменивший обычное течение времени, показался мне бесконечным. Адальджиза откинулась на спинку стула, пытаясь сосредоточить внимание на люстре. Потерла нижнее веко, словно пытаясь стереть смазанную тушь. Потом стала водить кончиком пальца по золотому ободку тарелки. И вдруг она вздрогнула, увидев что-то у меня за спиной. Я обернулась.

Адриана держала на руках малыша, который уже начал успокаиваться. Она легонько покачивала его, все еще красного и недовольного, с потными волосами, прилипшими ко лбу.

— Как ты посмела дотронуться до моего ребенка? — прошипел отец, резко вскочив и опрокинув стул.

Он тяжело дышал, на шее пульсировала вена. Адриана даже не обратила на него внимания. Он подошла к матери и осторожно положила малыша ей на руки.

— У него ручка застряла между прутьями решетки, — объяснила она и показала на красные, уже немного припухшие отметины на маленьком запястье. Она пригладила его волосы и вытерла салфеткой слезы, потом вернулась за стол и села со мной рядом. Адальджиза поцеловала один за другим маленькие пострадавшие пальчики.

Я положила руку на колено сестры и почувствовала, как она напряжена. Она, такая сильная, в тот момент вся дрожала.

Гвидо поднял стул и в изнеможении рухнул на него, безвольно свесил руки. От того сурового мужчины, который грозил пальцем девочке, ничего не осталось. Он бессмысленно уставился на два своих стакана — один с водой, другой с вином. Не знаю, как долго он так сидел, но эта картина по сей день стоит у меня перед глазами.

Никто не проронил ни слова. Только иногда слышались всхлипы постепенно засыпавшего ребенка.

Я притронулась к плечу Адрианы, и этого хватило, чтобы мы поняли друг друга.

— Спасибо за обед, все действительно было очень вкусно. Но нам уже пора уходить: через час у моей сестры автобус, — произнесла я четкой скороговоркой.

Адальджиза бросила на нас беспомощный отчаянный взгляд и едва заметно покачала головой, умоляя нас не уходить. Воскресный обед получился не таким, как она себе представляла.

Я подошла попрощаться с ней и почувствовала запах теплого хлеба, который шел от ее сына. Время от времени он вздрагивал во сне. Я невольно дотронулась до него, одетого в трикотажную хлопковую рубашку, тоненькую и мягкую, возможно, одну из тех, в которые Адальджиза одевала меня. Она держала их в коробке на верхней полке шкафа, как и другие сувениры моего детства. Я машинально сняла волосок с ее голубого платья, как будто хотела, чтобы оно выглядело так же безупречно, как раньше.

— Хотя бы попробуйте десерт, — стала уговаривать она.

— Может, в следующий раз, — ответила Адриана.

— Минутку, — сказал Гвидо и, завернув в бумагу кусок пирога, проводил нас до двери. — Вот улажу дела на работе, и приходите к нам снова. Будем обедать в саду.

Я закрыла за нами калитку, и мы вздохнули свободно.

— Ты была великолепна, — сказала я Адриане.

— Кто-то должен был пойти к ребенку. Им не пришло в голову, что он кричит, потому что ему больно?

Мы пошли по тротуару, огибая сад. На углу мне в голову пришла одна мысль. До автобуса оставалось еще много времени. Я уговорила ее спуститься на пляж. Сезон только начинался, всего несколько зонтиков были открыты. Мы сняли туфли, и она с опаской пошла за мной к воде. Мы оказались почти на том же самом месте, где были когда-то с Винченцо. И теперь молча вспоминали его.

Адриана посмотрела на меня, как на ненормальную, но тоже разделась и бросила одежду на теплом песке, оставив вместе с ней и свой страх. Она доверчиво протянула мне руку, и мы вошли в море как были, в нижнем белье. У наших ног проплыла стайка крошечных рыбок. Потребовалось время, чтобы привыкнуть к холоду. Она осторожно шагала по дну, а я плавала вокруг нее. Я обрызгала ее, а она в отместку толкнула меня, и я с головой ушла под воду.

Мы встали лицом друг к другу, такие одинокие и такие близкие, я по грудь в воде, она — по шею. Моя сестра. Удивительный цветок, выросший на клочке земли, прилепившемся к голой скале. Она научила меня стойкости. Сегодня мы с ней внешне не очень похожи, но одинаково смотрим на смысл существования в этом бесприютном мире. Наша общность стала нашим спасением.

По воде шла мелкая рябь, а мы стояли и смотрели друг на друга, купаясь в отблесках света на воде, в ослепительных солнечных бликах. У нас за спиной был близкий безопасный берег.

Об авторе

ДОНАТЕЛЛА ДИ ПЬЕТРАНТОНИО написала свой первый роман «Моя мать — река» в 2011 году. Он был удостоен премии Тропеа. Второй роман — «Моя красавица» — был издан в 2013 году, номинирован на премию Стрега и отмечен премией Бранкати (2014).

Вышедший в 2017 году третий роман «Арминута» отмечен премией Кампьелло (2017), одной из самых престижных итальянских литературных наград, и издан в 24 странах.

Донателла живет в Пенне, регион Абруццо, где и происходит действие романа.

Примечания

1

Или (лат.).

(обратно)

2

«Сандокан» и «Возвращение Сандокана» — сериалы, снятые по мотивам «индийского» цикла приключенческих романов итальянского писателя Эмилио Сальгари.

(обратно)

3

День Святого Стефана празднуют 26 декабря.

(обратно)

4

В Италии существует обычай — начиная с Нового года и до праздника Богоявления (6 января) катать по улицам бочки, часто — подожженные.

(обратно)

5

Пиццайола, или алла пиццайола, — тонкие говяжьи или свиные отбивные, тушенные в томатном соусе.

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

Об авторе Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg